КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272773
Пользователей - 124661

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Метр Адам из Калабрии [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма МЕТР АДАМ ИЗ КАЛАБРИИ

I ГОВОРЯЩАЯ МАДОННА

Если наши читатели проявляют хотя бы малейший интерес к той высшей степени правдивой истории, которую мы собираемся им поведать, мы любезно просим их проследовать вместе с нами в Калабрию.

Калабрия — край поразительный: летом тут безумно жарко, как в Томбукту, зимой холодно, как в Санкт-Петербурге; вдобавок, в отличие от прочих стран, счет здесь ведется не на годы, не на пятилетия или на века, а на землетрясения.

Тем не менее мало найдется народов, более привязанных к родной земле, чем калабрийцы. Несомненно, это объясняется исключительно красочностью и богатством ее природы: долины ее плодородны, точно сады; горы покрыты зарослями, напоминая лесные чащи; к тому же местами над каштанами, возвышающимися над другими деревьями, виднеются остроконечные красноватые горные вершины, подобные иссеченным молниями гранитным башням, так что путешественнику может показаться, будто он находится на подступах к селению циклопов.

Верно, однако, и то, что в этом благословенном краю ни на что нельзя положиться: Этна и Везувий никогда не принимали всерьез отделение Сицилии от Калабрии, так что эти старинные друзья сохраняли скрытые под поверхностью земли весьма тесные связи и не однажды доказывали царящее между ними полнейшее взаимопонимание. В результате этого всякий раз, когда они входили в сношение друг с другом, полуостров подпрыгивал, точно библейские холмы, только не от радости, а от ужаса; долины вздыбливались, превращаясь в горы; горы разглаживались, становясь долинами, города проваливались во внезапно открывшиеся пропасти, и те тотчас же смыкались, так что орел, паривший над земной поверхностью, зыбкой, как окружающее ее море, на следующий день не узнавал тех мест, откуда он поднялся накануне. Вчерашняя Калабрия меняла облик от Реджо до Пестума — таков был калейдоскоп Господень.

И из-за этой подвижности земли жители Калабрии не только были лишены истории, ибо редко архивы предыдущего столетия доходили невредимыми до последующего, но и подчас не знали ни своего настоящего возраста, ни своего настоящего имени. Ведь случалось так, что после стихийного действия, поглотившего целую деревню, в живых оставался, подобно Моисею, один-единственный ребенок, и если погибал цирюльник, принимавший роды у его матери, и священник, крестивший его, ребенку не от кого было узнать что-либо о себе. Ему оставалось лишь по крохам собирать у обитателей окрестных селений обрывочные сведения о том, когда он родился, и о семье, к которой он, должно быть, принадлежал; однако истинный его возраст отсчитывался с даты землетрясения, а та семья, что его приняла, становилась ему родной.

Судьба метра Адама, героя нашей истории, была живым примером такого рода странных обстоятельств, о которых мы только что упомянули, и если нашим читателям захочется познакомиться с этой достойной личностью, на которой мы сосредоточим в дальнейшем все свое внимание, им достаточно будет бросить взгляд на горную дорогу, ведущую из Никотеры в Монтелеоне. И тогда им на глаза попадется бредущий под палящим августовским солнцем человек лет пятидесяти-пятидесяти пяти, в куртке и коротких бархатных штанах, первоначальный цвет которых, однако, определить было бы затруднительно из-за многочисленных пятен краски самых разных оттенков и размеров, накладывавшихся друг на друга. Во внутренних карманах его одежды вместо ножа, которым его земляки имеют привычку вооружаться, находились связки грубых и тонких кистей — гораздо более мирные предметы; к поясу вместо пистолетов был прикреплен набор ярких, кричащих красок, которые отсталые народы предпочитают глубоким тонам; фляга на перевязи была наполнена вместо нектара с Липарских островов или из Катандзаро раствором камеди, которым можно было одновременно утолять жажду все же получше, чем сырой водой, а также надежно закреплять киноварь и индиго. Что же касается трости, его оружия, которое он с таким грозным видом носил на плече, словно привычный в этих краях карабин, то это была всего-навсего невинная палочка, окрещенная художниками муштабелем.

Так вот, этого мужчину атлетического телосложения, с живой и легкой не по возрасту походкой, с веселым и беззаботным взглядом, 21 июля 1764 года обнаружили голым и ревущим младенцем в четверти льё от деревни Маида, исчезнувшей ночью с лица земли, подобно про́клятым городам, на которые обрушился гнев Господень. Его спасли крестьяне из Никотеры, нашедшие его на обочине дороги и так и не понявшие, как он там очутился; они дали ему имя первого человека, созданного Господом, несомненно в знак таинственности его происхождения; теперь остается лишь объяснить, как появилось почетное звание, сопутствовавшее этому имени.

Юный Адам, чей возраст к моменту катастрофы 1764 года насчитывал самое большое год-полтора, позднее был определен приемными родителями на ответственный пост — охранять овечьи стада (как известно, шерсть наряду с оливковым маслом и вином — одно из немногих богатств Калабрии); однако прелести пастушеской жизни, столь поэтически воспетые его соотечественником Феокритом, привлекали его, как вскоре выяснилось, крайне мало. И вот, подобно Джотто, Адам стал испытывать сильнейшую склонность изображать на песке людей, деревья и животных, и если бы он чудом попал в мастерскую какого-либо Чимабуэ, то стал бы большим художником. К несчастью, ученику недоставало учителя, и отсутствие учебных занятий не дало развить его природные способности, так что молодой Адам остался ремесленником-мазилой.

Правда, заявляя это, мы впадаем в свойственный нашей эпохе недостаток: беремся судить обо всем с точки зрения нашей цивилизации; достойный живописец, кого мы непочтительно назвали ремесленником-мазилой и кто безоговорочно, быть может, считался бы таковым в Париже, Лондоне или Риме, в масштабе своего края считался выдающимся художником, чьи произведения в один прекрасный день заслужили такую репутацию, что ими вынуждена была заняться неаполитанская полиция, и мы сейчас расскажем, при каких обстоятельствах подобного рода заботы овладели этим учреждением, по-отечески пекущимся обо всем.

Метр Адам уже успел массовым изготовлением более или менее броских вывесок заслужить предваряющий его имя титул, когда произошла контрреволюция 1798 года. Фердинанд и Каролина, изгнанные французской оккупацией, прибыли, как известно, на Сицилию на корабле контр-адмирала Нельсона и, перенеся резиденцию правительства в Палермо, оставили Неаполь в руках Шампионне, который тотчас же провозгласил Партенопейскую республику. К несчастью для новоиспеченных вольноотпущенников, король и королева, наполовину лишенные трона, имели в своем окружении кардинала Руффо — решительного человека, взявшегося вернуть трон законным правителям. И потому он с двумя спутниками высадился в Калабрии и во имя святой веры обратился ко всем, кто остался привержен исконным роялистским принципам. На первый же призыв откликнулось человек пятьсот-шестьсот; смелый воитель решил, что этого достаточно, а поскольку, для того чтобы отправиться в путь, ему не хватало лишь знамени, вокруг которого сплотились бы его солдаты, он решил призвать к себе художника, чтобы изобразить на штандарте Богоматерь Кармельскую, ибо он вверил свое предприятие ее попечению.

Метр Адам был в это время в расцвете сил и таланта; преисполненный уверенности в себе, он предстал перед Руффо и, узнав, что от него требуется, создал затребованное изображение Мадонны с такой быстротой и полнотой чувств, что это целиком удовлетворило кардинала и как священнослужителя и как военного. Генерал-прелат, присвоивший себе этот двойной титул, который объединял духовную и светскую стороны его натуры, пообещал художнику исполнить любое его желание. Тот попросил у него как у лица духовного благословение, а как у лица светского — исключительное право изображать на всех белых стенах, имеющихся в радиусе десяти льё, Мадонн и души чистилища. Эта просьба, какой бы чрезмерной она ни казалась присутствующим, была тотчас же удовлетворена. Руффо сумел восстановить королевство и вернуть Фердинанда и Каролину в столицу, и Адам, изо всех сил способствовавший этому свершению, беспрепятственно наслаждался привилегией, предоставленной ему в награду за патриотизм и верность.

Те из наших читателей, кто путешествовал по Италии и лично наблюдал почитание подобного рода изображений со стороны неаполитанских и калабрийских крестьян, без труда поймут, сколь важна была для метра Адама подобная монополия. Получалось, что, если какой-либо монастырь желал иметь новое изображение Мадонны или подправить старое, он обязан был обратиться только к метру Адаму. А поскольку метр Адам обладал монополией, то условия ставил он сам; причем, как правило, эти условия сводились к предоставлению ему разрешения в течение более или менее продолжительного срока вместе с ризничим общины собирать пожертвования возле святого образа, а затем полюбовно распределять их между заинтересованными сторонами. Что же касается изображения душ чистилища, то тут дело обстояло несколько сложнее: стоило умереть кому-либо из богатых крестьян, метр Адам вне зависимости от истинных намерений Господа поместить душу усопшего в ад или, соответственно, в рай, предусмотрительно изображал ее пребывание в чистилище. Само собой разумеется, к многочисленным головам, что возвышались над вздымавшимися к небу языками пламени, и к молитвенно воздетым парам рук безжалостный Минос присовокуплял еще одну голову и еще одну пару рук, причем портретное сходство было столь разительным, а сжатые руки выдавали такое отчаяние, что у родных и близких не хватало душевных сил бросить так красноречиво заявляющую о себе душу на глазах всего народа, не позаботившись о молитвах и пожертвованиях за упокой. В результате наследники для спасения собственной чести и для облегчения пути в рай душе покойного вынуждены были заказывать множество месс у местного священника и ублаготворять обильными денежными приношениями художника. И тогда всякий добросовестно исполнял свой долг: каждое утро священник служил в честь усопшего мессу, и каждый вечер художник убирал по языку пламени и разглаживал на лице грешника по гримасе; по мере того как наследники шаг за шагом исполняли долг милосердия, они получали возможность с удовлетворением следить за тем, как наглядные последствия их благих деяний отражаются на лице страдальца и как постепенно отчаяние обреченного на вечное проклятие сменяется на блаженство праведника. А когда уже прочитаны все мессы и совершены все пожертвования, наступает прекрасный миг и преставившемуся пририсовываются крылья. Родные и близкие делают последний денежный взнос, и на следующее утро то место, где ранее был изображен усопший, оказывается пустым: счастливец, спасенный благодаря милосердию тех, кого он оставил на земле, вознесся на Небеса.

И так в продолжение лет двенадцати метр Адам честно предавался столь невинному промыслу, не испытывая при этом ни малейших затруднений, разве что его набожные помощники изредка ворчали, а порой намекали ему, что душам чистилища требуются только мессы и что они могли бы прекрасно обойтись без денежных пожертвований. Но вот однажды фра Бракалоне, ризничий церкви в Никотере, по поручению приора пришел к художнику, предложив ему обновить установленную в стене огромного сада напротив церкви гипсовую Мадонну, ранее творившую превеликое множество чудес, однако, несомненно из-за того, что о ней забыли и ею пренебрегали, уже более десяти лет не подававшую о себе никаких вестей и ничем себя не проявлявшую; причиной, по которой приор вдруг вспомнил о святом образе, явился страх, охвативший всю Нижнюю Калабрию из-за слухов о неком разбойнике по имени Марко Бранди, причем подозревали, что он обосновался где-то по соседству. И тогда члены церковного совета Никотеры решили, что следовало бы чем-нибудь ублажить святой образ, и благодарная Мадонна в свою очередь тогда сделала бы что-нибудь для деревни; одновременно для надежности была направлена срочная депеша судье в Монтелеоне, в которой обрисовывалось положение вещей и содержалась просьба прислать жандармов.

Метр Адам с истинно христианским пылом приступил к исполнению задания. Под его кистью лицо Мадонны обрело прежнюю свежесть, лоб — сияние, а одежды — краски. В продолжение всей этой работы художника окружали любопытные, что означало, до какой степени серьезно деревня относится к этому общенародному делу, совершавшемуся у нее на глазах, и когда работа над образом подошла к концу, все стали радостно поздравлять метра, а тот отвечал на похвалы с чисто артистической скромностью, вполне искренно соглашаясь с мнением своих земляков о том, что он сотворил шедевр.

Со своей стороны судья в Монтелеоне ответил на крик отчаяния своих подопечных тем, что дополнил духовную защиту Никотеры защитой светской. Иными словами, как только бравые жандармы прибыли, они тотчас же приступили к действиям и выбили Марко Бранди с прекрасно подготовленных позиций, где он, сделав все, что было необходимо, собирался встать на зимние квартиры, рассеяли его отряд, а самого предводителя стали преследовать столь решительно, что он, очутившись в западне между стражниками и городом, еле-еле успел проскочить в каштановую рощу, непосредственно примыкавшую к стенам аббатства. Благодаря быстрому и продуманному маневру роща была окружена и прочесана вдоль и поперек, но, увы, это оказалось безрезультатным: Марко Бранди исчез. Проверялись дерево за деревом, куст за кустом — все напрасно, хотя не был оставлен без внимания и не проверен штыком ни один пучок травы. И тогда был сделан вывод, что здесь не обошлось без колдовства.

Прошла неделя, о Марко Бранди не было никаких известий, и потому, полностью осознавая всю степень опасности, жандармы удвоили бдительность, а жители деревни — молитвенное рвение. Еще ни одной Мадонне так не поклонялись, ни одну так не нежили и не лелеяли, как ту, что создал метр Адам. Самые богатые из окрестных крестьянок вверяли ее попечению свои серьги и ожерелья, рассчитывая забрать их назад, как только будет схвачен Марко Бранди, но пока они давали Мадонне свои драгоценности как бы взаймы. Ночью и днем у святых ее стоп горела лампада, а питала ее святая женщина, которую звали сестрой Мартой. Каждое утро она ходила из дома в дом, собирая как добровольное даяние лампадное масло, и каждый вечер употребляла по назначению собранное днем, причем масла всегда оказывалось достаточно, и достойная женщина не должна была ничего добавлять от себя. Напротив, все старались пожертвовать как можно больше и испытывали от этого удовольствие, правда рассчитывая на то, что благочестивая женщина помянет их в своих молитвах, и от сестры Марты стал исходить запах святости на десять льё окрест. Как у святой Терезы, у нее тоже бывали видения; несколько раз в течение суток, а то и двух она не вставала с постели, пребывая на ложе неподвижно, но с открытыми глазами и искаженным от судорог лицом; врач называл это падучей болезнью, а фра Бракалоне — исступлением.

И вот случилось так, что в продолжение описываемых событий сестра Марта вдруг стала жертвой очередного приступа и в течение двух суток не в состоянии была предстать перед Мадонной и исполнить свой долг. Однако в Италии до такой степени уважительно относятся к праву каждого трудиться на избранном им поприще, что ни одна из женщин, как бы набожна она ни была, не осмелилась подменить сестру Марту, поэтому в течение полутора суток масло выгорело, так что лампада у святого образа погасла.

Заканчивались вторые сутки, и быстро надвигалась темная ночь; к небесам вознеслась «Аве Мария» — последняя предзакатная молитва; улицы опустели, и даже маленькие дети, игравшие рядом с Мадонной, собрались домой; но тут внезапно как будто бы из ниши, где находилась Святая Дева, отчетливо прозвучал ясный и звучный голос, назвавший по имени того из мальчишек, кто находился ближе всех к ней. Потрясенные дети обернулись к нише.

— Паскарьелло! — повторил тот же голос.

— Что вам угодно, Мадонна? — спросил ребенок.

— Отправляйся к сестре Марте, — последовал ответ, — и скажи ей, что уже двое суток она забывает подливать масло в мою лампаду.

Паскарьелло не потребовались новые напоминания; он со всех ног помчался во главе стайки мальчишек, восклицая: «Чудо! Чудо!» — пока весь в поту, едва переводя дыхание, не замер перед Мартой как раз в ту минуту, когда та, пробыв двое суток в оцепенении, начала приходить в себя.

Святая женщина выслушала, что сказал ей ребенок, и, пока она мало-помалу оживала, на нее нахлынули воспоминания и она в присутствии собравшихся у ее ложа соседей, потрясенных столь невероятным событием, заявила, что Дева на самом деле явилась ей и произнесла те же слова, что передал Паскарьелло. Теперь о чуде кричала вся деревня, а не одни только дети. Под аккомпанемент нестройного хора восклицаний, выкриков и песнопений сестра Марта встала и направилась к чудотворному образу. А Паскарьелло стал предметом всеобщего почитания и был триумфально водружен на плечи двух могучих калабрийцев. Затем процессия, очутившись перед ликом Мадонны, по указанию сестры Марты замерла, продолжая петь литании Святой Деве; и тут, воспользовавшись обстоятельствами, с одной стороны появился фра Бракалоне, а с другой — метр Адам, и оба стали собирать пожертвования: один на свой монастырь, другой — на самого себя; в это время избранница Божья в одиночестве приблизилась к образу Девы и какое-то время тихим голосом разговаривала с ней. Наконец, по окончании беседы, результата которой каждый ждал с нетерпением, сестра Марта вернулась к собравшимся и объявила от имени Мадонны, что та ей призналась, до какой степени она поражена отсутствием веры у жителей Никотеры, ибо они, чтобы оградить себя от действий Марко Бранди, осмелились усомниться в достаточности покровительства со стороны Всемогущей Девы и обратиться за помощью сугубо земного характера в виде взвода жандармов. Святая Дева категорически отказалась быть участником подобного союза и заявила, что жителям деревни надлежит сделать выбор между духовными и мирскими средствами защиты и что нельзя одновременно полагаться и на Деву и на жандармов; при этом собравшимся достаточно лишь высказаться, на кого они предпочитают положиться. Если они рассчитывают на жандармов — она не скажет ни слова против и не станет воздействовать ни на чью совесть; однако тогда она снимет с себя всякую ответственность за ход событий и целиком и полностью возложит это на жандармов. Если же, напротив, собравшиеся изберут ее — она будет в ответе за все и при этом гарантирует, что начиная с нынешнего дня и в продолжение трех лет никто более и слова не услышит о Марко Бранди.

В выборе сомневаться не приходилось. Со всех сторон раздались возгласы: «Да здравствует Мадонна! Долой сбиров!» — и несчастные жандармы, отозванные со всех постов, где они в течение недели упорно и смело стояли на страже, и заслужившие лучшего воздаяния за свои труды, были в ту же ночь отправлены в Монтелеоне под улюлюканье многочисленной толпы, причем многие из собравшихся предлагали даже побить их камнями.

Вследствие этого Мадонна метра Адама осталась хозяйкой положения и победительницей на поле боя. К чести ее поспешим сообщить, что обещание не пропало напрасно и что действительно с этого времени ни в Никотере, ни в ее окрестностях никто более ни от кого не слышал об ужасном Марко Бранди.

II ПОЧТОВАЯ КОНТОРА

Вскоре слухи о чуде распространились от Реджо до Козенцы и вызвали волну поклонения святому образу; окрестные Мадонны также в свою очередь пожелали доказать, что и они достойны внимания, поэтому одни стали вздымать руки, другие вращать глазами, а третьи размыкать губы, но ни одна из этих Мадонн не заговорила, — таким образом, победа безоговорочно досталась Мадонне из Никотеры и именно к ней стали стекаться паломники со всех уголков Калабрии. После нее самыми главными в этой истории стали трое: Паскарьелло, к которому она обратилась первому; сестра Марта, которая говорила с ней с глазу на глаз, как Моисей с Господом; наконец, метр Адам, который восстановил образ столь блистательно, что Святая Дева, несомненно преисполнившись радости по поводу того, как обновилось ее изображение, явила то чудо, о котором мы только что рассказали. Что же касается фра Бракалоне, то он во всей этой истории оказался как бы не у дел. К тому же это отразилось на приносимых ему пожертвованиях, так что существенное их сокращение породило у него злобу по отношению к метру Адаму, чья популярность за короткое время отодвинула его в тень.

Следует при этом добавить, что триумф трех упомянутых личностей оказался полнейшим, ведь до этого Паскарьелло никогда не был даже в самой малой степени объектом внимания со стороны земляков, разве что кто-нибудь из славных крестьян, будучи выведен из себя проказами мальчишки, вступал в соприкосновение с какой-нибудь частью его тела при помощи ладони или подошвы сапога; и вот Паскарьелло, до этого памятного часа бегавший по улицам Никотеры в отрепьях, обычных для неимущих сицилийцев и калабрийцев, так что одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он принадлежит к числу тех несчастных, кто носит одни лишь дырявые изношенные лохмотья, напоминающие добытую после долгой борьбы паутину какого-то гигантского паука, — этот самый Паскарьелло вдруг оказался разодет с головы до ног за счет общины в самый лучший бархат, какой только можно было достать в Монтелеоне, и внезапно стал предметом всеобщего любопытства, выступая на помосте, сооруженном радом с образом Мадонны, источником его благоденствия, и каждый бросал ему апельсины, гранаты и каштаны, он же бросал в толпу кожуру, из-за которой его почитатели ссорились, словно из-за реликвий; так что Паскарьелло, вместо предназначенных ему от рождения трудов и забот, вдруг увидел перед собой будущее, окрашенное в розовые тона, и он дерзко и беззаботно окунулся в эту жизнь, будучи абсолютно уверен в том, что вслед за столь безмятежным времяпрепровождением его рано или поздно причислят к лику святых.

В свою очередь, и сестра Марта не была обделена общественным вниманием. Благосклонность, выказанная ей со стороны Мадонны, заставила навсегда умолкнуть слухи, наносившие ей существенный урон, ибо злобные и недоверчивые души до тех пор стремились по поводу и без повода ее опорочить, заявляя даже, будто у этой превосходной женщины ранее были деловые отношения с бандой под предводительством отца Марко Бранди (этот почтенный старец по завершении своей карьеры удалился от дел и жил в Козенце, окруженный всеобщим почитанием). Позже мы расскажем, каким образом и при каких обстоятельствах столь уважаемый труженик отказался от своей карьеры, которую, однако, с честью продолжил его сын; но сейчас нам не хотелось бы уходить в сторону от сюжета, и потому мы вернемся к сестре Марте, чья репутация наконец победила все эти слухи и сплетни, ведь Мадонна избрала именно ее, чтобы она наполняла маслом стоящую перед образом лампаду; кроме того, сестра Марта разделила со святым образом привилегию совершать определенные виды исцеления, так что если речь шла о чудесах второго порядка, то обращались обычно к этой благочестивой женщине.

Что же касается метра Адама, то он оказался на вершине славы и жизнь его стала пределом мечтаний для любого художника: как только он сотворил говорящую Мадонну, все церкви, даже самые бедные, пожелали заказать ему такую же и он стал изготавливать Святых Дев по десять скудо за штуку, причем, несмотря на столь невероятно большую цену, не испытывал недостатка в заказах и даже не успевал с ними справляться. В результате этого в скромном хозяйстве бедного художника произошли существенные перемены к лучшему, чему он безмерно радовался, прежде всего за свою дочь, которую он всегда пылко любил и о которой нежно заботился; Джельсомина теперь не выходила из дома иначе как нарядившись на зависть самой Мадонне, что крайне возмущало фра Бракалоне, который ни разу не упускал возможности заявить, будто все это добром не кончится, ибо дьявол не настолько слаб и глуп, чтобы не воспользоваться человеческой гордыней и не обречь душу на вечное проклятие.

Предсказания фра Бракалоне не замедлили свершиться, пусть даже частично: слухи о чуде докатились в одну сторону до Неаполя, а в другую — до Палермо; в Королевстве обеих Сицилий только и говорили, что о паломничестве в Никотеру к Мадонне, поэтому правительство, видя, какое огромное число паспортов заказывается для поездки в Монтелеоне, заподозрило, что не одно только религиозное рвение вызвало столь значительное перемещение народа. Оно не замедлило сообразить, что из данных обстоятельств извлекают пользу карбонарии и что из десяти или двенадцати тысяч паспортов, выданных для поездки в Калабрию, более трех тысяч вручено по запросам лиц, принадлежащих к той или иной венте королевства. Дело происходило в 1817 году; Европа начала поворачиваться в сторону революций; Фердинанд, только-только вернувшийся из изгнания, вовсе не собирался вновь туда отправляться и потому послал три тысячи солдат в Монтелеоне и три тысячи в Тропеа; в довершение к этому, чтобы искоренить зло в зародыше, он велел отправить Паскарьелло в исправительный дом, вынудил сестру Марту уйти в монастырь и повелел Мадонне самым решительным образом более не совершать чудеса без его непосредственного распоряжения.

К величайшему изумлению жителей Никотеры, Мадонна повиновалась; более того, полиция, одержимая манией все объяснять, даже вещи вовсе необъяснимые, утверждала, будто бы сестра Марта призналась на исповеди настоятелю, что возобновила с отрядом сына те же отношения, какие у нее были раньше с бандой отца; таким образом, получалось, несмотря на явно святотатственный характер подобных предположений, будто бы Марко Бранди, которого преследовали, как мы уже рассказывали, и загнали в небольшой лесок, перелез через стену монастырского сада и там укрылся, причем никому не пришло в голову отправиться с обыском и туда. Это обстоятельство, должно быть, стало известно сестре Марте, и она каждый вечер под предлогом наполнения маслом лампады ходила к Мадонне и, пользуясь темнотой, передавала съестные припасы бандиту через отверстие, пробитое в стене; тот же вынужден был там скрываться, поскольку повсюду были расставлены часовые и путь в горы оказался закрыт. Но когда сестра Марта заболела, провизия поступать перестала. Марко Бранди терпел двое суток; по истечении этого срока он начал понимать, что может избежать виселицы, только умерев от голода; раз не было другого выхода, он рискнул воззвать от имени Мадонны к сестре Марте, напомнив ей, что уже двое суток она не подливает масла в лампаду. Читателю уже известно, как счастливое стечение обстоятельств привело сестру Марту к Мадонне будто бы в ответ на ее зов и как Святая Дева, воспользовавшись устами столь достойной женщины, объявила во всеуслышание о своем отвращении к достопочтенному корпусу жандармов, причем подобное отношение к этому институту со стороны Девы Марии никого не удивило, ибо в Италии, как и во Франции, жандармов в народе зовут «захватчиками Иисуса».

В эту историю особенно не верили, так как распространяла ее полиция, а тому, что рассказывает полиция, никто и никогда не верит; но даже если это и воспринималось как ложь, история эта нанесла Мадонне существенный вред. Само собой разумеется, она рикошетом ударила по метру Адаму, создавшему этот святой образ. Рядом с изображением Святой Девы был поставлен часовой, получивший четкое приказание рассеивать любые сборища, насчитывавшие более трех человек. Теперь пожертвованиям можно было сказать прощай. В свою очередь монастыри из боязни себя скомпрометировать перестали давать метру заказы; тогда он снизил цену на Мадонн, но сделанная им скидка привела к еще большему падению их популярности, а поскольку в дни процветания у честного художника было не больше предусмотрительности, чем у беспечной стрекозы, он вновь оказался таким же бедным, как и раньше, — к величайшему удовлетворению фра Бракалоне, который, как нам известно, напророчил эту катастрофу.

Если бы метр Адам жил один, он воспринял бы поворот фортуны с беззаботностью художника и спокойствием философа; но у него были жена, сын и дочь. Конечно, жена, прекрасная женщина, которая была лишь живым эхом того, что при ней говорили, повторяя последние услышанные слова, беспокоила его мало. Метр Адам видел в доброй Бабилане лишь человека, с кем ему следует делить и радости и горести, и неукоснительно исполнял обязательства, принятые им перед алтарем, так что бедной женщине нечего было по этому поводу сказать, да она ничего и не говорила. Что касается сына, то совсем юным он ощутил великое призвание поступить на королевскую службу, а потому завербовался в пешую артиллерию и, проведя восемь лет под знаменами, добился, поскольку ум его равнялся его энтузиазму, почетнейшего звания капрала, после чего сменил данную ему по рождению фамилию, казавшуюся ему слишком мирной, на гораздо более впечатляющую и выразительную — Бомбарда. Зато отец мог не тревожиться по поводу своего отпрыска: тот вел славную жизнь под сенью казармы и в пушечном дыму, полностью одетый и досыта накормленный за счет правительства, которое содержало гарнизон в Мессине и требовало от капрала в обмен на получаемые ежесуточно три сольдо всего-навсего выйти с надлежащей выправкой на вечернюю и утреннюю поверку, ну а в иные, менее приятные минуты — нанести несколько ударов саблей бандитам, околачивавшимся в окрестностях города; при этом давался совет поражать ударами как можно больше противников, а получать от них ударов как можно меньше, и не для того чтобы сохранить свою шкуру, а для того чтобы не попортить свой мундир.

Но Джельсомина, драгоценная дочь его, модель, с которой он писал своих Мадонн, которой он как художник мечтал подарить все богатства земные и все блага небесные; Джельсомина, на миг вкусившая той пьянящей жизни, которой стремишься достигнуть и о которой всегда сожалеешь, утратив ее; взбалмошная, капризная, своевольная Джельсомина… Каково ей будет без золотых булавок, жемчужных сережек и коралловых бус, какой удар отсутствие всего этого нанесет по ее гордости?.. Вот почему прежде всего от дочери метр Адам скрывал, в какую пучину несчастья он погрузился; в его бедном отцовском сердце поселился страх, что Джельсомина не простит ему преступного низвержения его в нищету. И все же, как бы ни мучила его душу печаль, стоило Джельсомине его позвать, он являлся к ней с улыбкой на устах, боясь лишь одного — что она попросит у него то, чего он не сможет ей дать… Легко догадаться, сколь горестна была для художника мысль, что настанет день, когда он не сможет удовлетворить даже просьбу дочери о куске хлеба!

И вот настал этот ужасный для несчастного художника миг. В тот самый день, когда читатель впервые встретился с ним на дороге, ведущей из Никотеры в Монтелеоне, Джельсомина проснулась, охваченная приливом трогательнейшей сестринской любви. Уже давно не было сведений о капрале Бомбарде, и, повинуясь столь обычному для нее неожиданному капризу, Джельсомина вдруг выказала потребность получить таковые как можно скорее. И стоило ей высказать надежду, что в Монтелеоне лежит от него письмо, и заявить, что желательно было бы как можно скорее узнать, о чем там написано, как метр Адам поцеловал дочь в лоб, отдал жене последние пять или шесть сольдо с наказом купить на завтрак самое лучшее, а сам отправился в путь на голодный желудок, совершенно счастливый, ибо его Нина высказала такое желание, что для исполнения его достаточно было всего-навсего пройти пешком десять льё.

Пока мы рассказывали нашим читателям о жизненном пути метра Адама, тот успел дойти до Монтелеоне и теперь направлялся по крутым улочкам города к почтовой конторе. За несколько шагов от места назначения, куда он шел из такой дали, художник остановился, одной рукой сняв с головы греческую шапочку, а другой отерев плешивый лоб, и, казалось, погрузился в глубокие размышления.

Но стоило ему задуматься на миг, глядя на мир невидящим, отрешенным взором, как осененное гениальным прозрением лицо художника озарилось, в его глазах зажглись веселые искорки, а на губах засверкала улыбка презрительного превосходства. Он поднял голову, как человек, уверенный в том, что мир принадлежит сильным и хитроумным, и храбро двинулся вперед, покручивая скуфейку на кончике пальца, а затем взялся обеими руками за решетку, окружавшую здание почты. Подтянувшись, он замер на мгновение, выражая всем своим видом напряженное ожидание, в то время как почтовый служащий повернулся к нему, подняв очки на лоб, и резким голосом спросил почтенного художника, что ему угодно.

— Нет ли у вас письма до востребования, — проговорил сладчайшим голосом тот, к кому был обращен этот вопрос, — направленного из Мессины в адрес метра Адама, художника из Никотеры?

— Вот оно, — ответил почтовый служащий, порывшись недолго в стопке писем и подавая просителю послание.

— Не соблаговолите ли прочесть его мне, уважаемый? — добродушнейшим тоном обратился метр Адам к чиновнику. — Ведь только такой ученый человек, как вы, способен разобраться в этих каракулях.

— Охотно, любезнейший, — живо откликнулся почтовый служащий, начинавший узнавать в собеседнике калабрийского Микеланджело. — Это, без сомнения, письмо от вашего сына, капрала Бомбарды.

— О Господи, да конечно же это пишет мой дорогой сын! Правда, он лучше владеет банником, чем пером, и, поскольку мое зрение начинает слабеть, я обычно не разбираю половины того, что он хочет мне сообщить.

— Но для канонира это почерк не самый худший, — наставительным тоном заметил почтовый служащий, снисходя к просьбе собеседника, — я сумею разобрать его не хуже, чем печатный текст. Гм! Слушайте, я буду читать. Гм-гм!

Метр Адам зна́ком дал понять, что он внимательно слушает, не пропуская ни единого слова.

— «Мой дорогой отец…» — начал почтовый служащий.

— Да, да, мой сын относится ко мне с уважением и почтением, — перебил его метр Адам.

Почтовый служащий кивнул в знак согласия и продолжал:

«Мой дорогой отец, мы только что пережили такое сильное землетрясение, что, если бы Господь пожелал продлить его еще на пять минут, все уже пребывали бы в раю, уготованном нам Небесами! Я дрался как лев с мессинскими разбойниками, которые, однако, ничего не стоят по сравнению с разбойниками из нашей благословенной Калабрии, так что мне не далее чем вчера удалось изрубить двоих на куски. Теперь мне предоставлен положенный шестинедельный отпуск. Рассчитываю, что как только я его получу, отправлюсь к вам; ждите меня все время, даже если не получите это письмо, и приготовьте для меня ваше благословение и фиги из Пальми, которые, как вы знаете, я так люблю.

Ваш преданный сын

капрал Бомбарда».
— Благодарю вас, сударь, — произнес метр Адам, — вот и все, что мне хотелось знать, а письмо я заберу тогда, когда у меня будут деньги.

И он отошел от решетки, к которой словно прилип на протяжении чтения письма, надел шапочку на голову, повернулся и исчез за углом ближайшей улицы.

III ФРА БРАКАЛОНЕ

Метр Адам находился уже далеко, когда бедный почтовый служащий пришел в себя от изумления. Как и сказал художник, он узнал все, что ему хотелось знать, и потому шел легкой и радостной походкой, ибо прочитанное ему письмо сделало его моложе на десять лет.

Он принадлежал к числу людей, счастливых от природы: их очень легко обрадовать и они самым естественным образом раскрывают душу, вбирая в себя утешение и надежду, точно так же как распускаются цветы, вбирая в себя лучи солнца. И если бы сколько угодно богачей увидели его в эту минуту, когда он на ходу вполголоса напевал старинную песенку и в такт размахивал муштабелем, все они позавидовали бы спокойствию его души, отражавшему неиссякаемую веру старика в Провидение. Да и сам он в тот миг ничего более не желал от Господа.

«Боже, — размышлял он, — я человек, чей путь предопределен свыше. У меня неоспоримый талант, и он принес мне если не состояние, то славу. У меня есть сын, храбрый, как Иуда Маккавей. У меня есть дочь, красивая и непорочная, как Дева Мария, и вскоре оба моих ребенка будут со мной. Те, кого я люблю больше всех на свете, окажутся в моих объятиях уже завтра, а может быть, и сегодня вечером. Как обрадуется Джельсомина, когда я сообщу ей эту новость! Как она бросится мне на шею в знак благодарности за труды мои! И с каким аппетитом мы сегодня поужинаем!»

Но тут, осознав смысл этих слов, а точнее, мыслей, метр Адам остановился и хлопнул себя по лбу, будто внезапно проснулся. Он вдруг вспомнил, что утром отдал жене на завтрак все оставшиеся деньги, а потому на ужин денег уже не было. И подумав, что драгоценной Джельсомине, возможно, нечем будет поужинать, старик внезапно ощутил, что он и сам голоден.

Он печально вздохнул и униженно продолжал свой путь с опущенной головой. Только что ему хотелось лететь домой на крыльях, а теперь он боялся прийти слишком рано. И он замедлил шаг, машинально следуя своей дорогой и размышляя, как найти выход из трудного положения. По пути он увидел две или три свои работы: души чистилища и Мадонны — но зрелище это лишь заставило его еще глубже ощутить преходящий характер благ небесных и мирских. Три года назад, в дни его славы, вокруг этих святых образов скапливались бы толпы молящихся; ему достаточно было бы строго заявить: «Эти изображения нарисовал я!» — и обойти пришедших, как собранных пожертвований не только хватило бы дома на неделю с избытком, но и осталось бы Джельсомине на наряды, какими она повергла бы в зависть всех женщин из Вины и Триоло. А теперь — увы! С тех пор как правительство запретило Мадоннам метра Адама творить чудеса, а неблагодарные Мадонны сочли необходимым повиноваться, создания его кисти лишились какого бы то ни было доверия и стояли одинокие и заброшенные. И даже души чистилища ощущали на себе последствия подобного небрежения, причем метру Адаму даже довелось с горечью увидеть по пути, как один крестьянин скорее из сострадания, чем из почтения, изо всех сил старался убрать языки пламени, пытавшиеся поглотить одну из этих душ.

Это оказалось последней каплей, подточившей душевное смирение художника. Уныние сменилось отчаянием, и когда, поднявшись на вершину холма, он увидел перед собой беленькие домики Никотеры, сгрудившиеся у моря, как стая лебедей у пруда, а чуть поодаль — крохотную, отдельно стоящую хижину, затерявшуюся среди олив, где его ожидали Джельсомина и жена, то он, вместо того чтобы продолжать свой путь, не просто сел, а буквально рухнул у подножия недавно выстроенной стены, которая, будь то иные времена, достойна была бы послужить ему для изображения Страшного суда.

Так он просидел добрых четверть часа, обхватив голову руками, зажав локтями колени и погрузившись в невеселые раздумья, как вдруг кто-то окликнул его по имени. Он поднял голову и увидел перед собой фра Бракалоне и осла, совместно направлявшихся за провизией в соседнюю деревню. Метр Адам был до такой степени погружен в себя, что даже не услышал мелодичного звона колокольчика, при помощи которого учтивое животное оповещало задумавшихся или рассеянных о приближении своего хозяина. Ризничий остановился перед художником и стал рассматривать его сочувственно-насмешливым взглядом.

— Итак, метр Адам, — заговорил он, — что мы тут поделываем? Обдумываем сюжет картины, не так ли, почтеннейший?

— Увы, нет! — отвечал бедняга. — Мне жарко, я устал и присел, чтобы чуточку отдохнуть.

— А вот и отличная стена, — продолжал ризничий, указывая на ту, о которую его собеседник оперся спиной, — она как раз великолепно подошла бы для очередной Мадонны.

Художник вздохнул.

— Да, понимаю, — вновь заговорил фра Бракалоне, — времена ушли, и Мадонны более не творят чудеса, не так ли? Бог мой, если бы вы, как я, пожили среди них, вы бы хорошо знали, кто они такие. Все приходит, все уходит, надо быть философом, почтеннейший.

— Вам-то легко так говорить, — пробормотал старик, — вы ведь утром позавтракали, а вечером поужинаете!

— Вот именно! — покровительственно произнес фра Бракалоне. — Я ведь не великий художник и не ищу земной славы, а уповаю лишь на божественное Провидение, полагая, что искушал бы его, если бы стремился сотворить что-либо трудами рук своих. Я всего лишь бедный ризничий, а мой осел всего лишь бедный осел, но ни я, ни мой осел никогда ни в чем не нуждались — спасибо блаженному святому Франциску, покровителю нашему. Сейчас у нас обоих ничего нет; но вот увидите, если через час вы все еще будете здесь, как мы уже пойдем назад: я с битком набитой переметной сумой, а он — с полными доверху корзинами. Угощайтесь, метр Адам!

С этими словами фра Бракалоне вынул из кармана табакерку и протянул ее художнику, тот же покачал головой одновременно в знак благодарности и отказа.

— Метр, вы поступаете неразумно, — заметил францисканец, с наслаждением втягивая понюшку табаку, зажатую между пальцами, — этот табак обладает чудесными свойствами: излечивает головную боль, разгоняет недомогания и освобождает от грустных мыслей.

— Вы напрасно теряете время, расхваливая мне свое зелье, — резко перебил его старик, — я не принадлежу к числу тех, кому вы раздаете милостыню, и ни у кого не одалживаюсь.

— Вот еще одно унижение, которое я слагаю к ногам блаженного святого Франциска, — проговорил фра Бракалоне, молитвенно поднимая глаза к небу. — Прощайте, брат мой! Да пошлет вам Господь терпение, как ниспослал мне смирение.

С этими словами фра Бракалоне прищелкнул языком, и тотчас же его осел пустился в дорогу, а сам он последовал за ним.

Метр Адам посмотрел им вслед со смешанным чувством презрения и зависти, ведь все, что сказал монах, было верно от начала до конца. Достопочтенный ризничий вместе со своим приором остались одни от многочисленной францисканской общины, разогнанной и упраздненной во время войн 1809 года. В те времена эти двое вынуждены были скрываться, и лишь после второго возвращения Фердинанда на престол и низвержения Иоахима эти весьма уважаемые лица позволили себе выйти из добровольного заточения исовместными усилиями вновь стали обладателями двух лучших келий аббатства и зажили дружно, вполне по-христиански. Поговаривали даже, что, хотя дон Гаэтано и числился приором, истинным хозяином монастыря, вопреки иерархическим установлениям Церкви, был фра Бракалоне. Тем не менее это странное предположение невозможно было подтвердить ни одним убедительным доказательством, и никто не осмеливался заявить, пусть даже это никого бы не удивило, что видел хотя бы раз, как отец Гаэтано звонил в колокола, а фра Бракалоне служил мессу. Таким образом, упомянутые предположения следовало бы отнести к разряду бытующих в народе слухов и сплетен, не заслуживающих со стороны историков не только какой бы то ни было степени доверия, но и вообще внимания.

Единственной истиной во всем этом деле было то, что фра Бракалоне, вместо того чтобы, подобно метру Адаму, возлагать надежды на славу мирскую, разумеется переменчивую и преходящую, избрал, как уже известно, одного из надежных и весьма славных покровителей, которого не в состоянии низвергнуть с Небес ни одна из творимых людьми революций. И потому, в то время как Мадонна из Никотеры целиком и полностью лишилась доверия, святой Франциск таковое сохранил, так что достопочтенный фра Бракалоне не заметил ни малейшего спада религиозного рвения среди почитателей своего патрона: наоборот, число почитателей монаха из Ассизской обители пополнилось за счет тех, кто ранее возлагал свои упования на Мадонну, ибо народ, столь ревностно религиозный, должен во что-то веровать и кому-то поклоняться, и коль скоро есть в наличии тот или иной предмет веры и поклонения, народ этот доволен и счастлив.

Поход фра Бракалоне скорее напоминал набег налогового инспектора, взимающего положенные сборы, чем обращение монаха за пожертвованиями. Он устраивал обход окрестных рынков, где собирал свою десятину со всего, что находилось на прилавках: с рыбы, птицы, овощей, фруктов, хлеба и вина. Маневр выполнялся следующим образом: фра Бракалоне подходил к торговцу и в качестве вступления произносил заветную фразу: «Святому Франциску!» Стоило торговцу услышать эти слова, как он тотчас же становился по стойке «смирно», подносил руку к шляпе, как русский солдат при виде офицера, и позволял фра Бракалоне по собственному усмотрению выбирать среди разложенных товаров то, что тому было по вкусу. Однако, когда речь шла о скоропортящихся или сезонных продуктах, наподобие рыбы и фруктов, цена на которые была непостоянной, торговец из предосторожности заранее уведомлял францисканца об их рыночной стоимости на данный момент. Допустим, услышав уже упомянутую фразу «Святому Франциску!», торговец, все еще стоя по стойке «смирно» и не отрывая руки от шляпы, говорил: «По двенадцать сольдо» или «По пятнадцать сольдо за фунт». И ризничий действовал соответственно, ведя себя сдержанно и скромно, и брал тогда лишь маленькую рыбку или плод с пятнышком. Таким образом, он сохранял за собой общепризнанное право на сбор такого рода пожертвований, не допуская превращения его из-за своей чрезмерной взыскательности в проявление злоупотребления. Мало того, за взятое в форме пожертвований он обязательно давал что-нибудь взамен: скажем, образок святого Франциска с проступающими у него стигматами, или пирожки размером с шестифранковые экю и в форме булочки с венчиком, называемые тут «тараллини», или, наконец, понюшку знаменитого табака, который он предлагал метру Адаму и одна лишь щепотка которого будто бы исцеляет от головных болей, разгоняет скверное настроение и обеспечивает безмятежный сон. В отношениях между фра Бракалоне и крестьянами окрестных деревень господствовало полнейшее взаимопонимание, основывавшееся на доверии одной из сторон и умеренности другой, и единственное, в чем иногда укоряли монаха, так это в отсутствии у него сострадания к ослу, выражавшемся не только в том, что седельные корзины перегружались сверх меры, но и в том, что переметная сума монаха вешалась животному на шею. Так что фра Бракалоне ничуть не преувеличивал, когда говорил метру Адаму, что если тот подождет всего лишь час, то увидит битком набитую переметную суму и наполненные доверху корзины.

Как мы уже говорили, фра Бракалоне продолжил свой путь; но слова, сказанные им мимоходом, вовсе не пропали для метра Адама бесследно. Вид белой стены, казалось специально предназначенной для его кисти, образ осла, который вот-вот вернется перегруженный припасами, пробудили у художника творческий пыл в душе и ощущение голода в желудке. Тем не менее он задумался на мгновение, но уже вовсе не удрученно. Вне всякого сомнения, у него в голове зародился некий грандиозный замысел, рука его стала разрезать воздух, как бы проводя диагонали и окружности и тем самым набрасывая в пустоте невидимый эскиз, уже сформировавшийся в его голове. По завершении этой непродолжительной пантомимы метр Адам поднял голову и повернулся к стене: картина была мысленно готова, оставалось лишь воплотить ее в натуре.



И тогда метр Адам вытащил заветную бутылочку, достал из кармана кисти и краски и, взяв в руки угольный карандаш, отошел от стены, чтобы прикинуть на глаз, какая площадь потребуется для его шедевра; после этого, подойдя к стене вплотную, он с неистовством накинулся на нее, производя черновую разметку, так что не прошло и десяти минут, как контуры были готовы, причем по ним уже можно было точно представить себе, каким будет сюжет фрески.

Разумеется, это была душа чистилища, но от обычных душ ее отличали характерные подробности, присущие определенному лицу. Она была облачена в одеяние францисканца, чем доказывалось, что тело, в которое она прежде вдыхала жизнь, являлось членом этого ордена. И в то время как пламя доходило ему до колен, плечи сгибались под тяжестью двух связанных вместе корзин, и поверх их дьявол клал переметную суму, причем лицо его было каким-то средним между человеческим и ослиным. Композиция получилась в стиле Данте и Орканья, наполовину забавная, наполовину устрашающая, причем в намерениях художника невозможно было ошибиться: это был ничем не прикрытый намек, преисполненный глубочайших упреков на безжалостное отношение фра Бракалоне к бедному животному, которое скромно именовалось товарищем, а на деле являлось просто рабом.

Метр Адам принялся за работу не теряя ни минуты и продолжил ее с рвением и самоотдачей, указывающими, что менее чем через два часа все будет полностью закончено. Согласно канонам изготовления фресок, художник ни разу не провел кистью по одному и тому же месту дважды, так что одним лишь мазком он изображал язык пламени, деталь одежды или очертания плоти; твердость руки была прямо-таки микеланджеловская. Когда картина успешно близилась к завершению, на повороте дороги показался осел и следовавший за ним фра Бракалоне.

Предположение ризничего оправдалось от начала до конца: осел буквально гнулся под тяжестью поклажи, а монах с довольным видом без всякого сожаления подкалывал животное сзади терновой веткой, чтобы оно двигалось побыстрее. Художник заметил их, как только они появились за поворотом дороги, однако, делая вид, будто он никого не видит, продолжал работать, не поворачивая головы и даже не обращая внимания на серебристый звон колокольчика. Чем громче становился этот звон, тем усерднее трудился метр Адам. Наконец колокольчик затих, воцарилась тишина, но затем ее нарушил дрожавший от изумления и гнева голос, вопрошавший за спиной художника:

— Чем это вы тут занимаетесь, метр Адам?

— A-а, так это вы, фра Бракалоне! — воскликнул старик, не оборачиваясь. — Как видите, я последовал вашему совету; действительно, нельзя было пройти мимо столь великолепной стены, не воспользовавшись предоставленной мне привилегией изображать в радиусе десяти льё души чистилища. Если вы ненадолго задержитесь, я допишу голову и, завершив таким образом работу, пойду назад вместе с вами.

На самом деле оставалось пририсовать лишь лицо в клобуке, вписав его в заранее очерченный овал. И тут метр Адам сменил кисть на у́гольный карандаш и с потрясающей быстротой и одновременно фантастической точностью очертил глаза, нос и бороду несчастного. А потом, с той же быстротой перейдя на кисть, метр со знанием дела смешал одну часть киновари с тремя частями испанских белил, затем добавил одну шестнадцатую части умбры и начал прорисовывать лицо. Фра Бракалоне понял, что нельзя терять ни минуты.

— Так вот оно что! — опять заговорил он, причем на этот раз гнев в его голосе явно брал верх над изумлением. — Итак, метр Адам, вы тут рисуете мой портрет!

— Вы так думаете? — небрежно проговорил художник, нанося кончиком кисти последние мазки, составляющие секрет всех великих живописцев.

— Я не просто думаю! — воскликнул фра Бракалоне, хватая мастера за руку, чтобы успеть остановить его, если это было еще возможно. — Я уверяю, что это именно так, а не иначе!

— Вы ошибаетесь, — заметил метр Адам, высвобождая руку и вновь принимаясь за работу.

— Э, нет! Я не ошибаюсь, — возразил фра Бракалоне и попытался вновь перехватить виновную руку. — Об ошибке не может быть и речи, и если бы мой бедный осел смог заговорить, он наверняка сказал бы, что узнал своего хозяина.

Осел тотчас же заревел.

— Вот видите, — продолжал ризничий, — а ведь я не заставлял его это делать.

— Что ж, тем лучше, — заметил художник, пытаясь вырвать свою руку, зажатую собеседником. — Меня всегда упрекали в отсутствии портретного сходства в моих работах, причем вы первый, фра Бракалоне, так смотрите же, как отвечает на это гений и как он за себя мстит.

— Но объясните же, наконец, — продолжил ризничий со все возрастающим беспокойством, — с какой целью, метр Адам, вы создали подобное творение?

— Признаюсь, сугубо материальной, — отвечал художник, — если я более ничего не получаю от того, что жгу мертвых, теперь я буду жечь живых: может быть, хотя бы с этого я поимею что-нибудь. Ну, а в противном случае уж не обессудьте, фра Бракалоне: я помещу вас не в чистилище, а прямо в ад, и коль скоро вы туда попадете, то, как известно, оттуда вас уже не вытащат ни мессы, ни пожертвования.

— Это справедливо, — промолвил ризничий, прочувствовавший всю обоснованность услышанных им доводов и осознавший, что положение его не такое уж скверное, как это представлялось сначала. — Что ж, достопочтенный друг, не поискать ли нам выход?

— Договорились, — согласился художник, — и я совершенно уверен, что не пройдет и двух недель, как вы окажетесь на Небесах. Вас слишком любят окрестные крестьяне, чтобы позволить вам чересчур долго пребывать в столь скверном положении; надеюсь, вы в этом не сомневаетесь?

При этих словах метр Адам одним ударом кисти изобразил искривленный мукой рот жертвы, и теперь не оставалось никаких сомнений в силе ее страданий. По всему телу фра Бракалоне пробежала дрожь, ибо он, похоже, представил себе наяву все те мучения, что родились в воображении художника и были запечатлены его рукой.

— Нет, что вы, я в этом ни капельки не сомневаюсь, — произнес через некоторое время бедняга-ризничий, — но неужели вы полагаете, что, после того как меня увидят в чистилище, а потом извлекут оттуда, ко мне будут относиться с прежним почтением и уважением? Скажите же откровенно!

— Дело в том, — заявил художник, выписывая кончиком кисти слезу на искаженном от мук лице, — что, как вы понимаете, брат мой, ни один человек не может быть уверен в собственном добром здравии, и даже папа, отворяющий другим врата рая, вынужден будет, если дело коснется его самого, передать ключи своему преемнику. В общем, я буду по мере возможности уменьшать мучения грешников и с завтрашнего дня приступаю к сбору пожертвований.

— Однако зачем же втягивать в это дело других? — робко спросил фра Бракалоне. — Не можем ли мы между собой решить вопрос полюбовно?

— Для меня это было бы весьма затруднительно, — отвечал старик, качая головой. — Души из чистилища можно извлечь лишь при помощи месс и пожертвований.

— Что касается месс, то я их беру на себя, — пообещал ризничий, радуясь, что все решается само собой. — Я буду звонить в колокол, а приор станет по привычке их служить, даже не спросив, по ком они.

— Тогда остается вопрос пожертвований, в которых я должен принять участие, — продолжал метр Адам, — а одно из правил вашего ордена, фра Бракалоне, — запрет на продажу и покупку чего бы то ни было за золото или серебро. Так что тут я предвижу определенные трудности.

— С какой стати? — откликнулся ризничий, вкладывая в защиту столько же страсти, сколько его собеседник вкладывал в нападение. — Да, вы правы, нам нельзя иметь дело ни с серебром, ни с золотом, зато мы можем вместо этого предоставить что-нибудь столь же ценное.

— Ну, и что же вы можете предложить? — поинтересовался метр Адам, в первый раз прервавший свои труды.

— У вас красивая дочь.

— Моя Джельсомина? Согласитесь, она настоящий ангел.

— Не пора ли ей по возрасту выходить замуж?

— В день святой Марии ей исполнится шестнадцать лет.

— Мы совершим свадебный обряд бесплатно.

— Это уже нечто, но этого недостаточно.

— У вас сын солдат?

— Уже капрал.

— Это не важно; речь идет не о звании, а о роде занятий: при его ремесле существует немалый риск повредить своей душе, поскольку он наверняка чаще ходит в кабак, чем к мессе.

— Увы, вы совершенно правы, и это меня постоянно тревожит.

— Что ж, мы выдадим ему индульгенции, и тогда он постоянно будет ощущать на себе Божью благодать.

— Устраивает; но что еще?

— Вы сами, метр Адам, уже не молоды.

— Мне почти пятьдесят пять лет.

— В этом возрасте на очень долгую жизнь уже не рассчитывают.

— Дни человеческие заранее сочтены Господом.

— Это ясно, и вы можете умереть в любую минуту.

— Ну и что?

— Я сам обряжу вас в освященную рясу, зажгу шесть свечей у вашего гроба и лично совершу ночное бдение, чего я никогда ни для кого не делал.

— Это последнее предложение меня вполне устраивает, — заявил метр Адам, не будучи в силах отказаться от столь блистательных перспектив, — однако, поскольку, вместо того чтобы отправиться за провизией, выполняя поручение моей жены, я развлекся тем, что нарисовал на стене известную вам картину, а сейчас уже поздно исправлять собственную оплошность, любезно прошу вас, раз уж вы побывали на рынке, отдать мне половину поклажи вашего осла.

— Такую малость! — живо воскликнул ризничий, обрадованный тем, что может так просто отделаться от чистилища. — Помотрите сами и выберите самое лучшее и свежее.

— А это удобно? — спросил метр Адам, протягивая руку к фра Бракалоне.

— Забирайте хоть все! — с воодушевлением воскликнул фра Бракалоне.

— Что ж, — решился художник, начиная замазывать готовую на три четверти фреску, — вот еще один погибший шедевр! Зато у моей дочери будет ужин!

IV МАРКО БРАНДИ

— Вот видишь, жена, — начал метр Адам, заходя в дом, — хоть я и забыл оставить тебе побольше денег, чтобы ты могла сходить на рынок, зато принес провизию; сделай нам хороший ужин в честь нашего сына: он может прилететь сюда с минуты на минуту, подобно пушечному ядру.

— С минуты на минуту? — повторила вслед за ним почтенная Бабилана. — Бедное, дорогое дитя!..

— Так ты действительно получил письмо от моего брата? — спросила Джельсомина, выходя из маленькой комнатки и бросаясь на шею к отцу.

— Да, Нина, да, дитя мое: я действительно получил письмо.

— Так где же оно? Посмотрим, посмотрим! — воскликнула девушка.

Метр Адам сделал вид, будто он шарит по карманам.

— Да ты его, наверное, потерял! — вскричала Джельсомина и жестом избалованной девчонки топнула ножкой. — Ты всегда такой!

— Не брани меня, Нина, — промолвил старик, — я не виноват.

— Но когда, в конце концов, он приедет?

— Не могу сказать точно: не помню даты.

— Не помнишь даты? Ты всегда все делаешь невпопад! Нет, не хочу больше тебя обнимать.

— Вот как ты благодаришь меня за то, что я отшагал восемь льё за новостями?

— Прости, отец! — закричала девушка снова, бросаясь отцу на шею. — Знаю, что я скверная, но я тебя очень люблю, будь уверен.

Старик обхватил голову Нины обеими руками и, глядя на дочь, расплакался от счастья.

— А разве я, а разве я тебя не люблю? Ты понятия не имеешь, как ты мне дорога. Сегодня я нарисовал свою самую лучшую картину… А, да что говорить!

— Ну, а что потом?

— Ничего; иди, помоги матери: похоже, у нас будет великолепный ужин, а у меня разыгрался аппетит.

Это было не удивительно: старик не ел со вчерашнего дня.

Девушка отправилась помогать матери, даже не спросив у отца, каким образом он приобрел столь великолепную провизию, достойную украсить стол кардинала. Но Джельсомина была еще в том возрасте, когда полагают, что о нуждах человеческих заботится сама природа, и когда верят, будто счастье приходит и расцветает само собой, словно ромашки на лугах. Сам же художник уселся на террасе своего крошечного сада, выходившего на побережье.

Тем временем пылающее солнце, в течение целого дня катившееся над лазурным морем, скрылось на западе в волнах медных туч, над которыми, как синеватый конус, подсвеченный пламенем, высилась вершина Стромболи. На юге, словно лента, протянутая на поверхности воды, виднелось побережье Сицилии, а над ним повисали пары гигантской Этны. На севере взгляд упирался в побережье Калабрии, вдающееся в море мысом Ватикано; море, о которое солнце начало гасить кромку собственного диска, перекатывалось огненными валами; посреди этих валов блестели, направляясь в порт Сатина или в залив Санта Эуфемия, запоздавшие, боязливо ползущие суда — менее зоркий, чем у жителей морского побережья, глаз принял бы их из-за белых треугольных парусов за чаек, возвращающихся в свои гнезда. Все говорило о том, что буря ждет лишь захода солнца, чтобы самой вступить в безраздельное господство над природой. И потому казалось, будто солнце погружается с крайней неохотой, оставляя на милость надвигающейся грозы свою империю, словно монарх, отрекающийся от престола. Зрелище было изумительное, и метр Адам, хотя и видел его множество раз, всегда в подобных обстоятельствах испытывал невероятный восторг. Целиком погрузившись в размышления и созерцание, он вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Не оборачиваясь, он сразу же догадался, что это его дочь.

— Правда, Джельсомина, красиво? — воскликнул старик.

— Да что ты! Ведь эта гадость предвещает грозу!

— Ты лучше посмотри, какие чудесные оттенки, какие яркие краски, какие глубокие тона!

— Гляди, отец, как суда спешат вернуться в гавань! А ведь успеют не все, и тех, кто на них плывет, тоже на берегу ждут дочери.

— Ты права, дочь моя, вот звонят к «Аве Мария»: помолись за тех, кто в море.

Девушка тотчас же встала на колени и нежным голоском, не сбиваясь ни на речь, ни на пение, стала напевать «Прославление ангельское». А старик снял скуфейку и стоял, стиснув руки и глядя в небо, точно желая убедиться, услышал ли какой-либо из ангелов, пребывая в вышине, слова его дочери, подхваченные первыми же порывами ветра. Завершив молитву, Джельсомина поднялась было, но отец ее остановил:

— Ты кое о чем позабыла.

— О чем же, отец? — спросила девушка.

— Ты помолилась за моряков, помолись же теперь за путешествующих. Во время урагана горы столь же опасны, как и море, а разве известно заранее, морем должен приехать твой брат или через горы?

— Ты прав, отец, — согласилась девушка, — я действительно позабыла о бедном Бомбарде.

И она вновь приступила к молитве, причем на этот раз отец произносил слова молитвы не про себя, а вслух, громким голосом вторя дочери.

— Ну, а теперь, отец, — спросила девушка, завершив молитву крестным знамением, — ты пойдешь в дом? Ужин готов.

Метр Адам последовал за дочерью, оглянувшись, однако, несколько раз на величественную панораму, уже наполовину ушедшую в тень облаков, которые, словно погребальный покров, чья-то невидимая рука тянула с запада на восток. Время от времени мрачный пейзаж освещали вспышки зарниц, предвещавшие бурю, причем казалось, будто в той стороне находится вместилище пламени; одновременно порывы ветра, проносившегося над головой, уже слышного, но еще не ощутимого, раскачивали верхушки каштанов, в то время как нижние ветви, все до последнего листика, словно замерли, сохраняя полнейшую неподвижность. Подойдя к двери, метр Адам на мгновение замер у порога и прислушался: с запада уже доносились глухие раскаты, но пока еще до того далекие, что нельзя было даже определить, где родился гром: в небесах или на земле. Старик узнал громкий голос природы, в минуты опасности предупреждавшей своих детей, чтобы они искали укрытие от разрушительной стихии.

Столь торжественное зрелище заставило метра Адама на мгновение забыть о том, что он уже сутки не ел; но, стоило ему затворить за собой дверь и увидеть на столе ужин, как воображение его вернулось к вещам гораздо более земным. Почтенная Бабилана приготовила все как нельзя лучше, и, возможно, стол у самого приора был в этот вечер не таким красивым и сытным, как у простого художника, так что метр Адам, в котором счастливо сочеталось духовное с телесным, выкинул из головы все, что ему пришлось совершить за пределами дома ради того, чтобы в доме можно было предаться тому, чем он теперь наслаждался. Восторги чревоугодия оставили далеко позади остатки сожаления по поводу замазанной фрески и последние страхи, что Бомбарда все еще находится в пути; однако с первым же распробованным стаканчиком вина, с первым же отправленным в рот куском начатый труд показался старому художнику, по всей вероятности, до такой степени важным, что он тотчас оказался во власти мысли о нем.

Гром же тем временем становился все более гулким, предупреждая о приближении одной из тех южных гроз, о которой нельзя получить никакого представления, пока его раскаты не раздадутся над самой твоей головой. Ветер спустился ниже и стал стирать все с лица земли, будто желая вырвать с корнем то, что поднималось над ее поверхностью. Время от времени бедная хижина, сотрясаемая порывами ветра, вздрагивала сверху донизу, и тогда Джельсомина, поставив на стол стаканчик или вилку, хваталась за руку отца. С детским ужасом девушка глядела на отца, а тот пытался успокоить ее, касаясь губами ее лба. Что же касается почтенной Бабиланы, то она продолжала есть с беззаботным чревоугодием пожилой женщины, не обращая внимания на бурю, словно ее и не было.

Внезапно в просвете плохо прикрытых ставень блеснуло нечто похожее на молнию, а затем раздался грохот до такой степени оглушительный, внезапный и близкий, что Джельсомина не удовольствовалась тем, что схватила отца за руку, а, бледная и трепещущая, бросилась ему на грудь.

— Это гром, — объяснил, обнимая дочь, метр Адам.

— Это гром, — вторила ему старуха.

— Нет, это не гром, — заявила Джельсомина.

И тут, словно для того чтобы убедить девушку, сверкнула молния, породив такой раскат, который, казалось, прокатился по всему небу, заглушив только что услышанный звук точно так же, как рокот моря заглушает журчание ручейка. Вокруг хижины закрутился смерч; заскрипела крыша, затрещали ставни; даже старый художник испугался, а Джельсомина испустила крик, на который, казалось, тотчас же жалобно ответил дух бури. В тот же миг отворилась дверь и в дом ввалился бледный мужчина без шапки, в одежде, запачканной кровью.

— Я Марко Бранди! — вскричал он. — Спасите!

При виде несчастного, услышав крик отчаяния и призыв к человечности, метр Адам забыл про грозу и, полагая, что за человеком, просящим у него защиту, по пятам гонятся преследователи, не стал тратить время на ответ, а указал рукой на комнату, приготовленную для сына: у бандита же мгновенно сработал инстинкт самосохранения, позволявший ему в один миг сделать выбор между опасностью и надеждой, и, поняв, что опасаться нечего, а надеяться есть на что, он бросился в комнату.

Это видение исчезло так скоро, что те, кто увидел его, могли бы даже принять его за игру воображения, если бы дверь, в которую прошел Марко Бранди, так и не осталась открытой. А вспышка молнии осветила группу всадников, скакавших во весь опор по дороге, ведущей с гор в Никотеру. Тут Джельсомина подбежала к двери и затворила ее; сколь бы кратким ни было присутствие бандита, девушка успела заметить, что это был красивый молодой человек двадцати пяти-двадцати восьми лет; несмотря на то что ему пришлось бежать, лицо его было преисполнено свирепой гордости, причем это выражение, будь то у человека или у льва, означает, что одолеть его можно лишь численным превосходством, но не страхом. Бедное дитя, она, однако, для своего столь простого действия вынуждена была собрать все свои силы и только успела сделать его, как почувствовала, что ноги у нее подкосились, и, чтобы не упасть, прислонилась спиной к стене. Отец же, видя, что Джельсомина близка к обмороку, поспешил ей на помощь; однако новое происшествие вернуло ей силы и привлекло ее внимание.

Группа, похоже состоявшая из одних только пеших, направилась к дому. Отец и дочь с тревогой прислушивались к их приближавшимся шагам. Сомнений не было: к двери подошли несколько человек; затем один из них начал стучать.

— Кто там? — спросил метр Адам.

— Откройте! — раздался голос.

— А кому? — продолжал спрашивать художник.

— Бедняге, который умрет, прежде чем попадет в Никотеру, если ты над ним не сжалишься.

— А что с ним случилось?

— Его чуть не убил Марко Бранди.

Джельсомина вздрогнула; метр Адам глядел на нее: оба не знали, как поступить.

— Отец, отворите, это я, — послышался слабеющий голос.

— Бомбарда! — одновременно воскликнули девушка и старик.

— Сыночек мой! — пробормотала старая Бабилана и поднялась, вся дрожа; чтобы устоять на ногах, она оперлась обеими руками о стол.

Метр Адам открыл дверь.

Пешие жандармы внесли на руках молодого человека в мундире королевской артиллерии; в груди у него была большая рана, откуда потоком хлестала кровь. Старик весь побелел; Джельсомина упала на колени. В эту минуту к хижине подъехали замеченные ранее всадники; молния высветила всю дорогу: она оказалась пустынной.

— Метр, — обратился к художнику командовавший отрядом вахмистр, — ты не видел молодого человека лет двадцати пяти-двадцати восьми, с длинными черными волосами и с бакенбардами до самой шеи, возможно уже раненного? Если ты его видел, скажи нам сейчас же, поскольку именно он пытался убить твоего сына.

На губах несчастного отца появилась мстительная улыбка; он было открыл рот, чтобы обо всем рассказать, но в этот момент Джельсомина вскрикнула, и метр Адам посмотрел на нее: дочь стояла на коленях, заломив руки, и глядела на метра Адама с невыразимой тоской в глазах.

— Я никого не видел, — заявил он.

И, взяв сына на руки, он отнес его в комнату, расположенную напротив той, где скрывался Марко Бранди.

V КОМАНДОР

Спустя полтора месяца после только что описанных нами событий капрал Бомбарда и Марко Бранди примерно через час после «Аве Мария» вышли рука об руку из дома метра Адама: один — чтобы явиться в свой полк, другой — чтобы вернуться в свой отряд. Первый отправился просить об увольнении со службы, второй намеревался подать в отставку. Мы оставим храброго капрала, с которым наши читатели уже успели познакомиться, спокойно следующим в Мессину, и вместе с Марко Бранди отправимся в Козенцу.

Марко Бранди не принадлежал к числу романтических разбойников наподобие Жана Сбогара, представленного Нодье, или созданного нами образа Паскуале Бруно. По отношению к нему лично общество не совершило никакой великой несправедливости, которая загнала бы городского человека в горы. Он просто-напросто был разбойником от рождения: его отец был предводителем одной из банд, а он унаследовал это положение, и вот при каких обстоятельствах.

Плачидо Бранди был командиром одного из разбойничьих отрядов, который формировался в 1806 году в Калабрии для борьбы с французами, оккупировавшими страну. На протяжении шести или семи лет он вел войну в интересах короля; однако по окончании этой войны, поскольку король, будучи занят другими делами, не позаботился о том, чтобы воздать ему должное, Плачидо Бранди решил продолжать войну в собственных интересах. Храбрости ему было не занимать, а люди у него были преданные, выносливые, готовые разделить все превратности судьбы со своим предводителем. Так Плачидо Бранди оказался во главе одной из самых грозных банд, о которой только и говорили на всем пространстве от мыса Спартивенто до Салернского залива.

Несправедливость Фердинанда по отношению к нему сильно его озлобила. Он видел, как люди, ничего не совершившие ради восстановления короля на престоле и лишь последовавшие вместе с двором на Сицилию, где на протяжении восьми лет участвовали в парадах вместе с англичанами, хотя воинские звания обязывали их вести себя совершенно по-иному, по возвращении в Неаполь получили все те награды, что по праву должны были принадлежать другим; те же, чья кровь до сих пор не высохла на дороге, по которой проследовал Фердинанд, чтобы возвратиться на трон, оказались либо в опале, либо в ссылке. В результате этого Плачидо Бранди, давший торжественную клятву вечной ненависти к французским мундирам, распространил ее и на неаполитанские мундиры, так что он воспользовался перемирием именно для того, чтобы обратить оружие против другого противника. Ему от этого было только лучше, ибо он предпочитал воевать со стражниками Фердинанда, а не с вольтижёрами Иоахима.

К этой новой ситуации Плачидо отнесся с полнейшим пониманием. Дружеские отношения с местными жителями остались прежними; его клятва вечной ненависти распространялась лишь на военных. Однако время от времени, поскольку люди в военной форме обычно, в отличие от тех, кто носит другую одежду, имели при себе незначительное количество скудо, он вынужден был изымать их у путешественников, а поскольку англичане стали передвигаться по Сицилии сухим путем, чего они не могли делать во времена французской оккупации, он возмещал свои накладные расходы за счет какого-нибудь неудачливого богача или благородного лорда, так как экспедиции, предпринимавшиеся им из личной ненависти, доходов не приносили.

К несчастью, военачальником он был не слишком даровитым и потому не в состоянии был избегнуть ошибок, чем не преминул воспользоваться его противник. Во время плохо организованного отхода Плачидо Бранди с тремя или четырьмя сподвижниками оказался в окружении целой роты; сопротивление было бесполезно, но, тем не менее, Плачидо Бранди сражался как лев. Однако то, что должно было случиться, случилось: после отчаянной схватки трое сопровождающих были убиты, а сам он оказался в плену. Что касается победителей, то все они были вознаграждены по заслугам: лейтенант получил звание капитана, сержанты стали младшими лейтенантами, капралы превратились в сержантов, а все солдаты были произведены в капралы.

Плачидо Бранди был временно препровожден в Козенцу; мы говорим «временно», поскольку, согласно неаполитанскому уголовному кодексу, судебный процесс над преступником следовало проводить в том самом месте, где им было совершено преступление. В конце концов, никто не собирался вменять в вину пленнику мелкие прегрешения, совершенные в этих местах по отношению к французам, ибо его призывали к ответу за содеянное лишь начиная с того дня, как Фердинанд вернулся на трон. Так что особенно жаловаться не стоило.

Плачидо заявил, что ему не в чем себя упрекнуть, разве что в одном убийстве, совершенном примерно четыре года назад, то есть через несколько месяцев после обращения к новому образу действий. Жертвой был неаполитанский полковник, направлявшийся с Сицилии, где стоял его гарнизон, через Калабрию прямо в ставку. Событие это произошло между Милето и Монтелеоне, так что Плачидо был переведен, соответственно, из Козенцы в Монтелеоне.

Процесс продолжался шесть месяцев; Плачидо приговорили к смерти.

На следующий день после получения уведомления о решении суда Плачидо призвал к себе судебного секретаря: оказывается, ему только что вспомнилось, что после совершения первого убийства он еще раз проявил слабость и потому виновен еще в одном убийстве. На этот раз речь шла об англичанине, направлявшемся из Салерно в Бриндизи; само же преступление свершилось между Таранто и Ориа. Это признание сводило первый приговор на нет: теперь, Плачидо Бранди был препровожден из Монтелеоне в Таранто.

Начался второй процесс; однако на этот раз, поскольку обвиняемый имел дело с гораздо более активными судьями, следствие продолжалось не более четырех месяцев. И опять, как и в первый раз, Плачидо был приговорен к смерти.

Накануне казни к осужденному, чтобы приготовить его к смерти, пришел монах. Елейно-вкрадчивый тон его речей тронул сердце Плачидо, каким бы черствым оно ни было, и он, воспользовавшись столь счастливым стечением обстоятельств и желая обрести спасение души, признался, что после второго убийства он, к несчастью, совершил такое же злодеяние в третий раз — убил богатого мальтийского купца, чей корабль стоял на якоре в порту Мессины. Это произошло в трех льё от Реджо, и именно там, поддавшись дьявольскому наущению, он осуществил свой злодейский замысел. Раскрывшаяся тайна была до такой степени серьезной, что священник испросил у кающегося разрешения предать ее гласности. Плачидо ответил, что он готов во имя искупления грехов претерпеть все необходимые испытания, которым он умоляет Господа подвергнуть его. Тогда монах направился к губернатору Таранто и рассказал ему об убийстве мальтийского купца, присовокупив подробности, не вызывавшие ни малейшего сомнения. Губернатор соответственно распорядился о приостановлении казни, и Плачидо под надежным конвоем посадили на корабль в Бриндизи и через неделю доставили в Реджо, где он и сошел на берег.

Там все еще помнили об исчезновении негоцианта, в убийстве которого признался Плачидо. А поскольку население Реджо в основном состоит из купцов и мореходов, значительная часть необходимых для разбирательства свидетелей находилась в то время в пути. И потому судебная коллегия вынуждена была ждать их возвращения. По мере того, как эти свидетели прибывали, их вызывали в суд и они давали свидетельские показания. Это обстоятельство в значительной степени затягивало расследование; в результате этого процесс продлился год. Как и во втором случае, Плачидо приговорили к смерти.

И Плачидо стал готовиться к концу, достойному христианина. Поэтому начиная со дня вынесения приговора и вплоть до дня казни он постоянно постился и молился. И священник, явившийся, чтобы приготовить его к смерти, удостоверился в абсолютной искренности его раскаяния. Служитель Церкви всю ночь провел с обреченным на казнь, распевая со своим подопечным литании в честь Святой Девы; утром же, невзирая на усталость, он не согласился на то, чтобы уступить место другому, ибо желал, чтобы честь обращения грешника принадлежала целиком и полностью ему одному.

Плачидо отправился в путь в сопровождении всего города; время от времени он просил остановить осла, чтобы обратиться к людям с нравоучительной речью. На каждой остановке толпа рыдала и люди били себя в грудь; наконец показалась виселица. Процессия сделала последнюю остановку, и приговоренный обратился к горожанам со столь трогательной речью, что вокруг слышались лишь всхлипывания и громкий плач. Внезапно он осекся, словно на него нахлынуло какое-то тяжкое, неожиданное воспоминание; все стали умолять его продолжать.

— Увы, братья мои! — воскликнул Плачидо Бранди. — Я всего лишь жалкий грешник, не заслуживающий вашего сострадания: если вы полагаете, что знаете обо всех моих преступлениях, то ошибаетесь: моя память мне только что подсказала, что всего лишь за неделю до моего ареста я предал жестокой смерти одного несчастного далматинского торговца, продававшего товары вразнос, — после «Аве Мария» он вышел из Боджано в надежде добраться до ночлега в Кастровиллари. Потому, как вы видите, я недостоин вашей жалости. Оставьте меня, и пусть меня покарает гнев небесный — я вполне того заслуживаю.

При этих словах Плачидо зарыдал так трогательно, что все присутствующие обратились к Небесам с просьбой смилостивиться и даровать приговоренному легкую смерть. Если бы казнь свершилась в этот момент, когда приговоренный находился в состоянии подобного раскаяния, спасение его души было бы обеспечено, но, к несчастью, в толпе оказался судебный следователь. Услышав новое признание осужденного, он отдал приказ страже не делать более ни шагу вперед и, напротив, вернуть Плачидо Бранди в тюрьму. Тот сопротивлялся как мог: он во что бы то ни стало хотел умереть. Чтобы отвести его назад в камеру, пришлось применить силу. Как только его туда доставили, у него тщательнейшим образом отобрали все предметы, при помощи которых он мог покончить с собой, так что жандармы были весьма довольны, обнаружив его живым и здоровым, когда глубокой ночью пришли за ним, чтобы перевести его из Реджо в Кастровиллари.

Как только Плачидо Бранди оказался там, стало ясно, что он говорил правду, так как, согласно его заявлению, труп был обнаружен именно в том месте, на какое он указал. Это обстоятельство, ставшее подтверждением искренности новых признаний обвиняемого, сократило ход разбирательства. Процесс продолжался всего лишь три месяца и двенадцать дней, и, как и в третий раз, Плачидо был приговорен к смерти.

К величайшему всеобщему изумлению, Плачидо на этот раз не выказывал такой самоотрешенности, как это было во время предыдущих процессов. Он был нетерпелив с тюремщиком и рассеян с исповедником. Наконец, когда настало время отправиться на виселицу и палач передал ему одеяние кающегося грешника, в котором ему надлежало принять смерть, Плачидо, воспользовавшись тем, что палач доверчиво развязал ему руки, подставил тому подножку и ринулся в полуоткрытую дверь. Однако двое жандармов, стоявших на посту в коридоре, преградили ему путь, скрестив карабины, и Плачидо Бранди вынужден был вернуться в камеру и позволить завершить его туалет смертника.

Настал миг отправляться. Плачидо был явно обеспокоен. Он взобрался на осла и сел, повернув голову к толпе — лицом к хвосту, а за ним шли толпой члены братства кающихся грешников, чье одеяние он надел. Они несли с собой гроб, в который им затем надлежало уложить казненного, и пели заупокойные молитвы; следует признать, что все это не услаждало приговоренному ни взора, ни слуха. Тем не менее все ждали, что Плачидо вот-вот прервет ход процессии, чтобы произнести очередную из своих великолепных речей, как он в качестве главного действующего лица это сделал во время последней церемонии; но надежды присутствующих не оправдались: Плачидо открыл рот только для того, чтобы пожаловаться на чересчур быстрый ход осла. Его словно подменили: ему больше не в чем было признаваться.

У эшафота исповедник оставил его, полностью передав в руки палача. Плачидо в последний раз поцеловал распятие и весьма храбро ступил на лестницу. Однако легко было заметить, что единственной его нравственной опорой стала сила воли: именно она заставляет решительных людей в тех случаях, когда им приходится умирать публично, принимать смерть достойно. Взобравшись на самую высокую ступеньку, он огляделся по сторонам, ибо у него еще теплился лучик надежды; однако, увидев с возвышения, сколько войск собрано по случаю этой казни, он понял, что его банда, из каких бы преданных людей она ни состояла, неспособна будет выдержать схватку с ними. И тут с ним случилось нечто странное: у него закружилась голова и стали подкашиваться ноги; небо почернело, а земля как бы разверзлась пламенем. Ему показалось, будто он повис над бездной, где его поджидают тысячи демонов с горящими глазами. Ему захотелось кричать, но звуки застревали в глотке, а в ушах звенело, точно голова превратилась в язык колокола. Он сделал последнее усилие и разорвал узы, стягивавшие ему руки, но руки эти не находили точки опоры и стали беспомощно болтаться в воздухе. И тогда он мысленно обратился к Богу, ожидая от него поддержки и помощи; но, пока мозг его собирался с мыслями, он лишился способности видеть и ощущать: палач деликатно воспользовался мгновением, когда приговоренный оглядывался по сторонам, и успел в это время накинуть ему петлю на шею. Так Плачидо Бранди был повешен.

Кающиеся грешники устремились на эшафот, чтобы завладеть трупом, принадлежавшим им с той минуты, как палач спустился с лестницы; однако, поскольку по случайности ни у одного из братьев не было ножа, одни из них приподняли тело за ноги, в то время как другие отвязали веревку, и, как только повешенный оказался в их власти, его по всем правилам положили в гроб, и кающиеся, взяв этот гроб на плечи, зашагали в направлении своей общины, а за ними следовали палач, двое его помощников и осел. Но не прошли они и ста шагов, как тем, кто нес гроб, показалось, будто оттуда раздается приглушенное сипение; однако никто не поделился своими впечатлениями, и они продолжили свой путь. Вдруг сипение сменилось хриплым кашлем, который затем стал до того громким, что шестеро носильщиков мигом остановились и замерли, словно кариатиды. И внезапно они одновременно, будто им был подан знак, выпустили гроб из рук. Выпавший оттуда труп стал судорожно подергиваться и делать гримасы, точно человек, проглотивший рыбью кость. Вне всякого сомнения, Плачидо Бранди сняли с виселицы вовремя.

То же самое подумал палач; вытащив кинжал, обыкновенно имеющийся у исполнителей смертных приговоров, чтобы в подобных ситуациях нанести осужденному последний удар, он поспешил к воскресшему из мертвых, причем тот уже успел осознать грозившую ему опасность, однако не в силах был ее избегнуть. Но тут к бедняге пришла неожиданная помощь: расстояние между ним и палачом заполнили бросившиеся туда кающиеся; они стали утверждать, что Плачидо уже был повешен, поэтому правосудие должно быть удовлетворено, и теперь он принадлежит не людям, а лишь только Богу. Палач настаивал — кающиеся не уступали; палач призвал на помощь своих подручных — кающиеся же сгрудились вокруг своего подопечного, а тот, усевшись на земле, сумелобрести равновесие, благодаря чему ему удалось привести в порядок мысли и протереть глаза. Завязалась схватка между остервенелостью возмездия — с одной стороны, и жертвенностью милосердия — с другой стороны, при этом одни изнемогали от крика, другие исполняли церковные песнопения, одни призывали на помощь дьявола, другие молили Господа защитить их. Короче говоря, невозможно было предсказать, на чьей стороне будет победа, и тут Плачидо, уже пришедший в себя, подумал, что было бы верхом неприличия позволить благочестивым братьям выступать в роли его защитников и подвергать ради него опасности свое собственное спасение, в то время как он сам, будучи в первую очередь заинтересован в благополучном исходе дела, смотрит на все это сложа руки. И тогда он выхватил у мальчика-певчего крест и, пробившись через толпу сражающихся, нанес палачу своим освященным оружием такой удар по голове, что тот рухнул, точно бык, сваленный на бойне. Обе сражающиеся стороны издали громкий крик: против обыкновения, приговоренный к смерти сам убил палача. Подручные палача в ужасе бежали, а кающиеся с триумфом увели с собой Плачидо Бранди, распевая во весь голос «Gloria in excelsis Deo»[1].

Это событие легло в основу пятого процесса; однако на этот раз суд велся заочно. Плачидо не пожелал покинуть обитель братства кающихся грешников, а поскольку их церковь обладала правом убежища, то обвиняемому устроили в ризнице временный приют, в котором он чувствовал себя великолепно, особенно по сравнению с тем местом, где он обязан был бы находиться. Плачидо Бранди был приговорен к смерти в пятый раз; но дело выглядело настолько странным, что его судебные материалы были переданы лично королю Фердинанду, а тот увидел это дело с комической стороны и, не желая идти на риск, губительный для его королевского могущества, так как противостоявший ему человек был явно под защитой могущества Божьего, даровал Плачидо Бранди полное и безоговорочное прощение, однако при условии, что тот порвет со своей бандой и, насколько это возможно, станет вести в Козенце честную жизнь. Это условие показалось Плачидо до такой степени разумным, что он его принял не оспаривая, затем убедился в том, что помилование составлено в надлежащей форме, обнял добрых друзей своих — членов братства кающихся грешников — и радостно отправился к месту назначения.

Так он и стал жить в Козенце с почетом и уважением, а единственным напоминанием о повешении оставался лишь след от веревки на шее, и, поскольку эта отметина была похожа на ленту ордена Святого Януария второй степени, все стали называть Плачидо Бранди не иначе как Командор.

VI БАНДИТ В СИЛУ БОЖЕСТВЕННОГО ПРАВА

Как только Плачидо Бранди был схвачен, сын его Марко Бранди, само собой разумеется, занял место отца. Так что, как мы уже отметили, он стал предводителем не в результате выборов, а в качестве законного наследника, то есть как бандит в силу божественного права.

Марко Бранди, свободный, как все горцы, храбрый, как все калабрийцы, действительно стал настоящим вожаком банды; однако следует заметить, что он занимался своей профессией, как и все, кто обучался своему делу в юности, и оно стало для них ремеслом, а не искусством, — то есть сознательно и преданно, но без энтузиазма.

И все же стоило только Марко Бранди узнать о чудесном избавлении отца от смерти, как он, замаскировавшись, прибыл к нему и выразил полнейшую готовность вернуть в руки отца командование бандой, принятое им на себя в порядке временного исполнения этих обязанностей. Но отец тотчас же объяснил ему, на каких условиях им получено прощение, и, хотя он выразил желание помочь сыну советом и поделиться накопленным опытом, при этом твердо и решительно заявил, что сам он целиком и полностью отошел от дел. И тогда Марко Бранди вернулся в отряд, произвел расчеты со всеми членами банды и перечислил бывшему ее предводителю переводным векселем на лучшего из банкиров Козенцы причитающуюся ему долю добычи за все время его руководства. К ней он присовокупил собственную долю и попросил отца поместить ее наилучшим образом, чтобы в один прекрасный день, когда ему самому тоже захочется уйти на покой, в его распоряжении были полученные подобным образом средства.

Устроив все это, Марко стал продолжать вылазки в горах, к величайшему удовлетворению своих товарищей, которые не видели в Марко Бранди человека, значительно превосходящего их во всем, и вследствие этого, быть может, не слишком его уважали, но зато любили. И потому они испытали глубочайший страх, когда через три года после этого их предводителю, как мы уже рассказывали, еле-еле удалось спастись от преследователей (он избежал пленения лишь перепрыгнув через стену сада аббатства, и все то время, пока он там прятался, его кормила сердобольная сестра Марта). Члены банды безропотно приняли условия, высказанные Мадонной, несмотря на то что выполнение их отрывало отряд от истинного центра разбойных операций на три года. И они отошли на условленное расстояние, устраивая набеги на всей остальной территории Калабрии и с уважением обходили Никотеру и ее окрестности.

Они вернулись туда через три дня после истечения назначенного срока, чему были несказанно рады, поскольку с этими местами, начиная от Шиллы вплоть до Монтелеоне и Пиццо, одних связывала любовь, других — семья, ну а прочих — дружба. Почти везде на них смотрели как на изгнанников, хотя, напротив, только тут они были у себя дома.

В тот вечер, когда разразилась гроза, эти храбрецы спокойно собрались в доме, отстоявшем в нескольких шагах от дороги, чтобы со стаканчиком в руках отпраздновать свое возвращение, и вдруг Марко Бранди, случайно выйдя из дома, увидел капрала Бомбарду, который, как он и написал метру Адаму, направлялся в отчий дом, чтобы провести отпуск в кругу семьи. Марко Бранди унаследовал от отца ненависть к военной форме; возможно, на пустой желудок он удовольствовался бы выражением презрения по отношению к молодому артиллеристу, но несколько стаканчиков калабрийского муската ударили ему в голову, и он решил не дать возможности путнику мирно двигаться к цели. Поэтому он выскочил на дорогу и, поравнявшись с капралом, пошел с ним бок о бок.

В течение минуты молодые люди молча наблюдали друг за другом.

Затем Марко Бранди, смерив капрала взглядом с ног до головы, спросил его:

— Вы военный?

— Некоторым образом, — ответил Бомбарда, подкрутив усы.

— В каких войсках служите? — продолжал расспросы бандит.

— В пешей артиллерии, — заявил капрал тоном, которым подчеркивалось превосходство этого рода войск над всеми прочими.

— Паршивые войска! — заметил Марко Бранди и выпятил нижнюю губу в знак презрения.

Настала минута молчания; в продолжение ее капрал Бомбарда попытался осмыслить только что им услышанное, затем, словно ничего не поняв, он переспросил:

— Так что вы сказали?

— Я сказал «Паршивые войска!» — столь же невозмутимо повторил его собеседник.

— А почему, хотел бы я знать, голубчик мой? — поинтересовался капрал.

— Да потому, что от этих войск больше дыма, чем огня, больше шума, чем дела, — вот почему. А какое у вас звание в этой самой артиллерии?

— Звание капрала, — заявил Бомбарда тоном, в котором предполагалась уверенность говорившего в том, что эти сведения возвысят его в глазах спутника.

— Жалкое звание, — пробормотал Марко Бранди и, чтобы выказать свое презрение к нему, на этот раз, выпятил обе губы.

— Как это «жалкое звание»? — воскликнул молодой военный, все еще сомневаясь в том, что у человека может на деле хватить наглости произнести в его присутствии подобные слова.

— Само собой разумеется, — промолвил Марко Бранди, — разве вы не знаете пословицы: «Besogna dieciotto caporali per far’ un’ coglione»?[2]

He успел бандит закончить фразу, как у артиллериста в руке оказалась сабля.

— Вот видишь, я сказал правду! — воскликнул Марко Бранди, делая шаг назад. — Ты же взял против меня саблю в руки, а я ведь безоружен.

— Ты прав, — согласился артиллерист, убирая саблю в ножны, и продолжил: — А кстати, у тебя есть нож?

— Да разве есть на свете хоть один калабриец, который ходил бы без него? — ответил Марко и вынул упомянутое орудие из кармана штанов.

— Отлично! — заявил капрал, следуя его примеру. — На сколько дюймов деремся?

— На все лезвие, — отвечал бандит, — в этом случае нельзя будет сжульничать.[3]

— Годится! — воскликнул артиллерист, становясь в позицию.

— А теперь, — добавил его противник, — хочешь, я скажу тебе нечто такое, от чего у тебя прибавится мужества, если его тебе недостает. Так вот: если ты меня убьешь, то станешь сержантом.

— А почему?

— Да потому, что я Марко Бранди.

— К бою! — воскликнул артиллерист.

— Защищайся! — воскликнул бандит.

И молодые люди набросились друг на друга словно разъяренные тигры, как это часто бывает на Юге. Дуэль на ножах, должно быть, представляла собой страшное зрелище: схватка на большой дороге, освещаемая зарницами и сопровождаемая ударами грома. Однако, поскольку свидетелей не было, никто не мог бы рассказать, как она протекала. И лишь отряд стражников, направлявшийся из Реджо в Козенцу, выезжая из-за поворота, заметил в эту минуту человека, с громким криком упавшего на дорогу. Одновременно другой человек, увидев всадников, пустился в бегство; жандармы решили, что совершено убийство, и открыли огонь. Марко Бранди, раненный пулей в бок, решил, что он не сумеет вернуться в горы, и бросился в ближайший дом на дороге. Мы уже были свидетелями тому, как случай привел его в дом того самого несчастного капрала Бомбарды, у отца которого бандит и попросил убежища, и как старик, повинуясь первому порыву сердца, готов был выдать его жандармам, если бы не немая и в то же время выразительная мольба Джельсомины.

И лишь безграничная любовь отца к дочери смогла заглушить крик души, взывавший из самых глубин отцовского сердца к мести. Но, когда прошел первый миг душевной борьбы, метр Адам показал себя во всем своем простодушии и величии: ранения обоих противников были весьма серьезными; три дня Марко и капрал Бомбарда находились между жизнью и смертью, и в продолжение этих трех дней метр Адам молился в равной степени как за убийцу, так и за жертву, а в это время Джельсомина, находясь возле двух умирающих, лежавших в одной комнате, бодрствовала, словно ангел надежды и смирения. Что касается почтенной Бабиланы, то она ничего не поняла в происшедшем и знала лишь, что у нее в доме находятся двое раненых. И она щипала корпию для обоих и накладывала им повязки, а поскольку один из раненых был ее сын, она, не прерывая своих трудов, то и дело роняла крупную слезу на тыльную сторону ладони.

На всю Никотеру был один хирург, в роли которого выступал местный цирюльник, человек болтливый, зато легковерный, и потому его удалось убедить, что эти двое молодых людей вместе следовали по дороге, где на них напал отряд Марко Бранди и бросил их тут же, приняв за мертвых. Группа же, преследовавшая убийцу, направилась своей дорогой к Козенцу, будучи уверена в том, что разбойник вернулся в банду, поэтому в деревне никто не подозревал, что же произошло на самом деле. Даже сами раненые долгое время ломали голову над тем, как они оказались вместе. Хирург рекомендовал больным хранить молчание, и как только Марко Бранди пытался заговорить, Джельсомина прикладывала ему палец к губам, а поскольку ему очень нравился подобный способ призывать к молчанию, он послушно воздерживался от разговоров. Что же касается капрала Бомбарды, то сестра добивалась от него тех же результатов, не прибегая к тому же средству. Ей для этого было достаточно приложить палец к собственным губам, и тогда эта юная девушка, потомок древних греков, стройная, грациозная и преисполненная благородства, как и ее пращуры, напоминала этой своей античной позой статую Молчания, найденную при раскопках то ли в Геркулануме, то ли в Помпеях.

Наконец цирюльник разрешил раненым разговаривать тихим голосом; подобная манера диалога также пришлась по вкусу Марко Бранди. Чтобы расслышать сказанное им, девушке приходилось наклоняться над его постелью, а голос бандита был до того слаб, что Джельсомине невольно приходилось чуть ли не прижиматься щекой к его губам. При этом, как бы слаб ни был его голос, Марко все время рассказывал до странности длинные истории, что являлось полной противоположностью быстрому обмену словами, имевшему место в другом углу комнаты между братом и сестрой. При этом, несмотря на то что ранение капрала Бомбарды было более серьезным, по странному и необъяснимому капризу человеческой природы он первым восстановил звучание своей речи. И он воспользовался этим, чтобы спросить у Марко Бранди в одну из тех минут, когда Джельсомина оставляла их вдвоем, что произошло с того мига, когда он лишился памяти. У Марко Бранди не было ни малейшей причины тихо разговаривать с капралом, и ради такого случая он вновь обрел дар речи. В свою очередь капрал поведал бандиту, кто такой его отец и почему после происшествия с Мадонной его положение столь плачевно. Марко Бранди понял, что из-за него началась цепь несчастий, обрушившихся на эту семью, поэтому, будучи парнем храбрым и честным, он решил положить им конец при помощи того, что было в его силах, — женившись на Джельсомине. Когда девушка вернулась, он, сделав вид, будто предыдущий разговор сильно его утомил, тихим голосом завел одну из самых длинных и оживленных своих бесед. Что касается Джельсомины, то она ничего не говорила ему в ответ, а лишь краснела; затем в ту самую минуту, когда, казалось, ничто не предвещало конца этого разговора, она бросилась в соседнюю комнату и повисла у отца на шее, заявив:

— О, послушай, отец, я умру от горя, если ты не дашь своего согласия!



Метр Адам выслушал до конца нежные признания дочери, как человек, понимающий всю серьезность столь доверительного разговора. Он ни в коей мере не собирался перечить Джельсомине в делах любви. Что же касается проблем материальных, то его собственные дела не позволяли ему быть чересчур требовательным в устройстве своих детей. Тем не менее он сделал ряд замечаний по поводу общественного положения будущего супруга дочери. Не то чтобы профессия бандита не была почитаемой и прибыльной, тем более что речь шла о человеке, занимавшемся ею с детства, но жене его она давала слишком много шансов превратиться в вдову. Джельсомина же стала приводить отцу множество примеров того, как молодые девушки из окрестных мест заключали подобные браки и они оказались в высшей степени удачными. Но отец был неумолим: для него это было вопросом дальновидности, а не предубеждения. Тут Джельсомина весьма кстати напомнила ему о старом Плачидо Бранди, живущем в Козенце в почете и уважении, на что метр Адам ей ответил, что это всего лишь исключение, что судьба этого человека висела если не на волоске, то на кончике более или менее прочной веревки и что на вероятностях такого рода нельзя строить счастье своей жизни. Во всех этих доводах была значительная доля здравого смысла, так что Джельсомина, гораздо менее раздосадованная, чем можно было предположить, отправилась к возлюбленному, чтобы передать ему ответ отца.

Это заставило Марко Бранди серьезно задуматься. Как уже известно нашим читателям, он никогда не относился к своему роду занятий с энтузиазмом: он просто действовал храбро и честно, поскольку оба эти качества были ему свойственны и поскольку именно они выручали его в трудные минуты жизни. Поэтому он посоветовал Джельсомине, чтобы она нисколько не беспокоилась, что он признает справедливость доводов ее отца и готов пожертвовать своей профессией ради любви, а потому, коль скоро согласие отца обусловлено его, Марко, отказом от избранного ранее рода занятий, то он готов на это, однако ему придется сменить место жительства и поселиться там, где он не столь известен. К тому же, те средства, что были для него приумножены отцом, будучи вложены в дело вместе с долей, причитающейся ему после расчета с товарищами, не только обеспечат возможность переезда, сколь угодно дальнего и дорогостоящего, но и позволят вести на новом месте, где бы оно ни находилось, если не роскошный образ жизни, то достойное и безбедное существование, и тогда метр Адам сможет сколько угодно рисовать на всех белых стенах Мадонн, неспособных творить чудеса, и неплатежеспособные души чистилища.

Это предложение при сложившихся обстоятельствах в высшей степени обрадовало метра Адама: оно великолепно вписывалось в его собственные планы на будущее, и он принял его так же искренне, как оно было сделано. Марко Бранди обменялся знаками любви с девушкой и знаками доверия с ее отцом: залогом любви был поцелуй, гарантом доверия было рукопожатие. А затем капрал Бомбарда, которого доводы соседа по койке привели к перемене во взглядах на военную службу и который увидел, что его нынешнее положение всего-навсего рабство, лишенное всякого будущего, решил разделить судьбу своей семьи, — вот почему по истечении полутора месяцев молодые люди вышли из дома метра Адама рука об руку и направились: один, чтобы снять с себя обязанности главаря бандитов, другой, чтобы временный отпуск превратить в бессрочный.

VII ТРИ СОЛЬДО КУМА МАТТЕО

Что касается метра Адама, то на его решение уехать из Никотеры и обосноваться где-нибудь в другом месте повлияла прежде всего его любовь к Джельсомине (он и представить себе не мог, что когда-нибудь разлучится с драгоценной своей дочерью), а также, кроме всего прочего, глубочайшая нищета, в которую он оказался ввергнут.

Мы уже говорили о том, как простодушие и величие художника проявилось в его гостеприимстве: дело было в том, что он, предоставив убежище Марко Бранди, забыл не только о мести, но и к тому же о собственной бедности. Ведь что ни говори, а для удовлетворения повседневных нужд обоих раненых потребовались расходы, обрекавшие метра Адама на нищету; но он самоотверженно смирился со всеми последствиями предпринятого им доброго дела. И потому, чтобы одновременно обеспечить и тех, кто болен, и тех, кто был здоров, он стал мало-помалу отрывать от себя предметы, менее необходимые в их скромном хозяйстве; затем шаг за шагом пришлось перейти к постоянно нужной утвари; в конце концов он счел своим долгом поведать о своем стесненном положении Джельсомине, и та немедленно предоставила в его распоряжение золотые булавки, серьги и ожерелье.

Старик со слезами на глазах продал все это, зато на протяжении первого месяца оба раненых не имели оснований пожаловаться на отсутствие необходимого попечения или лечения; по истечении этого срока для метра Адама, который всегда за все рассчитывался наличными и сполна, на протяжении недели пользовался кредитом; последняя неделя выздоровления больных оказалась самой трудной, ибо доверители не только потребовали рассчитаться за уже предоставленные товары, но отказывались давать новые. Тем не менее и эти дни миновали, а поскольку ни капрал, ни Марко Бранди не имели времени, чтобы осмотреть дом, когда они в него входили, то не смогли и понять, в какое запустение он пришел к тому времени, когда они его покидали. Более того: поскольку метр Адам не хотел, чтобы его сын отправился в путь с пустыми карманами, в которых ничего не звенит, он решил воспользоваться старинной дружбой со своим кумом Маттео; тот вначале ссылался на превеликое множество собственных трудностей, но потом, в конце концов сраженный мольбами художника, рискнул, невзирая на свою прижимистость, ссудить метру Адаму три сольдо в ответ на твердое обещание, что если на протяжении недели эта сумма не будет возвращена, то заемщик получит залог, который он потребует. Метр Адам согласился на поставленные условия, так что при прощании, пожимая сыну руку, несчастный отец сунул в его ладонь этот последний знак отеческой заботы, от которого капрал Бомбарда побоялся отказаться, сколь ни ничтожна была эта сумма. По правде говоря, он был далек от мысли подозревать, что, приняв эти деньги, он стал богаче отца на три сольдо.

Лишь когда оба молодых человека отправились в путь, метр Адам ощутил всю полноту испытанных им лишений: дом был пуст, из скудной мебели остались лишь две кровати, на которых недавно лежали раненые. На одной из них уселась Джельсомина, а на другой — метр Адам, в то время как почтенная Бабилана готовила ужин из той провизии, что еще оставалась в доме, но ее могло хватить только на один-два раза, после чего у вконец разорившейся семьи не осталось бы никаких запасов. Джельсомина рыдала. Метр Адам, погрузившись в размышления, искал выход из создавшегося положения. Внезапно в голове у него промелькнуло озарение; он встал и обнял дочь. Принятое им решение заключалось в том, что Джельсомина утром отправится к одной из своих теток, живущей в Тропеа, а поскольку художник не согласился бы расстаться с дочерью навсегда, его бы устроило, если бы она побыла там все то время, пока будет отсутствовать Марко Бранди. По крайней мере, тогда Джельсомина будет избавлена от лишений, ожидавших ее, если она останется дома, а он с почтенной Бабиланой уж как-нибудь сумеет позаботится о себе, если с них спадет бремя забот о дочери. Джельсомина выдвинула ряд возражений; однако, будучи не в состоянии сопротивляться настоятельным просьбам отца, согласилась отбыть на следующий день. На рассвете метр Адам отправился просить Валаама у фра Бракалоне (после известной сделки между художником и монахом установились наилучшие отношения), а поскольку в этот день ризничий не собирался ехать за пожертвованиями, то получить у него осла не составило труда. Джельсомина попрощалась с матерью и взобралась на Валаама, весьма довольного тем, что, отправившись в путь, он, против обыкновения, на этот раз несет на себе столь легкую поклажу.

Метр Адам избрал для выхода такой ранний утренний час в расчете, что дочь по прибытии к тетке попадет к завтраку, ибо тщетно было бы ожидать его дома. Как и предполагалось, родственница приняла племянницу с превеликой радостью и с огромным удовольствием встретилась с мужем сестры. Ей даже захотелось, чтобы он у нее побыл еще денек с Джельсоминой; но старик вспомнил, что дома осталась несчастная Бабилана, одна, без припасов и без денег, на которые она могла бы их приобрести. Он даже не пожелал сесть за стол, оправдываясь тем, что будто бы обещал вернуть Валаама до полудня. Он, однако, попросил разрешения взять с собой предназначенную ему часть завтрака, чтобы, по его словам, поесть в пути, хотя на самом деле он собирался привезти эту еду жене. Распрощавшись с Джельсоминой, он пообещал приехать за ней при первой же возможности.

По возвращении метра Адама ожидало новое несчастье: хозяин дома, в котором он жил, требовавший от него в течение определенного времени погасить задолженность по трем просроченным платежам, оформил право забрать остатки имущества. Узнав это, метр Адам осознал, что настал предел его борьбе и ему придется сдаться; он вынул из кармана еду, привезенную жене, и заверил ее, что свою долю он уже съел; пока жена по случаю такого радостного события на мгновение оторвалась от четок (она всегда машинально перебирала их в те минуты, когда можно было отвлечься от забот по дому и вознести молитвы), он стал расхаживать взад-вперед в состоянии крайнего возбуждения, всегда предшествовавшего какому-нибудь его отчаянному решению. Наконец он остановился перед почтенной Бабиланой, скрестив руки, и по его виду можно было понять, что решение принято.

— Ну, так что? — спросила несчастная женщина, безотчетно испытывая страх.

— Жена, — ответил метр Адам, — настало время собрать все свое мужество.

— Собрать все свое мужество?! — повторила вслед за ним Бабилана наполовину утвердительно, наполовину вопрошающе.

— Без сомнения. Сегодня решили забрать мебель; завтра заберут меня.

— Заберут тебя! — пробормотала бедная женщина. — Но разве мы не можем уехать из этого проклятого места вместе с нашими детьми и зятем?

— Да, но меня не отпустят.

— Тебя не отпустят! Так что же тогда делать?

— Послушай, жена, остается единственный выход.

— Какой?

— Умереть.

— Умереть! — воскликнуло несчастное создание, выронив кусочек хлеба, который дрожащая рука уже поднесла ко рту.

— О, Господи, да, конечно, умереть! Только это единственное средство у меня осталось, чтобы обеспечить спокойную жизнь.

— Объясни-ка! — потребовала жена.

— Тогда послушай! — стал объяснять метр Адам. — Я улягусь в постель; ты отправишься к врачу, а тот ко мне не пойдет, поскольку знает, что взять с меня нечего, к тому же, то ли он меня спасет, то ли он меня угробит, ну а завтра утром я умру, потому что мне не оказали помощь; вот и все. Правда, не исключено, что потом врача, этого мошенника, побьют камнями, чему я буду только рад.

— Так, значит, ты умрешь не по-настоящему? — пробормотала добрая Бабилана, наконец начавшая понимать, что он задумал.

— Умру? Еще чего! Не такой уж я дурак, — отвечал метр Адам, — но как только меня сочтут мертвым, кредиторы, быть может, будут не так уж строги с тобой. Я же договорюсь обо всем с фра Бракалоне — он пообещал меня оберегать — и скроюсь в Риме, а ты приедешь туда ко мне.

— В Рим?

— Да, да, в Рим, в страну искусств. Там, возможно, оценят талант, а здесь к нему относятся с презрением; вдобавок я наконец-то увижу знаменитый «Страшный суд» Микеланджело, о котором так много говорят.

— А кто такой Микеланджело? — перебила его Бабилана.

— Славный парень: он тоже рисовал души чистилища; что ж, посмотрим, нельзя ли сделать что-нибудь подобное.

— Из этого, по-моему, не выйдет ничего хорошего, — возразила почтенная Бабилана и покачала головой, — ведь это значит искушать Господа!

— Какого дьявола тебе представляется, будто нам может быть хуже, чем уже есть? Отчаянные положения имеют то преимущество, что выход из них может быть только к лучшему. Иди-ка, жена, за врачом!

— Э! А если он пойдет?

— Если он пойдет, то, возможно, придется кое-что изменить и мне понадобится умереть по-настоящему. Но успокойся, он не пойдет — так что иди.

— Раз ты так хочешь, придется идти, — подчинилась жена, в течение двадцати пяти лет привыкшая безропотно повиноваться мужу.

И она отправилась за доктором.

Оставшись один, метр Адам устроился у осколка зеркала, перед которым он обычно брился, и начал раскрашивать лицо подобно актеру, играющему в «Семирамиде» роль призрака Нина. Поскольку мы уже в достаточной мере наслышаны относительно степени таланта героя нашего повествования, нет оснований опасаться того, что этот талант оказался не на высоте, когда художник работал над самим собой и в столь ответственную минуту. В итоге на лице старика отразились все симптомы последней стадии смертельного заболевания. Метр Адам следил за ходом этой работы, откровенно любуясь творением своих рук. Наконец, решив, что он загримирован как следует, художник зажег последнюю оставшуюся в доме свечу, установил свет, как это сделал бы Рембрандт, и улегся в одну из постелей.

Едва он успел завершить все эти приготовления, как вернулась Бабилана. Как и полагал метр Адам, врач не то что бы отказался пойти к больному, но, заявил, что у него есть более срочные визиты, и отложил посещение художника на более позднее время. Почтенная супруга только-только собралась довести ответ врача до сведения мужа, как вдруг заметила, что он лежит пластом на постели, освещенный мрачным, дрожащим пламенем последней свечи. Видимость агонии была настолько правдоподобной, что несчастная Бабилана, хотя и была заранее предупреждена, закричала от ужаса при виде столь бледного и искаженного лица. Метр Адам поспешил ее разуверить; но что бы он ни говорил, ее все равно продолжала сотрясать дрожь. Как раз в это время постучали в дверь.

Это был домовладелец, пришедший с понятыми. Он узнал о внезапном заболевании метра Адама и, опасаясь судебного процесса с наследниками, пожелал, если это окажется возможным, забрать мебель еще при жизни художника. Как мы уже говорили, операция эта особого труда не составляла. Побывав в первой комнате, где было уже пусто, понятые перешли во вторую и, не обращая внимания на мольбы умирающего, забрали сначала постель, стоявшую рядом с той, на которой он лежал. Затем, заметив, что метр Адам из утонченного сибаритства, совершенно неуместного у должника, выбрал самую удобную постель, чтобы на ней умереть, они аккуратно приподняли верхний матрас, на котором он лежал распростертый, ловко вытащили два нижних, и положили верхний сбоку. Все это время почтенная Бабилана плакала и молилась. Понятые продолжили обход и, наконец, ушли, оставив обе комнаты пустыми, а сундуки открытыми.

— Ах ты бедный мой, — запричитала Бабилана, когда слуги закона ушли, — и что же мы получили от всей этой комедии?

— От нее, — отвечал метр Адам, — мы получили для тебя, женщина, хороший матрас, а если бы я был на ногах, они забрали бы его с собой. А теперь помолчи: стучат!

— Это кум Маттео, — объявила старуха, заглянув в замочную скважину.

— Прекрасно! Впусти его, — распорядился метр Адам. — Только помни: для него я мертв… Поняла?

Почтенная женщина кивнула в ответ, тем самым давая понять, что ей все ясно от начала до конца, и пошла отворять. Метр Адам скрестил руки на груди, закрыл глаза и приоткрыл рот.

— Бедный мой кум! — воскликнул Маттео, зайдя в дом. — Что ж, от судьбы не уйти.

— О Господи, это именно так! — согласилась Бабилана. — Всемогущий перенес его из этого мира в лучший.

— И как же все это с ним случилось?

— Утром он вдруг почувствовал страшную слабость в ногах и сильнейшее головокружение.

— Я точно так же чувствую себя, когда немножко выпью, — заметил кум.

— Увы! С ним дело обстояло совсем иначе, — заявила Бабилана. — Мой дорогой, мой несчастный муж целые сутки в рот ничего на брал! (Несчастная, считая, что она обманывает, на самом деле сказала правду.) Потом пришел хозяин дома и, как видите, забрал отсюда все.

Кум кивнул в знак того, что он и на самом деле все видит.

— Это, наверно, и нанесло ему последний удар, — продолжала Бабилана, — потому что, как только они ушли отсюда, он умер… Так что теперь они могут похвалиться тем, что убили его! О Боже!

— Бывают же на свете столь безжалостные кредиторы! — воскликнул кум. — А знаете, матушка Бабилана, ваш муж мне должен три сольдо.

— О Господи, конечно, знаю! Бедняга рассказал мне об этом перед смертью и посетовал, что не в состоянии отдать долг.

— А он рассказал вам, что обещал в таком случае дать мне что-нибудь взамен?

— А как же; но, как видите, у нас ничего нет.

— Погодите, матушка, ведь там, куда он отправляется, ему не нужна скуфейка. Мне хотелось ее иметь еще тогда, когда он был жив, а теперь она станет для меня памятью об умершем; если вы мне ее отдадите, я буду считать, что вы мне более не должны трех сольдо.

— Невозможно, кум, невозможно! — воскликнула жена художника. — Он просил, чтобы его в ней похоронили. О Боже мой, Боже мой! Он был таким прекрасным человеком, и мне не хотелось бы, даже в обмен на целое царство, пренебречь хотя бы одним-единственным из его пожеланий.

— Но ведь это дурацкая мысль, — возражал кум, — завещать, чтобы его похоронили в скуфейке! Уж не испугался ли он, что вдруг застудит голову?

— О Боже мой, Боже мой! — повторяла Бабилана, точно от горя не в состоянии была расслышать слов собеседника.

— Хорошо, хорошо, матушка, — пробормотал Маттео, — я сейчас уйду, потому что я до того чувствителен, что, видя вас плачущей, сам могу расплакаться; но, тем не менее, справедливо и то, что ваш муж мне должен три сольдо и пообещал отдать мне залог.

— Ну, и что?..

— А то, что вам должно быть ясно: раз вы не в состоянии отдать мне три сольдо, я не постесняюсь забрать залог, как только обнаружу его. Прощайте, матушка.

— Прощайте, друг Иова, — пробормотала Бабилана.

— А-а! — произнес кум, затворив дверь. — Похоже, ты крепко вцепился в свою скуфейку, почтеннейший; ну что ж, я тоже!.. Так что посмотрим, кто из нас кого переупрямит!..

VIII СКУФЕЙКА

Не успел кум Маттео вернуться к себе, как в двери дома метра Адама постучали в третий раз, но на этот раз пришел настоящий друг.

Прибыв в Никотеру за пожертвованиями, фра Бракалоне узнал о недомогании метра Адама и с готовностью направился к нему, чтобы предложить больному помощь как духовную, так и мирскую. Помощь духовная заключалась в раде заученных наизусть общих мест из проповедей in extremis[4] отца Гаэтано; помощь мирская представляла собой флягу доброго вина из Катандзаро, курицу для бульона и немного рыбы, отменно вкусной и легко усваиваемой. Как видно, фра Бракалоне был прекрасным человеком и твердо держал слово.

Он был на самом деле расстроен, когда почтенная Бабилана провела его в первую из комнат и там объявила о постигшем ее несчастье, а затем спросила, не соблаговолит ли он помолиться у смертного одра. Однако, слушая почтенную Бабилану, ризничий вспомнил, что дал метру Адаму еще одно твердое обещание — устроить ему достойное погребение. Поэтому он ответил отказом, объяснив, что у него и так мало времени, чтобы принять все необходимые меры по организации погребального шествия, но, поскольку ему предстоит ночное бдение в церкви подле покойного, то именно там он и прочтет все молитвы, какие только могла бы пожелать столь взыскательная душа его приятеля. С этими словами он ушел, оставив принесенную провизию и пообещав немедленно прислать подобающий гроб.

Метр Адам не пропустил ни единого слова по ходу беседы и сразу же отметил: в том, что сказал и сделал ризничий, есть одновременно и хорошее и плохое; хорошее — была доставлена провизия, в которой мертвый уже начал нуждаться; плохое — точное следование со стороны фра Бракалоне ранее принятым на себя обязательствам, чему живой ужаснулся. Итак, если фра Бракалоне пробудет всю ночь возле гроба, придется либо смириться с погребением, либо рискнуть посвятить монаха в суть дела. Погребение было бы малоприятно, а откровенность могла быть чревата опасностью. Метр Адам рассчитывал на уединение в церкви, что позволило бы ему ускользнуть оттуда незамеченным, а наутро жена объяснила бы его исчезновение тем, что ей будто бы во сне явилась во всем своем блеске Мадонна из Никотеры, вознесшая метра Адама на Небеса. А потому отсутствие тела объяснилось бы без труда, ведь достойный художник не был, подобно Господу, наделен вездесущностью и не мог одновременно пребывать и на Небесах и на земле.

Однако, как стало ясно, возникла угроза осуществлению столь великолепного плана; но нашим читателям несомненно известно, что метр Адам всегда отличался безграничной верой в Провидение (следует заметить, что те, для кого оно делает меньше всего, полагаются на него в наибольшей степени) и потому занялся настоящим, оставляя будущее в руках Божьих: поручил жене приготовить ужин, да такой, как это приличествует человеку, не евшему тридцать часов и не знающему, когда он еще раз поест.

Добрая Бабилана принялась за дело и при содействии сердобольных соседок собрала то, без чего нельзя было готовить, потому что в доме художника уже и речи не было о горшках, жаровнях и сковородах. А поскольку там нечего было жарить, печь или варить, без этих предметов более или менее успешно обходились. Благодаря проявленному участию (при иных обстоятельствах немыслимому) несчастная женщина благополучно завершила свои труды и через два часа у нее был готов такой ужин, который способен был бы поднять и мертвого; именно так он и подействовал на метра Адама: при виде его он восстал, подобно Лазарю, со столь блаженным видом, что если бы кто-нибудь в это время подглядывал в замочную скважину, то подумал бы, что душа достойного художника начала приобщаться к небесной благодати. Но тут постучали в дверь; почтенная Бабилана поторопилась поставить еду на пол и пошла открывать: оказалось, что принесли гроб.

Это происшествие, которое, возможно, определенным образом подействовало бы на мертвеца менее философски настроенного, чем метр Адам, ничуть не убавило у художника аппетита. Напротив, в данных обстоятельствах он, насколько мог вспомнить, наслаждался едой как никогда. Он уже дожевывал последний кусочек рыбы и заглатывал последний стаканчик вина, как вдруг услышал у самого порога резкое и нестройное пение. Бабилана затрепетала.

— Это ко мне пришли «ангелы», — заявил метр Адам. — В бутылке еще осталось немного вина; пойди, жена, отнеси им. Теперь ведь они явились ко мне не для того, чтобы я им сделал корону из золотой бумаги и картонные крылышки. А я тем временем улягусь в гроб, как и положено честному новопреставленному. Иди, жена, иди!

Старуха послушалась и вышла, затворив за собой дверь, чтобы не мешать метру Адаму делать необходимые приготовления. Действительно, четверо мальчиков из деревенского хора в длинных одеяниях из миткаля, с картонными крылышками и бумажными нимбами, явились к мертвому, которому предстояло провести ночь в церкви. За ними шли носильщики, а за носильщиками — группа жителей деревни, и во главе их вышагивал кум Маттео.

Добрая женщина отдала «ангелам» ту малую толику вина, что у нее имелась; однако, поскольку вследствие всем известной нищеты покойного посланники Небес рассчитывали на одну лишь колодезную воду, их приятно удивила столь неожиданная удача, и как бы мало им ни перепало по сравнению с тем, как их встречают, когда они имеют дело с более состоятельными покойниками, они, тем не менее, с искренней благодарностью затянули «De profundis»[5], а носильщики в это время уложили гроб на носилки и пошли впереди процессии в сопровождении четырех «ангелов», причем сразу же за ними во главе сопровождающих тело следовал кум Маттео, который, поскольку в Калабрии существует обычай нести покойника с открытым лицом, не сводил глаз с благословенной скуфейки, что должна была бы возместить ему утрату трех сольдо.

В церковь прибыли на закате; ее отделял от деревни величественный сад, где в свое время прятался Марко Бранди, и она возвышалась у самого склона горы. Это было одно из тех крохотных живописных строений, которые так любят пейзажисты, ибо теплый колорит камня великолепно прорисовывается на фоне бледной листвы каштанов; как и все аббатство, церковь находилась в довольно плачевном состоянии, но фра Бракалоне, учитывая торжественность случая, при помощи только что срезанных цветов и старинных гобеленов обновил ее наилучшим образом.

Верный данному обещанию, он встретил тело друга на пороге. Носильщики поставили гроб на возвышение, устроенное посредине клироса, и, пока «ангелы» допевали последний псалом, фра Бракалоне зажег вокруг покойника шесть обещанных свечей. Эта скрупулезность еще больше напугала метра Адама, поскольку он уже ни в коей мере не сомневался в том, что достойный ризничий целиком и полностью сдержит данное им слово и просидит у тела всю ночь. Как только пение псалмов прекратилось, «ангелы» вышли из церкви, носильщики последовали за ними, а жители Никотеры — за носильщиками, за исключением, однако, кума Маттео, умудрившегося проскользнуть незамеченным в исповедальню. В результате этого у метра Адама вместо одного стража-хранителя появилось два, и если бы это обстоятельство стало ему известно, то опасения его несомненно обратились бы в безумный страх.

Фра Бракалоне затворил за ушедшими дверь и, усевшись возле возвышения, стал бормотать молитвы. А метр Адам в это время размышлял, что ему лучше сделать. Быть может, стоит подождать, пока фра Бракалоне уснет, что рано или поздно обязательно случится? Или стоит довериться ему и довести до его сведения, что он совершает бдение при живом? Второй вариант показался ему наиболее опасным; впрочем, времени для окончательного выбора было еще достаточно, и метр Адам решил проявить терпение и сохранять ту самую неподвижность, которую он не раз просил у своих моделей, так никогда ее и не получая. Что касается кума Маттео, то тот терпеливо выжидал, рассчитывая в целях осуществления задуманного плана на то же самое, на что надеялся метр Адам, а именно — ризничий либо уйдет, либо заснет.

Время шло, и оба, обманувшись в своих ожиданиях, начали чувствовать себя довольно скверно: один в гробу, другой в исповедальне; но вдруг фра Бракалоне осекся посреди молитвы и вскочил, словно вспомнив что-то очень важное, после чего быстро направился к дверце, выходящей в коридор, который вел через галерею церкви в аббатство. Дело в том, что достойный служитель Господа вдруг вспомнил про одно из обещаний, данных им метру Адаму, и потому помчался изо всех сил в свою келью, находившуюся в противоположном конце монастыря, чтобы забрать оттуда торжественные облачения, приготовленные для погребальной церемонии.

Метр Адам и кум Маттео, каждый в свою очередь, подумали, что настал час избавления; один, лежа в гробу, поднял голову, а другой приоткрыл дверцу исповедальни, причем первый решил, что уже свободен и вот-вот выбежит на волю, а второй вообразил, что уже стал владельцем знаменитой скуфейки. Но в ту минуту, когда каждый из них осторожно выставил ногу — один из гроба, другой из убежища, — с паперти донесся страшный шум и дверь с грохотом распахнулась, открывая дорогу группе вооруженных людей, с бранью и проклятиями рассыпавшихся по церкви.

Тут метр Адам и кум Маттео убрали ноги и в неподвижной немоте стали ожидать дальнейшего развития событий.

IX ДУШИ ЧИСТИЛИЩА

Группа, столь беспорядочно и шумно ворвавшаяся в самый неподходящий момент, была банда Марко Бранди.

С того времени, как разбойники лишились своего предводителя, они стали жертвой достойной сожаления анархии и роковой недисциплинированности. Правда, в течение нескольких дней, непосредственно последовавших за его исчезновением, они еще придерживались привычных для них почти что военных норм поведения, поскольку опасались, что в один прекрасный миг он объявится вновь; но мало-помалу сама мысль о том, что он либо погиб, либо схвачен, стала восприниматься ими как свершившийся факт и в отсутствие сильной руки, подавлявшей дурные страсти, злополучные бандиты стали поддаваться собственным прихотям и действовать, повинуясь зверским инстинктам, лишившись последнихостатков чести и совести, кляня на каждом шагу Бога и дьявола, распевая «Аве Мария» в кабаках и буйствуя в церквах.

И вот в тот день, о котором идет речь, узнав, что в половине одиннадцатого вечера по дороге между Джоей и Милето проследует почтовая карета, перевозящая из Палермо в Неаполь налоговые сборы, человек двенадцать-пятнадцать из числа этих нечестивцев устроили засаду между двумя упомянутыми селениями и, обратив в бегство сопровождавший экипаж эскорт, без всякого уважения к государственным службам наложили лапу на общественные средства; после этого они отправились в харчевню, где поужинали так, словно у них было по два желудка, но ни капли совести. Затем, полупьяные и ни в малейшей степени не доверяющие друг другу, они решили разделить награбленное в церкви, так как, если даже кто-нибудь и вздумает обмануть товарищей, святость места удержит его от этого. Сказано — сделано; однако столь похвальные намерения привели их сюда явно не вовремя с точки зрения как метра Адама, так и кума Маттео.

Сначала разбойников ошеломило то, что церковь оказалась так ярко освещена; но, поразмыслив, они решили, что подобная иллюминация лишь облегчит предстоящий дележ, и, понятия не имея о тех способах, при помощи которых Провидение карает виновных и обращает грешников, обрадовались этому неожиданному обстоятельству. Кое-кто из них, менее очерствевший душой, чем прочие, попытался пояснить остальным членам банды, что подобного рода занятие перед лицом покойника является верхом богохульства; но их, более разумных, единодушно подняли на смех, причем из противоречия, столь характерного для людей грубого душевного склада; громче всех кричали как раз те, кто опасался, что их товарищи заметят царящую в их душах природную неуверенность в себе.

Затем, благодаря сохранившимся остаткам повиновения распоряжениям того из них, кто исполнял обязанности главаря, шум постепенно стал стихать, все расселись в круг, и начался дележ. Начали с монет большего достоинства, затем перешли к средним, а под конец занялись мелочью; но когда расчеты были окончены, осталось три сольдо.

Такую сумму между пятнадцатью разбойниками разделить было трудновато, особенно потому, что это происходило в стране, где еще не была введена десятичная система мер. И тогда решили, что эти три сольдо, не поддающиеся разделу, будут каким-нибудь способом разыграны. Каждый предлагал свой собственный метод: одни советовали сыграть в «орел или решку», другие — в «чет-нечет»; ни один из этих двух вариантов не получил всеобщего одобрения: те, кто сделал эти предложения, настаивали на своем, те, кто их отвергал, упорствовали в своем отказе; разногласия грозили перерасти в ссору, грубые оскорбления явно предвещали безжалостную схватку; но тут возвысил голос тот, кто исполнял обязанности главаря, и заявил, что нашел способ, который удовлетворит всех и одновременно представит собой приятнейшее развлечение для всей их компании. Это вдвойне заманчивое обещание утихомирило страсти, и все смолкли, чтобы выслушать предложение. Выдумка была, действительно, более чем оригинальна: она заключалась в том, что гроб устанавливается таким образом, чтобы превратить покойника в мишень; каждый стреляет в цель один раз из карабина, и тот, кому удастся попасть в самую середину лба, получает три сольдо. Исполняющий обязанности главаря не ошибся: его предложение пришлось по вкусу всем без исключения, что и было подтверждено всеобщими рукоплесканиями.



Все бандиты приняли участие в приготовлениях, необходимых для создания тира нового образца: один рассчитывал расстояние, другой готовил карабин, кто-то отмеривал порох, а кто-то отсчитывал пули. Затем, как только эти приготовления были закончены, все вместе окружили гроб, чтобы затем поднять его, как было оговорено; однако стоило лишь этим нечестивцам прикоснуться руками к гробу, как метр Адам, осознав, что нельзя терять ни минуты, если он не хочет, чтобы его расстреляли, встал в гробу во весь рост и закричал оглушительным голосом:

— Душа чистилища!

Услышав этот крик и увидев это привидение, бандиты бросились вон из церкви, оставив на плитах клироса не только спорные три сольдо, но и пятнадцать долей, которые еще никто не имел времени забрать и которые в сумме составляли семь тысяч пятьсот тридцать франков.

Некоторое время метр Адам простоял с распростертыми руками и разинутым ртом, изумляясь произведенному им эффекту. Потом он ловко выпрыгнул из гроба, полагая, что и для него настала минута умчаться на волю; тем не менее он был человеком достаточно рассудительным, чтобы бросить на произвол судьбы добро, ниспосланное ему самим Господом; припомнив одно из любимых изречений фра Бракалоне, гласившее, что, если один вор заберет себе то, что украдено другим вором, дьяволу остается только рассмеяться, он решил дать возможность дьяволу посмеяться от всей души и забрать себе одному то, что украли пятнадцать воров. После этого он взял кусок материи, служивший ему саваном, расстелил его на полу и мигом сгреб туда все пятнадцать долей. Собрав все до последнего, он с алчностью нищеты стал разглядывать кучу золота, серебра и мелкой разменной монеты, как вдруг почувствовал, что кто-то похлопывает его по плечу и одновременно произносит на ухо слова, столь же ужасные, сколь и неожиданные:

— Разделим, кум, на двоих!

Метр Адам тотчас же обернулся и увидел кума Маттео: тот стоял у него за спиной со скрещенными руками и насмешливо его разглядывал. Выбора не было — оставалось либо потерять все, либо поделить всю эту сумму, тем самым обеспечив молчание и купив сообщника. Метр Адам не колебался ни минуты и, проявив уже известную читателю быстроту и решимость, предложил Маттео сесть перед ним и расстелить платок. В результате раздела у каждого из них оказалось по три тысячи семьсот шестьдесят пять франков.

Оставались еще три сольдо, послужившие причиной спора среди грабителей. Метр Адам посмотрел на них и рассмеялся.

— Вот это те самые три сольдо, — сказал кум Маттео, протягивая к ним руки, — которые я тебе ссудил; отдай их мне.

— Еще чего! — не согласился метр Адам, забирая их себе. — Чудеса, да и только! Я тебе подарил три тысячи семьсот шестьдесят пять франков, а ты требуешь у меня еще какие-то три сольдо!

— Я требую эти три сольдо потому, что я тебе их одолжил, — ответил кум, — и буду требовать до тех пор, пока ты их мне не отдашь. Ты теперь достаточно богат, чтобы отдавать долги. Так что отдай мне хотя бы мои три сольдо.

— Твои три сольдо! Тебе следовало бы сказать, мои три сольдо, так что извини!

— Да отдай же ты, наконец, мои три сольдо! — воскликнул кум Маттео и схватил метра Адама за волосы.

— Да оставь же ты в покое мои три сольдо! — воскликнул тот и ухватил кума Маттео за воротник.

Оба зашли слишком далеко, чтобы уступить; к тому же оба они были упрямы, как и все калабрийцы, так что каждый из них тянул деньги к себе, рыча во всю глотку: «Мои три сольдо! Мои три сольдо!»

Оставим же этих двух достопочтенных противников в свое удовольствие тащить друг друга за волосы и воротник и орать без всякого стеснения, а сами вернемся к отряду Марко Бранди.

Разбойники уносили ноги, словно за ними гнались по пятам все дьяволы ада. Но, несмотря на охватившую их жуткую панику, им все же пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Одни прислонились к деревьям, другие уселись на камнях, кто-то впопыхах бросился ничком на землю, кто-то лег на спину; а когда у всех понемногу стало восстанавливаться дыхание, одному из них пришло в голову, что, быть может, они ошиблись или стали жертвой обмана зрения. Он робко высказал свое мнение, но видение было еще слишком живо, чтобы большинство поддержало это суждение. Однако по истечении нескольких минут безмятежное спокойствие ночи, прозрачность воздуха, свежесть дыхания гор мало-помалу смягчили душевную тревогу бандитов. Окружавшая их природа была так величественна и чиста, что они никак не могли понять, как это в четверти льё от места, где они остановились, мог быть нарушен естественный мировой порядок и перестал действовать один из первейших законов бытия. Быть может, эти раздумья не имели такой четко выраженной формы, но, в каком бы виде они ни одолевали бандитов, воздействие их, тем не менее, оказалось достаточно сильным. И в результате этого по прошествии еще нескольких минут молчаливых раздумий бандиты все же убедили себя в том, что они, вероятно, поторопились покинуть церковь, опрометчиво бросив там деньги и оружие. Тогда один из них предложил вернуться и забрать все это; если бы подобный совет был высказан несколько ранее, он имел бы, как видно, мало шансов на то, чтобы его одобрили, теперь же произошло совершенно обратное: все набрались смелости и отбросили все опасения. Но каждый, кто набрался смелости и отбросил все опасения, одновременно втайне испытывал чувство стыда, так что все поднялись молча и отряд отправился в путь, не говоря ни единого слова.

И все же, несмотря на воинственную решимость, охватившую всех без исключения, по мере приближения к церкви бандиты ощущали, как у них в груди вновь зарождается какой-то слабый трепет, появляются явные признаки возвращения прежних страхов. Время от времени те, кто шел впереди, останавливались и прислушивались и весь отряд останавливался и прислушивался вслед за ними. И тогда воцарялась такая глубокая тишина, что каждый без труда мог услышать биение собственного сердца; затем все вновь отправлялись в путь, замедляя шаг тем чаще, чем ближе они подходили к страшному месту, куда шли все и куда никто не желал попасть.

Наконец они поднялись на вершину холма, откуда можно было увидеть темную массу церкви со светящимися окнами. Стало ясно, что гроб все еще стоит на возвышении. Бандиты переглянулись, как бы молчаливо спрашивая друг у друга, стоит ли двигаться дальше. Тот, кто исполнял обязанности главаря, видя, что всех охватили сомнения, рискнул заявить, что пойдет один, ибо он находится в состоянии благодати, поскольку не далее чем утром получил отпущение грехов от ограбленного им монаха, и потому рискует менее других. Бандиты дали обещание его подождать; исполняющий обязанности главаря осенил себя крестным знамением и отбыл.

В атмосфере прекрасной восточной ночи, более ясной и светлой, чем сумерки у нас на западе, товарищи следили за ним взглядом и наблюдали за тем, как он размеренным шагом шел по направлению к церкви, постепенно исчезая из виду. Но вот он растворился на фоне темного ночного горизонта; весь отряд пребывал в безмолвии и неподвижности, не сводя глаз с того места, где их главарь пропал из виду, однако должен был появиться. Прошли две минуты торжественного покоя, породившие в их преисполненных суеверия душах больше страха, чем если бы они находились под громовым ружейным огнем. Затем из темноты стала вырисовываться человеческая фигура, начавшая быстро приближаться к ним. Следует признать, что первое их побуждение при виде поспешности, с которой она двигалась, состояло в том, чтобы бежать, не дожидаясь прихода главаря; однако, как только они увидели, что никто его не преследует, им стало стыдно собственных страхов. А он, в свою очередь заметив своих товарищей, удвоил быстроту шага; не прошло и нескольких минут, как он появился — бледный, задыхающийся, со вставшими дыбом волосами.

— Ну что, — спросил один из бандитов, — эта проклятая душа все еще там?

— А как же! — ответил пришедший, останавливаясь после каждого слова, чтобы отдышаться. — Да, да, она все еще там, а с ней и другие.

— Как, ты их видел?

— Нет; но я их слышал, стоя у двери.

— А откуда ты знаешь, что их там много?

— Откуда я знаю? — повторил исполняющий обязанности главаря. — Знаю потому, что слышал, как каждая из душ требовала свои три сольдо; судите сами, сколько их там, если из суммы в семь тысяч пятьсот тридцать франков на каждую душу приходится только три сольдо.

Можно догадаться, учитывая состояние духа разбойников, какое впечатление произвел на них этот рассказ. Каждый размашисто осенил себя крестным знамением и тихо поклялся отныне вести образ жизни честного человека, ведь то, что им было рассказано, обладало всеми признаками неоспоримой истины. А дело заключалось в том, что бандит подошел к дверям церкви как раз в ту минуту, когда спор между метром Адамом и кумом Маттео был в самом разгаре, причем они так увлеченно колотили друг друга и кричали друг на друга, что не заметили, как их окружила добрая дюжина жандармов, чье присутствие они обнаружили лишь тогда, когда бригадир, обращаясь к ним, прокричал громовым голосом:

— Бросьте оружие, мерзавцы! Беру вас под арест!

X ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Прибыв в столицу Калабрии, Марко Бранди обнаружил, что пол города перевернуто вверх дном, уцелевшие дома пусты, а население бежало в поля: ночью в городе произошло землетрясение.

Накануне Марко Бранди провел ночь на уединенном постоялом дворе в трех льё от Козенцы. Как только он задремал, ему показалось, что кровать под ним едет сама собой, и он решил, что это ему приснилось. Утром он обнаружил, что находится посреди комнаты, а поскольку дневной свет пробивался через стену, треснувшую в двух-трех местах, то ему все стало понятно. Что касается владельца постоялого двора, то он спал менее глубоким сном, чем его постоялец, и, похоже, убежал при первом же толчке, оставив Марко Бранди в роли хозяина дома.

Марко Бранди, без малейших колебаний останавливавший на дороге путника или дилижанс, счел недостойным добропорядочного бандита покинуть постоялый двор, не заплатив. Он подсчитал, во что должны были бы обойтись ужин и ночлег, добавил к этой сумме несколько карлино служанке на чай, оставил все это на самом видном месте и вышел из дома, не без внутреннего беспокойства по поводу того, какие последствия имел для Козенцы толчок, который он ощутил до того слабо, что, как мы уже сказали, убедился в характере происшествия лишь на следующее утро. И действительно, чем ближе он подходил к городу, тем его опасения становились все более и более обоснованными: все дома, попадавшиеся ему по пути, несли на себе в большей или меньшей степени следы ужасных событий. Но зрелище стало еще более печальным, когда он поднялся на вершину горной гряды, возвышающейся над Козенцей со стороны Марторано, и перед его взором предстали размеры несчастья, охватившего весь город из конца в конец: хотя он и не видел еще всех подробностей, ему бросилось в глаза, сколь разнообразны и причудливы были его последствия. Так, посреди полностью разрушенной улицы возвышался совершенно нетронутый дом; другой дом, фасад которого был прежде обращен на север, полностью повернулся вокруг своей оси и теперь смотрел на юг; один из домов и вовсе исчез, провалившись в разверзшуюся пропасть; другой еле-еле держался на хрупких сваях и качался словно пьяный; в довершение ко всему, из груд развалин доносились такие жалобные стоны людей и рев животных, что даже у самых храбрых людей в жилах стыла кровь.

Марко Бранди двигался посреди всего этого опустошения, и сердце его разрывалось от опасений, что среди жертв мог оказаться и его отец, поэтому ему захотелось, найти хоть кого-нибудь, кто мог бы подать весть о нем. Но улицы были пустынны. Старый Плачидо Бранди жил в отдаленном квартале, в стороне, противоположной той, через которую шел его сын, и надо было пройти на другой конец города, чтобы узнать хоть что-нибудь. Подойдя к небольшой речке, прорезавшей город, Марко увидел, что она сильно обмелела и русло ее почти полностью высохло. Кое-где землекопы рыли сухое дно под руководством местных ученых, прочитавших у Иордана, что Аларих, похороненный в трех гробах — золотом, серебряном и бронзовом, — был погребен подо дном реки, специально отведенной воинами, а когда похороны были окончены, Бузенто было позволено течь по-прежнему. Но теперь уже не рука человеческая свершила столь многотрудное предприятие, гигантское по масштабу, теперь Господь дохнул на реку и — река исчезла. Марко Бранди подошел к работающим и спросил их, что они тут ищут, в то время как несчастные жертвы, оказавшиеся под обломками домов, тщетно взывают о помощи; те же ответили, что они ищут тело Алариха, захороненное здесь тысяча четыреста лет тому назад. Решив, что землетрясение свело жителей Козенцы с ума, Марко Бранди продолжил свой путь.

Примерно в двухстах шагах от этого места он увидел еще одну группу людей, состоявшую из одного старика, трех или четырех монахов и дюжины сестер милосердия. Они раскапывали дом, из-под развалин которого доносились жалобные крики. Марко подошел поближе и узнал в старике, руководившем работами, своего отца. Оба Бранди бросились в объятия друг другу, затем каждый из них взялся за кирку и все снова принялись за дело; им посчастливилось спасти женщину и двух детей.

Что же касается землекопов у Бузенто, то они находились на вершине счастья: им удалось откопать бронзовую лошадку, безусловно стоившую целое скудо.

Марко Бранди с отцом устремились к еще одному дому, в то время как ученые продолжали свои раскопки; целый день одни трудились, чтобы спасти живых, а другие — чтобы обобрать мертвого. А вечером, падая от усталости, Плачидо Бранди с сыном отправились домой (дом отца, один из трех на всю улицу, устоял и теперь возвышался над развалинами); ученые же разбили бивак прямо на дне реки.

А оба Бранди, придя домой, остались на ночлег в здании, которое могло, по существу, рухнуть с минуты на минуту, и проявили тем самым беспечную храбрость или до предела непоколебимую веру: чуть ли не одни они осмелились в эту ночь пребывать под крышей. Все жители города бежали на открытое пространство и наспех из бревен и соломы сооружали там какое-то подобие бараков. Этот поспешно сооруженный лагерь можно было бы по ошибке принять за готтентотский крааль, если бы не аристократия, всегда удирающая от опасности с удобствами — даже во время землетрясения; она нарушала дикое единообразие временных людских обиталищ, расположив повсюду немалое количество запряженных по всем правилам экипажей. Разместившись внутри их (кучера остались на облучках), владельцы экипажей сочли подобного рода пристанища более комфортабельными и, безусловно, менее вульгарными, чем бараки. В общем, вряд ли где-нибудь можно было бы отыскать одновременно столько горя и печали, как в стане несчастных, где каждому было по ком или по чем скорбеть и наименьшие утраты были у тех, кто лишился одного лишь имущества.

Ночь была ужасной; надо отметить, что очередные толчки, следующие за первым, независимо от часа, когда землетрясение начиналось, повторяются обычно ночью. Похоже, что земля боится поддаться своим исступленным содроганиям в час, когда на нее взирает солнце, и ждет, когда ее повелитель уснет, чтобы снова впасть в лихорадку, которая заставляет ее стенать и корчиться, пожирая огнем, сжигающим ее чрево. И вот по земле проходит дрожь, колокола бьют сами собой, и крики «Terremoto! Terremoto!»[6] жалобно и пугающе раздаются вокруг; все сливается в погребальную симфонию шумов, жалоб и стенаний, которая, возносясь к небу, напоминает последний вздох одного из тех проклятых городов, о которых говорится в Писании. Старый Плачидо Бранди, как и его сын, проспали не более двух часов; затем, несмотря на то что Господь, казалось, защищал их кров, они вышли из дома, но не для того чтобы бежать или предаваться мольбам и жалобам, как это делало большинство жителей, но чтобы попытаться оказать помощь тем несчастным, что, возможно, еще дышали, погребенные под развалинами собственных домов. Но отца и сына задержала на пороге странная процессия, направлявшаяся в их сторону. Это было примерно тридцать капуцинов, причем одни держали в руках факелы, а другие, обнаженные до пояса, нахлестывали себя веревками, утыканными гвоздями, и, проходя по городу, все они публично каялись в собственных грехах и грехах своих сограждан.

По пути их следования мужчины и женщины, словно привидения, выходили из развалин и преклоняли колени, вторя собственными молитвами тем, что распевали флагелланты, и отбивали такт, нанося удары по собственным плечам, откуда начинала струиться кровь. Старый Плачидо Бранди и его сын тоже встали на колени и начали, подобно прочим, петь святые литании. Но стоило мученикам, искупающим свои грехи, поравняться с ними, как Марко Бранди прервал молитву и схватил отца за руку: в предводителе флагеллантов он узнал своего помощника Паоло, а в прочих участниках процессии — остальных членов банды; все они, как он полагал, должны были бы находиться в горах Калабрии и заниматься совсем другими делами, а не публичным покаянием.

Марко Бранди не поверил своим глазам; но, будучи сам слишком религиозным, чтобы отрывать своих собратьев от столь благочестивого занятия, довольствовался тем, что последовал за ними вместе с множеством людей, которые, видя рвение святых мужей, вторили им, распевая хвалы Господу и не сомневаясь в том, что подобная жертва смягчит гнев Божий. Подойдя к ступеням церкви, факелоносцы стали петь молитвы с удвоенной силой, а флагелланты ужесточили наносимые себе удары. Столь достойный пример нашел отклик у всех собравшихся: они преклонили колени, мужчины стали рвать на себе волосы, женщины — бить себя в грудь, матери — пороть своих детей, чтобы обеспечить им искупление на всю жизнь, начиная с невинных лет, когда грешить они еще не могут, и кончая годами старческой немощи, когда грешить они уже не смогут. Наконец, когда пение молитв прекратилось, факелоносцы первыми прошли в церковь; флагелланты поодиночке проследовали за ними, а Паоло, словно генерал, командующий отходом, шел последним; он уже было вошел в церковь, как вдруг Марко Бранди остановил его, схватив за руку. Помощник главаря, чья совесть, во-видимому, еще не до конца была чиста, несмотря на совершенное им покаяние, попытался высвободить руку не оборачиваясь, ибо посчитал, что было бы неблагоразумно обращаться лицом к человеку, столь недвусмысленно выразившему желание свести с ним счеты; но в эту минуту он услышал свое имя, произнесенное чрезвычайно знакомым ему голосом Марко Бранди.

— Атаман! — обернувшись, воскликнул он.

— Он самый, — ответил Марко. — Но какого черта вы тут делаете?

— Как видите, атаман, на нас снизошла благодать Божья и мы приносим покаяние.

— Меня это вполне устраивает, — заявил Марко Бранди, — так как я прибыл сюда, чтобы объявить вам о своей отставке, и сильно опасался того, что мне придется иметь дело с закоренелыми упрямцами.

— Поздравляю, атаман, с возвращением на путь истинный, — отвечал помощник, выражая тем самым свое полнейшее раскаяние, — но расскажите же, как вы оказались здесь, в то время как мы полагали, что вы или находитесь под стражей, или погибли.

— Тогда объясните мне, почему вы тут вырядились в рясы капуцинов, в то время как раньше на вас были плащи бандитов.

— Все верно, атаман; только зайдем в церковь, там мы будем чувствовать себя спокойнее, чем здесь. Я все время боюсь, что в толпе вдруг объявится какой-нибудь жандарм, считающий, что он совершит благородный поступок, схватив меня за шиворот, и поэтому, когда вдруг я почувствовал, как вы меня остановили, признаюсь, это меня ни в малейшей степени не успокоило: я в достаточной мере был сокрушен душой, чтобы покаяться, но еще не обрел столь прочной веры, чтобы стать мучеником.

— Хорошо, — согласился Марко Бранди и проследовал за Паоло, смеясь про себя по поводу того, как он напугал своего помощника.

Подойдя к ризнице, Марко Бранди нашел там всех остальных членов банды, встретивших его с неподдельной радостью: как мы уже говорили, предводителя очень любили. Правда, к этой радости примешивались сомнения, поскольку бедняги боялись, как бы Марко Бранди не отказался последовать их добровольному решению сойти с пути преступлений. Но Паоло поспешил их успокоить, поведав им о том, что их предводитель, если и не раскаялся, подобно им, то, по крайней мере, встал на путь истинный и как раз прибыл сюда, чтобы объявить о своей отставке и освободить их от ранее данной присяги. Как только эта новость была доведена до сведения разбойников, ничто более не омрачало радости встречи и Марко Бранди посвятил их в мотивы, побудившие его удалиться в частную жизнь. Они же приветствовали это решение от всех души и в свою очередь рассказали о том, как мертвец восстал из гроба и заговорил с ними в ту минуту, когда они закончили делить в церкви награбленное, и как они, пораженные этим видением, отправились в горы, намереваясь навсегда отказаться от того ремесла, каким промышляли до тех пор, а землетрясение прошлой ночи, безусловно порожденное совершенным ими осквернением святого места, лишь укрепило их в правильности принятого ими благочестивого решения. И тогда они отправились в Козенцу, где находится монастырь капуцинов, известный на двадцать льё вокруг своей святостью; их проводили к настоятелю, и они покаялись ему в своих грехах и заранее выразили готовность подвергнуться любому покаянию, которое он только пожелает на них наложить. Настоятель, никогда не забывавший о благе собственного ордена, если оно не противоречило служению Господню, замыслил воспользоваться столь массовым, сколь и неожиданным раскаянием. И он устроил эту ночную процессию, которая должна была принести тем больше чести его ордену, чем сильнее бичевали бы себя кающиеся. Мы уже видели, как бандиты исполняли это от всей души, да и наущение, полученное настоятелем свыше, не пропало напрасно, потому что все были в высшей степени предрасположены к тому, чтобы, если землетрясение не будет иметь продолжения, приписать прекращение стихийного бедствия благочестивому заступничеству достопочтенных отцов капуцинов.

С того времени как Марко Бранди встретился с Паоло, а тот сообщил ему, что весь отряд находится здесь, у главаря тоже возникла мысль воспользоваться присутствием этих людей, чья смелость была ему отлично известна и в чьей преданности он убеждался не раз. И он обратился к ним с речью как храбрец, знающий, что обращается к храбрецам, воздал в ней хвалу им за уже содеянное, однако добавил, что раскаяние несомненно будет еще более угодно Господу, если они, до того прибегнув к средствам духовного порядка, чтобы отвести от себя грядущие несчастья, позволят себе теперь снизойти до средств материального порядка, чтобы, насколько это окажется в их силах, загладить прошлые несчастья. Налицо пятнадцать человек, крепких, бесстрашных и ловких; столько и требуется, чтобы оказывать помощь повсюду, где предположительно эта помощь может еще оказаться полезной. Если трое или четверо несчастных могут быть вырваны из лап смерти, их голоса будут ходатайствовать перед Богом за этих парней, которым не следовало пренебрегать поддержкой молитвами, поскольку Небо могло бы поставить им в упрек то обстоятельство, что они несколько запоздало подумали о том, чтобы прийти в состояние благодати. Такого рода предложение не могло не быть принято; более того, оно было встречено с воодушевлением, и под предводительством своего главаря бандиты в итоге оказались в городе, где проявили исключительную самоотверженность и своим примером прибавили душевной бодрости даже самым отчаявшимся. И вот, когда их усилия принесли значительный результат и уже человек пять-шесть было спасено из-под развалин, они услышали отчаянные крики со стороны Бузенто и мигом поспешили туда, но, несмотря на всю их расторопность, прибыли туда слишком поздно. Господь, накануне иссушивший ложе реки, теперь приказал ей следовать прежним путем, так что волны неожиданно стали возвращаться, несясь словно лошади на скачках и унося с собою к морю многоуважаемых ученых, не пожелавших в своем археологическом рвении покинуть место, где надеялись отыскать гробницу Алариха.

Это было последнее прискорбное происшествие, случившееся тогда в столице Калабрии. Подземные толчки мало-помалу становились все слабее; утром, когда солнечные лучи осветили место трагедии, несчастные жители города обрели мужество смотреть ей прямо в глаза, причем они так и не узнали, кто были те, кого следовало благодарить за помощь, оказанную так неожиданно и таким чудесным образом, так как бандиты на рассвете скромно удалились в монастырь капуцинов, а Марко Бранди уединился со своим достопочтенным отцом, чтобы получить его благословение и упорядочить все денежные дела, связанные с предстоящей женитьбой.

XI САМООТВЕРЖЕННОСТЬ

Мы уже говорили, что отец Марко Бранди любил во всем порядок; в полном порядке были и все его счета, и сыну оставалось лишь поздравить себя с тем, как честно и в то же время прибыльно были использованы эти средства. Однако в данных обстоятельствах юному жениху требовались наличные, и потому он взял тысячу скудо золотом и тысяч четырнадцать-пятнадцать франков в виде чеков на предъявителя, выписанных на банкирские дома «Мариекоф» в Неаполе и «Тортониа» в Риме, а остальное не тронул: в умелых руках, почти что удвоивших его скромное состояние, эта сумма могла увеличиться еще в два раза.

У Марко Бранди были свои причины не следовать во второй раз одним и тем же путем. Когда в Козенце воцарилось смятение, его никто не узнал, что было вполне понятно, ведь каждый был чересчур поглощен личными бедами, чтобы всерьез интересоваться чем-то еще, не имеющим отношения к происшествию, в результате которого половина города была полностью разрушена, а каждый новый толчок угрожал другой половине города, пока еще целой. И потому Марко направился в Сан Лючидо, а уже оттуда, заплатив рыбакам за проезд и плывя вдоль берега, был доставлен в Тропеа.

Прибыв в этот город, он одновременно узнал две совершенно неожиданные новости: метр Адам умер, а Джельсомина уже несколько дней живет у тетки; разузнав, где находится жилище доброй женщины, он нашел несчастную девушку в окружении множества девиц ее возраста, которые своими банальными словами сочувствия лишь усиливали горе, вместо того чтобы его ослабить, а горе Джельсомины было весьма велико, потому что, несмотря на ее капризный характер и беспокойный дух, у нее было доброе сердце и она любила отца от всей души. И вот, стоило ей увидеть, как отворилась дверь и на пороге появился тот, кого она любила, она почувствовала, что Господь посылает ей душу, которой можно излить свое горе, бросилась молодому человеку на шею и залилась слезами. А поскольку до того прошел слух, будто девушка собирается выходить замуж за друга своего брата, то в новоприбывшем все сразу же увидели жениха и, уступая естественному побуждению не проявлять назойливость, удалились, так что они остались одни.

Марко Бранди и не пытался утешать Джельсомину; напротив, он стал рассказывать ей о великолепных качествах ее отца, о своей любви к ней, обо всем том, от чего у нее, наконец, потеплело на сердце, и девушка нашла в слезах, которые он заставил ее пролить, единственное настоящее утешение, соразмерное ее горю. Затем мало-помалу среди слез страдания, словно луч солнца среди грозовых туч, стали прорываться слова любви; Марко Бранди перестал говорить о настоящем и перешел к надеждам на будущее; он напомнил о тех надеждах на их счастье, о тех планах для них, которые вынашивал метр Адам и которые они теперь, без него, обязаны осуществить; причем молодой человек настолько в этом преуспел, что в результате начал с проявившейся в нем чуткостью, быть может неожиданной для полудикого горца, снимать с глаз несчастной Джельсомины траурную пелену, застилавшую ей горизонт. Вначале она только слушала его, а потом стала ему отвечать: ведомая Смирением, она сделала первый шаг по направлению к Надежде.

К концу дня по городу прошел странный слух. Стали поговаривать, будто фра Бракалоне, проезжая через город на Валааме, чтобы, как обычно, собирать пожертвования в соседних деревнях, проронил несколько загадочных слов по поводу некоего воскрешения, которое может оказаться еще более горестным для семьи, чем сама смерть. И когда его стали расспрашивать о подробностях последних минут жизни метра Адама, францисканец, вместо ответа, лишь покачал головой, как человек, который ничего хорошего сказать не может, но не мешает каждому строить любые догадки, какие тот пожелает. Эти полуоткровения были доведены до сведения тетки Джельсомины; та же, не понимая, как это на свете может существовать нечто такое, что хуже смерти, довела до сведения племянницы все те слухи, каким мог бы дать надлежащее объяснение лишь один достопочтенный ризничий. Надежда в человеческом сердце угасает последней; вот и Джельсомина начала надеяться, еще не отдавая себе отчета в том, на что же именно она может рассчитывать. В эту минуту на повороте улицы показался фра Бракалоне вместе со своим ослом. Джельсомине захотелось подбежать к нему, но ее удерживала тетка. Однако в тот момент, когда фра Бракалоне следовал мимо ворот, Марко Бранди преградил ему путь и попросил зайти. Ризничий узнал давнего знакомого, которого, как и все, считал другом капрала Бомбарды и, полагая, что рано или поздно Джельсомине придется узнать правду, предпочел, чтобы она услышала все из его уст, ибо таким образом она будет уведомлена о случившемся со всеми предосторожностями, которые могут смягчить боль.

Фра Бракалоне оказался прав: новость, принесенная им, оказалась гораздо хуже того, что было известно. Метр Адам связался с бандой воров, метр Адам притворился мертвым, чтобы прямо в церкви, где его должны были похоронить, принять участие в дележе награбленного у государства, и это ничуть не удивляет тех, кто наблюдал его долгую и многотрудную борьбу с нищетой. И Джельсомина, будучи не в силах выдержать неистовство самых разнообразных чувств, последовательно охватывавших ее, по окончании рассказа фра Бракалоне упала без чувств в объятия Марко Бранди.

Марко Бранди был человек неглупый и знал из опыта, что женские обмороки бывают иногда продолжительными, но никогда не бывают опасными. И потому он передал Джельсомину на руки ее тетке, а сам повел фра Бракалоне в соседнюю комнату, где попросил его рассказать обо всем и со всеми подробностями.

Эти неизвестные Марко Бранди подробности содержали в себе немного нового для нашего читателя. Достойный ризничий, чему мы уже были свидетелями, покинул метра Адама в ту минуту, когда он понял, что забыл о самой существенной части данного им обещания. После примерно десятиминутного отсутствия он возвращался с необходимым облачением и вдруг услышал страшный шум в помещении церкви, где, когда он только что оттуда уходил, было тихо, как в склепе. Он подошел на цыпочках к двери, осторожно приоткрыл ее и увидел, как на клиросе добрая дюжина разбойников делила кучу золота. Фра Бракалоне, ни в малейшей мере не претендовавший на храбрость, ни единой минуты не намеревался в одиночку выступить против столь большого отряда. И потому он столь же бесшумно ретировался, как и подошел туда, и покинул аббатство, чтобы сообщить обо всем судье. У дверей этого почтенного служителя закона, занимающего весьма достойное положение в деревнях Калабрии и Сицилии, он встретился с эскортом, сопровождавшим почтовую карету, и тот в полном составе отправился туда же и с той же целью. Стыд стражников по поводу того, что они обратились в бегство почти без боя; страх перед увольнением, которое несомненно повлекла бы за собой кража доверенных им денег; желание продвинуться по службе, если бы им удалось взять реванш и вернуть сумму, которую они позволили похитить у себя; возможность легко захватить не готовых к обороне бандитов в ту минуту, когда они менее всего этого ждут, — все это придало стражникам смелости, на какой-то миг утерянной ими, и под предводительством фра Бракалоне они прошли в аббатство в тот самый миг, когда метр Адам обратил в бегство всю банду, встав в гробу и громогласно произнеся ужасные слова: «Душа чистилища!»

Ну а нашим читателям известно все остальное: бригадир вместе со своим отрядом, вместо того чтобы иметь дело с Паоло и его бандой, встретился в церкви всего-навсего с кумом Маттео и метром Адамом. Однако, поскольку украденные деньги находились там же, а оба достойных персонажа пребывали посреди кучи заряженного оружия, получилось, что именно они и были соучастниками, если не руководителями страшной банды разбойников, разорявшей эти места. Кое-кто даже додумался до того, что заявил, будто имя Марко Бранди всего лишь бандитская кличка метра Адама и, кроме уважаемого художника, на свете не существовало другого Марко Бранди.

Естественно, метр Адам и кум Маттео были препровождены в деревенскую тюрьму, а судье были представлены улики.

По мере того как фра Бракалоне вел свой рассказ, завеса тайны, до сих пор покрывавшая столь внезапное и неожиданное обращение Паоло и его товарищей, стала спадать с глаз слушателя. Ему, человеку, лучше чем кому бы то ни было знавшему о существовании настоящего Марко Бранди и невиновности метра Адама, было пока неясно только одно: почему тот притворился мертвым, что имело для несчастного лжепокойника столь ужасные последствия; однако теперь, поскольку фра Бракалоне не в состоянии был сообщить ничего иного, кроме известных ему самому маловразумительных сведений, он распрощался с храбрым ризничим, и тот вместе с Валаамом направился по дороге в сторону Никотеры; Марко Бранди же вернулся в ту комнату, где находилась Джельсомина.

Она уже пришла в себя после обморока, но у нее начался сильнейший приступ лихорадки. Марко Бранди подошел с тревогой к ее постели. Речь у Джельсомины была отрывистой и бессвязной, дыхание — прерывистым, в глазах — нездоровый блеск; она, тем не менее, узнала молодого человека, но отнеслась к нему с определенной долей страха, решив, что это последнее несчастье, обрушившееся на семью, как и все прочие беды, исходит от Марко Бранди; воздействие этого молодого человека на семью девушки воистину было роковым, и это начало ее путать. В первый раз, когда он появился в деревне, там было подорвано доверие к художнику; во второй раз было разбито сердце отца, а в третий раз была запятнана репутация честного человека.

Эти же мысли уже роились в голове у самого Марко Бранди, так что ему не составило труда разобраться в истинных причинах охлаждения к нему невесты. К тому же у нее все более и более усиливался жар; с сухих губ ее слетали бессвязные слова, что свидетельствовало о начале бреда. Марко Бранди протянул было к ней руку, но она ее отстранила. Тогда он сел позади изголовья, чтобы больная его не видела, та же, все более погружаясь в бред, звала отца как скорбящая дочь со словами, преисполненными душевной боли. Что касается Марко, то она словно совсем забыла о нем, а если случайно произносила его имя, то лишь с оттенком упрека, рвавшего ему сердце. Марко Бранди понимал, что такое состояние не может длиться долго. Слабую и нервную Джельсомину этот бред за три дня доведет до могилы; прекратить его можно лишь доставив к ней отца, и Марко Бранди более уже не колебался.

Но вот лихорадка начала стихать; все реже с уст девушки срывались слова; слабость и угнетенное состояние сменили возбуждение и бред, и на больную сошел беспокойный сон. Марко Бранди воспользовался этим, подошел к туалетному столику Джельсомины, написал на клочке бумаги несколько строк, положил в маленький сундучок деньги и чеки, полученные от отца, а поверх сундучка — записку. Затем он тихо приблизился к постели невесты, прижался губами к ее губам, пробормотал прости, которое должно было стать последним, и вышел из дома, не посвятив никого в свой план.

Утром, как только Джельсомина открыла глаза, первым, кого она увидела у изголовья, был ее отец; она вскрикнула, подумав, что ее до сих пор одолевают лихорадочные видения. Но отец схватил ее в объятия, а его слезы и поцелуи вконец убедили ее, что все это происходит на самом деле. И тогда она спросила, как он тут оказался, ведь она полагала, что он находится в заключении и на нем тяжким грузом висит обвинение в преступлении, караемом смертной казнью. А тот сам ничего не понимал. В два часа ночи в тюрьму явился судья и объявил ему, что он свободен. Метру Адаму не потребовалось повторять это дважды; он побежал, чтобы объявить эту радостную новость своей Бабилане; затем, осознавая, какое беспокойство, должно быть, испытывает Джельсомина, считая, что отец ее либо мертв, либо находится в заключении, он тотчас же отправился в Тропеа, куда прибыл буквально за мгновение до того, как дочь раскрыла глаза.

И все-таки в этом было что-то непонятное, вынудившее Джельсомину сводить воедино разрозненные впечатления прошедшего дня. Она смутно помнила, что видела Марко Бранди; затем воспоминания стали более четкими, и она стала упрекать себя за холодность, с какой он был встречен ею. Но начиная с той минуты она уже ничего не помнила, за исключением жгучего поцелуя, вторгшегося в ее сон и оставшегося у нее на устах. Она со страхом осмотрелась: Марко Бранди больше тут не было. И теперь, когда отец вернулся и оказался вне опасности, все нежные порывы девичьего сердца вновь обратились к возлюбленному; она окликнула Марко Бранди, но тот не отозвался, а вместо него вошла тетка.

Та, по крайней мере, смогла им кое-что сообщить: Марко Бранди ушел накануне в десять вечера, не предупредив добрую женщину, куда он направляется, и лишь сказав ей, что оставил Джельсомине письмо. И действительно, стоило метру Адаму повернуть голову, как он увидел это письмо, лежащее поверх сундучка; Джельсомина схватила его и прочла то, что в нем было написано:

«Ты права, моя Джельсомина, именно я являюсь причиной всех несчастий, обрушившихся на твою семью, но я же и обязан их искупить. Единственное средство спасти невинного — это представить виновного. Завтра твой отец будет на свободе. То, что находится в этом сундучке, принадлежит твоему отцу — это лишь жалкое возмещение доходов, утерянных твоим отцом по моей вине, и попытка загладить беды, которые я на него навлек.

Прощай! Я не прошу более твоей любви, а прошу лишь прощения.

Марко Бранди».
Метр Адам открыл сундучок, надеясь, что узнает еще что-нибудь, но нашел там всего лишь двадцать тысяч франков, которые Марко Бранди получил от отца.

— Пойдем в Никотеру! — воскликнула Джельсомина, поднимаясь с постели. — Мне надо с ним увидеться, прежде чем он умрет!

XII СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ

Желание Джельсомины, как бы оно ни было свято, осуществиться не могло; поприбытии в Никотеру девушка и ее отец узнали, что заключенный содержится в одиночной камере.

Задержание Марко Бранди входило в число наиболее важных успехов правительства, и оно относилось к этому с исключительным интересом, поскольку сей дерзкий грабитель с большой дороги неоднократно делил с ним налоговые поступления с Сицилии. К тому же неаполитанское правительство, подобно всем правительствам, а может быть, и в большей степени, чем любое другое правительство, терпеть не могло, чтобы средства, собранные у налогоплательщиков, отклонялись от пути следования по назначению. В результате этого Марко Бранди не только не мог рассчитывать на какое-либо снисхождение, но и был судим с гораздо большей строгостью, чем любой другой бандит, из предосторожности с уважением относившийся к государственным деньгам и нападавший лишь на путешественников.

Процесс поэтому был недолог. Да и, по правде говоря, сам Марко Бранди вовсе не следовал примеру своего родителя и не делал ничего, что могло бы затянуть судебное разбирательство: он сразу же и безоговорочно признался во всех своих злонамеренных деяниях; соответствующий приговор не замедлил воспоследовать — Марко Бранди был осужден на смерть.

Узнав об этом, Джельсомина, еще полностью не оправившись от болезни, впала в еще более тяжелое состояние. Раньше она упрекала возлюбленного за то, что тот погубил ее отца, теперь же она обвиняла отца в том, что тот убил ее возлюбленного; казалось, над этой несчастной семьей вот уже на протяжении долгого времени тяготеет проклятие и одно несчастье в ней сменяется другим.

Что касается метра Адама, который обычно проявлял недюжинную изобретательность и находчивость, то на этот раз он оказался в затруднении и в запасе у него не оказалось ничего, кроме слез, добавившихся к слезам дочери; порой ему приходили мысли о том, чтобы броситься к ногам короля и напомнить ему, что именно он, метр Адам, изобразил Богоматерь Кармельскую на штандартах кардинала Руффо; но, помимо того, что данное событие произошло более двадцати лет назад, в связи с чем Фердинанд вполне мог об этом забыть, да и к тому же у него мог быть для того и какой-нибудь определенный повод из числа тех, что заставляют королей иметь короткую память, путешествие подобного рода отняло бы не менее двенадцати-пятнадцати дней, а казнь должна была произойти через день; оставалось лишь ожидать дальнейшего развития событий и уповать на Господа.

Марко Бранди выслушал приговор со спокойным лицом и без всякого высокомерия или рисовки. С той минуты как он принял решение пожертвовать собственной жизнью ради спасения метра Адама, он продумал все возможные последствия своего самопожертвования и мало-помалу свыкся с самой мыслью о смерти. Подобное самоотречение, опорой которому вполне могла бы стать одна лишь его отвага, кроме того, подкреплялось горчайшей мыслью, пришедшей ему в голову той самой ночью, когда Джельсомина потребовала от него вернуть ей отца, а именно — не разлюбила ли его девушка; если же это так, то зачем ему жизнь без любви Джельсомины?

Бедняга даже не подозревал, что, как уже известно, с того времени как он решился умереть ради спасения отца Джельсомины, девушка угасала из-за любви к нему. Она сделала бы все на свете, лишь бы увидеться с Марко Бранди; но в этом ей было самым безжалостным образом отказано: судьи опасались того, как бы какой-нибудь друг заключенного при встрече с ним не передал ему какое-либо оружие, при помощи которого приговоренный мог бы избежать заключительного акта правосудия; им нужен был пример такого правосудия, и на долю Марко Бранди выпала честь своей казнью наставить на путь истинный всю ту часть Калабрии, которую он соблазнял своим примером.

Метр Адам постоянно находился у постели дочери; несчастный отец, живший только ею, казалось, угасал вместе с ней. Он не сводил с нее глаз, рыдал, пока она спала, и улыбался при ее пробуждении. Оба дня достопочтенный фра Бракалоне, который стал в доме другом всех, приносил все лучшее из провизии, получаемой им в качестве пожертвований; но добрейшая Бабилана, выбивавшаяся из сил, чтобы готовить из нее шедевры кулинарного искусства, была единственной, кто хотя бы прикасался к ним. Что касается метра Адама, то он лишь допивал время от времени остатки бульона, которым смачивала губы Джельсомина, и это было все. То обстоятельство, что он в состоянии был выжить, питая себя одним лишь отцовским горем, представляло собой явное чудо.

Джельсомина же стала совершенно другой: окончательно исчезли прихотливые фантазии и вздорные капризы — девушка стала страдающей и покорной, словно раненая газель; отца же гораздо более беспокоила эта ее отрешенность, чем прежде тревожило ее отчаяние. Время от времени фра Бракалоне, бравшийся немного за врачевание, щупал пульс девушки; затем, отворачиваясь от нее, он грустно прищелкивал языком и печально качал головой. Францисканец не думал ни об изображениях святых, ни об освященных хлебцах, ни о чудодейственном табаке. Все эти средства он приберегал для тех, кто был здоров и кого надо было уберечь от болезней, но он не рисковал проверять их воздействие на больных; более того, у него хватало здравого смысла не подвергать испытанию глубочайшую веру своих близких друзей во все эти реликвии, которые были столь желанны для других и которые он раздавал до такой степени щедро, что легковерные души должны были бы понять, как мало сам достопочтенный ризничий верит в их действенность.

Вначале от Джельсомины попытались скрыть страшный приговор; но, поскольку его громогласно объявляли по всей деревне под барабанный бой, звучавший лишь по поводу самых знаменательных событий, она стала прислушиваться с тем большим вниманием, чем старательнее отец пытался ее отвлечь. Девушка просто приложила руку к губам отца и, привстав в постели, выслушала до последнего слова все уведомление глашатая, возвестившего, что казнь назначена на следующий день. После этого она, закрыв глаза, рухнула в постель и замерла; теперь шевелились одни лишь ее губы, и в таком состоянии она пролежала почти весь день, одним лишь движением губ показывая, что она еще жива, вплоть до того мгновения, когда послышались шаги фра Бракалоне, по обыкновению пришедшего навестить больную; тут она повернулась к отцу и попросила оставить ее с ризничим наедине.

Метр Адам уже превратился в безвольный автомат; он поднялся со стула и вышел из комнаты, медленно и машинально переставляя ноги; тут Джельсомина раскрыла лихорадочно блестевшие глаза и знаком попросила фра Бракалоне сесть радом.

— Отец мой, — обратилась она к нему, как только тот устроился рядом, как ей этого хотелось, — мне надо с ним увидеться.

— Но вы же знаете, дитя мое, — отвечал достойный ризничий, — что это невозможно, потому что он содержится в одиночной камере.

— Отец мой, — продолжала Джельсомина, — мне говорили, будто бы приговоренные к смерти проводят последнюю ночь у гроба в окружении зажженных свечей.

— Это верно, — пробормотал фра Бракалоне.

— Так вот, сегодня вечером для него начнется последняя ночь; где он будет находиться?

— В церкви аббатства.

— Отец мой, — заявила Джельсомина, схватив руки ризничего с такой силой, какой он в ней не подозревал, — это ваша церковь. Поэтому вы сможете провести меня через какую-нибудь из дверей, не запирающихся на ночь. Ведь не снимут же цепи, приковывающие его к кольцу, и стража останется при нем. Вы же будете находится у двери, через которую мы войдем — так что бояться вам нечего.

— Но в чем заключаются ваши намерения, бедное дитя мое? Ведь свидание сделает для вас двоих предстоящую вечную разлуку еще более жестокой.

— Поскольку ему суждено умереть, отец мой, я бы хотела, чтобы он, по крайней мере, умер моим супругом. А поскольку это я обрекла его на смерть, то мне хотелось бы получить право носить по нему траур всю оставшуюся жизнь; ведь все условности были выполнены, оставалось лишь назначить день. Господь указал нам его, и я согласна.

— Но как же ваш отец? Но как же ваша мать?

— Они проводят меня к алтарю.

— Это невозможно.

— Прежде вы обещали договориться с приором, чтобы тот нас обвенчал; я не прошу о бесплатном одолжении: пожалуйста, откройте этот сундучок и возьмите оттуда столько денег, сколько сочтете нужным.

— Но откуда у вас появятся силы?.. — произнес в ответ фра Бракалоне, даже не повернув головы в направлении, указанном девушкой.

— Успокойтесь, отец мой, это уж мое дело.

— Хорошо, — проговорил достопочтенный ризничий, — надо исполнить вашу волю.

Джельсомина схватила руку фра Бракалоне и поцеловала ее.

— Идите и предупредите дона Гаэтано, — заявила девушка, — мне же надо приготовить свадебный наряд.

Фра Бракалоне вышел, а Джельсомина призвала к себе отца и мать.

— Сегодня вечером я выхожу замуж за Марко Бранди, — объявила она. — Вы ведь проводите меня к алтарю, не так ли, отец? Не так ли, матушка?

Старые родители решили, что она сошла с ума, и принялись плакать.

— Нельзя терять время, мне надо сшить свадебные одежды, — с лихорадочным блеском в глазах продолжала Джельсомина, — нужно белое платье: оно пригодится мне и на свадьбу и на похороны; позовите Джидсу и Лауру, пусть придут и помогут мне.

Это были две ее подружки.

Метр Адам и Бабилана вышли из дому: художник отправился на поиск подружек, а его жена — покупать материю на платье; родители полагали, что повинуются мечтаниям дочери, рожденным в лихорадочном бреду, но они слишком сильно любили ее и не могли ей ни в чем отказать.

Вскоре метр Адам привел в дом Джидсу и Лауру; через пять минут вернулась Бабилана и принесла материю.

— Подружки мои, — объявила Джельсомина, поднимаясь с постели, — вам предстоит мне помочь: сегодня вечером мне понадобится платье.

Девушки с изумлением переглянулись, но тотчас же кивком дали понять, что целиком и полностью находятся в распоряжении своей подруги.

Взяв ножницы, Джельсомина сама раскроила материю, распределила задания обеим подружкам, севшим по обе стороны от постели, выделила определенную часть работы себе, и втроем они принялись за дело.

И пока девушки трудились, метр Адам читал заупокойные молитвы.

К вечеру платье было готово.

XIII ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЧАСТИЕ

Тем временем Марко Бранди был препровожден в церковь, где ему надлежало провести ночь. Посредине нефа, в окружении зажженных свечей, уже находился гроб, в который предстояло положить тело казненного, а в одну из колонн клироса было вмуровано кольцо — с него свисала цепь, достаточно длинная, чтобы прикованный к нему мог преклонить колени перед ступенями алтаря. Марко Бранди окинул спокойным взглядом все эти приготовления; он лишь попросил развязать ему руки, чтобы их можно было сложить в молитве. Поскольку он был опоясан цепями, а целый взвод стражников с заряженными карабинами не сводил с него глаз, ему была предоставлена эта милость.

Марко Бранди сопровождал монах, пришедший к нему в тюрьму, чтобы дать ему последние напутствия перед смертью; он был принят осужденным со всем подобающим почтением, с каким Марко Бранди неизменно относился к священнослужителям. Как мы уже говорили, молодой человек избрал себе ремесло разбойника вовсе не по той причине, что впал в отчаяние или неверие, а просто потому, что родился с ножом на поясе и с карабином в руках; в минуту смерти он вовсе не хотел выказывать пустое бахвальство, но, напротив, с признательностью принимал слова утешения, произносимые служителем Божьим. Тем не менее — либо потому что Марко Бранди не желал злоупотреблять рвением своего утешителя, либо потому что хотел извлечь для себя пользу из полученных им святых напутствий, предаваясь размышлениям, — он настоял на том, чтобы достойный святой отец дал себе отдых. Монах же, решив, что он оставляет кающегося в святом месте, где сами окружающие приговоренного предметы настроят его на благочестивый лад, посчитал возможным оставить его одного и удалился, пообещав прийти за ним в пять часов утра.

Сначала Марко Бранди вознес молитву, а затем сел у основания колонны, погрузившись в воспоминания, и, уподобившись статуям святых, окружавших его, замер в неподвижности. Так прошел примерно час; не делая ни малейших движений, он не менял позы, словно вся его жизнь была сосредоточена в работе мысли, как вдруг из этого задумчивого оцепенения его вывел скрип отворяемой двери. Он машинально повернулся в ту сторону, откуда раздался звук, и внезапно перед ним предстало зрелище, которое он принял за сон.

Джельсомина, бледная и строгая, вся в белом, точно невеста или покойница, шла прямо на него в брачном венце, а за ней следовали метр Адам и почтенная Бабилана. Отец и мать, пройдя определенное расстояние, остановились, и лишь одна Джельсомина продолжала приближаться к Марко Бранди; тот же по мере ее приближения к нему поднимался во весь рост у колонны, не зная, верить или не верить глазам; наконец Джельсомина остановилась прямо перед ним.

— Это я, возлюбленный мой! — проговорила она. — Господь не пожелал, чтобы мы соединились на земле; зато он дождется нас на Небесах.

— Так ты меня еще любишь? — вскричал Марко Бранди.

— Посмотри на меня и подумай. Разве ты не видишь, как я бледна и слаба? Мы расстанемся совсем ненадолго, и тебе не придется меня долго ждать.

— О Господи, Господи, благодарю тебя! — воскликнул Марко Бранди. — Теперь я умру счастливым, ибо умру уверенным в твоей любви. Но нам нельзя терять время: ты же знаешь, что все состоится утром?

— Подожди, послушай, — проговорила Джельсомина.

И тут прозвучали первые удары колокола.

— Это фра Бракалоне звонит в честь нашей свадьбы, а вот идет приор Гаэтано: он нас сейчас обвенчает и отслужит мессу.

И действительно, на клиросе тотчас же отворились двери и почтенный священник медленно и твердо, со склоненной головой, проследовал к алтарю, неся прижатые к груди святые дары. Тут Марко Бранди все понял, и любовь его, если это было вообще возможно, стала еще сильнее, сливаясь с восхищением перед женщиной, рискнувшей обвенчаться перед лицом смерти с тем, кого отвергло общество. И он отринул все, что в нем еще оставалось суетного; затем жених и невеста со всей скромностью и серьезностью подошли к дарохранительнице, тем более, как нам уже известно, цепь в достаточной степени позволяла осужденному преклонить колени перед ступенями алтаря. В этот миг двери церкви растворились и жители Никотеры, повинуясь призывным звукам колокола, влекомые любопытством, толпой ввалились в церковь, еще не зная, что им предстоит увидеть, и, попав туда, были потрясены увиденным.

В этом маленьком уголке земли, в бедной церкви нищей деревни, разыгралась одна из тех торжественных сцен, каких очень мало не только на жизненном пути отдельных людей, но и в памяти целых народов. Праздновался брак между двумя душами, ведь тела венчающимся уже не принадлежали: одно было отдано человеческому правосудию, другое — божественному милосердию, а гроб, который должен был их разделить, находился рядом. Обряд подходил к концу, супруг надел кольцо на палец своей супруге, и тут вошел последний свидетель, единственный, чье присутствие шло вразрез с совершавшимся событием: это был палач.



При виде его девушка внезапно лишилась последних остатков душевного пыла, только и поддерживавших ее во время церемонии венчания. Марко Бранди ощутил, как похолодела рука, к которой прикасались его руки, и Джельсомина упала бы во весь рост на каменные плиты церкви, если бы ее не подхватили мать и кум Маттео. Что касается метра Адама, ставшего вдруг безучастным и вялым от отчаяния, то он пребывал в неподвижности и безмолвии, вцепившись в резьбу колонны.

Тут увели мужа, скованного цепью, и унесли жену, лишившуюся чувств; затем из церкви вышли жители Никотеры, а члены братства кающихся грешников взяли гроб и последовали за процессией; однако и при этом метр Адам не сделал ни единого движения, которое доказывало бы, что он понимает суть происходящего. Но через короткое время, словно тишина и одиночество заставили его ощутить всю глубину горя, он огляделся; увидев, что церковь пуста, старик разразился горестными рыданиями, исходившими из глубины его сердца, и воскликнул, бросившись навзничь:

— О Боже, Боже! Один лишь ты можешь их спасти!

— Он их спасет, — раздался голос позади метра Адама.

Несчастный отец живо обернулся и увидел фра Бракалоне.

— Каким образом? — воскликнул он.

— Благодаря благой мысли, ниспосланной им своему смиренному служителю, — ответил ризничий.

— Какой? Какой? — бормотал метр Адам.

— Во сколько должна свершиться казнь?

— В пять часов утра, — ответил метр Адам.

— В половине пятого пошлите за святыми дарами для вашей дочери.

— А что потом? А что потом? — повторял отец, начавший понимать, в чем же все-таки дело.

— В остальном положитесь на меня, — заявил фра Бракалоне.

— Ах, Боже, Боже! — воскликнул метр Адам, выбегая из церкви. — Только бы она не умерла!

Марко Бранди был отведен в тюрьму, а по обеим сторонам от него шли исповедник и палач: последние часы, что ему еще оставалось жить, должны были быть посвящены религиозным утешениям и приготовлениям к казни. Впрочем, обе эти миссии были одинаково легки как для исполнителя человеческого возмездия, так и для посланника божественного милосердия. Марко Бранди был уже душевно оторван от земли, так что для него казнь была всего лишь жестокой формальностью.

И когда пробил урочный час, он вышел твердым шагом и предстал перед жителями Никотеры, столпившимися у ворот тюрьмы, не только со спокойствием во взоре, но даже с улыбкой на устах. На пороге он остановился и, воспользовавшись тем, что стоял на несколько ступенек выше собравшихся, обратился с этого места к пришедшим с благодарностью за то, что, почтив своим присутствием его свадьбу, они теперь будут присутствовать при его смерти. Затем он, опираясь на исповедника и палача, со связанными руками взобрался на осла лицом к хвосту, чтобы все время видеть перед собой гроб, который несли кающиеся грешники, певшие хором «De profundis». Процессия направлялась через весь город: казнь должна была состояться в том самом месте на большой дороге, где совершилась последняя кража, в которой был обвинен метр Адам и в которой признал себя виновным Марко Бранди. В результате этого приговоренный к смерти должен был пройти мимо дома, где умирала Джельсомина, так как он был расположен как раз между деревней и маленькой церковью аббатства.

Это было заключительным испытанием, уготованным для Марко Бранди: дело в том, что он просил как о единственной милости, чтобы к месту казни его доставили другой дорогой. Но судья, видевший в уступке человеческим чувствам отклонение от долга, даже не удостоил эту просьбу ответом. И приговоренный к смерти вынужден был идти предписанным ему путем и уже приближался к жилищу метра Адама. К счастью для себя, следуя к дому спиной, он его не видел, ибо, проявляя человеколюбие, вне всякого сомнения неосознанное, итальянское правосудие, как мы уже говорили, предусмотрительно обязывало обреченного на смерть двигаться к месту казни обернувшись лицом назад, с тем чтобы вместо эшафота, где ему предстояло страдать, он имел перед глазами гроб, в котором страдать он уже не будет.

Тем не менее по окружающим предметам Марко Бранди мог догадаться, что его отделяет лишь небольшое расстояние от двери, которая раскрывалась перед ним при совершенно иных обстоятельствах и мимо которой ему надлежит пройти в последний раз. Вскоре, поскольку все испытывали глубочайшее чувство сострадания к несчастной девушке, которой суждено было стать вдовой, прежде чем она стала женой, — пение умолкло, разговоры прекратились, полнейшее молчание охватило толпу, и каждый продолжал путь молча и опустив голову. Марко Бранди, проезжая мимо, слегка повернувшись, бросил взгляд на дом и заметил, что все окна гостеприимного жилища были закрыты. Отворена была одна лишь дверь, а на пороге метр Адам и Бабилана коленопреклоненно молились. Процессия продолжала свое печальное шествие, и вдруг, когда она уже отошла от дома шагов на сто, толпа, умолкнувшая перед казнью, услышала разорвавший тишину ровный, серебристый звон колокольчика. В тот же миг из-за поднимающейся по направлении церкви стены вышел сначала мальчик-певчий с серебряным крестом в руках, за ним шествовал фра Бракалоне, по привычке мирно позванивавший тем самым колокольчиком, звук которого был услышан собравшимися; наконец появился достойный приор Гаэтано, несший по просьбе метра Адама святые дары для Джельсомины. И тогда все разом испустили крик радости, ибо знали что за этим последует.

Процессия тотчас остановилась; Марко Бранди спустили с осла, а судья, осужденный, палач, кающиеся, народ и стражники — все преклонили колени перед святыми дарами. Приор же, вместо того чтобы продолжать свой путь, замер прямо перед судьей и заявил, поднимая чашу с облаткой, которую он нес умирающей:

— Судья, именем Господа нашего Иисуса Христа, тело которого заключено здесь, заклинаю тебя развязать руки приговоренному, поскольку всякий, кто осужден на смерть, при встрече со святыми дарами освобождается от суда земного, ибо тем самым помилован в силу права, принадлежащего Царю Небесному.

Судья склонил голову в знак повиновения и лично развязал руки Марко Бранди.

Затем дон Гаэтано, следуя за певчим и фра Бракалоне, вновь отправился в путь, а за ним шли судья, осужденный, палач, кающиеся, народ и стражники: в Италии принято, чтобы все, кто встретится со святыми дарами, сопровождали их вплоть до дверей умирающего.

Джельсомина же, несмотря на те меры предосторожности, какие были приняты процессией, услышала приближение шествия и попыталась встать, чтобы вновь посмотреть еще в этом мире на того, кого она увидит лишь на Небе; однако силы ее были уже на пределе и изменили ей, подорванные испытанными ею потрясениями, и девушка вновь упала на постель, бледная, с закрытыми глазами, словно она уже умерла. Именно в этом состоянии застал ее дон Гаэтано; она услышала звон колокольчика, услышала шаги служителя Божьего, приблизившегося к ее ложу, услышала, как дом отца наполнился людьми, но ничто не смогло вывести ее из оцепенения. И вдруг руку ее схватила другая рука, и от одного лишь этого прикосновения она раскрыла глаза. По одну сторону постели находился Марко Бранди, а по другую — дон Гаэтано; вокруг же стояли на коленях метр Адам, Бабилана, судья, палач, кающиеся, стражники — наконец, все, кого смог вместить этот бедный дом. Больная окинула изумленным взором всех собравшихся, затем обратила его вновь на Марко Бранди и спросила:

— Что, мы уже умерли и находимся на Небесах?

— Нет, — отвечал Марко Бранди, — мы живы и благословенны на земле.

— А теперь, — заявил отец Гаэтано, — примите как христиане Тело Господа, Спасителя нашего.

И, вложив облатку в побелевшие губы девушки, он удалился, а за ним последовали метр Адам, Бабилана, судья, палач, исповедник, кающиеся, народ и стражники: преисполненные религиозного рвения, они проводили священника до самых церковных ворот.

А рядом с Джельсоминой остался лишь один Марко Бранди, чтобы не покидать ее более никогда.

Комментарии

В повести «Метр Адам из Калабрии» («Maître Adam le Calabrais») в лучших традициях плутовского романа и с теплым юмором рассказывается о злоключениях талантливого художника-самоучки, его прекрасной дочери и благородного разбойника.

Действие ее происходит в 1798–1835 гг.

Впервые повесть была напечатана в газете «Век» («Le Siècle») в номерах с 26.02 по 14.03.1839. Первое ее книжное издание: A. Ozanne, Paris, 1839, 18mo.

Это первая публикация повести на русском языке. Перевод ее выполнен В Львовым специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Librairie Larousse, Paris и по нему же сверен.

I
… просим их проследовать вместе с нами в Калабрию. — Калабрия — полуостров и область на юго-западной оконечности Апеннинского полуострова, напротив острова Сицилия; делится на Верхнюю и Нижнюю Калабрии; омывается Тирренским и Ионическим морями; большая часть ее территории занимают Калабрийские горы; район сейсмической активности; одна из самых отсталых областей Италии; в XIX в. основная часть населения жила здесь в крайней нужде, что порождало сильную социальную напряженность, выражавшуюся, как правило, в распространении преступности: разбоях, грабежах и убийствах.


… летом тут безумно жарко, как в Томбукту… — Томбукту (Тимбукту) — город в Африке, в Южной Сахаре, неподалеку от реки Нигер; в средние века крупный центр африканско-мусульманской культуры; в кон. XIX в. был захвачен Францией и вошел в состав ее колонии Французский Судан; ныне принадлежит государству Мали.


… Этна и Везувий никогда не принимали всерьез отделение Сицилии от Калабрии… — Остров Сицилию, где находится Этна, отделяет от Южной Италии, где находится Везувий, сравнительно узкий (от 3,5 до 22 км) Мессинский пролив.

Этна — самый высокий вулкан в Европе (высота 3340 м); находится в восточной части Сицилии; Дюма поднимался к вершине Этны 2–3 сентября 1835 г.

Везувий — вулкан на берегу Неаполитанского залива в Италии, в 10 км от Неаполя; в XVII–XVIII вв. извержения его были весьма частыми; Дюма совершил восхождение на эту гору в июле 1835 г.


… Калабрия меняла облик от Реджо до Пестума… — Реджо (Реджо ди Калабрия) — город в Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины.

Пестум (Песто) — древний город в Южной Италии на побережье Тирренского моря, в 35 км к юго-востоку от города Салерно; основан греческими колонистами в VI в. до н. э.; позднее заселен италийскими племенами; ныне лежит в развалинах, среди которых можно увидеть остатки выдающихся памятников античной архитектуры.


… после стихийного бедствия, поглотившего целую деревню, в живых оставался, подобно Моисею, один-единственный ребенок… — Согласно Ветхому завету, фараон, испугавшись многочисленности евреев в Египте, приказал бросать всех новорожденных еврейских мальчиков в реку. Мать будущего вождя и законодателя народа израильского Моисея (см. примеч. к гл. II) скрывала младенца три месяца, но затем пустила его по Нилу в корзине, и ее нашла в тростнике дочь фараона, пришедшая купаться. Она велела подобрать мальчика и отдать его кормилице (Исход, 2: 2–9) и нарекла его именем Моисей (евр. Моше). При дворе фараона «научен был Моисей всей мудрости египетской и был силен в словах и делах» (Деяния, 7: 22).


… достаточно будет бросить взгляд на горную дорогу, ведущую из Никотеры в Монтелеоне. — Никотера — город в Калабрии, на побережье залива Джоя Тирренского моря.

Монтелеоне — город в Калабрии, в 25 км к северо-востоку от Никотеры; с 1927 г. называется Вибо Валентиа.


… фляга на перевязи была наполнена вместо нектара с Липарских островов или из Катандзаро раствором камеди… — Нектар — в древнегреческой мифологии напиток богов, поддерживающий их вечную молодость; в переносном смысле: божественный напиток.

Липарские (или Эоловы) острова — группа из семи небольших островов вулканического происхождения (Липари, Вулькано, Салина, Аликуди, Филикуди, Панареа и Стромболи), которые находятся в Тирренском море к северу от Сицилии и известны экспортом вин; особенно славится производимое на них ликерное вино мальвазия.

Катандзаро — небольшой город в Калабрии, неподалеку от залива Скуиллаче Ионического моря, административный центр одноименной провинции; основан в X в. для защиты Южной Италии от нападений арабов.

Вина в Калабрии производятся повсюду и в больших количествах, но местные их сорта не принадлежат к числу известных.

Камедь (или гумми) — густой сок, выделяющийся из надрезов коры некоторых деревьев и кустарников, главным образом южных; растворы некоторых камедей используются в медицине.


… надежно закреплять киноварь и индиго. — Киноварь — красная краска, известная с древнейших времен; встречается в природе как сернистая ртуть; со II в. н. э. производится искусственная киноварь, уступающая естественной по качеству.

Индиго — краска синего цвета; до кон. XIX в. добывалась из растений, произрастающих в Юго-Восточной Азии и Южной Африке.


… палочка, окрещенная художниками муштабелем. — Муштабель — подставка в виде палочки из легкого, но твердого дерева, которая служит подпоркой для правой руки живописца при выполнении им мелких деталей картины.


… в четверти льё от деревни Маида… — Маида — населенный пункт в 12 км к востоку от залива Санта Эуфемия.

Льё — единица длины во Франции; сухопутное льё равняется 4,444 км, морское — 5,555 км (три мили).


… исчезнувшей ночью с лица земли, подобно проклятым городам, на которые обрушился гнев Господень. — Речь идет о гибели библейских городов Содома и Гоморры, которые, согласно библейской легенде, в наказание за разврат и пороки его жителей были сожжены огнем и серой, пролитыми на них с неба Богом.


… прелести пастушеской жизни, столь поэтически воспетой его соотечественником Феокритом… — Феокрит (ок. 315 — ок. 250 до н. э.) — древнегреческий поэт (родом из сицилийского города Сиракуза), расцвет поэзии которого пришелся на годы его пребывания в Египте; создатель жанра идиллий — небольших стихотворных сценок из быта пастухов.

Метр Адам назван соотечественником Феокрита, по-видимому, потому, что Сицилия и Южная Италия в глубокой древности были колонизированы греками и в жилах нынешних обитателей этих мест течет и греческая кровь.


… подобно Джотто … стал испытывать сильнейшую склонность изображать на песке людей, деревья и животных… — Джотто ди Бондоне (ок. 1266–1337) — итальянский художник, учившийся, вероятно, в мастерской Чимабуэ; с его именем связан поворот в развитии итальянской живописи, ее разрыв со средневековыми художественными канонами и традициями итало-византийского искусства XIII в. и появление реалистических черт в живописи; его творчество оказало огромное влияние на развитие итальянского искусства Раннего и Высокого Возрождения.

По преданию, Чимабуэ впервые обратил внимание на Джотто, когда тот рисовал на каменной плите фигуру овцы.


… если бы он чудом попал в мастерскую какого-либо Чимабуэ, то стал бы большим художником. — Чимабуэ, Джанни Гуальтьери (настоящее имя — Ченни ди Пепо; ок. 1240 — ок. 1302) — итальянский художник, представитель флорентийской школы; его творчество развивалось в русле византийского искусства, в которое он привнес ряд новшеств; его произведения отличают монументальность, точность рисунка и изысканная декоративность цвета.


… когда произошла контрреволюция 1798 года. — Здесь явная опечатка в оригинале: речь идет о контрреволюции 1799 г. в Неаполитанском королевстве.


… Фердинанд и Каролина, изгнанные французской оккупацией, прибыли, как известно, на Сицилию на корабле контр-адмирала Нельсона и, перенеся резиденцию правительства в Палермо, оставили Неаполь в руках Шампионне, который тотчас же провозгласил Партенопейскую республику. — Фердинанд (1751–1825) — с 1759 г. король Сицилии (под именем Фердинанд III) и Неаполя (под именем Фердинанд IV) из династии Бурбонов; третий сын испанского короля Карла III (1716–1788); придерживался крайне реакционных взглядов, отличался жестокостью и вероломством; дважды, в 1799 и 1806–1815 гг., во время вторжений французских войск, бежал на Сицилию; в 1816 г., после изгнания наполеоновских ставленников, принял титул короля Соединенного королевства обеих Сицилий (под именем Фердинанд I).

Каролина — Мария Каролина Габсбургская (1752–1814), дочь императрицы Марии Терезии и сестра французской королевы Марии Антуанетты, жена Фердинанда IV с 1768 г.; отличалась неукротимой ненавистью к Французской республике и передовым идеям; была вдохновительницей антифранцузской политики своего королевства и расправы с неаполитанскими республиканцами.

В 1798 г. Фердинанд IV вступил в войну против Французской республики, но его войска были разбиты, а владения на Апеннинском полуострове заняты французами. В конце декабря 1798 г. королевское семейство и правительство бежали на Сицилию.

В Неаполе в январе 1799 г. при поддержке французских войск была провозглашена Партенопейская (или Неаполитанская) республика; власть в ней в основном принадлежала представителям либерального дворянства, которые провели некоторые прогрессивные реформы, направленные против феодальной аристократии и высшего духовенства, однако отказ от проведения аграрной реформы, а также насилия французов вызвали недовольство горожан и крестьян, и без того настроенных в пользу монархии и католической религии. В июне 1799 г. в результате организованного реакцией восстания и при поддержке английского флота республика была свергнута и королевская власть восстановлена. Свержение республики сопровождалось жестокой расправой с ее сторонниками.

Нельсон, Горацио, лорд (1758–1805) — адмирал английского флота, выдающийся флотоводец, сыгравший большую роль в развитии военно-морского искусства; родился в семье сельского священника; начал морскую службу подростком в 1771 г., а в 1779 г., не достигнув и 21 года, был назначен капитаном фрегата; решающую роль в его карьере сыграли войны между Англией и Францией, в ходе которых он занимал видные командные посты и проявлял смелость, решительность, способность принимать неожиданные, но единственно верные решения. С 1798 г. он командовал английской эскадрой в Средиземном море и должен был оказать помощь Неаполитанскому королевству в борьбе с Францией. Адмирал не сумел помешать тому, что Неаполь был сдан, и эвакуировал королевскую семью на Сицилию. После ухода французов из Неаполя он запятнал свое имя жестокой расправой над пленными, а также местными республиканцами. В своем последнем сражении Нельсон одержал победу, навеки прославившую его имя; оно произошло 21 октября 1805 г. у мыса Трафальгар (южнее Кадиса, к северу от Гибралтарского пролива) и закончилось разгромом франко-испанской эскадры, командующий которой адмирал Вильнёв спустил свой флаг и сдался в плен. Еще в ходе боя, до того как стало несомненным решительное превосходство англичан, Нельсон получил смертельное ранение, однако до последней минуты не соглашался сдать командование эскадрой; он скончался через несколько часов, выслушав доклад о достижении полной победы.

Палермо — один из древнейших городов Сицилии; в XI–XIII вв. столица Сицилийского королевства; в 1799 и 1806–1815 гг. столица Фердинанда IV после его бегства из Неаполя; ныне административный центр одноименной провинции.

Неаполь — крупнейший город Южной Италии; находится на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; в древности назывался Неаполис (гр. «Новый город»); был основан колонистами из Греции неподалеку от другой греческой колонии — Палеополиса (гр. «Старого города»), или Партенопеи, с которой впоследствии слился; в 290 г. до н. э. был завоеван римлянами; в 1130–1860 гг. столица Неаполитанского королевства.

Шампионне, Жан Этьенн (1762–1800) — французский военачальник, сторонник Революции и Республики; начал службу рядовым солдатом в Испании; после возвращения во Францию принимал участие в заседаниях политических клубов; участник войны с первой антифранцузской коалицией европейских государств (1792–1797); 21 ноября 1798 г. принял командование войсками, вступившими в Рим в феврале 1798 г.; стал одним из основателей Партенопейской республики 1799 г.; затем на него было возложено главное командование в Северной Италии; сражаясь с русскими и австрийцами, потерпел несколько поражений, что способствовало его добровольной отставке, после которой он вскоре умер.


… король и королева, наполовину лишенные трона, имели в своем окружении кардинала Руффо… — Руффо, Фабрицио (1744–1827) — кардинал, неаполитанский политический и военный деятель; происходил из княжеского рода ди Баранелло; хотя и не имел особой склонности к исполнению службы священника, пользовался покровительством папы Пия VI, жаловавшего ему высокие должности; обвиненный в растрате находившихся в его ведении средств, вынужден был переехать в Неаполь; после начала революции в Неаполе уехал в Палермо, а в первой половине февраля 1799 г. с несколькими единомышленниками высадился в Калабрии и начал создавать «Христианское королевское войско».

Грабежи и убийства, начавшиеся в Неаполе после вступления туда санфедистской армии, состоявшей из калабрийских крестьян и неаполитанских лаццарони, заставили Руффо искать пути к прекращению военных действий и установлению порядка. Согласно акту о капитуляции Неаполя от 23 июня 1799 г., сторонникам республики была гарантирована амнистия, но адмирал Нельсон, прибывший на следующий день, не признал ее. Начались жестокие репрессии, в результате которых погибло около четырех тысяч человек. Руффо не сделал ни единой попытки изменить судьбу республиканцев. Однако сам факт подписания капитуляции вызвал раздражение двора, и Руффо вынужден был отправиться в Рим, а затем в Париж, где нашел поддержку со стороны Наполеона Бонапарта; последние годы жизни он провел в Неаполе, занимаясь изучением военного искусства, экономики и сельского хозяйства.


… он с двумя спутниками высадился в Калабрии и во имя святой веры обратился ко всем, кто остался привержен исконным роялистским принципам. — Сподвижники кардинала Руффо провозглашали, что они встали на защиту святой веры (santa fede), отсюда их название — «санфедисты».


… решил призвать к себе художника, чтобы изобразить на штандарте Богоматерь Кармельскую, ибо он вверил свое предприятие ее попечению. — В средние века к именам особо чтимых святых прибавлялись названия наиболее известных из посвященных им храмов.

Кармель (Кармил) — горный массив в Палестине; согласно преданию, место деятельности Илии Пророка и Иоанна Крестителя. В 1159 г. там был основан монастырь ордена Богоматери Кармельской; храм этот многократно разрушался и перестраивался и современный вид приобрел лишь в 1828 г.


… изображать … души чистилища. — Чистилище — согласно представлениям католиков, место, где души умерших, не получивших перед смертью отпущения грехов или не заслуживающих рая, очищаются от грехов перед вступлением в него. Подробное описание чистилища, соответствующее католическим догматам, дал во второй части своей «Божественной комедии» Данте (см. примеч. к гл. III). В чистилище души достигают прощения путем различных испытаний, а также благодаря молитвам и добрым делам их родственников и близких.


… безжалостный Минос присовокуплял еще одну голову и еще одну пару рук… — Минос — в греческой мифологии могущественный и справедливый царь Крита, сын Зевса и Европы, усыновленный критским царем Астерием; славился мудростью и могуществом, но был жестоким правителем; после смерти стал судьей в царстве мертвых.


… ризничий церкви в Никотере… — Ризничий — заведующий церковным имуществом.


… по поручению приора пришел к художнику… — Приор — настоятель католического монастыря.


… Как у святой Терезы, у нее тоже бывали видения… — Тереза Санчес де Сепеда-и-Аумада, прозванная Тереза Иисусова, или, по месту рождения, Тереза Авильская (1515–1582) — испанская духовидица, аскет и мистик, религиозная писательница, автор трактатов «Путь к совершенству», «Внутренний замок, или Обители души», «Книга о моей жизни» и др.; монахиня-кармелитка (1533), основательница особого, строго аскетического течения в этом ордене (1562); выступала за суровый и последовательный аскетизм, разрабатывала особую молитвенную технику, ведущую к превращению верующего в орудие божественной воли без отказа от собственных желаний и страстей, но с преобразованием их из греховных в благие; была наделена, по свидетельствам современников и собственным писаниям, высоко ценимым в средневековье и начале нового времени т. н. «слезным даром», т. е. почти постоянным присутствием у человека, этим даром обладающего, слез радости и умиления при виде красоты и величия Божьих творений, а также слез печали при мысли о зле, в котором лежит мир, причем во втором случае это выражало также сострадание ко всем грешникам, мучающимся от сознания своих грехов. Церковь сначала отнеслась к Терезе настороженно, против нее даже было возбуждено дело в инквизиции, основанием для которого были как ее ультрааскетические убеждения, так и отмеченный «слезный дар». В конечном итоге обвинения против Терезы были сняты, а сама она уже после кончины, в 1622 г., была причислена к лику святых и в 1960-е гг. объявлена учителем церкви (в соответствии с католическими правилами процедура подобного рода может тянуться столетиями).


… к небесам вознеслась «Аве Мария»… — «Аве Мария» («Ave Maria»; в православной традиции — «Богородице, Дево, радуйся») — христианская молитва, которая обращена к Богоматери и составлена по первым словам архангела Гавриила, возвестившего Деве Марии о зачатии ею Иисуса (Лука, 1: 28); согласно католическим канонам, читается верующими утром, в полдень и вечером по призыву колокольного звона.


… продолжая петь литании Святой Деве… — Литания — молитва у католиков, которая поется или читается во время торжественных религиозных процессий.


… Долой сбиров!.. — Сбир (ит. sbirro) — стражник, полицейский, сыщик.

II
… слухи о чуде распространились от Реджо до Козенцы… — Козенца — небольшой город в Калабрии, административный центр одноименной провинции; находится к северу от Реджо (см. примеч. к гл. I), недалеко от побережья Тирренского моря.


… говорила с ней с глазу на глаз, как Моисей с Господом… — Моисей — древнееврейский пророк, герой и предводитель иудеев, выведший их из египетского плена, основатель иудейской религии; у горы Хорив получил откровение от бога Яхве и миссию освободить народ Израиля, находящийся в египетском рабстве; спустя три месяца после исхода из Египта и скитаний по пустыне со своим народом прибыл к горе Синай, где Бог провозгласил заповеди народу Израилеву и заключил с ним союз (завет); после чего пророк взошел на гору, чтобы встретитьсяс Яхве, провел там в одиночестве сорок дней и сорок ночей и получил от Бога каменные скрижали, на которых были записаны законы и заповеди для еврейского народа.


… по десять скудо за штуку… — Скудо — старинная итальянская серебряная монета.


… в Королевстве обеих Сицилий только и говорили, что о паломничестве в Никотеру… — Королевство обеих Сицилий — официальное название (с 1504 г.) Неаполитанского королевства, периодически включавшего в свой состав остров Сицилию, который с кон. XIII — нач. XIV в. считался отдельным государством.


… из данных обстоятельств извлекают пользу карбонарии… — Карбонарии (от ит. carbonaro — «угольщик») — члены тайной революционно-заговорщической организации, возникшей в нач. XIX в. в Италии (ранее всего в Королевстве обеих Сицилий), а в годы Реставрации распространившейся и на Францию. В Италии карбонарские организации первоначально были направлены против завоевателей-французов, а после падения Наполеона — против наступившей феодально-католической реакции. Итальянские карбонарии возглавляли революции 1820–1821 гг. в Королевстве обеих Сицилий и в 1821 г. в Пьемонте, после разгрома этих революций подверглись жесточайшим преследованиям; позднее активно участвовали в революционных восстаниях 1831 г. в Романье, Модене и Парме.


… лиц, принадлежащих к той или иной венте королевства. — Вента — своеобразная структурная единица организации карбонариев, строившейся по конспиративно-иерархическому принципу: 1) низовые (т. н. «отдельные») венты, 2) центральные, 3) высшие и 4) верховная. Глубокая конспирация, дисциплина, отсутствие письменных документов и материалов, сообщение исключительно через специальных делегатов, выделяемых от каждой ступени вент, обеспечивали этой системе действенность и жизнеспособность даже в условиях жесточайших преследований.


… Дело происходило в 1817 году; Европа начала поворачиваться в сторону революций… — После падения в 1815 г. наполеоновской империи в Европе наступил период глубокой реакции. Однако уже через несколько лет преследование свободомыслия, подавление политических свобод и национальный гнет вызвали противодействие. В ряде стран (Италии, Франции, России и др.) возникли революционные организации. Новый революционный подъем начался в Европе в 1820 г., когда произошли революции в Испании, Португалии и Италии.


… послал три тысячи солдат в Монтелеоне и три тысячи в Тропеа… — Тропеа — город, крепость и рыболовный порт в Калабрии, на берегу залива Санта Эуфемия Тирренского моря.


… велел отправить Паскарьелло в исправительный дом… — То есть в благотворительное заведение для беспризорных детей. Такие дома возникли в Италии стараниями филантропов в XVIII в.; они достигли в деле воспитания детей больших успехов и послужили образцами для подобных учреждений в других европейских странах.


… не больше предусмотрительности, чем у беспечной стрекозы… — Намек на басню Лафонтена (1621–1695) «Стрекоза и Муравей» («La Cigale et la Fourmi»; содержание ее заимствовано у Эзопа, древнегреческого баснописца VI в. до н. э.): трудолюбивый Муравей не захотел осенью дать хлеба беспечной Стрекозе, которая все лето лишь пела.


… завербовался в пешую артиллерию… — Пешая артиллерия — один из видов полевой артиллерии, в которой артиллерийская прислуга следовала за орудиями пешим ходом.


… добился … почетнейшего звания капрала… — Капрал — младший унтер-офицерский чин в ряде европейских армий; особенное значение имел в итальянских войсках, где количество старших унтер-офицеров было невелико.


… сменил данную ему по рождению фамилию, казавшуюся ему слишком мирной, на гораздо более впечатляющую и выразительную — Бомбарда. — То есть выбрал себе новую фамилию сообразно своей военной специальности: бомбарда (фр. bombarde, ит. bombarda) — старинный тип артиллерийских орудий (XIV–XVI вв.), стрелявших каменными ядрами; употреблялись при осаде и обороне крепостей.


… правительства, которое содержало гарнизон в Мессине… — Мессина — город в северо-восточной части острова Сицилия, бывшая греческая колония; крупный порт на западном берегу Мессинского пролива, отделяющего Сицилию от материка.


… получаемые ежесуточно три сольдо… — Сольдо — мелкая медная итальянская монета.


… начинавший узнавать в собеседнике калабрийского Микеланджело. — Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — величайший деятель итальянского Возрождения, скульптор, живописец, архитектор и поэт.


… он лучше владеет банником, чем пером… — Банник — цилиндрическая щетка на длинном древке, которая служит для чистки канала орудия от нагара пороховых газов после стрельбы.


… приготовьте для меня … фиги из Пальми… — Фиги (инжир) — сладкие плоды дерева инжир (оно же смоковница, фиговое дерево), произрастающего в Средиземноморье и в Азии.

Пальми — небольшой город на северо-западном побережье Калабрии, в заливе Джоя Тирренского моря, в 22 км к югу от Никотеры.

III
… У меня есть сын, храбрый, как Иуда Маккавей. — В 168 г. до н. э. в Иудее вспыхнуло восстание против сирийского царя Антиоха IV Эпифана (правил в 175–164 гг.), запретившего соблюдение всех иудейских религиозных обрядов и обязавшего евреев приносить жертвы языческим богам. Это восстание возглавили священник Маттафий Хасмоней и пять его сыновей. В 166 г. до н. э. он умер и во главе движения встал его третий сын, Иуда, по прозвищу Маккави («Молот»), которое стало фамильным именем Хасмонеев. В 160 г. до н. э. он взял Иерусалим, но сам пал в бою. Его сменил самый младший из братьев — Ионафан, ставший первосвященником и убитый в 143 г. до н. э. В 141 г. до н. э. второй сын Маттафия — Симон (ум. в 134 г. до н. э.) провозгласил себя первосвященником и князем, основав династию (с 106 г. до н. э. — царскую) Маккавеев (Хасмонеев).


… она повергла бы в зависть всех женщин из Вины и Триоло. — Селений Вина (Vina) и Триоло (Triolo) вблизи Никотеры не обнаружено.


… для изображения Страшного суда. — Страшный суд — в иудаизме, христианстве и исламе суд при наступлении «конца света»; его совершает Бог над всеми когда-либо жившими людьми и воздает каждому вечное блаженство в раю или вечные муки в аду.


… спасибо блаженному святому Франциску, покровителю нашему. — Святой Франциск Ассизский (настоящее имя и фамилия — Джованни Бернардоне; 1182–1226) — религиозный мыслитель и реформатор монашества, родом из Ассизи (город в Средней Италии в области Умбрия); его имя Франциск (Франческо — «Французик»), скорее всего, представляет прозвище, данное за любовь к французской поэзии; в 1207 г. он пережил духовный кризис, отрекся от мира, от родных и дома, но не ушел в монастырь, а стал бродячим проповедником, призывавшим к добровольной нищете и служению всем людям, что, по его мнению, было истинным подражанием Христу и апостолам; в 1209 г. вокруг него собралась группа последователей, которые образовали орден меньших братьев, или миноритов (от лат. minor — «меньший»).

Устав ордена миноритов, утвержденный лишь в 1221 г., первоначально был весьма суровым: последователи Франциска (их называли также францисканцами) не могли иметь никакой собственности, включая общую монашескую, кроме одной рясы, ни даже обуви (поэтому нищенствующие монахи — не только францисканцы — именовались также «босоногими братьями»), ни жилища, а должны были скитаться, «нагими следуя за нагим Христом», питаясь лишь подаянием, в качестве которого им дозволялось принимать только пищу, но ни в коем случае не деньги. Этот идеал евангельской нищеты оказался весьма популярным, появились другие нищенствующие ордена, сам францисканский орден разрастался, и в нем едва ли еще ли не при жизни Франциска началась борьба между сторонниками буквального толкования заповедей основателя ордена и теми, кто считал возможным применять их к местным условиям: например, последние заявляли, что в холодной Германии невозможно довольствоваться одной рясой и ходить босиком, и уже в XIII в. появились францисканские монастыри. Поэтому сторонники крайнего аскетизма время от времени откалывались от основного ордена и образовывали либо еретические течения, либо монашеские сообщества с особо строгими уставами.


… от многочисленной францисканской общины, разогнанной и упраздненной во время войн 1809 года. — Вероятно, имеется в виду крестьянское движение, охватившее в 1807–1810 гг. Неаполитанское королевство. Оно было направлено против французов, оккупировавших страну в 1806 г., и вызвано огромными налогами, насилиями и реквизициями, а также тяжелыми рекрутскими наборами.


… после второго возвращения Фердинанда на престол и низвержения Иоахима… — Иоахим — имеется в виду Мюрат (1767–1815), правивший в Неаполитанском королевстве под именем Иоахим Наполеон. Его власть была низвергнута в 1815 г. австрийскими войсками при участии английского флота и отрядов короля Фердинанда IV, прибывших с Сицилии. В том же году Венский конгресс передал неаполитанский престол Фердинанду. Это было второе возвращение Фердинанда в свою столицу (первое произошло в 1799 г. после разгрома Партенопейской республики).


… почитателей монаха из Ассизской обители… — То есть из монастыря ордена Франциска Ассизского.


… образок святого Франциска с проступающими у него стигматами… — Стигматы — красные пятна и язвы, которые появляются на теле религиозных фанатиков на месте ран, полученных Иисусом во время распятия от гвоздей, копья и тернового венца; в средние века считались проявлением божественной милости.


… пирожки размером с шестифранковые экю… — Экю — старинная французская монета; до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. — из серебра и стоила три ливра; в царствование Людовика XV и Людовика XVI в обращении находились также экю стоимостью в шесть ливров.


… Композиция получилась в стиле Данте и Орканья… — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка, автор поэмы «Божественная комедия», сборников стихотворений, научных трактатов.

Орканья, Андреа (настоящее имя — Андреа ди Чоне; 1329–1389) — итальянский художник, скульптор и архитектор; представитель флорентийской школы искусства; участвовал в строительстве соборов в Орвьето (1359–1362) и Флоренции (1357–1367), был автором многочисленных фресок в церквах Флоренции и особенно в пизанском кладбище Кампо Санто.


… смешал одну часть киновари с тремя частями испанских белил, затем добавил одну шестнадцатую части умбры и начал прорисовывать лицо. — Киноварь — см. примеч. к гл. I.

Умбра — темно-коричневая минеральная краска, состоящая из глинистых минералов с примесью окислов и гидроокислов железа и марганца.


… мы выдадим ему индульгенции… — Индульгенция — в католической церкви полное или частичное отпущение грехов, а также свидетельство об этом; широкая торговля индульгенциями служила средством обогащения духовенства.

IV
… в волнах медных туч, над которыми, как синеватый конус, подсвеченный пламенем, высилась вершина Стромболи. — Стромболи (древн. Стронгила) — действующий вулкан высотой в 926 м на одноименном острове из группы Липарских к северо-западу от Сицилии; на Стронгиле, по преданию, обитал античный бог ветров Эол; Дюма побывал у Стромболи 9 октября 1835 г.


… На севере взгляд упирался в побережье Калабрии, вдающееся в море мысом Ватикане… — Ватикано — мыс на западном побережье Калабрии, в 12 км к северо-западу от Никотеры.


… направляясь в порт Сатина или в залив Санта Эуфемия… — Возможно, имеется в виду не Сатина (Satina — такого портового города не обнаружено), а остров Салина (Salina) из группы Липарских, который лежит в 90 км к западу от Никотеры.

Санта Эуфемия — залив Тирренского моря на побережье Калабрии; расположен севернее Никотеры.


… стала напевать «Прославление ангельское». — «Прославление ангельское» — то же, что «Аве Мария» (см. примеч. к гл. I).

V
… не принадлежал к числу романтических разбойников наподобие Жана Сбогара, представленного Нодье… — Жан Сбогар — герой одноименного романа Нодье. Выпущенный в 1818 г., «Жан Сбогар» стал вехой в истории французской романтической литературы; главное его действующее лицо — бунтарь, предводитель разбойничьей шайки; назвав себя «Братство всеобщего блага», шайка грабит богачей и тем самым устанавливает свои законы социальной справедливости; вращаясь в свете под другим именем, Жан Сбогар ведет двойную жизнь, но сам попадает в ловушку, невольно став причиной смерти своей возлюбленной, после чего погибает сам. Исключительная личность героя, его неприятие общества новых хозяев жизни эпохи Империи, тайны, роковые страсти, трагическая любовь — все это принесло роману небывалый успех.

Нодье, Шарль (1780–1844) — французский писатель-романтик, друг и литературный наставник Дюма; член Французской академии (1833); автор нескольких книг мемуаров о Французской революции и империи Наполеона I.


… или созданного нами образа Паскуале Бруно. — Паскуале Бруно — благородный сицилийский разбойник, герой одноименной повести Дюма, опубликованной в 1837 г.


… на всем пространстве от мыса Спартивенто до Салернского залива. — Мыс Спартивенто — южная оконечность Италии. Салернский залив Тирренского моря расположен на западном берегу Италии, в 300 км к северо-западу от мыса Спартивенто; назван по имени города Салерно на его берегу.


… он предпочитал воевать со стражниками Фердинанда, а не с вольтижёрами Иоахима. — Вольтижёр (от фр. voltiger — «порхать») — солдаты легкой пехоты во французской армии; набирались из призывников ниже предписанного уставом роста; вооружались ружьями облегченного образца; имели хорошую стрелковую подготовку и часто использовались в качестве разведчиков.


… это произошло между Милето и Монтелеоне… — Милето — небольшой город в Калабрии, неподалеку от северо-западного ее побережья, в 9 км к югу от Монтелеоне (см. примеч. к гл. I).


… об англичанине, направлявшемся из Салерно в Бриндизи… — Салерно — город и порт юго-восточнее Неаполя, на берегу Салернского залива; известен с глубокой древности; с кон. XI в. один из опорных пунктов норманнских завоевателей, затем вошел в состав Неаполитанского королевства; в средние века важный центр ремесел и торговли, а также медицинской науки; ныне главный город одноименной провинции области Кампания.

Бриндизи (древн. Брундизий) — город и порт на юге Италии, в Апулии, на берегу Адриатического моря, к востоку от Салерно; с глубокой древности важнейший узел морских сообщений.


… преступление свершилось между Таранто и Ориа. — Таранто (древн. Тарент) — город и порт в Южной Италии, на берегу одноименного залива (область Апулия, провинция Лечче); основан греками в 707 г. до н. э.; в III в. до н. э. был завоеван Римом; в XI в. подчинялся норманнам, а затем вошел во владения Неаполитанского королевства.

Ориа — город в области Апулия, в 36 км к востоку от Таранто, на дороге к Бриндизи.


… предал жестокой смерти одного несчастного далматинского торговца… — Далмация — географическая область на северо-западе Балканского полуострова, прилегающая к Адриатическому морю; северная ее часть принадлежит Хорватии, а южная — Черногории; в отраженное в повести время входила в состав Австрийской монархии.


… он вышел из Боджано в надежде добраться до ночлега в Кастровиллари. — Вероятно, имеется в виду не Боджано (Boggiano), а Роджано (Roggiano) — селение в 24 км к югу от Кастровиллари.

Кастровиллари — небольшой город в северной части Калабрии, неподалеку от границы с Базиликатой, к северу от Козенцы.


… за ним шли толпой члены братства кающихся грешников, чье одеяние он надел. — Кающиеся — верующие, совершившие какой-либо тяжкий грех и за это приговоренные священником-исповедником к церковному наказанию (ограничению в посещении храма, посту, чтению дополнительных молитв и т. д.). Кающиеся в Западной Европе объединялись в братства, называвшиеся по цвету их особых одежд.


… распевая во весь голос «Gloria in exelsis Deo». — «Gloria in exelsis Deo» («Слава в вышних Богу») — слова из рождественской христианской службы. Полностью: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеке их благоволение» (Лука, 2: 14).


… эта отметина была похожа на ленту ордена Святого Януария второй степени… — Имеется в виду орден Неаполитанского королевства, основанный в 1738 г. королем Карлом III по случаю его свадьбы; знак ордена представляет собой большой бело-красный четырехконечный крест с раздвоенными концами (т. н. «мальтийский»), увенчанный короной; в середине креста находится изображение святого Януария в епископском облачении; орден был упразднен в 1861 г.

Святой Януарий (Сан Дженнаро) — католический святой, епископ города Беневенто, почитаемый как главный покровитель Неаполя; принял мученическую смерть около 305 г. в Поццуоли (город вблизи Неаполя). Всемирной известностью пользуется чудо, связанное с кровью святого Януария, которое на протяжении многих веков ежегодно повторяется 19 сентября (в день принятия им мученичества) и в ряде других случаев; оно заключается в переходе крови, хранящейся в тщательно закупоренных ампулах, из твердого состояния в жидкое вне зависимости от температуры во внешней среде.


… все стали называть Плачидо Бранди не иначе как Командор. — Командор — здесь: кавалер одной из высших степеней какого-либо ордена.

VI
… он стал предводителем не в результате выборов, а в качестве законного наследника, то есть как бандит в силу божественного права. — Божественное право — идея происхождения верховной власти монарха непосредственно от Бога и ответственности его за свое правление только перед Провидением; была широко распространена в средние века и стала одной из важнейших составных частей официальной идеологии абсолютных монархий.


… переводным векселем на лучшего из банкиров Козенцы… — Переводной вексель — письменный приказ кредитора заемщику уплатить деньги третьему лицу.


… от Шиллы вплоть до Монтелеоне и Пиццо… — Шилла (Сцилла) — небольшой город в Калабрии, на побережье Тирренского моря, близ северной горловины Мессинского пролива.

Пиццо — город в южной части залива Санта Эуфемия, на западном побережье Калабрии.


… несколько стаканчиков калабрийского муската ударили ему в голову… — Мускат — сладкое десертное вино, изготовляемое из ягод белого, розового и черного муската (группы сортов винограда с сильным характерным ароматом, напоминающим мускус).


… она щипала корпию для обоих… — Корпия — перевязочный материал, употреблявшийся до появления ваты: нитки, нащипанные руками из хлопчатобумажной или льняной ветоши.


… напоминая этой своей античной позой статую Молчания, найденную при раскопках то ли в Геркулануме, то ли в Помпеях. — Геркуланум — древний италийский город на берегу Тирренского моря неподалеку от Неаполя; в августе 79 г. вместе с соседними городами — Помпеями и Стабией — при извержении вулкана Везувий был засыпан толстым слоем пепла; с нач. XVIII в. — место археологических раскопок.

VII
… отправился просить Валаама у фра Бракалони… — Осел ризничего носит имя одного из библейских персонажей — месопотамского волхва (волшебника и прорицателя), посланного царем моавитян навести проклятие на древних евреев. Во время путешествия Валаама к израильтянам случилось чудо: его ослица по Божьему велению не хотела его везти, а потом заговорила человеческим голосом (Числа, 22: 22–30).


… я наконец-то увижу знаменитый «Страшный суд» Микеланджело, о котором так много говорят. — Имеется в виду одна из фресок, которыми были расписаны в 1508–1512 гг. алтарная стена и плафон Сикстинской капеллы — домашней церкви Ватиканского дворца. Художник увидел Страшный суд как грозу, разразившуюся в стране гигантов и способную их уничтожить. Обнаженные людские души мечутся, терзаемые ужасом, смятением, ощущением своей вины и расплаты. И над этой пучиной человеческого горя и страдания — грозный судия, полный святого гнева.


… начал раскрашивать лицо подобно актеру, играющему в «Семирамиде» роль призрака Нина. — «Семирамида» — опера итальянского композитора Джоаккино Россини (1792–1868); либретто Гаэтано Росси по мотивам драмы «Семирамида» Вольтера (1694–1778); премьера ее состоялась 3 февраля 1823 г. в театре Феничи — главном театре оперы и балета в Венеции.

Семирамида (Шаммурамат; кон. IX в. до н. э.) — царица Ассирии; жена царя Нина, после смерти которого правила самостоятельно; вела завоевательные войны; с ее именем связывают висячие сады на террасах в Вавилоне, считавшиеся одним из семи чудес света.

Нин — мифический основатель могущества Ассирийского царства, муж Семирамиды; был убит своей женой.


… установил свет, как это сделал бы Рембрандт… — Рембрандт, Харменс ван Рейн (1606–1669) — великий голландский художник, автор картин на бытовые и религиозные темы, портретист и офортист; его живопись во многом была основана на эффектах светотени.


… из утонченного сибаритства … выбрал самую удобную постель… — Сибарис — древнегреческий город в Южной Италии (VIII–VI вв. до н. э.); богатство города приучило жителей к столь изнеженному образу жизни, что сделало понятие «сибарит» нарицательным.


… Прощайте, друг Иова… — Иов — праведник, персонаж Библии и автор библейской Книги Иова, повествующей о его страданиях. Иов не утратил веры в Бога, решившего с помощью Сатаны испытать его стойкость и пославшего ему множество страданий и тяжелых лишений. Услышав о несчастьях Иова, три его друга, Елифаз, Вилдад и Софар, «сошлись, чтобы идти вместе с ним и утешать его» (Иов, 2: 11), что они и делают на протяжении большей части книги, споря с Иовом и пытаясь доказать ему, что ниспосланные на него страдания есть следствие его виновности перед Богом, с чем праведник решительно не соглашается.

VIII
… при виде его он восстал, подобно Лазарю… — Имеется в виду евангельский эпизод воскрешения Христом его друга Лазаря. Иисус велел отвалить камни, которыми была завалена могильная пещера, и воззвал к покойнику: «Лазарь! иди вон», после чего тот воскрес, встал и вышел из пещеры (Иоанн, 11: 43–44).


… четверо мальчиков из деревенского хора в длинных одеяниях из миткаля… — Миткаль (от перс, «меткал») — суровая тонкая хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения; в отделанном виде — ситец, мадаполам, муслин; результате соответствующей оттделки из миткаля делают также бельевые ткани.

IX
… по дороге между Джоей и Милето проследует почтовая карета… — Джоя — селение в Калабрии, на берегу одноименного залива Тирренского моря; находится в 25 км к юго-востоку от Милето.


… это происходило в стране, где еще не была введена десятичная система мер. — Десятичная система мер впервые была введена во Франции в годы Великой революции.

X
… добавил к этой сумме несколько карлино служанке на чай… — Карлино — здесь: серебряная неаполитанская монета весом в 2,3 г; шестая часть дуката.


… поднялся на вершину горной гряды, возвышающейся над Козенцей со стороны Марторано… — Марторано (Martorano) — возможно, имеется в виду селение Марано (Магапо) в 6 км к западу от Козенцы (см. примеч. к гл. II), у восточного склона горного хребта Катена Костьера.


… землекопы рыли сухое дно под руководством местных ученых, прочитавших у Иордана, что Аларих, похороненный в трех гробах — золотом, серебряном и бронзовом, — был погребен подо дном реки, специально отведенной воинами, а когда похороны были окончены, Бузенто было позволено течь по-прежнему. — Иордан (VI в.) — готский историк, происходивший из знатного рода; автор сочинения «О происхождении и истории готов», которое возвеличивает это племя и содержит важные сведения о других народах того времени.

Аларих I (ок. 370–410) — первый король германского племени вестготов, избравших его на престол в 395 г.; 24 августа 410 г. взял Рим и подверг его трехдневному разгрому; умер в Южной Италии, готовясь к походу на Сицилию и Африку.

Бузенто — река в провинции Козенца, левый приток реки Крати; на дне ее в 410 г. был погребен Аларих.


… разбили бивак прямо на дне реки. — Бивак (бивуак) — стоянка для ночлега и отдыха войск вне населенного пункта, оборудованная подручными средствами. Такой способ стоянки вошел в практику военного искусства во время войн Французской революции.


… Этот поспешно сооруженный лагерь можно было бы по ошибке принять за готтентотский крааль… — Готтентоты (самоназвание «кой-коин» — «настоящие люди», «люди людей») — древнейшие обитатели Южной Африки, оттесненные в нач. II тыс. народами банту в юго-западные пустынные районы материка и в значительной мере истребленные европейскими колонизаторами в XVII — нач. XX в.; ныне проживают в ЮАР и Намибии, а также в Ботсване. Их отличает малый рост, слабая пигментация и морщинистость кожи, курчавые волосы.

Крааль — у народов Юго-Восточной Африки кольцеобразное поселение, в котором хижины расположены по кругу и обнесены общей изгородью, а внутренняя площадь служит загоном для скота.


… напоминает последний вздох одного из тех проклятых городов, о которых говорится в Писании. — О гибели Содома и Гоморры (см. примеч. к гл. I) повествуется в главе 19 библейской Книги Бытие.


… примерно тридцать капуцинов… — Капуцины — члены католического монашеского ордена, основанного в XVI в.; свое название получили от носимого ими остроконечного капюшона, по-итальянски — cappucio.


… вторя собственными молитвами тем, что распевали флагелланты… — Флагелланты (от лат. flagellum — «бич») — религиозные аскеты, фанатики, проповедующие публичное самобичевание ради искупления грехов.

XI
… в виде чеков на предъявителя, выписанных на банкирские дома «Мариекоф» в Неаполе и «Тортониа» в Риме… — Мариекоф — вероятно, речь идет о банкирском доме «Фред Мерисофф и Сервилле».

Тортониа — скорее всего, имеется в виду банкирский дом «Торлониа и Кº», основанный в Риме в нач. XIX в. бывшим торговцем Джованни Торлониа (1754–1829).


… направился в Сан Лючидо… — Сан Лючидо — городок на западном побережье Калабрии, в 18 км к западу от Козенцы.

XIII
… Посредине нефа, в окружении зажженных свечей, уже находился гроб… — Неф (от лат. navis — «корабль») — главная часть христианского храма, обычно расчлененная колоннами.


Святые дары — специальные хлеб и вино, которые, согласно догматам католической, православной и армяно-грегорианской церквей, во время литургии, главного христианского богослужения, пресуществляются (превращаются) в тело и кровь Христа.


… поднимая чашу с облаткой… — Облатка — тонкий круглый хлебец из пресного пшеничного теста, употребляемый при причащении католиками.


… примите как христиане Тело Господа, Спасителя нашего. — Речь идет об одном из главных таинств христианской церковной службы — причащении (евхаристии), которое заключается во вкушении верующими святых даров. У католиков миряне совершают причащение, вкушая только хлеб, а у православных — и хлеб и вино.

Примечания

1

«Слава в вышних Богу» (лат.).

(обратно)

2

«Из полутора дюжин капралов не сделать и одного дурака» (ит.).

(обратно)

3

Чтобы понять суть сделанного вызова, следует знать, что в Калабрии и на Сицилии обычно дерутся на ножах; однако, в зависимости от тяжести оскорбления и степени ненависти, дерутся на один дюйм, два дюйма или три дюйма и, наконец, на всю длину лезвия. В первых случаях сражающиеся зажимают нож большим и указательным пальцами, так что пальцы ограничивают длину лезвия, не позволяя ему проникать на глубину, бо́льшую, чем оговоренная. (Примеч. автора.)

(обратно)

4

В минуту кончины (лат.).

(обратно)

5

«Из бездны [взываю]» (лат.).

(обратно)

6

«Землетрясение! Землетрясение!» (ит.)

(обратно)

Оглавление

  • I ГОВОРЯЩАЯ МАДОННА
  • II ПОЧТОВАЯ КОНТОРА
  • III ФРА БРАКАЛОНЕ
  • IV МАРКО БРАНДИ
  • V КОМАНДОР
  • VI БАНДИТ В СИЛУ БОЖЕСТВЕННОГО ПРАВА
  • VII ТРИ СОЛЬДО КУМА МАТТЕО
  • VIII СКУФЕЙКА
  • IX ДУШИ ЧИСТИЛИЩА
  • X ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
  • XI САМООТВЕРЖЕННОСТЬ
  • XII СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ
  • XIII ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЧАСТИЕ
  • Комментарии
  • *** Примечания ***