Делай, что должно. Легенды не умирают (СИ) [Дэлора] (fb2) читать онлайн

========== Пролог ==========

«И когда погас Чистый Огонь, унесший жизнь хранителя Аэньи, искаженного, что прикрылся телами своих учеников, добил последним ударом Огненный птах Кэльха Хранителя. Это выпило все его силы, и он угас, рассыпался пеплом на руках спасенных жителей деревушки Тлало. А над ее площадью пронесся чистый порыв ветра, пронесся — и полетел дальше, над лесами Ташертиса, над его плодородными равнинами.

Но не рассеялся ветерок, не заблудился, не разбился о неприступные вершины Граничного хребта…»

Мальчик, устроившийся в глубоком кресле у окна библиотеки, всхлипнул и прикусил расцарапанный кулачок, стараясь сдержаться. Уже не первый раз он читал эту историю, но еще никогда не получалось не заплакать на этом месте. Потому что — любимые герои ушли. Потому что — сейчас будет еще печальнее. Хотя ему уже девять, а все равно расплываются строки перед глазами, дрожит, как живое, нарисованное на картинке пламя.

«Ветерок долетел через перевалы и долины до замка Эфар-танн, споря с буйными ветрами гор. Взметнул последние лепестки отцветающих садов Эфара, словно прощальный привет от Хранителей. И нехо Эфара услышал его. Горькая весть подкосила могучего Хозяина Неба, словно удар молнии — кряжистый дуб. В последний раз взвихрились его ветра, спуская лавины и закрывая небо над Эфаром черными тучами. И унесли душу нехо Аирэна, сплели ее со Стихией.

Долго оплакивали горы Эфара свои потери. Но все кончается — и унялись бури, закончилось время скорби».

Мальчик уткнулся в потертую обивку кресла, рыдая горько, но тихо, чтобы никто не пришел и не начал его утешать. В утешении не было смысла — все случилось уже очень давно, больше трехсот лет назад. Но царапало по сердцу, словно рысьи когти, заставляло переживать каждый миг легенды, словно наяву.

Наревевшийся ребенок задремал в том же кресле, пока отец не отыскал его, аккуратно вынув из рук книгу, подняв и унеся в постель.

========== Глава 1 ==========

Сколько Аэньяр себя помнил, этот зал был его любимым местом в старом поместье Солнечных. Зал был огромен, тих. Впрочем, все поместье сейчас было довольно тихим, здесь жили только старики. И он — ради библиотеки и гобеленного зала. Назывался последний так за рукотворное чудо: огромнейший, на три стены, гобелен, изображающий родовое древо Солнечных со всеми его корнями и связями. Или, вернее было бы сказать, два древа — Солнечных и анн-Теалья анн-Эфар. Потому что три сотни лет назад…

Аэньяр поднялся с теплого, согретого солнцем пола и подошел к тому месту, где начинающиеся в разных концах гобелена древа соприкасались впервые, осторожно, почти не касаясь шершавой ткани, обвел оплетенные узором из перьев и язычков пламени имена. Мужские имена. От них, как бы это странно ни казалось, отходили две веточки, становящиеся началами новых разветвленных побегов.

Его собственного имени на гобелене пока еще не было, вот как вырастет, как примет свою Стихию, совершит кучу подвигов, женится, заведет кучу детей… Тогда и внесут, доткут еще один кусочек, выверяя цвет и толщину нитей, соединят магией. Но он знал, что оно, его имя, станет еще одним связующим узелком между двумя родами.

Было почти символично то, что его назвали в честь одного из его многопрадедов. Аэньяр впервые узнал о них из сборника легенд о Хранителях, няня читала их ему на сон грядущий. Аэно Аэнья и Кэльх Хранитель. Клинок и Щит. Сказитель, чьи сказки не только повторяли из уст в уста, но и издавали уже не раз и не десять, и учитель для юных нэх и художник. Самая спорная и одиозная пара в истории Хранителей, хотя, наверное, просто самая известная такая пара. Вряд ли они были первыми, венчанными самой Стихией, и уж точно не были последними.

Аэньяр перекапывал архив рода с того самого момента, как научился читать сам и выпросил разрешение на посещение библиотеки в Ткеше. Это было не так просто для шестилетнего ребенка. Его пытались занять более привычными детям, по мнению родителей, вещами — играми и игрушками, помощью по дому и на ферме, но Аэньяр, не отказываясь от них, продолжал просить. И родители сдались, его привезли в этот сонный, тихий дом на лето и оставили на попечении дедушки и бабушки. Он был счастлив — насколько может быть счастлив ребенок, дорвавшийся до вожделенной игрушки. Дед Рисс сперва давал ему самые простые книжки, с легендами и сказками. Среди них было и подарочное издание «Сказаний Аэньи», с гладкими глянцевыми листами, витиевато украшенными буквицами и удивительной красоты рисунками. Тогда он еще не знал, что такое «репродукция», но они показались ему знакомыми. А когда он увидел имя автора иллюстраций, все встало на свои места.

— Аэньяр! — тишину разорвал хрипловатый мужской голос, и подросток вздрогнул, оборачиваясь к вошедшему в зал деду. — Матушка твоя звонила, они скоро будут здесь.

— Зачем? — удивился Яр. — Мы же договорились, что за мной приедут через две недели, перед поездкой.

— Через неделю скачки «Кубка Объединенных Земель», ты нужен в Мирьяре, — развел руками дед.

Аэньяр раздраженно дернул себя за выбившуюся из косы прядь волос.

— Стихии, опять! Она опять нашла отговорку, чтобы не ехать в Эфар!

— Яр, ты пойми…

— Не хочу, — медленно и раздельно проговорил тот. — Больше не хочу понимать. Я это слышу уже семь лет: «Некогда», «Скачки», «Кобылы жеребятся». Сколько ж можно?

Дед Рисс вздохнул, понимающе глядя на внука. Упрямый. Прямо как его мать. Уже, вроде бы, полтора десятка лет прошло, как плеснула и умчалась юная дурында из родного дома туда, где, как ей казалось, все прогрессивнее, правильнее и лучше. Прогрессивнее-то оно да, а вот правильнее ли? Молодежь сейчас сплошь как помешалась на всех этих новомодных штучках: паровые да тепловые движители, мотоколяски, роллеры эти двухколесные. Газовые фонари, не зависящие от ответственности и силы Свечников… Будто было что-то важнее Стихий, будто люди задались целью перестать зависеть от них. Самим создавать свет, тепло, самим двигать воду и воздух, не полагаться на искусство земляных в прокладке дорог и шахт. Спроси кто Рисса — он бы сказал, что это неправильно. Нельзя отрываться от своих корней, забывать о том, что в жилах каждого нэх течет Сила. Или дело в том, что нэх-то, как ни крути, было всегда гораздо меньше, чем обычных людей без капли магии в крови?

— Яр, потерпи еще четыре года. Примешь Стихию, отучишься хотя бы азам — и будешь волен выбирать сам, куда тебе ехать, с кем общаться.

— Дед, дело не в этом. Дело в том, что она обещала, — Аэньяр смотрел так, что становилось ясно: уперся. С места не сдвинется и ни в какой Мирьяр на скачки не поедет. — Я бы сам съездил, что тут ехать-то, на «Шайхадд-экспрессе»? Двое суток до подземной станции, и там от силы день по Эфару. Но мне просто не продадут билет, а если и продадут, если я сяду в поезд, прикинувшись, что у меня есть сопровождающий, то первый же контролер меня на ближайшей станции с поезда снимет и кому-нибудь из Хранителей передаст.

— Все продумал? — усмехнулся Рисс, ероша непослушные, рыжевато-русые кудри внука, категорически не желающие укладываться в косу.

— Тут и продумывать нечего, до шестнадцати я несовершеннолетний, после — два года права не имею без наставника передвигаться.

— Вот видишь? Наберись терпения, внук. Все у тебя получится, — Рисс прижал к себе подростка, по какой-то прихоти Стихий оказавшегося до странности похожим на легендарного многопрадеда, вот только глаза у него были ярко-голубыми, как у Кэльха Хранителя. Даже ростом Аэньяр пошел не в Солнечных, а в родичей по материнской линии. В свои четырнадцать выглядел еще совсем мелким, хотя мыслил часто взрослыми категориями. Что заставило его рано повзрослеть, Рисс даже не сомневался: Яр слишком много времени уделял историческим хроникам времен Раскола и Объединения. Он выбрал себе идеал и стремился стать похожим на него. Задавал неудобные вопросы и, если не выходило сразу получить ответ, искал его сам. Искал упорно и, что немаловажно, находил.

— Я знаю, дед. Спасибо, — Аэньяр еще немного постоял так, позволяя себе насладиться теплом родного человека, потом осторожно высвободился. — Так, когда они там звонили?

— Минут двадцать назад.

— Значит, через полчаса будут здесь. Надо собираться. Дедушка, я возьму кое-что перечитать в библиотеке?

Рисс улыбнулся:

— Конечно, внук. Ты уже взрослый, напоминать об осторожном обращении с архивными документами, думаю, не стоит.

Яр насупился, проворчал:

— Вот как в библиотеке работать — так взрослый, а в остальном — малыш несмышленый, да?

Рисс рассмеялся, покачал головой, ничего не ответив.

Слова деда «Все продумал, да?» заставили голову заработать, отбросить жгучую обиду на мать, снова посчитавшую обещание сыну чем-то, что не стоило внимания. Не то, чтобы он в самом деле продумал все. План был, скорее, расплывчат и пока совершенно не определен, значит, его следовало проработать тщательнее. Но сперва он все же бросился в архив, где уже пару недель внимательнейшим образом вчитывался в самую значимую и важную свою находку за все время работы с этим хранилищем родовых документов.

Сперва, найдя на дальних стеллажах архива эти рукописные книги, он даже не понял их колоссальной ценности. Но стоило вчитаться, как мир за границами библиотеки перестал существовать вовсе. Вместо него Яр словно проваливался в прошлое, в события трехсотлетней давности, спрятанные за строками мелкого, четкого почерка, иногда лежащего каллиграфически-ровно, иногда прыгающего, словно это писалось в спешке или на ходу. Или вовсе в седле. Проваливался — и начинал слышать хрипловатый, напевно-раскатистый голос, в котором угадывалось урчание огромной кошки и потрескивание угольков в костре.

«Дорога в Фарат — это узловатая нить, ведущая сквозь леса, перелески, мимо золотых полей, готовых к жатве. Это деревни, городки, постоялые дворы. Это люди, каждый из которых несет в себе свой огонь, стоит только всмотреться. Это тепло, которым укрывает меня Кэльх. Это новое, распахивающийся передо мной непривычно-широким окоемом мир, уже не кажущаяся чужой земля. Да и как может быть она чужой, если здесь, в Ташертисе, родился и вырос мой Пернатый? Первое, что я попросил, когда покинули Ткеш, это рассказать, каким видит Фарат он. И Кэльх сказал: «Костер. Огромный, до неба, костер, светлыми языками — к облакам, искрами воздушных шаров, углями и дровами домов. Они, наверное, тебе странными покажутся. Одновременно приземистые и легкие, я сам не знаю, как так умудрились построить. Из светлого, теплого камня, а из окон — полотнища, всюду разные, пестрые, яркие. Люди между собой соревнуются, у кого красивее. И зелень, много зелени: деревья на улицах, цветы в кадках… Земляные без этого не могут, а огневики повсюду зажигают фонари. Представляешь: улица, по центру деревья высажены, ровной линией, а в кронах — множество крохотных фонариков? И такими же фонариками — спешащие по своим делам люди». Я так себе и представил: идут по улицам такие нэх, а на головах у кого пламя, а у кого и фонарики из тонких каменных пластинок, и за ними светится пламя их душ… Хочу увидеть это. Увидеть, как поднимаются в небо эти самые воздушные шары, как зажигают фонари Свечники, гобелены эти из окон. Но пока я смотрю на Ташертис. Он прекрасен, как и любая земля, где живут люди. Может быть, где-то там, где их нет, нетронутая человеческим присутствием природа еще прекраснее, но согревает землю, любую землю, именно людское тепло и забота. Это как если бы к Оку Удэши не вела ни одна тропа: оно было бы все равно чудом, но кто мог бы это ощутить? Кто восхищенно и бережно собрал бы «солнечную кровь», способную исцелить самые глубокие раны и ожоги бесследно, обрезая сухие ветви и давая кустам разрастаться? Кто согрел бы сочувствием каменное ложе спящего Родничка? Без людей это было бы просто озеро в горной долине, напоенное Силой, но бесполезное. Стихии не просто так создавали все это, весь этот мир, не зря отдали его людям. Важно только донести до людей, что и мы не должны бездумно тратить его богатства, пользоваться, ничего не давая взамен. Мы — такая же часть мира, как вот эта стайка тапи, перелетающая от куста к кусту в поисках насекомых. Вписаны в извечный круговорот Стихий, принимая их силу и отдавая в ответ».

Погрузившись в первый из дневников Аэньи, Яр не смог оторваться от чтения всю ночь. За что, конечно же, получил нагоняй, но не пожалел ни капли. Всего там было шесть или семь книг, почти одинаковых, в потрепанных кожаных обложках, с пожелтевшими от старости, ставшими немного хрупкими страницами. Бережно перелистывая их, Яр вчитывался в мысли своего предка, изумляясь, восхищаясь, не соглашаясь и споря, если было о чем. Дочитав последний из найденных дневников, он понял, что здесь далеко не все. Наверняка что-то должно было остаться в Эфар-танне, и он во что бы то ни стало должен был туда попасть.

Яр собрал все дневники, бережно упаковав их в плотную бумагу, завернул сверху в собственную сорочку и спрятал на дно рюкзака. Сверху сложил остальные вещи. Как раз закончил к моменту, когда во двор въехал, тарахтя мотором, новенький «Суад» родителей. Наверняка дед будет морщиться: вместо чистого, но затратного для водителя магического движителя, эта машина бегала на газовом, обдавая все вокруг облаками вонючего дыма. Уж лучше бы взяли конный экипаж, пусть и дольше, зато не так бьет по ушам шумом, а лошадиный навоз не травит округу, наоборот, удобрит траву по обочинам. Но разве отец матери указ? Нет, Трой Солнечный своей жене отказать в желании прокатиться на механическом чудище не откажет. Тьфу, буря их раздери! У него было бы на полчаса больше, чтобы собраться с мыслями, а теперь как бы и последние из головы не вышибло грохотом и вонью.

Мать, увидев Яра, выходящего из дома с рюкзаком, изрядно удивилась, это даже отразилось на ее обычно строго-равнодушном лице. Должно быть, настроилась уже на спор с сыном, должный закончиться приказом на повышенных тонах. Аэньяр мысленно засчитал себе маленькую победу: заставить мать растеряться было непросто. Но мнимой покорностью ее решению он выторговывал себе немножечко воли. Если бы стал артачиться, дома за ним бы негласно, но неусыпно следили, а ему это было совсем не нужно.

— Отец, матушка, рад видеть вас, — он перетерпел формальные материнские объятия и куда более искренне ответил на отцовские.

— Если ты готов, возвращаемся прямо сейчас, — не терпящим возражений тоном обронила Ниирана.

— А что, с дедом не зайдете поздороваться? — внутренне вспыхивая, спросил Яр больше у отца, чем у нее. — И бабушка дома. С утра пироги с вишней пекла — объедение!

— Време…

— Обязательно зайдем, Яр, — отец хлопнул Яра по плечу, без слов благодаря за этот маленький демарш. — Закинь рюкзак в кабину, и идем. Бабушкины пироги я пропустить ну никак не могу.

В полированном боку машины Аэньяр заметил, как поджались материны губы, но она, чуть помедлив, последовала за ними.

Яр уплетал пирожок с молоком, совершенно не вслушиваясь в разговор старших. Все равно ничего информативного не услышал бы: отец выспрашивает родителей о здоровье, не нужно ли чего привезти, помочь, купить, дед с бабушкой обстоятельно рассказывают, как тут дела, что делали, какие проблемы. Он все это знал — точно так же они рассказывали и ему. По меркам нэх, они были еще совсем не стары — что для мага шестьдесят лет? Только самый расцвет силы. Но ни дед Рисс, ни бабушка Койя нэх не были. Так вышло — Стихии им не отозвались. Ни в шестнадцать, ни позже. Это не мешало им быть уважаемыми людьми, не помешало и родить четверых детей, которые — снова шутка Стихий! — оказались все нэх и все разностихийные. Отец вот был магом Земли, тетя Лира — Воздуха, дядя Кайет — огневиком, а тетя Илора — водницей. Впервые за все время своего существования род Солнечных стал именоваться Алмазным. Тетя Илора вошла в Совет Стихий, как самая сильная нэх рода. Иногда Аэньяр думал, что только это подтолкнуло мать принять предложение отца и стать ему супругой. Холодная, властная водница, она очень скоро полностью подчинила себе увлекающуюся натуру Троя, вертя им, как хочется. Так река в половодье легко прокладывает в мягкой глине новое русло.

Кузнечное дело и металлообработка перешли к дяде Кайету, а вот отец начал довольно рискованное предприятие в условиях стремительно развивающихся в Ташертисе технологий: он занялся разведением лошадей. Но, как и полагалось любому земляному, подошел к этому делу со всей ответственностью и основательностью. На ферме Троя Солнечного Конника выращивали лучших скаковых лошадей в Ташертисе. Действительно, лучших. За все годы, что они участвовали в скачках, на частных ли дистантах*, на майоратных, по ту или по сию сторону Хребта, они ни разу не вернулись в родные конюшни без приза.

Дед степенно расспрашивал отца о планах на скачки, а его глаза лучились легкой насмешкой: он прекрасно видел, как это бесит невестку. Но все хорошее кончается, пироги с молоком тоже.

— Нам пора, отец, — виновато вздохнул Трой.

— Приезжайте почаще, — Рисс крепко обнял его и внука, Нииране достался только кивок. На что уж род Солнечных был дружен и сплочен, но как принять того, кто всеми силами отгораживается и выставляет колючки в ответ на сердечность?

Весь путь домой Аэньяр провел, молча уставившись в окно. Смотрел на знакомые очертания холмов, вспоминая, как часто играл здесь с двоюродными братьями и сестрами, как разыгрывали сценки из прочитанных им легенд. И думал, что совсем не похож на легендарного предка. Воспитан не так и не в то время. Аэно из дневников был ненамного старше него, воспринимался почти ровесником, эталоном, и Яр, сравнивая себя с ним, с горечью думал, что очень часто забывал о принципе, который для Аэньи стоял во главе угла. Слишком часто он руководствовался велениями сердца, а не разума. «Делай, что должно». Но должно-то ему повиноваться родителям, ехать с ними в Мирьяр на скачки, где будет выставляться жеребец, выездкой которого занимался и он тоже. Ильама — «Рассвет». Яр помнил, как поджала губы мать, когда отец позволил ему самому дать имя новорожденному жеребенку. Рыжий, как огонь, как солнечный луч. Как еще мог назвать его Аэньяр? Матери не понравилось то, что он использовал горское слово. Словно это задевало лично ее. Впрочем, ей и его собственное имя не пришлось по душе. Имя дал отец, в свое время с подачи деда Рисса тоже влюбленный в историю рода и преклонявшийся перед легендарными предками**. Может быть, он хотел сделать приятное матери? А в итоге получил бурю недовольства. Яр не понимал, что ею движет, какой яд, какая обида столь глубоко проникли в ее сердце, что отравили все родственные чувства? Но собирался узнать, отыскать истоки. И… может быть… помочь очистить?

Так сделал бы Аэно-Аэнья? Он был уверен — именно так.

— Завтра мы выезжаем в Мирьяр, — мать всегда говорила так, словно ставила ультиматум. — Собирайся. К семи утра ты должен быть готов.

Яр кивнул: значит, придется поторопиться.

— А лошади?

— Уже там.

В груди больно кольнуло: значит, она заранее знала, что не будет никакой поездки, просто привычно отмахнулась этим обещанием. «Прости, Аэно, но я буду поступать так, как велит мне сердце». На мгновение ему почудилось, что где-то внутри прозвучал хрипловатый урчащий голос с чуть заметным горским акцентом: «Свой выбор ты делаешь сам, и отвечаешь за него тоже сам, Аэньяр». Он не знал, был бы его предок разочарован таким потомком, или принял бы его все равно? Хотелось думать, что принял бы.

В своей комнате Яр быстро вывалил из шкафа все вещи, раздумывая, что брать в путь. Однозначно, потребуется смена одежды, лучше две. Белье, две рубашки с короткими рукавами, одна — с длинными, ему же как-то придется предстать перед родичами, так не оборванцем хоть. Замшевый спаш со знаками рода и замшевые же штаны, которые мать называла абсолютно неприличными — слишком уж в горских традициях. Шерстяной спаш — если будет холодно ночью или в горах. Плотные штаны для верховой езды — он наденет их сегодня. Высокие сапоги на небольшом каблуке. Узкое полотенце, брусок мыла, зубная щетка и порошок. А, и шампунь. Добираться ему долго, придется хотя бы в реках и ручьях купаться. Спички, нож, леска с крючком и грузилом. Несколько кожаных шнурков. Подаренная дядей Кайетом железная кружка с откидной крышечкой, ложка, соль, специи в резной костяной коробочке — тоже подарок — от родни с юга. Тонкий шерстяной плед, под которым и зимой не холодно при открытом окне спать. Вроде бы все, осталось только собрать продукты в другой мешок, но это уже ночью, благо, где и что хранится, он прекрасно знал. Сердце колотилось тяжело и быстро, словно у вора. Но вины Аэньяр не чувствовал, больше нет.

Он затолкал собранную сумку под кровать, на стул ради отвода глаз кинул рюкзак. Еще не забыть бы вынуть дневники Аэньи, их он тоже собирался взять с собой.

— Я в конюшню, проведаю старичков.

Отец только кивнул, мать предупредила:

— Обед через час, не задерживайся.

Яр умчался, спеша к дальним конюшням, где располагались те лошади, что уже не участвовали ни в скачках, ни в размножении. Его первая кобылка, чалая Ласка, тоже обитала там. Она и вовсе племенной никогда не была — выбраковка, не соответствовала стандартам породы. Зато у нее была удивительно нетряская, ровная рысь, спокойный характер и изумительная выучка. Аэньяр именно на ней учился сидеть в седле и без седла, чистить, купать, ухаживать за копытами — всему, что требуется знать будущему помощнику и преемнику отца.

Ласка благосклонно приняла подношение в виде яблока, обнюхала и тепло пофыркала в лицо.

— Ну, что, старушка моя, сегодня мы уходим, — прошептал Яр, прижавшись лбом к ее теплой шее. — На тебя одна надежда.

Перетащить в ее денник упряжь, седло, седельные сумки было недолго. Он засыпал в мешок немного зерна — кормиться Ласка будет и сама, лето на дворе, травы вдоволь, а вот угостить ее иногда будет нелишним. Вычистил, проверил копыта, не разболтались ли подковы. Самым сложным будет вывести кобылу из денника, не потревожив охранные заклятья. Но Яр знал, как их снять, ключ от этой конюшни он просто не вернет на место вечером, вот и все. Он был готов.

Остаток дня прошел как в тумане. Он делал то, что говорили сделать родители, а сам прикидывал свой путь. Радовало хотя бы то, что можно будет ехать не по дорогам, а вдоль полотна «Шайхадд-экспресса» — ту часть Ташертиса, что примыкала к Граничному хребту, он почти не знал, только однажды ездил в Фораг вместе с отцом. Главное — за ночь уйти подальше от фермы, значит, надо выехать почти сразу, как родители уснут. И на рассвете убраться с дороги в лес. Он был уверен: искать начнут сразу же. Скорее всего, отсутствие Ласки обнаружат работники утром, доложат отцу. Прятаться от патрулей Хранителей придется очень тщательно: поисковые заклятья еще никто не отменял. Значит, подарок отца придется оставить дома.

Вечером, уйдя к себе, он с сожалением снял с шеи яшмовый кулон в виде фигурки гарцующей лошади. Камень, согретый его телом, был теплым, оставлять его на столе было просто до слез жаль — эту лошадку он носил уже лет десять, не снимая.

«Прости, папа. Прости, но я не могу иначе».

Дом затих, с фермы уже давно ушли наемные рабочие, их дома были чуть дальше, где река делала резкий поворот, образуя излучину. Слуги тоже разбрелись спать, даже этна Марита, кухарка, которая заканчивала работу всегда позже всех, приготовив завтрак для обитателей фермы. Аэньяр поднялся с кровати, уложил подушки под одеяло так, чтобы тому, кто войдет, показалось, что в постели кто-то спит, завернувшись в одеяльный кокон. Быстро оделся и подхватил сапоги, связанные шнурками, сумку и мешок для провизии. Загодя смазанная дверь не скрипнула, а все «опасные» половицы в доме он знал наперечет.

«Ограбить» кухню и кладовые тоже не составило труда. Они никогда толком не запирались, только на наружные щеколды. Крупа, мешок сушеного мяса — южане привозили в виде экзотического гостинца, так и лежал уже третий год, никем не востребованный. Десяток яблок, три увесистых луковицы, две ковриги свежевыпеченного хлеба, еще горячие, головка соленого сыра, который он просто обожал. Самый маленький котелок, с удобной дужкой, чтобы подвесить над огнем. Остальное придется добывать самостоятельно. Но в лесу с голоду может опухнуть только дурак или совершенно домашний ребенок, а он ни тем, ни другим не был.

Сигнальные заклятья не взвыли, оповещая обитателей фермы о проникновении в дальнюю конюшню — ключ сработал правильно. Аэньяр быстро оседлал лошадь, переложил все вещи в приготовленные седельные сумки, приторочил их к седлу и тихо вывел всхрапнувшую Ласку из денника.

— Тихо, старушка. Тихо. Нам пора.

Десять минут спустя копыта глухо простучали по дороге, ведущей к Рашесу.

Комментарий к Глава 1

*Дистант - местный аналог ипподрома.

** Аэньяр - “Дар надежды” (горск.)

========== Глава 2 ==========

Честно признать, Аэньяр очень устал за сутки, которые прошли с момента его побега с фермы Солнечных. Он не мог позволить себе передышку днем — слишком близко еще был от дома, но и быстро двигаться по лесу верхом не мог. Приходилось беречь старушку Ласку, ведь, если она захромает или, не дай Стихии, сломает ногу, попав копытом в нору или выбоину, ему останется только сдаться. Поэтому лошадь он вел в поводу, даже когда сам уже едва передвигал ноги.

Чтобы сбить тех, кто станет его искать, со следа, он ушел с дороги там, где к ней примыкала небольшая каменистая осыпь, а потом еще долго шел вглубь леса по руслу ручья, уверившись, что быстрое и достаточно сильное течение размывает следы копыт и его сапог. Сапоги, хоть и были весьма прочны, все равно промокли, а от очень холодной воды заледенели ноги. Яр порадовался тому, что в последний момент догадался прихватить еще пару обуви. Хотя в мягких, «домашних» сапожках идти по лесу было откровенно неудобно, зато он не так рисковал свалиться с простудой где-нибудь в глухомани.

За весь день он остановился только дважды: напоить лошадь, дать ей попастись и самому перекусить хлебом, сыром и яблоками. Разводить костер и готовить горячую кашу он не решился: дым от костра могли заметить воздушники, а огонь яснее ясного выдал бы его местоположение огневикам. Пока же он двигался, лошадь и его можно было принять за лосиху с детенышем. Дядя Кайет однажды рассказывал, что с большого расстояния сложно отличить крупного зверя от человека по внутреннему огню. Особенно, если человек при этом старается ни о чем не думать и не испытывает сильных эмоций. Яр очень устал, и не думать получалось запросто — он просто старался внимательно смотреть под ноги, голова была пустой и немного тяжелой. Видимо, холодная вода все-таки на пользу не пошла, но с этим поделать он ничего не мог.

Когда сил идти совсем не осталось, он нашел дерево, слегка вывернутое давней бурей. Оно не погибло, только крепче вцепилось выгнувшимися аркой корнями в землю. Под этой аркой слежавшимся ворохом бурели прошлогодние листья, а сквозь них с трудом пробивалась тонкая жилистая травка. Аэньяр наломал еще разлапистых веток со спрятавшейся в тени овражка ели, накрыл получившееся ложе пледом, свернутым вдвое. Стреножил Ласку, пустив ее пастись в тот же овражек, заодно внимательно осмотревшись. Влажная лесная почва не хранила следов волчьих лап, хотя зимой Аэньяр не раз слышал их песнопения. Летом волки откочевывали ближе к северо-востоку, там, в крупном лесном массиве, был заповедник, на них не охотились. Стоило еще учесть и это, он ведь зацепит край заповедника, если поедет именно так, как решил.

С помощью ножа Яр вырезал кусок дерна и углубил ямку. Потом устроил себе крохотный, почти бездымный костерок, вспоминая рассказ Аэно о придумке южан-кочевников, твердом топливе. Сейчас такие приспособления можно купить в любой туристической лавке, но дома ничего подобного не оказалось, незачем. А жаль, как было бы удобно! Но чего нет, без того обойдется. Родник нашелся неподалеку, вернее, нашла его Ласка, позвала хозяина коротким ржанием. Там же, в овражке, он отыскал заросли малины, а на склоне — «синеглазку» и чернотроп. Так что горячее противопростудное питье было гарантировано. Но сперва надо поесть каши.

Варить много он не стал — хватило бы на два раза, и ладно, поесть немного сейчас и утром. Травы и ягоды «синеглазки» он заварил сразу в кружке, поставив ее рядом с углями прогоревшего костерка. Очень хотелось спать. Просто невыносимо — глаза сами закрывались, голова ныла, а ноги он, едва позволив себе сесть на лежанку, и вовсе перестал чувствовать. Завтра все будет зверски болеть. Он никогда еще так долго не ходил по лесу. Настоящему лесу: это же не светлые рощи у фермы, а тот лес, где нет тропинок вообще и довольно густой подлесок. Но именно это сейчас и защищало его от поисковых заклятий. Кроны — с воздуха, лес — с земли.

Яр улегся, натянув шерстяной спаш, укутался второй половиной пледа и свернулся калачиком. Его немного знобило, но он надеялся, что к утру все пройдет.

Утром стало хуже. Обложило горло, и холодную кашу он в себя запихнул с огромным трудом. Горькая обида на собственное тело, так некстати остро отреагировавшее на промоченные ноги, и упрямство, которого Аэньяру было не занимать, заставили подняться.

«Я все равно не вернусь. Простуда пройдет, подумаешь, сопли маленько по кустам поразвешиваю!»

Болело все именно так, как он себе и напророчил. Ноги казались напитавшимися водой деревянными колодами. Но к тому времени, как он уничтожил большую часть следов своей стоянки, расходились и только тупо ныли на каждом шагу. Он оседлал кобылу, попил воды, мысленно завидуя своему предку: сейчас бы того бальзамчика, которым отпаивал Кэльха! Но чего нет, того нет, придется обойтись. Сориентироваться, куда идти, помогала заранее начерченная карта и неплохие навыки ориентирования в лесу. И он прекрасно помнил, откуда именно вышел на эту полянку, так что не слишком опасался заблудиться.

Летний лес полнился звуками, запахами, щебетом птиц и стрекотом насекомых. Яр замечал бурундуков, шмыгающих по стволам и лесной подстилке, дятла, примеривающегося к сучку, а потом выдавшего звонкую дробь, белок, деловито таскающих созревающие орехи рогульника. Их Яр распугал, набрав несколько горстей этого полезного лакомства. В мягкой тонкой кожуре было скрыто настоящее сокровище: тут тебе и от сердца лекарство, и от долгой голодовки, и от кашля. Теперь он шел, пальцами давил продолговатые орешки, отправляя вытянутые ядра в рот и тщательно пережевывая до сочной кашицы. К полудню горло уже не было так сильно обложено, да и голова прояснилась. Он даже есть не хотел, но все же остановился, чтобы дать Ласке попастись, пожевать немного зерна из подвязанного к морде мешка, а самому попить воды и перекусить снова хлебом и сыром.

Спокойствие лесных обитателей успокаивало и Яра: значит, в лесу пока только один чужак. Очень может быть, что его будут искать по дороге в Ткеш, а это крюк в сторону Рашеса. Он же шел напрямик. Пусть и гораздо медленнее, чем это было бы верхом и по дороге, зато надежнее.

К вечеру снова разболелась голова, горло, заныли кости от жара. Пока еще было светло, он выбрал очередную укрытую густым подлеском полянку неподалеку от родника. Он с самого детства прекрасно умел находить такие вот выходы чистых водяных жил в лесу. И с долей сожаления понимал, что, скорее всего, будет не огненным, как Аэно, а водником, в мать. Обидно не было, на Стихии не обижаются за то, какую именно силу они вложили в тебя при рождении. Просто сейчас, когда прочел, как именно учился предок, было немного жаль, что для него самого эти знания будут бесполезны.

После очередной ночевки в лесу простуда только усилилась. Не помогли и орехи, и отвар, который снова заваривал вечером. Но упрямство не позволяло сдаться. Кое-как поднявшись, он снова двинулся вперед, усилием воли заставляя работать туманящуюся от температуры голову. По его прикидкам, вскоре он должен был выйти на дорогу от Граничного хребта к Фарату. Ее следовало пересечь, добраться до технической тропы вдоль линии экспресса и по ней уже двигаться на северо-северо-запад.

Собственно, он и не ошибся в своих расчетах, разве что во времени, но и то лишь потому, что двигался в этот день медленнее из-за упадка сил. Впрочем, это было только на руку: пересекать широкую дорогу с достаточно интенсивным движением, на которой его могли легко заметить, стоило если и не ночью, то точно поздним вечером. Так и вышло. Долго ждать, чтобы в пределах видимости не было ни одной машины или упряжной повозки, не пришлось, копыта Ласки процокали по сплавленному покрытию дороги и снова глухо застучали по лесной подстилке. Яру пришлось идти еще довольно долго, рискуя в темноте навернуться в какой-нибудь овражек или влететь в ручей. Хотя второе было маловероятно: ручей он бы учуял загодя. А вот рельсовое полотно он не заметил вовсе: ночь была облачной и безлунной. Так что Аэньяр зацепился в темноте за первый рельс и только чудом не разбил голову о второй. Напугал лошадь, резко натянув повод, Ласка вскинулась и протащила его пару метров по щебнистой насыпи. Он ободрал руку и бедро, с трудом поднялся и успокоил кобылку, глотая злые слезы от боли. Срочно нужен был ручей и костер.

— Идем, старушка, идем. Тише, тише, милая, все хорошо…

Радовало только то, что первая часть пути пройдена. Самая легкая и сложная одновременно.

Костерок он все-таки сумел сложить, вскипятил прежде всего воду и пару горстей чистокрова, в изобилии росшего вокруг крохотного родника, выведенного строителями линии экспресса в каменную трубку подальше от насыпи. Подостывшим отваром обработал царапины, уже не сдерживая слезы, так было больно. Им же прополоскал горло, потом аж есть не смог — от невыразимой горечи травы язык и рот потеряли чувствительность. Ломать лапник на подстилку уже не хватило сил, Яр устроил себе лежанку в зарослях чистокрова, постелив попону, плед, уложив седло под голову. Ласку пришлось привязать подальше от родника: чистокров для лошадей не яд, но совершенно не полезен. Горькую траву лошадь, конечно, есть не стала бы, но не на всякую беду Хранителя дозовешься, лучше уж перестраховаться.

Утром Яр поднялся только потому, что остаться лежать значило просто погибнуть. Здесь никто ему не поможет, а движение могло разогнать застилающий сознание туман. Каким образом он оседлал Ласку, он уже не запомнил, но оседлал, забрался в седло и сам. И даже направил лошадь в нужную сторону. А дальше было беспамятство.

***

— Ты шутишь.

— Нет, мелкая.

— Нет, ты шутишь! — продолжала настаивать на своем девочка, уперев руки в бока.

Как будто это помогло бы скрыть предательски блестящие в глазах слезы. Или удержать суровый вид, когда в ответ покачали головой, с той уверенностью, которая отметает прочь любые надежды на шутку.

— Не шутишь, — севшим голосом заключила она.

— И не шутил. Мелкая, Белый разве шутит, когда говорит, что уезжает?

Это стало последней каплей, и слезы таки брызнули из глаз, когда девочка с ревом повисла на деловито складывавшем одежду юноше.

— Коготь, не уезжа-а-ай!

Тот замер, терпеливо пережидая слезолив. Это был самый верный и надежный способ, вот так постоять и помолчать, задумчиво глядя вокруг, изучая привычную комнату. Подсобку, по сути, переделанную под спальню и мастерскую. Неказистую, но уютную, упорядоченную своим, особым порядком. Разительно отличающуюся от абсолютно безликой и необжитой спальни в родительском доме.

Наверное, была в этом какая-то усмешка Стихий: молодой Ворон свил гнездо там, откуда пошел его род, в Вороньем приюте, старейшем и самом уважаемом в Ташертисе. Как когда-то основатель рода бегал по улицам и не знал родных, так и его потомок считал сирот младшими — просто младшими — и мать с отцом знать не знал. Нет, формально они у него были. И даже виделись с сыном иногда, по праздникам в основном. Воспитывали его, по сути, приютские наставники и старший брат, Лено Ворон Белый, тоже выросший именно здесь, в этой самой комнате. И упорхнувший из нее в свое время точно так же, как это сейчас собирался сделать Коготь.

Всхлипы наконец поутихли, и он осторожно высвободился из рук младшей, сложил рубаху и сунул её в дорожный рюкзак, на дно к еще паре таких же.

— Белый возвращался — и я вернусь, — спокойно сообщил он, стараясь прогнать из голоса предательскую хрипотцу.

Нет, вернуться Коготь собирался. Просто далеко не сразу. Кто знает, насколько затянется его первый полет. Брат когда-то улетел — и вернулся лишь через два года, одновременно чужой и по-прежнему родной, только теперь пропахший машинным маслом и вольным ветром.

— Обещаешь?

— Мелкая, я сказал — я сделал. Обижаешь.

И вроде голос не изменился, и вроде не посуровел даже — но девочка все равно отступила, коротко шмыгнув носом.

— Мы… мы будем ждать! Вот!

Коготь кивнул. Сегодня он уедет. Мелкие будут ждать. И он вернется, не завтра и не послезавтра — но вернется. Как сделает намеченное.

Все было решено достаточно давно. Вернее, решение оформилось окончательно, когда родители на очередном семейном «празднике» почти приперли к стенке, посоветовав не маяться дурью и выбрать дело. Девятнадцать лет, общее обучение уже год как закончено, даже два года у мага в учениках отходил, теперь пора думать, что в жизни искать. Мать особенно напирала, что даже Лено — Белого, как и самого Когтя родители упорно звали по именам, — уже взялся за ум и в автомастерской работает.

Не сказать, чтобы родители были довольны его выбором — сами они все свое время отдавали обществу, как гордо называл их бесконечное отсутствие дома отец. Но все же какое-никакое дело. А без дела жить нельзя. Ну, в чем-то Коготь был с этим согласен. Только вот свое дело он выбрал в тот момент, когда за спиной раскрылись огненные крылья. Всего на несколько минут, пока шел из городского зала Стихий — но этого хватило. И теперь он с упорством летел к своей цели. С таким же упорством, как ходил целый год после шестнадцатилетия в зал Стихий, надеясь, что какая-нибудь откликнется.

И именно поэтому он сидел сейчас у аккуратно разложенного костерка, помешивая ложкой в котелке и косясь на лежак, привычно расположившийся у колес подаренного братом роллера. Только обычно там лежал он сам. Или, на худой конец, Белый — когда раньше выбирались куда-нибудь вдвоем или с его друзьями. А сейчас там лежал найденыш.

Его Коготь снял с седла мерно бредущей по тропке лошади пару часов назад. Мальчишка горел в жару и бредил. Сейчас-то уже подуспокоился, уснул, но в тот момент, когда Коготь коснулся его ненормально горячего тела, он испугался. Нет, можно было вскочить в седло и рвануть в ближайшее же поселение, не так уж и далеко тут было — от силы час, даже меньше. Почему не сделал так? Коготь знал, почему: мальчишка так вцепился в повод кобылки, что он с трудом разжал намертво сведенные пальцы. И в бреду тот говорил что-то о Ласке, а на это имя кобыла поднимала голову и фыркала, явно узнавая свое. Бросить бессловесную животину на растерзание волкам? А они тут водились, это он знал: заповедник же. Вот и сидит, как дурак, всего помочь можно — водой обтереть да таблетку растолочь и споить, сбивая температуру.

Коготь мрачно постучал ложкой по краю котелка. Был вариант, что мальчишке все-таки шестнадцать, просто очень мелкий уродился — и сейчас принимает силу. У каждого это по-своему происходило, кто-то и валился вот так, а потом вспыхивал или наоборот, водой окутывался. Но что-то Коготь в таком повороте дела сомневался. Чутье, натренированное в приюте, вопило, что этому пацану не только шестнадцати еще не стукнуло, ему хорошо, если пятнадцать есть. И то сомнительно. К тому же нервировала собственная неспособность вспомнить, где он уже видел этого — или похожего? — парнишку. А ведь видел, видел! Только где, Стихии его побери?!

Так и не сумев выудить нужное воспоминание, Коготь пошевелил веткой угольки в костре и поднялся: следовало разбудить мальчишку и напоить его. Хотя бы напоить — то, что у мелкого распухшее горло, он видел, вряд ли тот сумеет что-то проглотить, кроме воды или травяного отвара. Но напоить обязательно, иначе может стать совсем худо. После таблетки мальчишка основательно пропотел, до насквозь мокрой сорочки и штанов. Пришлось залезть к нему в седельные сумки, найти сухую одежку, хотя сперва Коготь сомневался, что она там есть. Но мелкий, судя по содержимому мешков, собирался основательно. И откуда только такие познания? Может, романтики захотел? Как Белый — только тот роллер оседлал и улетел в светлую даль, а этот вот лошадь. И где только нашел такое чудо, с конюшни, что ли, у кого свел?

Коготь покосился на кобылку, та глянула в ответ и махнула хвостом, отгоняя муху. Холеная. Не из тех, кого отдают в детские конюшни, лишь бы на колбасу не пустили. Нет, странно все это.

— Эй, — Коготь поставил стакан с отваром понадежней и присел на корточки, потряс мальчишку за плечо. — Давай, просыпайся.

Найденыш застонал, затрепетали темные ресницы, склеенные стрелочками от пота. Наконец, открыл глаза — Коготь аж привздохнул: вот опять! Где он уже видел такие глазищи — яркие, пронзительно-голубые, словно подсвеченная солнцем вода?

— Пить… — прошептал мальчишка, едва разлепив ссохшиеся губы.

— Ну так пей, — Коготь помог ему приподняться, поднес к губам стакан.

Глотал мальчишка с трудом, но не капризничал ине отворачивался. И явно не отказался бы еще. Но вместо просьбы Коготь услышал совсем другое:

— Вы — Хранитель? Вернете меня домой теперь, да?

— Еще Аватарой меня назови, — невольно клекочуще рассмеялся тот. — Дома что, так ждут?

Сложить два и два было просто. Сбежал, значит. А на крупе кобылки Коготь как раз краем глаза заметил клеймо. Породистая, значит, не абы какая. А неподалеку от заповедника располагался конезавод, об этом даже не интересующийся живностью Коготь знал.

Мальчишка насупился, свел брови, снова заставляя вглядываться в свое лицо, выискивая знакомые черты, только… взрослее, что ли?

— Нет, — и даже хрип из голоса пропал. — Ищут, наверняка. Значит, вы не из дозорных Хранителей…

— Вообще мимо ехал, — охотно подтвердил Коготь и не стал врать: — Только из-за кобылы твоей в город не повез.

Чтобы обдумать следующий вопрос, пришлось выгадать немного времени, сходив к котелку за отваром. Пока нацеживал, ложкой отодвигая плавающие поверху травинки, пока проверял, не горячий ли — как раз слова подобрались.

— По добру или по злу ушел?

Помолчал, подбирая слова, и найденыш. Необычно: другой ребенок уже бы высказался, торопясь оправдаться или выплеснуть злость. Но этот молчал, прихлебывал отвар и очень внимательно смотрел на Когтя. Так, как будто тоже выискивал знакомые черты.

— По острой нужде, — наконец, обронил хриплое. И внезапно, без перехода: — Вороненок?

Тут Коготь и сообразил. На мгновение пред взором встал родной приют, стена с портретами великих магов — и один из портретов, висевший чуть в стороне, но всякий раз невольно привлекавший внимание. Возможно, потому, что он был парным.

— Анн-Теалья анн-Эфар? — и тут же осекся.

Глаза на портрете были другими. Вернее, эти глаза там тоже были. Хотя немудрено. Старую историю Коготь любил и знал, что два великих рода однажды пересеклись.

— Или Солнечный?

— По матери — анн-Теалья анн-Эфар. По отцу — Солнечный, — по накусанным губам скользнула усмешка, как у Аэньи на том портрете. Сходство было разительным. — Аэньяр Солнечный.

— Лито Ворон, — ситуация обязывала назвать данное родителя имя, и Коготь поморщился. — Но лучше зови Когтем. Так что у тебя за нужда? Тем более, такая острая.

И снова молчание: Аэньяр подбирал слова. Допил отвар и вздохнул:

— Я еду в Эфар. К родичам матери.

— Твоя кобыла за роллером поспеет?

— Если сильно гнать не станешь. Ласка старая уже, а дорога тут не лучшая.

В глазах только на миг плеснуло удивление, сменившись чем-то таким… словно Коготь сейчас сделал нечто, подтвердившее для мальчишки какие-то его глубинные выводы или мысли.

— Вот и хорошо. Полежи, как полегчает — скажешь. Попробуем выдвинуться, — Коготь отвернулся.

Стоило и себе что-то сделать, да посущественней отвара. Потому что потом незнамо когда получится на привал остановиться, если за этим Аэньяром идут. Неизвестно, сколько он так ехал, не разбирая дороги.

Пока доставал из сумки консервы, варил вовсе не тот котелок. Голова напряженно работала, Коготь размышлял, что и на кой он вообще творит. По уму, так сдать мальчишку этим самым Хранителям, которые за ним едут, не тащить с собой куда-то больного, беря ответственность за чужую жизнь. Уж чего-чего, а ответственности он нахлебался вдосталь, и за свою шкуру, и за чужую. Но… Взгляд голубых глаз, ярких-ярких, заставлял молча делать дела, никуда не дергаясь. Как там в сказках Аэньи… «Голубые, как небо над вершинами гор весной»? И такие же остро-пронзительные, угу.

Стоило приглядеться, и пробирало по хребту дрожью, словно кто-то из мелких, пробравшись ночью в спальню, проводил по тепло-расслабленному телу мокрым и оттого холодным пером. Внимательный взгляд выхватывал уже не общую похожесть, а сплетение черт двух великих магов прошлого, словно сами Стихии взяли два лица и вылепили из них третье: пока еще не потерявшее мягкости, но уже и не совершенно детское. И все чудилась на растрескавшихся от ушедшего жара губах та самая полуулыбка, одновременно похожая на рысью усмешечку Аэньи, и на легкую, словно тень крыла бабочки, что так точно ухватил художник, нарисовавший Хранителя.

Он, воспитанный на легендах о собственном многопрадеде, том самом Вороне, что дал начало их роду, в детстве жадно, словно пересохшая земля, впитывал в себя слова о том, как впервые встретились на улице Фарата нищий сирота, раздумывавший, как бы половчее спереть с лотка булочника хоть один каравай или лепешку, и шедшие куда-то по своим, несомненно, важным делам Хранители. И понимал: пришло время платить долги.

Комментарий к Глава 2

Роллер - двухколесное транспортное средство на магическом или солярном двигателе. В первом случае нэх задействует для движения поршней собственную силу, во втором - работает гибридный двигатель внутреннего сгорания.

========== Глава 3 ==========

На ночевку остановились засветло.

Во-первых, Ласка была не железная, во всех смыслах. Она вполне ходко шла за еле тащившимся по лесным дорогам роллером, но всему есть предел. Загонять животину Коготь не собирался.

Во-вторых, устал он сам. Было сложно следить одновременно за всем: чистая ли впереди тропа, идет ли кобыла, не сползает ли с седла Яр, опять проваливаясь в дремоту от болезни. Хорошо хоть в такие моменты руки, которыми тот держался за пояс Когтя, разжимались, и можно было успеть притормозить и тряхануть мальчишку. Да и постоянная необходимость заглядывать в карту, разбирая многочисленные отметки Белого, тоже выматывала. Единственная радость: на ней были помечены такие тропки, какие Коготь в здравом уме не счел бы проходимыми. Но нет, получалось кое-как там проехать, до рези в глазах щурясь на дорогу, чтобы не наехать на какой-нибудь корень.

Ну и, в-третьих, отчаянно хотелось жрать и разогнуть затекшую спину. И у Яра в животе подозрительно бурчать начало, даже через ровный рокот мотора слышно было.

Мальчишка, еще утром едва сидевший прямо, ближе к вечеру переборол противную липкую слабость, уже не засыпал, роняя голову ему на спину. Казалось, поддержка Когтя дала ему силы справиться с болезнью. Ну, или таблетки, которыми тот щедро поил Яра во время коротких привалов. Благо, что с лекарствами был знаком не понаслышке: приходилось не раз и не два помогать нянечкам в приюте с заболевшими младшими. Еще в первый раз, помогая Аэньяру подняться, Коготь навскидку оценил его «птичий» вес и не ошибся в дозировке, болезнь уходила на глазах.

Роллер был поставлен под навесом низко растущих ветвей белого дуба, прекрасно прикрывавшего и его, и вообще всю стоянку от взгляда сверху. Лошадь расседлана и тщательно протерта травяными жгутами: Когтю только и оставалось, что восхищенно смотреть, как выверены были движения мальчишки, несмотря на усталость, не присевшего, пока не обиходил свою подружку. Правда, руки у того после дрожали, а на лежак он почти свалился, но старался не показывать слабости, сжимая губы. Ишь, упрямый… Коготь хмыкнул, но никак не прокомментировал это. Пусть ребенок развлекается. А ему об ужине позаботиться надо, хотя бы простую похлебку из крупы и консервов сварить. Сам бы холодное пожрал и завалился спать, но сейчас, увы, так не получалось. Пришлось возиться с костром, сначала собирать ветки, — хорошо, еще не стемнело, быстро управился, — потом сидеть, вдумчиво складывать их, чтобы дыма не было, когда костер разгорится. Закончив с этим, Коготь пошарил по карманам и выудил потрепанную зажигалку. Ветки занялись охотно, и с огнем стало веселее. Ну не мог даже такой молодой маг не радоваться своей стихии. Вот Коготь и улыбнулся невольно, погладив языки пламени.

— А почему зажигалка? — прозвучавшее в голосе мальчишки недоумение было очень четко различимо. — Ты же огненный, я не ошибся?

— Потому что огненный столб — слишком хороший ориентир, — проворчал Коготь. — И вообще, цыц.

Яр прыснул в ладонь.

— Кре-е-ечет, а просто искорку сбросить в сушняк?

— Цыц, говорю! Коготь я — раз. А два — не выходит искорка твоя, — беззлобно, как на мелких, заворчал тот, вскрывая консервы и вываливая мясо в котелок. — Вот до черной земли пропалить могу, ага.

— Ага-а-а, — так, словно что-то понимал в обучении молодых огненных с нестабильным, поздно пришедшим даром, протянул тот. — Только ты, уж прости, Кречет, а не Коготь.

И сказано это было так, что молодой огневик дернулся, едва не выронив жестянку. Заглянул в полыхнувшие всего на мгновение знанием глаза — и поверил сразу и безоговорочно: ему только что дали Имя. Тут ведь было совершенно не важно, кто дал, когда. Главное — что попало в точку, разлилось по жилам вместе с огненной силой.

— Ты б… — что «ты б» Коготь не договорил. Не нашелся, что сказать.

«Ты б язык придерживал», что ли? Три раза ха, такое и рот зашив не удержишь. Вот же ж сошлась кровь!

— Ты б полежал, а? Нам завтра еще целый день ехать.

— Я б помог, — намекнул упрямец. — У тебя в карте родники указаны? Тут недалеко. Я могу принести воды, у меня тоже есть котелок, на отвар нам двоим хватит как раз.

— Привяжу. Нет, как лошадь стреножу. Нашелся мне тут… — Коготь подошел и постучал Яра согнутым пальцем по лбу. — Вот этим подумай, потрудись уж. Тебе от таблеток полегчало, если сейчас будешь бегать — завтра в город уедешь, к лекарям. А так может и обойдется. Сам схожу. Где там твой котелок?..

Мальчишка на его довольно бесцеремонные действия не обиделся, только улыбнулся и потянулся за своей седельной сумкой. Его небольшого котелка впрямь как раз хватило бы им двоим на раз.

— Родник вон там, — он махнул в сторону, именно в ту, где Белый указывал крохотным значком нахождение пригодной для питья воды.

Водник, значит, будет. Те даже до прихода силы подобное безошибочно чуют. И шестнадцати ему точно нет, иначе бы водой и вылечился, не за питьем пошел, а именно за этим. Кивнув своим мыслям, Коготь направился, куда указали.

Когда вернулся, мальчишка — вот не лежится ему! — сидел, уткнувшись в какую-то потрепанную книгу, силился читать при догорающем дневном свете.

— Глаза попортишь, — привычно бросил Коготь, вешая над уже немного прогоревшим костром котелок с будущей похлебкой и пристраивая сбоку второй. — Отвлечься хочешь — так лучше расскажи чего? Или я могу.

Мальчишка закрыл книгу, заложив страницу вшитой в корешок ленточкой, прикрыл глаза и принялся чуть нараспев цитировать, а в том, что это именно цитата, Коготь не сомневался ни секунды:

— «Я сжег столько свечей, тренируясь их зажигать, что хватило бы на весь Иннуат и окрестные горские ата-ана, чтобы осветить их в самую долгую ночь года. Если бы сам не видел, как с пальцев учителя срывается крохотная, едва-едва заметная искорка, чтобы воспламенить фитиль одним касанием, решил бы, что он надо мной просто издевается. Кэльх был безумно терпелив, а я — безумно раздражен своей неспособностью взять под контроль силу, текущую в моей крови. Вызвать столб пламени, достаточный, чтобы пронизать Учебную башню до самой крыши? Сколько угодно! А эту, буря ее раздери, искру — нет. Сколько раз я покрывался потом от тщетных усилий, чувствуя себя, как выполосканная и отжатая старательной прачкой ветошь! Пока не понял: вместо того, чтобы изначально призвать искру, я вызывал к жизни весь пламенный поток, доступный мне, и потом тщетно старался удержать его на кончиках пальцев, выпустив лишь малую толику. Я представлял себя ревущим огнем, который должен отделить от себя почти незаметную частичку. А должен был — этой частичкой, отрешаясь от прочего. Ведь огонь — он и в самой малой искорке — огонь».

Коготь выслушал это с непроницаемым лицом. Потом помешал похлебку, чтобы не подгорела, отложил ложку и сурово спросил:

— Ты кто?

— В смысле? — моргнул мальчишка. — Аэньяр Солнечный, я же говорил.

— В прямом, — Коготь выставил руку и принялся загибать пальцы. — Тебе еще и шестнадцати нет, а ты уже чуешь чужую силу, раздаешь имена направо и налево, цитируешь дневники самого Аэньи… И ведешь себя вообще не так, как положено в таком возрасте! Уж я мелких повидал, даже самые серьезные — другие. Так что, повторяю: ты кто?

— Мне четырнадцать, — Яр закатил глаза и начал отвечать с самого первого вопроса. — У меня в роду собраны все четыре стихии, было бы странно, если бы я не умел отличить водника от огневика, или не знал проявлений магии Земли или Воздуха. А у тебя все видно по глазам — это касается и имени. Ты же… ну… Кречет, как это можно объяснить? Я посмотрел и увидел. Насчет дневников — вот, — он бережно поднял книгу на ладонях. — Это и есть дневник Аэньи. Он мой пра-пра-пра… и еще много раз «пра» дед. Как и нэх Кельх Солнечный Хранитель. По ветви Амаяны анн-Теалья анн-Эфар Кроткой. Насчет поведения и прочего… Не знаю, мне никто не говорил, что я чем-то отличаюсь от сверстников. Разве что дед — но он упирал на мою непомерную любовь к чтению.

— Лучше б упирал на то, что тебе с нормальными детьми стоит пообщаться, — вздохнул Коготь. — Ведешь себя… А, ладно.

Он отвернулся, невольно обдумывая услышанное.

— Я что, по-твоему, с детьми не общался? — рассмеялся Аэньяр. — У Солнечных огромная семья, дети арендаторов — у меня куча друзей!

Коготь только головой покачал.

Наевшись горячей каши с тушенкой, Яр уже давно свернулся калачиком под своим пледом и стеганым одеялом Когтя и тихо сопел в две дырки, еще хрипловато, но уже без натужного сипения опухшим горлом. У него и горло не так болело, и температура была разве что чуть выше нормы: Коготь это определил лишь по тому, что для его горячих рук лоб мальчишки больше не казался полыхающим углем, а был совершенно таким же. Это значило, что для обычного человека, не огневика, он был бы все еще чуть более горячим, чем следовало.

А вот самому Когтю не спалось. После откровений Яра он пытался обдумать узнанное, но в голове, как в котелке, беспорядочно булькала каша из обрывков мыслей и эмоций, и он усилием воли отложил приведение этой каши в порядок. Будет день, будет ветер в лицо, голову остудит — вот тогда все и уложится.

В костре медленно тлела, рдея и пощелкивая, толстая ветка, скорее даже, обломанный непогодой древесный комель, которого должно было хватить до самого утра. В темноте вздыхала, переминалась с ноги на ногу Ласка, время от времени похрустывая сочной травой и всхрапывая. Но не тревожно, как если бы чуяла волков, а сонно и спокойно. Вот и славно.

Под эти звуки Коготь и уснул, чутко и сторожко, готовый вскочить, если что-то случится. Но ночь прошла спокойно, а утром они доскребли остатки ужина из котелка, напились отстоявшегося за ночь отвара — Коготь специально заварил еще порцию, чтобы не бегать к ручью снова — и двинулись дальше.

Ниточка тропы на карте виляла, постепенно ведя их вперед, через огромный лесной массив, занимавший эту часть равнины перед горами. К горам они и ехали, и Коготь не удивился, когда понял, что вскоре их путь пойдет параллельно полотну железной дороги. Потом свернет к броду через реку — не по железнодорожному мосту же им перебираться? Но пока он предупредил Яра, по-прежнему ехавшего у него за спиной:

— Твоя Ласка шума не испугается? Возможно, попадем в расписание какого поезда.

— Ласка — тренировочная кобыла, да и у нас дома много машин. Грузовые, полевые… Она привычная, — мотнул встрепанной от ветра головой парнишка. — И я всегда смогу ее успокоить, не волнуйся. Я знал, что придется ехать по дороге вдоль полотна экспресса. А ты когда-нибудь на нем ездил?

— Нет, только на пригородных. Я из Фарата, куда-то еще выбирался редко, разве что с мелкими. А с Белым — он кроме роллера других средств передвижения не признает.

— А Белый — это кто? И почему — Белый? — посыпались из Яра вопросы, приближая его к привычному образу подростка.

— Ну, вообще он Лено Белый Ворон, — усмехнулся Коготь. — Мой старший, ему тридцать в этом году будет. А Белый он, потому что умудрился влезть на своего коня и на нем проехаться. И все орали: «Белый, белый!»… Кто ж знал, что он его из Белого пламени сумеет сделать.

— Коня? Ух ты! Хочу с ним познакомиться! — ух, как полыхнули-то глазищи! Сразу видно, что сын Солнечного Конника.

Лито уже сообразил, кем Аэньяр приходится хозяину конезавода, клеймо которого темнело на крупе Ласки. Вспомнил все, что слышал об этом земляном. И яркие афиши, расклеенные на информационных досках Фарата, анонсировавшие скачки «Кубка Объединенных Земель» в Мирьяре. И даже представил, как родители Яра мечтают всыпать ему за то, что наверняка сорвал им эти скачки своим побегом. Только, опять же — какому другому подростку Коготь сам бы всыпал по первое число, поняв такое. И домой за шиворот притащил: знамо ли, так семейному делу гадить? Но тут… Нет, не все так гладко, явно не все. Расспросить бы, но успеется, пока пусть попривыкнет.

— Ну познакомишься как-нибудь, чего б нет. Хотя сомневаюсь, что он в Эфар поедет — куда на роллерах по горам. Это нам придется…

— Через Алый, — кивнул Яр. — Это все еще самый проходимый перевал через Граничный хребет, и там можно проехать не только верхом на лошади. А я же не останусь в Эфаре на всю жизнь. Просто… Я никогда не видел бабушку с дедушкой по линии матери. И никогда не бывал в Эфар-танне. И там должны быть еще дневники Аэньи, он писал их всю жизнь, до последнего дня, это и в его биографии отмечено. А у меня — только семь книг, самое начало. Я хотел бы прочесть их все.

— Прочтешь, куда денешься, — кивнул Коготь. — Не запрячут же их от тебя.

Теперь болтовня Яра уже казалась вполне живой и естественной, как болтовня мелких, которые набивались порой к нему в комнату и смотрели, как он что-нибудь делал. Слушай краем уха и слушай, выхватывая самое важное и на него отвечая. А самому смотреть по сторонам: тропинка, узкая и извилистая, свернула в очередной раз и сразу как-то стала пошире. Тут не только роллер, тут и какая покрупнее машина проедет. И рельсы за широкой полосой кустарника, перемежающегося редкими деревцами, поблескивают. Техническая тропа, обозначенная Белым, как самый удобный маршрут в сторону гор, началась.

Поезд нагнал их еще до моста. Тяжелый, низкий гул был слышен издалека, он наплывал сзади медленно, величаво. Яр, явно не желая напрягать и без того пока еще больное горло, похлопал Когтя по плечу, прося остановиться. Проворно спрыгнул с седла и выбрал длинный повод, на котором шла за роллером Ласка. Кобыла немного нервно фыркала и прижимала уши, но под знакомыми руками расслабилась и позволила себя уложить на траву на обочине. Яр устроился рядом с ней на коленях, крепко удерживая, чтобы не дернулась встать. И жадно уставился назад, ожидая появления поезда. Скорость состава была небольшой, это был именно пассажирский экспресс, хотя здесь время от времени проходили и грузовые, пролетали без остановок по выделенному времени.

Сперва они уловили натянутый ветром тяжелый запах сгоревшего топлива, потом увидели выползающие из-за поворота клубы пара вперемешку с дымом. А уже после из этого облака выплыло огромное, черно-синее чудовище, натужно ворочая шатунами, громыхая на сочленениях рельс. Чем-то паровоз был похож на дракко, если бы дракко вырастали размером с дом. Он проплыл мимо, за ним следовал топливный тендер, цистерна, а после — пассажирские вагоны. Сперва те, что подешевле — с сидячими местами. Потом дорогие, в таких можно было спокойно ехать через всю страну, целую неделю, а то и больше.

Коготь смотрел на поезд не менее жадно, чем Яр, но по другой причине. В глазах мальчишки отражалась какая-то мечта, а его просто восхищала мощь. Огромная, нереальная мощь, спрятанная в недрах стального чудовища, сделанного, вот странно, вовсе не руками нэх.

А ведь родители, видя его любовь к технике, предлагали идти на завод, там огневику всегда бы нашлась работа. Коготь даже сходил, поболтал с работягами и… Отказался наотрез. Вызывала отвращение сама мысль обрезать себе крылья, влезть в неудобную, давящую обыденность, сковать себя необходимостью развивать только одну часть своей сути. Да, конечно, он видел и мастеров. Но даже те были какие-то… кособокие. Никак иначе Коготь их обозвать не мог. И становиться таким не желал. Родители не понимали. Белый — понял.

Поезд проехал, гул исчез вместе с ним, затих вдали. Потряся головой, Коготь принялся заново перетягивать хвост: волосы растрепало чуть приглушенной кустами воздушной волной. Интересно, не по этим ли волосам его Яр опознал? Весь род Воронов пошел в основателя, из поколения в поколение рождались дети с жесткими темными волосами. И все, как один, мальчишки. А когда они вырастали, черты лица становились грубоватыми, угловатыми, не имея ничего общего с мягкой округлостью Чезары Отважной. И все после выбирали себе в супруги таких же, как Чезара, мягких, пышных, уютных девушек… Чтобы история повторилась снова. Как ни странно, но в роду Воронов рождались практически одни только огненные. Словно упрямый огонь основателя рода выжигал все прочие стихии.

— Ну что, поехали? — позвал Коготь, прервав затянувшееся молчание. — Успеешь еще насмотреться на поезда, нам вдоль путей долго ехать.

— Ага. Знаешь, когда мать пообещала мне поездку в Эфар этим летом, я рассчитывал именно на «Шайхадд-экспресс».

Яр оборвал себя, словно не слишком-то хотел распространяться о семейных проблемах. Коготь поэтому никак не стал комментировать, только запрыгнул в седло роллера, кивнув садиться. Еще предстояло выяснить, так ли уж хорош спуск к броду, как Белый нарисовал.

***

Переправа через Риатону началась, как Коготь и опасался, с проблем. Сперва выяснилось, что того спуска, который начертил на карте Белый, больше нет. Весенний паводок изрядно подмыл берег, после чего проверявшие состояние моста дорожники укрепили прибрежную полосу каменными блоками. Пешком между ними пройти было можно, да и лошадь пробраться могла, если осторожно, а вот прокатить роллер уже было проблематично.

— Подожди меня тут, ладно? — предложил Яр, взлетая в седло. — Проедусь вдоль берега, поищу, где заканчивается эта полоса.

— Ладно, — вынужденно согласился Коготь. — Тогда я сварю чего-нибудь, пообедаем заодно.

Аэньяр кивнул и направил кобылу неспешной рысью вдоль берега, высматривая конец нагромождения каменных «быков». Это не мешало ему думать, мысленно рассматривая своего нежданного попутчика и — что греха таить — спасителя. Если б не Кречет, который пока еще не понял, что он Кречет, то Аэньяр из рода Солнечных вполне мог не очнуться.

Яр не знал, куда его попутчик ехал изначально, но сейчас их пути совпадали, и это радовало. Кречет был надежен. Он был Огнем, а с этой стихией, несмотря на предрасположенность к Воде, Яр всегда находил общий язык. Пламя тоже умело перетекать, литься, завораживало своим голосом, как и Вода. Оно умело таиться под пеплом, как подо льдом, чтобы в момент снова вспыхнуть. Яр считал, что эти две стихии слишком похожи, и от этого с трудом уживаются. Но с Кречетом было на удивление хорошо.

Полоса препятствий закончилась там, где и сам берег из обрывистого стал пологим. Яр вынул ноги из стремян и устроился в седле, подобрав их под себя.

— Давай-ка, милая, проверим, что тут с глубиной.

Судя по тому, что дальше чем на десяток корпусов Ласка в воду не пошла, здесь переправляться не стоило — вода вымыла омуты или просто дно достаточно резко понижалось. В общем, их с Кречетом ждал изрядный крюк в обход «быков». Обратно Яр направился уже по самой кромке берега. Запах похлебки он учуял издалека, ветерок был как раз в его сторону. Вот и еще один плюс их совместного похода: сам Яр готовить умел, но почти всегда эту обязанность на себя брал Кречет. Правда, и остальные тоже — считал, что Аэньяр пока еще не оправился от болезни. Это он зря, конечно. В одной из своих путевых заметок Аэно рассказывал, что любой нэх, даже не обладая способностями целителя, может помочь выздороветь, от всей души пожелав этого. Нужно только вложить это желание в пищу или питье, приготовив их своими руками. Так что Кречет, сам того не зная, вылечил Яра, и не только в таблетках было дело.

— Я нашел, — сказал Аэньяр, спешиваясь и накидывая повод Ласки на верхушку одного из блоков. — Минут десять вниз по течению, до косы. Но там не переправишься — омуты.

— Значит придется спускаться ниже, — недовольно буркнул Кречет.

Эта задержка его явно не устраивала, но и не расстраивала в то же время. Казалось, он никуда не спешил: летел себе и летел, расправив крылья, высматривая, не появится ли внизу цель пути.

— А сколько всего бродов обозначено? Нам все равно возвращаться к мосту, да? — Яр устроился с ним рядом на постеленном на песок коврике, заглянул в карту.

— Один выше по течению, но до него далеко и на тропу потом не выбраться, дорога уходит в сторону, — Кречет указал пальцем на тонкую линию, бежавшую прочь от реки. — И два ниже, до ближнего и поедем. Крюк, но и Стихии с ним. Роллер не на горючем, в город сворачивать не придется.

— А это тяжело — гнать роллер на собственной силе? — любопытно посветил на него глазами Яр. Дядя говорил, мол, весьма затратно, зато сила и способность контролировать ее развиваются. Но что-то по Кречету не заметно, чтоб ему контроль удавался хорошо.

— А кто его знает, — Кречет только плечами пожал. — Что я, что Белый — не устаем, разве что если совсем с ветром наперегонки нестись. Но так под это трасса нужна, тут так не покатаешься. Приходится потихоньку… Хм.

С этим «Хм» он замолчал, уйдя куда-то в себя. Вернулся не скоро, когда уже поели, и даже Яр сбегал к реке, прополоскать котелок. Вернувшись, он обнаружил Кречета, сосредоточенно пялящегося на веточку, выложенную на каменный блок. Веточка была сухая, аккуратная, самое то для растопки. Искру кинь — вспыхнет. Судя по обгорелым пятнам, она была уже не первой.

Чтоб не мешать сосредоточенности напарника, Яр очень тихо принялся укладывать сумки. Время от времени он поглядывал на Кречета и закусывал губу, чтоб не ляпнуть что-нибудь не в тему или вообще, под руку. Тренируется? И пусть тренируется. Кэльх Аэно не мешал постигать науку управления огнем, только помогал, но на то он и был учителем и огневиком. А куда ему-то лезть? Хотя Яр почти воочию видел, как бьется внутри парня его стихия, бестолково взмахивая крыльями. Ну точь-в-точь как попавшая в силок птица.

— Да ну его к искаженцам! — наконец не выдержав, взорвался Кречет, резко смахнув веточку на землю. — Эй, ты как там? Едем?

— Едем, — Яр подавил желание захихикать, наверняка ведь обидел бы Кречета. — Хочешь, я тебе дам почитать первый дневник Аэно? Там как раз рассказывается, как он учился.

— Посмотрим, — буркнул тот.

После переправы через Риатону дорога пошла в гору. Сперва это было почти незаметно: лес и лес кругом, та же техническая тропа, те же кусты. Но Яр замечал, что все меньше становится лиственных гигантов, их сменяют красноствольные сосны, а белые дубы, под которыми было так удобно устраивать стоянки по вечерам, почти исчезли. Да и самим соснам было не больше ста лет — весь этот лесной массив был рукотворным, высаженным земляными нэх для поддержания природного равновесия.

Аэньяр внимательно вслушивался в мир, но не чувствовал поисковых заклятий. Он вообще не чувствовал, что его ищут. Возникало впечатление, что, пересекши реку, он, словно ящерка, отбросил хвост. И сейчас, пока он двигается в компании Кречета, его никто не отыщет.

Каждый вечер, помогая Кречету устраивать стоянку, собирая дрова для костра, он на память цитировал отрывки из дневников многопрадеда. Потом, достав тот самый, первый, просто сунул его в руку Кречету:

— Читай. Читай-читай, это интересно.

Тот взял книгу неохотно и как-то неумело. Видно было: благоговел перед древностью и автором, но вот читать желания не было. Поначалу. То отвлекался подкинуть дров в костер, то помешать привычную уже кашу, то еще что… Потом втянулся, ложку мимо рта не проносил чудом. И так и уснул, с книжкой — Яру пришлось зажать ладонью рот, уж больно смешно выглядело. Наверное, он и сам так же засыпал, то-то дед с отцом улыбались иногда поутру.

Книгу он очень осторожно вынул из расслабившихся пальцев, уложил в мешок: дед был прав, стоило бы поберечь реликвию. Укрыл напарника пледом. Спать ему не хотелось пока, костерок так уютно попыхивал искрами, подбрасываемые время от времени веточки горчанки отгоняли дымом насекомых, Ласка хрустела зерном в мешке и тихо отфыркивалась, переступая с ноги на ногу.

Аэньяр думал о том, что сейчас делают родители, дед с бабушкой. Наверное, волнуются — где он, что с ним. Интересно, а дед скажет папе, куда, скорее всего, Яр направился? И если скажет, то когда? Или, может быть, будет усмехаться, когда мама не видит, и отец сам обо всем догадается? Яр тоже усмехнулся, чуточку горько. Нет, отец не додумается. Отца слишком мама зажала, в тисках держит. И вот она как раз-таки догадается. Не может не понять, яриться будет… Он был уверен: даже когда она поймет, куда он делся, следом не поедет. Может отправить отца, но сама в Эфар… нет. Не так она на родных своих зла, как уже привыкла, что эту злость нужно изображать, культивировать и поддерживать. Он искренне не понимал: зачем? Зачем из свободной реки отношений делать затхлое болото старой, плесневелой злости?

Наверное, есть вещи, которые лучше и не понимать.

Вздохнув, он и сам принялся укладываться. Хочется, не хочется, а спать надо. Завтра ехать, нельзя своими зевками задерживать.

***

Аэно, не раз проезжавший путь от Ткеша в Эфар-танн, писал о том, что самая неспешная езда занимает около двух недель. Это если останавливаться на ночевки в городах, даже если еще чуть вечереет, и покидать их не рано на рассвете.

Аэньяр высчитал, что у него бы она заняла примерно столько же, но на деле все оказалось не так. Во-первых, он не рассчитывал на попутчика и свою болезнь, во-вторых, техническая тропа все же не была дорогой, которые и триста лет назад уже были обихожены земляными магами. В-третьих, и это было самым странным, торопиться не хотелось. С Кречетом было интересно, спокойно, тепло. Несмотря на разницу в возрасте и стихии, огневик, казалось, прекрасно понимал многие невысказанные мысли и чаяния четырнадцатилетнего подростка. Рассказывал о себе, так же как и Яр, аккуратно обходя тему взаимоотношений с родителями. Яру хватило пары таких разговоров, чтобы он мысленно обозначил круг «острых» вопросов и очень осторожно «облизывал» их, как вода осколки-камни. То же самое делал и Кречет, и мысленно Яр хихикал над этим: ритуальные танцы, видят Стихии!

Горы возникли на окоеме в один из дней, когда лесной массив кончился, словно отрезанный широкой, но совсем неглубокой речушкой. За нею протянулись поля, и Яр мысленно напрягся: это было одно из узких мест его плана. Пересечь сельскохозяйственный пояс следовало быстро. И ночью.

Но сперва им следовало отдохнуть и приготовиться к ночному марш-броску. Спать днем было непривычно, настолько, что подскочили оба задолго до намеченного часа. Снулые, шальные, не слишком-то соображающие. Кречет вяло возился с костром, разогревал заранее сваренную еду, отмахивался от Яра, настаивавшего, что начало пути можно и посветлу проехать. Больно ему не нравилось то, насколько тянулась полоса полей на карте. И то, с какой скоростью сможет ехать по ней роллер, тут терявший все преимущества перед Лаской.

— Кречет, все, собираемся! К ночи будет ливень, — в конце концов не выдержал и рявкнул Аэньяр. И принялся запихивать в мешок все, что попадалось под руку.

— Да какой ливень, небо чистое, — удивился тот.

Но Яр так настаивал, что проняло, все-таки собрались в рекордно быстрые сроки, погрузились и выдвинулись через заранее найденный брод. Что его там было — несколько минут, и колесо роллера примяло траву.

— Я поеду верхом. У тебя фонарик был, можешь мне на спину повесить? Я хорошо вижу в темноте, — Яр соскочил с седла роллера и спешно рылся в седельной сумке с одеждой, доставая куртку с капюшоном.

— Да куда тебя несет, в небе ни облачка! — Кречет не злился, просто недоумевал, отыскивая фонарик. — Держи, торопыга! Вот где, где твои тучи?

Яр приостановился, остро глянул на него, подошел и повернул его голову в ту сторону, где над окоемом синело и лиловело нечто, что Кречет сперва принял за горные отроги.

— Вон там, видишь? Ветер… Ветер к нам, вдоль Граничного хребта. Через час грозовой фронт будет здесь. Ходу.

И взлетел в седло, плотно затянув шнуровку накинутого на голову капюшона. Ласка, подбодренная пронзительным свистом, пошла вперед, наращивая ход, пока не до галопа, но уже и не прогулочной легкой рысью. Роллер рванул следом, взревев мотором — видно, передалось настроение хозяина, увидевшего свою неправоту. Только стебли широкой полосой легли, отмечая их дорогу.

И все-таки не успели. Немного, практически ровно столько, сколько не верил Яру Кречет. Уже и полоса деревьев виднелась впереди, когда накрыло, оглушило: ливень хлынул стеной, разом отсекая весь мир. Хороший ливень, правильный — для полей. Но явно не для двух путников, по ним пробирающихся. Как роллер не завяз в мигом ставшей жирной, липкой грязью земле — оба не поняли. Наверное, повезло. Или Яр так хорошо вел — Кречет только на огонек его фонаря и мог ориентироваться.

Под крайние деревья, между густых кустов рогульника, влетели полуоглушенные, мокрые до нитки, хоть отжимай. Только отжимать было бесполезно: ливень накрывал и эту часть леса, и вода уже преодолела полог ветвей, тем более что здесь, ближе к горам, лиственных деревьев было меньше, а сами леса светлее. Тем не менее Яр чутьем привычного к лесу человека отыскал-таки шатровую ель, через густую сизовато-зеленую хвою которой на усыпанную опадом землю не упала еще ни одна капля воды. Зимой под такое дерево, особенно в снегопад, соваться смертельно опасно, а вот летом переждать дождь — самое оно. Под деревом хватило места и роллеру, и Ласке, и им обоим, и костерку — ель была воистину гигантской, должно быть, один из последних реликтов, росших здесь чуть ли не со времен Раскола, а то и раньше.

Костерок разжег Кречет, щелкая зубами от холода: дождь был ледяной. Наверняка набрался холодных ветров с гор, остыл и выплеснулся на землю. Но им было как-то не до размышлений о воздушных потоках и прочих небесных делах: согреться бы, не подпалив ничего. Кречет и не заметил, как запалил костер без всякой зажигалки, он пытался ладонью согнать с волос воду.

— Переодеться надо, а то оба свалимся. Проклятье, и принесло же именно сейчас!

Яр согласно простучал зубами, быстро и без стеснения скидывая с себя мокрую одежду, выкручивая ее, насколько хватало сил, и развешивая сушить на ветки.

— Лив-в-вень ненад-д-долго. Ель не п-п-промокнет. У меня п-полотенце есть.

— К костру иди, я сам найду! — рявкнул на него Кречет. — Свалишься еще мне второй раз…

Несмотря на свое жалкое состояние, Яр хихикнул: что он за водник будущий, если вода его то и дело болеть и мерзнуть заставляет, вместо того, чтоб лечить и оберегать? Но со Стихиями поди-ка поспорь: нет шестнадцати — не пробуждается дар. Тех уникумов, в ком сила полыхает изначально, Стражей, по пальцам пересчитать можно. И то, дар управления Стихией к ним приходит так же как и к остальным нэх, после шестнадцати, до того — лишь спонтанные всплески. А он на Стража явно не тянул.

Переодевшись в сухое, Яр почти навис над костерком и только тогда, купаясь в потоке тепла от огня, понял, что его так зацепило:

— Кречет, а ведь ты зажигалку не доставал, я прав?

Тот поглядел угрюмо, исподлобья.

— Не доставал, но повторить… Иди сюда! Я еще не совсем с ума сошел, не хватало тебе только ожогами обзавестись.

Сам он уже был сухим, только кончики волос еще оставались влажными. Огненный, что с него взять — полыхнул да высушился, пусть даже неосознанно. Но Яр признавал, что он прав: не понимая и не умея, не получится сразу вот так повторить случайную удачу. Забившись в чужие горячие объятия, он впитывал тепло и удивлялся сам себе: раньше такое родство, такую общность он чувствовал только в руках отца, деда и бабушки. Даже редкие родственные объятия теток и дяди не дарили похожих ощущений. Сейчас же его словно бы теплые пуховые перья обнимали. В горле внезапно встал ком: а когда Кэльх обнимал Аэно, еще считая его не более чем учеником, было так же?

— Ну ты чего?

Уже ставшее привычным ворчание пробрало еще сильнее. Кречет огневик же, а они чувствуют, когда у других на душе тяжко. Яр попробовал улыбнуться, но вышло откровенно жалко. Как-то разом навалился весь ком эмоций, от которых он отмахивался всю дорогу, от обиды на мать до, почему-то, щемящей и пронзительной грусти по давно уже ушедшим в Стихию многопрадедам. Такой, словно они были самыми лучшими друзьями, самыми близкими — и внезапно исчезли. Такой же, как та, что заставляла семилетнего Аэньяра взахлеб рыдать, читая «легенду о Последнем Танце Аэньи». Хорошо, что коса растрепалась, и мокрые волосы выбились, прилипнув к щекам. Возможно, жегших глаза слез было не видно.

Кречет молчал. Сидел, обнимая, грея, чуть покачивался — и молчал. А снаружи, за куполом еловых ветвей, шумел, затихая, дождь.

========== Глава 4 ==========

Под гостеприимной елью отсиживались целый день. Сохли, приходили в себя, жевали орехи и отпаивались горячим. С воздуха заметить их было нереально, а все следы с травы надежно смыл дождь. Даже если и остались где примятые стебли, ни один воздушник не подумает, что тут кто-то проехал. Поэтому отдыхали спокойно, готовясь к последнему рывку: к горам. Здесь уже не так далеко было ехать, день-два — и перевал, самое опасное место для Яра. На общей дороге ведь и спросить могу, кто да откуда. Поэтому условились говорить чистую правду: анн-Теалья анн-Эфар, едет к родне, Ворон — сопровождающим, все честь по чести.

Горы — это не равнины, сколько бы времени ни прошло, там все еще живут иначе. И связь там хуже, хорошо если телеграф в крупные поселения протянули, и понимание родственности другое, горское. Подобная поездка в глазах горцев, по мнению Яра, должна была выглядеть вполне обыденно. Оставалось убедиться в этом на практике.

Лес кончился, вплотную подступив к горным отрогам, словно замершая в движении волна. Яра внутренне трясло, когда выбирались по лесному проселку на одну из крупных дорог. Выехать на главную трассу не рискнули, все-таки там еще могли быть посты Хранителей, у которых наверняка было словесное и не только словесное описание беглеца и его лошади. Они могли быть и здесь, но либо рисковать, либо возвращаться, несолоно хлебавши. Аэньяр не привык отступать, не попытавшись.

Он зря беспокоился: на сельской дороге было полно телег и грузовых роллеров, похожих со своими прицепами на упрямых осликов, тянущих тележки. Взрослый парень на роллере и подросток верхом не больно-то и выделялись. Ехали и ехали, как все.

Пропажу карты с пометками Белого обнаружили на следующий день после ливня. На спешно устроенном привале попытались найти. Безуспешно.

— Куда она могла… — Кречет обшарил все места, куда мог сунуть свернутый лист, три раза проверил планшет — и только устало выругался.

Да, горы были близко. Вон уже, руку протяни. И до перевала, в принципе, доехать не проблема, но…

— По-моему нам надо сворачивать туда, — наконец мрачно ткнул пальцем куда-то влево он. — Я вроде помню, там ответвление от основной дороги, идущей вдоль гор — как раз на Алый и выедем. А там уж до Эфар-танна как-нибудь доберемся.

Карта самого Яра была очень и очень схематичной, да и захватывала путь только до Форага. Он попытался припомнить ту, с которой перечерчивал свою, но сдался: не запомнил, в какую сторону должна вести дорога на Алый. Да и ему было все равно, верхом-то мог проехать и через перевал Экора.

— Может быть, спросить? — заикнулся Яр, но оборвал сам себя: это они все еще собирались продолжать движение, а так-то дорога уже опустела, закат догорал.

— Поехали уж, — вздохнул Кречет. — На крайний случай, повернем назад.

В принципе, от одного перевала до другого с этой стороны гор было не так уж и далеко, к ним обоим вела раньше одна дорога, раздваиваясь уже в предгорьях. Сейчас дорог было много, немудрено было заблудиться.

Они двигались до самой темноты, пока не нашли приемлемое место для стоянки. Видимо, обустроенное туристами — там и кострище было, обложенное камнями и с укрытым куском брезента запасом дров, и шалашик-навес из того же брезента, вылинявшего до белизны под ветрами, солнцем и непогодой.

— Завтра будем на перевале, — лицо Кречета, подсвеченное пламенем костра, было каким-то странно торжественным. И глаза горели золотом, будто у хищной птицы. Чего до сих пор Когтем сам себя называет…

— Переживаешь? — поинтересовался он, когда молчание затянулось.

— Немного, — кивнул Аэньяр. — Я про свою родню по ту сторону гор почти ничего не знаю. Мама… она поссорилась с родителями и рванула из дома сразу же по окончанию учебы. И почти тогда же выскочила замуж за отца. О горских она вообще ничего не говорит, я спрашивал у дедушки Рисса, но он только руками разводит.

— Вон оно как… Ну, если дед у тебя из Солнечных, то действительно может ничего и не знать, — Кречет потянулся к огню, поймал на ладонь язычокпламени. — Я тоже про горы только сказки Аэньи читал, ну, и что Белый рассказывал — у него друг пару раз в предгорьях бывал, девушку там нашел. Не сложилось, но не суть.

— Дед Рисс — не нэх, — Яр улыбнулся, глядя на то, как вьется пламенный лепесток в пальцах огневика. — Но как человек, он лучший из тех, кого я знаю. Очень умный. Хранит библиотеку рода. Он меня и научил читать и писать раньше, чем я в школу пошел.

— Считай, воспитал? Видно, что любовь к книгам в тебе взращена умело и заботливо, — Кречет улыбнулся. — У меня с Белым так же, он как вернулся из первого полета, так и пропал: роллерами грезит и бредит. Автомастерскую с друзьями открыл, я постоянно туда мотался, если в приюте занят не был. От воспитателей за перепачканную машинным маслом одежду нагоняи каждый день получал.

— Но ты не остался в Фарате и не пошел на завод, — осторожно, в очередной раз стараясь подобрать слова, начал Яр. — Хотя роллер слушается тебя как живой, ни разу за все время пути не то, что не заглох, даже не зачихал и не заскрипел.

— Завод — это клетка, — Кречет сжал пальцы в кулак, и язычок пламени искрами брызнул в разные стороны, угасая. — На подрезанных крыльях далеко не улетишь. Не знаю, не понимаю, как эти нэх не видят! Годами плавят металл, правят детали, возятся со всем этим… И закостеневают все больше и больше! Я, знаешь, зачем в Эфар ехал? На огненные пляски поглядеть хотел! Не на то, на потеху толпе больше, что в Фарате пляшут. Одно слово — актеры, Стихии не чувствуют: Огонь принял, Огонь отдал, рутина. Нет, я на настоящие танцы поглядеть хочу! Как в сказках, как Аэнья с Кэльхом плясали!

Яр кивнул: он понимал. Он тоже хотел увидеть это все, окунуться в прошлое, словно в Око Удэши, напиться-напитаться его силой — и течь вперед, сшивая в одно полотно прошлое, настоящее и будущее. Словно тот гобелен в большой зале Ткеша.

— Увидим. Обязательно увидим. И пляски, и все остальное. Кстати, а ведь мы, если я не ошибся, вполне можем успеть на Большую медовую ярмарку!

— Ме-е-ед… — расплылся в улыбке Кречет, тут же растеряв всю внезапную жесткость и ершистость. — Надеюсь, успеем! Спать давай, пораньше выедем завтра.

Они ошиблись. Выбрали не ту дорогу — на развилке следовало повернуть вправо, чтобы подняться на Алый. Но они бы заблуждались и дальше, до самой седловины, вернее, до первого оползня, который бы их там и похоронил, на потревоженном рокотом мотора перевале Экора, если бы не этот старик. Откуда он тут взялся, было вообще непонятно. Наверное, пас стадо где-то неподалеку, хотя ни Яр, ни Кречет никаких овец или коз не видели, да и зона лугов уже осталась позади. Но ведь стоял, грозно наставив на них рогулину пастушеского посоха, и крыл горской руганью. Точнее, Яр не был уверен в том, что это ругань, но отчего-то ему так казалось. Подобное по интонациям и настроению угадывается всегда, каков бы язык ни был.

Естественно, они остановились. Поклонились — даже Кречет вылез из седла роллера, ни единого вопроса не задав, а вот потом повисло слегка неудобное молчание. Что что-то сделали не так, поняли оба, но на тот момент еще не понимали, что именно. Только осознали как-то разом, целиком и полностью, что ругают за дело, а не по стариковской прихоти.

Горец замолчал, выпрямился и чуть пристукнул посохом по камням, словно ставил точку в своей тираде. И заговорил уже понятно, правда, с чудовищным горским акцентом, вытягивая ударения не там, где это было привычно уху Кречета, но почему-то странно-знакомо Аэньяру:

— Машина здесь нельзя! Назад, назад. Есть Алый чэгор. Алый. Там, — он указал рогулиной посоха на восток.

— Чэгор… Перевал? Да, благодарим, этин. Дайомэ, этин-нахар*, — закивал Аэньяр.

— Стихии… — Кречет и вовсе с лица спал, как понял, куда чуть не попали. В благодарность за предупреждение поклонился еще ниже — горских слов не знал, что сказал Яр, разобрать не успел.

— Спасибо, старший!

— Камо элэ, Крэчэт?** — старик остро глянул на него выцветшими до белизны глазами, когда-то, должно быть, бывшими серо-стального цвета.

— А… Откуда?.. — Кречет растерялся, даже не столько от непонятного вопроса, сколько от имени, которым второй уже раз называли едва увиденные люди.

— Ветер несет имена, — нараспев проговорил старик, и его глаза поменяли цвет, сверкнули молодой, пронзительной синевой чистого неба над горными вершинами. Он взглянул на Яра и усмехнулся ему, на мгновение показавшись вовсе не стариком, а молодым мужчиной, широкоплечим, но не особенно мощным, скорей, худощавым и жилистым. Яр моргнул, и наваждение рассеялось.

— Эона, кровь от крови Эфара.

Теперь и он впал в краткий ступор, чувствуя, как шевелятся все волоски на теле, а кровь словно разом откликается на незнакомо-знакомое слово. Нет, Имя. Но разве так бывает? Он ведь еще не нэх, еще не проснулась сила!

Тем не менее, Яр ответил, переломившись в поясном поклоне и выпрямившись:

— Дайомэ, нахар кэтэро.***

— Не за что. Езжайте, до тэмно успеете на Алый.

Больше говорить было не о чем, и они спешно полезли в седла. В себя пришли, когда старик давно остался за спиной, и исчезло ощущение пронзительного, внимательного взгляда. Тут и накатило, как будто проснулись: заморгали, задышали, Кречет вообще к обочине свернул, боясь не удержать руль роллера на узкой горной дороге.

— Ох, ничего себе!.. — только и нашлось у него, что сказать о первой встрече с горцами.

— Он, должно быть, из здешних нэх… — Яр тоже спешился, инстинктивно прижался к тому, кто был старше. — Так… Так… Слов не подберу! Тебе тоже было так странно, когда я назвал тебя Кречетом?

— Да уж, знаешь ли! — невольно подавившись коротким смешком, всклекотнул тот. — Говорим, говорим, и тут как гром на голову — Кречет! Слушай, а Эона — оно как переводится?

— Ищущий. Искатель. Я плохо знаю горское наречие. Вернее, почти не знаю — так, нахватался из дневников Аэньи.

— Ищущий… Тебе подходит, — Кречет взъерошил ему волосы. — Вон, доискался уже. Надо же, я был уверен, что мы на нужный поворот свернули. А оно вон как, чуть не… Ладно, слышал, что он сказал? До темноты может и успеем!

— Ходу, — кивнул Яр, расцветая бесшабашной улыбкой.

Здесь еще не было опасности потревожить оползень гулом мотора. Но следовало быть осторожным на петляющей, то прижимаясь к нависающим скалам, то становящейся обманчиво-широкой дороге.

Как и сказал горец, они успели добраться до Алого. Но только до него, перед тем, как проходить сам перевал, следовало переночевать. Здесь, на основной дороге, были отстойники для машин и обустроенные площадки для отдыха людей, загороженные от непогоды сложенными из камня стенками и типичными для горских поселений крышами из сланца, поросшего мхом. Это было… Непривычно, но уютно. Оба перед сном все ходили, оглядывались, сколько хватало света костра — да-да, именно костра, тут тоже и костровище предусмотрено было, и запас топлива — и дров, и сухих таблеток на случай особой нужды. А когда костер прогорел — долго сидели, вглядываясь в небо, смотря на большие, странно колкие и близкие звезды.

Яр перестал нервничать. Горская часть его крови впитывала бесконечный покой гор, заставляла замедлять речь, дышать глубже, почти жадно. Он казался выпущенным на волю пленником, который и верит, и не верит в свободу. Он менялся на глазах — и эти перемены завораживали уже Кречета.

— Водой будешь, — сказал — как крылом по воздуху рубанул. — Никто другой из тебя не выйдет. Как, в пустыню с гор не убежишь?

— Я буду там, где нужен, — улыбнулся Яр.

И Кречет знал, что он прав: он будет Хранителем. Только не из тех, простите Стихии, хранителей, что стали сродни страже порядка, а из тех, которые были в прежние времена, следовали зову Стихий и отправлялись туда, где требовалась их помощь. В пустыне — значит, в пустыню. В горах — значит, в горы.

***

— Лено.

— Да, отец?

— А где Лито? — глава семейства Воронов нахмурился, пытаясь припомнить, видел ли он младшего сына, когда был в приюте в последний раз. Выходило плохо: его тогда больше волновала очередная кипа бумаг от усыновителей, чем дежурное приветствие сына.

— О, я все думал, когда же вы заметите, — Белый, откликавшийся на данное при рождении имя только на вот таких встречах с родителями, насмешливо фыркнул и мотнул волосами, выбритыми на манер лошадиной гривы. — Нет его. Уже три недели как нет в Фарате.

— А куда он делся? — недоуменно моргнула мать, близоруко щурясь.

Она все никак не могла дойти до лекаря, и Белый только вздохнул. Опять придется вести самому, отрывая от невероятно важных и нужных дел. Нет, улаживать чужие жизни было действительно нужно — про себя бы не забывали!

Они не были плохими людьми. Но, отыскивая семьи для приютских детей, сами стали отвратительными родителями. Вообще никакими. Что Лено, что Лито росли и воспитывались в приюте, словно не было у них родителей вовсе. И если бы нянечки и наставники не напоминали о родственных связях, сами бы о них не думали. Это уже после, став совершеннолетним, вернувшись из своего первого полета, Лено Белый много что передумал и пересмотрел. И сейчас прекрасно понимал Коготка: надо, надо было вырваться из гнезда-приюта, повидать мир, найти свое в нем место. Суметь понять. Обрести крылья.

— Улетел, — просто сказал он. — Когда-нибудь вернется.

Мать снова рассеяно кивнула. Ее такой ответ устраивал. Отец же нахмурился.

— Разве он не собирался пойти работать на машиностроительный завод?

— Он же… — начал было Лено.

Потом отвернулся. Бесполезно.

— Он уже выбрал себе дело. Можешь не беспокоиться за него, отец.

— Да? Хорошо. Надеюсь, этот его «полет» не затянется слишком надолго.

На этом обсуждение судьбы младшего братика было закончено. Белый был уверен: родители еще до конца нудного семейного обеда забыли все, что он им сказал.

***

Трой Солнечный Конник никогда не мог назвать себя хорошим отцом. Да, он пытался им быть, но дела отнимали столько времени, да и суть земляного нэх сглаживала, выравнивала эмоции… И, тем не менее, он от всей души любил сына. И потому, узнав, что тот пропал, первым делом бросился в родовое гнездо. Почему-то он не сомневался, что недовольный Аэньяр уедет именно туда, под крыло к деду с бабкой, обижаться на родителей и сидеть в семейном архиве.

Мимолетное выражение удивления на лице отца сказало ему все лучше слов.

— Значит, не приезжал?

— Вы ведь собирались на скачки, — Рисс Солнечный явственно выделил последнее слово, и сошедшиеся над переносицей брови дали его сыну понять, что отец этим фактом недоволен.

— Но Аэньяр…

— Мальчишеская придурь! — зло бросила Ниирана, крайне раздосадованная тем, что пришлось оторваться от дел и вообще потрать время на поездку сюда. — Говорила я тебе еще дома… В лес убежал наверняка, пошляется, пока тепло и дождей нет, и вернется как миленький!

Рисс закатил глаза, полуотвернувшись, чтоб эту его гримасу невестка не увидела. И со значением посмотрел на сына. Так, словно тот обязан был знать, куда на самом деле отправился Аэньяр. Если бы Трой догадывался… Но пришлось взять себя в руки. Раз отец так спокоен, значит, беды не случилось. Наверняка Аэньяр с ним посоветовался.

Стало грустно: с дедом, не с отцом. И тем грустнее, что сам, сам был виновен в этой ситуации. Слишком уж привык подчиняться жене, опираться на ее суждения. Вернее, он просто не любил спорить. Правильно говорил отец: из него не вышло камня, да и супругу он себе выбрал не ту, что, вылепив его по нужному ей образу, обожгла бы этот образ, закалив и сделав характер твердым. Вода Ниираны наоборот, размывала его, заставляла следовать ее решениям.

Возможно, можно было все изменить… Когда-то давно. Намного раньше. Раньше, чем он кивнул, соглашаясь с ней: да, пошляется и вернется, ничего страшного. Мальчик умный, в лесу не пропадет, кобылу, опять же, хорошую взял. Пусть назлится и устанет.

Все можно было изменить. Решительно возразить, пойти к Хранителям, объявить розыск… Трой не сделал этого. И, когда нахлынула в один из дней тоска и тревога за сына, с ужасом осознал: с его побега прошло несколько недель. Отец определенно что-то знал. Именно поэтому, когда немного отпустило, Трой взлетел в седло и галопом поскакал в Ткеш. Один, без Ниираны. Словно в ее отсутствие ему было легче мыслить. Легче дышать. Будто не давила на грудь неимоверная тяжесть водной толщи.

Поместье встретило солнцем и покоем, сонным, разморенным. Никто не вышел во двор — не было тут нэх, способных почуять приезд. Набросив повод коня на ограду, Трой поспешил в дом, искать отца. Тот, предсказуемо, нашелся в библиотеке. И сына встретил ой как неласково.

— Прекрасно, — взмахом руки прервав сбивчивое приветствие, протянул Рисс. — Три недели прошло. Отчего же не месяц? Не два?

— Я… — Трой открыл рот, закрыл, захлебываясь воздухом, будто водой. — Куда он поехал? Ты знаешь, скажи!

— И ты знаешь, только не даешь себе труда подумать. Такое ощущение, что вместо мозгов у тебя лишь капризы жены плещутся! — рявкнул Рисс.

— Я не… — слова выталкивались с огромным трудом, в глазах нехорошо потемнело. Гулко забухало о ребра сердце, будто его сдавливали, сдавливали, сдавливали…

А потом вырвалось, будто тонущий на поверхность:

— Да плевать мне на них! Аэньяр, он… — Трой замер.

Дурак, какой же дурак… Да само имя сына и дало ответ! И ворохом посыпались воспоминания: тяжелая книга сказок Аэньи, выпавшая из разжавшейся во сне детской руки; сын, замерший перед впервые увиденным гобеленом; имя, данное жеребенку… Злость, злость и неприятие Ниираны.

— Эфар! — выдохнул резко, словно под всаженным под дых кулаком. — Ну, конечно же, Эфар! Она ведь обещала ему поездку… Вот же… — ругательство он проглотил, казалось неуместным, почти святотатством осквернять воздух этого дома подобными словами.

— Не прошло и года, — язвительно хмыкнул Рисс. — Да, она обещала. Уже не в первый раз. И мальчику это надоело.

Трой схватился за голову.

— Да туда даже на поезде… А уж верхом! Стихии, да как я…

— Вот уж не знаю, как ты ему в глаза после всего смотреть станешь. Но я верю, что Яр добрался до Эфар-танна. Или скоро доберется. Он умный, самостоятельный парень. Пожалуй, чересчур самостоятельный для его лет… Хотя, зная, чья в нем кровь — я не удивлен ничуть.

— Да что тут удивляться… — Трой помотал головой, потом внезапно шагнул вперед.

Обнял отца, как не обнимал уже долгие годы. Дышалось странно свободно, легкие больше не заполняла тяжелая, стылая влага.

— Прости. Я был не прав.

Рисс, словно в далеком детстве, взлохматил ему волосы, растрепав короткий выгоревший хвостик.

— И ты меня прости. Мне следовало раньше вмешаться.

— Как уж случилось… Мне нужно идти. Отправить телеграмму в Эфар, чтобы Аэньяра встретили. И… поговорить. Да, поговорить.

Перелом случился. Переворот произошел. И, сколь бы податлива ни была глина… Она оставалась землей. Тяжеловесной, раз принявшей решение — и дальше только набирающей скорость, несущейся вперед, сминая все на своем пути, как оползень, неумолимо сползающий по склону. Он этот склон стешет, сгладит, придаст новые очертания. Но к прежней форме возврата уже не будет никогда. Трой принял решение, и, как оползень, оно было столь же тяжеловесным и столь же неумолимым. Менять его он не собирался. Кажется, бурная вода вымыла-таки мягкую глину до каменного основания.

***

Спалось в горах, с их кристально-чистым, прохладным воздухом, удивительно. А уж какие сны снились — сказка просто. Что самое интересное, обоим: когда Аэньяр и Кречет проснулись, подскочили почти одновременно от желания поделиться снившимся, забыв пожелать друг другу доброго утра.

— Я видел!..

— А мне снилось!..

Кречет, как старший, поднял руку:

— Так, стоп! Сперва умыться и позавтракать. А потом уж расскажем, что там кто во сне видел.

Яр кивнул, хотя по нему видно было: распирает от желания рассказать, что такого удивительного наснилось ему на самой границе с Эфаром. Оттого и костер оживили мигом, и родничок, заботливо путешественниками обихоженный, нашли, и разогретую в котелке тушенку — последние две жестянки — слопали влет, обжигаясь еще горячим мясным соком. И Кречет кивнул:

— Давай, пока собираемся, рассказывай.

Яр, складывая одеяла, принялся подбирать слова, чтобы облечь в них привидевшуюся сказку.

— Я видел Око Удэши. Так ясно, словно сами Хранители меня по горам провели, от Эфар-танна до потаенной долины с «солнечной кровью». И путь запомнился до мелочей, я, наверное, и сам смогу теперь это озеро найти. Только вот я-то не горец, в горах выросший и с младенчества по горным тропам ходить привычный. А там такая дорога — у меня дух захватывало!

— Особенно по стенке в самом конце лезть, да? — понимающе кивнул Кречет. — Мне то же самое снилось! И эта скала, ломтями нарезанная, прямо как в дневнике Аэньи.

О том, как им двоим мог присниться один и тот же сон, даже не задумались. Это же Эфар! Эфар, магический горный край, полный загадок и тайн. И Око — лишь одна из многих, о которой просто знали все благодаря сказкам. А сколько еще их таких было, а которых даже в Эфар-танне не подозревали…

— Ты видел! — восторженно подпрыгнул Яр. — Мы туда обязательно дойдем! Там, если верить дневникам, а я верю, и для огневика место жуть какое замечательное. Особенно, когда день солнечный.

Кречет потрепал его по вусмерть перепутанным волосам, качнул головой:

— Сходим, конечно. У тебя гребень есть? Ну-ка, доставай. Надо гриву твою хоть расчесать, а то тебя будто все ветра Эфара разом тормошили.

Аэньяр полез в свой мешок, а через пару минут копания в нем вынырнул с… потерянной картой.

— О… Это, выходит, я ее к себе запихнул и даже не вспомнил, как?

— Ты меня так торопил, что чудом еще что-нибудь не потеряли, — недовольно отозвался Кречет. — Роллер, к примеру. Или Ласку. Хотя нет, её бы ты никогда… Давай сюда карту! И гребень, а то мы никогда не выедем!

— Ну, прости! А если б ты мне сразу поверил!.. — фыркнул Яр, отдавая ему карту и добывая, наконец, из мешка гребень и узкую кожаную ленточку.

— Если б Стихии ко всем приходили — все бы нэх были!

Так, то ли перешучиваясь, то ли переругиваясь, и собрались. Яр чуял: не злится Кречет. Просто горные ветра его пламя то раздувают, то, наоборот, к земле гнут. Вот и не знает, как себя вести, сам вместе с ним пляшет. Яр тоже это чувствовал: то холодом дохнет, да таким, что дух занимается, а щеки и руки немеют, то жаром солнечным опалит. Ох и будут у них обоих носы облезать через денек!

Еще более явным внимание Эфара стало, когда выехали на гребень перевала. Дорога тут была достаточно широкая, две машины не разминулись бы, ну так на то в скалах были вырублены отстойники через каждые пару дасатов****. Но Яр все равно ехал верхом на Ласке, вести роллер с пассажиром за спиной по горному серпантину Кречету было бы в два раза тяжелее, чем ехать одному.

А там, на гребне, была целая площадка, заботливо выровненная то ли земляными, то ли и огненными магами тоже. И вид с нее открывался такой, что оба, не сговариваясь, остановились, аж привстали в седлах. Эфар встречал их чистейшим небом, похожим на огромную чашу синего стекла, опрокинутую над миром, с будто вырезанными, выточенными в этом стекле и сверкающим сахаром припорошенными силуэтами вершин — зубчатой, узорной каймой. Цветной, самими Стихиями раскрашенной во все оттенки всех цветов, сколько их в мире бывает. Там, внизу, были сочные, словно влажный зеленый шелк, луговины, серебрились пенные потоки и крохотные отсюда, с высоты, водопады, над которыми вставали арками радуги. Там змеились тропы, ведущие к ата-ана горцев, и оттуда в небо поднимались полупрозрачные дымки, в вышине взбаламученные ветрами. А здесь в лицо летел, обрывая дыхание, и без того спертое от восторга, ровный, мощный поток, несущий запах снега, трав, прогретого солнцем камня, ледяной, до ломоты в зубах, воды.

Яр не выдержал, взметнулся вверх, вскинул руки:

— Айэ, Эфар! — полетело над горами звонкое, срывающимся мальчишеским голосом, приветствие.

Комментарий к Глава 4

* Благодарю, уважаемый старший.

** Куда летишь, Кречет?

*** Благодарю, хранящий мудрость веков (титул горских знахарей)

**** Дасат - километр

========== Глава 5 ==========

Кречет пил горный воздух и надышаться не мог. Казалось, сейчас распахнутся за спиной огненные крылья, вот-вот, поднимут в прозрачную синеву надежней любых ветров, и небо опрокинется навстречу, принимая в себя частичку огня… От этого кружилась голова, приходилось сжимать руль роллера изо всех сил, сосредотачиваясь на дороге, а не на пьяном восторге. Он ведь пусть молодой, но уже обученный нэх. Упиваться плещущей во все стороны силой, солнцем, щедро льющимся с высоты — не дело.

В голове невольно всплыл кусочек из дневника, который зачитывал Яр.

«Стихия, при всей своей мнимой послушности воле мага, обманчива, — писал Аэно. — Стоит только довериться ей, поверить во всемогущество — и можно очень больно схлопотать. Потому что маг. Обязан. Контролировать. Себя. Это правило писано кровью многих и многих учеников, упившихся своей силой — и потерявших жизнь. На Птичьей скале я едва не погубил не только себя, но и учителя, всего на мгновение потеряв контроль и нырнув в упоение обманчивым ощущением того, что мне, малолетке, еще не научившемуся даже держать себя в руках, не сжигая все вокруг, доступна вся мощь Огня. Маг. Отвечает. Не. Только. За. Себя! Он в ответе за всех, кто рядом, — эти слова в тексте были подчеркнуты и много раз обведены. — По сути, маг — это канатоходец, идущий над бездонной пропастью, держа на плечах какую-то часть мира. Неверный шаг — и не только он полетит в бездну».

Сколько бы лет ни прошло, для любого Огненного эти слова оставались верны. Вбивались наставниками в глупые головы, вбивались первыми ожогами от влекущего с малолетства пламени, вбивались, вбивались… Других нэх учили тому же самому, но каждого — по-своему. И Кречет знал, что расслабляться нельзя. Вот доедут до стоянки — там хоть по углям бегай, а пока — нет, нельзя.

Перевал они прошли утром, еще до полудня. А к вечеру, к моменту, когда заходящее солнце заставило снеговые шапки гор загореться расплавленным золотом, добрались до первой высокогорной долины. Это, если судить по карте, была Таван-гэр, Алая крепость. Во времена Раскола — грозный форт, защищавший Алый перевал от темных. Ныне — один из туристических центров, небольшой, но многолюдный, полный жизни городок. Сама крепость, занимавшая стратегическое местоположение на скале над ведущей к перевалу дорогой, осталась неприкосновенной. Этакое орлиное гнездо, суровое, лишенное даже намека на украшательства: узкие бойницы, машикули, позволявшие вести обстрел навесом, мощный барбакан, больше похожий на вырубленный в скале тоннель. На шпиле башни, вросшей основанием в скалу, развевался штандарт анн-Теалья анн-Эфар — лазурный стяг с серебряной коронованной рысью.

Городок поставил путников перед сложным вопросом. С одной стороны, можно было проехать чуть дальше и заночевать в стороне у дороги. С другой — сколько они ночевали так, не имея возможности нормально поесть и помыться? Вопрос с едой стоял особенно остро: в любом случае придется сворачивать, чтобы купить хоть что-нибудь. Кречет, уезжая, рассчитывал на одного себя, а Яр, хоть и ел мало, но все равно изрядно поуменьшил припасы. За три недели пути они уже и грибами питались, и сушеное мясо подъели, и крупы, все, что были.

Кроме всего прочего, Яр, виновато потупившись, признался, что о такой жизненно-важной вещи, как деньги, убегая из дому, даже не вспомнил. Да и сколько у него там было тех денег? В их семье не было принято выдавать на карманные расходы — все, что нужно, можно было взять дома, а если отправлялись куда-то на скачки, то там было не до сувениров, это была сугубо работа, работа и еще раз работа. Даже для него.

Кречет оказался поумнее: прихватил все свои сбережения и то, что подкинул ему на дорогу Белый. Были там и «дорожные» подарки от их общих друзей. Так что на эту проблему он только рукой махнул. Хватит на первое время и на двоих, если не шиковать, а там уже и Эфар-танн. А уж он как-нибудь да подзаработает.

Сунувшись в пару гостиниц в центре города, не иначе как сдуру, Кречет слегка ошалел от цен, пока не понял, что здесь все сделано именно под туристов — тех богатых бездельников, которым хватает денег и времени, чтобы объехать памятные места и достопримечательности всего мира, от Северного моря до Теплых Вод. Им же стоит поискать что попроще. А такое всегда следует высматривать на окраинах и в районах победнее.

Здесь же понять, где там бедный район, а где нет, в принципе не представлялось возможным для человека, незнакомого с бытом горцев. Да и городок был таким… сказочно-старинным, будто сувенир, а не настоящий город.

Яр, поглазев на мучения Кречета, в итоге спешился и обратился к какому-то горцу, положившись на свое чутье. И оно не подвело: мужчина, вежливо остановившийся выслушать парнишку, забавно мешающего горские слова со всеобщим, в итоге улыбнулся и кивнул:

— Идите за мной, я провожу вас к хорошему постоялому двору.

По дороге он все косился на Аэньяра, щурил глаза, словно пытался понять, где же он его уже видел. Кречет очень хорошо его понимал. Сам так же когда-то пялился.

На него тоже косились, но уже не из-за лица, а из-за роллера, который вел за руль, не спеша обратно в седло. В этом городке замысловатый механизм казался чем-то чужеродным, то ли дело Ласка, мерно цокающая подковами по булыжной мостовой. Вместе с Яром она выглядела абсолютно к месту и ко времени. Того гляди, из-за поворота еще пара всадников-нэх в горских костюмах выедет.

Постоялый двор был таким, как описывал в своих дневниках Аэно. Сложенные из местного камня стены, вмурованные в них окна, деревянные ставни, разрисованные яркими узорами, кованый флюгер на односкатной крыше, поросшей мхом. Только не искусственно состаренный новострой, а самый что ни на есть исторический, испокон веков тут стоявший и путникам дававший приют. В нем все просто дышало этой стариной, от потемневшей резной вывески на кованых крюках, изображающей дородную женщину в богатых горских одежках, до тяжелых деревянных столов и лавок внутри. Постоялый двор именовался «Мать Гор».

Кречет с Яром даже притихли, пришибленные слегка впечатлением, одновременно восхищением и опаской как-то неловко повернуться, сделать что-то не так и выпасть из ожившей сказки обратно в реальность.

Народу внутри было немного, и был он весь таким, что Кречет внезапно уверовал в то, что, отворив дверь, они шагнули в прошлое как минимум на те же три сотни лет назад. Степенные пожилые горцы в замшевых и меховых безрукавках-унах, в расшитых оберегами сорочках и узких штанах, заправленных в высокие сапоги без каблуков, что-то негромко обсуждали за медовухой или квасом, кто его знает, что у них там в кружках плескалось. В углу задорно пересмеивалась компания молодежи, играли во что-то незнакомое Кречету, разложив по столу фишки и фигурки. А над всем этим витал такой сытный, густой, пряный запах, что рот сам собой наполнялся слюной, а живот подводило.

Они подошли к стойке, за которой неспешно выкладывал на обливную тарелку соленые крендельки то ли хозяин двора, то ли его помощник. Но Кречет почему-то сразу решил, что это именно хозяин, он так выглядел — неотъемлемым от всего этого, словно вросшим в это старинное, неспешное, основательное бытие.

— Айэ натиле*, путники, — прозвучало радушное, темные, яшмовые глаза хозяина обежали парней, оценив и степень усталости и голода, и, наверняка, платежеспособность. — Комнату на двоих? Добро бы и поужинать вам как след, горы силы пьют изрядно. Баранина есть в горшочках, зайчатина. Курица в меду с яблоками.

— Айэ, хозяин, — растерянно кивнул Кречет. Уж это-то слово он знал. — Вы во всем правы…

— А баранина такая, чтоб пожар только квасом залить можно было? — лукаво сощурился Яр, поздоровавшись в свою очередь. — Тогда нам ее. И сыру. И квасу.

«И чего-нибудь, чтобы поверить в реальность происходящего», — хотел добавить Кречет, но промолчал. И так до сих пор казалось нереальным, что роллер пришлось пристегивать не к привычной стойке, а к коновязи! Самой настоящей коновязи! И что на слова Яра о кобыле хозяин все так же степенно кивнул, ни капли не удивившись. Нет, ну по горам-то на своих двоих или на лошади сподручней… Но все равно!

В реальность заставила поверить пища. Как Яр и сказал, баранина была такая, что в первые мгновения Кречет подумал, а не полную ли ложку углей он в рот отправил.

— Ты заедай хлебом и сыром, и запивай, — подмигнул ему мальчишка, наливая из глиняного, расписного в алые маки кувшина что-то одуряюще пахнущее медом и травами. Кречет сначала выглотал полстакана, только потом говорить смог.

— Это ты дневников так начитался, или откуда познания?

— Больше из дневников, конечно. Дома готовят… ну… обычно. Вкусно, конечно, но не так. Знаешь, сколько я мечтал попробовать настоящую горскую пищу?

Яр, кстати, уплетал все с отменным аппетитом и так, будто было ему не впервой, хотя с первого глотка тоже малость задохнулся и принялся быстро-быстро жевать кусок еще горячей лепешки с сыром, да и к квасу основательно приложился.

— Да уж представляю… Как думаешь, — Кречет сделала паузу, рассматривая тарелку перед собой, — меня в библиотеку Эфар-танна пустят?

— Если туда пустят меня, — раздумчиво заметил Яр, — то уж и о тебе я всяко договорюсь. Ты же со мной, как могут не пустить?

— Ну, знаешь ли! Может, я и Ворон, но чужак же. А ты тут как свой, гляжу — и просто… — Кречет помотал головой. — Горские одежды справить — тебя же от них не отличить будет.

— Когда Кэльх приехал в Эфар-танн, он тоже был чужаком. Но он был гостем, а гость для горца священен. Это в крови… Как тебе объяснить… Горы — они суровы. Оставить путника, будь он хоть трижды чужак, без крова и пищи — навлечь на себя гнев Стихий. Гостю, пришедшему с миром — лучший кусок, чтоб, отдохнув, восславил и гостеприимных хозяев, и горы. А я… кровь от крови и плоть от плоти Эфара, и не важно, что родился в Ташертисе. Там мой дом, но и здесь я свой. Я чувствую это.

— Значит — не зря, — просто кивнул Кречет.

Все не зря — и побег этот безумный Яров, и его болезнь, и их встреча. Потому что там, где крылья сами распахиваются, любому нэх место. И простому человеку тоже.

После сытной пищи — порции были такие, что Кречет наелся до отвала, что уж говорить об Аэньяре! — осоловели оба, хотелось только начисто вымыться от дорожной пыли и грязи, и завалиться спать в нормальную постель. Симпатичная горянка, то ли внучка, то ли дочка хозяина, провела их наверх, на второй этаж. Показала устроенную в конце коридора купальню, хвала Стихиям, не совсем уж старинную — не дубовые бадьи там стояли, а были разделенные стенками, выложенными яркими изразцовыми плитками, душевые кабинки. Трубы и краны, правда, оказались медные, чуть потускневшие от влаги. И такие же основательные, как внизу, скамеечки, чтоб сложить вещи. Девушка выдала им по огромному полотняному отрезу и по паре плетеных шлепанцев, и убежала по своим делам, сообщив, что их комната — пятая. Кречет еще задумался — пятая откуда? Потом сам с себя посмеялся: ну наверняка же на двери номер есть, что это он.

Думать не хотелось, вообще, поэтому, отмывшись наконец до скрипа, они молча переоделись — в сумках были относительно чистые, выстиранные в реке вещи — и поплелись в комнату, слаженно рухнув на широкую, массивную кровать. Кречет даже комнату не рассмотрел: глаза просто взяли и закрылись, сами собой.

***

Утро для обоих путешественников наступило довольно поздно: они вволю отоспались в восхитительной чистой и удобной постели, не на голой земле, так что когда поднялись, оба почти одновременно, время уже подбиралось к полудню. Следовало поесть, купить припасов и выезжать. И хорошо, что и первое, и второе можно было сделать здесь, не мечась по городу в поисках магазинов.

Благодаря этому настроение было не просто радужным — скорее, впечатлившись вчерашним, оба ждали от Эфара новых чудес. Умом понимали, что это просто такая же земля, как за горами, такие же люди… Но душа рвалась куда-то туда, к такому близкому даже сейчас, днем, небу.

— Знаешь, я понимаю, почему именно тут Аэнья родился, — тихо поделился Кречет, пока шли по улочкам, ведя в поводу Ласку и везя рядом с нею роллер. Казалось кощунством садиться на них тут.

— Почему? — Яр прищурился, поглядывая на него краем глаза и тая усмешку в уголках губ, заставляя Кречета снова и снова напоминать себе, что это не два Хранителя внезапно воплотились в одном теле, а их потомок идет рядом, такой похожий разом на обоих — и все же другой.

— А где еще? Фарат — разум. Слишком серьезен. Слишком рационален, — Кречет покачал головой.

Он читал хроники и понимал, что если даже раньше Фарат был центром науки — то сейчас он и вовсе растерял последнюю присущую старым городам магию. Люди, слишком много людей и слишком мало нэх. И, несмотря на то, что атаку искаженных нэх отбили, несмотря на Исцеление Стихий — Фарат не стал прежним. Не было Аватара, который отдал бы себя, очищая и исцеляя землю. Все делали обычные нэх и, к сожалению, они были не всесильны.

Да, легла на площади Совета изукрашенная цветными узорами толща стекла вместо купола. Кречет сам не раз бывал там, видел, как внизу смутными тенями движутся участники Совета Чести. Но вот того, каким описывал Фарат Аэнья, не осталось.

— Неаньял — город холода и интриг, прячущихся под шелковыми лентами, — продолжил он, цитируя одну из поздних сказок. — Как был, так и остался. Пустыни? Там вообще люди иначе думают, они просто иные. Солнцем высушенные до звона, водой вспоенные. Ну и как там такому родиться?

— Там рождались другие герои, — раздумчиво сказал Аэньяр. — Вспомни Таялелу Живую Воду — она родилась и выросла в Неаньяле, и в Исцелении была одним из Аватаров. А Замс Чистый Огонь? Плоть от плоти Фарата. А твои предки? А Сатор Шайхадд? Нет, Кречет, ты не совсем прав. Дело не в том, что Эфар — какой-то особенный край, вернее, не в том дело, что тогда он был чем-то особенным. Дело в том, какими стали сейчас остальные земли нашего материка. Магия словно затаилась, словно… лава под слоем остывшего камня. Мне кажется… — он покусал губу, подбирая нужные слова, — мне кажется, что, как и во времена Объединения, миру требуется какой-то толчок, чтобы проснулось то, что спит. Эфар может стать колыбелью той силы, что направит мир по новому пути, да. Потому что здесь Стихии никогда не засыпали, по крайней мере, Воздух — точно.

— А я о чем? — ни капли не обидевшись, усмехнулся Кречет. — Аэнья и был таким толчком, Яр! Я об этом и говорю: именно здесь стоит родиться тому, кто перевернет мир с ног на голову.

— Ну, — Яр беспечно улыбнулся, — надеюсь, мы с тобой станем свидетелями этого чуда. Потому что миру очень нужна встряска, пока люди не забыли, что он подарен нам Стихиями, и не следует о Них забывать.

Летний Эфар был прекрасен, как сказка. И казался обоим ташертисцам расписным стеклянным витражом: яркий, звонкий, прозрачный — и холодный. Несмотря на солнце, щедро заливавшее эту землю своим светом и жаром, несмотря на то, что люди вокруг говорили о щедром, жарком лете, оба парня отчаянно мерзли даже в куртках. Аэньяр цитировал дневники предка, которому Ташертис в первый раз казался безумно жарким и душным, и звонко смеялся:

— Я напишу свои дневники, Кречет! И в них все будет с точностью до наоборот!

И он же, поразмыслив, предложил:

— Надо купить местную одежду. Горцы не зря носят уны и куртки. От горных ветров они спасают гораздо лучше спашей и плащей. Хотя ты-то в куртке.

— Я-то в куртке только потому, что на роллере без нее не покатаешься. А вот тебе точно стоит что-то потеплее найти! — не стал спорить Кречет.

И плевать на деньги. Это сейчас глаза Яра блестят от восторга, но он ведь не так давно болел. А потом оба под дождем вымокли. И ночевки на природе — это внизу, на равнинах, в последний месяц лета можно было спать у костра. Тут так делать явно не стоило. И вообще, взялся опекать — значит, опекать.

В первом же попавшемся на пути ата-ана они принялись расспрашивать встречных горцев о том, где можно приобрести «нормальную» одежду. Формулировку подобрал Яр, решивший, что так для горцев будет понятнее. Изумило же их другое: готовая одежда здесь не продавалась. Вернее, она продавалась — в больших городах вроде Иннуата или Кьяллана, или в том же Таван-Гэре. Чтобы купить одежду в горском поселении, сперва следовало ее заказать. То есть, натурально: прийти к мастеру-скорняку, снять мерки, подождать дня два, пока тот раскроит и сошьет уну или куртку.

— У нас просто нет столько времени, — почесал в затылке Кречет, услышав такие новости. — Тут до Эфар-танна-то ехать всего дня полтора!

— Кречет, а мы торопимся? — вздернул брови Аэньяр. — До Большой осенней ярмарки еще две недели.

— Ну ладно, как скажешь, — неохотно сдался тот.

Внимательно слушающий их разговор мастер скупо улыбнулся:

— В Чалень-ата-ана нет странноприимных домов, но я приглашаю вас пожить в моем доме, пока буду работать ваш заказ.

Говорил он на всеобщем довольно хорошо, все-таки, поселение было расположено рядом с дорогой на Иннуат, и туристы здесь были частыми гостями. Вернее, проезжали мимо, заглядывая перекусить, полюбоваться на практически не изменившийся за сотни лет быт горцев. Почему не останавливались? Потому что Чалень располагалась примерно на полпути между двумя более крупными поселениями.

— Мы будем вам очень благодарны, мастер, — поклонился в ответ Кречет. — Может быть, мы сможем чем-то отблагодарить за гостеприимство? Я нэх Огня, а Яр неплохо разбирается в лошадях.

Горец задумчиво погладил бородку, переводя взгляд с одного на другого.

— Возможно.

В общем, так вышло, что и Кречету, и Яру нашлось заделье: один прокаливал дымоходы, второй помог разродиться кобыле, посмотрел захромавшего жеребчика и даже посоветовал, как лечить его ногу, чтобы вылечить поскорее. Ночевали они на чердаке, на матрасах, набитых очесами и травами. И снова казалось обоим, что окунулись в прошлое, потому что ну где, кроме волшебного Эфара, они могли бы вот так валяться на пахнущих ароматным сеном и шерстью колючих матрасах, пить козье молоко и есть великолепный соленый сыр с зеленью, с горячей, только что из печи-танда, лепешкой, воздушной, смазанной тающим на корочке маслом? Где еще им позволили бы понаблюдать за тем, как мастер-скорняк, этин Кэлэу, раскроив кожи и мех, вручную сшивает детали будущей уны, да так сноровисто и быстро, что совершенно ясно: всю свою жизнь он так делает, не зная или же не желая пользоваться благами цивилизации в виде швейных машинок. И так же ясно, что вся ата-ана Челень ходит в его руками пошитых одежках, и старший сын его так же шьет, а дочь расшивает готовые уны родовыми узорами и оберегами. И это их дело передается из поколения в поколение уже столько, что у равнинников в головы не укладывается.

Этин Кэлэу рассказал им, что дети у него, конечно, школу закончили, и хорошо закончили, могли бы уехать учиться дальше. Но выбрали остаться в родной ата-ана, продолжать семейное дело.

— Если нет тяги к переменам, к чему себя насиловать? — мудро усмехался старик в густые усы. — А если есть, тоже никто силком к месту не привяжет. Молодь, бывает, уезжает учиться, да. Иногда возвращается уже с профессией. Врач наш, этна Миянко, два года тому вернулась с грамотой. И она по стопам своих предков пошла, по женской линии в их роду все знахарки были, травы знали. Или вот учителя взять, этина Татэу. Он в своем роду первый учитель, конечно, но зато вернулся в родную ата-ана. У нас говорят: «Где твои корни, там твое семя».

— Может поэтому тебя так в Эфар-танн тянет, а, Яр? — смеялся в свою очередь Кречет. — Корни-то оттуда и растут, крепкие, раз так зовут.

Старый мастер присмотрелся к младшему гостю внимательнее. До тех пор, да, думал, что парнишка ему кого-то напоминает, а сейчас вдруг понял — кого! Нынешнего хозяина Эфар-танна, нехо анн-Теалья анн-Эфар! Только глаза другие, а так похож, как родной сын.

— Кем же вы приходитесь нехо Эфара, коль это не тайна? — поинтересовался этин Кэлэу.

— Я и сам хотел бы знать, — понурился Аэньяр. — Знаю только, что каким-то родичем.

— Он из той ветви, что у Солнечных осела, — пояснил Кречет.

Вроде бы тайны в этом особой не было, Яр не скрывал, так что говорил он спокойно. Тем более, а вдруг этин Кэлэу еще что интересного расскажет, уже с Солнечными связанного? Вон, игла в пальцах замелькала мерно, задумчиво.

— У Солнечных? Хм… Выходит, вы, юноша, нейхини Ниираны сын? — спустя какое-то время протянул этин.

— Да, мою мать так зовут! — жадно навострил ушки Яр, но остался разочарован: старик больше ничего не сказал. Зато поглядел с жалостью, и этот взгляд Яру непонравился совсем. Что-то было не так с его родственными связями?

Но расспросить не получилось. Вежливо не вышло, а спрашивать невежливо Яр бы не стал, как и Кречет. Так и уехали из приютившего их селения в новых унах, но с некоторой тревогой на сердце. Может, не все так здорово в Эфаре, как казалось?

Комментарий к Глава 5

* Айэ натиле - (горск.) “Радуйся вечеру”, эквивалент “Добрый вечер”.

========== Глава 6 ==========

С момента отъезда из Челень-ата-ана Яра не покидало тревожное ощущение. Вроде и выехали с утра, чтобы по свету побольше пройти, вроде и выспались, внимательно за извилистыми горными тропами следят. И Ласка идет уверенно, и Кречет уже приноровился, роллер ведет аккуратно. Тогда почему тревога? Он не мог понять ее природу, но все же выехал вперед и запретил Кречету себя обгонять.

Может быть, это с ним говорила кровь, ведь кровь — это та самая вода жизни? Он не знал, только уверился в справедливости своих предчувствий, когда дрогнули скалы, и впереди посыпались на дорогу камни, с каждой секундой все больше и крупнее. Ласка испугалась и скакнула назад и в сторону, вынудив Кречета резко вывернуть руль.

Роллер, к сожалению, живым не был и маневренностью лошади не обладал. Яр видел все, как во сне: вот продолжают лететь камни, вот летит, заваливаясь на бок, Кречет, неловко подняв руку, будто пытаясь ударить ею по воздуху, удержать равновесие, вот роллер окончательно падает, придавливая седока.

С седла Яра будто ветром снесло, он дернул повод, заставляя кобылу лечь, обмотал его вокруг каменного обломка и кинулся к своему спутнику. Камнепад впереди все еще грохотал, так что надрывать горло было бесполезно. Яр шлепнулся на колени рядом с Кречетом, принялся ощупывать его, пытаясь определить, не сломано ли что-то, не ранен ли, можно ли вытащить из-под роллера и как именно.

Того слегка оглушило: поначалу он вообще не шевелился, испугав Яра до жути. Потом мотнул головой, открыл рот — может, застонал, может, сказал что-то. Поняв, что это бесполезно, поймал руку Яра, сжал, пытаясь успокоить. Улыбнулся — видно было, что через силу, губы кривились от боли, но вот страха в глазах не отражалось. Это почему-то немного привело в чувство.

Аэньяр понял, что испугался так один-единственный раз в своей жизни: когда отец объезжал норовистого жеребца, и тот, чтобы стряхнуть со спины досадную помеху в виде человека, упал на бок, а отец не успел вынуть ногу из стремени. Сейчас было почти так же: роллер, как упавшая лошадь, придавил Кречету ногу, и Яр не знал пока, сломана она или нет. Камнепад закончился, и повисла оглушительная тишина. Не поймешь, то ли ты оглох, то ли мир замер, напуганный Стихией.

— Как думаешь, все? — еле слышным шепотом уточнил Кречет. — Ничего больше не сойдет?

— Не знаю, — таким же шепотом ответил Яр, прислушиваясь к своему чутью изо всех сил, но оно тоже то ли оглохло, то ли в самом деле не видело больше ничего страшного. А раз так, нужно было что-то делать.

То, что роллер — не живая лошадь, Аэньяр понял со всей отчетливостью, когда изо всех своих сил тянул проклятый агрегат вверх, а тот весил столько, что худенькому мальчишке четырнадцати лет поднять его и не уронить, сделав еще хуже, не было никакой возможности. И он уже начал отчаиваться, когда рядом на тропе бесшумно возник горец, покачал головой молча, мол, кто же в горах на такой махине разъезжает, и одним рывком поднял роллер, оттаскивая его с лежащего Кречета.

— Нэруш! — скомандовал сразу заерзавшему парню, понял, что не дошло до него, и повторил уже на всеобщем: — Нэ двигай!

Кречет замер, притих, кося на нежданного помощника одним глазом. Яр тоже притих, не зная, что делать дальше, чем помочь: товарищ походил на птицу, попавшую в силок и замершую, распушившись, втянув голову в плечи. Вот только протяни руку — клюнет… Ну, в смысле, по лицу читалось, что Кречету плохо, а не что драться сейчас полезет.

Горец — такой же, как все ранее встреченные и все же чем-то от них неуловимо отличающийся, — присел у ног Кречета, принялся их внимательно ощупывать. Потом что-то пробормотал, не то ругаясь, не то досадуя на что-то. И тряхнул очень светлыми, практически белыми, но не седыми волосами:

— Нэ зламал, свихнул. То ничего, то выправится.

От этих слов стало легче. Куда как легче! Яр поглядывал на него и тоже то и дело встряхивал челкой, словно жеребенок: ему чудилось, что вот этого горца они с Кречетом уже видели. И в то же время он, хорошо запоминавший лица, знал, что конкретно этот мужчина им не встречался.

— Вывих, действительно, ерунда, — Кречет поморщился. — Вы можете помочь? Я сам не смогу, а у Яра сил не хватит.

— Дэржись, — кивнул горец без усмешки на лице, но Яру она все же почудилась в прищуре очень ярких серо-синих глаз. А потом как-то хитро потянул и дернул ногу Кречета, да так, что Яр услышал звонкий щелчок, от которого аж продрало по хребтине холодом. И от короткого вскрика тоже. Кречет замер, вжавшись в землю, и дышал через раз, пытаясь прийти в себя. И только раздышавшись, сумел выдавить короткое:

— Дайомэ.

— Нэтэн-са*. Лежи, тише, сейчас станет легче. Дитя, вон там найди две крепкие прямые палки, — горец махнул Яру куда-то в сторону, и тот, гадая, откуда бы в горах взяться прямым деревяшкам, если тут даже крохотные кустики были изломаны причудливо и прихотливо горными ветрами, направился искать. Очевидно, что палки нужны были, чтоб временно обездвижить вывихнутую и вправленную ногу Кречета.

Палки он нашел. Остатки разбитой таким же камнепадом телеги или фургона, брошенные за ненадобностью. Видно, горец не первый раз по этой тропе бродил, раз так четко указал. Поискав, Яр притащил две достаточно длинные и наименее занозистые жерди, которые только нашлись.

Кречет уже сидел, опираясь на колесо роллера, вытянув перед собой вправленную ногу. Спокойно и сосредоточенно кивнул, завидев принесенное Яром, и только недовольно буркнул:

— Чем бы… У меня есть бинты, но их просто не хватит.

— Можно порвать мою рубашку, — заикнулся Яр, но горец фыркнул и достал из поясного кошеля полотняную скатку, а с пояса снял моток тонкой, плетеной из кожаных полосочек не толще травинки, а не скрученной из растительных волокон, веревки. На ее концах были привязаны кованые грузики, и Аэньяр привздохнул, впервые в жизни рассматривая настоящую горскую обережь-аэнью. Будь все не так серьезно — хоть украдкой, но потрогал бы, пощупал, пытаясь представить ту обережь, огненную, которой славился предок. Вместо этого Яр присел, помогая Кречету придерживать жерди, пока горец сноровисто закреплял их.

Дальше тоже действовали, не сговариваясь, будто заранее знали, как быть. Усадили Кречета на Ласку — умная кобыла спокойно лежала, давая ему возможность более-менее устроиться в седле. Потом Яр взял повод, горец — роллер, и так и пошли по тропе. Сначала — назад, потом свернули куда-то еще, в обход обвала.

Проводник уж точно знал дорогу, но Яр все равно напряженно вслушивался. Первый увиденный камнепад оставил неизгладимое впечатление: горы, казавшиеся такими красивыми, показали, насколько эта красота хрупка и обманчива. И насколько опасна. Сейчас, идя рядом с тем, кто в этих горах родился и вырос, знал каждый камешек и корешок, а потому спокойно шел, как Яр ходил по своим родным лесам, он видел и чувствовал гораздо больше, чем, ему казалось, способны уловить обычные человеческие органы чувств. Крохотный говорливый ручей посмеивался и хвастался, что это он подмыл большой камень, мешавший ему течь так, как хотелось. Аэньяр отдавал себе отчет в том, что ему все это кажется, но не мог перестать вслушиваться в голос воды. И потому изменение в нем уловил, словно сорвавшуюся со струны ноту: ручеек словно прижух, притих, зажурчал… виновато? И странным совпадением в этот же момент сердито выругался горец. Слов Яр не разобрал, это снова было местное наречие.

Потом Яр выбросил все это из головы, задавшись более серьезным вопросом: куда они, собственно, идут? Тропа забирала все выше и выше, хоть и оставаясь по-прежнему проходимой, но жутко извилистой. Петляла между громадных каменных глыб, утопающих в траве, а потом вдруг резко вильнула — и вывела в укромную долину, будто из дневников Аэньи срисованную. Яр даже зажмурился: перед глазами встала иллюстрация, широкое разнотравье и горский домик вдалеке.

В принципе, горец, имени которого они пока не знали, поступил совершенно верно: сами бы они не добрались до ближайшего поселения, и даже с его помощью, наверное, было бы тяжело — день едва перевалил за половину, в эту долину они шли около часа, а в ближайшую большую долину должны были спуститься как раз к вечеру, если бы не обвал. Наверняка туда ведут какие-то другие дороги, но вот можно ли по ним провести роллер? Кречет бы его точно не бросил, не дал. Это не город и даже не лес, где машину можно как-то замаскировать и оставить на пару дней.

Яр покосился назад, проверяя, как там дела. Ласка всхрапнула, потянувшись к нему мордой, Кречет, качнувшись, поморщился и снова нахохлился, все такой же собранный и сосредоточенный. Яр чувствовал, как ему на самом деле больно и плохо. И второе даже не столько от травмы, сколько от того же осознания, которое накрывало самого Яра после камнепада: горы опасны. Очень опасны для таких чужаков, которые ими очарованы. Пока они не пообвыкнут, пока не приноровятся, прислушаются-принюхаются, научатся читать горы так же, как читают лес и карту дорог, не бродить им по горным тропам в одиночку и даже вдвоем. Иначе, случись что с Кречетом, Яр самое большее что сумеет — это позвать на помощь. И то, если сам никуда не встрянет. За то, что сейчас помощь пришла сама, стоило поблагодарить Стихии. Или Эфар — да кого угодно, обошлось же! И впредь думать головой, а лучше — попроситься в ученики к кому-нибудь из местных.

Яр сам не понял, когда начал обдумывать на полном серьезе, как останется в Эфаре. Просто само собой как-то вышло, увидел горы — и пропал. И сейчас был готов на все, чтобы стать им родным. Или просто вернуться домой? Именно это странное ощущение возникло, когда они подошли к ата.

Никто не вышел их встречать. Дверь стояла, подпертая снаружи камнем, из трубы не вился дымок. Яр вопросительно взглянул на горца, но тот откатил камень в сторону, распахнул дверь и откинул шерстяную вышитую занавесь, изрядно пообтрепанную по низу. Из дома пахнуло нежилым духом. Так пахло в дальних комнатах дома в Ткеше, куда дед или бабушка наведывались раз в полгода стереть пыль. В этой ата никто не жил. Это явно не был дом их проводника, но и ничей вообще.

— Хозяин ушел за ветром**, — сказал тот, поняв замешательство гостей. — Некому было передать.

— Значит, никто не обидится, если мы тут переночуем? — осторожно уточнил Яр, сжимая в кулаке поводья. И сам же понял, насколько глупый вопрос: ну раз их сюда привели-то.

— Нет, — усмехнулся горец. — Тут останемся, пока не заживет нога у Крэчета.

Яр широко распахнул глаза: при нем они имен пока не называли! Ни имен, ни прозвищ, ничего! Откуда он узнал?! Он взглянул в пронзительные, непривычные для горцев глаза и вздрогнул от понимания, где, точнее, у кого он уже такие видел. Но этого не могло быть, да и тот старик годился этому молодому мужчине в деды. Может быть, из одной семьи?

— Вы нэх? — спросил тоже удивленный своим именем Кречет, даже из отрешенного состояния выпавший. — Как вы вообще нас нашли?

— Голос гор не услышать — это мертвым надо быть. Горы меня позвали.

И понимай, как хочешь. Потому что ничего больше горец не сказал, принялся хлопотать по хозяйству, разводя огонь в очаге, расположенном, как и описывал когда-то Аэно, посреди ата, с медной воронкой вытяжной трубы сверху. Правда, здесь труба выходила сразу на крышу — тут никакой «снежный поцелуй» на мшистом покрытии не рос. В остальном же убранство мало чем отличалось от описанного. Разве что какой-то неприкаянностью веяло от него. Яр догадался, не сразу, но все же догадался: все эти расшитые занавески, войлочные ковры — все носило следы женских рук, женской заботы. Но с того времени, как эта забота прикладывалась, прошло много времени, вот и обтрепались коврики, неряшливо повылезли нитки из вышивки на покрывающих сундуки дорожках. Покойный хозяин был вдовцом. И, должно быть, не один год. Потом и на это внимание обращать перестал. Дом и дом, крыша над головой есть, и хорошо.

Пока помог Кречету доковылять до лавки, пока обиходил Ласку, попытался завести в пристрой роллер — и понял, что не по силам ему сдвинуть эту махину… В общем, вернувшись в ата, Яр уже не переживал, слишком вымотался и переживания вытеснили другие мысли.

В очаге уже вовсю горел огонь, сумки с припасами были аккуратно сложены в углу. В другом, нахохлившись, сидел Кречет, подтянув к животу здоровое колено и обхватив его руками. У очага хозяйничал горец. Имя он так и не назвал, но обоих горе-путешественников это уже не волновало. Яр взялся было помогать, но беловолосый подтолкнул его к лавке и Кречету и велел посидеть и отдохнуть, пока он сварит похлебку. А еще лучше было бы, если б Эона помог «птаху» лечь на кровать. Телу после встряски нужен покой. Яр не удивился даже тому, что горец знает его прозвище. Это ж Эфар. Тут ветер несет имена. Все может быть. Он вспомнил «Легенду о Последнем Танце Аэньи» и ее окончание, и уверился, что ветер Эфара более чем живой. Так что просто кивнул и помог Кречету на себя опереться и доковылять пару шагов до широкой кровати, застеленной шерстяным, слегка побитым молью, покрывалом.

— Ты не чуешь, дождя не будет? — ошарашил его внезапным вопросом Кречет, когда лег и даже немного отдышался после короткого, но мучительного для него перехода.

— Н-нет… нет, — уже более уверенно сказал Яр. — Здесь непривычно, знаешь, но ничего такого не чувствуется. Ты как? Очень больно, да?

В голосе мальчишки было сочувствие, не жалость.

— Прости, это я виноват. Чуял же, что что-то не так, надо было спешиться и вести Ласку в поводу. Я бы ее удержал, и ты б не упал.

— Мы ж не знали, — отмахнулся Кречет. — Оба дураки. А про дождь — роллер-то снаружи… Слушай, иди его на всякий случай прикрой? Там скатка к седлу приторочена, та, которую я обычно не доставал.

— Ага, я сейчас! — Яр вскочил и поспешил выполнить, что попросили.

Как только за ним со скрипом закрылась дверь, горец обернулся от очага, одобрительно кивнул:

— Молодец, хорошо держишься.

— Я за него в ответе, — сквозь зубы отозвался Кречет, наконец-то позволив себе отвернуться и скривиться.

Нога болела зверски, так, что хотелось отвинтить её, как пробитое колесо роллера, и отложить в сторону. И не вспоминать, пока не починишь. Но, увы, живое тело — это не механизм. Мысли о роллере расстроили еще больше, потому что Кречет прекрасно помнил, с каким звуком заглох мотор, раньше, чем он оборвал подачу силы. Ничего хорошего это не сулило и, если действительно что-то случилось, то он и не знал, как быть. Мелкую поломку устранить получится, на это есть с собой набор инструментов, а вот крупную… Хотелось побиться лбом о слегка пыльное покрывало. Надо же так попасть!

— Да, хранитель, ты в ответе, — хмыкнул горец. — И уж коль взялся за обережь — вытяни, а не обрежь. А чтоб тебе вытянуть, я подсоблю маленько. Держи-ка, пей.

Он протянул Кречету вместительную кружку с травяным отваром, от которой шел крепкий медвяный дух.

— Вы бы меня еще Аватаром назвали, — привычно буркнул Кречет. — Спасибо.

Кое-как приподнявшись на локте, он осторожно принялся пить, стараясь не обжечься. Бальзам-не бальзам, а питье было что надо, пролилось по телу волной, придавая бодрости и даже боль поуменьшив до терпимой. Потом, конечно, она вернется, но сейчас можно было не обращать на нее внимания. В конце концов, он действительно старший, ответственный, а значит, должен держать себя в руках, как не раз Белый учил. Как Белый держался, что бы ни случалось с мелкими или самим Кречетом.

Хлопнула дверь — вернулся Яр, тут же принюхавшись.

— Ух ты! Это же бальзам? — любопытно заблестели его глаза.

Горец добродушно рассмеялся.

— Он самый, — и протянул вторую кружку подростку.

Яр пробовал напиток так, словно… словно протянул ему эту кружку не незнакомец, впервые увиденный считанные часы назад, а добрый друг, родич. «Аэно-Аэнья, — пришло на ум Кречету. — Будто его бальзамом кумир и предок угощает, вот как». Хотя, горы, горцы. Горское гостеприимство — и потому сам принимал помощь и даже не спрашивал, чем за нее расплачиваться, не подозревал в злом умысле. Дома, на равнинах, десять раз бы подумал. Здесь — нет. Здесь подживет нога, тогда и будет время для вопросов. Яру было проще, он о таком не размышлял. Он, отпив половину, опустил кружку на колени и любопытно посмотрел на горца.

— Этин-нахар, а как вас зовут?

Тот встретил его взгляд, усмехаясь:

— А меня не зовут, сам прихожу. Но тебе, Эона, скажу, все равно ж доищешься. Янтором люди кличут.

— Как гору? — невольно удивился Кречет, оторвавшись от своей кружки.

— Как Отца Ветров! — поправил его Яр.

Горец кивнул, вернулся к очагу, помешивать густую похлебку, закипающую в котелке.

— Я могу чем-то помочь, этин-нахар?

— Отдыхай, Эона. Хотя… Схожу я кой-куда, пригляди за нашим обедом. А как вернусь, поедим — и будешь мазь для крылатого готовить.

Аэньяр преисполнился важности своего задания и тут же подхватился с места, вызвав у старших мужчин одинаковые улыбки.

Янтора не было около получаса. Похлебка сварилась, и Яр снял ее с огня, укутав в найденную в шкафчике ветошь — доходить и упревать. Горец вернулся с целой охапкой трав и свернутым из огромного лопуха кульком. Когда он выложил его на стол, лист развернулся, являя россыпь драгоценных янтарно-рыжих ягод, в которых словно не сок был, а само щедрое горное солнце застыло.

— Солнечная кровь! — обрадовано опознал Яр. — И кровавик. О, а это камнеломка?

— Верно. А еще семена «снежного поцелуя» и живокост. Через неделю Кречета на ноги поставим, — Янтор мимоходом потрепал рыжеватые вихры мальчишки, снова выбившиеся из косы, улыбнувшись энтузиазму, с которым тот оглаживал лекарственные травы. Сразу видать, к чему душа будет лежать.

Под их трескотню — Яра и огня в очаге — Кречет, пообедав, и уснул. Сквозь сон слышал, как языки пламени лижут бока котелка, как слизнули упавшую в огонь травинку, как сыплются и сыплются из Яра вопросы… Неугомонный мальчишка. Дорвался-таки до своего Эфара.

Проснуться заставил всплеск боли: его ногу распеленывали из лубков.

— Потерпи, крылатый. Штаны придется резать. Швы распорю, чтоб потом зашить можно было, — сказал Янтор.

— Угу, — ничего больше Кречет выдавить не смог и только отвернулся, зажмурившись.

Терпеть пришлось изрядно, ему так и вовсе показалось — бесконечно: пока горец вспорол штанину, пока держал его ногу на весу, а Яр щедро намазывал распухшее и почерневшее от кровоподтека колено и ногу выше и ниже него, а потом накладывал ровные витки полотняного бинта, аккуратно, то ли со знанием дела, то ли с интуитивным чувством того, насколько тугой должна быть повязка, чтоб не пережать кровоток, но обездвижить ногу. Палки, кстати, примотал тоже — на всякий случай, не дай Стихия, во сне больной ногой дернуть. И прикосновения будущего — наверняка! — целителя, или волшебные травы Эфара в древнем рецепте, а то и все сразу, постепенно утишили боль, убаюкали ее. Кречет сам не заметил, как глаза снова закрылись. А когда открылись, огонь в очаге давно прогорел, оставив подернутые пеплом угли, а в ата было пусто. Только с улицы доносились какие-то звуки, то ли разговор, то ли еще что.

Боли не было. Почти — так, слегка поднывало на границе восприятия, словно ушибся самую малость. Не хотелось тревожить ногу, но выпитое за обедом питье настоятельно просилось наружу. Пришлось кое-как вставать, придерживаясь сначала за кровать, потом за стену. Три шага без опоры — до соседней стены — Кречет сделал, тихо зашипев сквозь зубы. А добравшись до двери, удивленно заморгал: разнотравье было освещено вовсе не вечерним солнцем, да и ветерок был по-утреннему свежий. Это сколько же, выходит, он проспал?

— Вот же неугомона! — заворчал метнувшийся к нему откуда-то из-за дома Янтор. — Позвать кого — язык отсушило?! Этак ты вместо недели все полторы проваляешься! И травы не спасут. Эх, да что там, огонь он огонь и есть. Куда тебя понесло? До ветру?

— Ну да… А сейчас что, утро? — осторожно уточнил Кречет.

— Полдень уж скоро, — хохотнул горец, закидывая его руку себе на плечо. — На ногу опираться не вздумай. И потихонечку, полегонечку.

Спорить Кречет и не хотел: после короткого пути колено болело уже ощутимо. Смутился, конечно, но поковылял потихонечку, как уж получалось. Глупо отказываться от помощи, если из-за этого они могут застрять тут неизвестно насколько.

— А Яр где? — уточнил он, когда уже возвращались обратно. — С Лаской?

— Поздний клевер собирать ушел, — усмехнулся Янтор. — И для нас, и для кобылы. Там, кроме клевера, еще волчья трава растет, так что пастись бедняге почитай негде — только у дома этой пакости нет.

Поход «до ветру» закончился удачно: Янтор помог Кречету добраться до постели, осторожно пощупал колено.

— Ничего, крылатый, скоро заживет.

Весь оставшийся день Кречет маялся бездельем. Он и раньше ненавидел сидеть на месте — если, конечно, не было какой-то поглощающей внимание работы. Движок там перебрать… Кстати, надо будет, как полегчает, посмотреть, что с роллером. Может быть, и впрямь придется перебирать, была там одна пакостная деталь, уже раз отвалившаяся в похожей ситуации, от сильного удара. Но это хотя бы через день, приспособив какой-нибудь камень под сиденье и позвав Яра, чтобы помогал. А пока — хоть вой, одно занятие: ата рассматривать. Хорошо, вернувшийся Аэньяр поглядел на мучения товарища и сунул ему дневник, шестой, что ли, по счету. Кречет вцепился в него, как в сокровище, и за чтением как-то дотянул до вечера. Глаза устали, правда, разбирать рукописные буквы при слабом свете, но зато не сорвался с места и не поковылял опять куда-нибудь. А иначе бы не улежал, не смог.

А после ужина Яр, угнездившись на сундуке, на подушке, торжественно сказал:

— А хотите, я вам про Аэнью расскажу?

По губам Янтора скользнула теплая и немного грустная улыбка.

— Расскажи, Эона, расскажи.

Кречет тоже отложил дневник: читать стало уже совсем невозможно, а вот закрыть глаза и послушать хотелось. Рассказывал Яр так, словно журчал ручей: напевно, но не монотонно, так что не навевало сон, несмотря на сомкнутые веки и полумрак в ата — лучина его не разгоняла, только делала гуще по углам. Яр рассказывал о том, что его предок не гнушался простых людей, водил крепкую дружбу с горскими детьми, узнавал все заботы и чаяния взрослых, много времени проводил в горных ата-ана, слушая старших и постигая те науки, что передаются из поколения в поколение горцами. О том, как учился владеть обережью, самострелом и охотничьим ножом, как слушал легенды и сказки, как играл и проказничал вместе с ровесниками.

— Однажды он оказался один на один с раздразненной запахом крови рысью. И было это так, — голос подростка чуть изменился, словно его устами заговорил сам Аэно, да и пересказывал Яр записи в дневнике, как было написано — от первого лица. Но все равно впечатление оставалось такое, что открой глаза — и увидишь перед собой юношу в серой замшевой уне с родовыми знаками анн-Теалья анн-Эфар и золотистыми глазами самого опасного горного хищника.

— «Мудрая Ульяло выхаживала меня, порванного страшенными когтями, чудесным снадобьем на маслянистом соке «солнечной крови» и «снежного поцелуя». Состав этот секретным не считается, но я более чем уверен, что правильно приготовить мазь может только знахарка-целительница из горцев, да, как теперь мыслится мне, с капелькой дара Стихии в крови. А будет то Вода или же Земля — не суть важно».

— До Эфара доедем, с твоей родней разберемся — тебе бы действительно лекаря поискать, — сказал Кречет, не открывая глаз. — В ученики попроситься, ну твое же.

— Думаешь? А меня возьмут? Я же еще Стихию не принял, а вдруг…

— Глупости баешь, дитя. Скажи, разве не слышишь ты Воду? — хмыкнул Янтор.

— Или тот дождь я предсказывал? — поддержал его Кречет. — Яр, да я уверен: колокола на этой самой галерее, в замке, звонили бы только так, явись ты туда!

— Ну… посмотрим, может, и зазвонят, — смутился подросток, по голосу было слышно. — А воду я в самом деле слышу. Мы мимо ручья проезжали, когда сюда ехали. Правда, я не знаю, может, это просто мое воображение…

— Мог бы встать — затрещину бы отвесил. Воображение, как же… Тогда то, что в очаге последнее полешко прогорает — тоже мое воображение!

— Ой, и точно! Я сейчас подкину. Ночи уже не совсем теплые, край лета же.

Кречет усмехнулся: чем дальше, тем больше в речи Яра проскальзывало каких-то непривычных слов и выражений. А то и вовсе незнакомых для равнинника, даже интуитивно — он родился в Фарате, слишком далеко от гор.

Когда Яр вернулся на свой сундук, Янтор переспросил:

— Так что ты слышал, дитя? О чем ручеек говорил?

Вздохнув, Аэньяр пересказал то, что ему прислышалось из говора воды, скачущей по камням.

— А потом он… Ну, знаете, если б ручеек был мальчишкой и бахвалился перед соседскими детьми, как в чужом саду яблоки скрал, а тут его сосед за ухо прихватил — вот так же пискнул и забормотал что-то, словно оправдывался или прощения просил. Только я уже не разобрал ничего.

— Может быть ему стало совестно, что на нас камнепад сошел? — ядовито хмыкнул Кречет. — Хотя, что это я… Стихии.

Ну да, Стихии, людскому и даже нэх неподвластны. Кто их разберет, что у них за стремления, если они есть вообще. И уж точно обвал, чуть не сметший двух нэх и одну лошадь, их ни капли не волнует. Стихии — они куда более глобальны.

— Да какая там Стихия, так, глупость одна. Камень ему мешал, он об него лбом бился-бился, да и сдвинул. А ума ж нету, чтоб подумать, куда тот камень упадет, — пробурчал Янтор.

Яр, несмотря на пережитый страх, хихикнул — до того забавно прозвучали его слова в пересказе горца. И впрямь будто не о Стихии говорил, а о непутевом внучке, хоть для внуков выглядел Янтор еще слишком молодо. Ну, или о соседском мальчишке в самом деле.

— А вы разве Вода? — уточнил со своего места Кречет.

Вопрос, кто их спаситель, по-прежнему оставался любопытен. Ну в самом деле: горец, да, вроде бы нэх — но какой-то… Нэх и не нэх разом. И силой от него тянет, и Стихии слышит, но что-то цепляет, не дает понять.

— Нет, не Вода, — усмехнулся Янтор. — Так понять-то нетрудно, если горы внимательно слушать и в оба глаза смотреть. Я тут рядом почему оказался-то? Потому как видел, что ручей от прошедшего дождя вздулся и грозит русло размыть. Как раз шел, чтоб маленько в сторону его отвести, да опоздал.

— Значит Земля.

Кречет невольно улыбнулся: все вставало на свои места и становилось понятным. Янтор не стал ни отказываться, ни утверждать, спрятал улыбку в усы и хлопнул по коленям:

— Давай-ка, крылатый, ногу твою посмотрим да новую мазь наложим.

На следующее утро Кречету стало получше, еще через день он наконец сумел выбраться на улицу перед домом, усесться на низенькую лавочку, нашедшуюся в ата, и заняться роллером. Мотор перебирать — дело не быстрое, особенно когда и Белого нет рядом, и инструментов маловато для полноценного ремонта. Был только отрез пропитанной от влаги ткани, который Яр расстелил на земле, и сам Яр, с любопытством взирающий на то, как ложились на ткань все новые и новые детали.

Кречет только и успевал отвечать на сыплющиеся градом вопросы, что к чему и для чего. Краем глаза косился на Янора: горец тоже сидел, смотрел, но в отличие от Аэньяра не спрашивал, просто разглядывал наверняка незнакомую машину. Еще и покачивал головой время от времени словно бы в удивлении. Впрочем, вряд ли высоко в горах роллеры вообще кто видел.

— Янтор, а ты спускался в долины?

Мужчина расхохотался в голос, досмеялся до выступивших слез:

— Я что же, совсем дремучим кажусь?

Постаравшись спрятать улыбку, Кречет развел перемазанными в масле руками, одновременно отвечая на вопрос и извиняясь за наивность Яра.

— Для нас тут все, как… Как из сказок Аэньи. Порой такое ощущение, будто в прошлое провалились, а о том, что не во времена Исцеления Стихий живем, только мой роллер и напоминает.

— Славное тогда было время. Славное и страшное, — кивнул горец. — Горы помнят, как народился призванный Стихией огонек — как у рыси котенок. Помнят, как рос, теплом чужих душ обласканный и в ответ свое тепло отдавал щедро, без утайки. Помнят и то, как ради учителя своего на угли кинулся, когда Шалеано все заемные и свои силы отдал, едва пеплом не осыпался. А уж как рысенок молочные зубки на острые клыки да царапки-иголочки на боевые когти сменил — то и вовсе не только Эфар вовек не забудет.

Яр слушал, широко распахнув глаза, и Кречет тоже отложил все, замер: виданное ли дело, дневники дневниками, но чтобы кто-то из горских такое рассказывал…

— Память Эфара много что хранит. У Аэньи ведь еще были братья да сестры. А кто помнит Ниилелу Звонкий Ручей? А ведь это она из Стихии любимого своего вызвала, вытянула обратно в час Исцеления. Пусть Аватаром был ее муж, да ушел бы он в Землю, если б не она и ее любовь. И сила ее, кровь от крови Эфара, взятая в Оке Удэши сила — не заемная, а дареная.

— Разве можно так с силой? — невольно удивился Кречет. — Ученые нэх говорят, сколько магу отмерено, столько он и может удержать, а весь рост — за раз большим количеством оперировать, не выгорая.

— Пф, много ли они ныне понимают, скажи мне, крылатый? Вот гляди, тебе, как огненному, яснее будет: когда до костровища идешь, чью силу в себе несешь? Свою да заемную. А когда на углях пляшешь, неужто Стихия не одаривает? Забыли равнинники, запамятовали — Стихии всегда своих нехо одаривали за помощь. Ну а с Нией иначе вышло. Ее силой одарили, чтоб путь указать. После купания в заповедном озере она его выбрала, в южные пустыни отправилась.

— Я еще не плясал, — тихо отозвался Кречет и отвернулся, принявшись отвинчивать очередное крепление, чтобы добраться до соскочившей детали.

— Нет? — удивленно вскинул голову Яр. И осекся, вспомнил, каким нелегким трудом давался Кречету контроль над силой, как он боялся сжечь что-то лишнее. Видимо, те, кто учил молодого нэх, сочли, что в пляску его пускать никак нельзя.

— Но, Кречет, это же неправильно! Аэно писал, что, Кэльх ему говорил: плясать учатся все огненные. Да, бывает, что нескоро, но все.

— Ну вот тот нэх, кто меня учил, решил, что и без этого обойдусь. — Полыхнуло, рвануло давней обидой. — Угли? Зачем тебе угли, нэх и без этого прекрасно обходятся, по сторонам погляди, ага, ныне совсем другое время на дворе. — Чужие слова зло жгли губы. — Роллер гонять, больше дураку и не надо, вместо движка служить.

Янтор смотрел на ошарашенного Аэньяра, на зло закусившего губу Кречета, хмурил брови, и глаза под ними серели, словно ненастное небо. Пока он не протянул руку, приглаживая встопорщившиеся, словно перья у сердито нахохлившейся птицы, прядки жестких волос молодого нэх.

— Уймись, Кречет. Пляска тебе по крылу, то даже мне видать. А кто не видел — тот слеп и глуп.

Тот вдохнул, выдохнул, медленно остывая.

— Извините. Просто… Не только же меня так! Крылья рвут по живому! Я смог, вырвался — а сколько в одном Фарате таких, на угли не выходивших? А других Стихий?!

Прозвучавший крик души остался без ответа. Все трое понимали, что то, что творится в мире — плохо. Загнивает мир, затлевает, благополучие последних двухсот мирных лет, когда даже искаженные стали редкостью, обесценивало нэх, а развитие техники и науки ускорило этот процесс стократно.

В тот день и не говорили больше. Кречет чинил роллер, Яр ушел обхаживать Ласку, Янтор и вовсе куда-то делся по своим, горским делам. Успокоились и нормально начали общаться только к следующему обеду: спалось в ту ночь отвратительно всем.

Пока готовили обед, Яр, потихоньку оживая, снова принялся задавать вопросы Янтору. Тот, что удивительно, не скупился на ответы. Дошло и до горских сказок, особенно Яра интересовали легенды об Оке Удэши. Все прочие тоже, конечно: очень ему хотелось сравнить те, что он читал в своем детстве — будто сейчас уже ребенком не был, хотя тут как посмотреть, — с теми, что, как любил повторять Янтор, «помнят горы».

— Про Око? — переспросил горец. — Добро, расскажу, только знайте: людская память короткая, и былина обернулась сказкой. Как оно на самом деле было, никто уж из ныне живущих не помнит, да и при Аэнье уже не помнили толком. Расскажу вам, как, сам думаю, было.

Яр весь обратился в слух, и Кречету пришлось легонько толкнуть его, чтоб не забывал о деле: Янтор поручил подростку нашинковать на похлебку кое-какие травы и корешки, чем Яр и занимался усердно до того момента.

— Когда тут равнина была, и людей Стихии еще только-только сотворили, — зазвучала напевная речь, и внимательно слушающему Кречету в ней упорно чудился не перестук осыпающихся камней, а посвист ветра среди горных отрогов и скальных клыков. — И в самом деле старшие дети Стихий прилетали сюда плясать, петь и веселиться. Людей Стихии создавали по образу и подобию удэши, тому, что принимали они, чтобы ходить по земле и радоваться всем проявлениям жизни на ней. Оттого не чужды им были радости телесные — пища, купание, танец… И любовь. В пару выбирали себе удэши всегда равного по силе, и лишь тогда один из них принимал облик мужа, а другой — жены, и могли они породить дитя. Но разве можно приказать истинному чувству и ограничить его? Словно ветер оно, словно вода — проникает в самое каменное сердце и приносит дыхание жизни в самый укромные уголки. Сильный, старый удэши Воздуха полюбил совсем еще молоденького и слабого удэши Воды. Быть их союзу бесплодным предстояло долгие даже не годы — века и тысячи лет, покуда Родничок не набрался бы сил, не стал вровень со своим возлюбленным. Но случилось так, что на земли, где родился Родничок, пришла засуха, да такая страшная, что двое могучих удэши Земли, чтобы остановить ее, воздвигли Граничные горы. Покуда трудились они, остальные беззаботно веселились в нетронутых засухой землях, но не все — удэши Воды в праздном веселье не участвовали — они усердно работали над тем, чтобы остановить засуху. А вот Родничка, как самого слабого и юного, отправили гонцом к остальным, сказать, что не будет их на празднике.

— Я помню! — просиял Кречет, как раз читавший это место в дневнике недавно. — Мать Гор и Эфар, когда Родничка прижали, услышали и пошли его защищать, но опоздали. И он остался спать в Оке.

Яр закивал тоже:

— И я помню картину, она в гостевой комнате висела, кисти самого Кэльха. Так красиво! Под водой, как под одеялом, Родничок лежит, а в горах над Оком две фигуры читаются.

— Вот торопыги. Мне не рассказывать? — вскинул брови Янтор.

Его в два голоса заверили, что молчат-молчат, и слова не скажут, пока он не договорит.

— Эфар, — усмехнулся горец, но как-то нехорошо, холодно усмехнулся. — Это ныне благодатный край носит это имя. Тогда же Эфаром звали самого могучего удэши Земли, супруга Матери Гор, Акмал. Спустился он с новых гор первым, очень уж на праздник хотел попасть. Тогда же и Родничок туда приплелся, чуть живой, припал к груди своего возлюбленного Отца Ветров, отдыхая да жалуясь на суховеи. Тут ступил в костровой круг Эфар, громыхнул, как камнепад: напоить потребовал, мол, он столько сил в горную стену вложил, что в глотке пересохло. Добрый Родничок поднатужился, да только что бы он сумел? Эфара это разгневало — подумал он, что смеется над ним мальчишка, а гнев Земли — он чем-то на верховой пал похож, лавой течет, и не заметишь, как охватит все вокруг. Вот и удэши ему поддались, стали требовать, чтоб Родничок не выкобенивался, а немедля им воду сотворил, дескать, все пить хотят. Вступился за Родничка лишь Отец Ветров, да куда одному, пусть и могучему, удэши против сотен устоять да за всем кругом уследить? Схлопотал Отец Ветров в свалке изрядно, хоть и не так, чтоб до смерти. Тут и Акмал с гор спустилась на крики, драку развела — была она сильнее мужа, оттого женщиной и обернулась. Раненому Родничку своей волей убежище сотворила, чтоб отлежался в тишине. Воздушник же Эфара на поединок вызвал, и бились они, пока не убил Янтор своего соперника. Горы, сотворенные Эфаром, Отец Ветров принял под свою руку, остался навеки охранять спящего в них Родничка.

— Значит, это в честь него пятиглавая вершина названа? — после долгой паузы, когда осмысливали услышанное, спросил Яр. Хоть в голове вертелось вовсе другое, но пока что ни за что бы не сумел из себя выдавить такие вопросы.

— Это люди уж назвали, когда тут поселились. По старой памяти Янтор свои земли так и звал — горы Эфара, люди запомнили, подхватили. Имя Матери Гор забыли уже. И Отца Ветров бы забыли, коли б тот с храбрым юношей Экором не побратался и силой повелевать ветрами его не одарил.

— Оказывается, в Эфаре еще много того, чего и Аэнья не знал, — подытожил, потряся головой, вечер и рассказ Кречет.

Комментарий к Глава 6

*Нэтэн-са - (горск.) не благодари, не за что (букв. «пустое»)

** Уйти за ветром - (горск.) умереть

========== Глава 7 ==========

Пустующий ата стал им домом ровно на неделю, как и обещал Янтор. После нога Кречета зажила настолько, чтобы он смог оседлать роллер и провести его по горным дорогам. Медленно, аккуратно, чуть дыша: машина, хоть и починенная на скорую руку, слушалась плохо, глохла на крутых подъемах. То ли не только в той детали было дело, то ли руки оказались кривоваты — Кречет не знал, просто понимал, что нужно дотянуть до хоть какой-то мастерской. Ну уж должна быть в Эфаре хоть какая-то машинерия, те же генераторы или телеграф! А их тоже обхаживать надо, а значит, инструменты и знающие люди будут. А с ними выйдет сговориться, не впервые.

А пока приходилось лить силу тончайшей струйкой, ровно-ровно, постоянно закусывая губу, когда пламя внутри рвалось в очередной раз вспыхнуть. Нельзя: опять придется слезать, кидать веревку Яру, цеплять за седло Ласки и кое-как втроем вытягивать роллер по склону.

Неудивительно, что Яр не лез с разговорами и вообще старался вести себя потише, не мешая сосредоточению. Кречет был только рад: за хмуростью отлично прятались грызущие его тревоги. К примеру, мысли о Янторе. Если это вообще было настоящее имя того горца. И горца ли?

Огонь недаром горел в людских сердцах. Отмеченные Огнем нэх всегда были самыми чуткими до чужой силы, с первого взгляда определяя, кто перед ними: человек или нэх, а если нэх, то какой Стихии. Ну и что у него если не на уме, то хотя бы на поверхности, настрой и общие стремления.

Янтор был закрыт наглухо. И одновременно распахнут нараспашку, вот только внутри царило такое, что и куда более опытный огневик ничего бы не понял. Какая-то полубезумная мешавень, в которой терялось все: печали и радости, отзвуки силы и секундный настрой. Кречет никогда не встречал подобного и… Он попросту испугался. Испугался куда сильнее, чем когда полетел с роллера. Испугался куда сильнее, чем когда-либо в жизни. Просто не показал этого. Загнал страх в самую глубину, почти задул уголек, присыпал пеплом, спрятал до поры до времени, делая вид, что все в порядке. Будь один — может, и попытался бы разобраться. Но с ним был Аэньяр. А значит — нет, никакого риска. Своя шкура это одно, а вот мелкий — совсем другое, за его жизнь Кречет поручился и будет его оберегать. Поэтому тепло попрощался с Янтором, помахал рукой — тот, выведя их кружной тропой, пошел куда-то в горы. И постарался выкинуть из головы все навязчивые вопросы, включая тот, откуда молодой, в общем-то, горец знает давно забытое имя Матери Гор.

Ту тропу, по которой они ехали раньше, уже начали расчищать: об этом узнали, добравшись до селения. Но дело это было небыстрое, так что появлению двух равнинников, да еще и с роллером, знатно удивились.

— Так ведь по другим тропам на такой махине не проедешь, — громко изумился кто-то. — Там и верхом не особенно, на Левом-то Крыле Орла!

— Нас один горец провел, — развел руками Кречет. — Мимо огромных камней, по склону раскиданных, к заброшенному ата и дальше там, около истока ручья.

На него посмотрели, как на скорбного разумом.

— Там только козья тропа была, да и та уже заросла давно, как старый Лайо ушел за ветром. Были б другие дороги, по ним бы ходили, а так и почту ждать приходится, пока завал не расчистим.

— Ну значит, мы великие нэх Воздуха и сюда по небу долетели, — усмехнулся Кречет и больше спорить не стал, еще раз уверившись, что с якобы-Янтором что-то нечисто.

В этом ата-ана они остались ночевать, и Яр, проворочавшись до поздней ночи, все же не утерпел, позвал шепотом:

— Кречет, ты спишь?

— Угу… Чего тебе, мелкий?

— Как ты думаешь, это в самом деле Он был? — в голосе подростка слышался и ужас и восторг одновременно, приглушенные только по причине позднего времени.

— Стихии его знают… Вспомни, как аватаров Аэнья описывал? Похоже? Что-то не очень.

—Так то аватары, а Янтор — удэши, ты же сам слышал.

— А напомни, как удэши называют? Безумными! — отчаянно хотелось выругаться, но вместо этого Кречет перевернулся на другой бок. — Вот поэтому спи и не придумывай себе…

— Не всегда же они были безумными, — упрямо пробормотал Аэньяр, но тоже повернулся к Кречету спиной и немного сердито засопел в подушку.

***

Подъезжая к зданию Большой канцелярии, Трой был на удивление спокоен. Он прекрасно понимал: подобное без внимания не оставили бы ни в коем случае.

Во-первых, пусть сейчас разводы и были делом более частым, чем в прежние времена — когда-то каждый рассматривался Советом Чести или Кругом Чистых, что о многом говорило — но, тем не менее, они все равно вызывали много пересудов. Нэх, как правило, были чутки к партнерам, и настолько сильное расхождение во взглядах после начала совместной жизни случалось редко. И обычные люди как-то переняли их привычки, долго присматривались, приглядывались, прежде чем решиться на предложение.

Во-вторых, он был Солнечным, да еще и Конником. То есть, персоной достаточно известной, о делах которой говорили много кто много где. И подобное поведение добропорядочного отца семейства не могло остаться незамеченным, ни общественностью, ни деловыми партнерами.

В-третьих, Солнечные были Алмазным родом, а за такими присматривали отдельно, в Ташертисе — лично Совет Чести. И на заседании обязательно будет присутствовать кто-то из членов Совета.

Все вместе заставило его сделать этот ход первым: самому пригласить газетчиков и сделать заседание гласным, не заставляя их потом отлавливать героев истории втихую по углам — или наоборот, в открытую возле дверей после слушанья. Заодно он не удержался и от маленького представления. Наверное, кровь предков взыграла. Или еще что-то.

«Суад» Трой подогнал к зданию канцелярии еще накануне, оставив на видном месте. Это уже наверняка вызвало вопросы, зачем и почему. А сам явился не пешком — нет, Трой Конник приехал, как и подобало, на одном из лучших своих жеребцов. Спешился, накинул повод на стойку для роллеров и с невозмутимым видом проследовал в распахнутые двери, не обращая внимания на шепотки собравшихся.

Что-то нарастало в нем, копилось: вся злость, вся ярость и понимание ситуации, осознание, что столько лет им просто вертели, как хотели. Эти эмоции не выплескивались наружу, таились внутри. Пока. До поры до времени. Но сила уже клубилась вокруг, и газетчики-нэх придержали менее чувствительных коллег, понимая, что соваться к земляному в таком состоянии бесполезно, а то и опасно. Сметет и не заметит.

Изрядно подкормили эту готовую всплеснуть лаву письма от родных. С отцом Трой виделся лично, чувствовал молчаливое одобрение, его и матери. Чувствовал, что те действительно гордятся им, только теперь, когда пошел действительно своей дорогой, отбросив все мешающееся. Но письма от брата и сестер… Они не ругались на прежнюю слепоту и не злорадствовали, нет. Они несли лишь такую же теплую поддержку и обещания помочь, если понадобится.

Илора, конечно, не могла явиться на заседание, все-таки она была слишком заинтересована в деле. Но прислать выдержки из архивных документов, где разбирались похоже разводы — могла и сделала это. Подсказала, как не дать Нииране прибрать к рукам сына и лошадей, то драгоценное, что Трой не намеревался отдавать ни при каких обстоятельствах. Кайет просто сообщил, что если потребуется займ — он всегда готов ссудить нужную сумму, сколько сможет выделить. Лира ничем помочь не могла, она выбрала мужа и семью, предпочтя их иным делам, но её письмо, при всей внешней строгости воздушницы, было полно такой любви и заботы, что Трой не сразу смог прочитать до конца — горло перехватило.

Сейчас он был готов. Готов отстаивать свое мнение до конца, второй раз в жизни. Первый раз он выбрал коней — и выиграл. Сейчас же… сына и свое дело.

Ниирана всегда заявляла, что вложила в конезавод Троя немало своих сил. Он не собирался отказывать в признании ее заслуг. Как управленец, Ниирана была хороша, этого не отнять. Но отчего-то жесткие методы хозяйствования она оттачивала на своей семье, и терпеть это он был больше не намерен. А труды ее будут оплачены, даже если ему придется в самом деле занимать деньги у брата.

Что же касается сына — да, Трой был отвратительным отцом. Он потерял доверие Аэньяра — иначе не объяснить снятый амулет-лошадку. Но матери Яр и вовсе никогда не доверял. Сейчас, по прошествии времени, трезво обдумав все и оценив поступки, свои, Ниираны и сына, Трой понимал: как бы ни тянулся Яр к матери в раннем детстве, самое позднее к семи годам это сошло на нет. Что-то его маленький мудрец понял и решил, руководствуясь той интуицией, что была присуща ему, как и его знаменитому предку. И оставалось только надеяться, что Трой сумеет вернуть те доверительные отношения, которые были меж ним и сыном раньше. До того, как он позволил Нииране наплевать на желание Яра увидеть Эфар и познакомиться с тамошними родичами. До того, как позволил себе поверить, что сын просто сбежал в лес, чтобы перезлиться.

В канцелярии уже ждали только его. Ниирана прибыла заранее, наверняка успев пообщаться с газетчиками — Трой представлял, сколько она им наговорила. Или наоборот, окатила ледяным презрением? Сейчас ему было не важно. С момента возвращения из Ткеша, с того самого дня, перевернувшего все с головы на ноги, они не общались. После грандиозного скандала Ниирана демонстративно уехала, сняв комнату в гостинице, и даже не показывалась на глаза. Думала, что супруг одумается и побежит мириться? Возможно, раньше это сработало бы. Но не теперь.

Народу в зале собралось прилично. Едва взглянув на Ниирану, Трой кивнул знакомому нэх из Совета, Шарлу Опалу, чуть прикрывшему глаза в ответ, вежливо поздоровался с судьей и прибывшим из Архива Родов служащим. Сидевший в стороне секретарь устроился поудобней, переложив заправленное автоматическое перо поближе.

Ниирана, расположившись на жестком стуле с присущим ей изяществом, казалась яркой певчей птицей, случайно залетевшей в этот строгий зал. Трой в который раз за последнее время удивился тому, насколько она изменилась с момента их знакомства. В Ташертис приехала девушка… Таких молодежь называла «початками» — воспитанные в семьях с очень строгими, консервативными нравами, они заворачивались в многослойные одеяния, туго закручивали или заплетали волосы, не использовали никаких женских ухищрений, чтобы казаться красивее, чем есть. Ныне от этого «початка» осталась разве что любовь к строгим прическам — Ниирана предпочитала не распускать волосы. В остальном же изменилось все: она научилась подводить глаза, оттеняя их, подкрашивать губы, носить дорогие костюмы, подчеркивающие женственные формы. Но сейчас ее красота не трогала, наоборот, казалась яркой расцветкой хищной «мухоловки».

Судья говорил что-то для протокола, Трой пропустил это мимо ушей, чувствуя, как опять поднимает голову злость. Одно присутствие Ниираны давило, воздух казался сырым и влажным. Или это только ему мерещилось? Из задумчивости выдернули слова судьи:

— Нэх Трой Солнечный Конник, вы подтверждаете указанное здесь желание расторгнуть брак?

Формальность, просто последний шанс что-то изменить. Все бумаги с основаниями для расторжения брака лежали перед судьей, и они были сочтены весомыми, иначе бы этого заседания просто не было.

— Подтверждаю.

Хвала Стихиям, голос не дрогнул, прозвучало ровно и почти безразлично. Злость внезапно утихла после того, как случайно поймал откровенно взбешенный взгляд уже практически бывшей жены. Злись-злись, все равно ничего не изменить.

— Нэх Ниирана Солнечная, вы согласны с желанием вашего супруга расторгнуть брак?

Трой почти ждал, что она откажется. Но Ниирана процедила сквозь зубы:

— Согласна. С несколькими условиями.

— Озвучьте их, — кивнул судья.

— Я хочу получить половину конезавода, и сын будет жить со мной.

— По закону подобные предприятия не делятся, но вы можете затребовать равную вашему вкладу в дело сумму. Ознакомитесь.

Служащий архива протянул Нииране указанные судьей бумаги.

— Что же касается вашего сына… — судья сделал паузу. — То он является одной из причин расторжения брака. Не верить словам вашего супруга оснований нет. Вы получили копию его прошения перед заседанием, верно?

— Эту бумажку? О, как же, конечно, получила. Аэньяр несовершеннолетний, у него сложный характер, он неуправляем. Трой может лишь потакать его капризам, но вырастить из мальчишки достойного человека могу только я. И раз уж у меня не будет головной боли в виде конезавода, я смогу всецело посвятить себя воспитанию сына.

От подобной наглости Трой просто онемел. Нахмурился даже Шарл, настолько вразрез шли эти слова с указанным в бумагах.

— То есть, то, что мальчик сбежал из дома, не выдержав вашего безразличия к его просьбам, вы называете «неуправляемостью»? — уточнил судья.

— Его просьбы? О, конечно! Трой и мой свекр забили ему голову древними сказочками, так что Аэньяр решил, что ему во что бы то ни стало нужно в Эфар! При этом отказываясь понимать, что кроме сказок, существует и реальность, и в этой реальности следует прислушиваться к мнению родителей и помогать им. Мало того, что он отказывался учиться тому, что полагается знать наследнику рода, помогать нам, так еще и повадился, чуть что не так, сбегать в Ткеш!

— Мой сын занимался делами конезавода едва ли не больше тебя, — хрипло выдохнул Трой, обретя наконец дар речи. — Выезженный им Ильама взял главный приз на скачках в Мирьяре… И ты смеешь после этого обвинять его в подобном? Ты, которая настолько жаждала отказаться от своих корней, что даже имени рода себе не оставила?!

— Не тебе меня судить! — ее голос сорвался на визг, резанувший слух, как треск ломающегося льда под ногами. — Ты вообще не знаешь, с каким трудом я вырвалась из когтей моих дражайших родителей и куда с таким рвением, достойным лучшего применения, рвался этот малолетний упрямый идиот! Лучше бы в самом деле и дальше занимался выездкой жеребят, так нет же, приспичило — «Эфар-Эфар-Эфар»! Что там, в том Эфаре, медом помазано?! Стылое болото с квакающими жабами: «так не сиди, сяк не говори, этого не делай»!

— Не переноси свои страхи на сына, дура! — рявкнул в ответ Трой. — Он должен прожить свою жизнь!

Сила таки сорвалась с привязи, глухо загудели стены, пол пошел трещинами. Так долго копившаяся, она сейчас билась в теле нэх, ворочалась, едва сдерживаемая его волей. Но все-таки сдерживаемая. Шагнувший вперед Шарл опустил руки на плечи Троя, сжал, помогая справиться, удержать впервые проявившийся во всей красе дар Стихий.

— Спасибо, — хрипло выговорил Трой, когда перестала бурлить внутри раскаленная лава. Хоть и Земля была его Стихией, но Солнечные с начала своего рода были осенены Огнем.

— Значит, сейчас Аэньяр Солнечный находится в Эфаре? А с кем он туда добирался? — спросил ожидаемое и все же неожиданное судья.

На это у Троя уже был ответ. Родственные и деловые связи позволили разузнать: сына видели уже в Таван-гэре, в компании с младшим сыном Воронов. Расспрошенный Троем Лено Ворон подтвердил: брат собирался именно в Эфар. Видно, сами Стихии свели двух мальчишек — старшего и младшего — на пути в колыбель древней магии.

— С сыном рода, с давних пор бывшего дружным с Солнечными, — обтекаемо ответил он. — Юный нэх, уже прошедший обучение.

Это сразу отметало вопросы о совершеннолетии спутника Аэньяра и его способности, если что, помочь и обучить потомка Алмазного рода. На такое возразить было нечего, хотя Ниирана и пыталась, но судья только устало покачал головой.

— Аэньяр Солнечный останется под опекой отца. Касаемо имущественных притязаний, вы со всем согласны, нэх Ниирана?

Женщина бегло просмотрела документы, которые так и сжимала в руке с момента их передачи служащим.

— Да.

Слишком просто она согласилась. Трой подспудно чувствовал тревогу. Но что она может натворить, он просто не знал.

Расторжение брака оказалось до смешного обыденным. Просто судья разомкнул браслеты, еще самим Кэйлоком Зрячие руки сделанные, Трой спрятал их в поясную сумку… и внезапно понял, что свободен. Да, на нем висел огромный долг, который, по счастью, можно было выплачивать Нииране частями. Но эти деньги ничего не значили по сравнению с возможностью дышать полной грудью.

И, уже на крыльце канцелярии, он не отказал себе в заранее запланированном жесте: небрежно кинул вышедшей следом Нииране ключ-амулет от «Суада», прекрасно зная, что сейчас газетчики жадно следят за любым их движением.

— Считай первой частью долга. Документы на сиденье, — и легко, будто вернувшись в юность, взлетел в седло.

***

Если Таван-гэр поразил Яра и Кречета своей нарочитой, почти сказочной историчностью, то Иннуат был самым что ни на есть настоящим.

Городок, конечно, за три столетия разросся, но здесь все делали так, как и прежде. По-прежнему строили дома из местного камня, по-прежнему ковали флюгера из звонкой меди, мостили улицы выглаженными горными реками булыжниками. На своем месте стояла «Песня родника», и по-прежнему рано утром служка натирал маслом блестящие цепи под ее вывеской. И даже хозяин трактира казался если не сыном, то внуком этина Йета, а на деле, наверняка, был его потомком. Здесь время текло неспешно, старики восседали на белоснежных или черных овечьих шкурах, брошенных на ступени домов, посасывая трубки и обсуждая свои стариковские дела и молодежь. В ремесленных кварталах звенели молоточки ювелиров, повизгивали шлифовальные круги гранильщиков, монотонно жужжали гончарные, где-то равномерно бухал кузнечный молот. И над всем городом незримо витало ощущение близящегося праздника.

— Слушай, а сегодня какой день? — привычно везший роллер за руль Кречет сбавил шаг, пытаясь подсчитать дату. Сбивали дни, проведенные в пути, но, если они просидели в старом ата неделю, то…

— Завтра Большая медовая ярмарка. Мы как раз вовремя приехали, — Яр тоже спешился и вел Ласку в поводу. — Надеюсь, еще можно снять комнату где-нибудь.

— В Эфар-танн до праздника не хочешь? — Кречет поднял голову, щурясь на залитые солнцем вершины гор. На их фоне четко вырисовывался контур замка, тонкий, изящно-летящий. Настоящая твердыня нехо Воздуха, какой ей и полагалось быть.

— Нет, — неожиданно твердо сказал Яр. — Там сейчас не до нас. Я хочу увидеть нехо Эфара на празднике, посмотреть на него и его семью со стороны. А потом уже… Потом мы пойдем туда.

— Как скажешь, — не стал спорить Кречет.

Родня не его, к тому же, он неплохо понимал настрой Яра — да, поглядеть со стороны порой очень важно. Особенно после всего того, что свалилось на них за время пребывания в Эфаре.

Одновременно с этим они оба как-то более реально начали смотреть на вещи. Да, Иннуат, город детских сказок, да, завтра случится что-то… Великое. Чудесное. Как хотелось бы верить обоим. Но первый шок уже прошел, а может они просто привыкли, надышались горным воздухом и теперь не спешили увидеть все и сразу, лучше осознавая очередность дел.

Так, для начала озаботились жильем, как и хотел Яр. В «Песне родника» мест не оказалось, да и немудрено: горцы съезжались на праздник. Но город изрядно разросся со времен Аэньи, и в нем был уже не один трактир. Так что нашлась комнатка в «Медном котле», даже место на конюшне для Ласки сыскали, ни капли не удивившись ей, но изумленно глянув на громоздкий роллер, который Кречет с позволения закатил под один из хозяйственных навесов.

Следующее, что сделали — привели себя в порядок и плотно поели.

— А теперь пойдем искать твою мастерскую. Думаю, нам нужно в ремесленный квартал, — Яр заплел волосы и одернул уну, с которой уже сроднился больше, чем с привычным ему спашем.

— Знаешь, если вдруг выяснится, что тут некому починить роллер… И Стихии с ним. Пристрою в какой-нибудь угол, и пусть стоит, ждет, — неожиданно для себя сказал Кречет. — А ты меня лучше на лошади поучишь ездить. Идет?

Яр расплылся в проказливо-предвкушающей улыбке:

— Заметано! Будет у тебя через пару месяцев выучка, как у настоящего конника, это я тебе обещаю. Правда, учти — лошадь это не роллер, она живая и двигается. И равновесие держать в седле нужно по-другому. Но я думаю, что починишь ты своего железного коня.

— Только чтобы я после твоих уроков на своих ногах ходить еще смог! — дурашливо ужаснулся Кречет и, посерьезнев, добавил: — Спасибо, Яр.

Уточнять, за что, мальчишка не стал. А Кречет в очередной раз увидел его отличие от своих, родных приютских. Было все-таки в Яре что-то такое, делавшее его то ли старше, то ли инаковее, чем полагалось бы быть подростку четырнадцати лет. Время ли, заключенное в старинных книгах, или интуиция, о которой так часто писал в дневниках Аэно, называя и даром, и проклятьем одновременно, делали его таким?

Расспрашивая прохожих, они добрались до небольшой площади, за которой начинался разросшийся из нескольких улочек ремесленный квартал. На площади же Яр углядел выбивающуюся из почти уже привычного окружения вывеску телеграфа.

— Кречет, как думаешь… — он остановился напротив входа и закусил губу в тяжелом раздумье. — Как думаешь, мне стоит отправить телеграмму папе и дедушке с бабушкой?

— А ты сам этого хочешь? — тихо уточнил Кречет. — Боишься, что приедут и заберут? Или боишься, что они за тебя беспокоятся?

— Деду я просто обязан написать, что все хорошо, и я добрался до Эфар-танна. Родители… Не знаю. Думаю, я могу отослать одну телеграмму. И если отец волнуется, дедушка его успокоит. Сообщит по телефону ровно столько, сколько сочтет правильным.

— Вот и пошли тогда. И я Белому напишу, что добрался, — Кречет порылся по карманам в поисках мелких монет. — Пошли, пошли, раз решил уже.

Пока Яр сочинял свое послание, Кречет умудрился разговориться с веселым молодым горцем, который и отстукивал ключом передачи, о том, где именно в ремесленном квартале стоит поискать мастерскую, чтоб там могли посмотреть двигатель роллера. Горец искренне удивился диковинке, Кречет только улыбнулся — как у него глаза-то вспыхнули. Не будь на работе, наверное, сам бы побежал показывать, куда, как и что, а там глядишь и выпросил бы разрешение покататься… Ничего, если в Эфаре останутся — еще будет возможность встретиться и поговорить. Так что телеграф покидали со спокойными сердцами, сделав одно, но очень важное дело.

Со вторым не задалось. Да, нужную мастерскую они нашли, еще издали увидели аккуратно сложенные под навесом запчасти и блоки механизмов, самых разных, от каких-то сельскохозяйственных агрегатов до моторов и сложных узлов трубопровода. Да, хозяин покивал — роллер ему и самому было бы интересно починить, экую диковинку. Но — не сейчас, сейчас и праздник, и пора горячая, всем все нужно. Вот найдется свободный денек — так с радостью, но если молодому нэх нужно срочно, то никак, никак не раньше чем через пару недель…

Кречет только махнул рукой, стараясь не показывать, как расстроился. Одно дело хорохориться, что на лошади придется выучиться ездить, а другое действительно остаться без средства передвижения, да и, что уж там говорить — почти друга. Может роллер не был живым, но не раз выручал и поддерживал в трудные минуты, а еще был напоминанием о Белом.

Договорившись, что если мастер освободится, то пришлет посыльного, Кречет вышел из мастерской, огляделся, выискивая оставшегося снаружи Яра.

— Ну все, я свободен. Куда теперь?

Спрашивать, как прошел разговор с мастером, Яр не стал — по лицу Кречета все было ясно.

— Прогуляемся по городу, пока народу мало? Просто так, побродить.

— Давай. На площадь еще свернем? Ну, до вечера — хочу на костровой столб глянуть, пока его еще дровами не заложили.

Костровые столбы были изобретением земляных, как-то очень легко и просто прижившимся по всем объединенным землям. Кречет читал о них еще в детстве, и как-то запало в голову, что в каждом городе столбы свои, отражающие историю и традиции именно этого селения. Поэтому и хотел взглянуть: ташертисских столбов навидался, когда куда-то с Белым выбирался, или, если тот один ездил, тоже всегда тряс, чтобы рассказывал, что видел. А тут своими глазами взглянуть и понять, что же для Иннуата важнее всего.

— Пойдем сейчас, — загорелся Яр, потянул за руку. Он Иннуат принял всем сердцем и сразу — во многом потому, что о городе, рядом с которым родился и жил, Аэно писал много и подробно, охотно. Тогда, правда, не было еще никаких костровых столбов, да и самого кострища, как такового, тогда не было, никто не огораживал круг.

Его и сейчас не огородили, но на каменной вымостке площади видно было, где горит огонь каждый год по три раза. Камень там, что удивительно, не потрескался и не покрошился, прогорев, а словно бы оплавился. Не иначе снова работа земляных нэх, напитавших его силой, достаточной, чтобы выдержать Стихию.

А высокий, заботливо отчищенный от сажи каменный столб венчали фигурки рыси, выгнувшей спину, и цапли, крылья которой складывались в щит, прикрывающий рыси спину. И мастерство резчиков было таким, что и Яр, и Кречет словно воочию увидели Уруша и Чи`ата. А потом, присмотревшись, и Шайхадда, обвившего колонну, и огненную ослицу, и встрепанного кота с распушенным хвостом. И стилизованные завитки ветра — память о нехо Аирэне, и бурунчики воды — это, наверное, Ниилела Звонкий Ручей.

Здесь помнили и ценили своих героев. Тех, кто когда-то защищал эту землю, неважно, родился ли он в горах или пришел с далеких равнин и пустынь. И это настолько отличалось от красивых, но каких-то безликих костровых столбов Фарата, что Кречет долго стоял, молча запрокинув голову, вглядывался в насмешливо сощуренную морду рыси.

В Фарате… эх, да что говорить? Портреты героев прошлого были, барельефы — вот уж чего немеряно тогда понаделали. Статуи, Стихия забирай, статуй этих — не пройти. Только отчего-то все герои в виде статуй были безлики и сливались в хоровод каменных истуканов. Или просто ему, очарованному, надышавшемуся магией и ветрами Эфара, все казалось так сейчас? Да нет, ведь когда был ребенком, возникало то же ощущение…

Насмотревшись на столб, отправились гулять по городу. И везде Кречет видел то же самое отношение. Бережное. Любящее. Сдержанное. Именно этими словами он мог описать редкие барельефы, украшавшие каменные стены домов, флюгера, порой гнувшие рысьи спины или распахнувшие навстречу ветру крылья. Здесь не было излишеств и избытка, не было статуй: узкие старые улочки, куда их ставить? Но именно это — камень, буквально дышавший теплом рук мастера — нэх ли? — грело сердце.

— Картина, — вспомнил Яр. — В замке должна быть, та, помнишь, я рассказывал? Где нэх фаратские нарисованы. Ее Кэльх писал, я так ее хочу увидеть!

— А разве она не у Солнечных оставалась? — удивился Кречет. — Вроде Аэнья в дневнике упоминал, что её там повесили.

— Солнечные ее в дар анн-Теалья анн-Эфар передали, а они нам — гобелен. Тот, на котором два рода вытканы и пересекаются.

— А-а-а. Ну увидишь, значит. Не думаю, что её тут прячут.

— А еще портретную галерею.

Аэно описывал и замок, и, хотя Кречет сам уже прочитал все его книги, в пересказе Яра все равно это звучало как-то иначе. Так… по-детски восторженно, так открыто-светло и так… по-эфарски. И как еще описать это ощущение, Кречет не знал. Только чуял, чуял: не уедет мальчишка осенью домой, как пить дать, останется здесь, зубами вцепится хоть бы и в костровой столб — и останется. Потому что здесь его место, и здесь ему принимать Стихию.

Они бродили по городу до самого вечера. Купили одну на двоих лепешку и кувшин молока, поели, сев на каком-то камне, приткнувшемся между домами, таком огромном, что его, видно, решили не трогать, оставив, где лежал. Кречет задумчиво смотрел на стены этих домов, буквально враставшие в необъятную глыбу, смотрел на горцев, идущих мимо. Полнился какого-то предчувствия, с которым и легли спать, совсем поздно вернувшись в «Медный котел», набродившись по Иннуату до гудящих ног и совершенно пустых голов.

========== Глава 8 ==========

Яр проснулся и сразу понял: сегодня.

То, что чувствовал, что копилось, как вода крохотного родничка в случайно образовавшейся запруде, плескалось внутри — но еще больше снаружи и готово было выплеснуться чем-то… особенным? Чудесным? Он не знал. От этого было тревожно, екало под ложечкой, будто забрался на самое высокое дерево у дома, на такие тонкие ветки, что ветер несет по кругу, словно на карусели. И голова тоже кругом, и страшно, и весело, и внизу бабушка всплескивает руками: «Слезай, разбойник! Расшибешься же, Яри!». Что-то должно было случиться. Чуял это и Кречет, Яр видел четко: по резким движениям, по блеску глаз, по тому, как прислушивался, жадно вглядываясь — как вчера, но иначе. Он будто парил, Кречет, купался в теплом ветре, летя… Куда?

Аэньяр невольно вспомнил брошенное стариком-горцем «Камо элэ, Кречет?» и пристально вглядывался в товарища и… друга? Да, наверное, он мог уже назвать Кречета другом. Достаточно многое было с ним пережито, чтобы убедиться: молодой нэх из рода Воронов достоин этого звания. Оставалось только обдумать, достоин ли его сам Яр.

Может и да. Потому что только друг бросился бы так следом, оставив недоеденный завтрак, боясь упустить из виду и потерять в праздничной толпе. Кречет был как шальной: вертелся, вглядывался в улыбающиеся лица, дышал так глубоко, что того гляди голова закружится, полетит уже взаправду. На мостовую, носом вперед. Яр только и успевал, что уводить его от столкновений, словно лошадь в шорах, направляя по городу, в сторону ярмарочной площади.

Вот она-то осталась неизменной, и он узнавал, неизбежно узнавал по описаниям Аэно все это: густой от ароматов воздух, печи-танды у стен домов, тележки с колокольчиками и огромными обливными кувшинами с молоком и пчел — мелких почти черных бестий. Шерсть и пряжа, нитки и бусины, украшения и каменные игрушки-свистульки, статуэтки, серебряные тапи на суровых нитях. Оружие и просто ножи, терки, лопатки, кирки, пилы, топоры. Шерстяные ткани и выделанные шкуры, высокие горские шапки и чампаны, сапоги, расшитые бисером и простые, женские чомэ — мягкие ботиночки-тапочки с загнутыми носками. Ой, сколько же там было всего — глаза разбегались, и собрать их было нереально. И мед. Мед, травы, корешки, соты, прополис, мед, яблоки, груши, сливы, эйва, снова травы, маленькие глиняные бутыли, оплетенные корой или травяными чехольчиками, с чудесным горским бальзамом, мед. Много-много меда! Самого разного — от почти черного, текучего, словно сырая нефть, до густого и солнечно-желтого.

Мед и позволил кое-как перевести дух: Кречет просто стал как вкопанный и замер, растерянно оглядываясь по сторонам, будто не зная, куда дальше направиться. Ну хоть рваться перестал.

— Уф! Так! Идешь со мной, пробуешь мед. Если поймешь, что вот прям твое! То самое, чего тебе так хотелось — покупай обязательно. Кречет, слышишь?

— А? Ага, пошли, — отмер тот и зашагал, теперь уже самостоятельно следуя за Яром. На ходу запустил руку в карман, нашарил деньги и расслабился, поняв, что не забыл, взял с собой.

За века ничего не изменилось: те же костяные лопаточки, которыми горцы набирали мед, чтобы намазать на палец покупателя, те же мисочки с водой, чтоб тот мог после пробы ополоснуть руку. Те же горшочки, закрытые кожей и травяными плетенками. Яр и сам пробовал, пробовал, уже ища глазами лотки с высокими узкогорлыми кувшинами, из которых наливали воду. За плечо его в этот раз поймал уже Кречет, придержал, прося подождать. Нашел, что искал, и, как когда-то Кэльх Хранитель, не поскупился, на цену даже не поглядел, только жмурился блаженно, принюхиваясь к оказавшимся в руках горшочкам.

А Яр все не мог отыскать, хотя, казалось, перепробовал весь мед на этой ярмарке. К очередному прилавку он подходил уже без особой надежды. И пару секунд рассматривал густое белоснежное лакомство на кончике пальца, намазанное почему-то не взрослым мужчиной, а стоявшей рядом с ним девочкой, наверное, ровесницей Яра, может быть, чуть постарше него. И только потом дошло, ахнул:

— Мед со «снежного поцелуя»!

Девочка рассмеялась, кивнула:

— Пробуй, нехин, пробуй.

Яр смутился: его назвали чужим титулом, но переубеждать горянку не стал, сунул палец в рот — и поплыл. Это было оно — то, что так долго искал, перепробовав столько меда, что им можно целый улей заполнить. То самое «золотое» сочетание горчинки и сладости, и терпкости прополиса, и даже какой-то мимолетной остроты, тающей на языке привкусом сливок.

Очнулся от того, что Кречет тряханул, позвал, видно, не в первый уже раз:

— Яр! Да Аэньяр же!

Почувствовал, как скрестились на нем сразу несколько взглядов тех, кто услышал его полное имя, вскинул голову:

— Благодарю, этин, ясо*, ваш мед все так же бесподобен, как и триста лет назад, как и писал мой предок.

Потому как — ну кем еще могли быть этот мужчина и девочка, как не потомками этны Каано и ее супругов? Аэно не отразил в дневниках, которые Яр уже прочел, были ли у этны Каано дети от ее второго мужа, но горцы обычно заводили большие семьи, так что он предполагал, что были.

На него снова поглядели, уже заинтересованно так, особенно девочка. Хихикнула чему-то, но кивнула, улыбнувшись.

— Спасибо, нехин.

— Я не нехин, — вспомнив кое-что из все того же дневника предка, торопливо поправил ее Аэньяр. Правда, он затруднялся с определением, был ли его отец нехо по меркам Эфара… возможно, что и был — он ведь владел землей и конезаводом. Но главой рода считалась тетя Илора, она, наверное, и была нейхой?

— Как скажете, — весело сощурилась девочка. — Так мед брать будете?

Яр попал в трудное положение: своих денег у него не было, а просить у Кречета он стеснялся — белый мед был очень дорог. Он замялся, подбирая слова, чтобы отказаться и не обидеть хозяев чудеснейшего лакомства в мире.

— Бери давай, — решил за него Кречет, выложив на стол монеты. Накрыл ладонью, придвинул к горянке, всем своим видом говоря: Яру без меда не уйти. Не даст и все тут. Вот сколько хочешь красней.

— О, я… спасибо, — Яр в самом деле покраснел, утверждаясь в мысли о том, что Кречет — настоящий друг.

Девочка ловко перевязала закрытую кожаным лоскутом горловину горшочка, из которого Яр и пробовал мед, протянула ему, а потом ловко смахнула монеты в кармашек расшитого родовыми узорами передничка.

— Айэ намэ, — пожелал им ее отец, усмехаясь, и после негромко что-то сказал дочери. Уже отходящий от прилавка Яр уловил только произнесенное со значением «ясо» и ее заливистый смех.

— Кажется, я что-то не так сказал, — признал он, досадуя на то, что не попросил Янтора научить его немного больше горскому наречию.

— Да ладно, — Кречет, немного собравшийся с мыслями, махнул рукой. Огляделся, соображая, куда вообще идти и поинтересовался: — Отнесем в «Котел»? Нам же еще на площадь вечером.

— Да, думаю, это будет очень кстати. И перекусим там, а потом побродим по городу еще. На самом деле, вечер уже близко, посмотри на Янтор — он сияет золотом. Уже закат.

Пятиглавый пик и впрямь был облит не золотом — медом. Кречет засмотрелся на него, чуть не споткнувшись, хорошо, Яр под локоть подхватил, помог удержать равновесие и прийти в себя. Ненадолго — хватило ровно до трактира, а когда, наскоро поев, вышли на улицу, Кречет буквально захлебнулся снова хлынувшим со всех сторон праздником.

Чего только стоили наряды горцев! Пестрые, праздничные, в родовых знаках и оберегах, с вышивкой, да такой, что хоть останавливайся и каждого рассматривай. А отороченные узорными жгутами уны! А плетеные пояски у девушек!

Аэньяр тоже переоделся в хорошенько отстиранный прачкой трактира костюм и щеголял родовыми знаками на сорочке и брюках, а подкованные сапожки высекали звонкую дробь из камней мостовых. И волосы он распустил в кои-то веки, еще больше теперь походя на своего предка.

Им вслед оборачивались люди, кто еще не торопился на площадь. Но в основном веселый, нарядный народ поспешал туда. Кто-то впереди зажигал кованые, узорчатые, с цветным стеклом, фонари, нечасто украшавшие собой стены домов. Самые что ни на есть старинные. Яр вспомнил, что писал об освещении Аэнья, усмехнулся: все-таки добралось сюда благо цивилизации, наверняка с подачи кого-то из героев Очищения Стихий. Может, даже и Сатора Шайхадда или самого Аэно.

А на площади возводили тринадцать костров, складывали костровые башенки умело и сноровисто, а центральную, самую высокую, выкладывали кольцом вокруг кострового столба. Устраивались на бараньих шкурах возле костров музыканты, готовились начать благодарственную мелодию Стихиям. И все чего-то ждали, Яр это чувствовал. И даже понимал, чего, точнее, кого они ждут. Оглядывался, выискивал, придерживая за рукав Кречета, и в какой-то момент понял, что пальцы пусты, не сжимают потертую ткань. Яр и запаниковать не успел, когда послышался вскрик. Метнулся туда, увидел: Кречет сидел на мостовой, напротив — какой-то взъерошенный тип в горских одежках. Две девицы, похожие друг на друга как две капли воды, звонко смеясь, тянули столкнувшихся за руки, помогая подняться. Аэно, мысленно качая головой, — нет, ну кто из них старше и должен быть ответственнее?! — кинулся туда же, помог рывком подняться слегка ошарашенному и дезориентированному молодому нэх.

— Куда ты, буря тебя раздери, рвешься? Простите моего друга, он впервые на празднике в Эфаре, — вежливо поклонился старшему парню и девушкам-близняшкам.

— Да я…

— А то не видно, куда, — рассмеялся сбитый с ног парень, которого уже отряхивали и поправляли в четыре руки. — К костру же, а? Не донести, небось, боишься?

— А?

О чем он говорит, Яр не понял, а вспоминать и догадываться было недосуг: толпа загомонила, раздаваясь в стороны, и затихла почтительно.

На площадь ступил нехо Эфара. Не один — с ним были еще несколько человек: женщина, двое детей и подросток явно постарше Аэньяра. Не узнать нехо и его присных было невозможно — они все были одеты в традиционные праздничные наряды, у нехо и его нейхи это были летящие одежды в серебре и лазури, а вот дети щеголяли горскими одежками с родовыми знаками.

Яр затаил дыхание, всматриваясь и вслушиваясь в то, что почти внятно говорило ему чутье. Нехо в Иннуате любили и уважали. Это сразу чувствовалось по тому вниманию, с которым выслушали его краткую речь. Говорил нехо о том, что лето было для Эфара удачным, благодарение Стихиям и эфараан, трудившимся в поте лица. И о том, что с любыми вопросами каждый эфарец может прийти к нему.

Он был относительно молод, впрочем, все горцы долго сохраняли внешнюю молодость, даже перешагнув рубеж зрелости. В светлых, слегка вьющихся волосах, украшенных праздничными лентами, не было заметно ни единой ниточки седины, а морщинки у серых глаз свидетельствовали, скорее, о любви много и охотно улыбаться. Он был красив, той особенной красотой, что, как отметили уже и Яр, и Кречет, отличала чистокровных горцев. Разве что условия жизни не заострили черты лица, а придали им утонченное изящество статуэток из белоснежного кахолонга. Его супруга же совершенно точно не была горянкой, у нее было милое, но простоватое лицо, свидетельствующее о равнинном происхождении. И светлые волосы были, скорее, золотистыми, а не похожими на туман в тихое предрассветье.

В завершение речи к нехо подошел градоправитель Иннуата и поднес расшитый золотом кисет. У Яра дрогнуло сердце: неужели, те самые кремни, добытые Аэно у подножия горы Орел? Да, они: камни, древние, потрепанные на вид, для его взгляда лучились чем-то… огнем, силой, кровью рода? Отчаянно захотелось прикоснуться к ним, подержать, вслушаться в далекий-далекий отзвук. Но это вряд ли — кремни эти трижды в год берет в руки только нехо или же его наследник. Аэньяр жадно следил за тем, как нехо, не чинясь, присел у большого костровища, отточенным движением ударил кремнем о кремень, высекая густой сноп искр. Те словно бы угасли в сложенных башней дровах, но это было обманчивое впечатление: вот засочился в щели дымок, больше, больше — и вдруг полыхнуло!

За спиной кто-то придушенно клекотнул. Кречет, кто же еще, вон стоит, глазищи круглые, завороженные. Яр покосился через плечо и снова отвернулся, жадно глядя на костровище: ну, прогорай, прогорай же! Не отвлекла его от огня и взвившаяся музыка, но с этим все же справились люди: завертели, закружили, подхватили под руки в круг, так же как и Кречета. Тело будто знало, памятью крови помнило движения горской пляски. И Яр забыл обо всем.

***

Огонь манил. Огонь разливался кругом — Кречету казалось, что он по недомыслию ступил не туда, умудрился влететь в самый центр громадного костра. Глаза говорили, что это не так: вот площадь, вот люди, костер лишь в центре и по краям несколько, очнись! А чувства твердили другое: вокруг языки светлого пламени, вокруг огонь и потоки теплого воздуха, распахивай крылья и лети, лети! Он и летел, куда вела мелодия, задыхался, лишь временами выхватывая из круговерти какие-то мелочи: Яра, неотличимого от еще нескольких похоже одетых молодых нэх, того парня, с которым столкнулся, хохочущих близняшек, прыгающих в обнимку.

Казалось, он и сам состоит из языков пламени, они шелестят вокруг, ловят ветер. А все, что было до — таверна, рынок, даже мед — глупый сон, приснившийся этому пламени. Казалось, чем дальше, тем больше его. Много-много, яркого, горячего, но не жгущего. И прорастает по телу перьями, а те раскрываются — острые перья хищной птицы. Крепнут крылья, томит внутри что-то, зовет, манит: лети, лети!

Он уже был не он, а кречет на чьем-то крепком, надежном запястье. И чья-то ладонь погладила по спине и бросила вверх и вперед: лети! И он полетел.

***

Когда костер прогорел до углей, Аэньяр не смог бы сказать. Слишком был захвачен танцами, жадно всматривался в лица, встретился глазами с нехо, заметив плеснувшее в них удивление, бесшабашно рассмеялся. И очнулся, словно от толчка, да, видимо, так оно и было — мимо пронеслось что-то, словно сияющая птица… Мгновенное понимание обожгло, он выкрикнул громко, отчаянно:

— Камо элэ, Кречет?!

Его услышали, потому что рядом мяукающе рассмеялись:

— Кречет?

— Птичка! — уже на два голоса.

И на угли метнулись, выгибая спины в прыжке, еще трое, те самые близняшки и бывший с ними парень. Волосы дыбом, глаза горят не хуже, чем у Кречета, тем же самым веселым, хищным огнем. Рассыпались в стороны, заплясали: парень по центру, девицы с боков, прикрывая и одновременно не давая добыче уйти. Вот только кречет — не какой-то там тапи, чтобы испугаться. Вскинул огненные руки-крылья, сам пошел навстречу. Яр смотрел, как завороженный: четверо танцоров плясали так, будто заранее репетировали долгие часы. Но он-то знал: нет, вот минуты назад увиделись!

Рядом орали, подбадривали:

— Давайте, кошаки!

— Лети, кречет!

Пляска ничем не напоминала описанную Аэньей красоту — и зрители не молчали, завороженные. Охота, почти сражение, как тут молчать? И Яр тоже закричал то, что приходило на ум:

— Кре-чет! Кре-чет! Элэ! Элэ! Арай**!

Скоро люди на площади выкрикивали то же самое, а стоящие напротив — орали что-то другое, что-то про кошаков и «Лови!» и «Арай!» тоже. И в памяти всплывала совсем другая история, ритуальный бой удэши и Экора в ограниченном искрянкой и стлаником кругу. Только здесь — не за кого-то. Не насмерть — за жизнь. За радость, за веселье. За счастье и тепло, за пляску огня. Сила била от костровища волнами, пульсировала, повинуясь взмахам крыльев и выпадам когтистых рук, всякий раз лишь на волосок расходившихся с огненными перьями. Кто кого дразнил, кто с кем играл? Кошки с добычей или кречет с ловкими охотниками? В любом случае, это было весело. И когда последние угли рассыпались пеплом, разочарованно заорали все четверо: такая игра закончилась, едва начавшись!

Яр видел: Кречет еще не отдышался, еще не пришел в себя, не понимает, что, в общем-то, закономерно для первой пляски на углях, остался в чем мать родила. И как-то растерянно оглянулся, не зная, где искать помощи, хоть бы плащ какой найти… В руку ему сунули сверток то ли с тонким войлочным одеялом, то ли с шерстяным отрезом — не до разглядывания было. Яр выскочил в круг пепла, словно охотник, накрывая Кречета этой тканью, хоть и пришлось аж подпрыгнуть. Закутал разгоряченного и возбужденно блестящего совершенно птичьими золотистыми глазами молодого нэх, только что прошедшего свое первое настоящее посвящение огненной пляской.

— Пойдем, Кречет. Пойдем.

Тот и пошел. Послушно, почти не глядя, будто колпачок на голову надели. Кошаки, одежки не растерявшие, потянулись следом, азартно переглядываясь, шлепая по камням босыми, вымазанными в пепле ногами.

— Славная птичка, — хихикнула одна из девушек.

— Откуда такая прилетела? — вторила ей другая.

Толпа не мешала пройти, расступалась. Руки никто не тянул, но вот улыбки и поздравления-подбадривания сыпались со всех сторон, всем огневикам разом.

— Из Ташертиса мы, — вместо Кречета ответил Яр,напряженно размышляя. Вспоминал, как описывал свою первую настоящую пляску Аэнья. Нужно было увести опьяненного Стихией огневика туда где потише, где он ничего не пожжет в порыве чувств. Успокоить. Пригладить перья.

Он так сосредоточился на Кречете, что не понял, почему притихли люди, а что перед ним кто-то стоит, осознал, только почти влетев тому в распахнутые руки. Впрочем, покачнувшийся мужчина не стал ругаться, только усмехнулся, обнимая за плечи разом обоих.

— Ну-ка, тише. Идем, оба.

Кошаки покивали и растворились в толпе, все трое. А Яр повел своего друга следом за нехо. Вернее, рядом, потому что на его плече все еще лежала теплая уверенная рука, заставляющая забыть о робости или неловкости. Впереди шла нейха, вела вовсю зевающих малышей. Старшего нехина Яр не увидел, должно быть, ему позволили остаться праздновать в городе дальше.

Он и сам внезапно зевнул: сил сегодняшний день отнял… Хотя, казалось бы, и что делал? Да ничего. С другой стороны, подбадривало понимание, что надо позаботиться о Кречете, и тепло, которое приятной тяжелой волной плескалось внутри. Эта волна и подпитывала, помогала идти в горку, к замку, кажущемуся нереальным зыбким силуэтом на фоне окончательно потемневшего неба. Лишь кое-где светились окна: видно, все ушли на праздник.

Думать о том, с кем идет рядом, не хотелось. Об этом и о том, почему нехо ведет его в Эфар-танн, лучше всего подумать утром на свежую голову. Он привык вставать рано, наверняка и завтра поднимется раньше высокородных обитателей замка, вот и будет время поразмыслить и разложить все по полочкам.

А пока — войти в замок, через распахнутые настежь ворота, двинуться туда, куда подталкивал нехо, ненавязчиво и аккуратно. В такие же приветливо распахнутые двери, — ветерок их, что ли, распахнул? — по коридорам и лестницам, мимо гобеленов и распахнутых окон, дальше и выше, пока не шагнули в крохотную, странно знакомую башенку. Хоть и не был тут ни разу, но узнал, сразу узнал, жадно вдохнул теплый воздух. Даже Кречет заморгал, заозирался. Натворить дел ему не дали: усадили на ступеньку ведущей наверх лестницы, как на жердочку, сели с двух сторон.

— Тише, Кречет, тише. Налетался, наохотился. Тише.

Яр принялся гладить жесткие, как перья, пряди спутанных волос, и соприкоснулся кончиками пальцев с ладонью нехо, так же аккуратно выглаживавшей спину молодого огневика. И, привздохнув, сказал:

— Спасибо, нехо анн-Теалья анн-Эфар. Я не знал, куда его отвести, чтобы успокоить в тишине.

— Учебная перевидала немало огневиков… — морщинки в углах глаз обозначились явственней: нехо опять улыбался.

И, что интересно, никак не выказывал недовольства от вторжения в его личное пространство, хотя Яр прекрасно чуял аккуратно скользящие вокруг ветра. Значит, отогрелся род воздушников? Перестал быть промороженным насквозь, не подпускающим и на расстояние вытянутой руки?

— Лучше расскажи, как вы добрались, Аэньяр?

— С самого начала? — вздохнув, уточнил тот и услышал негромкий теплый смешок.

— Именно так. Рассказывать всегда лучше с начала.

И Яр принялся рассказывать, даже не думая утаить свою болезнь, их с Кречетом приключения по пути к Граничному хребту, встречу со стариком-горцем и все, что произошло с ними после.

Нехо слушал внимательно, не перебивая, разве что иногда задавал вопросы, вытаскивая из Яра те подробности, о которых тот может и думал, но забыл, из головы вылетело и перепуталось. Расспросил о том горце, что поименовал, о тропе, которой их вел Янтор, о самом Янторе. Но на все вопросы Яра лишь покачал головой:

— Не сейчас, Аэньяр, не сейчас. С утра. Погляди сам: птах уже уснул.

И правда, Кречет мирно сопел, удобно привалившись к его плечу.

— Хвала Стихиям. Только вот как же… и куда мне с ним?.. — растерялся Яр.

Все их вещи оставались в номере «Медного котла», у Кречета теперь не было даже одежды и обуви, чтобы туда добраться. А уж перетащить довольно крупного взрослого парня куда-то тонкокостный и хрупкий на вид нехо, а тем более мелкий подросток не смогли бы.

— Тебе — спать. И ему тоже, — нехо отвернулся, шепнул что-то едва слышно, и ветерок унес эти слова за приоткрытую дверь.

Должно быть, Яр действительно крепко устал, раз не подумал о слугах.

Вскоре на зов явились — Яр глазам не поверил — два самых настоящих стража. В начищенной, но явно боевой, потрепанной броне, с воинской выправкой. Такие точно настоящие мечи в руках держать умели! А уж поднять на руки спящего Кречета им было и вовсе раз плюнуть. Уточнив у нехо, куда гостей, они повели и понесли их по коридорам.

— Сюда, нехин, — стражник распахнул перед Яром одну из множества простых деревянных дверей, за которой пряталась скромно обставленная, но уютная комната. — Друг ваш по соседству будет, не волнуйтесь. Или беспокойный, с вами лучше оставить?

Яр подумал и кивнул:

— Лучше со мной. Первая пляска.

Зевота раздирала рот, но он мужественно сцеживал зевки в кулак: обязан был позаботиться о друге и о том, чтобы у прачек замка не осталось дурного впечатления о гостях. Именно поэтому нашел гостевую ванную, мимолетно улыбнулся, вспомнив о том, что триста лет назад воду никто не грел. Сейчас из медного крана текла вполне себе горячая вода. На умывальном столике, правда, вместо раковины обнаружился начищенный до сияния медный таз, но Яру того и надо было. Он набрал в него воды и пошел мыть Кречету ноги, по колено вымазанные в пепле, и обтирать его целиком. Потом, укрыв и укутав в два покрывала, из последних сил выкупался сам, упал рядом, не успев ни прочесать пальцами волосы, ни заплести косу. И уснул.

***

Рабочий кабинет хозяина Эфар-танна не менялся уже много веков. И нехо Аилис не собирался нарушать традицию. Ни когда в одночасье стал главой рода и единственной поддержкой внезапно овдовевшей матери и младшего брата, ни когда женился и увидел немой вопрос в глазах молодой жены, ни сейчас, когда старший сын, успевший погостить у родичей за границей Эфара, высказывал свое недоумение. Стоило войти, окинуть взглядом каменные стены, ничем не обшитые, узкое окошко-бойницу, закрытое медным переплетом с толстенными хрустальными фасетами, массивные шкафы с документами, огромный стол, единственной новой деталью которого было обтягивавшее столешницу сукно — старое совершенно потерлось, и он словно наяву слышал спокойный голос отца. Должно быть, и тот так же слышал голоса предков, дававшие ощущение причастности к могучему Алмазному роду куда сильнее, чем даже портретная галерея.

Подойдя к окну, Аилис распахнул его, оперся на подоконник, вдыхая свежий ночной воздух. Узенький проем, удобно прислоняться плечами, перенося вес на надежный, столько повидавший камень. Интересно, кто-нибудь из предков стоял так же?.. Аилис глядел на укрытые ночной тьмой горы, глядел на их вырисовывающиеся на фоне неба силуэты и думал. Неторопливо, неспешно, раскладывая в голове все, услышанное от младшего родича.

Когда в замок пришел телеграфист из Иннуатского отделения телеграфа и принес сообщение от Троя Солнечного Конника, нехо не сразу понял, какое отношение к этому имеет он. Только чуть позже вспомнил, что одна из дочерей нехо анн-Теалья, который приходился ему четвероюродным дядей, пятнадцать лет назад сбежала в Ташертис и вышла замуж в род Солнечных. Пришлось даже заглянуть в книгу Рода, чтобы удостовериться: да, память не подвела. И задуматься пуще прежнего: со страниц глядели миниатюры тех, кого в замке видели редко. Честно говоря, с этой ветвью сам Аилис встречался лишь один раз, во время общего собрания. Ниирану он и вовсе не видел, но что-то подсказывало, что пошла она в родню. Иначе, почему сейчас мальчик ехал в Эфар-танн, а не в тот маленький городок на границе майората, где жила когда-то его мать?

Потом он понял, что телеграфист там, в Ташертисе, мог ошибиться. Вместо анн-Теалья отправить передачу на имя анн-Теалья анн-Эфар. И тогда от Таван-гэр мальчик должен будет направиться на юго-запад майората. На всякий случай он послал одного из воинов замковой стражи в Алую крепость, перехватить и присмотреть, если успеет. Потом случился обвал, перекрывший тропы. И вот он видит мальчишку в компании с совсем еще молоденьким огневиком — и не видит своего стражника. А юный нехин Аэньяр рассказывает удивительные вещи, не верить в которые Аилис не может, потому что уже не единожды слышал рассказы о встречах со странными незнакомыми горцами. Но и поверить сложно, потому что удэши — это что-то из такой седой древности, что помнит Янтор без снегового чампана! Но и отмахиваться от этой древности глупо. Мальчик не врал, как не врали и те, кто встречал таких вот ясноглазых горцев. Более того, Аэньяр действительно был поименован, не просто по дури названным словом. Аилис сам бы не смог объяснить, в чем дело, чем подобное чуют нэх, но раз данное правильное прозвище прилипало к владельцу намертво, сколько бы других ни было до этого.

Да что там…

Нехо Аилис Туманное утро улыбнулся и покачал головой. Мальчик действительно был искателем и ищущим, а его друг — настоящим кречетом. Вот только огневик хотя бы Стихию уже принял, а Аэньяр… И сходство, невыносимое сходство. Как будто ожил портрет из галереи.

В роду анн-Теалья до сих пор строжайше блюли чистоту крови. Исключение составляла только Ниирана, ее супруг был Стихии Земли. Но Стихии склонны к подобным шуткам, мальчик мог родиться с предрасположенностью к Огню, Воде, Земле или Воздуху с совершенно равной вероятностью. Это до Очищения Стихий все было ясно: коль род чисто водный, то и дети будут водниками. Коль смешались Вода и Воздух — то могут быть и те, и другие. А после Очищения завертелась с этим настоящая свистопляска, и поди-ка угадай, кто кем окажется? Вот его отец был магом Воздуха, он сам воздушник, а брат родился огневиком, да мало того — стал Стражем Эфара. Проживи отец подольше, возможно, у них с братом были бы еще сестры или братья, может, и Вода с Землей бы затесались.

Но сходство, сходство! Но изменчивые, как вода, глаза мальчика… Да и прозвание-имя… Эона. Иногда горцы называли так внезапно пробившиеся сквозь камень ключи с целебной водой — «Ищущие путь». Такие ключи обустраивали и берегли как могли… А ему что делать с мальчишкой? Нет, можно, конечно, позволить повидаться с родичами, все равно ведь сбежит сам поглядеть. Но… Аилис вздохнул, уже ни капли не весело.

Он никогда не судил сгоряча. Но суждениям отца доверял всецело — нехо Аннэрис в людях не ошибался. Так вот, отец считал род анн-Теалья гнилой веткой на могучем древе анн-Теалья анн-Эфар, и советовал держать их в поле зрения. «Дурную тропу проверяют чаще, чем надежную, сын». Аилис запомнил это накрепко. И если на этой ветке вырос хоть один стоящий листок… Нет, нельзя, никак нельзя дать ему загнить. Значит — присматривать за мальчиком, помогать и воспитывать по мере сил, как сделал это сегодня. Тем более он и сам доверчиво идет навстречу, мог ведь и утаить что-нибудь, попытаться как-то выгородиться, но нет, рассказал все без утайки, как есть. И о дурости, и о храбрости.

Аэньяр. Дар надежды. Неужели, действительно — надежды на возрождение рода, без преувеличения, великих магов Воды? Это было бы, словно рука помощи далекого предка, протянутая сквозь века. Словно Аэно-Аэнья до этого момента вел мальчика, а сейчас вкладывал его руку в ладонь Аилиса. Нельзя проигнорировать! Решено. С утра нужно будет поговорить еще раз, помочь найти себя здесь, в Эфаре. Да не Эфару помочь, а мальчишке: Аилис дураком не был и видел, с каким восторгом принимает родная земля вернувшегося сына.

И удэши… А вот об этом он подумает еще. Здесь точно нельзя ничего решать сгоряча.

Комментарий к Глава 8

*ясо — вообще-то, так называется маленький кухонный нож. Но в дневнике Аэно так однажды назвал поваренка — помощника этны Лааны, кухарки Эфар-танна, а Яр, не слишком сведущий в горском наречии, решил, что это обращение к младшим членам семьи, помощникам родителей.

**Арай! — боевой горский клич, вроде «Ура!» или «Вперед!»

========== Глава 9 ==========

Утро началось со стука в дверь.

— Вставайте, нехин!

Яр подскочил, пытаясь протереть глаза и понять, где он и какое сейчас время суток. И ахнул, когда вспомнил события вечера и понял, что, если судить по теням и солнечному пятну на полу, уже далеко не раннее утро.

— Одевайтесь, и я зайду, — донеслось из-за двери, где явно услышали шум.

Рядом завозился, сонно моргая, Кречет. И тоже замер изумленно-испуганно.

— Яр?..

— Ну, доброе утро, огненный птах, — фыркнул тот. — Вставай скорее, пойдем, покажу тебе, где ванная, душ примешь, а то я тебя вечером только обтер от пепла. О, гляди-ка, нехо распорядился тебе одежку приготовить.

Всегда просыпавшийся легко и быстро, Яр уже пытался распутать вусмерть перепутавшиеся волосы руками, негодуя на самого себя за то, что не заплел их.

Одежда и правда лежала на лавке у стены, ровной стопочкой. Горская, добротная, без родовых знаков, но кто-то, должно быть, видевший вчерашнюю пляску, аккуратно прицепил к поясу несколько перьев на шнурках. Перья раньше принадлежали хищной птице, тут и гадать не надо, какой.

Ошалело помотав головой, Кречет вылез из-под одеяла, смущенно покосился на дверь и постарался отмыться побыстрее. Яр вертелся за дверью ванной, не замолкал, явно нервничая, вслух гадал, похож ли нынешний распорядитель Эфар-танна на своего древнего предшественника, этина Намайо, а кухарка — на этну Лаану.

— Вот ничуть не удивлюсь, если так, — тараторил он, наскоро прополоскав рот поставленным слугами на умывальный столик травяным отваром с чуть вяжущим привкусом.

— Яр, заткнись, а? — Кречет, даже толком не вытерев голову, уже натягивал новую одежду. — И так стыдно — хоть пеплом рассыпайся.

— Э? — опешил подросток. — Ты чего, с дубу рухнул? За что тебе стыдно, человече?

— Да за все, — буркнул Кречет и больше на эту тему не распространялся.

Вместо этого он подошел к двери и выглянул в коридор. И первым делом отшатнулся, потому что на него надвинулся поднос с едой. Поднос был деревянный, резной, миски — глубокие, глиняные, а каша в них пахла так, что в животе тут же голодно заурчало.

— Ну-ка посторонись, — усмехнулась пожилая горянка, державшая поднос. — Зашибу, вас, огневиков, после пляски всегда шатает — как ветром носит.

— Дайомэ, этна! — обрадовано подскочил Яр.

Он рассматривал женщину, гадая, не приходится ли она тоже пра-пра-пра и еще много раз «пра» внучкой этне Лаане? Хотя этна Лаана, если судить по ее имени, была из долинных жителей Эфара. А эта очень уж похожа на самую что ни на есть горянку. Вон какая сухонькая, но крепкая, поднос держит легко, будто тот ничего не весит.

— Дайомэ после говорить будете, как поедите, нехин, — усмехнулась та, опуская поднос на небольшой столик. — Завтракайте, мальчики, потом к нехо отведу.

— А как вас зовут, этна? — осмелел Яр. В ванной он гребня не нашел, а за вещами гостей в город нехо, видимо, никого не посылал, так что попросить гребешок было жизненно необходимо.

— Этна Кетта, — представилась та. — Управительница замка. А тебе, нехин, не помешает вот это, я верно поняла?

И она достала из подвешенного к поясу мешочка деревянный гребень и простую кожаную полоску.

— Ох, спасибо, этна Кетта, вы меня просто спасли от позора! — Аэньяр принялся нетерпеливо разбирать волосы, не слишком обращая внимания на то, что дергает их. Нет, он мог бы расчесаться аккуратно и неторопливо, но почему-то не хотелось сидеть перед женщиной пугалом натуральным. С одного боку волосы залежались, когда спал, с другого сбились в сплошной колтун, а поди-ка расчеши их, вьющиеся и непослушные!

— Сейчас спасу второй раз, — сурово кивнула та и отобрала гребешок. — А ну стой смирно!

Кречет, уже принявшийся за кашу, косился на них и старался не смеяться. Плохое настроение потихоньку выправлялось, уж больно привычна была сцена: из рук воспитательниц мелкие порой пытались выдраться вот точь-в-точь, как Яр сейчас. И канючили, что уже взрослые и все могут сами, тоже так же.

— Да-да, верю: без волос вы, нехин, сами остаться сумеете, коль так будете дергать.

А Яр вдруг замер и прикрыл глаза, расслабившись и едва не замурлыкав: руки этны Кетты внезапно показались ему похожими на руки бабушки, такие же ласковые и аккуратные, так же распутывавшие его кудри по утрам и заплетавшие их в косицу, собирая аж ото лба мелкими прядками.

— Ну вот, хоть на человека похож, — сообщила этна Кетта, закрепив косу ремешком. — Есть иди, твой Кречет уже на вторую порцию облизывается.

— Да я… — вскинулся, было, тот сказать, что и одной миской наелся до отвала. Но поглядел, как смешливо щурятся глаза женщины — и замолчал.

— Ох, мальчишки… Ешь, нехин. И не переживайте — у меня таких, как вы, трое.

— Дайомэ, — в один голос ответили оба.

Яр быстро навернул свой завтрак, запил его жирным козьим молоком и блаженно облизал молочные «усы». И только потом вспомнил, что сейчас этна Кетта поведет их к нехо.

Это вчера нехо мог быть сколь угодно домашним, близким, потому что праздник, огненная пляска, а Огонь опьяняет всех нэх независимо от принадлежности к Стихии. Но сегодня-то он непременно станет строже. Яру так казалось. Поэтому к двери — той самой, с орлом! — он подходил, изрядно робея. И Кречет тоже притих, опять помрачнел.

Этна Кетта покосилась на них, насмешливо покачала головой и негромко стукнула кольцом, тут же приоткрыв дверь.

— Нехо, мальчики проснулись.

— Спасибо, этна, — отозвался Аилис. — Входите!

Пропустив Кречета вперед, Яр украдкой погладил орла по клюву, нащупав шероховатость там, где металл неоднократно не то что выпрямляли, а и спаивали, наверное, уже несколько раз. И все же украшение не менялось, бронзовый орел все так же нес свою тяжкую службу, охраняя дверь кабинета нехо.

Яр шагнул в проем и почувствовал, как пролетевший мимо чуть заметный ветерок мягко захлопнул дверь. Показалось даже, что тот проскользнул под рукой, словно ластящийся пес, буквально на одно мгновение. Потом он огляделся и замер, восхищенно распахнув глаза. Нехо сидел за столом. Тоже, кажется, тем самым. И казался неотъемлемой частью кабинета, точно такого же, как описывал Аэнья. Да тут все было, как со страниц дневников, как будто в прошлое провалился! Только сам нехо все-таки был не похож на сурового Хозяина Неба. Слишком хрупкий, мягкий… Как… Как туман — нашелся Яр, глядя на его чуть вьющиеся волосы. И голос у нехо тоже был мягкий, словно нарочно приглушенный.

— Садитесь. Яр, ты вчера рассказал, как добрались… Теперь расскажите, оба: зачем?

Яр постарался незаметно пихнуть Кречета в бок, мол, ты первый, я вчера за обоих отдувался. И, поймав последнюю мысль, принялся вертеть ее и так, и сяк. Туман, ага. Вот только туман — это такая коварная штука, особенно в горах. А ведь нехо Эфара, он же вчера слышал сам, носит прозвище Туманное утро! И не зря, видимо. Не дается Имя просто так, не дается и за одну лишь внешность. Непрост нехо, ой как непрост!

— Ну, я… — Кречет сглотнул — в горле внезапно пересохло. Если бы не тычок, так и молчал бы, пялясь на нехо. — Учителя поискать хотел. На равнине — не то! А здесь как в старые времена пляшут. И за Яром последить — раз обещал.

— Вот как. Что ж, Кошаки тебя, думаю, согласятся учить. Или нехин Айлэно, когда вернется. Он Страж Эфара, — кивнул нехо и перевел взгляд на Яра. — А ты что скажешь, Аэньяр?

— Я хотел познакомиться с родичами, нехо. Прочесть дневники многопрадеда, наверняка в библиотеке Эфар-танна есть еще, в Ткеше я отыскал только семь первых. И просто увидеть край, который подарил мне часть корней.

Аилис долго смотрел на Яра. Потом вздохнул.

— Почему сначала Эфар-танн, а не Ривеньяра? Родичи твоей матери живут там.

Яр широко раскрыл глаза. Потом опомнился и прикусил губу, чтобы не застонать с досады.

— Нехо, я не знал, кто именно из многочисленного рода анн-Теалья анн-Эфар — мои родичи. Простите, если доставил вам хлопоты.

— Анн-Теалья. Твоя матушка принадлежит к роду анн-Теалья.

Яр опустил голову, стараясь незаметно сглотнуть перекрывший горло ком. В голове было пусто до звона. По крайне мере голос взявшего себя в руки Кречета там звоном и отражался.

— Тогда вы можете подсказать, как туда добраться? Отвезу Яра и вернусь разбираться с долгами.

— Какими же? — удивился нехо.

— Да хоть за эту одежду!

Аилис молчал так долго, что оба уже и не знали, что думать. А потом закрыл лицо руками и рассмеялся, от души, до слез.

— Дети… Аэньяр, никто тебя не гонит, успокойся! Кречет, и ты себе не придумывай. Одежда — самое малое, чем Эфар за твою пляску отплатить может.

— Отплатить?

— Но я же не…

Говорить начали разом, и Яр снова замолчал, давая право говорить первым старшему другу.

— Но я только на чужое костровище вломился! — почти отчаянно воскликнул Кречет. — Хорошо еще, другим плясать не помешал!

Молчание нехо на этот раз было недобрым. Вот только гнев пролился вовсе не на голову юноши.

— Выдрать бы тех, кто заставил тебя подобное говорить… Запомни: в круг идет тот, кто может. Тот, кто должен туда идти. Нет чужих кругов, Стихия едина для всех. Ты плясал для Эфара — Эфар ответит.

— А я не близкий родич… — прошептал Яр, вскидывая голову и встречая взгляд нехо.

— Не близкий, но родич, — веско припечатал Аилис. — Даже если узы крови станут в веках тоньше нити…

— Держать они будут крепче аэньи, — закончил Яр словами Аэно.

Тишина наконец стала почти умиротворенной, будто кабинет заволокло туманом, накрыв всех мягкой подушкой. Кречет с Яром обдумывали услышанное, а нехо Аилис не мешал им, только поглядывал с теплой улыбкой.

— Итак? — наконец спросил он. — Аэньяр, ты волен оставаться в Эфар-танне, сколько угодно, библиотека для тебя открыта. Хочешь — съезди в Ривеньяру… Хотя я не уверен, что тебе это понравится. Кречет, тебя я отведу в город перед ужином. Раньше не смогу, прости — дела. Там и поглядим, кто тебя в ученики возьмет, и как с присмотром за Аэньяром совмещать будешь.

Оба гостя переглянулись, понимая друг друга без слов.

— Нехо Аилис, мы, наверное, съездили бы сперва в эту Ривеньяру, — сказал Кречет. — Все-таки, родичи, и Яр очень хотел познакомиться с ними.

— Только мы вправду не знаем, где она находится, и что это — город, ата-ана или замок, — кивнул Аэньяр.

— Город. Небольшой, на самой границе майората, — Аилис поднялся из-за стола, подошел к шкафам, вытащив с полок сразу две книги.

Одна, большого формата, оказалась безупречно тонко прорисованным атласом. Найдя нужную страницу, нехо указал на крохотную точку на карте.

— Раньше там была одна из приграничных крепостей и деревня. Сейчас просто перевалочный пункт, озера рядом неплохие, рыбные. На лошадях отсюда два дня пути. Карту я вам дам, доберетесь.

Оба заинтересованно склонились над атласом, рассматривая тщательно прорисованные горы, долины, ниточки дорог, рек, значки, отмечающие ата-ана, крепости-гэр, города и замки-танны. Впрочем, замков на территории Эфара оказалось всего два, и второй был неподалеку от Ривеньяры. И этот значок был зачеркнут.

— Нехо, а почему здесь вот…

— Эвайнии-танн. Твердыня рода анн-Теалья. Был разрушен лавиной и после не восстанавливался.

— Но почему? — удивился Яр.

— Просто, — покачал головой нехо. — Эвайнии-танн — «Ледяная твердыня». В летописях говорится, сказочной красоты некогда был замок. Построен на выточенном водяным потоком мосту, вроде Великаньего Пальца, неприступный абсолютно. Как оказалось — только для людей. Лавина его смела в пропасть, как игрушку.

И, видя как оба задумчиво притихли, продолжил:

— После два рода слились, и не до того стало. Анн-Теалья постепенно захирели, там сейчас… — он зашелестел страницами второй книги. — Вот, взгляни. Там сейчас в живых только твои дядя и дед с бабкой.

На страницах книги Родов без труда узнавался миниатюрный портрет матери Яра, правда, на нем она была изображена еще совсем девочкой, может, как раз после принятия Стихии. И она, и ее брат — «Теаней анн-Теалья», как значилось под миниатюрой, — очень походили на своего отца. К острому сожалению Яра походили. Те же холодные взгляды, те же сжатые в тонкую нить губы. Его унылый вид не укрылся от нехо, но Аилис ничего не стал говорить по этому поводу.

Вместо этого он принялся объяснять, как именно им предстоит ехать. Карта картой, но запомнить хотя бы в общих чертах маршрут, в каких именно ата-ана стоит останавливать, где можно поднажать, а где лучше переждать, если к ночи выедут — это совсем другое дело.

— Нехо, я могу попросить? — подал голос Яр, когда он закончил говорить. — У Кречета неисправен роллер, если можно поставить его где-нибудь под навесом в замке, мы были бы весьма благодарны.

— А еще у вас только одна лошадь на двоих, и та привычна к равнинам больше, чем к горам.

— Ласка знает мою руку и безупречно послушна мне, нехо, — запротестовал Аэньяр, поняв, куда клонит владетель Эфара. — А Кречет…

— А я не умею держаться на лошади, — вынужденно признался тот. — Потому в одном седле нам будет спокойнее и проще.

— Значит, три дня… Хорошо, но припасы возьмете те, что я дам. И не спорьте, дети. Это — горы.

Когда мальчишки вышли, получив разрешение прямо сейчас заглянуть в библиотеку, нехо, проводив их взглядом, покачал головой: следовало дать им надежного проводника. Горы — это горы, они опасны в любое время года и погоду. Но они пересекли половину Ташертиса сами, двигаясь только по карте, без проводников. Однако Ташертис — равнина, где не бывает внезапных обвалов, лавин или оползней! Но гордость мальчишек… Но их жизнь! Послать кого-то следовать за ними на расстоянии? И как скоро оба догадаются о преследователе? Вот если найти кого-то из горцев, кто направлялся бы в ту же сторону…

***

Библиотеку Эфар-танна, конечно же, даже сравнивать нельзя было с библиотекой Ткеша. Целая анфилада залов с высокими узкими стеллажами, резными, из темного дерева, освещенная витражами так, что мрачным не казался ни один уголок этой сокровищницы знаний. Здесь были не только современные книги, стоящие ровными рядами, сияя позолотой корешков, не только первые печатные издания, раритеты уже сейчас, но и рукописные сокровища, оправленные в серебро и золото, в драгоценные камни и породы дерева. Здесь были свитки в простеньких деревянных корпусах, а были те, что походили на предмет безудержного хвастовства.

Аэньяр, за первые мгновения пребывания здесь получивший шок, далее воспринимал окружающее с абсолютным отстранением: он потом поймет и оценит все, что увидел. Сейчас он просто стоял и рассматривал узор из полудрагоценных камней в мозаике пола.

— Айэ намэ, молодые люди, — навстречу им вышел энергичный мужчина в длинных перчатках из очень мягкой даже на вид кожи, спуская с лица тканевую маску. — Вы что-то хотели?

— Здравствуйте, — Кречет, тоже шокировано осматривавшийся по сторонам, даже горское приветствие позабыл. — Да мы… нам нехо разрешил сюда. Яр хотел дневники Аэньи найти.

— Идите за мной.

Хранитель библиотеки явно не слишком жаждал отвлекаться от процесса реставрации, а именно им он и занимался до прихода посетителей.

— Всего дневников около восьмидесяти…

Яр издал странный полустон-полувсхлип.

— …так же много разрозненных записей, они приблизительно рассортированы по годам. К сожалению, не хватает первых семи и еще нескольких более поздних томов. Полагаю, Аэнья в это время ездил в пустыню Ташертиса, возможно они хранятся у потомков его сестры.

— Семь первых у меня. Скопировать можно, забрать — нет, — отстраненно сказал Яр.

Восемьдесят!!! Восемьдесят — и еще несколько неизвестных, которые стоит искать в роду Сатора Шайхадда! Аэньяр был готов окопаться здесь на ближайшие два года.

— О? Это приятная новость, — хранитель невольно улыбнулся. — Когда я смогу взглянуть?

— Вероятно, завтра. А я?

Хранитель библиотеки указал на один из застекленных шкафов, наполненный почти одинакового размера, но разной степени потрепанности, разного цвета книжицами ручной работы. На кожаных корешках — тоже в разных местах — были иногда вырезаны, иногда выжжены цифры, точно такие же, как те, что украшали корешки дневников, уже прочитанных Яром.

— Вы хотите почитать о каких-то конкретных событиях?

— Я… не знаю. Я хочу прочесть все. Если б можно было читать сразу все восемьдесят дневников — так бы и сделал!

— Ну, в таком случае, мы будем часто видеться.

И все-таки этот Эфар-танн отличался от того, который описывал Аэно. Этот — отогрели. Да с таким запасом, что улыбались здесь все и часто: и нехо, и управительница. Хранитель библиотеки вот, оказывается, тоже был улыбчивым, просто веселился по делу. Например, глядя на восторг Яра. Убедившись, что тот знает, как обращаться со старыми книгами, он пожелал нехину приятного чтения, указал, где можно устроиться, и ушел, унося запахи клея и чернил.

А у Яра, словно у скупца, нашедшего огромную кучу денег, дрожали руки. Он касался корешков и не мог заставить себя взять какой-то один дневник. Логичнее было бы начать с восьмого, но логика сейчас бедному подростку отказывала напрочь, поэтому он вытянул откуда-то из середины один из томов, не глядя на цифру. Отнес на стол, придвинул стул, едва заметил, что Кречет устроился рядом — пришлось потесниться. И, затаив дыхание, открыл дневник, почему-то тоже не на первой странице, выхватывая из середины.

«…выложился едва не до донышка. Нет, конечно, оба, но он устал сильнее и спит, а мне не дает успокоиться злость.

Не думал, что в просвещенном Ташертисе могут быть люди, которым так уж важно, кто с кем ложится в постель. Да, меня предупреждали не раз, та же Кайса, а я, дурак, не верил!» — почерк, как обычно, бисерно-четкий, прыгал, ложась неровными строками. Яр буквально всем своим существом ощутил гнев и обиду молодого огненного нэх.

Конечно, он не был уже совсем-совсем наивным ребенком. Расти на ферме и не знать, откуда берутся дети и все такое прочее? Невозможно. Поэтому, когда в третьем из дневников Яр прочел о том, что его венчанные Стихиями многопрадеды не только за ручки держались или рядом стояли, но и спали в одной постели, это его не шокировало слишком уж сильно. Смутило, да. Это и Кречета смущало, когда он читал, до жарко красневших ушей смущало. Сейчас смущения Яр не чувствовал, только понимание ситуации. Он продолжал вчитываться в прыгающие строчки:

«То есть, встретили нас в принципе неплохо. Холодновато, конечно, ну так Кэльх заранее предупредил, что здешние земляные нэх — те еще умэтото*. Хотя могли бы ради приличия хотя бы накормить перед пляской, но нет, едва мы спешились, повели к шахте.

Не лучший для огневика вариант — плясать на глубине. Бр-р-р! Ладно, хоть огонь нам дали, костер сложили. Заемной силы, что не удивительно, было — тапи обронил! А мне со второй пляски Кэльха в Эфаре жутко видеть его солнечную корону, тут же она во всей красе сияла…»

Яр откинулся на спинку стула и сжал пальцами край столешницы, пережидая приступ ярости: кем надо было быть, чтоб загнать огневиков в место силы чужой Стихии и заставить плясать?! Да еще и не подпитать их перед тем, ни телесно, ни магически!

— Они там двинутые, что ли, были? — вторил ему изумленно-приглушенный вопрос Кречета.

Наклонившись ниже, мимоходом взъерошив волосы Яра, он принялся читать дальше. Уж на что сам дураком выставился, получив отповедь, но сейчас же все знали, как огневику помочь, если нужда есть!

Яр тоже вернулся к чтению, не желая задерживать дочитывавшего страницу друга.

«Ушли мы оттуда, правда, своими ногами. Хоть и выложились сильно, да я не зря с собой таскаю фляжку с бальзамом уже не один месяц. Вот и пригодилась. Правда, бальзам рассчитан на то, чтобы подхлестнуть резервы организма, после нужно весьма плотно поесть, чтобы восстановиться. И отоспаться как следует, желательно, в нормальной постели и после горячих водных процедур. Вот только эти акахьяр шао** нам даже напиться после не предложили. Наши лошади ждали у выхода из шахты. Старейшина поселения швырнул Кэльху мешочек с деньгами и процедил, чтоб мы убирались прочь. Мне пришлось подчиниться просьбе любимого и молча уехать. Если б не усталость, буря меня раздери, полыхнули б там пришахтные постройки белым огнем, клянусь Стихиями!»

Кречет, дождавшись, пока Яр дочитает, быстро перелистнул страницу, пытаясь понять, чем закончилось дело.

«Пожалуй, только сейчас я в полной мере понимаю и обязанности, и тяжесть долга Хранителя. „Делай, что должно, даже если не будет никакой помощи или отдачи. Если ненавидят, презирают, выгоняют взашей после работы — все равно делай, что должно“. Тяжело, больно, обидно. Больше оттого, что, не будь меня, Кэльха приняли бы намного более радушно…»

Запись обрывалась, чтобы продолжиться чуть ниже и гораздо более спокойным почерком и с другим настроением:

«Уф, ну кто бы сомневался, что я схлопочу выволочку только за одну эту мысль. А впрочем, Кэльх прав, если оглядываться на плюющих нам в спины, это обесценивает наши чувства. А для меня нет ничего дороже моего огненного птаха и его любви».

Дальше на странице не было никаких записей. Зато там были зарисовки. Быстрые, небрежные, едва-едва намеченные чернильные штрихи. Может быть, извинение? Или когда-то у Кэльха Хранителя не было под рукой другой бумаги? Но, так или иначе, замершие читатели вглядывались в лицо спящего Аэньи. Усталое, даже во сне нахмуренное — и разглаживавшееся от рисунка к рисунку, будто кто-то стирал с него все печали. Хотя, дурацкий вопрос — ясно, кто.

— Мне нужно это… переварить, — налюбовавшись рисунками, Яр отодвинулся от стола. — Вообще все. Ты как, не против, если мы без нехо сходим в город за вещами и роллером?

— Да надо бы, у самого голова кругом, — Кречет бледно улыбнулся, осторожно закрывая дневник. — Вот со вчерашнего дня и до сих пор.

— Ты здорово танцевал. Я аж чуть голос не сорвал, — Яр отнес дневник в шкаф, поставил на место и бережно прикрыл хрустальную резную створку.

— Еще б что помнил, — Кречет закусил губу. — Знаешь, странное ощущение, сижу и думаю: а полез бы я на угли, если бы меня не… швырнули?

— А? — заморгал обернувшийся к нему Яр. — В смысле?

Нахохлившийся Кречет молчал. Сидел, нервно барабанил пальцами по краю стола. Потом сжал кулак, мрачно глянул на Яра.

— Меня. Швырнули. Туда, — четко и раздельно сказал он. — Помню отчетливо: как столкнулся с кошаком, как вы нас поднимали, как просто плясал, огонь собирал. Я все еще контролировал себя, чтобы ты там ни думал. Помнил, что это — чужое, я — чужой. Даже не думал лезть на угли, хотел просто поглядеть, как оно, когда такая пляска. А мне будто пониже спины сапогом прилетело, «курлы» сказать не успел — в перья оделся и все, пожар. Очнулся только сегодня с утра, остальное — смутно.

Яр помолчал, потом хмыкнул и подошел к нему.

— Помнишь, в первом дневнике, что сказал Аэно Кэльху перед первой его Эфарской пляской? Ты же читал, там это есть. Вспоминай.

— «Здесь нет чужаков», — не раздумывая, отозвался Кречет.

Да, эти слова действительно запали в душу и дали надежду, что едет не зря. Но…

— В Фарате меня от круга отшвырнули, когда сунулся поглядеть поближе. За шкирку, как щенка: мол, нечего тебе там делать, танцорам мешать. Они — работают.

— Равнять Фарат и Эфар нельзя, ты ведь сам это говорил.

— В Эфаре чужих нет, как нет и не может их быть в костровом круге во время пляски, — выструился туманом из-за стеллажей нехо, заставив обоих вздрогнуть от того, какой силой были наполнены его слова, его голос. — Нельзя, приняв Стихию, собрав тепло людских душ, не выйти в круг. Чудные дела творятся в Ташертисе, как я погляжу.

— Я только за Фарат сказать могу, — быстро уточнил Кречет. — Это Белый всюду ездил, видел.

— Что ж, я бы хотел пообщаться с ним, но это терпит, — нехо взмахнул широким рукавом, словно отметая то, что несущественно и не ко времени. — Вижу, вы впечатлились библиотечным чертогом Эфар-танна.

— Да уж, еще как, особенно Яр, — Кречет хмыкнул.

— Эту сокровищницу начали собирать еще до Раскола, — нехо ласково коснулся резного деревянного кружева по краю стеллажа, огладил завитки. — Над ее пополнением трудился каждый нехо или нейха Эфар-танна. Чтобы прочесть все, что здесь хранится, нужно забыть о пище, сне и прочих занятиях, и то, я не уверен, что хватит жизни нэх. Но мы с вами не будем забывать о потребностях телесных, не так ли?

— Мы как раз собирались сходить за вещами, — подскочил со стула Кречет, расценив это как завуалированный приказ. — Яр? Идем?

— Надеюсь, вы вернетесь до обеда, — усмехнулся нехо.

Он совсем не то собирался сказать, но мальчишкам в самом деле требовалось проветриться и успокоиться. Возможно, и обсудить наедине по пути туда и обратно все, что случилось с ними. Он колебался: отправить ли за ними ветерок? Хотелось бы послушать эти разговоры. Или спросить за обедом? Пожалуй, стоит сделать и то, и то. Разговоры наедине и уже оформленные выводы — разные вещи. А ему стоит вернуться в кабинет и написать Трою Коннику. Да не телеграмму, а полновесное письмо, спросить, что происходит на равнинах. Опять горы из-за своей обособленности не в курсе происходящего.

***

Вечером, перед ужином, когда оба уже вернулись с вещами, пообедали в кругу семьи нехо, оценив, насколько же иная сейчас царит за столом атмосфера, насколько она отлична от того, что описывал в первых двух томах Аэнья, а после нырнули в чтение дневников уже по порядку, в библиотеку за ними пришел нехин Амарис, старший сын нехо Аилиса. В городе Кречет видел его мельком, но заметил их внешнее сходство. Только, если поставить их с Яром рядом, Амарис показался бы отблеском зимнего солнца на снегу, а не весеннего — в быстром ручье. Амарис наверняка унаследовал предрасположенность к Воздуху, хоть род анн-Теалья анн-Эфар и был благословен Стихиями, оставаясь Алмазным, главенство всегда передавалось в нем магам Воздуха — именно ими становились первенцы.

— Нехин Аэньяр, нэх Кречет, — подросток, лишь на год старше Яра, кивнул, любопытно разглядывая обоих. — Отец просит вас зайти к нему. Я провожу вас в кабинет.

Вернув книгу на полку, оба поспешили за ним.

— Что-то случилось? — рискнул спросить Яр.

— Ну, не думаю, что нечто особенное, — дернул Амарис плечом. — Отец сказал, вы собирались к родне в Ривеньяру. Но в одиночку по горам тем, кто не привык к ним и не вырос в Эфаре, ездить очень опасно. Я нашел вам проводника. Он проводит вас до самого города.

За его спиной переглянулись, не сдержав одновременно грустного и в то же время понимающего вздоха. Да, конечно, два несмышленыша… Которые и сами понимают, что по горам лучше в сопровождении ходить. Уже хватило одного раза! С другой стороны… оставалось надеяться, что проводник хотя бы не младше их, а то будет совсем стыдно.

Амарис предупредительно стукнул кольцом по двери и распахнул ее:

— Отец, я привел их.

— Дайомэ, тэй***. Ты можешь идти.

— Я останусь, с вашего позволения, отец.

А Яр и Кречет в немом изумлении смотрели в смеющиеся синие глаза Янтора, вольготно расположившегося в кресле у стены.

— Вы серьезно? — наконец почти жалобно спросил Кречет.

— Что-то не так? — приподнял бровь нехо, переводя взгляд с горца на младших.

— Нет, нехо, все в порядке. Просто мы уже знакомы с этим уважаемым нэх, — Аэньяр пихнул Кречета в бок локтем. — Он помог нам обойти обвал и вылечить ногу моего друга.

— Да, было такое. Просто… Не ожидал, — глухо отозвался Кречет, обиженно глянув в ответ.

Ему совершенно не улыбалось опять очутиться рядом… с кем рядом-то? Ну не доверял он этому «Янтору», совершенно. Случайным горцам — обычным, нормальным горцам — тем да, без вопросов. А этому, ясноглазому…

— Вот как? Значит, это вас зовут Янтор.

Горец улыбнулся, склонил голову, пряча на мгновение свой слишком острый взгляд.

— И откуда же на Левом Крыле Орла проходимые для роллера дороги, кроме главной? — слегка нахмурился нехо.

— Иногда горы стоит попросить, чтобы открылось то, что было скрыто прежде, нехо.

Отвечал Янтор вежливо и уважительно, но, буря его раздери, слишком расплывчато. И как вот это понимать? То ли он нэх земли, то ли в самом деле удэши, способный сотворить дорогу там, где ее прежде не было?

— Вот как… Вы не отметите эту тропу, в таком случае? Возможно, потребуется срочно доставить что-то: оползни в последние десять лет сходят все чаще, — Аилис покачал головой. — Горы будто недовольны чем-то.

— Не сказал бы, что чаще. Людей стало больше, вот и замечают больше, — пожал плечами горец. — А тропу… Отмечу, отчего бы и нет? Длиннее прямого пути, дабезопаснее.

Аилис велел сыну достать атлас — не тот, тонкой работы, а попроще, для вот таких вот правок. Яр с Кречетом молчали. Вроде бы ничего странного не происходило, никаких тревожных ощущений ни у одного из них не было. Так что в итоге все-таки договорились выехать завтра на рассвете, встретиться на выезде из Иннуата.

— Надеюсь, вы не зря съездите, — серьезно сказал нехо, когда Янтор ушел. — Что бы ни принесла эта поездка.

Комментарий к Глава 9

* умэтото — угрюмцы, буквально — «разбуженные не ко времени пчелы»

** акахьяр шао — отрыжка камня

*** тэй — сын (горск.)

========== Глава 10 ==========

Несмотря на то, что легли Яр и Кречет достаточно поздно, обоим не спалось. Зачитались дневниками, едва не пропустив обед и ужин, да и после, пока хранитель библиотеки, этин Кемайо, не пришел и не выгнал, сидели при свечах, с трудом разбирая уже текст, но не в силах оторваться. Но и эта усталость не спасла. Яр в очередной раз завозился, переворачивая подушку, вздохнул и позвал:

— Крече-е-ет?

— Ну чего тебе не спится? — заворчал тот, впрочем, тоже ничуть не сонно.

— Не знаю, столько всего свалилось… От мыслей голова пухнет.

— А ты их вытряси, — предложил Кречет.

Поерзал, садясь, закутался в одеяло, прислонившись к изголовью. В темноте, разбавленной светом из окна, только глаза поблескивали.

— Давай, вываливай, не стесняйся. Все равно не усну иначе.

— Да я даже не знаю, с чего начать… — Яр тоже сел, вздохнул и придвинулся к старшему другу, неосознанно ища если и не защиты, то хоть какой-то опоры в неопределенности бытия, сейчас казавшейся ему такой же темнотой с зыбким ночным светом звезд.

— Я не знал, что мама не из этой ветви рода. Почему-то всегда казалось, что она из близких родичей нехо Эфара, я потому и не понимал, чего она так на своих родителей ярится и все эфарское отрицает напрочь.

— Знаешь, если уж она даже такую мелочь тебе рассказать не пожелала… — Кречет возмущенно фыркнул. — Не знаю, не нравится мне твоя затея искать тех родичей. Но с тобой теперь съезжу по любому.

— Мне и самому они не понравились. Ну, на рисунках в книге Рода. Такие… надменные, холодные. Она на отца и брата похожа очень. Но я должен съездить, должен, Кречет! Картинки еще ничего не значат! Вдруг они изменились? Прошло пятнадцать лет с ее побега, может, они примут меня хорошо?

— Ша, хватит об этом, — выпутав руку, Кречет притянул Яра поближе. — Доедем — узнаем, не переживай раньше времени. Еще какие мысли мешаются?

— Ну, я все думал — чего ты так на Янтора взъелся? Даже если он и удэши, он нам столько помогал, ногу тебе вылечил — без его мази ты бы и по сейчас хромал еще.

— Уф… Мелкий ты, все-таки. Читал-читал, а про то, почему удэши безумные, не вычитал.

— А ты расскажи. Я еще не все книги в мире прочел, — фыркнул Яр.

— Ну слушай тогда. Это нам, мелким, воспитательница зачитывала. Ста-а-арая книжка, какое-то редкое издание сказок Аэньи. Видно, потому туда эта и вошла, в новых детских я её потом не встречал, — в голосе Кречета слышалось недовольство.

Ну да, на его взгляд, такое надо было знать.

— В общем, дело было давно. Тогда и люди еще людьми толком не были, только-только на свет появились. Жить учились, еду собирать, рыбу ловить, зерна сеять. Удэши тоже были молодые и глупые. И далеко не такие хитрые, как люди — наверное, за этим людей и придумали. И те не подвели: однажды кто-то забыл на солнце выжатый из ягод сок, а тот и забродил. Кто другой вылил бы, а человек хлебнул — и оценил. Так люди придумали вино, по простоте душевной поделились находкой с удэши. Праздник, все дела — надо удивить дорогих гостей. Доудивлялись! Те хлебнули — головы им и снесло, почище, чем булавой Кайсы Мудрой. Пошли буянить, пьянь стихийная… Сам додумаешься, до чего добуянились, и сколько людей после уцелело?

Яр сидел долго, обдумывая, потом тихо хмыкнул:

— А теперь рассуди, Кречет, чья вина была в том буйстве: удэши, прежде хмеля не пробовавших, или людей, что, не подумав, старшим детям Стихий такое поднесли? Знали ведь наверняка тогда уже, что удэши и без того буйствовать горазды, что не люди они, и понятия совести, сострадания для них иные.

— Совести и сострадания у них нет! — припечатал тот. — Думаешь, они одумались и пошли извиняться? Как бы ни так! Закончилось все тем, что Стихии долго не могли сами с собой разобраться, людей полегло — не счесть. Удэши же вытребовали рецепт вина — и пошли дальше буянить. Пока не добуянились до того, что мир воспротивился, не успокоились. Что им там какие-то люди…

— Ты не прав, — покачал головой Яр. — Есть у них и совесть, и сострадание. Иначе Янтор прошел бы мимо жалких людишек, чуть не погибших под обвалом. Или… — он помолчал и проговорил вслух догадку-мысль, не дававшую душе покоя: — Или не завернул бы двух идиотов на роллере с перевала Экора.

— Или у него какие-то свои планы, в которых этим жалким людишкам отведено особенное место. Что меня напрягает еще больше! — огрызнулся Кречет. — Да я больше Аватарам доверяю, чем этому удэши — те хоть понятно, чего хотят и зачем появляются!

— А ты спроси завтра у него. Удэши не лгут, ложь — это прерогатива людей, дети Стихий могут лишь умалчивать.

— Вот сам и спроси. Не хочу я с ним разговаривать, вообще его рядом видеть не хочу. Спи давай!

Яр сполз на подушку, поворочался.

— А я хочу. И увидеть, и спросить. Если он все-таки удэши, а не нэх, знаешь, сколько всего он может рассказать? Он же своими глазами видел Аэнью и Хранителя, и Хозяина Неба, и остальных… И до того… Нииду Бурный Поток тоже, наверное, видел…

— Спи! — припечатал его второй подушкой Кречет.

А то перечислять так можно было долго.

И не то, чтобы ему самому было не интересно — зудело любопытство, еще как. «Перо в заднице свербит», как смеялся Белый. Но страх все равно подспудно тлел, страх перед силой, что превосходит и человеческие, и самых могучих нэх, притом не обладая в привычном понимании человечностью.

Прислушавшись к успокоившемуся дыханию Яра, Кречет забрал подушку и самому себе на голову плюхнул. Нет, надо было спать. Спать, сказал!

И все равно проворочался, то и дело вскидываясь на малейший шум, далеко разносящийся в чистом горном воздухе и по гулким коридорам замка, до того, как за окном засерел туманный рассвет. В итоге вниз оба тащились, зевая, как заведенные, во весь рот. По такой рани нехо с семьей еще спали, но на кухне уже пылал очаг, и сновали несколько шустрых поварят, готовя все к завтраку.

— Посторонись! — гаркнуло сзади, оба аж в стену влипли от неожиданности, пропуская кряжистого мужика с мешком, запорошенным мукой, на плечах. Если б не чистый передник да кривовато повязанная на голову косынка, прикрывающая коротко стриженые седоватые волосы, в жизни бы не признали в нем повара.

— Айэ амэле, нехеи. Сейчас соберу вам поесть. Припасы дорожные уже собрал, — отдуваясь, повар поставил свою ношу у стола, прикрикнул на поварят — Аэньяр не разобрал слов горского наречия, но пацанята засновали шустрее, принося миски с разогретой кашей и холодным мясом с зеленью, хлеб и горшочек с острым соусом, густым, как топленое масло.

Поблагодарили его, все так же зевая. Сонливость немного прошла только после еды — поди тут не проснись, когда во рту огнем горит, только успевай запивать. Уж на что Яр иногда пробовал пустынную кухню, все равно две кружки кваса выдул, прежде чем заговорить сумел. Кречет и вовсе помалкивал и кивал, когда тот повара благодарил: боялся рот открыть и огнем пыхнуть. Квас там, не квас — а все равно опасался, что пожар в горле до конца не залил.

Повар, посмеиваясь, вынес им два увесистых мешка и по две внушительные фляжки на брата.

— В одной травяной отвар, в другой — вода с бальзамом, зелеными шнурками отмечена, не перепутайте. Много пить нельзя, а по паре глотков, коль намерзнетесь или устанете сильно — как раз.

— Мы читали, — закивал Яр, принимая фляги.

Мешки без разговоров забрал себе Кречет, только шикнув на младшего:

— Тебе еще Ласку обхаживать!

На полпути навстречу попалась этна Кетта, всучила обоим по меховой куртке:

— В горах, хоть и лето, а не жарко. Простыть не вздумайте!

Её на два голоса заверили, что постараются доехать без приключений, тем более, таких.

Эта странная, вроде немного грубоватая, но в то же время теплая забота местных грела, пробирая до глубины души. Ведь они здешним никто, только Яр дальний родич, и вообще, приехали — как на голову свалились, знать их не знают. И вот так. От сердца, действительно беспокоясь о двух балбесах.

А на конюшне ждали собранные седельные вьюки — с особыми горскими одеялами, не чета даже тому, что было у Яра с собой: легкими, но плотными и очень теплыми, с треножником, о котором Яр думал в свою первую ночь в пути, с запасом сухого горючего. Ну и всем прочим, что могло потребоваться в горах. В том числе и две свернутые обережи, особые топорики с крюками. Конюх принес удлиненное седло, в котором можно было вполне комфортно устроиться вдвоем, но под руку не полез, видя, что младший нехин вполне управится и без него.

Кречет тоже не лез, только нервно бродил вокруг, поглядывая то на светлеющее небо, то на замковый двор, где как раз менялся сонный караул. То ли дань памяти, то ли действительно стража — кто этих горцев разберет. Он бы не удивился, если б тут воинскому делу учили до сих пор всех и каждого с пеленок. Горцы были народом мирным, только история говорила, что во времена Раскола именно они остановили продвижение Темных. Они — и понимание того, что идти дальше — залить горы кровью этого народа и своих людей, потому что за каждый камень будут драться до последнего вздоха, а уничтожить горцев значило безнадежно сдвинуть баланс Стихий.

— Кречет, садишься за мной, держишься за меня, ноги в стремена и вперед, понял? Не назад, а все время тяни носок вперед, — Яр взялся за поводья Ласки, удерживая ее на месте. — Сядешь сам? Ногу в стремя… Да не эту. Теперь отталкивайся.

Кречет думал: хорошо, что конюх ушел и позорища этого не видит. А в седле было страшно: кобыла под ним была живая, она дышала и переступала ногами, казалось, седло сейчас поползет по крутому боку и вывалит его, как куль с овсом. Как-то, когда ехал с вывихнутой ногой, не заметил этого вовсе — так болело. Момент, когда Яр оказался впереди него, Кречет пропустил. Вот уж кто прирожденный наездник! Отсутствие стремян Яра ничуть не обеспокоило, он перехватил поводья и похлопал кобылу по шее:

— Давай, старушка, трогай шагом.

И Ласка пошла, заставив молодого огневика крепко схватиться за пояс своего юного друга. Хотелось зажмуриться: слишком высоко и странно. Роллер едет плавно, а не какими-то рывками! Роллер, по сравнению с лошадью, низкий! А тут руку подними — и, кажется, можно дотянуться до камней, венчающих арку ворот.

— Ноги тяни! — рявкнул Яр, и Кречет постарался выпрямить ноги, которые так и норовили подогнуться под лошадиное брюхо, обхватывая его и даря обманчивое ощущение способности удержать.

— Держись крепче, — Яр захихикал, — только меня не придуши.

Тихонько присвистнул, и Ласка пошла бойчее, выбивая подковами звонкую дробь из мощеной камнем дороги.

— П-постараюсь! — аж заикнулся Кречет, с ужасом глядя, как покачивается окружающий мир.

Нет, после этой поездки, если он выживет — никаких лошадей, только роллер. Как вообще на этих страшных животных ездить можно?! Предки — сумасшедшие! И это была ведь даже не рысь — так, трусца. Яр снова высвистнул что-то, Ласка всхрапнула и пошла уже рысью, и Кречету на миг показалось, что вот сейчас-то он и улетит ласточкой куда-то под копыта…

— Кречет, носки! Ноги вперед!

Но странное дело — не улетал, да и ход у кобылы словно бы выровнялся. Будто у роллера, съехавшего с грунтовой дороги на сглаженное полотно основной трассы.

— Ты псих, — постановил Кречет, когда наконец решился открыть глаза. — И отец твой… И все, кто так ездят!

Яр заливисто хохотал и посвистывал, не разрешая Ласке переходить на шаг. До города было недалеко, но туман не давал рассмотреть, ждет ли их проводник у ворот. Впрочем, вскоре стало ясно, что Янтор решил выехать им навстречу: Яр различил приближающийся силуэт и глухой стук копыт. Странный звук: словно бы лошадь неподкованная…

— Янтор? — позвал он в белое марево.

И — будто кто сдернул завесу, свежий порыв резко отнес белесое полотнище в сторону. Яр ахнул, в последний момент сдержавшись и не натянув поводья, во все глаза рассматривая приплясывающего под Янтором коня. Тот был чистых горских кровей: коренастый, невысокий, но явно выносливый, серый в темную гречку, но с белыми чулками, гривой и хвостом. И гриву, и хвост ему отродясь никто не подрезал, и на невесть откуда взявшемся ветру они полоскались, будто пенные бурунчики на бурной воде. Уздечку и седло украшали серебряные бляшки и сердоликовый бисер, словно ягоды «солнечной крови».

— Айэ амэле, Эона, Кречет. Едем! — махнул им Янтор, и его конь, словно танцуя и красуясь, развернулся.

Ласка охотно пошла следом: её конь тоже явно впечатлил. Один Кречет еще сильнее сжал руки на талии Яра, аж до боли.

— Тише, — Яр закинул повод на луку седла и опустил ладони на его руки, стараясь передать чуточку спокойствия. — Держи ноги вперед.

— Да держу я, — прошипел ему на ухо Кречет. — От этого… Теперь от него водой несет!

Яр прислушался к себе и с удивлением ощутил что-то такое… словно вот рядышком, в пяти шагах от него, несся вольный поток с гор, кристально чистый и ледяной: зачерпни — обожжет, словно кипятком, хлебни — заноют зубы. Но звонкие ключи остались позади, да и ближайшая река тоже. Мелькнуло в памяти вот только недавно выхваченное, вычитанное:

«Белогривый с утеса стремится поток,

Словно конь без узды, так свободен и дик.

Я напился воды — без вина будто пьян,

Эту силу мне дарит твой горный родник».

Аэньяр цитировал кого-то из своих предков, как раз по линии анн-Теалья. От этого настроение изрядно испортилось: ну ведь был род, могучий, великий! А теперь… Кто его встретит там, в Ривеньяре? Уже и нервно дышащий над ухом Кречет воспринимался вполне естественно, в один настрой с собственным беспокойством. Сглотнув, Яр взялся за поводья: прямая дорога от Иннуата заканчивалась, впереди ждали горные тропы.

Серый конек замедлил ход, заплясал нетерпеливо, сдерживаемый твердой рукой.

— Сейчас нам на север, поведу вас короткой дорогой, — сказал Янтор, внимательно оглядев хмурые лица. — К полудню третьего дня чтобы быть в Ривеньяре.

Яр только кивнул. Короткая так короткая.

Вставало над горами солнце, туман оседал каплями росы, сверкая под утренними лучами, словно россыпи ограненных алмазов, сияла умытая зелень — пополам с золотом уже, ведь горное лето, короткое, словно заячий хвостик, заканчивалось. Карабкались по каменным россыпям крохотные деревца, больше похожие на кусты, пламенели кое-где в расщелинах островки поздних гвоздик, мелькали колючие сизо-голубые веточки искрянки, усыпанные пока еще зеленоватыми гроздьями ягод. Придут первые заморозки — и они поспеют, засверкают полупрозрачными твердыми шариками, будто выточенными из молочно-белого кварца с искорками слюды.

Ласка уверенно несла седоков через все это великолепие, находя тропу так легко, будто она сама ложилась ей под копыта. Будь Яр один — расслабился бы, наслаждаясь поездкой. Но приходилось то и дело шипеть на Кречета, который через пару часов начал уже откровенно сползать куда-то не туда.

— Кречет, ты засыпаешь, что ли?

Янтор обернулся в седле, покачал головой: огневик выглядел откровенно измотанным что непривычным средством передвижения, что, по всей видимости, бессонной ночью. Вон какие тени под глазами.

— Здесь свернем, не отставайте. Через полчаса будет хорошее место для привала.

Серый конек ступил на узкую, незаметную не наметанному глазу тропинку, пошел медленнее, то и дело призывным ржанием подбадривая чалую кобылку. Та-то как раз шла охотно — это Яр внезапно понял, что тоже начинает клевать носом. Вроде поспал, но снилась всю ночь полная ерунда, которую не отогнала и шлепнувшаяся на голову подушка. И за Кречета он переживал, понимая, каково тому. Это он в седле с малых лет! А тут, с непривычки и по горам!

Так что, когда доехали до долинки — не долинки, а укромного распадочка, закрытого от буйных горных ветров почти отвесными стенами с двух сторон, Янтор спешился и скомандовал располагаться на отдых. С третьей стороны распадок ограничивал звонкий ручей, прыгавший с каменного уступа, разбиваясь радугой в небольшой котловине, откуда бежал уже потише, но все равно пенным говорливым потоком, давая изрядно влаги высокому разнотравью, сплошь покрывающему весь распадок по пояс взрослому и по брюхо коню. Яр все прислушивался: казалось, что поток смеется и лепечет совершенно детским голоском, радуясь их приходу, словно заждавшаяся дорогих гостей девчушка.

Лошади отправились пастись, а Яр присел рядом с Кречетом. Тот как с седла сполз — так на землю и плюхнулся, лег, где упал. Потом как-то сел и принялся неумело растирать ноги, опять накрепко сжав зубы, с таким видом, что становилось ясно: лучше ему не сочувствовать. И не обещать, что когда-нибудь он станет отличным всадником. Полыхнет же.

— Аэньяр, займись лошадьми, — к ним подошел Янтор, качнул головой и велел: — Вставай, крылатый, нельзя на голой земле сидеть. И вообще сидеть нельзя. Воды принеси.

Кречет зло зашипел в ответ, заставив Яра недоуменно заморгать: раньше за другом такого не водилось. Но встал. И даже пошел, кое-как, подволакивая ноги и морщась на каждом шагу.

Янтор только хлопнул подростка по плечу:

— Расходится — дашь ему воды с бальзамом. Пару глотков. Ступай, расседлай Ласку и Танийо.

Сам же горец занялся обустройством лагеря. Длинным, чуть изогнутым ножом срезал траву, устраивая три лежанки, принес от ручья несколько обкатанных голышей, огораживая кострище, поцокал языком, когда Яр вытащил из их поклажи треногу:

— Прибережем пока. Я дрова с собой вез.

Яр протестовать не стал: в самом деле, не везти же их дальше? Лишний груз. Он только заворожено смотрел, с какой сноровкой обустраивается Янтор, да как быстро и аккуратно раскладывает костер. Рядом плюхнул котелок Кречет, выдохнул длинно, беря себя в руки, поинтересовался:

— Еще что-то?

— Снимай-ка сапоги и штаны. Погляжу, насколько сбил себе все, — устраивая котелок над огнем, усмехнулся горец. — Сегодня я вас уже всяко не потащу дальше, за полдня и ночь подживет все, только намазать надо. И пока день, не сиди долго, походи чуть, поприседай. Завтра поднывать будет, но не сильно.

— Вернусь — починю роллер и больше с него не слезу, — буркнул Кречет, садясь на лежанку и принимаясь расшнуровывать сапоги — высокие, но мягкой кожи, горские. С непривычки путался, но упорно продолжал воевать со шнуровкой, не глядя на веселящегося Янтора.

— Завтра коней переседлаю. Поедете на Танийо с Яром вдвоем.

— Почему? — тут же любопытно влез Яр, услышавший его слова.

— Потому как ход у него мягче.

— А почему он не подкован?

— Заметил? — Янтор хмыкнул. — Да что я спрашиваю, чтоб конник — и не учуял…

— Да тут даже не конник заметит, — буркнул Кречет, — что с ним все не так!

Янтор рассмеялся.

— Что ж не так с пенногривым моим?

— От него Водой тянет, как не от каждого нэх! — обвиняюще выдал Кречет и уставился, ожидая ответа.

— Потому что он — «пенный поток». Водный конь… — заворожено прошептал Яр, глядя, как белогривый жеребчик, освобожденный им от сбруи, с коротким радостным ржанием спешит к воде, к котловине, в которую рушился ручей, вымыв изрядную яму, полную ледяной воды. Ласка вот в нее даже не сунулась, пила у берега, едва омочив бабки водой.

— Чего? — вытаращился и Кречет.

— Нийо — на горском наречии «вода», «тан» — «брызги» или «пена», так ведь? — Яр повернулся, поймал кивок Янтора и сбивчиво заговорил, припоминая: — Сказка про унесенный башмачок же, Кречет!

— Это та, где девочка обронила башмачок в реку, а пытаясь достать, и сама за ним упала? — раскрыл рот тот, позабыв про ноющие ноги и наполовину снятый сапог.

Сказку Кречет прекрасно помнил: девочку тут унесло течением и даже ударило о камни. Горские сказки вообще не отличались излишней добротой, если речь шла о таких жизненных ситуациях. Но девочка не погибла, потому что в какой-то момент из потока её вынес… конь. Самый настоящий, живой, она в его гриву вцепилась и так до берега и добралась. А через три года, уже девицей, шла мимо того же потока, поскользнулась на мокрых камнях и снова упала бы в воду, не придержи ее за руку невесть откуда взявшийся красавец-юноша. Подхватил он ее на руки, посадил в седло белогривого коня и отвез матери и отцу.

— И звали ту растеряшку, что башмачок потеряла — Нииро, — усмехнулся Янтор. — А жениха ее — Теалья.

— Те самые? Чей замок раньше на водопаде стоял? — тут же навострил уши Кречет.

— Сапоги, — сурово напомнил ему Яр, и Кречет принялся стягивать обувь, впрочем, не забывая прислушиваться, что говорит Янтор. Страх страхом, но любопытство пересилило.

— Те самые, — пригладил усы Янтор. — Твои, малыш, предки, первые нэх Воды в Эфаре. Имя Теалья стало родовым, а женщин рода с тех пор «водными» именами называют. Норов у них — что у горного потока, да тебе ли не знать.

— Я только маму знаю, — признался Яр. — И про Ниилелу читал.

— А про ту, что два рода воедино сплела? Нииду Бурный Поток? Недаром так прозвали ее.

— Нет… Расскажете? И про замок — почему его смыло? Стихии на что-то разозлились?

— Так, иди-ка ты сперва крупу и копченое мясо достань, а я покуда с крылатым разберусь, сильно ли ноги сбил. А как поедим — так и время для сказок будет, — поднялся с места Янтор, принялся доставать из своих седельных сум скатки полотна да плотно замотанные кожей горшочки. — А ты, Кречет, ложись и не руш.

— Не что?

— Не шевелись.

Шевельнуться и не получилось бы: руки у горца были тяжеленные, как легла одна на спину, так Кречет только и курлыкнул, подавившись выдохом. Почему-то это показалось знакомым. Не из-за того, что колено уже лечили, тоже мазь втирали — там, кстати, больше Яр старался, легкими прохладными руками. Нет, что-то другое… Уже после заброшенного ата.

Что именно, Кречет так и не смог вспомнить. Мазь приятно холодила ноющие бедра, а суровый наказ еще размяться, заставил встать и побродить вокруг. Было не очень-то удобно светить бельем, да кто ж его спрашивал? Сапоги натянул — и ходи себе по бережку, все равно кроме них троих и лошадей никого тут не было. Правда, ему упорно казалось, что чует чей-то любопытный взгляд, но недобрых предчувствий не было, да и лошади вели себя спокойно, щипали себе траву да перефыркивались. Ласка знай косилась на красавчика-жеребца, то позволяя ему подойти, то бочком отходя. Кречет на них аж засмотрелся. И невольно задумался: а если вдруг… То какие же жеребята пойдут? И получатся ли вообще, если вот это вот пенногривое — оно непонятно что, как бы ни порождение Стихий?

— Да свихнешься, пока тут чего поймешь, — пробурчал себе под нос огневик, идя к лежакам. Осторожно уселся, стараясь не потревожить намотанные на бедра повязки с мазью. Принял миску с наваристой кашей — и отбросил все мысли о чудесах. Самое на сей момент главное чудо было у него под носом — одуряюще пахнущее горскими травами и копченым мясом, с изрядной ложкой тающего поверх каши соуса-горлодера.

Потом было чудо куда менее приятное: леденющая вода, от которой стыли руки и ныли суставы. Но ополоснуть миски было нужно, и Кречет вернувшись к костру, долго зябко растирал пальцы и грел их о кружку с настоем. И был искренне рад, когда Яр напомнил об обещанном рассказе — все возможность отвлечься.

— Кречет, штаны надевай. И оба — куртки.

Янтор сдвинул котелок с середины кострища, добавив в него воды, подкинул еще поленце и кивнул, мол, устраивайтесь поудобнее.

— Сказка эта не сказка вовсе, и горы помнят, как оно все было. Не всякая сказка такой страшной бывает, как быль иная. Было это во времена темные, когда по воле искаженных единый народ разделился, а вместе с ним и Стихии. Неправильно это было, сдвинулось равновесие в мире, исказилось привычное течение сил. Люди меж собой воевали, и стонала земля, принимая в себя кровь невинных, рыдал ветер, оплакивая без времени ушедших, бился огонь в очагах да на погребальных кострах, исходя искрами, не в силах ни обогреть, ни утешить. И лишь вода текла как раньше — равнодушная и стылая, унося и пепел, и кровь, и слезы. Не могли Стихии оставить все, как есть. Без Огня выстывала Земля, ожесточался Воздух. По воле Стихий полыхнули в Светлых землях малые искры — народились огненные хранители. Да только семя разобщенности уже глубоко проросло в людские души: нехо Воды и Воздуха забыли, как должно хранить равновесие, стали считать лишь свои Стихии чистыми, назвали себя Чистейшими и гордились непомерно тем, что не рождалось в их родах иных Стихий. А когда пришло шестнадцатое лето — отозвались в нескольких Чистейших родах на зов детей Земля и Огонь, — Янтор прервался, якобы чтоб глотнуть подостывшего отвара. На самом же деле давая слушателям осмыслить сказанное и догадаться о том, что будет дальше.

А догадаться было не сложно. Совсем не сложно. Уж на что Аэнье в свое время досталось — чуть родной отец не выжег, что первому Солнечному… А уж тогда! Оба поежились, вспомнив отрывок из дневника:

«Чудовищная жестокость, — писал Аэно, и перо нажимало на бумагу так, что едва не прорывало ее, следы этого остались и три сотни лет спустя. — Выбросить прежде любимого, оберегаемого ребенка из дому, вычеркивая из рода — что это, как не преступление?! Что сможет сделать балованный, выращенный в неге и любви ребенок, оставшись в целом мире один, без крова и навыков выживания вне своего рода? Куда подастся и что натворит, необученный владеть силой, которую считал прежде враждебной, и это вбито в его разум всеми шестнадцатью годами прежней жизни? Разве виновно дитя, которому отозвалась на Испытании иная, нежели всем хотелось, Стихия? Но еще большая, непомерная жестокость — самому убить своего ребенка, свою кровь и плоть. Ну, хорошо, ведь могли же связаться с Советом Чести, подобрать для нее супруга из земляных или огненных, как это сделал отец… Если бы только дали себе труд! Но рассказывать сказки о том, что дитя не пережило Испытания — а самим травить ее, запертую в подземелье?!»

Яр содрогнулся и почувствовал, как обняли его горячие руки Кречета.

— Дальше! — клекотнул тот, требовательно глядя в глаза Янтору.

— Дальше было так, — горец, неспешно набивавший травяной смесью трубку, прикурил от уголька, бестрепетно взятого голыми пальцами из костра, затянулся и продолжил: — Родилась у нехо анн-Теалья старшей дочь, следом за нею народился сын. Без меры баловал нехо обоих, ибо от любимой супруги были дети. В шестнадцать лет приняла Ниида Стихию Воды, и Ледяная, над водами которой стоял Эвайнии-танн, едва не переименовалась в Ревущую — так отзывалась ей Вода. А год спустя на Испытании отозвался Леньяну Огонь. И едва он вышел из зала Стихий, еще оглушенный слиянием, силой своей, пламенем окутанный, как приказал отец схватить его, связать и бросить из окна башни Стихий в поток. Нииды в то время в замке не было — торопилась она, как могла, но задержал ее буран в пути. К замку на взмыленном коне Ниида, ведомая тревогой, подскакала в тот момент, когда исполнили приговор нехо верные слуги. Не успела Ниида спасти брата, лишь изломанное тело вынесла ей вода. Помутился от горя ее рассудок, воззвала она к Стихии, к удэши, что с давних пор хранил род анн-Теалья. И вмиг вода Ледяной обернулась глыбами льда, рушась с вершины не так, как привычно было ей. Лед смел величественный замок со всеми, кто в нем был, словно построенный ребенком из камешков и веточек. Род анн-Теалья продолжил лишь третий сын нейхи Нииды, принявший Воду.

— Жуть, — как-то хором сказали оба, представив себе это: и смерть огневика в ледяной воде, страшную и мучительную, в облаках пара от рвущейся спасти Стихии, на клыках камней в котловине водопада, и эти самые глыбы льда, несущиеся вниз, врезающиеся в, казалось бы, прочные каменные стены — и перемалывающие их в труху.

— Вот так все и было. Удэши Ледяной реки с горя ушел в стихию, так что некому стало хранить род, — вздохнул Янтор. — Много таких случаев было. Пока на время не отступили Стихии. Дождались, пока закончится война меж людьми, поутихнет распря — и снова полыхнули жаркие искорки. Одной из них и стал Аэнья. Недаром шепнул его отцу ветер имя для сына. А теперь — спать. Завтра рано встанем. Тумана не будет, выедем на рассвете, — закончил Янтор и выбил трубку о камни.

========== Глава 11 ==========

Аэньяра разбудило что-то… Он сперва подумал, что уже утро, и его окликнул или Кречет, или Янтор. Потом, вслушавшись, не открывая глаз, понял: ночь глухая, тишина вокруг такая, как будто распадок укутан густым-прегустым туманом или пуховым одеялом, приглушающим все звуки. Даже говор воды звучал словно шепотом. А еще позже уразумел: да, вода плескала чуть слышно, но кроме нее были еще два тихих голоса, говорившие на непонятном ему наречии, отличающемся даже от горского, больше похожем на шелест ветра и вот этот плеск воды по сглаженным потоком камням. И если первый голос он узнал — Янтор! — то второй был совершенно точно незнакомый, и говорила девочка, тоненько, то и дело повышая тон. Тогда на нее шикали, и она переходила на шепот. Но откуда в долине, весьма далекой от человеческого жилья, ребенок, да еще и девчонка? Кто бы из горцев ее отпустил одну так далеко и в ночь?!

Он рывком сел, растирая веки, чтобы смочь открыть глаза, и услышал испуганный вскрик и успокаивающий голос Янтора:

— Атанаэ, иммэле, Аэньяр тэ чарах шимэ.

Понял только первые два слова и свое имя: «успокойся, сестрица». Сестрица? Какая еще сестрица? И причем тут он? Или это его испугались?

В голове было тесно от вопросов, а детский голосок опять зазвучал, теперь обеспокоенно-любопытно и ближе. Потянуло прохладцей, как от воды. Будто на берег ручья вышел, и в лицо студеным холодом бьет. Глаза, наконец, продрались, он поморгал, привыкая к той особенной светлой темноте, что бывает только высоко в горах, с отраженным от снеговых шапок светом, с яркими и огромными звездами. А уж если еще и луна полная — так и вовсе прозрачна ночь, хоть рассыпанные иголки собирай.

Сейчас луна была изрядно пообгрызена, но света хватало, чтобы увидеть две фигуры у ручья. Одну помассивней, с помаргивающим огоньком трубки — Янтора, и тоненькую-тоненькую, худенькую до звона девчачью фигурку рядом. Она покачивалась туда-сюда на пятках, желая шагнуть поближе и не решаясь.

— Айэ, Аэньяр! — наконец громким шепотом поздоровалась она.

Яр поднялся, со сна никак не соображая, откуда тут девочка. Но ответил, кивая:

— Айэ маро вам обоим.

Та хихикнула, смущенно прикрыв лицо ладошками, тут же глянув сквозь растопыренные пальцы.

— Птица спит, — все тем же шепотом поделилась. — Не буди!

— Устал крылатый, крепко спит, пусть отдыхает, Амлель. Иди к нам, Эона. Познакомься с младшенькой сестрицей Родничка, — добродушно усмехнулся Янтор, попыхивая своей трубкой.

Все это было настолько странно, что Яр не мог даже удивиться внятно, только шагнул от своего лежака к берегу ручья и этим двоим.

— Вот сюда садись, тут не мокро, — тут же засуетилась девочка. — Ой, я наследила… Извини-извини-извини!

Она тараторила, как и полагалось нормальному ребенку, отпихивала тонкой ладошкой подошедшего поглядеть, что творится, Танийо. И все равно продирало по хребту: не то, не так. Белые растрепанные волосенки — длинные, чуть не до пят, были мокрыми — он видел, как разлетались с них капли воды. И рубашонка, совсем как те, в которых бегают горские девочки «до первой крови», как писал Аэно, только без вышитых оберегов и родовых знаков…

— Водяница она, — приглушенно-раскатисто рассмеялся Янтор, — удэши этого ручья. Амлель.

«Солнце в чистой воде» — перевел для себя Яр. Удивления все равно как не было, так и не появилось, зато стало понятно, откуда это ощущение водной Стихии.

Девочка закивала.

— А ты — Эона, Хранитель. Так здорово! Я раньше Хранителей не видела!

— Да какой я Хранитель, Амлель?!

Янтор помалкивал, только усмехался в усы и смотрел на них.

— Самый настоящий, — изумленно захлопала глазами та. — Посвящение прошедший. Нет, ну правда, ты что, издеваешься надо мной? Не шути так, я и обидеться могу!

— Какое посвящение?! — он почти взвыл и с размаху прихлопнул рот ладонью, оглянулся на бормотнувшего что-то Кречета, но тот лишь перевернулся на бок, укрываясь с головой одеялом, и не проснулся.

— Ты погоди обижаться, малышка. Объясни толком, когда бы это я успел, если еще и Стихию не принял даже?

Амлель рассмеялась и тут же тоже зажала рот.

— Ой, извини… Я думала, ты Эона, ты сам все знаешь! Но на тебе же уже знак Стихии, как это можно не заметить? Ты прошел испытание!

— Я не все знаю. Янтор! Может быть, ты объяснишь?

Удэши ветра только покачал головой:

— Подумаешь и все поймешь сам, Эона. Не торопись объять все сразу.

— Ты старый и зануда, — Амлель показала Янтору язык и, подумав, добавила. — Но хороший. Брат в таком не ошибается.

И тут же шмыгнула носом, готовясь расплакаться. Янтор притянул ее к себе, погладил мокрые волосы.

— Не реви, дитя. Стихии мудры и милостивы, и надежда остается жить в сердце.

Яр смотрел на них, открыв рот, и до него доходило, пусть и медленно: Амлель, выходит, сестренка того самого Родничка? Того растерзанного удэши Воды, что спит в Оке? Ох… тогда значит, что Янтор… Ох!

Только что уже уложившееся в голове осознание вдруг вернулось и ударило по маковке тяжеленным камнем. Нет, подозревать, полагать и догадываться — это одно. А получить вот такое вот от души подтверждение… Это крепким рассудком надо обладать, чтобы им же и не тронуться. Яр вроде не тронулся, но из мира на некоторое время выпал, осмысливая узнанное. А когда снова вокруг осмотрелся — Амлель уже не было. Ушла, даже не попрощавшись, только ручей звенел тонко-тонко, будто всхлипывал.

— Янтор…

Голос охрип, сорвался от волнения, перемешанного с состраданием и пониманием, что Яр почерпнул из дневников Аэньи, в такой колючий, жгучий клубок, что и у него на глаза навернулись слезы.

— Янтор, он ведь не…

Янтор докурил и принялся выбивать трубку, ничего не ответив. Молчание было тяжелое, но… странное. Не то, когда ответ только один. Скорее уж, неуверенно-задумчивое, когда ответа просто нет. «Надежда остается жить в сердце», сказал он. И в легендах, ставших сказками горцев, говорилось о спящем Родничке, спящем — не умершем! Он ведь все еще есть, а не ушел в Стихию? Или та статуя — это лишь посмертное воплощение, память о нем? Нет! Все внутри Яра внезапно и остро воспротивилось этой мысли.

— Янтор, если он спит, значит, его можно разбудить.

— Иди спать, Эона, — вместо ответа посоветовал тот. — С утра выезжать рано.

Яр не запомнил, как уснул. Только голову успел преклонить — и словно провалился в тишину.

Пробуждение на рассвете было на удивление легким, а все, что случилось ночью, сперва показалось сном. Никаких зримых следов присутствия рядом Амлель не было, но Яр, поразмыслив, пока умывались, завтракали и собирались, решил, что для сна все было слишком уж явственно. И имя — откуда бы ему знать это имя? Ни разу прежде он подобных не встречал.

И вся ситуация в целом… Зачем это надо было Янтору? А Яр почему-то был уверен: без его разрешения юная удэши на глаза не показалась бы. Журчала бы и только, не решаясь на большее, Хранитель там или нет. И слова ее крепко запали в сердце, бились и стучали в висках: Хранитель, прошедший посвящение? Это он разве? Это ведь Кречет — Хранитель, он знал, чувствовал это ясно. Но чтобы сам он? Нос не дорос, как говорится.

Одна мысль натолкнула на другую, и Яр внимательно уставился на Кречета, который, зевая, неторопливо собирал лагерь, укладывая вещи в седельные сумки. Уставился настолько внимательно, что от того даже зевота сбежала.

— Яр? Эй? Что со мной такое?

Аэньяр покачал головой: он пока не знал, что и сказать. Кречет был… будто и он — и не он одновременно. Будто менялось в нем что-то. Зудело на самой границе понимания — а не давалось, не ловилось в руки, как верткая рыбка в ручье: вроде и видишь, да вода настолько чиста, что скрадывает расстояние, и не поймать серебристый блик, дразнится только.

— Ничего, как ты? Ехать можешь?

Он уже заседлал послушно подошедшего Танийо своим седлом, и теперь волновался, послушает ли Ласка чужую руку.

— Да вроде смогу… Пока не попробую — точно не узнаю, — улыбка Кречета вышла бледноватой, но решимости в ней было хоть отбавляй.

— Тогда едем, — Янтор уже загасил последние угли, унес на берег голыши и уложил на место снятый дерн, закрывая черную подпалину кострища. И только привядшая трава лежаков осталась свидетельствовать, что в укромной долинке у ручья Амлель ночевали трое путников.

***

Пока ехали вряд ли кому известными — и существовавшими ли до этого дня вовсе? — тропами, Яр, усилием воли отодвинув все мысли о себе, Кречете и Родничке, насел на Янтора, выспрашивая у него обо всем, что попадалось на глаза. И мало того — требуя называть это все на горском наречии. Отличная память и чуткий слух позволяли повторять и запоминать слова почти без ошибок. Невольно учился и Кречет, слушавший их разговор, правда, запоминал не все, но копилку чужих слов, звучавших непривычно-певуче, переливисто, пополнил. Заодно отвлекался, не ерзал в седле и, понукаемый периодическими окриками Яра, волей-неволей садился как надо. И даже привыкал держать это положение, хотя все равно, останавливаться и давать ему передышку приходилось часто. Ну, для Яра и Янтора часто — последний вообще, казалось, мог ехать сутками, не уставая.

Янтор, кстати, оказался прав: на шагу ход Танийо был куда более плавен, чем у Ласки. Да и рысь его тоже была мягкой, он нес своих седоков, словно лодочка по тихой реке, не растрясая, безупречно слушаясь поводьев и малейшего движения Яра, совершенно очаровав подростка и этим, и тем, насколько менялся его нрав сообразно настроению и нужде всадника. Под Янтором-то так и плясал, плескал гривой и хвостом. А тут — бежал, тек спокойно, оберегая неумелого всадника, а если и чудя что-то — то только чтобы тот поучился и не зевал.

Так и ехали, остановившись еще на одну ночевку. В этот раз никакие удэши сон Яра не тревожили, да он и спал без задних ног, вымотавшись за день.

Следующий день начался уже привычной побудкой рано утром, но пришлось выждать, пока не осядет туман, и после двигаться куда осторожнее: Янтор говорил о том, что влажные камни опасны. Кое-где, к радости Кречета, и вовсе приходилось спешиваться и вести коней в поводу, пробираясь узкими тропками над пропастью или под нависшими карнизами. Постоянно казалось, что они откуда-то лезут, спускаются — но это ведь горы, тут постоянно то вверх, то вниз. И далеко не сразу дошло, что влага — она уже не только из-за тумана. И не в ушах шумит от собственного тяжелого дыхания, а накатывает какой-то отдаленный гул, монотонный, равномерный и непрекращающийся ни на мгновение.

Через какое-то время, когда этот звук перерос в рев, Янтор поднял руку, и они остановились на краю утеса, возвышающегося над долиной и рушащимся вниз водопадом. Узкая, словно прорубленная великанским клинком, долина разделялась надвое стремительным потоком, щерились с двух концов обломанными клыками останки исполинской арки, некогда венчавшей котловину водопада, словно мост. И ниже по течению, загромождая русло реки, возвышалась груда раскрошенных, разбитых и уже частично сглаженных водой обломков.

— Эвайнии-танн. Все, что осталось от неприступной твердыни нехо анн-Теалья после гнева Нииды Бурный Поток, — несмотря на рев воды, голос Янтора они услышали совершенно четко.

Друг до друга докричаться даже не пытались, понимая, что это бесполезно. Им ветер услужливо слова не донесет. Вместо это, оставив коня, осторожно подошли ближе к краю, смотря вниз.

Когда-то замок Эвайнии-танн был построен не из местного буровато-серого камня, а из голубовато-белого, привезенного с востока Эфара. И сейчас его руины напоминали подтаявший, размытый водой, почерневший сугроб, который вскоре должен был исчезнуть вовсе — обманчивое впечатление. Их и руинами-то уже назвать было нельзя, требовалось изрядное воображение, чтобы представить: эта груда камней когда-то была величественной постройкой, возведенной людскими руками. Но… Века и природа испятнали искристое великолепие камня лишайниками и мхом, кое-где камень порос травой, цепляющейся за тонкий слой нанесенной ветром почвы. Но и из-под них кое-где щерилисьобломанными зубами рифленые колонны, вырисовывались очертания разбитой балюстрады, вздыбившиеся плиты, когда-то покрывавшие замковый двор. Нет-нет да угадывалась в отдельных грудах слишком уж правильная, не природная гармония, или взблескивал солнечный луч на отполированных не водой камнях. Тягостное впечатление производила некогда прекрасная Ледяная твердыня, гордо сиявшая над долиной в те дни, когда еще был жив и любим своими родителями маленький Леньян, волей Стихий обреченный стать одним из Хранителей — и не ставший им.

Вниз спускались неохотно, подходить к могиле — а именно огромной могилой замок и стал, сначала для огневика, потом для всех причастных — не хотелось. Но нужно было, Янтор предупредил, что иначе делать крюк, чуть ли не на полдня пути, спускаясь ниже по течению к мосту. Здесь же, несмотря на близость водопада, можно было перейти вброд. Частично по обломкам замка, частично — по рухнувшей арке. Вода, в весеннее таяние снегов, затапливавшая, наверное, почти всю долину, сгладила их, превратив в достаточно удобный, но и опасный путь.

— Я проведу Ласку, — пообещал Янтор, держа волнующуюся от неумолчного грохота кобылку под трензелями. — А вы крепко держитесь за стремена Танийо. Он не даст вам поскользнуться.

Кречет бормотнул что-то, Яр, стоявший совсем рядом, расслышал смутно «сапоги» и «потерять». Наверное, вспомнилась та сказка? Но река ощущалась как-то… Не так, как ручеек Амлель. Вода и Вода.

«Здесь нет жизни, — понял Яр. — Точнее, нет духа Стихии, что оживлял Ледяную когда-то». Удэши, может быть, носивший имя Теалья, растворился в ней, не сумев пережить предательство своих смертных потомков.

Переправились на удивление без проблем: Танийо действительно помогал, шел по мокрым камням, как по ровному, замирая и позволяя повиснуть на стремени, если вдруг неровно лежавший кусок щебня выворачивался из-под ноги. Намокли немного, но это были просто мелочи. А когда отошли по берегу, и стало можно говорить, Янтор усмехнулся:

— Уже скоро. Ривеньяра в следующей долине.

Вот тогда Яр и задрожал. Снова всколыхнулись все опасения, надежды и мечты. Кречет, воспринявший это не совсем верно, обнял, высушивая промокшую одежду и на удивление даже не подпалив ничего. Но дело было не в холоде. После рассказанной Янтором легенды Яр не знал, как воспринимать потомков анн-Теалья. И как принимать его собственное родство с ними? На другой чаше его мысленных весов была Ниида анн-Теалья Бурный Поток.

Он ведь успел сбегать в картинную галерею Эфар-танна, одним глазком, но поглядел. Даже до картин, изображавших Аэно с Кэльхом, не дошел, только до этой. И был по-своему покорен пусть и властной, но вдумчивой женщиной. Она не была так холодна, как его мать, а во взгляде читался ум и умение видеть глубже, чем на поверхности.

Они ведь были похожи — немного, разве что глазами и отдельными чертами лица. У нейхи анн-Теалья анн-Эфар были такие же изменчивые, как текучая вода, голубые глаза. И они казались живыми на портрете. Он чувствовал причастность к ее роду, и это помогало держаться.

Может быть… Может, не все так плохо?

Янтор уверенно вел их вдоль реки, к выходу из долины. Там был еще один водопад, уже не такой высокий и впечатляющий, даже шумел он в разы тише старшего собрата. Но вид оттуда открывался… Не чета руинам замка. Будто кто-то развел горы в стороны, расправил складку на платье земли и выткал на ней узор из голубых-голубых бусин, расшил ткань тонкими золотыми, зелеными и бурыми нитями. Озера, те самые озера, снабжавшие рыбой весь Эфар, отражали небо, и изящные росчерки лодок на их поверхности выглядели опустившимися на землю птицами. Местами грузными, отъевшимися, но тем не менее.

А вот город оказался на удивление небольшим, игрушечным, как и крепость в нем, но было ясно, почему: вдоль поросших низкорослыми рощами берегов озер виднелись крыши домов. Целые поселки рыбаков, выходивших на промысел, как и многие-многие годы назад. Крепостюшка венчала собой то ли природный, то ли насыпанный руками людей холм, однако даже издали казалась чем-то, с чем придется считаться тому, кто посягнет на это природное сокровище Эфара. Здесь, в отличие от Иннуата, стены были — и самые что ни на есть настоящие. Они опоясывали весь город, замыкая его в кольцо. Должно быть, в древности под защиту этих стен стекалось при опасности все население долины. Сейчас, конечно, было видно, что ворота распахнуты — но тогда…

Яр помотал головой, отгоняя какие-то сумбурные видения мчащихся по дороге к городу всадников, и направил Танийо вниз, в долину. Тут как раз проходимый для лошадей съезд был.

— Я покажу вам хороший постоялый двор. Перед тем как идти к нехо анн-Теалья, стоит отдохнуть.

— И привести себя в порядок. Спасибо, Янтор, ты прав.

Так и получилось, что лошадей оставили на конюшне двора, а к замку двинулись под вечер. Вдвоем: Янтор даже с места не сдвинулся, когда вымывшиеся и переодевшиеся путешественники спустились со второго этажа. Сидел у очага, неторопливо дымил трубкой, потягивая что-то из кружки, и казался полностью погруженным в свои мысли. Кречет с Яром к нему даже подходить не стали, глянули — и на выход.

В принципе, это было и правильно: это дело Яра, а Кречет шел с ним, как сопровождающий несовершеннолетнего. Янтору в крепости нехо делать было нечего. Но Аэньяр был бы не против чувствовать за плечом непостижимую силу этого существа.

Дорога к самой крепости оказалась до обидного короткой. Он не успел собраться с мыслями и настроиться на встречу, а распахнутые врата уже возникли прямо перед ним, и два стражника в такой же, как и у воинов Эфар-танна, броне. Они проводили внимательными, колюче-настороженными взглядами молодого огневика и подростка, ничуть не похожих на туристов, которых здесь видели редко. В замок и из замка сновали люди, но практически все они были наверняка знакомы страже от и до.

Оказавшись в крохотном внутреннем дворе, Яр даже слегка растерялся: к кому обратиться, что сказать? Спасло как раз недоверие местных: вышедший проверить своих подчиненных начальник стражи обнаружил двух посторонних и широким шагом направился к ним.

— Кто такие?

Яр внутренне вскинувшись на грубый тон, заставил себя удержать лицо и отчеканил, вытянувшись во весь свой невеликий рост:

— Нехин Аэньяр Солнечный. Сын нэх Ниираны анн-Теалья Солнечной. С сопровождающим, нэх Лито Кречетом из рода Воронов. Я хотел бы увидеть нехо анн-Теалья. Проводите нас.

Его смерили взглядом, в котором явственно читалось одно: «Сопляк». Стражник уже открыл рот для ответа, — наверняка еще более грубого, — но потом внезапно усмехнулся.

— Ну пошли, нехи-и-ин.

Если бы не твердая решимость увидеть родителей матери и постараться помирить ее с ними, пусть и заочно, если бы не данное самому себе еще дома, в Ташертисе, обещание, что постарается это сделать, Яр бы, наверное, дрогнул после такого вот приветствия. Но сейчас он только тряхнул выбившейся из плотно выплетенной косы прядкой и зашагал следом за мужчиной. Тот даже не оборачивался, проверить, поспевают ли за ним, шагал так, как привык — и Яру приходилось почти бежать. В памяти всплывали обрывки дневников Аэньи. Уж больно знакомо по ним было вот такое отношение… и тепло Кречета, спешившего следом.

Как оказалось, поспели они ровно к обеду. Стражник коротко стукнул в двери, заглянул, сказал что-то — Яр не разобрал. И, все так же ухмыляясь, сделал приглашающий жест: заходите, мол. Яр мысленно подосадовал, что не учел такого нюанса. Как-то это было неправильно — прерывать трапезу нехо и его семьи… Потом он подумал: какого искаженного, он тоже часть этой семьи! Судя по Книге Рода, никто мать из него не вычеркивал, так что он был самым что ни на есть родным внуком нехо и его супруги, племянником нехина… как там его… Теанея.

Имена деда с бабкой он запомнил лучше: Ривай Плавник и Фарида. Все-таки, одно дело дядя, а другое — они… Но при виде кислых лиц всех троих, Яр засомневался, что родство что-то да значит. Вернее, значит — опять эти мамины губы ниточкой! Но вот тепла во взглядах ни капли, хотя смутное узнавание и маячит.

— Объяснись, — коротко бросил нехо Ривай, даже не потрудившись подняться из-за стола. — Кто ты и что тут забыл?

По щекам плеснуло жаром: стражник, что б его! Даже представить по всем правилам не представил, вон в коридоре стоит, скалится!

— Меня зовут Аэньяр анн-Теалья Солнечный, и я — сын вашей дочери Ниираны. Это мой сопровождающий, нэх Лито Кречет из рода…

— Это меня не интересует, — прервал его недовольный голос нехо, и внутри где-то глухо оборвалось что-то важное.

— Нэх Лито Кречет из рода Воронов, — упрямо закончил он, глядя прямо в глаза деду.

— Меня больше интересует, что ты тут забыл. Ниирана одумалась? Надо же, поздновато — вон какой лоб вымахать успел.

— О чем вы, нехо? Я приехал познакомиться с вами.

«И уже сожалею об этом», — мысленно вздохнул Яр.

— Хочешь сказать, моя беспутная сестрица даже не потрудилась сообщить, что её из рода выгнали? — уточнил с интересом наблюдавший за представлением дядя — и с удовольствием расхохотался, видя ошеломленное лицо племянника.

— Вот как, — бесцветно заметил Яр, когда первое потрясение ушло. — Что ж, значит, я вам ничего не должен. Прошу прощения за неурочное вторжение, нехэи.

— От порченой крови нам уж точно ничего не нужно, — поставил точку в разговоре нехо. — Сайт! Проводи этих.

— Забывшие закон равновесия Стихий, с выхолощенным наследием, долго ли протянете? — дернув плечом, чтобы сбросить с него лапу стражника, бросил Яр, разворачиваясь, чтобы уйти.

— Пошел, с-сопляк! Будешь тут пасть открывать на нехэев! — рявкнул тот, уже без всякой почтительности ткнув Яра в спину, второй рукой толкая онемевшего от происходящего Кречета. — Вон отсюда!

Так и вывалились обратно во двор, подгоняемые ощутимыми тычками. Уже там Кречет пришел в себя и — Яр видел — готов был полыхнуть ярким, обжигающим пламенем. Он схватил его за руку.

— Нет, Кречет. Оно того не стоит. Я узнал все, что мне было нужно. Да у меня родство с нехо Аилисом ближе, чем с этими порождениями Ледяной!

— Да я… да они… — огневик захлебнулся, почти беспомощно.

А больше ничего не успел: поняв, что тут не просто юноша, а нэх, Сайт просто подхватил их обоих за шкирки и вышвырнул за ворота.

— И только попробуйте улицу попортить!

Яр поднялся с колена, которым крепко приложился о каменную отмостку, снова цепко ухватившись за Кречета.

— Тише, ладно? А то этот трус уже представил себе, что копоть от булыжников заставят оттирать его собственными палеными штанами. Идем. Пойдем, Кречет.

Внутри было пусто и холодно. Вернее, не пусто — там плескалась холодная вода, перезваниваясь колкой шугой. Яру срочно нужно было отогреться, и лучше, если тем, что его согреет, будут дружеские объятия Кречета, а не догорающие руины крепости Ривеньяра. Как бы только самого Кречета достаточно охладить… Яр не придумал ничего лучше, чем дотащить его до уличного фонтанчика и заставить наклониться над ним. Поплескал в лицо водой, встряхнул и снова поволок, к трактиру, где ждал Янтор. И почему-то ни капли не удивился, обнаружив, что тот уже стоит, ждет их, держа в поводу лошадей.

— Дайомэ, — губы слушались плохо, Яр сжимал их, опасаясь, что выдадут все его чувства дрожью. Наверное, походил сейчас этой гримасой на мать, но было все равно. Только бы не разреветься, как несмышленышу, ему уже не четыре, а четырнадцать.

И все-таки прорвалось. Позже, намного позже, когда уже и от Ривеньяры отъехали, и с дороги куда-то свернули — Яр не глядел, куда. Просто, поняв, что рядом никого нет, а Ласка встала, спрыгнул на землю — и разревелся, уткнувшись в теплую лошадиную шею. И почти сразу же пришло тепло. Кречет обнял, прижал, давая нареветься вволю.

Волос коснулась ладонь, несущая прикосновение чистого ветра с запахом снега, меда и яблок. Янтор тоже оказался рядом, и Яр чувствовал его сочувствие. От этого слезы как-то сами собой перестали, хотя нос все еще был заложен, а глаза казались щелочками из-за распухших век.

— Все в порядке. Я уже в порядке, — прогундосил он, не торопясь выворачиваться из их рук.

— А я — нет! — зло выдохнул Кречет. — Да как они вообще… Вот кому пару глыб льда в… на голову сбросить надо было! — еле успел поймать он рвущееся наружу ругательство.

— Кречет… — беспомощно посмотрел на него Яр, и этот взгляд из-под слипшихся стрелочками ресниц отрезвил получше холодной воды.

Мотнув головой, Кречет почти оттолкнул Яра — тот успел ощутить, какие горячие у него ладони. Даже отойти сумел, чтобы не пугать лошадей и никому не повредить. А вот потом в небо рванул такой столб огня… Когда Кречет отдышался, на земле осталось не обгорелое — оплавленное пятно.

Никто ему и слова не сказал на этот выплеск. Вообще удивительно, что так долго сдерживался. Яр молча протянул ему фляжку с зеленым шнурком на горловине, подождал, пока выпьет пару глотков, отобрал и спрятал в седельную сумку обратно.

— Едем? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил, упорно глядя только на горы и тень ущелья впереди.

— Едем. Домой, — откликнулся Кречет.

========== Глава 12 ==========

— Айэ амэле, нехин!

— Айэ, этин Эрай! — звонко откликнулся Яр на приветствие командира стражи, пробегая через двор.

Тот проводил мальчишку улыбкой: опять подскочил чуть ли не раньше солнца, так спешит всюду успеть. Яр и вправду спешил в город, чтоб разбудить Кречета, плюхнувшись к нему на кровать, тараторя о том, что надо сделать кучу дел.

Сходить, проверить, как там роллер — раз. Этин Палеу обещал, что заказанная в Ташертисе деталь придет со дня на день, можно будет, наконец, еще раз перебрать злополучный мотор, уже начисто.

Помочь этину Кемайо в библиотеке — два. Тот оценил умение Яра работать с архивными документами и страстное желание узнать как можно больше о предках, поэтому без зазрений совести грузил работой, заодно и Кречета привлекая. А то тот каждый раз, как находил стопку рисунков Кэльха, особенно набросков горных пейзажей — так и застревал намертво.

Приготовить завтрак на всех — три. Сегодня это была их обязанность, сестрички куда-то убежали еще с вечера, а Динк, как и полагалось настоящему кошаку, мирно дрых до полудня. Но ему можно было: вчера наработался.

Несмотря на то, что нехо Аилис не гнал Кречета из замка вовсе, обитать тот предпочел у троицы Кошаков, точнее, у младшего нехина Айлэно. Дом формально принадлежал именно ему, но огневики жили там, считай, одни: Страж постоянно разъезжал по всему Эфару, а возвращаться в пустые, выстывшие комнаты… Вот ученики и придумывали всякое: Кошаки — что дома и так тесно, младшие братья и сестры отдыхать не дают, а Кречет — мол, чтоб не бегать почем зря из города и в город каждый день. Хотя все равно ведь бегал, в библиотеку. Ну не мог он прожить пару дней без того, чтоб закопаться в раритеты, отыскивая не только крупицы знаний Аэно, но и остальных огневиков рода анн-Теалья анн-Эфар. А уж тем более — Стражей! Это и вовсе было нечто особенное. Писать учебные пособия и просто заметки начал еще первый Страж Эфара — нехин Аленто, по примеру своего старшего брата. И продолжили его потомки и преемники, включая Айлэно. Может тот и был неприлично еще молод для Стража, но уже успел повидать многое.

Яр горел желанием познакомиться с ним, наверное, наравне с тем, чтобы прочесть все дневники Аэньи.

— Кречет, ты только представь: этот человек знает все горы, все ата-ана, города!

— Ну знает, и что? — ворчал тот сонно, пытаясь спрятать лохматую голову под подушку. — Это повод прибегать так рано и таким возмутительно бодрым? А, мелкий? Я, между прочим, вчера вместе с Динком работал!

Именно что работал, для огневиков занятий в городе находилось сколько угодно. Пляска пляской, но в непраздничные дни тоже нужно было на что-то жить. Так что все четверо не ленились, не ожидая милостей от нехо.

— Вставай-вставай, а то совсем окошачишься, — смеялся Яр, разводя огонь в очаге и вешая котел с водой. — Сейчас приготовлю что-нибудь вкусненькое, позавтракаем — и по делам. Ну встава-а-ай, Кречет! Нехо Аилис сказал, что нехин Айлэно должен приехать не сегодня-завтра. Отдохнет — и за тебя возьмется.

— У-у-у!!! Хочу спать!.. — страдальчески взвыл тот, натягивая на голову еще и одеяло, сворачиваясь на своей широкой лавке, приткнувшейся в углу кухни, в клубок.

Комнату наверху Кречет занимать побоялся, хотя пустовала парочка, дом был большой. Без хозяина как-то… Вот приедет — тогда и спросит. Но ему и тут хорошо было, особенно спать.

— …в тишине и покое! — закончил он мысль и все-таки сел. — Яр, вот в кого ты такой настырный?

— В прадедов, — хохотал тот. — Да и вообще у меня вся родня такая. Скажи спасибо Стихиям, что я тут один такой, из Солнечных.

Вода закипала, вскоре запахло кашей с местным сушеным виноградом и орешками, Яр откупорил горшочек с медом и принес с ледника кувшин с молоком.

— Умылся? Садись. Как думаешь, роллер уже готов? А сегодня поедем выезжать Ласку? Поедем-поедем, не кривись так. Я тебе обещал, что ты в седле держаться будешь отменно — я обязан выполнить обещанное.

— Й-а-ар! — перебравшийся за стол Кречет уронил голову на руки. — Угомонись ты! Дай поесть!

Яр кивнул и заткнул себе рот ложкой каши, придвинув к другу поближе мед и кружку с молоком. Ну ничего он с собой поделать не мог — энергия так и распирала, требовалось что-то делать, куда-то бежать. Успокаивался он только в библиотеке. А еще, иногда, уходя на Галерею Ветров, послушать, как поют на разные голоса огромные литые колокола, изукрашенные узорами из символов Стихий. У них не было языков, да и закреплены были эти бронзовые махины жестко, однако все равно рождали звуки, начинали петь, едва он ступал на шероховатый камень галереи, завораживая и неся умиротворение. Кто их сотворил, даже в библиотеке Эфар-танна не осталось упоминаний, только смутная легенда. Яр подозревал, кого именно следовало спрашивать. Но Янтор, как назло, не появлялся в Иннуате с того самого дня, как проводил их до города.

Оба тогда были подавлены, а он не спешил развеивать их дурное настроение разговорами. Словно бы дал время осмыслить все сказанное и сделанное. И уже в видимости Иннуата, прощаясь с ними, сказал Аэньяру:

— Вот здесь, — он коснулся груди подростка напротив сердца, подъехав поближе, — то, что делает тебя тобой. Знай и помни, Эона: сколько бы колен родства не отделяло тебя от Теальи, ты кровь от крови и плоть от плоти и его, и этой земли.

Яр тогда еще переживал, поэтому только кивнул, запомнив, но отложив обдумывание на потом. Отвернулся поглядеть на едва-едва различимый Эфар-танн… А когда обернулся — никакого Янтора не было. И Танийо тоже исчез, будто сквозь землю провалился. Только порыв ветра гнал в вышину легкое облачко, скрывшееся вскоре где-то среди вершин и других таких же белых облачных перьев.

За прошедший месяц Яр ловил себя на мысли, что хотел бы увидеть древнего удэши Ветра снова. Поговорить… да обо всем подряд, от раскопанных в библиотеке стихов какого-то древнего нехо до рецепта той чудодейственной мази, что после нашел в своей седельной суме, и которая потом еще не раз пригодилась Кречету, упорно постигавшему науку верховой езды, несмотря на громкие заявления, что больше не сядет на это жуткое средство передвижения. Но Янтор, будто чуя это, не спешил приходить. А Кречет, единственный, с кем можно было поговорить об удэши, фыркал не хуже Динка и отказывался поддерживать тему. Не возмущался, конечно, как раньше, принял немного — но доверия в нем все равно не появилось.

Яру приходилось страдать молча. Или компенсировать молчание об удэши другими разговорами, что он с успехом и делал каждый день. Правда, был еще нехо, но Аэньяр немного робел отвлекать его от дел, которых у Аилиса было несметное количество. Яр в принципе знал, что управление землями и хозяйством — это тяжкий труд, видел, как работает отец. Но в огромном майорате дел оказалось еще больше, как и проблем. А помощников у нехо — только брат да нехин Амарис, которого нехо обучал, наверное, так, как когда-то натаскивали на работу с людьми Аэно. Амарис днями и ночами пропадал в ата-ана, в Иннуате, соседних долинах и поселениях, носясь, словно ветерок, то верхом, а то и пешком.

Свою помощь Яр предлагать тоже стеснялся. Ну что он может-то? За конями приглядеть? Так в конюшни замка тоже захаживал, помогал, чем мог! И с библиотекой, и в городе старался, бывая, слушать, все ли в порядке у людей, и…

Да только знал и умел он до обидного мало. Даже меньше, чем Кречет. Тот вон то огнем людям помогал, то у этина Палеу пропадал, ремонтируя все, что ему приносили. Еще не подмастерье даже, но уже рабочие руки.

Задумываться о собственной бесполезности, впрочем, было некогда: у этина Кемайо работа находилась всегда, иногда его чем-то несложным нагружала этна Кетта, этин Эрай или нейха Вайа, жена нехо Аилиса.

— Яр! Ну теперь сам-то не спи, — выдернул его из мыслей голос Кречета.

Тот доел уже вторую порцию и наконец-то проснулся. Наверняка вчера рухнул спать голодный, выложившись — вот и не мог никак от подушки оторваться. В чем Яр и не преминул укорить — огневик же, а такой дурак.

— А Кэльх твоему Динку холку бы намылил за такое небрежное отношение к ученику, — ядовито фыркнул он.

— Не ворчи, мелкий, — рассмеялся тот, отправляя миски в таз с водой. — Пошли лучше… Что там, роллер?

— Ага, может, как раз вчера деталь приехала? Я видел караван, что-то привезли в лавки. У ювелиров разгружались точно, но вдруг? — Яр покосился на таз, потом засучил рукава горской сорочки и быстро перемыл тарелки. Ну, не любил он оставлять дела на «потом». Тем более что после мастерской, если быстро вытащит оттуда Кречета, надо будет сразу идти в замок.

Деталь, как выяснилось, приехала, но возиться с ней было некогда: этин Палеу как раз собирал сумку с инструментами, собираясь на телеграф. Что-то там сломалось, и уж точно оно было куда важнее роллера, который мог постоять спокойно еще денек. Кречет и спорить не стал, о чем тут? Только разулыбался довольно, когда мастер пообещал ему постараться на завтра выкроить вечерок и засесть уже плотно.

— Если будет свободное время, я приду помогать, — покивал Яр, прощаясь с мастером Палеу.

До телеграфа они дошли вместе, обсуждая мелкие технические детали, в которых Яр ничего не понимал, а потому почти не слушал, о чем там разговаривают старшие, думая, что, когда телеграф заработает, нужно будет отправить телеграмму деду. Он собирался оставаться в Эфаре, и нехо Аилис уже пообещал, что заниматься он будет вместе со старшим нехином, тот посещал общую школу в Иннуате.

Жаль, отец так и не написал… Наверное, еще не знает. Яр был уверен: скажи дед ему, уже и телеграммами закидал бы, и письмами, спрашивая, как там сын, а то и сам бы приехал. Не забрать даже — проведать. Хотя нет, как бы он? И дело оставить не на кого, и мать следом увяжется… Нет-нет-нет. Наверное, поэтому дед и молчит.

За прошедший месяц он уже несколько раз посылал деду телеграммы. Ну, просто, чтобы сообщить, что жив и здоров. О здешних родичах не написал ничего. Не хотел ни обсуждать все случившееся, ни думать об этом. До сих пор болело, хотя он уговаривал себя, что ничего не потерял: как не знал их, так и не узнает. В конце концов, у него есть замечательные дед и бабушка, и больше ему не надо. И нехо Аилис с семьей — разобраться бы только, наконец, в запутанных родственных связях. И Кречет…

— Аэньяр! — оклик был настолько привычный и в то же время невозможный здесь и сейчас, что Яр поначалу даже не среагировал.

Шел себе, как шел, через городскую площадь, мимо кострового столба, в голове были мысли о Кречете и Динке, что раз нет старшего — надо самому кошаку высказать, вон Кречет опять зевает… Обернулся, только когда требовательное «Аэньяр, я к тебе обращаюсь!» прозвучало во второй раз. И глазами растерянно захлопал: с мохнатой горской лошадки спрыгивала мать в дорожной одежде.

— Мама? Ты что здесь делаешь? — вырвался самый глупый изо всех возможных вопросов.

Ниирана Солнечная в Эфаре? Он уже настолько свыкся с ее неприятием Эфара, гор и всего горского, что вообще с трудом мог поверить своим глазам: мало того, что мать приехала сюда, верхом, так еще и одежда на ней была малоотличима от той, в которой ходили все вокруг. Меховая куртка, заправленные в высокие горские сапоги шерстяные штаны, правда, без родовых знаков, под распахнутой курткой виднеется уна и сорочка. И волосы — не сколоты в привычный строгий пучок, а заплетены в плотную косу.

Он так увлекся рассматриванием этой совершенно незнакомой матери, что пропустил мимо ушей ее слова.

— Прости, что ты сказала?

— Я спросила: у тебя совесть вообще осталась? Хоть капля! — А вот мамин голос был такой же, как всегда, привычно ввинчивался в уши. — Удрал, не предупредил, хоть бы обо мне подумал!

До боли знакомое начало нотации отрезвило, и Яр вскинул голову.

— А ты, мама?

— Ты еще и меня в чем-то обвиняешь? Неблагодарный мальчишка! Я из-за тебя примчалась сюда! Одна! Бросив все дела!

Люди, шедшие мимо, уже не просто оборачивались: останавливались, пытаясь понять, что происходит. Здесь, в Эфаре, редко кто устраивал публичные сцены, а если уж случалось — то дело было такое, какое под одеялом не утаишь, все равно наружу выкатится.

— Долго же ты их бросала, — Яр отвечал тихо, ровным голосом, хотя давалось ему это ох как нелегко. — Три с лихвой недели мы до Эфар-танна добирались, и тут уже месяц.

— Еще бы! У тебя-то никакого разумения о важности этих дел, — Ниирана возмущенно топнула ногой, сжимая в кулаке поводья. — Кто своим бегством чуть не сорвал скачки? Аэньяр, я тебя спрашиваю! Тебе не стыдно? Пока ты развлекался, мы с твоим отцом делали все, чтобы не посрамить чести рода!

— Что же в этом неправильного? Это ваша обязанность перед родом. А мне четырнадцать, мама. И большую часть этих лет я вам помогал, чем мог. Ильама я выездил, он должен был победить.

— Да ты!.. — Ниирана задохнулась от возмущения, замерла на мгновение, хватая воздух, а потом буквально завизжала: — Немедленно едешь со мной!

— Нет, мама.

Тихий и твердый ответ снова заставил ее подавиться воплем. Ниирана, не найдя слов, замахнулась на сына. Это заставило очнуться опешившего ото всего происходящего Кречета, шагнуть вперед, подставляя под удар запястье. Он даже не перехватывал ее руку, просто отбросил ее.

— Вы что делаете, нейха? — само собой с языка соскользнуло ставшее привычным обращение.

— А ты кто такой?! — окончательно озлобилась та. — Аэньяр! Что, решил последовать примеру предков, защитника себе нашел?!

— Мама!

Народ, собравшийся вокруг, что-то неодобрительно загудел. Свою историю знали в Эфаре все от мала до велика, и намек Ниираны прекрасно поняли, а кто не понял — тем разъяснили.

— Мама, ты…

— Нейха, успокойтесь. На вас люди смотрят, — попытался спасти ситуацию Кречет. Ему было неловко и обидно за Яра, бледного, но с пламенеющими от кончиков ушами.

— Да пусть полюбуются на вас, бесстыдников! — снова заблажила Ниирана, уперев руки в бока. — Что, под Алмазный род стелешься?!

От такого у Яра отвисла челюсть: обвинение было… Кречет и вовсе остолбенел, а потом полыхнул, выставил вперед украсившиеся страшными загнутыми когтями руки, зашипел:

— Да я… Да я тебя!..

Кто-то вскрикнул, кто-то поспешил прочь — искать кого из огневиков, понимая, что если сейчас сцепятся, то так просто не разведешь, не обычная драка будет. Хорошо хоть Ниирана просто оскорбилась:

— Ты как со взрослыми говоришь, сопляк?!

— Да как ты того заслуживаешь, дура!

— Не надо! — Яр буквально прыгнул между ними, оттолкнув вытянутыми руками с неожиданной силой, так что оба невольно попятились на шаг назад. — Хватит! Кречет, успокойся, пожалуйста. От имени рода Солнечных я прошу у тебя прощения за сказанное моей матерью. Гнев — не лучший советчик и хуже вина заставляет мести языком.

Тот открыл было рот, наверное хотел рявкнуть, что не Яру извиняться за такие слова…

— Ах ты мелкая дрянь! — в руке Ниираны свилась прозрачным жгутом водяная нагайка, взлетела в воздух…

И встала между ней и Аэньяром стена ревущего ветра.

Кнутовище разлетелось мелкими брызгами, пылью, безвредно осевшей на лицо Яра. Рявкнув что-то, дернулся вперед Кречет, но тут же вынужденно растопырил руки, убирая огненные когти: ветер оттолкнул Яра к нему, чуть не сбив обоих с ног, отрезвляя этим.

Темный воздушный смерч распался, выпуская из своей середины облаченного в белоснежные одежды и меховой чампан Янтора. Люди ахнули: ну не появляются из ниоткуда нэх, никакие, даже самые могучие воздушники. А уж бросающееся в глаза сходство с героем горских легенд, тем самым злобным удэши, с которым когда-то бился на перевале Экор, прародитель владетелей Эфара, заставило их отшатнуться и подался к краям площади, расступаясь, расходясь большим кругом, оставляя посредине разъяренного удэши и растерявшуюся от неожиданности женщину. Голос, громыхнувший, словно отдаленная лавина, разнесся над головами:

— Остановись, дитя. Тебе до искажения полшага осталось.

— Ч-что?

— Переступи через любовь к сыну — и обратно пути не будет.

А то, что он не сказал, повисло в воздухе, словно водяная пыль: «Сделай эти полшага, и я уничтожу то, чему не место на благословенной Стихиями земле».

— Мама… — Яр с трудом выдавил из перехваченного судорогой горла едва слышный шепот.

За спиной шумно выдохнул, почти зарычал Кречет, стиснул его плечи, наверное, испугавшись, что Яр бросится вперед. Не бросился. Потому что Ниирана медленно, как во сне, подняла руку к груди, нашарила что-то, резко рванула и швырнула на камни мостовой. И, развернувшись, пошла с площади, забыв о сжатых поводьях. Лошадка, недоуменно всхрапнув, потрусила следом.

Только когда они скрылись за поворотом ведущей с площади улочки, Яр повел плечами, высвобождаясь из рук друга, сделал несколько нетвердых шагов к той вещи, что, упав на камни, разлетелась на несколько осколков, и почти рухнул на колени, собирая их. С его лица ушли все краски, а руки тряслись, и острые осколки небесно-голубого камня впились в пальцы и ладони, окрашиваясь кровью.

Янтор опустился рядом с ним на одно колено, накрывая полой белоснежного чампана его плечи, а ладонью — окровавленные ладони подростка. Через пару мгновений холодный ветерок слизал с них алые капли, впаивая их намертво в трещины собравшейся воедино фигурки гарцующей лошади, отчего стало казаться, что в чистой воды сапфире проросли гранатовые прожилки.

Камень блеснул на свету, потом его накрыла горячая — человеческая уже — ладонь.

— Пойдем, Яр. Пойдем в замок, не стоит тут, — голос Кречета подрагивал.

Янтор помог подняться, и Яр, едва переставляя ноги, безучастно поплелся, поддерживаемый рукой огневика, не глядя по сторонам. Удэши за их спинами кивнул и пропал в мгновение ока, словно и не было его на площади.

Только изумленно смотрели друг на друга люди, не понимая, что это было.

***

Чувство свободы оказалось обманчивым.

Сначала накрыло с головой, так что дышать пришлось заново учиться, а сила — откуда в нем столько силы, Стихии? — просто рвалась наружу, переворачивая все вокруг вверх дном. Так что на первую неделю после развода Трой сбежал к родителям, приходить в себя, чтобы не опозориться и не натворить дел. Ладно, если в каменном поместье угли в камине вдруг разлетятся от неосторожного движения — а в обычном, не приспособленном под огневиков доме?

А он все-таки, оказывается, был и огневиком тоже, не исчез семейный дар, не задавила полностью Земля. Просто любые всполохи раньше гасила Ниирана.

Выждав, пока сын перестанет полыхать расплавленной лавой, как народившийся вулкан, Рисс положил перед ним однажды на стол прилетевшую из Эфара телеграмму. Тот сначала не понял. Потом прочитал. Потом выдохнул с облегчением, почти упав на вовремя подвернувшийся стул. Одно дело знать, что сын вроде как живой и вроде как в дороге, пусть с кем-то, не один, но… Но мало ли что может случиться! А другое — что цел, жив, добрался, все в порядке, есть кому присмотреть из старших.

— Успокоился? — хмыкнул отец. — А теперь собери себя в руки — и займись делом. Кайет нашел тебе дельного управляющего, он завтра приедет в Тисат, пообщаешься, решишь, подходит ли тебе, введешь в курс дела. Пусть берет на себя все обязанности Ниираны.

— Да, нужно… Хорошо, она не успела ничего натворить с документацией, — вздохнул Трой.

Зная характер бывшей жены — с нее бы сталось. Но она до последнего не верила, что он не придет мириться, и даже дома не жила, сняла комнату в гостинице, ждала там.

— Мы с матерью перевели на счет конезавода кое-что. И остальные тоже. На первое время тебе будет подспорье. Не вздумай отказаться, — сурово сдвинул брови Рисс, видя, что сын уже открыл рот.

— Я не… Я не ждал просто. Ох, отец…

— Так, хватит разговоров. Мать уже обед приготовила, пирогов напекла. Идем есть.

В этом был весь Рисс. И Трой знал — лучшей благодарностью ему и остальным Солнечным станет его успех. Когда выкарабкается из долговой ямы, в которую загнала его Ниирана, тогда и сумеет отдать родным все, чем ему сейчас помогают. И сторицей!

Поэтому за работу он взялся так, как не брался, наверное, с момента начала дела. Тогда тоже все спорилось, пусть и выезжал порой на диком, абсолютно невероятном упрямстве и, как думал, на любви жены. Упрямство никуда не исчезло, зато тяжкий груз с шеи пропал, и дела шли особенно удачно. Ну, поспорил немного с новым управляющим, разбираясь, как лучше наладить работу — так тот только больше зауважал нанимателя. А что пара поставщиков внезапно получила от ворот поворот, потому что вскрылись махинации с кормами — так это и вовсе было скорее хорошей новостью. Новых найдет, более надежных.

И нашел. И в таком темпе жил больше месяца, радуясь редким телеграммам от Аэньяра, которые пересылал отец. Сам не писал — честно говоря, духу не хватало. Все еще не знал, как и сказать сыну, что развелся с его матерью. И какими словами просить прощения за свое небрежение родительским долгом. Тем тяжелее было получить первое, да и все последующие письма от нехо Эфара.

После первого письма он собрал срочными звонками всю семью. И толстый конверт положил первым делом перед Илорой:

— Читай, сестренка. Там такие вопросы, что ответы, боюсь, всем Советом Чести искать будете.

Она и читала, вслух, и к концу хорошо поставленный голос не привычно журчал, а изрядно подрагивал.

Вопросы, что задавал нехо Эфара, были, в сущности, правильные. Только слишком страшные, потому что спрашивал он о том, почему в мир выпускают недоучек, еще не способных справиться с собственной силой, не то что пройти посвящение на костровом круге. Почему нэх забыли, зачем они вообще существуют, и занимаются чем угодно, только не поддержанием равновесия Стихий? Почему позволяют механическим игрушкам людей пачкать все вокруг, ничего при этом не делая? Да, поезда удобны. Ну так учредите дружины из нэх Земли и Воды, пусть раз в несколько дней проходят свой участок дороги, очищают от натекшего мазута, от прочего мусора, что зачастую летит из окон. А дымы над фабриками и заводами? Или секрет прошлого, позволявший воздушникам очищать его от примесей до безвредного пара, утерян?

Слишком много было вопросов, которые себе задавать следовало бы им самим, а не чужаку из другой страны.

Несмотря на объединение, Светлые и Темные земли все-таки оставались немного наособицу, как и Эфар — некая территория в себе, единственный маойрат, сумевший сохранить полную автономность. В других местах все уже давным-давно перемешалось, переплелось… Не сказать, чтобы это было к лучшему.

Майораты и поместья давно отошли в прошлое. Мир развивался, прогресс не стоял на месте, и древние рода стремительно теряли свои позиции. Да, в них по-прежнему рождались сильнейшие нэх, да, они по-прежнему контролировали многие предприятия и ключевые посты, но на все беды нэх не напасешься. И люди, обычные люди, теперь были всюду, включая даже Совет Чести и Круг Чистых.

С одной стороны, все стало доступней: если вдруг рождался нэх, в какой бы семье это ни случилось, в шестнадцать он мог спокойно прийти в зал Стихий, такие теперь были во всех, даже самых мелких городах. С другой, древние обычаи высмеивались чуть ли не в открытую: что за дикость? Плясать на углях, нырять в озера, камушки складывать силой воли и прыгать с башен — что за первобытные обряды? Кому они нужны вообще? Нет, удобно, конечно, уметь зажигать свечи взглядом или чуять расплавленный металл в доменной печи, да и жить долго никто бы не отказался. Но кому нужны эти свечи в век моторов и электричества?

А уж на то, что вокруг больших городов, особенно, на западе Ташертиса, где добывали руды, уголь и нефть, земля чахнет, леса от них отступают, от дыма дышать тяжело, а дома покрываются налетом копоти — ну, что поделать? Чем-то приходится жертвовать. На слова некоторых воздушников и водников, которых в Ташертисе хоть и стало рождаться больше, все равно было относительно меньше остальных, не обращали внимания. Точнее, обращали: «Ах, в реке рыба кверху брюхом всплывает? Ну так это ж ваша обязанность — вот и работайте». А что можно воду, которую в реку перерабатывающий нефть завод сливает, сперва очищать — не-е-ет, это же в штат надо набрать нескольких бездельников, что будут на очистных сидеть и на водичку глазеть. Еще и плати им, да немало, да и кто из молодежи на такую рутину согласится? Воздушников и вовсе слали темным лесом: небо большое, что ему там пара дымков? Только «дымков» становилось все больше.

Немногие понимали, что ни к чему хорошему это не приведет, и старались делать хоть что-то. Но давно ушли те времена, когда Совет был именно Чести, когда выбирали за заслуги, уже носящих прозвища нэх. А сейчас и обычные люди сидели, и только носы кривили: прозвища, скажите тоже. Очередная старая блажь, вот мой двоюродный племянник… И ничего, что в племяннике сил было — сквознячок вызвать, а самый большой подвиг — котенка с дерева снять.

Илора, заседавшая в Совете, с трудом могла вспомнить, с каких пор все это покатилось. Точнее, навскидку и не могла — пришлось бы перелопатить горы документов в архиве. А преемники Замса Чистого огня настолько дотошными в сбережении информации не были, чтобы найти нужное, пришлось бы перерыть много бесполезных бумаг, которые можно было бы и выбросить, чтоб зазря места не занимали.

— Трой, я не знаю, написал ли нехо анн-Теалья анн-Эфар в Совет, — кусая губу, Илора постучала пальцем по листам, — но с этим письмом ты должен появиться в Фарате. Вместе со мной, конечно, однако писал он тебе. Будет неплохо, если вспомнят о кровной связи наших родов.

— И что я там сделаю? — не понял тот. — Здесь все со слов мальчишки, а я всего лишь какой-то там Конник. Нет, если уж идти, то нужно написать ответ и собрать побольше доводов.

— Значит, пиши, — кивнула она. — И я тоже напишу кое-кому. Соберем информацию, доказательства. До Перелома года надо справиться. До общего сбора Советов в Алмазном Саду.

Происходящее дальше напомнило Трою его собственное недавнее прошлое. Нэх внезапно зашевелились.

Даже нет, не так. Древние рода вспомнили о своей древности, подняли головы, несколько удивленно огляделись и задали вопрос: «А что, собственно, происходит?» Стоило раз дернуть за ниточки старых связей… Кровь Земли отозвались моментально, пожаловавшись, что их производство с трудом держится на плаву как раз из-за того, что на нем работает много нэх. Хорошо еще большинство принадлежали к роду, иначе бы вообще разорение вышло. Вороны, почесав в затылках, пошли искать данные о том, сколько приютских детишек получили дар Стихий, и о действиях городских учителей. Анн-Эвоэна тоже встрепенулись: водники, они рассредоточились по всему Ташертису, от пустынь до гор, и могли многое сказать, как и род Шайхаддов.

Были письма нехо Аилиса, он тоже собирал информацию по всему Аматану, тряся свои широкие родственные связи, друзей и союзников. И вот в Аматане-то картинка вырисовывалась занятная: Светлые земли держались на порядок лучше. Пусть и за счет того, что сильнее были приверженность к традиционному укладу, привычнее подчинялись простые люди, а нэх занимались тем, чем им и было положено заниматься испокон веков. Эфар же и тут был наособицу: уклад жизни в нем оставался неизменен, как горы. Да, были и в Эфаре производства. Но были в каждом городе нэх, внимательно следившие за тем, чтобы и без того скудная земля не загрязнялась, а реки оставались чисты. И учителями юных нэх, принимавших силу, были сплошь умудренные опытом старшие, носившие заслуженные прозвища, учившие жестко и даже жестоко, но выпускавшие магов, полностью овладевших даром. И лишь после того, как ученики проходили посвящение.

Трой, читая это, мрачнел с каждой строчкой. Он уже убедился, что в Ташертисе к обучению нэх подходят… Мягко говоря, никак. Дажестранно было видеть такое: его самого учила семья, что не умели — помогали те же Кровь Земли, именно у них на старом вулкане и роднился в свое время со Стихией, выравнивал старые, не раз и не два тронутые магией глыбы. И другие, обученные так же в семьях, только глазами ошалело хлопали, Илора аж порадовалась, что её гоняли анн-Эвоэна, да так, что учительницу «ласковым словом» потом еще три года поминала, прежде чем поняла, что не со зла.

Шайхадды и вовсе заявились лично, кивали и жаловались, что молодняк, ищущий приключений, приезжает в пустынные города, не умея не то, что родник поднять — почуять его даже не в силах! Что земляные, кто с камнем да песком еще кое-как сладить может, есть, а вот зеленоручек, считай, единицы остались, да и те все больше старики, и в пустыне к ним в очередь выстраиваются, десятками на уроках сидят, чтоб понять, как семя к жизни пробудить и силой напитать. И то — все свои же, а земляных с привольных равнин Ташертиса, считай, и нет.

— Прэдки наши лэса по старым границам стэпи и пустыни сажали, растили, а сэйчас дурьё это их вырубаэт! — сбиваясь на пустынный акцент, бегал по гобеленному залу Вэрит Шайхадд Кость земли.

Этот водоворот закручивался все туже, засасывал все новых и новых участников… Пока Троя из него просто не вышибло. Когда увидел срочную телеграмму от нехо Аилиса, ощущение было такое, будто ударили под дых, со всей силы, так что задохнулся, разучившись дышать.

Первой мыслью было: «Дурак! Закрутился, завяз в делах, а о бывшей супруге и думать забыл!». Считал, что, получив приличную сумму, она осядет, решая, что делать дальше, краем глаза следил, не пойдет ли она к кому из немногочисленных конкурентов — а те наверняка зазывали, нэх-лекарь, с таким-то опытом управления… А она понеслась в Эфар. За Аэньяром. Да чтоб её Черные Ветра разметали!

При повторном прочтении телеграмма и вовсе поставила в тупик, а заодно и волосы дыбом.

«Янтор прогнал Ниирану ничего не понимаю».

Какой еще Янтор?!

Первым делом он подумал, что телеграфист ошибся. Может быть, Яр? Но потом вспомнил — Янтор, пятиглавый Отец Ветров. Но при чем тут гора к его жене? Что за бред?!

— Поезжай, — прочтя телеграмму, сказал отец. — Управляющий справится без тебя пару недель. Если задержишься дольше, я сам или дети присмотрят, чтоб все было путем. Да, и бумаги Аэньяра в школу отвези. И вот это, — Рисс вложил в руку сына яшмовый кулон-лошадку. Его Трой привез в Ткеш, когда приехал во второй раз после исчезновения сына спрашивать о нем, да так и забыл на столе, сорвавшись назад, готовить развод.

Экономить на поезде Трой не стал. Не в его состоянии, когда сила рвется, едва-едва в руках удерживаемая. Отдельное купе и только оно, чтобы зайти в вагон и никого не видеть все три дня пути. Их и проектировал Счетный цех, эти купе, в расчете на нэх. Если упихнуть в один вагон водника и огневика — далеко ли поезд уедет? Нет, конечно, если нэх один на вагон и мирный, то можно и третьим классом, на жестких лавках, особенно, когда ехать недалеко. Или вторым, выкупить место в купе попроще. Но когда такая ситуация, лучше перестраховаться — вот и сделали купе так, чтобы едущие никак не пересекались. Даже входы были отдельные, с платформы.

В дороге Трой извелся окончательно. Сидел, смотрел в окно, все сжимал в кулаке кулон, неосознанно перенаправляя силу в него. К концу третьего дня лошадка буквально светилась внутренним огнем, неярко мерцала в темноте, когда лежал без сна, пялясь в потолок.

Трой Конник не привык к безделью. Все тридцать шесть лет своей жизни он был чем-то занят. Беспрестанно. Постоянно. Без надрыва, но не останавливаясь, не отдыхая — ему это было просто не нужно, отдых казался пустой блажью. Он и сына учил работать так же, четко осознавая свои возможности, но не тратя время зря. И Яр полностью соответствовал его чаяниям. Да что там, он рвался во всем оправдывать ожидания родителей.

Вот только они сами не всегда оправдывали свое гордое звание. Трой даже не думал винить сына за его побег. Может быть, поначалу это и было маленьким бунтом, но Яр не просто так оставался в Эфаре уже месяц. Значит, нашел что-то такое, что заставляет его там находиться. Хотя Трой был уверен: узнав о разводе, Аэньяр бы вернулся. Не мог сын не понимать, насколько ему будет тяжело справляться со всем одному. А, как ни крути, кое-какие дела целиком лежали на хрупких плечах подростка. К примеру, выездка молодняка, работа с неплеменными лошадями. Уже как минимум пять лет, как только Яр начал хотя бы немного разбираться во всем этом, на него без зазрения совести переложили часть обязанностей. Мысли невольно съезжали на дела, на опасения за управляющего, снова на Аэньяра…

К концу пути Трой чувствовал себя окончательно разбитым. И терзался сомнениями. Он не стал сообщать о своем визите нехо Аилису, решил: будь что будет, как встретят, так и…

Подземный вокзал, вырубленный наполовину в естественных горных пустотах, наполовину — в иссякших шахтах, поражал воображение Троя всякий раз, когда он тут появлялся, проезжая через хребет в Светлые земли. Но в этот раз ему было не до любования сталагнатовыми колоннами, отшлифованными до радужного сияния стенами и искусно выполненными в виде гроздьев кристаллов люстрами. Он подхватил дорожную сумку и едва не бегом покинул платформу, направляясь к лифтовым подъемникам, выбрав один из самых маленьких и стараясь не обращать внимания на троих попутчиков и земляного нэх, невозмутимо управлявшего кабиной из металла и дерева. Лифт неторопливо полз в толще каменного массива, заставляя даже немагов прочувствовать за полчаса подъема всю тяжесть горы, в которой располагался подземный вокзал. Это была единственная остановка на территории Эфара, а добираться до Эфар-танна уже из Аматана было бы дольше.

На поверхности, выйдя из стилизованного под горную крепость здания, он едва не захлебнулся хрустальным ледяным воздухом. В Эфаре, особенно на высоте, уже вовсю господствовала поздняя осень. Пришлось потуже запахивать плащ и натягивать предусмотрительно взятый с собой шарф. Кольнуло беспокойством: как там сын? Он-то с собой теплой одежды не взял! Надежда была лишь на то, что нехо Аилис не оставит мальчика своей заботой. Ну, и Лито Ворон тоже позаботится.

День был в самом разгаре, и задерживаться Трой не стал. Нанял лошадь в располагающейся рядом с крепостью конторе, расспросил о маршруте, получил карту, взлетел в седло и дал шенкелей соловой кобылке горских кровей.

До Иннуата было три дня пути. Он намеревался справиться за два. Правда, не учел того, что горные дороги — это не равнинные, а горская лошадка — это не призовой рысак. И, как бы не хотелось оказаться на месте побыстрее, загонять несчастное животное он не собирался. Поддерживал собственной силой — да, сам валился без ног на постоялых дворах, но сумел выгадать всего полдня, в Иннуат въехал к полудню ближе, усталый, на одном упрямстве.

С момента получения им телеграммы прошло полных шесть дней. Он боялся за сына так, как никогда прежде. Не зная, успела ли с ним поговорить Ниирана, и если да — то что наговорила, как это принял Яр, он успел напридумывать себе кучу самых ужасных последствий. Именно поэтому задерживаться в городе не стал, направляясь сразу к замку.

И, каким бы вымотанным ни был, а полюбоваться впервые виденным рукотворным чудом Эфара все же сумел. Рвущиеся ввысь башни из светлого камня яснее ясного говорили о том, какой род с незапамятных времен обосновался в этом орлином гнезде. Сказка. Ожившая сказка. Теперь Трой понимал, почему выросший на них сын так стремился сюда. И даже не удивился, когда навстречу вышел самый настоящий стражник в боевой броне.

— Трой Солнечный Конник, к нехо Аилису, — коротко представился, спрыгивая с лошади и поглаживая её по шее, успокаивая и обещая бессловесно: сейчас отдохнет. В отличие от него. Все, что было раньше — тьфу. Самое трудное — сейчас.

— Следуйте за мной, нэх, — кивнул стражник.

Трой сам читал те дневники Аэньи, что хранились в библиотеке рода Солнечных. И, так же как Яр, сразу узнал тяжелую дубовую дверь с бронзовым орлом. Вошел — и встретился взглядом с невысоким, хрупким и так странно похожим на Аэньяра мужчиной, порывисто поднявшимся ему навстречу из-за стола.

Все заготовленные заранее слова вылетели напрочь, оставив только одно:

— Аэньяр?..

— В относительном порядке. Вас проводят, нэх. Мы поговорим позже, сейчас вы ему нужнее.

Слов благодарности тоже не нашлось, Трой только кивнул, вышел обратно в коридор, где ждал стражник. Тот, похоже, слышал приказ нехо, потому что без вопросов повел куда-то коридорами замка. Как оказалось — в библиотеку.

В тишине библиотечной анфилады негромкий голос Яра звучал отчетливо, размеренно… и странно. Идя на него, Трой внимательно прислушивался, пытаясь понять, что не так. И лишь войдя в этот зал, один из последних, понял: в голосе сына все эмоции были словно приглушены, хотя обычно он читал или обсуждал прочитанное куда более живо. А потом он вслушался в слова.

— «Кетта, при всем ее равнодушии ко мне и к будущему ребенку, была гораздо честнее. Эти же… Ведь ее отец ясно сказал: внучка ему не нужна, он хотел бы забрать ее лишь для того, чтобы использовать, как племенную кобылу для своего рода. И я прекрасно помню его слова о том, как он собирался воспитывать ребенка: „чтоб глаз поднять не смела и против воли старших идти даже не думала“. Мою дочь! Когда нас с Кэльхом вызвали на Суд Чести, я, честно говоря, сдержался только невероятным усилием воли, и лишь потому, что Ткеш стал мне родным, не хотелось превратить его в пылающие руины». Кречет, ты можешь представить себе его чувства? Аэно был воспитан в почтении к женщинам, как к дарительницам жизни и боевым подругам, а тут такое…

— Не могу, — признался кто-то незнакомым хрипловатым голосом, в котором явственно проскакивали урчаще-потрескивающие нотки.

Тот огневик, Лито Ворон, — понял Трой.

— И чем все закончилось?

— Сейчас. А, вот, нашел, слушай. «Конечно, нэх Орта посоветовала мне не дергаться понапрасну, никто бы Маю этим земляным не отдал. За что стоит Кетту поблагодарить, несмотря на всю ее придурь, так это за продуманный договор. Когда я его впервые читал — руки чесались потрясти дуру, подписавшуюся на полное отречение от прав на ребенка. Но Кетта дурой не была. Она и из дома и рода бежала в пустыню именно потому, что знала прекрасно нравы своих родичей. И того же, что пережила сама, своей кровинке не желала. А если уж никак нельзя без рождения вырваться из ловушки, то ребенка она обезопасила, как могла. Отказ Кетты полностью передавал дитя под мою ответственность и в мой род. А я, выбрав для нее род Солнечных, пусть и неосознанно, по наитию, отрезал роду ее матери все пути к получению опекунства. Так что когда мы прибыли в Фарат и на суд, Давр Кирка был очень неприятно удивлен, когда ему все это подробно разъяснили».

— Да уж… Так, постой… — в голосе Ворона проскользнуло что-то такое, что Трой понял: учуял. Дальше таиться — только хуже делать. И он вышагнул из-за стеллажей, нашаривая взглядом сына.

Они сидели рядом. У него екнуло сердце: сколько раз и он, и Рисс сидели вот так же, когда Яр был маленьким, а сколько — когда подрос? Несопоставимо. И непростительно! И сейчас его сын ищет утешения и защиты у старшего товарища, а не у него…

— Папа?..

Сердце защемило до боли: не «отец», как почти все последнее время, снова «папа», как в детстве.

А Ворон этот оказался умным малым. Только глянул — и испарился, утек не хуже водника. Нужно будет потом поблагодарить и его тоже, за все, включая спокойствие сына. Это Трой додумывал, уже сев на нагретый диван, обнимая Яра, крепко и бережно.

— Я тут.

Сын вцепился в его плечи, напряженный, словно струна, дышащий рвано и тяжело.

— Папа, ты приехал…

И разревелся, горько-горько и тихо, с силой уткнувшись лицом в полу отцовского плаща. Тот ничего не говорил: знал, Яр сейчас не услышит. Только гладил по спине, чуть покачиваясь, грея… Да, именно грея. Окутывая своей силой, теперь — абсолютно осознанно. Давал выплакаться, прийти в себя, отдышаться от напряжения, в котором его малыш жил… сколько? Наверное, уже слишком давно. «Держал лицо», как его любимый герой и пример для подражания. Сейчас было можно, все можно.

Кто-то прошагал по каменному полу там, вдали. Трой чутко отследил это, но шаги как появились, так и исчезли. Их не беспокоили, и он зашарил по карманам, нашел платок, сунутый туда дома по какому-то наитию. Вспомнил, как в детстве часто утирал зареванную мордашку?

— Держи.

— Спасибо, папа, — Яр вытер глаза и яростно высморкался, словно досадуя на себя за сырость. Чуть отстранился и внимательно посмотрел на отца. — Ты выглядишь усталым. Прости, что уехал и бросил тебя один на один с проблемами.

— Ты все сделал правильно — мне как раз не хватало такой вот затрещины, чтобы глаза открыть, — слегка усмехнулся Трой. Осторожно поймал руки сына, прохладные, чуть подрагивающие, сжал в ладонях.

— Это ты меня прости. За Ниирану. За Эфар.

— Тебя я никогда не винил, — Яр бледно улыбнулся. — В конце концов, если бы ты не женился на… ней, меня бы не было.

Заминка в его речи сказала Трою куда больше, чем любые слова.

— Она… Зачем она приезжала? Что вообще случилось?

Яр дернул плечом.

— Я не знаю. Вроде бы, хотела, чтобы я поехал с ней. Случилось позорище, прямиком на Костровой пощади. Ты же ее знаешь, как она любит повышать голос. Да там полгорода собралось, пока она представление устраивала. Потом…

Он замолчал, прикусил губу. Вспоминать было больно. Но продолжил, хотя голос сел до шепота:

— Замахнулась на меня водяной плетью. Спасибо, Янтор вступился. Сказал, ей до искажения полшага осталось. А потом… Вот, — он вытянул из-за ворота шнурок с сапфировой лошадкой, которая уже была не совсем сапфировой — яркую синеву камня пронизывали густо-рубиновые прожилки.

Трой сначала не понял, в чем дело, взял — и оторопел. Даже новость об искажении бывшей супруги так не ошеломила. Это-то подозревал, догадывался. А тут… Это будто и не камень был. Вода… и Земля, спаянные вместе, по-прежнему не утратившие своей сущности, но при этом ставшие одним неделимым целым.

— Яр… — беспомощно. — Кто… Кто такой Янтор?

— Удэши Воздуха, — просто ответил тот. — Тот, с кем на заре времен бился на безымянном перевале Экор.

========== Глава 13 ==========

Нехо Аилис снова стоял у окна, глядя в прозрачный хрусталь, слишком толстый, чтобы покрываться инеем, а потому чистый. В последнее время это, кажется, стало самым частым его времяпрепровождением, после написания писем, чтения ответов, отчетов от доверенных людей в Аматане, от посланных в Ташертис… разведчиков. Словно Эфар окружен враждебными землями, и ему срочно требуется прояснить диспозицию сил и построить грамотную защиту. Словно война пришла на земли Эфара.

Впрочем, разве не так? Битва с невежеством, с косностью с одной стороны и чрезмерной приверженностью к прогрессу с другой. Битва с теми, кто, даже не желая дурного, расшатывает равновесие Стихий. Не искаженные, не враги — просто идиоты. Самая тяжелая изо всех возможных битв.

Нехо Эфара готовился к войне.

Смешно: когда-то давно, когда Эфар защищал Хозяин неба, Аматан был назван Светлыми землями, но на деле оказался подвержен болезни искажения. И именно «Темный» Ташертис принес спасение, именно его стремление вперед, к новому, к прогрессу. А теперь будто все перевернулось с ног на голову: спасительная ранее жажда нового губила все и вся, отравляла и уродовала, да так, что искаженцы позавидуют. Что они-то — одну Льяму сумели отравить, да и ту самопожертвование Чистого Огня спасло. А то, что отравило земли Ташертиса ныне, если верить письмам, не одному поколению нэх вычищать придется. И Аватаров, способных помочь и защитить глупых людей, не будет.

Аилис вздохнул.

Люди… Странно, но ему никогда не приходило в голову, что люди и нэх настолько не равны. В Эфаре этому не придавали значения, скорее уж, наоборот: с нехо и его семьи спрашивали столько, что обычный человек не смог бы, не сдюжил. Где уж тут кичиться происхождением и древностью рода, как это делали некоторые равнинники Аматана — только успевай поворачиваться, горы ждать не любят, за любую ошибку по всей строгости накажут. И наделенного даром Стихий, и не наделенного — им без разницы. Может оттого горцы никогда не завидовали владетелям майората, прекрасно понимая, что все едино тяжкий труд? Может быть, у равнинников и труд этот был полегче, что им времени хватало и козни строить, и развлекаться? Сейчас спросить уже и не у кого, да Аилис крепко сомневался в том, что так оно и было. Скорее, время на всяческую ерунду всегда находилось у приживалов-бездельников, а вот у нехо да наследников… Впрочем, нет его и сейчас, этого мифического лишнего времени. А то, что он тут стоит и в окошко глазеет — это просто отдых усталым глазам и затекшей спине.

Нехо смотрел на сияющий в морозном дневном свете Янтор. И поминал нехорошими словами удэши, перебаламутившего осенью весь майорат своим появлением на площади Иннуата. Слухи-то по горам разносит как бы ни ветер. Полсотни человек видели Янтора днем, а к вечеру об этом знали уже все окрестные ата-ана, к утру же и вовсе весь Эфар. И после того проклятый белокосый гад словно под землю провалился или в небе растворился. Ни слуху, ни духу. Будто никогда и не было. А ему успокаивай перепуганных людей. И ведь наверняка специально вырядился так, будто из круга стланика сбежал — в белом да с ножом, не узнать невозможно. Как Амарису теперь на Перелом-то плясать, до которого буквально пара недель осталась, изображая Экора? Сын не показывал, что боится, но как-то признался: а если против него и правда удэши выйдет? Не отличишь ведь, от горца-то… Аилис успокоил сына, как мог, сказал, что не станет Янтор вредить людям, не нужно ему это… А самого сомнения грызли: а так ли? Кто его разберет, удэши.

Хотя нет, одно Аилис знал точно: Янтор не желает зла как минимум двоим, Аэньяру и Кречету. Потому и отпустил их с ним тогда со спокойной душой, не чуял зла, лишь какую-то острую, почти болезненную заинтересованность. Тоже «радость» — от мальчишек-то ему что нужно? Поди разбери.

Троя вон тоже успокаивать пришлось, поначалу пришел с шальными глазами: что за бред, не повредился ли сын умом, часом, от потрясения и слов матери? Если бы не свидетели, Аилис и сам бы не был до конца уверен.

Удэши мастерски прятал свою силу. Сидел ведь в трех шагах, улыбался одними губами: в глазах стыла сосредоточенность и внимание. Тогда-то Аилис не придал этому значения, чувствовал сродство сил, но принял это существо за горца-нэх. Точнее, не за нэх, а за кэтэро, упустив как-то из виду, что в горах кэтэро — одни только женщины, не бывает мужчин-знахарей, хоть какой стихии. Это нечто, подвластное только женской силе и способностям. При том кэтэро, зачастую, даже не одаренные. Просто… знают. Травы, горы, людей.

Тряхнув головой, Аилис нехотя вернулся за стол, невидящим взглядом скользнул по завалам бумаг, которые с каждым днем громоздились все выше. Слишком часто приходилось обращаться к прошлым письмам и выпискам из Архивов, чтобы разбирать все это по полкам. Хотя… Примостившуюся на самом краю коробку с посылкой из Ткеша он, подумав, все-таки убрал в шкаф. Пусть полежит, пока время не подойдет. Трой Конник заранее озаботился подарком для сына, перепоручив вручить его лично нехо.

Что там ташертисец решил подарить единственному наследнику, Аилис не знал, но смутная догадка была. Если уже Солнечные наладили общение с той ветвью анн-Теалья анн-Эфар, что теперь называется Шайхаддами, когда-то незаметно растворившись в пустыне, а потом снова возникнув из небытия… Трой прекрасно знал интересы сына. Мальчишка был открытым, так что эти интересы не стоило труда узнать и нехо. Признаться честно, Яр озадачивал. Аилис не знал, что бы ему такого подарить? Сдружившийся с ровесником Амарис уже подарок другу заказал, отцу отчитался: будет Яру уна в родовых цветах и анн-Теалья, и Солнечных, да с родовыми знаками. А что еще подарить, чтоб было похоже именно на подарок? Он ломал голову, пока не распахнул окно, чтобы вдохнуть морозный воздух и проветрить кабинет.

Топорик горский и самострел. Почему-то пришла уверенность в том, что неугомоне они понадобятся, и очень скоро. Поскорее бы брат приехал… Может хоть он за этими двумя присмотреть сможет.

***

Яр уже прекрасно знал, что такое «ясо». Именно им он сейчас чистил рыбу на кухне городского дома Стража Эфара. Великолепную, жирную, толстую форель, глядя на которую и сырьем слюнки текли, а стоило представить, как будет она пахнуть и шкворчать в сковороде, обвалянная в мелко толченых орешках и травах, так и вовсе можно было захлебнуться. Рецепт подсказал этин Фрейго, повар замка. Каша к рыбе уже почти доварилась, но ей еще упревать в печи долго, а рыба — она горячей на стол ставится и не перетомленной. Поэтому Яр не торопился, ножик-ясо в его руках так и летал, напоминая о той, что подарила его.

Вошедший в кухню с дровами Кречет только хмыкнул: снова на лице его младшего друга эта мечтательная усмешка, значит, вспоминает ту свою горяночку, Кэлхо.

И ведь как он смущался первые дни, отправившись в школу Иннуата. Кречет сначала думал: с непривычки. А потом увидел этих двоих, о чем-то оживленно болтающих, услышал, как Яр шутливо называет девушку «ясо» — и понял: вот она причина.

Ох, сколько он вот таких смущенных улыбок и взглядов повидал… Знал, что, может, ничего из этого и не выйдет, первое чувство — оно такое, трепетно-мимолетное. А потому подтрунивал над другом беззлобно, особенно когда тот, намаявшись на учебе, доставал горшочек меда, «для головы», чтобы думалось лучше.

Кэлхо была на год старше, только, как и все горские девчата, выглядела младше своих лет. А в школе училась в одном классе с Яром. Причем, пришли они в школу эту одновременно. Яр, считай, из Ташертиса перевелся, ох и насиделся за уроками в первые месяцы, пока программу догнал! Оказывается, здесь как-то успевали проходить больше и быстрее. Кэлхо же перевелась из одной из горных школ, куда ходила раньше. Как она сама сказала, родители послали к родичам в долины, на людей посмотреть, себя показать, жениха приглядеть. Хорошо, девочка была умная и, кажется, тоже понимала, что симпатия симпатией, а что из этого выйдет — еще неизвестно. Кречет только диву давался, гадая, как в её хорошенькой головке столько правильности вмещается.

А вот Аэньяр… Кажется, его младший непутевый друг умудрился втресткаться по самые уши, которые у него так очаровательно краснели в присутствии Кэлхо. Так что отвлекать, отвлекать и еще раз отвлекать.

Сложив дрова у очага, Кречет как бы между делом подошел ближе.

— Йа-а-ар!

Вышло вполне себе мяукающе — сестренки бы оценили. И требовательно, вот точь-в-точь, как у дворового кошака, выпрашивающего кусочек вкусного.

Яр коротко зашипел: вздрогнул от этого кошачьего вопля и порезался отточенным на совесть ножом из эфарского булата. И возмущенно вскинулся:

— Вот не надо! Ты не голодный — кто последние пять пирожков с ливером сожрал и молоко все вылакал?

— Так, давай, я дочищу, а ты руки иди помой. Занесешь еще чего… — устыдился Кречет. — Но есть я все равно хочу!

— Ну, вот как только ты рыбу дочистишь, а я поджарю — так и сядем. Сестрички уже пришли? Динк снова спит, кажись.

— Да он все время спит, — фыркнул Кречет, сполоснув руки и берясь за рыбину. — Все бурчит, что как нехина Айлэно нет — его гоняют и хвост и в гриву, продыху никакого.

— Его давно уже нет, нехо Аилис волнуется, что…

Дверь распахнулась, внося на кухню свежий морозный воздух и почти обжигающее ощущение чужого огня, словно в дом вошел огромный костер с площади, да не догорающий, а как раз в самом пылу. Кречет от неожиданности взвякнул, тоже умудрившись порезаться, затряс рукой.

— Да что ж!..

— Ты рукой-то не маши, — сказал вошедший молодой горец, по виду может чуть постарше самого Кречета, очень похожий на нехо Эфара. Только светлые волосы золотились на солнце и вились мягкими кудрями точь-в-точь, как у Яра. А глаза были серо-карими, но не как у земляных, яшмовыми, а прозрачными, словно два темных мориона перед пламенем свечи.

— Простите, нехин, — вздохнул Кречет, сразу поняв, кто перед ним. — Сейчас, помою… Я Лито Ворон Кречет, если верить нехо Аилису — ваш будущий ученик.

— Из рода Воронов? — слегка возмущенно фыркнув, уточнил нехин Айлэно, внимательно рассматривая то ли ученичка, то ли нет. Парень-то выглядел уже взрослым, да еще и на голову повыше самого «учителя». Нехин, как и все в роду анн-Теалья анн-Эфар, был тонкокостным, невысоким и совсем не производил впечатления силы, когда закрывался наглухо.

— Ну, да, — Кречет и сам чувствовал себя перед ним неудобно.

Еще бы: хозяин вернулся домой, а тут кто-то на кухне возится, как у себя. Вон и Яр тоже притих, смотрит. И он стоит, дурак дураком, все руку никак не помоет, уже стол кровью заляпал.

Первым очнулся все-таки Яр, успевший помыть и перемотать палец платком. Кречету он принес миску с ледяной водой, чтоб остановить кровотечение — порезался тот гораздо глубже, непривычный к такому маленькому ножу да и к баснословной остроте горского булата.

— Суй давай. Простите, нехин. Мое имя Аэньяр Солнечный.

— Знаю, брат мне о тебе написал уже, — Айлэно подошел, не чинясь, слегка взъерошил его волосы надо лбом, улыбаясь. Потом нахмурился, внимательно глядя на миску и руки обоих.

— Покажи-ка порез, Лито.

Тот только вздохнул: треклятые правила, теперь так и будет ведь называть по имени. Но поправлять не стал, показал уже отмытую ладонь. Что что-то не так, он понял только по удивленно вскинутым бровям нехина и расширившимся глазам Яра. Глянул и сам и невольно присвистнул: вместо глубокого пореза была розовая полоска.

— Ой… — сказал Яр, бледнеющий на глазах. И пришлось ронять миску, чтоб успеть подхватить — только все равно нехин Айлэно успел раньше, зато теперь и вода выплеснулась на пол, и миска упала.

— Да уж, действительно, «ой», — с каким-то отчаянным весельем рассмеялся нехин. — Так, ученички, один миску поднял, меда нашел и горячего питья наколотил. Второй… — Айлэно крякнул, поднял Яра, еще бледного, как полотно, и понес на лавку.

Два раза повторять не пришлось, до Кречета дошло: выложился Яр, хотя еще даже не нэх. Это ж какой силищи после лекарь будет! Так что за медом, белым, и бальзамом не пошел — побежал.

Вернулся как раз когда нехин, сидя рядом с Яром, держал на его лбу ладонь, видимо, подпитывая таким образом, и говорил:

— …нет, не у меня. Ты же водник, это и слепой углядит. А раз такие всплески выдаешь, еще ни силу не приняв, ни посвящение не отплавав, надо тебя научить сдерживаться. Ну, или хотя бы чуять, когда плеснуть готов. А это тоже не у меня, увы, «окрас» твой я чую, силу тоже, но и только. Но есть у меня на примете человек, что сумет тебе помочь. Если согласится. Все-таки, ты ж парень.

— А что, это плохо? — осторожно спросил Кречет, присаживаясь рядом и поднося к губам Яра плошку с наведенным питьем.

— Что именно? Выплески вот такие? Да, плохо. Надорваться легче легкого, перегореть, и в шестнадцать никакого принятия не будет. Чего я себе простить не смогу, если случится, поэтому придется кэтэро Даано уговаривать.

— Нет, что Яр — парень, — пояснил Кречет, следя, чтобы тот глотал аккуратно, потихоньку.

Нехин чуть приподнял подростка на руке, чтоб было удобнее поить.

— Нет, что ты. Не плохо, просто кэтэро обычно только девчонок учат, преемниц себе.

И, видя непонимание в глазах обоих, пояснил:

— Знахарки. Кэтэро — знахарки по-равнинному.

Вот тут до Кречета и дошло. Слышал он о таких умелых женщинах, которые одними наговорами да травами порой делают такое, что и иным нэх-лекарям не снилось.

— Ой.

— Вот тебе и «ой», — усмехнулся Айлэно. — Говорят, что искусство кэтэро только женщинам подвластно, но нам же и не надо все. Только чтоб силу придерживать тебя научила. Надеюсь, согласится.

— А со мной что? — помедлив, все-таки спросил Кречет.

— Как называть-то тебя, ученик? — прищурился нехин, и глаза под золотистыми ресницами полыхнули по-рысьи.

— Кречетом, — откликнулся тот, с облечением поняв: и признали, и непонравность данного при рождении имени осознал его все-таки учитель.

— Кречет, значит, — несколько секунд Страж обдумывал это имя, потом тряхнул головой, улыбаясь: — Подходит. Ладно, посиди тогда с малым, а я с рыбой закончу. Каша-то, чую, скоро совсем дойдет.

— Да я сейчас сам… — слабо пробормотал Яр, заворочался, пытаясь подняться.

— Сам с усам. Лежи уж, торопыга. Вот как в Оке искупаешься, так сам и будешь, — беззлобно и легко-легко хлопнул его по лбу ладонью Айлэно, укладывая снова на лавку, на колени Кречету головой.

Каша с рыбой удались на славу. На запах даже Динк приполз, радостно сощурился, увидев учителя. А уж сестренки, прибежавшие к концу обеда, и вовсе у того на шее повисли, затискав.

— Рысь-рысь! Кысь! — развопились на два голоса. — Вернулся!

— Рысь? — переспросил Яр, уже сидевший за столом более-менее самостоятельно, хоть и опираясь на стену.

— Ай, не слушай их, — смешливо махнул рукой нехин. — Хотя они и правы. Зверь у меня самый что ни на есть владетельный.

— Ой, а ты думаешь, почему дом Стража так кличут? — захихикала Айка.

— Кошачий дом! — вторила ей Тина. — Одни кошачьи кругом.

— Только Кречет птичка! — закончили они хором, как это часто водилось.

Нехин окинул нового ученика внимательным взглядом, хмыкнул, но промолчал. Не мешал невольно воцарившемуся с его возвращением уюту, странно зыбкому и одновременно надежному. У него и прозвище было — Крепь, как рассказали растрещавшиеся сестренки. За то, что, оказавшись в шахте в момент обвала, спас всех, на голой силе камни сплавив.

Он и дома так делал. В смысле — сплавлял все воедино, делая монолитным и нерушимым, на века. Теперь и Яр, и Кречет понимали, почему шебутные кошаки жили тут. Какой же кошак от теплого уютного местечка откажется, которое таким всегда будет? Айлэно и Кречета мигом в этот дом вплавил, приказав переселяться с лавки на кухне, около которой были небрежно брошены дорожные сумки, наверх. Раз — и есть своя комната. Свое место, свое дело, на которые нехин тоже был щедр.

Щедр настолько, что время до Перелома промелькнуло вообще незаметно.

***

Аэньяр сам нашел Амариса за день до праздника Перелома зимы. Он уже знал, отчего несчастный нехин места себе не находит.

— Я вас познакомлю, — заявил он, врываясь в уютное тепло Учебной, где Амарис прятался ото всех и вся, валяясь на шкуре перед пляшущим в очаге пламенем. Хоть нехин и обещал быть воздушником, это место его успокаивало.

— Нас? — Амарис приподнялся и сел, ероша светлые, как у отца, волосы.

— Тебя и Янтора. Если он придет на праздник, конечно.

— Ты издеваешься, — нехин поглядел на него, насупившись. — Да я как раз этого и боюсь!

— Я абсолютно серьезен. Предпочитаешь продрожать всю жизнь, не зная, чего ждать от древнего духа Стихии, который помнит эту землю цветущей равниной Танцевального поля?

— Да как ты не понимаешь, — уже всерьез обиделся Амарис. — Я не на бой выйти боюсь! Я опозориться боюсь!

— Чем? — Яр фыркнул, отметая это смехотворное заявление. — Давай, расскажи мне.

— Род опозорить боюсь! Экор победил… А я? Я-то не Экор!

— Ты дурак! — в сердцах высказался Яр, отметая сейчас титулы и все такое, как несущественные. — Первый раз плясать выйдешь, что ли? Или ты — первый? Или ты думаешь, что никто из горцев, за Янтора отплясывавших, не знали, что им сыграть в кругу? Тьфу, не так даже… Сейчас, погоди.

Он прикрыл глаза, вспоминая прочитанное.

— «Когда я впервые выходил в круг на Перелом зимы, вернее, когда я шел к Иннуату в тот день от Эфар-танна, у меня подгибались колени и в животе булькало, как в бурдюке со сквашенным молоком. Я не мог себе представить, как выйду в круг и… Там же петь надо, а я… не певец я, и голос тогда как раз ломался. В общем, шел я как на казнь, предчувствуя скорый позор. А едва ступил за ворота Иннуата, это случилось. Нет, мое место сам Экор не занял, я просто представил себе вместо богатого города — жалкую ата-ана, люди которой боятся горных троп и уже давно голодны, но протягивают мне сейчас самое лучшее, что было у них в доме. Это не нехин Аэно идет по улицам Иннуата, а тот единственный, кто не побоялся ответственности. Кто твердо решил победить — любой ценой.

Позже, много позже я нашел того, кто плясал в кругу стланика до меня. И спросил его — что он чувствовал, идя к нему? И Темо рассказал мне мои же мысли. Нет „здесь и сейчас“. Беря в руки охотничий нож, надевая праздничную одежду, ты шагаешь в прошлое. Ты и есть Экор. А тот, кто встанет против тебя в кругу — и есть злобный удэши, даже если вы всю жизнь были соседями и друзьями».

— Знаешь, я зря в библиотеку особо не заглядывал, — помолчав, тихо сказал Амарис. — И дневники эти не читал… Спасибо, Яр.

— Это ему спасибо. Аэнье. А у тебя все получится, я уверен, — Яр хлопнул друга по плечу и встал. — Идем, обедать пора. С вечера поститься будешь, а сейчас надо поесть. Нехин Айлэно и Кречет уже пришли.

***

К городу шли в молчании, даже младшие попритихли, устроившись на руках у Кречета и Айлэно. Яр искоса поглядывал на Амариса и прятал улыбку: по лицу наследника было видно, как действует на него приближение города. Именно так, как описал когда-то Аэно. Была в этом странная, неподвластная нэх магия древнего-древнего ритуала, строго блюдущегося уже добрые две тысячи лет, если не больше. Яр намеревался выспросить точнее, но вряд ли даже нехо знал, сколько именно поколений насчитывает его род. Тысячи. Книги Рода ведь не с Экора писать начали. Значит, надо спросить Янтора. Уж он-то наверняка знает и, Яр почему-то не сомневался, придет. Не в круг, нет — это все-таки слишком, даже для удэши. Ну, Яру так думалось. А вот на праздник — обязательно. Потому что на Перелом нельзя остаться непричастным, никому. И, опять же, погреться у костра… Покосившись на Кречета, Яр постарался спрятать улыбку: не заметить, насколько тот предвкушает второй свой танец, было невозможно.

Он знал: старший друг попросил Кошаков, если что, взять с собой одеяло. И запасные штаны. Сапоги-то с сорочкой и уной всяко уцелеют, он собирался плясать в одних штанах, хотя и ворчал, что жалко же — праздничные, расшитые знаками рода — вороньими перьями, сестренки неделю старались, черными нитками вышивали, чтобы шел, как полагалось.

Но костер и пляска будут потом. А пока Яр, смеясь, одергивал Кречета, опять шального, пытающегося сунуть нос, куда только можно: и на каток, хотя коньков не было, и к танцующим, и в обязательную снежную крепость забраться — в общем, набраться огня, сколько только получится. Вон как залихватски по льду скользит, разогнавшись.

Нет, пусть набирается, конечно, но в меру же, а то… А то Яру, наверное, переобщавшемуся с кошаками, уже мерещится всякое: шерсть там огненная дыбом, хвост трубой… Какой такой хвост у Кречета?! Какая шерсть? Но на память приходили мельком виденные огненные когти, и сомнения снова заставляли чесать в затылке: птичка, говорите? Не потому ли Айлэно так усмехался? Но крылья-то крылья — не примерещились же в прошлый раз? Не примерещились, их все видели.

Потом Яр увидел его — Янтора! — и потерял из виду Кречета, потому что во все глаза смотрел на горца в яркой праздничной одежде, ничуть, вот ничуточку, ничем, кроме глаз, не напоминающего того страшного до перехваченного дыхания удэши в белом, каким тот показался в последний раз. В одном Янтор себе не изменил — знаков рода на его одежде не было. Яр пробрался через толпу, стараясь не потерять его из виду, но удэши, казалось, никуда не собирался исчезать, приветливо улыбнулся ему:

— Айэ, Эона.

— Айэ, Янтор, — поздоровался Яр. — А можно с тобой кое-кого познакомить?

— Познакомь, только позже, смотри, сейчас в круг уже пойдут, — Янтор подмигнул ему, смешливо прищурился на облаченного в белое горского парнишку, чуть постарше Амариса.

Яр и сам уставился на него, стараясь не пропустить миг преображения. И — вот оно! Горец шагнул за сплетенные ветви стланика и искрянки и перестал быть человеком. Так же как Амарис — собой. Не было там, в кругу, никакого наследного нехина — был горский мальчишка, удачливый охотник и отчаянный, до последней капли души отчаянный воин, идущий на свою самую важную битву. И пусть голос срывался, немного, почти незаметно, но звучал чисто, словно хрустальный рог.

— Пред Небом и Землей, Водой и Пламенем, я, Экор, сын людей, вызываю тебя на поединок!

И смех, раздавшийся в ответ смех удэши заставлял вздрагивать, будто и впрямь там — а не тут, рядом — страшное и древнее. Яр на всякий случай даже покосился, но нет: Янтор стоял, заложив руки за спину, тоже любовался преображением бойцов.

— Это вправду было?

— Люди многое забыли, но кое-что помнят даже слишком хорошо, — проворчал удэши, прислушиваясь к хулительной песни и слегка хмурясь, хотя глаза его искрились смехом.

— Ну что поделать, — в тон отозвался Яр. — Янтор… А сколько времени с тех пор прошло?

Спросил — и замер, боясь услышать снова пространный, значащий все и ничего разом ответ, глядя, как в первый раз скрещиваются лезвия ножей.

— Много… Я не считаю года, Эона. Считают люди. С тех пор утекло полных три тысячи весен.

Звенели клинки, срывалось дыхание бойцов.

— Он был изранен так, что я… вспомнил… — Янтор замолчал, не отрывая взгляда от увитого алыми ленточками Амариса. Потом продолжил: — Впрочем, сражался он, как горная рысь — отважно и без страха, и умудрился ранить меня. Наша кровь смешалась, и я подумал, что это знак Стихий. Перевязал, завернул его в свой чампан и отнес в то место, что стало мне домом. И три дня выхаживал, отпаивая травами и диким медом.

Яр молчал, хотя на языке отчаянно вертелось, грозя слететь с губ «А где это?». Где дом Янтора? Вместо этого он спросил:

— А потом? Когда Экор очнулся?

— В день нашей схватки Экору исполнилось шестнадцать зим. Моя кровь подарила ему единение со Стихией. Когда он спустился с гор, он был уже нэх. Еще несколько лет он приходил ко мне учиться. А потом мы поднялись на Птичью, и я едва не поседел, когда он прыгнул вниз, — в голосе удэши прозвучало что-то такое… человечное, странное, должно быть, для существа его вида. Может быть, именно таким тоном говорил Хозяин неба о своем младшем сыне, когда тот, будущий Страж Эфара, в детстве сунулся в костровой круг?

— Это было первое посвящение, да? Он ведь полетел?

Экор наконец вывернулся, как-то поднырнул под занесенную руку, повалил удэши на истоптанный снег. Бой был выигран, как и все три тысячи боев до этого. Как и самый первый. И люди молчали, слушая последнюю, срывающуюся от усталости и напряжения, но все равно полную ликования песнь.

— Конечно, Эона. Он полетел. Люди видели его полет и назвали Аматэй. С тех пор в роду анн-Эфар сыновей называют так, чтоб первая буква имени совпадала. Иди, поздравь Амариса. Он справился. Весна будет хорошей.

— А ты не уйдешь? — Яр поднял голову, внимательно глядя в лицо удэши. — Я хотел тебя с ним познакомить.

Янтор думал пару минут, и у Яра вспотели ладони и сильно-сильно забилось сердце.

«Не уходи опять, ну пожалуйста!» — мысленно взмолился он.

— Хорошо. Буду ждать вас во-о-он там. Что-то мне жареного мяса вдруг так захотелось…

— Спасибо! — радостно подпрыгнул Яр и побежал к Амарису, которого уже поздравляли, и семья, и горожане — впрочем, наравне с его противником.

Он тоже крепко хлопнул по спине друга, обнял его:

— Вот видишь! Я же говорил тебе — ты настоящий Экор! Пойдем, я хочу тебя познакомить кое с кем!

Еще не отдышавшийся Амарис не стал спорить — просто не понял, наверное. Махнул отцу, выдохнул длинно, шагая рядом — и остановился, как вкопанный, увидев, куда они идут. Кажется, бой что-то показал ему. Что-то, из-за чего он во все глаза уставился на Янтора и аж заикнулся:

— Йя-ар…

Тот же тянул его за руку, словно упрямого жеребенка за недоуздок:

— Идем! Ну же!

И — утянул-таки.

— Айэ, Янтор, — тихо сказал Амарис, очутившись рядом с удэши. До одури похожим на человека, с аппетитом жующим мясо, от чего и не поймешь — то ли спокойней, то ли еще страшнее.

Удэши пришлось поторопиться, чтобы прожевать откушенное — никуда не денешься, даже ему не под силу было внятно говорить с полным ртом обжигающе-острого, сочного мяса.

— Айэ, сын славного рода, — усмехнулся он. — Эона, принеси-ка нам квасу, в горле жжет — спасу нет, хоть на гору беги, снег жевать.

— Сейчас! — тот умчался к столам, оставив Амариса стоять, мучительно краснея и не зная, что еще сказать и куда деть руки. Не рукоять же ножа сжимать, это как-то… Некрасиво. В данной-то ситуации.

— Хорошо плясал, Амарис, — меж тем сказал Янтор, сгреб сжаровни, рядом с которой стоял, деревянную палочку с поджаристым куском мяса, почти силком всунул в руку подростка. — Подкрепись теперь. Раздели со мной пищу, сын людей.

— Дайомэ, — только и смог сказать тот, на большее не хватило.

К тому моменту, когда вернулся Яр с кувшином и стаканами, Амариса можно уже было смело сажать в ближайший тихий уголок и отпаивать бальзамом — состояние было, что надо. Не каждый день будущему нехо сам Янтор дружбу предлагает.

— Ага, — только и сказал Яр, снимая с пояса маленькую, на десяток глотков, фляжку — ее ему подарил Айлэно после того выплеска, чтоб, если что, мог немного поддержать силы, дождаться помощи. И друга принялся поить из своих рук — не был уверен, что тот не уронит.

— Ты вот чего ему такого наговорил, Янтор?!

Удэши только посмеивался, Амарис послушно глотал, уже даже не удивляясь такому панибратскому обращению с могучим духом. Он сегодня бы уже ничему не удивился.

— Вот вы где, — вынырнул к ним из толпы, собравшейся вокруг столов, нехо. — Идемте, вот-вот костер зажигать. Айэ, Янтор.

Последнее он сказал, бросив на него один-единственный внимательный взгляд. Раз поняв, кто перед ним, Аилис уже не мог обознаться.

— Айэ, нехо Аилис, — кивнул тот, выказывая подобающее владетелю майората уважение. — Идемте, пляска сегодня будет знатная.

И снова улыбнулся так, что поневоле становилось ясно: что-то он знает, неподвластное обычному человеческому пониманию.

Немного отошедший после бальзама Амарис вцепился в рукав Яра, тряхнул:

— Эона?

— Я тебе завтра расскажу, честное слово! Пойдем, начинают!

Потому что разложили уже шкуру для танцоров, уже взялся за кремни нехо Аилис, высек первые искры, полыхнул костер — высоко, ярко! Промелькнул под звон онни Кречет под руку с одной из сестренок — Яр не рассмотрел, Айкой или Тиной, проскочил Динк со второй. Зато высмотрел в толпе свою Кэлхо, на секунду оробел и почувствовал легкий толчок ветра в спину. И подошел, протянул руку.

— Я уж думала, ты не придешь, а танцевать хочется! — звонко рассмеялась та. — Пошли!

И закружила, завертела пляска, рассыпались хороводы на пары, снова ложились на плечи чужие — но словно родные — руки, увлекая в общий танец. И собирали, впитывали людское тепло огневики, чтобы в костровом круге отдать, выплеснуть в землю, в небо, в людей.

Когда прогорел костер, Яр замер вместе со всеми, сжимая ладонь Кэлхо и жадно глядя, как пересмеиваются кошаки, скидывая верхнюю одежду, как сосредоточенно стягивает сапоги Кречет. Айлэно сегодня не собирался выходить на угли, наплясался в других местах, отдал эту честь ученикам. И те не подвели: стоило им ступить на костровище, как сила вокруг так и хлынула. Шагнул вперед Динк, шагнул Кречет, шмыгнули сестренки…

И Яр открыл рот, не понимая: а где крылья Кречета? Почему вместо этого у него полоска огненной шерсти вдоль хребта дыбом становится, а пляска, сначала шедшая мирно, вдруг полыхнула, да так, что глядеть больно? Почему Динк с Кречетом друг вокруг друга кружатся, оттеснив сестренок к краям костровища?

Народ замер, тоже понимая: что-то особенное происходит в кругу. И в этот момент все звуки перекрыло:

— Арай, арай! — словно сигнал для танцоров.

Яр и не оглядываясь мог сказать, кто его подал. Кто первым начал отбивать ритм громкими хлопками ладоней, тут же подхваченный сотнями рук и голосов:

— Арай! Арай! Айэ!

И как подхлестнуло: бросились друг к другу, сцепились, что два кошака, только искры во все стороны. Но все-таки именно в танце, не в бою, когти на руках хоть и вспыхнули, но ни разу не коснулись ни кожи, ни даже рукава. И сестренки вокруг замельтешили, то одного поддерживая, то другого, глазки строя.

Чего никто не ждал, так это того, что Кречет начнет теснить Динка. Тот и сам, кажется, растерялся, а потом начал потихоньку поддаваться, уже под чужую пляску перестраиваясь. И последние угли бил именно Кречет, гордо вскидывая голову, радуясь победе.

А потом носом вперед в пепел и рухнул.

Упасть ему не дали сестрички: успели подхватить, но переполоху Кречет наделал изрядно. И никто не видел, когда и как ушел с площади Янтор, довольно усмехающийся — славная была пляска. Славный зверь народился.

========== Глава 14 ==========

Когда-то Алмазный Сад располагался на территории Ташертиса. Когда-то давно, когда еще не случилось разделения, а Граничный хребет назывался Граничным совсем не потому, что отделял Темных от Светлых. Но от того Сада не осталось воспоминаний, кроме скупых строчек в совсем уж древних хрониках.

После Исцеления общим решением Совета Чести и Круга Чистых было решено основать Алмазный Сад в Ллато, в сердце Льямы — как символ объединения и стран, и Стихий. Ну и чтобы почтить память павших героев, конечно. Оскверненный искаженцами замок анн-Эвоэна снесли до основания, на его месте силами всех нэх возвели дворец, сочетающий в себе основательность Земли и летящие арки Воздуха, порывистость Огня и текучую плавность Воды. Получилось… занятно. Красиво, да, но при взгляде на это строение аж голова кружилась. Ну и сад, конечно же. Скорее, огромный парковый комплекс с фонтанами, беседками, мостиками и ручьями, затененными плетущимися растениями арками. И статуями. О, вот уж где разгулялись земляные — статуй этих в Саду было столько, что десяток сатов* нельзя было пройти, чтобы не наткнуться на очередную.

Не слишком довольны существованием Сада были только архивариусы Круга и Совета, которым приходилось пересылать в архив Ллато копии каждого документа и решения, принятого на местах. Зато именно тут теперь можно было отыскать буквально все, каждую бумажку с момента создания Сада, а кроме того — полностью скопированные архивы Круга и Совета. Этот огромный архив занимал три подземных этажа дворцового комплекса.

Обычно ежегодные сессии в Алмазном Саду проходили рутинно. По крайней мере в последние полсотни лет точно. Нынешнее же заседание с самого начало было полускандальным. Хотя бы потому, что на нем присутствовала такая толпа не входящего в Совет и Круг народу, что одно это уже достойно было внимания.

Илора, привычно занявшая свое место на третьем ярусе сидений, устало подумала, что, наверное, пришлось выкупать половину мест в «Шайхадд-экспрессе», чтобы все успели вовремя. Она-то выехала загодя: слишком много дел нужно было сделать на месте, слишком со многими поговорить, прощупать настроения, прикинуть, кто поддержит, кто выберет нейтральную позицию…

Политика, чтоб её.

Больше всего хотелось уронить голову на плечо соседу, что-то прикидывающему на пальцах огневику из Хранителей, и проспать так все заседание. Просто потому, что сил уже никаких не было. С другой стороны, бодрости, правда весьма нервной, придавало понимание: вот если сейчас не справятся, не дадут делу официальный ход, то вся подготовка будет стоить не больше, чем пара искорок на выстуженной земле. Пшик — и нету их.

Глубоко вдохнув, она принялась в который раз осматривать ярусы, находя знакомые лица нэх, сосредоточенно-напряженные, и такие же сосредоточенные, но куда более недовольные лица этинов. Вот ведь расскажи кому из предков — не поверили бы, что три пятых объединенных Советов ныне не наделены даром Стихий.

Предки бы за такое по головке не погладили. Просто потому, что не смогли бы понять, как простой человек может вникнуть в нужды майората, работающих на его земле людей — всех! — проблемы и трудности. Когда-то нехо каждого майората держали в уме гигантские массивы информации. Сейчас же… Вот сельское хозяйство взять. Нет, ясное дело, что с ним куда лучше знаком тот, кто сам проработал на земле немало лет. Но ведь нынешний глава сельскохозяйственного сектора поля и сады видел в лучшем случае из окна машины! А в Совете заседает потому, что… А, собственно, почему?

Кажется, ему принадлежал большой сектор торговли, точнее, его семье. Предприимчивые дельцы, они потихоньку скупали продукцию, переправляли её дальше — и сейчас многие нэх, даже если они остались владельцами земель, не могут ничего с этим поделать. Разве что объединиться и попытаться скинуть наглеца, но для этого еще как-то понять происходящее надо. Многие древние рода так привыкли к своей обособленности, к тому, что они в ответе только за свои земли, что просто не успевали ориентироваться в нынешней бурно развивающейся уже общей всех объединенных земель ситуации.

Но чтобы натаскать их, требуется время. И, естественно, желание представителей этих самых семей учиться чему-то новому. А еще требуются те, кто возьмет в свои руки управление в каждой из семей. Отдавать рычаги влияния кому-то одному нельзя — результат такой отдачи Илора видела прямо перед собой.

Мысли плавно перетекли на ситуацию — один в один повторяющую эту — в сфере рудной и металлообрабатывающей промышленностей. Да, формально шахтами владели старые рода. Но предприятиями по большей части заправляли не нэх, исключением являлись только Кровь Земли. И, многого ли они добились? Почти на грани убыточности. Почему? Потому что неконкурентоспособны. Потому что на их сталеплавильных заводах строго следят за вредом, наносимым окружающей среде, от чего, естественно, снижается скорость изготовления и количество продукции.

Как бы это печально ни звучало, но подтянуть отстающих до уровня передовиков просто физически нельзя: фильтрационные и очистные отнимают много сил у следящих за ними нэх. Но можно — и нужно, пусть и в ущерб количеству — осаживать передовиков. Потребность в металле не настолько велика. Люди потрошат недра, словно обуянные жадностью. Зачем?

Ответ прост: машины. Кому охота содержать конюшню, если можно купить роллер? Или, того лучше, закрытую машину, в которой не придется подставляться ветрам и непогоде, можно с комфортом везти вещи и ехать самому. А еще не нужно полагаться на нэх, заправил эту самую машину — и поехал. Ах да, топливо для машин. Это тоже отдельная проблема, Вэрит Шайхадд чуть не плакал, рассказывая, что делают с пустыней, чтобы добыть это самое топливо. А ведь те же нэх могли бы поднять его с куда меньшими потерями и вредом для окружающего! Но нет, нет…

Все упиралось в нэх. Илора понимала это, как никогда ясно: все дело именно в них. В расслоении общества, ныне куда более страшном, чем во времена до Исцеления. Тогда дрались за спасение Стихий. Сейчас люди внезапно решили, что их притесняли все эти долгие годы…

Стихии, да что там! Илора с тоской подумала о всплывших страшных историях. Пока всего нескольких, но… Родители в лучшем случае использовали собственных детей. В худшем — убивали. Только лишь за их дар! За то, что они будут жить чуть дольше и уметь чуть больше… Как будто за это не нужно платить!

Выкладки с подтверждающими документами занимали огромную папку. Только по этому вопросу. И такие пухлые же — по всем остальным. На Совете Стихий должен был грянуть гром. Да так, чтобы содрогнулись все, и дошло до самых тугодумных или ленивых: никто не должен остаться в стороне, ни один!

А еще они должны были собрать только нэх. Папку с доказательствами убийств и практически рабства одаренных Илора могла и должна была предъявить только в кругу тех, кто поймет всю опасность. По сути, сейчас перед теми, кто организовал это заседание, стояла невыполнимая на первый взгляд задача: удалить из Круга и Совета всех лишенных силы. Да проще море заставить плясать! Но — должны. А значит, сделают.

— Нэх, этины, прошу тишины, — разнесся усталый голос воздушника.

Илора невольно посочувствовала ему: и так спорил до хрипоты на приватных встречах, так еще и теперь горло надрывать.

— Я, нэх Имраиль Анн-Эрилья Спокойный, выбран сегодня Голосом Совета, — продолжал тот по протоколу.

Кстати, вот еще одно: протокол! Чтобы все по бумажкам, чтобы под запись и ни шагу в сторону… Да где это раньше видано было! Рамки. Рамки-скобки-границы! Илора аж задохнулась от понимания: да их же потихоньку, тихой сапой, загоняют в строгие рамки, а потом что? В ошейники?! Как тех несчастных детей, история которых ее просто потрясла до безъязычия и спонтанного всплеска силы, от которого закипела вода в фонтане? А ведь все к этому идет. И как только раньше не видно было? Сперва ограничить старших, младших тоже — но уже в знаниях, в умениях. Потом и вовсе будут давать самый минимум и пользоваться, пользоваться, как… как бесплатным приложением к двигателю! Станки, такие же станки, как стоят на заводах… И как Стихии еще не взбунтовались? Может, просто до их детей дошло раньше?

Дошло… Донесли, скорее. В той единственной манере, что была возможна и доступна на тот момент.

— На повестке дня… — у Голоса чуть слышно хрипит в горле. Нонсенс какой-то! Чтобы воздушника довести до хрипоты — это надо очень постараться.

Илора усилием воли заставила себя отрешиться от мыслей и слушать внимательно.

— …вопрос о недопустимости дальнейшего наплевательского отношения к окружающему миру.

А ведь специально ввернул не укладывающееся в рамки слово. «Наплевательское» — иначе и не назовешь. Но взовьются, как есть взовьются — вон уже некоторые поднимают головы, на лицах недоумение или возмущение. Не по протоколу, как же! Илора почувствовала, как внутри всплескивается злость, закипает Вода, как всегда, когда доходило по серьезного дела, толкает, готовится бросить вперед.

— Что это значит?

— Да что вы себе позволяете?!

Хах, а вот это уже точно не по протоколу — выкрики с места. И, главное, от кого? От — Илора прищурилась — этина Лакса. Ага, нефтегазодобыча. И этин Джеро, сталеплавильни Урма.

— Попрошу тишины, время для обсуждения будет после доклада, этины.

А вот теперь их же оружием, чтобы неповадно было.

— Еще раз, тишины и внимания, нэх и этины, — Голос Совета показательно развернул папку, чтобы присутствующие могли оценить количество и толщину документов в ней. По рядам невольно прокатился общий для всех тоскливый вздох: заседание грозило затянуться.

Илора и так знала, что в бумагах, но слушала внимательно. Правильно, бить их цифрами и сухими строками докладов. Статистикой заболеваемости. Статистикой сокращения площади лесных угодий и плодородных земель. Загрязнения воды, почвы, воздуха. Результатами медицинских осмотров населения промышленных городов. Каждая цифра поодиночке казалась бы не такой уж и страшной, а вот все вместе… Лавина, которая пока еще где-то там, высоко, но докатится за считанные мгновения — в их случае годы — и погребет. Насмерть.

Причем самое «веселое» и общие выводы они, готовя доклад, приберегли напоследок, после перерыва. Чтобы дать всем время выдохнуть, перекусить, выстроить, возможно, линию обороны и возражений… И разбить её еще загодя, прежде чем кто-то скажет хоть слово.

Когда Голос зачитывал последние строки, Илора уже даже не вслушивалась — она давно смотрела по сторонам. Вглядывалась в лица тех нэх, которые не знали обо всем этом — и с удовлетворением видела шок и изумление, граничащее с испугом, даже у молодежи. Все-таки многое они чуяли интуитивно, этого было не отнять никаким ограничением знаний. Земляной сообразит, чем грозит вырубка лесов на землях рядом с пустыней, даже будь он трижды идиотом. Нутром просто почует. А сказать воднику о десятках засыпанных мелких рек, чтобы он представил, насколько изменилась природа в тех местах — и можно не беспокоиться о его поддержке.

Но то нэх. Яркие, эмоциональные, не умеющие лгать в подобные моменты. Накатывало со всех сторон, всеми стихиями разом, металось пламя в жаровнях, по простым каменным скамьям то и дело пробегала дрожь, в настенных фонтанах плескала вода, а по пустующему — если не считать одинокой фигуры Голоса — центральному кругу то и дело гулял ветер.

И это злило этинов до неимоверности. Должно было злить, по крайне мере — вот уж кто умел держать лица. Илора удивлялась: это умение «держать лицо» вбивалось воспитанием в голову каждого нэх из старых родов. Но именно здесь, в Круге Стихий, они открывались — иначе ведь нельзя! Это тоже было интуитивно и вбито в память не разума даже и не тела — в память благословившей силы! А вот люди… Люди сидели с каменными лицами, не позволяя прочесть по ним ничего. Илора жалела, что она водница, а не огненная — было бы проще. Впрочем, судя по лицу ее соседа, как-то очень уж часто перебегающего взглядом по лицам этинов Совета, он именно считыванием эмоций и озаботился. Потому кривится уголок рта в брезгливо-недоуменной гримасе. И ведь не спросить пока, что почуял. Спросить такое, особенно когда через ряд сидят пара этинов — прямое оскорбление. Нельзя, мол, считывать чужие эмоции, это неприлично. Да на дне, в самой глубокой расщелине таким приличиям место.

— На этом все, — наконец дочитал доклад Голос, уже хрипящий настолько откровенно, что как бы ни пришлось брать его роль кому-то еще. — Ваше слово, нэх и этины.

Сложив бумаги на переносной столик, поставленный в кругу для удобства, он, пользуясь паузой, отпил воды из стакана. Интересно, ему хоть кто-нибудь догадался долить туда смягчающего горло отвара? Илора поймала себя на посторонней мысли, но не стала сосредотачиваться. Так, растекаясь во все стороны разом, лучше получалось воспринимать происходящее, вот-вот грозящий произойти взрыв.

Говорить начали все и сразу. «Недопустимо», «фатальная ошибка», «лезете в чужие дела» и «всегда так работали, и будем» перемешались в один невообразимый гул. Илора смотрела, замечая, что кое-кто из этих дельцов начинает терять лицо. И тем дальше, чем больше пытается ему объяснить неправильность его выводов сосед-водник. Ах, да, они же еще и по землям соседи. Лицо водника леденело. Человек начал размахивать руками, еще немного — и заедет сидящим рядом. А ведь к ним прислушиваются многие, это было видно по сосредоточенным взглядам. И по тому, как исказилось на пару мгновений лицо этина Джеро. Тут уже даже земляные, владельцы шахт Ташертиса, угрюмые и вечно всем недовольные, вскинулись. Ха, так и надо! Если уж их проняло…

— Спокойней, нэх и этины, спокойней, — устало взывал к собранию Голос, но кто бы его слушал.

В итоге угомонил всех взвывший ветер, заметавшийся смерчем в центре зала.

— Мы здесь не для того, чтобы выяснять отношения, — напомнил Голос. — Эти земли — наши земли, и мы должны заботиться о них, как было завещано Стихиями…

— Да сколько можно слушать эти сказки про Стихии!

И ти-ши-на. Такая, что аж звенит.

— Простите, этин Джеро, вы сказали «сказки»? — льдом в голосе нехо Имраиля можно резать алмазы. — Должно быть, то, что происходило триста лет назад на землях Льямы, где мы с вами сейчас находимся, тоже было в сказке?

— А что мы знаем об этом? — ядовито откликнулся тот. — Только со слов нэх — внезапно сошедших с ума. Всех, как один, по всем землям. Можно ли верить этим словам? Или эти ваши отпечатки босых ног в камне — доказательство? Да их любой огневик оставит!

Илора сдержалась только невероятным усилием воли. Иначе убила бы — за плевок в память о любимом многопрадеде.

— С-с-следы на площ-ш-шади в Тлало — тож-ш-ше с-сказка?! — зашипела, словно попавшая на раскаленный камень вода, и не могла заставить себя говорить нормально. — Рассказать вам, этин Джеро, что сталось бы с вашими предками, ес-сли бы не один огневик, ос-ставивший их, став Аватаром?

— Я полагаю, угроза искаженных была преувеличена, — поморщился тот. — Точно так же, как и ваши нынешние претензи…

Секундное затишье, позволившее ему почти договорить фразу, обернулось таким шквалом, что конца никто не услышал.

Задыхаясь от злости, едва удерживая рвущуюся Воду, Илора, как ни странно, ликовала. Стихии, да лучшего повода выдумать было нельзя! Да лучшей глупости… Любой, вообще любой нэх на упоминание искаженцев взрывается! Потому что мало погибших предков — а их немало полегло в той войне. Еще встречались, еще показывали ученикам, что это такое, искаженные Стихии. Еще учили закрываться!

Гвалт прервал только снова вызванный Голосом смерч.

— Объявляю перерыв. Нэх, этины, продолжим через два часа.

О, да, они продолжат. За два часа нэх накрутят себя до такого состояния, что сметут все возражения.

***

Если бы не школа, после Перелома Яр ни на шаг бы не отошел от Кречета, выплеснувшего на костровом круге слишком много сил. Он подозревал, что не только в этом дело: что-то с другом происходило, его словно внутренне корежило и меняло, перестраивая. Может быть, у кого-то другого это и прошло бы менее болезненно и затратно, а Кречет то лежал пластом, то метался в язычках огня, безвредного для окружающих, но словно не находящего в его теле места. Или выбирающего это место?

Яр надеялся, что хотя бы к пятому дню от Перелома Кречет оклемается, но куда там. Огневик пришел в себя, уже не метался в беспамятстве, но был слабее новорожденного котенка: те-то вовсю копошатся, а Кречет только и мог — чуть руками пошевелить и головой кивать.

— А у меня день рождения завтра, — сказал Яр, притащивший ему крепкого бульона с мелко нарезанным мясом и еще теплой лепешкой.

— Пятнадцать? — слабо улыбнулся Кречет. — Это хорошо. Самый шебутной возраст, хотя ты и так, — он пошевелил пальцами и тихо засмеялся, глядя на полыхнувшие уши младшего.

А Яр наклонил голову и грустно вздохнул.

— Мы в этот день всегда в Ткеше собирались. Бабушка пироги пекла, сладкие, с яблоками и грушами… И дядя с тетями приезжали. Иногда и пустынная ветвь. Да вообще все знакомые, кто про меня знал. Не то, чтобы большой праздник, просто тихие такие посиделки домашние… Бесился я потом, на другой день с друзьями.

Кречет накрыл его пальцы, комкающие одеяло, ладонью.

— А тут про твой день рожденья и не знает никто толком?

— Кэлхо знает. Я подумал — может, мы с ней погулять выберемся? Ну, в горы, недалеко, просто из города. Ну и… пригласил, олух, — встрепанная голова опустилась еще ниже.

— Дай угадаю: отказалась? — насмешливо-сочувствующе спросил Кречет. Больше сочувствующе, а насмешливость — чтобы не расслаблялся, балбес, и чтобы так уж не убивался. — Мол, негоже приличной девушке одной с чужим юношей гулять?

Уже наобщался с горянками, особенно с сестренками, понял, что тут, при всей кажущейся простоте, все намного сложнее и строже. Да, сестренки могут сколько угодно трепать Динка — так он им брат. Да, могут тискать самого Кречета — птичка! — и Айлэно, — учитель! — но вот границ при этом не переходят. Просто горят и не могут иначе, урчат, как трущиеся о ноги кошки, но стоит чуть не по их за ушком почесать или, не дай Стихии, посягнуть на запретное — сразу шерсть дыбом и когти наголо. В общем, не подходи, сам виноват.

— Угу. Я понимаю, почему. Говорю же — сам олух, мог бы вспомнить… — и Яр необычно неуклюже для себя перевел тему: — Кречет, а с тобой-то что? Окошачиваешься, что ли? Когти, шерсть. Но ты же Кречет, я вижу! — жалобно-недоуменно.

— Да я б сам знал! — недовольно буркнул тот.

Что происходило, Кречет действительно не понимал. Ощущение было такое, будто его взяло — и вывернуло наизнанку, а изнанка оказалась с подвохом. Он видел такие плащи у уличных фокусников: с одной стороны черные, а с другой — золотые, белые, зеленые… В общем, с другой таилось что-то еще, непохожее на предыдущее, меняющее человека так, что и узнать нельзя.

Вот и у него было ощущение, будто тот же — но до странности иной. Даже все вокруг вызывало немного иные ощущения. Например, тепло и беспокойство, которым тянуло от Яра, теперь заставляло так же пытаться успокоить, но вместо попытки потрепать по голове, рука тянулась погладить по плечу. Вот тянулась, и все тут.

— Это ничего, помнишь, мы читали? Похоже на то, как менялся Кэльх Хранитель. Наверное, что-то ты сам про себя не знал, а посвящение сорвало запреты и рамки.

Яр кивнул, словно пытался убедить в этом не только Кречета, но и самого себя.

— Я с тобой посижу, ладно? Поучу уроки, потом вслух почитаю, если захочешь. Взял тридцать второй том.

— Целых три без меня проглотил! — возмутился Кречет — Яр наконец-то начал читать по порядку, а не выхватывая куски вразнобой. — Хоть бы принес, я наверстал, пока лежу, а ты в школе. А сейчас… Знаешь, почитай сначала? Я как раз засну, тебе с уроками мешать не буду.

— Ладно, я завтра принесу, — виновато вздохнул Яр, устраиваясь рядом с ним на кровати и открывая уже начатый дневник с самой первой страницы.

И, как всегда, окунулся в прошлое с первого же слова, не замечая, как меняется выражение лица, голос, даже мимика — становится строже и сдержаннее. Словно не он читает, а его голосом говорит сам Аэно.

— «С возрастом понимаешь — ничто не остается неизменным, ни мир, ни ты сам, ни люди вокруг тебя, ни чувства. В детстве ты думаешь, что все, что тебя окружает, будет вечно: дом, родители, родные, друзья. Вечно и нерушимо, словно пять вершин Янтора. В юности не замечаешь или не придаешь такого острого значения переменам, или же их острота становится слишком болезненной, вытесняя все остальное, и попросту не успеваешь реагировать на каждую. Сейчас же… Сейчас понимание и реакция как-то уравновесились, но легче от этого не становится ничуть.

Вчера проводили на последний костер Кэйлока. Его неправильный Огонь не мог гореть долго. Возможно, он и сам понимал что-то, потому что в последние годы перестал вкладывать в свои творения частички этого Огня. Последним, что он сотворил, были свадебные браслеты для Амаяны и ее мужа — обычные золотые украшения, без Огня. Просто очень красивые, завораживающе красивые вещи. После этого он отдал мастерскую племяннику и больше не приходил туда. Ну а вчера угас окончательно.

Меня гложет совесть, но сколь бы я ни бился, не сумел ни «почуять», ни дойти разумом до возможности остановить его выгорание. Может быть, это было правильно — дать ему уйти? Я смотрю на Кэльха, и рвется сердце от того, как ему больно. Больно терять младшего брата, которого любил, несмотря ни на что, всегда. Терять всегда больно. Но понять эту боль полной мерой, до самого донышка, до последней искры можно, когда теряешь самого родного и близкого человека. Я сочувствую, но внутри меня колким льдом стынет: я сам еще не понимаю. И молю Стихии не дать мне этого еще долго».

Яр как-то замолчал, сбился. Кречет приоткрыл глаза — какой тут спать, когда такое слушаешь. Потянулся за книгой — Яр сунул её, почти не глядя, почти выронил, так что еле удалось поймать и поднести поближе, взглянуть, что там такое.

Под ровными строчками уже знакомого почерка другим, острым и четким, было написано: «И не надо, рысенок».

На руку Кречету упала горячая-горячая капля. И оставалось только отложить книгу, сгрести Яра в меру слабых сил, прижать к себе и гладить по вздрагивающим плечам. Понимать так же, как Аэно: вот этот мальчик недавно потерял. Потерял мать, пусть она и осталась живой и здоровой, но ее у Аэньяра больше нет. Она отказалась от него, отреклась без слов, разбивая связывающие их узы так же, как разбила свадебный подарок мужа. Яр отдал отцу сапфирово-рубиновую лошадку, вместо нее носил снова свой детский амулет. Его Кречет ему в руки и ткнул, выпутав из-под воротника, сжал на нем прохладные пальцы, накрыл своими.

— Не надо, Яр. Не плачь.

— Я не плачу, так, просто… Извини, как-то… когда читал сам, было не так… — Яр шмыгнул носом. — Надо было брать двадцать девятый том, правда.

— Надо тебе уроки делать, — фыркнул Кречет. — Не сделаешь — не высвободишь себе завтрашний день, а я уверен: и отец тебе подарок пришлет, и нехо Аилис, пусть на Совет и уехал, что-нибудь да приготовил. Хочешь, по секрету скажу?

— Нет, не надо. Пусть будет неожиданно, — Яр бледно улыбнулся и сел. — Ты прав, надо засесть за книги. Тебе ничего не нужно, пока я не нырнул в дебри задач?

— Побурчи их вслух? — Кречет невольно рассмеялся, тихо — громко не получалось, лег поудобней, заворачиваясь в одеяло. — Когда проговариваешь все эти формулы — они у тебя как наговор получаются, вот честное слово.

— Ла-а-адно, — подросток улыбнулся живее, ярче. — Закрывай глаза, буду тебя присыплять.

Он и в самом деле иногда бормотал себе под нос ход решения примеров и задач, но раньше не замечал, чтоб это обладало снотворным эффектом. Не стал сильно отвлекаться на наблюдения и сегодня, хотя краем глаза и поглядывал на Кречета.

Тот свернулся клубком и действительно вслушивался в неразборчивое бормотание. Голос Яра успокаивал — читай он хоть дневники предка, хоть задачник. Отгонял мысли о том, что с его собственным огнем, кажется, что-то не так. О том, что неясно, как дальше быть: в круге в обморок упал, непонятно с чего, напугал всех, теперь лежит вот. О том, что сколько ни бился — не смог придать огню никакой формы, хотя у Динка с сестренками их кошаки уже давным-давно получаются, вчера приносили, обкладывали, чтобы грели…

Постепенно отдалился и утих голос, растворились в успокаивающей тишине мысли. Смутные образы мелькали во сне, не давая себя поймать и рассмотреть, только смазанные детали: длинный пушистый хвост, чем-то схожий с барсьим; уши — почему-то с кисточками; жесткие перья — с переливами огня, словно с узорами на крыльях кречета. И — главное, странное, не отпускавшее весь сон: глаза. Изменчивые глаза, то с круглым птичьим зрачком, и сами круглые, птичьи, то вытягивающиеся, в щетке ресниц, словно в опушке — кошачьи. Эти глаза проникновенно заглядывали в душу, словно просили: ну, давай же, просто позови меня по имени!

Но никакого имени Кречет не знал, а потому ворочался, сбивая одеяло.

***

На следующий день Яр утром только вдохнул: никого. В смысле, никого рядом. Дома в день рождения его всегда будил отец, приносил подарок. И не в подарке ведь дело — просто тоскливо и одиноко. И в школу надо идти, а там Кэлхо, и как ей в глаза смотреть — непонятно. Глупый неотесанный равнинник, ну ведь читал же дневники, а не додумался!

Еще стыднее и почему-то теплее стало, когда увиделись, и она, смущенно улыбнувшись, протянула горшочек с медом. Тем самым, белым, до которого Яр оказался большим охотником.

— Спасибо, ясо, — пробормотал он, принимая подарок. Ведь подарок же?

— С днем рождения, Яр. Пойдем скорее, а то за опоздание наставница Инмая снова у доски заставит решать.

Кэлхо терпеть не могла выходить к доске на уроке. В любое другое время — да хоть десять раз, и счетная наука давалась ей легко, объяснить одноклассникам пример, решив его на доске на перемене — проще простого. А вот когда наставница Инмая вызывала на уроке, Кэлхо просто терялась.

Яр подхватил ее под руку и побежал к классу, подставлять подругу ему очень не хотелось. В итоге к доске вызвали его и никакого спуску не дали. Хотя наставница знала — уже отпуская учеников по домам, улыбнулась Яру, поздравила.

— Но смотри, чтобы домашнее задание было сделано в срок!

Он только кивнул: да будто у него может не хватить времени! Целый день впереди, поди еще найди, чем занять, когда все задачки прорешаешь. Хотя он знал, чем: надо сбегать в Эфар-танн и взять дневники для Кречета. Лучше он снова три последних тома перечитает. И вообще, с каждым новым дневником Аэно в его сознании взрослел и становился… нет, не дальше или непонятнее, но именно что взрослее. Из друга и почти ровесника превращался в наставника и учителя. Иногда Яру хотелось отложить чтение, сперва повзрослеть, снова стать ровесником того, воображаемого Аэньи, чтобы понимать его полностью, а не откладывать в памяти: это я пойму позже. Но, может не стоит торопиться? Так зато будет возможность перечитать дневники позже, с новым пониманием, уже ко времени и к месту. Хотя они всегда к месту…

— Вот ты где! — с двух сторон подхватили под руки, потащили куда-то с довольным мявом:

— А мы тебя всюду ищем!

— Ну да, целого нехина потеряли!

— Да какой я вам… — попытался возмутиться Яр, но разве же от сестричек отобьешься? Впрочем, он почти привык к тому, что эфараан считали его то ли еще одним сыном нехо Аилиса, то ли близким родичем, называя «нехин Аэньяр» в глаза и за глаза. Наверное, это из-за схожести с Аэньей, вот и приняли за своего.

Сестрички тащили его к замку, почему-то кружным путем, по узеньким, но старательно расчищенным от снега улочкам Иннуата, болтали без умолку, обвиняя во всем и разом: в пропаже, в том, что встрепанный, и в том, что одет неподобающе, и вообще, вот сейчас как дотащат и засунут в ванную, чтобы неповадно было! Зато пото-о-ом!..

— А что потом-то?! — почти взвыл Яр, но вырываться и не подумал, торопливо перебирая ногами. — Потом мне уроки учить надо! И как я вам должен был одеться? Эй! Тина! Айка! Ответите вы, или нет?! И Кречет — вы хоть его-то покормили, Кошки?

— Покормили-покормили…

— …молоком напоили…

— …и спать уложили! Да шевелись же, Яр, тебя все действительно ждут!

— Все?

— Все-все! Давай, жеребячья душа, ноги длинные, шевели ими пошустрее!

Под этот заполошный мяв дорога до Эфар-танна оказалась какой-то почти неприлично-короткой. Он всегда останавливался на полпути и любовался замком — зрелище не приедалось. Сейчас и поглядеть не дали, более того, в комнату привели и в ванную впихнули, как обещали.

— Одежда на кровати! Поторапливайся!

— А мы во дворе ждем, давай!

Яр пожал плечами, но порадовался хотя бы уже тому, что не взялись сами купать — с них бы сталось! Хотя… Нет, они, несмотря на всю их шебутную натуру, блюли свою честь, как все горские девушки.

Выкупался он тщательно, хоть и быстро. Промыл волосы и постарался высушиться поскорее, нещадно растрепав свои золотистые кудри. Отросли уже до середины спины — попробуй-ка прочеши! Но и с этим справился, неосознанно согнав лишнюю воду, разглаживая гребнем, пока не запотрескивали, не легли пушистым облаком на плечи.

А одежда удивила: теплая, горская, празднично-нарядная, да еще и расшитая знаками его рода. Правда, лежали там только сапожки, штаны, сорочка с широкими рукавами и серебряные чеканные створы-браслеты, чтоб подхватить эти рукава. Старинные и уже где-то виденные браслеты. Он взял их в руки и замер на несколько минут, пытаясь понять, чьи они и что в них. Понимание пришло горячей волной в сердце, словно тот, кто раньше их носил, сам вложил в ладони еще согретый своим телом металл: «Мой подарок тебе, потомок».

Да… На портрете! На том самом портрете, у которого, впервые увидев, на час застыл, рассматривая знакомые до боли черты. Почти как в зеркале…

Бережно погладив браслеты, Яр пристроил их на место — уже знал и видел как. Получилось, вроде бы, правильно. Интересно, а почему уны нет? Холодно же, между прочим! Но раз сказали, что ждут — надо идти. И он пошел, чувствуя, как согревают зябнущие под тонким полотном сорочки плечи теплые стены замка. Словно ложатся на них добрые руки: не бойся, ты не успеешь замерзнуть, малыш. Он вышагнул из уютного полусумрака коридоров и залов в яркую дневную синь, выбившую из глаз слезы, заставляя на секунду прикрыть их, продышаться.

И попал в крепкие объятья.

— Пришел наконец! — радостно завопил Амарис. — Ну ты и копуша, Яр. Чуть свой день рождения не пропустил!

— А? — Яр распахнул глаза и увидел их всех: все население замка собралось сейчас во внутреннем дворе, а стражи, занятые на постах на стене, гулко бряцнули обнаженными мечами о нагрудную броню:

— Айэ, нехин!

Яр только рот открыл, густо краснея. Доходило очень медленно: ведь видел уже такое, еще до Перелома: праздновали день рождения Амариса — вон, стоит, ухмыляется до ушей. Всем Иннуатом праздновали, ну так на то он и нехин, будущий нехо. А тут… выходит…

— С днем рождения, аттэ.

У Яра перехватило горло. «Брат»? Никто и никогда раньше не называл его… так. Были двоюродные сестры и братья, но в своей семье он был один, а тут… Разреветься не дали, хотя слезы к глазам подступали: Амарис подхватил за руку, потянул, засмеялся, с другой стороны смешливо щурился Айлэно, в отсутствие брата выполнявший обязанности нэхо.

— Отец тебе подарок и письмо прислал, я после гуляний отдам, — пояснил он. — Судя по весу, там или книги, или камни… Камни тебе ни к чему, а книгами — зачитаешься, все на свете пропустишь.

— Ох, да… хорошо, спасибо…

— Мой тоже подарок оставил, я вручу. Но сперва — вот, — Амарис метнулся, принял из рук матери что-то белое, свернутое, встряхнул, разворачивая: длинную праздничную уну из белоснежного меха, так хитро выстриженного, что оставшийся нетронутым мех образовывал богатую опушку пройм и краев одеяния, а пуговицы из чистейших аквамаринов в серебре играли в нем, словно в снегу. И на уне переплетались вышитые серебром, темно-синим и зеленоватым шелком знаки двух родов. Мех лег на плечи, согревая мигом. Даже слезы высохли окончательно, когда прикоснулся, еще не веря… А потом Яр звонко рассмеялся, наконец понимая, что Эфар — это действительно чудо. Чудо из чудес, как и все живущие тут! И он, кажется, стал частью этого сокровища.

И чем дальше, тем больше уверялся в этом, потому что подарки, которые они дарили… Ну как иначе назвать-то? В продолговатом ящичке из резного мореного дерева на замшевой обивке лежали узорчатый булатный топорик на длинной рукояти и горский наручный самострел — опасное оружие в умелых руках. А значит, он будет учиться им владеть, и учиться на совесть, потому что оружие — это честь. Нельзя посрамить ее. Особенно если это — подарок нэхо.

Были и еще подарки, маленькие и большие, порой абсолютно незаметные — вроде чаши с травяным питьем, по чьему-то особенному рецепту, порой такие, что Яр и не знал, куда деваться и что делать. Потому что под вечер, когда от впечатлений уже шла кругом голова, и получалось только сидеть на притащенной кем-то лавочке, подпертым с двух сторон хихикающими сестренками, пришел Айлэно. Вынырнул из толпы, напомнив этим старшего брата на Перелом, покачал головой понимающе.

— Выдохнул немного?

— Да я… уф… как-то и не соображу, — Яр рассмеялся, пытаясь именно что выдохнуть, выплеснуть весь тот клубок эмоций, что копился внутри, но не мог пока, словно не хватало чего-то. И только когда увидел, как подаются в стороны, расступаются, словно волны, люди, давая дорогу одетому в белоснежные одежды горцу, понял — чего. Кого не хватало, кого так ждал. Взметнулся, словно своевольный бурунчик горной реки навстречу мощному потоку ветра:

— Айэ, Янтор!

— Айэ, Эона, — тот остановился в полушаге, улыбаясь одними глазами, весь такой серьезный-серьезный. — Прими мой подарок, дитя.

И снял с пояса свернутую обережь с узорчатыми гирьками на концах. Яр принял её, бережно, еще до конца не веря. Поклонился:

— Дайомэ, Янтор. Я…

— Она тебе понадобится. Сердце твое здесь родилось, здесь тебе и жить, Хранитель, — последнее было сказано тихо, чтоб услышал пока только сам Яр, да, может, Страж Эфара.

Но тот, кажется, и так знал, потому что лишь улыбнулся, хлопнул Яра по плечу.

— Ты даже на равнинах горцем сумел родиться. Так что к добру все.

— Ты останешься, Янтор? — Яр прижал обережь к сердцу, поднял глаза на удэши.

— Останусь. Разделю с тобой праздник, Эона.

— Тогда идем! Там наверняка еще осталось мясо, а я воды принесу.

На такое приглашение удэши лишь рассмеялся, но в глазах мелькнуло что-то, а что — Яр не разобрал. Но пообещал себе обязательно потом обдумать.

Янтор действительно не ушел, оставался на празднике, рядом. Ел мясо, смеялся — и, вот удивительно! — его уже никто не боялся. Да, люди относились к древнему духу с почтением, но одновременно и по-свойски, примерно как к нехо. Может, и владетель майората, но так и сам кровь от крови этой земли, её ветрами окрылен. А Янтор и вовсе Эфар и есть. Как его сторониться?

Когда уже окончательно стемнело, и на площади запалили костер — обычный, без пляски, — Яр уже думал, что его ничего не может удивить. Но потом собравшиеся как-то сначала потянулись в одно место, загомонили, притихли. Из толпы вынырнул Динк, огляделся и, найдя Яра, поманил за собой, поближе к костру. Люди расступались, позволив пройти и увидеть устроившегося на толстом бревнышке Айлэно. С одной стороны бревно уже лизало пламя, но Стражу Эфара оно нисколько не вредило, как и гитаре, которую он бережно настраивал.

Люди ждали, и Яр сам невольно затаил дыхание, гадая, что же тот собрался играть. Но когда пальцы легли на струны, все равно — как ударило. Потому что песня…

— Пути и годы ждут нас впереди,

И никогда не смолкнет песня эта,

Пусть много будет в ней тепла и света,

До края жизни с песнею дойди.

Как жили мы борясь и смерти не боясь,

Так и отныне жить тебе и мне,

В небесной вышине и в горной тишине,

В морской волне и в яростном огне.

Как жили мы борясь и смерти не боясь,

Так и отныне жить тебе и мне,

В небесной вышине и в горной тишине,

В морской волне и в яростном огне,

И в яростном, и в яростном огне.

Огонь взвился выше, еще выше, вторя припеву — а Айлэно начинал новый куплет:

— Любовь, надежду, веру в новый путь,

Не может зло отнять у нас с тобою,

class="book">Так счастье жить то радостью, то болью,

И смерть сама не в силах зачеркнуть.

Мягкий, но сильный голос летел над площадью, снова перечисляя Стихии, и пламя костра будто вторило ему.

— Нам все дано, поступок, мысль и речь,

И только это в нашем мире властно,

Украсить жизнь, чтоб жизнь была прекрасна,

Своею жизнью жизнь увековечь!**

— Клянусь, — шепнул Яр под последний перебор гитары, и легкий ветерок подхватил его слово, вплетая в саму ткань бытия и мира, в Стихии.

Он ушел тихо, словно окутанный сумерками, как волшебным плащом, сделавшим его невидимым для людей. Ушел туда, куда ноги сами привели — к Кречету. В тихий сейчас дом Стража, под бок первого старшего друга, поддержавшего не так, как дед или бабушка, но не менее тепло.

Тот не спал. Ждал, сел на постели, когда скрипнула дверь.

— С днем рождения, Яр, — улыбнулся смущенно. — Только вот с подарком у меня не вышло.

— Ты уже подарил мне его, — Яр тихо устроился рядом с ним, плечом к плечу, не глядя, нашарил ладонью ладонь, сжал пальцы. — Спасибо, Кречет.

— Да?.. Ну… ладно, — тот подтянул край одеяла, укутал, и им, и теплом, слабеньким еще пока. — Пожалуйста, раз так.

Яр от всей души пожелал ему завтра подняться с постели. Прийти, наконец, к согласию с самим собой — и со своей внутренней сутью. И, как всегда, не заметил всплеска дара, просто уснул, как был, не скинув ни уны, ни сорочки, привалившись головой к надежному плечу Кречета.

Комментарий к Глава 14

* сат — метр

** В главе использован текст песни «Как жили мы, борясь» из к/ф «Не бойся, я с тобой», музыка — Полад Бюль-Бюль Оглы, слова — Алексей Дидуров.

========== Глава 15 ==========

Перерыв традиционно приходился на обед.

Традиция пошла из Ташертиса, потому что голодный огневик — злой огневик или, как минимум, плохо соображающий огневик. А в Круге Чести головой думать надо только так, а уж злиться и вовсе не положено. И общение со Стихией поневоле выматывает, поэтому лучше перекусить и браться за дело с новыми силами, а не разводить злые споры на пустом месте. В Аматане эта традиция прижилась в основном с подачи водников — те любили обдумать все, взвесить неторопливо, переключившись с обсуждения вопроса на что-нибудь еще.

А уж когда Советы начали проходить в Алмазном саду, без подобного перерыва и вовсе обойтись не получилось бы. Слишком часто обсуждения затягивались надолго. Как становилось понятно сейчас — с подачи не-нэх, словно нарочно провоцировавших и разводивших говорильню раз за разом. Илора, подбирая последний кусочек восхитительного пирожного, обдумывала: зачем бы подобное было нужно людям? То есть, ясное дело, что вывести нэх из себя, но вот какую конкретно цель они этим преследовали?

Впрочем, перерыв заканчивался, и нужно было собраться: сейчас будет обсуждение. Обязательно надо проверить, добавили ли в кувшин с водой смягчающий отвар, иначе Голос не сможет вести собрание дальше. Он и на перерыве нахрипелся, потому что разговоры вовсе не стихли, отнюдь. Огневики тоже налегали на угощение: им приходилось очень внимательно следить за перепадами настроения окружающих, двигавшихся вроде бы бессмысленно, но очень уж целеустремленно. Там кто-то с кем-то словом перекинулся, здесь друг другу кивнули…

Создавалось ощущение, что Совет разбился на два лагеря, и сейчас будет грандиозная стычка. Будто две волны вот-вот схлестнутся, и какие брызги полетят — кто знает.

В зале Совета никогда не было какого-то определенного раз и навсегда порядка рассаживания. Так получалось, что соседи по землям обычно кучковались вместе, ну, или по интересам. Сейчас же Илора наблюдала нечто очень странное: этины, ранее предпочитавшие устроиться поближе к центру зала, рассаживались на самых верхних скамьях, занимая их с такими промежутками, чтобы ни одному нэх не пришло в голову потеснить их и сесть рядом. И уже это очень настораживало. Часть вообще рассредоточилась уж совсем бессистемно и хаотично. Пожалуй, понимание вызывали только те этины, которые довольно плотной группкой устроились вокруг этина Джеро. Тут и гадать нечего: эти собираются поддерживать его в дебатах, выбрав своим лидером.

Нет, все-таки странно это…

Илора покосилась на соседа-огневика, опять пристроившегося рядом, но тот только неопределенно пожал плечами.

— Напряжены, — почти не разжимая губ, шепнул он. — Чего-то ждут.

— Хотелось бы мне знать, чего именно, — так же тихо пробормотала она.

Голос вышел в круг, кашлянул, безуспешно пытаясь прогнать хрипотцу.

— Итак, нэх, этины, заседание Совета продолжается. Прошу поднимать руку, если у вас есть, что сказать Совету.

Ну да, конечно: этин Джеро тут же среагировал, нарочито неспешно, почти с ленцой. Знал, что его не перебьют, дадут высказаться.

— Полагаю, вы возмущены моим недоверием? — чуть насмешливо начал он, демонстративно оглядываясь, задерживая взгляд то на одном нэх, то на другом. — Сказки об Исцелении Стихий, на которых вы были воспитаны… Внезапно восприняты всего лишь сказками. Но, если подумать: что мы знаем об этих самых Стихиях? Некие природные силы, могучие, но совершенно безмозглые, не имеющие никакого понятия о логике и здравом смысле. Да, логике и здравом смысле!

Джеро сделал паузу, но не дал никому вклиниться, продолжив:

— Вы, нэх, слишком подвержены эмоциям. Сиюминутным, призывающим к жизни силы могучие — и опасные. Там, где требуется трезвое мышление, вы начинаете трясти стены домов или выплескиваете воду из кувшинов. Там, где требуется холодный расчет — вы думаете о каких-то нелепых древних традициях.

Кто-то из молодых представителей древних родов — из тех, что хорошо знали историю, вероятно, Илора не была с ним лично знакома, — дернулся вскочить, но его удержали. Может, и рот закрыли — рядом сидел очень знакомый воздушник в традиционных горских одежках. Он даже не пошевелился, а юнец замер на месте, только глазами косил на соседа. И правильно, нечего раскидываться дурными подтверждениями.

Не добившись реакции, Джеро покачал головой.

— Опасны… — задумчиво повторил он. — Вы и ваши Стихии — опасны. Да, я понимаю. Когда-то, в прошлом, больше нечего было противопоставить миру. Это было единственной силой, способной защищать и разрушать. Но теперь?.. Оглядитесь: теперь люди сами подчиняют себе мир. Сами берут, что хотят, сами покоряют — и Стихии тоже! Люди, умеющие думать головой. Люди, понимающие, чего хотят от будущего — и уверенно идущие вперед. Мы давным-давно выкинули мечи и луки со стрелами. Они нам больше не нужны. Вы — тоже. Вы — опасны и безумны. А значит, будете уничтожены.

Этин Джеро произнес это так спокойно, таким ровным тоном, что смысл слов дошел не сразу. Илора ошалело смотрела, как он поднимает руку, сжимая в ладони что-то непонятное, холодно взблеснувшее металлом. Время как будто стало текучим-текучим, неторопливым, дающим увидеть все, осмыслить, постичь суть. Суть этого нелепого движения, закончившегося коротким резким звуком.

Голос упал молча. Взял — и завалился назад, раскинув руки, даже сказать ничего не успел. А ведь только что стоял, тянулся к стакану с отваром — Илора проверила лично, не поленилась…

Время сошло с ума, покатившись втрое быстрее.

Все смешалось воедно: разворачивающийся к ней этин, сидевший чуть ниже, в руках которого тоже поблескивал металл, жуткий рев-треск над ухом: «Щиты!», промелькнувшая перед лицом ладонь, окутанная пламенем. Ладонь, перехватившая что-то.

У ног Илоры упала на камень расплавленная капля металла.

— Щиты поднять! — рявкнуло над залом уже практически не человеческим голосом.

И разом взвыло, затрещало, зашипело: те, кто не забыл, что такое война, накрывали плотными щитами Стихий тех, кто растерялся или не смог сразу создать нужное. Илора за завесой чужого пламени — почему-то с ядовито-зеленым отливом — с ужасом и растерянностью смотрела, как падают те, кого не успели прикрыть.

Время опять замедлилось, позволяя увидеть, как раскидывает руки, ограждая почти зримой стеной воздуха сбившихся в кучку молодых водников и воздушников нехо Эфара, как вбивается в его грудь такая же раскаленная капля металла, разрывая нарядную одежду, по которой начинает расползаться багровое пятно крови. Но ветра стоят стеной, и стоит нехо Аилис, только шевелятся кончики пальцев, рассылая мелкие, смертельно-опасные жгуты-смерчики, выдавливающие жизнь из врагов. Как бело-зеленоватые сгустки огня срываются с ладоней ее собственного защитника, обтекая напавших — и те становятся похожими на поплывшие восковые свечи. Как кто-то из водников нанизывает на ледяное копье сразу двух человек и падает, не увернувшись от маленькой, незаметной в пылу схватки, смерти.

Разлетелась вдребезги каменная скамья, по залу прокатился глухой рев: в дело вступили земляные, поначалу не сообразившие, что к чему, сумевшие только вокруг себя стены поднять. Зато теперь из-за них выдвигались ожившие статуи — слабых нэх среди старших Совета почти не было. И этим статуям было наплевать на оружие людей, они просто шли вперед и раздавали удары, оглушая и раскидывая в стороны.

Все закончилось так же быстро, как и началось. Нэх в совете было ощутимо меньше — но, стоило атаке потерять внезапность, и силы стали совершенно не равны уже в другом направлении.

— Живыми! Живыми возьмите!

Атака захлебнулась. Оставшихся в живых людей буквально обтекали теперь каменные наплывы, не давая ни шевельнуться, ни вздохнуть глубоко. А по залу заметались водники, наклоняясь над упавшими нэх, пытаясь понять — что? Как? Им пришлось работать вместе с земляными, вытягивавшими металл из ран, сращивавшими кости. Илора как-то сама собой оказалась рядом с эфарским владетелем. Выглядел он жутко: нижняя часть лица залита кровью, которая еще пузырилась на губах — яркая, светлая. Такая же пятнала расшитые серебром и лазурью одежды.

— Нехо Аилис!

Он улыбнулся, должно быть, хотел успокоить ее. Это выглядело еще страшнее.

— Легкое пробито, — осторожно усадившая нехо на уцелевшую скамью Аймира Живая Вода коротко глянула на Илору. — Справишься? Тут тяжелее многие.

— Да, я… Я справлюсь.

— Нехо?

Он молча кивнул — контролировал дыхание, чтобы не сделать хуже, чем уже есть.

Аймира отправилась заниматься кем-то еще. Да, были и те, кому досталось сильнее. Хрипел на полу от боли совсем еще молодой водник, его удерживали двое, пока земляной извлекал несколько попавших в грудь и живот снарядов. Аймира над ним и склонилась. Кто-то прикрыл Голосу лицо полой его же шелкового одеяния. Илоре стало невыносимо горько, до острого укола в сердце.

За что? За что их так? Что они сделали этим людям?! И главное — это ведь было спланировано. Не просто так, не спонтанно — нет, это странное оружие разрабатывали специально, с ним явно тренировались. Илора прекрасно помнила, как взяла как-то со стены поместья старый лук, попробовала пострелять — и как смеялся отец, объясняя, как надо держать руки, чтобы стрела хоть приблизительно летела в цель.

Голова, забитая этими мыслями, не мешала осторожно вытягивать кровь из легкого, вычищать рану, убирая разорванные ткани, аккуратно залечивая поврежденные сосуды. Нехо еще повезло: снаряд вошел так, что вытащить его смогла даже она, не пришлось звать земляных.

Сразу все не исцелить — не царапина, да и само ранение опасно тем, что один пропущенный мелкий сосуд способен натворить дел. Она, конечно, проверит потом, а сейчас важно не дать нехо потерять еще больше крови, а воздуху — попасть в грудную полость. Вот второе он делает сам — выгоняет скапливающиеся пузырьки воздуха по еще не залеченному раневому каналу.

— Все? — кивнул, значит, можно затягивать рану первичным натяжением. — Не шевелитесь, нехо.

Ее помощь нужна другим.

Оставив Аилиса сидеть, — напоминать, что сейчас стоит поберечь себя, не пришлось, уж кто-кто, а он знал, как вести себя при ранениях, — Илора поспешила дальше. Кому-то повезло больше, снаряды просто прошили тело насквозь, не задев ничего важного. Кому-то и вовсе достались просто царапины, особенно под конец, когда стреляли уже куда повезет, не глядя, часто просто выбивая каменную крошку из сидений.

Кому-то она сама прикрыла лицо.

Но закончилось даже и это. Раненых уложили, рядом с особо тяжелыми остались лекари. Не ушел никто. Заседание Совета продолжалось, только теперь уже по другому поводу.

Пленных этинов собрали во внутреннем круге, сковали заново, наспех залечив раны. Отдельно согнали тех, у кого не нашли оружия — с ними еще предстояло поговорить, выяснив, знали ли о готовящемся нападении. Но интересовали всех сейчас не они.

— Ирииль анн-Фарин, беру на себя обязанности Голоса, — поднялся один из воздушников. — Совет? Нэх?

Никто не возразил. Анн-Фарин были известны своей принципиальностью, честностью и неподкупностью.

— Кто-нибудь владеет Чистым огнем? — поинтересовался он.

Поднялся уже знакомый Илоре нэх, и она совсем не удивилась, услышав:

— Раис Валир Зеленое пламя.

Он спускался вниз, во внутренний круг, сосредоточенный и очень серьезный, с наспех ею же забинтованной рукой. Готовился вызвать высшее проявление Стихии. Еще почти неприлично молод, но на одежде, на груди, не зря золотом и серебром вышиты щит и меч — знак Хранителя.

А она ведь его уже видела где-то… А, точно, зеленое пламя же! Фокусник! Илора невольно удивленно покачала головой: как-то неожиданно было встретить в Совете бродячего артиста. С другой стороны, она прекрасно помнила, как он чуял толпу на площади — и как виртуозно обращался со своей Стихией. А уж собирать новости на таких выступлениях, смотреть, чем живут люди…

Пока она размышляла, Раис окутался Чистым огнем, поднял голову, ничего не выражающим взглядом вперившись в Голос. Тот, уж на что ожидал, кашлянул — подобное всегда производило впечатление. Даже этины, до этого прожигавшие нэх злобными взглядами, притихли.

— Что я должен спросить?

Илора как-то читала записи о Совете, на котором допрашивали Искаженных нэх, тогда, перед войной Исцеления. Все это до ужаса напоминало ту сцену, только вместо поправших Стихии магов сейчас были люди, а вместо Замса — Раис. А вот вопросы задавались практически те же самые: цель нападения? Кто еще участвует в заговоре? Количество сил и их расположение? Что за оружие?

Раис был человечней Замса, более… гибок, что ли? Да и этины — все-таки люди, а не искаженные. Слабее нэх, да, но и Чистый огонь их не убивает так быстро. Раис еще и не сосредотачивался на ком-то одном, спрашивал всех, меняя отвечающего, если предыдущему становилось худо. Разве что этина Джеро не особо жалел, отвешивая ему полновесные удары Стихии, когда начинал артачиться.

Интересно, тогда собравшиеся в Круге нехо так же ощущали странную нереальность происходящего? Илоре иногда казалось, что она не сидит здесь и сейчас, а зачем-то прикрыла глаза — и провалилась в кошмарный сон. И в этом сне люди рассказывают страшные вещи.

И что они говорили…

Триста лет назад случилось Исцеление Стихий. Три сотни лет назад все нэх, единым порывом, спасали мир, не давая ему исказиться и стать непригодным для жизни. Все они на несколько минут стали Хранителями — и ни один не забыл этого до самого конца жизни.

Для нэх все было однозначно, но не для людей.

Люди были напуганы. Люди видели страшное, разрушительное землетрясение, отголоски которого докатились от Фарата аж до Ткеша. Люди видели нэх, внезапно провалившихся в Стихии, сошедших с ума. И, хуже всего, именно тогда люди поняли, насколько же нэх опасны.

До того они просто не понимали и не замечали. Нэх были рядом, нэх не приносили вреда, нэх были понятны и привычны. Пока не пришли искаженные и не показали, на что способна Стихия, на какие жертвы и разрушения. И можно было сколько угодно утверждать, что, не сработай нэх вовремя, мир бы погиб, что, не держи они Стихии, от того же Фарата камня на камне бы не осталось…

Люди испугались и не забыли этот испуг. Еще тогда звучали первые слова, порожденные им, но нэх пропустили их мимо ушей: не до того было, боролись с остатками искаженных, восстанавливали разрушенное. Кто помогал — понимал и осознавал, но были и те, кто спрятал страх в душе, кто пронес его через эти годы. Кто задумал отобрать мир у нэх.

Их — этих убоявшихся — сменилось не одно поколение, и старики передавали детям свои страхи так же, как и свои чаяния. Дети впитывали это с молоком матери, с каждым словом отца. Учились прятать чувства с самого детства, манипулировать нэх, потихоньку отнимая у них власть, земли, аккуратно, незаметно перехватывая бразды правления. Бывшие домоправители и управляющие на предприятиях становились владельцами, незаменимыми помощниками для молодых нэх.

Были и те, кто старался ускорить уход стариков, помнивших и Искажение, и Исцеление. Сейчас, когда об этом говорили, становилось ясно: слишком быстро отгорали некоторые маги, оставляя еще неопытных наследников.

Ведь и нэх можно было убить. Там капелька яда, здесь чуть больше лекарства, неосторожность и просто аккуратно подстроенное стечение обстоятельств. А там и смерть рядом. А потом можно плести свою паутину, неволя и заставляя думать, что естественное и понятное для нэх — это плохо и страшно, нужно слушаться старших, этинов, они ведь не желают зла…

Технический прогресс во многом был на руку заговорщикам. Они без устали искали способы, чтобы быстро и надежно убить нэх — и нашли ведь! Придумали, довели до совершенства. Илора разглядывала сваленное в кучу оружие — «пистоли» — и глубоко сожалела, что какой-то гениальный разум был направлен на столь мрачное дело. Порох-то был открыт случайно, всего-то сто лет назад. Пользовались им осторожно и только в горнорудном деле, только там, где не было нэх. Как оказалось, просто не желали привлекать внимание к такому опасному открытию. С нэх сталось бы и запретить, ведь дробить горную породу взрывами — смертельно опасно, чуть ошибешься в весе — и прогремевший взрыв похоронит всю шахту.

И, что самое отвратительное: в этих самых пистолях использовали заряженные силами нэх амулеты. Надо же до такого додуматься! А когда кто-то из этинов с явным удовольствием стал рассказывать, как их испытывали, по-тихому убивая нэх, Илору и вовсе замутило.

Произошедшее сегодня тоже планировали давно. Совет упорно накручивали, подводили к открытому столкновению, пытались вывести из себя, потерять концентрацию. Данные, вытащенные на свет с подачи Троя, были удобным предлогом. Только вот недооценили старые рода. Какие там десятки — сотни и тысячи поколений нэх. Это не просто для красивого слова. Это вбитые в плоть и кровь навыки, умения, которые вытравить не удалось. Это благоволение самих Стихий, о которых люди забыли. Или просто не хотели верить.

Илора с отстраненным безразличием смотрела, как выгнулся и забился Джеро, кажется даже умерший лишь для того, чтобы лишний раз плюнуть в лицо нэх. Поглядите, замучили, изверги!

Голос после этого спросил у Раиса, может ли он продолжать, получил кивок и принялся целенаправленно выспрашивать имена. Потому что силы Зеленого огня были далеко не бесконечны, это понимали все. А сменить его было некому: другие огненные либо не владели высшим проявлением Стихии, либо были убиты. Вообще погибли многие огневики — прикрывая других, они получали раны сами, но стояли, даже истекая кровью, даже умирая, защищали.

Илора с тревогой смотрела, как стекают с бледного лица Раиса последние краски, заостряются скулы, истончается кожа. Ее внимание привлек взмах чьей-то руки и легкий ветерок, коснувшийся лица. Оказывается, это был нехо Аилис. Говорить ему запретили, чтоб не тревожить едва-едва поджившее легкое. Пришлось, извинившись перед соседями по ярусу, пробраться к проходу и к нехо, который скупым, экономным движением отцепил от пояса небольшую плоскую фляжку и сунул ей. Потом кивнул на Раиса. Точно, и как она!.. Не додумалась. Илора закусила губу и почти бегом побежала вниз, сжимая в руках флягу. С этих же рук и пришлось поить Раиса, тот был слишком занят, держал Чистый Огонь.

После меда с бальзамом он даже немного оживел, сумев закончить допрос, не свалившись с истощением. Кто-то, торопливо записывавший все услышанное, сгреб листы в охапку; нэх зашевелились: нужно было сделать все и сразу, отконвоировать пленных, перенести раненых, сообщить о случившемся — своим, Стражам и Хранителям, чтобы среагировали быстро, взяли замешанных раньше, чем те сбегут. Илора тоже поневоле приняла участие в этом бедламе: подперев Раиса плечом, уж насколько хватило сил, повела его прочь из зала. Если ей не изменяла память, на кухню дворца можно было попасть коротким путем, которым носили блюда к столам.

***

Возвращение домой было далеко не триумфальным. Они даже не чувствовали, что победили — пусть и в первой схватке, а не в войне. Слишком внезапны были потери, вот так, среди прочного, казалось бы, мира, ленивого, спокойного течения жизни — внезапный обрыв, пропасть, в которую рушится все, а ты только успей ухватиться за острые клыки скал, не дай себе разбиться ни о них, ни о дно пропасти.

В первом классе везли тех, кто был серьезно ранен, рядом с ними круглосуточно были целители. Илора купила билеты во второй — она собиралась проследить, чтобы нехо Аилис добрался до Эфар-танна в целости и сохранности. Еще была опасность для него, а кто, как не целитель-водник, сумеет вовремя удалить жидкость из раненого легкого, облегчить дыхание, сбить жар? В купе рядом с ними должен был ехать Раис. За ним Илора тоже собиралась присмотреть — слишком вымотался огневик во время допросов. Ему бы отлежаться основательно, но торопился назад.

Она и сама рвалась в Ташертис, в Ткеш — сказать Трою, отцу, выплеснуть весь тот ужас, который до сих пор таился на дне души, отрыдаться и успокоиться. А потом в Фарат, в Совет Чести, делать, что должна, как положено. Но пока она не могла себе этого позволить. Вот сдаст нехо на руки домочадцам, убедится, что в Эфар-танне о нем позаботятся, тогда и уедет. О чем она Аилису и сказала, а тот не стал спорить, хоть и нахмурился.

Примерно так же хмурился Раис, когда она заходила к нему на остановках. Но уж что терзало его, Илора не понимала. Вроде бы огонь, к которому она прислушивалась даже через стенку купе, горел ровно, хоть и приглушенно. Значит, не стыдится и не мучается убийствами, не запутался в себе. Тогда что? Этого она так и не поняла, даже сходя на платформу в Эфаре. Только невольно обернулась, почувствовав горячий взгляд: Раис стоял в дверях купе, смотрел ей вслед. Только ей, не Аилису, Илора откуда-то это знала.

Потом её заняли другие мысли. Невозможность перевезти раненого нехо в машине или как-то еще иначе, чем верхом, привела в ужас. Нет, она сама вполне уверенно держалась в седле, на то у нее и брат — Конник, но…

— Это Эфар, нейха, — улыбнувшись, прошептал Аилис, похлопал подведенную ему лошадку по лоснящейся шее и как-то очень легко и плавно взлетел в седло. В самом деле взлетел? Она бы даже не удивилась, потомок Хозяина неба не может не уметь летать.

Но ехать — не лететь. А тут три дня пути! И это здоровому… А раненому… Нет, нехо мог делать вид, что все замечательно, но она не она будет, если они не проведут каждую из ночей в нормальной постели и не будут останавливаться, едва это потребуется! Хоть неделю ехать будут — ничего. Ему живым добраться надо, а не слечь со снова открывшейся раной!

Он мягко улыбался, слушая ее, кивал и не торопился, но ей казалось — луга, долины, головоломные горные тропы пролетают мимо, а кони не касаются копытами камня. Словно бережная ладонь подхватила и несет, не давая устать, споткнуться.

— Как это? Нехо Аилис, вам же нельзя сейчас!..

— Это не я, — шелестел ей ветер донесенными от него словами. — Не беспокойтесь, нейха Илора.

Как тут не беспокоиться, она не понимала. Но сдерживалась, только шало оглядела выросший на фоне гор силуэт Эфар-танна. Это утром третьего-то дня пути! Что за?.. Подумала бы, что наваждение, мираж — так они не в пустыне. Вот она — живая сказка, островерхие крыши, лазурные стяги с коронованной серебряной рысью. И распахивающиеся ворота, люди, торопливо сбегающие по ступеням во двор. Звенящий от напряжения голос Стража:

— Лис, аттэ!

— Все хорошо, Лэн, — едва слышно прошелестел тот, все так же плавно слетая на каменные плиты двора.

Ну да, хорошо — бледный, напряженный, контролирующий каждый вдох. Хорошо еще залеченное легкое как-то выдержало путь. И Илира прекрасно понимала, почему так мечется огонь Стража, едва-едва, бережно обнимающего брата, поддерживая и давая опереться.

С другой стороны его уже обнимала такая же тоненькая, хрупкая женщина — нейха Вайа. И в ее глазах были не страх или тревога, а та особенная сосредоточенность, что бывает у воина перед тяжелым боем. Она негромким твердым голосом раздавала приказы. К Илоре тут же подошла строго одетая горянка, представилась управительницей замка.

— Идемте, вам нужно отдохнуть, искупаться, поесть. Все остальное после. О нехо не беспокойтесь, за ним теперь будет кому присмотреть.

— Да, хорошо… А Яр в замке? В смысле, Аэньяр, — Илора даже обернулась, будто ожидала, что и к ней метнется худенькая мальчишеская фигурка. Хотя ведь не предупреждали, телеграмм не слали, но учуяли же.

— Нет, нейха. Утро же, в школе он. И после школы сперва к Кречету наведается.

Этна Кетта не стала говорить этой измученной молодой женщине, что Аэньяр сам вот только-только поднялся с постели и пошел в школу в первый раз за четыре дня. Утром после дня рождения его не смогли разбудить, зато Кречет поднялся — ругаясь, на чем Стихии стоят и на дурного младшего, и на себя, что не заметил выплеска.

Подзатыльников младшему наотвешивал, когда тот в себя пришел — будь здоров, да будто это что-то могло изменить. Айлэно после этого плюнул на все и уехал в горы, за знахаркой. Уговорил-таки, упросил, и та обещала приехать со дня на день, приняться за балбесного ученика. Яр же на все претензии разводил руками: он не чувствовал готовности своей силы всплеснуть. Да и зависело это все от одного только желания, а как не желать выздоровления больному? Поэтому наверняка в замок его в ближайшее время никто не пустит — пока нехо не выздоровеет сам.

Поэтому он и не увидел того, что случилось дальше и, в какой-то мере, вошло в историю.

Это случилось на следующее утро. Ну как, утро — замок давно проснулся, это Илора, намаявшись в дороге и в целом, спала почти до полудня. Потому кое-как собрала себя из лужицы, растекшейся по кровати и отчаянно не желающей вставать, пинками погнала в ванную, где аж взвизгнула под ледяными струями воды, и после этого, относительно взбодрившись, поплелась на кухню, дорогу куда указал кто-то из слуг. Там её и нашла управительница замка, сказав, что ждут.

— Идемте, нейха, — сурово сказала этна Кетта, и Илора кивнула, дожевывая последний пирожок уже на ходу.

Сначала она удивилась, когда её привели к обычной, не украшенной орлом двери, потом сама же себя и отругала: какой кабинет, нехо из кровати еще с неделю выпускать нельзя, все правильно! Когда же дверь открылась, сперва ее удивило то, что комната не такая уж и большая. Скорее, наоборот, уютная, просторная потому, что ничего лишнего в ней нет. Кровать — основательная, широкая, два высоких столика-сундучка по бокам, длинная скамья-сундук у изножья, узкие полки по стене, вот и все.

И нехо Аилис в белоснежной постели почти терялся, хоть и сидел, опираясь на подложенные под спину и плечи подушки. Рядом с ним, как-то виновато опустив голову, сидел и его брат. А у окна стоял незнакомый Илоре нэх в странном белом одеянии, часть которого — широкий пастушеский плащ из белого меха — укутывала нехо, словно одеяло. Весь вид этого незнакомца напоминал о снеговых шапках на вершинах гор.

— Доброе утро? — слегка растерянно поздоровалась Илора, входя.

Странно: она знала, что у нехо Аилиса только один брат, больше родни нет. Тогда кто этот горец?

— Айэ намэ, — усмехнулся тот, поправляя и здороваясь одновременно. — Проходи, дитя, расскажи мне, что случилось в Алмазном саду. Все целиком расскажи.

Почему-то оробев, Илора кивнула. Странный нэх, сильный и… непонятный. И сила — не разберешь: Вода, Воздух? Струится и переливается весь. Или вообще Огонь? Только те обычно так ярко недовольство показывают.

Осторожно устроившись на сундуке в изножье кровати, она некоторое время молчала, собираясь с мыслями. Потом открыла рот — и полилось. То, что хотела, наверное, одному отцу рассказать, вроде и по делу, все, что запомнила, но так перемешанное со своим, что и не отделить, взвесью не осадить.

Он слушал, не перебивая, не двигаясь от окна, где замер неподвижно, как каменная статуя, но Илоре казалось, что ее обнимают и поддерживают, как… Как в пути от станции в Эфар-танн? Такие большие, бережные, и прохладные, и теплые одновременно ладони.

Когда она встала, день за окном обещал быть солнечным и ясным. Но сейчас в комнате потемнело: там, за толстыми хрустальными пластинами, сгущались тучи, оседали на вершины гор тяжелыми серыми чампанами. Наверное, так когда-то выглядела злость Хозяина Неба… Но нехо Аилис просто сидел, какой-то отстраненно-спокойный. Это точно было не его силы дело.

— Вот… Вот и все. Дальше я уже просто сопровождала нехо сюда, побоялась: с такой раной…

— Янтор… Люди в горах в чем виноваты-то? — подал голос Айлэно. — Успокойся, прошу.

Горец шевельнулся, втянул воздух сквозь стиснутые зубы — и Илору продрало мгновенной дрожью до самого нутра: тучи рассеивались, словно таяли в кристальной небесной сини.

От внезапного осознания ударило ознобом. Трой ведь показывал письма Яра, а тот что-то такое говорил… Она не восприняла тогда всерьез, списала на впечатлительность племянника. А теперь захотелось обхватить себя руками и сжаться в комок, как в детстве.

Янтор заговорил на почти незнакомом ей наречии, текучем, гортанном, переливчатом, словно говор воды в горной реке. Нехо удивленно вскинул брови, но промолчал, только кивнул.

— Айлэно, за старшего, — наконец, прозвучало понятное. — Аилис, завтра кэтэро приедет, тебя поднимет и Яра учить станет.

Никто из мужчин даже не подумал спорить или выказать свое несогласие с тем, что Янтор практически отдает приказы нехо и Стражу Эфара. И от этого Илоре было еще страннее. И от того, как вытянулись лица у нехо и его брата, будто произошло что-то такое, что они в голове уложить не могли.

— О чем вы? — устав бояться, начала закипать Илора. — Что случилось?

— Тихо, дитя. Тебя ждет Яр, — улыбнулся ей горец, одной короткой фразой успокоив бурлящую внутри Воду. — А после все сама поймешь и узнаешь. Дайомэ.

Илора опомнилась только в коридоре и не сумела вспомнить, как ее выставили из комнаты нехо. Или сама вышла? Но в голове было ясно до звона, чисто и прозрачно, словно вымели и вымыли все тревоги. Ненадолго, но хватит, чтоб повидаться с племянником, не встревожив его.

========== Глава 16 ==========

Уроки Яр отсидел с трудом. Противная липкая слабость уходила медленно, он пролежал пластом два дня, пока не начал хоть немного шевелиться и соображать. На третий получил заслуженную, но все равно обидную головомойку ото всех подряд: от Кречета, от Айлэно, от сестричек и Динка. Но только вздыхал, даже не пытаясь оправдываться. Ну в самом деле, не понял, не почувствовал выплеска, просто ведь пожелал выздоровления — и все!

Они это понимали, но переволновались за него изрядно. Особенно стыдно было перед Кэлхо. Девочка заходила к нему, проведать, принести задания и помочь с уроками, чтобы не сильно отстал. С гневной отповедью, полученной после дурацкого приглашения на прогулку, это вязалось слабо. С другой стороны… Яр уже не знал, что думать, окончательно в себе запутавшись. За что получил еще один подзатыльник от Кречета, но уже куда более легкий, для прочистки головы, как тот выразился.

Сам Кречет, как только Яр встал, убежал из дома и появлялся там только из-за друга или поесть. Особенно поесть. Кошаки только понимающе хмыкали, глядя, как тот уписывает огромные порции, щурились заинтересованно. Объяснялось все просто: Кречет решил перебрать роллер, неведомо уж по какому разу. Но теперь он не просто до волоска выверял механизм, нет. Раскладывая запчасти на земле, он выкладывал костровой круг и плясал, плясал до упаду, вот странно — горя только жарче. Будто что-то рвалось из него на волю.

Мастер Палеу не мешал, но внимательно следил: плясал Кречет на широком заднем дворе его мастерской, не делая тайны из этого действа. А потом скрупулезно перепроверял детали: не повредил ли им Огонь? Не повело ли? Не обнаружились ли ранее скрытые в металле каверны, трещины?

Ничего подобного: Кречет будто нутром чуял, что и как надо, доводя и без того безукоризненно послушный его руке роллер до совершенства. И только хитро улыбался, когда Яр спрашивал: «А потом что?»

— А потом — покатаю, — обещал. — Если хорошо учиться будешь!

И смеялся, глядя, как разгораются глаза младшего.

Появление родной тетки привело Яра в замешательство. Он чуял, что чего-то она недоговаривает, не просто так завернула, сделав крюк в шесть дней пути, в Эфар-танн. Но отложил на потом, засыпал Илору вопросами, не отлипая несколько часов кряду. Та и сама не отпускала, все ерошила отросшие волосы, обнимала, тискала, прислушиваясь к чему-то. Водница — и чуяла родственную ей силу, слишком большую для не вошедшего в возраст подростка. Но рядом с ней Яр как-то почти зримо успокоился. И пришедшую в дом Стража седую горянку встретил, как полагается, даже поприветствовал правильно. Айлэно мог не стыдиться воспитанника.

Кэтэро Даано первым делом осмотрела его, как пациента, а не ученика. Напоила какими-то травами, улыбнулась вороху вопросов о них и кивнула:

— Буду учить.

Но сперва учиться предстояло даже не ее лекарскому искусству, а горскому наречию. Потому что Даано на всеобщем говорила с чудовищным акцентом, а понимать друг друга было важнее всего.

Времени у Яра не осталось вовсе: с утра до обеда была школа, где домашние задания они с Кэлхо умудрялись выполнять прямо на переменах, с обеда — занятия с кэтэро, заставлявшие работать голову на полную, потому что очень не хотелось посрамить память предка, да и подвести Айлэно тоже. А еще хотелось удивить Янтора, заговорив с ним на горском наречии, когда появится. Хотя Яр не был уверен, что в отношении удэши Воздуха вообще возможно это сделать. Янтор казался всеведущим.

Сейчас, после прибытия нехо Аилиса, он, кстати, запропастился куда-то. Да и Айлэно ходил какой-то встревоженный… Яр спросил, в чем дело, но тот только отмахнулся, мол, дела, Совет и все такое.

А потом стало ни до чего: Кречет закончил с роллером. И, торжественно сверкая глазами, потащил его из города, наверх, где от замка к Иннуату вел практически единственный на многие дасаты* вокруг участок прямой ровной дороги. Его проплавили, выгладили до чистого камня силами Стража и его учеников. На такой можно было не бояться, что роллер пойдет юзом на льду или укатанном снегу. Правда, от замка дорога вела с изрядным уклоном, пешком или верхом это было не так заметно, а вот на роллере…

— Кречет, только поосторожнее!

— Да не волнуйся ты! — шало смеялся тот, скидывая уну. — Лучше Кэлхо вон успокой!

И подмигивал так, что у Яра сердце заходилось от понимания, что Кречет попросту пьян собственной силой. На холодном ветру пылал так, что аж руки горячие были. И в то же время Яр чуял: себя он контролирует. Невероятным усилием воли, выплескивая все в слова, в резкие жесты, но не давая сорваться самому главному.

Кэлхо гарцевала рядом на Ласке и точно тревожилась за них. Почему согласилась поехать сегодня — Яр не понимал. Но согласилась, и теперь крепко сжимала в тонких пальцах поводья, глядя на них огромными глазами. Пришлось в самом деле успокаивать. За этим пропустил, как Айлэно кивнул, нехотя отошел в сторону. Ради такого он даже дела свои неимоверно важные забросил на пару часов: тоже волновался за ученика.

Кречет не оглядывался. Он вообще уже был там, на дороге. Роллер взревел так, что Ласка испуганно всхрапнула, и в этом реве тоже слышалось торжество пламени — как только искры из-под колес не брызнули.

И Кречет полетел.

Никак иначе Яр это описать не мог: роллер действительно летел над дорогой, окутанный горячим воздухом, слившись в одно целое с седоком. А потом за спиной Кречета распахнулись огненные крылья. Все шире, шире… Яр моргнул. Нет, не за спиной: это над роллером летел, вытянувшись в струну всем телом… Крылатый кот?!

Собравшиеся в полном обалдении смотрели на этого невиданного доселе зверя, сочетавшего черты и горной рыси (видимо, не прошло бесследно восхищение Аэньей, да и учитель добавил), барса (это уже, должно быть, было что-то сугубо его, внутреннее) и кречета. И только Айлэно усмехался почти довольно, щурил рысьи глаза и следил за крылатым зверем, стремительно летящим рядом с роллером. Не зря он чуял что-то в ученике, что их роднило больше, чем Стихия.

Кречет затормозил у самого города, эффектно сбросил скорость, развернув роллер почти задом наперед — как только не упал. Взвизг шин по камню был слышен даже сверху, и можно было без труда представить, как сияет лицо огневика.

Обратно он ехал уже не так быстро, откровенно наслаждаясь. Крылатый кот горделиво восседал за спиной хозяина, но когда подъезжал уже — не утерпел, встал на задние лапы, упираясь Кречету в плечи и топорща перья. Любопытный, задиристый и гордый — вот что читалось по морде крылатой зверюги. Яр подскочил к ним первым, с трудом сдерживаясь, чтобы не верещать восторженно:

— Кречет! Как его зовут?! Красавец какой! Крылатый!

— Коготь! — с гордостью отозвался тот. — Угадал Белый.

Кошак, заслышав свое имя, заинтересованно повел ухом. Яр рассмеялся.

— Можно его погладить?

— Можно, конечно, — Кречет был само благодушие. Неудивительно, после обретения-то выстраданного зверя.

Кто он — и сам не знал. Не встречались раньше подобные звери ни в сказках, ни в былинах ни одной земли этого мира. Этот пернатый кошак был единственным в своем роде. Словно бы напоминание о легендарном крылатом дракко, который так часто встречался на барельефах Фарата.

Кот боднул протянутую к нему ладонь Яра, позволил провести по своим рысьим ушам с роскошными кисточками, по мощному загривку и заурчал-запотрескивал от того, что почесали между основаниями крыльев.

— Все, — блаженно протянул Кречет. — Вот теперь я — полный.

***

После феерического обретения Кречетом своего крылатого зверя жизнь снова устаканилась, потекла ровно, хоть и очень быстро — только успевай выгребать в течении. Яр уставал не так телесно, как просто отказывалась работать голова, в которой с гудением пчелиного роя укладывались в память новые слова, понятия, фразы. Кроме языка кэтэро Даано учила его тому особенному горскому этикету, без которого своим в ата-ана не стать. Именно что горскому, долинники все же придерживались его не столь строго. Жила она в доме Айлэно, до обеда уходила по своим делам — ее приглашали помочь, посмотреть, поправить пошатнувшееся здоровье и в Иннуате, и в окрестных поселениях. Яр пока не знал, но первым делом кэтэро Даано шла в Эфар-танн, где «зашептывала» рану нехо, отпаивала его своими особыми травами и мазала горскими снадобьями. Лечение давало свои плоды — нехо уже поднимался, находил силы, чтобы уделить внимание не только семье, но и делам.

Необычное случилось на пятый день по возвращению нехо с Совета. Ничто не предвещало: утро было ясным, холодным и кристально-чистым. И горы были спокойны, спали под снегом и не торопились просыпаться — весна была еще далеко. Тем страшнее было, когда в домах задребезжали стекла, заплясала на полках посуда, сдвинулись тяжеленные столы и лавки. Колебания земли уловили все, и Айлэно вылетел из дома, словно выкинутый под зад ногой из уютного логова рысь: шерсть дыбом, глаза круглые! Самое странное для Стража Эфара заключалось в том, что признаков землетрясения не было никаких. Обычно-то такое хорошо чуяли животные, а тут тишина, ни одна собака не побеспокоилась, овцы не блеяли, птица орала не громче обычного. Да даже земляные нэх, которые в Иннуате жили, два человека — и те не пришли с докладом заранее. А ведь обязаны были учуять и предупредить!

Что происходило, никто не понял. Горы будто вздохнули, заворочались, потянулись, как просыпающийся человек, сонно-лениво, как-то нехотя. Где-то треснула стена, в паре домов перекосились крыши — но на этом, по счастью, все и кончилось, никто не пострадал. Хотя по склонам, наверное, немало обвалов сошло, но об этом поди еще узнай, пока горцы не явятся. Вот только что отвечать им, когда придут с вопросами, Айлэно не знал.

Он собрался и выехал сразу, не дожидаясь, пока с гор спустятся люди. Где-то могла понадобиться его помощь. Пока что он хотел только объехать окрестные ата-ана, но не успел добраться даже до замка, чтобы предупредить брата. Вернее,именно до него он и добрался, как раз спешивался во дворе, когда ворота распахнулись сами собой, словно от согласного усилия четырех стражников. Которые, к слову, выглядели так, будто их по головам пыльным мешком огрели: не было на дороге никого! Только что — пусто было!

А стоявшая в проеме ворот женщина оглядывала людей сонно-прищуренно.

Она ничуть не походила на обычную горянку. Да хотя бы уже тем, что ростом с ней не мог бы сравниться никто из горцев, и прибавляла его даже на вид тяжелая корона из маслянисто-черных кос в руку толщиной. Мощные бедра и груди подчеркивала странная одежда с длинными широкими рукавами и высоким поясом, богато украшенная драгоценными камнями и вышивкой золотом.

Айлэно сориентировался первым. Просто потому, что когда накатило мощной, выбивающей дыхание из груди силой, вспомнил, как уже задыхался так, в первый раз встретив удэши.

— Добро пожаловать в Эфар-танн, — поклонился он. И по наитию договорил: — Матерь Гор.

— Айэ, тэйно, — она улыбнулась. На удивление, голос оказался приятным и негромким, только гулким, словно звучал из пещеры. — Акмал мэ.

Всеобщего она не знала или же знала плохо, говорила на архаичном даже для горцев диалекте, так что Айлэно понимал с трудом. Но понял главное: спешить незачем, беды от того, что древнейшая удэши Земли пробудилась, не случилось.

— Вас… позвал Янтор? — с усилием подбирая слова, спросил он.

— Ветерок разбудил, да, — она кивнула. — Присмотреть попросил за своими детьми.

«Ветерок», надо же. Это Янтор-то! Айлэно постарался спрятать невольно появившуюся улыбку.

— Мы рады, — честно сказал он. Потом спохватился: — Горы… Люди в порядке?

— И пути тоже. Поправить недолго было. Веди-ка к брату, поглядеть хочу, под чьей рукой нынче Эфар цветет.

— Идемте, — согласился Айлэно и пошел первым, показывая путь.

Люди смотрели вслед древней удэши с изумлением и уважением. Янтор… К нему успели немного привыкнуть, в городе на празднике его видели почти все. Но во многом этому способствовали поединки на Перелом, каждый волей-неволей представлял себе, каков он, Отец Ветров. Матерь Гор же потрясала воображение.

Нехо Аилис, увидев её на пороге своего кабинета, в первые мгновения онемел. Потом торопливо поднялся, поклонился, забыв о том, что резко двигаться еще не стоит. Она же просто подошла и обняла его, бережно и очень осторожно, что с ее немалой силищей было непросто. Да и нехо рядом с ней смотрелся… ребенком. Тоненьким хрупким подростком, не достающим макушкой даже до плеча этой гигантской женщине. А уж выражение лица его, когда разом перестало болеть в груди, было просто бесценно. Особенно когда над ним заворковали, словно над тапи с помятым крылом:

— Дитятко, не торопись, надо же, какой ветерочек теплый.

Нехо онемел повторно: на его памяти так с ним… Да только родная мать и обращалась, в далеком-далеком, полузабытом детстве.

— Дайомэ, — выдохнул растерянно.

Было так странно принимать заботу от удэши, и не просто заботу — мягкую, материнскую ласку, какую-то щемящую нежность. Нерастраченную, неотданную собственным детям и изливаемую сейчас на слабого человека. Эпитет «безумная» к Акмал подходил тоже — было бы странно, если бы она осталась полностью в своем уме за тысячи лет затворничества. Но это безумие было… мирным? Как у одинокой старухи, к которой пришли чужие дети, и она принимает их за своих, то ли бывших, то ли выдуманных. Но в этих мыслях Аилис не признался бы никому и ни за что. Он слишком рано потерял родителей, чтобы не желать сейчас этой заботы и ласки. И ведь Айлэно, его Лэн, любимый младший братик, тоже обласканный Акмал, жадно впитывал ее прикосновения, ее нежность, ее силу. Как же ему, наверное, было тяжело после смерти родителей… Понимание этого всей полнотой обрушилось на нехо Эфара только сейчас. И он был искренне благодарен за то, что Акмал была рядом.

Потому что, видят Стихии, именно сейчас эта поддержка, это ощущение ласковой мощи было как никогда важно им обоим. Слишком страшные вести приносил ветер — те, которые не доверяли и телеграфу. Вести о смертях. Вести о стычках и засадах. После вести о найденном доме, в котором «воспитывали» подростков-нэх, Аилис чуть не сорвался, искренне намереваясь хоть на один вечер забыться, наглотавшись вина и уснув. В итоге же обнаружил, что затискал всех троих сыновей до полусонного состояния, словно выплескивая всю накопившуюся любовь и страх на них, а после подхватил жену на руки и унес в свою спальню. Акмал, незримо приглядывавшая за ними, благословила, улыбаясь: такому теплому ветерочку, а иначе она Аилиса не называла, нужны еще дети. Много детей. И с ее помощью его мудрая жена их выносит. Девчонок, мальчишек ему, пожалуй, пока хватит. В Эфаре они вырастут спокойно, здесь и люди, и нэх не изменили древним заветам. Вне же него…

Вне шла война. Что хуже всего — война незримая, тихая, прячущаяся под внешним благополучием. Куда там войне с искаженными, когда все на виду, когда все одним фронтом, плечом к плечу!

Люди воевали с нэх.

Нэх воевали с людьми… И старались беречь их, как могли. Было слишком много непричастных, даже не подозревающих о происходящем, просто живущих своей жизнью. И при этом им нельзя было доверять. Любой мог внезапно оказаться отравлен злобой и страхом. А нэх было слишком мало. Даже с учетом всех древних семей, даже с учетом тех, кого они знали и были уверены, что не предадут — слишком мало.

А ведь требовалось перехватить все важные посты, убрать людей оттуда, где они могли нанести непоправимый вред, поддержать абсолютно растерявшуюся молодежь, не дать окрутить и её. Эту самую молодежь следовало нещадно учить. Потому что что-то умели только дети древних родов. Все, кто не принадлежал им или не имел покровительства, были недоучками. Это приводило в ужас, но ужас конструктивный: нэх не умели предаваться унынию и сидеть сложа руки. А тем, кто умел — не давали внезапно возникающие из небытия удэши. Янтор ураганом пронесся по землям Аматана и Ташертиса, пусть и незримым для обычных людей, но явным для нэх.

И ветер приносил все новые и новые вести…

***

Белый гнал роллер по направлению к Фарату. На душе было пакостно: события последних дней даже его приводили в уныние. Радость от того, что родители наконец-то вспомнили о сыне и вместе с ним делали общее для всех нэх дело, омрачало это самое дело.

Подумать только: люди, ненавидящие нэх. От этой злобы и ненависти во рту стоял устойчивый привкус железа, будто губу разбил и крови наглотался. Белый до сих пор испытывал желание отплеваться, с той самой ночи, когда поймал в своей мастерской одного из подсобных рабочих, занятого порчей оборудования. И ладно бы просто выводил из строя… Нет, он хотел убить. Хотел, чтобы поднятая на тросах машина рухнула на мастера. Да даже от земляного после такого только мокрое место и останется!

В голове не укладывалось, точнее, как раз укладывалось — словно последние кусочки головоломки встали на место, явив такой мерзости картинку, что разум принимал ее с трудом. За что с ними так? За то, что берегли и хранили этот мир для них же — для людей?! А стоило ли? Белый гнал от себя такие мысли: стоило! Они все смогут исправить и отныне не уступят своих позиций. Стихии не зря поставили нэх выше, дали им власть и силу управлять. Значит, так тому и быть, и порядок должен оставаться неизменным, пока в этом мире будут обычные люди и одаренные Стихиями.

Те, кто возжелал себе власти над миром, равных прав не достойны. Потому что не считаются в своей жажде ни с чем, гробя и загаживая то, чем вознамерились владеть. Да они даже собственные машины в порядке содержать не могут, потому что не чувствуют их вообще никак! Только один клиент всегда привозил свой «Аир» вовремя, едва поняв, что что-то не так. Как говорил, слышал. Просто слышал, как меняется звук, гул мотора. И вот его Белый уважал. А остальные…

Хотелось сплюнуть.

До Фарата оставалось пару часов езды. Ночная дорога была почти пуста, роллер летел вперед, разрезая темноту желтым светом фар, и Белый не сразу сообразил, что там такое впереди. Сначала показалось: кто-то зажег на обочине костер. Потом дошло, что по краю дороги просто идет рыжеволосый нэх, огневик естественно. Нашел место для прогулок! Шестиполосная дорога! Ночью! И в одиночестве, сейчас, когда нэх невольно жмутся друг к другу, не зная, не последует ли откуда-нибудь выстрел из пистоля.

Притормозив, Белый окликнул огневика:

— Эй! Подвезти до Фарата?

Тот обернулся, щурясь на свет, и Белый вздохнул: наверняка кто-то древнего рода, из какой-нибудь глуши совсем дикой. Силища так и прет, но вот реалии не понимает. И даже одет вполне себе, в старомодный спаш с — аж смешно подумать! — шейным платком. Белый такие только на картинах видел, а уж рядом с его кожаным спашем это и вовсе смотрелось дико. Да и лицо у этого огневика выдавало чистый огненный род: больно уж характерными были черты. Узкое, с острыми скулами, острым носом, вытянутыми к вискам глазами цвета огненного янтаря. Белый так сходу и не смог вспомнить, кто мог похвастать такими чертами. Понемногу они были у всех огневиков, Стихия роднила, но чтоб вот так почти гротескно… Это же сколько поколений чистейшей крови?

Огневик растянул почти неприлично чувственные губы в странной усмешке — на одну половину. Словно сомневался в том, как следует это делать.

— Подвезти?

У него и голос был — чистое пламя, потрескивал и шипел. Неуверенный и подрагивающий, будто он долго молчал.

— Пешком тут часов пять, — пояснил Белый. — На роллере за два домчу, даже быстрее, да и вдвоем как-то спокойней.

Нэх обошел вокруг роллера, любопытно рассматривая и его, и седока. Белый недоумевал все больше: откуда он такой вылез, если роллер для него в диковинку? Ну не из Эфара же пешком идет!

— Как интересно. Но я хотел прогуляться. Такая хорошая ночь.

Белый чуть не откусил себе язык, с такой силой прихлопнул отвалившуюся челюсть. Назвать хорошей ночь едва-едва начала весны, да еще и в такое время… Прогуляться он хотел?!

— Так, хватит тут! — прикрикнул, будто на кого из мелких, решившего поупрямиться. — Не знаю, как ты тут вообще оказался, но садись и поехали. На пулю из пистоля нарваться захотел? По дорогам сейчас небезопасно!

Нэх вскинул густую рыжую бровь, снова ухмыльнулся уголком рта.

— Почему же тогда ты сам разъезжаешь в одиночестве?

А еще у него был странный, слишком правильный выговор. Этакий столичный, столетней давности.

Но, хвала Стихиям, больше не упрямился, аккуратно устроился за спиной — обжигающе горячий! Даже через кожаный спаш Белый это чувствовал всей спиной и задом. А уж когда сомкнул руки на животе — так и вовсе. Ему что, силу девать некуда, так полыхает? Со злости Белый даже отвечать не стал, просто рванул с места сразу на скорости, чтобы ветер унес любые возражения.

Почему-почему. Да потому что по движущейся цели еще поди попади, особенно если та Огнем окутана. Конечно, полностью он пламя не призывал, но перегретый воздух шлейфом рвался назад, раскидывался в стороны чуткими щупами.

Ветер и скорость быстро вымели из головы дурную злость. Белый привычно сосредоточился на дороге, поудобней перехватив руль, отдавшись движению. Только в эти моменты он бывал счастлив. Только в эти моменты восполнялась какая-то нехватка внутри, память о том, что один раз случилось — незнамо что, незнамо когда — и исчезло бесследно.

Ровный рев мотора все нарастал, Белому казалось, что роллер тоже радуется ночи и дороге. Редко им получалось покататься вот так, чтобы не обращать внимания на препятствия, чтобы ровной полосой — и до горизонта, только вперед, все быстрее и быстрее. Напитанный его силой, роллер казался чем-то родным, естественной и неотделимой частью. Что-то подобное было, когда ехал на огненном коне, летел вперед, вцепившись в гриву, задыхаясь от восторга почти как сейчас.

Внутри плеснуло: еще, еще жарче! Быстрее! Ты можешь быстрее, ну! И роллер летел вперед, уже окутанный вполне зримыми языками огня, и Белому казалось, что вот еще немного, еще, еще чуть, и он вспомнит, сможет!..

Ветер ударил по лицу. Ветер бросил жесткое, властное «Стоять!», ветер вышиб весь хмель, оставив чувство пустоты внутри. Белый не запомнил, как остановился — он хрипел на вдохе и на выдохе, никак не мог унять бешено колотящееся сердце. Почти растекся по рулю, когда дернули, заставили слезть с роллера, пройтись. Он не хотел, не мог, но дергали настойчиво, требовательно, и приходилось идти, шаг за шагом, пока перед глазами наконец не развиднелось.

Огневик, имя которого Белый так и не удосужился спросить, тянул за руку, водил по кругу, словно запаленного коня, бормоча что-то себе под нос. И явно был очень, на грани неконтролируемой вспышки, зол. На что, Белый пока еще не мог сообразить: успокаивался медленно, утихомиривал дыхание, перебитое этим внезапным ветром.

— Чтоб тебя!.. Яскравка тебе в дупу!..

Смех прорвался из Белого неожиданно, снова сбивая дыхание, он хохотал и не мог остановиться, поглядывал сквозь навернувшиеся на глаза слезы на полыхающего от злости огневика и снова заходился хохотом.

— Иди, иди, белогривый, — тот подтолкнул его в спину, обжигая горячей ладонью через одежду. — Ржет он!

Белый прошелся еще чуть, как раз ровно для того, чтобы окончательно совладать с дыханием, прежде чем рядом затормозили сразу три роллера. С нэх — хоть это хорошо.

— Что у вас случилось? — холодно-настороженно спросил воздушник, кажется тот самый, что так грубо оборвал полет.

— Да ничего у нас не случилось! — взорвался негодованием янтарноглазый. — Чего удила рвали, будто мы на обрыв прем?!

— В получасе Фарат, — перевел на него взгляд воздушник. — С вашей скоростью — минут десять. Людей поубивать захотели?!

Белый заморгал непонимающе:

— Как — в получасе? Да мы же не настолько быстро ехали, чтоб… — и кинулся к роллеру, перещелкивая показатели на приборном щитке. — Да чтоб меня, но как?!

Рыжий огневик немного стушевался под взглядом воздушника, пожал плечами:

— Ничего бы не случилось. Дорога пуста, а у въезда в город мы бы всяко сбросили скорость.

— Поаккуратней, — покачал головой тот. — Мы уж думали, ранен кто или действительно…

«Людям мстите» он явно проглотил, хотя так и рвалось.

— Проводить, сами доедете?

— Сами, — все еще слегка нервно хмыкнул Белый. — Все в порядке, Стражи.

— И не полыхайте так. Мало ли, на кого нарваться можно в городе, — воздушник бросил предостерегающий взгляд на рыжего, и тот почти зримо прижух, даже волосы стали темнее.

Глаза, правда, все равно едва ли не светились в темноте раскаленными углями, но тут он то ли не мог ничего поделать, то ли не хотел. Белому уже как-то было все равно — теперь наваливалась усталость. Распрощавшись со Стражами, отправившимися дальше патрулировать дорогу, он со второго раза завел роллер и поехал дальше, уже с нормальной скоростью, отчаянно борясь с зевотой. В этом изрядно помогали ладони огневика, от них шло тепло, подпитывавшее усталое тело.

Надо было поблагодарить, но Белый слишком хотел спать. Только и смог, проведя роллер по ночным улочкам, сбавив обороты двигателя до минимума, чтобы никого не разбудить, спросить, остановившись во дворе мастерской:

— Переночевать есть где? У меня вторая комната пустая.

Тот замер в мгновенной растерянности, которая и решила дело.

— Идем, покажу, где лечь. Спи, сколько проспится, гнать никто не будет.

Янтарноглазый снова дернул углом рта в усмешке и кивнул, беспрекословно прошел в дом, любопытно оглядываясь, хотя чего там можно было разглядеть в темноте, Белый не знал. Сам шел по привычке, обходя наваленные в мастерской вещи, пробираясь к узенькой лестнице. Успел еще кивнуть на нужную дверь, махнуть, мол, там душ, можешь ополоснуться — и рухнул в свою кровать.

***

Когда Илора добралась до Ткеша, выплеснула, наконец, из себя весь ужас произошедшего на Совете, там уже обо всем знали: вести передал заглянувший ненадолго Раис Зеленый огонь. Потому и успокаивать, утешать сестру Трой взялся с присущей земляным основательностью, хотя сам не был уверен, что все будет хорошо. Он уже шерстил связи, просеивая через мелкое сито своих работников, в первую очередь — неодаренных. Вроде все было в порядке… То ли из-за Ниираны, вот уж кому быть благодарным не хотелось, особенно её жестокой деловитости. То ли у него действительно собрались люди, которые так же горели идеей конезавода, и плевать, кто там его устроил — нэх, не нэх… Главное — лошади!

Но Трой все равно нервничал. Боялся за беззащитных животных, и единственное, что утешало — Яр в Эфаре. А там его не достанет никто, горцы никогда не пойдут против нехэев, им даже мысль такая в головы не взбредет. Вот пусть там и остается, до принятия силы, а лучше — до конца обучения, пока за себя постоять не сможет. Трой искренне уповал на то, что нехо, так тепло и по-родственному принявший Яра, поможет ему с обучением так же, как собственным детям. Об этом не писалось и не говорилось, но подразумевалось без слов, а кому же верить, как не Эфарскому владетелю?

Отпускать Илору в Фарат Трой боялся. Не одну — еще бы подумал, так что сестричке пришлось ждать, пока Кайет не освободился, чтобы сопроводить ее. Выкупили купе второго класса, чтоб ехать вдвоем, уж их-то Стихии, даром что противоположны, никогда не конфликтовали. Проводив их, Трой и вовсе упал духом. Дела, раньше спорившиеся, сейчас из рук валились. А меньше дел не стало, еще и Раис этот просил пару коней для выступлений подобрать — мол, где еще искать не боящихся огня, как не у Солнечного Конника? Ну, он был прав, это льстило, но не более. В конце концов, все-таки уверившись, что в его хозяйства хотя бы за полдня все не пойдет прахом, Трой поехал в Ткеш. Может быть, там получится успокоиться? Поесть маминых пирогов, послушать мнение отца обо всем и сразу.

Старый дом в любое время года казался полным сонного покоя, такого неспешно-тягучего, солнечно-медового. Но сейчас, едва набросив поводья на коновязь, Трой удивленно замер: сонливость Ткеша словно сдернули, как теплое одеяло! Сейчас тут властвовала хрустальная чистота, словно плеснувшая ему навстречу, умывшая и разом придавшая сил. Будь родители нэх — решил бы, что это их рук дело. Или что приехал кто-то из родни. Но… Их бы учуял!

— Отец?! — бросился на задний двор, где звучали родные шаги.

— Что ты всполошился так? — изумленно глянул на него Рисс, отставил лопату, которой откидывал насыпавшийся прошлой ночью снег — последний в эту зиму, уже скоро солнце растопит его, вздуются ручьи и речушки, затапливая заливные луга.

Глядя на него, Трой только моргнул ошалело: отец выглядел… Нет, он и так не казался старым. В возрасте, да, но крепкий. Все понимали, что время бьет по нему с матерью больнее, чем по нэх, но кровь и им не давала сдаться слишком быстро. Только вот теперь Трой глазам своим не верил: отец будто помолодел на добрый десяток лет, если не на два!

— Что у вас тут случилось? — выдавил. — Кто был?

— Почему — был? И сейчас есть. Так, куда собрался? Коня тебе старик-отец в конюшню ставить будет?

Трой стушевался и почти бегом бросился обиходить своего жеребца. Отец смотрел ему вслед и усмехался. Вернулся Трой быстро, хотя можно было не сомневаться: конь обхожен, корм ему задан, и вообще, все в порядке.

— Так кто? — выпалил, едва вывернув из-за угла дома.

— Идем уже, идем. Нетерпеливый какой.

Рисс словно нарочно никуда не торопился, почистил лопату от снега, прибрал в сарай и двинулся к дому, заставляя Троя едва ли не гарцевать, словно распаленный жеребец, за спиной. И вперед бы рванул, да вычищенная отцом тропинка была узкой, а сугробы — высокими. Кстати, странно — с чего бы тут так насыпало? Вроде недалеко от конезавода, а там хоть и прошлась метель, но как-то вяло совсем.

Снег был чист, искрился так, что было больно глазам. Укрывал белым одеялом старый сад и матушкины цветники. Мимоходом Трою подумалось, что это хорошо, отец же всегда снег с дорожек сгребал именно туда, талая вода напитает землю, и цветы быстро пойдут в рост.

— Мать, Трой приехал, — едва войдя в дом, провозгласил Рисс, снимая теплый рабочий спаш и высокие сапоги.

Дом… в доме тоже было иначе. Пропало ощущение нежилого, застоявшегося пыльного воздуха, словно выметенное прочь свежим ветром с запахом весны, вымытое ключевой водой. Чистые, невидимые в ярком свете стекла пропускали солнце, и свежесть смешивалась с запахом согретых полов.

Трой увидел мать, вытиравшую руки полотенцем на пороге кухни, и уверился, что спит и видит счастливый сон про собственную юность. Потому что мать тоже выглядела на двадцать лет моложе. Слов, чтобы выразить охватившие его чувства, не нашел. Скинул сапоги, подошел, обнял бережно. Мать засмеялась, шлепнула его полотенцем.

— Спаш сними, в снегу весь!

— Мама, да что ж тут…

— Кая где, мать?

— В библиотеке, конечно.

«Кая» — имя было незнакомое, мягкое. Трой взглядом спросил дозволения и поспешил в библиотеку, напрочь забыв про верхнюю одежду. Замер на пороге, оглядываясь, ища сначала почему-то меж стеллажами, потом глянул на кресла у окна — и обомлел.

Солнце блестело в ее светлых, русых волосах, едва-едва взявшихся волной, рассыпавшейся по плечам. Широкоскулое лицо — он уже видел такие лица у уроженцев Аматана, с мягким абрисом полноватых губ, округлого подбородка, с широкими, миндалевидными глазами и тяжеловатыми веками. А глаза у нее были темными, он не сразу понял, какого цвета. Отчего-то показалось, что похожи на торфяные озера.

Понимание, кто перед ним, пришло разом, накрыло, как накрыло её силой, когда приехал. Удэши, это могла быть только удэши. И — Воды. Кристально-чистой, свежей воды, которой пропиталось все поместье, вот удивительно, не растеряв при этом солнечного тепла.

— А почему тогда Ткеш? — вырвался по-детски наивный вопрос.

— Он здесь раньше жил, — она рассмеялась, словно хрустальный колокольчик. — Здравствуй, Трой. Я рада, что ты приехал сегодня.

Трой невольно залюбовался ею, плавными движениями, только теперь осознавая, какой должна быть настоящая водница. Ничего общего с Ниираной. Почему-то не было никакого стеснения, неудобства и неловкости. Будто пришел в гости к старой знакомой, перед которой глупо строить из себя что-то. Он прошел, сел в кресле напротив, глянул невольно на отложенную книгу. Кая читала сказки, любимую книгу Яра. Сейчас бережно заложила страничку лентой-закладкой, внимательно глядя на мужчину.

— Спрашивай, я же вижу, как тебе хочется.

— Это все Янтор, да? Нехо писал, что тот занят каким-то важным делом…

Нехо и впрямь присылал письма, где говорил об удэши не таясь. Смешно таиться, для людей все это будет не более чем шифром, нелепицей, которую те при всем желании не поймут. А ведь достаточно было просто поверить в сказки.

— Он разбудил всех, кто еще мог проснуться. Меня, Ткеша… Всех, кто счел, что мир прочен и нерушим, и можно спокойно отдыхать от трудов и присмотра за нашими младшими.

Улыбка вышла горькой у обоих. Говорить о бедах не хотелось, и Трой поинтересовался:

— А Ткеш где теперь?

— Неужто не догадываешься? — Кая склонила голову к плечу, отвела локон за аккуратное ушко. — Там, где его помощь требовалась больше всего — и не так уж и далеко отсюда.

— Кровь Земли, — понял Трой.

Ну да, кому лечить поднявшийся вулкан, как не огненному удэши. Именно лечить, он в этом почему-то не сомневался. Ездил, видел: гора над лесом поднималась… За триста лет она, конечно, слегка сгладилась и зазеленела, но все равно ни в какое сравнение не шла с тем вулканчиком, который нарисовал на одной из своих картин Кэльх Хранитель.

— Верно. Он был здешним изначально, а вот я… Когда-то я пришла сюда из Льямы вместе с первым Солнечным. Ткеш уступил мне эту землю, тем более что сам все равно занимался больше Кровью Земли, чем остальным.

Пахнуло седой древностью, такой, что и подумать страшно. Но тут же ушло, растворилось. Снова была залитая солнцем библиотека, мягкая улыбка Каи и потрепанная временем и детскими ручонками книга.

— Расскажи? — попросил Трой. — О нем, о них… Я читал дневники Аэньи, но он описывал все со стороны, как видел сам.

— Хорошо, слушай.

Кая говорила, а он грезил наяву, видел, словно бы сам стоял на площади рядом с гигантским костром, еще не прогоревшим и до половины, не то, что до углей. Видел, как властно толкает собранная сила совсем еще молоденького парня в огненный круг, как заламывает руки стоящая поодаль, невидимая никому удэши: не в ее силах оградить новорожденного огневика от безумия голодной, жадной Стихии, да еще и противоположной ей. Но именно ее руки подхватывают рухнувшего уже за кругом Солнечного, именно она выхаживает его, выпаивает чистой водой, отчаянно закрываясь, чтоб не погасить и без того едва-едва теплящийся огонек в хрупком теле.

Он сам не заметил, как уснул, в любимом кресле Яра, том, где сын так часто засыпал, начитавшись, а иногда и наплакавшись, слишком остро принимая все злоключения любимых героев. И снилась Трою корона, полыхавшая в небе, будто расплавленное золото, и почему-то от этого было легко и спокойно, а все плохое — уходило, утекало под легкими прикосновениями.

Заглянувшая в библиотеку мать тихонько ушла: Кая сидела на ручке кресла и гладила по волосам уронившего голову ей на бедро Троя.

Комментарий к Глава 16

* Дасат (всеобщ.) — километр.

Метрическая система Эфара отличается от принятой повсеместно, хотя наряду с ней используются и всеобщие единицы измерения.

В тексте не используются:

— кикэ — палец — 7 см;

— викикэ — ладонь — 16 см;

— лэкэ — локоть — 25 см;

— тэкэ — рука — 50 см;

— дайтэкэ — размах рук — 1,5 м;

— айнир — длина обережи - 10 дайтэкэ — 15 м.

В тексте используются:

Меры длины всеобщие

— ит — 1 см;

— дат — 10 см;

— сат — 1 метр;

— косат — 100 м;

— дасат — 1 км.

Ночной путник: https://images2.imgbox.com/4d/b9/nDPdCAKp_o.jpg

Автор, к сожалению, неизвестен.

Коготь: http://static.diary.ru/userdir/1/3/7/4/1374582/85672239.jpg

Автор, к сожалению, неизвестен.

========== Глава 17 ==========

И все-таки нэх спохватились вовремя.

Еще немного и ситуацию стало бы не преломить: не осталось бы тех, кто помнил, знал и мог. И даже удэши бы не помогли. Они и сейчас в основном появлялись в землях древних родов, занимались своими детьми, учили и наставляли. В глобальные события не вмешивались, хотя в том же Фарате все нэх, как один, могли поклясться: что-то изменилось. И огонь в уличных жаровнях пляшет веселее, и металлические рамы окон звенят особенно звонко, дома как-то будто встряхнулись, выпрямились, а аллеи оделись к лету такой яркой и густой зеленью — диву дашься.

Но удэши удэши, а люди — людьми. И вот они-то как раз строили пакость за пакостью, причем напоминали какую-то особенно мерзкую болезнь. Только вылечишь очаг в одном месте — тут же вспыхнет в другом, отравляя все вокруг себя. Причем, что больше всего ужасало: их ненависть переметнулась с нэх уже и на тех людей, что не поддерживали это безумие, которые считали, что без Стихий жить неправильно. Даже тем, кто просто отмахивался, от них доставалось!

Да, война превратилась в открытую.

И это при том, что нэх воевать не желали. Вернее, не желали убивать, в отличие от сорвавшихся с катушек людей, готовых стрелять в каждого, кто скажет «Стихия». «Землю — людям!», «Сдохните, твари!» — словно надышавшиеся дурмана, настропаленные прячущимися по темным углам старшими, молодые люди устраивали то демонстрации, то кровавые драки под этими лозунгами. А то и терроризировали целые города, затевая натуральные погромы с пожарами, с расправой над теми, кто попадется в руки, без разбора — нэх или нет. Иногда их удавалось остановить. Иногда — нет. Стихии, да они даже пытавшихся лечить их, пленных, водников проклинали, на чем свет стоит!

А дети… К детям вообще отношение стало особым. Ведь нэх могли родиться в любой семье, капли крови удэши разошлись далеко, проявляясь в самый неожиданный момент. Ради безопасности детей — всех — было решено переписать и проверять. Там, где власть нэх была прочнее, с этим было проще. Ташертис же практически целиком стал зоной боевых действий. Были места, где сохранялись островки спокойствия. Огражденные силами удэши, они такими и оставались, но ненадолго — появились первые беженцы из западных и северных районов, где противники нэх особенно крепко окопались.

Кто-то на Совете в сердцах высказался, что эти западные шахты — как проклятые, вечно там что-то творится, то искаженные, то от Хранителей отмахиваются, теперь это. Власть там практически полностью перехватили люди, отрезав поставку металла. К ним, естественно, перестали поставлять продукты… Но были и в тех краях плодородные участки, были, а очевидцы рассказывали, что на них сгоняют земляных нэх, силой заставляя землю родить.

— Год, не больше, — говорил Шарл Опал. — Истощится земля, и сами нэх. Кто там из них оставался? Старики, у которых не хватит сил надолго.

Хранители установили кордоны, «Шайхадд-экспресс» уже давно не доходил до конечной станции. Но просто так ждать смерти обреченных нэх? Против этого были все. В итоге те, кто поумелей, уходили туда, пытались вывести. Сгинуло несколько Хранителей — вот уж кого на месте удержать было невозможно. Но другие спасали жизни, порой и людские.

Белый хотел бы быть там. Наверное. Он не знал точно, чего хочет, эти полгода, минувшие со встречи на ночной трассе, окончательно его запутали. Пустота в груди разрасталась, острая нехватка чего-то проходила только рядом с Керсом, в такие моменты становящимся молчаливо-сосредоточенным.

Янтарноглазый огневик как-то очень быстро стал в доме Воронов своим. И не только там. Когда Керс выходил на ночное или дневное патрулирование улиц, дружина возвращалась назад в целости и сохранности, а если и сталкивалась с кем-то, удавалось обойтись без стрельбы. Однажды Белый сам видел, как под взглядом Керса мгновенно раскалился и стек расплавленным металлом пистоль в руке изготовившегося к стрельбе человека. Руку тому, конечно, спасти не удалось — сожгло до обугленных костей по самое запястье. Но никто из дружинников Фарата не пострадал.

За это Белый был ему глубоко благодарен. И за то, что спасал от одиночества: мастерская работала, но ему, нэх, там сейчас места не находилось. Только ночью, когда расходились все — и хоть вой, не в силах уснуть, если бы не мощно, неугасимо пылающий за стенкой огонь.

Да, Керс так и не съехал никуда. Сначала не до того было, а потом Белый и не заикался. Это бы означало одиночество, для огневика — почти смертельное. Керс тоже промолчал, просто однажды рано утром вышел на кухню и стал готовить завтрак, отдариваясь хотя бы этим за гостеприимство. Иногда, изредка, он тоже приходил в мастерскую. Любопытно трогал мигом нагревающиеся в руках инструменты, расспрашивал о назначении. Большей частью молча сидел рядом или же намурлыкивал какие-то странные песенки, которых Белый не узнавал, да и звучали они… не так. А как именно — кто бы ему самому сказал!

Именно потому кроме пустоты в груди зрело что-то… страшное? Чудесное? Белый не находил этому имени, просто все чаще ловил себя на том, что рядом с Керсом ему хорошо. Правильно. Что и огонь горит веселее, и дела спорятся, и хочется жить, лететь… А еще — прикоснуться. Почувствовать жар, идущий от этого странного нэх, прикрыть глаза, согреться.

Огненному — греться. Ха!

Керс же держался ровно и только изредка, передавая ему тарелку ли, инструмент, книгу — касался самыми кончиками горячих пальцев, заставляя сбиваться дыхание, почти отдергивать руку, отводить взгляд. Керс часто смотрел своими странными глазами, не мигая, и тогда Белому начинало казаться, что там, под рыжими пушистыми ресницами, пляшет живое пламя, обтекая черный уголек зрачка.

Именно поэтому он сбежал. Уж в этом себе признаться получилось: сбежал. Родне наврал, что едет проведать Коготка, тьфу, Кречета, мастерскую и вовсе беззастенчиво оставил на Керса, пусть присмотрит. Взял роллер — и все, впереди горы и Эфар.

Отчасти Белый надеялся, что эта поездка позволит расставить все по местам, понять, как жить и как быть. Но не помогала даже разворачивающаяся под колеса лента дороги. Лететь без Керса за спиной было скучно, как и не движешься вовсе, одно название — движение.

Душа металась от страха и неприятия до желания повернуть назад, доехать до дома, припереть Керса к стенке и выяснить уже, что… Что он сделал, что думает, как вообще дальше быть! Белый сжимал руль до онемения и вливал в мотор еще больше силы. Здесь можно было гнать, не опасаясь: Граничный хребет близко, а рядом с Эфаром банд замечено не было. Нехо бдел, бдели многочисленные удэши Эфара. Вот уж на какой земле они и не засыпали толком…

Алый Кречет пролетел, не глядя. Не до горных красот было, совсем не до них. Засыпал — а во снах ревело пламя, до неба, сплошной стеной. Просыпался — ревело оно же, в душе.

В итоге когда доехал, Кречет аж шарахнулся, испугавшись сначала. Белый был сам на себя не похож. А вот на кого — сказал, внезапно, Яр, бросив только один-единственный взгляд на старшего брата своего друга.

— О. Кречет, да он же точь-в-точь ты после Перелома!

— А ведь верно! — кивнул непонятно чему брат.

Кстати, уж кто-кто, а он выглядел чудесно. На чистом свежем воздухе будто еще чуть-чуть подрос, вытянулся — или просто жилистей и суше стал? Более хищным, стремительным. И в глазах у него плескалось правильное пламя, это Белый чувствовал особенно остро.

— Потом расскажете, — велел он.

Они сидели на краю скалы, выбрались за пределы Иннуата, поднявшись чуть выше Эфар-танна. Белому хотелось поговорить без лишних свидетелей, потому что не для всех эти разговоры. Яра тоже сначала хотел прогнать, потом присмотрелся и не стал. Отмахнулся лишь от его горской подружки, мол, не для ее красивых ушек это, не стоит. Кэлхо не обиделась, только фыркнула: «Мальчишки!» — отчего Яр заполыхал ушами сам. Но пока шли, подуспокоился и теперь смотрел внимательно, пытливо. Кречет же живо и любопытно сверкал глазами.

— Ну, рассказывай. У нас тут такая тишь, под крылом Акмал-то, что хоть вой.

— Я бы на вашем месте радовался, — стиснул зубы Белый. — Нехо не говорил, да? Так и думал.

— Нехо считает, что мы еще дети. Меня не пустил, — обиженно вскинул голову Кречет.

— А я вот так не считаю. Слушайте.

И Белый рассказал. Все, без прикрас, но и не запугивая. Был уверен, что и у брата, и у его друга хватит головы не кинуться незнамо куда, где и взрослые нэх погибали, а делать, что должно. Но не оставаясь в неведенье, это было просто нечестно.

— Люди как с цепи сорвались. В сказках удэши называли безумными — а я теперь верю, что ошиблись. Или они эту свою сторону в людей вложили, а в нас забыли.

Ну да, упоение Стихией — оно простое и понятное. А вот то, что творили люди, осмыслению не поддавалось.

— Стихии творили людей, конечно, по образу и подобию, — раздумчиво и как будто даже отстраненно выслушав Белого, сказал Яр, и показался не самим собой, а сплавом Аэньи и Хранителя. — Но старшие дети их вышли из самих Стихий, а вот люди… Люди — это мир, каким он стал бы без нэх и удэши. Удайся им задуманное, и через тысячу лет вместо лесов и чистых озер была бы сплошная мертвь, а реки несли бы нечистоты вместо воды.

Оба огневика скривились, будто что горькое проглотили.

— Ну его, — почти выплюнул Белый, — такие мысли. Потом обдумаете, а если ругаться будут — валите все на меня. И рассказывайте: тут-то что? Кречет, когда ты умудрился… вот так?

— На Перелом. И вот этому шалопаю спасибо, — Кречет легонько стукнул насупившегося Яра по затылку. — Если б не он, кто знает, сколько б я так провалялся пластом, обретая цельность.

— Что ты целый, я вижу. Понять бы еще, что именно вижу!

Кречет заржал и… призвал своего огненного зверя. Белый на это чудо чудное только вытаращился. Даже пальцем потыкал, заработав укоризненный кошачий взгляд.

— Это что?

— Это Коготь, — в один голос заявили оба, и Кречет, пригребший своего пернатого кота поближе, ероша огненную шерсть, и Яр, с другой стороны теребящий рысью кисточку. Кот от этого только блаженно жмурился да изредка дергал ухом.

— А кто он по роду — не знает даже Акмал, — смешливо сощурился Яр. — Я спрашивал — такого зверя не было в мире отродясь.

— И вы хотите сказать!.. — почти возмущенно вскинулся Белый. Потом вскочил, не обращая внимания, что скальный козырек узковат, призвал своего коня — и тот охотно появился, поднялся на дыбы, радуясь воле. М-да, что-то давненько он его не вызывал. Застоялся.

— Вот. Конь. Одна штука. Обычный!

Яра тут же снесло с места, как укушенного: кинулся оглаживать огненного жеребчика, дуть в ноздри, хлопать по мощной шее. Даже не спросился — лошадник как есть. Да и конь от него не шарахнулся, наоборот, потянулся, опустил голову на плечо, позволяя ласкать себя. Будто кого знакомого увидел.

— Ну и что вы мне тут пророчите, мелкие? — фыркнул, глядя на это, Белый. — Что он, рога отрастит что ли, как олень? Или колеса вместо копыт?

— Ты сам все увидишь, если себе волю дашь, — не поворачиваясь к нему, чужим каким-то голосом сказал Яр. — Огня ему не хватает. Да, красавец? Больше огня! Вольного, чистого пламени.

Окатило, обожгло. Перед глазами как живой Керс встал. Белый обозлился еще больше: это было почти больно.

— Да идите вы!.. Он…

И заткнулся, оборвав себя.

— Огонь, да? — Яр посмотрел прямо в глаза, словно для него ничегошеньки такого… ну, такого вот не было в одном только предположении, что можно… кого-то…

Кречет вообще молчал и только переводил взгляд с одного на другого. Он уже столько начитался дневников, что, пожалуй, тоже не видел ничего особенного, если двоих тянет друг к другу, и не важно, одного ли они пола или разных.

— Нэх из Фарата, — Белый отвернулся, терпеть этот пронзительный взгляд сил не было. — Или не знаю уж, откуда. Я его ночью на трассе подобрал, тогда и полетел первый раз, голову потерял. И сбили. Стражи, думали, что случилось что-то. Да не в том смысле сбили, Кречет! Просто затормозили.

— Если б нет… — Яр отвел глаза, не стал продолжать. Тем более не стал высказывать свои подозрения о том, кого именно мог повстречать Белый на пустынной дороге. Если все так, как он думает — это дело только двоих, Белого — и того нэх. И не ему, потомку Теальи, судить.

Ему о другом стоило подумать.

Разговор с в конец запутавшимся Белым был, скорее, легок. А вот слушать, что тот рассказывал… Яр честно проводил огневиков до города. Пихнул Кречета, чтобы не оставлял брата в одиночестве, видел, каково тому сейчас, кивнул Белому, а сам пошел в Эфар-танн.

Дел было много, и уроки, и кроме них, но Яр поднялся в свою комнату. Повозившись, достал из сундучка аккуратно сложенную равнинную одежду, дорожный мешок и, помедлив, шкатулку-футляр с топориком и самострелом. И замер, рассматривая их.

Когда война пришла в мир Аэньи, тот был старше. Он не был воином, но принял силу и закончил обучение. Яру до Принятия оставалось еще чуть меньше полугода, а до совершеннолетия и того больше. Он не был нэх, но уже умел стрелять и драться — Амарис и Айлэно не скупились на уроки, а учеником он был прилежным. Конечно, за полгода бойцом не стал, но разве там, где сейчас сражаются нэх, не любая пара рук, стрела или удар на счету? Разве это не то, что должно делать любому, кто понимает опасность?

Взгляд его метнулся к выложенной на край постели обережи, и руки сами потянулись за ней. Это — ответ? У кого бы спросить, но так, чтобы не надрали уши и не устроили выволочку, а ответили прямо и честно?

— Янтор… Мне не хватает тебя…

Но удэши и не думал появиться. Яр вздохнул: как-то и не рассчитывал, хотя… Просто наивно верить ведь можно же было? Он медленно перебирал обережь, пропускал меж пальцами, вспоминая.

«Я не был рожден воином. И, не случись войны за Исцеление Стихий, никогда бы не стал им. Больше всего я мечтал рассказывать сказки, старые горские и равнинные легенды, придумывать свои… Отец говорил, что я стал бы прекрасным дипломатом и миротворцем, способным только словами остановить конфликт, развести враждующих, утихомирить гнев. Не знаю, так ли это, и теперь не узнать вовсе. Потому что я изменился, когда встал выбор: убить, чтобы жили те, кто мне дорог, или умереть, сложив лапки. И это был мой осмысленный выбор.

Я не родился мечом, но Кэльх… Он был рожден щитом, и ему для того, чтобы стать им, не требовалось переламывать себя. Не требовалось бы, не считай он иначе. Это мне теперь понятно, отчего, убив в первый раз, спалив напавшего убийцу, он даже не понял, что сделал и почему. Он просто выставил пламенный щит, в который тот ивлетел. Просто защищал — это было в его крови. При том считал себя неспособным на подобные поступки. Именно это неправильное самоосознание не давало ему принять себя таким, как есть. Не мечом — щитом».

«А кто я, Аэно?» — мысленно спросил у предка Яр, сжав обережь в кулаке. Приехав сюда, в Эфар, он понял: плоть от плоти, кровь от крови. А не явись, послушайся он матери… Понял бы, как это — жить и дышать? Быть… собой?

Аэнья говорил: «Делай, что должно». И это была его правда, правда его времени. Но мир изменился, и Яр прекрасно понимал: так уже не получится. Должно, да. А он опять поступит иначе.

Выбраться из замка, полного людей, оказалось на удивление просто. Амарис уже показал ему потайной ход, выводящий к самым Звенящим ручьям. Оттуда можно было пройти в обход Иннуата, оставшись незамеченным и со сторожевых башен и стен Эфар-танна. Но незамеченным людьми и нэх. И Яр обреченно поглядел на знакомую монументальную фигуру удэши, сидевшей на камне, поджидавшей — да его, кого ей тут еще ждать-то!

— Айэ, Акмал.

— Айэ, Эона. Присядь, ручеечек, — она похлопала широкой ладонью по согретому солнцем камню, похожему на большую скамью, то ли природой сотворенному, то ли только что ее силой.

Послушно присев рядом, Яр опустил голову. Почему-то казалось, что его сейчас будут ругать. Кречет бы так и сделал. Или нехо — тот бы отчитал таким голосом, что кровь в жилах застыла бы. Он умел быть убедительным, обманчиво мягкий Туманное Утро.

Акмал молчала, только обняла и поцеловала в макушку. И Яра прорвало, он захлебывался словами, пытаясь не только и не столько ей, сколько себе доказать, что именно это и должен сделать — идти и защищать, раз уж назвали его Хранителем — разве это не первейшая его задача?!

— Все так, ручеек, все так, — кивала Акмал. — Да только ты себя послушай. Не чужое, а себя.

— А я… Я… не знаю, Акмал. Делать, что должно? — он поднял на нее блестящие от непролитых слез глаза.

— И это — чужое, — покачала головой она. — Рысье, огненное. Огню — ему другие силы, другая воля нужна.

— А что тогда мое, Акмал? Я не понимаю…

— Жить. Течь. Слушать мир и свой дар, — Акмал осторожно коснулась его груди. — Слышишь, как родничок поет? Маленький еще, не народившийся. По капельке просачивается. О чем он говорит?

Яр закрыл глаза, прислушиваясь к тому, что нельзя было услышать ушами, только сердцем, только растворенной в крови силой. «Надежда, — звучало там, выстукивало в ритме его сердца. — Терпение, прилежание, надежда — и обретение». Это не нужно было произносить вслух. Это просто нужно было понять. Услышать, отбросив наконец весь мусор, все насыпавшееся в сухую еще чашу источника.

— Живи, ручеечек, — улыбнулась ему Акмал.

***

Поездка в Эфар ничего не исправила, наоборот, усугубила. Белый одновременно злился и был благодарен: маленький «удэши», будущий водник, подтвердил все его страхи и одновременно всего парой слов развеял их. И тут же подкинул новых, на пару с братцем. Вот уж от кого не ожидал!..

В итоге в горах он не пробыл и пары дней, засобирался обратно. Пламя мучительно тянулось назад, в Фарат, исходило дымом и обжигающими искрами. Кречет только кивнул и посоветовал ехать поосторожней, внимательно следить за тропами, мол, конец лета уже, могут дожди пойти, размыть где не надо. Его не смутил столь быстрый отъезд, наоборот, казалось, промедли брат еще немного — сам бы выгнал. Кречет чего-то боялся. Чего — Белый понял, преодолев перевал.

В Эфаре дышалось еще более-менее, вокруг был простор, свежий ветер. Над головой раскидывалось такое близкое небо, нереально голубое, глубокое, опрокинься на спину — и падай в него, распахнув руки, будто крылья. А Ташертис встретил откровенно неласково, мелкой моросью, не по-летнему холодной, и общим ощущением тревожности. Настолько сильным, что, остановившись переночевать, Белый проснулся с воплем: показалось, что заперли в клетке, и стены вот-вот сомкнутся. Уснуть снова не смог, пришлось идти во двор, ложиться под навесом рядом с роллером. С утра хозяин гостиницы все выспрашивал, что же случилось, и не нужна ли помощь. Белый заверил, что нет, все в порядке.

Наврал, естественно, но у него была одна возможность вылечиться: ехать вперед. Гнать роллер на пределе сил, останавливаясь только в том случае, когда их уже не останется. В таком темпе до Фарата было дней шесть. Белый заставил себя очень плотно подкрепиться, взять кое-какой еды на дорогу… И начал наматывать на колеса серый шелк трассы.

Трижды за время пути его бесцеремонно тормозили, сбивая концентрацию, но, может, оно и к лучшему — он останавливался и запихивал в себя что-то, запивал водой с разведенным в ней бальзамом — подарком брата. Отлаивался перед дружинниками, мол, торопится домой. И снова мчался вперед.

Под крышей больше ночевать не рисковал, боялся, что тот кошмар повторится. Даже не предполагал — был уверен. Без неба над головой становилось плохо, будто накрывало плотным колпаком, давило, мешало дышать. Такого с ним раньше никогда не случалось, и Белый не знал, как бороться с этой напастью.

К концу пути он буквально падал от усталости, но упорно гнал, гнал, почти не слыша рева мотора, сосредоточившись лишь на знакомой уже дороге. Промелькнули окрестности Фарата. Он забыл закрыться, забыл вообще обо всем, чудом не влетел в неприятности, сбросив скорость на улицах и считая повороты. Остановил роллер во дворе мастерской и понял, что сил не осталось.

— Нэх? — позвал кто-то из рабочих, выглянув наружу. Потом признал, окликнул уже по имени, но Белый уронил голову, навалился на руль, пытаясь собраться и хотя бы перекинуть ногу через седло.

Не понадобилось — его подняли на руки, да еще и так легко, будто он вовсе ничего не весил. Тело словно окунулось в животворящий пламенный поток, от чего стало одновременно больно до крика и хорошо — до него же.

— Набегался? — протрещало пламя голосом Керса.

Белый честно хотел ответить, но его хватило только вцепиться в отворот все того же дурацкого старомодного спаша. И — темнота.

В себя Белый приходил урывками, словно всплывал в вязкой, жаркой, душной черноте, задыхаясь и кашляя, хватал воздух и снова погружался. В моменты просветления слышал, не понимая, трещащий от злости голос Керса, который становился еще сердитее, когда тот замечал улыбку, от которой лопались пересохшие губы. Но это состояние долго не продлилось — на третий день он «всплыл» и сумел удержаться на поверхности собственного сознания, сумел вычленить из прерывистого потока голоса Керса отдельные смешные ругательства, наивные и полудетские: тот никогда не выражался жестко.

— …видят Стихии, перевернул бы тебя на живот и настучал по дурной дупе, раз голове она покоя не дает.

Смешнее и больнее всего было, что не отказался бы. В смысле — готов был потерпеть и не такое, лишь бы Керс прикоснулся еще раз. К нему тянуло, отшибая всякое соображение, и Белый понимал: уже не справится с собой, поддастся этому, как только хоть немного наберется сил. Понимал особенно ярко в те моменты, когда Керс обтирал его, менял мокрые компрессы на лбу, трогал кончиками пальцев горло, считывая пульс. Еще чуть позже до Белого дошло, что в постели он лежит уже не первый день — и «чистый пред Стихиями». И Керс его не только обтирал все это время.

Почему-то то, что ухаживал именно он, Белый воспринимал нормально. Как что-то естественное и не постыдное. В жар бросало, когда вспоминал горячее тело рядом, подсунутую под голову руку. Керс, оказывается, грел его все это время, лечил своим жаром.

Интересно, Аэнья с Кэльхом так же мучились?.. Вернее, Кэльх, Аэнья-то воспринимал все иначе, по-горски. А вот бедный ткешский учитель — он-то как с этим справился? С тем, как хочется снова попросить устроиться рядом, запустить пальцы в густые, легкие и непокорные, лежащие вечно в полном беспорядке волосы, притянуть поближе… Дальше Белый запрещал себе даже представлять.

Керс, принесший в комнату поднос с нехитрой едой, которой, видно, и кормил его все эти дни, нахмурил свои роскошные брови:

— Долго дурью маяться собираешься, как жеребенок на льду?

— Сам бы знал, — Белый запрокинул голову, пялясь в потолок. Что интересно — ни капли не давящий, рядом с Керсом опять можно было жить. — Роллер в порядке? Я так гнал, что не удивлюсь, если он разваливаться начал.

— Поправили. Ты так гнал, что без колес остался. А если б без головы, ряску тебе в печень! — и по лбу легонько хлопнула обжигающе-горячая ладонь.

Блаженно зажмурившись, Белый пробормотал задумчиво:

— Встану — съездим? Как тогда…

— Встань сперва. А ну, давай, — Керс взял его под плечи, усаживая в кровати и подпирая подушками. Устроился рядом, поставив на колени миску с протертым до кашицы супом.

«Нет, Кэльху явно было очень сложно», — решил Белый.

В себя он пришел на удивление быстро. Какой там перетертый супчик — через два дня спустился на крохотную кухоньку, напугав встреченных работников, и смолотил все, до чего дотянулся. Поблаженствовал немного и пошел проверять роллер. Болезнь ушла без следа, будто и не было ни её, ни выматывающих ночевок, когда не дрожал от холода, лежа на влажной земле, только потому, что засыпал сразу, едва закрывал глаза.

Выждав для надежности еще день — это стоило мастерской внеплановой проверки, рабочим — заикания, а трем машинам — основательной починки в опережение всех сроков, — Белый решился. Вечером стукнулся в комнату к Керсу, заглянул:

— Свободен? Пошли?

Тот не стал ничего говорить. Ничегошеньки. Просто встал, снял с крючка свой потрепанный спаш, намотал на шею такой же потрепанный платок и вышел следом. И в седло роллера уселся без приглашения, да и кому оно было нужно? И так оба знали, зачем и что. Сомкнулись на поясе Белого в замок тонкие, узловатые пальцы, заставляя сцепить зубы до хруста, лишь бы не выгнуться, прижимаясь еще сильнее к горячему телу за спиной.

Как назло, сначала требовалось проехать по улицам, а так хотелось рвануть сразу с места, ветром хоть немного остудить голову. Каким-то чудом Белый все-таки выехал из города, не врезавшись ни во что. А то в таком состоянии въехать в угол дома — раз плюнуть.

А потом впереди развернулась ночная трасса. И сегодня он был уверен: хоть десяток воздушников ему ори — не остановится. Вообще не заметит! Роллер подрагивал, будто живой, напитанный пламенем до краев. Своим, чужим — Белый не знал. За спиной пылал Керс, с таким предвкушением, что он просто не мог разочаровать.

И ночь бросилась навстречу, все быстрее и быстрее.

Он выжимал из роллера все, что только мог дать хитроумный механизм, сделанный людскими руками, но этого было мало. Мало! Не хватало — он чувствовал — самой капельки, искорки, чтобы все стало так, как должно. Он едва не кричал от разочарования, когда Керс подвинулся к нему вплотную, дернул замок спаша, сорочку из-под ремня, и вжал раскаленные ладони в грудь — напротив сердца — и в солнечное сплетение.

Руль Белый не вывернул только потому, что руки разом закостенели. Это был тот самый огонь, которого не хватало, тот, который наконец-то заполнил пустоту, позволил ей развернуться широкими, мощными крыльями.

И Белый вспомнил. Вспомнил, как выходил из зала Стихий, неся эти крылья за спиной, вороньи, широкие, готовые поднять над землей и лететь, куда сердце прикажет. Только сейчас сердце билось в чужих руках, и иного места ему и не виделось. А вместо руля пальцы почему-то сжимали конскую гриву, и он мчался, этот конь чистейшего Белого пламени, летел сквозь ночь, разгоняя темноту.

Не ошибся мальчишка с изменчивыми глазами удэши. Но поблагодарить его можно будет и позже, а пока Белый мог только дышать, выдыхать из груди переполняющее ее пламя, силу, чувствовать, как бьет в лицо горячий ветер, видеть, как мощно взмахивают, попирая его, огненные крылья. И плавиться, когда шеи коснулись сухие губы.

Конь растаял где-то там же, на обочине, так же незаметно, как и появился. Белому было все равно: Керс наконец был рядом. Настолько рядом, насколько хотелось, позволял прикоснуться, прижать, нашарить эти ярко очерченные губы, которые уже столько времени спать не давали. Целовался как в последний раз — или первый? Керс перечеркивал все, что было до, безжалостно выжигал, оставляя ровно одно: себя. И непонятно было, когда перекатились по пыльной траве, и Керс уже был сверху, вжимал в эту траву властно и жестко, позволяя только чувствовать, а дышать Белый и вовсе забывал, пока не отстранялись вынимающие душу губы, давая сделать судорожный вдох — и снова провалиться в поцелуй. И даже не было страшно от того, что без слов заявлялось.

Он был согласен на все, но Керс снова удивил, не стал требовать ничего. Только дал нацеловаться вдоволь, отогреться, приходя в себя после бешеной скачки. Он был огнем, да, обжигал, завораживал — но на удивление знал меру. И в какой-то момент Белый осознал, что просто сидят плечом к плечу, а у него даже спаш застегнут. И еще кое-что царапнуло.

— Э… А где роллер?

— Сам не догадываешься? — проворчал Керс. — Нету роллера больше. До Фарата пешком пойдем. Ну да и ладно, ночь хорошая.

Белый заржал… И только поэтому не злился всю — неблизкую! — дорогу до Фарата. Добрались как раз к утру, проскользнули домой в рассветных сумерках, когда в мастерской еще никого не было, и отправились отсыпаться. По крайней мере, Белый проспал целый день с чистой совестью: не вымотался, но с такими губами выходить из комнаты было просто стыдно.

***

Керс не мешал Белому отоспаться, хотя сам только сделал вид, что лег. Стоило тому уснуть, как он поднялся и отправился давать разгонную рабочим. Те уже привыкли, что в мастерской заправляет этот странный нэх, когда Белого Стихии носят невесть где, и не возражали. Хотя шороху вчера Ворон навел изрядно, думал Керс, кривясь в своей косой усмешке.

Ближе к вечеру терпение истощилось совсем. Дорвавшись раз, отступать и сдерживаться Керс не то, что не хотел — попросту не мог. Слишком уж изголодался по такому. Именно потому проскользнул на закате в комнату, где в последние несколько дней привык уже ночевать, лег, пока еще не раздеваясь, поверх одеяла, провел подушечкой пальца по зацелованным до трещин губам. Они еще во сне сложились в улыбку. Белый любил улыбаться, правильно, открыто, порой показывая крупноватые зубы. Керсу это нравилось: сам он как-то до конца не научился, только вот наполовину.

Звякнуло окно. Коротко так, предупреждая.

— Белый, к нам гость. Ты не хочешь его пропустить, я уверен.

Сам он с радостью отправил бы сейчас даже этого гостя подальше, но торопиться не хотел. Да и не отстанет же теперь — не мог вчера не учуять того фейерверка, которым Керс просто во все стороны фонтанировал.

— Гость? — заморгал со сна Белый.

Сел, потер лицо — и ошалело уставился на появившегося прямо в комнате мужчину. В смысле, не зашедшего, не вылезшего, там, из окна — просто появившегося и все. Керс криво усмехнулся изумлению, мелькнувшему на лице Белого. Да, гость впечатлял. Он не был высок, но при этом отличался такой шириной плеч, что не во всякую дверь протиснулся бы. Казалось, его можно поставить вместо какой-нибудь колонны, поддерживающей нижний этаж здания, и он будет стоять, лишь иногда с ворчанием переминаясь с ноги на ногу: мол, плечи затекли и надоело все.

Светлые, в песчаный отлив, волосы были едва-едва прихвачены кожаным ремешком, грозившим соскользнуть под тяжестью грозди бусин: стеклянных, металлических, каменных, ажурных и резных, в виде воздушных шаров и листьев. Это как-то отвлекало от лица, но стоило взглянуть — и оно уж не выпадало из памяти. Потому что было обезображено глубокими оспинами, поджившими следами ожогов, будто кто горсть углей кинул и от души в них рожей впечатал.

Керс рядом с этим мужчиной казался тонкой свечкой, запаленной на фоне валуна. Однако же шагнул к нему, бестрепетно дал стиснуть громадной лапищей свою ладонь, обнять — и даже не крякнул под парочкой крепких хлопков, из кого другого вышибивших бы дух.

— Здравствуй, Фарат.

— И тебе привет, — прогудел тот, аж окно в ответ звякнуло. — Ну, знакомь, что ли? А то я уж нарадоваться не могу, на вас глядя. Давно ты так не полыхал.

— А то ты сам его не знаешь, — Керс только головой покачал, ухмыляясь уже в открытую. — Лито Ворон Белый. Просто — Белый.

— Так одно дело со стороны смотреть, а другое — лицом к лицу, — и Фарат протянул лапищу Белому.

Тот пожал её, но по глазам было видно: еще не верит и не понимает. Вот самую-самую каплю осталось, чтобы наконец дошла мысль. Глядя на это, Фарат все-таки не выдержал. Расхохотался так, что звоном отозвались уже все окна, где-то захлопали двери, зашелестело листвой одинокое дерево на улице.

— Ох, не могу… Правду говорят: от любви дуреют, как есть дуреют!

— Белый, — Керс глянул укоризненно, только глаза тоже смеялись, лучились задорным весельем. — Это Фарат. Мой побратим.

И только тогда до затуманенного чувствами, обретением цельности себя и вообще всем прочим разума дошло: Керс! Керс и Фарат! Два поселения, когда-то в незапамятной древности времена слившиеся воедино и давшие начало столице Ташертиса!

— Ты… То есть… Я!.. — вытаращился, заморгал по-птичьи, вызвав новый взрыв хохота.

— Неужто не догадывался, белогривый?

Тот честно помотал головой.

— Да я вообще не думал, что такое возможно! В смысле, я же… А Керс, получается…

— Только вот не говори, что веришь в сказочки про безумных удэши, яскравку б тем сказочникам! — проворчал Керс, бесцеремонно усаживаясь рядом с ним и накрывая сжавшийся на одеяле кулак горячей ладонью — слишком горячей, не то, что для человека, но и для нэх!

Как Белый мог не заметить этого раньше, он тоже не очень понимал. От других таился, после той встречи стараясь походить на нэх — успешно, надо сказать, но вот с ним не мог сдержаться, сила так и плескала.

Он ведь действительно вышел прогуляться той ночью. Проснулся, убедился, что с Фаратом все в порядке — во всех смыслах, что тот растекся по городу, вслушиваясь и вглядываясь, приходя в себя после глубокого сна. Он сильно пострадал тогда, побратим, настолько, что заснул накрепко — и Керс придремал рядом, даже во сне поддерживая и залечивая. Воплотись они тогда — и, наверное, то, что сейчас стало шрамами, было бы жуткими гнилыми ранами.

Прогулка для огненного удэши выглядела бросками от одного источника огня к другому, пьяным весельем, движением после трех веков оцепенения. И вдоль дороги он тогда пошел именно поэтому, побратимство научило его сдержанности — и сдерживался, привыкал заново к телу, понимая, что придется общаться с нэх. Тогда же Стихии и принесли Белого. Сначала Керс не понял, зато потом был им благодарен, разглядев в нем свою половину. Да, и такое случалось, недаром удэши называли нэх своими детьми.

Белый был силен, достаточно силен, чтобы стать ему не только любовником. Керс, если честно, немного опасался того, что может не сдержаться и сделать больно: отвык за столько-то веков, да и раньше не больно-то с кем ласкался. Слишком буйный, слишком горячий. Побратимство с Фаратом действительно научило многому, и держать себя в руках — тоже. Но кто б знал, как это было тяжело! А в особенности — когда пришлось отпустить Белого, чтоб голову проветрил, в согласие с самим собой пришел. Керс знал, куда тот едет. Знал, кого может встретить там.

Но то ли Янтор, растолкав всех, до кого сумел дозваться, еще не вернулся в свою вотчину, то ли Акмал молодой огненногривый жеребенок не заинтересовал. И Керс искренне счел это хорошим знаком. Потому что, вернись Белый, пропахший чужой силой — не удержался бы, не сохранил лицо. Ревность — тот же огонь, она жжется так, что сил никаких нет. И устраивать сцену до объяснения… Хорошо, обошлось. А теперь уже и не придется, Белый его и только его! И уж это чует хорошо, вон жмется, плечо к плечу, смотрит на Фарата недоверчиво, спрашивает осторожно. О городе, о приюте, о детях. О том, что волнует.

Фарат не стал задерживаться, ушел быстро. Видел, что не к месту, но не явиться не мог — это Керс тоже понимал. Слишком долго делили одни земли, чтобы не явиться взглянуть на чужую пару. Керс гадал, встретит ли Фарат и свою половинку когда-нибудь. Ведь весельчак, открытый, щедрый, умеющий быть и серьезным и даже суровым. Надежный. Но мысли о побратиме улетучились вместе с ним, и Керс, предчувствуя нелегкое объяснение — до чего ж люди, даже и нэх, любят слова! — снова устроился на кровати, только уже не рядом — напротив.

Но Белый удивил. Долго разглядывал, ничего не сказав, только горел ярко и жарко, белым пламенем, в которое хотелось зарыться пальцами. Потом глянул за окно, кивнул чему-то и зашарил по полкам стоящего у кровати стеллажа. В крохотной комнате только он с кроватью и помещался, да еще техническая ниша, переделанная под шкаф для одежды.

Керс с любопытством следил, как Белый ставит на подоконник толстую длинную свечу, как запаливает её, подправив фитиль. Свеча лучилась Огнем сразу многих нэх, и это было интересно.

— Завтра вечером будь свободен, хорошо?

— Хорошо. А что будет завтра? — любопытно прищурился Керс, подумал и лег на край кровати, развязывая привычный платок. Под ним он прятал уже почти совсем сгладившийся шрам — давнее приобретение, еще до побратимства с Фаратом, напоминание о том, что иногда полезнее промолчать.

— А увидишь! — пообещал Белый. — А пока… Ты мне все-все расскажешь!

И Керс расхохотался сам, позволяя силе растечься по улицам, толкнуть пламя жаровен, свеч и очагов вверх, заставляя плясать и веселиться вместе с ним. Удэши. Расскажет. Все-все!

***

Запасной роллер у Белого был, не мог не быть. Слишком часто перебирал старый, любимый, до последней детальки знакомый. Этот тоже был хорош, не настолько, но… О потере роллера Белый не сожалел ни капли. Потому что сидел за спиной Керс, сжимал руки, грел, положив подбородок на плечо.

Белый чувствовал его любопытство — колкими искрами вверх по хребту, хотя Керс не двигался. Он вообще был удивителен для огненного, мог замирать надолго, вот как сейчас, застывать в мнимой неподвижности. У Фарата набрался, что ли? Ну и когда смотрел, не моргая, тоже было жутковато. Но сейчас Белый откуда-то знал, что глаза у Керса закрыты, он вслушивался в мир, соображая, кого они ждут и сколько еще ждать.

И услышал.

Нэх приближались со стороны Фарата, по одному, по двое, в реве моторов и отзвуках собственных Стихий. Останавливались рядом, глушили движки, и те недовольно ворчали. По большей части огневики, но было и несколько водников-земляных, сразу пятеро воздушников, затормозивших вокруг Белого, слаженной группой, как привыкли двигаться.

Все молчали, ждали, до тех пор, пока не подъехал последний роллер. И только тогда уставились на Белого, так же безмолвно спрашивая, зачем сдернул с дежурств, зачем заставил собраться, как в прежние времена. Керс еще с их приближением выпрямился, теперь только ладонь лежала на плече Белого, согревая его. Тоже ждал — что будет? Смотрел на этих парней — и девушек, их в группе было всего две, но ни об одной Керс не смог бы сказать, что ей не место среди мужчин. Смотрел любопытно, внимательно, схватывая лица, особенности одежды, жестов, мимики. Ловил ответные взгляды, и все сильнее вздергивался уголок рта, обозначая веселую усмешку.

— Белый? — наконец не выдержал кто-то из огневиков. — Что у тебя за срочные новости?

— Всего одна, — серьезно ответил тот. — Знакомьтесь. Это — Керс.

На том тут же скрестились все взгляды, недоверчивые, но с какой-то внутренней готовностью принять, если окажется правильным. Как принимали раньше, когда приводили, так же, порой привозя на сиденьях своих роллеров, порой выдвигаясь парами, без слов говоря: с ним можно ехать наравне, он — достоин.

— Керс? — резкое, как щелчок дерева в костре, имя, явственно чувствующаяся сила — и отсутствие прозвища, хотя огненный молодым не выглядит, скорее, чуть постарше самого Белого.

Удэши не удержался, фыркнул смешливо: ну какое у него может быть прозвище, если имя — это оно и есть? Керс — это след от молнии, расщепившей дерево.

— Керс, — подтвердил Белый. — Удэши. И моя пара.

Рыжий окинул взглядом их удивленные лица и засмеялся, легко и свободно. И тем легче, чем больше голосов вливалось в его смех. Его приняли. Да, сначала изумились, не поняли, но… Поглядели и приняли, потому что не он и Белый горели — один костер на двоих пылал, белоснежный, ослепительный. Путеводный, потому что место Белого — во главе, на острие.

— Вперед! — кличем, и сорвались с места, выстраиваясь походным порядком.

Запели, подхватили искры костра ветра, выметнулся из-под руки конь, крылатый, стремительный. И роллеры помчались вперед, в ночь.

Охранять дорогу от всего плохого, что могло на ней приключиться.

========== Глава 18 ==========

Кто б сказал Яру раньше, что в такое сложное время будет совсем по-детски обижаться, дуться, словно малыш, которому не дали желанную игрушку, он бы не поверил. Считал себя взрослым, неспособным на такое — как же, почти шестнадцать уже! Да Аэно в его годы!.. Но вот дулся и обижался на Янтора: удэши, ненадолго возникший в Эфаре, строго-настрого запретил ему соваться к Оку, и Стражу запретил его туда вести.

— Не ко времени. Рано.

И снова исчез — он в Эфаре почти и не появлялся, пропадая на чужих землях, где не было больше собственных удэши, практически единственный из старших детей Стихий, вмешиваясь, влезая по самую макушку в политику.

Нехо Аилис сказал, что его появление в Круге Чистых вызвало у некоторых настоящую истерику, а уж когда выволок в Круг же заспанных, еще ничего не соображающих толком удэши, Лакмаль, хозяйку студеного северного моря, и её супруга, Тарваша… Шума вышло много, но он очень быстро стих. Поначалу они лишь слушали, эти странные, зыбкие, будто полупрозрачные удэши: морская пена и барашки на волнах, подхваченные соленым свежим ветром. Но, стоило им немного прийти в себя, стало ясно: именно от них Неаньял унаследовал склонность к хладнокровным интригам, таящуюся под внешней легкомысленной хрупкостью.

Яр хотел бы увидеть это все своими глазами, отчаянно сожалея, что не родился хотя бы на пяток лет раньше. Сейчас был бы уже взрослым! Кречет посмеивался: куда, мол, так торопишься, дурачок? Еще успеешь наглотаться взрослых проблем по самое горлышко, иди лучше, по городу с Кэлхо погуляй!

Аэньяр пламенел ушами и сникал. Отношения с Кэлхо были странными. В компании с сестренками-Кошками, Стражем или стайкой ровесников она легко соглашалась гулять с ним, бродить по ближайшим горным кручам, учила находить путь даже на отвесной скале, беречь дыхание, не бояться расщелин и пропастей. Но остаться наедине — ни в коем случае. Она даже провожать себя до дома не разрешала, если никого рядом не было из «облеченных доверием» взрослых. Это Яра угнетало.

Он не понимал: это горские обычаи, о которых он до сих пор знал постыдно мало, или же она просто считает его не более чем другом? Спросить бы кого… Но что, к нехо, что ли, с таким идти? А кэтэро Даано, единственная, к кому можно было явиться, не сгорая от стыда, уже уехала. Она в Иннуате только из-за него и задержалась на всю весну и лето, обучила-таки сдерживаться, чуять, когда вот-вот плеснет, выбирая до донышка.

Одно время Яр подумывал подойти к этне Кетте, она ведь тоже местная. Потом вспомнил: она из долинных эфараан, может важных мелочей и не знать. Вот и мучился, неприкаянный. Амарис, которому на названного братца смотреть аж больно было, помалкивал — Яр с ним своими проблемами не делился, а без спросу в чужую жизнь лезть — нельзя, это нехин усвоил твердо. Все, что мог сделать, это пытаться отвлечь, заполнить появившееся после отъезда кэтэро время. Полазить по скалам — уже вдвоем, даже на Птичью сводил; поучиться обращаться с самострелом; посидеть в библиотеке вместе с умиротворенно дремлющим Кречетом.

Тот, после полного принятия Стихии окончательно разленился, все больше или читал, или дрых, если не был занят делами в городе, работой или огненными плясками. Айлэно только смеялся, махнув на ученика рукой: пусть надремлется вволю. К зиме так наспится, что будет готов хоть с гор снега отрясать, лишь бы что-то делать.

Вот и сегодня, закончив разбирать с этином Кемайо несколько полок с самыми ветхими книгами, Аэньяр взялся было читать очередной том, но понял, что не сможет. Нет, было интересно, как и всегда, но зудело внутри, словно одинокая пчела залетела и бьется в грудь.

— Амарис, пойдем куда-нибудь? — взмолился Яр, откладывая дневник и поглядывая на сосредоточенно листающего что-то нехина. — Хоть на Птичью, а?

— Там сегодня ветрено, — со вздохом предупредил тот, отложив учебник. — Ползти придется, удовольствие то еще. Может… М…

Он задумался: пытался вспомнить что-нибудь подходящее, куда Яра еще не водил.

— Да хоть куда! — Яр попросил бы его отвести к Оку, но ослушаться Янтора не мог. Не мог, и все тут. Хотя точно знал, что с Амарисом Отец Ветров по этому поводу не говорил.

— Ладно, иди оденься. Встретимся у ворот, отведу тебя к Хрустальному. Там мы еще точно не были.

Одеваться Яр не пошел — побежал. Подумал, что если Кречет так зимой будет метаться — то это ж ужас какой-то, можно лишь заранее посочувствовать. Заодно озадачился: Хрустальный? Это где и что? В дневниках он это название еще не встречал, поэтому заранее был заинтригован донельзя.

Собираться в горы Амарис его уже научил. Прочные кожаные штаны, сорочка, теплая уна, подбитая мехом куртка, сапоги без каблуков, на мягких подошвах — в таких сапогах по горам ходить было лучше всего, особенно когда требовалось подниматься по скалам. Обережь, само собой, нож, фляжку и карманчик с самыми необходимыми лекарствами и полотняными скатками — привесить к поясу. У этина Фрейго попросить мешок с сытным перекусом: день только начинается, вернутся они к вечеру, а то и поночи уже, голодными.

У ворот он очутился быстрее Амариса, так не терпелось выбраться в горы. Тот подошел минут через десять, тоже собранный, оглядел Яра и кивнул. Помахал стражникам: последнее время нехо завел правило всем говорить, куда и зачем уходят. То ли опасался, что кто-то все-таки проберется в Эфар, то ли подозревал, что что-то может пойти не так, а Янтора нет, и Акмал не всегда дозовешься. Удэши, конечно, всезнающи, но и на свои силы рассчитывать нужно.

— Добрых троп, нехэи, — откликнулся стражник.

— Дайомэ! Ну, идем? — Амарис пружинисто зашагал по каменистой тропе в обход замка, в другую сторону от Звенящих ручьев.

Он не слишком любил болтать в пути, но иногда все-таки рассказывал кое-что. О травах, цветах, крохотных горных деревцах, о птицах или животных, которых можно было встретить.

— Яр, замри. Вон, видишь — камень такой, в буром мхе? Приглядись.

— Это… это ж не камень! — шепотом возмущался Яр, а нехин прыскал, и ташук — горный хомяк, отожравший бока за лето и с полными защечными мешками, смешно переваливаясь, бросался спасаться в щели между валунами. Было смешно наблюдать, как он пытается просунуть голову, а раздутые щеки не пролезают.

— Ташуки вот так в когти рысям или кречетам и попадают. Жадные они. В горах так и говорят: «жадный, как ташук в летокрай».

Яр слушал, впитывал, запоминал. Это было почти как дневники читать, но еще лучше. Иногда представлял, что это Аэно Кэльха по горам ведет. Раньше. Сейчас почти перестал, наконец-то отделив себя от предка. Тот разговор с Акмал изменил его… вернее, нет. Сделал окончательно собой, убрал чужое. Он был — пустая чаша, готовая наполниться, жаждущая воды, отдраенная до блеска. У каждого родника норовил замереть, впитывая говор воды. Казалось, различал слова, еще чуть, и выберется из хрустальных струек Амлель или кто-то из ее родичей. Но маленькие удэши на глаза людям не показывались, только пересмеивались звонко, норовили брызнуть в лицо ледяными каплями.

— Вот вредные! — смеялся в ответ Яр.

Амарис в такие моменты помалкивал, не мешал. Сам полгода как принял силу, помнил, как так же замирал у открытых окон, вслушиваясь в посвист ветров, забирался на самые высокие скалы, получал нагоняй от отца — и упорно лез снова, сидя там и слушая, слушая ветра Эфара. А уж Птичью обсидел вдоль и поперек, нехо с ума сходил, опасаясь, что там-то сын и схлопочет опьянение силой. Но Амарис держался, хотя и казалось: можно шагнуть, и полетишь не вниз, а вверх, выше самой короны Янтора. Держался после сурового разговора с самим Янтором, который пообещал к зиме вернуться и плотно взяться за обучение непутевого нехина, которому ветра под уну дуют. В тот момент это показалось смешным. Пока не сиганул со стены замка, добежав до нее от самого Зала Стихий. Хорошо, ветрами был полон, только задницу отшиб, ничего не сломав. Зато ума потом порядком прибавилось.

— Яр, тс-с-с. Не шевелись. Смотри!

Рысь он заметил вовремя. Горный охотник возлежал на скале, видно, был сыт и грелся на солнце. От рыже-буро-белесого камня и не отличил бы, не поверни кот голову. Янтарные глаза лениво щурились, поглядывая на замерших подростков.

— Не поворачиваемся задом, отходим ме-е-едленно. Другой тропой пойдем.

У Яра сердце так и прыгало, колотилось о ребра, как безумное, но страх был перемешан с восторгом: рысь! Настоящая! Пусть и клочковатая, линяла, избавляясь от тощеватого летнего меха, но вскоре должна была обрасти изумительной пышной шубой. Рысь проводила их скучающим взглядом, широко зевнула, показав внушительные клыки, и отвернулась, снова растянувшись на солнышке. Люди ей были не интересны.

Яр после этой встречи все никак в себя прийти не мог, все сравнивал, сравнивал — и с Кречетом, и с Айлэно. Опомнился, только когда Амарис окликнул.

— Идем, тут уже недалеко. Ну, относительно. Узлы на обережи помнишь, как вязать? За мной пойдешь, и внимательно гляди, куда я ноги ставлю и за что берусь. Там три стенки и трещина.

— Угу, помню, понял. Смотреть в оба.

Пожалуй, этот путь был самым головоломным на памяти Яра. Выложиться пришлось до донышка, и в трещине он едва не завис на половине — просто понял, что если не передохнет, растопырившись, то рук больше не поднимет вообще. Амарис закрепил обережь, вбив в стенку колышек, кивнул:

— Спокойно, отдышись, я тебя держу. Бальзама глотни. Сейчас пройдет.

Яр поступил, как сказано, и действительно смог отдышаться настолько, чтобы продолжить подъем. Любопытство, к тому же, отчаянно кусало за пятки: это к чему же такому они лезут?

Из трещины Амарис вытянул его за руку, похлопал по спине, обнимая:

— Молодец, не запаниковал. Из тебя выйдет хороший горец.

А потом повернул Яра, и тот задохнулся от восторга, рассматривая уступчатое плато, узкое, словно великан решил вырубить себе ступени, чтоб подняться на один из снежников. И по этим ступенькам прыгал резвый поток, грохоча и фыркая пеной. Здесь было уже слишком высоко для горного разнотравья, но отдельные островки жилистой травки встречались, перемежаясь с разноцветными мхами. А в самом низу, где «ступенька» была самой длинной, поток растекался узким озером. И с высоты было ясно, за что его называют Хрустальным: в дальней части, где вода уже была спокойна совсем, в ее глади, словно в хрустальном зеркале, отражались окрестные пики гор, облака и небо. Казалось, если подойти и заглянуть — мир перевернется вверх ногами.

— Можно? — аж охрипнув, спросил Яр.

— Идем. За тем же и вел тебя, — рассмеялся Амарис.

К озеру пришлось спускаться по еще одной скальной стенке, но Яру близость воды словно прибавила сил, да и спуск — это не подъем. Уже внизу он обнаружил еще одно чудо Эфара: ложе озера устилал чистейший белый песок, искрящийся так, что сперва он решил, что это снег. Тогда-то и понял, что читал об этом озере в дневниках, просто Аэно его имени не называл, но как раз отсюда он принес песок на свадьбу сестры и Сатора Шайхадда.

— Горцы говорят, что здесь иногда можно увидеть отпечатки лошадиных копыт, хотя провести сюда коня попросту невозможно. Наверное, это горные козы… Что? — недоуменно вскинул брови Амарис, когда Яр расхохотался так, что не смог устоять на ногах.

— Ну ты же из Эфара! — утирая глаза, выдохнул тот. — Амарис, я просто не могу: сказки читал, Янтора видел — и все еще про коз думаешь?

— Ну, я до прошлой зимы и удэши сказками считал, — буркнул нехин. — Только не говори, что водяные кони в самом деле… Что, в самом деле?!

— А кто, по-твоему, Нииро, супругу первого Теалья, из потока вынес? — отсмеявшись, спросил Яр. — Да что там… Я сам, кажется, на таком ездил!

И, оставив Амариса стоять с открытым ртом, пошел к озеру. Тот, помотав головой, чтоб прийти в себя, поспешил за ним.

— Рассказывай давай! Ты в Эфаре всего ничего, а успел больше, чем я, легенд воочию узреть!

— Ну я виноват, что ли, что Янтор во мне что-то нашел? — вздохнул Яр. Кольнуло обидой, но он поспешно отогнал её, вместо этого принявшись рассказывать:

— Танийо, на нем Янтор ехал, когда мы с Кречетом в Ривеньяру отправились. И сказку про унесенный водой башмачок он рассказал, и про…

Не договорив, он остановился у самой кромки воды, присел на корточки, вглядываясь в хрустальную чистоту. И, почти боясь, протянул руку, разбивая прикосновением это зеркало. Вода была ледянущая — обожгло, будто в кипяток сунул, и тут же занемели пальцы. А когда отдернул, показалось на миг, что вода отпускает нехотя. И почти сразу же разбегающиеся круги разбило, раздробило с плеском и недовольным фырканьем. Поднявшаяся волна обрушилась на берег чуть в стороне, едва не окатив обоих подростков, рассыпалась водной взвесью… Водяной конь загарцевал на песке, оставляя наполняющиеся влагой лунки-следы. За спиной подавился восхищенным вскриком Амарис, а Яр медленно поднялся, опасаясь спугнуть чудо.

— Танийо? Танийо, пенногривый, это же ты?

Жеребец возмущенно всхрапнул, будто говоря: а ты еще кого-то ждал? Потянулся мордой к руке, позволяя погладить бархатные ноздри, прихватил губами за пальцы.

— Ну вот, а я тебе даже угощения не принес… Ой. Хотя, что ты ешь-то? — всерьез озадачился Яр.

— Они еще и едят чего-то? — Амарис подобрался поближе, тоже потянулся приласкать жеребца. Тот шумно обнюхал его ладонь и позволил коснуться шелковой гривы, расплескавшейся по крутым бокам.

— Да чтоб я знал!

Озеро снова всколыхнулось, выпуская на берег сразу табунок водяных коней. Масть у них у всех была одна — серая в гречку, а гривы разнились — были белые, как у Танийо, и темно-серые, и вороные.

— Ой! — пискнул Яр.

Теперь проняло и его: одно дело уже знакомый Танийо, а другое — вот это все великолепие, которое то ли просто посмотреть пришло, кто к их озеру явился, то ли и познакомиться не прочь.

— Мар, ты смотри, а жеребец тут только один, — приглядевшись наметанным взглядом лошадника, заметил Яр. — Видать, это его табун. Это же он им разрешил, хва-а-астается!

Водяной конь тут же горделиво выгнул шею: да, мол, его, чего бы не похвастаться? Засмеялись, глядя на это, уже оба, пошли гладить по мордам любопытных кобыл, принюхивавшихся к человеческому запаху, то и дело спасая рукава, которые те пытались зажевать, уворачиваясь от разыгравшихся на воле жеребят.

Тогда же и выяснилось: водяные кони все-таки едят ту самую травку, которая как-то выросла на скудной почве по берегам озера. А еще с удовольствием обдирают лишайники с камней. Глядя на них, мальчишки тоже захотели есть, так что разложили припасенную еду на большом камне и в охотку умяли все, что взяли с собой. Пришлось, конечно, поделиться и с Танийо — тот выпросил кусок круто посоленной лепешки.

— Мар… Можно тебя кое о чем спросить? — подобрав последние крошки с ладони, решился Яр.

— М-м-м? — отозвался тот сквозь остатки лепешки с козьим сыром, потом сглотнул. — Извини, Яр. О чем?

И с удивлением уставился на мучительно краснеющего друга, для которого, кажется, было почти невозможным подобрать слова и рассказать, в чем проблема. Но Яр все же справился с собой, махнул рукой на попытки внятно сформулировать вопрос и бухнул сразу:

— Горские девушки! Как с ними вообще… Как понять их?! — и это прозвучало ну просто криком души.

— А как вообще девушек понять? — с вершин опыта и года разницы вопросил Амарис. Потом фыркнул: — Яр… Чуть ясней, а? Что я тебе посоветовать-то должен?

Слово за слово, и Яр рассказал ему все. Даже признался — подумать страшно! — в том, что с той самой Большой медовой ярмарки в Кэлхо влюблен, никого другого рядом и представить не может, только вот не поймет, как она-то к нему относится? И не натворил ли он уже чего непоправимого, что его и без того мизерные — «равнинник» же! — шансы вовсе свело бы на нет?

Амарис слушал, пересыпая из ладони в ладонь горсть песка, кивал, когда того требовалось. И когда Яр замолчал, выдохшись, тоже помалкивал еще с пару минут, обдумывая, что и как сказать.

— То, что Кэлхо с тобой одним никуда не ходит — хорошо. Это значит, что она девушка надежная, серьезная, не вертихвостка. А про «равнинника» — ты это брось. Есть у тебя все шансы. У Кэлхо два старших брата. Ей неприводить в дом наследника, потому что есть, кому продолжить дело. Ее отправили вниз, присматриваться к долинным парням, потому что родители хотели бы дать дочери более легкую жизнь, чем оно возможно в горном ата-ана. Там все-таки жизнь — не мед, а Кэлхо, насколько я помню, в детстве была слабенькой, выжила только с помощью кэтэро Даано. Вот… — он снова помолчал и продолжил: — Только учитывай, аттэ, что с горской девушкой не получится просто погулять и разбежаться. Гулять — это только в компании, присматриваться друг к другу, все такое. А «встречаться» у горцев не принято. Если уж да — то да, несешь сватовской пояс старшему в роду.

— Вот так серьезно? — моргнул Яр.

Нет, по дневникам он что-то такое и понял, но чтобы вот настолько…

— Я не имею в виду ничего такого! — тут же зачастил он. — Просто, ну! Да люди в компании ведь совсем другие, вот я и… Ох.

— Тут вот так серьезно, да, — кивнул Амарис. — Больше оттого, что знают многие друг друга с младенчества. Не было нужды другим законам появляться, понимаешь? Это тебя Кэлхо знать не знает, и ты ее. Вот и мечется девчонка. Ей уже на эту ярмарку полагалось на возможного будущего жениха указать, а она промолчала. И, Яр… Если Янтор и Айлэно правы, и ты — Хранитель… — Амарис сглотнул и отвернулся, нервно выдернул травинку, не зная, как и сказать-то «не давай девчонке напрасных надежд».

А Яр сидел, как холодной водой облитый. Об этом он не подумал. Вообще. Как-то позабыл напрочь, ведь среди знакомых никого из Хранителей не было, а старый, никем не отмененный — да и как такое отменишь? — закон о том, что Хранителям нельзя заводить семьи… Поэтому сидел, моргал. И обидно было до жути, и стыдно, и страшно от понимания: это на равнинах подобную связь могли бы простить, а тут…

Оба спохватились, когда Танийо, недоуменно пофыркивая, подошел и тронул за плечо губами, мол, вы тут и заночуете? Тени уже долинку накрывали целиком, окрестные вершины горели золотом. А вечер в горах — короче хвоста ташука! Спешно собрались, проверили: не забыли ли чего, не оставили на этом чистом, белоснежном пляже. И поспешили начать спуск, который ой как лучше посветлу пройти, хотя бы самую сложную часть.

Они очень торопились, но все равно в долину Эфар-танна спустились уже в полной темноте. И Яр дважды чуть не навернулся с тропы, умудрился разорвать штаны и крепко ободрать колено и руку. А тревожно горящие на стенах замка факелы навеяли мысль о том, что одним только разговором нехо в этот раз не ограничится, по-родственному накажет что сына, что Яра. Ну, отчасти это грело, что его уже считают настолько своим. С другой стороны, может грядущее наказание поможет избавиться от мыслей и вопроса «Что делать?». Хорошо бы, а то как до Перелома дожить, а после — до дня рождения, Яр попросту уже не знал. И даже как в школе показаться — тоже!

Скорей бы вернулся Янтор. Наверняка он точно сумеет сказать, вправду ли Яру предстоит стать Хранителем, и нужно просто подойти к Кэлхо и объяснить ей… В замок он вошел уже с таким видом, что хоть на разговор с нехо, хоть на последний костер можно было вести — одинаково противиться не стал бы.

— Явились, — неласково встретила их этна Кетта. Несмотря на поздний час, она даже не собиралась отходить ко сну. Тоже за них переживала? Скользнув взглядом по потрепанной одежде и ссадинам Яра, она решила, что подобное — не повод сразу бежать к лекарю, и резко велела идти за ней. Понятно куда: в кабинет, к нехо.

Яр вздохнул, виновато покосился на Амариса:

— Прости, это из-за меня все…

— Это я вообще-то тебя туда потащил! — выпятил подбородок тот.

Этна Кетта только головой покачала: мальчишки! Стукнула кольцом, зажатым в клюве орла, приоткрыла дверь.

— Нехо, явились. Оба.

Ох и злой же ветер из той двери высвистнул! Но голос нехо был тих и спокоен:

— Спасибо, этна Кетта. Пусть войдут, а вы свободны, отдыхайте.

— Доброй ночи, нехо, — отозвалась та и ушла, напоследок еще раз сурово глянув на провинившихся.

Те, переглянувшись, шагнули в кабинет, причем Амарис решительно задвинул Яра себе за спину.

— Отец, я…

— Ты, Амарис, ты, — нехо поднялся из-за стола, подошел к окну, аккуратно прикрывая створки, отчего нехин аж сглотнул судорожно: это ж, выходит, отец ветра рассылал, их искал? Ой-ё! — Взрослый, наследник, нэх.

Яр не выдержал: его вины в том, что задержались, было больше. Мог бы с разговорами к Амарису не лезть, да и с водяными лошадками играть поменьше.

— Простите, нехо Аилис, — он вышагнул вперед, — наше опоздание — моя вина.

Нехо не обернулся, только звякнул щеколдой, закрывая окно.

— И что же такого ты натворил, Яр?

— Это… я… Я Мара заболтал, ну, и озеро там было, так что я…

— Амарис?!

— Не Око, отец! — тот аж испуганно попятился на шаг.

— Хрустальное, — быстро уточнил Яр, не очень понимая. — Разве ветра не сказали, где мы? И стражники…

— Стража не знала, куда именно вы направились. Амарис, чтоб такого больше не повторялось! А насчет ветров — я не Янтор, это он вас сумел бы отыскать и в потаенной долине, и в долине Хрустального.

Амарис пристыжено опустил голову. Ведь вправду позабыл сказать, куда именно идут — в горы и в горы. И Яр был слишком взбудоражен. И про ветра отец прав: в горах хватало мест силы, где Вода, Земля и Огонь, но вот Воздуху там места нет.

— Да, отец.

— А чтоб понимание в головах закрепилось — после завтрака спуститесь к старой конюшне, — припечатал нехо. — Ступайте.

В коридор оба вышли тихо-тихо, так же прикрыли дверь. И только когда дошли до комнат, Яр тихонько поинтересовался:

— А что там, на конюшнях? Убираться надо?

Против воли Амарис рассмеялся, хоть и невесело:

— Да нет, не убираться. Хотя отец потом, конечно же, отыщет нам посильное занятие, чтоб дурную энергию в дело переводить. Хорошо еще, что после завтрака… А то бы вовсе стыдобище было бы. Сидеть после розог больно, — пояснил на непонимающий взгляд Яра. — А за столом ерзать не принято. До обеда всяко отойдем, будет полегче.

— Ты серьезно? — опешил Яр.

Нет, бывало, что от отца или старших работников прилетали вполне ощутимые затрещины, если делал что-то не то, один раз прилетело так, что ухо потом распухло, а в голове звенело — но поделом тогда было, чуть не натворил беды. Но розги?!

— Никогда не получал, что ли? — изумленно заморгал Амарис. — Не, ну, я тоже нечасто, просто, понимаешь, в другое время отец бы ограничился выговором. А сейчас он за нас боится, вот и лютует.

— У нас не принято вообще, я даже и не упомню, чтобы было, — замотал головой Яр. — Ни в хрониках, нигде… И я… Наверное, пойду. Надо колено промыть хоть.

Он неловко махнул рукой.

— Идем ко мне, я сам промою, — Амарис ухватил его за рукав и потащил в свою комнату.

В общем, так вышло, что спать увалились оба в одну кровать, наговорившись обо всем до того, что уснули на полуслове. И нехо, внимательно прислушивавшийся, а потом и пришедший к сыну, укрывая их одним одеялом, только вздыхал: разные какие дети, а ведь возраст-то почти одинаковый.

***

Когда идет война — не до развлечений. Особенно если любое скопление людей опасно, потому что могут возникнуть беспорядки. И Совет недрогнувшей рукой отменил большую часть запланированных мероприятия, в число которых попали и скачки.

Это лето было самым тоскливым в жизни Троя. Нет, с Советом он был всецело согласен, ни один забег не стоит чьих-то жизней. Но, выбитый из привычного графика, напряженного и суетного, он внезапно обнаружил, что повседневная деятельность конезавода отнимает не так уж много сил. Особенно когда под рукой толковый управляющий, который и сам прекрасно разбирается в большей части вопросов.

Наверное, раньше Трой погрузился бы в сонное оцепенение, как какая-нибудь лягушка под корнями. Замер, заледенел, дожидаясь весны. Но то раньше, когда лава была надежно выстужена водой. Сейчас — не получалось. Вот и метался от переизбытка свободного времени, не находя себе дела дома, чтоб плотно заняло всего, без остатка. Поэтому и в Ткеш стал наведываться все чаще. Сперва — помогал родителям приводить огромный дом в порядок, подновить крышу, обиходить сад, там подлатать, тут подмазать. Дел-то, на самом деле, в таком доме масса, а двум старикам, пусть даже от присутствия удэши и скинувшим с плеч по два десятка лет, все равно не под силу сделать все и справиться со всем. Нет, остальные дети их тоже не забывали, и зачастую, примчавшись в Ткеш, Трой заставал там то Илору, то Кайета с семьей, то Лиру со своими.

Он возился с племянниками, общался с братом и сестрами, сурово косился на приехавшего якобы к нему Раиса Зеленое Пламя — ага, как же, к нему! К Илоре наезжал, Трой это прекрасно видел. Но кроме суровых взглядов ничего не предпринимал, сестра не маленькая, решит сама. Тем более, давно пора кого-нибудь по сердцу найти, из них четверых только она все со своим Советом, а о семье и не думала. Конечно, лично он считал, что сестре лучше бы подошел тот, кто станет ей настоящим мужем, а не Хранитель, да еще и бродяга-фокусник, который сегодня тут — а завтра на другом конце страны выступает. Но, памятуя собственный неудачный брак, Трой прикусывал язык. Пусть. Зато, может, еще племянники народятся. Илоре это только на пользу пойдет, а род — род ее поддержит, не оставит одну с детьми.

Ему самому тоже хорошо бы о детях подумать. Ведь Яэньяр один родился только из-за Ниираны, сам он хотел большую семью, чтобы выглянул во двор — а там сразу трое, как минимум, бесятся. Смотрел на малышню Лиры и завидовал. Но стоило только представить себе, как скажет сыну, что женится… В груди будто острый каменный осколок проворачивался. Какую бы хорошую девушку он ни нашел, она не будет Яру матерью, мачеха — это все равно не родная кровь. И как отнесется к этому сын — он даже представить не мог. Вот тут тоже кололо: столько лет был рядом и не знал собственного ребенка так, как должно!

И поговорить об этом было не с кем. Отец бы, конечно, выслушал, но ему быстро бы надоело. Солнечному не пристало ныть, если есть проблемы, их надо решать. Подход, взращенный множеством поколений огневиков, которые действительно только так к жизни и относились. К остальным родным Трой и вовсе бы не пошел. Оставалась Кая, которой он не жаловался — просто тихо сидел рядом, чувствуя, как успокаивается бурлящая в груди лава.

Она не гасила его. Просто рядом с ней его внутреннему жару не было нужды бурлить и плеваться во все стороны каплями расплавленного камня. Рядом с ней он становился надежной, твердой скалой, которой очень хочется стать ложем для светлой, чистой воды. Это… почти пугало. Ну кто он — да, нэх, да, кое-чего в жизни достигший, но именно что «кое-чего»! И кто она. От одной мысли о том, что Кая была далеко не девочкой — по меркам удэши! — еще когда первый Солнечный шагнул на угли, становилось дурно. Трой пытался представить, как видит мир столь древнее существо — и не мог. И начинал понимать, почему удэши зовут безумными. Попробуй сохрани тут разум, живя столь долгую жизнь. Отчасти их, наверное, спасала близость со Стихиями, которые о таких мелочах, как время, и не задумываются. Но… В ее глазах эту безумную древность он видел так редко… Темные, синие-синие, словно глубокая вода, они часто светились совсем детским любопытством, задором, словно впитали в себя за века жизни рядом с огневиками солнечные искры. Как блики, пробившиеся через ветви деревьев и пляшущие на воде.

Кая часто расспрашивала его о сыне. И почему-то отступал даже жгучий стыд, а память подкидывала новые и новые картинки, казалось, давно забытые: как впервые подсадил Яра на спину Ласки, как гордился его первыми по слогам прочитанными словами, как щемило в груди от гордости и умиления, когда смотрел, как уморительно хмурит бровки малыш, водящий по строкам пальчиком. Как орали и прыгали, обнимаясь, когда выезженный Яром жеребец — не Ильама, а предыдущий призер — победил на скачках. Как сын первым бросился к нему, когда лежал на земле, еще не понимая, цел или нет, жив ли вообще, или упавший на бок конь все-таки переломал ему половину костей. Собраться и улыбнуться тогда помог именно ужас в глазах Аэньяра.

Кая ахала, закусывала тонкие пальцы, а ему хотелось отнять ее руку, поцеловать следы, оставленные острыми мелкими зубками. Уверить, что все уже давно кончилось и не стоит переживаний. Кая принимала все близко к сердцу — как и Яр. Трою хотелось поглядеть на них, стоящих рядом. Поглядеть на их первый разговор, понять… Именно поэтому он однажды брякнул:

— Ты не хотела бы съездить в Эфар? На Перелом, у Яра на несколько дней позже шестнадцатилетие.

Кая не задумалась ни на миг, подняла на него вспыхнувшие радостью глаза:

— Очень хотела бы! Знаешь, я всегда его чувствовала, когда он приезжал в Ткеш. Иногда даже казалось: сейчас проснусь, ведь нельзя же спать, когда тут такой ручеек журчит совсем рядом, еще не пробившийся — а уже понятно, что чистый, звонкий и целебный будет.

Трой невольно гордо улыбнулся: да, это был его Аэньяр.

А потом прилетело письмо от нехо Аилиса. И Трой сначала чуть не сжег его — думал, не хуже огневика вспыхнет, так озлило прочитанное. Подхватился мигом: если кто и мог его утихомирить, то только Кая. Боялся, что не сдержится, полыхнет все-таки. Когда седлал коня, аж руки тряслись, и сбруя пахла разогретой над огнем кожей. Но доехал, даже письмо довез, сунув в седельную сумку, мятым, но относительно целым комком.

Она учуяла, увидела. Встретила, когда еще даже до ворот не добрался, под старым, необъятным дубом Стража, столетиями высившимся почти на вершине холма. Трой слетел с седла, метнулся навстречу. Не в распахнутые объятья — на колени рухнул, уткнувшись лбом в пойманную прохладную ладонь.

— Тише, тише, — она не отнимала руки, свободной выглаживала его волосы — и жар внутри унимался, неохотно, медленно, но верно. — Рассказывай, Трой.

Так, под дубом, и устроились, на выгнутых арками корнях, и она обнимала его ссутулившиеся плечи.

— Рассказывай.

— Зря я разрешил Аэньяру в Эфаре остаться, — Трой мотнул головой. — Там… там другие порядки. Я и подумать не мог…

— Трой, а что написал тебе сын?

Он замолчал, словно подавился воздухом. А ведь и правда, в конверте было и Ярово письмо, до которого он, полыхнув праведным гневом, даже не добрался! Стыдобище-то какое! А Кая — сразу поняла и додумала.

Конверт был в кармане, ни капли не помятый, его он убрал, собираясь почитать после. Сейчас достал, развернул, всматриваясь в чуть пляшущие строки — Яр никогда не умел писать ровно. И, уже пробегая глазами слова, ощутил, как переворачивается что-то в душе, сплетается в остро-горький ком сожаление, сопереживание, гордость за сына.

«Ты никогда меня так не наказывал, папа, но, знаешь, хоть это и было… — тщательно вымаранные слова все же угадывались: „ужасно больно“, но сын решил не жаловаться. — …очень непривычное ощущение, я не считаю, что нехо Аилис был не прав. Он наказал нас с Амарисом поровну, потому что вина была на обоих: следовало сказать, куда конкретно мы собрались, а мне — не следовало слишком увлекаться водными конями. А еще, когда нас наказывали, нехо велел держаться за руки. Это было так странно, пап! Я чувствовал, как ему больно, а он — как мне. И от того, что разделили ощущения, боль словно стала вполовину меньше! Мар и сам так сказал, и я тоже почувствовал это. Я ничуть не обижаюсь на нехо, папа. Он поступил так, как было должно. Некоторые вещи лучше запоминаются, когда прописаны на собственной шкуре».

Это был его Аэньяр, воспитанный на дневниках многопрадеда — а потому куда лучше понявший, что же именно хотел сказать своим наказанием нехо Аилис. Выдохнув, Трой виновато глянул на Каю и пошел за письмом нехо — теперь появились силы дочитать и его. И даже осмыслить без удушающего гнева, как и полагалось. И принять то, что, казалось бы, принимать нельзя: кто-то, пусть и дальний-предальний родич, взял на себя родительские обязанности и выполнил их в меру своего разумения. Да, наверное, жестоко — ну так и время непростое, военное время, в которое все средства воспитания должны стать жестче, строже. Хотя у него все равно бы рука не поднялась высечь сына… До нехо, кажется, тоже дошло, что он сделал что-то не так, потому что он осторожно уточнял, не могло ли наказание слишком уж повлиять на Яра, который после этого сильно замкнулся. Даже с друзьями гулять перестал, из школы сразу убегая в замок, где старался не попадаться никому на глаза.

— Не то, не то, — пробормотал Трой. — Что-то еще случилось. Стихии, я должен быть там!

— Езжай, Трой, — Кая погладила его по плечу. — Если чувствуешь, что так надо — езжай.

И он бы сорвался на следующий же день в Эфар, но не получилось. Война с людьми вышла на новый виток, в Ткеш и Тисат прибыли беженцы с запада Ташертиса.

========== Глава 19 ==========

Перелом в этот раз праздновали сдержанно, слишком уж были страшны приходящие из-за Граничного хребта вести. Но все равно плясали, пели, бились снежками за ледяные крепости дети и взрослые, и поединок в кругу стланика и искрянки прошел так, как ему и следовало пройти, вот разве что закончился странно: перед тем, как выйти из круга, горец-«удэши» и Экор-Амарис крепко сцепили руки, замерли на долгие десять ударов сердца. Никто не сказал ни слова — будто так и должно было быть. И только явившийся на праздник Янтор — в одеждах белее снега, с ножом при поясе, — кивнул одобрительно и первым подошел, крепко обнимая обоих поединщиков. А после, в огненном кругу, плясали все пятеро огневиков Иннуата. Полыхало так, что казалось, весь мир накрыло незримым пламенем, отвращающим беду от священных земель Эфара.

Были на празднике и гости. Трой Конник сдержал-таки обещание, вырвался в горы, и не один. Яр сначала не понял, что это за женщина с отцом, а приглядевшись, изумился: он думал, что удэши не могут вот так взять и сорваться с места. Янтор да, но Янтор ветер. А эта — Вода! Потом только вспомнил, где был исток Солнечных. И все намеки и прежде непонятные ему обмолвки в записях Аэно сложились в цельную картину, как и его собственные ощущения и воспоминания о Ткешском доме. А еще он смотрел на то, как Кая ласково касалась руки Янтора, но совсем, совсем не так, как отцовской. В жесте утешения. А отца она брала за руку иначе, и догадка заставила его широко распахнуть глаза, а потом смутиться и отступить, попытаться хотя бы на несколько минут остаться наедине с самим собой и разобраться в том, что почувствовал.

Это было почти болезненно. Сравнивать мать — и Каю, и видеть, насколько же они разные, насколько чище и правильнее сливается светлая, солнечная Вода удэши и строгий, надежный Камень отца. Не волглая глина, не податливая земля, превращающаяся в грязь — нет! Кристально-чистый сапфир, словно та же Вода — но иная!

Всей душой желая отцу счастья, Яр окончательно запутался в себе. Ему нравилась эта удэши. Насколько неприятно было в Ткеше матери, настолько же он любил бывать там, и теперь ясно, почему. Чистая вода гнилую не потерпит, будет пытаться очиститься. Интересно, отец это понимал? Ой вряд ли. И Яр вовсе не желал быть свидетелем разговора Янтора с Каей, так вышло. Вот уж кто-кто, а могучий удэши Эфара прекрасно понимал, что происходило с бывшей женой Троя. И сердился на водную, на удивление по-человечески не поняв, что все, что случилось, было к лучшему. Яр и сам удивился, поймав эту мысль. К лучшему же?

Наверное, да. Может быть, у него даже будет настоящая семья. Как у нехо Аилиса, чтобы собираться вечерами всем вместе, а отец обнимал… маму. И братья. Или сестры. Или и то, и то. Это как-то уже совершенно спокойно улеглось в голове, ровными камешками, речными голышами, рядочком, один к одному. И когда отец попытался заговорить об этом, Яр только крепко-крепко обнял его.

И промолчал о собственных проблемах. Как тогда говорил Янтор? Не ко времени? Вот именно, не ко времени они были. Казалось, за прошедшие с лета полгода он повзрослел — только уже по-настоящему — и стал серьезнее. Может быть, чуть более замкнутым, но разве что самую капельку. Перестал шарахаться от Кэлхо, правда, уже ближе к зиме, научился сдерживать собственные чувства, не краснеть безудержно от каждого обращенного к нему слова. Было трудно. Больно. Пересилил.

И когда в утро дня рождения отец пришел будить, взял за руку и надел на палец простенькое серебряное колечко, Яр впервые не заплакал. Перерос. Хотя, видят Стихии, хотелось: он знал, что это за кольцо. Даже прежде, чем повернул руку, чтобы полюбоваться яркой вспышкой внутри невзрачного с виду огнистого опала. Знал, с какими мыслями отец привез ему эту семейную реликвию. Внутри выло и захлебывалось: он никогда, никогда не наденет это кольцо на палец той, к которой прикипел всем сердцем. И пусть Кречет смеется, мол, первая любовь, конечно, воспринимается очень остро, но проходит быстро, Яр знал: он, как и многопрадед, как оба они — однолюб. Однажды избранный человек останется единственным. Даже если не судьба, даже если будет «надо» и «должен» — больше никто не тронет самых потаенных, самых нежных струн души.

Кольцо, напоенное Огнем Кэльха, дарящее его тепло даже через столько лет, жгло руку, когда шел в зал Стихий. Уже знал, зачем, уже знал, что окатит чистыми струями — и думал вовсе не об этом. Запрокинув голову, он прочитал заученную наизусть надпись: «Зови — и откликнусь». Криво улыбнулся: ему и звать было не нужно, из-за дверей слышал, как поет Вода, сама зовет его. И Яр просто шагнул ей навстречу, зачем-то повернув кольцо опалом внутрь, накрепко сжав ладонь, будто эта вода могла затушить горящую там искорку.

Только потом, когда отпустило Стихией, понял: его Вода никогда бы не стала этого делать. Потому что это его Вода. И она такая же, как у Каи — солнечная. Пропитанная Огнем насквозь. Она только смыла с серебра темный налет, и опал засиял еще ярче. «Надежда. Терпение. Обретение», — пело внутри.

«Ты — Дар Надежды, Аэньяр, — звучало хрипловато, раскатисто-урчаще в памяти. — Ты сам выбираешь свой путь, ты Искатель, Эона».

И Яр кивнул этим словам: да. И сегодня он выбрал. И ни капли не удивился, переодевшись и спустившись во двор, что его ждут Кречет с Янтором. Потому что им приснился один сон на двоих, тогда, на границе Эфара. Потому что Янтор не зря запрещал идти к Оку. Не время еще было. А сейчас — пора.

Путь, пройденный однажды во сне, был на удивление легок. Полтора ли года в Эфаре научили Яра, поддержка ли Янтора, ощутимое тепло Кречета? Он не смог бы сказать, скорее, все и разом. Новые — но уже однажды испытанные — чувства захлестнули, когда стояли у выхода трещины, на самом краю потаенной долины, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы не торопиться, помочь своим спутникам собрать ветки для костра, обустроить в засыпанной глубоким снегом долине место для отдыха. И только когда Кречет разжег костер, он позволил себе отпустить туго сжатую пружину ожидания внутри.

Его никто не провожал, только взглядами. Яр знал, что сейчас будут настаивать отвар, разогревать еду, Кречет положит поближе к огню сменную одежду и одеяло, чтобы прогрелось. Знал это так же ясно, как видел дно Ока перед собой. Постоял на берегу — и шагнул в воду, разом погрузившись с головой.

Он не думал, как дышать, не думал, что вокруг вода. Шел по дну, озираясь, но не видел ничего, ни рыбешек, ни водорослей. Только чистый, вымытый камень и холодная прозрачная влага. И лежащая в самом центре Ока фигура, застывший, выгнувшийся в муке силуэт. Яр остановился рядом, присел на корточки, проведя рукой по смазанным известняковым панцирем, но вполне ясно читаемым чертам лица. Бело-розоватый камень казался живым, но он знал: это не так. Это всего лишь оболочка, под которой скрывается настоящий Родничок. Спит крепким сном, и чтобы разбудить его, надо всего лишь сломать камень, когда-то защитивший, перетянувший раны, а ныне удерживающий в глубокой дреме. Он знал даже, куда надо ударить, и ударил: коротко, рукой, водой — всем сразу. На поверхности, наверное, буруны пошли. А камень беззвучно треснул.

Обдирая пальцы, Яр принялся отколупывать осколок за осколком, нашаривая под ним холодную гладкую кожу. Резался, царапался, царапал спящего Родничка, но упорно продолжал свое дело. Прозрачная вода помутнела розоватыми облачками, осколки были острыми, как бритвы, но ему было все равно — он только знал, что надо торопиться. Сейчас, прямо сейчас, потому что потом может быть поздно.

Словно накопилось необходимое усилие, разбитый, частично разобранный его руками панцирь как-то одновременно просел, осыпаясь на изящно-тонкое обнаженное тело, взвихрились в воде длинные, на глазах завивающиеся тугими кудрями волосы. Яр потянул удэши за руки, усаживая, стряхивая остатки каменной корки. И тот открыл глаза, сонные, мутные, из которых медленно уходило выражение муки, сменяясь удивлением. Говорить под водой не получилось. Яр только пузыри пустил и перестал даже пытаться, вместо этого перекинув руку Родничка через плечо. Поднял его, — здесь это было куда легче, чем на воздухе, — перехватил поудобней и повел обратно, к берегу.

О том, что в озере вообще-то плавают, Яр вспомнил, только когда вынырнул и глотнул воздуха. О том, что тут, наверху — зима и мороз — когда окатило, словно кипящей водой, и мгновенно заледенели волосы у обоих. Он пробыл внизу слишком долго, тело остыло, принимая температуру озера, чтобы сохранить энергию, не растрачивая ее на согревание очень холодной воды. А Родничок еще был слишком слаб и толком не проснулся, чтобы управлять Стихией. Он замер бы сейчас ледяной статуей, если бы не Кречет и Янтор.

Окончательно в себя Яр пришел уже у костра, окутанный теплом. Кречет обнимал, под боком, полуразвернув крылья, грел Коготь, мурлыкал-потрескивал тихонько. А больше никого и не было.

— А где?..

Кречет только головой мотнул куда-то в сторону скальной стены, противоположной той, откуда они пришли.

— Как свихнулся, когда вас увидел.

— Ну, он столько лет ждал, — сил хватило на короткий смешок, потом шевельнул руками — и взвыл от боли.

— Тихо, тихо, — Кречет обнял его еще крепче. — Если этот… Буря его раздери!.. не очнется как можно скорее, то я сам туда пойду и его за косы выволоку. Потому что как мы будем возвращаться с твоими-то руками — ума не дам, — проворчал недовольно.

— На крайний случай, заночуем тут, — отдышавшись и кое-как пристроив огнем горящие ладони, пробормотал Яр. — Дров хватит, ничего…

***

— Ниилиль, Ниилиль, — тихо-тихо пели ветра, выстуженные, острые, отчаянно пытающиеся сейчас стать теплее и мягче. — Ниилиль, любимый, счастье мое, Вода моя Живая!

Он смотрел, с трудом узнавая — какой же Янтор стал… другой! И телесно, и внутри — неприкаянный. И верит, и не верит в то, что Ниилиль проснулся. Он и сам еще не верил. Там, в камне, было привычно. Тесно, темно, спокойно. Зажатый в ладонях Матери Гор, Ниилиль сначала страдал, потом успокоился. Боль ушла, затянулись раны. Остались лишь покой и ожидание, продлившиеся какое-то время. Вода омывала камень, капля за каплей вливалась в спящего, и он напитывался её силой. Полнился ею и спал спокойно, зная: когда он откроет глаза, его мечта наконец сбудется . Потому что камень нашептал ему сквозь сон: спи спокойно, родничок, маленький. Спи спокойно, твой ветерок ждет тебя.

Янтор. Акмал была самой старшей из тех удэши, которых Ниилиль знал, только она могла называть Отца Ветров так ласково, с беззлобной усмешкой — Ветерок. Он ей во внуки годился, но детей у Акмал не было. Тогда не было, а сейчас?

Ниилиль поднял голову от плеча Янтора, оперся еще неуверенными руками, заглядывая в его лицо. Почти незнакомое, постаревшее. Сколько же он проспал, если Янтор теперь может выглядеть так, а не молодым смешливым парнем?

— Дыхание мое… Сколько?

— Много, Ниилиль. Не важно уже. Ты проснулся, живой, здоровый… Остальное не важно.

— Важно, — упрямо возразил тот.

Поднял руку, прикоснулся к щеке Янтора, оставляя на ней влажный след.

— Сколько ты ждал меня?

— Четыре тысячи весен, — рухнуло ледяной глыбой на камни.

Четыре. Тысячи. Весен.

Для Ниилиля, который на свете-то прожил всего двадцать весен, подобный срок был попросту непредставим. Он опасался, что проспал несколько десятков, может быть, сто весен… Опасался, что Эфар до сих пор злится, что случилось что-нибудь еще… Но четыре тысячи! Как же Янтор все это время…

Прижав ладони к лицу, Ниилиль лежал, пытаясь осмыслить это, когда почуял запах крови. Слабый, чужой, мешающийся со своим. И вскинулся:

— Янтор! Тот удэши… Он же совсем слабенький! Даже раны зашептать не сможет! И там же огонек был рядом… Не дай Стихии встретит — испарит же!

— Что? О чем… — Янтор откликнулся на тревогу любимого, высвистнули ветра — и тут же опали, едва дошло, что имеет в виду Ниилиль. — О, Стихии! То дитя — не удэши, родной. Это человек. Тебя разбудил одаренный Стихиями человек, дальний потомок твоего старшего, Теальи.

И, видя искреннее непонимание, чуть пожал плечами:

— Мир сильно изменился за это время, Ниилиль. Очень сильно. Мне нужно будет многое тебе рассказать и показать.

— Удэши, человек… — Ниилиль упрямо сжал губы. — Дыхание мое, моему побратиму нужна помощь. А я никуда не денусь.

На такие простые слова Янтор внезапно вскинулся, словно в незажившую рану воткнули раскаленный шип.

— Побратим?.. Хотя, да, все верно. Яр щедро оплатил твою свободу своей кровью и силой. Хорошо, любовь моя, я позабочусь о мальчишках, но ты пообещаешь никуда не выходить отсюда, пока не вернусь.

Это Ниилиль пообещал с легкостью: он и не встал бы. Да и не хотелось выбираться из целого вороха мягких, ласкающих тело шкур. Он прежде не видел ничего подобного — такого восхитительного жаркого, белого меха. Погладив его, он понял: оправился достаточно, чтобы любопытно покрутить головой, рассматривая жилище любимого.

Оно было на удивление небольшим, вернее, небольшой была эта часть — выточенная водой и ветром пещера, все стены которой, кроме той, где было устроено ложе, и пола, покрывали щетки и кристаллы, искрящиеся даже в едва заметных лучах света, проникающего через потайные щели. Прозрачные, лиловые, желтые, зеленоватые, густо-синие, они образовывали розетки и наплывы, и даже тонкие колонны, поверх которых тоже прорастали кристаллики поменьше. Кроме каменного ложа, пахнущего травой и покрытого чем-то мягко-упругим и ворохом шкур, в этой пещере не было ничего.

— Я вернусь быстро, моя Живая Вода, — Янтор поднялся, стремительно и резко. Так непривычно для Ниилиля, который видел его совсем другим. Но уже проступали, проглядывали черты того удэши ветров, в которого юный Родничок когда-то безоглядно влюбился, увидев на Танцевальном поле.

— Я жду, — получилось даже лукаво улыбнуться в ответ, как тогда, когда расставались на год, уходя по своим землям.

Одеваться Янтор не стал, только накинул сорочку, даже не подпоясал ее — вылетел стремительным шагом, отдавшимся дробным эхом где-то вдалеке. Но Ниилиль чувствовал движение воздуха: остались приглядывающие за ним ветерки, разгоняющие запах камня и воды.

Беспокоится. Боится. Это отзывалось одновременно теплом и легким раздражением: тем сложнее будет делать то, что задумал. После сна мир вокруг казался каким-то странным, и Ниилиль долго лежал, прежде чем понял: просто он теперь слышит и чует больше. Чует, как перебаламучены воды озерка, в котором спал, с которым сроднился. Как встревожено-звонко поют ручейки подо льдом в окрестных скалах, как ворочаются где-то наверху сонные тучи: будет снег. И отовсюду понемногу, по капле, сочилась сила, которую он собирал, свивая тесным коконом.

Никто никогда не объяснял удэши, как должно было происходить преображение. Акмал лишь улыбнулась на его наивный вопрос, потрепала по голове: «Дорасти сначала». Кто ж знал, что когда дорастет, и совета спросить будет не у кого? Жива ли вообще Акмал? Столько весен…

Ниилиль засыпал, зная: когда он проснется, все станет правильно. Только бы Янтор не очень разозлился.

***

На явившегося Янтора уставились вдвоем, двумя пронзительными, внимательными взглядами. Было отчего: вид у того… Яр, да и Кречет привыкли видеть его сурово-сдержанным взрослым, а тут перед ними стоял то ли сбежавший, то ли изгнанный с любовного ложа молодой горец, нетерпеливо встряхивающий растрепанной ветрами гривой:

— Ну, что так сидите? Домой вам пора.

И ни собраться не дал, ни опомниться, ни костерок затушить — схватил в охапку обоих, и немаленького Кречета, и слегка подросшего Яра, и взревело вокруг, сжало, пусть и бережно, но все равно до перехваченного дыхания.

Яр ожидал чего-то другого, подобного описанному в дневниках многопрадеда полету… Ага, дождался, как же! Янтор — это не Хозяин неба, это дикая сила. За серо-белыми воющими вихрями не разглядеть было ничего, только когда по пяткам ударила земля, они рассеялись, оставляя полуоглушенных молодых людей на камнях внутреннего двора Эфар-танна.

— Тороплюсь, — бросил Янтор. — Но постараюсь скоро быть. Амарису скажите, я не забыл обещание. Яр, — порывисто шагнул, стиснул в крепких до боли объятиях, — дайомэ.

И пропал, как и не было. Только они двое остались стоять с открытыми ртами посреди двора. Яр похлопал круглыми глазами, покосился на Кречета.

— А от любви всегда так дуреют?.. — полуутвердительно спросил он.

— Ну… когда как… — Кречет, наконец, сообразил закрыть рот и принялся поправлять перекрученную ветром одежду. — Ты как? Идем, найдем кого, чтоб тебе руки посмотрели.

— Идем, ага, — рассеяно кивнул Яр.

***

Как бы ни торопился Янтор, а успел только к моменту, как окончательно сомкнулся над Ниилиль зыбкий кокон силы. Взвыл, заметался тревожно ветер по самоцветным пещерам, но сам Отец Ветров застыл каменным изваянием у изголовья постели, не решаясь коснуться и только глядя неотрывно, как изменяется хрупкое, тонкое тело юноши.

— Ну куда же ты так торопишься, Родничок мой? Не окреп ведь…

Но Янтор знал, что даже если его любовь снова уснет, набираясь сил после преображения, он дождется. Это ведь будет просто сон от усталости. На несколько дней, не больше — не на тысячелетия. Лопнет прозрачная, но крепкая пленка воды, будто скорлупа яйца, зреющего в гнезде — и среди мехов будет лежать его Ниилиль. А пока хоть полюбоваться, увидеть его последний раз таким. Янтор был уверен: любимый, мечтавший об этом с самой первой их встречи, не захочет возвращаться назад, как не сделала этого Акмал, даже оставшись одна.

Законы естества, данные Стихиями удэши, были, может, и странны, но по-своему логичны. Стать женщиной мог только собравший достаточно много сил дух, не рожденный с женским началом. Янтор сам мог бы измениться еще на заре времен, когда только встретил Ниилиля. Но им все равно пришлось бы долго ждать, потому что от тогдашнего совсем молоденького водного удэши дети родились бы слишком слабыми, ведь они принимают силу отца. Им и сейчас придется долго ждать, пусть и не века, но несколько лет точно, чтобы Ниилиль напиталась Стихией довольно, чтобы суметь выносить дитя, которое будет равно по силе Янтору. Все же удэши были эгоистичны и честолюбивы, и слабых детей не желали. В этом смысле люди и нэх давно отвергли древнейшие обычаи, не искали себе в пару равных, заменив критерий силы или чувства тем, что называли выгодой или расчетом.

Хотя даже они что-то подобное чуяли — ведь рода, поколение за поколением мешавшие кровь нэх, силу нэх, в итоге породили таких потомков, что Родничок вон за слабенького удэши принял. Янтор улыбнулся, представив, как будут сиять его глаза, как будет изумленно переспрашивать, слушая рассказы. Стихии, да он же действительно даже появление нэх не застал!

Представив, сколько всего придется рассказать, Янтор решил, что отболтает себе весь язык. А потом вскочил и принялся лихорадочно собираться: Ниилиль проснется, придет в себя и почувствует все прелести телесного воплощения, а значит, и голод, и жажду, и холод зимы. И он обязан сделать все, чтобы удовлетворить все потребности любимого… любимой.

******

Водяная сфера лопнула через три дня, растаяла с тихим звоном, испарившись без следа. Под конец от нее только тоненькая пленочка и осталась, защищавшая еще не пришедшую в себя Ниилиль. Та сонно завозилась, зарываясь носом в мех, улыбнулась и чихнула. И открыла глаза.

В пещере теперь было тепло, это она почувствовала сразу. Добавилась нотка Огня, завершая круг Стихий и делая дом Янтора странно уютным. Гармоничным, пожалуй. Таким, каким и должен был стать дом настоящего удэши, ведь Стихии могли, расшалившись, подарить водному духу огненное дитя. Правда, такое встречалось исчезающе редко, даже в те времена, что она помнила.

Ниилиль потянулась, нежась в мягкой ласке меха. Где только Янтор раздобыл такой? Впрочем, он и тогда был непревзойденным охотником даже по меркам земляных, пользовавшихся своей силой, чтобы приманить зверье. Интересно, как охотятся сейчас? Ниилиль не любила охоту, слишком мягко-сострадательна была для этого. И любила меха — переменчивая водная натура не мешала подобному маленькому разногласию.

Мысли расплывались и растекались, снова клонило в сон, но теперь, кажется, от голода.

— Янтор? — шепнула-позвала Ниилиль, зная, что ветерки донесут каждое ее слово до любимого.

Скоро прилетел ответ, он торопился, значит, уже через считанные мгновения будет здесь. И правда, ворвался — буйный, растрепанный, сияющий, снова помолодевший, пусть и не до того безусого красавца, которого она помнила, но и морщинки разгладились, и в волосах стало меньше прозрачного серебра, теперь они были просто искристо-белыми, как его любимый снег. Любоваться и любоваться бы, не насмотреться на такого.

— Я очень долго проспал…а? — совести хватило виновато потупить глаза.

— Три дня. Голодная, наверное, — он с шумом и глухим звоном уронил какие-то свертки, ворох разноцветной ткани, странной и не похожей на привычные Ниилиль паутинно-тонкие вуали, что творили удэши Воздуха.

— Немножко… Ой, а что это? — Ниилиль осторожно подобрала отлетевшую к самой постели вещицу, повертела в руках, удивляясь гладкости и чеканным узорам на металле. Потрясла — внутри глухо булькнуло, заставив удивленно ахнуть.

— Это фляжка, — прозвучало незнакомое ей слово.

В языке, который она помнила, вообще было мало слов для обозначения предметов — удэши знали только то, что росло, жило и существовало в природе, да кое-чему научились сами, например, обрабатывать металл — этим занимались в основном земляные. Или ткать, хотя как таковой, процесс создания воздушными одежд назвать ткачеством было нельзя. Да и то, что они создавали, тканью — тоже. Удэши легко могли заставить росинку стать нитью, сшить воедино тончайшие облака, сгустить воздух, прикрыв им соблазнительную наготу, словно вуалью.

— Это сделали люди, жизнь моя. Они вообще много чего придумали, и хорошее, и плохое.

Ниилиль только головой покачала. Она помнила людей: длинноруких, смуглых, коренастых, чем-то напоминающих земляных, из тех, что на лицо подурнее. Помнила, как с любопытством подглядывала за их детишками, прибежавшими плескаться на речку, удивлялась, как они все-таки схожи с удэши: так же смеются, лопочут о своем. Мечтала, что уж там, о том, как и у нее маленький появится.

Но чтобы люди придумали что-то, до чего не дошли удэши?

Свесив ноги с ложа, она потянулась к тканям, щупая их и удивляясь теплу и прочности. И что не пахло силой, вот ни чуточки. Как бы ни старался согреть свои ветра Янтор, все равно ей скоро стало зябко, и он, заметив это, помог ей одеться. В горском наряде Ниилиль стала такой забавной и… настоящей? Близкой? Телесной? Настолько, что Янтор впервые за многие столетия ощутил желание, изумился этому несказанно, но сдержался: сперва следовало накормить Ниилиль, дать ей набраться сил, а потом уж… Это было людское, слишком уж долго он жил среди них, чтобы не пропитаться их духом.

А Ниилиль будто только из Стихии вышла. Удивлялась всему, даже простой еде, трогала тонкими пальцами, изумленно округляла губы, «Ой!» и «Ах!» слетали с них каждую минуту. Привыкшая к жареному мясу без соли и специй и фруктам, она даже на хлеб смотрела так, будто это был подарок Стихий, а попробовав, и вовсе долго жмурилась, жуя по крошечному кусочку.

— Как странно!

Он учил ее новым словам и растекался от умиления, когда она повторяла их, схватывая правильное произношение. Учил, конечно, горскому диалекту, мешая со всеобщим, которого и сам изрядно понабрался, занимаясь делами людей за пределами Эфара. Потом научит обоим языкам, чтобы понимала все. Но сейчас главное, чтобы с людьми общаться могла, а не только слушать его ветра и звон своих вод.

— Так много всего… Голова кругом, — смеялась она, но спрашивала и спрашивала, не уставая. Только однажды посерьезнела:

— А Эфар на меня до сих пор злится?

Он вздохнул, погладил ее солнечные кудри:

— Эфара больше нет, сердце мое.

— Как — нет? — заморгала Ниллиль. — Он же… Такой старый и сильный! Ой… Неужели с ним что-то случилось? А Акмал?

— Я убил его на поединке. Акмал жива, приглядывает за людьми. Она тоже долго спала, хоть и не так долго, как ты. Уснула надве тысячи лет, пропустила и Искажение Стихий, и Исцеление… Многое пропустила, теперь вот наверстывает, бродит по Эфару, напитывает землю силой.

Все, что прозвучало после первой фразы, Ниилиль пропустила мимо ушей. Слишком занята была: во все глаза глядела на Янтора. Так, будто не верила, что он рядом и вообще есть. Даже пальцем потыкала, проверяя. И разревелась, поняв, о чем ей пела, утешая, Мать Гор. Почему так убеждала, что ветерок жив, что не нужно о нем беспокоиться.

— Ох… что ты? Ниилиль, Родничок, что такое? — растерялся Янтор, только и сумел, что обнять ее да размеренно гладить по узкой спинке, успокаивая.

А Ниилиль всхлипывала от запоздавшего на четыре тысячи лет страха, вспоминая огромного, с самое высокое дерево, удэши, которому и клинка не надо было — ударом кулака раскалывал валуны в мелкое крошево, ломал об колено принесенные для костров деревья, как хрупкие сучки. Мог обернуться и поменьше ростом, но все равно, когда плясал — земля содрогалась. И вряд ли для поединка он выбрал бы воплощение скромнее размерами. Хотя и Янтор в бешенстве мог обернуться великаном, но сравниться с Эфаром? Эфаром*, которого потому так и прозвали?

— Как?.. Как ты вообще… его? — Сквозь всхлипы. — Он же… Он! Ой, Янтор…

— Он ранил тебя, — жестко, с прозвеневшим в голосе льдом, сказал тот. — Почти убил. Я был уверен, что убил — а без тебя мне было все равно не жить.

Успокоиться это не помогло, Ниилиль представляла эту схватку — и слезы так и катились. И пусть Янтор был тут, рядом, а все страхи давным-давно остались позади — все равно, их требовалось отрыдать, выплеснуть соленой водой. А наревевшись, можно было устроиться в руках любимого, положить ему голову на плечо и уснуть, уже спокойно, зная: завтра будет новый день, завтра будет болеть голова от новых знаний, но зато будет интересно и хорошо.

***

— Расскажи о том мальчике?

До рассказа о людях, с которыми придется общаться Ниилиль, Янтор добрался только к исходу седьмого дня от ее пробуждения. И не охрип лишь потому, что был удэши. Правда, было еще кое-что, о чем он ей не рассказал, потому что предчувствовал очередной слезоразлив. Он помнил, как Ниилиль была привязана к своим родным. И забалтывал ее историей людей отчасти именно потому, что не представлял, как рассказать о своем побратиме, о том, кто, как и Акмал, удержал, не дал уйти в Стихию, и которого не сумел удержать сам.

Ниилиль сидела, играла бусинами на браслете — чистейшего горного хрусталя, смотрела наивным взглядом. Ждала еще одной сказки. Янтор молчал, не зная, как начать. Потому что начинать стоило с самых истоков. Потому что все равно ведь будет плакать по брату, старшему, любимому, который их и познакомил когда-то.

— Что-то не так, да? — сама догадалась по этой напряженной тишине. — Янтор? Что… Кто?

— Теалья, — тихо и виновато. — Прости, Родничок, не удержал я его.

Она только носом шмыгнула. Возможно потому, что догадывалась: раз не пришел сразу брат, не принёсся бурным горным потоком, едва услышав звон её Воды — значит, нет его. Нет и все тут.

— Рассказывай, Янтор. Рассказывай все, я уже не ребенок.

И он рассказал. И о том, как примчавшийся после поединка с Эфаром Теалья на пару с Акмал выхаживал его, израненного, о том, как решил поселиться рядом с местом сна Ниилиль, да и горы ему понравились больше равнин, давали выплеснуть буйную силу. Как создал водных коней, и один из них спас человеческое дитя, и как, приглядывая за девчушкой, которую так и тянуло к опасным бурным потокам, постепенно влюблялся в нее дух воды. О сильном, своенравном роде анн-Теалья, несшем буйный нрав и гордость удэши полной мерой в своей крови. И о том, как и нрав этот, и гордость обернулись ядом, толкнув нехо на убийство собственного сына. Об Искажении он уже рассказал, пояснять, отчего так, не пришлось — сама догадалась.

Рассказал о том, что Теалья, отозвавшись на ярость и боль Нииды, отдал ей в дар все свои силы, чувствуя кристальной чистоты душу будущей великой магессы-целительницы и ученого. И растворился в Стихии, не желая больше видеть, как загнивает даже чистейшая вода, попадая в болото интриг и борьбы за эфемерную с точки зрения удэши власть.

— Только он поторопился, Родничок. Ну, ты же знаешь, терпение — не его сильная сторона была. Анн-Теалья и сейчас те еще змеи, но Аэньяр… Аэньяр — глоток той самой кристальной чистоты и силы твоего брата. Хранитель, Эона — до принятия силы, представляешь? Я его почуял аж с подножия хребта, будто родниковой воды хлебнул.

— Не представляю, я в этом всем еще не разбираюсь, — замотала головой Ниилиль. — Но тебе, дыхание мое, верю! Ох, надо будет с ним поговорить, а то я даже и представить не могу, что это такое — нэх! Тебя слушаю-слушаю… Но не сейчас, я понимаю.

Она успокаивающе накрыла ладонь Янтора своей.

— Как еще немного окрепну, я знаю.

— Скоро весна, Родничок. Скоро Вода проснется от зимнего сна — и напитает тебя, — Янтор обнял ее, уткнулся носом в кудри, вдыхая самый чудесный аромат, по которому так долго тосковал. Сердце кололо болью, когда понимал, что придется снова уходить, оставлять её тут одну. Дела, у когда-то беспечного удэши их стало слишком много. Мелькнула даже мысль — не перенести ли ее в Эфар-танн? Там и Звенящие неподалеку, никогда не замерзающие ручьи послужат местом силы, а нехо и его родичи присмотрят за ней, научат общению с людьми, пока он будет занят их делами.

— Ниилиль, мне нужно будет уйти. Я рассказывал тебе об Искажении и войне Исцеления Стихий. Мир после нее продлился три столетия, но, как оказалось, само Исцеление, демонстрация сил нэх перепугали людей до того, что они возненавидели одаренных Стихиями и решили извести. Пока я тут сидел сиднем в Эфаре, где древние законы сильнее перемен, там, за границами, люди готовились к войне с нэх. Нэх мало по сравнению с ними, и чтобы они смогли выжить, им нужно помочь.

— Я по… — Ниилиль прикусила язычок.

Ну куда ей сейчас идти? Но и оставаться с не пойми кем страшно. И не пускать нельзя — вон какой любимый стал серьезный.

— Хотя бы еще немного? — взмолилась она. — Расскажи, куда отведешь! А то я…

— Расскажу, тише, Родничок. Об Экоре я тебе рассказывал, так? Нынешние нехо Эфара — его потомки. Крепкий род, — в его голосе прозвучала гордость почти отцовская. Да, собственно, анн-Эфар и были почти его детьми, именно он передал Экору все знания, что были доступны человеку, а уж тот, его потомки — преумножили.

— А они…

Ниилиль не договорила: испуганно взвизгнула и прижалась к Янтору, вцепилась изо всех сил. Было от чего: земля дрогнула, тяжело вздохнула, так, что даже горы отозвались дрожью, долгой, глубокой, родившейся у самый корней, будто Эфар ожил и был не в духе. Жалобно хрустнули кристаллы на стенах, пролетел по пещере ветер, выдувая тепло, пытаясь понять, что происходит.

— Янтор!

— Тише, тс-с-с, — он крепко прижал ее, закутал в свой чампан и вылетел из пещеры, хотя был уверен, что своды останутся целы — Акмал сама укрепила их когда-то. Но отчего-то на уютном ложе из мехов стало на изумление неуютно.

— Акмал! — ветер унес зов в небо, чтобы найти древнюю удэши Земли. Что случилось такого, чтобы вызвать ее гнев? Или… Янтор помотал головой: это была не Акмал. Нужно было лететь в Эфар-танн, если все так, как он думал, Акмал придет туда, не будет перетряхивать горы в его поисках. Ей сейчас не до того.

Ниилиль пискнула изумленно, когда он приземлился во дворе Эфар-танна, прижалась, еще больше испугавшись: она-то видела только самые первые людские дома, шалаши, глинобитные хижинки, а тут сразу целый замок. Но сейчас её некогда было успокаивать.

— Акмал! Ты слышала!

Удэши, выглядевшая на сей раз далеко не мирной, сменившая свой богатый наряд на доспех из металла и камня, сурово кивнула, не размениваясь на приветствия, как и он сам. Двери замка распахнулись, выпуская нехо, Стража и всех нэх, бывших сейчас в Эфар-танне, следом выскользнула Кая, мигом додумавшаяся выдернуть только и успевшую ахнуть Ниилиль из рук Янтора и увести внутрь.

— Что случилось? — задал вопрос за всех нехо Аилис, едва взглянув на ушедших удэши. — Акмал, Янтор?

— Что-то разбудило Старого Ворчуна, — прогрохотала Акмал. — А это беда.

— Кого? — не понял Айлэно, опередив брата.

— Древнего удэши. Того самого, кого вы зовете безумным.

Комментарий к Глава 19

*Эфар — могучий (горск., от праязыка удэши)

========== Глава 20 ==========

Запад Ташертиса, по сравнению с центральными плодородными равнинами, был краем суровым. От Аматана его отделял все тот же Граничный хребет, самые непроходимые его отроги, где не было даже доступных пешему перевалов. Со стороны Ташертиса острая скальная стена постепенно становилась ниже, превращаясь в покрытые в основном хвойным лесом сопки, словно кочки, выросшие в сплошной болотине. Именно там добывалось железо, уголь, еще множество металлов, востребованных в машиностроении. И чрезвычайно мощные камни для амулетов, такие даже в Эфаре не добывали. Рубины и алмазы, вынутые из самых глубоких шахт Пушета и Кахта, ценились нэх чрезвычайно — даже их крошка позволяла запитывать точные механизмы вроде часов, аптекарских и химических весов, а уж камешек размером с ноготь мизинца мог стать сердцем «Аира» или «Суада».

Богатый край, суровый, но богатый. И угрюмый, дикий, неприветливый к чужакам. Населяли его такие же угрюмые, ворчливые и недружелюбные нэх, по большей части, так уж сложилось, земляные. Огневикам в бескрайних лесах делать было нечего, как и воздушникам, а водники морщили носы: не нравились им местные болота, мутная вода, грязная. Хотя находились и любители подобного, по большей части одиночки-отшельники, селившиеся в самой непролазной топи и почти не контактировавшие с внешним миром.

Огневиков не жаловали по простой причине: одной случайной искры могло хватить, чтобы полыхнули торфяники. Так и вышло, что даже рождавшиеся там огневики к моменту принятия силы отсылались поближе к Фарату, к родне. А если кто и оставался — постоянно находился под строгим приглядом, вырастая в такого же угрюмца, как и остальные местные нэх. Работали в местных сталеплавильных мастерских, и те, кто встречался с ними, замечал: странный у них огонь, темный, багровый. Не в том смысле темный, что плохой, просто… Будто все от одного очага разожжены, а дрова там с подвохом. Раису Зеленое пламя было интересно, с каким. В пламя можно много чего бросить, чтобы оно цвет поменяло. К примеру, у него этим «чем-то» оказалась дальняя земляная родня. Вот и уродился таким — не с лавой в груди, а с цветным огнем.

Смешно: все видели в нем всего лишь фокусника. Уличного фигляра, который жонглирует огненными шариками да своего зверя паре трюков обучил. Даже знакомые как-то забывали, что его родители были учеными людьми, а сам он с отличием отучился в Счетном Цеху сразу по нескольким направлениям. И — бросил все, отмел одним движением приглашения на работу или дальнейшую учебу, оставил Фарат, знакомых, даже пытавшуюся заинтересовать его девушку. Отец нашел его в глуши, в крохотной съемной комнатушке, заваленной листами с выкладками. Поглядел на сына, увидел, как тот полыхает, ярким и горячим пламенем Хранителя, и просто сел рядом. Нужные пропорции для горючей смеси прикидывали уже вдвоем.

Все, чему учился, молодой Хранитель пустил в дело, и зрители порой вообще не понимали, что происходит на помосте. Он обращался со своим Огнем так виртуозно, что и другие нэх, опытные и умелые, лишь качали головами: как? А Раис, смеясь, придумывал все новое и новое, мешая магию с наукой. И кто бы мог подумать, что именно это его умение будет спасать жизни?

Сейчас, когда таежный край Ташертиса был отрезан от остальных земель кордонами Хранителей и дружин нэх, он казался еще угрюмее и мрачнее. У Раиса вылазка сюда, в гнездо окопавшихся, словно ядовитые земляные шершни, людей, была уже не первой. Третьей. В прошлый раз ему удалось вывести из Кахтского лагеря двух детей. И не просто вывести.

Когда дети, первое время шедшие наравне с ним, начали сдавать, Раис понял: что-то не так. Слишком быстро, слишком резко. И — нашел. Выжег из их тел неизвестную дрянь, вывел и вернулся, чтобы узнать больше. Именно поэтому его сейчас ненавидели так же люто, как и готовы были умереть по одному его слову. Потому что он дал хоть крохотную, но надежду. Потому что люди совершили удар такой подлости, на который нэх и способны-то не были.

Дети. Они ударили по детям. Даже не по подросткам — по самым маленьким, всем, без разбору, кто еще не принял силу или и вовсе не должен был ее принять.

Раис, разобравшись в происходящем, только сплюнул, не находя слов. Дети здесь проводили большую часть времени в школах — это были эдакие общественные центры, куда приходили и сидящие с младенцами матери, и не занятые делами взрослые, оставшиеся в поселках. Остальные уходили на работу, возвращаясь лишь поздним вечером, и дети в школах зачастую и завтракали, и обедали, и ужинали. Этим и воспользовались люди, подсыпая им в еду… нет, не отраву. Будь так, все распознали бы, уж земляные почуяли бы недомогание, сумели понять, в чем дело.

Первый компонент был абсолютно безвреден, но накапливался в телах. Его мог бы выжечь Огонь или вымыть Вода, но земляные его даже не чуяли.

И тогда — вторая подлость. На праздник, когда никто не ждал беды, когда радовались урожаю, провожали лето. Когда детям готовили лакомство из орехов и раздавали его — бесплатно, всем, и те, не особо разбалованные, с удовольствием уплетали его за обе щеки. Чтобы с утра уже не подняться. Пока не пришли люди и не дали лекарство. Вот только его требовалось принимать все время, сдерживая получившийся яд.

Это и было тем строгим ошейником, который держал на привязи местных нэх. А ведь казалось бы — что стоит могучим магам Земли попросту раздавить, смять людей, у которых, кроме их пистолей, и защиты-то перед нэх нет? Но жизни детей держали надежней всего. Угрожай убить их самих — да наплевали бы, бросились, погибли — но выживших хватило бы, чтобы смять людей. И те это прекрасно понимали. Поэтому нэх могли лишь смотреть, как уходят по утрам дети, чтобы получить лекарство, которое позволит прожить еще один день. И выполнять любые, даже самые безумные приказы людей. И с такой же безумной надеждой смотреть на Раиса, чужака, огневика, который мог сделать хоть что-то.

Больше всего Раиса бесило то, что сделать он и остальные Хранители могли ничтожно мало. Детей нужно было выводить — а их были сотни. Прорваться одним ударом, как это сделали объединенные силы Аматана и Ташертиса триста лет назад? Но времени, которое понадобится на это союзникам, хватит людям, чтобы убить детей. Да и нэх мало, слишком мало, чтобы охватить все десять крупных городов запада, все мелкие деревушки и шахтные поселки. Выводить по одному-по двое, выжигая заразу по пути — долго, преступно долго. И люди не идиоты, поймут, что пропавших детей не родители пытаются спрятать и вылечить. Да, были и такие попытки — о них ему рассказывали, стискивая кулаки до побелевших костяшек. Земляные могли срастить кости, исцелить раны, поддержать в целом, но не вывести яд. И дети умирали.

Был еще один вариант: перебросить сюда летучий отряд Хранителей-огневиков, который бы лечил-выжигал сразу всех детей поселения, а потом сопровождал за границу кордонов с поддержкой местных нэх. Но — опять же — все упиралось в малочисленность нэх. И многочисленность стянувшихся сюда людей.

Оставалось одно: найти лекарство. То самое, чей рецепт люди берегли от нэх, берегли так, что те даже не пытались напасть. Бесполезно, люди просто солгут, и дело закончится очередными смертями. Именно за ним сейчас Раис и направлялся, надеясь на удачу и благосклонность Стихий. Ну и на то, что обойдется малыми жертвами. Он слишком хорошо понимал: жертвы неизбежны. И еще лучше: кроме него идти некому. Среди Хранителей просто нет больше никого, кто в должной мере разбирался бы в химии, сумев отличить настоящий рецепт от бреда.

В кармане лежали две склянки с опалесцирующей жижей. Водники постарались от души, она действовала не хуже крепкого вина, развязывая язык. Но сделать успели всего ничего. И даже в таком состоянии требовалось держать допрашиваемого Чистым огнем. Добытые же знания нужно будет донести любой ценой — и Раис только кивнул, когда услышал об этом.

Он шел в Гишес, ближайший к границе поселок.

Раскладывая по полочкам наблюдения Раиса и остальных Хранителей, побывавших в вылазках за кордонами, нэх сделали несколько выводов. Первое: сдерживающую отравление сыворотку не хранят, чтобы не спровоцировать нападение нэх на склад, не перевозят, значит, скорее всего, лаборатории, где ее производят в нужных количествах, находятся в школах. Второе: вряд ли сыворотка состоит из многих компонентов, следовательно, записанного рецепта может не быть, отсюда и необходимость допроса под Чистым огнем и «напитком правды».

Раис шел и знал: он добьется у того, кто знает рецепт, ответов, и уйдет. Но утром в Гишесе не будет сыворотки, а у людей будет повод обвинить в этом нэх. Все это камнем ложилось на его сердце. Он уже достаточно знал людей, чтобы предположить их дальнейшие действия. Они не будут спешить, нет. Дождутся, пока дети начнут умирать, а кто выживет — тем, так уж и быть, дадут лекарство.

От этого можно было только отрешиться, напоминая себе о тех детях, кто еще жив. Кого он спасет.

Чтобы добраться до школы, Раису пришлось окопаться в окрестностях поселка и переждать день. Люди превратили Гишес в огороженный проволочным забором лагерь, из которого нех для работы за пределами поселка выводили под конвоем вооруженных охранников. Периметр обходили патрули, но ночью освещалось не все, и Раис присмотрел себе пару возможных лазеек для проникновения. Радовало только одно: здесь у людей не было собак, натасканных рвать любого чужака. Пока не было.

Он терпеливо дождался ночи, от души наругался на начавший сыпать снег, но когда поднялся ветер, и снегопад перешел в метель, почти обрадовался. Главное, чтобы метель не стихла до утра, она бы скрыла все следы.

Пробраться за забор удалось без труда, как только мимо его засады прошел очередной патруль. Проскользнуть, старательно отслеживая чужой огонь, по темным улочкам к зданию школы — тоже. А вот дальше уже начались проблемы. Школа стояла посреди открытого двора. Там, конечно, росли кое-какие кусты и деревья, но зимой проку от них не было. Территорию освещали прожектора, патрулировали двойки охранников.

Раис изрядно належался за сомнительным прикрытием низенькой живой изгороди, превращаясь в сугроб, пока не вычислил интервал прохождения патрулей. Пробраться в школу через тот же вход, через который входила и выходила охрана, нечего было и думать, но здание школы было типовым для поселков, а их схемы он изучил от и до еще на стадии планирования. Можно было подняться на крышу по трубе котельной, там были скобы. Должны были быть. Чердачное окно тоже должно было закрываться простеньким шпингалетом, который он смог бы сдвинуть обычной веревочной петлей.

Все эти «должны быть» делали план зыбким, как мираж. Но у него не было иного выбора.

Стихии были милостивы, хотя эта милость казалась иногда издевательством. Скобы были. Только начинались на уровне в полтора роста Раиса. Как он лез к ним, растопыриваясь в щели между трубой и стеной, было достойно какого-нибудь героического эпоса, который потом, несомненно, напишут. Второй мелочью, о которой он не подумал, оказалось расстояние между трубой и крышей. Перешагнуть его нечего было и думать, пришлось прыгать, молясь Стихиям, чтобы не громыхнула покрытая жестью крыша. Он умел прыгать мягко, этого требовали некоторые трюки в его выступлениях. И все равно сердце было готово выскочить из груди, когда перекатился по крыше, в красках представляя себе, как сейчас свалится на три этажа вниз, потому что снег, потому что жесть обледенела, а скат крыши достаточно крут. И снова повезло: ухватился за острую кромку отогнувшегося листа, вспарывая кожу и срывая ногти. На такую мелочь он даже внимания не обратил, только кровь остановил, чуть пройдясь Огнем. На выступлениях случались неприятности и похуже, а сейчас просто важно было не оставить следов крови раньше срока.

С воровским приспособлением, которым предполагалось открыть шпингалет, он тоже намучился изрядно, пока смог почти вслепую накинуть петельку на шпенек. От скрипа створки заныли зубы, он понадеялся, что вой метели заглушил его. С чердачным выходом повезло уже без шуток Стихий — замка не было, и он просто откинул крышку люка. А вот лестницы не нашлось, но тут уже можно оказалось спрыгнуть без опасения переломать ноги.

Третий этаж был пуст — он не чуял никого. Так что спокойно обсушился, чтобы не оставлять следов, и, чутко прислушиваясь, спустился по технической лестнице до первого. Здесь снова пришлось пережидать, шмыгнув в кладовку для инвентаря, которая была рядом с уборной. Там и услышал разговор двух охранников, донесшийся через вентиляцию:

— …придет?

— Через час должен, как раз к утру наварит эту свою бурду. Не понимаю, какого хера мы тратим деньги на эту ерунду?

— Вэс, ты идиот. Эти мелкие отродья — заложники. Хотя это вообще не твоего ума дело, не понимаешь — и продолжай дальше, главное, не распускай руки.

— А смысл сдерживаться, если они все равно перемрут?

— Заткнись, а?

Последняя фраза прозвучала уже приглушенно, отдаляясь. Раис прижался лбом к холодной стене, подышал, выравнивая взвывший огонь. Хорошо, люди не могли учуять подобные всплески. Очень хорошо.

Он обошел большую часть этажа, пока не понял, что лаборатория, скорее всего, в подвале. Пришлось вернуться к технической лестнице, спуститься ниже. И там он едва не наткнулся на еще одного охранника. Человек дремал, сидя на стуле, а Раис был еще слишком взвинчен, чтобы отчетливо учуять его.

Отскочив за угол, он прислушался, но — пронесло: охранник только всхрапнул. Раис не мог обезвредить его сейчас: это бы насторожило того, кто придет делать сыворотку. Он должен был где-то спрятаться так, чтобы иметь возможность напасть потом, но подвал был практически пуст, голый коридор, несколько дверей и стул охранника.

Раис прикрыл глаза. «Думай, голова, думай». Оставаться здесь было нельзя. В любой момент человека могли прийти сменить или проверить. Раис еще раз высунулся из-за угла, осматривая коридор. Спасительная мысль пришла вовремя: трубы! Уложенные на толстые металлические опоры-балки, они тянулись под потолком подвала, но не вплотную к нему. Там было достаточно места, чтобы затаиться, распластавшись. Он должен был забраться туда бесшумно, проползти несколько сатов, чтобы быть как можно ближе к охраннику, не потревожив его. Хороший фокус. Главное выполнить его безукоризненно — как и всегда. Выдохнув, Раис проверил, не кровят ли царапины, и принялся осматривать балки в поисках зацепа для веревки.

Когда он распластался на трубах, одежда была мокрая почти насквозь. Хвала Стихиям, что земляные строили на века: балки не скрипнули под весом человека, изоляция труб не осыпалась клочьями, особенно с трубы отопления, иначе не спас бы и Огонь — обожгло бы, она и так была горячей. Передвигаясь буквально по иту, он полз вперед, к посту охраны. Ближе, еще чуть…

По лестнице прогрохотали шаги, и Раис застыл, замер, вжавшись в стену под прикрытием самой большой трубы — канализационной.

— Так-так… — мерзенько протянул кто-то. — Спим на посту?

Стул под охранником ощутимо скрипнул, а Раис криво усмехнулся: если этот не услышал шагов, то его шуршание и подавно бы не отследил. Но в таких вещах права на ошибку нет.

— Нет, я!.. — гаркнул тем временем охранник.

Раис прикрыл глаза, отдыхая и почти не вслушиваясь в разнос.

— Иштвару свои оправдания выскажешь утром, — процедил первый. — Пшел!

Раис снова напрягся: если этот пришел сменить первого…

— Принесешь травника через десять минут.

Звякнули ключи, щелкнул замок. В щель между труб Раис видел макушку и плечи человека, засыпанные уже начинающим таять снегом. Тот отряхнулся, недовольно бурча, вошел в лабораторию. Снова щелкнул замок. Заперся, тварь! Но Раис возблагодарил Стихии за приказ охраннику принести травяной чай. Вот с чаем он и войдет. Главное, провернуть еще один фокус: придушить вернувшегося охранника так, чтобы не уронить чашку или что он там будет нести.

Раис терпеливо ждал, пока увалень-охранник поднимется наверх, потом — пока спустится, грохоча сапогами еще громче химика-лаборанта. Ждал, когда он остановится у двери и занесет руку для стука. А потом спрыгнул вниз, одновременно перехватывая стакан в чеканном подстаканнике левой, тычком жестко выпрямленных пальцев отправляя человека в беспамятство правой. Успел подхватить его и удержать, чтобы эта туша не рухнула с шумом на пол. Бесшумно поставил стакан, усадил человека на стул, придав ему позу спящего. Еще раз ткнул в шею, поднял стакан и постучал.

Щелкнул замок.

— Ты десять минут от пятнадцати отличить не можешь? — еще открывая, вызлобился лаборант.

Раис пнул дверь так, чтобы она гарантированно заехала человеку по лбу, проскользнул внутрь и успел ткнуть его в горло и перехватить за плечо до того, как дезориентрованный лаборант крикнул. Проклятый стакан мешался, как лишний реквизит на площадке. Подкинув его, Раис запер дверь и вынул даже не плеснувший сосуд из воздуха, чтобы поставить его на стол. Вдохнул, выдохнул, понимая, что хотя бы эта часть прошла успешно. А потом занялся человеком, еще не пришедшим в себя.

Прикрутить к стулу, влить в бессознательное тело «напиток правды», найти бумагу и карандаш, привести в сознание, окутать Чистым огнем — все это заняло минут пять. В голове щелкали искорки-минуты. Водники клялись, что у него будет минимум полчаса, но Раис, наученный не верить непроверенным данным, рассчитывал на вдвое меньший срок. Итого две порции, те самые полчаса. А потом нужно уходить, потому что подвал — ловушка, из него разве что земляной с силищей Шайхадда выбрался бы. При том нельзя было слишком уж давить человека Чистым огнем, чтобы не умер. Ювелирная работа.

Раис задавал вопросы, отсеивая чушь, случайные фразы и прочий бред подавленного препаратом сознания. Перед тем как дать вторую дозу, заткнул человеку рот какой-то тряпкой, пробежался по смежным комнатам, благодаря Стихии за педантичность лаборанта: емкости с расходниками были подписаны. Это помогло сориентироваться в составе. В следующие минуты, влив во все еще не сопротивляющегося человека вторую дозу «напитка правды», он выпытывал дозировки. Аналитики в штабе не ошиблись: сыворотка была всего лишь пятикомпонентной и простой в изготовлении. Раис записал рецепт, спрятал сложенный листок в медальон на груди, оглушил лаборанта и осторожно открыл дверь, сканируя подвал. Охранник по-прежнему был без сознания, больше никого. Проверять, что с ним, Раис не стал. Пламя жизни человека пригасло, а не разгорится — не его проблемы. Вот уж кого-кого ему было вовсе не жаль, на охрану детей никто не ставил добряков и миролюбов.

Обратно он спешил, как мог, но при том был в десять раз осторожнее, загубить практически исполненное дело было нельзя ни в коем случае. На третий этаж взлетел за минуту, уверившись, что на технической лестнице пусто. С первого раза допрыгнул до люка — и едва не сорвался, когда полоснуло болью распоротые ладони. Кровь, конечно, осталась, но вряд ли ее сразу заметят на темной краске, которой было выкрашено дерево. Перед тем, как выбраться на крышу, пришлось остановиться и продышаться, снова остановить кровь.

Там, за стенами, выла уже самая настоящая пурга. Ничего, не замерзнет. Права не имеет. И следы заметет, не смогут послать никого в погоню. Главное — аккуратно спрыгнуть с крыши на трубу, уцепиться, не полетев вниз. Минуты текли все так же плавно, Раис дышал, настраиваясь на рывок. Потом через двор. В такую погоду люди предпочтут ходить пореже. А там уже можно уходить к границе. Отсиживаться в том полуразвалившемся сарае он не собирался, слишком опасно.

Наконец, собравшись и успокоившись, он выскользнул через окно, осторожно спустился к краю крыши, ставя ноги так, чтобы не скользить. Труба виднелась впереди смутным силуэтом, только отличная память помогла ему сориентироваться по расположению первой скобы — ее бы почуял только земляной, а сам Раис не видел вовсе. Пришлось прыгать вслепую. Безумие! Но в его случае это был точный расчет человека, привыкшего просчитывать трюки.

Губу от боли он все-таки прокусил, но не заорал. Ладони горели огнем, он смутно представлял себе, в каком состоянии они будут по возвращении. Это ж на сколько придется отказаться от выступлений?.. Абсурдность мысли заставила беззвучно рассмеяться, глотая холодный воздух пополам со снегом. Выдохнув, он полез вниз: еще нужно было отследить перемещения патрулей.

Все прошло настолько гладко, что даже не верилось. Проскользнув вон с территории школы, Раис закоулками поспешил прочь из поселка, перевел дыхание, только оказавшись меж голых стволов деревьев. Ветер свистел тут особенно мерзко. Какого-то удэши, что ли, попросили подсобить? Или это Стихии сами так разъярились? Сориентировавшись, он побрел через сугробы, стараясь держаться мест, где не так намело. Его следы снег должен скрыть как можно скорее.

От Гишеса до границы было полтора дня пешком. Могли встретиться конные разъезды людей, но вряд ли в такую пургу, значит, он должен был пройти за остаток ночи как можно больше. И Раис шел, согревая себя Огнем, ориентируясь только по наручному компасу. Шел, пока компас вдруг на ровном месте не начал показывать какую-то ерунду. Стрелка дрогнула раз, другой, третий, а потом и вовсе завращалась вокруг своей оси, будто обезумевшая.

— Что за… Какого удэши твори…

Земля ушла из-под ног, больно ударило по ушам, вжало, словно навалилась сверху каменная гора, грозя раздавить. Волна голой силы такой мощи, что невозможно было дышать, прокатилась по лесу, ударила по открытому, чтобы учуять возможную погоню, естеству. Раис заорал, пытаясь хоть как-то отгородиться, закрыться — и его накрыло второй волной. Разум корежило чем-то, что, наверное, могло сравниться с зовом Стихии, когда те призывали Аватаров. Вот только это была чужая Стихия. Раис слышал, как недовольно гудит, рычит Земля, буквально ощущал, с каким хрустом что-то выдирается из ее недр, идет, злится, близится… Приказывает. Не ему, его этот кошмар миновал, раз за разом ударяя наотмашь, просто не замечая. Что было с теми, кого заметили…

Раис пришел в себя, осознав, что свернулся в клубок. Закрылся, сколько было сил, запер огонь так глубоко внутри, что, наверное, не отличался сейчас от обычного человека. Мыслей не было. Почему-то не ощущался холод, боли тоже не стало. И метель уже не выла, хотя его начало заносить снегом — теперь ветер швырял снежные хлопья абсолютно беззвучно. Беззвучно и безразлично, почти как он отнесся к этому открытию. Поднявшись, Раис некоторое время постоял, еще не очень доверяя ногам. Постоял, выжидая, не рванет ли земля снова — и пошел. Пошел туда, где, он почему-то знал, не было того существа, от силы которого до сих пор продирало по хребту холодом и какой-то древней, неимоверно чуждой жутью.

Раис не знал, сколько он прошел прежде, чем кончились силы. Подозревал, что не так уж и много, но подняться из сугроба, в который свалился, не мог ровно до тех пор, пока не ударило под дых понимание, что если не будет двигаться дальше — не выполнит задания. Хотя он не знал, остался ли кто-то в живых там, за спиной, в эпицентре чудовищной вспышки чуждой силы.

Но если да? И если только от него зависит, что с ними будет?

Это помогло встать и снова побрести, шатаясь из стороны в сторону, будто земля все еще дрожала. Или дрожала? Или эта единственно слышимая мерная пульсация в голове — просто стук крови в висках?

Его подобрал отряд посланных на разведку дружинников пополам с Хранителями уже после рассвета. Если бы это были люди — он бы их не учуял. Но ему повезло, в очередной раз повезло.

Вид огневика был страшен: залитое кровью из ушей, носа, даже из глаз лицо, изувеченные, распухшие, обмороженные руки. Его сперва даже не узнали, решили, что это люди пытали какого-то нэх, и ему удалось вырваться из плена. Опознали только по медальону, его описание было разослано всем, чтобы точно не пропустили и не оставили несущего его без помощи.

Пытались расспрашивать, но Раис тупо смотрел и видел только, как шевелятся чужие губы. Даже смутно осознавал, что говорят — читать по губам умел. Только смысл слов ускользал. Потом, когда до разума дошло, что все, он среди своих — сознание погасло, как залитый водой уголек, милосердно отпуская туда, где не было ничего, только тьма.

***

Раны на ладонях и пальцах не заживали, кровили и болели так, что Яр не мог спать ночами — стоило неловко шевельнуть руками, и от боли они отнимались до самых плеч. Естественно, ни о какой школе не могло быть и речи. Лекарь из города только развел руками, и тогда за Яра взялась Кая. Но и ее усилия — и это было самым удивительным и пугающим — только на время останавливали кровь и утишали* боль. Удэши вполголоса ругалась, обещая оторвать тому, кто это сделал, голову, пока Яр не признался, что сам виноват.

— Не злись… — и само собой вырвалось: — …мама.

Онемели все: и Кая, выронившая плошку с целебной водой, и отец, сидевший рядом — не мог он уехать, оставив сына вот так. Зато и обняли, отмерев, оба.

— Ох, ручеек…

Как любая удэши, Кая прекрасно чуяла незавершенную магию обряда кровного побратимства, которая и не давала затянуться ранам. Обряда дикого, стихийного, случившегося по Их воле. И потому, когда во дворе Эфар-танна возникли Янтор и Ниилиль, мгновенно почувствовала второго участника этого действа. Потому и рванула вниз, затем и тащила сейчас перепуганную до безъязычия девчонку, шепотом распекая ее за небрежение собственным долгом.

— Хоть бы о нем подумала, дура! Сколько бы еще ждала, не примчись сейчас Янтор?!

— А?.. — только и попискивала в ответ та, глядя на все вокруг такими глазами, будто впервые в жизни видела.

— Стихии! Что ты заладила: «А, а»? Ну-ка, исправляй, что натворила, дурында! — Кая впихнула ее в комнату Яра, вошла следом и закрыла дверь.

Ниилиль замерла, прижав руки к груди, глядя вокруг и не находя, за что зацепиться взглядом. Все было настолько!.. Таким!.. Только когда увидела валяющегося на кровати Яра, ойкнула и бросилась к нему.

— Я… ой… Ой, мама!

И заметалась, соображая, чем бы резануть по ладони. Кая выхватила у Троя нож с пояса, сунула ей в руку. И оттащила ничего не понимающего мужчину подальше, чтоб не вмешался и ничего не успел натворить.

— Сядь, Трой. Теперь все будет хорошо.

Ниилиль так в этом уверена не была: страшно ведь до обморока! Она же и побратимство-то всего один раз видела, как заключали — брат с любимым кровь смешали. И боялась что-то натворить не то, сделать еще хуже. По ладони резанула — раскроила так, что аж на кровать брызнуло, сжала ладонь севшего Яра, бормоча намертво врезавшиеся в память слова наговора:

— Кровь с кровью сплетаю, Стихии, это брат мой.

И силой плеснула, от души, не скупясь, не думая. И перепугалась еще больше, когда Яра выгнуло в дугу, до хруста. Кая только успела Троя по плечам хлопнуть, чтоб не вскочил.

Отпустило юношу не сразу, да и потом по жилам еще некоторое время гуляли то ледяные, то огненные искры, заставляя вздрагивать. Но зато потом, когда Ниилиль сумела разжать их намертво сцепленные пальцы, она облегченно разревелась: раны юноши затянулись, оставив только тонкие розоватые ниточки шрамов. Они не исчезнут, будут напоминать об обряде, как и ее шрам поперек ладони.

— Я… — всхлипнула, размазывая по лицу слезы. — Я сделала!..

— Родничок? — хрипло позвал ее Яр, догадавшись, кто она, только по золотым кудрям.

— Не болит больше? Прости-прости-прости, я не знала, я про все вообще забыла!

— Кречет все-таки был прав, — Аэньяр даже рассмеялся, — от любви дуре-е-еют. Не болит, не переживай. Да сядь же ты… сестренка. Кому сказать — не поверят, у меня мама — удэши и сестра теперь тоже. Кая, это же ты, выходит, и Родничку мама? — широко распахнул глаза — а в зрачках так и плескалось лукавство.

— Ну-у, если так подумать, — не менее лукаво улыбнулась та, — то да. А Янтору…

— Бедный Янтор, — хмыкнул Трой, уразумев, что уже все закончилось, и можно подойти, наконец, обнять сына, не опасаясь причинить ему боль. Ну, и дочку новоявленную тоже.

Та все еще всхлипывала, уже больше с перепугу, на него глянула огромными глазами.

— А вы — нэх? Ой… Я… Я ничегошеньки не понимаю!

И прижалась, ища хоть какой-то защиты от страшного вокруг.

— Я нэх, и Яр тоже, — кивнул Трой, закутывая ее в теплый плед. — Ты не бойся, в Эфар-танне тебя в обиду не дадут. И все расскажут и покажут.

По обмолвке сына он догадался, кто эта девочка. И если это правда, то трудно же ей придется, проспавшей в озере неведомо сколько столетий, очнувшейся в совершенно изменившемся мире. Она и вела себя больше как ребенок. Успокоилась — и вопросы посыпались с такой скоростью, что втроем едва успевали отвечать, успокаивать, объяснять и убеждать, что все хорошо, что зеркало — это вовсе не застывшая странная вода, что на стуле нужно сидеть, а вот эта подкрашенная вода в сбитом на пол пузырьке — чернила…

Никто не обратил внимания на приоткрывшуюся дверь. Кречет несколько минут раздумывал, стоит ли мешать, но потом любопытство победило, кошачье, неистребимое ничем. Правда, он постучал по косяку, прежде чем толкнуть створку сильнее.

— Ой! — тут же среагировала Ниилиль. — Огонек!

И за Троя спряталась, будто Кречет мог ей что-то сделать.

— Ты чего? — захлопал тот глазами: впервые его испугался кто-то мелкий, и это аж прямо обидно оказалось. — Да я не обижу тебя!

— Точно? — серьезно уточнила она и обиженно надулась, когда вокруг засмеялись.

— Маленькая, ты уже давно не крохотный родничок, — погладила ее по плечу Кая. — Никто тебя не испарит, не бойся. Кречет, рассказывай: что там?

Тот открыл рот, подумал, проглотил первое же рвавшееся на язык определение.

— Переполох там. Акмал и Янтор говорят, что проснулся какой-то по-настоящему древний и безумный удэши. Бурчун или Ворчун какой-то. Кто б еще меня пустил в кабинет нехо, чтоб я точно все понял!

— Мал еще… Ниилиль? — забеспокоилась Кая.

Та замерла, прижав ладони ко рту, потом быстро-быстро замотала головой.

— Плохо, плохо, это ой как плохо! Он не должен был… Ой-й-й!

— А ну, рассказывай. Я о таком и не знала, ну так я и родилась позже тебя, — Кая взяла ее за руки, успокаивая.

Та шумно подышала, все-таки справилась с собой и быстро заговорила:

— Это старый удэши, очень-очень старый. Он, наверное, один из первых из Стихии вышел! Не знаю, может Акмал знает точно. Он… Страшный! Мне Янтор рассказывал: чтобы его усыпить, пришлось всем удэши собраться, всех Стихий! И то еле справились! А если бы не усыпили, он бы все порушил, всех людей поубивал, потому что сильно недоволен был: считал, что все его должно быть, по старшинству-то. С другими делиться не хотел.

Все собравшиеся в комнате переглянулись.

— Родничок, а какой он? Как Акмал — великан?

— Что вы! — она даже замахала ладошкой. — Акмал против него махонькая совсем была бы! Он даже больше Эфара был, я знаю, мне Янтор рассказывал. Эфар был как могучий дуб, а этот — как гора. Чтоб его надолго усыпить, пришлось делать огромную яму, и то земляное покрывало над ним высоко вздымалось.

— Это где ж… — озадачится Трой.

— Не знаю! — Ниилиль помотала головой. — Очень давно закопали, кто мог — еще насыпал, а земля со временем проседала. Акмал, может, и помнит.

— Ты лучше скажи, чем нам это грозит? — напряженно уточнил Яр. — Он что… Пойдет всех убивать?

— Может, — закивала она. — Он злой-злой-злой! А сейчас еще злее, наверное!

— Да куда уж… — пробормотал Трой, вставая. — Яр, Кречет… Приглядите.

Те переглянулись недовольно, но кивнули: действительно, кто бы их на взрослое собрание пустил. А вот за Ниилиль присмотреть надо, чтобы по незнанию не натворила чего, самой себе не повредив. Или окружающим. За любое с них спросят, и взрослые, и Янтор добавит.

***

О том, что случилось в «горячей зоне» Ташертиса, через два дня уже знал весь мир — резко встревожившиеся удэши не преминули пояснить своим подопечным, что именно произошло и что натворили люди, преступившие законы Стихий. А когда говорили они — каждое слово, каждая нарисованная ими картинка отпечатывались в разуме что нэх, что людей, словно выжженные.

«Это ваш страх, ваша ненависть пробудили древнее зло. Которое так просто не успокоить, не уложить снова в спячку. Смотрите, люди, наши младшие, мы снова будем защищать вас, ибо мы — разумны». Где-то эти речи породили новый виток истерии, быстро заглохший под давлением тех, до кого дошло во всей полноте: если удэши и нэх откажутся, отойдут в сторону, то люди со своими пистолями против чудовища, разбуженного смертями земляных и их детей, не сделают ничего. А удэши, из тех, что постарше, что помнили Ворчуна и то, как егоусыпляли, не скупились, описывая его мощь. Кто-то пытался доказать, что есть порох, что взорвать великана размером с гору можно… На что удэши лишь устало посмеялись. Гора-то не живая, а великан — более чем. Никакой порох не спасет от существа, которое способно рассыпаться обвалом, погрести под собой напавших — и снова собраться из камня, как ни в чем не бывало. Воздушники, рисковавшие разведывать, что же творится в тех краях, именно шевелящуюся на горизонте гору и описывали. Медленно так шевелящуюся, нехотя…

Оставшиеся же на земле передавали, что первый выброс силы ослабел, но мелкие волны доходят до сих пор. Ворчун и не собирается засыпать снова, он развил бурную для удэши Земли деятельность. Знать бы еще, в чем она заключается… Ясно было одно: все остальные удэши, оказавшиеся на его территории, или убиты, или бежали. Несколько таких, постарше, выскочили на патрули и были готовы хоть с нэх, хоть с сородичами договариваться, лишь бы убраться подальше.

О людях и нэх молчали. Из судьба была ясна и так.

Кроме удэши оттуда выбрался лишь один хранитель, Раис Зеленое пламя. Его, потерявшего сознание еще на руках патруля, с огромными предосторожностями переправили в Фарат, но в себя он за все время пути так и не пришел. Целители диагностировали тяжелейшую контузию, обморожение, воспаление и… отравление чужой силой. И если с первым они могли справиться, пусть долго и хлопотно, но с последним — нет. Ни у кого из целителей просто не хватало сил, чтобы выжечь чуждую магию, помочь снова разгореться его собственному Огню. Да они с таким раньше и не сталкивались никогда, даже не предполагали, что такое возможно.

Спасли опять удэши. Лично Фарат внезапно появился на улице перед лекарским центром, вызвав изрядный переполох: как же, сам! Впервые!.. Узнали его с первого взгляда, сложно было не узнать ту силу, которой пропитался весь город. И окна зазвенели, приветствуя, и деревья зашелестели листвой, люди и нэх останавливались, смотрели… Удэши, правда, ни с кем не поздоровавшись, сразу направился внутрь, разговаривать с лекарями. Потом ушел и вернулся, таща за шиворот незнакомого никому огненного собрата.

— Побратим мой, — невозмутимо сообщил он собравшимся. — Подмогнет. Ну, ведите, малыши.

Осанистые и уже давно не юные «малыши» смущенно переглянулись, но возразить не посмел ни один: для удэши, который помнил эту землю без шрама Граничного хребта, их возраст — нечто совсем малое, несерьезное. И то, что древний дух вообще обращает внимание на людские беды и берется помогать — это чудо.

— Фарат, отпусти уже меня, сам пойду! — прошипел, словно брошенный в воду уголек, тот второй, огненноволосый, с яростным янтарным взглядом.

— Конечно, пойдешь, как дело сделаешь, — весело отозвался удэши. — Не убежит от тебя твой белогривый, подождет.

— Фарат, не позорь меня! — по белой коже разлился яркий румянец, а глаза засверкали еще более яростно. Но вырываться рыжий прекратил, особенно встретившись взглядом с безуспешно пытавшимся спрятать улыбку нэх, стоящим в охране целительского центра. Тот сразу узнал его, немудрено — сперва был среди дружины, которая остановила двух сумасшедших огневиков на ночной дороге в Фарат, потом видел «Ночных всадников», когда те сорвались в почти парадный проезд по окрестным дорогам. Ну и в патруль не раз распределял неугомонную парочку огневиков, которые друг от друга отходили разве что по великой нужде. Хотя на людях не обжимались, не целовались, просто были близко — и пылали одним огнем.

— Да где ж я?.. — отозвался Фарат, но отпустить наконец отпустил, уверившись, что не сбежит неугомонный. И посерьезнел, жестом велев лекарям вести, куда там. Будто сам дорогу найти бы не смог, по прямым-то лестницам и коридорам старого здания.

В коридоре у нужной двери отослал всех, походя потрепал по волосам забравшуюся на лавку с ногами водницу, прогудел:

— Не бойся, малышка, все хорошо будет.

Та только вскинула на него красные от недосыпа и слез глаза и слегка обмякла, провожая взглядом. Сама следом не сунулась: понимала, что не ей к едва теплящейся искре Раиса подходить.

Илора работала в центре с того самого дня, как начали появляться беженцы с запада, как и многие участники Совета загружая себя работой в любую свободную минуту. С нее спрос был особый — лекарь же. Просто многие беженцы шли именно в столицу, рассчитывая отыскать там помощь, а потом уж их переправляли в спокойные регионы, защищенные сильными нэх и удэши, в основном, по майоратам старых семей огневиков, вроде Солнечных и Кровь Земли.

Когда привезли Раиса, она как раз дежурила. И сперва не узнала в нем того яркого, брызжущего заразительным смехом и энергией мужчину, с которым незаметно сблизились за время его визитов в Ткеш. Дело было даже не в том, как он безвольно лежал на носилках, которые осторожно выгружали из машины, и не в перевязанных руках, которые обычно находились в непрерывном завораживающем движении. Просто он не горел. Вообще. Выцвел весь, поблек, не побледнел даже — побурел. Жил только потому, что спрятал свой Огонь глубоко-глубоко, интуитивно пытаясь защититься, и даже отравившая его сила древнего удэши достать не смогла.

Илору к нему не подпустили, да она и сама бы не подошла ближе, чем на десяток датов, чтобы не загасить едва теплящееся пламя своей водой. Да, теплой, пронизанной Огнем — но Водой. И все, что могла — изредка смотреть в открытые двери палаты на то, как суетятся над ним огневики, пытаясь выжечь чуждую силу, и опускают руки. И молить Стихии совершить хоть какое-то чудо. Кажется, ее мольбы услышали, потому что чудо — аж в двух экземплярах — явилось в целительский центр само.

Дверь осталась приоткрытой — специально, что ли? Она перебралась к противоположной стене, села там, смотря, как бережно движутся громадные руки Фарата.

— Сейчас это соберу, — гудел его голос, отражаясь от стен, позвякивая окном, — а ты разожжешь.

— Угу. Нет, смотри, — голос огневика внезапно взвился и снова опал шепотом-потрескиванием. — Никогда такого не видел. Это что же, Ворчун?..

— Погоди с выводами. Нужно расспросить тех, кто оттуда вырваться сумел.

Огневик промолчал, но Илора чуяла, как бьется его пламя, зло-раздраженно.

— Малышка, — выглянул в коридор Фарат. — Найди какой-нибудь амулет разряженный, я туда это уберу. Для дела еще пригодится.

Илора метнулась в хранилище, благо, такие были на каждом этаже, чтоб не бегать долго. Не зная, какой емкости нужен камень, схватила один из самых больших — из пушетского рубина. Только потом, когда отдавала его Фарату, сообразила: камень-то именно оттуда, где проснулся этот дикий удэши, не повредит ли? Но земляной только ободряюще и одобрительно улыбнулся:

— Молодец, сообразила.

Сообразила что?.. Она не успела спросить — увидела, что именно вливает в рубин Фарат, бережно, осторожно, чтобы не плеснуло в сторону ни капли. Нет, это не было Мертвой Землей, ничуть. Оно не убивало. Эта сила Земли была вполне себе живая, но такая…

— Ну-ка присядь, — тяжеленные руки придержали за плечи, страшного камня уже не было, Фарат спрятал его куда-то. — Керс, ты там все?

— А малец упрямый, — довольно отозвался огневик. — Живучий, крепкий. Хороший хранитель. Вот, жить будет, гореть тоже.

— Молодец, — похвалил не пойми кого из них Фарат. — Ну, малышка, иди. Отогревай, твой он. Да смотри, чтобы не меньше троих получилось, негоже такую кровь без продолжения оставлять.

Илора вспыхнула жарко-жарко, от такого недвусмысленного пожелания и — благословения? Сила земляного коснулась ее мягко, ласково, практически незаметно, словно пушистые травяные метелочки, но изменила и напитала чем-то незримым, как напитывает земля соками пробуждающиеся травы, готовя их к цветению.

Она об этом потом подумает. Распробует, разберется, что же за новая нота в воде появилась. А пока метнулась к Раису, только смех Фарата прогромыхал где-то вдали.

***

Последние дни Яр почти неразлучно проводил с Ниилиль. Кречет помогал, когда мог, но его она все-таки не подпускала так близко и полно, не доверяла, как побратиму. А Янтор опять улетел, Кая тоже уехала, вместе с отцом, и заниматься молоденькой — не по годам молоденькой — удэши больше было некому. Она даже в школу вместе с Яром ходила, сидела тихонько в уголке на уроках, разглядывая людей, слушая рассказы учительницы. Та, уже зная, кто это, старалась обращаться с ней помягче.

История о пробуждении Родничка разлетелась по всему Эфару в мгновение ока, и люди искренне радовались за Янтора: не один теперь, семья есть. Потеплели ветра, свистят задорно. Хорошо и удэши, и его земле.

Незаметно текли дни, и вот уже высыпались последние снегопады, белоснежное одеяние Эфара разом осело — и растаяло под ласковым светом щедрого солнца. Ниилиль от души напиталась этой талой водой, стала побойчее, ярче, уже не шарахалась испуганно от людей, наоборот, тянулась к ним, любопытно блестя глазами. Принимали ее ласково, ведь каждый из эфараан с детства знал и помнил печальную легенду. Пусть та и открылась с новой стороны, но стала-то еще краше и сказочнее. Еще бы — о любви же, сбереженной, пронесенной через тысячи лет!

Яр же, в отличие от названной сестры, с каждым днем все больше погружался в состояние меланхолии. Вяло порадовался вместе с Ниилиль первоцветам, потом расцветающим садам. Ко дню Малой медовой ярмарки и вовсе ходил, словно черный омут в себе носил, прятал глаза и больше молчал.

— Ну чего ты, чего? — теребила его Ниилиль.

— Отстань от него, — ворчал Кречет. — Не видишь, плохо человеку? Дай перетерпеть.

Яр был ему благодарен. Он уже знал: на праздник семья Кэлхо потребует от нее назвать имя жениха. Как раз год будет, чтоб до свадьбы молодым ата отстроить, хозяйство какое-никакое собрать, решить, как дальше будут жить. Может, учиться пойдут, может, дело какое по душе у будущего зятя есть — так подсобить двум семьям разом проще, чем одному крутиться. Все это знал и потому только и мог, что провожать девушку, за год перелинявшую из нескладной девочки-подростка в настоящую горскую красавицу, тоскливым взглядом.

Кэлхо теперь и вовсе одна не ходила никуда, только в окружении стайки подружек, но тоже не казалась особенно счастливой. Хотя в школе и сидела за одной партой с Яром, общалась вполне дружески и тепло, но держала строгую дистанцию. Даже ручку передать — и то словами просила, а не острым локотком в бок тыкала, как раньше.

Вокруг все смотрели скорее одобрительно. Сочувствующе, не без этого, как тут не посочувствовать, когда жизнь так складывается. Но никто же не виноват. Так сложилась: вот горяночка, вот Эона-хранитель. Ей одна дорога, ему — другая.

Что Яр — хранитель, ему в один голос сказали Кая с отцом. Удэши и много кого повидавший нэх не могли ошибиться, отец, правда, в затылке чесал: это ж когда сын успел выбор сделать? Когда Родничка освобождал, что ли? Яр на это только покачал головой: свой выбор он сделал гораздо раньше, уходя из дома. Когда снял с шеи детский оберег. С болью, с виной снял — выбирая собственный, не «как должно», путь.

А Хранителю семьи не полагается, ему не одну, свою, ему все семьи, сколько их на земле есть, хранить и беречь. Вот и кусал губы, чтоб не сорвалось неосторожное слово, не вырвалось криком: «Люблю тебя!», когда смотрел, как гордо несет отягощенную толстой косой голову Кэлхо, гордо ступает, ничем не посрамив чести своей семьи.

Он и на праздник идти не собирался, носу в Иннуат не высовывать. Потому что после ярмарки, прежде чем люди на площадь танцевать пойдут, прежде чем нехо костер запалит — тогда и объявляют такое. Но не получилось. Ниилиль аж расплакалась, умоляя пойти с ней. Страшно ей было — первый праздник в её жизни! И любопытно. И страшно. И Янтора рядом не было, чтобы с ним гордо пройтись, на других не глядя. И Яр сдался — уж чего-чего, а как на женские слезы реагировать — не знал. Пришлось, скрепя сердце и скрипя зубами, надевать праздничные одежды, распускать волосы. Ниилиль ему в них сама лазурную ленту вплела, радовалась, какой у нее побратим — братик, иначе не называла, — красивый. Только внутренним чутьем удержалась, не ляпнула, что все девушки на него нынче любоваться будут, хоть и хотелось.

А на празднике не до чего стало: казалось, закружил бурный поток, до сверкающих капель перед глазами, почти до дурноты. Ниилиль нужно было все и сразу: увидеть, понюхать, пощупать, если разрешали. Повизжать от восторга, когда все это делать сил уже не оставалось, схватить за рукав:

— Яр, там такое! — и тут же в другую сторону, к весело скалящимся кошакам.

Вот тоже странно было: от Кречета шарахалась, опасалась, этих же — ни капельки, только дай волю — затискала бы сестричек. Динк от нее сам шарахался, «поджимая хвост». Боялся Янтора рассердить.

Сестричкам Яр Ниилиль и сплавил, желая хоть ненадолго отдохнуть, забиться в какой-нибудь закуток и выдохнуть. А еще лучше — переждать именно до танцев, не появляясь на площади. Он бы и на торговую не пошел, да Ниилиль его бурным потоком протащила, так что родителей Кэлхо он увидеть успел, и даже нашел в себе силы подойти, поздороваться, купить любимого лакомства. Честно не мог представить себе, как в летокрай на Большой ярмарке сможет это сделать. Да никак, наверное. Останется и без меда. Меньшая из бед, если так подумать. Хотя бы о том, как первый раз его попробовал, ничего напоминать не будет.

— Я тут присяду? — спросил, отдуваясь, Динк, проскользнув в ту же щель между домами. — Вот видят Стихии, эти девушки — сущее наказание!

— Тебе-то они чем не угодили? — безразлично поинтересовался Яр, прикрывая глаза и откидываясь на стену затылком.

— У тебя просто сестер нет, вот и не понимаешь, — Динк сполз рядом, плюхнувшись прямо на землю. — Появятся — узнаешь! Хоть к костру не иди-и-и…

— А что, Кошки себе женихов нашли-таки? — не удержался от вопроса Яр.

— Какой там! От них сами все разбегаются, хоть одно хорошо — гонять никого не надо. А если они сейчас еще с Родничком споются… — Динк застонал и спрятал лицо в ладонях.

Они бы могли еще долго так страдать на пару, если бы в их убежище не заглянули.

— Ага, вот вы где! Яр, ты-то мне и нужен. А тебя, Динк, сестры искали, так я им скажу, что нашел, — насмешливо сощурился Кречет, цепко ухватив вяло протестующего Яра за руку. Под кошачий вопль «Не надо-о-о!» и утащил. К площади, к кострам.

— За что? — взмолился Яр. — Кречет, тебе-то я что сделал?

— А ну тихо, мелкий, — шикнул тот. — Ей самой за тобой бегать, что ли?

Яр споткнулся, не упал только потому, что Кречет под локоть крепко держал.

— Ч-что? Кому?

— Идем, сам все поймешь, — улыбка с лица друга сошла вовсе, теперь он был серьезен, как никогда. И Яр, стараясь переставлять ноги потверже, поплелся за ним, не зная, чего еще ждать.

На площади уже было почти все готово к танцам, к разжиганию костров. На высоком крыльце ратуши расположились в креслах нехо и нейха, не мешая людям заканчивать приготовления и наблюдая за тем, как к костровому кругу выходят попеременно парами подростки, а то и постарше, уже закончившие обучение, уже работающие, крепко стоящие на ногах парни и девушки. Как правило, заканчивалось это представление строгими кивками старших. На памяти нехо еще не случалось такого, чтоб родители отказали. Неволить детей в Эфаре было не принято. А чтоб уверились, что уживутся вместе, было как раз таки это время и отпущено, от объявления до сватовства да от сватовства до свадьбы.

Смотреть на это было больно, и Яр снова попытался выдернуть рукав из цепких пальцев. И не понял, почему с другой стороны ладонь сжали. Краем глаза видел, но осознать и понять не мог. И как Кречет исчез — тоже проморгал. Только стоял истуканом и дышать старался, а оно не дышалось как-то. Пока не прорвалось сдавленным почти рыданием:

— Кэлхо, нельзя мне! Хранитель я…

— Замолчи, Яр, — сказала сурово, как отрезала. И к костру потянула с какой-то неженской силой.

А он только сейчас все это заметил: и хмурую складку между бровей, и то, как привыкла сжимать губы, и тяжелый-тяжелый взгляд. Когда изменилась, куда делась смешливая девчонка? Вспышками вспоминалось: она такой уже с зимы ходит. А он, эгоист несчастный, все своими страданиями упивался, даже не видел, что с любимой что-то происходит. Впрочем, он и сделать-то ничего бы не смог.

Стоящие у кострового круга горцы встретили их такими же суровыми взглядами. Но он видел, чуял: за этой суровостью прятали растерянность. Видно, выбор дочери понять не могли, а еще не знали, как и отреагировать на него. Да он и сам не знал, как реагировать! Стоял, молчал, как дурак, что сказать не понимал.

И вокруг ширилось молчание: виданное ли дело — девушка выбрала того, с кем браслеты надеть нельзя! Нехо Аилис поднялся с кресла, сделал уже шаг, чтобы подойти, ведь нужно что-то решать. Но Кэлхо, сглотнув, заговорила, звонко, так, что перекрыла еще слышный гул голосов на площади:

— Стихии свидетели мне, что я выбираю Хранителя Аэньяра Эону и ничей больше браслет не надену!

— Но… — её мать откровенно растерялась.

Даже не запретить хотела — по лицу было видно. Понять. А Яр и вовсе ничего не слышал. Только пальцы Кэлхо сжимал, поглаживал. А потом, как во сне:

— Браслеты хранителям не положено… Кольцо. Возьми.

И со своего пальца торопливо стянул. Горячий от его руки ободок легко скользнул на ее палец, сверкнул огненной вспышкой опал, будто ставя точку: так все правильно. И родители Кэлхо медленно кивнули, принимая выбор обоих.

Аилис сел обратно, коснулся виска пальцами. Нейха Вайа успокивающе накрыла его ладонь своей:

— Не переживай, Лис. Все будет хорошо.

Комментарий к Глава 20

* Утишать — делать тише

========== Глава 21 ==========

Дорога наматывалась на колеса роллера, как шелковая лента. После обретения Кречетом своего огненного зверя роллер настолько пропитался его Огнем, что сам стал практически артефактом — вот и не замечали седоки ни неровностей дороги, ни выбоин, ни крутых поворотов, которые пролетали плавно, словно парили на крыльях. Да и сами уже не пугались ни головоломных горных троп, ни иных трудностей, стоящих на пути. Эти места стали для них родными, знакомыми и понятными. Но пришла пора уезжать.

Позади остался Эфар, впереди расстилались плодородные, холмистые равнины Ташертиса, скрытые дымкой утреннего тумана, и Яр, мысленно вспомнив первые дневники предка, усмехнулся: удивительно, но Аэно был прав. Спускаться с гор было так же, как входить в озерную воду. Теплую, прогретую солнцем, но воду — после кристально-чистого и холодного даже в самые жаркие дни лета воздуха Эфара. И непривычно. Он, рожденный в Ташертисе, отвык от этой земли за прошедшие с момента его побега из дому четыре года.

Подумать только — четыре года прошло! И верилось, и не верилось одновременно. Много или мало? Яр не знал, даже предположить не брался. Вроде бы, для нэх это не так уж и много, даже для людей — всего четыре года. А для него как будто половина жизни прошла, столько всего поменялось. И в мире, и в нем самом. Убегал в горы мальчишка, обиженный на родителей. Возвращался — нехо и хранитель.

Тогда, после праздника, он ходил, словно в тумане, в совершенно сумасшедшей смеси чувств. Его любовь к Кэлхо расправила крылья, до того времени безжалостно смятые осознанием своего долга, и носила его над землей. Но она же заставляла чутко присматриваться к девушке, к окружающим, хотя и знал, что среди горцев не принято обсуждать чужую личную жизнь. Кэлхо все так же гордо несла себя, но теперь ему было позволено быть чуть-чуть ближе: брать ее за руку, на которой яростно, ярко пылало неугасимой искрой колечко, провожать к дому и в школу, ради чего он поднимался ни свет ни заря, чтобы встретить ее у дверей. Оставшееся время уделял Ниилиль, та все так же требовала внимания, но хоть к Кэлхо отнеслась тепло и ласково.

За этим всем землетрясение, всколыхнувшее Эфар, слегка подзабылось, хотя кому надо — те прекрасно помнили, что и почему. И не забывали даже, не положено было. А вот Яр очень удивился, когда пришел серьезный-серьезный Амарис, кивнул: мол, идем, отец ждет, а с Ниилиль этна Кетта посидит, на кухню сводит, как раз обещала поучить готовить. Но будто этого было мало. Еще больше Яр озадачился, когда пошли не в кабинет нехо.

Амарис привел его в огромный зал, в котором Яр за два года в Эфар-танне был один раз, пробегая мимо вместе с наследником, когда знакомился с замком. Увидел мельком натертые паркетные полы, но не заинтересовался, не до того было. А сейчас высоченные стрельчатые двери были распахнуты настежь, а в зале — полно народу. Кое-кого он уже видел, в замок постоянно прибывали эмиссары нехо, его родичи, ближние и дальние, кто-то тут же уезжал по поручениям, кто-то оставался подольше. Запомнить всех было нереально, да и Яр был сосредоточен больше на Ниилиль, Кэлхо и занятиях в школе. Вот и смотрел теперь широко раскрытыми глазами на этих неуловимо похожих нэх, точнее, нехо и нейх — здесь, судя по регалиям и знакам на одеждах, собрались сплошь главы семей.

Сам нехо Аилис стоял в центре, на несколько шагов впереди остальных. В праздничной одежде, с вплетенными в волосы лентами — Яру остро захотелось пригладить свою встрепанную голову. Он ведь даже не переоделся. Амарис, зараза, хоть бы намекнул!

Сыну нехо кивнул, и Амарис шмыгнул куда-то в толпу, тут же в ней затерявшись. А Яра взял за руку, повел вперед. Собравшиеся расступались, и вскоре выстроились плотным кольцом, оставив их двоих в центре.

— Я не могу назвать сегодняшний день радостным, — начал нехо, когда шорох шагов стих. — Кровь, сколь бы далека она ни была, одна — и я скорблю о погибших анн-Теалья.

Аэньяр познал на себе то самое горское «захолонуло сердце». Где-то внутри натянулась тонюсенькая струнка — и лопнула с печальным звоном, означая разрыв связи с теми, что отказались от родства с ним на словах, но все равно оставались родичами по крови.

Что сказать, он не знал. Получалось, что он — единственный прямой кровный наследник анн-Теалья? И что случилось с нехо Риваем, нейхой Фаридой и их сыном? Что вообще могло произойти в спокойном Эфаре?

— Вины Эфара в их гибели нет, — будто отвечая ему, продолжил нехо. — Мы предупреждали их. Мы говорили, что люди сейчас могут быть опасны. Они решили делать по-своему… Пусть так. Но земли их остались. Остались обязательства перед живущими на этой земле. И я знаю лишь одного, кто сможет принять эту ношу достойно.

Он взглянул на Яра.

— Нехо Аэньяр Солнечный анн-Теалья Эона.

Яр даже моргать перестал, замер, словно громом пораженный. Он — нехо? Это даже в голове не укладывалось! И он нашел, выловил-таки в перебаламученном вестями сознании одно-единственное возражение:

— Но я же не могу, я же Хранитель…

— Первый Теалья тоже был Хранителем, — мягко заметил Аилис. — И многие первые нехо, и даже Экор… Ты хочешь сказать что-то еще?

— Мне всего шестнадцать, как я смогу справиться? — но, уже договаривая вопрос, знал ответ по усмешкам многих нехо, стоящих вокруг. Его не оставят без помощи. Он теперь часть рода анн-Теалья анн-Эфар. А обособливаться, отгораживаться так, как это делал его дед, он не собирался ни в коем случае.

— Эфар не оставит своих детей, — подтвердил нехо. — Ты будешь учиться, это так. Но вопрос в другом. Готов ли ты принять такую ответственность?

Яр прислушался к себе, к памяти и силе, в которой смешалось прошлое с его легендарными героями, настоящее, с героями пока еще безвестными, и неопределенное будущее, которое ему предстояло выбрать прямо сейчас. Поднял голову и обвел взглядом все лица, что видел.

— Я — Хранитель.

Это и был ответ. И во встречных взглядах читалось теплое одобрение.

Ответ не изменился за прошедшие два года. Простой и ясный, он вел и сейчас, когда Яру стукнуло восемнадцать, и он стал полноправным нэх. И не просто нэх — защитником своей земли.

Мотор роллера мурлыкал в такт дыханию Кречета, не мешая размышлять. Уткнувшись лбом ему в плечо, Яр думал о том, что осталось позади: о замке анн-Теалья, в котором он не раз бывал, и один, и вместе с Ниилиль, вычищавшей застоявшуюся воду. О Кэлхо, которая обняла напоследок, суровая и гордая, но — он знал это — в глубине души таящая любовь и беспокойство.

Он знал, что обязательно вернется: этой осенью у них свадьба. Вспомнил, как горели уши, да и все лицо, когда вместе со сватами — Кречетом и Амарисом — явился в ата-ана Аимэль к родителям Кэлхо. Эти два раздолбая, что старший, что младший, тако-о-ое про него спели, что, будь огненным — полыхнул бы и угольками рассыпался. Но как-то сумел удержаться, не уронить чести рода. И Кэлхо смеялась взахлеб, звонко, до слез. И обнимала его потом крепко-крепко, когда можно стало.

Вспоминал, какой красивой она была в девичьем венце, да не простом — не поскупились ее родители, и венец тот был, словно корона из серебра и драгоценных огнистых опалов, таких же, как в кольце, вырезанных в виде крохотных колокольчиков «снежного поцелуя». Богатый род Аимэль, и его имя так и переводилось с горского — «снежный поцелуй». С гор Яр тогда спустился, как на крыльях слетел — венец этот красовался на его кудрях.

Интересно, думал ли Аэно, что когда-нибудь потомок его породнится с потомками той горянки, которой он помог?

Мечтания и воспоминания грубо оборвали тычком локтя, Яр от неожиданности охнул и чуть руки не разжал. Кречет придержал, не дал слететь с седла роллера, заворчал недовольно.

— Подъезжаем уже, ты уснул там, что ли? — поинтересовался через плечо.

— Задумался. Белый нас встречать будет, ты говорил? — Яр фыркнул и потер бок.

— Будет, — Кречет усмехнулся.

Он-то Яру не сказал, что Белый будет не один. И вообще, тот был настолько влюблен, что даже им с Амарисом за хулиганство не врезал. Хотя уж мог бы, нет, даже обязан! Но сошло с рук. А после и вовсе про все забыл — дела, дела, дела… Кречет себя по сравнению с другом абсолютным лентяем чувствовал, поэтому взялся учиться на техника, заодно всячески допекая Айлэно. Вытрясал из бедного Стража все, что тот знал и умел, осваивал и пробовал применять на практике. Поэтому сейчас горящий впереди костер учуял издалека, еще до поворота на основную трассу.

По этой трассе пришлось ехать еще минут десять, вспоминая, как это вообще: двигаться в потоке. Вдоль гор сейчас ехали в основном тяжелые грузовозы, изредка встречались пассажирские машины, роллеры и редкие всадники, жмущиеся к обочинам. Кречет и сам к обочине сдал, побоялся гнать на полной скорости. Потом-то навык восстановится, но лучше вспоминать, как водить, когда вокруг друзья, готовые и окриком подбодрить, и воздушной оплеухой, если что, руль поправить.

Кречет только сейчас понял, как скучал по ним. По всем этим парням и девушкам, которых собрал под своим крылом Белый, которые стали ему второй после приюта семьей и легко отпустили, когда потребовалось. И надеялся, что примут обратно так же легко.

Дорога плавно вильнула, огибая каменистый холм, и…

Они ждали. Все «ночные всадники», полным составом, во главе с Белым. Свезли роллеры на обочину, лениво переговаривались, рассевшись вокруг, кто на скатки, кто прямо на свежую, едва полезшую из влажной весенней земли траву. Оборачивались то и дело, вглядываясь, если слышался рокот двигателя на огненном ходу. И у Кречета сердце защемило: так давно не видел… Лихо притормозив рядом, он вскинул руку в приветствии, ловя улыбку брата.

— Айэ! — и захохотал, глядя на лица «всадников», которых удивило это чисто горское приветствие, вырвавшееся совершенно непроизвольно: привык за четыре года. В речи теперь причудливо мешались слова горского наречия и родного языка. Ох, как же все изменилось…

Кречет съехал с дороги, заглушил мотор, чувствуя внимательные, ждущие взгляды. Это была своя, выработавшаяся во внутреннем кругу вежливость: дать заговорить, рассказать, и только после этого задавать любые вопросы. Особенно если приехал не один.

— Знакомьтесь, это Аэньяр Эона. — И подтолкнул вперед. Пусть познакомится, им всем вместе еще несколько дней ехать.

Яр выхватил взглядом скромно стоящего за плечом Белого янтарноглазого рыжего мужчину, мгновенно опознавая удэши, и неторопливо кивнул всем разом.

— Айэ, летящие с ветром.

— Привет, мелкий, — Белый, не чинясь, первым шагнул вперед, стиснул в объятьях, да так, что аж ребра хрустнули. И, прежде чем отпустить, шепнул коротко, так что только Яр и услышал: «Спасибо».

А остальные были заняты. Остальные с интересом смотрели, как Кречет встал перед удэши, осматривая его с ног до головы. Неторопливо так, оценивающе, будто к новой модели роллера примерялся, прикидывая сразу и достоинства, и недостатки.

— Ничего так. Сойдет, — решил он наконец. — Симпатичная выйдет.

«Всадники» замерли, затаили дыхание.

— Но-но! Может и симпатичная, да не твоя, — пряча под рыжими ресницами смех, проворчал Керс.

Яр уткнулся в плечо не успевшего отойти Белого и давился хохотом: хватило одного взгляда на непонимающее лицо того. Ай да удэши, ай да зараза, не сказал? Не сказал!

— Так я за брата беспокоюсь, — сам давясь смехом, отозвался Кречет. — Чтобы не абы кто. Эй, а детишки будут рыжими или в наш род?

— Так. Вы вообще о чем? — сурово вопросил Белый, отдирая от себя уже вовсю ржущего до слез Аэньяра и встряхивая его за плечи. — Яр, о чем они, а?

И это «а?» прозвучало так растерянно-беспомощно, что Яр только покачал головой, глянув на удэши:

— И не стыдно тебе?

— Не-а, — с откровенно шкодной улыбкой откликнулся тот. — Мне, может, и так нравится?

— Ну-ну, — фыркнул Кречет. — Короче, Белый. Этот, вон тот, у которого ни стыда, ни совести, может в любой момент перекинуться, как наш Родничок. Был Ниилиль — стала Ниилиль. Соображаешь?

Остальные хлопали глазами, пытаясь переварить это заявление. Подобные умения с бо-о-ольшим трудом и скрипом укладывались в голове: вот так взять — и из мужчины стать женщиной? И на Керса теперь смотрели с новым интересом, так же, как и Кречет, оценивая, насколько симпатичной может выйти из рыжика девушка. Правда, представлялось плохо, уж больно привыкли к тому, что Керс — это Керс, и как тут примерить на него женскую стать?

— А это все удэши могут? — спросила одна из девушек.

— Нет, только самые сильные, — пояснил Яр, утирая слезы.

На него и обрушился град вопросов, потому что Белый, ухватив Керса за руку, тащил подальше от чужих ушей, еще даже не зная, что сказать или спросить, просто кипя. Впрочем, ничего сказать ему и не дали, стоило дотащить до кустов погуще, открыть рот — Керс заткнул его самым надежным способом, который знал. И, как всегда, мозги Белого куда-то улетучились вместе с возмущением.

Отпустив, Керс взглянул уже серьезно. Дурачиться он мог сколько угодно, увиливать и насмешничать, но если уж доходило до важных вещей, то собирался, становился внимательным. Вот и сейчас — сначала пригасил пламя, не дал сорваться и устроить скандал. Вместо этого умостился на нагретом солнце камне, накрыл руку своей, сплетая пальцы.

— Я бы рассказал, когда пришло время. Но до него еще слишком долго, тебе силу копить не один год, — усмешка вышла уж слишком кривая. — А мне действительно так больше нравится.

Белый помолчал, сжал его ладонь крепче.

— Ладно, чего уж там, — и хмыкнул: — Мне, может, тоже нравится… так. А раз уж заговорили, то сегодня вечером все расскажешь. И зачем силу копить, и остальное. Идем, пора выдвигаться.

— А то ты сам не понял, — лукаво улыбнулся тот.

Когда выбрались из кустов, «всадники» уже были готовы выезжать. Собрались мигом, путь впереди был не близкий, до самой точки сбора аж на границе с западным регионом, сейчас надежно изолированным от остального мира.

Керс оказался прав: с разговорами теребили не его и не Белого, а так долго летавшего где-то Кречета, за четыре года получившего и Имя, и статус Хранителя, и возмужавшего изрядно. Благо, для разговоров и время, и место было: ночевали пока не в гостиницах, а под открытым небом, на придорожных стоянках, где часто появлялись патрульные дружины. Узнавали у Белого, кто и куда, желали хорошей ночи и уезжали дальше сторожить дорогу. За эти ночевки «всадники» расспросили обо всем, о чем только хотели и могли рассказать Кречет и Яр. Изрядно напотешались, рассматривая крылатого кота, слушая рассказываемые Яром древние напевные легенды.

Хорошие это были ночи. Полные: у костра, в тепле, и огня, и дружеском. Ехать бы так и ехать. Но цель приближалась с каждыми днем, и они лишь прибавляли ходу.

А в один из дней, свернув на второстепенную, а потому почти пустую дорогу, услышали впереди рокот мотора одиночного роллера. Белый вслушался, удивленно хмыкнул.

— Воздушник, — бросил сидевшему сзади Керсу. — Слышишь, аж подвывает? И что только в одиночестве тут забыл.

Керс, прислушавшись, только фыркнул по привычке.

Одиночку «ночные всадники» преследовали до самого вечера, но так и не догнали аж до постоялого двора. Да оно и понятно было — неизвестный воздушник явно наслаждался пустой трассой и гонкой на пределе сил и выносливости железа, гнал так, что воздух пел за ним еще долго. И Яр, привычно сидя за Кречетом, только приподнимал брови, поглядывая на Керса, но тоже молчал.

К постоялому двору вырулили уже затемно, но все равно, неуловимый роллер углядели на стоянке сразу. Сложно было не углядеть такое хромировано-бело-голубое великолепие, натертое и надраенное до блеска, так, что сияло в свете фар. Кто-то из воздушников завистливо присвистнул: экий зверь-машина. Другой пригляделся…

— Да это же Небесный Ездок!

— Что еще за?.. — поинтересовался Кречет, присматриваясь к незнакомой марке роллера. Тот явно был или гибридом, вручную пересобранным из двух, а то и трех роллеров, или и вовсе чем-то новым, но в последнем уже он сомневался: больно знакомыми были плавные обводы корпуса и «вилка» переднего колеса.

— А, ты ж не слышал, — сообразил воздушник и принялся пояснять, пока остальные расставляли роллеры по стоянке и снимали вещи.

— Объявился у нас тут где-то года полтора-два назад, имени никто не знает, только прозвище. То к одним пристанет, то к другим — а то и вовсе как сегодня, целый день где-то поблизости мотор рокочет и все. И, Стихиями клянусь — даже если дорогая прямая и на дасат просматривается — нет никого! Будто наваждение какое, то ли ветер звук несет, то ли еще что.

Яр смешливо сощурился, ловя взгляд Керса, но тот упорно не смотрел на него и тоже ухмылялся кривой своей улыбочкой. Кречет, уловив что-то знакомое в сказанной фразе, обернулся к Яру, поймал его короткий кивок и тоже заухмылялся, догадываясь, кем очень может оказаться незнакомый воздушник с таким говорящим прозвищем — и без имени.

Он-то уже прекрасно знал, что все имена удэши — это и не имена вовсе. Ну какое может быть имя у Стихии? Разве что прозвище, данное за какую-то отличительную черту, как у того же Янтора, Акмал, Эфара*. У Керса, опять же. Кстати, ему подходило — действительно, что-то в нем было такое… Роднящее скорее с небесным огнем, чем с земным. Не потому ли он так с Белым сошелся, который тоже не обычным пламенем пылал?

Ездок нашелся внутри. Сидел за дальним столом, в стороне от немногочисленных местных, ел и выглядел, как самый обычный невзрачный нэх, какой-то серый, будто пыльный, не под стать своему роллеру. В толпе глянешь и забудешь тотчас, даже глаза, как успел заметить Яр, такие же серые, будто задумчиво-пасмурное небо. На лавке рядом был небрежно брошен кожаный спаш, под ним виднелся кожух гитары.

Естественно, никто к нему знакомиться не пошел и с расспросами не полез. «Всадники» чтили право каждого ехать по дороге, как ему того хочется, в одиночку или же с кем-то. Поэтому занялись своими делами, шумной толпой рассредоточились по полупустому помещению, как-то разом заполнив его: сдвигали столы, чтобы сесть всем вместе, Белый отошел заказать еды к хозяину, слегка удивленному поздними посетителями, кто-то на кого-то шикал, кто-то смеялся…

— Садись, не лезь под руку, — Кречет дернул Яра за рукав, уронив на лавку рядом с собой. — Думаешь, мы впервые так?

— Да верю я, верю, что не в первый раз. Просто мне-то непривычно, — рассмеялся тот.

Удивительно, насколько ему было хорошо и спокойно, несмотря на цель их пути. Его жизненный поток за два года изрядно вычистил, выгладил русло, вымыл из него большую часть острых камней, о которые Яр прежде то и дело спотыкался, а то и ранился душой до крови. Сейчас впереди была нелегкая битва, вокруг все еще временами полыхали стычки с ненавидящими нэх людьми, на его плечах лежала тяжелая, что ни говори, забота о землях анн-Теалья, а все равно было хорошо и легко. Правильно.

И не ему одному, другие тоже полнились этой странной легкости, никто не боялся, не тяготился грядущим. Может, это удэши всему виной? Стихии, при всей якобы похожести на людей, не умели все-таки чувствовать, как они. Не все вещи — точно. И Керс хохотал над какой-то шуткой, помогая девушкам отнести вещи наверх, в снятые комнаты, и уж точно не считал подобное веселье неправильным.

А вот люди, сидевшие в таверне, были другими. Яр то и дело ловил их тяжелые, осуждающие даже взгляды: мыслимое ли дело в такой тяжкий час веселиться. Но молчал — они же не знали, куда направляются «ночные всадники».

Еда в этой таверне Яру не понравилась. Пресновато, водянисто как-то, особенно после горской-то пищи. Но ел и не жаловался, здесь, вблизи от границы западного региона, харчами не перебирали. Здесь вообще со многим было плохо — и с едой, и с поставками других вещей. Оно и понятно: инфраструктура была не просто нарушена, разбита вдребезги появлением Ворчуна. И раны никто не залечивал, наладили снабжение — и то хорошо. Это потом будет время привести все в порядок. А пока — полупустые дороги, полупустые селения. А дальше будет только хуже.

Наверное, Ездок тоже почуял эту не самую приятную атмосферу, потому что, отодвинув тарелку, вытащил из чехла гитару. Пробежался по струнам, пробуя их, невольно заставляя примолкнуть всех вокруг.

Яр навострил уши: очень уж помнилась подаренная Стражем Эфара на пятнадцатилетие песня. Сидел и гадал, каким будет то, что споет Ездок? О чем вообще может петь удэши ветра, избравший себе такое непривычное времяпрепровождение? И тихо рассмеялся, когда песня началась, но в ней не оказалось слов.

Небесный Ездок не пел — он высвистывал мелодию, вторя ей звучанием струн. Нет, можно сказать, он говорил. Как мог бы рассказывать ветер: о непослушных валах холодного моря, накатывающих на берег, и нежно-белой шапке пены на их гребнях, о крикливых птицах на острых скалах и шелесте прибрежной травы. О жаре пустыни и неутомимо движущихся барханах, о дрожащем мареве воздуха, рвущегося вверх от нагретого песка, о хриплом дыхании всадника на неспешно бредущем дракко.

И никто даже ничуть не удивился, когда в посвист ветра вплелся голос огня. Ездок на мгновение поднял голову, глянул остро и внимательно на прикрывшего глаза Керса, тряхнул своими растрепанными, тускло-серыми, как осенние тучи, волосами и поменял ритм. Теперь в нем угадывалась скорость, вой рвущегося за спиной воздушного шлейфа, а в голосе Керса рокотал мотор и ревело пламя, питающее сердце машины.

Люди притихли, вслушиваясь во все набирающую обороты песню. Она была о полете. О движении вперед. О тяге к переменам, к новому, неизведанному. О ликовании, о чем же еще, о жажде и открытии. И почему-то исчезали недовольные гримасы, а уж те, кто знал, как это — сжимать руль роллера — и вовсе слушали, затаив дыхание. И все, как один, выдохнули, когда посвист и рокот, взлетевшие в последнем, яростном аккорде умолкли.

Неторопливо поднявшись со своего места, Ездок сгреб вещи и перебрался к «всадникам», будто так и нужно было. Керс подорвался навстречу, обнял коротко, Ездок, оказавшийся выше него на голову, потрепал по рыжим волосам.

— Все летишь, не разбирая дороги, Беспечный?

— А ты все такая же заноза.

— Ну, это смотря, в чьей дупе, — пожал плечами Керс, коротко рассмеявшись на негодующий всфырк воздушника.

— Думается мне, я знаю, в какую такую дупу ты вздумал загнаться.

— Сам-то разве не туда же несешься?

— Туда, туда. Знакомь.

— Знакомь, — поддержал Белый, ловя Керса за пояс и усаживая себе на колени. — А то, оказывается, с Небесным Ездоком знаешься — и даже не обмолвился!

Он оказался неплохим парнем, этот удэши ветра. Простым, понятным, мечтательным. Оброненное Керсом имя подходило ему так же, как прозвище, данное живущими дорогами. Просто когда-то он был беспечным ветром, летавшим над всеми землями, от моря до моря, а теперь вот влюбился в роллеры и дороги. Яр мысленно перевел это имя на горский и кивнул больше сам себе: Эллаэ. Это звучало одновременно и легко, и тревожно. Точно так, как отзывался на струнах души голос удэши, вызывая желание сорваться с места и лететь, лететь. И поэтому, когда оно прозвучало в разговоре, легко соскользнув с языка, Беспечный только улыбнулся:

— Чистая вода, сразу видно, чье семя пробилось родником.

— А тож, — хмыкнул Керс, будто это была его заслуга.

Странно было осознавать, что они все знакомы между собой, эти древние удэши. Странно… И понятно. И с той, и с другой стороны гор так же знали друг друга древние рода. И Яр даже не удивился оброненной Керсом фразе, что уж кто-кто, а Беспечный достал сеять дикое семя, а то — прорастать где надо и не надо.

Сидел бы, слушал еще и еще, да Белый не выдержал, командно рявкнул, что кто желает завтра ехать с закрытыми глазами — тот может сидеть дальше, а вот лично он собирается выспаться. Наверх его — с Керсом естественно, а как же иначе, — провожали незлыми шутками, что уж они-то точно выспятся, конечно-конечно, сам не зевай!

***

Бесполезность.

Никогда в жизни Раис Валир Зеленое Пламя не думал, что поймет это слово. Он был актером. Он был изобретателем. Он был хранителем, в конце концов! Он — был. А теперь, казалось, его не было.

Когда он очнулся в фаратской лекарне, первым делом схватившись все еще забинтованной рукой за шею, боясь, что медальон с рецептурой сыворотки потерян, отсутствие простенькой побрякушки ввергло в панику. И только ласковые прохладные руки целительницы-водницы смогли вернуть его в сознание. Илора — он узнал ее почти сразу, по голосу, — объяснила, где он.

О том, что медальон он донес, сообщил другой целитель. Правда, на вопрос, удалось ли повторить сыворотку и спасти детей, ну, хоть кого-то, отвел глаза и постарался сменить тему. Раис не был бы собой, не потребуй он ответа: неужели, ошибся? Неужели тому лаборанту-человеку удалось ему солгать?! Целитель мялся-мялся, жался-жался… Утекал, увиливал от ответа, пока на следующий день не пришла все та же Илора и, глядя на мучения, не рубанула с плеча: некого спасать. Видно, хорошо знала огненных, понимала, что иначе он сам себя изведет. А так — полыхнул, перед глазами потемнело, но вскоре пришел в себя, услышал, как зло шипят друг на друга лекари. Но ему, вопреки их опасениям, не было плохо. Пусто — да, было.

Пусто, несмотря на то, что Илора объяснила: его вины в случившемся не было, ни капельки. И быть не могло, никто ведь даже предположить не мог, что проснется этот древнейший из ныне живущих в мире удэши. А под давлением его силы не выжили даже его собратья, кто послабее. Но Раис чувствовал себя виноватым уже хотя бы в том, что сделал всего три ходки, спасая детей. Тоже — иррационально, потому что и не мог бы больше, и сам бы надорвался, и не спас никого. Вся эта маета отнимала силы, откладывала и так затянувшееся выздоровление. Глупо, исключительно глупо. И бесполезно.

Три месяца он провалялся в лекарне. Еще три — пытался жить, преодолевая то и дело накатывающую слабость и боль. Упрямо расхаживался, упрямо работал руками, возвращая им прежнюю ловкость и подвижность. Это была хоть какая-то цель. А потом — пустота.

Немного спасало только присутствие рядом Илоры. Она как могла вытягивала его из этого беспросветья, и рядом с ней он даже делал вид, что все налаживается, да и чувствовал, что его Огонь ее Воды не чурается, не исходит шипением и искрами. Он даже съездил с нею в Ткеш, к ее родителям. Вроде бывал уже раньше, приезжал якобы к Трою Коннику, но тогда не замечал почему-то. Рисс и Койя… Пусть они и не были нэх, но что-то было в них… Жило, играло, мерцало. Почти как сила водной удэши, пропитавшая весь Ткеш, но немного иное. То, чего он, кажется, лишился безвозвратно и на что теперь мог только смотреть со стороны. Воля к жизни? Да нет… Умирать не хотелось. Огонь не гас, горел ровно. Просто не было чего-то, что толкало его вперед раньше. Задора. Азарта.

Когда-нибудь все закончится, вся эта страшная война с людьми, с безумным удэши там, на западе… Когда-нибудь жизнь потечет нормально, вернется в свое русло, разгорится ровным, животворящим пламенем. Вернутся праздники, он снова сможет выступать — целители постарались, руки вернули былую ловкость и чувствительность… Но он сел за составление плана выступления… и очнулся поздно вечером перед пустым листом бумаги, так ничего и не написав. Поднял голову, оглядел пустую, безликую комнату. Не его, просто одну из комнат дома хранителей, где жил все это время — своего-то угла не было, а к родителям, в их небольшой дом, идти было попросту стыдно.

Ничего. Не было и не осталось: ни выступлений, ради которых выпускал огонь из сердца, ни жизней, ради которых был готов пожертвовать собой. Ничего, только лист дешевой бумаги, пустой и ненужный, как он сам. В груди рвануло, стронулось что-то. Слез не было, только задыхался, уронив голову на руки, задыхался, не зная и не понимая, что делать дальше. Даже не услышал стука в дверь, и как эта дверь открылась, да даже чужой силы не почуял, настолько было плохо. И когда с неожиданной для хрупкой водницы силой от стола отодвинули, тряхнули за плечи, только мотнулся тряпичной куклой.

Илора, разом вспомнив все страшилки прошлого о выгорающих нэх, не нашла ничего лучше, чем плюхнуться к нему на колени, обнимая так, словно боялась, что утечет прямо сейчас сквозь пальцы, и поцеловать.

Раис ей нравился, нравился — с первого взгляда там, в Совете, с его приезда в Ткеш, когда балагурил и отвлекал ее от страшных новостей, когда ухаживал, старался развеселить, рассмешить, любовался на ее улыбку. Хоть пожелание удэши и вогнало в краску, но заставило прислушаться к себе и понять, что да, тянет к нему, даже к такому потерянному. Но и без этого не оставила бы, не бросила, как тогда, когда тащила обессиленного на кухню. Но именно сейчас пробрало до дрожи, от одной мысли, что он может поднять глаза — а они будут пустыми, бездушными. Они почти такими и были, когда распахнул, в первый момент — тусклыми, бессмысленными. Потом затеплилась первая слабая искорка: удивление.

— Илора?..

Что сказать — не знала, даже представить не могла, что в таком случае вообще можно и нужно — а нужно ли? — говорить. Просто снова потянулась к нему, к накусанным сухим губам, соленым и горьким, словно морская вода.

Он все-таки ответил. Не сразу, но среагировал, сжал, да так, что дышать стало нечем, до сдавленного писка. И — как вспыхнул, Илора аж зажмурилась, настолько резко все завертелось. Стул полетел на пол, она — на кровать; в последний момент придержал, рухнул рядом, целуя уже сам, так жадно, будто не пил все это время, и только сейчас дорвался, глотал и не мог насытиться. Вовсе не фигурально выражаясь: Раис действительно тянул её силу, её Воду, и, вот странно — его Огонь не гас от этого, а будто наливался светом и цветом. Пугаться было некогда — потом уже, позже, когда протрезвели оба ото всего, Илора подумала, что кто другой на ее месте испугался бы этой сумасшедшей жажды. Но тогда — тогда она не почувствовала страха, только радость, полыхнувшую яркой изумрудной искрой где-то под сердцем, и отдавала, и силу, и себя, и свое тепло.

Все. Целиком. До донышка.

Раис выпил её до конца. И — наполнил заново, будто отдариваясь, наконец начиная снова гореть, жить, дарить… Себя? Может, он потому и погас почти, что не мог, не умел без подпитки извне, без людского внимания, без одобрения и восторга. Без чего-то надежного, значимого, что заставляло бы плясать его странный зеленый огонь.

О том, что это их обоюдное безумие не осталось без последствий, оба узнали примерно в одно время. Илора почувствовала, а Раис увидел крохотную переливчатую искорку новой жизни.

— Я хранитель… — только и заикнулся он.

Больше сказать не успел, Илора приложила палец к губам.

— Я знаю. И знала. Зато теперь у тебя будет самый верный зритель.

Он встал на колени, вжался лицом в ее живот, обнимая так же крепко, как в тот день, зашептал горячечно, что-то обещая им — и ей, и ребенку, она не разбирала слов. Но когда поднялся, снова горел и искрился, был готов жить и работать.

***

С Беспечным — или Эллаэ, как с легкой руки Яра очень скоро начали называть удэши ветра все «ночные всадники», — дорога показалась легче и короче, чем должна была быть. Словно он подхватил их всех и понес на своих невидимых крыльях, высвистывающих беспечно и радостно, и не важно, куда и зачем неслись, что оставляли за спиной.

А еще, чем ближе был западный кордон, тем более сумасшедшим и яростным огнем пылали Керс и Белый. На стоянках могли, забыв о еде и отдыхе, укатиться за ближайшие кусты, а то и прямо не слезая с седла ухнуть в поцелуй, словно добрать друг дружки никак не могли. Или нет, словно пытались стать чем-то единым, ослепительным и почти страшным. Приближаться к ним только Кречет с Эллаэ и рисковали. Один и сам горел подобным огнем, ему и летящих во все стороны искр хватало, чтобы с рычанием отвешивать старшему брату подзатыльники, растаскивать чуть ли не за уши, заставляя вспомнить, где они и что они. Другой был удэши — а значит, по определению безбашенным. Только хохотал и обдувал холодным ветром, сносившим лишний огонь куда-то в небеса, где от этого отдаленным отзвуком недовольно ворчал гром.

Яр только качал головой, представляя себе, что будет твориться в лагере, куда ехали. Потому что там-то как раз собирались самые сильные, самые старые удэши, проснувшиеся, ощутившие снова радость и желание жить, а значит и желание защищать этот мир, иначе жить будет негде. А где удэши — там и нэх сносило головы от брызжущей силы: дареной, и дареной щедро.

Хорошо, хотя бы Кая осталась дома, в Ткеше, вместе с отцом. Что было бы, окажись она рядом, Яр не знал. Так-то держал себя в руках, помогал одергивать воздушников и огневиков, тоже пьянеющих, пусть и не с такой силой. И невольно размышлял: а какой же будет его маленькая сестренка, наполовину удэши? На первый взгляд, и отец, и Кая спокойные, но то лишь видимость. В отце тот еще вулкан таится, а в тихом озере Каи, если узнать ее поближе, как узнал он за то время, что была рядом, под гладью воды бьют живые и беспокойные ключи. Не-е-ет, не будет Талья тихим ребенком, перебаламутит сонное спокойствие Ткеша и Тисата, задаст жизни всем вокруг, не только родителям! И он сделает все, чтобы она могла беспечно радоваться каждому новому дню, не ожидая, что когда-нибудь чужая сила накатит страшным валом, перекорежит все вокруг, как это уже случилось.

По ночам, лежа под боком у обжигающе-горячего Кречета, Яр смотрел в небо, на звезды, и размышлял. Страха не было: его удэши вымели надежно. Поэтому он просто перебирал то, что слышал с чужих слов, читал в письмах, которые ему показывал нехо Аилис, уже ничего не утаивая. Не от равного, не от другого, пусть и неприлично молодого нехо. Не от Эоны, который все равно бы разузнал и выпытал.

Тот первый вал силы Старого Ворчуна оказался самым мощным, но не самым разрушительным. Он, как ни жутко это звучало, всего лишь убил всех, кто не смог закрыться или убежать. Людей, удэши, нэх других стихий. А когда Ворчун окончательно очнулся, и волны его силы стали расходиться упорядоченно, началось самое страшное. Об этом рассказал Керс, которого аж передергивало от одного только воспоминания о том, что именно несла живая сила древнейшего безумца. Изменение. Глубинное, страшное тем, что действовало на все живое, растущее, живущее на земле, до чего только мог дотянуться — и дотягивался Ворчун.

Тянулись к свету гигантские папоротники, разворачивали с тихим шелестом скрученные листья — в рост человека. Вылетали из зарослей стрекозы, с легкостью соперничающие размерами с птицами. Яр бы не поверил, если бы не видел своими глазами слюдяное крыло почти с руку длиной, привезенное ездившим дежурить на заставу Айлэно. И огромный, страшный даже в таком виде череп медведя. Акмал, глянув, назвала его пещерным. Сказала, что таких не водилось на земле уже много-много тысяч лет, со времен её молодости…

Как будто время повернуло вспять, являя выходцев из глубокого прошлого. Страшных, несуразных, изумляющих. Заставлявших просыпаться по ночам с криками. Яр не знал, но почему-то был уверен: те, кто встречался с измененными Ворчуном нэх Земли, еще долго видели их в кошмарах. Лишь отдаленно напоминавшие людей, они несколько раз выбредали на заставы, сталкивались с патрулями — и каждый раз все заканчивалось кровью. В этих существах не осталось разума, лишь тупая сила, переполнявшая их до краев, и жажда убивать. Может, их терзала боль изменения, может, это был посыл их создателя… Те, на кого они нападали, не знали причин и не искали их. Ворчун исказил все, превратил людей в мычащих низколобых уродов, сгорбленных, бредущих, почти упираясь в землю руками.

Для него не существовало «сейчас». Вернее, его «сейчас» было многие тысячи лет назад, когда Стихии еще не создали людей, а если и создали — то разумом еще не наделили. А скорее когда и удэши еще были почти неразумны, примитивны и жили лишь инстинктами. Те воздушники, что, рискуя своей жизнью, все же пролетали прямиком над Ворчуном, сумели зарисовать его облик. И он был страшен: длиннорукое, приземистое, косматое чудовище ростом с высокую сопку. Замечая чужаков, оно с легкостью метало в них гигантские камни, вырывая их из горной породы, как куски теста из квашни.

Как победить его, никто не знал. Один Янтор когда-то сотворил подобное с Эфаром, и Яр теперь понимал: Белые столбы — это действительно рука удэши, торчащая из земли, точнее, ее кости. Более мягкие породы, составлявшие его «плоть», выветрились давным-давно, а эти держались, неподвластные времени. Значит, и Ворчун так же устроен? Исполин из разных пород камня?

Ему не терпелось уже добраться до лагеря, ведь там, на общем совете нэх и удэши, Янтор и другие старейшие наверняка все скажут.

Палаточный городок раскинулся прямо поперек дороги.

Роллеры вылетели из-за поворота, понеслись со склона холма, и Яр, щурясь от бьющего в лицо ветра, выглядывал из-за спины Кречета, пытаясь разобрать, что же там впереди. Пестрые полотнища уже посерели, пообтрепались дождями, но все равно, казалось, будто они радуются новым гостям, полощутся на ветру, приветствуя Эллаэ. И точно так же приветственно взвились огни многочисленных костров, вторя хриплому смеху Керса.

Земляные утрамбовали и спекли в крепкую корку огромный кусок земли, и он уже был полон укрытых чехлами роллеров и машин. «Всадники» свернули туда, выискивая свободное место, Кречет пихнул Яра в бок.

— Пока мы тут разбираемся, сходи, разузнай, куда вообще идти? И кто тут за главного, а я попытаюсь Белого в чувство привести.

— Его приведешь, пожалуй, — хмыкнул Яр, бросив один-единственный взгляд на неугомонную огненную парочку, но шустро соскочил с роллера и постарался выполнить задание старшего друга. И даже успешно: встреченные нэх и удэши единодушно указали на самую большую палатку, приткнувшуюся не в центре, как можно было бы предположить, а на краю лагеря. Оттуда властно веяло соленым морским ветром, из чего он заключил, что там обитают неаньяльские удэши. Не слишком и ошибся, на подходах к палатке различив и характерную для Янтора ноту меда, снега и яблок, и странно знакомый поток тяжеловесной огненной мощи. В волнах магии удэши терялись отголоски сил нэх, так что появление из палатки нехо Аилиса стало для Яра сюрпризом. На его удивленное восклицание тот только усмехнулся:

— Янтор перенес и меня, и Ниилиль. Хорошо, что вы добрались сегодня. Располагайтесь, где пожелаете, если нужны палатки, на восточном крае лагеря есть склад, там можно взять все нужное.

— Ага… А потом куда?

— Вечером будет собрание, по крайне мере Янтор обещал. Почти все прибыли, — нехо вдохнул. — Присмотри за своими спутниками, хорошо, Яр? Тут и так такой хаос творится… Будто не за важным делом собрались.

И, качая головой, ушел куда-то между палаток.

— Да за ними присмотришь, пожалуй, — вздохнул Яр, глядя ему вслед. Впрочем, рассусоливать было некогда, и он поспешил обратно.

Кречет с заданием не справился. Отодрать Керса от Белого было нереально, хорошо хоть эти двое только целовались, не отлипая друг от друга и не видя ничего вокруг.

— Так, давай их как-нибудь… — растерялся Яр.

— За шиворот — и в кусты погуще! — в сердцах рявкнул Кречет под общий хохот.

В итоге так и поступили — почти пинками загнали в первую из наскоро поставленных палаток, предусмотрительно приткнутую как можно дальше от основного лагеря. Глядя на разъяренного Кречета, который только что когти с крыльями не зажигал, остальные «всадники» как-то присмирели, а Эллаэ и вовсе куда-то скрылся, только его и видели. Возможно и к лучшему: хоть он никому голову своими ветрами не кружил.

Правда, долго спокойствие не продлилось. С воплем «Братик приехал!» откуда-то вылетела Ниилиль, мигом повиснув на шее Яра, захлебываясь словами и писками, попыталась рассказать сразу обо всем, что происходило в лагере.

— Лиль, тише! Угомонись же ты, Родничок! — взмолился тот.

Но та так спешила излить восторги, что и не слышала его. И только захлопала ресницами, когда Кречет за шиворот растащил их в разные стороны.

— Задушишь, — сверкнул глазами. — А ну, успокойся! И лучше скажи, куда с припасами податься, чтобы горячего сделать?

— А! Я покажу, идем! — Ниилиль подпрыгивала, как девчонка, которой, собственно, и была, несмотря на свой возраст. Что для удэши какие-то полтора года? Она и не повзрослела пока что, так и плескала во все стороны своей ледяной горной Водой, восторгом и любопытством.

Нет, ничуть не походил этот бардак на описанный в дневниках Аэно лагерь нэх под сердцем Льямы. Да и не должен был, наверное. Здесь было слишком много удэши, а у них — свое понимание опасности и серьезности грядущей битвы.

Яр шел за Ниилиль, таща сумку с припасами, и только успевал по сторонам оглядываться. Если бы те люди с постоялого двора, где встретили Эллаэ, увидели это… Да наверное решили бы, что праздник какой-то, не иначе! Кто-то хохотал во все горло, некоторые сидели кружком, передавая из рук в руки флягу, рассказывая что-то занимательное, кто-то обнимался, хлопая друг друга по плечам — не иначе после долгого расставания встретились. В стороне всколыхнулся воздух, устремился во все стороны, и на освободившемся пространстве соткался удэши, с ухмылочкой поспешил куда-то. У ручья, протекавшего чуть в стороне от лагеря, стайкой собрались водники, нэх и удэши вперемешку, журчали о чем-то своем, перекидываясь поблескивающими на солнце шариками и перебирая разложенные на чистом холсте травы.

Яр поймал себя на том, что уже шагнул к ним, опомнился и потряс головой:

— Ну как с ума все посходили. Лиль! Тут ничем крепче бальзама вас не поили, часом?

— Нет, что ты, что ты, братик! Удэши нельзя пить вино, никто и не думает нарушать запрет Стихий! — всплеснула та руками.

— И хвала Им. Идем, мы ехали с раннего утра, голодные, как волки в зимнюю полночь, хоть вой, — и проникновенно заглянул в изменчивые глаза названной сестры.

Ниилиль немедленно прониклась состраданием и едва ли не волоком потащила его к полевой кухне, куда и следовало сдать припасы. Готовили тут на всех. Несли тоже все, так что от здоровенных котлов, висящих прямо над открытым огнем, пахло так разнообразно, что голова кружилась. Тут тебе и южные специи, и запах рыбы, и наваристый мясной дух, и сладковатая нотка каши…

— Крупы принэс? Это хорошо, — степенно кивнул Яру смуглый нэх с типично пустынным гортанным акцентом. — Туда нэси, там кашу варят. Тарэлки там бэри, травяной настой — там.

— Лиль, милая, сбегай к нашим. Я один на всех не уволоку, пусть придут еще хотя бы четверо. По три тарелки как-нибудь дотащим, — почесал в затылке Яр.

Пустынник хохотнул: юноша был не первым, кто пришел на разведку, а уйти собирался с добычей. Оно и немудрено: многие долгий путь проделали, сюда добираясь, и все на своей силе гнали. Машин, ездящих на топливе, за эти полтора года почти и не осталось, переделали все за исключением тех, где уж никак иначе нельзя было.

На подмогу Яру явились воздушники, все пятеро, со смешками подхватили миски, придерживая их ветерками, чуть ли не жонглируя.

— Я вам! — рявкнул пустынник. — А ну нэ балуйтэ!

Его заверили, что донесут все в целости: больно жрать охота! Тот только погрозил им вслед и вернулся к котлам.

До вечера отдыхали. Ели, спали — ну, кто мог, кто в лагерь не убежал, смотреть, чем помочь можно и с кем поболтать. Или другим делом не занимался. Яр подремал немного, поболтал с Ниилиль, распихал Кречета, когда из палатки вылезли встрепанные и неприлично довольные Керс с Белым. Обложив брата по полной, Кречет, зевая, поплелся и им перекусить принести. А там уже и вечер наступил, и ветер разнес по лагерю весть: пора, пора собираться удэши, хранителям и стражам, тем, кто пойдет в бой. Пора, вас ждут.

***

Старый дом в Ткеше, словно три сотни лет назад, был полон. И полнился он не только голосами и жизнью, силой съехавшихся со всех концов мира нэх, но и напряженным, аж звенящим, как туго натянутая струна, ожиданием. Вестей — любых. Отклика Стихии, к которой напряженно прислушивалась Кая, одновременно умудряясь успокаивать мужа и дочь, родителей мужа и глубоко беременную Илору. Как-то по-особенному деликатно-шумные Шайхадды благоговели перед удэши и старались помогать по одному только намеку на необходимость этой помощи. Ожидание и тревога сблизили все ветви рода, как никогда давая понять — какой бы дальней ни была кровь — она одна.

Одна кровь, одна сила. Как когда-то, когда все вместе держали бьющиеся от боли Стихии, так и теперь все оставшиеся удэши ждали, готовились смягчить удар, если он последует — или отголоски агонии древнего собрата. Растягивали дрожащее марево своей силы, закутывали в него все вокруг: землю, нэх, людей.

Окна тревожно позвякивали в рамах, тревожно вдыхали и выдыхали горожане. Фарат бдел. Фарат ждал. Фарат мягко обнимал город, шелестел листвой деревьев, следил за покачивавшимися в вышине, как и многие столетия назад, воздушными шарами. Фарат хотел бы успокоиться сам, но не мог: слишком переживал за побратима. Даже сквозь расстояния чуял злое, яростное, собранное веселье, которым полнился Керс. Одна кровь.

Одна сила. Акмал слушала Землю, слышала, как и ее ровесники-собратья, как содрогается та в агонии изменений, насильственных, противных ее сути. Исполинская фигура ее замерла, неподвижно и напряженно, на камне у Звенящих родников. И эфараан лишь почтительно поглядывали на то, как испуганной стайкой жмутся к ней мелкие удэши Воды, то и дело выныривающие из говорливых потоков. И одна горская девчонка, каждое утро приносящая Акмал хлеб, молоко и белый мед. Она тоже боялась — но не говорила этого. Лишь вглядывалась в суровое лицо удэши, каждый раз пытаясь найти ответ: в порядке ли тот, чье кольцо теплым ободком сжимало ее палец?

И замирала у окна в кабинете нейха, обращая напряженный взгляд на Акмал, обнимая уже большой живот, в котором толкалось дитя, беззвучно моля Стихии сберечь и помочь тем, кто там, далеко, за неприступными вершинами Граничного хребта. А после, усилием воли вернув лицу выражение уверенного спокойствия, шла к сыновьям и Стражу.

— Все будет хорошо. Они вернутся.

Они вернутся — к тем, кого защищают. Вернутся к взрослым, маленьким и еще нерожденным детям. К женам и возлюбленным. Вернутся к тем, кто ждет и верит в них.

Комментарий к Глава 21

* Акмал — имя образовано от Ака (Акъ) — «скала, гора, утес», и малэ — все еще употребляемая в Эфаре форма слова «мать». Янтор — имя образовано от Янаэ — «дыхание, ветер», и торэ — так же устаревшая, но не вышедшая из употребления форма слова «отец». Керс — расщепленное ударом молнии дерево, след такого удара или же сама разветвленная молния.

========== Глава 22 ==========

На небо высыпали первые звезды, посреди расчищенной площадки горел костер, и казалось, что сегодня праздник. Перелом или Середина лета, и сейчас выйдут на угли танцоры, и все собравшиеся будут кричать, подбадривая их, и зазвучит после музыка, голоса и смех.

Но костер освещал лишь собранные, насколько уж у кого получалось, лица рассевшихся прямо на земле и стоящих защитников. Освещал мелькавшие тут и там шальные улыбки, сцепленные пальцы, запрокинутые головы — ведь это так удобно, привалиться к чужим коленям, греться теплом, окунаться в чужую силу. Возлюбленные, братья, побратимы и друзья — казалось, они все спаивались сейчас в одно целое, в единую линию, готовую пролечь между безумным удэши и остальным миром.

Как в сказках, у костра стоял выходец из Эфара. Вот ведь, действительно, волшебный край: как не повернешь, все он в центре оказывается, он мир меняет, пусть даже в первый момент и не поймешь, как именно: слабым писком новорожденного рысенка или страницами прочитанной в детстве книги.

Янтор стоял у костра и ждал, пока подойдут все, кто завтрашним утром должен был подняться в небо. Это уже было обговорено, воздушникам предстояло организовать быстрое перемещение отрядов и защиту. Огневикам и водникам предстояло нападать — они могли нанести урон каменной шкуре Ворчуна. И только ни одного земляного в лагере не было, да и вообще на рубежах. Никто в здравом уме не погнал бы их сюда, где корежило даже просто отзвуками.

Наконец последняя пара заняла свое место у костра, затихли все разговоры, и Янтор обвел их взглядом, заглянул изменчивыми, как небо, глазами в душу каждого, видя, чувствуя только одно: готовность.

— Начнем на рассвете. Лекари?

— Мы готовы, — отозвался поднявшийся со своего места целитель-водник. — Примем и поможем, главное, донесите.

— В отряд поддержки входят Аилис, я, Эллаэ, Тарваш, — он перечислял имена, и воздушники отзывались кратким «Готов».

— Ударная группа, — и снова имена, снова это короткое, как удар «Готов».

Их было не так много. В основном удэши, нэх — хранители и всего пара стражей, двое-трое таких, как Аилис — древних, древнейших родов, от чего сила в крови скопилась неимоверная. И все равно, основным кулаком были не они.

Пары. Янтор лишь сейчас раскрыл, зачем же так активно будил собратьев, зачем буквально подталкивал их к потомкам, сводил, сталкивал. Никто не удивился, когда он выкладывал свой план, задумчиво глядя в огонь. Когда вспоминал, как дрался с Эфаром.

— Ваша сила в слиянии. Удэши доступна сырая мощь Стихии, но нэх способны направить ее, сплести поток в ювелирной точности заклятье. Чтобы убить древнейшего удэши, недостаточно на голой силе раскатать его в песок. У каждого из нас есть средоточие сил. Не для всех оно очевидно и материально, но у земляных это именно так. Уничтожить это средоточие, сердце — вот наша задача.

Говорил и вспоминал, как крошилось, перемалывалось ревущим ветром в мельчайшую пыль алмазное сердце Эфара.

— Вы должны держать. Не дать уйти в Стихию, — продолжал. — Вы — наши якоря, вы — наши сердца. Мы защитим вас, но только вы сможете нанести решающий удар.

Молчание — согласное, серьезное, — было ему ответом.

— У Ворчуна есть слабое место. Найти его — первоочередная задача. Расколоть броню, которую он нарастил, будет непросто. Но если попасть в точку напряжения, вы сможете это сделать. Будьте внимательны.

Он помолчал и усмехнулся:

— И выспитесь сегодня.

***

С утра все равно зевали многие, у кого не хватило дисциплины или просто терпежу. Что самое удивительное — Яр даже специально покосился в сторону, убеждаясь в этом — Белый и Керс к их числу не относились. А вот он то и дело сонно моргал.

Не спалось, никакие убеждения, что надо, не помогли. Даже тепло Кречета, в конце концов ровно задышавшего рядом, не спасло, уснуть получилось только под самое утро. И почти тут же, по ощущениям, разбудил звонкий голос Ниилиль, подергавшей полог палатки.

Рассвет оказался серым и промозглым: Тарваш и Лакмаль начали свою кропотливую работу, собирая влагу, перегоняя тяжелые, брюхатые тучи, закручивая их высоко в небе серой спиралью. Эта влага станет основой сил для водников. А вот огневикам придется работать на собственных резервах.

Яр умылся, прогоняя сонливость и припоминая описание битвы при Ллато. Точнее, последних часов перед битвой. Вспомнил, как Аэньяр описывал сосредоточенность отца, суровые лица. Вспомнил, как писал о том, что тоже не выспался, не смог, хотя Кэльх был рядом.

«Мы сделаем это!»

И, как когда-то Аэно, не добавил даже мысленно: «…или выгорим».

Сейчас колотилось сердце. Было даже не страшно — странно тревожно. Яр остановился, поглядел в просвет между палаток, на стену леса, отделенного от лагеря широкой выжженной полосой. Там сейчас где-то шли патрули, не дававшие порождениям Ворчуна выбраться в эти земли. Патрули, которые так же задирали головы, смотрели на толстобокие тучи. Ждали, надеялись. На него — в том числе. А он почему-то больше всего боялся ударить лицом в грязь перед Ниилиль.

Да, Яр оказался среди тех, кому предстояло стать парами удэши. Побратимство и последующее общение связало их двоих так крепко, что это было возможно. Пусть не так, как Белого с Керсом — вон, опять в укромном углу целуются, — но достаточно. И, выходя из-за палаток, Яр безуспешно пытался унять волнение.

Они уже собрались там, все пары. Сколько их было-то — полтора десятка. Ниилиль заулыбалась, замахала, подзывая ближе, обнимавший её за плечи Янтор сурово глянул на Яра.

— Мы победим, — негромко, но твердо сказал тот.

И, словно заклятье, по кругу, по расширяющейся спирали, его слова повторили остальные.

Янтор кивнул резко, отрывисто, глянул вверх и протянул руку Аилису:

— Пора. Начинаем!

Маленькая ладошка Ниилиль сжалась на руке Яра крепче крепкого, кожа к коже, протягивая тонкую, но становящуюся все ощутимее и сильнее нить связи удэши и нэх. Заболели царапины, будто снова вскрылись, Ниилиль поморщилась — наверное, тоже ощутила эту боль. А потом плеснуло горячим по руке, будто кровью — и сразу выше, выше, окатывая наивным, еще только начинающим входить во взрослую пору весельем, прохладой горных ручьев и озер, прозрачной, звонкой, звучащей чисто и остро. Яр задохнулся этой прохладой, нырнул в нее, будто окунул лицо в набранную в горсти воду, отнял руки — а она осталась. Все вокруг казалось зыбким и изломанным, вода пела, тонкими жгутами окутывая его, моросью брызг искажая мир.

— Ветра Эфара в твоем распоряжении, нехо, — донеслось сбоку, и взвыло тут же, толкнуло, почему-то странно привычно.

Яр будто разделял ощущения с Ниилиль, прикоснулся к кусочку ее памяти, к её стремлению и восторгу перед Янтором. И сжал пальцы, пытаясь успокоить: «Тише, сестренка, тише. Дай и им слиться, свыкнуться друг с другом». Чтобы не беспокоить, даже отвернулся, оглядываясь на другие пары.

Кто-то стоял уже так же, окутанный ставшими Стихиями удэши, пытался прийти в себя. Кто-то еще только держался за руки или глядел глаза в глаза. Ну, или опять целовался, вжимаясь друг в друга почти неприлично, как двое огневиков. Яр даже смутился, глядя на них, а когда Керс взорвался фейерверком, окутывая Белого настоящей пеленой огня — и вовсе покраснел, уловив такой же отклик пополам с жадным любопытством от Ниилиль. Потому что Белый не удержался на ногах, сполз на землю с абсолютно идиотской улыбкой, а язычки пламени дрожали настолько чувственно, что глядеть на это… Нет, спасибо!

Было в этом что-то глубинно правильное, единственно верное: против нерассуждающей, дикой, безумной ненависти Ворчуна идут те, кого ведет любовь, крепкая, закаленная дружба, разделенная на двоих в ритуале побратимства кровь и сила.

Он чувствовал, как становится единым целым с Ниилиль. Становится Водой, любопытной, живой, готовой проникнуть в каждую трещинку, щелочку, попробовать на прочность каждый камешек в броне Ворчуна. И понял, что готов. Снова оглянулся, видя поднявшегося на ноги Белого, облеченного в сплошную броню нестерпимо пылающих острых перьев. Видя словно раздавшегося в плечах, выросшего нехо Аилиса, окутанного вихрями, готового поднять в воздух всех, кому не дано летать. Видел и готовность тех, кто остался без пары: Эллаэ, Кречета, других нэх и удэши.

Не было кличей, не было слов — они были не нужны Стихиям. Просто разделенное желание, одно на всех — и зазвучали ветра беспечным смехом Эллаэ, подхватило, сжало, помчало вверх, к тучам. Яр жадно вслушался в них, черпнул воды — пока еще просто, про запас, пока всем хватало. И полетел вместе с этими тучами вперед, над изуродованной землей.

Там, внизу, глухо взревело, словно разом покатились со склонов тяжелые глыбы: Ворчун учуял их, пока еще не осознавая смертельную опасность, только предупреждая. Теперь и Яр видел его — гороподобная лохматая тварь медленно-медленно поднималась на короткие кривые ноги, цепко врастающие в землю длинными пальцами, словно корнями. Он больше напоминал дикого зверя, готового защищать свою территорию. И, будь он реально зверем… Но слишком много злобы и ненависти для неразумного. Яр чуял, видел, знал: с этим — не договориться. Никакие слова, никакие попытки найти общее не помогут. Такое только уничтожить.

Кто-то не выдержал, атаковал первым: стегнул водяной плетью на пробу, зацепив низкий лоб Ворчуна. Каменная крошка разлетелась во все стороны, оставляя глубокую выщербину. Огромная пасть раскрылась, рев сменил тональность, почти оглушил: тварь взмахнула длинной лапой, пытаясь достать обидчика. Но воздушная сеть на мгновение разорвалась, пропустив исполинские скрюченные пальцы, по которым тут же ударил сгусток огня — и следом снова водяная плеть. Камень, раскаленный и охлажденный в мгновение ока, с оглушительным треском раскололся, вниз полетели обломки-пальцы… Ворчун отдернул лапу, ударил ею в землю — и вырвал гигантский кусок, часть которого тут же затянула его раны.

Это было ожидаемо, но все равно обидно. А ведь так хотелось просто раскатать по камушку… Яр снова придержал острое возмущение Ниилиль, которая рвалась тоже ударить, зацепить побольнее: испугалась за Янтора, в которого полетела оставшаяся глыба. Ну и что, что тот легко уклонился? Страшно же!

Страшно. Но он пока не вступал в схватку. Присматривался. Янтор не зря говорил, что им нужно пробиться к сердцу Ворчуна. А как тут пробьешься, если эта тварь горбится, как… Горбится?! Но кто сказал, что сердце можно вырвать только через грудь? Что, если добраться до него со спины?

— Эллаэ, — достаточно было шепнуть просьбу, и удэши понял, подхватил, словно на жесткую ладонь, перенося вместе с теми, кто был с ним в связке. Яр коротко оглянулся: Белый и Кречет. Почему-то он и не сомневался, что это будут они. Оба скалятся, довольные, только сейчас видно, насколько же похожи, по-братски. И оба готовы идти следом и действовать, как прикажет Эона. Только он бы сам знал! Смутная пока догадка не желала превращаться в острое, яркое понимание. Яр медлил.

Видел, как там, с другой стороны, вскипает огонь, видел облака пара, слышал треск камня — и медлил. Думал. И до рези в глазах всматривался в косматую шкуру великана внизу. Из-за его шерсти, тоже каменной, он толком ничего не мог понять.

— Белый, Кречет, его нужно сделать лысым.

Ветер донес их хохот так же, как им — его слова. «Побреем!» — прилетело в ответ, и Белый раскинул руки, потянулся к чему-то, Яр даже не понял, к чему. Вроде же нет вокруг огня? А потом наверху ударило так, что заложило уши, и мир дрогнул. Не только ради воды, оказывается, удэши тучи нагоняли…

Гром раскатился тяжелой волной, но первее с неба упала молния, повинуясь взмаху руки Белого. Впилась в невнятно-бурую шкуру Ворчуна, радостно заплясала по ней, опаляя «шерсть», заставляя ее стекать расплавленными ручейками камня и металла.

Должно быть, это было больно. Ворчун аж подпрыгнул, и Яр не хотел даже представлять, какой силы удар сейчас сотряс самые корни земли, и что ощутили оставшиеся внизу, пусть и далеко отсюда, земляные. Но главное, что молния обнажила бугристую шкуру, в которую он, собрав воду, вогнал ее острой иглой, пробивая каменную корку, заставляя влагу мгновенно растекаться по трещинам, потому что не был камень монолитным, не был! И это была удача, это было прекрасно.

— Прикройте!..

Он должен был оставаться почти на одном месте, держаться за спиной Ворчуна, чтобы прощупывать его шкуру. Сам себе напоминал рыбака, держащего тяжеленную сеть за жгущий ладони канат.

Пелена воздуха вокруг сомкнулась такая плотная, что показалась почти зримой. Эллаэ не подвел, передал его просьбу, и сам Янтор явился защищать, оставив свой отряд кому-то другому.

Та часть Яра, которая еще была нэх, изумилась: вот так, по одному слову мальчишки? Та, которая слилась с Ниилиль, только посмеялась над ним же: глупый, ты — можешь, ты — пытаешься! А значит, тебя будут поддерживать все, потому что ты доказываешь не словом, но делом. И Яр доказывал, закрыв глаза, полностью сосредоточившись на просачивающейся между камней воде, не обращая внимания на закрутившийся вокруг мир: Ворчун, обозленный ударом в спину, затоптался на месте, заворочался, пытаясь понять, кто посмел, едва обращая внимания на удары, сыплющиеся на него спереди и с боков.

Ощущение неправильности возникало исподволь. Шло извне, и он запоздало понял, что это, когда почти привычно потянулся за водой вверх, к тучам, и зачерпнул сущие крохи. Это было плохо, очень плохо, он ведь уже почти, почти нащупал! Но без подпитки удержать постоянно расширяющуюся сеть воды было нереально, да и удары огневиков, черпавших силу из копившихся в тучах разрядов, стали слабее.

— Лакмаль! — громыхнул голос Аилиса, перекрыв даже грохот боя.

Не просьба, приказ. И названная удэши с супругом, Яр чуял, метнулись куда-то. Дальше, дальше… Они почти не ощущались, и это было катастрофой! Но потом поднялся ветер. Студеный, резкий, он дул… с моря!

Яр хлопнул бы себя рукой по лбу, не будь так сосредоточен. Чему только в школе учился, дурень! Тут же море, холодное северное море, залив, глубоко врезавшийся в сушу, подобравшись почти к самым предгорьям! Конечно же привычные к побережьям вокруг Неаньяла удэши поспешили туда, в знакомые места. И, он чуял: с той стороны шел шторм. Пока еще зарождающийся, но с каждым ударом сердца набирающий силу, готовый обрушиться на сушу всей своей мощью, неся с собой столько воды — хоть залейся.

На миг ему представилось, как вся эта вода после обрушится вниз — горько-соленая, потому что наверняка бешеный ветер сейчас рвал в небо целые водяные горы, седые от пены, дробя на ледяные капли, скручивая, сбивая тяжелой громадой грозового фронта. Главное, чтобы перевалил через горы, не рассекся острыми пиками Граничного хребта, словно клинками.

Они не подвели. Чего им стоило это усилие, было страшно подумать, но черная, подсвеченная сплошными полотнищами молний гигантская туча тяжело перетекла через вершины гор и почти рухнула вниз, мгновенно наполняя водников и огневиков силой.

Яр слышал, как расхохотался Белый, зачерпывая синеватые молнии — и швыряя их вниз, вниз, в голову, в плечи, в горбатую спину Ворчуна. Ему самому закружило голову, дождь лился так, что даже направлять не нужно было, только слушай, слушай внимательней, куда пробираются юркие капли.

И он услышал — узнавание пришло мгновенно, острой, почти болезненной вспышкой, как тогда, в Оке. Он разом оборвал все остальные водные нити, сосредоточив всю силу на одной-единственной, ставшей его проводником. Ударил всем своим существом, превращая ее уже не в иглу — в копье, дробящее, ввинчивающееся в каменную корку, закручивая водяные жгуты, словно бур.

Огромные пласты камня скалывались и падали вниз, соскальзывали, мокрые, выкрошенные. От рева Ворчуна закладывало уши — или это был гром? Яр настолько оглох, что не обращал на это внимания, шумом больше, шумом меньше. Он почти ничего не видел, небо полностью затянуло чернотой, и только вспышки молний выхватывали картины: проносящуюся совсем близко громадную руку, выпученные буркала запрокинутой головы, провал раззявленной пасти.

Огромный горб, словно ринувшийся вниз оползень, сорвался со спины, в отсветах молний что-то блеснуло ярко и остро.

— Бейте! — Яр сорвал в вопле горло, продолжая бить и сам, расширяя рану, обнажая гигантские белые дуги ребер, бугристый камень позвонка, прикрывающий то, что с каждым мгновением сверкало все более яростно, словно в самом деле билось огромное, непредставимо огромное алмазное сердце.

Его услышали. Ударило так, что мир выцвел на мгновение в ослепительно яркой вспышке. А потом стало светло. Молнии били непрерывно, будто тучи собрались здесь только затем, чтобы породить их как можно больше. Били, складываясь в огненную руку.

Яра буквально отшвырнуло назад, несмотря на поддержку ветров, воды просто не стало — она испарилась, истаяла в этом белоснежном огне. Огненные пальцы впились в тело Ворчуна, кроша и кости, не выдержавшие подобного жара. Впились — и рванули назад, сжимая нестерпимо сияющий отраженным светом алмаз.

Эллаэ, укутав Яра в потоки прохладного ветра, оттащил выше и вбок, иначе жар от молний грозил обжечь его и испарить Ниилиль. Яр сжимал кулаки и сипел, не в силах молчать:

— Ну же! Ну! — пока не понял: не смогут. Это сердце так просто не вырвать. Да и не рвать его нужно — раскалывать. У алмаза тоже есть та единственная точка, ударив в которую, его можно повредить. Потому что сейчас, с какой бы силой ни раскаляли этот кристалл молнии, испарялись только верхние слои, а их сил, всех сил огневиков, не хватит продержаться столько времени, сколько потребуется, чтобы истончить его достаточно, чтобы убить Ворчуна.

Свет грозил ослепить, но Яр все равно вглядывался в него, уже без воды, одним толькочутьем, отчасти передавшимся от отца, отчасти подаренным Акмал, вслушиваясь в камень. Пока не понял — куда.

Горло отказало в самый неподходящий момент. Он даже прошептать не мог, не то, что перекричать рев стихии. И тогда рванул нити ветра, безмолвно требуя: «Вниз, Эллаэ, вниз! Я покажу!»

В ответ обняло, окутало огненными крыльями. Эллаэ, понимая, что Яру это смертельно опасно, позвал подмогу.

— Держись, дурень! — рявкнул в самое ухо Кречет, и то, прозвучало едва слышно. — Я прикрою, а то испарит же! Янтор нас убьет!

— Ударить… — Яр напряг горло до кровавого привкуса во рту, стремясь донести, передать то, что понял. — Один удар… — и между разведенных ладоней капли воды сложились в проекцию сердца, указывая, куда именно.

Он хотел сам. Видят Стихии — хотел! Просто боялся, что его сил не хватит. Но Кречет понял по-своему. Глянул пронзительными глазами, так, будто душу вынимал. Будто видел и Яра, и Ниилиль, сейчас неразделимых, целых. Которых нельзя было пускать туда, где бушевало небесное пламя. Которые, погибнув, утянули бы за собой Янтора. И нехо. И Эфар.

Все это Яр увидел в глазах друга — и только захрипел, закричал без слов, пытаясь вцепиться, не пустить…

— Побереги силы, тебе еще меня лечить потом! — прочитал больше по губам, задохнувшись: Кречет со всей дури пихнул в грудь, отталкивая, и распахнул огненные крылья.

Кажется, это не он летел туда, вниз. Его зверь, странный, невозможный, пикировал, выставив когтистые лапы, распушив хвост трубой. Или это все-таки тело огневика так выгнулось в последнем прыжке?..

Он вобрал в себя все молнии брата. Впитал их — и стал един с ними. И ударил, уже сгорая, ударил, словно нацеленная твердой рукой стрела. Алмазное сердце раскололось. Это был не звук — это было так, словно оборвалась гигантская струна, соединявшая части мироздания. Оборвалась — и хлестнула, раскручиваясь, развиваясь* на мириады составлявших ее нитей.

Алмазный дождь, сияющий, вобравший в себя всю мощь огня, брызнул во все стороны. Яр, распахнув глаза, смотрел, как он несется, приближаясь неминуемой смертью. Смотрел, пока вокруг в тугой кокон не сплелись ветра, отбивая смертоносные осколки.

А потом огонь погас. Все было кончено.

Воздух закрыл всех. Стал единым щитом для огневиков и водников — но какой ценой! До земли дотянули на последних резервах, и не в силе было дело, а уже в том, что осколки сердца Ворчуна рассекали что полупризрачную плоть удэши, что людскую одинаково легко.

До лагеря они все-таки долетели. Иначе нельзя было, иначе раненые бы умерли, все, до единого. Перекореженные, леса были непроходимы. А значит, воздушники держали до последнего. Точнее, до выжженной полосы возле лагеря. И их сил хватило на то, чтобы мягко опустить только раненых. Остальные потеряли опору ветра в считанных датах над землей, но все равно удар был болезненным. Яра здорово приложило, даже дернувшаяся было Ниилиль не уберегла — мало воды оставалось, нечем было смягчить. От удара они и разлетелись в разные стороны, теряя связь. Последнее, что ощутил Яр в мыслях сестры: страх, теперь уже более чем обоснованный.

Потому что рядом рухнули двое: нехо Аилис и Янтор. И если нехо почти тут же зашевелился, садясь, то Янтор… На изорванных в клочья белых горских одеждах расплывались пятна крови. Ошалело тряся головой, Яр поднялся на четвереньки, пытаясь разом отыскать всех: Кречета, Белого, Керса, Эллаэ… До Янтора он добрался первым, прижал пальцы к горлу, выслушивая биение жилки. И ухнул все оставшиеся силы на то, чтобы заговорить, остановить кровь, беззвучно повторяя немеющими губами наговор кетэро Даано: «Руда, замкнись, рана, затворись!» Надеялся только на то, что этого хватит. И что кто-то из бегущих к ним целителей так же спасет Кречета.

— Я держу, — появилась рядом Ниилиль, разом собравшаяся, повзрослевшая за считанные мгновения. Положила ладошку с другой стороны, оттолкнула, чтобы не свалился с истощением. Яр только выдохнул и сел, почувствовав, как к нему приваливаются плечом.

Нехо Аилис молча сунул флягу, к которой уже успел приложиться сам. Яр глотнул, не ощущая вкуса: углядел Белого. Тот стоял, беспомощно пошатываясь, озирался, но будто не видел ничего: тянул руки, пытался найти, нащупать… Бледный как снег Керс осторожно поймал протянутую ладонь, сам едва на ногах стоял, но обнял, зашептал что-то, осторожно усаживая, как… как слепца. Белый ослеп, глаза не выдержали яркости молний — понял Яр странно четко.

А взгляд уже снова шарил, искал. И нашел — обгорелый черный комок. Какие силы вздернули на ноги? Откуда взялось не второе даже — пятое, десятое дыхание, чтоб сделать несколько шагов, упасть на колени рядом и укутать, облечь целительной пленкой воды, словно пряча под собственную кожу то, что еще утром было полным сил и жизни огневиком? Яр четко знал только одно: пока бьется его сердце — будет жить и Кречет.

— Мое дыхание — твое дыхание, моя кровь — твоя кровь. Стихии, это брат мой… — и дышать, деля на двоих обрушившуюся боль.

А в небе над разбитой в крошево тушей безумного удэши таяли, таяли и растворялись в закатном огне тучи — и вместе с ними так и не вернувшиеся из слияния и Стихий Тарваш и Лакмаль.

Комментарий к Глава 22

* Развиваясь - от слова “витой”

========== Глава 23 ==========

После обрушившегося на Неаньял сокрушительного шторма, взъярившегося буквально за считанные минуты и так же быстро унесенного ураганным ветром в сторону гор, полный штиль и мертвая зыбь на странно-тусклых, словно подернувшихся маслянистой пленкой волнах вызывали отнюдь не радость, а оторопь и дурные предчувствия. Флаги уныло обвисли, словно во время траура, вода каналов и фонтанов едва-едва шептала. Нехо Круга — все, кто был в данный момент в Неаньяле, собрались в башне. Правда, о чем говорить, никто не знал. Тягостное предчувствие заставляло пригибать головы и понижать голоса. Но и расходиться отчего-то никто не спешил.

Это оказалось верным решением: уже после заката, когда зал Круга озарил свет магических шаров, в арки, обращенные на восток, ворвался порыв пахнущего гарью и кровью ветра. Свился полупрозрачным смерчем в центре зала и превратился в большеглазого испуганного мальчишку-удэши, попытавшемуся что-то сказать, но сорвавшийся голос «дал петуха», и он смущенно закашлялся.

— Воды? — нехо анн-Фарин протянул ему хрустальный бокал.

Удэши жадно выглотал воду, прочистил горло и проговорил:

— Тарваш и Лакмаль ушли в Стихии.

— Вот как.

Почему-то это никого не удивило. Опечалило, да: только успели свыкнуться, восхититься утонченным изяществом их слов и поступков. Только привыкли, что ветер подхватывает где-нибудь слова глупой любовной песенки и долго носит их по городу, нашептывая волнам. Только начали привыкать, и…

Вот только море и прибрежный ветер были живыми всегда. Это не внутренние земли, где за каждым удэши своя территория, здесь их много, они постоянно в движении, в вечном круговороте. И, пусть Неаньял осиротел, но пустым ему не быть.

— Древний безумец мертв! — уже более твердо и с воодушевлением сказал мальчишка, даже тряхнул серебристой челкой, стремясь подчеркнуть весть.

— Мы уже поняли, — нехо невольно улыбнулся: хотелось потрепать мальчишку по волосам, будто обычного ребенка. — Иначе бы ты первым делом сказал о другом. Отдохни, ветерок. А нам нужно многое обсудить.

Мальчишка слегка надулся, помотал головой:

— Меня ждут. Хорошей ночи, нехэи! — и снова став невидимым, разметал порывом ветра ленты и одежды собравшихся, умчался прочь.

Его путь лежал над равниной, раскинувшейся между морем и горами. В Неаньял успеть было проще всего: отступающие ветра донесли сами, лети с ними и лети. А тут уже не схитришь, приходится честно, на своих силах. Но некогда останавливаться, надо лететь, нести весть в Эфар, завиться вокруг неподвижно-каменной фигуры Матери Гор, шлепнуться к её ногам, пытаясь отдышаться.

Акмал наклонилась, поднимая его на руки, поцеловала в лоб, одаривая толикой чистой силы. Амлель, дежурившая рядом, поднесла к его губам сложенные ковшиком ладошки, позволяя напиться ключевой воды.

— Говори, малыш.

— Тарваш и Лакмаль ушли в Стихии, — выпалил тот. — Но Ворчун мертв!

— Янтор? Ниилиль? Остальные?

— Отец Ветров ранен, почти все воздушники и некоторые нэх ранены, — мальчишка вздохнул. — Но там лекари! А потом меня сюда послали.

Акмал кивнула:

— Отдыхай, ты донес весть. В Фарат и другие земли за хребтом, наверное, послали других?

— Да… Спасибо, Матерь Гор, — тот зевнул, сворачиваясь клубочком у нее на руках.

Он свое дело сделал.

— Амлель.

— Да, Матерь Гор, я поспешу в замок и в город, расскажу всем, кто должен знать, — девочка тут же вскочила, откидывая за спину мокрые косы, бросилась бегом по тропе к Эфар-танну. Там, высоко в башне, горело окно кабинета. Нейха не спала, ожидая вестей.

Акмал потратила много сил, удерживая Эфар, но горы все равно изрядно тряхнуло. Лавины, оползни, камнепады — со всем этим еще предстояло разобраться, и Айлэно с самого начала свистопляски Стихий умчался туда, где требовалась его помощь. Нейха Вайа сама отослала его, уверив, что с ней ничего не случится. Здесь, в Иннуате и долине Эфар-танна, в средоточии сил Акмал, было спокойнее всего. А теперь, когда пришли добрые вести, и сердца тоже успокоятся. Может и не скоро вернется в горы Янтор, если ранен тяжело, но бегущая со всех ног Амлель была уверена: все будет хорошо.

Порыв ветра качнул ветви древнего дуба и ворвался в распахнутое окно, заставив собравшихся в зале замолчать. Соткавшийся из воздуха парнишка не удержался на ногах, шлепнулся на задницу, но торопливо выпалил:

— Лакмаль и Тарваш ушли в Стихии! Ворчун мертв! Раненых много, но все живы! Там целители, все будет хорошо! — подорвался с места и вылетел так же, как и влетел — через окно.

Илора ахнула, прижала руку к груди — она и так была нервной, а уж такое вторжение… Новости, дошли лишь мгновением позже, когда сумела осмыслить и унять отчаянно заколотившееся сердце. Теплые руки Раиса легли на плечи, с другой стороны так же обнял Каю Трой.

— Все будет хорошо, — улыбнулся он собравшейся семье. — Яр справился. Они справились.

А ветерок летел, спешил оповестить тех, к кому его послали. Кровь Земли и анн-Эвоэна… Как и десятки его собратьев, разосланные во все концы Ташертиса и Аматана.

Добралась весть и до Фарата. Тот поймал вестника еще на подходе, поднялся на крышу окраинных домов, буквально сгреб из воздуха пискнувшую девчушку.

— Что? Как? — спросил сурово.

— Ой! Ворчун мертв! Лакмаль и Тарваш — ушли. Остальные живы! Ранены почти все, но им помогут!

— Керс? — спросил, а сам аж замер, застыл. Чуял боль и тревогу побратима, чуял, как свою. И не знал, чего и ждать.

Девочке понадобилась пара секунд, чтобы вспомнить.

— Жив! Его человек ранен!

— Спасибо. Лети уж, — Фарат осторожно поднял руки — будто пугливую птицу с ладони отпускал.

И, когда удэши улетела, еще долго стоял, глядя вдаль, туда, откуда должны были появиться ушедшие на бой. Не скоро: раненых будут везти осторожно, неторопливо. Раненых… Керс, что случилось с твоим белогривым, что ты настолько места себе не находишь?

Покачав головой, Фарат ушел: нужно было сообщить Совету Чести, нужно было успокоить людей, помочь с разбором завалов. Не все дома выдержали, он спас, кого мог, предупредил, укрепил стены… Но были и погибшие, и пострадавшие. Ему будет, чем заняться в эти дни.

И все равно они тянулись невыносимо медленно.

Фарат находил себе все новые и новые дела, но невольно вслушивался, сосредотачивался на тянущейся вдаль кровной связи, пытался понять: лучше ли? Легче ли? Скоро ли приедут? Лекарей предупредил, да те и сами готовились, понимали: простые раны и на месте затянут, а вот к ним прибудут те, кому сразу помочь не смогли. Так и оказалось.

Их везли долгих три недели. Медленно-медленно, бережнее, чем новорожденных. Потому что, по-хорошему, их вообще нельзя было перевозить: ни Кречета, ни Янтора, принявшего на себя основной удар алмазных осколков. Везли в спешно пригнанном «Дрейке», оборудованном по последнему слову лекарского искусства. Рядом с ранеными сменялись лекари, но подпитывали и вливали силы они не в удэши и огневика — в Ниилиль, Аэньяра и Эллаэ, лишь благодаря которым те держались за жизнь.

Яра окружающие какими только словами не поносили за его очередное озарение. Но никто не мог поспорить: если бы не внезапное побратимство — Кречет не выжил бы. Не справился с ранами, которые теперь Стихии честно делили на двоих. И пусть физически Яр был абсолютно цел, но сердце в его груди билось за двоих. И эхом колотилось сердечко Ниилиль, которая не отходила от Янтора, прибавив разом несколько сотен, если не тысяч лет. Эллаэ, тоже раненый, но гораздо легче Янтора, тем не менее находил силы поддерживать дыхание обоих бессознательных, а еще ободрять Ниилиль и Яра, иногда тихонько насвистывая что-то свое, ветреное.

Так же осторожно везли остальных раненых, пусть и не столь тяжелых, но это не значило, что им доставалось меньше заботы. Пожалуй, некоторым её доставалось даже чересчур. Белый был готов сбежать хоть куда, но попросту не мог: лекари разводили руками, не зная, получится ли восстановить ему зрение. И, вместо того, чтобы ехать на роллере вместе с остальными «всадниками», он был вынужден сидеть где-нибудь, куда посадят. На ощупь пытаться исследовать окружающее, «видя» робкие проблески, лишь когда рядом был огонь. Или Керс. Тот готов был весь мир сжечь, лишь бы любимому в нем было хорошо. Это Белого злило еще больше. В конце концов он прибился к компании в «Дрейке», из которых разговорчивым был только Эллаэ, да и тот по большей части к концу пути устал и молчал.

Керсу в салоне места уже не нашлось. Его забрали к себе «всадники», везли по очереди. Пытались ободрить, но не получалось: оба огневика притухли, даже друг с другом почти не общались, будто не пылали до этого одним неделимым огнем.

Яр иногда поглядывал на Белого, но помалкивал и помощь не предлагал: слишком уж выматывался, держа Кречета, ни на что другое его сил, что собственных, что заемных, сейчас попросту не хватило бы. Только уже за пару дней до приезда обронил хрипло:

— Наберись терпения. Я помогу, как только выкарабкается Кречет.

Чувствовал, что труд будет кропотливым и сложным, оттого и говорил о терпении.

«Мы выиграли битву за Льяму, но не войну. Как ни печально это осознавать, война с искаженными будет длиться, пока существуют те, кого Стихии одарили магией. Потому что всегда, всегда будут те, кому захочется получить больше силы, не прилагая к этому никаких усилий. Всегда будут безумцы, польстившиеся на то, как просто отыскать и взять Темный Огонь или Дурную Воду. Сколько бы наставники ни твердили, что легко давшись в руки, они извратят суть мага, всегда будут самоуверенные глупцы, которые решат, что уж они-то точно справятся с темной стороной Стихии».

Яр вспоминал эти слова и как никогда четко понимал, что его предок был прав. Они выиграли битву с древним безумцем, но остались люди, еще более напуганные, чем раньше. Никто из них, опять же, не был свидетелем этой битвы, никто из них не видел Ворчуна вживую. И подвиг тех, кто его победил, снова будет пересказан с чужих слов. Хотя сейчас любой может увидеть воочию, как под воздействием силы Ворчуна изменилась земля западного региона, для радикально настроенных магоненавистников это лишь послужит очередным доказательством опасности Стихий. Всегда будут те, кто решит, что без магов людям будет житься вольнее и спокойнее. Те, кто поставит им в вину землетрясение, пожар, наводнение или засуху, суховей или буран. Те, кто не постесняется обвинить лекаря-нэх в смерти больного, а танцевавшего на празднике огневика — в неурожае.

О чем говорить, если уж даже в Эфаре, в Эфаре, сильном своими традициями, нашлась гнида, да и не одна, решившая, что без нехо будет куда проще получить кусок власти над землями! Власть — она всегда была тем дурманом, что гораздо сильнее наркотических трав или зелий порабощал разум человека. И ее всегда было мало тем, кто не воспитывался в осознании, что с тех, кому дано больше, спросится вдесятеро. Что власть — это тяжкий труд на благо тех, кто под твоей рукой, а не просиживание на золоченом троне. Нет, люди почему-то в своем большинстве думают, что власть — это такой легальный способ нагрести побольше добра, денег, земли — и ничего при этом не делать.

Сидя возле ложа Кречета, Яр думал. Много думал, долго, старательно. Когда не хватало сил уже ни на что, кроме как держать глаза открытыми — брал ручку, потрепанную тетрадь, притащенную по просьбе кем-то из лекарей, и записывал. Вразнобой, наперекосяк, едва читаемо. Просто, чтобы излить мысли хоть куда-то, освободить от них голову. Только тогда получалось заснуть, и даже боль, с которой уже свыкся и сжился, немного отступала. Это не было дневниками, как те, что писал Аэно. Просто так легче было разложить свои умозаключения, планы, мечты и страхи по полочкам. А еще — составить план лечения Кречета и следовать ему, неустанно и скрупулезно.

Он категорически не собирался поступать так, как советовали лекари. То есть, затянуть ожоги новой кожей и не заботиться о том, как это будет выглядеть, главное, что побратим будет жить и перестанет испытывать боль. Яр намеревался начать исцеление с глубинных слоев, с органов, с сожженных мышц, восстанавливая их по волоконцу, по сосудику, нерву. Этим и занимался, не давая страшным ожогам закрываться, оставляя раны сочиться сукровицей: с ней отторгались продукты распада сгоревших тканей и токсины. Кречета держали в медикаментозном сне, так он не испытывал полной мерой той боли, что стала верным спутником Яра на этом долгом пути к выздоровлению.

Ему говорили, что он сумасшедший. Яр только криво улыбался, почти гримасничал, отмахиваясь от местных лекарей. Не мешают — и ладно, свою часть работы делают — хорошо.

Его понимали разве что удэши. Даже отец, приехав, обнимал, но в глазах стыло немое недоумение. Вот Кая — другое дело. Положив голову ей на колени, Яр впервые за долгое время уснул спокойным сном, без кошмаров, не вскакивая каждые пару часов, чтобы проверить, не случилось ли чего страшного.

Понимала Ниилиль, ворковавшая над пришедшим в себя и постепенно выздоравливающим Янтором. Понимал Эллаэ, никуда не ушедший, оставшийся помогать и поддерживать — во многом благодаря ему Яр мог так долго заниматься лечением, воздушник не жалел сил и времени, чтобы облегчить состояние Кречета, умудрился подвесить его в центре вихря так, чтобы обожженное тело не касалось ничего. Понимал Фарат, приходивший посидеть с ними обоими, даривший какую-то сонно-спокойную уверенность и еще немного сил.

Удэши видели Эону, видели, что он знает, как лучше — и поддерживали его решение.

Люди — нет, люди не понимали. Даже собратья-нэх считали, что то, чем он занимается, есть продление мучений. И не желали думать о том, каково будет жить Кречету, бывшему красивым парнем до битвы, после, если Яр сдастся. Поэтому он не сдавался.

А ведь был еще Белый. Упрямый, будто его зверем был осел, а не крылатый конь! Ему тоже говорили, что не стоит ждать чуда от Яра, тем более что тот был всецело занят Кречетом. Говорили, что можно попробовать пройти лечение у кого-то другого, мало ли сильных нэх! Советчиков Белый посылал в такие дали, куда не всякий воздушник-удэши доберется. Говорил, что будет ждать, сколько потребуется, и уходил, сшибая все попадавшиеся на пути углы, вызвериваясь на любого, кто смел замечать его увечье или, не дай Стихии, жалеть из-за этого. Больше всего доставалось Керсу, шлявшемуся за ним бледной тенью. Несчастный удэши терзался виной за то, что не уберег — и огребал за это полной мерой.

— Но он же не виноват! — пыталась вступиться за Керса Ниилиль — и получила от медленно выздоравливающего Янтора долгую-долгую и поучительную беседу на тему совести, сострадания и ответственности за младших. Яр только усмехался: это Янтор, Керс, Кая, Фарат — те, кто жил рядом с людьми долго, с самого сотворения и наделения людей разумом, прониклись человеческими качествами. Даже Акмал, долгое время спавшей, не в полной мере были близки эти человеческие понятия, Ниилиль же и вовсе пока еще была далека от их понимания, хотя у нее и была куда более гибкая психика, чем у Матери Гор. Ничего, научится. Яр был в этом уверен. И Керса Белый простит. Просто нужно время. Им всем нужно время. А времени этого, как назло, было мало, пусть это была и не их вина.

Сведенья с запада поступали невеселые. Просиживая в лекарском центре, Яр был отрезан от всех событий, но новости ему приносили исправно. Иногда ему казалось, что лекари таким манером просто отвлекают, не дают каждый день выкладываться на полную. Он злился, но все равно брал газеты, брал листы докладов, исписанные убористым почерком, и вчитывался, пытаясь понять, что же происходит.

А происходило то, что в закрытую зону, узнав о том, что основная опасность уничтожена, хлынули искатели легкой наживы. Кто-то проболтался об алмазном сердце Ворчуна, и потянулись за выжженную полосу одиночки и целые группы «собирателей». И не все они были людьми, хватало и нэх, прекрасно осознававших ценность напоенного Землей и Огнем алмаза. Патрули вылавливали их, разворачивали обратно — но далеко не всех.

И ладно желающие разжиться на осколках драгоценного камня. В конце концов, их можно было понять, как и горячие головы, ринувшиеся в полный неизведанного край. Ведь не только останки Ворчуна представляли интерес: все перекроенные им земли были абсолютно новыми, со своими зверями и растениями, с рельефом, не имеющим ничего общего с первоначальным! И кто знает, что там можно было найти и на какую опасность нарваться. Те же изуродованные нэх никуда не делись, только еще больше озлобились, кто выжил после смерти удэши.

Хуже всего было то, что туда снова выдвинулись отряды людей, ищущих места для своих баз. Пербаламученная, напоенная всеми Стихиями разом земля могла надежно скрыть что угодно даже от совместных патрулей воздушников и огневиков. И это уже требовало решительных действий.

Нашлись уже и среди нэх те, кто предлагал отдать эту землю людям — и отгородиться от них поднятыми земляными стенами и заставами, мол, если так хотят — пусть выживают без нас, как сумеют. Но большинство понимало, что это не выход. Это обесценит все жертвы и весь труд тех, кто сражался с Ворчуном, да и отдавать людям богатейший на рудные запасы, а теперь еще и амулетные камни край? Жирно будет!

С последним Яр был согласен: слишком жирно, особенно амулеты. Потому что эти самые амулеты люди могли так извратить… Так приспособить… Близкое знакомство с одной из этих «приспособ» стоило ему седой пряди.

Наглость людей не знала границ. И ведь сумели выяснить, в какой палате лекарни лежат герои битвы с Ворчуном, вычислили окно! Среди ночи Яра подкинуло звоном разбитого стекла, скатившись с койки, он с ужасом увидел продолговатый снаряд, завязший в вихревом потоке, которым был окутан Кречет, буквально в ите от его тела. Подскочивший вместе с ним Эллаэ осторожно перехватил воздушными путами это нечто. Закрыл щитами, тоже заподозрив недоброе, потянул… И вот тут-то Яр и поседел, когда безобидная на первый взгляд штуковина взорвалась с яркой вспышкой, осыпавшись внутрь щитов парой гостей зазубреных осколков.

Такого Кречет бы уже не пережил, никакие целители не помогли бы. Да в палате вообще бы хорошо если Эллаэ жив остался!

К окну подходить не рискнули — убийцы могли ждать там, выстрелить в того, кто высунется посмотреть, откуда прилетел смертельный «подарок». Зашевелившаяся от грохота и вспышки охрана лекарни позже прочесала окрестности, но, естественно, никого не нашла.

На окна в итоге установили защиту — что, опять же, потребовало дополнительных амулетов. И Яр только крепче утвердился в мысли: нет, западные земли нужно осваивать по-новой. Нельзя пускать туда людей.

***

Белый всегда думал, что знает свое жилье так хорошо, что и с закрытыми глазами сумеет в нем сориентироваться. Что ж, сейчас глаза у него были широко распахнуты, но все равно перед ними стояла темная пелена, изредка позволявшая рассмотреть только слабенькое свечение огня — или силуэт Керса. И то, больше на чутье, чем именно видя. Он и других удэши «видел» примерно так же, только еще слабее. Нэх вообще были смутными, едва различимыми тенями. А все остальное — пустота, в которой неожиданно оказалось почти невозможно ориентироваться, полагаясь только на осязание и слух.

Первые дни Белый списывал неловкость на дорогу, на неуютный салон «Дрейка», на незнакомую палату лекарского центра. Но когда оказался дома — и даже в своей комнате толком развернуться не смог, сразу набив очередной синяк о край кровати… Пришлось накрепко прикусить язык, чтоб не разразиться потоком брани на все и сразу: на собственную неловкость, на увечье, на потянувшегося к нему Керса. Белый прекрасно понимал, что вины удэши во всем случившимся с ним нет. Точнее, она есть — но он виноват ровно в той же степени, что и сам Белый. Керс не мог предположить, что молнии ослепят его пару, а от жара небесного огня защитил надежно — на Белом не было ни единого ожога после боя.

Зато сейчас он, наверное, может поспорить пятнистостью с лесным оленем: синяки чувствовались везде, даже там, где их поставить было почти невозможно.

— Белый… — тихо протянул Керс, мягко касаясь его плеча ладонью, но так и не сказал больше ничего.

А огневик замер, прислушиваясь к себе. Не видеть было безумно странно и страшно. Но за прошедшее время обострился слух и кожа стала удивительно чувствительной, поэтому все синяки и шишки, которые он набивал, так раздражали. От Керса исходил привычный жар, но сейчас он казался даже сильнее, чем раньше. Белый стоял, впитывая его, впервые сознательно отгородившись от навязчивого желания увидеть хоть что-то, закрыв глаза.

— Встань передо мной, Керс.

Шелестнул воздух, Белый вслушивался в него, отмечая, как Керс перешагивает, нарочито громко стукнув каблуками по полу. Потом протянул руку, пока не коснулся кончиками пальцев ткани. Провел по ней, отмечая начало шнуровки: Керс все так же носил старомодные сорочки не на пуговицах, где только находил такие? Пальцы слегка запутались в шелковом переплетении шнура, нашарили узел, провели по нему. Распустить удалось с третьей попытки, почти злобно шикнув на удэши, попытавшегося помочь:

— Стой на месте!

Тот послушно замер, только Белый чувствовал, почти слышал, как ускоряется стук его сердца. Наконец скользкий шелковый шнурок поддался, распустился, и он потянул горловину в стороны, представляя, как расходится шнуровка, обнажая острые ключицы. Пальцы снова коснулись кожи, скользнули выше, зацепив тонкий, почти сгладившийся рубец старого шрама на горле, под ними дернулся кадык, когда Керс тяжело сглотнул.

— Белый…

— Молчи.

Узкий гладкий подбородок — иногда он жутко завидовал Керсу: тому не было нужды бриться, а вот у него самого темная щетина уже к вечеру пробивалась. Сухие, как всегда, губы, нижняя закушена, пришлось приложить усилие, чтобы освободить ее из плена мелких острых зубов. Ладонь легла на щеку, касаясь губ подушечкой большого пальца, остальными Белый чувствовал, как бешено бьется жилка на шее удэши, слышал, как резко тот выдыхает и втягивает воздух. Улыбнулся, представив, как раздуваются тонко очерченные крылья острого носа. Удивительно, насколько хорошо он все это запомнил — а ведь, казалось, не слишком и присматривался. Но воображение рисовало Керса куда яснее, чем огненные всполохи его силы.

Смешно. Вся злость именно на него сейчас ушла, исчезла безвозвратно. Уж сколько её было, бесполезной, бессильной — вся почему-то переплавилась в какую-то веселую, яростную нежность из-за этого послушания. Беззащитность удэши казалась почти невероятной, но Белый остро понимал, что Керс сейчас именно беззащитен перед ним. Открыт, распахнут, настроен чутко и тонко, готовый реагировать на что угодно, потому что не знает, даже не подозревает, что случится в следующий момент.

Что-то переломилось. Что-то, что должно, обязано было случиться рано или поздно, сместиться, найти другую точку равновесия. Керс по-прежнему был собой, сильным диким пламенем, молнией, которую никому в руках не удержать. Но только если на то не будет воли самой молнии. Белый понимал это как никогда ясно. И улыбался, держа эту самую молнию в руках, оглаживая лицо, вспоминая малейшие черточки, касаясь гладкой кожи бережно, ласково, зарываясь пальцами в огненные волосы так, как хотелось всегда.

— Я доверяю тебе, — шепнул, почти касаясь губами приоткрытых губ, — а ты мне?

Керс замер… А потом сделал шаг назад. Обидой хлестнуло до стиснутых зубов: что, как, почему?! Неужели настолько не доверяет?! Потом недоумением: что-то происходило. Белый чувствовал, как Керс стягивает силу, чуял накатывающие волны жара, собирающееся впереди в плотный комок пламя.

— Керс?..

Хлестнуло, ожгло, когда этот ком, по ощущениям похожий на огромную шаровую молнию, с характерным электрическим треском лопнул. Запахло, как после грозы.

— Я тебе доверяю, — прозвучал знакомо-незнакомый голос, и к так и не опущенным рукам прижалось горячее тело.

Белый осторожно провел по острым плечам, по рукам, недоуменно вскидывая брови: все было не так! Плечи — у’же и точёнее, тоньше руки, изящнее узкие ладони и длинные пальцы… И хрипловатый, потрескивающий смешок — тот и не тот одновременно. И только наткнувшись вместо мускулистой мужской груди на мягко-упругие округлости, он невольно распахнул глаза, понимая, что именно не так.

— Ты же говорил… Набрать силы… — слова путались, выплескивались почти бессвязно, пока гладил и гладил, не в силах оторваться, узнавая его, такого привычного и абсолютно нового.

— Говорил. О том, чтобы не случилось то, что сейчас не ко времени… я позабочусь… — голос Керса… или Керсы?.. сорвался на низкий чувственный стон.

Это походило на удар молнии, прямо в темечко. Белый застыл, вслушиваясь… А потом плюнул на все. И отсутствие зрения уже не мешало; и осознание, что вообще-то рабочий день, внизу мастерская, а они шумят так, что не услышит только глухой. И под закрытыми, зажмуренными до боли веками снова было белым-бело, но это больше не пугало. Он шагнул назад, потянул удэши на себя — и оба повалились на кровать, не размыкая рук, окунаясь в ласки с головой. Ему было восхитительно все равно, потому что Керс действительно доверял ему. До конца, до самого края, безумно и с полной самоотдачей, позволяя рухнуть в свое пламя — и слиться, как было до размолвки, пылать на двоих.

Думать и рассуждать было не время. Только любить, отдаваться целиком и полностью — обоюдно.

***

В очередной визит Керса, Белого и Фарата в лекарский центр Яр, необычайно собранный и серьезный, попросил их появиться завтра.

— Мне будет нужна ваша помощь. Вернее, ваша подпитка. Эллаэ, Ниилиль, ваша тоже.

— Ты хочешь объединить все Стихии? — слегка хмурясь, уточнил Фарат. — Это опасно…

— Я знаю, — просто сказал Яр. — Но я уверен в себе и в вас. Больше, чем я смогу пропустить через себя, вы не отдадите.

Он закончил восстановление сожженных мышц, нервов и сосудов, и собирался последним рывком закончить лечение побратима. Нарастить кожу, восстановить волосяной покров, запустить на полную мощность работу всех органов и привести в сознание.

Удэши переглянулись. Они впервые сомневались, хотя бы потому, что так никто никогда не делал. Да, лекари разных Стихий могли объединяться, но каждый отвечал за свой участок работы, и никогда еще силы не смешивались в одном человеке.

— Эона, ты точно уверен, что выдержишь? — прямо спросил Фарат. — Мы не сомневаемся в твоем умении, но ты — нэх.

— Я — Хранитель. Да, я выдержу, — он улыбнулся спокойно и уверенно, хотя выглядел истощенным и уставшим. Еще бы — постоянное напряжение четырех месяцев непрерывной работы вымотает кого угодно, но, будь Кречет в сознании, наверняка сказал бы, что это ж Эона, кому, как ни ему?

И удэши сдались, соглашаясь. И знал бы Яр, что чуть ли не впервые древние создания все, как один, маялись целую ночь, как самые обычные люди, терзаясь и не зная, что их ждет завтра.

Но он спал. Спал и набирался сил, прежде чем сделать невозможное.

Утро было прозрачным, вечером над Фаратом прошел ливень, вымыв город до хрустального звона. Яр потянулся, улыбаясь:

— Айэ амэле, Эллаэ.

Воздушник ответил хмурым взглядом.

— Успокойся, скоро твой крылатый глаза откроет.

Эллаэ поперхнулся вдохом, и Яр со смешком полюбовался предивным зрелищем: краснеющим удэши.

Все-таки братья были до изумления похожи: оба переменчивые, сотворившие неведомых зверей — Яр уже слышал о других таких, начинали появляться еще, как когда-то впервые возникли Стражи. Может быть, реакция Стихий на все происходящее? На ненависть людей и пробуждение удэши? Что ж, тогда время покажет, на что способны эти новые, еще никак не названные нэх. Их далекий предок же сумел натворить дел и войти в историю — и вовсе не из-за одних лишь крыльев своего дракко! Может, и он общался с удэши, затерянным где-нибудь в песках? Может быть, его дети тоже несли в своей крови чистую силу Стихий? Яр не знал, а времени наведаться в Архив и покопаться самому или отправить запрос не было. Потом озаботится, когда разберется со всем. А пока нужно было помочь братьям. И он лишь усмехнулся, представив, каким же огненным смерчем будет выглядеть эта пара — если Белый с Кречетом опять единым костром горят.

Все еще пламенея щеками, Эллаэ убрался в ванную, приводить себя в порядок. Яр встал, застелил постель. Когда он закончит — палата им с Кречетом больше не понадобится. Он был в этом полностью уверен. Эллаэ вышел, и он тоже отправился умываться.

Скоро придут удэши, и они начнут. Он не знал, сколько времени займет ювелирное сплетение четырех стихий в исцелении Кречета, поэтому после умывания плотно позавтракал, почти удивив своим аппетитом окружающих. На вопросы только отмалчивался — не хотел, чтобы им помешали, а если сказать лекарям, что задумал, начнется натуральный цирк. Попробуют запретить, он был уверен. На него и так уже смотрели порой такими глазами, что Яр подозревал: не будь постоянно рядом Эллаэ, стукнули бы по затылку аккуратненько, или в еду что подсыпали — не варвары же какие-то — и все. Быстро бы закончили с Кречетом, а его самого неделю спать бы заставили, и после еще доказывали, что поступили абсолютно правильно. Именно поэтому он так ни с кем из местных лекарей и не сдружился. Знаться знался, но понимал: здесь его методы не приживутся.

Надо уезжать в Эфар, продолжать практиковать там, пробовать, искать. Горы — поймут. Закончит с Белым — и все, домой. Подумал и аж замер на секунду, осмысливая. Да, дом — в Эфаре. Тисат и Ткеш… навсегда останутся в его сердце, но жить ему в Эфаре, там его земля, его майорат, там его ждет Кэлхо. Мысли о невесте были тем, что помогало держаться все это время. Он чувствовал: она ждет, переживает, знает, что он помнит о ней. Если бы была возможность, выбрался бы к ручейку какому, нашептал над водой, как любит ее. Ниилиль вот выбиралась, и он был уверен, что наверняка передала через Амлель или кого из ветерков, и не раз. Теплая братская любовь к названной сестренке всколыхнулась в сердце, и словно отвечая ей, распахнулась дверь в палату, Ниилиль с привычным уже писком повисла на шее:

— Айэ амэле, аттэле! — и залепетала, снова выглядя совсем девчонкой оттого, что волновалась: — Не передумал? Уверен? Я буду помогать!

— Будешь, иммэле, обязательно. Тише, тише.

Он бы и Янтора попросил присутствовать, но боялся, что удэши перенапряжется. Он даже ветром еще не взвивался, хотя раны уже зажили, ходил, как все. Подолгу просиживал на крышах Фарата, а тот только рад был. Им было о чем поговорить, двум древним удэши.

Керс и Белый ввалились в обнимку, как-то сразу задвинулись в угол комнаты, переглядываясь и ловя быстрые поцелуи. Яр видел: что-то у них за это время изменилось, Керс стал как-то потише, а Белый — поуверенней. И усмехался: глядишь, так и дети пойдут, как все уляжется. Что удэши не позволит себе вольностей, пока ситуация еще слишком опасная, Яр тоже не сомневался. Янтор вон к Ниилиль и пальцем не прикасался, терпел.

Эллаэ уже ждал, сидел на койке, нервно перебирая пальцами край покрывала. Последним явился Фарат, соткался, как обычно, посреди комнаты, звякнув тихонько окнами, и уверенно прошествовал к двери, закрыв ее наглухо.

— Ну вот, Эона, теперь нам никто не помешает.

— Хорошо, — Яр обвел их взглядом. — Начинаем. Возьмите меня за руки. Эллаэ, держи Кречета, как всегда. Ниилиль, когда попрошу, напоишь меня.

Он вплотную подошел к висящему внутри почти невидимого воздушного кокона побратиму, закатывая рукава и окутывая руки пленкой воды. Осторожно, почти невесомо коснулся обнаженных мышц — зрелище было, честно признаться, страшное: с Кречета словно полностью сняли кожу, но за эти месяцы он уже настолько привык к нему, что не видел ничего странного или ужасного. На плечи легли четыре ладони: горячая, обжигающе горячая — Керса, прохладная, мягкая и словно бы немного влажная — Ниилиль, жесткая, тяжелая — Фарата, легкая, но тем не менее надежная, холодная — Эллаэ. Их сила была такой же. Она потекла в его вены тонкими ручейками, наполняя и превращаясь в нечто, чему названия и определения Аэньяр придумать не мог. Ему и некогда было думать — он прикрыл глаза, беззвучно шепча детскую считалочку. По сути, слова не значили ничего, это был просто способ сосредоточиться, привести силы к балансу.

— Раз — лепесток, два — листок, три — воды глоток…

Его ладони окутало радужное сияние, медленно, по иту, распространяясь на тело Кречета.

— Шесть — искорка…

Он перестал быть собой, стал выточенной из алмаза химической ретортой, в которой они смешивались, как в самом начале творения Стихий.

— Десять — камешек…

Всего пятнадцать. Пятнадцать чего, Яр к концу и не помнил, губы шептали сами, если они были, эти губы. Плеснуло по ним прохладой, когда понял, что пересохли, согрело тело теплом, когда дошло, как замерз. Под руками сильнее разгоралась искорка, билось сердце, не медленно-тягуче, а все быстрее и яростней, прогоняя последние сомнения: Кречет будет жить.

Сияющий радужный сгусток полыхнул в последний раз, и погас, все его сияние впиталось в кожу — розовато-белую, пока еще тонкую, наверняка безумно чувствительную, но кожу. В коконе воздуха лениво плескались длинные черные пряди.

— Пятнадцать — молния, — сказало что-то, что было и не было Яром, и Кречет открыл глаза.

— Айэ, аттэ, — улыбнулся ему Эона и повалился назад, на руки Керсу и Фарату.

========== Глава 24 ==========

— Раз — лепесток, два — листок, три — воды глоток…

Глупая детская считалочка. Голос Ниилиль звенел, пальцы перебирали пряди, аккуратно перекрещивая их, свивая сложную косу. Она потянулась к плошке, в которой плавали срезанные цветы, подхватила почти невесомый венчик на тонком стебельке, дохнула на него, напитывая, чтобы не увял, и вплела между прядей.

Легкие, золотистые, с медными искрами на солнечном свету — почти все. Две широкие серебряные полосы на висках ни цветами, ничем не маскировались. Стихии отметили Эону, как когда-то отмечали Аватаров. Тогда, в лекарском центре, когда очнулся, громы и молнии метали все пятеро удэши, прибежавший Янтор в том числе. Яр только усмехался, глядя на молча сидящего рядом Кречета. Он смог, сделал — то, что должно. Так же, как несколько дней спустя очистил глаза Белого от мутной пленки, затягивавшей их.

Как же странно вывернулась его судьба, его жизнь! Уезжая из Тисата, он думал, что поступает наперекор должному — а на деле? Он ехал в Эфар, чтобы обрести себя, свою судьбу — и вот, теперь она была полностью в его руках.

Полноправный нехо немного нервно провернул на пальце кольцо-печатку с золотой рыбой-льех на темном сапфире.

Полноправный Хранитель чуял, что на его земле все хорошо.

Полноправного лекаря сегодня должны были прийти поздравить в том числе и исцеленные им.

Ну а мужем… Полноправным мужем, которому позволено поцеловать жену, не опасаясь нарушить строгие горские законы и устои, он станет уже совсем скоро.

— Лиль, а вы с Янтором? — спросил, поглядывая краем глаза на сестренку, внимательно выбирающую очередной цветок.

— Еще немножко, — мотнула аккуратно причесанной головкой та. — Янтор обещает, что ждать недолго, мне совсем чуть-чуть сил набрать надо. Не вертись, Яр, а то собьется все! Опоздаешь!

— Что ты, я верю, ты не дашь мне опозориться на собственной свадьбе, — рассмеялся он, замирая и позволяя ей продолжить.

Пятиглавая корона Янтора уже разгоралась теплым, медовым отблеском заката. Значит, пора. Там, внизу, уже ждут отец и Кая, которую он не называл иначе как «мама». Там все, кто стал ему бесконечно дорог за прошедшие пять лет. Наверное, замковый двор уже полон, и даже дорога до Иннуата заполнена людьми, которые ждут.Его, их с Кэлхо. Местные и приезжие, из Ташертиса и Аматана, из Ривеньяры и из Иннуата. Они все собрались здесь… ради него?

Яру отчаянно захотелось потрясти головой, но он сдержался. Ниилиль опять напевала считалочку, по кругу, начиная с начала, а ветер задорно стучался в окно: ну где вы там, как там? Скоро?

— Скоро, скоро, — шепнул он, зная, что Янтор услышит.

Грудь распирало такой смесью чувств, что аж слезы на глаза навернулись.

— Ну, вот, все готово. Како-о-ой ты, Яри! — Ниилиль прижала ладошки к щекам, глядя на него сияющими, изменчивыми глазами — такими же, как у него.

— Идем, сестренка.

Он поправил праздничную уну в родовых знаках Солнечных и анн-Теалья, выпрямил спину и вышел следом за поскакавшей едва не вприпрыжку Ниилиль. Теплые стены замка провожали его явственно ощутимым взглядом. Поколение за поколением вкладывали сюда силу, тепло — и теперь оно щедро изливалось на нуждавшегося в нем. Яр провел рукой по краю древнего гобелена, возможно, того самого, что когда-то касался Аэнья.

— Спасибо, Эфар, — шепнул едва слышно и поспешил за Ниилиль, уже успевшей добежать до дверей и нетерпеливо обернувшейся, поджидая его.

Когда в Эфар приехали Трой и Кая, они не стали протестовать, узнав, что свадьба будет совсем не в ташертисских традициях.

— Ты берешь в жены горскую девушку, и жить тебе здесь, все верно, Яри, — сказал отец.

Сейчас, посреди обережного круга костров и белых чаш с ключевой водой, стояли двое: Трой и Танэу — отец Кэлхо. И за их спинами выстроились все родичи, кто только приехал в этот день. Братья Кэлхо, ее матушка, Кая, Рисс и Койя, Ниилиль и Кречет. Все.

Янтор, поймавший Яра у дверей, взял его за плечи, оглядел внимательно и вдруг прижал к груди на несколько мгновений, передавая толику сил и уверенности.

— Они тобой гордились бы, Эона.

Яр не переспросил, кто — понял и так.

Янтор повел его туда, где в кругу подруг стояла Кэлхо, его бесконечно любимая и самая прекрасная в мире Кэлхо, его счастье*, ставшее возможным не иначе как чудом, которыми славится Эфар. Яр протянул ей руку, сжал прохладные от волнения пальцы, улыбнувшись: его кольцо невеста так и не сняла.

— Идем?

— Идем, — она запламенела щеками, кивнула, и люди расступились, бросая им под ноги ветки стланика.

«Пусть эти иглы будут единственными шипами на вашем жизненном пути», — гласила традиция. И Яр намеревался сделать все, что в его силах, и даже то, что будет сверх них, чтоб так оно и было. Потому что уже довольно впилось в ладони острых осколков, рассекая их в кровь. Возможно даже слишком много — но он так не считал. Он просто делал, что должно, лишь теперь понимая, что для него значат эти слова, какой в них лишь ему одному данный смысл.

Взметнулись в воздух белые меха — подарок Янтора и Ниилиль, и они с Кэлхо опустились на них коленями. Зазвучали торжественным речитативом слова древнейшего, с самого начала Эфара, благословения, свидетельствующего пред Стихиями: эти двое вместе, отныне и навсегда. Трой специально заучивал их, Танэу впитал с молоком матери, но говорили оба от чистого сердца. И пела, плескала вода, пламенели крылья Кречета, горели белой звездой стоящие в обнимку Керс и Белый, торжествующе разносили слова отцов ветра Янтора, подрагивала, чуя радость Акмал, земля.

Акмал же и протянула браслеты, абсолютно новые, радостно блестящие в закатных лучах. Белого золота, они выглядели тяжеловесными, но когда легли на запястья, оказались почти невесомыми, не отягощенными нечем, ни плохим, ни хорошим. Им двоим предстояло начать все с начала, с чистого листа, нехо и нейхе анн-Теалья. Плеснуть свежей струей, смывая прошлое, очистить и обновить.

Пожалуй, только удэши могли бы сказать, глядя на то, как ласково и немного лукаво улыбается Матерь Гор, какое благословение было ею вложено в подарок. Как и Фарат, да как и любой земляной удэши, она от души желала молодым крепкого, большого рода. Оттого и смеялась радостно, когда осыпали новобрачных маком и колосьями, щедро метали под ноги полновесное серебро.

— Айэ, аманэо нэи! Айэ, эфараан, сегодня возродился род анн-Теалья! — громовым раскатом прогремел голос нехо Аилиса.

И ответный клич не заставил себя ждать — словно сами горы ответили ему.

Яр не слышал. Он сжимал Кэлхо, обнимал крепко-крепко, так же, как целовал. И пусть она не была нэх, но дыхание на двоих они точно делили, так долго, что поблизости захохотали братья-Вороны, трескуче рассмеялся Керс — и Яр его впервые понял. Это было упоительно сладко. Он долго этого ждал, они оба — и потому на смеявшихся не обратили совершенно никакого внимания. Оторваться друг от друга заставила только Ниилиль, на правах сестры подтолкнувшая:

— Ой-ой, голодные какие! Так бы друг дружку и съели! Давайте-ка, к накрытым столам идите, а то на ночь сил не хватит!

И Яр сам рассмеялся, увидев, каким румянцем залило щеки его — наконец-то — жены.

***

Замок в Ривеньяре Аэньяру не слишком нравился. Но только до того момента, как сюда наведалась сама Акмал. Могучей удэши Земли ничего не стоило расширить окна, заставить подрасти башни, а уж супружескую спальню она и вовсе превратила в нечто невообразимое, перемешав дерево и камни так, что стены напоминали теперь нутро драгоценной шкатулки: вкрапления хрусталя, сапфиров и аметистов переливались днем, разбрасывая солнечные зайчики, и мягко, едва заметно светились ночью. Кабинет Яр попросил не делать таким. Ему очень нравился кабинет нехо Аилиса в Эфар-танне, так что получилось что-то похожее: каменные стены, теплый паркетный пол, массивный стол и прочая мебель под золотистым лаком, кресла перед камином — в них было уютно сидеть с Кэлхо по вечерам.

Сейчас до вечера было еще далеко, и у юного — еще и девятнадцати не исполнилось! — нехо была целая куча дел. На столе громоздились счетные книги и целая пачка телеграмм и писем, а еще пересланные нехо Аилисом с нарочным донесения. В Ташертисе все еще шла война, в Аматане тоже периодически вылавливали мутящих воду агентов «антимагов». И только Эфар, как утес в бурном море, оставался вне военных действий: его границы крепко защищали, а эфараан сами расправлялись с подсылами. Горское правосудие жестоко, милосердия к тем, кто предлагал уничтожить магов и «обрести свободу», у тех, кто прекрасно знал цену подобной свободы, не находилось.

Он сам не проявил милосердия, когда на суд доставили убийцу его родни. Лишь холодно смотрел в лицо вышвырнувшего их тогда с Кречетом стражника. Помнил его имя: Сайт. Видел ненависть, с которой тот смотрел в ответ, ненависть, которую не увидели дед с бабкой и дядя, не распознали, отравленные собственной злобой и высокомерием. И, вот странно — ничего. Ничего не стронулось в душе, когда холодно огласил приговор. Не было ни сожаления, ни брезгливости, ни неприятия подобного. Он просто вырезал неправильное, больное.

«Мы Хранители, — писал Аэно. — Мы лекари земли. А им иногда и нож нужен, чтоб излечить, не только примочки да отвары. Тот, кто выбирает стезю клинка, не всегда будет мечом. Иногда это должен быть острый скальпель, способный с ювелирной точностью иссечь опухоль и исцелить, а не одним ударом снести голову с плеч».

Аэньяр вспоминал и усмехался: «Да, Аэно, все верно, ты был воином, делал, что должно, и так, как было должно — тебе. Но я целитель, и мой клинок — это скальпель. И спасибо тебе за то, что и столетия спустя подсказываешь верные мысли».

Он все-таки оставил выполнять приговор другим. Но был там, стоял, смотрел — и растекалась светлым озером его Вода, очищая души, не давая захлебнуться жестокостью и гневом. Очищение, — плескала эта Вода. Успокоение, — твердила она. Исцеление, — оседала брызгами на лицах, и те светлели, уже не искажаясь злобными гримасами.

Там, куда пришел нехо Аэньяр Солнечный анн-Теалья Эона, Дурной Воде места не было.

Яр потянулся за донесениями, распечатывая первое, углубился в чтение, постукивая по столу пальцами. Они сжались в кулак, когда встретил в списке раненых знакомые имена: там, на равнинах Ташертиса, сейчас воевали в составе дружин все «ночные всадники». Когда прощались, Кречет хлопнул его по плечу и пообещал, что будет очень уважать труд побратима и не подставится ни под пули, ни под снаряды. Открывая донесения, Яр каждый раз читал эти списки с замиранием сердца.

И пусть там было сразу двое удэши: Керс, не отлипающий от Белого, будто решивший слиться с ним еще раз, и Эллаэ, присоединившийся ко «всадникам» окончательно, потому что с ними летел Кречет, все равно — боялся. Его-то там не было и, случись что, кто исцелит? Кто спасет? Уж на что способны люди, Яр знал. Довелось пару раз срываться с места, падать в жесткие руки Янтора — и лететь, опережая ветер, спеша спасти едва-едва теплящуюся жизнь там, за краем Эфара.

Его называли чудотворцем, но он был всего лишь целителем. И когда у него на руках умер один из дружинников, умер, несмотря на все усилия, несмотря на то, что Яр трижды запускал его сердце и тянул к жизни изо всех сил — он не плакал. Он замкнулся на несколько суток в мрачной сосредоточенности. Результатом стали амулеты: «ладони Акмал». Они погружали раненого в подобие замедляющего все жизненные процессы кокона, подпитывающего и поддерживающего жизнь до момента, когда его доставят к целителю.

Одного этого бы хватило, чтобы вписать его имя в хроники. Но Яр не собирался останавливаться, он знал: Стихии не зря отметили его своим прикосновением. Он может больше. Он придумает, сумеет. Сделает. И научит этому остальных.

***

Кречет стоял, буравя полог палатки взглядом. Еще немного — и заполыхает веселым огоньком, но он все-таки удержался и только попинал полотнище.

— Белый, чтоб тебя, вставай! И Керса прихвати!

Рявкнув, Кречет зябко передернулся. Выскочил из палатки он в одной шерстяной кофте, а зима — это не то время, чтоб разгуливать без теплой куртки на меху, особенно здесь, на северо-западе Ташертиса. Поэтому когда на плечи легла согретая чужим телом куртка, взвиваться, как это делал обычно, не стал.

— Кречет, дай ты им отоспаться. Все равно не только они еще спят, — Эллаэ обхватил его за плечи и потянул прочь от палатки, в которой никто не подал признаков жизни даже после его пинка. — Если уж ты проснулся совсем…

— Что? — огрызнулся Кречет, но отошел.

Его все раздражало. Промедление — хотелось снова лететь вперед, он сейчас жил только за рулем роллера или в бою. Брат, Керс — эти двое будто затеяли вывести его из себя, уже было совершенно не смешно растаскивать их в стороны и награждать оплеухами, чтобы подостыли и дали вымотанным «всадникам» хоть немного покоя. «Всадники» — они смотрели на него, как на героя, а Кречет не был героем, не чувствовал себя им! И особенно бесил Эллаэ.

Ему Кречет был, конечно, очень благодарен, услышав, как много удэши сделал, чтобы он выжил. Пожалуй, больше смог только Яр. Но… но это не повод так виться вокруг и липнуть! И уж тем более не повод постоянно тянуться, пытаться прикоснуться, задеть локтем, сесть рядом или и вовсе попробовать отвоевать право ночевать в одной палатке. Кречет тогда смачно послал надоеду и теперь ночами мерз в одиночестве.

Не хватало ему побратима, ой как не хватало! Когда рядом был Яр, все было проще. Или он и сам был проще? Время между жизнью и смертью изменило, заставило повзрослеть, осознать: все не просто серьезно, вся эта война — это не за «здесь и сейчас», а за будущее. Потому что если не вычистить максимально теперь, дети, внуки могут не справиться.

— Пойдем, погоняем, — Эллаэ пользовался тем, что его руку не сбросили как всегда. Все-таки Кречет изрядно замерз, так что не спешил отталкивать. Вот и обнимал его удэши теплыми, несмотря на мороз, потоками ветра, помнившими жаркий юг и пустыню.

— Ну пошли, — нехотя согласился Кречет.

В самом деле, раз уж проснулись, стоит осмотреть окрестности, проверить, не случилось ли чего. Вроде бы вокруг их стоянки еще вчера на многие дасаты вокруг никого не было. Они сейчас пробирались через места, бывшие глушью еще даже до начала бедлама с Ворчуном. Но, мало ли. Один раз уже так налетели на людей, их спрятанную в лесах стоянку. Разгромили её до основания, перебили всех, но больше благодаря внезапности. А вот если на них так нападут — еще неизвестно, что будет.

Потряхивало от одной мысли, что эти мрази пятнают своим присутствием мир, пачкают его, портят. Видят Стихии, они столько сделали, чтобы вернуть равновесие! Седые пряди в волосах Яра Кречет не забудет никогда: сколько эму, Эоне? Едва совершеннолетие справил — а уже седой! Да за одно это он был готов выжечь глотки всем им. А ведь не только в побратиме было дело.

Это даже не было местью. Нет, он точно не мстил. Он просто рвал глотки с остервенением рыси, защищающей своих детенышей, свою территорию. Яр был лекарем, а он, Кречет… Он был воином. Его полет был в любой момент готов взорваться яростным кличем, и он пикировал, готовый вспороть чужую грудь когтями, стремясь добраться до сердца, сжать его и вырвать, раздавить, уничтожить!

Может, поэтому с каждым днем все труднее было держать себя в руках без тихого говора воды под боком. Воды, которая смыла бы кровь с ладоней, успокоила, притушила пламя.

Роллер рявкнул движком, отзываясь на раздражение хозяина. Он был на грани — и понимал это. Хотелось в Эфар, хотя бы на несколько дней. Вот закончится их дежурство — и предложит всем «всадникам» навестить Эону. Побратима вспоминал не только он, Керс, Белый и Эллаэ, остальные тоже очень тепло отзывались о Яре. Наверняка не откажутся. Но сколько туда добираться? Отсюда только до гор ехать и ехать. Он… Выдержит ли?

Кречет не знал, и потому сорвался с места так, что колеса жалобно взвизгнули, даже не обратив внимания, едет ли за ним Эллаэ. Только остался за спиной разожженный посреди лагеря костер, маяк, на который он ориентировался, собираясь сделать круг.

Дорог здесь не было. Вообще не было, Ворчун уничтожил все, что не вписывалось в его представление о правильном мире. Но и роллеры уже были не совсем те, что прежде. Теперь эти махины были способны преодолевать девственный лес, если только там не совсем бурелом. Мощные шипастые колеса, упрочненные рессорные механизмы, защитные ремни — чтоб из седла не вылететь на любой кочке, практически броня на механической части.

Кречет пригибался к рулю, горбился, зорко вглядываясь вперед. Краем глаза заметил, что щегольской роллер Эллаэ, выкрашенный в белый и голубой, с хромированием, как и тот первый, поравнялся с ним. Ветра почти игриво толкнули в спину, заставив глухо зарычать. Да когда же он угомонится? Врезать хотелось до кровавых пятен перед глазами. Не убить — просто впечатать кулак в вечно улыбающееся лицо, раскровянить губы, чтобы эта невнятная серость окрасилась хоть одним ярким цветом.

Он вывернул руль, заставив Эллаэ притереться к самым деревьям, притормозить. Тот вскинул белесые брови, останавливая роллер. А больше ничего и не успел, ни спросить, ни даже ногу через седло перекинуть. Кречет сдернул его с роллера, как разъяренный охотничий акмену — зазевавшуюся ящерицу с камня.

— Да сколько можно?! — голос хрипел и срывался на яростный клекот. — Держи свои ветра при себе, урод, или я их тебе в глотку затолкаю!

Удэши смотрел в глаза бестрепетно и даже слегка улыбался.

— Успокойся, Кречет, чего ты с утра пораньше?

Терпение Кречета лопнуло с тонким звоном — или это от злости в ушах зазвенело, когда Эллаэ потянулся ближе, так что облачко пара от его дыхания согрело губы.

Он просто рванул вперед, дернул на себя, наклоняя голову, врезаясь лбом. Надеялся, что сломает нос — это привнесло бы в невыразительное лицо удэши хоть какой-то яркий штрих. Надеялся, что ревущему внутри пламени этого хватит, этого хруста и вскрика, того, как отшвырнул от себя, впечатывая спиной в ближайшее дерево. За плечами разворачивались огненные крылья, по пальцам скользили всполохи, готовые сложиться в когти. Он почти с ненавистью уставился на удэши, почти ждал: ну, бросься! Перестань быть серой тряпкой!

Эллаэ поднимался с взрытого падением снега, и усмехался окровавленными губами. А потом прянул вперед, впечатал кулак под дых, подбил под колено, швырнув в сугроб. Но Кречет был слишком зол, чтобы это его охладило. Нет, только взъярило еще сильнее, и снег зашипел, испаряясь от соприкосновения с огненными крыльями.

— Ну, иди, птичка, иди, — переменчивые глаза Эллаэ потемнели, стали почти фиолетовыми — как грозовые тучи. Это странно раззадорило, прибавило жару. Красная кровь, темные глаза. Уже две яркие детали. И насмешливое «птичка», отозвавшееся в памяти кошачьим мяуканьем.

Кречет бросился вперед. Умел драться, умел убивать, но тут не хотел. Как в детстве — отмутузить, выпустить пар, наставить синяков и только, потом хвастаться, кому больше прилетело. Через минуту между деревьев катался сцепившийся рычащий клубок. Тумаков не жалели ни Кречет, ни Эллаэ, разве что удэши все же сдерживался, потому что он как раз прекрасно понимал: ударь в полную силу — и убьет, и останется только в Стихию уйти, потому что как сможет потом посмотреть в глаза Эоне?

Раскатились в итоге, выдохшись окончательно. И вымокнув заодно: Кречет огня не жалел, снег растопил до голой земли, оба еще и в ней перемазались и теперь сидели, тяжело дыша и почти не зло глядя друг на друга. Потрогав рассеченную непонятно чем бровь, Кречет поморщился и почти мирно спросил:

— Зачем, чтоб тебя? Что ты ко мне постоянно липнешь?

— Замерз, — Эллаэ пожал одним плечом — вторым было больно двигать. — А ты горячий.

— Нашел печку… Вон у Керса огонька попроси!

— Керсу есть с кем гореть, Кречет, — удэши лизнул разбитую губу, посмотрел на такую же у огневика и невольно улыбнулся. — Меня ж что он, что Белый молниями размечут, вздумай я к ним третьим попроситься.

Кречет открыл рот, чтобы выдать очередную колкость… И закрыл, осознав, что ему только что сказали.

— Да ты… Да я… С ума сошел!

Все разом предстало в таком свете, что хотелось хохотать и ругаться одновременно. Чтобы вокруг него, как вокруг девушки вились? Только сейчас начало доходить, что все это могло значить — сам когда-то так за первой любовью бегал, вздыхая и покорно снося пинки и удары подвернувшейся книжкой по макушке. Только им сколько тогда было-то… Лет по десять?

— Давно уже, — согласно наклонил голову Эллаэ. — Когда увидел, как ты в молниях сгораешь — так и рехнулся.

— Крепко, видно, раз до сих пор не отпустило, — буркнул Кречет, поднимаясь на ноги. Огляделся, поискал уцелевшего снегу, приложил смачную горсть к лицу. В голове было звонко и пусто.

— Поехали, надо осмотреться, раз собрались, — наконец бросил он.

Удэши не стал возражать, тоже поднявшись и направившись к роллеру. Эллаэ понимал, что сейчас требовать конкретного ответа, какого-то решения, нельзя. Кречету придется переварить его слова, взвесить все, дозреть до согласия или отказа. Отступаться он не собирался, правду ведь сказал: когда решил, что Кречет погиб, не сумев понять, что тот горелый кусок мяса, что в итоге поймал ветрами, когда алмазное сердце Ворчуна лопнуло, еще жив, себя против осколков он поставил совершенно осознанно. И только милостью Стихий ему досталось алмазных клинков меньше, чем Янтору.

Кречет выжил. Понял, услышал. Значит, он подождет. Просто подождет, стараясь быть рядом, касаясь своими ветрами этого яркого ершистого пламени.

***

Эфар действовал на всех удивительно: умиротворяюще, очищающе… Или все дело было в Аэньяре, в том, что это именно он был той Живой Водой, которая смывала с измученных войной душ запекшуюся кровь, копоть и страх смерти? Эллаэ не знал, просто окунулся в покой Ривеньяры, позволил себе, своим ветрам на краткое время растечься по глади озер, начиная понимать Янтора, избравшего своей вотчиной Эфар и не думавшего даже менять его на что-то иное.

Они долго добирались сюда, несмотря на то, что Кречет рвался в Эфар всей душой, все как-то не срасталось. Сперва той зимой полыхнуло открытое противостояние «антимагов» и нэх, и северо-запад Ташертиса снова превратился в кипящий и бурлящий котел. Потом единым фронтом выступили удэши, нэх Аматана, Эфара и Ташертиса, безжалостно уничтожая противника, и к поздней осени удалось все же очистить эти земли. Но уехать просто так не получалось. Тогда на счету была каждая пара рук, каждая толика сил.

И вот — вырвались, преодолели расстояние, горы.

Эллаэ почти с ревностью смотрел, как меняется, разглаживается лицо Кречета, крепко, до боли, обнимающего побратима. Как тот успокаивающе касается его спины легкими движениями тонкопалой кисти — и под ними та обмякает, и весь Кречет обмякает, будто вынули острую спицу. Его будто омыло, окатило, гася и давая отдохнуть от невыносимо яростного горения. Было почти обидно: привыкнув к рвущемуся, ревущему пламени, Эллаэ теперь едва-едва замечал язычки над углями. Отчаянно хотелось дунуть, заставить их взметнуться вверх, снова заискрить…

Он сдержался. И впервые за долгое время оба ходили с чистыми лицами, без вечных синяков и ссадин, без непрекращающихся попыток ударить, задеть, сцепиться. Сдержался еще и потому, что заглянул в изменчивые глаза нехо анн-Теалья и прочел в них понимание и мягкую, незлобивую усмешку. Эона видел его насквозь, как и Кречета, и потихоньку разводил по разным углам, давая отдышаться от противостояния воль, подумать.

Эллаэ честно не лез. Стискивал зубы временами, когда хотелось подойти, коснуться, хоть краем ветров — и не лез. Смотрел со стороны, как Кречет смеется, качает головой, глядя на смущенную Кэлхо, гордо несущую отяжелевший живот, подначивает побратима, еще с трудом осознающего, что скоро станет отцом. Со стороны, едва заметным ветерком наблюдал, как эти двое ходят в горы, как бродят по развалинам замка под водопадом, как Эона гордо выводит перед Кречетом тонконогого годовалого жеребенка с половиной крови водяного коня.

И терпение было вознаграждено. Снова занявшееся пламя Кречета уже не было таким буйным и злым, оно мягким ореолом окутывало его, позволяя подумать и наконец дать ответ, которого Эллаэ ждал все это время.

— Меняйся, — сказал Кречет, прямо глядя ему в глаза. — Хочешь получить шанс — меняйся. Я знаю, вы, удэши, можете. Уж прости, но эта твоя рожа вызывает только желание подправить ее кулаком еще раз.

Эллаэ невольно коснулся носа, сломанного еще в ту, самую первую их драку. На память о ней осталась горбинка, делавшая его лицо, и без того не самое симпатичное, еще более неказистым.

Меняться Эллаэ… боялся. Это огненным и водным было просто: хоть по три раза на дню скачи из одной ипостаси в другую. Керс, вон, так и делал. Ну, не так часто, конечно, но в охотку превращался, особенно когда выдавалась передышка дольше чем на пару дней. Земляным тоже было проще, но они те еще тугодумы, и предпочитали сперва все взвесить, да и привыкали к одной ипостаси, как Акмал или Фарат. Их сложно было представить другими.

А ветреники… Им было проще всего, ведь ветер — он меняется постоянно, не может быть одинаковым все время, и от этого страшнее: потерять себя в этих изменениях. Может быть поэтому удэши ветра так редко вообще превращались, а их земные воплощения были почти статичны?

На кону стояло многое. Эллаэ смотрел в глаза человека, без которого, как понимал теперь, не мог — и медлил.

— Обещаешь? — тяжело вытолкнулось из горла.

— Дать шанс — да. Иначе у нас ничего не выйдет, я не Белый, — ответил Кречет, и пламя полыхнуло, подтверждая его слова.

Эллаэ кивнул — и ушел, только ветер донес негромкое, мягкое, плеснувшее теплой водой в спину:

— Ему нужно время, Кречет.

Все решила, как ни странно, встреча с женой Яра. Он столкнулся с нею во дворе, поймал теплый, исполненный какой-то внутренней силы взгляд — и замер, любуясь. Эта юная женщина не была нэх, но готовилась явить самое настоящее чудо. Чудо рождения новой жизни. В ней, маленькой, хрупкой, было столько несокрушимой уверенности в себе, в муже, в их разделенном на двоих мире… Она несла в руках кувшин парного молока — и протянула его Эллаэ с улыбкой, а он принял. Принял что-то большее, чем угощение. Уверенность? Спокойствие? Возможность сложить-таки нового себя?..

Он ушел в одну из башен замка тем же днем. Ушел, а вокруг нее взвились ветра, то затихая, то дуя так, что грозили выдрать из крыши все черепицы до единой. И, когда вышел, почему-то не удивился, увидев сидящего на зубце стены Кречета, нахохлившегося и терпеливо ждущего.

Удивило другое: почему-то на Кречета, когда тот спрыгнул с зубца, пришлось смотреть снизу вверх. И то, что бывшая по размеру куртка оказалась велика, и рукава то и дело сползали, закрывая кисти, а вот штаны жали в поясе и волочились по полу штанинами. Наверное, потому раздраженно зашипел, увидев, как неудержимо наползает на губы Кречета улыбка:

— Что?! Теперь-то что не так?!

— Ты такой… Такая… — тот замялся, стараясь не рассмеяться, а потом наконец подобрал слово: — Милая.

И тут же, спохватившись, как-то растерянно-детски:

— Идем, найдем тебе одежду. А то жуть просто!

— Да действительно жуть! — Эллаэ резко наклонилась, чтоб закатать хотя бы штанины — и взвизгнула, больше от негодования, чем чего-то иного, когда застежка предательски треснула и разошлась.

Тут уже Кречет не выдержал, заржал, но хоть не обидно, просто отпуская скопившееся напряжение.

— Руками держи, балда! И стой смирно, сейчас помогу, — велел он, опускаясь на колени рядом, принялся сам подворачивать штанины.

Эллаэ злилась, пыхтела, но стояла. И лучше бы стояла и дальше, потому что когда попробовала идти, оказалось — это не так-то просто. Из башни на парапет стены она выбрела, держась за стеночку, а теперь заплетались ноги, и все было не так, неправильно! Хотела шагать привычно широко — но с первого же шага повело в сторону, да так, что едва не навернулась носом в зубец, а то и мимо. Хорошо Кречет поймал и, хмыкнув, без лишних слов подхватил на руки, поплотнее закутав курткой от посторонних взглядов.

— Посидишь в комнате, — велел он, осторожно, боком, спускаясь со стены во двор, нашаривая ногой ступеньки. — А я Кэлхо поищу… и Керса, пожалуй.

— Не надо Керса!

И кто бы ей сказал, почему? Ведь логично было бы поговорить с тем, кто привык к смене облика и сути, кто может посоветовать что-то дельное. Но Эллаэ сейчас была немного… люди сказали бы «не в себе», а удэши — «ветра растрепала».

— Хорошо, хорошо, как скажешь, — мирно кивнул Кречет.

Он вообще был странно мирный, без этого затаенного желания ударить, прикоснуться, но не так, как касался сейчас. Сейчас нес бережно, осторожно, будто сестру младшую. И относился, кажется, так же, заставляя обиженно надуться.

Ничего, это еще посмотрим! Теперь-то ничего не помешает ветрам раздувать мирно мурлычущее пламя!

Эллаэ-девушку младшей воспринял не только Кречет. Это ее обескуражило: даже девушки-«всадницы» отнеслись к ней совсем иначе, чем относились, когда была парнем. Тут же взяли в оборот, не дав толком опомниться, под предводительством Кэлхо нашли одежду по размеру, расчесали, заплели… В горских одежках она себя в зеркале не узнавала. И Кречета не узнавала. И вообще уже ничего не понимала, но смирилась с этим, смутно понимая, что вот как раз поэтому и не хотелось превращаться. Только возвращать все назад хотелось еще меньше, и она принялась учиться жить во внезапно ставшем непонятным и абсолютно новым мире.

Новым было все, вплоть до вкуса привычной пищи. А особенно — ставший вдруг очень серьезным Керс, все-таки прорвавшийся к ней, отослав и Кречета, и Белого.

— Если уж ты решилась, придется кое-чему научить.

И учил — добросовестно, строго, вдалбливая в ее голову те чуждые людям и нэх правила и законы, до которых Эллаэ раньше не было дела. К концу поездки в Эфар голова пухла так, что собственное имя чужим казалось. «Беспечная»? Ха, это было про какую-то другую удэши, у нее же, кажется, права на беспечность не было. Или было?

Только почему, когда уезжали, Эона смотрел так задумчиво и посоветовал делать, что должно? И что должно было делать удэши?

— Да собой будь, дуреха! — расхохотался Кречет — и, сжав руль роллера, полетел вслед за Белым. И Эллаэ понеслась следом, ловя единственно неизменный ветер в лицо.

***

Это было легко и до жути сложно одновременно, принять Эллаэ… такой. Такой милой, беззащитно-трогательной, неуклюжей, как резко вымахавшая за лето девчонка-подросток. Те тоже так в руках-ногах путались, не понимая, что с собой делать, спотыкаясь и цепляя локтями все дверные ручки и косяки-углы на пути. Кречет много таких повидал, младшеньких, тянущихся к нему и воспитателям в попытке понять, что происходит. Он умел говорить с ними, умел успокаивать, объяснять, что это временно и скоро они привыкнут.

С Эллаэ это тоже сработало, она быстро освоилась и стала поуверенней. Осталась угловатой, конечно… Кречет искренне не понимал, как в ней сочетается эта угловатость и весьма… выдающиеся формы, особенно пониже пояса. И нереальная для человека сила: он в первый раз рот открыл, когда миниатюрная, ниже него, девчушка легко принялась ворочать тяжеленный роллер, будто по-прежнему была худощавым, но жилистым мужиком.

Нет. Кречет старательно вымел из головы все воспоминания о том Эллаэ. Это был какой-то другой удэши, которому хотелось вцепиться в горло за его влюбленно-тоскливые взгляды. А этой девчушке — улыбнуться и щелкнуть по носу, которому очаровательно шла горбинка. Эта Эллаэ задорно фыркала на его попытки помочь, обгоняла на трассе и свистела, словно… словно удэши и свистела, дразнясь и показывая язык. Ее хотелось догнать и… Что «и», Кречет пока еще не особенно понимал. Просто смотрел, как бьются по ветру светлые, уже не мышастого, а скорее серебристого цвета кудри, как вьется вплетенная в них лиловая лента — подарок Кэлхо, и вливал в движок больше силы, заставляя его реветь, как разозленного дракко.

Уже на подъезде к Фарату «всадники» разделились: Белый повел своих домой, туда, где так долго не показывались, а Кречет, выполняя данное Яру обещание, свернул к Ткешу. Нужно было развезти письма его родне, передать подарки и… Ему казалось, что Яр затеял все это специально. Что все ворчание на еще не налаженную после войны работу почты — всего лишь отговорки, и что он видел и понимал куда больше, чем говорил, этот юный нехо. И что он знал, как упоительно будет мчать по трассе наперегонки с одной лишь Эллаэ, без вечного хохота брата и насмешливо щурящихся глаз Керса.

А потом Кречет сделал глупость, которую не делал с детства.

Он пригласил Эллаэ на свидание.

Ну, в смысле, вообще-то он пригласил ее поглядеть на выступление Раиса Зеленое пламя, первое за долгое время. Увидел скромную афишу, когда ехали через Рашес, ища постоялый двор, и не удержался. Даже не смутился, хотя прекрасно помнил, как пригласил свою первую любовь — и как стыдно было, когда она, вздернув носик, ответила отказом.

Эллаэ не отказала. Еще не поняв этого, он полюбовался на то, как привычно-серые глаза меняют цвет на насыщенно-голубой, и только потом дошло, что она его еще и спрашивает что-то.

— А?

— Что он будет делать?

— Ну… Не знаю. Огненных птиц пускать? Уличные фокусники так делали, — растерянно выдал Кречет. — Я как-то на большие представления не ходил, когда мелких воспитатели водили — или к Белому шел, или с оставшимися в приюте сидел, чтобы не скучно было.

— Тогда идем, тебе тоже будет интересно. Будет же?

Кречету было интересно поймать ее, наконец, за руку, согреть в ладони тонкие пальцы. Только вот удэши вилась ветерком и не давалась. Вроде, шла рядом, а протяни руку — и оказывается чуть-чуть дальше, чем казалось. Это бесило и заставляло хмуриться: ну что не так-то? Чем он ее разозлил? Или не злил? Или?.. Окончательно запутавшись, он предпочел переключиться на постепенно стекающуюся на главную площадь толпу, в основном родителей с детьми, рассматривал простенький помост, украшенный еще не зажженными лампами. В общем, делал все, чтобы не полыхнуть от раздражения и не испортить Эллаэ вечер.

Большие часы на столбе показали восемь. Потихоньку темнело, но фонари на площади не зажигались. Негромко переговаривались остальные зрители. Было странно уютно, и Кречет все-таки поймал Эллаэ за рукав, притянул ближе, чтобы стоять бок о бок, касаясь друг друга плечами.

Раис возник на помосте из ниоткуда. Только что ничего не было — и вот, стоит, раскинув руки, в ореоле зеленого пламени. Оно стекло выше, замерло дрожащей дугой между ладоней — и прянуло в небо, повиснув над площадью разноцветными полотнищами.

— Северное сияние! — ахнула Эллаэ.

Оно отразилось и в ее глазах — и на сцену Кречет больше не смотрел. Зачем? У него была тут своя сцена, свое выступление — цветных огней в изменчивых, снова потемневших до фиолетового цвета глазах.

Комментарий к Глава 24

* Имя «Кэлхо» образовано от горского «кэлэх» — «счастье». Очень может быть, что и имя «Кэльх» — это искаженное «кэлэх», так как изначально все четыре языка, существующие на данный момент (включая горский и пустынный диалекты), произошли от праязыка удэши.

========== Эпилог ==========

Леньян постучал в дверь отцовского кабинета, услышал позволение войти и с некоторым замиранием сердца шагнул внутрь.

— Ты что-то хотел, тэй? — Аэньяр отложил бумаги, которые просматривал, поднялся с места и подошел к сыну, чувствуя охватывающий его сумбур чувств. — Что-то случилось, мой хороший?

Подросток кивнул и тут же покачал головой.

— Не знаю, как сказать, папа.

Аэньяр усмехнулся:

— Начни с начала, Ян. Это всегда помогает.

Когда-то такими же словами ободрил его нехо Аилис, которому он был безмерно благодарен за все, что тот для него сделал. Это был один из тех немногих людей, которых Аэньяр искренне уважал и к чьему мнению он всегда прислушивался.

Сейчас он подтолкнул сына и наследника к уютному дивану, сел рядом с ним, обнимая и делясь своей поддержкой и теплом. Тот вздохнул, потом решился:

— Помнишь, весной мы объезжали поселки рыбаков?

Понимание родилось почти сразу. И причин этого разговора, и грядущих трудностей. Этой весной они действительно объезжали земли майората. Собственно, Яр делал это каждый год, но в этот раз взял сына с собой, чтобы показать ему и самые отдаленные ата-ана горцев, и самые мелкие рыбацкие артели. А так как объезд начали ранней весной, удалось еще и поработать в полную силу: помочь разбить ледяные заторы на нескольких реках, чтобы избежать затопления долин. Вот на одном из озер все и случилось. Он до сих пор не понимал, как мог проморгать подобное сам. Разве что это все было шуткой Стихий… Вполне в их духе, если так подумать.

Льдины скопились в горловине истока, образуя мощный торос. Сверху на них напирали льды озера так, что южная часть его уже очистилась, а северная была сплошным нагромождением льда. Вот там-то, вопреки приказу нехо, и оказалась улизнувшая из дома юная рыбачка. Точнее, она-то рыбачила у самого края льдов, но когда плотину прорвало, а разбитый нехо лед с грохотом ринулся в освободившийся исток, убраться с мгновенно ставшего смертельной ловушкой озера девочка не успела. Ее и заметил-то только Леньян. И недрогнувшей рукой направил своего Танара* в воду, понадеявшись на то, что жеребец с половиной крови водяного коня сумеет вынести их на берег. Собственно, не зря понадеялся: Танар справился, а свалиться с жестокой простудой после купания в ледяной воде не позволил Аэньяр. Но с этого дня начал замечать, что сын время от времени исчезает из замка. Узнать, куда и к кому, не составило труда, но нехо ждал.

С Леньяном, как, собственно, и с остальными детьми, у него были особенные отношения. Дети могли прийти к нему с любой проблемой или вопросом, они доверяли ему все свои маленькие тайны, горести и радости. Строгим воспитателем в семье была Кэлхо, ее дети безмерно уважали, благоговели, но вот такое безграничное доверие испытывали почему-то только к отцу. Так что Аэньяр терпеливо ждал, пока сын созреет. И дождался.

Вся ситуация напоминала ему ту самую сказку о первом анн-Теалья и потерянном башмачке. А еще — его собственную историю. Он подозревал, что Леньян, как и он сам, уродился однолюбом. И оставалось только молить Стихии, чтобы сыну в жизни повезло так же, как ему. Ну и «на Стихии надейся, а аэнью вяжи», как писал когда-то многопрадед. Сидеть сложа руки Яр не собирался, но и действовать через голову сына — тоже. То, что Леньян пришел к нему, было добрым знаком.

— Помню, конечно. Столько согревающей мази варить — попробуй забудь, — пошутил Яр, тепло улыбнувшись.

Он не спешил продолжать, давая сыну рассказать самому.

— Ильама мне нравится! — наконец, выпалил тот, бурно краснея.

А Яр чуть не поперхнулся, услышав имя. Как-то оно в тот раз прошло мимо его сознания, или же… Он напряг память и вспомнил — девочку ее родные звали Илья, а вот полное имя не называли. Надо же, какой выверт судьбы: когда-то он назвал так же жеребенка**… Тот уверенно брал все призы, пока участвовал в скачках, отец на него нарадоваться не мог. Рассвет… Хороший знак? Возможно.

— Оно и хорошо, — серьезно сказал он. — Тебе уже скоро шестнадцать, пора и невесту присматривать. Или тебя что-то еще беспокоит?

— Илья, она… — сын замялся, вздыхая и теребя рукав.

— Из простой семьи?

— И может не быть одаренной, — кивнул Леньян.

Историю войны с «антимагами» учили в школах, она сошла на нет совсем недавно, только когда нэх, наконец, полностью вычистили все структуры власти, жестко взяв бразды правления в свои руки. И то еще периодически встречались недовольные, но, в основном, из стариков.

— Ян, твоя мать тоже была самой обычной горянкой, — Яр усмехнулся. — И кто теперь скажет, что она — не достойная нейха?

— Ну, это же мама! — подросток округлил глаза, заставив смеяться уже в голос.

Конечно, мама — это совсем-совсем другое. Мама — это почти аватар. Папин.

— Вот и не переживай, — отсмеявшись, посоветовал Яр. — Лучше присмотритесь друг к другу, подумайте, хорошо ли вам будет вместе. Сможет ли она стать нейхой, захочет ли?

Леньян задумчиво кивнул. Видно с такой точки зрения старший нехин вопрос не рассматривал, привыкнув, что его обязанности — это его обязанности, а вот о будущей супруге и не подумал. Яр взъерошил его светлые кудри, с усмешкой думая о том, что сын иногда ведет себя точно так же, как он сам в его возрасте. Леньян и без того был почти его копией, разве что глаза унаследовал от матери — прозрачно-серые, но и они были изменчивыми, в зависимости от настроения то темнели до синего, то светлели.

— Спасибо, папа, я подумаю, — наконец сказал тот и обнял, крепко-крепко.

Потом вскочил, торопливо попрощался и убежал: у него еще были дела. Собственно, как и у самого Яра.

Встав с дивана, он подошел к окну, выглянул во двор, где как раз менялся караул. Верные, много раз проверенные люди. Ни в ком из них нехо не сомневался, знал каждого, чем живет, чем дышит. Кстати, следовало навестить одного из стражников, недавно попавшего в лекарню с ожогами: помогал тушить пожар, вынес из огня ребенка, но и сам пострадал. Яр, конечно, сразу, как прибыл, осмотрел и залечил, но все же, все же. И вообще, пора бы действительно в лекарню — уже скоро полдень, нужно успеть вернуться до вечера, а там наверняка дел скопилось…

Прибирая бумаги на столе, Яр улыбался. Молодые лекари, набранные по всем горам, казались ему еще одним выводком детей, шумным и вечно требующим внимания. Да кем они еще могли быть, воспитанные им самим, как птенцы? Некоторые из них, выучившись, разлетались по всему Эфару, Аматану и Ташертису. Яр бросил взгляд на застекленный шкаф, где виднелись стопки писем. Его ученики писали часто, советуясь, жалуясь на косность некоторых коллег, хвастаясь успехами, благодаря.

Сам лекарский центр и высшая школа целителей появились в Ривеньяре двенадцать лет назад. Не просто так — это был подарок от Акмал. Могучая удэши Земли восстановила гигантский мост над водопадом Ледяной и возвела на нем величественное здание, ничем не напоминающее погибший Эвайнии-танн. Наверное, ей помогали Янтор и Ниилиль, особенно последняя. Ничем иным Яр не мог объяснить текучесть линий, светлый звон, с которым ветер пролетал между ажурных башенок, украшавших пристройки, чувство легкости, возникавшее, стоило взглянуть на все это. Звенела и вода, проносясь под мостом, с ревом рушилась вниз, но в просторных, полных воздуха палатах всегда было умиротворяюще тихо. Толстые, надежные стены и защищенные амулетами хрустальные окна не пропускали ничего, что могло бы помешать больным или целителям.

И многие пострадавшие в последних боях долечивались именно здесь, под его чутким присмотром. Эфар открылся для жителей равнин, распахнул свои объятья, щедро делясь знаниями и чистым горным воздухом.

Улыбка сменилась на хищную усмешку: много равнинных целителей побывало в стенах Ривеньярской высшей школы целительства. Только мало кто признавал методы преподавания и работы с силами Стихий, которым здесьобучали. Фыркали и на первых порах считали не то шарлатанством, не то тем, чему обучить невозможно. А между тем его птенцы успешно учились работать с удэши, которых среди учеников тоже было немало. Все сплошь молодежь, конечно, по меркам тех же удэши. Но — Стихии! — как же он гордился ими всеми! Амлель, Меис, Гэро, да одни имена перечислять можно долго.

Они тоже расходились, кто на свои привычные земли, кто — путешествовать по свету. Теперь не одни ветра Эллаэ летали, где им вздумается: удэши, поглядев на нэх, снимались с мест и шли вперед, открывая для себя новое. Корни, конечно, помнили — это же удэши. Но они все больше и больше проникались людским, отделяя себя от Стихий.

Хорошо это было или плохо, Яр не знал. Но ему нравился этот новый мир.

Нравились Крылатые — нэх, заключавшие союзы со старшими детьми Стихий. Теперь-то было понятно, что с ними: так Стихии отмечали того из магов, у кого внутренняя суть обретала особую свободу, делающую их притягательными для удэши. И ведь, что интересней всего, это были не только огненные: ох и наделал переполоху водник, после посвящения вынырнув из моря на крылатом дельфине… На него, кажется, какая-то из удэши уже глаз положила.

Яр негромко рассмеялся, вспомнив результаты таких союзов. Осенью обещали нагрянуть братья-Вороны со своими семьями, погостить в Ривеньяре подольше, как минимум всю зиму и весну до Малой медовой ярмарки. Их дети оказались погодками и, по забавному стечению обстоятельств, ровесниками младшим детям самого нехо. Сыну Белого и Керсы как раз на днях должно было исполниться пять, а дочери Эллаэ и Кречета — четыре. Яр только задумчиво щурился, но старался пока ничего не загадывать. Ниида и Кэльх еще слишком малы, как и Мино с Чезарой. Они и увидят друг друга-то впервые только осенью.

Закончив с уборкой кабинета, он вышел в коридор, плотно прикрыв дверь. Никто сюда не зайдет без ведома нехо, это просто было знаком: его нет на месте.

Ладони ветра коснулись, когда Яр ступил во двор. Чуть сжали, говоря, что сейчас подхватят, нужно срочно лететь куда-то. Он успел испугаться: что, с кем случилось? У него же даже сумки лекарской с собой нет! Но ветер свистел скорее взбудораженно и весело, чем тревожно, и Яр немного успокоился, позволив вихрям унести себя в небо.

Они опустили его у Ока Удэши — одного взгляда хватило, чтобы понять, где находится. И удивиться, увидев, кто еще стоит на зеленой даже в конце лета траве. Нехо Аилис приветливо улыбнулся и кивнул, Амарис, мявшийся подле отца, просиял при виде Яра, Кречет, который тут вообще непонятно откуда взялся, поманил ближе.

Тревога все равно не оставила, и первое, о чем он спросил:

— Все здоровы? Что случилось?

Кречет клекочуще рассмеялся, обнимая побратима.

— Целитель всегда целитель, да, Яри?

Аэньяр только руками развел, что поделать-то, если дар такой?

— Смотри, — развернул его Кречет, и Яр изумленно заморгал.

Озеро казалось зеркалом, в котором отражалась смущенная Ниилиль, стоящая на берегу. Одетая в туман и искрящийся хрусталь, как показалось Яру, она будто из Стихии только вышла: нежная, чистая, невинная. И Янтор, шагнувший на тот же берег, выглядел совсем молодо. Горский юноша в белом, робеющий в самый важный в его жизни день. Понимание расцвело цветком, наполнив молодого нехо искренней радостью: наконец-то! Хотя видеть Янтора таким — безусым юнцом — было воистину странно. Древний могучий удэши выглядел сейчас даже моложе Амариса.

Нехо Аилис запел торжественный речитатив, встав напротив удэши. Кому, как не ему, владетелю Эфара, было сочетать этих двоих браком? Разве что… Яр украдкой оглянулся и заметил чуть в стороне могучую фигуру Акмал, с улыбкой глядящую на происходящее.

Все правильно. Сейчас Яр как никогда понимал Янтора, понимал, что и почему он делает. Удэши чужды людские традиции, но Отец Ветров не мог пренебречь ими. И потому наверняка потом будет праздник на весь Эфар, праздник, где никто не останется в стороне. И будут петь ветра и звенеть ручьи, довольно гудеть камни и весело трещать многочисленные костры. Но самое сокровенное — только для своих. Для тех, кто вообще сделал эту свадьбу возможной, сберег и разбудил Родничка.

Как и на его собственной свадьбе, обручья в дар молодоженам преподнесла Акмал. Они не были из металла или камня: две живые веточки искрянки обвили запястья и на руках удэши не смотрелись чуждо. Яр был уверен: они останутся такими до конца времен.

— Айэ, Эфар, — улыбнулся нехо Аилис. — Сегодня в эти земли вернулось счастье.

— Айэ! — подхваченный голосами Яра, Кречета и Амариса, взлетел в небо радостный клич, и ветра разнесли его во все концы благословенной Стихиями земли.