КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706127 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124654

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Великие женщины Древней Руси [Светлана Николаевна Кайдаш-Лакшина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Светлана Кайдаш-Лакшина ВЕЛИКИЕ ЖЕНЩИНЫ ДРЕВНЕЙ РУСИ


Княгиня Ольга, основательница Русского государства



Кто основал Русское государство? Князь Рюрик? Легендарные киевские князья Аскольд и Дир? Вещий Олег?

На этот вопрос трудно сейчас ответить, но именно ко времени княгини Ольги историки относят установление первых государственных границ Древней Руси на западе, там, где сейчас современная Польша.

Княгиня Ольга жила всего лишь тысячу лет назад. Много сохранилось о ней преданий и легенд, не забыли ее летописцы, исторические хроники. Историк Карамзин сказал об этой замечательной деятельнице Древней Руси: «Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь — Святою, история — Мудрою».

Глядя на современную карту и представляя себе гигантские пространства, на которых располагались земли наших предков, трудно, например, вообразить себе походы князей киевских Аскольда и Дира или Олега на Царьград. Царьградом называли на Руси Константинополь — сейчас это город Стамбул в современной Турции. Он расположен на оконечности Балканского полуострова. От Киева до него теперь нужно несколько часов лететь самолетом. А вот киевские князья со своими дружинами ходили Царьград воевать…

Византийские историки задолго до княжения Ольги описали киевских князей Аскольда и Дира. Один из походов Аскольда на Византию в 860 году был сокрушителен, и столица Византийского царства Константинополь была спасена только тем, что из храма вынесли ризу Пресвятой Богородицы во Влахерне, хранившуюся в городе. Тут же на море поднялась буря и разметала двести судов русского флота. Аскольд, потерпев поражение, принял христианское крещение: крестились и многие из его дружины. В Киев для крещения народа был назначен митрополит Михаил, и русская митрополия была внесена в список епархий константинопольского патриархата. Однако судьба христианства на Руси была сложной и драматичной.

Аскольд и Дир были вероломно убиты князем Олегом, захватившим власть в Киеве в 882 году. Олег привез туда малолетнего Игоря — сына князя Рюрика, правившего в это время в Новгороде, сам также назвался его родственником и стал княжить в Киеве, опекая Игоря. Так началось правление на Руси династии Рюриковичей.

Почему киевляне не взбунтовались после коварного убийства своих князей? Почему приняли князем Олега? Может быть, Аскольд и Дир были выбраны народным вече, а Рюрик устанавливал наследную власть? А может быть, свою роль сыграло и принятие князьями христианства, чуждого в это время большинству киевлян-язычников… Впрочем, христианский крест осенил киевские высоты задолго до Аскольда и Дира, Олега и Игоря.

По христианской легенде, место, где стоял Киев, получило благословение одного из любимых учеников Христа, Андрея Первозванного. Андрея, брата Петра, первым позвал Христос в свои ученики. Поэтому его и назвали Первозванным. После смерти Учителя он пошел проповедовать христианство скифам на берега Черного моря, побывал в Корсуне (Херсоне), оттуда по Днепру поднялся на холмы, ставшие впоследствии киевскими. Утром он встал и сказал своим ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий и воздвигнет Бог много церквей!» Андрей Первозванный водрузил крест и отправился дальше на север — туда, где потом возник Новгород.

По преданиям и легендам, Киев был основан тремя братьями-князьями — Кием, Щеком и Хоривом, а также сестрой их Лыбедыо. Эти имена сохранились и доныне: гора Щекавица напоминает о Щеке, речка Лыбедь — о сестре, гора Хоревица — о Хориве. «Градом Кия» стал город Киев. Недавние археологические раскопки показали, что ему не менее полуторы тысяч лет. Киев был основан в конце V века нашей эры. Аскольдова могила и доныне сохранилась в Киеве. Княгиня Ольга впоследствии воздвигла над могилой Аскольда церковь, а князя Олега прозвали Вещим, то есть мудрым.


Вспомним у Пушкина: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам. Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам…» Все мы знаем эти строчки с детства. Но вот представить себе историческую реальность гораздо труднее.

Князь Олег воевал не только с хазарами, но и с византийскими греками.

Знаменитый поход Олега на Царьград произошел в 907 году. Олег собрал в свои дружины варягов, чудь (эти племена жили вокруг Чудского озера, некоторые историки считают их предками современных эстонцев), мерю (этот народ жил неподалеку от современного города Ростов Великий в Ярославской области), древлян, радимичей, полян, северян (последние жили в пределах современной Черниговской области), вятичей (по имени этого народа впоследствии был назван город Вятка), хорватов, дулебов и прочих и на конях и кораблях выступил в поход.

Доплыв до столицы Византии, Олег поставил две тысячи своих кораблей на колеса и с попутным ветром пошел на штурм города. Испуганные осажденные стали умолять о пощаде и вынесли угощение русскому князю. Вино было отравлено, но Олег к нему не прикоснулся. Греки откупились от мудрого Олега большой данью.

В договоре о мире с византийцами-греками от 2 сентября 911 года Олег упоминал уже стоявшие в Русской земле города: Киев, Чернигов, Псков, Переяславль, Полоцк, Ростов Великий, Любеч и др. В каждом городе правил свой князь, была своя дружина, народное вече, изъявлявшее свою волю. Земли Древней Руси назывались тогда в Европе Гардарики — Страна городов. Олег заключил мир, а чтобы мир этот был действенным, обе стороны поклялись своими богами: византийцы-христиане давали клятву на кресте, язычник Олег клялся, как говорит летописец, двумя богами — Перуном и Велесом (Волосом), богом скота. В знак победы Олег повесил свой щит на вратах Царьграда и вернулся в Киев.

К этому времени Игорь давно уже стал юношей, и под 903 год летописец Нестор сообщает, что князь «вырос и собирал дань после Олега, и слушались его, и привели ему жену из Пскова, именем Ольгу».

Сохранилось предание, как впервые увидел князь Игорь свою будущую жену. Однажды он охотился на севере, на берегу реки Великой, в окрестностях города Пскова. Захотел князь переправиться на другой берег, но лодки поблизости не было. Однако по воде плыл челн, и правила им красивая девушка. Это и была Ольга. Игорь крикнул, чтобы она перевезла его на другой берег. Эта встреча произвела на него столь сильное впечатление, что, когда ему пришла пора выбирать жену, молодой князь поехал опять на реку Великую и отыскал Ольгу. Так она стала русской княгиней.

Когда Ольга прибыла в Киев, раскинувшийся на холмах град существовал уже несколько столетий, был богатым и красивым.


За высокими частоколами стояли боярские хоромы. На площади высился княжеский дворец, в нем славилась гридница — огромный зал для пиров князя со своими дружинниками — гридями. Арабский путешественник Ибн-Фадлан описывает тронный зал киевского князя, где он принимал гостей вместе с 400 своими воеводами и гридями.

На Руси в это время процветало язычество — религия, имевшая множество богов, подобно тому, как это было в Древней Греции и Риме. До наших дней сохранился так называемый Збручский идол IX века — деревянный четырехгранник, на нем вырезаны две женские и две мужские фигуры древнеславянских богинь и богов. Вероятно, с перстнем в руке — это богиня Лада, покровительница семьи и любви, а богиня Мокошь — с рогом изобилия. На боковой грани скорее всего изображен бог войны Перун — воин с конем и мечом. Имена Лады и Перуна пронизывают и литовско-латышский фольклор, восходящий к временам, когда жизнь славянских и балтийских племен была тесно связана друг с другом. Мокошь изображена на Збручском идоле как главная богиня. Мокошь — покровительница женщины, ее трудов и забот, прядения, ткачества, покровительница плодородия и детей. По поверьям, Мокоши служили русалки-берегини. Поклонялись славяне в древности также верховному богу Роду и рожаницам. От этих древних богов и богинь в русском языке сохранились такие слова, как «лад», «ладить» — от богини Лады, «народ», «урожай», «природа» — от бога Рода. Рощи, родники, деревья, камни — все было одушевленным, в каждом была своя душа. Священным деревом, как и у древних римлян, считался дуб — его почитали особо.

Языческие жрецы назывались волхвами (у Пушкина: «Волхвы не боятся могучих владык…»), женщины-жрицы — волховами. Название реки, на которой стоит Новгород, вероятно, связано с этими древними славянскими истоками — Волхов. Эта река вытекает из озера Ильмень как раз там, где расположен полуостров Перынь — на нем стоял идол бога Перуна, и служили ему волхвы и волховы.

К сожалению, нам неизвестен обряд древнего языческого венчания, и мы не знаем, как были обвенчаны Ольга и князь Игорь. Однако элементы древнего обряда сохранились в ритуале старинной русской свадьбы, когда молодых осыпают хмелем, пшеницей, чешут головы гребнем и жениху и невесте. Праздничный женский наряд непременно тогда украшался вышивкой, в особенности подол платья, обшлага рукавов и воротник — все так называемые отверстия, то есть «входы» и «выходы» из одежды, чтобы в нее не проникли злые духи и не навредили. Таким образом, вышивка имела глубоко магический и охраняющий смысл.


Такое же охраняющее значение имел и головной платок для женщин. Девушки носили волосы распущенными или заплетенными в одну косу, замужняя женщина непременно должна была иметь волосы покрытыми, так как, по языческим поверьям, в волосах заключалась колдовская сила и любой колдун мог «через волосы» покорить другого человека. С тех далеких времен этот обычай сохраняется как запрет входить в православную церковь женщине без платка на голове или шляпы.

До наших дней дошла миниатюра в Мадридской рукописи. Она изображает Ольгу с шелковым платком на голове, закрывающим волосы, концы его спускаются на плечи. На фресках древнего киевского собора — Софии Киевской — также есть фигура княгини Ольги, на ней — длинное платье из плотного шелка, сверху накидка типа плаща, на голове повой — головной платок (иногда его называли убрусом).

Попытаемся представить себе юную княгиню в одежде древнерусской женщины: поверх нижней сорочки из тончайшей льняной ткани (теперь белье космонавтам делают только из нее) с широкими рукавами, схваченными браслетами на обеих руках, платье из восточного шелка с особо плетенным поясом. Разнообразны были ювелирные украшения: браслеты, цепи, перстни, ожерелья, подвесные головные украшения — колты. На них часто изображали птиц-дев, так называемых сиринов, — они приносили женщинам счастливое материнство. Плащ застегивался фибулой — особой застежкой из меди, бронзы или серебра. Зимой, как упоминает русская летопись, княгини носили меховые одежды из горностаев, соболей, бобров, рысей, причем мех всегда был обращен внутрь, кожей наверх — так называемый кожух. Шерстяная одежда также была в ходу. Разнообразными и яркими были ткани и наряды древнерусских женщин. Красили эти ткани растительными красками: синюю получали из васильков, черники, желтую — из листьев березы и дрока, золотисто-коричневые тона — из коры дуба, груши, луковой шелухи. Любимым и самым популярным цветом был красный: считалось, что красный цвет отгоняет злых духов, охраняет человека. Получали его из зверобоя, коры дикой яблони, ольхи, крушины. Каждая женщина в Древней Руси, от крестьянки до княгини, должна была уметь прясть, ткать, вышивать, вести хозяйство.

А что касается образования, то, вероятно, княгиня Ольга уже читала книги, написанные кириллицей. Болгарские просветители братья Кирилл (Константин) и Мефодий из греческого города Солунь создали славянскую азбуку в 863 году. Она получила имя одного из братьев — кириллица. Кирилл и Мефодий перевели на славянский язык Апостол, Евангелие, Псалтирь, и благодаря этому в славянских землях христианские церковные службы шли не на греческом языке, как в Византии, не на латинском, как в западноевропейских королевствах, а на родном славянском. Близость древнерусского языка старославянскому, на котором шло богослужение в христианских храмах, была поразительна.

У наших предков и прежде кириллицы существовали письмена. Их видел Мефодий во время своего путешествия в Корсунь у одного русского и даже выучился их читать. Может быть, это руническое письмо — «черты и резы» или глаголица — алфавит, который употреблялся в Древней Руси и доныне представляет собой загадку. Кто знает… Но все культурное достояние Болгарии, переживавшей тогда свой «золотой век», и Византии — наследницы античных богатств — Древняя Русь получила на кириллице.

Однако вернемся к князю Игорю и княгине Ольге. Торжественным был въезд невесты в Киев. Надели на Ольгу ожерелья из самоцветных камней, пышные одежды из драгоценных тканей — аксамита (вид бархата) и паволоки (шелка). Их привозили из Византии и восточных стран. В белом цвете стояли по весне вишневые и яблоневые сады Киева. Бродячие певцы-гусляры пели древние песни и сказки, передавали последние новости — от одного города к другому. Нарядными были дома в Киеве — иными, чем на родном севере, но такими же крепкими. Богатыми были пиры в княжеском дворце: за длинными столами сидело множество людей, столы были заставлены глиняной, деревянной и серебряной посудой, на ней дымились жареные кабаны, дичь, медвежатина лежала огромными кусками. Стояли корчаги с медом и пивом, лилось рекой греческое вино.

Терем юной княгини был выстлан восточными коврами, в нем пахло дорогими благовониями. Боярышни города радостно приняли Ольгу. Князь одарил жену широкими браслетами, ожерельями, кольцами, шелками, парчой, бархатом, мехами, редкими птицами.

Сложным было княжеское хозяйство, всюду была нужна опытная женская рука. И Ольга взялась за дело.

В 912 году русская летопись отметила появление кометы Галлея: «Явилась на западе большая звезда в виде копья». Умер князь Олег.

Летописец красочно описывает драматическую смерть князя Олега от укуса змеи — она выползла из черепа любимого коня. Мы это знаем по стихотворению Пушкина:

Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега…
В прозаической повести о княгине Ольге (к сожалению, неоконченной) Зинаида Волконская, поэт, прозаик, певица и композитор, приятельница Пушкина, изображает, как юная Ольга кладет к изголовью умершего князя Олега травы, которые, по языческим поверьям древних славян, должны помочь перейти ему в мир мертвых, — это душица и можжевельник. По преданию, Олега похоронили на Щекавицкой горе. Могилу князя показывают и в Старой Ладоге.

С 913 года стал княжить Игорь. Заняв киевский престол, он пошел походом на древлян и обложил их данью, большей, чем они платили при Олеге.

В 941 году, как сообщают и русские, и византийские летописцы, князь Игорь пошел походом на Царьград. У него было десять тысяч кораблей. Византийский император собрал огромное войско, и русским пришлось отступить к своим ладьям.

Однако через три года князь Игорь опять решил отправиться в Византию. Он собрал все подвластные ему племена полян, кривичей (жили на территории нынешней Белоруссии), нанял печенегов и вновь пошел походом на греков. Услышав о надвигающемся русском войске, византийский император прислал к нему лучших бояр с мольбою, говоря: «Не ходи, но возьми дань, какую брал Олег, прибавлю и еще к той дани». Дойдя до Дуная, князь стал советоваться со своей дружиной.


Сказала же дружина Игорева: «Если так говорит царь, то чего нам еще нужно, — не бившись, взять золото, и серебро, и паволоки? Разве знает кто — кому одолеть: нам ли, им ли? Или с морем кто в союзе? Не по земле ведь ходим, но по глубине морской: всем общая смерть». Игорь послушал свою дружину, взял у греков золото и серебро на всех воинов и возвратился в Киев с добычей. Жадность дружины князя Игоря вскоре привела к гибели ее предводителя.

После этого похода князь Игорь заключил договор с Византийской империей. В этом договоре впервые в документе были упомянуты княгиня Ольга, супруга князя Игоря, и другие женщины Древней Руси. Вот текст этого договора в «Повести временных лет»: «Список с договора, заключенного при царях Романе, Константине и Стефане, христолюбивых владыках. Мы — от рода русского послы и купцы, Ивор, посол Игоря, великого князя русского, и общие послы: Вуефаст от Святослава, сына Игоря; Искусеви от княгини Ольги… Каницар от Предславы… Шихберн Сфандр от жены Улеба… посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли. И им поручено возобновить старый мир, нарушенный уже много лет ненавидящим добро и враждолюбцем дьяволом, и утвердить любовь между греками и русскими».

Послы князя Игоря присягали в Царьграде, послы византийские — в Киеве. На холм, где стоял языческий бог Перун, князь Игорь пришел со своими боярами и дружинниками. Они сложили оружие, поставили щиты, сняли с себя золотые вещи и поклялись верно исполнить договор с греками. Утверждая мирный договор, часто славяне-язычники подавали клок обрезанных волос, чтобы клятва была нерушимой. Крещеные русские люди — а их было немало в Киеве тех лет — клялись в церкви Святого Ильи.

Однако недолго радовался князь миру с Византией. Пришла осень, и он отправился в полюдье — собирать дань с племени древлян, живших неподалеку, к северо-западу от Киева. Вот как описывает около 948 года полюдье в Киевской Руси византийский император Константин Багрянородный: «Зимний и суровый образ жизни этих самых русов таков. Когда наступает ноябрь месяц, князь их тотчас выходит со всеми русами из Киева и отправляется в полюдье, то есть круговой объезд, и именно в славянские земли древлян, дреговичей, кривичей, севериев и остальных славян, платящих дань русам. Прокармливаясь так в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев. Затем забирают свои однодревки (корабли)… снаряжаются и отправляются в Византию».

Обычай полюдья соблюдался повсеместно во всей раннесредневековой Европе. Короли Швеции, Норвегии, Дании, Англии объезжали свои владения. Они сами, их приближенные и дружина получали мед, воск, меха, изделия ремесленников, одаривали их и хлебом, пивом, коровами, быками, лошадьми, свиньями, шкурами. Даже каролингские императоры XI века с территории нынешней Франции отправлялись в полюдье через Германию до берегов Балтийского моря, где жило множество славянских племен. Лужицкие славяне выплачивали им дань по обычаю полюдья.


Часто эти маршруты включали в себя посещение святилищ — мест поклонения языческим, а потом и христианским святым. Во время этих походов часть собранной дани шла на устройство пиров и жертвоприношения предкам. Свой пантеон богов существовал у каждого племени, будь то племя славянское: кривичи, древляне, поляне — или неславянское: чудь, меря, весь. Ни один из этих языческих пантеонов не уцелел: все было впоследствии уничтожено христианизацией. Однако в то время, когда в полюдье к древлянам отправился князь Игорь, язычество на Руси еще было в полном расцвете. Киевский князь не только собирал дань — он еще и вершил суды, разбирал конфликты, мирил врагов, жаловал и наказывал. В каждом племенном союзе — скажем, древлян — было свое полюдье, так как существовал свой князь, а полюдье было формой его власти над своими подданными. О полюдье в Древней Руси нам известно не только из летописи, но и из других исторических источников — византийских, арабских, скандинавских хроник.

Кроме великого князя русского в Киеве были еще светлые князья — князья союзов племен, всякое княжье — князья отдельных племен, великие бояре, просто бояре, мужи, гости — купцы, люди — крестьянское население, а также смерды, челядь и холопы. Такова была вертикаль общества тех времен, или, вернее сказать, общественная лестница.

Первый раз князь Игорь в сопровождении дружины и слуг отъехал к древлянам за данью, получил ее, но остался неудовлетворенным и вернулся обратно, отпустив свою большую дружину. С малой дружиной он повернул назад, желая взять еще дани. В это время князем древлян был Мал. Древляне посоветовались с Малом и решили: «Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его; так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». Главным городом древлян был город Искоростень, хорошо укрепленный. Выйдя за его стены, древляне перебили малую дружину князя Игоря, а самого князя привязали к верхушкам деревьев, пригнутых к земле, и отпустили их. Князь Игорь был разорван пополам. Так сообщает греческий историк Лев Дьякон. Князя похоронили в земле древлян. Город Коростень существует и доныне на Украине, курган князя Игоря — в селе Игоревка.

Такая жестокость была свойственна не только древлянам. Например, в Швеции за сто лет до смерти князя Игоря тело конунга (князя) Хальфдана расчленили и зарыли в разных местах страны, чтобы увеличить плодородие почвы: язычники верили, что чем выше титул похороненного правителя, тем сильнее может быть его магическая сила. В то время, когда Игорь ездил в полюдье к древлянам, Ольга оставалась в Киеве одна с малолетним сыном Святославом.

Спустя тысячу лет как нам представить себе мир чувств женщины X века? Княгини киевской? Вдовы, узнавшей о гибели мужа не в военном сражении, а от рук подданных?

Иоакимовская летопись сообщает, что княгиня Ольга сама происходила родом из князей Изборских. Это была одна из древних русских княжеских династий. Многие из них были впоследствии вытеснены Рюриковичами или слились с ними путем заключения браков. Поздние предания называли родовым селом Ольги село Выбуты по реке Великой. Несколько столетий спустя местные жители еще показывали Ольгин мост у древней переправы — место встречи князя Игоря с прекрасной псковитянкой. Немало названий связано с памятью о княгине Ольге в тех местах: деревни Ольженец, Ольгино Поле; один из рукавов реки Великой — Ольгины Ворота; Ольгина Гора и Ольгин Крест — около Псковского озера; Ольгин Камень — у села Выбуты. Однако неизвестно, даны ли эти названия уже после того, как Ольга стала киевской княгиней, или сохранены со времен ее девичества.

Годы юности Ольги Изборской были периодом расцвета цивилизации, которую современные ученые Польши и Германии склонны называть балтийской цивилизацией раннего Средневековья. Она сложилась вокруг Балтийского моря, как складывалась тысячелетиями цивилизация вокруг Средиземного моря. Только в середине VI века в Европе закончилось Великое переселение народов. Славяне, балты (литовские народы), германцы, финно-угорские племена объединяются в племенные союзы, налаживают связи с восточным миром. Вокруг Балтийского моря и поблизости вырастают торговые города: Новгород, Старая Ладога, Ральсвик на острове Рюген (в пределах современной Германии), Хедебю в Ютландии (Дания), Хельге на озере Мелар в Швеции. Все эти города были похожи друг на друга. Они окружены земляными валами, бревенчатыми стенами и башнями, внутри городских стен — мощенные камнями улицы, усадьбы отдельных горожан отделены частоколом, стоят святилища языческих богов.

В Новгороде, на берегу озера Ильмень, есть заросший соснами полуостров Перынь. Там было расположено знаменитое святилище Перуна: горело по кругу восемь вечных огней, в середине стоял истукан, ему поклонялись не только новгородцы, но и приезжавшие из разных стран Европы купцы-язычники. Уже в нашем столетии это святилище Перуна отыскал художник и археолог Николай Рерих.

На острове Рюген прославилось знаменитое языческое святилище балтийских славян — Аркона, с храмом и деревянной надвратной башней. В храме Арконы поклонялись богу Световиту и его белому коню. На реке Одер вырос поморский город Волин. Город славян-ободритов Старгард (сейчас немецкий Ольденбург) также принадлежал к этой балтийской культуре. Во всех городах были распространены славянские керамические изделия, скандинавские украшения — например, особые пряжки-фибулы — для застегивания плащей, оружие, византийские дорогие ткани, прибалтийский янтарь. Но главное, во многом схоже было устройство дружин, которые переходили легко и без затруднения из одного княжества в другое, из одного города в соседний. От датского или шведского конунга дружина, например, отправлялась к новгородскому или киевскому князю. Норманны (на Руси их прозвали варягами) очень активно осваивали русский язык и использовали славянские имена уже во втором поколении. Исландские саги рассказывают об освоении скандинавами русского языка. К середине X века, когда княгиня Ольга заняла киевский престол, эпоха самой агрессивной наступательной политики викингов-скандинавов уже миновала. Норманны-варяги выступали больше в роли купцов, чем воинов, хотя это всегда тесно соединялось. В это время викинги-датчане основали на территории современной Франции герцогство Нормандия по договору 911 года с французским королем Карлом Простоватым. Они обязались оборонять Францию и быть вассалами ее короля.

Что же касается завоевания Англии, которую викинги-датчане постоянно атаковали начиная с 793 года, то борьба шла постоянно и весь X, и последующий XI век с переменным успехом. Иное дело на Руси. Здесь пролегали главные торговые пути «из варяг в греки». Торговля Швеции с восточными странами была в руках скандинавских купцов. Они были заинтересованы в мирном передвижении по стране, и обилие варяг-норманнов при киевском князе объясняется их стремлением к дружбе с русскими князьями. Многие варяги стали русскими боярами.

Киев был центром Древней Руси, и от его князей требовалось и умение дипломата ладить с самыми разными гостями — купцами, и храбрость воина, когда дело касалось защиты и обороны княжества, как случилось после смерти князя Игоря.

Древляне вышли из повиновения, убив мужа княгини Ольги. Необходимо было опять покорить древлян, соблюдая интересы княжества, и вместе с тем утвердиться правительницей при малолетнем Святославе, заставить поверить всех в свои силы и право распоряжаться сыном и княжеской властью. Ольга блестяще справилась со всеми задачами.

Вероятно, Древлянское княжество, или союз древлянских племен, было столь сильно, что даже гибель киевского князя никого там не испугала. Больше того, древляне решили, что победили ненавистного врага и будут диктовать свои условия. Они послали в ладье двадцать своих «лучших мужей», как пишет летопись, к Ольге в Киев. Над Киевской горой был теремной двор, где стоял, по описанию летописца, каменный терем Ольги. Недавно археологи раскопали на Старокиевской горе фундамент крупного каменного сооружения, по предположению — дворец-терем княгини Ольги. Стены его были расписаны фресками. В земле сохранились фрагменты этой росписи — желтые, красные, зеленые, синие остатки керамики, черепицы и тонкого древнерусского кирпича-плинфы. В основании дворца лежали огромные каменные глыбы. Есть гипотеза, что именно в этом дворце княгиня Ольга принимала древлянских послов.

Уже первые слова княгини Ольги в разговоре с древлянами рисуют ее полное самообладание и выдержку и, кроме того, даже некоторую робость перед опасными гостями. «Гости добрые пришли», — говорит княгиня Ольга убийцам своего мужа. Древляне ответили ей: «Пришли, княгиня». Доброжелательный тон первых слов княгини как бы успокаивал древлян, внушал им, что Ольга не сердится и способна жить в мире с ними и после случившегося. Ольга спрашивает: «Говорите, зачем пришли сюда?»

Самоуверенные древляне, верящие в правоту свою, почти разъясняют княгине Ольге, почему они должны были убить князя Игоря: «Мужа твоего мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что ввели порядок в Деревской земле, — пойди замуж за князя нашего за Мала». Значит, князь Игорь для древлян нисколько не выше искоростеньского князя Мала, и победившие древляне вполне уверены в том, что так как победа теперь за ними, то и правда на их стороне. По понятиям того времени, тот, кто женился на вдове убитого правителя, становился преемником его власти. Древляне хотели объединиться с Киевской землей, возможно, даже сделать Искоростень столицей общего княжества. Умная Ольга не разочаровывает, не пытается переубедить древлян.

Средневековый рыцарский кодекс чести требовал прямо объявлять врагу о своих намерениях с ним сразиться. Однако ум часто не в ладах с понятиями о чести или совести. Ум ведет к победе, совесть — к правде и справедливости, но часто им не по пути. Не выдать своих подлинных намерений — один из верных способов достижения успеха в задуманном деле.

«Любезна мне речь ваша, — говорит коварно княгиня Ольга, — мужа моего мне уже не воскресить, но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими; ныне же идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь, а утром я пошлю за вами, и вы говорите: „Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье“, — и вознесут вас в ладье»[1]. Ночью Ольга приказала выкопать на теремном дворе глубокую яму. Вероятно, княгиня не открыла того, что собирается делать, и киевлянам, потому что наутро они признались древлянам почти грустно: «Нам неволя, князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя».


Легковерные древляне, вполне уверенные в победе над киевлянами и в том, что все это представление с ладьей сделано Ольгой перед своими, «уселись» в ладье, «избоченившись и в великих нагрудных бляхах». Принеся ладью в теремной двор, киевляне сбросили ладью в яму. Спросила древлян княгиня: «Хороша ли вам честь?» — «Пуще нам Игоревой смерти», — ответили древляне. Княгиня Ольга приказала древлян засыпать живыми.

Существует много способов завоевать и захватить чужую землю, но при этом всегда действует закон: если хочешь ее удержать, следует лишить эту землю самых лучших людей, истребив их поголовно. В согласии с этим и поступает княгиня Ольга.

Пока до древлян не дошла весть о гибели их послов, она отправила гонца сказать им: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди». Ольга возбуждает самолюбие древлян, говоря о чести и киевлянах. И так было велико желание древлян увидеть княгиню Ольгу древлянской правительницей, что они немедленно снова присылают к ней «лучших мужей». Сознательная хитрость княгини Ольги, ее внешняя безупречная доброжелательность, обоснование ее просьбы — «иначе не пустят меня киевские люди» — приносят успех. Когда «управлявшие Деревскою землею» пришли к ней, княгиня Ольга отправила их вымыться в баню: «Вымывшись, придете ко мне». Доверчивость древлян стала роковой: когда разожгли баню и древляне вошли в нее, по приказанию княгини за ними заперли двери и подожгли баню. Все «лучшие мужи, управлявшие Деревскою землею», там погибли.

И наконец княгиня отправляет к древлянам своих послов, чтобы успокоить их обещанием: «Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие у того города, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и сотворю тризну по своем муже».

Языческий обычай требовал поминального пира на могиле покойника — он носил название тризны. Для этого варили мед с ароматными травами, ставили его бродить, чтобы он превратился в пьянящий напиток. Древляне «свезли множество медов и заварили их», повествует летопись. И опять княгиня Ольга обманула легковерных древлян. Она взяла с собой малую дружину — очевидно, чтобы не вызвать подозрения. Пришла к могиле мужа, велела насыпать над ней «могилу великую» — курган и приказала совершать тризну. На этой тризне княгиня приказала «отрокам своим» прислуживать древлянам, когда те сели пить меды. Древляне почуяли что-то и спрашивают Ольгу: «Где дружина наша, что послали за тобой?» Безмятежно, и уже почти не скрываясь, отвечает княгиня: «Идут за мной с дружиною мужа моего». Вот тут бы древлянам и опомниться: что для них может означать дружина мужа княгини Ольги, то есть войско убитого ими князя Игоря? Но нет предела легкомыслию самоуверенных, как нет и края у того, кто ненавидит врага и всеми способами желает его гибели. Древляне не почуяли опасности в том, что киевская княгиня Ольга сознательно пошла на унижение, заставив свою дружину прислуживать на тризне по мужу его убийцам. Они посчитали такие почести себе вполне заслуженными — и это их погубило. Когда древляне опьянели, она велела «отрокам своим пить за их честь», сама отошла прочь и приказала дружине рубить древлян. Их иссекли пять тысяч. Тогда Ольга вернулась в Киев и уже открыто собрала войско.

В Киеве власть князя наследовал малолетний Святослав, а Ольга при нем стала правительницей. В 946 году Ольга вместе со Святославом и дружиной пошла покорять Древлянскую (летопись называет ее Деревской) землю. Оба войска сошлись для поединка. Воеводами киевского войска были варяги — Свенельд и Асмуд. Маленький Святослав первым бросил копье в древлян: оно пролетело между ушей коня и ударило его в ногу. Это послужило сигналом к началу битвы. Киевская дружина победила древлянское войско. Те, кто остался в живых, закрылись за стенами укрепленных городов. Княгиня Ольга вместе с сыном подошла к городу Искоростеню, где убили князя Игоря, и осадила его. Но взять его не смогла, хотя простояла с воинами все лето. Тогда она решила прибегнуть к хитрости. Она послала к городу своего посла со словами: «До чего хотите досидеться? Ведь все ваши города уже сдались мне, и обязались выплачивать дань, и уже возделывают свои нивы и земли; а вы, отказываясь платить дань, собираетесь умереть с голода».

Древляне, обрадованные заботливыми словами Ольги об их бедственном положении (все лето город в осаде!), ответили княгине: «Мы бы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего». Казалось бы, наконец-то поняли намерения Ольги… Ольга ответила им: «Я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву в первый раз и во второй, а в третий раз — когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить, хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь».

Этот летописный рассказ свидетельствует, как сильны были древляне и как неприступны их города. Они и не думали покоряться Киеву. Княгиня Ольга действует тут как государственный деятель: она должна во что бы то ни стало подчинить себе эту землю.

Древляне спросили Ольгу, какую дань она хочет взять с них: они рады дать ей мед и меха. Но Ольга отвергает эту дань: «Нет у вас теперь ни меду, ни мехов. (Видимо, дружины Свенельда и Асмуда тоже не ушли пустыми! — С. К.-Л.) Поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой малости».

Жестокий и беспощадный план покорения древлян был обдуман Ольгой во всех подробностях. Главное — заставить опять (в который раз!) ей поверить. И Ольга добивается этого. В сущности, она делает это легко: нужно не выказывать никакой враждебности, напротив того, внушить своему противнику, как ты его жалеешь и полон к нему сочувствия — несмотря ни на что, ты входишь в его тяжкое положение, готов его облегчить, не хочешь грабить данью.

Древляне, естественно, с радостью принесли Ольге эту нелепую дань — голубей и воробьев. Они не спросили себя, что будет делать с ними княгиня киевская, зачем ей понадобились птицы.

Получив свою странную дань, которую древляне поднесли ей с поклоном, Ольга сказала им: «Вот вы и покорились мне и моему дитяти, идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город». Ольга играла перед древлянами роль слабой женщины, вдовы с малым ребенком. Тем временем княгиня раздала каждому воину по птице — кому голубя, кому воробья — и велела к каждой птице привязать тлеющий трут, завертывая его в небольшие платочки и прикрепляя ниткой к каждой птице. Когда стало смеркаться, она приказала воинам выпустить голубей и воробьев.


Пожалуй, только женский ум мог придумать столь изощренный и одновременно простой план. Естественно, что голуби и воробьи полетели в свои гнезда: голуби в голубятни, воробьи под стрехи сараев. Труты, привязанные к их лапам, загорелись, и пожар вспыхнул почти в каждом дворе или доме Искоростеня. Древляне выбежали из запылавшего города, и тогда Ольга взяла его. «И сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а других людей убила, третьих отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань. И возложила на них тяжкую дань, две части дани шли в Киев, а третья — в Вышгород Ольге, ибо Вышгород был городом Ольги. И пошла Ольга с сыном своим и с дружиною по Древлянской земле, устанавливая распорядок даней и налогов; и сохранились места ее стоянок и охот до сих пор. И пришла в город свой Киев с сыном своим Святославом и пробыла здесь год», — пишет летописец.

Мы ничего не знаем о долгой жизни Ольги в замужестве, пока был жив князь Игорь. Он взял себе ее в жены в 903 году. Даже если Ольге было в ту пору 13 лет, то, возможно, она родилась в 890 году (некоторые историки называют 894 год). И, следовательно, когда погиб князь, в 945 году, ей могло быть 55 лет (или 51 год). Сын Святослав был малолетним, значит, она родила его, когда ей было уже за 50 или около 50. О других детях княгини Ольги ничего не известно. Может быть, они были и умерли, а может быть, она родила только уже в зрелом возрасте. Летопись об этом молчит.

Покорив Древлянскую землю, княгиня Ольга вместе со Святославом на следующий год отправилась в Новгород. Летописец сообщает под 947 годом: «И установила по Мсте погосты и дани и по Луге — оброки и дани, и ловища ее сохранились по всей земле, и есть свидетельства о ней, и места ее, и погосты, а сани ее стоят в Пскове и поныне, и по Днепру есть места ее для ловли птиц, и по Десне, и сохранилось село ее Ольжичи до сих пор. И так, установив все, возвратилась к сыну своему в Киев и там жила с ним в любви». Это сообщение летописца раскрывает нам важную сторону деятельности княгини Ольги — ее хозяйственную реформу в Древней Руси. Она установила определенный размер дани — «урок» и время его сбора. В отличие от полюдья, в которое ездил ее муж князь Игорь, погосты, устроенные княгиней Ольгой, более упорядочивали налоги с ее подданных.

Спустя тысячу лет мы знаем только одно значение слова «погост» — кладбище. Однако история и слова, и самого понятия очень интересна. В старину гостем звали купца. Погост — центр торговли, сбора дани, налогов с населения согласно количеству людей и богатству края. Погосты стали административными и культурными ячейками в государственной организации Древней Руси. Далекие погосты часто были и небольшими «крепостицами», центрами княжеской власти, охраняемыми воинами. Позже, когда княгиня Ольга одной из первых правителей Русской земли стала христианкой, приняла крещение, по погостам начали строить церкви. При каждом храме, естественно, было кладбище. Его также стали называть погостом. В этом значении слово и дошло до нас.

А что же Древлянская земля и борьба Ольги с нею? Предания говорят, что Ольга велела казнить князя древлянского Мала, за которого так неудачно сватали ее древляне, но детей Мала — дочь Малушу и сына Добрыню — взяла к себе и воспитала их в своем тереме. Малуша была ключницей княгини Ольги, Святослав полюбил Малушу, и этим вызвал гнев матери. Сын Малуши и Святослава Владимир станет впоследствии великим князем киевским и крестителем Руси. Брат Малуши Добрыня будет верным воеводой Владимира. Дети древлянского князя Мала никак не отомстят своим покорителям за смерть отца и близких родичей.

Может быть, каждая историческая эпоха больше всего отличается своими представлениями о зле и способах борьбы с ним. Княгиня Ольга жила в напряженный и драматический момент и русской, и европейской истории. Многие народы, племена и страны только формировали свою государственность, прощались с язычеством. Это был медленный, мучительный и во многом болезненный процесс. Но как же тяжело подчас даже самые прогрессивные процессы истории отражаются на судьбах людей! Это мы видели на примере покорения Древлянской земли — подчинения ее единодержавию киевской княгини. Мучителен был и переход Древней Руси от язычества к христианству, а начала его великая княгиня Ольга.

Ей было в высшей степени присуще чувство государственности, ответственности за судьбу народа и земель, которыми она управляла. Ольга развернула каменное строительство в Киеве. Первые каменные строения в городе — городской дворец и загородный терем Ольги — только в 1971–1972 годах были отысканы и раскопаны советскими археологами.

Заботилась княгиня и об авторитете Киевского княжества у других государств. Вероятно, с этим была связана поездка Ольги в Константинополь (Царьград) с большим флотом в 957 году. В летописи путешествие княгини отнесено к 955 году.

Флот русской княгини византийский император Константин VII Багрянородный, который царствовал в те годы в Константинополе, долго держал в портовой гавани Суду, но потом Ольге был оказан царственный прием.

После совместного договора Византии с Русью, заключенного еще князем Игорем в 944 году, отношения двух держав развивались мирно, без военных действий, обе стороны были заинтересованы друг в друге. Византийский император хотел, чтобы русские воины служили в его армии.

Княгиня Ольга вместе со своей свитой — а в нее входило около 108 человек (6 родственниц, 18 приближенных дам, 20 послов русских князей, 44 купца, 3 переводчика, священник, много слуг) — была принята императором в роскошном зале дворца — палате Магнавре. Перед троном там стояло бронзовое позолоченное дерево, на нем порхали золотые птицы, двигавшиеся будто живые, — работа византийских мастеров. По обе стороны трона находились фигуры медных львов — они рычали и били хвостами. По этикету иноземные послы простирались перед императором на полу, и тогда трон поднимался к потолку.

Константин VII Багрянородный был просвещенным монархом, автором многочисленных исторических и политических сочинений, в том числе книги «О церемониях византийского двора», где с большими подробностями были описаны все виды приемов и церемоний для различных посольств.

style='spacing 9px;' src="/i/10/408610/i_010.jpg">
Много места уделено там изображению приема княгини Ольги. Константин Багрянородный отметил, что княгиня Ольга имела титул «игемона и архонтиссы руссов». Первый ее торжественный прием во дворце произошел 9 сентября 954 года, и император описал его: «Архонтисса вошла с ее близкими, архонтиссами-родственницами, и наиболее видными из служанок. Она шествовала впереди всех прочих женщин, они же по порядку, одна за другой, следовали за ней. За ней вошли послы и купцы архонтов Росии и остановились позади».

Для Ольги — правительницы могущественного государства — были сделаны исключения в ритуале: она не падала ниц к императорским стопам. Княгиня подошла к трону и, стоя, беседовала с императором.

В тот же день для княгини Ольги был устроен парадный обед в зале Юстиниана, где будто самой судьбой были сведены за одним столом княгиня Ольга и Малуша, бабушка и мать будущего князя Владимира, — с русской стороны, с византийской стороны — бабушка и мать будущей жены Владимира царевны Анны — императрица Елена, супруга Константина Багрянородного, и ее невестка Феофана. Через несколько десятилетий в Десятинном храме Святой Богородицы в Киеве станут рядом гробницы княгини Ольги, ее внука Владимира и его жены-гречанки Анны. Пока же ни Владимир, ни Анна еще не появились на свет, но за этим столом их судьба будто кем-то была уже им уготована.

Женщины пировали в одном зале, мужчины — в другом, Золотом зале, но за десертом княгиня Ольга сидела за одним столом не только с императрицей, но и с Константином Багрянородным и получила от него в подарок огромное золотое блюдо, украшенное драгоценными камнями и тонкой резьбой. По возвращении на Русь Ольга пожертвовала это блюдо в ризницу киевской церкви, где его еще видели путешественники спустя 300 лет. Потом оно было, видимо, утрачено в бесчисленных пожарах татаро-монгольского нашествия.

Летописец «Повести временных лет» сообщает, что во время путешествия в Царьград Ольга приняла христианство: «И крестил ее царь с патриархом… И наставил ее патриарх в вере и сказал ей: „Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя русские потомки в грядущих поколениях твоих внуков“».

Однако относительно даты и места крещения Ольги идет уже давний исторический спор. По летописи, Ольга приняла христианство в 955 году. Константин Багрянородный описывает прием русской княгини в Константинополе в 957 году. Возникло предположение, что Ольга приняла христианство еще в Киеве и приехала в Византию уже крещеной. Возможен и другой вариант: Ольга не раз приезжала в Константинополь. Во всяком случае, несомненно: принятие христианства княгиней Ольгой торжественно отмечалось в Константинополе, и она даже получила титул «Дочери императора» и христианское имя Елена. Но Византия не торопилась помочь Руси принять христианство, да и сама Русь также не была еще к этому готова. Это произойдет спустя 30 лет.

Прощальный обед княгини Ольги с императорской семьей состоялся 18 октября. В конце пира Ольга и ее приближенные получили подарки от императора. Однако русская княгиня осталась неудовлетворенной своим посольством, что и получило отражение в русской летописи. Как всегда, поразительная выдержка княгини не подвела ее и на этот раз. Но, вернувшись в Киев, она приняла послов византийского императора. Те сказали ей от его имени: «Много даров я дал тебе. Ты ведь говорила мне: когда-де возвращусь в Русь, много даров пришлю тебе: челядь, воск, и меха, и воинов в помощь». Отвечала Ольга через послов: «Если ты так же постоишь у меня в Почайне (киевская пристань. — С. К.-Л.), как я в Суду, то тогда дам тебе». И отпустила послов с этими словами.

Возможно, этот летописный рассказ относится к первой поездке княгини Ольги в Византию, а может быть, он выражает ее неудовлетворенность, несмотря на царственный прием, результатами дипломатических переговоров. Историки склонны думать, что княгиня Ольга собиралась сосватать своего сына Святослава за одну из принцесс императорского дома. Однако в летописи женатый Константин Багрянородный сватается к уже пожилой русской княгине. Сватается уже после того, как крестил Ольгу. И княгиня его поучает: это невозможно, потому что крестный отец по закону христианства не может жениться на своей крестной дочери. Поэтому перед отъездом из Константинополя император и сказал Ольге: «Переклюкала мя еси» (в переводе с древнерусского: «Перехитрила ты меня»).


Вернувшись на родину, Ольга наладила отношения и с германским императором Оттоном I. Она была замечательным дипломатом. В 959 году княгиня Ольга отправила посольство в Германскую империю и дала свое разрешение прибыть в русские земли немецким христианским проповедникам. Русская церковная история могла бы пойти по-иному, окажись епископ Адальберт, приехавший в Киев, более осмотрительным человеком. Однако он был вскоре изгнан киевлянами.

Святослав, которым Ольга руководила до его полного возмужания и совершеннолетия, вырос храбрым и отважным воином. Он победил Хазарию и разгромил ее крепость Саркел. Одновременно Святослав освободил из-под владычества хазар восточнославянское племя вятичей. Победил северокавказских ясов и касогов. И отправился сражаться с Византией, одолев болгар, ее союзников. Почти все время он проводил в военных походах, а в Киеве правила княгиня Ольга, хотя она и уступила в 964 году престол сыну. Своих врагов Святослав всегда предупреждал, что идет на них, — он был настоящим русским витязем-рыцарем.

Несмотря на усердные уговоры Ольги, Святослав не хотел принимать христианства, неизменно отвечая матери: «Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться». Ольга настаивала: «Если ты крестишься, то и все сделают то же». Однако Святослав продолжал жить по языческим обрядам, веруя в многочисленных языческих богов. Мудрость Ольги проявилась тут в великом терпении: она не пыталась одолеть там, где не надеялась на победу. «Ольга любила своего сына Святослава и говаривала: „Да будет воля Божья; если захочет Бог помиловать род мой и землю Русскую, то вложит им в сердце то же желание обратиться к Богу, что даровал и мне“», — замечает летописец.

Всем, кто бывал в Пскове, непременно расскажут историю, как княгиня Ольга однажды гуляла по берегу реки Великой и увидела, как три луча осветили крутой ее берег. Княгиня велела поставить здесь храм во имя Троицы. Ставили тогда небольшие деревянные церкви, потом их заменяли на каменные.

Вернувшись из Константинополя, Ольга вскоре построила в Киеве храм Софии Премудрости Божией. Это событие отмечали 11 мая 960 года. Впоследствии храм сгорел, и правнук Ольги Ярослав Мудрый, правда, уже на другом месте, построил Софийский собор, который стоит в Киеве и до сего дня.

До самых последних дней жизнь княгини Ольги была наполнена великим трудом и большими заботами.

В 968 году Киев осадили кочевники-печенеги. Сын Святослав был тогда на Дунае, в Переяславце. (Святославу очень нравилась Болгария, и он даже хотел там сделать столицу Древней Руси. Он говорил матери: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае — там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии — серебро и кони, из Руси же — меха и воск, мед и рабы»).

Ольга заперлась вместе со своими тремя внуками — Ярополком, Олегом и Владимиром, сыном Малуши, — в Киеве. (Кто был матерью Ярополка и Олега, летопись не сообщает.) С большим трудом сумели киевляне послать к Святославу гонца, чтобы тот рассказал ему, в какую беду попали его мать и сыновья: «Ты, князь, ищешь чужой земли и о ней заботишься, а свою покинул, а нас чуть было не взяли печенеги, и мать твою, и детей твоих. Если не придешь и не защитишь нас, то возьмут-таки нас. Неужели не жаль тебе своей отчизны, старой матери, детей своих?» Святослав вместе с дружиной немедленно вернулся в Киев и победил печенегов.

Ольга была уже больна и сказала сыну: «Когда похоронишь меня, отправляйся куда захочешь». Через три дня, 11 июля 969 года, Ольга умерла, и, как сообщает летопись, «плакали по ней плачем великим сын ее, и внуки ее, и все люди, и понесли, и похоронили ее на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — тот и похоронил блаженную Ольгу».

Святослав посадил сына своего Олега княжить у древлян, Ярополка в Киеве, а Владимира в Новгороде. Сам же он отправился опять воевать с Византией в союзе с Болгарией. Хитрые византийцы подговорили печенегов, которые подкараулили Святослава у порогов Днепра, когда он возвращался с богатой добычей и малой дружиной на родину. Печенежский князь Куря напал на Святослава, и он был убит. Из черепа Святослава сделали чашу, и печенеги пили из нее вино, чтобы наполниться духом непобедимого мужества, которым был так славен русский князь.

Случилось это через три года после смерти Ольги, в 972 году.

Спустя несколько столетий в Днепровских порогах, на месте гибели Святослава и его дружины, были найдены мечи X века. Потерялась в веках чаша из черепа Святослава, нет и его могилы.

Трагичной была судьба внуков княгини Ольги: Ярополк пошел на брата своего Олега в Древлянскую землю и убил его. После этого Владимир с войском варягов прибыл из Новгорода и обманом и коварством убил Ярополка. Он стал княжить в Киеве… Но это уже совсем другая история.

Память о его бабушке, княгине Ольге, свято сохранялась во всей Русской земле.

Кто из женщин близкой княгине Ольге эпохи отразил ее время? Мы знаем творчество замечательной византийской поэтессы Касии. Она родилась около 800–805 года в Константинополе. Касия прославилась редкой красотой и присутствовала на смотре невест, собранных со всех концов страны, — среди них император должен был выбрать себе жену. Он подошел к Касии и решил испытать ее нрав. «Ведь все зло в мире произошло от женщины?» — спросил он красавицу Касию. Ответ последовал незамедлительно и стоил ей императорской короны: «Но через женщину произошло и высшее благо». Император счел ответ строптивым и выбрал себе другую жену. Касия же основала монастырь, постриглась в нем в монахини и занялась творчеством. Ей принадлежит немало духовных поэм в стихах, музыку к ним Касия также сочиняла сама. В особенности известна литургическая поэма Касии «Канон на усопших», с призывами к доброте и милосердию. Однако монахиня прославилась и злыми эпиграммами, которые повторял весь Константинополь, — это были хлесткие и саркастические обличения в стихах.

К сожалению, княгиня Ольга не вела дневников и не писала стихов, а если они и были, то до нас не дошли.

Но вот далеко от Древней Руси еще при жизни княгини Ольги родилась замечательная японская писательница Сэй-Сёнагон (966—1017). Придворная дама, она стала создательницей и родоначальницей многих литературных жанров, в том числе жанра дневника — по-японски «дзуйхицу». Эта удивительная женская проза тонко и поэтично передает мир женской души того времени. «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон навевают образы и картины не только Древней Японии, но и Древней Руси: ведь культуры каждой эпохи разных стран во многом созвучны друг другу.

В Японии, как и в Древней Руси, была в расцвете языческая религия (синтоизм), и многие повседневные обряды удивительно совпадали. Например, Праздник молодых трав, когда петрушку, пастушью сумку, хвощ и другие травы, которые также росли и в Киеве, варили и ели, чтобы отгонять злых духов. Или Праздник шествия Белых коней, который также имел магический защитительный смысл и на Руси, и в Японии.

Вот главка «Цветы» — она вполне могла бы быть написана княгиней Ольгой: «Из луговых цветов первой назову гвоздику… Колокольчик с крупными цветами. Вьюнок „утренний лик“.

Цветущий тростник… Фиалка.

У горечавки препротивные листья, но когда все другие осенние цветы поникнут, убитые холодом, лишь ее венчики все еще высятся в поле, сверкая яркими красками, — это чудесно…

Куст цветущей сирени. Цветы камыша».

Удивительно, что даже почти одни и те же растения радуют своей красотой и древнерусских, и древнеяпонских женщин.

Сэй-Сёнагон перечисляет горы, которые она видела в своей жизни, — равнины, переправы, красивые здания, моря, императорские гробницы, рынки. А вот это ее описание вызывает в памяти киевский пейзаж: «В воздухе плывут ароматы аира и чернобыльника. Все кровли устланы аиром, начиная с высочайших чертогов и до скромных хижин простонародья. Каждый старается украсить свою кровлю как можно лучше. Изумительное зрелище! В какое другое время увидишь что-либо подобное?.. В пятый день пятой луны ставят подносы с праздничными лакомствами. У молодых придворных дам прически украшены аиром… Они привязывают многоцветными шнурами красивые ветки и длинные корневища аира к своим нарядным накидкам. Необыкновенно? Да нет, пожалуй, но очень красиво. Неужели хоть один человек скажет, что цветы вишни ему примелькались, потому что они распускаются каждый год?»

Каждая порода дерева для Сэй-Сёнагон — словно характер яркого человека, но вот то, что она написала о дубе, чувствовал в X–XI веках почти каждый славянин или литовец — словом, тот, кто поклонялся Перуну и его священным дубам: «Очень красив дуб-касиваги — с вырезными листьями. Это священное дерево: в нем обитает бог — хранитель листьев». А вот она любуется травами: «Аир… Мальва очень красива. С самого „века богов“ листья мальвы служат украшением на празднике Камо, великая честь для них! Да и сами по себе они прелестны (До сих пор, пожалуй, нет на Украине ни одного дома, около которого хозяева не посадили бы мальву. — С. К.-Л.)… Придорожный дерн замечательно красив. Белый тростник тоже. Чернобыльник необыкновенно хорош… Пастушья сумка… Мелкий тростник очень красив. Полынь. Подмаренник».

Заставы, леса, равнины, дворцы, хижины, темные безлунные ночи и светлые солнечные дни, празднества и похороны, служанки и знатные люди, сады и заросшие бурьяном овраги, тонкие дымки костров и печальный звук флейты, придворные интриги и мужество воинов, состязания в стихах и праздничные сладости, охота и детские игрушки, тяжелое чувство от следов пожарища и набегов всадников, беспокойство о здоровье родителей, ребенка, страх при виде звезды Копье (кометы Галлея, отмеченной русской летописью в год смерти князя Олега Вещего. — С. К.-Л.) — вот мир чувств и представлений женщины X века. А ее восклицание: «Я завидую тем, у кого хорошие дети: сыновья или дочери, все равно!» — понятно каждой женщине и сейчас, спустя тысячу лет.


Ведь человеческие чувства почти неизменны, как бы быстро ни бежало время: любовь, ненависть, месть, гордость, борьба за власть, самоотверженность, нежность, тщеславие, отвращение… Поэтому княгине Ольге была бы понятна и интересна книга почти ее современницы-японки, которая кончается так: «Самое печальное на свете — знать, что люди не любят тебя. Не найдешь безумца, который бы пожелал себе такую судьбу».

Княгиню Ольгу любят и ценят до сих пор. Она осталась в русской истории навсегда. К сожалению, в 1930-е годы варварски был уничтожен памятник княгине Ольге в Киеве: скульптурная группа состояла из фигур апостола Андрея, ученика Христа, славянских просветителей Кирилла и Мефодия и княгини Ольги. Могила Кирилла до наших дней сохранилась в Риме в одной из древних церквей.

А в соборе Святого Петра в Риме, если идти по правой стороне, на стене выделяются два мозаичных медальона, на которых изображены княгиня Ольга и ее внук Владимир. Имена их известны всему просвещенному миру.

Княгиня Ольга канонизирована Русской Православной Церковью, и память ее отмечается ежегодно 24 июля.

Европейские королевы из Киева



В пятидесяти километрах к югу от Парижа, на берегу реки Сены, расположен уютный город Мелан, а в нем — парк и замок Во-ле-Пениль. Во время последней войны замок сильно пострадал от бомбежки, но это не помешало знаменитому испанскому художнику Сальвадору Дали купить его, вместе со своей русской женой Галей Дьяконовой отреставрировать и превратить в один из красивейших замков Франции.

Жена и вдохновительница Сальвадора Дали, Галя Дьяконова (Гала) изображена почти на всех полотнах своего прославленного мужа.

После смерти художника замок стал музеем Дали во Франции, а его хранитель, давний друг писателей и музыкантов из России, принимает в меланском замке приезжающие на гастроли во Францию труппы балета Большого театра из Москвы и Мариинского — из Санкт-Петербурга.

Вероятно, в истории существует таинственная связь людей и событий. Иначе как можно объяснить то, что Дали с русской женой Галей поселился именно здесь, то, что русские артисты бывают тут постоянно? Ведь девять столетий назад в городке Мелане вместе с французским королем Генрихом I жила его жена Анна Ярославна, дочь киевского князя Ярослава Мудрого.

На острове посередине Сены еще и доныне уцелели остатки фундамента дворца Генриха и Анны Киевской. Впоследствии он стал жертвой одного из Людовиков, который, боясь французских крупных феодалов, велел разрушить все замки в окрестностях Парижа.

Анна Ярославна — королева Франции… Почти легенда, но вместе с тем и строгая история.


Недаром в парижском издательстве «Файяр» вышел в свет роман известной французской писательницы Режин Дефорж «Под небом Новгорода». Он посвящен судьбе Анны Ярославны. Автор романа побывала в Украине, в Новгороде, в московских архивах, где искала упоминания о французской королеве. В своем интервью корреспонденту газеты «Советская культура» Режин Дефорж рассказала: «Как это ни парадоксально, например, о событиях во Франции VI века сегодня известно больше, чем о временах Анны Киевской… Киевскую Русь и тогдашнюю Францию даже нельзя сравнивать. Киев при Ярославе Мудром переживал расцвет, это был второй Константинополь. Были распространены школы, книги, знание иностранных языков. Здесь же ничего похожего не было. Владения французского короля не выходили за пределы нынешней области Иль-де-Франс, окружающей Париж. Анна, женщина для своего времени весьма просвещенная, должна была очень страдать, оказавшись в глухой, заросшей лесами Франции. Видимо, она задыхалась в этой крохотной стране». Известно, что Анна привезла во Францию среди других книг Евангелие на славянском языке. После ее венчания в Реймсе, резиденции правителей древнего государства франков, книга осталась там, в соборе, и на ней клялись во время церемонии коронации последующие французские короли. Когда Петр I посетил страну, ему показали это Евангелие как свидетельство давнего династического союза двух государств.

Сто лет назад имя Анны Ярославны замелькало во французских и русских газетах и журналах: внимание к ней было приковано в связи с новыми политическими отношениями двух стран — Франции и России.

В Отечественной войне 1812 года и Крымской войне 1853–1855 годов две державы выступали врагами, и лишь в 1880-е годы отношения стали налаживаться. В 1883 году на коронацию русского царя Александра III прибыл герцог Монпансье, сын последнего французского короля Луи-Филиппа и родственник испанского короля, представителем которого он и был на торжественной церемонии. На обратном пути из Москвы герцог посетил Киев и присутствовал на торжественном богослужении в центральном соборе города — Святой Софии — перед гробницей Ярослава Мудрого, своего предка: ведь дочь его Анна была женой французского короля Генриха I и матерью другого короля — Филиппа I, прародительницей Бурбонской и Орлеанской королевских династий. С изумлением смотрели киевляне на почетного гостя Киева — знатного иностранца и его свиту. Об Анне Ярославне мало помнили на ее родине. Может быть, в связи с этим посещением в журнале «Киевская старина» была помещена статья, не только напомнившая об удивительной судьбе дочери Ярослава Мудрого, но и приоткрывшая некоторые тайны, волновавшие историков Франции и России на протяжении нескольких столетий.

И в наши дни в городке Санлис, что неподалеку от Парижа, где в XI веке находилась резиденция короля, стоит перед зданием монастырской школы статуя Анны Ярославны: красивое лицо ее спокойно, две косы спускаются по плечам, на голове корона. В руках Анна держит модель выстроенной ею церкви в монастыре Святого Викентия, где и находится скульптура. Но где могила Анны Ярославны? Об этом идут нескончаемые споры.

В 1884 году автор журнала «Киевская старина» С. Д. Карпенко сообщил, что, собирая сведения об Анне, он получил известие из украинского города Переяславля, что в 1830-е годы у некоего Кириченко, каменец-подольского гражданина, он «видел и читал пергаментную рукопись, написанную по-церковнославянски и заключавшую в себе подробное описание приезжавшего в Киев для сватания дочери Ярослава Анны посольства от французского короля Генриха I с поименованием бывших в посольстве лиц и рассказом об их одеждах, привычках, времяпрепровождении, угощениях и пр.».

Рукопись эта так и осталась неизвестной историкам, но в журнале был напечатан портрет Анны, полученный от академика Бассена в составе богатой коллекции гравюр его отца, профессора живописи. Гравюра, изображающая французскую королеву, сделана в Венеции — очевидно, с древнего оригинала. Во всяком случае, на портрете на голове Анны корона XI века, хотя прическа более позднего времени. Под портретом нарисован медальон, где изображена горлица, сидящая на земле рядом с высохшим деревом (оно обычно символизировало засыхающую одинокую жизнь), позади кустик лилии — из французского герба. Подпись под портретом следующая: «Анна Ярославна, королева французская, родилась в Киеве, скончалась близ Парижа».

Традиция считать Анну похороненной во Франции возникла в XVII веке. В 1682 году ученый аббат Менестрие нашел в аббатстве Вилье, около Этампа, надгробную плиту, на которой была изображена королева с той же короной, что и на гравюре. Из надписи на плите можно было понять, что здесь похоронена супруга Генриха I королева Анна. Еще раньше другой ученый — Парадэн — открыл изображение герба Анны Ярославны. На нем с одной стороны лилии — древняя эмблема Франции, с другой — открытые крепостные ворота и над ними великокняжеская русская корона, как та, что на статуе Анны в Санлисе и венецианской гравюре. Может быть, это воспоминание о Золотых воротах, построенных ее отцом в Киеве? Надпись на скульптуре Анны в Санлисе гласит: королева «возвратилась в землю своих предков». Однако киевские летописи молчат об этом событии. Может быть, выражение «уход в землю своих предков» означает смерть?

Когда герцог Монпансье присутствовал в Киеве на панихиде перед могилой Ярослава Мудрого в Софийском соборе, он мог увидеть на стене фрески с изображением всех дочерей Ярослава Мудрого и их матери, княгини Ирины. Есть среди них и Анна. Женские фигуры на этой фреске сильно отличаются по росту: этим подчеркивается их возраст. Две девушки держат свечу в руках: может быть, это говорит об их замужестве? На первой надет фиолетово-лиловый плащ с каймой, унизанной драгоценными камнями, голубовато-зеленое платье с широкими рукавами, большое ожерелье на шее. На второй — фиолетово-лиловое платье с черным орнаментом и светлый плащ с каймой. Подолы платьев унизаны камнями. Искусствоведы выдвинули гипотезу, что первая фигура на фреске — это Елизавета Ярославна, вторая — Анна Ярославна, третья — Анастасия. Имени младшей никто не знает.


Судьба дочерей Ярослава Мудрого напоминает сказку: три стали королевами в Европе: Елизавета — королевой Норвегии, Анна — королевой Франции, Анастасия — королевой Венгрии.

На другой стене Софийского собора — фрески с изображением самого Ярослава и его жены Ирины, дочери шведского короля Олава.

У себя на родине Ирина носила имя Ингигерд. Княгиня выучила дочерей родному языку, они отлично понимали скандинавские саги, которые распевали при дворе отца варяжские воины. Пели в этих сагах и об Ингигерд-Ирине, ее смелости, отваге и красоте. Эти саги, собранные замечательным исландским поэтом-скальдом Снорри Стурлуссоном (1179–1241), дошли до наших дней. Сборник этих саг «Круг земной» — настоящая сокровищница мифов, преданий, легенд и точных исторических рассказов из жизни средневековой Европы.


Рассказы о королях Норвегии, других скандинавских стран, Англии, Византии соседствуют с повествованием о жизни Киевской Руси. Немалое место занимает история женитьбы Ярослава Мудрого на дочери шведского короля в «Саге об Олаве Святом». «Круг земной» целиком был переведен на русский язык лишь недавно, как что исландские саги, к сожалению, еще никак не освоены русскими читателями. Между тем в них содержится необычайно интересный материал о культуре и могуществе Древней Руси. Обратимся же к сагам.

Как известно, Ярослав родился от князя Владимира и полоцкой (из города Полоцка) княжны Рогнеды в 978 году. Когда его отец крестил киевлян, Ярослав был десятилетним мальчиком. Он правил в Новгороде (в сагах — Хольмгард) и в 1015 году получил из Киева письмо от своей сестры Предславы, извещающей его о смерти Владимира. Братьев было 12, и началась длительная борьба за великокняжеский киевский престол. В этой борьбе победил Ярослав, вероятно поэтому и получивший прозвище Мудрого. Но мудрость его имела и другой, книжный источник: Ярослав был одним из образованнейших людей своего времени, основал первую на Руси библиотеку, составил «Русскую Правду» — свод законов для древнерусского государства.

В «Саге об Олаве Святом» подробно рассказано, как между конунгом (королем) Швеции Олавом и конунгом Норвегии Олавом Толстым была давняя вражда. Шведский конунг считал себя десятым конунгом, правившим Северными Странами, а Норвегию — малозаселенной бедной страной, где отдельные области находятся далеко друг от друга. Поэтому он был разгневан, когда Олав Толстый прислал сватов с предложением шведскому конунгу отдать свою дочь Ингигерд за него, конунга Норвегии. В качестве характеристики Ингигерд нам интересна такая подробность: посол попросил поэтов-скальдов при дворе Олава, конунга Швеции, познакомить его с Ингигерд: «Однажды они вошли с ним в ее покои, когда она сидела и пировала, а вокруг нее было много мужей. Она хорошо приняла скальдов, так как они были ей знакомы… Дочь конунга благосклонно выслушала его и обещала ему свою дружбу. Они долго сидели у нее и пировали».

Рассказы посла увлекли Ингигерд, и она решила выйти замуж за конунга Норвегии Олава Толстого и тем прекратить давнюю распрю между странами. Она сказала послу: «Если Олав в самом деле такой достойный человек, как ты об этом рассказывал, то я не пожелала бы себе лучшего мужа, если только ты ничего не преувеличил».

Для нас в этом эпизоде интересна степень свободы скандинавской женщины, пирующей вместе с мужами и самостоятельно беседующей со сватом, присланным из враждебной страны. Все знатные мужи Швеции также хотели мира с Норвегией и потребовали согласия конунга. Уже был обсужден план предстоящей женитьбы, и Ингигерд послала Олаву, своему жениху, шелковый плащ с золотым шитьем и серебряный пояс.

Однако к месту встречи, куда приехал Олав Толстый, конунг Норвегии, чтобы встретить там Ингигерд, как было условлено, Олав, конунг шведский, не явился, и никаких вестей от него не было. Своей дочери Ингигерд конунг сказал: «Знаешь, Ингигерд, как бы ты ни любила этого толстяка, тебе не бывать его женой, а ему твоим мужем. Я выдам тебя замуж за такого правителя, который достоин моей дружбы. Но я никогда не стану другом человека, который захватывал мои владения и причинял мне много ущерба».


Тем временем к конунгу шведов Олаву «прибыли с востока из Хольмгарда послы Ярицлейва конунга, чтобы сватать дочь конунга шведов Олава за Ярицлейва, и что Олав конунг хорошо принял их сватовство». Ярицлейвом в исландских сагах называли русского князя Ярослава Мудрого. Сказанные в сердцах Олавом слова, обращенные к Ингигерд, заставляют предположить, что, может быть, сначала посла отправил к Ярославу сам шведский король.

Вот что было дальше, как рассказывает сага: «Следующей весной в Швецию прибыли послы Ярицлейва конунга из Хольмгарда узнать, собирается ли Олав конунг сдержать свое обещание, данное предыдущим летом, и выдать свою дочь Ингигерд за Ярицлейва конунга. Олав конунг сказал об этом Ингигерд и заявил, что он хочет, чтобы она вышла замуж за Ярицлейва конунга. Она отвечает: „Если я выйду замуж за Ярицлейва конунга, то я хочу получить от него как вено[2] все как владения ярла Альдейгьюборга и сам Альдейгьюборг“.

Послы из Гардарики согласились от имени своего конунга».

Альдейгьюборгом называли в Швеции Старую Ладогу — древнерусский богатый город, Гардарики — Древнюю Русь.

Посол Олава Толстого в досаде, что конунг шведов его обманул и нарушил данное слово, отвез в жены конунгу Норвегии сестру Ингигерд Астрид — дочь наложницы, пленной славянки из прибалтийского племени вендов. Род же Ингигерд был самым знатным родом в Швеции, он вел свое происхождение от скандинавских богов. Так Ингигерд стала русской княгиней. На Руси она получила имя Ирины.

Однако рыцарский роман ее жизни на этом не закончился.

Олав Толстый правил Норвегией больше десяти лет, когда страна была захвачена Кнутом Могучим, правителем Дании, завоевателем Англии. Кнут узнал, что Олав пошел походом на Данию, пока он был в Англии, собрал огромное войско, много кораблей и высадился в Норвегии. Кнут подчинил себе всю страну, многие знатные люди предали своего конунга, и Олав вынужден был уйти из Норвегии вместе с сыном Магнусом. Астрид он оставил в стране. Вот что говорит сага: «Когда наступило лето, конунг стал собираться в дорогу. Он раздобыл корабль и двинулся в путь. Он нигде не останавливался, пока не приплыл на восток в Гардарики к Ярицлейву конунгу и его жене Ингигерд… Ярицлейв конунг хорошо принял Олава конунга и предложил ему остаться у него и взять столько земли, сколько Олаву конунгу было надо для содержания его людей. Олав конунг принял приглашение и остался там». В Норвегии считали Олава слишком жестоким и беспощадным в наказаниях, хотя превыше всего он ценил справедливость и наказывал, невзирая на знатность. Однако тот, кто был посажен в Норвегии правителем Кнутом Могучим, утонул вместе со своим кораблем в море, и весть эта дошла до Гардарики.

Все, кто был там вместе с Олавом, пришли в глубокое смущение: что делать?

Вот как об этом повествует «Сага об Олаве Святом»: «Приехав в Гардарики, Олав конунг предавался глубоким раздумьям и размышлениям о том, как ему быть дальше. Ярицлейв конунг и его жена Ингигерд предлагали Олаву конунгу остаться у них и стать правителем страны, которая называется Вульгария (Волжская Болгария. — С. К.-Л.). Она составляет часть Гардарики, и народ в ней некрещеный. Олав конунг стал обдумывать это предложение. Но когда он рассказал о нем своим людям, те стали его отговаривать от того, чтобы он остался в Гардарики, и убеждали его вернуться в Норвегию в свои владения». Однако Олав продолжал сомневаться и оставался у своих друзей. В Гардарики Олав показал свое искусство врачевания. Однажды у сына одной знатной вдовы в горле вскочил такой огромный нарыв, что мальчик не мог ничего есть, и все готовились к его смерти. Мать обратилась к Ингигерд, но та сказала, что не может вылечить ребенка. (Значит, все-таки и сама княгиня занималась врачеванием. Как почти каждая образованная женщина Древней Руси.) Ингигерд приказала женщине обратиться к Олаву, «а если он откажется, то скажи, что я его об этом прошу». Влияние Ингигерд на Олава было так велико, что, конечно же, он исполнил ее просьбу и спас мальчика.

Исландская сага подробно передает все колебания конунга Норвегии: попытаться вернуть себе власть или оставаться на Руси? «Когда Олав конунг решил вернуться домой, он сообщил об этом Ярицлейву конунгу и его жене Ингигерд. Они стали его отговаривать и говорили, что у них в стране он может получить владения, подобающие ему. Они просили его не ехать навстречу врагам с таким небольшим войском». Но Олав рассказал им свой сон, который указывал на то, что ему нужно вернуться в Норвегию: «Увидев, что конунг твердо решил ехать, они предложили ему воспользоваться их помощью и взять в дорогу все, что ему нужно. Конунг поблагодарил их дружескими словами за участие и сказал, что он охотно возьмет у них все, что ему будет необходимо в пути… У него было тогда около двух сотен людей. Ярицлейв конунг снабдил их всех лошадьми и всем необходимым снаряжением. Когда конунг собрался, он отправился в путь. Ярицлейв конунг и его жена Ингигерд проводили его с большими почестями. Своего сына Магнуса он оставил у Ярицлейва конунга».

В Норвегии Олава встретили его жена и пятнадцатилетний брат Харальд, сын Сигурда. Он был высок ростом и выглядел как взрослый.

Однако норвежская знать, предательски поладившая с Кнутом Могучим, завоевателем страны, не собиралась уступать захваченных позиций. Узнав, что Олав вернулся из Гардарики, норвежцы собрали огромное войско и дали ему бой. Битва при Стикластадире 29 июля 1030 года окончилась гибелью законного короля Норвегии, конунга Олава, и смертью многих его воинов. В Норвегии установилось датское господство.

Кнут Могучий посадил в Норвегии своего сына, который презирал норвежцев, и поэтому свидетельство одного датчанина перевешивало перед властями свидетельства десяти норвежцев. Если норвежец уезжал из страны без разрешения сына Кнута, то все его богатства и владения доставались конунгу-датчанину. Тогда норвежцы вспомнили погибшего Олава и провозгласили его святым. Вскоре они снарядили корабли и летом отплыли на восток, в Гардарики, послали своих людей в Хольмгард «к Ярицлейву конунгу и просили передать ему, что они хотят взять с собой Магнуса, сына конунга Олава Святого, и отвезти его в Норвегию, а там помочь ему получить отцовское наследство и стать конунгом в стране.

Когда об этом узнал Ярицлейв конунг, он стал советоваться со своей женой и другими знатными людьми. Они решили послать гонцов к норвежцам и пригласить их к Ярицлейву конунгу и Магнусу. Им обещали свободный проезд по стране. Когда они добрались до Хольмгарда, то было решено, что норвежцы, которые приехали, станут людьми Магнуса и будут ему служить».


О том, как Магнус отправился из Древней Руси — Гардарики в Норвегию и стал ее конунгом, рассказывает уже другая сага — «Сага о Магнусе Добром». Он правил Норвегией с 1035 по 1047 год. Значит, по меньшей мере несколько лет Магнус провел у Ярослава Мудрого и его жены в Древней Руси. Если бы не эти саги, разве можно было бы представить, какую огромную роль в европейской жизни играл Ярослав Мудрый!..

Умер Кнут Могучий, который почти четверть века был конунгом Англии и Дании и семь лет правил в Норвегии, и Магнус стал править и Данией, и Норвегией.

А тем временем в Гардарики к Ярицлейву конунгу — Ярославу Мудрому и его жене Ингигерд-Ирине сразу после гибели Олава Святого в битве при Стикластадире прибыл его юный брат Харальд, впоследствии получивший прозвище Суровый или Отважный. Харальд был скальдом, слагал песни, и его сердце покорила старшая дочь Ингигерд и Ярицлейва — Елизавета.

«Конунг Ярицлейв хорошо принял Харальда с его людьми, — повествует „Сага о Харальде Суровом“. — Харальд сделался предводителем над людьми конунга, которые охраняли страну… Харальд провел в Гардарики несколько зим и ходил походами по Восточному Пути».

Свои песни скальд Харальд обращал к гордой и неприступной Елизавете. Одна из этих песен, дошедшая до нас, имеет постоянный припев: «Только русская девушка в золотой гривне пренебрегает мною!» (Гривна — шейный обруч, украшение.) Проведя несколько зим в Древней Руси, Харальд отправился со своей дружиной в Страну греков — Византию и поступил на службу к императрице Зое. Скандинавы, служившие в войсках Византии, назывались верингами (вероятно, отсюда и происходит слово «варяги»). Из Византии Харальд отправился в Страну сарацин — Африку и захватил там огромные богатства, золото, драгоценности и 80 городов. Как гласит сага, «все имущество, какое он добыл и в каком не нуждался для того, чтобы содержать себя, он посылал с верными людьми на север в Хольмгард на хранение к Ярицлейву конунгу, и там скопились безмерные сокровища. Так и следовало ожидать, потому что он ходил походами в ту часть мира, которая всего богаче золотом и драгоценностями, и совершил множество подвигов».

Любопытно, что, описывая поход на Сицилию (в саге — Сикилей), сага рассказывает о примененной там Харальдом военной хитрости. Чтобы взять неприступный город, он велел выловить поблизости птиц, которые вили гнезда в городе, а потом вылетали в лес за добычей, привязать к их спинкам «сосновые стружки, смазанные воском и серой, и поджечь их». Птицы полетели в город и сожгли его, так что все горожане вышли просить пощады. Этот прием слишком напоминает месть княгини Ольги древлянам, чтобы быть повторенным случайно, так что скорее всего Харальд узнал этот рассказ о княгине Ольге на Руси.

После всех походов и побед Харальд вернулся в Восточную державу. «Во время этой поездки Харальд сочинил Висы Радости (висами назывались песни скальдов. — С. К.-Л.), и было их всего шестнадцать, с одинаковым припевом в каждой», — так говорит сага. Из этих шестнадцати песен, обращенных Харальдом Суровым к русской княжне Елизавете, сохранилось шесть. Судьба их сложилась удачно. Позднее они завоевали популярность во Франции, а потом вернулись обратно на Русь.

Наши поэты, начиная с XVIII века, переводили эти висы Харальда; поэт Н. А. Львов в 1793 году назвал свой перевод так: «Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго, из древней исландской летописи Книтлинга сага, г. Маллетом выписанная и в датской истории помещенная, переложена на российский язык образом древнего стихосложения, к примеру: „не звезда блестит далече во чистом поле“». Впоследствии их перевели поэты К. Н. Батюшков (1816), Н. М. Карамзин в своей «Истории государства Российского» (1818), исторический драматург и поэт А. К. Толстой (1869).

Все эти висы кончались припевом: «Но девушка в русском городе знать меня не хочет». «Так Харальд обращался к Эллисив, дочери Ярицлейва конунга в Хольмгарде», — говорит исландская сага о русской княжне.

Когда Харальд прибыл к Ярославу, тот отдал ему все богатства, присланные ранее. «Там было столько добра, сколько никто в Северных Странах не видал в собственности одного человека… В ту зиму Ярицлейв конунг выдал свою дочь за Харальда. Имя ее было Элисабет, а норвежцы звали ее Эллисив», — говорит сага. В саге рассказано, что Харальд увез Елизавету из Новгорода в Старую Ладогу (Альдейгьюборг), а уже затем повернул в Швецию. Харальд привозил все богатства не в Киев, а в Новгород. И свадьба состоялась там же.

Прибыв в Швецию, Харальд благодаря своему браку с внучкой шведского короля — Елизаветой заключил с ее конунгом союз и решил идти войной на своего племянника Магнуса. Сага говорит о Харальде: «Харальд — человек роста и силы не чета прочим и так умен, что нет для него ничего невозможного, всякий раз достается ему победа, когда он сражается, а золотом так богат, что ни один человек не видывал подобного».

Магнуса не зря прозвали Добрым: он добровольно, не желая воевать с братом отца, разделил Норвегию на две половины и одну отдал Харальду. Харальд, чтобы не остаться у него в долгу, разделил с ним пополам все свои несметные богатства, сундуки с золотом.

Однако Магнус Добрый правил недолго: вскоре он заболел и умер. Харальд стал конунгом Норвегии, а его жена Эллисив-Елизавета — женой конунга. Вскоре у нее родились две дочери, Мария и Ингигерд — в честь матери Елизаветы.

Неутомимый воин и викинг, Харальд основал город Осло и решил добиваться Датской державы.


Каждую зиму воевал Харальд в Дании. Наконец мир с Данией был установлен, и Харальд решил завладеть Англией.

Вместе с ним в далекий поход отправились три женщины: его жена Эллисив-Елизавета и дочери Мария и Ингигерд. По дороге часть кораблей завернула на Оркнейские острова, и Харальд оставил там жену и дочерей, а сам пустился в путь к английским берегам.

В Англии Харальд выстроил войско для сражения. Впереди войска несли его стяг «Опустошитель страны», считавшийся непобедимым. Свою кольчугу он называл Эмма, она была такой длинной, что закрывала колени, и такой прочной, что ее не брало никакое оружие. Но в бою стрела попала Харальду в горло, и он упал, смертельно раненный.


Битва норвежцами была проиграна.

Узнав о событиях в Англии, свое войско двинул на нее викинг Вильгельм Завоеватель из Нормандии. Битва при Гастингсе, в которой Англия потеряла свою независимость, произошла 19 дней спустя после смерти Харальда Сурового, в 1066 году.

На Оркнейских островах дочь Харальда Мария, внучка Ярослава Мудрого, умерла в тот же день и час, когда в бою погиб ее отец, — совершенно внезапно для всех близких. Сын Харальда от наложницы участвовал в битве, едва остался в живых и с трудом добрался до Эллисив-Елизаветы на Оркнейских островах. Он и был провозглашен конунгом Норвегии вместе со своим братом. Эллисив вместе с оставшейся в живых дочерью Ингигерд вернулась в Норвегию. Впоследствии Ингигерд стала шведской королевой. А о судьбе Елизаветы Ярославны нам больше ничего не известно. Все эти трагические события совершились, когда родителей Елизаветы давно уже не было в живых: Ярослав Мудрый скончался в 1054 году, за 12 лет до гибели зятя. Мать Ингигерд-Ирина умерла прежде мужа. В живых оставались сестры: Анна была королевой во Франции, Анастасия — в Венгрии. Может быть, Елизавета их навещала…

Но давайте вернемся в Киев, оставив саги, которые нас так увлекли. Елизавета покинула родной дом в 1045 году. Она первой вылетела из родного гнезда.

Спустя три года в Киев прибыло посольство из далекой Франции — от короля ее Генриха I. Сватали княжну Анну. Хроники — разумеется, не такие подробные и яркие, как саги, — говорят, что в посольство входили епископ шалонский Рожер и епископ города Мо-Готье Савейр.

Мы не знаем точно даты рождения Анны: это может быть 1024 или 1032 год. Детство и юность ее прошли в годы бурногорасцвета Русского государства, разнообразных международных общений и связей. Сестра Ярослава Мудрого Добронега была замужем за князем польским. Сына Всеволода Ярослав женил на дочери византийского императора, сына Святослава — на Оде, дочери немецкого графа Леопольда Штаденского, сына Игоря — на дочери маркграфа мейсенского Кунигунде. При дворе Ярослава жили сыновья изгнанного из Англии датчанами короля Эдмунда — Эдвин и Эдуард. Словом, русский княжеский двор напоминал поистине международное родственное сообщество.

Древней Руси не нужно было прорубать никаких окон в Европу — они были распахнуты настежь, и ей был открыт путь и к Балтийскому, и к Черному морям. Путь «из варяг в греки» и связывал эти два моря, а следовательно, два самых мощных торговых центра Европы.

Сохранились описания Киева времен Ярослава Мудрого в записках иностранных путешественников. Он поражал почти так же, как Константинополь, красотой, пестротой, обилием церквей, богатыми кораблями в киевской гавани — Почайне.

В Киев стекались богатства и Скандинавии, и Византии, и Востока. Особой популярностью среди знатных и богатых людей пользовались резные камеи из драгоценных и полудрагоценных камней. Их привозили из Византии. Камеи из оникса, агата, сардоникса в особенности ценились женщинами, которые верили в их магическую силу. Существовала целая наука о том, кому какой камень может принести удачу и счастье. Поэтому девушки на выданье всегда получали желанные подарки. Камнем счастья считался сердолик, яшму ценили как кровоостанавливающий камень и средство против лихорадки, зеленый нефрит был залогом верности, им также лечили почки. Но самым могущественным талисманом оставался зеленый изумруд — целебный для зрения, защищавший от укусов ядовитых животных и насекомых. Киевлянки верили, что от несчастных случаев в дороге предохраняет красный гранат-альмандин, он же излечивал желтуху и лихорадку. Вероятно, все дочери Ярослава Мудрого имели эти камни, многие просто нашивались на платья. Можно не сомневаться, что все платья княжон были из тончайших византийских шелков, на них изображали птиц, зверей, различные орнаменты, узоры, сплетенные из цветов и веток. (Производство этих тканей в Византии было государственным, экспорт их за пределы страны — ограниченным, и стоили они необычайно дорого.) Поверх этих узоров ткани часто украшались еще вышивкой из серебряных и золотых нитей. Именно этого типа ткани изображены на фресках Софийского собора — в такие платья были одеты дочери Ярослава Мудрого.

Необычайно высоко была развита эстетика женских украшений. Каждая горожанка из зажиточной семьи имела сложный ювелирный прибор: серьги, головные подвески — колты, разнообразные ожерелья из монет и драгоценных камней, золотые и стеклянные браслеты, перстни.

Изощренно и богато были украшены книги.

К этому времени славянская азбука, изобретенная болгарским просветителем Кириллом и его братом Мефодием, помогавшим ему, уже насчитывала 200 лет. Кириллицей — так называли славянскую систему письма — овладели и пользовались многие славянские народы.

В Киеве в эти годы было необычайное обилие кириллических славянских книг, переписанных в Болгарии или уже на территории Древней Руси. Переписчиками книг были чаще всего монахи в монастырях.


Словом, когда прибыло посольство из Франции в Киев, ему было на что посмотреть. Говорят, что Ярослав беседовал с послами на латинском языке. Возможно, что в 1049 году прибыло новое посольство: епископ мельденский Вальтерий и епископ каталонский Рогерий. Оно пробыло до лета 1050 года.

Французский король Генрих I принадлежал к династии Капетингов, был он немолод, развратен, вдов — похоронил недавно жену. Епископы преследовали за браки между родственниками, поэтому некоторые из Капетов хотели породниться с византийскими императорами. Возможно, при константинопольском дворе послы из Франции и узнали, что с Русью Византия породнилась давно: еще отец князя Ярослава — Владимир — женился на сестре византийских императоров Анне, а после неудачного похода Ярослава на Константинополь император, чтобы задобрить русского князя, прислал ему для сына в жены свою дочь… По словам автора старинной французской книги Мазере, до Генриха так или иначе «дошла слава о прелестях принцессы, достойной обладать сердцем великого монарха, именно Анны, дочери Георгия (христианское имя Ярослава. — С. К.-Л.), короля Росии, ныне Московии, и он был очарован рассказом о ее совершенствах».

Теперь нам даже трудно представить, какими подарками, богатой домашней утварью, тканями, посудой, драгоценными камнями, иконами, мехами был нагружен обоз, отправляемый с Анной. Он шел не одну неделю, через несколько стран. И всюду знали Ярослава Мудрого, и всюду уважали его за богатые обширные земли, за сильную власть.

Венчание Анны и Генриха I состоялось 4 августа 1049 (или 1051) года в Реймсе, там, где короновались французские короли.

К. Маркс в своих «Хронологических записках» упоминает, что этим браком Генрих I хотел поправить расшатанные дела своей бедной страны. Из богатого и величественного Киева Анна попала в маленькое скудное королевство: темные, закопченные факелами деревянные залы дворца, грубая деревянная или глиняная посуда, мало серебра и золота.


Сестра Елизавета была далеко на севере вместе со своим викингом и скальдом Харальдом Суровым. Тяжело было прощаться Анне с матерью. Гордая Ингигерд, властная и сильная, позаботилась, чтобы дочери получили отличное воспитание и образование. Они умели вышивать шелком и золотом, знали врачевальное искусство, как и сама Ингигерд, умели рассказывать и знали наизусть саги, тем более что в них пели и о матери, и об отце, читали и по-русски, и по-скандинавски — об этом мать заботилась неукоснительно.

Анна вспоминала киевские сады при княжеском дворце, где было так много плодовых деревьев: по весне белой и розовой пеной покрывались цветущие вишни, яблони, сливы, груши, высокими свечками тянулись каштаны. Между деревьев отцовские садовники сажали розы, лилии, шафран, фиалки, нарциссы. В просторной столовой у матери каждый день за обедом усаживалось не меньше тридцати-сорока человек. Здесь было скромнее, чем в княжеском дворце, убранном драгоценными тканями, серебряными подсвечниками, мозаикой из Византии, даже мебель была украшена золотом, разноцветными эмалями. А какие богатые были у отца застолья! Чего-чего только не было на княжеском столе: гуси, утки, куры, лебеди, зажаренные целиком… Икра, молоко, масло, грибы, вино, сладости, рыба самых различных видов. Кабанов, баранов, быков жарили на гигантских вертелах. Из муки и меда выпекали пряники, в них добавляли привезенные с Востока пряные травы. Особым почетом пользовалась мята — ее клали в напиток, называемый «мед». В огородах сажали сельдерей, репу, кресс-салат, свеклу, капусту, тмин, цикорий, хрен.

В комнате матери всегда стоял запах дорогих благовонных притираний. После того как Харальд Суровый побывал на службе у византийской императрицы Зои, известной во всей Европе необычайно моложавым видом и искусством самой составлять ароматные кремы (в сагах рассказано, как Зоя влюбилась в Харальда и хотела оставить его при себе), он привез в Киев Ингигерд, давно начавшей стареть, эти бесценные флаконы. (Для Зои доставлялись травы и корешки из Индии и Эфиопии, круглый год в ее дворцовых покоях в Константинополе горели жаровни, и императрица сама над ними колдовала.) Каждый такой флакон стоил немало золота.

Ингигерд выучила дочерей и верховой езде. Ею увлекались при дворе византийских императоров, но во Франции на Анну смотрели с изумлением, когда она садилась на лошадь для верховой прогулки или тем более когда отправлялась на охоту. Именно русская королева принесла эту моду во Францию.

В Древней Руси каждая женщина умела прясть, ткать и шить одежду. В бедных семьях это служило зачастую важным источником дохода семьи, в богатых — необходимым условием воспитания. Считалось, что хозяйка непременно сама должна все уметь — иначе не сумеет распорядиться и слугами. Она должна научить прясть, ткать и шить каждую служанку и рабыню. Ведь именно женщина в доме вела хозяйство, и чем больше оно было, тем больше умения и знания требовалось от госпожи. Примером этому служила Ингигерд-Ирина — дочь шведского короля и княгиня Древней Руси. Она вникала во все и все умела. Конечно, было еще и умение повелевать, но ведь и это своего рода наука и искусство. Во многих семьях тогда именно женщины являлись главой семьи, управляя всем. Ничто в жизни не проходило мимо них.


Разумеется, Анна была христианкой, но ведь христианство не впиталось еще в плоть и кровь каждого: не прошло и ста лет после его принятия. Язычество было необычайно сильно в быту и повседневной жизни. Ходили в церковь, но продолжали верить в русалок-берегинь, колдовство и чародейство, леших, домовых. Языческая стихия жизни еще была разлита повсюду.

В 1054 году, в год смерти Ярослава Мудрого, в Киеве совершилось разделение церквей на католическую, подчиненную Римскому Папе, и православную, признающую только власть константинопольского патриарха. Но Анна уже была во Франции, и, разумеется, она не могла выбирать: ей нужно было признать власть Римского Папы, чтобы жить в мире со своим народом. Да и эти тонкие различия казались пока еще отвлеченным, далеким от жизни богословием.

Главным было другое: Анна была молода и красива, ей хотелось любить, но Генриха I любить было невозможно.

Анна скучала по сестрам. Не только по Елизавете, но в особенности по младшей — Анастасии. Анна баловала ее. Ей доставляло удовольствие наряжать ее в свои платья, вешать на грудь ожерелья, примерять ей свои браслеты и перстни. Вспоминала детство: еще жива была старая нянька отца — князя Ярослава, дочь языческого жреца-волхва. Она была искусна в волхвовании и «чарах», как все шепотом передавали друг другу. Поговаривали, что она и яды могла изготовить из трав. Заговаривала зубную боль, лечила раны, принимала роды. Даже Олав Толстый, которого потом объявили Святым, несчастный норвежский король, всю жизнь любивший Ингигерд, всегда внимательно приглядывался к тому, что делала нянька, — он ведь тоже умел лечить людей.

Нянька любила Анну за страстность, горячность крови, за то, что ни к чему в жизни та не была равнодушна и не боялась признаться, что любила и что ненавидела. Не скрывала ни приязни, ни неудовольствия. Нянька не любила брата Всеволода — любимца отца: он слишком много, по ее понятиям, проводил времени в церкви, чтобы угодить отцу и митрополиту.

Анастасия тоже стала королевой — в Венгрии, а она так же далека, как и Русь. Муж Анастасии король Эндре I начал править в 1047 году, и ему ко дню коронации император Византии Константин IX Мономах прислал корону сказочной красоты.

Византийский император был заинтересован в союзничестве Венгрии. Но для него имело значение и то, что Эндре I венчался королем вместе с дочерью Ярослава Мудрого. А ему правитель Византии отдал в жены для сына Всеволода свою любимую дочь. (Впоследствии она станет матерью киевского князя Владимира Мономаха.)


Эта корона-диадема представляла собой настоящее чудо ювелирного византийского искусства: семь золотых створок, закругленных сверху и украшенных перегородчатой эмалью, были соединены друг с другом. Они изображали Константина IX Мономаха, известного покровителя искусств, его супругу императрицу Зою, красавицу в зубчатой короне, и ее некрасивую сестру Феодору. По обе стороны от этих царственных персон были еще фигуры символические — Правосудия и Смирения, столь необходимые правителям.

Эндре I правил страной до 1061 года. На озере Балатон, где стоял его дворец для отдыха, вместе с ним любила бывать Анастасия, и полуостров до сих пор называется по-славянски — Тихань — может быть, в память королевы. Она и в детстве была тихой. На вершине холма Тихани и доныне стоит аббатство, основанное мужем Анастасии. Подземная часовня, где похоронен Эндре I, нерушима свыше девятисот лет. Надгробие его сохранилось до наших дней. Плещется тихо Балатон, незримо исчезла, растаяла жизнь Анастасии. А корону-диадему Эндре I, которая хранится теперь в Национальном музее в Будапеште, в 1861 году случайно нашел какой-то крестьянин — откопал в земле.

Анна хотела поскорее родить ребенка, чтобы к нему привязаться, перестать скучать по Киеву, родителям, сестрам и братьям. Но детей все не было и не было. Горячие молитвы не помогали, и Анна по обету выстроила в Санлисе монастырь Святого Викентия. Может быть, это помогло, а может быть, пришло время ей стать матерью. Сын Филипп родился в 1053 году, еще при жизни Ярослава Мудрого, и дед прислал для внука из Руси богатые подарки — успел прислать. Потом родились Гуго и Робер, рано умерший. Дети отнимали много времени и душевных сил, но природа щедро одарила Анну. Судьба наградила ее и счастьем любви. Жизнь Анны, как и жизнь ее матери Ингигерд-Ирины, можно было описать пожалуй что в рыцарском романе. Вот он.

Самым могущественным, богатым и независимым владетелем земель во Франции, даже богаче и независимее короля, был граф Рауль III Крепи де Валуа. Рауль влюбился в русскую красавицу королеву, и Анна ответила ему взаимностью. Вероятно, их отношения начались еще при жизни Генриха I, потому что он пожаловался на жену Римскому Папе Николаю II. Папа состоял в переписке с Анной, и это заставляет предположить, что Анна знала и латинский язык. Николай II пишет послание Анне, где хвалит ее достоинства, одобряет за помощь бедным и просит «поберечь короля». Однако Генрих I был уже тяжко болен и скончался в 1060 году. Королем стал малолетний Филипп, а Анна — регентшей при нем. Вдова с сыновьями поселилась в замке Санлис, среди густых лесов.

Граф Рауль был потомком Карла Великого и потому не боялся ни короля, ни Папы. Он похитил Анну (впрочем, историки не исключают, что похищение было разыграно) и увез к себе в замок.


Рауль развелся с женой и обвенчался с Анной, к негодованию всех. Бывшая жена графа Алиенора обратилась за помощью к Папе, и тот вынужден был аннулировать новый брак Рауля как незаконный. Он пригрозил влюбленным отлучением от церкви и велел Раулю уйти от Анны. Однако граф Валуа и не думал слушаться папы. Анна, пожертвовав властью регентши, осталась с возлюбленным. Любовь сына к ней была столь велика, что Анна вместе с Раулем и его детьми от первого брака всюду сопровождали мальчика-короля в его поездках по Франции. 8 сентября 1074 года умер Рауль, и Анна во второй раз овдовела.

На грамотах короля Филиппа сохранились подписи Анны от 1061, 1065 и 1067 годов. Анна упоминается в грамотах Филиппа восемь раз. Все эти грамоты — на латинском языке, ведь первые грамоты на французском языке появились лишь в XIII веке.

В дарственной грамоте аббатству Криспина в 1063 году от имени Филиппа стоит подпись Анны славянскими буквами, кириллицей: «Анна Реина», то есть «Анна Королева». В 1075 году Анна в последний раз подписала вместе с сыном королевский указ. Дочь составителя «Русской Правды» и в далекой Франции не забыла родной язык. С этого времени все известия о ней кончаются.

Возможно, Анна Ярославна ездила на родину, но застала там междоусобную изнурительную борьбу детей и внуков Ярослава Мудрого и вернулась умирать обратно во Францию.

Не менее удивительной была судьба племянницы Анны — дочери ее родного брата Всеволода Ярославича. Подобно своему отцу Ярославу Мудрому, Всеволод стремился поддерживать родственные связи с европейскими государствами, и это ему вполне удавалось. От первого брака Всеволода с дочерью византийского императора Константина Мономаха у него были сын — Владимир Мономах и дочь Анна (Янка). В основанном ею монастыре возникла одна из первых на Руси женских школ. Владимира Мономаха Всеволод женил на английской принцессе Гите, Янка была помолвлена с византийским царевичем, но этот брак не состоялся, так как жениха насильно постригли в монахи.

Свою дочь от второго брака — юную Евпраксию — двенадцати- или четырнадцатилетней девочкой Всеволод отправил в Саксонию, в дом жениха, маркграфа Генриха Штаденского.

Легендарная биография Евпраксии вплоть до недавнего времени вдохновляла европейских авторов поэм и романов. Итальянские и немецкие хроники посвятили ей немало страниц, и почти нет историков Средневековья, которые бы остались равнодушны к этому сюжету. Жизнь Евпраксии и в самом деле не назовешь заурядной.

Немецкая хроника рассказывает, что «дочь русского царя» пришла в Германию с «верблюдами, нагруженными роскошными одеждами, драгоценными камнями и вообще несметным богатством». Прежде чем обвенчаться со своим женихом, Евпраксия должна была получить образование в Кведлинбургском саксонском монастыре. Видимо, таково было желание отца: Всеволод был человеком образованным и, как потом писал его сын Владимир Мономах, знал пять языков.

Настоятельницей монастыря в то время была сестра императора Германии Генриха IV Адельгейда, и Евпраксия обучалась там немецкому, латинскому языкам и иным книжным премудростям. Перед свадьбой Евпраксия перешла в католичество и получила имя своей наставницы — Адельгейда. Замужняя ее жизнь с саксонским маркграфом была недолгой: через год Генрих Штаденский скончался.

Оставшись одна, Евпраксия-Адельгейда часто навещала Кведлинбургский монастырь, куда к сестре-аббатисе приезжал император Генрих IV, только что похоронивший жену. Он познакомился с молоденькой вдовой из Русской земли и влюбился так сильно, что решил жениться. Да и отец Евпраксии, князь Всеволод, считался среди государей Европы лицом влиятельным.

Венчание и коронование Адельгейды состоялось в августе 1089 года в Кельне. Впрочем, и новый брак не был для нее счастливым, потому что Генрих IV оказался жестоким и развратным человеком: он принуждал молоденькую жену к участию в оргиях, обычных при его дворе, и был поражен тем, что она рассказала об этом своему духовнику. Немецкая легенда говорит, что «первое время она молчала по женской стыдливости, а когда величина преступлений победила женское терпение, она раскрыла».

За разглашение подобной тайны разгневанный супруг подверг Адельгейду своего рода заключению, удалив всех ее друзей. Ярость Генриха была тем сильнее, что он ревновал жену к своему сыну от первого брака Конраду. Евпраксия имела, как свидетельствуют немецкие хроники, немало сочувствующих и преданных ей друзей. Поэтому она сумела, обманув бдительность стражи, бежать и встретилась с Римским Папой, который, выслушав ее рассказ, предложил ей выступить с обличением мужа на церковном соборе в марте 1095 года. По развратности и жестокости современники сравнивали Генриха IV с Нероном, и вступить с таким человеком в открытую борьбу было делом нелегким, требовавшим незаурядного мужества и личной отваги.

На церковный собор явились епископы Италии, Франции, Германии — всего четыре тысячи человек, слушателей же было тридцать тысяч, так что заседания пришлось проводить под открытым небом, в поле. Не щадя себя, Евпраксия-Адельгейда рассказала о всех издевательствах, которым ее подверг император. Это было, по существу, гражданским самоубийством и отчаянной местью мужу.

Беспощадная искренность, с которой выступила германская императрица, поразила современников. Ведь она не искала для себя ничего, кроме правды и справедливости, не добивалась власти или богатства. Генрих же вел изнурительную борьбу с Римскими Папами.

Прожив два года в Италии, при дворе Конрада, Адельгейда переехала в Венгрию. И хотя мы не знаем, была ли жива в это время ее тетка — венгерская королева Анастасия, родственные связи помогли Евпраксии чувствовать себя там хорошо. Узнав, что его жена нашла приют в Венгрии, Генрих стал требовать от своих послов, чтобы они добились ее выдачи, и Евпраксия вернулась на родину, в Киев.

Разоблачения Адельгейды помогли противникам Генриха и заставили его отречься от престола, а 7 августа 1106 года Генрих скончался. В декабре того же года Евпраксия-Адельгейда постриглась в монахини в Андреевском монастыре, в том самом, где настоятельницей была ее сестра Янка. Разумеется, в Киеве знали все подробности ее громкого процесса и осуждали не Генриха, а Евпраксию, которая осмелилась идти против мужа. И хотя мать ее, вдова князя Всеволода, была жива, Евпраксии-Адельгейде было на родине несладко.

Через два с половиной года, 9 июля 1109 года, Евпраксия скончалась в монастыре на тридцать восьмом году жизни.


Мир истории — часто мир неожиданных сближений! И на памятную еще по школе борьбу германского императора Генриха IV с Римскими Папами, с его хождениями в Каноссу и поражением интересно взглянуть в свете судьбы его жены — киевской княжны Евпраксии (в былинах ее зовут Апраксой-королевишной). Причудлива и прихотлива история: еще вчера существовавшее, сегодня так смыто, что и следов не найти. Но отдаленное веками сохраняется в тайниках народной памяти. Об этом невольно думаешь, вспоминая замечательных женщин Древней Руси.

Таковы судьбы киевлянок, носивших в Европе королевские короны.

«Ярославна рано плачет…»

(Героиня «Слова о полку Игореве» в кругу современниц)

В судьбе «Слова о полку Игореве» — великой древнерусской поэмы — удивительно то, что со временем споры о ней разгораются все жарче и ожесточеннее. Горы книг и статей о поэме в сотни раз превысили сам ее объем. Центральный женский ее образ — фигура Ярославны, жены князя Игоря. Мы следим в поэме за переплетением судеб самых различных князей — современной автору или далекой для него истории, — но именно Ярославна на городском «забороле стены», заклинающая солнце, ветры и Днепр помочь ее любимому мужу вырваться из плена, куда он попал после неудачного сражения с половцами, является, пожалуй, наиболее живым и ярким лицом «Слова о полку Игореве». В самом деле, при упоминании этого героического эпоса каждый второй невольно вспомнит: «Как же, как же, Ярославна летит зегзицею на Дунай…»

Кто только не восхищался этим созданием безымянного певца! Пушкин писал о богатстве «поэзии… в плаче Ярославны». Известный австрийский поэт Рильке, влюбленный в русскую литературу и создавший лучший перевод поэмы на немецкий язык, отмечал: «Самым восхитительным местом является плач Ярославны, а также начало, где дается гордое непревзойденное сравнение с 10 соколами, спущенными на лебедей… Ничего подобного я не знаю»[3].

Если рассматривать «Слово о полку Игореве» как своего рода «Войну и мир» XII столетия, то сцены мира в поэме — это прежде всего плач Ярославны.

Какой нам ее представить — жену князя Игоря? Что мы можем сказать о ней? Ведь даже имени ее не сохранилось, а Ярославна — это отчество. Героиня поэмы носит имя отца — Ярослава Галицкого Осмомысла, что естественно для того времени, когда женщина называла себя по отцу, мужу и даже свекру. При завершении реставрационных работ в главном соборе Киевской Руси — Софии Киевской была найдена на штукатурке надпись граффити (особая техника настенного письма) XII века: «Се была в Софии многопечальная Андреева сноха, Олега сестра, и Игоря, и Всеволода»[4]. Эту надпись сделала родная сестра героев поэмы — князя Игоря, «буй-тур Всеволода» и умершего ранее злополучного похода Олега. Несчастная вдова (в летописи названная «Володимиряя» — по мужу) себя обозначила по принадлежности к княжьему дому, как сестру и сноху, но не решилась запечатлеть свое имя.

В сложной и многотрудной судьбе изучения «Слова» первой, предложившей считать Ярославну дочерью Ярослава Галицкого, была императрица Екатерина II. Любительница русской истории и генеалогии, она много работала над своими «Записками касательно русской истории», доведенными ею до конца XIII века. Та же Екатерина назвала первому издателю «Слова» графу А. И. Мусину-Пушкину имя жены князя Игоря: ее будто бы звали Евфросиния. Доказательства тому были веские: в летописных рассказах упоминались злоключения сына Ярослава — Владимира, который в 1183 году нашел пристанище у своего зятя (то есть мужа сестры) князя новгород-северского Игоря. Отсюда родилось утвердившееся предположение, что Ярославна вышла замуж за Игоря лишь за год до похода, была мачехой его сыновьям, второй женой князя, юной княгиней.

Имя Евфросиния и в самом деле встречается в Любечском синодике, поминальной книге всех черниговских князей и их супруг, но там нет точного указания, что под именем Евфросинии имеется в виду жена князя Игоря, а такой знаток черниговских древностей, как Филарет, и прямо выражал в этом сомнение. И хотя почти двухсотлетняя традиция числит Ярославну Евфросинией, слишком мало подлинных исторических данных, чтобы утверждать это решительно и реконструировать исторический образ героини «Слова». Однако кое-что напомнить о ней мы можем, хотя бы системой отсветов от других зеркал. Вглядевшись пристальней в лица и судьбы современниц Ярославны — женщин XII века, мы, возможно, надежнее высветим прячущуюся во тьме времен поэтическую фигуру героини древней поэмы, ставшую эпосом трех славянских народов — русского, белорусского и украинского.

Мать Ярославны — Ольга Юрьевна
Драматические события, развернувшиеся в то время в семье галицких князей, были столь громкими, что о них хорошо знали и в Киеве, и в Чернигове, и в Новгороде-Северском. Женою старого князя Ярослава Галицкого была Ольга Юрьевна — дочь Юрия Долгорукого. Она и родила Ярославу Галицкому дочь Ярославну. Но у князя была и возлюбленная — Настасья, от нее родился сын Олег Настасьич, который стал отцу дороже законного сына Владимира. Жена Ярослава почувствовала себя столь униженной мужем, что в 1173 году «выбежала княгиня Ярославля из Галича в ляхи с сыном Владимиром», где оставалась несколько месяцев. Сговорившись, сторонники княгини захватили Галич, Настаску сожгли на костре как «чародейку», а князя — могущественного Ярослава — водили к кресту, чтобы он поклялся «яко имети княгиню вправду». Впрочем, вряд ли это способствовало налаживанию семейной жизни в княжьих покоях. Раздоры супругов продолжались, и княгиня нашла приют у могущественных братьев — Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. После трагической смерти Андрея в любимом его Боголюбове под Владимиром-на-Клязьме Ольга Юрьевна переехала к брату Всеволоду, крестила у него дочь, а перед смертью, как это было принято у княгинь, приняла монашество. Стоит отметить, что, подобно братьям, Ольга Юрьевна была дочерью половецкой княжны Аеповны, дочери хана Аепы Осенева, на которой женился князь Юрий Долгорукий (настоящее ее имя нам неизвестно); таким образом, родная бабка Ярославны была половчанкой, что небезразлично для понимания сюжета поэмы.

Когда князь Игорь выступил в свой неудачный поход против половцев, незадачливый сын Ярослава Владимир, всю жизнь боровшийся с Олегом Настасьичем, руководил обороной Путивля, и Ярославна на его стенах появилась не зря: возможно, она помогала брату. По местным преданиям, так оно и было. Тем более справедливо, что уже в наши дни, в 1983 году, в Путивле воздвигнут памятник Ярославне. А князь Игорь помирил своего шурина с отцом, отправив к нему Владимира в сопровождении своего сына, внука Ярослава. Старый князь Ярослав Галицкий скончался спустя два года после похода князя Игоря — в 1187 году.

Трагедия матери не могла не потрясти Ярославну, так же как гибель ее родного дяди Андрея Боголюбского. Тем более что в его смерти оказалась повинна его жена Улита Кучковна. Участницей заговора стала, таким образом, тетка Ярославны.

Улита Кучковна
Улита была дочерью суздальского боярина Степана Кучки, владевшего землями по берегам реки Москвы. Князь Юрий Долгорукий, проезжая его владения, поссорился с Кучкой и приказал убить его.

Историк Татищев сообщает, что ссора произошла из-за жены боярина, которая приглянулась князю. Места понравились Долгорукому, и он заложил здесь город, долго носивший имя Кучково. Лишь впоследствии стали называть его Москвой.

Детей Кучки князь взял с собой и потом женил сына Андрея на Улите Кучковне. Родные ее, Кучковичи, стали заговорщиками-убийцами Боголюбского — тот им доверял.

Каждое время создает свой идеальный женский образ, парадный портрет эпохи. И в противовес этому парадному, «идеальному» портрету существует и его отрицание: образ роковой женщины, погубительницы, олицетворяющей темные силы зла, воплощающей, как представляется современникам, все дурные стороны века. Образ «демоницы» XII столетия ярко рисует нам в своем «Молении» Даниил Заточник, автор замечательного произведения, написанного, возможно, одновременно со «Словом».

«Что такое жена злая? — спрашивает Даниил Заточник и тут же отвечает: — Злая жена, когда ее бьешь, бесится, а когда кроток с ней — заносится, в богатстве гордой становится, в бедности других злословит… Жены, стойте же в церкви и молитесь Богу и Святой Богородице, а чему хотите учиться, то учитесь дома у своих мужей… Злая жена ни учения не слушает, ни священника не чтит, ни Бога не боится, ни людей не стыдится… Нет на земле ничего лютее женской злобы!»[5]

Существует предположение, что прототипом «злой жены» послужила для Даниила Заточника Улита Кучковна, участвовавшая в убийстве своего мужа. На страницах Радзивилловской летописи (XV век), обильно украшенной миниатюрами, Улита изображена в длинном платье, она держит шуйцу (левую руку) своего супруга — Андрею Боголюбскому отсекли ее заговорщики.

Василиса
Однако были в XII веке и «добрые жены». Причем канон их был создан не только церковным идеалом, например образом Богородицы в известном апокрифе «Хождение Богородицы по мукам», но и былинными сказаниями, недавней историей, которая шла по пятам за своими героинями.

Такова Василиса из былины о новгородском посаднике Ставре Годиновиче. Недавно на стенах Софии Киевской, где, как уже упоминалось, была обнаружена запись сестры князя Игоря, археологи открыли и другой текст: процарапанная подпись «Ставр Гордятич», а рядом, будто в нотариальном документе, запись, удостоверяющая подлинность первой, — кто-то отмечает, что именно Ставру Гордятичу она принадлежит. Не Василиса ли подтверждала подпись мужа? Это было бы вполне в ее духе.

В былине «Ставр Годинович и Василиса Микулишна» подробно описано, как киевский князь Владимир посадил новгородца Ставра Годиновича в погреб за то, что тот похвастался своей молодой женой. Узнав о несчастье с мужем, Василиса надела мужское платье, «подбрила волосы да по-мужичьему», оседлала коня и явилась ко двору князя Владимира будто бы одним из женихов его племянницы Забавы Путятичны. Василиса перехитрила Владимира, выдавая себя за юношу, и победила его в шахматной игре, по существу выиграв мужа в шахматы.

Действие былины происходит в начале XII века, когда в 1118 году Владимир Мономах и сын его Мстислав вызвали новгородских бояр в Киев, где привели их к присяге на верность, а своевольных — среди них был друг юности Мономаха Ставр Гордятич — сурово наказали, оставив пленниками.

Образ мудрой, смелой и хитрой Василисы, которая сама освобождает мужа, отличен от женских образов рыцарских романов Западной Европы, где женщина обычно — лицо страдательное, в плену у немилого и ждет вызволения. Так томится Изольда у нелюбимого мужа короля Марка, ожидая свиданий с возлюбленным Тристаном в романе «Тристан и Изольда». Так ждет много лет своего избавителя из плена Кудруна — героиня средневековой немецкой поэмы.

Рогнеда
Решительность, смелость и мудрость русской женщины в полной мере были воплощены в сказаниях о «вещей» княгине Ольге, которая стояла у истоков русской государственности, была первым державным правителем Древней Руси. И, хотя ее месть древлянам за гибель мужа была жестокой, Ольгу никогда не называли «злой женой».

Другой женский лик — печальный и гордый — возникает в исторических преданиях неподалеку от могущественной Ольги. Это своевольная Рогнеда. Гордая полоцкая княжна не захотела идти замуж за внука княгини Ольги князя Владимира, так как он был сыном Малуши, ключницы княгини Ольги. Когда князь Владимир послал в Полоцк сватов просить руки Рогнеды у князя Рогволода, то отец спросил дочь: «Хочешь ли за Владимира?» Рогнеда ответила: «Не хочу розуть сына рабыни, но хочу за Ярополка». Ярополк был братом Владимира. Взбешенный отказом, князь Владимир взял Полоцк приступом, ее насильно в жены, убил отца и двух братьев Рогнеды, а к брату Ярополку подослал убийц. Летописец называет Рогнеду Гориславной.

Детьми Рогнеды от Владимира были и Ярослав Мудрый, и Изяслав, потомство их стало врагами.

Евфросиния Полоцкая
Герой «Слова» полоцкий князь Всеслав-волхв, колдун и оборотень, превращающийся то в волка, то в сокола, — это правнук Рогнеды и Владимира и в то же время дед замечательной русской женщины Евфросинии Полоцкой.

Полоцкая земля первой отделилась от Киевской Руси, что повело к вражде между Всеславом Полоцким и сыновьями Ярослава Мудрого (также сыном Владимира и Рогнеды). Сыновья Ярослава — Всеволод, Святослав и Изяслав поклялись Всеславу на кресте, что не причинят ему вреда, а когда Всеслав, убежденный этим «крестоцелованием», доверчиво переехал реку, то был схвачен коварными князьями, увезен ими в Киев и там посажен в тюрьму («поруб»), откуда Всеслава освободило лишь восстание киевлян. Будто в наказание за клятвопреступление, под водительством хана Шарукана на Киев впервые напали половцы. Киевские князья не смогли отразить нашествие, и тогда народ освободил Всеслава, посадил на киевский престол. Всеслав стал первым победителем половцев в 1068 году. Не оттого ли он присутствует в «Слове»? И не оттого ли Всеслав стал волхвом, языческим оборотнем, что разуверился в христианской клятве, которую так легко нарушили его братья-христиане, его дядья по прабабке Рогнеде?

«Ярославли и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои», — восклицает автор «Слова о полку Игореве», призывая князей помириться ради интересов земли Русской.

Певец Боян говорит в поэме, что у Всеслава «вещая душа». Упоминая о необыкновенных способностях Всеслава, он подтверждает это таким образом: «Тому в Полотьске позвонища заутреннюю рано, у святыя Софеи в колоколы, а он в Кыеве звон слыша», — то есть когда звонили в Полоцкой Софии к заутрене, то в Киеве Всеслав, избранный народным вечем на великое княжение, слышал этот звон. Современники «Слова», фигурально выражаясь, могли слышать в Киеве звон Софии Полоцкой и благодаря внучке Всеслава — Евфросинии.

Евфросиния Полоцкая была знаменитой просветительницей Полоцкой земли, Полоцкого княжества. И тридцать лет спустя после смерти Всеслава борьба киевских и полоцких князей не утихла, и ребенком Евфросиния испытала на себе ее жестокость.

Провозглашая в речах и «Поучении» единение русских князей перед лицом половецкой опасности, Владимир Мономах и его сын Мстислав в действительности преследовали цели самодержавного управления всей Русской землей, жестоко расправлялись с противниками и прибирали к рукам все что могли. Еще Ярослав Мудрый принял титул «самовластця», и все Ярославичи упорно бились за право владеть этим титулом. Полоцк со своим выборным вечем не уступал своей независимости, и тогда Мстислав сослал полоцких князей — сыновей Всеслава — вместе с их семьями в Византию на кораблях (из Византии была родом бабка Мстислава — мать Владимира Мономаха, и связи родства служили в то же время и связями политическими).

Расправившись с династией Всеслава, Мстислав пошел походом на Литву, одержал победу и в честь этих двух знаменательных событий заложил в Киеве церковь Богородицы Пирогощей, упомянутой автором «Слова».

Однако вернемся к внучке Всеслава Евфросинии. Мы не знаем точно года ее рождения, не знаем, побывала ли она в ссылке ребенком вместе со своими родителями. Летописи об этом молчат. Молчат, может быть, и не случайно: Мстислав за свои победы над язычниками получил прозвище Великого, был канонизирован православной церковью и причислен к лику святых. А так как Евфросиния впоследствии также была канонизирована, то отправлять в ссылку одному святому другую святую или хотя бы ее родителей — не лучшее украшение биографии канонизированного героя.

В Византии судьба сосланных сложилась, кажется, благоприятно, потому что будущий византийский император Мануил Комнин (через несколько лет он взошел на престол, годы царствования 1143–1180) женился на одной из сосланных дочерей Всеслава Полоцкого — тетке Евфросинии[6].

В ту пору в Византии процветала женская образованность, и сестра отца Мануила Комнина Анна Комнина была известной писательницей. Современники называли Анну «тринадцатой музой» и сравнивали ее со знаменитыми женщинами — философами античности. Вокруг нее группировался кружок ученых, которые комментировали труды Аристотеля. Сама Анна написала замечательный исторический труд — историю царствования отца «Алексиаду». Даже по рассказам на девочку из далекой полоцкой земли все это должно было произвести сильное впечатление.

В детстве будущая Евфросиния носила «княжое» имя — Предслава.

Отец ее князь Георгий (Святослав) был одним из младших сыновей знаменитого Всеслава Полоцкого, героя «Слова о полку Игореве». Он не получил никакого надела и жил в самом Полоцке при старшем брате Борисе Всеславиче. Юная Предслава отличалась редкой красотой и любовью к книжному учению и молитве. Даже отец «чудился» ее мудрости. Все предложения о браке княжна отвергала. Решение Предславы постричься в монахини вызвало сильное сопротивление родителей, но все-таки она сумела убедить свою родственницу-игуменью пойти навстречу ее желанию. Так княжна Предслава стала монахиней Евфросинией. Полоцкий епископ Илия, пораженный ее образованностью, благословил Евфросинию поселиться при Софийском соборе в «голбце камене» — особой келье. В соборе хранилась библиотека, и молоденькая монахиня занялась перепиской книг: «И начат книги писати своими руками». В присутствии полоцкого князя Бориса, ее родителей и сестер епископ передал в Софийском соборе Евфросинии Сельцо под Полоцком, где ей предлагалось встать во главе женской обители. Вскоре там постриглись в монахини сестры Евфросинии: родная сестра Городислава (в монашестве Евдокия) и двоюродная сестра Звенислава (в монашестве Евпраксия), дочь друцкого князя.

Не только сестер, но и других девушек, устремившихся под духовное водительство Евфросинии, она стала обучать «писанию, також ремеслам, пению, швению и иным полезным им ремеслам, да от юности навыкнут разумети закон Божий и трудолюбие». Так возникла женская школа при монастыре, куда охотно отдавали девочек, и обучение там не предполагало обязательного пострижения. Вскоре в обители был по замыслу Евфросинии зодчим Иваном воздвигнут Спасо-Преображенский собор — шедевр древнерусской архитектуры, выстроенный в рекордно короткий срок — за 30 недель. Он сохранился до наших дней.


Туда Евфросиния пожертвовала напрестольный крест — чудо ювелирного искусства середины XII века. Надпись на кресте гласила, что он сделан мастером Лазарем Богшей, что за работу он получил 40 гривен. Кроме этой деловой надписи на кресте было выбито заклятие Евфросинии, будто вспомнившей своего деда Всеслава, когда он сидел в «порубе» и молился кресту. Заклятие гласило, что никто не смеет вынести крест из монастыря: тот, кто нарушит запрет, будет проклят «и в сей век, и в будущий», независимо от того, кто это сделал — князь, епископ или простой монах. Судьба креста способна поразить воображение. Заклятие Евфросинии не пропало даром — несмотря на многочисленные злоключения в течение веков (крест увозили в Смоленск, в Москву, в Полоцк он был возвращен Иваном Грозным), эта уникальная реликвия дожила до наших дней и пропала бесследно лишь во время Второй мировой войны из Могилевского исторического музея, когда в город вошли фашисты. Крест Евфросинии еще хранил на своих гранях живое дыхание современников «Слова».

В 1173 году Евфросиния отправилась в далекое паломничество — в Константинополь, а затем и в Иерусалим. В Иерусалиме она скончалась и была там погребена, а когда уже после похода князя Игоря город был захвачен турецким султаном Салах-ад-Дином в 1187 году, мощи ее были, по преданию, перенесены русскими паломниками в Киев. Шла подготовка третьего крестового похода, и захват Иерусалима султаном имел большой резонанс во всем христианском мире. Султан приказал христианам покинуть город со всем своим имуществом. Легко допустить, что кто-нибудь из русских иноков взял с собой и мощи соотечественницы. Тогда в Киеве это должно было стать важным событием, привлечь опять внимание к Полоцку и полоцким делам. Именно такое огромное внимание Полоцку уделено в «Слове о полку Иго-реве». Это тем более объяснимо и понятно, что женою великого князя киевского Святослава, героя поэмы, была племянница Евфросинии Полоцкой — Мария Васильковна.

Брату Марии Васильковны — Изяславу Васильковичу — посвящены в «Слове» поэтические строки: о том, как он «притрепа славу деду своему Всеславу», а сам лежит на кровавой траве — «притрепан литовскими мечи».

Мария Васильковна
Вместе с отцом Мария Васильковна была, вероятно, в византийской ссылке, а ее свадьба со Святославом Киевским описана в Ипатьевской летописи. Супруги прожили в любви и добром согласии 51 год, и Мария Васильковна имела на мужа огромное влияние, о чем даже нам сообщил летописец: так, говоря о походе князя Святослава в 1180 году, он особо оговорил, что поход этот князь «сдумав с княгинею своею». Приведен в летописи и последний разговор князя с женой перед смертью: описывая, как умирал Святослав, летописец не упомянул ни сыновей, ни дочерей князя, но что сказал Святослав и что ответила ему Мария Васильковна — записал подробно[7].

Итак, полоцкая княжна — помощница и друг своему мужу, образ «доброй жены». Положение дел в ее родной полоцкой земле живо волнует княгиню, вероятно, поэтому придворный певец Святослава так внимателен в «Слове» к полоцким делам и произносит хвалебную речь в честь прадеда Марии Васильковны ВсеславаПолоцкого.

Можно думать, что таких придворных певцов было немало во всех княжествах — был свой певец в Полоцке, в Чернигове, в Галицкой земле, во Владимире, Суздале и иных городах. И конечно же, героические песни рождались и распевались повсюду — «и на пирах, и на поле битвы»[8]. Героические песни исполнялись придворными певцами в разных княжествах, у разных князей. Ведь XII век был веком рыцарства, крестовых походов, веком расцвета трубадурской и миннезингерской поэзии. Разумеется, не обошел этот процесс и Древней Руси.

Прекрасная Дама в средневековой Европе
Нельзя забывать, что Древняя Русь находилась в тесных отношениях со странами тогдашнего европейского Запада, средневековой европейской культурой. Оттого, естественно, и многочисленные аналогии, отголоски и отблески европейских жанров и сюжетов в «Слове». А в иных отношениях поэма эта и спорит, противостоит тем мотивам, какие сложились в соседней ей — письменной и устной — европейской поэзии.


Культ Прекрасной Дамы в поэзии трубадуров и миннезингеров, куртуазной поэзии возник в Провансе в XI веке. Коронованной владычицей поэзии стала любовь, а ее воплощением и носительницей — Прекрасная Дама.

Рыцарское служение Прекрасной Даме, апофеоз любви, столь сильной, что она способна изменить мир, усовершенствовать его, воспевание красоты и душевного благородства избранницы, всегда находящиеся в гармоническом соответствии с красотой природы, — вот основная тема трубадурской поэзии. А между тем в этой цельной картине остается белое пятно: до сих пор не введено в обиход сознания представление о том, что века куртуазной поэзии были, по существу, временем первой европейской эмансипации женщин. В самом деле, не только Рыцарь служил Даме, но и Дама поощряла Рыцаря служить себе, требовала этого служения и в ответ осчастливливала своей любовью. В это время — впервые после поэтесс античного мира — появляются куртуазные поэтессы, ведущие с трубадурами дуэты, защищающие в любви равенство любящих:

Равенство любящих — высший закон,
Только любовью и держится он.
(Мария де Вентадорн. Пер. В. Дынник)
Наиболее известной из куртуазных поэтесс Южной Франции конца XII века была графиня де Диа, которая воспела свое чувство к рыцарю-трубадуру Рамбуату д’Ауренга (1150–1173). В любви поэтесса находит источник собственного вдохновения:

Мне любовь дарит отраду,
Чтобы звонче пела я.
И от всех наветов злых
Ненавистников моих
Становлюсь еще смелее,
Вдесятеро веселее!
Злобный ропот ваш не стих,
Но глушить мой смелый стих —
Лишь напрасная затея:
О своей пою весне я![9]
Современница и возможная соперница графини де Диа не только в стихах, но и в любви Азалаида де Поркайраргес в единственном дошедшем до нас стихотворении вспоминает свою покровительницу — «мудрую, милую и простую донну всей Нарбонны» — знаменитую Эрменгарду, виконтессу Нарбоннскую (1143–1192), которая предводительствовала в военных сражениях, выбиралась феодалами как арбитр в земельных и прочих спорах и воспевалась поэтами.

Женщины принимали участие в крестовых походах. Так, во второй крестовый поход отправилась вместе со своим мужем — французским королем Луи VII Элеонора, герцогиня Аквитанская (1122–1204).


В пути она была окружена молодыми рыцарями, ее свита из нарядных дам переносила все тяготы жарких и пыльных переходов по пустынным и скалистым дорогам Малой Азии на пути к Иерусалиму. По возвращении из похода Элеонора развелась с мужем и вышла замуж за 17-летнего английского короля Генриха II. Она была матерью короля Ричарда Львиное Сердце, поэта и музыканта, воспевавшего крестовые походы, и своей жизнью являла новый тип свободной «эмансипированной женщины» XII века. Ее придворные кружки во Франции и Англии славились поэтами и певцами.

Немецкие миннезингеры («певцы любви»), более тесно связанные с народной поэзией в юго-восточной части Германской империи, выходящей на Дунай, для своих песен часто выбирали «женскую форму».


Поэт Керенберг (работал между 1150 и 1170 годами), которого считают одним из создателей ранних редакций «Песни о нибелунгах», часто выбирал лирическим героем именно женщину.

Песни Керенберга интересны для нас и своими художественными образами:

Одна поздно ночью стою на башне.
Слышу, поет рыцарь. Нет песен краше.
Поет, будто Керенберг, не смолкнет он всю ночь.
Моим будет рыцарь — или пусть уедет прочь.
(Пер. Л. Гинзбурга)
Не правда ли, вспоминается Ярославна на забороле стены — «стою на башне»?

Обращения поэтов от лица женщины связаны не только с формой народных песен, но и с вполне сформировавшимся к XII веку представлением о высоком женском идеале, о радости служения возлюбленной, о любви как высшей форме жизни и бытия, о равном праве женщины любить и быть любимой, принимать служение и преданность отважных рыцарей. Когда созревает идеал, непременно находится и его выразитель. Гуманистическим философом, воспевшим и прославившим на Западе в эпоху «Слова» образованную женщину, равную подругу философа и ученого, был в XII веке Петр Абеляр.

Абеляр и Элоиза
Перефразируя слова поэта, поистине можно воскликнуть: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть об Абеляре и Элоизе!»

Абеляр — знаменитый французский философ и богослов, признанный церковью еретиком и затравленный своими врагами. Любовь к юной Элоизе, которая «обширностью своих научных познаний превосходила всех» — этим она была известна не только в Париже, но и «во всем королевстве»[10], — стала причиной бедствий философа (1079–1142). Но благодаря им и была написана его бессмертная автобиография. Влюбившись в прекрасную интеллектуалку, Абеляр поселился в доме ее дяди и начал давать ей уроки. Любовь Элоизы к прославленному профессору Парижского университета вспыхнула над страницами раскрытых книг (позднее Данте в «Божественной комедии» заставил Паоло и Франческу так же полюбить друг друга над книгой).


Элоиза — свободная женщина, и поэтому она отговаривает Абеляра жениться на себе, хотя ждет ребенка. Элоиза готова остаться только подругой философа-богослова, предвидя, какие трудности встанут на пути супружества: ведь тогда Абеляр лишится возможности преподавать. Тайное венчание — по настоянию Абеляра, который, как оказалось, гораздо хуже представлял себе опасности реальной жизни, чем его юная подруга, подлость человеческих страстей навлекли на них несчастья. Любовники-супруги были навсегда разлучены монастырскими стенами, Абеляр оскоплен.

В своей «Истории» Абеляр доказывает, что любовь его к Элоизе не была только любовной горячкой, страстью, унижающей человека. Любовь к женщине, доказывает философ, может быть самой высокой духовной необходимостью. С этой целью он обращается к истории Христа, вспоминает проповедь Августина, когда тот призывал уважать женщин как первых учениц Христа: «Женщины стали неразлучными спутницами Господа Иисуса Христа и апостолов и следовали за ними даже на проповедь». Августин говорит: «С ними шли верные женщины, обладавшие земными благами, и питали их, чтобы они не испытывали нужды ни в чем необходимом для поддержания жизни». А если кто не верит, что так делали апостолы, странствуя ради проповеди Евангелия, в безгрешном общении с женщинами, тот пусть послушает Евангелие и узнает, что апостолы поступали так по примеру самого Господа. Ведь в Евангелии написано: «Затем и сам Он проходил по городам и селениям, проповедуя и благовествуя Царствие Божие, а с ним двенадцать апостолов и несколько женщин, исцеленных от злых духов и болезней: Мария, нарицаемая Магдалиной, Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, Сусанна, а также многие другие, служившие Христу всем, чем могли»[11].

В сущности, мысли Абеляра можно считать философским обоснованием женского равенства в XII веке.

К сожалению, до нас не дошли любовные стихи Абеляра, обращенные к Элоизе, о которых она вспоминает в своих письмах, стихи, которые «беспрестанно звучали у всех на устах: ведь сладость мелодий, также сочиненных Абеляром, позволяла распевать эти стихи даже необразованным людям». «А так как в большинстве этих песен, — пишет Элоиза, — воспевалась наша любовь, то и я в скором времени стала известна во многих областях и возбудила к себе зависть многих женщин… Ты нередко воспевал в стихах свою Элоизу, имя которой было у всех на устах; оно звучало на площадях и во всех домах».

До наших дней дошли копии писем Элоизы с пометками на них Петрарки, передающие восхищение поэта.

История любви Абеляра и Элоизы, как и его сочинения, письма Элоизы были сохранены для нас учениками философа, которые разнесли по всей Европе списки автобиографии и переписки разлученных любовников-супругов, затравленных церковниками. Во всяком случае, эта история, «роман их жизни», раз и навсегда вошла в культурный фонд европейского любовного ритуала, проложив дорогу Данте и Петрарке, создавшим парадные портреты своих Прекрасных Дам.

Элоиза — первый тип ученой женщины нового времени (умерла в 1164 году).

Мы видим, как разнообразны и богаты женские типы XII века и как трудно их уложить в прокрустово ложе «злых» и «добрых» жен из библейского поучения Соломона, которым воспользовался русский книжник Даниил Заточник.

Царица цариц Тамар
Может быть, среди женщин XII века самой удачливой и гармоничной была судьба грузинской царицы Тамар (около середины 1160-х гг. — 1211). Живое воплощение женского парадного портрета: самая красивая, самая мудрая — правительница, воительница, покровительница искусств, — она, подобно Элоизе, вдохновила поэта Шота Руставели, который посвятил ей «Витязя в тигровой шкуре». До нас дошло немало изображений Тамар на стенах грузинских церквей, но, вероятно, самым величественным является портрет царицы на стене уникального храма в пещерном комплексе Вардзиа. Историки ее царствования подробно описали военные победы, походы царицы, перечислили крепости и монастыри, возведенные по ее указанию. Однако нам она интересна и как Прекрасная Дама, и как «добрая жена» своего времени.


Впрочем, неожиданная связь Тамар с героями нашей истории показывает ее в аспекте не только «доброй жены».

После восшествия на престол Тамар, по настоянию всех именитых грузинских людей, за мужем для царицы послали в «русское царство, ввиду принадлежности русских племен к христианству и православию…

После известного времени прибыл посланный и привез человека весьма родовитого». Это был сын убитого Андрея Боголюбского Юрий (Георгий). После смерти отца превратная судьба и враги забросили его к половцам в крепость Сурож (Судак), где он стал их предводителем. Свадьба Тамар и Юрия состоялась в 1185 году— в год похода князя Игоря.

Сложные политические расчеты, о которых уже трудно догадаться, вызвали к жизни этот брак. Они же спустя два года и привели его к концу. Юрий оказался изгнанным грузинскими князьями: «Так что можно было его пожалеть, причем он был несчастен не столько ввиду низвержения его с царского престола, сколько вследствие лишения прелестей Тамар»[12]. Чтобы оправдать такой смелый поступок — развод с мужем, Тамар произнесла: «Я не в силах выпрямить тень кривого дерева… и отряхаю пыль, которая пристала ко мне через тебя». Разведясь с Юрием, царица выслала его в Византию, с которой имела самые близкие и родственные связи (она приходилась родственницей императору Мануилу I). Сведения о судьбе ее отвергнутого мужа, который, правда, делал попытки вернуться в Грузию, но потерпел неудачу, затерялись где-то в веках. И лишь одна былина «Суровец-суздалец», до сих пор вызывающая у исследователей недоумение, может быть, является отражением его судьбы: суровец — из города Сурожа, суздалец — сын князя суздальского Андрея Боголюбского[13].

Однако, став женой осетинского князя Давида Сослана, Тамар уже олицетворила собой вполне идеальный образ прекрасной царицы и милосердной христианки. После ее смерти все славили Тамар: на стенах домов писали акростихом ей оды, на ножах, палках и печатках вырезали ее имя. И погонщики волов, и музыканты, игравшие на гуслях и цитрах, и корабельщики, и «франки и греки» — все «писали хвалу Тамар», несомненно, одной из самых ярких личностей женской истории не только Грузии, но и Европы.

А Ярославна?
Ярославна не походит ни на один из этих типов. В чем же состоит ее загадка?

Д. С. Лихачев очень тонко подметил одну удивительную и, может быть, главную особенность «плача Ярославны». Он, по его словам, напоминает инкрустацию в тексте поэмы: «Автор „Слова“ как бы цитирует плач Ярославны, приводит его в более или менее большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые действительно могли ей принадлежать»[14]. Продолжая эту мысль Д. С. Лихачева, можно предположить: а что, если плач Ярославны — это создание неведомой нам русской поэтессы-трубадурки XII века, которое было вставлено в поэму, подобно присловьям и песням Бояна?

В самом деле, в плаче Ярославны обращают на себя внимание образы, казалось бы, далекие от рассказа о походе ее мужа князя Игоря в безводные сухие степи Придонья. Обращаясь к ветру, Ярославна вспоминает о кораблях на синем море, о далеком Дунае. Не хочет слать своей «ладе» «слез на море рано». А вместе с тем каким-то особым внутренним зрением Ярославна все время видит перед собою мужа, который потерпел бесславное поражение в половецких степях и попал в плен.

Положение Игоря тем более драматично, что перед началом похода князь Игорь торжественно провозгласил: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть, так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим на синий Дон». Битва с половцами проиграна, князь Игорь пересел из княжеского «золотого седла в седло невольничье». Что может быть позорнее для воина да еще предводителя дружины?

Где же видит певец в эти минуты Ярославну? Конечно же, на стенах укрепленного родного города: она напряженно всматривается в степь, куда ушли полки мужа. Ярославна беспокоится не только за судьбу любимого, она тревожится о своих сыновьях, оставшихся с ней, о горожанах, которым угрожает нашествие половцев. И в самом деле, из летописи мы знаем, что половецкий хан Гза не только предлагал «идти на Сейм, где остались их жены и дети, там для нас готовый полон собран, будем города забирать, никого не опасаясь»[15].

Гза разорил окрестности Путивля, пожег окрестные села. Ярославна при этом вполне могла попасть в плен, как попадали в плен многие средневековые героини, например Кудруна из эпической немецкой поэмы. И тогда сюжет поворачивался другим концом: возлюбленный Кудруны — «служенья дамы ради он подвиг совершил» — освобождал ее из плена, и героиня была «горда отвагой его и делами».

Однако существовал и иной мотив, связанный с женой средневекового воина-князя. В «Алексиаде» Анна Комнина приводит пример того, как Гаита — жена известного рыцаря первого крестового похода Роберта Гвискара, увидев обратившихся в бегство воинов своего мужа, «сурово взглянула на них и оглушительным голосом на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: „Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом“. Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой»[16].

Анна называет Гаиту «второй Палладой, хотя и не Афиной», сопутствовавшей мужу в его военных походах.

Невозможно, пожалуй, представить себе Ярославну с копьем в руке, бегущей наперерез отступающим ратникам из войска мужа. Но нельзя видеть в Ярославне лишь женский страдающий лик, скорбно возникающий из-за стен Путивля. Ярославна активна и деятельна в своей любви и милосердии к потерпевшему поражение мужу.

В византийских повестях X–XI веков существовал такой сюжет: «Девушка насмехается над героем, попавшим в плен, он рвет оковы и побеждает врага»[17].

Осознавая бесчестье мужа, Ярославна силой своей любви спасает его из плена и возвращает на родину. План Ярославны — это и заговор и заклинание, в котором могучая сила слов совершает чудеса: в половецком плену находится спаситель, который поможет Игорю бежать. Слова плача, будто заговоренные стрелы, вызывают в князе Игоре невероятные магические силы, которые помогают ему обмануть бдительность врагов. Так плач Ярославны становится не только песней любви, но и волшебной помощью любимому.

В «Слове» разлиты две стихии — исторического сознания и мифологического образного мышления. И в композиции поэмы можно отметить две части: первая — собственно историческая, «летописная» часть, где рассказано о походе князя Игоря, об усобицах среди князей нынешних и прежних и даны характеристики современников Игоря. Вторая часть начинается с рассказа об оборотничестве (то есть способности принимать облик зверей, птиц, других людей, растений и проч.) полоцкого князя Всеслава, прямо переходит к плачу Ярославны, а потом рисует как бы непосредственный его результат — побег князя Игоря из плена. Это гиперболизированное сознание былин, саг и т. д.

Всеслав Полоцкий оборачивается в поэме волком — даже великому языческому богу Хорсу он «волком путь перебегал». В былине о Волхе Всеславиче (прототипом его, как выяснили ученые, послужил именно образ Всеслава) рассказано, как Волх Всеславич полетел в Индийское царство, победил врагов и женился на индийской царевне. Индийское царство тут ключ к пониманию природы оборотничества Всеслава. Ведь индийские боги Брахма, Вишну и Шива славились своим оборотничеством, постоянно перевоплощаясь то в птиц, то в зверей, то в растения. Возможно, что присутствие в былине мотива Индии указывает на далекую индоевропейскую основу оборотничества, связь с индийским пантеоном языческих божеств. Во всяком случае, когда после рассказа о необыкновенных способностях Всеслава начинается знаменитое вступление к плачу Ярославны: «На Дунаи Ярославнын глас ся слышит, зегзицею незнаема рано кычет: „Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем его теле“», — читатель, находясь еще под чарами от волхвования Всеслава, легко узнает их в полете Ярославны.

Ведь полететь кукушкой от Новгорода-Северского или Путивля на Дунай, а потом к Каяле-реке, к князю Игорю — это не меньшее поэтическое оборотничество, чем «рыскать волком» от Киева до Тмутаракани за одну ночь, как, по уверению автора «Слова», делает это Всеслав.


Кстати сказать, волхвование женщин не было в ту пору исключением и сурово осуждалось в «Повести временных лет». Интересно отметить, что рассказ о волхвовании помещен там непосредственно после сообщений о походах того же Всеслава Полоцкого под 1071 годом: «Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают… потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством»[18]. Рассуждая далее о волхвах, летописец пишет, что именно способность «оборачиваться то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивать в иной образ» является главной особенностью всякого волхва.

Вера в оборотничество была не только чертой мифологического сознания XII века, а и ярким художественным приемом, чертой стиля традиционных плачей по раненым и умершим. Любопытный образец такого плача приведен в уже упоминавшейся «Алексиаде» Анны Комниной. Говоря об участии своего брата в битве, Анна вдруг разражается настоящим бабьим плачем, хотя брат ее в этом сражении и не погиб (но мог погибнуть!): «Скорбь о нем понуждает меня разразиться горестным плачем, но законы исторического повествования удерживают меня от этого. Приходится удивляться, что теперь люди не превращаются, как, судя по рассказам, это было раньше, в камень, птицу, дерево или какой-нибудь неодушевленный предмет и не меняют свою природу под воздействием большого горя. Не знаю, миф это или правда, но лучше сменить свою природу на бесчувственную, чем испытать столь великое горе»[19].


Интерес этого текста еще и в том, что в нем вплотную сходится историческое и мифологическое сознание. Комнина-историк использует мифологический текст с доверием чувства и скепсисом ума. Однако вернемся к Ярославне.

Почему она полетела на Дунай именно кукушкой? В древнеиндийской (опять индоевропейский отголосок!), а потом и в раннесредневековой поэзии кукушка была символом любви, олицетворением любовной тоски и радости. Это осталось в народных песнях, где дочь, обернувшись кукушкой, прилетает домой — обычный сюжет, связанный с этой птицей. «Не кукушка кукует, а жена горюет», — приводит В. И. Даль русскую поговорку. Ярославна летит на Дунай, поближе к родительскому дому. И далее Ярославна обращается к трем стихиям: ветру, Днепру-воде и солнцу.

Плач ее построен по законам лирической поэзии и одновременно имеет форму народных заговоров-заклинаний.

Заговор того времени — это не просто символическая формула, это огромный заряд энергии, как бы посланный на большие расстояния, сосредоточенность великого желания, призванная привести в действие силы природы. Таковы, например, южно-славянские заговоры по отгону туч и ветров — заговоры, с которых начинается плач Ярославны. Наши предки, чтобы унять ветер, случалось, призывали на помощь утопленника, так как, по их поверьям, «ветрогоном» мог стать либо самоубийца, либо случайно утонувший в реке. Не поэтому ли после плача Ярославны следует воспоминание о юноше Ростиславе, утонувшем в реке Стугне? Эта лирическая песня имеет, таким образом, в «Слове» магическое оправдание[20].

А таинственное обращение Ярославны к «светлому и трисветлому» солнцу? Не соответствует ли оно тем «четырем солнцам», которые появились перед войском князя Игоря на рассвете дня рокового сражения? По древним поверьям, они представляют собой «нечистую силу и смерть»[21]. Силой своей любви Ярославна будто обращает эти четыре солнца гибели в четыре (одно «светлое» и еще «трисветлое») солнца спасения.

В поэтическом плаче Ярославны есть и вполне реалистическая историческая подробность: обращаясь к Днепру, который «пробил каменные горы сквозь землю Половецкую», она упоминает, что Днепр «лелеял на себе Святославли насады», то есть ладьи великого князя киевского Святослава. Эта деталь выделяется среди художественных сравнений и метафор выпукло и твердо — будто увиденная глазами Ярославны. Но где она могла увидеть «насады» — ладьи Святослава?

Ипатьевская летопись сообщает, что известие о неудачном походе своих двоюродных братьев Святослав получил, когда собирал войска для нового похода на половцев: «Когда уже на обратном пути оказался Святослав у Новгорода-Северского, то услышал о братьях своих, что пошли они втайне от него на половцев, и был этим очень раздосадован. Святослав в то время плыл в ладьях». Можно предположить, что Святослав увез Ярославну с собой в Киев, чтобы не подвергать ее опасности быть захваченной в плен. И когда Ярославна-«трубадурка» составляла свое поэтическое заклинание уже в Киеве, перед ее глазами стоял Днепр. Возможно, что на киевских холмах увидел новгород-северскую княгиню автор «Слова», когда использовал, как «драгоценную инкрустацию», сочиненный ею плач. А так как войско Игоря собиралось около Путивля («стоят стяги в Путивле»), то и Ярославну он перенес в поэме на заборолы — путивльские стены.

Сила любви, как и сила вещих слов Ярославны, могущественных, по поверьям наших предков, над всеми стихиями мира, была столь действенна, что немедленно была передана ветром или солнцем князю Игорю, томящемуся в плену. На этот случай отыскался и половец Овлур (как не вспомнить тут, что бабка Ярославны, супруга московского князя Юрия Долгорукого, была половчанкой, — сила предков!), который вызвался ему помочь. А так как чары волхвования, считалось, действуют и на расстоянии, то князь Игорь во время побега превратился в оборотня, подобно Всеславу Полоцкому: «А Игорь князь поскочи горностаем к тростию и белым гоголем на воду». «Бусым волком» по лугам Донца и соколом под облаками возвращался Игорь из плена на родину.

Каждый образ тут подлежит своей символической и магической расшифровке: народным символом жениха был издревле горностай, камыш (тростие) — владение чертей, волк слеплен из глины чертом, сокол связан с потусторонней силой и т. д.

Во время бегства князя Игоря стояла тишина: сороки, как уверяет нас автор «Слова», не трещали, вороны не «граяли», галки молчали — только «полозы» (ужи) ползали. Сорока так же, как и волк, считалась ипостасью черта. Ворон — вещая птица. Полоз (уж) в литовских и русских сказках часто связан с кукушкой супружескими узами. (Например, сказка о девушке, вышедшей замуж за ужа. После коварного убийства мужа она превращается в кукушку.)

Волшебное, языческое возвращение князя Игоря из плена замкнуто, однако, в христианскую рамку. Начало эпизода: «Игореви князю Бог путь кажет из земли Половецкой», конец: «Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей». Это почти единственные упоминания христианских святынь в поэме. Существуют различные предположения и толкования, почему, возвращаясь из плена, князь Игорь едет не в свой стольный град Новгород-Северский, а в Киев. Может быть, он едет за Ярославной? Возможно и другое объяснение. Ни в Новгороде-Северском, ни в Чернигове не было богородичных храмов — только в Киеве. Не едет ли Игорь к Пирогощей Богородице, чтобы благодарить небесную покровительницу и заступницу женщин за свое чудесное спасение? В этом особый смысл и особая благодарность его ладе-Ярославне.

Примечательно и упоминание Боричева спуска. Этот старейший киевский спуск упоминается в летописи в связи с памятным событием: Владимир приказал стащить по нему и сбросить в Днепр языческих идолов перед принятием киевлянами крещения. Может быть, поэтому Ярославна, когда волхвует, и обращается именно к Днепру как к месту последнего прибежища языческих богов?

Во всяком случае, Боричев спуск, этот путь к гибели русских языческих божеств, в «Слове» упоминается последний раз. Русь навсегда простилась с язычеством, следы оборотничества останутся отныне только в сказках и былинах. Но образ Ярославны сияет нам сквозь века милосердием любви и жалости к слабым, потерпевшим неудачу.

В сущности, любовный сюжет «Слова» выстроен как антикуртуазный роман, в котором героиню спасал ее возлюбленный или рыцарь-супруг. Ярославна сама вызволяет мужа из беды. «Трубадурка» Ярославна — это одновременно и волшебница, владеющая чарами слова, это и добрая жена, которая всегда придет на помощь своему мужу. Однако она и реальный исторический персонаж. Ярославна была внучкой основателя Москвы князя Юрия Долгорукого и связана близким родством с князьями Киева, Новгорода, Новгорода-Северского, Курска, Галича, Полоцка, Владимира, Суздаля — словом, с князьями Древней Руси, объединявшей множество княжеств на территории современных России, Белоруссии и Украины.

Теперь почти никто не вспоминает (даже на праздновании юбилея 850-летия Москвы), что матерью князя Юрия Долгорукого, первой супругой его отца князя Владимира Мономаха, была дочь последнего англосаксонского короля Гарольда — принцесса Гита. Гарольд погиб в битве при Гастингсе 14 октября 1066 года. Он был разбит герцогом Нормандии Вильгельмом Завоевателем, основавшим Норманнскую династию. То есть Ярославна — правнучка своей английской прабабки и наследница британских земель. Все боялись Вильгельма Завоевателя, и Гиту отослали на Русь.

Все мы связаны в этом мире бесконечной незримой цепью, так что у подножия памятника Юрию Долгорукому в центре Москвы витают образы не только наших предков-славян. Далекая Англия и половецкие степи — так в одной судьбе может быть сближен Запад и Восток.

Другая Ярославна
Однако была рядом с князем Игорем женщина, которая носила имя Ярославна как собственное, а не как отчество — по имени отца. Ярославной звали и невестку князя Игоря, жену его сына. В «Слове о полку Игореве» упоминается сын князя Игоря — Владимир, который попал в плен к половцам вместе с отцом. В поэме половецкие ханы Кончак и Гза рассуждают, надо ли «опутывать соколенка красной девицей». Им это удалось, потому что из плена молодой князь Владимир Игоревич вернулся с дочерью хана Кончака и с ребенком. Князь Игорь «створи свадьбу» «сынови своему и венча его и с детятем» в 1187 году. Поэма кончается песней в честь молодых и старых князей: «Слава Игорю Святославичу, Буй-Тур Всеволоду, Владимиру Игоревичу!» Второй сын князя Игоря — Святослав — в «Слове» не упоминается.

Однако в Лаврентьевской летописи сказано, что в походе на половцев участвовали «Игорь с двумя сыновьями из Новгорода-Северского, брат его Всеволод из Трубчевска»[22].

Половцы прижали русских к воде, и на берегу была «лютая битва». Летописец точно указывает: «Князей всех в плен взяли». Потом «вскоре бежал Игорь от половцев… А остальных держали строго и сторожили, угрожая цепями и муками». Возможно, был среди них и князь Святослав Игоревич. В Ипатьевской летописи он уже с 1183 года числился зятем киевского князя Рюрика, соправителя Святослава, — героев «Слова»[23]. Его супругу звали Ярославна Рюриковна.

Дедом ее отца был Мстислав Великий, сын Владимира Мономаха и Гиты, англосаксонской королевны, брат Юрия Долгорукого. Так что Ярославна Рюриковна приходилась самой близкой родственницей Ярославне — супруге князя Игоря. Может быть, она и была той трубадуркой-волховой-поэтессой, что сочинила плач Ярославны, а автор «Слова» взял его в поэму как песни Бояна.

Летописица княгиня Марья из Ростова Великого


Маргарита, дочь короля венгерского
Если вы бывали в Будапеште, то, конечно же, не могли не слышать о принцессе Маргит. Ее именем назван живописный остров посреди Дуная, который разрезает город на две части: гористую Буду и равнинный Пешт. На острове Маргит, зеленом, вытянутом, с бассейнами на минеральных источниках (будапештцы любят пить прозрачную воду «Маргит») сохранились остатки монастыря, в котором прожила не очень долгую жизнь дочь венгерского короля Белы IV.

В тени высоких деревьев лежит плита красного мрамора с высеченной на ней надписью: «Арпадхази. Святая Маргарита. 1242–1271. На этом месте была могила дочери короля Белы IV до XVI века». Арпадхази — королевская династия, а король Бела IV известен в истории Венгрии тем, что ему пришлось сражаться с ордами татаро-монголов.

Опустошив русские земли, хан Батый решил завоевать Венгрию, ее плодородные земли сделать кормовой базой для своей конницы и оттуда совершать набеги на Европу. Венгры оказали отчаянное сопротивление, но королевское войско было разбито, и враги в течение года разоряли страну. Татаро-монгольская конница достигла городов Центральной Европы, побывала под стенами Вены, вышла на побережье Адриатики. Но силы ее были истощены оставшимися в тылу русскими, поляками, венграми. Войску Батыя пришлось повернуть обратно. Король Бела IV дал обет: если татаро-монголы уйдут с венгерской земли, ожидаемого в королевской семье ребенка посвятят Богу.


В 1242 году войско Батыя навсегда покинуло пределы Венгрии, а родившаяся дочка короля вскоре была отдана в монастырь.

В рассказе Чехова «Студент» герой его думает о связи времен, и автор находит поэтичный образ единой цепи, которой связано все происходившее когда-то на земле. Так что, тронув цепь за одно звено, чувствуешь, как дрогнул другой ее конец.

Именно об этом подумалось мне у могильной плиты Маргариты. А еще о том, что прогуливающиеся по острову люди в большинстве своем не догадываются, как поэтичная далекая судьба святой Маргариты связана с современной ей русской историей.

* * *
Маргарита родилась в 1242 году. А через год после ее рождения старшая сестра ее Анна вышла замуж за русского князя Ростислава Михайловича — сына известного на Руси князя Михаила Черниговского[24].

У Ростислава, как у всех русских князей того времени, была бурная военная жизнь. Вместе с отцом он княжил в Новгороде и Галиче, помогал отцу воевать с вторгшимися в русские земли татаро-монгольскими ордами.

Когда те подступили к Киеву, престол его занимал Михаил Черниговский. Красота города, стоящего на берегу Днепра, сверкающего золотыми куполами церквей, поразила вражеских послов. Они пытались уговорить жителей добровольно сдаться. Вероломство и хитрость татаро-монголов уже были известны русским, поэтому Михаил им не поверил. Он приказал умертвить послов и сам вместе с сыном Ростиславом бежал в Венгрию, в «угры», чтобы поднять их на борьбу с Ордой.

Киев был взят штурмом 6 декабря 1240 года, и это открыло путь на Венгрию, а князь Михаил Черниговский стал отныне заклятым врагом Батыя. Хан не простил ему ни смерти послов, ни попытки организовать сопротивление «угров».

Оказавшись в Венгрии, Ростислав стал деятельным помощником своего тестя, венгерского короля Белы IV. После ухода отрядов Батыя из венгерской земли Бела IV наградил Ростислава, сделав его владетелем сербского княжества Мачвы и Босны. В Белграде была у него своя резиденция. Дочь Ростислава и Анны, сестры Маргариты, — Кунгута — стала женой чешского короля[25]. Сама же Маргарита оказалась в родстве с русскими князьями своего времени, в том числе с Александром Невским. Подчас нам бывает трудно проследить в истории не только связь времен, но и связь живых людей, соединить в одной сложной, кипящей страстями, противоречиями эпохе современников, увидеть их одновременно размещенными на исторической сцене. Поэтому не будем сожалеть, что попусту теряем время на генеалогические поиски, на установление связей родства. Это помогает лучше разглядеть соотношение фигур на исторической плоскости.

Поучение княгини Марии, жены Всеволода Большое Гнездо
Как и большинство княжеских семей того времени, семья князя Михаила Черниговского, с которой породнилась дочь венгерского короля Белы IV, была тесно связана узами родства с князьями Владимиро-Суздальской Руси. Его сестра Агафья была женой великого князя Георгия Всеволодовича, сына князя Всеволода Большое Гнездо. Это «гнездо» насчитывало 8 сыновей и 4 дочерей. Всякий, кто бывал во Владимире и видел замечательный белокаменный резной Дмитриевский собор, разумеется, не мог не заметить рельефного изображения на его стене: князь Всеволод Большое Гнездо вместе со своими сыновьями. Именно Георгию Всеволодовичу выпала на долю нелегкая судьба: в его княжение татаро-монголы штурмом захватят Владимир, разграбят города Владимиро-Суздальской земли, уведут в плен людей, а сам великий князь погибнет в битве на реке Сити.

Мать Георгия Всеволодовича, жена Всеволода Большое Гнездо княгиня Мария, дочь чешского князя Шварна[26], была женщиной для своего времени необычайно образованной и, по свидетельству летописи, оставила своим детям материнское поучение, подобное поучению Владимира Мономаха. Недаром по уму и учености летописец сравнивает жену Всеволода с легендарной Ольгой. Вот это материнское наставление, написанное русской княгиней перед смертью в 1205 году и сохраненное для нас летописью: «Возлюбленная моя чада!.. Имейте же тихость и кротость, и смиренномудрие, и любовь, и милость. Алчныя насьпцайте, жадныя напояйте, нагия одевайте, больныя посещайте и себе в чистоте соблюдайте. Всякого человека не мините не привечавши. Сами же межю собою имейте нелицемерную любовь, и Бог мира и любви будет в вас, и сохранит вас от всякого зла, и покорит враги ваша под нози ваши. Аще ли же в ненависти и распрях, и в которых будете межю собою, то сами погибнете и благословенное наследие державу отьчества вашего изгубите, юже праотцы ваши, и отец ваш, и протьчее сродство ваше многим трудом и потом приобретоша. Тем же пребывайте мирно и любовно межю собою, брат брата послующе»[27].

То, что поучение княгини приведено в летописи, справедливо заставляет думать некоторых исследователей, что, следовательно, оно существовало на Руси в записи, как и «Поучение» Владимира Мономаха.

К сожалению, мы мало знаем о литературном творчестве женщин Древней Руси, а среди них были, несомненно, наши первые писательницы.

Поучение княгини Марии замечательно и как образец широких интересов русских женщин, которые не только заботились о любви мужа и мире в семье, но и берегли интересы Русской земли, «отчины и дедины».

Свою образованность князь Всеволод и его жена передали и детям. Дочь их Верхуслава известна в истории русской письменности своей перепиской с епископом Симеоном, одним из составителей Печерского патерика. А старший сын Константин за свою любовь к образованию и заботу о переписке книг получил прозвище Мудрого. Константин имел прекрасную библиотеку, покупал книги и основал в Ярославле училище, а также заложил собор в Спасо-Преображенском монастыре, где впоследствии будет найдена рукопись «Слова о полку Игореве». (Ведь Ярославна из «Слова» приходилась ему двоюродной сестрой.) Константин посылал писцов в другие княжества переписывать книги. Вероятно, именно в эти годы кто-то принес ему «Слово о полку Игореве». Как и отец, Константин Мудрый знал греческий язык.

Летописец называет князя Константина одаренным «кротостью Давыдовою, мудростью Соломонею». Историк В. Н. Татищев, используя не дошедшие до нас летописи, писал о нем: «Великий был охотник к читанию книг и научен был многим наукам. Того ради имел при себе людей ученых, многие древние книги греческие ценою высокою купил и велел переводить на русский язык. Многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудилися. Он имел одних греческих книг более 1000, которые частию покупал, частию патриархи, ведая его любомудрие, в дар присылали сего ради». К сожалению, Константин, безвременно рано скончавшийся, не дожил до поры, когда женой его сына Василька стала дочь Михаила Черниговского — Марья, сестра Ростислава, женатого на дочери венгерского короля Белы IV.

Прошло свыше четверти века после смерти княгини Марии, автора завещания детям, как другая Марья, ростовская княгиня, жена Василька Константиновича, подхватила традицию русской женской образованности, став первой женщиной писательницей-летописцем. Судьба ее тесно связана с легендарной судьбой ее мужа — Василька Ростовского, сына Константина Мудрого.

Судьба сестер — Марии и Феодулии Черниговских
Константин Мудрый скончался в 1219 году, оставив малолетних сыновей Василька и Всеволода. Васильку было десять лет, и перед смертью отец посадил его княжить в Ростове Великом. Брат Всеволод получил в удел Ярославль. Вдова Константина по обычаю того времени постриглась над гробом мужа, а через год и сама умерла. Мальчики остались круглыми сиротами. Опекал их, по завещанию отца, брат его — великий князь владимирский Георгий Всеволодович.

Военная деятельность мальчиков началась очень рано. Летописи сообщают, что 12-летний князь Василько вместе с дядей принял участие в походе к устью Оки, где Георгий Всеволодович заложил Нижний Новгород. А когда Васильку было 15 лет, дядя послал его с войском вместе с прочими русскими князьями сражаться на Калку.

На совете князей в Киеве, участником которого был и черниговский князь Михаил, было решено всем собраться и объединиться ввиду надвигающейся на Русь новой и грозной опасности — первых отрядов татаро-монголов. Георгий Всеволодович решил, однако, уклониться и послал на Калку своего «сыновца» — племянника Василька Ростовского. Битва состоялась в 1223 году, и, по былинным сказаниям, в ней погибли все русские богатыри, включая и ростовского богатыря Алешу Поповича.

По летописным известиям, Василько к самому сражению опоздал и в Чернигове встретил печальное известие о том, что русские князья проиграли сражение. Он вернулся в Ростов. Это было прологом к будущей трагедии, которая разыгралась на Русской земле спустя 14 лет, когда страшные полчища татаро-монголов ринулись на Русь, сметая все пожарами, топя в крови русские города.

Однако участники этой трагедии не догадывались пока о том, какую участь приготовили им судьба, история и собственная беспечность.

Жизнь продолжала идти своим чередом. Спустя два года великий князь Георгий Всеволодович предложил Васильку выбрать себе жену и послал его с этой целью с боярами в Смоленск, Чернигов и другие города. Василько Константинович выбрал себе в жены дочь черниговского князя Михаила Марью. Этим браком еще более скреплялась связь князей владимирских и черниговских, ведь на сестре князя Михаила Черниговского Агафье был женат князь Георгий Всеволодович.

На Руси того времени в обычае были браки по сговору родителей. С их помощью решались многие затруднения: династические, военные и государственные. Так, дочь Всеволода Большое Гнездо Верхуслава была выдана замуж восьми лет за 14-летнего князя[28]. То, что Василько Константинович выбирал себе невесту сам, было незаурядным явлением. Впрочем, он не раз, видимо, видел свою невесту прежде.

По обычаю невесту следовало привезти к жениху и венчаться во Владимире, но по усиленной просьбе Михаила Черниговского молодым разрешили венчаться в Чернигове. Венчание состоялось 10 января 1227 года. На свадьбе присутствовали знатные ростовские и владимирские бояре[29]. Свадебные пиры того времени назывались «кашами» и длились долго, по нескольку дней. 12 февраля ростовский князь Василько Константинович с молодой женой вернулся в Ростов Великийtitle="">[30].

Итак, Марья Михайловна Черниговская вошла в знаменитую семью Всеволодовичей, в семью с огромными культурными традициями, в том числе и с традицией женской образованности.

Спустя семь веков как ответить на вопрос, счастливы ли были в семейной жизни князь Василько и княгиня Марья? Дальнейшие события показали: да, Василько и Марья любили друг друга. Летопись скупо сообщает о рождении у молодой четы двух сыновей: в 1231 году сына Бориса, в 1236-м — сына Глеба. Имена Бориса и Глеба были исполнены особого смысла для человека того времени. Святой князь Борис, сын святого Владимира, был первым ростовским князем, а «Житие святых Бориса и Глеба» было необычайно популярно в народе. Марья Михайловна, ростовская княгиня, занималась воспитанием наследников и не порывала связей с семьей, оставшейся в Чернигове. Тем более что в 1233 году ее старшая сестра Феодулия была просватана за двоюродного брата Василька Федора Ярославина, родного брата Александра Ярославина — будущего Александра Невского.

Между Михаилом Черниговским и отцом молодых княжичей Ярославом Всеволодовичем шла борьба за княжение в Новгороде, и, когда она закончилась, было решено закрепить мир брачной «кашей». Жениху Федору было в это время 15 лет, Феодулии — 21 год. Однако свадьба обернулась похоронами. Когда невеста приехала и гости собрались, жених неожиданно скончался. Вот как скорбно сообщает об этом летопись: «Преставися князь Федор сын Ярославль Больший… И еще млад. И кто не пожалует сего? Свадьба пристроена бе, меды посычены, невеста приведена, а князи позвани. И бысть в веселия место плач и сетование»[31].

Феодулия, потрясенная смертью жениха, постриглась в Суздальский Ризположенский монастырь. Так сестра ростовской княгини Марьи стала монахиней, впоследствии одной из самых известных в православной церкви святой Евфросинией Суздальской. В ее «Житии» особенно отмечена ее образованность, которая, несомненно, была незаурядной. Прежде всего отмечается глубокое знание Феодулией-Евфросинией античной литературы: «Она познала все книги Виргилийски и витийски, была сведуща в книгах Аскилоповых и Галеновых, Аристотелевых, и Омировых, и Платоновых». В этом перечне и поэты — Вергилий, Гомер, и философы — Аристотель, Платон, и медики — Гален, Аскилоп (Эскулап)[32], пишет современный историк о богатых познаниях молодой девушки.

Под впечатлением от смерти своего жениха Евфросиния занялась в монастыре врачеванием и с успехом лечила в монастырской больнице. Девочку учил сам отец, князь Михаил Черниговский — «уча по книгам и прочим премудростям», а также его ближайший боярин Федор — «зело учи бося от философ».

Все, что касается учености Феодулии, в монашестве Евфросинии, необычайно интересно для нас не только как пример высокой образованности женщины домонгольской Руси. Легко предположить, что сестер в одной семье воспитывали примерно в равных условиях и, следовательно, княгиня Марья, жена ростовского князя Василька, получила такое же образование.

Судьба сестер сложилась по-разному. После неожиданной смерти жениха Феодулии родители хотели, чтобы она вернулась в Чернигов. Отец сопротивлялся желанию дочери постричься в монахини, но Феодулия осталась непреклонна.

У Марьи — счастливая семейная жизнь, двое сыновей, муж — князь цветущего города Ростова.

Никто не подозревал, что уже нависла над Русской землей страшная угроза, близился час испытания и счастье княгини Марьи оборвется так же быстро, как и свадебные приготовления Феодулии.

Татаро-монгольское нашествие обе сестры[33] встретили достойно и мужественно.

Княгиня Марья, жена князя Василька
В 1237 году, спустя 14 лет после битвы на Калке, татаро-монголы вновь появились на Русской земле. Первым большим городом, который они осадили, была Рязань. Рязанский князь Юрий Игоревич попросил о помощи великого князя владимирского Георгия Всеволодовича, но тот отказался прислать свое войско, желая сам разбить полчища Батыя. Во всяком случае, так объясняет его отказ автор «Повести о разорении Рязани Батыем». Тогда князь Юрий Игоревич отправил к хану Батыю посольство во главе со своим сыном Федором. Однако Батый от рязанского вельможи услышал, что у князя Федора жена необыкновенной красоты. Он потребовал от князя: «Дай мне, княже, изведать красоту жены твоей». В ответ князь Федор засмеялся и ответил: «Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь».

Батый приказал убить князя Федора и всех его воинов. Супруга князя Федора Евпраксия стояла на самом верху своего терема с сыном на руках, когда ей сообщили о смерти мужа. Она «ринулась» на землю и «заразися (то есть убилась) до смерти». Самоубийство русских женщин было в годы нашествия Батыя довольно частым. Об этом говорят летописи, песни и сказания. Так же, как и Евпраксия, погибла жена черниговского князя Домникея, бросившись с высокого терема, чтобы не стать добычей врага.

Хан Батый начал осаду Рязани, и после пяти дней штурма город был взят врагами 21 декабря 1237 года. Все были убиты: и дети, и женщины, и священники: «Вси вкупе мертви лежаща».

После взятия Рязани татаро-монголы двинулись на Владимир окружным путем через Коломну и Москву. Войско владимирского князя Георгия Всеволодовича, который не помог Рязани, Батый разбил под Коломной, захватил Москву и пошел на Владимир. Города Пронск, Борисов-Глебов, Зарайск, Коломна были разграблены и сожжены. 3 февраля 1238 года началась осада Владимира, столицы Северо-Восточной Руси. Город был укреплен земляными рвами и стенами 20-метровой ширины и 7-метровой высоты. Великий князь Георгий Всеволодович выехал к верховьям Волги собрать ополчение против татаро-монголов. Во Владимире остались его сыновья Всеволод и Мстислав, жена великая княгиня Агафья, видные бояре.


Трагические подробности взятия Владимира в феврале 1238 года достаточно хорошо известны: татаро-монголы ворвались со стороны Золотых ворот, реки Лыбеди и Клязьмы. Великая княгиня Агафья, сестра Михаила Черниговского, вместе со снохами, внуками, епископом затворилась в соборе. Татары обложили его хворостом и подожгли. Чудом уцелела в Успенском соборе Владимира знаменитая икона Владимирской Божией Матери. Вся великокняжеская семья погибла в огне и дыму этого костра. Татаро-монгольская конница двинулась на Ростов и Суздаль.

Тем временем на реке Сить великий князь Георгий Всеволодович с племянниками — любимым Васильком и Всеволодом — напрасно дожидался своих братьев. О битве на реке Сити до нас дошло немало летописных свидетельств и народных легенд, которые рисуют, как отважно бился Василько Ростовский.


Когда подошли войска Батыя, началось сражение. «Русские весьма храбро бились, лилась кровь, яко вода, и долгое время никто не хотел уступить. Но к вечеру стали безбожнии одолевать и, смяв полки русские, убили князя великого и сыновца его Всеволода, многих воевод и бояр, со множеством войска русского на месте том. А Василька Константиновича ростовского взяли живым и вели его до Шеринского лесу, принуждая к принятию веры их. Но он не послушал их, и татары, муча его, смерти предали. Сие зло учинилось марта 4-го», — пишет историк Татищев.

Храбрость Василька была замечена даже Батыем, который приказал взять молодого князя живым. На Василька издали накинули аркан и стащили с коня. Батый, восхищенный красотой и удалью русского князя, предложил ему службу у себя. Князь Василько ответил гордым отказом. Поэт Дмитрий Кедрин в своей балладе «Князь Василько Ростовский» рассказывает об этом так:

Шумят леса густые,
От горя наклонясь…
Стоит перед Батыем
Плененный русский князь.
Прихлебывая брагу,
Он молвил толмачу:
— Я князя за отвагу
Помиловать хочу.
Пусть вытрет ил болотный,
С лица обмоет грязь;
В моей охранной сотне
Отныне служит князь.
Не помня зла былого,
Недавнему врагу
Подайте чашку плова,
Кумыс и курагу…
Но, духом тверд и светел,
Спокойно и легко
Насильнику ответил
Отважный Василько:
— Служить тебе не буду,
С тобой не буду есть.
Одно звучит повсюду
Святое слово «месть»!
…Батый, привычный к лести,
Нахмурился: — Добро!
Возьмите и повесьте
Упрямца за ребро!
Князь Василько погиб мученической смертью. Летопись передает его предсмертную молитву, где он вспоминает любимую жену и детей: «Спаси чада моя Бориса и Глеба, и отца моего епископа Кирилла, и жену мою Марью»[34].

Тело великого князя Георгия Всеволодовича было найдено на поле битвы ростовским епископом Кириллом, который возвращался с Белого озера, где скрывался от войск Батыя. Тело Василька, брошенное врагами в лесу, увидела какая-то женщина, завернула его в саван и дала знать княгине Марье. Тела убитых княгиня Марья и епископ Кирилл привезли в Ростов и похоронили их в главном соборе города. Голову Георгия Всеволодовича нашли на месте сражения позднее и положили потом в гроб. Позже мощи князя Георгия Всеволодовича были перенесены в восстановленный Успенский собор города Владимира.

Русская Православная Церковь причислила князей Василия (Василька) Ростовского и Георгия Всеволодовича, погибших в сражении на реке Сить 4 марта 1238 года, к лику святых как страстотерпцев-подвижников, героических защитников Русской земли. Каждый год 4 марта по-старому стилю (17 марта по-новому) в храмах совершаются службы в поминание трагической битвы на реке Сить с ордой хана Батыя.

Остались в живых братья великого князя, не пришедшие на Сить. Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского и умершего Федора, жениха Феодулии, в монашестве Евфросинии Суздальской, стал великим князем после смерти брата. Однако нелегкое дело — хоронить павших — взяла на себя ростовская княгиня Марья.

По обычаю княгинь того времени, княгиня Марья должна была бы принять пострижение над гробом мужа. Но она не собиралась идти в монастырь. Ей нужно было поднять сыновей, сохранить им жизнь, помочь любимому городу Ростову оправиться. Семилетний ее сын Борис стал князем Ростова, фактически же всем управляла княгиня Марья. Годовалый Глеб был еще у нее на руках.

Княгиня Марья осталась одна, без всякой родственной помощи и поддержки. Отец князь Михаил Черниговский был далеко, как и брат Ростислав, как и могущественный дядя — брат матери — Даниил Галицкий в далеком Галиче. Только сестра Феодулия-Евфросиния жила неподалеку в суздальском монастыре. Предание рассказывает, что, когда к Суздалю подошли отряды Батыя и встали на Яруновой горе у реки Каменки, Батый не смог разглядеть монастыря: он будто исчез из виду. Свирепые захватчики все предали мечу и огню, но по молитве святой Евфросинии не тронули Ризположенского монастыря, где она была настоятельницей. Она скончалась 25 сентября 1250 года, ненадолго пережив отца, который погиб мученической смертью в Орде у хана Батыя.

Первая русская летописица
Прошло уже несколько лет со времени нашествия полчищ Батыя на русские земли, а борьба не утихала. Именно это сопротивление не позволило татаро-монголам надолго задержаться в Польше и Венгрии. Тем беспощаднее расправлялся хан Батый с могущественными русскими князьями.

В 1237 году, когда татаро-монголы двинулись на Русь, западные крестоносцы — меченосцы и тевтонцы — объединились в Ливонский орден, который вторгся в Прибалтику и начал завоевание земель племен куршей, ливов, эстов, пруссов, литовцев и территорий, принадлежавших Пскову и Новгороду Великому. В 1242 году Александр Невский разбил Ливонский орден на Чудском озере. Двумя годами раньше он победил шведов и немцев на Неве. В 1239 году татаро-монголы захватили Грузию, которая обратилась за помощью к Папе Римскому, но он им в этой помощи отказал.

В 1245 году на Лионский Собор во Франции Михаил Черниговский послал митрополита Петра (Акеровича), своего сподвижника, призвать европейских государей к крестовому походу против языческой Орды. Но Русь уже остановила татаро-монголов, и Европа их не боялась. В 1246 году в ставку Батыя были вызваны отец княгини Марьи князь Михаил Черниговский, ее дядя Даниил Галицкий и дядя покойного ее мужа великий князь Ярослав Всеволодович — отец Александра Невского. Их сопровождал сын Марьи Борис, в ту пору уже подросток, ростовский князь. Батый не забыл Михаилу Черниговскому ни умерщвления послов в Киеве, ни его попыток поднять на борьбу с татаро-монголами Венгрию, где и теперь оставался его сын Ростислав, зять короля Белы IV, ни Лионского Собора.

Случилось так, что в это время в ставке Батыя находился европейский монах Иоанн де Плано Карпини, посланный вблизи посмотреть на татаро-монголов и понять, какую опасность они представляют для Европы. В своей книге «История монголов» он замечает, что «татары пользовались всяким случаем, чтобы убить знатных лиц», «ибо их замысел заключается в том, чтобы им одним господствовать на земле», и описал нам подробности гибели Михаила Черниговского. Зная непокорный, гордый нрав князя, Батый приказал, чтобы тот «поклонился на полдень Чингиз-хану» и прошел через огненный костер. Михаил отказался выполнить эти требования: «Тот ответил, что лучше желает умереть, чем делать то, чего не подобает. И Батый послал одного телохранителя, который бил его пяткой в живот против сердца так долго, пока тот не скончался… После этого ему отрезали голову ножом»[35].

Юный ростовский князь Борис уговаривал деда подчиниться требованиям татар и тем сохранить свою жизнь, но Михаил Черниговский остался непреклонен и предпочел смерть.

Хан Батый вызвал русских князей в Орду для получения ярлыка от него на разрешение княжить в своем княжестве. Однако сопроводил это и унижением: татаро-монголы в то время еще не приняли ислам и были язычниками, поэтому он велел русским христианским князьям совершить языческие обряды. Вместе с князем Михаилом Черниговским приехал в Орду и его боярин Федор, верный сподвижник. Ему был обещан, если он согласится выполнить то, от чего отказался Михаил Черниговский, княжеский титул, но боярин Федор отверг все и был убит вслед за князем Михаилом.

Борис вернулся в Ростов. Со слов сына княгиня Марья узнала подробности гибели отца, которые потрясли всю Русь.

Этот подвиг князя и его верного боярина имел огромное значение для всех русских людей: они перед врагами отстояли достоинство православной веры. Больше в Орде русских людей уже никогда не подвергали подобным испытаниям. Это событие носило характер политического и национального протеста. Гибель мучеников на Руси воспринимали как патриотический подвиг.

На обратной дороге на родину скончался отец Александра Невского великий князь Ярослав Всеволодович — он был отравлен. Уцелел лишь Даниил Галицкий, легендарный участник битвы на Калке. Князь Даниил надеялся на помощь Римского Папы и европейских стран в борьбе с татаро-монголами. У себя в Южной Руси, в Галиче, он поднял восстание и разбил наголову отряд Куремсы, посланный ханом. Однако Папа Римский пожаловал князю Даниилу королевскую корону с условием, что тот заключит церковную унию православной Руси с Римом (в это время Византией владели крестоносцы, в 1204 году захватившие и разграбившие Константинополь, — западные христиане пошли войной на православных). Военной помощи князь Даниил Галицкий не получил и оставил свои надежды на помощь западных соседей.

Так на Руси постепенно осознавали свой особенный путь — борьбы с татаро-монголами, которая спасала Европу, и вместе с тем свое одиночество, свое «самостоянье», как скажет потом Пушкин.

Княгиня Марья позаботилась о том, чтобы сразу же после смерти Михаила Черниговского в Ростове было составлено его «Житие», то есть описание жизни. Тем самым княгиня Марья оставила отцу вечный памятник. Запись об ее участии сохранилась в древнейшей редакции «Жития»[36]. Можно уверенно предположить, что сама княгиня принимала участие в составлении жизнеописания отца, поскольку лучше нее никто не знал его судьбы. Однако это была не единственная ее писательская работа.

* * *
После нашествия татаро-монголов и разгрома таких крупных центров русского просвещения, как Киев, Чернигов, Рязань, культурная жизнь в эти годы почти прекратилась. Почти угасло и летописание. Прекратилось оно и во Владимире, разграбленном и опустошенном врагами.

Но Ростов уцелел, в живых остался и ростовский епископ Кирилл. При дворе княгини Марьи и было продолжено русское летописание, а Ростов стал духовным центром Владимирского княжества.

Известный исследователь древнерусской литературы академик Д. С. Лихачев, анализируя летописи XIII века, пришел к заключению, что «летописание 30-х — начала 60-х годов, отраженное в Лаврентьевской летописи, а с 1263 по начало 70-х годов в Симеоновской летописи, велось в Ростове»[37]. Лихачев обратил внимание на то, что в этих частях летописи «настойчиво повторяется имя ростовской княгини Марьи. Упоминание женщин-деятелей необычно для русских летописей. И уже по одной этой настойчивости, с которой летописец отмечает имя Марьи, возникает подозрение о ближайшем отношении ее к ростовскому летописанию. Наши подозрения обратятся в уверенность, как только мы ближе сопоставим целый ряд мелких фактов и самый характер ростовских летописных записей 20-х и 60-х годов XIII века…» Круг интересов княгини Марьи точно очерчен ее летописным сводом[38].

В самом деле, характер ростовской летописи середины XIII века весьма необычен. И необычность эта станет понятной, если представить себе, что летопись эту писала княгиня Марья. Прежде всего, летопись не выпускает из виду никаких подробностей, касающихся князя Василька. Вот, например, сообщение летописца о сражении на Калке. После известия о поражении русских автор неожиданно выражает свою радость по поводу того, что князь Василько не дошел до Калки и вследствие этого остался невредим. «Радость летописца, — пишет Лихачев, — кажется нам сейчас неуместной, но она понятна, если выражение ее принадлежало его жене — княгине Марье»[39].

Описание внешности и характеристика Василька сделаны любящей рукой: это и портрет, и одновременно воспоминания, в которых «ощущается не только похвала, но и выражение горести утраты»[40].

Вот это яркое изображение молодого погибшего князя: «Бе же Василко лицем красен, очима светел и грозен, хоробр паче меры на ловех (на охоте. — С. К.-Л.), сердцемь легок, до бояр ласков, никто же бо от бояр, кто ему служил, и хлеб его ел, и чашу пил, и дары имал, тот никако же можаше у иного князя быти за любовь его; излишне бо любяще слугы своя.

Мужьство же и ум в нем живяше, правда же и истинна с ним ходяста; бе бо всему горазд и хытр руками»[41].

Поведение Василька перед смертью изображено как героическое. Автор нисколько не сожалеет, что князь не согласился служить татарам, а, напротив, гордится его мужеством: Василько «не покорися беззаконию их». Предсмертная речь Василька полна достоинства: он не просит пощады — он обличает врагов: «О глухое царство скверное, никакоже мене не отведете от христианскыя веры…»

Рассказ о Васильке имеет вполне законченную художественную форму: сначала описано, как храбро бился молодой князь, как его схватили враги, уговаривая служить им, как он отказался изменить «правде». Три раза молится Василько перед смертью: чтобы «Бог избавил его от „плотоядцев“» — врагов, чтобы сохранил детей и «жену мою Марью» (характерно, что она даже не названа княгиней, как непременно назвал бы ее посторонний человек. — С. К.-Л.), — и, наконец, предсмертное сокрушение Василька: «Благородие мое железом погибает, и красное тело мое увядает смертию».

Летописец рассказывает о Васильке с достоверностью очевидца. Передано, как тело Василька спрятала одна женщина, как епископ Кирилл и княгиня Марья отправились за ним и привезли в родной город. Подробно описаны похороны Василька в Ростове, всенародная скорбь по нему, и смерть его названа поэтично — «светлой звездой зашедшей». Летописец не забыл важной черты: во время похорон стоял такой плач, что не слышно было церковного пения. Так образно передана любовь жителей города к своему князю. Красоту и доблести князя Василька летописец, усиливая впечатление утраты, вспоминает уже после описания похорон, как бы над его гробом.

Летопись княгини Марьи отмечает важнейшие события ее семейной жизни. С большими подробностями описано, например, торжество по случаю рождения у князя Василька и княгини Марьи их сына Бориса. Не забыты семейные свадьбы — брата Василька и сыновей великого князя Георгия Всеволодовича.

Особенностью летописи является то, что это не сухая запись по годам, а связанные, как бы сюжетные повествования о событиях. Таковы рассказы «Батыева рать», «О Невском побоище», об «Убиении князя Михайло Всеволодовича Черниговского, внуке Святославля Ольговичя, от окаянного царя Батыя в Орде».

Патриотическое одушевление свойственно ростовскому своду княгини Марьи, и вместе с тем из поля ее зрения ни разу не выпали ни Борис, князь Ростовский, ни Глеб, князь Белозерский, — ее сыновья. Летопись запечатлевает их женитьбы, их поездки в Орду. И еще одно лицо всегда неизменно присутствует на страницах летописи: это Александр Невский, двоюродный брат Василька. Особо отмечены все его посещения города Ростова, где он неизменно встречался с княгиней Марьей. Безвременная смерть Александра Невского вызвала глубокую скорбь летописца.

Летопись княгини Марьи подробно описывает судьбу родного ей города Чернигова, взятие и сожжение его татаро-монголами, судьбу черниговского епископа, мученическую смерть отца в Орде. Но не менее дорого летописцу и все, что происходит в Ростовской земле. В 1262 году тут прошли восстания против татаро-монголов: избивали сборщиков «дани», громили их дома, были возрождены народные собрания — городское вече. Летописец княгиня Марья призывает Бога «вложить ярость в сердца хрестьяном, не терпяща насилья поганых». В пример всем русским князьям ставятся «новые мученики» — рязанский князь Роман, князь Василько, Михаил Черниговский и другие, которые предпочли мученическую смерть, но не уступили врагам ни своей веры, ни интересов родины.

Автор летописи открыто ненавидит «поганых», не скрывает этого и зовет к сопротивлению: «Избави Бог от лютого томления бесурменьского люди Ростовския земли… и выгнаша из городов, из Ростова, из Володимеря, из Суждаля, из Ярославля».

В русских городах не было ханских отрядов, а только при князе состоял «представитель» Орды — баскак. Еще при жизни хана Батыя (он умер в 1256 году), в 1252 году, вспыхнуло восстание против ордынцев во Владимире, но оно было сразу же разгромлено. И вот спустя десять лет восстание в Ростове послужило сигналом к уничтожению всех переписчиков населения, присланных из Орды. В это время великим князем Владимирской Руси был Александр Невский, давно ставший могущественным правителем. Вместе с митрополитом Кириллом он способствовал учреждению в столице Орды Сарае православной епископии. Литовский князь Миндовг ради союза с ним отрекся от католичества, принятого несколько лет назад (после этого Миндовг сразу получил от Папы Римского королевскую корону). Этот мощный союз испугал Запад и Орду. Через год после восстания в Ростове Великом на обратном пути из Орды Александр Невский внезапно скончался в полном расцвете лет (1263): видимо, он был отравлен, как и его отец. Почти одновременно был убит и литовский князь Миндовг. Еще через год умер Даниил Галицкий — последний князь Киевской Руси.

Попробуем представить себе княгиню Марью над листами летописи: она сидит на «стульце», положив летопись на колени. Рядом с ней на низком небольшом столике письменные принадлежности: «чернильница и киноварница, маленький ножик для подчисток неправильно написанных мест и чинки перьев, песочница, чтобы присыпать песком непросохшие чернила»[42]. Она пишет в отдельных тетрадях, то есть согнутых в два, в четыре раза листах пергамента или бумаги, которые потом переплетаются в книгу. В тексте оставлено место для заставок, инициалов, миниатюр, которые сделает потом художник.

Итак, княгиня Марья, вдова Василька Константиновича, дочь мученически погибшего в Орде Михаила Черниговского, сестра Евфросинии Суздальской, друг Александра Невского, сидит на «стульце» с летописью на коленях. Она вспоминает дорогие ей лица и пытается сохранить их для нас, ее далеких потомков. Ей не хочется дать растаять им, как тает лед, уносимый быстрой водой времени.

Но вот и еще одна строка в летописи: скупое сообщение о смерти княгини Марьи, которая скончалась 9 декабря 1271 года, начертанное чьей-то почтительной и дружеской рукой: «Предаст душу тихо и нетрудно, безмятежно. Слышаша вси люди града Ростова преставление ея и стекошася вси людие в монастырь Святого Спаса».


Великий князь Владимирский Георгий Всеволодович, ростовский князь Василько Константинович, погибшие в бою на реке Сить, замученный в Орде князь Михаил Черниговский, его дочь, монахиня Евфросиния Суздальская давно причислены православной церковью к лику святых. Мощи Михаила Черниговского доныне покоятся в Архангельском соборе Московского Кремля.

Вот уже свыше 750 лет каждый год 3 октября по новому стилю (20 сентября — по старому) во всех православных храмах отмечается память Михаила Черниговского и его боярина Федора, мучеников и чудотворцев, невинно убиенных, но погибших геройски за веру.

Стоит на берегу озера Неро в Ростове Великом Спасояковлевский монастырь. Он возник из слияния двух монастырей — Спасского и Яковлевского. Спасский монастырь был основан княгиней Марьей более семисот лет назад и назывался Княгининым. Возможно, что там она писала свою летопись, там была и похоронена. Могила ее давно потеряна. Но память о ней живет в ростовских преданиях.

Маргарита-Маргит в далекой Венгрии, князь Ростислав, его жена и дочь, наверное, вспоминали отдаленных от них тысячами верст пути сестер Ростислава княгиню Марью и Феодулию-Евфросинию. «Все люди на земле — братья», — пожалуй, мы порой и не понимаем, до какой степени это справедливо. Но и связи родства подвержены разрушению и забвению. Как сказал поэт, «всего прочнее на земле печаль, и долговечней царственное слово». Для нас и сейчас близка и понятна печаль княгини Марьи, оплакивающей убитого врагами мужа — князя Василька, погибшего отца, а долговечное слово летописи княгини Марьи пережило века.

Русские амазонки на Куликовом поле



Раннее утро в августе 1380 года было для Москвы в последние недели непривычно тихим. Кончились шумные военные сборы. Казалось, что в этот рассветный час, когда туман еще не рассеялся, будто и кони ржут не так громко и не так звенят доспехи «удальцов русских». Тишина стояла над площадью, когда великий князь Дмитрий Иванович (до того времени, когда он получит прозвище Донского, оставались считанные дни) вышел из Кремлевского собора Михаила Архангела, где были похоронены его отец и дед. Там он простился с дорогими могилами и, по обычаю, просил их быть незримыми помощниками в предстоящем ему трудном деле.

Нелегко было решиться русским людям после 140-летнего татаро-монгольского ига на схватку с Ордой. Великий князь Дмитрий решился. «И съвокупився со всеми князьми рускими и с всею силою, и поиде противу их вборзе с Москвы, хотя боронити своея отчины», — строго повествует об этом событии летописное сказание. Этим утром войско выступало в поход. Ратники Донского прощались с женами.

Супруга великого князя Дмитрия великая княгиня Евдокия с двумя малыми «отраслями» — сыновьями, супруга двоюродного брата Дмитрия Владимира Андреевича Серпуховского, героя предстоящего сражения, Мария и жены «иных православных князей и многыа жены воеводскыа и боярыни московъскыа и служнии жены ту стояще, проводы деющи, в слезах и въсклицании сердечнем не могуще ни слова изрещи, отдавающе последнее целование. И прочая княгини, и боярыни, и служние жены тако же отдаше своим мужем конечное целование и възвратишася с великою княгинею», — так воссоздает эту картину «Сказание о Мамаевом побоище». Судя по этому описанию, над площадью в Кремле не было в этот час ни криков, ни рыданий. Не повисали на груди мужей, не «цеплялись за руки, не голосили, не причитали. Нет, от слез и сердечных восклицаний» не могли слова произнести. Вместе с великою княгинею Евдокией подошли и «отдали последнее целование». И вместе с нею возвратились — очевидно, на свои места на площади. Он был строгим и торжественным, этот обряд последнего целования. Князь Дмитрий Иванович с трудом удержался от слез — «не дав ся прослезити народа ради». Автор «Сказания о Мамаевом побоище» тонко изобразил душевное состояние князя: «А сердцем своим вельми и слезяще и утешаа свою княгыню». Все это было в сердце его, а княгине Евдокии он сказал: «Жено, аще Бог по нас, то кто на ны» («Жена, если Бог за нас, то кто против!» — С. К.-Л.).


Войска вышли из Кремля через Фроловские, Никольские и Константино-Еленинские ворота, и каждого воина, который проходил под воротами, кропили святой водой. Женщины остались на кремлевской площади одни. К Москве-реке спускались деревянные лестницы с рундуками от великокняжеского Набережного терема, который был живописным деревянным дворцом, — великолепным для своего времени. Княгиня Евдокия села на «урундуке под стекольчатыми окнами» терема, вероятно, остальные жены расположились на деревянных лестницах. Они смотрели вдаль, за Москву-реку, вслед уходящему войску. «Сказание о Мамаевом побоище» донесло до нас речь великой княгини Евдокии, которую она не решилась произнести на площади, перед ратниками мужа, но тут, дав волю слезам, она обратила ее к своим слушательницам — «княгиням, боярыням, женам воеводских и женам служних».

Евдокия не причитала, как в традиционных народных плачах, что муж, уходя на войну, оставил ее одну с малолетними детьми, хотя страшилась его гибели в предстоящем сражении и боялась за судьбу маленьких сыновей, если он не вернется живым. Она молилась, чтобы Дмитрий Иванович «победил супротивных ему супостатов». «Не сотвори, Господи, так же, как раньше, когда великая битва русских князей на Калках с погаными татарами… Со времени того калкского бедствия и великого побоища татарского до сих пор еще Русская земля уныла», — сказала великая княгиня Евдокия. Высокий государственный и исторический смысл речи великой княгини Евдокии заставляет увидеть в ней русскую женщину, осознающую ответственность не только за судьбу своей семьи, своих детей, но и за судьбу Русской земли.

Евдокия знает русскую историю, понимает связь ее «начал и концов» и как следствие этого — значение похода своего мужа.


Не случайно она вспомнила не нашествие Батыя, огнем и кровью прошедшее по Русской земле, а первое столкновение с татаро-монголами на Калке, когда из-за несогласия русских князей друг с другом они потерпели поражение. Теперь русские князья объединились, чтобы состоялось Куликовское сражение. Женщина, провожающая мужа на войну, — это традиционный народный и литературный сюжет, знакомый нам еще со времен «Слова о полку Игореве», где Ярославна плачет по своему мужу князю Игорю. Но в Древней Руси женщина не только провожала мужа на войну — она еще и сама сражалась.

Когда все войска из множества русских городов и княжеств собрались в Коломне, то, как пишет летописец, «сыны русскыя наступиша на великыа поля Коломенскыа», так что невозможно обозреть рать великого князя. Многие русские князья стали соратниками Дмитрия Донского. Тогда это слово было полно живого военного смысла. Соратник — товарищ по рати, по воинству. Ими стали князья владимирский, ярославский, белозерский, ростовский, стародубский, оболенский, тарусский, звенигородский, кашинский, брянский, можайский и др.

В Коломне великий князь Дмитрий сделал смотр всему войску и разбил его на полки, в каждый назначив воеводу: полк правой руки, полк левой руки, засадный полк. «А в правой руке воеводы учини князя Андрея Федоровича Ростовского»[43], — сообщает нам летопись.

С ростовскими ратниками на коломенском смотру стояли, видимо, и две ростовские амазонки-всадницы, одетые в воинские доспехи… Одна из них была дочерью князя Андрея Федоровича. Спустя столетия, во время войны с Наполеоном, подвиг Надежды Дуровой, которая, переодевшись в гусарское платье, пошла воевать с французами, стал известен всем. Немало восхищался им Пушкин. К сожалению, девица-кавалерист, по-видимому, ничего не слышала о своих предшественницах, которые были участницами Куликовской битвы. Как впоследствии и Дуровой, им пришлось скрывать под мужским платьем и доспехами свой женский облик.

24 августа войска Дмитрия Донского переправились через Оку и вступили в «дикое поле», бескрайние степи, подвергаясь опасности нападений со стороны татаро-монгольских отрядов. И ростовские амазонки делили наравне с мужчинами тяготы этого длинного перехода. Двенадцать дней занял этот степной путь, пока не вышли к Дону. Дон был рекой кочевников, далекой от северных русских княжеств. Здесь было исконное раздолье русских витязей-богатырей — Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича (также родом из Ростова) и русских амазонок-богатырок, славных «полениц», с которыми и богатыри подчас не могли справиться. Поленицы (поляницы) — это царь-девицы, богатырь-девицы, которые «поликовали» в поле, то есть вели жизнь, полную степных приключений и опасностей.


Поленицы — героини многих русских былин, и можно только сожалеть, почему мы так мало о них знаем и помним. Ведь чтут же чехи свою деву-воительницу Власту, а поляки — легендарную красавицу Ванду. Вот как в былине «Об Илье Муромце и удалой поленице» рисуется русская дева-богатырка:

Проехала поленичища удалая,
Конь под нею, как сильна гора,
Поленица на коне, как сенна копна…
Проехала в раздольице в чисто поле,
Стала по-соловьему посвистывать
И стала-то во всю голову покрикивать.
Кличет-выкликает поединщика,
Супротив себя да супротивника.
Далее описывается, как все богатыри боятся подъехать к поленице, «не смеют у ней силушки отведати», и решается это сделать только Илья Муромец, потому что ему смерть «в бою на роду не написана».

А вот былина о том, как женился Добрыня Никитич на поленице Настасье Никуличне. Встретил он в поле «поленицу, женщину великую», ударил ее сначала в «буйну голову» — поленица не обернулась, второй раз ударил — не оглянулась, а после третьего удара сказала: «Я думала, что комарики покусывают». Схватила поленица Добрыню и посадила… в свой карман, везла трое суток, пока конь не взмолился, что не может везти ее вместе с богатырем. Так ответила Настасья своему коню:

Ежели богатырь он старой,
Я богатырю голову срублю,
А ежели богатырь он младой,
Я богатыря в полон возьму,
А ежели богатырь мне в любовь придет,
Я теперича за богатыря замуж пойду.
«Повыкинула» Добрыню Настасья Никулична из кармана — понравился он ей, и поехали в Киев венчаться.

Невесту богатыря Дуная Ивановича, которому суждено было из-за любви к поленице кончить свою жизнь самоубийством и стать знаменитой рекой, также звали Настасьей. Былина о Дунае Ивановиче, необычайно популярная еще и в XIX веке, когда она была записана многими собирателями фольклора, интересна тем, что она дает нам два лика женского характера домонгольской Руси: лик воинственной амазонки-поленицы Настасьи и лик ее женственной, кокетливой сестры Опраксы-королевичны. Если Опракса-королевична:

Ходит по терему, злату верху,
В одной тонкой рубашечке без пояса,
В одних тонких чулочиках без чоботов,
У ней русая коса пораспущена.
То Настасья, ее родная сестра:

Она ездит во чистом поле поленицею,
Имеет в плечах силушку великую.
Настасья Никулична, жена Добрыни Никитича, и Настасья-королевична, невеста Дуная Ивановича, — это русские отважные богатырки, вольные степные наездницы.

Вот какие воинственные традиции русских амазонок были за плечами ростовских полениц, которые среди ратников Дмитрия Донского подошли к Дону. Ко времени Куликовской битвы былины о богатырях и поленицах уже почти четыреста лет жили среди русского народа. Их пели на княжеских пирах, в воинских дружинах, на свадьбах, поминках, они были живой стихией народной жизни. Поэтому можно почти не сомневаться в том, что, когда войска великого князя Дмитрия увидели легендарный Дон, в пыльной степи припомнилась ратникам былина о «Днепре-королевичне и Доне Ивановиче». В своих верховьях Дон и Днепр близко подходят друг к другу, и поэтический рассказ, откуда появились тут две такие могучие реки, конечно же, был известен русским людям той поры. Олицетворение силы природы и вместе с тем стремление понять — пусть средствами воображения, — почему река Дон называется Доном, несомненно, делала эту былину интересной для всех. Вот ее сюжет. Русские могучие богатыри и удалые поленицы собрались на пир к «ласковому» князю Владимиру. На этом пиру вдруг расхвасталась Днепра — Непра-королевична, что «нет-то стрельцов — добрых молодцов против меня Непры-королевичны». Она вспомнила достоинства всех богатырей: и молодецкую силу Ильи Муромца, и красоту, «угожество» Михаилы Потыка, и «тишину, уговор» Добрыни Никитича, и «походку, пощипку» Чурилы Пленковича. Забыла только Непра о своем муже законном — «Тихом Доне Ивановиче». Разгорелось его сердце богатырское, и пригласил он жену в поле пострелять, померяться силою и умением. Отнесли за версту колечко серебряное, и попала в него стрелой Непра-королевична. Второй раз разгорелось сердце Дона Ивановича, и стал он просить свою стрелочку каленую, чтобы упала она на грудь Непры-королевичны. Начала плакать поленица удалая и уговаривать мужа, чтобы он не стрелял в нее: «У меня с тобой есть во чреве чадо посеяно, принесу я тебе сына любимого». Ничего не ответил ей оскорбленный в самолюбии Дон Иванович и пустил стрелу в грудь жене. Упала она на землю, «облилася кровью горючей», схватил он кинжал — «пластал ея груди белые, а несла она сына любимого». Убедился Дон Иванович, что правду сказала ему жена, и «пал он тут на ножище-кинжалище». Тут-то от них «протекла Дон-река»[44].

Однако все это богатырское буйство полениц происходило давно, несколько веков назад. Современный историк пишет: «Встречи со степными богатырями, любовные истории с амазонками-поленицами в далекой Задонской… стороне — все это могло быть отражением реальной жизни последнего десятилетия X века». Но все же именно героини былин поленицы помогают нам живее представить себе облик участниц Куликовской битвы, правнучек былинных амазонок.

Все поленицы были одеты в мужскую одежду и доспехи. Вот портрет поленицы, которая едет через московскую богатырскую заставу:

Едет поляничища удалая,
У ней шапочка надета на головушку,
Ай пушистая, сама завесиста,
Спереду-то не видать личка румяного
И сзаду не видать шеи белоей[45].
В другой былине («Ставр Годинович и Василиса Микулична») дошло до нас подробное описание, как снаряжается поленица:

Сама подбрила волосы да по-мужичьему,
Надевала платье мужское,
Кладывала туги луки да во налучники,
Калены стрелы да во колсана,
Вязала крепки палицы да на бедро свое,
Потом шла на широк двор,
С широкого двора шла на стойлы лошадиныя,
Брала себе да добра коня,
Начала седлать да уздать своего добра коня,
На верх кладала ковано седло черкесское,
Затягивала двенадцатью подпругами,
Натягивала тринадцату продольную…
Образы былинных полениц вдохновляли, конечно, и ростовских амазонок.

Через Тихий Дон русское войско переправилось накануне сражения, которое состоялось в пятницу 8 сентября 1380 года. «Быти и стуку и грому велику на речьке Непрядве, меж Доном и Непром (интересно, что в „Задонщине“ Днепр называется так же, как в былине о Тихом Доне Ивановиче, — Непром), пасти трупу человечью на поле Куликове, пролиться крови на речьке Непрядве», — говорит поэтичная «Задонщина» («Сказание Софония-рязанца»).

«И съступишася грозно обе силы великыа, крепко бьющеся, напрасно сами себя стираху. Не токьмо оружием, нъ и от великыа тесноты под коньскими ногами издыхаху, яко немощно бе вместитися на том поле Куликове», — рассказывает «Сказание о Мамаевом побоище». Жестоким было сражение. Много полегло русских воинов. От трупов негде было ступить лошадям, а вода в речках стала красной от крови. Вместе с мужчинами сражались тут и ростовские поленицы. Что мы знаем об их участии? Можем ли назвать их имена?

Ни в «Задонщине», ни в «Сказании о Мамаевом побоище», ни в летописях не упоминается об участии женщин-воинов в Куликовском сражении, которое было высоким напряжением и поворотным стержнем всей русской истории. Но, по счастью, сохранился и дошел до нас один источник, благодаря которому мы знаем, что русские женщины, по примеру богатырок-полениц, наравне с мужчинами бились с татаро-монголами в тот великий для России день. Источник этот ростовский и рассказывает о ростовских амазонках. Возможно, что женщин в войске Дмитрия Донского было гораздо больше, может быть, они были в ополчении каждого удельного князя, но с уверенностью мы можем говорить только о ростовских.

Вот что нам известно.

Сто лет назад жил в Ростове Великом крестьянин Александр Яковлевич Артынов. Отец его уже в 1810 году выхлопотал своим односельчанам положение вольныххлебопашцев, занимался огородничеством и торговлей рыбой. Сын — почти ровесник Герцена, Лермонтова и Кольцова — все свободное время посвящал чтению и занятиям историей Ростовского края, где не иссякала народная память о языческих временах, жили легенды о князьях, богатырях, волшебниках.


По торговым делам Артынов часто бывал в Петербурге, где посещал книжную лавку Смирдина, покупал книги. В Ростове многие купцы увлекались собиранием старинных рукописей, рукописных сборников. С ними и подружился молодой бойкий приказчик. Особенно знаменита была библиотека купца В. П. Хлебникова, в которой находился «Ростовский летописец», полный преданий и сказаний о ростовских князьях. Впоследствии в своих воспоминаниях Артынов опишет споры любителей старины, которые разрешались с помощью «рукописной книги довольно почтенной толщины, писанной полууставом», «в то время ростовских летописцев было в изобилии и почти у каждого было полно разных старинных рукописей»[46].

Любимым занятием Артынова было переписывать из этих книг предания о Ростовской земле. В руках Артынова перебывало немало рукописей из этих старинных ростовских собраний, и скоро эти выписки составили его собственный ценный архив. Кроме того, он записывал рассказы горожан, крестьян, местные предания. Многочисленные выписки Артынов сделал из «Хлебниковского летописца», который сгорел во время пожара в хлебниковском доме в 1856 году и ныне безвозвратно утрачен. Возможно, мы почти так ничего и не узнали бы об амазонках, бившихся на Куликовом поле, если бы не деятельность энтузиаста — историка-самоучки Артынова. Теперь многие предания и сказания о Ростовском крае, восходящие еще к языческим временам, первым векам христианства, мы знаем только благодаря его работе.

К сожалению, при переписке старинных рукописей Артынов не сохранял языка оригинала, сразу переводил на современный, опасаясь, что нынешним людям неинтересно будет возиться с древними текстами. Известный историк М. П. Погодин, высоко ценивший разыскания Артынова, только ахнул, узнав о такой оплошности, но делать было нечего. Труды Артынова были одобрены и таким ценителем истории, как Иван Сергеевич Аксаков, который был также знаком с ним лично и помог напечатать написанную им историю родного села Угодичи. Вот в этих-то выписках, сделанных Артыновым из «Хлебниковского летописца», и дошли до нас известия о ростовских поленицах — участницах Куликовского сражения.

Родное село Артынова Угодичи (или Угожь) было тесно связано с героями Куликовской битвы. Когда Ростов потерял свою независимость, оно было продано ростовским князем деду Дмитрия Донского Ивану Калите, затем досталось Владимиру Андреевичу Храброму, также внуку Калиты, герою сражения, а затем и самому Дмитрию Донскому. После смерти Донского селом владела его вдова, великая княгиня Евдокия, и их дочь. Таким образом, герои и участники Куликовской битвы не раз бывали в этом краю, связанные с ним неразрывно, и жившие тут предания и легенды основывались непосредственно на рассказах реальных исторических лиц. На основе выписок, сделанных Артыновым, известный ростовский краевед А. А. Титов составил книгу «Предания о ростовских князьях» и обширную краеведческую энциклопедию «Ростовский уезд Ярославской губернии», где перечислены все села с упоминанием связанных с ними преданий и легенд, содержавшихся в «Хлебниковском летописце». Тут и село Кощеево, где жил волшебник Кощей Бессмертный, и село легендарного Аники-воина, прославленного героя русских лубочных изданий, и угодья сына Добрыни Никитича, и поместье Алеши Поповича (кстати, имя его упоминается в летописях, и ныне он признан историками лицом реальным). Одна из легенд рассказывает о свадьбе дочери Ильи Муромца — Александры Ильиничны (Шуши), которая:

Не любила она ни ткать, ни прясть.
А любила по чистым полям,
По широким лугам скакать
На своем на коне на кавуреньком аль на буреньком,
с сыном Алеши Поповича — храбрым Омелей.
Другая повествует о ростовской амазонке XII века Фекле, дочери воеводы Фили, который служил у князя Юрия Долгорукого. Она была «на войне люта и храбра, а в миру весьма добра», «даром што девка была молода, не оборачивалась к ворогу завсегда». Таким образом, в Ростовском княжестве издавна были и свои, местные поленицы. И наконец, наши участницы Куликовской битвы.

В семнадцати верстах от Ростова, в селе Пашине, которое существует с X века и помнит еще княгиню Ольгу, туда приезжавшую, по «Хлебниковскому летописцу», жил герой Куликовского сражения князь Андрей Федорович, который свое родословие вел от Рюриковичей и был известен как участник нескольких совместных военных походов с Дмитрием Донским еще до 1380 года. Накануне выступления ростовского войска из дома князя пропала его дочь Дарья. И только позднее отцу и родным стало известно, что переодетая в мужское платье Дарья убежала из дому вместе со своим возлюбленным, впоследствии мужем, ростовским князем Иваном Александровичем и участвовала в Куликовской битве как простой воин. Где впервые обнаружил свою пропавшую дочь отец — на московских сборах, на смотру войск в Коломне, где его назначили воеводой полка правой руки, или во время долгого степного перехода к месту сражения, — этого мы уже не узнаем никогда…

Князь Андрей Федорович Ростовский умер спустя почти двадцать лет после Куликовской битвы, и хочется верить, что Дарья Андреевна также в ней не погибла.

Вторая ратница Куликовского боя жила в деревне Пелеево, также неподалеку от Ростова. Это была княжна Феодора, дочь ростовского князя Ивана Ивановича Пужбольского-Верши. А. Титов пишет, что «имеет уцелевший список с рукописи», которая приписывает «этой княжне все доблести амазонки, упоминая вместе с тем о ее пламенной любви к князю Василию Дмитриевичу Бычкову… Любовь эта была так сильна, что когда князь Василий отправился в числе вождей дружины Дмитрия Донского на смертный бой с татарами, то княжна Феодора последовала за ним. Князь Василий пал на Куликовом поле смертью героя, а княжна Феодора, сильно раненная, была привезена на свою родину в эту деревню участвовавшим в той же битве ростовским князем Василием Васильевичем Ласткой».

Пужбольский-Верша, Бычковы, Ластка — это реальные ростовские фамилии, а «Сказание о Мамаевом побоище» и летописные повести свидетельствуют, что раненых и убитых с поля боя земляки увозили в родные места.

Восемь дней стоял «на костях» Дмитрий Донской, пока разбирали трупы на Куликовом поле, чтобы отделить убитых русских от татаро-монголов и похоронить своих там, где теперь поныне стоит село Монастырщина. Татаро-монголы потерпели страшное поражение. Русские торжествовали победу. Вдовы оплакивали убитых.

Поэтичная «Задонщина» развернула перед нами целую галерею женских образов, вдов убитых на Куликовом поле воевод. На Поле Славы, как потом историки называли место, где происходило сражение, немало погибло князей. Но автор выбрал своими героинями не вдов-княгинь, а именно вдов воевод. Не является ли это косвенным свидетельством его личной близости именно с этим кругом?.. В «Задонщине» перед нами четыре образа жен воевод московских: Тимофея Волуевича — Федосья, Микулы Васильевича — Марья, Андрея Серкизовича (владением их семьи было село Черкизово) — Марья, Михаилы Ивановича — Оксинья, — каждая плачет по своему мужу, каждая находит свои особые краски вдовьей горечи. Плач коломенских жен полон понимания общенациональных интересов. Обращаясь к Дмитрию Донскому, коломенские женщины восклицают: «Замкни, государь, князь великий, Оке-реке ворота, чтобы потом поганые татаровя к нам не ездили».

В сущности, Дмитрий Донской выполнил то, о чем просили его русские женщины. И хотя «поганые» еще появлялись на Русской земле, этому уже настал короткий срок. Куликовская битва положила конец владычеству татаро-монголов на Руси и опасности Европе подвергнуться их нашествию еще раз.

Среди героев этой битвы мы не вправе забыть имена и двух ростовских амазонок — Феодоры Пужбольской и Дарьи Андреевны Ростовской, сражавшихся на Куликовом поле по примеру своих предшественниц — воинственных славянок-полениц.

В память о тех, кто не вернулся с Куликова поля, поставил великий князь Дмитрий Донской церковь Всех Святых на Кулишках — там, где теперь станция метро «Китай-город». Спеша мимо этого памятника XVII века (до наших дней дошло позднее здание) в сутолоке наших дел, вспомните туманное утро над далекой от Москвы приречной луговиной, где шестьсот с лишним лет назад решилась и наша с вами судьба…


Драматически сложилась жизнь великой княгини Евдокии. По возвращении русского войска с Куликова поля она встречала мужа во Фроловских (ныне Спасских) воротах Кремля. Спустя семь лет — в 1387 году — княгиня поставила внутри Кремля рядом с этими воротами Вознесенский монастырь. Главный храм — во имя Вознесения Господня — стал с той поры усыпальницей супруг, дочерей, сестер, матерей великих князей и царей Российского государства. Впоследствии в Вознесенском монастыре будут погребены супруга Ивана III Софья Палеолог, мать Ивана Грозного Елена Глинская, его супруга Марфа Собакина и др.

Монастырь, построенный великой княгиней Евдокией, станет женской усыпальницей, тогда как Архангельский собор Московского Кремля — некрополем великокняжеского и царского дома.

Супружество великого князя Дмитрия Ивановича и великой княгини Евдокии, как можно понять из свидетельств современников, было очень счастливым. Рано осиротевший и вступивший на престол десятилетним мальчиком, Дмитрий в 16 лет женился на дочери суздальского князя Дмитрия Константиновича княжне Авдотье (Евдокии). Свадьба праздновалась 18 января 1366 года в Коломне, важном городе Московского княжества, и было невесте 13 лет. «И возрадовалась вся земля о совокуплении брака их», — писал летописец. Особая дружба связывала великого князя и его супругу с преподобным Сергием Радонежским, который крестил у них двух детей. Покровительствовал им и митрополит московский святитель Алексий.

Нелегкими были обязанности княгини Евдокии как матери и помощницы своего мужа. Недолго наслаждались русские люди радостью своей победы на Куликовом поле над полчищами Мамая. Золотая Орда не простила ему позорного поражения на берегах Дона, и Мамай был убит. Власть была захвачена ханом Тохтамышем, решившим отомстить московскому князю Дмитрию Ивановичу. Хан отправился в поход на Москву.

История взятия ханом Тохтамышем Москвы в августе 1382 года принадлежит к числу самых горьких страниц русской истории. Здесь неотвратимо проявились два трагических обстоятельства, из-за которых это произошло, — предательство князей и невероятная доверчивость москвичей. Об этом с большими подробностями рассказывает летописная повесть «О приходе Тохтамыша-царя, и о пленении им, и о взятии Москвы» (сокращенно — «Повесть о нашествии Тохтамыша»). Целью хана было не только взятие Москвы, но и непременное пленение великого князя Дмитрия Ивановича.

Татаро-монголы двигались быстро, и Олег Рязанский, князь Рязанского княжества, встретил дружески войско Тохтамыша и советовал ему, как взять Москву и захватить великого князя Дмитрия Ивановича. Обведя войско татаро-монголов вокруг своего княжества, князь Олег указал все броды на Оке для переправы.

Тем временем суздальский князь, отец великой княгини Евдокии Дмитрий Константинович послал к хану двух своих сыновей Василия и Семена: видимо, он опять захотел получить ярлык на великое княжение, как добивался этого прежде, еще до брака своей дочери Авдотьи (Евдокии) с московским князем.

23 августа 1382 года войско Тохтамыша подошло к Москве. Великий князь Дмитрий Иванович вынужден был еще прежде покинуть город, так как на совещании «среди других князей русских, и воевод, и советников, и вельмож, и бояр старейших… обнаружилось разногласие, и не захотели помогать друг другу, и не пожелал помогать брат брату, так как было среди них не единство, а недоверие. И то поняв, и уразумев, и рассмотрев, благоверный князь пришел в недоумение и в раздумье великое»[47].

Возможно, что предметом разногласий могло быть желание некоторых отступиться от своего князя. Хан Тохтамыш требовал в любом случае выдать ему Дмитрия Донского. Дмитрий Иванович выехал из Москвы, чтобы собирать войско в Переяславле, а потом в Костроме.


Великая княгиня Евдокия с детьми отправилась за ним следом, уже едва выбравшись из города.

В Москве было замешательство и сильное волнение. Созвали вече — важная подробность государственного устройства тех лет. «И решил вечем народ мятежный» — никого из города не выпускать. Москвичи были уверены в совершенной безопасности, так как город был замечательно укреплен.

Тем временем войско Тохтамыша подошло к московским стенам.


Горожане пускали в них стрелы, лили на нападавших кипяток, метали камнями, стреляли из самострелов, били из пороков и «из самих пушек стреляли», как говорится в летописи. Тохтамыш осаждал Москву три дня и понял, что города ему не взять. И вот тогда появились с «ордынскими вельможами» суздальские князья. Они приблизились с осторожностью к городским стенам и обратились к народу: «Царь вам, своим людям, хочет оказать милость, потому что неповинны вы и не заслуживаете смерти, ибо не на вас он войной пришел, но на Дмитрия, враждуя, ополчился. Вы же достойны помилования. Ничего иного от вас царь не требует, только выйдите ему навстречу с почестями и дарами… так как хочет он увидеть город этот, и в него войти, и в нем побывать, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему ворота городские отворите». К уговорам князей суздальских добавили свои и князья Нижнего Новгорода: «Верьте нам, ваши князья христианские вам в том клянемся». Доверчивые москвичи рассудили, что князя Дмитрия Ивановича в городе нет, поэтому ханское войско зла им не сделает. О, эта доверчивость к врагу! Будто забыли, что всего два года назад сражались с отрядами Мамая на Куликовом поле, что стояли насмерть, что текла кровь ручьями, а погибших было без счета. Забыли и о коварстве врага, и о его способности лгать как придется — лишь бы победить.

26 августа глупые москвичи, позабыв, как пишет автор повести, завет «не всякому духу веруйте», отворили городские ворота и вышли с дарами к хану Тохтамышу — вместе с духовенством, боярами и «лучшими людьми». И тотчас татаро-монголы начали «сечь их всех подряд… Потом татары, продолжая сечь людей, вступили в город… И была внутри города сеча великая и вне его также. И до тех пор секли, пока руки и плечи их не ослабли и не обессилели они, сабли их уже не рубили — лезвия их притупились». Нигде не было спасения и «негде было от смерти избавиться». Церкви грабили, иконы топтали, сорвав с них драгоценные оклады. «Книги же, в бесчисленном множестве снесенные со всего города и из сел и в соборных церквах до самых стропил наложенные, отправленные сюда сохранения ради, — те все до единой погубили», — пишет автор повести.

Монастыри и церкви многие были разрушены, «окрест Москвы не было кому погребать… Бесчисленное множество тут пало трупов русских, татарами избиенных… Все те посечены были, а другие в огне сгорели, а иные в воде потонули, множество же других в полон поведено было».

Страшным было возвращение великого князя Дмитрия Ивановича и великой княгини Евдокии в сожженный и разграбленный город. Князь дал деньги, чтобы хоронить мертвых: за восемьдесят по рублю, а всего на погребение было дано им триста рублей. Великий князь горько плакал и велел ставить дворы и отстраивать Москву. Злоба хана Тохтамыша на не пойманного им Дмитрия Донского была столь велика, что в Орду вместо отца пришлось послать старшего сына — 13-летнего Василия, и тот прожил в плену два года.

19 мая 1389 года на сороковом году жизни неожиданно для всех великий князь Дмитрий Иванович скончался. В последние его дни великая княгиня Евдокия поневоле была разлучена с мужем, так как рожала своего последнего сына. Когда же она вошла к супругу, то увидела его умирающим. «И стоны вошли в сердце его, так что разрывалось нутро его, и уже приблизилась к смерти душа его»[48], — пишет автор «Слова о житии великого князя Дмитрия Ивановича». Был ли Дмитрий Донской отравлен, как Александр Невский? Этого мы, наверное, не узнаем никогда. Во всяком случае, тайна его смерти остается загадкой.

Великий князь понимал, что он умирает, поэтому призвал своих бояр, князей, свою Авдотью, сыновей и сказал им: «Вот и отхожу я к Господу моему. Ты же, дорогая моя княгиня, будь детям своим за отца и мать, укрепляя дух их и наставляя все делать по заповедям Господним». А сыновьям сказал: «Я же вручаю вас Богу и матери вашей, и под страхом ее будьте всегда». Обратился умирающий и к своим боярам: «Послужите княгине моей и детям моим от всего сердца своего, в часы радости повеселитесь с ними и во время скорби не оставьте рос».

Автор повести передал нам не только предсмертные речи Дмитрия Донского, но и плач над ним великой княгини Евдокии, его возлюбленной Авдотьи. Перед нами истинно поэтическое произведение древнерусской поэтессы, так что в рассуждении, кому отдать право называться на Руси первой поэтессой, мы не должны забывать великую княгиню Евдокию. Вот этот текст (перевод с древнерусского выполнен автором):

Как же ты умер, жизнь моя дорогая, меня одинокой вдовой оставил!
Почему я прежде того не умерла?
Будто померк свет в очах моих!
Куда ушел ты, сокровище жизни моей?
Почему не проглаголеши ко мне, утроба моя, к жене своей?
Цвет прекрасный, что рано увядаешь?
Виноград многоплодный, уже не подашь плода сердцу моему и сладости души моей!
Почему, господин мой милый, не взглянешь на меня,
Почему ничего не промолвишь мне,
Почему не обратишься ко мне на одре своем?
Ужели меня забыл?
Почему не посмотришь на меня и на детей своих, почему им не ответишь?
Кому меня приказываешь?
Солнце мое, рано заходишь, месяц мой светлый, скоро погибаешь,
Звезда восточная, почто к западу грядеши?
Царь мой милый, как встречу тебя и как обниму тебя
Или как послужу тебе?
Где, господин мой, честь и слава твоя,
Где господство твое?
Господином всей земли Русской был —
Ныне же мертв лежишь, никем не владеешь!
Многие страны примирил и многие победы показал,
Ныне же смертью побежден.
И изменилась слава твоя, и лицо твое превращается в нетление.
Жизнь моя, как намилуюсь с тобой,
Как повеселюсь с тобой!
За бесценные багряницы худые и бедные ризы приемлешь,
Не моего наряда одеяние на себя воздеваешь,
И за царский венец худым сим платом главу покрываешь.
За палату красную гроб себе приемлеши.
Свет мой светлый, почему помрачился?
Гора великая, как погибаешь!
Если Бог услышит молитву твою, помолися обо мне, о своей княгине:
Вместе с тобою жила; вместе ныне и умру с тобою,
Юность не уйдет от нас, а старость не постигнет нас.
Кому приказывавши меня и детей своих?
Немного, господин, нарадовалась я с тобою:
За радостью и веселием печаль и слезы пришли ко мне,
За утехой — сетование и скорбь мне явились.
Зачем родилась и, родившись, прежде тебя зачем не умерла?
Дабы не видела смерти твоей, а своей погибели!
Не слышишь ли, князь, бедных моих слов,
Не трогают ли тебя мои горькие слезы?
Крепко, господин мой дорогой, уснул, не могу разбудить тебя.
С какой войны пришел, истомился вельми?
Звери земные на ложе свое идут, а птицы небесные к гнездам своим летят,
Ты же, господин, от своего дома не красно отходишь!
Кому уподоблюсь и как себя нареку?
Вдовой ли себя нареку?
Не знаю я сего.
Женой ли себя нареку? Лишилась я царя.
Старые вдовы, утешьте меня, а молодые вдовы, со мною поплачьте.
Вдовья беда горчее всех у людей.
Как восплачу или как возглаголю:
«Великий мой Боже! Царь царей, будь мне заступником!
Пречистая Госпожа Богородица! Не оставь меня,
Во время печали моей не забудь меня!»
Великого князя Дмитрия Ивановича погребли в Архангельском соборе, где уже лежали и отец его, и дед. На московский престол вступил Василий Дмитриевич, а главной советчицей его была мать — великая княгиня Евдокия. Именно она внушила сыну, когда в августе 1395 года войска грозного хана Тамерлана подошли к границам Московского княжества, перенести из города Владимира в Москву чудотворную икону Божией Матери — Владимирскую. По мистической значимости чисел в день падения Москвы при нашествии хана Тохтамыша, также 26 августа, великая княгиня Евдокия с сыновьями, боярами, воеводами, духовенством, князьями, народом встречала икону Богоматери Владимирской на Кучковом поле, где потом поставили в честь этого события Сретенский (сретенье — встреча) монастырь.

По преданию, в этот самый час хан Тамерлан увидел во сне видение «Светозарной Жены», окруженной огромным воинством, и повернул свои войска прочь.

Великая княгиня Евдокия была неустанной строительницей храмов и монастырей, но в 1407 году ей явился архангел Михаил, известивший о ее близкой кончине. Великая княгиня Евдокия заказала икону с его изображением, которая впоследствии стала храмовой иконой Архангельского собора Кремля. Она приняла монашеский постриг 17 мая 1407 года, а 7 июля скончалась и была погребена в основанном ею Вознесенском монастыре в Кремле. После ее кончины у гроба совершались чудеса, происходили исцеления, сами собой зажигались свечи. Великая княгиня Евдокия, в иночестве Евфросиния, была причислена православной церковью к лику святых.

7 июля 1907 года в Москве были большие торжества: отмечали 500 лет со дня кончины благоверной княгини и монахини. Торжественная процессия крестного хода направилась из Вознесенского монастыря в Архангельский собор, к гробу Дмитрия Донского. В честь этого события была выпущена медаль.

Но в 1929 году началось уничтожение Вознесенского монастыря. Сталин не мог потерпеть, чтобы на территории Кремля стояли постройки монастыря, да еще женского. Некрополь был уничтожен, и останки все свезли в подвал Судной палаты под Архангельским собором, где они пребывают до сих пор. Обломки гробницы преподобной Евфросинии находятся в том же подвале, а часть ее кожаного пояса — в музеях Кремля.

Дмитрий Донской был причислен к лику святых уже в наши дни — в 1988 году, а на торжествах в 1907 году ему оказывали почести как супругу преподобной Евфросинии, покровительницы Москвы. Вот такие бывают парадоксы истории и судьбы.

Но милосердие преподобной Евфросинии — великой княгини Московской — с нами. Сейчас в Москве строится храм преподобной Евфросинии в Котловке.

Марфа-Посадница



В 1951 году, когда археологи уже решили, что в Новгороде искать больше нечего — все найдено, на территории бывшей усадьбы Марфы Борецкой, или, как ее называли, Посадницы, работница экспедиции подняла с земли кусок бересты — березовой коры и заметила на ней процарапанные буквы. Это была сенсационная находка, ошеломившая мир, — первая берестяная грамота.

Кто же была Марфа-Посадница, подарившая нам это открытие, чья земля сохранила и донесла до наших дней целую библиотеку писем на бересте?

В 1803 году в журнале «Вестник Европы» тридцатисемилетний поэт, прозаик и издатель Николай Михайлович Карамзин напечатал свою вторую историческую повесть — «Марфа-Посадница, или Покорение Новгорода». Первая его повесть «Наталья, дочь боярская», опубликованная за девять лет до этого, имела ошеломляющий успех. Это были произведения, где интерес к отечественной истории, стремление верно передать черты ушедшей жизни соединялись с вниманием к внутренней жизни, чувствам, душе человека.

Почти одновременно с повестью о Марфе Карамзин напечатал статью «О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художеств» — ее можно рассматривать как программную для будущего великого историка. Вот что писал там Карамзин: «Мысль задавать художникам предметы из отечественной истории… есть лучший способ оживить для нас ее великие характеры и случаи… Должно приучить россиян к уважению собственного».

«Великим случаем» в русской истории было для историка покорение Новгорода в конце XV века, а «великим характером» — Марфа-Посадница.

Изображению покорения Новгорода и характера Марфы-Посадницы Карамзин впоследствии уделит немало места в своей знаменитой многотомной «Истории государства Российского». Однако эти два изображения — историографа и писателя — не совсем совпадут. Вот это несовпадение и представляет для нас особый интерес. Покорение Новгорода великим московским князем Иваном III в 1471–1478 годах принадлежит к числу драматических страниц русской истории.

Истекали почти два с половиной века татаро-монгольского ига на Руси. Но всем было памятно это страшное нашествие: сказания, летописи, народные песни передавали подробности и имена героев. Одно за другим падали тогда под натиском орды Батыя русские княжества — «славянские республики», как называл их Карамзин. Пала Рязань, потом Коломна, Москва, за ними Владимир и Суздаль. Были разграблены сотни сел и десятки городов. 22 февраля 1238 года после двухнедельной осады пал Торжок. Впереди оставался Господин Великий Новгород — он высился среди лесов и болот, озер и многочисленных рек как приманка для завоевателей. О богатствах Новгорода, торговавшего со всей Европой, ходили легенды. Измученные осадой Торжка, обеспокоенные наступающей весной и ее гигантским половодьем в этих местах, обильных водою, отряды хана Батыя, не дойдя ста верст до Новгорода, повернули на юг. Новгород и Псков избежали татаро-монгольского нашествия.

В это время в Новгороде княжил Александр Ярославич — через два года он получит всенародное прозвище Невский, когда одержит победу над немецкими и шведскими рыцарями на берегах Невы. Новгородцы призывали на княжение того князя, которого выбирало вече — народное собрание всех представителей населения города. Это вечевое устройство было главным достоянием Новгородской Республики. Впоследствии писатель-революционер Александр Радищев напишет в книге «Путешествие из Петербурга в Москву», что это вечевое республиканское устройство Новгорода — «особое гражданское устройство» — было исконной славянской формой правления. Радищев доказывал, что вечевой строй был с глубокой древности присущ Руси. И даже крестьянские сходки, крестьянскую общину (кстати, дожившую до начала XX века) Радищев считал восходящими к вече древнерусских городов, а республику — лучшим устройством, чем монархия: «Народ в собрании своем на вече был истинный государь… Хотя у них (новгородцев) были князья, но мало имели власти… вся сила правления заключалась в посадниках и тысяцких».

Пока над южной, центральной и северо-восточной частями Руси нависала татаро-монгольская сила, Новгород и Псков свободно торговали с Западом, новгородские купцы ездили по всему миру. В эти годы тверской купец Афанасий Никитин добрался до Индии и оставил нам ее описание. Подобно ему путешествовали и новгородские купцы. Новгородская Республика защищала от шведов и немцев северные рубежи Русской земли, не раз после Александра Невского принимая на себя их удары. Через Новгород стали известны на Руси такие изобретения, как бумага, порох и прочие новинки. Он был артерией, которая соединяла русские земли после нашествия Батыя с европейским миром. И вот парадокс истории: было сброшено татаро-монгольское иго, и почти одновременно погибла Новгородская вольность.

Иван III покончил с зависимостью Руси от татаро-монголов в 1480 году. Но перед этим он присоединил Новгородскую Республику к Москве, завершая во многом процесс объединения русских земель. Современные историки видят в этом только прогрессивное явление. По-иному думал Карамзин-историк. «История не терпит оптимизма, — писал он, — и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему, ибо сие мудрование несвойственно обыкновенному здравому смыслу человеческому, для коего она пишется».

По сказаниям летописцев Новгорода, перед грозными событиями были там страшные знамения: сильная буря сломала крест на главной церкви города — Святой Софии, а в одном из новгородских монастырей колокола сами собой печально гудели. В это время всеми делами Новгорода заправляла и важное положение на его вече занимала Марфа Борецкая, вдова посадника новгородского Исака Борецкого. После смерти мужа по влиянию, силе характера и богатству она вышла в Новгороде на первое место и стала известна в истории под именем Марфы-Посадницы. Она владела огромными земельными вотчинами, ее денежный доход был велик, как ни у кого из других бояр Новгорода. От пушнины, полотна, зерна, масла, всякой живности, серебра, посуды, сукон, шелков ломились закрома Борецкой.

Велика была роль женщин в истории Древней Руси. Благодаря находкам в Новгороде берестяных грамот теперь очевидны высокая степень женской образованности и огромное влияние женщин на культурную, хозяйственную и семейную жизнь города. Новгородки имели право на собственность и использовали это право, завещая или продавая то, что им принадлежало. По существу, они стояли во главе дома, были хозяйками семейного имущества и организаторами всего домашнего уклада.

Такой хозяйкой большого города и стала Марфа-Посадница. Она была матерью уже двух взрослых детей; один из них, Дмитрий, был посадником в Новгороде, когда Иван III отправился в свой поход против него. Сохранилась легенда, что настоятель Соловецкого монастыря игумен Зосима пришел в Новгород искать защиты от боярских новгородских приказчиков; Марфа владела в тех краях землями и вначале рассердилась на Зосиму, посчитав земельные притязания монастыря покушением на свою вотчину. Однако потом попыталась загладить свой гнев и пригласила игумена на пир в свой дом. Зосима сидел грустный и не мог поднять головы: ему померещилось, что сидящие за столом Марфы были без голов. Видение Зосимы сбылось. Почти все участники этого праздничного застолья были впоследствии казнены.

Ко времени новгородского похода Иван III Васильевич где оружием, где хитростью и коварством, где подкупом уже собирал вокруг Москвы удельные княжества, лишая князей правления и власти. Окончательно были присоединены к Москве такие крупные княжества Северо-Восточной Руси, как Ярославское, Ростовское, Рязанское. Впоследствии, уже после покорения Новгорода, их участь разделило Тверское княжество, была покорена Вятка и другие города. Был Иван III человеком осторожным и медлительным, не горячился, действовал наверняка, но часто с жестокостью и криводушием.

Однако новгородцы не желали потакать московскому князю в его неуклонных утеснениях, напротив того, не понимая по-настоящему характера своего противника, вздумали вести себя непочтительно по отношению к наместникам великого князя московского в Новгороде. Наконец новгородский посадник Василий Ананьин должен был выслушать от Ивана III в Москве следующие слова: «Скажи новгородцам, чтобы они, признав вину свою, исправились, в земли и воды мои не вступалися, имя мое держали честно и грозно по старине, исполняя обет крестный, если хотят от меня покровительства и милости; скажи, что терпению бывает конец и что мое не продолжится».

Как из малых ручьев берут истоки большие реки, так и ссоры не только людей, но и государств часто зарождаются постепенно. Русская пословица говорит: если бы знать, где упасть, там бы соломки подстелил. Если бы новгородцы могли себе представить, что, споря о землях и правах, они могут лишиться своей независимости, как бы они остереглись! С какой осторожностью стали бы выверять каждый свой шаг! Вероятно, ничего так не требуется государственному деятелю, как умение предвидеть последствия своих шагов. Впрочем, часто азарт борьбы и спора лишает предусмотрительности даже самых дальновидных людей. Вместе со многими новгородцами, в том числе боярыней-вдовой Анастасией Григорьевой, вдовой посадника Евфимией Горшковой, Марфа возглавила боярскую антимосковскую борьбу.

Карамзин пишет: «Марфа предприяла действовать решительно. Ее сыновья, ласкатели, единомышленники, окруженные многочисленным сонмом людей подкупленных, явились на вече и торжественно сказали, что настало время управиться с Иоанном, что он не государь, а злодей их, что Великий Новгород есть сам себе властелин, что жители его суть вольные люди и не отчина князей Московских, что им нужен только покровитель, что сим покровителем будет Казимир» (король польский и великий князь литовский). Народ заколебался — многие взяли сторону Борецких и кричали: «Да исчезнет Москва!» Другие уговаривали не изменять православию и не поддаваться «латинскому» королю. Город разделился на две партии: «Борецкие превозмогли, овладели правлением и погубили Отечество как жертву их страстей личных», — пишет историограф. В 1471 году Марфа выступила на вече против захватнической политики московского князя по отношению к Новгородской Республике. Вече было с ней согласно. Сторонники Марфы подкупили «смердов» и «безымянных мужиков», они зазвонили в колокола с криками: «За короля хотим!» В Литву отправили посольство вместе с сыном Марфы Дмитрием Борецким и богатыми подарками. Казимир выразил согласие помогать Новгороду, если «государь московский пойдет войною на Великий Новгород».

Иван III, никогда не поступавший запальчиво, предложил решить дело миром, но новгородцы ответили послу дерзко. Тогда Иван Васильевич созвал в Москву всех братьев, бояр, князей и воевод. В назначенный день и час они собрались во дворце. Иван вышел к ним с лицом печальным, открыл Думу и предложил на суд «измену» новгородцев. Не только бояре и воеводы, но и святители ответствовали единогласно: «Государь, возьми оружие в руки!» Тогда Иван произнес решительное слово: «Да будет война!» — пишет историк. Иван III отправился с войском из Москвы на Новгород 20 июня 1471 года.

Псковитяне выступили на стороне московского князя, началось первое опустошение Новгородской земли, когда в нее вступила великокняжеская рать. Во главе ее стоял князь Холмский. Воины истребляли все огнем и мечом. «Москвитяне изъявляли остервенение неописанное: новгородцы-изменники казались им хуже татар. Не было пощады ни бедным земледельцам, ни женщинам», — пишет Карамзин. Холмский взял приступом и сжег город Руссу неподалеку от Новгорода. Тем временем в Новгороде собирали ополчение. У взятых в плен новгородцев Холмский и его боярин Федор Давыдович велели отрезать носы и губы и изуродованных отсылали в Новгород. Иван III приказал князю вместе с псковичами идти и осадить Новгород. В битве на реке Шелонь новгородцы потерпели поражение, несколько тысяч их было взято в плен и среди них — степенный посадник Новгорода, сын Марфы Борецкой Дмитрий. Поражение новгородцев произошло еще и потому, что они не были уверены в правоте своей борьбы с московским князем.

Иван III прибыл в Руссу и велел расправиться с пленниками жестоко: сын Марфы Дмитрий вместе с другими знатными новгородскими боярами был казнен на площади города Русса — ему отрубили голову. Остальных заковали в цепи и отослали в Москву.

В Новгороде надеялись на помощь Литвы, но магистр Ливонского ордена, не желая портить отношений с Москвой, не пропустил послов через свои земли. Новгород приготовился к осаде — закрыли ворота, сожгли посады перед стенами крепости, поставили крепкую стражу. Но в городе не было больших запасов продовольствия: ржаной хлеб — главная еда малоимущих — исчез с рынков, богатые питались пшеничным хлебом, который был дорог. Так началась распря между потребителями хлеба ржаного и хлеба пшеничного, то есть между богатыми и бедными новгородцами.

Известие о казни Дмитрия-посадника произвело тяжелейшее впечатление на новгородцев: до этого времени никто из московских великих князей не осмеливался так расправляться со знатными людьми города. Тогда новгородский архиепископ Филофей отправился в стан Ивана Васильевича просить мира. Вместе с ним пошли на поклон и граждане города. Новгородцы обязались заплатить 15 тысяч денег серебром, отдали многие земли, поклялись в срок выплачивать дань, не иметь никаких отношений с Литвою, не принимать у себя врагов князя московского, а главное — отменили свои Вечевые грамоты и признали верховную судебную власть московского государя.

Гордая голова Новгорода склонилась. Итак, Новгород пострадал «за измену», за готовность и желание отдаться Литве. Но были ли тогда отношения с нею по-настоящему враждебны, видели ли новгородцы в ней врага?

Перед Куликовской битвой Великое княжество Литовское объединяло под своей властью не только собственно Литву, но и земли бывшей Древней Руси, разрозненной после татаро-монгольского нашествия: Смоленщину, Киевское, Черниговское, Волынское княжества. Русский язык был государственным, большую часть народа составляли славяне, и вероисповедание было православным. Это также именовалось Русью, и официальное название государства было «Великое княжество Литовское и Русское».

Великокняжеский московский престол и князей литовских связывали давние родственные узы. Дочь великого князя литовского Гедимина Айгуста (в крещении Анастасия) была первой женой московского князя Симеона Гордого (1340–1353), старшего сына Калиты, дяди Дмитрия Донского. Вторым браком он был женат на дочери тверского князя Марии Александровне. Ее сестра Ульяния Александровна Тверская (1331–1400), правнучка брата Александра Невского, была выдана своими именитыми родственниками за князя литовского Ольгерда Гедиминовича (1345–1377). Это был второй брак Ольгерда[49]. Первым он был женат на русской витебской княжне Марье Ярославне. Сыновья князя Ольгерда от этого брака с русской княжной — Андрей Ольгердович князь Полоцкий и Дмитрий Ольгердович Брянский, князь Брянского княжества, еще до Куликовской битвы перешли на службу к московскому князю Дмитрию Ивановичу и принимали участие в битве на его стороне. Сам князь Ольгерд Гедиминович умер за три года до сражения Руси с ханом Мамаем. Однако его сын Ягайло от брака с тверской княжной Ульянией не поддержал Москвы — соперницы Твери. Он стал союзником хана, однако в самом сражении не участвовал — его войска не дошли до места сражения, так как, когда Ягайло узнал о поражении Орды, он повернул обратно.

После победы на Куликовом поле князь Ягайло стал искать союза с Дмитрием Донским, и уже готовилась его свадьба с сестрой московского князя, которая должна была сопровождаться православным крещением всей Литвы, к этому времени последней в Европе еще остававшейся языческой. Однако нашествие хана Тохтамыша на Москву спустя два года после Куликовской победы, преступная легковерность москвичей, открывших ворота хану, сожжение города — нарушили эти договоренности. Ягайло в 1386 году принял католичество и обвенчался с польской королевой Ядвигой, положив начало династии Ягеллонов. Возникла польско-литовская уния, а литовцы были крещены по католическому обряду.

Сестра Ягайло — Елена Ольгердовна — вышла замуж за героя Куликовского сражения, двоюродного брата Дмитрия Донского — князя Владимира Андреевича Серпуховского Храброго. Их внучка Мария Ярославна вышла замуж уже за внука Дмитрия Донского — Василия II — и стала великой княгиней московской (1433–1485). Сыном Василия II и Марии Ярославны и был Иван III (1440–1505).

Иная судьба была у другого сына Гедимина — и брата Ольгерда — Кейстута. Кейстут женился на языческой жрице из Паланги — Бируте. Могила ее и доныне почитается в Паланге, куда она вернулась после убийства ее мужа племянником Ягайло. Сын Кейстута и Бируты — Витовт никогда не простил своему двоюродному брату смерти своего отца. Великий князь литовский Витовт (1350–1430) был женат на смоленской княжне Анне, и их дочь Софья Витовтовна была отдана замуж за сына Дмитрия Донского — Василия I Дмитриевича. Великая княгиня московская (1392–1453) Софья Витовтовна жила в Ваганькове и пользовалась уважением. Своего сына Василия Васильевича она возила в гости к отцу в Вильну. Дед Витовт любил внука. Сын Василия II Васильевича — Иван III, внук Софии Витовтовны и Елены Ольгердовны имел, таким образом, предками литовских князей.

«Всего страннее то, — пишет Карамзин, — что Василий в духовном завещании приказывает супругу и детей своих королю польскому Казимиру, называя его братом». Таким образом, в самом имени «Литва» не заключалось откровенно враждебного смысла. Туда многие русские князья «отъезжали», когда ссорились с московским государем. Однако Иван III не простил новгородцам связи с Казимиром, хотя его отец назвал Казимира своим братом и вручил его покровительству жизнь малолетнего Ивана.

Первый и самый тяжелый удар Новгороду был нанесен — оставались еще два. Они не замедлили последовать, хотя и растянулись во времени.

Карамзин отмечает, что Иван III не спускал глаз с Новгорода, старался умножить в нем «число преданных ему людей, питал несогласие между боярами и народом. Если наместники его не удовлетворяли всем справедливым жалобам частных людей, то он винил недостаток древних законов новгородских». Такая искусная политика приносила плоды если и не очень скорые, то спелые.

Многие новгородцы привыкли жаловаться великому князю в Москву, чтобы добиться своих быстрых выгод. Так, Иван III прибыл в Новгород в декабре 1475 года, чтобы учинить свой праведный великокняжеский суд. Он посетил при этом многих знатных новгородских бояр с «миром». В ссылку в Муром был отправлен второй сын Марфы-Посадницы — Федор, он был заключен в монастырь, пострижен в монахи и в том же году скончался. Вместе с ним погибли и многие именитые новгородские бояре, а их земли и богатства были отобраны в великокняжескую казну.

И наконец, в последний раз Иван III осадил Новгород в декабре 1477 года. Московская рать расположилась под стенами города. Посольство, отправленное из республики, дни которой были сочтены, спросило Ивана Васильевича: «Какую властьжелаешь иметь над нами?» — «Хочу властвовать в Новегороде, как властвую в Москве», — был им ответ. «Знайте же, что в Новегороде не быть ни вечевому колоколу, ни посаднику, а будет одна власть — государева…» — приказал Иван III передать новгородцам через своего боярина Ивана Юрьевича.

«Тут любовь к древней свободе в последний раз сильно обнаружилась на вече», — пишет Карамзин. Бояре, по его мнению, «не стояли ни за вечевой колокол, ни за посадника, но стояли за свои отчины». Вече раскололось. Одни кричали: «Требуем битвы, умрем за вольность и Святую Софию!» Другие желали перейти под мирное подданство уже мощного государства, где, казалось, были почти гарантированы гражданский покой, безопасность и спокойствие. Они и победили. Последний новгородский князь Василий Васильевич Шуйский-Гребенка, находящийся на службе свободных новгородцев, торжественно сложил с себя чин воеводы и перешел на службу к Ивану III.

Новгородское Вече, которое в течение нескольких столетий собиралось на Ярославовом дворище (Ярослав Мудрый был в XI веке новгородским князем и предоставил ему вольности), 15 января 1478 года прекратило свое существование. Великий Новгород был укрощен.


«Так Новгород покорился Иоанну, более шести веков слыв в России и в Европе державою народною, или Республикою, и действительно имев образ демократии», — пишет Карамзин. Вече избирало и сменяло посадников, князей, тысяцких (воевод, военных людей), оставляя верховную власть за собой; за ним была и судебная власть — оно принимало жалобы, судило и наказывало. Высоко оценивая новгородскую демократию, Карамзин сравнивает ее с Афинами и Спартой Древней Греции. Торговые люди Новгорода покорили непроходимые северные леса, открыли пути в Сибирь, были посредниками между Востоком и Западом, перевозя товары на Русь и из Руси — в Европу. Теперь все это обрывалось и поступало в ведение и разумение только одного человека — московского государя.

2 февраля по распоряжению Ивана III из Новгорода была увезена в Москву вместе с внуком Василием, сыном уже умершего Федора, взятая под стражу Марфа Борецкая. Вместе с нею были отправлены в столицу Московского княжества несколько боярских и купеческих семей Новгорода. Все их богатства и имения отошли в великокняжескую казну. «Никто не смел за них вступиться», — пишет историк Карамзин. Ни одного слова не позволил себе историк, чтобы выразить сочувствие Марфе-Посаднице.

Иное мы наблюдаем в повести Карамзина. Вот ее первая фраза: «Раздался звук вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новегороде». Успех этого сочинения в русском обществе был так велик, что прозу цитировали наизусть, как стихи.

Уже в предуведомлении к читателям повести Карамзин высказывает свое отношение к присоединению Новгорода к Москве: «Сопротивление новгородцев не есть бунт каких-нибудь якобинцев: они сражались за древние свои уставы и права, данные им отчасти самими великими князьями, например, Ярославом». А главную героиню называет не иначе как «Катоном своей республики». Как известно, Катон Младший (95–46 гг. до н. э.) был республиканцем в Древнем Риме, противником Юлия Цезаря, выступал против превращения Римской республики в централизованное государство, империю. После победы Юлия Цезаря покончил с собой. «И летописи, и старинные песни отдают справедливость великому уму Марфы Борецкой, сей чудной женщины, которая умела овладеть народом», — пишет Карамзин. Он считает ее «страстной, пылкой, умной». Итак, действие повести переносит нас в Новгород. На Вече выступает посланник Иоанна, государя московского, склоняя новгородцев перейти в его подданные. И тогда на ступеньки помоста на Вече поднимается Марфа. Она напоминает своим согражданам, что когда в древности пришел в Новгород князь Рюрик, то восстание против него поднял новгородец Вадим. И до сих пор скульптурный памятник Вадиму стоит на Вече как символ независимости города-республики. Марфа полна гордости за то, что Новгород остался свободным от «оков татарских», что не принял участия в междоусобицах русских князей и «сохраняет драгоценное достоинство народное». Умная Посадница на Вече провозглашает: «Несправедливость и властолюбие Иоанна не затмевают в глазах наших его похвальных свойств и добродетелей… Да будет велик Иоанн, но да будет велик и Новгород!» В своей речи Марфа грозит своим согражданам: если они потеряют вольность, то будут наказаны бедностью — опустеют пристани, зарастут травою улицы, великолепие города исчезнет, и никто не найдет следов дома Ярослава и памятника Вадиму.

Речь ее поддержана народом, и участь Новгорода решена: он будет сопротивляться.

Марфа отправляется к мудрому и благочестивому отшельнику, живущему на берегу озера Ильмень. Это ее дед, удалившийся служить Богу. Марфа рассказывает ему обо всех опасениях своих и просит его благословить замужество ее дочери Ксении, которую Марфа выдает за юношу Мирослава.

Во главе новгородского войска Мирослав — надежда Марфы. Все затаились в ожидании. «Одна Марфа тверда душою, деятельна в совете, словоохотлива на Великой площади среди граждан и весела с домашними».

Войско отправляется на битву с ратью Ивана III. Но вот с «высокого места Вадимова» увидела Марфа толпы бегущих и колесницу, прикрытую знаменами, — там лежало тело убитого Мирослава. Битва на берегах Шелони проиграна. «Убиты ли сыны мои?» — спрашивает Посадница. И ей отвечают: «Оба». (Как мы знаем, историк Карамзин тут расходится с писателем Карамзиным. Так было, видимо, романтичнее и легче рассказать о гибели сыновей.)

Марфа призывает новгородцев не падать духом, оставаться твердыми и спокойными: «Вольность и Марфа одно знаменовали в великом граде».

Войско московского князя осадило вольный город. Начался голод, и «в первый раз народ не хотел уже внимать словам ее, не хотел умолкнуть… Враги Посадницы дерзали называть ее жестокою, честолюбивою, бесчеловечною… Она содрогнулась». И вновь битва — и вновь поражение новгородцев. Посадник вместе со знатными горожанами вручает московскому князю ключи от Новгорода. Воевода Холмский отправляется в дом Борецкой и допрашивает Марфу о ее связях с Литвою и Казимиром.

Заключенная в своем доме под стражу, Марфа с горестью говорит о неблагодарном народе, который еще недавно «славил Марфу и вольность», а теперь приветствует «государя всея России и Великого Новаграда». Марфа готова к смерти по примеру доблестных древних героев. «Князь московский считает меня достойною погибнуть вместе с вольностию новогородскою!» — восклицает она.

Ночью на Ярославовом дворище был воздвигнут эшафот. Московские воины стояли рядами, воеводы сидели на конях перед своими дружинами. Наконец растворились ворота дома Борецких, и оттуда вышла Марфа «в златой одежде и в белом покрывале.


Старец Феодосий несет образ перед нею. Бледная, но твердая Ксения ведет ее за руку». Марфа сорвала покрывало с головы и громко сказала: «Подданные Иоанна! Умираю гражданкою новогородскою!»

Казнь совершилась, труп Марфы прикрыли черным покрывалом. Ксения упала рядом замертво. Холмский прочитал послание Иоанна, где тот обещал Новгороду «благоустройство, правосудие и безопасность» как «три столпа гражданского счастия». Перед казнью «народ и воины соблюдали мертвое безмолвие». После казни и чтения Холмского, как пишет Карамзин, «народ еще безмолвствовал» (видимо, от Карамзина эти слова перешли к Пушкину в его трагедию «Борис Годунов»), пока «граждане наконец воскликнули: „Слава государю российскому!“» Старец Феодосий один похоронил тела Марфы и Ксении на берегу Ильменя-озера. Так кончается повесть Карамзина.

В действительности Марфа Борецкая не была казнена перед своими согражданами, а увезена в Москву, и потом ее следы навсегда затерялись.

У Карамзина в повести Марфа говорит, что «только слабые, хладные следы бытия моего останутся в преданиях суетного любопытства». С горечью можно признать, что образ знаменитой новгородской мятежницы так вытравлялся из памяти потомков, так поносился московскими книжниками, что даже «слабых следов бытия» Марфы-Посадницы до наших дней не уцелело. Вот уже полтысячи лет историки стремятся доказать, что Иван III был прав, присоединяя Новгород к Москве и, следовательно, Марфа Борецкая действовала антиисторически, а поэтому мы должны осудить ее. Однако пришло время быть нам свободнее в своих взглядах и оценках и, не подвергая сомнению необходимость объединительной политики Ивана III, воздать должное характеру и самобытной личности Марфы Борецкой, стремившейся отстоять независимость Новгородской Республики. Нет сомнения, что это была женщина героическая.

Когда Карамзин напечатал свою повесть, более 200 лет назад, на него немедленно был написан донос: «Какой республиканский дух и какая пустая выдумка, имеющая целью только воспалять духом республиканским». Слово «республиканская» было прочно приклеено к образу Марфы-Посадницы. Тема существования Новгородской Республики, пусть и с засильем боярской аристократической партии в последние десятилетия ее существования, тема борьбы вольного города за свои права стала особенно важной и ценной для декабристов.

Карамзин писал: «Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими; надобно знать, что любить; а чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем». Декабристы преклонялись в русской истории перед «шестисотлетним», как они считали, существованием республиканского, а не монархического правления на Русской земле. В этом они видели залог возможного будущего устройства русской жизни. Тема Новгорода, его вольностей, наконец образ Марфы-Посадницы проходит через творчество многих декабристов. Рылеев посвятил ей думу, оставшуюся, правда, неоконченной. В этой думе Марфа «детей, свободу и свое имение — все родине в жертву принесла».

Декабрист Владимир Раевский, посаженный в крепость, вспоминает великие новгородские имена — Вадима и Марфу-Посадницу — «бессмертные имена». Поэт-декабрист Александр Одоевский создал «новгородский» цикл, где в стихотворении «Зосима» рассказал о пире у Марфы-Посадницы и видении старца, когда ему померещилось, что шестеро бояр за столом Борецкой были без голов. Все они были казнены Иваном III. Марфа на этом пиру пророчествует:

Нет, веруйте в земное воскресение:
В потомках ваше племя оживет,
И чад моих святое поколение
Покроет Русь и процветет.
В своих показаниях перед Следственной комиссией декабристы постоянно ссылались на Новгород как на пример русского демократизма. Павел Пестель заявил: «История Великого Новгорода меня… утверждала в республиканском образе мыслей». Другой декабрист — Михаил Лунин — почитал Новгород и Псков как русские города, где князья избирались и изгонялись народом. В. Кюхельбекер, рассуждая о падении Новгорода и присоединении его к Московскому княжеству, утверждал, что это случилось не напрасно: «Судьба допустила это бедствие только для того, чтобы оплодотворить семенами свободы русский народ, так долго угнетенный. Эти воспоминания о независимости и о народном правлении остались в народе Новгорода и стали достоянием всей Руси». Декабристы пропагандировали вечевое устройство древнерусских городов, существовавшее в Киеве, Новгороде, Пскове, Владимире, Суздале, Москве, как «управление без самодержавия», а это был для них вопрос принципиальный.

Немало повестей и драм было посвящено Марфе-Посаднице в XIX веке — пьеса П. Сумарокова «Марфа-Посадница» (1808), Ф. Иванова «Марфа-Посадница» (1808). Пьесу М. Погодина «Марфа. Посадница новгородская» Пушкин в 1830 году читал в рукописи и хлопотал о ее публикации. Однако автор так и не увидел своего сочинения на сцене — цензура была очень чувствительна к этому сюжету.

В 1869 году Р. Ступишиным была написана трагедия «Марфа-Посадница, или Покорение Новгорода», в 1882 году появился исторический роман Д. Мордовцева «Господин Великий Новгород», наконец в 1896 году — поэма А. Навроцкого «Посадница Марфа новгородская». В советское время исторический писатель Дмитрий Балашов создал роман «Марфа-Посадница» (1972).

Рассуждая о задачах драмы Погодина «Марфа. Посадница новгородская», посвященной такой трагической и сложной теме, Пушкин писал об авторе: «Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине». Пушкин считал, что в целом это автору удалось.

Однако можем ли мы сейчас «воскресить минувший век» Марфы Борецкой «во всей его истине»? Увы!

Наши знания о ней остаются слишком отрывочными и недостоверными. Чтобы представить себе эту удивительную личность не как символ новгородской вольности и ее борьбу с Иваном III не как прогрессивное или реакционное явление, а как драматическую судьбу, нам прежде всего не хватает знаний.

Соберем же по крупицам то, что пока нам известно.

Мы не знаем, когда родилась новгородская посадница. Существуют записи в монастырских книгах, где сказано, что новгородская боярыня Марфа, жена Филиппа Васильевича, сделала в 1418 году вклады в Карельский Никольский монастырь на помин души ее погибших в море сыновей — Антония (Антона) и Феликса. Юные братья приехали из Новгорода осматривать свои земли и утонули в устье Северной Двины. Братья были погребены в этом монастыре, а впоследствии вместе с основателем Карельского Никольского монастыря Евфимием, известным как просветитель карелов, были в монастырских рукописных книгах внесены в число святых, и память их празднуется церковью 18 апреля по старому стилю (1 мая по новому стилю). Святых не обсуждают, но все-таки невольно рождается дерзкая мысль: а что, если в монастыре чтили не столько безвинно погибших сыновей Марфы от ее первого брака, сколько ее саму — богатую вкладчицу? И, может быть, братья были внесены в рукописные святцы Карельского монастыря в день смерти их матери? Может быть, монахам его был известен год и день смерти Марфы Борецкой? Все это вопросы, на которые пока нет и скорее всего не будет ответов.

Вторым браком Марфа была замужем за посадником Исаком Андреевичем Борецким. Фамилия, которую носила Марфа в девичестве, пока не вышла замуж (как предполагают историки сопоставлением летописных данных), Лошинская. Ее брату принадлежало село Ракомль, рядом с Юрьевым монастырем, над Волховом. Там останавливался Иван III во время своего последнего похода в 1477–1478 году (декабрь-февраль). В городе был мор — эпидемия чумы, и он боялся там находиться.

Попытаемся представить себе Марфу просто новгородской женщиной XV века. Она ходила по новгородским мостовым из сосновых бревен. Сейчас при раскопках особым методом дендрохронологии по годичным кольцам дерева можно определить год его рубки. В плохое для роста дерева, засушливое лето кольцо будет тонким, в дождливое — толстым. С X по XV век в Новгороде сменили мостовые 30 раз! По благоустройству город считался в ту пору едва ли не лучшим в Европе.

Много церквей было в городе, но можно с уверенностью сказать, что Марфа, как и все женщины, непременно посещала небольшую, но ладную церковь Параскевы Пятницы, что и поныне стоит на Торгу, то есть Торговой площади, рядом с Ярославовым дворищем. Церковь была построена в 1207 году и сейчас поражает красотой своих пропорций. Параскева Пятница была покровительницей всех женщин, целительницей, ей приносили молитвы о семейном благополучии, удачных родах, она же благоприятствовала торговле. Ведь ярмарки на Руси испокон веку совершались по пятницам. А неподалеку от «чудного дома Марфы-Посадницы» находился Знаменский храм. Его выстроили в 1356 году специально для иконы Божией Матери «Знамение» (потом церковь стала центром Знаменского монастыря): икона спасла в 1170 году Новгород от войска владимиро-суздальского князя Андрея Боголюбского. Во всяком случае, новгородцы в своей победе отводили главную роль не своему войску, а заступничеству Божией Матери.

Сейчас икона «Знамение» находится в картинной галерее Новгородского музея. Когда стоишь перед нею, то трудно себе представить, сколько слез и горя она видела, сколько рыдающих и умоляющих опускались перед ней на колени. Нет сомнения, что склоняла перед ней свою гордую голову и Марфа-Посадница — и когда погибли в море сыновья, и когда умерли мужья, и когда был казнен в Руссе сын Дмитрий, и когда был сослан сын Федор. Все было на ее веку: и моры — эпидемии чумы, и голод, и сильные наводнения. Не пощадил и пожар — в самый последний год ее новгородской жизни, в 1477-й…

Жаль было дома. Ведь каждый дом в городе был почти музей — так он был украшен, каждая бытовая вещь имела не только практическое значение, но и радовала душу своей красотой. Можно без конца удивляться, как наши предки не жалели сил, времени и труда, чтобы сделать мир вокруг себя прекрасным. Сейчас археологи находят при раскопках в Новгороде огромное количество музыкальных инструментов — гуслей, гудков, свирелей, варганов (игра на варгане требовала особого умения, поэтому слово осталось в языке в виде глагола «варганить», то есть делать что-то трудное). Новгородцы любили играть в шахматы — их делали из кости, дерева. Немало до нас дошло сохранившихся в земле женских вещей — солонки, игольники, гребни, браслеты, кольца, кожаные туфли… Но не осталось ни одной вещи, принадлежавшей Марфе-Посаднице: ведь саму память о ней усиленно вытравляли в течение веков. Московские летописцы называли Марфу именами всех отрицательных, по их мнению, библейских героинь — Иезавелью, Иродиадой, Далилой, «злохитревой женой».

После покорения Господина Великого Новгорода Иван III тысячами высылал из города богатых и умелых людей — бояр, купцов, просто граждан, а на их место переселяли в Новгород московских, владимирских, ростовских, рязанских и прочих. Казалось, что погиб весь уклад великого города, все достижения его цивилизации, столь славной даже и для Запада. Но ничто не проходит и не пропадает в истории бесследно.

В начале XVI века, спустя несколько десятилетий после присоединения Новгорода к Московскому княжеству, в первую половину царствования внука Ивана III — Ивана Васильевича Грозного — был создан замечательный памятник древнерусской литературы — «Домострой». Это название можно раскрыть просто — «как строить свой дом». Он был составлен на основе новгородского сборника, ходившего в многочисленных копиях по Руси. Но кроме новгородского сборника — как основы, в него были включены отрывки и из других подобных сочинений. Сделал это, собрал воедино и отредактировал — выходец из Новгорода, известный в истории эпохи Грозного священник Сильвестр.

Сильвестр был близок к новгородскому архиепископу Макарию и после избрания того митрополитом переехал в Москву. Возможно, Сильвестр привез рукопись из Новгорода, может быть, она попала в столицу с новгородскими переселенцами. Во всяком случае, несомненна связь «Домостроя» именно с новгородским укладом — упорядоченным, хорошо организованным хозяйством, во главе которого стоит сильная и властная женская личность: жена, государыня, домостроительница. В «Домострое» описан быт XV — начала XVI века. Не случайно, что в этой книге часто упоминается и слово «государь» — господин. Господином звали Великий Новгород.

Москва многократно на протяжении двух с половиной веков татаро-монгольского ига подвергалась нашествиям, страдала она и в распрях княжеских междоусобиц. Сильно выгорела столица, например, во время нашествия Тохтамыша, уже после Куликовской битвы, в 1382 году, так что быт ее не был таким устойчивым, мирным и отлаженным, как в Новгороде.

Здесь, в Новгороде, за время раскопок археологами открыто около 140 различных мастерских: ювелиров, серебряников, бочаров, токарей, сапожников, хлебников, пивоваров, ткачей, холщевников, пряничников, красильников. Уровень бытовой культуры был очень высок.

«Домострой» у нас получил репутацию сочинения, где провозглашены жестокие семейные установления, унижена женщина, закрепилось даже выражение «домостроевские порядки». Однако это несправедливо. Исследователи древнерусской литературы признают, что текст «Домостроя» складывался из разных источников следы этого остались и в виде повторов, и в смысле разного отношения к женщине. Очевидно, Сильвестр составил общий план книги, выстроил ее композицию, может быть, добавил правила в духе жестокого времени Грозного, на все сферы жизни наложившего угнетение и принуждение. «Все части „Домостроя“ отражают опыт семейной и хозяйственной жизни крупного домашнего хозяйства XV–XVI веков. Однако за этим стоит многовековой опыт частной жизни русских людей, оттесненных набегами язычников на крайний север славянского мира»[50], — пишет современный исследователь. Он считает, что «антиженский элемент церковных проповедей» не привился в «Домострое», так как в нем женщина представлена главной хозяйкой в доме. Не она подчиняется мужу, а муж и жена, хозяин и хозяйка дома, дополняют друга друга в совместном труде. «Домострой» завершается посланием «попа Сильвестра» своему сыну Анфиму с наставлениями, где отец призывает его учить жену «всякому страху Божьему, разному знанию, и ремеслу, и рукоделью, всяким делам, и домашнему обиходу, и всем порядкам: сама бы умела и печь, и варить, и любое домашнее дело знала, и всякое женское рукоделие умела, — когда сама все знает и умеет, сможет и детей и слуг всему научить, ко всему пристроить и наставить во всем. И сама бы хмельного напитка никогда не любила, и дети и слуги у нее того не любили бы тоже, и никогда бы жена без рукоделья ни сама ни на час не оставалась, разве что заболеет, и слуги ее также… Если же не понимает этого, сурово ее накажи, страхом спасая, но не гневайся на жену, а жена — на тебя. Поучай наедине, да поучив, успокой, и пожалей, и приласкай ее…»

В особой главе «Как детей своих воспитать в поучении и страхе Божьем» автор призывает родителей «заботиться о чадах своих… любить их и беречь, но и страхом спасать, наказывая и поучая, а осудив, побить. Наказывай детей в юности — упокоят тебя в старости твоей». Таков «строгий, мужской полюс» «Домостроя», идущий от Сильвестра, то, что мы привыкли называть домостроевскими порядками.

Однако весь пафос книги состоит совсем в другом: это поэзия женской, домашней распорядительности, умения создать прекрасно отлаженный домашний мир, в котором чисто, вкусно и привольно живется всем домочадцам хозяйки. Многие главы, несомненно, созданы женской рукой: они написаны живым фольклорным языком и одновременно стилем деловых берестяных новгородских грамот. Как тут не вспомнить Марфу-Посадницу, ее «чудный дом», как отметил летописец? Среди найденных берестяных грамот немалое число написано женщинами или им адресовано. Возможно, что кто-то из образованных новгородок и составил тот популярный сборник, послуживший основой Сильвестру при создании книги. А что, если это была Марфа-Посадница? Во всяком случае, именно ее образ встает над страницами этого замечательного древнего сочинения. Кто, кроме женщины, может так написать: «Господину (государю) же с женою о всяких делах домашних советоваться и ключнику наказывать, как челядь кормить каждый день, переменяя чаще: хлеб решетной, щи да каша с ветчиной жидкая, а иногда и крутая с салом, и мясо, если будет к обеду, в воскресенье и в праздники иногда пироги, иногда и кисель, а иногда и блины. Всю пищу готовить хорошенько и чистенько, как для себя» (курсив мой. — С. К.-Л.).

А вот глава 49: «Как мужу с женою советоваться, что ключнику наказать о столовом обиходе, о кухне и о пекарне»: «Каждый день и каждый вечер, исправив духовные обязанности, и утром, встав по колокольному звону и после молитвы, мужу с женою советоваться о домашнем хозяйстве (по-древнерусски — „устроении домовном“ — С. К.-Л.), на ком какая обязанность и кому какое дело велено вести».

Призывая делать годовой запас всякой провизии, особенно тем, у кого нет «поместий, пашен, и деревень, и вотчины нет», автор «Домостроя» заботится о простых, неименитых гражданах. Заботливый женский голос в «Домострое», как в былине, приговаривает: «Купить баранчика и дома освежевать на овчинку, а бараний потрох — добавка к столу, утешенье для хозяйственной жены или для хорошего повара». Все подробности, апофеоз сытой русской кухни создан, почти без сомнения, женщиной, заботящейся не только о своем доме, но думающей и о согражданах: «В любой день праздник и удовольствие не на рынке куплено; разные пироги, и любые каши, и всякие блины, и трубицы (трубочки, вид рулета), и кисели, и всякое молоко, — чего только захотелось, все уже дома готово, и сама жена все умеет сделать, и слуг научит управляться. От таких домочадцев богатеют мужи». Особая глава называется «Похвала женам»: «Если дарует Бог жену добрую, получше то камня драгоценного, таковая от добры корысти не лишится, делает мужу своему все благожитие».

Не только полная конкретность в описаниях каждого хозяйственного дела, всегда находившегося в женских руках, но и уменьшительные суффиксы, ласковость женской речи видны во многих главах: пыль, например, советуют «обметать чистым крылышком (!) и мягкою губкою… комнату всегда содержать в чистоте».

Многие тайны истории навсегда останутся нераскрытыми. Возможно, мы никогда не узнаем имени автора замечательной русской книги «Домострой», но, вспоминая о Марфе-Посаднице, о ее влиянии на русскую новгородскую жизнь 1470-х годов, мы невольно будем вспоминать о той поэзии русской жизни, которая выразилась в новгородских былинах и сказаниях, и особым теплом осветила «Домострой».

Мы не знаем, где, как и когда умерла Марфа-Посадница после того, как Иван III велел вывезти ее из родного города вместе с внуком. Насколько серьезно он относился к новгородским женщинам, доказывает тот факт, что Иван III потребовал привести к присяге в 1478 году всех вдов боярских, купеческих и иных. Говорят, что, после того как Марфа была увезена из Новгорода, Иван III нагрузил 300 возов золота и серебра — все было доставлено в Москву.

Существует предание, что Марфа умерла по дороге, на Тверской земле, в селе Млев. Однако оно недостоверно.

Писатель П. И. Мельников-Печерский в 1841 году утверждал, что Марфа Борецкая из Москвы была увезена в Нижний Новгород, где была посажена в один из монастырей. Наконец, еще предание говорит о пострижении Марфы в монахини в Москве и заключении ее в Вознесенском женском монастыре в Кремле, где она и скончалась.

А вот какие легенды о «чудном доме» Марфы-Посадницы дошли до наших дней. В Новгороде их показывают два: один на Софийской, другой на Торговой стороне, через реку Волхов. В путеводителе по Новгороду 1927 года указывается дом Марфы-Посадницы около Детинца, Новгородского кремля: «Пересечем Летний сад, здесь очень живописна стена Детинца. На самом высоком подъеме, это остаток старинного бастиона, вероятно, устроенного на естественном холме, по преданию, стоял дом Марфы Борецкой».

В книге А. Н. Муравьева «Путешествие по святым местам. Новгород» (СПб., 1846) это описано романтично: «Дворцовый сад окружает своей зеленью половину красных стен кремля… На конце сада недалеко от стен и реки легкая беседка заменила, как предполагают, узорочный терем Марфы Борецкой, отколе посадница привыкла смотреть на бури непостоянного Волхова и на вечевые бури народа. Быть может, на сем месте святой игумен Соловецкий Зосима, надменно принятый ею, предрек ей во дни славы день ее падения».

Указывают и на другой дом Марфы — на углу улицы Рогатинской (древней Рогатицы), уже на другом берегу реки. В 1804 году церковный писатель Евгений Болховитинов писал из Новгорода: «Я часто со вздохом взираю на место Ярославля двора, на руины княжого дома, на щебень Марфиных палат, на месте коих, кажется, никто со времени смерти ее не осмелился еще ставить своего жилища». До середины XIX века на древней улице Рогатице сохранялись остатки двухэтажного боярского дома, известного под именем «чудного дома Марфы Борецкой». Уцелевшее помещение, перекрытое древним коробовым сводом, находится на значительной глубине. Как показали исследования археологов, стены и свод его действительно сложены из кирпича XV века — когда жила Марфа. В. П. Ласковский, автор путеводителя по городу 1913 года, чтобы увидеть дом Марфы, предлагает остановиться на углу улиц Рогатинской и Московской. Существует легенда, рассказанная Ласковским, что Марфа имела в Новгороде два дома: один действительно около Детинца, другой здесь, неподалеку от Вечевой площади и Ярославова дворища. Причем эти строения были связаны подземным ходом под рекой. В 1860-е годы стали производить раскопки, чтобы удостовериться, правда ли это. Наткнулись на подземный ход, но продолжать раскопки было невозможно, так как домовладельцы выразили протест.

О существовании подземного хода под рекой в Новгороде было известно давно: уверяют, что в кремле этот подземный ход имел свое начало между домом митрополита и воеводы-тысяцкого, что будто этим ходом воспользовался в бытность свою новгородским митрополитом Никон во время восстания новгородцев (впоследствии незадачливый патриарх).

В 1862 году во время празднования тысячелетия России в Новгородском кремле был установлен памятник в честь этой даты скульптором М. О. Микешиным. Сделан памятник в виде колокола — в память вечевого, увезенного в Москву Иваном III. Есть на этом памятнике среди самых знаменитых русских людей и Марфа Борецкая. Ее высокая статная фигура с измученным и гордым лицом — единственное изображение этой замечательной женщины.

Народное предание поэтично рассказывает, что когда вечевой колокол везли из Новгорода в Москву, где-то на Валдае он упал и раскололся, из кусков его отлили маленькие колокольчики — «дар Валдая», и так они разбежались по России, напоминая о Господине Великом Новгороде и его свободе. Если это правда, может быть, есть в его заливистом и одновременно щемящем звоне тоска и Марфы-Посадницы?

Примечания

1

Передвижение в ладьях по земле означало в то время и оказываемую почесть, и обряд похорон.

(обратно)

2

Вено — выкуп за невесту; приданое жены.

(обратно)

3

Рильке К. М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., 1971. С. 382.

(обратно)

4

См.: Труды Отдела древнерусской литературы (ОДРЛ). Т. 4. 1940. С. 152 (Айналов Л. В. Заметки к «Слову о полку Игореве». Плач Ярославны).

(обратно)

5

Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 397.

(обратно)

6

Алексеев Л. В. Полоцкая земля. М., 1966. С. 227.

(обратно)

7

Ипатьевская летопись // Полное собрание русских летописей (далее и всюду — ПСРЛ). Т. 2. М., 1962. С. 680.

(обратно)

8

Соловьев А. В. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве» // Исторические записки. 1946. № 25. С. 98.

(обратно)

9

Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов. М., 1974. С. 73.

(обратно)

10

Абеляр Петр. История моих бедствий. М., 1959. С. 21.

(обратно)

11

Там же. С. 55.

(обратно)

12

Жизнь царицы цариц Тамар / Пер. и введение В. Д. Дондуа. Тбилиси: Мецниереба, 1985. С. 31.

(обратно)

13

Былины: В 2 тт. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1958. С. 449–451.

(обратно)

14

Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. М., 1978. С. 28.

(обратно)

15

Летописные повести о походе князя Игоря. Из Ипатьевской летописи // Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 359, 361.

(обратно)

16

Комнина А. Алексиада. М., 1965. С. 151.

(обратно)

17

Византийские легенды. Л., 1972. С. 272.

(обратно)

18

Повесть временных лет // Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII века. М., 1978. С. 193.

(обратно)

19

Комнина А. Алексиада. С. 40.

(обратно)

20

Славянский и балканский фольклор. Обряд. Текст. М., 1981. С. 106.

(обратно)

21

Афанасьев А. Н. Древо жизни. М., 1983. С. 398.

(обратно)

22

Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 367.

(обратно)

23

Там же. С. 349.

(обратно)

24

Михаил Черниговский был сыном черниговского князя Всеволода Святославича Чермного (умер в 1215 году) и дочери польского князя Казимира Справедливого (1138–1194) — Марии. Дедом его был великий князь киевский Святослав — один из героев «Слова о полку Игореве» (умер в 1195 году). Женой Михаила Черниговского стала сестра братьев Даниила Галицкого и Василька Владимиро-Волынского. Имя ее неизвестно.

(обратно)

25

«О русском князе Ростиславе, отце чешской королевы Кунгуты, и роде его. Критическое исследование Франца Палацкого, перевод с чешского О. Бодянского. Читано в заседании Чешского Королевского общества наук 25 ноября 1841 года» // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1846. № 3.

(обратно)

26

Рыбаков Б. А. Из истории культуры Древней Руси. М., 1984. С. 145.

(обратно)

27

«Книга степенная царского родословия». Полное собрание русских летописей. СПб., 1908. С. 227–228.

(обратно)

28

Мужем Верхуславы-Анастасии стал Ростислав Рюрикович, сын киевского князя Рюрика, соправителя князя Святослава — героя «Слова о полку Игореве». Сестрой Ростислава была Ярославна Рюриковна, ставшая супругой сына князя Игоря — Святослава Игоревича.

(обратно)

29

История Российская от древнейших времен, сочинена князем Михаилом Щербатовым. Т. 2. Вторым тиснением. СПб., 1805. С. 528.

(обратно)

30

Симеоновская летопись. ПСРЛ, Т. 18. СПб., 1913. С. 53. Ср.: Экземплярский А. В. Ростовские владетельные князья. Ярославль, 1888. С. 10.

(обратно)

31

Суздальская летопись. ПСРЛ. Т. 1. Ч. 3. Л., 1928. С. 512.

(обратно)

32

Пашуто В. Александр Невский. М., 1975. С. 43.

(обратно)

33

Относительно сестер в нашей историографии немало было разногласий. Так, Н. М. Карамзин даже полагал, что Феодулия и Мария — одно и то же лицо. (Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 3 СПб., 1818. Прим. 364, 366). Н. Д. Хмыров в «Алфавитном перечне удельных князей русских» (М., 1866) считал, что Мария в иночестве называлась Евфросиньей. Вл. Зотов в книге «О черниговских князьях по Любецкому синодику и о Черниговском княжестве в татарское время» (СПб., 1842. С. 287) верно указывает, что у Михаила Черниговского было две дочери: Феодулия и Мария. Современный исследователь Б. А. Воронцов-Вельяминов в статье «К истории ростово-суздальских московских тысяцких» (С. Б. Веселовский и проблемы историко-генеалогических исследований //История и генеалогия. М.: Наука, 1977. С. 138) ошибочно считает, что Мария после смерти мужа Василька «постриглась в Суздальский Васильевский монастырь под именем Марины». См.: Толстой М. Святыни и древности Ростова Великого. М., 1866. С. 63.

(обратно)

34

Софийская первая летопись. ПСРЛ. Т. 5. Вып. 1. Л., 1925. С. 215.

(обратно)

35

Иоанна де Плано Карпини, архиепископа антиварийского история монгалов, именуемых нами татарами. СПб.: изд. Суворина, 1911. С. 34.

(обратно)

36

Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. М., 1915. С. 111.

(обратно)

37

Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М., 1947 С. 282.

(обратно)

38

Там же. С. 283.

(обратно)

39

Там же. С. 283.

(обратно)

40

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М.: Наука, 1970. С. 69.

(обратно)

41

Симеоновская летопись // ПСРЛ. Т. 18. СПб., 1913. С. 58.

(обратно)

42

Лихачев Д. С. Текстология на материале русской литературы Х-ХIII веков. М.-Л.: АН СССР. 1962. С. 55.

(обратно)

43

ПСРЛ. Л., 1925. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 486. Список Дубровского.

(обратно)

44

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Ч. 1. М., 1861. С. 197.

(обратно)

45

Гильфердинг А. Ф. Онежские былины (былина «Илья Муромец и дочь его»). СПб., 1873. С. 461.

(обратно)

46

Воспоминания крестьянина села Угодичь Ярославской губернии Ростовского уезда Александра Артынова. М., 1883. С. 77.

(обратно)

47

Памятники литературы Древней Руси XIV — середины XV века. М., 1981. С. 193.

(обратно)

48

Там же. С. 217.

(обратно)

49

За сведения об Ульянии Тверской приношу благодарность тверскому краеведу Н. А. Шушакову.

(обратно)

50

«Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века». М., 1985. Домострой. С. 582. Нельзя согласиться, что модель быта в книге московская.

(обратно)

Оглавление

  • Княгиня Ольга, основательница Русского государства
  • Европейские королевы из Киева
  • «Ярославна рано плачет…»
  • Летописица княгиня Марья из Ростова Великого
  • Русские амазонки на Куликовом поле
  • Марфа-Посадница
  • *** Примечания ***