КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272772
Пользователей - 124661

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Операция «Хамелеон» [Евгений Анатольевич Коршунов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Евгений Коршунов Операция "Хамелеон" Трилогия

Операция "Хамелеон"

ГЛАВА 1

Не курить! Застегнуть ремни!

Между кресел шел стюард — рослый, плотный, с кожей почти фиолетового цвета. Китель на нем был безукоризненно бел. Он шел с небольшим подносом, на котором пестрела россыпь леденцов.

Стюард молча протягивал пассажирам конфеты, и они равнодушно брали их. Курить никто не прекратил.

Петр Николаев послушно застегнул ремни. За весь длинный путь, проделанный сначала самолетом Аэрофлота, а затем этим — похожим на ИЛ-14, принадлежащим компании «Уэст Африкен эйруейс», Петр привык подчиняться световым табло и твердым голосам стюардесс и стюардов.

Он поймал себя на этой мысли и улыбнулся.

Сидевший рядом с ним африканец — толстый, пузатый, с бабьим лицом, громко сопел, наваливаясь на ручку кресла и силясь вытянуть свою короткую шею к пыльному овалу окна.

— Луис, — сказал он и, вытащив мятый, несвежий платок из широкого рукава пестрой национальной одежды, похожей на просторный халат, вытер пот на крутом пористом лбу.

— Луис, — шепотом повторил Петр, и его охватило чувство восторга, почти мальчишеского ликования.

Луис… Да, это был Луис!

Он поймал себя на том, что непроизвольно расстегивает и застегивает нелепо простую металлическую пряжку зеленого брезентового ремня, прижимавшего его к креслу. — Надо успокоиться…

Петр на секунду закрыл глаза и несколько раз глубоко втянул воздух — всей грудью.

Он твердо верил, что это помогает собраться… Но волнение не отпускало.

Самолет пронесся над серым бетоном посадочной полосы, коснулся ее, чуть подпрыгнул, моторы взревели, еще раз — и сбавили обороты. В окно Петр увидел длинное белое здание — стекло и бетон, — перед которым на флагштоках пестрели разноцветные флаги дюжины авиакомпаний. По фронтону здания тянулась красная надпись:

«Добро пожаловать в Луис!»

— Леди и джентльмены, — объявил стюард. — Полет закончился. Капитан корабля мистер Мартин Браун желает вам всего самого наилучшего…

Дверь в самолет бесшумно отворилась. Ударила упругая волна жаркого, терпкого воздуха. И сейчас же вошла молодая африканка в форме национальной авиакомпании Гвиании: черная юбка в обтяжку, белая блузка, широкий пояс, стягивающий талию… На парике (Петр уже знал, что все африканские модницы носят парики) чудом держалась черная пилотка.

Гвианийка улыбнулась широкой рекламной улыбкой.

— Добро пожаловать в Луис, — сказала она по-английски и, повторив то же самое по-французски, объявила: — Автобус у трапа.

…Не успел автобус остановиться у здания аэровокзала, как его атаковали встречающие. Здесь были целые семьи. Толстые матроны ахали и всплескивали мясистыми руками. Мужчины в национальных одеждах хлопали себя по бокам и что-то восторженно кричали. Петр смотрел на все это, и ему казалось, что он смотрит одну из тех кинолент о путешествиях по Африке, которые он с такой жадностью и ненасытностью смотрел в Москве.

— Вы мистер Николаев? Аспирант по программе ЮНЕСКО? Петр обернулся.

Рядом с ним стоял молодой человек, светловолосый, загорелый. Одет он был так, будто только что явился с теннисного корта: белые шорты, белая рубаха навыпуск, с круглым воротом, ворсистая, как полотенце. На ногах белые гетры и белые туфли.

На приятном открытом лице голубели большие веселые глаза.

— Боб, — представился он, протягивая Петру руку. — Простите… Роберт Рекорд. Профессор Нортон просил меня вас встретить.

Он говорил по-английски с непривычным для Петра произношением, совершенно непохожим на то, к которому Петр привык на университетских курсах, где англизированные дамы-преподавательницы щеголяли чистотой звуков и оксфордской правильностью синтаксиса.

— Я ваш коллега, аспирант-историк. Австралиец, — продолжал молодой человек, с интересом разглядывая Петра. — А вы, значит, русский.

Он нагнулся, легко поднял с земли объемистый портфель Петра и дружелюбно улыбнулся:

— Что ж, пошли!

Боб первым вошел в стеклянную дверь аэровокзала. Петр шел за ним, и на душе у него было тревожно и радостно. Он все еще не мог поверить, что все вокруг не сон, что он, Петр Николаев, вдруг очутился здесь, в Африке, что мечта, казавшаяся такой неосуществимой, вдруг осуществилась… И Петр изо всех сил старался не дать вырваться на волю чувству радости, переполнявшему его. Он шел нарочито медленно, стараясь ступать уверенно и солидно, и сдержанно разглядывал толпу, покидающую аэровокзал.

«А из наших никто не встречает!» — отметил он, ища глазами в толпе кого-нибудь, кто был бы, по его представлению, похож на русского. Он знал, что из Москвы послали телеграмму, чтобы его встретил кто-нибудь из посольства. И вот пока никого. Все пассажиры уже прошли паспортный и медицинский контроль и толпились в дальнем конце просторного и прохладного зала у прилавка, на котором чернокожие таможенники в тщательно отглаженной форме салатного цвета орудовали цветными мелками, ставя на чемоданы непонятные значки.

Издалека Петр заметил и свои чемоданы — два коричневых, немного потертых, стоявших с краю прилавка.

— Мистер Николаев!

Роберт, опередивший его, уже махал рукой от конторки красного дерева, за которой стоял плотный гвианиец в серо-голубой форме и черной фуражке.

— Ваши документы? Петр вытащил паспорт.

Иммиграционный чиновник раскрыл его, прочитал фамилию, поднял внимательные глаза:

— Мистер Николаев? Одну минуту…

Он заглянул в ящик, который выдвинул из конторки, и принялся что-то читать, шевеля губами.

— Надеюсь, вы еще не успели попасть в черный список? — весело шепнул Роберт Петру.

— Все в порядке, мистер Николаев!

Чиновник широко улыбнулся, шлепнул печатью по паспорту.

— И не забудьте, что в течение недели вы должны явиться в полицейское управление и зарегистрироваться как иностранец. Всего хорошего!

Они вышли из здания аэропорта и пошли прямо к стоянке автомашин. Неизвестно откуда взявшийся носильщик с чемоданами шел впереди.

Австралиец уверенно подошел к голубому «пежо». На переднем стекле, засунутая за «дворник», белела бумажка.

Роберт вытащил ее, развернул, покачал головой:

— Опять наверняка реклама мороженых цыплят или… Ого!

Он обернулся к Петру:

— Листовка! Профсоюзы предупреждают правительство, что будет создан объединенный забастовочный комитет. Как вам это нравится?

Носильщик поставил чемоданы в багажник, открытый австралийцем, получил несколько монет, поклонился и ушел, сказав на прощанье:

— Спасибо, маета…

— Маета?

Петр вопросительно посмотрел на своего спутника.

— Привыкайте, — иронически скривился тот. — Здесь это значит «хозяин».

Он обошел машину, взялся за ручку дверцы. Потом вдруг нагнулся к переднему колесу и весело выругался.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил Петр.

— Ничего особенного. Гвоздь в колесе. Обычная история! — Австралиец выпрямился, не торопясь обошел машину и открыл багажник.

— Мальчишки прокололи шину. — Он взглянул на удивленное лицо Петра и пожал плечами.

— У каждого из них здесь есть свой участок. Вы ставите машину, говорите мальчишке «о'кэй», и он за нею присматривает. Разумеется, вы потом даете ему пару монет. А я опаздывал к самолету, мальчишка бежал ко мне откуда-то издалека. Я махнул ему рукой… мол, потом, потом… А он не понял. Некоторые европейцы считают такой вид заработка рэкетом и принципиально не дают ни копейки. Вот, наверное, и решил, что я один из них.

Говоря это, он извлек из багажника домкрат, небрежно бросил, его на асфальт. Затем легко вытащил оттуда же запасное колесо.

— Помочь?

Петр скинул пиджак и положил его на переднее сиденье в машину.

— Стоит ли пачкаться нам обоим? Я сам.

Австралиец присел у проколотого колеса и подмигнул Петру.

— И потом у вас еще здесь будет немало таких возможностей.

Он легко освободил гайки, привычным движением подставил домкрат, принялся работать рычагом. Машина накренилась.

— Подложите что-нибудь под колеса, — посоветовал Петр. — Здесь покато, может сорваться с домкрата.

— Ерунда, она у меня на скорости…

Он двумя руками стал снимать колесо, осторожно его покачивая. И в тот момент, когда колесо было снято, домкрат вдруг стал крениться в сторону — все быстрее и быстрее…

— Я же говорил! — вырвалось у Петра.

Он мгновенно подскочил к падающей машине и, нагнувшись обеими руками подхватил ее спереди и снизу. От напряжения лицо его налилось кровью, освобожденный домкрат со звоном упал на асфальт.

— Домкрат… — выдавил Петр сквозь стиснутые зубы. — Ставьте домкрат, я держу…

Австралиец схватил домкрат, выронил его опять.

— Сбросьте рычаг! Да спокойнее! — нашел в себе силы сказать Петр.

Но австралиец уже оправился от растерянности, поспешно подставил домкрат под раму, несколько раз дернул рычагом — вверх-вниз, вверх-вниз. Это отняло у него всего лишь несколько секунд. Но до мгновения, когда Петр почувствовал, что страшная тяжесть больше не давит на его руки, поясницу, ноги, ему показалось — прошла вечность.

Убедившись, что домкрат не упадет, австралиец притащил пару камней и сунул их под колеса.

Потом они вместе завинчивали крепежные гайки и отверткой выковыривали из покрышки новенький, хорошо отточенный гвоздь. И все это молча.

Лишь передавая Петру тряпку, чтобы вытереть руки, австралиец неуверенно улыбнулся:

— А вы случайно не выступали в цирке? С гирями, а?

— Конечно, только там я держал на плечах целый автобус с пассажирами, — серьезно ответил Петр, и оба они облегченно рассмеялись.

Австралиец вел машину лихо, одной рукой, небрежно откинув вторую на спинку сиденья.

И Петру вдруг вспомнилось, что точно так же водит машину и его отец. Но не такую — легкую, почти игрушечную, а тяжелый рефрижератор, тяжелый, но тем не менее удивительно послушный благодаря целой системе сложнейших механизмов, облегчающих управление.

«Как-то там сейчас мои? — подумал Петр и вздохнул. — Надо бы дать телеграмму, что все в порядке».

Он был уверен, что и отец, и мать, и все пять сестер тайком друг от друга ходят к телефону-автомату на углу улицы, неподалеку от их дома, и звонят в Институт истории — нет ли какой-нибудь весточки от него, Петра?

К матери наверняка заходят соседки, и она — в который раз! — рассказывает им, что сын поехал в научную командировку аж в самую Африку! И соседки сочувственно кивают головами — ведь в Африке страшнейшая жара, и вообще, как там только живут люди!

А в институте, конечно, все по-прежнему. Да и такая ли уж это невидаль — младший научный сотрудник уехал в загранкомандировку! Правда, профессор Иванников, научный руководитель Петра, человек нервный, беспокойный и любопытный, уже наверняка готовит Петру письмо с рекомендациями впрок. А может быть, он уже выловил в зарубежной периодике что-нибудь новое по теме Петра — колонизация Северной Гвиании — и восторженно рассказывает об этом на очередном ученом совете.

Да, профессор любил знать о мельчайших деталях работы своих учеников. Он и с Петром тщательнейшим образом прошелся по плану командировки. В общем-то тема была ясна: лорд Дункан, генерал-губернатор Южной Гвиании, захватил и присоединил к английским владениям север страны, опасаясь, как бы этот район не попал в руки французов, продвигавшихся лз Центральной Африки.

Написано было уже об этом немало, библиография была богатая. Но имелся момент, который не давал покоя ни Петру, ни его научному руководителю. В ученом мире шли споры: что непосредственно послужило предлогом для захвата англичанами Северной Гвиании? Кое-кто видел в действиях лорда Дункана прямую уголовщину, циничную провокацию. Но таких было немного, и доказательств у них явно не хватало.

Минут двадцать «пежо» летел по узкой, разбитой асфальтированной дороге, стиснутой зарослями высокой травы, делянками пожелтевшей кукурузы, редкими, растрепанными пальмами. Через каждые сто метров попадались огромные фанерные щиты, рекламирующие то пиво «Гинис», то антималярийные таблетки, то радиоприемники «Филиппе».

Город начался широкой, пыльной улицей двухэтажных домов, грязных, облупленных, закопченных. Тротуаров здесь не было. Возле домов тянулись ряды навесов из рафии, похожих на соломенные циновки, под которыми на низеньких скамеечках неподвижно сидели толстые торговки разной мелочью. За их широкими спинами виднелись пыльные пирамиды товара — консервированные сливки, сардины, рулоны туалетной бумаги, пачки мыла, спички — вроссыпь и коробками, сигареты, зеленые пивные бутылки.

Мальчишки, разгуливающие с лотками на головах, тут же продавали авторучки и шариковые карандаши, ремешки для часов, ножички и ножнички, шнурки, зубные щетки.

Все это Петр успел разглядеть, пока австралиец, нетерпеливо сигналя, тащился в длинном хвосте машин, запрудивших улицу.

День клонился к вечеру. Жара понемногу спадала. Пахло дымом и чем-то таким, от чего Петра начинало поташнивать.

Австралиец заметил его состояние:

— Выедем в центр, там воздух почище. Я и сам до сих пор не могу привыкнуть к запаху жареного пальмового масла.

Он свернул с большой улицы в переулок, затем в другой, третий. Начался асфальт. Они проехали по почти пустой, широкой и чистой улице, затем въехали в узкий коридор зданий — бетон, металл и стекло, в стиле модерн — этажей по пятнадцать-двадцать.

— Центр, — равнодушно произнес австралиец.

Внезапно он резко нажал на тормоз: прямо перед ними на перекресток на полном ходу вылетел и остановился крытый брезентом грузовик с надписью по борту «Полиция». Из него выскакивали полицейские в серо-голубой форме, со щитами в руках, плетенными из толстых прутьев, в стальных касках, с длинными дубинками.

ГЛАВА 2

— Ну, теперь начнется! — весело сказал Стив. — Они прибыли. Гоке забрал в горсть свою густую, роскошную бороду и молча кивнул. Его худое, почти аскетическое лицо, обезображенное шрамом, исказила болезненная усмешка. Шрам сбегал от виска через всю щеку и до подбородка, и, когда Гоке улыбался, лицо его ломалось жуткой гримасой. Он знал это и отпустил бороду. Но там, где был шрам, борода не росла, и Гоке имел привычку все время расчесывать ее, чтобы скрыть это. Он никогда не выпускал из рук маленького гребешка из слоновой кости, обычного гребешка, который в Гвиании имел почти каждый. Но сейчас он забыл обо всем — и о гребешке и о шраме. Глаза его пылали ненавистью, он словно напружинился и был похож на пантеру, приготовившуюся к прыжку, — мускулистый, стройный, гибкий.

Вместе со Стивом он шел впереди во главе демонстрации нескольких сотен людей под красными флагами. У обоих в руках было по плакату — листу фанеры, прибитому на массивные палки.

«Остановить американскую агрессию во Вьетнаме!» — требовал плакат Стива.

«Янки, вон из Африки!» — было на плакате Гоке.

Стив обернулся. Демонстранты за его спиной, увидев грузовики с полицией, сгрудились теснее. Колонна стала монолитнее, плотнее.

«Как кулак перед дракой», — подумал Стив.

В противоположность Гоке Стив был коренаст и тяжеловат фигурой. Массивную голову он брил наголо. Широкий крутой лоб, маленькие уши и тяжелая нижняя челюсть делали его похожим на бульдога. Его спокойная уверенность резко контрастировала с нервной порывистостью Гоке, но вдвоем они удивительно дополняли друг друга.

Стив редко улыбался. Те, кто хорошо знал его, говорили о его удивительном упорстве и предсказывали, что он далеко пойдет. К тому же все знали, что Старый Симба, герой движения «симба» и президент Гвиании, приходился ему дядей. Сам Стив на эту тему говорить не любил.

Грянула музыка. Лучший джаз Луиса — шесть бородачей, тоже членов Конгресса молодежи, секретарем которого был Стив, — заиграл «хайлайф».

«Молодцы, — подумал Стив. — Вовремя».

Лица демонстрантов, помрачневшие было при виде полиции, просветлели. Нашлись даже остряки.

— Эй, папа! — крикнул один из них толстому сержанту. — Шел был домой, чего жаришься на солнце!

Сержант истекал потом.

— Смотрите, смотрите, он тает! — крикнул другой голос из колонны.

В шеренге полицейских послышались смешки.

— Прекратить! — рявкнул сержант и расстегнул сумку со слезоточивыми бомбами.

Но демонстранты к этим жестам были привычны. Они, улыбаясь, шли мимо полицейских, стоявших по обеим сторонам улицы с палками наготове.

А впереди уже виднелось здание посольства США — одноэтажное, окруженное тщательно ухоженным садом. На флагштоке во дворе, за невысоким цементным забором, развевался звездно-полосатый флаг.

Узорчатые ворота стояли запертыми, и посольство казалось вымершим.

Но именно здесь, у посольства, по плану, согласованному между двумя левыми молодежными организациями Гвиании — Конгрессом молодежи и союзом «Авангард», должен был состояться митинг, на котором собрались выступить руководители этих организаций Стив Коладе и Гоке Габойе.

Демонстранты подошли к посольству. Здесь еще не было полиции. Машины стояли в соседних улицах. Там же выстроились и «плетеные щиты», готовые по первому приказу броситься на демонстрантов.

Колонна остановилась у ворот посольства, рассыпалась, образовала круг возле запущенной цветочной клумбы, на которую встали Стив и Гоке.

Стив неторопливо огляделся. Полицейские вышли из переулков и окружили демонстрантов: теперь Стив и Гоке были в двойном кольце. Первое — возбужденное, дерзкое, расцвеченное красными флагами и яркими разноцветными плакатами, второе — мрачное, серо-голубое, ощетинившееся палками, щитами, стальными шлемами.

Кто-то передал Стиву и Гоке знамена их организаций.

— Начинай! — нервно подтолкнул Гоке Стива.

Стив кивнул. Он набрал полную грудь воздуха и крикнул, стараясь, чтобы его голос донесся и до полицейских:

— Товарищи! Все стихло.

Стив помолчал. Затем произнес чуть потише:

— Товарищи!

Он написал речь заранее — три страницы машинописного текста лежали у него в кармане. Но сейчас нужно было не читать, а говорить — Стив понимал это и подыскивал слова самые точные, самые скупые и самые тяжелые.

И он заговорил. Заговорил уверенно, неторопливо, и каждое его слово тяжело и отчетливо ложилось в тишину, напряженную, предгрозовую.

— Нас пока здесь мало, — говорил он. — И мы пришли сюда, чтобы поднять наш голос в поддержку народа далекой страны, в которой никто из нас не бывал. Но, защищая народ Вьетнама, мы защищаем свою страну — Гвианию. Потому что-то, что происходит сегодня во Вьетнаме, может начаться в Гвиании завтра.

Он видел, что его внимательно слушают не только демонстранты, но и полицейские. Сочувственно кивал даже толстяк сержант.

И, глядя поверх голов демонстрантов, туда — в лица полицейских, Стив говорил, что Гвиания не свободна, хотя на городском стадионе и был торжественно спущен флаг Великобритании и поднят оранжево-черный флаг Гвиании. Он говорил, что в стране по-прежнему все пытаются решать те же колониальные чиновники, ставшие теперь служащими гвианийского правительства.

Когда он замолчал, над головами демонстрантов взметнулись руки с растопыренными пальцами — на манер латинской буквы «V» — начальной буквы слова «виктори» — победа. Заколыхались флаги, молодые голоса грянули «Интернационал».

Полиция пока не вмешивалась. Но поверх толпы Стиву было видно, как из ближайшего переулка на полном ходу вылетел военный «джип». К двум белым офицерам, сидящим в машине, сейчас же подскочил офицер-гвианиец, вытянулся, отдал честь, принялся докладывать.

Офицеры молча смотрели на красные флаги. Потом один из них что-то приказал солдату-гвианийцу, сидевшему с наушниками на голове. Тот кивнул и склонился к аппаратуре.

Тем временем демонстранты опять построились в колонну и подошли вплотную к воротам посольства.

Гоке с заранее заготовленной петицией в руках нажал кнопку звонка. Ворота оставались закрытыми. Гоке позвонил еще раз, еще и еще.

Демонстранты уже стояли вплотную, передние прижимались к решетке ворот, держались руками за ее массивные чугунные узоры.

— Товарищи!

Гоке обернулся к демонстрантам. Глаза его пылали.

— Они не хотят с нами разговаривать. Они не хотят с нами разговаривать здесь, на нашей земле. Неужели же мы не заставим их выслушать нас, хозяев Гвиании?

— Заставим! — заревело несколько глоток, и к решетке протиснулась дюжина широкоплечих молодцов.

— Стойте! Что вы делаете? — крикнул Стив.

Вчера, когда обсуждался план митинга, был предусмотрен и такой вариант — никто из посольства не выйдет, чтобы взять петицию. Тогда было решено прикрепить ее к воротам и спокойно уйти — продемонстрировать по городу, скандируя ее текст.

Правда, Гоке предлагал другой вариант: ворваться в посольство силой и добиться встречи с послом. Стив знал парней, пробирающихся к воротам. Они были вроде телохранителей Гоке: бородатые, одетые в подобие военной формы цвета хаки, перетянутые новенькими блестящими ремнями.

Стив оглянулся на полицию, там уже слышались слова команды.

— Подождите! — крикнул Стив тем, у ворот.

Но было уже поздно. Парни Гоке умело вскрыли внутренний замок, толпа навалилась, ворота распахнулись настежь. И сейчас же из дверей посольства высыпало десятка полтора молодчиков в форме морской пехоты США — традиционная охрана посольства.

— Да здравствует африканская революция! Бей их! — крикнул Гоке, и его парни кинулись на американцев с невесть откуда взявшимися велосипедными цепями и обрезками труб. Морские пехотинцы встретили их ударами ружейных прикладов, но были смяты, отброшены.

Давя друг друга, демонстранты ломились в здание. Посыпались стекла, кто-то саданул обрезком трубы в окно размером со стену, кто-то рвал шнуры флагштока, пытаясь сдернуть звездно-полосатый флаг.

И в этот момент во двор ворвалась полиция. Вернее, сначала туда полетели бомбы со слезоточивым газом, громыхнули взрывы.

— Воду, — крикнул кто-то, и демонстранты, выхватив из карманов заранее припасенные тряпки и бутылки с водой, закрыли лица импровизированными мокрыми масками.

Изнутри посольства уже валил дым: горела библиотека. Выли полицейские сирены. И во дворе бушевал бешеный водоворот борьбы.

Демонстранты защищались отчаянно — древками флагов и лозунгов. Они вырывали у полицейских щиты и палки, лупили по стальным каскам кулаками. Отовсюду неслись стоны, крики, брань.

Стив видел, как Гоке пытался пробиться к воротам. Он размахивал знаменем союза «Авангард» и подбадривал своих товарищей. Но силы были неравными: люди Гоке падали один за другим, сшибаемые прикладами карабинов и дубинками полицейских. Вот и его самого бьют сапогами, топчут, куда-то волокут. Толстяк сержант с треском срывает знамя «Авангарда» с древка и сует его к себе за пазуху — свидетельство своего героизма и залог будущей награды от начальства.

Сам Стив оказался к воротам ближе Гоке. Группа, в центре которой он был со знаменем Конгресса молодежи, была более многочисленной. Да и полицейские здесь дрались не так ожесточенно. И Стиву удалось вырваться на улицу вместе с десятком окровавленных демонстрантов. На бегу он сорвал и спрятал под рубаху знамя. Теперь у него в руках было массивное древко.

Сразу же за воротами к нему бросилось несколько полицейских. Но бегущие впереди храбро встретили нападающих. Замелькали кулаки. На Стива набросилось сразу трое. Одного он уложил мгновенно ударом древка по каске. Другого сбил кто-то бежавший рядом. Третий отпрянул в сторону. Впереди никого больше не было.

Стив побежал мимо посольского забора, затем свернул, перепрыгнул через решетку какого-то сквера, пересек его, выбежал в пустынный переулок, побежал по нему. Последнее, что он видел, — это кто-то, метнувшийся ему навстречу из ближайшей подворотни, искаженное ненавистью лицо, занесенную палку… Оранжевое пламя вспыхнуло в него в глазах, с грохотом взорвалось, земля накренилась — раз, другой, завертелась, опрокинулась. И еще он успел заметить «пежо» и двух европейцев в нем.

Словно какая-то неведомая сила выбросила Петра из машины прямо в самую схватку. Нет, это был не бокс. Одного из нападавших Петр сбил хорошим ударом правой, другой же бросился бежать, оставив на земле бритоголового, истекающего кровью человека.

— Скорей, — крикнул австралиец, поднимая раненого.

Он погнал машину по каким-то запутанным улочкам, сворачивал в переулки — и молчал. Молчал и Петр. Лишь с заднего сиденья доносились стоны бритоголового.

Они въехали в университетский городок, и Роберт подвез Петра к четырехэтажному дому.

— Наша квартира на третьем этаже, — сказал он. — Номер пять, — и сунул в руки Петра ключи. — А я — в госпиталь.

Быстро развернувшись, «пежо» рванулся по улице, оставив Петра, стоящего у подъезда, растерянного и не могущего понять, как это он, едва ступив на землю Гвиании, оказался замешанным в такую прескверную историю!

Чем она могла кончиться, Петр прекрасно понимал.

— Дурак, — вслух обозвал он себя в конце концов, но дальнейшему самобичеванию помешало появление «Волги».

Она вылетела из-за угла дома и резко затормозила. Из машины поспешно вышел высокий, худой человек в больших очках с выпуклыми стеклами.

— Товарищ Николаев? — по-русски спросил он, и не успел Петр ответить, как человек в очках уже протягивал ему руку.

— Консул посольства Глаголев Николай Алексеевич. — Он перевел дух. — Извините, что не смог встретить! Застрял по дороге на аэродром. Везде пробки! В городе сейчас такое творится!

— Да уж я видел! — угрюмо ответил Петр.

— Что-нибудь случилось? — сразу насторожился высокий. Скулы его напряглись.

Петр мрачно усмехнулся:

— Попадет, видимо, теперь нам обоим. Вы меня не встретили, а я тут по дороге уже подрался.

— Шутите! — Глаголев даже отпрянул.

— Да нет, — все так же мрачно продолжал Петр. — Боюсь, что парню, которого я стукнул, сейчас не до шуток.

Глаголев быстро снял очки, и Петр непроизвольно отметил, какое у него тонкое и интеллигентное лицо. Но взгляд Глаголева был напряженным: он не понимал, шутит ли Петр или говорит правду.

ГЛАВА 3

Во время рассказа Петра о случившемся Глаголев только досадливо покряхтывал. Потом снял очки, крепко зажмурился и щепотью правой руки сильно потер межбровье. Внезапно вскинул голову и, не отводя руки от лица, спросил:

— Скажите, а больше с вами сегодня никаких приключений не было?

Петр удивленно посмотрел на него:

— Вроде бы нет…

— Постарайтесь вспомнить. Может быть, что-нибудь вам показалось странным?

— Да нет же!.. — решительно мотнул головой Петр. — Разве что…

— Что? — поспешно спросил Глаголев.

— Нам прокололи шину в аэропорту. Рекорд не дал мальчишкам денег, вот они и…

— Вы меняли колесо? Долго?

— Минут десять-пятнадцать, — неуверенно протянул Петр. — А что?

Глаголев опять снял очки и потер межбровье.

— Странно. Меня, пока я ехал в аэропорт, три раза останавливала полиция и проверяла документы, хотя я ехал с дипломатическим номером. Причем они явно тянули время. А вас… допустим… кто-то хотел задержать в аэропорту. Кстати, вы не помните — колесо было проколото или спущено?

— Проколото. Я сам вытаскивал из него гвоздь! — сказал Петр с недоумением.

— Так вот. Мальчишки здесь действительно вывинчивают ниппеля из колес. Но шин не прокалывают!

Глаголев вздохнул и надел очки. Лицо его было задумчиво.

— Думаете, все это не случайно? — насторожился Петр.

— Ну вот!

Консул дружески положил руку на плечо Петра:

— Вы, я вижу, человек горячий! Это и хорошо и плохо. В данной ситуации это плохо.

Он опять положил руку на плечо Петра:

— Боюсь, что нам с вами придется играть в игру, предложенную людьми довольно хладнокровными.

Петр почувствовал во рту вкус меди.

«Начинается», — подумал он. — «Вот тебе и научная работа!»

Глаголев словно прочел его мысли:

— Ничего, не вешайте нос!

Он посмотрел на часы и поспешно встал.

— Извините, мне пора. Голос его стал официальным:

— Завтра в девять ноль-ноль вас ждет посол.

И опять он дружески улыбнулся:

— Хочет познакомиться. Ведь нас, советских людей, здесь раз-два, и обчелся…

Когда Глаголев ушел, Петр почувствовал себя удивительно одиноким. В таком настроении и застал его Роберт.

— Парень счастливо отделался, — весело заявил австралиец прямо с порога. — Я говорил с врачами — вероятно, небольшое сотрясение. Во всяком случае, в сознание он уже пришел. Э-э! Я ведь забыл объяснить вам, какая комната ваша.

Он сказал это весело и громко, как будто ничего и не произошло.

В холл, где Петр беседовал с Глаголевым, а теперь дожидался появления своего соседа, выходило три двери: одна из них вела в маленькую чистую кухню, две другие были дверьми спален.

— Вот здесь вы и будете жить, — сказал Роберт, распахивая одну из дверей. Он поднял чемоданы Петра, все еще стоявшие посредине холла, и внес их в спальню.

— Располагайтесь.

Потом посмотрел на часы и щелкнул пальцами. Его голубые глаза возбужденно блестели.

— Через час к нам придут гости. Декан историко-экономического факультета профессор Нортон, наш с вами шеф. Большущий специалист по Гвиании! Так что спешите привести себя в порядок.

Он шутливо толкнул Петра в плечо.

Через полчаса, когда Петр вышел в холл, он нашел Роберта удобно устроившимся в легком кресле со стаканом в руках. Австралиец сидел, вытянув ноги, синяя рубашка с отложным воротником была выпущена поверх пояса.

— Том, — заорал он при виде Петра. — Том! Виски для маета Питера!

Из двери, ведущей на кухню, появилась круглая черная голова в белоснежной пилотке, затем короткая шея, стянутая воротником белого кителя, а затем — маленький толстый африканец с плутоватой улыбкой на круглом лице.

— Добрый вечер, маета, — сказал он, улыбаясь и кланяясь.

— Добрый вечер, — ответил Петр и протянул толстяку руку. Тот, прежде чем пожать ее, поспешно вытер свою о яркий передник, разрисованный коктейльными бокалами.

— Ну вот и познакомились, — комментировал Роберт.

Он отпил желтоватую жидкость из длинного запотевшего стакана, на дне которого виднелись кубики льда.

Том вернулся почти мгновенно. На подносе он нес длинный стакан, наполненный желтой жидкостью с кубиками льда.

Петр протянул руку.

Роберт поднял свой:

— Давайте выпьем за то, чтобы мы с вами были друзьями.

Его глаза были прищурены и походили на голубые лезвия:

— И за то, чтобы вы называли меня Боб. Просто Боб. Договорились?

Петр кивнул.

— Выпьем.

Он почувствовал, как мягкая теплота поднимается изнутри, снимая напряжение дня, в голове становится легче, светлее, тело расслабляется.

Позвонили.

— Профессор Нортон!

Австралиец быстро допил стакан, легко встал и твердым шагом направился к двери.

На пороге стояли двое. Один из них, грузный, оплывший, тер платком голову — совершенно лысую, круглую и блестящую. Одет он был в легкую рубаху навыпуск в крупную красную клетку, несвежие светло-серые брюки. Лицо красное от жары, на толстом, мясистом носу плотно сидели очки в тяжелой роговой оправе с темными стеклами.

— Ух, — пророкотал он, поднося руку к сердцу. — Чертов климат! А у вас опять кондишен не работает?

— Сегодня ветер с океана, профессор, — почтительно сказал австралиец.

— А это мой новый ученик?

Профессор тяжело шагнул через порог и, выставив вперед объемистый живот, обтянутый рубашкой, пошел к Петру, переваливаясь, отдуваясь и пыхтя.

«А он похож на пингвина!» — неожиданно подумал Петр, поспешно поднимаясь из кресла. Но сейчас же мысль его заработала в другом направлении.

«Так вот он какой, профессор Нортон, — думал он. — Человек, написавший десятки книг о Западной Африке. Лауреат множества премий, обладатель званий и степеней… в рубахе навыпуск».

— Нортон, — пропыхтел толстяк, протягивая Петру руку, тяжелую, жирную, потную.

— Петр Николаев.

Профессор задержал руку Петра в своей, пристально вглядываясь снизу — сквозь темные стекла — в лицо Петра. Осмотром он, видимо, остался доволен.

— Так вот вы какой. Он вытер лицо платком.

Рядом с ним у двери стоял высокий мужчина в строгом темно-сером костюме.

— Ах да, — профессор перехватил взгляд Петра. — Забыл вас представить. Это тоже наш новичок. Всего месяц как приехал из Штатов. Доктор Смит. Уф…

Нортон громко засмеялся:

— Смит. Это ведь как у русских — Иванов? Жаль, что вы не Иванов. Вот было бы забавно, а?

Он бесцеремонно ткнул Петра в бок массивным кулаком и, пыхтя, опустился в кресло, продолжая платком тереть лицо и лысую голову.

Смит, неловко улыбаясь, подошел к Петру.

— Очень рад, — сказал он смущенно и чуть поклонился. — Джеральд Смит. Микробиолог.

Голос его был приятен — мягкий, красивый баритон. Да и сам он был красив. Высокий, темноволосый, с чуть вытянутым интеллигентным лицом. Глаза Смита были ярко-синими, большими и добрыми, подбородок, пожалуй, немного крупноват, зубы как у киноартиста, один к одному, белоснежные, ровные.

Он уже успел загореть легким желтоватым тропическим загаром, и это ему шло.

Смит обернулся к Бобу и виновато развел руками:

— Извините, мистер Рекорд… Я без приглашения… Он улыбнулся застенчивой, извиняющейся улыбкой. Профессор захохотал, и живот его заходил горой мяса:

— Это я его притащил… Дай, думаю, познакомлю: Смит — Иванов, Иванов — Смит… Хо… хо… хо…

Роберт обернулся к двери и крикнул:

— Том, виски профессору Нортону и… Он посмотрел на Смита.

— Сок. Только сок, — смущенно поднял тот сразу же обе руки.

— Он у нас не пьет, — многозначительно заметил профессор. — Он у нас наполовину вегетарианец.

Через минуту все уже сидели со стаканами в руках, удобно расположившись в низких креслах.

Профессор жадно опустошил первый стакан ледяного виски.

— Уф, — гулко похлопал он себя по животу. — Чтобы охладить такую утробу, нужен целый айсберг. А вы, Питер? Не нравится?

Профессор снял на минуту очки, чтобы вытереть платком переносицу, и Петр увидел его глаза — внимательные и пытливые.

— Надеюсь, вы не будете здесь пить один сок, как наш коллега?

— Профессор! — слабо запротестовал микробилог все с той же смущенной улыбкой. — Просто… Такая жара. И потом, когда выпью, меня сразу же бросает в сон.

— А меня бросает в сон, если у меня во рту в течение часа нет чего-нибудь с градусами…

Профессор обернулся к Петру:

— Молодой человек, послушайте совет старика — пейте виски. В тропиках это лучшее лекарство от всех болезней. Пейте — и будете здоровым, как я… лет так тридцать тому назад. Это говорю вам я, старый колонизатор, матерый англичанин, слуга империи… Вот ваш коллега, Боб Рекорд, этот парень хоть куда. Моя школа — и пьет и…

«Старый колонизатор… слуга империи… — усмехнулся про себя Петр. — Да ты своими книгами расшатывал устои этой империи все последние тридцать лет!»

— Кстати, мистер Николаев, над какой темой вы хотели бы работать в университете? Ваша специальность, насколько мне известно, история?

Лицо Нортона стало серьезным. Он ждал ответа.

Петр неторопливо поставил стакан на маленький столик рядом с креслом. Теперь он уже говорил со своим будущим научным руководителем, и от этого разговора могло зависеть многое.

— Меня интересует история колонизации северных областей Гвиании, — почему-то робея, произнес он. — В частности, момент, решивший начало кампании 1903 года.

— Вы имеете в виду решение генерал-губернатора южных провинций лорда Дункана начать поход против северных эмиров?

Нортон снял очки и принялся протирать их, и опять Петр увидел его умные, внимательные глаза.

— Вы читали книгу моего друга профессора Холдена? Петр кивнул.

— Значит, вас заинтересовала вся эта история с письмом султана Каруны? Да, профессор Холден считает, что лорд Дункан спровоцировал все это, чтобы захватить Северную Гвианию. Он утверждает, что было два письма из Каруны после убийства капитана Мак-Грегора. Первое было ответом на ультиматум Дункана, требовавшего выдать убийцу — эмира Бинды. В этом письме было объявление войны. Но затем буквально через неделю пришло второе. Гонец, доставивший его, говорил, что в этом письме султан безоговорочно соглашается выдать убийцу и предлагает немедленно начать об этом переговоры…

Резко затрещал звонок у двери. Профессор вздрогнул.

— Черт! Боб, вы что это, нарочно установили у себя этот сигнал атомной тревоги? Кто там еще?

Австралиец поспешно вскочил. У самой двери он на мгновение задержался, глубоко вздохнул… и решительно открыл ее.

В холл уверенно шагнула женщина — высокая, угловатая блондинка с мальчишеской прической. Именно эти детали бросились Петру в глаза прежде всего. И еще Петр отметил, как решительно, пожалуй, даже слишком решительно, она переступила порог. Смит поспешно встал и застыл, вежливо склонив голову. Петр последовал его примеру.

— Знакомьтесь, — голос австралийца показался Петру напряженным. — Мистер Смит, мистер Николаев. Доктор-микробиолог и аспирант-историк.

Смит церемонно поклонился.

— А я уже вас видел… в университете, — тихо сказал он. И торопливо добавил, словно боясь, что гостья не расслышала его:

— Смит. Джерри Смит…

— А это, — голос Роберта еще более напрягся, — Элинор Карлисл, художница и скульптор, жрица бога Ошун…

Гостья вскинула на него глаза.

— Не паясничайте, Боб, — жестко сказала она. — Вам это не идет!

ГЛАВА 4

В этот вечер верховный комиссар Великобритании сэр Роберт Хью против обыкновения задержался в своем рабочем кабинете дольше обычного. Он даже отложил намеченную ранее партию в гольф. И все это по настоянию полковника Роджерса, начальника контрразведки Гвиании. Кроме них двоих, в кабинете присутствовал и подполковник Прайс, главный советник иммиграционого управления этой страны.

Кабинет верховного комиссара был невелик. Тяжелая старомодная мебель красного дерева делала его мрачным. Книжные шкафы мутно поблескивали зеленоватыми стеклами. На письменном столе, украшенном резьбой и похожем на катафалк, царил образцовый порядок. Справа и слева по краям стола стояли ящички с надписью «ин» и «аут» — для бумаг входящих и исходящих.

Ящик «ин» был пуст, ящик «аут» доверху полон бумагами. Это означало, что сэр Хью с утра отлично поработал и теперь, несмотря на то, что пришлось отказаться от гольфа, был в хорошем настроении.

В кабинете царил полумрак: большое окно, выходящее на лагуну, полузакрыто тяжелыми шторами. Старинные бра, в которых свечи были заменены продолговатыми лампочками, света давали мало. Ровно гудел кондишен, мощный аппарат, охлаждающий воздух и установленный в большом камине, скрытый бутафорскими поленьями.

Сюда не доносился шум Флет-стрит, узкой и тесной улочки, забитой магазинами, лавками и лавчонками гвианийцев, индусов, сирийцев, арабов, греков. Когда-то, лет сто назад, здесь был деловой и административный центр Луиса, и штаб колониальной администрации, естественно, в другом месте размещаться и не мог. Но теперь деловой центр переместился отсюда в другой район, где как грибы росли двадцати-тридцатиэтажные здания современнейшей конструкции. Посольства стран, с которыми Гвиания установила отношения сразу же после получения независимости, строились в другом районе, но верховный комиссариат Великобритании продолжал оставаться все на той же Флет-стрит, в доме, построенном почти сто лет назад и лишь модернизированном внутри.

Сюр Хью любил говорить о традиционности отношения между Гвианией и Великобританией и символом этой традиционности считал старый трехэтажный дом на Флет-стрит.

И теперь, попивая маленькими глотками сильно разбавленное виски, сюр Хью с удовольствием скользил взглядом по массивным книжным шкафам. Там, за мутноватыми стеклами, тускло мерцало золотое тиснение тяжелых кожаных переплетов: они хранили копии абсолютно всех документов, касающихся политики Великобритании за последние сто лет — вплоть до получения Гвианией независимости.

Только что полковник Роджерс рассказал о начале операции «Хамелеон», начале довольно успешном. Он не касался деталей — они были совершенно ни к чему ни сэру Хью, ни подполковнику Прайсу. И вообще, Роджерс не был обязан отчитываться перед кем-либо здесь, в Гвиании. Он и сам, в сущности, точно не знал, что заставило его информировать об операции «Хамелеон» и сэра Хью и Прайса. Или знал и не хотел признаваться в этом даже самому себе?

Иногда ему казалось, что подполковник Прайс, сидящий сейчас здесь с постным лицом, догадывается, что привело полковника в этот кабинет самое обычное честолюбие. И это злило Роджерса.

Он слегка поморщился: Прайс вообще шокировал его своими манерами. Да что манерами? Кто, например, заставлял его носить эту дурацкую форму гвианийской полиции — идиотские широченные шорты цвета хаки, сшитые из какой-то жесткой материи и отглаженные так, что складки торчали, как острия ножей? Или эту серо-голубую рубаху с множеством медных пуговиц, надраенных, словно корабельный колокол? А уж жезл, который он таскал под мышкой…

Молчание, наступившее после сообщения полковника, затягивалось.

— И вы уверены, что все пойдет… по плану? — заговорил наконец сэр Хью, тщательно, подбирая слова и не отводя взгляда от золоченых корешков книг.

Конечно, все это было интересно, очень интересно. Но между министерством иностранных дел и разведкой существовали особые отношения. Лично сэр Хью не стал бы слишком огорчаться, если бы Роджерс получил вдругнесколько щелчков по носу.

— Операция лишь начинается, — неторопливо сказал Роджерс. Он тоже взвешивал сейчас каждое свое слово. О, он слишком хорошо знал, что сэр Хью запомнит и использует каждую его неточную фразу, чтобы в случае неудачи операции «Хамелеон» лишний раз пнуть соперника, которому не повезло.

— Все основные фигуры расставлены…

— Красиво говорите, полковник!

Голос Прайса был бесцветен и сух, но Роджерс знал, что над ним издеваются.

— Вы можете еще добавить что-нибудь вроде «мы делаем историю» или «ведем битву за демократию», — скрипучим голосом продолжал Прайс. — Конечно, все, что вы задумали, довольно ловко. Но нужно ли столько возни?

Роджерс пригладил жидкие, расчесанные на пробор волосы.

Ничего другого он от Прайса и не ожидал. Уже не первый раз подполковник вставлял ему палки в колеса в своем дурацком иммиграционном управлении.

Взять хотя бы историю с этим Николаевым. Прайс как только мог тормозил выдачу ему въездной визы, несмотря на то, что тот ехал по линии ЮНЕСКО. Прайс словно чуял, что у полковника Роджерса уже связаны с мистером Николаевым свои планы. И полковник был абсолютно уверен, что Прайс сделал бы все от него зависящее, чтобы сорвать операцию. Мозги у него от длительного пребывания в тропиках и от неумеренного потребления виски совсем высохли!

— Интриги в стиле Джеймса Бонда хороши только в кино. А здесь, пока у нас есть возможности, мы должны действовать просто и наверняка. — Прайс казался равнодушным. Глаза его были полуприкрыты веками и устремлены в потолок, но и сэр Хью, и Родясерс отлично понимали, что Прайс внимательно следит за их реакцией на каждое его слово.

— А если вдруг разразится скандал? Прайс резко выпрямился в кресле.

Из-под густых рыжеватых бровей блеснули холодные глаза, лицо еще больше вытянулось и стало похоже на лошадиную морду.

Голос Прайса окреп, он теперь отчеканивал каждое слово:

— Да, джентльмены, вы отлично знаете, что красные — и здесь, у нас, и там, за рубежом, — только и ждут повода, чтобы поговорить о нашем неоколониализме. И особенно сейчас, когда они так и рвутся в Африку, когда делают все, чтобы разрушить британское содружество наций. И тогда…

Прайс насмешливо посмотрел на сэра Хью.

— …тогда, ваше превосходительство, вы будете представлять страну, с которой произойдет то же самое, что произошло с Испанией и Португалией, когда они лишились колоний!

Сэр Хью поморщился:

— Надеюсь, что это случится не скоро.

— Я тоже.

— Разговор уже надоел сэру Хью. В конце концов ведь собрались они здесь не для того, чтобы препираться. Всем в посольстве давно известно, что Прайс и Роджерс недолюбливают друг друга. Особенно после того, как Роджерс несколько раз высказался в гольфклубе, что Прайс давно уже спился и пора бы ему вернуться в далекую Англию.

Разумеется, Прайс об этом узнал и, в свою очередь, там же, в клубе, произнес тираду против «всех этих желторотых выскочек с университетскими дипломами, которые разваливали империю».

Сэр Хью демонстративно посмотрел на старинные часы, высоким футляром напоминавшие башню.

— Благодарю вас, джентльмены, — сказал он и встал.

Уже выйдя из комиссариата, Прайс придержал полковника Роджерса за локоть и примирительно улыбнулся:

— В конце концов у нас одни и те же цели. И мне больно видеть, как летит к черту все, во что вложили свои жизни наши отцы и деды.

«Размяк, — отметил про себя Роджерс. — Да ты, братец, действительно уже стар, и время твое ушло».

Он молча поднес руку к козырьку. Но Прайс словно прочел его мысли.

— И все же в Африке нужна хорошая полиция. Методы Лоуренса Аравийского здесь слишком тонки. Боюсь, африканцы вас не поймут, дорогой полковник! Кстати, — он помедлил, — ваш Николаев может быть выслан в двадцать четыре часа… За вмешательство во внутренние дела Гвиании.

Роджерс вежливо улыбнулся:

— Надеюсь, вы хоть дадите ему доужинать с многоуважаемым профессором Нортоном? Сейчас они как раз сидят за столом.

Нет, Роджерс не боялся, что Прайс добьется высылки Николаева за драку с сотрудниками полиции. Его сейчас волновало другое. Операция только началась, а в ней уже появились неожиданные моменты — например, Николаев задержался в аэропорту на пятнадцать минут из-за проколотой шины. Еще бы десять минут — и консул Глаголев успел в аэропорт, чтобы встретить Николаева. И тогда Николаев не «спас» бы Стива Коладе. А это привело бы к тому, что первая фаза операции могла сорваться.

Роджерс тоже знал, что мальчишки обычно не прокалывают шины. Они просто вывинчивают ниппель — и фьють!

Но что же произошло? Случайность? А если не случайность?.. Чутье разведчика говорило ему, что здесь что-то не так. Но что? Он провел рукой по волосам:

«Да, мистер Николаев, как-то вам сейчас ужинается!»

А в это время Петр спокойно сидел за столом рядом с Нортоном напротив доктора Смита и Элинор.

Окна были открыты. Бриз доносил запахи далекого леса, мешавшиеся с горьковатым дымком костров. Терпко пахли цветы — необычные, с крупными лепестками, белые, желтые, алые… Они лежали около каждого прибора, свежие, только что сорванные и принесенные откуда-то Томом.

Сам Том появился с круглым бронзовым подносом, уставленным тарелками.

— Что там у вас сегодня?

Нортон приподнялся и бесцеремонно заглянул в одну из тарелок.

— Си фуд? Морская пища?

— йе, са… Си фуд! — весело осклабился Том.

— Много йоду и всякой другой гадости, полезной для таких старых хрычей, как я!

И, не дожидаясь, пока Том поставит тарелки перед всеми, профессор взял себе с подноса ближайшую и принялся за ее содержимое.

Да, это были дары моря. Лежали оранжево-красные кружки креветок, темнели кусочки каракатицы, серебрились сардины. Устричные раковины были уже полуоткрыты — между створками сверкали кубики льда и желтели дольки лимона. Кусочки черепашьего мяса лежали на листьях морской капусты.

— Красиво! — отметил Смит, застенчиво обращаясь к австралийцу, но глядя на художницу. — Вы посмотрите, как сочетаются цвета.

— Танкью, са, — нарочито коверкая английский язык на гвианийский лад, ответил Роберт.

— У гвианийцев, как, впрочем, и у всех африканцев, очень развито чувство красоты.

Это произнесла Элинор. И Петр увидел ее глаза — удивительно ясные, изумрудно-зеленого цвета, с любопытством изучающие его. Художница опустила взгляд. Она рисовала даже за столом. Крохотный карандашик быстро и резко метался по квадратному листку бумаги, лежавшему рядом с ее тарелкой.

— Дурная привычка, — глухо сказала она, заметив, что Петр не отводит от нее взгляда и, поспешно спрятала листок под стопку точно таких же квадратиков, лежащих на столе.

— Почему же дурная? — удивился Петр. — Это ведь как записная книжка. Набросок — та же запись мысли.

— А вы уверены, что в наше время мысли нужно записывать? — резко возразила Элинор. — Впрочем… — Голос ее смягчился. — Впрочем… у вас ведь там все иначе! — она сделала движение головой, подчеркивая слово «там». — Другие люди, другие мысли, другие моральные ценности.

Глаза Элинор сузились, она перевела взгляд на Роберта. Тот деланно усмехнулся.

— Много я дал бы, чтобы сейчас заглянуть… — он кивнул на стопку бамаги. В его глазах светились хмельные огоньки.

— Стоп! — это сказал профессор Нортон.

И впервые Петр уловил в его голосе скрытое беспокойство.

— Хватит, дети мои! Следующий раунд отложен.

Он развел руками, как судья на ринге, разводящий боксеров.

Австралиец замолчал. Художница чуть заметно поморщилась.

Ее лицо было жестким. Она с вызовом смотрела на Роберта.

«Ого! — отметил Петр про себя. — А здесь все не так-то просто!»

Профессор тяжело встал из-за стола, перевел дух:

— Леди и джентльмены, я предлагаю перейти в кресла.

— Кофе, сэр? — подскочил Том.

Нортон снял очки и, хитро прищурив свои жирные веки, потер левую сторону груди, словно массируя сердце.

— Кофе меня слишком возбуждает. В моем возрасте в возбужденном состоянии можно наделать та-аких глупостей. А вот коньяк…

Он подмигнул Тому.

Смит встал и галантно взялся за спинку стула Элинор.

— Спасибо, — мягко сказала художница.

Она быстро собрала свои квадратики. Потом встала и пошла к креслам — высокая, уверенная в себе. Мешковатая юбка из грубой узорчатой ткани скрывала линии тела, но даже она не могла скрыть врожденную грацию этой странной женщины.

Петр поймал себя на том, что провожает художницу взглядом, и смутился.

— Не советую связываться, мой мальчик! — неожиданно прогудел у него почти над самым ухом голос профессора Нортона. — Поверьте мне, старому сплетнику, и помогите за это добраться до кресла. Эта женщина… (он покрутил пальцем у виска) тоже немного того. Впрочем, как и все мы здесь… Это тропики…

Петр попытался пожать плечами, словно говоря: а я-то здесь при чем?

Но профессор был достаточно наблюдателен.

— Бросьте, — сказал он веско. — Все мы люди, и ничто человеческое… Словом, вы меня понимаете.

Вдруг быстрая гримаска боли промелькнула у него на лице.

— Сердце, — сказал он, словно извиняясь.

Петр помог ему дойти до кресла и… сел рядом с Элинор. Художница приветливо улыбнулась.

— Вас зовут… мистер Петр Николаев? — спросила она.

Петр кивнул. В горле у него внезапно стало сухо, и он сделал несколько глотательных движений, прежде чем ответить. Но Элинор спокойно продолжала:

— Значит, Питер. Я буду называть вас Питер. Петр смущенно пожал плечами:

— Если вам так больше нравится.

— Так просто привычнее, — просто сказала художница. Это почему-то разозлило Петра.

«Ну и черт с тобой! — раздраженно подумал он. — Тоже — покорительница сердец!»

Он повернулся к профессору, тихо беседующему со Смитом, и залпом выпил рюмку коньяка, которую взял со столика на колесах, подвезенного Томом.

Смит отказался и от коньяка и от кофе.

— Сок, только сок! — попросил он Тома. — И не очень холодный, пожалуйста.

— А вы неплохой ученик! — хохотнул профессор, кивнув на рюмку в руке Петра. — Если это начало, то вы далеко пойдете!

Он потер жирной рукой тяжелый подбородок и посмотрел на часы:

— Уже одиннадцать! Пора и на боковую!

Пыхтя и отдуваясь, он тяжело поднялся из кресла, перевел дух:

— Ну вот и познакомились…

Элинор была уже на ногах. Она первая протянула Петру руку:

— До свидания, Питер.

Рука у нее была твердая, сильная, рукопожатие крепкое. Элинор на мгновение дольше, чем нужно, задержала его руку. И в ее взгляде Петру почудилась… жалость.

ГЛАВА 5

Стива все еще мутило, когда он вышел на широкую бетонную площадку перед зданием университетского госпиталя. Голова слегка кружилась от смеси едких и дурманящих запахов лекарств, обрушившихся на него в хирургическом кабинете.

Он осторожно тронул белый тюрбан свежей повязки и вздохнул: хорошо хоть еще не уложили в госпиталь! Затем сделал несколько неуверенных шагов вниз по серым бетонным ступеням и только сейчас обратил внимание на длинную зеленую машину «шевроле», стоящую несколько в стороне от входа в госпиталь.

Задняя дверца была открыта, и полицейский офицер, опершись на нее локтем, наблюдал за Стивом. Заметив, что Стив увидел машину, он выпрямился и твердым шагом пошел ему навстречу.

— Мистер Коладе?

Рука в белой перчатке коснулась козырька:

— Прошу в машину!

— Значит…

Стив, стараяясь казаться как можно спокойнее, пожал плечами. Да, он давно уже ожидал этого момента. Даже заранее представлял себе, как все это произойдет: многих из его друзей арестовывали в свое время колониальные власти, да и сам Старый Симба… Стив много раз слышал историю его четырех арестов: сейчас об этом рассказывали даже ученикам в школах, это стало хрестоматийным.

Стив грустно усмехнулся и подумал:

«А ведь, наверное, когда-нибудь в школах будут рассказывать и о том, как арестовывали нас…»

И он непроизвольно посмотрел на небо, потом обвел взглядом простор университетского парка, окружавшего разбросанные по стриженым лужайкам серые двухэтажные здания, и устало вздохнул.

— Прошу, — напомнил о себе полицейский.

Шофер был в форме, рядом с ним сидел еще один офицер. Севший рядом со Стивом нажал кнопку на спинке переднего сиденья: бесшумно поднялись темные стекла и отгородили их от всего мира. На крыше машины взвыла сирена, и «шевроле» рванулся вперед.

«Люди полковника Роджерса, — подумалось Стиву. — Плохо, если никто не видел, как меня арестовывали!»

Он попытался вспомнить — не было ли поблизости хоть случайных прохожих? Нет, как назло, никого не было.

Машина миновала ворота университетского городка и понеслась по улицам Луиса. Был вечер — тот самый миг, который отделяет шумный и безалаберный ночной Луис от Луиса дневного — озабоченного, делового, спешащего. Короткие сумерки взорвались вспышкой яркого оранжевого цвета — в городе зажглись фонари.

Голова кружилась все больше.

«А может быть, все же лучше было бы остаться в госпитале?»

Стив закрыл глаза и откинулся на сиденье.

Надо собраться с силами, сосредоточиться. И он решил думать о чем-нибудь другом, только не о том, что ему предстояло и к чему он давно уже был внутренне готов.

Например, о том же университетском госпитале. Стив уже бывал здесь — навещал больного товарища.

Сначала нужно было стоять в очереди внизу, около конторки, за которой сидел невозмутимый старик в круглых железных очках, совершенно седой. К нему обращались с почтением, называли его «папа». Он долго и с достоинством листал толстые книги, отыскивая фамилию больного, к которому пришли, старательно читал ее и затем поднимал взгляд на робко переминающегося с ноги на ногу просителя.

— Доктор велел не пускать, — говорил он в раздумье. — Случай очень серьезный…

Тогда родственник налегал животом на конторку и выкладывал на нее пару монет.

— Ну, ну, деревенщина! С дерева, что ли, только слез, — орал старик. — Нечего здесь грязь разводить!

И, делая вид, что смахивает пыль с конторки, старик ловко сгребал монеты.

— Папа, будь добрым, — жалобно говорит проситель. — Доктор-то и не узнает!

— Знаем мы вашего брата, — ворчал старик. — Да что сделаешь! Все мы люди. А доктора тоже, ученые, колют и колют людей. Может, родное лицо увидеть — и лекарства никакого больше не надо. Идите уж, — вздыхал он. — Палату-то знаете?

— Знаем, не первый раз…

И родственники — человек пять-шесть с детьми всех возрастов — чинно шествовали в коридор налево — холодный, ведущий в холл, откуда разбегались другие коридоры, крытые по полу линолеумом, по которым сновали девушки в высоких белых наколках и синих форменных платьях с белыми передниками — санитарки.

У сестер были фиолетовые платья. А врачи — здесь были врачами только мужчины — ходили в белых халатах, коротких, с голыми по локоть руками.

Санитарки были молоденькими все до одной. По правилам госпиталя здесь могли работать только незамужние — и сестры и санитарки. Как только девушка выходила замуж, ее сразу же увольняли. Но замужем были многие и всеми силами скрывали это от администрации.

Время от времени разражались скандалы: старшая сестра вдруг начинала подозревать у кого-нибудь беременность, и тогда после осмотра врачом, если подозрения подтверждались, несчастную с позором изгоняли.

Кто и почему ввел это нелепое правило, никто точно не знал. А требовать его отмены девушки не решались.

Стив давно уже хотел организовать здесь отделение Конгресса молодежи, но девушки были инертными, да и у парней из конгресса — стоило лишь завести речь об университетском госпитале — сразу же срывались шуточки отнюдь не политического характера.

Гоке тоже был против.

— Нам нужны революционные бойцы, а не бабьи юбки, — говорил он.

«Гоке. Интересно, где он сейчас? И когда он решился на штурм посольства — уже накануне, когда они договаривались о совместных действиях, или в последний момент, у запертых решетчатых ворот?

Как все-таки Гоке изменился!»

Они были погодками и родились в одной деревне. Их отцы дружили. И когда на плантации какао, которым жила деревня, напала «черная болезнь» и мистер Грин, начальник района, приказал срубить и сжечь все деревья, их отцы вместе подались на угольные шахты — в Ива Велли. Там был верный заработок — небольшой, но верный. Два раза они приезжали оттуда на рождество, и тогда в их домах собиралась вся деревня. И Стив и Гоке то и дело бегали с пустыми колебасами — сушеными тыквами — к потайному колодцу в роще за деревней — там в большой железной бочке из-под керосина хранился «иллисит джин» — самогон из пальмового сока.

Иногда администрация района присылала в деревню полицейского — конфисковать «джин». Правда, до сих пор все обходилось — толстый Кардинал Джексон, вождь деревни, всегда умел договориться с чернокожим полицейским, но если готовилось празднество и «джина» изготовлялось особенно много, его на всякий случай хранили в общественном тайнике.

Празднества обычно продолжались дня три, и потом шахтеры уезжали обратно без единого пенса, но с полными колебасами выпивки — расплачиваться за проезд.

Лихие водители разбитых грузовиков, окрещенных «буш-такси», считали, что самогон облегчает и сокращает им дорогу, и охотно принимали таких пассажиров.

На третий год на шахты уехала вместе со всеми своими детьми и мать Гоке. Мать Стива осталась в деревне. Так было ближе к Луису, вернее, к Центральной тюрьме Луиса, где тогда — уже в третий раз! — сидел преподобный Самуэль Огву, родной брат матери. Друзья прозвали его за смелость в борьбе за свободу — Симба — Лев, — и никто тогда не рискнул бы назвать его «Старый Симба».

Мать ездила навещать его каждый месяц и несколько раз брала с собою маленького Стива. Обычно они долго сидели у высокой тюремной стены и ждали вместе с толпой родственников других заключенных.

Арестанты, в широких белых рубахах с синими полосами, в таких же штанах и босиком, проходили мимо них небольшими группами — по восемь-десять человек.

Они шли и размахивали тяжелыми, острыми мачете, которыми косили траву в городских скверах. Полицейский, затянутый в серый мундир, изнемогая от жары, плелся сзади. Вид у него был унылый и измученный, и даже дубинка, свисавшая на шнурке, привязанном к кисти правой руки, казалась ему в тягость.

Стив все удивлялся: почему когда-нибудь арестанты не нападут на полицейского, не отнимут у него дубинку и не убегут?

Не бежал и Симба. Правда, его не водили косить траву в городском парке, на стадионе или ипподроме. Его называли «политическим», и начальник тюрьмы, северянин-гвианиец, относился к нему с уважением, не говоря уж о стражниках и других заключенных.

Потом Симбу отправили куда-то на далекие острова, — подальше от Гвиании.

Как-то утром, когда мать толкла ямс, а Стив как старший из детей раздувал угли в старой чугунной жаровне, к ним в компаунд пришел учитель — преподобный мистер Эванс Ошилим, в черном сюртуке, торжественный и важный. В руках он держал газету.

Так Стив узнал, что его отец, как и отец Гоке, как и еще восемьдесят семь шахтеров, бунтовал и требовал, чтобы белые люди платили им больше денег. И тогда были вызваны солдаты — черные солдаты, они стреляли по бунтовщикам. И все восемьдесят семь человек были убиты.

А потом в деревню вернулись и мать Гоке, и сам Гоке. Он был молчалив и угрюм. Через всю щеку у него была рана, которая долго не заживала.

Целыми днями Гоке сидел в углу хижины и молчал.

Они ходили вместе в миссионерскую школу, и преподобный Эванс Ошилим, глядя на них, любил помянуть в своих наставлениях заблудшие души, забывшие о смирении, возгордившиеся и покаранные богом.

— Я его убью, — после одной из таких сентенций сказал Гоке.

И Стив понял — Гоке это может.

Гоке был скрытен. Сколько Стив и другие ребята из деревни ни расспрашивали его о том, как у него появился шрам, он так ничего и не рассказал. Правда, в деревне все равно знали, что он был вместе с отцом у шахтоуправления, когда на шахтеров напали солдаты, но, если бы об этом рассказал сам Гоке, это куда как было бы интереснее!

Потом вдруг все изменилось. Говорили, что над Африкой дует «ветер перемен».

Симбу вернули из ссылки. Мало того, он стал главой правительства самоуправления колонии Гвиании, и сам генерал-губернатор сэр Гибс советовался с ним по многим важным вопросам.

И Стив и Гоке переехали в Игадан, где закончили школу второй ступени, а затем поступили в Игаданский университет, в юридический колледж. С ними было еще несколько юношей из их же деревни.

За учебу платил Симба, о котором теперь говорили «Старый Симба». Это было и признаком уважения, и… Впрочем, что из того, что кое-кто из юнцов произносил слово «старый» с нескрываемым презрением?

Стив и Гоке дружили. Но в их дружбе было что-то такое, что заставляло их ревностно относиться к успехам друг друга. Казалось, что каждый из них зорко следил за другим, стараясь не позволить ему ни в чем обогнать себя.

Они вместе создавали в университете Игадана Конгресс молодежи Гвиании. Сначала это было нечто вроде обычного молодежного клуба, которые тысячами возникали и распадались по всей стране.

По вечерам они собирались в университетском общежитии или у кого-нибудь из друзей в городе: пили пиво, танцевали под плохонький проигрыватель. Однажды кто-то заговорил о социализме. Это было модно. В стране, только что получившей независимость, все бурлило, кипело. Все ждали перемен.

Но шли дни, недели, месяцы. Английский флаг, торжественно спущенный на столичном стадионе, казалось, продолжал развеваться над страной. Отгремели звуки гимна Гвиании, впервые исполненные все на том же стадионе, но жизнь, казалось, текла по-прежнему.

И многие вдруг почувствовали себя обманутыми. Они были словно бы бегунами на длинную дистанцию: бежали долго и трудно, из последних сил, и только ожидание какого-то блестящего, невиданного триумфа поддерживало их. А когда они добежали, оказалось, что на финише нет ни судей, ни призов, ни оркестров и что триумфа не будет, а все пойдет по-старому, словно они ни к чему и не стремились так долго…

В Игаданском университете наиболее горячие, во главе с Гоке, стали призывать к действиям — немедленным, пусть даже насильственным, но чтобы они, эти действия обязательно принесли немедленные перемены.

Однажды на очередной студенческой вечеринке Гоке обозвал Стива трусом и буржуазным слизняком. Стив говорил, что, прежде чем браться за оружие, надо разобраться, во имя чего же будет поднято это оружие и против кого.

— Да здравствует революция! — кричали сторонники Гоке.

— Но какая революция? Во имя чего? — спрашивали сторонники Стива.

— Да здравствует социализм! — вскидывал вверх кулак Гоке.

— Но какой? Марксистский? Прагматический? Африканский? — уточнял Стив.

Так в университете Игадана появились две молодежные организации с двумя лидерами — Конгресс молодежи и союз «Авангард». Затем эти организации выросли, распространились за пределы университета.

Иногда они выступали вместе. Так было в дни, последовавшие за убийством Лумумбы, когда разъяренная молодежь штурмовала американское, бельгийское и французское посольства. Затем демонстрировали в поддержку бастующих портовиков. И вот теперь — у посольства США.

Стив вздохнул: не надо все-таки было громить посольство!

Шофер сбавил скорость. Желтые отблески редких фонарей набегали и уплывали, и все опять погружалось в темноту.

Но в машине вдруг стало легче дышать. Вентиляторы на щитке приборов с тихим гудением жадно всасывали воздух — свежий, прохладный, пахнущий только что политой землей садов и ночной листвой.

Стив несколько раз глубоко вздохнул: такой воздух во всем Луисе был только в районе Дикойи, бывшем белом сеттльменте. Теперь Стив знал, куда его везут — в тюрьму Кири-Кири, замок из серого камня, выстроенный еще сэром Дунканом, первым генерал-губернатором Гвиании.

По странной иронии судьбы здесь, на мысе Дикойи, насквозь продуваемом океанскими ветрами, наслаждались микроклиматом те, кто стоял на высшей ступени гвианийского общества, и те, кто оказался низвергнутым на самое его дно — в тюрьму для особо опасных преступников.

Машина плавно остановилась. Офицер, сидевший рядом со Стивом, открыл дверцу и вышел.

Нет, это еще не тюрьма! Стив сотни раз видел Кири-Кири вечером: серые стены, залитые ослепительно белым светом прожекторов.

Хорошо знакомый голос произнес приветливо:

— Хэлло! Мистер Коладе! Как вы себя чувствуете?

Из темноты появилась фигура человека в белой рубашке. Человек сел в машину рядом со Стивом.

— Полковник Роджерс?

Стив вздрогнул от неожиданности.

— Да, это я. Я попросил, чтобы вас привезли сначала сюда, в Дикойи. Извините, что не приглашаю вас зайти в мой дом. Роджерс поудобнее устроился на сиденье, делая вид, что не замечает удивления Стива.

— У нас сейчас мало времени. Мало даже для самого короткого делового разговора.

Он сделал многозначительную паузу.

Полицейские на переднем сиденье поспешно выскочили из машины.

— У меня к вам есть деловое предложение, мистер Коладе, — продолжал Роджерс. — Подождите секунду — и не возмущайтесь. Повторяю, у нас мало времени. К тому же я от вас ничего не требую: я лишь хочу, чтобы вы помогли человеку, спасшему сегодня вашу жизнь. Ему из-за этого грозят крупные неприятности. Вы можете ему помочь.

— Что? — от неожиданности голос Стива стал хриплым. — В госпитале мне сказали, что меня привез мистер Рекорд, аспирант университета. Какие у него могут быть неприятности?

— Вы ошибаетесь. Вас спас другой человек.

Роджерс затянул паузу, явно наслаждаясь растерянностью собеседника.

— Кто он? — не выдержал Стив и кашлянул — в горле было сухо.

— Русский. Петр Николаев. Запомните это имя. Стив закрыл глаза. В голове гудело.

ГЛАВА 6

В дверь постучали — негромко, но настойчиво. С вечера Петр забыл задернуть шторы, и теперь в комнату сочился серый рассвет, мглистый и холодный. Над балконной дверью тихо гудел кондишен. Холодный воздух, нагнетаемый им в комнату, удивительно гармонировал с холодностью утреннего света.

— Войдите, — сказал Петр.

Дверь отворилась, и на пороге появился Том с подносом в руках.

— Утренний чай, са, — сказал он скучным и сонным голосом. Ему было холодно, и он набросил на спину серый рваный свитер, завязав рукава у себя на груди. На голову он натянул теплую шапочку, похожую на шерстяной носок.

— А я не просил чай… — удивился Петр.

Том остановился в нерешительности на полпути к кровати. На подносе стояла чашка с чаем, маленький молочник, сахарница — все из белого фаянса.

От удивления с гвианийца сонливость сняло как рукой. Он не знал, что ответить, и стоял с открытым ртом. Вид его был до того комичен, что Петр невольно улыбнулся.

В ответ на лице Тома появилась широченная улыбка.

— А разве там… в России… не подают чай в постель, са? — спросил он и поставил поднос на столик около кровати.

«В России».

Всего лишь сотня часов прошла с того момента, как ИЛ-18 поднялся в небо с Шереметьевского аэродрома и Петр с волнением смотрел, как за стеклом иллюминатора теряют свои очертания домики и дороги, как вместо леса расплывается зеленый ковер, из зеленого превращающийся в голубой, а затем и в серый.

Сейчас, при воспоминании об этом, Петру вдруг стало немножечко тоскливо, словно он потерял что-то, чего не должен был терять.

Том вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

Чай был густой, бурого цвета и необычного вкуса. Петр тут же окрестил его «пойлом» и отставил чашку. Зато молоко было свежим, холодным, и он выпил его прямо из молочника, затем откинулся на подушку и закрыл глаза.

«Как-то там сейчас», — думал он, вспоминая поселок в Подмосковье, тихий и зеленый, где среди старых яблонь стоял его родной дом. Здесь он родился, здесь он ходил в школу, отсюда уехал в Ленинградский университет.

Довоенные годы он помнил смутно. Они ассоциировались в его памяти с ярким, звонким Первомаем, когда отец взял его в Москву и нес на плече в колонне веселых, празднично одетых людей, а он изо всех сил размахивал красным флажком на новенькой, пахнущей смолой круглой палочке. И теперь, когда говорили «до войны», то время казалось ему сплошным праздником, разом окончившимся тревожным днем, когда взрослые вдруг столпились около столба с большим черным репродуктором, а они, мальчишки, еще не понимая серьезности происходящего, весело бежали по улице и радостно кричали: «Война! Война!» — пока кто-то не цыкнул на них, и они вдруг присмирели и тихо разошлись по домам.

Отец ушел в первый же день… И теперь Петру вспоминались серые треугольники писем, завтраки, которые давали им в школе, — пюре из сладкой, мороженой картошки с кислой капустой и кусочком тяжелого, похожего на глину хлеба.

В школе Петр учился хорошо, но особенно увлекался историей и географией. Причиной тому была книга, которую подарил ему перед уходом на фронт отец. Это было иллюстрированное издание, называвшееся «История географических открытий», и Петр не расставался с ним ни на минуту. Он десятки раз перечитывал уже хорошо знакомые главы и мог часами рассказывать их содержание мальчишкам, валяясь на золотистом пляже у Клязьмы или забравшись осенним дождливым вечером на чердак сарая, где пахло сеном и кошками.

Отец пришел с фронта без единой царапины. И хотя грудь бравого гвардейца-танкиста была увешана медалями и орденами, Петр чувствовал себя неловко: у многих его друзей отцы не вернулись совсем, у других пришли инвалидами.

Живой, непоседливый, вечно придумывавший какие-нибудь шальные игры, Петр слыл в поселке заводилой. И уже на второй день пребывания дома отец отшлепал его своим широким солдатским ремнем — соседи пришли жаловаться, что Петька с командой разобрал у них сарай, а доски пустил на крышу «штаба» — землянки в лесу, в которой все местные мальчишки собирались курить самокрутки из сосновой хвои.

После взбучки отец приказал Петру отвести его к «штабу», осмотрел землянку, раскритиковал ее, велел разобрать и вернуть доски соседям. Сарай они восстанавливали под его руководством всей командой.

Отдыхал отец дома от силы дней десять, а потом пошел в соседнее автохозяйство. Там ему предложили заведовать гаражом. Но он отказался.

— Эта работа для инвалида, а я мужик здоровый, — рассудил он, — покручу-ка еще баранку.

Ему поручили дальние рейсы.

Уже потом, через несколько лет, Петр понял, в чем было дело. Он понял это, слушая в редкие вечера, когда отец бывал дома, рассказы о походе в Венгрию, Румынию и Австрию, о далеком Дунае, Карпатах и Альпах. Ветер странствий, подхвативший солдата во время войны, не переставал звать его в дорогу.

Это оказалось заразительным. И когда Петр, сдавая на исторический факультет Московского университета, недобрал одного очка и ему предложили поступить на истфак в Ленинграде, он даже обрадовался этому. С собою он взял и том «Истории географических открытий».

Ленинград. Все свободное время — а его оказалось вдруг так много, ведь теперь не нужно было, как в школе, каждый день сидеть над тетрадями, готовя уроки! — Петр бродил по городу. Он буквально жил Ленинградом: его набережными, чугунными решетками мостов, торжественной тишиной музеев…

Так он впервые оказался и в Музее этнографии. И здесь перед ним ожили страницы «Истории географических открытий». Петр приходил в музей все чаще и чаще. Сначала он бывал здесь один. Потом, увлеченные его рассказами, пришли трое однокурсников, с которыми он делил комнату общежития. И так уже получилось, что он вдруг оказался старостой научного кружка этнографии, в который и вовлек почти весь свой курс.

Именно в те дни Петр вдруг понял, как мало знает и умеет.

Он пытался вести дневник, на первой странице написал:

«До окончания университета стать всесторонне развитым человеком: выучить английский язык, научиться фотографировать, печатать на машинке, водить машину, стрелять, хорошо плавать. Изучить стенографию. Прослушать курсы лекций по музыке, живописи, архитектуре…»

Дальше дневник не продвинулся, но все, что было записано на первой странице, осуществилось. Все, кроме стенографии. Зато английским Петр овладел неплохо.

Его тянуло к спорту. Сначала было увлечение штангой, потом боксом. Бокс сменился автогонками.

Но чем бы он ни увлекался, чем бы он ни занимался, Африка оставалась его единственным настоящим увлечением. Он мечтал о поездке в далекие жаркие страны, о поездке, в которой ему должны были бы пригодиться и английский язык, и бокс, и все, чему он учился в университете.

По-настоящему это началось, когда он познакомился в Музее этнографии с человеком, всю жизнь посвятившим Черному континенту, много ездившим в свое время по свету, а сейчас прикованным многочисленными болезнями к тихому кабинету при музее.

Ни с кем еще Петр не чувствовал себя так легко и свободно, как с этим своим новым знакомым. Они подружились. И чем чаще Петр встречался с ним, тем больше его к нему тянуло. Старик буквально бредил Африкой. Особенно много он говорил о Северной Гвиании — пожалуй, единственном уголке Западной Африки, где он не побывал и куда собирался поехать: «Вот только здоровье чуть поокрепнет — и тогда…»

Он-то и рассказал впервые Петру о падении султана Каруны и бравом лорде Дункане. Потом он подарил Петру редкую книгу — том писем самого Дункана, — и Петр забыл даже об автогонках.

Да, лорд Дункан был в Англии чуть ли не национальным героем. Еще бы! Когда в конце девятнадцатого века европейские державы, словно голодные хищники, набросились на Африку и со скандалами стали делить ее, лорд Дункан был именно тем человеком, который урвал для Англии львиную долю добычи.

Его прекрасно обученные и хорошо вооруженные отряды захватили в Западной Африке огромную территорию султаната Каруны, находившегося с Англией в договорных отношениях. Официальным предлогом для разрыва договора о дружбе и мире послужило убийство английского офицера и отказ султана Каруны выдать убийцу. Но участь султаната была решена еще раньше — когда на его северных границах появились отряды французских экспедиционных войск. И лорд Дункан, генерал-губернатор британских колониальных владений, граничащих с султаном с юга, не мог допустить, чтобы французы проглотили такую добычу. Английский офицер погиб весьма кстати.

Петр читал письма лорда Дункана и удивлялся, как откровенно они были сделаны «на публику» — лорд всеми силами старался создать себе романтический ореол и преуспел в этом.

И все же письма лорда Дункана волновали Петра. Это был рассказ о сложной жизни далеких народов, о хитрых интригах и жестоких сражениях, о неоткрытых землях и удивительных обычаях.

Старик умер, когда Петр был на пятом курсе. Родственников у него почти не было, и Петр, стоя на талом, утоптанном снегу у рыжего холмика свежей могилы, думал, что его старый друг так и не собрался в Северную Гвианию…

Через несколько месяцев Петр переехал в Москву и поступил в аспирантуру Института истории. Темой диссертации он выбрал колонизацию Северной Гвиании. Но и тогда он не предполагал, что когда-нибудь окажется здесь, в Гвиании!

— Вот ведь как оно получается! — подумал Петр и поймал себя на том, что сказал это вслух.

С той самой минуты, когда он поднимался по трапу самолета в аэропорту Шереметьево, смутное беспокойство не оставляло его. Впереди был чужой мир, в котором ему предстояло и жить, и работать. Что ждало его там? А теперь это беспокойство окрепло, усилилось. Вчерашний злосчастный инцидент отравлял все. И Петр не сомневался, что во время предстоящей встречи с послом ему придется выслушать по меньшей мере строгую нотацию.

В дверь постучали.

— Войдите!

Петр приподнялся на локте.

Дверь отворилась, и снова появилась возбужденная физиономия Тома.

— Один человек хочет вас видеть, — торопливо сообщил он.

— Меня? Но…

Петр удивленно пожал плечами: кто бы это еще мог быть? Неужели опять Глаголев?

Но, к удивлению Петра, в холле, кроме Роберта, сидящего в кресле, оказался лишь гвианиец, одетый в национальную одежду — просторный, длинный, ниже колен, балахон и широкие шаровары — короткие, стянутые на лодыжках. Все это было из грубой, вероятно домотканой, материи золотистого цвета, расшитой строгими зелеными узорами. Одежда дополнялась кожаными башмаками, вышитыми бисером, и шапочкой, похожей на ночной колпак, из той же золотистой материи.

Незнакомец был бородат, но борода не скрывала глубокого шрама на щеке.

— Это к вам, Питер, — Робер внимательно посмотрел на Петра. — Мистер Гоке Габойе, лидер союза «Авангард». Один из местных красных, тех, что вчера…

Он не договорил.

— Доброе утро, товарищ, — спокойно произнес Гоке и упруго, по-кошачьи, пошел навстречу Петру, на ходу откидывая на плечи широченные рукава своего балахона и освобождая руки, худые и длинные.

— Простите, что я так бесцеремонно ворвался к вам. Глаза гостя были острыми, он словно прицеливался. «Какое интересное лицо, — думал Петр, пожимая худую руку гостя. — Нервное, умное. А глаза… глаза, как у пантеры…»

— Вы спасли нашего товарища, — сказал Гоке. — Революционеры Гвиании в неоплатном долгу у вас.

Горящие, бешеные глаза смотрели прямо в лицо Петру.

— Если бы не вы, агенты империализма…

Австралиец откровенно усмехнулся и закинул ногу на ногу, словно подчеркивая, что он не имеет к происходящему абсолютно никакого отношения.

— …зверски расправились бы с нашим боевым товарищем. Революционеры Гвиании всегда будут вам благодарны за это. И сегодня, в этот день…

Голос гостя становился все более торжественным, и Петру стало не по себе. Слишком уж выспренни были слова и слишком театральны жесты. «А ведь он на самом деле не такой. Ведь он притворяется!» — неожиданно мелькнула мысль. И решение пришло сейчас же.

— Я опаздываю на встречу с послом, — решительно сказал Петр и спохватился: не грубо ли?

Но Гоке не растерялся.

— Простите, — неожиданно весело и добродушно улыбнулся он. — Это уже привычка — от частых выступлений на митингах. Короче говоря, я пришел, чтобы от имени семьи Коладе пригласить вас на прием, который устраивает Майкл Коладе, главный редактор газеты «Экспресс», брат Стива.

Он пошарил в кармане и вытащил оттуда два конверта из плотной белоснежной бумаги.

— Здесь все написано — и время, и адрес.

Он протянул один конверт Петру, другой Роберту.

ГЛАВА 7

Роберт привез Петра к советскому посольству без пяти минут девять.

— Встретимся на факультете. Ваш консул знает, где это, — сказал он, и «пежо» рванулся по узкой улочке, оставив Петра перед решетчатыми воротами, за которыми в глубине сада виднелся двухэтажный особняк.

Петр помедлил перед воротами. Справа от особняка, в тени деревьев манго, стояло несколько машин иностранных марок с красными номерами. Около них весело болтала группа африканцев в зеленой униформе и фуражках.

Заметив Петра, они вдруг замолчали. Потом один из них, судя по уверенности, с которой он держался, — старший, подошел к воротам и приветливо кивнул.

— Хэлло, сэр? Вам нужен кто-нибудь из советского посольства?

— Мне нужно к послу, — несколько неуверенно сказал Петр.

— Он вам назначил время? Гвианиец был дружествен, но строг.

— Пропустите его, Аде! — раздался в этот момент голос Глаголева, и сам он легко сбежал с невысокого крыльца особняка, на ходу поглядывая на часы.

— А вы пунктуальны. Алексей Владимирович это любит. Глаголев открыл калитку в воротах и приглашающе махнул рукой:

— Прошу!

Петр вошел, и они обменялись рукопожатиями.

Сегодня Глаголев показался ему гораздо проще, чем вчера. Он был без пиджака, в белой рубашке с длинными рукавами, галстук его был скромен, модные ботинки припорошены красной пылью. Очки задорно поблескивали.

Легонько подталкивая Петра в спину, он быстро провел его через приемную посольства — маленькую комнату, в которой за столиком сидела молодая женщина и что-то медленно выстукивала на машинке.

Она с любопытством посмотрела на Петра.

— Это Николаев, — на ходу сказал ей Глаголев. Она кивнула и приветливо улыбнулась, из чего Петр заключил, что о нем в посольстве все хорошо известно.

Пройдя по короткому коридору, они поднялись по скрипучей, красного дерева лестнице с шаткими перилами и натертыми до блеска ступенями на второй этаж и остановились на неширокой площадке, на которую выходило две двери — деревянная и железная.

— Референтура, — кивнул Глаголев на железную и легонько постучал в деревянную.

— Камин! (Войдите!) — послышалось оттуда по-английски, и Глаголев толкнул дверь.

Они вошли в просторную светлую комнату, две стены которой были сплошь стеклянными и занавешаны решетчатыми жалюзи из голубых пластмассовых планок.

Хозяин кабинета уже шел им навстречу от большого стола, заваленного книгами.

Он широко улыбался. Это был худощавый высокий человек в белой рубашке с длинными рукавами. Серый галстук аккуратно затянут. На легких серых брюках острые складки.

Волосы его отливали серебром, но лицо, тронутое желтоватым тропическим загаром, казалось удивительно молодым. Посол улыбнулся, показав великолепные белоснежные зубы, и представился:

— Алексей Владимирович…

Петр открыл было рот, чтобы назвать себя, но посол поднял руку:

— Знаю, знаю…

Он с любопытством оглядел Петра, чуть склонив голову набок.

— Значит, представитель советской африканистики…

— Аспирант Института истории, — уточнил Петр.

— Что ж, прошу!

Алексей Владимирович сделал приглашающий жест в сторону трех массивных кресел, стоявшихвозле низкого и круглого стеклянного столика. И пока Петр и Глаголев усаживались, достал из небольшого шкафчика, стоявшего рядом, ярко-красный термос и три чашки.

— Кофе! Только что сварен, — сказал он и разлил кофе по чашкам.

Затем достал оттуда же вазочку с печеньем и поставил ее на стол.

— Ну вот вы и здесь! — сказал он, усаживаясь в кресло и все с тем же любопытством глядя на Петра.

Петр поднес чашку к губам и мельком оглядел комнату. Стена, возле которой стоял письменный стол, была завешена огромной картой Гвиании. Вдоль нее на всем протяжении шел низкий и длинный шкаф, забитый книгами в ярких обложках. Петр почувствовал, что его охватывает зависть: это были книги по Африке. Он невольно вздохнул.

Посол усмехнулся:

— Знакомая реакция! При виде новых книг я веду себя так же. Он обернулся к Глаголеву:

— Вот видите, оказывается, товарищ Николаев интересуется не только кулачными боями!

И хотя в голосе посла были шутливые нотки, Петру стало невольно не по себе, и он мысленно приготовился к неприятному разговору.

Посол отпил кофе, помолчал.

— Ну ладно, — сказал наконец он. — С товарищем Глаголевым у нас уже была беседа.

Петр украдкой глянул на Глаголева. Тот слушал с непроницаемым лицом.

«А ему, видимо, здорово за меня попало», — подумал Петр.

— Товарищ Глаголев здесь ни при чем, — начал было он, но посол перебил его:

— Дело не в том, кто виноват. Но как вы, человек с университетским образованием, любящий книги… Так по крайней мере писал мне о вас ваш научный руководитель и мой старый друг профессор Иванников — и вдруг… пустились в кулачный бой.

Он усмехнулся и недоуменно пожал плечами.

— Честно говоря, вы всех нас здесь здорово подвели. Конечно, мы и эту кашу расхлебаем, и не такое бывало, но как же вы… как же вы не подумали, чем все это может кончиться?

В голосе его было искреннее огорчение, и Петр почувствовал, что, как мальчишка, заливается краской.

Посол легко поднялся из кресла и подошел к карте Гвиании.

— Собственно, мы должны были этого ожидать. Ситуация в стране настолько остра, что кое-кто здесь готов пойти на все, чтобы только скомпрометировать нашу, страну, — сказал он, разглядывая карту. — Лакомый кусочек: колумбит, нефть, арахис, какао, пальмовое масло. И за все это сегодня идет самая настоящая грызня. Англичане, бывшие хозяева Гвиании, дали ей независимость, но оставлять страну в покое и не собираются. А американцы, западные немцы, Израиль рвутся сюда изо всех сил. Это раз.

Он загнул мизинец на левой руке и обернулся к Петру.

— Второе. Внутри самой страны — недовольство. Рабочий класс здесь довольно развит, имеет боевые традиции, но расколот. Его поддерживают мелкая буржуазия, ремесленники, фермеры. Все они недовольны, что «гвианизация» проходит медленно — иностранцы все еще занимают важнейшие политические и экономические позиции в стране. С другой стороны, племенные вожди, крупные бизнесмены и профессиональные политиканы. Эти грызутся за власть. Они тоже против иностранцев, за то, чтобы вытеснить их и занять их позиции.

Посол улыбнулся:

— О них в Гвиании говорят, что их идеалы — белая жена, черный «мерседес» и разноцветная вилла.

— Но есть и такие, кому хорошо жилось и при колонизаторах, — произнес Глаголев.

Посол кивнул.

— Правильно. Именно из таких элементов западные державы создают здесь свою агентуру.

— А правительство? Как на все это смотрит правительство? В нашей печати о Гвиании пишется так мало, что…

Петр не окончил фразу.

— У нас ровные отношения, — осторожно начал посол. — Развиваются кое-какие контакты, есть небольшая торговля. Гвианийцам выгодно иметь с нами дело, но развитие советско-гвианийских отношений невыгодно Западу. Словом, западные страны делают все, чтобы затормозить развитие наших отношений, а при возможности — заморозить их совсем.

— Ну, а нейтралисты? Левые? Я видел листовку с предупреждением о забастовке. Это что? Серьезно? — с интересом спросил Петр.

— Еще как!

Лицо посла стало строгим.

— Профсоюзам Гвиании, кажется, удалось в конце концов договориться о совместных действиях. А этого здесь боятся как огня и западные державы, и те, кто на них ориентируется. Сейчас они будут лезть из кожи вон, чтобы не допустить создания единого фронта профсоюзов. Я уверен — они пойдут на все, на любые провокации, вплоть до обвинения нас, советских людей, в организации всеобщей забастовки.

— Старый прием! Кто в такое сейчас поверит! — иронически заметил Петр.

— Вы так думаете? — посол склонил голову набок и усмехнулся. — Старые приемы-то самые надежные.

Он посмотрел на Глаголева, словно ища поддержки.

— Особенно здесь, где люди не столь искушены во всем этом, как в Европе, — заметил консул.

Петр почувствовал, что опять краснеет.

«А ведь они опять это подводят ко вчерашней истории, — подумал он. — Действительно, как все глупо получилось! И я-то хорош! Нет, впредь надо быть умнее!»

Посол словно прочел его мысли и сразу переменил тему разговора.

— Ну, хватит пока о наших заботах. Поговорим о ваших. Профессор Иванников просит меня помочь вам с поездкой на Север. Конечно, ситуация в стране не совсем подходящая для этого, но попробуем. Кстати, ваш здешний метр, профессор Нортон, исключительно интересный человек. И с весом!

Посол многозначительно поднял указательный палец.

— Думаю, что с его помощью мы устроим вам эту поездку. Кстати, что это за история с письмом Дункана, о котором мне пишет Иванников?

После разговора у посла Глаголев затащил Петра в свой кабинет — крохотную комнатку, заваленную газетами, журналами, какими-то проспектами.

— Ну как вам понравился наш? — спросил Глаголев. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Умница.

Петр кивнул, вспоминая, с каким увлечением слушал посол его рассказ о письме султана Каруны, о лорде Дункане. Чувствовалось, что он прекрасно знаком не только с внутренней и внешней политикой современной Гвиании.

Глаголев убрал в сейф какие-то бумаги.

— Кстати, вы ведь и не знаете, кого вы вчера вытащили из драки, — сказал он, поворачивая ключ в массивной стальной дверце. — Стива Коладе, племянника самого президента!

Петр вздохнул:

— Ох, как же я жалею, что влез в эту историю!

— Да?

Глаголев рассмеялся:

— Подождите, эта история еще вспомнится и вам лично, и всем нам! Вот поверьте мне.

Петр встал.

— Мне пора. Вот если бы вы меня еще подбросили сейчас в университет, было бы совсем хорошо.

— Уай нот? — сказал Глаголев по-английски, перевел: — Почему бы нет? — и они вышли из комнаты.

ГЛАВА 8

Часы на университетской башне пробили полдень.

— Итак, сегодня мы обедаем в клубе с профессором Нортоном. Ровно в час, — австралиец оторвался от разложенных перед ним листков фотобумаги, усеянных арабскими письменами. — Профессор не любит опозданий!

Петр молча кивнул, продолжая читать «Дневник участника похода на Север». Это был толстый фолиант, изданный в 1907 году в Лондоне.

Вот уже три недели как Петр в Гвиании. Нортон сразу же запряг его в работу. Как только Петр появился в университете после визита в посольство, профессор отправил его в университетскую библиотеку подобрать все, что там было о падении султаната Каруны. И главное, все, что касалось требования лорда Дункана о выдаче убийцы капитана Мак-Грегора. У профессора была своя система.

— Наука — это дисциплина, — сказал он, приведя Петра в небольшую комнатку на галерее одного из учебных корпусов, разбросанных по тщательно подстриженным и ухоженным зеленым лужайкам университетского городка.

В комнате стояло два стола, за одним из которых уже корпел над книгами Роберт Рекорд.

Профессор обращался со своими аспирантами как с непоседливыми школьниками.

Он требовал, чтобы они строго выполняли установленные им правила: начинали занятия в восемь часов утра, а кончали в четыре. Петр подчинился этому с удовольствием и с вечера заказывал книги в библиотеке, а утром вместе с австралийцем тащил их в свою учебную комнату.

Роберт оказался хорошим компаньоном — собранным, молчаливым. Он работал над темой, связанной с работорговлей и ее влиянием на экономику районов, ставших затем Республикой Гвианией. Сейчас он разбирал фотокопии документов на языке хауса, которым владел довольно хорошо.

Отложив бумаги, он встал из-за стола, потянулся так, что хрустнули суставы, и прошелся по комнате.

Петр закрыл книгу и зажмурил уставшие глаза.

Роберт, прохаживавшийся по комнате, вдруг резко остановился.

— А что вы скажете, если профессор пошлет вас на север Гвиании — порыться в архивах Каруны?

Он пристально посмотрел на Петра.

— Это же здорово! — вырвалось у того. — В этом ведь, собственно, весь смысл моего пребывания здесь! Если я обнаружу документы, проливающие свет на то, как в действительности была начата колонизация Севера…

Австралиец саркастически прищурился:

— Вы… что же… действительно думаете, что где-то там, на Севере, потомки султана Каруны хранят для вас копию письма своего неудачливого предка к бравому лорду Дункану?

Он рассмеялся.

— Но история всегда ухитряется сохранить какие-нибудь свидетельства! — упрямо заметил Петр.

— Что ж, вы, пожалуй, правы. Австралиец возбужденно хлопнул в ладоши.

— Честно говоря, я тоже заинтересован в этой поездке. Я здесь дьявольски устал и хочу проветриться. Отдохнуть от университета. Итак, союз! Я подаю профессору мысль о поездке на Север, а вы просите, чтобы он разрешил мне поехать с вами. Тем более что у меня есть машина, а у вас нет. Ну?

Петр охотно кивнул.

— Конечно, вдвоем лучше, — согласился он. — А почему вы сами не хотите спросить разрешения у профессора?

Роберт фыркнул:

— Ха! Старик со странностями. Никогда не знаешь, что он вдруг выкинет. А к вам он с первого же дня проникся уважением. Уж я это чувствую! Кстати… нам пора выезжать. Если мы опоздаем хоть на десяток минут, профессор нас съест живьем.

По дороге до самого клуба Робер молчал. Впервые за три дня Петр видел его озабоченным.

Приехали они минут на пятнадцать раньше и поставили машину на площадке, на которой прямо по асфальту было написано белой краской: «Только для старших сотрудников».

Такая же надпись висела и над неширокой аллеей, образованной зелеными стенами ровно, словно по ниточке, выстриженных цесарин — похожих на кипарисы деревьев. Аллея вела к длинному одноэтажному зданию из стекла и бетона, окруженному зеленью просторной лужайки.

Это был клуб, куда имели доступ лишь профессора, преподаватели и представители административной верхушки университета. Студентам вход сюда был строго-настрого заказан.

Гвианиец, служитель в серой университетской форме, сидевший за конторкой у входа, вопросительно поднял глаза на вошедших.

— Мы приглашены профессором Нортоном, — привычно сказал Роберт.

— Да, да, мистер Нортон ждет вас. Проходите, пожалуйста, — поспешно ответил служитель.

Боб весело подмигнул Петру. Они пересекли довольно большой зал, судя по всему, служивший библиотекой.

Петр с интересом огляделся. В зале было два-три человека: они читали газеты, развалившись в креслах и вытянув ноги. Вдоль единственной нестеклянной стены на высоте человеческого роста были развешаны черно-серо-белые эстампы в тонких металлических рамках без стекол.

— Элинор Карлисл, — сказал австралиец. — Хотите посмотреть?

И опять, как тогда, в первый день своего приезда, Петр уловил в его голосе странные нотки.

Они подошли к стене и медленно пошли вдоль нее, разглядывая эстампы.

Художница вызвала на свет фантастических чудовищ, поселила их среди изломов линий, геометрических фигур и пятен. Все это было похоже на горячечный бред, но чем больше Петр смотрел на эстампы, тем беспокойнее было у него на душе. Сейчас они удивительно совпадали с его настроением. И в то же время они словно протестовали против тихой порядочности и благопристойности зала, на стене которого висели.

— Кто она? — вдруг непроизвольно вырвалось у Петра. Австралиец вздрогнул. Но когда он обернулся к Петру, лицо его опять было спокойным, а голос, как всегда, ироническим:

— Она здесь живет довольно давно. Приехала с профессором истории из Женевы. Потом кто-то кого-то бросил: то ли она его, то ли он ее. Профессор уехал лет пять назад на острова Папуа, а она осталась. Живет милях в шестидесяти отсюда — в деревне Огомошо.

— Она… замужем? — спросил Петр и вдруг живо представил лицо Элинор: большие, блестящие глаза изумрудно-зеленого цвета. И сейчас, глядя на буйство черно-белых эстампов, он вдруг отчетливо увидел их опять.

— Здравствуйте, — раздался рядом голос Элинор.

Петр поспешно обернулся и одновременно всем своим существом вдруг почувствовал, как напрягся Роберт.

Рядом с нею был доктор Смит: высокий, подтянутый, в белоснежных шортах и такой же рубахе с открытым воротом. Волосы его были мокры и тщательно причесаны.

— Хэлло! — дружелюбно сказал Смит и протянул руку сначала Петру, а затем Роберту. — Мы из бассейна. Вода сегодня изумительна. Оказывается, здесь ее специально охлаждают!

Элинор была в шортах. Ноги ее были стройны и красивы. Чувствовалось, что она знала это. Знала она, что у нее красивы и руки — блузка ее чайного цвета была без намеков на рукава. Пластмассовый полуобруч придерживал короткие мальчишечьи волосы.

— Только не ходите в бассейн с Джерри, — сказала она весело и кивнула на доктора Смита. — Он помешан на спорте: меня он заставил сегодня проплыть без передышки двадцать кругов. Говорит, что в год нормальный человек должен наплавать сколько-то там миль. Это, мол, точно определили японцы.

Петр покосился на австралийца. Тот улыбался безразличной улыбкой… и молчал.

«Однако, она уже называет американца Джерри, — отметил Петр. — Быстро же!»

— Вы, наверное, как и Джерри, не принимаете абстракции, — улыбнулась ему Элинор, кивнув на эстампы. — Как я ни пыталась объяснить доктору Смиту, что все это значит, он так ничего и не понял!

Последние слова были сказаны нарочито громко, и американец услышал их.

— Я ученый, а ученые любят точность. Точность и конкретность, — серьезно ответил он.

— А вы?

Художница выжидающе смотрела на Петра.

— Ученый, не умеющий подойти от конкретного к абстрактному, — не ученый, — резко сказал Петр, но, поймав удивленный взгляд американца, устыдился своей резкости.

— Впрочем, я полнейший профан в искусстве, — признался он. — А что думают о ваших работах гвианийцы?

Элинор провела ладонью по волосам, поправила обруч. Лицо у нее стало серьезным. Она испытующе посмотрела на Петра.

— Все это не так-то просто, — грустно сказала она. — Но если вы будете проезжать через Огомошо, вы кое-что поймете. Это недалеко от Луиса.

— Так вот они где! А я уже выпил полбара и прикончил бы все, что там есть, если бы не Расаки!

Профессор Нортон со стаканом виски в толстых пальцах стоял на пороге зала. Рядом с ним вежливо улыбался служитель, встретивший Роберта и Петра у входа в клуб.

— Э-э! Не затуманивайте головы моим парням! Профессор погрозил Элинор пальцем-сосиской.

— ЮНЕСКО посылает их сюда заниматься наукой, а не крутить романы. В здешнем климате любовь и наука противопоказаны! Хо-хо-хо!

Он расхохотался на весь зал, и читатели газет высунулись из-за своих бумажных простынь.

— Вас ждут, — почему-то тихо сказал Элинор.

— Да, — так же тихо ответил Петр.

К ним подошел доктор Смит, вежливо коснулся ее локтя. Она ласково кивнула:

— Да, да, Джерри. Идем.

ГЛАВА 9

Этот вечер Петр с Бобом провели над картой Гвиании. Профессор Нортон, размягченный долгим пребыванием в баре университетского клуба, согласился отпустить австралийца вместе с Петром, хотя и поворчал, что мистер Рекорд еще не заработал себе права на пикники с приятелями.

— Да уж ладно. Так-то оно, может, и лучше, — вздохнул он, думая о чем-то своем и, видимо, не особенно приятном.

Зато в хорошем настроении был в этот вечер полковник Роджерс. Прежде всего преподавательницы католической школы «Сердце Иисуса», где учились два сына и дочь полковника, порадовали мистера Роджерса письмами, в которых, подводя итоги за последнюю четверть, очень высоко оценивали успехи всех троих.

Полковник любил своих детей и всегда сам проверял, как они выполняют домашние задания. К тому же он был активнейшим членом попечительского совета и главным организатором школьных праздников — здесь фантазия полковника была поистине неистощима.

Несмотря на громкие протесты детей, выключив телевизор ровно в восемь, как только знаменитая теледикторша Гвиании мисс Сюзи объявила своим звонким голосом об окончании детских передач, и, удостоверившись, что все трое сразу же после ужина пошли спать, полковник отправился на своем ярко-красном «ягуаре», мощном спортивном автомобиле, покататься в Дикойи, парк-поселок, огромный зеленый лабиринт вилл, улиц и улочек, тупиков и перекрестков.

Даже жители Луиса порой путались в этом бывшем сеттльменте, куда доступ самим гвианийцам до получения Гвианией независимости был строго-настрого запрещен. Но полковник знал парк и каждый вечер отправлялся кататься по его пустынным аллеям один.

— Человек ежедневно должен побыть наедине с самим собой хотя бы пару часов, — говаривал он. — Для душевного равновесия.

И сегодня, наслаждаясь скоростью верного «ягуара», бесшумно мчащегося по темным аллеям парка, полковник спокойно обдумывал ход событий. Все шло по плану. Стив не подвел его.

Мало кто из нынешних сотрудников полковника знал, что всегда спокойный и сдержанный мистер Роджер честолюбив. И сейчас полковник довольно улыбался, вспоминая удачное начало многообещающей операции «Хамелеон».

Он спрятал улыбку, лишь когда свет фар вырвал из темноты переулка зеленую табличку: «Мр. Девон, Американское информационное агентство».

Оба они — и полковник, и американец — любили шахматы и частенько сражались здесь, на вилле шефа отделения Американского информационного агентства в Гвиании.

— Итак, товарищ Николаев выезжает на Север, — сказал полковник, делая ход пешкой — е2-е4.

— Знаю, — ответил американец, передвигая свою пешку. Полковник сделал еще ход.

— Королевский гамбит?

Американец удивленно поднял густую серебряную бровь:

— Обычно вы предпочитаете более спокойные партии… Что ж, теоретически вызов лучше всего принять. Итак?

— Итак, товарищ Николаев едет искать письмо султана Каруны…

— Вас это волнует? Беру пешку…

— Надеюсь, защищать свою пешку вы не будете… Нет, пусть это волнует кого-нибудь еще. Например, моего земляка Прайса. Кстати, Николаев едет в район вашей базы слежения за спутниками. Ваш ход, сэр…

— Вывожу коня… А вы все не можете нам ее никак простить?

— Да, сейчас бы мы вам ее здесь построить уже не разрешили.

— Не хотите делиться гвианийской нефтью?

— Конечно! Вам шах.

— Спасибо.

— А как насчет экспедиции доктора Смита? Они отправляются на плато через девять дней. Вы в нем уверены?

Американец внимательно посмотрел на Роджерса.

— Доктор Смит — настоящий американец, — напыщенно заметил он.

— Это я знаю. Пьет только соки, не шляется с уличными девками. Ухаживает с серьезными намерениями за мисс Карлисл. Мат. Сегодня вы невнимательны, дорогой коллега.

Полковник взглянул на часы.

— Прошу прощения. Мне пора, а то жена будет беспокоиться.

А через десять минут «ягуар» полковника остановился на перекрестке в противоположном конце парка. Фары его мигнули раз, два, три…

Из темноты выросла фигура человека.

— Садитесь на заднее сиденье, — приказал Роджерс.

— Но…

— Хотите, чтобы нас увидели вместе? Нет? Тогда без разговоров!

Человек медлил.

В этот момент из-за поворота из густой тьмы на бешеной скорости вынырнула небольшая спортивная машина. Яркий свет фар на мгновение уперся в красный «ягуар», выхватив как на экране Роджерса и стоящего на обочине человека, поспешно закрывшего рукой лицо.

Машина вихрем промчалась мимо.

— Кто это? — резко спросил полковник.

— Не знаю… Кажется, в машине сидела какая-то женщина, — ответил его собеседник.

Хлопнула дверца. «Ягуар» взревел и прыгнул в темноту.

А еще через полчаса полковник Роджерс уже сидел в ванне, мурлыкая какую-то песенку, и улыбался своим мыслям.

В парке же в это время катался мистер Девон, он тоже любил иногда побыть наедине с собой. Кроме того, ему хотелось немного проветриться — сегодня предстояло еще поработать. Он знал, что до глубокой ночи не погаснут сегодня огни в штабе Конгресса профсоюзов Гвиании. Штаб этого левого профсоюзного объединения размещался в старом трехэтажном особняке в рабочем квартале Луиса, примыкавшем к железнодорожному депо и мастерским.

Собственно, профсоюзам принадлежали лишь верхние два этажа: первый этаж занимала мастерская по ремонту электрооборудования, где хозяйничал тощий, больной туберкулезом техник с дипломом, полученным в Соединенном королевстве. Там же он получил и туберкулез.

Сегодня в зале заседания Конгресса, на третьем этаже, в просторной комнате, заставленной рядами дешевых стульев, повернутых к невысокой, грубо сколоченной кафедре, собрались лидеры всех профсоюзных объединений страны.

Инициатором встречи был Конгресс профсоюзов Гвиании, но вопрос был настолько важным, что на встречу пришли и лидеры «Трудового центра» во главе с самим хаджи Имолой, членом палаты вождей Северной Гвиании, и группа руководителей Рабочего союза, которым вот уже почти двадцать лет правил старик Димоду, рабочий вождь «номер один», как называли его в Гвиании.

Был здесь и Адесанья, руководитель небольшого объединения католических профсоюзов, совершенно лысый господин с круглым благообразным лицом.

Все они настороженно посматривали на Бора, лидера Конгресса профсоюзов Гвиании, который по праву хозяина помещения и инициатора встречи занял место председателя за длинным столом, покрытым красной скатертью.

Здесь же на столе стоял небольшой бронзовый бюст Ленина. На стене, за спиной Бора, висел плакат «Рабочие и трудящиеся Гвиании, объединяйтесь!», а еще ниже — эмблема Конгресса: на красном фоне рукопожатие трех черных рук — рабочие, крестьяне и интеллигенция.

Справа от стола, рядом с входной дверью, висела старая классная доска, на которой мелом крупным, размашистым почерком была написана повестка сегодняшней встречи: «Положение трудящихся Гвиании и всеобщая забастовка».

Открытие совещания задерживалось: ждали Гоке, который все еще не вернулся от Стива, все-таки уложенного врачами в постель. Стив должен был сообщить Гоке свое мнение о предстоящей забастовке, с тем чтобы Гоке высказал его на сегодняшней встрече профсоюзных лидеров.

В другой раз эту миссию Гоке, может быть, и не доверили бы: Конгресс молодежи Гвиании примыкал к Конгрессу профсоюзов Гвиании, а Гоке со своим союзом «Авангард» — к объединению старика Димоду. Но сегодня ожидали, что все враждующие профсоюзные группировки придут к единому решению: начать всеобщую забастовку, и поэтому Гоке мог представлять и своего друга Стива.

Два дюжих парня внесли картонку местного пива — большие зеленые бутылки фирмы «Стар». Следом за ними сестра Бора — шестнадцатилетняя красавица, работающая у брата секретарем, — принесла поднос с перевернутыми стаканами.

Парни водрузили картонку прямо на председательский стол, сюда же был поставлен и поднос со стаканами. Затем все вместе во главе с самим Бора принялись ловко открывать пивные бутылки и разливать пиво в длинные фирменные стаканы «Стар» — по стенке, осторожно, чтобы не было пены.

— Прошу, товарищи, — сказал Бора и сделал приглашающий жест. Собравшиеся загремели стульями, с веселым шумом двинулись к столу.

Бора, взглянув на мрачное лицо хаджи Имолы, что-то шепнул сестре, та виновато ойкнула, бросилась в комнаты, а через пару минут вернулась уже с небольшой картонкой, в которой стояли бутылки кока-колы: хаджи Имола, трижды совершивший паломничество в Мекку, пил только безалкогольные напитки.

Мисс Бора собственноручно подала хаджи стакан кока-колы, он улыбнулся ей своими тонкими твердыми губами и в знак благодарности чуть склонил свою увенчанную зеленым тюрбаном голову.

В его жилах текла явно арабская кровь: черты удлиненного лица были тонки и правильны, кожа не черная, как у остальных в этой комнате, а смуглая, пепельного оттенка. И белая, длинная, до пят, одежда северянина, которую он носил на все случаи жизни, чем-то напоминала бурнус бедуина.

Хажди Имола ездил не только в Мекку. Гораздо чаще он бывал в Соединенных Штатах, и его «Трудовой центр» был открыто связан с американцами.

Бора, плотного, бородатого, с хитрющими глазами на мясистом щекастом лице, побитом оспой, хаджи Имола называл «коммунистом», «красным» и «агентом Москвы» и обвинял в намерении установить коммунистическую диктатуру в стране.

— Долго еще мы будем ждать?

Старик Димоду взял стакан пива тощей, цепкой рукой, похожей на лапу большой птицы — пальцы его были длинны и скрючены, они были действительно похожи на когти огромного грифа. И весь он напоминал старого нахохлившегося грифа: маленькая головка на тощей жилистой шее, словно гребнем, увенчанная шапочкой-пирожком из меха гепарда, торчала из просторных одежд, расписанных черно-желтыми узорами. Лицо его было похоже на маску бурого пергамента. Но в запавших глазницах пылали огромные бешеные глаза.

Старик все еще был полон энергии, но годы неслись слишком быстро, а жизнь менялась слишком медленно, и ветеран Димоду все еще не хотел верить, что ему уже не дожить до провозглашения Красной республики Гвиании.

И он спешил жить, торопил события, мечтал о баррикадах: нынешняя молодежь, по его твердому убеждению, была слишком мягкотелой, слишком образованной. Что, например, может сделать адвокат Бора? Или тот же Стив, привыкший болтать в университетских аудиториях?

У самого старика образования не было: он научился читать и писать в тюрьме, куда попал семнадцатилетним мальчишкой за организацию бунта на каучуковой плантации. Потом были лондонские доки, кружки самообразования, английские лейбористы, а затем и коммунисты…

И до сих пор на митингах толпа встречала его восторженным воем и криками: «Номер один! Номер один!»

— Здравствуйте, товарищи! На пороге стоял Гоке.

Димоду улыбнулся провалившимся ртом (зубы ему выбили в английской тюрьме лет двадцать назад):

— Ты что, заблудился, парень? Гоке отер пот со лба, перевел дух:

— Вы же знаете, па, какое движение в Луисе. Как всегда, на Паркер-бридж застрял автобус, и пассажиры толкали его через весь мост. Вот такси и ехало со скоростью их ног.

Все засмеялись, зашумели. Паркер-бридж — ветхий мост, построенный пятьдесят лет назад и соединяющий острова Луиса с материком, — был давним предметом шуток и анекдотов.

Бора постучал карандашом по стакану:

— Внимание, товарищи… Начинаем!

А через три часа репортерам, терпеливо дожидавшимся во дворе, было роздано отпечатанное на ротаторе коммюнике. В коммюнике сообщалось, что лидеры всех профсоюзных объединений Гвиании пришли к соглашению о необходимости предъявить правительству ультиматум о повышении минимального, гарантируемого законом уровня заработной платы. Это объяснялось экономической ситуацией в стране — цены росли с каждым днем, иностранные компании, контролирующие значительную часть гвианийской экономики, выкачивали из страны все большие прибыли. Коммюнике заявляло, что терпение народа иссякло. И если требования профсоюзов будут отвергнуты, ровно через месяц, начиная с завтрашнего дня, в стране начнется всеобщая забастовка.

От имени участников встречи с репортерами говорил Гоке. Он намекнул, что уже сейчас решено начать подготовку этой забастовки и по стране разъедутся представители профсоюзов — вести работу на местах.

Стиву, который должен был вот-вот выйти из госпиталя, предстояло ехать на Север.

ГЛАВА 10

Петр считал дни до отъезда. Собственно, всей практической подготовкой к поездке занимался Роберт, который уже много раз там бывал. Он заранее послал телеграмму — заказал номера в маленькой придорожной гостинице города Бинда, где они собирались ночевать. У профессора Нортона он выпросил его автомобильный холодильник, который наполнил жестянками пива. Он же заставил Петра купить теплый свитер — по ночам в саванне было холодно. Для дороги Петр приобрел также плотную серую рубаху с короткими рукавами и большими нагрудными карманами. Он тщательно вычистил и смазал фотоаппарат «Зоркий», который купил еще студентом. Аппарат был прост, неприхотлив и потому надежен. Петр рассчитывал вернуться из Гвиании с целой фотовыставкой для Института истории.

Предоставив Бобу заниматься хозяйственными делами, Петр снова взялся за книги. Целые дни он проводил в библиотеке, читая воспоминания лорда Дункана, изучая все то, что здесь было о тех краях, куда ему предстояло ехать.

Здесь, между застекленными полками, набитыми книгами, стоял приятный полумрак. Где-то ровно жужжали кондиционные аппараты, нагоняя прохладный и сухой воздух. Мысли Петра все время возвращались к окружающим его людям и прежде всего к его спутнику по предстоящему путешествию.

Роберт Рекорд был общителен. По крайней мере, добрая половина Луиса была у него в друзьях. Он был завсегдатаем ночных клубов, любил теннис. Играл азартно, старался обязательно выиграть.

Как-то Петр смотрел его игру на университетском корте. Роберт выигрывал. Он жестоко «гонял» противника — усатого сухопарого профессора-англичанина, щеголявшего белоснежным теннисным костюмом. Костюм на Роберте был несвеж, гетры даже пожелтели от пота и пыли. И зрители реагировали на каждую выигранную им партию с враждебной холодностью.

— Он не джентльмен, — сказал кто-то, когда Роберт жестоко разгромил профессора.

Снобистский тон, каким это было сказано, чуть было не взорвал Петра. Он инстинктивно стал на сторону австралийца. Да, Роберт выглядел на корте, особенно в сравнении с белоснежным джентльменом-профессором, грубым, азартным парнем с рабочей окраины. Да, он открыто жаждал победы, и игра его была резкой. Это была игра, а не балет. Во всем этом была почти детская искренность, и Петру она импонировала.

После этого случая Петр стал еще внимательнее присматриваться к австралийцу. Он был ему симпатичен.

Как-то Роберт упомянул о своих родителях. Отец его был докером в Сиднее, мать воспитывала трех сестер, младшая из которых недавно перенесла полиомиелит. Роберт лишь однажды упомянул об этом мельком. Чувствовалось, что разговор на эту тему ему не особенно приятен. Писала ему только младшая сестра, которой он регулярно посылал деньги.

Петр как-то нашел в одной из книг по истории Гвиании, принадлежащей Роберту, конверт с австралийскими марками. Адрес на нем был тщательно выписан крупным детским почерком.

Австралиец помрачнел, забрал конверт и нехотя выдавил из себя несколько скупых фраз о своих родных. Тогда-то и произошел этот разговор. И это было все, что Петр, в сущности, знал о прошлом Боба Рекорда.

Мысли его снова обратились к цели поездки. В библиотеке университета оказалась целая коллекция книг, посвященных походу лорда Дункана на султанат Каруну. И, читая их, Петр видел все события того времени так отчетливо, как будто сам присутствовал при всем этом полвека назад.

Лорд Дункан — тогда еще никакой не лорд, а просто искатель приключений — завербовался на службу «Бамуанга компа-ни» — огромной компании, названной по имени реки Бамуанга, купеческому государству, захватившему необъятные территории в Западной Африке.

Вот старая фотография: молодой полковник (полковник? Кто дал ему этот чин в «Бамуанга компани»? Ведь он бросил службу в армии и уехал в Африку!), молодой полковник Дункан на смотре отрядов компании. Чернокожие солдаты в форме, повторяющей форму английской армии. Затем из них будут сформированы уже регулярные части английской армии — западноафриканские пограничные силы.

Еще фотография: колесный пароход на Бамуанге, плавучий штаб генерал-губернатора колонии полковника Дункана, наведшего порядок в новоприобретенных африканских землях.

Потом появилась Флора Болл. Она приехала в Вест-Африку, и полковник Дункан устроил прием в честь красавицы журналистки. Пароход шел по Бамуанге, расцвеченный цветными фонариками, и туземный оркестр играл на верхней палубе; воины в полных боевых нарядах бились в сложнейших ритмах перед «маета Дунканом» и «мадам».

На северном берегу Бамуанги бушевали пожары. Ночь была черной, пожары багровели, и тонкие ноздри красавицы Флоры трепетали, ловя ветер романтики и приключений.

— Мадам, — твердо сказал тогда полковник Дункан, — я завоюю для вас эту страну, и вы назовете ее именем, которое вы ей придумаете.

И она придумала это имя — Гвиания.

— Слушай, ты так, пожалуй, сойдешь с ума, — не выдержав, сказал австралиец, когда Петр, наверное, в тысячный раз заговорил с ним о лорде Дункане. Это было в машине Роберта, все в том же «пежо». Они ехали к профессору Нортону.

Профессор пригласил их на ужин перед поездкой на Север. Это был типичный холостяцкий дом: и жена, и два взрослых сына профессора давно уже жили в Англии, да и сам он собирался поработать еще год-другой, а затем ему полагалась пенсия от правительства Гвиании.

Они пришли точно в назначенный срок — ровно к семи, но профессора еще не было. Их встретил слуга — невысокий, плотный, в черных брюках и белом кителе, но босиком.

— Маета звонил с пляжа… сейчас будет, — широко улыбаясь, сообщил он. — Просил вас идти прямо в бар.

— Отлично, Санди. Не провожай.

Роберт потянул носом воздух и щелкнул пальцами.

— Гм… Что-то вкусное.

— Не, са, — еще шире заулыбался Санди. — Но маета просил вам пока ничего не говорить.

— Ладно, подождем. Прошу.

Роберт по-хозяйски махнул рукой, предлагая Петру войти первым.

Они вошли в просторный холл, разделенный надвое оригинальным шкафом — железными прутьями и ящиками из красного и черного дерева. В пространстве между ящиками стояли скульптуры — бронзовые и деревянные, лежали стопки книг, бумаги.

Первая часть холла служила гостиной. В углу — стойка бара, над которой на зеркальных полках сверкали разноцветные бутылки. Там же стояли три высокие табуретки.

Роберт прошел прямо к бару, взгромоздился на табурет:

— Что же, профессор всегда давал мудрые советы. Санди… достань-ка виски. Хорошая дезинфекция перед долгой поездкой.

— О'кэй!

Петр уселся на табурет рядом.

«Роскошно живет профессор, — подумал он, оглядывая помещение. — Вот тебе и каморка ученого… со всеми удобствами и баром. Сколько же здесь комнат?»

Он вздохнул. Далекий домик в подмосковном поселке был мал и тесен, но что бы он сейчас не отдал, чтобы очутиться там хотя бы на мгновение!

Санди привычно налил им виски в высокие прозрачные стаканы на три пальца, что означало тройную порцию, достал из небольшого, стоявшего тут же холодильничка ведерко со льдом.

Зашипела содовая вода, звякнули кубики льда.

Петр отхлебнул глоток.

Передняя стена холла была сплошь стеклянной и выходила в сад. Тяжелые желтые шторы сейчас не были задернуты, и о стекла снаружи бились мириады насекомых, летящих на свет.

Стена, вдоль которой стояли диван с зеленой обивкой и такого же цвета кресла, была увешана оружием: саблями, мечами, копьями, боевыми топориками. Яркость отделки колчанов, ножен и рукояток мечей скрадывалась хорошим слоем пыли: Санди, видимо, не утруждал себя излишней заботой об этой коллекции, а профессор Нортон пыли просто не замечал.

— В основном это оружие с Севера, — сказал Роберт, заметив, что Петр с интересом разглядывает коллекцию. А Петру, смотревшему на эти давно уже ставшие безопасными куски железа и стали, вдруг вспомнились страницы из книги Паркера — одного из офицеров лорда Дункана, участвовавшего в походе на север Гвиании. Эту книгу Петр прочел в библиотеке университета Луиса.

«…Когда мы подошли к городу Сандеру, — писал колониальный служака, — я приказал построиться в каре. На флангах были четыре пулемета „максим“. Носильщики и лошади были в центре каре. Там же я поставил три 75-миллиметровых орудия.

Конница эмира Сандеру вышла сразу из трех ворот и помчалась на нас. Мы подпустили их на девятьсот ярдов и открыли огонь залпами. „Максимы“ косили их ряд за рядом. Но фанатики не обращали на это внимания. Последние из них вместе со знаменосцем упали всего лишь в пятидесяти ярдах от каре. Мы насчитали потом около семисот убитых и раненых.

Один из наших туземных солдат был ранен отравленной стрелой и умер. Других потерь нет.

Город взят. Эмир вместе с гаремом бежал в северном направлении».

Лорд Дункан прочел рапорт Паркера и задумался.

Фанатики. «Максимы» и скорострельные пушки перебьют их всех. Но умиротворит ли это страну? Эмиры бегут из своих столиц и рыщут по саванне, а их подданные слепо повинуются им. Если в газеты просочится что-нибудь о подобных бойнях…

Лорд Дункан про себя выругался:

— Черт бы побрал этого ханжу Чемберлена! Пишет сюда идиотские письма, требует объяснить, почему мы нарушили мирный договор с султаном Каруны. Французы, видите ли, беспокоятся, что мы приближаемся к их владениям. Ханжа!

— Капитана Мак-Грегора ко мне!

Вестовой щелкнул каблуками:

— Йес, сэр!

Дункан встал из-за походного, грубо сколоченного стола и прошелся по хижине. Здесь было душно, низкий потолок давил.

— Капитан Мак-Грегор прибыл!

Лорд Дункан окинул его ободряющим взглядом. Молодец! Красавец… Отличный офицер! Говорят, с амбицией! (Ему нравились люди с амбицией.) И все же жалко… Но ничего не поделаешь.

Зато о нем будет знать вся Англия.

Капитан стоял навытяжку и лишь взглядом следил за шагающим по хижине лордом.

— Вам поручается выступить с отрядом на Бинду. Эмир Бинды опять беспокоит наши торговые караваны. Кроме того, он продолжает торговать рабами. Вам поручается арестовать эмира и посадить на его место кого-нибудь посговорчивее. Письменный приказ вы получите позже.

— Йес, сэр!

«И все-таки жалко, что этот парень погибнет».

И лорд Дункан неожиданно подумал, что сам он уже немолод, отяжелел и, если бы не высокий рост, казался бы даже толстым. Он вспомнил себя вот таким же, как этот капитан, блестящим офицером в Индии.

Интересно, если бы в те годы его послали на верную смерть, смерть во имя Англии, как бы он себя вел? Да, он вел бы себя точно так же, как этот Мак-Грегор. Он пошел бы не моргнув глазом.

— Значит, конница эмиров была вооружена всем этим? — сказал Петр и кивнул на копья и стрелы.

— Зато отряды лорда Дункана имели «максимы». Роберт допил стакан до дна.

— Фирма сделала пулеметы разборными — специально для двух носильщиков. Кстати, носильщики несли и разборные семидесятипятимиллиметровки: три человека на пушку. Офицеры вспоминали потом, что носильщики очень гордились выпавшей им честью. И конечно же, были очень довольны платой.

— Они уже у бара!

Профессор Нортон стоял в дверях холла. Таким Петр видел его впервые.

На профессоре были необъятных размеров шорты неопределенного цвета. Салатовая рубашка с трудом сходилась на обширном животе. Вся она вымазана варом, как и шорты, и массивные кривые ноги, и тяжелые, обнаженные по локоть руки.

Он держал небольшой, но увесистый брезентовый мешочек.

— А я… вот!

Профессор встряхнул мешок, и там что-то зазвенело.

— Пенсы! Оказалось, идеальные шайбы для моей лодки! И как это я раньше не догадался. Да сидите вы, сидите: Я сейчас…

И, потряхивая мешком, профессор поспешно проследовал через холл к лестнице, ведущей на второй этаж дома. Уже на лестнице он обернулся:

— Сегодня я закончил-таки лодку!

Он опять махнул мешком и, отдуваясь, поспешил вверх по лестнице.

Роберт слез с табуретки, обогнул стойку и принялся разливать виски.

— У профессора есть лодка? — спросил Петр.

— Хобби! Все свое свободное время проводит на пляже. То чинит ее, то усовершенствует. Простой деревянный баркас со стареньким мотором. Сейчас гораздо дешевле купить хороший пластмассовый глиссер, чем чинить это корыто. Но он не хочет. Говорит, что не доверяет этим современным безделушкам. Кроме того, мол, ему необходимо заниматься физическим трудом — тренировать сердце. Впрочем, на пляже все считают его немного… того!

Ужинали они в саду за домом.

Санди развесил на кустах стеклянные фонарики, зажег в них свечи. Тучи насекомых бились о горячее стекло, падали, налетали новые.

Профессор был в отличном настроении. К тому же сегодня, как никогда (по словам самого профессора), Санди удались запеченные улитки.

Сначала, увидев на блюде коричневые раковины, Петр чуть было не выскочил из-за стола, чем еще больше повысил настроение хозяина. Но затем, собравшись с духом, съел одну, еще одну, еще…

Это было вкусно.

«Вот бы увидели мои, как я здесь лопаю улиток! — улыбнулся про себя Петр, вспоминая отца, мать и сестер. — Мама наверняка бы просто плюнула, отец покачал бы головой, а сестры… Нет, сестры у меня современные. Сказали бы, что родители безнадежно отстали, да еще привели бы в пример какую-нибудь статью из научного журнала, в которойутверждается, что улитки очень полезны!»

— Миссис Нортон — француженка. Если вы хотите стать другом профессора, вы должны привыкнуть ко всяким диковинам французской кухни, — с набитым ртом пояснил Петру положение дел Роберт. — Мне тоже пришлось пройти через все это. Только меня мистер Нортон испытывал на лягушачьих лапках.

— Это было весело, черт возьми! — довольно рычал хозяин: Санди тщательно следил, чтобы его стакан все время был полон.

Когда покончили с улитками, Санди торжественно принес и установил на столе небольшую жаровню. Потом появились глиняный горшок и солидное блюдо с мясом, нарезанным длинными ломтиками. И в заключение Санди принес десятка два тонких и длинных лучинок.

Горшок был водружен на жаровню: через несколько минут в нем забулькала жидкость, запахло горячим прованским маслом.

Нортон плотоядно потирал толстые ладони:

— У вас в России такое не готовят, а?

Он ловко нанизал на лучинку кусочек мяса и привычно опустил его в кипящее масло. Роберт сделал то же самое.

Профессор, в предвкушении удовольствия чмокнув губами, вытащил сварившийся в масле кусок мяса, подул на него и отправил в рот.

— Так готовят мясо в Провансе. Отличное блюдо! Рекомендую!

— Попробуем.

Петр принялся насаживать мясо на лучину.

Внезапно квадраты света, падавшие в сад из окон виллы, исчезли. Роберт взглянул на часы, поднеся их почти к самым глазам.

— Однако выключили-то они точно, а вот включат… Он обернулся к Петру:

— Помните, я говорил вам о забастовке? Но пока это только напоминание, что правительству предъявлен ультиматум. Сегодня по городу опять были разбросаны бумажки: предупреждение, что будет прекращена подача электричества на час — с восьми до девяти. Это как раз то время, когда обычно устраиваются всякие официальные приемы или банкеты. Да и частным лицам вроде нас это может испортить аппетит.

В голосе Роберта звучало раздражение.

— Откровенно говоря, я рад, что мы на это время уезжаем на Север. Там, у эмиров, полный порядок. Никаких листовок, никаких демонстраций! Все как при лорде Дункане.

— Не ворчите, Боб. Вы для этого еще молоды. Профессор положил тяжелую руку на руку Петра.

— Не верьте ему, Питер. Порою он бывает сварливее меня Но в общем-то он очень неплохой парень.

Санди вырос из темноты с бутылкой коньяка.

— Хорошо, Санди. Оставь коньяк здесь. Мы уж как-нибудь сами с ним справимся.

Профессор взял бутылку.

— А сам иди в дом да проверь, все ли окна закрыты. Я не уверен, что кое-кто не захочет использовать эту профсоюзную акцию в своих частных интересах.

— Йе, са.

Профессор проводил взглядом белое пятно кителя Санди, удаляющееся в темноту. Потом налил себе полстакана коньяка, молча выпил до дна, ладонью вытер губы. Лицо его стало серьезным, он глубоко вздохнул, задумчиво потер рукою тяжелый подбородок, испытующе посмотрел сначала на Петра, затем на Роберта.

— Вот что, парни.

Голос его окреп. И Петр подивился трезвости этого голоса. Нортон откинулся на спинку кресла, опять задумчиво потер подбородок.

— Вы можете меня не слушать… Воля ваша. Но я хочу поговорить с вами откровенно. Я хочу вам рассказать об одном разговоре, касающемся вас обоих, который у меня был с…

Он оборвал фразу, остановил взгляд на австралийце.

Роберт, словно не замечая этого, потянулся к бутылке, налил себе, отпил глоток, провел языком по сухим губам.

И вдруг тяжелый кулак профессора с грохотом обрушился на стол. Лицо его побагровело.

— Эти свиньи ни с чем не считаются. Для них нет ни науки, ни ученых, а только их грязные делишки. Они лезут во все. Сволочи!

— Профессор! — начал было мягко Роберт.

— Нечего меня успокаивать! Я достаточно стар и скоро успокоюсь навсегда. Но пока я жив, пока жива моя совесть, я не буду пешкой ни в чьей грязной игре. И никому не позволю…

Он вдруг схватился за сердце и обмяк.

— Ччерт…

Петр и Роберт вскочили.

— Санди… Он знает… лекарства в ванной… в шкафчике… Петр бросился в темноту.

— Санди! Санди! — почти в отчаянии кричал он, спотыкаясь о кусты, обдирая руки о колючие ветви.

— Ничего, это пройдет… это пройдет, — бормотал профессор, пока Роберт старался заставить его выпить глоток воды, осторожно поддерживая за плечи. — Эт… то бывает…

Зубы его стучали, как в лихорадке.

Наконец Роберту удалось влить ему в рот несколько капель.

Но профессор отвел стакан от своих губ.

Он говорил шепотом, с трудом выдавливая слова.

— Так вот… слушай. Эти свиньи… Роджерс и компания затеяли грязное дело.

В темноте сверкнул фонарик, рядом с ним второй. Профессор дышал тяжело:

— Слушай, парень. Фонари приближались.

— Слушай! Ты отвечаешь за русского! Что бы ни случилось, ты отвечаешь мне за него. С ним ничего не должно произойти. Ты понял?

ГЛАВА 11

Они выехали рано утром. Город спал, вдоль улиц еще горели фонари. Было темно, но небо над океаном, казалось, уже светлело.

Странно было ехать через ночной Луис. Петр и узнавал и не узнавал улицы, ставшие ему знакомыми за этот месяц, что он провел в Гвиании. Днем они тянулись сплошными рядами одноэтажных магазинов и магазинчиков, лавочек, мелких мастерских, крохотных контор. Веселила глаз пестрота вывесок. Узкие тротуары кипели водоворотом прохожих и покупателей: гремели проигрыватели и транзисторы, клаксонили сотни автомобилей, ругались кондукторы автобусов. Так было в африканской части города — подальше от банков и контор, роскошных универсальных магазинов и дорогих ресторанов.

Теперь административный центр был пуст. Лишь кое-где у подъездов на циновках спали сторожа, подложив под головы тяжелые котласы — широкие тесаки.

Зато тротуары африканских кварталов превратились в сплошную спальню. На асфальте, расстелив циновки из джута, подложив под головы тряпье, спали люди. По их одеждам можно было понять, откуда, из каких районов страны пришли они в Луис в поисках счастья.

Петр впервые видел африканский рассвет.

Они выехали за город. Клочья тумана набегали на радиатор, и свет фар казался тогда длинными клубками белого дыма.

Дорога была узкой и разбитой, машина прыгала на выбоинах, но Роберт не снижал скорости.

Холмы перебрасывали дорогу — как будто бы играли ею — с ладони на ладонь. Плотная стена леса подступала к обочинам. Иногда она подавалась назад, и дорогу стискивали болота, вода тускло поблескивала в зарослях осоки. Потом опять начинался лес — черная стена.

Но впереди, там, где дорога взлетала на холм, уже светало, уже было серебристое мерцание, разгоравшееся все ярче с каждым мгновением. Постепенно из темноты стали выступать от дельные великаны деревья. Их мощные ветви потянулись над дорогой, словно гигантские шлагбаумы. Затем, как на фотобумаге, положенной в проявитель, стали появляться деревья поменьше, кусты, лианы — все быстрее и быстрее.

По обочинам замелькали фигурки людей, закутанные в тряпье.

Женщины шли на рынок небольшими группами, неся на головах широкие корзины с немудреным товаром. Ямс, похожий на большую безвкусную редьку, касава, сахарный тростник, гари — мука из растертого ямса, сушеная рыба — все эти дары природы текли на рынок, чтобы быть обмененными на медные пенсы с дырками посредине или на тусклые шиллинги с изображением английской королевы. А потом все эти пенсы и шиллинги опять будут обменены на цветастые бумажные ткани, на керосин, соль, спички — словом, на то, что нужно иметь в хижинах из красной глины, укрытых в чаще тропического леса.

Иногда на обочине попадались охотники — тощие, оборванные. Их сопровождали грязные, взъерошенные собаки.

Охотники выступали гордо, неся на плече старые кремневые самопалы, а то и вовсе мушкеты времен первых португальских купцов — с дулами раструбом. И они с презрением поглядывали на сборщиков сока каучуконоса — гевеи, везущих на велосипедах сетки с белыми шарами каучука в ближайшую деревню, к скупщику.

Затем появились группки детей в синей или желтой выгоревшей форме, босых, со старенькими сумками, из которых виднелись потрепанные книги. Дети шли в школы, открытые миссионерами, «дабы нести цивилизацию в африканские джунгли».

Дети весело кричали вслед машине:

— Айбо!| Айбо! Белые! Белые!

И махали руками, как дети во всем мире машут проезжим.

— Дружелюбный народ! — заметил Петр после того, как им приветливо помахали руками женщины, стиравшие белье в речке.

— Самые разбойные места, — мрачно буркнул Роберт.

— Разбойные?

— Еще какие!

Роберт покосился на Петра и улыбнулся:

— Не веришь?

Дурное настроение, с которым он выехал сегодня из дома, явно проходило; австралиец просто не мог быть мрачным слишком долго.

Петр с сомнением хмыкнул:

— И в чем же их… разбойность?

— Останавливают и грабят. Где-нибудь сразу за поворотом валится дерево поперек дороги. Обычно отбирают все, что можно унести.

Петру не верилось: опять, как всегда, Роберт его поддразнивает.

Небо из белесого стало голубым, потом — ярко-синим. С первыми лучами солнца, проникшими в лесной туннель, сквозь который бежала дорога, ярко вспыхнула зелень, засверкала роса, все вокруг наполнилось тяжелым запахом гниющих листьев, сырости, плесени… Лес словно вдохнул и выдохнул полной грудью.

Деревни, через которые проносилась машина, жили уже своей обычной жизнью. Женщины стирали в ручьях белье, толкли в больших деревянных ступах ямс, возились у жаровен.

Голые дети играли в пыли у дороги. Бродили маленькие тощие козы. Куры норовили проскочить перед самыми колесами.

Неожиданно лес расступился. Дорога круто свернула влево, потом вправо и уперлась в массивный шлагбаум. Дальше виднелась невысокая железнодорожная насыпь, на которой голубели лезвия рельсов.

Гвианиец в пестрой рубашке и шортах неопределенного цвета стоял по ту сторону шлагбаума, подняв в худой темно-коричневой руке квадратный флажок в черно-желтую клетку.

Откуда-то справа доносились тяжелые вздохи паровоза, дребезжащий гул и короткие свистки.

Роберт выругался:

— Вот черт! Теперь простоим здесь минут тридцать!

— Но ведь уже пыхтит.

Петр кивнул в сторону, откуда доносилось пыхтение паровоза.

— Вот он и будет пыхтеть еще полчаса. На этом переезде бывает столько аварий, что шлагбаум закрывают заранее, и машинист снижает скорость до минимальной, а шума поднимает как можно больше!

Австралиец вылез из машины и потянулся, разминая спину и плечи. Судя по всему, он приготовился к длительному ожиданию.

Петр последовал его примеру.

Выйдя из машины, он огляделся. Шоссе здесь лежало на довольно высокой насыпи, сбегавшей к осевшим квадратным хижинам из красной глины, чьи стены сильно пострадали от дождей. Несколько мощных деревьев манго укрывали эту крохотную деревеньку своими раскидистыми ветвями.

— Что-то случилось, — вдруг сказал Роберт, тоже глядевший в сторону деревеньки. Там, возле хижины, почти прилепившейся к великану манго, толпилась группа людей. Они возбужденно жестикулировали, голоса их были тревожны. Петра словно что-то толкнуло: беда!

Не раздумывая, он сбежал с откоса и поспешил к деревеньке.

— Стой! — крикнул ему сверху австралиец. — Куда ты? Громкий женский вопль вырвался из толпы; он был полон отчаяния и ужаса. Петр прибавил шагу и услышал позади себя шум и проклятия Боба. Австралиец спускался по откосу.

Они подбежали почти одновременно, и толпа расступилась перед ними.

В центре круга, на утоптанной глинистой площадке, почти под самым деревом лежал человек. Лицо его было не коричневым и не черным, оно было серым — и это бросилось Петру прежде всего в глаза. Человек лежал раскинув руки, вытянувшись и смотрел в небо остекленевшими, полными тоски глазами. Рубашка, пестрая, грязная и рваная, была распахнута на груди, как будто человек задыхался.

Толпа с молчаливым ужасом смотрела на него, не решаясь приблизиться. Изможденная женщина, обнаженная по пояс, лежала в ногах у человека. Она скребла пальцами глину и сыпала ее себе на голову.

Рядом валялись старенькое одноствольное ружье и сумка, из которой торчали перья какой-то птицы…

— Что случилось?

Петр обвел глазами толпу. Но лица вокруг были непроницаемы: люди стояли словно загипнотизированные.

— Что случилось? — еще громче выкрикнул Петр и в упор посмотрел на молодого гвианийца, стоявшего к нему ближе всех. Тот испуганно вздрогнул, в отчаянии оглянулся, как бы ища поддержки у своих соседей, и наконец заговорил на ломаном английской языке:

— Тайво… убивать змея. Змея вешал на дерево… Змея кусал Тайво…

Петр оглянулся на Роберта. Тот покачал головой и заговорил с молодым гвианийцем на местном языке. После нескольких фраз он обернулся к Петру:

— Этот охотник принес из леса змею. Судя по всему, «африканскую красавицу». Он думал, что убил ее, и хотел повесить на манго — по местным приметам, дерево должно после этого лучше плодоносить.

Он покачал головой:

— Идиоты! Они сами придумали поговорку — «змея кусается, пока у нее не отрублена голова»! Он кивнул на охотника:

— Короче говоря, змея была не добита. Укусила его — и вот…

— Он… умрет?

В голосе Петра был ужас: он впервые видел умирающего человека.

— Они говорят, что послали за колдуном в соседнюю деревню. Все произошло минут пять назад, и, если колдун успеет, парня можно спасти. «Африканская красавица» сразу не убивает.

Женщина, лежавшая в ногах у умирающего, вдруг опять издала страшный, отчаянный вопль. И Петр почувствовал, что теряет власть над собой: он не мог вот так стоять и ждать, пока человек умрет у него на глазах. Он не знал, что нужно делать, но ничего не делать он не мог. Он шагнул к умирающему, нагнулся над ним… Вот он и укус — две маленькие ранки на руке, чуть пониже кисти, два аккуратных, запекшихся отверстия.

И, не отдавая себе отчета в том, что делает, Петр резко рванул подол рубашки умирающего, с треском оторвал длинную полосу материи, туго перетянул безжизненную руку около плеча. Раздумывать было некогда: он много раз читал, что нужно делать в таких случаях. Он сорвал нож, прикрепленный к поясу охотника, и быстрым движением сделал крестообразный надрез в месте укуса. Затем крепко сжал руку гвианиица у плеча и повел кольцо пальцев вниз к кисти, стараясь, чтобы из раны полилась кровь. А когда алые капли выступили, он поднес руку умирающего к своим губам… и внезапно почувствовал сильный рывок, отбросивший его в сторону.

— Сумасшедший!

Бледный австралиец стоял между ним и умирающим.

— Это тебе не укус европейской гадюки. Здесь Африка! Он сунул руку в задний карман своих шорт, вытащил оттуда плоскую металлическую коробочку и извлек из нее шприц… Петр, в оцепенении сидя на земле, смотрел, как австралиец умело сделал укол в плечо охотника и отбросил шприц в сторону.

— Все, — сказал он, поймав взгляд Петра. — Теперь будет все о'кей, если только мы не опоздали…

Он отвел глаза и посмотрел на металлическую коробочку, которую положил рядом с охотником, поднял ее, открыл и… захлопнул.

— Одна доза осталась. Еще на один раз, — усмехнулся он и сунул коробочку себе в задний карман.

Охотник застонал, шевельнул губами. Роберт облегченно вздохнул.

— Пошли, поезд уже прошел.

Петр ухватился за руку, протянутую ему Робертом, и встал на ноги.

— Скорее, — раздраженно бросил ему австралиец. — Как только они поймут, что он будет жить, нам отсюда не вырваться до завтрашнего утра. А я терпеть не могу здешних выражений благодарности!

Он решительно пошел прямо на толпу, и толпа молча расступилась перед ними.

Взбираясь по откосу шоссе, Петр думал: «Интересно, вытащил бы он шприц, если бы я сдуру не полез отсасывать яд? И кого он этим спасал — меня или охотника?»

Он спросил об этом австралийца, когда они уже были в машине.

Тот только хмыкнул в ответ. И Петр почувствовал, что его спутнику неприятно вспоминать о том, что случилось у хижины под манго.

— Сейчас мы будем в Огомошо, — небрежно бросил Роберт. И Петру опять показалось, что в этой небрежности была нарочитость.

Австралиец сбавил скорость, свернул в пыльный и тесный переулок между глиняными хижинами, крытыми бурым от ржавчины железом, потом еще в один, и они выехали на большую площадь, уставленную рядами дощатых прилавков под навесами из циновок рафии.

— Здесь мы остановимся позавтракать. Ты ел когда-нибудь жареный ямс?

Петр отрицательно покачал головой:

— А что это такое?

— Сейчас увидишь. Отличная вещь.

Они вышли из машины, и сразу же их оглушили крики торговок.

— Кастама… Чип! Чип! Маета, иди сюда…

— Покупатель! Дешево! Дешево! Очень дешево!

Со всех сторон к ним кинулись толстые «мамми», потрясая живыми курами, связанными за лапы, гирляндами сухой рыбы, тыча прямо в лицо расписные миски с яйцами, жареное мясо, нанизанное на палочки, кошелки с помидорами.

Петр растерялся от этого натиска, но Роберт был к нему уже привычен.

— Потом, потом! В следующий раз! — говорил он и шел, спокойно раздвигая торговок, весело улыбаясь, прямо к рядам, откуда доносились запахи жареной пищи.

— Побудь у машины, — крикнул он Петру, заметив, что тот никак не может вырваться из окружившей его толпы торговок, назойливо предлагавших свою снедь, — я сейчас вернусь.

И действительно, вернулся он почти мгновенно, неся в руках две эмалированные, расписанные красными цветами белые миски, наполненные золотистым жареным ямсом.

Это было похоже на крупные куски жареной картошки и пахло так же. Здесь же, в мисочке, с краю было налито немного подливы — ярко-красной, издающей острый запах.

Следом за австралийцем шли два улыбающихся во весь рот мальчика. Один тащил две низенькие деревянные табуретки, другой — бутылки пива «Стар» со стаканами, надетыми на горлышко. Стаканы весело позвякивали в такт шагам.

Торговки, видя, что выбор уже сделан, деликатно отступили.

— Осторожней с подливой, — посоветовал Роберт. — Это красный перец — к нему надо привыкнуть. Да и не каждому это удается.

Однако сам он набрал на кусок мяса изрядно подливы и сунул все это в рот. Петр последовал его примеру, и… словно пламя вспыхнуло у него во рту, из глаз брызнули слезы, горло перехватило, он почувствовал, что задыхается.

Мальчишка, державший пиво, поспешно сунул ему в руку полный стакан. Петр отпил и принялся хватать воздух ртом.

— Сорри, са, — вежливо сказал мальчишка, выражая свое сочувствие.

Петр залпом выпил весь стакан. Мальчишка сейчас же наполнил его, что-то сказал на своем языке приятелю. Тот со всех ног кинулся туда, откуда только что притащил стулья. Буквально через несколько мгновений он вернулся, неся еще две бутылки пива и бумажный кулек.

— Вот это сервис! — подмигнул Роберт Петру и щелкнул пальцами. — Видал, что значит изучать клиентуру? Эти парни сразу же сообразили, что двумя бутылками мы не ограничимся.

Мальчишка протянул Петру бумажный пакетик, вытащил из кармана железку и приложил ее к пивной пробке. В глазах его было выжидание.

— Давай! — кивнул ему Петр, рот которого до сих пор все еще пылал.

Он развернул пакетик. Там был жареный арахис, сверкающий кристаллами крупной соли. Роберт протянул руку и, взяв целую горсть, высыпал орехи в рот. Петр сделал то же самое: в пакете оказалось ровно две горсти.

Он хотел было скомкать и выбросить бумажку, как вдруг ему бросились в глаза буквы, набранные крупным, неровным шрифтом. Листовка, самая настоящая листовка! И начиналась она обращением: «Товарищи!»

Петр поспешно стряхнул остатки орехов и, разгладив листок, стал читать. Это был призыв к фермерам поддержать готовящуюся всеобщую забастовку. Примитивным английским языком объяснялось, почему рабочие бросают работу, хотя в стране безработица. Листовка рассказывала, что одни в Гвиании имеют все — деньги, дворцы, даже собственные церкви. Другие же живут по двадцать человек в комнате, за которую отдают половину своего заработка и едва ли не умирают с голоду. Крестьян призывали не становиться штрейкбрехерами, не помогать капиталистам душить их братьев в городе.

— Ты читал это? — Петр показал мальчишке листовку.

— Йе, са, — весело сверкнул тот зубами. — Вчера приезжал Стив. На лендровере и с микрофоном. И с ним еще парни.

— Ты знаешь Стива? — с интересом спросил австралиец и прищурился.

— Йе, са, — с недоумением повернулся к нему мальчишка. — Кто же не знает Стива? Сначала они пустили музыку, а когда вокруг собрался народ, рассказали, что люди города хотят заставить богачей платить им по справедливости. А потом раздавали вот это.

Мальчишка кивнул на листовку в руках Петра. Роберт взял у Петра листовку, молча прочел ее. Потом скомкал и бросил на землю.

— Боюсь, как бы все это не закончилось крупными неприятностями, — раздраженно сказал он.

Петр смотрел, как бумажный комок покатился по красной, утрамбованной десятками босых ног земле.

— Поехали? — Роберт спросил это так неуверенно, будто чего-то ожидал от Петра.

— Поехали…

И вдруг Петра осенило: да ведь они в Огомошо! И он обещал заехать сюда!

ГЛАВА 12

Это случилось на вечере в доме Майкла Коладе.

Дом был новый, и стоял он на новой улице, на месте засыпанного болота. Муниципалитет еще не успел установить фонари, и сейчас, по случаю сбора гостей, улица перед домом Коладе была освещена сотней разноцветных лампочек, прикрепленных к забору или подвешенных на проводах, натянутых через пустынный дворик-лужайку.

Петр и Роберт, судя по всему, приехали первыми.

— Мы слишком рано, — сказал Боб. И, заметив удивленный взгляд Петра, поспешил пояснить: — Я же говорил, что если написано «начало в восемь часов», то значит надо приходить не раньше десяти. Таков уж здесь порядок. Хорошо будет, если мы застанем дома хозяев.

Но эти опасения не оправдались. Лишь только Петр и Роберт вошли во двор, как сейчас же навстречу им из кресел-качалок, стоявших на траве, поднялись братья Коладе.

Они были удивительно непохожи друг на друга. Коренастый, плотный крепыш Стив со своим тяжелым, почти квадратным лицом как бы подчеркивал, оттенял болезненную хрупкость брата — высокого, заметно сутулящегося. Лицо Майкла было круглым, глаза тоже, короткие усики делали его похожим на большого тощего кота в безукоризненно сшитом белом смокинге. Петру сразу бросились в глаза тонкие артистические пальцы Коладе-старшего, унизанные кольцами с крупными камнями, нервно мявшие дорогую сигару.

И одет был Стив — тоже в отличие от брата — подчеркнуто небрежно: рубаха-хаки с погончиками, джинсы, резиновые сандалии на босу ногу. На стриженой голове белела марлевая наклейка.

— Здравствуйте, — сказал Стив, нерешительно переводя взгляд с Петра на Роберта. Майкл вежливо улыбнулся.

«А они видят Роберта впервые», — отметил про себя Петр. Австралиец взял на себя инициативу представления:

— Роберт Рекорд.

Он слегка поклонился и кивнул на Петра:

— А это товарищ Николаев.

Роберт выделил голосом слово «товарищ», и глаза его хитро прищурились. Майкл непроизвольно вздрогнул. Губы его сжались. Но только на мгновение. Он вежливо поклонился и постарался выдавить улыбку — сначала для Петра, потом для Роберта.

— Мы ждали вас, — медленно произнес он, тщательно подбирая слова. — От имени семьи… как старший… (Он метнул неодобрительный взгляд на брата, который закрыл лицо широкой ладонью, чтобы скрыть улыбку)… благодарю вас за спасение Стива.

Он говорил, обращаясь к Роберту, но взгляд его круглых, настороженных глаз то и дело возвращался к Петру. И Петр почувствовал себя неловко под этим растерянным и тревожным взглядом.

— Ну что вы! — смущенно сказал он, потому что чувствовал, что должен что-то сказать. — Это… это ведь все получилось случайно!

И он оглянулся на Роберта, ища поддержки.

— Стоит ли вспоминать! — передернул плечами австралиец, и Петру показалось, что этот разговор ему действительно не нравится. — Конечно же, случайно! И забудем об этом.

— Забудем?

Стив непроизвольно коснулся белой наклейки на своей стриженной голове и странно рассмеялся.

— Что ж, забудем!

И Петру в его голосе почудилась насмешка, как будто Стив знал что-то и был уверен, что они знают это тоже.

Но долго раздумывать над этим Петру не пришлось. Братья посторонились, пропуская его и Роберта в сад перед домом, где никого еще не было, но на траве были уже расставлены столики — легкие, плетенные из разноцветных пластмассовых шнуров — и такие же стулья.

Под молодой кокосовой пальмой, в самом центре дворика, стояло три стола, в разноцветном свете лампочек искрились бутылки. В доме кто-то пробовал проигрыватель, ставя и снимая пластинки с «хайлайфом».

— Вы-то уж знаете наши порядки, — весело сказал Стив, обращаясь к Роберту. — У нас никогда ничего точно не начинают.

В этот момент в воротах показался европеец в темно-сером костюме. Волосы его были гладко зачесаны и блестели. Майкл сразу ожил: от сдержанности его не осталось и следа. Он кинулся навстречу гостю.

— Мистер Роджерс, старый друг Майкла.

Стив мрачно смотрел, как его брат пожимает руку англичанину. Настроение его явно испортилось.

А Майкл демонстративно громко расспрашивал о здоровье миссис Роджерс, об успехах младших Роджерсов в школе Святого Спасителя. Он словно старался показать свою близость с англичанином и, вероятно, жалел, что видят это лишь двое гостей из числа приглашенных.

Голос полковника Роджерса был тих и приятен:

— Добрый вечер, джентльмены!

Он учтиво поклонился всем и улыбнулся мягкой, вежливой улыбкой.

— А мы, собственно, почти знакомы, — сказал он Роберту. — Вы ведь прекрасно играете в теннис?

— Ничего, — согласился австралиец. — Все зависит от партнера.

— Да, вы хороший спортсмен. Начальник полиции рассказывал мне, что вы здорово отделали его парией.

Петр вскинул голову. «Ах, так, значит, полиция все-таки знает о том инциденте».

Его взгляд встретился с взглядом Роджерса.

— Лицо русских — зеркало их души, — мягко улыбнулся англичанин. — А ваше лицо — удивительно ясное зеркало, мистер Николаев.

Он смотрел на Петра снизу вверх, приглаживая холеной рукой аккуратно зачесанные волосы. Плотный, высокий Петр выглядел рядом с его изящной, щуплой фигуркой просто великаном.

— Прямо советский Джеймс Бонд. Не удивительно, если вы соблазните всех местных красавиц, — улыбнулся англичанин.

— Местных красавиц я вам обещаю пощадить. В этом-то уж мы с вами здесь не соперники! — подчеркнуто серьезно ответил Петр.

Все рассмеялись. Но затем Роджерс чуть заметно поморщился:

— А вы все-таки обиделись.

Он прижал к сердцу маленькую, изящную руку:

— Ради бога, простите. Я совсем не хотел вторгаться в вашу частную жизнь.

Майкл кинул на Петра недовольный взгляд и увлек своего гостя в дом, что-то рассказывая по дороге.

— Кто это? — спросил Петр, ни к кому, в сущности, не обращаясь.

— Советник министерства внутренних дел, — равнодушно ответил австралиец.

— Шеф контрразведки, — процедил сквозь зубы Стив и отвернулся.

С того самого вечера, когда его привезли на дачу Роджерса в Дикойи, Стив с полковником больше не виделся. Но сколько раз за это время он слово за словом восстанавливал весь свой разговор — сначала с Роджерсом, а потом…

Потом опять была ночь, ночь, рассеченная мощными фарами полицейского автомобиля, и гонка по пустынному шоссе на запад от Луиса. Но теперь уже Стив знал, куда идет машина. Его везли во дворец к Старому Симбе, на холм Независимости.

И вот наконец мотор сердито загудел, почувствовав крутой подъем, закашлял, и машина остановилась у решетчатых ворот в обшарпанной бетонной стене, освещенной двумя желтыми прожекторами. Выбежавший из полосатой караульной будки полицейский поспешно открыл заднюю дверцу, вытянулся, взял под козырек. Офицер, неподвижно сидевший рядом со Стивом и за всю дорогу не проронивший ни слова, не ответил на приветствие. Он лишь сделал Стиву нетерпеливый знак рукой — выходи. Стив нарочно неторопливо вышел из машины, разминая затекшие ноги, сделал несколько пружинящих шагов по черному асфальту. Дверца позади него захлопнулась с резким стуком, и машина, взвыв, рванулась в темноту.

— Служба безопасности, — с завистью сказал полицейский и вздохнул, провожая взглядом красные огоньки, петляющие по дороге, ведущей вниз с холма.

— Завидуешь контрразведке? — усмехнулся Стив. — А чем хуже в охране президента?

Полицейский хмуро глянул на него и отвернулся.

— И ничего и не завидую, — пробормотал он, упираясь обеими руками в створки заскрипевших ворот. — Проходите. Вас ждут.

Да, Стива уже ждали во дворце президента. Второй охранник, стоявший за воротами, козырнул ему и махнул рукой налево — в сторону густой зелени. Стив уверенно прошел знакомой дорожкой через сад, прямо к маленькому одноэтажному домику позади нелепого модернистского сооружения из стекла и бетонных колонн, где размещались канцелярия президента и его кабинет, зал приемов, библиотека и где было еще много пустых комнат, которые Старый Симба так и оставил пустыми.

Стив знал, что Симба в душе так и остался деревенским проповедником, и удивлялся, как это он, при его мягком характере, мог вести такую ожесточенную борьбу с англичанами, особенно тогда, после расстрела шахтеров в Ива Велли: в одной из его речей того периода был даже призыв к оружию.

«С тех пор старик сдал, очень сдал», — подумал Стив, поднимаясь на невысокое крыльцо, где на неуклюжей грубой скамеечке дремал полицейский.

Заслышав шаги, охранник поспешно вскочил и схватился за белую кобуру, висевшую у него на животе. Но, узнав Стива, он широко улыбнулся и опустил руку: и он, и Стив, и Симба — все были из одной деревни.

Симба сидел за огромным столом, заваленным бумагами и книгами, и что-то писал. Над глазами у него был прикреплен зеленый пластмассовый козырек, как у конторщика, на руках конторские нарукавники, чтобы не вытирались и не пачкались рукава легкого белого пиджака.

Он поднял седую, коротко остриженную голову, снял козырек, прищурившись, посмотрел на Стива сквозь старенькие круглые очки в блестящей стальной оправе, перевязанной черной ниткой.

— Ты… Пришел?

В голосе его была усталость. Он привычно сдвинул очки на лоб и сильно потер глаза.

— Значит, жив…

— Жив!

Стив постарался ответить как можно бодрее, но Старого Симбу было не так-то просто обмануть.

— Болит? — Он оторвал руку от глаз и показал пальцем на повязку Стива. — Болит, — ответил он сам себе, не дожидаясь ответа. — Я-то уж знаю, как это может болеть.

— И ты меня звал, чтобы спросить об этом? — вдруг с неожиданной для самого себя резкостью спросил Стив. — Или еще и о том, как твоя полиция избивала нас на ули…

— Это не моя полиция, — тихо, но твердо перебил его Симба. — Это полиция Гвиании. Вы нарушили закон. Вы разгромили посольство великой державы, а Гвиания, у которой пока еще нет ничего своего — ни денег, ни специалистов, ни промышленности, — не может позволить себе такой роскоши.

«Черт бы побрал этого Гоке! — подумал Стив. — Если бы я не знал его, я бы подумал, что он и его парни организовали провокацию!»

— Вы, красные, думаете, что, если мы добились независимости, мы можем теперь позволить себе делать все, что хотим? — продолжал Симба, и голос его становился все тверже и тверже.

Он не предложил Стиву сесть и теперь встал из-за стола и, заметно прихрамывая, расхаживал взад и вперед по комнате, заложив руки за спину и слегка наклонившись вперед, — привычка эта у него сохранилась с тех времен, когда он был деревенским проповедником.

— Вы думаете, разгромив посольство США или Англии, вы разрешите сразу же все наши проблемы? Антагонизм между племенами Юга и Севера? Споры между традиционными вождями и государственной администрацией? Поможете покончить с суевериями и утвердить знания? Установите правильные отношения между иностранными монополиями и государственным сектором?

— Не все сразу… — попытался возразить ему Стив.

— Замолчи! — устало оборвал его президент. — Ты мальчишка! И я не хочу тебя слушать! А позвал я тебя вот зачем.

Он прохромал к столу и взял с него листок бумаги.

— Своим поведением ты сталкиваешь меня не только с Америкой, но с твоими же друзьями — с русскими!

Держа листок, Симба подошел к Стиву и остановился перед ним, пристально посмотрел ему в глаза:

— Да, да! Русский аспирант Николаев, не успев доехать до университета, куда он прибыл учиться от ЮНЕСКО, уже оказался замешанным в уличных беспорядках! И все из-за тебя.

Стив на секунду закрыл глаза: дальше он все знал. Полковник Роджерс предупредил его, что иммиграционная служба уже доложила президенту о случае у посольства и предложила немедленно выслать русского за пределы страны.

Полковник же во время короткого разговора в машине просил Стива во что бы то ни стало уговорить Старого Симбу не высылать русского. Стив не скрыл тогда своего удивления. Ведь если бы англичанин его об этом не просил, Стив поступил бы точно так же — конечно, если бы он знал, что русского хотят выслать. Правда, Роджерс его вовремя предупредил. И кто знает — может быть, именно он устроил эту встречу на холме Независимости?

Симба ждал ответа.

— Так что же ты мне на это скажешь? — сухой голос президента донесся до Стива откуда-то издалека. — Что посоветуешь?

— Это провокация! — выдохнул Стив.

— Провокация? — Старик саркастически усмехнулся. — Конечно, провокация. Как и разгром американского посольства! Только в первом случае это сделали англичане, а во втором…

Он не договорил и опять пристально посмотрел в лицо Стива. Но Стив решил не поддаваться.

— Американское посольство громили непреднамеренно. Мы против таких действий. И здесь ни при чем ни англичане, ни русские. И уже совсем ни при чем Николаев, — твердо сказал он.

И вдруг голос его сломался. И он заговорил быстро и обиженно, как мальчишкой говорил когда-то с дядей, когда хотел, например, уговорить дядю, чтобы он взял его с собой съездить в Луис.

— Он просто спасал меня. Как спасал бы любого другого. Неужели я отплачу злом человеку, который сделал для меня добро?

— Возьми себя в руки! — Симба смотрел на него с неодобрением. — Что ты раскис, как сопливый мальчишка?

Он сел за свой большой стол, надел очки и иронически посмотрел на Стива.

— Мальчишки! Ей-богу, какие же вы еще мальчишки! Голос его потеплел:

— И ты, и Гоке… А уже играете в политику. Уже чего-то требуете, за что-то боретесь! И все напрямик, как сегодня у американского посольства, ломитесь прямо в закрытые ворота. И получаете по голове. Разок, другой, третий… Ничего, это проходит, как и молодость. А потом остается горький опыт. Горький опыт и горькая усталость. И приходит равнодушие.

— Нет, — тихо покачал головой Стив. — Так бывает, но не со всеми. И мы не станем такими, дядя.

— Дай вам бог! Дай вам бог не сломаться на пути, который вы выбрали.

Старый Симба был сейчас действительно чем-то похож на старого льва, мудрого и бессильного. И Стиву припомнились разговоры о том, что в ссылке, на далеком острове, затерянном в океане, англичане предложили Старому Симбе освобождение и пост президента независимой Гвиании в обмен на обещание проводить умеренную политику и не рвать традиционные связи с Англией. И он якобы согласился — решил пойти на это, чтобы только страна скорее получила независимость.

Стив не верил в это. Он не хотел верить!

Президент опять взял листок с рапортом иммиграционных властей, расправил его на столе сухой ладонью.

— И все же я звал тебя вот зачем.

Он выпрямился за столом, лицо его стало официальным:

— Стив Коладе! Я предлагаю вам прекратить безобразные эксцессы около иностранных посольств. И если повторится еще что-нибудь подобное сегодняшнему, нам ничего не останется, как только выслать кое-кого из ваших друзей. Идите!

Он помолчал, потом добавил уже другим тоном:

— Полковник Роджерс тоже не советует высылать русского. Но если бы не ты…

Он опять замолчал, словно решая что-то.

— Впрочем… и эту нашу встречу устроил он же. Он сообщил, что ты серьезно ранен.

Комок подкатил к горлу Стива. О, как дорог сейчас был ему этот старый седой человек с английской пулей в ноге, сохраняющий «традиционные связи» с Англией!

— А теперь иди!

Старый Симба не любил эмоций.

— И помни, что нам еще нужно многое сделать, чтобы на самом деле стать свободными, — услышал Стив уже в дверях.

ГЛАВА 13

Гости прибывали. Их встречал Майкл, затем принимал Стив. Некоторое время Петр тщетно пытался запомнить имена всех, кого ему представлял Стив, но потом отчаялся. Он явно был главной диковиной этого вечера.

Сегодня здесь были, по словам Стива, не отходившего от Петра, редакторы всех столичных газет, два-три министра, дипломаты, видные адвокаты, несколько членов парламента. Друзья Стива — левые профсоюзники — держались особнячком и пили преимущественно пиво. Были они все бородаты, одеты все в те же рубахи-хаки и джинсы. И все они с интересом рассматривали Петра.

«Как в цирке, — думал он, стараясь побороть смущение. — Да и сам Коладе-младший какой-то чудак! Что это он на меня так смотрит, будто что-то хочет сказать».

А Стив в это время думал: что же нужно полковнику Роджерсу от этого простого и, судя по всему, бесхитростного парня и какова роль, предназначенная ему, Стиву, в интриге, которую затевает английская разведка? В том, что такая интрига затевается, Стив не сомневался.

Мимо прошел Гоке, разговаривая со стариком Имолу. Телеоператоры бросились их снимать, старик Имолу молча вскинул вверх свой тощий кулак.

— Извините! — Стив оставил Петра. Нужно было поговорить с Имолу. У старика отличные связи, даже с гвианийцами из службы Роджерса. А во всей этой истории с русским и Роджерсом было немало любопытного…

Петр остался один, но лишь на мгновение. К нему подошли Элинор и доктор Смит.

— Вы скрываетесь от нас последнее время, — укоризненно сказала Элинор. — Это заметил даже Джерри.

— Я вас боюсь, — попытался отшутиться Петр. Он и сам находил свое поведение несколько мальчишеским. Но может быть, в его словах и была действительная правда? Элинор не слушала его.

— В университете говорят, что на днях вы едете на Север? — с интересом спросила она.

— Да, в Каруну…

— Дорога на Каруну идет через Огомошо, — задумчиво произнесла Элинор.

Она смотрела на него блестящими, лучистыми глазами, и Петр не мог понять, была ли в них ирония, усмешка или что-то другое.

— А почему бы вам действительно не заехать в Огомошо? — дружелюбно сказал Смит. — Может быть, вам удастся уговорить Элинор показать вам ее храм. Вы ведь знаете, она жрица божества Ошун!

Элинор досадно поморщилась:

— Джерри!

Американец просительно дотронулся до рукава Петра:

— И все же заезжайте к Элинор. Хоть на денек. По крайней мере, ей не будет так одиноко. Я ведь тоже уезжаю на плато Грос недели на две.

В доме заиграла музыка.

— Блюз, — Элинор уверенно положила руку на локоть Петра. — Вы танцуете?

Петр вопросительно посмотрел на доктора. Тот поспешно кивнул:

— Да, да… Пожалуйста… Я не умею танцевать, а Элинор очень любит.

Он старался улыбаться как можно любезнее, но Петр видел, что он бы отдал сейчас полжизни, лишь бы Элинор осталась с ним.

«Ну и черт с тобой!» — вдруг обозлился Петр.

В небольшой комнате, превращенной в танцевальный зал, было накурено и тесно. Из мужчин танцевали одни европейцы, но у каждого дамой была гвианийка.

Потом был еще какой-то танец, и еще, и еще. Петр танцевал автоматически, почти не слыша музыки. Оба они молчали.

— Так вы приедете? — тихо спросила Элинор, когда они вышли в сад. И это были единственные ее слова за все время, пока они были вместе.

— Да, — твердо сказал Петр и увидел, что сквозь толпу к ним пробирается доктор Смит.

— Я уж думал, что вы там задохнулись, в этом дыму, — стараясь выдавить улыбку, заговорил американец. — Это же крайне негигиенично — дышать дымом. Вы знаете, что абсолютное большинство больных раком легких — курильщики?

Художница отвернулась.

— Мне пора. Нет, Джерри, сегодня не провожайте меня. Она повернулась и пошла к выходу. Американец растерялся, его красивый рот был полуоткрыт, в синих глазах застыло искреннее недоумение.

И Петру стало его жаль чисто по-человечески, настолько американец был сейчас беззащитен и одинок в этой большой и шумной толпе людей, которым не было абсолютно никакого дела до разыгравшейся маленькой и банальной драмы.

— Виски, бренди, кока-кола?

Стюард в белоснежной форме, в белых перчатках стоял перед ними с подносом в руках.

— Бренди.

Петр протянул руку к стакану.

— Кока-кола, — машинально попросил доктор Смит.

Он взял стакан и сейчас же забыл про него, человек без пороков, непьющий и некурящий. Петр поймал себя на том, что смотрит вслед уходящей художнице, смотрит вместе со Смитом.

Из толпы гостей появился Гоке. Он почти тащил за собою к Петру улыбающегося Стива.

— Вот тебе и компаньон! — он подтолкнул Стива локтем к Петру. — Он тебя выручил, теперь и ты сможешь ему помочь.

Он был основательно на взводе:

— Товарищ Николаев, Стив тоже едет в Каруну. И он вам там обязательно поможет! Да, да, вы еще не знаете всех наших тамошних ребят. Это настоящие революционеры!

Это было несколько дней назад. А потом были хлопоты в связи с предстоящим отъездом, визиты в посольство — должен же консул Глаголев знать, где в случае чего искать советского гражданина Николаева, — еще одна встреча с послом, давшим два-три полезных совета. За всем этим потускнели ивоспоминания о вечере в доме Майкла Коладе, и разговор с художницей. И сейчас, уже в Огомошо, Петр колебался — удобно ли ему заехать к Элинор или нет?

Но все за него решил Роберт.

Он решительно повернул ключ зажигания и, высунувшись в окно, поманил пальцем мальчишек, все еще стоявших с пустыми бутылками в руках:

— Кто из вас знает, где живет мисс Карлисл?

— Я, са, — с готовностью ответил старший.

— Можешь показать дорогу?

Роберт обернулся и открыл заднюю дверцу. Паренек в нерешительности медлил, поглядывая то на брата, то на австралийца.

— Хотите вместе? — догадался Роберт. Мальчишки дружно закивали.

— Давайте…

— Прямо. У бара налево, — деловито приступил к обязанностям проводника старший из мальчишек.

— И что там? — не оборачиваясь, спросил Роберт.

— Там «Мбари-Мбайо». Там собираются люди, и мисс Карлисл учит их рисовать, петь, представлять на сцене…

Они проехали по довольно широкой улице — точь-в-точь как в Луисе, такой же торговой улице, состоящей из одних мелких лавочек-жилищ. Затем, не доезжая до бара с вывеской, утверждающей, что здесь часто пьют пиво иностранные послы, свернули в переулок — узкий, пыльный. Вспугнули собаку, дремавшую в теплой пыли, и выехали на небольшую площадь. На площади выделялись два здания, построенные в одном стиле — из крашенного в синий цвет бетона. Стены их не были сплошными: это был причудливый, фантастический резной узор. Одно строение — меньшее — имело явно утилитарное назначение. Об этом свидетельствовала неоновая вывеска «Мобил», пылающая, несмотря на яркое солнце. Здесь же, под навесом из гофрированного железа, алела бензоколонка.

— А это «Мбари-Мбайо», — с гордостью указал на здание напротив бензоколонки мальчишка. — Это все строил Афораби!

— Афораби? — переспросил Петр.

— Вы не знаете Афораби?

Мальчишка удивленно покачал головой. Было ясно, что ему не верилось, как это можно не знать Афораби, самого Афораби.

— Мисс Карлисл научила его делать это… — мальчишка кивнул на синие узоры бетонных стен. — Его даже приглашали за море.

— Мисс Карлисл здесь и живет? — с сомнением спросил Петр.

— Нет, — глухо ответил Роберт. — Это у нее нечто вроде собственного клуба. Живет она в другом месте, неподалеку отсюда.

— Мадам сейчас в храме, — с готовностью вмешался мальчишка. — Афораби проводит вас туда.

Они вышли из машины у длинного, похожего на амбар здания «Мбари-Мбайо». Его резной фасад из синего бетона был чем-то вроде внешней стены веранды, за которой начинались собственно стены самого здания — из красной глины. Это была типичная для здешних мест большая хижина с тяжелой резной дверью.

Дверь была заперта.

— Сейчас, сэр. Ключ у Афораби. Мальчишка кинулся со всех ног вдоль по улице.

Роберт позвенел в ладони ключами от машины, вздохнул. Было видно, что ему не по себе.

— А ведь здесь и был штаб лорда Дункана, — неуверенно заговорил он, меняя тему разговора. — Но сначала сюда пришел капитан Мак-Грегор.

Капитан Мак-Грегор прибыл в Бинду с сорока западноафриканскими стрелками, двумя пулеметами «максим», одной семидесятипятимиллиметровкой и тридцатью всадниками.

Отряд вошел в город ранним утром: капитан боялся ночевать в этом лабиринте глиняных улочек, где его «максимы» и пушка были бы бессильны, где стрелкам не удалось бы даже построиться в каре и где все преимущество современных ружей было бы потеряно против коротких мечей и кинжалов воинов эмира, если бы дело дошло — а оно дошло бы несомненно! — до рукопашной.

Город был хорошо знаком капитану, который уже не один раз бывал в этих местах с экспедициями против работорговцев.

Вот и на этот раз город удалось захватить врасплох: деревянные ворота были открыты, и стража и не пыталась сопротивляться.

Отряд сразу же прошел на площадь перед самым дворцом эмира. Это была большая зеленая лужайка с огромным деревом манго в самом центре, под которым обычно вершился эмирский суд.

Солдаты сейчас же построились в каре, наведя пушку на белые стены дворца. Пулеметы прикрывали фланги.

Конечно, можно было бы попытаться сразу же войти во дворец и арестовать эмира. Но Мак-Грегор не хотел рисковать: кто знает, сколько воинов находилось во дворце.

Солдаты поставили в тени дерева три стула для эмира, капитана Мак-Грегора и лейтенанта Дэвидсона, прекрасно говорившего на местном языке.

Затем капитан приказал Абубакару Абдулахи, постоянному проводнику отряда, отправиться в затихший и словно внезапно вымерший дворец, предложить эмиру выйти для переговоров.

Проводник вернулся через четверть часа с ответом, что эмира разбудили и он выйдет с минуты на минуту.

Солнце быстро поднималось. Начинало припекать. Прошло полчаса. Затем час. Из дворца никто не появлялся.

ГЛАВА 14

— Идут, — сказал мальчишка.

Петр увидел худого, стройного гвианийца, упругой походкой спешащего к ним по пыльной улице. Рядом с ним почти бежал их проводник, поминутно заглядывая ему в лицо, что-то быстро говоря и отчаянно размахивая руками.

Афораби остановился в двух-трех шагах.

— Хэлло, джентльмены! Вы идете мисс Карлисл?

Одет он был более чем скромно: старенькая белая рубаха с короткими рукавами, надетая навыпуск, старенькие темно-серые брюки, резиновые сандалии на босу ногу.

Лицо его было отчаянно худым. Казалось, скулы вот-вот разорвут пепельную, туго натянутую кожу. Из глубоких глазниц печально смотрели большие глаза. Он дышал глубоко и порывисто. В нем было что-то пугающе аскетическое. — Дело в том, что… — Афораби замялся. — Она сейчас в храме Ошуна. Я даже не знаю… удобно ли ее беспокоить.

— Мы ее друзья, — твердо сказал Роберт. Афораби поднял на него свои печальные глаза:

— Да, я вас знаю… Мистер Рекорд? Он перевел взгляд на Петра. Австралиец досадливо поморщился.

— Впрочем, если не можете… Он бросил взгляд на мальчика.

— Детям нельзя приближаться к храму, — упрямо наклонил голову Афораби.

Роберт нетерпеливо посмотрел на часы, но Петр опередил его:

— Тогда, если не возражаете, мистер Афораби, я бы хотел посмотреть ваши работы.

Афораби равнодушно пожал плечами, но Петру показалось, что в его печальных глазах сверкнул радостный огонек — сверкнул и тут же погас.

Афораби подошел к двери, вытащил из кармана ключ, вернее, крюк, сделанный из толстой проволоки. Дверь открылась тяжело, противно взвизгнули ржавые петли.

Неровные латеритовые стены и сводчатые потолки дышали прохладой, сыростью. Здесь было несколько темных, безжизненных комнат, соединенных в беспорядочный лабиринт невысокими арками проходов. Афораби где-то у входа щелкнул выключателем. Зажглись бра — сделанные из местной бронзы, грубые, со следами неровностей отливки.

При их свете все сразу же ожило: из красной глины выступили барельефы странных, фантастических животных и птиц. Искаженные волей художника фигурки людей метались в буйных плясках. Эротические сцены были одна откровенней цругой.

То здесь, то там висели ряды эстампов в том же стиле. Роберт хмыкнул:

— Мисс Карлисл?

— Нет, вот та стена ее. А это все наше.

Голос Афораби звучал глухо и равнодушно. Он шел сзади, заложив руки за спину. Иногда он останавливался у одной из длинных деревянных лавок, расставленных вдоль стен, и нагибался над разложенными на ней эстампами. Иногда даже брал какой-нибудь из них и внимательно разглядывал.

— А что там?

Роберт кивнул в сторону прохода, выводящего, видимо, во внутренний двор: оттуда сквозь арку врывалась внутрь волна золотого солнечного света.

— Там театр, — все так же равнодушно ответил Афораби. — Там мы ставим наши пьесы.

Десятка три длинных лавок было врыто рядами перед грубой дощатой сценой — без кулис, без занавеса, без задника.

«Как какая-нибудь площадка в сельском парке культуры и отдыха», — подумалось Петру.

Фантастические львы, шестигорбые верблюды, трехрогие козлы, грубо сделанные из бетона и раскрашенные в синий цвет, стояли вдоль высокой беленой стены, окружающей дворик.

Стена клуба, выходящая сюда, была расписана яркими, исключительно чистыми по цвету, абстрактными фигурами. Сочетание цветов было радостно-праздничным, удивительно волнующим.

— Мы экспериментируем с цветом, — начал объяснять Афораби.

— Отлично! И все же нам пора. Мы заедем на пару часов к мисс Карлисл — и дальше. Ночевать будем в Бинде, — довольно резко оборвал его австралиец.

Но Петр обернулся к художнику:

— И все же мы хотим посмотреть ваши работы повнимательнее.

Он сказал это твердо, и глаза его встретились с глазами Боба. Австралиец отвел напряженный взгляд. Афораби оживился. Он быстро вошел в дом, так быстро, что Петр и Роберт едва поспевали за ним. Они прошли в комнату, в которой раньше не были.

Здесь стоял большой, грубо сбитый стол, весь заваленный эстампами.

— Вот, — сказал Афораби, и в голосе его была надежда. Они молча принялись перебирать листы бумаги.

— Кое-что отсюда я возил за океан… Афораби волновался.

— Репродукции с этих работ есть в каталогах.

Он торопливо порылся в ящике, стоящем в углу, и вытащил оттуда пару проспектов, какие обычно печатаются для выставок.

— Вот здесь.

Проспекты сразу же раскрылись на нужной странице, как только Петр взял их в руки. Было видно, что их демонстрируют довольно часто. Судя по проспектам, Афораби участвовал в выставках клуба «Мбари-Мбайо» в Нью-Йорке и в Вене.

— Вот этот эстамп напечатан в каталоге. «Ночные видения».

Афораби минуту помолчал, словно не решаясь что-то сказать, затем глубоко вздохнул. Голос его дрогнул:

— Я… продаю это…

— Сколько? — уже совершенно спокойно и деловито осведомился Роберт.

— Первый оттиск я продал… за сто фунтов, — робко сказал художник.

— Так то первый! — усмехнулся австралиец. — А этот уже, наверное, двадцатый. Короче, сколько вы хотите за этот эстамп?

— Десять… фунтов.

Афораби говорил с трудом, словно стесняясь этого торга.

— Пять — и я уговорю моего друга взять еще что-нибудь за ту же цену!

Голос австралийца был тверд.

— Советую взять что-нибудь. В конце концов, если раздумаете, отдадите мне. В Луисе такие вещи сейчас в цене: все помешаны на здешних художниках, — быстрым шепотом сказал он Петру.

Афораби колебался: было видно, что ему обязательно надо что-нибудь продать, но цена была низкой, слишком низкой.

— Хорошо, — наконец чуть слышно согласился он. — Два эстампа по пять. Только…

Он поднял на них свои огромные тоскливые глаза.

— Только… не говорите никому… что купили по пять… Австралиец вытащил деньги, молча протянул их художнику.

Тот схватил их, буквально схватил худой, нервной рукой, не совладав с первым импульсом. Но сейчас же собрался, медленно, даже небрежно, не считая, сунул красноватые бумажки в карман своих стареньких брюк.

— Спасибо, сэр.

«А парню приходится действительно плохо», — подумал Петр. А вслух сказал:

— Я беру еще два эстампа. Этот и этот.

Лицо Афораби осветилось улыбкой. Он не мог уже скрыть радости. А Петру вдруг стало стыдно самого себя, своей жалости, своего жеста, унижающего этого художника и доставляющего ему же радость.

— По пять? — он постарался придать своему голосу холодную расчетливость, чтобы скрыть охватившее его смущение.

— Йе, са.

И это «йе, са» — выражение, принятое среди слуг, — резануло Петра.

А ведь они вошли в это здание равными!

— Значит, вы хотите поехать к мисс Карлисл? — сказал Афораби, когда они вышли из клуба. — Ладно.

Он посмотрел на солнце, потом положил ладонь на голову мальчишки, приведшего его и вместе с братом терпеливо дожидавшегося их на улице.

— Идите. Я провожу их сам. А вечером приходите. Роберт протянул мальчикам по паре монет:

— Всюду бизнес. А вечером они придут получать комиссионные.

— Йе, са… — хором крикнули мальчишки и помчались по улице, взбивая голыми пятками красную пыль.

Афораби махнул рукой в сторону зеленой стены, видневшейся на холмах:

— Надо выехать из Огомошо. Туда…

— Машина пройдет? — спросил Роберт, уже заводя двигатель.

— Сейчас сухо.

Петр подметил, что теперь Афораби держал себя намного увереннее, как будто прошел уже нечто, что надо было обязательно пройти и за исход чего он очень волновался.

Они медленно ехали по разбитой проселочной дороге. Красная глина — латерит — затвердела на солнце и превратилась в камень, покрытый слоем тонкой пыли. Придорожные кусты были сплошь красными, красной была трава, и только самые верхушки невысоких деревьев сохраняли сочную зелень.

Афораби сидел на заднем сиденье, полузакрыв глаза, весь подобравшись и напрягшись.

— Еще с половину мили, а там будет храм, — сказал он, когда они проехали полчаса. Теперь напряжение его опять возрастало. Он и не пытался скрывать свое беспокойство и неуверенность.

— Сколько вы зарабатываете в месяц? — вдруг спросил его Петр.

Он давно хотел задать этот вопрос и не решался: боялся честного ответа и не хотел нечестного. Ему хотелось, чтобы Афораби остался таким, каким он видел его, чтобы он не разрушил вдруг все одной маленькой ложью.

Но именно сейчас, когда художник, явно превозмогая себя, оказывал им услугу, ценность которой была известна лишь одному ему, он должен был сказать только правду.

— Иногда ничего… Иногда фунтов пять…

Голос Афораби был глух. И Петр ужаснулся — насколько беззащитен был перед ними этот человек. Ярмо нищеты давило его, сгибало его душу, и единственным его оружием была грустная улыбка да два-три каталога.

Храм показался сразу за крутым поворотом — срезом холма. Латеритовый срез был отполирован до блеска и украшен фресками — такими же, какие они видели в «Мбари-Мбайо». Только здесь было больше изображений женщин — беременных, кормящих, рожающих.

По обочинам, в кустах, торчали красные латеритовые изображения пучеглазых существ мужского пола. Их эротика была вызывающей.

Сам храм, похожий на группу разной величины и формы термитников — красных пирамид с двумя-тремя остроконечными вершинами, — стоял на краю густой зеленой чащи, в которую упиралась и в которой обрывалась дорога.

Только фасад храма выступал из зелени — четыре конусообразные башни из латерита с узкими и низкими арочными проемами. Все было соединено причудливо извивающимися переходами — несколькими коридорами в толще неровных стен, кое-где продырявленных крошечными окошками.

Перед храмом стояла Элинор Карлисл. Она нагибалась над большим деревянным корытом, черпала оттуда своими сильными, красивыми руками тяжелую красную глину и укладывала ее в основание скульптурной группы: фигура неведомого существа с гипертрофированной мужской статью была окружена коленопреклоненными женщинами с руками, протянутыми в мольбе.

— Это Ошун, бог плодородия, — чуть слышно сказал Афораби. — Мисс Карлисл — его главная жрица.

Художница выпрямилась, прикрыла глаза козырьком красной от глины ладони: солнце било ей прямо в лицо.

Афораби вышел из машины и сделал вперед несколько шагов, не поднимая глаз, упорно глядя в землю.

— Эти джентльмены хотят видеть вас, — сказал он по-английски.

— Хэлло! — подчеркнуто весело крикнул Роберт.

— Хэлло! — тихо и неловко произнес Петр.

Элинор, разглядев, кто перед ней, побледнела, закусила губу и в сердцах швырнула обратно в корыто только что взятый оттуда кусок глины.

Потом она заговорила — холодно, спокойно, на местном языке, которого не понимали ни Роберт, ни тем более Петр. И от каждого ее слова, как от удара, Афораби втягивал голову в плечи, съеживался. Лицо его стало серым, а большие, больные глаза стали еще больше и еще больнее от ужаса.

Вдруг, резко оборвав фразу, Элинор повернулась и скрылась в храме.

Афораби стоял, уставившись в землю, опустив плечи.

— Ненавижу женщин искусства, — иронически прищурился Роберт. Он уже окончательно овладел собой и был таким, каким его привык видеть Петр, — чуть ироничным, спокойным, уверенным в себе.

Он положил руку на плечо Афораби:

— Ты, парень, не слишком расстраивайся.

Афораби поднял голову, и они увидели в его глазах ненависть.

— Она присвоила себе наших богов, и она не хочет, чтобы их знал еще кто-нибудь из европейцев. Ни один белый не видел храм бога Ошуна, пока не приехала она. Она задарила стариков, она прошла посвящение и стала верховной жрицей…

Он помолчал, стараясь овладеть собою. Наконец, это ему удалось, он сглотнул слюну, вздохнул глубоко, всей грудью.

— Она очень недовольна, что мы пришли сюда.

Петр и Роберт переглянулись. Положение действительно было в таком случае довольно щекотливым.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Роберт, — поехали.

— Стойте! — голос художницы был резок и тверд. Она вышла из храма и теперь смотрела на них.

— Афораби, ты приведешь их ко мне через час. Домой Ты понял?

— Йе, ма, — склонился Афораби. — Я приведу.

ГЛАВА 15

Роберт развернул «пежо» и нажал на акселератор. Красная пыль занавесом поднялась из-под задних колес и закрыла все — и храм, и бесстыдные скульптуры, и барельефы на гладких откосах дороги.

— В Бинду, пожалуй, сегодня мы все-таки не успеем. Придется ночевать в здешнем рест-хаусе, — не обращаясь ни к кому, произнес Роберт.

Бинда. Петру так не терпелось оказаться в этом городе, в городе, где много лет назад разыгралась трагедия капитана Мак-Грегора.

А ведь то утро, казалось, не предвещало трагедии. Постепенно площадь перед дворцом заполнялась жителями Бинды. Они робко жались к стенам дворца, к стенам суда и мечети, и их белые одежды казались узорами на красном латерите.

Первыми осмелели дети. Один за другим они подходили к солдатам, южанам с побережья Атлантики, окружали их и молча, открыв рты, рассматривали их красные фески, блестящие черные ремни, ботинки на толстой подошве, зеленые обмотки. И конечно же, солдатские ружья.

Дети завидовали солдатам. Да и взрослые северяне, усевшись на корточки в красной пыли, качали головами: эти парни с Юга — вот уж кто ловкачи! Иначе как еще можно устроиться на службу к белым, да еще получить такую чудесную одежду и оружие!

В свою очередь, южане не скрывали своего презрения к этим оборванцам-северянам. Им уже приходилось отбивать атаки точно вот таких же — в белых одеждах, размахивающих луками и с воем мчащихся на каре.

Дураки! Если их аллах дал им только отравленные стрелы, то бог белых Джизус дал европейцам ружья-машины по имени «максим». А значит, Джизус был сильнее аллаха, и не этим рабам эмиров было тягаться с «маета Дунканом».

Капитан Мак-Грегор нетерпеливо посмотрел на часы:

— Что-то наш хозяин задерживается! Лейтенант Дэвидсон улыбнулся и пожал плечами:

— Восточный владыка! Они никогда не торопятся. Впрочем…

Он выжидательно посмотрел на капитана:

— Если хотите, я могу его поторопить. Мне приходилось бывать прежде в этом городе, да и во дворце тоже.

Мак-Грегор зевнул и потянулся в кресле:

— Извините, я сегодня плохо спал.

Он лениво передвинул тяжелую кобуру с бедра на живот.

— Ладно, все мы отоспимся на том свете. Не торопитесь, милый Дэвидсон. Мы пошлем еще раз нашего проводника… Эй, Абдулахи!

Толстяк проводник подкатился на коротких ватных ножках. У него почти не было шеи, голова была большой и круглой, как тыква. На безусом бабьем лице зазмеилась подобострастная улыбка:

— Йе, са.

— Не нравится мне этот парень, — тихонько сказал по-французски лейтенант. — Слишком он хитер. Я ему не доверяю.

— А кому вы здесь можете доверять, — по-французски ответил Мак-Грегор. — Вы не служили в Индии — там еще хуже.

Он перешел на английский язык, обращаясь к Абдулахи:

— Вы еще раз пойдете во дворец и скажете эмиру, что я его жду.

— Йе, са… — поклонился толстяк. — Йе, са.

Он попятился, не разгибая спины, потом проворно повернулся и с неожиданной для толстяка резвостью почти побежал к дворцовым воротам.

— Распорядитесь насчет караула, лейтенант. Я подам знак, когда вы будете арестовывать этого упрямца. Дэвидсон кивнул.

И в этот момент из дворцовых ворот выехал отряд всадников. Впереди на белом коне в высоком деревянном седле ехал эмир Бинды. Рядом катился на коротких ножках Абдулахи.

Почему вдруг здесь, именно здесь, в зарослях около Огомошо, Петр так ясно представил себе эту картину? Почему сухие строчки, прочитанные им в библиотеке Луисского университета, вдруг приобрели такую реальность?

Рест-хаус оказался небольшой гостиницей. Собственно, состоял он из четырех одноэтажных домиков, разбросанных на просторной зеленой лужайке.

В центре лужайки стоял домик побольше, под деревом-«зонтом», ветки которого, толстые, мощные, росли четко разделенными этажами: первый, второй, третий, четвертый… Толстые, мясистые и большие листы напоминали фикус или магнолию. Так показалось Петру.

Здесь помещалась контора — маленький закуток, в котором дремала массивная гвианийка в модном парике — прямые волосы, расчесанные на пробор.

Она любезно поздоровалась и предложила заполнить небольшие анкетки: кто, куда и откуда едет, постоянный адрес.

Затем старательно переписала имена мелом на черную доску на стене, разграфленную и пронумерованную.

— Шале номер два, комнаты «эй» и «би», — объявила она, выкладывая из ящика своего письменного стола тяжелые бронзовые ключи. — Первый дом отсюда направо…

Она нажала кнопку на столе. Буквально через несколько секунд из соседней комнаты выскочил молодой парень в белом фартуке.

— Йе, ма…

— Проводи джентльменов, — властно приказала ему толстуха. — Номер два.

— Йе, ма, — повторил парень, выжидающе глядя на приезжих.

— Машину водишь? — спросил его Роберт, подбрасывая в ладони ключи.

— Йе, са…

— Тогда лови!

Парень ловко подхватил брошенные ему ключи.

— Отгони машину к шале и принеси мне ключи сюда. Мы будем в баре.

От конторки, из небольшого холла перед нею, двери вели направо и налево. На левой двери была прикреплена черная стеклянная табличка с белыми буквами — «Столовая». На правой такая же табличка — «Бар».

Роберт уверенно толкнул эту дверь. За ней оказалась небольшая и тесно заставленная комнатка, разгороженная почти наполовину стойкой бара.

Бармен был толстый, с физиономией экс-боксера. Он носил белую куртку с короткими рукавами, и на его мясистой руке сверкал массивный браслет низкопробного золота.

Стены были увешаны рекламными плакатами — пиво «Стар», авиакомпании «Сабена», «Алиталия» и «Гвиания-эйруейс».

Кроме дюжины высоких стульев у стойки, в комнате стояло четыре столика, окруженные низкими грубыми креслами местного производства, с грязноватыми пестрыми чехлами, не скрывающими продавленности пенопластовых подушек.

За одним столиком сидело человек пять гвианийцев. Судя по их громким и возбужденным голосам и десятку пустых бутылок «Стар», они сидели здесь уже давно и были изрядно на взводе.

Роберт выбрал столик в противоположном углу. Когда все уселись, он поманил пальцем бармена, тот лениво вышел из-за стойки.

— Йе, са? Пиво?

Он приветливо кивнул Афораби, что-то спросил его на местном языке, затем одобрительно кивнул австралийцу и Петру. Афораби улыбнулся:

— Он спросил, купили ли вы что-нибудь. Он тоже член «Мбари-Мбайо». Он актер.

Бармен обнажил в улыбке громадные белоснежные зубы.

— Да у вас тут прямо Парнас! — усмехнулся Роберт и щелкнул пальцами. — Сплошные служители муз.

— Да, сэр, — продолжая широко улыбаться, кивнул бармен. — Искусство — это лучше, чем политика.

Он с неодобрением поглядел на спорящих в углу гвианийцев.

Страсти там заметно накалялись, и экс-боксер, видимо, нашел, что настало время вмешаться. Он грозно выпятил брюхо, упер свои тяжелые ручищи в мясистые бока и зычно объявил:

— Джентльмены, не забывайте правил нашего заведения!

При этом он поднял руку и ткнул мясистым пальцем в направлении самодельного плакатика, на котором было написано: «Здесь не говорят о политике».

Спорщики, видимо, уже имели возможность убедиться, что слова бармена не расходятся с делом. Они сразу же замолчали и принялись допивать свое пиво.

Вернувшись к стойке, бармен выставил перед собой три бутылки пива и три кружки. Ловким движением сняв пробки, он взял в обе руки по бутылке и опрокинул их в кружки. Зашипела пена.

— Готово, джентльмены!

Он принес две кружки, поставил их перед Афораби с Робертом.

— Сейчас, са… — извинился он и поспешил к прилавку за третьей.

— А тебе чего здесь? Это для того джентльмена, — набросился он на одного из членов компании, подошедшего тем временем к бару. — И не хватай чужое пиво!

Тот что-то пьяно забормотал и потащился назад к собутыльникам.

— Сервис! — заорал он, как только плюхнулся в кресло. После первых же глотков Афораби заметно оживился. Глаза его заблестели, речь стала свободнее. Он заговорил о себе.

— Вы спросили меня, сколько я зарабатываю в месяц… Он смотрел на Петра.

— Я зарабатываю мало… Вот так иногда заезжают европейцы, как вы, что-нибудь покупают. Как-то приезжал богатый американец — заплатил мне сто фунтов за один эстамп вместе с доской, на которой я его резал. И тут же приказал уничтожить эту доску, чтобы один-единственный оттиск был только у него…

Афораби отпил пива и вздохнул:

— Что же, это его право; а сто фунтов — хорошие деньги. У меня ведь жена и сын. Я заплатил вперед за его обучение в школе. Потом я делал стены бензоколонки. Вы их видели — колонка у клуба. Тоже были деньги.

Он жадно выпил сразу полкружки.

— Но иногда мне хочется уйти назад, в мою родную деревню за тридцать миль отсюда, и жить жизнью моих родителей, моих предков. Сажать ямс и веселиться на празднике урожая, ходить на охоту и копить деньги на вторую жену… Но я не могу этого сделать!

Он заметно опьянел, и Петр удивился, насколько он был слаб.

— Я не могу этого сделать потому, что я не могу уже жить так, как жил раньше! Мисс Карлисл несколько лет назад ездила по бушу и собирала ребят, у которых она находила способности к искусству. Потом она давала нам кисти и говорила — рисуйте! Нам, никогда раньше не знавшим, что такое масляные краски и гравировальная игла! Мы должны были «самовыражать» свои способности, не испорченные ничьими влияниями… Потом были выставки, мы ездили за границу… Он допил кружку и махнул бармену:

— Я угощаю!

— Не надо, — вдруг мягко сказал ему Роберт, кладя ладонь на его руку. — Сегодня угощаем мы…

На этот раз бармен принес еще три бутылки — прямо на стол, предоставив им самим наливать пиво в свои кружки. Мимоходом он включил фен. Тяжелый пропеллер медленно повернулся под потолком раз, другой, все быстрее и быстрее…

В углу опять громко спорили на местном языке. Петр прислушался к незнакомой речи, удивительно мягкой и музыкальной. Спорящие все время повторяли английские слова «всеобщая забастовка». И Петр вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, будто все, о чем говорилось там, в углу, касалось лично его.

— Нам пора…

Роберт тревожно коснулся его плеча.

— Что с вами? Вы заболели?

— Не знаю. Просто знобит. Наверное, от фена.

Афораби смотрел на него глазами, расширившимися от ужаса.

— Это… Ошун, — запинаясь, произнес он. — Я не должен был водить вас в храм…

Петр с усилием рассмеялся:

— Ерунда! Перегрелся днем. Я же еще даже по-настоящему не акклиматизировался, а уже гоняю по стране. Кстати… (он посмотрел на часы), вам, кажется, опять попадет: мы должны были быть у мисис Карлисл полчаса назад.

Афораби поспешно допил остатки пива и вскочил. «А все-таки он ее боится», — подумал Петр. Роберт встал не торопясь, медленно отсчитал деньги и положил их на стол.

— Но почему бы вам действительно не вернуться домой в деревню? — спросил он Афораби, продолжая прерванный разговор. — Что держит вас здесь? Мисс Карлисл?

Афораби опустил голову:

— Я ненавижу ее. И все мы, те, кто в клубе, мы все ненавидим ее. Она испортила нас. Она наслала на нас джу-джу, она сделала что-то с нашими душами. Мы не можем больше жить без «Мбари-Мбайо» — никто, ни я, ни он…

Он кивнул на бармена, сгребающего, словно лопатой, своей широкой ладонью монеты, оставленные Робертом.

Они вышли на высокое цементное крыльцо, и сразу же их охватила влажная, липкая темнота, оглушил звонкий треск мириад цикад.

Парень — тот самый, которому было поручено отогнать машину, — выскочил следом за ними и словно растворился во тьме. Затем где-то неподалеку заурчал мотор, разом вспыхнули два белых столба — свет фар уперся в крыльцо.

Роберт протянул монету, парень взял ее и вежливо открыл перед ним дверцу машины.

— Добро пожаловать, са…

Петр откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Опять начался озноб.

…Машина остановилась у двухэтажного дома, сквозь маленькие окна которого тускло светилось электричество.

— Здесь, — сказал Афораби и первым вылез из машины прямо в грязь, рядом с водяной колонкой, из крана которой текла, не переставая, вода.

Из единственной двери появилась девочка-подросток с керосиновой лампой в руках.

— Мадам ждет вас, — сказала она и сделала неуклюжий реверанс.

ГЛАВА 16

Они вошли в темный подъезд, освещенный тусклой от грязи лампочкой, висевшей под потолком из неструганых досок.

— Сюда, — сказала девочка и ткнула все еще горящей лампой в сторону узкой и крутой деревянной лестницы без перил. Лестницу стискивали стены, обитые фанерой. По фанере шла широкая грязная полоса — там, где поднимающиеся по лестнице придерживались за стены.

Верхняя площадка была тесной и темной. Одна стена ее была глухой фанерной, другая — забрана мелкой решеткой. При свете, падавшем на площадку из распахнутой двери, было видно, что за решеткой было что-то вроде большой клетки. Вернее, в клетку была превращена комната, загроможденная ящиками. По ящикам метались обезьяны — штук пять-шесть, разных пород и размеров.

Одна, с детенышем, висевшим у нее на брюхе, прильнула к решетке и смотрела большими бархатными глазами на пришельцев.

— Сюда, — опять сказал Афораби, пропуская вперед гостей и отступая в тень.

Они вошли в тесную комнату, освещенную единственной лампочкой без абажура, свисавшей на шнуре с низкого дощатого потолка.

Художница молча поднялась им навстречу из плетеного садового кресла…

— Здесь я живу, — сказала она просто. — Присаживайтесь…

Гости уселись в плетеные кресла — точно такие же, как то, в котором сидела сама художница. Петр осмотрелся.

Это было нечто среднее между гостиной и студией. Две стены заняты стеллажами из неструганых досок, уставленными деревянными скульптурами, потемневшими от времени. Некоторые скульптуры были полуразрушены термитами, гниением. Их покрывал толстый слой пыли.

В углу — груда натянутых на подрамники холстов. На верхнем пестрел яркий узор красок — даже не узор, а взрыв цвета. В большом эмалированном тазу, стоявшем тут же, влажно блестела маслянистая и тяжелая красная глина.

К небольшому окну без занавески прислонился круглый плетеный стол, заваленный кистями, палитрами, кусками бумаги.

В углу около двери тощая рыжая собака кормила щенят. Афораби тихонько шлепнул ее ладонью, и она лениво встала; щенята, толстые, соннные, тяжело отрывались от сосков и щурили мутные глаза. Собака потащилась на лестницу, щенята заковыляли за ней, удивленно позевывая.

Из этой комнаты была еще одна дверь в соседнюю. Там горел яркий свет. Петр со своего места мог видеть лишь широкую, низкую тахту, покрытую пестрой тканью работы местных кустарей, и часть стены, увешанной небольшими яркими рисунками.

На тахте весело возились пять или шесть малышей гвианийцев. Маленькая девочка, лет четырех-пяти, сидела на чурбачке у тахты и ела кашу, запуская большую алюминиевую ложку в яркую эмалированную миску.

По щекам девочки медленно катились тяжелые капли слез.

Художница перехватила взгляд Петра.

— Кофу, — строго сказала она девочке. — Перестань реветь и сейчас же доедай кашу.

Девочка зашмыгала носом, ложка заработала проворнее.

— Это… ваши? — спросил Петр, не зная, с чего начинать разговор и уже ругая себя за нелепость вопроса.

— Мои, — спокойно ответила Элинор.

Она была одета как всегда: грубая юбка из местной узорчатой ткани, легкая блузка-рубашка. И цветок, багровый цветок на желтоватой ткани блузки.

И опять Петр обратил внимание на ее руки — небольшие, но сильные. Кисти — видимо, оттого, что все время бывали покрыты глиной, — не загорели и резко подчеркивали своей белизной темноту загара всей остальной руки.

— Сколько их? — кивнул Петр на детскую комнату.

— Сейчас шесть.

Лицо художницы, напряженное — словно она только что отчитывала Афораби там, у храма Ошуна, смягчилось.

— Сейчас их шесть, — повторила она, растягивая слова. — Скоро будет больше…

— Да, — неожиданно вздохнул Роберт. — Скоро их будет больше.

Петр перевел на него удивленный взгляд. Роберт насмешливо хмыкнул.

— Чему вы удивляетесь? Спросите-ка лучше Элинор, откуда эти дети?

Художница пожала плечами:

— Если вы иронизируете надо мною, Боб…

— Нет, я иронизирую и над самим собою. И над всеми нами.

В словах Роберта была горечь. Петр все еще не понимал, о чем идет речь.

— А вы-то здесь при чем? — вырвалось у него.

— Вот этого я и сам не пойму, — усмехнулся Роберт.

Он кивнул на комнату, из которой слышалась веселая возня.

— Этих детей Элинор подобрала во время прошлогодних парламентских выборов. Их родители погибли — все они были функционеры соперничающих партий. И вот миссс Карлисл металась на своем «фольксвагене» по джунглям и собирала малышей. Она вовлекла в это дело нас всех. Даже я… — он усмехнулся, — отправил двоих в пансионат в Англию.

— Не надо так, Боб!

В голосе Элинор был мягкий укор:

— Вас же никто не заставлял. Вы делаете доброе дело. Роберт поднял руку:

— Стоп! Не делайте из меня святого! Больше всего в жизни я боюсь, как бы вы меня не канонизировали. Нет уж, роль Альберта Швейцера я оставляю вам. Тем более что скоро у вас прибавится работы на этом поприще.

Элинор закусила губу:

— Да… Всеобщая забастовка… Вчера здесь был ваш друг Стив — не у меня, а в нашем городе. Они поехали на Север.

Она вздохнула:

— А вы знаете, что и я была в свое время активисткой классовой борьбы?

Это было сказано с легкой иронией.

— Моя мать была англичанкой, отец — швейцарец — все с той же легкой иронией продолжала Элинор. — Мы жили в Германии, когда пришли наци. Собственно, швейцарское подданство и спасло меня поначалу от всего этого коричневого бреда — от трудовых лагерей, гитлерюгенда. Потом я уехала в Швейцарию. После войны жила в Вене — работала в социалистической газете. Это была пора демонстраций. А потом… потом появился человек, который помогал мне еще в Швейцарии. Он ехал сюда, предложил мне стать его женой…

Она поправила мальчишескую прическу.

— С тех пор я здесь.

Лучистые изумрудные глаза мягко глядели на Петра. Голос Элинор становился все глуше. Комната плыла, кренилась.

«И все-таки я заболеваю», — опять подумал Петр и, чтобы не упасть, изо всех сил вцепился в плетеные подлокотники своего кресла.

Из соседней комнаты вышла Кофу с пустой миской в руках. Слезы на ее щеках уже высохли, но глаза были сердиты. Она молча прошла на босых, искривленных рахитом ножках в угол, к ведру с водой. Так же молча сполоснула миску и отнесла ее в другой угол, к пестро раскрашенному сундучку, заменявшему сервант.

— Что с вами?

В голосе Элинор была тревога.

— Душно…

Петр попытался встать, но ноги его подломились.

— Питер, — услышал он тревожный голос Роберта и провалился в небытие.

Петр открыл глаза и увидел над собой медленно вращающиеся лопасти фена. На лбу лежало что-то мокрое, холодное.

Он попытался приподняться, но уверенная, спокойная рука удержала его.

— Лежите, Питер. Это был голос Элинор.

— У вас лихорадка. Ничего особенного, обычная лихорадка. Это здесь бывает. В здешних краях слишком много болот и сотни видов лихорадки. Для врачей здесь уйма работы.

Все тело ломило, мускулы болели, голова была тяжелой.

Петр лежал на широкой кровати. Конус полога-сетки накрывал его, как купол парашюта. Шнур от верха полога был прикреплен к небольшому черному кругу — к центру фена, вокруг которого неторопливо вращались лопасти пропеллера.

— Где я?

— Вы… — Элинор ответила не сразу.

Она сидела рядом с кроватью на низком деревянном табуретике, традиционном для здешних мест: изогнутое сиденье на спинках двух неуклюжих слонов. Стопка бумажных квадратиков лежала у нее на коленях. Она только что рисовала и, заметив, что Петр пришел в себя, поспешно сунула рисунки в карман юбки.

От резкого движения два листочка упали на пол, но Элинор этого не заметила.

От нее пахло какими-то травами — свежо и терпко.

— Вы в моей спальне…

Петр резко приподнялся. Элинор засмеялась.

— Однако же вы целомудренны! Но не бойтесь, я не собираюсь вас соблазнять.

И опять, как тогда, в первый вечер их знакомства, Петру показалось, что она жалеет его.

«Боже мой, — подумал Петр, — ну какой же я идиот!»

— Где Роберт? — как можно спокойно спросил он.

Резкое движение отняло у него силы, и он беспомощно откинулся на подушку.

— Мистер Рекорд не доверяет моим травам. Он поехал к аптекарю на другой конец города. Чудак! Знал бы он, что аптекарь чуть что бежит ко мне за травами! Выпейте-ка вот этого.

Элинор откинула край полога, села на краешек постели и протянула Петру стакан, наполненный золотистой, пряно пахнущей жидкостью. Потом, вдруг заметив сомнение в глазах Петра, она сама сделала несколько глотков из стакана.

— Не бойтесь. Это тонизирующее.

И пока Петр послушно пил горьковатый, вяжущий напиток, продолжала:

— Старики и старухи знают здесь много такого, что наши врачи еще только ищут. Химики корпят в своих лабораториях, а природа все давно уже изобрела и открыла. Вы вот в душе, наверное, удивляетесь, думаете обо мне — неужели она верит в божество Ошун? А я верю. Да, да, верю, потому что Ошун для меня — воплощение Добра. И я верю в Добро и хочу служить ему. Думаете, я не заметила, как вы разглядывали мои комнаты? Вы, конечно, подумали — зарабатывает неплохие деньги, а живет, как нищая.

Элинор взяла у Петра пустой стакан, встала с постели и отошла, чтобы поставить его на небольшой столик с зеркалом, стоящий в углу.

Петр непроизвольно следил за ее уверенными, плавными движениями, за каждым изгибом ее сильного, стройного тела.

— А я не могу жить иначе!

Элинор резко обернулась, в голосе ее слышалось почти отчаяние.

— Я не могу жить в роскоши, когда люди вокруг меня живут в нищете! И я стараюсь помочь моему народу!

— Вашему народу?

— Да, моему народу. Тем людям, среди которых я живу.

Лекарство действительно было чудодейственным. Петр почувствовал, как возвращаются к нему силы. Голова стала легкой, боль в мускулах стихала. Он сел, до половины откинув было укрывавшую его простыню, и только тут заметил, что раздет.

Простыня оказалась немедленно натянутой до подбородка. Сделано это было так быстро и непроизвольно, что Петр сам улыбнулся комичности своего движения.

Элинор мягко улыбнулась:

— Однако вы действительно целомудренны. Правда, говорят, что вы — там, в России, — установили у себя нравы викторианской Англии? Или вы боитесь быть скомпрометированным?

Она обернулась к своему столику, выдвинула ящик и достала оттуда небольшую книжечку.

— Когда мы с вами познакомились, я решила почитать что-нибудь о вашей стране. И вот… в магазинах в избытке лишь вот что — все тот же Ян Флеминг, «Из России с любовью». Вы ее читали?

Да, Петр уже прочел эту книгу. Прочел, потому что в Луисе только что прошел фильм, сделанный по этому бестселлеру, и все его новые знакомые в университете, когда Роберт представлял его как «парня из России», сразу же начинали улыбаться и говорили:

— А! Из России с любовью…

Книга была дикой по глупости, зато автор тщательно протранскрибировал наиболее ходкое русское ругательство и щеголял им, описывая русских.

— Менее антисоветской книги вы, конечно, найти не смогли, — ответил Петр на вопрос художницы.

— Чепуха! — мягко парировала Элинор. — Никто не воспринимает всерьез эту чушь. Зря вы на нее так болезненно реагируете. Но…

Голос ее стал серьезным.

— Я узнала из этой книги несколько вещей, которые, кстати, не мешало бы понять и вам.

«Черт знает что! — думал тем временем Петр. — Дурацкое положение! Раздетый в спальне женщины, да эта же женщина еще и читает мне мораль!»

— Я вас слушаю, — нарочитым тоном послушного ученика сказал он, ища глазами свою одежду.

Элинор подошла к кровати и села на свой табуретик.

— Содержание вы, конечно, знаете. Ваши… —Она помолчала, подбирая слово, да так и не подобрала его. — Словом, ваши хотят убрать досадившего им английского разведчика, знаменитого агента ноль-ноль-семь Джеймса Бонда. Но не это их главная задача. Их главная задача — скомпрометировать его, используя при этом женщину.

— Прием с бородой! Элинор пожала плечами:

— Тем не менее… Но не в этом дело. Ян Флеминг долгое время работал в английской секретной службе. Об этом написано в его биографии — здесь, на обложке. И все методы, которые он описывает…

Художница выжидающе посмотрела на Петра.

— Вы мне не верите.

Она опустила голову. Потом вскинула ее по-мальчишески задорно.

— Хорошо, не верьте. Но прошу вас, не считайте меня героиней Флеминга. Честное слово, я не собираюсь вас соблазнять, как это делается в детективах. Вы знаете, об этом все говорят: Джерри Смит — мой жених. И мы скоро поженимся.

Она замолчала, словно выжидая, что скажет на это Петр.

Петр отвел глаза. Что он мог сказать этой женщине, которая так ему нравилась и которая видела в нем лишь большого ребенка. И почему-то жалела.

Рисунки, оброненные Элинор, лежали на полу почти у самой кровати. И Петр остановил на них взгляд. Его словно ударило током: из хаоса штрихов на него глядели удивительно знакомые и в то же время незнакомые лица. Петр напряг глаза. Ну конечно, он видел их совсем недавно здесь, в Гвиании. Но где?

Черт бы побрал эту манеру рисунка! Тут и сам себя не узнаешь! Но нет… Это… Это… да, ну конечно же, это тот англичанин, шеф контрразведки, которого он видел у брата Стива. А второй?

Элинор перехватила его взгляд. Она тут же нагнулась и поспешно подняла рисунки, быстро спрятала их в карман.

«Она „зарисовывает“ свои мысли, — подумал Петр. — Англичанин… Значит, она знает его. А второй — кто был второй? В рисунке было нечто знакомое, очень знакомое!»

— Кто это?

Петр задал вопрос непроизвольно, вопрос вырвался у него сам собой. И он знал, что ответа не получит.

— Не знаю, — равнодушно пожала плечами Элинор, но в глазах Петра, видимо, было что-то такое, что заставило ее сунуть руку в карман юбки и достать стопку бумажных квадратиков.

Она быстро просмотрела их.

— Нет, не знаю, — увереннее сказала она. — Это же просто так… впечатления.

Она опять спрятала рисунки.

«А она знает, — подумал Петр, — знает хотя бы одного из них и скрывает. Но почему?»

— Кстати, — голос Элинор был уже спокойным и деловитым. — Я хотела бы, чтобы вы взяли меня с собой. Доктор Смит работает на плато в ста пятидесяти милях от Бинды. Это почти по дороге на Каруну — небольшой крюк в сторону.

— Если не возражает Роберт… — ответил Петр, думая совсем о другом.

— Кто произнес мое имя всуе? — Роберт стоял на пороге с пакетом в руках.

Он подошел к кровати и вывалил на нее содержимое пакета.

— Скупил половину аптеки — от всех болезней на свете! Ну, как ты себя чувствуешь?

— Жив! — неохотно ответил Петр. Он досадовал на австралийца, явившегося так некстати и прервавшего разговор.

Элинор вздохнула. Роберт кивнул в ее сторону и подмигнул.

— С нами бог Ошун и его жрица!

— Я вас выгоню, мистер Рекорд, — устало заметила художница. — Перестаньте паясничать!

Роберт шутливо поднял руки:

— Но ведь, если я не сберегу этого парня, профессор Нортон украсит моим черепом свою любимую лодку!

Плохое настроение у него окончательно прошло — или он хорошо держал себя в руках. Во всяком случае, Боб был теперь таким, каким Петр знал его прежде.

ГЛАВА 17

— Шах! — громко объявил мистер Девон.

Неторопливо пригладив волосы, Роджерс вежливо улыбнулся:

— Вы меня пугаете, коллега! Вы становитесь все более агрессивным!

Они играли в шахматы в холле виллы Нейла Девона. Американец был сегодня в отличной форме: он выигрывал у полковника третью партию подряд.

После минутного раздумья Роджерс осторожно сгреб маленькой ладонью фигуры:

— Сдаюсь!

Девон довольно хохотнул:

— Что ж, порой приходится сдаваться и вам.

— В таких случаях я стараюсь делать это красиво, — мягко заметил Роджерс и посмотрел на часы.

— Я хочу кое о чем с вами поговорить, Нейл.

— О'кэй! — американец насторожился, щеки его набрякли. «Ну и бульдожина!» — подумал Роджерс.

— Вы мне мешаете, дорогой Нейл! — тихо, но очень твердо сказал он, глядя прямо в белесые глаза партнера. Американец побагровел. От этого волосы его казались еще более серебряными. Он медлил с ответом.

«А его когда-нибудь все-таки хватит удар, — подумал Роджерс. — Недаром говорят, что он большой любитель пива».

— Не будем играть в прятки, — продолжал полковник. — У нас есть данные, что ваши люди разрабатывают Николаева. И я советую вам бросить эту затею.

— При чем здесь мы? — Девон пожал плечами. — Мы здесь новички, а хозяева — вы. И потом в конце концов мы же партнеры!

— Да?

Роджерс иронически прищурился.

— Расскажите это кому-нибудь другому, Нейл. Вы прекрасно знаете, что я не люблю американцев, а я знаю, что вы не любите англичан. Но в конце концов мы с вами не Ромео и Джульетта и прекрасно обойдемся без горячей любви. Но наши страны — это два каторжника, скованные одной цепью. И если что-то происходит на одном ее конце, то сейчас же отдается на другом. Мы просто вынуждены быть порядочными в отношениях между собой. По крайней мере не запускать руки друг другу в карман. А вы…

Роджерс сунул руку в карман легких спортивных брюк и выложил на шахматную доску крохотную фотокамеру.

— Возьмите, это ваша техника. Пленку мы, разумеется, уже проявили. Должен вам сказать, что товарищ Николаев и мисс Карлисл вели себя прилично до изумления, — в его голосе был откровенный сарказм. — И больше не посылайте, пожалуйста, ваших людей сыпать всякую гадость в пиво Николаева и ремонтировать фен в спальне невесты доктора Смита. Если доктор узнает об этом, боюсь, что ваши газеты в который раз поднимут крик о вторжении ЦРУ в личную жизнь американцев за границей.

— Вы хотите сказать, что у нас работает агент-двойник? — американец даже слегка охрип.

— А почему бы и нет? Ведь мы здесь хотим совсем иного, чем вы. Например, вы думаете, как вам проникнуть в Гвианию и вытеснить нас отсюда, а мы — как сохранить в Африке то, что нам досталось от империи. Вы хотите при помощи самой банальной провокации попытаться уловить душу мальчишки-аспиранта и, может быть, сделать из него заурядного агента, который потом в конце концов сам побежит каяться в КГБ да еще завалит двух-трех ваших связных. А мы готовим его для использования в большой политической игре.

— И поэтому ваши люди следуют за ним по пятам? Любопытно!

Девон внимательно изучал миниатюрную камеру, и было непонятно, к чему относится его последнее замечание. Внезапно он вскинул глаза на Роджерса.

— Вас очень беспокоит всеобщая забастовка, которую сейчас готовят здесь эти профсоюзники?

— Нащупываете след? — улыбнулся полковник. — Ну-ну!

— Нет, просто хочу еще раз убедиться в том, что вы действуете традиционными методами.

— Что поделаешь, мы старая нация, нация купцов и промышленников. А здесь, в Гвиании, у нас слишком много вложено. Мы просто защищаем наши деньги. И не только здесь, а везде, куда вложили их наши отцы и деды. Не мешайте нам в этом, Нейл!

Мистер Девон стоял в саду до тех пор, пока свет фар машины полковника не исчез за ближайшим поворотом. Потом он медленно вернулся в холл, присел к бару.

На шахматной доске мирно лежала миниатюрная фотокамера. Он задумчиво переложил ее на стойку, машинально принялся расставлять фигуры. Итак, англичане подготовили какую-то важную операцию, в которой главная фигура — этот русский. Операция, судя по всему, в полном разгаре.

Он достал из холодильника, стоявшего около бара, жестянку пива, двумя точными ударами консервного ножа пробил в крышке ответстня. Холодная струйка потекла в горло… Да, что может быть прекраснее свежего холодного пива в такую жару?

Тыльной стороной кисти отер губы.

Значит, так, разберемся по порядку. Сначала англичане задерживают русского консула. Это было элементарно просто — уличная пробка, проверка документов. Николаева встречает Рекорд. Кто-то прокалывает шины.

Девон усмехнулся: полковник Роджерс дорого бы дал, чтобы узнать, кто это сделал. А ведь узнать было несложно. Парни Девона, следившие за машиной австралийца, лишь слегка потрясли мальчишку, проколовшего колесо, и он описал человека, заплатившего ему за это два шиллинга. Судя по описанию, это был один из «левых» профсоюза Бора. А если так, значит Бора что-то знает. Но что?

Девон допил пиво и подошел к телефонному аппарату на столике в углу, набрал несколько цифр.

— Посольство США, — отозвался молодцеватый мужской голос.

— Говорит Девон.

— Слушаю, сэр!

— Наверху кто-нибудь есть?

— Так точно, сэр. Шифровальщики только что потребовали картонку пива.

— Передайте, что я сейчас приеду. Он положил трубку.

Неожиданно бра, освещавшие холл мягким, почти лунным светом, мигнули раз, другой, третий и погасли совсем.

«Забастовка, — вспомнил американец и усмехнулся. — Борьба против неоколониализма! Напрасно англичане все еще кичатся, они уже здесь ничего сделать не могут. Их время ушло навсегда. Мощная всеобщая забастовка — и им придется сначала потесниться, а потом…»

Он опять усмехнулся: «В конце концов одряхлевшая нация всегда уступает молодой. Новое приходит на смену старому, молодая нация диктует условия».

И твердым, уверенным шагом он пошел через темный холл к двери, ведущей в гараж.

На воротах гаража белел листок: это была листовка объединенного забастовочного комитета о предупредительном прекращении подачи электричества в Луис с 9 до 10 часов вечера — напоминание о готовящейся всеобщей забастовке, забастовке, которая должна была охватить всю огромную страну — от космополитического города Луиса до захудалого городишки Бинды, в маленьком рест-хаузе, в котором в это время ужинали поздние гости.


Они выехали сегодня из Огомошо около девяти часов утра, и Роберт не переставал превозносить за это Элинор, устроившуюся на заднем сиденье и равнодушно смотревшую в окно на чащу леса, подступавшего к дороге.

— Мы потеряли бы полдня, если бы в дорогу собиралась какая-нибудь другая дама, — шутил австралиец.

Он поправил обзорное зеркальце:

— Просто удивляюсь, какую массу времени женщины обычно тратят на «мейк ап». В этом отношении нам с вами повезло, Питер. Элинор естественна, как сама природа! Она не красит даже губы.

Петр обернулся. Художница улыбнулась ему: — Как вы себя чувствуете?

— Ваши лекарства — просто чудо, — стараясь быть как можно беззаботнее, ответил Петр. — Это была какая-нибудь лихорадка?

Он действительно чувствовал себя так, словно вчера с ним ничего и не произошло.

— Это… Художница помедлила.

— Так… чисто африканское. Гвианийцы называют это колдовством, чжу-чжу.

Они мчались по разбитой асфальтовой ленте, серпентиной вьющейся между вековых гигантских деревьев.

Кое-где чашу разрезали узкие просеки, по которым на массивных металлических опорах тянулись канаты подвесной дороги. Вагонетки, груженные углем, медленно ползли через дорогу и исчезали в просеках, откуда навстречу им плыли пустые.

— Здесь где-то шахты? — заинтересовался Петр.

— Ива Велли, — тихо ответила Элинор.

— Шахтерский район, — пояснил Роберт. — В 1949 году здесь проходило восстание.

— Я читал об этом.

Да, Петр читал о событиях в Ива Велли в досье материалов по Гвиании, скрупулезно собранном библиотечными работниками Института истории. Еще тогда ему пришло на ум сравнение расстрела в Ива Велли и в России, на Ленских приисках. Во главе рабочих Ива Велли шел Старый Симба, нынешний президент Гвиании, а в то время — просто проповедник.

— А нельзя ли нам заехать туда? — неуверенно спросил Петр.

Элинор с интересом посмотрела на него и облокотилась на спинку переднего сиденья. Она была так близко, что Петр чувствовал на своей щеке ее дыхание. Художница говорила тихо, словно ее слова предназначались только Петру. Но краешком глаза Петр видел, что австралиец напряженно следит за ними.

— Сейчас там не на что смотреть, Питер. Это место не для туристов, — говорила Элинор. — Все здесь полито кровью. Солдаты шарили по бушу и расстреливали каждого, кто им попадался. И командовали ими цивилизованные люди, европейцы, такие, как…

Она не договорила. Роберт перебил ее:

— Надо постараться до темноты приехать в Бинду. Бинда. Первый мусульманский город за Бамуангой. Петр знал об этом городке, славящемся своими мастерами. Издавна здесь делали знаменитые стеклянные бусы и чеканные чаши из бронзы и серебра. И еще именно здесь был убит капитан Мак-Грегор.

Петр повернулся так, чтобы видеть одновременно и Роберта и Элинор:

— А есть ли там кто-нибудь… из стариков, конечно, кто жил там, когда погиб Мак-Грегор?

Роберт пожал плечами:

— Гвианийцы редко живут больше пятидесяти лет. А это было… Дьявол!

Австралиец изо всех сил резко нажал на тормоз: за крутым поворотом, прямо почти перед самым радиатором машины, тяжело рухнуло дерево.

От резкой остановки Петра качнуло вперед так, что он чуть было не ударился головой о стекло.

— Приехали! — зло крикнул Роберт и сунул руку под сиденье. Через мгновение в его руке оказался тяжелый мачете — любимое оружие гвианийцев.

Он едва успел выскочить из машины, как из-за деревьев выбежали люди в масках. Их было человек шесть-семь.

— Бандиты, — выдохнула Элинор.

— Бандиты?

На мгновение Петр растерялся. Происходившее не укладывалось в привычные ему рамки. Он был готов ко всему. Но Африка и бандиты? И не белые авантюристы, искатели приключений, а самые настоящие африканцы? И хотя он сам смеялся над теми своим коллегами, которые с детства привыкли видеть в каждом человеке с черной кожей несчастного дядю Тома, он не сразу поверил собственным глазам.

Бандиты были босы, в одних только шортах цвета хаки — старых, грязных, изорванных. Лица их были скрыты колпаками из нитяных чулок, натянутых на головы. В чулках были сделаны лишь прорези для глаз.

Двое держали странного вида, явно самодельные пистолеты, остальные — мачете. Они быстро окружили машину.

— Деньги! — глухо потребовал низкорослый толстяк, наводя пистолет на Роберта. — Ну?

Роберт отбросил мачете, сунул правую руку в карман брюк. И в то же мгновение рука бандита, оброшенная резким ударом ноги Роберта, окуталась огнем и дымом. Самодельный пистолет выпалил с ужасающим грохотом.

И сейчас же все смешалось.

Петр едва успел выскочить из машины, как на него обрушился удар дубины. К счастью, он увернулся, дубина скользнула вдоль плеча. Он непроизвольно пригнулся и выкинул правую руку вперед, как привык это делать на ринге.

Нападавший рухнул прямо на него, и это спасло Петра от удара мачете, занесенного другим бандитом, Петр швырнул безжизненное тело навстречу набегавшим врагам и схватил мачете, отброшенный Робертом.

— А ну, подходи! — заорал он страшным голосом по-русски, размахивая тяжелым клинком. — Подходи, кому жизнь дорога!

Краем глаза он увидел, как австралиец упал, сбитый кинувшимся ему в ноги бандитом, как на него навалились сразу трое.

— Стойте!

Голос Элинор был тверд и властен. От неожиданности все замерли. Толстяк, видимо главарь банды, покачнулся, как от Удара. Элинор медленно вышла из машины.

— Мадам… — растерянно выдохнул толстяк, пятясь от Элинор. — Мадам…

— Так вот чем ты занялся, Джошуа!

Толстяк опустил голову. Остальные бандиты растерянно следили за происходящим. Они отпустили Роберта, и тот сидел на траве, облизывая разбитые в кровь губы.

— А мне сказали, что ты погиб, когда вы дрались с людьми Банжо у Скалы Питонов. Мне сказали, что все люди Адебайо перебиты.

Толстяк хрипло рассмеялся:

— Я жив, мадам. И они тоже.

Он кивнул на бандитов и заговорил с горечью:

— Конечно, времена теперь не те. Банжо сидит в парламенте и получает кругленькую монету. Его родня захватила все доходные должности в нашей провинции, а мы должны зарабатывать себе на жизнь вот так, на дорогах.

— Вы платите злом за зло. Вам мало уже пролитой крови. Элинор говорила спокойно, но Петр чувствовал, что внутри у нее все кипит.

— Нам нечем платить иным, мадам…

— А кто заплатил вам, чтобы вы напали на нас? — резко бросила Элинор.

— Но… — Джошуа попятился под ее взглядом. — Нам не сказали, что поедете вы.

— Еще бы! — горько усмехнулась Элинор. — Пусть только кто-нибудь посмеет поднять руку на верховную жрицу Ошуна или на тех, кто находится под ее покровительством!

Вдали вдруг пронзительно закричала какая-то птица. Бандиты насторожились. Птица прокричала еще два раза — и бандиты бросились за деревья.

— Твоя дочь Кофу чувствует себя хорошо! — крикнула Элинор, когда толстяк, бежавший последним, достиг деревьев.

— Не говорите ей, что я жив, — донесся оттуда глухой голос, и все стихло.

Но почти сейчас же послышался гул мотора.

— Лендровер, — выдохнул Роберт и облокотился на крыло машины. — Жарко…

Только теперь, глядя на него, Петр почувствовал, что он буквально обливается потом.

— Вы знаете их? — спросил он Элинор, кивнув в сторону леса.

— Несчастные люди!

— А почему вы решили, что кто-то заплатил им, чтобы они на нас напали?

Художница испытующе посмотрела на Петра:

— Это наемники, люди Адебайо, местного лидера партии, которая называет себя «Народный конгресс». Полгода назад — во время выборов в парламент — они были разгромлены наемниками Банжо — главаря здешней партии «Конгресс народов».

Роберт неожиданно со злостью пнул шину.

— Вот и делайте им добро! Если бы не лендровер, который послан нам неизвестно каким богом или дьяволом, они бы сейчас нам показали, что стоят ваши абстрактные понятия здесь, в африканском буше!

Элинор смерила его спокойным взглядом:

— Вот поэтому-то я и предпочла вам доктора Смита, Боб. Для него добро — понятие конкретное.

— Вы психопатка, — устало произнёс австралиец. Он тяжело вздохнул и обернулся к Петру:

— Не обращайте на нас внимания, Питер. Мы оба слишком Долго жили в тропиках, а это сказывается на нервах. Мисс Карлисл — отличный человек, и дай бог ей быть счастливой! Беда в том, что никто из нас не может дать ей счастья. Все мы здесь думаем лишь о себе. И даже то, что мы содержим в школах и интернатах черненьких сирот, это не от нашей доброты. Мы просто хотим казаться добрыми.

Элинор достала из кармана юбки платок и молча протянула его австралийцу. Тот кивнул и приложил его к окровавленным губам.

— Из вас вышел бы неплохой рейнджер, Питер! — глухо сказал он. — Я вижу вас в деле второй раз. Вы деретесь профессионально.

— Действительно, тропики разрушают нервы, — Петр постарался сказать это как можно спокойнее и веселее. — Профессор Нортон прав — не глотнуть ли нам пива. Роберт, дайте-ка мне ключи от багажника.

Шум машины, затихший было на какое-то время, послышался вдруг совсем рядом.

Петр выпрямился над холодильником с жестянкой холодного пива в руке, когда из-за поворота выскочила пропыленная машина, набитая парнями в зеленых рубашках с красными бантиками. Это действительно был лендровер.

Машина резко затормозила, едва не врезавшись в «пежо».

— Какого черта вы здесь стали! — яростно заорал бородатый человек, сидевший рядом в шофером. — А ну, подвиньте вашу колымагу…

Он осекся.

— Товарищ Николаев! Это был Гоке Габойе.

Он проворно выпрыгнул из машины, и молодые, крепкие парни попрыгали следом за ним на пыльную красную дорогу. Карманы их зловеще оттопыривались.

— И мистер Рекорд! — радостному изумлению Гоке не было предела. — Товарищи!

Он поднял руку, призывая к тишине.

— Перед вами товарищи Николаев и Рекорд. Вы знаете — это они спасли нашего Стива Коладе от подлых рук наемных убийц тогда, около американского посольства. Ура в их честь, товарищи!

Парни улыбались искренне и сердечно, и это сгладило неловкость, которую и Петр и Роберт почувствовали после театральных жестов и слов Гоке.

— Ура! Ура! Ура! — трижды прозвучало на дороге, и трижды взметнулись вверх крепкие кулаки.

— Прошу прощенья, мадам, — Гоке галантно поклонился художнице. — Мы вас тоже знаем. Однажды вы скрыли от полицейских ищеек нашего товарища.

— Он истекал кровью, — буркнула Элинор. — И я не знала, что он один из вас…

Она кивнула на парней в зеленых рубашках.

— …носящихся по дорогам с велосипедными цепями в карманах!

Гоке не смутился.

— Это для самозащиты, мадам.

И тут же поспешил переменить тему. Он махнул рукой на перегораживающее дорогу дерево:

— Бандиты? Ого! Значит, мы подоспели вовремя! Гоке вздохнул:

— Ничего не поделаешь, в стране безработица, люди озлобились.

Он обернулся к Петру:

— К сожалению, далеко не каждый из нас прошел школу классовой борьбы.

— Товарищ Гоке еще мальчишкой участвовал в событиях в Ива Белли, — с уважением сказал шофер лендровера. — Когда мы едем по этой дороге, мы всегда заезжаем на шахты.

Гоке потер рукою шрам на щеке.

— Это почти рядом, — вдруг сказал он. — Хотите посмотреть? Петр оглянулся на своих спутников.

Австралиец безразлично пожал плечами.

— Засветло в Бинду мы теперь уже все равно не успеем, — устало сказал он. — Поехали.

Художница отвернулась и молча взялась за дверцу машины.

ГЛАВА 18

Несмотря на мрачные пророчества Роберта, в Бинду они приехали засветло, и Петр этому был рад.

Стоило пересечь по длиннему и узкому мосту красавицу Бамуангу, полноводную, стремительную, весело мчащуюся к океану, как они очутились совершенно в ином мире.

Позади остались душные леса и зловонные болота, низкие облака, то и дело наползающие на вершины холмов. Здесь, на левом берегу Бамуанги, начиналась просторная, сухая и солнечная саванна — бесконечная равнина, тянущаяся отсюда до самой Сахары.

Кое-где на горизонте виднелись дымы. Это местные жители в предвидении харматана — ровного и сильного ветра из Сахары — заранее выжигали заросли гигантской слоновой травы, сухой и горючей, как порох.

В самой Бинде, как показалось Петру, время не спешило.

Прежде чем попасть в рест-хауз, надо было проехать через весь город узкими улочками, петляющими между бесконечностью глухих глиняных стен, скрывающих от посторонних взглядов жизнь правоверных мусульман.

Город был пустынен. Казалось, в нем не было ни одного жителя. Лишь грязные тощие собаки да ободранные козы дремали в пыли.

— Сейчас мусульманский пост. И все здесь спят от зари до захода солнца, — Роберт старательно объезжал коз и собак. Лендровер профсоюзников громыхал сзади.

Они заехали в Ива Велли всего лишь на четверть часа. Поселок шахтеров лежал милях в трех от дороги, в глубокой лощине, среди холмов, изъеденных туннелями шахт.

Но эти четверть часа показались Петру целой вечностью. И теперь, за обедом в рест-хаузе — маленькой гостинице, построенной для удобства английской администрации, еще во времена, когда Гвиания была колонией, он пытался разобраться в охвативших его чувствах.

Обед был в стиле лорда Дункана, как презрительно назвал эту безвкусную трапезу Роберт: три-четыре ложки супа — приготовленного из порошка фирмы «Мэгги», вываренное мясо с консервированными овощами — клеклой морковью и зеленым горошком, порошковое желе с какой-то химической подливкой, жидкий кофе..

Гоке заказал себе на второе местное блюдо: кусок ямсового теста, которое он макал в пряно пахнущий темно-коричневый соус. Он был мрачен и то и дело потирал шрам на щеке. Казалось, поездка в Ива Велли выбила его из колеи.

Петр спросил, где устроились его товарищи и где будет ночевать он сам. Гоке ответил, что его парни устроились у одного из местных профсоюзных активистов, а у него самого есть в городе родня, и не остановиться у родственников — значит обидеть их.

— Родня? — заинтересовался вдруг Роберт.

— Да, одна из моих сестер вышла замуж за северянина. Он старший клерк суда эмира Бинды.

— Превосходно!

У Роберта даже заблестели глаза:

— Питер, вот вам и счастливый случай! Он повернулся к художнице:

— Скажите ему, Элинор. Скажите ему, что можно сделать в Гвиании при помощи родни!

В его голосе звучал азарт. И он сам ответил на свой вопрос:

— При помощи родни в Гвиании можно сделать абсолютно все!

— Да… — недоуменно начал было Петр. — Но насколько это удобно?

— А как же вы думали начать поиски? Помните, что вам говорил профессор Нортон? Ведь вы же хотите доказать ни больше ни меньше, что лорд Дункан был самым заурядным провокатором! Что в ответ на его письмо султану Каруны с требованием выдать убийцу капитана Мак-Грегора он получил не одно письмо, а два: первое — с отказом, а второе — с согласием начать переговоры. Вы хотите установить, что Дункан скрыл второе письмо, а первое использовал для разрыва договора с султаном, для захвата всего султаната и присоединения этой огромной территории к английским владениям в этой части Африки. Элинор с сожалением смотрела на Петра.

— А вы, оказывается, опасны, мистер Николаев! Я-то думала вы робкий и беззащитный молодой человек, а вы… Знаете ли вы, что произойдет, если сейчас, когда так все напряжено ваша версия вдруг подтвердится?

Петр слабо пожал плечами.

Элинор грустно посмотрела на него, и он не выдержал.

— Вы спрашиваете — что произойдет? — резко бросил он. — А вы спросите это лучше у Гоке. Он-то уже знает, что велосипедные цепи против ружей лучше, чем просто кулаки. И если бы у тех, убитых в Ива Велли, был бы хоть один пулемет, может быть, сейчас здесь все было бы по-другому?

Элинор в ужасе откинулась на спинку стула:

— Опомнитесь, Питер!

«Действительно, что это я!» — мелькнуло в мозгу Петра. И тут вскочил Гоке. Глаза его пылали.

— Если вы докажете то, что здесь говорилось, товарищ Николаев.

У него перехватило дыхание, он провел рукой по горлу, словно спасаясь от удушья:

— Мы выложим этот козырь на стол в нужный момент. И он послужит делу революции! Слишком многие из нас еще верят, что англичане — наши благодетели!

— Бросьте! — вступил в спор Роберт. — Все это ерунда. И англичанам, и местным политикам абсолютно наплевать на историю. И не произойдет ровным счетом ничего.

— Нет, произойдет! — почти выкрикнул Гоке. — Товарищ Николаев делает дело, нужное нам, не политиканам, а революционерам Гвиании.

Петр смутился: дело принимало совсем неожиданный оборот. Но Гоке уже смотрел на него преданными глазами. Все, кроме него, вдруг почувствовали себя неловко.

— Может быть, здесь кто-нибудь знает об этой истории, — неуверенно начал наконец Роберт, явно стараясь сгладить неловкость.

Гоке был напорист.

— Товарищ Николаев, мой родственник близок к нынешнему эмиру. С ним можно поговорить.

Петру было не по себе под пристальным взглядом Элинор.

— А что, если мы поедем сейчас же? — сказал он и встал.

— Зачем вам это, Питер? — голос Элинор звучал тихо и укоризненно. — Это нужно им… людям с велосипедными цепями в карманах. Зло порождает зло. А разве мало зла на земле, чтобы открывать новые и новые его истоки?

— Вы правы, Элинор.

Роберт вышел из-за стола и стал позади стула художницы:

— Давайте сегодня отдыхать.

Он осторожно отодвинул стул, когда Элинор поднялась, и дружески поддержал ее за локоть. Художница устало улыбнулась:

— Вы все такой же, Боб.

Она обернулась к Петру и посмотрела в его лицо внимательно и ласково.

— Будьте осторожны, Питер. Прошу вас.

Да, она, видимо, хорошо знала Роберта Рекорда. Знала она и то, что ни австралиец, ни Петр и не помышляли в эти минуты об отдыхе.

Было уже совершено темно, когда они подъехали к глиняной стене компаунда, группе хижин, окруженных общей стеной, где жил родственник Гоке. Сам Гоке сидел на переднем сиденье «пежо» и ухитрялся в абсолютной темноте, плотно накрывшей этот лабиринт глины, показывать дорогу.

Свет фар то и дело утыкался в углы и щели-переулки, в которых трудно было разойтись даже двоим пешеходам.

Электричества в городе не было, но из-за стен виднелось слабое свечение: то горели белые ацетиленовые лампы. Пахло жареным мясом, перцем, дивный аромат специй и дымка выползал из-за стен и сквозняком тянулся сквозь переулки.

И над всем этим раскинулось далекое, черное небо, усеянное огромными белыми звездами.

Сердце Петра билось в радостном, нетерпеливом ритме. Ему казалось, что он стоит на пороге величайшего открытия. И все же не это волновало его — его волновала Африка, бывшая такой реальной, такой ощутимой здесь, в ночной Бинде.

Свет фар уперся в высокую, круглую, похожую на башню хижину. По обе стороны от нее в темноту тянулись красные глиняные стены. Арка двери была занавешена циновкой. Такая же циновка лежала перед входом, и на ней сидел дряхлый старик, прислонившись к стене и жуя мясистые зеленые листья.

Он прикрыл ладонью, обтянутой иссушенной кожей, маленькие, слезящиеся от света глаза и смотрел прямо на подъехавшую машину.

Не вылезая из машины, Гоке спросил его о чем-то на языке северян.

— То, то, то, — закивал старик и начал с трудом подниматься.

— Гоке попросил его пойти сказать о нас хозяину, — обернулся Роберт к Петру. — «То» на языке северян означает согласие.

Гоке усмехнулся:

— А вы знаете язык этих людей, товарищ Рекорд? Австралиец пожал плечами.

— Пожалуйста, не называете меня «товарищ», — попросил он и тут же поспешил объясниться: — Просто не люблю, когда понятия используются не по назначению.

Гоке хотел было ему что-то возразить, но в этот момент циновка, заменявшая дверь, откинулась, и из хижины вышел пожилой северянин в белой рубахе до пят, с белой вышитой шапочкой на бритой голове. Тонкая, полоска черной, аккуратно подстриженной бороды тянулась от уха до уха.

Гоке вышел из машины, пошел ему навстречу, говоря что-то на местном языке. Северянин небрежно протянул ему руку, на несколько секунд задержался рядом, не сводя с машины спокойных, умных глаз, затем легко отстранил Гоке и пошел к машине упругим, уверенным шагом.

Роберт и Петр вышли ему навстречу. В двух шагах от них северянин останавился, сложил руки на груди и склонил голову:

— Салам-алейкум; — сказал он и повторил по-английски: — Добро пожаловать! Я благодарю аллаха за то, что он послал нам гостей.

Затем он отступил чуть-чуть назад, чуть-чуть вбок, давая дорогу, и сделал рукой приглашающий жест.

Циновка у входа в хижину опять колыхнулась, пропуская мальчика, вышедшего с ослепительно горящей карбидной лампой.

— Прошу, джентльмены, — поклонился северянин. — Дом малама Бухари — ваш дом.

Внутри хижина оказалась довольно просторной, так как мебели в ней не было почти никакой. У стен лежало с полдюжины кожаных подушек, расшитых яркими красными, желтыми и зелеными узорами. У входа — несколько циновок из джута.

Хозяин взял из рук мальчика фонарь и повесил его на крюк, свисавший на цепи из-под высокого купола.

— Эта комната для приема гостей, — шепнул Роберт Петру, когда они усаживались на кожаные подушки, с которых хозяин заботливо стер пыль широким рукавом своего белого одеяния. — Дальше чужих не пускают.

Робет кивнул еще на одну дверь, с противоположной стороны, завешанную белым верблюжьим пологом, украшенным орнаментом из коричневой шерсти.

Опять появился мальчик. На этот раз у него в руках был небольшой серебряный поднос, покрытый замысловатой чеканкой. На подносе лежало несколько орехов кола, среди них два или три белых.

Петр знал, что это означало: их принимали с особым уважением. Гости взяли по ореху, разломили их и стали жевать. Орехи были свежими, терпкими, вяжущими но Петр стойко продолжал жевать — таков был обычай.

Мальчик опять ушел и опять появился. На этот раз с подносом, уставленным бутылками кока-колы и пива, высокими стаканами с рекламой пива «Стар».

Малам Бухари радушно предложил выбрать каждому по вкусу. Себе он взял кока-колу, а когда остальные получили по стакану пива, подал мальчику знак поставить поднос на невесть откуда появившийся резной столик из красного дерева и удалиться.

Затем он принялся расспрашивать гостей о дороге, о том, как они ее перенесли.

Он жадно пил кока-колу, хотя и старался скрыть это.

«Им же сейчас нельзя ни есть, ни пить — от восхода солнца до заката», — вспомнил Петр и про себя улыбнулся: интересно, смог бы он сам соблюдать такой пост, да еще целый месяц, как это было здесь!

А Гоке между тем, воспользовавшись маленькой паузой в вопросах хозяина, принялся излагать цель их визита. Иногда он переходил с английского на местный язык, и тогда хозяин чуть приподнимал руку:

— Батуре не понимают нашего языка. И Гоке опять переходил на английский.

Он говорил, что его друзья — ученые из университета в Луисе, что ни занимаются изучением истории Гвиании и приехали сюда, чтобы найти людей, бывших свидетелями смерти капитана Мак-Грегора.

Петр ожидал, что малам Бухари при эти словах насторожится, но тот спокойно и величественно кивал в такт словам Гоке.

Петр знал, что на местном языке «малам» означает «учитель», «ученый». И Гоке тоже упирал на это: малам Бухари должен помочь «малам батуре» — «белым ученым»: ведь малам всегда помогает маламу.

Хозяин при этом улыбнулся.

— Неужели вы думаете, что я не помог бы им, если бы мог, конечно, и если бы они даже не были маламами? — с иронией спросил он на отличном английском языке.

Он крикнул что-то на местном наречии, и опять из внутренней двери, откинув полог, появился все тот же мальчик.

— Отведешь этих джентльменов к почтенному Атари, — сказал малам Бухари по-английски мальчику и положил руку на его круглую голову.

— Йес сэр, — ответил мальчуган. — К почтенному Атари, главе чеканщиков.

— Мой сын! — хозяин с гордостью обвел гостей потеплевшим взглядом. — Наследник рода Бухари.

Он остановил взгляд на Гоке, и его суровое лицо смягчилось:

— Это твоя сестра подарила мне наследника. Кровь Юга и кровь Севера смешались, и произошло чудо.

Гоке уже был на ногах и держал племянника за руку.

В машине мальчишка привычно уселся на переднем сиденье. И сейчас же принялся трещать без умолку.

Он тут же рассказал, что подрался в школе как раз накануне поста и что только пост спас его от отцовской порки. Затем он принялся расхваливать достоинства «пежо» и объявил, что тоже купит себе такую же машину, как только вырастет.

Гоке пришлось отвечать ему и почему «спутники» летают без крыльев, и почему отец называет его «красным», и сколько дней нужно ехать на машине, чтобы приехать в Лондон.

Мальчишка еле успевал указывать дорогу в лабиринте городских улочек. А когда Гоке принялся вытаскивать из кармана подарки — карандаш-фонарик, два автомобильчика размером со спичечный коробок, дешевую авторучку и полицейский свисток, — то Роберту и вовсе пришлось остановить машину.

— Скоро мы доберемся до дома Атари? — нетерпеливо спросил он.

— Как? — удивился мальчишка. — Вы действительно не знаете, где дом почтенного Атари? Старшины чеканщиков? Это же совсем рядом. Вот послушайте… Тсссс…

И он прижал палец к губам, призывая к тишине.

Сначала ничего не было слышно, лишь стрекот цикад, нарушаемый доносящимся откуда-то ленивым собачьим лаем. Потом собаке стало окончательно лень лаять, она разок-другой звучно зевнула и замолкла.

И через секунду Петр различал странную ритмическую мелодию. Будто сотни маленьких молоточков стучали по звонкому металлу — то вместе, то врозь, то сильнее, то тише. Они стучали то реже, то чаще, то весело, то грустно.

— Как подземные гномы, — тихо сказал Роберт.

— Нет, — отозвался мальчишка. — У нас здесь гномов не бывает. Это начали работать чеканщики.

ГЛАВА 19

Да, это работали знаменитые чеканщики Бинды. Еще в Москве, читая книги о Гвиании, Петр узнал об их чудесном мастерстве. Из поколения в поколение передавали они секреты выплавки бронзы и серебра. И узорчатые чаши, кувшины, блюда, подносы шли отсюда по всей Западной Африке вместе со стеклянными бусами, которые делались здесь же другим знаменитым цехом — мастерами стекла.

И те и другие жили на дальней окраине Бинды: издавна повелось уж так, что их считали колдунами, которым помогают духи огня, гор и железа.

В кромешной тьме «пежо» въехал на крохотную площадку, окруженную силуэтами круглых островерхих хижин.

Роберт выключил двигатель, и сейчас же на Петра обрушился гулкий, сплошной звон молоточков. Ночь звенела ими, заглушая все остальные звуки. И лишь погас свет фар, как Петр увидел, что из всех хижин исходит слабое багровое мерцание, что каждая хижина опоясана кольцом небольших круглых отверстий, сквозь которые проходил слабый свет.

— Что это? — спросил он Гоке.

— Кузницы.

— А эти отверстия?

— Это чтобы выходил дым и была воздушная тяга.

Гоке вынул из кармана длинный фонарь. Луч фонаря уперся в деревянную дверь, выкрашенную зеленой краской и закрытую на наружный замок — большой, тяжелый, явно местной работы.

Затем луч пошел вправо, влево, вверх, вниз… Он словно нарисовал на черном холсте небольшой дом — дом, а не хижину — с парой квадратных окон.

— Здесь? — спросил Гоке племянника.

Мальчишка весело кивнул и исчез в узком проходе между двумя глиняными хижинами:

— Я сейчас!

Гоке обернулся к своим спутникам:

— Только надо будет у них что-нибудь купить.

— Конечно! — воскликнул Петр. — Быть в Бинде — и ничего не купить…

— К тому же здесь все дешевле раз в пять, чем в Луисе, — усмехнулся Роберт. — Я знаю людей, которые каждый раз, проезжая в этих краях, делают хороший бизнес.

Гоке кивнул:

— Мы все думаем, как нам организовать здесь профсоюз. Этих людей грабят скупщики. Ведь почти никто из них никогда не выезжал дальше Бамуанги. Профсоюз мог бы защитить их!

В проходе между хижинами, там, куда юркнул их маленький проводник, мелькнул огонек. Он быстро приближался.

Гоке поднял фонарь, и круглый столб света уперся в высокого, крепкого старика в белом, несущего в руке маленькую коптилку, сделанную из консервной банки.

Позади старика шел племянник Гоке.

Старик недовольно нахмурился и поднял руку, закрывая глаза от света фонаря. Гоке поспешил его выключить.

— Салам алейкум, папа, — сказал он почтительно и на миг встал на одно колено.

— Алейкум салам, — ответил старик.

Он поднял коптилку над головой и при ее тусклом свете оглядел неожиданных гостей.

— Салам алейкум, батуро, — бесстрастно произнес он.

— Алейкум салам, — почти хором ответили Петр и Роберт. Старик ждал, все еще держа над головой коптилку.

Даже при ее тусклом свете было видно, что он стар, очень стар. Кожа его была пепельного цвета, седые кустики волос виднелись там, где голова не была прикрыта небольшой белой шапочкой.

Он медленно опустил тощую, высохшую руку с коптилкой, и на мгновение Петр увидел его глаза: это были спокойные, мудрые глаза человека, прожившего долгую жизнь и сохранившего ясность памяти и твердость разума.

— Папа — почтительно начал Роберт. — Мы хотим кое-что купить у вас.

Старик вопросительно посмотрел на мальчишку, и тот быстро сказал ему что-то на языке северян.

— Он не знает английского языка, — объяснил Гоке, — мой племянник ему переводит.

Старик кивнул и твердым, легким шагом пошел к зеленой двери. Коптилку он передал мальчику, а сам принялся отпирать тяжелый замок большим бронзовым ключом.

Дверь отворилась, и все вошли следом за стариком в небольшую комнату с низким потолком, таким низким, что приходилось набигать голову.

Сразу же рядом с входом стоял большой грубый стол, уставленный бронзой и серебром.

Старик зажег стоявшую там же карбидную лампу, и ее яркий свет вдруг превратил комнату в сокровищницу. Сразу же заиграли, заискрились узорами тяжелые серебряные чаши на маленьких ножках-шариках. Вспыхнули желтым светом бронзовые ножны и рукоятки сабель, висевших на беленых стенах. На деревянных полках засверкали подносы.

Здесь были серебряные кольца для салфеток, дань цивилизации. На серебряных блюдцах-подносиках стояли чаши для пальмового пива. Бронзовые сосуды с крышками-куполами предназначались для орехов кола. Здесь была утварь и кухонная, и ритуальная. И для крови жертвенных коз, и для наперченного риса. Бронзовые подсвечники и небольшие гонги, кинжалы и кубки.

Старик что-то произнес, и мальчишка поспешил перевести.

— Почтенный Атари говорит, что сейчас здесь мало товара, только что были торговцы и забрали все лучшее. Но люди будут работать ночью, и к утру всего будет много опять. Он приглашает вас прийти утром.

Дверь открылась, и вошел, почти вбежал чеканщик. Его белая одежда потемнела от копоти. На бегу он тер грубой тряпкой шар — бронзовую чашу с круглой крышкой — для орехов кола.

Он поклонился в пояс и поставил чашу на стол, скромно отошел к двери. Старик даже не взглянул на него. Он молча взял только что созданную мастером вещь и поднял ее на вытянутой руке на уровне глаз.

Глаза его прищурились, тонкие старческие губы сжались. Словно старый орел, он смотрел на яркий золотой шар в своей темной, костлявой руке — цепко, остро.

Потом он молча кивнул и опять поставил чашу на стол.

Мастер еще раз поклонился и вышел, пятясь к двери. И хотя при всем этом не было сказано ни одного слова, Петр понял, что оба остались довольны: и старик, оценивший работу, и мастер, художник, спешивший показать свою удачу, счастливый, что и старик признал ее.

— Я покупаю это!

Петр протянул руку к шару, и Гокеодобрительно закивал. Старик отрицательно покачал головой.

— Завтра утром, — перевел его слова мальчик. — Завтра утром здесь будет много всего. И пусть аллах наградит не того, кто сделал работу быстрее, а того, кто сделал ее лучше.

— Зря вы поспешили, — недовольно заметил Роберт. — Они хотят договориться о ценах. Теперь для вас по всей Бинде у каждого торговца бронзой будет одна и та же цена. Вы плохой бизнесмен, Питер!

Петр улыбнулся:

— Надеюсь, мы с вами не разоримся?

— Извините!

Роберт вдруг почувствовал себя неловко:

— Это все от азарта. Тут, в Африке все мы становимся азартными торговцами. Иногда торгуешься из-за шиллинга, из-за шести пенсов. Из-за чепухи, если посмотреть со стороны. А потом вдруг поймаешь себя на этом — боже мой! Ну что тебе эти шесть пенсов!

Старик выжидающе смотрел на них. Роберт перешел на местный язык. Старик что-то ответил ему явно с неохотой. Но, судя по тону, Роберт нажимал.

— Что они говорят? — спросил Петр Гоке, внимательно прислушивающегося к разговору.

— Старик говорит, что он сам был на площади, когда убили капитана Мак-Грегора.

Роберт обернулся к Петру:

— Старик кое-что знает. Это, пожалуй, единственный свидетель, бывший тогда на площади и доживший до наших дней. — Попробуем завтра утром поговорить с ним на эту тему. Может быть, после наших покупок он что-нибудь вспомнит… когда получит несколько фунтов.

— Что ж, подождем до утра.

Старик зажег коптилку и погасил лампу, давая понять, что разговор окончен.

Все вышли в ночь, звенящую ночь квартала чеканщиков. Багровые отблески играли на стенах хижин. Теперь там, видимо, стало слишком душно: циновки на проемах у входа в хижины были сняты, и кое-где были видны силуэты людей, сидящих на полу. Руки их ритмично двигались.

— А посмотреть, как работают мастера, это-то хоть можно? — спросил Петр, ни к кому, в сущности, не обращаясь.

Роберт сказал несколько слов старику, молча запиравшему при свете все той же коптилки замок на зеленой двери.

— То, — ответил он равнодушно. Это Петр уже понимал.

Охваченный любопытством, он пошел к ближайшей хижине, где почти у самого порога при свете маленькой коптилки работал чеканщик. На Петра дохнуло жаром. Мастер, человек неопределенного возраста, в широкой белой рубахе, распахнутой на груди, сидел скрестив ноги на циновке. Здесь же перед ним был разложен весь набор его нехитрых инструментов — молотки и молоточки, зубила разных размеров, стальные стержни разной толщины с заостренными или с закругленными концами. Тускло горела коптилка. В глубине хижины остывал горн.

На небольшой наковальне лежал серебряный поднос. Мастер быстро и ловко наносил на его ободок узор. Почти незаметным движением руки он вращал поднос, легко ударяя небольшим молоточком по металлическому стержню.

Он даже не поднял головы, когда гости остановились в дверях.

— Они здесь быстро глохнут, — тихо сказал Гоке, стоявший за спиной Петра.

Петр молча смотрел, как при тусклом свете коптилки на серебре рождается замысловатый, тонкий и легкий узор.

Точно так же много столетий назад склонялся над наковальней далекий предок этого мастера, с тех пор здесь ничего не изменилось.

И вдруг Петр понял, почему в Африке кузнецов издавна считали колдунами: этот полумрак, это мерцание остывающих углей — и человек, погруженный в другой, иной мир — мир невесть из чего рождающейся волшебной красоты.

— Как в подземелье Вулкана, — прошептал Роберт. И Петру показалось, что он увидел на лице австралийца странное волнение.

«И все-таки, как он ни ругает Африку, а ее все же любит», — подумал Петр.

Кузнец поднял голову и сощурился, стараясь различить в темноте гостей.

— Салам алейкум, — пробормотал он.

Старик, вошедший в хижину, что-то сказал ему: кузнец тихо кивал головой в такт его словам. Потом опять повернул к гостям свое худое, высохшее лицо и улыбнулся, показав редкие, порченые зубы. Затем он опять склонился над подносом: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Его молоток включился в общую песню чеканщиков.

— Ему придется работать всю ночь, — объяснил Гоке. — Днем они ничего не делают, чтобы не терять силы. Во время поста им нельзя выпить даже глотка воды! Так что не будем мешать.

Обратно, к машине, путь показался Петру гораздо длиннее.

— Прямо, направо, вот за тот дом, — весело командовал мальчишка, скрытый густой тьмою.

Австралиец споткнулся.

— Черт побери эту темень, — выругался он. — Наступишь еще на змею. Вы знаете, что такое черная мамба? Десять секунд — и на небе! Эй, долго нам еще топать? Он обернулся к Петру.

— А ведь может оказаться, что вам повезло! Впрочем, историей капитана Мак-Грегора никто никогда по-настоящему и не занимался. Англичанам в общем это было невыгодно, а кому-нибудь другому — безразлично. В конце концов это ведь все в прошлом.

Петр промолчал. Он не верил в легкий успех.

ГЛАВА 20

Эту ночь Петр спал плохо. Ему и Роберту досталась одна комната на двоих.

— Комната лорда Дункана, — раздраженно сказал о ней Роберт.

Австралиец явно недолюбливал лорда-завоевателя, и все, что раздражало его своей косностью, консерватизмом, все, что казалось ему застывшим во времени, он обязательно связывал с именем Дункана.

— Комната как комната, — пожал плечами Петр.

Ему хотелось сейчас лишь одного — покоя. Он знал, что Роберт слишком возбужден, чтобы спокойно говорить о том, что произошло после их возвращения из квартала чеканщиков.

— Я сплю! — твердо сказал Петр и закрыл глаза.

Час назад, когда они с Робертом вернулись из квартала чеканщиков, первым, кого они увидели, была художница. Луч фар вырвал ее из темноты, окружавшей домики.

Она сидела в шезлонге, установленном прямо на жесткой, пыльной траве перед крыльцом домика-конторы. Длинный стакан, наполовину пустой, был зажат в ее ладонях. Рядом, на траве, белели обрывки бумаги — мелкие клочки тщательно изорванных рисунков.

«Она разорвала рисунки, которые я видел! — подумал Петр. — Все… Теперь все. Теперь она никогда не скажет, кого видела с англичанином».

Элинор не произнесла ни слова, пока Гоке не вылез из машины, весело махнул рукой и с криком: «До завтра, товарищи!» — растворился в темноте.

Петр и Роберт подошли к ней, чувствуя себя неловко.

— Садитесь.

В ее голосе звучала усмешка.

— Пошарьте здесь, на траве. Там лежат два шезлонга. Да осторожней, не опрокиньте бутылку. Коньяк и стаканы…

Они отыскали шезлонги, поставили их и вытянулись на грубом брезенте. Роберт опустил бутылку на траву рядом с собой, налив по полстакана коньяка Петру и себе.

Петр отпил глоток: это был «бисквит». И как только Элинор ухитрилась отыскать такой коньяк в этой глуши?

Художница словно прочла его мысли.

— Это подарок доктора Смита, — сказала она. — Я захватила бутылку из дому.

Роберт хмыкнул:

— Не так-то прост этот образцовый представитель человечества, если разбирается в коньяках!

Австралиец явно провоцировал художницу.

Элинор не отвечала. Она полулежала в своем шезлонге лицом к небу, и ее глаза поблескивали холодным голубым отсветом далеких звезд.

Тяжелая, красная луна отбрасывала медные блики на сидевших. И теперь Элинор была действительно похожа на жрицу языческого бога.

— А ваш бог… Ошун… он не требует человеческих жертв? — спросил Петр и тут же спохватился: не обидится ли Элинор?

Но Элинор не обиделась.

— Ошун — бог добра, — ответила она тихим глубоким голосом. Потом добавила: — Он бог плодородия, бог материнства.

Она вздохнула и замолчала.

Роберт долил себе коньяка, молча протянул бутылку Петру.

— Ты много пьешь, Боб!

Элинор даже не повернула головы, сказав это.

— И что? — с вызовом ответил австралиец.

— Ничего. Но поверь мне — это не всегда помогает.

— Мне — всегда.

Он залпом выпил коньяк, налил еще. Глаза его блестели. Казалось, он забыл о присутствии Петра.

— Не надо, — тихо попросила его Элинор. — Слышишь, Боб? Я прошу тебя!

Но австралиец ее не слышал. Он заговорил хриплым, тяжелым голосом с усилием выжимая из горла каждое слово. Он словно продолжал какой-то давний и незаконченный спор.

— Добро? Ты все время твердишь о добре и зле! А что ты знаешь об этом?

— Я знаю, Боб.

Голос Элинор был тихим, но твердым.

И Петр понял: они продолжали давно начатый разговор.

— Ты говоришь о фашизме? О Вене? О трудовых лагерях? Или о том, что мы видели здесь? Банда на банду с мачете и велосипедными цепями? Но сколько можно убить мачете? Одного, двоих, троих? Разве это зло? Это зло эпохи человеческого детства. А ты видела, что делает напалм? А джентльмены в белых халатах, которые готовят в своих лабораториях в стерильной чистоте нечто такое, что…

Ненависть душила его.

— …и многие из них не курят и не пьют, любят детей и жен, ходят в церковь, состоят членами клубов и уважают родителей, как…

Он помедлил:

— …как доктор Смит!

— Перестань!

Элинор резко выпрямилась в шезлонге.

— Ты пьян! Он усмехнулся.

— Я пьян. Иначе бы я тебе не сказал того, что хочу сказать. Элинор подняла руки, будто защищая лицо от удара. Австралиец устало вздохнул.

— Впрочем… ты все равно узнаешь все сама. Но поверь мне — доктор Смит не идеальный служитель добра. Расспроси его хорошенько, что он делает в саванне, среди бедных дикарей, научившихся доверять людям в белых халатах.

— И ты… ты судишь его? Чудовище!

Лицо Элинор напряглось, губы заметно дрожали. Австралиец торопливо вылил остатки коньяка в стакан и со злостью отшвырнул бутылку.

Его тяжелый взгляд остановился на Петре.

— Прости, Питер.

Он попытался через силу улыбнуться:

— Это все тропики.

Потом встал и пошел в темноту, волоча ноги по пыльной траве, ссутулившись; руки его висели, словно плети.

Петр ужаснулся: так за несколько минут изменился этот человек. Ему вспомнилось, как в детстве он с мальчишками лепил во дворе снежную крепость. Сначала он делал маленький комок — крепкий, твердый. Потом катил этот комок по снегу — и мокрый снег наворачивался на него пластами, и чем тяжелее становился ком, тем толще становились пласты. И вот уже ком накручивал на себя снег до самой обледеневшей земли, и мерзлые травинки прилипали к его поверхности. Но Петр помнил, что началом всему был маленький, твердый комок. А все остальное лишь слои.

Иногда ему хотелось раскрутить, раскатать все обратно и достать сердцевину. Но тогда ком нужно было бы просто разрушить: здесь не было обратного хода.

А вот сейчас, в африканской саванне, ему показалось, что это не так, что слои, окутавшие сердцевину, ядро, сущность человека, можно размотать назад, что нечто вроде этого произошло сейчас на его глазах.

— Он… пьян, — тихо сказала Элинор. И Петр решился.

— Вы любили его? — спросил он.

— Любила?

Элинор повторила вопрос так, словно спрашивая самое себя. И ответ ее был ответом себе.

— Да, я его любила.

Она произнесла это машинально и, произнеся, словно очнувшись, посмотрела на Петра.

— Он воевал во Вьетнаме!

Это было сказано так, будто Элинор открывала страшную тайну.

— Не у каждого хватит храбрости сжечь свою призывную карточку, — неуверено заметил Петр.

Глаза художницы, казалось, расширились от гнева:

— Но и не каждый едет во Вьетнам добровольцем!

Петр не ответил. Наступило молчание. Потом Элинор заговорила тихо и задумчиво:

— Что вы знаете о Бобе? Ровным счетом ничего! Он веселый, добрый парень. Он азартен. Это знают в Луисе все. А кто знает, что он честолюбив, что для того, чтобы выбиться в люди, он может забыть мораль, наплевать на гуманность, пойти на все?

Голос Элинор становился все громче. Петр взял ее за руку:

— Люди меняются.

Художница повернула к нему мокрое от слез лицо.

— Питер…

Она тихонько покачала головой:

— Вы славянин. Вы слишком добры и всепрощающи.

И сейчас, лежа без сна и слушая храп австралийца, Петр заново переживал всю минувшую сцену.

Было тихо, лишь монотонно гудел фен. И Петр думал о Роберте и Элинор и о том, что у них была любовь. А потом? Что потом? Что осталось у них сейчас? Горечь? Пустота?

Проснулся он от пения Роберта. Роберт пел в ванной нарочито громко. И когда Петр открыл глаза, он увидел, что австралиец высунулся из двери, ведущей в ванную, и выжидающе смотрит на него.

Увидев, что Петр проснулся, он рассмеялся.

— Наконец-то! А то я уже сорвал было голос, а ты все спишь да спишь. Вставай, лентяй! Профессор Нортон послал нас сюда не пролеживать матрасы лорда Дункана! Я, например, через десять минут уже буду готов отправиться к старику Атари!

С этими словами он исчез за дверью.

За завтраком Элинор была молчалива и задумчива. Под глазами у нее легли темные круги, свидетели бессонной ночи. Глядя на нее, Петр чувствовал себя неловко, будто бы нарочно вторгся в чужую, запретную для него личную жизнь.

Роберт, наоборот, был оживлен и весел. Но Петр теперь уже не верил в эту веселость.

В столовой рест-хауза они были одни. Время приближалось к девяти часам, и все, кто остановился здесь с вечера на ночлег, уже давно были в пути — на север или на юг, на прямых и ровных дорогах саванны.

Старик северянин, обслуживающий их, был угрюм. Шаркая босыми ногами, он приносил блюда и молча ставил их на стол. Затем отходил в угол у окна, прислонялся к стене и смотрел в окно, думал о чем-то своем.

— Что с тобой, папа? — спросил его Роберт, когда старик принес кофе. — Что-нибудь случилось?

— Да, батуре…

Высохшие, узловатые пальцы расставляли чашки на белоснежной скатерти.

— Умер малам Атари…

Петр вздрогнул. Но старик больше ничего не сказал и, молча отойдя в угол, опять уставился в окно.

Роберт сидел, опустив голову, лица его не было видно. Но зато лицо Элинор ужаснуло Петра: оно было полно ненависти.

Художница смотрела на австралийца ненавидящими глазами, губы ее побелели.

— Это… это…

Она хотела что-то сказать, но сдержалась.

— Вы слышали?

Гоке почти вбежал в комнату. Лицо его было искажено болезненной гримасой: точно таким же его видел Петр вчера, в Ива Велли.

Он осекся, увидев выражение лиц сидящих за столом, на секунду прикрыл глаза ладонью, вздохнул:

— Сердце…

— Хорошая смерть, — задумчиво ответил Роберт. — Я бы хотел умереть так… во сне.

ГЛАВА 21

Они сидели за столом и молчали — все четверо: Гоке заказал себе бутылку пива и молча тянул его из высокого стакана. Каждый думал о своем.

— Что же дальше? — вырвалось наконец у Петра. Роберт неопределенно пожал плечами:

— Что-нибудь придумаем… В конце концов свет не сошелся клином на старом Атари. Впереди Каруна. Попытаемся найти что-нибудь в архивах султана.

Он искоса взглянул на художницу.

— Оставим мисс Карлисл в лагере доктора Смита… И поедем дальше — искать…

Элинор оторвала взгляд от своей чашки кофе. В ее глазах была горечь.

— Если бы ты, Боб, так искал самого себя… Голос ее звучал тихо и устало.

Петр почувствовал себя неловко: опять начиналось вчерашнее. «Из-за чего же все-таки они расстались, — думал он. — Не-ежели из-за того, что Роберт был во Вьетнаме?»

Гоке угрюмо пил пиво. Наконец он отставил пустой стакан:

— Все. Нам надо ехать. Стив наверняка уже в Каруне. А там сейчас будет особенно трудно.

Он говорил, ни к кому, собственно, не обращаясь. Потом встал, поклонился:

— До встречи в Каруне, товарищи!

Послышался рокот мощного мотора лендровера. Уже на пороге Гоке вскинул вверх кулак:

— Да здравствует социализм!

Когда дверь за ним закрылась, австралиец не выдержал:

— Если все красные такие же позеры, как этот…

Он не договорил. В комнату вплыла толстая хозяйка рест-хауза.

— Доброе утро!

Она широко улыбалась, показывая великолепные белые зубы.

— Как спалось, леди и джентльмены? Надеюсь, вам у нас понравилось? Разрешите?

Она тяжело опустилась на стул рядом со столом, беглым хозяйским взглядом окинула его и, видимо, осталась довольна.

— Извините, но все приходится контролировать — объявила она. — Эти северяне такие тупые! И представьте, как тяжело с ними приходится мне! Мне, окончившей специальные курсы в Лондоне!

Она явно гордилась этими курсами.

— И тут еще эта забастовка! Я сама из народа, я понимаю, что всем сейчас тяжело. Но при чем здесь люди, едущие по своим делам? Почему мой рест-хауз должен быть закрыт, пока какой-нибудь лодырь в Луисе не станет получать на десяток фунтов в год больше? Нет, вы только подумайте! Даже здесь, в Бинде, даже темные северяне сейчас только и говорят о забастовке! Митинги, собрания… И эти агитаторы из Луиса — так и рыщут, так и рыщут!

Она перевела дыхание.

— Да, кстати, кто из вас мистер Николаев?

— Я.

Петр слегка поклонился.

— Ага, — довольно протянула толстуха. — Значит, это письмо для вас.

— Какое письмо?

Петр насторожился. А хозяйка тем временем сунула толстую руку за свой необъятный корсаж и извлекла оттуда помятый конверт.

— Это вам просил передать Стив Коладе. Вы знаете мистера Коладе?

Петр кивнул.

Хозяйка со вздохом протянула ему пакет.

— Мы с ним из одной деревни. Хорошая семья! А старший брат-то! Стал таким большим человеком! Редактор! Директор компании в Луисе! Вот Стив только…

Она с сожалением покачала головой:

— Конечно, политикой тоже можно сделать карьеру и даже выйти в министры. Или в президенты, как Старый Симба. Но… уж больно грязное это дело. А у Стива еще и невыгодное — профсоюзы. И ведь мог быть не хуже старшего брата!

Она говорила еще что-то, но Петр уже ничего не слышал.

Он вскрыл пакет. В нем оказалось несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком.

«Дорогой товарищ Николаев! — начиналось письмо. — Я думаю, что вам будет интересно познакомиться и поговорить со старым Атари, старшиной чеканщиков, который живет здесь, в Бинде. Он единственный из оставшихся в живых свидетелей смерти капитана Мак-Грегора. Правда, я не уверен, что он захочет рассказать все, что знает об этой истории. На всякий случай я записал его рассказ. Вам он пригодится. Ваш Стив Коладе».

— Здорово! — невольно вырвалось у Петра.

— Что он пишет? — австралиец даже подался вперед. Петр протянул ему письмо.

Листки с записью рассказа старика Атари жгли ему руки. И сейчас же мелькнула мысль: «Как Стив Коладе узнал, что он, Петр, интересуется историей смерти Мак-Грегора?»

«Наверное, слышал об этом в университете, — подумал он. — Ведь это ни для кого не было тайной».

И он начал читать их тут же, за столом, откладывая уже прочитанные на скатерть, и Роберт жадно хватал их один за другим.

Торопливый, неровный почерк. Не совсем правильный английский язык. Стив писал, видимо, очень торопясь, стараясь поспеть за словами Атари:

«Я родился в доме моего отца в квартале чеканщиков близ Кофар Кокона, здесь, в Бинде. Мой отец был мастером-чеканщиком. Когда мне было двенадцать лет, мой отец умер, и я должен был сам заботиться о своем пропитании. Меня взяли ко двору Дан Я Мусы, эмира Бинды, — держать стремя эмира. Мне посчастливилось потому, что я был другом сына эмира и он просил за меня своего отца. Я прослужил во дворце целых два года, прежде чем сюда прибыл капитан Мак-Грегор — как раз перед началом сезона дождей. Мы называли его Мэй Лауни, на нашем языке — цветной.

Эмир Дан Я Муси был человеком очень небольшого роста, не больше чем пять футов два дюйма. Но хоть он и был небольшого роста, он был хорошо сложен: не толст и не тонок. У него была густая черная борода. Зубы его были маленькие, хорошей формы и целы все до одного. Кожа его была очень черна, он был прекрасный наездник, охотник и воин. В ярости он был особенно страшен и жесток.

Он был полон энергии, и у него было четыре жены и много наложниц. Я не знаю точно его возраста, но он был еще в первой половине своей жизни.

(— Не старше тридцати пяти лет, — объяснял Стив на полях рукописи.)

Его любимым занятием была война. Каждый сухой сезон он отправлялся против язычников племени Тони в район Дари, Амба, Рири и язычников Мада — на юго-восток от его деревянного дворца, который он построил в Кокона.

Каждый год много лошадей пригонялось с Севера, чтобы эмир мог посадить на них своих людей, и за лошадей он платил рабами. Для Дан Я Мусы рабы были деньгами. Он платил рабами за все: за орехи кола, за халаты, за ружья, и каждый год он отправлял караваны рабов к султану Каруны, которому он платил дань.

Впервые о делах европейцев мы в Бинде услышали от людей из племени тиджани, которых изгнали из их страны французы. А потом пришли люди с берегов Бамуанги и рассказали, что идут англичане, которых послала к нам Компания.

После того как я прожил во дворце два года, пришел капитан Мак-Грегор. Когда он пришел, он послал за султаном и сказал ему, что больше войн не должно быть и что надо перестать торговать рабами.

Эмир был недоволен этим, так как торговля была тем, чем он жил, а теперь это все прекратилось.

Однако с Мак-Грегором был человек по имени Дэвидсон, которого мы называли „малам батуре…“

(— Ученый европеец, — объяснял Стив.)

Обычно эмир проводил несколько дней в Коконе и несколько дней в Бинде, но он всегда приезжал в Бинду по пятницам — помолиться в мечети. Дворец Кокона был всего лишь в восьми милях от Бинды, и путь был легок.

В день, когда капитан второй раз пришел в Бинду, эмир был в своем дворце. С ним были малам батуре и много солдат. И еще с ним был его проводник по имени Абубакар Абдулахи. Он был лжец и негодяй, и у него совсем не было страха перед аллахом. Он лгал Мак-Грегору и лгал эмиру.

В тот день, когда Мак-Грегор ждал эмира перед дворцом, Абдулахи сказал эмиру, что Мак-Грегор хочет убить его. Делал ли он это по собственному коварству или кто-то приказал ему — не знаю. И эмира охватил страх, хотя он и не показывал этого…»

Петр вчитывался в неровные строчки. Старик все хорошо помнил: он перечислял, какое оружие было у солдат, пришедших с Мак-Грегором, кто и где стоял на площади, сколько раз Абдулахи ходил во дворец. Старик рассказал о том, как Абдулахи запугивал султана, как упорно подсказывал ему «единственный путь к спасению» — убить белого.

— Провокатор! — невольно вырвалось у Петра.

— Вы о ком?

Австралиец протянул руку за следующим листком, прочел его, аккуратно положил на стол.

— Нда-а, — протянул он задумчиво и вздохнул: — Между прочим, в рапорте лорда Дункана Абдулахи поминается как герой, верный интересам империи и погибший за них вместе с Мак-Грегором.

Петр усмехнулся:

— Меня в этой истории удивляет только одно: почему никто из ученых до сих пор всерьез не занялся вопросом об убийстве Мак-Грегора? Ведь лорду Дункану и не нужно было лучшего предлога, чтобы начать войну против султана Каруны.

— Не занялся? А профессор Холден?

В голосе Роберта проскользнули грустные нотки:

— Вы, русские, вы иногда оказываетесь в плену собственных доктрин. Например, доктрины, что буржуазному обществу служит буржуазная наука, что буржуазные ученые в силу своей буржуазной ограниченности не могут быть объективно честными в своих исследованиях.

— Неправда!

Петр прижал листки, разложенные на столе, ладонью:

— Настоящий ученый, объективно собирающий и анализирующий факты…

— Стоп!

Австралиец шутливо поднял руки:

— Я не люблю споров. И потом мы ведем себя как мальчишки, нашедшие клад: мы совсем забыли о нашей даме!

— Конечно, северяне честны и трудолюбивы, — говорила в этот момент Элинор хозяйка рест-хауза. — Но они фанатичны в своем мусульманстве. Скажи им мулла, что аллах благословил их на резню южан, — и они будут нас резать с чистой совестью! И это уже случалось не раз!

Петр взял следующий листок.

«…Эмир показался в воротах своего дворца. Он ехал на своем боевом жеребце по имени Дан Ашалу, что значит „рожденный для битв“. Его окружали телохранители — конные и пешие. Я был среди пеших.

Эмир пересек площадь и приблизился к Мак-Грегору, как будто хотел салютовать ему копьями. Затем я услышал выстрел. Тогда я еще не знал, кто и в кого стреляет.

Эмир всегда носил при себе два пистолета, один из которых был шестизарядным. Он никогда не расставался с ними. Один был спрятан под мышкой, другой — в кобуре на правом бедре, также скрытый халатом. Этот — в кобуре — и был шестизарядным. Потом говорили, что именно этот пистолет выхватил эмир, когда он застрелил Мак-Грегора. Капитан упал.

Толпа на площади закричала, все побежали. Солдаты стали стрелять. Дэвидсон спасся в мечети. К мечети побежал и Абдулахи. Эмир крикнул:

— Не трогайте малама батуре!

Солдаты стреляли в него, и он уцелел лишь благодаря чуду. Пули летели в толпу, и многие падали замертво.

Эмир повернул коня и поскакал за Абдулахи. Когда тот был уже близко от мечети, эмир настиг его и зарубил. Затем Барга, раб, отрубил голову Абдулахи, другой раб отрубил голову Мак-Грегора…»

Что было дальше, Петр уже знал. События, рассказанные покойным Атари, были уже описаны в книге профессора Хол-дена. Новым в этом документе было то, что старик рассказал о роли Абдулахи.

Значит, капитан Мак-Грегор был послан на верную смерть! Дункан знал точно, что капитан будет убит. Он организовал это убийство с помощью Абдулахи, чтобы начать «цивилизаторский» поход на Север, на Каруну!.

Петр посмотрел на последний листок. Там стоял жирный крест и отпечаток большого пальца.

«Все, что я рассказал, записано верно и прочитано мне Стивом Коладе, что я и удостоверяю.

Атари».
«Молодец Стив, — подумал Петр. — Как все-таки хорошо, что он встретился с Атари!»

ГЛАВА 22

От Бинды они свернули на северо-восток, к плато Грос. Где-то там находился со своею экспедицией докто Смит.

Нужно было ехать в сторону от главной дороги на Каруну — крюк получился миль в пятьдесят.

— Часа через два будем на месте, — уверенно заявил Роберт.

Он внимательно посмотрел на художницу, садившуюся на заднее сиденье. Она ничего не сказала. Со вчерашнего вечера она была молчалива и задумчива.

Австралиец тоже нервничал. И только Петр был весел. Если до сегодняшнего утра цель поездки в Каруну все-таки казалась ему далекой, почти недостижимой, то сегодня она предстала перед ним почти осязаемой реальностью.

«Как собака, взявшая след, — с улыбкой думал он про себя. — Вот если бы повезло и удалось найти кого-нибудь, кто подтвердил бы, что султан Каруны направил лорду Дункану не одно письмо, а два! Кого-нибудь вроде старика Атари…»

Он нащупал нагрудный карман своей рубахи с короткими рукавами, из хлопчатобумажной ткани цвета хаки, немаркой и нежаркой. Карман был застегнут на две пуговицы. Там вместе с паспортом и рекомендательным письмом «всем, кого это касается» от профессора Нортона лежали и записи Стива.

Машина шла медленнее, чем рассчитывал Роберт. Это была не прямая магистраль Луис — Каруна, протянувшаяся по гладкой саванне. Хотя и здесь был асфальт, дорогу нельзя было назвать первоклассной: она была узка и извилиста, то и дело попадались выбоины. Отдельные участки вообще были покрыты одним лишь латеритом. То и дело попадались огромные валуны. Иногда вдруг вдали показывались одинокие скалы — древние, разрушающиеся. Издали они казались развалинами старинных замков.

Дорога шла на подъем — сначала почти незаметно, потом все круче и круче.

— Поднимемся на плато, — объявил Роберт. — Миль через пятьдесят будем на месте.

Да, это была уже не саванна. По склонам холмов густела яркая зелень кустов, небольших, искривленных деревьев перевитых лианами. Водопады с шумом падали со скал и звонко разбивались о камни. Быстрые, бурные речушки, за много веков сумевшие пробить себе русла в толще камня, бежали где-то внизу, в заросших зеленью ущельях.

Дорога была пустынна. Лишь однажды попались две женщины с детьми, привязанными за спиной, с причудливыми прическами, похожими на петушиные гребни. При виде приближающейся машины они шарахнулись в придорожные кусты и скрылись в чаще.

На одном из крутых поворотов Роберт резко затормозил и остановился. Дорогу медленно переходила семья бабуинов, крупных, похожих на собак обезьян.

Петр схватил фотоаппарат, навел его.

Самец — самый большой — встал поперек дороги и оскалил белые клыки. Две самки поменьше, с детенышами быстро пересекли дорогу и исчезли в камнях. Тогда сошел с дороги и их защитник — не торопясь, спокойно, то и дело оглядываясь на остановившуюся машину.

— У меня кружится голова, — сказала Элинор. — Давайте отдохнем.

Природа здесь словно специально создала место для отдыха. Небольшая площадка открывалась сразу же за поворотом: две скалы стояли перед нею, как ворота. Дальше дорога шла немного вниз и пересекала по узкому бетонному мосту неширокое, но глубокое ущелье, на дне которого в зеленой чаще шумела вода.

Направо ущелье расширялось в заросшую кустарником котловину, окруженную, словно стенами, причудливыми скалами. Оттуда доносились звуки, похожие на лай и другие, которых Петр раньше никогда не слышал.

— Обезьяны, — сказала Элинор, ни к кому не обращаясь.

— Где?

Петр тщетно пытался разглядеть что-нибудь в хаосе камней и зелени.

— А вы присмотритесь! Во-он там…

Элинор протянула руку, и Петр принялся вглядываться в указанном ему направлении.

— Вижу! Рыжие!

Да, это были обезьяны. Они носились между камнями, визжали, кричали, тявкали. Сотни, тысячи обезьян… А вокруг — каменная пустыня под ярким синим небом, залитая белым солнечным светом.

Было прохладно. Петр поежился.

— Холодно? Зато здесь сухой и свежий воздух. Не то, что там у нас, в Луисе.

Подошел Роберт, на ходу вытирая тряпкой руки: он копался в моторе.

— Красиво?

Он деловито кивнул на скалы.

— Сюда только туристов возить. Кстати, вы читали небольшое объявление в рест-хаузе возле конторки? Эх вы, путешественники! А там точно указан адрес, куда мы едем. Сейчас… как это…

Он прищурился, словно вспоминая:

— Женщины-утки. Семьдесят одна миля двести ярдов, поворот налево.

Засмеялся.

— Это как раз то племя, где работает доктор Смит. Женщины ходят совершенно голыми, как в каменном веке. И вставляют себе в губы деревянные пластины. Получается, как клюв утки.

Элинор молча взглянула на него и пошла к машине. Австралиец вздохнул. Лицо его помрачнело. Он отшвырнул тряпку, которой вытирал руки, в кусты.

— Устал? — спросил его Петр.

— Да… Устал. А как ты себя чувствуешь? Доволен?

Он кивнул на оттопыривающийся карман рубахи Петра:

— Это, конечно, очень интересно. Но если нам посчастливится и в Каруне…

Петр вздохнул:

— Это было бы просто здорово!

Раздались гудки. Элинор нетерпеливо нажимала на клаксон.

Остаток пути они ехали молча. Роберт по спидометру засек расстояние от рест-хауза и теперь все время поглядывал на валики цифр.

— Где-то здесь должен быть поворот, — наконец сказал он, сбрасывая скорость и внимательно вглядываясь в зеленую стену кустов, словно ожидая, что она вот-вот раскроется.

— Эй! Батуре! Батуре!

Они услышали крик и одновременно увидели мальчугана лет десяти, выбежавшего из кустов почти под самый радиатор «пежо».

— Всех белых здесь называют «батуре», — пояснил Роберт и затормозил.

Мальчишка, запыхавшись, подбежал к машине.

— Вы едете к женщинам-уткам? — с ходу спросил он по-английски. И быстро затараторил:

— Я вам покажу дорогу. Меня зовут Шува. Я учусь в школе отца Джона. Он миссионер и приехал из Англии. Я хорошо говорю по-английски…

— Ну что? Берем в гиды?

Роберт с улыбкой обернулся к Элинор, потом к Петру.

— Садись!

Он кивнул на заднее сиденье. Мальчишка проворно открыл дверцу. И в этот момент из кустов показалась целая ватага его сверстников.

— Батуре! Батуре! — кричали они. — Я покажу вам дорогу… Я… Я…

— Конкуренты! — покачал головой австралиец.

Петр оглянулся. Мальчишка гордо сидел на заднем сиденье и довольно поглядывал на опоздавших приятелей. Элинор задумчиво гладила его круглую курчавую голову.

«Конкуренты», увидев, что опоздали, не обиделись на приятеля. Они что-то весело кричали ему вслед, когда машина медленно поползла по дороге, поднимая тучи пыли.

— Сейчас будет поворот, — предупредил мальчишка. — Стоп! Вот здесь!

Без него Роберт наверняка проглядел бы чуть заметный съезд с дороги. Но здесь виднелись отпечатки шин, хотя дороги практически не было.

— Прямо! — командовал мальчишка, и Роберт медленно ехал по чуть заметным следам, объезжая кусты и валуны.

— Когда-то женщины из этих мест очень ценились соседними племенами, — бойко затараторил мальчишка, честно выполняя обязанности гида. — И соседние племена затевали войны, чтобы захватывать этих женщин. И тогда старики пошли к колдуну — просить его помочь племени. Так вот и стали с тех пор женщины вставлять деревяшки себе в губы, чтобы не быть такими красивыми.

Роберт вел машину медленно и осторожно, внимательно вглядываясь в чуть заметные следы протекторов, петляющие впереди.

— Сколько тебе лет? — спросил Петр мальчика.

— Десять! — ответил тот гордо. — Я уже большой!

— А сколько лет ты учишься?

— Три! Отец Джон доволен мной и обещает послать учиться в Грос!

Мальчишка действительно говорил на довольно хорошем английском языке. Глаза его весело сверкали. Он был явно доволен, что заработает сегодня несколько шиллингов. И Петру вспомнилось, что здесь, на плато, средний доход семьи в месяц составлял пятьдесят-шестьдесят гвианийских шиллингов. Это были цифры официальной статистики, и еще в Институте истории Петр ужасался здешней нищете. Но лишь приехав в Луис, где фунт мяса стоил до десяти шиллингов, Петр по-настоящему понял, что такое бедность на плато. Так что маленький Шува мог по праву гордиться собой — он, зная английский язык, зарабатывал наверняка побольше, чем взрослый пастух или крестьянин, занимающийся разведением арахиса.

— А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Доктором! — не задумываясь, ответил мальчуган. — Как доктор Смит!

Элинор грустно улыбнулась.

— А что ты знаешь о докторе Смите? — ласково спросила она.

Шува посмотрел на нее с удивлением:

— А разве вы, мадам, его не знаете? Элинор неуверенно улыбнулась:

— Кажется, знаю.

— Знаете! — твердо заявил Шува. — Кто же его не знает? Доктор Смит — хороший человек. Он делает уколы и лечит людей от обезьяньей болезни. Его лагерь за горой. Он очень хороший человек! Так говорят в нашей деревне. Вы поедете навестить его?

— Обязательно! А вот и твои «утки»!

Элинор кивнула в сторону небольшой рощи, из которой одна за другой выскальзывали черные фигурки. Они спешили в том же направлении, в котором шла машина.

— Уже знают, что вы приехали! — заявил Шува.

— От кого?

Мальчик пожал плечами и ничего не ответил: видимо, вопрос показался ему слишком уж несерьезным.

— Сообщили тамтамы, — саркастически заметил молчавший до сих пор Роберт. — В Африке все и обо всем сообщается тамтамами. По крайней мере, в этом твердо уверены туристы. А в данном случае друзья Шувы просто успели забежать к участницам этого аттракциона и сообщить им, что клиенты прибыли. Обычное разделение труда, хорошо налаженный бизнес.

— Или…

Он посмотрел на Петра:

— Как вы бы сказали: проникновение капиталистических отношений в первобытно-общинное общество.

Петр промолчал. Австралиец, успокоившийся было в дороге, опять нервничал.

— Стоп! — сказал Шува. — Дальше дороги нет.

Они вышли из машины и пошли через редкую рощу невысоких кривых и тонких деревьев по узкой тропинке. Метров через двести тропинка уперлась в довольно большую хижину, перед которой была вытоптана площадка метров десять в диаметре.

Из хижины навстречу им поспешно вышел худой и высокий гвианиец. Он остановился перед пришельцами и вежливо улыбнулся, затем вопросительно поглядел на Шуву.

Мальчик спросил его о чем-то на местном языке, северянин кивнул, сказал несколько слов. Потом указал куда-то в сторону оставшейся позади них рощи.

Петр оглянулся. По узкой тропинке одна за другой из рощи выскальзывали обнаженные женщины. Их было человек пятнадцать. Пожилые матроны с высохшими грудями и отвислыми животами, стройные и гибкие, девочки-подростки, едва-едва только лишь начавшие оформляться.

Вся их одежда состояла из тонкого плетеного пояска, с которого свешивалось по пучку травы — спереди и сзади. В руках они держали примитивные мотыги — короткие, изогнутые: два куска дерева, связанные корой.

Губы у всех были изуродованы. Плоские деревянные пластины действительно делали их похожими на клювы уток — широкие, сильно вытянутые вперед. Рты из-за этого не закрывались, и виднелись зубы, оранжевые от жевания какой-то травы.

Командовала всеми пожилая и толстая матрона. Она выделялась властными манерами и шляпой — куском автомобильной шины, в которую были воткнуты велосипедные спицы.

Петр поднял фотоаппарат, предусмотрительно прихваченный им из машины, но женщины вдруг загалдели, замахали на него руками, а матрона в шляпе быстро заговорила, обращаясь к северянину. Тот поднял руку, и все смолкло.

Шува уже знал, что последует дальше. И, не дожидаясь, что скажет северянин, заговорил деловым тоном:

— Снимать разрешается. Один снимок — один шиллинг. Снимать киноаппаратом — пять шиллингов.

— О'кэй! — перебил его австралиец. Он держал в руках кинокамеру и уже проверял экспозицию.

«О'кэй» было здесь понятно всем. Северянин вежливо отступил в тень хижины, а женщины принялись позировать. Они становились то живописными группами, то выталкивали вперед «солисток» для крупноплановой съемки, то делали вид, будто работают своими мотыгами, то располагались словно на отдых.

Чувствовалось, что они проделывали это уже сотни раз, что все это для них привычная и хорошо оплачиваемая работа. И кто знает, сколько им пришлось заплатить тому, кто повесил в рест-хаузе Бинды объявление с точным указанием количества миль до этой поляны.

Петр поднял фотоаппарат, но, когда в видоискателе появилась группа обнаженных девушек, делающих вид, будто они работают, что-то заставило его опустить камеру.

Чувство, заставившее его сделать это, было слишком сложным, чтобы он сам мог разобраться в нем вот так, сразу. Нет, это было не ханжество, не смущение перед наготой женского тела, это была скорее жалость, и даже не жалость, а протест, возмущение тем, что заставило этих женщин стать профессиональными торговками своим уродством.

Матрона в резиновой шляпе заметила, что он не снимает, и заговорила громко, возмущенно, размахивая руками.

Глазенки Шувы блеснули любопытством.

— Сэр, вам не нравятся женщины-«утки»? Мадам очень недовольна этим — ведь они шли сюда специально для вас, чтобы вы сфотографировали их и заплатили деньги.

Петр поспешно сунул руку в карман. Матрона вся подалась вперед, но северянин, стоявший у стены хижины, шагнул к Петру и протянул руку.

— Деньги ему, — заторопился Шува. — Он хозяин…

Это было как бы знаком. Северянин взял монету из рук Петра и опять вежливо улыбнулся. Затем протянул руку ко все еще стрекочущему кинокамерой Роберту.

И только теперь Петр заметил, что Элинор не было рядом с ними. Он вертел головой во все стороны и наконец увидел ее. Художница сидела спиной к ним на большом валуне метрах в ста, в тени рощи. Плечи ее были опущены.

Северянин аккуратно сложил полученные деньги в небольшой кожаный мешочек и спрятал его в складках одежды, опять молча и вежливо улыбнулся и отступил в тень хижины. И сразу женщины кинулись к Петру и Роберту.

— Деньги! Дай деньги! — настойчиво и громко выкрикивали они по-английски единственную фразу, которую знали.

— Бизнес! — вздохнул Роберт. — А ведь это племя находится под специальным наблюдением ООН. Они здесь полностью сохранили уклад каменного века.

Он усмехнулся:

— Каменный век — отличный аттракцион для туристов! Тем временем «утки» окружили матрону в шляпе: она принимала от них монеты и тщательно пересчитывала.

Видимо, сегодняшний заработок был хорошим, так как она вдруг вышла из кружка своих товарок и подошла к белым.

— Она наверняка хочет подарить нам шляпу, — улыбнулся Петр, когда матрона принялась снимать с головы кусок автомобильной покрышки.

Но он оказался прав лишь отчасти. Из-под шляпы были извлечены две цветные открытки и торжественно вручены гостям.

— Да ведь я видел эту открытку в Луисе, в магазине «Кинг-свей»! — заметил Роберт. — Так и есть — «Привет из Гвиании».

На открытке улыбалась матрона — в той же шляпе с велосипедными спицами, те же деревянные круглые пластины, обтянутые кожей губ, те же оранжевые зубы. И, наконец, мотыга через плечо.

На обратной стороне открытки чернел отпечаток большого пальца — автограф…

— К доктору Смиту? — спросил Шува, когда они вернулись к машине.

— Да, — твердо ответила Элинор.

И Петр вдруг обратил внимание: что-то в ней изменилось. Она держалась прямо и уверенно, как человек, принявший какое-то решение. Произошло ли это тогда, когда она сидела навалуне в роще, пока они с Робертом фотографировали бизнесменок каменного века?

Австралиец тоже заметил это. Во взгляде, который он тайком бросил на Элинор, Петр опять заметил тревогу и неуверенность, словно австралиец не хотел, чтобы они ехали в лагерь доктора Смита, но не решился возразить.

— Мы поедем через деревню, — сказал Шува, когда они принялись петлять по траве между деревьями — вдоль извилистой, но довольно широкой тропинки.

— Там очень хороший базар, — добавил он через некоторое время. — И я покажу вам нашу школу.

И Петр понял, что мальчугану очень хочется проехать по родной деревне на машине и чтобы все видели это. Петр улыбнулся: маленькое мальчишеское тщеславие.

Пока они ехали по деревне, Шува сидел в машине важно и прямо, чтобы все видели его сквозь стекло медленно ползущего «пежо».

Вечерело, и базар уже опустел. Лишь несколько торговцев дремали на циновках под навесами из таких же циновок — возле кучек красного перца, горсток арахиса и спичек.

Здесь не было вызывающего восторг и восхищение изобилия и пестроты южных базаров, здесь была гнетущая нищета.

Три мальчугана верхом на палках («Нечто вроде наших землемерных аршинов», — подумал Петр) скакали по пыли.

— А это школа, — с гордостью провозгласил Шува, когда они поравнялись с длинным одноэтажным зданием, беленным известью.

Перед ними стоял бетонный сарай с оконными проемами без стекол и с ржавой железной крышей. Оконные проемы были расположены очень низко к земле, и Петр успел заметить, что внутри класса громоздились грубые деревянные скамьи и такие же столы — длинные, неуклюжие.

— А дети «уток» сюда ходят? — спросил он.

— Нет, — покачал головой Шува. — Из этого племени никто сюда не ходит. Они язычники.

Дорога становилась все хуже и хуже.

ГЛАВА 23

Лаборант, массивный гвианиец с типичным лицом южанина, вошел в палатку и молча протянул доктору Смиту длинный и узкий листок бумаги.

Американец быстро и с видимым интересом пробежал глазами колонки цифр.

— Спасибо, Мануэль, можете идти.

— Йес, сэр.

Лаборант шагнул к выходу.

— Постойте!

Смит замолчал, будто бы решал что-то.

— Вы… уверены, что здесь все… Американец подбирал слово:

— …правильно?

Мануэль добродушно улыбнулся:

— Сэ-эр, за последние пять лет я еще ни разу не ошибся при анализе крови. И потом картина настолько ясная…

Он пожал плечами.

— Хорошо. Можете идти, Мануэль. И проверьте, пожалуйста, все ли готово к завтрашней вакцинации. Завтра у нас будет человек сто пятьдесят.

— Хорошо, сэр. Спокойной ночи, сэр!

Когда он вышел, доктор Смит повернулся к Петру:

— Скажите… в дороге вы ничего не пили?

Они сидели в палатке доктора Смита вчетвером: хозяин и трое приезжих. За большим окном, затянутым мельчайшей сеткой, была темнота, фантастически пронизанная лунным светом.

Сквозь окно виднелись силуэты еще двух палаток — большой, где жили остальные члены экспедиции, и маленькой — лаборатории. Там же жил и лаборант Мануэль, сотрудник медицинского факультета Луисского университета.

Палатки казались серебряными в свете луны. Серебряным казался и длинный навес — джутовые маты на жердях. Там, под этим навесом, и проходила обычно вакцинация, как сообщил Петру доктор.

Он встретил их с искренней и бурной радостью. И не скрывал, что он на вершине счастья, что сюда приехала Элинор. Как только они появились в лагере, доктор Смит засуетился, стараясь поудобнее устроить гостей. Он сам достал из фургона-прицепа три походные кровати и установил их под навес — для мужчин, предоставив свою постель художнице.

Его ярко-синие глаза сияли.

Про себя Петр отметил, что даже здесь, в самом глухом месте Гвиании, Джеральд Смит оставался верен самому себе. Он был отлично выбрит, от него пахло дорогими мужскими духами. Рубашка сверкала безукоризненной белизной.

Несмотря на жару, на нем был легкий темно-серый пиджак, свежий галстук отливал сталью.

Когда «пежо» въехал в лагерь, здесь уже не было ни одного пациента: все они приходили из дальних деревень и к ночи старались быть дома.

Сотрудники экспедиции занимались тем, что заполняли карточки и журналы данными о проделанной за день работе.

— Через две недели после первичной вакцинации пациент должен явиться на вторичную, — объяснил доктор Смит. — И тогда он получит шиллинг.

Он улыбнулся:

— В Штатах мы сами платим врачам за их услуги, а здесь наоборот.

Смит говорил, обращаясь к Петру и Роберту, но взгляд его все время был прикован к Элинор. Художница мягко улыбалась.

И от этой улыбки американец совершенно терял голову. Он был счастлив, и Петр — в который раз! — опять признался самому себе, что завидует ему.

Когда они дошли до осмотра лаборатории, размещенной в легкой голубой палатке и оборудованной современнейшей медицинской техникой, Элинор рассказала американцу, что Петр в пути плохо себя чувствовал, и попросила проверить его кровь.

— Кровь! А может быть, кровь здесь вовсе и ни при чем? Тепловой удар, перемена климата. Это же Африка! — предположил доктор, но Элинор настояла на своем.

И пунктуальный Мануэль теперь ручался за точность анализа.

Палатка Смита поразила Петра комфортом. Обеденный металлический стол стоял снаружи под широким козырьком-навесом, внутри разместился небольшой письменный стол, полка-этажерка с книгами. Здесь же стояли три складных кресла, походная кровать. Под потолком висела лампочка, питающаяся от батарей, в углу — небольшой походный холодильник, тоже работающий от батарей. Был здесь даже платяной шкаф — рамы, обтянутые эластичным материалом.

Еще вчера Петр отнесся бы ко всему этому с любопытством и (в чем он никак не хотел себе признаваться!) с легкой завистью и смутным восхищением. Но сегодня, после женщин-«уток», вся эта туристская роскошь вызывала в нем лишь глухое раздражение, которое он тщетно старался подавить в себе. Это был чужой мир, становившийся тем более чужим, чем ближе соприкасался с ним Петр.

Предоставив гостям кресла, хозяин палатки сейчас сидел на кровати и с явным удовольствием пил из длинного стакана холодный апельсиновый сок: стенки стакана запотели и казались посеребренными.

В холодильнике оказался и коньяк «бисквит», и несколько жестянок пива. Роберт и Петр отдавали должное этим запасам.

— Так что вы пили в дороге? — повторил свой вопрос американец.

Петр пожал плечами:

— Пиво… кофе… кока-колу… Кажется, больше ничего! Американец хмыкнул и протянул листок с записями Мануэля художнице:

— Вы… понимаете, что здесь написано?

— Понимаю, — кивнула Элинор, быстро просмотрела написанное и положила листок себе на колени текстом вниз.

Ее изумрудные лучистые глаза смотрели на Петра. И опять, в который раз, Петру показалось, что он видит в них жалость.

— Странно…

Доктор Смит размышлял вслух:

— Конечно, это может случиться и из-за несоблюдения правил личной гигиены. Кстати, количество очень небольшое.

Он вздохнул:

— Вот видите, мистер Николаев, как нужно быть осторожным!

Петр посмотрел на американца.

— Тут, в Африке, столько неизвестных нам растительных ядов — и в растениях, и в пыльце цветов, наконец, просто в пыли. Человек может умирать здесь долго и медленно, и ни один врач вам не скажет, что он отравлен.

Он с наслаждением отпил соку:

— Гигиена, гигиена и гигиена! И витамины. Вы же знаете, — во многих африканских фруктах витаминов почти нет.

Синие глаза излучали доброту.

«Вот он — воплощение здоровья, и физического и душевного, — подумал Петр. — Наслаждается жизнью и работой, близостью любимой женщины».

То, что он слышал от Смита, сначала не взволновало его. Еще в Москве он был мысленно готов к тому, что в Африке непременно подцепит какую-нибудь заразу. Так, по крайней мере, говорили все его коллеги по институту.

— Так что же все-таки я подхватил, несмотря на этот дезинфицирующий раствор?

Петр поднял стакан и демонстративно сделал большой глоток виски. Американец вопросительно посмотрел на Элинор. «А они, видимо, уже успели поговорить на эту тему, — подумалось Петру. — И боятся меня расстроить…» От этой мысли ему стало немного не по себе.

— Вы пили или ели что-нибудь в дороге… Доктор осторожно подбирал слова.

— …в антисанитарных условиях?

— Ямс на базаре в Огомошо, — вмешался Роберт. — И пиво. Он усмехнулся:

— Бедная Африка! Чего только на нее не наговаривают! И потом, извините, вы доверяете анализам, которые делают гвианийцы?

— Мануэль — отличный работник! — обиделся доктор. — А в крови мистера Николаева совершенно точно установлены как следы яда, так и следы противоядия.

— Я дала ему то, что вы называете противоядием, доктор. Мне показалось, что…

Элинор не договорила, вздохнула и покачала головой.

— А кто дал яд? — жестко произнес Роберт, отчеканивая каждое слово.

И тут словно молния сверкнула в мозгу у Петра, словно молния, вызвавшая из темноты мгновенную картину: бар в Огомошо… и человек, подошедший к стойке, — один из пьяниц, споривших в углу о политике!

Значит… Петр даже мотнул головой, отгоняя эту дикую мысль. Все это казалось нелепостью.

И неожиданно Петра разобрала злость.

«Ну ладно, — подумал он, — я вам покажу! Не на того напали!»

Он не знал еще конкретно, кому это «вам», но знал то, что вступает в борьбу — в ту самую борьбу, о которой говорил ему в Луисе Глаголев и в которую он все не хотел верить. И, приняв решение, Петр сразу же успокоился.

— Стоит ли говорить о такой чепухе! — сказал он подчеркнуто безразлично. — И вообще я голоден как волк!

Роберт внимательно посмотрел на него, Элинор переглянулась с американцем, тот пожал плечами.

Они поужинали запасами из холодильника доктора Смита: консервированные бобы, колбаса, персики.

Петр обратил внимание, что Элинор сегодня необычно много пила. Раньше он за ней этого не замечал. Не отставал от нее и австралиец: они сегодня словно старались перещеголять друг друга. Они пили и не хмелели, и Петр, слушая рассказы доктора Смита о том, как он живет в далекой Калифорнии, — о небольшом домике его родителей, о том, что он был капитаном бейсбольной команды в Калифорнийском университете, о его хобби — собирании марок, посвященных медицине, все время чувствовал, что приближается что-то страшное своей неотвратимостью. Иногда ему казалось, что Элинор и Роберт ходят по кругу, не спуская глаз друг с друга и выжидая удобный момент, чтобы сцепиться насмерть.

И вдруг австралиец поднялся. Он был пьян, как никогда, но держался твердо.

— Извините, — сказал он вежливо и многозначительно взглянул на Петра. — Мы очень устали. Спокойной ночи.

Он пошел к выходу, и Петр, повинуясь его взгляду, пошел следом за ним.

— Спокойной ночи, джентльмены! — услышал он за собой счастливый голос Смита.

Они прошли под навес и сели на свои кровати.

Вокруг была тишина. И опять надрывались, звенели цикады. Ночь была такой умиротворяющей! Она была вся усыпана звездами, насквозь просеребрена луной. Здесь, на плато, дышалось легко и было прохладно, как где-нибудь ночью в горах Крыма.

— Что с тобой, Боб? — спросил Петр и вспомнил: получилось как-то так, что он давно уже не называл австралийца Бобом, а тот, не любивший, когда его называют Робертом, не протестовал, как раньше.

— Ты любишь ее?

— Люблю?

Голос Боба был хрипл. Он откашлялся и повторил:

— Люблю?

Это был не ответ, это был вопрос — вопрос к самому себе.

— А ты?

Петр тихонько покачал головой. Был ли он влюблен в эту странную, изломанную, все еще непонятную ему женщину? Но чем ближе он узнавал ее, тем больше он испытывал совсем иное чувство. Перед ним было человеческое существо — израненное, без корней, без родины, не имеющее ничего и ищущее опору то в служении языческим богам, то в филантропии, то в абстрактных библейских категориях.

Но Роберту было сейчас не до его исповеди. В голосе его звучала ненависть, он почти кричал:

— Нет, я не понимаю этого! Она видит в Смите воплощение добра, видит в нем человека, целиком отдавшего себя людям. Но таких нет и никогда не было. Их выдумывают моралисты как пример для подражания и потом лгут, чтобы в них поверили.

— Тише! — Петр дотронулся до его руки. — А может, ты просто… Хотя нет! Ведь насколько я понимаю, если раньше между вами и было что-то, то все давно прошло!

Он старался говорить спокойно. Австралиец горько рассмеялся:

— Не все проходит, а если проходит, то не так просто. Ты знаешь, почему…

Он помедлил, подбирая слова.

— …почему у нас все так… кувырком? Почему она сейчас не со мною, а с этим лощеным ублюдком? Из-за того, что я был во Вьетнаме!

Роберт стиснул кулаки.

— Да, я пошел добровольцем. Не смотри на меня так. Ты никогда не жил, как я, в портовых трущобах: без надежд и перспектив. Что ты знаешь об этом? А я хотел жить — жить по-другому, и ради этого я готов был на все.

На лбу его выступили крупные капли пота.

— Но я не рассчитал. Вьетнам — это свыше человеческих сил. Мы допрашивали пленных вьетконговцев. Мы не церемонились с ними. Ребята говорили: если мы не вытрясем из них все, что они знают, многие из нас так и останутся гнить там, на рисовых полях. Некоторые не выдерживали этого ада. И тогда я возненавидел… возненавидел всех: и самого себя, и своих командиров, всех нас… Меня отправили домой, дали возможность окончить колледж. Какой-то там фонд ветеранов предложил мне оплачивать и дальнейшую учебу.

Он положил себе руку на грудь:

— Но ненависть. Вот она где, моя ненависть! И я бежал подальше от Вьетнама, от Австралии, от всех — в Африку.

Петр смотрел на своего собеседника широко раскрытыми глазами. Перед ним был человек из другого мира, из мира, о котором Петр только читал и в существование которого верил как-то не до конца, не по-настоящему. И даже здесь, в Гвиании, этот мир только сейчас начинал открываться перед ним, а до этого была экзотика, мальчишеская игра.

— Ты не слушаешь меня, Питер! — Роберт яростно схватил его за руку.

— Слушай же меня, и ты поймешь, как я ненавижу всех этих лощеных джентльменов, всех этих господ-белоручек, которые толкают в кровь и грязь таких идиотов, как я, а сами всегда остаются чистыми. Их никогда не мучает совесть. Совесть мучает меня, совесть мучает моих родителей, отказавшихся от меня. Ты знаешь, мне пишет только самая младшая сестра. Но она еще ребенок, она пока еще не понимает, в какую грязь я влез по своей воле. А когда поймет…

Голос его сорвался. Он перевел дыхание:

— Ты думаешь, доктор Смит терзается мыслью, что он совершает здесь преступление?

— Опомнись! Что ты говоришь? — Петр даже подскочил на кровати.

Свет луны падал на искаженное лицо Роберта.

— Ты мне не веришь? Элинор тоже не поверила, когда я ей рассказал тогда, в Бинде, ночью, когда ты уснул. Стопроцентный американец! Человек без грехов, идеальный мужчина, гигиена, соки и витамины! Ни капли спиртного! Служителя. Добра! И теперь она там — с ним в палатке.

Он сунул руку под кровать и вытащил оттуда непочатую бутылку джина. С хрустом свернул пробку, поднес горлышко ко рту.

Когда Роберт снова заговорил, он уже держал себя в руках:

— Самое страшное, что, совершая преступление, он не считает свои действия преступными. Он просто не думает об этом, ему не приходит в голову даже мысль и тень подобной мысли!

Еще глоток джина.

— Есть в Африке такая болезнь. Не знаю, как там они называют ее по-латыни. «Обезьянья болезнь». От нее распухают лимфатические узлы, возникают злокачественные опухоли. Я не силен в медицине, но говорят о вирусах этой болезни, о заразности… Страшная вещь!

В Штатах создали вакцину, вроде бы научились управлять вирусом. На обезьянах ее испытывали — все о'кэй! И теперь доктор Смит испытывает ее здесь на людях, живущих в каменном веке под защитой ООН.

— Но ведь это преступление! — вырвалось у Петра.

Опять забулькал джин. Голос Роберта стал тверже и спокойнее.

— Официально все это делается в самых лучших целях, чтобы защитить несчастных дикарей от страшной «обезьяньей болезни». И эти доверчивые дети приходят сюда с надеждой. Они верят — ты понимаешь? — они верят доктору Смиту, они верят белому человеку, которому они отдают в руки то единственное сокровище, которым обладают, — жизнь. А этот белый человек испытывает на них то, что может потом стать оружием уничтожения других людей — белых, желтых, черных.

— А если вакцина действительно защищает от «обезьяньей болезни»?

— А если нет? Небольшое изменение дозы — и обратный результат? Ты пойми, здесь происходят массовые испытания на людях, не знающих, что с ними проделывают. Другое дело, если человек сам сознательно идет на это — допустим, врач прививает болезнь самому себе — это одно. Но здесь…

Голос его дрогнул и сорвался.

Через мгновение Роберт заговорил опять — и это уже был голос другого человека. В нем была все та же боль, но уже не было ненависти.

— Ты, наверное, думаешь, что я ревную. Может быть, это так. Но я слишком люблю Элинор, и я буду самым счастливым человеком на свете, если у нее будет все хорошо.

Роберт горько усмехнулся:

— Для меня страшно не то, что она выйдет замуж за этого американца или кого-нибудь другого. Мы с ней так одиноки и так вошли в жизнь друг друга, что, как только я потеряю ее, мне уже будет просто нечем жить. Но еще страшнее, если она, уставшая от своей неприкаянности, поверит, что найдет с американцем то, что ищет всю жизнь, — душевный покой и житейскую устроенность, поверит — и все это вдруг окажется не так. Для нее это будет концом. Ведь Смит, этот лощеный Смит всего лишь навсего обыкновенный мерзавец. И если он совершает здесь преступление, даже не задумываясь, что он делает, это омерзительнее вдвойне. И как только Элинор поймет это…

Австралиец почти упал на кровать, лицом в подушку.

— Я пьян… — услышал Петр.

Петр вышел из-под навеса. Теперь ночь уже не казалась ему мирной. Она была страшна, эта ночь, как была страшной ночь в гитлеровских лагерях смерти. И Петр пошел в темноту, не разбирая дороги, спотыкаясь, лишь бы идти и идти, не думать обо всем, что творилось здесь, на плато. Но слова Роберта звенели в его ушах, и он напрасно убыстрял шаги, чтобы поскорее уйти от них.

Когда он вернулся часа через три, обессилевший, он увидел доктора Смита, сидевшего под навесом на его постели. Смит сидел неподвижно, опираясь руками о кровать.

— А я волновался, что с вами, — сказал он тусклым голосом.

— Вы сидите на моей кровати, — резко заметил Петр.

— Извините!

Американец покорно встал и пересел на другую кровать. Петр бросился на одеяло и зарылся лицом в подушку. «Спать! Спать!» — старался приказать он сам себе. Но сон не шел.

Через несколько минут он почувствовал на своем плече руку.

— Мистер Николаев… вы спите?

Это был неуверенный, робкий голос доктора Смита.

— Нет, — сухо ответил Петр, не поднимая головы.

— Извините, — голос стал тише, это был уже почти шепот. — У вас нет ничего выпить?

— Я не пью соки! — уже совсем грубо ответил Петр.

— Не сок, нет!

Американец словно не замечал грубости:

— Мне нужен алкоголь!

От неожиданности Петр поднял голову.

— Алкоголь, — умоляюще повторил Спит. — Немного. Мне много не надо. Я ведь не пью.

Он был жалок.

— Возьмите джин. Там, рядом с Бобом. Если только он его весь не выпил.

Американец отошел. Петр слышал, как он шарит в темноте.

— Как бы не напороться на змею, — неожиданно громко сказал доктор Смит. — Вы ведь не спите, мистер Николаев? Здесь страшные змеи — маленькие, черные. Их называют «пятиминутки». Но это неверно. От их укуса умирают не через пять минут, а через десять… секунд!

Он странно рассмеялся.

Петр поднял голову.

В лунном свете была видна высокая фигура, удаляющаяся к темневшему вдали силуэту лендровера. Затем хлопнула дверца машины. Взревел мотор.

ГЛАВА 24

Было еще темно, когда Петра растолкал австралиец.

— Вставай! Ну вставай! — негромко повторял он, словно боясь кого-то потревожить.

— Что?

Петр открыл глаза.

Под навесом было темно, но снаружи все уже стало чуть сероватым. И на этом мерцающем фоне Петр увидел фигуру Элинор и понял: произошло несчастье.

Он поспешно вскочил:

— Что-нибудь случилось?

Роберт указал глазами на кровать, предназначенную для Смита: она был пуста.

— Что-нибудь с доктором? Где он?

Петр взглянул в сторону лендровера: машины на месте не было.

— Доктор уехал… Его вызвали ночью. Где-то в соседнем племени… заболела женщина. Доктор Смит сказал мне, что вернется дня через два-три…

Австралиец закашлялся, и Петру показалось, что он старается скрыть растерянность.

— Нам лучше выехать пораньше — не так жарко будет в дороге.

— А мисс Карлисл? Разве она не останется здесь? — Петр вопросительно посмотрел на австралийца и кивнул в сторону Элинор.

— Из Каруны я вернусь в Луис самолетом, — сказала она глухим, бесцветным голосом, повернулась и решительно пошла в ту сторону, где они вчера поставили «пежо».

Петр стоял лицом к лицу с мрачным австралийцем.

— Все-таки что же случилось? — тревожно спросил он. — Элинор все узнала?

Боб ничего не ответил и, резко повернувшись, пошел к машине. Он шел с опущенными плечами, и Петр подумал, что он совсем не похож на победителя.

Горизонт быстро светлел, и Роберт выключил фары. Машина неторопливо бежала по земле, никогда не знавшей мотыги.

Оглянувшись, Петр увидел, что Элинор сидит с закрытыми глазами, откинув голову на спинку сиденья. Лицо ее было серым, под глазами залегли глубокие черные круги.

Он прижал руку к нагрудному карману, где лежало письмо Стива, словно схватился за спасательный пояс. И отчаянным усилием воли заставил себя думать о другом.

…Лорд Дункан еще и еще раз перечитывал донесение. Это было последнее донесение — о последней битве. Последняя точка, последний штрих грандиозного плана, задуманного и осуществленного во славу империи.

Не было больше великого и суверенного султаната Каруны. Не было больше могучего государства в Западной Африке, здесь были теперь владения Британской империи.

Лорд Дункан вытянул ноги, закрыл глаза и откинулся на высокую спинку тяжелого стула.

Он думал о том, что свершил дело, которое увековечит его имя в истории Англии.

И снова взялся за перо.

…27 июля 1903 года отряды капитана Сворда и майора Марша замкнули кольцо у города Кару на, куда отступил султан с остатками своих войск.

Четыреста сорок пять пехотинцев, шестьдесят кавалеристов, двадцать пять офицеров, батарея семидесятипятимиллиметровых орудий и четыре пулемета «максим»…

Султан, больной, усталый, отчаявшийся, наблюдал с минарета, как англичане готовились к последней атаке. Угрюма была его свита. Это был конец, и все понимали это.

Наконец султан заговорил тихим, ровным голосом:

— То, от чего мы бежали, настигло нас. О люди! Что нам делать?

И тогда выступил вперед эмир Бинды, доблестный Дан Я Муса.

— Пусть бог даст нам победу, но нет сомнения: эту ночь мы все будем спать в раю.

— Он сказал не больше, чем правду, — эхом откликнулись визирь Шеху Гаджере и судья малам Башару На Кади.

Султан взглянул еще раз на лагерь противника, затем повернулся и медленно сошел вниз. Здесь, у выхода из мечети, ждали его лучшие воины.

Они молчали… И султан молча пошел к дальней городской стене — не верхом, как велел обычай, а как простой воин. И его белого коня вели следом за ним до самой городской стены.

Султан поднялся на стену. Справа и слева от него стали его сыновья, как простые воины в цепи защитников стены.

Визирь Шеху Гаджере обернулся к мечети и взглянул на белый флаг, висевший на минарете. Он был судьей этого города и знал, что это был за флаг.

В середине полотнища были вышиты священные письмена. И каждый день горожане смотрели, в какую сторону указывает развевающийся флаг. Если он указывал на север, город можно было покидать через северные ворота, на юг — через южные. Это был счастливый путь.

Но сегодня флаг не развевался, он не указывал никуда.

Подошел Дан Ян Муса, эмир Бинды. Его воины выкопали траншеи перед стенами и засели там с луками в руках. Достаточно было царапины от их стрелы, чтобы раненый умер в страшных муках — стрелы были отравлены.

— Мои воины рвутся в бой, — сказал он султану. — Пока враги не напали на нас, есть время напасть на них.

Султан не отвечал. Он смотрел, как черные солдаты-артиллеристы, эти собаки-южане, верой и правдой служащие врагам, устанавливали пушки как раз напротив городских ворот.

Он знал, что будет дальше. Снаряды разнесут стену, и в пролом хлынут солдаты неверных.

Эмир Бинды повернулся и пошел со стены. Султан даже не повернул головы в его сторону: он знал — сейчас воины эмира кинутся в бой. Нет, султан не винил Дан Я Муса в том, что произошло. Не так, так иначе, а белые все равно пришли бы сюда, в саванну, рано или поздно. Видит аллах, султан сделал все, чтобы это не случилось при его жизни. Да, поддавшись гордыне, он с позором выгнал первого гонца от белых. Но затем он смирил себя и послал еще одного гонца с письмом к их вождю, в котором предлагал переговоры: он был готов выдать даже эмира Бинды. Но гонец, отправленный с этим письмом, не вернулся.

Внизу, под стеной, началось движение. Воины эмира Бинды с гортанными криками кинулись на врага, на бегу стреляя из луков. Но стрелы не долетали. И тогда застучали ружья-машины. И воины, падали, падали. Но оставшиеся в живых продолжали атаку. Их становилось все меньше и меньше. Вот они уже замедлили бег, остановились, побежали назад…

Напрасно эмир Бинды пытался остановить их, размахивая мечом, стреляя в воздух из своего пистолета. Его сбили с ног, обогнали, он остался один. Вот он встал и пошел к стене — одинокая фигура, медленно идущая среди мертвых.

Пулеметы замолчали.

И тогда султан сделал знак подойти главному рабу. Раб — огромного роста южанин, и которого по приказанию султана был вырезан язык, выслушал приказания господина и ушел. А через полчаса на стенах появились рабы с веревками.

Они деловито отсчитывали по двадцать пять воинов и связывали их веревкой — чуть повыше локтя — в длинную человеческую цепь: и воины молились — никто теперь не смог бы покинуть стены ни живым, ни мертвым.

Затем рабы вышли в траншеи перед стенами. И защитники траншей были связаны по два.

…Лорд Дункан читал:

«Город был атакован с юго-запада, со стороны рыночных ворот, около 11.30 утра. После соответствующих приготовлений ворота подверглись штурму. Штурмовой отряд встретил решительнейшее сопротивление. Траншеи, связанные с городом подземными ходами, удерживались лучниками, несмотря на огонь артиллерии.

Лучники не выпустили ни одной стрелы, пока наши солдаты не оказались в пределах их полета. И тогда посыпался град стрел — из фронтальной траншеи и траншеи с правого фланга. Майор Марш, возглавлявший атаку, был ранен стрелой выше колена и скончался от яда через двадцать минут.

После того как ворота были взяты, уличные бои продолжались почти до самой темноты — до 6.30 вечера».

…Защитники отчаянно дрались за каждый дом. К вечеру пушки стали бить по мечети. Лишь около пяти часов англичане овладели большей частью города. А в шесть тридцать глиняные стены мечети рухнули. И защитники дрогнули. Напрасно эмир Бинды пытался организовать сопротивление вокруг развалин мечети. Началось бегство. Но до восьми вечера, пока не стало совершенно темно, горстка воинов эмира вела неравную борьбу…

Султан уже ничего не видел. В первые же минуты сражения пуля попала ему в лоб и вышла через затылок. Рядом с ним умерли и оба его сына.

…Лорд Дункан просмотрел еще раз списки вождей и эмиров, убитых в этом сражении. Эмира Бинды среди них не было.

Защитники Каруны потеряли около шестисот человек. У них было шесть винтовок. Потери экспедиционных войск — десять убитых и шестьдесят пять раненых.

Из англичан погиб лишь один майор Марш.

«И капитан Мак-Грегор, — мысленно добавил лорд Дункан. — Один — в начале операции, другой — в конце, два английских офицера, жизнь двух англичан. Что же, в конце концов это была почти бескровная война. А приз — еще одна жемчужина в корону Англии…»

Машину резко тряхнуло.

— Черт! — выругался Роберт. — Проклятые дороги!

Голос Боба вернул Петра к действительности. Да, он задремал: страницы рапортов, документов и донесений участников далеких событий полностью захватили его воображение и унесли на пятьдесят лет назад.

— Смотри. Здесь был пост султана.

Роберт остановил машину. Они уже съехали с плато, начиналась саванна. Она тянулась здесь вдоль бетонного шоссе, прямого как стрела. И только вдали виднелись отроги скалистых холмов.

Слева от дороги — метрах в двухстах — виднелись развалины глиняного сооружения: небольшое круглое здание, окруженное стенами.

Справа, почти на таком же расстоянии от дороги, торчали три-четыре круглые хижины, тоже из глины, с высокими конусообразными крышами из тростника. Хижины тоже были огорожены невысокой глиняной стеной.

Поодаль от них стояла еще одна хижина — без всякой ограды.

Петр сошел с шоссе, направляясь к остаткам крепости.

— Эй! — предостерегающе крикнул ему австралиец. — Не советую. Там наверняка полно змей: они очень любят жить в заброшенных жилищах!

— Ничего! — отмахнулся Петр. — Я осторожно…

— Питер!

Голос Элинор был резок. Она тоже вышла из машины и смотрела вдаль, на синюю скалу, туда, откуда они ехали.

— Питер, не делайте глупостей!

Это были первые слова Элинор, произнесенные с тех пор, как они покинули лагерь доктора Смита.

— А если вам нужна экзотика, поговорите лучше с ними.

Она кивнула в сторону хижин. Там было оживление. Обитатели глиняных жилищ высыпали наружу и с интересом наблюдали за приезжими.

Но стоило лишь перейти шоссе, как все кинулись обратно.

— В компаунд идти не стоит, — заметил Роберт, — а сюда, пожалуй, зайдем.

И он пошел вперед по возделанному полю, сплошь усеянному тыквами-колебасами. Тыквы уже высыхали. Жаркое солнце пропекало их насквозь, чтобы жители хижин могли потом сделать из них фляги для воды, миски, сосуды для хранения пищи.

Посреди поля стояла одинокая хижина.

«Как сторожка на бахче, — подумалось Петру. — И наверное, в ней живет дед-сторож».

Так оно и было.

Из отверстия, заменяющего дверь, навстречу им вышел старик в набедренной повязке, с редкими кустиками седых волос на черепе, с жиденькой седой бородкой.

Он молча присел на корточки у хижины, не сводя глаз с пришельцев. Из-за спины, из темного проема входа в хижину, выглядывала старуха: совершенно лысая, с высохшими, висевшими, словно тряпки, грудями.

Австралиец, подойдя к старику метра на два, тоже присел на корточки. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Затем Роберт заговорил на хауса.

— То, то, — ответил старик и покачал головой. — Он не понимает, — сказала Элинор.

И только сейчас Петр заметил в ее руках небольшой блокнот и карандаш: художница быстро делала зарисовки…

Старик поднял руку, закрыл ею лицо и что-то гневно пробормотал.

Элинор опустила блокнот.

— Сейчас… — Роберт полез в карман и вытащил оттуда пачку сигарет и спички. — Специально для таких случаев…

Старик насторожился. Роберт вынул из пачки несколько сигарет и протянул их старику. Тот с недоумением взял их, не зная, что с ними делать.

— Для них сигареты слишком дорогое удовольствие. Роберт поднес сигарету к губам.

Старик сейчас же сделал то же самое.

Австралиец чиркнул спичкой и поднес огонь к сигарете старика. Художница раскрыла блокнот. Но теперь старик не протестовал. Он курил сигарету впервые в жизни, это было видно по всему. И курение ему нравилось. Остальные сигареты он заботливо заложил за оба уха.

Он выпускал дым и блаженно щурился.

— А бабке-то дай закурить! — весело сказал Роберт и показал при этом на старуху, высунувшуюся из дверного отверстия уже почти по пояс.

Старик понял.

— То, — сказал он и обернулся к старухе, протягивая ей свою сигарету.

— Это тебе в подарок, дед! — Роберт положил старику в ладонь спички и пачку сигарет. Старик вежливо взял одну сигарету, зажег ее. Потом вернул все — и сигареты и спички — австралийцу. Тот покачал головой, показывая, что он отказывается брать все обратно.

Старик растянул сухие губы в подобие улыбки. Встал и скрылся в хижине, унося подарки. Через минуту он вышел оттуда с листком бумаги и протянул ее Роберту.

Тот взглянул на листок:

— Призыв к забастовке! — удивился он. — Агитаторы побывали и здесь.

— Они были здесь вчера, — раздался тихий и незнакомый голос.

Это было так неожиданно, что Петр даже вздрогнул. Роберт вскочил и резко обернулся. Позади них стоял невысокий гвианиец в больших темных очках. Под мышкой он держал дешевенькую папку из искусственной кожи.

— Салам алейкум!

Он вежливо поклонился.

— Алейкум салам — почти одновременно ответили ему Петр и Роберт.

— Хэлло! — выдохнула Элинор.

— Хэлло, мадам! Гвианиец поклонился еще раз.

— Извините, что я вам помешал. Я здешний учитель. Увидел, что вы едете в сторону Каруны, и… (он помедлил) подумал, что, может быть, вы меня подвезете. Недалеко — моя мать живет в десяти милях отсюда.

Он замолчал, переводя взгляд с одного из них на другого.

— Конечно!

Это сказала Элинор.

— Почему бы и нет! — согласился Роберт.

Он посмотрел на часы и махнул рукой старику.

— Бай-бай, папа! Вкушай плоды цивилизации! Кстати… Он обернулся к гвианийцу.

— Вы сказали, вы здешний учитель?

— Да, сэр, — вежливо склонил голову тот.

— Если я не ошибаюсь, здесь начинается граница собственно султаната Каруны?

Учитель кивнул.

— Это… (Роберт махнул рукой в сторону развалин) … остатки пограничного форта. И именно по этой дороге шло сообщение между Севером и Югом. Постойте!

Он поднял руку, словно боясь, что ему помешают размышлять вслух.

— Наверняка ведь воины, защищавшие форт, были местными и жили вокруг. И если султан посылал гонца на Юг, он должен был именно здесь брать проводников.

— Вы знаете историю Гвиании?

Учитель снял очки. Лицо его было худым, глаза глубоко запали в темные ямы под бровями. Высокая красная феска еле держалась на бритом черепе.

— Да, — подтвердил Роберт.

— А кто… вы?

В вопросе учителя слышалось осторожное выжидание.

— Я из Австралии. Мадам…

Роберт помедлил, ожидая, что Элинор сама определит свою национальность.

— Из Гвиании, — с вызовом сказала художница.

Петр ожидал, что учитель удивится, но тот не повел и бровью.

— А этот мистер… — Роберт протянул руку в сторону Петра, — …из России.

Тут уж гвианиец не выдержал:

— Из России?

Глаза его округлились.

— Это правда?

Неожиданно он рассмеялся тихо и дробно.

— Вот уж не думал, что увижу когда-нибудь хоть одного русского! Аллах всемогущ!

Он даже немного отступил, чтобы получше рассмотреть Петра:

— Самый обычный человек! Ни рогов, ни копыт, ни хвоста! Да вы не обижайтесь, сэр. Я же шучу. Ведь если бы вам твердили с детства, что русские — это если не дьяволы, то уж бородатые разбойники с окровавленными ножами в зубах, вы бы вели себя точно так же… И вы тоже историк?

Петр кивнул. Гвианиец взмахнул папкой.

— Русский, изучающий историю Гвиании! Чудеса! Завтра я непременно расскажу об этом на уроке. Вы ведь не знаете, что раньше нас учили, будто во всем мире, кроме Гвиании, есть только одна страна — Англия! Ах, как все меняется, как все меняется!

Они подошли к машине. Элинор открыла переднюю дверцу и села на место, где раньше сидел Петр, рядом с водителем.

Роберт удивленно взглянул на художницу, но ничего не сказал. Петр с учителем устроились на заднем сиденье.

Австралиец тронул машину с места плавно, осторожно. И Петр отметил это внезапное изменение в «шоферском почерке» Роберта, обычно рвавшего с места во весь опор. Отметил он и то, что Элинор села рядом с Робертом впервые за всю долгую дорогу от Огомошо.

Учитель продолжал говорить, увлеченно рассказывая о своей школе, единственной на сто миль вокруг, о том, что заниматься приходится по старым колониальным учебникам, что половина времени тратится на изучение корана и никому не понятного здесь арабского языка.

— Но ведь когда-то его здесь знали, — заметил Петр.

— Никогда, — отрезал учитель. — У нас здесь свой язык — нупе. Сейчас, правда, мы учим еще и хауса. Но арабский… Это только для молитв.

На переднем сиденье молчали.

— А как же писал по-арабски султан? Например, письмо к лорду Дункану, в котором объявлялась война? — осторожно спросил Петр.

Учитель чуть отодвинулся и внимательно посмотрел на него.

— Султан никогда не объявлял войну Англии, — твердо сказал он. — Это знает здесь каждый ребенок.

— Но…

Учитель решительно покачал головой:

— Это было в 1902 году. Сначала султан послал к лорду Дункану гонца с простым отказом выдать эмира Бинды. Гонец вернулся с письмом от лорда Дункана, в котором тот писал, что разрывает договор об уважении Англией суверенитета Каруны. Тогда султан испугался и послал второго гонца. Назад гонец не вернулся.

— Но может быть, с ним что-нибудь случилось по пути к англичанам?

— Случилось… — учитель нахмурился. — Когда он возвращался из штаба лорда Дункана, доставив письмо с просьбой о мире, он был схвачен в саванне работорговцами. Это рассказал несколько лет спустя его проводник. Он спасся случайно и побоялся возвращаться с дурной вестью в Каруну.

— Но откуда вы все это знаете?

— Проводником был мой отец, — спокойно ответил учитель.

— Он жив?

Петр почти выкрикнул эту фразу и осекся, мгновенно поняв нелепость своей надежды.

— Он умер двадцать лет назад, — тихо ответил учитель и замолчал, закрыв глаза. Губы его зашевелились, и Петр понял, что гвианиец молится.

Когда учитель кончил молиться, Петр уже знал, что ему делать.

— Но откуда ваш отец знал содержание писем султана? Он же не умел читать, да и письма наверняка посылались запечатанными.

— Да ведь и султан тоже не умел писать! — прищурился учитель. — Он лишь диктовал, а записывали ученые маламы. Потом письмо переписывалось начисто и давалось султану на подпись. Иногда черновики переделывались по нескольку раз, особенно в таких важных случаях, как в 1902 году.

В горле у Петра пересохло:

— Значит, если черновиков было несколько, один из них мог и сохраниться!

— Конечно… Остановитесь, пожалуйста!

Учитель поспешно подхватил свою папку.

— Я приехал.

Он вышел из машины, вежливо поклонился и пошел по полю, усеянному колебасами, к видневшимся вдали круглым беленым хижинам.

ГЛАВА 25

Перепелка взвилась из зарослей и полетела почти над самой землей — маленький серый комочек жизни. Роджерс выстрелил навскидку, дробь рванулась следом, и птица упала в заросли.

Тисби, толстая и низкорослая лохматая собачонка с ушами, почти достающими до земли, помчалась по густой зеленой траве, забивающей ровные ряды саженцев каучуконосов — гевеи.

— Есть! — весело крикнул Роджерс сыну — десятилетнему мальчугану, шедшему за ним по-индейски, след в след.

Тисби принесла птицу. Роджерс нагнулся, ласково потрепал собачку по широкой спине и аккуратно взял у нее из пасти добычу. На поясе у него болталось уже с дюжину перепелок — он не промахнулся ни разу.

— Трах, ба-бах!

Мистер Девон выстрелил из двух стволов почти одновременно. Но его перепелка оказалась удачливее. Она пронеслась куда-то в сторону и пропала в сырой зелени.

— Сегодня слишком сыро! — крикнул американец. — Они не хотят взлетать!

Роджерс улыбнулся: американец был плохим стрелком.

— К тому же без собаки очень трудно. Мне кажется, вы попали и она ранена, — великодушно крикнул ему Роджерс, подмигивая сыну. Мальчик понимающе улыбнулся ему в ответ.

Он не сводил с отца восторженных глаз. Ведь сколько раз он просил, чтобы его взяли на настоящую охоту, но все как-то не получалось. То отец бывал занят, то охота вдруг срывалась по каким-то совершенно непонятным причинам.

Но вчера, в пятницу, отец вдруг сказал, что едет охотиться на перепелок вместе с этим краснорожим американцем Девоном.

Весь вечер он чистил ружье, набивал патроны, разбирал тонкие, похожие на лошадиную сбрую ремешки.

— Ну, Ричи, поедем? — спросил он, лишь когда сыну пора было уже идти спать. — Постреляем?

Ричард чуть не задохнулся от волнения, но сдержался: в школе Святого Спасителя его приучили сдерживать свои чувства.

— О'кэй! — сказал он. Отец поморщился:

— Опять у вас учительница американка!

— Ол раит, — исправился Ричи. Отец усмехнулся.

— Только одно условие. Идти следом за мной по-индейски,след в след. Понял?

— Почему?

Ричи упрямо наклонил голову: перспектива таскаться за отцом след в след — как на привязи была не из приятных.

— Чтобы не получить заряд дроби пониже спины. И… Взгляд отца стал испытующим:

— Чтобы не напороться на змею.

Мальчик вздохнул: отец был прав. Он знал, что в заднем кармане зеленых охотничьих брюк отца всегда лежит плоская металлическая коробка, а в ней — три шприца, уже заполненных тремя видами противозмеиной вакцины.

Вот и сейчас, шагая за отцом по густой зеленой траве, мокрой от только что прошедшего дождя, Ричард видел, как оттопыривается его задний карман.

И американец и отец были одеты в совершенно одинаковые охотничьи костюмы: куртки и брюки из грубой зеленой ткани, солдатские ботинки, широкополые ковбойские шляпы с дырочками.

Ричард знал, что американец специально купил все точно такое же, как у отца, — он не был охотником и целиком полагался на опыт мистера Роджерса.

Они приехали сюда — за шестьдесят миль от Луиса — на стареньком лендровере. Американец лихо гнал машину сквозь унылый, холодный дождь, то стихавший и едва моросивший, то вдруг превращавшийся в сплошную водяную стену.

Когда подъезжали к огромным, казавшимся бесконечными плантациям гевеи, Тисби, до сих пор мирно дремавшая у ног хозяина, забеспокоилась, заскулила, подняла голову и принялась жадно ловить воздух влажным клеенчатым носом: она чуяла перепелок.

Свернув с асфальта, они поехали по мокрой красной дороге, набухшей от воды и скользкой, как мыльная пена, бегущей по бесконечному зеленому полю.

— Перепелки! Перепелки! — вдруг закричал Ричард. Впереди, прямо на дороге, сидели две-три серенькие птицы.

Тисби визжала от нетерпения. Машина остановилась.

Птицы вспорхнули и понеслись низко над землей, потом рухнули камнем в траву и исчезли.

Мальчик с удивлением посмотрел на охотников. Они неторопливо вылезли из машины и теперь вынимали ружья из чехлов.

Ричарду очень хотелось ринуться туда, в мокрую зелень, где скрылись птицы, но он помнил уговор с отцом и принялся разглядывать хмурый горизонт.

Небо было непривычно серым. По нему неслись обрывки мрачных облаков. Они клубились, сцеплялись, образуя фигуры то собаки, то льва, то кита, то просто чего-то совершенно фантастического. Иногда все было похоже на клубы дыма от пожара, полыхающего где-то за горизонтом.

Дождь кончился, но небо сочилось мельчайшими холодными капельками. Ричард ударил ногой в высоком кожаном ботинке по придорожному кусту и сейчас же промок до коленей.

Из придорожной травы выскочила возбужденная собака. Она весело фыркала и отряхивалась, потом принялась прыгать вокруг охотников, задрав морду и глядя на них выпуклыми коричневыми глазами, словно умоляя: ну, пошли же!

— Пошли! — сказал отец, и краснорожий американец кивнул. Они вошли в траву — мокрую, холодную, доходящую до коленей.

Несколько лет назад, во время первых парламентских выборов, вождь Околого пообещал жителям этой провинции, что, если он и его партия победят на выборах, он покончит в здешних местах с безработицей.

И вождь победил. Парламент, большинство в котором захватила его партия, принял решение о создании корпорации по добыче каучука. И здесь, в шестидесяти милях от Луиса, были высажены миллионы каучуконосов. Тысячи людей были заняты на плантациях — конечно, принимались на работу лишь сторонники партии вождя Околого!

Но партия раскололась, ее руководители перегрызлись из-за власти и государственных постов и, конечно же, жирных окладов. И вождь Околого оказался в тюрьме, обвиненный группой своих бывших сторонников в попытке свержения правительства Гвиании и захвата власти в стране.

В этом не было ничего необычного. К уходу колонизаторов в Гвиании образовалось несколько партий, отчаянно боровшихся за власть в стране. Они строились по принципу: одно племя, один народ — одна партия, и во главе их стояли племенные вожди. Но иногда, как это случилось с партией вождя Околого, возникали конфликты между самими вождями: одни кланы поднимались против других, и тогда совершались «перевороты», которые ничего не меняли, кроме «лидеров партий».

И как только Околого был убран его соперниками, плантации были вдруг объявлены «престижным проектом» и окончательно заброшены.

Сейчас здесь водились отличнейшие перепелки.

Ричард не заметил, как из мокрой травы вылетела первая перепелка.

Выстрел ударил глухо, будто в пустой бочке. Красная молния вырвалась из ружья. Что-то хлестнуло по траве.

— Видишь?

Отец взял у Тисби перепелку и протянул ее Ричарду. Птица была еще теплая. Но шейка ее свисала с большой ладони отца, как тряпочка, маленький клюв был полураскрыт, и глаза подернуты молочно-голубой пленкой.

Крошечная капелька крови просочилась из-под перьев на головке, куда попала дробинка. Это была смерть — и Ричард видел ее впервые — не в кино, не по телевизору, а рядом — на руке у отца.

Он заморгал и отвел глаза от птицы.

В зелени мелькнуло что-то красное. Мальчик наклонился и поднял красную картонную гильзу.

Отец улыбнулся:

— Брось, она уже не нужна.

Но Ричард упрямо сжал гильзу в кулаке и нахмурился.

Опять грохнуло рядом. Отец срезал еще одну птицу, поднятую неутомимой Тисби. Он забыл о мальчике и быстро пошел вперед, увлекаемый охотничьим азартом.

И Ричард пошел за ним след в след, внимательно глядя под ноги и опасаясь наступить на змею, которых в этой траве должно быть не меньше, чем перепелок.

Выстрелы гремели один за другим. И мальчика тоже охватил охотничий азарт, и еще больше — гордость за отца, стрелявшего без единого промаха.

Через два часа они вернулись к лендроверу. Небо совсем прояснилось, просветлело.

Все были довольны, даже американец, у которого к поясу было привязано лишь три птицы. Он снял свою широкополую ковбойскую шляпу и вытирал пестрым платком взмокшее, толстое и красное лицо и редкие серебряные волосы.

— Никудышный из меня стрелок! — добродушно говорил он. — Сколько ни палю, а результаты…

Он потряс своей добычей и рассмеялся.

— Вот твой отец… — подмигнул он Ричарду.

Отец тем временем отвязывал от пояса убитых птиц и раскладывал рядом на дороге.

— Двадцать четыре, — с гордостью сказал он. — Один раз промахнулся.

Американец шутливо развел руками:

— Олимпийский чемпион!

— Один раз промахнулся! — повторил отец. — А ведь в шестнадцать лет я был президентом охотничьего клуба в нашем графстве.

Американец полез в лендровер и вернулся оттуда с деревянным ящичком, обитым полосками жести, поставил его на траву, откинул крышку.

В специальных отделениях там лежали оловянные тарелки, высокие кубки, ножи, вилки, ложки, закрытые кастрюльки.

Потом он принес из машины четыре бутылки пива и одну — кока-колы.

Когда они пили из высоких оловянных кубков и ели сандвичи, оказавшиеся в кастрюльках, американец, с удовольствием поглядывая на ряды добытых перепелок, заявил:

— Завтрак на траве! Картина кого-то там из французов. Знаю кого, но забыл.

— Мане, — с набитым ртом сказал отец и поднес ко рту кубок с пивом.

— Может быть! — весело отозвался американец: у него было отличнейшее настроение.

Они быстро покончили с пивом и сандвичами: Ричард никогда еще не ел с таким аппетитом.

— Ну вот, — ласково сказал отец, глядя на него. — Надо только привыкнуть. Человек ко всему может привыкнуть. А тогда и жизнь становится проще.

И Ричард понял, что отец все видел тогда, когда он нагнулся за красной гильзой, но не подал вида, и Ричард был благодарен ему сейчас за это.

— Поедем домой? — американец посмотрел на часы. Роджерс усмехнулся и кивнул на перепелок, все еще висевших у него на поясе:

— Не маловато ли?

— А что делать?

И американец опять посмотрел на часы.

— Может быть, постреляем с капота?

И, не дождавшись ответа, Роджерс полез за руль. Собака, усталая, мокрая, с высунутым ярко-красным языком, от которого валил пар, прыгнула в машину и сейчас же свернулась клубком на полу между передним и задним сиденьями: она не ожидала уже ничего для себя интересного.

— Домой? — спросил Ричард.

— Через полчаса, — ответил отец, поворачивая ключ зажигания.

Мистер Девон уселся на капот так, чтобы не загораживать обзор водителю, и машина медленно пошла по красной дороге.

Через несколько минут американец предостерегающе поднял руку — и машина остановилась. Впереди, на дороге, сидела стайка перепелок. Целился он долго и тщательно. Тисби, уже задремавшая, вскочила, как распрямившаяся пружина: звук выстрела словно подбросил ее. Она заметалась, заскулила…

Но американец уже возвращался, неся сразу трех птиц, две из которых еще трепыхались.

— Вот это выстрел! — возбужденно кричал он. — Сразу трех! И он принялся привязывать убитую перепелку — продевать ее лапки в специальные петли у себя на поясе.

— Конечно, это не в лет, как вы, мистер Роджерс, — довольно приговаривал он. — Но все же…

Все так же весело болтая, он взял недобитую птицу за лапки, согнул ногу — и с размаху ударил маленькую головку о задник своего солдатского ботинка. Что-то брызнуло. В глазах Ричарда все поплыло, и он принялся поспешно глотать воздух всей грудью, глубже, глубже…

— Извини, кид, — донеслось до него.

Лицо американца было озабочено. Он неловко моргал.

— Это жестоко… Но так она меньше мучается.

Вторую перепелку он добил, отойдя за машину, так, чтобы Ричард этого не видел.

А мальчику вдруг все стало совершенно безразлично.

Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Мотор журчал тихо и ровно, чуть покачивало, и Ричард провалился в пустоту и больше уже ничего не видел и не слышал: он спал тяжелым сном — без сновидений.

Машина выехала на шоссе, когда мистер Девон опять в который раз озабоченно посмотрел на часы.

— Боитесь опоздать…

Полковник Роджерс не отрывал глаз от скользкой ленты асфальта.

— Теперь это уже ему не поможет, — словно про себя произнес он.

Американец насторожился:

— Вы… о ком?

— О докторе Смите.

Машина продолжала бежать по асфальту с ровной, неизменной скоростью, будто ее вел робот. Американец пытался скрыть тревогу:

— Что случилось с доктором Смитом? Полковник равнодушно пожал плечами:

— То, что случилось с вашими перепелками. То, что может случиться с каждым из нас. Он мертв.

Несколько минут длилось молчание. Когда американец, наконец, заговорил, он был уже абсолютно спокоен:

— Когда вы об этом узнали?

— За полчаса до того, как мы покинули Луис.

— И вы…

— Я не хотел портить охоту. И кроме того, я обещал взять с собой Ричи. Он этого заслужил, он хорошо учится в этом году.

Голос Роджерса был спокоен и ровен.

— Смит… убит? — тихо спросил американец. Полковник слегка поморщился:

— Оставьте, пожалуйста, эти голливудские штучки. Здесь вам не романы Микки Спилейна и не кустарщина моего бывшего коллеги Яна Флеминга. Ваш доктор Смит погиб от укуса змеи в десяти милях от своего лагеря.

И он передразнил голос Девона:

— Это жестоко. Но так он меньше мучался.

— Чудовищно! — выдохнул американец. — Впрочем… Он помедлил:

— Я всегда считал, что ему нельзя доверять такую работу.

— Но, насколько я знаю, он был отличным специалистом.

— Он был прежде всего психом. Нормальный человек не связался бы с этой истеричкой из Огомошо.

Роджерс усмехнулся:

— Она приезжала к нему вместе с Николаевым. Накануне его смерти.

Он оторвал взгляд от шоссе и хитро посмотрел на американца.

— Обо всем этом вы узнаете, когда приедете в посольство. Лицо Девона налилось кровью:

— Это нечестно, Арчи! Ведь мы же союзники!

— Ерунда, — отрезал полковник. — Мы с вами не дети: в том, чем мы занимаемся, союзников нет и быть не может. И вы сами же это доказываете. Я ведь просил вас оставить Николаева в покое. Доктор Смит, прежде чем познакомиться с «пятиминуткой», успел сделать анализ его крови. Вы знаете, что там могло быть. Эх вы, рыцарь плаща и кинжала!

Американец пропустил насмешку мимо ушей.

— На вашем месте я бы тоже постарался избавиться от этого русского, — сказал он примирительно. — Вы что же, не боитесь, что он докажет, что национальный герой англичан лорд Дункан был обыкновенным провокатором?

Полковник искренне рассмеялся:

— Сегодня это уже никого не интересует! А если русские захотят использовать его для пропаганды, это им мало что даст. К тому же у нас достаточно гораздо более уязвимых, с их точки зрения, позиций. Например, гвианийская нефть и жадность, с которой ее сосут наши нефтяные короли. Или деятельность наших советников. Или навязывание гвианийцам «английского образа жизни».

— Вы лучше скажите мне, Нейл, зачем вы убрали старика Атари?

— Мы?

Американец удивился совершенно искренне. Удивился и возмутился:

— А я-то был уверен, что это сделано вашим человеком. Старик ведь слишком много знал!

— И молчал всю свою жизнь! Полковник устало вздохнул:

— К тому же, дорогой Нейл, мы избегаем подобных методов. Поехали?

Но прежде чем завести мотор, Роджерс нажал кнопку на приборном щитке. Осветилась зеленая шкала приемника.

— …лидеры профсоюзов подтвердили, что через неделю, начиная с сегодняшнего дня, по истечении срока ультиматума…

Голос диктора был взволнован.

— …всеобщая забастовка будет объявлена в полночь и… Роджерс выключил приемник.

Американец рассмеялся:

— Не нравится? Вашим толстосумам есть что здесь терять, если забастовка действительно начнется. Я вам не завидую, Арчи!

Он наклонился почти к самому уху полковника:

— А что будет с вашими планами, если товарищ Николаев вдруг исчезнет?

Роджерс спокойно отодвинулся и с интересом посмотрел на американца.

— А я вас недооценивал, Нейл. Выходит, что вы играете гораздо сложнее, чем мне казалось.

Он забарабанил пальцами по баранке руля:

— Итак?

— Итак, вам надо во что бы то ни стало сорвать забастовку, — отчеканил американец. — Главная фигура вашей операции — Николаев. Не так ли? Ведь если забастовка состоится, она непременно окончится победой левых. Старый Симба использует ее, чтобы еще немножко высвободиться из ваших… дружеских объятий. В этом-то уж на кое-кого в своем правительстве он сможет опереться! Не такой уж он оппортунист, как вы думали, когда ставили его у власти. По европейским понятиям, он должен был бы навечно оставаться вашим человеком в Гвиании. Но Африка — это Африка. Африканцы пользуются электробритвами «Филиппс», пьют кока-колу, одеваются по европейской моде, но думают-то они по-своему. Они хитрее нас и гибче, и упорны, как черти в достижении своей цели. А цель у них у всех одна — выкинуть нас из Африки любыми средствами. Симба обманывал вас, когда обещал поддерживать традиционные связи с Англией. Подождите, как только он укрепит свое положение… Полковник сидел молча, сцепив пальцы маленьких рук на руле. Между бровей у него пролегла глубокая складка. Потом он посмотрел на американца из-под внезапно отяжелевших век.

— А что вы скажете, если в газетах, ну, предположим, в «Нью-Йорк тайме», появится разоблачительное письмо некоего американского микробиолога Джеральда Смита? Что-нибудь о подготовке к бактериологической войне? Об опытах на гражданах независимого государства? Искренний и покаянный документ? Впрочем, вы сами знаете, что может быть в письме, написанном перед смертью.

Роджерс усмехнулся и похлопал американца по плечу:

— Такое письмо уже существует в природе, дорогой Нейл. У меня есть сообщение из Каруны.

Американец побагровел:

— Слушайте! А пива у вас больше не осталось?

— Вот это уже разговор!

Полковник достал из-под сиденья банку пива и широко улыбнулся:

— Итак, вы получите письмо доктора Смита, а товарища Николаева оставьте в покое. Он нужен нам. В конце концов человек — не перепелка. И мы с вами цивилизованные люди.

ГЛАВА 26

— Это новый город, — сказал Роберт, когда они ехали по широким, плохо освещенным улицам Каруны.

Оранжевые фонари горели вполнакала, их слабый свет терялся в чахлой, пыльной листве акаций.

На поворотах свет фар упирался порой в здания, выстроенные в колониальном стиле, белые, с колоннами и галереями, обвитыми зеленью, и обязательно со старинными чугунными пушками у чугунных узорчатых ворот.

Потом жилые кварталы сменились деловыми. Вдоль улицы высились здания в стиле модерн, украшенные неоновой рекламой. Названия банков, фирм, магазинов вспыхивали и гасли в черном небе.

Роберт бывал в этом городе несколько раз и теперь чувствовал себя почти профессиональным гидом.

— Собственно, старый город находится от нового милях в трех. Их разделяет большое поле, куда кочевники пригоняют для продажи скот. Завтра я покажу вам старую Каруну. Там совершенно неповторимый рынок и мечеть — самая большая во всей Африке, южнее Сахары.

Элинор молчала. После сцены у хижины на колебасовом поле она за всю дорогу не проронила ни слова. Да и мужчины перебросились всего лишь двумя-тремя десятками незначительных фраз. Впрочем, полупустынная саванна не давала слишком много тем для разговоров.

Мысли Петра были целиком заняты тем, что он услышал от учителя. Теперь Петр был почти наверняка уверен, что найдет в Каруне какой-нибудь документ, связанный с событиями 1902 года.

«Начать поиски нужно с университета, — размышлял он. — Письмо профессора Нортона откроет доступ к архивам. А там посмотрим».

Он осторожно дотронулся до кармана, в котором лежала запись рассказа Атари. Стив… Петр верил — Стив обязательно ему поможет! И тогда… И вдруг он поймал себя на том, что совершенно спокойно смотрит на Элинор и Роберта, сидящих рядом.

Лицо Элинор, казавшееся каменным после отъезда из лагеря доктора Смита, смягчилось. И сейчас она напоминала Петру больного, только что перенесшего кризис и возвращавшегося к жизни. И наоборот — настроение автралийца становилось все мрачнее, все тягостнее. Теперь, выступая в роли гида, он явно старался скрыть это натянуто-веселыми замечаниями и потоком этнографических деталей.

— Мы остановимся в отеле «Сентрал». Я заказал там три номера по телефону из Бинды. Это лучший отель в городе.

И Петр, и Элинор были заняты собственными мыслями, и никто не ответил ему, да он, собственно, и не ждал ответа: он говорил, чтобы говорить, чтобы заполнить время и уйти от самого себя.

Петр жадно всматривался в темноту.

Так вот она, Каруна, древняя столица могущественнейшего когда-то африканского государства!

— Сейчас город занимает лишь одну треть площади, окруженной городской стеной. После захвата его англичанами он так и не смог оправиться, — вздохнул Роберт.

— А почему бы нам не проехать по старому городу сейчас, прежде чем мы попадем в отель?

— Не терпится? Я тоже, когда сюда впервые приехал, так и поступил. А мисс Карлисл?

— Мне все равно, — прозвучал безучастный ответ.

Роберт свернул в ближайший переулок, в темноту. Машина запрыгала по разбитой, неасфальтированной улице.

С четверть часа они петляли по темным переулкам, пока наконец не выбрались на огромный пустырь. Дорога пересекала его и упиралась в высокую глиняную стену, увешанную рекламными щитами кока-колы, мыла «лаке» и патентованных лекарств.

В стене темнели ворота под двойной аркой. Над левой частью проезда висел под фонарем круглый дорожный знак-указатель с надписью «ин», на правой — такой же знак с надписью «аут».

Оттуда, из-за ворот, доносился гортанный голос, многократно усиленный громкоговорителями: кто-то напевно читал по-арабски молитву.

— Кофар Нассарава. Ворота Победы.

Роберт притормозил под огромным деревом, стоявшим неподалеку от ворот.

— Дальше нам не проехать. Он первым вышел из машины.

Лишь только Петр открыл дверцу, как его охватил озноб. Здесь было удивительно свежо, даже, пожалуй, холодно. Холодно и сухо.

Да, климат здесь был совсем не такой, как в душном от влажности Луисе.

Художница накинула на плечи шерстяную кофточку. И Петр пожалел, что заранее не достал свитер, прихваченный по совету Роберта из Луиса: свитер лежал сейчас в чемодане, а чемодан — в багажнике «пежо».

— Эй! Ты не закрыл машину! — крикнул он австралийцу, вспомнив про багажник.

Роберт махнул рукой:

— Здесь не воруют.

Они подошли к воротам и остановились. Сразу же за стеной была довольно обширная площадь, залитая ярким белым светом карбидных ламп.

Начиная от самых ворот, на площади сидели люди в белом — ряд за рядом, скрестив ноги и опустив лица. На дальнем конце площади — на невысокой трибуне — виднелась маленькая белая фигурка с микрофоном в руках. И мощный голос, выкрикивающий арабские слова, казалось, исходил не с далекой трибуны, а прямо с неба: репродукторы, установленные в разных концах площади, не давали никуда скрыться от этого голоса. И ряды молящихся падали лицом в пыль, их спины казались подставленными под удары гневающегося аллаха — они были рабски покорны.

На площади сильно пахло жареным мясом, острыми специями. Петр потянул носом воздух и почувствовал, как сильно он проголодался. Австралиец, видимо, почувствовал то же самое.

— У них сегодня последний день поста. А за что страдаем мы? — тихо сказал он Петру и подмигнул. — Кстати…

Он кивнул на белый листок, наклеенный на стену. Петр подошел к стене. И здесь была листовка объединенного забастовочного комитета, напечатанная на двух языках — английском и местном.

— Мы должны убраться отсюда до начала заварухи, — озабоченно сказал Роберт.

Петр окинул взглядом бесконечные ряды покорных спин: молитва гремела над площадью, заполняя все, не оставляя души людей ничему другому. И листовка на стене казалась здесь нереальной, ненужной, по ошибке явившейся совершенно из другого мира.

— Неужели же…

Петр не договорил, но австралиец его понял.

— Когда дело дойдет до повышения заработка, тут их не сдержит никакой аллах! — цинично усмехнулся он.

— Здесь что же, левые профсоюзы?

Петру действительно не верилось, что эти люди, так покорно сгибающие сейчас спины, могут подняться на забастовку, на протест против своей нищеты и беспросветной жизни.

— Здесь есть и левые. Но большинство профсоюзов под властью хаджи Имолы. Имола трижды совершил паломничество в Мекку. Здесь для мусульман это имеет большое значение. Еще бы — профсоюзный лидер, имеющий право называться «аладжи», «совершивший паломничество»! Правда, сам Имола — из феодалов, он даже здесь, на Севере, член палаты вождей. Но если сейчас он выступит против забастовки, для него это будет конец. Слишком уж туго приходится здешним рабочим.

— И много их? — все еще недоверчиво спросил Петр.

— Точно не знаю. Наверное, несколько сотен. Здесь большая ткацкая фабрика, железнодорожные мастерские, оружейный завод. Еще кое-какие предприятия помельче. Ну и кустарные мастерские. Рабочих поддержат ремесленники.

Роберт кивнул на площадь.

— Кстати, это место называется площадью Красильщиков. Вот там, у той стены, в землю врыты огромные чаны. Им уже лет по четыреста. Ткани, покрашенные индиго в Каруне, известны были еще в средние века. Кстати, это любимейший цвет кочевников-туарегов. Их даже называют людьми с голубой кожей — кожа их приобретает голубоватый оттенок от постоянной носки тканей индиго.

Он оглянулся, отыскивая глазами Элинор. Художница стояла в нескольких шагах от них и быстро делала зарисовки в своем блокноте. Карандаш легко и бегло касался бумаги.

В отеле «Сентрал» им действительно были забронированы три комнаты. Собственно, это был не отель, а целый городок зданий — четырехэтажных, трехэтажных. Отдельные домики — маленькие и большие — раскинулись на территории тенистого парка с теннисными кортами и площадками для гольфа, с плавательным бассейном и небольшим зверинцем.

В центре городка тянулось длинное одноэтажное здание. Здесь размещались контора, ресторан.

Холл перед стойкой портье был увешан рекламными плакатами международных авиакомпаний. Тут же красовалось на большом щите расписание международного аэропорта Каруны.

Они заполнили обычные анкеты и получили ключи от комнат — с большими грушами из слоновой кости, на которых были написаны номера.

— Корпус «би», — сказал портье-южанин.

Юноши в красных фесках взяли из багажника их чемоданы и пошли вперед, указывая дорогу. В темных аллеях было прохладно, порывами налетал ветерок, и листья громко шелестели. Пахло цветами — пряной свежестью, запахом, неизвестным Петру.

Все три комнаты оказались на втором этаже.

— Обедать будете в ресторане или подать в номер, са? — вежливо осведомился старший из юношей, принимая от Роберта чаевые.

Роберт вопросительно посмотрел на художницу, потом на Петра.

— Мне в номер, — решительно сказала Элинор и направилась по коридору к своей комнате.

— А мы будем обедать в ресторане. Закажите два места получше.

Австралиец заявил это прежде, чем Петр успел открыть рот.

Откровенно говоря, Петр тоже с удовольствием провел бы этот вечер наедине с самим собой. Только сейчас он почувствовал, как устал — и физически и духовно. Надо было собраться с мыслями, привести их в порядок, разобраться наконец во всей путанице наблюдений и чувств, хаосе событий и впечатлений.

Но через час они уже сидели в битком набитом ресторане «Сентрал-отеля». Места им были заказаны отличные — у раскрытого окна, выходящего в сад.

Столик был на двоих. Он стоял за колонной, и свет огромной люстры, освещавшей зал, сюда почти не доходил.

— Тебя не узнать, — покачал головой Роберт, глядя на Петра, поправляющего галстук. И белая рубашка, и пиджак, и галстук — все это за дни путешествия в «пежо» стало для Петра непривычным, тесным. Воротничок резал шею, пиджак жал под мышками.

— Да и тебя тоже, — ответил он, глядя, как Боб поеживается в точно такой же сбруе.

Светлые волосы австралийца были еще мокры. Он осунулся за дорогу и теперь казался почти юношей — чисто выбритый, загорелый.

Красавец метр, величественный южанин во фраке, принес им толстую книгу-меню: выбор блюд был отменный.

— Я угощаю! — поспешно объявил Роберт.

После ванны и часового отдыха Петр чувствовал себя посвежевшим. К тому же сухость и прохлада воздуха Каруны тоже давали себя знать: после Луиса здесь дышалось удивительно легко.

Австралиец откинулся на спинку стула и принялся пальцами выбивать на столе какой-то мотив. Что-то его волновало.

— Что-нибудь случилось? — не выдержал Петр. Лицо Роберта стало серьезным, он нахмурился:

— Мне очень не хочется впутывать тебя во всю эту историю, Питер. Да, впрочем, ты здесь и ни при чем!

Он вздохнул, задумчиво поскреб чисто выбритый подбородок:

— Дело в том, что… что… Слова давались ему с трудом:

— …что… доктор Смит погиб.

Смысл слов, произнесенных Робертом, не сразу дошел до сознания Петра.

— Мертв, — уже тверже повторил австралиец. — Покончил с собой.

— Когда? — невольно вырвалось у Петра, хотя он давно уже все понял — и почему Смит хотел впервые в жизни напиться, и почему исчез лендровер из лагеря, и почему так спешил с отъездом Роберт.

Но Элинор? Знала ли об этом она?

— Он оставил мне три письма, — тихо продолжал Роберт. — Родителям, ректору университета и…

Он запнулся:

— … и Элинор. Первые два я уже отправил. Только что. Через портье. А письмо Элинор…

Роберт сунул руку во внутренний карман пиджака и, вытащив оттуда аккуратно сложенный листок бумаги, осторожно положил его перед собою на стол.

— Вот. Утром я передам его Элинор.

— Но, — Петр искал слова.

— Если бы ты видел его лицо, когда он давал мне эти письма, ты понял бы все. Он просил отправить их сегодня вечером — из Каруны, а это…

Он кивнул на пакет, лежащий на столе.

— …это отдать Элинор завтра утром.

— Он… застрелился? Австралиец нахмурился:

— Нет…

Петр осторожно коснулся листка, словно желая убедиться в его реальности:

— Элинор… знает обо всем этом? Но Роберт его не слушал:

— Я завидую ему. Он выиграл эту партию, а я проиграл. И теперь, что бы ни случилось, он всегда будет стоять между мною и Элинор.

— Но ведь это чудовищно! — вырвалось у Петра.

— Я тебе говорил уже не раз: вы, русские, идеалисты. И покойный Смит тоже оказался идеалистом. Немногие из его коллег на его месте поступили бы так, как он. Они просто постарались бы объяснить все по-другому. Или никак бы не объясняли. Ведь без объяснений все гораздо проще и легче!

Наступило молчание. Австралиец тихонько протянул руку и убрал листок во внутренний карман.

— Ох и напьюсь же я сегодня! — мечтательно произнес он.

ГЛАВА 27

Почти всю ночь Петр не спал. И лишь под утро забылся часа на два, чтобы открыть глаза ровно в семь часов.

Он принял ванну, быстро побрился.

Кондишен не гудел, но было непривычно-прохладно. Пересохшие губы трескались, в горле першило.

Петр постоял секунду-другую над пиджаком, висевшим на стуле, потом решительно взял с другого стула свитер, который вытащил из чемодана еще вчера — после ужина. Затем легко сбежал вниз по лестнице, прямо во двор.

Три четырехэтажных здания стояли буквой «п», замыкая между собой большой теннисный корт, окруженный ровно подстриженными стенками декоративных кустов.

Между сеткой, обтягивающей корт, и зелеными заборами тянулись асфальтированные дорожки. Кое-где они расширялись, образуя небольшие площадки, на которых стояли садовые скамейки. На одной из дальних скамеек виднелась женская фигурка. Старик северянин, босой, в рваной выгоревшей униформе, тянул шланг, неторопливо поливая и кусты, и асфальт, и корт.

— Хотите ехать, батуре?

Петр вздрогнул от неожиданности. Невысокий толстяк в соломенном кепи стоял неподалеку рядом с машиной, выкрашенной в темно-синий и малиновый цвета — цвета такси.

Лицо его было сонным, он с трудом пытался подавить зевоту.

— Салам алейкум! — поклонился он и подошел к Петру, окидывая его оценивающим взглядом.

— Алейкум салам! — вежливо ответил Петр.

— Батуре впервые в Каруне?

Английский язык таксиста был довольно приличен.

— Впервые.

— Турист? У нас здесь много туристов. Англичанин? Француз? Американец?

Что-то в таксисте раздражало Петра.

— Русский, — ответил он сдержанно.

— А… гид вам не нужен? — голос таксиста был теперь уже без прежней самоуверенности. — Гид и машина. Все туристы обычно нанимают гида и машину. Это очень недорого: гинея в день, или пять шиллингов в час. Я покажу вам рынок, мечеть и старые крепостные стены.

— У нас есть машина, — ответил Петр, кивая в сторону видневшейся из-за зелени автомобильной стоянки.

— Извините, батуре… Лицо таксиста потухло.

— А может быть, вы хотите проехаться без вашего приятеля, один, а? По каким-нибудь делам? Меня здесь, в отеле, все знают. Спросите Джимо. Джимо — это я.

— Спрошу.

Женщина, сидевшая на скамейке, встала, и Петр увидел, что это Элинор. Она держала газету. Петр поспешил навстречу.

— Доброе утро!

— Доброе утро! — ответила художница. Лицо ее опухло, под глазами темнели синяки.

— Который час? — спросила она Петра. Он посмотрел на свои часы:

— Четверть восьмого…

— Ах, да… А мне показалось, что еще так рано.

Голос ее был тверд, но движения неуверенны. Она покачнулась, Петр поспешно поддержал ее локоть.

— Вам лучше сесть, — мягко сказал он и осторожно повел ее к ближайшей скамейке.

— Лучше сесть, — повторила она автоматически.

Они сели на низкую, неудобную скамейку, еще мокрую после поливки.

— Здесь сыро, может быть, подстелить газету?

— Газету? — Элинор расслышала лишь последнее его слово. — Возьмите. На последней странице.

Петр только сейчас обратил внимание на газету: это была луисская «Дейли тайме», сегодняшний выпуск для Севера.

Он быстро глянул на последнюю из шестнадцати страниц — туда, где обычно под красным заголовком «В последний час» печатались самые свежие новости.

«Смерть американскою ученого» — заголовок набран был мелким шрифтом.

«Завтра это будет уже на первых полосах», — подумал Петр.

Он искоса взглянул на Элинор. Художница сидела, устремив безучастный взгляд на серый асфальт дорожки.

«Наш корреспондент сообщает из Бинды. Американский микробиолог доктор Джеральд Смит, работавший по контракту с медицинским факультетом Луисского университета, погиб от укуса „черной мамбы“.

Доктор Смит проводил научную работу на плато Грос. Подробности в нашем следующем выпуске».

Петр положил газету на скамейку.

Надо было что-то сказать, найти какие-то слова. Но какие? Он откашлялся.

— Не надо, — поспешно сказала художница, и Петр увидел ее вспухшие, искусанные в кровь губы.

— Вчера ко мне пришел Боб. Он был совершенно пьян. И нес какую-то чушь, а потом… потом отдал мне письмо Джерри.

Она замолчала, словно у нее перехватило горло, потом взглянула в лицо Петра.

— Питер, — сказала она с трудом, — вы должны мне помочь, Питер. Джерри убит. Он убит, как и тот старик, в Бинде.

Петр осторожно коснулся ее руки:

— Элинор…

Художница упрямо наклонила голову — этот жест Петр видел у нее впервые.

— Я шла к вам, чтобы рассказать. Я специально хотела застать вас одного — пораньше, пока Боб не проснулся. Он вчера был пьян, очень пьян. И нес чушь! Не перебивайте меня, не надо! Лучше слушайте, Питер.

Она грустно улыбнулась.

— Джерри был добрый, честный, искренний. Когда Боб сказал мне, что доктор Смит испытывает на людях «обезьянью вакцину», я не поверила. Мне казалось, что Джеральд не может пойти на это. Он верил в бога искренне, как мало кто верит в наши дни. Мы остались одни в палатке, и я думала, что он опровергнет все, что мне наговорил тогда Боб. Я ждала, что все это окажется чудовищной ложью. И я даже была готова простить эту ложь Бобу — ведь он до сих пор любит меня.

Она замолчала.

К таксисту, все еще стоящему у своей малиново-синей машины, подошел высокий человек в новенькой и нарядной национальной одежде.

Таксист вынул пачку сигарет, протянул ее подошедшему. Тот, в свою очередь, чиркнул зажигалкой. Оба закурили.

«А таксист все-таки неплохо зарабатывает, если курит сигареты», — подумалось Петру.

— Но Джеральд и не думал что-либо отрицать. Он не видел в своих опытах ничего преступного. Ровно ничего! Ему просто в голову не приходило, что то, что он делает, можно назвать преступлением!

Она коснулась руки Петра:

— Постарайтесь понять меня, Питер! Был ли он преступником? Ведь он не считал свои опыты преступными. Он просто не рассматривал их с точки зрения общечеловеческой морали. Мы говорили на разных языках, и какой это был тяжелый разговор!

Он мне доказывал, что программа утверждена факультетом. Что университет получил от американских научно-исследовательских организаций огромные суммы на ее осуществление, что во всем этом нет ничего противозаконного.

И тогда я напомнила ему о гитлеровских концлагерях, о цыганах и евреях, о тысячах узников других национальностей, на которых испытывали свои чудовищные вакцины фашистские врачи. Но если там людей заставляли подчиняться силе, то здесь их просто обманывали — им платили шиллинги за то, чтобы они, сами того не зная, были морскими свинками в огромной природной лаборатории, в африканской глуши, где никто и ничего не раскопает и не узнает!

Голос ее стал глуше:

— На него страшно было смотреть. Он долго молчал, а потом спросил меня… Вот так… Вы знаете — он порой бывал, как ребенок: «Что же мне теперь делать?»

Голос Элинор прервался. Петр отвел взгляд. Таксист и подошедший к нему высокий гвианиец внимательно смотрели на них. Заметив, что Петр глядит на них, они поспешно отхверну лись.

Элинор не поднимала глаз.

— Как странно! Мы, европейцы, на многое глядим совсем не так, как американцы. Кажется, у них все проще — и Добро и Зло. Но что теперь говорить! Джеральд мертв.

Она подняла лицо, внимательно посмотрела на Петра:

— Вы думаете про меня — истеричка, психопатка… Вы ведь думаете так, а? Я знаю: мои знакомые все так думают. И пусть!

И она опять упрямо наклонила голову.

— И все же я благодарна Джерри. Он хоть нашел в себе силы умереть.

Элинор встала:

— Я хочу, чтобы вы зашли ко мне, Питер. Я прошу вас помочь мне.

Когда они вошли в номер, Элинор достала из ящика туалетного столика тот самый листок, который Петр видел вчера у Роберта.

— Мне совестно втягивать вас в это, — сказала она тихо. — Я не прошу вас передавать это письмо кому-либо и куда-либо. Это не ваша борьба. Это борьба наша — Джеральда и моя. Вас же я прошу мне помочь в одном: снять с этого письма фотокопии. Штук пять-шесть.

— Но…

— Это простое дело. Их могут делать в любой фотографии здесь, в городе.

В глазах ее была искренняя мольба.

— Сделайте это… для меня. Я бы сделала это сама, но… Это письмо передал мне Роберт…

Она запнулась, потом заговорила, тщательно подбирая слова:

— Я не верю ему. Я понимаю, это смешно, но в этом деле вы сейчас самый нейтральный человек. Вряд ли кто-нибудь заподозрит, что письмо доктора Смита у вас. Вы меня понимаете?

Петр кивнул.

«Ну что ж. В конце концов этого следовало ожидать. Глаголев был прав», — подумал он.

— Давайте письмо, — решительно протянул он руку. Листок был сложен аккуратно, ровным прямоугольником.

— Прочтите, — тихонько попросила Элинор.

«Дорогая мисс Карлисл, — писал доктор Смит. — Извините, что все так получилось. К сожалению, и еще раз, в последний раз я должен поступить на этом свете как непорядочный человек: я не смогу жениться на вас, хотя мое предложение и налагает на меня это обязательство.

Как много я отдал бы, чтобы мы никогда не были бы с вами знакомы и чтобы вы никогда-никогда не столкнулись бы со всей этой мерзостью, которая связана сейчас со мною. Всю жизнь я хотел быть честным, я хотел жить с чистой совестью — в ладах с богом и людьми. Так жил мой дед, так живут мои отец и мать. Так меня воспитывали. И сейчас я проклинаю тот час, когда гордыня увела меня из нашего тихого захолустного городишки и бросила в скверну, называемую наукой.

Пастер, Швейцер, Павлов, Флеминг — вот кто были моими идеалами, и я хотел быть похожим на них. Я хотел приносить людям пользу. И вот…

Сначала я узнал, что наша наука пахнет долларами. И понял, что от этого никуда не уйти. Это был мой первый компромисс. Но слишком поздно я понял, что наша наука пахнет и кровью.

И опять я поступаю вопреки законам божьим. Бог дает человеку жизнь, бог, лишь бог может отнять ее. Но то, что я делал на плато, разве это не преступление против всех божеских и человеческих законов? И я осудил себя. Моим судьей была моя совесть — и она вынесла мне справедливый приговор.

Дорогая, милая моя Элинор! Я так виноват перед вами! Вам слишком много довелось испытать в этой жизни. Мы мечтали, с вами уехать куда-нибудь в глушь, в джунгли, где люди еще не так испорчены, и жить, творя добро.

Помните, вы мне часто говорили об этом русском? Вы спрашивали самое себя: неужели же и этот человек — чистый и светлый в своем идеализме — станет очередной жертвой нашей проклятой жизни, нашего общества волков и гиен?

Я был к вам тогда несправедлив. Я откроюсь вам: я ревновал вас к этому русскому. И только теперь я понял — вы относитесь к нему как мать, как женщина, носительница вечного Добра.

Еще раз молю — простите меня. Я так хотел бы жить, но я не имею на это права: я не могу жить без вас, а между нами — страшное преступление, которое я творил по недомыслию.

Боже, когда же все это кончится? Когда же люди снова станут людьми? Прощайте…

Искренне Ваш

доктор Смит».
Петр молча сложил письмо. Он не мог разобраться в вихре чувств и мыслей, охвативших его. Так вот оно что. Элинор всегда относилась к нему как к беззащитному ребенку. Она даже говорила о нем с доктором Смитом.

— Вы боитесь?

Он усмехнулся про себя. Так вот откуда та жалость, которую он видел в ее глазах. Она считает, что он не способен даже постоять сам за себя… Ну ладно!

Стараясь быть спокойным, он тщательно сложил листок и сунул его в нагрудный карман — под свитер, где лежало уже письмо Стива.

У подъезда стоял все тот же таксист.

— Подвезти? — спросил он.

ГЛАВА 28

Петр решительно шел по широкой, обсаженной зеленью улице, отыскивая взглядом вывеску фотографа. В Луисе они были на каждом шагу, но здесь, хотя он и прошел уже добрых полторы мили, они все не попадались.

Это был новый город — город белых. Десятки автомобилей самых разных марок теснились на стоянках перед современными зданиями.

«Джон Холт», «Буш и K°», «Берклейз-оэнк», «Чейс-Манхеттен-банк», — читал Петр вывески контор и отделений заморских банков.

Улица была пустынна.

Петр прошел еще с милю, пока сообразил, что вряд ли в этом районе ему попадется фотография: обычно гвианийские фотографы отводили под ателье часть своего жилища, а в этом районе никто этого не позволит.

Он свернул в первый же переулок, потом в следующий — и неожиданно вышел на площадь, окруженную высоким забором, из-за которого выглядывали крыши складских помещений.

Из широко распахнутых ворот один за другим выбегали оборванные грузчики, толкавшие двухколесные телеги, груженные тюками. Весело покрикивая, они перебегали площадь и скрывались за воротаминапротив, откуда доносились свистки локомотивов, гудки, лязг буферов.

Повсюду валялись зерна сырого арахиса.

Солнце быстро поднималось, но все еще было прохладно, даже, пожалуй, холодно.

Петр подошел к небольшому двухэтажному зданию в конце площади, на котором было написано — «Каруна-терминал».

У стены вокзала на пестрых узлах сидели усталые люди в грязных белых одеждах, с воспаленными глазами. Здесь же копошились голые дети.

Пройдя сквозь калитку в заборе из железных прутьев, Петр вышел на перрон, грязный и пустынный.

В небольшой комнатке вокзала стояли тяжелые грубые скамьи, на них спали люди. Петр постучал в окошечко в стене, прикрытое деревянным ставнем. Оно открылось, и в нем показалось круглое недовольное лицо в фуражке.

При виде белого владелец фуражки любезно заулыбался:

— К вашим услугам, са…

Конечно же, это был южанин: северянин назвал бы белого «батуре», а не «са».

— Когда пойдет поезд на Луис? — зачем-то спросил Петр.

— Ничего не известно, са, — весело ответил железнодорожник. — Где-то на дороге авария — столкнулись два поезда. Это бывает, са, — добавил он в утешение.

Петр улыбнулся: за сравнительно небольшое время, которое он провел в Гвиании, ему частенько приходилось читать о столкновениях здешних поездов.

Железнодорожник понял его улыбку.

— Ничего не поделаешь, са. Это Гвиания, са.

Глаза его смотрели плутовски: мол, мы с вами интеллигентные люди, а что взять с этих дикарей?

— А как пройти в старый город? — спросил Петр. Железнодорожник оживился и принялся объяснять долго и подробно, косясь на ожидающих поезд северян, которые с изумлением наблюдали, как он храбро беседует с «батуре».

Оказалось, что до старого города отсюда рукой подать.

«В старом городе наверняка полно фотографов», — решил Петр.

Фотоаппарат висел у него на груди, и он то и дело пускал его в ход. Прохожие останавливались и охотно позволяли себя фотографировать. Попозировав и удостоверившись, что их сняли, они весело благодарили и шли по своим делам.

На Юге все было не так. Там, если кто-нибудь из местных жителей и соглашался фотографироваться, то предварительно требовал за это деньги.

Немного поплутав, Петр неожиданно оказался на дороге, ведущей через пустырь к тем самым воротам Победы, у которых они останавливались вчера.

Теперь здесь царило оживление. Мычали горбатые длинноногие коровы, кричали петухи, плакали дети, спорили женщины. Пахло дымом костров.

Петр остановился перед огромным развесистым деревом у ворот. В тени сидело десятка полтора женщин-южанок в ярких нарядных одеждах. Они торговали всякой мелочью: орехами кола, палочками для чистки зубов, тростниковым сахаром, плодами манго.

Петр поднял фотоаппарат — и они весело загалдели, закрывая лица руками: это было знакомо по Луису.

Но группа была настолько живописной, что Петр решил применить уже много раз испытанный им трюк. Сфокусировав объектив на торговках, он повернулся к ним спиной, показывая, что и не собирается их фотографировать — даже поднес к глазам видоискатель, направив камеру в совершенно противоположную сторону.

И вдруг… Петр даже опустил фотоаппарат: сомнения не было — высокий нарядный северянин, куривший сегодня утром с таксистом во дворе отеля, разговаривал теперь с нищим, не спуская с Петра глаз. Неужели слежка?

Решив проверить свою догадку, Петр быстро вошел в ворота и, резко свернув направо, пошел вдоль стены туда, где, как вчера говорил австралиец, были чаны красильщиков.

Он увидел их еще издали. Красильщики, с руками, окрашенными по локоть темно-синей краской, сидели на корточках перед круглыми ямами, то опуская в краску, то вынимая из нее почти черные широкие куски материи.

Петр подошел к мрачному старику и присел около него на корточки так, чтобы его не было видно со стороны ворот. И сейчас же он увидел, что высокий почти вбежал в ворота. Не видя Петра, он вертел головой по сторонам.

Старый ремесленник озадаченно смотрел на Петра, механически продолжая окунать в краску кусок ткани. Потом, перехватив взгляд Петра, он обернулся и увидел высокого.

— Полис, — сказал он равнодушно и не торопясь принялся выкручивать над чаном уже окрашенную материю.

Петру стало весело: этого уж он никак не ожидал. Он встал и принялся жестами объяснять красильщику, что хочет его сфотографировать. Краем глаз он следил за высоким: тот заметил его и отступил за угол ворот.

Сделав несколько снимков, Петр вышел с площади на широкую и пыльную улицу, ведущую к центру старого города. Улица была торговой. По обе ее стороны тянулись лавчонки, парикмахерские, мастерские ремесленников.

Брели носильщики с вязанками дров на голове. Бежали мальчишки. Ковыляли медлительные ослики, звенели старые велосипеды, изредка проносились автомобили.

Из ворот в белой каменной стене, над которыми висела вывеска с надписью «Туберкулезный госпиталь», вышла группа гвианийцев с закутанными лицами.

Петр узнал в них туарегов.

Впереди гордо и властно выступал высокий стройный человек в белом плаще, в чалме, низ его лица скрыт был белой материей по самые глаза. Чуть позади шла группа в темно-синих плащах. Лица их тоже были скрыты. Они несли под мышками длинные прямые мечи в красных кожаных ножнах. И совсем позади покорно тащились изможденные низкорослые люди в коричнево-серых грубых плащах, основательно нагруженные разным скарбом.

«Вождь, свита и рабы», — решил Петр и с сожалением посмотрел на красавца в белом.

Неужели это он был болен туберкулезом и приезжал к врачу из своей саванны? Ведь туберкулез в Гвиании означал верную смерть.

Петр навел фотоаппарат, щелкнул. Повернул кольцо перемотки кадров — и вдруг почувствовал, что пленка не протягивается. «Сорвалось», — с досадой подумал он. А впереди — в самом конце улицы — уже высилось желтое, почти фантастическое здание с высокими минаретами, с зелеными куполами, с узкими окнами-бойницами — знаменитая — мечеть Каруны, о которой говорил ему Роберт.

Он остановился, соображая, что же делать. Кто-то налетел на него с разбегу. Это был высокий.

— Извините!

Он явно боялся потерять Петра в уличной толпе и потому шел за ним почти вплотную.

— Это я виноват, — вежливо ответил Петр.

Он кивнул на фотоаппарат:

— Такая досада! Сорвал пленку. Придется возвращаться в отель.

— Зачем же в отель… Высокий покрутил головой:

— Вот же есть фотография!

Действительно, метрах в тридцати на противоположной стороне улицы висела вывеска — «Фотоателье».

Только тут Петр вспомнил, ради чего, собственно, предпринята им эта прогулка! И мысленно решил, что, если бы даже пленка в действительности не сорвалась, ему стоило бы это придумать.

Теперь, по крайней мере, этот местный Шерлок Холмс не увидит ничего подозрительного в его визите в фотографию.

Хозяин — опять же южанин! — Петр больше не удивлялся — южане были здесь всюду, где требовались специалисты, — оказался понятливым.

Он охотно согласился переснять письмо доктора Смита. Затем осторожно перемотал пленку, перезарядил камеру.

Письмо доктора Смита он небрежно сунул в кипу документов, видимо уже приготовленных для пересъемки.

— К вечеру будет готово, са.

— А пораньше?

— Много работы, са.

Делать было нечего, и Петр, немного помедлив, кивнул:

— Ладно.

Яркое ослепительное солнце резануло глаза, когда он ступил на тротуар. Высокого уже не было.

Нищий-слепец, сидевший у двери фотографии, поднял голову и запричитал:

— Пенни, батуре… Батуре, пенни!

Кряхтя, он поднялся и потащился за Петром, легонько постукивая кривой палкой по твердой земле.

Улица упиралась в просторную площадь перед мечетью, величественным сооружением в нарочито мавританском стиле. Это скорее даже был дворец с невысокой башней посредине, увенчанный большим зеленым куполом. Два шестигранных минарета, дважды опоясанных круглыми балкончиками, возвышались по углам фасада.

Все здание окружала невысокая желтая стена с воротами в мавританском стиле, закрытыми железными решетками. Яркий солнечный свет заливал площадь, мечеть. Небо было чистым, акварельно-голубым, без единого облачка.

За оградой высились раскидистые деревья, протянувшие густо-зеленые ветви за стену. В их тени сидело несколько стариков, лицом к другой стене — высокой, беленой, с крепостными зубцами.

Петр медленно обошел мечеть, фотографируя ее со всех сторон. Решетка ворот оказалась приоткрытой. Петр заглянул туда.

Двор мечети, вымощенный цементными плитами и чисто выметенный, манил прохладой.

— Батуре!

Еще не дряхлый одноглазый старик, сидевший на бетонных ступеньках у входа в мечеть, махнул рукой:

— Батуре!

Петр вошел. Старик встал и заковылял ему навстречу.

— Хочешь наверх? — спросил он на ломаном английском языке. — Наверх? Снять картинку, а?

Он хитро подмигивал единственным глазом — второй у него был закрыт коричневым, дряблым веком.

— А можно?

— Можно, можно, — торопливо закивал старик. — Давай пропуск.

— Какой пропуск? — удивился Петр.

— А вот какой!

Старик протянул ладонь, на которой лежал мятый и грязный листок бумаги в клеточку, вырванный из ученической тетради. На листе что-то было написано арабской вязью и стояла замысловатая печать.

— Кто же дает такие пропуска?

Старик опять хитро подмигнул своим единственным глазом:

— Султан…

Его лицо приняло плутовское выражение. Петр рассмеялся:

— Извини, папа.

— Постой! — встревожился старик и протянул сухую руку: — Три боба…

Петр отсчитал ему в ладонь три шиллинга.

— Иди.

Старик кивнул на небольшую дверцу в стене.

Петр сделал несколько шагов и остановился. Рассказ учителя не выходил у него из головы с того самого момента, когда он увидел зеленый купол мечети.

— Папа…

Петр сунул руку в карман, вытащил несколько монет и позвенел ими в горсти. Старик весь подался вперед.

— А раньше… была здесь мечеть? — спросил Петр, подбрасывая монеты на ладони.

— Была, была, — поспешно закивал старик, жадно следя за сверкающими кружками металла. — На этом самом месте.

— А куда же она делась?

Старик рассмеялся хриплым дрожащим смешком.

— Аллах дал, аллах взял. Пришли батуре и…

— Разрушили?

Старик отрицательно покачал головой.

— Младшая жена султана взорвала порох, когда сказали, что султан убит. Здесь было много оружия и много патронов. Вон в том месте, позади мечети.

Он слабо махнул рукой куда-то за спину Петра.

— А потом батуре построили эту мечеть. Новую и большую. Самую большую в Африке. Теперь с нее можно увидеть всю Каруну!

Петру показалось, что в единственном глазу старика сверкнула злоба — он даже перестал следить за подбрасываемыми монетами.

— И все старинные бумаги, все документы и письма султана, которые хранились в старой мечети, погибли?

Петр садал этот вопрос безразличным тоном, но старик насторожился.

— Батуре ищет старинные бумаги? — спросил он с подозрением после минутного молчания и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Батуре тоже знает, что я писал письма для султана? (Сердце Петра сжалось, он весь напрягся.) Много других ученых, батуре, спрашивали меня о бумагах, которые я писал, но…

Старик закрыл свой единственный глаз и медленно развел руками. Голос его был сух и бесстрастен:

— …но все, что хранилось у нас, служителей аллаха, погибло в старой мечети.

— Но, может, ты помнишь, папа, писал ли ты письмо султана батуре Дункану, в котором он соглашался выдать эмира Бинды?

Старик медленно покачал головой:

— Может быть, и писал, батуре, но я стар, и я уже ничего не помню.

Петр вытащил из кармана фунтовую банкноту.

— Тогда, может быть, ты помнишь, как звали гонца султана, который отнес это письмо батуре Дункану? Может быть, в Каруне у него осталась родня?

Старик усмехнулся и протянул руку за деньгами:

— Его звали Атари. Атари родом из Бинды. Он пришел к нам вместе со своим султаном, когда они убили белого начальника. Но к чему это знать батуре? Атари убили работорговцы много-много лет назад, когда еще Каруна была свободной, и здесь у него не было никого.

В глазах Петра потемнело. Кровь ударила ему в голову. Атари! Старый Атари, глава чеканщиков из Бинды. Значит, он действительно что-то знал! И все это унес с собой в могилу.

— Неправда! Атари из Бинды не был убит работорговцами. Он умер только три дня назад, — тихо сказал Петр внезапно охрипшим голосом.

Старик отшатнулся, закрыл лицо руками, а когда открыл его, Петр увидел ненависть.

— Значит, батуре все-таки убили его, — злобно прошептал он. — Они хотели его убить, когда он возвращался от них в Каруну, но Атари… О… О… Он был не так-то прост, этот любимец эмира Бинды! Он ушел от них. Но теперь…

— У него было плохое сердце, и он был стар! — твердо сказал Петр.

— Не-ет! — многозначительно протянул старик и улыбнулся. — Но ты заплатил мне за вход на минарет, батуре. Что же ты медлишь?

И Петр, поняв, что старик больше ничего ему не скажет, шагнул к темному проему входа в башню.

Бизнес у этого служителя культа шел, видимо, полным ходом. Пока Петр поднимался по каменным ступеням бесконечной винтовой лестницы, он то и дело натыкался на картонки из-под фото- и кинопленки, на окурки сигарет, обертки жевательных резинок. Скорее всего, все это накопилось за день-два: вряд ли минарет оставался неубранным дольше.

Петр поднялся на верхний балкончик — и древний город Каруна раскинулся перед ним. Прямо, насколько хватал глаз, тянулся красно-коричневый лабиринт плоских крыш, стен, дворов и двориков. Это было похоже на беспорядочное скопление глиняных крепостей — побольше, поменьше, совсем крохотных. Кое-где пролегали неширокие кривые улицы, стиснутые глиняными слепыми стенами.

Виднелись дома и побогаче. Крыши их были тщательно побелены и превращены в верхние дворики. Коричневые стены расписаны оригинальными белыми узорами, по углам вверх тянулись белые острые зубцы, придававшие домам неповторимое своеобразие.

То там, то сям поднимались могучие деревья манго. Но другой зелени почти не было: город казался выжженным, он был похож на беспорядочную груду красных кирпичей.

Петр поспешил на другую сторону минарета. Здесь все было по-другому. Он увидел внизу муравьиную тропу — улицу, по которой только что шел. Вдоль нее блестели стекла витрин и витринок, быстро бежали автомобили. А вот и городская стена. Она изгибается кольцом, и кое-где около нее поблескивают небольшие пруды. За стеной — саванна, пылят стада: кочевники подходят и подходят. Здесь их встретят купцы — южане, и потянутся купленные ими стада на юг, к Атлантике, в Луис. Туда же, куда идет бесконечный поток арахиса.

Вон там — вдали — тянутся зеленые пирамиды. Петр видел уже их на фотографиях: это мешки арахиса, покрытые зеленым брезентом, сложенные в тысячи пирамид, ждущие своей отправки на юг.

«Все на юг: скот, арахис. А с юга — купцы, чиновники, клерки, ремесленники, — думал Петр. — Южане помогали англичанам завоевывать Север, южане помогали им управлять Севером. А северяне?»

Он невольно вздохнул: недаром северные феодалы, поощряемые колонизаторами, старательно разжигали ненависть к выходцам с Юга: «Они, южане, эти собаки неверные, виноваты во всем — и в нищете Севера, и в туберкулезе, в проказе, в неграмотности». И шла резня, организованная по совету английских чиновников-администраторов, вершивших дела руками преданных им эмиров, предки которых были посажены на престолы еще лордом Дунканом.

Когда еще эти простые северяне-грузчики, мелкие торговцы, кочевники поймут, что не южане виноваты во всех их горестях, а толстозадые эмиры. Да, пожалуй, уже начинают понимать. Петру припомнилась листовка забастовочного комитета на двух языках, наклеенная на древнюю глиняную стену Каруны. Ведь если рабочие-северяне выступят вместе с рабочими-южанами…

— Любуетесь?

Петр вздрогнул от неожиданности: рядом с ним стоял Гоке. Он улыбался в бороду, и шрам делал его улыбку зловещей. — А я заметил вас, когда вы вошли в мечеть. Уж не молиться ли, думаю. А, товарищ? Голос его стал серьезным:

— Я заезжал в «Сентрал». Мне сказали, что вы уже ушли. Вот я и поехал вас искать. Между прочим, все приезжие идут прежде всего смотреть мечеть.

Он оперся локтями о железные перила балкончика и глубоко вздохнул, разглядывая лежащий внизу город, в котором ничто не менялось веками. Он не улыбался, и теперь его лицо показалось Петру даже красивым — шрам делал его мужественным, волевым.

И Петру вспомнилось: вот так же Гоке смотрел на черное отверстие в склоне лысого холма, когда они стояли у шахты Ива Велли. Туда, во мрак, тянулись сизые лезвия рельсов, и шпалы между ними коричневели угольной пылью. Через каждые две-три минуты оттуда выскакивали одинокие вагонетки, полные угля; легонько погромыхивая, они мчались к длинному деревянному бараку, стоявшему внизу, и скрывались в его темном чреве. Оттуда они выплывали по тросам канатной дороги и тянулись куда-то за холм.

В самом дальнем конце долины виднелось двухэтажное белое здание с флагом на крыше и двумя-тремя автомобилями у входа.

— Тогда там тоже была дирекция, — махнул рукой Гоке. — И мы шли туда.

Парни в зеленых куртках застыли в молчании и завороженно слушали тихие слова Гоке.

— Мы собрались здесь, у шахты, обе смены, и пошли к ним. Мы были злы, но мы не собирались нападать на них. Просто хотели передать письмо и поговорить с менеджером. Я был мальчишкой, принес отцу завтрак — он так спешил сюда, что забыл его дома. С нами шел и Симба. Мы шли и пели псалмы — так велел Симба, чтобы показать, что мы не несем в сердцах ничего дурного. Вот там, — он показал на вершину холма, — они поставили пулемет. И вот там, на крыше дирекции. Солдаты вышли из-за угла дома и сразу же стали стрелять. Застрочили пулеметы…

Голос его сорвался, глаза налились яростью, кулаки сжались.

И Петр подумал, как велика должна быть его ненависть и как хорошо, что Элинор и Роберт не пошли с ним сюда, а остались в машине.

— Симбе повезло. Ему попали в ногу. Он упал, приподнялся и закричал: «Братья! Не стреляйте, братья!» Но солдаты стреляли залп за залпом. Белые офицеры скомандовали им, и они пошли на нас со штыками — добивать раненых. В живых оставили только Симбу, чтобы потом судить. Моего отца добил капитан Лоренс Батлер. Из револьвера прямо в голову. Когда я пришел в сознание, на мне была кровь моего отца.

— Это тот Лоренс Батлер, — начал было один из парней Гоке, — который…

— Да, это он потом погиб на охоте. Утонул в болоте. Гоке усмехнулся, и шрам исказил его лицо.

— Этого нельзя забыть, — тихо сказал Петр и сочувственно дотронулся до руки Гоке. Тот яростно отдернул руку, судорожно сглотнул.

— Да… товарищ…

И Петру тогда показалось, что последнее слово Гоке выдавил из себя лишь огромнейшим усилием воли.

Теперь же Гоке был прост и весел. Дав Петру вволю пофотографировать Каруну, он постучал ногой по перилам балкончика и усмехнулся:

— Все, товарищ Николаев? Тогда поехали.

— Куда? — удивился Петр. Лицо Гоке стало серьезным.

— Побывать в Каруне и не встретиться с членами общества «Гвиания — СССР» было бы политически неправильным.

Петр только развел руками.

ГЛАВА 29

Внизу их ждал все тот же лендровер. Молодой парень дремал за рулем. На его курчавой голове был красный берет с нашитой черной пятиконечной звездой.

Парень был одет в форму цвета хаки и солдатские ботинки.

— Хасан! — крикнул Гоке.

— А?

Парень встрепенулся. Увидев подходящего Петра, он дружелюбно заулыбался, потом вскинул руку с сжатым кулаком:

— Салют, камрад!

— Пенни, батуре… Пенни… — раздался уже знакомый Петру гнусавый голос…

Слепой нищий, который встретил Петра у входа в фотографию, протягивал руку. Он опирался на длинную палку обеими руками.

— Пенни, батуре… Пенни…

«Значит, он так и шел за мною, — удивился Петр. — Или я путаю? Кто их разберет».

— Ничего ему не давайте! — довольно резко сказал Гоке. — Недавно в Луисе умер один нищий. Оказалось, что он был богатейшим человеком!

— У нас пока такого не было, — подал голос Хасан.

Лицо его было скорее смуглым, чем черным, черты лица — правильными, нос — тонок и прям.

Лендровер резко рванул вперед, оставив позади тучу белой пыли.

— Куда? — покосился Хасан на сидевшего с ним Гоке.

Сейчас, со спины, они казались очень похожими. Оба в одинаковой одежде, только Гоке не носил красный берет, и его борода сейчас выглядела вызывающе.

— В штаб, — коротко бросил Гоке.

Теперь Петр мог разглядывать улицы старого города уже вблизи. Здесь не было ни асфальта, ни тротуаров. И прохожие, заслышав сигналы Хасана, на которые он не скупился, жались к красным глиняным стенам, между которыми петляла улица.

Основной поток людей тянулся в том же направлении, в котором вел машину Хасан. Это были исключительно одни мужчины — босые, все в тех же длинных белых одеждах, похожих на ночные рубахи, на головах белые шапочки, расшитые желтым, зеленым или голубым узором.

Многие несли на головах грузы: от вязанки дров до кипы пестрых отрезов материи.

В основном по улице господствовало три цвета: красно-желтый цвет глины, белый — одежд прохожих и ярко-синий — высокого прозрачного неба.

— Эти все… — Гоке кивнул на поток людей, становившийся все гуще и гуще, — идут на рынок.

— Самый большой рынок в Гвиании! — с гордостью добавил Хасан. — У нас здесь можно купить все, даже атомную бомбу.

Петр невольно улыбнулся: и в Одессе, и в Кишиневе, и в Тбилиси — люди, влюбленные в свой город, точно так же расхваливали городские рынки.

Он сказал об этом Хасану. Тот рассмеялся.

— И все же это в самом деле очень богатый рынок! — заявил он.

Они въехали на площадь, забитую машинами — в основном большими и тяжелыми грузовиками с прицепами. Здесь стоял невыразимый шум восточного базара. Люди спорили, кричали, махали руками, сходились и расходились. Особенно шумно было там, где стояли грузовики, выгружающие товары. Шоферы сидели на подножках кабин и кайфовали.

Петр знал, что шофер в Гвиании был большим человеком — у него была профессия, он мог управлять железным чудовищем. Чтобы стать шофером, приходилось платить солидные деньги специалисту-инструктору: частично наличными, частично — долями из предстоящего заработка.

Шофер уже никогда не будет мыть или чистить машину — у него для этого есть помощник, получающий от него гроши и мечтающий тоже стать шофером. И не беда, что большинство местных шоферов не умеет даже сменить аккумулятор: они специалисты, так сказать, техническая интеллигенция.

В центре площади стояла бетонная водоразборная колонка: невысокая тумба, из которой торчала широкая труба с краном. У колонки толпились люди.

Здесь же, на круглом широком табурете, возвышался полицейский в белой форме: китель, шорты, гетры и черные, начищенные до блеска ботинки. На голове — красная феска с кисточкой, на руках белые перчатки с крагами раструбом. Широко расставив ноги, полицейский невозмутимо регулировал движение людей и машин, верблюдов, ослов, лошадей.

По его знаку Хасан остановил лендровер, пропуская десяток медлительных, тощих и ободранных верблюдов, нагруженных тяжелыми тюками.

И в ту же секунду к лендроверу подбежал нарядно одетый северянин. Из-под национальной одежды, расшитой сложным зеленым узором, выглядывали европейские брюки, модные ботинки.

Он узнал Хасана:

— Привет, Хасан, твои друзья хотят посмотреть рынок? (Он скользнул взглядом по лицу Петра, чуть дольше задержал его на Гоке.) Я вижу, они не из наших краев.

— Следующий раз, Абуба. А как твои дела? Абуба пожал плечами:

— Так себе. Говорят, сегодня здесь будет много американцев. Вот и ждем.

Он вдруг сорвался с места и кинулся на другой конец площади. Там из «фольксвагена» вылезали белые — двое мужчин и женщина.

— Гид, — кивнул ему вслед Хасан. — Водит по базару европейцев. Ну и получает, конечно, проценты с торговцев, у которых они что-нибудь купят.

— Он где-нибудь учился? — поинтересовался Петр.

— У нас всего четыре государственные школы на весь Север, — усмехнулся Хасан. — Ему повезло — был в школе у миссионеров. А работы нет. Вот и перебивается здесь, на базаре.

Он посмотрел на Петра:

— Вы не думайте, это не базар, где мы сейчас стоим. Базар — в стороне, вон там.

— Я уже понял, — кивнул Петр.

Действительно, он давно уже обратил внимание, что по левую руку от них начинались и уходили вдаль ряды крытых лавчонок, в проходы между которыми вливались все новые и новые толпы людей.

Верблюды прошли, но полицейский мешкал, и Хасан, по пояс высунувшись из машины, прокричал ему что-то на местном языке. Полицейский обернулся в их сторону: лицо его было добродушным и невозмутимым. Но, разглядев в машине белого, он поспешно замахал руками на огромный грузовой «мерседес», водитель которого собирался было проехать вслед за верблюдами.

Хасан рванул лендровер.

— Что вы ему сказали? — спросил Петр.

— Братец, ты задерживаешь батуре! — повторил Хасан, по-английски, но совершенно тем же тоном, фразу, брошенную им регулировщику. — У нас здесь до сих пор еще боятся европейцев. Да и как не бояться! У эмиров советниками англичане. У министров они же. Да и двое министров в нашей провинции англичане. Попробуй прогневи батуре, эмир с тобой церемониться не будет!

Машина остановилась у низенькой калитки в глиняной стене.

— Приехали!

Гоке первым выпрыгнул из машины, постучал тройным стуком в калитку. Дверь открылась, на пороге появился рослый парень с широким добродушным лицом, заросшим черной бородой.

— Салют, камрад! — вскинул кулак Гоке.

— Салют! — ответил парень, подозрительно оглядывая Петра.

— Это товарищ, — сказал Хасан.

— А-а… Салют, камрад!

Парень посторонился, пропуская всех за калитку.

Они вошли и очутились в широком просторном дворе, огороженном высокой глиняной стеной. В углу двора высилось манго: часть его ветвей была покрыта гроздьями мелких розовато-красноватых цветов, рядом с которыми висели еще зеленые, но уже начинающие созревать, красивые, похожие на крупные груши плоды. Петр слышал, что дерево манго цветет и плодоносит дважды в год, но видел одновременно и цветы и плоды впервые.

Под манго было врыто в землю несколько рядов скамеек. Против них, на стене, под нешироким козырьком, висел киноэкран, старенький, с желтыми пятнами.

Часть двора перегораживала еще одна стена — пониже. Из-за нее виднелись стены дома, вернее нескольких домов, повыше и пониже, с плоскими крышами-балконами, маленькими квадратами окон, обведенных полосами извести.

Вершину стены украшали белые зубцы. Углы зданий сверху донизу были тоже побелены ровной полосой, от которой отходили в стороны короткие полоски поуже. Казалось, что к углам были приставлены белые лестницы. Вершины углов, там, где начинался невысокий парапет, окружающий плоскую крышу, были украшены белыми башенками-выступами, похожими на рог.

Из-за стены тянуло горьковатым дымком костра, подгоревшим пальмовым маслом. Плакал грудной ребенок.

— Сюда, — пригласил Гоке Петра, указывая на квадратную пристройку, примыкавшую к внутренней стене.

Петр вошел следом за ним в низкую дверь и оказался в прохладной, довольно просторной комнате. Она очень напоминала комнату, в которой он уже бывал в Бинде. Те же яркие кожаные подушки у стен, та же цепь для фонаря, свисающая с потолка. Но здесь стояло и несколько громоздких кресел кустарной работы.

Рядом с креслами — низкие столики, на которых лежали журналы и газеты.

— Побудьте пока здесь, — сказал Гоке, жестом предлагая сесть в кресло.

Петр сел, а Гоке скрылся за пологом, закрывавшим дверь в следующее помещение. Полог был наряден: ярко-красный, с золотыми полосами. Петр взял журнал, лежавший на столике. Это был «Советский Союз» полугодовалой давности на английском языке.

В комнате было темновато. Свет из двух маленьких окон, пробитых почти под самым потолком, яркими столбами падал на кресла, на столики с журналами, бил прямо в глаза. Искрился хоровод пылинок.

Петр с трудом разглядел противоположную стену. Она была вся занята длинными деревянными стеллажами, уставленными книгами.

Он встал и подошел к книгам. Они все были потрепанные, зачитанные. Большинство — политическая литература. Маркс, Энгельс, Ленин, различные брошюры по философии и политэкономии. Часть изданий — из Лондона, но большинство советские. Здесь же была и художественная литература — переведенные на английский язык книги советских писателей. Отдельно стояли учебники для иностранных студентов, обучающихся в СССР.

Неожиданно до Петра донеслось тихое пение. Пели где-то неподалеку, и мотив был «Подмосковных вечеров». Петр прислушался. Да, сомнений не было — пели «Подмосковные вечера», и при этом по-русски, правда с сильным акцентом. Потом пение прекратилось.

Петр вернулся в кресло и принялся листать какую-то брошюру, одну из лежащих на столике. Брошюра была напечатана в местной типографии, качество печати было низкое, но называлась она «Феодализм и демократия».

Автор, скрывавшийся под псевдонимом «Ураган», писал путанно, но искренне. Чувствовалось, что он читал кое-что из марксистской литературы и теперь старается применить свои знания при анализе феодальных отношений на Севере.

— Здравствуйте!

Из-за полога вышла высокая, довольно молодая северянка. За ее спиной был привязан ребенок. И сейчас же следом за нею в комнату ввалилось десятка полтора девушек и юношей, возбужденных, с пылающими глазами.

— Здравствуйте! Здравствуйте! Как дела, товарищ? — говорили они по-русски, перебивая друг друга. Кое-кто из них был в зеленой форме. На груди других были круглые значки: гвианийская мотыга, скрещенная с гаечным ключом.

Петр знал эту эмблему: это были значки Конгресса профсоюзов Гвиании и примыкавшего к нему Конгресса молодежи Стива Коладе.

Из-за спины молодых людей к Петру пробился Гоке. Он обернулся к возбужденной молодежи и поднял руки.

— Тише!

Голос его был тверд и уверен, как у опытного председателя бурных молодежных собраний, где самое сложное порой бывает установить тишину.

— Это товарищ Николаев. Он приехал из Москвы, чтобы передать вам привет от советской молодежи!

Все радостно зааплодировали. Петр почувствовал себя неловко. Но юноши и девушки смотрели на него такими восторженными глазами, что он только вздохнул.

— А это… — Гоке повернулся к Петру и протянул руку в сторону молодой женщины, вошедшей в комнату первой и теперь скромно стоявшей в стороне, — это Учительница.

Женщина потупилась. Все почтительно замолчали.

— Вы не смотрите, что она такая, — продолжал с улыбкой Гоке. — Она у нас здесь самая боевая!

— Ого! О! — одобрительно зашумели молодые люди и заулыбались, закивали.

— Руководит отделением общества «Гвиания — СССР», во всей Каруне.

— А учебников русского языка вы не привезли? — вдруг спросила Учительница.

Петр развел руками:

— С собою у меня нет. Но я видел в нашем посольстве в Луисе.

— В Луисе, — разочарованно протянула Учительница. — Они там, на Юге, все расхватывают сами. В прошлом году я съездила, привезла двадцать комплектов, ведь это так мало…

Она улыбнулась, обведя взглядом молодежь.

— Это наши курсы русского языка. Учимся, смотрим фильмы, поем русские песни. Все они хотят поехать учиться в Советский Союз.

Молодые люди опять зашумели.

— Ну, а как там Москва? — спросила Учительница теперь уже по-русски, старательно подбирая слова. — Я ведь там была два раза. На фестивале и потом…

Она застенчиво улыбнулась:

— Мир, дружба!

И весело рассмеялась.

От нее исходило невыразимое обаяние, она была очень женственна. И в то же время чувствовалось, что за всем этим кроется сильный и твердый характер и убежденность.

«Как все-таки ей трудно здесь приходится — подумал Петр. — В краю феодалов и ислама, где женщина никогда не считалась за человека, и добиться такого уважения. А главное — не бояться и агитировать за дружбу с нашей страной!»

— Вы… по профессии учительница? — спросил он.

— Да. Я училась в католической миссии. Но в школе здесь мне работать не пришлось — нет работы и для мужчин.

— Учительница — функционер профсоюза Бора, — вмешался Гоке. — Она ведет работу среди местных женщин.

Он подмигнул Петру:

— Соперница нашего профсоюза. Учительница резко обернулась к Гоке:

— Ваш старик Димоду давно уже не читал ни одной книги! Когда-то… да, когда-то он действительно был в Гвиании рабочим лидером «номер один».

Она перевела взгляд на Петра:

— Вы даже не представляете, как нам мешает этот раскол. Наши лидеры так много говорят о необходимости объединения, что на деле им и объединиться-то некогда.

— Ну вот…

Гоке попытался свести все дело к шутке:

— Женщина, критикующая старейшин! О Африка, куда ты идешь?

Молодые люди внимательно прислушивались к разговору, явно одобряя слова Учительницы.

Ребенок, привязанный у нее за спиной, проснулся и заплакал.

— Извините…

Лицо Учительницы смягчилось.

Одна из девушек помогла ей отвязать ребенка и унесла его во внутренние комнаты.

— Мы хотели, чтобы вы рассказали нам о вашей стране, — робко сказал невысокий плотный юноша со значком Конгресса профсоюзов Гвиании. — И по-русски, только медленно.

Он еле преодолевал смущение.

— Но… — Петр растерянно улыбнулся. — Так неожиданно..

— Расскажите! Расскажите! — зашумели ребята.

— Рсскажите! — поддержал их Гоке.

— Хорошо! — согласился Петр, обдумывая, с чего начать. Но в этот раз беседа о Советском Союзе так и не состоялась. Наружная дверь отворилась, и вошел Стив Коладе. При виде его сразу же наступило молчание.

Лицо его было опухшим, одежда разодрана, на лбу кровоточила ссадина. Он с трудом улыбнулся, разбитым ртом:

— Сожгли лендровер… сволочи… Но и мы им дали. Будут помнить, эмирские собаки!

Он увидел Петра.

— Питер? Как вы сюда попали? Взгляд его остановился на Гоке.

— Меня просила Учительница, — почему-то оправдывающимся тоном сказал тот.

— Но ведь через час здесь соберется объединенный забастовочный комитет Каруны! — в сердцах вырвалось у Стива.

Он еще хотел сказать что-то, но сдержался и попытался улыбнуться:

— Хорош я, а? Везет же вам, товарищ Николаев, как меня ни встретите, а я все…

Он показал на свои синяки и засмеялся, и смех разрядил обстановку.

ГЛАВА 30

Роберт лежал во всей одежде на кровати и стонал, когда Петр вошел в номер.

— Что с тобой? — спросил Петр.

Вид у Роберта был убийственный: лицо серо-зеленое, под глазами отеки, сами глаза воспаленные, мутные.

— Пил? — кивнул Петр на две пустые бутылки из-под джина, стоявшие рядом с кроватью.

— Нннет… это вчера, — промычал австралиец и опять застонал. Потом протянул руку к высокому стакану, стоявшему рядом на столике. В стакане прыгала и шипела, растворяясь в воде, большая белая таблетка.

— Что это?

— «Алка-сельцер». Патентованное спасение алкоголиков. Австралиец взболтнул стакан и отпил несколько глотков.

Потом с трудом повернулся на бок и дотронулся до кнопки, торчавшей из стены под табличкой, на которой был нарисован человек с подносом.

Где-то в коридоре послышался звонок, и сейчас же зашлепали босые ноги стюарда.

— Батуре?

Черная голова в красной феске поспешно просунулась в дверь.

— Пива! — бросил Роберт.

— Йес, батуре…

Голова скрылась, и опять послышалось поспешное шлепанье босых ног.

Роберт, вздрагивая от омерзения, допил стакан, поставил его на столик:

— Наверное, мечеть смотрел? Конечно, мечеть! Туда все заходят.

— Ты завтракал? Роберта даже передернуло:

— С ума сошел! Ничего в рот не лезет!

— А это? — кивнул Петр на пустые бутылки из-под джина.

Австралиец хмыкнул:

— Я передал письмо покойного Смита Элинор. Не мог я… Он привстал на кровати, оперся на локоть.

— Не мог я ждать до утра! Она не рыдала, не плакала, прочла и сразу будто окаменела. Сжалась, одеревенела — называй, как хочешь. Это вот и было ужасно.

Он опустил руку и нащупал пустую бутылку, поднял ее:

— Черт! Пустая…

Мотнул головой, словно стряхивая наваждение. Лекарство брало свое: лицо его порозовело.

— Батуре…

Дверь отворилась. Босоногий стюард вошел с подносом, на котором стояли две бутылки пива, стаканы и блюдце с подсоленным арахисом. Стюард, осторожно ступая, подошел к ночному столику, поставил на него поднос. Потом привычно налил стаканы профессиональным жестом, подал один Роберту, другой Петру.

Австралиец порылся в кармане и протянул ему горсть монет.

— Танкью, батуре, — поклонился в пояс стюард и, пятясь задом, вышел.

— Так ты завтракал? — повторил свой вопрос Петр. Австралиец жадно пил пиво. Он отрицательно покачал головой, не в силах оторваться от холодной, терпкой влаги. На губах его лежала белая полоска пены. Он смахнул ее ладонью, перевел дух:

— Уф! Ты меня извини, но сегодня мне надо отдохнуть. И вдруг он взорвался:

— Смит все равно что-нибудь бы сделал! Он был моралист! А такие люди всегда начинают время от времени копаться в своих чувствах.

Голос поднялся до крика. Потом Роберт устало откинулся на подушку, вытянулся на спине, заговорил спокойнее:

— И все же он был мужественным человеком. Это ведь гораздо труднее — выследить черную мамбу и спровоцировать ее укус, чем просто выстрелить себе в рот.

Петр уже закрыл было за собой дверь, как австралиец приподнялся на локте:

— Послушай! Побудь с Элинор. Ей сейчас нельзя быть одной. Посмотрите город, рынок.

Он пошарил в кармане брюк и бросил что-то Петру:

— Лови!

Петр непроизвольно подставил ладони: это были ключи от «пежо».

— У меня нет прав, — сказал он, стараясь не показать своей радости: теперь у него была машина, именно то, что ему было сейчас нужнее всего!

— Почти вся Гвиания ездит без водительских лицензий. Роберт закрыл глаза.

Когда Петр вошел в свой номер, здесь было уже прибрано. Вещи, которые он вчера вечером разбросал как попало, лежали теперь аккуратно сложенными. Помятые брюки, вынутые им из чемодана, были выглажены. Дорожная рубаха выстирана и повешена на плечики.

В графине с водой, стоявшем на ночном столике, голубели кубики льда. Рядом лежала карта-меню.

— Сервис! — отметил Петр, подкидывая на ладони ключи от «пежо». Он опустился в кресло — пружины под пенопластовой подушкой заскрипели. И вдруг он ощутил, как страшно устал за эти несколько дней и как нужен ему кто-то, с кем он мог поговорить, просто поговорить.

Он вздохнул: что-то сейчас делает Глаголев!

Петр закрыл глаза, прикрыл их ладонью, хотя в комнате стоял полумрак, — шторы на большом окне были задернуты и почти не пропускали яркого солнечного света.

Потом его мысли перенеслись опять на события сегодняшнего дня.


…Через несколько минут после того, как Стив вошел в комнату в доме учительницы, та вдруг засуетилась, заторопилась.

— У нас занятия, — объявила она гостям и строго посмотрела на молодых людей, все еще с нескрываемым интересом разглядывавших «гостя из России».

Юноши и девушки с неохотой подчинились: комната опустела. Стив, Гоке и Петр остались здесь одни.

Лишь только полог опустился за последним из выходивших, Гоке набросился на Стива.

— Ты зачем их выгнал? — сердито спросил он.

Стив попытался улыбнуться разбитыми губами, но у него не получилось. Он досадливо поморщился, его лицо стало серьезным. Он обернулся к Петру:

— Ну, как вам здесь нравится? Наши «пинкертоны», надеюсь, беспокоят вас не слишком?

Глаза его были внимательными, он явно старался подбирать слова поточнее и… поспокойнее.

— За мной следили, — просто ответил Петр.

— Следили или следят? — уточнил Стив. Петр пожал плечами:

— По крайней мере, один раз я видел точно — за мной следил высокий человек в национальной одежде. Потом он, кажется, передал меня нищему. Слепому нищему, но в этом я не совсем уверен…

— Ну? Что ты скажешь, товарищ?

Теперь Стив уже смотрел в лицо Гоке. Тот презрительно скривился:

— Англичане так и не смогли научить наших ищеек чистой работе! Да и что они могли выследить, ходи они за товарищем Николаевым хоть целый день!

— Если никто не поможет им! — усмехнулся Стив.

— Ерунда! — отрезал Гоке. — Что из того, что товарищ Николаев побывал в обществе «Гвиания — СССР»?

Стив прищурился.

— А пожалуй, ты прав… Был бы прав, если бы все это происходило хотя бы даже месяц назад.

— А почему не сегодня? — вызывающе повысил голос Гоке.

Стив внимательно посмотрел на него и ничего не ответил. Вместо ответа он обернулся к Петру:

— Мой лендровер сгорел, а его машина (он кивнул на Гоке) нам может понадобиться в любой момент. Извините, мы не сможем подвезти вас к отелю.

Стив дотронулся до руки Петра.

— Кстати, как у вас дела с письмом султана Каруны? Узнали что-нибудь новое?

Петр неуверенно покачал головой:

— Разве что…

— Что же?.. — заинтересовался Стив. Гоке усмехнулся:

— После твоего письма вряд ли удастся найти что-нибудь еще.

— Ну почему же! — возразил Петр и обернулся к Стиву. — Прежде всего я хочу вас поблагодарить за запись рассказа Атари.

Он дотронулся до нагрудного кармана рубахи, где у него лежало письмо Стива.

— Вы мне очень помогли. Но мы… (он подчеркнул голосом последнее слово) …мы упустили самое главное. Старый Атари, оказывается, был тем самым гонцомсултана Каруны, который доставлял письма султана лорду Дункану.

— Здорово! — вырвалось у Стива. — Вот это здорово! Но почему же — упустили? С ним надо будет встретиться еще раз, и только.

Петр грустно улыбнулся:

— Больше мы с ним никогда уже не встретимся. Стив вскинул голову, лицо его стало тревожным:

— Он?..

— Мертв!

Это сказал Гоке. Он сидел нахмурившись, нервно теребя бороду.

— Жаль старика, — вздохнул Стив.

— Нда-а, — протянул Гоке и внимательно посмотрел на Петра. — А еще что-нибудь вы узнали?

— Еще?

Петр открыл было рот, чтобы рассказать об одноглазом мулле и о том, что тот был писарем у султана, но что-то подсознательное остановило его. Он вдруг испытал страх — страх не за себя, а за того старика из мечети, так настойчиво уверявшего его, что все документы, хранившиеся в старой мечети, погибли. Ему почему-то показалось, что расскажи он сейчас об этом — и старый мулла исчезнет, уйдет из жизни так же неожиданно, как глава чеканщиков Бинды:

— Я надеюсь найти что-нибудь в архивах университета, — небрежно сказал Петр. — Может быть, письмо профессора Нортона откроет мне доступ к старым документам.

— Это хорошо, — кивнул Стив. — Впрочем… Он помедлил:

— В университетской библиотеке работает наш товарищ малам Данбата. Я с ним говорил о вас — он вас ждет. Он сам житель Каруны и имеет отличные связи. Поезжайте, может быть, он вам подскажет что-нибудь еще.

Стив добро улыбнулся:

— А теперь извините. Сейчас тут будет собрание, и… не нужно, чтобы кто-нибудь решил, будто вы приехали на Север, чтобы вместе с нами готовить забастовку.

Он встал:

— Мы вызовем для вас такси.

И Петр понял, что Стив хочет, чтобы он уехал отсюда, уехал как можно скорее.

— Я провожу вас, — сказал Стив и сразу же обернулся к Гоке. — Проверь, пожалуйста, все ли готово к встрече комитета!

— А… — хотел что-то сказать Гоке, но ничего не сказал, протянул руку Петру: — До свидания, товарищ!

Петр пожал ему руку и пошел к выходу. Двор они пересекли молча.

Высокий юноша открыл калитку и приветливо улыбнулся Петру. Уже на пороге, оглянувшись, Петр заметил во дворе группу молодых парней в изорванной одежде, сидевших на скамейках под манго. Один лежал на тростниковой циновке. Над ним хлопотали двое других, что-то ему перевязывая.

Стив посмотрел в их сторону и вздохнул.

— Мы были на митинге в университете. Это в тридцати милях от города. А на обратном пути нас перехватили, — сказал он, когда они очутились на улице.

— Эй!

Пробегавший мимо мальчишка остановился.

— Разыщи-ка нам такси, парень! — крикнул ему Стив.

— Йес, сэр! — с готовностью отозвался мальчишка и припустился еще быстрее.

— Кто же напал на вас? Стив пожал плечами:

— Гвианийцы. Впрочем, я их не виню. Здесь такая нищета, что за десять шиллингов вы можете нанять даже убийцу. Нас хотели запугать, думают, что весь этот процесс — брожение в Гвиании — только результат нашей агитации. Вот и расправляются с агитаторами.

Он усмехнулся:

— Кроме того, эмиры боятся забастовки не потому, что понесут какие-нибудь убытки. У них ведь нет никаких предприятий. Им страшно, что в процессе забастовки люди объединятся. А главное — поймут, что, объедившись, они смогут кое-чего добиться.

Такси лихо остановилось прямо перед ними. Шофер поспешно выбежал и распахнул дверцу. Это был Джимо, тот самый Джимо, с которым переодетый полисмен разговаривал сегодня утром во дворе отеля «Сентрал».

— Добро пожаловать, батуре!

Джимо осклабился, но его маленькие глазки проворно перебегали с одного лица на другое, словно фотографировали: щелк, щелк, щелк…

Мальчишка, разыскавший такси, тоже выскочил из машины и теперь стоял, протянув руку. Петр хотел было дать ему монету, но Стив опередил его.

Мальчишка ловко сунул шиллинг за щеку, лихо повернулся на босой пятке и помчался по своим делам.

Стив протянул руку Петру:

— Желаю успеха. Сегодня же съездите в университет. И… (Он помедлил, словно раздумывая — сказать что-то или нет, потом решил — нет) уезжайте поскорее в Луис.

С этими словами он вскинул в приветствии кулак и отступил к калитке:

— Салют, камрад!

* * *
…И теперь в прохладном полумраке номера Петр снова и снова обдумывал последние слова Стива Коладе.

Да, было совершенно ясно, что Стив предупреждал его об опасности — осторожно и тактично.

Если бы только Петр знал, что в это время частная радиостанция отделения фирмы «Джон Холт и K°» в Каруне вызывала на связь свою штаб-квартиру в Луисе!

Среди длинного потока коммерческих сообщений и вопросов оператор отделения в Каруне информировал, что операция «Хамелеон» вступила в стадию завершения, и просил разрешения на действия сообразно обстоятельствам.

Получив это сообщение, полковник Роджерс сейчас же отправился к сэру Хью. Он принес с собой толстую папку из крокодиловой кожи, набитую бумагами.

Сэр Хью читал бумаги долго и внимательно. А когда он наконец оторвался от папки, полковник Роджерс облегченно вздохнул. Он понял, что сэр Хью доволен.

— А как же насчет второго письма султана Каруны?

Сэр Хью тонко усмехнулся. Лицо Роджерса расплылось в довольной улыбке:

— Красные, видимо, все-таки идут по следу. Лорд Дункан не слишком утруждал себя заботой о своем историческом реноме.

— В конце концов он был солдат, а не политик, — добродушно кивнул сэр Хью. — Действуйте!

А пока полковник Роджерс звонил главному советнику Прайсу и договаривался с ним о координации действий, здесь же, в Луисе, по-солдатски стриженный молодой парень на третьем этаже посольства США расшифровывал другую телеграмму — тоже из Каруны и в ней тоже шла речь об операции «Хамелеон».

Прочитав ее, Нейл Девон, руководитель Гвианийского отделения Информационной службы США, он же резидент Центрального разведывательного управления, тут же набросал ответ: он не считал нужным сообщать о своих делах даже послу своей страны.

Передатчики в верховном комиссариате Великобритании и посольстве США заработали почти одновременно. Но американцы держали связь только с Каруной, англичане же — с Каруной и Лондоном.

ГЛАВА 31

Ориентироваться в чужом городе, да еще на машине, да еще в темноте, не так-то просто. Петр убедился в этом на собственном опыте, тем более что, едва он вывел «пежо» из ворот «Сентрала», как редкие уличные фонари погасли.

Улицы были пустынны, и Петр не узнавал их.

«Ну и ладно, — подумал он. — В конце концов Каруна — не Москва, всю можно объехать минут за сорок».

Он медленно ехал по тихим переулкам европейской части города. За зеленью садов виднелись тусклые квадраты окон — там горели керосиновые лампы: то ли что-то случилось на электростанции, то ли это было предупреждение о предстоящей забастовке.

Да, этот, первый день в Каруне был для Петра полон событий. Слежка, визит в Общество дружбы, встреча с Гоке и Стивом, поездка в университет…

Петр поехал туда после обеда.

В просторном зале библиотеки, куда он попал, изрядно поплутав по территории университетского городка между многочисленными трех-четырехэтажными корпусами административно-учебных зданий и общежитий, никого не было.

Два студента, которых Петр встретил у дверей зала, ничего толком сами не знали. Библиотека по их словам, обычно в это время работала, и почему закрылась — непонятно. Они были последними, кого попросили оставить зал после того, как из Каруны приехали сотрудники местной полиции — два европейца и три гвианийца. Приезжие прошли к хранителю библиотеки, затем туда были вызваны все служащие. И вот… Студенты разводили руками. Потом вышел хранитель и объявил, что библиотека закрывается и все должны покинуть зал.

— А где малам Данбата? — спросил Петр.

— Старший помощник хранителя? Он там, со всеми, — ответил один студент.

— А вот и он! — второй студент вдруг указал на невысокого толстяка с бородкой, появившегося из глубины зала. По обе стороны шагали два рослых парня в новенькой национальной одежде, а позади — голенастый, долговязый европеец с лошадиным лицом.

Петр понял все сразу: малам Данбата арестован.

— «За что? — мелькнуло в мозгу. — Неужели же за то, что он обещал помочь в розыске письма султана Каруны?»

Петр тут же отверг эту мысль. В конце концов Петр совершенно официально, с одобрения университетских властей, вел научную работу. Скорее всего, Данбата был одним из известных здесь левых, и сейчас, когда вот-вот должна была начаться забастовка, власти начали аресты. Но что бы там ни было, настроение было испорчено. Да и до него ли было сейчас администрации университета? Сначала митинг, организованный Стивом, затем арест Данбаты.

— Ладно, завтра приеду сюда с официальным визитом, — решил Петр. — Не откажут же они мне в доступе к архивам!

Лицо малама Данбаты было опущено. Гвианийцы прошли мимо стоявших, не обращая на них никакого внимания. Но Петр почувствовал, как европеец скользнул по его лицу холодным острым взглядом. Скользнул — и прошел.

— Полиция, — выдохнул первый студент. Второй покрутил головой:

— Вот тебе и независимость!

Первый подтолкнул его локтем и взглядом указал на Петра:

— Видали, мистер? Вот вам и демократические свободы! Стоит человеку начать думать по-своему, как его тут же в каталажку.

Он обернулся к приятелю:

— Пошли! Теперь они тут будут рыться до самого вечера!

Петру больше ничего не оставалось делать, как вернуться к своему «пежо».

Вздохнув, он сел в машину, завел мотор. Поправляя зеркальце, Петр вдруг обратил внимание на точно такую же зеленую машину «пежо», стоявшую метрах в двадцати позади него — в тени куста, усыпанного крупными красными цветами. В машине сидело четверо — гвианийцы в национальной одежде.

Следят! Теперь Петр думал об этом уже с раздражением. Сцена в университетской библиотеке все еще стояла у него перед глазами.

Он резко взял с места, так же резко взяла с места и другая машина. В зеркальце было видно, как напряглось лицо ее водителя.

— Ну, погодите, — сказал вслух Петр. — Сейчас я вам устрою ковбойщину!

Он прибавил газу. Впереди, перед трехэтажным зданием библиотеки, была просторная асфальтированная площадка. С десяток машин стояло в квадратах, в которых белыми цифрами значились их номера. Это была стоянка автомашин администрации и преподавателей университета.

Две дороги огибали здание и уходили дальше, к корпусам общежитий. И теперь Петр погнал машину прямо на ту дорогу, что справа. Стрелка спидометра быстро перебирала цифры: тридцать миль, сорок, пятьдесят, семьдесят…

Петр глянул в зеркальце. Преследователи шли на той же скорости. У самого выезда на дорогу Петр резко бросил машину влево, вывернул руль, промчался мимо стоянки, еще раз вывернул влево и понесся к выезду с университетской территории.

Машина преследователей проделала точно такой же маневр и уверенно неслась следом. Они пронеслись мимо караульной будки и столбов с поднятым шлагбаумом, у которого расхаживал полицейский. Полицейский ошарашенно вскинул голову, когда мимо него пролетели один за другим два зеленых «пежо».

Петр свернул на дорогу, ведущую к Каруне. Это было отличное современное шоссе, построенное итальянской фирмой. Оно было абсолютно прямое — ни малейшего намека на поворот, ни малейшего возвышения или понижения. Мощные современнейшие машины создали здесь, в африканской саванне, идеальную плоскость, позволяющую развивать максимальную скорость.

Стрелка спидометра показывала сто миль.

«Ого! — подумал Петр. — Около ста тридцати километров! Не дай бог — лопнет баллон!»

Азарт захватил и преследователей. Их машина приближалась.

«У них — форсированный двигатель, — отметил про себя Петр. — Скорость миль сто десять, сто двадцать…»

Впереди на дороге показалась темная точка. Через пару секунд можно было различить, что это стоит тяжелый, груженный мешками прицеп. Водитель бросил его прямо на проезжей части, не потрудившись даже стащить на обочину.

Петр взял чуть в сторону, чтобы проскочить мимо опасности. И сейчас же увидел, что навстречу ему несется грузовой «мерседес» — мощное чудовище с прицепом.

Дальше все делалось Петром абсолютно автоматически. Какой компьютер сработал в его мозгу — это потом долго занимало Петра. А расчет был точен до долей секунды.

Нога сама резко нажала на тормоз. Завизжали колеса, пахнуло жженой резиной, машину выбросило на середину проезжей части. «Пежо», шедший сзади, чуть было не врезался в нее. Водитель его упустил момент — одно или два мгновения. Он попытался удержать автомобиль на прямой. Его развернуло, повело в сторону.

А спереди летел тяжелый «мерседес». Петр успел вывернуть, его машина освободила проезжую часть и проскользнула мимо брошенного прицепа почти под самым радиатором встречного грузовика.

Шофер преследователей попытался было сделать то же самое. Но опоздал: грузовик на полном ходу задел машину — и швырнул ее на прицеп. Раздался треск, мешки посыпались на дорогу. «Пежо» ударился о борт прицепа, посыпались доски, и отброшенная, словно мячик, машина два раза перевернулась через крышу, отлетела через всю ширину шоссе и завалилась в канаву.

Все это случилось в какие-то секунды, но Петру показалось, что он смотрит замедленную кинопленку, настолько четко сознание фиксировало каждый мельчайший отрезок времени и действия.

Он с трудом удержал руль. Но стрелка спидометра уже отсчитывала цифры в обратном порядке: восемьдесят, семьдесят, шестьдесят, пятьдесят…

«Надо было бы остановиться», — вяло подумал Петр, но не сделал этого. Во дворе отеля он не сразу смог выйти из машины, устало опустил руки на сиденье и закрыл глаза.

— Добрый вечер!

Он не заметил, как к машине подошла Элинор.

— Вы?

Петр с трудом вылез из машины.

— Что с вами? — настороженно спросила Элинор. — Что-нибудь случилось?

— Н-нет… — нерешительно пробормотал Петр. — Просто… устал.

— Это все климат, — вздохнула художница, поеживаясь. — Мы уже привыкли там, у нас на Юге, к жаре и духоте. А здесь свежо!

Она была необыкновенно спокойна.

«Вот у кого надо учиться, как себя держать», — подумал Петр.

— Весь день бродила по Каруне, — словно продолжая прерванный рассказ, монотонно говорила Элинор. — Рисовала. Весь день рисовала. Я уже тысячу лет не рисовала так много!

«Одни рисуют, другие пьют… И все, чтобы забыться. А я? Неужели же я угробил этих четырех служак для того, чтобы забыться?» — думал Петр.

— Что с Робертом? — спросил он, чтобы отогнать эту мысль. Элинор помрачнела. Лицо ее стало жестким, губы побелели.

— Он пьян. Он мертвецки пьян, — ответила она с такой злобой, которую Петр в ее голосе слышал впервые.

— Он вас любит, — грустно сказал Петр.

— Да.

Элинор провела рукой по глазам: они были сухими и холодными.

— И самое страшное, что я тоже люблю его. И все это ни к чему Питер. Все это не нужно ни мне, ни ему.

Она повернулась и пошла по аллее к отелю, медленно, опустив голову.

«Не оставляй ее, — вспомнились Петру слова австралийца. — Ей сейчас нельзя быть одной».

Он поспешно догнал Элинор и пошел с нею рядом, приноравливая свои размашистые шаги к ее небольшим, неторопливым.

Элинор вскинула голову. Взгляд ее потеплел.

— А вы знаете, что я подумала, когда впервые увидела вас, Питер?

Петр промолчал.

— Я подумала, будь я лет на пятнадцать моложе, я бы влюбилась в этого парня. Вы так чисты, так наивно откровенны по сравнению со всеми нами. И еще тогда мне вас стало жаль. Вот и еще одна жертва, подумала я, жертва нашего злобного, безжалостного мира, где человек безумно одинок. Мы не волки, Питер, мы хуже волков. Волки не убивают друг друга исподтишка, подло, как это делаем мы…

— Только не вы, — тихо возразил Петр.

— И я тоже, — покачала головой художница. Петр осторожно взял ее руку.

— Вам надо отдохнуть и успокоиться. Кстати, письмо доктора Смита и фотокопию я привезу вам сегодня вечером… — Он помедлил. — А потом? Что вы будете с ними делать?

— Я знаю, Питер.

Она не отняла руку.

— Расскажите, как ваши дела с письмом султана? Может быть, и я смогу вам помочь?

— Вы?

Петр даже остановился от неожиданности. Конечно, Элинор долго жила в Гвиании и умеет разговаривать с гвианийцами. Но сумеет ли она найти общий язык с одноглазым муллой? Сейчас, когда она в таком смятении! Но, может быть, она сама ищет чужие заботы, чтобы забыться в них? Он вздохнул и начал неуверено рассказывать о своей встрече с муллой. Когда он окончил, Элинор некоторое время молчала. Потом медленно подняла голову:

— Хотите, чтобы я убедила старика отдать вам копию письма султана?

Это было сказано таким тоном, что Петр почувствовал себя неловко. Но отступать было поздно, и он молча кивнул. Элинор внимательно посмотрела на него, задумалась.

— Я попробую, Питер, — наконец сказала она просто.

До вечера Петр не выходил из своей комнаты. Он лежал, не раздеваясь, на кровати и пытался заснуть. Время тянулось удивительно медленно, и в голову лезли мысли — одна хуже другой. Наконец стало смеркаться.

Поплутав с полчаса по темным, неасфальтированным улицам старого города, Петр в конце концов выехал к мечети. Неподалеку от нее Петр без труда нашел знакомую фотографию.

Он остановил машину прямо у входа. Сразу же за дверью ударил в глаза свет от яркой лампы без абажура. Здесь было нечто вроде маленькой приемной: несколько просиженных грязных кресел, на стенах — образцы продукции этого крошечного ателье.

Сам хозяин сидел в кресле и пил пиво из бутылки, которую ставил на пол. Два молодых гвианийца — видимо, его приятели — сидели рядом и тоже пили пиво, оживленно болтая на местном языке.

— А… — протянул фотограф, завидя Петра. — Вы за фотокопиями?

Парни прервали разговор и с любопытством посмотрели на Петра.

— Одну минуту.

Хозяин скрылся за дверью, ведущей в лабораторию, и сейчас же появился оттуда с конвертом.

— Вот.

Он вытащил из конверта несколько фотоотпечатков и листок бумаги.

— Можете проверить.

— Спасибо.

Петр развернул отпечатки веером, просмотрел их.

— Я напечатал уменьшенным форматом, чтобы было удобнее, — объяснил хозяин, пристально глядя на Петра.

Петр вскинул глаза: в голосе фотографа ему почудилось что-то странное. Но лицо гвианийца было абсолютно бесстрастно, лишь в глазах мелькнул огонек и тут же погас.

— До свидания, — сказал он.

— До свидания.

Петр взялся за ручку двери. Парни встали.

— Вы едете к «Сентралу»? — спросил один из них, тот, что повыше.

— Подвезете? — уверенно сказал второй, как о деле уже решенном, и шагнул к Петру.

Хозяин поспешно отвернулся и скрылся за дверью фотолаборатории.

Мозг Петра работал лихорадочно:

«Еще одно приключение? Кто они? Враги? Ерунда! Просто сдают нервы».

Он кивнул — и парни вышли следом за ним. Высокий по-хозяйски открыл переднюю дверцу и сел вперед — рядом с Петром. Второй пристроился на заднем сиденье — прямо за спиной Петра.

«Во всяком случае, убивать меня им расчета нет, — думал Петр, выводя машину из старого города. — Это наделало бы слишком много шума».

Улица по мере приближения к площади Красильщиков становилась все темнее и темнее. Здесь почти не было прохожих, и торговки.

Лишь луна освещала улицу и площадь холодным голубым светом, и в этом свете все приобретало странную, прозрачную ирреальность.

И когда в проеме крепостных ворот прямо перед радиатором «пежо» вдруг выросла фигура слепого нищего, Петру в первое мгновение она тоже показалась нереальной.

Но нищий упрямо шел на машину — прямо посредине дороги, и обогнуть его было нельзя: ворота были слишком узкими.

Петр выжал сцепление, притормозил, но рычаг скоростей переставил на вторую позицию. Машина сбавила скорость, но не остановилась.

— Не останавливайтесь! — вдруг резко крикнул над самым ухом Петра сидевший рядом с ним парень. — Не останавливайтесь!

Петр от неожиданности отпустил педаль сцепления. Нога вдавила акселератор. Машина с ревом прыгнула вперед. И в тот же миг нищий с руганью отскочил назад и в сторону. Его рука выхватила из лохмотьев что-то блестящее, и… боль ударила Петра сзади, чуть ниже уха показалось, что голова раскололась на тысячи огненных осколков.

Он успел заметить, что из темноты на машину набегали какие-то люди. И изо всех сил надавил на акселератор.

Машина остановилась лишь метров через пятьсот.

— Прорвались.

Сосед по сиденью перевел дух и нервно засмеялся:

— Вот она, Гвиания!

— Бастарды! — выругался тот, кто сидел сзади. — Ты кого-нибудь узнал?

— Нет.

Парень, сидящий впереди, дотронулся до плеча Петра:

— Как вы… о'кэй?

Петр с трудом повернул голову:

— Не знаю.

Он зажег в кабине свет. Голова гудела. Он чувствовал, как ниже уха начинает вздуваться опухоль, как она ползет вниз — на шею, сковывая движения. Он дотронулся до этого места рукой. Пальцы сразу же стали липкими от крови.

— Кровь! — тревожно сказал сидящий сзади.

— Сволочи! Чем они его? — спросил высокий.

Они разговаривали, как будто бы Петр был неодушевленным предметом.

Сидящий сзади пошарил по сиденью, по полу.

— Вот. Консервная банка с песком…

Высокий усмехнулся:

— Известный способ!

Петр тронул машину: это его уже начинало бесить. Свет в машине все еще был включен, и, скосив глаза, Петр заметил, что из отдувающегося брючного кармана высокого торчит кусок велосипедной цепи.

Парни опять замолчали, но Петр чувствовал, как пристально вглядываются они в темноту улиц, по которым он гнал машину.

— Стоп! — сказал высокий, когда они подъехали к воротам «Сентрала». — Мы выйдем здесь. Спасибо.

И когда Петр остановил машину, он наклонился к нему, весело подмигнул и вполголоса сказал:

— До свидания, товарищ!

Петр все еще крутил головой, когда, оказавшись уже вне машины, парни вдруг поклонились в пояс и громко заорали, как орали нищие на улицах Каруны:

— Да поможет тебе аллах, батуре! Добрый ты человек, батуре!

И пропали в темноте.

ГЛАВА 32

Петр все еще сидел в кресле с кусками льда, завязанными в платок и приложенными к затылку, куда угодила банка с песком, когда в его номере зазвонил телефон.

Он с трудом повернул голову и взял трубку.

— Алло!

На том конце провода молчали.

— Алло! — повторил Петр. — Ну говорите же!

Опять молчание. Петру было слышно, как кто-то прерывисто дышал. И Петру, несмотря на боль, стало вдруг смешно; он рассмеялся прямо в трубку:

— Ну и черт с вами!

— Товарищ… Николаев? — заговорила трубка голосом Гоке… — Это… вы?

В голосе была растерянность.

— Вы… дома?

— Гоке, а как бы я с вами мог говорить, если бы меня не было?

— Прошу прощения, — вдруг вмешался другой голос, сухой, официальный. — Телефон отключается на час. Как предупреждение, что до забастовки осталось три дня. Извините за причиненные неудобства.

Телефон щелкнул и онемел.

— Однако…

Петр на минуту даже забыл про рану:

— Здорово они разворачиваются!

Но рана сейчас же напомнила о себе тупой, ноющей болью.

Петр нажал кнопку, вызвал стюарда и заказал еще льда.

Фотокопии письма доктора Смита лежали перед ним на туалетном столике. Чтобы забыть о боли, Петр еще раз принялся перечитывать неровные строчки.

В дверь постучали.

— Войдите, — крикнул Петр, ожидая увидеть стюарда с новой порцией льда. Но в комнату вошел Роберт Рекорд.

Теперь он был совершенно трезв — по крайней мере, держался твердо и уверенно.

— Что с тобой? — встревоженно спросил он прямо с порога. — Ты ранен?

Он торопливо подошел к Петру, отвел его руку с платком от раны.

— Чепуха! — попытался улыбнуться Петр.

— Чепуха?

Роберт быстро подошел к умывальнику и принялся намыливать себе руки:

— Чем это они тебя?

— Банкой… консервной. Только вместо консервов — консервированный песок.

— Не паясничай! Здесь столько всякой заразы… Он подошел к Петру:

— Ложись на кровать! Голос его был тверд.

— С этой царапиной… — попытался было протестовать Петр. Но австралиец схватил его за плечи и повел к кровати. Руки его были сильными и цепкими, как клещи. Сопротивляться ему было бесполезно.

Затем, несмотря на слабые протесты Петра, австралиец извлек из кармана плоскую металлическую коробку. В ней оказался ватный тампон, бинт, пузырек прозрачной жидкости и пластмассовый шприц. В комнате запахло аптекой.

Роберт быстро и ловко промыл рану вонючей жидкостью из пузырька, наложил тампон, сделал повязку.

— А теперь подставляй зад.

С этими словами он стащил с Петра брюки и ловко всадил ему в ягодицу иголку.

Через минуту он отбросил уже пустой шприц в корзину для мусора.

— Все! Следующий! Петр натянул брюки.

— Сколько за визит, док?

— Э… Пустяки! Сочтемся на том свете уголечками! — в тон ответил австралиец и усмехнулся. — Давненько мне уже никого не приходилось врачевать. После Вьетнама-то…

Он вздохнул и сел в кресло около кровати.

— Послушай! — вдруг приподнялся на локте Петр. — А откуда ты узнал…

— Что на тебя было нападение?

Петр смотрел на него с любопытством.

— На черта тебе нужно было все это там, на дороге из университета? — неожиданно спросил Роберт.

Он грустно покачал головой.

— Они… погибли?

В груди у Петра похолодело.

— Нет. В больнице.

Австралиец с любопытством смотрел на Петра, словно видя его впервые.

— Так вот ты, оказывается… какой! — задумчиво произнес он.

— Какой? — откликнулся Петр.

Роберт встал, подошел и сел на кровать в ногах у Петра.

— Питер, — медленно начал он, — ответь мне на один вопрос…

Он на мгновение задержал дыхание, как перед прыжком в воду, и решился:

— Ты разведчик?

От неожиданности Петр даже вскочил:

— Ты… пьян?

Австралиец усмехнулся:

— Конечно, если бы это и было так, ты ни за что бы не сказал мне этого!

— Это уж точно!

Петр начинал потихоньку закипать.

— Да, ты не разведчик, — уже тверже сказал Роберт. — Я служил в контрразведке… во Вьетнаме. Я видел настоящих разведчиков. Одни из них молчали, другие говорили слишком много, когда мы с ними… работали. Но ни один разведчик в мире, даже самый-самый бездарный, не делал бы столько глупостей, сколько делаешь ты.

— Иди и выспись! Или напейся! Только оставь меня в покое, ученик Шерлока Холмса!

Но Роберт упрямо мотнул головой:

— Джин меня уже не берет. Нервы.

Он протянул руку и взял с туалетного столика пачку фотокопий письма доктора Смита, свернул их в трубку.

— Это не для тебя, Питер! Оставь это мне. С тебя хватит! Петр прищурился, на скулах его выступили желваки:

— Это бумаги Элинор, она ждет их!

— И она их получит.

Австралиец спокойно сунул бумаги в карман. Петр усмехнулся и покачал головой:

— Так вот кто ты такой, Роберт Рекорд!

Но австралиец сделал вид, будто не слышал его слов.

— Так-то будет лучше, — мягко сказал он.

В дверь резко постучали. Она распахнулась и в комнату вошел высокий голенастый европеец в форме гвианийской полиции: серо-голубая рубаха со множеством блестящих медных пуговиц, широкие шорты из грубой жесткой материи, отглаженные так, что складки их торчали, как острия ножей. Под мышкой он держал деревянный жезл.

Петр сразу же узнал его. Это он уводил сегодня малама Данбату там, в университете. Только тогда он был в штатском.

— Мистер Николаев?

— Я.

Офицер козырнул, окинул его взглядом с головы до ног, потом перевел водянистые глаза на Роберта.

— Я хотел бы поговорить с мистером Николаевым наедине, — сказал он сухо.

Роберт, не глядя на Петра, вышел.

— Разрешите представиться. Комиссар Прайс. Советник иммиграционного управления Гвиании.

«Спокойно, — сказал сам себе Петр. — Держись! Главное не поддаться на провокацию».

— У нас есть основания считать, — сухо продолжал Прайс, — что при въезде в страну вами были нарушены визовые правила.

— Ерунда! — усмехнулся Петр.

Он вытащил из нагрудного кармана паспорт и протянул его Прайсу. Тот взял документ и, не глядя, сунул в карман.

— А сейчас я предлагаю вам проехать со мною в главное полицейское управление.

— Это что же? Арест?

Петр изо всех сил старался быть спокойным.

— Арест? — улыбка искривила сухие, бесцветные губы Прайса. — Нет, мы задержим вас… всего на несколько часов.

— Я требую информировать об этом советское посольство и не буду отвечать на вопросы, если при этом не будет присутствовать наш консул.

— Это ваше право, — учтиво кивнул Прайс. — А сейчас прошу! Вещи ваши будут вам доставлены чуть позже.

И он приоткрыл дверь, пропуская Петра вперед.

Лишь только они вышли из подъезда отеля, как Петра ослепили вспышки блицев. С десяток фотокорреспондентов снимали их, пока они шли к машине Прайса — полицейскому «джипу».

Прайс сам сел за руль, включил сирену, и машина с воем рванула с места.

Они ехали по темным улицам города, и редкие прохожие при звуке сирены испуганно жались к глухим глиняным стенам домов-крепостей.

От Прайса сильно пахло спиртным, но машину он вел уверенно. Петр даже залюбовался его точными, четкими движениями.

«Что значит — привык, — подумал Петр. — А машина-то похожа на наш „газик“… Интересно, смог бы я ее вести?»

Прайс выключил сирену, они выехали на загородное шоссе.

— Куда мы едем? — встревожился Петр.

Англичанин чуть повернул к нему свое лошадиное лицо.

— Если бы я хотел вас похитить, это бы было сделано не в присутствии журналистов у подъезда отеля.

Он усмехнулся:

— Считайте, что вы лишь переезжаете из одного отеля в другой, загородный…

«А он выпил, и ему хочется поболтать, — отметил про себя Петр. — Что же, давайте попробуем. Может быть, что-нибудь прояснится».

— Вы давно в Гвиании? — спросил он миролюбиво. Англичанин от неожиданности даже обернулся:

— Наверное, столько лет, сколько вы прожили на свете.

— И нравится?

— Глупый вопрос! — отрезал Прайс.

Он притормозил и свернул с дороги на чуть заметую колею, уводящую в саванну. Машина въехала в узкий коридор, проложенный между стенами желтой, в рост человека, травы и понеслась по нему, поднимая клубы горьковатой пыли.

В горле у Петра запершило, он закашлялся.

— Выпейте виски, — предложил Прайс. — Там, в ящичке около сиденья бутылка.

Петр нашарил ящичек, достал бутылку и отвинтил пробку. «Стаканчиков, конечно, здесь не полагается», — сообразил он. И, поднеся горлышко бутылки к губам, невольно улыбнулся: и все-таки даже в этом приключении была своя прелесть! Ночная саванна, старый колонизатор, виски прямо из горлышка.

Но сейчас же он обругал себя за легкомыслие: тоже нашел романтику! Наши завтра будут стучаться во все двери, чтобы узнать, что с ним случилось, и выручить, а он…

Не говоря ни слова, Прайс протянул руку и взял у него бутылку. Он даже не притормозил, поднося ее ко рту. Его кадык ходил в такт бульканью.

Выпив, англичанин вернул бутылку Петру: она была уже почти пуста. «Ого», — подумал Петр, завинтил пробку и положил бутылку на место.

Горизонт впереди светился слабым розоватым светом. Тонкая полоска красного быстро расширялась, наползала на черноту неба.

— Что это? — спросил Петр англичанина.

— Проскочим! — уверенно ответил тот, и «джип» увеличил скорость. Сухие и толстые стебли травы шуршали, царапая бока машины. Они нависали над крышей, бились в ветровое стекло.

— Но что же это? — опять спросил Петр, не желая верить смутной догадке.

— Огонь. Племена пустили пал по саванне. Они делают это каждый год перед началом посевов. Красивое зрелище!

Голос Прайса был равнодушен.

— Но ведь огонь идет на нас! — вырвалось у Петра.

— Боитесь?

Теперь в голосе Прайса была ирония:

— И не идет, а мчится. Как эспресс! Он вдохнул всей грудью.

— Когда горит саванна, и запах гари-то какой-то особый!

— Вы говорите об этом, как поэт! — стараясь не выдать волнения, заметил Петр.

Голос Прайса опять стал сух и бесцветен:

— Просто я проскакивал сквозь пал раза три. Главное, чтоб только не подвела машина.

Он усмехнулся:

— Вам повезло, будет что вспомнить.

Небо было уже багровым почти наполовину. Сквозь опущенные стекла врывался горячий ветер, пахнущий дымом и гарью. Желтое море сухой травы шло волнами и сверкало в длинных белых столбах света, бегущих перед фарами «джипа».

Прайс жал на акселератор, и «джип» несся вперед. Пожар и машина сближались.

— Через десять минут встретимся, — сквозь зубы процедил англичанин. Он отрезвел, и теперь лицо его было каменным от напряжения.

— Дьявол! — неожиданно вырвалось у него. Он резко крутанул баранку руля, но было поздно: «джип» врезался в темную массу, вывалившуюся вдруг на дорогу из зарослей. Что-то охнуло, взревело, с шумом кинулось в сторону.

«Джип» подбросило, накренило, потом машина опять встала на все четыре колеса… и мотор заглох.

Петра швырнуло вперед, на ветровое стекло. Он успел выставить впереди себя руки и больно ударился ладонями о щиток приборов. И сейчас же обернулся к Прайсу. Англичанин мешком осел на сиденье, подбородок его упирался в грудь, в которую пришелся удар рулем…

— Эй!

Петр потряс его плечо:

— Очнитесь!

Прайс тихо застонал и повалился на бок, на Петра…

«Бежать! Оставить Прайса здесь, в горящей саванне, и бежать?»

От этой мысли Петра бросило в жар, все тело вдруг ослабло. Да, это была реальная возможность вырваться из лап похитителя. Но он сразу же овладел собою. Бежать — это значило признать себя в чем-то виновным. В чем — Петр уже догадывался. Слишком накалялась атмосфера с приближением забастовки, чтобы на нем сейчас не попытались отыграться те, кто хотел бы расправиться с левыми.

Петр глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Надо было что-то делать. Он осторожно вытащил англичанина из-за руля, положил на сиденье, затем вылез из машины, обошел ее и занял место водителя…

Пал приближался. Небо светлело с каждой минутой. Из красноватого оно становилось оранжевым, потом желтым… Справа и слева от машины гудела земля: невидимые стада неслись мимо в бешеном галопе. Трава впереди была примята — видимо, «джип» врезался в стадо диких быков или каких-нибудь других крупных животных и налетел на одного из них.

«Что же делать? — думал Петр. — Что делать?»

Прорываться сквозь пал? Нет, он не решился бы на такое даже на неповрежденной машине, а сейчас — кто знает, что случилось с «джипом»?

Он неуверенно повернул ключ стартера, мотор заработал. Но руль поворачивался только влево, вправо его было не повернуть. Заклинило от удара.

«Что же делать? Что же делать? — лихорадочно думал Петр. — Неужели же так и погибнуть здесь ни за что ни про что! Через десять минут огонь домчится до машины, бензобак взорвется и…»

Бензобак… А что, если… пустить встречный пал? Роберт однажды рассказывал ему, как делают это жители здешней саванны.

Петр ощупал карманы англичанина. Да, в заднем кармане у того был небольшой браунинг.

Петр взял оружие и вышел из машины… Потом присел на корточки и трижды выстрелил в бензобак. Упругие струйки бензина ударили в пыльную траву.

Петр осторожно постучал по бензобаку рукояткой браунинга — бак был полон. Затем он сел за руль, выкрутил его влево как только мог и нажал на акселератор.

«Джип» послушно свернул в высокую золотую стену и, натужно рыча, пошел сквозь заросли, описывая правильный круг. Через две-три минуты Петр выехал на то же место, откуда начинал кружить, потом сделал еще один круг, и еще…

Небо было уже почти белым — теперь оно было похоже на раскаленное добела железо.

Горячий ветер свистел над головой, когда Петр с треском разорвал на узкие полоски платок и поспешно забил им пробоины в баке. Затем он отвел машину назад, в центр островка — очерченного бензиновыми струями круга…

Теперь надо было точно рассчитать, уловить момент, когда ветер потянет понизу, навстречу надвигающейся стене огня — как тяга в печке… И тогда пустить встречный пал!

Все-таки он недаром увлекался книгами о путешественниках!

Он сорвал горсть травы и подбросил ее над землей. Да, пора пора было зажигать…

Но чем? В груди похолодело. У него спичек не было, он не курил. Не было спичек и в карманах у Прайса…

Рядом в траве что-то зашуршало. И при свете зарева, охватившего почти все небо, Петр увидел неподалеку от себя большое и красивое животное, похожее на леопарда. Злые зеленые глаза смотрели на него в упор, пятнистые бока вздымались и опускались, как кузнечные мехи.

«Да ведь это гепард! — узнал его Петр. — Самый быстрый зверь в мире! Но почему он не уходит от огня?»

Гепард зарычал, с трудом поднялся и заковылял в чащу травы, Петр увидел обломок копья, торчащего из ляжки зверя.

Гепард был ранен людьми, и теперь пожар, зажженный ими же, должен был прикончить его.

Петр сунул руку в карман и вытащил браунинг Прайса… В обойме оставалось пять патронов — золотистых, маслянистых карандашиков. Один — для гепарда, один — для него, один — для Прайса… И все-таки это было лучше, чем сгореть заживо!

Петр вытащил обойму и еще раз пересчитал оставшиеся патроны, касаясь каждого пальцем… Пуля в одном сидела неплотно — и Петр вытащил его из обоймы, попытался вжать пулю в патрон. Но ничего не получилось, лишь на ладонь высыпалось несколько крупинок пороха…

Он зубами вытащил расшатанную пулю, забил патрон пыжом — кусочком все того же платка… Теперь он явственно ощущал целых два потока воздуха. Один несся над головой — перед мчавшимся прямо на него желтым пламенем — от горизонта до горизонта, а другой стремился по земле, навстречу огню…

Только бы не опоздать! Только бы еще не было поздно!

Он добежал до колеи от колес «джипа», большой дугой огибающей и его, и машину, и гепарда, и почти в упор выстрелил в политую бензином траву. Ярко-оранжевая жаркая стена взметнулась перед ним — покатилась вправо и влево по кольцу, устремилась навстречу палу.

И тут силы оставили Петра. Земля накренилась, он опустился на колени, глядя, как впереди сближались грудью в грудь два огненных смерча. Так он сидел в полном бессилии, пока не очнулся Прайс.

Пал давно пронесся мимо. Взошла луна, но саванна была уже не золотой, а черной. Она дымилась, и догорали еще кое-где молодые деревца, словно факелы, воткнутые в землю. И только вокруг шелестел золотой островок высокой травы.

…Остаток ночи Петр провел миль за тридцать от Каруны — в образцово-показательной тюрьме, куда доставил его Прайс. Но не в камере, а в комнате для приезжих. Таков был приказ Прайса дежурному офицеру.

— Мой друг у вас долго не задержится, — усмехнулся англичанин, когда офицер попросил сопроводительные документы на необычного заключенного. — И вообще… запомните это — у вас нет и не было арестованного русского. У вас есть гость… мой гость. И прошу обращаться с ним соответственно.

Он церемонно поклонился и козырнул Петру:

— Надеюсь, что вы будете вести себя достойно. Как подобает белому человеку в Африке!

ГЛАВА 33

Элинор вышла из такси, остановившегося у отеля, в тот самый момент, когда за Петром захлопнулась дверца полицейского лендровера.

Сначала она подумала, что все это ей только показалось, почудилось — и полицейский «джип», и бледное лицо Петра, вырванное из темноты фотовспышкой газетчика.

— Что это? — все еще не веря своим глазам, спросила она Роберта, стоявшего тут же, у полуосвещенного подъезда.

Австралиец странно посмотрел на нее и отвернулся.

— Что с Питером? — настойчиво повторила Элинор и схватила австралийца за руку.

— Арестован.

Он осторожно попытался освободиться.

— Это сделали… вы?

Роберт опустил голову.

И, не помня себя, Элинор со всей силы ударила по щеке этого человека, который сейчас был для нее воплощением всего зла, царящего в мире, всего, что она ненавидела, всего, что исковеркало, изломало ее жизнь.

Австралиец отшатнулся, лицо его перекосилось, он стиснул кулаки.

— Осторожно, мадам! — прошипел он. — В таких случаях я не корчу из себя джентльмена!

И, резко повернувшись, он пошел в темноту, в черноту ночи, обступившую его со всех сторон. Потом он больно ударился ногой о скамейку и сел на нее. К горлу подступил комок, и он разрыдался, как мальчишка, не в силах остановиться и только радуясь, что вокруг темно и он один.

Да, он был один, и перед ним был тупик, и некуда было идти дальше, и незачем больше жить. У него уже было однажды такое много лет назад, когда он пришел домой и сказал отцу, что уезжает добровольцем во Вьетнам. И отец с размаху ударил его тяжелой рукой, которую он так любил, которая когда-то делала для него бумажных змеев и игрушечные яхты, а теперь…

— Боб!

Рядом с ним сидела Элинор. Он поспешно вытер рукой глаза, думая, сколько времени здесь эта женщина, принесшая ему столько страданий, и что ей нужно от него сейчас, когда все вокруг так мерзко и он так мерзок самому себе.

— Боб, — мягко повторила Элинор. — Ты должен помочь мне, Боб! Ты должен помочь мне и Питеру.

Он медленно покачал головой.

— Я прошу тебя, Боб, — настойчиво повторила художница. Она помедлила и с усилием добавила: — И тогда у нас все будет как раньше. Помоги мне, Боб.

— Нет!

Теперь он говорил уже почти спокойно и даже насмешливо.

— А ты все играешь в свою игру — в добро и зло. Что он тебе — этот русский?

— Мне?

Элинор замолчала.

Роберт сидел рядом с нею на скамейке и тоже молчал. Он не ждал ответа на свой вопрос — что для нее этот русский. Понимал ли он, что она просила его помочь не русскому — она просила помочь ей, ей и ее любви, любви к нему, к Роберту?

* * *
…Полковник Роджерс с удовлетворением хмыкнул и аккуратно положил газету в стопку других, лежащих у него на письменном столе. Все шло как нельзя лучше. Почти все газеты Луиса были полны сегодня фотографиями Николаева. Казалось, будто их фоторепортеры заранее готовились к этой сенсации, ни на минуту не упуская русского из виду с самого первого момента его прибытия в Гвианию.

Вот он предъявляет документы в аэропорту Луиса. Вот он склонился над Стивом Коладе неподалеку от американского посольства. Разговаривает со Стивом во дворе дома его брата. Садится с Гоке Габойе в лендровер. Смотрит, как мимо него ведут малама Данбату. И наконец, выходит из отеля вместе с Прайсом.

«Москва вмешивается в наши дела!», «Нам не нужны инструкторы из-за железного занавеса!», «Остановить проникновение красных в профсоюзы», — кричали аршинные заголовки на первых полосах.

Роджерс одобрительно хмыкнул: только бы не перестарались в выражениях.

Обозреватели, специализирующиеся на вопросах профсоюзного движения, рассуждали о независимости профсоюзов Гвиании, о необходимости держаться подальше от идеологии. Осторожно намекали, что всеобщая забастовка и создание объединенного забастовочного комитета — дело, которое теперь — в свете ареста русского агента — нуждается в тщательном изучении.

«Да, — подумал Роджерс. — Что все-таки значит хорошенько поработать с прессой! Правда, кампанию ведут в основном правые, но…»

Он продолжал просматривать желтоватые, пахнущие типографской краской бумажные простыни.

«Дейли телеграф», славящаяся своим антисоветизмом, требовала немедленно закрыть советское посольство и выкинуть всех русских из страны.

«Мы всегда были против установления дипломатических отношений с Россией!» — с гордостью заявлял в передовой статье ее редактор.

«Дейли таймс», собственность английского газетного короля, старалась выдержать спокойный тон. Ссылаясь на недостаток объективной информации и на законные опасения граждан — не готовили ли красные в стране переворот, первой стадией которого должна была стать забастовка, — газета требовала от министра внутренних дел провести расследование.

Полковник Роджерс довольно улыбался. Лондонские газеты еще не пришли, но в шифровке из центра говорилось, что и газеты, и Би-Би-Си уже широко подхватили сообщение из Гвиании и теперь развертывают мощную кампанию против проникновения Советов в молодые африканские государства.

Телефон на столе зазвонил.

— Алло!

Роджерс спокойно выслушал сообщение, что посольство СССР уже передало правительству Гвиании ноту протеста и потребовало предоставить возможность немедленно установить контакт с Николаевым. Министерство иностранных дел Гвиании обратилось в министерство внутренних дел за разъяснениями.

— Что ж, этого следовало ожидать, — усмехнулся полковник. — Во всяком случае, с ответом мы спешить не будем.

Он довольно пригладил свои волосы. Все шло по плану. Операция «Хамелеон» благополучно завершалась.

Полковник знал, что по всему городу уже идут аресты и обыски. Хватали функционеров левых профсоюзов, обыскивали их квартиры, конфисковывали бумаги.

Агенты полиции, засланные в ряды профсоюзов, придерживающихся нейтралитета, распускали слухи о «красном заговоре», о готовящемся государственном перевороте.

И всё же до того, как полиция опечатала типографию профсоюзов Бора, «красные» успели выпустить и распространить часть тиража своей газеты «Единство». Собственно, это была даже не газета — вышла лишь листовка с подзаголовком «Провокация!». Здесь была напечатана лишь одна статья, и была она написана самим Бора.

Листовку принесли Роджерсу с некоторым опозданием, словно боялись испортить ему настроение. Что ж, основания для этого имелись.

Роджерс внимательно прочел ее один раз, другой. Да, он не отказал бы автору в таланте. Статья была коротка и логична. А главное, она с удивительной точностью раскрывала направление операции «Хамелеон»!

Бора утверждал, что английская разведка решила нанести удар по прогрессивным силам страны и столкнуть Гвианию с пути нейтралитета и неприсоединения. Для этой цели она решила использовать пребывание в стране молодого советского ученого и обвинить его в участии в подготовке всеобщей забастовки. Таким образом, изыскивался повод к развертыванию антисоветской истерии и давлению на правительство, чтобы заставить его переориентироваться на Запад. Одновременно начиналось широкое наступление реакционных, прозападных сил на левые элементы.

Бора предупреждал, что Конгресс профсоюзов Гвиании с самого начала бдительно следил за подготовкой и ходом операции «Хамелеон» и готов представить правительству и общественности все данные по этому вопросу.

Роджерс нахмурился.

Они знали, оказывается, даже кодовое название операции — «Хамелеон»! Так вот почему Николаев задержался в аэропорту с проколотым колесом. А «счастливое спасение» Николаева от разбойников около Огомошо? А потом и в Каруне? Значит, все эти американские штучки сорвались из-за того, что левые охраняли этого русского?

Да, это был уже новый, непредусмотренный фактор в ходе операции. Роджерс вздохнул. На мгновение ему стало не по себе, но он сейчас же взял себя в руки. Отступать теперь уже было поздно.

Опять зазвенел телефон.

На этот раз звонил из Каруны Прайс. Это был его второй звонок. Впервые он звонил вчера ночью — после того, как отвез Николаева в загородную тюрьму.

— Как дела? — спросил его Роджерс.

— Не нравится мне вся эта ваша выдумка! — мрачным голосом сообщил Прайс. Он был явно недоволен, что центр приказал ему выполнять все указания Роджерса, и не думал скрывать этого.

— Он в тюрьме?

— В комнате для приезжих, — ехидно ответил Прайс.

— Но у вас же были точные инструкции — обращаться, как с обычным преступником!

Роджерс с трудом сдерживал раздражение.

— Бросьте, полковник! — холодно возразил Прайс. — Вот когда я отсюда уберусь ко всем чертям, пусть тогда белых арестовывают и эти черномазые. Пусть белые сидят с ними в одних камерах и едят ту же самую бурду. Но вы-то меня знаете, Роджерс, я из семьи строителей империи. И при мне ни один белый не будет поставлен на одну доску с черными.

Он помолчал и добавил:

— Надеюсь, я не доживу до этого!

«Старый осел! Болван!» — обругал его про себя полковник.

— Прайс! Алло, Прайс! — сдерживаясь уже изо всех сил, сказал он в трубку.

— Слушаю, — сухо отозвались на том конце провода.

— Нашли ли при нем какие-либо бумаги, письма?

— Письмо от Стива Коладе. Бред какого-то старика.

— Отлично! А еще что-нибудь?

— Паспорт. Рекомендательное письмо профессора Нортона с просьбой оказывать содействие.

— И все?

— Он потребовал немедленно связать его с посольством. Роджерсу послышалось в голосе Прайса злорадство. «Хорошо, что этот старый идиот не знает всей схемы операции! Вот бы наломал он нам дров!» — подумал полковник.

— Подождем, — спокойно сказал он в трубку. — А что мисс Карлисл?

— Вчера осматривала город. Рынок, мечеть и все такое. На завтра заказала билет на самолет в Лондон.

— А предсмертное письмо доктора Смита? Где оно?

На том конце провода послышалось невнятное ворчание.

— Слушайте, Прайс! — не сдержался полковник. — Мне наплевать на ваши эмоции. Но письмо это нужно и нам и американцам!

— У художницы его нет! — твердо сказала трубка.

— Я знаю. Она передала его русскому, чтобы сделать фотокопии! Но у русского вы ничего не нашли. Вы должны достать его во что бы то ни стало. Вы слышите меня. Прайс?

— Слышу. И прекрасно понимаю. Прайс помолчал.

— Сегодня американцы дважды чуть было не угробили вашего русского. И все из-за этого письма. Они до смерти боятся, что вся эта история с плато Грос попадет в газеты. Вы только представьте — мы начинаем возню с русским, а в это время выясняется, что американцы испытывают на гвианийцах бактериологическое оружие. Причем в таких масштабах, что даже один американец не выдерживает и кончает жизнь самоубийством!

В голосе Прайса было злорадство:

— Слухи об этом уже ходят по всей Каруне. По нашим данным, красные хотят распространить это письмо в листовках.

Роджерс стиснул телефонную трубку: именно этого-то он и опасался!

Прайс вздохнул и сказал примирительно:

— Извините, полковник. Американцы, как всегда, нагадили нам и здесь. Но об этом мы с вами еще найдем время поговорить. Когда окажемся без работы!

Прайс хохотнул, довольный собственным остроумием.

— Кстати, «Хамелеон» вылетает к вам частным самолетом Д-127.

Трубка легла на аппарат. Полковник задумался.

Где же письмо и фотокопии? Ведь русский ни с кем не встречался с того момента, как вошел в номер.

Нда… дела! Теперь будет неприятный разговор с Девоном. Начнет обвинять в невыполнении условий. Впрочем, американцы сами нарушили эти условия — ведь договорились же, что они не будут соваться к русскому. Идиоты!

Опять внутренний телефон…

— К вам пришел профессор Нортон, сэр.

Профессор Нортон пользовался большим авторитетом и уважением не только в университете. Даже сэр Хью предпочитал с ним не ссориться. «Это только начало! — подумал Роджерс. — Хлопотливые наступают деньки!»

— Пусть идет, — вздохнул полковник.

Профессор взобрался на третий этаж гораздо быстрее, чем на это рассчитывал Роджерс.

Он без стука вломился в дверь, задыхаясь и вытирая толстой ладонью ручьи пота, текущие со лба.

Роджерс встал ему навстречу:

— Дорогой профессор! Вы у нас такой редкий гость. Чем могу служить?

— Уф! — шумно выдохнул профессор, не замечая протянутой ему руки, и тяжело плюхнулся в кресло, поближе к кондишену.

«Ладно, — отметил про себя Роджерс. — Так даже лучше». Он вернулся к столу и сел на свое вертящееся, обитое пластиком кресло.

— Итак, чем могу быть полезен, профессор? — повторил он опять — уже официальным тоном.

Профессор уставился на собеседника свирепым взглядом:

— Не прикидывайтесь идиотом, мистер Роджерс!

— Я попросил бы вас выбирать выражения, сэр. Я нахожусь при исполнении служебных обязанностей!

Но Нортон не обратил на это никакого внимания.

— Где мои ребята? — прорычал он.

— Вам следовало бы обратиться с этим вопросом в министерство внутренних дел независимой Республики Гвиании! — с усмешкой парировал полковник, напирая на слово «независимая».

— Да? — профессор посмотрел на него с ироническим интересом.

— Да, — твердо, не замечая иронии, ответил Роджерс.

— И вы здесь ни при чем?

Профессор зло рассмеялся. Жирным подбородком он кивнул на стопку газет, лежащих на столе.

Роджерс молчал, лицо его было непроницаемо.

— А что вы скажете, если я напомню вам об одном разговоре, который вы затеяли со мною еще так с месячишко назад, а? Вы кое-что попросили меня сделать — во имя патриотизма и демократии. Что вы на это скажете, дорогой сэр?

Лицо Роджерса оставалось бесстрастным:

— Я скажу, что такого разговора не было, сэр! Он встал:

— Если у вас разговор только на эту тему, то… извините. Я очень занят.

— Ах так… так… Профессор задыхался от ярости.

— Тогда… тогда…

С неожиданной для такого тучного тела быстротой он вскочил на ноги, толкнул дверь плечом и выбежал из кабинета.

Полковник перевел дух. Этот визит не сулил ничего хорошего. Роджерс прошелся несколько раз по комнате, чтобы успокоиться.

— Ну и черт с ним! — в конце концов решил он. — До завтра он все равно ничего не сумеет сделать. А завтра… завтра будет уже поздно!

Подумав немного, он снял телефонную трубку, набрал номер.

— Алло! — голос его был жесток. — Сообщите в пункт Ц, чтобы человек, который вылетит частным самолетом Д-127, явился сегодня вечером в 9.30 на место встречи у парка Дикойи.

Роджерс посмотрел на часы. Был уже полдень, время ленча. Обычно полковник отправлялся на ленч не домой, а в «Тамтам», небольшой и тихий ресторанчик, расположенный поблизости, на той же улице, что и верховный комиссариат.

Ресторан содержали два брата-ливанца, и он пользовался успехом: здесь всегда было свежее пиво, доставляемое ежедневно из Англии самолетом. Пиво было дорого, да и цены на все остальное были здесь очень высоки.

Как всегда, в ресторане было полутемно и прохладно. С десяток столиков стояло между обрезков тонких пальмовых стволов, на которых висели старые рыбацкие сети.

Красные лампы, прикрытые резными чашами колебасов, бросали с потолка причудливые блики.

Полковник пожал руку хозяину, толстеющему молодому человеку, стоявшему у двери, и прошел к стойке бара, где было два-три свободных табурета. Здесь он обедал каждый день.

— Бифштекс и пиво, — бросил он, усаживаясь на высокий неудобный табурет.

— Йе, са… — выдохнул бармен в красной куртке и, обернувшись к окошечку в стене позади себя, торжественно объявил:

— Бифштекс и пиво для мистера Роджерса!

В ожидании бифштекса полковник неторопливо потягивал пиво, холодное и густое, когда вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и резко обернулся. За столиком в углу сидел Глаголев. Встретившись взглядом с Роджерсом, Глаголев неторопливо допил пиво, бросил в рот горсть соленых орешков из стоявшего перед ним блюдечка, встал и направился к нему.

Полковник Роджерс знал этого русского. Консул Глаголев частенько бывал по служебным делам у сотрудников верховного комиссариата Великобритании. Встречались они и на дипломатических приемах.

— Хэлло, мистер Роджерс! — весело произнес Глаголев. — Не возражаете?

Он кивнул на пустой табурет у стойки.

«А теперь русские, — с тревогой подумал Роджерс. — Разговор первый, но, видать, не последний». И сразу же перешел в наступление.

— Если хотите поговорить о Николаеве, к сожалению, ничем помочь не могу. Обратитесь к гвианийским властям.

Неожиданно для самого себя Роджерс почувствовал, что нервничает.

«Странно, — подумал он. — Что это со мной? Наверное, устал. Устал, и сказывается климат».

— Пива, — коротко бросил бармену Глаголев, будто не расслышав сказанного англичанином.

Он неторопливо, с наслаждением отхлебнул из высокой кружки, улыбнулся. Улыбка была спокойной, уверенной.

«У него в крови наверняка есть что-то татаро-монгольское», — отметил про себя Роджерс. Он ждал, что русский вот-вот начнет говорить о том, о чем, надрываясь, кричали сегодняшние газеты. Но русский молча пил пиво, аккуратно сдувая пышную пену. Потом он неторопливо достал и закурил сигарету, глубоко затянулся. И вдруг насмешливо улыбнулся, прямо в бесстрастное лицо полковника:

— Итак, значит, вы ничего не знаете обо всей этой истории с Николаевым?

Он встал, сунул сигареты в карман:

— Ведь мы же с вами уже давно взрослые люди, мистер Роджерс. И отлично понимаем, откуда и какой дует ветер.

Он слегка поклонился и твердым шагом пошел к выходу.

Полковник вежливо кивнул в ответ и поднес кружку к губам. Пиво показалось ему безвкусным, неприятно теплым.

И опять он подумал, что операция идет как-то не так.

Когда он вернулся к себе, ему доложили, что полчаса назад в штаб-квартире профсоюзов хаджи Имолы окончилась срочная встреча руководителей объединенного забастовочного комитета.

В отличие от штаб-квартиры Конгресса профсоюзов Гвиании здесь было все солидно и респектабельно. Здание было трехэтажное, недавно отремонтированное. У подъезда — стоянка для машин, неоновая вывеска. Внутри — современная металлическая, оклеенная пластиком мебель, цветные телефоны. Кинозал, зал для совещаний, кабинеты.

Хаджи Имола не скрывал своих связей: на стенах его кабинета висели портреты президентов США, американских профсоюзных боссов.

Лицо хаджи Имолы, сидевшего под портретом американского президента, было, как всегда, совершенно бесстрастно. Зеленая чалма, тонкие правильные черты, пепельная кожа. Он молча смотрел перед собой холодными, выцветшими от старости глазами и, казалось, не замечал возбуждения, царившего в комнате.

Растерянно что-то говорил окружавшим его соратникам толстяк Адесанья. Он уже предчувствовал неприятные объяснения с лидерами международной католической организации профсоюзов: ничего себе — оказаться в одной компании с красными, да еще, как выясняется, под прямым руководством русского агента!

— Ох, этот Бора! — говорил Адесанья. — Недаром полиция разыскивает его по всему городу.

Старик Димоду кипел от ярости.

— Такими полумерами, как забастовка, ничего не добьешься! — потрясал он костлявым кулаком. — Восстание! Восстание и восстание! Они начали с разгрома профсоюзов Бора, потом придет очередь Рабочего союза, а потом…

Старик кивал на бесстрастного хаджи Имолу.

Шум все разрастался. Здесь были лидеры и функционеры лишь трех профсоюзных центров — из Конгресса профсоюзов Гвиании не было никого.

Хаджи Имола, решив, видимо, что дольше ждать бесполезно, встал.

— Товарищи! — еле слышным голосом начал Хаджи. Димоду демонстративно хмыкнул.

— Товарищи! — тверже повторил Имола. — Я взял на себя инициативу собрать это совещание, потому что товарищ Бора, председатель нашего комитета, судя по всему, арестован.

Он обвел собравшихся взглядом. Все молчали.

— Вы знаете, что, как сообщают газеты, лидеры Конгресса профсоюзов Гвиании оказались связаны с русскими. Я не хочу верить в это, как не хочу верить и в то, что наша всеобщая забастовка должна была послужить политическим планам Москвы.

Он резко повернул голову к Димоду.

— Товарищ Димоду, ваш Гоке Габойе поехал на Север. Где он сейчас?

Димоду молча пожал плечами.

Тень торжества мелькнула на лице хаджи.

— Все мы знаем, — продолжал он, — что Николаев помог Стиву Коладе там, у американского посольства. Они были друзьями. Гоке тоже был хорошо знаком с Николаевым. И видимо, не случайно они оказались на Севере одновременно, все трое.

Он помолчал, подчеркивая этим значение своих слов.

— Так вот… У меня есть сведения, что Стив Коладе и Гоке Габойе арестованы.

— Провокация! — вскочил с места горячий Димоду. Хаджи поднял руку:

— Мистер Димоду, арестовывают лишь лидеров Конгресса профсоюзов Бора и кое-кого из ваших сторонников. Если вы хотите, чтобы власти разгромили все профсоюзные объединения Гвиании, вы можете протестовать. Но я не позволю, чтобы трудящиеся, входящие в мое объединение, лишились своей организации из-за вашей безответственной политики!

— Вы всегда были оппортунистом, мистер Имола! — старик Димоду говорил дрожащим от ярости голосом. — Я знаю, к чему вы ведете. Вы и раньше были против всеобщей забастовки. Но вы знали, что, если вы выступите против забастовки открыто, вам придет конец. Рабочие пойдут за мной, за Бора. И теперь вы хотите использовать эту провокацию, чтобы еще раз доказать лояльность своим американским хозяевам!

— Я прикажу вас выкинуть вон! — спокойно сказал Имола. — Вы авантюрист, готовый ради собственных амбиционных планов поставить под удар все рабочее движение Гвиании.

— Предатель!

Димоду вскочил. Его люди вскочили и окружили старика плотной стеной.

Сторонники хаджи бросились к своему лидеру.

— Господа! Товарищи! — растерянно крикнул католик Адесанья. — Так нельзя…

— Да, так нельзя! — раздался спокойный и насмешливый голос, и порог перешагнул Бора.

Его побитое оспой, мясистое лицо было весело, глаза возбужденно искрились.

— Ого! Вы, я вижу, тренируетесь для предстоящих боев с полицией? Тогда я напоминаю вам, что послезавтра, когда наши колонны пойдут к центру города, мы не должны поддаваться ни на какие провокации. Забастовка — это забастовка, а не вооруженное восстание!

— Ты… не арестован? — спросил кто-то неуверенным голосом.

— Как видишь! — рассмеялся Бора. — А кто вам сказал эту чушь?

Димоду злобно посмотрел на хаджи Имолу. Бора перехватил взгляд Димоду.

— Ого! «Номер один», как всегда, кипит!

Он подошел к старику и положил ему руку на плечо:

— Спокойнее, товарищ Димоду.

И, обведя взглядом присутствующих, добавил:

— Что ж! Заседание объединенного забастовочного комитета продолжается.

ГЛАВА 34

Начальник тюрьмы пришел к Петру утром, важный, затянутый в светло-зеленый мундир, отглаженный до блеска. Короткие штаны тоже были наглажены до того, что они стояли колоколом. Гетры на толстых кривых ногах были белоснежны, а тяжелые солдатские ботинки блестели, как антрацит.

Под мышкой он держал стек.

Приложив руку к козырьку фуражки, он представился и с любопытством оглядел Петра, затем осведомился, нет ли каких претензий.

Лишь перед самым утром Петру все-таки удалось заснуть, часа на два-три, но сейчас он чувствовал в себе исключительный подъем: он уже принял решение: бежать, бежать во что бы то ни стало. Связаться с Гоке, со Стивом. Они помогут ему добраться до посольства. Но пока необходимо спокойствие, полное спокойствие.

Петр сладко потянулся:

— Претензии? Да у вас здесь настоящий санаторий!

Толстяк щелкнул каблуками. Похвала Петра ему явно пришлась по душе.

— Кстати, имеют ли право заключенные на прогулку перед завтраком?

— Но ведь вы же не арестованный, — поспешил уточнить начальник. — Вы даже не в камере, а в комнате для гостей. У нас на этот счет есть инструкции от самого комиссара Прайса!

— Гость!

Петр улыбнулся — так искренен был начальник тюрьмы.

— И часто у вас бывают гости?

— Часто! Пожалуй, даже слишком часто, — заторопился толстяк, обрадованный возможностью изменить направление разговора. — У нас ведь образцово-показательная тюрьма.

Эта тема явно была его любимой. Он прошел в комнату, снял фуражку, клетчатым платком вытер голый череп и уселся в кресло.

— Наша тюрьма — без стен!

Он помолчал, наслаждаясь удивлением Петра.

— Да, да! Вы вчера въехали в ворота, не правда ли? Петр кивнул.

— Так вот, у нас здесь тюремное — только ворота. И конечно, караульное помещение. Но вы посмотрите… — он сделал жест в сторону окна, — кроме ворот, ничего: ни колючей проволоки, ни забора. Кругом только саванна.

— И не бегут?

Толстяк всплеснул руками:

— Что вы! За десять лет был один случай. И то заключенный вернулся через день. Сам.

На его лице была гордость. Петр улыбнулся.

Толстяк ухватился за эту улыбку. Он поспешно вскочил на ноги:

— Не верите? Нет, я вижу, что вы не верите! Тогда… знаете что? Давайте пройдем по территории, посмотрите сами. Я сейчас выйду, а вы одевайтесь.

Он поднес к глазам волосатую толстую руку с часами.

— Через четверть часа я вас буду ждать во дворе, а?

И Петр не успел ничего ответить, как толстяк, словно колобок, выкатился из комнаты на своих кривых ножках.

Петру действительно стало любопытно.

«Разве еще когда-нибудь в жизни удастся увидеть африканскую тюрьму? — весело подумал он, начиная одеваться. — Да еще такую… образцово-показательную…»

Он сунул руку в нагрудный карман рубахи… Потом заглянул под кресло, на котором она висела, на кресла вокруг. Сомнений не было: запись беседы со стариком из Бинды пропала.

Ему опять стало не по себе. Всю ночь он пытался разобраться в том, что произошло. Это было дико, нелепо. Арест без всяких на то оснований. И вспышки блицев, газетчики.

И правильно ли поступил он в саванне, отказавшись от возможности бежать? Ведь наверняка вся эта история задумана с провокационной целью. Но, может быть, ее организаторы и рассчитывали, что он попытается бежать?

Он сразу же заявил о пропаже письма, как только очутился во дворе, лицом к лицу с начальником тюрьмы. Тот внимательно выслушал Петра и надул щеки. Ему было неприятно говорить на эту тему — он даже и не пытался скрыть это.

— Да, сэр…

Он снял фуражку, вытер платком лысину.

— Это не сотрудники тюрьмы. Пока у нас нет документов на ваш арест, вы не считаетесь арестантом. Но…

Он понизил голос:

— Ночью приезжали люди из разведки, из отдела борьбы с коммунизмом. Это их рук дело.

И чтобы окончательно убедить Петра в своей непричастности к пропаже, добавил:

— Вы, наверное, не знаете, что тюрьмы в Гвиании относятся даже не к министерству внутренних дел, а к министерству социального обеспечения.

— Мне от этого не легче, — буркнул Петр, но сейчас же сам себя одернул: «Действительно, при чем здесь этот добродушный толстяк? Он сам чувствует себя не в своей тарелке. Наверняка ведь протестовал против того, чтобы меня ему навязали без ордера на арест. Небось за всю свою службу не допустил ни одного нарушения тюремного устава, а тут…»

— Вам скоро на пенсию? — спросил он толстяка и тут же спохватился: еще, чего доброго, обидится!

Но толстяк, против ожидания, не обиделся. Наоборот, он весь просиял:

— Через год и четыре месяца!

И Петр вспомнил, что где-то читал, что государственная пенсия в африканских странах была пределом мечтаний многих, и счастливцам, имевшим ее, все завидовали.

Теперь, решив, что инцидент с пропажей исчерпан, начальник тюрьмы выступил в роли, которая, видимо, ему чрезвычайно нравилась: в роли гида.

Он провел Петра по асфальтированной дорожке через тенистый садик, прикрытый раскидистой акацией, на просторную квадратную площадь, образованную одноэтажными домиками под крышами из рифленого железа.

Вокруг площади шли асфальтированные дорожки, окаймленные аккуратно подстриженными зелеными изгородями. Несколько человек в коротких белых штанах, в широких белых рубахах навыпуск и в белых шапочках подметали дорожки, подравнивали изгородь. Другие заравнивали спортивные площадки, устроенные тут же, на площади: теннисные корты, площадки для баскетбола и волейбола. Человек пять дымящимися и стрекочущими машинками подстригали траву на футбольном поле.

— А здесь у нас библиотека, — сказал толстяк и свернул с главной дорожки на боковую, к одному из домов под рифленой крышей. Они прошли мимо заключенных-садовников, те молча поклонились им в пояс, вошли в дом.

Сразу же за входной дверью тянулся массивный прилавок, возле которого хлопотал гвианиец в одежде заключенного. Он вежливо поздоровался, но не поклонился. Лицо его было интеллигентным. На Петра он посмотрел без всякого любопытства и отвернулся, склонился над какой-то рукописью, которую, видимо, правил перед их приходом.

За прилавком тянулись ряды полок с книгами. Двое или трое заключенных бродили между полками, выбирая себе книги.

— Как «Феникс»? — спросил толстяк библиотекаря.

— Завтра сдадим на ротатор, — ответил тот. Начальник тюрьмы с гордостью посмотрел на Петра:

— Мы издаем здесь журнал «Феникс». Заключенные сами пишут материалы, сами редактируют, сами печатают.

Они вышли из библиотеки.

— А ведь почти все, кто попадает сюда, не умеют читать, — продолжал начальник. — Я с Юга, там у нас совсем иное дело. А здесь…

Он печально махнул рукой:

— Здесь эмиры. Многие даже запрещают посылать детей в школы. Да что в школы! — Он понизил голос: — Вы видели библиотекаря? Так вот — человек учился в колледже в Англии. А здесь на десять лет. Думаете, за что? Убийство? Никак нет! Вздумал выступить против своего эмира на выборах. Вот его и приговорил эмирский суд — он здесь называется «суд алхаджи», то есть старейшин, — к десяти годам за оскорбление эмира.

Толстяк неодобрительно покачал головой:

— Там, в Луисе, на Юге, есть только один суд — государственный. А здесь все гораздо сложнее. Здесь две власти — государственная и власть эмиров.

И опять он покачал головою с неодобрением:

— Когда лорд Дункан завоевал эти края, он посадил на место воевавших против него эмиров своих собственных, выбранных им лично из покорившихся вождей. И оставил им власть прежних эмиров. Это здесь называлось косвенным управлением. Англичанам-то эмиры подчинялись, а вот после получения независимости дела пошли хуже. Эмиры предпочитают жить по своим собственным законам.

Они шли вдоль выстроенных словно по линейке домов.

— Школа, — говорил толстяк и вел Петра к домам, из открытых окон которых доносился хор мужских голосов, повторявших что-то за учителем.

— Места для молений. Христиане — отдельно, мусульмане — отдельно. А там мастерские. Мы даем специальности электриков, слесарей, токарей, шоферов и даже… — толстяк помедлил, — и даже специалистов по ремонту радиоприемников и телевизоров!

— А теперь позавтракаем, — продолжал толстяк, неожиданно взглянув на часы. — Я приглашаю вас.

Весь день они провели вместе. Вместе и обедали и ужинали. Казалось, начальник тюрьмы имел строгое указание ни на секунду не оставлять Петра одного.

Они почти закончили ужин, когда дверь отворилась и на пороге появился советник Прайс. Он был пьян — это Петр сразу понял.

Лошадиное лицо англичанина было багровым, он тяжело дышал, раскрывая по-рыбьи рот. Легкий серый костюм обтягивал его костлявую фигуру, белоснежная рубаха расстегнута, фиолетовый галстук съехал набок.

Он обвел мутным взглядом кабинет.

Толстяк поспешно вскочил и вскинул руку к козырьку, но Прайс от него отмахнулся.

— Добрый день, — поклонился он Петру и прислонился к дверной притолоке. — Добрый день, сэр.

Петр встал:

— А… дорогой хозяин! Вы пришли справиться о том, как я отдохнул? Не правда ли? А сейчас мы с вами будем играть в бридж?

Прайс усмехнулся:

— А вы мне нравитесь, дорогой мистер Николаев. Вы неплохо держите себя. Как настоящий англичанин.

Он перевел налитые кровью глаза на начальника тюрьмы:

— Мистер Ота, теперь уже я буду заботиться о моем друге. Со мною ему будет спокойнее.

— Йе, са, — вытянулся толстяк. — Очень жаль, са.

— Жаль?

Прайса качнуло:

— Мало ли чего жаль мне, а?

Он попытался дружески улыбнуться Петру:

— Правда, сынок? Мне, например, очень жаль, что приходится таскать вас по всей этой вонючей саванне. Но… — он театрально развел руками, — самолет подан, сэр. Прошу!

ГЛАВА 35

Утреннее солнце светило прямо в окно кабинета верховного комиссара Великобритании, но шторы были не задернуты, и полковник Роджерс чувствовал себя не в своей тарелке.

Он до сих пор так и не привык к гвианийскому солнцу. Он любил тень, мягкий, рассеянный свет. И сейчас чувствовал себя будто на эстраде под лучами мощных прожекторов.

Полковник нервничал. Зато сэр Хью был сух и спокоен, как всегда. Но сегодня его спокойствие особенно бесило Роджерса. Операция «Хамелеон» вступила в стадию завершения, однако все шло не так, как было задумано. Ордера на арест левых профсоюзных деятелей неожиданно были аннулированы канцелярией президента. И люди Роджерса в полиции и контрразведке не смогли добиться отмены президентского решения. Плохой признак, и Роджерс не успокаивал себя в этом отношении. Он и раньше не настраивался на легкую победу — борьба есть борьба. Тем более что в последние годы работать в Гвиании становилось все труднее и труднее. На смену тем, с кем Роджерс давно уже нашел общий язык, верой и правдой служившим Англии еще в колониальное время, постепенно приходили новые люди, с иными идеями и понятиями. Но даже известные своей преданностью «старики» начинали поговаривать о «партнерстве», о «равенстве сторон». Разговоры о социализме велись открыто, капитализм становился бранным словом. И хотя речь шла отнюдь не о социализме Маркса, а о некоем «африканском социализме», Роджерс предвидел, что вскоре пойдет речь и о марксизме.

Но «левая опасность» не слишком пугала Роджерса. Он оценивал ее со всей серьезностью, он внимательно следил за действиями левых, как врач, ждущий, пока нарыв созреет, чтобы оперировать его.

И вот теперь этот момент настал: удар, который будет нанесен операцией «Хамелеон», должен надолго остановить этих левых.

Правда, вчера на заседании объединенного забастовочного комитета Бора сумел убедить профсоюзных лидеров не отменять забастовку. Откровенно говоря, полковник надеялся на обратное.

Этого не произошло. Что же, значит, это произойдет сегодня вечером. Да, сегодня вечером министерство внутренних дел созывает пресс-конференцию, на которую приглашены и профсоюзные лидеры. В том числе и Бора. Жаль, конечно, что «Хамелеон» придется расшифровать. Агент с безупречной репутацией и хорошо внедрен. Но за крупный успех надо крупно платить.

Роджерс выжидательно смотрел на молчавшего сэра Хью. Конечно же, этот старый дипломат ему завидует: о заговоре красных в Гвиании сейчас трубит весь мир! И все это задумано было им, Роджерсом.

Пусть теперь сэр Хью твердит, что, по его мнению, они в этой игре несколько перестарались. Победителей не судят! А что русские будут протестовать, этого следовало ожидать.

Правда, порой Роджерсу все больше казалось, что Глаголев кое-что знал об операции «Хамелеон», когда улыбался ему в ресторане «Тамтам». Но Роджерс отгонял от себя эту мысль.

— Итак, вы считаете, что ничего страшного нет? — задумчиво произнес наконец сэр Хью. — А левая пресса? Она подозрительно сдержанна, будто хранит что-то про запас.

Его кустистые брови сдвинулись:

— Вы уверены, что не случится чего-нибудь неожиданного? Сэр Хью многозначительно замолчал.

«Наверняка Прайс звонил и ему», — подумал Роджерс и усмехнулся. Да, вчера он изрядно понервничал из-за письма этого свихнувшегося американца. Но сегодня утром он получил сообщение, что оно в надежных руках. В Каруну уже отправлен самолет.

Роджерс сдержанно склонил голову:

— Я никогда не гарантирую сто процентов, сэр. И даже сегодня я рассчитываю… ну-у, процентов на девяносто пять.

— Это почему же?

В глазах сэра Хью мелькнуло хмурое любопытство.

— Жизненный опыт…

Сэр Хью вздохнул и встал:

— Что ж, желаю успеха, дорогой полковник! Роджерс тоже встал и учтиво поклонился.

«Если что-нибудь пойдет не так, он первый будет радоваться моему падению», — подумал полковник, и мысль об одиночестве резанула его. Да, он стареет. Пока он на высоте, пока он не изведал поражения, никто не скажет ему об этом. Но сколько людей вокруг только и ждут, чтобы он оступился! И тогда они будут с наслаждением топтать его, вымещая всю свою многолетнюю зависть!

Вернувшись в кабинет, он сразу взялся за телефонную трубку.

— Как русский? — спросил он сотрудника отдела по борьбе с коммунизмом.

— Комиссар Прайс своим самолетом доставил его в Луис и отвез к себе на виллу, — доложил тот. — Второй самолет благополучно приземлился в зоне А под Каруной.

— Комиссар… пьян? — спросил Роджерс и тут же пожалел о своем вопросе. Обсуждать с гвианийцами, пьян ли английский офицер? Нет, он, Арчибальд Роджерс, все-таки волнуется — иначе он не задавал бы глупых вопросов.

— Да, сэр! — помедлив, ответила телефонная трубка. — Но мы расставили своих людей вокруг виллы.

Что же, в конце концов это даже хорошо, что русский у Прайса, а не в тюрьме. Потом он не сможет жаловаться на плохое обращение. Этот Прайс соображает на несколько ходов вперед, не то что американцы!

Роджерс поморщился. Неприятное объяснение с Девоном все-таки состоялось вчера вечером, на нейтральной территории, на пляже.

Резидент ЦРУ обвинял его в том, что он скрывает письмо покойного Смита.

— Вы нарушаете нашу договоренность! — говорил он, и лицо его было краснее помидора. — Но это не шахматы, дорогой коллега. И если вы рассчитываете на этот раз сыграть конем и выкинуть из игры заодно и нас, то вы просчитаетесь. Письмо Смита — это оружие и против вас. Хотите ли вы или нет, мы с вами связаны одной веревочкой, и красные оттанцуются за испытания на плато Грос не только на Штатах, но и на старушке Англии.

Огромные волны с грохотом обрушивались на песок, заглушая их голоса. Резко кричали чайки. Ветер хлопал циновками — крышами купальных кабинок. Пляж был грязен и пуст.

Роджерс молчал, давая выговориться американцу, и с наслаждением вдыхал влажный соленый воздух. Потом, когда Девон замолчал, заговорил он:

— Так вот почему вы нарушали нашу договоренность, а? Дружба дружбой, а денежки врозь?

Американец хмуро смотрел на него, его бульдожьи челюсти были крепко стиснуты.

— Сначала вы пытались вывести Николаева из игры, чтобы сорвать нам операцию «Хамелеон» и посмотреть, насколько наши позиции в Гвиании ослабнут после всеобщей забастовки. Когда же я припугнул вас письмом Смита, вы дважды пытались добыть его. Мало того, вы хотели убить разом двух зайцев. И добились бы своего, если бы вашим людям удалось угробить Николаева в Каруне.

Девон неожиданно улыбнулся:

— Что ж! Хотите ничью, полковник? Вы приперли меня к стене, особенно если письмо Смита у вас в руках. Но и у нас есть кое-что в запасе. Операция «Хамелеон» ведь еще не закончена.

Тогда Роджерс лишь усмехнулся в ответ.

И сейчас, когда все фигуры на шахматной доске были расставлены по местам, он чувствовал себя все увереннее! Письмо находилось у Роберта Рекорда, а значит, в надежных руках!

За целый день Прайс уже смертельно надоел Петру, и Петр не думал этого скрывать. Прайс пил с утра. Время от времени он входил в комнату, которую «уступил» Петру на время, усаживался в кресло и начинал изливать душу. Этот пожилой, потрепанный жизнью человек откровенно скорбел о старых добрых временах, когда в колониях был «порядок» и жизнь шла легко и безоблачно.

— Все началось с косвенного управления, — бубнил он угрюмо, не глядя на Петра. — Дункан был умный человек. Он писал, что ни в коем случае неграм нельзя давать в руки оружие. А сам хотел править руками черных и тем самым сохранял в их руках какую-то власть. Вот и дождались. Конечно, и сейчас они выполняют мои приказания. Но раньше стоило приказать один раз, и все исполнялось, а теперь приходится повторять раз десять!

В шесть часов вечера Прайс вошел в спальню довольно трезвым.

— Мистер Николаев, — сказал он официальным тоном. — Через полчаса начинается пресс-конференция, которую организует министерство внутренних дел.

Он испытующе посмотрел на Петра:

— Думаю, что вам будет интересно. Это касается вас. Если хотите, — он сделал жест в направление двери, — вы можете посмотреть все это по телевизору. Итак, я жду вас в холле.

И вот теперь Петр сидел в глубоком и удобном кресле напротив большого телевизора. В другом кресле сидел Прайс со стаканом виски в руке.

Дикторша объявила, что через минуту будет включен пресс-холл отеля «Хилтон», самого большого в Луисе. У Петра пересохло в горле.

Сначала операторы показали фасад отеля с подъезжающими к нему машинами. Затем пошла реклама таулетной бумаги «День за днем» и автомобилей «форд», поливитаминов и банка «Чейз Манхеттен». Потом дикторша сообщила, что никогда ни в одном из отелей Луиса еще не бывало такой конференции, и заодно рассказала об удобствах, ожидающих тех, кто остановится в отеле «Хилтон».

Наконец на экране появился пресс-холл. Ряды стульев, расставленных перед низкой эстрадой, были уже заняты журналистами, профсоюзными функционерами и просто публикой.

Люди толпились у стен — мест на всех не хватило. Было много белых. Журналисты громко переговаривались, улыбались, предвкушая интересную работу.

— Ассошиэйтед Пресс, — сказал Прайс, кивая на появившегося на экране толстощекого здоровяка. — А тот, унылый, — из Рейтер. Этот — Би-Би-Си.

Он знал журналистскую братию в лицо. Это он давал им въездные визы.

А оператор тем временем показывал панорамой лица присутствующих крупным планом.

— Профсоюзники, — сказал Прайс, когда на экране появилось лицо незнакомого Петру старика в чалме. — Хаджи Имола. Вон тот, череп, обтянутый кожей, — Димоду. Толстяк — Адесанья. А вот и ваш друг Бора. Узнаете?

Петр пожал плечами. Он видел эти лица один раз — на приеме у брата Стива. Ну и что из этого?

На эстраду из зала легко поднялся молодой стройный гвианиец в строгом темном костюме. Он подошел к краю эстрады и поднял руки, призывая к тишине.

— Леди и джентльмены! — закричал он, и шум стал стихать.

— Чиновник по связи с прессой. Министерство внутренних дел, — буркнул Прайс.

— Леди и джентльмены! — еще раз прокричал чиновник. — Министерство внутренних дел поручило мне встретиться с вами и ответить на все ваши вопросы.

Он постучал ногтем по микрофону на длинной блестящей ножке, затем привычно подогнал его под свой рост.

— Для начала позвольте мне огласить заявление соответствующих органов относительно задержания подданного Советского Союза мистера Николаева.

Зал загудел. Блеснули вспышки фоторепортеров. У самой эстрады возилось несколько гвианийцев-техников, проверяя записывающую аппаратуру, на которой пестрели значки Би-Би-Си, «Голоса Америки» и других крупных радиокорпораций.

— Почему в зале нет мистера Николаева? — крикнул кто-то, и сейчас же оператор показал мясистое, побитое оспой лицо Бора. Он уверенно улыбался.

— Прошу не перебивать меня! — привычно парировал чиновник. — Вы сможете задать вопросы после.

Он достал из внутреннего кармана пиджака листок бумаги и откашлялся.

В этот момент четверо служащих отеля, пробившись через переполненный зал, втащили на эстраду небольшой столик и три кресла, установили на столике телефон.

Прайс усмехнулся:

— Ослы! Обязательно что-нибудь у них недоделано!

Он повернул голову к Петру, словно надеясь, что тот его поддержит. Но Петр не отрывал взгляда от экрана. Холод сковывал его внутри. Сердце билось гулко, он отчетливо и болезненно ощущал каждый его удар. Это был не страх, не волнение. Это было холодное бешенство. Ему казалось, будто он стоит там, перед всеми, сосвязанными руками и заткнутым ртом. И каждая фраза чиновника была как удар по лицу, от которого он не мог защититься. А чиновник тем временем, медленно, старательно выговаривая слова, читал документ, утверждающий, что он, Петр, занимался здесь подготовкой всеобщей забастовки и государственного переворота. Приехав в Гвианию, он немедленно установил контакт с левыми, которые даже приурочили к его приезду разгром посольства США, чтобы показать свою решимость и возможности. Затем, поддерживая тесную связь со Стивом Коладе и Гоке Габойе, он предпринял поездку на Север, где принял личное участие в подготовке заседаний забастовочного комитета Каруны.

Через родственников некоторых высокопоставленных лиц (чиновник тактично помолчал) мистер Николаев пытался оказывать влияние на принятие некоторых государственных решений. (Опять многозначительная пауза.) Соответствующие органы располагают фактами, доказывающими вмешательство мистера Николаева во внутренние дела страны, которые они готовы предъявить судебным инстанциям.

Чиновник кончил читать, отошел от микрофона и уселся в кресло возле столика, вытянув ноги в узких брюках и полосатых носках. На эстраду быстрым шагом вышел служитель. Он снял микрофон с длинной ножки и поставил его на столик перед чиновником. Тот важно кивнул. По залу сновали другие служители, раздавая отпечатанный на листках текст заявления. Корреспонденты-иностранцы делали какие-то наброски на листках бумаги, и их помощники из гвианийцев со всех ног устремлялись к выходу.

— Леди и джентльмены, вы можете задавать вопросы, — объявил чиновник, наклоняясь к микрофону.

И Петр почувствовал вдруг, что судорожно вцепился в ручки кресла, словно приготовившись к тому, что сейчас должно случиться: на него надвигалось нечто безликое, жестокое, холодное, страшное своей неотвратимостью.

«Неужели ничего нельзя сделать? — в отчаянии подумал он. — Остановить весь этот спектакль, помешать всей этой скверной истории!»

Ему даже на мгновение показалось, что все это происходит с ним во сне, и он обрадовался: стоит только проснуться — и все будет хорошо. Но нет, это был не сон. Это было то, о чем говорили ему и посол, и Глаголев еще тогда, до отъезда на Север. И все их слова, осторожные, тактичные, оказались далеко не «политграмотой», как Петр в душе иронически называл все это тогда.

Петр вздохнул: а ведь он не хуже Глаголева знал, что Гвиания напоминала паровой котел, давление в котором уже приближалось к красной черте взрыва. Знал — и все же рискует оказаться пешкой в чужой игре.

«А что я мог изменить? — думал он. — Отказаться от помощи Стива? Не ездить с Гоке в Общество дружбы? Что должен был делать я, чтобы сейчас не было этой говорильни по телевизору? Чем я виноват, что в жертвы провокации был намечен именно я? Ведь на моем месте мог оказаться любой другой советский гражданин, приехавший в Гвианию!»

— О чем вы думаете, сынок?

Голос Прайса вернул Петра к происходящему. Телеоператор теперь показывал зал и собравшихся в нем людей — черных, белых, африканцев, европейцев, азиатов.

— Прошу вопросы! — повторил чиновник.

— Франс Пресс!

В первом ряду вскочил тучный европеец с густыми черными усами.

— Корреспондент Франс Пресс Робер Деладье. Где сейчас мистер Николаев? Арестован ли он? И почему бы не дать ему самому возможность выступить перед нами?

В зале зашумели. Чиновник самодовольно улыбнулся и постучал пальцем по микрофону:

— Мы ждали этого вопроса, джентльмены. Мы готовы к нему. Мистер Николаев в Луисе, но не арестован. К сожалению, он не может сейчас прибыть сюда. Но мы готовы представить вам человека, который знаком с мистером Николаевым почти с самого первого дня его пребывания в Гвиании, человека, который ездил вместе с мистером Николаевым на Север…

Он помолчал, наслаждаясь напряженной тишиной, наступившей в зале.

— Этого человека вы все знаете.

У Петра перехватило дыхание. Он уже знал, кто сейчас выступит против него. Это должен быть тот человек, чье лицо он видел на рисунке Элинор в Огомошо… Боб. Роберт. Роберт Рекорд.

— Гоке Габойе! — выкрикнул в тишину чиновник. Оператор лихорадочно показывал лица. Растерян Адесанья.

Что-то вроде злорадной улыбки прозмеилось на губах хаджи Имолы. Искаженное ненавистью лицо Димоду. И сонное, равнодушное, даже слишком демонстративно-равнодушное лицо Бора. Прайс налил себе целый стакан виски без воды, безо льда.

— Может, выпьете? Помогает…

В голосе полицейского комиссара Петру почудилось сочувствие. Петр отрицательно покачал головой. Прайс отхлебнул виски.

— Бастард! — буркнул он, глядя на экран. Там события развивались своим чередом.

В холл быстро вошел Гоке. Он улыбался, как кинозвезда. На нем был новенький европейский костюм, белоснежная рубашка.

И сразу наступила тишина. Люди, толпившиеся в проходе, расступились перед Гоке, словно боясь, что он их коснется, и он шел к эстраде по человеческому коридору твердым решительным шагом.

Вот он взошел на трибуну, поклонился публике и сел рядом с чиновником.

— Джентльмены!

Чиновник сделал приглашающий жест рукой. Оператор опять показывал сидящих в зале. Вот он задержался на Димоду… Старик что-то шептал, яростное, беззвучное. А вот и Бора. Он спокоен, смотрит на часы. А его товарищи напряглись, подавшись вперед, рты их полуоткрыты.

— Прошу, джентльмены прессы, — повторил свое приглашение чиновник.

— Юнайтед Пресс. Джейн Браун, — выкрикнула дама в сером строгом костюме. — Мистер Габойе, можете ли вы сообщить нам какие-либо конкретные факты, доказывающие все это?..

Тощей рукой она подняла вверх листок с заявлением министерства внутренних дел.

Гоке самоуверенно улыбнулся:

— Конечно!

Оператор показывал его лицо крупно, во весь экран. Петру казалось, что глаза Гоке вперены прямо в него, и он закусил губу, чтобы не выругаться от ненависти.

Гоке помедлил. В зале стояла напряженная тишина. Чиновник нетерпеливо кивнул, и Гоке заговорил.

— Я не имею лично против мистера Николаева абсолютно ничего, — начал он медленно. — Но я за то, чтобы никто не пытался совать нос в наши внутренние дела.

Голос его набирал силу. Он встал, как привык стоять на трибунах митингов, заученным ораторским жестом поднял руку.

— Под предлогом поисков переписки лорда Дункана с султаном Каруны мистер Николаев поехал на Север, чтобы помочь в организации забастовки. Он пытался установить связи с местными коммунистами. Он был в доме, где они обычно собираются.

— Джим Харрисон, «Голос Америки»! — вскочил с места высокий человек с темной кожей. — Являетесь ли вы агентом контрразведки Гвиании?

— Американский негр, — кивнул на него Прайс.

— Нет, — решительно ответил Гоке и покосился на сидящего рядом с ним чиновника.

Тот одобрительно кивнул.

— Что же заставило вас пойти на… Американец не договорил.

— Политические убеждения, — так же решительно отчеканил Гоке.

В зале кто-то издевательски захохотал. Это был Бора. Чиновник тревожно вскинул голову.

— А были они у тебя когда-нибудь, политические убеждения? — насмешливо крикнул Бора. — Или именно они и заставили тебя стать агентом-провокатором?

— Я прикажу удалить вас из зала! — вскочил чиновник. Зал взорвался. Профсоюзники с грохотом повскакивали с мест.

— Долой! Долой! — яростно кричали они и махали тяжелыми кулаками в сторону эстрады.

Но весь этот шум перекрыл тренированный голос Гоке.

— Если хотите — да! — зло выкрикнул он. — Белые есть белые. Они всегда эксплуатировали и черных, и желтых, и цветных. И чем больше они будут грызть друг другу глотки, тем лучше будет для нас, африканцев!

— Демагогия! И вы верите, что этот оборотень действительно печется о нас, африканцах?

Бора уже стоял и, показывая пальцем на Гоке, обращался к затихшему залу.

— Я не верю. Даже этот паршивый расизм, которым он хочет сейчас прикрыться, присоветован ему хозяевами. Только которыми — англичанами или американцами? Он ведь служил и тем и другим!

— Ты ответишь мне за это! — почти прошипел Гоке, стискивая кулаки.

Бора иронически улыбнулся:

— Я готов. А ты?

Чиновник нервно расстегнул воротничок своей туго накрахмаленной рубашки:

— Господа! Дайте слово журналистам!

— Рональд Мёрфи. «Гардиан», — встал молодой человек в светлом костюме. — Не связывается ли смерть американского ученого Смита с поездкой мистера Николаева на Север?

Уже овладевший собою Гоке быстро глянул на чиновника. Тот чуть заметно кивнул.

— Мистер Николаев был в лагере доктора Смита, — твердо сказал Гоке. — Он…

Экран телевизора внезапно погас.

— Вечно у них что-нибудь ломается! — голос Прайса был пьяно-благодушен. Стакан в его руке был почти пуст. — Без нас, европейцев, они беспомощнее детей. Впрочем…

Прайс усмехнулся.

— Без мистера Роджерса не было бы и всей этой комедии. «Операция „Хамелеон“» — пышное название для пошленькой провокации. Такое может пройти сейчас разве что только в Африке. Находят человека из России, устраивают ему знакомство с местными «красными», а потом — хлоп! И в который раз поднимается шум о все той же «руке Москвы»!

Он поднес стакан к глазам и посмотрел сквозь него на Петра:

— Не расстраивайтесь, сынок! В этой игре нет правил. Вы бы должны это знать.

«Только бы не сорваться», — подумал Петр и заставил себя улыбнуться. Его буквально трясло от ярости: так вот, значит, в чем дело! Его приезд в Гвианию, знакомство со Стивом, поездку на Север — все это хотят использовать для разгрома левых профсоюзов! Операция «Хамелеон»! И название-то какое!

Прайс опустил стакан:

— И все-таки вы нервничаете.

Он допил виски. Его лошадиное лицо становилось все более благодушным. Прищурился, положил руку на колено Петра.

— А вы мне нравитесь. Люблю решительных людей. И кроме того… (он сделал паузу) я обязан вам жизнью.

Петр резко обернулся:

— Ну и что же дальше?

Прайс пожал плечами:

— Ничего. Но поверьте мне, сынок, если бы мы вас не арестовали, кое-кто до вас бы все равно добрался. Дело неожиданно осложнилось. Ведь письмо доктора Смита для американцев сейчас куда дороже вашей жизни. Откровенно говоря, я охотно поддержал требование вашего друга, когда узнал, как за вами охотятся. Он просил, чтобы вас арестовали немедленно. И я тоже не люблю, когда черные убивают белых!

— Друга? — невольно вырвалось у Петра.

— Не врага же, — добродушно проворчал Прайс. — Я говорю о Роберте Рекорде.

В душе у Петра словно что-то оборвалось. Значит, это был он, Роберт, тот человек, кого Элинор видела с Роджерсом. Она видела Роберта, разговаривающего с английским полковником! И промолчала, когда Петр спрашивал ее. Ему показалось, что все вокруг рушится, что он сейчас один на целом свете, что вокруг одни враги.

Прайс смотрел на него с пьяным добродушием, но Петру на мгновение показалось, что из-под дряблых опухших век этого старого колониального чиновника на него вдруг взглянули трезвые, холодные, внимательные глаза. И тогда Петр, собрав всю волю, взял себя в руки.

— Меня это не интересует, — сказал он англичанину и отвернулся к засветившемуся опять телеэкрану.

Прайс молча взял бутылку виски, стоявшую на полу возле его кресла, и вылил все, что там еще осталось, себе в стакан.

Гоке продолжал отвечать на вопросы. Он рассказывал о поездке в долину Ива Велли, о том, как Петр пытался встретиться с известным коммунистом Данбатой, как приехал на заседание забастовочного комитета Каруны. Говорил он с недомолвками, с полунамеками. А когда журналисты начинали его припирать, чиновник постукивал по микрофону и объявлял, что точнее на данный вопрос отвечать нельзя в интересах следствия и государственной безопасности.

Вопросы становились все более вялыми: журналисты явно теряли интерес к Гоке. Кое у кого на лицах уже появилось выражение скуки.

Чиновник забеспокоился.

— Вопросы, джентльмены, вопросы! — выкрикивал он, озираясь по сторонам.

И тут произошло неожиданное. Из задних рядов к эстраде вдруг начал протискиваться толстяк европеец. Пыхтя и задыхаясь, он лез сквозь толпу, бормоча:

— Позвольте, джентльмены, позвольте…

— Профессор Нортон! — невольно ахнул Петр и оглянулся на Прайса: голова англичанина была запрокинута на спинку кресла, рот широко открыт. Он храпел.

Профессор Нортон тяжело взобрался на эстраду. Затем он по-хозяйски плюхнулся в кресло рядом с оторопевшим чиновником, ослабил узел галстука и перевел дух.

Тяжелой, мясистой рукой он взял со стола микрофон, подышал в него и проворчал:

— Жарко!

По залу пронесся легкий смех. Профессор нахмурился — так, будто он был на лекции.

— Так вот, джентльмены, — прохрипел он, задыхаясь и презрительно посмотрел на Гоке, отступившего тем временем к краю эстрады. — Этот молодой человек… ух, до чего же здесь тяжелый климат!., жарко!., плел тут вам про одного из моих учеников. Да, одного из моих учеников — Питера Николаева! Так вот что я вам должен сказать, господа журналисты. Это самая обыкновенная, самая грязная, провокация, организованная… — он помолчал, — британской службой «Интеллидженс сервис».

Зал зашумел. Люди повскакивали с мест, чтобы лучше видеть профессора.

— Да, да, молодой человек! — рявкнул Нортон на чиновника, хотевшего ему что-то возразить. — Я тут вас слушал, а теперь послушайте меня!

Он опять обратился к залу:

— Я могу присягнуть на библии, что полковник Роджерс пытался и меня вовлечь во всю эту авантюру. Я тогда не поверил в этот бред, посмеялся. Мол, я стар и слишком жирен…

Глаза его сделались веселыми и почти скрылись в складках жирных век.

— Но полковник, оказывается, не шутил! Он нашел вот этого…

Он презрительно кивнул на Гоке.

Из зала на эстраду быстро поднялся мальчик-рассыльный и протянул записку чиновнику. Тот прочитал ее, кивнул мальчишке. Мальчишка спрыгнул с эстрады и заработал локтями, пробиваясь к выходу.

— С Питером поехал еще один мой ученик, Роберт Рекорд, — продолжал Нортон, не обращая внимания на происходящее. — Хорошо, допустим, Питер почему-то действительно не может быть здесь! Но где же тогда Боб? Что он скажет обо всем этом?

— Мистер Рекорд выступит на предстоящем процессе в качестве свидетеля обвинения! — неожиданно выкрикнул чиновник и вскочил, размахивая только что полученной запиской.

— Вы лжете, милейший! — заревел профессор. — Вы лжете, как лжет и этот ваш свидетель.

Он ткнул толстым пальцем в направлении растерявшегося Гоке.

— Нет, профессор! — язвительно ответил чиновник. — Мистер Рекорд здесь, и мы решили дать ему возможность выступить сегодня перед прессой. Вот он!

— Да, это я! — раздался голос Роберта.

Все обернулись: в дверях стоял Роберт Рекорд, а позади него — в глазах Петра помутилось! — позади него стоял Стив с кипой бумаг под мышкой.

Это было уже свыше всяких сил: Гоке, Боб и, наконец, Стив. Петра охватило отчаяние. Надо было что-то делать, действовать сейчас, немедленно!

Он вскочил, он не мог сидеть здесь, у телевизора. Он слишком долго бездействовал…

Прайс храпел громко, его храп отдавался у Петра в мозгу. Он внимательно посмотрел на лицо англичанина. Веко спящего чуть дрогнуло, словно подмигнуло.

Петр осторожно прошел мимо него, не оглядываясь. Вышел в короткий коридор. Прямо перед ним была дверь в сад, под высокий козырек подъезда.

«Спокойнее, — приказал себе Петр. — Где-то здесь должна быть кухня. Обычно из кухни бывает выход на задний двор».

Кухня оказалась в конце коридора. Не зажигая света, Петр вошел в нее. Да, здесь была стеклянная дверь, ведущая во двор. Он нащупал в двери ключ, осторожно повернул его и очутился на заднем дворе, посыпанном красным песком.

Двор был окружен высокой бетонной стеной. При свете луны на ее вершине искрились осколки стекла — защита от воров.

В дальнем углу двора виднелся гараж. Петр помнил, что именно сюда поставил свой полицейский «мерседес» Прайс, когда они приехали к нему домой прямо с небольшой лесной поляны за городом, где сел их маленький трехместный самолет.

Петр тогда еще обратил внимание, что Прайс не вытащил ключей из замка зажигания.

Он огляделся, во дворе никого не было. Осторожно прошел вдоль стены дома, все ближе и ближе к гаражу. Заглянул за угол. Ворота были закрыты, и возле них торчали две фигуры.

Пригибаясь к земле, Петр пробежал к гаражу, вошел в него. Осторожно открыл дверцу машины, сел за руль, пошарил на щитке… Да, ключи были здесь.

— Ну! — сказал он себе вслух. — Давай!

Он повернул ключ и рванул машину с места, направляя ее прямо на закрытые ворота. Но что это? Фигуры заметались, распахивая ворота, и на полном ходу он вылетел со двора и понесся по темному шоссе.

ГЛАВА 36

Погони не было. В другой раз это, может быть, показалось бы Петру подозрительным, но сейчас он был целиком во власти одного лишь чувства — ярости. Ярость переполняла его и гнала туда, где сейчас были все эти подонки — Роберт, Гоке, Стив… Он еще не знал, что сделает, когда ворвется в конференц-зал отеля, где они сейчас выворачивают перед всеми свои мерзкие душонки, но он спешил туда, чтобы успеть застать их еще там.

Машина выскочила на главную аллею, скудно освещенную редкими желтыми фонарями, пролетела сквозь нее и свернула на широкую, залитую светом дорогу.

Петр знал: эта дорога ведет в центр, а там до отеля «Хилтон» совсем рядом. Он прибавил газу. «Мерседес» Прайса был послушен, словно Петр ездил на нем всю жизнь.

Вот и мост Виктория, а за ним то, что считается здесь центром города. Навстречу попалось несколько машин, и Петр проводил их взглядом. И сейчас же в зеркале заднего осмотра заметил, как позади появилась и стала приближаться на огромной скорости какая-то машина.

«Они! — инстинктивно понял Петр. — За мною».

Он выжал педаль газа до упора, мотор взревел. Но машина преследователей приближалась, медленно, но приближалась.

Это был спортивный «фольксваген», легкий и юркий, пушинка по сравнению с «мерседесом».

Его водитель включал и выключал фары, еще раз и еще, требуя, чтобы Петр пропустил его вперед. Петр чуть шевельнул рулем и занял осевую линию…

— Еще немного, еще… Ну! — шептал он, кусая губы.

Они летели по вечернему Луису, и прохожие с удивлением оборачивались им вслед. Вот засвистел регулировщик — уже где-то далеко позади.

Петр знал: сейчас будет поворот в улочку, где стоит отель. Он резко нажал на тормоз. Визг… и машину почти развернуло, запахло жженой резиной, но он сумел удержать руль.

Спортивный «фольксваген» пронесся мимо: его водитель не решился тормозить на такой скорости.

Петр облегченно вздохнул: это была победа! Он выиграл две-три минуты, этого достаточно, чтобы оказаться в зале, а там уж они не посмеют его схватить.

А вот и отель. Вдоль улицы тесно стоят машины в два ряда, но Петр не стал искать места для стоянки. Не снижая скорости, влетел по асфальтовому въезду вверх, на возвышение, прямо к роскошному главному входу, и выскочил из машины.

Швейцар в белоснежной форме открыл рот, чтобы приветствовать гостя, но Петр вихрем пробежал мимо него прямо в холл. Здесь он замешкался — большая картонная стрелка с надписью «Конференц-зал» указывала налево. И в этот момент из кресла в углу навстречу поднялся европеец. Это был полковник Роджерс.

— Мистер Николаев?

Голос полковника был строго официален, но Петру показалось, что он заметил в глазах англичанина удивление.

— Именем правительства… — продолжал полковник, отчеканивая каждое слово. — Я вас арестую…

«Ну, нет! Так-то просто теперь вы меня здесь не возьмете!» — мелькнуло в мозгу. Он резко выбросил было вперед руку. Но она оказалась вдруг перехваченной кем-то у кисти.

— Не хватает, чтобы вас еще обвинили в оскорблении действием нашего друга Роджерса, — раздался насмешливый голос Глаголева. Петр резко обернулся.

Глаголев отпустил его руку:

— Я же тебе сигналил фарами! «Фольксваген» — это ведь не «мерседес»!

И тут выдержка вдруг изменила ему:

— Какого черта вы примчались сюда, а не в посольство, — закричал он, переходя на «вы». — Ведь если бы какой-то ваш доброжелатель только что не предупредил нас по телефону, что вы едете сюда, вас схватили бы опять и…

— Вас предупредили, что я…

Внезапная догадка мелькнула в мозгу: «Прайс! Спящий Прайс! Спящий… или притворяющийся?»

Глаголев обернулся к Роджерсу:

— Господин полковник, в качестве советского консула я протестую против того, чтобы до предъявления обвинений и суда гражданин Советского Союза находился в предварительном заключении! Тем более что ордера на арест Николаева у вас нет.

Лицо Роджерса напряглось, он нервно провел рукою по аккуратно зачесанным волосам.

— В таком случае я должен предупредить вас, что мистер Николаев должен явиться в суд по первому же вызову.

— Поехали, — решительно сказал Глаголев Петру, игнорируя слова Роджерса.

Петр упрямо мотнул головой:

— Не сейчас. У меня здесь еще есть кое-какие дела! — И он пошел налево, куда указывала стрелка с надписью «Конференц-зал».

— Товарищ Николаев!

Глаголев догнал Петра и схватил его за рукав.

— Не делайте глупостей!

Но, видя, что Петр не думает отказываться от своего решения, вздохнул и укоризненно покачал головой:

— Ну хорошо! Мы пойдем туда вместе.

Но Петру было не до изучения интонаций в голосе Глаголева. Слишком долго он был пешкой в чужой игре, и теперь настала его пора действовать. И Петр упрямо шел к конференц-залу.

Они вошли незамеченными и стали у дверей в толпе тех, кому не досталось стульев. И как только Петр взглянул туда, где на экране телевизора он видел сначала Гоке, а потом австралийца, он не поверил своим глазам.

В кресле перед микрофоном рядом с чиновником удобно расположился… одноглазый мулла из Каруны!

Он закрыл глаза и что-то бормотал, перебирая агатовые чётки, и весь зал ждал, затаив дыхание, пока он кончит молиться. Гоке на эстраде не было.

— А что… было дальше? — растерянно спросил Петр Глаголева.

Тот сначала не понял:

— Где?

— Ну… здесь, когда объявили, что будет выступать австралиец?

— А-а, — улыбнулся консул. — Значит, именно в этот момент… вы…

Петр кивнул:

— Да, да. Но что говорил он… Роберт?

И он замолчал, со страхом ожидая, что ответит ему Глаголев.

А было вот что.

Роберт легко взбежал на эстраду и поднял руку, требуя тишины. Несколько раз вспыхнули блицы фоторепортеров, закрутились катушки портативных магнитофонов. Все ожили: события принимали интересный поворот.

— Леди и джентльмены! — весело крикнул австралиец. — Да, это я. И я действительно ездил вместе с русским на Север.

— Мистер Рекорд! — прервал его профессор Нортон, и в его голосе было все: и отвращение, и презрение, и угроза.

Роберт мягко улыбнулся.

— И все же я скажу то, что я хочу, дорогой профессор!

Лицо Нортона побагровело, он сразу обмяк, осел и ссутулился, словно состарился на десять лет. Рука его непроизвольно легла на сердце.

Теперь уже голос Роберта был жестким. Он смотрел прямо в зал и чеканил фразу за фразой:

— Да, я был все время с мистером Николаевым. И я клянусь, что этот парень — честный ученый, а не тот, кем его пытались здесь выставить…

Он кивнул на притихшего Гоке. Чиновник вскочил, поднял руку:

— Я прошу вас выбирать слова, мистер Рекорд! Но австралиец уже не обращал на него внимания.

— И еще я заявляю, что Гоке Габойе — платный провокатор, агент-двойник, работавший и на английскую разведку, и на ЦРУ Соединенных Штатов. Он, как хамелеон, меняет цвета, чтобы услужить и тем и другим. Роджерс использовал его, чтобы скомпрометировать левых, расколоть профсоюзное движение и сорвать забастовку!

— Не верьте ему!

Сейчас в голосе Гоке было что-то откровенно звериное. Еще момент, и… Но вот взгляд его встретился со взглядом Роберта, и Гоке отвернулся.

— Это он убил доктора Смита! — вяло пробормотал он.

— Доктор Смит покончил с собой, когда понял, что испытывал на несчастных жителях плато Грос бактериологическое оружие для Пентагона, — тихо произнес Роберт, но в зале уже стояла такая напряженная тишина, что всем показалось, будто он прокричал эти слова во всю силу своих легких. — Он оставил письмо. Вы можете получить его фотокопии!

— Прошу! — крикнул от двери Стив и поспешно принялся раздавать кипу листков, которую принес с собой.

Журналисты сорвались с мест и бросились к нему.

В суматохе, никем не замеченный, европеец в сером костюме выскользнул из зала и устало опустился в кресло, стоявшее в холле.

Это был полковник Роджерс.

Когда суматоха в зале немного улеглась, Роберт поднял руку, призывая к тишине.

— Но это еще не все, леди и джентльмены! — сказал он и улыбнулся профессору Нортону, от удовольствия потирающему толстые ладони. — Есть еще один человек, которого будет вам довольно интересно послушать в связи со всем тем, что здесь происходит!

Телефон на столике тихо зазвонил. Чиновник поспешно снял трубку, вскочил, угодливо изогнулся.

— Йе, са… сейчас, са… понял, са…

Он почтительно положил трубку и вышел из-за столика.

— Леди и джентльмены! — твердо сказал он. — Пресс-конференция закрывается по распоряжению министра внутренних дел. Всего хорошего!

Но выполнить это распоряжение оказалось не так-то легко. Зал взорвался. Разъяренные журналисты повскакали с мест и кинулись к чиновнику, потрясая кулаками.

— Это свинство! — кричали они. — Вы не имеет права! Мы хотим знать все! Дайте выступить всем, кому нужно!

Телеоператоры взмокли от пота: никогда им не приходилось еще передавать такой острый репортаж! Камеры судорожно выхватывали из толпы разъяренные лица: белые, черные, желтые… Сегодня здесь был весь многочисленный корпус иностранных журналистов, аккредитованных в Гвиании.

Гоке и чиновник, что-то выкрикивая в ответ, медленно отступали в глубину эстрады. Неожиданно Гоке повернулся, побежал и под свист и улюлюканье юркнул в дверь в задней стене. Чиновник приготовился было уже сделать то же самое, но телефон на столике вдруг зазвонил опять.

Трубку снял Роберт, стоявший у столика. Он молча выслушал что-то, рассмеялся и поманил трубкой чиновника.

— Это вас. По личному распоряжению президента пресс-конференция продолжается.

Гром аплодисментов потряс зал.

И пока чиновник раболепно выслушивал телефонную трубку, Роберт объявил:

— Аладжи Гасан ибн-Фодио!

Одноглазый мулла в зеленой чалме вышел из укромного уголка в последнем ряду и пошел к эстраде. Он уверенно взошел на нее, удобно уселся в кресло и склонил голову. Он молился.

Кончив молиться, он поднял лицо и обвел своим единственным глазом притихших журналистов.

— Расскажите о себе, — тихо попросил его Роберт: руководство пресс-конференцией теперь, как нечто само собой разумеющееся, перешло к нему.

Старик кивнул.

— Меня зовут аладжи Гасан ибн-Фодио. Я из рода ибн-Фодио, великих священников и ученых.

Он гордо выпрямился в кресле.

— Когда батуре Дункан пришел в наши земли, я был любимым писцом великого султана Каруны. Нет ни одного важного документа той поры, который бы написал не я. Моя рука была тверда, и никто не писал красивее меня.

По залу прокатилось легкое движение. Кое-кто удивленно переглянулся.

— Минуту терпения, леди и джентльмены! — поспешил вмешаться Роберт. — Я понимаю, что история вас не интересует, но я хочу преподнести вам еще одну маленькую сенсацию, касающуюся убийства главы чеканщиков Бинды, старого Атари!

— Но… значит, старый Атари не умер своей смертью?

Петр удивленно обернулся к Глаголеву. Тот молча пожал плечами.

— И вы это знали? Вы знали, что против меня готовится провокация?

— Не говори глупостей! Если бы мы знали, то уж как-нибудь удержали бы тебя от… — Он оборвал фразу на полуслове.

— От того, что я здесь натворил? — взорвался Петр. — Может быть, ты еще скажешь, что я один во всем виноват?

— Ты напрасно злишься, — примирительно сказал консул. — Никто этого не говорит. Но сказать, что ты абсолютно ни в чем не виноват, я тоже не могу. И будь благодарен нашим друзьям, что операция «Хамелеон» их усилиями оказалась в общем-то сорванной. Перед самой пресс-конференцией профессор Нортон был у нас в посольстве и кое-что рассказал. Впрочем…

Он положил руку на плечо Петра:

— Давай-ка лучше послушаем.

— Вы знали старого Атари? — спрашивал тем временем Роберт одноглазого муллу.

— Знал.

Старик закрыл свой единственный глаз коричневой, иссохшей ладонью, словно собирая воспоминания. Голос его стал глуше.

— Он пришел вместе с эмиром Бинды и остался при дворе султана. Он служил преданно и был честен, он стал моим другом. И когда пришло время послать гонца с письмом султана к лорду Дункану, я просил султана послать его.

Первое письмо, которое он отнес белым, было гордым и прямым. Султан отказывался выдать эмира Бинды, который лишь защищал свою землю от неверных. Потом лазутчики донесли, что батуре Дункан уже приготовил большое войско, и султан понял — враги ищут предлог, чтобы захватить Каруну. И он послал второе письмо. Он предлагал мир, он даже соглашался выдать эмира Бинды.

Мулла с горечью покачал головой:

— Султан был велик и мудр. Но судьба была против нас. Атари не вернулся. Мы думали, что он погиб. Потом началась война. Неверные победили нас, они ворвались в Каруну.

Я знал, что глиняные стены не устоят перед пушками неверных. И чтобы спасти от поругания мысли моего повелителя, я унес из мечети все книги, все свитки, все, на чем записано было мною хоть одно слово султана. Я поклялся, что, когда моя страна снова станет свободной, я верну все это из тайника и отдам тому, кто возьмется написать правдивую историю наших горестных дней.

Прошло много-много лет. И вдруг ко мне пришел белый малам и спросил, не сохранил ли я бумаги султана. Кто, как не аллах, послал его ко мне? Ведь никто, кроме аллаха и меня, ничего не знал о моем тайнике. Но этот человек был белый, и мою душу охватили сомнения. Я ничего не сказал ему.

Потом ко мне пришла белая мадам, и она тоже спрашивала про бумаги султана. А потом… пришли ко мне сразу двое — вот этот батуре, — старик кивнул на Роберта, — и южанин, — старик указал скрюченным пальцем на Стива, сидевшего теперь рядом с Бора в группе профсоюзников. — Они рассказали, что Атари не погиб много-много лет назад и что только теперь какой-то подлый шакал убил моего друга. И еще они просили помочь белому маламу, приехавшему из далекой-далекой страны, чтобы написать правдивую историю моего города. Они сказали, что Атари помогал ему и за это по наущению тех, чьи отцы разрушили Каруну, тех, кто боялся, что мир узнает правду, он и был убит.

Мулла опять замолк, пальцы его заскользили по четкам… Он перевел дыхание — наверное, никогда в жизни он не говорил так долго.

— Неверные хотели убить его еще много лет назад, когда он, принеся от султана письмо с просьбой о мире батуре Дункану, возвращался в Каруну. Люди Дункана заплатили убийцам хорошие деньги, чтобы они схватили Атари в саванне. Но один из них видел Атари в Бинде и знал, что он из рода старшин чеканщиков и что рано или поздно сам станет во главе мастеров Бинды.

«Белые уже заплатили нам деньги. Но мы перехитрим их. Зачем убивать курицу, которая будет нести нам золотые яйца? — сказал он. — Отпустим этого человека, и пусть он платит нам до конца жизни — каждый год, в средние дни поста — выкуп за сохраненную ему жизнь. Только пусть он поклянется в этом на святом коране…»

Атари вернулся в Бинду и заперся у себя в доме. Несколько лет он не показывался в городе, работая днем и ночью, и достиг удивительного мастерства чеканки. Он стал главой чеканщиков, но каждый год — в средние дни поста — тот человек, что спас ему жизнь, приходил за выкупом.

Мулла вздохнул.

— Обо всем этом я узнал только вчера, когда мои новые друзья, — старик опять кивнул на Роберта и Стива, — уговорили меня прилететь в Бинду на маленьком самолете, таком же, какой есть у нынешнего султана Каруны.

В ту ночь, когда Атари умер, вместе с ним был и человек, спасший ему жизнь в саванне. Он пришел ночью в средний день поста, как делал это много-много лет.

Когда они разговаривали, пришел южанин, тот самый, который сейчас, как трусливый пес, бежал отсюда. Он хотел поговорить с Атари о каком-то важном деле. — Мулла презрительно кивнул на дверь за своей спиной. — Старик взял деньги и попрощался с Атари. Но к старости многие становятся очень любопытными. И он стал подслушивать за дверью. Южанин ругал Атари за то, что он рассказал о смерти Мак-Грегора Стиву Коладе, который помогает белому маламу. Он говорил, что все белые — презренные собаки. Что нельзя верить никому из них. И если белый малам что-то вынюхивает в нашей стране, пусть он делает это без нашей помощи.

Атари рассердился и сказал, что человек так говорить не может, что Гоке дьявол. Он велел ему уходить и пригрозил, что утром расскажет белому маламу, как найти в Каруне человека, больше всех знающего о падении Каруны. Атари знал, что я хранил списки таких писем, и знал, что я жив.

Мулла помолчал:

— Потом был шум… и южанин ушел. А старого Атари нашли мертвым…

Старик опять замолчал. В зале стояла жуткая тишина. Потом мулла вскинул руки:

— Все, что я рассказал, чистая правда. Аллах свидетель, что я был вчера в Бинде и человек, которому Атари много лет платил за свою жизнь, рассказал мне о смерти моего бедного друга.

Голос его зазвенел ненавистью:

— О аллах! Покарай тех, кто направлял руку убийцы!

Звонок телефона на столике прозвучал как взрыв.

Чиновник, с опущенной головой сидевший в кресле, поспешно схватил трубку. И по мере того как он слушал, на лице его появлялось все более злорадное выражение.

— Йес, сэр! — почти выкрикнул он, кладя трубку на аппарат и вскакивая. — Леди и джентльмены! Распоряжением президента пресс-конференция закрывается!

ГЛАВА 37

Самолет садился в Шереметьеве. И Петр, не отрываясь смотрел в иллюминатор. Внизу плыли снежные равнины, темнели расплывчатые пятна лесов, бежали тонюсенькие ниточки дорог. Это была Россия, Раша, как говорили гвианийцы.

— Раша, — вслух произнес Петр и устало закрыл глаза.

А ведь еще ровно сутки назад он сидел в просторном стеклянном зале международного аэропорта в Луисе и в последний раз пил холодное гвианийское пиво.

И теперь память, как неопытный киномеханик, прокручивала ленту-фильм, в котором части были безнадежно перепутаны. Но у Петра не было сил, чтобы найти нить логической последовательности и ухватиться за нее, выстроить события по порядку.

* * *
…На следующий день после пресс-конференции министерство внутренних дел объявило, что снимает с мистера Николаева обвинения в подрывной деятельности.

Об этом было передано по радио и сообщено в вечерних газетах. Так распорядился Старый Симба. В тот же день полковник Роджерс срочно был вызван к нему во дворец. Беседа продолжалась около часа, и никто, кроме Старого Симбы и Роджерса, не знает ее содержания.

Разъяренный полковник прямо из президентского дворца кинулся было к верховному комиссару Великобритании сэру Хью, в посольство. Он был готов драться до конца в этой уже проигранной игре! Впрочем, он знал, что сэр Хью не поддержит его. И, развернув машину у самого посольства, Роджерс погнал ее по дороге в Дикойи. Сегодня он действительно хотел полного одиночества: проигравший разведчик не нуждается в утешении и сочувствии.

А через неделю было объявлено, что полковник Роджерс уезжает в годичный отпуск «для поправки здоровья». На его место — шефа разведки Гвиании — назначается гвианиец бригадир Нжоку.

Это было последним сообщением правительственной радиостанции. Ее сотрудники присоединились к всеобщей забастовке, уже охватившей всю страну.

Затем в советское посольство поступила официальная бумага, в которой приносились извинения за «прискорбный инцидент и выражалась надежда, что мистер Николаев внесет достойный вклад в дело изучения истории Гвиании». Бумагу эту привез сам Прайс.

Прайс заявил, что ему поручено, кроме всего прочего, довести ее содержание до сведения самого мистера Николаева.

И вот они встретились в приемной посольства.

Сегодня Прайс был трезв и торжественен. Его полицейская форма, как всегда, была в безукоризненном порядке. Сухо поздоровавшись, он торжественно изложил цель своего визита, пересыпая речь архаическими выспренними оборотами и выражениями, половину которых Петр так и не понял.

После того как формальная часть визита была закончена, Прайс удовлетворенно улыбнулся.

— Ну вот, мистер Николаев, — проговорил он. — Считайте, что вам повезло.

— С вашей помощью, — шутливо согласился Петр. Прайс стоял перед ним — высокий, нескладный старик.

— Да, вам действительно повезло. Обычно я никогда не оставляю ключей в машине!

Он подмигнул, и, глядя на его довольное лицо, Петр улыбнулся в ответ.

Это привело Прайса в еще более приятное расположение духа:

— Вы мне не верите? А между тем вас можно было бы выслать хотя бы… хотя бы за похищение полицейского автомобиля.

Он довольно осклабился:

— Да, да, я старая полицейская лиса, и не вы первый попадаетесь на мои маленькие хитрости. Кстати, позвольте мне дать вам еще один дружеский совет: в университете скоро кончается семестр. И всем будет понятно ваше желание провести каникулы на родине.

Он козырнул:

— Желаю успеха, сынок!

* * *
…Петр открыл глаза. Самолет снижался. И опять мысли унеслись назад. На этот раз к тому, о чем рассказал ему Роберт, на другой день после пресс-конференции пришедший в советское посольство. Это был долгий разговор. И шаг за шагом перед Петром развертывалась операция «Хамелеон» так, как готовил ее полковник Роджерс. Это была нелегкая задача.

Сначала выждать, пока ЮНЕСКО выделит место в Луисском университете для аспиранта из России. Потом преодолеть одну за другой трудности: например, профессор Нортон решительно отказался повлиять на своего ученика Роберта Рекорда, с которым должен был поселиться русский. Но австралиец был без ума от мисс Карлисл, помешанной на идее служения Добру. Отлично! А что, если она узнает, что мистер Рекорд допрашивал пленных во Вьетнаме и за это получил правительственную стипендию? Неважно, что он участвовал в допросах лишь в качестве стенографа. Мисс Карлисл не будет разбираться в таких тонкостях. Но она может ничего и не узнать. Что требуется за это от мистера Рекорда? Сущие пустяки: по пути с аэродрома вместе с русским помочь человеку, которого будут избивать у них на глазах. Всем известному Стиву Коладе.

Потом уже было проще.

Они встретились вечером в парке Дикойи, и красный «ягуар» Роджерса долго кружил по пустынным аллеям парка. Полковник говорил, не отрывая взгляда от бегущего впереди асфальта и не поворачивая голову к Роберту.

Он просил еще об одной услуге.

— Да, да, мы знаем, что вы, мистер Рекорд, расстались с мисс Карлисл. Конечно, это ваше личное дело — рассказывать ей о своем прошлом. Понятно, вы надеялись, что отношения, существующие между вами, настолько крепки, что никакие недомолвки не должны омрачать их в будущем. Вы ошиблись, мистер Рекорд, ваша любимая отшатнулась от вас. Поймите, теперь уже это не шантаж. Мы извиняемся, что ранее вынуждены были прибегнуть к этому методу.

Вы собираетесь ехать с вашим русским другом на Север. Тем более что профессор Нортон просил вас позаботиться о нем. Вот и отлично! Можем вам сообщить конфиденциально: американская разведка заинтересована в том, чтобы скомпрометировать и завербовать мистера Николаева. Не удастся — тогда этот русский не доедет до Каруны. У американцев есть на это причины: экспедиция доктора Смита на плато Грос, база в Каруне. Мы же заинтересованы, как и профессор Нортон, чтобы с русским ничего не случилось. Итак, две просьбы — обеспечить русскому безопасность и, если понадобится, подтвердить его связи с местными красными. За это мы даже готовы помочь вам — вы избавитесь от доктора Смита! Никакой подлости, никакой уголовщины. Просто сообщите мисс Карлисл, что мистер Смит проводит на плато… (шепот). Ол раит? Желаем вам удачи — найти второе письмо султана Каруны лорду Дункану, для исторической науки это, несомненно, будет интересной находкой…

…Роберт рассказывал, и Петру казалось, что он видит все это: двое в машине в вечернем парке. Элегантный джентльмен и бывший портовый парень. И они говорят о нем, о Петре, как о чем-то неодушевленном, как о предмете, которым можно распоряжаться по своему усмотрению.

И теперь, рассказывая об этом, Роберт не каялся. Он просто вспоминал все сначала, может быть, даже просто повторял сейчас вслух то, что уже много раз говорил самому себе.

Голос австралийца был глух и полон усталости.

— Да, Питер, я сходил с ума и видел в тебе соперника, — говорил он. — Почему я решил, что ты должен обязательно влюбиться в Элинор? Наверное, потому, что ее нельзя не любить. Я был в отчаянии и ненавидел то тебя, то ее. А чаще всего — себя самого. Хорошо еще, что есть на свете джин, иначе можно было бы сойти с ума. А потом все кончилось, и осталась лишь пустота. Доктор Смит умер и занял в душе Элинор еще больше места, чем когда он был жив. Но поверь, я взбунтовался не только поэтому.

Помнишь, ты заболел в Огомошо? Это подстроил один из парней Гоке — он сидел со своими местными дружками тогда в рест-хаузе. Потом я узнал его, когда Гоке догнал нас на лендровере.

И то, что ты очутился в постели Элинор, и убийство старика в Бинде — все это дело рук Гоке. Ты удивляешься? Американцы хотели тебя элементарно шантажировать — фотоаппарат был установлен парнем Гоке в мотор фена. Англичанам же нужно было, чтобы ты искалписьмо султана Каруны с помощью твоих «красных» друзей.

Именно Гоке попросил Стива поговорить со стариком и записать для тебя его рассказ. Ему нужно было использовать чувство благодарности Стива, организовать между вами прочную связь.

Роберт вздохнул:

— Кстати, сегодня утром Гоке Габойе найден убитым на одном из пустырей города. Ему проломили голову железной трубой. Об этом говорит весь Луис!

Петр лишь покачал головой, не в силах что-либо произнести.

— Кто знает, как давно он сотрудничал с полковником Роджерсом, — спокойно продолжал австралиец. — Обычная история — провалившегося агента убирают, особенно если он много знал.

— Хорошо, пусть так. И все же я не могу понять, что толкнуло его к англичанам?

— Амбиция. Он жаждал власти, ради нее он был готов на все. Он рассчитывал использовать англичан, а англичане использовали его. Использовали и убрали, как ненужную вещь.

— А ведь у него могло бы все быть иначе, — задумчиво произнес Петр. — Например, как у Стива…

Австралиец согласно кивнул:

— Мистер Коладе — парень с головой. И он умеет говорить с людьми. Это он уговорил одноглазого муллу отправиться сначала в Бинду, а потом в Луис. Кстати…

Он рассмеялся:

— Мы воспользовались самолетом полковника Роджерса, любезно присланным им за мною в Каруну.

* * *
…Стива Петр увидел лишь на аэродроме, когда вместе с Глаголевым сидел в зале ожидания. Стив был грустен, но старался скрыть это.

Старый Симба наотрез отказался видеть своего «красного племянника», когда Стив приехал во дворец во второй раз просить за русского. Английские газеты, публикуя письмо покойного Смита, обвиняли власти Гвиании в том, что те знали о бесчеловечном эксперименте на плато Грос. Так англичане мстили за вынужденный «отпуск» полковника Роджерса. И Старый Симба, осторожный и дальновидный, не хотел теперь делать ничего, что могло бы быть использовано для обвинения его в сочувствии «красным».

Стив оживился, лишь когда Петр спросил его, как идет забастовка.

— Жаль, что вы нас не видели! — энергично заговорил он. — Мы начали забастовку большой демонстрацией: все профсоюзы пошли с нами. И католики и правые. Люди поняли, на что была рассчитана операция «Хамелеон»! И это сплотило нас.

Он внезапно замолчал, словно устыдился собственной патетики, смущенно улыбнулся. Потом вдруг поспешно сунул руку в карман своей зеленой куртки и вытащил оттуда конверт.

— Это… вам.

Петр с недоумением взял конверт. Улыбнулся стоявший рядом Роберт, улыбался Стив, ободряюще подмигнул Глаголев.

Все они заговорщически переглядывались, пока Петр вскрывал конверт.

Там был один лишь листок — фотокопия документа, написанного красивым арабским алфавитом. Сбоку четко были видны оттиски печатей, хорошо знакомых Петру по образцам, опубликованным во многих изданиях по истории Гвиании.

Это была копия письма султана Каруны.

— Старик так и не решился отдать нам оригинал из своего тайника, — развел руками Стив. — Снял фотокопию и велел передать вам..

— Ну? — Роберт легонько толкнул Петра в плечо. — Нашли ведь все-таки, а? Но ведь не потребуй я, чтобы Прайс тебя арестовал в Каруне, может, и не видать бы тебе этого письма вовеки!

Петр держал в руках тонкий лист, и все вокруг него плыло. Да, это была удача, о которой он мог только мечтать там, в библиотеке Института истории. Ведь теперь все становилось на свои места, теперь восстанавливалась историческая правда, переставало существовать еще одно «белое пятно» в истории колонизации Черного континента! Ему даже стало как-то неудобно от собственной радости.

— А что с маламом Данбатой? — вдруг вспомнив сцену в университете Каруны, спросил он Стива.

— Освободили, — просто ответил тот. — Ведь Каруна бастует вместе со всей страной. И англичане посоветовали эмирам не раздражать бастующих.

— А… те двое, кто был со мной в машине в старом городе?

— Это тоже были наши, — кивнул Стив. — Они ходили за тобой по пятам. Правда, не слишком умело.

— А я-то принял их за шпиков, — улыбнулся Петр.

— Наши друзья в общих чертах знали об операции «Хамелеон», — заговорил Глаголев. — Кое-кто из службы безопасности предупредил Бора о замыслах англичан. Именно люди Бора прокололи вам шину в аэропорту, пытаясь удержать вас там до моего приезда. Правда, они поручили обеспечивать вашу безопасность Гоке.

Стив развел руками:

— Но кто бы мог подумать! Мы ведь вместе росли, учились. Я до сих пор не могу прийти в себя: трудно все-таки вдруг увидеть в человеке хамелеона.

— А как дела у?..

Петр посмотрел на австралийца и не договорил. Но тот его понял.

— Элинор в Лондоне. Она отвезла в лондонские газеты письмо Смита, — тихо сказал он и отвернулся. — Там поднялась настоящая буря.

Он неловко вытащил из кармана пачку газетных вырезок, принялся их перебирать:

— Послушайте хотя бы заголовки: «США испытывают бактериологическое оружие на африканцах!», «Забастовка парализовала Гвианию: работает только международный аэропорт!», «Предсмертное письмо американского бактериолога!» И еще — «Провал операции „Хамелеон“», «Русский оправдан», «Полковник Роджерс сходит со сцены», «Мисс Карлисл разоблачает».

…Да, Элинор сделала все, что смогла. Сделала ради доктора Смита, ради Роберта, ради него, Петра. Но найдет ли она наконец самое себя? Будет ли счастлива настоящим, невыдуманным счастьем? И с кем? С Робертом?

Самолет подрулил к аэровокзалу.

И Петр с жадностью прильнул к иллюминатору — как совсем еще недавно он смотрел в иллюминатор самолета, подруливающего к зданию аэровокзала Луиса.

Тогда он прилетел в страну, которая была для него лишь чисто географическим понятием, ареной хоть и бурных, но давних исторических событий. И разве мог он тогда даже предположить, что внезапно окажется в самом центре событий сегодняшних, политических, событий, подобные которым происходят сегодня на всем Черном континенте?

Спокойный, уверенный в себе Стив, импульсивный, мечущийся Роберт Рекорд… Или Элинор Карлисл — мстящая за свою погубленную любовь, за изломанную душу Роберта и за ужасный, но логически обоснованный конец доктора Смита… Петр вдруг понял, что ему жаль расставаться с этими людьми, так быстро вошедшими в его жизнь, с людьми, с которыми он пережил и столько радости и столько…

Он попытался подобрать слово.

«Неприятности» — это было неверно, «горе» — слишком сильно.

* * *
…Пограничники у трапа проверили его документы, и, пока молоденький, подтянутый лейтенант вчитывался в строки, выведенные черной тушью, Петр вдруг увидел на высокой бетонной галерее, опоясывающей здание аэровокзала, группу людей, весело машущих ему руками. Он различил мать — она держала платок у глаз, отца — рослого, неуклюжего, в модном, непривычном после кожаной шоферской куртки пальто, что-то весело кричащих сестер.

Лейтенант поднес руку к козырьку и дружелюбно улыбнулся:

— Так это вы, значит, Петр Николаев? А мы тут из-за вас уже переживали! Шутка ли — пропал человек в Африке! И добро бы хоть крокодилы съели, а то на тебе — за решетку!

Петр лишь улыбнулся в ответ. За спиной отца он вдруг разглядел профессора Иванникова. И еще ребят из Института истории.

Теплая волна поднялась у него в груди, глаза защипало.

— Ну так как? — продолжал лейтенант весело. — Поедете еще раз в эту… как ее… Гвианию?

— Обязательно! — твердо сказал Петр и ринулся вниз по трапу.

И придет большой дождь…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БРОСОК СКВОЗЬ САВАННУ

ГЛАВА I

1
А солнце такое яркое! Петр словно сейчас только заметил, какой чистоты небо над саванной, какая желтая трава, как пахнет горьковатой пылью.

Был самый разгар сухого сезона. Листья гигантских акаций свернулись и пожухли, покрылись тонким слоем пыли, принесенной харматаном — ветром из Сахары. Баобабы, разбросанные по всей плоской равнине, стояли черные, словно обожженные, без единого листочка. Их короткие толстые ветви тянулись к бесцветному, насквозь прокаленному небу, вымаливая хотя бы каплю влаги. Но дождей не было уже два месяца…

Петр вдруг увидел, почувствовал и понял все это удивительно четко и ярко. И ему с чудовищной силой захотелось жить.

Они стояли у обочины пустынного шоссе — четверо: русский, поляк, француз и коренастый круглощекий африканец во франтоватой шляпе из крашеной соломки и с фазаньим перышком, шофер Дарамола. Дверцы их машины, быстроходного темно‑зеленого «пежо», были распахнуты настежь.

Солдаты рылись в чемоданах, жадно хватали бронзовые чеканные чаши работы местных мастеров, рвали друг у друга пыльные шкуры гепардов. Они были потны и возбуждены, не спускали пальцев с курков маленьких черных автоматов, зажатых под мышкой.

Особенно им понравилось содержимое чемодана Дарамолы, франта‑шофера, известного во всем Луисе хвастуна и покорителя женских сердец.

Офицер, совсем еще парнишка в форме ВВС Гвиании, был растерян. Солдаты явно ему не подчинялись. Их жадные руки тянули к себе все, что они находили в машине, чудом очутившейся здесь, у последней заставы повстанцев, в тридцати милях от Каруны — столицы северной провинции Гвиании.

Один из них, воспользовавшись случаем, схватил кинокамеру.

— Вы снимали Каруну? — крикнул он на плохом английском языке. — Именем армии я конфискую эту штуку.

И тут оцепенение покинуло Петра. Он решительно шагнул к машине.

— Назад! — испуганно крикнул парнишка срывающимся голосом, отступая и угрожающе поднимая автомат. — Назад!

— Отведите нас в штаб первой бригады! — зло выкрикнул Петр. — Майор Нначи разрешил нам покинуть Каруну.

— Вы снимали город! — неуверенным голосом повторил солдат. Он был небольшого роста, и глаза его были полны ужаса. — Вы снимали Каруну!

— У вас есть разрешение на съемку? — сухо спросил офицер‑летчик. Он нервничал, поминутно поглядывая на «джип», приткнувшийся под большим кустом у обочины. Из пятнистого «джипа», торчала суставчатая антенна, и радист — массивный, пучеглазый мулат‑сержант в танковом подшлемнике разговаривал с кем‑то на певучем южногвианийском наречии.

— Мы были в штабе, — твердо повторил Петр. — Майор дал нам «о'кэй»!

— Да прекратится ли это когда‑нибудь! — неожиданно взорвался Жак и тоже шагнул к машине. — Так мы никогда не доедем до Луиса.

— Они снимали Каруну! — опять сказал маленький солдат. — Они шпионы. Их надо расстрелять!

— Попался бы ты мне, когда я служил в Алжире, — пробормотал по‑французски Жак.

— Что? — спросил летчик.

— Ладно. Я засвечу пленку, — устало махнул рукой Петр. — Отдайте камеру…

Мулат тяжело выпрыгнул из покачнувшегося «джипа», окинул взглядом всех четверых и остановил его на Петре — вернее, на небольшом значке, сверкавшем у Петра на нагрудном кармане серой дорожной рубашки.

Значок был из низкопробного желтого золота — ощерившийся лев стоял на задних лапах.

Большие выпуклые глаза сержанта многозначительно прищурились, но, кроме Петра, этого никто не заметил.

— Пропустить! Из штаба сообщили… У них есть разрешение на выезд…

Маленький солдат все еще топтался в нерешительности. Петр почти вырвал у него кинокамеру.

— Езжай! Чего стал! — рявкнул мулат, обернувшись к Дарамоле. — И вы, мистер… Нечего вам тут делать.

Это он крикнул Анджею Войтовичу, молча стоявшему все там же, у канавы, и растерянно наблюдавшему всю сцену сквозь профессорские очки в тонкой золоченой оправе. Потом он опять обернулся к Петру и поднес руку к козырьку.

Офицер‑летчик теперь уже знал, что делать, — он подчинялся приказу:

— Езжайте!

Маленький солдат с сожалением смотрел на кинокамеру, пока Дарамола торопливо кидал в багажник распотрошенные чемоданы. Свои вещи он складывал аккуратнее, несмотря на весь страх.

Мотор машины взревел.

Летчик махнул рукой:

— Езжайте!

Жак зло сплюнул и ткнул шофера:

— Ну!

Повторять приказание не пришлось. Первые полсотни миль ехали молча.

Затем Дарамола с облегчением сказал:

— Они хотели нас расстрелять!

— Ерунда! — усмехнулся Жак.

— Нет, хотели. Я понимаю их язык. Они южане.

— Ты трус, как и все твое племя! — отрезал Жак.

Ветер гудел за поднятыми стеклами, врывался в кабину сквозь вентиляционные отверстия на щитке приборов. Пассажиры молчали.

— Никакого приказа из штаба, чтобы нас пропустили, не было, — опять заговорил Дарамола. — Полукровка сам все придумал…

Ему никто не ответил. Каждый был занят своими мыслями, каждый боялся высказать чувства тех нескольких минут у канавы перед маленькими черными автоматами. В том, что эти автоматы могли заговорить, никто из пассажиров не сомневался. Но каждый боялся признаться в этом даже самому себе и, конечно, не желал, чтобы об этом знали другие.

Горло Петра горело, оно было сухим, как саванна. Жак достал из‑под своего сиденья рядом с шофером две банки с пивом, ловко пробил их ножом и протянул одну спутникам.

— Андре! Питер!

Войтович отрицательно блеснул очками. Тогда Петр припал к отверстию в банке. Пиво было горькое, теплое, противное, оно впитывалось в нёбо. Горло горело по‑прежнему.

Жак отпил половину банки и протянул ее водителю. Дарамола молча взял ее и, не замедляя хода машины, выпил одним глотком. Затем, приспустив боковое стекло, швырнул банку на асфальт. Она покатилась, поблескивая золотистыми боками.

Анджей развернул карту. Квадрат, который пересекала жирная синяя лента, — река Бамуанга.

Жак обернулся на шелест бумаги. Белокурый, зеленоглазый, с кожей, желтоватой от противомалярийных таблеток, он почему‑то казался здесь не от мира сего рядом с чернокожим Дарамолой, Петром и Анджеем, красным от солнечных ожогов.

— Если мятежники победили в Луисе, — сказал он, — мы проедем через мост спокойно. Если нет, то, будь я командиром первой бригады, я бы этот мост взорвал.

— До него четыреста миль от Каруны! Даже… — Войтович любил точность. Он пошевелил обветренными губами, подсчитывая. — Даже… четыреста двадцать семь…

— У них есть авиация! — возразил Жак. — Остатки люфтваффе, старые немецкие «фокке‑вульфы». Другое дело — смогут ли они попасть в мост.

Никто ему не ответил.

Темнело. Сначала растворились контуры дальних деревьев. Затем расплылись кусты. Темнота стремительно надвигалась из саванны. Дарамола включил фары. И сейчас же в их свете мелькнули два больших шара, мелькнули и погасли.

— Буш‑беби, — меланхолично констатировал Анджей. — Из отряда приматов. — Он обернулся к Петру: — Дорогой коллега, все надо воспринимать относительно.

Говорил он это так, будто бы продолжал с Петром давно затеянный разговор. И Петр с удивлением поймал себя на том, что он тоже уже долгое время ведет этот разговор с поляком — молча, в душе.

— Иногда личные шишки приходится просто забывать.

«Но почему нас? Ведь это непоправимо. Очередь. Удар. И темнота. Так нелепо и так… просто».

Это был внутренний голос Петра, который вел разговор с Анджеем с того самого момента — у канавы.

— Я понимаю, — вслух сказал Петр.

— Понимаешь ли? Ведь эти люди совершили неслыханное! Они подняли мятеж и убили премьера — человека, которого считали здесь чуть ли не наместником аллаха на земле! Побудь‑ка на минуту в их шкуре. И представь: ты мятежник, ты в патруле, в саванне. Ты не знаешь, как идут дела в Каруне, как ведет себя гарнизон в Зандире, что — в Кадо. Быть может, конница эмиров уже движется на Каруну. А что в Луисе? Чья там власть?

Он помолчал. Жак, полузакрыв глаза, неподвижно сидел на переднем сиденье.

— Чего ж ты от них ждешь, коллега? Эти ребята сами еще не знают, будут ли живы завтра. И в конце концов, они же нас не расстреляли!

Войтович замолчал, вглядываясь в темноту:

— Кажется, подъезжаем к Куранчану. Вот и огни…

— Куранчан? Жак потянулся.

— Приедем — ужинать и спать. Ночью ехать нельзя. Как бы не подстрелили с перепугу. Да и бензин кончается… — Он обернулся к шоферу: — В рест‑хаус!

Многоопытный Дарамола хорошо знал дорогу. Вот уже почти пять лет вместе с Жаком он гонял по просторам всей этой огромной африканской страны.

«Пежо» лихо остановился у темного домика с деревянными колоннами, у крутого многоступенчатого крыльца, ведущего на бетонную веранду. В темноте веранды кто‑то заворочался. Полицейский в форме деревенской полиции — в красной феске, босой и с дубинкой — поднялся с пола.

— Ужин и ночлег! — крикнул Жак на местном наречии.

— Йе, са, — покорно ответил полицейский и зашлепал босыми ногами куда‑то за угол дома.

Затем в доме мелькнул желтый огонек — чиркнули спичкой. Зажегся свет и поплыл из глубины дома к стеклянной двери. Дверь отворилась. На пороге стоял заспанный африканец с керосиновой лампой в руках.

Он поставил лампу на пол и пошел к машине.

— Салям алейкум! — сказал Жак.

— Алейкум салям! — ответил африканец, помогая Дарамоле вытаскивать из багажника чемоданы.

Жак рассмеялся.

— Люблю я северян! Честные, трудолюбивые, покладистые! — Он хлопнул африканца по плечу. — Ты ведь из племени нупе? Так, папа?

— Нупе…

Африканец был средних лет, но ему явно льстило, что его называют папой.

— Никаких новостей, все спокойно?

— Какие тут новости, маста…

— Они ничего не знают.

Жак еще раз хлопнул нупе по плечу:

— Папа, три ужина и радио. Есть у вас радио?

— Йе, са… — равнодушно кивнул нупе. — И пиво?

— Конечно! Еще лет тридцать назад гостям предложили бы не пиво, а орехи кола. Таков был обычай. Теперь же по всей Африке понастроено пивных заводов. Цивилизация диктует свои условия! — усмехнулся Жак.

Все трое вошли в дом следом за африканцем. Это был рест‑хаус — дом для приезжих, нечто вроде маленькой гостиницы. Целая сеть таких рест‑хаусов была разбросана по всей Гвиании. Их строили англичане для служб колониальной администрации, когда страна была еще колонией, и все здесь сохранилось с тех пор в прежнем виде.

Петр во время своих поездок по стране останавливался уже в добром десятке таких заведений. Они были построены по одному плану, и иногда казалось, что каждый раз приезжаешь в один и тот же рест‑хаус. На стене обязательно висели плохо отпечатанные портреты премьер‑министра и главного министра провинции, губернаторов. Иногда текст государственного гимна. Здесь же реклама местного пива «Стар» — сияющий гвианиец пьет из высокого стакана.

Меню тоже обязательное. По утрам корнфлекс или порридж — овсянка. Яйца — вареные или жареные, с сосиской или с ветчиной. Можно было заказать жареную селедку. И обязательно тосты, джем, плохой кофе. Масло было соленым — местного производства, самым дешевым.

Обеды такие же безвкусные — порошковый суп «магги», волокнистое мясо с приправой из консервированных овощей, непонятно из чего сделанное желе. Иногда водянистое мороженое.

Все это подавалось в «главном здании». Вокруг него стояли одноэтажные дома, называвшиеся почему‑то по‑французски — шале. Здесь и останавливались проезжие. Плату с них брали вперед — таково было правило.

Петр опустился в старое пыльное кресло, просиженное и продавленное, и обвел глазами помещение. Оно ничем не отличалось от виденных прежде. Только без фена — огромного пропеллера на потолке: в Куранчане не было электричества.

Нупе — он же и повар, и администратор, и бармен — принес холодное пиво.

Петр потрогал запотевшую бутылку.

— Сегодня утром привезли лед, маста, — объяснил нупе. Анджей молча налил пиво в высокие стаканы — точно такие же, как на рекламе «Стар».

Сейчас же появился неунывающий Жак. Он вырос в проеме двери — на фоне ночи, залитой лунным светом.

— В рест‑хаусе никого, — объявил он. — Похоже, что действительно здесь никто не знает о восстании.

Он подошел к грубому столику, на котором стоял поднос с бутылками, и принялся жадно пить.

Затем нупе принес радио. Это был громоздкий ящик, работающий на батареях.

Жак переставил бутылки на пол, и ящик был водружен на столик. Сначала он не подавал никаких признаков жизни. Жак слегка по нему пристукнул. Затем — сильнее. Ящик захрипел. Жак покрутил ручки. Послышалась музыка. Военный марш.

— Каруна.

Петр и не заметил, как за его спиной оказалось человек пять заспанных африканцев — официантов, уборщиков. Они вытягивали шеи.

Затем ломающийся голос диктора сказал что‑то на местном наречии. Африканцы вытянули шеи еще больше.

И неожиданно из ящика донесся голос — молодой и сильный.

— Соотечественники, — начал он. — Сегодня войсками нашей республики сметено продажное правительство… Мы поднялись, чтобы покончить с коррупцией и грязными интригами продажных политиканов, чтобы вернуть гвианийцам уважение к самим себе и восстановить доброе имя Гвиании за рубежом…

Мог ли Петр забыть этот голос?

Он невольно дотронулся до золотого льва у себя на груди.

Всего лишь три часа назад он приколол его к нагрудному карману своей рубахи, но увидел этот значок впервые за много сотен миль отсюда — на берегу океана, на пустынном пляже в пригороде Луиса…


2

В тот вечер, несколько месяцев назад, Петр приехал купить свежей рыбы на маленьком импровизированном базаре, возникавшем у самой кромки прибоя, как только сюда подходили тяжелые, разукрашенные цветными узорами лодки рыбаков.

Петр любил смотреть, как они появляются — сначала дальней россыпью точек на медленно колышущейся глади океана, потом стремительно растут, и лопасти коротких весел вспыхивают бронзовым светом в лучах низкого вечернего солнца.

Толпа, в молчании стоящая у самой воды, оживала.

Торговки, пришедшие сюда, чтобы побыстрее и подешевле скупить рыбу, жены рыбаков с детьми, привязанными за спиной, с детьми, цепляющимися за куски материи, обернутые вокруг материнских бедер, стайки мальчишек, носящихся по берегу в сопровождении удивительно тощих, полных восторженного собачьего счастья псов — все это начинало вдруг волноваться, шуметь. И вот первая лодка на гребне зеленого вала — вся в белоснежной пене, в лихорадочном мельтешении десятка сверкающих брызгами весел, — нависала над желтой полосой песка, пожираемой стремительно несущейся на берег волной, и тяжело плюхалась в мелководье. Все кидались к ней и с веселым гомоном, вцепившись в темные, прокаленные солью и солнцем борта, волокли на берег вместе с улыбающимися рыбаками.

Такая же встреча ожидала и вторую лодку, и третью. Потом, когда все лодки были уже на берегу, начинался быстрый и непонятный Петру раздел добычи.

Петра здесь хорошо знали — ему всегда можно было продать что‑нибудь совершенно никчемное: то бивень меч‑рыбы, то зубы акулы, а то и просто обломок панциря морской черепахи. Но в тот день Петр приехал на пляж раньше обычного часа на полтора — хотелось немного отдохнуть, побыть одному.

Он провел в Гвиании уже около года, дело шло к отпуску. Но Информаг — Информационное агентство, которое Петр представлял в Гвиании, не спешило давать на отпуск разрешение.

Почти пять лет прошло с тех пор, как Петр впервые побывал в Гвиании по путевке ЮНЕСКО. Тогда, еще аспирант Московского института истории, он собирал материалы по истории колонизации страны. Но это продолжалось недолго, Гвианию ему пришлось покинуть не по своей воле. Потом были волнения с защитой диссертации, сменившиеся размеренной и спокойной жизнью старшего научного сотрудника — с библиотечной тишиной и «присутственными днями». Петр располнел. Но эта жизнь, особенно после всего того, что ему пришлось увидеть и пережить за недолгое время пребывания в Африке, с каждым днем все больше и больше тяготила. И он искренне обрадовался, когда однажды ему позвонили из Информационного агентства и предложили зайти для знакомства, которое, к великой радости Петра, обернулось для него работой заведующего бюро Информага в Гвиании.

На аэродроме чету Николаевых встречал советский консул Глаголев. И Петру вспомнилось, как несколько лет назад консул нервничал, когда полицейский комиссар Прайс «выпроваживал» из страны аспиранта Луисского университета Николаева.

Глаголев, с тех пор как Петр видел его в последний раз, очень изменился. Лицо у него было болезненное, желтоватого цвета. Он сильно похудел. И только глаза за толстыми стеклами тяжелых очков были все те же — спокойные, добрые.

— Привет Информагу! То есть магу информации! — шутливо приветствовал он Петра, как будто расстались они только вчера.

Он галантно поклонился Вере, жене Петра, и, когда она протянула ему руку, поцеловал кончики ее пальцев.

— У вас здесь все такие? — рассмеялась Вера.

— Нет, — серьезно ответил Глаголев. — Только я, консул. А мне это положено по долгу службы.

Вера приняла предложенный консулом тон.

— И вам нравится ваш долг?

— Вы в этом еще не раз убедитесь. А пока, — Глаголев сделал приглашающий жест, — прошу ко мне. Моя половина уже приготовилась к приему. Ждет с нетерпением. Особенно, — консул хитро прищурился, — если вы привезли селедку и черный хлеб.

Вера кивнула на портфель Петра.

— Всю дорогу держал на коленях. Никому не доверял. Из аэропорта они поехали незнакомой Петру дорогой.

— Построили недавно, — сказал Глаголев, не дожидаясь расспросов Петра. — И вообще, с тех пор, как ты был в Луисе, здесь очень многое изменилось… — Голос его стал чуть грустным. — Подумать только — пять лет прошло!

Они пересекли город по незнакомым Петру улицам.

— Мы ведь теперь живем в парке Дикойи. В том самом, где ты был гостем на вилле комиссара Прайса. Помнишь? Старик Прайс все такой же, — говорил Глаголев, неторопливо ведя машину и внимательно всматриваясь в темноту, пронизанную белыми лучами фар. — Теперь у него новая идея — мол, полиция служит лишь букве закона и должна быть вне политики.

— А полковник Роджерс?

— Тоже здесь. Старый Симба, покойный президент, после скандала с твоей высылкой отправил его в Лондон. Но, как только Симба умер и в Гвиании все изменилось, Роджерса немедленно вернули обратно.

Они крутили по аллеям огромного парка. То справа, то слева мелькали огоньки. Пахло диковинными тропическими цветами. Здесь было прохладнее, чем в городе, свежее.

— Мы на острове. Чуешь — ветер с океана! Все время продувает. В парке, брат, микроклимат свой, особенный. Раньше ночью здесь не имел права появиться ни один гвианиец, здесь был сеттльмент. Только для белых. Черные — слуги. Понятно? Кстати, Эдун знает, что ты приезжаешь. Ждет, обещает помочь. Это ведь непросто — работать в местной прессе. Это профессия. Да и Томас Энебели будет тебе полезен. Ты им в Москве определенно чем‑то понравился.

Глаголев сказал правду. И Эдун, и Томас ждали его приезда. Обоих Петр знал еще по Москве. Познакомились они, когда агентство, где Петр проходил стажировку, послало его взять интервью у участников международного конгресса, приехавших из Гвиании.

В пресс‑центре конгресса Петру сообщили, что гвианийская делегация вместе со своим главой Томасом Энебели остановилась в гостинице «Украина».

Дальше не было абсолютно никаких сложностей. И Эдун Огуде, редактор влиятельной газеты «Ляйт» («Свет»), и Томас Энебели, открывший в Луисе магазин «Советская книга», общественный деятель, журналист, бизнесмен, не только ответили на все вопросы Петра, но и согласились написать для агентства серию статей.

Оба оставили Петру свои адреса и обещали помочь наладить работу бюро Информага в Гвиании.

Они встретились в Луисе, в небольшом холле квартиры Глаголева. Встреча была шумной. Особенно обрадовался Эдун.

— Ха! Вот здорово! — хлопал он себя ладонями по бедрам. — Приехал все‑таки! Приехал!

Томас Энебели был более сдержан. От него веяло спокойствием и уверенностью, каким‑то изысканным благородством, чувствовавшимся во всем: и в осанке, которая подчеркивалась национальной одеждой, похожей на тогу, и в гордом повороте головы. Уже потом, через несколько месяцев, Петр спросил, не принадлежит ли он к какой‑нибудь из древних королевских династий Гвиании.

— Мой отец — фермер, — просто ответил Томас. — Короли к нам не заходили…

Раньше, услышав такой ответ, Петр удивился бы: очень многие гвианийцы носили титулы принцев и гордились этим. Еще больше клялось, что состоят в родстве с многочисленными племенными вождями, а уж про количество тех, кто говорил, что приходится родственником премьер‑министру, президенту пли министрам, — и говорить не приходилось. Возможно, что в большинстве случаев это было правдой — семейные отношения в здешних краях были необычайно сложны и запутанны. Но Томас не был и не желал состоять в родстве ни с кем из власть имущих.

Он подошел к Петру и спокойно протянул руку:

— Добро пожаловать!

Рука у него была сильная, большая. И рукопожатие получилось крепким, искренним.

Лицо его светилось открытой, спокойной улыбкой — честной, доверчивой, располагающей к дружбе.

Через несколько дней Петр переехал от Глаголева в отель «Мажестик» — он не хотел стеснять гостеприимного консула, а дом для бюро Информага, и заодно для жилья, только еще подбирал. С Эдуном к нему пришел незнакомый гвианиец — невысокого роста, стройный, с тонким умным лицом. Держался он очень уверенно.

— Принц Самуэль Нванкво, — представил его Томас, — секретарь Союза журналистов Гвиании.

— Меня зовут Сэм, — Нванкво церемонно протянул руку Петру. — Очень рад познакомиться…

Это был третий из «неразлучных», как называли в Луисе Эдуна, Томаса и Сэма.

— Если вам нужна помощь, можете на меня рассчитывать, — важно сказал Сэм, но, не выдержав явно не свойственного ему тона, вдруг хлопнул Петра по плечу и хитро подмигнул: — Ну, теперь кое‑кто у нас попрыгает!

Петр понял, что Сэм имел в виду. Бюро Информага должно было распространять материалы о Советском Союзе, поступающие из Москвы: статьи, фотографии, книги, брошюры.

Петр окунулся в это дело с азартом. Он любил играть в шахматы, и порою ему казалось, что он ведет длинную, в сущности, бесконечную партию с опытным, умным противником, имеющим в запасе бесконечное количество ходовых комбинаций: британская информационная служба была явно недовольна тем, что гвианийцы узнавали о Стране Советов, как говорится, из первый рук. Тем более что интерес ко всему советскому в Гвиании непрерывно рос.


3

Петр медленно шагал по твердой полоске песка, уплотненного приливом, вдоль уходящего вдаль берега.

Тяжелые валы прибоя глухо разбивались о песок, и пестрая пена шипела и таяла. Крабы, напуганные шагами Петра, суматошно разбегались с его пути, зарывались в песок.

Вокруг не было ни души — только желтая гряда дюн, океан и небо. И Петр даже вздрогнул от неожиданности, когда за поворотом берега, метрах в тридцати впереди себя, вдруг увидел дерущихся африканцев. Вернее, это было уже финалом явно недолгой схватки: невысокий ладный паренек в спортивной куртке резко ударил ребром ладони по шее другого — худощавого в длинной национальной одежде, руки которого держал третий участник драки — плотный, коренастый крепыш, чье мясистое лицо было изрыто глубокими шрамами оспин.

Тот без звука рухнул на песок. Парень в спортивной куртке оглянулся и заметил Петра. Он что‑то тревожно крикнул, и рябой крепыш, схватив в охапку безжизненное тело, подтащил его к линии прибоя и тяжело бросил в воду.

— Стойте! — крикнул Петр, но оба уже карабкались по склону дюн, не оглядываясь и пригибаясь.

Вода закружила беспомощное тело, потащила за собой. Затем медленно надвинула тяжелый зеленый вал. Петр бросился ему навстречу.

Его сбило с ног, ударило о песок. На секунду он потерял сознание, но сейчас же пришел в себя, оказавшись в водовороте песка и мутной, пронизанной солнечном светом воды, не зная, где дно, где берег, где небо.

Он раскинул руки, пытаясь вырваться из давящего зеленого мрака, и вдруг почувствовал, что его пальцы во что‑то вцепились. В этот момент вода отхлынула — и он остался лежать на песке почти у самой линии прибоя. Левая его рука держала полу длинной одежды человека, уткнувшегося лицом в плотный, сырой песок. Новый вал с ревом надвигался на них. Петр изо всех сил рванулся к берегу — это спасло его. Вновь нахлынувшая громада воды обрушилась позади, тяжело ударила Петра по ногам, и пена побежала по спине — светлая, легкая, ласковая. Подождав, пока вода схлынет, он резко рванулся вперед, еще раз, еще… Он тащил человека подальше от воды, к дюнам. Потом, уже на песке, перевернул его на живот и, согнув в поясе, положил на свое колено вниз лицом. Из ноздрей и рта человека полилась вода.

Перевернув спасенного на спину, Петр прильнул к его рту и принялся вдувать воздух. Через минуту человек застонал, еще через несколько минут он уже сидел. Взгляд его был мутен и безразличен.

Петр в изнеможении откинулся на еще прохладный песок, лучи утреннего солнца грели ласково, от мокрой рубахи уже поднимался чуть заметный легкий пар. Он почувствовал, что спасенный им человек внимательно смотрит на него, но не оборачивался, надо было что‑то сказать, а Петр не знал что. Он боялся, что тот, сидящий рядом, начнет благодарить. От этой мысли Петр чувствовал себя неловко. И, чтобы опередить слова благодарности, он вдруг резко сел и деланно веселым голосом сказал:

— С возвращением с того света, приятель!

Фраза прозвучала фальшиво, но спасенный в ответ кивнул.

Лицо его было по‑девичьи нежным, черты — тонки. Большие миндалевидные глаза затенялись густыми ресницами. Он был коротко пострижен и тщательно выбрит. Тонкая ниточка усиков подчеркивала твердые линии волевого рта.

И вдруг Петр понял, что это лицо ему знакомо, что он видел его много раз — в газетах, в местной кинохронике, по телевидению.

— Майор… Нначи? — неуверенно спросил он. Африканец кивнул.

— Боюсь, что вы опять впутались не в свое дело… мистер Николаев.

Майор грустно и как‑то виновато улыбнулся, с усилием встал.

— Я вас не сразу узнал. Я привык видеть вас в форме, — ответил Петр, тоже вставая и удивляясь про себя, что майор его знает.

Нначи словно прочел его мысли:

— Не удивляйтесь. Кто же в Гвиании не знает героя операции «Хамелеон»?

— Но зато уж вся Гвиания знает человека, кто силами своего батальона пытался поддержать Патриса Лумумбу, — в тон майору ответил Петр.

— Это был мой долг. К сожалению, в Конго было все гораздо сложнее, чем мне казалось, — сухо сказал Нначи.

Они медленно шли вдоль берега, разговаривали так, будто ничего не произошло. И Петр понял, что майор чувствует себя неловко — точно так же, как и он, Петр. Да, этот блестящий офицер гвианийской армии, прославившийся тем, что, командуя батальоном ООН в Конго, требовал решительных действий в поддержку Патриса Лумумбы, никогда не бывал в подобных ситуациях.

Они подошли к месту стоянки автомашин, и майор потрогал ручку дверцы старенького «фиата»: она была заперта.

Нначи облегченно вздохнул, и Петр не выдержал:

— Думаете, они похозяйничали и здесь?

Он подчеркнул слово «они», словно ему было известно нечто большее, чем то, что он сам видел на пляже.

Майор резко вскинул голову, губы его плотно сжались. Но он сейчас же улыбнулся:

— Во всяком случае, именно из‑за них вы не получите медаль за спасение утопающего. Ни вы, ни я и, уж конечно, ни они — никто не скажет об этом властям.

В последней фразе было предупреждение — мягкое, но решительное, и Петр понимающе кивнул.

Нначи сел в свой «фиат» и тронул было машину с места.

— Бай‑бай, — вслед ему поднял руку Петр.

— Бай, — улыбнулся Нначи и вдруг остановил «фиат», на мгновение задумался, открыл дверцу, подошел к Петру, решительно сунул руку в карман, вытащил оттуда и молча протянул ему маленький значок: золотой лев поднялся на задние лапы.

— Может быть, вам это очень скоро пригодится. Кто знает? Ведь вы, журналисты, порой оказываетесь в таких переделках, что…

Петр отвел руки Нначи.

— Спасибо. Я нырял не за золотом.

Лицо майора стало жестким. Он отвернулся и пошел к машине.

— Бай‑бай, — сухо сказал он уже из кабины.

— Бай! — ответил ему Петр.

И в этот момент потрепанное желто‑зеленое такси, минуту назад свернувшее с асфальта автомобильной дороги и пылившее по пляжу в их направлении, остановилось рядом с «фиатом» Нначи. Из машины поспешно вышел африканец в ладном светло‑сером костюме с красным галстуком «бабочкой» и элегантной тростью.

— Извините, господин майор, я чуть не опоздал!

— Зато вам, дорогой Нагахан, не пришлось купаться, как нам с мистером Николаевым, — улыбнулся майор.

Нагахан метнул в Петра такой взгляд, что тому на мгновение стало не по себе.

— Что случилось?

В его голосе был испуг.

…И вот теперь, много недель спустя, этот значок все же оказался на груди Петра.


ГЛАВА II

1

А между тем еще вчера вечером, когда они въезжали в Каруну, Петр даже и не предполагал, что увидит когда‑нибудь этот значок опять.

Вечерело. Они ехали по затихшей, спокойной саванне, и Жак, бывший здесь много раз, то и дело указывал куда‑нибудь в сторону от дороги:

— Там, милях в двадцати, большая деревня. Я покупал там шкуры. Бывало, жители строили дорогу для грузовиков ровно на один раз. Только чтобы вывезти груз. И саванна опять проглатывала ее. А вот в стороне, милях в пятидесяти, — деревня, во главе которой стоит женщина…

Жак застенчиво улыбнулся.

— Когда‑то я бывал там частенько. Там живет моя девушка. Королевской крови. Иногда она приезжала ко мне в Луис. А недавно написала — выходит замуж. Я послал ей денег.

Перед самой Каруной пришлось остановиться. Колонна зеленых армейских грузовиков сползла с асфальта на пыльную, сухую землю саванны. Солдаты соскакивали с машин, на ходу рассыпались в цепи. Они бежали в сторону одинокого здания с радиомачтой.

Жак пристально наблюдал за всем этим. Лицо его напряглось.

— Маневры? — спросил Петр. — Играют в войну.

Жак натянуто улыбнулся.

— Засада на местных девочек!

В Каруну они въехали уже в сумерках.

— В «Сентрале» номер стоит до девяти фунтов в сутки. Пусть там живут американцы, у них денег много, — серьезно заметил Жак. — Мне это не по карману. Да и вам, вероятно, тоже. Ничего, при отеле есть домик фирмы, где я работал. Если он пуст, попробую вас там устроить. А сам переночую в одном месте, у друзей.

Петр промолчал. В конце концов, в «Сентрале» есть номера и подешевле — он знал это хорошо, потому что останавливался в этом отеле пять лет назад.

Пять лет! Как летит время! Петру стало чуть грустно. Пять лет назад он приехал сюда восторженным, безумно влюбленным в Африку мальчишкой с душой, доверчиво распахнутой для всех и для всего. Он был тогда не один. У него были друзья — Роберт Рекорд, австралиец, его коллега по Луисскому университету, художница Элинор Карлисл, Стив Коладе, лидер левой профсоюзной молодежи. В Луисе его ждал профессор Нортон, его научный руководитель.

Незадолго до этого страна получила независимость, в ней все кипело, клокотало. Профсоюзы набирали силу. И, пытаясь, вернуть себе потерянные позиции, колонизаторы пошли на провокацию.

Им нужен был «красный заговор», чтобы разделить профсоюзы, бросить в тюрьмы рабочих‑руководителей, запугать правительство молодой республики «коммунистической опасностью».

Как кстати пришелся им тогда приезд в страну молодого советского ученого Петра Николаева! Операция «Хамелеон» — так был закодирован план резидента британской разведки полковника Роджерса, простой и надежный. Полковник, казалось, учел все, все продумал, все рассчитал. И все же операция «Хамелеон» провалилась — слишком много друзей оказалось в Гвиании у этого парня из Советского Союза.

Многое изменилось с тех пор.

Умер профессор Нортон — прямо на пляже, ремонтируя свою любимую лодку. Элинор уехала в Лондон на несколько дней и осталась в Англии. Следом подался Роберт Рекорд.

Потом несколько раз из глухого английского городка приходили в Институт истории открытки — Элинор и Роберт поздравляли Петра с Новым годом. Петр отвечал на поздравления, но так и не решился задать вопрос — нашли ли они наконец счастье, в поисках которого в свое время приехали в Гвианию, а затем уехали из нее?

Жак петлял по переулкам, выбирая путь к «Сентралу» покороче.

— Гвианийский Сен‑Жермен! Центр феодальной аристократии, — презрительно говорил он, когда машина медленно ползла по ухабистому, неасфальтированному и темному переулку и вдруг за очередным поворотом оказывалась перед массивными глиняными стенами, покрытыми белыми и коричнево‑красными узорами и залитыми светом мощных прожекторов.

По углам плоских крыш, выступавших из‑за стен, торчали острые зубцы — в традициях местной архитектуры. Около наглухо запертых ворот сидели мрачные полицейские в красных фесках.

Петр знал, что за стенами — дворцы местных вождей и владык, феодалов из саванны. Владыки носили важные титулы и окружали себя пышной свитой. Они изредка приезжали в Каруну — надменные, с лицами, закрытыми наполовину кисеей, укутанные в белые ткани, как куклы. На голове обязательно красовалась чалма — розовая или зеленоватая.

Между кисеей, закрывающей рот и нос, и чалмой, надвинутой на лоб, масляно поблескивали тупые глазки, полузакрытые жирными веками. Расплывшиеся лица были по‑бабьи круглы.

Владыка саванны тяжело вылезал из черного американского лимузина. Слуги развертывалиперед ним ковер. Телохранители свирепо орали и размахивали секирами — ленточными пилами, разрезанными по диагонали и заточенными до остроты бритвы. Секиры шаркали по асфальту, высекая фонтаны голубых искр.

И зрители, распростертые в пыли, знали: голова любого из них может слететь с плеч. Без суда, без следствия. И никто ничего не скажет ни здесь, в Каруне, ни даже в Луисе — далекой столице Гвиании на берегу Атлантики.


2

Жители Каруны были в большинстве своем южанами.

Английский полковник Дункан, завоевавший для короны ее величества эти края и заработавший таким образом титул лорда, прельстившись отличным климатом, решил превратить, древний город в столицу колониальной администрации. По его приказу узкая ниточка железной дороги связала Луис, морские ворота колонии и глиняный город султанов.

Затем потянулись в Каруну клерки‑южане, уже облагодетельствованные плодами ранней колонизации, мелкие чиновники, торговцы. Они были куда расторопнее северян и легко могли договариваться с англичанами.

Феодалы хмуро смотрели на пришельцев, в большинстве своем христиан. Южане, пошедшие на службу к колониальной администрации, легко отказались от религии своих отцов. И носителям ислама, которым аллах, по их словам, повелел распространить религию правоверных от песков Сахары до берегов океана, было не по Себе. Но английские офицеры уже доказали, что отлично умеют находить замену непокорным владыкам: в роду всегда найдется какой‑нибудь племянник, готовый при первом же удобном случае спихнуть дядюшку и сесть на его место, вождя племени, если вдруг тот чем‑нибудь не угодит колониальной администрации.

И эмиры молчали в своих глиняных замках, не смея поднять зеленое знамя священной войны мусульман — джихада. Густая злоба закипала в их ожиревших сердцах, будоража ленивые, застывшие, как лава, тяжелые мысли. Теперь они ненавидели Каруну и презирали ее.

А город между тем процветал. Здесь появились банки, конторы, учреждения. Был основан и университет. Молодежь, собираясь в аудиториях, думала совсем не над тем, над чем хотелось бы эмирам. Например, задавались вопросы — на каком основании эмиры имеют собственные суды и судят людей по собственным законам? Зачем эмирам собственная полиция? Почему нужно платить еще и подати обитателям этих облезлых глиняных замков?

Но эмиры пока молчали, как тупо молчали они в сенате провинции, приезжая сюда на сессии с большой свитой. Затем, когда сессия сената кончалась, эмиры отбывали в свои владения. И пустели их дома в пригороде Каруны.

Все это было Петру знакомо. Хотя Информаг не баловал читателя статьями своего корреспондента о событиях в далекой Гвиании, Петр старался как можно чаще путешествовать по стране. Особенно интересно было ездить вдвоем с Анджеем Войтовичем, польским корреспондентом, бродягой по натуре и ученым по складу ума. Войтович постоянно жил в соседней стране — в Богане, но нет‑нет да и наведывался в Гвианию с планом очередного путешествия, изучив заранее справочники и путеводители. Обычно он останавливался у Петра.

Они встретились впервые год назад, Войтович, узнав адрес бюро Информага в посольстве, запросто явился к Петру и представился:

— Я — ваш сосед. Корреспондент Польского телеграфного агентства. Польский африканец или африканский поляк. Давайте дружить, коллега.

Глаза его, голубевшие за льдинками золотых очков, смеялись, и маленький, обожженный до красноты нос задорно морщился.

Он говорил по‑русски очень правильно, с легким приятным акцентом, как говорят иногда в Прибалтике. И хотя он был явно намного старше Николаева, Петр почувствовал себя так, будто встретился со старым другом.

Потом он узнал, что Войтович уже больше десяти лет странствует по Африке, переезжает из одной страны в другую, а жена его — доцент Варшавского университета, где он, после войны демобилизовавшись из Войска Польского, преподавал историю, ни разу не приезжала к нему.

Он был маленький, сухонький, очень подвижный. Африканское солнце прокалило его насквозь, высушило, опалив кости и выдубив кожу.

Петру он напоминал одновременно Вольтера и Суворова.

Анджей Войтович органически не выносил покоя. Приехав в Луис, он два‑три дня бродил по городу. Покупал новые, выпущенные в его отсутствие почтовые марки, изучал полки книжных магазинов. А потом вдруг как‑нибудь во время обеда заводил разговор о том, что где‑то в районе озера Чад есть целое поле гигантских глиняных горшков, врытых в землю, о происхождении которых никто из местных жителей ничего не знает.

— Мы тут совсем обюрократимся, — укоризненно и лукаво говорил он при этом Петру. — И ты хорош, журналист! Зарылся в бумаги, забыл про ветер странствий. А ведь как хорошо в саванне! Давай‑ка все бросим и…

Устоять перед соблазном было трудно. И опять, в который раз, дорожная красная пыль отмечала их следы на просторах Гвиании.

Так было и теперь, когда они с Анджеем отправились в поездку вместе с бизнесменом французом Жаком Ювеленом на его зеленом «пежо» по всему северу страны.

Жака Ювелена в этих краях знали хорошо. И когда в отеле «Сентрал» Жак уверенно подошел прямо к портье, тот сразу же заулыбался:

— Опять в наши края, мистер Жак?

— На день‑другой. Все по‑старому?

— По‑старому, — развел руками портье, широкоплечий и широколицый южанин. — Хотите остановиться в нашем отеле? Но у вас ведь знакомых — половина Кауны.

— Я не миллионер, — покачал головой Жак. — Да и друзья мои тоже. Лучше скажи‑ка мне — шале свободно? То, где я обычно останавливаюсь…

— Минуточку.

Портье вышел в соседнюю комнату.

— Шале свободно, — сообщил он, вернувшись. — Но… один джентльмен… хотел бы с вами поговорить.

Жак удивленно вскинул голову.

— Со мною?

Портье казался смущенным.

— Да, сэр.

Ювелен пожал плечами.

— Может быть, кто‑нибудь из бывших сослуживцев? — Он обернулся к своим спутникам: — Один момент, господа. Я сейчас.

Портье отступил, пропуская его за стойку, затем предупредительно открыл дверь, ведущую во внутренние помещения.

Петр и Анджей, устало облокотившись на конторку портье, равнодушно разглядывали холл отеля: после долгого пути сквозь саванну его холодный порядок казался отталкивающим. Жак появился минуты через две‑три. Губы его были плотно сжаты, глаза смотрели жестко и зло. Но это длилось лишь мгновение. Он шумно вздохнул, с усилием улыбнулся в ответ на вопросительные взгляды Петра и Анджея.

— Так… ничего… Одна старая история с моим прежним бизнесом.

Он опять улыбнулся, уже более естественно, взял большой бронзовый ключ с деревянной грушей, протянутый ему портье, и кивнул:

— Парни, пошли!

Они вышли из холла, Жак — первым. В дверях Петр пропустил Войтовича вперед. Тот шутливо отказался, и пока они топтались на месте, Петр, случайно обернувшись, увидел, как из‑за стойки портье вынырнула невысокая плотная фигура африканца в просторной национальной одежде и сейчас же юркнула вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.

Петру почудилось было в этом человеке что‑то знакомое, но Войтович подтолкнул его к двери, и Петр забыл о нем.

Шале оказалось маленьким симпатичным домиком неподалеку от «Сентрала». Седобородый старик северянин в новенькой красной феске из фетра, с поклоном встретивший их у входа, взял тяжелый ключ, отпер рассохшуюся дверь и поспешно принялся распахивать крашенные желтой краской деревянные ставни, прикрывавшие окна. За день крытый гофрированным железом домик раскалился, в нем было душно.

Тусклая лампочка без абажура осветила голые стены пыльного холла. Три плетеных кресла, грубый колченогий столик да пустые деревянные полки — вот и вся меблировка.

— Ничего? — весело спросил Жак, окидывая насмешливым взглядом холл.

— Чудесно!

Войтович тотчас же принялся расставлять по пыльным полкам бронзовые чаши мастеров Бинды, покрытые тонкой искусной резьбой, — главный трофей этой поездки.

— Чудесно, — повторял он, прикрепляя к гвоздям, покрытым все той же желтой краской и торчавшим из стены, пушистую, потрескавшуюся шкуру гепарда.

В комнате стало уютнее, но все равно в голову так и лезла угрюмая мысль, что здесь давно уже никто не останавливался.

Петр заглянул в спальню. Две огромные, унылые кровати, покрытые грязноватыми парашютами москитных сеток, в которых запутались и высохли многочисленные насекомые, напоминали катафалки. На полу лежал толстый слой пыли.

Но вот вернулся старик сторож, ходивший куда‑то за бельем. Он постелил хрустящие пестрые простыни, включил видавший виды холодильник. Холодильник затрясся, загрохотал и вдруг деловито загудел, заурчал совсем по‑домашнему.

И Анджей и Петр уже успели вымыться под тепловатым (холоднее вода не бывала!) душем. Жак к этому времени разложил на столе луисскую газету, а на ней нехитрый ужин — привезенные с собой консервы.

Старик, спросив, не нужно ли чего еще, вышел.

— Да, — вдруг вспомнил Жак, — Питер, я тут видел для тебя подарок. Кити. Пусси‑кэт. Не сбежал ли?

Он исчез и через минуту вернулся, держа под мышкой белого пушистого котенка. У котенка были большие розовые изнутри уши и красные глаза.

— Отличное животное!

Котенок, прижавшись к полу, беспокойно принюхивался. Затем разинул зубастую пасть и протяжно мяукнул.

— Шарман! — восхитился Жак. — Прелесть.

— Хорош, — согласился Петр.


3

Котенок противно орал всю ночь. Войтович сладко похрапывал, не обращал ни на что внимания. Петр же ворочался с боку на бок. Котенок замолкал, но через некоторое время начинал орать снова.

Наконец, зажав голову между двумя тощими подушками, Петр провалился в тяжелый сон. И сейчас же проснулся.

Было уже светло. Войтович шагал, громко топая, по комнате в пижаме, украшенной непонятными зелеными цветочками, и громко пел нарочито скрипучим голосом:

— Окити‑пупа, секондари‑скул…

Слова были полнейшей бессмыслицей. «Окити‑пупа» — название одного из глухих городишек Гвиании, «секондари‑скул» — школа второй ступени.

Анджей пел, когда бывал в хорошем настроении. Сейчас громче обычного, явно, чтобы разбудить Петра. Вот он остановился, повернул к Петру свой облупившийся нос. Его золотые очки весело сверкали.

Петр выругался и сел на кровати.

— Проклятый кот! Орал, не давал спать…

— Разве?

Анджей искренне удивился.

— А я вот тут встал пораньше и подумал, коллега… Когда он начинал утренний разговор такой фразой, Петр испытывал нечто вроде зубной боли. Эта фраза означала, что сейчас в тщательно разработанный маршрут будет внесено еще одно — уже которое за время поездки! — изменение.

Петр был не против изменений вообще, но хотел знать о них заранее. И вообще, он в последнее время не любил неожиданностей.

— Это у тебя чиновничье, — поддевал его Войтович. Не преминул он заявить это и теперь.

— Ничего не поделаешь, — согласился Петр. — Ты сам себе хозяин. А у меня в Луисе целое бюро. Штат. Сейчас наверняка натащили уже кучу счетов: и за бумагу, и за краску для ротатора. А телетайп наверняка опять испортился. Так где этот мерзкий котище?

— Жрет. Отдал ему банку сливок. Так вот что я придумал…

В этот момент у самой двери трижды подряд торопливо просигналил «пежо». И сейчас же ворвался возбужденный Жак.

— Я всегда говорил, что в этой чертовой стране порядка никогда не будет! — заорал он с порога. — В стране переворот. Убиты премьер Севера — Бенда, Запада — Олутола, и… — он задержал дыхание… — и, кажется, премьер Гвиании сэр Табукар.

Жак молчал, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Кто? — наконец вырвалось у Петра.

— Молодые офицеры. Ночью. Сейчас в городе патрули, но никто пока толком ничего не знает.

Петр бросился одеваться.

— Недаром кот так орал ночью, — пробормотал он.

Они поспешно вскочили в машину. Шофер Дарамола был сер от страха. Даже перышко на его франтоватой шляпе, казалось, поникло.

— Дрожишь? — поддразнил его Жак. — А все твои земляки, южане. Их работа! Вот подожди — сейчас эмиры объявят джихад…

Дарамола молчал. В его выпуклых глазах был неподдельный ужас.

— Поехали ко дворцу Победы, — резко приказал ему Жак.

— Но… солдаты…

— Нужен ты им! — фыркнул Жак. — Ну!

Мимо шале по улице промчался разрисованный желто‑зелеными разводами броневик. На пыльной броне устроились угрюмые солдаты, настороженно уставив во все стороны стволы автоматов.

Навстречу то и дело попадались легкие танки с закрытыми люками. Они кружили по городу, весело лязгая гусеницами. Неподалеку, на поле учебного аэродрома, ревели моторы. Три старых «фокке‑вульфа» взлетели и принялись барражировать над притихшим городом.

Дарамола вел машину неуверенно, прижимаясь к домам. Однако ко дворцу проехали беспрепятственно.

Петр хорошо знал этот дворец — белоснежный купол, старинные пушки у решетчатых ворот. В нем жил человек, имя которого на Юге Гвиании произносили с ненавистью, а на Севере — с благоговением и восторгом. Бенда, потомок знаменитого имама, поднявшего больше ста лет назад знамя джихада в этих краях и утвердившего ислам на месте некогда могущественных языческих королевств, сам отличался фанатической религиозностью.

Любимым занятием Бенды были экспедиции в просторную саванну — для обращения в мусульманство язычников. Обращал их Бенда разом — целыми племенами по триста‑четыреста человек. Убитых при этом никто не считал.

Бенда, «сильный человек» Гвиании, повелитель всех мусульман страны, ненавидел Каруну, ненавидел Луис. Многие удивлялись, почему Бенда не захватывал власть — остановить его не смог бы никто.

«Конечно, я мог бы сесть в кресло премьер‑министра, — в минуты откровения говаривал он. — Но что мне делать там — в Луисе, в этой вонючей сточной канаве? Там только грязь и разврат. Даже министры, которых я туда послал, испортились: крадут и берут взятки. Мерзость!»

Самому ему брать взятки и воровать нужды не было: эмиры выделяли ему многие тысячи фунтов на «нужды партии Севера».

И вот теперь дворец Бенды, попасть в который иностранные послы порой считали куда более важным, чем к премьер‑министру всей Гвиании, лежал в развалинах.

Со всех концов притихшего города сюда тянулись молчаливые толпы.

Когда «пежо» затормозил в густой тени великана манго, дворец все еще был оцеплен. Растерянные полицейские, вооруженные карабинами, в стальных касках, стояли, сидели группами вдоль белых стен, из‑за которых виднелись черные развалины еще вчера белоснежного купола и шел дым. Пахло жжеными тряпками.

Жители Каруны ко дворцу не подходили. Они стояли мрачной толпой вдоль асфальтовой ленты шоссе, метрах в ста от развалин, и тихо разговаривали.

Жак повертел головой и насторожился. Группа гвианийцев стояла кружком в стороне от дороги, рассматривая что‑то в траве. Жак поспешно направился туда. Петр и Анджей пошли за ним.

— Базука, — уверенно сказал француз, присев на корточки около толстого снаряда, оказавшегося в центре кружка любопытных. — Снаряд от базуки. Восемьдесят пять миллиметров, американское производство, термитная начинка.

Он привстал и из‑под руки посмотрел в сторону дворца.

— Базука против глины!

— Маста, а вот еще…

Оборванный мальчишка‑северянин показывал куда‑то в траву.

— Гильза! Всего один раз и выстрелили. Прямой наводкой.

Полицейские собирались уезжать. Они молча влезали в высокие грузовики, крытые брезентом, на котором было написано «райот полис» — «полиция против мятежа». Вид у них был растерянный. То, что здесь произошло, было уже не райот — бунт неорганизованной толпы: дворец был взят штурмом регулярной частью армии Гвиании. Такого еще не бывало.

Сквозь пролом — широкий, заваленный глиняными обломками взорванной стены, какие‑то угрюмые люди выносили пестрые узлы. Их поспешно складывали на длинную платформу‑трайлер, прицепленную к мощному оранжевому трактору. Кто‑то махнул рукой, трактор загудел. Люди уселись в трайлер и поехали. Одновременно тронулись и грузовики полиции.

И тогда осторожная толпа стала потихоньку подступать к покинутому дворцу. Сначала она перешла широкую площадь, затем осторожно приблизилась к закопченным стенам. И остановилась. Главные ворота были приперты большим колом. Рядом зияла пугающая пустота дверного проема, ведущего в проходную, где раньше всегда дежурила охрана.

Наконец кто‑то решился. Остриженный наголо смельчак в пестрой одежде южанина робко вошел в черноту. И сейчас же оттуда раздался его испуганный вскрик. Это словно подстегнуло толпу. Люди, давя друг друга, втискивались в дверь.

Прямо за дверью была комната охраны. Пол этого помещения темнел кровью. Она давно уже свернулась, и на нее осела пыль. Теперь на полу лежал густой и пушистый коричневый ковер. Кое‑где на нем четко отпечатались следы тяжелых солдатских ботинок. Полицейская дубинка, залитый кровью берет полицейского — все это вплавилось в густую коричневую пасту.

Было видно, что человек умирал здесь долго и мучительно, исходил кровью час, может быть, два…

За проходной начинался двор, заросший зеленью. Еще несколько часов назад здесь был образцовый порядок. Теперь по клумбам, по газонам поспешно шагали любопытные жители Каруны, которые раньше и мечтать не смели о том, чтобы попасть во дворец.

Само здание напоминало яичную скорлупу, с размаху расколотую сверху. Черные потеки тянулись от купола по стенам вниз, из высаженных взрывом окон клубились дымки. Было удивительно тихо. Так тихо, что отчетливо слышалось, как тонко журчит вода, падающая из развороченной трубы водопровода.

Яркое солнце безжалостно светило сверху, сквозь пробитую крышу, освещая изнутри комнаты, засыпанные обломками мебели, штукатурки, блестками стекла.

Душно тлели ковры, сухо пылали яркие дорогие ткани…

Петр обошел дворец и попал на задний двор — цементный, пустой. В его длинной серой стене была еще одна проходная. Здесь тоже шла тяжелая борьба — телефон был разбит вдребезги, на полу бурые коврики крови.

За проходной открывался другой двор, полный длинных роскошных автомашин последних марок. Здесь уже бродили любопытные. А рядом, вдоль ряда цементных каморок, жилья челяди, сидели женщины. Не понять — были ли они старые или молодые. Они сидели, прислонившись к стене, накрыв головы покрывалами, посыпанные голубым пеплом, и тихо раскачивались.

Было что‑то жуткое, сиротливое в этом безмолвном, мерно раскачивавшемся ряду горестных фигурок. Петр поднял фотоаппарат, потом побежал догонять Войтовича и Жака Ювелена, прошедших вперед и уже стоявших у стены небольшого цементного строения. Старик северянин что‑то говорил им, показывая на стену. Войтович щелкал фотоаппаратом. Оглянувшись и заметив Петра, он махнул ему:

— Давай сюда!

— …и когда наш господин выбежал, — рассказывал старик, — они его схватили. Сначала они застрелили шофера — вот та большая машина — видите? Он уже завел мотор… Потом они поставили нашего господина вот здесь — у стены этой уборной, и солдат поднял пулемет. Тут выбежала старшая жена господина. «Во имя аллаха, — умоляла она, — убейте и меня!» Солдат начал стрелять. И господин и жена упали. Но господин обманул их: его невозможно убить. Его душа вылетела и превратилась в голубя. Потом она превратится в леопарда и вернется, чтобы отомстить.

Старик был дряхлый, шепелявый. Он говорил на местном языке, и Жак то и дело переспрашивал его.

— Господин брал меня в Мекку, — сказал старик. — Видите? Он ткнул пальцем в свою грязноватую чалму.

— Он был святой человек…

Петр нагнулся к стене. Она была прочерчена голубой бороздой — наискосок, словно кто‑то прошелся тупым зубилом. В одном месте бурело расплесканное пятно. На земле тоже запеклась кровавая лужа. Здесь же валялся куриный пух…

— Наверное, курицу резали, — фыркнул Жак.

Старик стоял, не уходил. Затем он робко напомнил о себе:

— Батуре, даш, — что значило: «Белый человек, милостыню…»

Войтович протянул монету. Старик моментально спрятал ее в складки своего одеяния и потащился на передний двор искать новых слушателей.

— Думаешь, все‑таки его убили? — спросил Анджея Петр.

— Куда отсюда выскочишь! — махнул тот на бетонные стены.

— Надо уезжать, — мрачно заявил Жак. — Я работал в этих краях пять лет, северян знаю… Быть здесь большой резне. Ведь убили премьера‑то! Слыхали, что говорит старик?


4

Вернуться в шале, сложить вещи и прихватить с собой котенка было делом нескольких минут. Улицы по‑прежнему пусты. Лишь броневики и «джипы», набитые солдатами, носились по ним на бешеных скоростях. Да еще с аэродрома время от времени взлетали старенькие самолеты, которые, покружив немного над городом, улетали куда‑то в саванну.

— Только бы не закрыли дороги, — встревоженно пробормотал Жак.

Но дороги закрыли.

Едва они проскочили дворец Победы, как увидели впереди толпу. Люди тесно стояли в пыльной желтой траве по обочинам дороги и с веселым интересом наблюдали за мечущимся человеком в голубой рубахе летчика, но без форменной фуражки. Он с криками размахивал пистолетом перед носом у остолбеневшего от испуга толстяка северянина. Солдаты в надвинутых на лбы касках тем временем выкидывали из розового «мерседеса» толстяка какие‑то тряпки. Три женщины, закрывши лица, испуганно жались друг к другу на заднем сиденье.

— Не знаешь, что происходит? — потрясал пистолетом летчик. — В Кадо, говоришь, собрался? А это кто? Жены?

— Да я… — Пухлые руки толстяка тряслись. — Бизнесмен…

— Везешь награбленное?

Толстяк мотал головой. Толпа была довольна спектаклем. Кое‑кто из солдат тайком улыбался.

Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не появился зеленый «пежо» Жака. Зрители оживились — зрелище обещало стать еще интереснее — в машине сидели иностранцы!

Нервный летчик на мгновение растерялся. Но только лишь на мгновение: внимание толпы подстрекало его.

— Поворачивай в город, — сурово приказал он толстяку, который тотчас же поспешно кинулся в машину. — И чтоб я тебя не видел!

И он решительно направился к «пежо».

— Всем выйти! — заорал он во все горло, черпая уверенность в собственном крике. — Сдать оружие!

— Что? — не понял Петр.

Он вылез первым с котенком на руках.

— Отдавайте ваши пистолеты!

Петр недоуменно огляделся, словно этот вопрос относился не к нему. Толпа затихла и ждала.

— Отдайте ваш пистолет! — менее уверенно повторил летчик. Мяу! — дурным голосом заорал в этот момент котенок. —

Мяу, мяу, мяу!

Он больно царапнул Петра по руке, укусил его, вырвался.

Мяу! — еще громче заорал котенок, очутившись на асфальте, и, задрав хвост, кинулся в высокую придорожную траву.

— Стой! — закричал Петр. И кинулся вслед за ним.

Летчик замер с разинутым ртом. Вид у него был такой удивленный, что один из солдат не выдержал и хихикнул. Второй хохотнул. И вся толпа разразилась хохотом.

Летчик рассвирепел.

— Убирайтесь в город! — бешено заорал он на пассажиров «пежо», пытаясь спасти лицо. — Выезд из Каруны запрещен. Вон отсюда!

— Я никуда не уеду без котенка, — зло, но спокойно отрезал Петр, потирая расцарапанную руку. — Кто у вас начальник?

— Убирайтесь! — Летчик не находил слов от бешенства. — А то… а то…

— Поехали, Питер, — раздался из машины презрительный голос Жака. — Конечно, котенка жалко, но этот псих сдуру еще начнет стрелять.

Петр демонстративно медленно полез в машину.

— В штаб! — решительно сказал он оцепеневшему Дарамоле.

Анджей и Жак промолчали.

Штаб оказался всего лишь в миле от места происшествия. Но не успел Дарамола остановить машину напротив въезда, проделанного в заборе из новенькой колючей проволоки, над которым красовалась прибитая к шесту зеленая вывеска «Первая бригада», как к ним подскочил возбужденный офицер — мулат с ручным пулеметом.

— Здесь запрещено останавливаться! — хриплым голосом закричал он.

Но Петр уже выбрался из машины.

— Мне нужно поговорить с командиром, — шагнул он навстречу офицеру. — Нам нужен пропуск на выезд из города.

В этот момент в воротах показался офицер без фуражки, со свежей повязкой на голове. Он держал в руках лист бумаги, на ходу делая какие‑то пометки. Рядом, отдуваясь, семенил коротышка европеец в непомерно широких шортах и гетрах. Он возмущенно пучил глаза и орал:

— Это безобразие! Останавливают, обыскивают!..

— Хорошо, хорошо, — не отрывая глаз от бумаги, устало говорил ему офицер. — Я уже распорядился. Вас проводит сквозь заставы «джип»…

— Я здесь не босс! Вот он босс! — кивнул Петру мулат и кинулся через дорогу, крича на пассажиров затормозившего было грузовика: — Не останавливаться! Проезжай! Проезжай!

Раненый офицер оторвал глаза от бумаги… И Петр узнал его.

— Майон Нначи?

Да, это был он, майор Нначи.

— Вы?

Нначи попытался улыбнуться, и болезненная гримаса исказила его лицо.

— Вы ранены?

Нначи дотронулся до повязки, устало покачал головой:

— Ерунда!

Он опять поморщился, но тут же овладел собою.

— Вы хотите уехать из Каруны? Жаль. Западные журналисты цеплялись бы за каждую возможность здесь остаться.

— К сожалению, я должен уехать, — вздохнул Петр. Остаться в Каруне, когда начинаются такие волнующие события, — это ли не было заманчивым?

Майор помолчал немного, затем сунул руку в карман, лицо его стало серьезным:

— Но теперь‑то вам придется взять мой маленький сувенир.

Он вытащил руку из кармана — и Петр увидел на его ладони золотого льва. Не дожидаясь ответа, майор решительно приколол значок к карману рубахи Петра, и тот не посмел отказаться.

— Не снимайте его до Луиса, — сказал Нначи. — Хоть на пять‑десять процентов я буду уверен, что вы доедете туда живым…

Коротышка европеец, нетерпеливо дожидавшийся в своем «мерседесе», стоявшем на дороге перед самым «пежо» Жака, окончания разговора и не спускавший с них глаз, скривился.

И в этот самый момент из ворот лихо вылетел «джип». Здоровеннейший солдат в расстегнутой до пояса рубахе, обнажившей мокрую грудь, махнул им рукой.

— Езжайте за ним, — кивнул Нначи на «джип».

— Поехали! — весело гаркнул солдат и, не дожидаясь ответа, нажал на газ.

— Спасибо, — сказал майору Петр.

Тот смущенно улыбнулся и пошел назад, не отрывая глаз от бумаги.

— Поздравляю с подарком! — подмигнул Жак, когда Петр садился в машину.

— Если каждый командир повстанцев будет одаривать нас золотом, — протянул насмешливо Войтович, — то стоит ли покидать Каруну?

Петр не ответил на шутку.

— Гони за «джипом»! — приказал он Дарамоле и сам удивился резкости своего тона.

На пропускном пункте, где только что командовал нервный летчик, распоряжались теперь солдаты. Здоровяк из «джипа», посланного майором, успел уже обо всем с ними договориться.

Солдаты с грохотом откатили с дороги ржавые железные бочки и вяло взяли под козырек.

«Джип» лихо помчался вперед. Так они миновали еще одну заставу, затем другую… У развилки «джип» остановился. Оттуда крикнули:

— Дорога на Луис! Здоровяк козырнул:

— Езжайте, дальше постов нет!

Сержант лихо развернулся, «джип» взревел… и они остались в одиночестве на шоссе, ведущем на юг.

Через несколько миль их остановили: пост впереди все‑таки был. Но значок сделал свое дело.

В рест‑хаусе, в какие‑то мгновенья снова пережив все события последнего дня, Петр почувствовал, что не может съесть ни крошки. Он вздохнул, отодвинул от себя тарелку супа.

— Не могу!

— Напрасно!

Войтович уплетал за обе щеки. Глаза его задорно сверкали. Не страдал отсутствием аппетита и Жак.

— Вот когда я воевал в Алжире, — со вкусом рассказывал он…

Петра мутило. Он встал из‑за стола и пошел к выходу, а перед глазами был ржавый ковер запекшейся и запылившейся крови, полицейская дубинка, простреленный берет…

— Нет, вы в Алжире вели разбойную войну, — донеслось до него.

Это Войтович «заводил» Жака.

Петр вышел на крыльцо. Ярко светила луна. Саванна казалась серебряной. Звонко трещали цикады. «Совсем как у нас в Крыму или на Кавказе», — подумал Петр.

Где‑то завыла гиена. Ей ответила другая. Глухо ударил барабан, потом еще раз и пошел, то удаляясь, то приближаясь. Это ходил ночной сторож.


5

…Второй раз, после случая на пляже, Петр встретил майора Нначи уже в Луисе.

Петр вышел из серого, недавно построенного здания почтамта. Он отправил статью в Информаг об открытии в стране колоссальных залежей нефти и ажиотаже, разгоревшемся вокруг этого события.

Неожиданно чья‑то рука легла ему на плечо. Петр резко обернулся. Нначи смотрел на него, застенчиво улыбаясь.

— Вот видите, мы и встретились, — сказал он. — Только вышел из дому — смотрю, вы… Знаете что, — он помолчал, словно не решаясь что‑то предложить, — я бы хотел с вами поговорить…

Со времени знакомства на пляже Петр успел разузнать о майоре Нначи побольше. Гвианийские журналисты и, конечно, всезнающий редактор крупнейшей луисской газеты «Ляйт» Эдун Огуде говорили о нем как о самом образованном офицере во всей армии.

Нначи был родом из небольшого горного племени, независимого и гордого. Отец его всю жизнь трудился на маленькой оловянной шахте: он был и владельцем ее, и единственным рабочим. Старый Нначи желал своему сыну иной судьбы, но для горцев все пути были закрыты: люди равнины смотрели на «дикарей» с презрением. Зато районный комиссар — англичанин сулил молодым горцам блестящее будущее, если только они завербуются в колониальную армию.

Молодой Нначи оказался отличным солдатом. Инструкторы отметили его дисциплинированность, сообразительность, жажду знаний. У него было и еще одно достоинство — он был христианин и окончил миссионерскую школу. И вот кадет Нначи очутился в Англии, в привилегированном военном училище в Сандхерсте. «Светлая голова, — говорили о нем преподаватели, — этот далеко пойдет».

Земляки тянулись к Нначи. Южане, северяне, жители Поречья забывали у него в комнате давние распри между своими племенами и жадно слушали юношу с мягким и тихим голосом. Нначи читал запоем, большую часть свободного времени проводя в местной библиотеке, и умел завести вдруг такой разговор, за которым его однокашники не замечали, что давно уже минула полночь. Чаще всего спорили об армии. Инструкторы Санд‑херста твердили: армия должна быть вне политики. Ее дело — выполнять приказы законно избранного правительства.

— Но если правительство идет против народа? — спрашивал кадет Нначи. — Если правительство приказывает стрелять в народ?

Кадет Даджума, нетерпеливый, вспыльчивый, немедленно срывался с места и, потрясая кулаком, кричал, что такое правительство должно быть свергнуто.

Кадет Нагахан, всеми силами старающийся походить на инструкторов‑англичан, лощеных, сдержанных, словно роботы чеканящих слова команд, молчал, любуясь игрой своего фальшивого бриллианта, стекляшки, оправленной тем не менее в настоящее золото: это кольцо прислал ему дядя, Джеймс Аджайи, видный в Гвиании человек.

— Вы только посмотрите, что у нас творится! — кричал Даджума, возмущенно расхаживая взад и вперед по тесной комнате Нначи. — Политиканы рвут у народа все. Мало того, что они грабят Гвианию, они натравливают гвианийцев друг на друга. Южан‑христиан на северян‑мусульман и наоборот. Что изменилось от того, что вместо английского генерал‑губернатора в том же дворце сидит нынешний премьер‑министр? Вот погодите, умрет президент, Старый Симба, и от нашей независимости не останется даже названия. Политиканы продадут страну кому угодно — кто больше заплатит!

Нначи сдержанно улыбался. Даджума был его другом, и мысли у них были общие.

Школу Нначи окончил с отличием, но в характеристике, отправленной из Англии в министерство обороны Гвиании, подчеркивались как блестящие способности молодого офицера, так и его левые настроения.

— Это пройдет, — сказал генерал Дунгас, командующий и единственный пока генерал в только что созданной армии Гвиании. — Куда более важно, что он хороший солдат.

С войсками ООН Нначи был в Конго. Правда, его тогдашнее начальство осталось им не совсем довольно: майор слишком откровенно симпатизировал Лумумбе. Но генерал Дунгас не дал делу хода, а когда Нначи вернулся в Гвианию, назначил его командиром бригады. Правда, при этом майору пришлось уехать из Луиса подальше — в Каруну.

Нначи в гвианийской армии любили. Старый генерал называл майора «сынок», часто зазывал его к себе домой и каждый раз, оказавшись побежденным в очередном споре с молодым офицером, вздыхал по одному ему известной причине. В глубине души генерал презирал себя за свои слабости, за свою карьеру, за то, что вся жизнь его прошла под командой чужестранцев — под флагом чужой державы.

Генерал в душе завидовал молодым офицерам, произносившим в его присутствии дерзкие речи о многом таком, о чем в былое время старик боялся и думать…

— Может быть, зайдем ко мне? Выпьем чего‑нибудь холодного, — предложил Нначи. — Моя квартира рядом, вот в этом зеленом доме.

Он указал рукой на многоэтажное здание в стиле модерн, возникшее совсем недавно почти в самом центре Луиса.

— Вообще‑то я живу в Каруне, но по делам службы приходится часто бывать здесь.

Нначи не договорил, что номер в отеле «Континенталь», соответствующий положению командира бригады, ему не по карману. Квартиру в Луисе он снимал вместе с майором Даджумой. Была она небольшой: спальня, холл и крохотная кухня. Холл обставлен недорогой стандартной мебелью: стенка, маленький бар, низкий столик между диваном и креслами. Зато стены были увешаны охотничьими трофеями: головы антилоп, гепарда, шкуры бабуина, зебры, удава. На полу стояло трехметровое чучело крокодила.

— Холодного пива?

Не дожидаясь ответа, майор открыл маленький холодильник, вделанный в бар, достал оттуда запотевшие бутылки.

Он налил пиво в высокие термосные стаканы и протянул один Петру.

После душной луисской улицы ледяное пиво показалось Петру удивительно вкусным. Он залпом опустошил стакан, и Нначи сразу же наполнил его опять.

— А вы почему не пьете? — спросил Петр, заметив, что его собеседник отставил свой стакан.

— Это, наверное, смешно, но я трезвенник, — улыбнулся Нначи.

И сразу же глаза его стали серьезными.

— Я хотел вас спросить вот о чем… Вы не могли бы описать мне людей… Ну, которые тогда… на пляже…

Петр кивнул. Он хорошо помнил тех двоих: невысокий ладный парень в спортивной куртке и плотный, коренастый крепыш.

— А не заметили вы в них… ну, чего‑нибудь необычного? Постарайтесь припомнить. Это очень важно.

Петр задумался:

— Кажется, ничего особенного. Впрочем, один… на лице его мне показалось, следы оспы…

Нначи внимательно посмотрел на него.

— Вы… уверены?

И в этот момент дверь из прихожей в холл отворилась. Три офицера гвианийской армии вошли один за другим и удивленно замерли, глядя на Петра, сидящего напротив Нначи.

— Это мой друг, мистер Николаев, — сказал Нначи, вставая. Петр тоже встал.

— Майор Даджума, — представился тот, кто вошел первым. Лицо его было широко и добродушно, нос почти плоский, белки больших черных глаз навыкате, в желтых прожилках.

Он крепко сжал руку Петра. Вторым представился лейтенант Окатор, совсем еще мальчик — с тонким лицом и нервными губами. Рука его была сухой и хрупкой.

— Мы вас знаем, мистер Николаев, — очень серьезно сказал он. — И уважаем вас.

Третьим был комендант арсенала капитан Нагахан. Он стоял у самой двери, широко расставив ноги и заложив руки за спину. И в военной форме он выглядел франтом, как тогда, на пляже. Его щегольскую трость с успехом заменил стек, а на пальцах сверкали драгоценные камни. Но главное было в манере держаться. Подбородок капитана был высокомерно поднят, во взгляде было нескрываемое превосходство над каким‑то там штатским, хоть и европейцем.

Он церемонно поклонился.

— Очень рад, — сказал он официально и строго.

Нначи с интересом посмотрел на него, вздохнул, но ничего не сказал. А Петр сразу принялся прощаться. Его не удерживали.

ГЛАВА III

1

Посол правительства ее величества в Гвиании не спал уже вторую ночь.

Резиденция сэра Хью выходила прямо на залив. Почти сто лет назад здесь была построена вилла «в колониальном стиле» — с колоннами, верандами, галереями и обязательными чугунными пушками у ворот. Теперь ее окружал густой, отдающий сыростью старый парк.

Сэр Хью в Гвиании был большим человеком, и местные власти старались выказать ему всяческое уважение. Они, например, объявили прилегающие к резиденции улицы «бесшумной зоной». Об этом сообщали грозные надписи на дорожных столбиках, строго‑настрого запрещавшие шоферам пользоваться клаксонами, без чего гвианийцы вообще себе езды не представляли.

Когда сэр Хью впервые узнал об этой любезности властей, он лишь безразлично пожал плечами. Он не обращал внимания на такие мелочи, как автомобильные сигналы. От ушедших в прошлое колониальных властей ему осталось «сложное хозяйство»: местные политиканы были искусны в интригах, каждый из них рвался к власти любой ценой. Лондон же требовал, чтобы сэр Хью обеспечил стране «стабильность»: в Гвиании обнаружились огромные запасы нефти, энергичные американские нефтяники уже ковырялись в болотах побережья и в дебрях тропического леса. Правда, с помощью сэра Хью британская компания «Бритиш петролеум» уже обошла соперников, но… ухо нужно было держать востро!

За несколько дней до событий в Каруне сэр Хью пригласил к себе полковника Роджерса, советника шефа местной контрразведки, и комиссара Прайса, советника управления полиции.

Полковник Роджерс, проваливший пять лет назад операцию «Хамелеон», чуть не погубил заодно и карьеру самого посла. Хорошо еще, что тогдашний президент Гвиании, Старый Симба, неожиданно умер: он в последнее время посматривал на сэра Хью косо. Да и этот Прайс! Он тоже постарался тогда нагадить и Роджерсу, и сэру Хью, выпустив арестованного Николаева.

Но сейчас было не до старых обид.

И Роджерс и Прайс получили приглашение явиться в резиденцию сразу после захода солнца. Это означало: ровно четверть восьмого.

Они подъехали к резиденции одновременно, но Прайс нажал на акселератор и первым прижался радиатором своего «мерседеса» к решетке ворот. Полицейский козырнул и принялся их поспешно отпирать. Миновав просторный и тихий двор, вымощенный каменными плитами, между которыми пробивались зеленые полоски жесткой травы, Прайс подрулил к самому козырьку подъезда, остановился и вышел из машины. Сейчас же к машине подбежал гвианиец, сел в нее и повел на задний двор, в гараж.

У подъезда Прайс задержался, поджидая Роджерса.

— Хелло, чиф! — весело, как ни в чем не бывало встретил он полковника.

— Хелло!

Полковник чуть поморщился — Прайс, как всегда, был навеселе.

Но тот сделал вид, что не заметил гримасы Роджерса. Да ему было и наплевать на гримасы этого «погорельца» — так Прайс про себя именовал полковника.

Роджерс знал, что Прайс его не любит, да он и не искал симпатии Прайса, презирая его за пьянство, за унылый, вислый нос, за долговязую нескладную фигуру, за то, что тот откровенно копит деньги и не уходит на пенсию, хотя ему давно бы пора уже выращивать розы в каком‑нибудь тихом уголке Англии. Но до открытых столкновений у них не доходило. И сейчас полковник, изобразив на своем обычно бесстрастном лице наилюбезнейшую улыбку, хотел было пропустить Прайса в дверь первым, но тот задержался.

В его глазах Роджерс прочел вдруг вызов и удивленно остановился:

— Вы… что‑то хотите мне сказать?

— Вот именно, — ответил Прайс, загораживая дорогу. От него густо несло спиртным.

Роджерс слегка отступил.

— Если речь идет о чем‑то серьезном, то не здесь и не сейчас…

Он старался сохранить выдержку.

— Вы опять лезете к Николаеву, — тихо, но очень твердо отчеканил Прайс, приблизив к Роджерсу свое лошадиное лицо. — И я вам советую, слышите? Оставьте парня в покое!

— Да как вы смеете! — Голос Роджерса сорвался от ярости до свистящего шепота. — Вы… Вы…

— Хотите взять реванш за «Хамелеона»? — Прайс говорил холодным и жестким тоном. — Поверьте мне, жажда мести и сведение личных счетов никогда не приводили к добру. Потешите свое самолюбие, но повредите делу империи… то есть…

Роджерс злорадно ухватился за оговорку.

— Империи? Это вы все еще служите прошлому, сэр. Я же… Он не договорил: Прайс уже не слушал его, глаза старого полицейского были пустыми, он отвернулся и вошел в дом.

Роджерс на минуту задержался, перевел дыхание. Но собраться ему удалось не сразу: эта старая полицейская лиса угадала то, что Роджерс тщательно скрывал даже от самого себя: он ненавидел Николаева. И если других противников он устранял спокойно и безразлично, словно снимая с доски шахматные фигуры, то с этим русским мальчишкой было все по‑другому. Он стал личным врагом. Нет, Роджерс не разрабатывал какие‑то специальные планы против Николаева, но если этот парень сам ухитрялся подставляться под удар… Какого черта, например, ему нужно было болтаться на пляже, когда…

Полковник вздохнул (теперь он был спокоен) и вошел в просторный холл, где уже как ни в чем не бывало вышагивал на своих журавлиных ногах Прайс.

В холле было прохладно —неслышно работали скрытые кондишены. Холл напоминал музей. У двери стояли два огромных барабана — один с женскими признаками, другой — с мужскими. Они были привезены из Ганы. По стенам на прочных стеллажах расставлены деревянные скульптуры. Здесь были фетиши — непонятные существа, в которых смешались черты людей, зверей, птиц, змей и ящериц; в позах безграничного покоя застыли фигуры «предков», украшенные бусами, наряженные в яркие тряпочки. На некоторых из них сохранились бурые потеки — следы жертвенной крови. По поверьям, в них жили души давно умерших.

На стенах висели маски — огромные, страшные, окаймленные рафией, похожей на крашеную солому. Это были настоящие обрядовые маски, а не подделки для европейцев.

Одна стена была целиком отведена под оружие: от старинных португальских ружей и современных самодельных самопалов — до вилкообразных ножей бамелеке, прямых туарегских мечей, хаусанских кинжалов, луков с отравленными стрелами.

По закону Гвиании, пробитому сквозь равнодушие местных министров одним энтузиастом‑англичанином, сорок лет жизни отдавшим собиранию и сохранению знаменитой гвианийской скульптуры, подобные сокровища запрещалось вывозить из страны. Но сэра Хью это не беспокоило: по сравнению с теми сокровищами, которые его страна продолжала вывозить из Гвиании, все это было сущим пустяком.

Каждый раз, бывая здесь, Роджерс любовался коллекцией, находя в ней все новые и новые приобретения. Его увлекала африканская скульптура. Это и неудивительно. Редко кто из европейцев, живших в Гвиании, удерживался от коллекционирования.


2

Сэр Хью взял себе за правило — давать посетителям побыть несколько минут наедине с его коллекцией. Ему льстило внимание знатоков к его хобби, которое в будущем могло обеспечить довольно кругленькую сумму: Европа сходила с ума по «примитивному искусству» Африки.

И сейчас он дал гостям целых двадцать минут побыть в этом музее, затем легко сбежал по лестнице — загорелый, сухощавый, в голубом костюме яхтсмена. Костюм означал, что беседа будет неофициальной.

Роджерс и Прайс именно так это и поняли.

— Хэлло! — весело бросил посол на ходу. Они обменялись рукопожатиями.

— Джентльмены, я предлагаю перейти на веранду… Посол сделал приглашающий жест и, не дожидаясь ответа, легким шагом прошел к раздвижной стеклянной двери.

Веранда была большая и просторная, она выходила прямо к темной ночной воде бухты Луиса. В кажущемся беспорядке здесь были расставлены глиняные горшки разных размеров — белые, синие, красные, в них росли причудливые тропические растения.

Все трое уселись в плетеные кресла. Слуга‑гвианиец в белоснежном кителе пододвинул каждому по маленькому, так называемому «питейному столику», аккуратно положил на столики небольшие салфетки из рафии.

Другой слуга принес сода‑виски со льдом.

— Ваше здоровье!

Посол поднял тяжелый хрустальный бокал. Прайс и Роджерс последовали его примеру.

На веранде было прохладно. С океана тянул свежий бриз, пахнущий солью. Бриз шелестел в кронах пальм, нависших над верандой, невидных в темноте. Напротив блестела цепочка огней, там был порт. Маленький огонек полз туда по черной воде — утлое каноэ с керосиновой лампой на носу. Было удивительно тихо.

— Тихо, — сказал Роджерс.

— Тихо, — подтвердил посол, поднося бокал к тонким губам. — Но не на Юге.

Он имел в виду Южную провинцию, где только что прошли выборы в провинциальный парламент и до сих пор бушевали страсти. Оппозиция утверждала, что результаты выборов были фальсифицированы.

Роджерс уже привык, что все свои неприятности посол сваливает на него:

— Эти болваны не знают удержу. Даже организовать выборы как следует не могли. Вот вам и результат…

— Но вы‑то должны были знать, на что пойдет оппозиция! Ведь она развязала настоящую гражданскую войну.

— Наши соотечественники эвакуируют семьи, — меланхолично заметил Прайс.

Лицо Роджерса потемнело.

— Вы же знаете гвианийцев, сэр Хью…

— Политиканов, — уточнил посол.

— Хорошо, политиканов. Вы знаете, что для них потерять власть — это потерять все.

— Дейли бред, — вставил Прайс.

— Да, да, хлеб насущный. Это вам не Англия. Если у нас политик сломает себе шею, он не умрет с голоду…

— И ему не надо кормить многочисленную родню, — последовало уточнение все того же Прайса.

— А что в Гвиании? Если кто‑то дорвался до министерского поста, все министерство будет забито его родственниками. Или теми, кто сможет ему дать хорошую взятку. Зато родню своего предшественника он немедленно выкинет с насиженных мест.

Посол кивнул.

— Если же предшественник успел наворовать на государственной службе, «вкусил власти», он будет стараться вернуться всеми силами!

— А если не успел?

Прайс меланхолически потягивал виски.

— Такого случая еще не было. Если человек не берет взятки, его просто считают дураком. В Гвиании политика — кратчайший путь к обогащению. Иначе ее здесь никто не рассматривает. Сколько миллионов нахапал нынешний министр хозяйства?

Посол прищурился.

— Пять? Десять?

— По нашим данным — до пятидесяти. И все эти миллионы — в швейцарских банках.

— А мы даем им займы, — съехидничал Прайс. Сэр Хью недовольно поморщился.

— Не забывайте, что в этой стране у нас особые обязательства…

Прайс иронически прищурился.

— Конечно, мы создали здесь витрину западной демократии. И вот она действует: последние выборы в парламент — сплошное жульничество!

Сэр Хью усмехнулся.

— Вы рассуждаете как коммунист, дорогой Прайс!

— На старости лет я вступил в компартию.

— Все шутите…

— Если бы.

Лицо Прайса потемнело.

— Мне больно видеть, как на глазах разваливается то, что осталось от империи. Нас поддерживают лишь феодалы Севера, да и то… Что мы знаем о происходящем в их глиняных замках?

— Севером занимается один из наших лучших агентов, — возразил Роджерс.

— Черный? — скривил губы Прайс.

— Европеец. Человек с опытом и хорошо знающий те края. Он и сейчас где‑то там.

— И вы ему верите? Трудно представить себе, чтобы порядочный человек…

Прайс не окончил фразу и с презрением пожал плечами.

— У меня есть средство заставить его работать, — жестко отрезал Роджерс.

Прайс покачал головой.

— И все же, джентльмены, вы никогда не задавались вопросом: почему мы, порядочные люди, все время выступаем в союзе с какими‑то подонками?

— Слишком сильно сказано, дорогой Прайс! — невольно поморщился сэр Хью. — Конечно, есть дела, за выполнение которых берутся далеко не все. Но ведь без черной работы не обойтись даже в самом благородном предприятии.

— И все же я думаю об этом все чаще и чаще…

Голос Прайса был трезв, сухие воспаленные веки, испещренные красными прожилками, подрагивали.

— Вы стареете, — неожиданно для самого себя мягким голосом заметил Роджерс.

— Нет, это не угрызения совести, — парировал Прайс. — Но даже в предсмертной исповеди мне не в чем себя упрекнуть.

Он поднял взгляд на посла.

— Вы ведь не будете отрицать, что покойный Симба, президент этой страны, был глубоко порядочным человеком?

— О покойниках или не говорят… — начал было шутливым тоном сэр Хью.

Прайс поморщился.

— Конечно, я всего лишь старый полицейский. Мое дело — борьба против нарушителей закона. А если законы нарушаем мы?

— Куда вы клоните, дорогой Прайс? В голосе сэра Хью прозвучала едва заметная угроза. Роджерс холодно кивнул: этого выживающего из ума старика следовало одернуть.

— И теперь между нами и людьми Симбы — линия фронта. У меня дурные предчувствия, ваше превосходительство, — закончил Прайс.

Посол допил и отодвинул стакан.

— Да, я тоже иногда чувствую себя так, будто мы пируем во время чумы. И эти беспорядки на Юге… Они как пожар. Вот об этом‑то я и хотел с вами поговорить.

Роджерс пожал плечами.

— Мы контролируем ход событий. Он подобрал губы, сухо кашлянул.

— Через месяц мы объявим на Юге военное положение и введем туда верные войска. Наши агенты проникли в армейскую подпольную организацию «Симба» («Лев»), которую возглавляют молодые офицеры.

— Значит, в Гвиании все еще есть порядочные люди, — про себя, но достаточно громко, чтобы быть услышанным, заметил Прайс.

Посол досадливо поморщился, но обратился к Роджерсу:

— Правительство в курсе? Роджерс пожал плечами.

— Вы ведь знаете, что, если здешний министр получает пакет с надписью «совершенно секретно», о содержании пакета знают все: от его любовницы до лифтера.

— Что ж, вы правы. Чем меньше они знают, тем лучше. Но чем недовольны офицеры? Ведь это мы их сделали тем, кто они есть! Или их подстрекают?

— Чтобы быть недовольными, — вмешался в разговор Прайс, — ничьи советы не нужны. Если мы знаем обо всех здешних безобразиях, то думаете, гвианийцы ничего не знают?

В голосе Прайса была нескрываемая ирония.

— Вы знаете, например, очередной слух о министре хозяйства?

— Какой? — дипломатично уточнил посол.

— У министра есть список всех компаний — и местных, и иностранных. А в списке проставлено — сколько с кого. Хапнул взятку — отметил крестиком. Так вот, на днях приходит директор одной европейской кампании. А прощаясь, дарит министру часы — золотые, с бриллиантами. Тот взял. А потом вызывает секретаря, племянник у него работает, и говорит: «Скажи этим болванам, чтоб больше часов мне не носили! У меня их целый ящик уже скопился. Пусть несут наличными. Предупреди».

Все рассмеялись.

— Но как же все‑таки с нашими бунтовщиками? — спросил посол, все еще улыбаясь.

Роджерс сделал большой глоток виски.

— Если признаться, то этот заговор нам очень нужен. Правительство Гвиании, кажется, начинает все серьезнее относиться к… — он скривил губы — …независимости. Кое‑кто здесь стал забывать, что без нас в стране начнется хаос.

— Эдун Огуде в своем «Ляйте» из номера в номер твердит, что нашу политику можно охарактеризовать так: «Уйти из Африки, чтобы остаться в ней». Если мы научились разбираться в африканцах, то и они раскусили нас, — меланхолично заметил Прайс. — Эти парни — способные ученики.

Посол возразил.

— Лично я предпочел бы вернуться к разговору о «Симбе». Заговор выгоден нам во всех отношениях. Пусть молодежь немного припугнет кое‑кого из стариков. А когда мы придем на выручку, местные министры поймут, что нельзя плевать в колодец, без которого нельзя обойтись!

— «Стариков» — вроде покойного Симбы. Но их не так уж много и осталось, — с горечью заметил Прайс.

Роджерс обернулся к нему с нарочитым сочувствием.

— И все‑таки вы, дорогой коллега, идеалист. Что ж, это в общем‑то неплохо. Именно идеалистам Англия обязана своим величием.

— Прежним величием…

Прайс с трудом поднялся из кресла.

— Позвольте мне откланяться, джентльмены. Мне что‑то действительно нехорошо в последние дни.

Он слегка поклонился и пошел к двери, твердо ступая негнущимися ногами.


3

В тот же вечер бригадир Ологун, заместитель командующего армией, устраивал прием. Особого повода для этого не было. Просто каждый житель Луиса, занимающий «положение», был обязан раза два‑три в год устраивать прием у, себя в доме — этого требовали приличия.

Но сегодня бригадир готовил прием с особым удовольствием. Несколько дней назад на секретном совещании у премьер‑министра было решено, что после выполнения плана «Понедельник» он получит генеральское звание и станет во главе армии Гвиании.

Нынешний командующий, генерал Дунгас, должен был уйти в отставку «по состоянию здоровья». Так намечено было объявить в газетах. А затем… Да, бригадир Ологун должен был навести наконец‑то порядок в стране. И он был полон решимости это сделать.

Прием удался. Офицеры приехали к бригадиру даже с Севера. Само собой были здесь и офицеры с Юга.

Пожимая им руки, Ологун мысленно отмечал их фамилии в секретном списке: этого под арест, того в отставку, третьего на учебу за границу. Одни должны быть повышены, другие — переброшены из столицы в провинцию. Но это все предстояло объявить лишь в понедельник, а сегодня была только пятница…

Пестрая толпа крутилась в саду виллы бригадира. Он мысленно отметил в ней несколько парней из контрразведки — в обязательной национальной одежде. Они со скучающим видом бродили между гостей и прислушивались. Один знакомый офицер из специального отдела изображал «свободного фотографа», представителя довольно распространенной в Луисе профессии. Таких фотографов на приемы никто не звал, но они приходили. Гости на всех приемах были одни и те же, и фотографы знали их адреса. Фотографии доставлялись на дом — и редко кто отказывался заплатить за них несколько монет.

Офицер из разведки наводил фотокамеру на майоров Дад‑жуму и Нначи — командиров первой и второй бригад. Оба значились в списке — «в отставку», для начала. Но если данные об организации «Симба» подтвердятся… Ологун посмотрел на ничего не подозревающих майоров с некоторым сожалением.

Сейчас они мирно беседовали вдвоем, чему‑то смеялись.

Расходитья стали в полночь.

Последними уходили Даджума и Нначи. Бригадир любезно провожал их через сад. Слуги погасили свет. В небе тускло мерцал месяц.

Неожиданно Нначи взял бригадира под руку.

— Мистер Ологун, мы бы хотели поговорить с вами… Сказано это было таким тоном, что бригадир вздрогнул и невольно попытался вырваться.

— Спокойно!

Это было сказано уже Даджумой. Он держал свою руку в правом кармане брюк.

— Если будете шуметь, мы вас застрелим.

— Да как вы смеете! Бригадир отступил.

— Вы забываете, с кем говорите! Я — заместитель командующего!

— Вот об этом мы с вами и хотели поговорить! Майор Нначи шагнул к бригадиру.

— Что вам известно о плане «Понедельник»?

«Предательство! — мелькнула мысль у бригадира. — Они узнали о предполагаемой операции…» И другая: «Надо предупредить контрразведку…»

— Итак, что вам известно о плане «Понедельник»? — твердо повторил Нначи.

— Я не понимаю…

Ологун лихорадочно думал, как выиграть время.

— О плане «Понедельник», разработанном англичанами и утвержденном на заседании у премьер‑министра. Между прочим, вы ведь там тоже присутствовали.

Голос Нначи был спокоен и тверд.

Ологун внезапно нагнулся и изо всех сил ударил майора кулаком в живот. Майор повалился на Даджуму.

Ологун отпрыгнул назад и в сторону, повернулся и, петляя между кустов, кинулся к забору.

«Только бы перескочить через забор… Только бы добежать… А там — буш, кусты, трава…» — лихорадочно думал он.

— Стой! — донесся сзади голос Даджумы. — Стреляю! «Тра‑ах, тра‑ах…» — сухо треснули револьверные выстрелы.

Пули пропели над головой. «Тра‑ах, трах…» Мимо.

До забора оставалось уже несколько шагов! Вот он! Бригадир ловко подтянулся, сел на забор… И в этот момент что‑то сильно ударило в спину. Он уже не слышал выстрела, падая лицом вниз по ту сторону забора… Последнее, что он увидел, было небо, серебряное от света луны.

— Ушел, дьявол! — выругался Даджума. — Придется начинать немедленно. Можешь идти?

Нначи все еще корчился, держась за живот:

— Сейчас, одну минутку…

Он закусил губу и выпрямился.

— Пошли…

А через полчаса маленький военный самолет уже уносил майора Нначи на Север — во вверенную ему первую бригаду армии Гвиании. В то же время броневики второй бригады, поднятой по тревоге, мчались к дому премьер‑министра.

Охрана была предупреждена, и начальник караула — высокий, узкогрудый сержант, — четко козырнув майору Даджуме, возглавлявшему нападающих, решительно распахнул дверь в дом и пошел впереди — показывая кратчайший путь к спальне премьера. Затем приказал своим людям проследить, чтобы никто не смог бежать из дома, бросившись в желтые воды лагуны. Но это было ни к чему, так как премьер‑министр, сын саванного Севера, плавать не умел. Да он и не опустился бы до того, чтобы бежать. Будучи правоверным мусульманином, он был твердо уверен, что аллах распоряжается его судьбой и все, что случится, уже заранее решено на небесах.

Он не высказал удивления, даже когда офицеры ворвались в его спальню — пустую комнату аскета.

— Именем революционного совета… — сказал, задыхаясь от волнения, майор Даджума, — вы арестованы.

— Я оденусь, — спокойно ответил премьер‑министр. Даджума кивнул.

Перепуганный слуга принес белую чалму, белые кожаные туфли без задников, пышную белую тогу, принялся помогать хозяину.

Офицеры деликатно отвернулись.

Все было закончено в несколько минут.

Премьер‑министра вывели из дворца и посадили в тесный броневик. Еще три броневика стояли по концам короткой улицы, направив стволы пушек в темноту ночи.

— Где министр хозяйства?

Даджума недовольно посмотрел на часы.

— Что они там с ним возятся?

Дом министра хозяйства высоким каменным забором примыкал к резиденции премьер‑министра. Два броневика стояло у его распахнутых настежь железных ворот. Рядом держали наперевес автоматы солдаты из второй бригады.

Даджума пробежал мимо них. Он знал, где спальня министра, ему не раз приходилось бывать здесь на длившихся до утра пирах, когда двери всех комнат распахивались настежь, чтобы показать, в какой роскоши живет хозяин особняка.

Посвечивая себе фонариком, майор прошел по короткому коридору. Дверь в спальню была распахнута. Свет фонарика падал на толстую фигуру в ночной рубашке, стоявшую на коленях посреди комнаты.

Один из офицеров держал под прицелом автомата другого офицера и толстяка. Толстяк плакал:

— Десять миллионов, пятнадцать…

Увидев Даджуму, офицер с автоматом облегченно вздохнул.

— В чем дело? Чего возитесь? — крикнул майор.

— Вот… миллионы обещает… Офицер повел автоматом на министра.

— А Олу…

Он кивнул на другого офицера.

— Я же ничего не сказал! — взмолился тот. — На черта мне его миллионы.

— Я все отдам… Вот… я выпишу чек…

Министр, путаясь в ночной рубашке, полз на коленях к Даджуме.

— Сволочь!

Даджума с ненавистью ударил его ногой в лицо:

— Жирная свинья! Падаль! Пошли! Министр упал. По полу растекалась лужа.

— Стреляю! — брезгливо сказал офицер с автоматом. — Ну? Он поднял оружие.

Второй офицер подбежал и пхнул министра ногой в жирный зад.

Втроем они выволокли министра из дома. Затем его подхватили солдаты. Его тащили как мешок, а он стонал и по‑бабьи причитал.

Запихнуть в узкую дверцу броневика удалось эту тушу с трудом: толстяк цеплялся за броню, брыкался, визжал…

Даджума крикнул:

— Поехали!

Броневики рванулись через Луис — к лагерю второй бригады.

И тут слуги премьер‑министра опомнились. Проскользнув мимо караула, оставленного Даджумой, один из них кинулся в резиденцию английского посла.

Майор Даджума привез захваченных им премьер‑министра и министра хозяйства в штаб второй бригады. Они были заперты в маленьком чулане без окон, рядом с комнатой узла связи.

— Север… Север… Север… — бубнил радист. — Как дела, Север?

Север не отвечал.

— Попробуй Юг, — приказал Даджума. — Как у них? Юг ответил быстро:

— Ведем бои. Окружили резиденцию премьера провинции. Сильное сопротивление. Пришлите помощь.

— Теперь Поречье. Поречье не отвечало.

— Ч‑черт… — вырвалось у Даджумы. — Вот, что значит начать раньше!

Вызвал Юг. Оттуда опять просили о помощи — броневики. Надо было что‑то решать.

Вбежал возбужденный лейтенант Окатор. Щелкнул каблуками, доложил:

— Эти идиоты упустили генерала Дунгаса.

— Что‑о‑о?

— Они остановили его, когда он выезжал из дому. Растерялись. Генерал приказал им убираться с дороги и… уехал.

— Куда?

Лейтенант пожал плечами.

— Неизвестно! Он помедлил.

— И еще… Куда‑то исчез капитан Нагахан. Охрана арсенала забаррикадировалась и отказывается выдать оружие без приказа коменданта.

Даджума стиснул зубы.

С каждой минутой положение становилось все хуже. И майор принял решение:

— Лейтенант Фабунси, вы остаетесь за командира в Луисе. С первой ротой я пойду на Юг — там в Игадане бои. Вторая рота — на Поречье. Третья и четвертая — здесь. Найдите и немедленно арестуйте командующего. При малейшем сопротивлении — стреляйте. Понятно?

И через несколько минут шесть броневиков понеслись из Луиса по дороге на Игадан. Даджума ехал в машине с пленниками.

Еще через полчаса пять броневиков и три грузовика с солдатами помчались по восточной дороге…

До Игадана было ехать в общем‑то недалеко: всего сто миль, до столицы Поречья, Адалики, в четыре раза дальше.

— Юг, Юг… — кричал в телефон радист броневика Даджумы. — Как дела?

— Ведем бои, — отвечал Юг.

— На чьей стороне гарнизон в Даде? (Этот город лежал как раз на полпути между Луисом и Игаданом.)

— Неясно. По нашим сведениям, части из Дады вышли на Игадан. За кого они — пока не знаем. Попытаемся остановить…

— В Даде всегда были лояльные части, — спокойно сказал премьер‑министр. — Вас повесят.

Это были его первые слова с момента ареста. Министр хозяйства впал в прострацию. Даджума не ответил.

— Вызывай опять! — приказал он радисту. Но ни Север, ни Юг не отвечали.

Майор посмотрел на премьер‑министра. В темноте тот был похож на большую неподвижную куклу. Да, такой не пощадит… Никого…

— Стоп! — неожиданно приказал Даджума водителю. Броневик остановился. — Вылезайте.

Колонна остановилась. Рассветало. Пленники вышли из броневика и прислонились к зеленой броне машины. Было еще темно, но чернота неба стала пожиже, звезды блекли, гасли одна за другой.

Даджума смотрел на пленников, зябко ежившихся у броневика. Премьер‑министр старался держаться неестественно прямо, а министр хозяйства стоял, опустив плечи, обвисший, как мешок.

И жгучая ненависть захлестнула вдруг Даджуму. Он ненавидел этих двоих за свое полуголодное детство, за нищету своих родителей, за пренебрежительные взгляды преподавателей военной школы в Англии, за всех тех, кто и теперь, обогащаясь, разворовывал Гвианию, произнося при этом громкие слова о свободе и братстве, о необходимости жертвовать настоящим ради будущего. И Даджума захлебнулся яростью.

— Пошли! — почти выкрикнул он, вырывая из кобуры револьвер. — Пошли! Туда!

Узкая сырая тропинка, словно тоннель, прорубленный в чаще темных зарослей, вела к смерти. И те двое поняли это.

Премьер‑министр шагнул первым. Смерти он не боялся. Его жизнь была в руках аллаха, если аллах решил отнять ее — значит, так ему было угодно, значит, тому и быть.

Министр хозяйства, глянув помутневшими глазами в спину удалявшейся фигуры в белом, словно очнулся.

— Нет! Нет! — нечеловеческим голосом закричал он. — Я хочу жить! Вы не смеете!

Он упал и пополз к ногам майора.

— Не надо… Я ухожу в отставку… Клянусь душами предков! Я буду жить один. Тихо, тихо — в деревне… Я все отдам… Все! И в банках в Швейцарии, и…

Даджума поднял револьвер. Он увидел в прорези прицела бабье, расплывшееся лицо… Рука опустилась. И в этот момент он услышал пулеметную очередь.

Министр опрокинулся навзничь.

Даджума оглянулся. Лейтенант Окатор, судорожно вцепившись в приклад ручного пулемета, стрелял с руки. Глаза его сумасшедше блестели. Потом тихо опустился на обочину и закрыл лицо руками. И тут только Даджума вспомнил о премьер‑министре. Тот стоял на тропинке, прислонившись спиной к дереву.

Даджума шагнул к нему. И в этот момент премьер‑министр стал тихо сползать по стволу, все быстрее и быстрее. Его ноги подгибались, как ватные. И наконец он упал — сначала на колени, а потом лицом вниз — на сырую землю тропы.

— Мертв! — сказал Окатор, подбежавший к нему первым. Он перевернул мертвого на спину.

— Не выдержал… Сердце!

Даджума подошел и наклонился. Он долго вглядывался в лицо, знакомое ему с самого детства по портретам. Оно и сейчас было спокойным и властным, словно ничего не произошло, ничего не изменилось. И Даджуме показалось, что он прощается со всем, что было в его жизни до этого момента, что мертвец словно бы открыл ему дорогу в другую часть жизни — пугающую, тревожную.

Он осторожно прикрыл лицо мертвого своим платком. Выпрямился. Снял фуражку, минуту постоял, прижимая ее к груди. Затем круто повернулся и решительными шагами направился к броневику.

Через два часа отряд вошел в Игадан. Броневики Даджумы подоспели вовремя: у полицейских казарм и у дворца премьера Юга шел бой.

Хорошо обученные, прекрасно вооруженные солдаты отряда «антимятежной» полиции одну за другой сметали пулеметным огнем волны атакующих солдат и горожан. Но как только к казармам подошли броневики, огонь оттуда разом прекратился.

Даджума приказал повернуть к дворцу премьера.

Его осаждали солдаты, пришедшие из Дады — они тоже примкнули к повстанцам. Броневики навели свои пушки на красные стены кирпичного здания, и Даджума через мегафон предложил осажденным немедленно сдаться.

Огонь прекратился, но дворец покинули лишь женщины и дети. Премьер разрешил уйти всем, кто не хочет умирать. Он приказал жене забрать детей и идти. Жена прижалась к нему, заголосила.

— Иди! — сурово приказал премьер и отвернулся. И лишь когда его первенец, сын, наследник, курчавый шестилетний малыш, прижался щекой к его крепкому бедру, в лице премьера что‑то дрогнуло. Но он совладел с собой и даже не оглянулся, когда слуга тащил прочь рыдающего ребенка.

Он отстреливался до последнего патрона из старой армейской винтовки…


ГЛАВА IV

1

Петр так и не дотронулся до еды. Было решено пораньше встать, чтобы еще ночью, ближе к рассвету, успеть к мосту через Бамуангу.

Слуга повел их, освещая путь керосиновой лампой к домику, выделенному для ночлега. Лампа прыгала в такт его шагам, и свет ее вырывал из сгустившейся темноты то одинокие кусты, то стволы редких деревьев, то углы других домиков, уже занятых приезжими.

— Вот мы и дома, — устало сказал Войтович, швыряя на большую кровать свой потрепанный портфель. Ему с Петром отвели одну комнату на двоих, другую, соседнюю, Жаку.

Слуга поставил на пол лампу и молча ушел, осторожно притворив за собою дверь.

Петр огляделся. Все было как в Каруне. И здесь над огромными кроватями висели грязноватые антимоскитные сетки, и здесь по углам пылилась десятилетняя паутина, а на раковине умывальника лежал огрызок мыла.

Войтович шумно фыркал и плескался под душем, смывая с себя красную пыль саванны. Он исколесил уже большую часть Африки и давно смирился с самыми невероятными неудобствами. Здесь была свежая вода, постель и крыша над головой, он с удовольствием поужинал и выпил бутылку пива. Он был доволен жизнью.

— Иди мойся! — весело предложил он Петру, появляясь из ванной. — Горячей воды нет, но зато вдоволь холодной. — Он фыркнул и потянулся. — Ну и устал же я!

С размаху бросился на необъятную, скрипучую кровать и сейчас же захрапел.

Даже холодный душ не снял напряжения. Петр вылез из старой, пожелтевшей от времени ванны, надел пижаму — голубую, еще московскую, и вытянулся на постели.

Но сон не шел. Несмотря на то, что окна были распахнуты настежь, в комнате было душно. К тому же Анджей громко храпел. Его храп сливался с какафонией звуков ночной саванны: треск цикад, какие‑то шорохи, чей‑то писк. Время от времени взвывали шакалы, им отвечали лаем собаки. Ритмично бил глухой барабан ночного сторожа.

Лев… Симба… Что крылось за всеми событиями в стране? Почему Нначи так навязывал ему эту безделушку? А поведение сержанта там, в саванне, вдруг увидевшего золотой значок?


2

Лишь под утро Петру удалось забыться ровно на полчаса.

— Эй! Эй! — раздался почти сейчас же голос Жака. — Вставайте!

Войтович оборвал храп и, не открывая глаз, опустил ноги на пол.

— Вставайте, коллега!

Петр чиркнул спичкой и зажег свечу — он всегда возил их с собою.

— Готовы?

Жак стоял у окна, вырисовываясь черным силуэтом на фоне серебристо‑лунного света.

За окном урчала машина — это Дарамола прогревал мотор.

Рест‑хаус спал. Поеживаясь от предутреннего холодка, они вышли из домика. Дарамола открыл багажник и принялся поплотнее укладывать дорожный скарб.

— Холодно? — спросил его Жак.

Шофер молча кивнул — он был одет в толстый коричневый свитер, шею закрывал шерстяной шарф, щегольская шляпа с короткими полями и перышком глубоко надвинута на уши.

Наконец все заняли свои места. Машина заурчала громче и осторожно, словно нащупывая дорогу, принялась выбираться из лабиринта гравиевых дорожек и декоративных кустов.

Попетляв, Дарамола вывел ее на пыльную дорогу, бегущую через спящий городишко, а затем машина вырвалась на прямую ленту шоссе.

Было еще темно, и «пежо» летел по коридору света, прорубаемого фарами. Черные придорожные кусты стремительно набегали и откатывались назад. Иногда прямо из‑под колес вырывались тяжелые птицы и тут же садились на обочину. В одном месте Дарамола крутанул рулем и объехал убитого дикого козла, лежавшего на краю шоссе. Животное вышло ночью на дорогу и было сбито, видимо, в темноте тяжелым грузовиком.

Жак, сидя рядом с Дарамолой, внимательно вглядывался в темноту. Лицо его было напряжено, он чуть подался вперед.

— Неужели что‑нибудь видишь? — удивился Петр. Жак усмехнулся.

— Не хуже гепарда в ночной саванне! В Алжире надо было стрелять первым и без промаха. И при свете, и в темноте. Иначе бы я не сидел сейчас с вами в этой машине…

На шоссе то и дело встречались свежие зеленые ветки. Они лежали одна за другой — на ровном расстоянии друг от друга. Дарамола притормаживал.

Ветки означали, что впереди ночуют грузовики каравана, везущего арахис — с самого Севера, из Каруны — к океану, к пыльным складам порта Луис.

И действительно, ветки приводили прямо к черным грузовикам с прицепами, доверху груженными мешками. Иногда под машинами мелькали огоньки маленьких костров — это значило, что водители проснулись и готовятся в дорогу.

Они обогнали несколько таких караванов, уже тронувшихся в путь. Отдохнувшие водители спокойно уступали дорогу, приветливо махали рукой. Все грузовики шли с Севера — они вышли еще позавчера, и вряд ли кто‑либо из шоферов знал, что за события происходили в стране.

Навстречу не попадалось ни одной машины, и это тревожило. Жак молча разглядывал карту, взятую у Войтовича, и кривил губы. Он подсчитывал мили, оставшиеся до моста.

Все они хорошо знали этот мост через Бамуангу. Собственно, мостов было два. Бамуанга в этом месте разливалась необыкновенно широко, и как раз посредине нее находился большой зеленый остров. Когда‑то на этом острове был рынок рабов. Южные племена приводили сюда пленников, захваченных в схватках с соседями, преступников, осужденных старейшинами на продажу в рабство, иногда даже родственников. Но это уже бывало редко — только в очень неурожайные годы, когда племя почти умирало с голоду.

С северного берега Бамуанги на остров тоже прибывали рабы. Их приводили северные племена.

До острова надо было добираться на утлых каноэ сквозь быстрины и каменистые пороги. Часто эти суденышки, набитые скованными и связанными людьми, опрокидывались и шли ко дну. Строители моста, забивавшие сваи в илистое дно реки, наткнулись на такое кладбище скелетов, скованных ржавыми цепями.

Отсюда рабы‑северяне продолжали свой путь на юг, к океану, а южане — на север, к Сахаре. Одних загоняли в тесные трюмы кораблей белых работорговцев, других — в длинные глиняные сараи Каруны.

Одни умирали в океане, их трупы выбрасывались за борт акулам. Другие — в песках Сахары, когда их гнали на Север, к арабским владыкам. Многие гибли прямо в Каруне: их оскопляли для гаремов — евнухи ценились особенно высоко.

Теперь знаменитые сараи в Каруне, в которых когда‑то держали рабов, стояли пустыми — целые заброшенные кварталы. Но рабство все же кое‑где сохранилось. Жак рассказывал, что пограничный патруль недавно наткнулся в Сахаре на брошенный грузовик «мерседес», кузов которого был забит мертвыми скованными людьми — их везли на продажу в Саудовскую Аравию. Грузовик — старая, изношенная машина — испортился, и работорговцы бросили его вместе со своими жертвами.

Власти Гвиании вели с работорговлей жестокую борьбу. Работорговцев время от времени ловили, судили, сажали в тюрьмы. Но газеты то и дело сообщали о новых случаях задержания караванов «живого товара».

Остров на Бамуанге уже давно лишился былых доходов. Правда, здесь до сих пор сохранилась деревушка; ее жители рыбачили, обслуживали мост и маленькую электростанцию. На берегу реки стояла и фабричка по производству фанеры.

Мост был красивый, из ажурных стальных конструкций. Он повис легкой серебряной паутинкой через голубую Бамуангу, отражавшую бесконечно высокое синее небо и два холма, удивительно похожие на женские груди. Обычно солнце садилось как раз за этими холмами. Закаты здесь были исключительно красивы: желтые, оранжевые, малиновые, даже зеленые…

Петр все мечтал приехать как‑нибудь сюда — хотя бы на неделю — и собрать целую коллекцию закатов: снять их на цветную кинопленку, со всеми их переливами и фантастическими цветосочетаниями. Он даже присмотрел место, откуда лучше всего снимать — с вершины одного из холмов, прямо от четырехгранного каменного монумента‑памятника английскому путешественнику, открывшему направление течения красавицы Бамуанги.

На вершине холма было пусто. Ветер шелестел сухой травой, бросал ее на чуть заметную, давно заросшую тропинку, карабкающуюся от подножия холма. Человеческая нога ступала сюда редко.

Зеленая медная доска на монументе высокопарно сообщала, что путешественник «умер в Африке и за Африку».

Действительно, его убили какие‑то фанатики не так далеко отсюда, доверчивого идеалиста‑открывателя, считавшего, что он выполнял здесь волю всевышнего. Но именно он проложил путь экспедиционным войскам английской королевы Виктории, поспешившей десятки лет назад прибрать к рукам этот лакомый кусочек континента.

Соотечественники поставили открывателю памятник в знак благодарности и забыли о нем. Их памяти хватило лишь на ханжескую надпись — «…за Африку». Было бы гораздо честнее написать «…за Англию», но ханжество победило.


3

Рассвет, как и темнота, наступает в Африке удивительно быстро: прямо на глазах гаснут звезды, небо светлеет, становится холодно‑серым, затем чуть теплеет, появляются легкие голубоватые тона, в них добавляется немного золота. Золота становится все больше, голубая краска превращается в синюю — и не успеваешь оглянуться, как вокруг уже все блестит и сияет в ласковых еще пока лучах утреннего солнца.

Именно в такой момент Петр и увидел долгожданный мост.

Увидел и всем своим существом напрягся и почувствовал, как взволнованы его спутники. Сейчас у них у всех была одна и та же мысль: удастся ли миновать или нет?

Дорога сузилась, выбежала на насыпную дамбу. Дарамола снизил скорость.

Было удивительно тихо и пустынно вокруг. С дамбы открывался вид на широкую серебряную равнину реки и на холмы на том берегу. Там стояли какие‑то машины, но какие — разглядеть было пока невозможно.

Из маленькой полосатой будочки у въезда на мост вышел человек. Он зевнул, потянулся. Потом повернул на шесте, воткнутом в землю, большой желтый круг, вырезанный из жести. На одной стороне его было написано «стоп», на другой — «гоу», «проезжай».

Сейчас круг был повернут к «пежо» надписью «стоп». Но пока в этом не было ничего необычного. Мост узкий, и машины могли идти лишь одна за другой, в одну сторону. Встречные машины на другом берегу в таком случае спокойно ожидали своей очереди — когда желтый жестяной круг повернется к ним стороной «гоу».

По обоим концам моста стояли будочки с телефоном, и специальные смотрители ловко и быстро регулировали движение.

Иногда на мост вползал маленький пестрый тепловоз, волочащий за собой длинную цепь вагонов. Тогда въезд для машин, закрывался с обеих сторон — мост одновременно был и железнодорожный, и автомобильный, и пешеходный.

Смотрители неторопливо помахивали флагами в желтую и черную клетку, что означало — путь для проезда свободен.

Сейчас, судя по всему, все шло своим обычным чередом.

Петр вылез из машины и подошел к въезду на мост.

— Доброе утро, — приветливо кивнул ему смотритель в рваном шерстяном свитере и соломенной шляпе, давно потерявшей форму.

— Доброе утро, — ответил Петр. — Все спокойно?

— Не, са.

Смотритель широко улыбался.

— Здесь всегда все спокойно. Это вот там… — Он кивнул на противоположный, южный, берег и понизил голос: — Шоферы отказываются туда ехать… Сплошной разбой на дорогах! Только позавчера бандиты в масках остановили грузовик и забрали все деньги, которые только сумели найти у пассажиров.

— А больше ничего?

— А что может быть еще? Смотритель пожал плечами.

Отсюда было видно, как с южного берега на мост вползали огромные грузовики. Они шли медленно, один за другим.

— Солдаты? — вглядевшись, спросил Петр.

— Что им здесь делать? — удивился смотритель и из‑под ладони принялся вглядываться в даль. — Нет, не солдаты… Пустые грузовики возвращаются из Луиса.

Теперь и Петр разглядел, что это возвращались порожние машины. Вот они миновали первую половину моста, перекинутого с того берега на остров по середине реки, исчезли в зелени деревьев, затем выползли на вторую половину.

— Ну что?

Войтович подошел и принялся щелкать фотоаппаратом.

— Вроде бы все нормально.

Грузовики приближались. Они были украшены пальмовыми ветками — символом оппозиционной партии Юга, откуда они возвращались. Оппозиция предупредила, что будет уничтожать все машины, не несущие ее эмблемы.

Уже на мосту напарники шоферов срывали ветки с радиаторов и бросали их в Бамуангу: здесь был район правящей партии, здесь нужна была другая эмблема — куриное перо.

Наконец грузовики пересекли мост и стали осторожно сползать на дамбу. Шоферы что‑то кричали смотрителю на северном наречии и, не останавливаясь, проезжали дальше. Когда с моста сошел последний грузовик, смотритель на минуту зашел в свою будочку, вернулся и повернул желтый круг стороной «гоу».

Петр и Анджей пошли через мост пешком, но «пежо» скоро нагнал их. За рулем сидел Жак. Дарамола выскочил из машины и услужливо открыл дверцу. Он сиял.

— Что, спас свою жизнь? Ишь какой веселый! — подтрунивал над ним Жак.

— Йе, са… Теперь я дома. Здесь уже живет мой народ…

— Смотри, как бы твой народ не спалил мне машину.

— Ноу, са… Не спалит. Я привяжу пальмовую ветку…

На другом конце моста стояла полицейская машина с радиоантенной. Сами полицейские пили пиво в маленькой лавчонке у дороги.

— Позавтракаем? — предложил Жак.

— Впереди — Омогин. Там позавтракаем. И позвоним заодно в Луис, — предложил Войтович.


ГЛАВА V

1

— Омогин…

Дарамола обернулся и радостно закивал головой: здесь уже была земля его племени.

Они въехали на улицы тихого городка, столицы самого южного эмирата в Гвиании. Дальше начинался пресловутый Юг. Нашествие племен, сто лет назад пытавшихся пробиться к побережью Атлантики под зелеными знаменами ислама, разбилось здесь о стойкое сопротивление жителей лесной зоны, защищавших свои земли и свободу, своих богов, свои обряды и обычаи…

Да и северяне, жители жаркой и сухой саванны, видимо, не решились идти дальше — в глубь бесконечной и мрачной тропической чащи, в мангровые леса, в гибельные малярийные места, к гнилым лагунам.

Они дошли до первых лесов, переправились через великую Бамуангу и осели здесь, смешавшись с местными жителями. Их вождь стал эмиром, властителем этого края, основателем династии эмиров Омогина.

Петр уже не один раз бывал здесь.

В центре города стоял дворец эмира — небольшое здание с традиционной куполообразной крышей и узкими, похожими на бойницы окнами, окруженное невысокими белыми стенами. Стены были грязноваты — их давно уже не подбеливали.

Деревянные рассохшиеся ворота еле держались на петлях. Они были распахнуты. Двое полицейских дремали в тени, примостившись на маленьких скамеечках. Люди входили и выходили, растекались по просторному двору, исчезали в дверях глиняного здания, стены которого были разрисованы полинявшими узорами.

Казалось, полицейские ни на кого не обращают внимания. У ворот торчали старые, потемневшие от времени резные коновязи — колья, вбитые в землю. Дальше простиралась площадь. Она замыкалась с одной стороны стенами дворца, в которых были проделаны довольно просторные ниши с овальными сводами: вероятно, раньше здесь располагались торговцы; с другой — примыкавшей к дворцу под прямым углом оградой гарема. Двери в ограде были распахнуты настежь, но входили туда и выходили лишь женщины, прикрывая лица платками, наброшенными на голову. Здесь же стояла маленькая мечеть. К ней вели цементные ступени — на них в ленивых позах полулежали‑полусидели старики в чалмах. Их губы шевелились, сухие пальцы перебирали четки.

Лица стариков были не негритянского, а арабского типа —удлиненные, с тонкими чертами. Они были заметно светлее кожей, чем жители Юга, коренные обитатели местных краев.

С третьей стороны к площади примыкало здание суда эмира. В его архитектуре было нечто от пирамид, крыша была в рогообразных зубцах. Здание возвышалось на каменной площадке, окруженной со всех сторон ступенями. Ступени же заменяли скамейки для ожидания: на них располагались целые семьи, пришедшие, чтобы предстать перед судом алхаджи — старейшин, судящих согласно корану и воле эмира. И наконец, четвертая сторона площади выходила на базар — большой и шумный; типичный африканский базар. Здесь стоял шум и гам, орали включенные на полную мощь — для привлечения покупателей — маленькие транзисторные приемники, вывешенные на столбах навесов, под которыми расположились торговцы, ругались женщины, визжали голые ребятишки. Покупатели и продавцы торговались во весь голос, стараясь перекричать друг друга, размахивали руками, призывали в свидетели богов и прохожих.

И те и другие знали подлинную цену товару, который они покупали и продавали, знали, во сколько товар им в конце концов обойдется. Но торговля была не торговлей, если бы торговец не заламывал сразу же фантастическую цену, а покупатель не сбивал бы ее не менее чем наполовину.

В другой бы раз Петр непременно попросил Жака остановить машину: он любил бродить по базарам, любил присаживаться на корточки и долго, от души торговаться из‑за какой‑нибудь деревянной фигурки, заодно рассказывая торговцу, из какой части страны она привезена, объясняя ее художественные достоинства и недостатки. В конце концов, оба бывали довольны сделкой, а жена Петра, после того как он возвращался в Луис из очередной поездки, принималась для приличия ворчать на него — дом постепенно превращался в музей.

Войтович тоже смотрел на базар жадными глазами — в этом они с Петром были абсолютно схожи, но ничего не сказал, когда «пежо» промчался по пустой утренней площади и ворвался на дорогу, похожую на зеленую аллею, обсаженную деревьями манго, ведущую к рест‑хаусу.

Жак сейчас же попытался позвонить в Луис. Но телефонист на станции сказал, что связь почему‑то прервана. Жак фыркнул:

— У них здесь и в обычное время связь «почему‑то» не действует, а в такое…

— А ты‑то что волнуешься? — спросил Войтович. — Ему, — он кивнул на Петра, — приходится, у него в Луисе семья. А ты холостяк. Впрочем, как и я.

Жак рассмеялся.

— Что ж, о холостяке уж некому и вспомнить, что ли? Кроме того, у меня бизнес.

Да, бизнес не оставлял Жаку времени для скуки. Английская химическая компания, в которой он служил, издавна торговала в Гвиании парфюмерией. И Жак, отвечавший за сбыт крепких духов, дешевой пудры и кремов, десятилетиями предназначавшихся для красавиц джунглей и саванны, колесил по стране, проверяя торговую сесть.

Вот и в этой поездке он останавливал машину почти в каждой деревне, забегая на десяток минут в какую‑нибудь лавочку, и оставлял там новые образцы товаров, которыми был нагружен багажник «пежо».

Плутоватый Дарамола с согласия Жака и сам был не прочь опрокинуть на себя небольшой флакончик духов, чем немало способствовал своему успеху у местных дам, которым он (опять же с согласия Жака) иногда подносил коробку новой пудры или какого‑нибудь крема, пахнувшего совершенно неотразимо.

Впервые Жака Ювелена Петр увидел в советском посольстве: француз допекал дежурившего стажера, круглолицего здоровяка — студента Института международных отношений, требуя у того учебник русского языка для иностранцев.

И когда появился Петр, приехавший в посольство за московскими газетами, стажер с приятной улыбкой ловко спихнул француза ему, доказав тем самым, что кое‑чему в дипломатии уже научился.

Жак объяснил свое желание изучить русский язык тем, что хотел поехать в Москву представителем какой‑нибудь французской фирмы, здраво полагая, что торговля между Францией и СССР будет все расширяться и расширяться. Знание русского языка, говорил он, делало бы его кандидатуру желанной для любой из солидных фирм.

Жак сразу же попросил Петра давать ему уроки русского языка. Петр подумал и согласился. Но за это Жак должен был заниматься с ним французским.


2

Когда выехали из рест‑хауса, погода окончательно испортилась.

— Не было бы дождя, — Петр с опаской посмотрел на тяжелые, низкие облака.

Хотя сезон дождей еще не наступил, было все же похоже, что надвигается тяжелый тропический ливень — сплошной поток воды, во время которого машины еле ползут по шоссе, зажигая фары и сигналя как в тумане. Но и это спасает не всегда. После каждого ливня на дорогах остаются исковерканные автомобили: иные столкнулись со встречными машинами, иных просто занесло на повороте.

— Если будет дождь, придется ехать помедленнее, — поддержал Петра Жак. — Дорога будет здесь плохая — узкая и разбитая.

Все взглянули на Дарамолу.

Тот сидел за рулем, лихо сбив на затылок шляпу и мурлыкая про себя какую‑то веселую песенку.

— Радуешься? — спросил Жак.

— Йе, са, — весело ответил Дарамола, и лицо его расплылось в улыбке. — Теперь я дома.

Тучи сгущались. Саванна становилась мрачной, золото сухой травы поблекло, красная земля на обочинах потемнела, стала багровой. Потянул легкий ветер, побежал волнами по морю высокой и желтой слоновой травы, забился в листве раскидистых акаций, жесткой и пыльной.

Но вот желтая стена осталась позади. Миновали голый каменный холм, и сразу за ним открылась черная, как бы обуглившаяся, равнина.

Маленькие белые цапли с деловитым видом важно перешагивали на тоненьких ножках, то и дело задумчиво опуская к земле длинные и острые клювы.

— Фермеры выжигали траву, — сказал Жак, глядя в окно. — Цаплям есть чем поживиться.

— Особенно хороши жареные кузнечики, — блестя очками, сказал Войтович и тронул Петра локтем. — Вы не пробовали, коллега?

Петр отрицательно качнул головой.

— А зря! Отрываешь задние лапки и крылышки. Затем удаляешь голову и внутренности… Деликатес!

— А мне они напоминают по вкусу папье‑маше, — возразил Жак. — Хотя, когда я был в Алжире, в некоторых барах жареную саранчу подавали к аперитиву. По пять франков за штуку. Это считалось высшим шиком!

— Для кого шик, а кочевникам порой приходится неделями питаться жареной саранчой. Запасут впрок, разотрут в порошок, а потом разбавляют водой.

Войтович нахмурился.

— А ведь сколько стран еще недавно жило за счет бедной Африки, да и сейчас…

Он махнул рукой.

Неожиданно впереди показались ржавые бочки из‑под бензина, выкаченные на дорогу. Рядом с ними на обочине стояла армейская палатка. Полицейский с карабином махал рукой, требуя остановиться.

— Откуда едете? — спросил он.

— Из Омогина, — твердо ответил Жак. — А что? У вас здесь что‑нибудь происходит?

— На моем участке нет, а дальше не знаю, — добродушно улыбнулся полицейский и пошел в палатку, где сладко спали два его товарища. Дарамола покрутил головой:

— Дождь… Большой дождь идет…


ГЛАВА VI

1

Генерал Дунгас понимал, что его спасло только чудо. И это неожиданно вернуло ему энергию, которая, как ему казалось, покинула его навсегда почти год назад.

Тогда, сразу же после выборов в парламент Гвиании, выборов, которые бойкотировались оппозицией и не могли быть признаны законными из‑за вопиющих случаев нарушения конституции правящей Северной народной партии, группа молодых офицеров явилась к нему для переговоров.

Генерала вообще всегда тянуло к молодежи, и он охотно принял этих майоров и капитанов. Но то, что он узнал от них, ужаснуло его. Офицеры говорили, что армия готова подняться, что это будет спасительная операция на заживо гниющем организме Гвиании. Сначала они даже увлекли генерала своей горячностью, но он вовремя опомнился и… обещал подумать.

Офицеры ушли обескураженные. Они так и не дождались ответа. А время между тем было упущено. Премьер‑министр сумел договориться со своими коллегами по прежнему кабинету, принадлежащими к оппозиции; они не устояли перед министерскими портфелями, которые им были предложены. Новое правительство было сформировано, и генерал успокоился.

Дунгас вообще не любил волноваться. Вся жизнь его была размеренной, спокойная жизнь доброго человека. Он любил проводить все свое свободное время в кругу семьи или на стадионе — председательствуя на футбольных встречах армейских команд и вручая победителям почетные кубки.

Но самым счастливым периодом своей жизни он считал вторую мировую войну. Нет, в войне он ле участвовал — он тихо и мирно ведал складами оружия и боеприпасов в одной из соседних стран, мирно пил пиво в офицерском собрании, охотно соглашался быть почетным гостем на свадьбах офицеров и воспитывал своих десятерых детей.

Характер у него был уравновешенный, службу он любил и знал, ни в какие распри гвианийских политиканов не вмешивался, и когда встал вопрос, кого назначить командующим армией взамен старого анлийского генерала, и правящая партия, и оппозиция единогласно предложили бригадира Дунгаса.

Бригадиру было присвоено генеральское звание, и он стал командующим. Он не отказывался, хотя потом потихоньку тосковал по прежней спокойной жизни — по офицерскому собранию, по веселым свадьбам, на которые теперь занятый большими делами уже принимать приглашения не мог.

Прошел год. И вдруг генерал почувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Это случилось после того, как однажды к нему приехал министр информации Джеймс Аджайи.

В глубине души генерал недолюбливал этого самоуверенного и хитрого политикана, сменившего уже несколько раз свои политические убеждения и партийную принадлежность.

Они познакомились еще в Англии, где оказались в одно и то же время. Правда, генерал не очень часто встречался с будущим министром, но имя Джеймса Аджайи уже тогда гремело в кругу гвианийских студентов.

Только что окончилась вторая мировая война, и студенты из Гвиании вдруг открыли для себя целую шестую часть мира, о которой они абсолютно ничего не знали раньше и за чтение книг о которой в Гвиании им грозила тюрьма. Они вдруг получили возможность вкусить запретного плода — и литература о Советском Союзе шла среди них нарасхват.

Новые идеи волновали и будоражили. Гвианийцы толпами ходили на собрания английских коммунистов, раскрыв рты слушали ораторов. А ораторы были совсем не похожи на тех англичан, которых они привыкли видеть в Гвиании. У этих не было собственных автомобилей, собственных вилл и чернокожих слуг. Они держались со студентами‑африканцами как равные с равными.

И очень скоро среди гвианинцев появились свои последователи Маркса. Во время коммунистических митингов и демонстраций их всегда можно было видеть в первых рядах, они вступали в схватки с полицией и чувствовали себя героями, когда после настойчивых протестов белых английская полиция вынуждена была их выпустить, ограничившись строгим внушением.

В это время и появился в Лондоне Джеймс Аджайи. Он приехал сюда героем и сразу стал одним из лидеров землячества. Тому были свои причины. Аджайи уж имел образование — отец, племенной вождь Джон Аджайи, оплатил его учебу в университете Гвиании, что принесло молодому Джеймсу диплом инженера‑строителя.

Хорошая взятка открыла молодому инженеру путь на работу в одну из местных компаний, принадлежащую, естественно, англичанам. И тут так удачно начатая карьера вдруг прервалась: молодой Джеймс набил физиономию своему коллеге‑англичанину, когда тот насмешливо усомнился в том, каким способом Джеймс приобрел свой диплом.

Конечно, папе Джону пришлось в свое время раскошелиться, чтобы администрация университета закрыла глаза на кое‑какие пробелы в знаниях Джеймса, но посвящать свою жизнь возне на строительных площадках молодой Аджайи не собирался. Не хотел этого и папаша Джон.

— Зачем образованному человеку работать? — искренне удивлялся он. — Ведь даже шофер не моет машину сам, а нанимает мальчика. В нашей стране, слава богу, еще хватит людей, которые ничего больше не могут, как только работать…

Джон Аджайи был богат и гордился тем, что, кроме титула и денег, оставит своему старшему сыну и наследнику образование.

…Англичанин оказался неплохим боксером и джентльменом. Расквасив Джеймсу нос, он протянул ему руку и предложил выпить в знак примирения: все‑таки в те времена не каждый из гвианийцев осмелился бы поднять руку на европейца, а европейцами считались все светлокожие, кроме индусов, сирийцев и ливанцев.

Они выпили в соседнем баре и расстались друзьями. Однако кто‑то донес в дирекцию об этом инциденте, и папаше Джону рекомендовали на время отправить несдержанного наследника куда‑нибудь подальше от Гвиании, хотя бы в Лондон.

Папаша Джон так и поступил, а чтобы сынок не бил баклуши, обязал его изучать право и вернуться адвокатом. Эта профессия считалась в Гвиании самой почетной.

Когда Джону сообщили, что его неугомонный отпрыск увлекся идеями «красных», он нисколько не удивился и не возмутился.

— Это, — говорил папаша Джон в кругу семьи, — хорошо. Пусть перебесится там, за морем, а сюда возвращается солидным человеком. Не надд бить посуду в собственном доме.

Так оно и случилось. Джеймс довольно быстро пришел к выводу, что «красные» — чудаки или просто неудачники. А он жаждал удачи, и ему до сих пор было обидно, что после драки с англичанином не англичанину, а ему пришлось покинуть родные края и отправиться в холодный и мокрый Лондон.

…После того как Джеймс Аджайи вернулся к родным пенатам с дипломом юриста, папаша Джон прожил недолго. Он оставил Джеймсу титул вождя, три поместья, несколько доходных домов, а также солидный банковский счет и кучу надежных акций.


2

Дело шло к получению Гвианией независимости. В стране вдруг появилось превеликое множество различных партий и организаций, объявивших себя «борцами за свободу»: народ в них был самый разный — от племенных вождей, вроде папаши Джона, и преуспевающих бизнесменов — до студентов, мелких чиновников и журналистов.

Молодой Аджайи примкнул к вождю Колоколо, лидеру «Действующей партии», партии племени, населяющего Южную провинцию. Вождь отнесся к нему благосклонно: с этим лондонским юристом было о чем поговорить. А через три года Джеймс Аджайи был уже генеральным секретарем «Действующей партии», вторым лицом после вождя Колоколо, членом парламента провинции.

Все, казалось, шло хорошо. Но приближалась официально намеченная дата получения Гвианией независимости, и чем ближе был этот день, тем яснее становилось Джеймсу, что он опять — второй раз в своей жизни — поставил не на того конька.

Хитрые британские юристы состряпали для Гвиании конституцию, по которой получалось, что в любом случае феодалы Севера будут иметь в парламенте абсолютное большинство мест. Меньшинство было великодушно предоставлено другим партиям — в том числе и «Действующей партии» во главе с вождем Колоколо. Для Джеймса Аджайи это означало крах всех его надежд.

Но пока «Действующая партия» правила в «своем районе», на Юге, вождь Аджайи вкусил от власти. Например, он помог Кое‑кому получить лакомый подряд от провинциального правительства на постройку новой дороги, на расширение государственных плантаций гевеи — дерева‑каучуконоса, на… Словом, в его власти было такое множество доходных возможностей, что благодарности от облагодетельствованных бизнесменов поступали широкой рекой. Никто не удивился, что молодой вождь вдруг оказался владельцем нескольких фабрик. На одной из них собирали радиоприемники из деталей, поступающих из‑за моря. Продукция считалась «местной» и налогами не облагалась. Компаньоном Аджайи был тот самый англичанин, с которым он повздорил несколько лет назад.

Все это здесь было в порядке вещей. У каждого, кто хоть как‑нибудь соприкасался с властью, появлялись фабрички и дома, росли счета в банках и дети отправлялись учиться за границу.

И все же не одни лишь деньги влекли Джеймса Аджайи. Никто не был так щедр на праздниках, никто так ловко не наклеивал на потные лбы танцоров, приглашенных, чтобы повеселить собравшихся, новенькие пятифунтовые бумажки — целые состояния, например, для семьи бедняка северянина.

Вождь Колоколо добродушно говорил своей свите:

— Этот далеко пойдет! Вот дайте только нам получить власть…

Британский флаг уже давно был торжественно спущен на городском стадионе Луиса, уже премьер‑министр с Севера поселился во дворце рядом с дворцом финансового магната, ставшего министром хозяйства, уже «Действующая партия» заняла скамьи оппозиции в парламенте.

И тут… Генеральный секретарь «Действующей партии» Джеймс Аджайи сообщил правительству, что оппозиционная «Действующая партия» готовит государственный переворот. Лидеры «Действующей партии» во главе с вождем Колоколо оказались за решеткой. Главным свидетелем обвинения на процессе, готовящемся против них, должен был выступить Джеймс Аджайи.

Возмущенные коллеги по «Действующей партии», неискушенные в политике, решили рассчитаться с ренегатом наипростейшим способом. Когда он появился в парламенте Юга, они кинулись на него с кулаками.

Вот тут‑то деньги, щедро разбрасывавшиеся Аджайи где только можно, и сделали свое дело: в парламенте у него оказалась довольно внушительная группа сторонников, тоже пустивших в ход кулаки, и… парламентские кресла.

Разыгравшееся сражение удалось прекратить лишь полиции, которая с помощью слезоточивого газа разогнала почтенных «представителей народа», выпрыгивавших прямо из окон, к превеликому удовольствию собравшейся толпы.

Самому Джеймсу расквасили нос и посадили под глаз здоровенный синяк. Центральное правительство распустило провинциальный парламент, а сторонники вождя Аджайи создали новую партию, которую и нарекли «Демократической».

Потом, уже после суда, надолго упрятавшего вождя Колоколо и его сподвижников за решетку, Джеймса били еще несколько раз — просто прохожие, узнававшие его на улице. Однажды у него даже чуть не сожгли автомашину, но вмешалась полиция. Кое‑кто обещал заетрелить его при первой возможности.

У Джеймса появилась привычка скрывать свое местопребывание — он не ночевал в одном и том же своем доме больше двух ночей подряд. Кроме того, он нанял телохранителей и окружил свою виллу в Луисе массивной стеной.

Его «Демократическая партия» вступила в коалицию с правящей. И хотя на последних выборах в парламент избиратели дружно проголосовали против него, Джеймс не унывал.

Премьер‑министр назначил его сенатором и вручил ему для начала портфель министра информации. Для начала…

Так Джеймс и принял этот портфель. Во время присяги нового кабинета он глядел на премьер‑министра и думал:

«И эта кукла правит Гвианией! Неграмотный фанатик, тупой феодал… Нет, моя страна заслуживает, чтобы ею управляли просвещенные люди…»

И в голове его родился новый план. Этот план и привел его к командующему армией Гвиании генералу Дунгасу.


3

Он сидел в небольшой комнатке, заменявшей генералу гостиную. Дом был большой, двухэтажный, с разного рода пристройками. По местному обычаю, в нем жила многочисленная родня хозяина — дяди и тети, племянники, племянники племянников. Сам генерал давно уже запутался, кто кем ему приходится, да порой и не знал, сколько же человек живет в его доме и питается от его щедрот. Об этом в Гвиании даже неприлично было спрашивать: если ты выбился в люди, ты обязан помогать родне, ты обязан выводить в люди всех этих племянников и племянниц, устраивать на работу тетушек и дядюшек, за кого замолвить словечко, кого поддержать десятком фунтов. И вполне естественно, что господин министр информации нашел, что командующий живет не слишком богато.

Мебель в гостиной была основательно потерта, стены давно следовало бы перекрасить. Да и ковер на полу тоже не мешало бы заменить… Но генерал, видимо, не придавал этому значения.

И Джеймс Аджайи вспомнил, как кто‑то из его друзей смеялся над чудаком генералом, который не берет «благодарностей» от офицеров за повышение в чинах.

Джеймс с интересом рассматривал фотографии, висевшие в застекленных рамках на стенах — одинакового формата, строго по ранжиру. В них была вся история жизни генерала.

Вот он сидит малышом на коленях у отца, напряженно уставившегося в аппарат. Мать стоит рядом, прислонившись к плечу отца, и тоже смотрит прямо в объектив. Вот молодой кадет, получающий диплом за отличную учебу в английском военном колледже. Молодой офицер с товарищами по выпуску — обычная групповая фотография с преподавателями — английскими офицерами в центре… На стадионе… Свадьба: хозяин дома под руку с молодой женой выходит из церкви. Офицеры скрестили шпаги над их головами, рты широко разинуты.

Все это Джеймс уже много раз видел в семьях знакомых офицеров — примерно одни и те же события, одни и те же моменты в жизни, которые считается совершенно необходимым запечатлеть на пленку. А вот это… Это бывает не у всех: хозяин дома командует почетным караулом на встрече английской королевы. Вот он идет, чуть поотстав от королевы… Вот она прикалывает ему на грудь орден… А здесь он уже в генеральской форме.

Джеймс усмехнулся.

Что ж, генерал пользуется авторитетом в армии. Это даже хорошо.

— Добрый вечер!

Хозяин дома стоял на пороге в домашней рубахе, красиво вышитой яркими узорами, принятыми в его племени. Он был невысок и грузен, а без формы, в которой его привык видеть министр, казался еще ниже.

Легкие брюки, на йогах простые резиновые сандалии.

— Добрый вечер, ваше превосходительство!

Джеймс проворно встал, подбирая полы своего национального костюма, похожего на римскую тогу, и чуть приподнимая шапочку, походившую на ночной колпак.

— Садитесь, садитесь, — добродушно замахал руками генерал. — Прошу без формальностей, как дома… Что будете пить? Виски? Бренди? Пиво?

Джеймс выбрал пиво, и слуга, один из родственников генерала, принес на подносе две запотевшие бутылки «Стар».

— Ваше здоровье!

Генерал приподнял стакан и отпил из него.

— Ваше здоровье!

Министр последовал его примеру.

Пиво было холодное, и оба неторопливо наслаждались им.

— Шумно нынче на Юге, — наконец завел издалека речь министр.

— Да, неспокойно, — согласился генерал.

— Ни на кого нельзя положиться, — продолжал между тем министр.

— Да, да, никакого порядка.

— Полиция ненадежна. — Министр медленно, но верно шел к цели своего визита. — А как армия?

«Вот оно, начинается», — уныло подумал генерал.

Он твердо верил, что армия должна быть как можно дальше от политики, от хитроумных интриг этих болтунов‑политиканов, от их бесконечных междоусобных дрязг и свар.

Иногда он думал, что армия — это единственное учреждение в его стране, где люди еще остаются честными, и старался не видеть и не слышать, что просходит вне стен казарм. И вот является этот болтун, продажная душа, и начинает разговор о…

— Так что же, ваше превосходительство, вы скажете насчет армии?

Аджайи отхлебнул пиво и вдруг, глядя прямо в глаза генералу, сказал твердо и отчетливо:

— Армия, только армия может спасти Гвианию!

Джеймс умолчал, что в таком случае он с удовольствием возьмет на себя роль гражданского советника военного правительства. Потом, когда военные докажут, что управлять страной не умеют (в этом Джеймс был абсолютно уверен), встанет вопрос о создании гражданского кабинета. Вот тогда‑то, после того как нынешние соперники Аджайи будут устранены, он и скажет свое последнее слово.

Но пока он хотел лишь одного: чтобы армия вмешалась в события на Юге, чтобы оппозиция была раздавлена хотя бы на время.

— Полностью с вами согласен, — перебил он генерала, пустившегося в рассуждения о необходимости дисциплины в армии и о том, что политика, если ее допустить, разрушит армейское единство. — Но… насколько мне известно…. — Он внимательно посмотрел на генерала: — …в армии уже идут политические разговоры. Кое‑кто даже строит определенные планы.

И генерал понял. Понял, что министру известно и о визите молодых офицеров. Понял он и на что министр намекает этим своим разговором: или армия поддержит «Демократическую партию», или…

Нет, недаром он не любил Аджайи, недаром ему так не хотелось соглашаться на эту встречу, о которой министр просил его два дня назад по телефону.

Вождь Аджайи сидел спокойно, как у себя дома, допивая вторую бутылку пива, которую принес ему все тот же родственник генерала. И, глянув на его бесстрастное, сытое лицо, генерал вдруг возненавидел этого политикана.

— Нет, — с твердостью, неожиданной для самого себя, сказал он. — Нет, армия будет стоять вне политики. Я не знаю, о каких разговорах среди моих офицеров вы говорите. Допускаю», что‑нибудь и болтают. Молодежь есть молодежь. Но, во всяком случае, они болтают наверняка меньше, чем кое‑кто в стенах парламента или даже в самом кабинете. Кашу на Юге заварили политики, пусть они и расхлебывают!

Министр вежливо улыбался.

— Ваше здоровье!

Он поднял стакан с пивом и заговорил о последних скачках.

И тут генерал вдруг почувствовал, что энергия оставляет его. Ему показалось, что он выложился весь, что все его силы были вложены в слова, которые теперь уже никогда не вернешь. Он почувствовал пустоту и усталость. Из глубины души медленно поднималось тупое безразличие ко всему: к министру, к карьере, к самому себе…

На прощание министр жал ему руку особенно крепко, и, если бы генерал знал его меньше, он бы подумал, что сегодня приобрел еще одного искреннего друга. Но генерал понимал, что это не так, и чувства брезгливости и холодного страха овладели им.


4

Прошло несколько месяцев. И опять к генералу явились те же молодые офицеры.

Их было пятеро: майоры Нначи и Даджума, бородатый командир третьей бригады подполковник Эбахон, комендант арсенала капитан Нагахан и совсем еще молодой лейтенант Окатор.

Говорили лишь Нначи и Даджума, остальные молчали. Задумчиво теребил густую всклокоченную бороду мрачный Эбахон. Нагахан тщательно изучал свои холеные ногти. Нервно ерзал в кресле Окатор.

А Нначи и Даджума все говорили. И, выслушивая от них горькие упреки в отказе спасти страну, генерал про себя восхищался ими и соглашался с ними, соглашался и отрицательно покачивал головой.

Он даже не удивился, когда они рассказали, что бригадир Ологун в ближайшее время будет поставлен правительством во главе армии и что генерала предполагается отправить на пенсию «по болезни» куда‑нибудь в одну из заморских столиц.

Лицо его оставалось непроницаемо спокойным: это было все, на что у генерала еще хватало сил. Он устал, так он и сказал майорам.

— Хорошо, — Даджума помолчал и вдруг спросил: — А какую позицию займете вы, ваше превосходительство, если произойдет…

Даджума не договорил. Пауза была многозначительна. Генерал не отвечал.

Офицеры вопросительно смотрели на него. В глазах Нначи мелькнуло сожаление — или это генералу только показалось?

— Я выполню свой долг! — наконец твердо сказал генерал и встал, давая понять, что разговор окончен.

Это был самый легкий ответ, не требовавший ни раздумий, ни терзаний, ответ, требовавший лишь подчинения присяге, воинскому долгу и многому другому, что генерал считал единственно ценным и непреходящим в мутном водовороте гвианийских событий.

— Значит… Даджума медлил.

— Я выполню приказ премьер‑министра.

— А если такого приказа не последует? Глаза Даджумы буквально впились в его лицо.

Генерал ничего не ответил, кивнул, повернулся и вышел из комнаты.

Офицеры переглянулись.

— Жаль старика, — сказал Нначи. Даджума пожал плечами.


5

В ночь, когда произошел переворот, генералу не спалось: его терзали предчувствия. И он нисколько не удивился, когда в дверь его спальни вдруг забарабанил ординарец — старый солдат‑северянин, служивший генералу вот уже почти два десятка лет.

— Маста… маста… — громко шептал он за дверью, стараясь не разбудить жену генерала. — Маста… откройте…

Генерал вскочил. Вот уже несколько дней он держал наготове парадный мундир — со всеми орденами и регалиями, именное оружие — саблю, подарок английской королевы.

Он знал, что ему суждено умереть, и он хотел умереть красиво, как солдат, или, как по его мнению, должен был умирать солдат.

Проснулась жена, села на кровати.

— Спи, спи… — сказал ей генерал. — Это… маневры. Я приеду утром…

Он вышел из спальни. Ординарец тоже был в полной парадной форме. Генерал удивился, но сразу же сообразил, что он сам давал ординарцу приказание почистить и приготовить свой парадный мундир, а старый солдат позаботился также и о собственном.

— Маста…

Теперь уже солдат шептал совсем тихо:

— Ко дворцу премьер‑министра пошли броневики. Я их узнал по знакам на броне — они из второй бригады…

В коридоре тускло горела пятнадцативаттная лампочка, лицо солдата казалось серым.

— И два грузовика с солдатами… к электростанции… Лампочка мигнула раз, другой и погасла.

— Уже…

Голос солдата дрожал от волнения:

— Я велел шоферу подготовить машину. Она у ворот…

И тут генерал почувствовал, что энергия возвращается к нему. Ему показалось, что он почуял запах пороха, с которым был знаком только лишь по маневрам. Он внутренне весь подобрался, он, генерал, не участвовавший ни в одном сражении, и отчаянный восторг вдруг охватил его душу. Может быть, вся его жизнь была именно ради этого момента, и этот момент наконец настал…

Его зеленый «мерседес» пулей вылетел из ворот, завернул за угол и…

— Стой!

Грохнула очередь из пулемета.

По мостовой навстречу машине бежали люди в военной форме. Другие выскакивали из грузовика, приткнувшегося у обочины.

— Стой! Стой! — кричали они и стреляли в воздух.

Шофер резко нажал на тормоз, машина словно споткнулась и замерла на месте.

Генерал успел заметить, как его ординарец выставил в окно ручной пулемет.

«И когда он успел его раздобыть?» — подумалось генералу.

— Убери эту штуку! — решительно приказал он солдату. — Открой дверь!

Тот положил пулемет на сиденье и выскочил из машины, привычно распахивая заднюю дверцу.

Генерал вышел из машины и встал, широко расставив ноги, рукой оперся на эфес сабли… Сейчас он выглядел точь‑в‑точь как на параде, каким его привыкли видеть солдаты и офицеры, идущие парадным английским шагом — два коротких, один длинный — мимо командующего, под марш военного оркестра…

Солдаты приближались, мягко шлепая по асфальту своими брезентовыми, оклеенными резиной сапогами с короткими голенищами. Первым подбежал молоденький лейтенант, запыхавшийся, с маленьким черным автоматом в руке.

— Смирно! — раскатистым басом, каким он привык командовать на маневрах, рявкнул генерал и сам удивился строгости и решительности своего голоса. — Это еще что за безобразие, господин лейтенант?

Лейтенант стоял перед ним в положении «смирно», подбросив руку к козырьку фуражки.

— Па‑а‑а‑чему беспорядок?

Солдаты превратились в статуи, там, где их застиг приказ.

— Па‑а‑а‑чему стрельба?

В голосе генерала бушевала ярость.

— Господин лейтенант!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Поставить караулы у моего дома. Никого не впускать, никого не выпускать! Я еду в штаб и оттуда пришлю указания. Выполняйте!

— Слушаюсь! Лейтенант опять козырнул.

— Сержант Окигбо! — выкрикнул он в сторону стоящих по стойке «смирно» солдат. — Поставить караулы у дома командующего. Никого не впускать. Ждать приказа.

Он опять козырнул генералу и так и замер, пока командующий садился в машину. Он даже осторожно прикрыл за ним дверцу.

И только когда зеленый «мерседес» уже скрылся за углом, лейтенант вдруг со всей силы ударил себя кулаком в лицо и разрыдался бессильными мальчишескими слезами.

— В штаб полиции! — приказал генерал шоферу.

Им владела необычайная энергия, мысли были четки и быстры.

«Наверняка повстанцы захватили штаб армии, — про себя размышлял он. — Я бы на их месте сделал то же самое. Молодцы мальчики… Но мы еще посмотрим, кто кого. Мы еще посмотрим».

Генерал был уверен, что штаб полиции еще не занят. Вряд ли офицерам удалось вовлечь в заговор своих коллег из полиции, которая издавна находилась на более привилегированном положении, чем армия. Да и полицейских в стране было намного больше, чем солдат, к тому же силы полиции уже не раз испы‑тывались в деле — в подавлении всяческих волнений и демонстраций.

Действительно, в штабе полиции было все спокойно. Часовые удивленно вскочили, увидев в столь необычное время командующего армией, взяли на караул.

— Немедленно вызвать бригадира Акатолу, — резко бросил он прибежавшему дежурному офицеру. — Поднять части по тревоге!

И уже через несколько минут в полицейских казармах, расположенных рядом — буквально в нескольких шагах, взвыла сирена.

Бригадир Акатола явился, на ходу застегивая мундир.

Генерал уже сидел в его кабинете и за его столом. В другое время бригадир возмутился бы этим вторжением — пусть даже вторгся и сам командующий армией, но теперь генерал ему просто не дал для этого времени.

— Судя по всему, произошел бунт в армии, — сразу же начал генерал, как только Акатола появился на пороге кабинета. — Что вы об этом знаете?

Бригадир не знал ровным счетом ничего.

— Тогда что вы намерены делать?

«У тебя бунт, а спрашиваешь ты меня», — злорадно подумал бригадир, но вслух ответил, медленно подбирая слова и стараясь выиграть время: мысли его после вчерашнего приема у заместителя командующего армией еще путались.

— Я… полагаю… необходимо известить премьер‑министра…

«Как же! — злорадно мелькнула мысль у генерала. — Ищи его! Мятежники наверняка начали именно с его дворца! Это вам не полицейские офицеры».

— Что ж, попробуем!

Генерал снял трубку телефона и подул в нее.

— Не работает? Хорошо, пошлите мотоциклиста. И… мотоциклистов по городу посмотреть, что творится… Окружить это здание мобильными частями полиции. Затем пошлите мотоциклистов… в арсенал, на военно‑морскую базу… в казармы запасного батальона… в…

Он называл части, стараясь не пропустить ни одной, кроме второй бригады.



ЧАСТЬ ВТОРАЯЛУИС ПЕРЕД БУРЕЙ

ГЛАВА I

1

До Игадана патрули то и дело останавливали «пежо». Собственно, в этом не было ничего необычного. Вот уже два года, как на всех дорогах этой провинции были установлены специальные полицейские посты: они обыскивали автомашины — искали оружие. Тень заговора продолжала витать над страной, хотя вождь Колоколо уже давно сидел в тюрьме где‑то на Севере.

Обычно дорогу перегораживали пустыми железными бочками, между которыми клали солидную жердь. Этот импровизированный шлагбаум поднимался и закрывался полицейским с винтовкой за плечами. Другие полицейские тем временем шарили в багажниках.

Оружия не находили. Но редко кому из шоферов дряхлых грузовиков, набитых пассажирами и товарами, удавалось избежать «даша».

«Даш» по‑местному означало «подарок».

И полицейские установили твердую таксу «даша» в зависимости от количества пассажиров и груза, однако не меньше двух шиллингов с водителя.

Шоферы ворчали, но делать было нечего. Дряхлые машины, которые здесь назывались «буш‑такси» или «мамми‑ваген», как правило, или не имели необходимых документов, или эти документы были давно просрочены… и водители предпочитали платить дань полицейским.

Они не обижались на полицейских, а только завидовали. Кто же упустит деньги, которые сами просятся в руки, рассуждали они: жить‑то ведь надо каждому!


2

Дарамола перестал улыбаться.

Чем ближе они подъезжали к Игадану, тем сильнее ощущалась опасность. И Петр вдруг поймал себя на том, что непроизвольно достал из кармана и приколол к рубашке «золотого льва». Патрули нервничали. Полицейские орали на шоферов, случайно оказавшихся в это нежаркое воскресное утро здесь, на пустынной лесной дороге, и обыскивали машины особенно тщательно.

В ответ на вопрос о том, что происходит, они лишь хмуро пожимали плечами: чувствовалось, что и им мало что известно.

У самого Игадана дорогу перегородила полицейская машина с фиолетовым фонарем на крыше.

Патрулем командовал пожилой, усталый офицер с жезлом. Он заглянул в машину и вежливо козырнул:

— Куда едете?

— В Луис, — ответил сидевший на переднем сиденье Жак.

— В Луис… — Офицер что‑то хотел сказать, и в этот момент его взгляд остановился на значке Петра. Он поспешно отвел глаза. — Ладно, езжайте… Но по другой дороге — через Даду. Дорога подлиннее, но спокойнее…

— Что же все‑таки происходит там? — Жак кивнул в направлении Луиса. — Что же будет дальше?

— Не знаю, — вздохнул офицер. — Мы не можем обеспечить порядок. Нельзя же стрелять по людям только за то, что они устали от всех этих безобразий… По дороге на Луис идут бои — сторонники «Действующей партии» режут сторонников «Демократической партии». Горят дома, машины…

— А что на дороге через Даду? — спросил Петр.

— Там спокойно. Там всегда население поддерживало вождя Колоколо. Там сейчас праздник. — Офицер опять козырнул, и его взгляд невольно задержался на значке Петра. — Желаю удачи… Может быть, вы все‑таки проедете в Луис.

Миль пять они ехали, не снижая скорости. Дорога была пустынна.

В противоположность остальным пассажирам, на которых пустынная и тихая дорога действовала угнетающе и которые заметно нервничали, француз был совершенно спокоен. Он лишь напряженно вглядывался в рассеченную серой лентой шоссе зеленую чащу тропического леса, а когда Дарамола притормаживал на крутых поворотах, скулы француза набухали каменными желваками.

— Стой! — вдруг рявкнул он на Дарамолу и крутанул руль, вырвав его из рук водителя: на крутом повороте, неожиданно открывшемся из‑за зеленой стены деревьев, прямо поперек шоссе стоял броневик.

«Пежо» занесло на обочину, Дарамола вдавил до отказа педаль тормоза, и машина стала, словно наткнувшись на стену. Из‑за броневика выбежали солдаты.

Жак поморщился:

— Ну, начинается опять. — Он кивнул Петру: — Вся надежда на ваш значок. Выходите, Питер…

Петр нехотя вылез из машины, расправил грудь, «золотой лев» горел на его серой рубашке.

Солдат, подбежавший первым, удивленно замер, увидев значок на груди белого человека, затем поднес руку к краю каски. Его товарищи сделали то же самое.

— Безобразие! — прогремел из‑за спины Петра разъяренный голос француза. — Почему задержка? Где командир?

— Майор Даджума… — начал было солдат.

— Ах, майор Даджума! Вторая бригада…

Солдаты не сводили взглядов со значка на рубахе Петра.

— А ну пропустить! — вдруг решительно приказал Жак.

— Впереди идет бой, — неуверенно возразил солдат. — Мы прорываемся на Луис.

— И кто же вас не пускает? Таких молодцов и с такими… телегами?

Жак насмешливо кивнул на перегораживающий дорогу броневик.

— «Антимятежная полиция». Мы вышибли их из города…

— Ладно, где майор Даджума? Идем к нему. А ты садись к нам!

Солдат козырнул и поспешно полез к Дарамоле. Они осторожно, по самой обочине, объехали броневик и на малой скорости двинулись вперед. Дорога по‑прежнему была тиха и пустынна.

Проехали с милю. Солдат велел остановиться, поставить машину на обочину. Они вышли из «пежо» и пошли вслед за своим проводником по тропинке, сырой и скользкой, в чащу. Грязь противно чавкала под ногами.

Метров через сто лес расступился, и на просторной поляне они увидели броневик, возле которого над маленьким походным столиком склонилась группа офицеров. Глубокие следы широких рубчатых шин тянулись от поляны в чащу.

Один из офицеров, единственный, кто сидел за столиком, устроившись на канистре из‑под бензина, поднял голову, и Петр узнал майора Даджуму.

Широкое, добродушное лицо командира второй бригады было напряженным и усталым, белки больших, навыкате глаз — в красных прожилках. Даджума сразу же впился взглядом в значок, затем взглянул в лицо Петра — и узнал.

— Мистер Николаев, — вздохнул он с облегчением и улыбнулся. — Тот самый, кто спас майора Нначи…

Эта фраза относилась уже к офицерам, настороженно разглядывавшим пришельцев.

— Так вы… с нами?

Петр оглянулся на своих спутников. Дарамола всем своим видом выражал восторг от встречи с известным всему Луису командиром второй бригады. Жак иронически кривил губы. Войтович был серьезен и не скрывал своего интереса к происходящему.

«Как зрители на спектакле», — подумал Петр и почему‑то разозлился.

— Как вам сказать, — ответил он, уголком глаза заметив, как на лице Войтовича отразилось разочарование. — Я иностранец.

— Вы… из Каруны? Петр кивнул.

— Так что же вы молчите? Как там дела? — Даджума вскочил, стиснул его плечо.

— Честно говоря, я плохо представляю ситуацию в целом, — растерялся от такого взрыва чувств Петр. — Мы спешим в Луис.

Майор помрачнел:

— Это не так‑то просто!

Он решительно шагнул к броневику — и в тот же момент его фуражка, лежавшим на столе, взвилась вверх, словно подброшенная мощным ударом невидимогокулака. Лишь мгновение спустя до Петра дошло, что по ним стреляли. Жак сбил его с ног, и они лежали рядом, уткнувшись носами в траву. Офицеры остались на ногах и растерянно смотрели туда, где темнели вершины гигантских деревьев, возвышавшихся, словно башни, над неровной крышей тропического леса. Второй выстрел поразил седого капитана, стоявшего рядом с Даджумой.

— Снайпер! Ложись! — не своим голосом заорал Жак. Грохнул третий выстрел, и пуля подняла фонтанчик земли рядом с Петром.

— Я вижу его…

Не отводя взгляда от далекой вершины дерева, Жак протянул в сторону руку.

— Карабин!

Кто‑то из лежащих рядом осторожно передал ему оружие. Не оборачиваясь, Жак взял его… И вдруг вскочил, одновременно вскидывая карабин.

Тррах! На дереве затрещали ветки, и тяжелое тело, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стало валиться вниз. Жак перевел дух.

Офицеры поднимались, восхищенно покачивая головами.

— Вот это выстрел! — сказал кто‑то.

Но Даджума прервал изъявления восторга:

— Помогите капитану Ония, — сурово приказал он и испытующе посмотрел на Жака: — И вы тоже едете в Луис… с нашим другом. А этот?

Он кивнул на Войтовича.

— Я, конечно, не такой отличный стрелок, как мсье Ювелен, — шутливо поклонился Анджей. — Но если от этого будет зависеть возможность попасть в Луис, что ж, дайте карабин и мне.

Даджума не принял шутки.

— Ладно, попробуем вам помочь. — Он решительно направился к Петру, взял его под руку. — Пойдемте…

Они вернулись к дороге той же тропинкой.

— Специальные войска блокировали дорогу на Луис, — рассказывал о ситуации Даджума. — Мы выбили их из города, но они вдруг решили не пропустить нас в Луис. Я не понимаю, в чем дело. А тут еще… — он с досадой выругался. — Оказалось, что наша новая радиоаппаратура, которую мы несколько дней назад получили в арсенале, никуда не годится.

Он старался держаться как можно спокойнее, но в его голосе проскальзывала тревога.

— У нас нет связи. Как все‑таки хорошо, что Нначи позаботился, чтобы вы выбрались из Каруны! — Он кивнул на значок на рубахе Петра. — Мы пошлем к противнику парламентера, одного из моих офицеров. Попытаемся договориться, чтобы вас пропустили.

— А почему бы вам не попытаться прорваться? — заговорил Войтович.

Даджума снисходительно улыбнулся этому штатскому, ничего не смыслящему в военных делах.

— Шоссе узкое, а у противника есть базуки. Мы не можем себе позволить потерять ни одного броневика. Кто знает, что там сейчас, в Луисе! Поэтому действует только наша пехота, части, присоединившиеся в Игадане, и солдаты, подошедшие из Дады. Нас и противника разделяет шоссе, по которому вам придется ехать…

— Прогулочка! — усмехнулся Жак. — А если… — Он замолк, что‑то обдумывая. — …если я пойду… вместо парламентера. Меня они не тронут, а за жизнь вашего офицера поручиться трудновато.

Те тридцать или сорок минут, пока Жак, с белым платком в руках пересекший шоссе где‑то впереди и договаривавшийся с противником, отсутствовал, майор расспрашивал Петра и Войтовича о положении в Каруне, заставляя повторять отдельные детали по нескольку раз. Он откровенно радовался успехам первой бригады и не скрывал этого.

— Теперь — на Луис! — сжимал он кулаки, и глаза его задорно блестели. Казалось, всю его усталость сняло как рукой.

Жак возвратился довольный: противник был согласен пропустить в Луис машину с мирными путешественниками.

— Как вам это удалось? — удивился Даджума. — Вот уж не ожидал! Специальные части подготовлены полковником Роджерсом так, что договориться с ними о чем‑нибудь практически невозможно. А если они получили от кого‑то приказ блокировать дорогу на Луис…

— Не стоит говорить об этом, — перебил его Жак. — Лучше поспешим, чтобы там, — он кивнул на другую сторону шоссе, — не передумали.

Он сам сел за руль «пежо». Даджума взял под козырек и подмигнул Петру:

— До встречи в Луисе. Как только мы возьмем власть, все ваши неприятности в нашей стране прекратятся!

Петр смущенно махнул рукой.

Шоссе было пустынно, ничто не выдавало солдат, притаившихся с оружием наготове по обеим его сторонам. Через полмили они увидели несколько трупов в пятнистой форме десантников, распластанных на буром от крови асфальте.

— Приготовиться! — тихо сказал Жак и пригнулся за рулем. — Пошли!

Машина рванулась и понеслась. И в тот же момент, когда она поравнялась с трупами, Петр заметил, как чаща, где были солдаты «антимятежной полиции», ожила. С диким воем солдаты кинулись через шоссе, под прикрытием проходящей мимо машины. Тишина взорвалась пулеметным треском, взрывы гранат слились в сплошной грохот…


Через четверть часа они въехали в Игадан.

Обычно этот огромный город, уютно раскинувшийся среди окружающих его гигантской подковой зеленых холмов, бывал шумен и многолюден, особенно по воскресным дням. Нарядные гвианийцы спешили в церкви и из церквей, в воскресные школы или просто в гости к знакомым. Многочисленные семьи зажиточных горожан важно шествовали по улицам, свободным от автомобилей деловых людей. Впереди выступал глава семьи, которого все именовали папа или па. Рядом с ним шел его любимый сын или дочка с ртом, набитым сладостями. Затем следовали другие дети и жены — в пышных одеждах из переливающейся парчи обязательно одного и того же цвета. Они тяжело переваливались, словно сытые утки, и в солнечных лучах искрились их украшения: золотые серьги и браслеты, кольца с фальшивыми камнями. От каждой такой группы тяжело пахло духами местного производства, приготовленными неведомо из каких смесей.

Подростки, молодежь держались обособленно. Они слонялись небольшими группами и обязательно с включенными на всю мощь маленькими транзисторными приемниками. Парни носили укороченные брюки и остроносые штиблеты. Между брюками и штиблетами виднелись яркие носки — желтые, красные или оранжевые.

Девушки были в таких узких юбках, что, казалось, они вот‑вот лопнут. Юбки были короткими, значительно выше колен. Девушки и парни обязательно были в темных очках.

Толстые мамми презрительно фыркали на молодежь и громко говорили о падении нравов.

Обычно…

Но сегодня Игадан был пуст. Ветер гонял по пыльному асфальту клочки бумаги, обрывки газет. Даже на единственной тумбе регулировщика, установленной в самом центре города, никого не было.

Город притаился и затих.

— Не понимаю… — Петр сказал это вслух впервые, хотя думал об этом всю дорогу — от самой Каруны. — Как расценивать все это? Переворот? Революция?

— Во всяком случае, хуже, чем раньше, не будет, — философски ответил Войтович, тщательно протирая свои очки. — Чем была Гвиания раньше? Колонией, да еще какой! Верный сателлит Англии. А что дальше будет — посмотрим.

— Но переворот провалился!

— А самые реакционные лидеры — фьють! Войтович щелкнул пальцами и присвистнул:

— Накрылись!

— Накрылись? — Жак повторил это слово по‑русски и вытащил записную книжку. — Как ты сказал? «Накрылись»? А что это такое?

Жак всячески старался углубить свои знания русского языка, почерпнутые от Петра.

— «Накрылись»… это…

Петр принялся объяснять Жаку значение слова «накрылись». Говорил он медленно, повторяя объяснения по нескольку раз, как перед непонятливым студентом.

Жак терпеливо делал пометки в своей записной книжке. Он действительно напоминал студента. И Петру вспомнилось, как Жак однажды рассказал ему историю своей жизни.

Жизнь Жака Ювелена сложилась, по его словам, неудачно. Он родился в Марселе, в годы войны потерял родителей. А потом с компанией таких же, как и он, мальчишек, увязавшихся за войсками союзников, оказался в Париже. Здесь он разыскал дальнего родственника, владельца цветочного магазина. Но торговля цветами была не для него. Он жадно смотрел фильмы о войне, его тянуло в экзотические страны.

Жак был ловок и даже одно время снимался в кино: подменял актеров в несложных, но опасных трюках. И все же жизнь казалась ему до крайности нудной. Скоро он очутился в иностранном легионе — в Алжире. Его дерзость и бесстрашие заметили. Он быстро продвинулся и был произведен в офицеры. И все же военная служба была Жаку не по нутру. Настал день, когда он зашвырнул свой револьвер в придорожную канаву и с помощью контрабандистов перебрался в Марокко, а затем в Англию, где нанялся на работу в большую фирму, которой нужны были вот такие бравые молодцы в отъезд — фирма расширяла филиал в Гвиании.

Парни эти должны быть привычными к бродячей жизни и африканскому климату. Прожаренный алжирским солнцем лейтенант‑дезертир очень устраивал лондонских бизнесменов.

И хотя вице‑президент компании по одному ему известным каналам узнал о молодом французе еще кое‑что, о чем тот умалчивал, фирма облекла экс‑лейтенанта Жака Ювелена полным доверием во всем, что касалось закупки арахиса и шкур в Северной Гвиании, а также надзора за ее сетью розничной торговли парфюмерией в том же районе.

— Впрочем, вы должны быть готовым к любым поручениям, — бесцветным и сухим голосом сказал вице‑президент Жаку, когда контракт, только что подписанный молодым французом, был унесен старшим клерком, и они остались вдвоем в просторном кабинете, где царил вечный полумрак — у вице‑президента болели глаза.

Жак попытался разглядеть лицо этого пожилого человека с пепельно‑седыми волосами. Но большие темные очки скрывали его глаза, и Жаку запомнилась лишь щеточка седых усов над верхней губой вице‑президента, жестко очерченной, заметно выступающей вперед.

«Он похож на гунди, сахарскую крысу», — подумал Жак, в чьей памяти еще слишком живы были рейды по песчаным плато Алжира.

— Слушаюсь, сэр, — по‑военному щелкнул он каблуками.

— Я уверен, что вы будете нам полезны. В тех краях неспокойно. Извечная история — племена враждуют, христиане и мусульмане…

И человек в темных очках протянул Жаку сухую, сильную руку, смуглость которой подчеркивалась жестким белоснежным манжетом.

«А он в Африке не новичок», — отметил про себя Жак.


ГЛАВА II

1

В то время как зеленый «пежо» с нашими героями спешил к Луису, другой такой же быстроходный автомобиль пересекал границу соседней с Гвианией республики Боганы. В дипломатическом паспорте, который предъявил его единственный пассажир, было написано: «Джеймс Аджайи, министр информации Гвиании».

Петр хорошо знал этого человека.

Они познакомились в Москве, когда туда прибыла делегация гвианийских парламентариев. Официальным главой делегации был огромный северянин с большим животом, с круглым детским лицом и писклявым голосом. Но уже в первый же день заметили, что он во всем слушается другого члена делегации, плотного человека с чуть косящими умными глазами и рысьими усиками.

Человек этот был Джеймс Аджайи, лидер парламентской группы Демократической партии.

Агентство прикомандировало Петра к делегации.

Однажды во время антракта — они были на балете «Лебединое озеро» в театре Станиславского — Аджайи разоткровенничался.

— Я капиталист, — сказал он. — Да, да, ваш классовый враг. Но я достиг всего сам. Теперь у меня собственные фабрики, дома и плантации сахарного тростника. На них работают и кормятся сотни людей, и они благодарны мне, потому что я даю им работу в стране, где царит безработица. Скажите моим рабочим, что меня надо выгнать, и они убьют вас. Они знают, что если будут хорошо работать, то смогут пробиться, как пробился я…

— И много их уже пробилось? — насмешливо спросил Петр.

Аджайи пожал плечами.

— Выживают сильнейшие…

— А остальные умирают с голоду?

— Такова жизнь, — философски ответил Джеймс. — Впрочем, у нас в Африке с голоду умереть невозможно, не то что в Европе или Америке. У нас есть «закон семьи»: если человеку не повезло, его содержит семья, родственники, вся деревня. Потом его устраивают на работу: в родне всегда есть человек, который пробился. Он обязан помогать остальным, потому что остальные помогали или помогут в свое время ему.

— Ну, знаете, как это называется…

— Ну и что? Что в этом плохого? — Аджайи искренне удивился. — Что плохого в том, что человек помогает своему родственнику? Разве любовь к отцу и матери, брату и сестре — это плохо? Это же естественно. И помогать брату получить хорошую работу тоже естественно, и помочь сестре получить государственную стипендию — тоже.

— Значит, используя собственное положение, можно отдать стипендию своей сестре — пусть она будет совершенно не способна к учебе — и не дать эту стипендию другому, достойному человеку, который мог бы потом принести пользу стране?

— Если такой человек и пробьется, то, в свою очередь, он будет раздавать стипендии своим сестрам и братьям, а не моим. И не посмотрит, что, может быть, моя сестра будет способнее его брата. Он отдаст стипендию брату. Какая разница?

Аджайи доверительно наклонился и положил толстую руку Петру на колено:

— Слушайте… приезжайте к нам… в Гвианию… Познакомлю с высшим обществом… Вам они не понравятся — стяжатели и капиталисты, но все равно познакомлю. Интересные люди!


2

Когда Петр приехал в Луис, он уже через несколько дней принялся разыскивать Аджайи. Еще в Москве тот вручил ему свою визитную карточку — с телефоном и адресом.

Петр позвонил, и секретарь, выспросив, кто говорит, попросил обождать немного у телефона. А затем Петр услышал знакомый голос:

— Хэлло! Питер? Добро пожаловать!

— Мистер Аджайи, — начал было Петр.

— Никаких «мистеров»! — услышал он в ответ. — Просто Джеймс. Мы ведь старые друзья, а? — Аджайи не давал Петру раскрыть рта: — Вы с женой? Да? Великолепно! Где мой дом — знаете? Не знаете? Ха, приезжайте в… (он назвал аристократический район города) и спросите любого. Когда? Хм… Хотя бы в воскресенье. Да, да, в пять часов. О'кэй!

Неделя пролетела быстро. Наступило воскресенье.

Петр попросил Абу, шофера бюро Информага (к этому времени уже удалось подобрать для бюро кое‑какой штат), прийти, несмотря на выходной день: сам он знал Луис еще плохо.

Найти дом Аджайи оказалось действительно просто. Абу спросил первого встречного велосипедиста, лишь только они въехали в квартал местной аристократии, и тот подробно объяснил дорогу.

Решетчатые, крашенные под серебро ворота в мощной стене белого камня оказались запертыми.

Абу посигналил, и откуда‑то из глубины обширного двора шаркающей походкой появился парень с заспанным лицом. Придерживая у пояса сползающие рваные брюки, он подошел к решетке и завел с Абу долгий разговор на местном языке.

В конце концов Абу протянул ему сквозь решетку визитную карточку Петра, и парень неторопливо удалился.

В ожидании Петр вышел из машины и принялся разглядывать усадьбу сквозь решетку. В конце двора оказалась еще одна стена — бетонная, из‑за которой виднелась красная черепичная крыша двухэтажного дома. Стена дома, выходившая во двор, была глухой, без окон. Лишь несколько узких щелей, напоминавших бойницы, глядели в пустой двор — без единого кустика, без единого деревца.

Наконец из калитки во второй стене появился все тот же детина, подошел к воротам и, ни слова не говоря, принялся их отпирать. Как только Абу въехал во двор, ворота опять оказались запертыми.

В дальнем углу двора виднелся застекленный подъезд с далеко выступающим навесом. Дверь была открыта.

Петр и Вера переглянулись и вошли. Они оказались в приемной. Молодой парень в строгом костюме вскочил из‑за металлического стола «модерн».

— Миссис и мистер Николаевы? — спросил он с полупоклоном.

— Да, это мы, — ответил Петр.

— Мистер Аджайи просил вас пройти в гостиную и немного подождать. У него совещание.

Секретарь услужливо распахнул массивную дверь. Они прошли небольшой коридор, в который выходило полдюжины закрытых дверей, и оказались на просторной террасе, вымощенной каменными плитами. Над террасой простирался навес из зеленых волнистых пластмассовых листов. Предвечернее солнце, пробиваясь сквозь зелень пластмассы, окрашивало все вокруг в приятный изумрудный цвет. Все казалось изумрудным — и камни‑террасы, и мраморные столики, расставленные по ее необъятной ширине, и глиняные горшки с диковинными растениями.

Петр подошел к одному из столиков — у самого края террасы, выходящей на широкую, пустынную лагуну, — и отодвинул стулья.

Стена дома, к которой примыкала терраса, была целиком стеклянной. За стеклами виднелись две просторные комнаты — гостиная и столовая. Мебель в них была новенькая и самая современная, дорогая, выставленная напоказ, как в витрине магазина.

Но вот в витрине появилась невысокая хрупкая гвианийка в строгом сером костюме. Она приветливо улыбнулась гостям сквозь стекло, подошла к нему, нажала кнопку на раме — и стеклянные рамы разъехались в разные стороны.

— Миссис Аджайи, — представилась гвианийка, приветливо улыбнувшись.

Хозяйка дома непринужденно уселась в кресло, закинула ногу на ногу.

— Мой муж будет очень рад вас видеть, — начала она, обращаясь к гостям, обернулась к Петру и принялась с интересом разглядывать его. — Так вот вы какой! — наконец сказала миссис Аджайи. — Тогда на фотографиях в наших газетах вы выглядели куда старше!

Она засмеялась и обернулась к Вере:

— Вы знаете, несколько лет назад даже я чуть было не поверила, что ваш муж — заговорщик и приехал в Гвианию для организации беспорядков. — Она замолчала, подбирая слова.

— Мистер Аджайи говорил мне в Москве, что он с самого начала не верил во всю эту историю, — пришел ей на помощь Петр.

— Да, да, — поспешно согласилась миссис Аджайи. — Он много рассказывал о вас, мистер Николаев, когда вернулся из поездки в СССР. О, сколько было рассказов! Я так жалею, что не могла поехать с ним. Это можно было бы устроить, но ведь и у меня работа. Я работаю на телевидении — организую детские передачи. А вы?..

— Я учительница.

— О… Вы окончили колледж?

— Университет.

— Но это же страшно дорого!

В этот момент в гостиную из внутренней двери вошел хозяин. С ним шли два европейца в дорогих серых костюмах. Хозяин дома издалека помахал гостям рукой.

— Хэлло, сейчас, сейчас…

Его спутники слегка поклонились, важные, полные собственного достоинства. Все трое скрылись в доме. Миссис Аджайи вздохнула.

— Дела. Вечно дела, дела, дела. Все эти иностранные бизнесмены ищут себе гвианийских партнеров. Раньше они бы с моим мужем не стали и разговаривать, а теперь… Теперь он помогает им зарабатывать хорошие деньги.

— Хэлло, Питер!

Аджайи появился на террасе на этот раз один.

— Рад с вами познакомиться, мадам!

Он галантно подержал в своей мясистой лапище руку Веры.

— Вот вы и здесь, в нашем Луисе.

Он тяжело уселся в легкое плетеное кресло, и оно затрещало.

— Приобретаю все больший вес в государстве.

И Петр вдруг понял, что Аджайи не так прост, каким показался было ему в Москве.

— Извините, что задержался. Но ничего не поделаешь. Я же говорил вам, я — капиталист. Политика в нашей стране — неверная штука, если ее не…

Он усмехнулся, оборвав фразу, — подошел слуга и сказал, что вождя просят к телефону. Аджайи подмигнул Петру:

— Наверняка из компании «Джон Холт»! А я уже договорился с американцами…

Он встал и направился в дом.

Миссис Аджайи уже разложила на столе свое рукоделие и принялась объяснять Вере какой‑то хитрый способ вязания.

— Питер, идите сюда! — позвал Аджайи из гостиной. — Пусть дамы поболтают. А мне отсюда ближе ходить к телефону.

Он подождал, пока Петр войдет в гостиную, и тяжело плюхнулся на диван, рядом с которым на маленьком столике стоял оранжевый телефон.

Слуга, не дожидаясь приказания, принес две бутылки пива.

— Как вам здесь нравится? — спросил Аджайи с довольной улыбкой.

— Модерн.

— А некоторые кричат, что я живу в роскоши, как миллионер. Другие, видите ли, на меня работают, пот проливают… Да, и в Гвиании есть красные. Только здесь им не Европа! Вот недавно забастовали триста человек на заводе одного моего знакомого. Тот взял да всех разом и уволил. Что вы думаете? Все триста прибежали просить прощения как миленькие, ведь на улице сколько хочешь безработных. Мой знакомый всех взял назад, кроме смутьянов.

Он усмехнулся:

— Ведь если рассудить, все эти смутьяны — враги молодой Африки. Кто я сейчас? Национальная буржуазия! Следовательно, на данном этапе я прогрессивен. Я развиваю производительные силы. Я создаю национальную промышленность. Я веду страну к экономической независимости. А они мешают мне. Да, рабочие получают недостаточную, по их мнению, зарплату. Но сегодня мы, африканцы, должны все чем‑то жертвовать в пользу родины.

— Вам, наверное, приходится чувствовать это больше других.! Петр обвел взглядом комнату. Аджайи рассмеялся.

— Это моя слабость. Люблю красивые вещи. Поверите ли, все здесь сделано по моим чертежам. Нравится?

Зазвонил телефон. Аджайи подозвал жену:

— Скажи, что меня нет.

— Это капитан Нагахан…

Миссис Аджайи выжидающе смотрела на мужа. Тот нахмурился.

— Я буду говорить с ним из кабинета, — бросил он жене, неторопливо вставая.

Да, именно в доме Аджайи Петр впервые услышал имя коменданта арсенала, услышал — и не придал тогда этому никакого значения: мало ли кто бывал в доме‑крепости у лагуны.


ГЛАВА III

1

Поначалу на Петра, заходившего в местные редакции просто знакомиться, смотрели как на чудака.

— Пользоваться услугами советского информационного агентства?! Гм… Знаете, мы ведь связаны контрактом… К тому же… Как вам сказать… наш читатель не привык к вашим материалам. Присылайте, посмотрим… Это слишком необычно…

Так говорили редакторы — вылощенные гвианийцы в толстых твидовых пиджаках и вязаных шерстяных галстуках, несмотря на тридцатипятиградусную жару. На улицах они носили шляпы — совсем как в далеком Лондоне, где они когда‑то учились на специальных курсах, организованных тогда Би‑Би‑Си или агентством Рейтер. Они были более англичане, чем их английские советники — молодцеватые мужчины в рубахах нараспашку и с короткими рукавами.

Советники вежливо здоровались с Петром и хитро улыбались ему вслед: невиданное дело — материалы об СССР в газетах Гвиании! Эти русские совершенно обнаглели, если лезут даже сюда!

Но Петр ловил на себе и другие взгляды. А однажды на лестничной площадке одной из редакций его догнал высокий узкоплечий гвианиец в домотканой рубахе.

— Вы… русский? — сразу же начал он разговор, улыбаясь, во весь рот и показывая крупные редкие зубы.

— Русский. А что?

Петр остановился, ожидая продолжения разговора.

— Да так… — весело ответил парень и почесал плохо выбритую щеку. — А я вас знаю, — неожиданно сказал он.

Да? — удивился Петр.

— Вы ведь приятель Сэма и Эдуна? Знаете Эдуна Огуде, редактора газеты «Ляйт»?

— Знаю.

— А меня зовут Алекс. Я из «фичерс рум» — из отдела статей. Зашли бы, а? У нас парни отличные, не то что…

Он скривился и мотнул головой наверх — туда, откуда только что спустился Петр — из кабинета редактора.

— Английский прихвостень! — продолжал Алекс. — Мразь. — Он взял собеседника за локоть. — Пойдемте?

«Фичерс рум» оказалась просторной комнатой с длинным деревянным столом, протянувшимся почти от стены до стены. Стол был завален фотографиями и бумагой. Три‑четыре парня в рубахах навыпуск сидели над листками бумаги и что‑то писали. Один медленно стучал на старенькой портативной машинке.

— Это русский! — громко объявил Алекс уже с порога. Все с любопытством уставились на Петра.

— Журналист, представитель большого агентства…

— Хэлло! — сказал один из сидящих. — Хэлло! — подхватили остальные.

— Хэлло! — ответил Петр.

Кто‑то встал с места, но Алекс на него тут же зашипел:

— Вопросы потом, парень! А сейчас… — Он постукал ногтем по циферблату своих часов. — Сейчас идет газета!

И потащил Петра за собой к окну, где стоял письменный стол — обычный стол сотрудника редакции, заваленный рукописями, фотографиями и старыми клише вместо пресса.

Алекс сбросил кипу газет со стула, стоящего у стены, и усадил на него гостя. Сам он уселся на стол, отодвинув в сторону груду машинописных листков.

— Вы, конечно, не обижаетесь, — заговорил он добродушно. — Сейчас идет газета. Парни все заняты. А я вот… — Он развел руками. — Я здесь босс… Пока не принесли готовые полосы — могу поболтать. — Он кивнул на потолок: — А что там наш‑то? Небось и слышать не хочет о вашем агентстве?

Петр рассмеялся:

— Обещал подумать…

— Подумать!

Алекс соскочил со стола и хлопнул Петра по колену.

— А мы вот что сделаем. Есть у вас что‑нибудь о ваших космонавтах, а?

— Конечно.

— Пришлите мне завтра. Мне лично. И фотографии. Попробуем дать. А то вы запускаете межпланетные корабли, а мы даже у Рейтер не берем эти сообщения. Болваны!

Он рассмеялся.

— Не верите? Да тут кое‑кому даже простое упоминание вашей страны — нож в сердце! Как будто вас и не существует.

Алекс перестал улыбаться.

— Надоели нам они… Так пришлете?

— Пришлю. А как же… Петр замялся.

— Что «как же»? Этот, что ли? Алекс опять кивнул наверх.

— Пропустит?

— Ха! «Пропустит»! Да он, что ли, делает газету? Он даже и знать не будет, что там напечатано, пока хозяева носом его не ткнут.

Он опять поскреб щеку.

— Старые хозяева.


2

Большая статья о советских космонавтах с фотографиями появилась через два дня.

Газета, опубликовавшая эти материалы, была одной из крупнейших в Гвиании, издававшейся на паях английским газетным концерном и гвианийской компанией.

В тот же вечер к Петру приехал Эдун, как всегда шумный и немного навеселе.

— Поздравляю! — закричал он уже с порога. — Пробился‑таки!

Он устроился в кресле.

— А я тут на тебе пари проиграл!

— Пари?

Петр остановился вместе с разъездным столиком‑баром, который он привычно вез к Эдуну.

— Ну да! Неделю назад поспорили мы с Алексом — напечатает он что‑нибудь из материалов вашего агентства или нет. Напечатал‑таки! Три гинеи с меня!

Он налил себе виски, бросил в стакан пару кубиков льда, не разбавляя, поболтал и разом выпил. Налил еще. Закурил, задумался.

— Что‑нибудь случилось?

Последнее время Петр стал замечать, что Эдун много пьет. Он словно старался быстрее опьянеть, так, чтобы забыться, уйти от чего‑то, что его мучило. И лишь когда язык его начинал заплетаться, он опять становился самим собой — общительным рубахой‑парнем.

— Нет, ничего…

Эдун мотнул головой, словно отгоняя назойливую мысль, поднес к губам стакан. Поставил его на столик. Поднял глаза на Петра.

— Слушай, Питер, — вдруг заговорил он с тоской. — Тебе не кажется, что со мной что‑то происходит?

— Что же?

— Ну… спиваюсь я, что ли.

В глазах Эдуна была мука. И Петр не выдержал его напряженного, умоляющего взгляда.

— Нет, а что? — сказал он неуверенно.

— Так… — Эдун потер лоб, сморщился, как от сильной головной боли. Потом тихо выдохнул: — Директора компании мной недовольны…

— Почему? — вырвалось у Петра.

Он точно знал, что «Ляйт» сейчас процветала. Тираж ее постоянно рос, голос становился все более и более влиятельным. Причиной успеха была линия газеты, линия Эдуна Огуде.

Среди местных газет «Ляйт» считалась левой. И все те, кто задыхался в потоке информации западных агентств, устал от бесконечной «промывки мозгов» — тянулся к «Ляйту». Здесь постоянно появлялись и материалы Информага.

— Я устал… — Эдун сидел, откинувшись в кресле, обхватив худые, угловатые колени. Глаза его были полузакрыты тяжелыми, набухшими веками. Он говорил как в полусне: — Вчера меня пригласил на ленч прессатташе одного западного посольства. Пришел в редакцию, принес большой цейсовский бинокль в подарок. Я взял… — Он потянулся к стакану, отпил. — Мы встречались и раньше. Тоже ленчи, обеды. А под конец — конверт: полсотни фунтов и пара статей. — Он поднял взгляд: — Сделаны умно. Учат нас выбирать друзей…

— Ну и…

Петр кое‑что знал об этих «методах», практикуемых пресс‑атташе западных посольств в Гвиании. Это называлось «расходы на прессу».

— Я отказывался… — Эдун пожал плечами. — А что толку? Эти же статьи появлялись в других газетах. А то и в самой «Ляйт». — Он грустно улыбнулся. — Ты знаешь, как мало зарабатывают наши журналисты. Они нищие, если… не будут работать на кого‑нибудь. Вот и работают — кто на иностранные фирмы, кто на западные посольства…

В его голосе была горечь.

— Паблисити! Чего только не прикрывают этим словом! Я выгнал одного из моих заместителей. Он пригласил мистера Шварца, того самого пресс‑атташе, к себе на день рождения. Шварц спросил — есть ли у него музыка. А потом повез в магазин и тут же купил ему дорогой магнитофон. И вся редакция завидовала! Один я возмутился…

Он отпил опять.

— Я выгнал, а дирекция перевела его редактором одной из наших провинциальных газет…

Алкоголь начинал оказывать свое действие. Глаза Эдуна блестели. Он улыбнулся.

— Вот среди такой мерзости и приходится жить. Проституирование во всем. Все хотят урвать для себя. Как, откуда — безразлично. Вот и моя жена… (Эдун только что женился. Он взял жену из родной деревни и заплатил за нее выкуп — сто пятьдесят фунтов. Она была учительницей.)

Он залпом допил виски.

— Сегодня устроила мне скандал. Моей зарплаты ей мало… А… хватит говорить об этом. — Лицо его ожило, повеселело. Он махнул рукой: — К черту все!

Они провели вместе весь вечер. Эдун разошелся, попросил включить радиолу и принялся учить Веру танцевать «хай лайф».

Из всей этой троицы друзей — Сэм, Эдун, Томас — реже всех Петр виделся с Томасом.


3

Томас был деловым человеком. Он казался целиком погруженным в свои дела и воспитание детей. А детей у него было много — восемь дочерей и один сын, младший, рождение которого стоило жизни его матери.

Томас заезжал к Николаевым редко — обычно днем, по пути на какую‑нибудь деловую встречу поблизости. От него веяло добротой и уверенностью. Казалось, ничто не могло вывести из равновесия этого толстяка, даже постоянные шутки над его все увеличивающимся животом.

Он не был богатым человеком, да, судя по всему, и не стремился к этому. Его импортно‑экспортная фирма приносила некоторый доход, но большая часть этих денег уходила у Томаса на помощь движению сторонников мира.

Как‑то раз Петр спросил Томаса, почему тот приезжает к ним в Информаг так редко.

— Неужели неясно? — удивился тот.

— Нет, — пожал плечами Петр.

— Посмотрите во‑он туда…

Томас, они были в кабинете Петра на втором этаже, встал с кресла и подошел к окну.

Напротив дома сидели два гвианийца в национальных одеждах. Рядом стояли их велосипеды.

Петр давно заметил, что они появлялись здесь ровно в восемь утра, когда бюро агентства начинало работу, и сменялись в два часа — во время обеда. С наступлением темноты они подходили к воротам бюро и усаживались на циновку вместе со сторожем.

Однажды Петр спросил, кто они такие, и получил ответ, что они рабочие муниципалитета, поддерживающие чистоту на этой улице. Петр посоветовал им прихватывать с собою хотя бы метлы. Они последовали его совету: через два дня сидели уже с новехонькими метлами в руках. Из этого Петр сделал вывод, что в гвианийской охранке бюрократизм находился пока еще в зачаточном состоянии.

— Видели? — кивнул Томас.

— А… — Петр улыбнулся: — У меня жена каждое утро здоровается с ними. А тут на днях заставила подмести улицу перед воротами. Подмели. Правда, плохо.

— Бедняги! Пришлось все‑таки им потрудиться! Томас высунулся в окно и крикнул:

— Эй!

Филеры подняли головы. Томас обернулся к Петру:

— Сегодня донесут, что вы обсуждали со мною планы коммунистического заговора в Гвиании. А может быть, даже планировали революцию. Жить‑то им ведь тоже надо! Теперь поняли, почему я к вам приезжаю нечасто? Чтобы не подводить ни вас, ни агентство. Я‑то здесь давно считаюсь «красным».

— А Сэм, Эдун? Они не боятся?

— Они совсем другое дело. Сэм — веселый и хороший парень, у него в Луисе уйма друзей. Из влиятельной семьи. Есть кое‑какие деньги. Даже бравирует своей «прогрессивностью», тем более что почти половина его друзей из «отдела борьбы с коммунизмом».

— А Эдун? Томас задумался.

— С Эдуном сложнее. — Он поднял взгляд на Петра. — Вы не заметили, что последнее время он пьет все больше и больше?

Петр кивнул.

— У него очень тяжелое положение. Видимо, его уберут из газеты.

— За левые взгляды?

— Нет. Да и какие они левые? Так, либеральные. Его взгляды правлению газеты подходят. Но вы же знаете, что газета принадлежит принцу Дудасиме? А самого Дудасиме знаете? Нет? Только читали… О, точно такой же, как наш министр информации Аджайи. Сейчас, после выборов, он требует, чтобы «Ляйт» поддержала новое правительство. Да, да, сформированное после этих жульнических выборов. Эдуну противно — вчера он писал одно, сегодня от него требуют писать прямо противоположное… Тут запьешь!


4

Как‑то Петр заехал в книжный магазин. Томаса Энебели. Издательство Информага имело с Томасом договор и снабжало его советской литературой на английском и местных языках. Петр давно уже собирался посмотреть, как идет торговля книгами агентства. Он созвонился с Томасом, и тот назначил ему свидание в десять утра, назвав адрес в районе, населенном городской беднотой.

Даже Абу, хорошо знающий Луис, долго петлял по грязным улочкам, сжатым плотными рядами одноэтажных домов. Краска с их стен слезла, черные потеки, оставленные дождями, делали их похожими на пыльные шкуры зебр. У высоких порогов некрашеных щелистых дверей сидели рыхлые торговки жареными бананами, очищенными апельсинами, всякой мелочью. Бананы жарились на маленьких закопченных жаровнях, дети раздували угли круглыми веерами, похожими на лопатки, сплетенными из раскрашенной соломки.

В одном из таких домиков и расположился магазин Томаса.

Когда Петр вошел в маленькую полутемную комнату, сам Томас стоял на шаткой стремянке. Он доставал с верхних полок книги, которые передавал толстой девице в коротком платье из линялого, потерявшего всякий цвет ситца. Томас приветливо кивнул.

Молоденький офицер и двое солдат, значительно старше его, брали у девицы книги и складывали их на два чистых одеяла.

— Я подожду, — сказал Петр и сделал вид, будто изучает содержимое полок.

«Ленин», «История СССР», «Учебник русского языка», — успел прочитать он на корешках книг прежде, чем солдаты завязали одеяла узлами и взвалили их на спины.

Офицер улыбнулся Томасу.

— Значит, до послезавтра, дядя Томас, — сказал он. — Список заказанных нами книг у вас…

Томас кивнул, тяжело спустился со стремянки, пожал руки и офицеру и солдатам, исподтишка косящимся на незнакомого европейца.

Офицер вышел первым, сухо кивнув Петру на прощание, зажав под мышкой стек. Следом неуклюже потопали солдаты.

— Покупатели? — спросил Петр, когда дверь за ними закрылась.

— Постоянные, — ответил Томас. — Тут (он кивнул на девушку) торгует моя дочь. А может, это твои кавалеры? — Он хитро посмотрел на девушку, и та смущенно отвернулась. — Интерес к вашим книгам большой, — продолжал он уже серьезно. — Люди складываются, чтобы покупать их, и читают по очереди. Читают и в армии, и в полиции. Там ведь те же гвианийцы, только в форме. А этот лейтенант из первой бригады, из самой Каруны. Его командир майор Нначи — один из посто янных моих клиентов. — Томас покачал своею красивой головой. — Люди видят, что страна в тупике, вот и ищут выхода, стараются понять, что происходит.

— И солдаты? — спросил Петр.

— В нашей армии между офицерами и солдатами нет глухой стены. В этом смысле армия, пожалуй, как это ни странно, самое демократическое учреждение в Гвиании. Я не говорю (об офицерах — сынках феодалов. И если армия договорится с профсоюзами…

Он многозначительно умолк.

На следующий день, часов в девять утра, к Петру приехал Сэм. Он был возбужден.

— Начинается! — крикнул он прямо с порога кабинета. — Что начинается? — не понял его Петр.

Сэм нервно заходил по кабинету, возбужденно потирая руки.

— А ты разве ничего не знаешь?

— Да что же?

— В стране кризис. Продажность. Взяточничество. Кумовство. Мы уже устали от всего этого. А тут еще жульнические выборы, предательство! Он почти кричал.

— Тише, тише, — принялся успокаивать его Петр. — Я все‑таки иностранный гражданин…

Сэм уселся на диванчик у окна, глубоко вздохнул:

— Так ты, выходит, ничего не знаешь? Теперь голос его был уже почти спокоен.

— Нет.

Глаза Сэма загорелись:

— Вот‑вот в стране начнется революция. Да, да, не улыбайся! Армия на нашей стороне. Генерал Дунгас мешать не будет… Мы свернем шею этим политиканам.

Петр уже не мог сдерживать улыбку. Сэм обиделся:

— Ты чего?

— Давай‑ка все вместе лучше съездим поужинать в клуб журналистов, а? Ты, я, Эдун…


ГЛАВА IV

1

Дарамола помнил предупреждение полицейского офицера. Покружив по Игадану, он вывел машину к развилке дорог. На указателе было написано: «Дада. 30 миль».

Машина выбралась на узкую, разбитую ленту асфальта, петлявшую в густых и высоких зарослях кустарника, подступавшего вплотную к дороге.

Петр знал эту дорогу. Когда‑то она была единственным путем, связывавшим Луис с Игаданом. Но потом построили другую, более широкую и прямую, а главное — короче старой миль на тридцать.

Старую дорогу еще поддерживали в более‑менее сносном состоянии, но редко кто из вечно спешащих гвианийских водителей выбирал ее для поездки из Луиса в Игадан или наоборот.

Деревни, поставленные вдоль старой дороги ее строителями, приходили в упадок. Куда веселее и доходнее было жить у новой — с ее бесконечными караванами грузовиков, везущих из северной саванны к Атлантике арахис, хлопок и шкуры. Обратно эти же грузовики везли ткани, соль, спички и многое другое, привозимое в порт Луис океанскими пароходами под флагами всех стран мира.

Вместе с грузовиками из саванны приезжали ее жители — неграмотные, нищие, забитые — чужие даже в своих краях.

Они спешили в Луис как золотоискатели в Эльдорадо, надеясь, что даже мостовые в этом большом городе покрыты золотом. Но золота не находили. Не находили они и работы, лишь пополняли толпы таких же бедняг, протягивавших искалеченные проказой руки на стоянках автомашин около огромных универсальных магазинов.

В деревнях грузовики оставались на ночлег или просто останавливались: шоферы покупали у местных торговок нехитрую снедь — вареный плантейн — большущие бананы, напоминающие по вкусу картошку.

Они мирно сидели на корточках у жаровен — жители Севера и Юга, им нечего было делить, не из‑за чего ссориться.

В том, что сегодня этот край праздновал свержение правительства, не оставалось сомнений. Первая же деревня, в которую въехал зеленый «пежо», была увешана флагами «Действующей партии». Они были совершенно новые, еще не выгоревшие на солнце, темно‑синие с белыми буквами ДП, сплетенными в хитрый вензель.

Флаги развевались над каждой хижиной, флаги были в руках детей и в руках взрослых, танцующих под веселые ритмы барабанов.

Ликующая толпа, размахивая пальмовыми ветками — символом «Действующей партии» на последних выборах, перегородила дорогу. Некоторые парни потрясали колебасами, из которых выплескивалось прозрачное пальмовое вино.

Машина остановилась. И сейчас же ее сдавила плотная толпа. Десятки рук тянулись к окнам.

— Дьявол! — выругался Жак. — Начинается!

В этот момент предусмотрительный Дарамола достал из‑под сиденья пальмовую ветку и торжественно высунул ее в окно.

— Виктори! Виктори! Победа! — радостно взвыла толпа.

— Вождь Колоколо! — вырвался чей‑то пронзительный голос. — Виктори!

— Коло! Коло! — отозвался хор.

И лес рук с растопыренными пальцами, в форме латинской буквы V, взметнулся вверх!

— Коло! — ответил Дарамола и тоже вытянул руку.

— А белые? — потребовал тот же пронзительный голос. Жак обернулся к своим спутникам:

— Ничего не поделаешь!

И решительно выставил в окно растопыренные пальцы:

— Коло!

— Вва! — восторженно заревела толпа, когда все пассажиры «пежо» повторили этот жест. — Виктори! Коло!

Кто‑то совал в машину калебас с вином, кто‑то кричал «братья»!

— Поехали! — решительно сказал Жак Дарамоле. — Повеселились, и хватит.

Машина медленно тронулась, и толпа стала расступаться, расступаться, пока «пежо» наконец не вырвался из ее объятий.

— Легко отделались, — сказал Жак. — Обычно такие толпы требуют с путешественников денег в «фонд партии». Коллективный грабеж! А сегодня по случаю победы просто забыли. Ишь как веселятся!

Откуда‑то из чащи леса доносился барабанный бой.

Точно такая же сцена повторилась в Даде.

Город ликовал. Кое‑где горели дома. Их никто не тушил — они принадлежали сторонникам «Демократической партии», входившей в правительственную коалицию. И здесь всюду висели синиефлаги с буквами ДП. Было видно, что они где‑то долго дожидались этого часа, — на флагах были слежавшиеся складки.

На выезде из города стояло около десятка вооруженных полицейских. Они были явно растеряны и не знали, что делать. Еще вчера вид пальмовой ветки действовал на них, как на быка красная тряпка. Сегодня же все изменилось.


2

Полицейские проводили «пежо» растерянными взглядами, но остановить не решились.

— Теперь несколько маленьких деревушек, и мы в Луисе, — весело сказал Жак и обернулся: — Ну как? Веселое путешествие?

— Быть в Африке — и без приключений? — Голос Войтовича был, как всегда, спокоен.

Вдруг машину подбросило, словно она перескочила через толстое полено. Петр ударился головой о потолок…

— Черт! — прорычал Жак.

— Змея! Змея! — крикнул Дарамола.

— Где? Где? — завертел шеей Войтович.

— Переползала дорогу, здоровенная! Анджей и Петр обернулся к заднему окну.

Там, позади, в пыли билась, извивалась, корчилась трехметровая змея толщиной в сильную мужскую руку. Машина переехала ее, она не могла уползти и судорожно била хвостом, мотала плоской головой, похожей на молот. Это была схватка между жизнью и смертью в дорожной пыли, на раскаленном солнцем асфальте.

— Следующая машина ее добьет, — сказал Анджей.

— Если будет сегодня следующая, — заметил Жак.

— Остановимся? — предложил Петр. — Сфотографировать…

— В следующий раз!

Жак сидел впереди, внимательно вглядываясь в набегающую дороге. Они приближались к Луису.

И никто из них не знал, что, последуй они предложению Петра, вернувшись к судорожно бьющейся в пыли змее, а потом углубившись по болотистой тропинке в душные заросли, увидели бы то, что увидели местные жители неделю спустя: у толстого дерева, прислонившись к нему спиной и вытянув ноги, сидел мертвый премьер‑министр Гвиании. Он сидел, касаясь подбородком груди, бессильно уронив на колени руки. А неподалеку, над грудой свежих веток, присыпанных землей, тучей вились мухи — тело министра хозяйства уже разлагалось.

Но Дарамола продолжал гнать «пежо» до тех пор, пока Жак вдруг не рявкнул:

— Тормози! Зашипели шины.

Спереди, из кустов, прямо на машину бежало несколько полицейских с винтовками наперевес.

Жак достал пачку сигарет. Сам он не курил, но сигареты возил «на представительство»: нравы местной полиции он знал хорошо.

— В чем дело? — заорал он прямо в лицо запыхавшемуся сержанту. — Пункт проверки? Почему не поставили предупредительные знаки?

Сержант опешил. По его добродушному лицу ручьями тек пот.

— Мм… мм…

От бега он еще задыхался.

— «Мм…», «мм…» — передразнил его Жак и неожиданно протянул сигареты: — Курите!

Сержант неловкими пальцами вытащил из пачки сигарету.

— И вы…

Жак протянул пачку полицейским, столпившимся за широкой спиной сержанта.

— Да берите всю пачку, разделите… Полицейские дружелюбно заулыбались.

Жак вылез из машины, щелкнул зажигалкой. Все по очереди прикурили.

— Ну а теперь рассказывайте, что у вас здесь происходит, — уже совсем спокойно потребовал Жак и устало потянулся. — Опять беспорядки?

— Нет, теперь уже порядок! Сержант добродушно улыбался.

— У нас здесь порядок, а дальше…

— Что дальше?

— А дальше стреляют. А вы, собственно, куда едете? В Луис?

— В Луис.

Сержант смущенно почесал затылок.

— Не советую. Не проедете.

У него были инструкции никого не пропускать, но он колебался. Полицейские дипломатично молчали и курили. Такие сигареты, которые им подарил Жак, курить им приходилось нечасто — пачка стоила их дневной зарплаты.

И сержант махнул рукой на инструкции.

…На белом камне мелькнула цифра «восемь». Восемь миль до Луиса.


3

Они въехали в предместье Луиса — большую торговую деревню, известную тем, что она была обиталищем преступного мира столицы Гвиании. И в обычное‑то время полицейские боялись показываться здесь без оружия поодиночке. Люди исчезали в предместье бесследно, лишь окружающие болота знали их судьбу.

На этот раз деревня была пуста. Лишь длинный хвост машин, стоящих одна за другой, тянулся по шоссе, служившему одновременно и главной деревенской улицей.

Шоферы мирно сидели группами в тени и закусывали. Мальчишки из ближайших домов уже зарабатывали свои пенсы — медяки с дыркой посредине, продавая шоферам ямсовые лепешки с огненной подливой из красного перца. Те, кто был побогаче, потягивали пиво. Победнее — довольствовались пальмовым вином.

Его продавала старуха, сидящая под навесом из пальмовых веток. К одной из опор навеса — шесту потолще — была приколочена дощечка: «Рест‑хаус Амбассадор».

Весь «рест‑хаус» состоял из навеса, дощечки, старухи и скамейки, на которой она сидела. Да еще двух десятков калебасов, стоящих в тени навеса.

Вино продавалось мисками.

Старуха запускала небольшую эмалированную миску в ведро, покрытое тряпками, болтала руками в вине, чтобы поднять осадок, и затем извлекала миску, полную мутной желтоватой жидкости.

Было жарко, и торговля шла бойко.

Дарамола, посланный Жаком вперед на разведку, вернулся с нерадостной вестью.

— Впереди идет бой! — заявил он торжественно.

— Какой бой? — накинулся на него Жак. — Ты сам видел? Кто с кем воюет?

— Бой идет! — настаивал Дарамола. — А сам я не видел. И никто не видел. Какой дурак под пули полезет?

— Трус, вот ты кто! — выговаривал ему француз. — И за что я тебя держу? — Он обернулся к своим спутникам и развел руками: — На день раз пять собираюсь уволить. — Жак улыбался, но так, чтобы Дарамола не видел его улыбки. Голос его оставался строгим и резким: — Бабник, врун, хвастун! Вы послушайте только его. Один раз мы были с ним в соседней стране, бывшей французской колонии. Так он уверяет своих приятелей, что был в Париже! А теперь выясняется, что он еще и трус!

Видимо, подобные тирады Жак произносил каждый день, и Дарамола не воспринимал серьезно ни одного слова. Войтович задумчиво вглядывался в пыльный переулок:

— А если попытаться объехать?

— Объехать?

Жак на секунду задумался. Потом вдруг спросил Дарамолу:

— Я что‑то не помню… Там, где строят шоколадную фабрику, там ведь должны проложить дорогу… для грузовиков, а?

— Разве это дорога!

Дарамоле явно не хотелось покидать асфальт.

— Ладно, поехали!

Жак сам сел за руль. Рядом, что‑то ворча себе под нос, уселся недовольный Дарамола.

Жак круто развернул машину и помчался назад, провожаемый удивленными взглядами отдыхающих шоферов. Даже старуха, продающая вино, подняла голову.

— Эй! Там дороги нет! — донеслось сзади.

Дарамола обиженно фыркнул. Но Жак не обращал на него внимания. Они проехали с полмили назад, затем Жак свернул прямо в кустарник, на просеку, по которой вились накатанные колеи тяжелых машин.

Стараясь, чтобы колеса не соскользнули с колеи и машина не села на брюхо, Жак упрямо ехал вперед.

Проехали маленький ручеек.

— Хорошо, что сейчас не сезон дождей, — пробормотал Жак, — а то как бы не угодить в болото.

Просека тянулась еще с полмили. Затем вдруг кусты кончились, и машина выскочила прямо на узкую и грязную деревенскую улочку. Из‑под колес с кудахтаньем разбегались куры. Тощие дворняжки обрадовались развлечению и с лаем кинулись за машиной.

Деревушка была маленькой, прямо за ней начиналась строительная площадка: открытые котлованы, груды цементных блоков, сараи…

— Это место я знаю. Выберемся. Мы уже почти рядом с моим домом!

Через полчаса они сидели в прохладной комнате, где тихо урчал кондишен. Войтович блаженно морщил облезший красный носик и протирал грязным платком свое профессорское пенсне.

— Хорошо проехались! — кряхтел он, распрямляя затекшие ноги.

— Надо бы позвонить в посольство, — подумал вслух Петр. — Что живы‑здоровы.

— Мыться будете?

Жак принес из спальни полотенца.

— Не мешало бы.

Петр посмотрел на телефон, стоящий прямо на полу.

— Да ладно, дома уж… Позвонить можно?

— Если работает! А я пока быстренько сполоснусь. Уж тогда и вас отвезу.

Петр набрал номер посольства. Трубку взял дежурный,

Алексей, тот самый практикант, что познакомил Петра с Жаком. Он обрадовался.

— Приехали! Вот здорово! А мы тут за вас беспокоились. Посол несколько раз спрашивал. Глаголев места себе не находит! Им, говорит, там хорошо: убьют, с них взятки гладки. А мне потом отвечай.

Петр улыбнулся: Глаголев был верен себе даже в такое время.

— Мы сейчас приедем, — сказал Петр.

— Если только пробьетесь сквозь толпы, — ответил Алексей. — Тут, в городе, прямо карнавал!

Пока Петр разговаривал с посольством, Жак зашел к себе в кабинет и появился оттуда с пачкой писем.

— Ого! — подмигнул ему Войтович. — Сразу видно — деловой человек!

— Так, всякая ерунда…

Жак весело перебирал конверты, бросая их один за другим на кресло.

— Счета… Заказы… От знакомой…

Он запнулся, резким движением вскрыл маленький голубой конвертик.

— Неприятность?

Войтович сочувственно покачал головой.

— Нет, — Жак натянуто улыбнулся. — Хотя, пожалуй, да. Я, кажется, опоздал… на свидание. Стюардесса из «Сабены». Впрочем… — Он взглянул на часы: — …может быть, еще успеем. Я только переоденусь.

Он поспешно бросился в спальню.

— А душ? — засмеялся Войтович. — Или ты хочешь принести с собой всю пыль Севера? Спокойнее, стоит ли так суетиться всего лишь из‑за одной стюардессы «Сабены»?

— Не стоит, — в тон ему ответил Жак.

Он решительно сунул конвертик в карман и пошел в ванную.


4

Странен был Луис в этот солнечный воскресный день. На каждом углу стояли вооруженные полицейские, расстегнув сумки, из которых торчали гранаты.

То и дело проносились военные «джипы», набитые солдатами. Иногда медленно проходил броневик: солдаты сидели на его броне, свесив ноги.

Жак пристроился за медленно идущим «джипом», на котором была установлена базука. «Джип» еле тянулся.

Петр и Анджей жадно смотрели по сторонам. Им обоим хотелось понять, как же луисцы восприняли случившееся?

Там, на Севере, в Каруне, на улицах царил страх. Страх сковывал людей, их лица делались каменными, безучастными. Жизнь замерла, оборвалась вместе с жизнью премьера, рухнула, как рухнул белый купол его дворца.

Там, в Каруне, харматан затянул синее небо серой пеленой, солнце еле пробивалось сквозь тучи мельчайшей пыли. Здесь, в Луисе, ярко сияло солнце, гремела музыка. Стоило «джипу» или броневику остановиться, как его сейчас же окружала ликующая толпа. Десятки рук протягивали колебасы с вином, бутылки пива, сигареты…

Солдаты старались останавливаться поближе к какому‑нибудь бару. И сейчас же его завсегдатаи выскакивали на улицу, каждый считал сегодня за честь «угостить армию».

— Дорогу армии! — орали хмельные доброхоты, завлекая не слишком отказывающихся солдат в бар.

— Дорогу армии! — вторил им бармен, добавляя сверх заказанного для солдат пива еще несколько бутылок «от себя».

Жители Луиса от души радовались: радовались перемене власти, как радуются обитатели душной комнаты, в которую вдруг ворвался свежий и чистый воздух. Что будет потом — это их пока не интересовало.

«Пежо» еле тащился по шумной улице.

— Дарамола тоже, наверное, уже где‑нибудь празднует, — заметил Войтович.

— А ему все равно что праздновать. Убили премьера — праздник, не убили — тоже праздник. Не обольщайтесь!

Жак сидел за рулем в белой рубашке, благоухающий лосьоном, волосы его были зачесаны и блестели.

Во двор дома агентства Жак заезжать не стал.

Лишь только машина остановилась у ворот, на балкон вышла Вера.

— Приехали! — с облегчением сказала она. — Как вы там? — Голос ее был тревожен.

— Не говори ей про то, под Каруной… — шепнул Войтовичу Петр, помогая ему выгружать маленький походный холодильник.

Анджей понимающе кивнул.

Вера спустилась во двор, подошла к машине.

— Жак, давайте с нами обедать!

— Спасибо! Меня ждут…

Он повернул ключ зажигания и рванул с места.

— Звонил Глаголев, — сообщила Вера, когда все уселись обедать. — Просил тебя, Петр, заехать к нему, как только вы появитесь.


5

К Глаголеву он приехал через час, немного отдохнувший, посвежевший после хорошего душа и повеселевший после плотного обеда.

Дом у консула был неплохой, вокруг него — просторная лужайка с тремя‑четырьмя масличными пальмами, густыми кустами, усыпанными крупными красными, белыми и желтыми цветами. На заброшенной клумбе буйно цвели канны. Они были тоже разных сортов — оранжевые, темно‑красные, желтые…

Перед домом — железная мачта для флага. У подножия выложена звезда из кирпича. Когда‑то звезда была клумбой, но потом клумбу забросили: на одном из островов Луиса достраивалось новое здание посольства, и все только и думали о переезде.

Когда Петр вошел в холл, Глаголев играл сам с собою в шахматы.

— А‑а, вот где он, пропащий! — Консул встал и, раскинув руки, пошел навстречу, словно собираясь обнять дорогого гостя. — А я‑то тут переволновался! Вечно, думаю, с Николаевым какие‑нибудь истории! — Он крепко пожал руку Петра и повел гостя к дивану.

Петр уселся на диван, пружины жалобно застонали. Глаголев устроился в кресле.

— Ну, так как там? Восстание подавлено? — начал он первым.

— Где? — удивился Петр. — В Каруне?

— А разве нет?

— Когда мы уезжали, повстанцы контролировали город, — медленно начал Петр.

— Странно… Здешнее радио утверждает, что восстание по давлено, держится лишь Поречье.

— Если только это сделали эмиры. Объяви они джихад, тогда конечно… Их конница дойдет и до Луиса!

— А не далековато ли? Петр покачал головой.

— Вы что ж, думаете, эмиры простят убийство своего премьера? Никогда! — Он поймал себя на том, что говорит словами Войтовича.

— Конечно, не простят… И отомстят, еще как отомстят! Но не сразу, дайте им подготовиться.

Глаголев говорил с убеждением.

— А теперь расскажи мне, как вам удалось выбраться иь Каруны?

Петр вздохнул, вспомнив о «золотом льве». И начал свой рассказ со знакомства с майором Нначи на пустынном пляже Луиса. Консул не перебивал его. Лишь порою он вставлял в рассказ Петра реплики: с его комментариями картина событий как‑то незаметно приобретала совершенно иной смысл, иной оттенок. Факты слагались в единую и стройную систему.

Когда Петр окончил свой рассказ, Глаголев медленно принялся расставлять фигуры на шахматной доске. Затем аккуратно положил на доске белого короля, а черного выдвинул на центр. Сделал ход черным конем…

— Майор Нначи известен в стране как исключительно честный человек, — задумчиво сказал он. — И было бы ошибкой считать, что нынешняя попытка переворота лишь борьба за власть между старыми, прожженными политиканами и поколением молодых офицеров. Нет, это не дворцовый переворот, организованный гвардией, каких немало знает история…

— Но тогда у повстанцев должна была бы быть какая‑то социально‑политическая программа! — возразил Петр. — Они должны были бы опереться на…

Глаголев удивленно посмотрел на него.

— Ты же историк. А что Ленин говорил о декабристах? Кто говорил, что страшно далеки были они от народа?

— Вы думаете, есть какая‑то аналогия?

Глаголев сделал ход черным конем и снял белого офицера.

— Конечно, не совсем, но… Хотя армия здесь и демократична по своему социальному составу, ведь молодежь из зажиточных семей не шла даже в офицеры, кастовость ей все‑таки англичане успели привить. И пока майор Нначи поймет, что переворот — это еще не революция, что не одно лишь количество броневиков решает успех восстания, прольется немало крови. Ты говорил с Нначи в Каруне? Рассказывал ли он тебе, чего хотят повстанцы?

Петр отрицательно покачал головой.

— И складывается у меня впечатление, — растягивая слова, продолжал Глаголев, — что главное для них было захватить власть. А все остальное, мол, придет потом само собою.

— Вы думаете, что они ничего не добьются? — тихо спросил Петр, вдруг поняв, что симпатизирует Нначи, Даджуме и даже тем, кто чуть было не расстрелял его в саванне под Каруной.

— По крайней мере, не на этот раз, — бесстрастно ответил консул, потом вдруг дружески обнял Петра. Заглянул ему в глаза и шутливо сказал: — Но,' ради бога, ты‑то хоть в это дело не впутайся!


ГЛАВА V

1

— Ну, что новенького? — спросил Войтович, как только Петр вошел в холл. — Консул, наверное, заботится о твоей безопасности? Ведь это его прямая обязанность!

Поляк сидел у радиокомбайна. Приемник был настроен на волну «Голос Гвиании».

Радио передавало военные марши. Время от времени диктор призывал население к спокойствию и сообщал, что власть находится в руках генерала Дунгаса — старшего по званию в гвианийской армии.

— Черт побери! — ругался Войтович. — Что все‑таки происходит? Что мне передать в редакцию?

— Позвони твоему другу Аджайи, — вдруг потребовал он. Но телефон министра не отвечал. Петр не знал, что на вилле Аджайи никто не брал трубку вот уже почти сутки. А ведь кто только не пытался звонить в эти дни министру информации! И друзья, и чиновники его министерства, и коллеги по партии.

Телефон молчал.

И лишь личный адвокат министра, глубоко преданный ему, знал, что министр покинул страну, покинул тайком, за ночь проехав на машине вместе с семьей до границы соседнего государства.

Джеймс Аджайи был единственным членом правительства, знавшим о заговоре с самого начала. Еще в Лондоне, студентом, он познакомился кое с кем из коллег полковника Роджерса, да и сам Роджерс умел быть благодарным, особенно за такие ценные услуги, которые время от времени мог оказывать Великобритании Джеймс Аджайи.

Но и на этот раз Джеймс, как всегда, решил подумать прежде всего о себе: их пути с Роджерсом неожиданно разошлись в самый последний, самый критический момент.

Если Роджерс хотел дать заговору созреть и в последнюю минуту его ликвидировать — эффектно, красиво, то у Аджайи был свой расчет. Пусть «Золотой лев» прыгнет на добычу и растерзает ее. Сам же Аджайи успеет вовремя унести ноги, на несколько месяцев скрыться, пересидеть, а потом… Потом он будет одним из тех немногих гвианийских политических деятелей, которым посчастливится остаться в живых и на свободе. В том, что предстоящий переворот избавит его от большинства коллег‑соперников, министр информации не сомневался ни на минуту. Не сомневался он и в том, что после нескольких месяцев беспорядков все вернется в ту же колею, и тогда наступит его черед, о котором он мечтал еще студентом в Лондоне.

В то самое время, когда Петр безуспешно пытался дозвониться к Аджайи, сам министр сидел в номере отеля соседней республики Боганы и внимательно читал газету, сообщающую о перевороте в Гвиании и гибели видных политических деятелей этой страны.

Гораздо больше был информирован о происходящем сэр Хью.

Он провел всю ночь в главном штабе полиции вместе с генералом Дунгасом. Правда, полковник Роджерс и советник Прайс тоже явились сюда. Но это было только под утро, когда войска, верные генералу Дунгасу, уже контролировали положение по всей стране, за исключением Каруны.

Разговор посла с Роджерсом был сух.

— Вы, кажется, утверждали, что в курсе готовящихся событий, дорогой полковник, — ледяным тоном сказал сэр Хью.

— Они начали раньше срока. — Лицо Роджерса было серым, веки набрякли.

Сэр Хью высокомерно поднял бровь.

— Боюсь, для того чтобы обдумать более подходящий ответ, вам придется опять отправиться в… дли‑и‑и‑тельный отпуск!

— Я с удовольствием последую вашему совету, ваше превосходительство, — холодно ответил полковник. — Но пока примите мой совет — не раскачивайте лодку, в которой сидите!

— Джентльмены! — примиряюще вступился Прайс. — К теме о летних отпусках мы можем вернуться, когда до этого дойдет дело. А сейчас мы должны решить, что делать дальше. Насколько мне известно, даже те части, которые поддержали генерала Дунгаса, требуют создания военного правительства…

Когда Роджерс лично доложил об этом генералу Дунгасу, тот не сказал в ответ ничего определенного. Он прекрасно понимал, что было бы безумием копаться сейчас в развалинах рухнувшего здания, разыскивая уцелевшие кирпичики, из которых еще что‑то можно сложить. Но, с другой стороны, взять власть, стать во главе государства сейчас? Нет, на это генерал тоже не мог пойти: это значило получить власть прямо из рук мятежников.

Контрразведка донесла, что и в верных частях среди солдат и офицеров идет брожение. Поэтому генерал не протестовал, когда полковник Роджерс привел и расставил в глубоких оконных нишах за портьерами — в кабинете генерала Дунгаса — четырех офицеров с автоматами, сказав, что это «верные люди».

«Верные — кому?» — подумал генерал, но возражать не стал.

Это его и спасло.


2

Примерно в полдень адъютант доложил, что прибыли три офицера из бригады майора Даджумы и хотят сообщить что‑то важное.

Генерал распорядился их впустить.

Вошли лейтенанты — совсем мальчишки, с автоматами в руках. На их мундирах поблескивали золотые значки — львы, стоящие на задних лапах.

— Ну? — спросил генерал, вставая из‑за письменного стола. — Я вас слушаю…

Лейтенанты переглянулись. Один из них сделал шаг вперед, отдал честь.

Голос его был по‑мальчишечьи звонок.

— Именем революции и комитета революционых офицеров я предлагаю вам, ваше превосходительство, поддержать части армии Гвиании, поднявшейся, чтобы покончить с продажным режимом воров‑политиканов… — Парень волновался, хотя речь свою он явно выучил заранее. — …коррупцией, непотизмом, трайбализмом и феодализмом…

Было похоже, что он собирается изложить целую политическую программу.

— Ну, ну, — подбодрил его генерал, — продолжайте, мой юный друг.

«Юный друг» было сказано генералом по‑отечески, без желания уколоть лейтенанта, но тот обиделся. Голос его стал раздраженным:

— Комитет революционных офицеров предлагает вам передать ему власть!

Генерал усмехнулся.

— Не сумели взять, а теперь требуете вам ее передать? А если я скажу «нет»? Что тогда?

— Тогда?

Лейтенант оглянулся на своих спутников. Но, прежде чем те успели сделать какое‑либо движение, из‑за портьер по ним резанули автоматные очереди.

Генералу показалось было, что это бьют по нему сзади, но офицеры у двери уже падали, хватаясь за грудь, за живот, еще не понимая случившегося, с широко раскрытыми от ужаса глазами, с перекошенными дикой болью лицами.

Один из них медленно сползал по стене, все пытаясь ухватиться за ее гладкую поверхность, не сводя глаз с убийц, вышедших из оконных проемов.

Другой сломался в поясе и упал головой вперед, на дорогой пушистый ковер.

А лейтенант, произнесший свою первую и последнюю политическую речь, уже прошитый пулями, еще сделал шаг к столу генерала, и рука его все еще пыталась вскинуть автомат…

На втором шаге он рухнул во весь рост, подломив под себя руку с автоматом, и его фуражка покатилась по ковру и остановилась у самых ног генерала.

Генерал попятился — ему почудилось, что убитый коснулся рукой его ботинка.

На выстрелы в комнату уже ворвались офицеры охраны. Люди полковника Роджерса направили на них свои автоматы. Но офицеры в ужасе смотрели на трупы трех лейтенантов и не видели, кроме них, никого и ничего.

Стояла мертвая тишина.

И тогда генерал взял со стола свою фуражку, надел ее, вытянулся и поднес руку к козырьку. И офицеры сделали вслед за ним то же самое, не отводя глаз от мертвых…

Генерал твердым шагом вышел из кабинета — и все расступились перед ним.


3

Через полчаса он был уже в штабе армии — в своем собственном кабинете. Люди полковника Роджерса не посмели последовать за ним.

Генерал велел никого к себе не пускать.

Он запер дверь изнутри, подошел к шкафу, встроенному в стену, открыл его. Одна из полок была занята бутылками и стаканами. Генерал медленно разглядывал бутылки, словно видел их впервые. Наконец остановил взгляд на одной. Помедлил, взял стакан и наполнил его до половины. Выпил и почувствовал, как горячая волна хлынула в горло, покатилась вниз.

Закрыл шкаф, вернулся за письменный стол, сел, обхватив голову руками. И понял, что ему все равно не успокоиться. Энергия, охватившая его прошлой ночью, уступала место вялому безразличию, тупой усталости.

«Боже, — думал генерал, — и все‑таки эти мальчики сделали свое дело. Сделали, в глубине души зная, что победить не смогут…»

Ему вспомнились золотые значки на мундирах лейтенантов и то, что контрразведка докладывала ему, будто офицеры, учившиеся за границей, читали «красные» издания. И не только читали, но и обсуждали их.

Уже тогда генерал спросил начальника армейской контрразведки, английского подполковника, следует ли это воспринимать серьезно. Подполковник ответил, что в молодости все проходят через это.

— Навечно левым остался один лишь Патрис Лумумба, да и то потому, что его убили.

— Ну а что же делать с молодыми людьми? — поспешил перебить его генерал: ему было крайне неприятно слушать все эти разглагольствования британца.

Тот прищурился.

— Произведите их в следующий чин. Верное средство. Чем выше положение — тем сильнее хочется его сохранить.

— За чтение красной литературы? Англичанин рассмеялся.

— Парадокс? Оскару Уайльду это бы понравилось…

И сейчас генералу вспомнился этот разговор. Сыграла ли роль в настроениях мятежников «красная литература»? Сам генерал не верил в это.

Нет, не «красная пропаганда», а они — отцы «демократической Гвиании», казнокрады, взяточники, развратники, — вот кто бросил страну в водоворот кровавых событий.

На столе звякнул внутренний телефон.

Генерал нехотя снял трубку.

Дежурный офицер докладывал, что пришли министры. Настоятельно просят их принять.

Генерал грязно выругался.

— Ладно, проси, — сказал он в трубку. Усмехнулся. — И пусть их приведут ко мне под конвоем.

Первыми в кабинет вошли два офицера с автоматами, стали у двери. Затем ввалились министры, испуганно поглядывавшие на офицеров. Сзади их довольно бесцеремонно подталкивали прикладами солдаты, не упустившие возможности лишний раз пихнуть эти жирные зады, как успел отметить про себя генерал.

Оказавшись в кабинете, члены бывшего правительства попытались приосаниться. Громоздкие, разодетые в дорогие яркие ткани и шапочки, расшитые золотыми и серебряными узорами, с посохами традиционных вождей в руках, они были точно такие, какими их генерал привык видеть в министерствах и на правительственных приемах, в парламенте и на скачках…

Но теперь их вид не вызывал у генерала робкого почтения и желания взять под козырек.

«Вот этот, — думал он, — хапанул пару миллионов за то, что гвианийская государственная авиакомпания покупает самолеты и оборудование в США… Этот украл радиостанцию… Тот разворовал электрическую корпорацию… Этот…»

— Господин командующий, — начал заместитель премьер‑министра, широкоплечий, властный, с золотой цепью на шее…

Он посмотрел на стулья, стоявшие вдоль стены, явно давая понять, что министры не намерены разговаривать стоя. Но генерал сделал вид, будто ничего не заметил.

Тогда заместитель премьера сделал было шаг к стульям.

— Назад! — послышался окрик от двери. Офицер‑конвоир повел автоматом.

«И этот ненавидит их!» — подумал генерал и одобрительно кивнул офицеру.

— Что это значит? — возмутился заместитель премьера и оглянулся на министров, ища поддержки. Те возмущенно зароптали.

Одобренный этим ропотом, заместитель заговорил властно, твердо:

— Правительство благодарит вас за то, что в этот тяжелый для страны час вы проявили подлинную солдатскую верность присяге и незаурядную энергию и мужество при подавлении мятежа. Мы пришли сюда, чтобы выслушать ваш отчет о ситуации и учесть ваши предложения о предполагаемых действиях…

Генерал откровенно хмыкнул. Помолчал, потом встал, выкатив вперед живот, надел фуражку, перчатки, положил руку на эфес сабли. Все это он проделал подчеркнуто неторопливо, чувствуя на себе растерянные взгляды министров.

Затем небрежно козырнул, гулко откашлялся:

— Поскольку премьер‑министр похищен и почти наверняка убит мятежниками и сами мятежники все еще контролируют положение в стране, я принимаю на себя всю полноту власти. Да, я принимаю на себя всю полноту власти, — еще раз твердо повторил генерал. — И вы, и господа министры освобождаетесь от занимаемых постов.

— Но… как же так? Это же незаконно! — не выдержал заместитель премьера.

— Это мятеж!

— Узурпация!

— Нарушение конституции! Министры потрясали кулаками.

«Ага, задело, — злорадно подумал генерал. — Не хотите лишаться кормушек…»

— Сми‑и‑ирно! — рявкнул он как на смотру. — Мо‑о‑лчать! И разом наступила тишина. Даже огромный заместители премьера как‑то съежился, обмяк, стал меньше ростом.

— Так говорите «незаконно»? Но продолжить генерал не успел.

В кабинет без стука вошел сэр Хью, спокойный, уверенный, властный. Он небрежно отстранил офицера, оказавшегося у него на пути, с любопытством оглядел собравшихся.

— Извиняюсь, джентльмены… Очень рад, что не опоздал.

— Нет, нет, — сразу же закивал заместитель премьера, обрадованный приходом посла. — Как раз вовремя…

Сэр Хью понял ситуацию мгновенно. Он решительно направился к креслу, стоящему перед столом генерала, сел и широким жестом пригласил остальных:

— Прошу садиться, джентльмены!

И министры, словно боясь, что им не позволят сесть, толпясь и толкаясь, кинулись к стульям. Все это произошло так быстро, что генерал не успел ничего сказать.

— Итак, джентльмены, — начал сэр Хью, — я должен информировать вас, что правительство ее величества очень обеспокоено развитием событий в республике Гвиании. Как вы знаете, мое государство имеет особые интересы в вашей стране. Сто лет назад мы пришли сюда, чтобы покончить с работорговлей и варварством, принести вашим народам блага цивилизации, вырвать их из нищеты и дикости. Сто лет мы вкладывали сюда наши капиталы, поколения англичан посвятили себя служению гвианийской нации. Более того, верное своей политике уважения прав народов на самоуправление, правительство ее величества предоставило Гвиании независимость и помогло превратить вашу страну в витрину подлинной демократии и свободного мира, оплота антикоммунизма в Африке.

И что же мы видим сейчас? Мятеж и разбой, убийство верных друзей правительства ее величества.

Только что я получил сообщение, что правительство ее величества готово направить по просьбе правительства Гвиании два батальона шотландских стрелков и десантные части с острова Вознесения… — Сэр Хью посмотрел на часы: — Итак, джентльмены, слово за вами…

Он посмотрел на заместителя премьера. Тот поспешно принялся подбирать полы своего просторного одеяния, чтобы встать.

Но генерал Дунгас опередил его.

— Я… — твердо начал он и даже пристукнул кулаком пс столу.

Сэр Хью вежливо склонил голову.

— Я… прошу передать правительству ее величества, — продолжал генерал прерывающимся от ярости голосом, — что Военное правительство Гвиании будет рассматривать высадку английских солдат на территории республики как вмешательство во внутренние дела моей страны…

Лицо посла Великобритании было бесстрастно, но министры возмущенно загудели: никто в Гвиании не осмеливался раньше говорить в таком тоне с сэром Хью.

— Я не дипломат, — продолжал генерал. — Я солдат. И буду действовать как солдат. Можете сообщить вашему правительству также следующее… — Генерал усмехнулся: — Прежнее правительство Гвиании передает всю свою влась на законных основаниях Военному правительству, главой которого назначаюсь я. — Он обернулся к министрам: — Да, да! Назначаюсь я.


4

— Итак, первый этап гвианийского кризиса закончился, — сказал Войтович, когда радио сообщило о создании Военного правительства. — Что же будет дальше?

Эта же мысль волновала сейчас и генерала Дунгаса.

Здесь, в Луисе, мятеж был подавлен. Да, собственно, он и не успел разгореться: восставшие части не сумели захватить арсенал и вооружиться, зато «антимятежная полиция», державшая свое оружие всегда наготове действовала быстро и решительно.

Часть второй бригады, оставшаяся в городе, была разоружена, и напрасно майор Даджума пытался из Игадана связаться с лейтенантом Фабунси по радио: тот был арестован и сидел в казармах полиции.

Подполковник Эбахон, захвативший власть в Поречье без единого выстрела, уже сообщил в Луис о своей лояльности новому правительству. Майор Даджума потребовал времени на размышление. Однако его генерал не боялся: гарнизон в Игадане был немногочислен, и шесть броневиков второй бригады тоже не представляли особой опасности. Но первая бригада в Каруне! Лучшая из частей гвианийской армии! Плюс летная школа, танковый батальон… Это была сила.

А что, если сейчас войска из Каруны уже перешли Бамуангу и стремительным маршем идут на Луис? Этого генерал боялся больше всего. Ликующие толпы на улицах столицы ясно показывали, как они будут встречены населением. Вряд ли и части, оставшиеся «верными» — а вернее, не — успевшие примкнуть к мятежу, — смогут оказать им какое‑то сопротивление.

«Только бы Нначи не перешел Бамуангу, — думал генерал, — только бы согласился начать переговоры… А там…»

Он позвонил по внутреннему телефону.

— Установили связь с майором Нначи?

— Пока еще нет, — сообщили ему.

— Как только установите, сообщите майору Нначи, что я лично гарантирую ему безопасность в случае его прибытия в Луис. А также гарантирую неприкосновенность всем участникам мятежа, сохранение им чинов и званий, пенсий и прочего. Передайте, что я даю слово…


5

Майор Нначи в этот самый момент лежал в кабинете начальника гарнизонного госпиталя. Почти два дня у него не было свободной минуты, чтобы обратиться сюда, а сделать это явно следовало.

Майор сразу же после выстрела из базуки, обрушившего купол дворца премьера, первым кинулся на штурм. Это он швырнул гранату в проходную, из которой навстречу нападавшим прогремели первые выстрелы.

В горячке тех минут он даже не заметил, как пуля прошила его плечо, к счастью, мякоть. Он почувствовал лишь, что его ударило что‑то сильное и горячее… Уже после боя санитар кое‑как заклеил входное и выходное отверстие пули пластырем, но плечо болело все сильнее и сильнее.

Север был полностью в руках восставших. Надо было действовать, действовать твердо и решительно. Нначи это понимал, понимал и… не мог.

Слишком мало частей было в его распоряжении. Да, он мог перейти Бамуангу, пройти через Игадан и взять штурмом Луис. Сопротивление не было бы слишком сильным. Но он не мог тогда оставить гарнизоны здесь, на Севере, а это означало, что феодалы, полные жажды мщения, двинут свои отряды дикой кавалерии на Юг.

Конечно, можно было взорвать мосты через Бамуангу, но тогда… Тогда бы страна оказалась расколотой на две части, и Север надолго еще остался в руках феодалов.

И еще одна мысль удерживала молодого майора от похода на Юг. Он боялся погрома здесь, в Каруне, и в других городах Севера.

Погромы случались почти каждые семь‑десять лет регулярно, организованные по навсегда отстоявшемуся плану. Сначала люди эмиров принимались нашептывать на базарах, будто южане хотят насильно обратить всех в христианство. Затем шли разговоры, что неплохо бы южан заставить вернуть все, что они нажили здесь, на Севере. И наконец, в один и тот же час, в один и тот же день муллы в мечетях призывали правоверных к резне инаковерующих.

Именно об этом думал майор Нначи, пока военный врач обрабатывал его раны. Он уже оделся, когда из штаба бригады принесли запись радиопередачи из Луиса.

Молоденький офицер‑связист был взволнован: в Луисе создано новое, Военное, правительство во главе с генералом Дунгасом. Министры арестованы.

— Мы победили! — воскликнул он восторженно. Нначи пристально посмотрел на юношу.

Он много раз говорил Даджуме и другим своим товарищам‑офицерам, что к восстанию нужно готовиться более серьезно, вовлечь в организацию больше людей. По крайней мере, им самим было необходимо получше все продумать, а главное — наметить твердую программу действий.

Но офицеры были молоды и горячи. Им хотелось действовать: скорее, скорее, скорее!

Лейтенант ждал ответа.

— Из Луиса просят скорее сообщить, принимаем ли мы их предложения, — сказал он.

Нначи опустил голову.

Может быть, именно в этот момент, глядя на сияющего лейтенанта, он понял, что восстание не удалось. Он держал сейчас в своих руках огромный край — две трети страны; он мог двинуть свои войска на Луис. Но при всем этом он чувствовал себя одиноким и беспомощным перед лицом людей, уже праздновавших победу, победу, которой не было и не могло быть… Как не хватало сейчас, например, всеобщей забастовки, такой, какая была несколько лет назад и чуть не привела к падению свергнутого ныне правительства! Как не хватало отрядов, сформированных профсоюзами, — вооруженных рабочих, знающих, за что они борются!

Но сейчас было уже поздно об этом думать. Луис ждал, Луис требовал ответа. Ответа ждали и офицеры, собравшиеся в штабе бригады, когда Нначи пришел туда.

Комната, в которой обычно проводились оперативные летучки, была полна дыма. Два десятка молодых людей в военной форме вскочили и вытянулись, когда вошел командир. Он молча прошел к столу, сел и устало махнул рукой. Офицеры стали рассаживаться, стараясь не шуметь, пряча в кулаках не‑докуренные сигареты: они уже знали о предложении генерала Дунгаса.

Нначи обвел их взглядом. Вот майор Мухамед, сын одного из могущественнейших владык саванны, лучший игрок в гольф на всем Севере. Кутила, не брезгующий и наркотиками. Рядом с ним — капитан Браун, метис, сохранивший фамилию своего отца‑англичанина. Ограниченный, но честный и преданный долгу. Дальше — майор Эйдема, выходец из Поречья, лейтенант Ония, совсем еще мальчик, майор Нзеку, увлекающийся военной теорией и мечтающий писать книги… И все они ждут.

Нначи потер затылок, шею ломило, она казалась деревянной.

— Что будем делать, друзья? — спросил тихо майор и опустил глаза.

— Генерал Дунгас — старший по званию! — сейчас же вскочил майор Мухамед. — Мы обязаны подчиняться его приказам. Мы добились свержения продажных политиканов и теперь обязаны объединиться, чтобы страна шла путем подлинной демократии.

Мухамед обвел собравшихся победоносным взглядом. Нначи поморщился — его давно уже раздражала страсть этого офицера к высокопарным речам.

И все же в словах Мухамеда было то, с чем он не мог не согласиться: ненавистное правительство свергнуто, а генерал Дунгас… Он порядочный человек, хоть и не пошел с ними. Обстоятельства все равно привели его к руководству страной.

— Генерал пользуется в стране авторитетом, — словно прочитав мысли Нначи, рокочущим басом загудел майор Эйдема. — И если так все уж получается…

Он неуверенно оглянулся на своих товарищей.

— Что получается? — взорвался лейтенант Ония. — И мы все это затевали лишь для того, чтобы политикан в военной форме сменил политиканов в штатском? Произошел переворот, переворот, а нам нужна революция! Народ приветствовал нас, нам можно опереться на него, договориться с профсоюзами о совместных действиях!

— Это будет уже не революция, а бунт! — жестко отрезал Мухамед. — Северные эмиры и так уже озлоблены убийством премьера провинции. Они не потерпят, чтобы босоногие оборванцы решали будущее страны! — Мухамед презрительно оттопырил нижнюю губу, его тонкое, породистое лицо, сохранившее черты далеких предков, пришедших под знаменами ислама из Аравии, было холодно и надменно. — Страна будет расколота, брат пойдет на брата, Гвиания погибнет, — твердо чеканил он слова. — Единство нации может сохранить лишь твердая и авторитетная власть…

«А он не так‑то прост, — думал Нначи, слушая майора. — Или кто‑то говорит его устами. Неужели же феодалы уже готовятся?»

Мысль о погроме опять всплыла из подсознания. Да, вспыхни погром — и страна развалится на части, если только не будет сильной руки, способной не допустить гражданской войны.

— Господин майор, вас срочно вызывает Игадан!

Офицер, дежуривший в центре связи, стоял на пороге, глаза его возбужденно блестели. Было видно, что он уже успел поговорить с радистами Даджумы.

Нначи вскочил, резко отброшенный им стул с грохотом упал.

— Прошу подождать, — торопливо сказал он уже на бегу. — Это майор Даджума…

До комнаты, где размещались связисты, было всего несколько шагов. Нначи чуть не споткнулся о какой‑то зеленый ящик, стоявший у порога, и только тут перевел дыхание. Решетчатые жалюзи на окнах затеняли помещение. На тяжелых стальных стойках матово поблескивали стекла приборов, нежно‑зеленые зигзаги плясали на осциллографах.

Радисты, человек пять, в расстегнутых полевых куртках столпились вокруг своего товарища, поймавшего наконец Игадан Он сидел на вертящемсяметаллическом табурете, наушники с широкими резиновыми подкладками плотно сжимали его Курчавую голову, он держал микрофон у самого рта и изо всех сил кричал что‑то на языке племен Поречья.

Кто‑то увидел вошедшего командира, ткнул радиста в бок Тот вскочил, поспешно сдирая наушники, вытянулся, хотел было отрапортовать, но Нначи сразу же взял наушники… Эфир оглушил его шумом, что‑то пронзительно свистело, слышался треск атмосферных помех.

— Майор Нначи слушает! — закричал он, силясь перекрыть какофонию, царящую в эфире. — Кто у аппарата?

Голос Даджумы был еле слышен. Он ругался, крыл техников и радистов, грозу, бушевавшую в Игадане, какое‑то предательство.

Радисты стояли вокруг Нначи, вытянув шеи и впившись него глазами, словно стараясь прочитать на его лице свою судьбу.


— Ваше превосходительство! Командиры первой и второй бригад сообщили, что завтра прибудут в Луис!

Генерал облегченно перевел дух.

«А все‑таки они молодцы, эти майоры!» — в который раз подумал он и с неодобрением окинул взглядом полную фигуру дежурного офицера, стоявшего навытяжку у порога его кабинета: тот был известен своей тупой педантичностью. Офицер не уходил, словно дожидаясь чего‑то.

— Что еще? — сухо спросил его Дунгас. Офицер чуть замялся, потом набрался храбрости.

— Пришел Джеймс Аджайи, ваше превосходительство! Генерал поморщился.

— Вы разве не знаете, что существует приказ: всех бывших министров сразу после ареста отправлять в казармы?

— Но мистер Аджайи не арестован. Он пришел сам и хочет обязательно поговорить с вами.

— Да? Занятно! О чем же со мною хочет говорить этот прохвост?

Дежурный угодливо улыбнулся.

— Ладно, ведите его сюда да вызовите охрану. Отсюда он отправится прямо в казармы!

Офицер щелкнул каблуками, распахнул дверь. Джеймс Аджайи появился на пороге в то же мгновение, как будто бы подслушивал за дверью. Генерал в первый момент не узнал его.

В кабинет вошел человек, ничего общего не имеющий с прежним царственно‑важным министром информации. Нынешний Аджайи как‑то осунулся, живот, обычно привольно распущенный, втянулся, подобрался. Вместо дорогих, расшитых вручную белых одежд на нем была грубая солдатская рубаха защитного цвета и потрепанные спортивные брюки.

Аджайи остановился у самой двери, взгляд его упирался в пол.

— Бросьте притворяться, Джеймс, — насмешливо обратился к нему генерал. — Все равно вам никто не верит.

Аджайи поднял лицо и неожиданно усмехнулся.

— Напрасно вы так думаете. Ведь произвел же я впечатление на вашего офицера. — Он кивнул на дверь. — Да и вам нужен не раздавленный советник!

— Советник?

Генерал даже подскочил.

— Я вас…

Аджайи уверенно покачал головой.

— Нет, ваше превосходительство, никуда вы меня не отправите! Кто же рубит манго, пока оно еще плодоносит?

Он подошел к столу генерала и легко опустился в стоящее рядом кресло.

Дунгас возмущенно фыркнул. И все же в этом прохвосте была какая‑то неотразимая сила, противостоять которой он не мог.

— Так о чем вы хотели со мной говорить? — хмуро пробурчал он.

— Я был уверен, что это вы захотите со мною поговорить, ваше превосходительство, поэтому и приехал… даже из‑за границы, где мог бы спокойно переждать все эти безобразия.

Дунгас иронически прищурился.

— Довольно смело с вашей стороны. Но почему вы все‑таки уверены, что я не прикажу немедленно отправить вас за решетку к вашим коллегам?

— Потому что вы одиноки, генерал!

Понизив голос почти до шепота, Аджайи заговорил, твердо глядя в глаза Дунгаса. Он словно читал мысли генерала, уже несколько часов назад вдруг ощутившего вокруг себя бездонную пустоту и содрогнувшегося от мысли, что теперь ему придется самому, единолично принимать решения, которые всегда принимались другими, а ему оставалось лишь исполнять.

— Командиры первой и второй бригад завтра будут здесь! Дунгас проговорил это горячо и поспешно, словно пытаясь защититься от того, что собирался сказать Аджайи дальше.

— Вы хотите сказать, что эти офицеры явятся, чтобы продемонстрировать вам свою преданность? — Аджайи выпрямился в кресле и тихо рассмеялся: — А если я вам скажу, что за всем их заговором стояла одна, не буду называть конкретно, иностранная держава? Правда, все пошло не так, как планировалось, но, если бы капитан Нагахан не сорвал захват мятежниками арсенала, не думаю, что я разговаривал бы сейчас именно с вами, в вашем кабинете! Вы — случайная фигура в этой игре, и никто не рассчитывал на ваше появление на шахматной доске государственной политики!

Генерал молча потянулся к кнопке электрического звонка. Аджайи предостерегающе поднял руку:

— Не спешите, ваше превосходительство. Я уже приходил к вам один раз. Я пришел и сейчас для того, чтобы говорить не о вашей или моей судьбе, а о судьбе нашей страны! Да, вы всю жизнь держались в стороне от политики, но обстоятельства оказались выше вас. И в конце концов, разве это не ваш долг — долг солдата — служить стране, особенно в трудную минуту?

Дунгас тяжело вздохнул: что ж, этот оборотень прав, в логике ему не откажешь, хотя ничего, кроме неприязни, он в душе честного человека вызвать не может. И к тому же слова о том, что Нначи и Даджума лишь пешки в чужой игре…

Аджайи знал силу нанесенного им удара: если еще несколько минут назад генерал, может быть, собирался говорить с прибывающими завтра офицерами как с патриотами, то теперь…

— У вас есть доказательства? — охрипшим голосом спросил Дунгас.

— Есть, — твердо отрезал Аджайи. — Капитан Нагахан мой родственник, а он был одним из пяти руководителей «Симбы», «Золотого льва». Вы сапер по образованию, генерал. И вы знаете, то такое подвод контрмины. Англичане, — Аджайи запнулся, — хотели выпустить пар из котла, пока он не взорвался и не разнес к черту все, что они создавали здесь десятилетиями — элиту, опору их влияния. И если бы «Золотой лев» победил, агентура полковника Роджерса расколола бы страну, спровоцировала бы кровопролитие. А затем кто‑нибудь, например я, обратился бы к нашим старым хозяевам с просьбой навести порядок, спасти страну от хаоса. Они сделали бы это немедленно, и на ближайшие десять‑двадцать лет нам была бы обеспечена полная стабильность, как было при колонизаторах.

Аджайи вскочил и принялся ходить по комнате. Таким взволнованным генерал его еще никогда не видел.

«А ведь он искренне болеет за судьбу Гвиании», — пришла мысль, и Дунгасу показалось, что он видит бывшего министра совсем в ином свете.


ГЛАВА VI

1

Петр проснулся оттого, что кто‑то настойчиво звонил: резкий звук звонка разрывал предрассветную тишину и, казалось, пронизывал весь дом насквозь.

— Кто там в такую рань? — сонно проворчала Вера, повернулась на другой бок и заснула.

— Сейчас узнаю…

Петр накинул халат и вышел из спальни, прошел небольшой коридорчик, спустился по широкой винтовой лестнице в холл. Войтович, спавший в кабинете Петра, уже был на ногах и отпирал дверь.

— Это Эдун и Сэм, — сказал он, не дожидаясь вопроса Петра. — Что‑то случилось.

Замок был тугой и не поддавался, при тусклом свете наружного фонаря сквозь толстое стекло двери было видно, как нервно переминался с ноги на ногу Сэм. Эдун держался за ручку двери и терпеливо ждал.

— Слава богу, оба на месте! — вырвалось у него, как только Войтовичу удалось открыть дверь. — Скорее одевайтесь и поехали!

Сэм метался по холлу. Он тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели.

— Но в чем дело?

Петр недоуменно переводил взгляд с одного гвианийца на другого.

— Через час прилетает майор Нначи. Майор Даджума уже здесь — он приехал из Игадана три часа назад, — торопливо объяснил Сэм. — Все журналисты, наши и иностранные, уже поехали на военный аэродром. Вам тоже необходимо быть там.

— Но… может быть, не так уж и необходимо? — неуверенно возразил Эдун. — Там и так хватит народу.

Сэм метнул в него яростный взгляд:

— Туда едут все. Это решение нашего Союза журналистов, и мы должны его выполнять.

— И все же… они иностранцы. Они имею право не подчиняться нашим решениям.

Войтович, не сводивший глаз с лица Сэма, решительно направился к лестнице, ведущей наверх.

— Я иду одеваться, — твердо сказал он.

— А тебе, Питер, может быть, не стоит, а?

В голосе Эдуна Петр расслышал просьбу, но Сэм не дал ему времени для ответа.

— Скорее, Питер, скорее. Ну? Прошу тебя. Эдун вздохнул и опустил голову.

Он молчал всю дорогу до маленького военного аэродрома, расчищенного в лесу милях в двадцати от Луиса. Машина, которую он вел, неслась сквозь расступающиеся сумерки по совершенно пустому, разбитому шоссе.

— Так в чем же все‑таки дело? Почему такая спешка? — спросил Войтович, после того как они проехали больше половины дороги. — И откуда вы знаете, что прилетает Нначи?

Эдун и Сэм переглянулись.

— Генерал Дунгас подписал приказ об аресте всех, кто был связан с «Золотым львом», — тихо сказал Эдун, вглядываясь в набегающее полотно шоссе.

— Это штучки Аджайи. Генерал — порядочный человек, — слабо возразил ему Сэм. — Аджайи провел вчера больше трех часов в кабинете Дунгаса.

— Лиса опять обманула петуха.

В голосе Эдуна была горечь и усталость.

— Они не посмеют арестовать Нначи и Даджуму на глазах у всех нас. Как только народ узнает об этом, он поднимется! И уж тогда мы доделаем то, что начали!

Сэм говорил горячо и вдохновенно. Эдун печально улыбнулся и покачал головой:

— А что мы с тобою знаем о нашем народе? Нужны десятки лет, чтобы он осознал свою силу и научился ею пользоваться. Это же Гвиания, Сэм!

Петр и Войтович переглянулись. Так вот, значит, в чем было дело! Друзья хотели использовать их для спасения мятежных офицеров!

— Ну хорошо, допустим, что Нначи и Даджуму не арестуют в присутствии всего журналистского корпуса. А потом? Их же могут схватить в любом другом месте? — как бы рассуждая сам с собою, заговорил Войтович.

— И я не верю, что это решение подсказано генералу Джеймсом Аджайи, — нерешительно добавил Петр. — Ведь арест офицеров ничего ему сейчас не даст.

— Мы надеемся, что потом арестовать майоров будет гораздо сложнее — они слишком популярны в народе, — быстро ответил Сэм. — А насчет Аджайи…

— Аджайи всегда рассчитывает на несколько ходов вперед, — окончил фразу Эдун.

— Стой!

Автоматная очередь хлестнула поперек шоссе — по асфальту, почти под самыми колесами машины. Завизжали тормоза. Машину повело, но Эдун сумел остановить ее.

— Выходи!

Солдаты в белых касках, на которых было написано крупными буквами «Антимятежная полиция», словно призраки, вынырнули из зарослей по обе стороны шоссе.

Они распахнули дверцы и бесцеремонно вытащили из машины ее пассажиров. В следующее мгновение один из них сел за руль, мотор взревел — и наши путешественники остались на безлюдном шоссе в окружении солдат.

— Пошли! — резко крикнул один из них. — По тропинке! Руки на затылок!

Сэм поспешно вскинул руки. Эдун медленно последовал его примеру.

— Нет!

Петр с вызовом поднял взгляд на отдавшего приказ.

— Ну зачем же так! Я же говорил — никакого насилия! — раздался вдруг знакомый голос, и Петр увидел выходящего из зарослей Джеймса Аджайи, одетого в пеструю форму десантника.

— К тому же это мои друзья! — добавил бывший министр, направляясь с протянутой рукой к Петру. — Извините, Питер, — понизил он голос. — Солдат всегда солдат, ему не до дипломатии. Тем более что как‑то так произошло, что мы задержали в течение этого часа почти всех иностранных и местных журналистов Луиса. Все почему‑то решили собраться пораньше утром на военном аэродроме. К чему бы это, Питер, а? Он пристально посмотрел на Сэма.

— А с Союзом журналистов мы еще продолжим этот разговор.

— Но вы больше не министр информации! — отрезал Эдун.

— Зато я советник Военного правительства и полномочий у меня гораздо больше, чем раньше!

— Это вы уговорили генерала арестовать Нначи и Даджуму! Сэм сжал кулаки и пошел на Аджайи.

— Ты еще мальчишка, чтобы разговаривать со мной в таком тоне! — Аджайи презрительно отвернулся, потом положил руку на плечо Петра. — Не слушай их, Питер. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Разве бывали у тебя какие‑нибудь трудности, пока я был министром? Не знаю почему, но ты у всех вызываешь симпатию… — Он улыбнулся. — Тебе надо было бы стать политиком, а не мне…

— Лиса опять обманет петуха, — вполголоса пробормотал про себя Эдун.

Аджайи сделал вид, будто ничего не слышал.

— И вы тоже, мистер Войтович, спешили встречать мятежников? — строго спросил он поляка.

— Я журналист, — спокойно ответил Войтович. — Это моя работа.

— Что ж… — Аджайи на мгновенье задумался, затем решительно кинул: — Вы поедете со мною на аэродром. Вы и Питер. А этих, — он сделал жест рукою в сторону Эдуна и Сэма, — отвести к остальным задержанным.

Солдаты кинулись к Эдуну и Сэму.

— Я пойду вместе с ними!

Петр решительно стал рядом с гвианийцами.

— И я.

Войтович опять принялся насвистывать веселенький мотивчик.

Аджайи рассмеялся:

— Браво, Питер! Вы меня не разочаровываете! Я бы подумал прежде всего о себе. Но раз так — придется взять и моих соотечественников. Сержант, давайте «джип»!

Кусты неожиданно разъехались. Солдаты, стоявшие за искусно сделанной из свеженарубленных ветвей зеленой стеной, расступились, и на дорогу выкатился полицейский «джип».

— Прошу, — сказал Аджайи, вежливо распахивая дверцу перед Петром. — Нам по пути…


2

Через четверть часа они въехали прямо на зеленое поле военного аэродрома и подрулили к одноэтажному белому домику, вокруг которого стояло десятка три автомобилей.

— Ваша машина тоже здесь, дорогой редактор «Ляйта», — обернулся Аджайи к сидящему на заднем сиденье Эдуну. — Вы получите ее вместе с остальными вашими коллегами через хас‑другой.

Эдун хмуро молчал.

Поле было пустым, никого не было и около домика. Они вышли из «джипа» как раз в тот момент, когда над головами послышалось стрекотание легкого самолета и, почти касаясь верхушек гигантских деревьев, маленькая машина скользнула с высоты на дальний конец посадочной полосы.

Это был старенький двухместный моноплан, личный самолет командира первой бригады.

— Стойте, — предостерегающе раскинул руки Аджайи, когда Сэм ринулся было навстречу самолету. — Теперь уже ты ничем ему не поможешь, сынок!

Самолет подрулил к домику, остановился метрах в трехстах от него, летчик заглушил двигатель — и сейчас же из машин, захваченных у журналистов и казавшихся пустыми, выскочили солдаты. С автоматами наперевес они кинулись к самолету.

— Надеюсь, он не будет сопротивляться, — расслышал Петр, как прошептал Аджайи.

— Это подло! — твердо сказал Эдун. — Когда‑нибудь вам придется ответить и за это предательство, мистер Аджайи.

— Это политика, — спокойно парировал Аджайи.

— Он патриот!

Эдун кивнул в сторону солдат, столпившихся плотной стеной вокруг маленького самолета.

— Он предатель, нарушивший присягу! — жестко ответил бывший министр. — Я лишь выполняю приказ главы Военного правительства генерала Дунгаса.

Солдаты окружили двух человек, вылезших из кабины, и медленно вели их к белому домику. Петр увидел, как по щекам Сэма, не отрывавшего взгляда от приближающейся процессии, текут крупные слезы.

Аджайи тоже заметил это и отвернулся.

— Идем к коменданту аэропорта, — хрипло сказал он, оставив свой обычный иронический тон. — Там майор Даджума.

Они вошли в пустое, пахнущее свежей краской здание. Здесь шел ремонт, вдоль стен еще стояли ведра и банки с краской, лежал разорванный бумажный мешок, из которого рассыпался цемент. Но рабочих не было — их, видимо, срочно удалили.

Комната коменданта была просторной и пустой: вся мебель по случаю ремонта была вынесена. Лишь на стуле, стоявшем в центре комнаты, сидел майор Даджума. У окна и двери стояло по автоматчику.

Даджума был в парадной форме, но без оружия. При виде вошедших он попытался было встать, но автоматчики немедленно направили на него оружие.

— Отставить, — скомандовал им Аджайи, и стволы автоматов опустились.

Даджума горько рассмеялся.

— С каких это пор армия стала подчиняться приказам штатских?

— Это не армия, а специальные войска, майор, — холодно возразил Аджайи. — А со мною мои друзья, которые должны засвидетельствовать, что при аресте с вами обращались хорошо!

— Куда уж лучше… Дру‑у‑зья?

Узнав Петра и Войтовича, Даджума вскочил.

— Это… ваши друзья? А я‑то думал…

Он стиснул кулаки. Но в этот момент дверь за спиной Аджайи открылась, и солдаты ввели в комнату майора Нначи, с рукой, висевшей на белоснежной перевязи, в парадном мундире. Кобура его была расстегнута и пуста.

Командир первой бригады шел опустив голову.

— Нначи!

Даджума шагнул ему навстречу.

— Ты ранен?

— Извини, брат.

Нначи обнял Даджуму одной рукой.

— Это я уговорил тебя приехать в Луис… Это я виноват во всем.

Рысьи глазки Аджайи искрились. Он напоминал сейчас сытого кота, играющего с добычей.

— Я требую, чтобы нас доставили к генералу Дунгасу! Даджума сделал несколько шагов к Аджайи. Тот в ответ рассмеялся.

— Глава Военного правительства не желает разговаривать с теми, кто нарушил свой долг. Приказано отправить вас в тюрьму Кири‑Кири, а потом…

Какая‑то сила вдруг отбросила Петра прямо на солдат охраны. На них же повалились Войтович, Эдун, Сэм… Охнул Аджайи. И через мгновение Даджума стоял прижавшись к стене, закрыв себя, словно щитом, массивным телом Джеймса Аджайи. Левой рукой он обвил горло растерянного вождя, в правой держал автомат вырванный у кого‑то из солдат.

— Ни с места! — рявкнул он. — Бросай оружие, или… — Его левая рука нажала на горло Аджайи, тот захрипел. — Ты, бастрад, приказывай им сдать оружие или…

Голос Даджумы не оставлял сомнений в решимости его намерений. Но солдаты не стали дожидаться повторного приказа.

— В угол! Лицом к стене! Руки на затылок! Охрана послушно выполнила все команды Даджумы.

— Так‑то! — удовлетворенно сказал майор и взглянул на Петра. — А вас… с вашими дружками… я жалею, что не расстрелял в Игадане. Теперь я с удовольствием исправлю свою ошибку. Друзья Джеймса Аджайи…

Он поднял автомат…

— Стой! Это неправда!

Сэм метнулся вперед и загородил Петра и Войтовича.

— Тогда стреляй и в меня!

Эдун стал рядом с ним. Даджума опустил автомат, на его лице промелькнуло недоумение. Он подозрительно посмотрел на Сэма.

— Ты знаешь меня, — срывающимся от волнения голосом продолжал Эдун. — Ты ищешь предателей… Но Питер и поляк ни при чем. Вас предал Нагахан…

Даджума глухо застонал.

— Они знали что‑нибудь о «Золотом льве»? — мрачно спросил он Нначи, за все это время не сдвинувшегося с места.

Нначи, казалось, только теперь узнал Петра и улыбнулся ему.

— Ни мистер Николаев, ни его друг ничего не знали о нас, — громко сказал он, пристально глядя почему‑то в лицо Аджайи. — Не так ли?

Тот молча опустил взгляд.

— А вот мистер Аджайи через своего родственника Нагахана даже передавал нам деньги…

— Хорошо! Мы с этим еще разберемся! Пошли, майор! Эти собаки не посмеют нас задержать. Там снаружи сколько угодно машин, а вокруг лесные дороги. Пошли!

Прикрываясь Аджайи, он попятился к двери. Нначи отрицательно покачал головой.

— Вдвоем нам не уйти. — Он кивнул на солдат, стоящих лицом к стене. — И потом я прилетел сюда, чтобы говорить с Дунгасом. Я дал ему слово…

— Он тоже дал нам слово. Ты видишь, чего оно стоит!

— И все же я верю — он честный человек! И я буду говорить с ним, чего бы мне это ни стоило. Даже жизни. Ведь речь идет о судьбе страны.

Даджума фыркнул.

— Прежде чем говорить о будущем Гвиании, мы должны очистить ее от таких подонков, как Аджайи и генерал Дунгас. Я расстрелял премьера и эту жирную скотину министра хозяйства. А этот… — он с ненавистью стиснул горло Аджайи, почти теряющего в его объятиях сознание, — еще попадется мне!

— Иди, брат!

Нначи подошел к куче брошенного солдатами оружия и поднял автомат.

— Я пока покараулю их. Да оставь мне Аджайи. Пусть он расскажет о нашем бывшем брате Нагахане.

Так Петр узнал о том, как был предан «Золотой лев».


3

Капитан Нагахан исчез из Луиса. Даже генерал Дунгас не знал, что полковник Роджерс отправил его на военно‑морскую базу, где изнывали от скуки британские солдаты.

Хотя Нагахан и не допустил в арсенал восставших, Роджерс был им недоволен: ведь капитан был обязан предупреждать его о малейших изменениях в планах «Золотого льва»!

Полковник и капитан начали встречаться год назад, когда Роджерс неожиданно пригласил Нагахана в «Морской клуб», самый респектабельный клуб Луиса.

До этого капитан встречал англичанина лишь на официальных церемониях да один‑два раза в доме своего дальнего родственника Джеймса Аджайи. И это приглашение польстило ему.

Встреча была назначена на три часа, самое жаркое время дня, когда в клубе не бывало никого, кроме полусонных стюардов.

Когда Нагахан, в строгом темно‑сером костюме, застегнутом на все пуговицы, сняв легкую шляпу, вступил в длинный прохладный зал, он увидел в дальнем углу пустой комнаты фигуру в шортах и распахнутой на груди рубахе в синюю горизонтальную полоску.

Полковник издалека махнул ему рукой, приглашая подойти. Нагахан подошел твердым шагом военного, слегка прищелкнул каблуками, кивнул, почти коснувшись подбородком груди.

— Прошу, прошу, господин капитан, без церемоний… Роджерс чуть привстал и протянул Нагахану свою маленькую крепкую руку.

— Вам не жарко? — неожиданно спросил он, весело оглядев своего визави с головы до ног.

Нагахан обидчиво вскинул подбородок.

— Ну, ну, — покровительственно улыбнулся полковник. — Вы, я вижу, больший британец, чем я.

Лицо Нагахана смягчилось: Роджерс умел разговаривать с людьми и к каждой новой встрече готовился со всей тщательностью. И если бы Нагахан вдруг получил возможность заглянуть в свое досье, лежавшее в тот момент в сейфе полковника, он прочел бы о себе следующие слова, написанные рукою Роджерса: «Крайне честолюбив, заносчив. Ради карьеры пойдет на все. Глубоко завидует популярности майора Нначи. В „Симбу“ вступил, надеясь на приход к власти в результате переворота».

— Вы — один из руководителей «Симбы», — тихо начал Роджерс и поспешил добавить, видя, что Нагахан собирается вскочить: — Нет, я вас не осуждаю. Но у меня есть для вас более реальная возможность добиться того, о чем вы мечтаете. И Джеймс тоже одобрил мой план.

Капитан колебался. Имя Аджайи значило для него достаточно много: министру он был обязан и тем, что поступил в армию, и тем, что получил офицерское звание: Аджайи был щедр к родственникам, полностью подчиняясь племенным обычаям.

— Я вас слушаю, господин полковник, — наконец сухо сказал Нагахан. — Надеюсь, буду вам полезен.

Первым заданием Нагахану было назначить встречу майору Нначи на пустынном пляже Луиса и… На полчаса опоздать. Это было сущим пустяком, по крайней мере, Нагахан пытался убедить себя в этом.

В глубине души он прекрасно понимал, что полковник заботился отнюдь не о здоровье майора Нначи, организуя для него раннюю утреннюю прогулку по пустынному берегу океана.

Джеймс Аджайи, когда капитан до мельчайших подробностей передал ему свой разговор с Роджерсом, одобрительно прищурил глаза.

— Полковник — умный человек, сынок. Но не забывай, что каждый варит бульон по своему вкусу. И мы будем участвовать в его бизнесе до тех пор, пока это выгодно нашей фирме.

— Но если майора Нначи…

Нагахан не договорил, боясь высказать страшную мысль вслух.

Аджайи цинично поморщился.

— Его все равно уберут. Ваш «Золотой лев» должен прыгнуть не дальше, чем ему будет позволено. А Нначи слишком большая помеха дрессировщикам вроде нашего милейшего полковника. Слишком уж много друзей у майора в армии, да и вообще в стране.

Нагахан согласно кивнул. И все же, увидев спустя несколько дней майора живым — в обществе русского журналиста, он вздохнул с облегчением.

Ожесточение пришло к нему позже, уже после провала восстания, когда он вдруг понял, что был лищь орудием в чужих руках: всесильный родственник бросил его на произвол судьбы, а англичанин отправил в казармы, даже близко не допустив к кормилу власти.

В те дни карьеру в Луисе сделали другие офицеры, которых генерал выдвигал лично. И кто знает, думал Нагахан о себе: не исчезни он тогда из Луиса, какая судьба могла бы его ждать?

Нначи был заключен в специальную тюрьму в окрестностях Луиса. Здесь находились и другие офицеры участники восстания. Но странные это были заключенные. Тюремщики дивились полученным инструкциям: арестованным сохранялись воинские звания, денежное довольствие, право носить форму. К ним предписывалось относиться с подобающим уважением.

Тем временем на Севере все громче поговаривали, что пора начать суд над мятежниками, а затем повесить их на месте преступления. Но на Юге раздавались и другие голоса, спрашивающие, кто же такие мятежники — герои или преступники? И если они герои, то почему их держат в тюрьме?

Имя Джеймса Аджайи не сходило с газетных полос с того дня, когда Эдун опубликовал в своей газете «Ляйт» драматический рассказ о событиях на лесном военном аэродроме.


5

…Даджума с автоматом в руках выскочил из окна. Для солдат, стоявших у машин, это было так неожиданно, что никто из них в первые мгновения и не подумал взяться за оружие.

— Ложись! — крикнул майор, припал на колено и дал длинную очередь поверх солдатских голов. Солдаты мгновенно попадали на землю.

— А теперь, — Даджума выпрямился, опустил автомат и презрительно оглядел лежавших. — Я мог бы вас расстрелять, как злобных бабуинов. Вы арестовали героя, который сражался за вас, за то, чтобы вас не обирали политиканы, чтобы ваши дети могли ходить в школу, чтобы вы были хозяевами своей земли и ни какао, ни арахис, ни красное дерево не уплывало за большую воду почти даром, как сейчас… — Он выставил вперед левую ногу, набрал полную грудь воздуха. — Встать! Смирно!

Солдаты вскочили и вытянулись — перед ними был старший офицер, знающий силу приказа.

— Кто хочет, уйдет со мною. Мы будем драться за новую жизнь, и мы победим. Остальные пусть гниют в казармах. На одном дереве манго одновременно бывают и спелые плоды, и цветы, время которых еще придет. Ну?

Солдат, перепоясанный пулеметной лентой, шагнул вперед.

— Я с вами, господин майор… Еще с десяток шагнули вперед молча. Даджума оглянулся.

С дальнего конца летного поля бежала цепь солдат.

— По машинам! — спокойно приказал Даджума и обернулся к остающимся: — Если в спину мне раздастся хоть один выстрел, клянусь богом грома Шанго, никакие джу‑джу, никакие колдуны не спасут вас от возмездия, и длинноклювые птицы будут терзать по ночам ваши потроха!

…Три машины, захваченные Даджумой, полицейские нашли через день брошенными на лесной дороге.

В тот же день, извиняясь перед гвианийскими и иностранными журналистами, задержанными по пути на военный аэродром, Аджайи воздал должное смелости и решительности Даджумы.

Слушая его веселый рассказ, Петр подивился изворотливости и ловкости этого человека: он вел себя так, будто ничего и не произошло, будто вовсе не его чуть было не задушил скрывшийся майор. Мало того, Аджайи со смехом представил журналистам Петра, Войтовича, Эдуна и Сэма как лучших свидетелей события на аэродроме и в шутку потребовал с них десять процентов будущего гонорара за то, что организовал для них такое приключение!

Генерал Дунгас отказался разговаривать с майором Нначи. Майора отправили в Кири‑Кири.

Аджайи был назначен кем‑то вроде политического советника главы Военного правительства, ему подчинялись одновременно министерства иностранных и внутренних дел, хозяйства и информации. И энергичный Джеймс взялся за дело со всей своей энергией. Он носился по городу на военном «джипе», окруженный охраной, выступал по радио, принимал послов. Бывшие министры и видные чиновники свергнутого правительства трепетали при одном имени Аджайи — он лично возглавлял и комиссию по расследованию их деятельности, и другую — по подготовке новой конституции.

Первым, кто нанес ему официальный визит, был сэр Хью.


6

Спустя некоторое время тихим гвианийским вечером на прохладной веранде знакомой читателю виллы, наслаждаясь легким бризом с лагуны, снова сидели сэр Хью, полковник Роджерс и угрюмый комиссар Прайс.

Роджерс заметно сдал. Он обрюзг, пожелтел, на шее его явственнее проступили стариковские морщины.

Полковник все чаще ловил себя на том, что подумывает об отставке. Что ж, место вице‑президента в одной из лондонских фирм всегда было за ним, высшие офицеры разведки без работы не оставались. Отставной полковник Макс Стюарт собирался оставить свой пост из‑за болезни глаз. Бедняга, тридцать лет под аравийским солнцем доконают кого хочешь!

Но острая ярость порою охватывала Роджерса: нет, он не отступит перед этими черномазыми, вообразившими себя революционерами! Пусть они вызубрят хоть всю марксистскую литературу в мире, он все равно заставит их помнить, что они всего лишь выдрессированные африканцы!

Полковник в ярости был готов на все. Он отправил жену и сына в Англию с первым же британским самолетом, покинувшим Луис после подавления мятежа. И непривычное одиночество в большом и пустом доме раздражающе действовало ему и на без того напряженные нервы.

Зато работалось теперь удивительно легко, никогда еще у него не было столько энергии. Детали нового плана рождались и слагались в четкую, безотказную схему действий.

Он взглянул на сэра Хью: хозяин виллы выглядел неважно.

Посол только что прилетел из Лондона, а слова, которые сэру Хью пришлось там выслушать, отнюдь не способствовали улучшению здоровья и настроения. Лондон требовал действий, и сэр Хью, несмотря на свою неприязнь к Роджерсу, понимал, что действовать он мог лишь с помощью полковника.

Сэр Хью не спешил начать деловой разговор. Он воодушевленно рассказывал о своем новом приобретении — бронзовой скульптуре пятнадцатого века…

— Я абсолютно уверен, — благодушно говорил посол, покачиваясь в кресле‑качалке, — эту скульптуру вы еще увидите в каталоге мировых ценностей!

Полковник Роджерс, делая вид, что внимательно слушает его болтовню, думал о своем. Он разглядывал свои руки и морщился: они становились похожими на руки Прайса: шершавые, обтянутые дряблой кожей. И вдруг он ясно понял, что его держит в Луисе самолюбие. Его авторитет подорван, унижен сопливыми мальчишками‑офицерами, которые сумели переиграть его в игре, затеянной им самим. Но он твердо знал, что правительство не допустит, чтобы приносящие миллионные прибыли миллиарды фунтов, вложенные за столетие в Гвианию, попали бы в руки этих черномазых.

Роджерс в последние недели много ездил по всей стране. Дольше всего он задержался на Севере. Полковник присутствовал на парадах войск эмиров, небрежно роняя одну‑две фразы, вроде того, что жаль, что всему этому скоро придет конец. Владетельный эмир, сидящий рядом на стуле в тени огромного зонта, который держал в руках евнух, не унижал себя до расспросов. Но полковник знал: имеющий уши да слышит!

Путешествуя по Северу, полковник убедился, что агентурная сеть, созданная им здесь еще до переворота, сохранилась в целости. Но обо всем этом он пока помалкивал. Он никогда не спешил выбрасывать козыри на стол.

Наконец сэр Хью решил, что уже достаточно потомил гостей. Он маленькими глотками допил виски и поставил стакан на столик около своего кресла.

— Итак, джентльмены, мне не надо пересказывать вам события, произошедшие у нас с вами на глазах некоторое время назад.

Полковник вежливо кивнул, а Прайс откинулся в кресле, с грустью рассматривая пустой стакан.

— К сожалению, в результате ряда обстоятельств наши друзья оказались не у власти.

Тут сэр Хью укоризненно посмотрел на полковника.

— …и во главе правительства стал генерал Дунгас. Я не хочу сказать, что это не друг Великобритании. Отнюдь нет. Но он не тот человек, в котором нуждается страна.

Сэр Хью многозначительно помолчал.

— Поймите, джентльмены, мы заботимся о Гвиании, ответственность за которую возложила на нас история. — Он понизил голос. — У меня есть достоверные сведения, что генерал склоняется к поддержке административных реформ…

Полковник Роджерс кивнул.

— …означающих угрозу нашим друзьям на Севере. Реформы же в Африке никогда не приводили к стабильности. Стоит только начать — и пойдет цепная реакция. Словом, интересы Гвиании требуют… — Он неожиданно остановил взгляд на Роджерсе. — Кстати, полковник, как ваша поездка на Север?

Их взгляды скрестились. Роджерс помедлил.

— Что вас интересует на Севере, ваше превосходительство? — вежливо спросил он, чтобы выиграть время для ответа.

— Настроения! — твердо сказал чей‑то голос позади. Роджерс и Прайс мгновенно обернулись.

В полумраке веранды, почти скрытой тенью большого куста, усыпанного крупными цветами, не издававшими никакого запаха, стоял маленький, щуплый человечек. Если бы не твердый, властный голос, его можно было бы принять за подростка.

Он шагнул к столику, за которым сидел сэр Хью, и легко опустился в плетеное кресло.

Сэр Хью встрепенулся.

— Джентльмены! Позвольте вам представить моего гостя. Мистер…

Он помедлил.

— Мистер Блейк, — поспешил ему на помощь незнакомец. — Гарри Блейк.

Он скользнул цепким взглядом по лицам Роджерса и Прайса и довольно усмехнулся, заметив, что им от этого стало не по себе.

— Итак, каковы же настроения на Севере? — требовательно повторил он вопрос.

Роджерс провел рукой по волосам, пожал плечами.

— Смотря у кого…

Блейк раздраженно фыркнул.

— Не валяйте дурака, дорогой полковник. Сейчас речь идет о чем‑то более важном, чем ваша амбиция. Надеюсь, вы понимаете, что я прилетел сюда не для того, чтобы слушать лекции нашего милейшего сэра Хью об искусстве Гвиании!

Блейк оскалил мелкие зубы, что должно было, видимо, означать улыбку в адрес посла. Затем он несколько раз демонстративно шмыгнул маленьким носиком:

— Чувствуете? Пахнет нефтью!

— Рядом порт, — насмешливо заметил Прайс. И Роджерс на миг почувствовал симпатию к старому полицейскому: о чем ведет речь гость из Лондона, было ясно всем, но чтобы как мальчишки выслушивать нотации…

Сэр Хью мысленно выругался. Черт бы побрал этого лондонца! Разве он не предупреждал его, что к этим упрямым болванам нужен подход!

— Джентльмены, — осторожно заговорил сэр Хью, — мистер Блейк представляет несколько организаций — как правительственных так и частных. Он имеет и особые полномочия от компаний «Шелл» и «Бритиш петролеум». Кроме того, он ваш коллега, дорогой полковник.

Блейк оценил помощь, оказанную ему сэром Хью, глаза его весело блеснули.

— Я знал, джентльмены, что мы будем работать вместе. Но, прежде чем перейти к разговору о будущем, мне хотелось бы задать вам несколько вопросов о прошлом. И прежде всего вам, мистер Роджерс!

Он откинулся на спинку кресла и вытянул коротенькие, тоненькие ножки в изящных туфлях. Сейчас он был похож на лисенка: остренькая, хитрая мордочка с мелкими зубками.

Роджерс подобрался. Разговор предстоял не из приятных — ведь недаром Лондон не известил его о намерении направить в Гвианию этого коротышку.

Прайс демонстративно громко откашлялся и привстал. Блейк взглянул на него.

— Ничего, дорогой комиссар, вы нам не помешаете. — Он усмехнулся: — Мы не вызвали вас, полковник Роджерс, для доклада в Лондон лишь потому, что ваш отъезд из Гвиании в такой момент мог быть понят гвианийцами превратно. И мне хотелось бы задать вам целый ряд вопросов прежде, чем приступить к делу, ради которого я прибыл.

Полковник в ответ склонил голову, кашлянул.

— Итак, полковник, судя по сообщениям, которые вы нам посылали, вы не только знали о заговоре «Золотого льва», но и в какой‑то степени его направляли.

Сэр Хью вздохнул и уставил взор в потолок. Полковник Роджерс поморщился: в конце концов, на эту тему можно было бы поговорить и наедине. Он взглянул на Прайса. Тот сосредоточенно разглядывал остатки виски на дне своего стакана.

— Да, я знал о заговоре и контролировал его, — твердо сказал Роджерс. — Мы дали заговору созреть. Все было готово к его подавлению. Составлены списки заговорщиков, назначены даты арестов. Но нас опередили. Это была чистая случайность.

— Майор Нначи стал действовать ранее, чем вы предполагали? Но ведь он, как самый радикальный, самый динамичный, должен был быть убран еще несколько месяцев назад. Почему вы не довели до конца акцию по ликвидации Нначи?

Роджерс презрительно усмехнулся: однако этот парень из Лондона не отличается тонкостью!

— Это сыграло бы против нас. В последние недели капитан Нагахан был практически отстранен от руководства заговором.

Блейк недовольно фыркнул.

— А Джеймс Аджайи? Ведь через Нагахана он установил с заговорщиками контакты! Я все больше подозреваю, что именно этот оборотень нас и предал, — мрачно сказал Роджерс. — Откуда Нначи и Даджума узнали о плане «Понедельник»? При его обсуждении присутствовали лишь члены правительства!

— Что бы мы ни говорили, — вставил сэр Хью, — в Гвиании Джеймс Аджайи сейчас самый опытный политик. И в случае возвращения гражданской власти… Прайс мрачно подмигнул.

— Не говорил ли я, что эти черненькие у нас уже кое‑чему научились?

Блейк с интересом посмотрел на Прайса.

— В Лондоне известно о том, что вы большой оригинал, господин комиссар. Но мне кажется, что африканский климат для человека вашего возраста… я бы сказал… вреден.

— Наши мысли совпадают, — немедленно последовал ответ. — Я предпочитаю запах виски запаху нефти. И мне уже поздновато из блюстителя закона переквалифицироваться в…

Сэр Хью поспешно вмешался:

— Джентльмены, вернемся к теме нашей беседы.

Он тяжело вздохнул. Этот Прайс мог брякнуть что угодно.

— В общем‑то мистер Роджерс прав. Все было готово. И первым мы собирались арестовать Нначи.

Блейк неожиданно добродушно улыбнулся.

— Что ж, он в конце концов арестован. Кстати, что он показал на допросах?

— Допросах! — не сдержался Роджерс. — Вы посмотрели бы, что это за допросы. Наших людей от них отстранили. Теперь это дружеские беседы двух черных, из которых один ничего не хочет сообщать, а другой, военный следователь, ничего не хочет узнавать. Я не сторонник пыток — упаси боже! — но тюрьма все‑таки не должна быть санаторием для государственных преступников!

— Генерал Дунгас все еще не знает, на что решиться, хотя все сто семнадцать заговорщиков — точно по списку — у него в руках, — заметил посол.

— Сто семнадцать? — удивился Блейк. — Всего?

— Сто семнадцать — это лишь офицеры, имевшие золотые значки. И все эти брошки заперты теперь в личном кабинете генерала Дунгаса, — поспешил пояснить Роджерс.

— Кроме одного, — уточнил педант Прайс. — Насколько мне известно, этой улики у майора Нначи найдено не было.

Он потянулся. Сэра Хью покоробила его бесцеремонность, но он сдержался и только тяжело вздохнул.

— Не вздыхайте, ваше превосходительство, — насмешливо заметил Блейк. — Время для вздохов еще впереди.

Он посмотрел на Роджерса.

— Будем считать, что первый раунд не в нашу пользу. Но второй должен быть за нами! Итак, сдается мне, что полковник Роджерс с удовольствием свел бы кое‑какие счеты с известным всем вам мистером Николаевым?

Роджерс отрицательно покачал головой.

— Мой друг, комиссар Прайс убедил меня в пагубности неразумной мести.

Все рассмеялись. Блейк неожиданно оборвал смех:

— Аджайи часто встречался с Николаевым?

— Они познакомились в Москве, — поспешно напомнил Прайс. — Министр любил вспоминать об этом кстати и некстати.

— А если о плане «Понедельник» Аджайи сообщил не только заговорщикам? Или заговорщикам — через Николаева? Николаев ведь виделся с Нначи в его луисской квартире.

Взгляды Блейка и Роджерса встретились.

— Николаев может слишком много знать, — задумчиво произнес Роджерс.

— Вот именно, — жестко поставил точку Блейк.

— Но, джентльмены, — поспешил вмешаться сэр Хью. — Никаких операций «Хамелеон»! Поскользнуться второй раз на том же месте — значит сломать себе шею! Я категорически против!

Глазки Блейка сверкнули:

— Надеюсь, вы поняли сэра Хью, господин полковник. Роджерс прикусил губу, чтобы не выдать охвативших его чувств. Первым было что‑то чуть ли не вроде восторга! Наконец‑то теперь руки у него развязаны, и то, на что он не мог решиться сам, нужно сделать по приказу из Лондона. Да, Николаев действительно слишком много знает. Но убрать его надо тихо, культурно. Даже лучше, если он окажется лишь одним из нескольких, чтобы не возникло ни малейшего подозрения, что погибнуть должен был именно он. Но все надо хорошо продумать. Не здесь, не сейчас, позже, вечером, в тишине дома, ставшего таким пустым без сына и жены.

— Но вы,дорогой сэр Хью, что‑то говорили о склонности генерала Дунгаса к реформам?

Голос Блейка донесся словно издалека. Роджерс кивнул:

— Север уже волнуется.

— Так. Значит, вы не зря туда съездили. А если волнением дело не ограничится? Если произойдет… взрыв? Так пусть же Север взорвется — тогда генерала Дунгаса сменят более устраивающие нас люди.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПОСЛЕДНЯЯ МИССИЯ

ГЛАВА I

1

Человеку, не знакомому с политической жизнью Гвиании, могло показаться, что жизнь в стране, пережившей столь бурные потрясения, вошла в привычную колею. Во всяком случае, на первый взгляд Луис жил все той же размеренной и неторопливой жизнью, которую его обитатели вели уже многие десятилетия.

Однако тишина была обманчивой. Лишь четыре месяца прошло с того дня, когда молодые офицеры попытались, но так и не сумели захватить власть. В городском пресс‑клубе, где собирались местные и иностранные журналисты, открыто говорили о том, что в стране зреет недовольство, что глава Военного правительства пытается усидеть между двух стульев. И оказавшиеся не у дел политиканы, служившие свергнутому режиму или бывшему к нему в оппозиции, и те, кто приветствовал переворот, ожидая, что в стране все пойдет по‑другому, предсказывали новые потрясения.

Петр редко бывал в пресс‑клубе, маленьком одноэтажном домике на окраине Луиса, насквозь прокуренном и пропахшем кислым пивом. Было много работы — материалы Информага вдруг стали привлекать редакторов, пытавшихся найти в событиях (особенно исторических), происходивших в далекой Стране Советов, какие‑то аналогии с тем, над чем задумывалось теперь все большее число гвианийцев.

Но даже в самые напряженые часы работы Петр не выключал в своем кабинете радиоприемник, настроенный на волну «Голоса Гвиании»: чувство тревоги не оставляло его ни на минуту. Оно буквально давило, преследовало.

«Нервы расшалились», — пытался успокоить себя Петр.

Он действительно устал: слишком много событий обрушилось на него за последнее время.

Анджей Войтович уехал в соседнюю Богану — ему надо было заняться делами своего постоянного бюро. Жак опять колесил по Северной провинции: фирма отправила его в Каруну, как только страсти немного поостыли. Даже Глаголев, на которого, казалось, не действовали ни усталость, ни ужасный климат Гвиании, вдруг слег с традиционной для тропиков «болезнью белого человека» — радикулитом.

Начинался сезон дождей. По ночам на город обрушивались грозы. Короткие, но свирепые ливни затопляли улицы, ветер рвал провода — и то один, то другой район Луиса вдруг оказывался без электричества, прекращал работать телефон.

В один из таких вечеров, когда Дикойи погрузился во мрак, взрывающийся с гнетущей последовательностью ослепительно белыми разрядами молний, в здание «Радио Гвиании» вошел человек в надвинутой на лоб широкополой шляпе. На нем были большие выпуклые очки зеленого цвета, низ лица прикрывала густая борода.

Просторная белая одежда висела на нем саваном. Служитель, дремавший на жестком стуле у входа, не обратил на него внимания: мало ли чудаков бродит по коридорам радиодома!

Человек в очках уверенно прошел на второй этаж, туда, где размещались дикторские студии.

У двери в одну из них, над которой светилась надпись: «Тихо! Идет передача!» — он остановился, быстро огляделся, и решительно вынул пистолет.

Было ровно восемь часов вечера — время последних известий. Диктор, дородный мужчина средних лет с великолепным басом, уже произнес в микрофон привычную фразу «Внимание! Слушайте голос Гвиании…», когда позади него отворилась дверь и сдавленный голос глухо приказал:

— Поднять руки!

Диктор обернулся, еще не понимая, что происходит, и в этот момент на его голову обрушился тяжелый удар рукояткой пистолета.

От резкого движения шляпа и очки нападавшего соскочили, и диктор, уже теряя сознание, увидел хорошо знакомое ему лицо. Человек с пистолетом яростно выругался. Быстрыми движениями надел очки и нахлобучил шляпу. Затем вытащил из кармана брюк кассету с магнитофонной пленкой.


2

«Говорит „Голос Гвиании“…»

Петр сидел за письменным столом и вырезал из накопившихся за неделю местных газет публикации материалов Информага. Вдруг голос диктора как‑то странно оборвался… «Поднять руки!» — прозвучало глухо и отдаленно, потом шум, — словно что‑то упало, ругательство…

Щелчок — и глухой, нарочито искажаемый и в то же время знакомый Петру голос принялся зачитывать неожиданный текст.

— «Граждане Гвиании! — неслось в эфир. — Люди, чьи надежды растоптаны, чьи ожидания обмануты, я обращаюсь к вам. Ветер свободы смел продажных политиканов, но плодами нашей победы воспользовался узурпатор. Он окружил себя подонками вроде Джеймса Аджайи, он правит вами с помощью тайных агентов полковника Роджерса, он ведет страну в пучину раскола и кровопролития. Феодалы Севера собирают войска и готовят кровавую баню всем тем, кто приветствовал свержение прежнего ненавистного режима, а истинные патриоты томятся в застенках. Лишь майор Даджума на свободе — собирает в лесах отряды борцов за свободу.

Граждане Гвиании! Готовьтесь к борьбе! Готовьтесь подняться с оружием в руках и довести до конца дело, начатое патриотами четыре месяца назад. Час пробьет и…»

Голос оборвался. Несколько мгновений не было слышно ничего. Затем зазвучала музыка… Потом и она внезапно оборвалась.

«…Говорит „Голос Гвиании!“, „Говорит «Голос Гвиании!“

Взволнованная женщина‑диктор говорила торопливо, глотая окончания слов:

«На моего коллегу совершено нападение. Злоумышленники включили пленку, принесенную с собою, и скрылись. Каждого, кто может сообщить какие‑нибудь сведения о случившемся, просим явиться в штаб полиции».

Снова зазвучала музыка. Петр встал из‑за стола. И вдруг ему в голову пришла шальная мысль — а что, если… Он снял телефонную трубку.

Аджайи, с которым он не виделся с момента ареста Нначи, отозвался немедленно, как будто бы ожидал этого звонка.

— Джеймс?

— Хэлло, Питер!

Голос Аджайи был усталым.

— Вы слышали радио?

На том конце провода помедлили.

— Не‑ет. Но мне только что звонили. Похоже, что у вашего друга Огуде опять будут неприятности.

— А все же… кто бы это мог сделать? Аджайи хмыкнул:

— Диктор узнал преступника. Завтра мы сообщим его имя. Кстати (в голосе Аджайи зазвучала его обычная самоуверенность), я только что хотел позвонить тебе, сынок. Послезавтра, в десять утра, мы приглашаем журналистов в тюрьму Кири‑Кири. Пусть посмотрят сами… на «патриотов, томящихся в застенках».

— Ого! — невольно вырвалось у Петра.

— И попробуй не приехать! — довольный произведенным эффектом продолжал Аджайи. — Тебя лично приглашает советник главы Военного правительства Гвиании!

Следующим утром газеты Луиса были полностью посвящены вечернему происшествию. Репортеры немедленно побывали в радиодоме, опросили вахтера, проинтервьюировали пострадавшего диктора. Они прорвались в резиденцию Джеймса Аджайи и в кабинет начальника полиции. Истории, написанные ими, были захватывающи и драматичны. Но в заголовках упоминалось одно и то же имя: полиция объявила розыск… принца Сэма Нванкво! По описанию диктора, человеком в очках и шляпе был именно он.

Петр почему‑то не удивился, прочитав обо всем этом на следующее утро в газетах — от сумасбродного Сэма можно было ожидать всего.

Он был из огромной и влиятельной семьи местных князей Нванкво, у его отца было тридцать шесть жен и множество детей. И члены клана Нванкво занимали важные посты по всей стране, помогая друг другу пробиваться и поддерживая родственников в трудные минуты.

Сэм, избравший своей профессией журналистику, не связал себя ни с какой определенной газетой. Зато он много сил и энергии отдавал званым вечерам и приемам, на которых блистательно представлял Союз журналистов Гвиании. Именно он и провел в союзе решение о том, что все журналисты Луиса должны были поехать встречать Нначи на военный аэродром и своим присутствием помешать его аресту. Генерал Дунгас, которому Аджайи доложил о затее Сэма, лишь устало вздохнул:

— Ох уж мне эти Нванкво!


3

Зато хозяин половины прессы Гвиании принц Дудасиме, с которым Аджайи поговорил со всей серьезностью, уже на следующий день после событий на аэродроме приехал на стареньком «фольксвагене» в редакцию своей газеты «Ляйт» и скромно попросил секретаршу Эдуна доложить редактору о своем приезде.

Это был высокий человек лет сорока с печальными глазами, чуть припадающий на левую ногу. Одевался он всегда в европейское платье: костюмы его были обычно сильно поношены, брюки пузырились на острых коленях длинных и тощих ног.

Разговаривая, он имел привычку по‑птичьи склонять голову набок, словно искоса рассматривая собеседника.

Он гордился тем, что редакторы его газет располагали полной свободой мнений: в газетной империи принца были издания всех оттенков — от крайне левых до крайне правых. И если бы редактор «Ляйта» послушался его совета дружеского! — упаси боже — не больше! — может быть, ничего бы и не произошло. Но теперь…

Эдун поспешил в приемную.

— Я не помешал? — застенчиво спросил принц, входя в кабинет редактора, в святая святых редакции, куда Эдун вежливо пропустил его первым.

Он склонил голову набок и оглядел неуютное крохотное помещение.

Лампа под плоским железным абажуром спускалась на длинном, почерневшем от пыли шнуре. Стол, заваленный гранками, оттисками газетных полос, прижатых старыми клише, был грубо сколочен из плохо оструганных досок, натертых воском. Два таких же стула под грудами бумаг у окна и один — пустой — у стола, да старый вентилятор на массивной высокой ножке — вот и все, что составляло обстановку кабинета редактора «Ляйта».

— Можно?

Дудасиме, не дожидаясь ответа, обошел стол редактора и уселся на его стул.

— Мы должны с вами расстаться, дорогой Эдун, — застенчиво сказал он и склонил голову набок.

…Эдун ушел. Одна из газет, писавших об этом, заявила, что «такие люди, как Эдун Огуде, являются гордостью Гвиании, символизируют все лучшее, все честное, что в ней осталось…»

Общественное мнение было возмущено, и Военное правительство, чтобы успокоить разгоравшиеся страсти, поспешило предложить известному журналисту высокий и хорошо оплачиваемый пост на государственном радио.


4

Принца Сэма Нванкво арестовали только к вечеру. Весь день агенты полиции рыскали по городу, пытаясь напасть на его след, а часов в девять секретарь Союза журналистов явился сам — с газетой в руках в канцелярию главы Военного правительства.

Несмотря на поздний час, генерал работал. Толстая кожаная папка с проектом новой конституции лежала на его столе, украшенная надписью «Совершенно секретно».

Генерал внимательно читал страницу за страницей, делая на полях пометки ровным, аккуратным почерком. Но пометок было не слишком много — Джеймс Аджайи, глава комиссии по выработке новой конституции, знал свое дело.

Когда дежурный офицер доложил, что доставлен арестованный Нванкво, Дунгас закрыл папку, убрал ее в стол и запер ящик.

Сэм вошел с широкой улыбкой на лице и поднял приветственно руку:

— Здравствуйте, ваше превосходительство! Рад видеть вас в добром здравии.

Они много раз встречались в высшем обществе Луиса, и Сэм вел себя так, будто явился на званый вечер. Генерал кашлянул и нахмурился, потом встал, оперся рукою о стол, грозно уставился на молодого оболтуса (так генерал окрестил про себя Сэма):

— Так что же все это значит, молодой человек? Сэм кивнул на газету, которую держал в руках.

— Я сам бы хотел узнать, почему полиция вдруг решила обвинить в этой шутке именно меня.

— Шутке? Да знаете ли вы, что по законам военного времени вас за это полагается расстрелять на месте! — Дунгас перевел дыхание. — В молодости я знал вашего отца и сохранил к нему глубочайшее уважение. Но если бы его величество король Охойе VII был жив, он приказал бы сварить вас живьем в пальмовом масле!

— Спасибо за заботы, ваше превосходительство!

Сэм галантно поклонился. Генерал не выдержал и добродушно улыбнулся: грозного разговора, которым он хотел припугнуть принца Нванкво, никак не получалось.

— Садитесь! — изо всех сил стараясь сохранить на лице строгое выражение, приказал Дунгас и уселся в свое кресло. Сэм отрицательно мотнул головой и остался на ногах. — Вы совершили тяжкое преступление, призвав к мятежу против военных властей. Вы понимаете, что вам грозит? — вздохнув, продолжал генерал.

— Меня привели сюда, чтобы вы мне это объяснили? Голос Сэма стал жестким, теперь уже он не дурачился. Генерал задумчиво покачал головой.

— Первый раз я замял ваше дело, принц Нванкво. Помните это дурацкое решение, которое вы навязали Союзу журналистов? Вы пытались остановить колесо государственной машины, вы действовали во вред Гвиании! И теперь… Вас будут судить, Сэм Нванкво. И поверьте, если бы это сделали не вы, а другой человек, его бы расстреляли без всякого суда.

— Да, человека из семьи Нванкво убрать не так‑то просто, ваше превосходительство. Это не то что офицеры без роду, без племени, которых вы обманули и заперли в Кири‑Кири. Почему же вы не судите их, генерал Дунгас?

— Вы слишком молоды, принц. И если вам удастся дожить до моих лет, вы поймете, что судьба страны куда важнее, чем слово старого генерала.

Дунгас встал, нажал кнопку звонка.

— Я позвал вас сюда в надежде, что вы поймете вред, нанесенный вами Гвиании. Нет, мне не нужны имена ваших сообщников, заблуждающихся и вводящих в заблуждение других. Но если в них столько же злобы, сколько в вас, разговора между нами не получится. Идите!

Дежурный офицер вытянулся на пороге кабинета.

— Арестованного в тюрьму Кири‑Кири.

— Прощайте, ваше превосходительство!

Генерал сухо кивнул. Ему показалось, что на лице арестованного мелькнула довольная улыбка. И глава Военного правительства вдруг понял, что делает что‑то не то, что нужно, что все идет не так…

Поколебавшись, он снял трубку внутреннего телефона.

— Разыщите Джеймса Аджайи и немедленно доставьте его ко мне, — услышал дежурный офицер твердый голос генерала.


5

На следующее утро на тщательно выстриженной лужайке во дворе тюрьмы Кири‑Кири собрался весь журналистский Луис. На новеньких стульях, доставленных по этому случаю из здания парламента, расселась шумная газетная братия всех цветов и оттенков кожи. Радиокорреспонденты устроились в первом ряду» установив микрофоны прямо на небольшом столике, позади которого была высокая серая стена; часть ее украшали широкие белые полосы, идущие параллельно земле на разной высоте одна над другой.

У столика стояло два кресла, одно — позади, другое — сбоку.

Собравшиеся тихо разговаривали, с любопытством ожидая открытия пресс‑конференции. Слух об аресте секретаря Союза журналистов уже пронесся по городу, и друзья Сэма предвкушали удовольствие от вида ненавистного ловкача Аджайи, который будет загнан в угол их ехидными вопросами.

Петр сидел рядом с Эдуном, мрачным и неразговорчивым.

— Они считают, что я помогал Сэму в этой авантюре, — сказал он Петру, кивнув в сторону пустого столика. — А пресс‑конференцию решили провести в тюрьме, чтобы нас всех припугнуть.

Петр улыбнулся: эта мысль приходила и ему.

— Что же будет с Сэмом? — вслух подумал Петр. Эдун покачал головой.

— А ведь он решил жениться… Вечно его куда‑нибудь заносит! — сказал он с горячью.

— Жениться?

Петр не поверил своим ушам.

— Сэм такой убежденный холостяк — и вдруг! Когда же свадьба?

— Должна была быть через две недели, — мрачно ответил Эдун. — Я — шафер, ты — почетный гость. В Луис уже съезжаются все Нванкво, которые только есть в Гвиании.

— Нда‑а… — протянул Петр. — А тут… Как все неудачно!

— Или наоборот — удачно! — Эдун впервые за все утро улыбнулся. — Аджайи будет дураком, если поссорится с таким могущественным кланом. Да и генерал Дунгас знает, что в Гвиании кое‑что не прощается.

Вдруг все зашумели, заскрипели стульями, оборачиваясь назад, к тюремным воротам. Оттуда легким, уверенным шагом шел Джеймс Аджайи, окруженный высшими тюремными чинами в парадных мундирах салатового цвета.

Советник Военного правительства даже приобрел нечто вроде выправки. Полувоенная форма делала его почти стройным, и Петр в который раз подивился, как умел меняться этот человек!

— Хэлло! — весело бросил советник журналистам и без всяких церемоний уселся за столик.

— Джентльмены, — начал он сразу же, и к нему потянулись со своими микрофонами радиожурналисты. — Не будем терять время. Прежде всего о Сэме Нванкво.

— Сразу перешел в наступление, — хмыкнул Эдун и толкнул Петра локтем. — Эта лиса что‑то уже придумала.

— Вы знаете, в чем обвиняют нашего общего друга, — весело продолжал Аджайи. — И правительство не хочет, чтобы вы решили, будто с Сэмом кто‑то желает свести счеты. Хотя (он опять весело улыбнулся) сделать это, может быть, и стоило!

Журналисты загудели, но Аджайи успокаивающе поднял руку:

— Есть только один человек, который может опознать… э… э… человека, проникшего в радиодом. Это диктор Крис Омо. И мы решили, что этот эксперимент будет проведен в вашем присутствии здесь, сейчас!

Он победно оглядел собравшихся, наслаждаясь наступившей вдруг мертвой тишиной. Да, это был ловкий ход, достойный Джеймса Аджайи!

— А если его не опознают? — вскочил с места Эдун. — Что тогда?

— Тогда… — Аджайи весело развел руки. — Тогда принц Нванкво будет немедленно освобожден, и через две недели мы придем к нему на свадьбу!

Все ахнули: одна сенсация следовала за другой!

— Итак…

Аджайи обернулся к стоящему за его спиной начальнику тюрьмы — пожилому майору с пышными седыми усами и бородкой‑эспаньолкой.

— Давайте начнем…

Майор извлек из бокового кармана мундира тщательно выглаженный белоснежной платок и взмахнул им. Запахло дорогими мужскими духами, и Петру вдруг вспомнился Жак. Где‑то он теперь? Кому продает свою парфюмерию?

Охранники привели Криса Омо, голова его была перевязана. Его, видимо, заранее проинструктировали, и он спокойно уселся в кресло, что стояло сбоку от столика. На журналистов Крис старался не смотреть.

И сразу же за ним появилось пять странных фигур — все в простых белых одеждах, в которых на улицах Луиса ходят каждые четыре мужчины из пяти, в широкополых шляпах и выпуклых зеленых очках, с густыми бородами. Они были разного роста и разной комплекции. Это было особенно заметно, когда их выстроили у серой стены, расчерченной белыми параллельными полосами.

— Прошу! — сухо кивнул начальник тюрьмы Крису Омо, и тот беспокойно заерзал в своем кресле.

— Того человека здесь нет, — глухо сказал он через минуту.

— Но вы говорили, что с него свалилась шляпа и очки? Аджайи пристально смотрел в лицо вдруг вспотевшего свидетеля. Тот молча кивнул.

— Снимите шляпы и очки! — приказал Аджайи охран никам.

И опять Крис принялся вглядываться в стоящих у стены На поляне стояла такая тишина, что было слышно его тяжелое дыхание.

— Нет, — наконец сказал он неуверенно. И повторил уже тверже: — Его здесь нет!

— Сэм Нванкво свободен! — торжественно объявил Аджайи и, обернувшись к людям в белом, широко улыбнулся: — Кончайте с маскарадом, Сэм!

Человек, стоявший самым крайним слева, шагнул вперед, сдирая фальшивую бороду. Он сорвал с себя белые тряпки — и оказался Сэмом Нванкво, таким, каким его привыкли видеть в Луисе: в расшитой деревенскими умельцами дорогой рубахе без воротничка и в легких теннисных брюках.

— А вот и я, джентльмены! — галантно поклонился он.

И сейчас же загремели отбрасываемые стулья: журналисты кинулись к нему, принялись обнимать, тискать, хлопать по спине.

Сэм с трудом выбрался из окружившей его толпы, почти подбежал к стоящему в одиночестве растерянному Крису Омо и протянул ему руку.

— Спасибо, брат. И извини, если я стукнул тебя слишком сильно! — возбужденно сказал он так, что слышали все: и Аджайи, и тюремное начальство.

Петр даже испугался за Сэма, но Аджайи сделал вид, будто ничего не слышал.

— Джентльмены, — стараясь перекричать шум, объявил он. — Мы хотим теперь познакомить вас с условиями, в которых содержатся…


6

Глава Военного правительства, когда Джеймс Аджайи доложил ему о невиновности Сэма Нванкво, облегченно вздохнул. Он был явно доволен тем, как обернулось дело с нападением на радиодом.

— Вы умный человек, Джеймс, — с уважением сказал он своему советнику, уверенно развалившемуся в кресле кабинета главы правительства.

Аджайи почтительно склонил голову.

— Я рад, что сумел доказать вам свою преданность, ваше превосходительство. И если позволите, я хотел бы просить вас…

Дунгас благодушно улыбнулся:

— Это ваша первая просьба, Джеймс, и я с удовольствием ее выполню.

Аджайи встал и подошел к столу, за которым сидел генерал, перегнулся через зеленое сукно, заваленное бумагами, и почти прошептал:

— Освободите майора Нначи!

— Что?

Дунгас отшатнулся.

— Но… после того как мы арестовали его за нарушение присяги, после того как я нарушил свое слово, данное ему и Даджуме, и все ради нашей страны, вы осмеливаетесь…

Генерал встал, заложил руки за спину, лицо его стало жестким:

— Вы забываетесь, мистер Аджайи!

— Это надо для Гвиании! И для того, чтобы все, что мы здесь подготовили (Аджайи сделал жест в сторону письменного стола), не осталось лишь на бумаге. Поверьте мне, ваше превосходительство! Его нужно освободить всего на один‑два дня… Ну хотя бы на свадьбу Сэма Нванкво!


ГЛАВА II

1

И вот наступил день свадьбы принца Нванкво.

Николаевы подъехали к дому Сэма около девяти часов вечера.

Странно было вдруг вырваться из темной и пустой аллеи парка, где расположились маленькие уютные домики служащих государственных корпораций, на залитую электрическим светом лужайку, полную людей.

Машины ставились в темноте поодаль — под деревьями манго, казавшимися мрачными, угрюмыми великанами, раскинувшими мощные руки над лужайкой.

Веселье было уже в самом разгаре. Гостей встречал небольшой оркестр барабанщиков с «говорящими барабанами»; по бокам инструментов были натянуты жилы, при помощи которых барабанщик мог менять тональность барабана, поэтому‑то эти барабаны и назывались «говорящими».

Здесь же Николаевых встретила толпа пляшущих старух. Судя по тому, что они были одеты в один и тот же цвет, они приехали из провинции, может быть из‑за самой Бамуанги.

Старухи, завидев гостей, принялись плясать еще энергичнее, громко отбивая ритм ладонями и распевая заунывную песню.

Гости вынуждены были остановиться: старухи не пускали их. Минуты через три хоровод распался — и гости увидели прямо перед собой кусок яркой ткани, на котором валялись деньги.

Здесь были и кредитные билеты — по пять фунтов, по одному, мелкие бумажки по десять и пять шиллингов и, наконец, монеты — шиллинги, шестипенсовики, пенсы — медные, с дыркой…

Вокруг расставленных по полянке столиков сидели гости: мужчины — в национальной одежде и европейских костюмах, женщины — неподвижные, закутанные в твердую, переливающуюся, искрящуюся парчу.

Приехавшие остановились в нерешительности: жениха и невесту отыскать в этой шумной толпе было просто невозможно.

— Хэлло!

Тихий и удивительно знакомый голос прозвучал позади Петра. И хотя этот голос Петр слыхал не так уж часто, он запомнился на всю жизнь: это был голос майора Нначи.

Майор стоял рядом с широко улыбающимся Сэмом. Он был в строгом черном костюме, с белым галстуком и казался в этой одежде удивительно юным, чуть ли не старшеклассником или студентом младших курсов.

Петр растерялся от неожиданной встречи и, чтобы скрыть это, поспешил представить майора Вере. Нначи мягко улыбнулся:

— Я впервые знакомлюсь с русской, мадам. И если все русские женщины так красивы, как вы…

Вера рассмеялась.

— А я представляла вас себе совсем не таким!

— Каким же? — с искренним интересом спросил майор.

— Если полагаться на то, что писали газеты, вы должны были бы быть широкоплечим великаном со свирепым взглядом.

— Именно таким я всю жизнь и мечтал быть, — стараясь казаться серьезным, ответил Нначи. — Да все как‑то не получалось.

— А он уже ухаживает за дамами!

Томас Энебели, раздвигая толпу гостей, подошел к ним со стаканом апельсинового сока в пухлой руке. Прищуренные глаза его весело искрились.

— Или майор Нначи уже сложил оружие, за что и получил свободу? — добродушно пробасил Томас. — Иначе как объяснить то, что вы снова с нами?

Нначи нарочито удивленно развел руки.

— Если бы я мог сам понять, что происходит! Сегодня утром начальник тюрьмы зачитал мне приказ, в котором говорится, что для восстановления здоровья мне дается отпуск на три дня. Через три дня мне надлежит снова явиться в тюрьму.

— Для прохождения дальнейшей службы? — хохотнул Томас.

— Но официально считается, что они там, в Кири‑Кири, находятся на службе, — ответил за Нначи Сэм.

— Просто посажены не на гауптвахту, и… теперь‑то наконец мы получили возможность почитать не торопясь книги из магазина дядюшки Томаса, — закончил фразу Нначи.

Томас Энебели шутливо нахмурился.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я подбиваю вас к бунту? Кстати, почему здесь Аджайи?

Петр взглянул в сторону, куда кивнул Томас, и увидел Джеймса Аджайи с супругой, весело болтавших с начальником тюрьмы Кири‑Кири.

«Ну и дела, — удивленно подумал Петр. — Что же это: всепрощение или вызов?»

— На моей свадьбе должен быть весь Луис! — вызывающе вскинул голову Сэм. — Мы, Нванкво, всегда славились широтой души! И пусть Джеймс Аджайи попытается это опровергнуть!

Услышав свое имя, Аджайи обернулся, приветственно поднял руку. Извинившись, он оставил свою супругу с начальником тюрьмы и направился к Сэму.

— Ого! Все заговорщики в сборе!

Он шутливо погрозил пальцем Сэму и поклонился Вере.

— Мадам… Я очень недоволен поведением вашего мужа! С тех пор как вы когда‑то побывали у нас в гостях, он забыл даже номер моего телефона! Разве так поступают со старыми друзьями?

— Но ведь вы же стали таким большим человеком, мистер Аджайи, — парировала Вера.

— Джеймс… Только Джеймс. Никаких «мистеров Аджайи»! — Он ткнул пальцем в живот Томаса. — А ты, старик, все копишь жиры. И как ты можешь бороться за мир с таким брюхом? А помнишь, когда мы с тобою учились в Лондоне, какими мы были стройными, а? Фигуры у нас были не хуже, чем у майора Нначи!

Нначи с серьезным видом поклонился.

— Глава Военного правительства нашел, что мое здоровье требует поправки…

— Но не в буше, где скрывается от тягот военной службы майор Даджума, надеюсь…

Голос Аджайи был беспечен, но Петр заметил напряжение в его глазах.

— Оставь его в покое, Джеймс, — вмешался в разговор Томас. — Если уж наши с тобою пути разошлись, хотя у нас и есть еще о чем поговорить, Нначи и Даджума никогда не имели с нами ничего общего.

— И все же у всех нас есть нечто общее, — вдруг очень серьезно сказал Аджайи. — Мы все хотим служить своей стране…

— Неправда, Джеймс, ты‑то всегда хотел, чтобы страна служила тебе, — вздохнул Томас. — И давай не портить настроения молодежи хоть сегодня.

Неожиданно из полумрака вынырнул Жак со стаканом в руке. Он был уже изрядно навеселе, без пиджака, узел галстука распущен, ворот белой рубахи распахнут.

— Ты знаком с Сэмом? — почему‑то удивился Петр. — И, позволь, ты же был все это время на Севере!

— Каждый, кто прожил в Луисе больше трех дней, знает Сэма, — рассмеялся Жак. — Как я мог оставаться в саванне, когда барабаны уж с неделю зовут всех на свадьбу принца Нванкво? Шучу, конечно. Просто мне, видно уж написано на роду появляться всегда там, где пахнет жареным. Ваше здоровье!

Гремел джаз, свадьба продолжалась. Душная тропическая ночь давила. Оранжевые светильники, расставленные на лужайке перед домом, казались раскаленными кусками металла, вокруг которых, словно большие ночные бабочки, тяжело топтались темные фигуры гостей.

Петру казалось, что низкие звезды вот‑вот опустятся прямо на лужайку, не удержавшись в вязкой черноте неба.

Они сидели за столиком втроем: Вера, Жак и он. Жак что‑то рассказывал Вере о своей последней поездке на Север. Он был умелым рассказчиком и немало повидал за свою бурную бродячую жизнь. Сейчас он описывал далекую полупустыню где‑то у озера Чад, по которой были разбросаны гигантские глиняные кувшины, а на сотни километров вокруг не было ни одного селения. Жак привез осколок кувшина и собирался отослать его в Париж — в Музей Человека.

Петр слушал, полузакрыв глаза. Пестрая толпа крутилась перед ним, как медленная карусель. И вдруг… Петр даже чуть подался вперед: плотный крепыш с побитым оспою лицом в распахнутой черной куртке из тонкой кожи прошел мимо, почти задев столик, и скрылся в толпе. Петр узнал его — это был тот, напавший на майора Нначи на пляже. А потом… Потом Петр видел его в Каруне, в отеле «Сентрал»…

Не отдавая себе отчета в дальнейшем, Петр вскочил. Вера удивленно подняла на него взгляд:

— Что с тобою?

— Ничего… Просто… здесь душно!

Петр вышел из‑за стола и решительно вошел в толпу, вытягивая шею и вертя головою во все стороны. Вот он! Рябой уходил к дальнему краю поляны. Петр оглянулся туда, где оставил Веру. Жак что‑то говорил ей, вставая из‑за стола, и она слушала улыбаясь.

Парень в черной куртке был уже на краю светового круга, обведеннего развешанными на ветвях гирляндами. Вот он сделал еще один шаг — и растворился в темноте.

Петр знал, что дом Сэма на самом краю парка Дикойи. Дальше начинались густые кусты, буйно зеленеющие между дренажными канавами, разрезавшими на ровные квадраты большое болото, вернее — заболоченный берег гнилой лагуны. Искать там кого‑нибудь в темноте бессмысленно.

И сейчас же Петр увидел Нначи. Какой‑то молодой человек в национальной одежде что‑то говорил майору, и тот внимательно его слушал, согласно кивая. Нначи пожал руку молодого человека, быстро оглянулся и решительным шагом направился в темноту, туда, где минуту назад скрылся рябой.

Петр кинулся следом, энергично пробиваясь локтями сквозь толпу гостей. На него удивленно оглядывались, но он не обращал на это внимания: только бы успеть, только бы задержать Нначи! Лишь эта мысль владела сейчас всем его существом.

Петр нырнул в узкий коридор, прорезающий чащу кустов, вплотную подступающую к поляне, прислушался. Шаги Нначи звучали впереди, совсем рядом. Петр рванулся, побежал.

— Господин майор, подождите! — крикнул он, задыхаясь.

— Мистер Николаев?

Голос Нначи прозвучал из темноты совсем рядом, Петр почти налетел на майора, толкнул его, и они оба повалились на землю, вытянув вперед руки.

— Извините ме… — начал было Петр, помогая Нначи подняться из жидкой болотной грязи, покрывающей тропинку. И не договорил: впереди что‑то негромко ухнуло, вспыхнул оранжевый венчик пламени, и майор, охнув, схватился за левое плечо, одновременно прыгая в сторону, в кусты. Почти в то же мгновение ночь разорвал короткий свист, оборванный хриплым стоном. Впереди что‑то шмякнулось в грязь.

Петр бросился в темноту: метрах в трех впереди, уткнувшись лицом в землю, лежал человек в черной кожаной куртке. Нначи, подбежавший следом, щелкнул зажигалкой.

— Посветите! — он передал зажигалку Петру, опустился на колено, перевернул убитого…

— Ему пришлось хуже, чем мне, — медленно сказал он, показывая на кусок железного стержня, торчащего в горле рябого. — Беднягу уложили наповал…

— Но вы…

Петр хотел спросить, куда попал рябой, — пистолет с навинченным на ствол глушителем валялся в грязи рядом с убитым.

— Все в ту же руку. Зато легче будет лечить… Нначи скрипнул зубами, стараясь не выдать боли.

— А его чем?

— Европейская штучка — трубка, стальная пружина и стрела. Немногие в нашей стране знакомы с этим оружием!

Нначи положил здоровую руку на плечо Петру.

— Вы опять спасли мне жизнь, мистер Николаев. И опять заработаете на этом неприятности. Я вас очень прошу — возвращайтесь скорее к Сэму. Но не говорите о случившемся даже ему. Он хороший парень, но язык его страшнее пожара в саванне.

— А вы?

Петр медлил. Он не думал сейчас о себе, ему было страшно за Нначи.

— Обо мне не беспокойтесь, — поняв это, мягко сказал майор. Он помолчал и медленно продолжал: — А ведь мне сказали, что меня ждет у болота майор Даджума…

Когда несколько минут спустя Петр вернулся к столику, за которым Жак продолжал любезничать с Верой, он вдруг заметил, что француз сидит, спрятав ноги под стул. На одной из ножек стула была грязь — такая же, как на обуви Петра.

«Неужели же он не шутил, когда сказал, что появляется везде, где пахнет жареным? — подумал Петр. — Да, он отличный стрелок, хорошо ориентируется в темноте… И сейчас он спасал жизнь… Кому? Нначи… или ему, Петру?»

Он внимательно посмотрел на Жака и, ничего не сказав, подсел к столику.


2

Генерал Дунгас тяжело вздохнул и аккуратно подписал документ в папке с толстым кожаным переплетом. Затем закрыл папку и усталым движением отодвинул ее от себя.

День только начинался, голова была тяжелой, ныл затылок.

Дунгас пошевелил пальцами ног, он был в полной форме, но в мягких домашних туфлях — мучила подагра.

В рабочем кабинете бывшего президента Гвиании, умершего три года назад, генерал чувствовал себя чужим — хотя провел здесь вот уже почти шесть месяцев. Чего бы только он не отдал, чтобы вырваться отсюда, забыть обо всех этих проблемах, так неожиданно свалившихся на его голову!

Взять хотя бы историю с нефтью. В Поречье вступали в строй одна скважина за другой. Англичане явно не хотели пускать в эти края конкурентов, но французские и итальянские компании тоже не собирались отказываться от лакомого кусочка, не говоря уже об американцах.

Военный губернатор Поречья подполковник Эбахон охотно принимал представителей нефтяных компаний, зачастивших в его края. Эбахон требовал пустить на нефтяные поля всех желающих. Пусть пока ведут разведку, начинают разработку, а там будет видно.

Генерал усмехнулся. В Поречье поговаривали, что губернатор лично заинтересован в делах американцев. Ну да бог с ним! В конце концов, англичане слишком уж зарываются.

Взгляд генерала остановился на кожаной папке: это было поважнее нефти — указ о введении новой административной системы.

Специальный комитет во главе с Аджайи работал над его проектом почти пять месяцев. И отныне в Гвиании не будет отдельных провинций с собственными парламентами и правительствами, министрами и министерствами. С сегодняшнего дня Гвиания — одна страна, одна нация.

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошел секретарь генерала — лейтенант Эрахоро.

— Полковник Спифф явился, — доложил он.

— Пусть войдет, — кивнул генерал.

Спифф, новый начальник военной разведки, был родом из небольшого племени, живущего в центральной части Гвиании, и после переворота генерал назначил его на этот пост: по крайней мере, никто не мог хоть теперь обвинить генерала в том, что он покровительствует своим землякам из Поречья.

Да, генералу были чужды племенные симпатии. Сам он родился в Поречье, мать у него была северянка, да и прожил он большую часть своей жизни на Севере.

Но теперь, когда оказалось, что большинство молодых офицеров из группы «Золотой лев» были выходцами из Поречья, кое‑кто принялся распускать упорные слухи, будто бы и генерал Дунгас был причастен к заговору, главной целью которого было поставить жителей Поречья во главе всей страны.

Об этом генералу уже не раз докладывал полковник Спифф. Он вошел в кабинет мелкими, семенящими шагами и остановился у стены.

Много раз генерал пытался заставить его докладывать сидя, но полковник наотрез отказывался сидеть в присутствии главы правительства.

— Итак… Генерал помедлил.

— Я подписал декрет.

Он кивнул на кожаную папку.

— Нам следует ожидать в связи с этим волнений, — заметил Спифф, преданно глядя в глаза генералу.

— Кто‑то распускает слухи, что люди Поречья захватили власть… Обстановка на Севере накаляется все больше. Особенно в связи с тем, что против заговорщиков не принимается никаких мер.

— Среди офицеров‑северян, — продолжал докладывать полковник Спифф, — идут разговоры о том, что нужно самим свершить правосудие над убийцами северного премьера. Кроме того, говорят, что вас, ваше превосходительство, офицеры из Поречья держат в плену. Это, мол, поручено вашей личной охране, целиком состоящей из жителей Поречья.

— Глупости! — отрезал генерал. — Моя личная охрана была при мне, когда я был еще только командующим армией.

Дунгас на минуту задумался, потом вскинул голову:

— Вот что. Отдайте приказ о переводе арестованных офицеров из тюрьмы Кири‑Кири в тюрьмы Поречья. Да не в одну, а в разные. Их надо рассредоточить.

— Северяне опять будут утверждать, что вы покровительствуете преступникам, — осторожно заметил начальник военной разведки.

Генерал вскочил, вышел из‑за стола и яростно зашагал по кабинету.

— В конце‑то концов…

Неожиданно он остановил взгляд на своих ногах в мягких домашних туфлях.

— Гм…

Дунгас смутился, поспешно вернулся к столу и сел, стараясь не смотреть на Спиффа.

Тот сделал вид, будто ничего не заметил.

— Вот что, — сказал генерал. — Отправьте для сопровождения арестованных мою личную охрану, я не хочу, чтобы они были убиты по дороге «при попытке к бегству».

— Но…

— Новую мою охрану пусть возглавит…

Он поискал в памяти имена знакомых ему офицеров. И вдруг ему вспомнилось — капитан Нагахан. Да, да! Роджерс говорил, что он доказал свою лояльность еще во время переворота. Конечно, англичанам не стоит верить до конца, но уж кто, как не они, заинтересованы в стабильности в стране!

— …капитан Нагахан. И позаботьтесь о том, чтобы в охране были не только люди из Поречья.

Полковник молча кивнул.

— Можете идти, — вздохнул Дунгас. Он все еще досадовал на самого себя за появление перед подчиненным в домашних туфлях.

Спифф взялся было уже за ручку двери, когда генерал его остановил:

— Да, кстати… Я приказал дать майору Нначи отпуск на три дня. Он…

Генерал не договорил, вопросительно глядя в непроницаемое лицо полковника.

— Майор Нначи явился в тюрьму точно в назначенный час.

В голосе Спиффа генералу почудилась необычная натянутость.

— Вы что‑то скрываете от меня, полковник! — резко бросил он.

— На майора Нначи было совершено покушение! Полковник опустил глаза.

— Что? — генерал не поверил своим ушам. — Вы говорите, что…

Спифф коротко кивнул, и до Дунгаса наконец дошел смысл сказанного.

— Что с Нначи?

Генерал подскочил к Спиффу и тряс его за плечи.

— Отвечайте! Ну? Отвечайте!

Полковник молчал. Внезапно Дунгас понял, что думает Спифф. Он резко оттолкнул полковника, руки его опустились.

— Вы… — генерал не сразу подобрал нужное слово — …полагаете, что я выпустил Нначи из тюрьмы для того, чтобы убрать его?

Последние слова он произнес чуть слышно, упавшим, полным ужаса голосом. Спифф молчал.

— Но это же низость! Как вы смеете так думать обо мне, кадровом военном! Вы же тоже офицер, вы знаете, что такое честь мундира!

— Так говорят в армии, — наконец тихо ответил Спифф, не поднимая головы. — Речь идет именно о чести мундира. Вашего мундира, господин генерал. Покушение на Нначи…

— Довольно!

Генерал тяжело вздохнул и вернулся к столу. Несколько мгновений он бесцельно перебирал бумаги. Руки его дрожали. Да, его загнали в угол: армия больше не верила в него. С ним был только Джеймс Аджайи. С ним? С ним ли? Ведь это он настаивал на том, что Нначи надо выпустить из тюрьмы — это, мол, успокоит мятежников, поможет выиграть время и не медля провозгласить новую конституцию, которая объединит страну.


3

Джеймс Аджайи вошел без предупреждения: эта привилегия досталась ему со временем как‑то незаметно, само собою. Ему было достаточно одного взгляда на растерянного генерала и понурившегося начальника разведки, чтобы понять, что происходит.

— Идите, полковник, — решительно приказал он Спиффу. — Мне надо поговорить с его превосходительством наедине.

Спифф растерянно взглянул на Дунгаса, и тот молча кивнул в ответ. Потом вдруг поднял руку, останавливая выходящего Спиффа:

— Подождите в приемной, полковник. Вы мне еще понадобитесь!

Спифф сухо кивнул и вышел, тщательно прикрыв за собой дверь.

— Ну? — резко обернулся Дунгас к Аджайи.

Тот твердо смотрел в лицо главы Военного правительства.

— Я действовал во имя спасения родины! — отчеканил Аджайи.

— Именно так вы объясняете покушение на майора Нначи, которого вы хотели убить подло, из за угла, прикрывшись моим именем?

Генерал с трудом сдерживал ярость.

— Ваше превосходительство, — подчеркнуто спокойно заговорилАджайи. — Наоборот, я не хотел вас впутывать в эту историю, не хотел отвлекать вас от работы, — он кивнул на кожаную папку на столе, — которая определит будущее нашей страны.

Генерал горько усмехнулся.

— Вы всегда все умели объяснять, Джеймс Аджайи. У вас хороший опыт природного политикана.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — чуть усмехнулся советник. — Но Нначи нужно было убрать, и немедленно. Заговорщики решили добиваться своего. Даджума собрал в лесах целую армию. Сэм Нванкво его связной. Вот почему он так хотел очутиться в тюрьме Кири‑Кири среди главарей «Золотого льва».

— А что бы изменилось, если бы Нначи… погиб?

— Это вызвало бы замешательство и дало нам время провозгласить новую конституцию. А потом, пока бы заговорщики определяли к ней своей отношение, среди них начался бы раскол… и «Золотой лев» погиб естественной смертью!

— Гм…

Генерал задумчиво потер подбородок. Все было логично! Этот Аджайи, конечно, прохвост, но…

— Прикажите полковнику Спиффу быть свободным. Надеюсь, вы раздумали меня арестовывать, — смиренно подсказал Аджайи.


ГЛАВА III

1

Вечером, перед объективами телекамер, генерал выглядел уверенным в себе и полным сил. Твердым голосом он зачитал декрет, подписанный утром, и выразил надежду, что народ Гвиании поймет и поддержит этот шаг.

Гарри Блейк был в этот вечер в гостях у полковника Роджерса. Выслушав заявление главы Военного правительства Гвиании, Роджерс в волнении пригладил волосы и поймал себя на этом. Он, еще недавно столь уверенный в себе, чувствовал в присутствии Блейка нечто вроде комплекса неполноценности. И Блейк отлично понимал это. Вот и сейчас, заметив волнение Роджерса, он покровительственно похлопал полковника по плечу:

— Ну что, коллега? Дела идут как надо!

Полковник кивнул. Если бы генерал Дунгас знал, чего стоила Роджерсу подготовка этого декрета! В Лондоне тщательно продумали каждое слово в этом документе. Даже люди, куда более тонкие, чем генерал Дунгас, не избежали бы этой ловушки. Декрет был хитроумной «бомбой», заложенной под уже полуразрушенное здание государственной машины Гвиании. Феодалы Севера, конец власти которых был объявлен генералом Дунгасом несколько минут назад, знали содержание декрета вот уже с месяц: в северных городах агентура Роджерса накаляла страсти.

Наконец‑то Блейк был доволен полковником. Сам он в Луисе очень скоро стал своим человеком. Оказалось, что он может быть приятным собеседником. И никто не мог заподозрить в маленьком человечке, поселившемся на вилле, принадлежащей компании «Шелл», матерого специалиста по подрывной деятельности.

Блейк много ездил по Гвиании. Он не знал устали, встречаясь с самыми разными людьми. Память его была профессионально цепкой, суждения логичны и точны.

Роджерс отдавал должное уму, напористости и профессионализму Блейка: впервые в жизни он вынужден был признать чье‑то превосходство над его собственным «я». И это отнюдь не доставляло ему радости.

Когда неделю назад агентура донесла, что деятельностью Блейка заинтересовалась армейская разведка, — организация, в которой Роджерс тоже имел своих людей, полковник втайне даже обрадовался, все опять становилось на свои места.

Но лишь сегодня он сообщил Блейку, что полковник Спифф требует от генерала Дунгаса его высылки.

Блейк искренне рассмеялся: ход мыслей этого провинциала, этого выходящего в тираж разведчика, потерявшего квалификацию в африканской глуши, разгадать было нетрудно.

— Успокойтесь, дорогой полковник, — снисходительно процедил он. — Я улетаю сегодня вечером (Роджерс не сумел скрыть своего удивления). И если все пойдет как задумано, все лавры достанутся вам. А меня ждет еще небольшое дельце. Ну, скажем, в Азии.


2

Радио «Голос Гвиании» передало содержание декрета и на языке северян. В Каруне владельцы приемников выносили их на улицы, во дворы, устанавливали на подоконниках настежь распахнутых окон.

Город затих и напрягся. После убийства могущественного премьера Севера это был второй удар по чувствам жителей саванны.

Люди слушали передачу, затем ее повторение, еще одно, еще… И лица их суровели. И почти в каждой группе хмурых людей, старых и молодых, находился кто‑нибудь, кто начинал вдруг выкрикивать то, что было на уме у остальных.

— Эти христианские собаки из Поречья хотят осесть на нашей земле! Посмотрите — они захватили здесь все: у них — лавки, у них — рынки. Они богатеют, разоряя нас.

— Раньше у нас был премьер, который защищал нас, — вступал в разговор другой. — Они убили его, и теперь нами будет править этот развратный, погрязший в грехах Луис.

Толпа роптала.

Ночью город не спал. Осторожные тени скользили вдоль глухих стен, бесшумно отворялись и затворялись двери: за глиняными стенами дворов‑крепостей происходили какие‑то приготовления.

Взрыв произошел на следующее утро.

Майор Мохамед, оставшийся в Каруне вместо майора Нначи командовать первой бригадой и затем утвержденный на этом посту генералом Дунгасом, получил рано утром сведения, что из университета, расположенного в нескольких милях от Каруны, вышли и двинулись на город колонны студентов.

Выслушав по телефону рапорт офицера, патрулировавшего университет и примчавшегося на «джипе» в городские казармы, Мохамед — он был еще в ночной пижаме — прежде всего сладко потянулся. Он не привык вставать в такую рань, и уж совсем не стоило просыпаться из‑за того, что ему было известно заранее.

— Сейчас приеду, — сказал он по телефону офицеру, дежурному по бригаде, и не спеша принялся собираться. По его расчетам колонны должны были подойти к городу не раньше чем через час.

Их следовало впустить в старый город, дать им пройти по улицам около рынка, где к ним должно было присоединиться еще множество народу, и остановить у входа в новый город. На этом полковник Роджерс настаивал категорически — страсти должны быть направлены против Военного правительства, а не против иностранных компаний и банков.

Вспомнив об этом, майор улыбнулся: в данном случае он ничего не имел против — студентов он не любил за их всезнайство и претензии на роль будущих лидеров страны и, самое главное, за иронически пренебрежительное отношение к военным, в частности к нему самому.

И сейчас Мохамед предвкушал удовольствие от возможности хорошенько проучить этих бесштанных умников. Его отец, владыка одного из эмиратов почти у самых песков Сахары, одобрит его действия.

Мохамед спокойно позавтракал. Выпил кофе.

Оставалось еще полчаса. Он немного подумал, вернулся в свою спальню и открыл небольшой сейф, вделанный в стенку и искусно замаскированный деревянной панелью. Переложил несколько пачек денег (полковник Роджерс никогда не был скупым!) и достал из‑под пакета акций «Шелл» — «Би Пи» из пластикового свертка сигарету с марихуаной.

Собственно, на наркотиках его и накрыли в Сандхерсте, военной школе в Англии, после чего у него началась «дружба» с Интеллидженс сервис.

Он подъехал к казармам вовремя. Солдаты как раз собирались рассаживаться по грузовикам, и сержанты придирчиво проверяли свои отделения, выстроившиеся перед машинами на пыльном плацу.

Майор остановил свой спортивный «мерседес» у здания штаба и подошел к группе офицеров, стоявших в стороне. Он чувствовал себя удивительно легко и радостно — обычное состояние после одной сигареты с марихуаной.

Офицеры вытянулись, щелкнули каблуками, отдали честь. Они были мрачны, и Мохамед обратил на это внимание.

— Плохое настроение, джентльмены? — спросил он весело. — А зря. Вы посмотрите, какой сегодня день!

День был действительно чудесным. Небо казалось бездонным и удивительно голубым. Солнце ярко светило, но лучи его не несли жары. Наступал «сухой сезон» — прохладный и здоровый.

— Или солдаты обленились? — продолжал Мохамед, проигрывая стеком.

— Не солдатское это дело — стрелять по безоружным, — хмуро сказал один из офицеров, метис, капитан Браун. Он был единственный северянин, кроме Мохамеда, в первой бригаде. Остальные поддержали его глухим ропотом.

— Разве в городе нет полиции по борьбе с мятежниками? — спросил майор Эйдема, типичный выходец из Поречья.

Мохамед нахмурился: чего доброго, эти идиоты откажутся выступать!

— С каких пор вы стали обсуждать приказы главы Военного правительства, джентльмены? — сухо спросил Мохамед. — Или после определенных событий… — Он паузой подчеркнул значение последних слов — …в армии Гвиании нет больше дисциплины? — Он обвел взглядом офицеров. Все промолчали. — Итак, — продолжал Мохамед, — наша задача не позволить мятежникам проникнуть из старого города в новый. По моим сведениям, они пойдут мимо рынка к воротам Нассарава. Здесь вы должны их остановить любыми средствами. Слышите, любыми!

Офицеры угрюмо молчали.

— Шесть машин с пулеметами и базуками пойдут к воротам Нассарава под командованием майора Нзеку. Еще шесть останутся здесь в резерве, на случай, если мятежники вдруг изменят маршрут. Я буду в штабе бригады.

Офицеры молча козырнули. И через несколько минут из распахнутых ворот лагеря первой бригады тяжело выползли мощные грузовики с солдатами в стальных касках. На крышах кабин были установлены безоткатные орудия, те самые, которые еще несколько месяцев назад разнесли белоснежный купол дворца премьера Севера.

Майор удобно расположился в кабинете командующего бригадой. Здесь сохранилось все, что было во время, когда бригаду возглавлял майор Нначи: книги на полках, кипы газетных вырезок.

— Дочитался! — усмехнулся Мохамед.

Сам он во время штурма дворца шел впереди нападавших — рядом с Нначи. И сейчас майор не испытывал по этому поводу никаких угрызений совести: покойный премьер был крут, и эмиры недолюбливали его за властность. Слишком часто в последнее время он вмешивался в их дела, и многие из них вздохнули с облегчением, узнав о смерти этого деспотичного политика. Но, освободившись от одного, они не испытывали совершенно никакого желания, чтобы ими помыкал какой‑то безродный выскочка да еще и христианин.

В кабинет без стука вошли два солдата‑радиста с ящиком мощной полевой радиостанции и батареями. Один из них молча размотал дополнительную антенну и выбросил ее конец за окно — на раскидистый куст, усыпанный крупными желтыми цветами. Второй надел наушники, занялся настройкой.

— Есть! — наконец сказал он и щелкнул переключателем. И сейчас же Мохамед услышал голос майора Нзеку:

— Говорит «Лев», говорит «Лев». «Акула», отзовитесь! «Акула» — это был сам Мохамед.

Солдат протянул ему стальное полукольцо, на концах которого были укреплены два маленьких микрофона. Мохамед привычно надел его себе на шею.

— «Акула» слушает. Докладывайте!

— Я — «Лев».

Голос майора был бесстрастен.

— Улица у ворот Нассарава нами перекрыта. Вперед выслано отделение под командованием лейтенанта Ония. Лейтенант предложит демонстрантам разойтись.

— Мятежникам, — поправил Мохамед. — Хорошо. В случае неповиновения — стреляйте. Жду дальнейших донесений.


3

Если из университета студенческие колонны вышли организованно, то по мере приближения к Каруне демонстрация все больше и больше стала походить на беспорядочную толпу. С каждой милей в нее вливались все новые и новые сотни людей, возбужденных, жаждущих крови и разрушений.

И вот в первые лавчонки южан полетели камни — в стены, в вывески, в поспешно закрываемые ставни. Потом, когда эти толпы ворвались в город, в ход пошли мачете, ломы, дубины. Жидкие двери срывали с петель, и толпа жадно хватала все, что попадалось под руку, — рулоны пестрых тканей, коробки с рубашками, обувь, посуду.

Владельцы в ужасе прятались во внутренних двориках. До них пока дело не доходило.

Студенты пытались еще придать толпе организованность. Кое‑где даже удавалось не допустить или прекратить грабежи. Да и сама толпа все еще не осознала своей силы. Многие в ужасе отворачивались при виде начинающегося погрома: ведь такое случалось» в Каруне не впервые, и каждый раз дело кончалось кровопролитием.

— В центр города! Ко дворцу эмира! — кричали студенты. — Не останавливаться! Скорее, скорее!

Но люди, подосланные эмирами, вели дело к погрому. И какой‑нибудь мирный ремесленник, вдруг оказавшийся владельцем даровой штуки яркого ситца, терял голову. «Да и разве не следует отомстить этим собакам‑южанам за смерть премьера? — думал он. — Разве не хотят они захватить нашу землю и разве все, что у них в лавках, не наше?»

И он крошил своим мачете деревянные двери, выворачивая засовы и болты, и с глазами, налитыми кровью, хватал все, что попадалось под руку в убогой лавке, где и всего‑то товару было, может быть, не больше чем на сотню фунтов.

У ворот Нассарава робкая цепочка солдат замерла поперек пустой, залитой солнечным светом улицы, выставив автоматические винтовки с примкнутыми штыками.

Лейтенант Ония, в щегольски подогнанной форме, стоял впереди солдат, выставив ногу, выпятив грудь и вызывающе помахивая стеком.

— Стой! — тихо сказал он и поднял руку.

Передние ряды толпы заколебались, все еще медленно подаваясь вперед под напором идущих сзади. Люди растерянно оглядывались назад, не зная, что делать дальше. Но тех, кто вывел их на улицы, кто ходил этой ночью из дома в дом, призывая покончить с засилием южан, среди них уже не было. Теперь впереди были подростки, жители предместий — простые ремесленники, мелкие торговцы и крестьяне, пришедшие в город на рынок и увлеченные общим настроением. Они‑то меньше, чем кто‑либо, задумывались о том, что ожидало их у ворот Нассарава. Встретив солдат, они остановились, не зная, что предпринять, тем более что пути назад — сквозь узкую улицу стиснутую глиняными стенами без окон, — не было. Толпа тревожно гудела и становилась все плотнее и плотнее.

— Солдаты… Солдаты… Солдаты… — глухо катилось по ее рядам.

— Я приказываю вам разойтись, — сказал лейтенант Ония в мегафон. Металлический голос с характерным акцентом южанина казался громом, раздавшимся с удивительно чистого и мирного неба.

Идущие впереди чуть попятились, толпа слегка колыхнулась назад. По морю голов словно покатилась легкая зыбь.

Так казалось человеку, удобно устроившемуся на плоской крыше одного из домов — примерно в полумиле от ворот Нассарава. Человек поудобнее приладил приклад винтовки и прильнул к оптическому прицелу.

Раздался почти бесшумно выстрел: сухой, резкий щелчок, которого не слышали ни лейтенант Ония, ни солдаты, стоящие за его спиной, ни толпа.

Лейтенант пошатнулся. Темное пятно расползлось по его салатовой куртке там, где сердце, и он медленно опустился на землю, так и не поняв, что произошло.

Но люди, стоящие в толпе, поняли это. В ужасе они отшатнулись и кинулись в плотную, упругую человеческую массу, что‑то крича и воздевая руки. Толпа откинула их обратно, на растерявшихся солдат и…

Недружный залп скосил сразу человек пятнадцать. Рухнули убитые, дико закричали раненые. И толпа, обезумев, ринулась вперед, топча и давя упавших. Солдаты отпрянули — и заработали пулеметы. Ахнула базука — термитный снаряд врезался в человеческое месиво.

Люди кинулись назад, стали отступать — сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Вопли раненых смешались с проклятиями сбитых с ног, и все это покрывалось гулким стуком пулеметов.

Потом наступила тишина.


4

Весть о разгроме демонстрантов в Каруне появилась на первых полосах луисских газет на следующий день. Правительство запретило публиковать подробности, но в газете «Голос Севера», выходящей в Каруне, все же было напечатано десятка два фотографий — убитые у ворот Нассарава, плакаты демонстрантов и портреты майора Нзеку и лейтенанта Ония. И весь Север смотрел на эти фотографии, стискивая кулаки.

Генерал Дунгас в специальном заявлении для печати объявил, что майор Мохамед превысил свои полномочия, арестован и будет отдан под суд. Одновременно он отдал приказ о немедленной высылке из страны английского подданного, представителя компании «Шелл» в Луисе Гарри Блейка, за вмешательство во внутренние дела Гвиании.

Блейк узнал об этом решении уже далеко за пределами Африки.

А через неделю Петр получил пакет из министерства информации. Его приглашали принять участие в поездке, организуемой министерством для иностранных корреспондентов, чтобы они могли присутствовать в Каруне на открытом суде над майором Мохамедом.

В другой раз Петр встретил бы это приглашение с радостью, но теперь он лишь равнодушно прочел письмо и сунул его куда‑то в стол.

Все эти дни после свадьбы Сэма он не находил себе места. Покушение на майора Нначи, стальная стрела в горле рябого, грязь на обуви Жака…

Тогда, в тот вечер, он не решился спросить Жака… Да и о чем он мог спросить француза? Мол, не убил ли он человека? Петр даже не стал расспрашивать Веру — уходил ли Жак из‑за стола или нет.

Да, Жак был не тот, за кого его принимал Петр. Но он был не враг, ведь это он, именно он, спас Петру жизнь, Петру и… майору Нначи.

Через несколько дней Жак позвонил и сказал, что фирма опять срочно посылает его на Север.

ГЛАВА IV

1

Войтович, уехавший из Гвиании «на денек», появился уже после всех этих событий.

— А у вас тут действительно не соскучишься, — с веселой завистью объявил он, едва переступил порог дома Николаевых. — Феодальчики‑то верны себе!

Он сбросил строгий серый пиджак, который надевал для респектабельности всегда, когда пересекал границу и имел дело с чиновниками, и озорно прищурился.

— Так! Неплохо бы опять побывать в Каруне. Кстати, как дела у Жака? В прошлый раз он устроил нам целую бочку приключений.

Петр тяжело вздохнул: мысли о Жаке преследовали его с той самой ночи на свадьбе у Сэма.

Еще вчера, играя в шахматы с Глаголевым, он поймал на себе внимательный взгляд консула: в этом взгляде было ожидание… Ожидание чего? Неужели он знает о том, что произошло на свадьбе? Нет, просто консул видит, что ему не по себе, и ждет, что Петр попросит какой‑то помощи. Что и говорить, консул разбирается в настроениях людей. Такая уж у него работа.

Но Петру почему‑то не хотелось говорить с Глаголевым о Жаке. И он заговорил о том, что волновало сегодня всю Гвианию, о событиях в Каруне.

Некоторые газеты Луиса вдруг усмотрели в них мусульманский фанатизм. Слово «погром» в латинской транскрипции не сходило с их первых полос.

— А не кажется ли вам, Николай Николаевич, — спросил Петр Глаголева, — что кто‑то словно подливает масла в огонь?

— Если пальмового, то пахнуть будет довольно сильно, — пошутил консул. — И все же ты, пожалуй, прав, — добавил он уже серьезно. — Кто‑то накаляет страсти. И религия здесь только один из видов оружия. Всю новейшую историю Гвиании колонизаторы ловко стравливали мусульман и христиан. И дело здесь совсем не в фанатизме. Крестьянин‑мусульманин и его сосед‑христианин будут мирно ходить друг к другу в гости, пока кому‑то не понадобится вызвать вражду хотя бы на религиозной почве.

Сейчас, когда Войтович заговорил о Каруне, Петру вспомнились слова Глаголева.

— Так что же, коллега? Как насчет поездки на Север? Петр знал, что, если Войтович загорелся какой‑нибудь идеей, его не остановит ничто. И тут он вспомнил о пакете из министерства информации, вот уже несколько дней валявшемся у него на столе.

Войтович с интересом прочел приглашение.

— Едем, коллега, — весело решил он. — Я к тебе присоединяюсь!

— Но нужно договориться насчет тебя с министерством, — слабо возразил Петр.

— Вот и займись, развейся. А то вид у тебя что‑то… — Он сделал кислую гримасу и хлопнул Петра по плечу.

Петр подумал и согласно кивнул. В общем‑то приглашение от министерства информации пришло даже кстати. Петру давно уже хотелось по‑настоящему завязать деловые контакты с главной газетой Каруны — «Голос Севера». Кроме того, в Каруне издавалась и небольшая газетка «Черная звезда», выходившая с непонятными перерывами. И та, и другая изредка публиковали материалы Информага.


2

В Каруну самолет прибыл в полдень — от Луиса сюда было четыре часа лету на стареньком, периода второй мировой войны «Дугласе». И первый, кого Петр с удивлением увидел, спускаясь по трапу самолета, был Жак. Он стоял в толпе встречающих — чиновников министерства информации, одетых в безупречные темные костюмы, и агентов службы безопасности, носящих по традиции национальную одежду. Рядом с ним возвышался огромный белобрысый европеец. На густо усыпанном желтыми веснушками лице синели спокойные, удивительно детские глаза.

Жак радостно замахал рукой Петру и Анджею и что‑то сказал своему массивному соседу, указывая на них. Тот тоже поднял свою тяжелую руку и качнул несколько раз кистью.

— Джентльмены!

Степенный представитель министерства информации, сопровождавший иностранных журналистов в их полете из Луиса в Каруну, махал руками, требуя внимания.

— Джентльмены! Для каждого из вас забронирован номер в отеле «Сентрал». Напоминаю: завтра в десять утра в конференц‑зале «Сентрала» состоится встреча с представителями военных властей города. В четыре часа вечера во Дворце вождей начнется суд, ради которого мы, собственно, и приехали. Сегодня вы свободны. Надеюсь, что вы с пользой проведете сегодняшний день, чтобы объективно поведать миру о том, что у нас происходит. До завтра, джентльмены!

Чиновник сдержанно поклонился.

Жак очутился рядом с Петром и Анджеем, как только они сошли с трапа.

— Хэлло! — приветствовал их Жак, как будто они расстались лишь вчера. — А я ведь сразу подумал, когда узнал, что сюда летит целая банда газетных пиратов, что среди них будете и вы, а? Знакомьтесь!

Он подмигнул Петру, смущенному неожиданной встречей, и дружески положил ему руку на плечо.

Великан‑блондин, стоявший вместе с Жаком, протянул руку Петру.

— Ларсен, — представился он. — Из редакции газеты «Голос Севера». Очень рад познакомиться с коллегами. Впрочем, кто из вас представитель Информага в Луисе?

Петр молча кивнул.

— Вы?

Он перевел взгляд на Войтовича.

— Польское телеграфное агентство.

— О, — Ларсен вежливо улыбнулся, добродушно пожал плечами.

— Время ленча, джентльмены. И мы бы хотели пригласить вас, если вы, конечно, не возражаете.

— Святое дело! — согласился Войтович. — На этом старом пылесосе, бывшем в далекой юности «Дугласом», нас изрядно протрясло!

— Вот и отлично!

Жак обернулся к Ларсену, прищелкнул пальцем и сказал по‑русски:

— Дернем?

— Что? — не понял редактор «Голоса Севера».

— Это значит «выпьем», — объяснил по‑английски довольный Жак и снова подмигнул Петру.

Они вышли с территории аэродрома, и «мерседес» Ларсе‑на, казавшийся рядом со своим владельцем детским педальным автомобильчиком, быстро помчал их по улицам, уже хорошо знакомым Петру. Жак сидел рядом с Ларсеном и сосредоточенно молчал.

Это было так необычно, что Войтович поинтересовался, не болен ли он. Жак обернулся. Лицо его было, как всегда, беззаботным, и лишь Петр заметил, или это ему только показалось, как в глазах француза мелькнули тревожные огоньки.

— Дела, — сказал Жак извиняющимся тоном.

Ларсен остановил машину в квартале новых двухэтажных домов — у белоснежного, окруженного густой зеленью здания с огромной вывеской, состоящей из сплетения чугунных готических букв — «Голос Севера».

— Извините, — сказал швед. — Мы с Жаком заказали ленч в «Сентрале», но бизнес есть бизнес.

Он разве руками.

— Это Гвиания. Не присмотришь сам — все остановится. Мы недолго.

Ларсен быстро взбежал по бетонным ступенькам крыльца, с которых еще не была снята опалубка.

Они шли по широкому, пахнущему свежей краской коридору.

— «Комната новостей», «Комната статей и очерков», «Фотосекция», «Помощник редактора», — читал вслух Петр надписи на дверях.


3

Ларсен уверенно распахнул дверь с табличкой «Главный редактор». За ней оказалась небольшая комната без окон, освещенная лишь лампами дневного света.

Швед кивнул пожилому гвианийцу в очках, сидевшему за столом, заваленным бумагами и фотографиями, и чуть привставшему при появлении гостей, и распахнул дверь в другую комнату — просторную, освещенную двумя большими окнами, затененными прозрачными белыми шторами.

— А вот и мой кабинет, — просто сказал он и прошел к большому, матово поблескивающему столу, крытому серым пластиком.

Стол был в образцовом порядке. Бумаги аккуратно сложены в ящиках, стоявших по краям.

С десяток книг лежало аккуратной стопкой. Бронзовая рука‑защепка держала несколько исписанных листков разносортной бумаги, судя по всему, счетов.

— Садитесь, — предложил Ларсен гостям, делая жест в сторону низких металлических кресел, тоже крытых серым пластиком.

Он уселся за свой стол и нажал кнопку звонка, вделанную в крышку. Звонок тенькнул совсем рядом — за стеной, и в кабинет поспешно вошел пожилой гвианиец, сидевший перед редакторским кабинетом.

— Фото готовы, мистер Данбата?

Вошедший раскрыл папку, которую он принес, и выложил на стол несколько отпечатков.

Ларсен внимательно просмотрел их, подумал и отобрал один.

— На первую полосу. — Он обернулся к гостям: — Снимок на аэродроме.

Данбата убрал снимок в папку.

— Еще что? — спросил Ларсен.

— Эванс просит оплатить счета по командировке. У вас на столе. — Данбата кивнул на бронзовую руку.

— О'кэй!

Ларсен быстро просмотрел документы, подписал все, кроме одного.

— А этот верните ему, — строго приказал он. — Обед на десять шиллингов! Никогда не поверю, что он их действительно израсходовал на обед. Наверняка ел где‑нибудь шиллинга на два, а потом взял у кого‑то счет из ресторана. Все?

Данбата молча собрал документы, кивнул и направился к дверям.

— Да, скажите, чтобы ко мне никто не входил. Я занят, — бросил ему в спину Ларсен.

— Секретарь? — спросил Петр, когда за гвианийцем закрылась дверь.

— Главный редактор газеты, — спокойно ответил Ларсен.

— А вы?

— Я? Официально — главный советник. Итак… Наступило неловкое молчание.

Ларсен поднял на Петра свои большие и чистые голубые глаза.

— Я знаю, о чем вы хотели бы со мною поговорить. О публикациях материалов вашего агентства, не так ли?

— Это нетрудно было отгадать, — согласился Петр и обернулся к Анджею. Тот рассеянно набрасывал что‑то в блокноте, но, судя по острому взгляду, который Войтович бросил на Ларсена, Петр понял, что происходящее глубоко интересовало его друга.

Петр про себя усмехнулся: еще бы! Тема своебразная — свободная гвианийская пресса в прихожей у иностранного советника!

Он перевел взгляд на Жака. Думая, что за ним никто не наблюдает, француз сидел в кресле, скрестив руки на груди, и задумчиво смотрел в окно. Он был далеко отсюда, в своих мыслях, в своих делах.

Почувствовав на себе взгляд Петра, Жак встрепенулся.

— А во Франции осень, — сказал он неожиданно. — Давно я уже не ел винограда! — Он опять взглянул в окно и поспешно встал. — Извините, приехал Дарамола. Вы ведь помните Дарамолу? Все время хочу его уволить, да никак не соберусь…

Шутка прозвучала неуаеренно.

— Я съезжу в «Сентрал». Пока вы здесь разговариваете, проверю, заказан ли нам столик.

Он быстро пошел к двери, и Петр вновь подумал, что это уже не тот веселый парень, с которым они метались по Каруне несколько месяцев назад.


4

Все события того утра особенно четко вспомнились Петру два дня спустя в пыльном салоне самолета, на котором журналисты возвращались из Каруны в Луис.

Старенький «дуглас» кружил над Луисом уже почти двадцать минут. И каждая из этих минут пассажирам — двадцати трем журналистам, представляющим в Луисе иностранные газеты и информационные агентства — казалась вечностью. Петр был почти уверен в этом.

Вот через проход между креслами сидит англичанин из «Обсервера» — полный крепыш в пестрой рубахе. Он то и дело прикладывается к солидной армейской фляге, обтянутой защитного цвета грубой материей, и глаза его блестят все больше и больше. Рядом с ним — немец из «Ди вельт». Он обхватил тяжелыми ладонями потный красный лоб. Губы беззвучно шевелятся — он молится.

Дальше, в другом ряду, наискосок от Петра, — усатый француз из «Фигаро», похожий на Мопассана. Взгляд его неподвижен. Петр видит, как побелела рука, впившаяся в ручку кресла. На волосатом пальце светится широкое золотое кольцо.

Петр краешком глаза взглянул на Войтовича, сидящего рядом с ним у мутного иллюминатора. Анджей сидел, повернувшись к стеклу, и внимательно смотрел вниз. На виске у него стекленели крупные горошины пота.

«Как, интересно, выгляжу я?» — подумал Петр. Он словно не чувствовал своего тела — оно было чужим и удивительно легким. Зато горели щеки. Их жгло, и голова гудела, болело в затылке.

…Тридцать минут назад, уже над Луисом, командир самолета — высокий пожилой индус в розоватом тюрбане — вышел из своей кабины и бесстрастным голосом объявил, что самолет не может выпустить шасси. Горючего хватит на тридцать пять минут.

— Если за это время, — сказал индус, — шасси не удастся выпустить, придется сажать машину на брюхо.

Пассажиры встретили это объявление молчанием. В общем, это были люди, привыкшие и не к таким переделкам — куда только не забрасывала их журналистская судьба. И каждый сейчас был занят тем, что старался сохранить контроль над собой до последней минуты, до последнего момента, до тех пор, пока это было возможно.

Они уже достаточно нашутились над этой своей неудачной поездкой в столицу Севера за время трехчасового полета из Каруны в Луис. Конечно, и сейчас можно было бы острить: например, заявить, что редакциям придется, кроме напрасных расходов на эту поездку, раскошелиться еще и на приличные похороны.

Петр был уверен, что подобная острота уже сидела на кончике языка у кого‑нибудь из самых бывалых, но в последний момент так и не была произнесена.

«Все будет хорошо, все утрясется», — попытался было убеждать он сам себя, но сразу же понял, что думает о другом, о том, что, возможно, он — он единственный и больше никто — является виновником грядущей гибели двадцати двух пассажиров и команды старенького «Дугласа».


5

Они заговорили с Ларсеном о делах Информага сразу же, как только за Жаком закрылась дверь. Ларсен на этот раз пригласил и редактора Данбату, попросив его принести журнал поступлений из Информага. Журнал оказался толстой канцелярской книгой, куда, к немалому удивлению Петра, были занесены все (или, по крайней мере, большинство) статей, заметок, фотографий, направленных им из Луиса в Каруну.

— Итак, — сказал швед, когда Петр положил тяжелую книгу ему на стол, — мы регулярно получаем ваши материалы. К слову сказать, они довольно, интересны. И статьи, и фотографии. Насколько я понимаю, ваше агентство гораздо патриотичнее Рейтера или Юнайтед Пресс.

Он улыбнулся.

— Что ж, это похвально. Это мне нравится. И… — он сделал паузу, — вы вправе задать мне вопрос: почему же мы публикуем вас так редко?

Ларсен перевел взгляд на Данбату. Тот сидел не шевелясь, лицо его было каменным.

— Я думаю, что выскажу общее мнение — и мое, и мистера Данбаты. Мы — газета не политическая, а чисто информационная. Нас волнуют внутренние проблемы этой страны, этого района, то есть то, что волнует сегодня наших читателей. Что же касается событий во внешнем мире, то информацию о них нам поставляет Рейтер. Мы связаны договором, у нас стоят их телетайпы…

— Простите, мистер Ларсен, — вмешался Войтович, — кто финансирует газету?

— Здесь нечего скрывать — пятьдесят один процент акций газеты находится в Лондоне. Двадцать пять были в руках правительства Севера, остальные — у частных лиц.

Ларсен весело махнул рукой.

— Вы же сами все понимаете!

— Итак… Вы считаете, что более тесное сотрудничество между нами невозможно? — Петр решил немного нажать.

— Почему же! Нас по‑прежнему интересуют ваши фотографии, материалы по культуре, спорту. Мы готовы платить за информацию, если она нас устраивает. Но опять же не забывайте… — Он указал пальцем вверх.

— Лондон? — спросил Петр.

— Держатели акций, — поправил его Ларсен.


«Дуглас» тряхнуло. Еще раз и еще. Петр невольно вцепился руками в поручни кресла.

— Пробуем вытряхнуть шасси, — хрипло сказал Войтович. Он был бледен, но пытался улыбаться. — Ничего, коллега, бог не выдаст, свинья не съест!

Он отвернулся к иллюминатору и замурлыкал какую‑то веселую песенку.

Петр посмотрел на часы. Они кружили над Луисом уже пятнадцать минут. Оставалось еще пятнадцать. Затем горючее должно было кончиться, и…


Ларсен удивился, когда Петр попросил его по пути в «Сентрал» заехать в редакцию «Черной звезды», но согласно кивнул и свернул в пыльный лабиринт узких улочек старого города.

— У них сейчас финансовые неприятности, — только и сказал он.

— Трудности? — переспросил Петр.

— Трудности у них постоянно, а неприятности периодически, — усмехнулся Ларсен.

— Это что же — газета левая? Независимая?

— Левая? — переспросил Войтовича Ларсен, внимательно вглядываясь в узкую улицу, бегущую перед радиатором «мерседеса». — Я бы сказал — националистическая.

Он затормозил и остановил машину.

— Я вас подожду здесь. Редакция «Черной звезды» за углом, а мне не хотелось бы там показываться. Если я пойду с вами, у вас там разговора не получится. Кстати, редактор «Черной звезды» тоже Данбата. Распространенная фамилия, ничего не поделаешь! Но… — он улыбнулся, — самое забавное, что он младший брат моего Данбаты. Ларсен подчеркнул слово «моего».

— Желаю успеха, — крикнул он, когда Петр и Анджей уже отошли от машины.

Редакция «Черной звезды» помещалась в старом здании, служившем раньше то ли гаражом, то ли складом. Фасад его выходил на небольшую, заваленную всяческим хламом и заросшую густой и высокой травой площадь. Собственно, и состоял‑то он из четырех высоких и массивных двустворчатых ворот, трое из которых были заперты могучими тяжелыми замками. Четвертые ворота, над которыми висела выцветшая фанерная вывеска с надписью: «Черная звезда», были тоже закрыты, но наружного замка на них не было.

Петр и Анджей переглянулись.

— Пусто! — с сожалением сказал Петр. — «Черная звезда» публиковала материалы Информага куда чаще, чем «Голос Севера».

— А это мы еще посмотрим!

Войтович решительно забарабанил в ворота.

Минуты три прошло в тишине. Затем послышался шорох, ворота приоткрылись и наконец медленно распахнулись.

На пороге стоял худой человек в длинной белой рубахе. На большой голове красовалась потертая феска из красного фетра. Из‑за круглых стальных очков с толстыми линзами смотрели умные глаза. Человек был бос.

За его спиной в полутьме гаража, не имевшего окон, виднелся стол грубой кустарной работы, заваленный бумагами. Бумаги были на полу, на открытых полках, служивших, видимо, когда‑то верстаками, на двух‑трех колченогих стульях.

— Чем могу быть полезен, джентльмены? — с достоинством спросил босоногий.

— Мы хотели бы видеть редактора, — сказал Петр, с интересом разглядывая нехитрое убранство помещения. Он уже успел заметить на столе пачку бюллетеней с материалами Информага, которые он печатал в Луисе для редакций гвианийских газет, и стопку своих пластиковых клише.

— Я редактор, — все так же с достоинством сказал босоногий. — С кем имею честь?

— Я — представитель Информага в Луисе, а мой друг — корреспондент Польского телеграфного агентства по Западной Африке.

— О! — Глаза редактора округлились. — Большая честь, джентльмены, большая честь!

Он поспешно отступил с порога и сделал жест, приглашающий гостей войти. Затем небрежно сбросил бумаги с двух стульев, поставил их у стола, а сам уселся за него так, как, видимо, сидел до прихода гостей. Потом он схватил медный колокольчик, прижимавший пачку бумаг на столе, и судорожно позвонил.

В дальнем углу послышались шаги откуда‑то сверху, и Петр различил в полумраке крутую лестницу, ведущую наверх. По ней спустился пожилой гвианиец в рваном черном свитере и шортах, с зеленым конторским козырьком на глазах.

— Хасан, это товарищи, — сказал ему редактор. — Вот видишь? А ты говорил…

— Здравствуйте, — сказал по‑русски Хасан.

— Вы говорите по‑русски? — удивился Петр.

— Только «здравствуйте», — продолжал по‑английски Хасан. — А вообще у нас при редакции есть клуб слушателей Московского радио.

— Какой же у вас тираж? Войтович приготовил блокнот.

— Три тысячи, — ответил за редактора Петр.

— Сейчас три тысячи двести, — поправил его Данбата. — Но учтите, что каждый наш номер читают до тысячи человек. То есть, конечно, не читают, у нас мало кто умеет читать. Но тот, кто умеет, читает газету очень многим: друзьям, друзьям друзей… Ее читают в школах, на рынке, в мечети. У наших читателей нет денег, чтобы давать нам платные объявления, но пенсы, на которые они покупают нашу газету, нам дороже.

Помолчали. Редактор с нескрываемым интересом рассматривал гостей. Наконец он улыбнулся Петру:

— Я ведь вас знаю, мистер Николаев. — Он лукаво подмигнул. — У газетчиков хорошая память. Я был фоторепортером «Голоса Севера» и снимал, когда комиссар Прайс арестовал вас в «Сентрале». Помните дело «Хамелеон»? — Он покрутил головой. — Как быстро летит время! А вот теперь я редактор «Черной звезды». Камеру держу в руках, только чтобы подзаработать на жизнь — снимаю на вечеринках, похоронах, свадьбах. Газета ведь ничего не дает!

— А почему бы вам ее не закрыть? — спросил Войтович.

— Как? — Редактор даже подскочил на стуле. — А кто же тогда будет говорить людям правду? Уж не мой ли братец в «Голосе Севера», а вернее — в «Голосе Лондона»? «Звезда» существует уже двадцать лет. Мы выходили даже при колонизаторах. Семь редакторов сидели в эмирских тюрьмах. Пять раз редакцию сжигали со всеми машинами, а мы выходим. И все‑таки порой тяжело! Особенно сейчас! Вы ведь, наверное, знаете, что эмиры готовят «День Икс». Об этом сейчас не знают разве что власти в Луисе, разумеется. Здешние‑то все заодно с феодалами, а за теми — англичане. Ох и крови прольется!

ГЛАВА V

1

…Да, вчерашний денек выдался на редкость бурным! Утром они с Анджеем встали с тяжелыми головами: ленчем, на который они были приглашены Жаком и Ларсеном, дело не ограничилось, и накануне вечером им пришлось ужинать в доме у шведа.

Жена Ларсена Ингрид, хрупкая, болезненная женщина лет сорока пяти, искренне обрадовалась гостям. Она не скрывала, что в Гвиании ей было тоскливо, жаловалась на африканский климат. Она много курила, но не пила. Зато Ларсен щедро подливал «смирновской», с маркой «Сделано в США», и себе и гостям.

Ингрид с интересом рассматривала их и задавала вопросы — робкие и наивные. С «красными», по ее словам, она встречалась впервые. Ларсен похохатывал, но, когда он смотрел на жену, его глаза были полны нежности.

Выпив, Жак снова стал тем веселым и жизнерадостным пар нем, к которому Петр привык в Луисе. Он сыпал шутками и то и дело вспоминал о своих приключениях в саванне. Истории были фантастические.

Ларсен серьезно кивал: чем больше он пил, тем становился молчаливее, лицо его каменело. Зато Петр чувствовал, как с каждым глотком мрачное напряжение, державшее его с той тревожной ночи, слабеет, отпускает и дерзкая смелость закипает там, где гулко бьется сердце.

Он выждал момент, когда вниманием четы Ларсенов целиком завладел Войтович, и, неожиданно наклонившись через низкий столик к сидевшему напротив Жаку, вдруг спросил, глядя прямо в глаза французу:

— Это ты стрелял… тогда… на свадьбе у Сэма? Кто он, тот парень, убитый тобою? Кто ты?

Жак расслабленно откинулся на спинку кресла.

— Во всей этой игре…


Он не договорил, миссис Ларсен обратилась к Петру:

— А правда ли, что вашим женщинам запрещают одеваться по моде?

И пока Петр терпеливо отвечал, Жак налил себе «смирновской». Выпил, потом решительно встал и пошел к двери.

— Извините, — сказал он, прислоняясь к косяку. — Мне плохо.

Хозяйка сразу же вскочила и пошла за ним. Минуты через три она вернулась, смущенно улыбаясь:

— Спит. Я уложила его на диване в кабинете.

Ларсен серьезно кивнул. А Петр, все больше чувствуя себя во власти легкой, дурманящей теплоты, твердо решил, что завтра он продолжит разговор и выяснит у француза все начистоту.

…Жак появился в гостиной вновь лишь минут за десять до того, как гости собрались уходить. Он был почти трезв, лишь глаза его были красными, как от бессонницы. Семейство Ларсенов настояло, чтобы он остался ночевать у них. Гостей отвез в «Сентрал» сам Ларсен.

На следующее утро их разбудил стюард, который вместе с утренним чаем принес пакет из министерства информации Севера. Господам иностранным журналистам напоминали, что военные власти устраивают сегодня в девять часов утра пресс‑конференцию.

И хотя бумага была составлена в самых обычных казенных выражениях, Петру почудилось в ней нечто тревожное: не в местных обычаях было напоминать журналистам о подобных мероприятиях.

Наскоро позавтракав, они поспешили вконференц‑зал «Сент‑рала».

Небольшое помещение, отделанное резными панелями красного дерева, было забитр до отказа. И опять Петр почувствовал смутную тревогу: как‑то все здесь было необычно. Собравшиеся хмуро молчали, лишь кое‑кто перебрасывался редкими, скупыми фразами.

Представители западных информационных агентств сидели в окружении своих «стрингеров», гвианийцев, работавших на эти агентства на Севере страны. Кое у кого на коленях стояли портативные пишущие машинки с заправленными в них бланками телеграмм.

На небольшую эстраду, фоном которой служил развернутый флаг Гвиании, откуда‑то сбоку один за другим легко поднялись три солдата с автоматами наизготовку. Двое стали по краям, направив оружие в зал, третий быстро осмотрел низенький столик с микрофоном, одинокое кресло, стоящее перед ним, и отошел. Затем на эстраду упругим шагом поднялся молодой офицер с листком бумаги в руке. Вид у него был мрачный и озабоченный.

— Майор Нзеку, — пронесся шепот по залу. — Новый командир первой бригады, арестовавший майора Мохамеда.

Майор положил листок на столик, разгладил его ладонью, помедлил, опустив глаза, потом резко вскинул голову.

— Джентльмены!

Голос его был глух. В зале все замерло.

— Джентльмены! Нзеку глубоко вздохнул.

— Мне приказано рассказать о причине событий, которые грозят ввергнуть нашу страну в пучину междоусобицы.

Он говорил, не заглядывая в бумажку.

— Реакционные силы плетут паутину заговора. В саванне формируются отряды мятежников. У нас есть доказательства, что демонстрация в Каруне и ее расстрел были провокацией. Майор Мохамед принимал в этом самое непосредственное участие. На допросе он назвал имена тех, кто направлял его. Успел назвать.

Голос майора сорвался, в нем чувствовалась ярость.

— Этой ночью майор Мохамед найден мертвым в своем кабинете в казармах 1‑й бригады, где он содержался под охраной.

В зале стояла тишина.

— Следствие продолжается. Суд же над Мохамедом будет теперь твориться на небесах… — Нзеку криво усмехнулся. — Есть ли какие‑нибудь вопросы?

— Корреспондент газеты «Санди телеграф», Лондон. Неопрятно одетый человек с густой гривой седых волос тяжело поднялся со своего места.

— Прошу, — сухо сказал майор.

— Нам нужны подробности гибели…

— В кабинете мы нашли пачку сигарет, которые майор обычно не курил. Сигареты уже отправлены в Луис на экспертизу.

— Когда наступила смерть?

— Примерно между десятью и двенадцатью часами ночи. Солдаты, стоявшие на посту в это время, дезертировали.

— Спасибо.

Корреспондент «Санди телеграф» сел, но сейчас же опять вскинул руку:

— Извините… В городе уже говорят об этом убийстве. Это правда, что убийца обронил на месте преступления значок заговорщиков «Симбы»?

— Значит, «Симба» действует? — выкрикнул кто‑то из зала. Все напряженно ждали ответа.

Молчание затягивалось. Наконец майор тяжело вздохнул:

— Следствие выяснит это.

И сейчас же в зале затрещали портативные машинки. «Стрингеры» бросились к выходу, отталкивая друг друга, торопясь опередить конкурентов. Это была сенсация! В убийстве майора Мохамеда замешана организация «Золотой лев». Теперь генерал Дунгас будет вынужден заняться мятежными офицерами по‑настоящему!

— Счастливо, джентльмены. Завтра в девять утра на аэродроме всех будет ждать самолет. Счастливо добраться до Луиса! — попытался перекричать шум Нзеку и спрыгнул с эстрады.


2

Петр и Анджей вышли из конференц‑зала в молчании и, не сговариваясь, пошли к выходу из отеля.

Постояв немного на широкой, чисто выметенной каменной террасе, они спустились в сад, по‑осеннему пахнущий сжигаемой в кучах листвой, и пошли в глубину тенистой глухой аллеи.

— Опять провокация? — сделав несколько шагов, недоуменно спросил Войтович.

Петр растерянно пожал плечами.

— Значок майора Нначи единственный, насколько мне известно, не попавший в руки властей, у меня в сейфе.

Войтович снял очки, подышал на стекла, протер их о свою выгоревшую клетчатую рубашку:

— Чудак! При желании ведь ничего не стоит наштамповать таких сколько хочешь.

— Но зачем?

Анджей посмотрел на Петра с иронией.

— Твой старый друг Роджерс хочет свалить генерала Дунгаса, вернуть, как говорится, «ветер на круги своя». Ты заметил, что майор Нзеку хотел умолчать об этом значке?

Петр кивнул.

— Учти — он из Поречья и понимает, что убийцам Мохамеда нужно было не только убрать опасного свидетеля, но и направить страсти против молодых офицеров — участников неудавшегося восстания.

— Так вот они где! — прервал их знакомый голос. Запыхавшийся Жак догонял их. Он взял Петра под руку и обернулся к Войтовичу: — Извините меня, Анджей. Мне нужно поговорить с Питером. Наедине.

Голос его был так непривычно серьезен, что Войтович даже растерялся.

— Если нужно…

Он отступил на шаг и поспешно принялся протирать стекла очков большим и указательным пальцами.

Жак оглянулся, тон его стал почти умоляющим:

— Скорей! Мы поговорим в машине! Это очень важно, Питер!

И он почти потащил Петра к воротам из сада, за которыми виднелся пыльный зеленый «пежо» и, облокотившись на крыло машины, стоял Дарамола.

Завидев Жака и Петра, он неторопливо оторвался от крыла и открыл заднюю дверцу. Жак пропустил Петра вперед и неожиданно, словно что‑то вспомнил, хлопнул себя по лбу.

— Да, чтобы не забыть…

Он поспешно достал из кармана брюк длинный желтоватый конверт и протянул его Петру.

— Это для твоего друга Огуде, пусть пристроит в редакцию «Ляйта». Да смотри осторожней, здесь бомба, от которой в Гвиании кое‑кому не поздоровится.

Он говорил возбужденным, громким голосом так, что Петр даже обернулся.

Но никого поблизости не было, кромей швейцара, молодого парня в сиреневой униформе и красной феске.

А уже через час Дарамола вновь оказался у входа в «Сентрал»: он выскочил из машины и распахнул дверцу, помогая Петру выйти.

— Прощай, — громко сказал Жак, не выходя из «пежо». Петр махнул рукою и стоял, провожая взглядом машину, уносящуюся по прямой пыльной улице.

…Бородатый пилот‑индус вышел в салон.

— Джентльмены, — твердо сказал он. — Прошу пристегнуться. Обстоятельства заставляют нас сажать самолет на «брюхо»…

Петр помедлил, потом решительно достал желтый узкий конверт, оставленный ему Жаком. Вскрыть? Но Жак просил его ни в коем случае не вскрывать конверт. Что бы ни случилось. И Петр сунул хрустящую бумагу в карман.


3

Вот уже почти целых тридцать минут Вера была в напряжении, которого она никогда раньше не испытывала. Час назад приехал Николай Николаевич Глаголев. Он был, как всегда, весел, шутил, а потом, как бы невзначай, объявил, что сегодня утром к двенадцати часам из Каруны прилетают Петр и Анджей.

— Еду встречать, — сказал он и вопросительно посмотрел на Веру. — Между прочим, в машине есть место.

Сказано это было так, что она попросила захватить в аэропорт и ее.

Откровенно говоря, Вера не очень радовалась поездке. Еще в Москве, во время стажировки в Информаге, Петр приучил ее не встречать его и не провожать. А поездить по Союзу ему пришлось тогда немало.

Но теперь, сидя на веранде аэровокзала в неудобном кресле — алюминиевые трубки и пластиковые шнуры, она вдруг почувствовала, что обычно очень спокойный консул волнуется, и ей стало не по себе.

Глаголев не отрывал взгляда от старого «Дугласа» компании «Гвиания эрэйс», серебряной птицы, вот уже почти полчаса кружившей над аэродромом. Когда сегодня утром, рано утром, раздался телефонный звонок и телефонистка междугородной связи объявила, что на проводе Каруна, Глаголев решил было, что это звонит Петр.

Но Каруна заговорила по‑английски с жестким скандинавским акцентом. Звонил редактор газеты «Голос Севера». Он сообщил, что Петр и его друг поляк вылетают сегодня из Каруны в девять, их необходимо встретить. «Необходимо», — повторил мистер Ларсен.

Самолет прибыл точно по расписанию, но вместо посадки принялся кружить над аэродромом, то набирая высоту, то снижаясь. А затем неизвестно как и каким способом по аэровокзалу распространилась весть, что машина не может выпустить шасси, а горючего у самолета еще на полчаса.

Когда босоногий стюард, принесший пиво и кока‑колу, сказал об этом, Вера побледнела.

— Мадам кого‑нибудь ждет?

Стюард печально закрыл глаза, потом открыл их, поднял к небу:

— Я буду молиться за них, мадам…

Глаголев сидел, закусив губу, его пальцы нервно выстукивали что‑то по стеклу.

Вера отвернулась и застыла, погруженная в собственные мысли. А серебряная муха кружила и кружила над ними, то удаляясь куда‑то, то вновь появляясь над пустынным полем аэродрома.

Вот на поле вырвались автомашины — жутко завывая и сверкая синими вспышками фонарей на крышах: две пожарные и четыре санитарные.

Через веранду пробежали санитары с носилками. Затем подъехали два черных грузовика с полицией. Полицейские плотной цепью отрезали здание аэровокзала от поля аэродрома.

Вера молча смотрела на все эти приготовления, и Глаголеву казалось, что глаза ее стекленели, как будто из них уходила жизнь. Он знал, что нужно что‑то сказать, но слов не было.

«Ну, вот и все», — думала Вера.

Пустота и слабость, отчаяние и бессилие, горечь и печаль — все это находило одно на другое и превращалось в глухое оцепенение.

Вдруг ровный гул моторов в небе нарушился, наступила пауза, двигатели опять взревели, и наступила тишина…

Старый «дуглас» завалился на нос и начал стремительно падать. Неожиданно двигатели взревели опять, машина выпрямилась и понеслась за дальний край зеленого поля.

Глаголев вскочил и кинулся с веранды, расталкивая полицейских и крича по‑русски: «Да пустите же… Пустите!»

«Пожарки», машины скорой помощи и полицейские грузовики устремились туда, куда падал самолет.


4

Когда двигатели чихнули в первый раз, Петр непроизвольно вцепился в ручки кресла. О чем он думал в этот миг? Он не помнил об этом потом. Он рухнул во внезапную тишину, в ушах заломило. Продолжалось ли это вечность или мгновение? Потом был удар, тяжелый удар, отдавшийся во всем теле.

Петр на мгновение потерял сознание, но сейчас же почувствовал резкий запах гари — так горит изоляция. Во рту было сухо.

«Вот и все», — подумал он со странным спокойствием.

— Ремни! — прохрипел рядом Войтович. Он ударился головой об обшивку, и теперь кровь заливала его лицо, ослепляла его.

— Ремни!

Петр расстегнул негнущимися пальцами алюминиевые пряжки сначала у ремней, которыми был пристегнут Анджей, потом — свою.

Бородатый летчик‑индус пробежал по салону с большим гаечным ключом, за ним — пилот‑гвианиец и стюард.

Удары металла о металл окончательно привели Петра в себя: сели! И дикая радость вдруг охватила его.

— Сели! — кричал он. — Сели! Но голоса не было.

— Очки! Где очки?

Войтович, ослепший от крови, беспомощно шарил руками у себя под ногами и наконец нащупал пустые золоченые дужки.

— Очки, — сказал он беспомощно. — Я носил их почти десять лет…

— Джентльмены!

Голос индуса был жесток.

— Прошу немедленно покинуть самолет и отойти как можно дальше. Дверь открыта.

Стюард и второй пилот забегали вдоль кресел, помогая пассажирам отстегнуться и встать, поддерживая их и направляя к выходу.

— Я сам…

Петр отстранил руку стюарта — молодого гвианийца с решительным лицом — и, приподняв Войтовича из кресла, потащил его, обнимая обеими руками. Кровь поляка заливала лицо Петра, руки, одежду… Летчик‑индус помог им выйти, и Петр поволок удивительно легкое тело друга от самолета дальше, дальше, дальше…

Оттащив его метров на пятьдесят и уложив на спину, Петр побежал к самолету. Усатый француз, корреспондент «Фигаро», уже помогал команде вытаскивать раненых.

— Гуд! — крикнул индус, когда Петр вытащил из самолета тяжелого немца: тот был без сознания.

Потом Петр пытался объяснить что‑то подоспевшим пожарникам. Но его не слушали. Санитары кинулись к нему и схватили. Он кричал им, что не ранен, а вот его друг… и указывал туда, где лежал Войтович. Но там уже были другие санитары. Они положили Анджея на носилки и бежали к белой машине с красными крестами.

Петра тоже уложили на носилки, он сопротивлялся, пытался вскочить. Его пристегнули зелеными брезентовыми ремнями, и вдруг над ним появилось лицо Глаголева.

— Жив! — крикнул Глаголев. — Жив!

И Петр увидел, что глаза консула блестят. Петр из последних сил улыбнулся.


5

Пришел в себя он уже ночью в собственной постели. Внизу, в холле, часы пробили два.

«Через пять часов рассвет», — подумал он и приподнял голову. В комнате был полумрак. Лампа‑ночник — пиратский корабль, из‑за пергаментных парусов которого выбивался тусклый рассеянный свет, — висела в углу под кондиционером, освещая усталое лицо Веры, спящей рядом в кресле.

Он перевел взгляд туда, где стояла ее кровать, — на подушке белела перебинтованная голова Войтовича. Неожиданно голова приподнялась:

— Не спишь? — свистящим шепотом спросил Анджей.

— А ты чего?

— Голова гудит, коллега, как барабан! Войтович, наверное, подмигнул:

— Я всегда говорил, что в Африке не соскучишься!

Петр про себя усмехнулся: неисправимый искатель приключений! И сейчас же вспомнил о Жаке. Он думал о нем как о живом — было просто невозможно поверить словам Ларсена, ворвавшегося в номер «Сентрала» буквально через два часа после того, как Дарамола высадил Петра у входа в отель.

Ларсен привел Дарамолу, и тот, размазывая скупые слезы по толстым щекам, рассказывал, что хозяин велел выехать за город на десятую милю, к недавно построенному мосту через полноводную в этих краях реку Каруну. Не доезжая с полмили до моста, он велел шоферу выйти из машины и сам сел за руль. А когда растерянный Дарамола очутился на горячем пустынном шоссе, вдруг погнал «пежо» прямо на мост. Потом над самой стремниной машина резко свернула и, разнеся перила, тяжело рухнула в быструю мутную воду.

Это было самоубийство.

Швед немедленно развил бурную деятельность. Он договорился с майором Нзеку, и к месту несчастья были посланы саперы с подъемным краном.

К вечеру «пежо» вытащили из воды, но тело Жака в машине не оказалось, его унесло стремительное течение — дверцы автомобиля распахнулись от удара о дно.


6

Петр устало вытянулся на постели.

Почему Жак покончил с собою? Петр никак не ожидал этого даже после всего, что француз рассказал ему тогда, в машине, не стесняясь сидевшего за рулем Дарамолы.

Они петляли по узким и грязным улочкам старого города в лабиринте глухих глиняных стен.

Жак говорил по‑английски, иногда переходя на французский язык, который Петр понимал с трудом. Потом спохватывался и снова переходил на английский.

— У меня очень мало времени, Питер…

Этой фразой он начал свой рассказ, каждым словом врезавшийся в память Петра.

— Я знаю, ты давно хотел бы задать мне кое‑какие вопросы, но лучше не перебивай.

Петр кивнул. Жак отвернулся, несколько минут молча смотрел в окно на разворачивающуюся за стеклом бесконечную глиняную ленту. Потом заговорил:

— Меня зовут не Жак. Фамилия, имя, документы — все у меня чужое. Мое — только прошлое, от которого мне никуда, видно, теперь уже не уйти. Меня разыскивает полиция, а точнее — Интерпол, полиция международная. В Алжире было золото, наркотики. Все это считалось обычным бизнесом. Наш связник был арестован, когда возвращался из Пакистана. Можешь мне поверить, я был виноват меньше всех, даю тебе слово офицера. Но ребята, оказавшись за решеткой, свалили все на меня. Что ж, я их не осуждаю. К тому времени я уже дезертировал, обзавелся новыми документами. Работа в Гвиании была по мне — ездить по стране, забираться в саванну. Фирма, нанявшая меня, продает парфюмерию, закупает шкуры и арахис. Мне нравится торговля.

Помнишь, зачем я пришел в ваше посольство? Я хотел выучить русский, чтобы поехать в Россию представителем какой‑нибудь французской фирмы. Наши страны торгуют между собою все больше. Знай я русский язык — мне была бы совсем другая цена. — Он перевел дыхание и продолжал: — Мне не было никакого дела до твоих отношений с майором Нначи. Но ты и Анджей — вы были для меня людьми совсем из иного мира, куда я хотел поехать и который хотел понять. Называй это желание как хочешь — даже побегом от прошлого, от самого себя.

Но все пошло не так, прошлое настигло меня и здесь, в Гвиании.

Ты помнишь записку, ожидавшую меня дома, когда мы вернулись из Каруны? Это было письмо от полковника Роджерса. Он знал обо мне все и предложил выбор — или он выдаст меня Интерполу, или мне придется обделать для него одно дельце на Севере.

Люди Роджерса давно подбирались ко мне: полковник не верил черным, ему нужен был, как он мне сказал, белый человек без предрассудков, знающий нравы саванны и не боящийся никакой работы.

Жак перевел дыхание, криво улыбнулся.

— У меня не было выхода, Питер, поверь.

Петр молчал, опустив взгляд, и думал о том, что мудрый Глаголев, как всегда, оказался прав, а он мальчишка. Да и что мог он сказать теперь?

Жак продолжал:

— Демонстрация, слухи, погромы — все это делали люди Роджерса под моим руководством. В общем‑то мне плевать на гвианийцев. Пусть они режут друг друга сколько захочется — меня лично это не касается.

На моей совести, я считаю, только двое убитых: офицер, пытавшийся остановить демонстрацию, и майор Мохамед. Майора, впрочем, мне не жалко — это был негодяй и мерзавец, один из людей Роджерса. Мне было приказано его убрать, он стал в игре лишним.

— Ты забыл еще одного, — не сдержался Петр. Глаза Жака были холодны и решительны.

— Что же касается рябого… в черной куртке… то при его работе он мог бы погибнуть смертью куда более мучительной. Попадись он, к примеру, в руки людей майора Нначи.

Жак неожиданно положил Петру руку на колено.

— Питер… ты должен как можно скорее уехать из Гвиании. Ты слишком много знаешь. А этого никто не любит… Особенно полковник Роджерс.

— Что ты мне все твердишь «много знаешь», — опять не выдержал Петр. — Я знаю обо всем, что здесь происходит, например, гораздо меньше тебя!

— Охота на меня уже открыта, — просто, как о чем‑то совсем пустяковом, заметил Жак. Он криво усмехнулся. — В конверте, который я тебе дал, мое письмо в газеты. Я рассказываю все, что знаю о делах полковника Роджерса. Помнишь операцию «Хамелеон»? Пресса тогда испортила Роджерсу всю его затею.

— Но если письмо будет опубликовано… тогда‑то уж тебе несдобровать. Не Роджерс, так Интерпол…

— Это мы еще посмотрим! Подумай лучше о себе! Жак говорил с трудом, словно горло его сжималось.

— Ты чем‑то нравишься мне, Пьер… — Он впервые произнес имя Петра по‑французски. — Я старался помогать тебе как мог. Но я выхожу из игры. И последнее, что могу тебе сказать, — берегись!

— Но если люди Роджерса меня схватят… с твоим письмом?

Жак рассмеялся:

— После операции «Хамелеон» они не посмеют тебя арестовать. Опытный охотник не идет дважды по одному и тому же следу. А Роджерс — охотник умелый.

— Да, — кивнул Петр. — Но теперь‑то я для него добыча куда более заманчивая, чем всего еще только час назад.

— У русских есть поговорка о двух зайцах. И охотник не поймает ни тебя, ни меня… К «Сентралу», Дарамола!


7

Осторожно, чтобы не разбудить Веру, Петр встал с постели, тихонько, на цыпочках вышел из спальни. Его тянуло на воздух.

Пройдя через холл, он распахнул дверь в ночь, жадно вдыхая ее влажную свежесть. Силы возвращались к нему, им овладело чувство блаженного покоя.

Окна молчаливых двухэтажных вилл, уходящих во тьму редкой и бесконечной цепочкой, были мертвы. В этот поздний час редкие уличные фонари были уже выключены — город экономил электроэнергию.

Гулко хлопая крыльями, метнулась мимо летучая мышь. Петр проводил ее взглядом, еще раз вдохнул полной грудью и взялся быдо за ручку двери, чтобы войти в холл, как вдруг чья‑то рука опустилась ему на плечо.

Он отшатнулся и наткнулся на человека, вышедшего из темноты. Это был комиссар Прайс.

— Мистер Николаев? — спросил он официальным голосом. И сейчас же добавил: — Прошу вас не шуметь и следовать за нами.

— Я никуда не поеду с вами, — отрезал Петр. — Если это арест или…

Прайс покачал головой.

— Сынок, — голос его стал тише, — вы же однажды уже имели возможность убедиться в моем к вам отношении. Поверьте — я ваш друг.

— И вы решили, что это необходимо сказать мне именно сейчас? Ночью? — усмехнулся Петр.

— Не иронизируйте, сынок, — спокойно ответил комиссар. — Именно сейчас, именно ночью!

Он поднес левую руку почти к самому своему лицу, взглянул на часы.

— У вас есть ровно десять минут, чтобы переодеться и… захватить конверт, который вам передал ваш друг Жак Ювелен.

В голосе старика было что‑то такое, что Петр растерялся.

— Какое вам дело до письма Жака! — почти выкрикнул он.

Прайс грустно усмехнулся:

— Я же сказал вам, я — ваш друг. Петр смутился.

— Хорошо! Я еду с вами.

— Только быстрее, сынок! — кивнул Прайс и опять посмотрел на часы. — Теперь у вас уже только пять минут. И не забудьте конверт!

Петр управился за три минуты. Уже выходя из дома, он на мгновение задержался. Предупредить, что он уезжает с Прайсом? Собственно, кого предупреждать? Веру? Нет, она будет переживать, волноваться. Поднимет на ноги все посольство. Петр сердцем чувствовал, что старый комиссар не готовит ему подвоха! Войтовича? Это в его‑то нынешнем состоянии?

— Едем!

Петр шагнул к Прайсу.

— Где ваша машина?

Всю дорогу до дома Прайса они молчали. Старик иногда лишь тяжело вздыхал, и Петр думал — неужели же рядом с ним сидит тот самый подтянутый, лощеный офицер, который арестовал его несколько лет назад в Каруне?

ГЛАВА VI

1

За годы, прошедшие с того вечера, когда Прайс позволил Петру бежать из своего дома, где держал его под арестом в ходе всей той же операции «Хамелеон», в обители старого полицейского комиссара ничего не изменилось.

Но Петр отметил, что все здесь словно потускнело, поблекло. Кондишены в холле надрывно гудели, но их постаревшие легкие уже не могли бороться с упорной влажностью гвианийского климата.

Прайс наполнил стаканы: он был верен себе — побольше виски, поменьше соды… Передвинул один из них к Петру, и Петр обратил внимание на его костлявые руки, обтянутые серым пергаментом в коричневых пятнах.

Прайс перехватил его взгляд.

— И вы тоже будете стариком…

Он отхлебнул виски, с интересом посмотрел на Петра:

— Но вы проживете дольше моего — вы родились под счастливой звездой. У вашего «Дугласа» обнаружена неисправность в гидравлической системе шасси, — продолжал комиссар. — Я думаю… — он многозначительно помедлил, — она возникла перед самым вылетом самолета из Каруны.

Петр отодвинул стакан, стоящий перед ним на столике, и больше ничем не выдал своего волнения. Прайс усмехнулся.

— Отлично, сынок! А теперь вскройте письмо, которое я попросил вас захватить с собою.

Петр вытащил из кармана брюк желтый узкий конверт, помедлил…

— Смелее!

В конверте лежали листки чистой бумаги.

Петр растерянно посмотрел их на свет, потом недоуменно на Прайса.

Прайс взял конверт из рук Петра, положил перед собою.

— Эта шутка мсье Ювелена чуть не стоила жизни всем, кто летел на вашем «Дугласе», — мрачно сказал комиссар. — Право же, я недооценил вашего друга, сынок!

— Я не понимаю… — начал было Петр, но Прайс перебил его.

— Жака Ювелена разыскивает Интерпол. Его настоящее имя — Жорж Шевалье. Розыск объявлен по крупному делу о наркотиках.

— Я знаю это, — почему‑то начиная злиться, резко сказал Петр.

— Знаете?

Прайс и не старался скрыть своего удивления.

— Но ведь об этом знали и вы. И вы его не арестовывали! И лишь потому, что он нужен был полковнику Роджерсу для куда более грязных дел здесь, в Гвиании!

Прайс поднял, словно защищаясь, сухую, пергаментную руку. Но Петр был безжалостен.

— Так где же ваша знаменитая преданность закону, господин комиссар? Человек бежит от преступного прошлого, хочет начать новую жизнь, а вы помогаете полковнику Роджерсу толкать его назад?

Петр схватил бумагу, лежавшую перед Прайсом, и сжал ее в кулаке.

— Я понимаю, как вы изволили выразиться, эту «шутку мсье Ювелена». Он хотел обезопасить себя от Роджерса — пустить его людей по моему следу, за пакетом, в котором якобы было все, что он знал о роли полковника в событиях на Севере. Но даже он, преступник, разыскиваемый Интерполом, не мог вообразить, что для уничтожения этого пакета полковник решится организовать аварию «Дугласа», набитого ни в чем не повинными людьми!

Прайс вздохнул.

— Если бы самолет погиб, все устроилось бы для Роджерса как нельзя лучше.

Комиссар прикрыл глаза ладонью и заговорил вдруг совсем в ином, неожиданно мягком тоне.

— А вы не задумывались, сынок, почему вы симпатичны нам? То есть я хотел сказать — мне или тому же Жаку Ювелену? Не перебивайте меня. — Он поднял ладонь. — В вас, в красных, в советских, нет стремления строить будущее на костях других. А мы здесь — волки, иначе нам нельзя. Вы понимаете меня?

Петр вздохнул, не зная, что сказать: слишком уж неожиданным был поворот этого странного ночного разговора.

— Может быть, мы бессознательно ищем в вас идеалы, — продолжал Прайс, — которые в нашем обществе уже давно растоптаны. А может быть, это все от Достоевского, как понимают его в Европе: мистическая, широкая славянская душа, поняв которую, следуя за которой, можно найти себя. Во всяком случае, в этом страшном и жестоком мире вы… я говорю не только о вас лично, такие, как вы… нечто светлое и непонятное.

— Спасибо за комплименты, — смущенно поспешил сменить тему Петр. — Стремление, как вы говорите, к «светлому» не помешало Жаку совершать преступления на Севере. Впрочем, о мертвых или не говорят, или…

— А я не верю, что француз мертв, — твердо сказал Прайс. — Трюк, чтобы уйти от людей Роджерса.

— Значит, Жак… жив? Прайс нахмурил брови:

— Этому парню случалось бывать в переделках и похуже… Комиссар не договорил, оборвал фразу. Голос его стал ровным, бесцветным:

— Но я все же хочу объяснить вам, почему это вдруг я приехал за вами среди ночи. Помните, несколько лет назад вы спасли меня в горящей саванне? Так вот, сегодня ночью…

Вдруг глаза его широко открылись, он резко вскочил.

— Не шевелиться! — прогремела команда за спиною Петра. Он непроизвольно обернулся: в дверях с пистолетом в руках стоял майор Нначи в военной форме — тщательно отутюженной и вычищенной.

— Комиссар Прайс, садитесь и не двигайтесь! — решительно приказал Нначи и повел пистолетом.

— Вы все‑таки решили выступить, — твердым голосом констатировал комиссар, опускаясь в кресло.

— Да, мы опередили Аджайи на день, — весело ответил ему голос, удивительно знакомый Петру. И Петр увидел, как из‑за двери за спиной полицейского комиссара вышел… Сэм! В руках у него был автомат.

Прайс резко обернулся.

— Что это значит? Нначи мрачно улыбнулся.

— А вы хотели, чтобы я ждал, пока меня застрелят прямо в камере? Бросьте, господин комиссар! Вам‑то уж было известно, что мистер Аджайи с помощью Роджерса готовил переворот. События в Каруне лишь искра большого пожара. Вы видели, как в саванне валят баобабы? Поясок огня у основания горит неделями, а потом баобаб падает, подрезанный медленным огнем. Так действовал против генерала Дунгаса и его так называемый политический советник!

Прайс покачал головой.

— Вы меня плохо знаете, майор. Я — полицейский и всю жизнь подчинялся закону. И что бы я ни знал, я не вмешиваюсь в полити…

Он вдруг смущенно кашлянул, быстро взглянул на Петра и опустил взгляд.

Сэм весело подмигнул Петру из‑за спины полицейского комиссара. Было заметно, что происходящее ему нравилось: все было похоже на кинобоевик.

Нначи опустил пистолет.

— Мистер Прайс, у меня нет времени вести с вами разговоры о долге и законе. Может быть, вы и знаете, что это такое, но британские колонизаторы давно растоптали эти понятия: у них есть один закон — закон силы и подлости. И перед этим законом мы все равны, чернокожие африканцы, желтые малайцы — хуки или ваши соседи ирландцы.

Прайс презрительно прищурился.

— Если бы у вас не было в руках пистолета, я доказал бы вам, что, несмотря на возраст…

Нначи его уже не слушал.

— Мистер Николаев, — сказал он решительно. — Мне нужно письмо, которое вы привезли для нашего друга из Каруны. Оно у вас дома?

Петр растерянно молчал.

— У вас должно быть письмо! Из Каруны звонил этот… как его… швед, приятель вашего друга Жака. Он сказал Эдуну Огуде, что Жак послал с вами письмо для «Ляйта».

Прайс рассмеялся сухим старческим смехом.

— Значит, в это письмо поверили не только полковник Роджерс и я! Что ж, майор Нначи, берите эти листочки. Они чисты, как дыхание младенца! Вот они!

Комиссар сгреб со столика бумажки и протянул их Нначи. Но тот пристально смотрел на Петра. Петр неловко кивнул.

— Я знал, что сегодня ночью вы будете охотиться за этим письмом, майор, — продолжал насмешливо Прайс.

— Если бы мсье Ювелен, он же Шевалье, написал в них все, что знал, у вас в руках были бы доказательства против Роджерса и Аджайи, доказательства заговора. Ведь вы все еще верите в генерала Дунгаса, вы думаете, что он против вас лишь под влиянием Аджайи.

Комиссар перевел дыхание.

— Я хотел вывести из всей этой игры мистера Николаева и увез его к себе. Но вы нашли его и здесь. Что ж, ваши люди работают не хуже людей Роджерса!

— Они служат своей стране, — сухо отрезал Нначи. Глаза его блеснули.

— Что ж! Тогда вы, мистер Николаев, поедете сейчас со мною.

Он решительно вынул из нагрудного кармана мундира свисток и свистнул. Сейчас же в холл вошли солдаты — четверо. У каждого было по два автомата, подсумки для гранат зловеще оттопыривались.

Одного из них Петр узнал — это бы тот самый великан мулат в танковом подшлемнике, который так вовремя пришел к ним на помощь в саванне, в день восстания в Каруне. Тот тоже узнал Петра и незаметно ему кивнул.

Нначи критически осмотрел вошедших.

— Вы, вы и вы… — он ткнул пальцем в грудь каждого из трех солдат, — останетесь здесь. Командовать будет… — Он перевел взгляд на Сэма: — Сэм!

— Есть! — с готовностью выкрикнул Сэм, вытянулся и неумело попытался щелкнуть каблуками.

— Вы отвечаете за жизнь комиссара Прайса, — сказал Нначи Сэму и обернулся к Петру: — Едем!

Петр понял, что сопротивляться бесполезно.

— Извините, — сказал он Прайсу и встал.

— Очень жаль, сынок! — кивнул ему комиссар. — Я думал, что мне все уже удастся избавить вас от новых неприятностей!

Они вышли из дома: во дворе стоял военный «джип», возле которого уже хлопотал сержант.

— Вы что же, меня похищаете? — пошутил Петр, обращаясь к Нначи.

— Вы нам нужны, мистер Николаев. Сейчас от вас зависит очень многое!

Нначи распахнул перед Петром дверцу «джипа», дождался, пока тот усядется на заднее сиденье, а сам сел рядом с сержантом, занявшим место водителя.

Сержант молча ждал указаний.

— В резиденцию генерала Дунгаса! — приказал ему Нначи.

— Ого! — непроизвольно вырвалось у Петра. — У вас что же, назначена встреча?

Майор обернулся к нему, облокотился рукою на спинку сиденья.

— У нас нет другого выхода. Мы должны опередить Аджайи и Роджерса.


2

Они мчались по темным улицам Дикойи, и в синем свете военных фар серый асфальт казался фантастически зыбким, нереальностью, расстилающейся впереди и разрываемой крепкой грудью машины.

— Генерал Дунгас искренне думал, что, если он введет унитарную конституцию, если страна не будет больше поделена на провинции — на Север, Юг и Поречье, где политиканы диктуют свои законы и натравливают один народ на другой, в Гвиании воцарится мир, — вдруг задумчиво заговорил Нначи.

— А разве это не так? — удивленно спросил его Петр.

— Так, только время для этого не пришло. Политиканы и эмиры еще сильны, их влияние надо было сначала подорвать, а уж потом… На это и сделали ставку наши враги.

— Но чего же вы хотите от меня?

— Вы должны будете рассказать генералу Дунгасу все, что знаете…

Они уже выехали из города, проехали несколько миль по дороге на Игадан, потом вдруг свернули с нее на довольно хороший проселок. Машина нырнула в тоннель, образованный тесно смыкающимися кронами деревьев. Каких, Петр в темноте не разобрал.

Пахнуло сыростью. Темнота обступала их со всех сторон, и лишь синие лучи фар раздвигали ее. Они ехали теперь в молчании, молчал и лес вокруг них, молчала ночь: здесь даже не было слышно привычного треска цикад.

— Стой! — раздалось вдруг на дороге.

«Джип» резко затормозил — и в машину уперлись лучи мощных прожекторов.

Ослепленный, Петр закрыл глаза руками.

— Кто вы? — раздался голос, усиленный громкоговорителем.

— Майор Нначи!

Свет погас, машина плавно двинулась с места. Их останавливали еще у двух или трех шлагбаумов. Но как только часовые узнавали Нначи, их пропускали.

— Да, Нагахан неплохо поставил дело, — покачал головой Нначи, когда «джип» наконец въехал, миновав тяжелые железные ворота, на мощенный бетонными плитами двор, окруженный высокой стеной. — Аджайи убедил генерала заменить его прежнюю охрану людьми Нагахана. Правда, и мы не теряли даром время, мы готовились. Даджума сформировал в буше целый батальон. Сейчас он уже, наверное, вошел в город. Да из членов «Золотого льва» арестовали далеко не всех. Мы сохранили свои ячейки во многих частях — и в Луисе, и в Игадане. Не говоря уже о Каруне — первая бригада по‑прежнему на нашей стороне. Не так ли?

Нначи тронул плечо сержанта‑мулата.

Мулат, не оборачиваясь, кивнул.

— К нам все время поступали сообщения о том, что делают наши люди, оставшиеся на свободе. Они установили связи с профсоюзами, с интеллигенцией. Они узнали обо всем, что замышляли Роджерс и Аджайи, и готовились к контрудару. И наконец, к нам в тюрьму прорвался Сэм Нванкво. Конечно, все можно было бы сделать без шума, который он поднял на всю страну, но Сэм иначе не может. Он провел в тюрьме одну лишь ночь, но этого было достаточно, чтобы согласовать наши действия. И сегодня охрана тюрьмы перешла на нашу сторону.

Пахло известкой, кое‑где виднелись горки песка и щебня, валялись пакеты с цементом. Вокруг двух‑трех жаровен, мерцающих багровыми углями, на корточках сидели солдаты.

Яркие лампочки светились на высокой стене, окружавшей резиденцию генерала Дунгаса.

— Это здание переоборудовали всего лишь месяц назад — подальше от города, — сказал Нначи. — Раньше здесь была школа.

Они поднялись по ступенькам, ведущим к большой двери в дом, хорошо освещенной и украшенной резьбой, изображавшей охоту на льва. Дверь отворилась. На пороге стоял Нагахан. — Вы к его превосходительству? — спросил он бесстрастным голосом. — Что ж, следуйте за мной!

ГЛАВА VII

1

Кабинет генерала Дунгаса был на втором этаже. Нагахан уверенно провел Петра и Нначи сквозь лабиринт узких коридоров и лестниц, остановился перед массивной дверью, решительно постучал.

— Войдите! — донесся из‑за двери тихий голос.

Капитан толкнул дверь и отступил в сторону, пропуская вперед майора Нначи и Петра. Дверь отворилась, и они оказались на пороге большой комнаты, слабо освещенной зеленым светом настольной лампы, стоявшей на письменном столе в дальнем углу.

Нначи шагнул вперед и козырнул. Дверь сзади медленно закрылась: начальник охраны в кабинет не вошел.

— Входите же, — нетерпеливо повторил голос из полумрака: генерал сидел за столом, и свет лампы оставлял его лицо в глубокой тени.

Нначи твердым шагом пошел по ковру — туда, откуда доносился голос.

— И вы, молодой человек!

Это относилось уже к Петру, и он тоже сделал несколько шагов следом за Нначи.

— Ну вот…

Генерал встал из‑за стола — тяжелая, грузная фигура, обтянутая мундиром. Лицо его было усталым, под глазами набрякли мешки.

— Ну вот, — повторил генерал, выходя из‑за стола и идя им навстречу. — Оказывается, не одному мне не спится по ночам.

Он протянул руку лишь Петру, рука была рыхлая, вялая, сухо кивнул майору. Но это не смутило Нначи.

— Мистер Николаев, — как ни в чем не бывало назвал он фамилию Петра.

— Знаю, — буркнул генерал, внимательно вглядываясь в лицо Петра. — Тот самый, из‑за которого у полковника Роджерса в свое время было немало неприятностей… — Он вдруг резко обернулся к майору: — А вот почему здесь вы? Почему вы бежали из заключения?

Нначи вытянулся.

— Ваше превосходительство! Сюда меня привела любовь к родине и желание служить ей.

Это прозвучало, на взгляд Петра, пожалуй, слишком театрально, но генерал смягчился.

— Сначала вы свергаете законное правительство, а потом клянетесь в любви к родине? Довольно оригинальное проявление патриотизма! — Он вздохнул и сделал жест в сторону кресел: — Прошу. А вас, майор, в конце концов я когда‑нибудь отдам под суд за все сразу. Кстати (он чуть склонил голову), переведены ли ваши друзья из тюрьмы Кири‑Кири в Поречье? Я приказал сделать это еще несколько дней назад.

Майор усмехнулся.

— Ваше превосходительство, разве вы слыхали когда‑нибудь в наших краях о жрецах джу‑джу, отказывающихся от тех, кого они наметили принести в жертву? Мои друзья сегодня ночью сами вышли из тюрьмы!

— Не говорите чепухи, майор! — Генерал тяжело опустился в кресло. — Вы шутник, Нначи! Мне доложили, что мой приказ уже давно выполнен.

— Однако я здесь, ваше превосходительство! — В голосе майора была настойчивость. — Мы хотим сорвать заговор, который…

— Знаю! — устало кивнул генерал. — Я все уже знаю.

— Знаете? — Нначи взглянул на Петра, потом перевел взгляд на генерала Дунгаса. — Нет, вы знаете не все, ваше превосходительство! Мистер Николаев может рассказать вам гораздо больше.

— Да?

Генерал поморщился и с любопытством посмотрел на Петра.

— Если вы так же хорошо вошли в курс наших дел, как наладили дружбу с нашей прессой, то вас действительно стоит послушать.

Петр пожал плечами.

— Я журналист, ваше превосходительство!

То были первые слова, произнесенные им в этом кабинете. И если сначала он чувствовал себя в присутствии главы Военного правительства Гвиании неловко, то теперь неловкость прошла. И Петр с любопытством изучал человека, волею судеб ставшего во главе большого и беспокойного африканского государства.

Генерал казался ему надломленным и безвольным. И Петру захотелось хоть чем‑нибудь помочь ему. Но чем? Рассказать о заговоре полковника Роджерса? О том, что он узнал в Каруне от Жака?

— Ваше превосходительство…

Петр произнес эти слова, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями.

Генерал смотрел на него с интересом и ожиданием.

«С чего же начать? — подумал Петр. — С „золотого льва“? Ведь все началось именно с него».

И в этот момент дверь с грохотом распахнулась. Солдаты с автоматами ворвались в кабинет генерала. Они кинулись к сидящим в креслах, кресла отлетели, отброшенные в сторону.

И Петр пришел в себя, лишь когда оказался стиснутым крепкими руками двух дюжих парашютистов. Трое других держали майора Нначи. Еще двое стояли в ожидании, направив автоматы на генерала Дунгаса, медленно поднимавшегося из кресла.

— Вы арестованы!

Это было сказано Нагаханом, быстро вошедшим в комнату в сопровождении еще нескольких парашютистов.

Генерал иронически улыбнулся. И Петр отметил про себя, что Дунгас умел владеть собою.

— Кто вам дал право арестовывать главу Военного правительства?

Нагахан смерил его высокомерным взглядом.

— Вы сами лишили себя права возглавлять Военное правительство. Вы связали свою судьбу с заговорщиками! Да! Да!

Он ткнул пальцем в сторону Нначи.

— Разве вы не знаете, что мятежники, которых вы один раз уже спасли от суда и виселицы, эти убийцы законного главы государства, скрывавшиеся вами от народного гнева, задумали довершить свое черное дело?

Нагахан распалялся от собственного крика, взвинчивал себя.

— Сегодня ночью мятежники напали и на лояльные части. В Луисе идет резня. Они осмелились даже арестовать британского подданного — полковника Роджерса! Но, слава богу, теперь‑то уж мы наведем порядок!

Генерал опустил голову, потом обернулся к Нначи и тяжело вздохнул:

— Вы были правы, майор. Не во всем, но что касается этих… — Он презрительно кивнул в сторону Нагахана. — …бастардов!

— Молчать!

Нагахан подскочил к генералу и резким движением сорвал с его мундира золотые шнуры.

— Мерзавец! — спокойно сказал Дунгас.

Нагахан вскинул руку с пистолетом, но сейчас же опустил ее.

— Что ж, ваше превосходительство! Вы будете еще рыдать и лизать мои сапоги, умоляя о пощаде. И если вы их хорошенько вылижете, я, может быть, убью вас сразу, а не медленно, выпуская кровь каплю закаплей или привязав к термитнику.

Он обернулся к солдатам:

— Ведите их во двор, всех троих!

Двое солдат шагнули было к генералу, чтобы схватить его, но Дунгас так посмотрел на них, что они отступили. И генерал с высоко поднятой головой твердым шагом вышел из кабинета.

— Ну!

Солдат подтолкнул Петра, и Петр пошел между конвоирами к выходу. За себя страха не было. Он боялся за Дунгаса и за Нначи, особенно за Нначи. Майор уже успел сказать что‑то на местном языке Нагахану. И по усмешке, которая вслед за этим появилась на лице Нагахана, Петр понял, что ждет майора.

Они, все трое, прошли по длинному коридору между солдат: здесь были и парашютисты охраны, и летчики, и даже саперы. Видно, мятежники перебросили в резиденцию главы Военного правительства ударные группы из разных частей. Солдаты молча смотрели на арестованных, и в их взглядах мешались любопытство, враждебность, настороженность. И вдруг Петр заметил среди мятежников того самого мулата‑сержанта, который привез их сюда — сержанта из первой бригады.

Он стоял в общей толпе, выделяясь из нее ростом, и его автомат был тоже направлен на арестованных.

Двор гудел. Солдаты стояли черно‑зеленой стеной. Но, когда арестованные, окруженные плотным кольцом парашютистов Нагахана, вышли из резиденции, во дворе воцарилась тишина, словно все разом затаили дыхание.

Нагахан острым взглядом окинул толпу. Ждал ли он чего‑нибудь? Боялся?

— Дорогу! — крикнул он срывающимся голосом. — Дорогу армии!

И парашютисты разом вклинились в толпу, пробивая сквозь нее неширокий проход, сразу же смыкающийся за арестованными.

Завизжали железные ворота. Там стояла белая «скорая помощь». Парашютисты поспешно втолкнули своих пленников в фургон, щелкнул засов. И сейчас же взревел мотор. «Скорая помощь» судорожно дернулась и загромыхала по ухабам.

— К сожалению, мы все‑таки опоздали, ваше превосходительство!

Майор Нначи сидел на жестком сиденье напротив генерала.

— В конце концов, все начали вы, майор! — раздраженно сказал Дунгас. — А я… я забыл, что змея кусает до тех пор, пока у нее не отрублена голова. Наш народ мудр, и те, кто не следует его мудрым советам, дорого платят за это.

— Платит за это Гвиания.

— И вы тоже тому виною. Вы нарушили присягу, вы забыли о своем долге — долге солдата защищать государство, а не вмешиваться в его политику! Вы видите, что делает армия, забывшая о дисциплине и законности! — В его голосе была горечь. — Что ж, я готов умереть. Но пусть моя смерть заставит опомниться тех, кто думает, будто оружие сильнее закона!

Нначи промолчал. А Петру вдруг стало жаль старого генерала — человека, волею случая ставшего во главе страны, искренне желавшего ей блага и вдруг понявшего, что все, что он делал, было сделано ей во вред и уже непоправимо.

Машина остановилась. Дверцы распахнулись, и в кабину ворвались лучи карманных фонариков.

— Выходите! — прогремел голос Нагахана.

Генерал первым тяжело спрыгнул на землю. Петр и Нначи стали рядом с Дунгасом, ослепленные белым светом фонарей.

Они были в лесу, и густая тьма окружала со всех сторон «скорую помощь», «джип», набитый солдатами, парашютистов, окруживших пленников.

Фонарик Нагахана пробежал по лицам арестованных словно для того, чтобы еще раз удостовериться в том, что они — это они.

— Связать? — спросил парашютист, стоявший за спиной капитана.

Тот мотнул головой.

— Незачем!

Луч фонарика прошелся по лицам пленников еще раз.

— Следуйте за мной, ваше превосходительство, — глухо сказал Нагахан. — А этих, — он кивнул на Петра и Нначи, — этих возьмет на себя… — Он обернулся к парашютистам.

— Разрешите мне! — раздался вдруг голос из «джипа». И оттуда с легкостью, удивительной для его роста, выпрыгнул мулат‑сержант.

— Кто такой? — сурово спросил Нагахан.

— Сержант Эбахан из первой бригады! — отрапортовал тот.

— Из первой бригады?

В голосе Нагахана послышалось сомнение.

— У нас с майором старые счеты! — твердо сказал сержант. — Он мне еще должен кое за что ответить.

Нагахан осветил его фонариком, помедлил.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Да не тяните долго. Нечего с ними возиться.

И тут только до Петра дошел смысл происходящего. Это была его последняя ночь, последний час его должен был оборваться где‑то здесь, в глухом тропическом лесу, за многие тысячи километров от Родины — в чужой стране.

— Вы не имеете права! — сказал он хриплым голосом, чувствуя, как слабеют его ноги, как медленно немеет все его тело.

— Ведите! — почти истерично крикнул Нагахан. — Ну!

И он с размаху ударил генерала в лицо, сбил его на землю, пнул со всей силой ногой — раз, другой.

Парашютисты подскочили к упавшему, подняли его, подхватили и почти волоком быстро поволокли в темноту.

— Сержант! — Нагахан махнул пистолетом в другую сторону. — Возьмите с собою людей — и туда!

— Есть!

Мулат медленно подошел к пленникам.

— Пошли, — сказал он просто.

— Бай‑бай! — издевательски крикнул Нначи Нагахану. — Мы еще встретимся, господин капитан.

— На том свете, — последовал ответ из темноты.

Они вошли в чащу и пошли по довольно широкой тропинке. Впереди и сбоку — два солдата, потом — Петр и Нначи и, наконец, сержант и еще один солдат.

Было тихо, только сучья громко потрескивали под ногами. Лучи солдатских фонариков шарили в темноте и натыкались то на кусты, то на пни, похожие на сказочных чудовищ.

Они прошли в молчании около полумили, когда впереди послышался глухой шум.

— Река, — сказал один солдат. — Лучше места не найти.

И вдруг где‑то неподалеку тишину разорвал треск автоматных очередей — одна, другая, третья. Все остановились. Один из солдат забормотал молитву.

— Собаки! — вполголоса сказал Нначи. — Грязные собаки!

— Арестованные, вперед! — скомандовал сержант.

Петр взглянул на небо. Оно было удивительно чистое, усыпанное огромными, раскаленными добела звездами. Глаза нашли Большую Медведицу — ковш ее был опрокинут, и Полярная звезда лежала почти на горизонте. Там была Родина.

Петр сделал несколько шагов вперед, рядом с ним, чуть позади, шел Нначи. И вдруг Петр почувствовал резкий толчок в плечо.

— Бегите! — крикнул мулат. — Я прикрою.

Нначи мгновенно присел, пригнулся и бросился в сторону. В его руках оказался пистолет, глухо хлопнул выстрел — и красная молния расколола темноту. И сейчас же ударил автомат позади, там, где были солдаты. Дикий вопль потряс лес, кто‑то рухнул на землю. Стон, вой, треск сучьев — и очереди, очереди нескольких автоматов.

Правую руку Петра обожгло выше локтя. Он почувствовал резкую боль разрываемого тела, пошатнулся… Над головой просвистела очередь, сбивая сучья и листву.

Петр зажал рану левой рукой и кинулся в чащу. Стреляли уже в другой стороне. Сержант, обстрелявший солдат, отвлекал их на себя.

Петр бежал не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, путаясь в кустах, бежал туда, откуда все яснее слышался ровный гул реки. Там было спасение.


2

…Солнце застало его лежащим на поляне в нескольких милях от места ночного происшествия. Он очнулся от того, что кто‑то брызгал на него водой.

Петр открыл лицо и увидел прямо над собой лицо комиссара Прайса.

— Ну, сынок, — сказал Прайс, как будто бы они и не расставались, — вы выпутались и на этот раз.

И когда Петр, все еще ничего не понимая, сел, он увидел весело улыбающегося Сэма и рядом с ним спокойного, невозмутимого мулата.

— Вы? — спросил Петр с таким видом, что Прайс дробно рассмеялся.

— А кто же? Этот парень (он кивнул на сержанта) примчался ко мне ночью, и мы вместе с Сэмом думали, что найдем тут лишь ваше бездыханное тело.

— Но как вы нашли меня?

Петр все еще не мог поверить собственным глазам.

— Охотники! Сержант из здешних краев, и во всех деревнях вокруг у него родня. Местные следопыты разыскали вас довольно быстро.

— А что…

Петр не договорил. Лицо Прайса помрачнело.

— В Луисе всю ночь шли бои.

— Ну а теперь? Кто у власти теперь? — нетерпеливо перебил его Петр.

— Совет национального освобождения! — восторженно выкрикнул Сэм. — И во главе — майор Нначи!

— Нагахан убит, Аджайи бежал, — все тем же неторопливым тоном продолжал Прайс. — А мне новые власти приказали отыскать ваши тела: ваше и генерала Дунгаса. Бедному генералу повезло куда меньше…

Петр глубоко вдохнул свежий утренний воздух.

Неяркое солнце скрылось за огромной иссиня‑черной тучей, наползавшей с севера. Громыхнул гром.

И Петру вспомнились слова Дарамолы, сказанные несколько месяцев назад, когда они возвращались из объятой восстанием Каруны:

«И придет большой дождь»…

Что будет после этого дождя? Какие новые испытания уготовила судьба Гвиании?



Наемники

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗА ВЕЛИКОЙ РЕКОЙ

ГЛАВА 1

Обоко открылся сразу за резким поворотом извилистой дороги — слева, в неожиданно глубокой и темной чаще, образованной скользкими скалистыми холмами, кое‑где покрытыми лоскутами сочной плотной зелени. Город был задернут плотной и мутной кисеей мелкого холодного дождя, и хотя до вечера было еще далеко, казалось, что в Обоко уже наступили сумерки. Тяжелые черные тучи медленно и низко плыли над безжизненными холмами, оставляя на их голых скалистых вершинах унылые серые клочья. Время от времени раздавался сухой треск — молнии ветвистыми огненными трещинами расчерчивали серое небо, потом глухо обрушивался гром, многократно усиленный резонатором каменной чаши, в которой были беспорядочно разбросаны домишки Обоко — столицы Поречья, Южной провинции Гвиании.

Белые вспышки молний слепили, многократно отражаясь в мокрых каменных срезах холмов, вдоль которых спускалась в город узкая извилистая лента выщербленного асфальта. Она шла спиралью, почти кольцами — одно над другим, вдоль всей каменной чаши. Сидевшему в машине человеку вдруг стало казаться, что зеленый военный «мерседес», на заднем сиденье которого он ехал с молчаливым лейтенантом гвианийской армии, — люлька гигантской ярмарочной карусели, а белый губернаторский дом далеко внизу, в центре города, — ее ось.

Молоденький лейтенант со щегольской щеточкой усиков то и дело посматривал на дешевые контрабандные часы, но не торопил водителя. Шофер сидел бесстрастный, равнодушный. И машина и шофер принадлежали губернатору, и лейтенант, получивший адъютантскую должность при губернаторе всего две недели назад, еще не рисковал ими распоряжаться.

Покружив по гигантской асфальтовой спирали, машина наконец ворвалась в притихший сырой город и понеслась по пустой, покрытой красной грязью улице без тротуаров, вдоль которой тянулись подслеповатые одноэтажные домишки. Глиняные стены их, когда‑то белые, за сезон дождей посерели, были забрызганы грязью из‑под колес проезжавших мимо машин.

Из огороженных глиняными стенами двориков уже тянулись горьковатые дымки жаровен и неподвижно висели над рыжим от ржавчины железом мокрых крыш: горожане встречали наступающий вечер. Улица неожиданно круто повернула и с разбега уперлась в темно‑зеленые решетчатые створки ворот, от которых по обе стороны тянулась невысокая, увитая лианами стена из дикого, беленного известью камня, за ней была другая стена — мокрые темно‑зеленые кроны могучих деревьев манго.

Солдаты с закинутыми за плечи прикладом вверх карабинами, в потемневших от дождя маскировочных куртках поспешно открыли решетчатые створки чугунных ворот, на которых красовались белые с золотом гербы округа — единорог и лев под скрещенными мечами.

За воротами открылась длинная, посыпанная хрустким гравием аллея — и через минуту «мерседес» резко затормозил у губернаторского дома, двухэтажного, с белыми колоннами по фасаду, с высокой красной кирпичной трубой. Как и требовал колониальный стиль, у деревянного крыльца стояли на белых бетонных тумбах старинные чугунные пушки времен первых португальских визитов в Западную Африку. Два гигантских, выше дома, слоновых клыка возвышались там, где кончалась манговая аллея, их острые концы скрещивались и поддерживали большую, раскрашенную под золото нелепую корону. Это были лишь символы — проволочные каркасы, обмотанные широкой брезентовой лентой, напоминавшие о тех временах, когда по просторам провинции бродили огромные стада никого и ничего не боявшихся слонов.

С крыльца навстречу «мерседесу» сейчас же сбежал солдат с большим красным зонтом, украшенным надписью «Кока‑кола», босой, его светло‑зеленые брюки были закатаны почти до колен.

Он поспешно распахнул дверь машины и помог выбраться прибывшему советскому журналисту, старательно прикрывая его зонтом: дождь гулко барабанил по туго натянутому полотну. Петр обернулся, ожидая, что щеголеватый адъютант последует за ним, но офицер лишь сдержанно кивнул и поднес руку к блестящему козырьку своей новенькой фуражки.

На крыльце Петра уже ждал другой офицер. Этот был в изрядно поношенной мешковатой пятнистой форме. Давно не бритые щеки, черный берет, надвинутый на правую бровь, и автомат, закинутый за плечо, придавали ему свирепость и воинственность.

— Мистер Николаев, его превосходительство ждет вас, — сказал он, пропуская Петра мимо себя и обшаривая его цепким взглядом.

Петр шагнул на каменную ступень под навес из гофрированного железа, по которому монотонной дробью рассыпался дождь.

— Прошу, — учтиво нагнул голову офицер, удовлетворенный осмотром гостя, и они вошли в холл, где в беспорядке стояло несколько продавленных, потертых кресел и ярко пылал огонь в большом, основательно закопченном камине.

— Его превосходительство сейчас будет. — Офицер взялся за спинку ближайшего к камину кресла, и Петр воспринял этот жест как предложение сесть.

Едва он опустился в кресло, низкое и глубокое, стоящее возле маленького коктейльного столика, как откуда‑то из‑под лестницы, ведущей наверх, появился босоногий пожилой ветеран‑солдат в белоснежном переднике. Он осторожно катил столик на колесиках, уставленный разноцветными бутылками и стаканами. Остановившись возле гостя, солдат вопросительно посмотрел на него: что налить? Но Петр не заметил его взгляда: там, на втором этаже, звучал рояль. Кто‑то играл Бетховена.

Петр невольно обернулся к офицеру, который, воспользовавшись моментом, с видимым удовольствием грел у огня растопыренные пальцы.

— Его превосходительство, — бесстрастно проговорил он. — Когда он играет, нам приказано не мешать ему.

Петр сделал знак солдату, не сводившему с него глаз, налить виски со льдом и откинулся на спинку кресла, вытянув ноги к жаркому камину…

Да, Бетховен хорош даже здесь, в сыром и душном холле, где пахло отсыревшим деревом и горьковатым дымком и где со стен мертво смотрели головы экзотических африканских хищников — чьи‑то давние охотничьи трофеи, пыльные, полуоблезшие. Бетховен в этот нудный сезон бесконечных дождей, в убогом городе‑деревне Обоко, словно и не было заговора в Южный провинции, не было группы журналистов, застрявших в восьмидесяти милях отсюда на берегу мутной Бамуанги, и гонки по плохому скользкому шоссе из‑за неожиданного и непонятного вызова губернатора…

Но вот наверху стукнула крышка рояля, и стало тихо. Наконец на лестнице послышались тяжелые шаги.

Губернатор остановился на верху лестницы, разглядывая сидящего в холле гостя, потом быстро сбежал по скрипучим ступеням.

— Мистер Николаев? — уже издалека протянул он руку поднимавшемуся из кресла Петру. — Извините, что заставил ждать.

— Это я должен извиниться… — учтиво поклонился Петр. — Мы опоздали почти на час.

Губернатор шутливо развел руками:

— Зато, ожидая вас, я получил возможность немного отдохнуть. У меня там (он кивнул в сторону лестницы) отличный инструмент — «Стейнвей». Жаль только, что нечасто удается посидеть за ним, а без постоянных упражнений… техника теряется…

Петр видел его много раз. В Луисе на дипломатических приемах, по телевидению, на газетных фотографиях. Крутой, выпуклый лоб, широкое лицо, обрамленное густой квадратной бородкой, невысокая кряжистая фигура, широкие плечи атлета — и тонкие пальцы пианиста.

Даже на приемах подполковник Джон Эбахон бывал не в парадном мундире — красном, шитом золотом, как остальные офицеры, ставшие во главе Гвиании после недавнего переворота, а в обычной форме командос — мешковатой и пятнистой. Куртка всегда была полурасстегнута, и белоснежная шелковая майка резко контрастировала с чернотой его груди.

Свободные пятнистые брюки были аккуратно заправлены в высокие грубые солдатские ботники с боковой шнуровкой, концы шнурков тщательно убраны внутрь. На широком ремне гип‑попотамовой кожи висела кобура, из которой торчала отделанная серебром рукоятка кольта — единственная роскошь, которую позволял себе этот человек, миллионер и сын миллионера.

Его отец, Антони Эбахон, глава самой влиятельной и богатой в округе семьи, долгое время был директором государственного банка, и его уверенная подпись до сих пор красовалась на банкнотах Гвиании. Но он отошел от дел и вскоре после этого умер, оставив многочисленные доходные дома, бескрайние плантации сахарного тростника, гевеи и какао, пять пароходов и доли во многих предприятиях единственному сыну, избравшему вопреки прекрасному европейскому образованию, логике и отеческим увещеваниям военную карьеру.

Поддержка военного переворота дала полковнику Эбахону пост губернатора родной провинции, где был похоронен его отец и где целые районы оказались пропитанными, словно бисквит ромом, «черным золотом», — нефтью, главным богатством всей Гвиании.

— Садитесь, садитесь! — Рука губернатора легла Николаеву на плечо, и сам он подал пример гостю, опустившись в кресло. — Виски? Отлично! В такую погоду…

Подполковник зябко повел плечом.

— Лондонцы ругают свою погоду, но проторчали бы они здесь хотя бы один дождливый сезон… А что в России? Говорят, морозы — это даже очень полезно. Один из моих родственников учится в Москве — и ходит на лыжах! Это здорово!

Эбахон неторопливо наполнил стакан.

— Чиерс!

— Чиерс! — ответил Петр.

Губернатор пил медленно, полузакрыв глаза. «Интересно, зачем все‑таки он меня вызвал?» — думал Петр. Этот вопрос он задавал себе с того момента, как два часа назад в его комнату в отеле «Эксельсиор», лучшем отеле Уарри, городка на берегу Бамуанги, постучал элегантный лейтенант и сообщил, что ему приказано доставить русского журналиста мистера Николаева к губернатору провинции. Немедленно.

Управляющий отелем, сопровождавший офицера, тщетно пытался скрыть свой испуг: губернатор славился крутым нравом…

— А вы любите музыку? — неожиданно прервал мысли Петра губернатор. В черных выпуклых глазах подполковника светилось любопытство. Петр кивнул.

— Я так и знал. Все русские любят классическую музыку и прекрасно играют в шахматы, — улыбнулся подполковник и поднес стакан виски к своим полным, резко очерченным губам.

— Но я не думаю, ваше превосходительство, что вы пригласили меня лишь для того, чтобы сыграть со мною партию‑другую.

Губернатор с интересом взглянул ему в глаза.

— Что ж, вы правы… Гарба!

Старик в белом фартуке, с трудом распрямляя спину, вошел и застыл в почтительном ожидании.

— Принеси из моего кабинета зеленую папку, ту, что у меня на столе, — приказал губернатор и с радушной улыбкой обернулся к Петру: — Вы правы, хотя, честно говоря, я с удовольствием сыграл бы с вами и в шахматы.

Гость в ответ лишь вежливо улыбнулся. Наступила пауза.

«Чего же все‑таки он от меня хочет?» — думал Петр; за время, проведенное в Африке, он так и не смог приучить себя оставаться спокойным в подобных ситуациях.

Слуга прошлепал босыми ногами вниз по лестнице и с глубоким поклоном протянул губернатору толстую зеленую папку, перевязанную белым нейлоновым шнуром. На корешке был ярлык с индексом — какие‑то буквы и цифры, выведенные черными чернилами.

Губернатор прищурился и шутливо взвесил папку на ладони:

— Вот, дорогой мистер Николаев. И это все о вас. Он протянул зеленый «кирпич» Петру:

— Развязывайте и знакомьтесь…

Петр с недоумением взял палку и поднял брови:

— Но…

«Досье. Из какого‑то хранилища. Материалы, собранные полицией? Ничего себе!»

— Давайте я вам помогу…

Губернатор взял папку и положил перед собой на низкий столик, предусмотрительно отодвинув стакан виски. Тонкими сильными пальцами ловко развязал нейлоновый шнурок.

Сверху в папке лежала сложенная вчетверо газета, и губернатор, аккуратно расправив грубую серую бумагу, покрытую неряшливо набранными колонками слепого шрифта, протянул Петру.

— «Стандарт», — вслух прочел тот клишированный заголовок на первой полосе и поднял взгляд на губернатора: — Вы получаете газеты из Восточной Африки?

— Лично я выписываю из‑за границы только ноты, — снисходительно улыбнулся Эбахон. — А экземпляр этой газеты, как и все досье, — собственность правительства Гвиании…. Бывшего, — с усмешкой добавил он.

Петр развернул газету… Со второй полосы на него смотрел его собственный портрет — крупным планом, а сверху — кричащие жирные буквы: «Серия „Советские агенты в Африке“. Продолжение. Петр Николаев».

— Какая ерунда! — брезгливо скривился Петр и вдруг разозлился: — Значит, чтобы показать мне это… (он не смог подобрать подходящего слова) вы, ваше превосходительство, оторвались от важных дел и…

— Вы хотите спросить, верю ли я в то, что здесь напечатано? — отгадал губернатор недосказанную мысль. — Но посудите сами… — Он кивнул на лежащую перед ним папку. — Вы в Гвиании уже несколько лет и все время оказываетесь… в центре самых бурных событий. — Губернатор приподнял левую руку и правой загнул на ней мизинец: — Несколько лет назад вы приехали в университет Луиса по обмену, аспирантом по направлению ООН. И вдруг оказались связанным с руководителями всеобщей забастовки. Раз. Затем вы приехали сюда уже в роли журналиста. И опять, — он загнул второй палец, — очутились в Каруне как раз в день восстания первой бригады. Два. К власти пришел генерал Дунгас, а в ночь, когда он погиб, вы были вместе с ним. Три. И вот теперь вы приезжаете в мою провинцию…

Он торжественно поднял руку с четырьмя загнутыми пальцами и многозначительно замолчал, «…и гибнет начальник моего штаба», — мысленно продолжил Петр.

— Вы ждете от меня объяснений?

— Нет, я не жду от вас объяснений. Все это… — губернатор кивнул на газету, которую Петр все еще держал в руках, и неожиданно закончил: — …ничего не стоит. Папка попала ко мне… когда глава нынешнего военного правительства майор Нначи (Петру показалось, что при этом голос губернатора приобрел какую‑то странную интонацию) поручил мне возглавить комиссию по разбору дел бывшего Управления по борьбе с коммунистами.

— И, зная ваши особые отношения с моим другом Нначи, — понизил голос губернатор, — я решил сохранить ваше досье… ну как курьез, что ли!

Он выжидающе смотрел на гостя, и Петр ответил:

— Но если вы уверены, что все это… сплошная чушь, то… Губернатор вдруг обернулся к входной двери. У крыльца взревел двигатель только что подъехавшего автомобиля.

— Я никого не жду…

В ту же минуту тяжелая дверь красного дерева распахнулась и на пороге появились двое. Первым вошел толстяк гвианиец в просторной национальной одежде и в похожей на пилотку шапочке из шкуры леопарда, второй — европеец, маленький и хрупкий, смахивавший на подростка, в испачканном красной грязью голубом комбинезоне и в оранжевой каске строителя. На рукаве у него была выгоревшая красная раковина — эмблема нефтяной компании «Шелл».

— Хэлло, чиф… — начал было с порога толстяк, распахивая объятия навстречу встающему из кресла губернатору, и осекся на полуслове: — Питер?

— Мистер Аджайи? Но ведь вы же…

Петр привстал от удивления: этого человека встретить здесь он никак не ожидал.

— Вы хотите сказать, что не ожидали видеть бывшего министра Джеймса Аджайи, ведь он бежал за границу, когда наш друг майор Нначи совершил переворот? — Лицо толстяка расплылось в добродушной улыбке. — Ах, Питер, Питер, а я‑то считал, что вы понимаете Гвианию достаточно… — Он поклонился губернатору: — Прошу извинить, ваше превосходительство, за бесцеремонное вторжение. Я был уверен, что в это время вы никого не принимаете, и поэтому рискнул… Это — Гарри Блейк, человек «Шелл», как говорится (Аджайи подмигнул Петру), представитель нефтяного спрута…

Малыш европеец выступил из‑за широкой спины Джеймса Аджайи, весело сдвинул на затылок свою оранжевую каску и протянул маленькую, почти детскую руку губернатору:

— Рад познакомиться с вами, мистер Эбахон!

Петр почти физически ощутил остроту взгляда, которым резанул его этот человечек.


ГЛАВА 2


Гарри Блейк… О нем Петру тоже доводилось слышать. Генерал Дунгас, глава первого военного правительства Гвиании, лично отдал приказ о высылке Блейка за организацию беспорядков на севере страны, «дестабилизацию», как теперь называют подобную деятельность профессионалы разведчики.

И вот всего несколько месяцев спустя Гарри Блейк опять в Гвиании — и с кем! С Джеймсом Аджайи, бывшим министром, который бежал… а теперь запросто явился, когда к власти пришло нынешнее военное правительство, к одному из его членов!

Петр невольно покосился на зеленую папку на столике между креслами у камина и, отведя глаза, вдруг встретился взглядом с Блейком. Англичанин вежливо улыбнулся.

Губернатор был радушным хозяином.

— Садитесь, джентльмены, к камину, — весело пригласил он, указывая на кресла. — Не скрою, у нас с моим русским другом есть кое‑какие дела, но гость — хозяин в доме. Тем более когда такая непогода!

— Брр! Как я продрог! — Аджайи дружески подталкивал Блейка к креслам у камина. — Прошу, дорогой эксплуататор развивающихся стран и народов! Глотнем империалистического виски, чтобы дожить до полной экономической независимости!

Блейк вежливо улыбнулся, показав мелкие зубки, а бывший министр захохотал, довольный своей остротой.

С приходом Аджайи в холле сразу стало тесно и шумно, казалось, он заполнил собой все помещение, и даже губернатор вроде бы стушевался. Чувствовалось, что подполковник до сих пор таит в глубине души робость перед этим напористым и энергичным политическим деятелем, пусть даже временно и оказавшимся не у власти.

Аджайи по‑хозяйски двигал кресла, рассаживая присутствующих, словно расставляя фигуры на шахматной доске согласно условиям какой‑то одному ему известной шахматной задачи. Гарри Блейка он посадил напротив Петра. А сам тяжело плюхнулся в кресло, стоящее чуть поодаль, как бы собираясь наблюдать происходящее со стороны.

— Садитесь, ваше превосходительство, — весело кивнул он Эбахону. — Как хозяин дома вы должны занимать гостей…

Подполковник сел в кресло рядом с Петром:

— Извините, дорогой Питер… — Петр удивился: губернатор назвал его по имени — и заметил, как вскинул при этом острый подбородок Блейк, — у нас еще будет время продолжить беседу, а пока… давайте проведем этот вечер как старые друзья.

И опять Петр заметил, как дрогнул подбородок Блейка. «Губернатор хочет показать, что у меня с ним какие‑то особые отношения, — понял Петр. — Что ж, посмотрим, для чего это ему нужно».

Тем временем Аджайи поднял стакан, наполовину наполненный неразбавленным виски, и посмотрел сквозь него на огонь в камине, неторопливо лизавший толстые и сырые поленья красного дерева махагони:

— А как поживает майор Нначи? Кажется, Питер, вы были у него совсем недавно?

Бывший министр явно «работал» на Блейка, который смотрел на Петра со все более возрастающим интересом.

— Хотелось бы знать, что майор Нначи думает о положении в Поречье, — продолжал Аджайи.

Петр пожал плечами:

— Я был у майора Нначи совсем не для того, чтобы обсуждать внутренние проблемы Гвиании, министерство информации почему‑то не включило меня в группу журналистов, отправлявшуюся в ваши края…

— Ах так, — с подчеркнутым пониманием протянул Аджайи, и Петр понял, что ему не верят.

Да, он виделся с главой военного правительства Гвиании майором Нначи всего два дня назад и удивился, как Аджайи так быстро узнал об этом.


…В то утро они завтракали втроем — Петр, Вера и Анджей Войтович, который переехал в Гвианию, как только к власти в Луисе пришли молодые офицеры. Снять дом здесь было непросто: как только стало известно о нефтяных богатствах Гвиании, в ее столицу кинулись многочисленные деловые люди из США и Западной Европы, цены на жилье подскочили, и теперь Войтович дожидался разрешения своего начальства — заплатить за аренду в два раза больше, чем ему было позволено.

В доме Николаевых, а вернее Информага, оплаченном на пять лет вперед, Войтович нашел приют в «малой гостиной» — в комнате, где Петр обычно принимал местных журналистов, с удовольствием заглядывавших «на огонек» к русскому, прогремевшему на весь Луис своими злоключениями в ночь недавнего военного переворота.

Поляк уже много раз пытался перебраться в какой‑нибудь отель, но Петр не отпускал его: Войтович болел. Стоило ему поесть чего‑нибудь острого или сделать глоток‑другой спиртного, как на другой день у него распухала нога или рука, покрываясь красными зудящими пятнами.

Вера заставила его сходить к врачу — Войтович упирался до последнего, пока она сама не села в машину и не отвезла его к известному на весь Луис англичанину.

В то утро Войтович проглотил последние пилюли, выданные англичанином, но предписанный ему курс лечения не дал никаких результатов — странная болезнь не отступала.

Весело заявив об этом, он протянул свою чашку Вере, разливавшей ароматный кофе.

И в этот момент у входной двери позвонили. Звонок был резкий, пронзительный…

— Я встречу, — встал из‑за стола Петр. — Это, наверное, газеты…

За стеклянной дверью стоял солдат в белом мотоциклетном шлеме, в больших белых перчатках с раструбами, опоясанный широким белым ремнем.

— Мистер Николаев? — спросил он строго и, не дожидаясь ответа, вынул из‑за раструба перчатки желтый пакет, протянул его Петру. Потом достал из нагрудного кармана какую‑то квитанцию: — Распишитесь…

Петр расписался. Посыльный спрятал квитанцию в раструб перчатки, козырнул, щелкнул каблуками и пошел по дорожке к воротам, у которых стоял мотоцикл.

Петр взглянул на плотный желтый конверт с типографским грифом: «Глава военного правительства Гвиании». И два слова: «Секретно», «Срочно».

Разорвав конверт, Петр вынул листок голубоватой бумаги, на котором выстроились в аккуратные ряды крупные красивые буквы, написанные незнакомым почерком: «Дорогой Питер! Очень хотелось бы увидеться, и как можно скорее». Подпись: «Нначи».

Вера и Анджей встретили его настороженными взглядами: слишком долго задержался у двери. Что‑нибудь случилось?

Но Петр поднял конверт над головой и весело помахал им:

— Завидуйте! От самого главы военного правительства майора Нначи. На «ты» и запросто приглашает поболтать о том о сем…

Он небрежно бросил конверт на стол.

— Мы не виделись с ним с той самой ночи…

Петр хотел было сказать: «…когда нас чуть не расстреляли», но осекся: никому он не рассказал, что происходило в ту ночь, казавшуюся ему теперь нереальностью, неправдоподобным кошмарным сном.

Но сколько раз с тех пор он вновь и вновь оказывался во власти снов о той ночи! Он вновь сидел вместе с подполковником Прайсом в холле его запущенного холостяцкого дома… И опять врывался возбужденный Нначи, и в руках Сэма плясал автомат… Потом они ехали к генералу Дунгасу… Нагахан вел их на расстрел… Буш[1] был черен, ночь гремела выстрелами и разрывалась криком… Он бежал, и ветви хлестали его по лицу… Петр просыпался — Вера трясла его за плечи. Лампочка‑ночник — бригантина с раздутыми парусами — отбрасывала фантастическую тень на стену. Ровно гудел кондиционер, и струи сухого холодного воздуха шевелили тяжелые шторы.

— Не надо много есть на ночь, — назидательно говорила Вера. — Ужин отдай врагу.

Глубокий вдох — и остатки сна исчезали, лишь во рту оставалась горькая сухость.

— Следующий ужин я непременно отдам врагу, — старательно шутил Петр. — Честное слово!

Но через несколько дней сон повторялся — каждый раз с новыми деталями, когда‑то навечно зафиксированными сознанием и теперь показываемыми крупными планами, как в кино: стариковские пергаментные губы Прайса, полуоторванная пуговица на мундире генерала Дунгаса, полное ненависти лицо Нагахана.

И опять Нначи толкал его в темноту буша и кричал: «Беги, Питер!»


…Утром, когда Прайс и Сэм нашли его спящим у лесной речки и привезли домой, он сказал Вере, что ночевал у Прайса — из‑за стрельбы, поднявшей ночью весь город, старый полицейский не отпустил его домой.

Вера с осунувшимся после бессонной ночи лицом только покачала головой:

— Позвонил бы… хотя бы…

— Но ведь военный переворот… Телефоны отключены — это азбука для детей!

Он попытался шутливо обнять жену, но Вера осторожно отстранилась и опустила взгляд.

— У тебя своя жизнь, у меня своя. Вернее, у меня нет ничего. Ты пойми, в Москве у меня была работа, друзья. Больные, наконец, я ведь врач, столько лет училась… А здесь я живу как в клетке. Дом, сад, магазин…

— Многие о такой жизни только мечтают, — пошутил он. — А возьми англичан, американцев… У них это в порядке вещей.

— Так то же англичане и американцы…

И она пошла на кухню жарить яичницу с ветчиной, любимое блюдо Петра, завтрак, который он ел каждое утро вот уже почти десять лет.

Иногда Петру казалось, что он должен был рассказывать Вере все — и о том, как он спас от убийц майора Нначи, и о заговоре «Золотого льва», и о приключениях на дороге Каруна — Луис. Ей можно было бы рассказать, каких усилий стоила ему каждая публикация материалов Информага в луисских газетах, — ведь это его главная задача здесь, в Гвиании.

Он даже попытался заинтересовать Веру своей работой — поручил ей вести переписку и всю бухгалтерию, поддерживать порядок в фототеке. Она занималась этим добросовестно и равнодушно. Лишь однажды Петр вдруг увидел ее такой же, какой она бывала в Москве, — полной энергии, с блестящими глазами и раскрасневшимся лицом: у дочки коменданта посольства обнаружилась корь. Здесь, в Африке, это была почти смертельная болезнь. Из Лондона была немедленно доставлена вакцина, всем детям посольских работников надо было сделать прививки… И Вера превратила бюро Информага в прививочный пункт, а кабинет Петра — в свою приемную.

Она мобилизовала гвианийцев — служащих бюро, и те с важностью и видимым удовольствием исполняли при ней роль сестер и санитаров. Но корь была побеждена — и Вера опять по целым дням не выходила из спальни, читая и перечитывая старые, пахнущие сыростью журналы, которые брала из посольской библиотеки. Петр объезжал редакции, встречался с друзьями — гвианийскими журналистами, которых у него становилось все больше и больше, писал.

Вера равнодушно просматривала вырезки, которые присылали Петру ребята из Информага, — его охотно печатали.

И получалось так, что с каждым днем они знали друг о друге все меньше, все меньше находилось у них общих тем. Это было тяжело, и Питер искренне обрадовался, когда у них поселился Войтович.

Вера считала, что Войтовичу прежде всего нужно сменить климат и вернуться в Европу. На худой конец следовало бы лечь в клинику в Луисе на полное обследование.

Но Войтович отверг и то и другое.

— Если наши узнают, что я болен, меня отзовут, — просто сказал он, — а я не могу без Африки.

И Вера решила лечить его сама. Она проводила целые дни в библиотеке Луисского университета, где когда‑то учился в аспирантуре Петр. У нее появились знакомые преподаватели на медицинском факультете, она получала материалы ЮНЕСКО о болезнях тропических стран.

Врач‑англичанин, проведший в Гвиании много лет, поставил диагноз: аллергия. И Вера читала все, что могла найти об этой модной в наши дни болезни.

Войтович снимал свои профессорские очки и близоруко щурился, тщательно протирая стекла концом галстука, который стал носить с недавних пор и утром и вечером. Вот и тогда он протер очки тем же способом, перечитал записку майора Нначи и спросил:

— Поедешь?

— И немедленно! — весело ответил ему Петр. — Это первый глава правительства, который меня приглашает, и мне почему‑то кажется, что неудобно заставлять его слишком долго ждать.


ГЛАВА 3


Майор Нначи встретил Петра на пороге своего кабинета. За те несколько месяцев, что они не виделись, майор заметно похудел, черты его заострились, в глазах появилась усталость. Он открыл дверь, как только Петр шагнул в приемную: о том, что приехал русский, майора уже предупредили. Часовые в парадной форме, стоявшие у двери кабинета главы военного правительства, лихо вскинули карабины с широкими штыками — и получилось так, что они отсалютовали одновременно и хозяину и гостю.

— Однако быстро же вы забываете старых друзей! — приветливо улыбнулся майор, крепко пожимая руку Петра и пропуская его впереди себя в кабинет.

— Но, ваше превосходительство… — шутливо склонил голову Петр. — Я всего лишь скромный журналист, а вы…

И он демонстративно обвел взглядом кабинет главы военного правительства: тяжелая с бронзой мебель, толстый ковер на полу, на окнах бархатные бордовые портьеры.

— Ну вот! — рассмеялся майор и лукаво прищурился. — Я, конечно, волею судьбы кое‑чего достиг, но и вам, дорогой Питер, не следует недооценивать ваши успехи. Пресса Гвиании, насколько мне известно, в последнее время берет материалы вашего агентства все охотнее. Не проходит ни одного дня, пожалуй, без публикации чего‑нибудь об СССР. Не так ли?

Петр снова шутливо поклонился:

— Дух времени, ваше превосходительство. Тем более что английские советники, которые раньше препятствовали этому, насколько мне известно, покидают министерство информации. Редакторы газет теперь сами определяют, что интересует их читателей.

Майор кивнул:

— Духовная деколонизация, Питер. Но… к делу, я не хочу отнимать время. Присядем?

Они удобно расположились в креслах, и адъютант принес бутылки кока‑колы (майор сам в рот не брал спиртного и запрещал подавать его в резиденции главы военного правительства). Петр, указывая взглядом на алые розы в хрустальной вазе, шутя заметил:

— Не слишком ли красно, ваше превосходительство? Английские и американские газеты и так уже обвиняют вас в склонности к коммунизму и называют красным майором, мечтающим о строительстве социализма.

Нначи не принял шутку и нахмурился.

— Они обвиняют в коммунизме каждого, кто посмеет стать поперек дороги интересам Запада, — зло бросил он, но сейчас же взял себя в руки. — Дай бог нам пока утвердиться в элементарной демократии и законности. Прежде чем строить новое здание, необходимо расчистить место для его фундамента. А уж потом…

Петр с удовольствием смотрел на молодое, тонкое лицо майора.

«Так вот кого я спас тогда на пляже, — думал он. — Если бы тот, кто подослал тогда убийц, знал, кем станет майор Нначи».

— Но, дорогой Питер, — голос майора опять был весел, — я надеюсь, что вы еще не окончательно отказались от активного образа жизни. Я имею в виду поездки, путешествия…

У меня есть к вам предложение, — уже по‑деловому продолжал Нначи. — Завтра летит самолет в Южную провинцию. Министерство информации организует поездку для иностранных журналистов… как раз для того, чтобы показать, что мы не строим там социализм и не намерены национализировать имеющиеся там нефтепромыслы. Пока.

— Пока? — вопросительно вскинул брови Петр.

— Пока, — повторил глава военного правительства. — Человек, который еле держится на ногах, должен ступать осторожно. Прыгая, он рискует поломать себе ноги… а то и шею. Поэтому я говорю «пока».

— Я бывал в Южной провинции, — задумчиво произнес Петр. — И с удовольствием слетаю туда.

— Отлично, — вздохнув, продолжал майор. — Самолет завтра утром. В девять. Сегодня вы получите билет — его привезут вам домой.

Он запнулся, потом продолжал, словно оправдываясь:

— Я знаю, вам будет неудобно перед вашим польским другом, который живет у вас в доме. Но ему лететь с вами нельзя: губернатор Юга подполковник Эбахон настаивает, чтобы к нему были посланы только западные журналисты. Для представителей социалистических стран он хочет организовать отдельную поездку. Позже…

— Может быть, тогда и мне будет лучше слетать… позже? — вырвалось у Петра.

— Я хотел бы, чтобы вы вылетели завтра, — мягко, но настойчиво сказал Нначи. — Вместе с западными журналистами. Вы, только вы один напишете объективную картину. И вот почему.

Он встал из кресла и жестом пригласил Петра следовать за собой — к п— стене, задернутой плотными зелеными шторами с тяжелыми кистями. Потянув за кисти, он раздвинул шторы — за ними, во всю стену, была карта Гвиании.

Толстая голубая линия разрезала ее с северо‑запада на юго‑восток и, разбившись на десяток тонких, впадала в океан. Это была могучая Бамуанга.

С другого конца карты — с северо‑востока, тянулась еще одна голубаялиния, потоньше, приток Бамуанги — река Бонгэ. Сливаясь, они образовывали неправильный квадрат — Южную провинцию Гвиании.

Майор Нначи снял с крючка, вбитого в стену, длинную указку — витую, из черного дерева, с головой африканца вместо рукоятки — и повел ею по Бамуанге.

— Вы, конечно, бывали на этой реке? Петр кивнул:

— Несколько раз.

— В этом районе ее ширина достигает трех миль. Точнее, от мили до трех с половиной.

Затем указка поползла по реке Бонгэ.

— Бонгэ поуже, но тоже достаточно широка. Здесь, с юга, океан, болота, мангровые заросли. Через Бамуангу и Бонгэ имеется по одному мосту, здесь и здесь.

Нначи опустил указку, слегка оперся на нее.

— Если же… предположим, эти мосты будут перерезаны… в Южную провинцию можно будет попасть только… воздухом или вплавь. Или от соседей через границу.

Майор многозначительно взглянул на Петра:

— Вы понимаете… о чем речь.

— Среди журналистов идут разговоры, что на Юге не все спокойно, — осторожно начал было Петр, но глава военного правительства перебил его с горькой усмешкой:

— Боюсь, что это сказано слишком мягко. Впрочем, у вас будет возможность увидеть все самому. Увидеть и написать. Написать, чтобы весь мир узнал, что против единства нашей страны подготовлен заговор, написать о тех, кто стоит за спиной заговорщиков. Вы должны будете это сделать, Питер.

Петр молчал. Он знал, о чем идет речь. Уже несколько месяцев богатые южане, представители населяющего Юг племени идонго, переводят свои капиталы со всей страны в Южную провинцию, перевозят туда свое имущество, а то, что нельзя увезти, продают.

Уже несколько месяцев в трущобных кварталах Луиса кто‑то натравливает на бедняков южан бедняков северян, распускаются слухи о намерении вождей идонго захватить власть в Гвиании и мертвой хваткой зажать все остальные населяющие ее народы. Пишут о том, что все идонго хитры и коварны, все идонго жадны и властолюбивы. Они держатся друг за друга, они как обезьяны: если одна влезла на манго, остальные заберутся туда же по ее хвосту. Они приходят в чужие края и отнимают у местных жителей — обманом, хитростью — последний кусок, сами же ни с кем не хотят делиться тем, что имеют. Вот и сейчас, когда в Южной провинции открыты целые моря нефти, возле которых можно безбедно жить всем гражданам Гвиании, эти алчные идонго хотят присвоить весь пирог себе, не дать ни крошки Северной, Западной и Восточной провинциям.

Так нашептывали обитателям луисских трущоб кем‑то подкупленные бродячие торговцы и проповедники, профессиональные нищие и безработные. И во мраке душных тропических ночей из самых темных закоулков выплывало кровавое слово «погром».

— Вы считаете, что это заговор? — наконец заговорил Петр.

— Да, — прозвучал ответ.

— И вы знаете, кто за ним стоит?

— Да! — так же уверенно ответил глава военного правительства.

— Но почему же вы тогда не разгромите заговорщиков, не нанесете удар первыми?

Нначи молча повесил указку на место, потянул за шнуры — и шторы скрыли карту Гвиании. Когда он обернулся к Петру, лицо его было печально.

— Главные заговорщики не гвианийцы. Подстрекатели играют на розни между племенами — и первый же арест вызовет всеобщий взрыв. И наконец, у нас пока еще слишком мало сил…

— А у сепаратистов они есть?

Петр старательно избегал слова «сепаратисты», но именно в нем заключался смысл и идея заговора, о котором говорил майор Нначи. За этим словом стоял раскол и гибель страны, смерть и страдания сотен тысяч гвианиицев независимо от их племенной принадлежности.

Майор Нначи вернулся к креслам у окна и опустился в одно из них. Петр последовал его примеру. Они молчали — минуту, вторую…

— А подполковник Эбахон? — спросил наконец Петр. — Я слышал, что у него твердая рука.

— Да, — кивнул Нначи. — Мы учились с ним вместе в Санд‑херсте[2], в Англии. Он — решительный, дисциплинированный офицер, хороший товарищ.

— Но его отец был самым богатым человеком если не во всей Гвиании, то уж в Идонголенде наверняка.

— Классовый подход? — печально улыбнулся Нначи. — Но даже среди ваших революционеров далеко не все происходили из рабочих и крестьян. А у нас Африка, Питер. И мы должны помнить об этом.

— Значит, он верен правительству?

Майор ответил не сразу, и Петр заметил его колебания.

— Да, правительство ему верит.


ГЛАВА 4


…Петр сел за руль своего зеленого «пежо». Но домой он ехать не хотел. «Поеду‑ка я искупаюсь», — решил он.

Выехав из ворот, он свернул не налево, к дому, а направо, к аэропорту. Там, рядом с отелем, где обычно останавливались транзитные пассажиры, недавно открылся большой, как его называли в Луисе, «Олимпийский» бассейн.

В бассейне было малолюдно. Лишь несколько европейцев плескались в прозрачной воде, казавшейся издалека ярко‑голубой — из‑за голубой плитки, которой были облицованы дно и борта бассейна.

Петр разделся и оказался у вышки для прыжков в воду.

Поколебавшись мгновение, он полез на вышку, миновал трехметровую, затем пятиметровую площадку. Девять метров.

Вода отсюда казалась далекой‑далекой, а сам бассейн — удивительно мелким. Он никогда еще с такой высоты не прыгал, но видел, как прыгали другие, правда, редкие смельчаки. Подошел к краю бетонной площадки. Огляделся. Отсюда, сверху, хорошо было видно ярко‑зеленое летное поле аэродрома. Взлетная полоса пуста.

Дальше, совсем у края летного поля, темнели бесформенные тушки — замаскированные защитными сетками старые «мессершмитты», военно‑воздушные силы Гвиании. Петр насчитал всего пять машин.

В зоне, где обычно парковались частные самолеты, он заметил яркую, оранжево‑красную двухмоторную машину, возле которой стоял автомобиль‑бензозаправщик и возились люди в голубых комбинезонах. От всей этой картины веяло глубоким покоем.

— Эй! Ну что ты там? Всю жизнь стоять будешь? — услышал он снизу.

Кричал по‑английски, сложив ладони рупором, белобрысый человек. Он стоял на мелководье, у противоположного края бассейна, по пояс в воде, а вокруг него плескались парни из компании, на которую Петр обратил внимание, когда приехал.

— Струсил? — насмешливо крикнул белобрысый после паузы, и вся его компания загоготала.

— Ну так что? — опять донеслось снизу.

Петр вдруг разозлился, решительно шагнул по пружинящей под ногами доске. «Только не смотреть вниз, только…»

Он слегка подпрыгнул, вытянул вперед руки, согнулся в поясе и закрыл глаза…

Секунды, пока он летел вниз, показались огромными. В воду он вошел, ударившись боком, перехватило дыхание. Когда он вынырнул, жадно хватая ртом воздух, то почувствовал, как кто‑то схватил его за плечо.

Он открыл глаза и увидел того белобрысого, который кричал ему снизу. Лицо его показалось Петру почему‑то очень знакомым.

— Спасибо… я сам, — отфыркиваясь, сказал Петр по‑английски. Белобрысый отпустил его, но поплыл рядом.

Когда Петр выбрался на мелкое место, где собралась компания белобрысого, его приветствовали как героя. Крепкие, уверенные в себе парни бесцеремонно окружили его, хлопали по плечам и поздравляли со смелым прыжком.

Все они были коротко пострижены, белокожи; нетрудно было догадаться, что под тропическим солнцем они всего несколько часов, плечи, спины и грудь у них покраснели.

У трех или четырех, что постарше, на теле темнели рубцы и шрамы. Эти держались более сдержанно.

— Ну что, шеф? — сказал один из них, высокий парень со шрамом на щеке, обращаясь к белобрысому — старшему в компании. — Выставляю виски!

Белобрысый скривил в улыбке тонкие губы:

— Да, ты проиграл пари, малыш… Виски за тобой. Он обернулся к Петру и слегка склонил голову:

— Меня зовут Штангер. Рольф Штангер.

Петр пожал протянутую руку и представился, в свою очередь:

— Николаев.

«Но почему же его лицо мне так знакомо? — опять подумал Петр. — Где я его видел?»

Штангер прищурился. Редкие светлые волосы налипли ему на лоб косой челкой. Рыжие ресницы кустиками торчали на красноватых веках, прикрывая бледно‑голубые глаза. Лицо его, плоское и невыразительное, застыло в какой‑то странной неподвижности.

— Русский? — спросил Штангер.

— Да. А вы немец? — догадался Петр.

Штангер поморщился, слегка шевельнул рукой, словно говоря: «Какое это имеет значение?»

— Ну что, шеф? Позовем в бар и нашего героя? Он честно заработал виски, — подошел к ним, разгребая впереди себя воду, высокий со шрамом, тот, что проиграл пари и которого немец назвал «малышом».

— Парень — русский, — глухо отозвался Штангер.

— Вот как?

Малыш с интересом взглянул на Петра:

— Впервые вижу русского.

Он говорил по‑английски с акцентом и, поняв, что Петр заметил это, поспешил представиться:

— Я — бельгиец. Жан Кувье. А вот те двое…

Он махнул рукой в сторону парней, затеявших в воде веселую возню:

— …французы. Те вон — англичане. Есть американцы и даже пакистанец. Недурно, а?

— Вы что же… туристы? — предположил вслух Петр. Малыш весело расхохотался и вдруг осекся, случайно взглянув на Штангера. Лицо немца стало жестким.

— Крестоносцы, — холодно произнес он, как будто проверяя про себя это слово, и на его скулах набухли тяжелые желваки. — Крестоносцы, — повторил он тверже и отчетливее, и в бесцветных фарфоровых глазах его Петру почудилось безумие.

Потом они всей компанией сидели в душном, прокуренном баре и угощали Петра виски. Оказалось, что никто из них не рискнул нырнуть с верхней площадки, а когда туда забрался Петр, Жан Кувье предложил пари «шефу» — Рольфу Штангеру, прыгнет этот парень или нет.

В баре «крестоносцы» держались уверенно, разговаривали громко, как люди, привыкшие к открытым пространствам. Одеты они все были в одинаковую зеленую униформу, явно купленную при распродаже армейских излишков. На рукавах красовались красные раковины — эмблемы компании «Шелл».

И хотя о нефти не было сказано ни слова, Петр скоро узнал, что летели они на нефтеприиски «Шелл» в Южной провинции, прибыли в Луис специальным самолетом, тем самым оранжево‑красным, который Петр заметил с вышки заправляющимся от бензовоза. Возглавлял команду, конечно же, Штангер.

Петр решил, что немцу лет пятьдесят или около того, остальным же было от двадцати до тридцати, тридцати пяти. Вторым по старшинству был бельгиец Кувье.

Петру приходилось бывать в штаб‑квартире «Шелл» в Южной провинции. Это длинное белое здание одиноко стояло на плоской равнине, где когда‑то тянулись бесконечные болота до самого океана. Милях в трех от него серебрились огромные шары и высокие цилиндры нефтеочистительного завода, построенного тоже компанией «Шелл».

Компания осушила болота и свела мангры, проложила частную бетонную дорогу и перегородила ее шлагбаумами, у которых поставили охранников‑африканцев в оранжевых касках и такого же цвета резиновых плащах, вооруженных оставшимися со времен второй мировой войны и купленными по дешевке немецкими «шмайсерами».

Городок, где жили рабочие, располагался дальше к океану, на полпути к «джетти» — узкому пирсу, выходящему далеко в зеленые волны Атлантики. От нефтеочистительного завода туда тянулись трубы — шесть или семь толстых суставчатых змей серебряного цвета.

Танкер за танкером, и все с красными раковинами на борту, приставали к «джетти», и серебряные змеи перекачивали в их чрева черную кровь Черного континента — нефть.

Еще год назад «Шелл» была в тех краях полновластной хозяйкой. Чтобы попасть туда, надо было получить специальный пропуск у представителя компании в Луисе, но журналистам, особенно «красным», таких пропусков не давали категорически.

Лишь после недавнего переворота, когда к власти пришли члены организации «Золотой лев», молодые офицеры во главе с майором Нначи, компания вдруг сделала широкий жест: все иностранные корреспонденты, аккредитованные в Гвиании, были приглашены для «ознакомительной поездки» во владения «Шелл» специальным самолетом, и за счет компании, разумеется.

Много, конечно, им не показали, зато чернокожий чиновник компании «по связям с общественностью» пел гимны «Шелл», несущей процветание «дикому, заброшенному краю».

На нем был дорогой темной‑серый костюм, манжеты его слепили своей белизной, он трагически закатывал глаза, повествуя, как инженеры «Шелл» томятся в джунглях на нефтяных приисках, куда можно добраться лишь вертолетами и выбраться с которых удается, если нет вертолета, разве что ползком по нефтеперегонным трубам, отводящим «черное золото» все к тем же «джетти» компании «Шелл», разбросанным по изрезанному глубокими заливами побережью Южной провинции.

Журналисты иронически улыбались: парень отрабатывал свой хлеб изо всех сил. Но была в его словах и доля правды. Белые инженеры и техники компании действительно забрасывались на «точки» в джунглях вертолетами. Им и в самом деле приходилось несладко в мрачных мангровых болотах, в этом страшном царстве малярийного комара. И, вырываясь в частые, но короткие отпуска, они «гуляли» в Луисе так, что компании то и дело приходилось выручать их у отнюдь не неподкупной гвианийской полиции.

Многие, не выдержав сидения в джунглях, разрывали контракты и уезжали, кляня Африку и африканцев, но никогда — компанию. В конце концов, бизнес есть бизнес. Хочешь хорошо зарабатывать — терпи. Не хочешь — на твое место всегда найдутся желающие.

И, глядя на крепких, веселых парней, которых Штангер, судя по всему, завербовал для «Шелл», заманил в джунгли Гвиании щедрыми посулами, Петр думал о том, как сложатся в дальнейшем их судьбы.

«Крестоносцы», — сказал о них Штангер. Крестоносцы… В английском языке у этого слова еще столетия назад появился и другой, отнюдь не религиозный смысл — завоеватели. И вот теперь они отправлялись в болота и джунгли завоевывать для «Шелл» золото.

Парни накачивались виски, что называется, «от пуза». И Штангер отнюдь не препятствовал им.

— Пей, — твердил Петру изрядно захмелевший Кувье, — не стесняйся, парень, за все заплачено.

«Крестоносцы… А что, если написать о них большую статью? — вдруг пришла мысль. — Да так и назвать — „Крестоносцы“?»

Это была идея! И то, что завтра предстояло лететь в Южную провинцию, а там наверняка побывать на приисках «Шелл» — все это тоже было удачей. Он так и начнет свой материал — со встречи в бассейне. Вот только надо будет выбрать среди этих парней одного, через судьбу которого он покажет судьбы остальных.

Взять, например, Кувье, бельгийца. Он, кажется, не прочь поболтать, рассказать о себе, не то что этот угрюмый Штангер.

— Так вы бельгиец? — Петр подвинул к Кувье свой стакан. Бельгиец взял бутылку виски — бармен давно отказался от мысли разливать спиртное по стаканам этих шумных клиентов — и плеснул коричневатую жидкость в стакан Петра:

— Выпьем!

Петр поднял стакан:

— За знакомство!

Кувье выпил и сейчас же налил себе еще. Пользуясь тем, что бельгиец сосредоточил на этой ставшей для него такой сложной операции все внимание, Петр незаметно отодвинул свой стакан в сторону.

И тут, подняв глаза, он поймал на себе взгляд Штангера. Немец был трезв. В этот момент откуда‑то из‑под потолка раздался голос, искаженный микрофоном:

— Самолет, выполняющий специальный рейс в Южную провинцию, отправляется через несколько минут. Джентльменов, следующих этим рейсом, прошу пройти на посадку.

«Нефтяники» разом замолчали.

Диктор аэропорта вновь повторил свой призыв. Но не успел он закончить первую фразу, как Штангер соскочил с высокого круглого стула, на котором сидел у стойки, и по‑военному одернул свою зеленую куртку.

— Встать! — рявкнул он, и «нефтяники» мгновенно скатились с высоких стульев у стойки. Один за другим заторопились к выходу мимо застывшего в напряжении немца. Он провожал взглядом каждого, и круглые фарфоровые глаза на неподвижном ллце делали его похожим на манекен.

Кувье на прощанье стиснул плечо Петра и вышел, не выбежал, а именно вышел — последним, неторопливо ступая.

Штангер проводил его взглядом, потом обернулся к Петру, тонкие губы его скривились, изображая подобие любезной улыбки:

— Рад буду встретиться с вами вновь, сэр, — сказал он глухим голосом, сухо кивнул и вышел, прямой, негнущийся.


ГЛАВА 5


…Ночью Петр тихонько, чтобы не потревожить Веру, встал и оделся. Приближался сезон дождей, и небо было закрыто плотными тяжелыми облаками.

Петр, стараясь не шуметь, спустился в холл, где с вечера оставил свой дорожный портфель, похожий на небольшой саквояж: блокноты, ручки, пленка, фотоаппарат, пара банок консервов (на всякий случай!).

Он вышел в сад перед домом. Сонный садовник‑северянин поливал клумбу роз, зажав пальцем кончик длинного и тонкого пластикового шланга.

— Монинг, маста, — поклонился он в пояс.

— Доброе утро, — ответил по‑английски Петр, чертыхнувшись про себя: эти северяне, привыкшие валяться в пыли у ног своих хозяев, с трудом отказывались от старых обычаев.

Петр не торопясь пошел по улице, по асфальту, зажатому между густыми садами, в которых прятались двухэтажные домики, щедро и по сходной цене понастроенные в Луисе итальянской компанией «Ферранти и сыновья».

На первом же перекрестке перед ним затормозило такси, старая колымага, покрашенная в малиновый и синий цвета.

В аэропорт Петр приехал слишком рано. В баре, где он сидел вчера с нефтяниками Штангера, было пусто. На стойке, подложив себе под голову штиблеты, спал бармен.

Петр растолкал его и попросил приготовить яичницу с беконом.

— Йе, са, — сонно согласился бармен, изо всех сил стараясь казаться услужливым.

Он быстро приготовил завтрак на маленькой плитке за стойкой, поджарил тосты, вскипятил воду для кофе, достал из холодильника крохотную пачку масла и коробочку малинового джема.

Подав все это Петру и получив деньги, он опять заснул, на этот раз притулившись у зеркальных, заставленных бутылками полок. Но поспать ему не удалось. Минут через пять в бар с шумом ввалился старый Френдли, корреспондент американского еженедельника «Тайм». Клетчатый пиджак его, как всегда, был засыпан смесью перхоти, табака и пепла, в изобилии сыпавшегося из короткой трубки. Носильщик тащил за ним следом набитую битком изрядно потрепанную дорожную сумку желтой кожи.

Увидев Петра, Френди вытащил изо рта трубку и поднял ее в знак приветствия. Его дряблые, обвисшие, как у бульдога, щеки, раздвинулись в улыбке, и он пошел к Петру, на ходу протягивая короткую руку с отекшими пальцами.

— Хэлло, бади! — хрипло пророкотал он, пожав Петру руку, и усаживаясь за столик рядом с ним. — Летим вместе?

Бармен услужливо выбежал из‑за стойки — Мартин Френдли, приехавший в Гвианию сразу после последнего военного переворота, уже успел прославиться на весь Луис щедростью чаевых.

— Двойной виски, — не оборачиваясь, рыкнул в его сторону Френдли, — да без льда. — И, не обращая больше внимания на бармена, начал объяснять Петру: — В этом чертовом климате не вылезаю из простуд… А вот и Стоун…

Американец замахал трубкой рослому парню в широкополой зеленой охотничьей шляпе, появившемуся на пороге бара.

— Сид! Присоединяйтесь!

Сидней Стоун, корреспондент Би‑би‑си в Гвиании, помахал рукою в ответ:

— Хэлло, Мартин! Хэлло, Питер!

Он дождался, пока второй «Би‑би‑си‑мен», Александр Лаке, молодой рыжий парень в клетчатой дорожной рубахе с оттопыренными накладными карманами, появился на пороге, нагруженный двумя брезентовыми мешками с кино— и радиоаппаратурой, и направился к стойке, где бармен уже призывно позванивал кубиками льда в высоком стакане.

— Жарко! — крикнул Стоун американцу и русскому, доставая из кармана зеленых охотничьих брюк большой голубой платок и вытирая потную шею. Его помощник осторожно сложил свои мешки у входа и тоже направился к стойке.

Потом одновременно появились широколицый, похожий на Бальзака Серж Богар, корреспондент Франс Пресс, разбитной Дании Смит из Рейтера, меланхоличный Уолтер Шварц, представляющий «Гардиан» и несколько других английских газет, и маленький японец из «Джапан тайме» — Петр с ним еще не был знаком.

Элегантный Альберто Монтини, корреспондент итальянского журнала «Джорно», набриллиантиненный, в кремовом пиджаке, с бордовым галстуком‑бабочкой, явился в сопровождении своей красавицы супруги, всем своим видом выражавшей глубокую печаль в связи с предстоящей разлукой. Однако ее огромные, влажные, темные глаза бросали откровенные взгляды на воех по очереди мужчин, собравшихся в баре.

Последними прибыли сухой, желчный Мозес Аарон, из Ассошиэйтед Пресс, тяжеловесный Конрад, Шмидт из западногерманского «Шпигеля» и месье Дюпон из «Монда».

— Все в сборе, — довольно сказал Мартин Френдли, пересчитав собравшихся толстым указательным пальцем. — Ровно дюжина.

Петр вопросительно взглянул на него.

— Я видел список в министерстве информации, — объяснил Френдли. — Правда, там было одиннадцать имен.

И он многозначительно посмотрел на Петра, давая понять, что советского журналиста в этом списке не было.

Петр промолчал: добродушный, всегда пахнущий виски и окутанный клубами табачного дыма, Мартин казался славным дядюшкой, все знающим, все понимающим и на все глядящим сквозь пальцы. Его так все и звали — «дядюшка Мартин».

Он был известным человеком в международных журналистских кругах, специалистом по Европе, точнее по Западной Европе. И то, что «Тайм» перебросил его из Лондона в Гвианию, многими было расценено как закат звезды первой величины.

Однако сам мистер Френдли (в переводе с английского его фамилия означала «Дружелюбный») не унывал.

— Лучше холодный пенни, чем раскаленный фунт, — любил повторять он старую английскую поговорку.

В бар вошел человек в форме «Эйр‑Гвиании» — белая, с короткими рукавами рубашка с черными погонами, украшенными золотом шевронов, белые гетры и шорты. На голове его был фиолетовый тюрбан сикха, густую бороду стягивала крупная сетка для волос.

Сикх поднял голову, призывая к вниманию, и по листку тонкой бумаги прочел в наступившей тишине двенадцать фамилий. Называя кого‑нибудь, он вопросительно смотрел поверх тяжелых роговых очков на сидящих в баре. Последним он назвал Петра.

— Джентльмены, прошу на посадку, — пригласил сикх и не оглядываясь пошел из бара.

В самолете, старом «френдшипе», который министерство информации продолжало использовать, несмотря на его дряхлость, уже сидели пассажиры — гвианийцы и гвианийки — с детьми, с клетками, набитыми курами, с какими‑то мешками.

Сделав первый шаг в духоту салона, Сид Стоун потянул носом воздух и недовольно обратился к молоденькой стюардессе:

— Насколько мне известно, мисс, рейс специальный, и никого, кроме нас, на борту быть не должно!

Девушка кокетливо повела плечом:

— Администрация аэропорта приказала нам занять пассажирами свободные места. — И, гордо вскинув голову, добавила: — Республике нужны деньги, сэр!

— Проходи, бади, проходи, — дружелюбно подтолкнул надувшегося англичанина «дядюшка Мартин». — Если республике нужны деньги, значит, она их имеет право получить.

— Если кто‑то и получил за это две‑три сотни фунтов, то никак не республика, — проворчал, проходя вперед, Стоун.

Петр в душе был согласен с ним: правительство майора Нначи объявило коррупции войну, но пока результаты ее не чувствовались. Конечно же, деньги с пассажиров собрал кто‑то из 'летного начальства.

Он не стал встревать в разговор и пошел между рядов, отыскивая место у иллюминатора. Публика летела опытная — хвостовые места были уже заняты, лишь у самой кабины пилотов было место, да и то рядом торчала чья‑то макушка.

— Свободно? — спросил Петр.

— Пожалуйста, — вдруг услышал он хорошо знакомый голос.

— Анджей?!

— Да, это я, — отозвался Анджей. — Садись, веселее будет лететь.

Голос его звучал спокойно, как будто они только накануне уговорились лететь вместе и сейчас встретились.

Петр покачал головой и пробрался на место у иллюминатора.

— Теперь нас тринадцать, — подумал он вслух.

— Чертова дюжина, — охотно подтвердил Анджей. …Через два часа «френдшип» стал заходить на посадку, под его крылом поплыла широкая Бамуанга, похожая в лучах полуденного африканского солнца на поток расплавленного золота.

Мартин Френдли, «дядюшка Мартин», как‑то само собой ставший во главе журналистской братии, узнав от Войтовича, что тот оказался на борту «френдшипа», сунув пилоту всего лишь десяток фунтов, хлопнул себя пухлыми ладонями по бедрам и долго, до слез хохотал, приговаривая:

— Браво, бади! Молодец, бади!

Потом, обойдя всех членов группы, он договорился, что все единогласно заявят властям Южной провинции, что их, журналистов, именно тринадцать, а Войтович в списке министерства информации пропущен из‑за обычной для Гвиании неаккуратности какого‑то мелкого клерка.

После этого «дядюшка Мартин» произнес короткую, но торжественную речь о профессиональной солидарности, а стюардесса объявила о том, что самолет по указанию властей провинции совершит посадку не в столице Поречья Обоко, а в Уарри, где для гостей уже забронированы номера в отеле «Эксельсиор».

Пилот положил «френдшип» на крыло, горизонт пошел наискосок, за иллюминатором поплыли одноэтажные, крытые ржавым железом кварталы города, его пыльные, неасфальтированные улицы с редкими гигантами манго, потом — пестроцветье рынка, растянувшегося вдоль самого берега, уткнувшись в который лежали сотни лодок самых разных размеров, узких и длинных гвианийских пирог.

Самолет выпрямился и понесся вниз, к просторному зеленому полю, оставив слева многоэтажную белую башню отеля «Эксельсиор». Наконец колеса черкнули о землю, затем глухо ударились о нее, «френдшип» взревел и стал глушить скорость. Двигатели заработали ровнее, и самолет легко побежал по пустому зеленому полю к двухэтажному домику вдалеке, над которым раздувался большой оранжевый сачок, указывающий направление ветра.

«Френдшип» подрулил к домику почти вплотную. Петр видел в иллюминатор, как к самолету спешили солдаты с карабинами наперевес, будто собираясь взять его штурмом.

Стюардесса открыла наружную дверь и спустила легкую лесенку. Пассажиры заволновались, повалили к выходу плотной гудящей толпой.

На земле командовал молоденький офицер‑десантник. Держа в руках список пассажиров, он отмечал в нем имя каждого сошедшего с «френдшипа». Гвианийцам он приказывал отойти налево, европейцам направо. Когда выяснилось, что европейцев оказалось на одного больше, чем в списке, он очень удивился, но принял объяснения Френдли, с любопытством разглядывая старого американца и называя его «папа».

— Прошу на пограничный контроль, — вежливо обратился он к группе европейцев и не оглядываясь пошел к домику.

— Пограничный контроль? — удивился Петр. — Такого раньше здесь не бывало.

— Спокойно, бади, — хлопнул его по плечу добродушно улыбающийся Френдли. — Мы здесь гости, а не хозяева.

Анджей нахмурился и покачал головой:

— Значит, дела обстоят уже так… Они с Петром переглянулись.

В доме, обычном жилом коттедже, действительно оказался наскоро оборудованный контрольно‑пропускной пункт: в холле стояли длинные столы, за которыми уже ожидали прибывших трое‑четверо полицейских и несколько человек в штатском.

Офицер, встречавший «френдшип», забрал у журналистов паспорта, сложил их разноцветной стопкой и пошел по лестнице наверх, где, видимо, размещалось начальство.

Гвианийцы, прилетевшие вместе с журналистами, судя по всему, никого не интересовали. Им даже не предложили пройти на КПП, и Петр видел, как теперь, нагруженные своим скарбом, они тянулись мимо огромных окон холла куда‑то за дом.

Чемоданы сгрузили и доставили в холл парни в голубых комбинезонах с надписью: «Эйр‑Гвиания». На полицейских была гвианийская форма, офицер был тоже в форме гвианийской армии, но пограничный пункт внутри страны… Это было новостью…

Офицер вернулся и раздал прилетевшим паспорта.

Войтович поспешно раскрыл свой, полистал и молча протянул Петру. На одной из страничек чернел аккуратный штамп с надписью: «Прибыл». Дата была поставлена от руки.

Остальные тоже разглядывали свои паспорта, оживленно переговариваясь. Петр заметил, как весело переглянулись парни из Би‑би‑си, да и все остальные, судя по лицам, воспринимали происходящее со странным удовлетворением.

— Что ж, первый шаг сделан, — констатировал Войтович. — Тебе не кажется, коллега?

— Кажется, — согласился с ним Петр. — И наших друзей это явно радует.

Он кивнул на спутников, возбуждение которых все возрастало.

— Нам хотелось бы как можно скорее добраться до телеграфа, — выразил офицеру общее желание Мозес Аарон, тощий, похожий на черного ворона, корреспондент Ассошиэйтед Пресс.

Офицер вежливо кивнул.

— После таможенного досмотра, джентльмены, вас доставят в «Эксельсиор», и тогда…

— После таможенного досмотра? Как? Есть уже и собственная таможня? — зашумели вокруг. — Но ведь это прерогатива военного правительства…

Молодой офицер не стал вступать в спор.

— Прошу, джентльмены, положить свои вещи на столы, — сухо приказал он и отвернулся, давая понять, что больше от него не дождутся ни слова.

— Не спеши, — шепнул Войтович Петру и незаметно кивнул в сторону остальных. — Пусть сначала они…

Первым положил свой чемодан Альберто Монтини — и сейчас же сверкнула вспышка блица.

Все захохотали, а Шмидт, сделавший снимок, опустил фотокамеру и с шутливой галантностью поклонился итальянцу:

— Благодарю вас, сеньор, за любезность. Вы первый иностранец, досмотренный на таможне нового независимого африканского государства.


ГЛАВА 6


Деловой человек и местный король Макензуа Второй когда‑то выбрал для строительства отеля «Эксельсиор» крутой и зеленый холм, возвышающийся над Уарри. И теперь четырнадцатиэтажное здание, построенное по последнему слову отельного бизнеса, горделиво красовалось, видное из любой точки города и даже из‑за Бамуанги. С того берега оно казалось белой башенкой на фоне зеленых холмов, окружающих Уарри.

К ленчу в «Эксельсиоре» полагалось спускаться в пиджаках и галстуках или в национальной одежде, рубашки без галстуков и с короткими рукавами считались в ресторане отеля неприличными.

Зато в кабаре «Луна Росса», тоже принадлежащем королю, куда он пригласил журналистов на ужин, приходить можно было в чем заблагорассудится.

Его величество Макензуа Второй, дородный, килограммов на сто пятьдесят мужчина, встречал гостей у входа в заведение собственной персоной. Был он в просторном белом одеянии, обшитом по краям золотой лентой. На массивной голове красовалась малинового фетра феска с кисточкой. На могучей шее горела тяжелая золотая цепь, пальцы сплошь унизаны кольцами с фальшивыми камнями.

У него было с десяток жен и сколько угодно наложниц. Был король удачлив и в бизнесе, хотя порой, забыв о титуле, пускался в столь рискованные махинации, что раза три чуть было не оказался под судом, несмотря на всю гибкость гвианийских законов.

Самому встречать гостей у дверей заведения с сомнительной репутацией ему отнюдь не казалось зазорным. Наоборот, визит иностранных журналистов в «Луна Росса» должен был, по замыслу хитрого короля, придать заведению особый шик и, во всяком случае, создать рекламу на международном уровне.

Но была и еще одна причина, по которой Макензуа Второй стоял сегодня у дверей своего кабаре. Губернатор Эбахон просил его задержать гостей в Уарри и не пускать их в Обоко, а король, член совета вождей провинции, знал, что эта просьба весьма и весьма основательна.

К «Луна Росса» гостей доставили три королевских «бьюика», выкрашенных под золото, с королевскими гербами на дверцах — два ставших на задние ноги слона под одной короной и скрещенные широкие мечи.

Зал сверкал разноцветьем электрических лампочек. Его стены из мангровых кольев снаружи украшали плакаты, рекламирующие все — от безопасных бритв «Три крокодила» до туристских круизов по островам Меланезии. Реклама пива, виски и джина, портреты заморских кинодив, вывеска, обещающая посетителям «туземные танцы и все существующие в мире радости», — все это должно было создавать гостям соответствующее настроение, при котором карманы раскрываются сами по себе.

Король широко распахнул объятия навстречу гостям.

Первым неосмотрительно попал в них старый Френдли, еле успевший выхватить изо рта свою неизменную трубку.

— Хэлло, парень! — трубно взревел король, и гигантское брюхо его ходуном заходило под белым одеянием.

Он изо всех сил стиснул утонувшего в его объятиях американца, приподнял, помял, подержал и отпустил.

— От имени группы журналистов приветствуем ваше величество, — выдохнул все же нашедший в себе силы многоопытный Френдли.

Маленькие глазки его величества довольно блеснули под широким, низко нависшим лбом. Мясистые губы расплылись в широкой улыбке, обнажив крупные белоснежные зубы.

— Дети мои, — неожиданно заревел он в толпу своих подданных. — Вы видите? Вы слышите? Смотрите, слушайте и запоминайте, а потом расскажите всем моим любимым подданным… Вашего короля, вашего отца и заступника перед небом и землей приветствуют белые, ради этого проделавшие путь из самой Англии по повелению моей любимой сестры королевы Елизаветы.

— Здесь представители и других стран, ваше величество, — поправил короля Сид Стоун, протянув ему ко рту микрофон на выдвижном хромированном стержне.

— Все, что не Гвиания, для них — Англия, — отмахнулся Макензуа Второй. Пряные запахи, доносившиеся сквозь щели стен, заставили его сглотнуть слюну, да и гости, проголодавшиеся после безвкусного ленча, которым их угостили в «Эксельсиоре», решили поторопить события. Сид Стоун выключил магнитофон и убрал микрофон, Френдли пыхнул трубкой так, что окутался облаком сизого дыма, а. остальные вплотную подступили к дверям «Луна Росса», скрытым широкой спиной его величества.

Теперь туго пришлось королю. Словно сговорившись, гости изо всех сил стискивали его большие, не привыкшие к такому обращению руки, дружески пихали локтями в большой живот, а Мозес Аарон даже назвал его Мак, сократив тем самым до минимума благородное имя Макензуа.

Сокращение прилипло моментально и неожиданно понравилось королю.

— А ты, оказывается, свой парень, Мак, — одобрил его реакцию Шмидт. — Свой в доску!

И сверкнул вспышкой фотокамеры.

Интерьер «Луна Росса» оказался точно таким, как ожидал увидеть его Петр и какими были все подобные заведения в Гвиании. Вдоль стен стояли грубо сколоченные столы без скатертей, напротив входа возвышалась небольшая эстрада, где уже устроилась пятерка музыкантов в красных костюмах с золотыми пуговицами и королевскими гербами на груди.

У левой стены было еще одно возвышение, окруженное шаткой балюстрадой, за которой стояло массивное кресло, сделанное, очевидно, на солидный вес его величества. Там же стояло несколько кресел поменьше, вероятно, для членов королевского семейства.

Между «королевской ложей» и эстрадой для музыкантов имелся проход вглубь, где, судя по запахам, располагалась кухня. Перед самой эстрадой пустовала площадка для танцев, к ней примыкал бар, полки которого были уставлены батареями пивных бутылок.

К удивлению Петра, король не вошел в свою «ложу», а тяжело плюхнулся на табурет за одним из столов, стоявших перед балюстрадой, — табурет затрещал, но выдержал его тяжесть.

— Садись, ребята! — зычно повелел его величество. — Валяй занимай столы!

Все бросились рассаживаться — охотно, с веселым шумом. Разбитной король действительно был «своим парнем».

— Сейчас выяснится, что он окончил Кембридж, — подмигнул Петру Анджей.

И он был недалек от истины — Макензуа Второй провел пару лет в Оксфорде.

— Пива и цыплят! — проревел его величество и грохнул по столу кулаком так, что сидевший рядом с ним Френдли от неожиданности чуть не проглотил свою трубку.

Несколько ловких молодых парней в красных кружевных рубахах один за другим выскочили из‑за фанерной загородки, скрывавшей вход в кухню, держа на вытянутых руках бронзовые подносы с горами золотисто‑поджаристых, аппетитно пахнущих цыплят. Другие тащили зеленые бутылки пива и высокие дешевого стекла стаканы. Затем последовали ярко расписанные миски, полные вареных яиц, сушеной рыбы и нарезанного крупными кубиками мяса. Пальмовое вино притащили прямо в колебасах — сосудах из сушеной тыквы, затейливо украшенных резными изображениями фантастических птиц, ящериц и змей, сплетенных в причудливые узоры. Судя по изобилию, гулянье должно было быть поистине королевским.

Парни под грозными взглядами его высочества поспешно открывали пивные бутылки, ловко разливали пиво по стаканам, украшенным аляповатыми королевскими гербами.

— А гирлянды… почему не горят гирлянды?! — вдруг взревел хозяин и занес было по привычке кулачище над столом, но в тот же момент под потолком зажглись разноцветные лампочки.

— То‑то! — захохотал король и ткнул в бок Мартина Френдли.

— Дисциплина! — подзадорил короля сидевший напротив него Шмидт.

— Порядок! — самодовольно поправил его король и опять со всего размаху шлепнул немца по плечу.

— Ого! — отозвался тот, потирая ключицу. — Так ведь можно и… прямо в ад!

Музыканты на эстраде грянули что‑то бравурное и сразу заглушили всех.

— Чоп‑чоп! — возопил король и, схватив с подноса цыпленка, со смаком впился в него.

Гости последовали примеру хозяина. Цыплячьи кости трещали, размалываемые тренированными челюстями журналистской братии. Пиво лилось рекой. Лишь маленький элегантный японец чувствовал себя не в своей тарелке. Он смущенно отщипывал крошечные кусочки от цыпленка и на всякий случай вежливо улыбался всем вместе и каждому в отдельности.

Было шумно и весело. Пиво пьянило, во рту горело от пряностей, и стаканы наполнялись беспрестанно. А король, продолжая дурачиться, шумел все громче, могучие жизненные силы распирали его, неуемная энергия требовала выхода.

Он вспоминал английские футбольные команды и ругал происки ЦРУ в Африке, хвастался своим «Эксельсиором» и обещал отправить личное письмо президенту США.

Потом он вдруг приказал распахнуть настежь двери в «Луна Росса» и впустить всех желающих: первая бутылка пива каждому посетителю была обещана за счет администрации.

Толпа, наблюдавшая за пиршеством сквозь щели между мангровыми кольями, радостно хлынула в зал, славя щедрость своего правителя. Впрочем, на некоторых лицах читалась плохо скрываемая ирония.

Король этого явно не замечал. Глаза его налились кровью. Он приказывал наливать еще и еще, кричал так, что заглушить его не могли даже взмокшие от усердия джазисты. И вдруг вскочил, поводя по сторонам ставшими малиновыми, как его фесда, глазами.

— Мария! — рявкнул он. — А где Мария?

Из‑за «королевской ложи» выскользнула стройная девушка лет шестнадцати, в короткой кофточке с рюшками, в длинной, по щиколотку юбке — черные птицы на светло‑коричневом фоне. На голове ее во все стороны торчало десятка полтора тоненьких косичек, туго перемотанных нитками. Черты лица ее были, с точки зрения европейца, почти правильны, глаза светились лукавством.

Король ласково и осторожно положил руку на хрупкое плечо девушки. Лицо его подобрело. Он обвел всех вдруг просветлевшим взглядом.

— Мария, — как‑то непривычно мягко сказал он. И, словно упиваясь звуками этого имени, повторил опять: — Мария. Моя дочь, ребята… Принцесса!

— Хэлло! — кокетливо улыбнулась девушка и прижалась к громоздкому телу отца.

Рядом с этой громадой принцесса казалась особенно хрупкой, почти невесомой.

— Садитесь, мисс, — с кряхтением стал подниматься Френдли, но Войтович опередил его.

Он уже стоял перед принцессой, склонившись в изящном полупоклоне. («Откуда, черт возьми, в нем все это берется!» — с доброй завистью подумал Петр.)

— Ваше высочество! Позвольте предложить вам место…

Девушка вопросительно посмотрела на отца и весело фыркнула — было видно, что дома ее таким обращением не баловали.

Король улыбнулся дочери с нежностью, какую только может проявить к своему любимому дитяти старый, матерый гиппопотам, и поднял руку.

Музыка разом оборвалась, словно кто‑то выключил радиоприемник.

— Джентльмены, — торжественно произнес Макензуа Второй, обращаясь к гостям. — Мне сказали, что среди вас есть русский.

— Так вот же он! — тряхнул щеками Френдли, выпустил струю дыма в сторону Петра и, старательно выговаривая непривычные звуки, добавил по‑русски: — Товарищ… Петр.

— Мария! — взревел король, вновь входя в свой привычный образ, и решительно подтолкнул девушку к Петру. — Иди к нему, Мария!

Петр опешил. Видимо, выражение лица у него было совершенно идиотское, во всяком случае, все захохотали.

— Иди к нему, Мария! — гремел король, театрально указывая на Петра.

И внезапно Петр понял: его величество король Макензуа Второй играл, играл, словно провинциальный трагик, а они, европейцы, скованные собственными, давно устаревшими представлениями о старой колониальной Африке, обмануты, примитивно и жестоко, этим хитрым дельцом, который прикидывается простаком для того, чтобы выгоднее обделывать свои делишки.

Девушка между тем легкопроскользнула мимо Войтовича, мимо столика, за которым сидели японец, итальянец и парни из Би‑би‑си, и грациозно опустилась рядом с Петром на табурет, где еще минуту назад сидел поляк.

— Хэлло! — улыбнулась она.

Петр чувствовал, что лицо его заливается краской. Однако на выручку пришел все тот же Макензуа Второй.

— Джентльмены, — прогремел он, — моя дочь решила поехать в Москву — в университет Лумумбы. И она хочет познакомиться с русским!

Гости задвигали стульями: они ожидали более пикантного поворота.

— А король‑то… красный, — услышал Петр, как желчный Мозес Аарон ехидно шепнул итальянцу Монтини.

— Зато как прекрасна сеньорита! — промурлыкал ему в ответ итальянец и с завистью вздохнул.

— Выпьем! — продолжал король, разом опрокидывая в свою розовую пасть очередной стакан пива.

— Выпьем! — задорно поддержал его Френдли и подмигнул всей компании.

— Здоровье короля! — шутливо выкрикнул кто‑то, и все опять вскочили с поднятыми стаканами.

Его величество благосклонно кивнул и поднял стакан, мгновенно наполненный парнем, все время стоявшим за его спиной с бутылкой пива наготове. Опять загремел джаз, кто‑то из гвианийцев пошел танцевать. На Марию и Петра теперь никто не обращал внимания.

Но Петру не стало легче. Он никогда не умел быть галантным.

— Вас зовут Питер Николаев? — спросила наконец девушка и в упор взглянула на Петра, разглядывая его с откровенным любопытством.

— Петр, — смущенно ответил он.

— Потанцуем?

Она встала и тронула его плечо.

— Но… это «хайлайф», — нерешительно попытался отказаться Петр. — Это… слишком сложно…

Действительно, на площадке возле музыкантов в замысловатых ритмичных движениях извивались гвианийцы, милостиво допущенные в кабак королем, и среди них — местные девушки, судя по их смелому поведению, постоянные посетительницы этого злачного места.

— «Луна Росса», — звонко и решительно выкрикнула Мария, точно копируя повелительные интонации своего родителя.

Джаз оборвал «хайлайф», и сейчас же серебряно запела труба, надрывая тоскливой нежностью душу. Это было итальянское танго, прозрачное, как горный ручей.

Мария решительно вывела смущающегося Петра в круг прекративших танцевать гвианийцев, прильнула к нему, и они сделали несколько па.

— Смотри, парень, как бы тебе не стать принцем‑консортом! [3] — весело выкрикнул Сид Стоун, но в голосе его чувствовалась зависть.

— Если мужем сестры английской королевы стал простой фотограф, то почему журналист‑международник не может стать принцем‑консортом? — в тон ответил ему Войтович.

— Танцуйте, дети мои! Танцуйте!

Пьяненький король сидел по‑бабьи, подперев могучим кулачищем толстую щеку, и в его наполненных слезами глазах светилась отцовская нежность.

— Еще по… бутылке… всем моим подданным! — вдруг заревел он и так саданул кулачищем по столу, что посуда посыпалась на земляной пол.

— Да здравствует король! — выкрикнул совершенно трезвый Шмидт и подмигнул коллегам.

— Виват! — взревели те с готовностью нарочито пьяными голосами.

Гвианийцы радостно ударили в ладоши, прекратившие было танцевать пары вернулись на площадку, где сразу же стало тесно и душно.

Минуты две Петр и Мария танцевали молча. Потом Петр, чтобы нарушить молчание, спросил:

— А вы в самом деле хотите поехать в Москву?

— У нас в Уарри есть ребята… окончившие университет Лумумбы. — Она вдруг прижалась к Петру, он почувствовал на щеке ее дыхание и сейчас же услышал шепот: — Вас просили быть сегодня вечером в бассейне «Эксельсиора». Ровно в одиннадцать тридцать. Запомнили? Ровно в одиннадцать тридцать.

— Кто? — удивился Петр.

Но Мария уже отступила от него и громким капризным голосом объявила:

— Спасибо за танец. Вы прекрасно танцуете, мистер Николаев!

И быстро пошла от него сквозь толпу танцующих. Она решительно прошла к отцу, с трудом удерживающемуся на табурете (Войтович потом сказал, что его величество выпил почти полсотни бутылок!), что‑то сказала ему… Король согласно кивнул…

— Бай, бай! — обернулась девушка к гостям, улыбнулась и исчезла.

— Вот и все, — ехидно заметил Мозес Аарон, и итальянец вздохнул:

— Но… сеньорита! Божественна!


ГЛАВА 7


Они вернулись в «Эксельсиор» около одиннадцати, усталые, отяжелевшие от бесчисленных бутылок пива и проперченных яств, и сразу же разошлись по своим комнатам на двенадцатом этаже, где их поселили в самых дорогих номерах, оплаченных властями провинции: о том, что Войтович был внесен в список группы «контрабандой», никто и не вспоминал.

Петр и Анджей выбрали номера по соседству с видом на Бамуангу. Сейчас в темноте она угадывалась где‑то вдали, словно большое черное зеркало, отражающее крупные и яркие звезды.

Было уже начало двенадцатого. Петр достал из портфеля плавки, взял в ванной махровое полотенце в красную и черную клетку, от которого рябило в глазах. Спуститься вниз на лифте, пройти через холл, мимо мраморного фонтана, у которого возвышалась большая скульптурная группа — сотворение мира в африканском варианте, и выйти к бассейну — все это займет самое большее семь‑десять минут, решил Петр.

Мария… Она просила его быть в бассейне в половине двенадцатого, быть непременно, она сказала, что Петра будут ждать, но кто? Может быть, она сама решила назначить ему свидание? Петр даже улыбнулся этой нелепой мысли, хотя в глубине души шевельнулось сомнение: а вдруг? Он попытался предположить, что значило таинственное поведение девушки, но скоро сдался: никакого объяснения придумать так и не смог, да и пора уже было идти.

Он перекинул полотенце через плечо и вышел из номера. Коридор был пуст. Мягкий ковер глушил шаги, рассеянный, красноватый свет медных бра почему‑то тревожил.

В лифте Петр спускался в одиночестве. Никого не было и в холле: свет здесь был притушен, швейцар стоял снаружи за стеклянными дверями, Петр видел только его спину в красной куртке с неизменным гербом его величества короля Макензуа Второго.

Петр взглянул на свои часы — одиннадцать двадцать пять. Он постоял минуту в холле у бассейна, разглядывая лежащие на его темно‑зеленом дне белые и желтые кружочки монет, которые бросали туда все, кто останавливается в «Эксельсиоре». Цементная табличка, вделанная в пол, гласила, что деньги, брошенные в бассейн, раз в год выбираются администрацией и передаются в сиротский приют имени короля Макензуа Второго. Петр нашарил в кармане несколько монет и бросил их в воду.

Из холла к плавательному бассейну нужно было пройти коротким, ярко освещенным коридором, у выхода из которого обычно восседал старик в униформе «Эксельсиора»: бесплатно купаться разрешалось лишь постояльцам, и администрация строго следила за соблюдением этого правила.

Всем остальным нужно было приобретать билеты у старика, исполняющего обязанности и кассира и контролера одновременно. Сейчас его на месте не было: кто из чужих явится купаться в такое время?

У бассейна действительно было пусто и темно, шаги Петра по бетонным плитам гулко отдавались в тишине. Вода казалась чернильной, в ней неподвижно лежали ночные звезды.

Петр прошел в кабинку для переодевания, через минуту вышел оттуда в плавках и сделал несколько упражнений, разминаясь и оглядываясь по сторонам.

У бассейна никого не было.

«А может быть, девушка пошутила? — усмехнулся Петр над самим собой. — Я же, болван, прискакал словно бедный влюбленный. Что ж, на худой конец, хоть искупаюсь…»

И, приняв это решение, он кинулся вниз головой в воду прямо с борта. Вода казалась какой‑то легкоразреженной. Он решил переплыть под водой весь бассейн по ширине — пятьдесят метров.

Но обильный ужин в «Луна Росса» давал себя знать. Петр понял, что дыхания ему не хватит и, оттолкнувшись ногами от дна, круто пошел вверх. До противоположной стенки оставалось всего несколько метров. И в тот момент, когда он всплыл на поверхность, увидел, что ему навстречу скользнула в воду темная фигура, почти бесшумно, без брызг.

На борту стояли еще двое — в просторных национальных одеждах, застывшие, словно часовые.

Человек бесшумно плыл навстречу Петру — все ближе, ближе. Не доплыв метра два, он остановился.

— Мистер Николаев?

Петр помедлил, голос был знаком, но он не мог вспомнить, где он слышал его раньше.

— Майор Даджума, — тихо представился пловец.

И Петр сразу же вспомнил: майор Даджума, один из руководителей «Золотого льва», правая рука майора Нначи! Да, они встречались в Луисе много раз еще до переворота, до смерти генерала Дунгаса.

— Я вас не узнал… Даджума мягко рассмеялся:

— Это я должен извиниться, что заставил вас принимать ночные ванны.

— Так Мария… — удивился Петр.

— Она выполняла мою просьбу, — кивнул Даджума. Теперь они были совсем рядом и, не сговариваясь, медленно поплыли вдоль бассейна.

— Оригинальный способ встречаться, — подумал вслух Петр. — А я‑то подумал черт знает что… — Он тихо рассмеялся: — Дочь короля, принцесса… Как в книжках…

— У нас короли и принцы в каждой деревне, — горько усмехнулся Даджума. — Чего‑чего, а королевской крови в наших жилах хватает… Но Мария современная и умная девушка, — продолжал он уже другим тоном. — Она действительно хочет поехать в Москву. Не знаю только, получится ли у нее это теперь.

«Вот, наверно, кому суждено стать принцем‑консортом, — подумал Петр. — Но ведь не для того, чтобы сообщить мне это, майор вызвал меня в бассейн…»

Даджума словно прочел его мысли.

— Но об этом как‑нибудь потом. Вы, наверное, знаете, что я начальник штаба третьей дивизии, расквартированной в Поречье.

— Кажется, слышал… Ну конечно же! Я читал об этом в газетах…

Они доплыли до борта, повернулись и поплыли назад. Люди, пришедшие с Даджумой, шли за ними по краю бассейна: их просторные одежды странно топорщились, словно под тканью что‑то скрывалось.

— Охрана? — кивнул Петр в их сторону.

— Бывшие студенты. Записались в армию после переворота. Ребята думающие, читающие. Через них я и познакомился с Марией. — Майор опустил лицо в воду, выдохнул, опять поднял голову. — И все же к делу.

Голос Даджумы стал твердым.

— Вы знаете положение в нашей стране. Военное правительство американцами и англичанами объявлено «красным». И только потому, что мы решили пересмотреть условия, на которых привыкли хозяйничать в Поречье нефтяные монополии. Гвиании нужны деньги, чтобы избавиться хотя бы от основных зол, которые нам остались в наследство от колонизаторов — от нищеты, болезней, неграмотности. Когда‑то мы думали: получим независимость, и все сразу же решится само собой.

В его словах звучала горькая ирония.

— Конечно, для кого‑то так все и было. Элита получила доходные должности, виллы, «мерседесы». Недаром говорили, что идеалы наших лидеров — цветная вилла, черный «мерседес» и белая жена. И по всей Африке покатились перевороты. Не буду повторять то, что давно уже известно всему миру. У нас мало времени…

Они коснулись стенки бассейна — и Даджума, отдыхая, уцепился за специально для этой цели натянутый канат.

— Когда я увидел в списке журналистов ваше имя, я сразу понял, кто включил вас в группу: мы ждали здесь только западников…

— Но в группе и Анджей Войтович…

— Знаю, поляк. Ваш друг. Вы вместе с ним были в Каруне, когда началось выступление первой бригады. С вами был еще и француз… Как его звали?..

— Жак. Но он далеко отсюда, он бежал из Гвиании. Даджума нахмурился.

— Ошибаетесь. Есть сведения, что его видели в джунглях среди людей «Шелл».

«Шелл»? Опять «Шелл»! И Петру вспомнились нефтяники Штангера — они тоже летели по контракту с «Шелл».

— Но не в этом дело, — продолжал Даджума. — Вам и вашему другу завтра придется уезжать за Бамуангу.

Это звучало твердо, как приказ…

— Почему? — удивился Петр. — Глава военного правительства просил меня…

Он оборвал фразу: бассейн внезапно осветился ярким светом. Разом включились прожектора — под водой, на мачтах вверху, вспыхнули гирлянды цветных лампочек, протянутых над водой. И в тот же миг Петр услыхал глухой щелчок, далекий, еле слышный. Сразу стало темно: свет включился лишь на мгновение и тут же погас.

Даджума охнул.

— Что с вами? — обернулся Петр и увидел, что вода вокруг майора быстро темнеет.

— Я… — выдохнул Даджума.

Его рука, державшая канат, разжалась, и он камнем пошел под воду.

— Он ранен! — в ужасе крикнул Петр и подхватил майора, стараясь держать его голову над водой.

Телохранители бежали к ним вдоль бассейна, пригибаясь и на бегу выпутывая из‑под своих одежд бесполезные теперь уже автоматы.

— Уходите! Немедленно уходите! — прохрипел майор. — Скажите Нначи, что «день икс»…

В горле у него заклокотало, и он уронил голову. Телохранители были уж рядом, лежали на краю бассейна, протягивая руки к обмякшему телу Даджумы. Они отнесли его от бассейна и положили на низкий деревянный лежак. Один из них обтер платком левую сторону груди майора: чуть выше соска темнела маленькая аккуратная рана. Другой взял его руку, пытаясь нащупать пульс, потом осторожно опустил ее и обернулся к Петру:

— Мертв.

Несколько секунд длилось тяжелое молчание.

— Уходите, — сказал Петру один из телохранителей, — вам нельзя быть здесь.

…Отель спал, когда Петр прошел через холл, вызвал лифт, поднялся к себе на двенадцатый этаж. В коридоре света уже не было, лишь в самом конце горела синяя лампочка. Здесь стояла уютная тишина. Правда, Петру почудилось было, что одна из дверей слегка скрипнула.

Он остановился и замер. Скрип не повторился.

«Нервы», — подумал Петр.

Уходя, он оставил дверь своего номера незапертой, чтобы не таскать с собою тяжелую деревянную грушу, к которой был прикреплен ключ, и сейчас дверь была слегка приоткрыта.

Петр вошел в номер. Здесь было душно, несмотря на ровно гудевший кондиционер. Петр выключил его, подошел к окну и поднял тяжелую раму.

Внизу, в темноте, блестело прямоугольное зеркало бассейна. Там было тихо.

«Все наши окна выходят на эту сторону, — отметил про себя Петр. — А что, если кто‑нибудь стоял у окна и видел?..»

Ему стало не по себе.

— Да, в хорошенькую историю влипли вы, товарищ Николаев, — сказал он сам себе вполголоса.

Он швырнул плавки в ванну. Затем разделся и встал под душ. Руки его дрожали. Ему казалось, что на его коже все еще кровь майора Даджумы.

Горячая вода — холодная. Горячая — холодная. И так несколько раз, пока мысли не стали спокойнее, пока не вернулась способность рассуждать и анализировать.

«Начнем по порядку», — говорил он себе, стоя под сильными, острыми струями душа. — Майор хотел что‑то сообщить мне, рассчитывая, что завтра я уеду за Бамуангу, за пределы Поречья. Видимо, это было настолько важно, что он не хотел, чтобы о нашей встрече знал кто‑либо, кроме его охраны и… Марии. И все же кто‑то нас выследил. Убийц было несколько, не меньше двух. Один включил на мгновение в бассейне свет, второй стрелял. Оружие с глушителем, скорее всего винтовка с оптическим прицелом: смерть наступила почти мгновенно…»

Петр выключил душ, взял свежее полотенце и принялся растираться — сильно, пока кожу не стало жечь и она не покраснела.

Майор сказал что‑то о «дне икс». Да, да, он так и сказал — «день икс»…

Петр опустил полотенце. «День икс»… Неужели майор хотел сказать, что уже назначен день выступления сепаратистов? Но почему Даджума хотел передать эти важные сведения через Петра? Разве у него не было своих надежных каналов? Или все его связи с Луисом оказались прерваны? Тогда это значит, что «день икс» должен вот‑вот наступить…

Петр поспешно оделся.

А что, если сейчас покинуть отель, тайком уйти в город, к Бамуанге, за хорошие деньги нанять лодку — их много стоит у берега, и лодочники спят прямо в них? Портфель же оставить здесь, о нем наверняка позаботится Войтович.

Он нащупал в боковом кармане бумажник с документами и деньгами, подошел к двери, прислушался. В коридоре было тихо.

Осторожно открыв дверь, Петр на цыпочках пошел к лифту, через каждые несколько шагов останавливаясь и прислушиваясь. Внезапно ему показалось, что позади скрипнула дверь. Он резко обернулся — в коридоре было по‑прежнему пусто и тихо.

Зато со стороны лифта послышался гул вдруг заработавших электромоторов. Кто‑то поднимался наверх, может быть, даже на двенадцатый этаж.

Петр, не раздумывая, кинулся к своей двери, неслышно ступая по толстому ковру. Он успел вовремя: в коридоре послышались голоса.

Потом громкие, уверенные шаги, направляющиеся в сторону его номера. Петр весь напрягся. Шаги приближались. Ближе, ближе.

Он отошел от двери, предварительно повернув в ней ключ, — осторожно, бесшумно. На цыпочках прошел к кровати и в чем был забрался под одеяло. Выключить свет было делом одной секунды.

Шаги затихли у его двери. Пришедшие приглушенно посоветовались, потом послышался легкий стук и голос:

— Мистер Николаев, вы спите? Петр ничего не ответил.

— Вы спите, Питер? — раздался другой голос… И Петр с облегчением вздохнул. Это был голос Мартина Френдли.

— Сплю, а что? — постарался придать своему голосу сонливость Петр. — Что случилось?

Френдли пьяно икнул:

— Да ничего, бади. Мы тут сидели в баре… Прибыл посыльный от губернатора. Завтра он опять не может нас принять и поручил королю организовать для нас осмотр Уарри…

— Ладно, — громко зевнул Петр. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Питер…

Кто‑то подергал ручку двери, и компания проследовала дальше по коридору.

Подождав, пока все стихло, Петр вылез из‑под одеяла: мысль пересечь Бамуангу не оставляла его. «Надо бы все‑таки предупредить Войтовича, — подумал он. — Если станет известно, что убит начальник штаба третьей бригады и в ту же ночь бежал советский журналист, власти возьмутся за Войтовича. Для них мы все одинаковые — все „красные“. Значит, если уходить… только вместе».

Он вышел в коридор и осторожно постучал в соседнюю дверь.

— Открыто, — сейчас же отозвался Войтович. Удивленный тем, что поляк все еще не спит, Петр вошел в номер. Анджей сидел в кресле перед ночным столиком и быстро заполнял страницы блокнота в клеенчатой синей обложке: делать записи событий каждого дня было его нерушимым правилом.

Даже там, в Луисе, когда он лежал больной в доме Николаевых, ему удавалось по вечерам вести свои дневники.

Анджей снял свое профессорское пенсне, потер усталые глаза, закрыл блокнот и потянулся:

— Присаживайся. Описываю «Луна Росса». Забавно, а? Петр нашел взглядом невысокий пуфик, придвинул его ногой поближе к Войтовичу и сел.

— Ты ничего не слышал… примерно минут двадцать назад?

— Нет, — равнодушно отозвался Анджей.

— Там… — кивнул Петр на окно.

— Нет, а что?

— А вспышку света видел? Войтович пожал плечами:

— Не обратил внимания. Наверно, увлекся этим…

Он кивнул на блокнот, лежавший перед ним на столике.

— Тогда слушай…

Петр открыл было рот, но Анджей поднял предостерегающе руку:

— Пойдем‑ка сначала помоем руки.

Петр понял его. Они встали, вошли в ванную. Войтович пустил воду: в ванне, в умывальнике и в душе.

— Сейчас, правда, говорят, что эту звуковую защиту легко отфильтровывают, так что рассказывай шепотом. Кстати, у тебя такое лицо, будто ты убил человека.

— Убил — не убил, но…

И Петр рассказал о том, что произошло в бассейне.

— Дай сообразить, — наконец проговорил Войтович, снимая пенсне и близоруко щурясь: он всегда так делал в затруднительном положении. — Значит, Даджума хотел, чтобы мы с тобою предупредили федеральные власти… Назначен «день икс», и сепаратисты готовы выступить? А кто‑то, в свою очередь, хотел помешать утечке такой важной информации… — Он невесело взглянул на Петра: — Благодари бога, что убийцам кто‑то помешал. Или что‑то. Вторая пуля была бы для тебя…


ГЛАВА 8

Ночью была гроза. Косой ливень тяжело стучал в окно, и гремело так, что Петру казалось: «Эксельсиор» вот‑вот рухнет. Потом вдруг оборвался ровный гул кондиционера — прекратилась подача электричества. В номере сделалось душно. Петр встал с кровати, подошел к окну и поднял раму. Дышать стало легче, тяжелые капли били в лицо и стекали на шею, на грудь…

Войтович похрапывал.

Он так и не отпустил Петра из своего номера, оставил его у себя, на второй кровати: все номера в «Эксельсиоре» были рассчитаны на двоих.

Ливень падал тяжелой, сплошной завесой, за которой стояла темнота. Гроза ушла в сторону, молнии падали в Бамуангу, и раскаты грома становились все глуше. И вдруг Петр почувствовал, что его тянет в грозу, что ему было бы сейчас легче там, в утлой пироге, пересекающей бурную могучую реку, веками, катящую свои воды к океану и с равнодушием вечности не замечающую мелочной суеты на своих пустынных берегах. И он пожалел, что дал Войтовичу уговорить себя и остался в отеле, не ушел в ночь к Бамуанге.

— Не спится? — раздался голос Войтовича.

— Душно, — сказал Петр и пошел к своей кровати.

— Завтра рано вставать, — сладко зевнул Анджей и, повернувшись на другой бок, тут же снова захрапел.

Петр позавидовал ему: железные нервы и профессорская невозмутимость!

Утром Войтович разбудил его в семь часов.

После вчерашней грозы было свежо. За окном сияло ослепительно чистое небо.

— Я пошел к себе — умываться, — сказал Петр, берясь за ручку двери.

— Ровно в семь тридцать мы должны быть внизу, в ресторане. После завтрака, в восемь, выезжаем смотреть город, — предупредил его Анджей.

— Ого! Ты даже знаешь программу.

— Нашел вчера бумажку в ящике, — кивнул Войтович на тумбочку, стоящую между кроватями. — У тебя наверняка тоже есть такая.

— Посмотрю.

Петр вошел в свой номер и огляделся. Здесь было все так, как он оставил вчера, все вещи лежали на своих местах, к ним явно никто не прикасался.

Он хотел было сразу же отправиться в ванную, но вспомнил о программе, о которой говорил ему Войтович, и направился к точно такой же, как у Анджея, тумбочке, стоящей между кроватями у стены.

Ящик тумбочки был плохо подогнан, и, чтобы выдвинуть его, Петру пришлось дернуть посильнее раз, другой. На третий раз ящик чуть было не вылетел, выдвинувшись почти до конца… и Петр инстинктивно отпрянул: на голубоватом листке лежала, приподняв голову и приготовившись к броску, тоненькая черная змейка длиною сантиметров в двадцать.

«Мамба, „черная смерть“, — мелькнуло в мозгу, и Петр почувствовал, как у него похолодели руки. Не сводя взгляда с мамбы, он быстро отступил на несколько шагов назад.

Змея опустила голову и скользнула по дну ящика. Петр поискал взглядом: ему нужно было что‑нибудь вроде длинного и гибкого хлыста — резким ударом перебить змее позвоночник. Одним. И если бы этот удар не достиг цели, в следующее мгновение мамба кинулась бы на него — точной, черной стрелой, несущей верную смерть.

Змея выбралась на крышку тумбочки, скользнула на кровать, потекла по ней упругой черной струйкой. Петр сделал несколько осторожных шагов назад, стараясь избежать резких движений, уперся спиной в дверь ванной, нащупал ручку…

Ему вспомнилось: клеенчатая занавеска, закрывающая ванну, висела на гибком, пружинистом проводе. Стараясь не потерять змею из виду, Петр протянул назад руку и сорвал провод: жесткая занавеска с шелестом соскользнула в ванну. Теперь в руках у Петра был длинный и гибкий прут.

Так же, не оборачиваясь, он поднял плотную клеенчатую материю, намотал конец ее на левую руку, спустив конец до самого пола, вытянул руку вперед и шагнул в комнату.

Мамба скользила по постели, поводя узкой головкой. Петр осторожно, стараясь не отрывать подошв от пола, приблизился к кровати.

Взз… жик! Мамба словно сломалась надвое. Петр резко отпрыгнул — назад и в сторону, как щит держа впереди себя занавеску. Змея извивалась, билась. Потом затихла.

И тут Петр почувствовал противную слабость, ноги стали ватными и не держали. Он прислонился.

— Петр! — услышал он испуганный голос вбежавшего Войтовича и взглядом показал на кровать. Анджей побледнел:

— Черная мамба! Но откуда она здесь? Войтович обвел взглядом номер.

— Кто‑то сунул ее мне в ящик тумбочки… вместе с программой.

Самообладание уже вернулось к Петру.

— Экзотические шутки, — усмехнулся он. — Кому‑то не терпится отправить меня следом за Даджумой.

— Ты слишком много знаешь. И я, пожалуй, жалею, что отговорил тебя переплыть вчера вечером Бамуангу.

Войтович, как всегда, когда он волновался, снял и принялся протирать пенсне. Петр не сводил взгляда с мертвой змеи.

«И это только начало», — подумал он.

Бешеная злость вдруг стиснула горло: ему объявлена война, безжалостная, коварная, не на жизнь, а на смерть. Его хотят убрать, как убрали Даджуму.

Войтович тронул Петра за локоть:

— Пора на завтрак. Надеюсь, что его нам подадут без яда. Оба невесело рассмеялись.

— Пошли, — сказал Петр и шагнул к двери.

С порога он оглянулся: черная змейка лежала на покрывале.

…Кроме журналистов в ресторане «Эксельсиора», завтракали несколько парней в зеленой униформе с красными раковинами «Шелл» на рукавах.

Судя по их разговорам, они приехали только‑только на машинах из Луиса и сразу же собирались ехать дальше, в городишко Борни, где размещалась штаб‑квартира гвианийского отделения «Шелл».

Коллеги Петра и Войтовича были мрачны и неразговорчивы. Физиономии их выражали похмельное отвращение ко всему человечеству. Лишь маленький японец выглядел свежо и с готовностью растягивал в вежливой улыбке тонкие губы, одаряя ею всех подряд.

Уж подали кофе, когда в ресторан вошел средних лет гвианиец в элегантном европейском костюме, с военной выправкой. Быстро окинув взглядом зал, он задержал его на мгновение на нефтяниках, затем перевел на сидевших в другом углу журналистов.

Мартин Френдли, как никогда похожий сегодня на старого бульдога, поднял руку. Гвианиец кивнул и четким шагом направился к американцу, вставшему ему навстречу.

— Районный комиссар Джек Мбойя, — отрекомендовался гвианиец, пожимая руку Френдли. — Джентльмены готовы к осмотру города, мистер Френдли?

«Дядюшка Мартин» пыхнул трубкой:

— Да, сэр! И мы надеемся, что сможем получить ответы на некоторые вопросы…

— И узнать, когда мы сможем попасть в Обоко! — запальчиво выкрикнул «человек Би‑би‑си» Лаке, словно фокусник вытащив откуда‑то свой блестящий раздвижной шест с микрофоном на конце.

Все зашумели, вставая.

«Интересно, известно ли уже о смерти майора Даджумы?» — подумал Петр.

Войтович, видимо, подумал то же самое — они обменялись взглядами.

— Всему свое время, — стараясь перекричать шум, повысил голос районный комиссар. — Губернатор Эбахон сообщил, что в ближайшие дни он будет занят делами государственной важности. Но…

Мбойя многозначительно понизил голос:

— Я надеюсь, что вы не будете разочарованы пребыванием в нашей… (он запнулся) стране.

Все понимающе закивали.

— К вопросу о «дне икс», — шепнул Войтович Петру. — Кстати, у меня такое впечатление, что наши западные коллеги прекрасно о нем осведомлены.

Районный комиссар пригласил всех к машинам. Это были открытые армейские «джипы» с цифрой 3 на дверцах, означающей, что они принадлежат третьей бригаде, расквартированной в Поречье.

Подождав, пока все рассядутся, Мбойя легко вскочил ни сиденье первой машины и громко приказал солдату‑шоферу:

— На рынок!

Журналисты зароптали: все они были в Уарри по нескольку раз и, конечно же, излазили знаменитый на всю Гвианию рынок вдоль и поперек. Однако спорить было бесполезно: «джипы» один за другим рванули с места, и через десять минут вся компания с ворчанием вылезла из машин уже на пыльной площади, с которой начинался уаррийский рынок.

Их окружили было десятка полтора мальчишек и молодых парней, громко предлагавших свои услуги в качестве проводников или носильщиков. Но, увидев районного комиссара, они: сразу же замолчали и отступили, исподлобья глядя на группу европейцев, следующих за бравым Мбойя.

— Он обращается с нами как с туристами, никогда не бывавшими в Африке, — проворчал Шмидт, демонстративно защелкивая чехол фотоаппарата.

— Терпение, джентльмены! Терпение! — услышал его Френ дли и многозначительно надул дряблые щеки.

Районный комиссар быстро шел в глубь рынка. Сначала сквозь ряд, где под навесами из тростника и пальмовых листьев, укрепленных на мангровых кольях, на деревянных щитах были выставлены рулоны тканей самых разных цветов и оттенков, где гвианийки всех возрастов и объемов вели ожесточенный спор из‑за нескольких шиллингов с торговцами, азартно размахивающими деревянными ярдами.

Потом миновали ряд скобяных изделий и вошли в кузнечный. Здесь районный комиссар замедлил шаг, словно давая понять, что это и есть цель их визита.

Гости поняли это. Откинулись кожаные крышки чехлов фотоаппаратов, Стоун извлек кинокамеру. Щелкнул тумблером магнитофона Лаке, готовясь записывать звуковой фон.

— Смотри, — тихо сказал Войтович Петру, взглядом указывая на горку труб среднего диаметра, лежащих у навеса, под которым у раскаленного горна орудовали обнаженные по пояс кузнецы.

Точно такие же трубы лежали у каждой кузнечной мастерской — одни уже покрытые красноватой пылью, другие черные от свежей копоти.

Над навесами стлался низкий дым, перезвон молотов сливался в громкую ритмичную песню без слов, под которую мальчишки‑подмастерья отбивали пятки о землю, скаля белоснежные зубы и ловко увертываясь от подзатыльников мастеров.

Кинокамера Стоуна жужжала, Лаке подносил свой микрофон то к одному горну, то к другому и что‑то говорил в висящий у него на груди микрофон, озабоченно глядя в кожаный ящик, висевший у него на животе, — на шкалу звукозаписи. Щелкали затворы фотоаппаратов, а комиссар района стоял, заложив руки за спину, и на лице его была недобрая усмешка.

Петр нагнулся и взял трубу — еще теплую, заглянул внутрь. С одной стороны она была заделана наглухо, а по центру схвачена кольцом.

— Посмотри‑ка…

Войтович, нырнувший под соседний навес, вернулся оттуда… со стабилизатором, прикрепленным к задней половинке бомбы или мины.

— Понимаешь теперь, что к чему? Это минометные стволы. Войтович со стабилизатором в руках подошел к районному комиссару.

— Мистер Мбойя, — сказал он, протягивая комиссару стабилизатор. — Я участвовал во второй мировой войне…

Комиссар жестко улыбнулся:

— Мы тоже готовимся к войне.

— Но разве федеральное правительство не обеспечивает армию оружием?

— Наше правительство нашу армию, — комиссар нажал голосом на «наше», «нашу», — пока еще не обеспечивает. Но разве армия сильна лишь оружием? Разве не доказано, что энтузиазм народа сильнее любого оружия?

Комиссар внимательно посмотрел на Войтовича и многозначительно улыбнулся.

— Пока… вы многого не знаете…

— Сколько… таких труб уже изготовлено? — прервал их разговор Лаке, протягивая комиссару микрофон с прикрепленной к нему табличкой «Би‑би‑си».

Мбойя скользнул острым взглядом по табличке.

— Это военная тайна…

— Для чего ведутся эти приготовления? — продолжал задавать вопросы Лаке, одновременно подстраивая звукозапись.

Мбойя сжал губы.

— Хорошо. Тогда ответьте: разве федеральное правительство не снабжает оружием и боеприпасами третью бригаду?

— Подождите несколько дней, и мне не придется отвечать вам на этот вопрос, — опять многозначительно усмехнулся комиссар.

Сид Стоун стрекотал своей кинокамерой, приблизив ее объектив почти вплотную к лицу Мбойя, которому явно нравилось такое внимание к его персоне. Стоун уже снял его во всех планах — разговаривающим с журналистами (с Анджеем и Петром) на фоне примитивных кузниц, изготовляющих минометные стволы, отвечающим на вопросы Лакса — и теперь наконец снимал крупным планом лицо комиссара.

— Для чего вы решили показать нам эти кузницы? — внезапно спросил Лаке и подмигнул Сиду.

— Для того чтобы вы знали волю нашего народа, — отчеканил Мбойя.

И Петр понял, что этот вопрос и этот ответ были продуманы и подготовлены, а главное, согласованы.

— Спасибо!

Сид опустил камеру и вытер пот со лба. Лаке выключил звукозапись.

— А теперь, господин комиссар, нам необходимо как можно скорее отправить пленку в Лондон.

— Сегодня же она будет доставлена в Луис самолетом «Шелл». Там о ней позаботятся. Она успеет вовремя, — торжественно заверил комиссар парней из Би‑би‑си.


ГЛАВА 9


В отель они вернулись к ленчу.

— Надеюсь, что сегодня сюрпризов больше не будет, — пошутил Анджей и остановился, наблюдая, как Петр отпирает свою дверь.

— До вечера время еще есть…

Петр повернул ключ, замок щелкнул… и Войтович, неожиданно отстранив Петра, первым вошел в комнату.

Все было в идеальном порядке. На полу — ни соринки, на аккуратно застеленной кровати — ни складки, даже портфель Петра протерт до блеска.

— А может быть, мамбы и не было? — усмехнулся Петр, входя следом и указывая взглядом на кровать, где утром они оставили мертвую черную змейку.

Войтович ничего не ответил: он внимательно осматривал комнату, словно детектив место преступления. Не обнаружив ничего подозрительного, облегченно вздохнул и слегка толкнул Петра в плечо:

— Умывайся — и пойдем обедать. И смотри, без приключений. Через десять минут я за тобой зайду.

— Что бы я делал без твоих забот? — улыбнулся Петр.

Он проводил Войтовича, запер за ним дверь и, вернувшись назад, устало опустился в кресло, стоящее у окна.

Сегодняшний день действительно был полон сюрпризов. С утра — черная мамба, «черная смерть». Потом — минометные стволы в кузнечном ряду на рынке. Потом…

…Потом они с Войтовичем, незаметно отстав от своих коллег, которых комиссар Мбойя, словно наседка цыплят, повел в портняжьи ряды, чтобы продемонстрировать, как шьют там солдатскую форму, отправились бродить по рынку, шумному, пестрому, полному запахов — пряностей, гниющих фруктов, человеческого пота, приторных помад и духов, выпускаемых в Европе «специально для тропиков» и пользующихся бешеным успехом у «мамми», толстых и крикливых торговок.

Рынок четко делился на кварталы: неширокие грязные проулки сбегали по отлогому берегу к реке. Бамуанга в это ясное солнечное утро казалась небесно‑голубой, от нее тянуло прохладой и свежестью. Бесчисленные грузовые пироги стрекотали дряхлыми, разбитыми моторами, пересекая реку вдоль и поперек.

— Ну так что? — кивнул Войтович в сторону ослепительно сверкающей в солнечных бликах воды. — Решай…

Петр задумчиво взглянул на него.

Да, пройди они сейчас к берегу — и любой владелец пироги, готовый пересечь Бамуангу, будет рад заработать на двух белых, в головы которых пришла блажь прокатиться на его утлом и ненадежном суденышке.

— Нет, — твердо сказал Петр. — Поздно.

— Почему?

Войтович, прищурив глаза, смотрел в сторону все ярче разгорающейся в солнечных лучах Бамуанги.

— После того, что нам показали сегодня утром… Эти минометы… «День икс», о котором хотел мне что‑то сказать Даджума…

— Ты хочешь сказать, что сепаратисты выступят со дня на день? — перебил его Войтович. — Тем более! Какой нам смысл оказаться во всей этой каше? Ладно уж я. А у тебя семья. Уезжай, слышишь?

Он приблизил свое лицо к лицу Петра и понизил голос:

— Тебе нельзя оставаться, ты же понимаешь это. А там… на той стороне ты можешь быть полезен. Даже того, что мы уже здесь видели и слышали, достаточно, чтобы разоблачить заговор против нового правительства Гвиании…

Петр отвел взгляд от слепящей реки и мотнул головой:

— Нет!

Они молча пошли дальше, с трудом пробираясь сквозь шумную и потную толпу торговцев и покупателей.

В основном это были женщины. Здесь, в Поречье, они испокон веков обрабатывали землю и торговали плодами своих трудов, мужчины же охотились, ловили рыбу, занимались какими‑нибудь ремеслами. Но главная забота о содержании семьи оставалась заботой женщины.

И сейчас почти весь рынок был в их власти: мужчинам оставались лишь ряды кузнецов, стеклодувов, портных да резчиков по дереву — у туристов деревянные маски, изготовленные в Уарри, пользовались успехом.

Петр и Войтович, не сговариваясь, свернули туда, где (они знали) трудились местные скульпторы. Здесь было не так тесно, как в рядах, торговавших тканями, мясом и рыбой, овощами и фруктами, стеклянными бусами, зеркалами, всевозможными украшениями для женщин и мужчин.

Мастера, разложив перед собою набор причудливых инструментов, сидели на пороге тростниковых лавок‑мастерских и, не обращая внимания на прохожих, занимались своим делом.

Из брусков розового дерева окуме, оранжевой ломбы, темной, тяжелой сейбы или легкой и мягкой пальмы они уверенными движениями острых ножей создавали коротконогих, короткоруких, большеголовых уродцев с мудрыми лицами, крутолобые щекастые маски — мрачные или веселые, в зависимости от настроения мастера. Тут же лежали груды деревянных игрушек — темно‑зеленые крокодильчики, разинувшие розовые пасти, белые монахини, молитвенно сложившие руки, красные с черными пятнами леопарды.

У некоторых лавок сидели на корточках северяне‑перекупщики, седобородые, сухолицые. Они тщательно отбирали товар и аккуратно складывали его в большие пестрые полотнища: отсюда в тюках перекупщиков, многократно вздорожав, изделия мастеров Уарри разойдутся по всей Гвиании, а затем в чемоданах туристов отправятся и в заморские страны.

Петр и Анджей медленно переходили от лавки к лавке, вступая в разговор с мастерами и разглядывая их работы. С первых же слов поняв, что перед ними не случайно забредшие в эти края туристы, а знатоки, мастера приглашали их заглянуть в глубины своих мастерских.

— Самсинг спешиал, — многозначительно говорили они. — Кое‑что специальное.

Это означало, что у них на продажу были припрятаны скульптуры и маски по‑настоящему ценные — ритуальные, похищенные из разоренных по наущению христианских миссий капищ древних богов Поречья. Вывоз этих раритетов запрещался законом, который, впрочем, легко можно было обойти, получив у местных властей справку‑разрешение на «вывоз изделий, не имеющих исторической, культурной и художественной ценности». Но туристы вывозили раритеты и так — без разрешения.

Выйдя из очередной лавки‑мастерской, Петр вдруг увидел впереди себя высокую стройную монахиню в черном шелковом одеянии и в огромном, похожем на развернувшую крылья бабочку, белом головном уборе, накрахмаленном, жестком, как жесть.

Рядом с нею шел европеец с большой корзиной, висящей в левой руке, одетый в зеленую форму, твердо ставящий ноги в высоких и грубых солдатских ботинках в размокший после вчерашнего ливня латерит.

Что‑то знакомое показалось Петру в фигурах этих людей, и он непроизвольно прибавил шаг.

Монахиня и европеец неторопливо шли по самой середине грязной и скользкой улочки, образованной построенными из тростника лавками‑мастерскими, она — шага на два впереди, он — позади, слегка склонившись налево под тяжестью большой корзины, прикрытой сверху белой тряпицей.

Войтович замешкался у очередной лавки и отстал, и Петр шел все быстрее и быстрее, чувствуя, что сердце его стучит все громче, а во рту внезапно стало сухо.

Идущие впереди не оборачивались, они шли молча, не разговаривая. Петр наконец догнал их, на мгновенье замедлил шаг. Потом решил обогнать, взял влево, вплотную к тростниковым хижинам, поравнялся с монахиней… и поскользнулся на размокшем латерите. Пытаясь удержать равновесие, он нелепо взмахнул руками и чуть было не задел монахиню.

Она обернулась… и Петр увидел большие, изумрудно‑зеленые лучистые глаза на правильном и удивительно холодном лице.

— Элинор? — вырвалось у него. — Элинор Карлисл?

В глазах монахини отразились удивление и радость, смятение и страх. Она побледнела:

— Питер…

Да, это была Элинор Карлисл…

— В чем дело?

Шедший позади Элинор европеец решительно встал между нею и Петром и… Нет, теперь уже Петр не удивился. Это был Боб. Боб, Роберт Рекорд.

Кажется, совсем недавно Петр, впервые приехавший в Гвианию аспирант‑историк, познакомился с известной в Луисе художницей‑австрийкой Элинор Карлисл и Бобом Рекордом, австралийцем, тоже аспирантом Луисского университета.

Потом… Потом была трагическая гибель доктора Смита, влюбленного в Элинор американца‑микробиолога, операция «Хамелеон» — провокация английской разведки, бегство Элинор из Гвиании. Да, это действительно было бегство — она бежала от самой себя, от друзей, от страны, которую любила, бежала потому, что считала и себя виноватой в том зле, которое белые принесли в Гвианию.

А Роберт? Разве похож теперь этот угрюмый, раньше времени постаревший человек в защитном костюме на того веселого, жизнерадостного парня, который когда‑то встречал Петра в аэропорту Луиса — в первые минуты его пребывания на земле Гвиании?

Боб был влюблен в Элинор горячо и безответно. Он уехал следом за нею из страны, бросив университет, бросив науку, бросив все, к чему стремился всю жизнь, он — простой парень, бывший докер, бывший солдат.

И вот они опять здесь,в Гвиании, все вместе, словно никогда и не расставались: Элинор, Роберт и Петр… Треугольник… А ведь Петр любил тогда Элинор, любил ее мальчишескую угловатость, ее манеру резко откидывать назад короткие светлые волосы и близоруко щурить изумрудно‑зеленые глаза. Любил и не признавался в этом даже самому себе.

Это было совсем недавно! Он выслушивал надрывные откровения Роберта, мечущегося, чувствующего, что Элинор ускользает от него, уходит… и к кому? К американцу Смиту, проводившему опыты на людях, неграмотных, диких и доверчивых гвианийцах, жителях плато Грос, и верившему, что служит будущему человечества.

— Питер? — тихо сказал Роберт, узнавая его. — Питер, — повторил он еще раз, словно убеждаясь, что он не ошибся, — а мы вот здесь…

— Здравствуйте, Питер…

Элинор протянула ему тонкую узкую руку, вернее, лишь кончики пальцев, все остальное было скрыто черным шелком ее монашеского одеяния. Он осторожно пожал их, не зная, как держать себя с этой женщиной, которую когда‑то привык видеть сильной, энергичной, в шортах, обнажающих ее стройные и красивые ноги, в блузке без рукавов…

— А я знала, что мы с вами встретимся, Питер…

По губам Элинор скользнула тень, она обернулась к Роберту:

— Я ведь говорила вам об этом, мистер Рекорд?

«Ого, — подумал Петр. — Она держит беднягу Боба на еще большем расстоянии, чем раньше».

— Я знаю о вас многое, — продолжала тихим голосом Элинор. — Вы женаты. Вы оставили науку и занялись журналистикой. Даже здесь, в Поречье, местные газеты печатают статьи Информага о вашей стране… — Она помолчала, потом заговорила опять: — Вы делаете доброе дело, Питер. Чем больше люди из разных стран узнают друг о друге, тем легче им находить общий язык, и, значит, жить в мире.

Она подняла глаза к небу, губы ее беззвучно зашевелились.

— Встретил старых знакомых? — послышался голос Войтовича.

Анджей с интересом разглядывал красивую монахиню и сопровождающего ее крепкого парня с усталым лицом.

— Подожди, — перебил он открывшего было рот Петра. — Я, кажется, знаю, кто это. — И сразу же с русского перешел на английский язык, вежливо склонив голову: — Если не ошибаюсь… мисс Карлисл… и мистер Роберт Рекорд?

Элинор и Роберт переглянулись.

— Разрешите представиться… Анджей Войтович, корреспондент агентства ПАП, друг Питера Николаева.

Теперь Элинор и Роберт смотрели на Питера.

— Да, это Анджей, мой друг. Я… много рассказывал о вас Анджею.

Глаза Элинор вспыхнули и сразу же погасли.

— Все, о чем рассказывал вам Питер, было слишком давно, чтобы вспоминать об этом сегодня, — ровным, холодным голосом сказала она Анджею.

— Конечно, — задумчиво произнес он, — особенно теперь, когда вы посвятили себя богу…

Элинор нахмурилась.

— Я посвятила себя людям, — строго сказала она. Наступило неловкое молчание, и Роберт поспешил на помощь Петру и Анджею.

— А мы приехали сюда за игрушками… — кивнул он на корзину, висевшую на его руке. — Мисс Карлисл руководит приютом для двойняшек. Знаете, которых…

Войтович кивнул: он всегда все знал. Но и Петру был известен страшный обычай, сохранившийся теперь, пожалуй, только в самых глухих деревнях Поречья.

Рождение близнецов издавна считалось здесь большим несчастьем. Колдуны и знахари утверждали, что от одного отца может родиться лишь один ребенок. Если их двое — отцом второго может быть лишь дух злой или добрый.

И если приметы, известные лишь одним деревенским колдунам, указывали на духа злого, несчастную мать отводили в глубь леса и оставляли там на голодную смерть привязанной к дереву. Близнецов бросали у ее ног — в большой глиняной миске.

Это не считалось убийством и сопровождалось долгими очистительными церемониями, о которых заранее становилось известно далеко окрест. И немало десятилетий местные миссионеры отправлялись в леса на поиски и спасение жертв дикого суеверия.

Но, даже если мать и близнецов удавалось спасти, деревня никогда и ни за что не принимала их обратно: решение колдунов было приговором окончательным. Потому‑то и приходилось миссионерам содержать детские приюты, а матерей устраивать куда‑нибудь подальше от родных мест, конечно же, без близнецов.

— Мне казалось, что этот обычай давно исчез, — начал было Анджей, с уважением глядя на Элинор, а Петру вдруг вспомнилось, что несколько лет назад в ее доме жили сироты, родители которых были убиты бандами наемников, нанятых борющимися между собою местными политиканами.

Тогда Элинор тоже творила добрые дела, но это ничуть не мешало ей ходить в шортах, а не в черном одеянии монахини.

— Да, в нашем приюте близнецов не так уж и много, — согласился с Анджеем Роберт и, бросив на Элинор осторожный взгляд, добавил: — Но мисс Карлисл работает еще и в колонии для прокаженных…

— Не будем говорить об этом, мистер Рекорд. Каждый делает то, что велят ему делать совесть и сердце, — холодно и спокойно оборвала его Элинор и взглянула на Петра. — А вы, мистер Николаев, и вы, мистер Войтович, прибыли в наши края с группой журналистов? Да, да, я слышала сегодня по местному радио: в Уарри прибыла группа журналистов западных стран… — Она грустно улыбнулась: — Местные журналисты не сильны в географии, если причислили СССР и Польшу к западным странам.

— Им просто вовремя не сообщили о том, что прилетели и мы, — мягко вступился Петр за своих гвианийских коллег.

— Значит, вы приехали сюда, чтобы писать о войне, — словно про себя продолжала Элинор. — Опять война, опять страдания. И люди едут на войну, как в театр… Даже говорят: «театр военных действий»…

Петр и Анджей переглянулись.

— Извините, джентльмены… Роберт тронул локоть Элинор:

— Нам надо идти. Мы должны сделать еще массу покупок и успеть дотемна в миссию, а дороги после вчерашнего ливня… — Он кинул многозначительный взгляд на свои измазанные красным латеритом солдатские ботинки и вдруг спохватился: — Да, я забыл сказать, что работаю шофером в миссии, в той же самой, где и мисс Карлисл.

Элинор молча протянула Петру руку и опустила глаза, пальцы ее дрожали.

— Если будете в наших краях, заезжайте… на чашку чая.


ГЛАВА 10


За ленчем Мартин Френдли сообщил новость: накануне вечером при загадочных обстоятельствах был убит начальник штаба третьей бригады майор Даджума.

— Хотел бы напомнить, джентльмены, — многозначительно добавил американец, когда за длинным столом, за которым разместилась журналистская братия, волнение, вызванное этим сообщением, слегка утихло, — что майор был одним из руководителей группы «Золотой лев» и верным сторонником военного правительства…

— Короче говоря, сепаратисты взялись за дело всерьез, — вслух сделал вывод Шмидт, сидевший рядом с Петром.

— А вы еще сомневались? — саркастически бросил ему через стол Сид Стоун. — После того, что мы видели сегодня на рынке… минометные стволы, комплекты солдатской формы…

Шмидт поморщился:

— Я бы скорее назвал все это шантажом. Да вы и сами понимаете, на что здесь рассчитывают, показывая нам все эти штучки: подполковник Эбахон ведет торг с военным правительством от имени и в интересах компании…

— Стоп! — поднял пухлую ладошку Мартин Френдли. — Не будем поспешны в выводах, джентльмены. В конце концов, мы гости подполковника Эбахона. Стоит ли говорить вот так… бездоказательно…

Однако сменить тему разговора ему не удалось. Никто из журналистов не сомневался, что губернатор Эбахон не сегодня, так завтра объявит о выходе Южной провинции из состава федерации и провозгласит независимость Поречья. И тогда… тогда сообщения с места событий займут первые полосы газет, а разве это не мечта и высшая награда для всякого, кто посвятил свою жизнь журналистике?

После ленча все поспешно разошлись по своим номерам — готовить материал для передачи в редакции: комиссар Мбойя пообещал, что почтовое отделение в «Эксельсиоре», почему‑то все время закрытое, в шестнадцать ноль‑ноль обязательно начнет работать. Он же предупредил, что все почтовые отделения в Уарри закрыты по приказу губернатора до особого распоряжения.

Журналисты поворчали, но делать было нечего, оставалось лишь полагаться на обещание комиссара.

И Петр удалился к себе в номер — отдохнуть от впечатлений вчерашнего и сегодняшнего дней. Он даже попытался было вздремнуть, но сон не шел, и Петр с добрый час провалялся на постели не раздеваясь, сбросив лишь ботинки.

Потом в дверь легонько постучали. На пороге стоял стройный щеголеватый офицер в мундире с иголочки, с аксельбантами, в сопровождении взволнованного управляющего отелем, англезированного до мозга костей гвианийца.

— Господин губернатор просил вас немедленно прибыть в его резиденцию!

— Но… — растерялся Петр, — я не предполагал, что… Во всяком случае, я хотел бы предупредить моего коллегу…

Он кивнул в сторону номера Войтовича.

— Ваш коллега будет предупрежден, — сухо сказал офицер и взглянул на управляющего: тот поспешно закивал, прикладывая обе руки к груди.

— Хорошо!

Петр вошел в номер, офицер и управляющий вошли следом за ним и закрыли за собою дверь.

— Я… арестован? — Петр высказал вслух мысль, вдруг пришедшую ему в голову.

— Мне приказано лишь доставить вас в Обоко, — невозмутимо ответил офицер.

Петр, сидя в кресле, медленно зашнуровывал ботинки, стараясь выиграть время, — для чего?

«А если майор Даджума был убит по приказу губернатора? — думал он, вспоминая разговор за ленчем. — И теперь от меня хотят узнать, что он успел сообщить мне перед смертью. Но тогда почему бы властям не арестовать меня сразу? Зачем эти фокусы с мамбой? Ведь, если уж на то пошло, мы с Войтовичем могли еще несколько часов назад переплыть Бамуангу, и тогда… Тогда военному правительству стало бы известно о „дне икс“?

Он окинул взглядом комнату, не забыл ли чего‑нибудь.

— Я готов.

Офицер кивнул, вышел первым и не оглядываясь пошел к лифту, как будто не хотел, чтобы его видели идущим вместе с Петром.

…И сейчас, на вилле губернатора в Обоко, Петр вдруг подумал: нужно было, уходя с офицером, постучать в дверь Войтовича.

— Значит, вы виделись с майором Нначи для того, чтобы попасть в Поречье? — продолжал разговор Джеймс Аджайи. Он оставил стакан и вздохнул: — Майор Даджума был тогда еще жив…

— Что? — привстал в кресле Эбахон. — Майор Даджума… Вы хотите сказать, что…

Аджайи подчеркнуто печально склонил голову, но Петр опередил его:

— Майор убит вчера вечером… Эбахон выругался и вскочил:

— Проклятая страна! Мои помощники гибнут, а я узнаю об этом позже всех!

Он схватил большой бронзовый колокольчик, стоявший на каминной доске, и энергично встряхнул его. В холл поспешно вошел дежурный офицер, тот самый, в форме парашютиста, который встречал Петра у входа сюда.

— Немедленно свяжитесь с гарнизоном Уарри и узнайте все о гибели майора Даджумы. Все! Где, когда, как, при каких обстоятельствах! И скорее! И еще. Объявить траур. Хотя нет… Потом… Идите!

Парашютист козырнул и молча вышел. Эбахон залпом осушил свой стакан, наполнил его опять, хотел было поднести к губам, но передумал. Он остановил подозрительный взгляд на Аджайи:

— Мой друг Питер приехал из Уарри… Там уже известно о гибели Даджумы. А вы… были у людей «Шелл»… в буше. Откуда об этом известно вам?

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — звонким, почти детским голоском заговорил молчавший до этого Блейк. — Мы узнали об этом именно в буше.

Эбахон резко обернулся к маленькому англичанину.

— Да, да, — продолжал тот невозмутимо. — Наш радист перехватил передачу из Уарри в нашу штаб‑квартиру в Бонди. Вы же знаете… — Он, словно опять извиняясь, понизил голос: — Между всеми нашими отделениями в Гвиании имеется частная радиосвязь.

— Еще бы мне не знать! — проворчал губернатор. — Государство в государстве! Собственная радиосвязь, собственные города, собственные дороги, собственные аэродромы, собственные самолеты, собственная полиция… А нам‑то вы хоть оставили что‑нибудь в нашей стране?

Блейк смиренно развел руками:

— Вы преувеличиваете влияние нашей компании, ваше превосходительство.

— И вы проделали долгий путь из Бонди для того, чтобы сказать мне только это? — усмехнулся полковник. — Русские ведут куда более честную игру, чем вы и американцы, — неожиданно зло выпалил он и криво улыбнулся в сторону Петра. — А если у вас есть что‑то мне сказать — говорите, говорите при моем русском друге. Его направил ко мне глава военного правительства, и мне нечего скрывать от него.

Блейк и Аджайи переглянулись.

«Вот тебе и на! — мелькнуло в голове у Петра. — Ожидал ареста, а тут — посланец главы военного правительства, друг, при котором можно говорить абсолютно все! Что ж, посмотрим, что будет дальше».

— Я всегда знал, что вы далеко пойдете, Питер, — чуть подался к Петру Аджайи. — Особенно сейчас, когда русские добиваются в Африке успеха за успехом. И не удивлюсь, если вы вдруг станете советником при главе… какого‑нибудь нового государства.

— Я журналист. Всего лишь журналист, — парировал Петр.

— А мой друг, мистер Блейк, тоже всего лишь инженер! — многозначительно посмотрел Аджайи на губернатора. — Это довольно забавно, ваше превосходительство, иметь столь различных друзей. Впрочем… — Он взглянул на часы. — Прошу прощенья, ваше превосходительство. Время позднее, дороги развезло, а мы обещали сегодня же вернутья в Бонди с… Вы знаете, о чем я говорю, ваше превосходительство! — Он встал, по широкому лицу его расплылась добродушная улыбка. — Еще раз извиняемся за вторжение, джентльмены… — И стал пятиться к выходу.

Маленький англичанин встал тоже. Лицо его было холодно‑любезно. Он сухо поклонился хозяину дома, затем Петру — оба они уже были на ногах, — молча повернулся и вышел, опередив все еще улыбающегося Аджайи.

— До скорой встречи, джентльмены! — сказал Аджайи уже с самого порога и вдруг подмигнул — хитро и весело, как сообщникам, помогшим ему обстряпать хорошенькое дельце.

— Садитесь, дорогой Питер, — предложил губернатор, как только закрылась дверь. — Вернемся к нашему разговору… — И без всякого перехода он взял в руки зеленую папку — досье, все это время лежавшую перед ним на столике. — Здесь… — Он похлопал по зеленому картону сильной ладонью, — …собраны донесения о каждом вашем шаге с тех пор, как вы впервые переступили границу Гвиании. Управление по борьбе с коммунизмом, которым руководили земляки мистера Блейка (губернатор усмехнулся), не теряло времени даром. И чтобы доказать, что в Гвиании все изменилось, что мы считаем вас другом нашей страны… Смотрите!

Он сделал резкое движение рукой — и зеленая папка полетела в камин, прямо в самый жар разгоревшихся наконец тяжелых поленьев красного дерева.

Петр сухо произнес:

— Если вы пригласили меня лишь ради этого маленького аутодафе, то вряд ли стоило рисковать вашим прекрасным «мерседесом» — дорога от Уарри до Обоко в сезон дождей, как вы знаете, опасна. И потом, я не сделал в вашей стране ничего, что бы мне мог поставить в вину кто бы то ни было.

— Я знаю. Поэтому‑то я со спокойной душой и отправил в камин эту кучу доносов и клеветы. А пригласил я вас…

Губернатор на мгновение задумался. Его тонкие сильные пальцы отстучали на столике полную гамму…

Он словно не знал, как начать разговор, потом поднял на Петра свои выразительные выпуклые глаза:

— Вы, конечно, знаете, что в моей провинции очень сильны сепаратистские настроения…


…Когда все тот же зеленый «мерседес» доставил его обратно — к подъезду «Эксельсиора», было уже около десяти часов вечера и Уарри мерцал внизу, у подножия холма, на котором стоял отель, редкой россыпью тусклых огоньков: электричества в большинстве жалких домишек подданных его величества Макензуа Второго не было.

— Добро пожаловать, сэр! Я очень рад, сэр… Мне так приятно, сэр, — бормотал управляющий, заглядывая Петру в глаза.

«Сбесились они здесь все, что ли», — с досадой подумал Петр, но вслух произнес:

— Извините, господин управляющий… Я очень устал и хочу спать.

Петр вошел в холл и растерянно остановился.

В глубоких тяжелых кожаных креслах, в тщательно продуманном беспорядке расставленных вокруг фонтана и фантастической группы деревянных скульптур, изображающих «сотворение Земли», сидела вся журналистская братия, прилетевшая вчера из Луиса. Дым от сигар, сигарет и трубок стоял слоями в два‑три этажа. Судя по пустым пивным бутылкам, теснившимся на низких столиках, а то и прямо на полу у кресел, сидение в холле продолжалось довольно долго.

Сначала Петру показалось, что коллеги заняты своими разговорами, и он даже решил было незаметно проскользнуть к лифту, который уже угодливо держал для него открытым лифтер‑подросток, но не тут‑то было.

Разговор в холле сейчас же смолк, и все выжидающе уставились на него. Во взглядах коллег было любопытство, зависть, одобрение, враждебность и… ожидание, ожидание, ожидание…

Первым вскочил Анджей, сидевший рядом с Мартином Френдли со стаканом пива в руке.

— Приехал! — облегченно вырвалось у него и, поставив стакан на пол у ножки кресла, он шагнул навстречу Петру. — Честно говоря, я уж и не знал, что подумать, — говорил он по‑русски, — боялся уже, что…

— Э, джентльмены! Так дело не пойдет! — с кряхтеньем вылез из глубины кресла Мартин Френдли. — Мы уважаем великий русский язык, но провалиться мне в преисподнюю, если, кроме вас, кто‑нибудь из наших коллег… (он сделал широкий жест в сторону журналистской братии, поспешно покидающей свои насиженные места)… знает хоть несколько слов, кроме «товарыш» и «спасибо».

Петр вопросительно взглянул на Войтовича: было совершенно ясно, что от него здесь чего‑то ожидают.

— Понимаешь, — быстро заговорил Войтович и не думая переходить на английский, — я молчал о твоем неожиданном отсутствии до ужина. А во время ужина… ты должен понять, о чем только я не передумал… заявил Мартину, что у меня есть основания… ну, беспокоиться за твою судьбу. Потом… мы все вместе вызвали управляющего…

— Извините, джентльмены, — Войтович перешел на английский, — я рассказываю нашему другу, как мы вместе организовали его поиски. — Все закивали, загудели. — Этот парень из «Шпигеля», Шмидт, большой грубиян! — опять перешел на русский Войтович.

Шмидт, услышав свое имя, пробормотал в сторону крепкое ругательство и демонстративно отвернулся.

— Он так тряханул управляющего, что у того сразу развязался язык. Бедняга, видно, основательно боится губернатора, но тот далеко, а немец рядом… Так мы и узнали, что тебя увезли в Обоко. Что тут поднялось! Они решили, что ты всех перехитрил и договорился о личной аудиенции, обскакал их всех… Они готовы были тебя разорвать на куски. Посмотри — и сейчас дай им только волю! И в тот момент управляющего вызвали к телефону. Через минуту он примчался веселым и объявил, что ты был гостем губернатора, уже возвращаешься и что… губернатор поручил тебе сообщить нам нечто важное…

— Надеюсь, вы не упрекнете нас в отсутствии терпения, бади!

Мартин Френдли вынул изо рта свою короткую трубку, выпустил облако дыма и положил пухлую руку на плечо Петра.

— Мистер Войтович, насколько я понимаю, сообщил вам, как мы здесь… волновались. Парни не дадут мне соврать… — Он многозначительно подмигнул Петру. — Конечно, мы все знаем о вашей давней дружбе с «Золотым львом»: губернатор ведь тоже входил в эту организацию. И конечно же, он был с вами откровенен. Так что он просил нам передать? Не томите же нас, бади!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МЯТЕЖ

ГЛАВА 1


Да, Петр выполнил просьбу губернатора всего лишь одну, хотя их было… Впрочем, вторая была не просьба, вторая была… ультиматумом, срок которого истекал завтра в полдень.

И Петр ворочался без сна, не в силах не думать о том, что произошло накануне, и о том, что еще должно произойти.

Конечно, он не ожидал, что ему придется проводить нечто вроде пресс‑конференции в холле отеля «Эксельсиор», выступая чуть ли не как представитель губернатора Поречья. Но матерая журналистская братия не собиралась отпускать его, не выжав всю возможную информацию, всю до последней капли.

…Губернатор был с ним цинично откровенен.

Потягивая виски и устало смежив тяжелые веки, он продолжал разговор, прерванный приходом Аджайи и маленького англичанина. Голос его был негромок и уверен, губернатор нарочно говорил почти шепотом, чтобы заставить Петра внимательнее вслушиваться в свои слова.

— Я буду с вами откровенен, Питер, — начал он, не глядя на Петра. — Откровенен потому, что знаю: о нашем разговоре никому известно не станет…

Петр усмехнулся: подполковник был самоуверен!

— Журналисты получают информацию не для того, чтобы ее хранить, ваше превосходительство.

Губернатор кивнул:

— Конечно. Но бывает информация, которая тем выше в цене, чем дольше ее придерживают.

— Бывает и так, — согласился Петр.

— Так вот. — Голос губернатора стал вкрадчив. — Я уверен, что вы не обманете мое доверие.

Петр склонил голову.

— Завтра в полночь я объявлю о рождении на Африканском континенте новой страны, — торжественно продолжал Эбахон, — независимой Республики Поречье.

Так вот оно, то, что ожидалось все эти недели, о чем все говорили, но во что мало кто верил. А теперь это подтверждает сам губернатор…

— Вы хотите расколоть страну? — Петр провел языком по пересохшим губам. — Но ведь…

Он хотел сказать многое: и что Эбахон предает Гвианию, и что он обманывает своего друга Нначи, и что нефтяные монополии теперь задушат Поречье… но вдруг понял, что все его слова будут впустую, что все давно уже решено и продумано до мельчайших деталей — губернатором и теми, кто стоит за ним.

Ему вспомнилось хитрое подмигивание Аджайи, недоумение Блейка, увидевшего его, Петра, в гостях у губернатора…

— Гвиания — искусственное государство, созданное колонизаторами, — чеканил фразы губернатор. — История обрекла его на развал. Как только лопнули колониальные обручи, оно стало рассыпаться, как рассохшаяся бочка. И мой народ, народ идонго, будет отныне строить свою жизнь сам…

Глаза Эбахона были широко раскрыты, он смотрел куда‑то сквозь Петра, сквозь стены холла, сквозь каменную чашу холмов, окружавших Обоко.

И Петр понял, что губернатор произносит слова, которые все другие услышат завтра в полночь.

— И все же не понимаю, зачем понадобился вам именно я, — сухо сказал он. — К тому же тайна, которую вы мне доверяете, останется тайной только до завтра.

— Нет, даже только до того момента, когда вы войдете в «Эксельсиор» сегодня вечером, — уточнил губернатор. — Я попрошу вас сообщить о том, что вы от меня услышали, вашим коллегам.

«Значит, я не арестован, — подумал Петр. — Значит, губернатор действительно не знает, что я был вместе с Даджумой. И не по его приказу кто‑то сунул мне в ящик тумбочки „черную смерть“… Но все же меня привезли в Обоко не для того, чтобы присутствовать на репетиции завтрашнего выступления правителя Республики Поречье…»

— Кроме этого, у меня к вам есть предложение, — словно издалека донесся до него голос губернатора. — Я предлагаю вам место моего советника.

Последняя фраза была произнесена отчетливо, почти торжественно.

— Что? — не сразу дошел ее фантастический смысл до Петра.

— Я предлагаю вам быть советником при президенте независимой Республики Поречье, — еще отчетливее повторил губернатор.

Петр рассмеялся:

— Позвольте мне расценить это как шутку, ваше превосходительство?

Эбахон молчал, не сводя с Петра своих больших выпуклых глаз. И Петр разозлился:

— Я требую немедленно отправить меня в Уарри! Сначала вы похищаете меня. Потом я слышу какие‑то дурацкие предложения…

— Я еще не все сказал, мистер Николаев, — холодно перебил его губернатор. — Я делаю вам предложение, которое вы не сможете не принять.

— А если все‑таки не приму? Губернатор усмехнулся:

— Вы, конечно, читали «Десять маленьких негритят» Агаты Кристи? Так вот, если вы помните, все десять героев этой захватывающей книжки погибали один за другим… при таинственных обстоятельствах. Вас, прилетевших из Луиса, здесь тринадцать. Чертова дюжина — это ведь повеселее, чем просто десяток. И я обещаю вам, что они будут умирать по одному, если только вы… не будете благоразумны…

В голосе губернатора была такая холодная жестокость, что Петр содрогнулся:

— Это преступление!

— На войне как на войне. А что здесь будет война — предсказать нетрудно.

Петр вскочил.

— Но зачем я вам? — почти выкрикнул он. — Американцы, англичане, тот же Джеймс Аджайи… возьмут на себя эту роль с радостью.

— А мне нужен русский. Именно русский, советский. И вас мне послал сам бог! — Эбахон цинично усмехнулся. — Хотите вы того или нет, но вы будете в моей игре… нет, не простой пешкой! Сильной фигурой, которой я буду угрожать тем, с кем я начинаю эту игру. Пусть они думают, что я сговариваюсь с русскими, а вы — полномочный представитель Москвы. И чем настойчивее вы будете опровергать это, тем лучше… тем больше у них будет подозрений. И не делайте глупостей, Питер. Аджайи не случайно показал вас Блейку распивающим со мною виски как со старым другом. Он — хитрая лиса, он умеет вести торг.

Он отхлебнул виски, не сводя с молчавшего Петра прищуренных глаз. Потом продолжал:

— Я не нуждаюсь в вашем ответе. Вы… вернее, ваше имя… сейчас полностью в моей власти. Игра уже идет. И помните, что жизнь ваших коллег‑журналистов зависит от вас. Вы, русские, гуманисты. Так не забывайте же об этом!

Подполковник неторопливо поднялся из кресла: кряжистый, бородатый, расправил плечи и потянулся за бронзовым звонком на каминной доске:

— Сейчас вас отвезут в Уарри, и я надеюсь на ваше благоразумие.

Он позвонил, на пороге вырос все тот же дежурный офицер.

— Доставьте, пожалуйста, господина советника в Уарри. Петр вскинул голову, хотел было возразить, но понял, что это ни к чему, и пошел к двери.

— И не забудьте, что среди «маленьких негритят» и ваш польский друг. Ведь вы не хотели бы доставить ему… неприятности, а? — услышал он уже на пороге голос губернатора.

…Сон не шел. Петр думал о чудовищной провокации, которую затевали Эбахон и этот прожженный интриган Аджайи, решившие разыграть «советскую карту», чтобы продаться как можно дороже… англичанам? Американцам? Тем, кто больше даст. А дадут больше, конечно же, американцы. Британский лев давно уже порастерял свои зубы!

Петр встал с кровати и принялся ходить по комнате. «Как зверь в клетке», — подумал он о себе. И его охватила ярость: нет, он вырвется! Он должен вырваться! Мы еще посмотрим — в вашей ли я власти, господа Эбахон и Аджайи! Но сначала надо успокоиться, собраться, взять себя в руки, все проанализировать… Все, начиная с визита к майору Нначи… там, в Луисе!

«Интересно, знал ли майор Нначи о том, что „день икс“ наступит так скоро? — думал Петр. — Конечно, не знал. Он все еще надеялся выиграть время и укрепить свой режим: ему хотелось во что бы то ни стало убедить „Шелл“, что ее нефтяным полям ничего не грозит. Чудак, он все еще верил в добрую волю „Шелл“, а она… (Петр горько усмехнулся.) Нет, не случайно этот хитрый лис Аджайи приехал к губернатору с маленьким англичанином!»

Потом ему вспомнился смертельно раненный Даджума, быстро чернеющая вода… Бедняга надеялся, что Петр сумеет предупредить о «дне икс», что ему удастся вовремя оказаться на том берегу, за Бамуангой. Но кто‑то следил за Даджумой. Кто? Неужели же Эбахон действительно не знал о гибели своего начальника штаба?

Петр пошел в ванную и напился воды — прямо из‑под крана: в отеле «Эксельсиор» имелись свои очистительные установки, и амебной дизентерии, этого бича тропиков, опасаться было нечего.

Вернувшись из ванной, он понял, что так и не заснет: закутался в одеяло, уселся в низкое пенопластовое кресло и вытянул ноги.

За окном стояла глухая тьма. Ровно гудел кондиционер, навевая прохладу и покой, но покоя не было.

Может быть, стоило рассказать все Войтовичу? Но, собственно, он ведь вчера все ему и рассказал. Все, кроме…

— Ерунда! — раздраженно сказал Петр вслух. Он зевнул, глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Проснулся он от настойчивого стука в дверь и не сразу понял, где он.

Комната была залита ярким солнечным светом.

Петр вскочил и, завернутый в одеяло, как в плед, пошел к двери:

— Кто там?

— Ты жив? — донесся из‑за двери веселый голос Анджея. — Тогда открой.

Он вошел, свежий, отдохнувший за ночь, но, взглянув в лицо Петра, сразу же насторожился:

— Ты что? Опять какое‑нибудь приключение?

— Что‑то не спалось, — вяло ответил Петр и пошел в ванную. — Подожди, я сейчас…

Войтович посмотрел на часы:

— Поторапливайся, здесь подают завтрак до половины десятого, а сейчас уже… девять пятнадцать.

Горячая вода, холодная. Горячая, холодная, горячая… Брр! Хорошо! В голове просветлело. Петр повернул кран и принялся с силой растираться толстым мохнатым полотенцем.

— А как там наши коллеги?

— Шумят — опять не работает почта! Ты же им вчера такое наговорил…

— Ничего, кроме того, что просил передать им губернатор, — сказал Петр, выходя из ванной. — Только то, что сегодня в полночь мятежники объявят о создании Республики Поречье. Ну и… ответил на некоторые вопросы.

— Некоторые!

Войтович взял с вешалки у кровати брюки Петра и кинул их ему:

— Лови!

— Конечно, некоторые!

Петр прыгал на одной ноге, стараясь попасть другой в брючину.

— Но сам факт! Сам факт, что именно ты, советский, первым сообщаешь о начале мятежа. И что именно тебя губернатор вызвал в Обоко для конфиденциального разговора… это, по‑твоему, для западных журналистов, привыкших видеть лес за каждым деревом, ничего не значит?

— Черт! — вырвалось у Петра. — Ты думаешь, они считают, что я рассказал им не все?

Войтович кивнул:

— Они в этом совершенно уверены! — Он взглянул на часы и заторопился. — Пошли завтракать! Его величество не будет напрасно расходовать газ, подогревая кофе индивидуально для каждого опоздавшего.

В ресторане их ждали. Не успели они сесть за столик, как к ним поспешил сам управляющий отелем — изысканный, с набриолиненным пробором, в кремовом смокинге, пахнущий дорогими духами. За его спиной почтительно согнулись в полупоклоне метр и официант в любимых королем Макензуа красных, расшитых золотом мундирах.

Петр и Анджей с улыбкой переглянулись.

— А ты говорил — не будут расходовать газ, — подтолкнул Петр локтем друга.

— Я же забыл, что отныне ты — полномочный представитель главы независимой Республики Поречье! — в тон ему ответил Войтович.

Улыбка на лице Петра сразу погасла. Мысли, которые всю ночь не давали спать, вернулись опять — и Петру расхотелось завтракать.

Он передал Войтовичу папку алой кожи, тисненной королевскими гербами, в которой покоились плотные голубоватые странички меню.

— Может, закажешь? Что себе, то и мне.

Анджей кивнул, полистал меню и принялся диктовать заказ. Управляющий громко и отчетливо повторял каждое его слово, полуобернувшись к метру. Тот так же громко диктовал заказ официанту, который поспешно выводил каракули в большом блокноте, повторяя после каждой строчки:

— Йе, са… Йе, са…

Кончив принимать заказ, управляющий взял из рук Войтовича красную папку и уважительно склонился к Петру:

— А… больше никаких… приказаний не будет?

Внутри у Петра все напряглось: подполковник Эбахон ждал ответа.

— Нет! — твердо отрезал он.

— Так и передать? — еще ниже склонился управляющий, «…среди них и ваш польский друг. Вы ведь не хотели бы доставить ему неприятности, а?» — вспомнил Петр голос Эбахона.

«…не хотели бы… не хотели бы… не хотели бы…»

— Подождите! Не передавайте ничего! Управляющий любезно улыбнулся и выпрямился.

— О чем это он? — проводил его взглядом Войтович.

— Так…

Войтович перевел взгляд на Петра, внимательно изучающего складку на красной скатерти, секунду‑другую смотрел на него, но ничего не сказал.

Они сидели молча, пока не подали завтрак.

— Кстати, — заговорил Войтович, отламывая кусочек горячего, хрустящего тоста. — Забыл тебе сказать… Сразу после ленча нас всех повезут в Обоко. А до этого приказано отель не покидать. — Он помолчал и добавил: — С утра приезжал какой‑то офицер… от районного комиссара…

— Не могу ли быть еще чем‑нибудь полезен джентльменам? Голос вновь подошедшего управляющего был вкрадчив.

Он многозначительно смотрел на Петра, и Петра передернуло от его взгляда.

— Нет, — твердо сказал он и тронул локоть Войтовича. — Пошли, Анджей. Засыпаю прямо на ходу…


ГЛАВА 2


Ему — хотя, честно говоря, он на это и не надеялся — сразу же удалось заснуть. Сон свалил его, как только он коснулся постели. А когда проснулся, в дверь стучали.

Он встал, полусонный, и пошел открывать, ругая про себя Анджея. Но на пороге стоял все тот же управляющий, уже успевший сменить свой кремовый смокинг на черный фрак. Духами от него несло по‑прежнему крепко.

— Хочу напомнить, что ленч ровно в час, — склонил он свою набриолиненную голову. — В два часа за джентльменами придут машины — мне только что звонили из канцелярии его превосходительства губернатора подполковника Эбахона.

Последние слова он произнес почти торжественно и сделал паузу, ожидая, что ответит Петр. Но Петр молчал, чувствуя, как все внутри у него закипает.

— Мне нечего передать господину губернатору, — жестко отрезал он.

Управляющий поклонился и попятился. Петр закрыл дверь и запер ее.

И все же мятежники пытаются шантажировать англичан, вдруг подумалось ему. Точнее, «Шелл». Старый лис Аджайи не случайно привез человека «Шелл» к губернатору, когда тот принимал Петра. Англичанин должен был увидеть подполковника с русским в дружеской обстановке. Ну конечно же! Пару недель назад луисские газеты писали, что приближаются сроки выплаты «нефтяных денег» — более ста миллионов долларов. «Шелл» должна была рассчитываться с Луисом за гвианийскую нефть точно в определенный срок, и этот срок должен был вот‑вот наступить. Военное правительство очень рассчитывало на эти деньги — бюджет Гвиании еле держался.

А теперь похоже, что Луису денег не видать: Эбахон и компания хотят заставить «Шел. л» отправить «нефтяные доллары» в Обоко. Дальше тоже нетрудно предсказать: ими будет оплачено оружие для мятежной армии. И наемники… Конечно же, наемники! Как их называют в Англии? Кажется, «псы войны»?

Русский советник все время рядом с Эбахоном… Ого! Англичанам будет над чем призадуматься!

За ленчем царило приподнятое настроение. Истомившиеся от вынужденного безделья коллеги Петра все, как один, спустились в холл уже с вещами, как бы подчеркивая, что в отеле они больше оставаться не намерены.

Петр и Анджей сидели вместе с Мартином Френдли, четвертым к ним подсел районный комиссар Мбойя, который, как он сам сообщил соседям по столу, тоже собирался в Обоко.

Петр сразу же заметил перемену по сравнению со вчерашним днем в отношении к себе комиссара: Мбойя явно стремился расположить к себе Петра — шутил, рассказывал забавные истории.

Мартин Френдли попыхивал трубкой и добродушно улыбался, наблюдая старания районного комиссара. Сейчас, как никогда, он был похож на старого, мудрого, все понимающего дядюшку.

Взгляды, которые он бросал время от времени на Петра, словно говорили: «Молодец, сынок! Ты делаешь карьеру прямо на глазах! Перед тобой заискивает сам районный комиссар, а что‑то будет дальше!»

Ленч был торопливым, скомканным. Никто и не подумал задержаться за столом, чтобы выкурить лишнюю сигарету и поболтать о разных разностях. Минут за двадцать до назначенного срока все вышли из отеля и, разбившись на группки, прогуливались по солнцепеку.

Затем комиссар, извинившись, отправился к управляющему — кому‑то позвонить. Мартин Френдли заявил, что после ленча привык немножко подремать в кресле, а поскольку в его возрасте привычки менять уже поздно, намерен провести время, оставшееся до отъезда, у прохладного фонтана в холле. Вскоре и остальные последовали его примеру.

Петр и Анджей остались одни. Молча, думая каждый о своем, они прошлись несколько раз по асфальтовому пятачку и остановились перед отелем, наблюдая, как заключенные местной тюрьмы, босые, в белых куртках без рукавов, в белых шортах и такого же цвета круглых шапочках, подравнивали просторную зеленую лужайку перед отелем.

Безоружный полицейский, доставивший их из тюрьмы на работу, сидел под чахлой акацией и, сняв свою серую фуражку, время от времени тер большим несвежим платком лысую голову.

Арестанты лениво взмахивали тяжелыми, сверкающими на солнце котласами — так здесь назывались большие широкие тесаки — и косили ими яркую, сочную траву, буйно рванувшуюся в рост после первых же ливней наступающего сезона дождей.

— Его величество мог бы купить машинки для стрижки своих лужаек! — услышали Петр и Анджей голос Шмидта‑неслышно подошедшего к ним сзади.

Они разом обернулись. Шмидт стоял перед ними, плотный, краснолицый, уверенный в себе мужчина в расцвете лет. От него основательно пахло пивом, глаза под белесыми ресницами поблескивали.

— Так что, Питер, какие новые сенсации ожидают нас сегодня? Вчера вы нам ничего не сказали о сегодняшней поездке… — Шмидт хитро подмигнул Войтовичу: — Он и от вас кое‑что держит в секрете, Анджей, а?

— Боюсь, что да, — в тон ему ответил Войтович и взглянул на Петра.

Сказано это было так, что Петр понял: Анджей догадался, что Петр что‑то утаивает от него, догадался и обижается.

— Не только у вас есть свои профессиональные секреты, герр Шмидт! — Петр постарался придать беседе иной поворот: — А вот и машины!

Действительно, по извилистой асфальтовой ленте, опоясывающей холм, на котором возвышался «Эксельсиор», поднимались пять автомобилей, выкрашенных в зеленый цвет: впереди — «джип» с солдатами, следом за ним большие открытые лимузины.

— И сумасшедший в придачу, — кивнул Войтович на фигуру, приближающуюся с другой стороны к площадке, на которой они стояли.

К ним шел рослый, совершенно обнаженный человек с густой копной ни разу в жизни не стриженных волос. Налитое, тугое тело лоснилось от пота, мышцы играли, он был удивительно правильно сложен.

— Как Аполлон, — заметил Шмидт.

— Такой же красивый и такой же счастливый, — с иронией добавил Войтович.

Шмидт ухмыльнулся:

— А разве в нашем мире безумие не счастье? Я знаю немало людей, которые охотно поменялись бы с ним местами в жизни! Жить сегодняшним днем, не имея прошлого, не задумываясь о будущем! Не нуждаться ни в жилье, ни в одежде, ни в ком и ни в чем… Разве не стоит этому завидовать?

— Но вы забыли о необходимости питаться, герр Шмидт, — вежливо вставил фразу Петр.

Шмидт взглянул на него все с той же усмешкой:

— Вы уже много лет в Африке, мистер Николаев. И разве вы не знаете, как туземцы относятся к своим сумасшедшим? Они считают, что сумасшедший общается с богами, с духами, а разве кто‑нибудь в Африке посмеет обидеть такого? Сумасшедший… Их называют здесь «крис»…

— От испорченного английского «крези» — сумасшедший, — профессорским тоном пояснил Войтович этимологию слова.

— Или «Крист», Христос, — не согласился с ним немец. Сумасшедший был уже совсем рядом — этот голый человек на голой земле. Он шел, ничего не видя, и на лице его светилась блаженная улыбка. Все, что было на нем, это длинный тонкий кинжал в ножнах, желтых, чешуйчатых, из змеиной кожи. Ножны висели на кожаной петле, обхватывающей левое предплечье сумасшедшего гиганта, и раскачивались в такт его широким шагам.

— Крис! Крис! — раздался от входа в отель предостерегающий крик швейцара. Он поспешно юркнул в холл и через минуту появился оттуда в сопровождении трех дюжих парней‑носильщиков в синей униформе.

Парни стали осторожно приближаться к сумасшедшему, подбадриваемые швейцаром, который, однако, сам предпочитал держаться за их спинами.

— А вы говорите: кто посмеет такого обидеть, — обернулся Петр к немцу, который, хмурясь, наблюдал за попытками носильщиков преградить сумасшедшему путь к отелю.

— Бедняга просто голоден, — тихо, словно про себя, заметил Анджей.

Сумасшедший, не доходя шагов пяти до синих фигур, стоящих у него на пути, остановился. На лице его вдруг отразилось что‑то похожее на отчаяние. Он жалобно застонал, словно упрашивая пропустить его.

— Цум тойфель! — выругался по‑немецки Шмидт. — Эти парни сами недалеко ушли от несчастного. Друг, эй! Друг! — И он решительно шагнул к сумасшедшему. — Иди сюда. Дай мне руку… И пусть летит все в ад кромешный, ко всем чертям собачьим!

Сумасшедший, казалось, понял его. Он повернулся и пошел навстречу Шмидту. Лицо больного было искажено отчаянием, он словно пытался спастись от чего‑то, что преследовало его и чего он не понимал.

— Ну, — тихо сказал немец и коснулся его плеча, как касаются тела обиженного кем‑то животного, когда хотят его приласкать.

— А‑а‑а‑а! — вырвался полный страха и отчаяния нечеловеческий крик из широкой груди сумасшедшего.

И в то же мгновение он вырвал из змеиных ножен тонкое и длинное лезвие, отпрыгнул в сторону и, выставив его впереди себя на вытянутой руке, кинулся прямо наШмидта.

Все произошло так быстро, что Петр опомнился, лишь когда увидел, как сумасшедший вырвал потемневшее лезвие из груди неподвижно стоящего, еще не понимающего, что произошло, Шмидта, прыгнул с асфальтового пятачка на лужайку, которую выкашивали арестанты, и большими прыжками, завывая и размахивая кинжалом, понесся вниз с холма.

Белые фигурки заключенных шарахались с его пути, и он несся куда‑то как безумный бог тропических лесов Африки.

Выражение недоумения на лице Шмидта сменилось вдруг растерянной улыбкой.

— Кажется… этот парень… убил меня, — удивленно сказал он и, держась рукой за грудь, там, где сердце, стал медленно опускаться на серый асфальт, на который уже упали первые капли его крови.

— Крис! — с ужасом выкрикнул швейцар, пятясь назад. — Крис убил маста…

Петр и Анджей одновременно кинулись к Шмидту и подхватили его как раз в тот момент, когда ноги немца вдруг сломались в коленях и он рухнул, заваливаясь на бок.

Они осторожно опустили его на асфальт и опустились на колени рядом. Он был уже мертв. Лицо его, при жизни бывшее жестоким, угрюмым, теперь казалось спокойным и умиротворенным, даже безмятежным.

К ним спешили люди — белые и черные. Кто‑то кричал на местном языке, кто‑то на английском требовал организовать погоню…

— Разойдитесь… ему нужен воздух! — услышал над собою Петр ровный голос Мартина Френдли.

Небольшая толпа окружила их плотным кольцом. Вот Стив Стоун — лицо напряжено и бледно. У его помощника Лакса в глазах застыл ужас, на лбу крупные капли пота, пальцы лихорадочно теребят воротник клетчатой рубахи. У щеголеватого Альберто Монтини в руках фотокамера… Щелк, щелк, щелк… Рядом с ним с лицом, вдруг ставшим серым, Мозес Аарон, француз Серж Богар, Дании Смит из Рейтера…

— Боюсь, что ему теперь уже ничего не поможет, — философски пробормотал в свои бальзаковские усы Серж Богар. — Парень мертв.

Монтини сделал еще снимок и, опустив камеру, поднял глаза к небу. Губы его зашевелились в беззвучной молитве.

Богар с неприязнью взглянул на него, поморщился и отвернулся.

— Мертв! — подтвердил Войтович, отчаявшийся нащупать пульс и осторожно опустивший руку убитого.

Френдли поднес ко рту свою короткую трубку, глубоко затянулся и невозмутимо выпустил облако дыма:

— Он искал этого.

— Перестаньте! — возмутился, прерывая молитву, Монтини, и было непонятно, что его возмутило — то ли слова Френдли, то ли это дымное облако.

Американец иронически глянул на него.

— Если издатели пригрозили тебя выкинуть, это еще не значит, что ты должен искать смерти, — уже спокойнее добавил Монтини. — Никто не имеет права диктовать свою волю всевышнему.

— Но зато его семья получит хорошую страховку, — ни к кому не обращаясь, заметил Дании Смит.

Все промолчали — тут возразить было нечего.

Петр слушал все это как во сне. Ему казалось, что он наблюдает происходящее со стороны. Бездарный, нелепый случай, до отчаяния глупая смерть… И эти разговоры… Ужас первых мгновений прошел, и ему на смену явился профессиональный цинизм… Действительно, мало ли смертей видели собравшиеся здесь со всего света эти прожженные профессионалы!

— Позвольте, джентльмены! Позвольте!

Районный комиссар Мбойя пробирался сквозь плотную толпу: служащие отеля, казалось, все до одного собрались посмотреть на убитого.

Комиссар наконец протиснулся к убитому, несколько мгновений смотрел на него:

— Какое несчастье… какое несчастье… И в такой день! — Он расстроенно покачал головой. — Позавчера — майор Даджума, сегодня — мистер Шмидт. Его величество Макензуа Второй будет недоволен! Ведь после всего этого порядочные люди перестанут останавливаться в его отеле! — Он обернулся назад и распорядился: — Носилки!

— Йе, са…

Парни в синей униформе, те самые, что пытались преградить путь сумасшедшему, протиснулись сквозь толпу с носилками в руках. Лица у них были испуганные.

За ними появился управляющий. На него было жалко смотреть, уж он‑то знал, чем грозит отелю потеря репутации.

— Осторожно… осторожно, — приговаривал он, когда носильщики неловко поднимали тяжелое тело убитого. — Не уроните… только не уроните…

Петр взглянул на его растерянное лицо, и вдруг страшная мысль обожгла его мозг:

«А что, если…»

Нет! Он даже мотнул головой, пытаясь избавиться от этой мысли: нет, он не виноват в гибели Конрада Шмидта, это все нелепый случай, никто не мог подослать сумасшедшего! В конце концов, такие больные неуправляемы…

А в ушах все громче и громче звучал голос Эбахона: «Я обещаю вам, что они будут умирать по одному, если только вы… не будете благоразумны».

Петр взглянул на Анджея. Ему показалось, что и Войтович слышит эти слова: они звучат громко, их слышат здесь все, все, собравшиеся на асфальтовой площадке перед отелем.


ГЛАВА 3


Их разместили в рест‑хаусе[4]. Небольшие домики, разбросанные под гигантскими деревьями манго на просторной зеленой лужайке, предназначались обычно для правительственных чиновников, приезжавших в Обрко по делам. В каждом домике было по две комнаты.

Обычно пустующий, на этот раз рест‑хаус был переполнен. Журналистам предоставили шесть комнат — три домика, в остальных разместились шумные крепкие парни в зеленой униформе с красными раковинами «Шелл» на рукавах.

Они веселой толпой вывалились из бара, разместившегося в домике, занятом администрацией рест‑хауса, куда зеленые лимузины доставили журналистов из Уарри, и бурно приветствовали вновь прибывших, словно старых знакомых.

— Давай, ребята, располагайся! — кричали они, с пьяной фамильярностью хлопая их по плечам. — Веселее будет! Эти кафиры[5] еще попляшут под нашу музыку!

Петр узнал среди них нефтяников, прибывших в Уарри в один день с журналистской братией. Но ему показалось, что здесь были и кое‑кто из тех, с кем он познакомился в Луисе — в бассейне аэропорта: правда, за несколько дней они обросли густой щетиной и явно отпускали бороды. Петру даже почудилось, что в шумной толпе промелькнул «малыш» Кувье, высокий бельгиец со шрамом на щеке.

— «Крестоносцы», — вспомнил он вслух, как назвали себя парни, плескавшиеся вместе с ним в бассейне.

— Что? — переспросил Войтович: как раз в этот момент он брал у клерка ключ от «шале номер шесть», забронированного канцелярией губернатора для него и Петра.

В баре, куда была открыта дверь из небольшого холла, было шумно и дымно. Оттуда доносились пьяные крики и хохот, солдатские ругательства — английские, французские, немецкие.

— Крестоносцы? — Войтович подкинул на ладони деревянную грушу красного дерева, к которой был прикреплен ключ, прищурился: — Крестоносцы… Псы‑рыцари… Псы войны. Неужели ты видал где‑нибудь нефтяников с такой выправкой?

Анджей кивнул в сторону бара:

— Ты обрати внимание на их лексику! Казарма на всех языках.

Снаружи затарахтел мотоцикл, двигатель его взревел и заглох, и почти сразу же, тяжело топоча по натертому воском полу, в холл вошел офицер‑парашютист.

— Мистер Николаев? — крикнул он с порога.

Клерк за стойкой показал взглядом на Петра. Офицер понял его:

— Мистер Николаев?

Он перевел взгляд на Войтовича и замолчал, словно решая, как поступить.

Войтович прищурился, снял свое пенсне и не спеша принялся его протирать.

Офицер помедлил, потом поднес пальцы к берету:

— Его превосходительство просит господина советника прибыть к нему в резиденцию, как только господин советник изволит отдохнуть с дороги…

Петр закусил губу, покосился на Анджея. Тот поднял бровь.

— Его превосходительство просил передать, что церемония начнется в одиннадцать на стадионе. Подъем флага — в полночь. Через час сюда прибудет машина, выделенная в распоряжение господина советника. — Офицер опять помедлил, затем продолжал: — Может быть, господин советник желает что‑нибудь сообщить его превосходительству?

«Пошел бы он к черту», — чуть было не вырвалось у Петра, но он сдержался.

И опять ему показалось, что он слышит голос Эбахона: «Они будут умирать, если только вы не будете благоразумны».

— Простите, сэр, — козырнул офицер. — Я забыл… его превосходительство выражает свое глубокое сожаление по поводу несчастья, случившегося с вашим коллегой в Уарри.

Мысль, что в смерти Шмидта виноват именно он, не выходила у Петра из головы. Эбахон не шутил!

И вот теперь, если Петр сделает ложный шаг, кто будет следующим? Мартин Френдли? Маленький японец, имя которого Петр так до сих пор и не удосужился узнать? Красавчик Монтини или усатый Серж Богар?

Петр тяжело вздохнул:

— О'кэй! Передайте подполковнику Эбахону… я к его услугам.

— Слушаюсь, господин советник!

Офицер козырнул и вышел из холла. Двигатель его мотоцикла взревел…

— Что ж, пошли, — равнодушно сказал Войтович, — тебе нужно отдохнуть…

Петр ожидал от него чего угодно: насмешливых вопросов, обиженного молчания, но не этого тона.

— Я все объясню, — устало сказал Петр, словно оправдываясь. — Понимаешь…

Анджей коснулся его локтя:

— Только не сейчас. Примешь душ, успокоишься. Может быть, я и тебе смогу что‑нибудь посоветовать, а? Все‑таки бывший солдат, и мне чаще доводилось общаться с подполковниками, чем тебе. И в ситуации посложнее.

Было уже темно. Короткие тропические сумерки промелькнули, будто их и не было. Просто кто‑то щелкнул выключателем, и свет сменился густой темнотой, подсвечиваемой лишь тусклыми слабенькими лампочками, развешанными на редких столбах вокруг лужайки, на которой темнели домики рест‑хауса.

…Машина, «выделенная господину советнику», прибыла, как и говорил офицер‑посыльный, ровно через час.

К этому времени Петр, освеженный, взбодренный душем, уже сидел в кресле‑качалке на крыльце шале и ждал развития событий. Войтович расположился тут же, усевшись на бетонных ступеньках, ведущих в дом, обхватив руками свои острые колени и прижавшись к ним подбородком.

Когда послышался гул подъезжающего автомобиля, а затем свет фар прорезал полумрак лужайки, Войтович поднял голову:

— Ни пуха ни пера!

— К черту! — отозвался Петр, вставая из кресла и глубоко вздыхая: он все еще не был до конца уверен, правильное ли решение приняли они с Войтовичем.

Зеленый «мерседес» медленно подкатил к шале и остановился, выключив фары. Солдат‑шофер приоткрыл дверцу и высунулся из машины, стараясь разглядеть людей на крыльце.

— Господин советник? — неуверенно произнес он.

— Едем, — отозвался Петр, направляясь к машине. Солдат поспешно выскочил из‑за руля и распахнул заднюю дверцу. Петр кивнул ему и молча полез в кабину. Дверца за ним захлопнулась, шофер все так же поспешно вернулся на свое место — и «мерседес» покатил по лужайке, мягко покачиваясь на неровностях, словно лодка на малой волне. Солдат осторожно вывел машину на шоссе, ведущее вниз, в каменную чашу города, и перед Петром открылся вечерний Обоко — скудная россыпь тусклых огоньков и лишь два ярких пятна белого света: эллипс городского стадиона и дом губернатора с гигантскими слоновыми бивнями, ослепительно сверкавшими в свете направленных на них прожекторов.

На этот раз городские улицы кипели жизнью. Горожане густыми толпами тянулись к стадиону, хотя было всего лишь около восьми и до одиннадцати времени оставалось еще достаточно. Но жители города предпочитали прийти заранее, чтобы занять места поудобнее.

Они шли целыми семьями — женщины с детьми, старики и старухи. Малыши спали, крепко привязанные к широким спинам мамаш, подростки целыми компаниями носились с веселым гвалтом, задирая друг друга и получая подзатыльники от взрослых. Торговки, могучие «мамми», несли на головах подносы с дешевыми сладостями, возбуждающими орехами кола, рассыпанными сигаретами и спичками, твердыми, как камень, галетами, пыльными жестянками португальских сардин, тронутыми ржавчиной баночками пастеризованного молока и длинными широкими палочками для чистки зубов.

У иных на головах красовались расписанные яркими цветами белые эмалированные ведра, прикрытые листьями бананов, с теплым мой‑моем — огромными клецками, жареными кормовыми бананами — плантейном, кусками мяса, насквозь проперченными цыплятами. Продавцы пальмового вина вели за руль велосипеды, увешанные калебасами и сетками, в которых бренчали эмалированные миски, заменявшие покупателям стаканы.

В руках у многих были дешевые приемники, включенные на полную громкость и заполнявшие все вокруг задорными ритмами темпераментных танцев.

«Мерседес» медленно продвигался сквозь толпу, шофер отчаянно клаксонил, и горожане равнодушно оглядывались на него, не торопясь уступать дорогу.

Ворота, ведущие в сад, окружающий виллу губернатора, были распахнуты, около них стояло десятка полтора автомобилей самых разных марок.

Здесь же замерли два маленьких пятнистых броневичка — французские «панары». Люки их были распахнуты, оттуда торчали головы в касках. Чуть поодаль, в открытых «джипах» с установленными на треногах базуками, скучали десантники в мешковатой пятнистой форме и черных беретах.

Шофер медленно миновал аллею, ведущую к фальшивым слоновьим бивням, и подрулил к крыльцу виллы. Часовые кинулись открывать дверцу…

— Господин советник! — громко выкрикнул один из них, видимо старший.

На крыльце появился дежурный офицер, тот самый, который встречал Петра в прошлый раз, улыбнулся ему как старому знакомому:

— Его превосходительство ждет вас…

Петр пошел следом за ним. Как и в прошлый раз, в холле никого не было, в камине трещали поленья махагони[6], а сверху, со второго этажа, доносились звуки рояля. На этот раз Эбахон играл Шопена.

Эбахон играл минут тридцать — вальс за вальсом. Потом лестница заскрипела под его грузными шагами, и он спустился в холл, все в той же форме командос, тихий и задумчивый, с усталым, почти больным лицом.

Петр встал и пожал руку, протянутую подполковником.

— Спасибо, — просто сказал Эбахон и знаком предложил Петру сесть в кресло.

— Не за что, — усмехнулся Петр.

Губернатор мягко улыбнулся — он умел быть обаятельным:

— За то, что вы приняли мое предложение.

— Почему вы так решили?

Петр поймал себя на том, что невольно напрягся: начинался поединок, в котором он должен был победить. Только победить — иного выхода у него не было.

Губернатор словно прочел его мысль.

— Потому что иного выхода у вас нет, — сказал он, мягко улыбаясь. Сейчас он был похож на сытого кота, наслаждающегося игрой с пойманной мышью.

Но Петр думал сейчас о другом. Во внутреннем кармане его куртки работал японский плоский диктофон. Петру дал его Войтович, страстно любивший всяческие технические новинки. Петр включил эту сверхчувствительную игрушку перед тем, как Эбахон спустился в холл: кассета была риверсная — туда и обратно, ее хватало на час…

— Но прежде чем дать вам согласие, могу ли я получить ответы на несколько вопросов?

Это был следующий ход в игре, которую Петр спланировал с Войтовичем.

Эбахон добродушно кивнул:

— У меня от вас нет секретов…

«Как он уверен, что я у него в руках!» — подумал Петр.

— Я хочу еще раз услышать, какая роль отводится мне в ваших планах, — решительно начал он. — Конечно, кое о чем я от вас уже знаю. Например, о том, что вы хотите припугнуть ваших союзников возможностью переговоров с моей страной. Я же нужен вам как реальное доказательство такой возможности. Не так ли?

— Тогда зачем же вы меня об этом спрашиваете? — ухмыльнулся губернатор. — Ведь ваша страна никогда не пойдет на это?

Петр покачал головой:

— Моя страна не вмешивается во внутренние дела других народов и тем более не поддерживает мятежников‑сепаратистов.

— Вот видите… А мы сейчас готовы продать душу хоть черту, лишь бы он помог нам стать независимыми и свободными, жить, не боясь погромов, не опасаясь за жизни наших отцов, матерей, детей. Разве вы не знаете, что вот уже два дня по всей Гвиании убивают людей только за то, что они принадлежат к племени идонго? (Голос Эбахона дрогнул). Да, да… не смотрите на меня так… Вся страна сегодня залита кровью. Погромщики врываются в дома своих соплеменников, убивают их, грабят. По рекам плывут трупы, стервятники терзают непогребенные тела. И это не первый раз. Вы изучали историю Гвиании, вы знаете, что погромы повторяются регулярно — каждые семь‑десять лет, погромы по всей стране!

«А он знал, что погром должен начаться, начаться именно в эти дни», — вдруг подумал Петр.

— Но богатые идонго успели заранее перевести свои капиталы в Поречье, не так ли? — Петр сделал паузу, затем, понизив голос, продолжал: — Кстати, ваше превосходительство, вы ведь, пожалуй, самый богатый идонго.

Эбахон помрачнел:

— Мои деньги принадлежат моему народу. Но… мы отклонились от темы. Я жду вопросов.

— Если я соглашусь, что это даст нам… Мне и моему польскому другу?

Губернатор мгновение колебался.

— Не буду вас обманывать. Ничего. Но взамен я гарантирую вам безопасность.

— И даже от сумасшедшего, который убил Конрада Шмидта?

Голос Эбахона стал ледяным:

— Я надеюсь, что в будущем вы не станете задавать мне бестактных вопросов.

— Значит…

В холл вошел дежурный офицер, склонился к уху губернатора, что‑то зашептал ему. Эбахон кивнул и встал.

— Только что окончилось совещание традиционных вождей моего народа. Они совещались со жрецами джу‑джу[7] и сейчас идут сюда, чтобы сообщить мне свое решение. Сейчас вас отвезут в реет‑хаус, а к одиннадцати доставят на стадион, прямо на трибуну для особо важных персон.

— Вот об этом‑то я и хотел сказать еще несколько слов, — твердо отчеканил Петр, тоже вставая.

— Говорите, — нетерпеливо дернул плечом Эбахон.

— Я не хочу участвовать в церемонии объявления мятежа и не буду вместе с вами на трибуне для особо важных персон… Неужели же вы всерьез могли рассчитывать, что я буду играть при вас роль пугала, с помощью которого вы будете шантажировать своих хозяев? Мало того, я обязательно расскажу моим западным коллегам все эти любопытные вещи, которые я услышал от вас… В том числе и о «десяти маленьких негритятах».

Петр ожидал, что губернатор разъярится, вскочит, словом, произойдет что‑то бурное… Но Эбахон лишь прищурился:

— Вы идеалист и этим мне нравитесь. Жаль, что ваши циничные западные коллеги не поверят ни единому вашему слову. Для них вы хоть и хороший парень, но… красный! Агент Москвы! Впрочем, вас доставят вместе с вашими коллегами в ложу иностранной прессы. Попробуйте же… расскажите им сказки, которые вам приснились. А потом мы продолжим и нашу беседу.


ГЛАВА 4


Ложа для иностранных журналистов оказалась тесным закутком, отгороженным канатами в первом ряду трибун стадиона, амфитеатром расположившихся на склоне скалистого холма. Левее и выше на несколько рядов была пока еще пустая просторная деревянная платформа, уставленная массивными, обитыми красным бархатом креслами, застланная тяжелыми коврами.

Там суетились техники, включая и выключая юпитеры, проверяя микрофоны, подбирая высоту их ножек, распутывая сплетения проводов. Сид Стоун и Лаке ругались с ними, требуя поместить микрофон с табличкой «Би‑би‑си» перед центральным креслом, где полагалось сидеть губернатору. Там же прохаживались вооруженные фотокамерами Монтини и маленький японец, толпились местные журналисты, с завистью поглядывавшие на дорогие камеры иностранцев. Остальные иностранные журналисты зевали на жестких металлических стульях «ложи прессы» — все встали сегодня рано, да и вчера поздно легли. Старый Френдли храпел, вытянув ноги и откинув голову, рот его был широко открыт, в правой руке, покоившейся на обтянутом пестрым жилетом круглом брюшке, остывала его неизменная короткая трубка.

Петр и Анджей, сидевшие с краю, у самого каната, с интересом рассматривали пестрые трибуны, залитые оранжевым светом десятков прожекторов. Трибуны гудели, волновались, разделенные проходами, в которых застыли темно‑зеленые цепочки солдат в касках, с карабинами наперевес.

Для почетных гостей места были отведены под самой ковровой платформой: там сидели европейцы — серенькие, скромные миссионеры и монахини, сотрудники местного отделения «Шелл», официально‑торжественные, с женами, решившими не упускать возможность щегольнуть вечерними туалетами. Чуть пониже разместились местные вожди невысокого ранга. Там же Петр заметил и комиссара Мбойя, надевшего на этот раз расшитую национальную одежду и похожую на пилотку шапочку из шкуры леопарда. Он оживленно разговаривал с Джеймсом Аджайи.

Войтович взглянул на часы:

— Без пяти одиннадцать…

Он кивнул на флаг Гвиании — сине‑белое полотнище на мачте, установленной на поле стадиона, трепещущее на легком ветерке в лучах направленных на него прожекторов:

— Чем‑то они его заменят?

Петр не успел ничего ответить — где‑то за трибунами стадиона послышались сирены полицейских машин, трибуны загудели, заволновались, зрители повскакивали с мест, вытягивая шеи и стараясь разглядеть, что происходит вокруг ковровой платформы, которую быстро окружали солдаты гвардии в красных мундирах и высоких меховых шапках, появившиеся из проходов, ведуших в служебные помещения. Широкие штыки их карабинов празднично сверкали.

Вслед за ними, встреченный громом оваций, почти выбежал губернатор в белом мундире с золотыми эполетами и алой лентой через плечо. На голове его красовалась треуголка с плюмажем, на бедре сверкала золотыми ножнами короткая шпага.

Он ловко взбежал по ступенькам, ведущим на платформу, мимо взявших на караул гвардейцев, и замер, театрально вскинув руки в белых перчатках, указательный и средний пальцы в форме латинского V — «виктори», победа.

Стадион ответил на это новым взрывом аплодисментов и восторженного рева:

— Виктори! Виктори! Виктори!

В ответ Эбахон снял треуголку и высоко поднял ее над головой, затем обернулся к проходу, по которому только что прошел, и почтительно склонил голову.

Словно по взмаху дирижерской палочки на стадионе воцарилась тишина, тысячи голов замерли в почтительном поклоне: по проходу медленно двигалась пышная процессия высших вождей и жрецов народа идонго.

Они выступали торжественно по одному, в окружении полуобнаженных мальчиков и юношей, которые несли символы их власти — короткие и широкие, похожие на лопаты обнаженные мечи, тяжелые булавы, усыпанные драгоценными камнями, старинные португальские мушкеты, ларцы с джу‑джу, магическими предметами.

Вожди были разных возрастов и рангов. Следом за могучим Макензуа Вторым, выступавшим в пурпурной мантии под огромным желтым зонтом, который держал над ним стройный юноша, еще плелся полуобнаженный сухонький старикашка, перепоясанный по бедрам шкурой леопарда. На голове его красовалась широкополая синяя шляпа с белой кокардой, сквозь дряблую кожу обнаженного торса выпирали ребра. Потом шагал молодцеватый мужчина лет сорока в парадном мундире английского морского ведомства, сшитом еще в прошлом веке и подаренным кем‑то, видимо, еще его прадеду или деду. На голове другого красовался круглый железный шлем португальского солдата времен Васко да Гамы, еще один явно гордился странной шишкой, выпиравшей из его до блеска выбритого затылка.

Их одежды переливались золотом и серебряным шитьем, на шеях сверкало разноцветье стеклянных бус, на руках и босых ногах звенели металлические браслеты.

Вожди с достоинством рассаживались в тяжелые кресла красного бархата и застывали в собственном величии — под большими яркими зонтами, которые продолжали держать над ними полуобнаженные мальчики и юноши.

— Такое увидишь нечасто, — прошептал Войтович Петру.

Петр кивнул и оглянулся: его коллеги, пораженные пышным зрелищем, не сводили глаз с платформы, где события разворачивались своим ходом.

Дождавшись, пока все вожди рассядутся, Эбахон опустился в кресло и кивнул королю Макензуа. Тот с несвойственной ему поспешностью вскочил и шагнул на край платформы к микрофонам. Затем, порывшись в складках своей пурпурной мантии, достал свернутый в трубку листок бумаги и очки в тяжелой оправе.

Нацепив очки на мясистый нос и поправив съехавшую на низкий лоб темно‑красную фетровую феску с кисточкой, он гулко откашлялся в микрофон и начал что‑то читать на языке идонго, останавливаясь и делая долгие паузы после каждой фразы.

— Провалиться мне на месте, если я что‑нибудь понимаю! — громко фыркнул Мартин Френдли, и все в ложе заулыбались.

— Все претензии к Питеру, — ехидно сострил Мозес Аарон. — Губернатор ведь наверняка знакомил его с программой. Не так ли, Питер?

— Именно я и посоветовал ему провести всю церемонию на идонго, а потом содрать с тех, кто не понимает этого языка, по сотне фунтов за перевод на английский, — серьезно ответил ему Петр.

— Тогда с тобою лучше дружить, бади! — поддержал Петра Френдли. — Из него получился бы неплохой бизнесмен, ребята!

Все засмеялись: корреспондента Ассошиэйтед Пресс в Луисе недолюбливали за сварливость.

«С этим дурацким положением надо кончать, — подумал Петр. — А рассказать все, пожалуй, надо будет Мартину Френдли. И дать ему прослушать пленку диктофона!»

— И все же Питер ведет себя не по‑товарищески! — пророкотал Серж Богар. — Но… Смотрите‑ка! Похоже, нам несут пресс‑релизы[8]

Действительно, стараясь не шуметь, почти на цыпочках, к ним проскользнул солдат со стопкой листков бумаги и принялся передавать их по нескольку страничек для каждого.

Петр, сидевший у самого каната, принимал их у солдата и, не глядя, передавал Войтовичу, тот — дальше.

— Пресс‑релиз, — заглянув в листки, подтвердил Френдли предположение Богара. — Речь короля Макензуа Второго… Текст провозглашения независимой Республики Поречье… Решение совета вождей о назначении подполковника Эбахона президентом и произведении его в маршалы… Обращение нового президента к нации…

Его никто не слушал: все жадно читали отпечатанные на ротаторе строчки.

Петр тоже принялся за чтение своего экземпляра. Первая страница… Макензуа говорит об исторической роли идонго… Вторая… сообщает о добрых предзнаменованиях, полученных жрецами в ходе общения с потусторонними силами… Третья…

Петр удивленно замер. Между второй и третьей страницами лежал свернутый вдвое листок, явно не имеющий никакого отношения к содержанию пресс‑релиза.

Петр осторожно развернул его.


«Дорогой Питер… — побежали перед глазами размашистые строчки английских фраз. — Нам необходимо срочно поговорить. Ваш Жак».


Жак? Петр оглянулся: солдат, принесший пресс‑релизы, уже исчез. Жак… Значит, покойный Даджума был прав. Жак здесь, он вернулся в Гвианию, как вернулись Элинор и Роберт, Аджайи и Блейк. Что он здесь делает, в мятежном Поречье?

…Короля Макензуа сменил у микрофона король Эдвард Третий, как объявили репродукторы, установленные на стадионе, тот самый дряхлый старикашка в леопардовой шкуре и широкополой синей шляпе с белой розеткой. После громоподобного рыканья Макензуа его тоненький голос, усилить который не в состоянии были даже микрофоны, казался занудливым комариным писком.

Однако король Эдвард был куда темпераментнее короля Макензуа. Потрясая метелкой из конского волоса, он прыгал у микрофона, словно исполнял ритуальный танец. И на каждый его визгливый, истеричный выкрик стадион отвечал единым яростным всхлипом.

— А страсти накаляются, — тихо сказал Петру Войтович. Вместо ответа Петр протянул ему записку, найденную в пресс‑релизе. Войтович прочел ее раз, другой, аккуратно сложил и вернул Петру.

— Жак… Жак Ювелен, — произнес он задумчиво. — А ты помнишь… его настоящее имя?

— Жорж Шевалье…

Мог ли Петр не помнить это имя, имя человека, с которым они были вместе на севере Гвиании, в Каруне, где майор Нначи поднял восстание под знаменем «Золотого льва»? Потом они, Петр и Анджей, вместе с Жаком стояли у придорожной канавы в выжженной солнцем саванне и ждали смерти от пули повстанческого патруля. А дорога через охваченную огнем восстания Гвианию — от Каруны до Луиса? А выстрел, которым Жак свалил наемного убийцу, покушавшегося на майора Нначи! Бесшумный и точный выстрел короткой стрелой из пружинного пистолета… И наконец, исповедь Жака в зеленом «пежо», бесцельно петлявшем по глухим извилистым улицам глиняного города Каруны… Его голос до сих пор звучит в ушах Петра, а ведь прошло уже немало месяцев!

— Меня зовут не Жак, — глухо говорил он тогда. — Фамилия, имя, документы — все у меня чужое. Мое только прошлое, от которого мне никуда, видно, теперь не уйти. Меня разыскивает Интерпол. В Алжире… когда я был там с иностранным легионом… за мною было золото, наркотики. Все это считалось обычным бизнесом. Но наш связник провалился, когда возвращался из Пакистана. Можешь мне поверить, я был виновен меньше всех, даю тебе слово офицера. Но ребята, оказавшись за решеткой, свалили все на меня. Что ж, я их не осуждаю. К тому времени я уже дезертировал, обзавелся новыми документами. Работа в Гвиании была по мне — ездить по стране, забираться в саванну. Фирма, нанявшая меня, продает парфюмерию, закупает шкуры и арахис.

…Мне нравится торговля. Помнишь, зачем я пришел в ваше посольство? Я хотел выучить русский, чтобы поехать в Россию представителем какой‑нибудь французской фирмы. Наши страны торгуют между собой все больше. Знай я русский язык — мне была бы совсем другая цена.

…Мне нет никакого дела до твоих отношений с Нначи. Но ты и Анджей — вы были для меня людьми совсем из иного, мира, куда я хотел попасть и который хотел понять. Называй это желание как хочешь — даже побегом от самого себя, от прошлого. Но все случилось не так, как я хотел: прошлое настигло меня и здесь, в Гвиании…

Петр вздохнул.

На ковровой платформе, держась обеими руками за стойку микрофона, стоял в золотой тоге очередной король, имя которого Петр прослушал. Его украшенный драгоценными камнями (или стекляшками?) скипетр отбрасывал в лучах прожекторов снопы красных, зеленых, синих искр.

Говорил он медленно, скупо роняя слова, но даже те, кто до этого истуканами сидел в бархатных креслах у него за спиной, кивали ему в знак одобрения. А стадион взрывался почти после каждой его фразы, люди вскакивали и трясли кулаками, топали ногами. Тогда он поднимал скипетр — и все разом умолкали, чтобы через несколько секунд опять разразиться неистовым ревом.

Лишь один человек был невозмутим — бывший подполковник, бывший губернатор Эбахон, который знал: еще до полуночи он будет провозглашен президентом независимой африканской республики, еще до полуночи вожди объявят о своем решении произвести его в маршалы.

Правда, может быть, он про себя и улыбался: совет вождей содрал с него за все это по две дюжины ящиков пива на брата! Мало кто из этих титулованных особ, наследников некогда могущественных династий, преуспел в бизнесе, как его величество король Макензуа Второй, большинству из них и две дюжинь ящиков пива казалось богатством.

Эбахон покосился направо и вниз: в «ложе прессы» журналисты листали доставленные им пресс‑релизы. Русский и поляк о чем‑то переговаривались, облокотившись на канат, окружающий ложу.

«Джеймс Аджайи придумал хороший ход… (Эбахон опустил тяжелые веки, чтобы не выдать свои мысли довольной улыбкой.) „Шелл“ уже забеспокоилась… Англичанам не нравятся мои встречи с этим русским. Бедняги! Им так досталось в Африке, в Азии — во всех странах Содружества наций, что они теперь, обжегшись на молоке, дуют на воду…».

И Эбахон пустился в приятные размышления о будущем нефтяной Республики Поречье. Конечно, «Шелл» себя обижать не позволит. Но, как говорится, что хорошо крокодилихе, то хорошо и крокодилу…

А Петр думал о Жаке. Он не мог заставить себя называть его настоящим именем, ведь Жак ни разу так и не назвался им. Жорж Шевалье. Разыскивается по крупному делу о наркотиках. Это сказал Петру старый полицейский комиссар Прайс. Да, англичане хорошо знали, кто такой Жак Ювелен. И в первую очередь их резидент в Гвиании полковник Роджерс, теперь выращивающий розы где‑то на берегах туманного Альбиона…

— … Ты помнишь записку, ожидавшую меня, когда мы вернулись из Каруны? — говорил Жак в ту последнюю встречу. — Это было письмо от полковника Роджерса. Он знал обо мне все и предложил выбор — или он выдаст меня Интерполу, или мне придется обделать для него одно дельце на севере.

…Люди Роджерса давно подбирались ко мне: полковник не верил черным, ему нужен был, как он сказал, белый человек без предрассудков, знающий нравы саванны и не боящийся никакой работы. — Жак перевел дыхание, криво улыбнулся. — У меня не было выхода, Питер, поверь. — Потом продолжал: — Антиправительственные демонстрации на севере, подстрекательские слухи и, наконец, погром в Каруне — все это делали люди Роджерса под моим руководством. В общем‑то, мне наплевать на гвианийцев. Пусть они режут друг друга сколько захочется — меня лично это не касается. На моей совести, я считаю, только двсе убитых: офицер, который пытался остановить погромщиков и которого я застрелил, и командующий гарнизоном Каруны майор Мохамед. Майора, впрочем, мне не жалко — это был негодяй и мерзавец, один из людей Роджерса. Мне было приказано его убрать — он слишком много знал и стал в игре лишним. Что же касается рябого агента… в черной куртке, который должен был убрать майора Нначи… То я избавил его от куда более мучительной смерти — попадись он только людям майора.

…Войтович коснулся плеча Петра:

— Смотри!

У микрофона стоял Эбахон. Выждав, когда публика успокоится, он воздел руки в белых перчатках к ночному небу, где большая медная луна то проглядывала, то опять пряталась в низких тучах наступающего сезона дождей.

Эбахон читал молитву на языке идонго, и весь стадион повторял за ним его слова. А может быть, это была клятва? Присяга на верность Республике Поречье?

Тем временем по проходам из‑под трибун на поле стадиона потянулись солдаты. Они выстраивались в каре вокруг флагштока, на котором все еще развевался флаг Гвиании. Тускло мерцали медные трубы военного оркестра.

Эбахон, кончив молитву, спрыгнул с платформы и заторопился вниз, на поле.

Петр взглянул на часы.

— Без трех минут двенадцать… Все рассчитано точно. Следам за Эбахоном спешили парни из Би‑би‑си, Монтини и японец с камерами наготове. Никто их не останавливал — местные журналисты неуверенно препирались с гвардейцами: за гостями их просто не пропустили.

Губернатор остановился перед флагштоком, ожидая, пока его догонят Сид Стоун с кинокамерой и Лаке с магнитофоном.

Потом сделал нетерпеливый жест рукою в белой перчатке.

Оркестр заиграл что‑то бравурное, видимо, гимн новой республики, потому что солдаты, стоявшие в проходах между трибунами, заорали на публику и все стали шумно подниматься.

— Встанем, джентльмены, — предложил многоопытный Френдли: «ложа прессы» не замедлила присоединиться к остальным. Краем глаза Петр заметил, что встали даже монахини и миссионеры. Парни в пятнистой форме по‑военному вытянулись.

Эбахон взялся за шнур флагштока, и полотнище гвианийского флага медленно поползло вниз. Подоспевший офицер помог губернатору отцепить его от шнура, развернул принесенный им большой пакет, прицепил другое полотнище и отскочил в сторону, вытянувшись по стойке «смирно».

Солдаты взяли на караул. Эбахон потянул шнур — и, провожаемое от самой земли сильными лучами прожектора, вверх поползло желто‑зеленое полотнище флага мятежной Республики Поречье.

На вершине мачты его подхватил ветер, оно развернулось и затрепетало в свете прожекторов: на желто‑зеленом поле вздыбились навстречу друг другу белый слон и единорог.

Эбахон отдал ему честь, обернулся к вождям и поднял руку…

Солдаты вскинули карабины.

— Огонь! — рявкнул Эбахон.

Сухой залп слился с последними звуками оркестра. Затем еще раз и еще.

— Поречье! Поречье! — раздались крики на трибунах, и стадион взорвался восторженным ревом.


ГЛАВА 5


Проснулся Петр от стука в дверь. За окном было темно. Он нащупал выключатель лампочки‑ночника, стоящего на тумбочке между кроватями — его и Войтовича, включил свет и взглянул на часы.

— Кого это там несет нелегкая? — пробурчал проснувшийся Анджей, не открывая глаз.

Петр встал с постели, нащупал ночные туфли, подтянул пижамные брюки и пошел к двери.

— Спроси сначала, кто там, — сладко зевая, посоветовал ему вслед Анджей.

Но спрашивать не пришлось.

— Господин советник, — донесся из‑за двери приглушенный голос, — это я, ваш шофер. Его превосходительство президент республики просит вас срочно приехать…

Петр оглянулся на Войтовича, приподнявшегося на локте и близоруко щурящегося.

— Сукин сын! — выругался Анджей от души. — Слыхал? Его уже называют президентом!

— Господин советник! — Голос за дверью был настойчив. — Проснитесь…

— Да проснулся я! — сердито отозвался Петр. — Что там еще за спешка?

— Его превосходительство велел привезти вас немедленно!

Петр вздохнул:

— Придется, видимо, ехать. Войтович уже сидел на постели.

— Я поеду с тобой.

— Ни к чему, — возразил Петр. — Ложись и досыпай.

Они оделись одновременно и одновременно подошли к двери. Петр первым взялся за ручку и повернул ключ, но Войтович, резко оттолкнув его в сторону, толкнул дверь ногой…

За дверью, на крыльце, никого не было. Чуть поодаль темнел силуэт «мерседеса»; человек, сидевший за рулем, попыхивал сигаретой. Темнота уже не казалась густой. Быстрый рассвет красил все в серые тона, и можно было разглядеть, что, кроме шофера, в машине никого не было.

Войтович внимательно огляделся. Рест‑хаус спал. Празднества на стадионе закончились около трех, и все легли спать только под утро.

— Иди в дом, — протиснулся Петр из‑за спины Войтовича. — Это действительно моя машина…

— А ты привыкаешь… к должности, — с видимым облегчением пошутил Анджей и шутливо ткнул его кулаком в бок. — Ладно! Отправляйся же… особа, облеченная доверием. Президент не иначе как желает с тобой позавтракать. Судя по физиономиям духовных отцов народа идонго, интеллектуальную беседу вести с ними невозможно, а уж Шопена их и вовсе не заставишь слушать. Диктофончик… не забыл?

Петр кивнул и досадливо поморщился. Неужели же Анджей, который накануне так внимательно прослушивал запись разговора с Эбахоном, не хочет понять серьезности положения? Или не верит, что самозваный президент может привести в исполнение свои угрозы?

Петр вздохнул и взглянул на поляка. Лицо Анджея было серьезно.

Увидев вышедших на крыльцо, шофер поспешно выскочил из машины, бросил сигарету и козырнул:

— Доброе утро, господин советник!

Это был вчерашний солдат, Петр уже знал, что его зовут Осагие Лоусон, что ему двадцать лет и что в армию пошел добровольцем, с семнадцати, рассчитывая бесплатно приобрести профессию шофера.

Лоусон улыбался, лицо его было доверчивым и открытым. Он предупредительно распахнул дверцу машины…

— Надеюсь, я там долго не задержусь! — крикнул Петр Войтовичу, садясь в «мерседес».

Анджей молча поднял руку и помахал в ответ.

Шоссе, на которое Лоусон вывел «мерседес», считалось когда‑то первоклассным, но с годами тропические ливни основательно его подпортили, и теперь приходилось осторожно объезжать коварные выбоины, заполненные доверху водой, скрывающей их глубину.

Одна сторона дороги прижималась к отвесным скалам, другая — к откосу, поросшему густым кустарником, асфальтовой ленты едва‑едва хватало, чтобы могли разъехаться две легковые машины. И поэтому, когда за одним из поворотов показался пятнистый «джип», стоящий как раз посредине шоссе, Лоусон вынужден был остановиться.

Возле «джипа» курили европейцы в форме десантников. Рукава их расстегнутых курток были закатаны по локоть, на груди болтались автоматы.

Высокий парень шагнул навстречу «мерседесу» и поднял руку:

— Стой! Приехали!

— Кувье?

Да, это был бельгиец, которого Петр видел сначала в Луисе, а потом вчера в баре рест‑хауса.

Кувье дружелюбно оскалил крупные белые зубы и коснулся двумя пальцами своего лихо сдвинутого набок малинового берета:

— Доброе утро, мистер Николаев! Петр открыл дверцу.

— Отчаянный парень, ребята! — сказал Кувье, указывая на него взглядом остальным наемникам, все еще стоявшим у «джипа», и хлопнул Петра по плечу. — Вот с кем я бы хотел выпить в нашей берлоге.

Он захохотал, поскреб щетинистую щеку, словно обдумывая эту мысль, потом лукаво подмигнул Петру:

— А что? Если в этой проклятой стране белый не будет держаться белого… Так как насчет выпить с моими парнями? Нас подняли ни свет ни заря и гонят… даже страшно сказать куда! Бррр! — Он передернул плечами. — Там нельзя оставаться непроспиртованным ни одной секунды!

— Меня вот тоже… — Петр кивнул на притихшего за рулем Лоусона, — подняли с постели. И куда бы, вы думали? — Он подмигнул шоферу: — Скажи‑ка, парень, кто нас поднял в такую рань?

— Господина советника ждет его превосходительство президент республики, — заикаясь от страха, еле выговорил Лоусон. — Мне приказали…

— Чепуха! — усмехнулся бельгиец. — Здесь приказываю я. Так что, мистер Николаев? Едем с нами?

В голосе его были повелительные нотки, и Петр почуял недоброе.

— Похищение? — сухо спросил он.

— Нет, всего лишь приглашение на дружескую выпивку, — с холодной любезностью уточнил Кувье. — Прошу!

— С президентом вы будете объясняться сами!

Сказав это, Петр вернулся на свое место на заднем сиденье. Бельгиец бесцеремонно плюхнулся рядом.

— Вперед, малыш! — приказал он шоферу. — Держи за моими ребятами, да без глупостей! Ты меня понял?

Остальные, увидев, что Петр и бельгиец сели в «мерседес», поспешно вскочили в свой «джип» и рванули с места так, что их машина, с ходу влетев в первую же выбоину, подпрыгнула над землей чуть ли не на полметра.

— Дикари! — весело возмутился Кувье. — А машинишка‑то ведь новенькая! Угробят, через неделю угробят!

И укоризненно покачал головой.

Через несколько минут обе машины подъехали к развилке: дорога налево вела вниз, в Обоко, направо — в холмы, в глубинные районы Поречья.

«Джип», не сбавляя скорости, свернул направо. Лоусон последовал за ним, и Петр, в глубине души все еще надеявшийся, что все это всего лишь дурная шутка, понял, что «джип» оказался в этот ранний час на шоссе совсем не случайно.

— Надеюсь, вы не задумали пересечь Сахару? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно насмешливее.

— Честно говоря, я предпочел бы Сахару той дыре, в которую нас запихнул ваш друг — господин президент, — искренне вырвалось у Кувье. — Вы бывали когда‑нибудь в Мвахии?

— Мвахия? Лепрозорий? Колония для прокаженных?

— Эти умники… в Обоко… решили разместить нас под защитой, так сказать, Красного Креста и ООН.

«Боишься», — злорадно подумал Петр, беря реванш за те неприятные минуты, которые ему только что пришлось пережить.

— Конечно, проказа куда страшнее, чем прыжок в хлорированный бассейн… всего лишь с девяти метров…

— А еще страшнее — напалмовые бомбы, когда они начнут сыпаться нам на головы с самолетов федералов!

— Значит, — понял Петр, — вас разместили в колонии в расчете, что федеральная авиация не будет бомбить… этих несчастных?

Бельгиец хмыкнул:

— Нам придется там отсиживаться, пока не прибудут наши парни с нашими самолетами. А пока пусть повоюют черные. Белые шкуры обходятся нашим хозяевам слишком дорого, чтобы их можно было дырявить по пустячным делам!

Несмотря на плохую дорогу, они проскочили тридцать миль за полчаса и, не доезжая с полмили до самой Мвахии, большой торговой деревни, где жили в основном родственники прокаженных, свернули на размытый ливнями проселок.

Красные латеритовые колеи были заполнены мутной водой. То здесь, то там из грязи проступали камни и толстые ветки, набросанные шоферами уже застревавших в этом месиве машин.

— «Мерседес» здесь не пройдет, сэр, — почтительно сказал Лоусон, не оборачиваясь, но было ясно, что он обращается не к Петру, а к бельгийцу.

— А ты соображаешь, парень! — усмехнулся Кувье. — Что ж, не будем портить автомобиль господина советника. Придется нашему гостю пересесть в «джип».

В его голосе опять появилась веселая галантность.

Лоусон выбрал местечко посуше и остановил машину. В «джипе», ушедшем было вперед, поняли, в чем дело. Он тоже остановился и пошел назад по глубокой и скользкой колее.

Наемники молча и с откровенным интересом рассматривали Петра, вслед за бельгийцем выбравшегося из машины. Их было четверо, очень молодых, почти мальчишек, со свисающими из‑под беретов длинными волосами, по моде закрывавшими уши. Никого из тех, с кем Петр познакомился в Луисе, видел в ресторане «Эксельсиора» или вчера в рест‑хаусе, среди них не было.

— А ты, парень, двигай назад, — приказал бельгиец Лоусону.

Тот медлил, явно желая что‑то сказать и не решаясь.

— Тебе что? Повторять дважды? — нахмурился Кувье. Губы Лоусона дрогнули.

— Но, господин…

Он шарил испуганным взглядом по плечам, по воротнику, по груди бельгийца, пытаясь найти хоть какие‑нибудь знаки различия и определить его звание.

— Полковник! — весело подсказал ему Кувье. — Пора бы знать, парень, что каждый вооруженный белый, если он пожил с мое в Африке, — полковник!

— Что прикажете доложить моему начальству, господин полковник? — сейчас же вытянулся шофер.

— Передай… (бельгиец бросил на Петра быстрый взгляд) …что господин советник решил навестить своего старого друга полковника Штангера!

«Штангер, — думал Петр, трясясь на ухабах на жестком металлическом сиденье „джипа“ между двумя парнями. — Рольф Штангер… Так, значит, у наемников он немалая фигура. Постой‑ка, постой!»

Ему вспомнилось невыразительное плоское лицо этого немца, редкие светлые волосы, косой челкой налипшие на лоб, бледно‑голубые фарфоровые глаза… И вдруг в памяти всплыла фотография, крупная цветная фотография, которую он видел на обложке какого‑то западногерманского журнала. Да, фотография Рольфа Штангера — в черном берете со значком — череп и скрещенные кости, в пятнистой куртке десантника…

Ну конечно же, как только Петр его не узнал!

…Журнал со смаком расписывал «незаурядную личность» — Рольфа Штангера. Родился в 1930 году, когда нацисты рвались к власти. Захватив ее, они не жалели сил, чтобы воспитать молодое поколение в нужном им духе. В гитлерюгенде юный Рольф маршировал и горланил «Хорст Вессель», упражнялся в стрельбе и метании гранат. А дома с жадностью читал книги о дальних экзотических странах, об опасностях, подстерегавших храбрых носителей «бремени белого человека» в джунглях Африки и Азии. Ему нравились записки немецких миссионеров, с крестом в руках пытавшихся исподволь подготовить туземцев к мысли о неизбежности их подчинения фатерлянду. И хотя мысли о боге в гитлерюгенде не поощрялись, ибо у нацистов оказались старые счеты со многими священниками, юный Рольф тайком мечтал о том, как он будет миссионером.

Началась вторая мировая война. Наставники Рольфа твердили, что она должна послужить испытанием для сильных личностей и средством утверждения превосходства германской расы.

Юный Штангер пытался бежать на фронт: один раз, другой, третий… Третья попытка была в 1944 году и закончилась тем, что его соблазнила истеричка монахиня, тронутая патриотизмом еще совсем зеленого юнца.

Рольф воспринял это как трагедию. Теперь уже, впавший в смертный грех, он не сможет стать миссионером, не сможет нести божье слово и цивилизацию в далекие джунгли, теперь до конца своей жизни он должен будет стремиться заслужить прощение неба. И лучший путь к этому — борьба с большевистскими ордами, рвущимися на священную землю фатерлянда.

В дни, когда фашистские бонзы, пытаясь оттянуть неизбежный конец и выиграть время для спасения собственных шкур, бросили на фронт стариков и мальчишек, вооруженных фаустпатронами, Рольф Штангер был под Берлином, на Зееловских высотах.

Бог, видимо, не слишком гневался на него за истеричку монахиню: в отличие от многих своих сверстников он остался жив… жив и полон бессильной ненависти. Много лет спустя он рассказывал журналисту, которого направил к нему большой западногерманский журнал, решивший заняться «патриотическим воспитанием» молодежи:

«Когда война окончилась, я был в отчаянии, потому что психологически и физически был готов к бою. Я стал бы драться, даже когда союзники уже контролировали всю страну. Но я не мог воевать в одиночку».

Зверенышем, затаившим злобу, смотрел он на тех, кто сокрушил рейх, кто растоптал его мечты стать героем фатерлянда. Он едва дождался, когда ему исполнилось шестнадцать: рослый, крепкий, он выглядел старше своих лет и нелегально пробрался во Францию. Его мечта — иностранный легион!

Он знал, чего хотел. Французские колонии жаждали независимости. В Алжире и на Мадагаскаре то и дело вспыхивали волнения, а французские солдаты, еще недавно сражавшиеся против фашистов, были заражены левыми идеями и ненадежны, в армии немало бывших партизан‑коммунистов…

Иностранный легион — вот кто должен навести порядок в колониях. И вербовочное бюро в Марселе, куда явился Штангер, работает день и ночь, вербовка ведется без ограничений, легиону нужны люди без морали и убеждений. В казармах легиона не спрашивают документов, можешь назваться любым именем. Подпиши контракт, поклянись на верность французскому флагу и не пытайся сбежать. И тогда никому не будет дела до твоего прошлого: будь ты убийца, растлитель малолетних или вор.

Пять лет, полный срок контракта: кровавое умиротворение Мадагаскара, зверские расправы в Алжире… Когда контракт кончается, легион награждает Рольфа — теперь уже профессионала высшей квалификации — кругленькой суммой, вполне достаточной, чтобы начать жизнь респектабельного буржуа. Но хищник, однажды отведавший человеческой крови, навсегда останется людоедом. И в послужном списке профессионального наемника появляются Корея (обучение командос для Сеула), Вьетнам (поражение в Дьенбьенфу), снова Алжир (изощренные пытки патриотов), Конго (служба у Чомбе и попытка отколоть Катангу)…

И вот теперь он здесь, с мятежниками и раскольниками.

— Так, значит… меня захотел видеть полковник Штангер? — спросил Петр бельгийца, сидящего напротив него.

— А разве вам не интересно поговорить с человеком, за которым гоняются репортеры всего мира? — подмигнул в ответ Кувье. — Кстати, шеф, как мне кажется, даже обиделся. Вы не узнали его тогда, а бассейне, а затем и в баре.

— Я не репортер уголовной хроники! Кувье снисходительно рассмеялся.

— А ведь между уголовщиной и большой политикой теперь такая, в сущности, неразличимая грань, господин советник!

Петр не успел ответить. «Джип» резко свернул с проселка в кусты и уперся в деревянные ворота, над которыми была прибита большая фанерная вывеска:

«Лепрозорий, Мвахия».


ГЛАВА 6


Из зарослей сейчас же возник чернокожий солдат с автоматом, в пятнистой форме и, увидев наемников, поспешно принялся открывать ворота, решетчатые створки которых жалобно заскрипели на давно не смазывавшихся петлях. Открыв, он отскочил в сторону и вытянулся. «Джип», миновав ворота, въехал на прямую дорожку, усыпанную мелким щебнем и обсаженную большими кустами жасмина.

Проехав еще с полкилометра, «джип» остановился на большой поляне у длинного одноэтажного здания, бетонные стены которого были тщательно побелены. На них издалека виднелись огромные красные кресты. Рядом, борт к борту, стояли пятнистые «панары» — пять машин, чуть дальше — грузовой «мерседес» и несколько пятнистых «джипов» с пулеметами и базуками на турелях. Вокруг машин лениво слонялись парни в распахнутых куртках, без оружия. Настроение у всех было прекрасное, то и дело слышались шутки и взрывы смеха.

— Привет, ребята! — крикнул Кувье, выскакивая из машины. — Шеф у себя?

— У себя, — ответил молодой парень со сплошной татуировкой на обнаженных выше локтей волосатых руках. — Злой как черт!

— Сейчас мы ему поднимем настроение. Гостя привез!

И Кувье, подмигнув, согнул руку кренделем, словно приглашая Петра войти с ним в дом под ручку.

— А где же… Больные? Врачи? — Петр, легко выпрыгивая из «джипа», указал взглядом на здание с красными крестами.

— В буше, — кивнул Кувье в сторону зарослей, окружающих большую поляну, на которой стоял дом. — Да ты не бойся, — снисходительно добавил он. — Здесь у них контора была, прокаженных сюда и близко не подпускали. По крайней мере так нам сказали, когда мы реквизировали это здание.

Не обращая внимания на черных часовых, стоявших под козырьком‑навесом у входа, он пошел вперед, не оглядываясь, уверенный, что Петр идет за ним следом.

Действительно, Петру не оставалось ничего иного, и он вошел в крохотный и совершенно пустой холл, из которого направо и налево тянулся коридор. У стен громоздились зеленые ящики с надписями, призывающими к осторожности в обращении с их содержимым. На некоторых были нарисованы черепа и кости.

Кувье свернул налево и прошел в конец коридора, упиравшегося в дверь с надписью: «Шеф‑доктор», подождал, пока Петр догонит его, и без стука открыл дверь. За ней оказалась просторная комната, у дальней стены которой вокруг массивного письменного стола томилось несколько европейцев в пятнистой форме, с тяжелыми кобурами, оттягивающими широкие брезентовые ремни.

Штангер, в такой же форме, склонился над расстеленной на столе картой. Он первым заметил вошедших и уперся в них холодным взглядом. Остальные разом обернулись.

Все они были, как сразу же отметил Петр, далеко не новички в своем деле. Жесткие, обветренные и обожженные солнцем лица, колючие, недоверчивые глаза.

— Хэлло! — бросил в наступившую тишину Кувье. — Господин советник оказался столь любезен, что с благодарностью принял ваше приглашение, шеф!

Штангер досадливо поморщился, попытался изобразить на своем плоском лице подобие улыбки:

— Хэлло, мистер Николаев! Рад продолжить знакомство. После нашей первой встречи вы пошли в гору.

— Спасибо, полковник, — в тон ему ответил Петр, — да и вы, как я вижу, не теряли времени даром.

И он демонстративно обвел взглядом просторную комнату: стены ее были увешаны крупномасштабными картами, в углу, у окна, на зеленом ящике, стояла рация, рядом с нею, на подоконнике, лежал гранатомет.

— Джентльмены, позвольте представить вам господина советника, — пропустил мимо ушей его слова Штангер. — Маршал (он презрительно скривился) Эбахон, как говорят, советуется с господином Николаевым по важнейшим политическим вопросам.

Наемники смотрели на Петра с любопытством.

— Господин советник — русский, — многозначительно продолжал Штангер.

— Надеюсь, белый? — сострил круглолицый толстяк, стоящий рядом с ним.

— Красный! — отрезал Штангер. — Самый настоящий красный!

— Ого! — вырвалось у толстяка.

— Забавно, — протянул почти нараспев другой наемник, чей череп был выбрит до синеватого блеска.

— А это… — Штангер сделал округлый жест рукою, — мои боевые товарищи, господин советник. — И обратился к бельгийцу: — Проводи господина советника в соседнюю комнату и постарайся занять, пока мы тут кончим наши игры…

И он склонился над картой, словно Петра здесь уже не было.

Соседняя комната, о которой говорил Штангер, оказалась чем‑то вроде маленького конференц‑зала. Вдоль стен здесь стояли металлические белые стулья, на стене, за хлипким столиком, висела большая порыжевшая школьная доска, расчерченная мелом на горизонтальные и вертикальные графы. Кто‑то небрежно стер мел сухой тряпкой, валявшейся тут же, на полу, но на доске все еще виднелись какие‑то цифры.

— Здесь они писали, сколько у них вылечилось, сколько пришло новых, — брезгливо покосился на доску Кувье и ногой пододвинул Петру белый стул.

— Давайте‑ка… На всякий случай…

С этими словами он отстегнул от своего широкого брезентового пояса большую флягу, отвернул пробку‑стакан и плеснул в него коричневатую жидкость. По комнате разлился запах виски.

Петр протянул руку. При мысли о проказе все‑таки становилось не по себе.

— И вторую тоже, — потребовал Кувье.

Петр с удивлением протянул и вторую руку. Бельгиец нетерпеливо сложил его ладони ковшом и выплеснул на них виски:

— А теперь растирай…

Пока Петр послушно растирал виски по ладоням, Кувье налил другую порцию.

— А это вовнутрь! Черт их знает, может быть, микробы здесь носятся в воздухе. А теперь полей на руки и мне…

Для большей надежности они повторили процедуру уже за столом, правда, на этот раз не заботясь о чистоте рук.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Кувье, завинчивая флягу. — Оказывается, жить можно даже в лепрозории. Сказали бы мне это в Европе, ни за что бы не поверил. А ты?

Петр пожал плечами.

— Мне приходилось бывать в таких местах. Врачи убеждены, что проказа — болезнь грязных рук. Если соблюдать правила гигиены…

— Выходит, мы сделали все по науке, — подвел итог бельгиец. — Так, говоришь, ты бывал в таких местах и раньше? — Он покрутил головой. — Ты храбрый парень, я понял это еще тогда, в бассейне.

Петр хмыкнул: виски размягчило его собеседника, чувствовалось, что его томит жажда общения.

— А что это за люди… у вашего шефа? Тот вот толстяк, например? — как бы между прочим спросил он бельгийца.

— Гуссенс? «Пивная бочка» Гуссенс? Командир Кодо‑3? — развеселился Кувье. — О, этот фламандец себя еще покажет. Он прославился еще в Конго: перепродал в Саудовскую Аравию два грузовика оружия, которое Чомбе закупил для своих наемников.

— А что такое Кодо‑3?

— Так мы называем наши части. Командо‑1, Командо‑2, Командо‑3. Сокращенно — Кодо. Полковник Штангер, например, командир Кодо‑5. Понятно?

— Это ясно. Но что же это… за части?

— Кодо‑5 — около трех тысяч черных и полтора десятка белых. Черные, правда, вояки никудышные, — презрительно прищурился Кувье. — Да и белые… большинство мальчишки. Бывалые‑то солдаты теперь предпочитают иметь собственную команду.

Он опять отцепил флягу:

— Выпьем?

— Мне хватит, — отклонил Петр протянутый ему стаканчик. — А тот… бритый?

Кувье выпил, отер губы тыльной стороной ладони.

— Бритый? Француз, Жак Ренар, у него — Кодо‑1. Бывший полицейский из Касабланки. Служил у Чомбе, воевал в Йемене. Потом опять у Чомбе. Сюда он продал целую роту. Парень с размахом. А бородач… полковник Кэннон. Самый молодой среди начальства. У него Кодо‑2: англичане, американцы…

— Молодой и уже полковник? — подогрел Петр бельгийца.

— Хорошо, что этот парень еще не произвел себя в генералы! — возмутился Кувье. — Был сержантом в Ольстере, лупил ирландцев, а заодно организовал с приятелями налет на банк. Доказал, что он невменяемый, и отделался лечебницей. А здесь помешан на дисциплине. Зверюга! — Он взглянул на часы и вскочил. — Однако! Эти джентльмены заставляют нас ждать! Они что же, вообразили там, что действительно великие полководцы, и прикидывают, как прихватить еще один кусок Гвиании? — И Кувье нехорошо рассмеялся. — Сегодня утром майор Нначи заявил по радио, что не признает Республики Поречье, и отдал приказ о подготовке к наступлению. Вот тогда в деле мы и посмотрим, кто чего стоит!

— Вы что же… думаете, будет жарко? Кувье посмотрел на него с сожалением:

— А ты нет? Напрасно. Это когда‑то, еще в Конго, стоило нашему брату появиться — и черные драпали без оглядки. Теперь они кое‑чему научились и могут так дать сдачи, что только держись. Вот почему старички предпочитают нынче командовать, а не соваться в пекло…

За дверью послышались громкие голоса и тяжелые шаги нескольких человек, идущих к выходу. Кувье выглянул в коридор:

— Ушли!

Он сделал Петру знак следовать за ним.

Штангер был в хорошем настроении. Он встал из‑за стола и пошел навстречу вошедшим.

— Прошу, господин советник, прошу…

Рука его была жесткой и сильной, он взял Петра за локоть и по‑хозяйски повел к плетеным креслам возле рации.

— А ты, малыш, можешь идти. Скажи парням: пусть возвращаются к своим черным, да не жалеют палок. Не думаю, что федералы дадут нам на дрессировку этих кафиров больше двух недель.

— О'кэй, шеф! — козырнул Кувье и подмигнул Петру. — У нас еще будет время поболтать, господин советник!

Штангер подождал, пока за бельгийцем закроется дверь, и обернулся к Петру.

— Надеюсь, мистер Николаев, мои парни доставили вам не слишком много неприятных минут…

Его фарфоровые глаза были холодны, у рта пролегли жесткие складки.

— Напротив!

Петр устроился в кресле посвободнее, вытянул ноги и зевнул.

— Вы доставили мне огромнейшее удовольствие. Все это так интересно… — Он сделал жест в сторону открытого окна, за которым слышались слова команд, отдаваемых бравым Кувье: — Я уверен, мои коллеги, оставшиеся в Обоко, будут мне завидовать. Честно говоря, мне просто везет, господин полковник!

Штангер нахмурился:

— Ну конечно же… Я забыл, что вы храбрый человек и слишком долго жили в Африке. Встречей с «ужасными» вас не испугаешь… Вы ведь знаете, что еще со времени Конго наемников окрестили «ужасными»… — Он криво улыбнулся: — Глупо, не правда ли? Сначала при этом слове мы хватались за оружие, оно казалось нам оскорблением, а потом… ко всему привыкаешь, мистер Николаев. И даже к мысли, что сидишь и разговариваешь с коммунистом, а ведь ваших единомышленников я всю жизнь видел лишь сквозь прорезь прицела. Впрочем, они видели меня точно таким же образом.

«А ведь ты позер, — думал Петр, — и тебе хочется произвести на меня впечатление. Только вот зачем? Что ж, не буду тебя перебивать, послушаем, посмотрим…»

— И потом… почему «ужасные»? Потому, что зарабатываем на жизнь профессией солдата? Но профессия наемника одна из древнейших в мире. И она никогда не считалась позорной. Посмотрите на моих ребят — такие могут и воевать, и приказывать, и повиноваться. Они говорят: если у тебя есть для нас работенка, ты можешь на нас рассчитывать — в какой стране — безразлично! Эти люди, которым претит жизнь от девяти до семнадцати в вонючей конторе. Они ищут приключений… и денег, конечно. Это романтики. Но есть среди них и циники. Свободный мир? Сколько вы мне заплатите за то, что я буду защищать этот ваш свободный мир? — говорят они.

Штангер резко встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину, потом, широко расставив ноги, вдруг остановился перед Петром:

— Но, перехватив вас на пути к моему другу маршалу Эбахону и рискуя поссориться с ним из‑за этого, я рассчитывал на вас не как на святого отца, который будет выслушивать мою исповедь и отпустит мне мои грехи! — Штангер пожевал тонкие, бесцветные губы: — Я солдат, мистер Николаев, и буду говорить прямо. Ваше присутствие здесь, за Бамуангой, мешает некоторым… очень влиятельным лицам. Мы не знаем, какие полномочия вы имеете, но ваша близость к маршалу делает вас в достаточной степени опасным для планов… этих лиц.

Наемник замолчал, ожидая, что скажет Петр, но ответом ему было тоже молчание.

«Значит, англичане проглотили приманку, которую им предложили Аджайи и Эбахон, — думал Петр. — И теперь пытаются прощупать меня. Сначала припугнуть, похитив и доставив в логово профессиональных убийц, а потом… чего они хотят потом?»

— Что же дальше, господин полковник? — неожиданно голос Петра стал хриплым.

«Волнуюсь», — невольно признался он самому себе.

Штангер тоже заметил это, по его тонким губам скользнула слабая улыбка.

— Эти лица понимают, что маршал Эбахон ведет торг за нефть, которую бог так неразумно поместил под здешними болотами. Но в каждом торге есть предельная цена, дальше которой дело становится невыгодным. И лица, которые поручили мне поговорить с вами, готовы предложить вам хорошие условия… для сотрудничества.

Петру вдруг стало весело: такого поворота событий он не ожидал.

— Короче говоря, меня хотя купить? Заплатить за сведения о планах Эбахона?

Штангер поморщился:

— Сейчас вы скажете, что не все продается, а я отвечу вам, что продается все, дело только в цене. Давайте же будем деловыми людьми, господин Николаев. Вам заплатят достаточно хорошо, чтобы вы могли в дальнейшем заниматься вашей африканистикой в каком‑нибудь солидном университете: ей‑богу, журналистика хороша только до определенного возраста. Да и мне, как вы догадываетесь, пора на заслуженный отдых: писать книжки о приключениях и ходить по воскресеньям в церковь. Или еще лучше — стать миссионером и нести слово божье где‑нибудь в джунглях Малайи. Так как же?

— А если я не приму предложение этих… очень важных лиц?

— Тогда… — Штангер вздохнул и развел руки. — Тогда, как вы понимаете, остается только одно… Мне будет очень жаль, но на войне погибают не только солдаты, иногда пули настигают и журналистов.

— Слушайте, вы! — разозлился Петр. — Меня запугивают с того самого дня, как только мы оказались в Поречье.

Он вскочил с кресла и теперь стоял лицом к лицу со Штангером, глядя ему прямо в глаза.

— Питер! — раздался вдруг за его спиной знакомый голос, и, обернувшись, он увидел стоящего на пороге Жака.


ГЛАВА 7


Да, это был Жак, все такой же, каким запомнился он Петру, когда они встретились впервые: белокурый, зеленоглазый, с кожей, желтоватой от противомалярийных таблеток. Только теперь он был в мешковатой пятнистой форме командос с тяжелым кольтом на бедре, с малиновым беретом на левой руке.

— Питер, — повторил Жак.

Не обращая внимания на хмурящегося Штангера, он схватил руку Петра.

— Ну вот и хорошо! — заговорил он. — Вот и отлично! Теперь все будет как надо…

— Слушай, Френчи! — прервал его Штангер. — У нас с господином советником деловой разговор.

Жак обернулся к немцу:

— Питер Николаев — мой друг, Штангер.

Голос его был тверд и жесток — такого голоса у него Петр еще никогда не слыхал.

Штангер хмыкнул и, внезапно повернувшись на каблуках, пошел к своему столу. Жак не спускал с него глаз, готовый предупредить любое неожиданное движение немца.

Но Штангер уже овладел собой.

— Я уважаю мужскую дружбу, — сказал он, усаживаясь за стол. — Мистер Николаев — твердый орешек, и мне это нравится. Настолько нравится, что я не отпущу его к маршалу. Твой друг будет с нами всю кампанию, до самого конца.

— Кстати, — усмехнулся Жак. — Мой радист принял радиограмму: маршал в ярости из‑за этого фокуса с похищением. Он требует, чтобы ты немедленно к нему явился. И вместе с…

Он указал взглядом на Петра.

— Пошел он… ко всем чертям! — вдруг взорвался Штангер. — Эти кафиры воображают, что если они платят мне свои вонючие гроши, они могут помыкать мной, Рольфом Штангером! Не поеду!

— Поедешь, Рольф, — твердо сказал Жак. — Или ты хочешь, чтобы война началась с разгрома солдатами Эбахона Кодо‑2? Эбахон не майор Нначи, он не посмотрит на фальшивые красные кресты, которые мы намалевали на стенах этого барака.

— Я разгоню всю его черномазую сволочь, — уже тише возразил Штангер.

— Наши солдаты тоже черные. А белые, кроме нас с тобою да Кувье, нюхали порох только на полигонах.

— Ребята нас поддержат. Толстый Гуссенс, Кор, Ренар, Кэннон, все…

Жак покачал головой:

— Они приехали сюда зарабатывать деньги, а не защищать твои амбиции. Ты портишь мне бизнес, Рольф…

Вспышка гнева обессилила Штангера, он обмяк, лицо его потускнело. В конце концов, этот человек был всего‑навсего амбициозным неудачником во всей своей жизни…

— Ладно, я поеду… — выдохнул он.

— Ты поедешь один, без Питера, — спокойно продолжал Жак. — Так мне будет спокойнее. Скажешь, что господин советник сам договорился с тобою о встрече… — Он кинул быстрый взгляд на Петра. — Что у вас с ним… деловые отношения еще с Луиса: мистер Николаев даже встречал тебя в аэропорту, когда вы только что прилетели в Гвианию.

— Ну? — буркнул Штангер.

— И еще. Скажешь, что господин советник сам вернется в Обоко, как только найдет это нужным…

Жак обернулся к Петру, с интересом наблюдавшему всю эту сцену, и положил ему руку на плечо:

— Ты ведь не захочешь покидать нас так быстро, Питер? И Петр понял: настаивать на возвращении не следует.

— Вот только… как с Анджеем? — сказал он.

— О'кэй! — обрадовался Жак. — С разрешения господина полковника я сейчас же пошлю своих парней, кто поизворотливей. И они посмотрят, что можно сделать…

Он кинул взгляд на Штангера, явно довольного ходом событий.

Жак натянул берет, поправил брезентовый ремень с тяжелой кобурой и продолжал:

— Не беспокойся, Рольф. Пока ты будешь в Обоко, господин советник побудет со мною…

…Выйдя из штаба, они подошли к пятнистому «джипу» Жака, забрызганному красной грязью, помятому и исцарапанному сучьями. Два черных солдата в видавшей виды залатанной форме сидели развалившись на заднем сиденье возле пулемета. Завидя Жака, они подтянулись, но остались сидеть.

Жак ловко вскочил на место водителя и взялся за баранку.

— Залезай, Питер!

— Подожди!

Петр положил руку ему на плечо:

— Почему ты все время именуешь меня… советником? Неужели и ты веришь этой ерунде, распространяемой по приказу Эбахона?

— А почему бы нет? — пожал плечами Жак. — Это ведь политика! А в политике возможно все.

— Эбахон шантажирует меня. Он хочет сыграть на моем присутствии здесь, чтобы шантажировать своих хозяев. А если я буду мешать ему в этой интриге… он… уберет тебя. — Петр опустил голову, понимая, что Жак не поверит тому, что он сейчас скажет. И все же сказал: — Сначала он расправится с моими коллегами. По очереди.

— Не посмеет, — рассмеялся Жак. — И вообще… Все это чушь! Со мной ты в безопасности. Садись в машину!

Петр вздохнул и последовал его приглашению, чувствуя на себе настороженные взгляды сидящих сзади десантников.

— Телохранители?

Жак тронул машину.

— Санди и Манди. Отличные ребята. Я им внушаю не доверять никому, и в первую очередь белым.

— Невысокого же ты мнения о своих собратьях по оружию!

— Мы не собратья. Они — «псы войны», наемники, а я — инструктор.

— Разница?

Жак притормозил у ворот лепрозория, дожидаясь, пока их откроет все тот же солдат, которого Петр видел еще утром.

— Штангер и его парни прибыли сражаться, а я обучал солдат, солдат третьей дивизии, входившей еще в гвианийскую армию.

— Значит, ты здесь уже давно?

— С полгода…

Они выехали на проселок и свернули налево, поднимаясь в холмы, покрытые редким колючим кустарником. Оба молчали, думая о своем.

Жак молчал, внимательно глядя вперед, под колеса, стараясь, чтобы они не соскользнули в глубокую, заполненную красной водой колею. Руки его крепко держали баранку.

— Тут неподалеку маленькая миссия, всего две монахини — сестра Урсула и сестра Цецилия. Я жил у них, еще когда Кодо‑2 не заняла лепрозорий. Будет время — расскажу обо всем этом подробнее.

Они ехали еще с полчаса, потом свернули в густой лес, на широкую тропу, покрытую толстым слоем прелых коричневых листьев. Здесь было сыро и душно, ветви, образовавшие где‑то вверху плотную зеленую крышу, не пропускали солнечные лучи.

Вокруг стояла глухая тишина, нарушаемая лишь шумом двигателя «джипа» да треском сучьев под его колесами. Дорога через лес заняла минут двадцать, но наконец они выехали на просторную поляну. Там стоял маленький белый домик с черным деревянным крестом на крыше и невысокой башенкой, на верхней площадке которой зеленел медный колокол.

Вокруг дома был разбит апельсиновый сад: крупные золотые плоды, как новогодние шары, ярко светились в темной листве невысоких деревьев. Тут же был и огород: зеленые грядки выглядели заботливо ухоженными.

У двери, ведущей в дом, стоял забрызганный грязью «лендровер», капот его был поднят, и в двигателе копался человек в синем выгоревшем комбинезоне. Услышав подъезжающий «джип», он поднял перепачканное маслом лицо… и Петр узнал его: это был Роберт Рекорд!

— Хэлло, Жорж! — крикнул Роберт и помахал рукой. Жак бросил быстрый взгляд на Петра:

— Жорж… это я. Жорж Шевалье — мое настоящее имя. Помнишь, я тебе говорил… А это — Боб, Роберт Рекорд, шофер миссии. Отличный парень!

— Я знаю. — Петр привстал на сиденье. — Хэлло, Боб!

— Питер?

Роберт поспешно принялся вытирать замасленные руки чистой тряпкой.

— Кого вы привезли, мистер Шевалье? — раздался приятный женский голос, и Петр увидел вышедшую на крыльцо монахиню, совсем еще молоденькую, полненькую, румяную. Она безуспешно пыталась придать своему лицу выражение строгости.

— Сестра Цецилия, — шепнул Петру Жак и поклонился монахине. — Это мой друг, сестра.

Петр тоже склонил голову, а когда поднял взгляд, на крыльце появилась еще одна монахиня — в черном одеянии и большом белом головном уборе… Элинор!

— Сестра Урсула, — продолжал вполголоса Жак. — Ведьма! И ханжа к тому же… — Лицо его неожиданно стало постным. — Этот человек… — начал было он.

— Я все слышала, месье Шевалье! — строго перебила его Элинор.

Она сделала сестре Цецилии знак удалиться.

— Это же Питер… Питер Николаев! — не выдержал Боб, все еще продолжающий тереть тряпкой свои замасленные руки.

Элинор нетерпеливо обернулась к Жаку, который хотел было дать какие‑то инструкции своим телохранителям:

— Пусть не отъезжают слишком далеко и надолго, месье Шевалье. Надеюсь, вы помните, о чем мы с вами договаривались.

— Ведьма! — вполголоса выругался Жак, обращаясь к Петру. — Видишь ли, она меня отсюда выставила… неделю назад. Мол, смущаю Цецилию. А Цецилия сама кого хочешь смутит. Каждая жилочка в ней играет!

Он обернулся к телохранителям:

— Санди! Манди! В лагерь, и чтобы ровно через три часа быть здесь.


…В миссию они попали как раз к ленчу, и монахини усадили их за большой круглый стол в пустой, недавно побеленной комнате, служившей столовой. Жак сразу же сунул было нос в большую суповую миску, красовавшуюся в центре, но под строгим взглядом Элинор поспешил опустить приподнятую им крышку супницы.

— Возблагодарим господа бога нашего… — сказала Элинор и подняла взор к небу, губы ее зашевелились в молитве.

Сестра Цецилия тоже сложила молитвенно руки, но под насмешливо‑дерзким взглядом Жака вдруг покраснела: мысли ее были явно не на небе.

Жак по‑мальчишески скорчил физиономию.

— Я предупреждаю вас в последний раз, месье Шевалье! — строго сказала, окончив молиться Элинор, и позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоявший перед нею на белоснежной скатерти.

Вошла толстая негритянка в белом переднике и чепце, принялась разливать по тарелкам протертый зеленовато‑коричневый суп. Жак и сестра Цецилия быстро заработали ложками; Элинор ела так, будто выполняет суровый долг; Петр глотал безвкусное варево из вежливости, через силу; все время молчавший Роберт, съев две‑три ложки, со вздохом отодвинул тарелку.

За едой, как понял Петр, здесь разговаривать не полагалось.

После жесткого бифштекса и консервированного компота на десерт монахини опять помолились и разом встали из‑за стола.

— Сестра Цецилия и мистер Рекорд собирались съездить в город за продуктами, — объявила гостям Элинор. Цецилия и Боб удивленно посмотрели на нее. — Не будем их задерживать. А вас, джентльмены, я попрошу в мой кабинет.

Роберт пошел к двери, сестра Цецилия уныло поплелась следом за ним, провожаемая строгим взглядом Элинор. Когда дверь за ними закрылась. Жак вскочил.

— Я сейчас, — бросил он на беву. — Хочу попросить Боба об одном дельце в городе…

Элинор нахмурилась, хотела что‑то сказать, но сдержалась.

«Э, да не такая уж ты смиренная монахиня», — подумал Петр. И ему вспомнилось, как когда‑то в лесу, по дороге в Каруну, эта женщина обратила в бегство бандитов, остановивших их машину. Правда, тогда она была жрицей не смиренного бледнолицего Христа, а буйного африканского бога Ошуна[9].

— Пойдемте же в кабинет, Питер, — с горечью сказала Элинор, проводив взглядом неугомонного француза. — Его мы дождемся не скоро!

В ее словах Петру почудилось нечто совсем не монашеское: это была ревность, самая настоящая ревность И Петр… да, он понял, что сейчас завидует этому ловкачу Жаку, как завидовал когда‑то американцу Джерри Смиту, которого непонятно за что полюбила Элинор в Луисе и который покончил самоубийством… в сущности, из‑за нее.

Кабинет Элинор оказался маленькой тесной комнаткой с одно‑тумбовым письменным столом, на котором лежали аккуратными стопками сложенные книги, с креслом‑качалкой и двумя грубыми стульями, сколоченными местными умельцами. На одной стене висел большой деревянный крест красного дерева, у другой стоял мольберт, накрытый куском пестрой материи. Рядом, лицевой стороной к стене громоздилось несколько натянутых на подрамники холстов. У окна на зеленом военном ящике с красным крестом красовался американский приемник «Зенит» с выдвинутой антенной.

Элинор подвинула кресло‑качалку к окну и села так, чтобы видеть происходящее во дворе, где Жак что‑то оживленно говорил хмурому Роберту, не сводя глаз с сестры Цецилии.

Вдруг Элинор возмущенно фыркнула, приподнялась в кресле, хотела было что‑то крикнуть в раскрытое окно, но только вздохнула.

— Старая я стала, да? — неожиданно спросила она Петра, стараясь не смотреть во двор. — Не спорьте, я знаю. Только бедный Боб еще сносит мое брюзжание…

Это было сказано с такой тоской, что у Петра сжалось сердце. Он порывисто схватил тонкую узкую руку, лежащую на подлокотнике кресла‑качалки, и неожиданно для самого себя поцеловал ее. Он ожидал, что Элинор отдернет ее, но она только печально улыбнулась своими большими изумрудными глазами и склонила голову, пряча побледневшее лицо.

— Поздно, — прошептала она, — поздно, Питер.

Перед ним сидела монахиня, усталая женщина с душой, истерзанной чувством вины перед собою, перед ним, перед Робертом, перед Цецилией, перед Жаком, перед Африкой, перед всем миром и всем человечеством.

И Петр понял, что все эти годы он думал о ней, не признаваясь в этом даже себе.

— Воздух! — вдруг раздался во дворе крик Жака. И сейчас же над их головами взорвался рев самолета, пронесшегося на бреющем полете над самой крышей.

— Война, — сказала Элинор.


ГЛАВА 8


— Война?

Петр повторил это слово сначал по‑английски, как произнесла его Элинор, затем по‑русски.

Война… И вдруг рев самолета, только что промчавшегося над крышей домика, затерянного в буше Западной Африки, перенес его в далекое детство, когда слово «война» было повседневным и обыденным, а сама война наполняла своим дыханием каждую минуту его жизни.

Нет, ему не довелось принять участие в сражениях. Война для него была горящим санитарным поездом, в котором он с матерью уезжал в июньские дни сорок первого из Крыма. Поезд вывозил раненых бойцов и командиров, лечившихся в Крыму после финской войны, но в переполненные вагоны, в купе, где уже было по восемь человек, по требованию этих искалеченных, изувеченных мужчин сажали детишек, женщин, стариков и старух…

И где‑то в украинской степи, голой, без единого кустика, на плоской равнине, Петр вдруг впервые услышал стремительный рев над головой… Потом был ад, был грохот, было желтое пламя и опять наводящий ледяной страх рев самолета, вой бомб, несущихся к развороченной, горящей земле…

Он увидел себя прижатым матерью к сырым комьям чернозема возле свежей, только что появившейся ямы и услышал, как вой самолетов стихает и грохот уже не заглушает стоны раненых и треск горящих вагонов.

— Лежи здесь! — хриплым голосом крикнула ему мать и побежала на помощь туда, откуда слышались эти страшные, нечеловеческие стоны.

Война была для Петра и пустым старомодным буфетом, который он, когда мать уходила на работу, каждый день обыскивал в поисках еды, зная, что ничего не найдет. Еды не было, и Петр потом, много лет спустя, удивлялся, почему он все искал что‑то в буфете, прекрасно зная, что буфет пуст. Голод был сильнее его разума.

Война была и эвакуацией, и холодным уральским клубом, в зале и на сцене которого ютились женщины и дети, пока отцы их днем и ночью, в любую погоду возводили вывезенный из‑под бомбежек завод и прямо под открытым небом пускали станки: фронт не мог ждать ни одной минуты.

И вот теперь война пришла сюда.

Элинор повернула ручку радиоприемника, и в комнату ворвался голос майора Нначи, главы военного правительства Гвиании:

— …иские монополии не впервые в Африке делают ставку на раскольников и сепаратистов, — говорил Нначи. — Не впервые прибегают они к провокациям, чтобы стравливать между собою племена и народности, населяющие и нашу страну.

— Подполковник Эбахон знает, кто направлял в эти дни действия погромщиков. Он знает, кто оплатил убийства его соотечественников. Это прежде всего «Шелл» — «Би Пи», нефтяной спрут, понявший, что народ Гвиании будет защищать свои национальные богатства от разграбления…

— Дорогие сограждане! — Голос Нначи дрожал от волнения. — Подполковник Эбахон не скрывает, что мятеж в Поречье готовился долго и тщательно. Он хочет представить дело так, будто весь народ идонго требует отделения Поречья, будто весь народ идонго готов умереть в борьбе за раскол с оружием в руках. Это гнусная ложь.

Лучшие сыны идонго против сепаратистов. И клика Эбахона обрушивает на них жесточайший террор. Убит майор Даджума, убит капитан Окафор, майор Нзеку… Я мог бы продолжить этот список преступлений, совершенных сегодня раскольниками.

Как глава военного правительства Гвиании, я отдал приказ частям национальной армии перейти Бамуангу и подавить мятеж в Поречье. Наши части уже вышли к Бамуанге, мост через которую мятежники успели взорвать. Мы хотим избежать напрасного кровопролития, и поэтому авиации дан приказ со вершить лишь разведывательные полеты…

Элинор выключила радиоприемник.

— Это нас не спасет, — раздался с порога насмешливый голос Жака.

Он стоял, скрестив руки на груди, прислонившись плечом к притолоке. Из‑за его спины виднелось хмурое лицо Роберта и бледное сестры Цецилии.

— У каждого свой путь к спасению, месье, — холодно отрезала Элинор. — Все мы знали, что нас здесь ожидает.

Жак поднес ладонь к козырьку своего берета:

— Но раз маойр Нначи обещал нам, что пока бомбежек не будет, советую не откладывать поездку в Обоко… Продукты должны подскочить в цене, и надо успеть сделать запасы…

Элинор сухо кивнула. Жак обернулся к Петру:

— Я оставлю тебя здесь на часок‑другой… если невозражаешь. Боб обещал меня забросить к моим парням. Это недалеко, минут двадцать езды отсюда. Проверю, не разбежались ли они там при виде первого федерального самолета, и обратно.

— Езжайте, — нетерпеливо оборвала его Элинор. — Никто вашего друга здесь не обидит!

Жак махнул Петру рукой и шагнул за порог, тесня перед собою Роберта и сестру Цецилию.

Мотор «джипа» взревел и вскоре затих где‑то в зарослях.

— Вы, наверное, удивились, увидев меня… в этом? — неожиданно сказала Элинор и коснулась руками своего черного одеяния.

— Удивился. Левая художница, жрица бога Ошун — и монахиня!

Элинор нахмурилась, но он сделал вид, что не заметил:

— А ведь Роберт вас так любил! Не нужно быть слишком проницательным, чтобы увидеть это.

Лицо Элинор немного смягчилось.

— Знаю.

— Вы сказали, все мы знали, что нас здесь ожидает. А Роберт? Он знает, что никогда не добьется своего счастья?

— Он упрямый, Рорберт. Он всегда был упрямым!

— И все же вы… вы стали монахиней?

Элинор подняла голову, и Петр увидел в ее глазах боль:

— Вы дьявол, Питер! Вы говорите о том, от чего я решила отказаться навсегда. Зачем вы приехали сюда?

— А вы?

— Я… — Она глубоко вздохнула. — Со мною все проще, чем вы думаете. Я искала место на земном шаре, где бы я могла быть полезна людям. Самым несчастным, самым отчаявшимся.

— И выбрали лепрозорий?

— Да. Католическая организация «Каритас» давала объявления в газетах. Они искали людей в свои миссии в Поречье. Это было сразу же, как только к власти пришел майор Нначи

— Но, насколько я знаю, в Поречье всегда было более чем достаточно католических миссий.

— «Каритас» решила удвоить их число. Губернатор Эбахон приветствовал это. Вы же знаете, он сам католик и воспитывался в католической семье.

— Для его папаши богом была звонкая монета.

— Не кощунствуйте, Питер!

Петр встал и прошелся по комнате, потом остановился перед Элинор:

— Хорошо! «Каритас» искала миссионеров… Вернее, тех, кто согласился бы поехать в новые миссии в Поречье. А Боб? Как он оказался здесь?

— Когда он узнал, что я уезжаю в Поречье, он тоже пошел в «Каритас». Святые отцы предложили ему работу шофера… в миссии, которую должна была открыть я, рядом с лепрозорием.

— Но… почему вы… и именно сюда, в Поречье? Неужели же нигде в Африке или Азии не нашлось для вас другого лепрозория?

— Я просила самое трудное место. Самое трудное!

— Не понимаю. Почему оно самое трудное?

— Потому, что здесь будет война, — твердо ответила Элинор.

— И вы знали об этом заранее?

Петр даже подался вперед…

— «Каритас» знала об этом…

— А что еще знала «Каритас»? Что губернатор Эбахон пойдет на раскол Гвиании? Что «Шелл» оплатит очередной погром идонго? Кстати, насколько я знаю, «Каритас» французская организация. Откуда же святые отцы знали о замыслах английской компании «Шелл»?

— Я давно не интересуюсь политикой. В жизни достаточно грязи… — Элинор встала. — Что здесь будет война, знала не только «Каритас». Ваш друг француз — его все зовут здесь Френчи — приехал сюда раньше меня… И совсем не для юго, чтобы спасать несчастных близнецов или укреплять веру гниющих заживо прокаженных. Он готовит убийц. Спросите, от кого он знает об этой войне — от «Каритас», «Шелл» или губернатора Эбахона? Вот, кстати, и он сам…

На поляну на бешеной скорости выскочил пятнистый «джип» с базукой на крыше кабины. За рулем сидел черный командос, еще двое — Санди и Манди, телохранители Жака, — восседали на заднем сиденье.

Жак, легко выпрыгнувший из машины, заметил, что на него смотрят из окна.

— Хэлло! — помахал он рукой. — Мои парни встретили нас на дороге. Они ехали сюда, чтобы забрать нас в лагерь. Надеюсь, сестра Урсула согласится отпустить русского безбожника вместе со мною? Конечно, у нас не воскресная школа, но я думаю показать ему кое‑что не менее интересное! Питер, побыстрее! Каша заваривается серьезная. Командос федералов переправились через Бамуангу!

— От этого не уйти, — тихо сказала Элинор.

— А вы?

Она махнула рукой и отвернулась.


…Жак сам вел машину, отправив своего шофера на заднее сиденье, к телохранителям. Да и дорогу‑то назвать дорогой было трудно — заполненные водой колеи, петляющие в мрачном сыром лесу от прогалины к прогалине, по толстому ковру прелых листьев, сквозь который не пробивалась ни одна тропинка. Лес вокруг казался пустым, не слышалось даже птичьего щебетанья, гул двигателя разбивался о могучие стволы махагони и терялся в сыром полумраке.

До лагеря командос и в самом деле оказалось минут двадцать езды. Лес стал постепенно светлеть, могучие великаны деревья нехотя расступались, и кое‑где на земле уясе лежали яркие солнечные пятна, пробивалась трава, тянулись к свету ветви кустарника. Желтые, зеленые, коричневые, черные пятна — все вокруг было похоже здесь на маскировочный костюм десантника, и немудрено, что Петр не заметил пост у въезда в лагерь до тех пор, пока два чернокожих солдата с автоматами в руках не преградили дорогу «джипу», бесшумно появившись неизвестно откуда.

Жак довольно кашлянул и обернулся к Петру:

— Молодцы! Кое‑чему мне их все же удалось научить. Дальше придется немного пройтись…

Они прошли метров двести по чуть заметной тропинке, и дважды их останавливали часовые. Увидев Жака, они поспешно козыряли, но Петр чувствовал даже спиной их подозрительные взгляды, недоумевающие, что нужно здесь этому белому в штатской одежде.

Затем лес опять стал густеть, потемнел, а между могучих стволов Петр увидел пятнистые палатки. Возле них бродили или сидели чернокожие командос в расстегнутых пятнистых куртках, многие — босиком. Чадили жаровни, тяжело пахло пригоревшим пальмовым маслом.

Пройдя лагерь, они неожиданно оказались на крошечной, залитой солнцем, окруженной кустами поляне, где стояли две палатки — маленькая и большая.

Возле большой на расстеленном брезенте играли в карты четверо белых. Пятнистые кепи с длинными козырьками и над‑затыльниками надежно укрывали от солнечных лучей их лица и шеи.

Около маленькой палатки, на сколоченном из стволов молодых деревьев столе попискивала рация, и над ней колдовал черный радист в наушниках, в полной боевой форме.

— Хэлло, Френчи! — поднялся с брезента высокий парень. Он был широкоплеч и могуч торсом, но лицо поражало удивительно детским выражением. Петр не сразу понял, что все дело в глазах, огромных, ярко‑синих, и в школьной, аккуратной до отвращения прическе.

— Это — Бенджи, американец, — представил его Жак. — У парня только два недостатка — никогда нет денег и слишком большой рост. В атаке он возвышается над всеми ровно на целую голову. Целую… пока…

Бенджи широко улыбнулся, показав два ряда красивых белых, зубов:

— Это мы еще посмотрим, босс!

— А это — Грилло, латиноамериканец, — продолжал Жак. Грилло бросил на Петра пронзительный взгляд антрацитовых глаз и насмешливо кивнул.

— Мафиозо. Был телохранителем одного из главарей мафии в Нью‑Йорке. Да вот не уберег хозяина… и смотался. Так ведь, Грилло?

Мафиозо сверкнул глазами, но ничего не ответил, продолжая тасовать карты.

— Юношу зовут Денни, — кивнул Жак на паренька лет шестнадцати, сидевшего на корточках и поспешно вскочившего, как только очередь представляться дошла до него. Его лицо с уже начавшим пробиваться пушком залилось краской, он был тщедушен и узкоплеч, тонкие губы, приоткрывшие в смущенной улыбке рот, обнажали редкие и неровные прокуренные зубы.

— Сбежал из школы. Англичанин. Утверждает, что ему двадцать, прибавляет года три‑четыре. Ведь так, Денни?

— Никак нет, сэр! — вытянулся Денни, испуганно глядя на Жака.

— Да ты не бойся! Если уж эти барыги в Лондоне решили, что ты годен для нашей грязной работы, мне‑то уж совсем наплевать! Домой, во всяком случае, я тебя не отправлю!

И Жак обернулся к четвертому, лениво развалившемуся на брезенте и поигрывавшему связкой каких‑то брелоков. Был он старше всех, лет сорока — сорока пяти, грузен и седовлас, с тяжелой, выдающейся вперед челюстью и маленькими колючими глазками под густыми, кустистыми бровями.

— Дювалье, — коротко представил его Жак. — Мой заместитель. И земляк — из Марселя.

— Добавь еще ОАС[10], а потом СЕДЕСЕ[11], — хрипло пробормотал Дювелье.

— Да, бывший агент ведомства Фоккара [12], — согласился с ним Жак и положил руку на плечо Петра: — А это русский журналист. Мой друг.

— Ого! — вырвалось у Дювалье.

Остальные промолчали, но на лицах их было удивление, смешанное с растерянностью.

— Я слышал, что русские замешаны как‑то в этом деле, — неуверенно сказал затем американец Бенджи. — Вчера в баре болтали, что при губернаторе есть даже их человек.

— И я слышал, — процедил сквозь зубы Грилло.

— Значит… мы с ними снова союзники? Как во второй мировой? — опять заливаясь краской, смущенно спросил юный Денни.

— Ерунда, — отрезал Дювалье. — Даже если наши минометы будут стоять рядом, они будут бить с разных идеологических позиций!

Жак улыбнулся, и все остальные рассмеялись.

— Маста! — вдруг крикнул черный радист у палатки, сдергивая большие губчатые наушники.

Жак кивнул и поспешил к рации. Он сел на брезентовый стул и взял наушники.

Минуту или две Жак слушал молча, потом взял микрофон.

— О'кэй! О'кэй! — повторял он. — Слушаюсь, сэр… Наконец он снял наушники и протянул их радисту.

— Ну? — хрипло спросил его Дювалье.

— Полковник Штангер назначен командующим армии Поречья. Я — командиром Кодо‑2.

— Но ведь у тебя контракт… ты — инструктор! — удивился Бенджи. — Ты же не из нас, не из «серых гусей»!

Жак обернулся к Петру:

— И для тебя тоже есть новости.


ГЛАВА 9


Палатка Жака была обставлена по‑походному: раскладная кровать, застланная серым бумажным одеялом, поверх которого лежала надувная подушка в пестрой наволочке, раскладной стул у ящика из‑под мин, заменявшего стол, темно‑зеленый рюкзак и небольшой, видавший виды чемодан в углу, у входа. Под потолком — карбидный фонарь, на чемодане — «шмайсер», рядом с ним — черный деревянный футляр, похожий на скрипичный.

Во всем этом не было ничего индивидуального, здесь мог жить Жак, а мог жить любой другой человек, разве вот скрипичный футляр…

— Я не знал, что ты играешь на скрипке… Петр бережно дотронулся до футляра рукой.

— На скрипке?

Жак взял футляр и раскрыл его: внутри, на синем бархате, лежали части винтовки, отдельно ствол, ложа, оптический прицел. Тут же — ножки‑подпорки.

Жак вынул из кармана белоснежный платок и любовно прошелся им по оружию, на котором и так не было ни пылинки. Потом закрыл футляр и осторожно положил его на чемодан. Заметив взгляд Петра, смущенно улыбнулся:

— Не почисти его… — он кивнул на футляр, — хоть один день, сразу пойдет ржаветь. Проклятый климат! — Он помолчал, затем взялся за брезентовую спинку стула. — Садись… Хотя рассиживаться нам, пожалуй, некогда. Через час‑полтора сюда прибудет сам маршал… или президент. Не знаю, как его теперь и называть, словом, губернатор Эбахон. Вместе с новым командующим — генералом Штангером. — Он невесело рассмеялся. — Маршалы, генералы… Меня они тоже, между прочим, произвели в полковники. Теперь я не просто начальник учебного центра «бесшумных убийц», инструктор‑администратор и не какой‑нибудь наемник, а полковник регулярной армии Республики Поречье!

— Поздравляю!

— Иронизируешь. А для Штангера исполнилась мечта его жизни — он стал наконец генералом!

— А для тебя? Жак пожал плечами:

— Еще в легионе я понял, что быть полковником гораздо лучше, чем простым легионером. По крайней мере, полковника никто не посадит под арест в «адскую яму». Или «могилу», как мы ее называли. Полтора ярда диаметр, шесть футов глубина. Три дня под солнцем пустыни без воды, на специально пересоленной пище, не имея возможности ни сесть, ни лечь… Я это испытал.

— За что же тебя? — спросил Петр.

— Кафард, — просто ответил Жак.

— Что?

— Такое состояние. Что‑то вроде временного сумасшествия. От тоски, от жары, от того, что ты измотался. Многие, когда впадают в кафард, кончают с собой… Я же почему‑то пошел в пески. Шел целый день, ничего не видя и не слыша. Меня поймали и обвинили в дезертирстве. У нас тут тоже впадают в кафард.

— Но отчего же?

— Сейчас увидишь! Кстати, приказано, чтобы ты находился здесь во время смотра. Президент и генерал тащат с собою всю вашу журналистскую братию…

Жак внимательно посмотрел на Петра и понизил голос:

— Кроме одного. Японский журналист поел чего‑то и… отравился. Насмерть.

Петр вздрогнул.

— Тебя просили передать это мне?

— Нет, это было сказано между прочим. Но я подумал… Петр опустил голову.

— Я знаю, что кое‑кто предпочел бы, чтобы на месте этого несчастного японца был ты, — продолжал Жак. Он положил руку на плечо Петра: — Пошли, я обещал тебе показать кое‑что интересное.

Они вышли из палатки, «серые гуси», наемники, продолжали играть в карты. Юный Денни при виде начальства хотел было вскочить, но Дювалье бросил на него такой взгляд, что тот залился краской и остался на месте.

— Бастард, — вполголоса выругался Жак и тихо пояснил Петру: — Редкий скот! Человек Фоккара.

Человек Фоккара, Жака Фоккара! Кому из журналистов, работающих в Африке, не известно это имя! Да, Петр знал, кто такой Фоккар и чем занимаются его люди.

Еще де Голль назначил его в 1959 году генеральным секретарем «по африканским и малагасийским делам». С тех пор этот человек стал «серым кардиналом», создавшим в Африке собственную тайную империю.

Террор против алжирских патриотов, боровшихся за независимость своей страны, убийство в 1960 году в Швейцарии видного камерунского прогрессивного деятеля Феликса Мумие, «план Олби» — заговор против гвинейского президента Секу Туре, вербовка наемников для Моиза Чомбе в 1961 году, убийство марокканского прогрессивного деятеля Бен Барки в 1965 году, бесчисленные провокации против неугодных империалистическим силам правительств в африканских странах — все это было на счету Фоккара и его слуг. «Его люди» изо всех сил старались помочь французской государственной нефтяной компании ЭЛФ‑ЭРАП, уже действовавшей в Конго, Габоне и Береге Слоновой Кости, превратить весь Гвинейский залив во «французское озеро», изгнав из этого района английских и других конкурентов.

И вот «человек Фоккара» здесь в роли наемника, в самой боеспособной, если верить Жаку, части мятежников. Да и как могло быть иначе! Ведь Эбахон приготовился выбросить на мировой рынок новую нефтяную республику! ЭЛФ‑ЭРАП — против «ШЕЛЛ»‑«БИ ПИ»! Французы — против англо‑голландцев!

— Тише! — поднял руку Жак и пригнулся.

— Руки! — раздался в то же мгновение яростный выкрик, и Петр увидел прямо перед собой усатого верзилу, белого, с серьгой в левом ухе, в пятнистой форме. В его руке был тяжелый кольт.

— Мак! — крикнул Жак, выпрямляясь во весь рост. — Это мы!

Верзила опустил кольт, и Петр заметил за его спиной сидящих на просторной поляне чернокожих солдат с автоматами.

— Не люблю шорохов, — хмуро сказал Мак.

— Ладно, — примирительно положил ему руку на плечо Жак. — Со мной мой друг журналист. Будет писать о нас книгу. — Он обернулся к Петру: — А это — Мак. Мак Икс. У него здесь нет фамилии. Специалист по «бесшумной войне». Был инструктором в американской армии, в Форт‑Шермане. Это где‑то у выхода Панамского канала в Атлантику. Там у них «Школа по выживанию в джунглях», так ведь, Мак? Мак криво улыбнулся, пряча кольт в кобуру.

— Ладно, ладно, не будем тебе мешать. Сядем в сторонку и посидим, не возражаешь? А ты продолжай занятия.

И на этот раз Мак Икс не удостоил своего начальника ответом.

Жак слегка потянул Петра за рукав: они отошли к краю поляны и опустились на траву у толстого ствола дерева.

Мак словно забыл о них. Заложив руки за спину, он принялся большими ровными шагами мерить поляну перед своей аудиторией, словно собираясь с мыслями.

— У него есть еще два помощника, — шепнул Жак Петру, — сержант Браун, тоже американец, Жан‑Люк, француз. Сейчас Мак «промывает мозги», парни перед ним — новички, свежая группа, обычные солдаты.

Мак вдруг резко остановился и повернулся лицом к солдатам, уперев в бока могучие кулаки.

— Встать! — рявкнул он, и солдаты вскочили.

— Сесть!

Они послушно опустились на землю.

— Встать!

Потом опять:

— Сесть!

— И так повторяется пятьдесят раз, — пояснил Жак. — Это перерыв в теоретических занятиях, так сказать, физическая зарядка. И заодно отсев слабосильных.

— Встать! Сесть! Встать! Сесть! — командовал Мак, не спуская напряженного взгляда с обливающихся потом солдат.

Петр заметил, что правая рука его легла на кобуру кольта.

— Встать! Сесть!

Солдат во втором ряду пошатнулся и рухнул навзничь, раскинув руки.

— Встать! Сесть! — не обращая на него внимания, орал инструктор. — Встать! Сесть!

Еще два солдата опустились без сил на землю.

— Встать! Сесть! Встать! Сесть! — продолжало греметь над поляной.

— Африканцам не хватает животных белков, они мало едят мяса, — заметил Жак.

Петр кивнул: это было ему известно.

— Хватит! — неожиданно прекратил свои команды Мак. — Этих… — он брезгливо указал на лежащих на земле, — убрать. Пусть отправляются в пехоту. Остальные — повторять за мной. Громко! Изо всех сил! «Нет страданий — нет победы!» Ну! Начали! Нет страданий…

— Нет победы! — ответил ему неуверенный хор.

— Громче, собаки! Громче! Он разрядил кольт в воздух.

— Нет страданий… Опять выстрел.

Петр невольно прикрыл уши ладонями. Жак расхохотался: — Да уж, это не пансион благородных девиц! Наконец Маку стало ясно, что новички окончательно выбились из сил.

— Сидеть! — рявкнул он и сунул кольт в кобуру. Солдаты буквально попадали на траву.

— Теперь вы поняли, что я беспощаден, — медленно заговорил Мак. — Мне наплевать, любите вы меня или нет.

Он обвел слушателей налившимися кровью глазами:

— Вы должны превратиться в зверей и понять, что даже зубы — ваше оружие. Вы должны быть одержимы ненавистью к врагу как самые злобные собаки, спущенные с цепи. Только тот, кто способен впадать в бешенство по моему приказу, может находиться в Кодо‑2. Я не держу тех, кто не может быть бешеным. Пусть идут в другие команды. И не забывайте, что вы — убийцы. Ваша служба здесь состоит только в этом.

Я научу вас бесшумно убивать и выживать в джунглях без пищи и воды. Вы будете прыгать с парашютом и лазать по отвесным стенам, нырять и отсиживаться под водой. Но горе тому, у кого при этом намокнет оружие!

Я сделаю из вас людей ровно через две недели. Но запомните: здесь нет вопроса «для чего?». Не твое дело спрашивать, для чего. Твое дело нападать или обороняться, убивать или умирать.

И еще. Если вы думаете, что теоретические занятия, которые вам предстоят, пустяк, шутка, мне вас заранее жалко. А теперь… эй, кто там? Тащите‑ка сюда доску, и мы поиграем с вами в школу!

— Сейчас будут теоретические занятия по ориентировке, — шепнул Жак. — Пойдем к Брауну, он тут метрах в трехстах с другими…

Он встал и издалека помахал Маку, позади которого солдаты уже устанавливали обычную школьную доску.

— Давно он здесь? — спросил Петр, когда они вновь нырнули в чащу кустов и двинулись куда‑то без малейшего намека на тропинку.

— С полгода, как и я. Парень зарабатывает большие деньги.

— Теоретик?

— Профессионал. Вьетнам, Камбоджа, Южная Америка. Воевал везде, где есть джунгли…

По каким‑то одному ему известным приметам Жак вывел Петра сквозь зеленую чащу на другую поляну, где занималась группа сержанта Брауна. Уже подходя, они услышали взрывы восторженного хохота. Прятаться на этот раз Жак не стал, и они сразу же вышли на молодую вырубку, в центре которой стоял толстобрюхий и краснолицый инструктор, окруженный не сводящими с него восторженных глаз солдатами.

В вытянутой короткой руке он крепко держал бьющуюся белую курицу.

— О'кэй, джентльмены, — сказал он и свернул курице шею. — Самое главное — твердая хватка. Видите? Вот так!

И он показал левой рукой на правую, которой продолжал изо всех сил сдавливать уже мертвую птицу.

— О'кэй! А теперь важен крепкий, хороший укус! Вот так! И он мгновенно отгрыз курице голову, отгрыз и бросил ее на траву.

— А теперь, джентльмены, важно, чтобы вы держали открытое горло курицы кверху, ведь вы же намерены пить кровь. Кровь, джентльмены, очень нужна вам. В ней содержится соль и другие вещества, нужные вам для того, чтобы вам выжить при нашей работе. О'кэй!

И, закинув голову, он поднес шею курицы к своим пухлым губам.

Затем протянул курицу ближайшему солдату:

— А теперь, джентльмены, дайте немножко крови вашим боевым товарищам. О'кэй? Пусть курица будет у нас круглой чашей, как заздравный бокал! Ха‑ха‑ха! Только не пролейте, ведь ценна каждая капля этого полезного напитка, о'кэй?

Солдаты пустили курицу по кругу. Наконец птица вернулась к сержанту.

— Хорошо, джентльмены! Но ведь у курицы, как у всякой божьей твари, есть кое‑что и внутри! — С этими словами сержант вытащил нож. — Посмотрим, что внутри, джентльмены, посмотрим! Итак, ножом в подбрюшную часть, вот здесь. Вытаскиваем кишки, но будем осторожны с желчным пузырем, о'кэй? Сердце, джентльмены, мы съедаем сырым, о'кэй? Печень, тоже, о'кэй?

И Браун, отправив сердце и печень себе в рот, принялся медленно и старательно их пережевывать.

Вся эта отвратительная сцена разыгрывалась на глазах у Петра. Он почувствовал, что к горлу подступает тошнота:

— Пойдем отсюда.

— Ладно, не будем мешать, — согласился Жак. Они снова вошли в кусты.

— А вообще‑то, в первый раз его послушать любопытно, — кивнул он в сторону поляны, с которой опять доносился восторженный хохот. — Послушать его, кузнечики — деликатес, а муравьи заменяют специи. Любая рыба, у которой пасть открывается книзу, съедобна, и в принципе можно есть всех животных, покрытых шерстью. Зато почти все красные плоды, растущие в джунглях, ядовиты, как и внешне аппетитные плоды, растущие на песке: эти вызывают понос, от которого умираешь, даже если рядом есть врач…

— А теперь куда? — раздраженно перебил его Петр. Жак посмотрел на часы:

— Теперь? Теперь, пожалуй, к Жан‑Люку. У него сейчас должна выходить из буша выпускная группа.


ГЛАВА 10


Через полчаса ходьбы по кустарнику Жак вывел его прямо к тому месту, где они оставили «джип», когда прибыли в расположение Кодо‑2. И на этот раз часовые появились перед ними невесть откуда, будто по мановению волшебной палочки кусты превратились в человеческие фигуры, облаченные в маскировочные костюмы.

Жак приказал подать машину, и через несколько минут из‑за кустов выполз все тот же «джип», с тем же шофером и теми же телохранителями на заднем сиденье.

— Придется проехать километра три, — объяснил Жак, усаживаясь за руль, шофер с переднего сиденья привычно перебрался на заднее. — Жан‑Люк любит менять места выхода групп из буша. На этот раз финишная черта у брода через реку Кросс.

И плавно тронул «джип» с места. Чем дальше, тем лес становился светлее, под колесами зазеленела трава, дышать стало легче. Наконец они выехали к полосе ярко‑зеленых кустарников, извилистой лентой рассекающей лес.

— О‑о‑ох! — вдруг откуда‑то из‑за кустов раздался громоподобный не то вздох, не то стон и затем громкий плеск воды, словно в нее погрузилось что‑то очень тяжелое.

Солдаты на заднем сиденье тихо засмеялись.

— Хиппо, — сказал один из них. — Папа‑Хиппо сердится…

— Гиппопотам, — пояснил Жак, останавливая машину. Петр огляделся. Между лесом и кустами тянулась полоса высокой травы, пробитой широкими, метра по два шириной коридорами, уводящими к кустам и прорезающими зелень окнами, в которых голубела, играя золотистыми бликами, вода.

— Это место называется хиппо‑пул, гиппопотамова заводь, — продолжал Жак, поглядывая на часы. — Здесь живет семья гиппопотамов — самец и штук пятнадцать самок и детенышей. Хиппо‑папа, как правило, обитает отдельно. Слыхал — это он набирал воздух перед погружением. Услышал машину старик!

Тра‑ах! Трах! Та‑та‑та, та‑та, та… Тишина, застывшая над хиппо‑пулом, разлетелась на куски, разорванная далекими очередями автоматов и пулеметов, взрывами гранат.

— Группа выходит внизу по реке, милях в трех отсюда, — определил Жак и посмотрел на часы. — Скоро должен появиться и Жан‑Люк. Эта часть экзамена называется «переправа под огнем противника».

Пальба внизу по реке разгоралась. В дело вступили минометы и безоткатные орудия.

— Не перебил бы он мне там моих парней, ведь Жан‑Люк холостых зарядов не признает, — вздохнул Жак, озабоченно поглядывая на часы. — Стоп! Ровно десять минут!

И стрельба, словно по его команде, мгновенно стихла.

— Минут через двадцать Жан‑Люк будет здесь, а потом подойдут те, кто выдержал экзамен. Садись, отдыхай от впечатлений.

Петр сел рядом с ним.

— Ты говоришь — экзамен. В чем же он заключается?

— Это тоже по американской системе, из Форт‑Шермана. Две недели специальной подготовки, а потом группа отправляется в чащу — за пятнадцать километров отсюда — без пищи и без воды. Цель — отыскать «вражеский лагерь», атаковать его, разгромить и на следующий день вернуться в полном составе ровно к часу дня.

— И это так трудно?

Жак посмотрел на Петра с иронией.

— Они разбиваются на маленькие группки — по три‑четыре человека — и идут. Без троп и дорог, путь прорубают мачете. А на пути — пальмы с длинными черными колючками. Укололся — гнойное воспаление. Болота, змеи, ядовитые насекомые, сине‑черные бабочки перед глазами, пауки‑гиганты. А ночью? Черт его знает что там хрустнуло — может быть, сук под лапой леопарда. Шорох — это может быть удав. Ночь без сна, а потом опять каждый километр — целая вечность: колючие заросли, жара, духота. Хорошо еще, если поймаешь какое‑нибудь животное или найдешь ручей, а то голод и жажда, и это при таком‑то напряжении! Слабых, заболевших бросать нельзя, их приходится вытаскивать на себе… Таков закон! А когда выходишь к река, тут тебя уже ждет вместе со своими парнями Жан‑Люк. Как это происходит, ты слышал. Конечно, стрелять стараются поверх голов переправляющихся, но… человек двадцать уже пошло на корм крокодилам да столько же не вернулось из буша — то ли погибли, то ли не выдержали и дезертировали. А уж как встречают тех, кто опоздал, не уложился в срок… Впрочем, скоро увидишь все сам. Вот, кажется, и Жан‑Люк. Слышишь, моторка?

Снизу по реке действительно нарастал дробный стук лодочного мотора.

— Кто же он… этот Жан‑Люк? Учился в Форт‑Шермане?

— Бери выше, в училище Сен‑Сир во Франции и в Гвело, Родезия. Парню двадцать семь лет, сын генерала. Бросил Сен‑Сир — знаешь, там же у нас учится элита, подался в Родезию — воевать против терров, так он называет террористов.

— Бойцов Зимбабве?

— Ну да. А потом разочаровался. Отбыл контракт — и сюда. Думаю, что без ведомства Фоккара и тут не обошлось. Да ты сам его порасспроси.

Где‑то метрах в пятидесяти внизу по реке мотор внезапно заглох…

— Не хочет беспокоить хиппо, — усмехнулся Жак. — Причалил ниже… Сейчас появится.

Минуты через три оттуда, где заглох лодочный мотор, действительно появился молодой человек в элегантно сидящей на нем защитной форме и с офицерским стеком под мышкой. Следом за ним шагал рослый чернокожий солдат с пулеметом на плече.

— Мерд! — крикнул офицер вместо приветствия, заметив поджидающих его Жака и Петра. — Дерьмо, а не солдаты! Если бы дело приняло серьезный оборот, эти недотепы погибли бы в воде все до одного!

— Сколько же ты их угробил? — спросил Жак, протягивая ему руку.

— Какое это теперь имеет значение? — передернул плечами Жан‑Люк, пожал руку Жаку и вежливо кивнул Петру.

— Знакомься — мой друг журналист, — представил Петра Жак. — Собирает материал для книги о «серых гусях».

Жан‑Люк опять вежливо кивнул.

Петр с интересом рассматривал этого сына французского генерала, судя по всему, не оправдавшего надежд отца. Бледное лицо его было тонким и нервным, черная ниточка усиков чуть заметно подергивалась. Лоб прорезали две глубокие морщины, а виски уже были тронуты ранней сединой.

— Я тут начал было рассказывать о тебе моему другу, — признался Жак, и Жан‑Люк настороженно вскинул голову.

— Вы приехали сюда, чтобы стать настоящим солдатом? — поспешил спросить его Петр.

Жан‑Люк вздохнул:

— Разве увидел бы я все это, если бы остался в Сен‑Сире? Но, конечно, прежде всего я хотел воевать. По‑настоящему, не на макетах в ящиках с песком, не на штабных картах. — Он мягко улыбнулся. — И потом… я был членом «Нового порядка»… есть такая организация…

«Полуфашистская», — отметил про себя Петр.

— …мне импонировала политика Яна Смита. Это было романтично — защищать последний рай, белый островок в черном океане ненависти… Защищать…

— …расизм, — не сдержался Петр. Жан‑Люк удивленно поднял бровь:

— Понимаю, вы — либерал. Но, в конце концов, не в этом дело. Я отслужил в Родезии три года. Полный контракт. Приехал туда, чтобы стать солдатом, но с Сен‑Сиром за плечами, пусть даже неоконченным, я оказался для родезийцев ценным кадром. Ровно через четыре месяца мне приказали сдать пояс солдата и бежевый берет с эмблемой, на которой было написано: «Смелый победит». Потом офицерская школа в Гвело. После Сен‑Сира просто детский сад. Кому, как не мне, было окончить ее лучшим в выпуске! Ну а потом я потерял веру в Смита. Его режим не стоил того, чтобы за него умирали. Я больше, пожалуй, не испытывал даже особой ненависти и к черным. Но там я чувствовал себя на свободе. Ты не испытываешь страха перед смертью, ты наступаешь или обороняешься. Думаешь только о том, чтобы преследовать бегущего врага и стрелять, стрелять, стрелять! Ты в каком‑то бесчувственном состоянии и не обращаешь внимания, что вокруг тебя льется кровь раненых и падают убитые. Это уже не вызывает никаких ощущений, ни о чем больше не думаешь: в эти мгновения ты лишен всех эмоций!

Жан‑Люк вдруг оборвал свою тираду, и глаза его остекленели. Он расстегнул кобуру, заложил левую руку со стеком за спину, широко расставил ноги, словно стараясь утвердиться на земле как можно прочнее.

Лицо его стало холодным, надменным, он презрительно сжал губы и высокомерно вскинул подбородок.

Солдат с пулеметом, который сопровождал его в моторке и во время всего разговора лениво лежал на траве неподалеку, поспешно заправил пулеметную ленту… И в тот же миг из кустов слева появился первый курсант, без берета, вымазанный мокрой тиной, в изорванной в клочья форме, в разбухших от воды тяжелых башмаках.

Обеими руками прижимая к животу абсолютно чиетый и сухой автомат, он сделал несколько неуверенных шагов вперед, потом остановился, покачнулся, но удержался на ногах, тупо глядя на Жан‑Люка.

Потом из тех же кустов появились сразу трое, такие же грязные, оборванные, измотанные. Двое тащили третьего волоком, он был без сознания, голова его бессильно свешивалась на грудь, почти касаясь автомата, на коротком ремне болтавшегося у него на шее. Они устало опустили безжизненное тело своего товарища на траву и встали рядом с первым курсантом, образуя короткую шеренгу. Потом подошли сразу пятеро, затем трое, один, опять трое, сразу человек десять… Ослабевших поддерживали, тащили волоком, несли…

Жан‑Люк посматривал на часы. Ровно в час он приказал намотанным курсантам выстроиться в две шеренги и сложить оружие у ног.

— Мои звери! — сказал он громко и напыщенно и сделал многозначительную паузу. — Да, да, я называю вас с гордостью — мои звери! Вы доказали сегодня, что вы сильнее джунглей, сильнее страха, сильнее человеческого естества. Вы выдержали испытание и стали специалистами, которым в сегодняшнем мире нет цены. И теперь будьте готовы, если вас позовут в какое‑либо место на земном шаре, где вы будете нужны. Будьте готовы, мои звери! Не готовьтесь, а будьте готовы! Долг может позвать вас в любое место, где есть джунгли, как те, из которых вы вернулись сейчас. Те, кто отстал, кто оказался недостойным быть среди вас, пусть они пройдут здесь, между вашими рядами, и для них это будет путь позора. Плюйте на них, травите, пинайте ногами, бейте прикладами. Своим героизмом вы заслужили это право!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЙНА

ГЛАВА 1


Эбахон играл Чайковского — Первый концерт для фортепьяно с оркестром. Пианино, которое солдаты вытащили на вечернюю лужайку из комнаты, служившей администрации и врачам лепрозория чем‑то вроде клуба, звучало глухо во влажной духоте тропического леса.

Эбахон играл, полузакрыв глаза и откинув голову, на крутом лбу его серебрились крупные капли пота, кремовый мундир с золотыми эполетами был расстегнут.

Гирлянды разноцветных лампочек, протянутые между шестами, вкопанными вокруг поляны, фантастической мозаикой отражались в полированных поверхностях пианино, и оно казалось пестрым, словно костюм десантника.

Слушатели — белые наемники да с полдюжины офицеров‑гвианийцев из свиты Эбахона — сидели в низких плетеных креслах вокруг столиков, беспорядочно разбросанных по лужайке. Трава на ней была срочно, на английский лад, подрублена мачете — солдатам пришлось поспешить, чтобы подготовить этот «зал» на открытом воздухе к вечернему приему в честь бывшего губернатора, а ныне маршала и президента новорожденной Республики Поречье.

На столиках — бутылки всех цветов и размеров, подносы с сандвичами, высокие стаканы, набитые кубиками льда, пачки сигарет.

Столик, за которым сидел Петр, стоял к пианино ближе других, и один стул возле него был пуст: это было место самого президента. Он лично распорядился насчет того, кто должен был сегодня составить ему компанию за столом: сестра Урсула, Питер Николаев и главнокомандующий Рольф Штангер.

Маленький англичанин Блейк, «человек „Шелл“, сидел за одним столиком с толстяком Аджайи, Жаком и командиром Кодо‑6 бородачом Кэнноном. Коллеги Петра прибыли из Обоко вместе с Эбахоном, и теперь им явно не терпелось задать ему множество вопросов. Но президент, как только увидел Петра, не отпускал его уже от себя ни на шаг. Он не дал Петру перекинуться парой фраз даже с Войтовичем, грубо заявив Анджею, что „господин советник сейчас очень занят“.

Войтович ободряюще подмигнул Петру и отошел, оставив его рядом с президентом, Жаком, Штангером и другими командирами наемников на небольшом плацу, расчищенном в лагере Кодо‑2; они должны были принимать парад командосов, над подготовкой которых так потрудились Жак, Браун, Жан‑Люк и их коллеги.

Президент остался доволен парадом. Когда вся Команда‑2 в заключение смотра выстроилась на плацу, он произнес несколько прочувствованных слов и лично приколол на куртки белых наемников значки‑эмблемы — череп и скрещенные кости.

— Этот знак, — напыщенно сказал он в заключение, — означает символ верности, верности вождю и военачальнику. Это знак древних германских воинов, клявшихся быть верными своим вождям и за гробовой чертой.

Сидя за столом рядом с Николаевым и слушая Чайковского, Рольф Штангер задумчиво теребил пиратскую эмблему, приколотую к его куртке.

Много бы дал Петр сейчас, чтобы узнать, о чем думает этот профессиональный наемник, стареющий «солдат фортуны», достигший вершины своей карьеры — поста главнокомандующего мятежной армии. Впрочем, кое о чем можно было догадаться по тому разговору сегодня утром, когда Штангер повел речь с ним, с Петром, об интересах неких, пока еще анонимных деловых кругов — вояка Рольф явно подумывал об обеспечении своей старости.

Петр перевел взгляд на Элинор — сестру Урсулу. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, и лицо ее было бледно, пальцы рук, вытянутых, лежащих на краешке стола, стиснуты.

Она была вся во власти музыки, она была не здесь, она была далеко от этой поляны в африканском буше, от этих дурацких разноцветных лампочек, вокруг которых бешено метались нетопыри, пожирая хороводы стремившихся на свет ночных бабочек, далеко от парней в пятнистой форме, скучающих над стаканами пива.

И вдруг Петр понял — Эбахон играл для Элинор, для таинственной белой монахини, для бывшей туземной жрицы, мечущейся в поисках самой себя.

Но вот последние аккорды, Эбахон опустил руки и уронил на грудь свою тяжелую, начинающую лысеть лобастую голову…

Несколько секунд тянулась пауза, потом раздались вежливые аплодисменты. Эбахон встал, устало кивнул аплодирующим и пошел к своему месту за столиком — между Штангером и Элинор, и Петр увидел, что он смотрит в глаза Элинор, а она отвечает на этот взгляд.

— Браво, — вежливо сказал Штангер, когда Эбахон взялся за спинку своего кресла.

Эбахон кивнул. Он продолжал смотреть прямо в глаза Элинор, широко раскрытые, завороженные. Штангер заметил это, уголки его тонких бледных губ чуть заметно искривились.

Запыхавшийся солдат, босоногий, в белом фартуке, навис над столиком с подносом, уставленным новыми бутылками и чистыми стаканами. Эбахон вопросительно приподнял бровь…

— Коньяк, — еле слышно выдохнула Элинор, и Эбахон, поспешно налив в стакан, взятый с подноса, несколько капель мартеля, протянул его Элинор.

— Вам надо было стать артистом. Вы околдовали меня, — сказала она тихо, беря стакан.

— Нет, я — солдат, — мягко улыбнулся Эбахон. — Всего лишь солдат, сражающийся за счастье моего народа. А что касается колдовства… — продолжал Эбахон, пристально глядя в порозовевшее лицо Элинор, — то я слышал, что вы…

— Да, я была жрицей Ошуна, — выдохнула Элинор.

— И можете предсказывать будущее… Элинор усмехнулась.

— Будущее? И вы поверите предсказаниям жрицы, предавшей языческого бога и ставшей невестой Христа?

— Если всевышний предначертал вам этот путь, значит, вы выполняете его волю, — раздался за спиною Петра голос Жака.

Петр оглянулся: Жак подошел к столику вместе с Бобом Рекордом… одетым в пеструю форму десантника. Оба были пьяны и на ногах держались нетвердо.

— Сестра Урсула или жрица бога Ошуна… какая разница, как зовут Кассандру в наше время? — вызывающе продолжал Жак. — Если вам, мадам, принадлежит дар видеть будущее, просто свинство зарывать такой талант в землю! — Он обернулся к мрачному Бобу: — Ты согласен со мною, парень?

Тот кивнул, избегая напряженного, вопросительного взгляда Элинор, которую явно удивило появление Боба в форме наемника.

— Хорошо! — вдруг решительно встала она. — Вы настаиваете?

Взгляд ее был устремлен на Эбахона. Тот быстро кивнул. Элинор перевела взгляд на Штангера:

— И вы?

Немец неожиданно смутился:

— Я… н‑не… очень…

— А вы?

Этот вопрос был обращен уже к Петру.

— Если судьба моя решена наперед, то я предпочел бы играть втемную. Так интереснее…

— А вам, господа, я предскажу судьбу, хотите вы этого — или нет, — твердо сказала Элинор, обращаясь к Жаку и Бобу.

— Это будет дьявольски занятно, — ответил за обоих француз.

Элинор обернулась к Эбахону:

— Мне нужны орехи кола, собака, коза и белая курица… Кола и курица у меня есть, но вот собака и коза…

Эбахон вопросительно взглянул на Штангера, потом на ухмыляющегося Жака:

— Френчи?

— Мои парни сожрали все живое на двадцать миль вокруг, — расхохотался Жак. — В сыром виде, как учит их сержант Браун.

Конечно, если великий Ошун требует жертв, я прикажу совершить набег на какую‑нибудь дальнюю деревню. Или привести собаку и козу от прокаженных Элинор закусила губу:

— Хорошо! Попробую обойтись курицей… Но вам придется подождать…

Она резко повернулась и быстро пошла к домику миссии. Штангер, проводив ее хмурым взглядом, обратился к Бобу:

— Значит, Френчи все‑таки уговорил вас, — обратился он к хмурому Бобу Рекорду и дотронулся до его пятнистого рукава. — А как же миссия?

— У всех у нас тут одна миссия, — мрачно отозвался Боб. Эбахон ободряюще положил руку на плечо Боба:

— Ничего! Война, а не молитвы — удел мужчины. Мне говорили, вы сражались во Вьетнаме, у вас есть боевой опыт. Мы заключим с вами контракт как с ветераном: хорошее жалованье, премия за каждый бой, страховка и выходное пособие. Вы знаете наши условия…

Боб безразлично кивнул.

— Этот парень будет служить у меня, — тоном, не допускающим возражений, заявил Жак. — Это было главное условие, на котором он согласился принять участие во всем, что здесь происходит.

Эбахон и Штангер переглянулись.

— Вот видите, мистер Николаев, с какими своенравными парнями нам здесь приходится иметь дело, — неожиданно обратился Эбахон к Петру. — Впрочем, вы могли убедиться в ходе вашей инспекции, что они стоят тех денег, которые мы им платим.

Это было сказано громко, так, будто было рассчитано на кого‑то еще, не только на одного Петра, и Петр сразу же понял на кого.

Мартин Френдли, краснолицый, распаренный духотой и виски, в широком светлом клетчатом пиджаке, с пышным галстуком‑бабочкой, синим в белый горошек, подходил к столику. Он, несомненно, слышал слова Эбахона, но сделал вид, будто пропустил их мимо ушей.

— Позвольте поздравить ваше превосходительство с блестящим исполнением Чайковского, —начал он, еще не доходя до столика. — И способ, которым вы решили еще раз продемонстрировать свое расположение к нашему коллеге мистеру Николаеву, просто потрясает! — Он слегка поклонится Эбахону и протянул стакан, который держал в руке, Петру: — Поздравляю вас, мистер Николаев, с успехом вашей миссии. У вас блестящий дар нравиться людям. Я знал это в Луисе, но здесь вы поразили всех нас…

Френдли хохотнул:

— Мы все надеемся, что, занимая такое положение при его превосходительстве президенте республики, вы будете полезны и нам, вашим бывшим коллегам, при исполнении нами нашего профессионального долга.

И Френдли сделал рукою широкий жест в сторону столиков, занятых журналистами. Петр невольно посмотрел туда, и его приветствовали высоко поднятые стаканы. Френдли выступал, как говорится, от имени… С этим надо кончать, дело действительно зашло слишком далеко.

— Мистер Френдли! — твердо начал Петр, стараясь говорить так, чтобы его услышало как можно больше окружающих. — Я категорически отрицаю какое‑либо отношение к тому, что происходит в Поречье!

Лицо Эбахона сразу стало жестким, он вперил в Петра тяжелый, угрожающий взгляд. А Френдли…

— Конечно… конечно, сынок! — хохотнул Френдли и подмигнул. — Есть вещи, о которых не говорят… или обязательно опровергают.

Он шутовски поклонился. Все вокруг захохотали.

«А ведь им нужно… чтобы я был советником у главаря мятежников, — с горечью подумалось Петру. — Это же… сенсация! Сенсация? Нет, пропагандистское прикрытие интриг хозяев Эбахона!»

Он взглянул на Эбахона, решив идти напролом: сейчас… сейчас… при всех… десять маленьких негритят! Но Эбахон, опередив его, встал, поднял руку:

— Я должен извиниться перед главой группы представителей международной прессы за то, что до сих пор не выразил им соболезнования по поводу трагической гибели… — он опустил глаза, лицо его стало скорбным, — …журналистов из ФРГ и Японии. Пути господни неисповедимы, но… как сказал только что мой друг Рольф Штангер, это Африка, джентльмены. И здесь до сих пор многое необъяснимо даже нам, африканцам.

Он поднял взгляд на Петра, и в этом взгляде Петр увидел холодную, неумолимую жестокость человека, готового ради своих замыслов пожертвовать жизнями не одного‑двух, но десятков, сотен тысяч людей. И еще было в этом взгляде откровенное, циничное предупреждение. Взгляд Эбахона словно говорил: смотри, жизни этих двоих на твоей совести. Жизни остальных в твоих руках.

На поляну вернулась Элинор. На ней теперь был костюм африканской «мамми» — длинная юбка из куска оранжевой материи, украшенной черными птицами, короткая кофточка в талию, с рукавами в оборку. На голове — тюрбан желтоватой кисеи, усыпанной блестками, на запястьях — браслеты из змеиной кожи.

Большие глаза ее остекленели, она медленно ступала по жесткой, коротко подрубленной траве, будто в трансе, не видя и не слыша ничего вокруг.

— Они жгут во время церемонии листья, содержащие наркотики, — услышал Петр громкий шепот Жака и удивился.

Жак был трезв. Он так и сказал — «во время церемонии», именно так гвианийские жрецы называли по‑английски свои ритуальные обряды.

Не доходя нескольких метров до столика, который она покинула сорок минут назад, Элинор остановилась и вытянула вперед руки. И сейчас же на поляне, где до этого момента стоял громкий гул грубых солдатских голосов, воцарилась недоуменная тишина. Все повставали, чтобы лучше видеть эту странную женщину, вдруг сменившую черное одеяние монахини на платье африканки.

Журналисты устремились вперед, на ходу вскидывая фотокамеры. Сверкнули первые вспышки блицев.

И сейчас же послышался приглушенный голос Френдли, насмешливый, полный сарказма:

— Эффектно! Для европейцев нелогично: из монахини — в жрицы! А на африканцев такие штучки действуют! Девочка берет президента голыми руками!

Френдли повел подбородком, словно приглашая Петра смотреть происходящее.

Элинор, медленно, словно через силу, повернула лицо к Эбахону. Глаза ее были неподвижны, зрачки расширены. Она глубоко вздохнула и заговорила глухим, негромким голосом:

— Ошун не принял мои жертвы. Священный огонь погас. Кровь белой курицы свернулась. Орехи кола не открыли мне свои тайны. Но я вижу…

Голос ее окреп, стал громче, она вскинула руки над головой:

— Я вижу огонь и смерть. Священный змей выползает из священного леса, и души предков спешат к богам с печальными вестями. Я вижу тела погибших воинов, их терзают гиены и шакалы, стервятники пируют на берегах Бамуанги. Я вижу…

Голос ее вдруг оборвался, и она как подкошенная рухнула на траву.


ГЛАВА 2


Отшвырнув стул, на котором сидел, Петр бросился к Элинор. Он подбежал к ней одновременно с Эбахоном, их плечи столкнулись, когда они протянули руки, чтобы подхватить бесчувственное тело, раскинувшееся на жесткой, колючей траве. И сейчас же Эбахон резко выпрямился, словно испугался чего‑то, лицо его стало холодным и бесстрастным, он снова был губернатором, маршалом, президентом.

— Помогите ей, — сухо сказал Эбахон, и солдаты в передниках кинулись выполнять его приказ. Боб Рекорд помешал им. Петр даже не заметил, как он очутился рядом, как осторожно приподнял левой рукой голову Элинор.

— Обморок. Надо отнести ее в дом, — сказал он тихо.

— Немедленно врача, — услышал Петр властный голос Эбахона.

— Здесь нет врачей, — равнодушно ответил ему Штангер. — Мы вербуем только солдат…

В комнате, куда внесли Элинор, тускло светила слабенькая лампочка под потолком, затененная голубым стеклянным абажуром, и было хорошо слышно, как тарахтит где‑то неподалеку движок электрогенератора.

Перед большим распятием на стене, у самого его подножия, распростерлась на полу сестра Цецилия, словно большая подбитая черная птица. Услышав шаги, она испуганно подняла голову и обернулась, бледное лицо ее было в слезах.

Петр обратился к ней:

— Помогите ей… она без сознания.

— Нет… Нет! — в ужасе пробормотала молодая монахиня и поспешно подползла к самому подножию распятия, словно ища у него защиты.

— Она без сознания, — повторил Петр.

— Господь покарал ее! — истерически выкрикнула вдруг сестра Цецилия, и лицо ее исказилось злобой. — Она — колдунья! Я видела, видела…

Она разрыдалась, потом, вдруг закрыв лицо руками, вскочила и выбежала из комнаты.

Элинор шевельнулась, сознание возвращалось к ней.

— Это вы… Питер, — прошептала она и попыталась улыбнуться, приподнимаясь в кресле.

— Вам нужен покой. У вас был обморок…

— Обморок?

По ее губам скользнула грустная улыбка.

— Я опять видела Ошуна.

— Жак говорил про листья, содержащие какой‑то наркотик…

Лицо Элинор порозовело:

— Я видела, что ждет каждого из нас — губернатора Эбахона, вашего Френчи, Боба, вас…

Она говорила это убежденно, с такой верой в каждое свое слово, что Петр невольно улыбнулся.

— Вы не верите в предначертания? — Взгляд Элинор погас, она отвернулась и медленно поднялась из кресла: — Пойдемте, я должна быть там…

Когда они вышли из дома, прием на поляне уже заканчивался. Наемники, журналисты, офицеры из свиты Эбахона толпились со стаканами в руках небольшими группами, а солдаты уносили столы и кресла.

Эбахон беседовал о чем‑то со Штангером и малышом Блейком, толстяк Аджайи стоял тут же и с необычной для него скромностью молчал. Он первым заметил приближающихся Петра и Элинор.

— А вот и господин советник с нашей очаровательной хозяйкой! — предупредил он остальных.

Первым обернулся Блейк, и Петр успел заметить на его кукольном лице недовольную гримасу, тотчас же сменившуюся любезной улыбкой. Плоское лицо Штангера не отразило никаких эмоций, зато Эбахон просиял.

— А мы уже решили расходиться, — широко улыбаясь, шагнул он навстречу Элинор. — Хозяйка чувствует себя неважно, да и нам еще надо добраться до дома. Темно, а дороги в сезон дождей опасны. — Он перевел взгляд, ставший сразу же строгим, на Петра: — Собирайтесь, господин советник, мы сейчас уезжаем. А без нас вам здесь, насколько я понимаю, — он понизил голос, — лучше не оставаться.

В голосе Эбахона была нескрываемая угроза. Петр невольно обернулся, ища взглядом Жака и Войтовича, или хотя бы Боба Рекорда. И он увидел их — за широкими спинами великанов телохранителей, уже окруживших его, Элинор и Эбахона.

— Это… арест? — обернулся Петр к Эбахону.

— Приглашение, — жестко отрезал тот.

— И я тоже еду с вами. — Элинор взяла Петра под руку. — Вы ведь приглашаете и меня, господин президент?

— О! — Эбахон удивленно и радостно вскинул брови: — А как же…

И он сделал жест рукою, словно спрашивая: «А как же миссия?»

— Здесь останется сестра Цецилия. Она больше меня готова к служению богу.

— Уж не Ошун ли подсказал вам это решение, дорогая мисс Карлисл? — любезно осведомился Аджайи.

— Ошун, — серьезно кивнула Элинор, и улыбка мгновенно исчезла с его лица.

Эбахон, прищурившись, смотрел на Элинор внимательно, словно пытаясь прочесть ее мысли. Она встретила его взгляд, и несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу.

Эбахон не выдержал первым и отвел взгляд, на крутом лбу его выступили капельки пота.

— Вы — храбрая женщина. Вы знаете, на что идете. Элинор усмехнулась:

— Мне нужно несколько минут, чтобы собрать вещи… и успокоить сестру Цецилию. Бедная девочка, она готова сойти с ума… — Она обернулась к Штангеру: — Господин генерал, я вверяю это бедное дитя заботам вашего любимца Френчи. Надеюсь, что ваши люди будут вести себя по‑джентльменски…

Штангер бесстрастно склонил голову.

…Колонна «джипов» медленно тащилась по извилистой, полуразмытой ливнями дороге. Было тепло и душно, где‑то вдалеке погромыхивал гром, очередная гроза неслась над Поречьем за Бамуангу и дальше, к океану.

Эбахон сам вел «джип», и сидящий рядом с ним Штангер недовольно морщился при каждом резком повороте дороги; скорости президент не снижал.

Петр, сидящий на заднем сиденье рядом с Элинор, зябко закутавшейся в белое верблюжье одеяло, вдруг поймал себя на мысли, что он все чаще, даже в мыслях, называет Эбахона президентом, не губернатором, а именно президентом, как все остальные вокруг.

Эбахон глянул на часы в панели приборов и щелкнул вклю чателем радиоприемника:

— Сейчас будут последние известия. Надо послушать… «Та‑та, та‑та, та‑та… Та‑та, та‑та, та‑та, та‑та…» — застучали в эфире «токинг‑драмы», «говорящие барабаны».

— Позывные радио Поречья, — объяснил Эбахон. — Боевой призыв идонго.

Потом на полминуты наступила тишина, что‑то щелкнуло, и заговорил диктор:

«Внимание, внимание! Говорит радио свободной Республики Поречье. Говорит радио свободной Республики Поречье. Передаем последние известия. — Диктор перевел дыхание и продолжал: — Мировая печать сообщает подробности погрома, организованного правителями Гвиании против народа идонго на всей территории, находящейся под их властью. В Луисе пьяные солдаты и специально нанятые подонки ночью оцепили кварталы, населенные преимущественно идонго, и стали врываться в дома, убивая на месте всякого, кто не мог доказать свою принадлежность к какому‑нибудь иному народу, населяющему страну. Лагуны вокруг Луиса забиты трупами мужчин и женщин, детей, стариков.

В Каруне разграблены и сожжены все дома, лавки и предприятия, принадлежащие идонго. Тысячи идонго убиты самыми зверскими способами. Лишь некоторым удалось бежать в саванну, где на них сейчас ведется охота, словно на диких зверей.

Как сообщают иностранные журналисты, в Игадане все идонго согнаны на городской стадион, и с часу на час над ними должна начаться кровавая расправа.

Погромы продолжаются по всей территории Гвиании. Правительство Республики Поречье обратилось ко всем народам мира с просьбой осудить геноцид, осуществляемый сегодня правителями Луиса против народа идонго. По предварительным подсчетам, уже зверски убито около миллиона идонго».

Петр почувствовал, как пальцы Элинор стиснули его руку.

— Это ужасно! — с болью вырвалось у нее.

А диктор продолжал сообщать страшные подробности убийств и пыток, которым подвергаются идонго, перечислял имена убитых и искалеченных.

— Ужасно, — повторила Элинор, и ее пальцы, стискивающие руку Петра, ослабли.

«А теперь военные сводки», — перешел диктор к следующему разделу последних известий.

Эбахон прибавил громкость, Штангер чуть подался вперед, к приборной панели.

«Передовые части федеральной армии вышли на правый берег Бамуанги и попытались с ходу форсировать ее. Наши доблестные солдаты приняли бой и дали решительный отпор агрессорам. Уничтожено десять вражеских танков и пять броневиков, сбито два самолета противника.

Ни один из вражеских солдат и офицеров, пытавшихся переправиться через Бамуангу, не вернулся на правый берег. Наши десантные отряды проникли в нескольких пунктах на вражескую территорию и перерезали коммуникации противника».

Эбахон обернулся к Штангеру:

— Не слишком ли победно, Рольф? И потом… эти цифры. Десять танков, пять броневиков, два самолета… Еще пара таких сводок, и окажется, что нам уже не с кем воевать.

— Пропаганда доктора Геббельса строилась именно так. И мы верили ей до самого конца, — сухо возразил Штангер.

— Времена меняются, дорогой Рольф, — не согласился с ним Эбахон. — Да и мы не в Европе, а в Африке. Услышав о таких победах, мой народ бросит оружие и будет петь и плясать три дня подряд.

— Наслушавшись перед этим ужасов? Даже меня проняло… насчет погрома. Да уж ладно, сводки умерим, — проворчал Штангер.

— А что скажет господин Николаев? — на миг обернулся Эбахон и опять впился взглядом в набегающую дорогу.

Цинизм этого разговора, собственная беспомощность раздражали Петра: впрочем, чего иного можно было ожидать от главаря мятежников и профессионального наемника? Он не счел нужным ответить.

— Мы должны выстоять, иначе потеряем не только свободу, но и жизнь, — не дождавшись ответа, продолжал Эбахон. — Только в победе будущее моего народа, будущее без страха за существование. А чтобы победить, мы должны ненавидеть!

Эбахон произнес это уверенно и вдохновенно, словно репетировал перед выступлением где‑нибудь на митинге, перед тысячами людей, которых он должен был зажечь и увлечь за собою.

— Мой народ доверил мне свою судьбу, и я оправдаю его доверие. Мы разгромим федералов, если они хоть когда‑нибудь появятся на левом берегу Бамуанги. Нам не нужны чужие богатства, но права на наши мы будет отстаивать и отстоим. Но для этого тоже мы должны воспламенить наши сердца ненавистью.

— Ненависть? — Элинор отпустила руку Петра. — Вы так много говорите о ненависти, словно дело, которому вы служите, не свершается во имя добра. Так кто же вы — дьявол или добрый гений, мистер Эбахон? Когда вы играли Чайковского, ваша душа была светла и чиста. А сейчас вы говорите как…

Голос ее дрогнул и прервался.

Несколько минут они ехали молча. Но когда внизу, в каменной чаше, показались мерцающие огоньки Обоко, Эбахон заговорил глухо, задумчиво:

— Если бы все было так просто, мадам! Добро и зло, жизнь и смерть, власть и подчинение — все это неразделимо. Нет людей добрых и нет злых, есть люди, которые бывают то добры, то злы. И для моего народа я добрый гений, а для его врагов — я дьявол. Вот вы… вы хотите служить добру, но, помогая одним, приносите страдание другим. А Роберт Рекорд? Бывший солдат австралийского экспедиционного корпуса во Вьетнаме, решивший загладить свою вину перед людьми, служа им на поприще науки. Он ведь подавал надежды, будучи аспирантом ЮНЕСКО в Луисе. Вы отвергли его потому, что на его руках кровь вьетнамских детей и женщин. И, не надеясь ни на что, он следует за вами с тех пор по всему миру, отказавшись от науки. Он служит вам, вам, а не человечеству даже здесь, в лепрозории. И наконец, вы вернулись в нашу страну, зная, что здесь будет литься кровь. Вы ведь знали об этом? Святые отцы из «Каритаса» были в курсе наших планов, они не могли не сказать вам, что ожидается в Поречье… Ведь так?

— Да, — прошептала Элинор. — Вы знаете все, вы — чудовище…

Эбахон рассмеялся:

— Хорошо! Я — дьявол, вы — ангел. Так давайте же заключим союз — я возьму на себя вину за все зло, которое будет твориться здесь, на земле моего народа, а вы будете творить добро от моего имени, от своего, впрочем, какая в этом разница? Я дам вам власть, такую же, как моя, вы всегда будете рядом со мною. Подумайте, скольким людям вы сумеете помочь, и, клянусь, я никогда не стану у вас на пути. Короче, говоря прямо, как солдат, я предлагаю вам стать моей женой, женой президента Республики Поречье. Не спешите с ответом. Подумайте, поговорите с Христом, Ошуном, с любыми богами всех времен и народов, с вашими друзьями. Я не буду в обиде, если вы скажете «нет», но никогда у вас не будет таких возможностей служить добру, которые я открываю перед вами сегодня…

Петр покосился на Элинор — она сидела, полузакрыв глаза, безучастная, отрешенная, словно все, что было только что сказано, не имело к ней никакого отношения.

Огни Обоко светились уже совсем рядом. Город был во власти ликования, когда они въехали наконец на его улицы. Надрывно орали проигрыватели, магнитофоны, приемники. Старики, одетые в праздничные национальные одежды, тяжелые, расшитые золотыми и серебряными узорами, важно сидели в грубо сколоченных креслах, и головы их украшали шапочки из меха леопарда. Парни в тесных, расстегнутых на груди пестрых рубахах, чтобы были видны висящие на серебряных цепочках амулеты — коготь льва, голова змеи или большой черный паук, — в немыслимо ярких брюках, самозабвенно выделывали замысловатые па, следуя бешеным ритмам динамиков. Девушки не отставали от них, но пар не было, каждый танцевал в одиночку, сам для себя.

— Как они радуются первым победам! — прервал наконец молчание Штангер.

— И не помнят о тех, кто убит там, за Бамуангой, — мрачно добавил Эбахон.

И опять наступило молчание. Лишь через несколько минут, когда Эбахон помогал Элинор выйти из «джипа» у дверей своей виллы, Петр услышал, как Штангер вполголоса выругался:

— Черная свинья! Ему не хватает теперь только белой девки!


ГЛАВА 3


— Уже час дня. Слышишь? Час дня! Проснись же! Анджей тряс Петра за плечо, а тот все еще был не в силах расстаться со сном, тяжелым, не отпускающим и не приносящим отдыха.

Голос Анджея доносился откуда‑то издалека, из нереальности, из небытия, Петр понимал, что нужно подчиниться, открыть глаза, — и не мог.

Анджей еще раз сильно встряхнул его, потом взял на плечо и посадил на постели — и вдруг резко ударил ладонью по щеке.

— Ты что? — тряхнул головой Петр, открывая глаза. — С ума сошел?

— Уф! — облегченно выдохнул Анджей. — А то я перепугался…

— Перепугался?

Петр еще тряхнул головой, словно сбрасывая остатки сна, и окончательно проснулся. Они были в той самой комнате рест‑хауса, откуда вчера рано утром Лоусон повез Петра на своем «мерседесе» в Обоко по вызову его превосходительства президента Эбахона.

— Перепугался? — переспросил Петр, спуская ноги с кровати на прохладный каменный пол. И сейчас же понял нелепость своего вопроса: оснований пугаться с того момента, как их самолет приземлился в Уарри, у, них было предостаточно.

Но сейчас же другая мысль пронзила его мозг:

— Я… здесь? Как я сюда попал? И где… Элинор?

— Это я должен тебя спросить об этом, — пожал плечами Анджей и, сняв свое золоченое пенсне, принялся дышать на стекла. — Тебя привез в четыре утра Лоусон, совершенно бесчувственного, и мы с ним еле дотащили тебя до кровати. Никогда бы не подумал, что в тебе столько килограммов.

— Я был пьян?

— От тебя несколько… попахивало, — дипломатично уклонился от прямого ответа Анджей.

— Мы были у президента… Он предложил Элинор стать его женой, — оправдывающимся голосом заговорил Петр.

— И она…

— Во всяком случае, она осталась на вилле. Бедный Боб!

— А ты по этому случаю напился?

Петр встал, одернул пижаму (Анджей вчера все‑таки сумел его переодеть!) и пошел в ванную. Горячая вода еле текла, зеркало было в желтых пятнах и искажало отражение. Петр с отвращением посмотрел на свою перекошенную физиономию и принялся взбивать мыльную пену. Ему нужно было побыть одному хоть эти несколько минут.

Итак, он вчера напился. Почему? Чтобы снять напряжение всех этих сумасшедших дней? Чтобы забыться? Бежать от всего, что его окружало, хоть на несколько часов, хоть на одну ночь? Но он всегда презирал людей, покупающих себе передышку такой ценой.

Презирал, а сам вот не выдержал.

…Как только они вошли в холл, Эбахон приказал дежурному офицеру распорядиться «насчет комнаты для мадам», так, словно он уже получил согласие Элинор на свое предложение. Все тот же босоногий слуга в солдатской форме принес из «джипа» кожаный баул и небольшой чемодан, захваченный Элинор из миссии, и поставил их у камина.

— Вы можете выбрать наверху любое помещение, — галантно предложил Эбахон и сделал рукою жест, приглашающий Элинор наверх, по лестнице, на второй этаж. — Я занимаю лишь одну из комнат: рояль, письменный стол и походная койка. Но вам, разумеется, доставят любую мебель, какую только захотите…

— Я тоже не привыкла к роскоши, — устало вздохнула Элинор и пошла наверх, вслед за босым солдатом.

Мужчины молча проводили ее взглядами, пока она не скрылась за поворотом скрипучей лестницы.

— А теперь прошу, джентльмены… — Эбахон сделал жест, приглашающий к креслам у камина. — Нам предстоит еще кое‑что обсудить!

Он взял с каминной доски бронзовый колокольчик, несколько раз встряхнул его. На пороге холла вырос дежурный офицер — тот самый щеголеватый капитан, который впервые доставил Петра в этот дом из Уарри.

— Симон, сводки за день…

— Слушаюсь…

Офицер козырнул и скрылся за дверью. И почти сейчас же на лестнице послышалось поспешное шлепанье босых ног. Солдат‑слуга кубарем скатился в холл.

— Мадам выбрала комнату, — почтительно доложил он. — Мадам приказала вымыть…

— Ее комнату? — улыбнулся Эбахон.

— Весь этаж, все стены, пол, окна, — растерянно продолжал солдат.

— Что ж, в этом доме не чувствовалось настоящей женской руки с тех пор, как я стал здесь губернатором. Его действительно пора привести в порядок, — согласился Эбахон. — Завтра и начнете, с утра.

— Мадам приказала это сделать сейчас же, — пролепетал совсем растерявшийся солдат.

— Ого! — прищурился Эбахон. — Однако мадам мысли не только абстрактными категориями. Что ж, исполняй ее приказ. Скажи, пусть пришлют людей, да порасторопней!

Он наполнил стаканы, протянул их Петру и Штангеру, взял свой и поднял его на уровень глаз.

— За возвращение блудного сына!

И подмигнул Петру. Они успели сделать лишь по глотку, когда Симон принес толстую папку зеленой кожи, молча положил ее на столик перед Эбахоном, козырнул и вышел из холла, четко чеканя шаг.

Эбахон отставил стакан и раскрыл папку:

— Итак…

Он небрежно пробежал несколько страниц машинописного текста и отложил их в сторону.

— Болтовня! Расписывают собственную храбрость и просят прибавки к жалованью. Я говорю не о наемниках, разумеется…

Эбахон захлопнул зеленую папку и взялся за бронзовый колокольчик. Дверь в холл отворилась, и на пороге опять появился Симон. Он вопросительно уставился на начальство.

— Возьмите папку, — последовал приказ. — И… там никто не дожидается приема?

Симон замялся, потом неуверенно, чуть слышно промямлил:

— Вождь Аджайи… Но он готов подождать, пока… Взгляд его перебегал с Петра на Штангера и наоборот.

— Он не один? Симон молча кивнул.

— Отлично! Пусть заходит… с кем бы он ни был. У меня нет секретов от моих друзей!

— Но… — набрался было храбрости капитан, — вождь Аджайи хотел конфиденциально…

Эбахон поморщился:

— Я не люблю повторять!

— Слушаюсь! Эбахон покачал головой:

— Вам, дорогой Рольф, придется еще немало потрудиться, чтобы создать из моих парней современную армию.

— У меня есть отличное средство, чтобы сделать из них настоящих солдат. Палки! Нечетко выполнил приказ — десят палок. Не вычищено оружие — двадцать пять. Слушал передачу вражеского радио — пятьдесят.

Плоское, обычно бесстрастное лицо Штангера порозовело в глазах загорелся огонь: сейчас этот человек был в свое» стихии.

Дверь отворилась вновь, но вместо ожидаемого вождя Аджайи в холл один за другим вошли солдаты, обнаженные по Пояс, в закатанных по колено брюках. Они несли ведра с водой, тазы, тряпки, яркие коробки моющих средств.

Боязливо косясь на сидящих у камина, мойщики поспешно Прошлепали босыми ногами по лестнице на второй этаж. И сейчас же в холл вошел Аджайи, как всегда широко улыбающийся, довольный самим собою и всем вокруг.

— Поздравляю, ваше превосходительство! Поздравляю! — Устремился он прямо к Эбахону, вытянув руку и подмигивая вслед мойщикам, чьи негромкие голоса уже доносились сверху. — Похитить невесту у богов… сразу у Христа и у Ошуна… Дерзко, но достойно восхищения!

Аджайи с чувством пожал руку снисходительно улыбнувшемуся хозяину и обернулся к Петру:

— А я‑то все не мог понять, почему вам так везет, Питер! Я и не знал, что мисс Карлисл ваша старая приятельница! А она ведь с богами на короткой ноге. Это известно всей Гвиании.

Не дожидаясь приглашения, он сел, цепким взглядом оценивая бутылки, стоящие на столике‑каталке.

— А где же мистер Блейк? — с самым невинным видом спросил его Эбахон.

— Наш дорогой англичанин решил почистить обувь, — нашелся Аджайи. — После сегодняшней поездки он даже не успел переодеться. Но я сейчас его потороплю…

Он привстал было из кресла, но хозяин виллы опередил его, взявшись за колокольчик.

— Пригласите мистера Блейка, — приказал он Симону, и через минуту маленький англичанин уже входил в холл.

Одетый в легкий, тщательно отглаженный серый костюм, набриолиненный, в белоснежной рубашке с элегантно повязанным галстуком, он никак не напоминал уставшего после длинной дороги путешественника и всем своим видом опровергал утверждение Аджайи, будто бы не успел переодеться после сегоднясшей поездки в лагерь Кодо‑2.

Блейк любезно улыбался, однако маленькие глазки его были насторожены.

— Срок, который я вам предоставил, истек два часа назад, — жестко сказал Эбахон, поднимаясь ему навстречу. — Я давал вам двадцать четыре часа, чтобы определить отношение к моему народу, двадцать четыре часа с момента провозглашения независимости. Сейчас два часа после полуночи… Что вы можете мне сказать?

— Но… может быть, мистер Блейк прежде сядет? — вскочил Аджайи и поспешно пододвинул свое кресло англичанину.

Тот сухо кивнул и, не отвечая пристально смотрящему на него Эбахону, сел в кресло, аккуратно поддернул брюки на коленях.

Лицо его стало холодным, улыбка исчезла, губы сжались.

Он выдержал долгую паузу, обвел напряженным взглядом присутствующих, потом заговорил, тихо, размеренно, невольно заставляя вслушиваться в каждое его слово:

— Я полагал, что в вопросе такой большой государственной важности я мог рассчитывать на беседу с глазу на глаз, ваше превосходительство…

Блейк мельком взглянул на Петра.

— …но если вы уверены в возможности сохранить в тайне все, что здесь будет сказано, я готов отказаться от моего скромного пожелания.

Эбахон уверенно кивнул:

— У меня нет секретов от мистера Николаева и герра Штангера.

— В таком случае… — Блейк выпрямился в кресле, — …я должен вам сообщить, что в принципе Лондон решил принять ваши условия…

Аджайи непроизвольно потер руки и почему‑то подмигнул Петру.

— Однако, — продолжал Блейк, пристально глядя в напряженное лицо хозяина виллы, — с нашей стороны есть одно небольшое пожелание.

— Ну? — нетерпеливо подался вперед Эбахон.

— Федеральные части уже вступили на территорию Республики Поречье.

— Два‑три десятка командос… — усмехнулся молчавший все это время Штангер. — Это ничего не решает.

— Как мне стало известно, федеральные войска полчаса назад форсировали Бамуангу в районе Уарри и сейчас ведут бой на городском рынке, — словно не слыша немца, продолжал Блейк.

— Этого не может быть! — выкрикнул Эбахон. — Откуда это вам известно?

— Наш филиал в Уарри постоянно поддерживает связь со штаб‑квартирой. Вы же знаете, у нас есть частные передатчики, — бесстрастно сказал англичанин.

Штангер встал, залпом допил виски и поправил кобуру:

— Я еду… Мы бросим туда лучшую часть.

— Кодо‑2? — подсказал ему Эбахон. Немец кивнул.

— Пусть Френчи покажет на деле, за что ему уплачены деньги. Я видел — его «джип» шел вместе с нами, и теперь он наверняка болтается в баре рест‑хауса вместе с остальными парнями.

Он натянул черный берет, небрежно козырнул и поспешно вышел из холла.

— Но к чему вы все это ведете, мистер Блейк?

Эбахон протянул англичанину стакан, на треть наполненный виски. Блейк взял его, но пить не стал, аккуратно поставил на столик перед собою.

— Мы готовы выплатить вам сто миллионов фунтов сейчас, немедленно. Это будет оформлено как… плата за охрану наших сооружений — скважин, нефтепроводов, причалов. Но выплатить все то, что мы должны были перевести федеральному правительству за истекший финансовый год… это пока невозможно. Докажите, что вы продержитесь, что вы в состоянии сбросить федералов в Бамуангу и тогда…

— Тогда я обращусь к французам, американцам… — Эбахон в ярости махнул рукой в сторону Петра, — …к русским, в конце концов!

Блейк усмехнулся:

— Президенты смертны, как все люди. А вы ведь еще по‑настоящему‑то и не вкусили власти.

— Вы мне угрожаете? — Эбахон схватил колокольчик. — Да я…

— Не забывайтесь, ваше превосходительство! — холодно оборвал его маленький англичанин. — С французами и американцами мы постараемся договориться, а русские… — Он вежливо поклонился Петру, — …хоть и новички в африканских делах, но прекрасно знают цену честолюбивым президентам нефтяных, медных и прочих банановых республик. — Теперь Блейк не сводил глаз с Петра. — Не скрою, присутствие мистера Николаева сначала сбило нас с толку, хотя мы знаем — не в принципах русских поддерживать подобные аферы. Но потом, когда выяснилось, каким способом его заставляют играть столь нелепую роль… — Он обернулся к Эбахону и тихо рассмеялся: — Ваше превосходительство, извините, может быть, здесь, в Гвиании, вы превосходный политик, но в большой политике вы пока еще… только провинциал! Причем африканский!

Петр напрягся. Такого оскорбления Эбахон наверняка еще не знал. И сейчас, следуя логике его характера, должен был произойти взрыв.

Но Эбахон сразу обмяк, дрожащей рукой наполнил стакан виски доверху и залпом выпил все до дна.


ГЛАВА 4


— Итак, — с любезной улыбкой продолжал Блейк, — вы, ваше превосходительство, знаете наши условия. Конечно, это дельце принесло вам неплохие дивиденды: сегодня мировое общественное мнение на вашей стороне. А пока разберутся, пока федеральное правительство создаст комиссию да проведет расследование… Вы сами знаете, как неповоротливы чиновники…

Блейк перевел многозначительный взгляд на Петра, и тот не выдержал:

— Зачем вы говорите все это при мне, мистер Блейк? Или вы думаете, что мое молчание никогда не кончится?

— Вы слышали, ваше превосходительство? — усмехнулся англичанин. — Ваш русский друг действительно знает слишком много и, если когда‑нибудь его молчание кончится… — Он легко встал из кресла: — А вам, мистер Николаев, я хотел бы напомнить, что вы ввязались в скверную историю. Если у вас действительно есть какие‑то полномочия, то паблисити, которое уже получило за границей ваше пребывание здесь, вряд ли обеспечит вам благодарность вашего начальства. Герр Штангер, насколько я знаю, довел до вашего сведения наши предложения… Пока они остаются в силе. Пока… — Блейк сделал многозначительную паузу: — Подумайте, мистер Николаев!

Блейк, Эбахон, Аджайи — все теперь смотрели на Петра, ожидая, что он скажет. Угроза была недвусмысленной.

Петру вспомнилась гибель Даджумы, мамба в тумбочке, смерть Шмидта, маленький японец… И он понял, понял как никогда ясно, что сейчас один неверный шаг, одно неверное слово может стоить ему жизни. Нет, не случайно Блейк был перед ним так цинично откровенен, выбалтывая сокровенные замыслы и тайны — свои и Эбахона. Он делал Петра опасным свидетелем, от которого, как бы ни относился к нему Эбахон, рано или поздно придется избавиться.

— Но мы еще вернемся к этому разговору, — продолжал Блейк. — Итак, джентльмены… — Он склонил голову. — Молчание его превосходительства я принимаю как согласие на условия моей компании. Завтра же на имя господина Эбахона в один из швейцарских банков будет переведено сто миллионов фунтов, а после первых серьезных побед герра Штангера мы пересмотрим наше отношение с федеральным правительством. В конце концов это будет всего лишь признание сложившихся реальностей — наши… — он выделил это слово, — наши скважины и все имущество находятся на территории Республики Поречье. Я правильно вас понял, ваше превосходительство?

Эбахон угрюмо кивнул.

— В таком случае позвольте откланяться. Я должен немедленно сообщить о вашем согласии в Лондон.

И Блейк быстро вышел из холла.

— Дьявол! — сейчас же вскочил Эбахон в ярости. — Эти торгаши всегда жили за счет других народов! И даже сейчас, когда нам грозит геноцид… — Он осекся, взглянул на Петра, и в глазах его зажглось любопытство. — Вы знаете, о чем я сейчас подумал, Питер?

— О том, как вам обмануть англичан, — напрямик ответил ему Петр.

Эбахон поморщился:

— С торгашами надо вести себя по‑торгашески. Но я не об этом. Мне довольно часто приходила в голову мысль о том, что некоторые мои коллеги оказались весьма дальновидными, сделав ставку на… некапиталистическое развитие.

Аджайи одобрительно ухмыльнулся и протянул Петру наполненный стакан.

— Они не зависят теперь от… этих империалистических акул. На их стороне солидарность народов! — Голос Эбахона креп, лицо оживилось…

«Опять митингует!» — подумал Петр.

— И кто знает… — вдруг перешел Эбахон почти на шепот, доверительно склонясь к Петру еще ближе. — Когда мы отстоим свободу от гвианийских вандалов…

— С помощью наемников? — не удержался Петр. Эбахон нахмурился и выпрямился.

— И Штангер, и весь его сброд будут вышвырнуты отсюда. Пусть хоть когда‑нибудь белые сделают для нас, африканцев, черную работу, — донесся до его сознания, как сквозь дрему, голос Эбахона. И он почувствовал, как слабеют его пальцы, стакан скользит из них, а сам он валится куда‑то вбок…

«Меня отравили», — была его последняя мысль…

…Петр смыл мыльную пену с лица, вытерся полотенцем, грубым, застиранным, с вылинявшими розовыми буквами «Обоко рест‑хаус», вздохнул.

Голова была по‑прежнему тяжелой.

«Это все от усталости, — подумал он. — Надо же, свалился, словно пьяный, и проспал почти двенадцать часов!»

Он вышел из ванной и застал Войтовича сидящим в кресле с небольшим транзисторным радиоприемником на коленях.

Войтович поднял глаза на Петра:

— Би‑би‑си передает, что федералы ворвались в Уарри.

— Знаю. Ночью туда отправился Штангер…

— Так вот почему всех нас сегодня подняли чуть свет и приказали не покидать рест‑хауса. Коллеги наши народ шустрый, сейчас бы уже они все очутились в Уарри. Правда, приобрести приемник догадался пока здесь лишь я один… — Он довольно засмеялся. — А то от наших любезных хозяев никакой объективной информации не добьешься! Пей чай. Заказал, пока ты возился в ванной. А уж рассказывать о своих приключениях будешь потом. Впрочем… Наш диктофончик работает прекрасно, а ты не забываешь включать его вовремя. Извини, вчера я достал его из твоего кармана и, пока ты спал, прослушал запись. Теперь бы нам переправить все эти кассеты за Бамуангу! Ладно, что‑нибудь придумаем. А теперь пить чай!

Петр взял белый фаянсовый чайник, стоявший на подносе на низком столике, наполнил крепким душистым чаем щербатую розовую чашку, долил из молочника молоко и принялся намазывать джем на еще теплые тосты.

«Интересно, — подумал он, — о чем же договорились вчера бывший губернатор и бывший министр? Кого же предает Аджайи на этот раз?»

Если бы только он знал, как развивались события после того, как его скосил сон, неожиданный, тяжелый, глубокий!

В первые мгновения Эбахон растерялся.

— Ему… плохо? — обеспокоенно схватил он с каминной доски бронзовый колокольчик, но Аджайи с улыбкой остановил его:

— Блейк прав. Нам не нужен лишний свидетель. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

Лицо бывшего министра было холодно и жестоко.

— Но… — неуверенно начал было Эбахон.

— Неужели же, ваше превосходительство, жизнь одного человека чего‑то стоит, когда идет речь о будущем целого народа?

— Вы… отравили его? — закусил губу Эбахон. — Как вы смели… У меня в отношении этого парня были свои планы!

— Успокойтесь, Джон! Всего‑навсего лишь сильное снотворное в виски. Он будет спать часов двенадцать, а мы пока решим его дальнейшую судьбу. Так вы что это… насчет социализма в Поречье… конечно же, шутите? Мистер Блейк не даст вам под эту авантюру ни пенса.

— Иногда, мой милый Джеймс, мне кажется, что вы служите мистеру Блейку более верно, чем мне. Но помните: мне хорошо известна ваша биография. Вы предавали всех и всегда успевали выскочить в последний момент из горящего дома. Но теперь вам это не удастся. Если дому будет суждено сгореть, вы сгорите в нем вместе со всеми, клянусь Ошуном!

Аджайи отхлебнул виски и откинулся на спинку кресла. Лицо его было непроницаемо.

— Покойный Даджума был тоже вспыльчив…

— Так ты мне еще и грозишь? Я поклялся найти убийцу Даджумы. Значит, это твоих рук дело?

Эбахон выхватил пистолет. Но Аджайи не моргнул и глазом.

— Не играй в невинность хоть со мною, Джон, — равнодушно заговорил он. — Когда Даджуму убрали, ты вздохнул с облегчением. Он мешал здесь всем, майор Даджума, любимец народа идонго. Все Поречье рыдало, когда стало известно о его смерти. Будь он сейчас живым, неизвестно, за кем бы пошли идонго. А он, как тебе известно, был федералом до мозга костей.

— Я подозревал, что это твоих рук дело…

Эбахон хмуро отвернулся, запихивая пистолет в кобуру.

— Это сделали люди Блейка. Даджуму убили в тот момент, когда он хотел что‑то сообщить… — Аджайи кивнул на Петра, бледного, бессильно уронившего голову на грудь, почти бездыханного, — …нашему другу Питеру. А может быть, даже и сообщил. Даджума имел своих людей всюду и наверняка узнал о наших планах, хотя, судя по всему, лишь в самый последний момент.

— Но тогда почему же… — Эбахон указал взглядом на Петра.

— Этот парень тоже должен был погибнуть. Но вместо двух выстрелов почему‑то прогремел один. Мы попытались исправить ошибку, но… — Аджайи с улыбкой развел руками, — …видимо, мисс Карлисл просила Ошуна сохранить жизнь этому парню. Когда‑то она была в него влюблена, и англичане в свое время даже пытались сыграть на этом.

— Вот как? — поднял бровь Эбахон. — Забавно!

— Ничего забавного. Примитивный шантаж, да к тому же беспочвенный. Я отношусь к Питеру с давней симпатией. Но ему лучше умереть во всех случаях. В нашей игре он больше не нужен, да и наивно было бы думать, что мы могли разыгрывать эту карту слишком долго. Сто миллионов фунтов — неплохая цена за его жизнь. Меня так высоко никогда не оценят! — Экс‑министр хрипло рассмеялся, откашлялся: — Он слишком много знает. Представь, все это появится в газетах сейчас, когда наши друзья на Западе только и твердят о правах человека. У них и без тебя хватает на шее диктаторов, а тут еще палач народа идонго!

— Ты циник, Джеймс! — с отвращением поморщился Эбахон и взялся за свой стакан. — Надеюсь, мне‑то ты ничего пока не подсыпал?

— Я — профессиональный политик, ваше превосходительство. А в политике нет принципов, в ней только грязь. И чтобы она не пристала, надо привыкнуть называть вещи своими именами. Да не морщись, это к тебе придет. Ты пока в самом деле, как сказал Блейк, провинциал, да притом африканский! — Он посмотрел свой стакан на свет. — А насчет того, подсыпал ли я тебе чего‑нибудь… Нет, и не подсыплю. Ты — идонго, а я из другого племени. Даджума и другие лишили меня всего — положения и денег. И я поклялся отомстить им. У меня с тобой общее дело, Джон. Пей смело!

Эбахон внимательно посмотрел на него, усмехнулся и отставил стакан:

— Спасибо за откровенность, Джеймс. В наше время люди редко бывают так откровенны. Но скажи… также прямо… Что ты хотел сделать…

И он взглядом указал на бездыханного Петра. Аджайи пожал плечами.

— Когда‑то он увлекался гонками, любит быструю езду. Но сегодня он много пил, а дорога в рест‑хаус идет по обрыву. После дождя она бывает очень скользкой, асфальт разбит, а повороты круты…

Эбахон задумался, потом вдруг хитро взглянул на бывшего министра:

— Но если англичане уверены, что русские не станут со мною даже разговаривать… Почему их так беспокоит Питер Николаев? Объясни мне, и тогда я, может быть, не пожалею «мерседес», который выделен господину советнику.

Аджайи резко подался вперед:

— Это большой бизнес, Джон. И они не хотятрисковать ни одним процентом в деле, которое принесет миллиарды и нам и им. А что, если ты сговоришься с Москвою… через него? И опять, как сейчас в Гвиании, пойдут разговоры о национализации? Нефть слишком лакомый кусок! Прямота и честность этого парня нравятся мне, но он чужой среди нас. Он должен умереть!

«Трех‑тах‑та‑та‑та…» Пустое ведро с грохотом скакало вниз по лестнице в холл.

— Мадам! — донесся сверху испуганный крик одного из мойщиков. — Осторожней, мадам!

Из‑за поворота лестницы появилась Элинор — в переднике, с мокрой тряпкой в руках. Лицо ее было бледно, глаза пылали яростью.

— Вы… сами мыли лестницу? — вскочил пораженный Эбахон. Не отвечая ему, Элинор медленно шла вниз — со ступеньки на ступеньку, и взгляд ее был устремлен на Аджайи, поспешно встающего из кресла.

Вот она уже на последней ступеньке, вот уже в холле. Идет на пятящегося, вдруг потерявшего свою самоуверенность Аджайи…

— Я все слышала, — наконец нашла в себе силы заговорить она. — Так вот! Сейчас же отправьте Питера в рест‑хаус, и если хоть один волос упадет с его головы, вы — конченый человек, клянусь Ошуном! А я… я сейчас же возвращаюсь в миссию!


ГЛАВА 5


— Значит, Эбахону ты больше не нужен? — задумчиво произнес Войтович и, как всегда, когда бывал взволнован, снял пенсне и подышал на стекла.

Петр, прежде чем ответить, медленно допил остатки чая и поставил чашку на столик:

— Теперь будет вполне логично, если он постарается от меня избавиться. Я действительно слишком много знаю.

— О том, что Эбахон причастен к погрому, можно было бы подозревать. Слишком выгоден он верхушке идонго. Погром — отличный предлог для выхода из федерации, — размышлял вслух Анджей. — И слова Блейка — это прямое доказательство. Кто‑кто, а уж англичане‑то в Гвиании знают все секреты. И, посвящая тебя в дела, о которых посторонним ни в коем случае нельзя знать, Блейк не оставил Эбахону иного выхода, как… — Анджей надел пенсне. Взгляд его был серьезен и строг. — Тебе надо бежать. И как можно скорее.

Петр согласно кивнул:

— И тебе тоже. Если мы сообщим миру об этой кровавой провокации… с благословения англичан, отношение к мятежникам будет за рубежом совершенно иным, чем сейчас.

— Итак, — подытожил Анджей, — будем считать, что наша миссия в Поречье окончена и нам пора укладывать чемоданы.

— Теперь надо думать, как это сделать, — продолжал он. — Вот если бы нам разрешили выехать в Уарри! Ты сумеешь добиться такого разрешения от Эбахона? Поездка на фронт… ну, придумаем для чего. Кстати, мне кажется, он должен пойти на это охотно…

— Еще бы! Блестящая возможность для меня получить в лоб пулю федералов! — усмехнулся Петр.

Ему вдруг показалось, что он слышит шум приближающейся машины. Войтович тоже услышал его. Они переглянулись и разом встали… пошли к двери…

Когда они вышли на крыльцо, на лужайке у дома уже стоял пятнистый «джип», из него вылезал Жак, торопливый, озабоченный, с автоматом на груди.

— Хэлло! А я боялся вас не застать.

Он энергично пожал им руки и махнул в сторону «джипа», где на заднем сиденье застыли телохранители, уже знакомые Петру.

— Быстро собирайтесь! Едем в Уарри! Петр и Анджей переглянулись.

— Куда?

— В Уарри, — нетерпеливо повторил Жак. — И скорее! Ваши коллеги тоже отправятся туда. Им сейчас оформляют пропуска на фронт. Да торопитесь же, по дороге все объясню.

Петр и Анджей опять переглянулись и, не сговариваясь, кинулись в дом. Сборы заняли у них меньше пяти минут, а еще через пять минут «джип» с Жаком за рулем мчал их на бешеной скорости по серпантину дороги на Уарри. Потом Жак немного сбавил скорость и облегченно вздохнул:

— Теперь я вас больше никуда не отпущу. Хватит приключений!

— Ты нас арестовал? — улыбнулся Петр.

— Похитил, — последовал уточняющий ответ.

— Но что все‑таки произошло? — с недоумением заговорил Анджей. — Петр рассказывал, что Эбахон решил перебросить Кодо‑2 в Уарри. А ты здесь…

Жак опять прибавил скорость.

— Все правильно. Мои парни уже в Уарри. Славную бойню мы устроили федералам! Вступили в бой с ходу и сбросили их в Бамуангу.

— Но ведь сначала… — неуверенно кивнул Анджей на транзистор, который держал на коленях. — Даже Би‑би‑си в сообщениях ее корреспондентов с той стороны передавала…

— Там был Кэннон, англо‑американцы, Кодо‑6. Федералы задали им жару; высадились выше и ниже по реке, а потом атаковали с фронта и с флангов.

— Но все же вы разгромили федералов? — спросил Анджей. Жак лихо взял крутой поворот, чуть не задев за выступ скалы, к которой лепились зигзаги дороги.

— Я бросил вперед альбиносов. Это была выдумка Штангера — набрать роту альбиносов. Африканцы считают их отмеченными то ли богом, то ли дьяволом. И когда федералы увидели идуших на них альбиносов… Тут уж им было не до сопротивления! К тому же подоспел Гуссенс, «пивная бочка», со своими парнями — Кодо‑5, бельгийцы, голландцы, французы. Я говорю об офицерах, конечно. Солдаты — все черные.

— А эти… которых я видел у тебя в лагере… белые. Они тоже офицеры? И даже тот мальчишка, что сбежал из дома? — заинтересовался Петр.

— Денни, Бенджи, Грилло, Браун — все они капитаны. В Африке меньшего чина для белого нет. Жан‑Люк, Кувье, Дювалье — майоры. — Жак внезапно притормозил. — Здесь должен быть чек‑пойнт[13]. Когда я ехал за вами, здесь устанавливали шлагбаум… Если начнется стрельба, падайте на дно машины и не поднимайте головы.

Он обернулся к телохранителям и сказал что‑то на идонго. Те поспешно расстегнули брезентовые сумки с гранатами.

Тем временем «джип» обогнул очередной выступ скалы и вышел на редкий на этой дороге прямой участок. Впереди, ярдах в трехстах, дорогу перегораживали большие бочки из‑под бензина, размалеванные белыми и черными полосами и связанные между собой колючей проволокой. На бочках вместо шлагбаума лежала тяжелая жердина.

Солдат‑десантник, стоявший перед нею, махал навстречу «джипу» красным флажком. Еще пять или шесть солдат расположились на обочине и закусывали, положив оружие рядом с собою. Один из них, видимо старший, поспешно отер губы ладонью и, подхватив ручной пулемет, подошел к солдату с флажком как раз в тот момент, когда «джип» резко затормозил перед самыми бочками.

— Пропуск! — хмуро приказал он, стараясь не глядеть на белых.

— Не валяй дурака, кафир! — презрительно усмехнулся Жак. — Ты что? Не видишь, кто перед тобою? — И высокомерно отвернулся.

— Пропуск! — упрямо повторил африканец.

Один из телохранителей Жака быстро и горячо заговорил на идонго, отчаянно жестикулируя, то и дело указывая на белых, сидящих на переднем сиденье.

Петр уловил слова «Френчи», «Эбахон», «Обоко»…

Командир патруля хмуро выслушал его, потом неуверенно оглянулся на сгрудившихся позади него солдат.

Рука Жака скользнула к автомату, лежащему на сиденье между ним и Петром. Но командир патруля сказал что‑то на идонго, и лицо Жака смягчилось: солдаты кинулись освобождать проезд.

Когда чек‑пойнт остался позади, Жак вздохнул с облегчением.

— Они нас ненавидят, те, за кого мы сражаемся, — горько усмехнулся Жак. — Впрочем, мы сражаемся здесь не за них, а за деньги. Браун тут заявил мне как‑то: «Я готов убить любого, если мне за эту работу как следует заплатят». Да и остальные не лучше. Приедем в Уарри — познакомишься с ними поближе. Разговорчивы, как бабы, каждый второй считает себя выдающейся личностью и мечтает стать героем бестселлера. Намекни им, что собираешься написать книгу об их похождениях, и сразу станешь для них самым желанным гостем.

— Мы действительно хотим написать обо всем, что здесь видели, — сказал Петр. — Не так ли, Анджей?

— Ваши западные коллеги хотят того же. Сегодня утром старикан Френдли добился от президента обещания разрешить им свободу передвижения по всей стране, группами или поодиночке, — продолжал Жак.

— Но зачем же тогда все это… — удивился Войтович. — Похищение, спешка…

— Сестра Урсула… то есть… мисс Карлисл, сказала мне… — начал было Жак и запнулся.

— Ты видел Элинор? — Петр резко схватил его за руку. — Ты видел ее? Сегодня? Неужели она в самом деле выйдет замуж за это чудовище?

— Не тяните, Жак, выкладывайте что хотели, — строгим, как он умел говорить, профессорским тоном отчеканил Войтович. — Вы виделись сегодня с мисс Карлисл? И после разговора с нею решили нас «похитить»?

Жак несколько секунд колебался, потом не выдержал:

— Она сказала мне, что вам… — Он покосился на Петра. — …грозит опасность. Мартин Френдли уже исключил вас из списка журналистов, которые будут здесь аккредитованы. Элинор сама видела этот список… на письменном столе Эбахона.

Анджей насмешливо присвистнул:

— Однако нас уже и похоронили! И если бы не вы, Жак…

— Подождите благодарить. Вот когда я переправлю вас за Бамуангу…

В первый момент Петру показалось, что он ослышался.

— За Бамуангу? — переспросил он неуверенно.

— Конечно, — все так же невозмутимо продолжал Жак. — По приказу Штангера мы занимаем участок фронта по берегу Бамуанги. В военном отношении все это ничего не стоит: для сплошной линии фронта у Штангера не хватает войск, федералы наверняка высадятся в районе Донго, там, где нефтяные прииски. Да и еще есть три‑четыре места с более‑менее проезжими дорогами. Но пока мы будем контролировать левый берег Бамуанги, я уж постараюсь переправить вас на правый…

— А если Эбахон потребует… сегодня же… чтобы мы вернулись в Обоко? — предположил Войтович.

— Пусть сам приезжает в мое логово и попытается забрать вас силой. И тогда посмотрим, что у него получится, — усмехнулся Жак. — А пот и Уарри…

Шоссе наконец отлепилось от скал и побежало по ровной, плоской как стол, голой равнине, полого спускающейся к Бамуанге. Отсюда, сверху, были уже видны похожие на коросту ржавые крыши городских кварталов и горделивая башня отеля «Эксельсиор».

Вдоль широкой, похожей в лучах солнца на поток расплавленного золота Бамуанги, там, где привольно раскинулся знаменитый городской рынок, тянулись клубы дыма еще не потушенных пожаров.

Минут через двадцать они уже входили в холл «Эксельсиора».

На первый взгляд Петру показалось, что здесь ничего не изменилось. Все тот же швейцар услужливо распахнул дверь, мальчишки‑носильщики в красной униформе подхватили их немудреный багаж… Но в больших уютных креслах утопали мрачные длинноволосые типы в маскировочной одежде, перепоясанные пулеметными лентами, увешанные сумками с гранатами. На маленьких столиках, стоящих рядом с креслами, стаканы и бутылки соседствовали с автоматами и карабинами, набитые окурками пепельницы — с коробками патронов.

Наемники бесцельно слонялись по холлу, стояли группами, громко разговаривая. Здоровенный детина, бритоголовый, бородатый, обмахивался черной ковбойской шляпой, поставив ногу в высоком сапоге с серебряной шпорой на край бассейна. На бедре у него висел огромный кольт.

— Джентльмены и голодранцы, стек и пулемет, доллар и маниока, диалектика и невежество, — с гневом пьяницы ревел он в лицо длинному прыщавому юнцу с глазами Иисуса Христа. — Только такие могут убивать и умирать, приказывать и повиноваться! К этому приходит каждый, кому претит жизнь от девяти до семнадцати в стенах какой‑нибудь вонючей конторы, где кругозор твой быстро становится не шире четырех стен конуры, в которой ты каждый день протираешь штаны.

Неподалеку еще двое молодых парней в кожаных брюках с бахромой, узких в бедрах и расклешенных внизу, в пестрых клетчатых рубахах нараспашку, без головных уборов, загорелые, веселые, соревновались, кто быстрее выхватит из расстегнутой кобуры кольт и направит его на соперника.

Они стояли лицом друг к другу, подняв руки вверх, и считали:

— Раз, два, три…

На счет «три» они рвали из кобур пистолеты и мгновенно утыкали их друг другу в животы, заливаясь при этом радостным хохотом.

— Пошли, на них вы еще успеете насмотреться, — с презрением сказал Жак, заметив, что Петр и Анджей невольно замедлили шаги, с откровенным интересом оглядываясь по сторонам.

И, взяв их под руки, Жак повлек их быстрым шагом к стойке, за которой сидел перепуганный портье.

— Две комнаты на этаже Кодо‑2, — рявкнул Жак, и портье, испуганно замигав глазами, кинулся к доске, на которой висели ключи.

— Третий этаж, сэр?

Жак подмигнул своим спутникам:

— А попробуй так где‑нибудь в вонючей, заплеванной Европе!

Портье с поклоном выложил на стойку два ключа, прицепленных к тяжелым деревянным грушам, и подобострастно заглянул в глаза Жаку:

— Простите, сэр… Я человек маленький. Его величество Макензуа Второй требует, чтобы я получал деньги вперед, сэр…

Петр и Анджей поспешно полезли за бумажниками, но Жак остановил их жестом руки:

— За все будет платить президент. — Он грозно взглянул на бедного портье. — А еще раз заикнешься насчет чего‑нибудь подобного — мои парни обрубят тебе уши, не дожидаясь, пока сделают это федералы, когда опять появятся в Уарри. Понял?

— Йе, са… — покорно склонился портье.

Жак обернулся к мальчишкам‑носильщикам, терпеливо стоящим с портфелем и чемоданчиком вновь прибывших.

— Возьмите ключи и отнесите вещи!

Он достал из кармана пару пятифунтовых банкнотов, целое состояние для маленьких носильщиков.

— А это вам. И если кто‑нибудь… — Он метнул устрашающий взгляд на портье, глаза которого при виде таких денег вспыхнули… — И если кто‑нибудь отнимет у вас хоть пенни, скажите мне.

— Йе, са… — ответил за мальчишек портье.

— А сейчас пойдем в бар, — Жак опять взял под руки своих спутников. — Я хочу вас познакомить с Гуссенсом и Кэнноном.

Они пересекли холл, пробираясь между наемников, которых становилось все больше и больше: дверь почти не закрывалась, впуская все новых и новых рыцарей удачи.

Длинная и узкая комната бара, вытянувшаяся вдоль покрытой бронзой стойки, за которой бегали три взмокших бармена, была набита битком. Здесь стоял гул голосов, клубы дыма скрывали низкий потолок. Немецкая, французская, английская речь мешалась с португальской, испанской, голландской.

— Их пытали так, что они стали похожи друг на друга… С зажигательными бомбочками, привязанными к лапам, летучие мыши врывались в хижины, вот была потеха! — доносились до Петра обрывки фраз, пока они протискивались к стойке вслед за решительно настроенным Жаком. — Да, раньше платили по тысяче двести фунтов в месяц… Не то что теперь!.. Это были кольты образца одиннадцатого года. Я взял их сорок штук — по сто двадцать баков[14], а в Штатах загнал по семь сотен! Конечно, умеючи здесь можно озолотиться!

На Петра и Анджея никто не обращал внимания: здесь все были чужие и все были свои, ибо их привел сюда один и тот же путь, как бы он ни пролегал — через Лондон, Париж, Марсель или Нью‑Йорк.

Жак словно прочел мысли Петра и обернулся, продолжая плечом прокладывать себе путь к стойке:

— Сегодня утром приземлился ДС‑8 и С‑130. Прилетели сразу сотни полторы европейцев. Штангер подумывает о том, чтобы сформировать отборный батальон только из белых…

Он наконец протиснулся к стойке, огляделся и полез вдоль нее в самый дальний угол. Там народу было поменьше.

Гуссенс и Кэннон сидели на высоких табуретах у стойки и о чем‑то беседовали, а за их спинами, не давая толпе подступать слишком близко, стояло с десяток крепких парней, всем своим видом демонстрировавших бывалость закаленных, обстрелянных солдат. Они почтительно прислушивались к разговору за стойкой.

Перед Гуссенсом стояла большая кружка пива, и было совершенно ясно, что она не первая и не последняя.

Кэннон тянул через розовую соломинку кока‑колу. На его бледном, оттененном угольно‑черной бородой лице ярко синели полубезумные глаза.

Он заметил Жака и приветственно поднял руку:

— Хэлло, Френчи! Твои альбиносы подоспели сегодня вовремя! А мои… — Он грязно и замысловато выругался. — …не солдаты, а… — Опять последовала яростная брань.

— …Френчи, — обернулся и Гуссенс, поглаживая свой похожий на бочку живот. — Ты сегодня герой! Не ты, так федералы были бы уже в Обоко!

— Ладно, сочтемся в аду уголечками, — небрежно отмахнулся Жак от поздравлений, сразу посыпавшихся на него со всех сторон.

Ветераны знали его, а новички, уже успевшие наслушаться рассказов о ночном сражении, смотрели на Жака с немым обожанием, как на легендарного героя.

— Тут со мною два парня…

Жак пропустил Петра и Анджея вперед и обнял их за плечи.

— Журналисты будут писать о дерьме, в котором мы барахтаемся. Я хочу сказать, что мы знаем друг друга много лет и побывали кое в каких переделках. Надеюсь, мне никогда больше не придется объяснять это кому‑нибудь, пока я жив.


ГЛАВА 6


Петр снял с кровати покрывало, бросил на одеяло пижаму, взбил подушки, как будто бы собирался ложиться спать. В ванной, перед зеркалом, разложил бритвенные принадлежности, повесил в шкаф на плечики рубашки, а грязные скомкал и бросил в корзину с надписью: «В стирку».

Оглядел комнату и довольно хмыкнул: все было так, как будто он собирался жить здесь по меньшей мере до завтра. А между тем уже через несколько часов они с Анджеем должны быть по ту сторону Бамуанги…

Он проверил, хорошо ли упакованы в пластиковый мешочек кассеты диктофона, отснятые пленки и блокноты: кто его знает, может, сегодня ночью им придется побывать и в воде! Повесил через плечо фотоаппарат, еще раз оглядел комнату…

Войтович, номер которого был рядом, услышал, как щелкнул замок, и отворил дверь, опередив собиравшегося было постучаться к нему Петра.

Они вышли в коридор. Весь этаж занимали наемники из команды Жака: сейчас их не было, они проверяли своих солдат в наскоро построенных укреплениях на берегу Бамуанги. О том, что Кодо‑2 будет нести сегодня ночное охранение, Жак договорился еще в баре с Гуссенсом и Кэнноном: те согласились охотно, их люди еще не опомнились от вчерашнего боя.

У лифта Петр и Анджей увидели телохранителей Жака, расположившихся в креслах с автоматами на коленях. Солдаты вскочили. Один, высокий, широкоплечий, с почти европейскими чертами лица, кинулся вызывать лифт, второй — пониже, круглоголовый, с широким расплющенным носом и глазами навыкате, растянул в добродушной улыбке толстые губы и поднес ладонь к своему черному берету:

— Маста Френчи приказал быть с вами, са…

— Вот так, — с нарочитой серьезностью сказал Анджей и обернулся к круглоголовому: — Тогда уж скажите, как вас зовут…

— Санди, са… — щелкнул каблуками круглоголовый.

— Манди, са, — эхом откликнулся ему высокий.

— Воскресенье и Понедельник, — перевел Петр с английского. — Френчи мог бы вам придумать и что‑нибудь пооригинальнее. Например, Пятница…

Санди и Манди засмеялись.

— Здесь многие сами придумывают себе имена, са, — сказал Санди. — Ведь если вдруг сюда придут федералы… нам будет плохо, са…

— Вы их ненавидите? — спросил Анджей. Санди пожал плечами:

— Но ведь погром, са…

— Они не хотят, чтобы мы жили на том берегу, са, — вступил в разговор Манди. — Наши люди трудолюбивы и помогают друг другу. Разве мы виноваты, что дела у нас идут лучше? Они завидуют нам, са… Но теперь у нас своя страна, са…

Санди грустно усмехнулся:

— Раньше у меня была своя торговля, са. Маленькая торговля. В большой стране она могла стать большой. А теперь…

— У нас есть нефть, — упрямо возразил ему Манди. — Президент говорит: иностранцы будут покупать у нас нефть, и в стране будет много денег. Каждый человек будет получать по сто фунтов в месяц, и тогда никому не надо будет работать. Но федералы хотят забрать нашу нефть и оставить нас нищими! Кабина лифта остановилась на их этаже, и старик лифтер распахнул дверь:

— Добро пожаловать, са…

Солдаты, сразу замолчавшие и посерьезневшие, вошли в лифт следом за Петром и Анджеем. Лифтер закрыл дверь и нажал кнопку на пульте.

— Они наверняка не раз уже спорили на эту тему между собою, — тихо сказал Анджей Петру по‑русски. — И ни один друг друга не убедил.

— А Эбахон их не только запугивает погромом, но и сулит райскую жизнь — в богатстве и праздности. Сто фунтов в месяц! И это когда сейчас рабочий получает в среднем всего лишь восемь. Тут у многих появится желание сражаться за Поречье!

Лифт остановился, и они вышли в холл. Здесь было почти пусто, лишь в креслах спали несколько юнцов в пятнистой форме, новички, не выдержавшие соревнования с ветеранами у стойки бара. В ресторане тоже было пусто. Лишь в дальнем углу за столами, составленными вместе, сидела большая компания подвыпивших наемников.

— Сядем в уголок? — предложил Анджей. — Жака что‑то не видно…

Они прошли к столу в углу у окна, сели, и сейчас же к ним подскочил официант в красной куртке:

— Джентльмены будут ужинать в кредит или… за наличные? — пряча от неловкости глаза, согнулся он в полупоклоне.

— За наличные, — успокоил его Петр и вытащил из кармана пятифунтовую бумажку.

— Тогда позвольте…

Смущенно улыбаясь, официант взял банкнот и спрятал его в большой бумажник из леопардовой шкуры:

— Один момент!

Он исчез и появился через минуту с роскошной красной кожаной папкой с гербом короля Макензуа Второго: его величество явно приказал относиться к клиентам дифференцированно: в кредит одно, а за наличные совсем другое. И официант, специально ездивший для освоения профессии в Лондон, был теперь этим смущен.

Ужин заказали на троих, надеясь, что Жак не станет привередничать: коктейль из креветок, лангусты на вертеле и жаркое из антилопы…

— Есть старое анжуйское, — вполголоса предложил официант, опасливо покосившись через плечо на шумную компанию.

Жак появился через несколько минут, возбужденный и довольный.

— Готовы? — весело спросил он, усаживаясь за стол и потирая руки. — О! Анжуйское!

Он взял стоявшую на столе бутылку, посмотрел ее на свет и засмеялся:

— Вы чем‑то, видимо, здорово угодили его величеству! А? Чем же? Сознавайтесь!

— Уплатили вперед, — в тон ему ответил Петр и поспешил с вопросом: — Так как… там? Едем?

— Раз я обещал… — Жак довольно потер руки. — Через два часа я отправляю на тот берег разведчиков. Пойдут три группы на расстоянии двух миль одна от другой. Первую отправляет Дювалье. Вторую Кувье. Третью — я сам. Группы по четыре человека. Задача — захватить и привезти пленных. Вы отправитесь с третьей группой, которая… обратно не вернется.

— То есть… Как это? — не выдержал Анджей.

— В вашей лодке, кроме вас, будут только двое. Они — метисы с того берега. И будут только рады, если вы засвидетельствуете перед федералами, что они добровольно перешли на их сторону.

Официант, появившийся с подносом, принялся расставлять на столе вазочки с коктейлем из креветок.

Подождав, пока он закончит и удалится, Жак продолжал:

— Постарайтесь, чтобы вас не остановили в районе федеральных войск, а то могут быть… неприятности. Могут принять за наемников и не довести до штаба. Кстати, пресс‑карты гвианийского министерства информации… при вас?

Петр и Анджей одновременно кивнули: они уже обсуждали возможность оказаться принятыми за наемников.

— Отлично! А теперь… за успех! — И Жак поднял бокал. — Наслушавшись сержанта Брауна, я готов питаться даже крысами с гарниром из муравьев, а тут… такая роскошь! Ничего, скоро все это кончится, и вашим коллегам журналистам придется здесь перейти на диету сержанта Брауна. Кстати… Только что мне сказали, что час назад по дороге из Обоко сюда на одну из машин обрушилась скала. В сезон дождей это здесь случается…

Петр побледнел:

— И… что?

— Погиб итальянец… Из «Джорно». Кажется, его звали Монтини. Да, Альберто Монтини. И парень из Ассошиэйтед Пресс, не знаю его имени. Но что с тобой?

Жак с тревогой уставился на Петра. Анджей поспешно глотнул вина:

— Нервы… У всех у нас здесь разболтались нервы.

— Получили пропуска на фронт и кинулись сюда, — продолжал Жак. — И вот обвал. Охрана радировала в мой штаб — просила прислать людей, машины, кран. Они все еще там, милях в сорока отсюда…

Голос Жака доносился до Петра откуда‑то издалека, словно кто‑то внезапно убирал звук.

«Это Эбахон. Конечно же, Эбахон. Он понял, что мы хотим бежать за Бамуангу. И как только узнал, что мы покинули рест‑хаус…»

— Здесь… душно… Я сейчас… Только глотну воздуха…

И, встав из‑за стола, Петр пошел к выходу из ресторана, провожаемый удивленным взглядом Жака и растерянным Анджея.

Быстро миновав холл, он вышел на свежий воздух — швейцар распахнул перед ним дверь и улыбнулся с уважением, видимо, весть о том, что он платит наличными, облетела уже всех, кто работал в «Эксельсиоре».

Было темно, тучи плотно заложили ночное небо, моросил мелкий дождь. Внизу, несмотря на военное время, сверкали россыпи огоньков, оттуда доносились слабые звуки хайлайфа. Город жил обычной жизнью — и над «Луна Росса» стояло электрическое зарево.

Петр расстегнул рубашку на груди.

«Эбахон… А что, если несчастный случай? — метались его мысли. — Жак прав: в сезон дождей дороги опасны, ливни подмывают скалы, такое и раньше случалось в этих краях, я сам читал об этом в газетах».

— Мистер Николаев?

Кто‑то вежливо тронул его за рукав, и обернувшись, он увидел управляющего отелем.

— Прошу извинить, что я осмелился помешать вашему уединению, — начал тот и поклонился.

Петр поспешно застегнул рубашку, почувствовав себя неловко перед этим затянутым во фрак джентльменом.

— Прежде всего я хотел бы выразить вам личную благодарность его величества короля Макензуа Второго за то, что в эти трудные для бизнеса времена вы…

— Не стоит, — догадался, о чем пойдет речь, Петр. — Право же, не стоит…

— Его величество лично проверяет наши книги каждый день. И сейчас, когда он позвонил, мы доложили ему, что вы платите наличными…

Петр поморщился:

— Вы благодарите меня за вещи, которые само собой разумеются…

Управляющий опять поклонился:

— Его величество просил передать, что будет рад видеть вас в любое время в «Луна Росса»… там тоже очень неплохая… туземная кухня…

— Хорошо, — кивнул Петр, чтобы избавиться от начинающего раздражать его джентльмена. — Спасибо.

Управляющий опять поклонился:

— И еще… Кто‑то звонил и просил напомнить вам. Что‑то вроде детской песенки… «Десять маленьких негритят пошли купаться в море… Один из них…» — и так далее. Чепуха, шутка, наверно, но я счел своим долгом… Еще раз прошу прощения.

И под неподвижным взглядом Петра, кланяясь и пятясь, управляющий удалился в холл через предупредительно распахнутую перед ним дверь — швейцар ни на мгновение не терял бдительности.

Значит, обвал на дороге из Обоко не был несчастным случаем. Теперь в этом уже не оставалось никаких сомнений. Эбахон опять предупредил его, что намерен до конца выполнить свою угрозу…

Петр оглянулся. Сквозь стеклянную стену он видел все, что происходит в холле. Вот отворилась дверь из ресторана и вышли Жак и Анджей, беспокойно вертят головами — ищут его. Навстречу им из глубоких кресел с высокими спинками встают Санди и Манди — Петр их не заметил, проходя через холл, — кивают в его сторону, что‑то говорят…

Жак и Анджей смотрят в его сторону, он встречает их взгляды… Анджей машет рукой, Жак показывает на свою кисть — на часы. Значит, пора. Пора отправляться отсюда к Бамуанге.

Он взглянул в сторону реки. В лунную ночь ее можно было бы увидеть, но не теперь. Там было тихо. Лишь одинокие ракеты порой взмывали в черное небо, прочерчивая в темноте тонкие белые дуги. Их, наверное, пускали, чтобы не заснуть, боящиеся тьмы часовые федеральных войск.

Петр перевел взгляд туда, где должна была тянуться дорога на Обоко, и заметил бегущие белые огоньки далеких фар. Из Обоко шла колонна машин.

Он не сомневался, что это были машины, на которых сюда спешили Мартин Френдли и остальные журналисты, живые и мертвые. Петр поймал себя на том, что боится встречи с ними…

… — Я пойду первым, через выход к бассейну, — тихо сказал Жак, словно они продолжали не прерывавшийся ни на мгновение разговор. — Вы — через две‑три минуты. Перелезете через ограду. Там стоит мой «джип». С шофером. Проедете вперед метров триста.

Он окинул холл цепким взглядом, не заметил ничего подозрительного и скрылся за дверью, ведущей к бассейну.

— Ну вот, — вздохнул Анджей. — Теперь бы не выглянула луна…

Петр не слушал его, он смотрел сквозь стеклянную стену холла туда, откуда неумолимо приближались, становясь все ярче, огоньки фар. Вот они скрылись за последним поворотом, сейчас начнут подниматься на холм, к «Эксельсиору»…

— Пора, — тронул его за рукав Анджей. — Пора идти.


ГЛАВА 7


Они прошли через хорошо знакомый Петру коридор, ведущий к площадке с бассейном. Впереди бесшумно скользил Санди, напружинившийся, готовый к броску. У выхода он подал знак остановиться, осторожно приоткрыл дверь, высунул голову, огляделся, немного подождал, прислушиваясь…

Выскользнув из двери, он прижался спиною к стене.

Было темно и тихо. В бассейне мрачно стыла черная вода, отрезая им путь к невысокой кирпичной стене, за которой шелестели ветви манго. И Петру вдруг подумалось, что сейчас обязательно должен вспыхнуть свет, как раз в тот миг, когда они будут на ограде, — отличные мишени для стрельбы в спину!

Санди опять остановился и прислушался. Они уже миновали бассейн, и от стены их отделяло лишь метров пятьдесят — асфальтированная площадка, на которой обычно расставлялись топчаны для желающих позагорать. Теперь эти топчаны аккуратной горкой громоздились у кабины для переодевания.

Сделав знак ждать, Санди вдруг рывком кинулся через это пространство и мгновенно очутился у стены. Прижавшись к ней спиною, он поднял автомат, направляя его на окна отеля и замер. Подождав минуту, махнул рукой Манди. Они перекинулись несколькими словами, затем Манди подпрыгнул, ухватился за гребень стены, подтянулся и спрыгнул в темноту.

Подождав немного, Санди махнул Петру. И как только Петр подбежал к стене, стал на одно колено, подставив сложенные руки ступенькой. Петр поставил на них ногу… И через секунду уже был на мягкой, покрытой толстым слоем опавших листьев земле на другой стороне. Здесь ждал его Манди.

«Джип» ждал за деревьями на узкой грунтовой дороге. Шофер с автоматом на коленях сидел за рулем. Они вскочили в машину, и «джип» без света пошел в темноту.

Метров через триста им навстречу мигнул синий фонарик, шофер притормозил, и в машину на ходу вскочил Жак.

Они спустились вниз, к Уарри, с поросшего густой зеленью холма, и «Эксельсиор» с его желтыми пятнами окон словно возносился позади них в небо. Потом въехали в какой‑то проулок, в узкую щель между хибарами из фанеры, кусков картона, листов ржавого железа. Водитель включил фары — они оказались синими — ив синем свете хибары казались чем‑то фантастическим, неземным. Попетляв по переулкам, выскочили на площадь, к бетонному католическому собору, построенному каким‑то европейским модернистом, и здесь Жак приказал остановить машину.

— Вы останетесь здесь, — приказал он солдатам, и те молча полезли из машины.

Жак пересел за руль. Отъехав метров сто, он достал из‑за пазухи сверток и протянул его Петру: — Наши береты. Наденьте‑ка… на всякий случай!

Минут через двадцать они выехали из города — их раза два останавливали патрули, освещали синими фонариками, но, увидев в машине белых, пропускали, не задавая вопросов и не спрашивая документов.

Отъехав от города мили три, Жак, ориентирующийся в этой кромешной темноте по одному ему только известным признакам, остановил машину прямо на дороге, огляделся, прислушался, потом мигнул фонариком в сторону реки. Два раза, потом через паузу еще два.

Из темноты сейчас же ответили: мигнули три раза подряд.

— Пошли, — облегченно вздохнул Жак. — Все в порядке…

Перепрыгнув через придорожную канаву, они пошли по пологому берегу вниз, к реке, откуда только что им сигналили. Трава была скользкой, и Петр поддерживал за локоть Анджея, ворчавшего, что подобные прогулки уже давно не для его возраста.

Из темноты еще раз посигналили. Послышался плеск весел подходящей к берегу лодки.

Напрягши глаза, Петр увидел на светлом фоне реки силуэт каноэ и в нем две скорчившиеся фигуры. Под ногами заскрипел сырой песок, они вышли к самой кромке воды и остановились. Каноэ подошло к берегу и уткнулось метрах в тридцати впереди.

— Подождите, я сейчас, — сказал Жак и направился в ту сторону.

— Вот и конец нашим приключениям, — вдруг сказал Анд‑жей, и Петру почудилась в его голосе грусть. — Последний рывок и…

Но Петр его уже не слышал.

Решение пришло внезапно, и, даже если бы сегодня Жак и не сказал ему о смерти итальянца и американца, там, на дороге из Обоко, он все равно поступил бы сейчас так, как решил поступить.

Жак издали махнул им рукой, и они пошли вдоль кромки воды к каноэ. Два низкорослых оборванца стояли рядом с Жаком.

— Пожалуйста, хозяин… Добрый вечер, хозяин…

— Я сказал им, что разыщу их хоть в преисподней, если они вас не доставят в целости и сохранности на тот берег. И еще, что вам покровительствует Ошун и его белая жрица, — усмехнулся Жак.

— Неужели же и они знают Элинор? — удивился Анджей.

— Ее знают во всей Гвиании. — Жак обернулся к Петру: — Ну а ты что… такой мрачный?

— Я никуда не поеду…

Петр произнес это тихо, но решительно.

— Что? Что ты сказал?

— Я остаюсь здесь, — твердо повторил Петр.

— Ерунда! — Лицо Жака стало злым. — Тебе здесь нечего делать. Людям вашего круга вообще нечего делать в этом бедламе. Черти ненавидят ангелов потому, что те своей непорочностью подчеркивают глубину их падения: черти ведь тоже были когда‑то ангелами, пока не восстали против бога и тот не низверг их в ад во главе с Сатаной. Это придумал не я, это придумал английский поэт Мильтон. — Он усмехнулся. — Ты что же… решил, как Элинор, спасать наши души? Мою, Штангера, Эбахона? Только учти, Боба она не спасла. Он погиб вчера, когда повел этих проклятых альбиносов на пулеметы федералов. А ее лицо даже не дрогнуло. Словно я не сообщил ей ничего, что могло бы ее взволновать. Ни о смерти Боба, ни о том, что я… хорошо стреляю. Я сказал, что пристрелю ее, если она выйдет замуж за этого борова. И его тоже. Она выслушала меня не перебивая, а потом сказала, что вас хотят… убрать. И приказала мне — приказала! — отправить вас за Бамуангу любой ценой. — Он сплюнул. — И… бросила на стол пачку денег… за «операцию»… Она решила поставить меня на мое место. Мол, бери! Ты же наемник, профессионал!

Над позициями федералов взлетела ракета.

Жак словно очнулся:

— А теперь быстро в лодку!

Петр отрицательно покачал головой и повернулся к Войтовичу:

— Садись, Анджей!

— Ты… хочешь от меня избавиться? — возмутился тот. Петр взял его за руку:

— Ты же знаешь, в чем дело. Я должен остаться, Анджей! А ты… ты расскажешь всему миру, что здесь происходит.

Он стал торопливо вытаскивать из карманов пластиковые пакеты с кассетами и блокнотами и совать их в руки Войтовича.

— Это твой долг, Анджей! Как человека, как журналиста…

Войтович молчал, отвернувшись. Потом внезапно шагнул к Петру и крепко обнял его, щека его была мокрой. Затем шагнул к каноэ, в котором гребцы сидели уже наготове с короткими и широкими веслами в руках.

— Пора, — нетерпеливо поторопил его Жак. — До рассвета надо уйти подальше за федеральные линии.

Анджей махнул рукой и шагнул в каноэ. Жак ухватился за нос лодки, сталкивая ее с мели, Петр помог ему… Суденышко тихо скользнуло от берега. Гребцы заработали веслами, каноэ вынесло на течение, и оно быстро заскользило вниз по могучей реке.

Петр и Жак молча стояли у воды до тех пор, пока лодка не растаяла во мгле.

— А теперь… скажите, сэр, что вы прикажете мне делать с вами теперь? — иронически спросил наконец Жак, заложив руки за спину.

— Прежде всего надо решить, как объяснить исчезновение Войтовича, — решил переменить тему Петр.

— Это как раз меня волнует меньше всего. Ушел из отеля, нашел рыбаков — и только его и видели. А ты?

— Ты же сказал, что мои коллеги получили пропуска на фронт. Так вот будем считать, что на меня он тоже выписан, просто я не успел его получить в Обоко.

Петр говорил это, а на душе у него было удивительно легко, впервые за много‑много дней. Лишь бы Войтович благополучно добрался до Луиса! И тогда мир узнает всю правду о погроме, о том, кто платил подстрекателям, кто стоит за Эбахоном, этой жалкой марионеткой, разглагольствующим о спасении народа идонго от истребления и торгующим оптом и в розницу богатствами его земли.

А он, Петр, ничего теперь уже не боится. Пусть Эбахон расправится с ним, как он расправился уже с четырьмя журналистами! Но остальных‑то он тронуть не сможет: весь мир скоро узнает о «десяти маленьких негритятах»…

— Тебе придется теперь быть все время со мною. — Голос Жака был решителен. — Со мною тебя никто не посмеет тронуть и пальцем…

— Спасибо, Жак! — весело ответил Петр… — А теперь… поедем в отель?

Жак с любопытством взглянул на него:

— Ты еще радуешься?

И он зашагал по пологому берегу вверх, туда, где они оставили «джип».

— Не понимаю, — еще раз повторил он уже за рулем. — Не понимаю, почему ты решил остаться. Там, — он кивнул в сторону Бамуанги, — тебя ждали свобода, слава, деньги! Ты был бы первым газетчиком, вернувшимся из Поречья. Ты же наверняка многое узнал, пока был рядом с президентом. А ты отдал все это Анджею. Он отличный парень, но Мартин Френдли или Серж Богар из Франс Пресс так никогда не поступили бы!

— А если бы из‑за того, останусь или не останусь, зависели бы жизни семи… Нет, даже восьми человек?

Жак сбавил ход и, обернувшись к Петру, вдруг хлопнул его по плечу:

— А ты молодец, парень!

— Ладно, хватит объясняться, — толкнул его Петр кулаком в бок.


ГЛАВА 8


Обложка записной книжки была красной, клеенчатой и пахла клеем. Петр тщательно отогнул ее, чтобы не мешала заполнять первую страницу, и написал на листке в бледную голубую клетку:

«Полковник Кэннон. Англичанин, возраст — примерно тридцать лет. Не пьет, не курит, одержим антикоммунизмом. Взгляд полубезумный. Командир Кодо‑6».

Перевернул страничку, подумал и перевернул еще одну. На следующей написал:

«Гуссенс. Полковник. Фламандец. Большой любитель пива. Циник и весельчак. На идеи наплевать, были бы деньги. Кодо‑5. При любом случае высмеивает „идейность“ Кэннона».

Петр сидел в своем номере, в том самом, в котором еще несколько часов назад раскладывал вещи, стараясь, чтобы вид их доказывал, что он еще вернется в эту комнату. Что же, так оно и произошло, он вернулся. Вернулся и теперь начинал новую записную книжку, словно новую главу своей жизни.

Это был его долг, тот самый долг, которому подчинился Анджей Войтович, севший в каноэ, чтобы уйти на тот берег, уйти одному. А он, Петр, будет здесь, будет работать.

Он усмехнулся: что ж, если мистер Блейк хотел его сделать опасным свидетелем, он им стал!

Эта мысль пришла к нему, когда они с Жаком вернулись в «Эксельсиор» и направились прямо в бар, уже не столь переполненный, как несколько часов назад, но все такой же душный.

Гуссенса и Кэннона там уже не было, и Жак повел Петра в угол, где у стойки пустовали высокие табуреты. Бармен поспешил к ним, едва они уселись, и растянул губы в профессиональной улыбке:

— Йе, са…

— Кока‑кола, — поспешил предупредить Жака Петр. Жак удивленно поднял брови, но ничего не сказал.

— Двойной виски, — кивнул он бармену, и тот бросился выполнять заказ.

Петр обвел медленным взглядом помещение и остановил его на двух парнях, громко споривших о чем‑то за третьим столиком справа. Они казались немного старше других, и, видимо, бессонные ночи в продымленных барах им были не в новинку. И вообще они держались подчеркнуто уверенно.

— Посмотри на этих, — 'тихонько коснулся Петр локтем локтя Жака. — Хотелось бы с ними поговорить… Кто они, как сюда попали…

— Гарсон! — щелкнул Жак пальцем бармену, уже спешащему с бутылочкой кока‑колы и стаканом, наполненным на два пальца виски. — Бутылку виски — парням на тот столик. Да скажи, что с ними хочет поговорить полковник Френчи!

…Петр перевернул еще несколько страниц — места для записей о Кэнноне и Гуссенсе он оставил достаточно — и стал быстро писать, стараясь делать это как можно убористее, — писать о том, что он услышал в этот вечер в баре.


«…Они назвались Лесли и Сэмми. Оба бывшие солдаты. Один служил на Мальте, другой в Ольстере. Почему расстались с армией ее величества королевы Великобритании, умалчивают.

Что привело их сюда? Переглянулись и засмеялись: конечно же, деньги! В стране, где почти два миллиона безработных, отставному солдату приходится нелегко. А тут… опять переглянулись… Газеты вдруг стали публиковать объявление: требуются бывшие солдаты для работы за границей — обучение военному делу. Нужны люди в возрасте от 24 до 45 лет. Звонить между десятью и семнадцатью часами по телефону…

Лесли, сохранивший солдатскую стрижку, толстощекий здоровяк:

— Ну я и позвонил. Какое‑то там бюро услуг. Сказал, что пообъявлению. Барышня ответила: «Если действительно интересуетесь работой, оставьте ваше имя, адрес и телефон. Завтра до полудня вам позвонят».

Я оставил — как тут не смекнуть, что парни боятся за свой бизнес! На другой день точно, звонят! Говорит майор Вэнкс, просит прибыть в шестнадцать ноль‑ноль в отель «Тауэр», номер 615.

Сэмми завербовался точно так же, по объявлению. Но ему назначили встречу в отеле «Пикадили» — майор Хавкин».


Петр подчеркнул имена Вэнкс и Хавкин.


«…Оба подписали контракт на тридцать шесть недель.

— Условия приличные, — говорит Сэмми. — Такую работенку надо еще поискать!

У него низкий лоб, тяжелая челюсть, маленькие глазки‑буравчики. Встретишь такого один на один в темном переулке — вздрогнешь. Говорит тихо, с хрипотцой.

Каковы же условия? Говорят об этом не стесняясь, даже хвастаясь… Жак сказал им, что я журналист и его друг, а к «полковнику Френчи» они относятся как‑то странно: боятся, восхищаются и завидуют.

Итак, условия контракта: 150 фунтов стерлингов — подъемные, жалованье в неделю — тоже 150. Все без вычета налогов. Вклад в банке. Если хочешь, могут переводить родственникам, где бы они ни жили. Через шесть месяцев — месяц оплаченного отпуска и билет на самолет до любого пункта земного шара.

Сэмми утверждает, что были обещаны и премиальные: 750 фунтов за подбитый танк, 250 — за каждого убитого солдата противника, 120 — за взятого в плен офицера.

Сомнительно, чтобы господин Эбахон пошел на такие расходы, а пообещать можно что угодно!»


Петр закрыл записную книжку — на сегодня хватит! — задумался… Конечно, эти двое рассказывают далеко не все о своей жизни. Впрочем, вербовщики всем и не интересовались. Называй любое имя — и на него тебе выпишут фальшивый паспорт, разумеется, если сначала получить «о'кэй» от врача.

У врача эти двое и познакомились. А когда подписали контракт и получили аванс по сто пятьдесять долларов, напились в кабаке «Черный кот» и учинили драку. Оказались в полиции.

Простоватый Сэмми до сих пор восхищен: как это Лесли пришло в голову сослаться на майора Вэнкса! Часа через два их выпустили и доставили в отель «Глостер», а там… там уже были свои ребята, почти сотня — это они и прилетели сегодня специальным рейсом в Уарри. Деньги за месяц вперед должны выдать послезавтра. А пока можно жрать и пить сколько хочешь за счет президента Эбахона!

Оба из команды Кэннона. Говорят, что Кэннон вообще мечтает избавиться от своих черных солдат. Кто остальные, прилетевшие сегодня? Пожимают плечами: всякий сброд, профессиональных солдат мало, будьте уверены! Уж солдат‑то они сумеют отличить от всяких там штатских.

И вообще половина — сопляки, лет по шестнадцать‑семнадцать, сбежали от родителей, насмотревшись приключенческих фильмов. Несерьезные люди!

Он, Сэмми, уже назначен заместителем Кэннона. Кэннон? Он о нем слышал в «Глостере». Говорят всякое. Вроде бы был парашютистом, сержантом. Служил на Кипре. В Ольстере тоже. Ограбил банк — и попался. Парню не повезло, но вот… Отсидел пять лет — и полковник! Ребята говорят — шизик.

…Жак, видя, с каким интересом Петр слушает наемников, заказал еще бутылку. Лесли, застенчиво улыбаясь, поспешно наполнил стоящий перед ним стакан доверху и опрокинул его себе в глотку.

«Пьяница, — решил про себя Петр. — Тихий пьяница. А этот, Сэмми, уголовный тип».

Если бы он знал, как недалек был от истины! Несколько месяцев спустя, когда имена и фотографии английских наемников замелькали в лондонских газетах, репортеры раскопали настоящие имена и всю подноготную Лесли и Сэмми.

А пока… откуда было Петру знать, что Лесли начинал свою карьеру парашютистом в английской армии, занимался контрабандой и подозревался в трех убийствах? Что его арестовывали несколько раз на Мальте за изнасилования? Что после восьми лет службы его с позором выгнали из армии и он вел жизнь двойного агента в Ирландии и на Ближнем Востоке и был приговорен за это к смерти Ирландской республиканской армией?

Не знал он, что Сэмми был когда‑то старшим капралом английских ВВС и торговал заодно оружием. Что именно Сэмми, а не Лесли был алкоголиком, и психиатр, обследовавший его, когда дело об оружии выплыло наружу, назвал его «абсолютно антисоциальным типом с больной психикой», что и избавило старшего капрала от военного трибунала.

В печати появились и названия организаций, занимавшихся вербовкой наемников. Некая Консультативная служба безопасности в Лондоне. Там же Британская добровольческая армия, созданная майором Полем Даниэлсом, бывшим полицейским с семнадцатилетним стажем, свихнувшимся на «красной угрозе». Он грозил, что Советский Союз, если его не остановить, скоро завоюет Англию, США и весь мир.

И, вербуя наемников на войну против «красных» в Африке, Даниэле заявлял, что, поскольку они защитники веры, называть их наемниками абсурдно, ибо они «крестоносцы» свободного мира.

В США наемников поставляла фирма «Феникс ассошиэйтс». В ЮАР их вербовал знаменитый своими зверствами на африканской земле Майк Хор по кличке Бешеный Майк, создавший клуб «Серые гуси». Во Франции дело было поставлено СЕДЕСЕ — ведомством Фоккара, и притом на солидную основу. Впрочем, ЦРУ и британская Интеллидженс сервис тоже не отставали от своих французских коллег, а кое в чем и опережали их.

Всего этого Петр еще не знал. Здесь, в Поречье, он видел лишь вершину айсберга, но догадывался, что самое главное пока еще от него скрыто. Догадывался и был полон решимости копать все глубже и глубже.

…Петр взглянул на часы. Шел уже четвертый час, близилось утро.

«Анджей давно уже должен быть на том берегу, — подумал он. — Только бы не напоролся на патруль федералов».

Не раздеваясь, устало бросился на кровать и почувствовал, что не в силах больше бороться со сном. Ему вспомнилось, что Жак, проводив его в номер, приказал своим телохранителям опять занять пост у лифта и не пускать никого, кроме своих…

«Своими» он называл офицеров Кодо‑2.

Проснулся он, как ему показалось, тотчас же от громкого стука в дверь. Открыл глаза… В номере горел свет, а за незашторенными окнами было уже утро.

На пороге стоял Жак. Его лицо было серым от усталости, но при виде Петра он улыбнулся:

— Доброе утро! Спал не раздеваясь? Зря! Жак покачал головой:

— Судя по всему, нам скоро придется расстаться с этим комфортом!

Он вошел в комнату, снимая на ходу с плеча автомат. Потом сдернул со своей русой головы берет и плюхнулся в кресло. Потянулся, сладко зевнул и принялся тереть кулаками покрасневшие от усталости глаза.

— Ты не спал? — почему‑то удивился Петр.

— Надо было дождаться возвращения разведчиков…

— Как Анджей?

— Стрельбы, по крайней мере, слышно не было, — опять зевнул Жак. — Разведчики говорят, что войска федералов оставили на том берегу только редкие заслоны н отошли.

— Значит… Эбахон добился успеха? — И Петру вспомнились слова Блейка, обещавшего полную поддержку Эбахону, как только он добьется первых успехов на фронте. Теперь деньги за нефть, за всю нефть, которую «Шелл» качала целый год в Поречье по соглашению с федеральным правительством, будут переданы Эбахону. Да, теперь этот человек с лихвой окупит свои затраты на наемников, и если ловко повернет дело, а это‑то уж он сможет, особенно с помощью Аджши, то, глядишь, сумеет стать богатейшим человеком не только Гвиании, но и всей Африки.

— Успеха? — повторил за ним Жак. — Да, пожалуй… Но неизвестно, чем этот успех еще обернется.

Жак усмехнулся:

— В пять утра Штангер созвал совещание. Чтобы поднять дух населения, он объявил, что будет платить по три шиллинга за каждого похороненного федерала. За тех, кто погиб в прошлую ночь и погибнет в будущем!

— Ого!

— Но самое забавное случилось дальше. Хитрые подданные короля Макензуа предъявили счет почти за пять тысяч могил, хотя всем известно, что федералов погибло от силы ну сотни две, не больше! — Жак засмеялся. — Конечно, обмануть белого человека никогда не считалось в Африке зазорным, но чтобы так нагло…

— И что же? Заплатил?

— Заплатил! И сегодня с утра радио уже вовсю трубит о пяти тысячах вандалов, преданных земле доблестными защитниками Уарри. Но это еще не все. Узнав о данных разведки, Штангер объявил, что послезавтра форсирует Бамуангу и двинет нас на Луис, чтобы с ходу захватить его, пока федералы маневривуют где‑то слева, справа, впереди, позади.

Жак встал, вытянул впереди себя руки, несколько раз присел, затем сделал еще два‑три упражнения, разгоняя сонливость.

— Надо готовиться к наступлению: Штангер с утра поехал инспектировать позиции.

— Значит… наступление все‑таки состоится?

— Состоится. Кэннон поддержал Штангера, а у него сейчас ударная группа — больше сотни англичан и американцев. В Африке это все еще кое‑что значит. Кстати…

Он расстегнул нагрудный карман своей куртки вынул оттуда сложенный вдвое листок бумаги и протянул Петру:

— Твой пропуск. Подписан Штангером от имени президента. Отныне ты считаешься иностранным корреспондентом, аккредитованным при моей персоне и находящимся под моей юрисдикцией. Доволен?

Петр взял листок, развернул, быстро пробежал глазами машинописный текст, украшенный печатью — череп и кости — и какой‑то закорючкой, означающей подпись главнокомандующего вооруженных сил Республики Поречье генерала Рольфа Штангера.

— Я позвонил президенту, он ведь в восторге от моих полководческих способностей, и сказал ему, что не могу прожить без тебя и часа, — продолжал Жак. — Он так обрадовался, что ты нашелся да еще на этом берегу, что сам предложил мне взять тебя под опеку… и под честное слово, что ты не сбежишь.

— И ты… дал за меня честное слово? — нахмурился Петр.

— Но ведь это же мое честное слово, а не твое! — успокоил его Жак. — А потом трубку взяла Элинор и спросила, как твои дела. И еще спросила, где похоронили Боба. Я рассказал ей, как найти его могилу: на африканском кладбище, простая бетонная плита без имени. Ведь когда сюда придут федералы, они не оставят на этой земле даже наших костейТ А кто сможет объяснить им, что Боб никогда, в сущности, не был наемником? — В голосе Жака была горечь. — Ладно. Позволь‑ка мне принять у тебя душ, да пойдем завтракать.


ГЛАВА 9


Но до наступления, начать которое было решено на совещании у Штангера, дело дошло не через день, а через пять. И почти каждый день на аэродроме в Уарри приземлялись тяжелые транспортные самолеты, доставлявшие наемников и ящики с оружием, боеприпасами, медикаментами.

Вновь прибывших распределяли по командам, и «полковники» — так и не иначе именовали себя Кэннон, Гуссенс и другие — сходились в едином мнении: солдаты это были никуда не годные.

— Молокососы! Подонки! Дерьмо! — ругался Жак: в Ко‑до‑2 теперь уже было не полтора десятка, а больше сотни расхлябанных парней, никогда не имевших никакого понятия о дисциплине и не собиравшихся подчиняться кому бы то ни было. — Кончится тем, что я прикажу своим черным разоружить их и отправить назад первым же самолетом! — грозил он. — Они мне разлагают всю команду!

Сам Жак все эти дни носился по трем своим батальонам, расположившимся на правом фланге обороны, вдоль берега Бамуанги, распределяя пополнение.

Ставшие командирами батальонов Жан‑Люк, Браун и Кувье смотрели на новичков проще, больше полагаясь на своих «ветеранов» — хорошо обученных командосов. Настроение у них было боевое. За разгром федералов Кодо‑2 получила премию: по пятьсот фунтов каждому белому и по двадцать пять — черному. Штангер лично перед строем, торжественно вручал деньги каждому.

Впрочем, Эбахон надеялся вскоре пополнить свои валютные запасы. Мистер Блейк сдержал свое слово — сто миллионов фунтов были переведены на имя «его превосходительства президента Республики Поречье маршала Дж. Эбахона», а после броска на Луис — через Бамуангу… «Шелл» обещала не поскупиться!

Да, дела пока шли неплохо. Федералы попытались было высадить морской десант в Данди, нефтяной столице Поречья, но были отбиты, а два транспорта и одна канонерка из состава и без того небольшого флота Гвиании погибли под огнем береговой артиллерии. Правда, разведка доносила, что федеральные войска движутся к северной границе Поречья, поэтому Кодо‑1 и 3 пришлось срочно перебросить туда вместе с двумя дивизиями, только что сформированными из добровольцев. Три дивизии вместе с Кодо‑4 держали оборону Данди, и, как показывали события, довольно успешно.

Жак был настроен скептически, даже несмотря на то, что военно‑воздушный флот Поречья, состоящий из трех самолетов «френдшип» компании «Гвиания эйруейс», оказавшихся к моменту раскола на аэродромах Уарри и Данди, конфискованных и переоборудованных в бомбардировщики, пополнился шестью легкими реактивными машинами, способными нести под крыльями ракеты. Их подарил шведский граф, известный авантюрист и миллионер, в ответ на призыв Эбахона ко всему миру — спасти от геноцида народ вдонго.

Самолеты были доставлены воздухом в разобранном виде, и шведы‑механики, сопровождавшие их, возились теперь на аэродроме Уарри.

…Наступление началось в ночь с субботы на воскресенье. Сотни рыбачих каноэ бесшумно пересекли Бамуангу и высадили командосов Кодо‑2. Ученики Жан‑Люка и Брауна оказались на высоте: посты федералов были сняты в полной тишине. Затем на хорошо разведанные позиции растянутой вдоль берега федеральной дивизии обрушился внезапный огонь минометов и базук. Бой был короток и жесток. Бросив тяжелое вооружение, грузовики и «джипы», федералы рассеялись по окрестным лесам, открыв дорогу на Луис — триста миль узкого разбитого шоссе.

Гуссенс, Кэннон и их команды были недовольны. Штангер по приказу Эбахона распорядился бросить первыми в бой Кодо‑2. И опять премия должна была достаться этому чертову Френчи! Что ж, когда‑нибудь этот Френчи получит свое… И полковники не спешили с переправой: пусть он там получит хорошую трепку!

Вырвавшись вперед по шоссе на захваченных у федералов машинах, первый батальон Кодо‑2 остановился. Жак и командир батальона бельгиец Кувье решили, что дальше отрываться от основных сил опасно. Посоветовавшись, они приказали занять оборону на берегу неширокой лесной речки у бетонного моста, узкого, способного пропускать за раз лишь одну машину. На всякий случай мост заминировали.

— А ведь мы могли бы через несколько часов быть в Луисе, — усмехнулся Кувье. — Если бы не эти бастарды[15]

Разложив карту на радиаторе «джипа» с большими белыми буквами на бортах — ФАГ — Федеральная армия Гвиании, — он вместе с Жаком при свете фонарика, который держал Петр, прикидывал возможные рубежи, где федералы могли бы попытаться организовать оборону.

— Сорок девять мостов и одна дорога, — задумчиво произнес Жак, отрываясь от карты. — И каждый может быть взорван. А по сторонам — болота и леса. Чем ближе к побережью, тем больше болот. Это авантюра! — Он поднял голову и посмотрел на ночное небо: — Как только рассветет, федералы опомнятся и… Мы не знаем, может быть, у них есть какие‑нибудь силы на подходе. А Гуссенс и Кэннон грабят Обури…

Петр взглянул туда, куда теперь смотрел Жак, — в направлении Бамуанги. Он много раз бывал в Обури, богатом городке напротив Уарри, через реку. Четыре банка на центральной площади, один напротив другого, пивной завод, большой универсальный магазин, торговые склады… Да, там было что пограбить!

Командосы Жака проскочили городок с ходу — перед наступлением Жак предупредил, что сам расстреляет каждого, кто отстанет от колонны. Наемники, те, кто прилетел сюда в последние дни, поворчали, но возразить не посмели.

И теперь, томясь на шоссе, стиснутом стенами мрачного ночного леса, они с завистью поглядывали на зарево, освещающее небо в той стороне, где остался Обури.

И Жак чувствовал их настроение… Еще полчаса — и они не вынесут ни мрачной тишины леса, ни мысли о том, что принадлежащую им по праву завоевателей добычу сейчас делят те, кому посчастливилось попасть к Гуссенсу и Кэннону.

— Надо выслать патрули вперед по шоссе, выставить фланговые охранения. Выслать патрули и назад — к Обури, — задумчиво предложил Жак.

Кувье согласно кивнул.

— Передай Морису Дювалье, чтобы к Обури отправил взвод англичан, — продолжал Жак. — Тех самых…

Петр хорошо помнил парней, о которых говорил теперь Жак. Их было человек двадцать, и всех их завербовали в одном из лондонских кабачков на Фенчерч‑стрит. Потом они неделю пьянствовали в отеле аэропорта Хитроу, учинили грандиозный скандал и драку с полицией, очутились в кутузке. Но их внезапно освободили и вместо суда отправили в Поречье.

— Как очень важных персон, — похвалялся их главарь Спайк Пауэлл, прозванный за свой тщедушный рост Мини‑Спайк.

Чем этот болезненного вида хлюпик с серым лицом наркомана держал в повиновении всю компанию, для Петра было загадкой. Правда, он был старше всех своих дружков, многие были совсем мальчишки, но только ли этим?

Прибыв в Уарри, они поставили условие: будут служить в одном взводе и чтобы взводным был Мини‑Спайк. Штангер условие принял и направил их в Кодо‑6 к Кэннону. Но уже на следующий день, после того как Кэннон собрал всех новичков в ресторане «Эксельсиора» и заявил, что в его команде будут действовать жестокие законы английской армии, Мини‑Спайк явился к Штангеру и потребовал, чтобы его взвод перевели в Кодо‑2, к полковнику Френчи.

Штангер поморщился — он не привык отменять свои приказы, но согласился: перед наступлением каждый белый наемник был в цене! Зато Кэннон не счел нужным скрывать, что расценивает эту выходку дружков с Фенчерч‑стрит как «неповиновение командиру со всеми вытекающими последствиями».

Мини‑Спайк в ответ заявил, что ему плевать и на самого Кэннона, и на его угрозы, увел своих людей в расположение батальона Кувье, о котором предварительно вызнал, что тот, не в пример Брауну и Жан‑Люку, вполне покладистый парень.

Жак принял английский взвод без энтузиазма.

Сейчас, ожидая бунта наемников, он понимал, что, если бунт произойдет, тон ему задаст английский взвод. Отсюда и было его решение отправить англичан в Обури, подальше от Кодо‑2.

— Отправь их, да скорее возвращайся, — приказал Жак Кувье, и бельгиец заговорщически подмигнул в ответ. Вздорность Мини‑Спайка раздражала и его.

Кувье казался веселым и общительным парнем, но Петр узнал, что бельгиец прославился… убийствами и грабежами еще в Конго, где был вместе со Штангером.

Проводив Кувье взглядом, Жак аккуратно сложил карту и бросил ее на сиденье «джипа».

— Не нравится мне эта тишина, — сказал он Петру. — Все идет как‑то не так, слишком уж легкий успех. Ни за что не поверю, что федералы оставили дорогу на Луис открытой! Кстати, не забывай, что есть какая‑то международная конвенция, запрещающая журналистам браться за оружие в ходе боевых действий.

— Мое оружие — вот… — Петр приподнял фотокамеру, висевшую у него на груди. — И вот…

Он приложил руку к нагрудному карману, из которого торчали записная книжка и дешевая шариковая ручка.

— Что ж, будем надеяться, что оно окажется счастливее наших базук, — вздохнул Жак. — А вот и бельгиец! Быстро же он обернулся!

— Англичане уже ушли в Обури… самовольно, — доложил запыхавшийся Кувье. — Мини‑Спайк увел их.

Жак со злостью выругался:

— Ладно, пусть только окончится эта авантюра, я с ними поговорю… — Он ъзглянул на горизонт: — Светает… Санди! Манди!

— Йе, са! — хором прозучали в предрассветном сумраке голоса телохранителей, и они появились у «джипа», словно выросли из‑под земли.

— Поехали, — решительно сказал Жак и сел за руль.

— Йе, са! — ответили телохранители и ловко перемахнули через борта «джипа» на заднее сиденье.

Петр, не дожидаясь приглашения, последовал их примеру и уселся рядом с Жаком.

— Проскочим по дороге вперед, — обернулся тот к Кувье. — Надо заставить противника себя обнаружить… и уносить ноги к Бамуанге, пока не поздно!

Бельгиец на секунду задумался, потом обошел «джип» и уселся рядом с Петром на переднее сиденье третьим:

— Поехали!

Жак посмотрел на него, усмехнулся, но ничего не сказал.

— Скажите парням у М‑66, чтобы не всадили в нас снаряд, когда будем возвращаться, — обернулся он к телохранителям, и Санди сейчас же прокричал что‑то на языке идонго командо‑сам, замершим у американской противотанковой пушки, направленной на уже хорошо видный в утреннем свете мост. М‑66 тоже захватили в Обури.

Дорога была пустынной. И это казалось необычным. Сколько раз вот так, на рассвете, Петру приходилось ехать воскресным утром по какой‑нибудь гвианийской дороге — и каждый раз она была полна жизни.

По ее обочинам скользили цепочки женщин, с корзинами на головах, спешащих на рынок в ближайший городишко. Усталые, в болотной грязи, брели охотники со старинными кремневыми мушкетами. Рядом бежали тощие собаки с высунутыми языками. У удачливых стрелков с пояса свешивались порой одна‑две зеленые мартышки или крупные куропатки. Сборщики латекса ехали на велосипедах, увешанных сетками, в которых белели тяжелые шары застывшего сока каучуконосов. Позже появлялись стайки ребятишек в дешевой синей форме, с сумками из рафии [16] через плечо, шагающих в школы при католической или протестантской миссиях.

Но теперь дорога была мертва, и это был действительно плохой признак, признак того, что местные жители не были застигнуты врасплох штурмом Обури, что федеральные власти предупредили их обо всем заранее.

Так считал Жак, но Кувье сомневался, федералы могли просто‑напросто выселить жителей прифронтовой зоны.

Миль через пять показалась деревня — длинный ряд глиняных домиков под тростниковыми крышами. Окна были плотно закрыты почерневшими от сырости ставнями, двери заперты тяжелыми самодельными замками. Ни курицы, ни собаки.

— Иджебу, — сказал Кувье, заглянув в карту, которую поднял из‑под ног Петра.

— Пригнитесь, — не отрывая глаз от дороги, приказал Жак. — А лучше сядьте на пол.

Санди и Манди сейчас же соскользнули вниз и уселись на полу, выставив автоматы по обе стороны машины.

Петр нерешительно взглянул на Кувье, но тот пренебрежительно махнул рукой:

— Если уж влепят очередь, то прошьют все насквозь…

И не двинулся с места. Петр последовал его примеру. Жак недовольно покосился на них, но промолчал.

Они без приключений проехали покинутую деревню и миль через пять остановились: впереди был узкий мост, а за мостом виднелось еще одно селение.

Жак заглушил мотор, и сразу же наступила полная тишина. Впереди и позади — пустынная дорога, по сторонам глухой лес, в котором не пройти без мачете и нескольких шагов.

— Мы их ищем, а они уже где‑нибудь у самого Луиса, — рассмеялся Кувье. — Готовятся к капитуляции.

— Или ждут, когда мы втянемся поглубже на их территорию. И тогда…

Жак обвел взглядом могучие стволы деревьев, оплетенные лианами, высокую, почти в рост человека траву на обочине и в придорожной канаве…

— А если нас принимают за федералов? — высказал Петр мысль, неожиданно пришедшую ему в голову. — Ведь у нас на машине — ФАГ — Федеральная армия Гвиании.

— У федералов, насколько мне известно, европейцы в армии не служат, — хмуро пробормотал Жак, продолжая вглядываться в чащу.

— А летчики? — возразил Петр.

— Когда еще они прибудут!

Жак неожиданно поднял руку, требуя тишины, прислушался, хмыкнул. Потом включил двигатель и резко развернул машину.

— В лесу люди, — тихо сказал он. — Не слышно птиц — их распугали. Теперь только бы не поняли, что мы догадались… Поедем медленно, как ни в чем ни бывало…

И он плавно тронул «джип».

— Федералы, са! — почти одновременно раздался крик Санди, и, вскочив во весь рост, телохранитель дал по лесу длинную очередь.

— Идиот! — яростно заорал Жак.

Но лес уже превратился в ад, опоясался огненными вспышками выстрелов.

Они выскочили из‑под огня, скрывшись за поворотом дороги. Сбавив скорость, Жак обернулся:

— Все целы?

Петр тоже обернулся. Санди, залитый кровью, с широко открытыми остекленевшими глазами и отвисшей челюстью, лежал на сиденье, раскинув руки.

— И меня… кажется… задело, — сквозь зубы процедил рядом с Петром Кувье. — Эти свиньи…

Кувье, бледный, без кровинки в лице, сидел, откинувшись на спинку сиденья и держась обеими руками за левую сторону груди. Между его пальцев, на ладонь выше сердца, торчала короткая, плохо оперенная стрела…

Жак остановил машину.

— Дотянешь? Сейчас трогать стрелу нельзя…

Кувье скрипнул зубами и попытался улыбнуться. Улыбки не получилось:

— Нет. Это конец. Даже не особенно больно. Но эти свиньи всадили в меня отравленную стрелу. У меня все леденеет…

Руки его упали. Глаза расширились.

— Все мои деньги… в поясе… на мне… Пошлите по адре… Он напрягся… и разом обмяк, уронив голову на грудь.


ГЛАВА 10


— Что ж, он знал, на что шел, — мрачно сказал Дювалье и натянул берет.

Кувье лежал на спине прямо на асфальте шоссе, и стрела все еще торчала у него в груди. Американец Бенджи с недоумением смотрел на него своими ярко‑синими, по‑детски наивными глазами.

— Ловко же они его, шеф, — продолжал Дювалье. — Не хотел бы я быть на его месте!

Он передернул плечами, его кустистые брови сдвинулись.

Жак не ответил. Сидя на корточках над телом убитого, он расстегивал его широкий кожаный пояс, украшенный хромированными бляшками. Пояс был тяжел, и, сняв его, Жак со вздохом взвесил его на руке:

— Он просил отослать деньги по какому‑то адресу…

Жак провел рукой по поясу сверху вниз, нащупал потайные кармашки, расстегнул их. В первом оказалась завернутая в пластик пачка денег, во втором — документы, тоже в пластике, в третьем — надписанный конверт, а в нем — опять деньги.

— «Брюгге», — прочел Жак. — Он был из Брюгге. А фамилия, наверное, жены или матери. У него была другая фамилия — не Кувье.

— А стоит ли, шеф? — выставил вперед свою тяжелую челюсть Дювалье.

— Что… стоит? — резко обернулся к нему Жак.

— Что‑то кому‑то посылать, — цинично усмехнулся Дювалье. — Нам они тоже бы пригодились. Ведь правда, Бенджи?

Американец сглотнул комок в горле и вопросительно посмотрел на Жака. «У него только два недостатка — никогда нет денег и слишком большой рост, — вспомнились Петру слова Жака об этом парне.

Жак молча перекинул пояс через плечо, повернулся и пошел к своему «джипу».

— А зря брезгуем, шеф! — насмешливо бросил ему в спину Дювалье. — Черные действуют по общим правилам!

И он, поймав взгляд Петра, кивнул в сторону густого придорожного куста, под которым лежало обнаженное тело Санди. Манди, вздыхая, связывал в узел одежду убитого. Двое других коман‑досов копали саперными лопатками могилу тут же, у дороги.

— Они честно поделили между собой деньги покойника. Считай, что это пошло ему на похороны, — продолжал Дювалье, подмигивая Бенджи.

Дювалье в сердцах сплюнул на землю и растер плевок рифленой подошвой высокого тяжелого башмака.

Жак бросил пояс убитого в «джип» и вернулся обратно:

— Хватит болтать! Если Кэннон и Гуссенс не выступят к нам немедленно, нас отрежут от Обури, и тогда… Боюсь, что федералы выпотрошат наши пояса без всяких разговоров.

— Ты думаешь, они намеренно отошли в лес, чтобы… Дювалье встревоженно свел брови, маленькие глазки его буравили Жака…

«Ага, испугался! — отметил Петр про себя. — Это тебе не мародерствовать!»

Жак несколько секунд не произносил ни слова, задумчиво глядя куда‑то на верхушки деревьев. Потом остановил взгляд на Дювалье. Он принял решение.

— Поедешь в Обури и передашь Кэннону и Гуссенсу: мы под угрозой окружения, и я не ступлю вперед ни шагу. Если же через час я не узнаю, что они выступили на соединение с нами, поворачиваю колонну назад. Понял?

Дювалье усмехнулся и подбросил ладонь к берету:

— Слушаюсь, шеф!

Глазки его довольно блестели: ему совсем не хотелось торчать здесь, дожидаясь, пока в него угодит отравленная стрела, выпущенная из зарослей. К тому же оставалась еще и возможность поживиться кое‑чем в Обури. В конце концов, он сумеет добыть там и свою долю.

Взгляд Жака остановился на верзиле Бенджи.

— А ты… назначаю тебя командиром батальона вместо Кувье!

— Слушаюсь, сэр! — радостно вытянулся Бенджи и скосил глаза на убитого бельгийца. — Похороним здесь или… захватим с собой?

Жак взглянул на убитого:

— Если пойдем вперед — похороним. Назад — возьмем с собой. В Уарри на кладбище есть место… для всех нас.

— Что так мрачно, шеф! — развязно ухмыльнулся Дювалье. — Нас еще ждут в кабаках Парижа — и с тугими бумажниками. Не так ли, шеф?

Но Жак не принял его тона.

— Бери «джип», Грилло и… — Он вдруг остановил взгляд на Петре. — …И еще с тобою поедет Питер.

— Но… — возразил Петр. — Как же…

Жак понизил голос почти до шепота, так, чтобы ни Дювалье, ни Бенджи не могли его расслышать:

— В Обури ты сможешь скрыться у кого‑нибудь из местных жителей и дождаться федералов. Это хороший шанс, Питер! А здесь… если мы попадем в их руки, нас расстреляют на месте.

Всех, не разбираясь. Здесь и сейчас белая кожа — пропуск прямо на тот свет!

Жак слегка толкнул его в плечо, и Петр понял, что Жак настоит на своем, что так или иначе его отправят в Обури — подальше от ловушки, которая вот‑вот должна захлопнуться.

— Хорошо, — сказал Петр.

Жак усмехнулся и махнул рукой:

— Езжайте!

— Оревуар! — шутовски поклонился ему Дювалье и, отойдя с Петром на несколько шагов, облегченно вздохнул: — Считай, что нам повезло, Пьер.

Они прошли расположение первого, второго и третьего батальона и убедились, что Браун и Жан‑Люк не теряли напрасно времени. Машины были убраны с шоссе и замаскированы на обочине. Поставлены они были радиаторами к дороге, так, чтобы, не разворачиваясь, можно было сразу выехать или налево, или направо, продолжать наступление на Луис или возвращаться в Обури.

Командосы, прошедшие суровую школу тренировочного лагеря, растворились в чаще, и, если не знать, что вокруг скрывается почти три тысячи хорошо вооруженных людей, заметить их было невозможно.

Грилло они нашли в арьергарде. Черноволосый, желтокожий латиноамериканец, сидя на обочине, в одиночестве наслаждался длинной сигаретой. Подойдя к нему, Петр почувствовал непривычный запах.

Заметив, что Петр принюхивается, Грилло снисходительно скривился:

— Травка. Могу угостить, если хочешь. На первый раз бесплатно.

— Дорвался, — презрительно посмотрел на него Дювалье и объяснил Петру: — Марихуана. Стоит здесь гроши, вот и… — Он опять обернулся к Грилло: — Пойди скажи Брауну, что едешь с нами в Обури. С приказом от Френчи. Да живее!

— Обури? О'кэй!

Грилло тщательно и бережно загасил только что начатую им сигарету о грубую, намозоленную ладонь и спрятал в нагрудный карман своей пятнистой куртки. Потом неторопливо встал и пошел в кусты, нетвердо переставляя тонкие кривые ноги.

— Желторожая обезьяна! — брезгливо пробормотал ему вслед Дювалье и доверительно сообщил Петру: — Эти хуже даже негров и арабов. Такие же ублюдки, но с самомнением: они, мол, американцы!

Он смачно сплюнул и растер плевок ногой — это была его привычка, как заметил Петр.

Пока Грилло пропадал где‑то в чаще, Дювалье вывел из кустов «джип» и занял место за рулем.

— Садись рядом, — велел он Петру. — Не могу сидеть со всякими подонками, вроде этого желторожего красавчика.

Грилло явился, таща на плече АМ‑8, американский пулемет, на ствол которого был надет глушитель. Он молча залез на заднее сиденье, и Дювалье тотчас же тронул машину. Вел он «джип» медленно, стараясь не газовать и не производить лишнего шума, то и дело использовал накат. Грилло стоял с пулеметом в руках.

— Где‑то наши англичане! — пробормотал сквозь зубы Дювалье, когда они проехали с десяток миль. — Не открыли бы сдуру огонь, с них станется…

Лицо его было напряженно, он был готов к любой неожиданности, как и Грилло.

«У‑ух!» — вдруг грохнуло впереди, совсем рядом, орудие.

«Та‑та‑та, та‑та‑та…» — зарокотали сейчас же автоматы.

Дювалье резко свернул к обочине, и «джип» чуть не перевернулся, угодив колесом в канаву.

— Безоткатная, семидесятипятимиллиметровая, — невозмутимо констатировал Грилло.

— В канаву! — сдавленным голосом крикнул Дювалье и выскочил из машины. Петр бросился следом за ним. Рядом присел на корточки Грилло, выставив вперед пулемет.

— Ерунда, — спокойно бросил он. — Засада.

Потом вдруг выпрямился словно пружина и бесшумно скользнул вперед, вдоль дороги, прячась в зарослях. Стрельба впереди прекратилась, взревели и умолкли двигатели тяжелых машин.

— Этому подонку терять нечего, — процедил сквозь зубы Дювалье, кивая в ту сторону, куда скрылся Грилло. — Во Вьетнаме они прошли огни и воды… Да и кто о нем пожалеет, о наркомане! А у меня семья…

Петр промолчал, машинально проверил, в порядке ли фотокамера, установил нужную экспозицию.

— Стоящий бизнес, — глядя на его камеру, с завистью вздохнул Дювалье. — Всегда кусок хлеба, а тут…

Он по привычке сплюнул и махнул рукой.

Кусты впереди зашевелились, и появился Грилло.

— Наши англичане, — сказал он и кивнул в ту сторону, откуда только что появился, — и Кэннон.

— Дьявол! — выругался Дювалье, с кряхтеньем поднимаясь. — Он‑то там и нужен!

— Не спешите, сэр, — странно усмехнулся Грилло. — Люди иногда не любят, когда им мешают.

— Ты что… имеешь в виду, чертов мафиозо? — взорвался Дювалье. — У меня приказ!

— Тогда… пойдемте. Но смотрите, я предупреждал…

И Грилло, сделав знак следовать за собою, пригнулся и опять скользнул в зеленую чащу. Дювалье, что‑то недовольно бурча, последовал за ним. Третьим шел Петр.

Они осторожно пробирались сквозь придорожные заросли метров сто, а может быть, и двести, — Петр почти сразу же потерял ориентировку: кругом было зеленое сплетение ветвей, под ногами чавкала сырая земля.

Наконец послышались громкие возбужденные голоса, и Петр налетел на внезапно остановившегося перед ним Дювалье, который, в свою очередь, чуть не сшиб замершего впереди Грилло.

— Тише, — прошипел латиноамериканец. — Не высовываться!

Петр осторожно раздвинул ветви большого куста, служившего ему укрытием, и впереди по шоссе, метрах в пятидесяти, увидел наемников из взвода Мини‑Спайка.

Их «джипы» — две машины — стояли на обочине, и на первом было безоткатное орудие, то самое, семидесятипятимиллиметровое, выстрел которого прогремел несколько минут назад. Сами наемники, выстроившись в две шеренги, хмуро поглядывали на возбужденно расхаживающего перед строем бородача Кэннона. Берета на нем не было, и его бритый череп отливал в начинающих набирать силу утренних лучах синевою.

— Трусы и мерзавцы! — орал Кэннон, потрясая кольтом. — Я сразу же понял, когда вы только явились сюда, что вы все подонки и негодяи…

Петр уже знал, что на такие оскорбления наемники обычно отвечали пулями. Но причина молчания парней Мини‑Спайка была ясна: напротив них, через серую ленту шоссе, стояли черные командосы с автоматами наготове. Ими командовал Сэмми, тот самый, с которым Петр познакомился в баре «Эксельсиора». Сэмми держал ручной пулемет. Оружие же взвода Мини‑Спайка было брошено кучей возле грузовика, на котором, видимо, и прибыли командосы.

— Значит, он уже успел их разоружить, — комментировал происходящее Грилло: — Идиоты! Приняли «джип» Кодо‑6 за федералов и с перепугу разнесли его первым же снарядом. Он там, дальше, за грузовиком. Два англичанина — прямо на небо, двое покалечено. Об этом орал Кэннон. Я слышал, когда был здесь без вас.

— Отлично! — пробормотал Дювалье и подмигнул Грилло. — А ведь ты прав! Не будем пока мешать им выяснять отношения.

Он обернулся к Петру.

Фотокамера с телеобъективом уже лежала перед Петром наготове — в траве.

— А вам, Пьер, я бы посоветовал не жалеть пленку.

— Вы убили двух офицеров и двух искалечили! — продолжал Кэннон, распаляясь от собственного крика. — И вы мне за это ответите! Кто стрелял по «джипу»? Шаг вперед!

Бледный юнец, длинноволосый, в форме явно не по нему, свисавшей с узких плеч мешком, нерешительно шагнул вперед из первой шеренги.

— Ты?

Юнец чуть заметно кивнул, и Кэннон вскинул кольт. Наемник, хватаясь за раздробленную левую ногу, рухнул на асфальт, воя нечеловеческим голосом. Его товарищи рванулись было к Кэннону, но не спускавший с них глаз Сэмми резанул пулеметной очередью поверх голов.

— Ни с места, ребята! — с издевкой крикнул он. Наемники отпрянули. Кэннон же, будто ничего не заметил, тщательно прицелился во вторую ногу воющего парня. Он добил его лишь пятым выстрелом — в голову, прострелив предварительно ноги и руки.

— Снимай, Пьер, снимай! — возбужденно вцепился в рукав Петра Дювалье. — Эти снимки тебя озолотят!

И, видя, что Петр не в силах пошевельнуться от ужаса, охватившего его при виде этого хладнокровного, садистского убийства, схватил фотокамеру и сам принялся фотографировать — спокойно, не торопясь, старательно строя кадр. Этот «бывший человек Жана Фоккара» умел все на свете.

Петр мельком взглянул на Грилло. Тот с наслаждением раскуривал сигарету с марихуаной, окурок которой он достал из нагрудного кармана.

— Ну? — уставился Кэннон на Мини‑Спайка. — А теперь я забираю вас всех под свою команду. Я сделаю из вас солдат, черт побери! Камикадзе! Смертников! Вы будете ходить в атаку впереди всех — до первой крови, которой вы смоете…

— Кончай болтать, ты… — злобно оборвал его Мини‑Спайк. — Ты убил мальчишку. И я клянусь, что это тебе не сойдет с рук. Мы живем в демократическом обществе и знаем наши права. Жаль только, что у нас в Англии нет смертной казни, а то болтаться бы тебе с пенькой на шее!

— Так! — зловеще протянул Кэннон. — Значит, ты отказываешься стать камикадзе? Кто еще? — Он обвел взглядом строй наемников: — Шаг вперед!

Несколько секунд ожидания — и наемники, человек десять, почти половина взвода, шагнули вперед. Кэннон оглянулся на Сэмми:

— Это не только трусы, это еще и дезертиры! Поступай с ними по законам военного времени.

— Снять форму, вы, подонки! — проревел Сэмми и поднял пулемет.

— Ты… — шагнул к нему Мини‑Спайк.

Пулеметная очередь почти в упор сломала его пополам. Он раскрыл рот и, хватаясь руками за живот, рухнул вперед, лицом вниз.

Остальные поспешно принялись сбрасывать с себя пятнистую форму и остались в одном белье.

— В грузовик! — приказал Сэмми и махнул своим командос. Те, с автоматами наготове, окружили арестованных, подталкивая их стволами автоматов к грузовику.

Сэмми приказал что‑то шоферу, грузовик тронулся, набрал скорость и скрылся за поворотом. Несколько минут прошло в тягостном молчании, и вдруг там, где скрылся грузовик, застучал пулемет Сэмми — деловито, сначала длинными очередями, потом короткими — и стих. Потом один за другим грохнули несколько выстрелов кольта.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РАЗГРОМ

ГЛАВА 1


За окном рассветало. И Петр вдруг подумал: который же раз уже он встречает рассвет на африканской земле? Он задул свечи, стоявшие перед ним на столике в старинном бронзовом подсвечнике, привезенном из Европы, наверное, еще португальцами, — электричества в Обоко не было с того самого дня, как федералы взяли Уарри. При отступлениигенаемники взорвали электростанцию, которая снабжала электроэнергией добрую половину Поречья.

Встал из кресла у камина, подошел к широченному, почти во всю стену окну и потянул за шнур раздвигающиеся тяжелые шторы.

Серый утренний свет проник в холл — пыльный, запущенный. Сам хозяин виллы, Эбахон, и весь его штаб две недели назад перебрались из Обоко в лепрозорий, крыши бараков которого были разрисованы большими красными крестами и не меньших размеров ярко‑голубыми буквами ООН: самолеты федералов, получивших наконец из Европы летчиков‑наемников, уже несколько раз кружили над лепрозорием, но, видимо, имели твердый приказ не бомбить его. Не бомбили они и Обоко, зато вываливали свой смертоносный груз на окрестные деревни, предавая их безжалостному уничтожению.

Петр взглянул на часы: ему было велено явиться сюда, на виллу главы мятежников, к шести утра, но сейчас уже было около семи, а Эбахона все не было.

— Уехал с вечера на юго‑восточный фронт, просил извинить, если опоздает, — сказал Петру все тот же знакомый ему капитан.

Капитан уже не выглядел так нарядно, как тогда, когда Петр увидел его впервые. Он заметно похудел, и давно не глаженный мундир висел на нем, как будто был с чужого плеча. Да и холодное высокомерие адъютанта сменилось теперь неуверенностью и беспокойством.

Жак, привезший Петра на своем «джипе», хмыкнул. Потом хлопнул Петра по плечу:

— Ладно, дожидайся. А я съезжу пока в штаб насчет боеприпасов. Мы на пределе…

Кодо‑2, отступив из Уарри, закрепилась милях в десяти от этого города, оседлав единственную дорогу на Обоко там, где она была зажата с одной стороны скалами, а с другой пропастью. Хуже обстояло дело на северном и юго‑восточном фронтах. В тот самый день, когда наемники перешли Бамуангу и двинулись на Луис, бросив на прорыв свои лучшие части, федералы взяли с моря Данди и в нескольких местах перешли реку Бамуэ, естественную северную границу Поречья.

Ихколонны, смяв наемников и солдат мятежников, а затем уже почти не встречая сопротивления, двинулись с двух сторон на Обоко. Чтобы спасти положение, Рольф Штангер приказал частям, двигавшимся с боями на Луис, прекратить наступление и срочно отойти за Бамуангу. Затем Кодо‑5 и Кодо‑6 были брошены навстречу наступающим федералам и сумели остановить их — на севере в двухстах семидесяти и на юго‑востоке — почти— в ста милях от столицы Поречья. Зато другие части федералов переправились через Бамуангу выше и ниже Уарри и внезапной атакой с флангов выбили Кодо‑2 из города.

Но самое страшное для Эбахона было то, что Данди, нефтяная столица Поречья, и почти все месторождения «черного золота» оказались теперь в руках федералов. И Петр, зная об этом, мог предположить, зачем он опять понадобился его превосходительству…

Войтович оставил ему свой радиоприемник, и по вечерам в палатке, которую он делил с Жаком, Петр шарил в эфире, жадно ловя сообщение и комментарии о том, что происходит в Гвиании и Поречье. Корреспонденты, аккредитованные при штабе Штангера, с разрешения самого Эбахона передавали свои материалы — за хорошую мзду, разумеется, — с летчиками, время от времени прилетавшими на грузовых машинах без опознавательных знаков сначала на аэродром в Уарри, а после его падения — на секретный аэродром «Зет», построенный неподалеку от Обоко, прямо в буше. Там же базировались три легких самолета ВВС Поречья: три других были сбиты с земли ракетами федералов во время первых же боевых вылетов.

Но в последние дни число этих полетов вдруг резко сократилось, и Петр был отчасти тому виною.

Статьи Войтовича, появившиеся сначала в польских газетах, а затем перепечатанные левой прессой капиталистических стран, произвели сенсацию. Он обвинял «Шелл» и другие нефтяные монополии в организации мятежа в Поречье, а Эбахона — в кровавой провокации против народа идонго — в инспирировании погрома и использовании его в качестве повода для мятежа. Анджей рисовал портреты наемников — ударной силы мятежников, рассказывал о роли мистера Блейка и сделке между Эбахоном и «Шелл».

О том, что сведения эти были добыты Петром и записаны на пленку, Анджей молчал: Петру это могло здесь дорого обойтись.

Петр узнал о статьях Войтовича из передач московского радио. Западные радиостанции сообщили об этом лишь вскользь, не придавая никакого значения утверждениям корреспондента ПАП. Зато, когда во французской печати появились фотографии расстрела английских наемников Кэнноном…

Это случилось только день назад, и день назад об этих снимках говорила уже вся мировая печать, как утверждал диктор Би‑би‑си. Петр невольно покачал головой и вздохнул. Сцена, свидетелем которой он стал на дороге у Обури, до сих пор стояла у него перед глазами.

…Сэмми вернулся через четверть часа после того, как прогремел последний выстрел его кольта.

— Приказ выполнен, сэр! — возбужденно крикнул он, вываливаясь из кабины грузовика. Из кузова медленно вылезали командосы, вид у них был растерянный и подавленный. Другие командосы, продолжавшие стоять с автоматами на обочине напротив поредевших шеренг наемников, встречали их вопросительными взглядами, но они молча становились в строй, избегая встречаться с кем‑нибудь глазами.

— Ну а теперь… есть еще желающие… отказаться от выполнения солдатского долга? — глухо спросил Кэннон, держа руку на расстегнутой кобуре.

Наемники молчали, глядя себе под ноги.

— Вот и отлично! Кэннон обернулся к Сэмми:

— Этим сосункам необходима трудотерапия, майор. Так вот пусть для начала они выроют могилу для бунтовщиков и зароют их. Да поглубже!

Он небрежно козырнул и пошел к своему «джипу», стоявшему позади командосов на обочине.

— Эй, Грилло! — Дювалье толкнул локтем латиноамериканца. — Быстро! В «джип» — и к Френчи. Расскажи ему, что здесь творится.

Грилло оскалил редкие желтые зубы:

— Си, мистер! Будет потеха!

И бесшумно скользнул в зеленую чащу.

Тем временем Кэннон вывел свой «джип» на шоссе, развернул его в сторону Обури и, рванув машину вперед, скрылся за поворотом.

— А ну‑ка, ребята, рассаживайтесь, — почти добродушно приказал Сэмми наемникам. — Да прихватите Мини‑Спайка. Не оставлять же тела белых людей на потеху таким вот…

И он небрежно кивнул на стоящих за его спиной командосов.

— А стрелять им в нас… можно? — проворчал кто‑то из наемников, рассаживающихся в «джипы», в один из которых было положено и тело Мини‑Спайка.

— Как бы не так! — ухмыльнулся Сэмми. — Разве я допустил бы такое? Я прикончил ваших дружков сам, без помощи черномазых.

— Запоминайте, месье, запоминайте! — лихорадочно шептал Дювалье Петру. — На таком материале вы сделаете громкое имя и большие деньги.

— Да что вам, собственно, за дело до моей карьеры! — взорвался Петр. — Я сам знаю, что мне делать!

Дювалье посмотрел на него с недоумением:

— Но ведь вы журналист, а это сенсация!

Командосы, дождавшись, пока безоружные наемники погру зятся в «джипы», влезли в кузов грузовика.

— Ну что, ребята! — крикнул наемникам Сэмми, устроившийся на подножке кабины грузовика. — Вас стало меньше, зато вам теперь свободнее! Поехали!

И захохотал, довольный своим остроумием.

Грузовик, а за ним и оба «джипа» медленно двинулись по шоссе. Дождавшись, пока вдали затихнет шум двигателей, Дювалье встал и примирительно обернулся к Петру:

— Ладно, Пьер, не обижайтесь. Вы правы — у каждого свой бизнес. Я тоже не люблю, когда меня учат!

Прошло не меньше получаса, когда наконец они услышали гул двигателей со стороны расположения Кодо‑2.

Дювалье возбужденно сплюнул и растер плевок подошвой:

— Сейчас начнется второй акт спектакля. Грилло прав — быть потехе. Кстати…

Его взгляд остановился на фотоаппарате, висевшем на груди у Петра:

— Насколько я понимаю, камерой воспользоваться вы не пожелаете. Так позвольте же мне доснять пленку и забрать ее. Между прочим, готов отдать вам половину будущей выручки… Наши газеты обожают такие сюжеты… Трупы, ну и… вы меня понимаете…

Петр снял камеру и протянул ее Дювалье. На душе у него было мерзко, будто весь он с головы до ног вывалялся в липкой зловонной грязи.

— Берите и, ради бога, оставьте меня в покое! — вырвалось у него со злостью.

«Джип», за рулем которого сидел Жак, появился как избавление.

— Здесь! — крикнул Грилло, стоящий рядом с Жаком во весь рост, опершись руками на ветровое стекло. — Вот там, впереди…

Жак затормозил. Третьим на переднем сиденье был Мак Икс со своей неизменной серьгой в левом ухе. На заднем в компании трех командосов расположился краснорожий коротышка Браун.

— Где они? — резко спросил Жак.

— Недалеко, шеф, — поспешил с ответом Дювалье. — Судя по выстрелам… это недалеко.

— В машину, быстро!

Действительно, ехать пришлось недалеко. Уже за вторым поворотом они увидели стоящие на обочине грузовик и «джипы».

Лес в этом месте отступал от дороги метров на двести, оставляя довольно ровное поле, заросшее сорняками. Здесь‑то и копали братскую могилу наемники для расстрелянных, тела которых лежали у обочины. Командосы держали работающих под прицелом автоматов, а Сэмми расхаживал тут же со своим неизменным пулеметом.

Он издалека заслышал чужую машину, и теперь по его приказу двое командосов наводили в сторону, откуда они приближалась, безоткатное орудие, то, что было на «джипе» наемников. Остальные поспешно занимали позиции по обеим сторонам дороги.

— А ведь могут и пальнуть, — забеспокоился Дювалье.

— Уберите пушку! Вы! — встал рядом с невозмутимым Грилло Мак Икс. — Своих не узнаете? Машина полковника Френчи! — Он обернулся к Жаку: — Знаю этого парня. Мы с ним вместе были в Ольстере… Его зовут…

Мак Икс оборвал фразу: он не любил выбалтывать чужие секреты.

— Сэмми, — подсказал ему Дювалье. — Здесь он известен как Сэмми.

— Хэлло, Сэмми! — во весь голос заорал Мак Икс. — Узнаешь меня? Мы с тобой были в Ольстере. Меня зовут Мак Икс. Понял? Мак Икс!

Сэмми, залегший было с пулеметом в канаву, встал, небрежно отряхивая левой рукой колени. Он узнал кричавшего:

— Хэлло… Мак Икс! И ты здесь, приятель?

Он опустил пулемет и пошел навстречу медленно подъезжающему «джипу». Жак остановил машину.

— Этот? — спросил он вполголоса Грилло. Грилло кивнул.

— Арестовать! — приказал Жак.

— Си, мистер, — ухмыльнулся Грилло.

Дювалье соскочил с подножки и отпрыгнул в сторону, расстегивая чехол фотокамеры.

— Встреча друзей! — заорал он, подражая уличному фотографу. — В альбом дорогим родителям! Мгновение, обретающее вечность!

— Если ты щелкнешь хоть один раз, я вышибу из твоей башки всю требуху, которой она набита, — мрачно процедил сквозь зубы Сэмми, подходя к «джипу», возле которого его уже дожидались Мак Икс и Грилло.

— Хэлло, Мак, — протянул он руку.

Мак Икс протянул свою… И вдруг Сэмми с воплем взлетел в воздух и с размаху шлепнулся об асфальт.

Еще мгновенье — и Сэмми оказался прижатым к земле и обезоруженным.

— Поднять его, — приказал Жак. Он так и не вылез из‑за руля. — И ко мне.

— Слышишь, что говорит босс? — Грилло вывернул руку Сэмми. Его подвели к Жаку.

— Отпустите его, — брезгливо сказал Жак и, когда Мак Икс и Грилло отпустили Сэмми, обратился к убийце: — Твое настоящее имя?

— Стар, сэр. Грэм Стар. Сержант армии ее высочества королевы… — заторопился Сэмми и вытянулся по стойке «смирно».

Жак с минуту молча смотрел на него. Петр впервые видел его лицо таким холодным и жестким.

— Ты убил… моих парней?

— Мне приказали, сэр! — цепеняя от страха, залепетал Сэмми. — Я солдат…

— Кто приказал?

— Полковник Кэннон, сэр!

Жак обвел взглядом Петра, Мака Икса, Грилло, Дювалье, держащего в руках приготовленную к съемке камеру:

— Все слышали? А ну повтори!

— Полковник Кэннон, сэр! — повторил Сэмми.

— Ты убийца, — отчеканил Жак. — Ты будешь расстрелян!

— За что? — отпрянул Сэмми и тут же рванулся к Жаку. — Я убийца? А ты? А он? А все эти? Вы тоже убийцы, такие же, как и я! Вы…

Он вдруг резко оттолкнул стоящих позади него Грилло и Мака Икса и кинулся бежать — через канаву, в поле, к спасительному лесу.

— Стой! — крикнул Мак Икс.

— Подожди, — схватил его за рукав Грилло.

Он не спеша подобрал валявшийся на асфальте пулемет Сэмми, стал на колено и, не целясь, дал длинную очередь вслед бегущему.

Сэмми словно ударили в спину. Он споткнулся и сделал еще несколько шагов вперед, пытаясь удержать равновесие и хватаясь руками за поясницу. Грилло ухмыльнулся и дал еще одну очередь. Сэмми развернуло и сбило с ног.

— Готов, — будничным тоном, как ни в чем не бывало сказал Грилло. — Схожу проверить, босс?

— Возьми документы, — бросил ему вслед молчавший до сих пор Браун. — Хорошие документы всегда в цене!

У самого Брауна имелось при себе шесть паспортов.

— Двадцать восемь пуль! — похвастался Грилло, вернувшись. — Как в тире, все в яблочко…

А Дювалье уже шел к расстрелянному с фотоаппаратом. Командосы Сэмми наблюдали все это, не смея вмешаться в кровавые счеты «белых великанов».

…А потом было отступление. Жак отвел Кодо‑2 к Обури, не дождавшись подхода Гуссенса и Кэннона. И только в Обури, разграбленном, сожженном городке, улицы которого были завалены трупами его жителей, Дювалье отдал Петру его камеру… без кассеты.


ГЛАВА 2


Эбахон опоздал на полтора часа. Он вошел в холл усталый, в пропыленной, пахнущей потом и гарью форме командоса, на ходу снимая ремень автомата, перекинутого за широкую спину.

— Завтракали? — спросил он Петра чуть ли не с порога, не успев даже поздороваться. И сейчас же обернулся к двери: — Адъютант! Завтрак! — Потом к Петру: — Извините, Питер. Я с юго‑восточного фронта. От Кэннона.

Он выдержал паузу, пристально глядя прямо в лицо Петра, словно ожидая его реакции на имя Кэннона, потом усмехнулся:

— Своими фотографиями вы кончили этого человека.

— Это не мои фотографии, — спокойно возразил Петр.

— Да? — удивился Эбахон и, подумав немного, вздохнул: — Конечно же, не ваши. Я должен был об этом догадаться сам. Судя по тому, что говорит о них Би‑би‑си, надо быть отъявленным мерзавцем и хладнокровным садистом, чтобы снимать с таким смаком преступление. Впрочем, мы с вами еще об этом поговорим… Я только умоюсь и переоденусь…

И, махнув рукою, он легко взбежал наверх по скрипучей лестнице.

Хмурый адъютант вошел с подносом и молча поставил его на столик перед Петром: кофейник, молочник, две чашки, сахарница. Тосты были чуть теплые, в розетках лежало по крошечному кусочку местного масла, желтого, рассыпчатого. Там же по квадратику густого яблочного джема.

Адъютант так же молча удалился, а Петру пришлось подождать еще минут десять, пока в холл спустился Эбахон в легком зеленом «сафари» — куртке с короткими рукавами и с накладными карманами.

— Завтракать! Сначала завтракать! — весело крикнул он, присаживаясь к столику и хватая кофейник: — Вам с молоком или без?

Кофе был местный, качества невысокого, да еще и плохо поджарен.

— Извините за бедность, — сказал Эбахон, коснувшись толстых, лоснящихся губ белоснежной салфеткой. — В эти трудные для моего народа дни я должен жить как все.

Он отложил салфетку:

— Из‑за этого садиста Кэннона английские власти задержали грузы для нашей страны. Продовольствие, медикаменты! А ведь все это куплено на мои собственные деньги, я распорядился снять для этого не один миллион фунтов с моего счета в Швейцарии.

— Но, если это только продовольствие и медикаменты, — недоверчиво протянул Петр, — то…

— Вы не знаете англичан, дорогой Питер! — с жаром возразил ему Эбахон. — Эгоисты и снобы! Сами они могут убивать тысячи африканцев, малайцев или ирландцев, но стоит только прихлопнуть десяток их соотечественников, пусть даже самых отъявленных подонков, поднимают шум на весь мир. — Он наклонился к Петру и доверительно понизил голос: — Честно говоря, я на их месте был бы благодарен Кэннону — избавил Британские острова от десятка потенциальных убийц. Но они… Вчера вечером премьер‑министр был вынужден отвечать в палате общин на запрос по этому поводу. Обещал создать специальную комиссию для расследования дела о вербовке наемников. — Эбахон тихо рассмеялся. — Но англичане верны своей натуре. В палате уже готовы и рекомендации: с одной стороны, запретить деятельность вербовщиков, а с другой — отменить закон 1870 года, запрещающий британским подданным вступать в иностранную армию. Это, мол, ущемление свободы и прав человека. Хотите еще кофе?

Он взялся за кофейник, но Петр отрицательно покачал головою. Эбахон поставил кофейник на место и отодвинул поднос. С минуту он молчал, словно собираясь с мыслями, потом поднял взгляд на Петра:

— Вы, вероятно, догадываетесь, зачем я пригласил вас?

— Предполагаю. Эбахон глубоко вздохнул:

— Честно говоря, дела у нас неважны. Ладно, я не спрашиваю, как ваш друг Войтович очутился за Бамуангой, кто помог ему бежать и откуда у него самые конфиденциальные сведения. Конечно, его статьи несколько подмочили мою репутацию, но, с другой стороны, даже помогли: раз красные меня ругают, значит, для Запада я фигура вполне подходящая, подлинный защитник свободного мира. Но затем кто‑то… — Он поспешно поднял руку, словно прося Петра не перебивать его. — …кто‑то поссорил меня с Англией. Ведь пересылка во французские газеты этих омерзительных фотографий просто‑напросто политический шантаж!

(Петр вспомнил, как возбужденно щелкал Дювалье затвором фотокамеры. Так вот, значит, для чего понадобились «человеку Фоккара» эти снимки! Теперь, когда у Эбахона натянутые отношения с Лондоном, следует ждать эмиссаров ЭФРАП, нефтяной монополии французов! Ловкая подножка конкуренту!)

— Сейчас сюда приедет Блейк, — стал серьезным Эбахон. — И нужно мне… вы видите, я играю с вами в открытую… чтобы он решил, что я, покинутый Лондоном, опять смотрю в сторону Москвы. Кстати, вы не забыли песенку о десяти маленьких негритятах?

Петр закусил губу: значит, опять угроза!

— Воспринимайте это проще, дорогой Петр! — Голос Эбахона стал вкрадчив. — Вам не придется поступать против вашей совести. Видите, я прекрасно понимаю, что вы обо мне думаете! Вам нужно будет только глубокомысленно молчать и слушать.

С мрачным видом. В сущности, у вас нет выбора. Так да или нет?

Петр потянулся за кофейником.

— Вот и отлично! — заулыбался Эбахон. Он посмотрел на свои часы: — Ровно восемь. Сейчас здесь должен появиться мистер Блейк. Англичане любят точность. — Эбахон понизил голос: — Клянусь, Питер, я разыгрываю вашу карту в последний раз!

— Мистер Блейк! — доложил адъютант.

Маленький англичанин буквально выскользнул из‑за его спины. Его цепкий взгляд разом охватил всю картину: Эбахон и Петр уютно устроились в креслах у камина, завтракая вместе…

— Хэлло! — добродушно приветствовал англичанина Эбахон, не вставая с места. — Позавтракаете с нами, мистер Блейк?

Он сделал приглашающий жест:

— С мистером Николаевым вы, конечно, знакомы. Между прочим, он давний друг полковника Френчи, того самого, который чуть было не взял Луис…

— И расстрелял это чудовище Сэмми, то есть Грэма Стара! — в тон хозяину продолжил гость, направляясь к столику. — Что ж, от кофе я бы не отказался.

Блейк налил себе полную чашку и сделал маленький глоток — без сахара, без молока.

— Итак, я покидаю Поречье, — сказал он с грустью. — И пришел выразить вам, ваше превосходительство, самые лучшие чувства, которые всю жизнь будут охватывать меня при воспоминании о днях, проведенных на земле идонго. Но компания требует моего возвращения в Данди. — В голосе англичанина появился металл. — Бизнес есть бизнес, ваше превосходительство. Нам приходится иметь дело с теми, кто контролирует нефтяные месторождения. Федеральное правительство Гвиании, конечно, раздражено нашим денежным… подарком народу идонго. Но, в конце концов, это был лишь акт гуманности — помощь жертвам погрома, беженцам, хлынувшим в Поречье. — Он бросил быстрый взгляд на Петра и продолжал: — У нашей компании солидная деловая репутация. Весь мир знает, что нас интересует бизнес, а не политика.

Петр усмехнулся.

— Но, уезжая, я не говорю «прощай», ваше превосходительство, — многозначительно продолжал Блейк. — Я говорю «до встречи», ибо наши сердца и души остаются открытыми для сотрудничества с…

— Бежите, как крысы с тонущего корабля! — перебил его Эбахон. — И даже задержали мои, мои собственные грузы в Лондоне. Хороши же ваши свободы, черт побери!

Блейк со вздохом развел руками:

— Вы должны нас понять, ваше превосходительство! Скандал с этим… как его… Кэнноном… может вызвать падение кабинета.

— А вы знаете, что, когда гроб с телом Сэмми выгружали в аэропорту Хитроу, грузчики, узнав, кто лежит в гробу, пинали его ногами и плевали? — перебил его Петр.

— Вы регулярно слушаете передачи Би‑би‑си, мистер Николаев, — сухо ответил Блейк.

За окном остановилась машина.

— Кого там еще принес дьявол, — мрачно пробормотал Эбахон. — Еще одна крыса?

Адъютант не успел доложить, кто приехал. Он лишь открыл рот, когда, решительно отодвинув его, в холл ворвался запыхавшийся Аджайи в форме командос и с большим, из белых страусовых перьев веером вождя.

— Федералы… — тяжело выдохнул он.

— Что? — вскочил Эбахон. — Прорвались? Аджайи рухнул в свободное кресло.

— Ну? — рявкнул Эбахон.

— Уф! — перевел наконец дух Аджайи. — А все этот мерзавец Кэннон! — Он, словно извиняясь, взглянул на Блейка: — Как только этот убийца узнал о фотографиях, он бежал. Бросил фронт и ушел со своими головорезами в…

Аджайи назвал сопредельную страну.

— И… — нетерпеливо вскинулся Эбахон.

— И… федералы прошли через брошенные им позиции!

— Скотина! — хлопнул по столику Эбахон так, что подпрыгнула посуда.

— Федералы ворвались в деревню Ули… — Голос Аджайи дрогнул. — И вырезали всех ее жителей. Женщин, детей, стариков. Эти вандалы продолжают геноцид!

— О! — Блейк слушал все с большим интересом. Аджайи внезапно обернулся к Петру:

— И после этого, Питер, ваш друг Войтович смеет утверждать, что мы сами организовали погром…

— Деревня… в руках федералов? — задал вопрос Петр.

— Нет, мы ее отбили… Герр Штангер сам повел в атаку… своих людей!

Петр отметил про себя, что Аджайи избежал слова «наемники»:

— И есть свидетели, что жителей Ули перерезали именно федералы?

— Как вы смеете! — возмутился Аджайи. — Я приехал сюда как раз затем, чтобы пригласить в Ули иностранных журналистов. В том числе и вас — Он обернулся к Блейку: — В то время как ваша страна задерживает продовольствие и медикаменты для нашего несчастного народа, на стороне федералов воюют наемники. Это они ворвались сегодня первыми в Ули.

— Интересно! — поднял бровь Блейк.

Аджайи перевел вопросительный взгляд на мрачного Эбахона:

— Ваше превосходительство?

Эбахон молчал, пощипывая в задумчивости бороду.

— Ладно, — наконец решился он. — Через час мы выезжаем в Ули. Я должен быть с моим народом в час испытаний.

Он вздохнул и посмотрел на Блейка:

— Вы тоже, если хотите, можете поехать с нами. Пусть «Шелл» узнает, кому она будет выплачивать теперь деньги за нашу нефть! И за нашу кровь…

И встал, давая понять, что разговор окончен:

— Через час собираемся на выезде из города, на дороге, что ведет на Ули.

Петр был уверен, что уже через полчаса передатчик «Шелл» в Обоко начнет передавать шифровки в Лондон и в Данди и сообщение о резне в Ули уже сегодня появится в вечерних лондонских газетах. А завтра тему раскрутит «Тайме» — основательно, солидно, со ссылками на осведомленные источники и с обстоятельными комментариями специалистов о межплеменной вражде, корни которой уходят в глубь веков и в которой нет ни правых, не виновных, а есть только взаимная ненависть и жестокость. Дело же цивилизованного мира смягчать страдания жертв этой вражды, оказывая им посильную гуманную помощь.

И сейчас же начнут возникать комитеты «В помощь жертвам гражданской войны в Гвиании», создаваться всякого рода фонды на оплату поставок в Поречье продовольствия, медикаментов, одежды, на плату врачей‑добровольцев и специалистов по восстановлению. И во всей этой мутной воде будут привычно ловить рыбку ЦРУ, СЕДЕСЕ, Интеллидженс сервис.

Петр вышел на крыльцо, постоял и огляделся. Два броневика — справа и слева от виллы, с пушками, направленными на виднеющиеся в конце аллеи королевских пальм решетчатые ворота, десятка два командосов, сидящих на земле или бесцельно слоняющихся по двору, вооруженных до зубов.

— Хэлло, мистер Николаев, — услышал Петр ломающийся юношеский голос, едва он оказался за воротами.

Из «джипа» с базукой, стоявшего метрах в пятидесяти от ворот, ему радостно махал улыбающийся Дэнни. Рядом с ним сиял белозубой улыбкой Манди.


ГЛАВА 3


Старый «дуглас» гудел в низком ночном небе, словно большая тяжелая муха. Он то удалялся, и тогда звук его двигателей был почти не слышен, то приближался и назойливо кружил почти над самой головой, где‑то за тяжелыми дождевыми облаками, из которых который день подряд сочился нудный, мелкий и холодный дождь.

Петр зябко поежился, чувствуя, что весь покрывается липкой испариной: желтый пластиковый плащ с капюшоном, который был взят на время у дежурного диспетчера аэродрома «Зет», не пропускал ни воды, ни воздуха.

— Это Желтый Медведь, — ни к кому не обращаясь, сказал комендант аэродрома майор Джон Пауэл. — Сегодня его очередь… — Он отвернул рукав точно такого же, фирмы «Шелл», плаща, как у Петра, и направил фонарик на свои часы. — Сейчас он, как всегда, пристроится в хвост «гуманистам». Они должны быть уже на подходе…

При короткой и слабой вспышке света Петр успел увидеть лишь силуэты людей, замерших в напряжении поодаль, и бесформенные в темноте машины. Он знал, что в машинах раненые наемники, кое‑как перевязанные, в наскоро наложенных шинах: федералы попытались сегодня на рассвете прорваться сквозь позиции Кодо‑2, но, понеся большие потери, отошли. Семеро раненых, четверо убитых — цена, которую Кодо‑3 заплатила за свою победу. Речь, разумеется, шла только о белых, о потерях среди черных командиры даже и не сообщали в штаб Штангера. Убитых Жак распорядился похоронить в безымянных могилах внизу под дорогой, в ущелье, раненых, как обычно, доставить на аэродром «Зет» для эвакуации сегодня же ночью.

Так повторялось почти ежедневно с тех пор, как аэропорт «Зет» стал принимать по ночам самолеты Красного Креста по пять‑шесть машин за ночь.

Да, Петр не ошибся, предугадывая события, которые должна была вызвать трагедия Ули, маленькой деревушки, вытянувшейся вдоль шоссе Данди — Обоко. Когда‑то Петру приходилось вместе с Войтовичем проезжать через нее. Квадратные глиняные хижины, крытые кусками ржавого железа или потемневшим, запылившимся тростником, деревянные ставни, всегда закрывавшие окна без рам и стекол, пестрые, ярко раскрашенные корзины, выставленные на обочину — а вдруг кто‑нибудь из проезжающих купит? — убогий кабачок с облезлой жестяной вывеской, на которой еще можно было разобрать слова «За морем»… Желтые шелудивые собаки, безразличные ко всему на свете; роющиеся в пыли курицы; дети со вздутыми животами… Обычная нищета гвианийской деревушки.

Когда колонна «джипов», во главе которой шла машина Эбахона, прибыла в Ули, в ней были одни военные. Солдаты бродили среди развалин глиняных хижин, видимо взорванных гранатами, рылись на пепелищах, подбирая остатки скудного скарба, который теперь уже никогда не понадобится жителям Ули, чьи тела аккуратным рядом были положены у неглубокой братской могилы.

— Останови, — приказал Эбахон солдату‑шоферу, когда «джип» поравнялся с могилой. Эбахон выпрыгнул из «джипа», сдернул свой черный берет и пошел вдоль ряда убитых медленно, заглядывая в их лица.

За ним сейчас же последовал Блейк, крутя с интересом головой и хмыкая. Петр подал руку Элинор и помог ей тоже выйти из машины: о том, чтобы взять ее в эту поездку, позаботился сам Эбахон.

Из второго «джипа» с кряхтением вылез его величество Макензуа Второй в своей неизменной красной фетровой феске и в белом бубу[17], за ним трое вождей, которых Петр видел на церемонии провозглашения отделения Поречья от Гвиании. Из других машин заспешили журналисты, чернокожие офицеры.

— Хэлло, бади! — услышал позади себя Петр голос Мартина Френдли. — Давненько не виделись!

Придерживая Элинор под локоть, Петр оглянулся. Мартин Френдли, заметно похудевший и посвежевший, в зеленом «сафари» с красной надписью «Пресса» на белом лоскутке, пришитом на нагрудный карман, махал ему рукой, в которой дымилась неизменная короткая трубка. Рядом с Френдли спешили Сид Стоун и Алекс Лаке — оба с кинокамерами наготове, в точно такой же, как у Френдли (и у Петра), униформе. Величественный, похожий на Бальзака Серж Богар; разбитной, приветливо улыбающийся Дании Смит из Рейтера; как всегда, меланхоличный Шварц; чахоточный, узкогрудый Дюпон — все они были здесь, возбужденные, словно охотники перед началом большой охоты.

Петр давно уже не видел их всех вместе. Они метались по фронтам, болтались в барах Обоко, вытягивая «читабельные» детали из любивших похвастаться своими подвигами «рыцарей удачи», изредка сходясь в рест‑хаусе или на брифингах в министерстве информации — его возглавлял комиссар Мбойя, занявший под нужды своего учреждения здание колледжа иезуитов.

На брифинги эти Петр не ездил — Жак просто не отпускал его одного, хотя бы без Манди, а появляться перед коллегами с телохранителями ему не хотелось. Они и так уже сообщали из Поречья о «таинственном русском», к которому странно благоволит президент, многозначительно не называя ни имени Петра, ни его профессии.

— Как дела, бади? — весело повторил Френдли, приближаясь.

Он махнул трубкой в сторону братской могилы. Элинор неприязненно покосилась на американца, осторожно освободила локоть от руки Петра и быстрым шагом пошла вперед, догоняя Эбахона. Навстречу им уже спешили офицеры в форме армии Поречья, со стеками под мышкой на английский манер.

Петр остановился, решив подождать задыхающегося Френдли, которого уже обогнали Стоун и Лаке, спешившие снять президента, скорбящего над телами сограждан.

— Поздравляю! — протянул Френдли свои короткие и пухлые пальцы Петру. — Вы дали англичанам в самое подбрюшье, бади. Вот это по‑репортерски! Хотя, окажись мы тогда вместе с вами у Френчи…

— А… — махнул рукой Петр, поняв, что речь идет о фотографиях Дювалье. Объяснять свою непричастность к ним было бесполезно.

— Впрочем, статьи вашего друга Войтовича тоже отравили кое‑кому жизнь, — хитро подмигнул Френдли, вынимая трубку изо рта. — И придумано неплохо: один уходит к федералам, другой остается здесь. Только не слишком ли сложную игру вы ведете, мистер?

Френдли дружески улыбался, но Петру почудились в его голосе угрожающие нотки. Впрочем, это могла быть просто зависть профессионала.

— Приветствую ваше преосвященство, — меланхолично кивнул подошедший Шварц. — Надеюсь, когда благодаря вашим усилиям моих соотечественников будут изгонять из Поречья, вы замолвите за меня словечко…

— И за меня! — весело крикнул Дании Смит, хлопая Петра по плечу.

Богар гулко захохотал, но узкогрудый Дюпон ткнул сейчас же его в бок тощим и острым пальцем, делая страшные глаза и указывая взглядом на братскую могилу. Богар поперхнулся.

— Да, джентльмены, — сейчас же сделал скорбное лицо Френдли. — Вот вам и еще одна человеческая трагедия!

Он взял Петра под руку и, астматически хватая широко раскрытым ртом воздух, пошел с ним вдоль ряда убитых.

Они лежали, изуродованные выстрелами в упор, исколотые ножами, у многих были страшные рубленые раны, нанесенные тяжелыми котласами[18]… Женщины — старые и молодые, подростки, дети, совсем младенцы, старики и старухи. Жалкие тряпки едва прикрывали их вывалянные в грязи тела, и мухи уже жужжали над их остекленевшими глазами и открытыми ртами.

Петр почувствовал, как железный обруч сжимает его горло, ему было нечем дышать.

— Питер! — позвала его Элинор. Глаза ее были полны ужаса.

— Это звери, Питер! Нет, звери так не поступают, они хуже зверей!

Френдли печально склонил голову и отступил на полшага назад:

— Да, это ужасно, мадам!

— Проводите меня к машине, Питер. — Голос Элинор сорвался, и она пошла к «джипу» не оглядываясь…


…Посадочные огни — редкие красные лампы — вдруг вспыхнули длинной кровавой полосой и почти тотчас же погасли. Они горели не больше тридцати секунд.

— «Гуманист» на подходе, — опять, ни к кому не обращаясь, сказал Пауэл. — И опять здесь Желтый Медведь!

— И все же федералы так и не могут закрыть ваш аэродром, — констатировал Жак. — Сколько бы они его ни бомбили!

— Аэродром! Пауэл фыркнул:

— Шоссе, вдоль которого разровняли канавы и вырубили деревья! Самое большое, чего они могут добиться, — наделать в нем дырок, которые мы сейчас же засыпем. Диспетчерский пост, службы, склады горючего — все это в буше.

Где‑то вдалеке послышался гул самолета, непохожий на тот, что был слышен раньше. Он приближался все быстрее и быстрее. Посадочные огни опять зажглись и погасли. Самолет был уже где‑то рядом… Опять вспышка красной дорожки — и вот уже тяжелая транспортная машина в темноте идет на посадку. Над самой землей зажигает бортовые огни — ив вихре пыли проносится мимо, чиркая колесами по асфальту.

— ДС‑7, Канадец, — успевает бросить Пауэл вслед тяжелой машине, бортовые огни которой мгновенно гаснут, а двигатели натужно ревут в торможении. Еще минута — и наступает полная тишина. Потом мелькают пятнышки синих фар военных грузовиков. Раненые за спиной Петра оживленно разговаривают, кто‑то, не в силах больше сдерживаться, стонет.

— Сейчас, ребята, сейчас! — идет к ним Жак. — Сейчас колымагу разгрузят, и тогда ваша очередь.

А над лесом снижается еще один самолет. И опять вспыхивают и гаснут посадочные огни. И опять тяжелая машина садится в темноте прямо на шоссе, проносится мимо и затихает. За ней садятся третья и четвертая. И только тогда появляется Желтый Медведь.

Он, видимо, успевает заметить последнюю вспышку посадочных огней — вой бомбы, взрыв, другой, третий! Еще взрыв и еще! И гул федеральной машины удаляется.

— И так вот каждый раз, — усмехается Пауэл. — Сейчас он разговаривает с нашим диспетчером — он знает всех нас по голосам. «Хэлло, Чарли! Говорит Желтый Медведь! Надеюсь, что я никого не задел. Но ведь я когда‑нибудь могу и попасть. Ха‑ха‑ха!» Он знает по голосам и всех, кто летает постоянно: Канадца, Австралийца, Южноафриканца, Родезийца. Знает даже их бортовые номера. Сколько мы ни меняли наши частоты, он все равно находит их, у него просто собачий нюх!

— И он ни разу не помешал приземлиться ни одной вашей машине? — удивился Петр, хотя знал, что за две недели, прошедшие с тех пор, как заработал воздушный мост из одной из соседних стран на аэродром «Зет», федералы так и не сумели положить конец этим ночным полетам. Сначала их подводила техника. Четыре современнейших истребителя, срочно купленных у международных торговцев оружием, на которых летали летчики из Саудовской Аравии, оказались совершенно непригодными. К тому же саудиты боялись летать по ночам. И лишь когда кто‑то догадался использовать старые тихоходные «дугласы», двадцатикилограммовые бомбы из которых команда бросала просто руками сквозь открытую дверь, дело вроде бы сдвинулось.

Пауэл рассказывал это посмеиваясь: и федералам и мятежникам наемных пилотов поставляла одна и та же контора, где порою будущие «противники» подписывали контракты за одним и тем же столом.

— …Долго еще ждать? — нетерпеливо спросил Жак, возвращаясь от раненых. — Там одному… совсем плохо. И если он не окажется у врача через пару часов…

— Окажется, — уверенно перебил его Пауэл. — Они уже разгрузились или вот‑вот закончат разгрузку.

— Поехали! — крикнул Жак в ту сторону, где стояли машины с ранеными, и первым полез в «джип».

Они проехали во главе небольшой колонны километра два, пока в лучах синих фар не показался хвост транспортного ДС‑7, возле которого суетились солдаты, выгружая тяжелые ящики из грузовых отсеков прямо на грузовики.

— Скорее, дьяволы! Скорее! — орал на них кто‑то по‑английски с южноафриканским акцентом.

— Маккинтайр. Ненавидит черных, но деньги не пахнут, — кивнул в сторону самолета Пауэл и вылез из машины. — Подождите меня здесь.

И он исчез в темноте.

— А если… их… — Петр кивнул в сторону ДС‑7, — собьют на обратном пути? Ведь Желтый Медведь может вызвать по радио истребители?

— Если по его вине что‑нибудь случится хоть с одним наемным пилотом, ему несдобровать. Сначала он лишится работы, а потом… — Жак щелкнул пальцами.

— Значит, между летчиками той и другой стороны есть договоренность? — продолжал допытываться Петр.

— Что‑то вроде… Если бы федералам удалось прикрыть «Зет» и прекратить доставку сюда оружия и боеприпасов, мы не продержались бы и месяца. Но тогда…

— Что тогда?

— Тогда бы летчики уже не получали свою тысячу в месяц. И те и другие.

— Но почему же все‑таки федералы используют наемных летчиков?

Жак досадливо поморщился:

— А что им остается делать? Своих летчиков у них нет. А советники — оставшиеся еще с колониальных времен англичане. Да что мне тебе объяснять…

Да, Петр знал: молодое гвианийское правительство медленно, с трудом избавлялось от доставшихся ему в наследство от прежних времен английских советников. Они драли с правительства по контрактам бешеные деньги и по‑прежнему вели линию, выгодную «доброй старой Англии».

— Ах, вам это не нравится? — говорили они. — Хорошо! Разрывайте контракт, платите неустойку, а мы уезжаем! Все сразу. И ваша экономика рухнет без специалистов, в вашей стране начнется хаос…

Наемники в ВВС Гвиании — это было их рук дело. Петр поднял глаза к ночному небу. Там слышался гул далекого самолета. Там шла своя игра. Он обернулся к Жаку:

— И ты точно знаешь, что по воздушному мосту сюда идет оружие?

Жак снисходительно улыбнулся:

— На каждом втором самолете — знаки Красного Креста. Те, кто отправляет их сюда, знают свое дело.

— Англичане?

Жак несколько секунд молчал, словно не решаясь выдать какой‑то секрет. Потом решился:

— Люди Фоккара…

— Но…

— Ты же сам рассказал мне о трюке, который мой Дювалье проделал с фотографиями. Вся Англия продолжает гудеть и требовать расследования. «Шелл» вынуждена пока попритихнуть. Ведь, если в Англии узнают всю подноготную о ее здешних операциях… и о вербовке ею наемников для Эбахона…

— А разве раньше об этом никому не было известно?

— Было. Но дело обходилось без скандала, и все закрывали глаза на то, что происходит. А когда начался скандал, когда на свет появилось грязное белье… англичане считают это дурным тоном… — Жак покачал головой, — а… люди Фоккара используют момент и заполняют временный вакуум. Сколько бы шансов ни оставалось у Эбахона, СЕДЕСЕ хочет использовать их все до одного. Тайно, конечно. Нефть Поречья слишком большая ставка сегодня.

— Грузите раненых! — крикнул из темноты Пауэл.

— Скорее, скорее, черномазые дьяволы! — орал южноафриканский летчик на командосов, вытаскивающих из машин носилки с ранеными наемниками, и тут же, обращаясь к раненым, менял тон: — Потерпите, ребята, потерпите! Через пару часиков вы будете в роскошном госпитале с белыми сиделками. Они любят романтику и героев. А потом вы будете торговать рассказами о своих приключениях среди дикарей. Это тоже ходовой товар среди тех, кто всю жизнь проводит в конторе и живет на одну лишь зарплату! Держитесь, мои герои!

— Заткнись! — крикнул со злостью кто‑то из раненых и застонал.

Но южноафриканца это не смутило.

— Подлечитесь, отдохнете, и я найду вам неплохую работенку.

— Он хочет на нас еще и заработать, — пробормотал наемник с перебинтованными ногами, сидящий на носилках. Южноафриканец расслышал его.

— Конечно, я тоже делаю бизнес. Но решай, парень: тебя ожидает полиция в каждом европейском аэропорту — задать кое‑какие вопросы… А в Претории ты будешь почетным гостем! Подумай, парень.

Пауэл появился, когда на борт были подняты последние носилки.

— Все? — закричал он. — Тогда закрывай дверь и выметайся. На подходе еще две машины. — Он подошел к «джипу» Жака и козырнул: — Все в порядке, полковник. Можете возвращаться на фронт. Или подождете рассвета? Конечно, у нас тут иногда грохочет, но езда ночью по размытым дорогам куда опасней! А у нас всегда большой выбор выпивки. Как и все снабженцы, мы живем богато! Решайте же. А ваш друг журналист, если захочет, послушает, как мы беседуем с Желтым Медведем. Остаетесь? О'кэй!


ГЛАВА 4


Конечно же, Жак принял приглашение Пауэла из‑за Петра. И вообще Петр заметил, что «полковник Френчи» в последнее время старается сделать все, чтобы он, Петр, повидал как можно больше на том небольшом клочке земли, который еще оставался под флагом Республики Поречье.

Сам Жак изменился так, что Петру порой не верилось, что когда‑то он познакомился с молодым, энергичным и веселым парнем, не боявшимся ни черта, ни бога, авантюристом, готовым одинаково и на добро и на зло. Теперь Петру частенько доводилось видеть Жака сидящим с устало опущенной головой.

После поездки Петра в Ули Жак долго и дотошно расспрашивал его об увиденном, по нескольку раз задавал одни и те же вопросы, словно стараясь убедиться, не упустил ли Петр в своем рассказе каких‑нибудь деталей. И Петр вновь и вновь рассказывал ему о разбитном парне с бегающими глазами — единственном свидетеле того, что произошло в Ули. Сам этот парень жил в Обоко — работал клерком в муниципалитете. Накануне прорыва федералов он приехал навестить родителей и уговорить их переехать в Обоко, подальше от фронта.

Добирался он на попутных военных грузовиках, но последние десять миль ему пришлось идти пешком ночью. Уже рассветало, когда он вдруг услышал пальбу впереди, в родной деревне, до которой оставалось не больше мили. Подойдя еще ближе, он увидел клубы дыма, поднимающиеся из‑за леса, там, где была Ули, и стал пробираться туда, прячась в зарослях.

— Да, это были федералы, сэр! — убежденно говорил он, стоя в кругу приехавших из Обоко важных господ, но обращаясь только к Эбахону. — Я спрятался недалеко и хорошо видел их форму. Они окружили деревню и никого из нее не выпускали. А белые шли от хижины к хижине, бросали в них гранаты и стреляли по тем, кто хотел бежать… Потом они поджигали тростник на крышах и опять стреляли, стреляли, стреляли… Так продолжалось, наверное, с час. И вдруг я услышал, что по дороге из Обоко идут машины. Много машин. Я понял, что сейчас будет бой, и побежал в буш, подальше от деревни. Эбахон, мрачно кивавший в такт словам свидетеля, обернулся к Мартину Френдли:

— Это был резервный отряд командующего Штангера. Был бой, федералы бежали, унося раненых и бросив своих убитых. Вы их видели…

— Да, сэр, — твердо ответил Френдли. — Мы их видели…

Он не кривил душой. От братской могилы, в которую солдаты уже стали бесцеремонно сбрасывать тела жителей Ули, приехавших повели на другой крайдеревни. Там тоже была братская могила, и в ней уже лежали трупы в форме федеральных войск — ее журналисты хорошо знали. Похоронная команда ждала только сигнала, чтобы начать сбрасывать на убитых липкую красную землю.

— Надо бы посмотреть племенные насечки на щеках, — негромко, ни к кому не обращаясь, сказал дотошный Шварц, стоявший над могилой рядом с Петром. — Что‑то мне кажется…

Он не договорил, он, человек, исколесивший всю Африку и хорошо знающий нравы и обычаи многих ее племен и народов.

Но солдаты по знаку Эбахона уже начали поспешно зарывать могилу. И тогда Эбахон предложил познакомиться с показаниями свидетеля.

Жак заставил Петра несколько раз повторить гладкий, без единой запинки рассказ этого парня и задумался.

— А что… мисс Карлисл? — вдруг спросил он.

— Элинор?

…Всю дорогу, от выезда из Обоко, где Дэнни и Манди были вынуждены с сожалением пересадить Петра в президентский «джип», а сами пристроиться в хвост колонны, Петр пытался понять настроение Элинор. Они сидели на заднем сиденье втроем, с ними был исключительно любезный, верх джентльменства, мистер Блейк. Эбахон сидел впереди, рядом с шофером, и все время оглядывался на Элинор, бросая на нее взгляды, то беспокойные, то задумчивые.

И хотя Петр всей душой чувствовал, что Элинор хочет поговорить с ним, разговора не получилось, Блейк нес какую‑то светскую чушь, а Эбахон вздыхал.

Лишь раз у Элинор вырвалось было:

— А помните, как Боб…

Но она сейчас же оборвала фразу и отвернулась, а Петр понял лишь одно: она все время думала о смерти Боба…

То, что произошло в Ули, потрясло ее, да и кого бы не потрясло? Петр видел, что даже его коллеги, немало понасмотревшиеся за свою бурную жизнь, неловкими фразами пытаются продемонстрировать свое показное хладнокровие.


…Рассказ о трагедии Ули потряс весь мир. Федеральное правительство немедленно опровергло утверждение, что жителей деревни вырезали его солдаты. Но западные газеты уже опубликовали страстное, полное боли письмо Элинор, призывающее спасти от геноцида народ идонго. Она умоляла женщин всего мира, Красный Крест, церковные организации, всех людей доброй воли оказать помощь жителям Поречья.

Она сама встречала первый самолет, прибывший на аэродром «Зет» среди бела дня с грузом подаренной одной из африканских стран сушеной рыбы и одеялами от комиссии ООН по беженцам. А потом вперемешку с продовольствием и медикаментами пошли оружие и боеприпасы. Они позволили Штангеру сорвать несколько попыток федералов прорваться в Обоко.

Сначала федералы не препятствовали полетам «гуманистов», как именовала западная пресса пилотов, поддерживающих воздушный мост. Затем они представили доказательства, полученные разведкой (это сделать было совсем нетрудно, особенно в Европе), о поставках оружия мятежникам и потребовали, чтобы самолеты с красными крестами совершали посадку в Луисе для предварительной инспекции с участием представителей ООН. Но Эбахон и Фонд помощи Поречью с возмущением отвергли это требование. Они не желали иметь дело с убийцами несчастных жителей Ули.

Федералы в ответ объявили о блокаде аэродрома «Зет», а их противники — о начале ночных полетов. И воздушный мост продолжал действовать.

Вот и сейчас Петр сидел перед пультом диспетчерского пункта в наушниках рядом с майором Купером, чье волевое лицо было сожжено дочерна годами, проведенными в тропиках. Сегодня было дежурство этого бывшего рядового шотландских стрелков, начинавшего свою карьеру проводником в Северной Африке еще во время второй мировой войны.

Все это о майоре Купере Петр узнал от Жака, бывшего частым гостем в наспех сколоченном в буше бараке, одна комната которого была оборудована под диспетчерскую, а в трех других жили наемники, обслуживающие аэродром.

Майор (он стал майором только в Поречье) был заядлый радиолюбитель и в свободное от дежурства время часами шарил в эфире.

Кроме Пауэла и Купера, в бараке жили австралиец Дэв Бейли, англичанин Ричард Джон и американец Хью Аффлик‑Грейвс. И о них Жак рассказывал Петру немало занятного.

Так худощавого, совершенно штатского на вид, с невыразительным лицом австралийца звали еще Чертовское Везенье. Ему было к пятидесяти, и он в действительности был когда‑то офицером — капитаном австралийских ВВС. В Конго командовал батальоном у Чомбе.

Однажды его «лендровер» наскочил на мину на пустынной дороге в буше. Его выбросило из машины, поломало три ребра, в правое бедро угодило девять осколков. Через два месяца он нарвался на мину опять, точно на том же самом месте, но она… не взорвалась. Вот тогда‑то и прилипла сказанная им в сердцах фраза:

— Чертовское везенье, ребята!

У Чертовского Везенья тоже было свое хобби. Все свободное время он мастерил самодельные мины: в дело шла жестяная банка из‑под пива или кока‑колы, взрывчатка, примитивный взрыватель, батарейка от фонаря… И когда Бейли узнавал, что на его самоделке кто‑нибудь подорвался, он ликовал.

Ричард Джон, тоже бывший офицер, отставной кавалерийский майор, слыл коллекционером. До Поречья он служил в войсках султана Омана, а теперь пополнял африканскими экспонатами свою похожую на музей квартиру в Сассексе. Здесь, в буше, он частенько и с удовольствием вспоминал о своих коллекциях серебра, оружия и ковров балучи, вывезенных из Аравии.

Самый молодой, розовощекий, упитанный блондин Хью Аффлик‑Грейвс, глуповатый чревоугодник, всем своим видом доказывал правдивость сведений о том, что его набожная матушка владеет где‑то в Калифорнии диетическим магазином «Здоровая пища». Сюда он завербовался, чтобы заработать на расширение дела. С прилетавшими летчиками он быстро нашел общий язык и теперь снабжал наемников самым паршивым и самым дешевым виски, которое только есть на свете. Разумеется, по ценам военного времени и только за доллары, фунты или франки.

— Слушай, сейчас начнется!

Купер подкрутил рукоятку настройки, и вдруг в уши Петра ворвался голос, громкий, будто его владелец был рядом:

— Хэлло, «Зет!» Хэлло, «Зет»! Это я, «Интрудер».

— Хэлло, Джерри! — заговорил Купер. — Это я, Купер.

— Хэлло, майор! Как там у вас погодка?

— Сыро, холодно и мерзко, как осенью в Лондоне.

— Ну вот, а мы хотели погреться. А где Желтый Медведь?

— Болтается где‑то здесь. Чуть было не насыпал соли на хвост Южноафриканцу.

— Хэлло, ребята. Конечно же, я здесь, черт возьми. Вы же знаете, что вам от меня никуда не деться… как от налогов или от смерти!

Купер подмигнул Петру: он, Желтый Медведь!

— Слушайте, ребята. И не надоело вам заниматься этим извозом? — продолжал Желтый Медведь.

— А тебе? — в тон ему ответил Джерри — «Интрудер».

— Мне за это хорошо платят.

— Вот и нам тоже. Тысячу в месяц, как и тебе.

— Вот если бы платили еще и за виски, — вздохнул Желтый Медведь и рассмеялся. — Раньше и это входило в контракт… — Он помолчал и вдруг заговорил деловым тоном: — «Интрудер»! Говорит Желтый Медведь! Ты далеко?

— Сейчас буду садиться, — спокойно отвечал Джерри.

— Так ты хочешь садиться, Джерри? — задумчиво протянул Желтый Медведь. — А что у тебя за груз?

— Продовольствие.

— А если врешь?

— Тогда садись за мной и можешь обнюхать меня и мою машину. Мы оба провоняли вяленой рыбой так, что, наверное, морщится сам господь бог со всеми своими ангелами! — не выдержал «Интрудер».

В наушниках послышался вздох Желтого Медведя.

— Валяй, Джерри, садись. Мне плевать на ваши продуктовые лавки. У меня приказ перехватывать только самолеты с оружием. — Он коротко хохотнул: — Да вот беда, как их различить в этой темноте?

— О'кэй! Давай свет, Купер!

— Свет! — приказал майор.

За стеклянной стеной вытянулись две цепочки красных огоньков.

— Вижу! — пробормотал «Интрудер».

— Мягкой посадки, Джерри, — напутствовал его Желтый Медведь. — Каждый раз любуюсь: чисто работаете даже в таких условиях!

— Спасибо, Медведь. Минут через пять брось пару гостинцев, а то твои черномазые, наверное, засиделись и рвутся повоевать.

— О'кэй!

Кто‑то положил руку Петру на плечо. Он обернулся и увидел Жака.

— Надо ехать, — устало сказал Жак.

— Что‑нибудь случилось? — спросил Петр, снимая наушники и вставая.

— Расскажу в машине.

— Свет! — крикнул в микрофон Бейли, и опять за окном пролегли кровавые борозды.

Они были уже в «джипе», когда «Интрудер» с блеском сел на ночное шоссе и пронесся по нему мимо диспетчерского пункта. Петр проводил его взглядом:

— А сейчас Желтый Медведь сбросит бомбы.

Ему ответом были три взрыва — один за другим, где‑то на противоположном конце посадочной полосы.

Жак зло рванул «джип» с места и включил на полный свет синие фары.

— Так что все‑таки произошло? — с недоумением обернулся к нему Петр.

— Звонили… из военной полиции. Этот идиот Бенджи взял банк в Обоко. Ну и попался. Брал банк вместе с Грилло. Сейчас их допрашивают в военной полиции. Мне позвонил один знакомый сержант. Он разыскивает меня больше двух часов. И при горячей любви местных жителей к нашему брату… — Он сделал паузу, — …боюсь, что мы не застанем их в живых!

Им понадобилось полчаса, чтобы оказаться на окраине Обоко у здания, похожего на школьное. Жак на бегу расстегнул кобуру и отшвырнул часового, пытавшегося было преградить им вход в дверь, над которой красовалась свежая вывеска: «Военная полиция».

Они вбежали в длинный коридор, выкрашенный унылой бурой краской. Жак ударом ноги распахнул дверь, из‑за которой доносились возбужденные голоса, и оказался в просторной и пустой, залитой водой комнате.

— Что здесь происходит?

И он кинулся к полицейским, склонившимся с ведрами над двумя телами у самой стены под черной классной доской. Полицейские, только что вылившие воду на Грилло и Бенджи, поспешно отступили.

— Они еще живы, сэр, — испуганно сказал один. Жак в ярости выхватил кольт:

— Вы посмели поднять руку на белого!

— Полковник Френчи! — раздался спокойный и властный голос. Из‑за учительского стола вставал африканец в синей офицерской форме. Петр знал его — это был шеф военной полиции.

— Не вижу причин для беспокойства, полковник!

— Вы так считаете… шеф?

Жак ткнул стволом кольта туда, где стонали его парни. Лица их были похожи на кровавые лепешки, на руках блестели наручники, ноги связаны брезентовыми ремнями.

— Конечно, пришлось с ними немного… поработать. Они взяли сегодня вечером один банк… На полтора миллиона долларов. Конечно же, нам было очень любопытно узнать, где они решили хранить эти деньги… Сеньор Грилло все‑таки раскололся, — к счастью для него самого и для этого тупого олуха. Деньги у нас, а вы можете забрать ваших подчиненных.

— Дрянь! — выругался вполголоса Жак и обернулся к полицейским. — А ну… немедленно развязать!

Те, отталкивая друг друга, кинулись исполнять его приказ. Шеф полиции с вежливой улыбкой наблюдал, как они освободили от пут и оков стонущих, не в силах держаться на ногах Грилло и Бенджи, поволокли их к двери.

— Да, полковник! — остановил шеф военной полиции Жака, направившегося было следом. — Подержите их у себя, пока они… не придут в приличный вид. А затем отправьте первым же самолетом ко всем чертям. Таков приказ его превосходительства господина президента. Кстати… перед отлетом им вручат по высшему ордену республики — «Герой Поречья». — И он тихо засмеялся: — Будь они идонго, я сегодня же приказал бы бросить их в бассейн со священными крокодилами.


ГЛАВА 5


Дождь лил всю неделю. Он падал из низких черных туч тяжелым сплошным потоком, и казалось, ему не будет конца. Земля разбухла, жалкие ручейки, обычно еле заметные между скалистыми холмами, отгораживающими Обоко от Уарри, превратились в злобные, бешеные потоки, стремительно несущиеся к Бамуанге.

Военные действия на всех фронтах замерли. Солдатам не хотелось вылезать из наспех построенных бункеров, а офицерам покидать бары Уарри или Обоко. «Зет» по‑прежнему, несмотря на погоду, принимал от трех до шести самолетов каждую ночь, кроме воскресений. По воскресеньям «гуманисты» отдыхали — это было оговорено в контрактах.

Петр целыми днями играл в шахматы с юным Дэнни. До этого Дэнни ни разу за всю свою жизнь не притрагивался ни к одной шахматной фигуре, а когда Петр купил в Обоко шахматы, вдруг возгорелся страстным желанием обучиться этой игре.

Петр объяснил ему правила, и с этого момента Дэнни ходил за ним буквально по пятам, по‑собачьи заглядывая в глаза, в любой момент готовый сбегать за шахматами в палатку, в которой жили Жак и Петр. Играл он азартно, глаза его пылали, губы шевелились. Иногда Петру казалось, что Дэнни играет с ним не в шахматы, а в солдатики, словно доигрывает игры, которые ему не пришлось доиграть в своем коротком и тусклом детстве. О том, что детство Дэнни было именно таким, можно было догадаться по тем немногим и скупым сведениям, которые Петру удалось вытянуть из мальчишки: отец — пьяница, перебивающийся случайными заработками, мать — всегда усталая, раздраженная, с утра до ночи сгорбившаяся у швейной машинки, чтобы прокормить семью из семи человек. Дэнни из ее детей самый старший. Нет, не поиски приключений погнали его из дому. Отец прослышал от каких‑то своих дружков о вербовке и попытался завербоваться сам. Но был уже такой развалиной, что даже обычно снисходительный врач, обследовавший будущих «крестоносцев», отказался выдать ему медицинский сертификат.

Тогда отец привел к нему Дэнни, надбавил сынку тройку годков и сделав его из шестнадцатилетнего девятнадцатилетним. Контракт был подписан на шесть месяцев, и три из них Дэнни уже отслужил. Дэнни мечтал, вернувшись в Англию, купить мотоцикл, но боялся, что родители не позволят ему сделать это.

После провала наступления на Луис Жак забрал мальчишку из батальона Жан‑Люка и сделал при себе адъютантом, строго‑настрого запретив соваться в перестрелки. При первом же нарушении приказа, пригрозил Жак, он будет отправлен в Англию, и тогда… плакали его денежки за оставшиеся три месяца. Дэнни боялся нудного ворчания матери, тихой, пьяной печали отца. И он подчинялся приказу. Игра в шахматы, в которую он кинулся очертя голову, давала выход его чувствам.

Жак каждое утро уезжал в Обоко в штаб и возвращался оттуда раздраженным и злым. От него Петр знал, что Штангер с каждым днем становился все невыносимее: его обуяла мания величия. Он требовал чтобы ему при обращении говорили «ваше превосходительство» и заявлял, что спасти Поречье теперь может только «сильная рука».

Слухи об этом доходили до Эбахона, но президент на них никак не реагировал, занятый переговорами с таинственными личностями, прибывшими из Парижа и заменившими отозванного мистера Блейка. Одновременно вождь Аджайи по его поручению обхаживал американцев. Мартин Френдли оказался при этом неожиданно полезнейшим человеком, и Морис Дю‑валье вслух сожалел, что кусок скалы между Обоко и Уарри пришиб не того американца, которого следовало бы. Впрочем, ему грех было жаловаться. По приказу Эбахона его прикомандировали к таинственным парижанам, каждое утро навещавшим президента Поречья и ведшим с ним упорные переговоры. О Петре Эбахон, казалось, забыл.

В Кодо‑2 теперь, после высылки Бенджи и Грилло, захоронения убитых и эвакуации раненых, осталось, кроме Жака, лишь трое наемников — Дэнни, Браун и Жан‑Люк. Не лучше обстояло дело и в других частях. Даже Бейли Чертовское Везенье ухитрился подорваться при изготовлении очередной самоделки.

У тех наемников, кто еще оставался, настроение падало с каждым днем. Разведка доносила, что федералы готовятся к решающему наступлению. С помощью обходных маневров они заставили Гуссенса отступить на северном фронте и теперь были в тридцати семи милях от Обоко. Если бы не сговор наемных пилотов и не грузы оружия и боеприпасов, поступающих теперь уже не из Англии, а из Франции и США, Обоко, последний оплот Эбахона, давно бы уже пал.

…В это утро ливень прекратился, сухой северный ветер разогнал тучи — и солнце впервые за несколько недель вонзило свои беспощадные лучи в набухшую, словно губка, землю. Сразу же стало душно, от земли поднимались клубы пара.

Петр и Дэнни играли в шахматы перед входом в палатку, когда Жак приехал из Обоко. Он поставил «джип» под апельсиновым деревом — командный пункт расположился в апельсиновой роще над самым обрывом — на вершине холма, нависшего над дорогой, которую оседлал Кодо‑2, и сейчас же послал Манди вниз за Брауном и Жан‑Люком: их поредевшие батальоны растянулись вдоль ручья, превратившегося после дождя в полноводную речку.

— Завтра будем наступать, — сказал Жак, подходя к раскладному походному столу, где шла азартная шахматная баталия.

Дэнни поспешно вскочил, но Жак положил ему руку на плечо:

— Садись, садись.

Дэнни залился мальчишеским румянцем:

— Прошу прощения, сэр… Вы сказали, что мы наступаем. И я хотел бы просить вашего разрешения…

Жак нахмурился:

— Ты, кажется, забыл, о чем мы с тобой договорились?

— Никак нет, сэр! — испуганно пролепетал юноша.

— Тогда отправляйся на склад и проверь, как обстоят у нас дела с боеприпасами!

— Слушаюсь, сэр!

Дэнни козырнул и бросился исполнять приказ: склад боеприпасов находился на противоположном склоне в специально вырытой для этого пещере.

Петр смахнул с доски оставшиеся фигуры, перевернул ее и принялся укладывать пешки — черные я белые вперемешку.

— Очередная авантюра Штангера? Жак кивнул:

— Сегодня он заявил, что возьмет Уарри за два часа, а потом повернет на север и внезапной атакой разгромит федералов. Пока же… батальоны Гуссенса сняты с северного фронта и перебрасываются сюда. С севера Обоко защищают теперь лишь минные поля, взорванные мосты да батальон военной полиции. Без минометов и базук, не говоря уже об артиллерии, мы ничего не добьемся!

— Неужели же эти асы‑«гуманитарии» доставляют вам одну лишь вяленую рыбу?

— На прошлой неделе они переправили сюда сотню базук и три десятка минометов с боеприпасами. Но где они, никто не знает. Хорошо еще, что мне удалось выменять у одного пехотного полковника базуку и полтора десятка карабинов… и всего за три бутылки пива. Не думаю, что Гуссенс богаче.

Снизу послышался гул моторов. Жак и Петр одновременно оглянулись и увидели колонну разномастных разбитых автобусов, направляющихся к позициям Кодо‑2. Впереди следовали три «джипа».

— Восьмая бригада и пятая пехотная дивизия. Всего четыре тысячи человек, как утверждал Штангер, — комментировал их появление Жак. — А вот и он сам… Видишь? В первом «джипе», что свернул на проселок. Сейчас обогнет холм, поднимется по склону и будет здесь… А вот и Жан‑Люк с Брауном…

Жан‑Люк и Браун появились из рощи вместе с Дэнни.

— Значит, наступаем, джентльмены? — весело крикнул Браун. — Как говорит Дэнни.

— И еще он говорит… — Жан‑Люк мрачно протянул руку сначала Жаку, потом Петру, — что у нас осталось по сорок патронов на солдата и по двадцать гранат на взвод.

— Это хорошо, что только по двадцать, — продолжал сиять Браун. — В моем батальоне одни новобранцы, а они швыряют гранаты, не выдергивая чеки. Так что или наши гранаты подберут федералы, если мы будем драпать от них достаточно быстро, или во время следующей атаки мы подберем их для повторного использования.

Натужные завывания изношенных двигателей возвестили о прибытии Штангера и его свиты.

— Так что, Дэнни? По сорок патронов… — задумчиво протянул Жак, глядя, как из «джипов», остановившихся метрах в ста под апельсиновыми деревьями, выбираются Штангер, толстый Гуссенс и его командиры батальонов — Арман, Биллуа и Уильяме, окруженные черными адъютантами и телохранителями.

— Так точно, сэр! — вытянулся Дэнни.

— И еще скажи этим джентльменам, что две трети моего батальона не имеют оружия, — подсказал с ухмылкой Браун. Жан‑Люк сумрачно молчал.

Штангер, ни на кого не глядя, прошел мимо палатки к краю обрыва и поднес к глазам бинокль, висевший у него на груди.

— Привет, ребята! — крикнул шедший следом за ним Гуссенс. — Ну и духота сегодня! Пиво… есть?

— Там в палатке… в ящике со льдом, — отвечал ему Жак, не удержавшись от улыбки: о страсти Гуссенса к пиву в Поречье ходили анекдоты. Рассказывали, что однажды его адъютант забыл захватить с собою перед ночной атакой пиво. Гуссенс же ничего не делал, не выпив предварительно. Он немедленно отправил адъютанта в тыл за пивом и не подал знака к выступлению, пока тот не вернулся с ящиком. Тем временем рассвело, фактор неожиданности был потерян, и атака провалилась.

— Ничего, — не огорчился Гуссенс. — Зато пиво было отличное!

— Прошу сюда, джентльмены! — резко обернулся Штангер. Все, кроме Петра, опять усевшегося за стол, на котором он играл в шахматы с Дэнни, подошли к обрыву.

— Я насчитал двадцать три укрепленных бункера и множество индивидуальных укрытий. Это значит, что противник обороняет холм, блокирующий дорогу на Уарри, силами двух батальонов… — Он говорил громко, явно любуясь собою в роли полководца. — Я не ошибся, полковник Френчи?

— Двадцать семь бункеров и три полных батальона, — сдержанно уточнил Жак.

— Форсировав речку, батальону Армана нужно будет подняться по склону вверх всего лишь на пятьсот ярдов, чтобы сказаться в зоне, недосягаемой для огня противника…

— Атака начнется на рассвете, — тоном, не допускающим возражений, объявил Штангер. — За батальоном Армана пойдет батальон Уильямса. Биллуа в резерве. Как только они откроют шоссе, Кодо‑2 с ходу пройдет через позиции федералов и, не останавливаясь ни перед чем, дойдет до Уарри. Что делать там, полковник Френчи знает… Он однажды уже проделал это, и с блеском!

На плоском лице Штангера появилось подобие улыбки, но фарфоровые глаза были, как всегда, безжизненны.

— Он отдаст мне все пиво, какое только там найдет! — хохотнул Гуссенс. — Иначе мои парни не сделают и шагу по этой вонючей кочке…

И он махнул бутылкой в сторону укрепленного противником холма.

— Я предлагаю другое, — повернулся к Штангеру Жан‑Люк. Тот поморщился:

— Не забывайте, что здесь вам не Сен‑Сир и окончательное решение принимать все‑таки буду я.

Жан‑Люк сухо поклонился ему и продолжал:

— Атаковать холм надо с правого фланга. Склон там круче, зато не такой длинный и зарос высокой травой. Через реку переправимся ночью, часа за два до рассвета. А я возьму сотню командосов и за полчаса до общего наступления захвачу на вершине пару бункеров, открыв коридор в обороне противника.

— Жан‑Люк говорит дело! — поддержал его Биллуа.

В том же духе высказались и остальные, не скрывая при этом желания поставить Штангера на место. И Штангер понял это.

— Хорошо. План Жан‑Люка одобряю, — сухо кивнул он. Они поговорили еще с полчаса, условились о сигналах, о времени выступления. Браун взял на себя, командование и батальоном Жан‑Люка, Жан должен был возглавить прорыв третьего батальона на Уарри. Начать наступление должны были ровно в шесть — за полчаса до рассвета. Затем сверили часы, и Штангер поднес ладонь к своему берету:

— До завтра. Операцией командовать буду я!

— Бош недобитый, — сплюнул вслед ему Арман.

— Сейчас поедет в Обоко, запрется у себя в доме и напьется в одиночку до чертиков! — сообщил Уильяме. — Телохранители боятся, что когда‑нибудь он их всех перестреляет, и разбегаются в таких случаях куда глаза глядят.

Гуссенс хлопнул Жака по плечу:

— Гей! А почему бы нам не выпить всем пивка, ребята? Хитрый Френчи запаслив!

— Угощаю, — сделал Жак приглашающий жест.

— Только не я, месье, — сдержанно поклонился Жан‑Люк. — Мне завтра начинать с центра поля!

Он отдал общий поклон и пошел в апельсиновую рощу, туда, где был штаб его батальона. Тем временем Дэнни по знаку Жака уже выволакивал из палатки большой ящик‑холодильник, плотно закрытый и набитый пивными бутылками вперемешку со льдом. Гуссенс выхватил оттуда бутылку и ногтем большого пальца умело сковырнул жестяную пробку.

— А мне наплевать на завтра, — объявил он после доброго глотка и вытер губы тыльной стороной ладони. — Пьем за сегодня!


ГЛАВА 6


Время остановилось. Ночное небо заволокло тучами. Накрапывало. Впереди, в непроглядной тьме, монотонно шумел поток, через который сейчас бесшумно переправлялся батальон Армана. Сам он был пока на командном пункте Штангера в неглубокой траншее, наскоро вырытой и замаскированной ветвями. Место для командного пункта указал Жак: отсюда поле предстоящего боя было хорошо видно.

Штангер лично пригласил Петра на свой командный пункт. Наступление готовилось втайне, и он решил не оповещать об этом остальных журналистов, чтобы агенты федералов не могли пронюхать о готовящейся операции. Но и без свидетелей, которые помогли бы ему войти в историю, он уже не мог.

Сейчас он стоял в траншее, облокотившись на бруствер, и пытался различить что‑нибудь во тьме сквозь большой полевой бинокль. От него несло перегаром — Уильяме, предсказывавший, что Штангер напьется, оказался прав.

Все молчали.

— Пора, — сказал наконец Арман. — Через полчаса рассветет…

Его чернокожий адъютант, сидевший на краю траншеи, беспечно свесив в нее ноги, вскочил и протянул руку, помогая Арману выбраться наверх.

Арман на секунду задержался на бруствере, дожидаясь, пока из темноты появились трое или четверо командосов‑телохранителей, потом ловко перемахнул вслед за ними через траншею и не оглядываясь пошел вперед.

— Жан‑Люк должен уже быть наверху, — обернулся Гуссенс к Петру. — Ровно в шесть он должен бросить своих людей на бункера и захватить хоть два‑три. Затем Арман поднимет своих людей.

Он похлопал по фотокамере, в которую Петр ввинчивал телеобъектив.

— Для твоей пушки, парень, тоже сегодня найдется работенка. Плачу по десять долларов за каждый снимок для моего семейного альбома.

— Шесть ноль‑ноль, — торжественно произнес Штангер. — Сейчас Жан‑Люк начнет атаку…

Тишину по‑прежнему нарушал лишь слабый шум бегущей впереди воды да постукивание редких дождевых капель по листьям. Воображение рисовало Петру происходящее впереди. Солдаты Армана, мокрые, грязные после переправы, залегли в густой, почти в рост человека траве. Командосы Жан‑Люка, обойдя холм справа, снимают бесшумно часовых, крадутся к бункерам, в которых установлены тяжелые пулеметы, врываются в них… Короткая схватка без единого выстрела, лишь стоны умирающих, не успевших даже проснуться молодых парней… Но кто‑то успел схватить оружие… Выстрел! Затем другой, третий, и с первыми проблесками рассвета федералы перед своими окопами вдруг увидят цепи яростных, возбужденных алкоголем солдат Армана: Петр слышал, как вчера было решено выдать им по миске «иллисит джина» — самогонки из пальмового сока, крепкой, как спирт.

Но выстрелов наверху не было. Небо стало светлеть, низкое, угрюмое. Еще несколько минут, и наступит быстрый, короткий рассвет.

Гуссенс взялся за свой бинокль:

— Не нравится мне эта тишина!

Штангер, ничего не отвечая, продолжал смотреть на холм, уже вырисовывающийся темным силуэтом на светлеющем небе.

— У Жан‑Люка что‑то произошло. Момент упущен. Через пять минут будет совсем светло. Придется отложить атаку, — опустил бинокль и обратился к Штангеру Гуссенс.

Штангер оторвался от окуляров.

— Нет, — отрезал он. — Мы атакуем, что бы ни случилось! Пошлите кого‑нибудь к Арману. Пусть начинает! Лицо Гуссенса налилось кровью.

— Я пойду туда сам, — глухо сказал он и тяжело полез из траншеи.

Выбравшись наверх, Гуссенс согнулся, насколько это позволял ему его толстый живот, и неуклюже потрусил вперед. Петр взял оставленный им бинокль и увидел, что через поток в нескольких местах перекинуты легкие мостики из бамбука — их поставили ночью солдаты Армана.

Добравшись до одного из них, Гуссенс недоверчиво попробовал ногой жидкий настил и затем стал осторожно перебираться.

Ступив на тот берег, Гуссенс потрусил дальше, тяжело бросаясь на землю через каждые несколько ярдов, неуклюже поднимаясь опять и опять бросаясь в доходившую ему до пояса траву, пока Петр не потерял его из виду.

Штангер раздраженно посмотрел на часы, потом на совсем уже просветлевшее небо и выругался. Затем схватил бинокль и направил его на правый фланг. Петр тоже направил туда бинокль и увидел, как между редких кустов перебегают, поднимаясь по склону, командосы Жан‑Люка, опоздавшие на добрых полчаса.

Ему вспомнилось, как наемники, разгоряченные спиртным — после пива они взялись за виски, — кричали вчера, что без артиллерийской поддержки штурмовать укрепленные бункера — безумие! И если только будет упущена возможность внезапной атаки… начнется бойня, самая настоящая бойня!

Он перевел бинокль на центральный участок и увидел, как цепи Армана короткими перебежками приближаются к вершине молчащего холма.

Сам Арман шел позади всех с пулеметом в руках во весь рост. Петр оторвался от бинокля и взглянул на часы: 6.45. И в это мгновение грохот разнес в клочья утреннюю тишину. Холм превратился в ад. Пулеметные и автоматные очереди слились с уханьем базук федералов. Земляные стобы разрывов взметнулись среди наступающих, продолжающих бежать вверх по крутому склону, паля из поднятого над головами оружия. Кто‑то падал, кто‑то поднимался и продолжал рваться к вершине холма…

Арман что‑то кричал и махал рукой. Вот упал его адъютант. Потом телохранитель. И вдруг он рухнул сам. Второй телохранитель бросился на землю рядом с Арманом, потом встал на колени, приподнялся голову француза, огляделся по сторонам и, пригибаясь, потащил его вниз.

Наступающие залегли. Петр взглянул направо. Командосам Жан‑Люка удалось все же ворваться наверх, и теперь там шел рукопашный бой.

— Батальон Уильямса! — обернулся Штангер к чернокожему офицеру — своему адъютанту, спрыгнувшему в траншею, как только началась пальба. Тот крикнул что‑то на языке идонго, и через траншею перепрыгнул мальчишка‑солдат, кинувшийся к бамбуковому мостику.

Глядя, как легко он бежит, как ловко падает и вскакивает опять, Петр вдруг вспомнил о Дэнни. В пять часов утра выяснилось, что Дэнни исчез, ушел к Жан‑Люку и пропал. И ни Жак, ни Петр не сомневались, что мальчишка упросил Жан‑Люка взять его на операцию.

Гуссенс сам поднял в атаку батальон Уильямса. Он вскочил первым и вскинул вверх руку с растопыренными пальцами.

— Победа! — донесся до Петра его хриплый голос.

— Война! — взревели сотни глоток, и из травы по ту сторону потока поднялись цепи, поднялись и устремились вперед, навстречу раскаленному свинцу, вслед за толстяком Гуссенсом.

Вот они достигли тех, кто еще остался в живых из батальона Армана… Гуссенс пинает лежащих ногами, заставляя их подниматься, размахивает руками, увлекая вперед все редеющие цепи, позади которых яростно потрясает стеком Уильяме.

Но вот Гуссенс падает. Адъютант и телохранители подхватывают его и не оглядываясь бегут назад, вниз, под пулями федералов. Наступающие ложатся, начинают пятиться… Уильяме оборачивается и кричит что‑то пулеметчикам, те бьют поверх дрогнувших цепей.

Еще одна попытка поднять солдат в атаку — и Уильяме в ярости отшвыривает стек, безнадежно машет рукой. Мимо него бегом спускаются адъютант и телохранители Гуссенса, волокут тяжелое тело за ноги, голова Гуссенса волочится по земле.

Санитар поспешно перевязывает голову Арману.

Гуссенса кладут рядом, но санитары даже не глядят в его сторону, дело ясное. Через поток, через бамбуковые мостики отходят раненые. Кое‑кто несет оружие, но большинство бросило его там, в залитой кровью траве.

Раненые бредут понурые, вдруг ставшие ко всему безучастными, будто это и не они еще несколько минут назад кричали во всю силу своих молодых легких:

— Война!

Петр перевел бинокль выше… На холме — движение, наступающие, пятясь, отползают вниз. Справа тоже неудача — командосы бегут.

Штангер отшвырнул бинокль и с проклятьями выпрыгнул из траншеи. Еще стоя на коленях на бруствере, он расстегнул кобуру и выхватил из нее парабеллум… Прямо на траншею шли пять или шесть раненых, без оружия, оборванных, окровавленных, ко всему безучастных. Впереди шел офицер, опустив голову и придерживая левой рукой правую, перерезанную пулеметной очередью выше локтя и висящую на кровавых лохмотьях.

— Стой! — яростным, полным безумия голосом заорал Штангер, направляя парабеллум на раненых. — Стой, грязные свиньи! Предатели, трусы, дезертиры!

Раненые замедлили шаг, но не остановились.

— Назад, мерзавцы!

Офицер с перебитой рукой застонал. И в то же мгновение Штангер спустил курок. На лице раненого появилось изумление, но, так и не успев ничего понять, он повалился на бок.

Штангер опять вскинул парабеллум, но сбоку от него хлопнул выстрел, и оружие вылетело из его рук.

— Следующую пулю я вобью тебе в череп! — услышал Петр голос Жака, дрожащий от ярости.

Раненые тупо смотрели на белых офицеров, не пытаясь понять, что между ними происходит.

— Ты оставил свою часть во время сражения. Ты сорвал наступление! — задыхаясь от ненависти, выдавил Штангер. — Тебя будут судить и расстреляют.

Жак опустил кольт, лицо его было бледно.

— Судить будут тебя, — отчеканил он. — За все это…

И махнул кольтом в сторону холма, где раздавались теперь только отдельные выстрелы: остатки батальонов Армана и Уиль‑ямса были уже на этом берегу.

Штангер подул на пальцы, в которых только что держал парабеллум, помахал кистью в воздухе. Лицо его опять стало похожим на маску с фарфоровыми глазами.

Он застегнул пустую кобуру, тяжело перепрыгнул через траншею и быстро пошел к «джипам», замаскированным метрах в пятидесяти в низком кустарнике.

— Дэнни… убит, — вдруг тихо сказал Жак. — Я сам видел. Я следил за их атакой в бинокль.

Подошел Уильяме, без единой царапины и даже каким‑то непостижимым образом сумевший не извозиться в латерите, со стеком — он его все‑таки подобрал! — и с двумя широкими кожаными поясами, которые он небрежно швырнул на землю:

— Армана и Гуссенса…

— А где, — он презрительно кивнул на пустую траншею, — главнокомандующий?

— Уехал в Обоко, — ответил Петр.

— Или собирается бросить на нас батальон Биллуа, — мрачно предположил Жак.

— Если Биллуа узнает о Гуссенсе и Армане… — недобро усмехнулся Уильяме, — он прикончит этого психа на месте. Они знали друг друга еще по службе у Чомбе и с тех пор нанимались всегда вместе.

— Гуссенс убит? — вырвалось у Жака.

— Пуля в сердце. Видимо, снайпер. У них ведь есть премии… за каждого из нас. — Уильяме слегка ударил стеком по левой ладони. — Арман ранен, но дотянет ли хотя бы до Обоко… Пояс Гуссенса чуть было не пропал. Пришлось пристрелить одного из его парней. А вот и Гуссенс…

Шестеро солдат несли тяжелое тело. Они осторожно опустили Гуссенса на бруствер траншеи. Он лежал на спине, раскинув руки крестом, без куртки, в мокрой, испачканной кровью майке, и на рыхлом плече его голубели слова татуировки.

— «Смерть лучше бесчестья», — прочел Петр вслух.

— Он говорил — это его разукрасили в Нью‑Йорке, — усмехнулся Уильяме. — Заходил туда, когда тянул лямку на каком‑то торговом корыте, на греке, вроде бы…

— Похороните его здесь, в траншее, — приказал Жак солдатам.

— …Я видел всю эту бойню, — говорил он Петру уже в «джипе», карабкающемся на холм к апельсиновой роще. — И я понял, что, если не остановить Штангера, он пошлет на смерть и батальон из резерва. И тогда…

— Тогда федералы прорвутся в Обоко и война кончится, — выдохнул Петр.

Жак с интересом посмотрел на него.

— Мне радировали парни с аэродрома. Завтра прилетают три сотни южноафриканцев. С полным вооружением — и легким и тяжелым.

— Значит… хозяева Эбахона идут ва‑банк!

— Тебе нужно убираться отсюда, Питер. Здесь все кончено. Петр нахмурился. Жак был, конечно, прав.

— Но прежде мне надо встретиться с Элинор! Жак нахмурился:

— Ты хочешь поехать в Обоко?

— Да.

— Но учти. От Кодо‑2 ничего не осталось. Ты слышал, что говорил Браун? Да и то, что Жан‑Люк не смог точно выйти к цели… заблудился… тоже кое о чем говорит… Словом, ни Эбахон, ни Штангер считаться со мною, как раньше, уже не будут.

— И ты не сможешь в случае чего меня выручить? — пошутил Петр.

— Боюсь, что нет, — не принял его тона Жак.


ГЛАВА 7


— Молчать, черномазая тварь! — рявкнул Штангер. Он был пьян, сильно пьян, таким его Петр еще никогда не видел. Пятеро наемников, приехавшие с ним и бывшие тоже основательно на взводе, держали на прицеле своих автоматов часовых.

Они подъехали к воротам виллы президента Поречья минуты на три раньше Жака и Петра, и скандал только что начинался: чернокожий офицер охраны потребовал, чтобы наемники оставили «джип» у ворот и сдали оружие, на что последовал категорический отказ.

Было уже около пяти часов вечера, а ровно на пять Эбахон назначил на своей вилле встречу всех более или менее авторитетных «рыцарей удачи», еще остававшихся под его знаменами. Впрочем, на «джипе» Штангера было собственное знамя, его личный штандарт — алое полотнище, черный крест и в центре креста — белые череп и кости.

Офицер охраны стоял, растерянно опустив руки, не зная, что делать. Приказ оставлять машины за воротами и сдавать оружие еще ни разу не ставился под сомнение ни одним из наемников…

— Ну, чего стоишь? — внезапно смягчился Штангер при виде растерянности офицера. — Пусть лучше твои ублюдки угостят нас пивом!

Он обернулся к своим головорезам — всех их Петр видел в бассейне у луисского аэропорта — и подмигнул:

— Как насчет пивка, камарады? Те пьяно загоготали.

— Слышишь? — грозно взглянул Штангер на офицера. — Пива!

— Йе, са…

Офицер, как будто даже обрадовался возможности разрядить обстановку. Он козырнул и поспешно побежал в караулку, маленький кирпичный домик метрах в десяти за закрытыми воротами. Задержался там минуты на три‑четыре, но Штангеру это показалось слишком долго. Выхватив кольт, он трижды выпалил в воздух. Солдаты охраны, не спускавшие с главнокомандующего напряженных взглядов, отпрянули от чугунной решетки.

— Бегу, сэр, бегу! — сейчас же раздался крик офицера, выскочившего из караулки с картонкой. Он проскользнул сквозь калитку в решетчатых воротах и подбежал к «джипу», неся картонку впереди себя на вытянутой руке.

— То‑то, — удовлетворенно проворчал Штангер, беря бутылку, и вдруг с размаху швырнул ее на асфальт. — Теплое?

— Но, сэр… — поспешно отступил офицер.

— Холодного! — рявкнул Штангер, поднимая кольт. — Считаю до трех: раз…

На счет «два» офицер уже был за воротами. Штангер пьяно захохотал, обернулся назад и вдруг увидал «джип» Кодо‑2 и сидящих в нем Петра и Жака. На заднем сиденье расположился с пулеметом Манди.

— Привет, Френчи! Хэлло, русский! Хотите пива? — заорал он так, словно сегодня на рассвете между ним и Жаком ничего не произошло. — Но если этот сукин сын опять принесет мне теплого, я продырявлю вот этим, — он потряс кольтом, — ему брюхо и волью туда эту гадость через бо‑ольшую дыру!

Вместо ответа Жак вылез из «джипа»:

— Пошли, Питер. Мы опаздываем!

И, на ходу снимая ремень с кобурой, пошел к воротам.

— Ишь строит из себя белоручку! — захохотал ему вслед Штангер, подмигивая своим парням, но те в ответ лишь неуверенно заулыбались: авторитет полковника Френчи был велик!

Жак вошел в калитку и протянул ремень с кобурой перепуганному часовому, который повесил его на крючок под небольшим навесом. Здесь уже висело с дюжину ремней с кобурами.

— Смотри! — Жак вдруг легонько толкнул Петра в бок и указал взглядом направо: за толстыми стволами королевских пальм поспешно занимали позиции автоматчики.

Петр и Жак, не сговариваясь, обернулись налево: там разворачивались в цепь два или три отделения командосов.

— Пока Штангер скандалил из‑за пива, начальник караула вызвал подмогу, — догадался Петр. — Ловко!

— Пошли, — поморщился Жак. — Мне вовсе не хочется получить шальную пулю из‑за этого подонка!

— Ворота! — раздался позади громовой голос Штангера: температурой пива на этот раз он, видимо, остался доволен.

— Сейчас, сэр! Сейчас! — не спешил офицер, давая возможность разместиться засаде.

Петр и Жак были уже почти у самого крыльца, когда позади взревел двигатель въезжающего на территорию виллы «джипа». Они едва успели отскочить в сторону — «джип» пронесся мимо них по аллее и, чуть не врезавшись в стену дома, резко остановился.

— Приехали, камарады! — во весь голос объявил Штангер. — А где же хозяин? Придется обидеться на него за невежливость!

И с пьяным хохотом наемники полезли из машины.

— Я здесь, джентльмены!

Эбахон словно ждал этого момента и теперь, выйдя на крыльцо, стоял, широко расставив ноги и заложив руки за спину.

— А… ваше превосходительство! — вызывающе протянул Штангер. — Вам захотелось со мною повидаться? Вы даже трижды посылали сегодня за мною? Так в чем же дело? Я здесь…

— Вы пьяны, — с презрением сказал Эбахон, с высоты крыльца глядя куда‑то поверх голов наемников. — И вы нарушили мой приказ, запрещающий появляться здесь с оружием.

Штангер нагло расхохотался:

— Я не привык выполнять приказы таких…

«Сейчас он скажет — черномазых», — подумал Петр, но немец сдержался.

— …таких, как вы! —докончил он фразу.

— Что ж…

Эбахон шагнул в сторону, и из‑за его спины появились человек пять командосов, держащих пальцы на спусковых крючках автоматов. Наемники выхватили кольты.

— Сдать оружие! Вы окружены! — прогремел вдруг позади них голос с южноафриканским акцентом, и Петр увидел, как из‑за королевских пальм выскочили и отрезали наемникам путь к воротам вызванные начальником караула солдаты. Командовал ими белый с надменным лицом — его Петр видел впервые.

— А это… кто? — ткнул Штангер пальцем в сторону незнакомца в ладной новенькой форме цвета хаки, а не в пятнистом костюме десантника, ставшем для наемников почти символом их профессии.

— Нободи. Баас Нободи, — насмешливо ответил ему незнакомец.

«Никто, — перевел про себя с английского Петр. — А „баас“… так обращаются к белым в Южной Африке… Так это же один из тех южноафриканцев, которые должны были прилететь следующей ночью! Значит, они прилетели раньше…»

Штангер нехотя отстегнул пояс с кобурой и дал ему соскользнуть на землю. Остальные наемники хмуро последовали его примеру — хмель сразу вылетел из их голов.

— Прошу, герр Штангер! Мы вас ждем! — насмешливо кивнул немцу Эбахон и только теперь заметил Жака и Петра. — Мистер Николаев?

Он перевел удивленный взгляд на Жака, словно спрашивая, как оказался здесь русский, хотел что‑то сказать, но ограничился сдержанным кивком:

— Что ж! Прошу, джентльмены!

Штангер вызывающе вскинул голову и, ни на кого не глядя, пошел в дом следом за Эбахоном, мимо расступающихся перед ним охранников. Пропустив его, солдаты сомкнулись перед наемниками, ринувшимися было на крыльцо.

— А вам, джентльмены, не сюда, — насмешливо сказал им южноафриканец и тут же резко выкрикнул: — Руки!

Наемники неуверенно подняли руки.

— Не так, джентльмены, не так! Протяните их ко мне.

И южноафриканец ловко застегнул на запястьях парней Штангера новенькие никелированные наручники, которые ему с почтением — одни за другими — подавал начальник караула.

Завершив эту операцию, южноафриканец поднес два пальца к длинному козырьку своего зеленого кепи:

— Прошу заметить, что я не позволил оскорбить вас кафирам… то есть… гражданам Республики Поречье. Но, к сожалению, мои люди сейчас заняты в других местах, и охранять вас… еще раз очень сожалею… придется этим черненьким. Недолго, уверяю вас, недолго. А теперь прошу в караулку.

На крыльце Петр оглянулся: понурые наемники в наручниках и под охраной уныло плелись по аллее к воротам.

Петр давно не бывал на вилле Эбахона и удивился происшедшим здесь переменам. Кресла, отодвинутые от камина, стояли вдоль стен, на которых висели карты, задернутые плотными черными шторами, а посредине холла — длинный стол.

Эбахон сидел во главе стола, по обе стороны от него — незнакомые Петру европейцы в такой же, как у Бааса Нободи, новенькой форме цвета хаки. Их было двое, и их свежие, загорелые лица выражали спокойствие и уверенность. Здесь же находился Джеймс Аджайи, он шептался о чем‑то с Дювалье, вызывающе посматривающим на угрюмого Штангера, сидевшего на дальнем конце стола вместе с Ренаром, командиром Кодо‑1, и Бэмом, командиром Кодо‑3. Уильяме и Биллуа держались от них особняком, перекидываясь порой между собою короткими фразами. Браун и Мак Икс сидели в креслах у стены.

На лице Аджайи, увидевшего Петра, промелькнуло удивление. Петр еще раз понял, что его здесь не ожидали. Собственно, на поездке к Эбахону настоял Жак, два часа назад получивший приказ срочно явиться на совещание в Обоко вместе со своими офицерами и наотрез отказавшийся оставить Петра одного на позициях.

— Поедем вместе, — решительно сказал он. — А после… заедем к Элинор.

Именно возможность повидать Элинор и определила решение Петра отправиться вместе с Жаком.

Эбахон взял стоявший перед ним бронзовый колокольчик и позвонил, призывая к тишине. Все сразу же замолчали. Он обвел собравшихся торжественным взглядом и продолжал:

— Джентльмены! Мы собрались в трудный для Поречья час…

Многозначительная пауза и опять торжественный взгляд.

— Враг сжимает огненное кольцо вокруг нашей молодой свободолюбивой республики, и, чтобы спасти мой народ от геноцида, я вынужден действовать решительно и беспощадно. Именно поэтому я объявляю сегодня о смещении с поста главнокомандующего вооруженных сил республики генерала Штангера и о высылке его из страны первым же самолетом.

— Что? — бабахнул кулаком по столу Штангер и вскочил. Его фарфоровые глаза побелели от ярости. — Да я… Да…

Из‑под лестницы, спиной к которой сидел Эбахон, сейчас же выскочили два охранника и направили автоматы на взбешенного Штангера.

Бэм, один из наемников‑ветеранов, человек неизвестной национальности, говорящий с одинаковой легкостью на всех западноевропейских языках, неодобрительно цокнул языком и покачал стриженной под ежик круглой головой.

— Не слишком ли рано вы решили, что можете обойтись без нас, господин Эбахон? — холодно спросил он и обернулся к Ренару, командиру Кодо‑1.

Тот одобрительно кивнул:

— И пусть ваши ублюдки уберут оружие, мы не привыкли разговаривать в такой обстановке.

Эбахон досадливо махнул рукой, и автоматчики, пятясь и не опуская автоматы, удалились в свое укрытие. Наемники глухо ворчали: каковы бы ни были у них отношения между собою, сейчас была задета честь их мундира. Обстановка сразу накалилась, но Эбахон шел напролом:

— Я был вынужден сделать это из‑за некомпетентности мистера Штангера…

Штангер презрительно скривил губы, откинулся на стуле и скрестил руки на груди.

— …и потому, что мне стало известно об антиправительственном заговоре, в который мистер Штангер вовлек вас с целью захвата власти. Улики против заговорщиков собраны достаточно веские!

Он взглянул на шефа военной полиции, и тот похлопал ладонью по толстой красной папке, лежащей перед ним на столе.

— В случае удачного наступления на Уарри мистер Штангер намеревался арестовать меня и создать Директорию, самому же провозгласить себя Верховным правителем Поречья, — продолжал чеканить слова Эбахон.

— И тогда бы здесь был порядок, — яростно выкрикнул Штангер, — железный порядок! Уж я‑то бы договорился с англичанами, а не ломался, как потаскуха, набивая себе цену!

Глаза Эбахона вспыхнули, он вскочил, стиснул кулаки, но, взглянув на бесстрастные лица сидящих рядом с ним южно‑африканцев, сдержался.

— Чтобы спасти мой народ от истребления, я готов принять помощь хоть от самого дьявола. Но цинизм, лицемерие и жадность английских друзей мистера Штангера не имеют границ. Они предали нас в трудный час и побежали сторговываться с федералами… — Он смахнул ладонью капельки пота, выступившие у него на лбу: — Что ж, зато теперь мы нашли настоящих, принципиальных друзей, которые пришли к нам сегодня на помощь… — (Полупоклон в сторону южноафриканцев). Такой же полупоклон в сторону Дювалье и Френдли, любезно улыбающихся рядом с сияющим Аджайи.

— Короче, вы хотите разорвать с нами контракты, сэр? — не выдержал Браун. — Отказаться от наших услуг?

— Джентльмены неправильно поняли президента, — неожиданно заговорил старший из южноафриканцев, совершенно седой, с широкими, по‑военному развернутыми плечами. — Те, кто захочет остаться, войдут в состав регулярных частей, которые мы перебросим сюда в ближайшие дни. Мы ценим ваш энтузиазм, джентльмены, но — увы! — в борьбе свободного мира потив красной заразы на нашем континенте сегодня нужны уже более эффективные меры. Время любительства прошло, ему на смену идет современная, хорошо налаженная военная машина. И если вы хотите влиться в наши ряды…

— Мне хватало этого трепа, когда я тянул лямку в армии — раздраженно проворчал Мак Икс, но сидящий с ним рядом Браун не поддержал его.

— Если будут платить по‑прежнему… — заинтересованно протянул он.

— Мы — вольные «серые гуси», — вызывающе поднял голову Ренар. — А вы хотите загнать нас в гусятник…

— Месье Ренар забывает о тех, кто выпустил их, «серых гусей», из этого самого гусятника… когда понадобились именно вольные птицы…

Все разом обернулись к сказавшему это Аджайи.

— И теперь тем, кто доказал 'свою полезность свободному миру, пора вернуться не в гусятник, а я бы сказал… точнее выразился бы… на современную механизированную ферму. Конечно, это потребует отказа от кое‑каких привычек, компрометирующих порой идеи, за которые мы боремся… — Аджайи взглянул на Эбахона. — К сожалению, нам приходится считаться со всякими условностями. И расстрел наемников… этим, как его… маньяком Кэнноном… История с Ули и, наконец, авантюра с прорывом на Уарри… Все это нам приходится как‑то объяснять избирателям.

— Ули? — злорадно ухватился за это слово Штангер. — Вот это уж была затея самого президента… и ваша. Клянусь дьяволом, у меня будет что рассказать об этом, когда я вернусь в Европу.

И он встал, отбросив стул, с грохотом полетевший на пол. Бэм и Ренар сделали то же самое, и теперь они стояли все трое плечом к плечу.

Эбахон обвел взглядом холл:

— Есть ли джентльмены, кто еще хочет сегодня же ночью покинуть Поречье? Разумеется, мое правительство оплатит им и месяцы, еще остающиеся по контракту…

Встал Мак Икс, за ним, поколебавшись, Уильяме, Биллуа. Тяжелый взгляд Эбахона остановился на Жаке:

— А вы, полковник Френчи?

— Меня никто нигде не ждет, — вежливо улыбнулся Жак. — И мне хотелось бы досмотреть этот фильм до конца.

Эбахон довольно кивнул и обернулся к седому южноафриканцу

— Мой лучший офицер… полковник Френчи. — И, перехватив колючий взгляд седого, брошенный на Жака, а затем на Петра, добавил: — И его русский друг… журналист Питер Николаев. Мы… (кивок в сторону Аджайи) питаем к Питеру самим нам непонятную слабость.

Южноафриканец сухо кивнул.

— Итак, джентльмены, вы свободны, — продолжал Эбахон. — Отправляйтесь к себе и готовьтесь к отлету. Деньги, которые вам должно мое правительство, будут вручены на аэродроме.


ГЛАВА 8


— К Элинор? — спросил Жак, когда они вышли из виллы и сели в «джип», подогнанный услужливым Манди прямо к воротам, несмотря на угрозы осмелевшей после посрамления Штангера охраны.

— Ты слышал, что сказал Штангер об Ули? Элинор должна об этом узнать. Сейчас же!

Жак молча повернул ключ зажигания.

Улицы Обоко поражали своей пустотой. Редкие прохожие испуганно жались к стенам при виде «джипа» с двумя белыми и свирепым чернокожим командосом на заднем сиденье. Город вымер, его жители бежали в соседние леса в ожидании прихода федералов: о поражении на дороге к Уарри уже всем было известно.

«Джип» миновал городскую тюрьму — мрачное, обнесенное высокими стенами каменное строение, сооруженное еще колонизаторами, и выскочил на дорогу, выводящую из города. Несколько раз встречались патрули, Жак снижал скорость и выкрикивал сегодняшний пароль — «Бамуанга». «Эбахон», — отвечали патрульные и пропускали машину. Вид у них был неуверенный.

До лепрозория доехали без приключений — за полчаса до наступления темноты. К самому административному зданию подъехать не удалось — дорога была забита грузовиками и автобусами, и с полмили пришлось идти лесом, затоптанным, загаженным.

То слева, то справа виднелись большие палатки, трещали костры, мелькали белые халаты…

Элинор добилась‑таки своего, выгнала армию и устроила в лепрозории госпиталь…

Элинор они нашли в той самой комнате, в которой Штангер в свое время проводил совещания наемников. Сейчас здесь проходило совещание врачей, фельдшеров и миссионеров, белых и черных, но все с повязками Красного Креста на рукаве. *

Жак и Петр заглянули было в дверь, но Элинор решительно махнула рукой: подождать! Жак выругался, но подчинился. Совещание, видимо, уже подходило к концу, потому что уже через несколько минут мимо них заторопились люди в белых халатах.

— Мистер Николаев! — остановилась возле Петра молоденькая африканка в шелковом халатике, с высоким белым тюрбаном на голове. — Вы меня не узнаете?

Петр неуверенно покачал головой.

— Мария. Меня зовут Мария! — напомнила девушка. — Помните, мы танцевали с вами в «Луна Росса».

— Мария! — удивился Петр. — Что вы здесь делаете?

— А вы думали, что принцессы в Африке только пляшут в кабаках венценосных родителей? Я же студентка медицинского колледжа. То есть была, в Луисе.

— А ведь в тот вечер…

— Да, — лицо девушки стало печальным, — погиб мой жених. Майор Даджума.

— Я тебе рассказывал, как это произошло, — обернулся Петр к Жаку. — Как меня вдруг пригласили встретиться…

Внезапно ему пришла неожиданная мысль:

— Майор сам… лично просил вас договориться о встрече со мною? И предложил встретиться именно в бассейне?

Девушка неуверенно пожала плечами:

— Да… Но, по‑моему… может быть, я ошиблась… Я думала, будто это вы хотели с ним встретиться. Именно в бассейне, а он должен был дать согласие…

Она наморщила лоб, вспоминая:

— Конечно же, когда мы виделись (в голосе ее послышалось смущение)… я была у него дома около шести часов, он вертел в руках какую‑то записку. До сих пор я была уверена, что она была от вас. Да! Он говорил о русском, который прилетел в тот день из Луиса. Конечно же, это были вы… А когда он узнал, что отец устраивает в «Луна Росса» прием для журналистов… он просил меня передать вам, что согласен на встречу и… — Мария подняла на Петра вдруг ставшие испуганными глаза: — Значит… кто‑то заманил вас обоих в бассейн, чтобы…

Да, именно это пришло в голову Петру. Кто‑то от его имени отправил записку Даджуме, чтобы заманить его ночью в бассейн, и майор поверил, что ее написал Петр. Кто‑то заранее хорошо спланировал это убийство… И теперь Мария будет считать, что она тоже виновата в смерти Даджумы…

— А как его величество Макензуа Второй? — поспешил он переменить тему.

— Отец в Уарри, — последовал неприязненный ответ. — Вернулся к федерелам неделю назад. Говорит, что там у него бизнес. Да и другие подались в свои… королевства. — Лицо Марии стало жестким: — Наша элита думала поживиться на расколе, а когда поняла, что дело не выгорело…

— И много таких, которые рассуждают вот так, как вы? — прищурился Жак. — Ведь был погром… Вы не боитесь погрома?

Мария тряхнула головой:

— В народе говорят, что погромщиков нанимал Эбахон и англичане.

— А что говорят в народе об Ули? Глаза девушки гневно сверкнули:

— Деревню вырезал Кэннон, которому хорошо заплатили. Надо же было как‑то снова открыть воздушный мост. А насчет того, много ли таких, как я… Загляните как‑нибудь в городскую тюрьму…

— И последний вопрос, мадемуазель. Вы говорили когда‑нибудь… вот то, что сейчас сказали нам… мисс Карлисл?

— Любовнице тирана? — возмутилась Мария. — Пусть с ней разговаривает на эти темы ее боров. А я здесь, чтобы помогать моим землякам…

— Жак!

Сестра Цецилия вышла из кабинета Элинор и радостно бросилась к Жаку:

— Жив!

— До свидания, — сразу же сухо кивнула Мария.

— А у нас здесь столько раненых! Столько раненых! — тараторила сестра Цецилия, не отпуская смутившегося Жака. — И везут, везут… Медикаментов не хватает, а те, что посылает Красный Крест через «Зет», куда‑то деваются… — Сестра Цецилия понизила голос: — Говорят, что военные перепродают их в соседние страны… — И опять защебетала: — А вы сюда надолго? К мисс Карлисл? И даже не попьете со мной чаю? — Она надула губки. — Нет, я вас к ней не пущу. Пусть идет ваш друг, а вы сейчас же пойдете со мною!

И, вцепившись в руку Жака, потащила его, ошеломленного таким натиском, за собою.

— Ты иди, Питер, — смущенно пробормотал Жак. Петр улыбнулся и открыл дверь в кабинет Элинор.

Она сидела за легким письменным столиком в старомодных очках и водила пальцем по страницам большой амбарной книги, лежащей перед нею. Увидев Петра, поспешно сняла очки и сунула их под обложку.

— Хэлло, Питер! Где вы пропадаете? Впрочем, всему Поречью известно, что полковник Френчи покровительствует вам и не отпускает ни на шаг. Я даже ревную! — Она засмеялась и достала из‑под стола большой термос. — Хотите чаю?

Элинор отвернула колпачок термоса, налила в него чай и протянула Петру:

— Пейте же! Да возьмите стул… я совсем забыла предложить вам сесть. Тут со всеми госпитальными делами забываешь о самых элементарных вещах.

— Спасибо. — Петр взял чашку. — Я приехал, чтобы поговорить с вами, Элинор. Вы должны отсюда уехать!

Лицо Элинор помрачнело.

— Вы же знаете, Питер, что это невозможно. Мне доверились люди, и я не могу оставить их в беде.

Петр вздохнул, осторожно подбирая слова:

— Я понимаю вас, понимаю все, что вы делали до сих пор.

Но сейчас положение изменилось… — Он помолчал, собрался с духом, и продолжал: — Эбахон обманул вас. Сегодня я сам слышал, как Штангер во всеуслышание заявил, что резня в Ули организована Эбахоном и этой хитрой лисой Аджайи, чтобы открыть «воздушный мост». По их приказанию это сделал Кэннон перед тем, как скрыться… конечно, тоже по договоренности с ними. Элинор обхватила руками свои плечи и зябко поежилась.

— Теперь Эбахон пригласил сюда южноафриканцев, — продолжал Петр. — Это значит, что кровопролитие будет продолжаться. И не во имя безопасности народа идонго, а во имя…

— Я знаю, — прошептала Элинор. — Я все знаю, Питер.

— И что же? Вы не хотите уехать… бежать отсюда, чтобы затем разоблачить перед всем миром…

Элинор сидела молча, безучастная, не поднимая глаз.

— Сегодня утром Жак предложил мне бежать. Он говорит, что знает тут одну дорогу… Ее называют Дорогой рабов. Когда‑то работорговцы вели по ней рабов к Бамуанге. Это широкая и удобная тропа, «джип» пройдет по ней, как говорит Манди. Манди из тех мест — даже дорога выходит к его родной деревне на берегу. Мы возьмем пирогу и спустимся вниз по течению… До границы, а там — соседнее государство…

Петр говорил уверенно, повторял план Жака — такой простой и четкий, хорошо продуманный. Элинор медленно подняла глаза.

— Нет, — еле слышно выдохнула она. — Я выхожу замуж… за Эбахона. И скоро! Очень скоро!

…Петр вышел на крыльцо. Уже давно стемнело, сквозь неплотно закрытые маскировочные шторы из окон здания тянулись узкие лучи несильного света.

— Мистер Николаев?

Какая‑то тень возникла перед ним из темноты, и сейчас же на него обрушился тяжелый удар по затылку.

Очнулся он от тряски и понял — его куда‑то несут. Руки и ноги были больно стянуты, во рту кляп, глаза завязаны. Он мог только слышать… Несли его двое, быстро, задыхаясь от бега. По лицу то и дело хлестали ветки, под ногами носильщиков чавкала грязь.

Лес кончился, теперь Петра несли по обочине шоссе, от нагревшегося за день асфальта поднималось тепло.

— На заднее сиденье, — сдавленно сказал кто‑то. Петр почувствовал, что его приподнимают, переваливают через металлическую стенку, и упал вниз, на жесткое сиденье «джипа». Сейчас же рядом сели двое, стиснув его с обеих сторон.

— Поехали! — приказал жесткий и властный голос, к «джип» рывком сорвался с места.

«Как глупо, — думал Петр. — Элементарно. Теперь пулю в затылок, и в болото. И никто ничего не узнает».

«Джип» несся, не снижая скорости на поворотах. Петра мотало из стороны в сторону. Прошло минут тридцать. Запахло жильем — потянуло чадом жаровен, жареным мясом, пальмовым маслом. «Джип» остановился.

— Открывай! — крикнул все тот же голос, который Петр уже успел запомнить. Заскрипели ржавые петли — видимо, открывали тяжелые ворота и «джип», прошелестев шинами по гравию, остановился.

Похитители выволокли Петра из машины, схватили под руки и потащили куда‑то. Опять заскрипели петли, пахнуло спертым, сдавленным воздухом, остро пахнущим аммиаком.

«Тюрьма, — догадался Петр. — Я в тюрьме».

Его бросили на сырой каменный пол, оставили одного. Петр попытался пошевелиться, хотя бы ослабить путы, но не смог. Скоро опять заскрипели петли, щелкнул выключатель, и кто‑то вошел, грохоча коваными каблуками по каменному полу, остановился над Петром. Тронул его связанные ноги — натянул путы, и они разом ослабли, словно их перерезали одним ударом острого ножа.

— Руки, маста… — произнес добродушный голос, и через мгновение были свободны и руки.

Петр сразу же сорвал с глаз повязку, освободился от кляпа… Он был в тесной комнате, скорее похожей на канцелярию, чем на тюремную камеру: дешевый двухтумбовый письменный стол, стеллажи, уставленные пронумерованными папками, два‑три простых стула.

На него с интересом глядел африканец в черном мундире тюремного ведомства с ножом в руках — им‑то он и перерезал веревки, валявшиеся теперь на полу.

— С прибытием, сэр, — почтительно сказал он и протянул Петру руку, помогая встать на затекшие ноги.

— Это… тюрьма?

Петр кивнул на толстую решетку на нешироком окне, за которым вплотную стояла ночная темень.

— Йе, са… — вежливо кивнул тюремщик.

— На каком основании? — начал было протестовать Петр, но тюремщик лишь вздохнул и пожал плечами, и Петр понял, что говорить с ним бесполезно.

— Прошу, сэр! — зазвенел тюремщик связкой ключей. — Я отведу вас в камеру к хорошим людям…

Они вышли в длинный, плохо освещенный коридор, по обе стороны которого тянулись тяжелые двери с глазками и металлическими цифрами. Пройдя всего несколько шагов, тюремщик остановился у двери с цифрой 34, позвенел ключами, выбирая нужный, и принялся ее отпирать.


ГЛАВА 9


Тюремщик нажал на дверь плечом, и она тяжело подалась внутрь. Перед Петром было довольно просторное помещение, освещенное тусклой лампочкой под самым потолком. Там же наверху тянулось длинное узкое окно с толстыми металлическими прутьями. Вдоль правой стены — деревянные нары, на которых сидели и лежали люди в куртках и шортах, бывших когда‑то белыми.

Заключенные лежали на полу, на циновках из рафии, так плотно, что между ними некуда было ступить.

— Профессор! — гаркнул тюремщик зычным голосом, которого Петр у него не мог и предположить. — Принимай новенького… — И учтиво обернулся к Петру: — Если что‑нибудь будет нужно, сэр… пиво, сигареты… Постучите… Правда, это дорого, сэр… Но…

Он развел руками, поклонился и, окинув камеру грозным взглядом, вышел. Загремели ключи, громко щелкнул замок.

Бородатый человек с умными, грустными, как у большой и доброй собаки, глазами слез с нар и теперь пробирался к Петру между спящими арестантами, которых не разбудило даже рыканье гюремщика.

— Я Профессор, — представился он, протягивая узкую ладонь. — А вы — Питер Николаев, русский журналист.

Петр удивленно поднял бровь, собираясь спросить, откуда это известно, но Профессор опередил его:

— Не удивляйтесь, но мы в Поречье много о вас говорим, строим разные догадки… Ведь согласитесь сами, русский у лидера раскольников… Это несколько нелогично, но… — он мягко улыбнулся, — в большой политике бывают и не такие неожиданности. Но что же это мы стоим? Прошу… на нарах, правда, тесновато, но как‑нибудь поместимся…

Петр пробрался следом за ним. Арестанты на нарах уже ворочались, стараясь выкроить на досках, покрытых циновками, место для Петра. Это им наконец удалось, и Петр со вздохом поместился рядом с Профессором. Он чувствовал на себе любопытные взгляды.

— Профессор… а как вас все‑таки зовут? — спросил он, стараясь скрыть смущение.

— Зовите просто Профессор, — мягко улыбнулся тот. — Какая разница? Мы все обращаемся здесь друг к другу так, без имен. Вот этот, — он указал на худого парня в тяжелых роговых очках, — Студент. Тот, лысоватый, Доктор. Рядом с ним — Майор, потом Полковник. Тот вот — Инженер, дальше — Учитель, Писатель…

Он называл заключенных по профессиям, и они кивали.

— Между прочим, это не клички, а наши настоящие профессии.

— Значит, — подвел итог Петр, — здесь все политические?

— Интеллигенция, студенты, старшеклассники.

— И военные! — добавил тот, которого назвали Полковником.

— Если вас что‑нибудь беспокоит… Я могу осмотреть вас, — предложил лысоватый Доктор. — Ведь при арестах здесь не церемонятся…

Петр невольно дотронулся до здоровенной шишки на затылке, она побаливала. Профессор понял этот жест по‑своему:

— Ладно, друзья, человеку надо отдохнуть!

И улегся на нары, жестом предлагая Петру сделать то же самое. Петр лег, но сон не шел. Было душно, кто‑то стонал и плакал во сне, кто‑то храпел.

Петр лежал с открытыми глазами. Внизу прямо по спящим шустро носились крупные тараканы. Появилась крыса, повела острой мордой, за ней — другая. Принюхиваясь, они проследовали через всю камеру в дальний угол.

— Ищут чего‑нибудь пожрать, — прошептал лежащий рядом с Петром Профессор. — Не спится, камарад?

Вместо ответа Петр вздохнул:

— Я думаю, как сообщить… на волю… что я здесь?

— Можно, — просто ответил Профессор. — Завтра сюда пустят торговок… Мы питаемся здесь за свои деньги… А кому вы хотите сообщить?

— Полковнику Френчи, Кодо‑2. И в лепрозорий, мисс Карлисл.

Профессор помолчал.

— Странные люди, эти ваши друзья, — заговорил он наконец. — Полковник вообще мог бы не ввязываться во всю эту историю. У него же контракт инструктора, который к тому же истек перед самой гражданской войной. Мне говорил о нем покойный Даджума. А мисс Карлисл… Ее знает вся Гвиания. Она добрая и справедливая, и вот…

— Мисс Карлисл всего лишь оказывает помощь раненым! Профессор внимательно посмотрел на него:

— Давайте спать. Подъем в пять утра. Постарайтесь все‑таки заснуть, силы вам еще будут нужны.

Петр закрыл глаза и вдруг провалился в глухую тьму. Кажется, сразу же проснулся.

— Встать! — орал с порога тюремщик, уже другой, не вчерашний, коренастый крепыш с дубинкой. — Пять часов! Пять часов! Подъем!

Заключенные с ворчанием садились на циновках, вставали, принимались их скатывать. Профессора на нарах уже не было. Он расталкивал тех, кто никак не мог очнуться от сна, приговаривая:

— На зарядку, ребята! На зарядку! В здоровом теле — здоровый дух! И то и другое нам еще здесь понадобится.

Сложив скатанные циновки вдоль стен, заключенные привычно выстраивались в три шеренги.

На пороге появился вчерашний тюремщик, он нашел взглядом Петра и махнул ему рукой:

— Выходите, сэр!

«Неужели… выпустят? — мелькнула мысль. — Значит, Жак узнал, где я, и вот…»

Он махнул рукой Профессору и всем остальным и пошел, провожаемый любопытными и завистливыми взглядами.

Его привели в канцелярию, предложили стул. Затем в коридоре послышались шаги, и в канцелярию вошел начальник военной полиции в сопровождении трех африканцев в черных мантиях и белых судейских париках.

Он кивнул Петру и уселся за стол, судейские разместились рядом, на стульях, которые внесли тюремщики.

Начальник полиции открыл атташе‑кейс, лежащий перед ним на столе, достал оттуда какие‑то бумаги, протянул их судейскому справа от себя, видимо старшему в этой компании, тот кивнул…

Дальше события разворачивались с невероятной быстротой. Не прошло и четверти часа, как Петр узнал, что приговорен Верховным судом Республики Поречье к расстрелу. Его обвиняли в шпионаже в пользу «одной великой державы», в подрывной деятельности против Республики Поречье. Приговор мог быть пересмотрен лишь президентом республики, на апелляцию давалось сорок восемь часов.

Опомнился Петр уже в крохотной одиночке без окна, освещенной ослепительно белой лампой. Здесь не было ни нар, ни даже циновки. Он постучал в дверь. Почти сейчас же в ней отворилось небольшое оконце, и появилась физиономия вчерашнего тюремщика:

— Сэр?

— Я хочу есть. Мне сказали, что сюда пускают торговок… Тюремщик замялся:

— В остальные камеры да, сэр… Но в эту… строго‑настрого. Если хотите… я могу пойти и купить.

Петр достал пятифунтовую гвианийскую бумажку и заметил, как зажглись глаза тюремщика.

— Купи яиц, хлеба, кофе… Фруктов каких‑нибудь… (Все это было меньше чем на фунт). Сдачу оставь себе.

— Йе, са, — обрадовался тюремщик. — Кофе я сварю вам сам, торговки его сюда не приносят. И… не хотите ли мой приемник? Те, кто был здесь до вас, всегда его брали. Конечно, батарейки теперь дорого стоят… Война…

Петр достал еще фунтовую бумажку:

— А это тебе за приемник. Да… мне разрешено подать апелляцию, принеси мне бумаги и карандаш. О'кэй?

— Йе, са! — радостно кивнул тюремщик и закрыл окошечко. Петр прошелся по камере: четыре шага в длину, три в ширину. И принялся изучать надписи на стенах.

«Да здравствует единая Гвиания! Лейтенант Акпомука», — прочел он слова, выцарапанные на сыром камне.

«Эбахон — предатель и лакей империализма! Студент второго курса университета Стив Окпара». «Меня расстреляют на рассвете. Я умираю за народ идонго». Без подписи.

Петр попытался было подсчитать надписи — сколько же людей прошло через эту прихожую смерти, но окошко в двери открылось и тюремщик протянул через него пакет с едой, термос, а затем и старенький транзисторный приемник, школьную тетрадку и шариковый карандаш.

— Только не включайте приемник слишком громко, — предупредил он.

Петр отошел от двери, уселся на пол у стены, развернул пакет. Полдюжины яиц, пять крупных помидоров, огурцы, лук, чеснок, бананы, апельсины и грейпфруты, свежие булочки… Нет, Петр явно ошибся в тюремщике — тот заработал на всем на этом не больше фунта.

Он налил кофе в колпачок от термоса, кофе оказался тоже сварен на совесть, и, включив тихонько приемник, принялся завтракать.

Передавали последние известия. Диктор сообщал, что «части армии одной дружественной африканской страны, прибывшие на помощь Поречью, успешно отбивают упорные атаки вандалов на всех фронтах и перейдут в генеральное наступление, как только прибудут ожидающиеся подкрепления». Потом шел ругательный комментарий о «коммунистических правителях» Луиса и об интригах Москвы в Африке.

В заключение передачи сообщалось о заявлении канцелярии президента маршала Эбахона о том, что сегодня в 18.30 в соборе святого Людовика состоится венчание его превосходительства…

Петр резко повернул ручку выключателя, вскочил и принялся шагать по камере — четыре шага вперед, четыре шага назад. Четыре вперед, четыре назад. Потом лег на пол, на живот, положил перед собой тетрадку — бумага оказалась в клетку, принялся писать.

Через несколько минут он постучал в дверь, и в окошечке вновь появилась добродушная физиономия.

— Мне надо срочно передать письмо! — заявил Петр, пристально глядя в плутоватые глаза тюремщика. — Я дам вам за это десять фунтов, а полковник Френчи, когда его получит, тоже не пожалеет денег.

Тюремщик оглянулся. Потом протянул руку:

— Через полчаса кончается мое дежурство…

— Но вы должны лично передать его полковнику. Или в лепрозорий, начальнице госпиталя мисс Карлисл. Лично, вы поняли?

— Жить‑то ведь всем хочется, сэр!

Петр лег, снял ботинки и, положив, на них куртку, сунул под голову вместо подушки. Теперь оставалось только ждать.

Он снова включил приемник и на этот раз полностью выслушал повторявшееся заявление канцелярии Эбахона. Радиослушателей призывали включить в 18.30 приемники, чтобы прослушать репортаж о знаменательном событии в жизни народа идонго, демонстрирующем уверенность его вождя в скорой и окончательной победе.

Потом был полусон‑полудремота, утомительный, с обрывками каких‑то дурацких сновидений. То и дело Петр смотрел на часы, но время тянулось безнадежно медленно. В 18.00 он проснулся окончательно и включил приемник. Передавались бравурные военные марши. В 18.00 что‑то щелкнуло, и послышался голос диктора, возвещавший о начале репортажа с площади перед собором святого Людовика.

Диктор расписывал праздничные толпы, пришедшие приветствовать своего любимого вождя, яркие костюмы королей и принцев, выправку бравых офицеров.

«Деревья и дома вокруг площади украшены гирляндами разноцветных лампочек, на вход в собор наведены прожектора, весь собор залит ослепительным светом, — захлебывался восторгом диктор.

Жених и невеста, его превосходительство и мисс Элинор Карлисл, выходят из машины, офицеры вскинули обнаженные сабли, скрестили их, образуя коридор, ведущий к ступеням храма.

«Молодые поднимаются по ступеням собора, — торопился диктор. — Народ восторженно рукоплещет. Его превосходительство оборачивается, поднимает руку и приветствует своих многострадальных и так любящих его подданных. Но что это… Его превосходительство, кажется, споткнулся… Он падает… Ему плохо? Офицеры подхватывают его, окружают… Ничего не вижу… Все смешалось… Его превосходительство несут к машине. Он… убит?»

Щелчок, и передача оборвалась.

Петр вскочил, кинулся к двери, забарабанил в нее.

— Сэр? — отворилось окошечко. На Петра смотрел новый, незнакомый ему тюремщик.

— Спросите ваше начальство, на чье имя я должен теперь подавать апелляцию, — взяв себя в руки, равнодушно спросил Петр. — Президент Эбахон только что убит.

Да, Петр в отличие от диктора не сомневался в этом. Винтовка с оптическим прицелом и глушителем в палатке Жака… его угроза убить Элинор, если она станет женой Эбахона! Жак выполнил свою угрозу, должно быть, убил обоих…

— Начальства никого нет, сэр, — ничего не поняв, встревожился тюремщик, — Кто убит, сэр?

— Президент! Эбахон!

— Президент? — округлились глаза тюремщика, и он поспешно захлопнул окошечко.

— Пре‑езидент у‑у‑убит! — донесся его голос из‑за двери, и Петр услышал, как поспешно застучали по каменному полу его кованые каблуки.

И вдруг вся тюрьма загрохотала. По коридорам послышались голоса, свистки, грохнул выстрел. Шум, грохот в двери, крики продолжались еще почти час, потом постепенно все стихло. Окошечко в двери опять открылось.

— Спать, сэр! Спать! — показалось в нем испуганное взмокшее лицо тюремщика. — Бунтовать не положено!

— Представляю, что сделали бы они с вами, если бы вырвались, — насмешливо сказал Петр. — А ведь могут, а? Вдруг власть‑то уже… переменилась?


ГЛАВА 10


Было около трех часов ночи, когда Петр вдруг услышал чьи‑то торопливые шаги. Тяжелая дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Жак, Жак с автоматом в руках.

— Скорее выходи! Скорее! — испуганно бормотал за спиной Жака тюремщик, тот самый, который согласился передать записку.

Петр вскочил, шагнул к Жаку. Тюремщик бросился запирать за ними дверь, руки его тряслись, ключ не мог попасть в скважину. Жак дружески хлопнул Петра по плечу и уверенно пошел по коридору впереди, небрежно закинув автомат за плечо.

— Спасибо, сэр! Желаю удачи, сэр! — бормотал тюремщик, обгоняя их и устремляясь к двери, распахнутой из коридора в полуосвещенный двор. Он юркнул во двор и словно провалился под землю. Жак шагнул было следом… замер, прислушиваясь.

— Иди в канцелярию! — не оборачиваясь, шепнул он Петру: они стояли как раз возле двери, приоткрытой в это помещение.

Петр вошел и оставил широкую щель, в которую мог видеть происходящее на дворе. Через несколько мгновений он услышал шум подъезжающего автомобиля. Машина остановилась за тюремными воротами, послышались чьи‑то уверенные голоса.

Из тесной проходной на мощенный булыжником тюремный двор, слабо освещенный тусклыми лампами на обнесенной колючей проволокой стене, вышли двое в южноафриканской форме и недоуменно остановились озираясь.

— Черт знает что! — громко сказал один. — Узнаю кафиров! Никакого порядка — ни часовых в проходной, ни привратника у ворот. Дрыхнут где‑нибудь, дьяволы.

— А нам приказывают их защищать, — проворчал второй, пониже ростом, и сплюнул.

— Защищать! — усмехнулся первый. — Положим, защищаем мы не их, а самих себя. Не останови мы здесь красных сегодня, завтра они доберутся и до нас. А вот выполнять приказы… сначала опереточного президента, потом какого‑то дурацкого Комитета общественного спасения и его председателя Аджайи…

— Пошли, — подтолкнул его второй. — Не думал, что когда‑нибудь доживу до такого — повезу на расстрел белого по приказу кафира.

— Красного, а не белого, — хохотнул первый.

Они были уже метрах в трех от входа в здание, когда Жак шагнул им навстречу из темного коридора:

— Руки вверх!

Южноафриканцы от неожиданности отпрянули, но, разглядев Жака, расхохотались.

— Брось шутить, парень. Не видишь — свои, — сказал первый и смело шагнул к Жаку, протягивая ему руку: — Хэлло!

— Хэлло!

Жак тоже протянул руку… и вдруг резко рванул южноафриканца на себя, отскочил в сторону, и тот, с размаху ударившись головой о каменную стену, рухнул… Второй бросился на Жака. Тот встретил его ударом колена в живот. И сейчас же молотом обрушил стиснутые вместе тяжелые кулаки на его шею.

Все это произошло в несколько секунд.

— Пристрелить бы, — сказал Жак Петру, выбежавшему из канцелярии, и кивнул на лежащих у стены. — Да нельзя поднимать шума. Кто их знает… сколько их там еще, за воротами в машине… Пошли!

Жак бесшумно проскользнул через короткий коридорчик и осторожно приоткрыл дверь наружу.

— Только один, — шепнул он Петру. — Отлично.

— Эй, парень! — повелительно крикнул он южноафриканцу, развалившемуся за рулем «джипа», в котором на треноге была установлена зачехленная базука. — Я — полковник Френчи, командир Кодо‑2. Подойди ко мне!

— Слушаюсь, сэр!

Южноафриканец ловко выпрыгнул из «джипа», не спеша подошел к Жаку и поднес руку к длинному козырьку своего кепи.

— Сержант Йереми…

Договорить он не успел: Жак обрушил на его голову рукоятку тяжелого кольта, который держал за спиною, и сержант без звука рухнул на землю.

— В «джип»! — быстро приказал Жак Петру. — В их машину. Наша здесь неподалеку, вот в тех кустах…

Он сел за руль — и они понеслись на «джипе» южноафриканцев к кустам, темнеющим ярдах в двухстах от тюрьмы.

— Свои, Манди, свои! — закричал Жак, подъезжая. Из кустов сейчас же появились Манди и две женщины.

— Питер! — вырвалось у одной из них, и Петр узнал Элинор. Второй была перепуганная сестра Цецилия.

— Хэлло, са… — весело приветствовал Петра Манди.

Через несколько минут Обоко остался позади. Новенькая, только что доставленная транспортным самолетом из ЮАР машина бежала весело и ходко.

— Приятно поездить на такой, — сказал Жак, — только вот маловато бензина.

Впереди на шоссе замигали синие огоньки фонариков.

— Патруль, са… — выдохнул Манди и торопливо принялся расстегивать свою брезентовую сумку с гранатами.

Жак лихо остановил машину перед перегораживающим узкое шоссе патрульным «джипом».

— Пароль! — подошел тоненький, стройный южноафриканец, совсем еще мальчишка, и деловито осветил синим фонариком сидящих в машине. За его спиной, выставив автоматы, маячили черные командосы.

— Какой, к дьяволу, пароль! Я — полковник Френчи. Везу в госпиталь мисс Карлисл, вдову… или кем она ему там теперь приходится…. убитого президента, — взорвался Жак. Голос его дрожал от ярости и возмущения.

Южноафриканец опять посветил фонариком, остановил синий луч сначала на обмершей от страха Цецилии, потом на окаменевшем холодном лице Элинор.

— Много слышал о вас, полковник. Поезжайте. Конечно же, кому сегодня дело до пароля… Пароль «Аджайи», если вас вдруг остановят.

— Спасибо!

Жак осторожно объехал патрульный «джип» и остановился.

— Слушай, басе… У тебя не найдется пары канистр горючего? Я на нуле.

— Даже четыре.

— Давай‑ка их сюда. Когда‑нибудь разочтемся… на том свете уголечками.

Южноафриканец весело захохотал:

— С удовольствием, сэр!

Забрав канистры, они проехали еще с полчаса, миновали поворот на лепрозорий и, поднявшись на невысокий плоский холм, остановились.

— Где‑то здесь, маста, — объявил Манди, не сводивший глаз с кустов вдоль дороги, и вылез из машины. Он вернулся минут через пять, запыхавшийся, довольный.

— Нашел. Хорошая дорога. Твердая.

И зашагал впереди медленно ползущего «джипа» — сначала метров двадцать вперед по шоссе, затем ловко перепрыгнул через неглубокую канаву и свернул налево — в редкую молодую поросль.

Жак осторожно съехал в канаву, «джип» легко выскочил из нее, оставив за собой неглубокую колею сырого красного латерита. Френчи вел машину следом за Манди, подминая радиатором молодые кусты.

Но вот они оказались на широкой, засыпанной прелыми листьями дороге или тропе, вполне пригодной для езды на машине, в тоннеле между вековыми стволами могучих деревьев.

Манди вскочил на переднее сиденье рядом с Жаком:

— Теперь так пойдет до самой Бамуанги, маста…

В свете синих фар дорога казалась прямым, как стрела, бесконечным коридором, уводящим во тьму. Жак вел машину осторожно, то и дело притормаживая перед перегораживающими путь могучими корнями.

Молча ехали до самого рассвета. Петр пытался заговорить с Элинор, но она отвечала лишь односложными «да» или «нет». Все были утомлены. Цецилия в конце концов уснула на плече Элинор.

Лес давно остался позади, и теперь «джип» катил по плоской равнине, дорога на которой была отмечена большими валунами и то и дело попадающимися высокими изгородями кактусов; за изгородями круглые, покрытые конусообразными крышами из тростника хижины туземцев.

— Еще три мили, и будет моя деревня, — сообщил Манди, когдаони стали подниматься на крутой холм.

Натужно ревя, «джип» одолел подъем, и здесь Жак остановился. Впереди, за небольшим лесом, блестела в первых лучах утреннего солнца Бамуанга.

— Маста! — вдруг выкрикнул Манди и схватил Жака за плечо. — Смотрите… маста…

— Что? Уже приехали? А я так хорошо вздремнула… — забормотала сестра Цецилия и, обернувшись в ту сторону, куда смотрели наши путешественники, растерянно протянула:

— Ма‑ашина…

Да, внизу, менее чем в миле от них, шел «джип» с людьми в зеленой форме. Они тоже заметили машину на вершине холма и прибавили ходу.

— Южноафриканцы, — мрачно вздохнул Жак. — Нельзя было оставлять в живых тех… в тюрьме.

Он неторопливо сунул руку под сиденье, пошарил там и выругался. Потом покосился на Элинор:

— Я бы перещелкал их отсюда по одному, как зайцев, будь со мною… винтовка с оптическим прицелом…

Петр, покосившись на Элинор, увидел, как она побледнела.

И ему вдруг пришла в голову жестокая мысль: а что, если именно она… Элинор… уничтожила Эбахона руками Жака? Эбахона, который был для нее носителем зла, чудовищем, чьи руки обагрены кровью тысяч людей, погибших во время погромов, в гражданской войне, расстрелянных в деревне Ули… Эбахон должен был умереть!

— Манди! — Жак указал взглядом на базуку, и телохранитель поспешно принялся сдирать с нее брезентовый чехол.

— Мисс Карлисл, сестра Цецилия, Питер… Прошу вас выйти из машины, отойти подальше и лечь на землю, — хладнокровно продолжал Жак.

Элинор не шелохнулась. Сестра Цецилия, собравшаяся покинуть машину, передумала и, прижавшись к ней, подняла глаза к небу, губы ее шептали молитву.

И сразу же донесся сухой стук автомата. Южноафриканцы, вставшие в машине во весь рост, били по ним.

— Что ж, — усмехнулся Жак, — тогда… затыкайте уши! Грохот выстрела, казалось, обрушил небо. И, еще не успев понять, что произошло, Петр увидел, как «джип» скрылся в смерче взрыва.

— Здорово, са! — радостно подпрыгнул Манди. Он смотрел на Жака восторженным взглядом.

— Поехали, — отвернулся Жак.

— Там есть раненый! — вдруг встала Элинор.

— Поехали! — не поднимая глаз, хмуро повторил Жак. — Мы пришлем к нему людей из деревни.

Но Элинор уже вышла из машины. Следом за нею, путаясь в своем монашеском одеянии, спешила сестра Цецилия. Петр тоже вылез из «джипа» и пошел следом за женщинами, быстро спускающимися с холма.

Он был уже метрах в тридцати от них, и вдруг что‑то с силой ударило его в левое плечо. Резкая боль и автоматная очередь слились в одно целое, и, падая, он успел заметить, как впереди словно подрезанные падают Элинор и сестра Цецилия. Очередь, еще очередь — и тишина… Петр не потерял сознания. Он вскочил, плечу было жарко, куртка сразу же набрякла кровью… Но он побежал вперед — туда, где нз сухой пыльной тропе лежали жрица бога Ошуна и католическая монахиня из ордена «Белые сестры».

Жак и Манди обогнали его. Жак стал на колени рядом с неподвижно лежащими женщинами. Схватил руку сестры Цецилии, пытаясь нащупать пульс, потом Элинор, и так и остался стоять на коленях, опустив голову…

У обломков «джипа» простучала короткая автоматная очередь. Это Манди в ярости стрелял в уже мертвого южноафриканца, сразившего Элинор и сестру Цецилию.

Жак наконец взглянул на Петра, стоявшего над телами убитых.

— Как все получается, Питер.

И опять опустил голову: он смотрел в лицо Элинор, ставшее теперь таким спокойным, словно она наконец нашла то, что так долго искала.

А в душе Петра стало вдруг пусто, просто пусто, и все ни боли, ни сожаления, ни горя. Все это должно было прийти потом, через много дней, а может быть, и недель, месяцев, лет.

Манди подвел «джип» и вместе с Жаком осторожно пере нес туда убитых женщин. Потом подошел к Петру, почему то севшему на землю, нагнулся над ним, осторожно ощупал его раненое плечо — кровь уже остановилась, потом снял с Петра куртку, надорвал рубашку и, вскрыв индивидуальный пакет, принялся обрабатывать рану, приговаривая успокаивающе:

— Ничего, са… лучше так, чем… Он не договорил и вздохнул.

…Каноэ было готово отплыть. Клетки с курами, груды мяса, дрова, мешки с ямсовой мукой гари, стопки расписных эмалированных мисок… Чего только не было в этой лодке, отправляющейся в торговый вояж по Великой Реке Бамуанге — туда, где не гремят выстрелы и люди живут так, как жили их предки.

Хозяин лодки, отец Манди, юркий старикашка с бельмом на левом глазу, возился у старенького мотора, его помощники — сыновья, трое, сидели на носу, держа на коленях карабины. Манди, все еще в одежде командоса, держал на берегу конец веревки, прикрепленной к корме.

Через четверть часа должно стемнеть, и тогда можно будет отплыть… Петр и Жак молчали, стоя рядом с Манди, думая каждый о своем. И Петр думал об Элинор, которая навсегда теперь остается в Африке — в красной земле, здесь, в могиле под большим валуном на берегу Бамуанги.

— Ну! — Петр протянул Жаку руку. — Прощай, Жак… Жак взял его руку, задержал, потом набрал полную грудь воздуха, словно решаясь сказать что‑то важное. И сказал, медленно подбирая слова:

— Я знаю, Питер… Ты думаешь, что это я… убил Даджуму… Петр вскинул голову.

— В него стрелял Дювалье. Аджайи заманил вас обоих в бассейн, — опустив голову, продолжал Жак. — А нам было приказано убрать вас… мы даже не знали, в кого должны стрелять!

Жак поднял побледневшее лицо.

— И вдруг… сквозь оптический прицел я узнал тебя! Я сказал Аджайи, что не позволю тронуть тебя даже пальцем!

— И он подбросил мне мамбу…

— Он боялся, что Даджума предупредил тебя о заговоре, что ты предупредишь Нначи… И вообще… Ты слишком опасный свидетель. Тогда я поклялся, что, если с тобою что‑нибудь случится, я сам застрелю его.

— А он?

— Он сказал, что все изменилось, что теперь ты для Эбахона ценнейший человек. Он даже благодарил меня за то, что я не выстрелил! Остальное ты все знаешь.

Петр положил руку на плечо Жака:

— Теперь это все ушло. Уедем отсюда вместе. Ты еще найдешь свое счастье, Жак!

Жак покачал головой:

— Нет, Питер. Кое с кем я еще должен здесь рассчитаться. Аджайи получит за все сполна… — Он бросил взгляд на валун, скрывающий могилу, и протянул Петру руку. — Прощай!


Примечания

1

Буш — так в Африке называют негустой лес.

(обратно)

2

Привилегированное военное училище в Англии. — Ред.

(обратно)

3

Принц‑консорт — муж правящей королевы.

(обратно)

4

В английских колониях так назывались дома для приезжих колониальных чиновников.

(обратно)

5

Расисты ЮАР так называют африканцев.

(обратно)

6

Красное дерево.

(обратно)

7

Черная магия.

(обратно)

8

Информационные бюллетени.

(обратно)

9

Ошун — один из богов у западноафриканского народа йоруба.

(обратно)

10

Секретная организация французских «ультра», действовавшая против алжирских патриотов во время борьбы Алжира за независимость.

(обратно)

11

Французская разведывательная служба.

(обратно)

12

Бывший французский министр, направлявший борьбу против африканских патриотов.

(обратно)

13

Контрольно‑пропускной пункт.

(обратно)

14

Доллары (жаргон).

(обратно)

15

Ублюдки (англ.)

(обратно)

16

джут

(обратно)

17

Белое одеяние, похожее на тогу.

(обратно)

18

Котлас — большой тесак.

(обратно)

Оглавление

  • Операция "Хамелеон"
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  •   ГЛАВА 12
  •   ГЛАВА 13
  •   ГЛАВА 14
  •   ГЛАВА 15
  •   ГЛАВА 16
  •   ГЛАВА 17
  •   ГЛАВА 18
  •   ГЛАВА 19
  •   ГЛАВА 20
  •   ГЛАВА 21
  •   ГЛАВА 22
  •   ГЛАВА 23
  •   ГЛАВА 24
  •   ГЛАВА 25
  •   ГЛАВА 26
  •   ГЛАВА 27
  •   ГЛАВА 28
  •   ГЛАВА 29
  •   ГЛАВА 30
  •   ГЛАВА 31
  •   ГЛАВА 32
  •   ГЛАВА 33
  •   ГЛАВА 34
  •   ГЛАВА 35
  •   ГЛАВА 36
  •   ГЛАВА 37
  • И придет большой дождь…
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БРОСОК СКВОЗЬ САВАННУ
  •     ГЛАВА I
  •     ГЛАВА II
  •     ГЛАВА III
  •     ГЛАВА IV
  •     ГЛАВА V
  •     ГЛАВА VI
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯЛУИС ПЕРЕД БУРЕЙ
  •     ГЛАВА I
  •     ГЛАВА II
  •     ГЛАВА III
  •     ГЛАВА IV
  •     ГЛАВА V
  •     ГЛАВА VI
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПОСЛЕДНЯЯ МИССИЯ
  •     ГЛАВА I
  •     ГЛАВА II
  •     ГЛАВА III
  •     ГЛАВА IV
  •     ГЛАВА V
  •     ГЛАВА VI
  •     ГЛАВА VII
  • Наемники
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЗА ВЕЛИКОЙ РЕКОЙ
  •     ГЛАВА 1
  •     ГЛАВА 2
  •     ГЛАВА 3
  •     ГЛАВА 4
  •     ГЛАВА 5
  •     ГЛАВА 6
  •     ГЛАВА 7
  •     ГЛАВА 8
  •     ГЛАВА 9
  •     ГЛАВА 10
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МЯТЕЖ
  •     ГЛАВА 1
  •     ГЛАВА 2
  •     ГЛАВА 3
  •     ГЛАВА 4
  •     ГЛАВА 5
  •     ГЛАВА 6
  •     ГЛАВА 7
  •     ГЛАВА 8
  •     ГЛАВА 9
  •     ГЛАВА 10
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЙНА
  •     ГЛАВА 1
  •     ГЛАВА 2
  •     ГЛАВА 3
  •     ГЛАВА 4
  •     ГЛАВА 5
  •     ГЛАВА 6
  •     ГЛАВА 7
  •     ГЛАВА 8
  •     ГЛАВА 9
  •     ГЛАВА 10
  •   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РАЗГРОМ
  •     ГЛАВА 1
  •     ГЛАВА 2
  •     ГЛАВА 3
  •     ГЛАВА 4
  •     ГЛАВА 5
  •     ГЛАВА 6
  •     ГЛАВА 7
  •     ГЛАВА 8
  •     ГЛАВА 9
  •     ГЛАВА 10
  • *** Примечания ***