Могила светлячков [Акиюки Носака] (fb2) читать онлайн

Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   О портале   Вход для авторов

Могила для светлячков

Матвей Глухарь

Акиюки Носака

Перевод на английский: Джеймс Р. Абрамс, 1978

Свесив голову на грудь и привалившись спиной к колонне, он сидел на полу вокзала Санномия, в зале ожидания с выходом на море. Мозаичные плитки, некогда украшавшие колонны, уже осыпались, обнажив бетон. Кожа спеклась от солнца, он не мылся почти месяц, но изможденные щеки Сейты были бледными, запавшими.  Ночью он вглядывался в силуэты мужчин у костров - они орали друг на друга, пыжась, словно морские пираты. Утром, как ни в чем не бывало, пробегали девочки, торопясь на занятия; он мог бы определить школу, несмотря на одинаковые рабочие штаны. Средняя школа номер один, город Кобе, обозначала себя формой воротничков на блузках-матросках; средняя школа Ихирицу – костюмчиками цвета хаки. Надписи на заплечных мешках - Кеньичи, Синва, Сёин, Ямате. Толпы людей, их ноги, минующие его в своем бесконечном шествии. Им не было нужды его замечать, пока, внезапно, резкий запах не заставлял прохожего кинуть взгляд вниз – с тем, чтобы отшатнуться с брезгливым отчуждением. Он уже слишком ослаб, чтобы ходить в уборную.

Уверенная прочность колонн приносила материнское успокоение сиротам военного времени, ютившимся возле каждой из них. Сирот привлекал вокзал, единственное место, куда можно было пробраться - отчасти стосковавшись по неизменному людскому присутствию, отчасти от того, что здесь можно было найти воду для питья и милость из прихоти. В первые дни сентября в подземном переходе возле вокзала появились канистры с водой, положив начало черному рынку. Кружка воды с пережженным сахаром стоила пятьдесят сен. Прошло совсем немного времени -  и вслед за водой появилась вареная картошка, картофельные клецки, рисовые шарики, рисовые пироги, булочки с фасолевой пастой, суп из красной свеклы, лапша, котлы с рисом и жареной рыбой, рисовое кэрри – а затем ячмень, сахар, тэмпура, говядина, молоко, консервы, рыба, дешевое спиртное, виски, персики, апельсины, резиновые сапоги, камеры для колес, спички, табак, носки-таби с прорезиненной подошвой, пеленки, армейские одеяла, армейская обувь, униформа, полуботинки. Мужчины протягивали перед собой дюралевые коробки с рисом, только утром набитые доверху их жёнами. "Отдам за десять йен, всего за десять йен". Ношенные туфли в протянутой руке - "двадцать йен, двадцать йен". Сейта слонялся бесцельно, равнодушный ко всему, кроме запаха еды. Он отнес мамину одежду в будку старьевщика, где не было ничего, кроме драной циновки – нижнее кимоно долговязой женщины, воротничок к нему, пояс-оби, пояс-ленту; всё линялое, поблекшее, не единожды вымокшее в воде, пока они с сестрой прятались в убежище. Это обеспечило его едой на полмесяца. Затем и его вещи ушли, словно и не было школьной формы из штапельной пряжи, леггинсов, обуви. Он, правда, сомневался, стоит ли продавать штаны – он привык к ним, ночуя на вокзале. Кругом было многолюдно – видимо, эвакуированные возвращались домой из деревень. Семьи, родители с детьми, одетые по всей форме; капюшоны для защиты от огня все еще аккуратно сложены, поверх рюкзаков – чайники, котелки, защитные шлемы. Добравшись до конечного пункта, пассажиры нередко избавлялись от того, что казалось им более ненужным. У них можно было разжиться клецками из полусгнившего риса, предусмотрительно взятыми в дорогу в качестве аварийного пайка;  завернутыми в бумагу хлебными объедками или засохшим соевым творогом, которым, сочувствуя, одаривал его солдат-репатриант или жалостливая старушка, бабушка внука того же возраста, что и он. Эти всегда клали подачку крадучись, минуя людные места, словно принося подношение Будде. Иногда его пытались выставить вокзальные служащие, но охранник из вспомогательной военной полиции, проверявший билеты на входе, прогонял их прочь, защищая мальчика. В конце концов, воды всегда было вдоволь. Найдя здесь пристанище, он словно пустил корни – не прошло и полмесяца, а он уже почти разучился ходить.

Безжалостные приступы диареи продолжались. Его ноги, раз и навсегда скрюченные, тряслись, когда он поднимался, опираясь на дверь с уже сорванной дверной ручкой; когда он ковылял в уборную, нащупывая стену одной рукой, вялый, словно сдутый аэростат.  В конце концов он возвращался в привычную позу, не требовавшую движений бедрами - спиной к бетонной колонне. И вновь приступ поноса накрывал его. Сидя в желтоватой жиже, мальчик сгорал от беспомощного стыда; тело не реагировало на желание немедленно сбежать. Не в силах что-то сделать, он пытался скрыть грех, нагребая мелкий песок и пыль с пола, но руки не слушались, и люди, смотревшие на него, наверное, думали, что беспризорник сошёл с ума от голода и играет с собственным жидким калом.

Голод ушел, с ним и жажда. Подбородок тяжело лёг на грудь. "О боже, он такой грязный", "Может, он уже умер?", "Позорище какое, американские военные вот-вот прибудут, а тут…" Только его уши все еще жили, различая звуки. Внезапно подступившая долгая тишина ночи, стук деревянных башмаков-гэта, эхом разносящийся по вокзалу, грохот состава, чьи-то срывающиеся на бег шаги, плач потерявшегося ребенка, густой мужской шёпот совсем рядом, недовольный ропот станционных служащих, в сердцах опорожняющих вёдра с грязной водой. Какой сегодня день, как давно я здесь? Какой сегодня день? Его чувства на мгновение проснулись – как раз в тот момент, когда тело начало валиться корпусом вперед, а затем вбок. Взгляд лежащего остановился в одной точке, пылинки у рта лишь слегка шевельнулись от дыхания. И вновь эта мысль, самая последняя для Сейты - какой сегодня день? Какой сегодня день?…

Глубоко за полночь, 21 сентября 1945 года – за день до того, как был оглашен "Генеральный план по защите сирот военного времени" – вокзальный служащий, досматривавший завшивленные лохмотья умершего мальчика с опасливой неохотой, нашёл у него за поясом жестянку от леденцов; он попытался открыть крышку, но та не поддалась, наверное, из-за ржавчины. "По-твоему, что это такое?" "Да дрянь какая-нибудь…выкинь, да и всё. Смотри-ка, и этот уже почти готов. Видно по глазам, у них взгляд пустой. Как увидел - считай, покойник." - ответил его напарник, вглядываясь в поникшее лицо сироты, по возрасту – даже младше Сейты. Железнодорожник присел возле умершего – тело, даже не укрытое циновками, оставалось на вокзале в ожидании  похоронной команды. Жестянка в руках нервировала его. Он встряхнул ее; что-то загремело внутри. Служащий размахнулся, словно играя в бейсбол, и зашвырнул коробочку в темноту пепелища перед зданием вокзала. Крышка отскочила; на землю просыпался белый порошок и фрагменты трех косточек. Шум потревожил светляков, уснувших в траве. Букашки, десятка два или три, некоторое время летали туда-сюда, то зажигая, то гася фонарики. Потом всё стихло.

Белые кости принадлежали младшей сестре Сейты – Сецуко, умершей 22 августа в городском районе Манхитани в городе Нисиномия, в убежище, где они спасались от воздушных налетов. Причиной смерти записали острое кишечное воспаление, но в реальности, четырехлетняя девочка, уже не способная встать на ноги, просто сдалась смерти, словно уйдя в глубокий сон. Подобно старшему брату, она постепенно угасла от недоедания.

Группа из 350 бомбардировщиков B-29 атаковала Кобе 5 июня. В результате бомбежки сгорело пять городских районов - Фукяй, Икута, Нада, Сума и Нигаси. Сейта, на третьем году учебы в средних классах, был мобилизован как трудовой резервист и каждый день ездил на сталелитейный завод. В тот день, однако, завод стоял без электричества, и Сейта остался в их семейном доме возле пляжа Микаге.  Услышав сигнал воздушной тревоги, он второпях потащил в сад жаровню-сето с продуктами: рисом, соевыми бобами, бонито, сливочным маслом, сушеной селедкой, сахарином, обезвоженными яйцами. Погреб в саду вырыл он сам, продумав всё заранее: теперь жаровня заняла свое место среди помидоров, баклажанов, огурцов и подросших саженцев. Сейта закрыл крышку погреба, закидал ее сверху землей. Потом он водрузил Сецуко на спину: маме, с ее слабым здоровьем, это было не под силу.  Известий от отца не было уже давно: тот служил на крейсере в должности младшего лейтенанта. Сейта вытянул из рамки снимок отца в парадной форме и сунул за пазуху. Став свидетелем двух воздушных налетов, 17 марта и 11 мая, он знал, что женщина с ребенком не устоит перед зажигательной бомбой, а вырытую траншею нельзя рассматривать всерьез как укрытие. Вот почему он сразу отправил маму в укрепленное убежище за пожарной станцией, где стены были из бетона. Мама ушла; Сейта, в каком-то странном возбуждении, запихивал папин гражданский костюм в заплечный мешок, второпях вывалив всё из комода. С улицы вдруг донесся отрывистый жестяной лязг – это сигнальщики ПВО заколотили в железки. Сейта выскочил на крыльцо. Свист падающих бомб сковал его, словно смирительной рубашкой. Кругом царил давящий рык моторов B-29 – ВУН-Н, ВУН-Н, не стихая, даже когда первая волна налета прошла, даруя иллюзию внезапной тишины после ужаса бомбежки. До того дня он лишь однажды видел налёт, сидя в убежище при заводе – тогда бомбили Осаку и самолеты казались ему стаей рыб, прорезающих путь через разрывы в облаках над заливом; силуэты, направляющиеся на восток, оставляющие за собой следы выхлопа, казались почти эфемерными. Теперь же, задрав голову, он увидел вражеский бомбардировщик в ошеломляющей близости: булавочное острие разрослось до размеров руки, и он даже разглядел жирную черную полосу на фюзеляже, в тот момент, когда самолеты, появившись со стороны океана, пронеслись в направлении гор, качнув крыльями на развороте. И снова его настиг вой падающих бомб, сковав оцепенением, словно смирительной рубашкой; затем, с отвратительным грохотом и лязгом, обрушились зажигалки. Не такие уж большие – не больше, чем полметра в длину  - голубовато-серые бомбы катились вниз по крышам, валились на дорогу, отскакивали от нее на манер червяков-землемеров, плюясь напалмом. Оцепенение спало – Сейта кинулся было в дом, но изнутри, растекаясь, уже плыл черный дым. Он снова выскочил на крыльцо – ничего, только ряды домов, такие, как и всегда; кругом – ни души; на стене дома прямо перед ним – веревочная щетка-тушилка, неубранная лестница у стены; скорее же, в бомбоубежище, к маме! Он сделал шаг, другой и побежал. И в этот момент Сецуко у него за спиной завопила, вздрагивая всем телом. Клубы густого дыма повалили из окна углового дома, и, словно закончив приготовление, плюнула огнем зажигалка, засевшая где-то между крышей и чердаком. Раздался треск, словно в саду раскололось сразу несколько деревьев. Буйное пламя мгновенно разрослось и ринулось по свесам крыши; перекосилась и рухнула сдвижная дверь. Немедленно подступила смрадная, жирная от копоти темнота. Сейту словно ударили: он кинулся вдоль насыпи с железнодорожной колеей, ведущей на восток. Прикинув еще до налета, где можно укрыться, он побежал к дамбе у реки Исия, но там уже метались в панике люди, не находя укрытия; люди волокли заполненные доверху тачки и громадные тюки с постельным бельем;  старухи взывали о помощи пронзительными голосами. Проложить себе путь через бурлящий хаос было невозможно. Вынужденное бездействие изводило его: Сейта кинулся к морю, но и сюда долетали искры, и вой падающих бомб всё не отпускал его. Кругом царил гвалт, словно весной, когда убирают дома; люди выкидывали на улицы даже циновки с пола; вот кто-то пронёс раненого на носилках. Хлынул поток из огромной расколовшейся цистерны, в каких держат сакэ: почти шесть тонн воды! А совсем рядом, на соседней улице, словно всё вымерло, ни оставив кругом ни души. Сейта миновал старую национальную дорогу и свернул в тесноту улочек, то покидая городскую зону, то возвращаясь в нее. И ни взрослых, ни детей кругом – только черные бочки для хранения сакэ в Нада Гогё…раньше в это время запах морской соли висел в воздухе, и, стоя в узком промежутке между бочками – всего пять шагов – можно было любоваться видом на пляж, сверкающий под летним солнцем, и темно-синим морем, край которого у горизонта неожиданно высоко поднимался вверх. Но сегодня никто не любовался морским пейзажем. Люди собрались толпой у морского берега, не в поисках убежища, которого там и не было, а ведомые инстинктом, который всегда приводит к воде человека, бегущего от огня. Люди сгрудились на узкой, 150-метровой полоске суши вокруг рыбачьих лодок и шкивов, которыми рыбаки тянут сети. Сейта повернул на запад, держась верхнего рукава реки Исия, образовавшегося после наводнения 1938 года. Здесь было полно глубоких ям, годных для укрытия – хоть и не вполне надёжных. Сейта спрыгнул в ближайшую яму, тотчас ощутив бешеный бой сердца; в глотке першило. Он ослабил пояс и опустил Сецуко на землю: на бегу, он не мог обернуться к ней. Даже просто  поставив ее на землю, Сейта почувствовал, как у него подкашиваются ноги: он едва не рухнул. Сецуко, в ее узорчатой противовоздушной накидке, в таких же узорчатых штанишках, в белой рубашке, в красном фланелевом таби и в черных лакированных туфельках-гета, которыми она так дорожила…точнее, в туфельке, вторая потерялась по дороге – совсем не плакала, только изо всех сил сжимала куклу и старый большой мамин кошелек.

Воняло гарью, ветер раздувал огонь, и гул пожара, казалось, разносился прямо над ними. Издалека, с запада, все еще доносился звук бомбежки – словно внезапный ливень. Испуг, временами, заставлял брата и сестру жаться друг к дружке. Вдруг вспомнив о коробке с  рисом, он вынул ее из кармана. Прошедшей ночью мама сказала, что экономить дальше нет смысла и взялась готовить с решительным видом. Когда последний имевшийся у них белый рис был сварен, она смешала его с бурым рисом и с бобами, оставшимися от завтрака. Теперь он открыл коробку и накормил Сецуко, выбрав для нее белый рис, уже почти слипшийся; посмотрев на небо, он увидел, что оно выкрашено в оранжевый оттенок, и вспомнил:  однажды мама рассказывала ему, что в то утро, когда случилось землетрясение в Канто, облака были жёлтого цвета.

"А где мама?" – "Она в бомбоубежище, за пожарной станцией. Оно выдержит попадание даже 550-фунтовой бомбы, так что беспокоиться нечего – там безопасно" – ответил он, убеждая самого себя; но багровые отблески мерцали и тут и там  вокруг железнодорожной ветки Хансин, которую он мог различить между сосен, окружающих насыпь. "Она наверняка будет ждать нас возле двух сосен у реки. Сейчас еще немного отдохнем, потом пойдем к ней". При этом он думал, что мама наверняка спаслась от огня; затем, его мысли сменили направление. "Ты в порядке, Сецуко?" "Одна сандаля потерялась." "Твой брат купит новую, получше". "У меня тоже есть деньги" – она сунула ему кошелек. "На, открой". Внутри оказалось несколько монеток по четыре или пять сен, а также мешочек с фасолью и мраморные шарики – красный, жёлтый и синий. За год до того, Сецуко проглотила один такой шарик, и они заставляли ее какать на газету, расстелив ее в саду. Проглоченный шарик – вот этот – вновь явился на свет к вечеру следующего дня…"Наш дом сгорел?" – "Похоже на то" – "Что мы будем делать?" – "Папа за нас отомстит". Это не было прямым ответом на вопрос, но Сейта совершенно не представлял, что с ними теперь будет. Гул самолетов наконец-то растаял. Не прошло и пяти минут, как начал накрапывать дождик. По рукавам расползались темные пятна от капель; глядя на них, он произнес: "Говорят, что такой дождь бывает после налетов". Его страх наконец-то отступил: мальчик стоял и смотрел на море, покрывшееся за это короткое время огромными, грязными, полностью черными предметами, которые приподнимало и опускало на волнах. Горы совсем не изменились; только пурпурный дым, лениво ползущий по склону горы Ичё, выдавал разгоравшийся там лесной пожар. "Ну ладно, залезай", - посадив Сецуко на рай ямы, он повернулся к ней спиной и подождал, пока сестренка вскарабкается ему на загривок. Еще когда они бежали, он ощутил, какой тяжелой стала его сестра. Хватаясь руками за траву у корней, мальчик выбрался из ямы.

Вдвоем, они вскарабкались на пригорок. В первое мгновение им показалось, что две школы и публичный зал совсем рядом – дома словно шагнули в их сторону. Всё остальное просто исчезло – баки для хранения сакэ, пустующие армейские бараки, даже пожарная станция и сосны кругом. Прямо перед ними возвышалась насыпь хансинской железнодорожной ветки. У национальной дороги сцепились вместе и замерли три легковых автомобиля. По-видимому, пламя сожрало городские кварталы у подножья горы Роккё. Дальняя сторона была вся в дыму. Во многих местах еще бушевало пламя, иногда раздавался гулкий хлопок еще не взорвавшегося заряда - а может быть, бомбы замедленного действия. С грубым свистом, похожим на вой студеного зимнего ветра, вихрь пронес по воздуху рваный кусок листового цинка. Он почувствовал, как Сецуко вцепилась ему в спину. Он сказал ей: "Это место словно вычистило, надо же. Смотри…здесь же было здание муниципалитета. Помнишь, мы ходили сюда обедать?" Он пытался разговорить сестренку, но та не отвечала. Сказав "Подожди минутку", он подвернул штанины и отправился вдоль насыпи к догорающим  руинам. От речного вокзала остался только остов крыши, храм перед ним тоже сгорел, оставив после себя только чашу для омовения. Людей становилось больше – и все семьями. Убитые горем и усталостью, люди сидели на обочине, опустив головы, с неподвижными лицами - только рты двигались в разговоре. На тлеющих углях кипятился чайник, пеклась усохшая картошка. Чуть дальше по направлению к горам, справа от дороги, стояли две сосны – те самые, со стволами, расходящимися от земли, как большая буква "V". Мамы не было. Собравшиеся у речного берега люди что-то разглядывали. Он подошёл и тоже взглянул. Воды в реке больше не было. Опустевшее русло было завалено трупами задохнувшихся в дыму - лицами книзу, с раскинутыми руками. Сейта уже чувствовал, что мама могла быть и среди них.

После рождения Сецуко у мамы начались проблемы с сердцем. Среди ночи у нее начинался приступ и Сейта лил маме на грудь ледяную воду. Когда боль становилась нестерпимой, мама садилась в кровати, опираясь на гору из подушек, которые сооружал Сейта.  Даже через халат он видел, как ее левая грудь вздрагивает от учащенного сердцебиения; лечилась она, в основном, китайскими травами, принимая красный порошок по утрам и вечерам. Ее запястье было таким тонким, что его можно было дважды охватить ладонью. Он заранее отправил маму в убежище, потому что она не могла бежать, но если пожар проник внутрь, убежище могло стать маминой могилой. Будучи в неведении, Сейта упрекал себя в том, что сбежал, возможно, оставив маму в опасности – ведь все подходы к убежищу были отрезаны огнем. Но даже если бы он как-то пробился к ней, изменило бы это хоть что-нибудь? "Вы с Сецуко бегите в безопасное место, а мама как-нибудь справится сама. Если я не сберегу вас, что я скажу вашему отцу? Ты понял, не так ли?" – говорила его мама в шутливой манере.

По национальной дороге прокатили к западу два флотских грузовика. Человек в кузове, в форме ополченца, орал в мегафон: "…два прямых попадания, но бомбы не разорвались. Думал, мне удастся их оттащить, но они брызгали напалмом во все стороны, так что…"

Мальчик примерно его возраста говорил своему приятелю: "Собираемся у национальной школы Микаге - все, кто из Каминиси, Каминаки, Ихиридзуки…" Это было название городского района, где жил Сейта. Мысль, что его мама, возможно, укрылась в школе, толкнула его и заставила спуститься по насыпи под звуки новых взрывов – огонь, охвативший руины, пока бушевал бесконтрольно. Дорога была не такой уж узкой, но жар огня раскалил ее, не давая пройти. "Давай подождем здесь немного! – сказал он Сецуко. Та словно дожидалась момента, пока он заговорит: "Я хочу пи-пи!" "Ладно, слезай" – он опустил ее на землю и отвел в кусты, повернув лицом к зарослям. Струя мочи брызнула с неожиданной силой. Он подтёр сестру полотенцем. "Снимай капюшон, теперь уже можно". Сестренкино личико было сплошь чумазое, от сажи. "С этого края не запачкано…" – он смочил край полотенца водой из фляжки и вытер ей лицо. "У меня глазик болит". Должно быть, от дыма, ее глаз покраснел, налившись кровью. "Вот придем в школу, тебе промоют глазик". "А где мама"? "Она в школе". "Я хочу туда". "Легко сказать.. туда не пройдешь -  все еще слишком жарко". "Я хочу в школу". Сецуко заплакала – не капризничая, и не от боли, а каким-то странно взрослым голосом.

"Сейта! Ты уже видел свою маму?" – голос принадлежал девушке из дома напротив, уже миновавшей тот возраст, когда выдают замуж. Она нашла их на школьной спортивной площадке, где, по настоянию Сейты, санитар из медицинского корпуса снова промывал глаз Сецуко. Они уже отстояли один раз, но глазик всё не унимался, и они встали в очередь снова. "А?" "Иди скорее, она ранена". Не успел Сейта попросить соседку, чтобы та побыла с Сецуко, как она быстро добавила:  "Мы присмотрим за ней. Там довольно страшно, но ты ведь не плакса?" Что за участливый тон, разве они друзья? Неужели с мамой стряслось что-то серьезное? Сейта оставил очередь и прошёл по школе, в которой он проучился шесть лет, в знакомый медицинский кабинет.

Чан для мойки, наполненный чем-то кровавым. Человек в гражданской униформе, лежащий ничком – недвижимый, бездыханный. Женщина с оторванной штаниной, вся в бинтах. Не зная, о чем спросить, он просто молча стоял – пока его не углядел господин Обаяси, управляющий их квартала. "А-а, Сейта, мы тебя искали. Ты в порядке?" Он положил руку ему на плечо. "Пойдем". Чиновник вывел его в холл, и, зайдя снова в кабинет, вынес медицинский ящичек со множеством отделений. Открыв ящичек, господин Обаяси вынул перстень, обернутый в марлю и распиленный в том месте, где его снимали с пальца. "Это ведь перстень твоей мамы, так?"

Тяжелораненых сносили на первый этаж, в кабинет труда. Отдельно, в крошечном закутке, лежали умирающие. Вся верхняя часть маминого тела была одной сплошной повязкой, руки - как обернутые бинтами бейсбольные биты. Лицо тоже скрыто под бинтами, лишь чернели провалы на месте глаз, носа и рта. Кончик носа – в точности как глазурь на обжаренном тесте. Он с трудом узнал мамины штаны, прожженные насквозь во множестве мест. И знакомые тапочки цвета верблюжьей шерсти. "Она наконец-то уснула…мы бы ее отправили в госпиталь, если бы хоть один из них уцелел. Я пытаюсь найти что-нибудь. Госпиталь Кайсей в Нисиномии, кажется, не сожгли". Это была скорее кома, чем сон -   ее дыхание все время сбивалось. "У моей мамы больное сердце, ей можно дать лекарства?" "Ну, я спрошу у врача" – он кивнул головой в знак согласия, но Сейта понимал, что на самом деле это означало полную невозможность. Мужчина, лежавший рядом с мамой, с каждым выдохом пускал кровавые пузыри из ноздрей. Девочка в школьной блузке вытирала их полотенцем, ее взгляд бродил по комнате туда-сюда - возможно, то, что она видела, было невыносимым для нее. На другой стороне комнаты лежала женщина с оторванной ногой, оголенная ниже пояса, пах прикрыт куском марли. "Мама" – позвал он тихо, совсем не чувствуя, что это - на самом деле его мать. И, как бы то ни было, Сецуко нуждалась в заботе.

Он вернулся на спортивную площадку. Сестра играла в песочнице под турником, соседская девушка была с ней. "Видел ее?" "Да." "Мне очень жаль. Если я могу что-то сделать для тебя -  скажи…ах да, вы уже получили крекеры?" Он потряс головой, девушка поднялась и ушла. Сецуко нашла в песке ложку для формовки мороженого и играла с ней. "Положи это колечко в кошелек, и смотри, не потеряй" – и добавил:  "Мама ранена, но она скоро поправится". "Где она?" "В госпитале, в Нисиномии. Раз так получилось, сегодня ты и твой старший брат останутся здесь, в школе, а завтра поедем к нашей тете в Нисиномию – ты ведь помнишь ее дом возле пруда, правда?" Сецуко промолчала, возводя из песка куличики разной формы. "Моя семья сейчас в классе на втором этаже, они все будут там. Ты тоже приходи." – это соседская девушка вернулась и принесла им крекеры в двух пакетах из бурой бумаги. Он сказал, что они придут чуть позже. Сецуко имела бы совсем жалкий вид среди людей, у которых и мама и папа – рядом. Тут бы и сам Сейта, наверное, расплакался. "Есть хочешь"? "Я хочу к маме". "Завтра пойдем, сегодня уже поздно". Он сел на край песочницы и сделал еще одну попытку: "Смотри, как я умею!" Вскочив на турник, Сейта подтянулся на руках и начал крутить перевороты, один за другим, без остановки. Когда-то он побил школьный рекорд – сделал на турнике сорок шесть переворотов подряд. Это было утром 8 декабря 1941 года, в самый первый день войны. Сейта был тогда третьеклассником…

На другой день он решил сам отвезти маму в госпиталь, но тащить ее на спине оказалось ему не под силу. Тогда он нанял рикшу возле уцелевшей станции Роккё Мичи. Впервые он ехал по выгоревшим улицам в коляске рикши. Когда они доехали, мама была уже при смерти. Ее невозможно было сдвинуть с места. Рикша махнул рукой и отвез их обратно, не взяв денег. В тот же вечер мама умерла от ожогов.

"Можно снять повязки, чтобы я мог посмотреть на нее?" Доктор в форме военного медика убрал белое покрывало. "Лучше тебе этого не видеть". Мамино тело превратилось в мумию, обернутую в кровавые и задубевшие бинты. Кругом гудели мухи. Все уже умерли - и мужчина, пускавший кровавые пузыри из носа, и женщина с оторванной ногой. Полицейский заканчивал разговор с теми, кто остался в живых, и делал какие-то записи. "Больше мы ничего не сделаем. Надо вырыть яму у крематория Роккё и сжечь их там. Если нам сегодня не дадут грузовик, чтобы вывезти отсюда трупы, в такую погоду…" – произнес он, не обращаясь специально ни к кому, отдал рукой честь и вышел вон. Ни запаха цветов, ни рисовых шариков-данго, ни чтения сутр. Никто не плакал. Одна из обездоленных женщин сидела, зажмурившись, пока старуха расчесывала ее волосы гребнем. Другая, обнажив грудь, кормила ребенка. Появился мальчишка-газетчик, размахивая уже помятым таблоидом: "Только подумайте, из 350 бомбардировщиков, 60 процентов сбито!" -  сообщил он с большим энтузиазмом. Сейта тут же посчитал в уме. Получилось, что было сбито 210 самолетов -  мысль, не имевшая почти никакого отношения к маминой смерти.

Второпях, он сдал Сецуко на руки своей дальней родственнице в Нисиномии – их семьи некогда договорились, что станут жить сообща, если один из их домов сгорит при бомбежке. Родственница была вдовой и растила детей одна. Ее сын учился на моряка торгового флота, дочь-четвероклассница была мобилизована и работала на авиазаводе Накадзима.  С ними жил еще квартирант, таможенник.

7 июня у подножья горы Ичё состоялась кремация. С маминого запястья сняли повязки, нацепили проволочное кольцо с железной биркой. Мельком он увидел мамину кожу – сплошь чёрную, совсем не человеческую. Когда маму клали на носилки, жирные личинки мух посыпались на пол; сотни и тысячи личинок расползались по кабинету труда. Люди, выносившие трупы, давили их ногами. Обгорелый труп, обернутый соломенной циновкой, напоминал бревно. Погибших от удушья и умерших от ран вносили в автобус со снятыми сиденьями, складывали на полу валетом и увозили прочь.

На поле возле горы Ичё уже была вырыта яма, чуть больше девяти метров от края до края. На дне, тут и там, громоздились деревяшки – коньки крыш, подпорки, двери, скользящие ширмы из домов эвакуированных. Тела умерших скидывали поверх. Люди из военизированной охраны лили вёдрами густую нефть, словно пожарные на учениях. Потом один из них поджёг факел и швырнул его на вершину горы из трупов. Взвился черный дым, полыхнуло пламя. Иногда пылающие трупы выкатывались из кострища, словно головешки, и охранники орудовали баграми, затаскивая их опять в огонь. В стороне возвышался стол под белой скатертью, уставленный грубо сколоченными деревянными ящиками для костей.

Его прогнали прочь, чтобы не путался под ногами. К ночи кремация завершилась, и Сейта получил на руки ящик с маминым именем, начертанным углем –совсем буднично, словно суточный паёк. В коробке лежала кость от фаланги пальца – удивительно белая, а ведь дым был таким черным и густым. Теперь он понял, зачем на мамино запястье повесили железную бирку.

Уже совсем стемнело, когда он вернулся в дом в Нисиномии. Сэцуко играла с маминым колечком и мраморными шариками, вскарабкавшись с ногами на матрас. "Маме все еще плохо?" – "Ну да, ее ведь ранило, когда был воздушный налет". "Может, она не будет больше носить это колечко, ведь она отдала его мне, да?" Коробка с костью уже была спрятана в шкафчике над полками, но вдруг ему в голову пришла странная идея: не надеть ли колечко на белую кость? Стараясь избавиться от наваждения, он сказал Сэцуко: "Это ценная вещица, давай-ка ее отложим".

Сейта не мог знать, что его мама заранее перевезла в Нисиномию часть пожитков -  одежду, постельное белье, сетку от москитов. "Хорошо живете, флотские: если уж переселяетесь, так непременно на грузовике" – высказалась по этому поводу вдова, но так, что никто бы не заподозрил сарказма в ее словах. Она показала ему вещи, сложенные в углу гостиной и накрытые тканью с арабесками. В плетеном коробе отыскалось все, от нижнего белья Сецуко и Сейты до маминой будничной одежды. Кимоно с длинными рукавами лежало в одной коробке с платьями европейского кроя. Запах нафталина будил воспоминания.

Им выделили комнату с тремя циновками возле входа.  Статус лишенца давал право на пайку: рис, лосось в банках, говядина, отварные бобы. Когда руины выгорели дотла, им показалось, что они вовсе и не жили здесь: таким ошеломляюще маленьким оказался их участок. Однако, продукты в закопанной жаровне уцелели. Одолжив большую тачку, он потратил сутки, чтобы вывезти всё. Ему приходилось перебираться через  четыре реки - Исию, Сумиёси, Асию, Сюкугаву. Складывая привезенное у входа в дом, он снова услышал, как вдова бурчит: "Семьи военных, ага. Богатые. Кто б еще так жил…". Фраза была повторена несколько раз. С того дня, вдова единолично распоряжалась их имуществом: банку маринованных слив она даже отнесла соседям. Водоснабжение все еще не наладили, так что Сейта, с его юной силой, таскал вёдра с водой из колодца, в трехстах ярдах от дома. Дочка вдовы получила освобождение от мобилизации и сидела дома, присматривая за Сецуко.

У колодца он иногда встречал жену соседа. Сам сосед где-то воевал, а жена ходила под руку со студентом из университета  в Киото, в белой квадратной фуражке и с голым торсом. О них много судачили. Сейта и Сецуко также заслужили свою долю вдовьего сочувствия, олицетворяя кротость и смирение: конечно же, папа – младший лейтенант флота, мама погибла при бомбежке.

По соседству был пруд, где по вечерам надрывались лягушки-быки. Берега глубокого ручья, бежавшего из пруда, заросли сочной травой, и на кончике каждой травинки мерцал светлячок. Сейта протянул руку и огонек засветился между его пальцев. "Не упусти" – сказал он сестренке. Заполучив жучка, она сжала его изо всех сил и, конечно, раздавила: только резкий запах, щекотавший нос, остался на ладони. Ночи в июле приносили глубокую, бархатную темноту: это была всё та же Нисиномия, но, сидя на склоне холма, они видели всё совершенно иначе: бомбежки, казалось, относились к другому миру.

Раньше они с мамой отправляли письма отцу на адрес флотской базы в Куре, и однажды, возвращаясь с почты (ответа снова не пришло), он упросил маму зайти в банк. Теперь он припомнил адрес: банк Кобе, отделение Роккё. Сейта сходил туда и выяснил, что их накопления составили всего семь тысяч  иен. "Когда мой муж вышел в отставку, ему выплатили семьдесят тысяч  иен вознаграждения" – дулась от важности вдова. "Юкико был всего лишь в третьем классе, но ты бы видел, с какой грацией он приветствовал главу компании; и они все хвалили его за усердие, моего мальчика". Вдова очень гордилась своим сыном.

Сейта с большим трудом укладывал сестренку спать – иногда она кричала во сне, словно в испуге, и будила брата. Из-за этого Сейта постоянно не высыпался, получая новую порцию упреков. Всего за десять дней были съедены сливы из стеклянной банки, обезвоженные яйца, сливочное масло. Спецпаек для лишенцев тоже был съеден. Когда рацион стал наполовину состоять из соевых бобов, ячменя и проса, вдова выразила подозрение, что пришлые дети покушаются на долю ее семейства – все дети едят помногу. С этого момента, подавая на стол трижды в сутки, она одним энергичным движением вычерпывала весь отварной рис, который, в итоге, доставался ее дочери. В миски Сецуко и Сейты лился жидкий отвар с плавающей по поверхности овощной ботвой. Иногда звучала фраза, вероятно, в муках совести: "Моя девочка трудится на благо страны, ей надо хорошо питаться, пусть ест вволю". С кухни порой доносился скрежет – это вдова отдирала подгоревший рис от днища кастрюли. В такие минуты Сейта не мог не думать о чем-то еще – только о подгоревшем рисе, ароматном, хрустящем, о его вкусе, услаждающем рот; вместо того, чтобы злиться на вдову-скупердяйку, он только и делал, что глотал слюни. Квартирант-таможенник знал чёрный рынок, как свои пять пальцев. Он положил глаз на дочку вдовы, и, завоевывая ее расположение, таскал в дом мясные консервы, мёд, лососину…

"Давай сходим на море?" – сказал сестре старший брат в один ясный день посреди сезона дождей. Сейта беспокоился о здоровье Сецуко: у сестренки была тепловая сыпь. Купание в морской воде, безусловно, пошло бы ей на пользу. Никто не знал, как ее детское сердце смирилось с разлукой, но она очень редко говорила о маме - только цеплялась за старшего брата, намного больше, чем раньше. "М-м, это будет здорово".

До того, как началась война, они каждое лето снимали жилье в Сума. Оставив Сецуко на пляже, он запросто доплывал до буйков, обозначавших рыбачьи сети.  На пляже был чайный домик, где они пили амазаке. Вдвоем, они цедили напиток с имбирным запахом. Вернувшись, Сецуко запихивала в рот истолченные в порошок пшеничные проростки, приготовленные мамой. Девочка давилась, все ее личико было в крошках. "Помнишь, Сецуко?.." – начал было он, но не закончил фразу: ни к чему сестренке размышлять на эту тему.

Они шли к пляжу вдоль ручья. По прямой асфальтовой дороге тут и там неспешно катили телеги – эвакуированные везли багаж. Пухлый очкарик в школьной фуражке тащил к своей повозке огромную кипу книг; его лошадь вяло помахивала хвостом. Повернув направо, они вышли на набережную реки Сюкугава у кофейни Пабони. Вдоль дороги торговали растительным желатином в сахарной обсыпке: тут они слегка задержались. Кондитерская Юххайм в Санномии работала почти до последнего дня – еще за полгода до того, как объявить о своем закрытии, кондитеры выставляли на продажу свои чудные пирожные, и мама как-то купила им одно такое. Владелец кондитерской был евреем. В 1940 году очень многие евреи-беженцы нашли приют в Акаясики, возле Синомары, где Сейта учил арифметику. Евреи были еще молоды, но все, как один, бородаты. В четыре часа пополудни они выстраивались в шеренгу возле бани; даже летом они не снимали плащи из плотной материи, а один из них, хромой, носил туфли на одну ногу. Вскоре всех евреев арестовали и отправили трудиться на фабрики. Сперва заключенные, потом студенты, потом рабочие по найму, потом штатные служащие и кадровые рабочие – все должны были трудиться на фабриках. Дюралевые портсигары и бакелитовые линейки, безусловно, помогали стране выиграть войну.

Набережная реки Сюкугава незаметно перешла в огороды. Посадки огурцов и тыквы стояли в цвету. Не встретив никого, брат с сестрой добрались до национальной дороги. За пролеском, под камуфляжной сеткой, виднелся учебный биплан – орудие предстоящей последней битвы за милую отчизну. Было тихо. На побережье не было никого, кроме старухи с ребенком – они набирали воду в бутылки, чтобы добыть морскую соль. "Раздевайся, Сецуко". Сейта обмакнул полотенце в воде и принялся протирать сестренкины плечики и ножки, покрытые красной сыпью. "Тут холодно…" Они бы могли ходить в баню, недалеко от дома вдовы, но каждый раз, выходя из темноты бани, где до него смывал с себя грязь кто-то еще, он чувствовал себя так, словно вовсе не мылся.  Свет не зажигали, соблюдая затемнение.

Он снова поглядел на сестренку: раздетая, бледнокожая, Сецуко походила на папу. "Что этот человек делает? Спит?" Сейта глянул вниз, и возле низкой водоотбойной стенки, разглядел труп под соломенной циновкой. Наружу торчали непомерно распухшие ступни, ужасного вида. "Не смотри туда. Скоро вода согреется, мы пойдем и поплаваем. Я тебя научу".

"Если мы пойдем плавать, мы проголодаемся". С недавних пор, Сейте, как и его сестре, стало трудно переносить голод – до такой степени, что, выдавив угри на лице, он машинально тащил в рот их содержимое. У них еще были деньги, но Сейта не обладал житейской мудростью, и не знал, где и что покупать на черном рынке с выгодой для себя. "Давай попробуем половить рыбу".  При удаче они бы словили рыбную мелочь, на худой конец – набрали бы морской капусты, но удача не пришла – только гнилые саргассы сиротливо болтались между волн.

Над пляжем разнесся сигнал тревоги и им пришлось идти обратно. У входа в госпиталь Кайсей, они вдруг услышали молодой женский голос: "Мамочка!". Медицинская сестра обнялась с женщиной средних лет с матерчатой сумкой на плече. Очевидно, мама вернулась из деревни. Сейта рассеянно пялился на эту сцену, растроганный и завидующий молодой медсестре. Однако, сигнал "Всем в убежище" заставил его кинуть взгляд в сторону моря. Над заливом Осака низко прошли B-29, постановщики морских мин.  Может, они уже нашли и разбомбили свою цель? Большие воздушные налеты, казалось, происходили где-то там - всё дальше и дальше от места, где были они.

"Я знаю, что это звучит ужасно, но мамино кимоно тебе уже без надобности, так почему бы тебе не продать его, не купить риса?  Знаешь ли, твоя тётя уже давно распродает вещи, чтобы удержать нас всех на плаву". Вдова увещевала его, приговаривая, как счастлива была бы его мама, поступи он именно так. Еще не дослушав ответ Сейты, она распахнула чемодан с европейской одеждой и сноровисто вытряхнула на татами одно, два, три платья. Ее сноровка выдавала давнее знакомство с вещами, укреплявшееся в отсутствие хозяина. "Могу поспорить, за это можно выручить целый то (4,8 галлона). Тебе тоже надо питаться, наращивать мускулы. Ты ведь будущий солдат!"

Это было кимоно, которое носила его мама, когда была чуть моложе. Сейта вспомнил, как на родительском собрании он все время оглядывался назад, чтобы убедиться, что его мама самая красивая; какой гордостью она была наполнена тогда; какой удивительно молодой она выглядела, пока они ехали на поезде в Куре, чтобы встретить там отца; и как счастлив он был, просто дотрагиваясь до ткани.  Но это было давно. А теперь за мамино платье можно было выручить целый то риса; просто услышав эти слова – один то – он почувствовал, как по коже поползли голодные мурашки. Их маленькая бамбуковая корзинка была заполнена рисом меньше, чем наполовину – а между тем, им с Сецуко предстояло кормиться из нее еще целых пять дней.

Вокруг Манхитани было множество фермерских домов. Вдова ушла и вскоре вернулась с мешком риса. Наполнив до краев широкогорлую бутылку Сейты из-под слив, остальное она высыпала в деревянную корзину для своего семейства. Два или три дня они с сестрой наедались до отвала, но вскоре тётка вновь стала подавать им овсянку вместо риса; когда он высказал свое недовольство, тётка сказала: "Сейта, ты уже взрослый мальчик, но почему-то совсем не думаешь о том, как ладить со всеми нами. Ты, когда у нас поселился, сколько риса с собой привёз? Нисколько? А теперь говоришь "дайте мне еще риса". Сам подумай, есть ли на это основания". Были основания, или нет, но она каждый день наполняла рисом, вырученным от продажи маминого платья, коробку для ланча, принадлежащую ее дочери, а также готовила рисовые шарики для постояльца-таможенника. Пришлым детям доставались поджаренные бобы без масла, которые Сецуко не желала есть после того, как заново распробовала рис. "Но ведь это наш рис…" "Что-о? Так я вас, выходит, обманываю?! Сильно сказано. Мы вас, сирот, приютили, а ты, значит, вот так. Хорошо же – отныне будете сами для себя готовить. Чтобы всё без обмана. Да, и еще вот что, Сейта, у вас ведь и в Токио есть родня, так? По материнской линии – уж не помню, как там его зовут. Написал бы ты им письмо, а то Нисиномию тоже ведь могут однажды разбомбить". Тётка не выпроваживала его из дома напрямую, но, доведись ей однажды сделать это – она не почувствовала бы себя неправой. Сейта и Сецуко явно загостились в этом семействе. Где-то в Кобе была еще жена папиного двоюродного брата с ее семейством, но их дом тоже сгорел, а следы затерялись.

В лавке кухонных принадлежностей он купил половник, глиняный горшок, плошку для соевого соуса и деревянный гребешок для Сецуко за десять иен. Утром и вечером он варил рис на горелке, которую пришлось взять напрокат. Рис сдабривался зеленью, отваренной в соевом соусе. В дело шли тыквенные плодоножки, трава, прудовые улитки, сушеные кальмары, размягченные в кипятке. "Расслабься, не сиди, словно посох проглотила". Повернувшись лицом к своей неказистой миске, водруженной без подноса прямо на татами, сестренка сидела совершенно прямо – так ее приучили. Покончив с едой, Сейта лениво потянулся и тут же услышал в свой адрес: "Смотри, в корову превратишься".

Ему стало легче, когда он стал готовить отдельно – вот только рук на всё не хватало. Как-то он принялся расчесывать волосы Сецуко деревянным гребнем, и обнаружил, что девочка вся завшивела – и где только умудрилась? Вши и гниды сыпались на пол из-под гребня. Вскоре обнаружилось, что и в его белье завелись насекомые – стоило ему однажды проявить небрежность, развешивая его. "Враги с самолетов, наверное, разглядели бы" – брезгливо заметила тетка по этому поводу. Он отчаянно пытался быть чистоплотным, но каким-то образом, они с сестрой день становились всё грязнее день ото дня – в ванную комнату их больше не пускали, общественная баня была раз в три дня и только со своими дровами, а добывать дрова становилось всё труднее. Днем он валялся на спине, читая старые женские журналы, купленные накануне в киоске на станции -  такие журналы когда-то покупала его мама. Когда звучала тревога, или радио объявляло о приближении нового налета, онподхватывал Сецуко и прятался в глубокой пещере за прудом. Он совершенно не желал лезть в плохо оборудованное убежище. Все это испортило их репутацию среди соседей, уже уставших от сирот военного времени – не без участия вдовы, разумеется. По мнению соседей, мальчик в возрасте Сейты был обязан принимать активнейшее участие в тушении пожаров – но, услышав однажды свист падающих бомб, зная, с какой скоростью распространяется огонь, он не испытывал никакого желания противостоять вражеским налетам.

6 июля Сейта и Сецуко равнодушно глазели из пещеры на рябь, оставленную на воде озера уходящим ливнем. Сезон дождей подходил к концу; в тот день, B-29 бомбили Акаси. Сецуко сжимала в руках куклу, с которой она никогда не расставалась. "Я хочу домой, мне не нравится больше жить у тети". До того она редко жаловалась, но теперь ее голос был полон слез. "Наш дом сгорел, его там больше нет". Но, похоже, и со вдовьим домом пришла пора распрощаться. Как-то ночью Сецуко снова разревелась от кошмаров, навещавших ее во сне. Будто специально дождавшись этого, вдова распахнула дверь и встала на пороге. "Моя дочь и сын работают на благо страны, так почему бы тебе не унять эту плаксу, если ты ни на что больше не способен? Она нам действует на нервы, мы не высыпаемся!" Она ушла к себе, громко хлопнув дверью напоследок. Напуганная тёткиной злостью, Сецуко заревела еще громче. Подхватив ее, Сейта выскочил на ночную улицу. Здесь, как и прежде, летали светлячки. "Все было бы намного проще, не будь ее здесь" – пришла к нему мысль на мгновение. Сестренка уснула, не успел он взвалить ее на спину. Ее тело стало почти невесомым, но, может, ему просто так казалось? Личико и ручки были сплошь в укусах москитов, а расчесывая их, Сецуко заносила инфекцию, и ранки теперь гноились.

Однажды, в отсутствие вдовы, они открыли крышку старой фисгармонии, принадлежавшего ее дочери. "Хи, то, и, ро, ха, ро, и, ро, то, ро, и, хе, то, и, ро, и, хе, ни". После того, как в школьную программу для младших классов внесли изменения,  привычное "до, ре, ми" вдруг превратилось в  "Ха, хи, но, хе, то, и, ро, ха". Не так уверенно, как раньше, но он все же заиграл "Коинобори" - детскую песенку про летящих по небу бумажных карпов. Это была первая разученная им песня. Воодушевленные, дети запели хором. И тут вернулась тётка.

- Прекратите немедленно! Кругом война идет! Послал бог дармоедов…как налет, так они в убежище! Ну и живите там, трусы, всё равно от вас никакой пользы!

"Что это значит? У нас будет своё жильё? В убежище нас никто не потревожит. Мы, двое, будем сами себе хозяева. Пещера со всеми положенными углами, с открытым укрепленным входом. Если бы мы разжились соломой у фермеров, разложили ее на полу и натянули противомоскитную сетку, то не было бы никаких проблем". Игра в приключение уже захватила его – обычное дело для мальчика его возраста. Когда в очередной раз объявили тревогу, он, ни сказав ни слова, собрал вещи. "Извини, что сидели у тебя на шее так долго" – сказал он вдове,  - "Мы уходим в другое место". "В другое место? Куда?" – "Мы еще точно не знаем". "Вот как? Ну что же, желаю удачи. Бай-бай, Сетчан" – и, с натянутой улыбкой, тётка скрылась в доме.

Кроме плетеного короба, одеяла, сетки от москитов и кухонной утвари он каким-то образом умудрился перетащить в убежище чемодан с маминой одеждой европейского кроя и коробку с мамиными останками. Осмотревшись, он понял, что переоценил их новое жилище: пещера немногим отличалась от обычной вырытой ямы, а мысль о том, что в ней придется жить, повергла его в уныние. Сходив на ближайшую ферму, он одолжил у хозяев соломы и купил за деньги несколько луковиц и редьку. Больше всего его радовала Сецуко: сестренка шныряла и тут и там, приговаривая "Здесь будет кухня, а здесь парадная". И тут же, с озадаченным видом: "А где у нас будет уборная?" "Да где хочешь, любое место подойдет. Не волнуйся, твой брат с тобой". Сидя на соломе, сестренка выпрямила спину. Папа однажды заметил: "Без сомнения, эта девочка однажды удивит всех своей изысканной грацией". Сейта не понял тогда, что такое "изысканный". "Ну" – задумался над разъяснением отец" – "это как бы самый высший класс". Действительно, высший – вот только вид жалкий.

Обитаемые места, с их необходимостью соблюдать светомаскировку, были теперь далеко, но ночная темнота еще больше окунала пещеру в черное. Он натянул между опорами москитную сетку и влез внутрь. Теперь только звон комариных крыльев у входа связывал их с миром живых. Двое детей неосознанно прижались друг к другу. Он попытался укутать и согреть ее своим телом, чувствуя голые сестренкины ноги где-то в районе живота. Потом, с внезапным порывом, обнял ее еще крепче. "Больно же" – обиженно пробубнила Сецуко.

Им обоим было никак не уснуть и Сейта предложил прогуляться до ветра. Они выбрались на открытый воздух. Сейта делал своё дело, Сецуко – своё, а в небе над ними, высоко-высоко, вспыхивали и гасли огоньки японских самолетов, летевших на запад. Красный-синий, красный-синий…"Это самолеты камикадзе". "Ммм". Сецуко, не зная, что он имеет в виду, кивнула. "Совсем как светлячки, ага?" "Ага". Сестренка навела его на мысль. Что, если поймать несколько светлячков и запустить их в сетку от москитов? В пещере стало бы светлее – конечно, ненамного, но всё же. Набрав полную пригоршню букашек, он выпустил их в сетку. Пять или шесть жучков замерцали дрожащим светом, запутавшись в сети. Дети по-прежнему не различали в темноте лица друг друга, но чувство облегчения, которое принесло это мягкое мерцание, вскоре погрузило их в дрёму. В полусне, узор из светлячков сложился в контур военного корабля, напомнив ему о морском параде. Был октябрь 1935-го года. На склоне горы Роккё устроили иллюминацию, разложив светильники корабельным силуэтом. Со склона горы объединенная флотилия и авианосец в заливе Осака выглядели просто как большие палки, плавающие по воде. На носу каждого из боевых кораблей раскинули белый шатер. Отец был на крейсере "Майя" со своим экипажем. Сейта вглядывался в корабли изо всех сил, но так и на разглядел характерную надстройку "Майи" в форме усеченной пирамиды. Духовой оркестр надрывался, исполняя военный марш, и, прислушавшись, можно было разобрать слова: "И в защите, и в атаке, грозны наши корабли…" Отцовская фотография уже насквозь пропиталась потом. Интересно, где папа воюет сейчас? Должно быть, отбивается от врагов. Враг нападает с воздуха! Тах, тах, тах! Он сравнил трассирующие пули врага с огоньками светлячков. Трассеры с батарей ПВО, которые он наблюдал во время налета 17 марта, мгновенно поглощались тьмой - совсем как светлячки, которых сдуло порывом ветра. Они и вправду думали, что могут сбивать этим вражеские самолеты?

Утром обнаружилось, что половина светлячков сдохла и валяется под сеткой. Сецуко закапывала усопших насекомых у входа в пещеру. "Что ты делаешь?" "Копаю могилу для светлячков" – ее голова была опущена. "Мама ведь тоже в могиле, да?" Он не знал, что ей сказать. "Тётя сказала мне, что мама уже умерла и лежит в могиле". У Сейты брызнули слезы –  впервые в жизни. "Мы когда-нибудь навестим ее могилу" – сказал он, чуть погодя. "Помнишь, тебя однажды взяли на кладбище в Касугано, возле Нанубоки? Вот там теперь наша мама. В маленькой могилке под камфарным деревом…"

"…Но если я не отнесу туда мамину кость, она никогда не попадет на небо…".

Их убежище ни для кого не было тайным, раз уж Сейта менял мамину одежду на рис у фермеров, да и водовозы их видели; но никто их и не навещал. Он собирал сухие ветки для костра, чтобы сварить рис, таскал воду из океана, когда она была не слишком соленой. Бывало, что американские истребители расстреливали путников на дорогах – он тоже как-то побывал под прицелом. По ночам их покой стерегли светляки. Жизнь в убежище становилась всё более и более обустроенной. Однако, у Сейты между пальцами обеих рук вдруг вылезла экзема, да и Сецуко слабела день ото дня. Выбрав ночь потемнее, они, порой, лазили в резервуар с водой, чтобы отмыться и набрать улиток. Лопатки и рёбра Сецуко проступали всё отчётливее. "Тебе надо больше есть". Думая, что может наловить лягушек-быков, он обшаривал взглядом те места, откуда громче всего доносилось кваканье, но так и не поймал ни одну.  Существовал еще черный рынок, один помидор – три иены (одна иена в то время примерно равнялась одному доллару), один сё растительного масла – 100 иен, 100 момме (13,25 унций) свеклы – 20 иен, один сё риса – 25 иен; но, без нужных связей это было всё равно, что достать луну с неба. Живя возле города, хваткие фермеры отказывались продавать рис за деньги. Вскоре, обитатели убежища вновь перешли с риса на соевую кашу. К концу июля Сецуко уже вся была в струпьях, и, как бы усердно он не вычищал одежду, избавляясь от блох и вшей, уже на следующее утро насекомые снова лезли из швов. Давя пепельно-серых насекомых, он приходил в ярость при виде кровавых пятен, понимая, что это кровь Сецуко; пытался ловить вшей по одной, чтобы замучить до смерти – но всё было бесполезно. Он даже пытался выяснить, пригодны ли в пищу светлячки. Между тем, сестра совсем обессилела – даже когда он отправлялся к морю, она говорила "я здесь подожду" - и оставалась лежать там, с куклой в руках. Сейта бродил по огородам и воровал огурчики размером с мизинец и зеленые помидоры, чтобы скормить их Сецуко. Как-то раз ему попался мальчик лет пяти, жующий яблоко – подлинное сокровище. Вырвав яблоко, Сейта прибежал к пещере и вручил его сестре. Как он и ожидал, она взяла яблоко в руки и куснула, глаза ее заблестели. Но тут же она сказала "это не яблоко". Сейта попробовал плод на вкус. Свежий, зрелый помидор! На глаза сестренки навернулись слёзы – так она обманулась в ожиданиях. "Помидор – это ведь тоже неплохо, не так ли? А теперь ешь, а то твой брат слопает" – сказал он строгим тоном, хотя сам был готов зареветь от досады.

Все продукты, о наличии которых он время от времени узнавал из газет, стали недоступны, как только он выпал из местного общества. А ведь раньше он мог получить не только рис, но и спички, и крупную соль.  По ночам он разбойничал на картофельных полях, выдергивал из грядок сахарную свеклу, чтобы добыть сладкого сока для Сецуко. Но огородных трофеев все равно было недостаточно.

Вечером 31 июля сигнал тревоги застиг его на деле. Не обращая на внимания на вой сирен, Сейта копал чужую картошку, пока не был пойман фермером, прятавшимся до того в открытом убежище неподалеку. Фермер надавал ему тумаков, и, едва прозвучал отбой, повёл обратно в их убежище, словно под конвоем. В свете фонарика тут же отыскалась неопровержимая улика – куча картофельной ботвы, которую Сейта собирался варить. "Пожалуйста, простите меня!" – взывал Сейта, пав на колени, на глазах перепуганной Сецуко. "Моя сестренка больна, она пропадет, если меня не будет!" Фермер, однако, был непреклонен. "Воровать овощи с огородов – это серьезное преступление в военное время!". Сказав так, он погнал Сейту пинками, приговаривая "А ну, пошёл, ворюга! В тюрьме твое место!". Полицейский на вокзале, однако, не выказал особого рвения. "Похоже, сегодня ночью бомбили Фукуи" -  этими словами он обескуражил возмущенного крестьянина, отчитал Сейту и вскоре выпустил его. Оказавшись снова на улице, Сейта сразу же увидел Сецуко. Как она сумела пройти весь этот путь одна?.. Потом, в убежище, сестренка гладила плачущего брата по спине и приговаривала маминым тоном: "Где болит? Ой, как плохо. Надо позвать доктора, он сделает укол…"

Наступил август и принес с собой постоянные атаки палубной авиации. Сейта дожидался воздушной тревоги и снова шёл воровать. Фермеры боялись самолетов: едва блеснув где-то в дальних закраинах летнего неба, истребители внезапно обрушивались с воздуха, низвергая град пуль и сметающий всё огонь. Фермеры разбегались по убежищам, а он пробирался в кухни через открытые настежь ворота, хватая всё, что попадется под руку. 5-го августа сгорели центральные кварталы Нисиномии. Беспечные горожане были повергнуты в шок, но для Сейты вражеский налет стал рабочим временем. Посреди пугающей пляски и воя падающих бомб, среди взрывов, он прошмыгнул туда, где вновь происходило увиденное им 5 июня – только без мужчин, женщин и детей. Пробравшись в опустевший дом, он вытянул из комода кимоно, которое предстояло вскоре сменять на рис. Всё, что он не мог тащить, он припрятал в уличном водостоке под каменной крышкой. Ему то и дело приходилось стряхивать с себя искры. Сейта припал к земле, чтобы разминуться с толпой убегающих от огня. Глянул в ночное небо, по которому расползался дым пожарищ. В-29 проносились над ним, держа курс на горы, уже не вселяя в него страх: он едва сдержался, чтобы не взмахнуть руками и не выкрикнуть "Йа-хха!"

Во всей этой суматохе, выбрал ли он достаточно цветистое кимоно, чтобы обменять его с выгодой? На следующий день, не найдя ничего подходящего, чтобы завернуть украденное, он запихал кимоно с длинными рукавами под одежду и поволок на ферму. Добыча то и дело выскальзывала, и ему приходилось придерживать выпирающий тюк обеими руками. Со стороны он походил на разжиревшую лягушку. Однако, в том году ожидался неурожай и фермеры неохотно расставались с выращенным. Кроме того, он остерегался людей по соседству. Так он добрался до районов Китагучи и Никава, где воронки от бомб тянулись до самого края рисовых посадок. Лучшее, что он мог добыть – это помидоры, зеленая соя и фасоль.

У Сецуко не проходил понос, правая часть ее тела стала белой до прозрачности, левая половина  была как один сплошной струп. Когда он мыл сестренку морской водой, она кричала от боли. Он отвёл ее к доктору на станции Сюкугава. "Ей надо лучше питаться, вот в чём дело" – сделал вывод доктор, прикладывая стетоскоп и тут и там. Доктор не выписал ей никакого лекарства. Питание – это белое мясо, рыба, яичный желток, сливочное масло, а может быть еще и витамины для детей? Когда-то, возвращаясь из школы, он ел шанхайский шоколад, присланный отцом; когда у него случалось расстройство, он натирал на терке яблоко и пил сок, отжатый через тряпочку. Кажется, это было давным-давно, но еще два года назад у них было всё…нет, даже два месяца назад мама варила сливовое варенье с сахаром, открывала жестянки с крабами, со сладким желе, которое он отказывался есть, говоря, что не любит сладкого; а был еще званый обед, когда подавали нанкинский рис. Он тогда выбросил свою порцию, придумав отговорку – мол, плохо пахнет.  И неаппетитные вегетарианские блюда в Обакусян, Манбукудзи. И шарики из гречихи, которые он в первый раз даже не смог проглотить…всё это теперь казалось сном.

Сецуко так обессилела, что даже не таскала с собой куклу – ту самую. Раньше она брала ее с собой повсюду, и куклина голова болталась туда-сюда при ходьбе. А теперь ее руки и ноги, черные от грязи, были куда полнее, чем сестренкины. На набережной Сюкугавы дети присели передохнуть. Человек неподалеку грузил на тележку брикеты распиленного льда. На дороге осталась ледяная стружка от его пилы. Сейта подобрал ее и смочил сестренке губы. "Проголодалась?" "М-м…" "Что бы ты сейчас поела?" "Темпура и сасими, и токоротен…" Когда-то давно у них был пёс, Белл, и Сейта иногда втихаря скармливал ему темпура, которую он терпеть не мог. "А еще?" – даже говорить о любимой еде, вспоминая ее вкус, было лучше, чем ничего. Однажды они ходили в театр в Дётонобори и на обратном пути, в Маруман, ели говяжий бульон с ломтиками отварного мяса. На порцию полагалось только одно яйцо, но мама отдала ему своё. Китайская пища на черном рынке в китайском секторе – туда они ходили с папой. Жареные помидоры с карамелью-амэ поверх. Жидкая карамель тянулась, как нитка. "Она что, испортилась"? Я был просто озадачен, а люди кругом смеялись. Как-то раз я стянул леденец из подарочного набора. Я частенько тырил у сестренки молочный порошок. И корицу из леденцовой лавки…а как-то, во время экскурсии, я отдал половинку яблока бедному однокласснику, у которого с собой были только лимонные дольки. Леденцы Глико… ну ладно, хватит". Сестренке надо лучше питаться. Мысль об этом не отпускала ни на минуту, приводя его в ярость от беспомощности. Снова  водрузив сестру на спину, он вернулся в убежище.

Наблюдая, как Сецуко валяется в голодном полусне с куклой в руках, он отчаянно думал: "отрежу себе палец, дам ей напиться крови…черт…если только один отрезать, большой разницы не будет, а ее мясом накормлю…" "Сецуко" – сказал он вслух, "пора бы разобраться с твоими волосами". Только сестренкины волосы полнились жизненной силой – росли с каждым днем, и становились все гуще. Усадив девочку перед собой, Сейта заплел три косички. Он мог бы набирать насекомых пригоршнями – так она завшивела. "Сейта…спасибо".  Когда волосы были уложены, ямы глазниц проступили еще отчетливее. Какие мысли бродили в ее голове?  Пошарив рукой, она подобрала с земли два камешка. "Сейта, угощайся," "Чего?" "Обед…" - произнесла сестренка более внятно, собравшись с силами – "а чай ты будешь? И еще я приготовила тебе соевого творога, я тебе положу на тарелку" – словно играя в дом, она выстроила в линейку комья земли и камни, "Пожалуйста, угощайся. Разве ты не хочешь есть?"

В полдень, 22 августа, Сейта пошёл окунуться в резервуар, а вернувшись, нашёл Сецуко мёртвой. Девочка усохла до кожи и костей. Последние два или три дня она уже не могла говорить, и даже не стряхивала крупных муравьев, ползающих по лицу. Только по ночам она, казалось, наблюдала за мерцанием светлячков. "Вверх ползут, вниз ползут, оп, встали" – бормотала она мягко. За неделю до того, военные официально признали поражение в войне. "А что же с объединенной флотилией!?" – закричал Сейта. "Так их давным-давно потопили, в живых никого не осталось" –уверенным тоном сказал стоявший рядом старик. Выходит, и папин крейсер потоплен?… Он брёл по улице один и всё смотрел на смятую отцовскую фотографию, его неотъемлемую часть. "Папы тоже нет…папы тоже нет…" Он почувствовал реальность отцовской гибели - куда сильнее, чем маминой, разом теряя всю твёрдость сердца – то, что поддерживало на плаву и его, и Сецуко; с этого момента ему стало абсолютно всё равно, что с ними будет. Всё же, ради Сецуко, он обошел окрестные кварталы, мусоля в карманах банкноты в десять иен, взятые из его сбережений. Наконец, он купил цыпленка за 150 иен – рис уже продавался втридорога, по 40 иен за один сё. Он пытался заставить сестренку есть, но та уже не могла проглотить еду.

Ночью разыгрался шторм. Сейта скорчился в темноте пещеры, держа тело Сецуко на коленях. В конце концов, он задремал, но почти тут же проснулся. Снова и снова он перебирал сестренкины волосы, прижимался щекой к ее, уже остывшей, щеке; он не плакал. Ветер завывал, листья на деревьях яростно метались. В разгар того шторма, внезапно, ему показалось, что он слышит плач Сецуко – и опять, как и в прошлый раз, он уловил нарастающие звуки военно-морского марша, которых на самом деле не было.

На следующее утро тайфун ушёл. Безоблачное небо, наполнившись светом солнца, вдруг обрело глубокие осенние цвета. Держа Сецуко на руках, Сейта вскарабкался на гору. Крематорий переполнен – так ему сказали в городской конторе. Они еще не избавились от умерших неделю назад. Мальчику просто дали соломенную корзину, полную угля. "Поскольку речь идет о ребенке, ты можешь использовать угол усыпальницы – там ее позволят сжечь. Обязательно сними с нее одежду. И подложи соевой шелухи, чтобы хорошо разгорелось" –наказал ему чиновник из похоронной конторы,  хорошо знакомый с такими вещами.

Он выкопал яму на холме, откуда открывался вид на Манчитани, опустил Сецуко в плетеную корзину. Рядом с ней пристроил куклу, кошелек, сестренкину одежду – все её пожитки. Он сделал всё так, как ему сказали. Потом высыпал в яму соевые скорлупки, сверху положил сухие ветки, накидал угля. Корзину с телом Сецуко водрузил сверху, подпалил пропитанную серой растопку. Соевая шелуха затрещала, разгораясь. В небо потянулся дымок, сперва слабый. Затем дым разросся и, набрав мощи, вознесся до небес. Сейта внезапно почувствовал позыв – диарея добралась и до него; но, даже сидя поодаль в позе орла, он не сводил глаз с огня.

День уже угасал; угли постанывали низкими голосами, мерцая на ветру красным. В вечернем небе загорелись звезды. Уже два дня как отменили светомаскировку, и, посмотрев вниз, он видел и тут, и там, долгожданный свет в окнах. Четыре года назад, он уже был в этих местах. Папин двоюродный брат собирался жениться, и они ездили сюда с мамой, чтобы выяснить подноготную его будущей жены. Он помнил, как в тот вечер светились окна в доме вдовы. Точно так же светились они и сейчас. Ничего не изменилось.

Глубокой ночью погребальный костер прогорел. В темноте он не смог бы собрать кости и оставил их в кострище до утра. Мальчик лежал на склоне холма. Вокруг неистово роились светлячки, но Сейта не собирался их ловить – может быть, Сецуко не будет так одиноко. Светлячки будут с ней – будут летать и вверх, и вниз, и вбок. Я соберусь и уйду, а ты полетишь на небо вместе с ними – ведь светлячки не живут долго.

Он встал на рассвете, собрал кости, белеющие, словно фрагменты разбитой вдребезги алебастровой статуэтки, и покинул холм. В траншее на задворках вдовьего дома Сейта отыскал мамины вещи – должно быть, вдова выкинула то, что он забыл прихватить. Он взвалил на плечо вымокший узел из маминой одежды и поясной ленты. Он никогда больше не вернулся в убежище.

В полдень, 22 сентября 1945 года, Сейта, умерший на вокзале Санномия от лишений, был кремирован вместе с другими 20 или 30 беспризорными детьми в часовне возле Нунобики.  Кости были захоронены в усыпальнице – так поступали в ту пору с неопознанными покойниками.

***

Перевод по публикации: Japan Quarterly, 1978, Vol. 25, Issue 4

Переводчик выражает благодарность Юлии Минаковой (Москва) и Анне Третьяковой (Борисоглебск) за помощь при переводе.

© Copyright: Матвей Глухарь, 2015

Свидетельство о публикации №215092401730

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении

Другие произведения автора Матвей Глухарь

Рецензии

Написать рецензию

огромное спасибо за труд.

Гулкая   06.04.2018 18:38   •   Заявить о нарушении

+ добавить замечания

Написать рецензию     Написать личное сообщение     Другие произведения автора Матвей Глухарь

Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   Вход для авторов   Регистрация   О портале       Стихи.ру   Проза.ру

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2018     Разработка и поддержка: Литературный клуб   Под эгидой Российского союза писателей   18+