КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706338 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272771
Пользователей - 124663

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Imago (СИ) [Shagel] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Он говорит, что самое вкусное всегда находится глубоко внутри. Под плотными слоями оболочек, под масками и напускной серьезностью.

И если хочешь добраться до этой сердцевины, то придется вспороть и разрезать кокон, помогая бабочке выбраться наружу. Выпустить хаос.

***

— Вы ведь знаете, что там? — Харлин даже не нужен диплом врача, чтобы догадаться, на что смотрит ее новый пациент. Он безумен, чуть более чем все остальные, но именно эта толика сверх-безумия дает ему право смотреть на нее вот так — насмешливо и презрительно. Словно она еще одна глупенькая практикантка в новеньком белоснежном халате, надеющаяся вылечить всех своими современными методами.


Увы, но никаких методов нет. И лечить безумие никто до сих пор не научился.

Так что она просто подсовывает ему стандартные тесты, радуясь, что сегодня они, или здоровенное пресс-папье, не полетят ей в голову, как это было в прошлый раз.

Сегодня Джокер надежно замотан в свежий кокон смирительных ремней и напоминает здоровенную гусеницу, прогрызшую себе путь наружу, поняв, что лето никогда не наступит, а он обречен быть таким. Уродливым, злобным. И голодным. До чьей-нибудь боли.


— Ты такая милая, куколка, особенно, когда думаешь, что тебе все под силу, — Джокер скалит зубы в кривой усмешке. Ему нет дела до ее тестов, на них он даже не стал смотреть. Все эти чернильные пятна он игнорирует, как будто вместо них на белоснежных листах картона ничего нет. — А вот нет уж. Давай что-нибудь поинтереснее. Как насчет того, чтобы станцевать голой?


— О нет, спасибо, — Харлин качает головой, поднимаясь со своего докторского кресла и обходя стол по кругу, чтобы забрать карточки.

Она вполне могла бы сделать это, просто протянув руку, но почему-то ей кажется, что зубы у него острые. Кинжально-острые. А связанные за спиной руки совсем не помеха.


— А жаль, — довольно улыбается он. — Жаль-жаль-жаль. Жаль, — подытоживает он свою мысль, такую же извращенную, как и сам он. — Уверен, тебе бы понравилось.


— И почему? — Харлин пользуется моментом, пока он пялится на нее, завороженно, будто видит что-то совсем из ряда вон выходящее. Такое же, как и он сам.

Она забирает карточки с чернильными пятнами и возвращается на свое место, только в этот раз ей неудобно. Он все еще смотрит, подавшись вперед всем телом, и с него станется залезть на этот стол с ногами, только бы оказаться поближе к ней.


— Они скучные. Ты скучная. Но ты можешь все исправить. Слушай, куколка, — в глазах Джокера пляшет нетерпение, — а может, ты возьмешь эту ручку…


— И? — Харлин теряется. Чего он хочет от нее? И причем тут ручка, если она битые полчаса пытается добиться от него хоть какой-то реакции на тест.


— И воткнешь себе в глаз, — говорит он с жаром. — Мне кажется, тебе пойдут кровавые слезки на щечках. У тебя замечательные щечки, так бы их и съел.


— Ну все, хватит, — Харлин начинает злиться. — Думаю, на сегодня мы с вами закончили, — она принимается складывать бумаги в конверт, но это у нее совсем не получается. Руки дрожат, и совсем не от усталости. Она почти взбешена, хоть и не позволит это увидеть. — Возможно, вам поможет кто-нибудь другой. Или другая терапия.


— Не-не-не-не-не, — принимается частить Джокер, и она видит, как кровожадность в его глазах сменяется раздражением.

Он следит за ее рваными движениями, когда она запихивает папки в стол и закрывает их на ключ, а затем жмет на кнопку коммутатора, прося, чтобы его забрали.


— Тебе не сбежать от меня, куколка, — Джокер раскачивается на стуле, с каждым разом подтягивая себя ближе к ней. Еще немного — и он впишется в столешницу, а затем упадет назад, но ведь это его не волнует. Он же псих.


— Никто не сбегал от меня, — он смеется и кривляется, хотя в глазах его обещание чего-то ужасного, когда его поднимают на ноги и уводят с собой трое здоровенных мужчин в одежде санитаров. — И тебе не удастся, тыквочка.


— Уведите его, пожалуйста, — Харлин просит, чувствуя себя слабой и жалкой. Подумать только, один ненормальный умудрился вывести ее из себя всего за несколько минут. Семь минут и тридцать две секунды — отмечает секундная стрелка на часах. Вот она, цена ее замечательного диплома и стремления вылечить всех больных в Аркхэме.

Она просто ничтожество.


Дверь за ними захлопывается, и отсюда она может видеть только искаженный силуэт, залитый зеленоватым, он липнет к стеклу, но его оттаскивают. Слышатся тихие хлопки ударов, попадающих по связанному телу, и хохот.

Этот треклятый хохот отдается в ушах еще полчаса спустя, когда она сидит и пялится на ручку, оставленную на столе.

Почему-то Харлин хочется взять ее и проверить себя на силу духа.

***

Она отдает Джокера другому врачу. Этим же вечером. Просит его взять себе, потому что ей не хватает опыта справиться с таким сложным пациентом.

— Ох, милая, не думаю, что с ним вообще кто-то может справиться. У этого ублюдка вообще ничего нет в голове, потому что он сам спек себе мозги. Но я попробую, — басит доктор Олдридж, обещая, и это последний раз, когда она слышит его.


Наутро в Аркхэме очередной переполох.

Джокер в карцере, и там ему гнить еще недельку-другую, в этом санитары уверены. А Харлин идет на слабых, подгибающихся ногах к кабинету Олдриджа, преследуемая обвиняющими взглядами.

В его кабинет будто бомба попала. Все разворочено и сломано. И хотя тело уже увезли — развороченное лицо, истыканное острым стальным пером, в кровавых потеках из лопнувших глаз, находиться тут страшно.

И много крови. Кровь есть даже на потолке, и там выведены кривые буквы:


Беги, моя сладенькая тыковка!

Они украшены сердечками и смайликами, которые улыбаются ей так, как это делал Джокер — голодно и зубасто, и Харлин становится дурно.

Она спешно прикрывает рот, пока ее не вытошнило, и пытается вытащить свое застывшее от ужаса тело из кровавого кабинета.

Каблуки цокают, напоминая тяжелый стук гвоздей, забиваемых прямо в голову, а коридор кажется бесконечным, заполненным темнотой вперемешку с зеленцой и тягучим смехом.

Это все из-за нее. Из-за того, что она попыталась сдать его в другие руки как можно скорее.

Хотя почему-то в голове вертится другое. Это все из-за того, что ему скучно. И она тоже — скучная.

***

Табличка на ее столе вроде как сообщает давным-давно известный факт — доктор Харлин Квинзель, но иногда ей кажется, что это не она, а он изучает ее. Тщательно, примеривается, как если бы ему хотелось распотрошить ее целиком и полюбоваться внутренним миром дипломированного специалиста, слишком скучного, чтобы разговаривать с ним, но не настолько, чтобы отбросить эту безумную затею.

Они словно поменялись местами, и Джокер, сидящий перед нею, спеленатый плотнее, чем муха, приготовленная на обед, кажется свободнее, чем она.

Он качается вместе со стулом и ухмыляется ей. Строит глазки и время от времени пытается подколоть какой-нибудь извращенной шуточкой, что вполне вписывается в его мировоззрение.

А Харлин изо всех сил старается сдерживать себя, и забытый в правой руке скоросшиватель, которым она должна была скреплять файл, больно вонзается в мякоть большого пальца, и на подушечке набухает здоровенная красная капля.

Кровь его будоражит.


— Можно? — с Джокера слетает вся напускная веселость, и он буквально облизывается, следя за ее рукой, подносимой ко рту.

Харлин хочет слизнуть кровь и пройтись по уколу зубами, чтобы заглушить одну боль другой. Он хочет то же самого.


— Я не стану обижать тебя, — обещает он, но его острые блестящие зубы пугают ее. И путают разум. — Давай, иначе кто-нибудь еще пострадает, а это снова будет на твоей совести.

Ему нравится играть с нею, и шантаж вполне входит в список его любимых развлечений.


— Я даже отвечу на твой любой вопрос, куколка, — эта игра опасна, но возможность узнать хоть что-то еще о нем куда заманчивее, чем чувство самосохранения.


— Почему? — Харлин задает этот вопрос раньше, чем понимает, что она несет. — Почему ты делаешь все это? Из развлечения? Желания поиздеваться?


— Ну вот, — Джокер хмурится, и его белое лицо кривится, — ты все испортила. А еще доктор. Ты задаешь такие вопросы, на которые сама знаешь ответ. Глупая-глупая-глупая тыковка.


— Нет, я не знаю, — она и правда не знает. Ее карточки с чернильными кляксами молчат. Ровно как и справочники по отклонениям. Ее рука с уколотым пальцем застывает в воздухе, так и не дойдя до рта.

И этим так легко воспользоваться.


Холодные стальные зубы смыкаются на ее многострадальном пальце, высасывая кровь из ранки и облизывая. Мягко, нежно.

Где-то на заднем плане щелкают и принимаются звенеть часы, отмечая конец их сеанса, но сеанс еще не окончен.

Только не тогда, когда Джокер проходится языком по подушечке пальца, заставляя Харлин замереть.

Внутри нее все путается, распадается на крошечные осколки мыслей, но страх и возникшая искра наслаждения, чистого, неподдельного, забивают собой все.


— Я просто вижу тебя настоящую, — он облизывает губы, и на них нет ее крови, но почему-то Харлин кажется, что он монстр. Из тех, что поджидают в темноте, готовые утащить за собой.

Теперь он снова улыбается, довольный тем, что шутка удалась, смотрит на ее побелевшее от страха лицо. Ему плевать на санитаров, плевать на то, что они практически взашей выталкивают его из кабинета.

***

Джокер слишком больной даже для Аркхэма.

Харлин он напоминает шкатулочку с секретами, сломанную и без ключа, а внутри всю пересыпанную ядовитыми фразочками и острыми иглами. На всякий случай, если ее возьмет в руки кто-то чужой.

Но Харлин к чужим не относится. Он сам не относит ее к своим врагам. С того момента, когда он попробовал ее крови, она стала ему менее скучной. Теперь он всегда зовет ее «моя тыквочка», или «моя куколка» и больше не пытается запустить пресс-папье в ее голову. Или укусить. Или воткнуть ручку в глаз.

Вместо этого он выводит ее из себя жалостью. Ему кажется, что она притворяется. Что носит слишком серую и безликую маску на лице, что от ее одежды воняет официальностью, и что она способна на большее.


— Что вы видите? — теперь Харлин спокойно показывает ему свои карточки с бессмысленными чернильными пятнами, у них договор.

Он отвечает на ее вопросы, а она делает что-то для него.

Око за око и зуб за зуб.


— Кровь, — почти не удостаивает взглядом тест Джокер. — Я вижу кровь. А теперь, куколка, как насчет того, чтобы встать и пройтись?

Харлин встает сама, чувствуя себя слегка неуверенно на высоких шпильках. Это не ее привычные лодочки, удобные и разношенные.

Такие туфли носят не доктора, а любительницы чужого внимания, привыкшие к восхищению со стороны мужчин. Они слишком яркие, слишком жесткие и слишком опасные.

Но ему нравится. Джокер следит за каждым ее шагом, не отрывая глаз. Он настолько поглощен этим зрелищем — Харлин Квинзель и на шпильках, что вряд ли замечает, когда она осмеливается задать новый вопрос.


— Почему кровь?


— Она сладкая. И вкусная, да-да-да, прямо как ты, моя куколка, — кончик языка мечется между кинжально-острых коронок, прячущих под собой зубы, и это завораживает.

Примерно так хищники смотрят перед тем, как броситься на жертву. Оценивающе — способна ли она потягаться выносливостью со смертью.

Их разделяет слишком немногое — всего лишь пространство, пустой воздух, который можно преодолеть в пару секунд и несколько шагов. Но он связан и надежно упакован в свой кокон, не позволяющий ему даже нос почесать, а она покачивается на тонких шпильках, таких острых, что они напоминают заточенные ножи.

И все же Харлин хочется сократить это расстояние до минимума. Пока она наконец не поймет его. Ей кажется, что она сможет сделать это, нужно только стать жертвой.


Она возвращается домой на каблуках. Ей непривычно, что она так высоко от земли и можно практически взлететь.

На самом деле ей осталось совсем немного, чтобы взлететь.

***

Ему нравится, когда она красит рот алой помадой. Для Джокера это практически красная тряпка, и он теряет контроль.

Ему хочется, чтобы она распускала волосы, и Харлин делает это, наслаждаясь плывущим по воздуху запахом шампуня, конфетно-сладкого до приторности.

Ее медицинский халат больше не закрывает колени. И верхняя пуговица блузки расстегнута, чтобы подчеркнуть беззащитность нежной шеи, обрамленной ломким воротом.

И все это взамен его сказок. Его кровавых и жестоких сказок, в которых в Джокере остается слишком мало от человека, но слишком много от божества.

Даже кровь его и та отравлена. Он весь насыщен яростью и страстью, и белый кокон из ремней и ткани не способен остановить его. Равно как и таблетки, которыми его пичкают ежедневно, или сложные терапии, на самом деле являющиеся обычной дешевой прожаркой мозгов.

У него их нет, как уверяет Харлин Джокер. Так что ему плевать. Но после этих терапий он всегда ухмыляется кровоточащими деснами, будто сожрал кого-нибудь на обед, и дергается, не в силах унять свое тело.

Возможно, ему больно. Скорее всего, ему больно. А она ничего не может с этим поделать.


— Я хочу, чтобы ты сделала кое-что для меня, Харли, — он впервые зовет ее по имени. Ну, почти. Последняя буква исчезает, превращая его в нечто особенное. Секретное.


— Что? — ей приходится наклониться к нему ближе. Так близко, что она может разглядеть кровавые прожилки на склерах и бугристые белые шрамы возле его рта, напоминающие улыбку. От него пахнет жженой резиной, он сам сожжен, но достаточно жив, чтобы устроить конец света.


— Я хочу, — его голос скользит в ее голове, проходится мягким и нежным

прикосновением, оставляя мурашки на коже, — чтобы ты принесла в Аркхэм пулемет. И отдала его мне.

Бешеные зрачки дрожат, но от них не отцепиться. Они намертво застревают в разуме, потому что в глубине их Харлин видит просьбу. Ему нужна ее помощь.

А значит, она очень близко.

Совсем скоро она сможет понять его целиком, увидеть настоящего Джокера.

***

Утром она следует своему привычному ритуалу. Становится под душ, смывая остатки липких снов, наполненных окровавленными губами. Она красится, с особенной тщательностью накладывая слой яркой помады, пылающей алым. И ступает в шпильки, чувствуя привычную легкость, будто она сейчас взлетит.

В ее чемоданчике, достаточно вместительном для кучи папок, или, скажем, сменной одежды на одного человека, покоится ручной пулемет.

Ее зовут Харли. И она готова.


========== 2. Кокон ==========


В Аркхэме пахнет дымом.

Тесная тюрьма, набитая до отвала рядами клеток, сотнями безумных глаз, следящих за нею из темноты, переполнена дымом и криками.

Что-то взрывается с громким Бумм!, и прямо под ноги Харли падает еще теплое тело с обугленным обломком вместо шеи. Что до головы, то она катится прямиком в темноту, весело подскакивая на выщербленных каменных плитах. Как будто ею кто-то решил поиграть. В футбол, например.

Ей дурно, но с другой стороны это почти что весело. Потому что Харли знает того, чье тело сейчас лежит под ее ногами, обездвиженное и в луже крови. Вернее, знала. Это доктор Гессер, тот самый, что ее ненавидел, посчитав выскочкой и бездарностью, купившей себе диплом врача-психиатра и попавшей в Аркхэм исключительно из-за смазливой мордашки и сисек.

Вот эти самые сиськи он и любил облизать взглядом. А сейчас ему, увы, не до этого, потому что глаза, наверное, закатились внутрь черепушки, уставившись на свой собственный больной мозг.

Харли хихикает, представляя себе эту красочную картинку. Ей должно быть страшно, а она хихикает. В самый раз для Аркхэма.


Перестрелка начинается снова, и за стенкой частит пулемет, выбивая каменную крошку и растрясывая старую кладку довоенных времен. Это здание такое старое, что оно пережило несколько поколений безумцев, но даже ему не выдержать Джокера.

Джокера не выдержит никто.

Она знает, что он совсем близко. Это он сейчас разрушает тюрьму, в которую его запрятали, вместе с его стражей.

Наконец звуки выстрелов затихают, и на Харли обрушивается тишина. Мертвая, причем в буквальном смысле. Из-под двери медленно растекается здоровенная красная лужа, больше похожая на пруд, а дверь натужно скрипит, вися на соплях.

Это Джокер, и он выходит наружу, довольный, безмятежно-счастливый, весь покрытый чужой кровью. С головы до ног, как будто купался в ней. Мурлыкает себе под нос какую-то детскую песенку из игры в вышибалы, дирижируя сам себе пулеметом.


— Привет, доктор Квинзель, — он отвешивает ей комично-пафосный поклон, — отличное утро, не правда ли?

Его туфли, те самые, что она пронесла сюда и оставила в пакете вместе с одеждой, шлепают по кровавой луже, поднимая брызги.


— Береги голову, куколка, — подмигивает ей Джокер. — Ты же знаешь, как ее легко потерять, — и он с наслаждением опускает каблук на остатки хребта, торчащие из мяса, всего пару минут тому бывшего человеком.

Он уходит. Насвистывая фальшивый мотивчик, хихикая и бормоча себе что-то под нос.

Уходит так спокойно, как будто это не она помогла ему, не купленный ею пулемет сейчас в его руках. Его спина, запятнанная кровью, кажется издевательством.

***

Через два часа в Аркхэме больше мертвецов, чем живых. Джокеру мало побега, ему не так важно трястись за собственную шкуру. Зато веселье… хаос — это то, чем он питается. То, ради чего живет.

Коридоры заполнены телами, стонами и россыпью кровавых пятен. Среди них большинство в белом, а вот пациенты живы. И сейчас бродят по коридорам, напоминая яростные тени. Тени, которые рады бы выбраться из Аркхэма, но не осознающие, что он на самом деле стал их домом. Что они вросли в него с ногами и руками, так что им некуда деваться.

Разве что уничтожать. Вот это они умеют.

Доктор Харлин Квинзель им интересна, как может быть интересна жертва, да еще красивая, молодая и свежая. Так что первый же удар чуть не отправляет ее в нокаут, и это больно. Это ужасно больно.

Харли пинается и кусает руки, обхватившие ее лицо, она вонзает каблук в чужую ляжку и яростно сражается за свою жизнь. К концу схватки на ней больше не остается халата, только синяя блузка и юбка с надорванным подолом. И сама она больше похожа на сумасшедшую, с всклокоченными волосами и бешеным взглядом, чем на доктора. А вот собиравшийся изнасиловать ее — мертвее мертвого.

Совет Джокера насчет ручки оказался удивительно ценным.


Хотя трупы сейчас волнуют ее меньше всего. Она идет по кровавым следам Джокера, напоминая девочку из его же сказки, усыпавшую себе дорогу прядями отрезанных волос, чтобы не заблудиться. В его версии, гораздо смешнее той, что рассказывают детям, когда больше не осталось волос, пришлось рубить пальцы.

Она переступает через искаженные посмертной гримасой лица тех, с кем работала. Здоровалась, перешучивалась на пересменках, болтала за чашкой кофе.

Они все мертвы из-за нее. По одной красивой дыре в телах на каждую пулю, что она пронесла с собой в сумке.


— Постой… — она замечает тень, насыщенную зеленцой. Она тянется за своим хозяином как приклеенная, ныряя под своды старого корпуса, где находятся процедурные. — Мистер Джей…

Она боится называть его Джокером. Сейчас, когда он свободен, ему страшно перечить. Или даже не так посмотреть.


— О, ты еще жива, тыквочка, — оглядывает ее Джокер, останавливаясь. У него больше нет пулемета, вместо этого пистолеты в кобуре, по одному на каждую руку. Красивые блестящие, наверняка принесенные кем-то из его друзей, что стоят в отдалении, прислонившись к шкафчикам в холле. Они пялятся на нее совсем без интереса, как и полагается верным псам рядом со своим хозяином. — А вот это отличный сюрприз.

Его окровавленные руки тянутся к лицу Харли, проходятся по щекам и губам, словно запоминая каждую черточку, и мажут холодным красным. Теперь она под стать ему — вся в чужой крови.


— Пожалуйста… — она шепчет, сбиваясь, потому что ей слишком страшно. Он пугает ее.


— Пожалуйста, что? — переспрашивает Джокер.


— Забери меня с собой, — умоляет Харли. Его руки в крови, но они теплые. И гладят с такой осторожностью, будто она драгоценная вещь, которую страшно испортить. А еще сейчас он уйдет сквозь пролом в стене, затеряется в темноте Готема, и она его больше никогда не увидит.

Останется одна вместе со всеми этими трупами, ну и теми выжившими психами, которые с ней церемониться не станут. Придушат или изнасилуют. Или первое сразу после второго.


— Пожалуйста, — Харли, наверное, на колени стать готова, только бы он понял ее. Она боится Джокера, но еще страшнее остаться без него.

Джокер наклоняется вперед, обнимая ее. Он прижимает ее к себе, целует в макушку, в лоб, гладит по волосам грязной от крови пятерней, а потом отступает назад.


— Не-не-не-не, Нет! — рявкает он, и в его глазах танцует безумие. — Не хочу. Это место тебе подходит, куколка. Оно такое же, как и ты. Бесполезное.

Ее швыряет на пол, и Харли вскрикивает от боли — она ушибла затылок, и в глазах кружится. Более того, он назвал ее бесполезной.


— Что с ней делать, босс? — к тени Джокера, пляшущей на полу, подбирается другая, более жалкая, одного из его верных слуг.

Харли отрывает взгляд от пола и смотрит вверх. На нее скалится морда панды, непомерно большая для человеческого тела, плюшевая и потрепанная. Красные пятна и оскал придают маске чудовищный вид.


— Не знаю, мне нет дела, — Джокер раздражен и машет рукой, отворачиваясь, — что хотите. Можете позабавиться, или выбросить к остальным, какая разница.


— Ну, раз вы разрешаете, босс, — «панда» направляется к ней, на ходу расстегивая ремень брюк. Его, скорее всего только заводит ее порванная грязная одежда и черные пятна размазанной подводки. И беспомощность.


Харли пытается ползти назад, скребет шпильками по каменной плитке и все еще растерянно смотрит на Джокера. Про себя умоляя его повернуться и остановить весь этот кошмар. Забрать с собой.

Люди-звери в масках, ничуть не меньшие психопаты, чем те, что сейчас беснуются в новом корпусе, добивая врачей и санитаров, окружают ее в кольцо, глядя сверху вниз.

Она попалась в капкан.


— Какая же ты милашка, — один из них дергает Харли за волосы, подцепливая спутанную прядь, которая сейчас выглядит розовой из-за крови. — Когда не дергаешься…

Они хватают ее за руки и ноги, удерживая и не давая сбежать или отбиться. Харли мычит и стонет под рукой, крепко обхватившей рот.


— Пожалуйста… — слова рвутся и ломаются, оставаясь всего лишь нечленораздельным воем. — Джокер…


— Оставьте ее, — внезапно приказывает он, будто смог услышать ее. Сквозь рыдания и скулеж.


Мужчины останавливаются, но хватку не разнимают, по-прежнему держа ее распятой в середине.


— Но босс… — недоумевает один из них. У него голова свиньи, и сам он точно такая же жирная свинья. — Вы же разрешили…


— Вы же разрешили… — передразнивает его Джокер, кривляясь, хотя за кривой ухмылкой видно, что он взбешен. — Руки прочь. Пошли вон, все! Наружу…


Когда до них доходит, они тут же отпускают Харли, позволяя ей свернуться в клубок и наконец беззвучно зарыдать.

Последний желающий не успевает одернуть руку, и через мгновение в лоб ему влетает пуля.


— Ничего личного, тыковка, — Джокер смотрит на нее, наклонив голову, и она не может понять, о чем он думает сейчас. Может, собирается пристрелить ее следом за своим бывшим и уже мертвым помощником. — Они просто не понимают, как надо обращаться с девушками вроде тебя.

Он поворачивается, собираясь скользнуть в темноту по другую сторону тени и раствориться в ней, став частью ее.


— Подожди, — решается Харли снова и тянет руку. — Возьми меня с собой.

Ему же ничего не стоит схватить ее за ладонь и потянуть за собой. В другой мир.

Но Джокер только ухмыляется ей, сверкая кинжальными зубами, а затем уходит.

Ты мне не нужна — говорит за него безумный хохот.

Оставляя одну.

***

Она не знает, сколько времени проходит. Может, пять минут, а может, и целая вечность. В голове все еще порхают кроваво-красные мотыльки, и затылок болит, а за разрушенной стеной слышится вой полицейских машин.

Они пришли на помощь…

Харли вздрагивает. Когда они увидят записи с камер, то им будет все равно до того, что она врач. Ее попросту пристрелят. Как сообщницу, принесшую с собой ручной пулемет в сумке.

Так или иначе, она обречена.


— Черта с два! — Харли поднимается на ноги, шатается и заставляет себя собраться. В луже блестит острое ребро забытого Джокером пистолета, и это как раз то, что ей нужно.

Она отдала этому чертовому сукину сыну слишком много. Подарила ему свободу.

Так что они не доиграли.


На стоянке на заднем дворе полным-полно машин, но Харли направляется к черному байку, запаркованному у самого выезда. Если ее не собьют на выезде из Аркхэма, а этот монстр, урчащий под нею и взвизгивающий воем тормозов, способен, наверное, даже летать, то она успеет нагнать Джокера.

И дать понять, что ему не стоило играться с Харлин Квинзель.

***

Она летит по следу Джокера, и на самом деле это просто. Вывороченные столбы, сбитые машины, ставшие поперек дороги и много полиции, беспомощной и бестолковой. Они все следуют за ним, но у них нет ее ярости, помноженной на разочарование.

Харли давит на газ, чувствуя, как скрипит и шатается каблук. Наверное, это максимальная скорость, которую она может вытащить из байка, но ей нужно быть еще быстрее. Словно ветер.

Она объезжает все препятствия, даже не собираясь тормозить. Ее заносит, но в принципе Харли почти готова умереть. Немного позже, когда она встретится с Джокером лицом к лицу.

И пистолет за поясом, холодящий спину, тоже предназначается ему.

Если это одержимость, из тех, что в ее конспектах шла бок о бок с психозом, маникальным расстройством и шизофренией, то ей уже плевать.

Откровенно говоря, Харли плевать на все. Потому что она догонит его, а когда догонит…

***

Это одна из тех игр, которые считаются смертельными. Потому что Харли собралась ловить на живца. Она не только догоняет его машину, но и заходит вперед, а затем останавливается, заставляя Джокера жать на педаль тормоза, иначе они оба будут мертвы.

А ему до смерти не хочется умирать.

Есть что-то прекрасное в том, как он смотрит на нее, и хотя Харли выдумывает себе это, потому что на самом деле может видеть только размытое пятно спортивной машины, наплывающее сверху. Но Джокер тормозит, его машина трясется, и ее подкидывает, несколько раз переворачивая в воздухе. А затем размазывая по асфальту.

Он вылетает через лобовое стекло — зеленое пятно с кровавыми потеками по лицу, бешеный взгляд и никакого смеха.


Ну что, нравится? — хочется сказать Харли. Как оно тебе нравится, сладенький?


— Я убью тебя, — воет Джокер, загребая пальцами стеклянную крошку и поднимаясь на ноги.

Вместо ответа она достает пистолет.

Парочку дырок в голове не хочешь? — внутри нее поселилась другая Харли. Она заходится от смеха, потому что ей действительно смешно. — Пирожочек.

Окровавленный монстр с кровавым ртом, заполненным стальными зубами, ничем не напоминает пирожок, а скорее разъяренного дьявола.

— Я сделаю это раньше, — Харли щелкает предохранителем. Она умеет стрелять, но не очень уж и метко. Хотя Джокер идет на нее и тем самым делает за нее всю работу.

И ему совсем не страшно.


— Я сделала это все для тебя, — ее голос дергается, срываясь, хотя так не должно было быть. Никому не хочется, чтобы его видели слабым. — Я освободила тебя из Аркхэма. Я притащила туда чертов пулемет в сумке, только чтобы прекратить пытки над тобой! А ты… Ты меня бросил, — ей осталось совсем немного, чтобы сорваться.


Руки дрожат, а перед глазами все расплывается. Раскуроченная машина, облако дыма над нею и белое лицо с самыми уродливыми и все же прекрасными чертами.

— Ты мерзавец! — теперь, когда пистолет у нее, а Джокер безоружен, она может сказать все, что хочет. — Ты просто использовал меня, потому что ради тебя я была готова на все.


— Оу, — Джокер кривится, — бедная тыквочка-тыквочка-тыквочка, — он раскрывает руки для объятия. — Иди ко мне…

Его голосу невозможно противиться.

Харли идет к нему как завороженная. Она тянется словно цветок к солнцу, потому что это все, чего она хочет.

Не убить его. А заставить полюбить.


Джокер целует ее, накрывая рот своим, и на вкус он как кровь и железо. Острый и соленый.

Она же не знает, еще не знает, что после будет только боль.


========== 3. Перерождение ==========


Он привозит ее в заброшенную лабораторию. Верхние этажи здания давно просели, и сейчас кажется, что оно не то падает в бездну, не то выныривает оттуда. В любом случае — это ужасно.

В воздухе пахнет затхлой вонью сырости и ядом, и Харли прикрывает рот и нос ладошкой. Ее сейчас вырвет. А вот Джокер прогуливается по жестяной лестнице, покореженной и кое-где взбугрившейся пузырями, с удовольствием. И с его лица не сходит приклеенная улыбочка.

Мерзкая, предвкушающая что-то особенное.

Сейчас он особенно пугающий. Ни разу не похож на Мистера Джея, лежащего на кушетке в кабинете психиатра, или на окровавленного монстра, выползающего из разбитого лобового стекла машины, чтобы догнать ее и придушить.

Нет, он смотрит на Харли, будто та ему отвратительна.


Пистолет у нее он тоже отобрал, расхохотавшись.

— Пистолеты не для маленьких девочек, так, тыковка? Брось его, — а чтобы она поняла все с первого раза, еще и пощечину отвесил, сбив с ног.


Так что теперь Харли плетется за ним смирно, чувствуя боль во всей правой половине лица. Как будто кулаком двинул. И молчит как рыба.

Лестницы никак не заканчиваются, и по стеклянным стенкам бегут всполохи теней, ее — крошечная и жмущаяся к ногам, и Джокера — здоровенное искривленное пятно с зеленцой, которую не способна вытравить никакая темнота.

Он ядовит, как и те испарения, что стоят над лабораторией. Как и та вода, что капает из проржавевших труб, мерзкая и мертвая, насыщенная токсинами. Как и цвет его волос, побуревших пятнами от чужой крови.

На почтительном расстоянии за ними следуют его верные слуги, бесшумные и тихие. Готовые на все по его первому слову.

Например, изнасиловать ее, как тогда, в Аркхэме.

Харли отлично помнит их прикосновения, поэтому жмется к Джокеру, желая оказаться где-нибудь под его кожей. Только там ей будет тепло и спокойно.

Но Джокеру плевать, или это его бесит, потому что ее робкие пальцы он скидывает со своей руки, отмахивается и идет себе вперед, не обращая на нее никакого внимания.

Оканчивается эта чудовищная прогулка среди ядовитых испарений в одном из старых кабинетов, не до конца разгромленных вандалами.

Каталки сиротливо ютятся у дальней стены, а все остальное пространство занято битым стеклом, перевернутыми столами, обломками стульев, и здоровенной лампой.


— Давайте ее сюда, — закатывает рукава рубашки Джокер.

Харли не успевает вырваться, как ее уже тащат к столу, укладывают на него с бесцеременностью, будто она кусок мертвого мяса, и пристегивают к поручням.


— Так-так, — Джокер подкатывает ее стол, располагая точно под колпаком света, заставляя Харли слепо щуриться, чтобы словить его взгляд. — Что тут у нас? Тыковка, одна маленькая…

Он разговаривает сам с собой, натягивая на руки перчатки и шевеля пальцами в каком-то пугающем жесте.


— Маленькая, сладенькая тыковка, которую нужно разделать.


В его руках появляется нож. Небольшой и острый, сверкающий так ярко, что Харли кажется, он просто сияет. За головой Джокера тоже сейчас свой нимб, так что он совсем как безумный ангел. Только без крыльев. Зато с улыбкой, полной кинжально-острых зубов, готовых распотрошить ее, и ножом.


— У тебя замечательная кожа, куколка. Такая плотная, сильная, — Джокер расстегивает рубашку и обнажает ключицы, водит по ним острием, оставляя тонкие красные царапины. — Только вот она тут лишняя.


— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — первый порез отзывается болью, и Харли заходится от крика. — Мистер Джей, не надо!


— Не надо? — совершенно искренне удивляется тот. Как будто это нормально — разрезать девушек пополам, потому что внутри они вкуснее, чем снаружи. — Харли, тыковка, ты же так хотела, чтобы я взял тебя с собой. Ты же знаешь, почему я взял?

Она отрицательно мотает головой, а над нею уже склоняются другие лица. У одного из мужчин в руках кожаный ремень, и он протягивает его Джокеру.


— Я взял, потому что мне показалось, что я увидел тебя настоящую. Вот умора, да? — Джокер заходится хохотом, продолжая расцарапывать острым кончиком ножа ее шею. — Только она еще не здесь. А внутри, — нажим усиливается, и на коже выступают капли крови. — Ты как куколка бабочки, шмяк-шмяк. Маленькая и уродливая до жути. А я хочу тебя другую. Я хочу Харли Квинн. Мою настоящую тыковку.

От боли на глаза слезы наворачиваются, но Харли терпит все. Она закусывает губы и молча кивает. Потому что она уже согласна. С того самого момента, когда принесла пулемет в своей сумке.

И если он скажет ей, что вся боль на свете этого стоит, стоит любви Джокера, то она выдержит.

Он вкладывает ей ремень в зубы, проходится пальцем по искусанным губам, нежно и ласково, а потом берется за электроды, прикладывая к ее голове.

Под глазами что-то вспыхивает и гаснет, вместе с сознанием, вместе с обрывками мыслей.


— Держись, держись, моя тыковка, — Джокер бьет ее по щекам, приводя в чувство. — Разве тебе не нравится?

Харли еще помнит его после таких электрошоковых терапий. И его нервный тик, и окровавленные десны. И надрывистый смех, хриплый и кашляющий. Она сейчас точно такая же.

Разодранная в клочья и все без помощи ножей.


Джокер вскрывает ее изнутри, прожаривая мозги.

Воспоминания дрожат и наслаиваются друг на друга, превращаясь в голоса, которые кричат-вопят-стонут-смеются, и все они точь-в-точь как Джокер. Она слышит его даже в своей голове.


— Мало-мало-мало, — Джокер раздосадованно качает головой, — ты слишком крепкая. Добавим-ка мы тебе еще. Са-а-амую крошечку.

Ручка аппарата щелкает, застывая на максимальной отметке.


— А теперь посмотрим, какая ты на самом деле, — он скалит зубы и подмигивает Харли, как раз перед тем, как на глаза падает плотная пелена тьмы и покоя.

***

Теперь она может видеть его настоящего. Джокер не больше и не меньше, чем божество. От него тянет болью и кровью, и этот запах Харли теперь может учуять за милю. Облако меди и ярости окружает его и возвышает над остальным миром.


— Добро пожаловать, тыковка, — он отвязывает кожаные ремни, намертво пристегнувшие ее к каталке. Ремни в крови, а под ними свежие ссадины. Наверное, она поранилась во время шока, но этого Харли больше не помнит. И боли она тоже не чувствует.


Что такое боль? Ничто, рядом с ее мистером Джеем.

Он помогает ей подняться, и она кривится, пытаясь вспомнить, как сюда попала. Кажется… Но в голове слишком мало мыслей, и те спутанные. Они что-то бормочут о пистолетах и погоне.

И о том, что теперь они вместе. Наконец.

— Мой пирожочек, — выплывает из клубка воспоминаний одно. Он ее самый сладкий пирожочек, и это прозвище его не раздражает.


— Да, тыковка, — его рука замыкается на запястье Харли и тащит за собой.


— Видишь? — он подтаскивает ее к самому парапету, под которым пустота и чаны с кислотой, источающие чудесный запах яда. — Вот оно. Да-да-да, оно самое. Ты же хочешь быть со мной всегда?


— Конечно, — Харли согласна на все. Этот жуткий пейзаж, состоящий из ржавых останков и бурлящих озер токсинов, возбуждает ее. Он так подходит Джокеру, именно таким и должен быть его личный мирок. Старый как само время. И вгрызающийся в него, пожирая.


— И ты на все готова? Даже умереть?

Почему-то даже смерть кажется полным пустяком. Особенно сейчас, когда Харли помнит поцелуй Джокера. Это та вещь, за которую ничего не жалко.


— Да, — серьезно кивает она, а пальцы судорожно дергаются. Как будто ей очень нужно до него дотронуться. Хотя это все электрошок. Из-за него во рту полно соли от прокушенной губы. И язык как немой. — Да! — повторяет она, на всякий случай, вдруг он не услышал.


— Агррх, — для Джокера это все скучно. — Нет, все не так, не так, не так… Ты так легко соглашаешься, будто у тебя мозгов больше не осталось, — он хмурится, как будто ему не нравится такой ответ. — Подумай хорошенько. Ты согласна жить ради меня? Только. Ради. Меня.


В этом нет ничего ужасного. Жить ради своего божества?

Харли кивает, а затем отступает назад, оказываясь на самом краешке, уже чувствуя под пятками пустоту. Она балансирует на самой грани, ожидая его решения. Она с легкостью сделает все, что он прикажет. Но Джокер ждет.

Он смотрит на нее, а в глазах пляшет темнота напополам с зеленцой, той самой, что кипит сейчас внизу, расползаясь ядовитым дымом в чане.

Она должна решить все сама.

Хотя Харли уже все решила.


Она откидывается назад, напрягая тело, и в ушах гудит воздух, а затем ее облепливает яд, заливаясь в уши, ноздри и рот. Она тонет в нем, опускаясь на дно чана, и в голове бьется только одна мысль, последняя из тех, что остаются ясными все время — я сделала это для тебя. Видишь, я готова на все.

Джокер приходит за нею. Он падает следом, и первое, что чувствует Харли, переродившись, это его поцелуй. Он отдает ей свой воздух, перегоняя из своего горла в ее, заполненное странной кислотой. Он сжимает ее с такой силой, словно собрался раздавить в своих руках.

Жидкость стекает с его белого лица, белого как лист бумаги и такого же чистого от прочих эмоций. Теперь остаются только он и она.

Неудивительно, что она отвечает на его жадные поцелуи. Харли слышит его сердце, ровное и мерное, оно бьется спокойно, напоминая колыбельную.

Которую поют тем куколкам, что смогли переродиться в хищных бабочек.


========== Первый вдох ==========


Комментарий к Первый вдох

Внезапно немножко кинковатого и бессюжетного секса. Sorry-not-sorry

— Харли-Харли-Харли… — шепчет Джокер, будто не может насытиться ее именем. Таким новым и прекрасным. — Харли… — он стирает с ее лица налипшие комья кислоты, и под пленкой обнаруживается новая кожа. Такая же белая, как и у него. Идеально чистое полотно, на котором он нарисует что-то шедевральное.

Его пальцы проходятся по ее губам, снимая остатки старой помады. Малиновая краска размазывается под его прикосновениями, превращая лицо Харли в смеющуюся маску.


— Проснись, — он отдает ей остатки своего дыхания, заставляя очнуться. — Очнись, детка, — она такая хрупкая и ломкая в его руках.


Остатки одежды тают, отдавая краску кислоте, и кажется, будто они плавают в облаке багрового, что стекает с его рубашки, и синего.

Идеальные цвета для нее, нужно будет запомнить, — отмечает Джокер, когда она приходит в себя, вздохнув.

Харли открывает глаза, и он видит в них то самое, что всегда искал — абсолют безумия, чистейшее помешательство. И искреннюю радость. Она улыбается, потому что он прыгнул следом за нею.


— Ты пришел за мной, — она возвращает ему поцелуй. Впивается в губы еще сильнее, так, что не оторвать. Ее рот в кислоте, и она жжется на языке, такая же ядовитая, как и новая Харли.


Но Джокеру хочется больше. Укусить. Расцарапать и разодрать. Лишить ее жалких остатков блузки, задрать юбку и оттрахать. Потому что она прекрасна.

— Я всегда приду за тобой, тыковка, — он щелкает ее по носу, заставляя поморщиться. — Потому что меняничто не остановит.


Харли взвизгивает и обхватывает его руками за шею. Их обоих снова тащит на дно чана, но в этот раз она крепко держится за него, не отодрать. И выплывать не очень-то собирается.

Наверное, собралась стать еще безумнее, — хочется усмехнуться Джокеру. Эта взбалмошная девчонка сейчас сдохнет, ее кожа станет тонкой как бумага, а сердце сожмется и лопнет внутри грудины красной вишней, но она продолжает плавать в чане с химикатами как в бассейне.

Вот это настоящая Харли. Идеальная.

Но ему надоедает — он эту кислоту уже терпеть не может, наплавался вдоволь, так что ему хочется наружу, на воздух.

Крушить, кромсать, устраивать кровавые бани. И Харли. Ему хочется Харли, цепкую как пиявка, бешеную и наполненную безумным весельем.


— Пойдем, — он вытаскивает ее из чана, помогает спуститься.

Без своих каблуков, оставленных еще там наверху, она кажется еще более

маленькой.

— Как я выгляжу? — она кривляется, обхватывая свое лицо руками. Растирает остатки помады по подбородку, хлопает слипшимися ресницами и выглядит так жалко. И все равно радуется этому.


— Ужасно, тыковка. Прямо как я, — они смеются, разглядывая друг друга. Одежда выцвела и истончилась, так что он может видеть ее круглое белоснежное плечико, кокетливо выглядывающее из разодранной рубашки.

Джокеру хочется лизнуть и попробовать Харли на вкус.

И, в общем… почему бы и нет?

***

Одежду, которую он срывает с нее, нужно сжечь. Разодрать в мелкие ошметки и сжечь. Как и все остальное, что осталось от ее прежней жизни. Очки, которые Харли таскала на переносице, пытаясь спрятать свою красоту и придать себе более умный вид, он ломает в кулаке.

Она так завороженно смотрит за всем этим, что даже рот открыла. Совсем как маленький ребенок, о котором срочно нужно позаботиться.


— Все-все, тыковка, — подставляет он ладонь, в которую она укладывает тоненькую золотую нитку с пошлым крестом. — Теперь я твой бог, я твоя религия, — крестик отправляется в полет и теряется среди мусора и обломков в лаборатории.

Ничего. Он подарит ей столько украшений, сколько она захочет. Только там теперь будет красоваться его имя.

Частная собственность Джокера, что ж, это очень даже подойдет.

Но сейчас он выбрасывает из головы все эти мысли о побрякушках, ошейниках и прочем, оставляя всего себя для Харли.


Он усаживает ее на стол, один из тех, что все еще держатся на своих четырех ногах, хоть он и скрипит. Она вся мокрая и скользкая в его руках, его ядовитая рыбка, хохочет и размахивает босыми ногами, вполне догадываясь, что будет дальше. А потом взгляд ее тяжелеет, наливаясь похотью, такой же искренней, как и сама она. Она облизывает губы, подпаленные химикатами, голодно смотрит на его тело, просвечивающее сквозь бесцветную рубашку, и сама расставляет ноги.

Уговаривать Джокера не надо.

Они начинают на столе, где-то между поцелуями и укусами в нежную кожу на бедрах, Харли стонет слишком громко, дергается, а стол под ней разваливается на куски, и они оказываются на полу.

По ее спине течет свежая кровь, из царапины, оставленной острым гвоздем, и Джокер слизывает ее. Кровь сладкая, терпкая, а Харли под ним податливая и слабая.

Тянется и прижимается своим горячим телом, ее пальцы умудряются запутаться в его волосах, больно дергая. Как будто ей срочно понадобилась прядь его волос. Или половина скальпа.

Хотя она не сопротивляется даже тогда, когда он перекладывает ее через колено, собираясь отшлепать, только взвизгивает и заливается хохотом.


— Не делай так! — он подкрепляет приказ шлепком, и Харли притворно ноет, а потом поворачивает к нему голову.


— Как так? — интересуется она. — Вот так, да? — она пользуется тем, что он занят их разговором, и заезжает пяткой в глаз. Не так больно, как черт подери, она должна слушаться его!


— Или так? — белая нога с облезшим разноцветьем лака на пальчиках снова врезается ему в челюсть. В этот раз куда ощутимее.


— Вот так! — Джокер забывает на показательную порку и обхватывает ее горло, зажимая, чтобы она не могла вздохнуть.


— Тебе ошейник нужен, куколка. Большой и шипастый. Чтобы сама об него ранилась.


— Большой? — хрипит Харли и округляет глаза. Ей не страшно. Ей совсем не страшно, хотя она вот-вот потеряет сознание. —Хочу…


А ей идет быть придушенной. Щеки вспыхивают румянцем, и в глазах плавает темнота, и это так заводит.

Джокер рычит, переставая контролировать себя, переворачивает ее и раздвигает ноги, входит в нее, в сладкую и терпкую Харли со вкусом яда, заставляя вскрикивать от боли, смешавшейся с наслаждением.

Он вытрахивает ее полностью, пока она не превращается в безвольную обмякшую куколку, с фарфорово-белой кожей.

Теперь она не станет сопротивляться или сбегать, просто смотрит куда-то в никуда своими большими синими глазами, как будто там есть кто-то, с кем ей нужно поговорить.

А он ищет свои штаны, брошенные где-то среди обломков, нащупывает тонкий абрис лезвия и слушает, как оно призывно звенит.


Харли удивительно идут узоры. Кровавые тонкие царапины, которые он оставляет на обнаженном теле. Лезвие заточено идеально, и ей почти не больно. Нож с нежностью проходится по коже, вычерчивая здоровенную букву Джей. Он же пообещал ей, что будет единственным, кто будет с нею насовсем. Хотя даже жаль, что царапина заживет, она же совсем неглубокая. Следом идет витиеватое О, окруженное вензелями.

Нажим чуть усиливается, и крови под лезвием становится больше. Капли наливаются градом ярких вишен, и от них пахнет солью и металлом.

Кей — заставляет Харли вздохнуть, потому что кожа на груди такая нежная и тонкая, что Джокер видит сеточку синеватых жилок над розовыми сосками.

Красный и синий — идеальное сочетание.

У буквы Е нет завитушек. Но зато она въедается глубоко, и след от нее останется куда дольше.

Последней будет Эр.

И когда она заживет, Джокер, пожалуй, повторит всю игру с самого начала.


Харли наматывает на палец свои волосы, выжженные добела, а он раскрашивает ее прекрасное тело алым.

— Порадуй меня, тыковка, — шлепает он ее по заднице, чтобы она встала.


Харли танцует, извивается и захлипается, когда задевает одну из многочисленных ранок, кровоточащую багровыми ручейками, но не останавливается. Раскидывает руки, дирижирует в такт какому-то невидимому оркестру, что сейчас аккомпанирует ее танцам.

А потом замирает на полувздохе, изогнувшись. Так, чтобы он мог насладиться вырезанным именем на ее груди, напоминающим чудовищно-прекрасную татуировку, залитую кровью.

Ее шоу окончено.

А вот его только начинается.

Потому что он совсем не удовлетворен, нет. Он только входит во вкус.


— Куда мы? — Харли наблюдает за одевающимся Джокером. Хотя это слишком сильно сказано — его дорогие брюки превратились в прозрачную марлю, расползающуюся по швам. А в таком виде убивать просто неприлично.

Да и Харли не помешало бы что-нибудь. Скажем трусики, яркие, блестящие, обтягивающие ее крепкую гладкую задницу.


— Нашим шмоткам хана, тыковка, — Джокер швыряет в нее разодранной блузкой. Кое-как прикрыть свои расцарапанные сисечки она сможет. — Так что давай прибарахлимся. А потом… — он тянет, заставляя ее подбираться в напряжении.


— А потом мы поохотимся. Славно поохотимся, — это он ей может пообещать.


========== Буквы ==========


— Иди сюда, тыковка, — зовет ее к себе Джокер.

Харли, смеющиеся глаза и сумасшедшая улыбка, оказывается рядом во мгновение секунды, машет дурацкими хвостиками, заставляя его морщиться, и прилипает как жвачка к подошве. Такую не оторвешь, не отклеишь.

Хотя ему это и нравится. Такая красотка, как она, липнет к такому уроду, как он. Ну надо же, это просто идеальная шутка, как раз в его стиле.

— Нравится? — он указывает на витрину, за которой блестят побрякушки. Зазывно переливаются мириадами огней, оттененные неоном. Там хватит, чтобы увешать Харли с головы до ног как рождественскую елку. Превратить в королеву, причем в буквальном смысле — в центре витрины на бархатной алой подушке сияет белизна платиновой короны. Такая яркая, что глаза слезятся.

Харли кивает, и глаза ее блестят не хуже короны, но потом взгляд ее, дикий, блуждающий, спускается ниже, туда, где россыпью лежат маленькие блестяшки. Такие Джокер не берет, это же не бриллианты, а подделка. А подделки он не любит — в жизни все должно быть как в последний раз, самое настоящее, самое яркое и безумное.

— О, — ее розовые губы округляются в бутон и издают восхищенный звук.

Он следует за ее взглядом и натыкается на крошечные безвкусные кусочки золота в виде букв.

H+J, ну конечно же.

— Хочу! — она загорается от возбуждения и смотрит на Джокера. Своим самым умоляющим взглядом.

И ей невозможно отказать.

Витрина взрывается и осыпается под выстрелом, оглушительно ревет сирена, и город вздрагивает от этого громкого шума.

Джокер наклоняется, перегибаясь через острые осколки, цепляя в пальцах горсть бриллиантовых побрякушек, а другой подхватывая вожделенный кулон, с которого Харли не сводит глаз.

— Выбирай, тыковка, — он протягивает ей возможность. Возможность выбрать. Стать сказочно-богатой в одно мгновение, и эта корона будет отлично смотреться на ее светлых волосах, или просто глупенькой девочкой с кусочком золота в ладони.

Харли даже не задумывается. Она просто тянется к нему, не к рукам, а ко рту, целует его, переступая с ноги на ногу, хрустит осколками стекла, прихватывает его губу в такт сиренам полиции, воющих неподалеку, а потом отрывается. Смотрит на него, улыбаясь, и размазанная помада придает ей безумный вид.

— Я выбираю тебя, пирожочек.

У нее совсем нет мозгов. Выело химикатами, помножено на его страсть к мозготраху.

Такая глупенькая. И на самом деле такая умная.

Она же прекрасно знает, что он подарит ей все. И короны, бриллианты горстями, весь Готэм-сити, и чертов убогий кулончик, меньше его пальца, он тоже будет ее. Все это будет принадлежать ей.


Они летят через весь город, даже не собираясь тормозить. Позади визжат машины, врезаясь друг в друга, слышатся крики и стоны — его любимая рапсодия, а Харли заливается диким хохотом, сверкает зубками, подначивая его: гони-жми на газ-давай, пирожочек, — и крохотный кулончик сверкает на ее шее, блестит будто золото живое, текучее и мягкое.

Белые запястья ее по локоть увешаны побрякушками, на предплечьях золотые часы, под несколько десятков тысяч за штуку, а в волосах сверкает корона, отбрасывая сноп искр на ее смеющееся личико.

Но он, когда отвлекается от дороги, предоставляя их фатуму и госпоже удаче, не может отвести глаз от ее шеи и золотых буковок кулона.

Харли и Джей. Джей и Харли.

Идеальное сочетание.


========== Monsters under the bed ==========


Комментарий к Monsters under the bed

Внимание, AU, кровь, насилие, жестокость. Если не уверены, лучше пропустите. Хотя о чем это я, дальше все будет точно так же)


И да, все части без цифр могут читаться абсолютно в любом порядке и существуют сами по себе)

У Харлин Квинзель и Харли Квинн нет ничего общего. Ровным счетом ничего.

Да, оболочка та же, но Джокер знает, что он постарался на славу, стирая с кожи цвет. Попортил белую шкурку кривыми шрамами и раскрасил в самые лучшие цвета на свете — красный и синий. Красный как кровь, стекающая по разбитой губе Харли. Синий как синяк, полыхающий всеми оттенками неба на щеке.

В остальном это совершенно разные личности. Как и внешне, так и внутри.

Может, поэтому его так бесит, когда внутри его любимой игрушки, тыковки, носящей все украшения, что он ей дарит, только ту одежду, которую он одобрит, просыпается та, другая сука.

Харлин с ее язвительными репликами, острыми углами очков, за которыми надежно спрятан взгляд, белизной халата, способной посоперничать с ангельским опереньем.

Ему на сто лет не сдался этот ангел. Ему куда больше по душе веселая хохотушка, специально напяливающая шортики еще покороче, чтобы у проходящих мимо глаза из орбит вылетали. С размазанной помадой на губах. С разноцветными хвостиками, окунутыми в яркую, неестественную краску, и с золоченой надписью поперек шеи, чтобы каждый увидел, чья она собственность.

Но Харли не умеет смотреть так, как это делает Харлин.

Цепкий взгляд из-под острых стекол вонзается в лоб Джокера, сверлит и точит дыру, сквозь которую скоро мозги потекут, ждет, когда же он раскроется.

Как в игре — ты или улыбаешься и держишь маску, или мертв, проиграл, тебя больше нет.

А Джокер умеет носить маски. Его лицо — это и есть маска, под которой только лоскуты кожи, натягивающие череп, прячущие под собой новехонькие, сверкающие сталью зубы, заточенные до остроты, почти как у акул. И пустота вместо мозга.

Джокер даже благодарен чему-то там всевышнему, что он безумен. И все свои штучки сука-психиатр может обратить на себя, если ей станет скучно. А от него не дождется.

Так что он ждет, наблюдает за Харлин, занявшей чужое тело, брезгливо и с видимым отвращением.

— Где я? — Харлин всегда задает один и тот же вопрос. Как будто проснулась посреди зачарованного сна, во дворце, заполненном монстрами и шипованной оградой, усеянным костями рискнувших забраться так далеко.

Совершенно нормальная и такая уродливая среди ненормальности, в полной мере осознающая разве только то, что стоит напротив Джокера, развалившегося в кресле.

— В аду, — Джокер старательно выковыривает запекшуюся кровь из-под ногтей ножиком. Серебристое лезвие рыбкой сверкает в его руках, заставляя Харлин нервничать еще больше.

— Что ты со мной сделал? — задает она второй вопрос. Наверное, чувствует же боль в ушибленной щеке, глотает соль и железо с пузырьками во рту, а еще ей достаточно просто глянуть на свое тело.

Оно раскрашено белесыми узорами, выбитыми на коже прикосновениями этого ножа. Изрисовано витиеватыми вензелями — J.

— Пока ничего, тыковка, — Джокер ухмыляется, а затем прекращает возню с ногтями. Какая разница, если через полчаса руки все равно будут по локоть в крови. Хоть ты подрезай ногти под самую лунку, выдирай из пальцев, оставляя просто мясо. — Пока ничего.

Он смотрит, как она бледнеет, теряя остатки краски на лице, и без того слишком белом. Как затравленно бегает ее взгляд от стола, за которым расположился Джокер, и до двери, запертой на ключ изнутри.

Эту суку-психиатра, собравшуюся разобрать его по кусочкам и выдавить по капле все сумасшествие, можно запереть только изнутри. В теле тыковки.

А потом заставить заткнуться.

Чем он и собирается заняться.


Харли всегда стонет от его прикосновений, захлебывается наслаждением и остротой ощущений. А вот Харлин кричит и бьется как птица в силках. Затравленно глядит исподлобья, отворачивается, пока Джокер не хватает за подбородок и удерживает так, чтобы она не могла избежать контакта.

Глаза за стеклами очков кажутся еще больше, испуганнее. Понимающие всю глубину бездны, куда она сейчас свалится, но пока держится за самую кромку дрожащих радужек.

У Джокера даже цвет глаз жуткий. То ли черный, то ли синий, то ли серый, то ли какая-то муть из красок, так сильно взболтанных и смешанных, что не разберешь, где заканчивается один мазок и начинается новый.

— Бу! — говорит он одними губами, и Харлин каменеет, чувствуя острый ноготь, царапающий висок на манер пистолета. Хотя Джокеру и пистолет не нужен. Прикосновения его смертельны, как и сам он — ядовитое лекарство от любой болезни, начинающейся со слова человек.

— Нравится? — он задирает любимую майку Харли, ту самую, что исписана черным и красным, до шеи, вынуждая Харлин смотреть на изуродованный белыми полосками живот.

Это его рук дело, его творение — надпись Joker, выцарапанная ножом, тонкими острыми линиями, почти зажившая, наполовину растворившаяся на белой коже.

Надо бы подновить. Особенно заглавную букву.

— Ты гребаный… — шипит она, но затыкается прежде, чем с языка слетит слово псих. Отлично знает, что ему ничего не стоит убить ее, так что нарываться не стоит.

— Договори до конца, тыковка, и мы проверим, как тебе будет жить без языка. Сущий пустяк, ведь правда?

Хотя нет, Джокер и сам знает, что отрезать кусочки от своей Харли, любимой Харли он не станет. Лучше выкурить эту сучную вторую личность, пока она не успела натворить делов. Сбежать, например.

Или сдать его Бэтмену. С психиатров станется.

— Ну что, приступим? — Джокеру уже не терпится. Он так любит играться. А это, наверное, идеальная игрушка. Почти как новенькая. Но уже любимая, так что ломать и выбрасывать потом не придется.


Распятая на операционном столе, раздетая догола и растерявшая всю свою напускную уверенность, Харлин Квинзель больше не хохочет над его несмешными шутками. Только тонко вскрикивает каждый раз, когда он загоняет острие ножа ей в бедро, ровнехонько рядом с предыдущим порезом. Линии такие четкие и ровные, что ему самому хочется любоваться ими вечность. Вскрытое тело всегда кажется куда красивее, чем обычно, наверное, потому что теперь оно предлагает ему то, что не предназначено для простых взглядов.

Истину, заключенную в тонких тяжах мускулов, в мягких тканях, в набухших каплях крови, выступающие под новым росчерком.

Кровавая история, записанная на девственно-белой коже.

— Ты все равно ее не получишь, — сбито бормочет она, обещает, выплевывает эту никчемную ложь. — Я всегда буду вместо нее. Это мое тело, это я, я ему хозяйка, тебе ясно?

— Посмотрим, — и Джокер ведет новую линию. В этот раз куда глубже, и острие царапает по кости, заставляя Харлин выть от боли. — Видишь ли, Харлин, нам без тебя куда лучше. Мы не планируем, не рассчитываем, не думаем. Мы просто наслаждаемся тем, что получаем, тем, что отбираем. И тем, кого убиваем.

— Ты псих, — ей плевать, если он убьет ее. Где-то между болью и забытьем рождается чистая ярость, которую не заткнуть предупреждениями вроде — Не подходите к монстру, он кусается. — И тебя однажды поймают и сгноят в Аркхэме.

— О, Харлин-Харлин-Харлин, — Джокер даже отвлекается от рисования, — ты разве забыла, что я там был… сколько, десять? Нет, двенадцать раз. Уже тогда сидел, когда ты была вот такой крошкой, — он машет рукой возле пояса. — И знаешь, что я тебе скажу? Ваша хваленая бесплатная медицина — это полная лажа. А вот я тебя вылечу. В два счета.

Процедура кровопускания будоражит его. Пока она лежит и истекает красными липкими лужицами, капающими на пол, он чувствует себя живым. Сытым. Довольным. Ему все еще хочется сделать что-нибудь эдакое, но уже не с Харлин. Ему нужна Харли, чтобы позабавиться. Затрахать ее до полусмерти, вылизать все раны до последней, а потом прижать к себе так, чтобы заткнулась, задушенная в объятиях.

— Скажи мне, Харлин, чего ты больше всего боишься? Ну? Помнишь?

Она сама рассказывала ему, и теперь Джокеру кажется, что она сейчас сама выскочит из этого исполосованного тела и понесется по коридорам бестелесной тенью, воющей и рыдающей.

Все маленькие девочки боятся темноты. И монстров под кроватью.

Только в случае с Джокером монстр уже давным-давно там не живет. Выбрался наверх и обосновался в теплой постели, ожидая свою любимую жертву.

— Нет-нет-нет, пожалуйста, — она мотает головой, потому что это все, чем она может пошевелить, остальное тело надежно примотано к операционному столу, закреплено до красных пережатых следов.

А на голову ей уже опускается черная ткань мешка, облепливает лицо и глушит все вопли-стоны-проклятья.

Мешок надежный, так что через пару минут у нее попросту закончится воздух. И тогда она наконец заткнется. Окажется там, где боится быть больше всего. В нигде.


Без отвратительного выражения на лице и голоса распростертое перед ним тело снова превращается в Харли. Его любимую тыковку с офигительной кожей, разрисованной алой кровью, с тонкими хрупкими руками и крепкой задницей, за которую руки так и чешутся ухватить.

Ему никто не запретит, так что Джокер так и поступает, гладит и щиплет исполосованное шрамами тело, сжимает ее грудь в ладонях, прикусывает розовые соски, растирает клитор, подготавливая Харли к себе.

Стол под ними ходит ходуном. Сначала Харлин сопротивляется, но он трахает ее с такой силой и жестокостью, что ей проще отключиться. Или хотя бы заткнуться.

— Тыковка, такая сочная тыковка, — Джокер проводит ножом наискосок, оставляя на шее тонкую линию, слизывает соленую кровь, пахнущую остро и железно, сжимает плечи, оставляя синие следы от полукружий ногтей. Он выбивает из нее весь дух, опускаясь всем телом, выбивает чертовую Харлин, которой не место в его царстве безумия.

— Харли, детка, вернись ко мне, — шепчет он, прижимаясь к лицу Харли, спрятанному под черный мешок, щекой дотрагивается до теплой ткани, еще немного — и окончательно сойдет с ума, принявшись целовать его, как будто это поможет.

— Харли, — зовет он ее, хрипло от наслаждения. Она чувствует то же, в этом он уверен. Она ведь любит это не меньше его. И нехватку кислорода тоже.

Харли или Харлин трясет, кадык ходит вверх-вниз, взлетая под самый подбородок, когда дышать больше нечем. А потом она замирает, вместе с ним, потому что ему слишком хорошо, чтобы двигаться, а ей слишком хорошо, чтобы жить.

— Детка… — он приходит в себя, двигает занемевшим после оргазма телом, распутывает веревки и сдирает с ее лица черную ткань.

На него смотрит Харли. Настоящая Харли, безумная как и он сам, искренняя в своей одержимости, зареванная и с покрасневшим лицом.

Она хлюпает носом, кашляет и задыхается.

— Она ушла, ушла, пирожок, — хрипит она, улыбаясь. Ей так больно, что она пошевелиться не может, а она улыбается во весь рот, — спасибо, спасибо тебе.

Он затыкает ее поцелуями, сначала легкими, затем кусает за язык, причиняя ровно столько боли, чтобы она выдержала. Смешивает свою слюну с ее, кроваво-пенной, вдавливает в стол, на котором они лежат.

— Ш-ш-ш, тыковка, все хорошо, — утешает ее Джокер, — я не позволю никому отнять тебя у меня.

Она знает это. Заплаканная, жалкая, покрытая ржавой застывшей коркой крови на саднящих царапинах, все равно улыбается, а в глазах сияет обожание. И точно такое же безумие, как у него.

Так что он сбережет ее. От нормальности, от здравого смысла, врывающегося под маской суки-Харлин, от правосудия. Сбережет только для себя.


========== Smthng Special ==========


Комментарий к Smthng Special

Мне очень нравится та грань между любовью и нелюбовью Джокера, которую как-то обычно обходят стороной. Он или псих, обожающий причинять ей боль, или влюбленный идиот. А вот с красивой серединкой у всех как-то сложно.

Так что не удивляйтесь, если здесь будет странный Джокер. В достаточной степени мудак и псих, но не такой уж и безнадежный.

В общем, романтика в нем где-то еще жива. Да-да.

Харли не похожа на остальных. Хотя она ничем не хуже и не лучше, чем самая последняя шлюшка Готэма. Та же нарочитая сексуальность, шортики на вид как трусики и агрессивная красная помада.

Зовущая — ну же, возьми меня, оттрахай, затопи красным этот город до верхушек прозрачных башен. Кривляющаяся в отражении многочисленных зеркал банка. Они грабят, а она выделывается. Танцует на стойке, рядом с кассой, и даже взглядом не ведет, когда Джокер свистит, приказывая ей вернуться. К ноге, зверушка.

Просто продолжает скалиться куда-то вверх в угол, наверняка на камеру выделывается, посылает воздушные поцелуйчики и трясет задницей, упакованной в тесные шорты.

И ей плевать на мужчин, занятых тем, что таскают тяжеленные мешки с награбленным добром, она сама таким делом заниматься не станет. Разве что выберет из кучи драгоценностей себе что-нибудь в обновки. Сережки какие или браслет, который потом все равно потеряет.

Ей плевать на деньги. Ей плевать на опасность.

Она же Харли.


— Харли! — рявкает Джокер, подбрасывая на весу один из мешков, на дне которого покоится возможность залечь на дне Готэма на пару месяцев и строить свои самые ужасные планы. — Работай давай.

— А я работаю, пудинг, — подмигивает камерам Харли, а потом принимается елозить руками по своей разодранной, зашитой в пяти местах майке, оглаживая грудь прямо напоказ. —Я их отвлекаю.

Что есть, то есть. Она так старательно выделывается, что даже подслеповатый уродец Бэкс застыл, тараща на нее свои бельма, а всю банду словно заворожило.

Харли смеется и делает сальто прямо на стойке, в воздухе мелькает белизна лодыжек, раскрашенные татуировки, разноцветные хвостики, и все разом вздыхают.

Как будто они тут на отдыхе.

— Пошевеливайтесь, придурки, — Джокер готов пристрелить всех и каждого. И желательно Харли прямиком в ее забеленную мордашку, кривляющуюся и строящую глазки полиции по другую сторону камеры.

— Харли! — гаркает он, перебивая своим голосом шум сигнализации. — Пошла нахрен отсюда!

Она все равно его не послушает. У Харли же нет мозгов, пустая коробка под блондинистыми волосами, в ней задерживается разве что веселье. И хотя обычно это его только радует, он же и создал ее только за тем, чтобы она радовала его — сверкающая новенькая и дорогая игрушка, сегодня она бесит.

До жути.

Джокер почти слышит, как крошатся стиснутые зубы, а в голове пляшет злоба.

Раз-два….

Он хватается за один из пистолетов и палит в Харли. Не прицеливаясь, конечно, просто наугад. Куда-то в сторону ее белых ляжек. Пуля визжит и пролетает мимо, дзынькает от соприкосновения с крышкой сейфа, отлетает и попадает прямиком Бэксу промеж глаз. Догляделся, больше не захочет.

— Ауч! — громко негодует Харли, но танцевать прекращает. Сдувается, превращаясь из сверкающей игрушки в старую и потрепанную, совсем не такую уже и красивую. И еще от нее тянет страхом. Боится, конечно. Она прекрасно знает, что Джокер не промахивается, тем более во второй раз. — Я же хотела как лучше, пирожочек, — она приземляется на пол рядом с Джокером, и каблуки хрустят под ее весом.

— Еще одно слово, и я разнесу твои кукольные мозги по всему банку. Тебе ясно, да? — Джокер не намерен шутить, тем более что от завываний сирены у него начинается мигрень. Даже ограбить спокойно не дадут, вот же сволочи.

И Харли с ее глупой мордашкой, красивой, конечно, но сейчас такой бесполезной, кажется ему совсем лишней на деле. Вообще брать с собой не следовало.

— Ясно, — коротко отрезает она, моментально меняясь. Только что была дурочка-блондинка, а сейчас ледяная королева, которой разве что трона и короны не хватает.

Хотя за короной дело не постоит.

В сейфе еще полно драгоценностей, так что Джокер выбирает из них что-нибудь особенное, такое же яркое и бездарное, как и она. Нахлобучивает на голову Харли тиару стоимостью в сотни тысяч, а потом хлопает по заднице.

В ответ та внезапно кривится, как будто он ее в мусорное ведро с головой окунул, выхватывает из-за пояса свой пистолет и тоже палит не глядя. Только ей и целиться в общем-то не надо, стоит к нему вплотную. Слышится хлопок, жужжание, и пуля, едва не зацепив его ухо, влетает в стеклянное окно, разбивая его вдребезги.

Красота.

— Прости, пирожочек, забыла, что именно мне нужно делать, я же тупая, — она цедит, не обращая внимания ни на сирены, ни на застывших в ужасе мужчин, ни даже на то, что Джокер выглядит не лучше, чем они. А потом прячет свою пушку, отворачивается к сейфу и принимается выбирать из драгоценностей что покрасивее, чтобы увешаться ими сразу.

Тишину в банке, ну если не считать сигнализацию, которая вообще никогда не заткнется, можно брать голыми руками, настолько она осязаема.

Но Джокер хмыкает, а потом принимается смеяться.

Чего он вообще ожидал от Харли, она же ебнутая на всю голову. Не меньше его самого. Так что на сегодня они, пожалуй, квиты.

— Чего стали? Вам отдельное приглашение нужно? — машет он пистолетом. Каждому готов влепить по пуле между глаз, если не закончат копаться.


То, что позволено Харли, не позволено им, так что они не отлынивают, работают скоро, набивая мешки банкнотами, вяжут и выносят в подсобку. А оттуда вниз, через лаз.

Через тридцать восемь секунд в помещении не остается никого, кроме Джокера и Харли.

Где-то на заднем плане к завываниям присоединяются новые — полицейские машины, среагировавшие на вызов, а они стоят и таращатся друг на друга. Харли вся блестящая от побрякушек как новогодняя елка, с обиженной миной. А он с неподдельной ненавистью к ней, такой безрассудной, бесполезной и… все равно красивой.

— Нужно было прострелить тебе коленку, куколка, — шипит Джокер, выдавливая из себя по капле всю ярость, понимая, что вот-вот взорвется — она чуть не угробила их план. — И оставить тут.

— Да ладно тебе, пудинг, — Харли показывает ему язык, алый, блестящий, — я бы и так за тобой поползла. Даже мертвой поднялась и пошла следом. Так что давай. Стреляй, — она берется за его руку и направляет себе дуло прямиком в лоб, куда-то между пустотой и остатками безумия.

— Бам! — шепчет Джокер, но палец намертво прилип к курку. Не оторвать.

— Убил, — ухмыляется Харли. Знает же, что не нажмет. Даже если она будет голой на столе танцевать, даже если она всадит в него весь барабан, даже если пошлет нахуй, он не выстрелит. — Теперь можно идти? А то не очень-то хочется обратно в эту аркхэмовскую дыру.

Она следует за ним по пятам. Верная, чокнутая и со снесенной напрочь крышей, под которой даже тараканы не гнездятся, но все равно совсем не дура.

Ждет, пока он не спустится вниз по лестнице, чтобы последовать за ним. Ждет, пока он не дождется ее там, внизу, по колено в хлюпающей мерзотной жиже канализации. Ждет, пока не подаст руку, как какой-нибудь принцессе, под стать блестяшке в ее волосах.


Харли совсем не похожа на остальных.

Потому что у нее меньше всего причин быть рядом с ним, особенно, когда он хочет вышибить ей мозги. Придушить. Сломать шею. Но она все равно остается.

Женщины, что с них взять.

И ему приходится смириться с этим. Сам сотворил, сам и терпи.


========== Божество ==========


Комментарий к Божество

Уверена, все уже что-то подобное читали, фандом-то маленький. Но пусть будет, красиво же)

Джокер неуязвим. Бессмертен.

Разве может быть слабым и уязвимым божество, попирающее своей пяткой весь Готэм-сити? Смеющееся над красивой мишурой, за которой прячется вся грязь и нищета мира? Разве может оно падать на землю, свергнутое со своего кровавого постамента, запятнанного чужими жизнями?

Джокер не падает, оседает на землю. Мягко и изящно, как будто его костлявая фигура вообще способна на какое-то изящество. Такая уродливая и нескладная, с непомерно длинными руками-ногами.

Кадык горла ходит вверх-вниз, выплескивая на зеленый заношенный фрак красные пятна, Джокер хрипит и кривится, и его бледное лицо сейчас еще более жуткое, чем обычно.

Совсем даже не веселое. Кроваво-красные пузырьки лопаются на губах, а значит, пуля попала в легкое.

Шум куда-то пропадает, сменившись плотной повязкой ровного гудения, и Харли не сразу понимает, что это никакое не гудение. Это она сама визжит. Громко, перебивая все на свете, и совсем не может заткнуться.

Потому что ей страшно.

Джокер пристрелил бы ее на месте, только бы она замолчала, но сейчас не может даже двинуться. Кашляет и захлебывается своей болью, цепляется за красный снег, кажется, собирается встать.

— Нет-нет-нет-нет… — наконец приходит она в себя. Теперь ей еще долго не покричать, разве что шепотом.

Ей даже думать нечего, просто хватается за пистолеты и палит в темноту, туда, откуда прилетела чертова пуля. Палит вслепую, а руки дрожат, рот дергается, оскаливаясь злобной гримасой. Харли же за Джокера готова весь переулок, в котором их словили, раскрошить, а потом развеять по ветру. Вместе с кирпичами, людьми и грязным снегом, в который провалилась по колено. Так и знала, что не стоило им выходить сегодня вечером. Не зря тот сон приснился.

Когда у нее заканчиваются пули, Харли тянется за пушкой Джокера, мельком отмечая, как посерело лицо, а глаза закатились так, что теперь ей видны только грязноватые бельма под зеленой тенью волос.

— Убью… — хрипит она севшим горлом, внутри плавится комок ненависти, и в конце концов ее оружие находит свою цель. Кто-то кричит не своим голосом, и пальба прекращается.

Ненадолго. Через пару минут тут уже будут копы, а пирожочку нельзя попадаться. Снова в Аркхэм? Или просто оставят тут задыхаться на снегу, блевать кровью и подыхать.

Им проще, городу спокойнее.

— Не дождетесь, сволочи, — Харли стирает с лица воду, не зная, то ли это снежинки, то ли собственные слезы, подмерзшие и превратившиеся в льдинки.

Ей даже плакать сейчас нельзя. Не получится.

— Держись, пирожок, — она перезаряжает пистолеты, трясущимися пальцами загоняет холодные кусочки металла в патрон, и только потом кидается на колени. Хватается за Джокера.

— Ты как?

Тот не хохочет, как умеет, чтобы ее подбодрить, не улыбнется даже. А значит, дело совсем худо.

— Как дерьмо, Харли, — по имени зовет.

Она понимает, что сейчас расплачется. По имени он ее никогда не зовет, тыковка и тыковка, куколка, детка и еще сотня дурацких прозвищ, в самый раз для глупенькой помощницы. А вот имя… имя бережет для совсем других моментов.

И если это один из них, то…

— Не смей умирать, пирожок, а то я сама тебя прибью, тебе ясно? — Харли хлюпает носом, смотрит на его жилет, пропитавшийся кровью и грязью, отлично понимает, что у нее сил не хватит, чтобы поднять его на ноги, не причинив боли взамен.

— Ясно, — Джокер кивает. — Вали отсюда. Пошла… Давай… — руками ему махать не положено, потому что от этого пузырей на губах только больше, а внутри, наверное, смялось крыло легкого, покореженное и дырявое насквозь.

— Размечтался, — голоса в голове согласны с мистером Джеем и требуют убираться, ноги уносить, пока это еще можно. Она легкая, быстрая, перемахнет через выступ, нырнет вниз ласточкой с кувырком и поминай как звали. Но так может сделать Харлин, она же гимнастка и дорожит собственной шкурой, а вот Харли не такая. — Я тебя не брошу.

Он прекрасно знает, что она не врет. Не бросит, не оставит на съедение шакалам из готэмской дурки, и похрен на то, что он тяжелый.

Харли и не такое выдержит. Харли выдержит все.

— Потерпи, пирожочек, — она поднимает его, используя свое тело как рычаг, слышит, как натужно свистит дырка у него в груди. Прикладывает пальцы, замерзшие от холода, к ране, проверяет, колотится ли еще сердце.

— Дура ты, — выдыхает ей на ухо Джокер. — Спасайся сама, — ему уже не верится, что они выберутся отсюда, а Харли шарится взглядом по переулку.

Впереди просвет, заполненный людьми, а скоро и полиции там будет море, так что только назад, в темноту.

Она подтаскивает его к невысокой стенке, за которой то самое спасение, в которое он не верит, но в котором не сомневается она.

— Давай, пирожочек, — Харли прислоняет его к мерзлым кирпичам, а сама лезет, оскальзываясь, наверх.

Ей куда проще, тем более, когда в крови кипит, захлебывается страх. И даже не за себя. За него.

— Руку давай.

Джокер нечеловек. Божество с зеленцой яда и окровавленным оскалом. Единственное божество, которое заслуживает этот гребаный город. Одинаково беспощадное к людишкам, да и к ней, что поделать.

Но дело в том, что рядом с ним Харли и сама превращается в нечто большее.

Во что-то, заслуживающее право стоять если не рядом с ним, то хотя бы у ног разлечься, подобно сторожевой псине.

Так что этот город может подавиться нахрен, а мистера Джея он не получит. Не сегодня.

Она тянет и слышит, как трещат кости, как он хрипит от боли, как она сама тихонько воет, чтобы не надорваться.

Тащит и тянет наверх, поднимает над городом, балансирует с его тяжеленным телом в обнимку на узком бортике стены.

Как будто они танцуют.

— Все будет хорошо, пирожок, — клятвенно обещает она и сама верит в это.— Сейчас мы доберемся до врача и подлатаем тебя. А потом злись, сколько влезет. Я даже не стану сопротивляться, обещаю, — это все, чтобы он оставался в сознании. С нею. Продержался еще чуть-чуть ради нее.

Готэм-сити под метелью кажется сказочным. Заполненный мириадами колючих снежинок, поднимающихся себе куда-то вверх, так что на две сгорбленные фигурки, занесенные белым, цепляющиеся друг за друга, чтобы не упасть, никто и не посмотрит.

Харли тащит его практически на себе. Ноги подкашиваются, а в горле дерет от мороза, кашля и непрошенных слез.

Добирается до двери хирурга, который когда-то был ей даже хорошим знакомым, учились же вместе. И руки у него были золотые. И они еще провстречались пару месяцев — ничего особенного, свидания, поцелуйчики на последнем ряду в кино, общий плед за вечерним просмотром телика. Скучно. И совсем не так, как у нее с мистером Джеем.

И ей ничего не стоит наставить ему ствол прямо в лоб. И держать онемевшими от холода пальцами до тех пор, пока он не начнет незапланированную, домашнюю операцию по извлечению пули из легкого.

И потом, пока не закончит зашивать эту гребаную дырку, стоившую ее пирожочку дыхания.

Харли даже прости говорить не собирается, просто бьет по затылку тяжелой рукояткой, чтобы не очнулся еще долго.

Ровно столько, чтобы Джокер пришел в себя, а потом они уйдут, отыщут себе место поспокойнее.


У Джокера белое лицо. И даже не от грима, крови не хватает, наверное. И Харли бы отдала всю свою, до капли, да только группы и резус-фактор, черт бы его побрал… И глаза злые.

Такие ядовитые, что сейчас дыру в ней прожжет.

— Я сказал тебе бежать. Я. Сказал. Тебе. Бежать, — он говорит тихо, насколько позволяет тугая повязка, стянувшая ребра. Но все равно достаточно страшно, чтобы Харли замерла над миской с водой, в которой она старательно топит компресс.

— Да, — кивает она виновато. Пришел в себя, а значит теперь время отчитываний.

— Ты ослушалась моего приказа.

— Да, — снова соглашается она. — Прости, пирожок.

— Я прибью тебя, как только поправлюсь, — шепчут его губы, потрескавшиеся и в корочках после жара — ему нелегко пришлось где-то на грани между жизнью и смертью. — Придушу, чтобы больше не ослушалась.

— Как скажешь, — Харли плевать на его угрозы.


Он может сломать ее и выбросить в любой момент. Убить. Придушить. Разрезать на кусочки или содрать кожу, чтобы вывесить на манер коврика над камином, был бы у него этот камин.

Все дело в том, что он божество.

А оно должно жить вечно, неважно какой ценой. И ее жизнь — это меньшее из того, что она может предложить. Но ведь предложит, и даже не станет колебаться.

Потому что рядом с ним она тоже божество. Не такое всемогущее, не такое безумное, но зато верное. И готовое на все.


========== A dame worth trying ==========


Комментарий к A dame worth trying

Реальность затягивает, но сюда всегда здорово возвращаться)

В системе его жизнеобеспечения Харли появляется тогда, как это ни забавно, когда исчезает.

Еще вчера она залихватски ржет и гогочет над чьими-то сальными шуточками на задании, изображая из себя нахрен чокнутую психопатку. И Джокер понимает, что внезапно это его бесит, злит, выводит из себя, потому что он терпеть не может всю эту показуху с «другой» Харли, предназначенной для всех. Ему хочется схватить за волосы эту девчонку, прикидывающуюся дурочкой, как следует унизить и, может, даже выдать пару пощечин, чтобы не забывалась. Встряхнуть и выбить из нее дурь. Вернуть свою покорную марионетку, подвесить на веревочки и только тогда разрешить танцевать под ту музыку, что сам выберет.

А сегодня ее просто нет.


Без Харли их дом, временное убежище, которое давным-давно перестало быть простым укрытием, снова превращается в самую настоящую свалку.

Вещи разбросаны там, где он сам их бросил — разноцветные рубашки устилают пол и напоминают озеро акварельных красок, только пахнут они кровью и потом.

А их некому стирать. Доверить такое важное делоэтим тупым головорезам, которые и стрелять-то нормально не научились, не то что стирать вещи?

— Харлиииииии! — надрывается Джокер, чувствуя этот гребаный подвох тишины. — Харлиии, где тебя черт носит?

Она не отзывается, и он мысленно считает до десяти. Пропуская кое-какие цифры, чтобы выдать ей столько же тумаков, как только она приползет со своей вечно извиняющейся улыбочкой.

Один-два-пять… Уже пять затрещин, и Джокер представляет, как он выпишет Харли профилактические пилюли от лени.

Когда счет доходит до двадцати, и последние цифры Джокер считает все медленнее, растягивает как может, скорее от удивления, до него тоже кое-что доходит.

Харли не собирается бежать на первый его свист.

Внутри закипает гнев, и он вымещает его на шкафу, который все равно бесполезен, ведь вся одежда грязная, порвана, замарана кровью. Так что нахрен шкаф.

Он успокаивается, когда костяшки сбиты в кровь, надежно упакованы в простреливающую кисти боль, а внутри ничего нет кроме пустоты. И одной-единственной мысли.

Харли.


— Где она? — Джокер тычет пистолетом в носы своих убогих слуг. С них толку вообще нет — грабить не умеют, шутить не научились, Бэтмена боятся, трусливые шакалы, — только пьют и дрыхнут на посту.

— Кто, босс? — подскакивает один. Он испуган так, что сейчас самостоятельно сиганет в окно — больно уж страшен Джокер в гневе, а если у него в руках пушка, и спрашивает он о своей Харли, то вообще полный пиздец. — Харли?

— Да, Харли, — предупредительный выстрел — это не когда стреляют, скажем, рядом с телом, чтобы припугнуть. Нет, у Джокера это значит, нужно выстрелить туда, куда не жалко. В чужую ногу, например. Пара пальцев туда, пара сюда погоды не сделают, все равно этому жирдяю они ни к чему. — Где она?

— Так ведь была же с вами, босс, — вступает в хор воплей и стонов другой голос. Второй бандит не такой смелый, прячется за своим товарищем, не замечая, что вступил в лужу крови, натекшую из чужого ботинка. — А потом мы ее не видели.

Они должны замечать все. В этом их работа. Глаза и уши Джокера по всему городу, а они одну девчонку, яркую как метеор и такую же разрушительную, не заметили. Идиоты.

— Я с вами потом разберусь, — мрачно грозит Джокер и уходит, пока не выпустил остальные патроны в этих придурков. — И чтоб к моему приходу все идеально было.

Если что, пристрелит этих и найдет новых. Тоже бля, большая проблема.

А вот с Харли другое дело.


В ее комнате удивительно пусто. Так не бывало даже, когда она злилась на него, показательно собирала свои вещи и обещала свалить из его жизни навсегда.

Кричала она много, но затыкалась моментом. И потом Джокер знал, на что надавить, чтобы заткнуть ее ярко-красный ротик. Поцелуем или пощечиной, но в таких случаях второе средство не действовало никогда. А вот с поцелуями было проще.

Она тут же возвращалась в себя, становясь обычной Харли, и казалось, что даже хвостики ее, затянутые на затылке, поднимались как уши у верной псины.

Но сейчас здесь ничего нет. Нет ее вещей, ярких пятен синего, красного, золота, нет подаренных безделушек, которыми Джокер мог засыпать ее до самой макушки, потому что для него они имели куда меньше значения, чем ее улыбка. И нет даже запаха, сладкого, теплого.

Харли больше нет.

Ни записки, ни подсказки.

Чертова девчонка будто растворилась.

— Ну и хрен с тобой, — думает Джокер. — Найду себе новую.

На свете полным-полно красивой плоти, а внутренности он сотворит сам. Сожжет и выстроит заново всю систему безумия.


Через неделю он убивает первую «Харли». От нее тянет неправильным вкусом, это та еще преснятина, ни капли не похожая на то, что ему нравилось.

Кислинка сумасшествия исчезает, будто ее и не было никогда.

Следом за ней в подвал отправляется следующая подделка. И еще одна. И еще.

В конце это начинает напоминать игру. Джокер чувствует себя тем самым неудачником-ученым, который сумел создать нечто настолько прекрасное и уродливое одновременно, что невозможно это повторить.

Харли никогда не заканчиваются, он уже готов отрезать им головы и переставлять, чтобы добиться идеального совершенства, кромсать тела и сшивать по-новому, да только бесполезно.

До чана с химикатами не добирается ни одна из них.

Проходит месяц.


Через полтора месяца от нее остается только дымка. Полузабытое воспоминание на самой кромке губ, словно сонный поцелуй.

Харли. Гортанное, низкое, хрипящее. Х-а-рррр-л-и.

И всего-то. Одежда и постели больше не пахнут ею. В новостях ничего особенного, кроме кровавого террора Короля.

Джокер и так безумен, но сейчас даже идиот сообразит, что, если она не вернется, ничто не помешает ему затопить Готэм-сити паникой и кровью. Прибить Бэтмена ненароком, потому что больше не интересно с ним сражаться.

Это как разболтанные весы. На одной чаше психопат Джокер, на другой — Летучая Мышь с его монолитным сводом правил. Но посередине пляшет Харли, чертовка языкатая, призрак счастья, который так нужен Джокеру сейчас. И когда ее нет, все разваливается ко всем чертям.

— Нахуй все, — он сталкивает с колен какую-то блондинистую шлюшку, в которой нет ничего от Харли, всаживает ей в затылок полную обойму, пока от бело-красно-пузыристого не заливает весь пол.

— Уберите тут все, — достаточно одного взгляда, чтобы из темных углов повыползали раболепные тени с опущенными к запачканному чужими мозгами полу глазами, немые и покорные. И пока они трут пол, сворачивают ненужный человеческий мусор в ковер, чтобы выбросить где-нибудь на окраине Готэма, Джокер собирается на охоту.

Затхлая одежда, как будто из чулана — старомодный костюм прямиком из барахолки, с желтым цветком в петлице. Остроносые ботинки, черно-белые, с помятыми носками и стоптанным каблуком. Ржавые пистолеты, начиненные флажками и пробками. А еще добрая доза яда, разлитая по крохотным пузырькам, которые отлично поместятся за подкладкой пиджака.

Он не похож сам на себя, и улыбка, обычно веселая, отдает меланхолией.

Что поделать, этот Джокер, кривляющееся отражение прошлого, умеет грустить.


— Где она? — он вытряхивает из какого-то копа всю душу, держит за подтяжки с такой силой, что пальцы белеют даже под гримом. Белее кости, белее бумаги.

— К-к-кто… — он явно не знает, с кем связался. Может, газет не читает, телевизора не смотрит. А может, приехал издалека, деревенская шваль без мозгов. — О ком вы?

— Харли Куинн. Где мать твою Харли?

— Не знаю никакую Харли, пожалуйста, пощадите меня…

Они все говорят одно и то же. Будто сговорились. Будто Харли никогда и не существовало. Может, он просто выдумал ее сам для себя? Идеальную игрушку, которую не жалко ломать, зная, что она соберется заново. Глупенькую дурочку, в голове которой только каша из подожженных мозгов и бесконечная любовь к нему. Тогда где же она с ее любовью? Где ее черти носят?!


Она не сбежала от него. И ее даже не засадили в Аркхэм, иначе Джокер бы давно знал об этом. Нет. Она даже не в Готэм-сити.

Почему-то кто-то посчитал, что если с доски убрать одну шахматную фигуру, Король тут же сдастся. Наверное, они не понимают, что он ходит не по одной клетке за раз. Он может всю эту гребаную доску сломать и уничтожить, если ему что-то не понравится. А людишки до сих пор полагают, что он тоже часть системы.

Ха. Ха. Ха.


Харли в коме. Искусственно-погруженная в вечный сон. Она лежит на чужой койке, под чужим именем, даже ее лицо, обезображенное естественным и таким ненатуральным макияжем, нанесенным кем-то с явной умелостью, кажется ненастоящим.

Взрезать бы и поддеть, обнажая настоящую оболочку. Кроваво-красную, с синими прожилками. Яркую и блестящую словно леденец, и такую же сладкую.

Рыжие волосы уродуют ее личико.

А пальцы стиснуты, скрючены в застывшем движении, будто она ими пистолет держала.

Кто мог додуматься до такого? Бэтмен и его прихвостни?

Джокер сплевывает и принимается распутывать провода, собираясь отключить ее от искусственного сна, выдрать из цепких объятий, сыграть партию принца. Может, даже поцелуем разбудить, если потребуется.

— Неа. Я бы не советовала, — позади раздается низкий голос. Женский. Нотки властные. Кожа черная. Уоллер. Сука Уоллер. — Или я тебе мозги вышибу. Знаешь, как это просто? Я же не Бэтмен, — она цедит ледяным тоном, довольно ясная и простая в своем стремлении. И пистолет у нее снят с предохранителя.

— Чего вам надо? — Джокер не торгуется с людишками. А смысл? Они все чего-то жаждут. Но их желания слишком однозначны и рациональны. Им нет места в его мире. — Знаете, леди, я убивал и за меньшее. Однажды мне какой-то идиот язык показал, думал, что кривляется лучше меня. Как думаете, что я с ним сделал? Съел. Язык съел, остальное гиенам на корм пошло. А вы… — он еще раз оглядывает Харли, прикованную к постели словно она до сих пор в пьесе играет. Спящая Красавица, не меньше.

— Вы забрали кое-что мое, — ему хочется этим пистолетом, наставленным на его голову, в ней самой пару дырок проковырять. Насквозь желательно.

— Мне не нужна девушка. Мне был нужен ты, — Уоллер ухмыляется и наклоняет голову. Мерзкая решительность на ее лице хуже всего. Она, наверное, уже считает партию оконченной. И явно в ее пользу. — Все из-за гребаного Бэтмена.

Ну надо же, Мышка завел себе еще одного смертельного врага. Как будто весь Готэм не стонет из-за его равнодушного правосудия.

— Помоги мне прикончить его, и я верну тебе твою девушку, — Уоллер торгуется так, будто они давние знакомые. А между ними не лежит его разломанная игрушка, из-за которой он сходил с ума слишком долго.

Взгляд Джокера мечется по палате, выхватывая детали. Даже если эта правительственная сука посчитала, что это идеальный капкан, в нем достаточно лазеек. Чтобы выбраться.

Яд для решеток, веревки для окна, пистолет Уоллер, чтобы она больше не болтала.

Так что он с легкостью выберется отсюда, а потом вернется за Харли. Потом.


Уоллер все еще ухмыляется, думая, что выиграла.

А Джокер смотрит на Харли.

Тонкая, истощенная, бледная тень от той Харли, что согревала его своим безумным весельем. Сейчас она точно такая же, как и все остальные подделки, брошенные в его подвал. Бесполезная.

— Она мне не девушка, — с сожалением пожимает плечами Джокер.

Ему даже возвращаться будет не за чем. В этой мумии, намертво примотанной к больничной койке, даже жизни осталось слишком мало, чтобы за нее бороться.

— Так что сделки не будет.

Яд. Веревки. Выстрелы. Время куда медленнее, чем Джокер, загнанный в угол. Он не то, что хвост себе отгрызет или лапу, защемленную в ловушку, чтобы выбраться. Да он с себя шкуру срежет, оставив как напоминание. Что с ним бесполезно договариваться, он же никогда не станет частью этой игры.

И Уоллер сама еще долго не сможет разговаривать, а может, даже и ходить, хотя он делает все на скорую руку. Вяжет узлы. Выбивает стекло. Даже не оборачивается на звуки взламываемой двери.

Он уже почти готов уйти. Нырнуть вниз ласточкой. Но…

Харли. Харррррли с низким хриплым рокочущим р, укутанная в одеяла, увитая прозрачными проводками капельниц, иголок, с застывшей гримасой боли, будто ей хочется защититься, но некому помочь ей.

Его Харли.

— Чтоб тебя! — Джокер прекрасно знает, что веревка выдержит его. Но не уверен, сможет ли она спасти их обоих. Хотя какая нахрен разница. Попробовать же стоит.

Он вырывает Харли из объятий койки, и для поцелуя нет времени, а от ее кожи пахнет горечью и болью. Но это все можно исправить.

Она стоит того, чтобы попытаться.


========== Broken pieces ==========


Харли любит Джокера. Джокер любит Харли.

Все просто? Как бы не так.


Он любит ее так сильно, что она уже замучалась изводить синяки на коже, россыпью синих и желтых пятен усыпавшие запястья и лодыжки. Бедра расцарапаны в крови, украшены затейливыми вензелями заживших полосок. А шея опухла и болит от укусов.

Джокер ядовит, и любовь его не лучше. Удушливая, смертельная, оглушающая и сбивающая с ног. А может, это не любовь, а просто его удары сносят ее, опрокидывают на пол и вспыхивают огненными кругами под глазами. Не разберешь, где хорошо, а где так больно, хоть ты умирай.

— Ты ослушалась меня, Харли, — рычит он, и что-то трясется.

Это ее грудная клетка, понимает Харли. Ходуном ходят сломанные ребра, и кажется, сегодня мистер Джей перестарался. А все из-за Бэтмена. Гребаной летучей мыши и его никчемной жизни.

Однажды Харли убьет его первая. Успеет сделать это до прихода Джокера. Выбьет из его головы все мозги, размажет их розовато-белой кашицей по кафелю плитки. Или руки-ноги переломает, вывернет как крылья, мышь он летучая или кто, в конце концов.

А еще зубы ему выбьет, как этот сукин сын с мистером Джеем поступил. Позаботится, чтобы он больше ничего не сказал.


Но сегодня чертовски хреновый день, следует сказать. И Харли не везет. Она сломала каблук, Бэтси сломал ей запястье. А мистер Джей, белый словно лист бумаги от злости, доламывает уцелевшие ребра. Пинает ее носком туфли, проходится по солнечному сплетению, и все это с такой ненавистью, словно это не она его любимое создание. И не он ее сотворил.

— Ты облажалась, Харли! Ты посмела… — вздыхает он резко, со свистом, и добавляет к боли новую, впечатывая каблук в безвольное тело.

— Посмела напасть на него. Бэтмен мой, только мой! А ты… маленькая, неблагодарная…

Он не сдерживается, и ее наконец уносит волной отупения, смывает ко всем чертям куда-то в пропасть забвения.

Харли уже не чувствует привкус крови на языке, не чувствует нытье собственного тела, разбитого на мелкие осколки, не чувствует ничего, кроме обиды.

Обиды на мистера Джея. Она так старалась ради него, ради них обоих. Она всего-то хотела — избавиться от этой проклятой мыши насовсем, сплясать на его могиле, а затем править Готэмом вместе с Джокером.

Она просто хотела заслужить его благодарность. И всего-то четыре никчемных слова, четыре слова, которые он никогда не произнесет.

Я люблю тебя, тыковка.

Он любит. А любит ли вообще?


Просыпается Харли в кромешной темноте. Джокер спит в ее постели, тяжелое тело вдавливает ее в кровать, не дает вздохнуть. Как и повязки, плотно стянувшие грудь, он тоже лекарство. Гадкое, ядовитое, но полезное. Избил, а теперь растянулся и спит рядом, как ни в чем не бывало. Сам сломал, а потом перебрал, кое-как подправил, чтобы не выбрасывать совсем.

И не извинится же ни за что.

Харли вздыхает, чувствуя, как скрипят сломанные косточки. Ей еще месяц как минимум не бегать. А запястье надежно укутано в гипс, так что даже издалека не пострелять.

Джокеру она теперь обуза. Никчемная игрушка, от которой пора избавляться.

Может, так ей и надо?

Может, на самом деле все было не так. И не Харли любит Джокера, а Джокер любит Харли. Может, там Бэтси должен быть с его тупой головой, начиненной правилами под самую завязку. Может, она вообще третья лишняя в этих безумных отношениях.

Бесполезная ты, Харли, говорит она сама себе, уставившись взглядом в темную зеленцу волос. Смотрит и понимает, ведь он и правда никогда этого не скажет. Хоть стреляй, хоть плачь.

Так что, наверное, с нее хватит.

Харли бы повернуться, а еще лучше встать и доковылять до туалета, да только она же прикована к кровати, а если разбудит мистера Джея, он точно не посмотрит, что она больна, добавит еще парочку тумаков.

Не любит он ее, вот и вся история. Пора смириться.

Время тянется так медленно, растягивается в бесконечную полосу темноты, тупой боли и ожидания, а в голове рождается прекрасный план.

Если она третья лишняя, то и уйдет она красиво. Осталось только выздороветь. И дотерпеть до утра сначала.


Свой план Харли осуществляет методично, постепенно, так аккуратно, что черта с два кто поймет, как же на самом деле ей осточертело это притворство, осточертел нелюбящий ее Джокер и осточертела жизнь.

Она улыбается ему так, что кожа на лице натягивается в свирепую гримасу счастья, а сама отсчитывает дни, минуты и секунды до того рокового часа, который оборвет ее бессмысленное существование.

Ей нужно совсем чуть-чуть. И ей нужен Бэтси.


Она подбирается к нему, понимая, что тут или пан, или пропал. Достает из кобуры свой старый пистолет трясущейся рукой — запястье все еще ноет после перелома, но и так сойдет.

Дергает за спусковой крючок и отправляет в небытие подружку Бэтмена. Как ее звали? Да какая разница, Бэтси забрал у нее Джокера, а она перед смертью заберет у него тоже что-нибудь дорогое. Бесценное. Поделом ему.

Как и положено, девушка валится на пол со стоном, хрипит и кашляет кровью. С такой дырой уже и в больницу нечего везти, Харли насквозь может грязный пол увидеть.

Наверное, ее Бэтмен очень любил.

Потому что в какой-то момент он тоже срывается, бьет ее, оказавшись всего лишь простым человеком под маской.

Дает по лицу, и Харли хохочет, скалится и показывает язык, прокушенный насквозь. Она сама как смерть, страшная, синяя и с опухшей челюстью, а ей смешно от того, как она умрет.

От руки Бэтмена, которого так и не убил Джокер. Вот она, вселенская справедливость.

Получите и распишитесь, мистер Джей. Вашу игрушку сломал мальчик, которого вы не хотите трогать.

Бэтмен снова ломает ей запястье, то, что еле-еле зажило, и Харли визжит, чувствуя, как лезет изнутри осколок кости, распарывая кожу.

Скоро все будет кончено, так что ей нужно еще потерпеть.

Под веками уже чудятся кровавые всполохи, и она вот-вот отключится, но откуда-то издалека приходит новый голос. Низкий и хриплый. Разъяренный.

Режущая боль в руке стихает, да и Бэтси ее больше не держит, не крутит выломанное запястье.

Лежит на полу, растянувшись в луже крови, рядом со своей мертвой летучемышиной подружкой, а над ним парит зеленая тень, гигантская, разозленная.

Мистер Джей пришел.

Джокер бьет, не сдерживаясь. Пинает Бэтси, как когда-то пинал ее, машет кулаками, выплевывая ругательства пополам с безумным смехом.

Как будто тот ему вовсе не дорог, а так… дорогу перешел неудачно.

— Ты посмел… — слышит Харли сквозь пелену шума в ушах. — Посмел ударить ее! Она моя, только моя, Бэтси! Гребаный ты ублю…


Когда все заканчивается, Джокер уносит ее на руках. Лицо опухшее — у Бэтмена тяжелый кулак, а грим стерся, сменившись кроваво-красной маской, и все же держит он ее крепко. Несет к машине, усаживает на сиденье рядом со своим, даже волосы ей пытается пригладить, как будто она больше не нелюбимая и надоевшая игрушка.

— Ш-ш-ш, куколка, тише, — успокаивает он Харли, — все будет хорошо.

Этот перелом будет заживать куда дольше, думает Харли, глядя на собственное запястье, раздувшееся и скользкое от крови. Но какая разница.

Теперь все снова как раньше.

Харли любит Джокера. А Джокер снова любит Харли.


========== Homecoming ==========


Возвращение в Аркхэм сродни возвращению домой.

Все совсем как прежде. Заунывная тишина, прерываемая тихими шепотками, несущимися изо всех темных углов. Ровное гудение электричества, замкнутой цепью опоясывающего лечебное учреждение в три кольца. Даже лампочки под потолком, затянутые сеткой, чтобы не разбить и не пораниться осколком, гудят, приветствуя ее.

Харли вернулась.

Харли дома.

Она улыбается, проходя мимо охранника, показывает ему язык, изображая из себя дурочку набитую, а сама ждет, выжидает тот самый удачный момент, чтобы потянуться вперед, ведь внимание ее стражи ослаблено, щелкнуть зубами и ухватиться за мочку уха, чтобы оторвать.

Ведь так будет очень весело. Голоса будут довольны, а весь Аркхэм узнает, что Королева снова с ними.

Ей хватает доли секунды и одного рывка, чтобы проделать этот фокус. Харли ведь гимнастка, так что изворачиваться умеет мастерски.

Во рту полно чужой крови, а на зубах обрывок ушной раковины. Кто-то из охранников бьет ей под дых, заламывает за спину руки, швыряет на пол и требует срочно димедрол, потому что эта сука взбесилась.

Ну, тут уж Харли позволяет им все это сделать. Даже не сопротивляется, просто позволяет упаковать себя в белую рубашку, выплевывает ненужный лоскут кожи изо рта — пусть пришьют обратно, если постараются, и держится.

Изо всех сил держит глаза открытыми, а себя в сознании.

Она знает, каким путем ее поведут в изолятор, через третий корпус, через многочисленные прозрачные стенки, за которыми сидит столько психов, сколько Готэм не выдержит. А где-то среди них, в самом сердце этого дурдома, и ее пудинг.

Ее тащат, а каблуки скрипят по полу. Бессмысленно, рвано. Скоро и каблуков не останется. Но Харли не собирается помогать тюремщикам, клацает ими по полу, издавая неровный, но все же громкий стук.

Пусть знает, что она идет. Пусть боится, потому что Харли уже совсем близко.


Камера Джокера находится сбоку. Еще бы, даже шепот его ядовит. Парочка психов уже не выдержали и сами покончили с собой. Вроде бы Аркхэму это и на руку — дохлые чокнутые не такие страшные, как живые чокнутые, но комиссии это не понравилось. Так что его одного держат в отдалении. Обернутого в такое количество пуленепробиваемого стекла, что сам Бэтси лоханется, вздумай он пострелять в своего заклятого врага.

Ну, Бэтмену теперь до Джокера и дела нет. Занят новыми врагами, Готэм же та еще помойка, мимо нее ни одна крыса не пробежит.

И если Бэтси абсолютно похрен на Джокера, то вот Харли нет. У них с мистером Джеем личные счета. Очень даже неоплаченные. И просроченные.

Она пялится на его камеру отяжелевшим взглядом, потому что седатив уже действует, вырубает ее словно лошадь, да только она не какая-нибудь подопытная крыса, после чана с химикатами любые наркотики срабатывают с трудом. Окидывает глазами прозрачное стекло, за которым маячит темная тень. Гротескно-длинная, вытянутая, с тонкими ветками рук и маревом зеленого.

Ее любовь так близко, так недосягаемо близко, что Харли подбирается, шевелится в руках изумленных санитаров, думавших что тащат отключившуюся психопатку.

Ворочает неповоротливым языком во рту.

— Здравствуй, пудинг, — она выплевывает это ему, зная, что он услышит. Как будто между ними телепатическая связь или что-то вроде. Они же связаны. И не только общим падением в кислоту, или безумием. Между ними столько всего, что удивительно, как они еще мысли друг друга читать не научились.

— Заткните ее, — раздается чужой голос, — вырубите скорее, пока снова не начала сопротивляться, ну же!

И пока на голову не опустилась пелена забытья, Харли добавляет, так громко, как может из своего севшего горла.

— Вот я и добралась до тебя, мой сладкий.

Это не угроза, нет. Грозить Джокеру? Она что, из ума выжила? Хах, отличная шутка, кстати. Но нет, это констатация факта.

Харли с ног сбилась, разыскивая его по всем злачным местам, по темным закоулкам, моргам и больницам, даже Бэтси пришлось потревожить. Так испереживалась, что чуть не рехнулась, даже больше, чем уже есть.

Но теперь ему некуда бежать.

Краем сознания, угасающего, зыбкого, она видит Джокера таким, какой он сейчас, без всех своих кроваво-красных улыбочек, без белого грима, а еще он не смеется.

О нет, ни капельки не смешно ему. Просто стоит по другую сторону стекла и смотрит, напряженно, тяжело.

А значит, шутка удалась.


Ее запихивают в десятый корпус. А это на другом конце лечебницы. Считай, что на другом конце земли. И его Харли больше не видит. Специально для нее и в своем корпусе изолятор найдется. Такой, чтобы посидела с недельку, спеленатая как муха в паутине, и больше не рыпнулась.

Так что теперь она изображает из себя примерную пациентку. Старых врачей, с которыми она когда-то была коллегами, не проведешь, но вот с молоденькими санитарами срабатывает запросто.

Один из них, самый глупенький, самый молодой, исправно приносит ей свой планшет поиграться.

Харли тыкает обгрызенным ногтем, с которого и лак уже облетел, в разноцветные пузыри, позволяя им лопаться, сколько влезет, улыбается и прикидывается поглощенной игрой, а сама шарит глазами по комнате. Следит за Джоном, и стоит ему отвернуться, или глаза отвести, тут же сворачивает бесполезную игрушку.

Она же не играться сюда пришла.

Голоса в голове наперебой советуют ей, куда лезть и что смотреть. А этот Джон достаточно молодой и не знает, что она умеет, когда ей надо.

И да, они до сих пор используют код для всех дверей в виде дня своего рождения, только в обратном порядке. И это ее еще называют сумасшедшей?


Через месяц, когда она перестает казаться им всем опасной, а от мистера Джея до сих пор ни одной весточки, Харли решает, что пора. Надоело уже глотать бесполезные таблетки, делать вид, что она их жует, а затем сплевывать куда-нибудь в укромный уголок. Надоела и койка больничная. В общем-то, за пределами Аркхэма она тоже не королева и спит не на роскошных простынях, но вот унисон храпящих глоток и стонов психов ее раздражает.

Они же мать его психопаты, так почему нельзя радоваться этому?

А Джона она связывает и упаковывает в рубашку, предназначенную для нее. Все складывается идеально, и когда он лежит в ее узкой кровати, укрытый по самые уши, издалека никто и не додумается, что это мужчина.

Да и надо ей это всего на полчаса. А потом пусть что хотят, то и делают.

Она выбирается в коридор, шуршит целлофаном шапочки, прикрывается за маской безымянного санитара, и за ее спиной только тишина.

Тупые охранники сегодня в покер играют. А значит, на камеры наблюдения им наплевать.


— Ну? — она стоит перед стеклом, за которым нихрена не видно. Только море темноты и марево зеленцы в нем. Даже воздух по ту сторону какой-то затхло-ядовитый, насыщенный его безумием. — Ничего сказать не хочешь, нет?

Сбежал же. Еще, наверное, специально сюда попался. Чтобы только подальше от нее быть. Харли знает, что он такое может. Псих как есть, и когда ему надоедает его тыковка, он вечно выставляет ее вон. Или сам исчезает.

Заставляет волноваться за него, сходить с ума от неизвестности и ревности. Что Бэтси, что какая-нибудь другая новая игрушка. Это разбивает ее сердце.

— Ох, Харли, это ты, — его голос еле доносится сквозь дырки вентиляции. — Моя тыковка…

— Твоя? О нет, мистер Джей, уже нет, — какая-то часть ее все еще рвется туда, внутрь, хоть пальцем влезть в камеру, только бы оказаться поближе к любимому Пудингу, забраться глубоко под кожу, в самое сердце и там остаться. Хоть бы так.

Но другая часть, та, что больше месяца пролежала на койке в палате номер девятьсот тридцать три, пялясь в потолок и вынашивая планы мести, хочет вытащить Джокера из этой камеры, в которой он прячется. Трясти, схватившись за ворот, пока не сотрет эту издевательскую ухмылку.

— Я ненавижу тебя, ты, чертов ублюдок, чтоб тебя… — Харли срывается на громкий крик, уже не заботясь о том, что ее услышит весь коридор, а в придачу к ним и охрана, от которой будет сложно сбежать.

— Харли, Харли, Харли, я тоже по тебе скучал, — если он солжет ей снова, то разобьет вдребезги и без того еле живое сердце, но он делает это так мастерски, что она бессильно вздрагивает и замирает.

Смотрит на его лицо, вынырнувшее из мрака. На изможденные линии складок, залегших у несмеющегося рта. На воспаленные красные глаза, на губы, искусанные добела, превратившиеся в незаживающую язву.

— Так скучал, — он дотрагивается до стекла, проводит пальцами, будто гладит ее по щеке. А пальцы изгрызенные до мяса.

Это путает все карты. Харли знает, что пора бежать, пока не включилась сирена, пока никто из тех дуболомов, что играют в покер, не повернулся и не обнаружил в коридоре постороннюю фигуру.

Пока она не сошла с ума от жалости, потому что выглядит Джокер так, будто без нее ему жизнь совсем осточертела. Тогда почему он тут?

Зачем позволил засадить себя в клетку, лишить свободы и улыбающейся маски? Лишить ее?

— Почему? Почему ты сделал это? — спрашивает она, отступая назад. Делает этот шаг и сама себя проклинает за нерешительность. Рвется пополам, чтобы бежать отсюда опрометью, или прижаться к стеклянной поверхности, чтобы дышать с ним одним воздухом.

— Иногда мне хочется убить тебя, Харл, — хрипло тянет он, а в глазах стоит черная тоска. — Убить, чтобы больше никогда не видеть. Но не могу, потому что… — он осекается и щелкает стальными зубами. Есть слова, которые он никогда не скажет. Ни ей, никому другому. Это слова из другой жизни, из других голов, слишком нормальных для него, а вот Харли достается совсем другое.

Ей достается молчание, более ценное, чем все слова на свете.


Джокер молчит и ждет. Ждет, когда же она сбежит, затеряется в извилистых коридорах, выберется наружу и окажется как можно дальше от него, чтобы остаться в живых. И прийти тогда, когда жажда утихнет.

Харли шмыгает носом, решительно вздыхает и на мгновение приникает к стеклу ртом, оставляя отпечаток поцелуя.

Прекрасно знает, что это поднимет тревогу, потому что стекло под легким напряжением, а это значит, что она может попасться и вообще это дурацкая затея…

Но не может удержаться.


Она сбегает под громкий вой сирен, под чьи-то разъяренные вопли — почему-то психи больше всего жалеют, что их не выпустили, несется по коридору к подвалам, а оттуда есть выход через канализационную систему, но теперь у нее легко на душе. Словно камень свалился.

Теперь она знает, что иногда далеко не значит равнодушно. И поцелуй, который Джокер сейчас выцарапывает из стекла окровавленными пальцами, он ей еще вернет.

Но чуть попозже. Однажды.


========== Встреча ==========


К Джокеру нельзя привыкать. Но с ним можно свыкнуться.

Уловили разницу?

Он словно чума, насевшая на Готэм, разрушительная и ужасная в любом своем проявлении. Кровь рекой, боль и множество сломанных тел, напоминающих белые манекены, у подножия костяного трона.

Но он дарует и освобождение. Право быть собой настоящим. Срывает маски и обнажает гниющую изнанку помойки, в которой копошатся глупые людишки.

Слетает фальшивая позолота и остается только Сэмми, которая продает себя по ночам кому попало, потому что ей негде жить и не на что купить себе кусок хлеба. Остается Форд, который презирает свою жену и ненавидит детей, порой желая, чтобы они сдохли еще в колыбели, потому что тогда бы ему не пришлось вкалывать на чертовой работе днями и ночами напролет. Остается Джон, который связался с дурной компанией, а теперь они знают, где живет он и его родители, так что Джону ничего не остается, как ходить на дело раз в пару дней, грабить банки и магазины.

Остается Бэтмен, несокрушимый словно скала, с его извращенной моралью, где нет места неоправданному насилию и свободе выбора.

Остается Аркхэм, забитый под завязку живыми людьми, настоящими в своем убожестве и страдании. И они не настолько больны, сколько просто отчаялись. Их тоже когда-то не спасли. Вместо этого Бэтси собрал их вместе, запер в клетку и выдал дырявый билетик на бессмысленное существование.

Но Джокер знает, чует, что там, за стенками психушки может быть что-то прекрасное. Идеальное в своем уродстве, или только зародившееся. То, что отвлечет его от бесконечных войн и грызни за трон Готэма.

Ядовитый цветок, не уступающий тому, что уложен в его петлицу пиджака вместе с ампулой стрихнина. Или всего лишь куколка от зубастой бабочки, невероятно опасной, хищной.

На крайний случай он просто зайдет туда, переступит через порог, оставляя за собой следы тлена и разложения, внесет в ладонях страх и посеет панику. Разрушит стены и исчезнет.

Добавит Бэтмену новых забот, а городу немножечко риска. Считайте, что оживит эти унылые морды, думающие только об ипотеке, кризисе личности и деньгах на любовниц.


Как он туда попадает, рассказывать неинтересно. Просто за ним, как обычно, тянется след из чужих смертей, так что охранники лебезят, словно Джокер и взаправду корону на зеленые волосы нацепил. Опускают глаза к полу и разве что не кидаются ему руки целовать, как будто он само божество.

Джокер шествует по коридору Аркхэма неспешно, оглядывает кривые кирпичные стены, отмечает затянутые под потолком в кокон из сетки лампы. Чтобы разбить и добраться до острых осколков, нужно сперва избавиться от железных решеток. Умно.

Ну, что сказать, Аркхэм не стоит на месте. Развивается, так сказать. Растет.

От этого даже на душе как-то полегче становится. Словно это его личное родное детище, словно он сам его строил, а потом психов по клеткам рассаживал. Хотя нет, конечно. Всю грязную работенку поручили Бэтмену, а он… А он просто будет здесь править.

А чтобы все сразу поняли, кто здесь, Джокер напевает одну песенку, свистит себе в такт. Заливается жутким смехом, хриплым и надсадным, и эхо бьется, крошится на осколки, рассеиваясь по углам, тянется по коридору, а вместе с собой разносит страх словно вирус. И в ответ ему слышатся стоны, крики ужаса, чьи-то проклятья. Отлично, шакалы теперь знают, что у них появился вожак.


Ему выдают личного психолога. Немало чести, обычно Джокера ходят навещать целыми группами, по пять человек за раз. Набиваются в толпу перед стеклом, за которое он надежно упрятан, и пялятся, разглядывают вовсю. Шепчутся о том, что у него шизофрения, тяжелое детство в анамнезе. Моральные травмы, наверное, начиная с утробы матери. А еще что он псих, которого даже электротерапия не берет. Хоть на максимум выкручивай, Джокеру все нипочем.

В одном месте видал он все эти докторские приемчики и штучки, так что Джокер даже не отзывается. Продолжает лежать, заложив руки за голову, мурлыкает под нос песенку, а в голове шебуршатся мысли вперемешку с пустотой.

Ему скучно. Еще немного, и он просто уснет. Занудство, а не Аркхэм, даже поджарка мозгов и разноцветные таблетки, которые ему уже не навредят — было бы чему вредить, в самом деле, — бесят.

А еще во всей психушке ни одного нового лица. Все старые, изъеденные тоской по свободе, насквозь изрешеченные электротерапией, только что слюни с подбородка не капают. И кого тут искать? Наверное, он ошибся. Зря приперся в Аркхэм. И пора валить.

Но к вечеру, когда поток непрошеных посетителей в халатах иссякает и в коридоре царит только непрерывное гудение электричества, напротив его камеры слышится цоканье каблуков. Женских, острых.

Они стучат так, что Джокер приподнимается на койке. Выныривает из отупения впервые за долгую неделю. Под глазами мошки кровавые летают, а тень за стеклом кажется еще тоньше, еще изящнее. Еще нереальнее.

Такое вот слишком громкое видение. Потому что после отбоя доктора не ходят, санитары давным-давно засели за покер, а компанию психам составляет одна бессонница.

Хотя его видение реально.

Оно кашляет и подносит тонкие руки к лицу, поправляет, кажется, очки. И смотрит на него совсем не так, как остальные.

Вместо любопытства там сплошная сосредоточенность. Почти благоговение.

И это Джокер не видит, ему и глаза не нужны, чтобы учуять эмоции этой докторши, он просто знает.

— Ооо, новая кровь? — он решает быть вежливым. Никто не ожидает от психов того, что они станут примерными, ведь так? Это смущает. — Добро пожаловать в Аркхэм, леди, — он скалит зубы, поднимаясь с койки. Вытягивает тощее тело, подбирается к стеклу, замирая с другой стороны и улавливая нотку ее парфюма.

Лакрица. Солено-сладкая, горечь вперемешку с агонией кислоты. Черт знает, что такое. И эта докторша точно такая же. А прячется под маской порядочного человека.

Ее выдает только запах и расплывшиеся пятна зрачков, такие большие, что радужек не увидеть.

У нее их нет, решает Джокер. Они ей и не нужны. Лучше так, теперь она выглядит не менее сумасшедшей, чем он сам.

— Здравствуйте, мистер Джей.

Она такая примерная. Еще и мистером обозвала.

Джокеру приходится нагнуться, чтобы оказаться с ней лицом к лицу. Если бы не стекло, мог бы дотронуться до белого лица. Взять в ладони, стиснуть шею, укладывая собственные пальцы словно ошейник, сдавить и слушать, как она стонет.

А стонать она будет тоже примерно. Пока не сломается и не умрет.

— Ищете кого-то? — он забавляется, глядя, как она дрожит, не зная, то ли отступить назад, то ли остаться на месте, потому что стекло ей кажется совсем тонким и непрочным. Наверное, не знает, что оно пуленепробиваемое. Ну и пусть. Ему нравится, что она боится.

Запах лакрицы гуще, как будто это и есть ее настоящий вкус. И вместо крови бегут по венам коричневатые капли ядовитой сахарной соли с кислинкой.

— Может, меня? — он улыбается ей чеширским котом, блестит острыми стальными зубами — подарок гребаного Бэтмена, за который Джокер теперь даже благодарен.

Она собирается с духом и кивает.

— Я пришла, чтобы посмотреть на вас до наших официальных встреч в кабинете. Мне было интересно узнать, какой вы настоящий.

И вот снова, она говорит так правильно, будто заучила по бумажке свои слова, но в голосе хрипотца. Она царапает слух Джокера, звучит музыкой. Это нотка, предшествующая безумию. Нерешительность, помноженная на интерес, а затем приправленная лакричной сладостью.

— И как?

Теперь ему и в самом деле хочется дотронуться до стекла, пройти сквозь него, а потом зажать эту миленькую блондинку в самом темном углу Аркхэма, щелкая острыми зубами возле самой шеи, в паре миллиметров от яремной вены. Вдыхать этот запах. И веселиться.

Потому что он нашел то, за чем пришел.

— Так, как мне вас и описывали, — она смущается, но взгляд не прячет. Сцепилась с ним зрачками, увязла как муха в паутинке. — Уникальный.

Он заходится от смеха, потому что эта докторша только что умудрилась подобрать крохотный ключик к его безумной голове. Одну маааленькую причину, по которой ему не стоит ее убивать, когда он будет выходить из Аркхэма через несколько дней.

— Ну что ж, так меня еще не называли, доктор… — он тянет, ожидая ее ответа, потому что на халате никакого бейджика нет. Она будто призрак из ниоткуда.

— Доктор Квинзель. Харлин Квинзель, — она так запросто говорит ему свое имя. Не знает, что с опасными психопатами нельзя говорить о таких вещах. И в глаза им смотреть тоже.

Голоса в его голове шелестят, раскладывая новое имя по ноткам, перебирают и размывают одни звуки, оставляя только самое важное.

Харли-Квин. С лакрично-леденцовым запахом, хриплым голосом, который будет красиво стонать, когда ему захочется.

— Вы знаете, Харли, — Джокер еще ближе наклоняется к стеклу, прижимается щекой, дырявит докторшу голодным взглядом, — мне кажется, мы с вами обязательно подружимся. И даже больше. Куда больше.

Ему представляется ее тело, белое словно молоко, алое от крови, струйками стекающей по груди из многочисленных порезов, наполненное болью и страданиями. И немного сладостью. Потому что ей это обязательно понравится.

Джокер не станет рассказывать ей, о чем думает, наверное, она и сама отлично читает это по его лицу, отшатывается, отступает назад. Оставляет его наедине с собой, голосами и безумным хохотом.


Даже когда ее больше нет рядом, он чувствует этот великолепный запах. Сладкая горечь, скрипящая на кромке стальных зубов, пропитавшая камеру изнутри и его самого.

Все же эта Готэмская помойка прячет в себе такие прекрасные вещи. Которые достанутся только ему.


========== Dead and reborn ==========


Комментарий к Dead and reborn

Внимание, садизм, секс с удушением и прочая прелесть)

Ну и бессмысленное, беспощадное порно. Додаем себе сами в вечер воскресенья)


Ну и как обычно, не стесняйтесь оставлять комментарии, пожелания и все в таком духе)

Связанная Харли не хуже произведения искусства. Как картина какая-нибудь, не меньше.

Белая кожа, полупрозрачная, алеет, натянувшись там, где веревки перехватывают горло. Яремная вена проступила и бьется, пульсирует под пальцами Джокера. Трепыхается и бешено стучит, перегоняя кровь туда-сюда.

Красота.

А глаза закатившиеся, видны одни белки под дрожащими ресницами, как будто кроме них ничего не будет. Ни сжавшихся до точки зрачков, ни радужки.

Ей не хватает воздуха.Уже десять секунд как не хватает. Джокер, может, и псих, но в таких делах куда расчетливее банкиров. Шарики в голове отстукивают секунды одну за другой, а сам он наслаждается картиной.

Харли Квинн, распростертая на его столе, лежит в обмороке с петлей на шее, и красивое личико слегка синеет, наливается еле заметной лазурью. Золотистые волосы разметались по темному дереву, а губы белые, искусанные до крови, только кровь уже не проступает. Джокер ее всю слизал, высосал, и ему все еще мало.

Щелканье внутри головы становится громче, четче, выступает на первый план.

Три-два-один…

Он отпускает узел. Тянет веревку на себя и смотрит, как ослабевает хватка обморока, и кожа Харли наливается кровью. Понемногу проступает на щеках розоватыми пятнами, подсвечивается изнутри.

— Тыковка… — зовет ее Джокер. Шепчет на ухо, гладит по волосам, которые струятся вниз водопадом расплавленного золота. Дороже тех побрякушек, что они брали недавно, когда грабили банк. Там просто металл, а тут нечто куда более красивое. Мягкие, теплые, с запахом лакрицы, потому что это любимый запах Харли.

Он наматывает их на кулак и тянет Харли на себя.

Пока она не очнулась, она еще красивее. Спит словно сказочная красавица, белая как снег, алая словно кровь, еле слышно дышит, и ее такую хочется сломать.

Это его извечное желание, более древнее, чем разум, древнее самого голода.

Ему хочется разорвать ее на крохотные частички и подбросить в воздух, глядя, как они сверкают белыми искрами. Вырвать сердце из груди и сожрать его, чтобы оно было только его, совсем и навсегда.

Запереть эту девчонку в самом темном подвале, посадить на цепь, приковать к себе, чтобы и не дернулась. Или может быть даже пришить.

На какое-то мгновение ему в голову приходит, что можно было бы и так поступить сегодня. Уж больно красиво будет смотреться алая нитка, пробившая кожу и опутывающая их запястья. Но у него же был другой план. Не менее извращенный.

Так что иголки он оставит на потом, а сейчас принимается раздевать Харли. Снимает с нее разноцветную куртку, наслаждаясь мертвым спокойствием. И оттого, что она словно послушная кукла, заводится еще больше.

Он хочет ее, так сильно, что бросает попытки стянуть шортики, просто путает пальцы в сетке колготок на бедрах, рвет их, оставляя дыры, отодвигает ткань шортов и трусики вбок и облизывает свои пальцы прежде, чем засунуть их внутрь.

Она должна быть готовой для него.

Его пальцы скользят внутри нее, давят на стенку влагалища, задевают клитор, сильнее и чаще, заставляя Харли краснеть. Она все еще в обмороке, но тело ее куда более чуткое, чем разум. Оно знает, что ему хорошо. Просто прекрасно.


Трахать бесчувственную Харли все равно, что забавляться с ней, представляя ее мертвой. Есть в этом что-то бесконечно прекрасное. Ее тонкие руки, раскинутые по обеим сторонам стола, ее гибкое тело, подчиняющееся его движениям. Ее запрокинутая голова, с каждым толчком легко стукающаяся о столешницу.

Острый выступ беззащитного горла в кольце веревки, румянец на щеках, голубоватая жилка, рвущаяся из-под тонкой кожи. И губы, красные, налившиеся кровью. Такие только целовать, прикусывать, посасывая словно леденец.

Он кончает, задыхаясь, тормошит ее бездыханное тело, дает пощечины и кусает за плечо.

Ей должно быть больно. Она должна проснуться.

И она приходит в себя. Харли стонет, смотрит на него затуманенным взглядом, непонимающая, разгоряченная, где-то на грани между реальностью и оргазмом. Понимает, что происходит, где она и что с ней.

Хватается за веревку на шее, сама затягивая узел так, чтобы чувствовать это, но дышать. А потом резко насаживается на его уже обмякающий после оргазма член и вздрагивает. Теряет дыхание, всхлипывает и трясется от приступов наслаждения.

— Хорошая девочка, — Джокер гладит ее по спутанным волосам, пальцем проводит по губам прежде, чем попробовать ее рот на вкус — сладковато-горький, с еле уловимой кислинкой крови.

Она отлично знает, как доставить ему удовольствие. А потом и себе.

Они дышат в унисон, громко, рвано, она улыбается чокнутой улыбочкой, сверкает белыми острыми зубками, тянет свои руки к нему, чтобы схватиться. И больше не отпускать.

Джокер позволяет ей. Потому что лучше мертвой Харли, которую он обожает трахать, может быть только она, возрожденная заново.


========== Closet games ==========


Комментарий к Closet games

Еще одна маленькая зарисовочка в копилку. Блад-плей детектед)

— Харли, детка, ты где? — сладеньким голоском зовет ее Джокер. Кривляется нарочно, выделываясь, а в окровавленных пальцах поблескивает серебристой рыбкой небольшой ножик. Небольшой, но острый. И уже изрядно испачканный чужой кровью.

— Ха-а-а-арли, — тянет он эту нотку, а сам ухмыляется. Прячется в темноте коридора. Отступает назад и сливается с чернотой провала рядом. Вот теперь они как следует поиграют.

Это ее шкаф, и забит он доверху тряпками. От них и пахнет сладко-сладко, этими самыми духами, которые Джокер терпеть не может, но которые, признаться стыдно, ищет в толпе. Его бесит этот запах. И его же он может представить только на Харл. На ее белой сахарной шейке, закованной в золотистый ошейник. На ее тонких запястьях, вымазанных остатками белого грима. На одежде, которой полно в шкафу, и его сейчас задушит этими чертовыми тряпками.

Он уже даже руку поднимает со стиснутым в ней ножом, чтобы порезать их сверху-донизу, оставить только разноцветные ошметки синего-красного-золотого. Но нет, совсем не время.

Потому что он уже слышит шорох, а значит, крошка вышла погулять.


Она бродит по дому, такая маленькая без своих шпилек. В алой старомодной комбинации, которую шутливо обзывает выходным платьем шлюшки. Но оно ей так идет, что она может называть себя и свое отражение как угодно. Все равно оно божественно.

Босыми ногами шлепает по полу и вздрагивает от каждого скрипа. Оглядывается полными страха глазами, ярко-синими, широко-открытыми. Пятится назад и двигается вперед, словно в каком-то нерешительном танце. Тянет руки к запертым дверям, а потом одергивает.

Знает же, прекрасно представляет, что и кто может ее там ожидать.

Большой серый волк, или в его случае зеленый. Джокер приглаживает цветные волосы, желая выглядеть как можно привлекательнее.

Первая встреча как-никак.

А затем выскакивает из шкафа ей навстречу.

Харли, как положено, вскрикивает от неожиданности и застывает на месте.

Маленькая, сладенькая тыквочка, которую ему хочется съесть.

— Пирожочек, — шепчет она сдавленно. Хватается руками за грудь и пытается вздохнуть. — Ты меня напугал, — на дне синих глаз плещется облегчение вперемешку с остатками ужаса.

Нет-нет, еще рано.

— Напугал, значит? — Джокер скалится, показывая зубы. Они блестят не хуже ножа, острой сталью. Такой острой, что кожу прокусить ему все равно что плюнуть. — Ну что ты, тыковка, зачем мне тебя пугать… — он протягивает ей руку с открытой ладонью, показывая, что там ничего нет.

— Иди ко мне, — ему достаточно пальцем поманить, и Харли побежит следом. В этом вся она. Верная, храбрая, посаженная на невидимую цепь, обвившую шею. Хотя почему же невидимую? Ошейник с золотыми буквами —П У Д И Н Г — вполне себе реален. Каждый поймет теперь, чья она собственность и почему ее нельзя коснуться даже пальцем.

Харли подходит медленно и осторожно. Косится на вторую руку, заведенную за спину, наверное, подозревает, что нож именно в ней, но все же решается.

Вкладывает тонкие белые пальчики в его руку, такую же белую, выжженную химикатами, и Джокер смыкает хватку. Сильнее и еще, пока у Харли слезы на глазах не выступят.

Она молчит и терпит, даже пикнуть боится, а нижняя губа трясется, и в нее так и хочется впиться. Прикусить до крови и облизать ее, мягкую, соленую, теплую.

Играться с ее рукой ему надоедает, и Джокер притягивает Харли к себе, разворачивает и выставляет перед зеркальной поверхностью шкафа.

Зеркало пошло трещинами, и в темноте все кажется еще более жутким.

Белая кожа и полный страха взгляд, красная гладкая тряпка, обнимающая тело Харли. Ну и Джокер, почти слившийся с темнотой. Только лицо, кривое, расколотое трещинками и выщербинами, маячит за ее спиной. Темные волосы, поблескивающие зеленцой. И зубы острые, оскаленные, всего в паре сантиметров от обнаженной шеи.

— Ну, скажи мне, тыковка, — он гладит ее по плечу острием ножа. Пока гладит, но еле сдерживается, чтобы не нажать посильнее, чтобы кровь потекла. — Почему у тебя такие большие глаза?

— Потому что мне страшно, — лепечет она. Глаза закатила и часто дышит, а жилка на горле бешено пульсирует, манит к себе синевой. Впиться, укусить, выдрать и сожрать.

— А почему у тебя такая белая кожа? — продолжает играться он. Не станет рвать эту тряпку на кусочки, потому что самому нравится сочетание цветов — алый и белоснежный, так что подцепливает кончиком ножа лямку и аккуратно сбрасывает вниз.

Вместе со шлейкой ползет и красный шелк, слетает вниз, проходясь последним прикосновением, выставляя обнаженной одну грудь.

— П-п-потому что мне страшно, — ноет Харли, и голос дрожит, но на щеках уже расцветают лихорадочные пятна, и взгляд меняется. Страх уходит, остается кое-что поинтереснее. Остается ожидание. И самая капелька похоти, чтобы Джокер не заподозрил, что он не один тут играется.

— А почему у тебя… — нож вырисовывает на груди завитушки, оставляет легкие красные царапины, а затем режет. Быстро и глубоко, оставляя на коже рядом с плечом алую полоску. Всего пару сантиметров длиной. Но крови хватит. — Почему у тебя такая сладкая кровь? — он наклоняется, пробует на вкус кончиком языка. Причмокивает, наслаждаясь солью и железом.

— П-п-потому что я боюсь, — Харли закрывает глаза, и он еле успевает подхватить ее. Держит на весу, подхватив за талию одной рукой, а другой приглаживает волосы. Ножом приглаживает, самым лезвием. Слушая, как она вздыхает, понимая, что ей некуда бежать. Да ей и двинуться опасно — если дернется, он может перерезать ей яремную вену. Нечаянно. Или нарочно.

Ее кровь, и правда, сладкая. Букет из страха, боли и наслаждения. Но этого мало.

Джокер выпускает из рук нож — он ему больше пока не пригодится. Перехватывает Харли, поворачивает к себе и хватает за подбородок. Вынуждает открыть глаза и посмотреть на него.

В глубине ее глаз прячется то, что вкуснее крови, дороже золота и веселее его шуток.

Там чистое безумие, свернувшееся в кольца словно ядовитая змея, насыщенно-неоновое, сверкающее.

— А почему… — внезапно шевелятся ее губы, и Харли отмирает, тянет руки к его лицу. Проходится по узкому подбородку, замазанному белым гримом, оглаживает зажившие шрамы в уголках рта, и лезет в рот, нащупывая подушечками пальцев заостренные стальные клыки. — Почему у тебя такие острые зубы? — нажимает, пока не оцарапывает пальцы, и его рот не заливает ее кровью. Он глотает ее, слизывает с пальцев, высасывает с громким причмокиванием.

— А это чтобы тебя съесть, куколка, — он щелкает зубами и рычит, и Харли смеется. Напрыгивает на него с ногами, цепляется руками и валит на пол в шкафу. Они тонут в облаке разноцветных тряпок, и от них пахнет сладко-сладко.

Как от кожи Харли. Как от ее крови. Смесью боли и наслаждения.


========== Голод (Чаровница/Инкуб) ==========


Комментарий к Голод (Чаровница/Инкуб)

Это, наверное, единственная часть, не посвященная Харли/Джокеру, но заводить для нее отдельный сборник было бы слишком.

Так что вот вам история Чаровницы и ее брата, с которым я ее нещадно шипперила)


Вода, время и новые тела никогда не утолят старого голода.


Не того, что заставляет Чаровницу вставать по ночам и брести по залитому огнями городу, куда глаза глядят, в поисках новой жертвы. Не того, что крошится на кромке зубов вместе с местью, уготованной Аманде Уоллер.


Этот голод куда старше. Куда сильнее. Он бьется в сердце, запертом на электронный ключ, старом сердце, первом.


— Брат, — шевелятся ее губы, хотя горло не издает ни звука. — Брат…


Джун Мун, в чьем теле обосновалась Чаровница, совсем не понять этой любви. Она же человек, слабый и никчемный. Она состоит из плоти и крови, она роняет слезы, чувствуя себя побежденной. А Чаровница плакать не станет. Боги не плачут, боги не чувствуют боли, страха или сомнений. Когда проживешь больше тысячи лет, куда больше тысячи, внутри останется один только голод. И привязанность к тому, что зародилось вместе с тобой, существовало наравне, правя народами, цивилизациями.


Может, это и есть любовь.


Когда она приоткрывает сосуд, то чувствует знакомый привкус меди на деснах. Сладостный, железный, он обволакивает все горло и возвращает воспоминание о первых поцелуях, которые дарил ей брат на заре времен. Он подарит еще, когда она отдаст ему в ответ свободу.


— Брат, приди ко мне, — шепчет Джун Мун беззвучно. — Приди, и мы будем править вечно.


Она еще помнит ту последнюю ночь перед пленением. Помнит его запах и тепло кожи, насыщенной чужой кровью, помнит остроту клыков, царапавших шею, и сладость поцелуев. А затем пустота. Целая вечность, проведенная в бутылке, пока однажды маленькая глупенькая девочка не открыла ее снова. Наверное, Джун следовало бы взять себе другое имя, куда более подходящее. Пандора.


Но теперь это не важно. Им следует спешить и как можно быстрее вселить брата в новое тело, пока их не нашли, так что Чаровница колеблется лишь на пару секунд. Выискивает из толпы мужчину покрасивее, потому что брат ее любит изящные, дорогие оболочки, следует за ним по пятам, скользит тенью по извилистым коридорам в метро и остается с ним наедине с мужском туалете.


Этот мужчина и правда прекрасен. У него точеные черты лица, внешность, напоминающая о древнем боге, существовавшем еще тогда, когда земля была плоской, и черные глаза. Почти как у ее брата. В такого можно влюбиться. Нет, не так. Такой влюбит в себя кого угодно, когда станет инкубом.

Она смеется, возникая в отражении зеркала, тянет свои руки зазывно и вжимается в горячую человеческую плоть. А затем дает вдохнуть из сосуда. Вот тогда и начинается настоящее волшебство.


Сама Чаровница не помнит свое рождение. Не то, когда луна была громадной и висела над самым горизонтом, закрывая собой две трети неба. То, когда ее приняла в себя Джун Мун, выпила вместе с дымом, вживила в кровь. Тогда она помнила только воду, черную грязь, осыпавшуюся с исцарапанных ладоней, и запах трав.


Но теперь, когда она смотрит, как возрождается ее брат, заполняет собой новую оболочку, а глаза загораются голодным золотым блеском, ей хочется смеяться и плакать одновременно. Теперь они вместе. Снова вместе.


— Я так ждала тебя, брат, — она обнимает его, вдыхая тонкий запах смерти и любви, смешанных в один, какой всегда исходит от инкубов, проводит пальцами по его лицу, дотрагивается до щек, подбородка. Гладит и гладит безудержно, не в силах остановиться. — Наконец мы вместе. Наконец вдвоем.


Он отвечает на ее поцелуи, но он еще так слаб, оголодавший за время заточения, обессиленный.


— Я ждал, пока ты освободишь меня, сестра, — на древнем языке его слова звучат словно музыка. Словно шелест травы и дыхание ветров. — Спасибо.


Они обмениваются приветственными клятвами, напоминая влюбленных, хотя может, так оно и есть.


И пока он еще слаб, она хочет его таким. Наполовину человеком. С мягкой кожей и жарким телом, выкрашенным в золотистый цвет загара. С запахом тлена и похоти на языке. Потому что она и сама наполовину человек.


Она спускает железные завязки, распускает стальной корсет, раздвигает ноги и ласкает себя, глядя только на него. Крохотное замкнутое пространство туалета в метро растворяется во времени, теряется среди других воспоминаний, и теперь Чаровница не здесь. Они на алтаре, залитом кровавыми лужицами, а внизу белеют, распускаясь, цветы обескровленных тел.


— Возьми меня, брат, — умоляет она, приказывает и зовет. Сбивчиво шепчет, оставляя эту просьбу на его губах. Распутывает неудобную, странную человеческую одежду, царапает его соски, прикусывает и оставляет влажные дорожки поцелуев. — Прошу тебя.


Его не нужно просить больше. Он инкуб, питающийся чужими телами, и хотя эта оболочка драгоценная, потому что принадлежит его сестре, он все равно подпитывается от нее. Иссушает жаром и похотью. Насаживает на свой член и задает ритм, направляя и управляя ею.


Они ворочаются, сплетаются телами, вжимая друг друга в прохладный кафель. Напоминают нечто единое, всемогущее. Цельное. Потому что вдвоем они всесильны, они и есть одно божество, способное заставить весь мир упасть на колени. Залить его кровью и запахом тлена.


Но сейчас время для наслаждения. Они объединяют сознания, оставаясь открытыми друг для друга, как раньше. Чувствуют подступающую агонию наслаждения, рожденную внутри древнего разума, но подпитанную человеческой плотью, содрогающейся от приступов оргазма.


Древнее пророчество, гласившее о том, что тьма падет на землю, когда возродится божество в виде брата и сестры, начинает сбываться.

— Теперь мы утопим этот мир в крови. Заставим их поклоняться нам. Они снова будут приносить нам жертвы, слышишь, брат? Мы снова будем править вместе, — обессиленно смеется Чаровница.


— Да, сестра. Снова и вовеки, — ухмыляется под нею брат.


Теперь она снова помнит, почему ей нравятся человеческие оболочки. Они слабые, тонкие, рвутся, словно паутина на ветру. Но только так можно утолить свой голод.


Голод похоти. Любви. Голод одиночества без него.