Дыхание жизни [Дэвид Хэйр] (fb2) читать онлайн

Дэвид Хэйр Дыхание жизни

The Breath of Life by David Hare (2002)

Перевод с английского Ольги Буховой © 2006

Посвящается Николь, с любовью

Действующие лица:

Фрэнсис Бил

Мадлен Палмер

Сцена первая

Раз жизнь такая, какая она есть, поневоле приходится мечтать о мести.

Гоген

День. Квартира на втором этаже в большом каменном доме Викторианской эпохи на английском взморье. Из нескольких высоких окон в обшарпанных рамах с осыпающейся краской открывается вид на необъятное небо и на море, которого не видно. Слышны крики чаек. Комната наполнена серым, хмурым послеобеденным светом. Неестественно большая комната служит для всех целей: здесь и кухня, и гостиная, и кабинет. Под окнами вдоль стены тянется длинная скамья. Комната заполнена рядами высоких книжных полок, где хранятся научные исследования — плоды всей жизни Мадлен Палмер.

Мадлен открывает дверь квартиры. Ей за шестьдесят, у нее темно-рыжие волосы. За дверью стоит Фрэнсис Бил — светловолосая женщина, чуть моложе, чуть полнее, чуть мягче, чем Мадлен. На ней светло-бежевое плотно запахнутое пальто.

Фрэнсис. Вы позволите? Не помешаю? Я вам звонила. Я правда звонила.

Мадлен. Знаю, что звонили. Мне не надо напоминать. Я не так стара. Полагаю, что еще в состоянии запомнить телефонный звонок.

Фрэнсис. Я бы не стала врываться вот так, без звонка.

Мадлен. А если позвонили, значит, все можно?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Предупредили — и все в порядке?

Ни одна из них не двигается с места. Фрэнсис все еще стоит за дверью.

Фрэнсис. Так вот вы какая в жизни.

Минутное молчание.

Мадлен. И что дальше? Так и будете там стоять целый день?

Фрэнсис все еще не двигается с места.

Может, снимете пальто?

Фрэнсис. Спасибо.

Мадлен. Пожалуйста.

Фрэнсис с осторожностью входит в квартиру. Мадлен закрывает за ней дверь.

Фрэнсис. Как будто время остановилось, правда?

Мадлен. Это вы о чем?

Фрэнсис. Разумеется, не о нас с вами. Я имею в виду это место. Ваш выбор просто поразительный. Я ведь тут никогда прежде не бывала.

Мадлен. Здесь край земли.

Фрэнсис. Да-а…

Мадлен. Мой последний причал. А что касается выбора, так просто здесь дешевле, так что никакой это не выбор. (Мадлен пересекает комнату и больше не старается казаться гостеприимной).

Фрэнсис. Просто я хотела сказать, что Англия даже в такой глуши — все та же Англия.

Мадлен. Вы говорите так, будто не одобряете этого.

Какое-то время они смотрят друг на друга.

Так вы не хотите снять пальто и сесть?

Фрэнсис. Пока нет.

Фрэнсис старается говорить примирительно.

Я виновата, знаю. Это ведь моя идея. Но это был не минутный порыв. Должна вам сказать, что уже год, как я собираюсь к вам приехать.

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Да. Хотела поговорить о литературной этике.

Мадлен. Литературной этике?

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Об одном из ваших романов?

Фрэнсис. Нет, речь идет не о моих романах…

Мадлен. Тогда…

Фрэнсис. …дело в том, что…

Мадлен. Я всегда подозревала, что в один прекрасный день стану литературным персонажем.

Фрэнсис. Нет, вы не стали персонажем. Я хочу сказать, в любом случае это не роман.

Мадлен смотрит на нее в упор.

К тому же, если бы вы и стали персонажем, то не представляю, как бы вы об этом узнали.

Мадлен. Не сомневаюсь, кто-нибудь мне сказал бы. По собственному опыту знаю, что всегда найдется кто-то, кто жаждет принести дурные вести.

Впервые за все время атмосфера между ними становится теплее. Фрэнсис осматривает громоздящиеся со всех сторон полки.

Фрэнсис. Вы давно здесь живете?

Мадлен. Три года.

Фрэнсис. У вас тут все есть.

Мадлен. Да. Здесь вся моя жизнь.

Фрэнсис. А на большую землю вы ездите?

Мадлен. Не часто.

Фрэнсис. Здесь, наверное, трудно доставать книги. Как вы обходитесь? Заказываете по интернету?

Мадлен. Послушайте, Фрэнсис, когда вы мне позвонили и попросили о встрече, я согласилась. И вот теперь вы здесь. Я рада, поверьте. Но скажите же наконец, зачем вы приехали?

Недолгое молчание.

Фрэнсис. Хорошо. Это связано с Мартином.

Мадлен. И что?

Фрэнсис. Косвенно.

Мадлен. Где он?

Фрэнсис. Где ОН?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. В Сиэтле.

Мадлен слегка передергивает плечами.

Мадлен. Ну что ж, там, в Сиэтле, хотя бы случаются землетрясения.

Фрэнсис. Да, говорят, бывают.

Мадлен. И огромные волны во время прилива. В целом, кажется, там складывается довольно обнадеживающая картина.

Фрэнсис. А вы не знали? Он вам не пишет?

Мадлен. Где он живет? В хижине, в лесной чаще? Он все еще работает? Чем он занимается?

Фрэнсис. Мартин?

Мадлен. Честно говоря, я давно не произносила его имени. По крайней мере, вслух. «Мартин». (Она какое-то время смотрит на Фрэнсис). Что вам предложить? Может, чаю?

Фрэнсис не обращает внимания на вопрос.

Фрэнсис. Люди обращаются со мной так, будто я все еще ужасно страдаю. Это трудно объяснить, но я свое отстрадала. Все прошло. «Но как же, — говорят вокруг, — тебе, должно быть, так больно». Мне было больно. А теперь уже не больно.

Мадлен. У вас своя жизнь.

Фрэнсис. Да, конечно. У меня теперь очень много дел.

Мадлен. У меня нет телевизора, но я знаю, будь он у меня, я бы все время видела там вас.

Фрэнсис. Да, вы бы меня увидели. (Фрэнсис улыбается). Мартин упоминал об этом.

Мадлен. О чем?

Фрэнсис. Что вы презираете телевидение.

Мадлен. «Презираю?» Слишком сильно сказано. Просто у меня нет телевизора, вот и все.

Фрэнсис. А почему?

Мадлен выказывает нетерпение.

Мадлен. Послушайте, может, оставим все это? Я давно не упражнялась в подобных делах. Как там американцы говорят? «Я больше этой мышцей не пользуюсь».

Фрэнсис. Какой мышцей?

Мадлен. Которая приводит в действие рот.

Фрэнсис. О чем это вы? Хотите сказать, что совсем не разговариваете?

Мадлен. Крайне редко.

Фрэнсис. Вы сами сделали такой выбор?

Мадлен. Я не давала обета молчания, если вы это имеете в виду. Не в культовом смысле.

Фрэнсис. А вам не одиноко?

Мадлен холодно улыбается.

Мадлен. Нет, я ничего о нем не слышала, и нет, он мне не пишет. С чего бы ему мне писать?

Фрэнсис. Я подумала, может, вы поддерживаете связь.

Мадлен. Мартин никогда не писал писем, насколько я знаю. Он нацарапывал маленькие записочки.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Только изредка, такие маленькие желтые клеящиеся листочки. «Мне надо идти. Мартин». «Пока». «Насчет прошлой ночи: прости, я никогда больше так не буду». Но чтобы целое письмо — нет, никогда. А вам он писал?

Фрэнсис. Ну, ему этого и не требовалось, верно? (Фрэнсис делает несколько шагов, проходя дальше в комнату). Да и сейчас я не бросаюсь каждое утро проверять почту в надежде увидеть штемпель из Сиэтла, если вы об этом спрашиваете.

Мадлен. Нет?

Фрэнсис. Вовсе нет.

Мадлен. А ему там разрешили практиковать?

Фрэнсис. Думаю, да.

Мадлен. Это ведь как водительские права? Его делом можно заниматься в любой стране.

Фрэнсис. Честно говоря, не знаю.

Мадлен. А разве их законы не отличаются от наших?

Фрэнсис. Думаю, они относятся к законам серьезнее, чем мы.

Мадлен. Да, и законов у них намного больше, и вообще все американцы постоянно околачиваются в судах.

Фрэнсис. Как будто там им могут чем-то помочь. В этом-то вся разница. Они убеждены, что закон на их стороне.

Мадлен. А мне кажется, они просто любят всегда выигрывать.

Фрэнсис. Думаете, в этом все дело?

Мадлен. Конечно. Им нравятся полновесные победы. Что же до судов, то это место ничем не хуже других. (Мадлен уже не так напряжена, она становится мягче). Как вы думаете, Мартин поэтому туда поехал?

Фрэнсис. Нет, не думаю.

Мадлен. Тогда из-за общественного положения?

Фрэнсис. Тоже вряд ли.

Мадлен. Может, он все же хотел занять определенное положение в обществе. Ведь там юристы все равно, что священники. Я имею в виду, в Америке. Возможно, он потому туда и уехал? Может, ему казалось, что там он сумеет оказаться в самой гуще событий?

Фрэнсис. Мартин…

Обе улыбаются, не веря в вероятность последнего предположения.

Мадлен. Знаете, мне всегда режет глаз…

Фрэнсис. Что?

Мадлен. Когда читаешь в газетах: «Было унесено столько-то жизней американцев…»

Фрэнсис. О, да.

Мадлен. Их политики любят использовать этот тон в целях шокотерапии. «Сложившаяся ситуация угрожает жизням американцев». Как будто жизни американцев по определению чем-то отличаются от жизней всех других людей, словно они принадлежат к какой-то другой категории жизни…

Фрэнсис. Но они-то сами в это верят.

Мадлен. Да, так они устроены. Раз они богаче, чем кто бы то ни было, они уверены, что их переживания более значительны. (Мадлен энергично трясет головой). Господи, а как они себя ведут в ресторанах!

Фрэнсис. И как они себя ведут?

Мадлен. Даже здесь, на этом острове, их всегда особенно слышно в ресторанах…

Фрэнсис. Кого?

Мадлен. Американцев.

Фрэнсис. А-а.

Мадлен. «А этот цыпленок с кожей?» К чему все это?!

Фрэнсис. Не знаю.

Мадлен. Они всего всегда боятся. Просто до ужаса. Знаете, что им ответил официант?

Фрэнсис. Понятия не имею.

Мадлен. «Нет, у этого цыпленка никогда кожи не было. Он, бедный, всегда по ночам дрожал в курятнике, одно мясо да перья. Очень боялся добавить лишнюю калорию в рацион какого-нибудь американца».

Фрэнсис. Так и сказал?

Мадлен. Может мне кто-нибудь объяснить: какая здесь связь? Как это взаимосвязано? Самые влиятельные люди в мире, оказывается, всего боятся…

Фрэнсис. Может быть, именно потому.

Мадлен. Они жутко боятся рисковать. (Мадлен говорит очень экспрессивно, как бы подводя итог.) Ведь это жизнь, из которой выпотрошили все живое!

Фрэнсис. А может, они больше других чувствуют, что им есть что терять.

Мадлен смотрит на нее укоризненно.

Мадлен. Нет, не больше.

Фрэнсис. Ну конечно же нет.

Мадлен. Они умрут, как и мы.

Фрэнсис. Да, верно. (Фрэнсис слегка хмурится). Хотя не совсем.

Мадлен. Ну, может, в них будет воткнуто на несколько капельниц больше…

Фрэнсис. Я это и имею в виду…

Мадлен. Да, и разных мониторов побольше… Они будут подпрыгивать на своих кроватях, как резиновые мячи, когда в них будут тыкать электродами. Возможно, они протянут на пару недель дольше, в полубессознательном состоянии, неся всякую бессмыслицу. Их будут припарковывать на каталках у просторных лабораторий. Да, все это у них будет. Им достанутся последние достижения электроники. Смерть будет отсрочена, но и им не будет в ней отказано. И в конечном итоге, они потеряют то же, что и мы. (Мадлен с горечью качает головой.) Верьте мне на слово.

Фрэнсис. Согласна, верю. (Фрэнсис улыбается). Похоже, вы много об этом размышляли.

Мадлен. О чем?

Фрэнсис. О смерти.

Мадлен. Мне кажется, это не должно вас удивлять.

Фрэнсис смотрит на нее непонимающе.

Мадлен. Оглядитесь вокруг. Это же остров Уайт — уже по одному только названию белый и прекрасный.

Фрэнсис. И что же?

Мадлен. Вы разве не обращали внимания? На южном побережье Англии все только и заняты тем, что ухаживают за своими садиками и потом умирают. Это все, чем мы занимаемся. Как в едином порыве. Все тащатся на юг и там испускают дух. Так что этот остров вовсе не белый и не прекрасный. Остров Блэк, черный остров смерти — вот как я называю это место.

Френсис согласно кивает.

Фрэнсис. А помните, когда я только вошла…

Мадлен. Что?

Фрэнсис. Нет, это даже интересно.

Мадлен. О чем вы?

Фрэнсис. Я тогда еще подумала… Я, как только вошла, подумала — помните, что вы мне первое сказали?

Мадлен. Нет.

Фрэнсис. Вы не помните, что сказали?

Мадлен. Да нет же.

Фрэнсис. Самое первое, что вы тогда сказали: «Надеюсь, я еще не так стара». Вы сразу заговорили о старости.

Мадлен. А, понятно. Ну да, я же забыла, это ведь заметки для вашей книги, не так ли?

Фрэнсис. Вовсе нет. Я так просто говорю.

Мадлен. Но ведь вы все запоминаете. Как глупо с моей стороны. Эта встреча так важна для нас обеих, но, оказывается, я ошибалась, думая, что мы просто поговорим…

Фрэнсис. Но мы же поговорили. Мы и сейчас говорим.

Мадлен. Я думала, что мы просто разговариваем. Ну, конечно, я же забыла, что для вашей новой книги воспоминаний все это «свидетельства участников событий», не так ли. Ваши «трофеи».

Фрэнсис. Неправда.

Мадлен. Любое неосторожное замечание — и наш Толстой тут как тут, все заносит в свой компьютер.

Фрэнсис. Но я же не это имела в виду!

Мадлен. Разве нет?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Зайти в гости, записать все, что скажет жертва, выложить добычу на слегка смазанную маслом сковороду, поставить в духовку, и через пятнадцать минут — оп-ля! — готово! Один литературный персонаж женского пола. Безнадежно одинокая и, судя по всему, настроенная против американцев особа. И боится смерти. Подавать с гарниром. Хватает на две порции.

Фрэнсис не отступает.

Фрэнсис. У вас ведь всегда были сложные отношения с художественной литературой, не так ли?

Мадлен. Совершенно верно.

Фрэнсис. Я хочу сказать: еще до того, как я начала писать.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Вы никогда ее не любили.

Мадлен. Нет.

Фрэнсис. А почему?

Мадлен. У меня действительно сложное отношение к художественной литературе, и оно никак не связано с вами. Скорее, у меня есть существенное возражение против нее.

Фрэнсис. Какое же?

Мадлен. Вам интересно?

Фрэнсис. Да.

Мадлен смотрит на нее.

Мадлен. В ней все неправда.

Наступает молчание. Фрэнсис наблюдает, немного смягчившись, как Мадлен делает несколько шагов в сторону и спокойно заканчивает.

Вот и все.

Фрэнсис. Ах вот как…

Мадлен. Глупо, да?

Фрэнсис. Нет. Не глупо, раз вы так чувствуете.

Мадлен. Да, именно так я и чувствую.

Фрэнсис. Что ж, понятно.

Мадлен. Вот и все, что я пытаюсь сказать. В каждом из нас содержится намного больше, чем нам обычно отводится в книгах. Как, например, в моем собственном случае. Как я полагаю, во мне есть нечто более значительное, чем можно было бы прочесть обо мне в романе. Я глубже.

Фрэнсис. Разумеется. Именно поэтому я и не смогла бы вставить вас в роман.

Мадлен. Не смогли бы?

Фрэнсис. Нет. По крайней мере, без вашего разрешения.

Обе улыбаются.

Мадлен. Спасибо.

Фрэнсис. Не за что.

Мадлен. А кого бы вы смогли использовать в романе?

Фрэнсис. Ну…

Мадлен. Всех своих двухмерных друзей?

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. Вероятно, двухмерные люди, неглубокие люди очень подходят для этой цели…

Фрэнсис. Они сами туда буквально напрашиваются.

Мадлен. Так им и надо.

Минутное молчание.

А Мартин? Мартин для этого подходит?

Фрэнсис смотрит на нее, ничего не отвечая.

Главный смысл мироздания… я хочу сказать, главное, что делает мир таким прекрасным — это его разнообразие…

Фрэнсис. И что?

Мадлен. К чему все обеднять?

Фрэнсис. Разве писатели делают именно это?

Мадлен. Да. Вы оцениваете все, что существует в мире, рассматриваете все это, во всем его богатстве и сложности, а потом еще осмеливаетесь говорить: «Смотри-ка, тут можно еще чуть-чуть урезать». (Мадлен опускает глаза, словно сдерживая себя). Скажите на милость, зачем?

Фрэнсис. Просто в этом, как правило, суть нашей работы. Все люди так или иначе это делают. Всегда и во всем. Выбирают. И мы выбираем.

Мадлен. И судите?

Фрэнсис. Да.

Фрэнсис ждет, но Мадлен больше ничего не говорит.

И что с того? Суждение — это то, что ложится в основу любого романа. Кто-то может найти в нем что-то для себя важное.

Мадлен. Что-то важное лично для них.

Фрэнсис. Конечно. А что тут плохого? Разве вам совсем не интересны другие люди? (Фрэнсис улыбается, будто заранее зная, что это хороший вопрос). Вот для чего пишутся романы. Чтобы помочь вам представить себе, каково это — быть кем-то другим. Знаете, некоторым это очень нравится. Они считают, что это время, прожитое не впустую. Это позволяет вам почувствовать себя значительнее. Вы перевоплощаетесь. Вы не замыкаетесь в себе самой.

Атмосфера становится несколько более напряженной, так как Мадлен понимает, что Фрэнсис говорит о ней.

И кстати, раз уж к слову пришлось: у меня нет никакого компьютера…

Мадлен. Тогда простите меня.

Фрэнсис. Я все пишу от руки.

Мадлен. Я была не права.

Фрэнсис. Вообще-то я пишу в старых школьных тетрадях. Так я и начала писать. Странно, да? Нашла пачку тетрадей для упражнений и начала писать. Если бы я на них не наткнулась, то — кто знает? (Менее напряженно). Некоторые считают, что я занялась этим из чувства мести. Просто чтобы «отличиться», как все говорили…. Но это не так.

Мадлен. Понимаю.

Фрэнсис. Да, у многих было такое кошмарное, снисходительное отношение… Знаете, как иногда на вечеринках у некоторых проскальзывает этакая пренебрежительность к женам… А другие считали, что это психотерапия. Но это было ни то, ни другое. Самое невероятное, что я стала писать, потому что мне это нравится.

Мадлен. Что может быть лучше!

Фрэнсис. Вот именно. Может быть, начни я, когда была моложе, это стало бы для меня обузой. Стало бы профессией. Или обязанностью. А так ни — то, ни другое.

Мадлен. Вам просто повезло.

Фрэнсис. Да, правда.

Мадлен. Кто бы мог подумать.

Фрэнсис. Вот именно.

Мадлен. А так — ведь вам не слишком везло в жизни.

Фрэнсис смотрит на нее, потом решает согласиться.

Фрэнсис. Вы правы.

Через какое-то время Фрэнсис делает еще несколько шагов вглубь комнаты.

А что до вашего другого вопроса, то Мартина я в свои книги не вставляла. Или, вернее, у меня ничего не получилось. Надо признать, он более многогранен, чем большинство людей, которых я встречала…

Мадлен. Да-да.

Фрэнсис. Не говоря уже о моих чувствах…

Мадлен. Разумеется…

Фрэнсис. …которые могли — как бы это выразить? — исказить его облик…

Мадлен. Разве что немного.

Фрэнсис. Да, немного, верно. Но рука художника должна быть уверенной!

Мадлен. Я тоже так считаю.

Фрэнсис. Писать надо всегда твердой рукой. Если рука художника дрожит, получается плохо, и тогда это больше говорит о самом художнике, чем о его предмете.

Мадлен. Верно.

Фрэнсис. И даже я, даже я сама сумела понять: он у меня не получится.

Короткое молчание. Фрэнсис задумалась.

Он у меня не получится, а это будет несправедливо. (Фрэнсис улыбается своим воспоминаниям). Как-то раз я описала одного рассеянного адвоката, совсем незначительный персонаж, он еще всегда клал в рот конфетную обертку, а конфету выбрасывал, что-то вроде того. Но один критик тут же окрестил его «героем трогательной комедии».

Мадлен. О господи.

Фрэнсис. Да, представляете? Честно говоря, после того случая я сдалась и выбросила белый флаг. Так и внушала себе: «не пытайся описать Мартина».

Мадлен. Думаю, вы были совершенно правы.

Фрэнсис. Знаете, читатели меня любят. Им нравится мое спокойное, но несколько разрушительное чувство юмора.

Мадлен. Как хорошо, что вы способны смеяться.

Фрэнсис. Да! За последние несколько лет я просто обхохоталась. (Фрэнсис слегка пожимает плечами). Честно говоря, оглядываясь назад, не могу сказать, что все это стало для меня неожиданностью…

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Я чувствовала, конец приближается.

Мадлен. Так вы все это предвидели?

Фрэнсис. Думаю, да.

Мадлен. Прямо все так, как было?

Фрэнсис. Пожалуй, да. (Фрэнсис замолкает, обдумывая свои слова). Не знаю. То есть я хочу сказать, трудно об этом вспоминать, но полагаю, что да. Теперь, когда я думаю о том времени, мне кажется, что бы нас с Мартином ни держало вместе, что бы там ни было…

Мадлен. Он любил вас.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Это была любовь.

Фрэнсис. Пожалуй, да, он меня любил. (Фрэнсис опять останавливается, еще раз обдумывает слова). В некотором роде.

Мадлен. Конечно, любил. Я тому свидетель. Боже, сколько он о вас говорил.

Фрэнсис. Правда?

Мадлен. Конечно. И очень подробно.

Фрэнсис. Он, что, нас сравнивал?

Мадлен. Еще бы! И всегда в вашу пользу.

Фрэнсис. Всегда?

Мадлен. Ну, как правило. Чтобы никому не было обидно.

Фрэнсис улыбается, сдаваясь.

Фрэнсис. Да, он меня любил — как французы говорят? — «очень по-своему»…

Мадлен. И вы его очень любили.

Фрэнсис. Он меня любил. Ладно, какая теперь разница. Но самое главное, под конец, если уж отдать ему должное, он старался изо всех сил…

Мадлен. Он ушел по-хорошему, да?

Фрэнсис. …если принять во внимание, что по-хорошему уйти невозможно. Но что правда — то правда, сердцем я давно чувствовала, что дело идет к концу.

Мадлен. То есть вы хотите сказать, вы страшились этого.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Это не то же самое, что знать.

Фрэнсис жестко смотрит на нее.

К тому же у вас были дети.

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. То есть, у вас есть дети.

Фрэнсис. А вы, Мадлен? Вы могли это предвидеть?

Мадлен смотрит на нее, ничего не отвечая.

Мадлен. Вы сказали, как я поняла, что хотите приехать поговорить со мной о Мартине…

Фрэнсис. Да.

Мадлен. …вы именно так сказали.

Фрэнсис. Совершенно верно.

Мадлен. Хорошо. Но вы не сказали, почему. О чем конкретно вы хотели говорить?

Фрэнсис. Вы правы. Но будьте ко мне справедливы, я еще даже не присела.

Мадлен. Я уже предлагала вам сесть.

Фрэнсис. Знаю. Просто я была напугана.

Мадлен. Снимите пальто.

Фрэнсис, наконец, снимает пальто и кладет его на диван.

Я сейчас приготовлю чай.

Мадлен берет чайник и ставит на плиту. Фрэнсис садится. Через какое-то время Мадлен возвращается с чашками.

Фрэнсис. Я действительно хочу написать нашу историю. Но не роман. Я хочу написать мемуары.

Сцена вторая

Вечер того же дня. Занавески на высоких окнах не задернуты, и через окна в комнату проникают отблески ярких огней с променада внизу. От неонового луча через комнату пролегла яркая цветная полоса. Мадлен входит через основную дверь с полиэтиленовым пакетом в руках; в нем бутылки. Она не включает света. Проходит в часть комнаты, отведенную под кухню, и начинает доставать из пакета бутылки. Фрэнсис пошевелилась. Она лежит на диване, перед которым стоит Мадлен. Фрэнсис лежит, вытянувшись во весь рост, прикрывшись накинутым сверху пальто.

Фрэнсис. Что случилось?

Мадлен не отвечает; она ловко открывает бутылку, затем подходит со стаканом в руке ближе и садится на жесткий стул. Через какое-то время Фрэнсис продолжает.

Что такое?

Мадлен. Вы заснули.

Фрэнсис. Как это у меня вышло?

Мадлен. Понятия не имею.

Фрэнсис хмурится.

У вас просто талант.

Фрэнсис. Я что, опоздала на пароход?

Мадлен. И довольно на много.

Фрэнсис. Боже мой!

Мадлен. Выпейте пива, помогает проснуться. Пиво китайское.

Ни одна из них не двигается.

Фрэнсис. Который час?

Мадлен. Десять.

Фрэнсис. Непостижимо, как такое могло со мной случиться. Наверное, нервы. Совершенно определенно, нервы. Что еще могло быть?

Мадлен. Я слышала, у детей так бывает.

Фрэнсис. Да, у детей бывает. Они могут так вот взять и заснуть, когда им грозит опасность.

Мадлен. Может, это мне грозила опасность?

Фрэнсис. А мы что-нибудь ели?

Мадлен. Нет. Выпили очень много чая, но ничего не ели. (Мадлен потягивает пиво).

Фрэнсис. Какой необычный сон. И самое странное было то, что к нам в Блэкхит приехала королева.

Мадлен. Сама королева?

Фрэнсис. На ней была мини-юбка.

Мадлен. Кожаная или трикотажная?

Фрэнсис. Кажется, синяя. Ярко-синяя. Она все время закидывала ногу на ногу, то одну, то другую, туда-сюда, словно пыталась этим привлечь к себе внимание. Мне даже ее трусики были видны. Еще я угостила королеву каким-то пирогом, а Мартин развлекал ее своей очередной историей.

Обе улыбаются.

Думаю, ей было скучно, правда, она этого не показывала.

Мадлен. Что ж, у нее такая работа. Их специально к этому готовят.

Фрэнсис. Вы хотите сказать, обучают хорошим манерам?

Мадлен. Учат притворяться.

Фрэнсис оглядывается вокруг.

Фрэнсис. Здесь так тихо. Наверное, поэтому здесь снятся такие запоминающиеся сны?

Мадлен молча встает и идет в зону кухни за вторым стаканом.

Мартин всегда очень хорошо спал. А я никогда не могла. Но я не завидовала. Обычно лежала рядом, смотрела на него; он казался таким беззащитным. И мне порой приходило в голову: как глупо вот так просто лежать и спать.

Мадлен. Но дураком он не был.

Фрэнсис не отвечает.

Фрэнсис. Как-то утром, ближе к концу, он проснулся и сказал: «Правду говорят: чем старше становишься, тем легче быть счастливым». И еще сказал: «Наверное, природа так готовит нас к смерти». А потом добавил: «Что до меня, то я бы предпочел быть молодым и несчастным».

Мадлен. Как будто можно выбирать! (Мадлен возвращается).

Фрэнсис. Джейми любил надевать адвокатский парик Мартина.

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Да, довольно часто.

Мадлен. Как странно.

Фрэнсис. Это когда ему было семь. Он, бывало, приходил к нам в спальню в этом парике из конского волоса и кричал: «Признаны виновными! Признаны виновными!»

Мадлен. В чем виновными?

Фрэнсис. Наверное, в том, что долго не вставали с постели.

Мадлен подает ей стакан с пивом, затем идет на прежнее место и садится.

Вы встречались с Джейми?

Мадлен. Нет, никогда.

Фрэнсис. Вы ни с кем из них не встречались?

Мадлен. Я только однажды видела их издали.

Фрэнсис. Только видели? И ни разу с ними не разговаривали?

Мадлен некоторое время смотрит на нее.

Мадлен. Означает ли это, что вы уже приступили к делу? Вы все это записываете?

Фрэнсис разводит руки, показывая, что у нее нет никакой тетради.

Фрэнсис. Самое удивительное, что вы правы. Никто больше не интересуется художественной литературой.

Мадлен. Я же вам говорила. Именно об этом я и говорила!

Фрэнсис. Вымышленные истории теперь для них слишком скучны.

Мадлен. Так и есть.

Фрэнсис. А то, как они написаны, уже ничего не значит.

Мадлен кивает в знак того, что это лишь подтверждает ее точку зрения.

Люди смотрят на Мэрилин Монро, но они не думают: «Какой хороший фильм!» Они думают: «Когда она снималась в этом фильме, то спала с президентом!»

Мадлен. Вот именно.

Фрэнсис. Это единственное, что их интересует.

Мадлен. Конечно.

Фрэнсис. «Она сделала пятьдесят один дубль!»

Мадлен. Да-да. Или: «Она забыла текст».

Фрэнсис внимательно смотрит на Мадлен.

Фрэнсис. И уже не фильм…

Мадлен. Нет…

Фрэнсис. И уже не сам фильм, а она интересует их больше всего.

Мадлен. Точно.

Фрэнсис. Им интересно, какая она. (Фрэнсис кивает, подыскивая более точные слова.) А фильм — это всего лишь кусок оберточной бумаги, и ничего больше…

Мадлен. Вы абсолютно правы.

Фрэнсис. …это как яркая обертка, — вы ее выбрасываете, даже не задумываясь, потому что она только мешает; она стоит между вами и тем, что в нее завернуто.

Мадлен. Верно.

Фрэнсис. А для вас главное — добраться до того, что внутри.

Мадлен. Конечно.

Фрэнсис. И теперь, когда что-нибудь рассказываешь, это превращается в настоящий стриптиз. Теперь все стриптиз. Твоя история никого не интересует. А важно только, кто ты такая. И даже не это. Важно, какая ты там, внутри, под оберткой.

Наступает тишина. Неожиданно возникает напряженность.

Мадлен. Да, вы все верно говорите.

Фрэнсис смотрит не нее.

Фрэнсис. А почему пиво китайское?

Мадлен. Не знаю. Тот парень в магазине сказал: «Возьмите китайское, оно недорогое».

Фрэнсис. Он что, ваш друг?

Мадлен. У него татуировки на всех пальцах, по одной букве на каждом. Вот так: К-Б-П-Г. Его спрашиваешь о чем-нибудь, а он смотрит на руку. Я его однажды спросила, что эти буквы означают. (Мадлен поднимает руку, имитируя). А он сказал: «Как Бы Поступил Господь»?

Обе смеются.

Фрэнсис. Очень хорошо…

Мадлен. Знаете, иногда бывают такие моменты… понимаете, о чем я?

Фрэнсис. Какие моменты, Мадлен?

Мадлен. Бывают такие моменты, когда, прежде чем отдашь себе отчет… просто такие мгновения, когда идешь по улице… Хотя в тот раз, помнится, я была довольно далеко отсюда, это было, наверное, в сотне ярдов дальше по улице…

Фрэнсис. И что же?

Мадлен. Так вот, я иду по улице и думаю: «Мартину это понравится».

Фрэнсис. Да, понимаю.

Мадлен. Надо будет рассказать об этом Мартину.

Фрэнсис. Гм.

Фрэнсис замыкается в себе и задумывается. Мадлен встает и переходит на скамью, тянущуюся вдоль окон. Свет с улицы падает на ее лицо.

А откуда этот свет? Там что, зал игральных автоматов? Бинго?

Мадлен. Да. Только их тут по-другому называют. (Мадлен опять проходит через комнату и подходит к другому стулу. Она собирается с духом, чтобы что-то сказать.) Я впервые встретила Мартина в баре, вы об этом знали?

Фрэнсис. Нет, он никогда не говорил.

Мадлен. Да, в баре.

Фрэнсис. А где?

Мадлен. В Бирмингеме. В американском Бирмингеме, не в нашем. (Мадлен улыбается своим воспоминаниям.) У нас тогда вышла ссора, какой-то дурацкий спор…

Фрэнсис. Что, между вами?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Из-за чего?

Мадлен. Ну, у меня тогда уже был кое-какой опыт, я ведь немного старше, на несколько лет. «А-а, — сказал он мне. — Ты старше меня. И ты всегда будешь старше».

Фрэнсис. Он так сказал? Мартин?

Мадлен. Да, представьте себе.

Фрэнсис. Сказал при вашей первой встрече?

Мадлен. Этими самыми словами. «И ты всегда будешь старше». Очень романтично! И это в баре, в Алабаме.

Мадлен углубляется в воспоминания. Фрэнсис протягивает руку и берет свое пиво, глядя на Мадлен.

Как бы там ни было, мы оба туда попали из-за демонстрации в защиту прав человека.

Фрэнсис. Вот как. Так это тогда было.

Мадлен. Я тогда сбежала из Англии.

Фрэнсис. Да что вы?

Мадлен. Да. Сбежала. В один прекрасный день взяла и уехала. Почему бы и нет? А за несколько лет до этого даже убегала из дома.

Фрэнсис. А ваши родители еще живы?

Мадлен. Живы? Вряд ли. Думаю, это маловероятно. Как вы считаете?

Фрэнсис. А вы не жалеете об этом? О том, что ничего не знаете о родителях.

Обе хмурятся, не находя понимания друг у друга.

Мадлен. Да, все так и было. Я сбежала из страны, где родилась, села в автобус «Грейхаунд» и проехала через всю Америку. Но самое смешное — это что он оказался в том задрипанном баре в Алабаме. Единственный белый, к тому же англичанин!

Фрэнсис. И на вас подействовало его обаяние?

Мадлен. Тут же.

Фрэнсис. Уже тогда.

Мадлен. Да, мгновенное обаяние, такой врожденный шарм, и еще в нем было что-то немного сонное, уже в те годы, такое чуть сонное выражение…

Фрэнсис. Да-да…

Мадлен. И с ним было очень легко, он был такой простой — по крайней мере, внешне…

Фрэнсис. Да, очень простой поначалу.

Мадлен. Вот именно. Как будто в жизни не может быть никаких сложностей, и вообще, из-за чего весь сыр-бор?

Фрэнсис. Точно.

Мадлен. «А в чем проблема?»

Фрэнсис. Господи! «А в чем проблема?» Он все время так говорил.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. И тут действительно начинает казаться, что никакой проблемы нет.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. И сразу поддаешься и веришь ему на слово.

Мадлен. Он тогда сказал: «Пространство!» Я хорошо запомнила это слово. Просто я никогда прежде не слышала, чтобы кто-то так говорил. Уж точно не в 1963 году и менее всего кто-то, интересовавшийся гражданскими правами. По-моему, пространство — это то, что обычно исследуют; в него нельзя завернуться, как в простыню. Я тогда спросила: «Что ты делаешь здесь, в Америке?», и Мартин сказал: «О, мне необходимо пространство».

Обе улыбаются.

Да, так и было. Нужно немало воображения, чтобы представить себе его, совсем молодого, в том баре…

Фрэнсис. Я могу себе представить. Он стоит у меня перед глазами.

Мадлен. Весь взъерошенный, у него в те годы было еще много волос. И знаете, он не говорил со мной о притесняемых неграх …

Фрэнсис. Нет?

Мадлен. Не клеймил историческую несправедливость, не возвещал момент, когда, наконец, можно с этой несправедливостью покончить… Он просто нелегально пил свое пиво — ему еще не было 21 — и закусывал орешками, и даже не пытался притвориться, что переплыл через Атлантику,…

Фрэнсис. Да что вы?

Мадлен. …чтобы бороться с социальной несправедливостью. Вовсе нет. Он сидел там, у стойки, и говорил, что проделал весь этот путь, потому что ему, видите ли, места не хватало. (Мадлен, возмущенная, встает с места). Ну да, конечно, теперь все так говорят…

Фрэнсис. Это верно.

Мадлен. Теперь, спустя сорок лет. Теперь все воспринимают это как должное. Да, да, как должное. Как будто Земля по определению вертится только вокруг них!

Фрэнсис. Вы правы.

Мадлен. Ничего другого не существует, ничего стоящего не происходит. Никаких событий. Никаких реально существующих негров не избивают палками. Никаких автобусов не поджигают. Все события обретают право на существование лишь постольку, поскольку они поднимают вечный, бесконечно сладостный вопрос: а что лично ты думаешь об этих событиях? Как эти палки, эти горящие автобусы задевают лично тебя?.. (Мадлен на секунду задумывается). Но я — тогдашняя — я была очень молода и считала себя умнее всех. И вот я сижу рядом с ним и начинаю заводиться. Хотя, в общем, мне никогда и заводиться-то не требовалось: моя злость всегда при мне, всегда наготове, всегда на поверхности…

Фрэнсис. Что, даже теперь? Даже сегодня?

Мадлен. Больше, чем когда-либо. Особенно сегодня. Вот так-то! Сегодня я сердита, как никогда!

Они смотрят друг на друга, затем Мадлен продолжает.

«Что?» — говорю я ему. «Хочешь сказать, что приехал сюда просто ради собственного удовольствия? И все? Никаких других порывов? Получше причины не нашлось?»

Фрэнсис. И что он ответил?

Мадлен. Мартин? Он вообще никак не отреагировал. Я тогда так вспылила, до сих пор помню. «То есть ты хочешь сказать, что проделал весь этот путь только ради себя самого?» «Нет, — сказал он. — Не только ради себя. Если я чем-то могу помочь — отлично. Но кто сказал, что пока мы тут помогаем, мы не можем немного развлечься?»

Обе молчат. Мадлен задумалась.

Фрэнсис. Это тогда вы поссорились?

Мадлен. Нет, позже. (Мадлен прерывает себя на полуслове. Ее настроение меняется). То было время, когда американцы начали убивать своих вождей. Да, в шестидесятых. Они тогда панически боялись каждого, кто мог совершить нечто хорошее. (Мадлен встает и идет за следующей бутылкой пива).

Фрэнсис. Он мне никогда об этом не рассказывал.

Мадлен. Понятно, что не рассказывал. С чего бы ему вам это рассказывать?

Фрэнсис. Кстати, вы будете удивлены. Странное дело: он любил произносить ваше имя. Он очень часто произносил его вслух.

Мадлен. Неужели?

Фрэнсис. «Я сегодня столкнулся с той женщиной». «С какой женщиной?» «Как там ее? Ах, да, Мадлен».

Мадлен улыбается.

Мадлен. Да, смешно.

Фрэнсис. «Как-как?» «Мадлен. Как печенье». (Фрэнсис тоже улыбается). Похоже, ему очень нравилось рисковать.

Мадлен. Пожалуй, вы правы. Вы меня действительно удивили.

Минутное молчание. Фрэнсис меняет позу, сидя на диване.

Фрэнсис. Он рассказывал, вы однажды взяли его с собой на какую-то оргию.

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Так и сказал.

Мадлен. Прямо так и сказал?

Фрэнсис. Ну, конечно, не сразу.

Мадлен. Вообще-то это неправда. Я водила его не на какую-то оргию. Я брала его с собой несколько раз. Мне казалось, он не живет. Я не чувствовала в нем жизни. (Неожиданно Мадлен начинает говорить возбужденно). Но я брала его с собой еще и за тем, чтобы проверить, подходим ли мы друг другу.

Фрэнсис. И что это было за сборище?

Мадлен. Которое из них?

Фрэнсис. Ах да, их же было несколько.

Мадлен с минуту пытается вспомнить.

Мадлен. Знаете, а мне нравятся такие загулы. Вернее, раньше нравились. Но, в конце концов, они начинают надоедать, потому что превращаются в хобби. Как любое другое хобби. Через какое-то время осознаешь, что постоянно видишь одних и тех же людей.

Фрэнсис. Мне всегда хотелось написать про что-то в этом роде.

Мадлен. Написать? Ну конечно, это очень на вас очень похоже.

Фрэнсис неожиданно раздражается. Она выпрямляется, сидя на диване.

Фрэнсис. Что именно?

Мадлен. Ну-ну, не сердитесь!

Фрэнсис. Теперь, по крайней мере, вы со мной честны. Разумеется, вы всегда считали меня просто клушей. По-вашему, в этом и была моя проблема.

Мадлен. Я только хотела сказать, в оргиях участвуют не за тем, чтобы их описывать. Это, пожалуй, самое неинтересное из всего, что там можно делать!

Фрэнсис качает головой; теперь обе женщины возмущены друг другом.

Фрэнсис. Вы что хотите этим сказать? Что я гожусь только на роль примерной спутницы жизни?

Мадлен. А что?

Фрэнсис. Вы думаете, я — всего лишь жена и больше ничего?

Мадлен. А вы и есть жена, кто же еще?

Фрэнсис. По-вашему, я была не более чем надоевшей женой. Так? Вечно торчащей с детьми дома, в Блэкхите. И поэтому не интересной. Вы так не сказали, но именно это вы имели в виду.

Мадлен. Он не жил по-настоящему. А я хотела, чтобы он ожил!

Мадлен возбуждена. Она еще раз идет за пивом и возвращается на место. Фрэнсис смотрит на нее с обидой.

Мадлен. Видите ли, я не читаю романов…

Фрэнсис. Я знаю.

Мадлен. Я не читаю так называемых женских романов. В них читателя пытаются убедить, что катить детскую коляску по улице можно так же драматично, как сражаться на войне. Мне же все это скучно до смерти. Потому что это неправда, понимаете?

Фрэнсис. Вы считаете, что я пишу такое? Вы думаете, я пишу такие книги?

Мадлен. Понятия не имею, что вы пишете, Фрэнсис.

Фрэнсис. Ах, да, конечно.

Мадлен. Я уверена, что у вас там все про богатый внутренний мир. Вот и прекрасно. Из этого можно выжать немало денег.

Фрэнсис. Вы полагаете, я пишу ради денег?

Мадлен. Почему бы и нет?

Фрэнсис. Из-за денег, да?

Мадлен. Нет. (Мадлен опять встает и проходит через всю комнату. Потом снова садится). Вы это делаете, чтобы придать значимость совершенно незначительным вещам. Вот зачем вы это делаете.

Наступает тишина. Фрэнсис кажется слегка растерянной; она внимательно следит за Мадлен.

Фрэнсис. Я не уверена, что поняла, что вы хотите сказать.

Мадлен. Не поняли?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. А я думаю, всё вы поняли. Что там у вас происходит, какие события? Вы встаете утром, вам надо отвести детей, и вы полчаса выбираете… ну, не знаю, что вы там выбираете, — допустим, выбираете, какой бы комбинезончик им сегодня надеть. Это что? Пустая трата времени? Мгновения, прожитые впустую? Нет, если потом вы можете об этом написать.

Фрэнсис. Вы думаете, я поэтому пишу?

Какое-то время Мадлен холодно смотрит на нее.

Мадлен. Вы говорите, что начали писать уже в зрелом возрасте. Интересно, почему так?

Фрэнсис. Я вам уже говорила.

Мадлен. Разве?

Фрэнсис. Просто потому, что обнаружила в себе талант к этому.

Мадлен. Неужели только потому? И все?

Фрэнсис. Да. (Фрэнсис на секунду замолкает). Да, только потому.

Мадлен. А может быть, вы подумали, может, почувствовали, что жизнь, прожитая в магазинах детской одежды, не может считаться слишком удавшейся.

Фрэнсис. Нет, мне так не казалось. Почему это я должна была так чувствовать?

Мадлен. А начав писать, вы сможете присвоить любой жизненный опыт, какой только захотите. Разве нет? Разве писатель не это делает? Писатель все перекраивает по-своему, в этом весь трюк. И тогда все обретает вес, обретает смысл. По крайней мере, на первый взгляд. А разве всем не этого хочется? Каждому из нас? Чтобы наша жизнь обрела смысл. Нет? (Мадлен ждет ответа). Поймите меня правильно. Если вы думаете, что я вам завидую, то вы правы. Это было бы так здорово, нисколько в этом не сомневаюсь! Если бы только жизнь не прошла мимо, если бы жизнь не прошла стороной… Я бы все за это отдала. Это было бы таким утешением. Просто поменять местами несколько слов, подогнать их под нужный трафарет, и они уже больше не режут слух, они вдруг превратились в мелодию. И выходит, что время, в конце концов, не было потеряно зря.

Мадлен говорит с горечью. Фрэнсис отвечает очень спокойно.

Фрэнсис. Я не чувствую, что прожила жизнь впустую. Я растила своих детей. Разве этовпустую потраченное время?

Мадлен. Нет. Я не об этом. А о том, что мужчина, которого вы любили, был с другой женщиной. И что все, что он вам говорил, было ложью.

Наступает пауза, в течение которой Фрэнсис решает, как ей ответить на слова Мадлен. Наконец она говорит.

Фрэнсис. Здесь холодно. У вас всегда так холодно?

Мадлен встает и идет к гардеробу, чтобы достать для Фрэнсис теплую кофту.

Мадлен. А теперь, говорите, это будут мемуары?

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Не роман?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Что, просто словесный понос с благими намерениями? Да?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. А что? Обычная история женщины, которую предали?

Фрэнсис. Надеюсь, что нет. Я рассчитываю на нечто более оригинальное.

Мадлен. Что же тогда? «Все Мужчины Подлецы»?

Фрэнсис. Вряд ли.

Мадлен. А то это популярный жанр. Или вот еще: «Я Не Позволю Собой Командовать». Это еще один жанр. «Я Не Позволю Мужчине Собой Командовать».

Фрэнсис. Я действительно не позволю.

Мадлен. И я тоже, представьте. Всегда была против этого. Чтобы все планировать «от сих до сих». (Мадлен протягивает кофту). Вот, держите.

Фрэнсис. Спасибо.(Надевает кофту и плотно запахивает ее вокруг себя.)

Мадлен. Кстати, раз уж вы спрашивали, если вам действительно интересно, то мы именно из-за этого поссорились тогда.

Фрэнсис. В тот первый вечер?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. В тот вечер, когда вы познакомились?

Мадлен. Да. Как раз на тему «Я не позволю собой командовать». Поэтому я и вспомнила.

Фрэнсис. Любопытно.

Мадлен. Вам «любопытно», и что дальше? «Любопытно» — и в следующем году я прочту об этом в книге?

Фрэнсис. Нет.

Минутное молчание. Затем Фрэнсис говорит твердо.

Нет. Просто расскажите.

Мадлен смотрит на нее.

Мадлен. Мы были знакомы всего несколько часов, кажется. В церкви мы слушали Мартина Лютера Кинга. Сидели там, на жестких, длинных скамьях, и уже, наверное, тогда думали: «Это нам запомнится на всю оставшуюся жизнь».

Фрэнсис. Да.

Мадлен. И я запомнила. (Она задумывается). Потом мы вернулись в его мотель и занимались любовью. Утром он сказал: «Я провожу тебя». А я сказала: «Спасибо, не надо, я сама дойду». (Мадлен улыбается и умолкает).

Фрэнсис. И потому вы поссорились?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Только из-за этого?

Мадлен. Ну да. Как это часто бывает, на пустом месте…

Фрэнсис. Да.

Мадлен. А потом всегда ломаешь голову, из-за чего так вышло. (Мадлен встряхивает головой.) Я сказала: «Знаешь что, не надо меня провожать. Будто ты мне одолжение делаешь».

Фрэнсис. Вы так сказали?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. А он?

Мадлен. Он сказал: «Я не делаю тебе одолжения. О чем ты? Просто я хочу тебя проводить».

Мадлен умолкает. Молчание.

Фрэнсис. И что потом?

Мадлен. Я сказала: «Кроме того, я на несколько лет старше тебя, так что, прошу прощения, я и сама могу прекрасно пройти по Бирмингему, даже рано утром. Для этого не обязательно идти в обнимку с парнем. Не нужен мне никакой парень. Во всяком случае, не для этого». (Мадлен опять останавливается и вспоминает). Он лежал в постели и смотрел на меня. По-особому, как он умеет. Из-под ресниц, как-то лениво. Он тогда сказал: «Брось». А я сказала: «Ничего не брось. Мы уже два раза занимались любовью. И я с первого раза все поняла. Сразу поняла, потому так прямо и говорю. Теперь я уже наперед знаю: ты никогда не будешь меня достаточно любить. Ты и сейчас недостаточно меня любишь». (Мадлен выжидающе делает паузу).

Фрэнсис. И что же он ответил?

Мадлен. Он сказал: «Любить? Но мы ведь только что познакомились». (Мадлен поворачивается и смотрит на Фрэнсис). Вот и все. На этом все и кончилось…

Фрэнсис. Понятно.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Теперь я многое понимаю.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Теперь все встало на свои места.

Недолгое молчание.

Я и не подозревала.

Мадлен. Это происходило в дешевом гостиничном номере в Алабаме. Там был светлый бежевый ковер, на стене картины: гелиотропы и еще что-то зеленое. (Мадлен жестикулирует, словно восстанавливая по памяти вид той комнаты.) С одной стороны — кровать, низкая. С другой — окно, коричневые занавески. Вон там — шкаф. А под окном — цветочный горшок, тоже зеленый. (Мадлен усмехается над нелепостью своих воспоминаний). Все в моей жизни сводится к тому моменту…

Фрэнсис. Понимаю.

Мадлен. И с той самой минуты все полетело кувырком ко всем чертям.

Фрэнсис. Что же случилось?

Мадлен недолго обдумывает ответ.

Мадлен. У меня уже был тогда опыт, были мужчины. Но никогда не было ничего подобного.

Фрэнсис. Нет?

Мадлен. Честное слово. (Мадлен встает и опять начинает говорить с вызовом). Я не хочу, чтобы за меня решали, вот что я тогда подумала. Я ни за что на свете не дам собой командовать, как бы этот парень ни был мне нужен.

Фрэнсис неподвижно наблюдает за ней.

Фрэнсис. И что вы сделали?

Мадлен. А вы как думаете?

Фрэнсис. Не знаю. Я же не вы.

Мадлен. Я вернулась к себе в общежитие.

Фрэнсис. Одна?

Мадлен. Одна. Конечно, одна. А потом пошла на автобус. Ну, сначала сложила вещи. Помню, как собиралась.

Фрэнсис. Вы хотите сказать, что уехали из города?

Мадлен. Именно. Уехала из города. (Мадлен задумывается, потом смотрит в сторону). Не все ли равно? Разве это что-то меняло? Ровным счетом ничего. А потом я встретила его через пятнадцать лет.

Наступает молчание. Мадлен отходит к скамье под окном. Фрэнсис качает головой, осмысливая услышанное.

Фрэнсис. Никогда нельзя ничего предугадать.

Мадлен. Да уж. Не многое.

Фрэнсис. Мы думаем, что ведем себя разумно, но это не всегда в нашей власти. Максимум на что можно рассчитывать — что не наделаешь глупостей. (Фрэнсис поднимает глаза на Мадлен). Знаете, я даже понятия не имела…

Мадлен. Откуда же вам было знать?

Фрэнсис. Кстати, когда же это было? Всего несколько лет назад. Когда я узнала…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. …когда я узнала о вашем существовании.

Фрэнсис замолкает. Пауза.

Мадлен. И что?

Фрэнсис. Это было как-то вечером, когда он пришел домой. В течение многих лет я что-то чувствовала, наверное, чутье подсказывало, но не более того. А в тот вечер прямо спросила. Просто так, без особой причины. И он так же просто мне о вас рассказал. Еще он добавил: «Я знал ее задолго до тебя».

Фрэнсис смотрит на Мадлен в надежде на подтверждение своих слов.

Мадлен. Это правда.

Фрэнсис на мгновение отворачивается.

Фрэнсис. В тот вечер произошло нечто особенное.

Мадлен. Вот как?

Фрэнсис. Дело было летом; мы в то время любили посидеть в саду с бутылкой вина. Он тогда еще пригласил к нам викария. Сказал, что встретил его на улице, по пути с работы. Это меня насторожило, потому что он начал что-то уж слишком часто это делать, и я не понимала, зачем.

Мадлен. Да, странно.

Фрэнсис. Не то чтобы мы ходили в церковь, или были как-то дружны с викарием… Мартин, бывало, спрашивал: «А каков теперешний взгляд церкви на первородный грех?» И бедняга викарий подробно отвечал, а Мартин начинал делать мне какие-то знаки, подмигивать…

Мадлен. Да, представляю.

Фрэнсис. …И вот он там сидел, закатывал глаза, жестикулировал, а викарий все говорил и говорил. (Фрэнсис делает движения рукой, изображая Мартина). «Викарию одиноко», — говорил он мне потом, после второй бутылки вина. А иногда и третьей. «Если мы его не пригласим, то кто?» Но еще до того вечера я поняла, что это не викарию было одиноко.

Мадлен. Да.

Фрэнсис с сожалением умолкает и предается воспоминаниям, прежде чем продолжить.

Фрэнсис. «Видите ли, вот что меня смущает в учении церкви о первородном грехе», — это говорил Мартин, обычно предвкушая развлечение, которое должно последовать. Но я все же думаю, он и вправду хотел знать. Откинувшись в кресле, он обычно говорил: «Эта ваша религия такая путаная…»

Мадлен. Да?

Фрэнсис. «Ведь человек рождается во грехе и живет во грехе, ведь так вы говорите?»

Мадлен. Так они и говорят.

Фрэнсис. «Но что это значит? Объясните мне, что это на самом деле значит», — говорил он. (Фрэнсис встряхивает головой). Я запомнила именно тот вечер. Я сидела с бокалом в руке, наблюдала за ними и думала: ведь он разговаривает с викарием. За час до этого он мне что-то сказал. Я о чем-то его спросила, и он ответил. А потом? Вот он тут сидит, милый, неряшливый, полноватый, лысоватый Мартин Бил, член королевской адвокатской коллегии, радикал, и разговаривает с викарием, и подмигивает мне, улыбается, делает знаки, будто мы с ним в каком-то сговоре, будто понимаем друг друга… А я? Я в этом вовсе не уверена… Я чувствую себя такой потерянной, такой обездоленной. И я подумала: а чего я хочу? Я даже сама не знаю, чего хочу.

Пауза.

«Так что, викарий, мы обречены на страдания? У нас что, совсем нет выбора? Как вы считаете, все предрешено? Мы все обречены?»

Мадлен молча наблюдает за Фрэнсис.

А через пару дней мы поднимались по лестнице, и я спросила: «И как тебе тогда понравилась та ваша оргия?» Он ответил: «Потрясающе. Я бы ее не променял ни на что на свете».

Мадлен улыбается тому, насколько точны были последние слова.

Не знаю… сама не знаю, чего я добивалась. Наверное, я неделями, месяцами пыталась найти в Мартине какое-то чувство. Словно рылась на чердаке; должно быть, это самое точное слово. Все время искала какое-то чувство.

Мадлен. Какое чувство?

Фрэнсис. Думаю, стыда.

Мадлен с вызовом поднимает голову.

Мадлен. И что — не нашли?

Неожиданно Фрэнсис повышает голос, изображая вышедшего из себя Мартина.

Фрэнсис. «Чего ты добиваешься? Скажи, ради Бога!» — говорил он. «Чего ты, черт тебя побери, хочешь? Чтобы мы и дальше так жили? В этом проклятом саду, в Блэкхите, отрезанные от мира? Фрэнсис, неужели ты правда этого хочешь? Чтобы в наших жизнях не было ничего, кроме этого?» (Фрэнсис немного успокаивается). «А тебе не приходит в голову, что мне больно? Что мне больно от твоих слов?» Он тогда посмотрел на меня и сказал: «Ну, значит, тебе больно».

Наступает молчание.

Несколько дней я раздумывала. И решила: ладно, я с этим справлюсь. И спросила его: «Ты все еще с ней видишься?» «Вижусь, если ты не имеешь ничего против.» «Как нетрудно догадаться, я против». «Тем не менее, я все равно буду с ней видеться». Потом мы долго молчали. Очень долго, полчаса или дольше. Затем я встала. «Тогда какого же черта было спрашивать, не против ли я! Какого черта спрашивать!»

Мадлен улыбается.

И знаете, он тогда так смешно выглядел.

Мадлен. Не сомневаюсь.

Фрэнсис. Я даже рассмеялась.

Мадлен. Конечно.

Фрэнсис улыбается своим воспоминаниям.

Фрэнсис. Я еще помню другой вечер…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. Самый идиотский из всех. У нас были проблемы с трубами. Это была просто комедия…

Мадлен. Что, еще смешнее, чем в ваших книгах?

Фрэнсис. Еще смешнее.

Мадлен. И что?

Фрэнсис. Я бы такого не придумала: Мартин в подвале, лежит вытянувшись во весь рост под водонагревателем, а я ору: «Я хочу что-нибудь для себя лично! Я заслужила кое-что и для себя!» А он: «А мне нужно, чтобы этот нагреватель нормально работал!» (Фрэнсис опять повышает голос). «Я страдаю, а ты нет!» «Разумеется, я тоже страдаю. Думаешь, я не страдаю?» «Хотела бы я видеть, как! Ну, докажи!» (Фрэнсис успокаивается и сидит неподвижно). И вот, наконец, как-то вечером, очень поздно, — это была худшая ночь из всех до того момента, — его рабочие бумаги были разложены по всей постели, а я взяла и выбросила их из окна. Я сидела и несколько часов подряд твердила одно и то же, как заклинание, как мантру: «Я хочу что-нибудь для себя! Я заслужила кое-что и для себя!» А он стал натягивать халат и, выходя из комнаты, обернулся ко мне и сказал: «Жизнь — это не суд присяжных!» И все, больше ничего. Потом он спустился в сад и стал собирать бумаги с газона. (Задумчиво повторяет.) «Жизнь — это не суд присяжных!» (Фрэнсис на несколько мгновений погружается в воспоминания.) В пять утра я его спросила: «А тогда что такое жизнь?» Он к тому времени уже спал рядом, как всегда, заснул без проблем. Он проснулся: «В чем дело?» «Если жизнь не суд присяжных, тогда что?»

Молчание.

Говорят, это то, чего хочет каждый из людей. Ведь так говорят? Говорят, жизнь — это любовь.

Мадлен. Вы правы.

Фрэнсис. Ведь цель жизни — найти любовь.

Мадлен встает. Ее стакан пуст.

Мадлен. Вы не проголодались?

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Нам надо поесть. Пойду куплю что-нибудь готовое на вынос в индийском ресторане.

Мадлен идет через комнату за своим пальто. Фрэнсис наблюдает, как она надевает пальто и берет с комода ключи.

Кстати, я все это слышала. Про то, как у вас бывал викарий. И про нагреватель. И про бумаги на газоне. Он мне все это рассказывал. Просто чтобы вы знали.

Сцена третья

Ночь или раннее утро. Неоновый луч погас. Из боковой двери, ведущей в спальню, выходит Мадлен в халате. Она осторожно пробирается через комнату, ожидая, что Фрэнсис спит на диване, на котором сейчас постелено белье. Но Фрэнсис не спит; она сидит у окна на скамье, в пижаме и халате, которые ей дала Мадлен, и смотрит в окно. Она оборачивается, когда Мадлен входит в комнату, но они с трудом могут видеть друг друга.

Фрэнсис. Что вы тут делаете?

Мадлен. Не могла заснуть. К тому же я поняла, что хочу еще курицы с карри.

Фрэнсис. Она там, на полу.

На полу, там, где они ели свой импровизированный ужин, осталось несколько небольших алюминиевых лотков из-под еды.

Еще там где-то оставалось немного чипсов, если только вы на них не наступили.

Мадлен садится на пол и начинает есть пластмассовой вилкой из алюминиевого лотка.

Мадлен. Я вчера разговорилась с хозяином ресторана. Он с семьей приехал сюда в Вентнор из Бангладеш. Теперь это обычное дело. И мы все воспринимаем это как должное.

Фрэнсис. Вам не приходило в голову все это убрать? Для меня, например, бросить индийские разносолы вот так на полу — все равно, что оставить там мертвого индийца.

Мадлен. Я живу одна и вольна делать, что хочу.

Мадлен начинает есть и теперь отворачивается от Фрэнсис.

Разве у меня грязно?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Или, может, я сама неряха?

Фрэнсис. Нет. Вы безукоризненны.

Мадлен. Вот видите. (Мадлен смотрит на нее торжествующе).

Фрэнсис. У вас случайно не найдется сигареты?

Мадлен молча встает и идет в зону кухни.

Мадлен. Не знала, что вы курите.

Фрэнсис. Только изредка.

Мадлен. По чистой случайности заходил один знакомый и оставил сигареты.

Фрэнсис. Значит, вы не совсем одиноки?

Не отвечая, Мадлен протягивает ей сигареты и коробок спичек.

Мадлен. Вот. Не высший сорт.

Фрэнсис. Спасибо.

Фрэнсис достает сигарету из пачки и нюхает. Мадлен возвращается к еде.

Последний раз я курила в начале семидесятых. Я имею в виду, по-настоящему курила. (Фрэнсис зажигает спичку.) Не возражаете, если я закурю?

Мадлен. Абсолютно. Курите, сколько угодно.

Фрэнсис. Думаю, вы придерживаетесь того мнения, что мы один раз живем.

Мадлен. А что, у вас есть другая информация?

Фрэнсис глубоко затягивается сигаретой.

Ну, как?

Фрэнсис. Жизнь вновь обретает краски!

Мадлен. А меня вернули к жизни эти последние кусочки овощей.

Фрэнсис. Потрясающе! (Фрэнсис смотрит в окно). В три пятнадцать молодая парочка прошла вниз по променаду…

Мадлен. А-а, да. Очень популярное направление.

Фрэнсис улыбается.

Фрэнсис. Я видела там кинотеатр, где показывают порнофильмы. Мне очень понравилось одно объявление.

Мадлен. Какое?

Фрэнсис. «До 17 часов для пенсионеров вход за полцены».

Мадлен. Да, весьма типично для нашей нации. Мы — старые добрые островитяне, со своими традициями и причудами. Мы все кидаемся наводить порядок перед приходом домработницы.

Фрэнсис оборачивается.

Фрэнсис. Думаю, рано или поздно все изменится, как вы считаете?

Мадлен. Наверняка.

Фрэнсис. Даже здесь.

Мадлен. Даже здесь. В один прекрасный день и сюда доберутся эти разбогатевшие выскочки. Они и так уже повсюду.

Фрэнсис. Ну, им же надо куда-то дальше продвигаться.

Мадлен. Да, они весьма предприимчивы.

Фрэнсис. Как саранча — все сметают на своем пути.

Мадлен. Верно сказано. Не сомневаюсь, они не упустят свой шанс все подмять под себя. (Мадлен улыбается). Мы называли себя борцами против буржуазии, так ведь?

Фрэнсис. Это вы называли. Я — нет.

Мадлен. И во что все вылилось? Это же просто панихида по нашему поколению! Мы пытались все вокруг преобразовать. У нас была революционная задача: сделать этот мир хоть немного утонченнее, чем мы его нашли. И что же? Будущие историки напишут: «Это было поколение, которое перевело мир в более высокую товарную категорию».

Фрэнсис. Но не до конца.

Мадлен. Все же в достаточной мере.

Фрэнсис. Нет. Большую часть вы прохлопали.

Мадлен на минуту останавливается.

Мадлен. Да, конечно. Мы воображали, что боролись против войны во Вьетнаме. А теперь, оглядываясь на прошлое, видишь, что многие из нас боролись против собственного будущего. Редкий случай предвидения. Короткий праздник бунтарства перед долгим, сытым периодом самосовершенствования. Пять лет протеста и тридцать — примирения. Как будто мы позволили себе тихонько вскрикнуть перед прыжком в эту трясину. Или будто крикнули «Нет!», когда на самом деле подразумевали «Да!» (Мадлен жестикулирует, изображая своего знакомого). «Как Бы Поступил Господь?»

Молчание. Мадлен все еще ест и не оборачивается, чтобы взглянуть на Фрэнсис, в то время как та внимательно смотрит на нее.

И не подумайте, что, раз сейчас поздняя ночь, у вас есть право меня жалеть.

Фрэнсис. Я только хочу сказать….

Мадлен. Не надо!

Фрэнсис. Действительно, я немного размякла…

Мадлен. Я даже спиной это почувствовала!

Фрэнсис. …всего на долю секунды…

Мадлен. …даже сзади чувствовалось…

Фрэнсис. …мне показалось, что вы, может, и не такая уж стерва, которая всегда идет напролом…

Мадлен. Спасибо.

Фрэнсис. …и что в вас даже есть что-то трогательное.

Мадлен никак не реагирует.

Мадлен. Ну вот. Я так и знала. Теперь это повисло в воздухе, как запах!

Фрэнсис удовлетворенно улыбается.

Фрэнсис. Не беспокойтесь, это всего лишь минутное настроение. Скоро пройдет.

Мадлен. Не забывайте, я же из вражеского стана.

Мадлен произносит это настолько обыденно, что по-прежнему не вызывает ответной реакции Фрэнсис.

Фрэнсис. Какое странное ощущение.

Мадлен. Что?

Фрэнсис. Этот запах. Он напомнил мне школу.

Мадлен. Почему школу?

Фрэнсис. Мой учитель фортепиано обычно вот так наклонялся ко мне с сигаретой в руке, тянулся, чтобы взять самый дальний аккорд.

Мадлен. А-а.

Фрэнсис. Он говорил: «Нет, не так» и очень старался, чтобы пепел упал мне на колено. А потом стряхивал его…

Мадлен. Ну еще бы.

Фрэнсис. …стряхивал своей рукой и говорил: «Простите, пепел упал».

Мадлен. Вот собака. (Мадлен улыбается). Школа была при монастыре?

Фрэнсис. Откуда вы знаете?

Мадлен. Просто ваш рассказ очень напоминает традиционные приемы святых отцов.

Фрэнсис. Да, вы правы.

Мадлен. Что ж, хитро придумано. Пальчики порхают, пепел сыплется… (Мадлен имитирует эти движения руками). Просто невероятно, до чего они только не додумываются…

Фрэнсис. На днях в издательстве один мужчина на меня так посмотрел! Я уже почти забыла, как это бывает.

Мадлен. Осколки воспоминаний!

Фрэнсис. Да, вроде того.

Короткое молчание.

Мадлен. Он с вами заговорил?

Фрэнсис. Он сказал: «Не хотите со мной пообедать?»

Мадлен. Что ж. Он не оригинален в выборе тактики.

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Далеко не первопроходец.

Фрэнсис. Я хотела ему сказать: «Пообедать? Или, может, вы хотите сказать, сходить в бар? Что именно вы предлагаете? Свидание? По-моему, поздновато. Мне кажется, мы с этим немного опоздали».

Мадлен. Отчего же?

Фрэнсис не отвечает.

Ну и как, вы пошли? Разве вы не из тех, кого называют «привлекательной женщиной»?

Фрэнсис. Вы хотите сказать — в книгах называют?

Мадлен. Да, в романе вас назвали бы «привлекательной особой». Почему бы вам не сходить на свидание? Вы свободны.

Фрэнсис молча курит.

Фрэнсис. В другой раз это было в прошлом году, на вечеринке. Тот мужчина спросил, не соглашусь ли я уединиться с ним в буфетной.

Мадлен. Правда? (Мадлен хмурится). Что, в любой буфетной?

Фрэнсис. Да нет. В той, что была там рядом на лестничной клетке.

Мадлен. И вы пошли?

Фрэнсис смотрит на нее какое-то время. Затем утвердительно кивает.

Фрэнсис. Должна признаться, да.

Мадлен. И что, жалеете об этом?

Фрэнсис отрицательно качает головой.

Что ж, это уже максимально приближено к реальной действительности. (Мадлен, с веселым выражением лица, начинает искать, что бы еще съесть).

Фрэнсис. Вы живете как студентка.

Мадлен. А почему бы и нет?

Фрэнсис. Конечно. Если вы можете это себе позволить, то почему нет?

Мадлен. Встать вот так среди ночи…

Фрэнсис. И часто вы так делаете?

Мадлен. Иногда. Если захочу. А потом сплю целый день. Вот я и говорю: почему бы и нет? Мы же свободны. (Мадлен пожимает плечами). Этому приходится учиться: как отпустить от себя прошлое.

Фрэнсис вынимает изо рта сигарету, чтобы ответить Мадлен.

Фрэнсис. После ухода Мартина дом был таким пустым.

Мадлен. У меня тоже.

Фрэнсис. Дети разъехались. Раньше мне всегда казалось, что у нашего дома была какая-то своя особенная роль. А теперь эта роль была уже сыграна.

Мадлен. Вы все еще там живете?

Фрэнсис. Да, там. (Какое-то время Фрэнсис смотрит на Мадлен). На нашей улице по-прежнему парковались в два ряда Рэйндж-Роверы, выплевывали на дорогу кучки детей, а их мамаши в спортивных костюмах бегали с ключами в руках; я сама когда-то носила такие же трикотажные костюмы… Они перекликались: «У меня нет ни минуты!», «Мне надо бежать!», «Кларисса не забыла бутерброды?», и так далее, как будто у меня за окном крутили один и тот же старый фильм…

Мадлен перестает есть и слушает.

Мой дом превратился в декорацию для пьесы, которую больше не играли. Когда-то здесь бегали по лестницам, распахивали двери настежь… (Фрэнсис оборачивается и смотрит на Мадлен.) Я тогда садилась за стол и раскрывала свою школьную тетрадь. И думала: «Этого нельзя называть Мартином, пусть он будет Майкл. И он не может быть адвокатом, пусть работает в рекламе». Потом в один прекрасный день я подумала: «Что я делаю? Для чего я все это выдумываю? К чему эта ширма, этот вымысел, которым я прикрываюсь? Кому он нужен? Ведь интересно то, что произошло на самом деле, это и есть самое захватывающее! Все в точности так, как было. Значит, мне нужно выяснить, как все это случилось. До мельчайших подробностей».

Мадлен отодвигает в сторону свою бумажную тарелку.

Мадлен. Так он в Сиэтле?

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Он туда переехал?

Фрэнсис. Да. Потому что она американка.

Мадлен. Ах, да, конечно.

Фрэнсис. Она сюда приезжала.

Мадлен. Да-да.

Фрэнсис. Она молодая. (Фрэнсис слегка улыбается). Да уж, за те последние годы я много чего наслушалась про молодость. Даже прежде, чем она появилась. Какие замечательные эти молодые! Как много у молодежи чего-то такого, чего нет у нас!

Мадлен. Вы хотите сказать, чего-то еще кроме молодости?

Фрэнсис. Он говорил, индивидуальность. Открытость.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. «Все, что для нас было трудно, им дается с легкостью», — он так говорил.

Мадлен. Понятно.

Фрэнсис. Он говорил: «Они не унылые, их не преследует прошлое».

Мадлен. Так и сказал?

Фрэнсис. «Говорят, молодежь больше ни во что не верит. Мол, у них нет ни идеалов, ни воображения. Они не знают, что можно, а чего нельзя. А что в этом плохого? По-моему, это только плюс», — так он говорил. «Вот возьми нас…»

Мадлен. И что? (Она выжидает паузу). И что?

Фрэнсис. «Мы только и делали, что мечтали. И что с нами стало?» (Фрэнсис колеблется). Как-то ночью я спросила его: «То есть, ты хочешь сказать, что когда ты с ней, тебе уже не кажется, что ты трахаешься с привидением?»

Мадлен с интересом поворачивается.

Мадлен. А вы смелая, решили не сдаваться!

Фрэнсис. Да, в тот раз так и было.

Мадлен. И что же он ответил?

Фрэнсис. Он сказал, что еще не спал с ней.

Мадлен. Что-что?

Фрэнсис. Он сказал: «Да, я собираюсь с ней жить. Я хочу построить с ней свою жизнь. Но раз уж ты об этом спрашиваешь, то я с ней не спал».

Мадлен поражена. Она с изумлением смотрит на Фрэнсис, которая тоже на нее смотрит, но очень спокойно.

Мадлен. Постойте-ка…

Фрэнсис. Вот так-то.

Мадлен. Но как же…

Фрэнсис улыбается.

Фрэнсис. Что, теперь и вы спустились с небес? Теперь и вам стало интересно?

Мадлен. Так он с ней не спал?

Фрэнсис. Нет. (Фрэнсис выжидает минуту, смакуя слова). Он сказал «Нет».

Мадлен. А потом?

Фрэнсис. Он сказал: «Понимаешь, у нас все по-другому. Конечно, я буду с ней спать. Но только когда перееду в Америку».

Мадлен сидит пораженная.

Мадлен. Да это просто поэма какая-то!

Фрэнсис. Вот именно.

Мадлен. Ну и ну! Просто поэма!

Фрэнсис улыбается, наслаждаясь моментом.

И что же все это значит?

Фрэнсис. А вы как думаете?

Мадлен. Да что с ним такое было? Он что, подался в колонисты-переселенцы? В отцы-основатели Соединенных Штатов? Надеюсь, до миссионерства дело не дошло?

Фрэнсис. Вряд ли.

Мадлен. Вы уверены? А они планировали вообще когда-нибудь заняться сексом?

Фрэнсис. Еще бы!

Мадлен. Она, случайно, не из секты сайентологов? Может, это у них какой-то тайный культ?

Фрэнсис. Да нет, насколько я знаю.

Мадлен пожимает плечами, все еще удивленная.

Мадлен. Возможно, это мое личное понимание колониальной истории, но, по-моему, до Мартина туда уже ездили другие. Так что дело не в том, что вся Америка с нетерпением ждала именно его семени, не так ли?

Фрэнсис делает паузу для большего эффекта.

Фрэнсис. «Если мы останемся с ней вместе навсегда…», как он говорил, «Если, наконец, окажется, что это настоящая любовь…»

Мадлен. Ну, это уже переходит все границы!

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Можно подумать, что на него снизошло озарение самопожертвования. Только для Мартина это чуть поздновато…

Фрэнсис. Да, поздновато.

Мадлен. Это что-то новенькое в его жизни. Новая теория. «Не разрушай прекрасного», так, что ли?

Фрэнсис. Возможно.

Мадлен. А что она из себя представляет? Что, так хороша, что там можно что-то разрушить? Редкий цветок?

Фрэнсис разводит руками, давая понять, что, как и Мадлен, она может только строить догадки.

Таинственные обязательства. Необъяснимые рубежи. Какие-то странные правила. Обычно это называют «религией», не так ли? В большинстве известных культур это именно так и называется., И при этом все делается в обратной последовательности. По-моему, обычно так поступают во имя некоего Высшего существа, а не ради реально существующих людей. Людей с нормальными желаниями.

Фрэнсис. Он не упоминал ни о каком Высшем существе.

Мадлен. Ну, он вряд ли стал бы с вами вдаваться в подробности, не так ли?

Молчание.

По-видимому, моя дорогая, мы с вами слишком легко уступили.

Фрэнсис. Похоже на то.

Мадлен. И знаете что? Мы себя задешево продали. Но откуда нам было знать? Кстати, мужчины до сих пор теряют голову, когда им отказывают?

Фрэнсис. Откровенно говоря, он тогда казался очень счастливым.

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Необыкновенно счастливым.

Неожиданно наступает молчание. Фрэнсис выглядывает в окно.

А теперь он шлет короткие письма детям, даже приглашает к себе…

Мадлен. А что дети?

Фрэнсис. Они…

Мадлен. Кстати, я хочу спросить: она хоть старше ваших детей?

Фрэнсис. Не намного. (Смотрит некоторое время на Мадлен). У них там что-то вроде дома из стекла, экологически безупречного. Так, по крайней мере, дети сказали.

Мадлен. Так они ездили?

Фрэнсис. Да, один раз.

Мадлен. Стеклянный дом, вы говорите?

Фрэнсис. Да, в устье реки.

Мадлен. В лесу?

Фрэнсис. Наверное.

Мадлен. И у него, конечно, есть небольшой грузовичок, а в гардеробе полно ненадеванных рубашек?

Фрэнсис. Уверена.

Мадлен. «Какую рубашку мне сегодня надеть, дорогая? Фланелевую в красную клетку или фланелевую в зеленую клетку?»

Фрэнсис улыбается ее словам.

Фрэнсис. Он говорил: «Я хочу начать все сначала. У меня есть на это право, как у каждого человека. Начать все заново».

Мадлен останавливается и кладет на пол пластмассовые нож и вилку, которыми только что ела.

Между нами возникла определенная натянутость, когда я догадалась о вашем существовании.

Мадлен. А потом? Ваши отношения так и не наладились?

Фрэнсис задумалась.

Фрэнсис. Бывали дни, когда я каким-то образом чувствовала, что он был у вас. Вечером я спрашивала, чем он занимался весь день, и он говорил: «Очередной гражданский иск».

Мадлен. Правда?

Фрэнсис. Да, не знаю, почему. Это стало прямо наподобие какого-то кода.

Мадлен. Мое «кодовое название»?

Фрэнсис. Я спрашивала: «Ты теперь берешь меньше уголовных дел?» «Да, — говорил он, — уголовных меньше. Почему-то все время больше гражданских».

Обе улыбаются.

Так мы и сидели по вечерам. Он был дома. А я все чего-то ждала. Потом он вставал и говорил: «Пойду займусь ужином». И тогда, просто чтобы его позлить, я говорила: «Ну, и как она? Какая она была сегодня?»

Мадлен сидит, не двигаясь.

Я спрашивала: «Чем она тебе так нравится? Что в ней есть такого особенного? Почему она тебе нужна? Для чего?»

Мадлен. Что, так прямо и спрашивали?

Фрэнсис. Хотя очень боялась услышать, что он скажет в ответ.

Молчание.

Мадлен. И что он отвечал?

Фрэнсис улыбается тому, что Мадлен не в состоянии выдержать паузы.

Фрэнсис. Он говорил: «Мадлен особенная. Например, у нее свой отдел в Британском Музее. Она руководит отделом…»

Мадлен. Это сущая правда.

Фрэнсис. «У нее отдел исламского искусства. Спроси, у кого хочешь. Она даже со своим шефом не разговаривает».

Мадлен. И это правда. А с чего мне было с ним разговаривать?

Фрэнсис. «И вообще она там ни с кем не общается. Ей никто не нужен. Она самодостаточна». (Фрэнсис на минуту умолкает). Потом, взглянув на меня, он добавлял: «А знаешь, что мне нравится в Мадлен? Что ей, по большому счету, на все наплевать. В этом ее секрет. Ей никто не нужен, чтобы оправдать факт собственного существования».

Молчание.

Мадлен. Понятно. И что вы на это отвечали?

Фрэнсис. Что я могла сказать? Я же вас тогда не знала.

Мадлен. Да, конечно.

Фрэнсис. Я вас видела всего один раз, помните? Мы встречались только раз.

Обе погружаются в воспоминания о той встрече, затем неожиданно Фрэнсис улыбается чему-то другому.

Хотя, раз уж вы спросили, на следующий вечер я все-таки придумала, что ему ответить…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. Да, придумала, что сказать.

Мадлен. И что же?

Фрэнсис. Мы были в постели. Я погасила свет. «Значит, ей ничего не нужно, так? Ты так сказал? Женщина без потребностей! Да это же само совершенство, если с ней еще и спать можно!»

Мадлен. Молодец!

Фрэнсис. «Это же просто рай, к которому приделали ноги! Мечта любого мужчины!..» А он только сказал: «Если ты непременно хочешь казаться вульгарной — пожалуйста…»

Обе смеются.

Мадлен. Вот мерзавец!

Фрэнсис. И еще добавил: «Ты же ничего не знаешь. Ничего не понимаешь».

Молчание.

Мадлен. А что было потом?

Фрэнсис. Потом я включила свет.

Мадлен. Да?

Фрэнсис. Да. Просто, чтобы его позлить. То включу, то выключу. Как в гестапо. Я же не зря смотрела фильмы про войну!

Мадлен. Ловко придумали.

Фрэнсис. А что еще я могла? В моем-то положении? У меня только и оставалось право действовать ему на нервы.

Мадлен. И вы им воспользовались?

Фрэнсис. О да, сполна.

Обе улыбаются.

Я ему сказала: «Ответь, пожалуйста, на один вопрос. Кто такая эта Мадлен?» Тут он попытался встать, но я сказала: «Нет уж, извини, я должна это для себя уяснить. Я тебя спрашиваю, и мне нужен ответ». Я встала в изножье кровати и включила еще одну лампу. Потом еще одну. (Неожиданно Фрэнсис повышает голос). «Кто такая эта Мадлен? Кто она такая, черт возьми? И почему я должна с ней делиться? Скажи: по какому такому праву я должна с ней делить своего мужа?»

Мадлен улыбается.

Мадлен. Он разозлился, да?

Фрэнсис. Откуда вы знаете?

Мадлен. Догадалась.

Молчание.

И что же он вам ответил?

Фрэнсис отворачивается.

Фрэнсис. Он сказал: «Во что превратилась жизнь!»

Мадлен. Жизнь?

Фрэнсис. Наша жизнь

Мадлен. Да, я поняла.

Фрэнсис делает паузу.

Фрэнсис. Он сказал мне: «Ты знаешь, что такое семья? Я тебе объясню. Семья — это ячейка эгоизма, оправдание эгоизма, поэтому политики так ее защищают. Она как профсоюз, который помогает своим членам себя увековечить. Ее единственная цель — защитить собственные интересы. Это, если угодно, как крестовый поход за саму себя, любимую. Семья идеальна в теории и эгоистична на практике. Это же настоящий картель! Официальное разрешение наплевать на всех остальных». (Фрэнсис делает паузу и теперь прямо обвиняет Мадлен). «И что с того?» (Фрэнсис обращается к Мадлен, будто перед ней Мартин. Говорит возмущенно). «Что с того?» «То, что Мадлен — не такая. Мадлен в этом не участвует», — сказал он.

Мадлен некоторое время смотрит на нее.

Мадлен. Он так и сказал? Этими самыми словами?

Фрэнсис. И еще помню, он сказал: «Ты знаешь, где сейчас Мадлен? Вот в эту самую минуту? Могу тебе сказать. Она не сидит дома. Она почти каждый вечер куда-то идет — и так много лет подряд…» (Фрэнсис снова повышает голос). «И все для того, чтобы покончить с этой системой!..»

Мадлен. Да…

Фрэнсис. «Покончить с системой, что бы под этим не подразумевалось, что бы это ни значило. Она говорит: вот во имя чего я работаю. Даже в ее возрасте она день за днем делает что-то для того, чтобы покончить с так называемой системой»!

Мадлен. И что?

Фрэнсис. «Мадлен все еще не сдается! Да, она борется, даже когда целый мир говорит ей, что бороться уже не за что. Весь мир ей твердит: нет уже ни малейшего шанса, что в этом поганом мире что-нибудь изменится — ни черта не изменится, мы же все это знаем!» (Фрэнсис заражается гневом Мартина, и теперь она говорит словно от своего собственного имени). «Как это называется? Каким словом можно назвать, когда человек в одиночку за что-то борется и не сдается? Когда человек за тридцать лет ничуть не изменился? Или за сорок? А? Ты знаешь, как это называется?»

Молчание. Фрэнсис как будто ждет ответа на свои слова.

Мадлен. А что он еще говорил?

Фрэнсис. «Мадлен ничего не ждет. Она не надеется войти в историю. Эта женщина ничего ни от кого не ждет и ни на что не надеется. Ей достаточно ее веры: веры в то, что в один прекрасный день она окажется права».

Тишина. Мадлен ждет, что Фрэнсис скажет дальше.

«Так как это можно назвать? Есть этому название?»

Мадлен опускает глаза.

Мадлен. Понятно.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Конечно, вы….

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Да, кто бы мог подумать…

Фрэнсис кивает; в ней все еще живет тот ее прошлый гнев, как будто все происходит в настоящий момент.

Фрэнсис. Это была уже совсем другая ссора, поверьте.

Мадлен. Конечно.

Фрэнсис. Совсем другого рода…

Мадлен. Не сомневаюсь.

Фрэнсис. Это уже не то, что бумаги на газоне. Нет, о такой ссоре он уже не побежит рассказывать своей любовнице.

Мадлен. Нет, конечно.

Фрэнсис. Этой ссорой он уже не гордился. Это было все равно, что ругаться на вершине Эвереста! А я начала задыхаться, хватала ртом воздух. (Фрэнсис с угрозой повышает голос). «Прости, если я ошибаюсь, но мне почему-то показалось, что здесь кого-то с кем-то сравнивают». Тогда он начал кричать: «Очень верно подмечено, черт побери!» (Фрэнсис неожиданно снижает тон). А потом сказал: «Мне нужна ее сила. Мне необходима эта ее сила».

Наступает молчание. Мадлен автоматически начинает собирать мусор и пустые коробки из-под еды и относит все на кухню. Фрэнсис достает следующую сигарету.

Мадлен. Он действительно так сказал?

Фрэнсис. Я помню, что стояла у изножья кровати.

Мадлен. А он?

Фрэнсис. Он в постели.

Мадлен. Понятно.

Фрэнсис. Он по-прежнему был в постели. Потом зажег сигарету. Тоже очень типично для Мартина. Закурил совершенно механически, не думая. (Фрэнсис берет сигарету в рот). А я стояла там, и меня всю трясло. «Ты слово хочешь подобрать, да? Не знаешь, как лучше это назвать? Мне кажется, я знаю, какое слово ты ищешь». «Правда?» «Да, сказала я. — Это слово — героизм! Разве нет?»

Мадлен застыла на месте.

Он посмотрел на меня и сказал: «Героизм? Очень может быть».

Фрэнсис закуривает. Мадлен подавлена и чувствует себя неловко.

Мадлен. Фрэнсис…

Фрэнсис. Ладно, прекрасно, говорю, будем исходить из этого. Давай продолжим. Если следовать логике, то не трудно догадаться, кто у нас не герой, правда?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. По-моему, тут долго думать не придется…

Мадлен. Нет.

Фрэнсис. Все просто, верно? Растить детей. Ухаживать за твоей семьей. Быть твоей женой. Это совсем не героически выглядит, правда? Это все равно, что мусор выносить. Какое уж тут геройство…

Мадлен. Да…

Фрэнсис. …да-да, как выносить мусор.

Мадлен подходит совсем близко и внимательно на нее смотрит.

Я сказала: Прошу прощения, но не пора ли вспомнить такое слово, как «равновесие?»

Фрэнсис глубоко затягивается сигаретой и с трудом сдерживает слезы.

Тебе не кажется, Мартин, что большинство людей живет в вечных проблемах, в дерьме? Что так живет большинство наших знакомых?

Мадлен. Вот-вот.

Фрэнсис. Да, именно так они себя чувствуют. Встают каждое утро, с трудом осознавая зачем, да и потом вряд ли понимают, что и ради чего они целый день пытаются делать. Единственное, что они знают — они любят своих детей и не предают друзей… Ну не знаю… может, наоборот: не предают детей, любят друзей.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Так они и живут. Без убеждений. Ни в чем не уверенные.

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Не строят планов. Не имеют собственной точки зрения. А себя выражают… — ну, допустим, просто пытаясь кому-то делать добро. По крайней мере, большинство людей. Вы не согласны?

Мадлен. Конечно.

Фрэнсис. Они выражают себя через обычные, незначительные добрые поступки.

Мадлен ждет продолжения.

Мадлен. И что же?

Фрэнсис не продолжает.

И что дальше?

Фрэнсис. А дальше — хорошо, я допускаю, что, возможно, большинство этих добрых поступков направлено на их близких. И что с того? Разве это значит, что они неправы? (Фрэнсис опять замолкает, ожидая ответа). Ведь эти поступки тоже что-то значат? Они ведь тоже чего-то стоят?

Мадлен. Конечно!

Фрэнсис. Разве не так? Что теперь делать, если мы так живем? Если большинство из нас умеет только это?

Мадлен. Конечно!

Фрэнсис. Мы просто хотим помочь. Хотим быть кому-то полезными. Это ведь тоже считается! Тоже чего-то стоит, да?

Мадлен. Конечно. Ну зачем вы спрашиваете! Конечно же! (Мадлен начинает раздражаться из-за повторяющихся вопросов Фрэнсис).

Фрэнсис. «Очень хорошо. Тогда объясни мне кое-что. Эта женщина, которую, ты говоришь, что любишь, — выходит, она другая. Мадлен совсем другая. А почему? Потому что она следует своим убеждениям. Потому что у нее есть собственное мнение. Откуда у нее это мнение? Когда оно у нее появилось? В шестидесятые, так ведь? Это было в шестидесятых, когда она загорелась этими идеями, стремясь изменить мир? И что же, с тех пор все эти годы она упрямо идет напролом со своими идеями? Несмотря на то, что все вокруг давно изменилось!»

Мадлен. Это было не только в шестидесятых.

Фрэнсис. Нет?

Мадлен. Нет.

Фрэнсис недоверчиво на нее смотрит.

Не только в шестидесятых.

Фрэнсис. «И за это мы ею восхищаемся, правда? Именно за это? И поэтому она сильная, да? Она сильная личность, потому что живет фантазиями? Потому что живет прошлым?»

Теперь Мадлен смотрит на нее сурово.

Мадлен. Что вы хотели этим сказать?

Фрэнсис. Вы сами прекрасно все понимаете.

Мадлен. Ну и что?

Фрэнсис молчит.

И что с того?

Фрэнсис. Я просто сказала, что думала.

Мадлен. А вам какое было до этого дело?

Фрэнсис. Я не говорю, что это мое дело. Я вам просторассказываю.

Мадлен. Боже мой, вы полагаете, я живу прошлым?

Фрэнсис. Думаю, да.

Мадлен. Если вы это называете «жить прошлым»… Но разве это преступление? Если уж вы меня в этом обвиняете…

Фрэнсис. Никакого преступления. И я вас ни в чем не обвиняю. (Фрэнсис неожиданно успокаивается и смотрит прямо в глаза Мадлен).

Мадлен. Что же тогда?

Фрэнсис. Так вот. Он смотрел на меня и улыбался. И сказал: «Ты можешь говорить, что хочешь…»

Мадлен. И что?

Фрэнсис. «Говори, что хочешь. Но ты не можешь изменить ни факты, ни ее убеждения. И я с ней не из-за ее взглядов».

Мадлен. Нет?

Фрэнсис. «Я не поэтому ее люблю».

Мадлен мгновение колеблется.

Мадлен. Почему же тогда? Почему он оставался со мной?

Наступает молчание. Фрэнсис курит, затем смотрит на Мадлен, ожидая, что та заговорит первой.

Фрэнсис. Вам лучше знать.

Мадлен смотрит на нее, словно эта идея показалась ей совершенно абсурдной.

Нет, правда. Скажите мне, наконец.

Мадлен. Вы что, серьезно?

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. Вы хотите, чтобы я вам сказала?

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. Почему Мартин меня любил? (Мадлен улыбается и трясет головой). Ну, нет. Не думаю, что я должна это делать.

Фрэнсис. Почему?

Мадлен. По-моему, это очевидно.

Фрэнсис. Да? Что же очевидно?

Мадлен. Фрэнсис, прошу вас! (Мадлен неожиданно теряет терпение). Вы считаете меня настолько наивной?

Фрэнсис. Нет, почему же? (Фрэнсис оживляется и не намерена отступать). Правда, мне даже интересно. Вы и так столько всего рассказали…

Мадлен. Разве? Вы действительно думаете, что я многое рассказала?

Фрэнсис. Конечно. Как вы познакомились. Как в него влюбились. Зачем же было рассказывать, если вы вообще не хотите, чтобы я что-то узнала? А теперь вдруг решили что-то скрыть. В чем дело?

Фрэнсис улыбается, в то время как Мадлен смотрит на нее недоверчиво.

Что, горячо? Я подошла слишком близко?

Фрэнсис задает последний вопрос неожиданно доверительным, заискивающим тоном. Мадлен смотрит на нее и, наконец, решается принять вызов.

Мадлен. Ладно. Все равно в ваших глазах я наделала в своей жизни массу глупостей…

Фрэнсис. Этого я не говорила.

Мадлен. Но вы это подразумевали.

Фрэнсис. Я так не говорила.

Мадлен. Ну как же, по-вашему, я потратила впустую уйму времени на все эти митинги, демонстрации… (Мадлен на минуту замолкает и пристально смотрит на Фрэнсис). Но все же есть одна вещь, которой я никогда не делала, поверьте.

Фрэнсис. И что же это?

Мадлен. Никогда не позволяла себя использовать.

Фрэнсис. Использовать?

Неожиданно наступает молчание.

Так вы считаете, я вас использую?

Мадлен смотрит на нее так, словно это совершенно очевидно.

Мадлен. Вы сами ко мне пришли, так? Ворвались, прикрывшись своим писательством, как полицейским жетоном. Оно открывает перед вами все двери. Считаете, что оно дает вам право и сюда лезть? «Пропустите меня, я писательница!»

Фрэнсис. Конечно, нет.

Мадлен. Я, кстати, еще не видела вашего ордера. Что там у вас написано? «Дает право на копание в душе»?

Фрэнсис. Очень смешно!

Мадлен. Кто вы такая? Инспектор Барнаби?

Фрэнсис. А я думала, вы не смотрите телевизор.

Мадлен. Это у меня теперь нет телевизора.

Фрэнсис смотрит на нее укоризненно.

Фрэнсис. Да-а, очень смешно…!

Мадлен. Ну, допустим это правда. Я нечасто куда-то хожу, мало кого вижу, все так, но даже я смогу распознать наглого писаку, если таковой окажется передо мной. (Мадлен выпаливает последние слова с неожиданной злобой).

Фрэнсис. Это неправда. Да как вы смеете? Это же несправедливо.

Мадлен. Разве? (Теперь Мадлен решительно и угрожающе направляется через всю комнату в сторону Фрэнсис). Ведь для вас это должно быть в порядке вещей. Это, наверняка, дежурная ситуация — людей допрашивать.

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Не сомневаюсь, такое у вас часто происходит.

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Фрэнсис, за кого вы меня принимаете? Я для вас что, материал для заметок?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Что тогда? «Источник»? Вы из меня информацию выкачиваете? Вынуждаете давать показания?

Фрэнсис. Нет.

Мадлен. Тогда что? Объясните мне.

Фрэнсис меняет позу, вынужденная защищаться.

Фрэнсис. Мы просто разговариваем. И все. Сидим среди ночи и разговариваем. Просто есть вещи… которые я должна знать.

Мадлен стоит, ожидая продолжения.

Мадлен. И это все?

Фрэнсис. Разве вам не надо поговорить? Даже вам. Вы не можете все время быть одна. Ведь людям свойственно делиться, это человеческий инстинкт.

Мадлен. Конечно. Разговаривать — это естественно для людей.

Фрэнсис. Ну, так в чем же дело?

Мадлен. Но насколько свойственно людям потом записывать все услышанное?

Фрэнсис выставляет перед собой руки, словно защищаясь от обвинений, но Мадлен уже завелась и продолжает атаковать.

Фрэнсис. Ну, хорошо, хорошо…

Мадлен. Так объясните мне, что это за мода такая новая? Если все это не для романа.

Фрэнсис. Я уже говорила.

Мадлен. Да, но разве, простите, писатели обычно не ждут, пока объект их исследования не умрет? Я думала, это делается именно в такой последовательности. Сначала дать умереть, потом писать. А теперь, видите ли, все стали такие нетерпеливые…

Фрэнсис. Но…

Мадлен …никто не может подождать. А потом что? Будем хоронить при жизни?

Фрэнсис. Это не то, что я делаю.

Мадлен. Разве нет? (Теперь Мадлен выходит за пределы зоны кухни, как будто ее осенило новой идеей). Хотя постойте-ка. А я могу задать вам вопрос? Не возражаете? Могу я кое-что у вас узнать?

Фрэнсис. Пожалуйста, спрашивайте, что угодно.

Мадлен. Прекрасно. Тогда какого черта вы тут делаете? (Мадлен подается вперед). Вот и весь вопрос.

Фрэнсис. Что я здесь делаю?

Мадлен. Ну да, я только об этом и спрашиваю.

Фрэнсис. Вы прекрасно знаете что.

Мадлен. Нет, не знаю. Понимаете? С того самого момента, как вы переступили мой порог, я не знаю. (Мадлен отворачивается и не смотрит на Фрэнсис). Сейчас четыре часа утра. У меня в гостиной сидит женщина. Похоже, я уже забыла: она, наверное, просто зашла ко мне на карри с курицей?

Фрэнсис. Нет, я зашла не на карри.

Мадлен поворачивается и смотрит на Фрэнсис.

Мадлен. И вот еще что я не могу понять: чем все-таки должна стать эта гениальная книга?

Фрэнсис. Что это будет за книга?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Я вам говорила. Все уже объяснила.

Мадлен. Разве?

Фрэнсис. Я же сказала: это будет нечто новое…

Мадлен. Да, вот именно: что конкретно?

Мадлен жестко смотрит на нее. Фрэнсис импульсивно встает и идет через комнату. Молчание.

Фрэнсис. Господи, какой безжалостной вы можете быть! Я к вам пришла такая расстроенная. Разве это было не заметно? Потому-то я и приехала.

Мадлен. Расстроенная с дальним прицелом или просто расстроенная? (Мадлен выжидает). Ну, так что?

Теперь Фрэнсис улыбается, сознавая всю абсурдность своего положения.

Фрэнсис. Все дело в словах. Я даже не могу их произнести. Хотя сами по себе они просто глупы.

Мадлен. Какие слова?

Фрэнсис. Американцы любят это выражение. Они обычно так говорят, когда хотят чему-то положить конец.

Мадлен. Ах, ну да. Поставить точку. Закрыть прения.

Фрэнсис. Вот именно.

Мадлен. Они просят закрыть прения.

Фрэнсис. Только и всего. Это своего рода способ прекратить боль.

Мадлен слегка подается вперед, как будто вбирая в себя смысл сказанного.

Мадлен. Надо сказать…

Фрэнсис. Да?

Мадлен …если вы за этим приехали…

Фрэнсис. За этим.

Мадлен ….если вы хотите поставить точку, то вы выбрали довольно странный способ.

Фрэнсис смотрит на нее какое-то мгновение.

Нет, правда. Поставить точку, но перед этим опубликовать в воскресной газете несколько очерков с продолжением?

Фрэнсис. Нет!

Мадлен. Тогда что у вас на уме? Решили заглушить боль писательской славой?

Фрэнсис отворачивается, но Мадлен продолжает.

А в каком это все состоянии?

Фрэнсис. Что?

Мадлен. Я спрашиваю, в каком состоянии ваша книга?

Фрэнсис в замешательстве.

Фрэнсис. Когда? Сейчас?

Мадлен. Да.

Фрэнсис. Пока в форме заметок.

Мадлен. Заметок? А готовые главы уже есть?

Фрэнсис смотрит на нее с обидой. Ее молчание становится ответом.

Значит, вам просто захотелось ко мне приехать, и, надо признать, книга для этого удобный предлог. Прекрасный предлог. (Мадлен поворачивается и снова смотрит на нее). А книга вообще существует?

В комнате становится очень тихо. Обе женщины неподвижны. Фрэнсис молчит, тем самым подтверждая предположение Мадлен. Та кивает, уловив невысказанное признание Фрэнсис.

Она у вас пока только в голове, так ведь?

Фрэнсис. Да.

Мадлен. И у меня она не идет из головы.

Молчание. Мадлен кажется удовлетворенной; она наконец успокаивается.

Не хотите еще поспать?

Фрэнсис. Да, сейчас лягу. Через минуту. Спасибо.

Мадлен. Пожалуйста. Чувствуйте себя как дома. (Мадлен про себя улыбается, словно какой-то невысказанной мысли.) Я, конечно, не писатель, но, если вам интересно мое мнение, то это лучшая сцена, которая вам может когда-либо подвернуться.

Фрэнсис. Какая сцена?

Мадлен. Вот это. Это. (Мадлен показывает руками вокруг себя).

Фрэнсис. А-а.

Мадлен. Вот здесь, сейчас.

Фрэнсис. Я поняла.

Мадлен. Сейчас в этой комнате такая наэлектризованная атмосфера.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Вы сможете ее описать?

Фрэнсис не отвечает.

Вы приезжаете в гости к любовнице мужа. Она живет на острове Уайт. Вы там засыпаете. На тахте. Слушайте, отличная ведь сцена! Просто замечательная. Вы просыпаетесь. Вы опоздали на паром… (Мадлен покачивает головой, словно подтверждая: «Совсем неплохо!») Конечно, это ваша книга, Фрэнсис, вам виднее, что для нее больше подходит, но повторяю: вы просто обязаны включить эту сцену! Иначе что у вас остается? Совсем ведь немного. Двадцать пять лет обмана. Я просто пытаюсь быть с вами искренней: этого явно недостаточно. Мужчина ежедневно предает женщину практически четверть века. По-моему, на «Войну и мир» не тянет. Как по-вашему? Или хотя бы на «Отверженных». Но совершенно ясно, что если вы не возьмете эту сцену на острове Уайт — я вам точно говорю — то, по-моему, у вас не будет кульминации. Без такой сцены, где вы расскажете, как появились у моего порога, у вашей истории не будет кульминации. А без хорошей кульминации… на это, извините меня, могут пойти только так называемые «интеллектуальные» писатели. Мне так кажется. Только им можно простить книгу без формы, без сюжета. Но никак не писателю, любимому массами. Не настолько любимому, как вы. (Мадлен улыбается.) Простите за некоторую жестокость, но я говорю это с чисто коммерческих позиций: пока жена не столкнется лицом к лицу с любовницей, книги у вас, считайте, вообще нет, честное слово! (Мадлен смотрит в глаза Фрэнсис некоторое время, потом отворачивается). Лично я иду спать. Вам что-нибудь нужно?

Фрэнсис. Нет, ничего.

Мадлен направляется к двери, но останавливается, прежде чем выйти из комнаты.

Мадлен. Кстати, я одного не могу понять. Вот я из тех, про кого обычно говорят «тяжелый человек». А таких, как вы, называют «милыми». Но ей богу, вот так прийти и начать копаться в чужой жизни, да еще открыто заявлять, что все это будет опубликовано, мне бы в жизни в голову не пришло. Вы мне можете это объяснить?

Фрэнсис с минуту на нее смотрит.

Фрэнсис. Можно мне еще сигарету?

Мадлен. Берите всю пачку. Спокойной ночи.

Мадлен выходит. Фрэнсис идет через комнату к окну, достает из пачки еще одну сигарету и закуривает.

Сцена четвертая

Утро. В окна ярко светит солнце. Временную постель с дивана уже убрали. Мадлен сидит за небольшим столом, на котором стоит эмалированный кофейник, молочник с горячим молоком и две большие кружки для кофе. На Мадлен джинсы и джемпер; видно, что она в отличном настроении. Она просматривает свежую почту. Из двери ванной комнаты выходит Фрэнсис. Она опять одета для выхода на улицу; на лице свежий макияж. Фрэнсис идет через комнату, чтобы собрать вещи для своего приближающегося отъезда. Мадлен машет над головой листком с отпечатанным текстом.

Мадлен. Ну вот, уже началось.

Фрэнсис. Что началось?

Мадлен. Я получила письмо.

Фрэнсис. Что за письмо?

Фрэнсис идет обратно через комнату, чтобы налить себе кофе из дымящегося кофейника, пока Мадлен читает письмо.

Мадлен. «Наш клиент, г-н П., известный и весьма уважаемый банкир, обратился к нам с просьбой приобрести для него недвижимость в этом районе. Мы обращаемся с официальным предложением…» И все это прописными буквами. Что вы об этом думаете?

Фрэнсис. Очевидно, что это жулики.

Мадлен. И я так думаю. Явные жулики. (Мадлен читает дальше). «Г-н П. готов заплатить солидную сумму за любую недвижимость, расположенную на набережной». Все это звучит даже немного неприлично.

Фрэнсис. Это то, о чем вы вчера говорили. Идут напролом, и нигде от них нет спасенья.

Фрэнсис весело улыбается и идет на кухню за сахаром. Мадлен откладывает письмо в сторону.

Мадлен. Вот уж поистине правду говорят…

Фрэнсис. О чем?

Мадлен. Повсюду в мире одно и то же. Судите сами. Флорида. Лазурный берег.

Фрэнсис возращается с несколькими кусочками сахара в руке и улыбается.

Еще Бавария. Боже мой! Вся шваль, все проходимцы устремляются на юг.

Фрэнсис садится по другую сторону стола.

Фрэнсис. Тогда почему вы двинулись в том же направлении? Ведь в Англии — южнее некуда.

Мадлен. А вы как думаете?

Фрэнсис. Не знаю.

Мадлен. По самой очевидной причине. Однажды утром я проснулась — мне тогда было шестьдесят — и поняла, что у меня не так много времени остается впереди. Тогда я решила найти место, где время будет тянуться максимально медленно. Вот вам ночь не показалась долгой?

Фрэнсис. Просто бесконечной.

Мадлен. Вот видите. Это же остров Уайт. Больше удовольствия за те же деньги!

Фрэнсис колеблется.

Фрэнсис. А это было не…

Мадлен. Что?

Фрэнсис. Ну… другой причины сюда переехать у вас не было? Мне почему-то казалось, что вы от чего-то бежали.

Мадлен. Бежала?

Фрэнсис. Ну, просто мне это в голову пришло.

Мадлен с сожалением смотрит на нее какое-то время.

Мадлен. Фрэнсис, можно вам задать вопрос?

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. Как вы считаете, вот в это самое мгновение — нет, не прямо сейчас, а, скажем, часов через восемь… думаете ли вы, что где-то в стеклянном доме в устье реки, в Сиэттле, будет сидеть человек и за завтраком говорить о нас с вами?

Фрэнсис. Вряд ли.

Мадлен. Правильно. Тогда, может быть, и мы перестанем говорить о нем? Может, просто выпьем с удовольствием по чашке кофе? В этом будет больше достоинства.

Обе улыбаются.

Фрэнсис. Как вам угодно.

Мадлен. Не могу поверить, что вам это не приходило в голову: помимо всего прочего, жить воспоминаниями о прошлом — это же скучно!

Фрэнсис. И это вы мне будете рассказывать!

Мадлен. Мне кажется, самое ужасное — что всегда наперед знаешь, что будет дальше.

Фрэнсис. Я, например, знаю.

Мадлен. Он вас оставит.

Фрэнсис. Верно.

Мадлен. И он каждый раз будет вас оставлять. По-другому быть не может. (Мадлен передергивает плечами при мысли о неизбежности.) Вот и все. Он сбежит с откормленной американкой — кровь с молоком, роскошная фигура — и обретет Бога.

Фрэнсис. Откуда вы знаете?

Мадлен. Так, догадка. Просто, как правило, Бог принимает именно такое обличье, когда предстает перед адвокатами средних лет. И «средних лет» — это еще мягко сказано! Разве я не права? (Мадлен решительно жестикулирует). Забудьте об этом. Забудьте о нем.

Фрэнсис. Вы, кажется, очень веселы сегодня.

Мадлен. Да, я в прекрасном настроении. Почему бы мне не быть веселой? Ведь корабли ходят.

Фрэнсис. Спасибо за напоминание.

Мадлен. Не за что. (Мадлен выглядит довольной).

Фрэнсис. А вы чем собираетесь заняться?

Мадлен. Когда?

Фрэнсис. Сегодня, когда я уеду.

Мадлен. Чем займусь? Я закрою за вами вон ту дверь и вернусь к работе.

Фрэнсис. Это то, что вы обычно делаете? Каждый день?

Какое-то время Мадлен с теплотой смотрит на Фрэнсис через столик.

Мадлен. В этом находишь удовлетворение, понимаете? Вы согласны?

Фрэнсис. Несомненно.

Мадлен. Особенно, когда стареешь.

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен улыбается про себя.

Мадлен. В конце концов, какие еще могут быть высшие стимулы к работе? Амбиции? Вряд ли. Чтобы заявить о себе? Это я уже сделала. Как бы мало это для меня ни значило. Для собственного роста? Роста — куда? Нет. Я работаю только потому, что мне это необходимо.

Фрэнсис. А чем вы, собственно, занимаетесь?

Мадлен. Происхождением вещей. Я специалист по происхождению. Устанавливаю, что из чего произошло. В отличие от вас. Я делаю открытия. Вы же можете только делать выводы и теоретизировать, когда перед вами полная картина. А кто эту полную картину составляет? (Мадлен трясет головой, словно отвечая на свой собственный вопрос.) Говорят, наука — вещь сухая. А мне она никогда не казалась сухой, потому что наука всегда что-то дополняет. Она тебе говорит: «А еще вот это можно добавить». «А вот тут этого не хватает». В этом столько умиротворения. И удовольствия. (Мадлен умолкает, затем ее настроение меняется).

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Я счастлива среди книг. С книгами мне проще, чем с людьми. Книгу можно отложить и при этом не ранить ничьих чувств.

Фрэнсис. Да. Это верно.

Мадлен. С книгами не требуется делать титанических усилий, чтобы быть тактичной. Слава Богу! Не нужно себя сдерживать.

Фрэнсис. Неужели вам когда-либо приходилось проявлять сдержанность?

Мадлен. Ну, это никогда не было моей главной добродетелью.

Фрэнсис. Так я и думала.

Мадлен. Сдержанность никогда не была среди моих приоритетов.

Фрэнсис. А что было?

Мадлен улыбается и протягивает руку, чтобы налить себе еще кофе.

Мадлен. А вы не сдаетесь!

Фрэнсис. Я? Никогда!

Мадлен. Все еще пытаетесь расспрашивать…

Фрэнсис. Конечно!

Мадлен. Даже теперь, когда почти опаздываете. И пароход уже стоит под парами, и воздушный шар вот-вот взлетит!

Фрэнсис не отводит взгляда.

Фрэнсис. Ну и что с того?

Мадлен. Говорю вам для вашей же пользы: все пройдет, и вы опять воспрянете духом!

Фрэнсис. Я каждый раз выплываю…

Мадлен. Не сомневаюсь.

Фрэнсис. Итак?

Мадлен смотрит на нее через стол, словно оценивая.

О чем вы думаете?

Мадлен. Я думаю: как это может быть, чтобы у человека с таким мужеством, как у вас, было так мало уверенности в себе? (Мадлен выжидает минуту, потом утвердительно кивает.) Вот и все, именно об этом я и думаю.

Мадлен встает и относит свою чашку к раковине. Фрэнсис не шевелится.

Я провожу вас до причала.

Фрэнсис. Спасибо.

Мадлен. Схожу за пальто.

Мадлен идет в сторону двери, ведущей в спальню, но еще до того, как она до нее доходит, Фрэнсис опять заговаривает.

Фрэнсис. Мадлен…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. Я тут подумала… О книге. Которую собиралась написать.

Мадлен. А-а. Ну, что, решили что-нибудь?

Фрэнсис. Да. (Фрэнсис колеблется). Я не буду ее писать.

Мадлен молчит, не выдавая своей реакции.

Мадлен. Вы ее сейчас не будете писать или вообще не будете писать?

Фрэнсис. Вообще не буду.

Мадлен не выказывает никакой реакции и остается стоять у двери в спальню.

Фрэнсис. Так что книги не будет.

Мадлен. Что ж, хорошо.

Мадлен отворачивается и выходит из комнаты. Фрэнсис остается одна. Она смотрит через комнату на рабочий стол Мадлен, на котором уже включен компьютер, готовый к рабочему дню. Фрэнсис идет через комнату, чтобы взглянуть поближе, и тут видит маленькую фотографию в рамке, спрятанную в дальнем углу стола. Она с любопытством берет ее в руки и стоит, разглядывая. Возвращается Мадлен.

Фрэнсис. Тут фотография…

Мадлен. Что?

Фрэнсис. Что это за фотография?

Мадлен. А вам как кажется?

Фрэнсис. Тут двое людей, в Америке, до неприличия молодые…

Мадлен. Да. (Мадлен стоит неподвижно, словно собираясь с силами перед тем, что должно произойти дальше). Ну, значит, так оно и есть.

Фрэнсис. Вы не хотите мне рассказать? Пожалуйста!

Мадлен. Фрэнсис…

Фрэнсис. Вы мне расскажете, что произошло?

Мадлен колеблется и ничего не отвечает.

Как вы сказали, «для полноты картины».

Мадлен. Я этого не говорила…

Фрэнсис. Вы так сказали.

Мадлен. Я не говорила «для полноты». Я говорила, что наука «дополняет»…

Фрэнсис. Да-да.

Мадлен. То есть что-то «добавляет» к информации. Я так сказала.

Фрэнсис смотрит на нее.

Фрэнсис. Вот видите, я уезжаю… сейчас покину этот остров, и уже определенно ясно, что мы с вами больше никогда не увидимся…

Мадлен. Да, маловероятно.

Фрэнсис …больше не встретимся.

Мадлен. Договорились!

Фрэнсис слегка покачивает головой.

Фрэнсис. И все, что вы мне здесь говорили…

Мадлен. Да?

Фрэнсис. Я запомню. Какими словами, в каких выражениями вы это сказали.

Мадлен. Не сомневаюсь.

Фрэнсис. Все, что вы мне открыли. И что скрыли. Я буду думать: что бы это значило? Почему она именно этими словами выразилась?

Мадлен. Да…

Фрэнсис. Даже запах этой комнаты, шум моря сегодня на рассвете, когда я лежала и не могла уснуть…

Мадлен все еще стоит неподвижно, словно принимая решение.

Не забывайте, у вас всегда было преимущество передо мной. Потому что вы всегда знали о моем существовании. Разве так не проще? Разве не легче жить, когда знаешь?

Наступает тишина. Мадлен движется через комнату, Фрэнсис наблюдает за ней.

Мадлен. Это было весной. Если вам от этого легче.

Фрэнсис. Думаю, легче.

Мадлен. Если это то, что вы хотите услышать.

Фрэнсис. Не знаю. (Фрэнсис трясет головой). Пока не знаю, что я хочу услышать. Давайте попробуем.

Мадлен. Так что рассказывать?

Фрэнсис. Что угодно.

Мадлен садится на стул.

Мадлен. Я думаю, вот что вам совершенно необходимо знать. Это было ранней весной.

Фрэнсис. А когда именно?

Мадлен. В конце семидесятых. По-моему. Или нет? А разве это важно?

Фрэнсис. Вам виднее.

Мадлен почти неуловимо хмурит брови.

Мадлен. Да, это было в семидесятых. Это могло произойти только тогда. Я вернулась в Англию, со степенью и готовая делать карьеру.

Фрэнсис. Как говорится, прочно стояли на ногах.

Мадлен. Да, «прочно стояла на ногах». (Мадлен задумывается). У меня была степень, квартира, работа в Британском Музее. Я была одновременно довольна и недовольна жизнью — типичное состояние для честолюбивого представителя среднего класса. Счастливая и несчастная. С прочным положением и — ну, не знаю… словно на зыбучих песках. Ощущением того времени было: «Долго это длиться не может». «Что-то должно случиться». Каждый вечер это произносилось в нашем кругу друзей. Среди единомышленников. Говорили о революции и верили в силу идей. (Мадлен на секунду умолкает.) Однажды, когда я выходила из Музея в сторону Блумсбери, меня сзади окликнули: «Мадлен, да ведь это ты!» (Мадлен улыбается про себя). На нем был плащ. Ну, такой странный, бесформенный, что ли. Он постарел, конечно. Начал лысеть. Уже не в джинсах. Но от него все еще исходила какая-то веселость, будто на уме всегда была невысказанная шутка. (Мадлен оборачивается и смотрит на Фрэнсис). Он сказал, что у него было дело…

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Какой-то иск, связанный с Музеем.

Фрэнсис. Верно.

Мадлен. Он выходил из Музея. Он сказал, «Не знал, что ты тут работаешь». (Мадлен на мгновение замолкает, вспоминая). Так вот, там, недалеко от Музея, есть что-то вроде колоннады, это трудно описать…

Фрэнсис. Авеню Сицилии?

Мадлен. Именно. Просто насмешка над итальянской аркадой. Он сказал, что там где-то можно поесть. С претензией на итальянскую кухню. Я сказала: спасибо, я уже поела. Мы помолчали. Потом, помню, я сказала: очень рада была тебя повидать. Но мне надо идти. (Мадлен слегка подергивает плечами). Вот так все и было. Он стоял с зонтом в руке, смотрел на меня, и я знала, о чем он думал. Что-то вроде: «Никогда не думал, что ты врунья». Или, скорее: «Если уж ты намерена врать, то ври как следует».

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Он все еще ничего не говорил. Тогда я сказала: «У меня есть немного времени. Если хочешь, я посижу с тобой просто так, пока ты будешь есть». (Мадлен улыбается, полностью поглощенная рассказом). Мы шли по улице и ничего не говорили. Он заказал «спагетти а-ля путанеска» и какой-то «растрепанный» салат. Так и сказал: «Хочу их растрепанного салата». Когда принесли спагетти, он попросил вторую вилку, и я все съела одна. Он и не притронулся к еде. Даже вилку в руки не взял.

Фрэнсис теперь внимательно слушает, вбирая в себя каждое слово.

Он спросил, чем я занимаюсь. Я рассказала, что училась в Беркли. Что оставалась в Штатах еще пять лет, не уезжала. «А ты?» — спросила я. Он сказал: «Юрист. Женат». (Мадлен смотрит на Фрэнсис, неожиданно развеселившись). Забавно. В этом его «Юрист. Женат» было что-то такое… в том, как он это произнес. Словно захлопнул дверь тюремной камеры. Я сказала, что у меня много чудаковатых друзей, совершавших порой самые дикие поступки: они вступали в банды, принимали наркотики, один парень даже подорвал себя, — но ни один из моих знакомых не был женат. Я посмотрела на него. «Ты, наверное, знаешь что-то такое, чего не знаю я». (Мадлен становится очень тихой). Эти слова меня озадачили. Прогремел гром, и дождь полил с такой силой, что мы не могли никуда двинуться. По крайней мере, нам так казалось. Моя рука лежала на столе. Я знала, что она там, но не убирала ее. (Мадлен становится неподвижна). Он даже не пытался что-то объяснять. Это было и не нужно. «Тогда, в Америке, словно какой-то живой голос звучал, будто настал момент надежды. Тот голос меня трогал, — сказал он. — Но с тех пор я больше никогда его не слышал». (Мадлен снова на секунду замолкает). Потом он сказал: «Я стал адвокатом. Вот чем я занимаюсь. Веду дела в суде». (Мадлен поворачивается и смотрит на Фрэнсис, словно последние слова подводили всему итог). Потом вышло солнце, и мы немного прогулялись. Я помню, он спросил: «А разве тебе не надо было куда-то идти?» (Мадлен передергивает плечами.) Можно сказать, с одной стороны, ничего не изменилось. Ничего не изменилось за последние пятнадцать лет. Мы были те же. Я сказала: «Хочу взглянуть на реку». Там на мосту Ватерлоо есть такое место, знаете?

Фрэнсис. Знаю.

Мадлен. Вы знаете это место?

Фрэнсис. Да, да.

Мадлен. Там можно постоять на мосту. (Мадлен замолкает). Он спросил: «Почему ты ушла? Почему ты тогда от меня ушла?» (Мадлен улыбается этому вопросу). Это был один из таких особенных вечеров, тогда солнце выходит из-за туч… Ну, я не помню в какой последовательности. Знаете, Мартин всегда говорил — вы же знаете, он всегда говорил: «Не верь точным свидетельским показаниям…»

Фрэнсис. Да…

Мадлен. В суде, говорил он, когда задаешь вопросы, а свидетель говорит, что точно — совершенно точно все помнит…

Фрэнсис. Он говорил, что…

Мадлен. Да-да, и обычно присяжные не любят таких…

Фрэнсис. Да, не любят…

Мадлен …присяжные таким не доверяют. Они предпочитают свидетелей, которые говорят: «Думаю, было то-то и то-то, но я могу ошибаться…» (Мадлен улыбается забавности этой мысли.) Так что мы там стояли…

Фрэнсис. И что?

Мадлен. Потом мы сидели у реки. Он все не хотел уходить. И снова и снова повторял: «Ну почему ты тогда ушла?» А потом еще сказал: «Если бы ты в то утро не ушла от меня…» Я тогда спросила «И что бы тогда было? Если бы я не ушла, что именно было бы?» Он улыбнулся. Потом только сказал: «Тогда бы ничего этого не произошло». (Мадлен улыбается Фрэнсис). И, честно говоря, не думаю, что я тогда даже поинтересовалась, что именно он имел в виду под «ничего этого».

Фрэнсис. Он имел в виду меня.

Мадлен. Нет. Не вас. Не думаю. (Мадлен хмурится, как будто это предположение было слишком банальным). Я думаю — думаю, он имел в виду что-то более абстрактное…

Фрэнсис. Я знаю, что он имел в виду.

Мадлен. В более широком смысле…

Фрэнсис. Конечно. Думаете, я не знаю? Я все понимаю! (Фрэнсис неожиданно сердится и уже не может заставить себя остановиться.) «Все могло бы быть по-другому!» Вот что он хотел сказать. Как это меня бесит! Ведь это что означает? Что он подразумевал, говоря, что все могло бы быть по-другому? Как по-другому? Что вы не повзрослели бы? Что вам не пришлось бы в один прекрасный день стать более зрелыми? Он это имел в виду? Что он мог бы остаться молодым? Какое ребячество! Кому это удавалось?!

Фрэнсис задает этот вопрос с подлинной горечью, но Мадлен по-прежнему смотрит вниз.

Мадлен. Как бы там ни было…

Фрэнсис. Я точно знаю…

Мадлен. Хорошо, хорошо…

Фрэнсис. Простите меня. Я буду молчать и просто слушать.

Мадлен. Как хотите.

Молчание.

Мадлен. Можно так сказать: я знала, почему он был тогда расстроен.

Фрэнсис. Он винил вас.

Мадлен. Нет, это было бы несправедливо по отношению к нему.

Фрэнсис. А разве нет?

Мадлен. Нет, не винил. Просто… был в недоумении. Было что-то такое, чего он не мог понять. Никак. «Почему ты тогда убежала? Почему ушла от меня?» (Мадлен улыбается повторению этого вопроса). «Если бы ты не ушла в то утро в Америке…» (Мадлен оставляет фразу недосказанной; видно, что она вспоминает ту сцену). Там река делает излучину — не знаю, как бы это объяснить…

Фрэнсис. Да?

Мадлен. По вечерам, когда начинает темнеть, там бывает такое освещение… Удивительно, почему-то всегда пользуются словами: «на заднем плане». Очень часто в романах встречается. Вы тоже ими пользуетесь?

Фрэнсис. И я пользуюсь.

Мадлен. «Величественный задний план». Как будто природа вот так по заказу, в одно мгновение, вытаскивает именно то, что надо. Как будто чувствует.

Фрэнсис слушает теперь очень внимательно.

Я сказала «А как ты думаешь, почему я от тебя тогда ушла?» Он сказал «Понятия не имею». И тогда я объяснила. Сказала: «Я испугалась». «Чего испугалась?» (Мадлен оборачивается и смотрит на Фрэнсис). «Испугалась, что все обернется хуже, чем я мечтала», — ответила я тогда.

Обе женщины сидят совершенно неподвижно.

Вот и все. И ничего больше. Я хотела «всего» и боялась, что получу только «кое-что». Причина была только в этом.

Молчание. Теперь Мадлен сильно разволновалась из-за собственного рассказа.

А он спросил: «Ты и сейчас так чувствуешь?» (Мадлен трясет головой, показывая, что на этот вопрос было невозможно дать ответ). Глупо, да? Так глупо. Кто угодно на свете скажет: «Бери, что сможешь». Почему бы и нет? Бери! Так все поступают. В таком уж мире мы живем, все мы. В плену собственных желаний. «Я хочу это. И я это возьму. И оно будет моим». Правда, почему бы и нет? Не знаю, почему я тогда возомнила, будто я какое-то исключение. Я же была просто глупой девчонкой, сбежавшей в Америку. «Раз наша любовь не может совершенной, мне такой любви не надо». (Мадлен улыбается при мысли о собственной глупости). Да что я о себе возомнила?

Молчание.

И какова была цена? Что его не было со мной.

Фрэнсис. Да.

Мадлен. Почему это было так прекрасно? Что в этом было такого особенного? (Мадлен оставляет свой вопрос без ответа.) Итак. В тот раз мы шли вдоль реки. Потом нашли комнату в отеле. Еще один потрясающий вид на Темзу. Он тогда позвонил вам и сказал, что придет поздно. Еще я помню, как той ночью возвращалась домой. В полночь Ковент Гарден был совершенно безлюдным. Мокрые от дождя улицы. И я думала: вот как все обернулось. Пятнадцать лет спустя. Я согласилась на меньшее. Он не станет всей моей жизнью. Он станет всего лишь текстом за кадром. Вот на что это похоже.

Молчание.

И, думаю, так все и началось. (Теперь Мадлен улыбается Фрэнсис). Я вас видела только один раз, помните?

Фрэнсис. Конечно.

Мадлен. Вы пришли в Музей.

Фрэнсис. Да, я тогда собирала средства для какого-то фонда.

Мадлен. Да. Кажется, прошло несколько лет. На вас были блестящие синие туфли. Прямо как на королеве в вашем сне. Вы всем своим видом выражали безграничный интерес и дружелюбие — это было нечто! Вы безумно интересовались всем и всеми. Каждым словом, произнесенным рядом с вами. Оглядывали комнату. Его рука лежала у вас на спине. (Мадлен улыбается). Он нас представил друг другу.

Фрэнсис. Да, я помню.

Мадлен. У вас в руках была сосиска на палочке.

Фрэнсис. Правда?

Мадлен. Вы протянули мне руку.

Обе улыбаются воспоминаниям.

«Фрэнсис, дорогая!» Это подошел какой-то идиот. «Фрэнсис, ты потрясающе выглядишь!» Мы с вами так и не прикоснулись друг к другу.

Фрэнсис. Наверное.

Мадлен. Так и не пожали друг другу руки. Вы отвернулись.

Минутное молчание.

Помню, как я пробиралась к двери, просто рвалась наружу. К боковому служебному выходу в сторону Блумсбери. Как у меня сердце колотилось! Вот так я сбежала оттуда.

Мадлен отворачивается, наконец побежденная. Потом она встает и идет к двери.

Я вас отвезу на паром.

Фрэнсис. Правда? Как это мило.

Фрэнсис остается в неподвижности. Прежде чем Мадлен доходит до двери, Фрэнсис начинает говорить.

А у нас произошло вот что. Он увидел меня в саду. В один прекрасный день он вошел в сад и увидел меня. Над нами летали птицы, и небо было особенно ярким. Мне было семнадцать. А в этом возрасте первое, что приходит в голову: «вот оно!» Потому что ты молода, и ты никогда ни в чем не сомневаешься. И даже ждать ничего не приходится. Поэтому, когда что-то происходит, даже не удивляешься, а принимаешь как должное. В саду полно людей, и среди них этот мужчина, и он направляется прямо к тебе, и улыбается, как будто уже давно знает тебя.

Фрэнсис оборачивается и смотрит на Мадлен.

Потом мы поженились, и у меня никогда никого другого не было.

Фрэнсис опускает глаза.

Поэтому теперь мне так трудно от всего этого убежать.

Мадлен. Думаю, вы сможете.

Фрэнсис. Правда?

Мадлен. Обязательно.

Фрэнсис стоит какое-то время, не решаясь уйти.

Я провожу вас до парома. А потом пойду гулять по набережной. Почувствую на лице дыхание жизни. (Мадлен с минуту оглядывает комнату). Вы спускайтесь, я вас догоню.

Фрэнсис. Спасибо.

Фрэнсис выходит. Слышно, как она спускается по лестнице. Мадлен направляется к компьютеру, но ее отвлекает фотография в рамке, которую Фрэнсис оставила на столе. Она берет ее в руки, разглядывает какое-то время, затем открывает ящик и убирает туда фотографию. Потом закрывает ящик и выключает компьютер. Затем кричит.

Мадлен. Подождите, я уже бегу. Подождите меня!

Мадлен выходит из комнаты. Комната пустеет.

Занавес

Оглавление

Сцена первая

Сцена вторая

Сцена третья

Сцена четвертая