Нарушая правила (СИ) [Ie-rey] (fb2) читать онлайн

◄●►

Я не собираюсь быть последней каплей,

Что переполнит чашу твоего терпенья,

Я не собираюсь звучать грустной нотой

И таять в минорной мелодии твоего плача,

Я не пытаюсь остаться глубоким

Следом посреди твоего пути

И не пытаюсь стать человеком,

Перечеркнувшим твою судьбу.

Я просто хочу рассказать,

Что живу светом твоей улыбки,

Хочу быть тем бальзамом,

Что исцелит все твои печали,

Хочу стать островком покоя

Среди всех твоих бессонных ночей,

Хочу быть твоей мечтою

Вместо тысячи минутных желаний.

Это всего лишь любовь, с которой сбиты оковы…

Чтобы подарить тебе сердце,

Мне не нужно тобою владеть.

Я не пытаюсь быть тем огнём,

Что мог бы сжечь твою страсть,

Я не пытаюсь быть острой шпагой,

Что могла бы отсечь твои ошибки,

И не собираюсь быть воздухом,

Чтобы ты мог мною дышать по ночам,

Я не собираюсь быть тем телом,

Что дарит наслаждение по капле.

Я всего лишь хочу быть плечом,

Чтобы ты мог опереться на меня,

Хочу стать твоей тихой гаванью,

Где утонет разочарование,

Я всего лишь хочу быть звездой -

Ориентиром перед твоими глазами,

Хочу быть подаренной лаской — просто так,

Без причин, поводов и пустых слов.

Это всего лишь любовь, что дорогу нашла…

Чтобы подарить тебе обещание,

Мне не нужно тебя покорять.

Это всего лишь любовь, с которой сбиты оковы…

Чтобы подарить тебе сердце,

Мне не нужно тобою владеть.

Я всего лишь хочу быть плечом,

Чтобы ты мог опереться на меня,

Хочу стать твоей тихой гаванью,

Где утонет разочарование,

Я всего лишь хочу быть звездой -

Ориентиром перед твоими глазами,

Хочу быть подаренной лаской — просто так,

Без причин, поводов и пустых слов.

Это всего лишь любовь, что дорогу нашла…

Чтобы подарить тебе обещание,

Мне не нужно тебя покорять.

Это всего лишь любовь, с которой сбиты оковы…

Чтобы подарить тебе сердце,

Мне не нужно тобою владеть.

Это всего лишь любовь…

◄●►

Нарушая правила

◄●►

Спустя годы, которым полагалось излечить

Монреаль, Канада

(на носу Сочельник)

◄●►

Из конверта выпала всего одна небольшая открытка с рассекающим лазурные волны парусником и до боли знакомыми словами, написанными чётким и резким почерком на обороте.

«Me odio por tanto quererte…»

«Ненавижу себя, потому что так сильно люблю…»

Знойный привет как будто из прошлой жизни — уже седьмой. Первый случился в конце июня. Этот же — седьмой и знойный — казался особенно неуместным в занесённом снегом Монреале.

— Ух ты! От кого это?

Он вздрогнул и торопливо спрятал открытку в карман на груди.

— Да так… Ничего особенного.

— Приглашают в более тёплые места? — хмыкнул Крис и застегнул рабочий портфель.

Если бы только Крис знал, на какие горячие объятия намекала эта открытка…

— Что-то вроде. Неважно.

Вообще-то это было очень важно, но невыполнимо. Он давно смирился, только сожалеть не перестал. Глупо жить сожалениями, но иначе у него не получалось. Особенно если учесть эти проклятые открытки. Как тонкое издевательство и постоянные напоминания…

Вместе с Крисом они ехали домой в автобусе — снимали квартиру на двоих на окраине города. Он сидел у окна и смотрел на мелькающие за окном вывески, витрины, тротуары. Смотрел, но не видел, отдавшись во власть сожалений. Наверное, поэтому он не сразу отреагировал на новые рекламные щиты. Поначалу в голове осело название, выведенное огромными буквами: «Танцы под дождём».

И только потом он смог различить лицо на щитах.

На миг.

То самое лицо, что настойчиво мелькало в его снах уже несколько лет и упорно отказывалось стираться из памяти.

Различил — всего на миг.

Потому что взор почти сразу заволокла влажная пелена, и весь мир расплылся в горячих каплях на ресницах.

Потому что этого быть не могло.

А если и могло, то не в его реальности.

«Me odio por tanto quererte…»

«Ненавижу себя, потому что так сильно люблю…»

Просто кое-кого не научили сдаваться и останавливаться. И не объяснили значения слов «хватит» и «бесполезно».

◄●►

Марсель, Франция

(Монреаль и в мыслях никто не держал)

◄●►

— Воспитательная работа тяжелее, чем может показаться на первый взгляд, месье Лу, — втолковывала Ханю директор колледжа — далеко не юная особа весьма самоуверенного вида. — Вы же понимаете, что это не школа. Конечно, все всегда говорят, что с детьми сложнее всего, но многие люди остаются детьми даже в двадцать. Психика та же, знаний больше. В итоге, работать с ними ещё тяжелее. Не хочу сказать вам, будто бы работать придётся исключительно с проблемными студентами. Вовсе нет. У нашего заведения прекрасная репутация, и здесь учатся талантливые ребята, однако паршивые овцы случаются в любом стаде. Вы же понимаете, что я имею в виду?

— Конечно, мадам Шарли, конечно, — пробормотал Хань и поправил сползшие с переносицы очки в тонкой серебристой оправе.

— А вы ещё так молоды, вот я и беспокоюсь.

— Я не так юн, как вам кажется. Мне минуло двадцать семь.

— Вот именно! Всего семь лет разницы с вашими студентами. Вам необходимо подчеркнуть ваше положение и заставить их считаться с вами, потому что вы… гм… — Мадам Шарли остановилась, окинула его внимательным взглядом и пренебрежительно наморщила нос. — Гм… Потому что вы выглядите… гм… не слишком опытным. Вы понимаете, о чём я?

— Уж простите, с этим никто ничего не в силах поделать. Но у меня есть опыт, иначе мы с вами сейчас не разговаривали бы, ведь так?

— Вы давно приехали во Францию? — Мадам Шарли резко сменила тему и вновь бодро зашагала по длинному и пока ещё пустому коридору.

— Я здесь вырос и провёл почти всю свою сознательную жизнь. — Хань последовал за ней опять.

— О, это прекрасно. Среди ваших студентов есть несколько эмигрантов. Кажется, тоже из Китая. Или нет. Хотя неважно. Думаю, вы легко с ними поладите в силу происхождения.

Хань воздержался от замечаний. Он давно привык, что европейцы не улавливали в большинстве своём нюансов в отношении азиатов. Они даже турков считали порой земляками Ханя, что уж говорить о японцах, тайцах или индийцах? Скорее всего, те эмигранты, о которых упомянула мадам Шарли, были вьетнамцами или корейцами — во Франции именно они составляли большую часть азиатской доли населения.

— Это здесь.

Директор Шарли толкнула тяжёлую дубовую дверь и зашла в просторное помещение. Внутри за столами развалились студенты — разношерстная банда из двух десятков парней. При виде гостей они постарались сесть прямо и изобразить хоть какое-то подобие внимания.

Мадам Шарли тем временем вручила Ханю журнал.

— Это сборная группа со всех направлений и потоков. Особо не блещут, но и мусором не назвать. Часть группы занимается по художественному профилю, часть — по музыкальному и несколько человек — по теории искусства и общему профилю. Вот, теперь они ваши. Справитесь?

— Разумеется, — кивнул Хань и направился к массивному столу у стены.

— Удачи, месье Лу. — Директор покинула помещение, плотно прикрыв за собой дверь.

Хань степенно положил журнал на стол, рядом поставил портфель и поправил галстук, после чего обвёл внимательным взглядом пёструю банду, глазевшую на него открыто и с долей некоторого любопытства.

— Добрый день. Меня зовут Лу Хань. С сегодняшнего дня я буду вести у вас историю общую и историю искусств. Также буду вашим куратором.

Хань обошёл стол, присел на край и скрестил руки на груди. Студенты продолжали молча смотреть на него, а он изучал их, пытаясь определить, кто в группе главный заводила или всеми признанный лидер. Но он потерпел фиаско, ибо группа в самом деле была столь смешанной и пёстрой, что меньше всего походила именно на группу. В одном из студентов он, к слову, определил японца. Пока что тот оказался единственным азиатом, хотя директор говорила во множественном числе об эмигрантах.

— Предлагаю познакомиться. Сегодня все здесь?

— Проверьте по списку, — хмыкнул тот самый японец.

— Незачем, — буркнул парень с рыхловатым лицом из первого ряда. — Месье Лу, здесь все, кроме Кая. Он не ходит на занятия, тем более, на историю. То есть, он приходит только на ежемесячные итоговые зачёты и промежуточные экзамены. Ну и бывает иногда, если его вдруг муха какая укусит. Оно и к лучшему. У него репутация ходячего наказания для преподавателей. Забудьте, в общем.

— Даже так?

— Эй, а вы точно преподаватель? Больше на школьника похожи, — вновь подал голос японец.

— А у вас есть способ проверить, школьник я или преподаватель? — прищурившись, негромко поинтересовался Хань и выразительно поправил очки кончиком указательного пальца. Японец не смог долго выдерживать его пристальный взгляд, потупился и проворчал нечто неопределённое, вызвав смешки в свой адрес со стороны прочих ребят. — Если у вас нет такого способа, предлагаю поверить мне на слово. А теперь расскажите мне, чем вы обычно занимаетесь? Есть ли у вас какие-либо проблемы и что вы хотели бы улучшить?

— Улучшить?

— Именно. Я же ваш куратор теперь, поэтому заинтересован в том, чтобы ваша группа была лучшей в данном заведении. Мадам Шарли сказала, что ваша группа сборная, тем не менее, вы в таком составе уже года два учитесь, должны ведь у вас быть общие интересы. Или вы бы хотели, чтобы такие интересы были? Что для этого делается? Что вы сами бы хотели делать вместе?..

В тот день Хань свалился на кровать, не раздеваясь, и мгновенно уснул. В большей степени он устал из-за того, что нервничал. Всё-таки это был его первый день в колледже искусств. Дальше пошло лучше и веселее. К концу первой недели он разобрался, что собой представляет каждый из его подопечных, к концу второй уже неплохо ориентировался в их взаимоотношениях друг с другом, к концу третьей недели знал почти всё об их интересах и увлечениях.

В конце четвёртой недели он впервые увидел рекордсмена по прогулам.

Ханя всегда удивляло пустовавшее в центре первого ряда место. Когда он предлагал студентам сесть туда, все отказывались. В четверг четвёртой недели проходили ежемесячные итоговые зачёты, и вот тогда-то пустовавшее прежде место оказалось занято. Там сидел рослый парень, упакованный в кожаные брюки и просторную кофту с капюшоном. Он небрежно вытянул длинные ноги так, что возжелай Хань прогуляться перед столами, непременно об эти ноги споткнулся бы. Мягкая ткань кофты красиво облегала широкие плечи и не особенно скрывала очертания гибкого тела. И парень задумчиво вертел в смуглых узловатых пальцах чёрную ручку. Рядом с ним Хань не обнаружил ни сумки, ни рюкзака, ни просто пары книг или тетрадей, словно при себе тот имел лишь ручку — ничего больше.

Хань раскрыл журнал, проверил список и задержался взглядом на имени, отмеченном длинной цепочкой прочерков. Ким Чонин. Кореец, несомненно. Помнится, другие студенты называли его как-то иначе. Вполне возможно, потому что его имя для большинства было непроизносимым набором звуков.

Хань оглядел группу, сверился со временем, прихватил со стола стопку бланков с зачётным тестом и принялся раздавать листы.

— Обязательно подпишите свои имена, — напомнил он после студентам. — У вас двадцать минут на тест, после чего я начну опрос по результатам теста.

Последний бланк Хань положил перед Ким Чонином.

— И хочу напомнить, что в помещениях колледжа принято находиться без головных уборов. Капюшоны тоже входят в этот набор.

Из-под капюшона донеслось очень тихое и презрительное «пф!», после чего потенциально проблемный студент небрежно сдвинул ткань, открыв тёмные волосы.

Хань вернулся за стол, сел и лишь тогда взглянул на Ким Чонина. Резко очерченные скулы, сильные челюсти, губы красивого рисунка, явно склонные к ироничным усмешкам, выступающий вперёд упрямый подбородок с характерной ямочкой, нос с лёгкой горбинкой и чёрные длинные ресницы. И очень смуглая кожа. Это лицо казалось полностью неправильным, но в этом и крылась необъяснимая притягательность. Хань был уверен, что точно не забудет это лицо никогда — оно просто врезалось в память, навязывалось, отвоёвывая себе хотя бы крошечный уголок.

Ким Чонин небрежно черкнул в верхнем уголке бланка своё имя и посмотрел на Ханя. Его глаза Ханю понравились — в них он увидел терпение и твёрдость, спокойствие. И буквально в один миг эти глаза стали совершенно непроницаемыми. Уже неважно, потому что Хань понял, почему лицо Ким Чонина произвело на него такое необычное первое впечатление. Потому что это лицо принадлежало сильному человеку с железной волей, который знал, чего он хочет. И если Хань прежде считал, что рекордсмен по прогулам — это какой-нибудь зазнавшийся отпрыск из состоятельной семьи, не представлявший, куда себя девать, или неуверенный ни в чём юнец, то теперь он понимал, как сильно ошибался. И понимал, насколько сложнее придётся ему в будущем.

Ким Чонин внимательно осмотрел Ханя и вернулся к тесту. Он выбирал ответы без спешки и без медлительности, уверенно, в ровном темпе. И его бланк лёг на стол Ханя спустя десять минут. Полностью заполненный.

— Я могу быть свободен? — поинтересовался Чонин. Его голос звучал негромко и низко, в приятной тональности, но с заметным акцентом, определить природу которого Хань сразу не смог.

— Ещё будет опрос, — напомнил ему Хань.

— По результатам теста. Мой результат — сто процентов. Думаете, есть смысл? — Чонин усмехнулся, выразительно приподняв левый уголок рта и даже не попытавшись скрыть иронию.

— Вы не посещали занятия, поэтому у меня точно будут дополнительные вопросы к вам. Сядьте на место, пожалуйста, — твёрдо отчеканил Хань.

— Как скажете, месье… Месье?

— Лу, — тихо добавил Хань и жестом велел Чонину вернуться туда, где он сидел прежде. Тот безразлично пожал плечами, сел обратно, откинулся на спинку стула и устремил взгляд на Ханя. Прямой и открытый, но непроницаемый взгляд. Под этим взглядом Ханю стало немного не по себе. Это ощущение с каждой минутой лишь усиливалось, поскольку Чонин не собирался смотреть куда-то ещё — он смотрел исключительно на Ханя. Смотрел так, словно во всём мире его ничто больше не интересовало. Хуже того, складывалось впечатление, что самого мира для Чонина не существовало. Вместо того, чтобы хоть как-то повторить материал перед грядущим опросом, Чонин изучал Ханя.

Хань ни разу в жизни не сталкивался ни с чем подобным. Ему миллион раз говорили, насколько он красив и совершенен, и это давным-давно превратилось в банальнейший комплимент. Чонин комплиментов ему не делал — да и с чего бы? — и просто пристально смотрел. А Хань не имел ни малейшего представления, зачем и почему Чонин так поступает. Он вообще ничего о Чонине не знал, кроме того, что тот кореец и рекордсмен по прогулам.

Хань склонился над журналом в попытке хоть так спрятаться от преследующего взгляда и спасти свои уши, которые медленно, но верно начинали пылать. Он машинально переворачивал страницы, пока не заметил, что сегодня на предыдущих занятиях Чонин по всем дисциплинам получил высшие зачётные баллы, хотя везде напротив его имени тянулись длинные цепочки прочерков. Хань заинтересованно заглянул в конец журнала и полюбовался на прошлогодние отметки. Да, так и есть: у Чонина за прошлый год экзаменационные результаты были просто блестящие, несмотря на прогулы. Забавно и странно. Хотя нет, не странно, если учесть то впечатление, какое он произвёл на Ханя. Он по-прежнему казался сильным и уверенным в себе человеком, который точно знает, чего он хочет.

Вскоре на стол Ханя легли все бланки. Он взял первый, бегло просмотрел и задал пару вопросов студенту, выслушал ответы и выставил оценку в восемьдесят баллов, перешёл к следующему. Чонина оставил на десерт.

— Что вы думаете о театре? — начал он атаку с общего вопроса.

— О театре вообще? Или вас интересуют мои личные предпочтения? — лениво отозвался Чонин и сладко потянулся, прищурившись по-кошачьи.

Хань сначала хотел выбрать первый вариант, но неожиданно для себя уцепился за второй.

— А у вас есть личные предпочтения в данной сфере? Вы не похожи на любителя театральных постановок.

— Вам когда-нибудь говорили, что судить книгу по обложке опрометчиво? — Чонин вдруг широко улыбнулся. Его лицо тут же изменилось. Очень сильно. Маленькое волшебство, когда вдруг резкие и строгие черты обретают подвижность и украшаются мальчишеским озорством.

— Говорили, но это не отменяет моего вопроса. Так как?

— Мне нравится опера-балет, месье Лу. В современном искусстве это довольно редкое направление, к сожалению, но вы наверняка это знаете лучше меня. Можно встречный вопрос? — Чонин дождался кивка Ханя и продолжил: — А что предпочитаете вы?

— Вам действительно интересно?

— Хм… А вы меня спросили так, для порядка? Или вам тоже было действительно интересно? — Слово «действительно» Чонин выделил характерной интонацией.

— Мне было… интересно, — медленно произнёс Хань, озадаченный тем, какой оттенок вдруг приобрела их беседа. — Иначе я бы не спросил.

— Вот как. — Взгляд Чонина оставался полностью закрытым, как и раньше, непроницаемым и нечитаемым. — Мне тоже действительно интересно. Я так понимаю, что вы любите историю, иначе не преподавали бы, но наверняка ведь у вас есть то, что вы любите особенно сильно. Есть?

— Мне нравится опера, — поразмыслив немного, признался Хань. — Ничего не могу сказать насчёт оперы-балета, потому что ни разу не видел. Вы правы, когда говорите, что в современном искусстве былое значение этого направления утрачено. Сейчас это редкость и более свойственно восточному искусству, нежели европейскому.

— Буду счастлив пригласить вас на оперу-балет, когда выпадет случай, — с лёгкой насмешкой заявил внезапно Чонин. — В Марселе иногда случается такой праздник. Редко, но всё же. Почту за честь сопровождать вас и выслушать ваши замечания. — Он помолчал ровно две секунды и добавил с иронией: — Как специалиста.

Впервые Хань почувствовал себя неуверенно в качестве преподавателя. Он привык, что поначалу все часто цепляются к его внешности, и научился с этим бороться, но он не привык к отношению, которое сейчас демонстрировал Чонин. Вроде бы тот не ставил под сомнение авторитет Ханя как преподавателя, но вместе с тем чётко дал понять, что есть то, в чём он разбирается лучше. И намекнул, что мог бы в некотором отношении стать преподавателем для Ханя сам. Самонадеянно, конечно, тем не менее, Чонин по-прежнему выглядел совершенно уверенным в себе.

Студенты вокруг отыгрывали роль безмолвной публики и казались лишь слегка озадаченными, из чего Хань сделал вывод — они привыкли к поведению Чонина и не слишком-то удивились его ответам и вопросам. Этот вывод позднее подтвердился, когда студент-японец сказал Ханю, что Чонина потому и прозвали «ходячее наказание для преподавателей», потому как он вечно заставлял преподавателей теряться в своём присутствии, сбивал с толка и приводил в недоумение.

Потом Хань пил кофе в комнате отдыха в компании других преподавателей.

— Ким Чонин? А, эта звезда прогульщиков…

— Очень способный мальчик, — сообщила одна из пожилых преподавателей, носившая старомодный монокль.

— Учится пока на общем отделении, — лениво рассказывал руководитель учебного отдела. — Поступал на танцевальное, но не прошёл.

— Но ведь он, говорят, хорош в танцах, — запротестовала смотритель библиотеки.

— Хорош, но у него травма спины и какие-то проблемы со зрением.

— Его отсеяли по состоянию здоровья, — подтвердила доселе молчавшая директор Шарли. — Травма не такая уж и редкая. Не сказать, чтоб совсем уж неприемлемая, но мы студентов с такими травмами не зачисляем на танцевальное направление. Он пока на общем, должен после этого триместра выбрать либо вокал, либо музыкальное, либо теорию искусств, но за ним сохраняется право посещать занятия по танцевальному направлению в качестве свободного слушателя. Вообще он живёт у дальних родственников, насколько мне известно. А они не особенно интересуются его успехами. На первом курсе мы с ними связывались, когда он прогулял весь триместр. Им было наплевать, оставим мы его или отчислим, если вы понимаете, о чём я.

— Почему вы решили его оставить? — заинтересовался Хань. — Он ведь по-прежнему прогуливает, так?

— Его обучение регулярно и в срок оплачивают, а он сам, если знаете, всегда показывает блестящие результаты на экзаменах. Не знаю, как он это делает, но пока он это делает, не вижу ни одной причины для его отчисления. К тому же, он не доставляет неприятностей. Пока что. Уж не знаю, чем он занимается, но пока это не вредит нашему заведению… пускай.

— Он говорит с акцентом… Он недавно перебрался во Францию?

— Он всегда будет говорить с акцентом, — пожала плечами мадам Шарли. — Кажется, он жил в Корее, потом в Мексике и на Кубе. Обратите внимание, говорит он правильно, просто есть акцент, причём акцент в большей степени испанский. Не знаю, чем занимается его семья, и почему он жил в Мексике и на Кубе, а теперь — здесь, но он нормальный студент. Хотя я не уверена, что его нынешнее положение можно назвать нормальным. Я об отношении к нему тех родственников, с которыми он живёт сейчас. Если живёт. Возможно, он живёт сам по себе и прогуливает потому, что работает. Не знаю. Он немного странный, конечно, но вы скоро перестанете это замечать, месье Лу. Все привыкают, вы привыкнете тоже.

— Ясно. А та травма, что упоминали…

— Что-то с поясницей. Я не медик, месье Лу. Знаю только, что при занятиях танцами ему нужно соблюдать определённый режим и правильно распределять нагрузки. Особенно те, что касаются позвоночника. Иначе у него могут отказать ноги. Временно, конечно, но уже нехорошо. В любом случае, не стоит беспокоиться, вы будете видеть его исключительно на ежемесячных зачётах и итоговых экзаменах.

◄●►

Слова мадам Шарли на следующий же день разошлись с действительностью, потому что пустующее всегда место вновь оказалось занято. Чонин сидел за столом в компании бумажного пакета, из которого кокетливо выглядывала толстая тетрадь для лекций с прилепленной к обложке скотчем ручкой. Длинная чёлка спадала на лицо Чонина и свешивалась до самых глаз. В этот раз он заявился на занятие в светлых джинсах и обтягивающей голубой футболке. Высокий, худой, но с широкими плечами и чётко очерченными длинными и гибкими мышцами. Из-за голубого оттенка одежды его кожа казалась ещё темнее, чем была на самом деле.

— Добрый день, месье Лу. — Низкий голос прозвучал мягко и так, будто бы в нём спрятали улыбку, хотя сам Чонин не улыбался.

— Кажется, вы что-то перепутали, — хмыкнул Хань. — Сегодня нет ежемесячного зачёта. И сегодня уж точно нет экзамена.

— Не волнуйтесь, у меня иногда случаются приступы учебного рвения. И знаете… — Чонин всё же улыбнулся — едва заметно, — меня впервые преподаватель пытается турнуть со своего занятия. Неужели вы не рады моей сознательности и дисциплинированности, месье Лу?

— Был бы рад, если б ваши сознательность и дисциплинированность стали носить затяжной хронический характер, а не накатывали бы приступами.

— Поживём — увидим, — лениво отозвался с всё тем же отчётливым акцентом Чонин и знакомо потянулся.

В течение занятия Хань всё время был под прицелом блестящих тёмных глаз. И он ума не мог приложить, как Чонин умудрялся постоянно смотреть на него и одновременно конспектировать.

На следующее занятие Чонин пришёл опять. И потом, и снова, и ещё.

Если поначалу Хань пытался объяснить это чем-то нейтральным и обычным, то со временем становилось всё сложнее закрывать глаза на одну очевидную даже для Ханя вещь: Чонин приходил только на его занятия, игнорируя в расписании все прочие предметы. Чонин приходил только из-за Ханя — это понял бы даже самый последний кретин.

Хань никогда себе не льстил. Да, он был хорошим преподавателем. Не идеальным, не гениальным, не самым замечательным на свете, просто хорошим преподавателем, который любит свой предмет и то, чем занимается. В колледже хватало воистину прекрасных наставников, и Хань в их число точно пока ещё не входил, однако Чонин посещал только его занятия — больше ничьи. Кроме того, история относилась к «пролётным» предметам, которые не особо важны для учащихся, исключая теоретиков. Для направления по теории искусств история оставалась важным предметом, но Хань сомневался, что Чонин выберет именно это направление. Скорее всего, Чонин в итоге предпочтёт вокал или что-то из музыкальных специализаций, то есть, история ему, по сути, не нужна. В свете всего этого поведение Чонина казалось загадочным и порождало всякие домыслы со стороны Ханя. Домыслы, которых ему бы следовало избегать. Домыслы, которые грозили крупными неприятностями.

Спустя две недели Чонин задержался после занятия: присел на край стола, сунул руки в карманы джинсов и принялся наблюдать за сборами Ханя, для которого рабочий день закончился.

Едва Хань сунулся к двери, Чонин пошёл следом.

— Вы что-то хотели от меня? Какие-то вопросы по лекции? — не выдержал Хань.

Чонин пожал плечами, сунул пакет под мышку и протянул руку к портфелю Ханя.

— Я подержу, пока вы закрываете дверь.

Хань вздохнул, отдал портфель и выудил ключ из кармана пиджака, кое-как под пристальным взглядом Чонина он запер дверь, вернул себе портфель и двинулся по коридору к кабинету охраны, где и оставил ключ, расписавшись о сдаче в служебном журнале. Он двинулся к выходу с Чонином на хвосте. Так они добрались до ажурной металлической ограды колледжа, вышли из ворот, и Хань свернул налево. Различил за спиной лёгкие шаги, испустил тяжкий вздох, остановился и круто обернулся.

Чонин спокойно смотрел на него из-под длинной чёлки, спадавшей на глаза.

— И?

— Я вас провожу, — заявил Чонин таким тоном, будто спросил, сколько сахара Хань обычно добавляет в кофе. Изумительный просто эффект: фраза прозвучала с железной твёрдостью, отметавшей любые возражения, но на самом деле она была вопросом с едва заметной ноткой робости. И вопреки этой робости лицо Чонина выражало крайнюю степень упрямства и решимости.

Ханю не оставалось ничего иного, как согласиться.

Они в молчании прошли пару кварталов, оказались на набережной, затем Хань свернул к небольшой лавчонке, где купил себе кофе, после чего остановился у ворот одного из домиков на сваях. Он повернулся к Чонину, намереваясь распрощаться, но увы.

— Вы же пригласите меня на чашечку кофе?

Хань опешил настолько, что невежливо брякнул:

— С какой это стати?

— Ни с какой. Так просто. Из банальной вежливости хотя бы. Всё-таки я за вами тащился через четверть города в утомительном молчании и заслужил награду за добродетельное терпение.

— Ты тащился через четверть города по собственной воле. Я не просил об этом, — начиная закипать, выдал резкую отповедь Хань. Загадочность Чонина уже сидела у него в печёнках. Он устал думать об этом и искать ответы в чужой души потёмках.

— Я был наивен и не предполагал, что вы будете всю дорогу на меня дуться. Почему, кстати? — Чонин ослепил Ханя обезоруживающей широкой улыбкой, менявшей его лицо.

— Я вовсе не дулся…

— Ага, как же. — Теперь улыбка стала кривой и ироничной. — Мне хотелось поговорить с тобой.

Теперь Чонин отплатил той же монетой и забыл о формальностях, но ведь они уже были не в колледже, а за его пределами. И Хань сильно сомневался, что хоть чего-то добьётся, если одёрнет Чонина и потребует помнить о формальностях везде и всегда.

— Зачем?

— Мне интересно. Просто. И я помню, что тебе нравится опера. Можно начать с неё. Так как? Могу я на чашечку кофе рассчитывать? Полчашечки? Треть?

Хань вздохнул, распахнул ворота и кивнул Чонину, тот немедленно воспользовался приглашением и шустро проскочил мимо Ханя, потом остановился у двери домика и оглянулся, отобрал у Ханя портфель и пакет с кофе, чтобы освободить руки. Хань достал ключ, отпер дверь и запустил Чонина внутрь своего съёмного жилища. Чонин тут же повёл себя совершенно по-кошачьи — сунул нос буквально всюду, чуть ли не обнюхал каждый угол, облюбовал в большой комнате кресло-качалку у окна, за которым красовалась тихая заводь, и забрался в кресло с ногами. Хань невольно улыбнулся, наблюдая всю эту бурную деятельность внезапного гостя.

— Ты любишь море?

— Не скажу, что люблю до потери пульса. Оно мне нравится. А тут я живу, потому что это жильё подошло мне по цене и условиям.

— А, ясно.

Хань убрёл в соседнее помещение, которое использовал в качестве кухни. Обычно он варил кофе в турке, но сидеть в компании Чонина долго он не планировал, поэтому воспользовался кофеваркой, чтобы приготовить кофе быстро и так же быстро сплавить Чонина куда подальше.

Он вернулся уже с двумя чашками кофе и обнаружил Чонина у синтезатора.

— Играешь? — бросив на него короткий взгляд через плечо, спросил Чонин и провёл ладонью по клавишам.

— Немножко. Твой кофе.

Чонин отступил от синтезатора и протянул руку. Когда забирал чашку у Ханя, их пальцы на секунду соприкоснулись, и Хань поразился тому, насколько у Чонина горячая кожа. Решил даже, что у Чонина жар, но тот не выглядел больным.

— Ты пишешь музыку?

И как, скажите на милость, он догадался? Хань никому не говорил об этом, да и нигде не валялись черновики с намётками. Хань хотел солгать, но передумал.

— Пишу. Иногда. Правильнее будет сказать — пытаюсь что-нибудь сочинить.

Чонин присел на подлокотник кресла у стола в центре комнаты, сделал глоток из чашки и вдруг спросил:

— Можно послушать?

— Я же сказал — пытаюсь.

— Можно послушать пару попыток? Или хоть одну?

— Тебе ведь не интересно на самом деле, — уже раздражённо огрызнулся Хань — он не имел ни малейшего желания демонстрировать хоть кому-нибудь свои жалкие поползновения на ниве сочинительства.

— Зачем ты выдаёшь свои намерения за мои желания? Ты ведь не знаешь, о чём я думаю и чего хочу. Хотя я уже сказал — я хочу послушать то, что сочинил именно ты.

— С какой стати?

— Мне интересно.

— Почему?

Чонин задумался, глядя в чашку, потом пожал плечами и знакомо улыбнулся — широко и обезоруживающе.

— Ты мне нравишься.

Хань не нашёлся с возражениями против такого по-детски нелепого довода. Пришлось отставить чашку, включить синтезатор и присесть на край высокого табурета. Уставившись на клавиши, он размышлял несколько минут, потом решил сыграть то, что придумал последним. Короткий отрывок едва-едва тянул на этюд, но хоть немного нравился самому Ханю. Это была плавная, тягучая и медленная мелодия, слегка разбавленная вкраплениями высоких хрустальных ноток.

Хань закончил играть и обернулся, чтобы взглянуть на своего единственного слушателя. Тот сидел неподвижно с прикрытыми глазами и почти незаметно улыбался с лёгкой грустинкой. Глаза он не открыл, но как будто почувствовал, что Хань смотрит на него, и спросил:

— Как это называется?

— Никак. Это слишком короткий отрывок, который вряд ли достоин названия.

— Это очень красиво. Как хрусталик в лучах заходящего солнца.

— Тогда пусть так и называется. Но мелодия не идеальна.

— Она и не должна быть идеальной. Идеал бездушен. Это всего лишь лекало, очерчивающее скелет будущего творения. Повторить скелет любой дурак может, а вот создать что-то своё и выходящее за рамки… — Чонин умолк и посмотрел на Ханя из-под длинной чёлки. — По-моему, это слишком хорошо для жалкого определения «попытка».

— Много ты в музыке понимаешь, — сварливо пробурчал Хань.

— Кое-что понимаю.

Чонин допил кофе, поставил чашку на стол и криво усмехнулся с неизбежной иронией.

— Спасибо за кофе. Не буду больше испытывать твоё терпение и тихо удалюсь.

— Весьма кстати. Ты хоть где живёшь?

— Это неважно.

Хань опешил от такого ответа, поэтому не успел за проворным гостем. Чонин ушёл раньше, чем он достаточно оклемался. Когда Хань выглянул из дома, обнаружил Чонина уже на приличном удалении — тот возвращался тем путём, каким они недавно пришли.

Прислонившись плечом к косяку, Хань вздохнул и нахмурился. События этого дня ничуть не прояснили общую картину. Хань по-прежнему не мог ничего понять в поведении Чонина.

Чонин больше не приходил на занятия до ежемесячного зачёта. Без него краски как будто немного потускнели, а Хань не раз ловил себя на том, что машинально ищет взглядом ослепительную и по-мальчишески озорную улыбку и не находит. Во время второго ежемесячного зачёта Хань старательно давил в себе не слишком уместную радость и подмечал уже виденные ранее детали: спокойствие Чонина, методичное заполнение бланка за десять минут и странную игру в вопросы и ответы, уходившую всё дальше от программы по истории искусств.

Хань не хотел признаваться самому себе, что ждал повторения. Ждал, что после зачёта Чонин опять будет приходить на каждое его занятие. Хотел он этого или нет, но всё равно испытал горькое разочарование, потому что после зачёта Чонин так и не появился больше.

Возможно, так было лучше. Для них обоих — лучше.

◄●►

За две недели до третьего ежемесячного зачёта Ханю поручили составить списки своей группы и уточнить выбранные студентами направления. Помимо этого требовалось обновить данные в личных делах студентов. Сделать это полагалось опять же Ханю. Второй день он оставался в колледже допоздна в компании телефона: составлял списки и обзванивал студентов, аккуратно заполнял формы и карточки в личных делах.

Закончив со второй партией, он потянулся, отметил, что за окном уже темно, а на часах — полдесятого. Поднявшись со стула, сложил списки и папки в ящики стола, накинул пиджак, прихватил портфель и, выключив свет, запер аудиторию. Задумавшись, он двинулся привычным путём к выходу, спохватился только тогда, когда спустился на первый этаж. Парадный вход закрывали в шесть, в более позднее время следовало выходить другим путём, а значит, надо вновь подняться на третий и пойти в другую сторону.

Хань вздохнул и побрёл к лестнице, но на полпути остановился. Показалось… Нет, не показалось. Он прислушался, прикрыв глаза. Так и есть — чуть в стороне звучала музыка: размеренный ритм, глухие басы, простая мелодия. Что-то из танцевальных миксов без слов и с аранжировкой средней паршивости. Хань с любопытством двинулся на звук, а через несколько минут шагал по галерее над малым спортзалом с баскетбольной разметкой на полу.

Он облокотился на перила и посмотрел вниз. Горела подсветка нижнего яруса — треть от обычной мощности. Свет от ламп создавал мягкий полумрак. И в полумраке танцевал гибкий парень в чёрной свободной футболке и мешковатых брюках. Он танцевал, отбрасывая сразу множество теней на пол и на стены. Мокрая от пота одежда липла к телу, а смуглая кожа на руках, шее и лице влажно блестела.

Хань закусил губу и попытался определить стили. В чистом виде — не смог. Сообразил чуть позже, что видит коктейль из бальных танцев. Сальса, свинг, румба, фокстрот, вальс, меренге, танго… Тот парень внизу умудрялся сочетать всё сразу и исполнять под клубный микс. И выглядело это… Первобытная дикость, необузданность, выразительность, подавляющая сила, грация — всё вместе. Очень красиво. Хань в жизни не видел ничего подобного, тем более, исполненного с таким мастерством.

Музыкальная композиция закончилась, и парень внизу стянул мокрую футболку, небрежно бросил на лавку у стены и под первые аккорды новой композиции сделал стойку на руках. Джангл…

Хань узнал в танцоре Ким Чонина только теперь, когда увидел знакомые лениво-небрежные движения, переложенные на музыку и танец. И сейчас, когда он смотрел на Чонина с верхнего балкона, тот казался статуэткой из начищенной до блеска бронзы. Удивительно живой статуэткой, умеющей волшебно танцевать. Если бы Хань попытался разделить в этот миг Чонина и музыку… не смог бы, ничего бы не вышло.

Агрессивный джангл Чонину подходил идеально вместе с резкостью и точностью движений и сложностью комбинаций. Сплошное действие, сильный натиск как атака, скорость и элегантная мощь. Даже с такого расстояния трудно было отвлечься от игры мускулов под бронзовой кожей: сплетение, напряжение, мягкие, но стремительные перекаты мышц, завораживающий влажный блеск… Хань далеко не сразу вспомнил о том, что в позднее время студентам не полагалось вообще-то находиться на территории колледжа, однако окликнуть Чонина или спуститься в зал он не рискнул. Более того, он предпочёл тихо уйти во время очередной паузы между треками. Если бы задержался и позволил себе увидеть начало следующего танца, вновь проторчал бы на балконе до финала.

Хань медленно шёл домой и размышлял на ходу об увиденном недавно. Вряд ли хоть кто-то в курсе, что Чонин по вечерам танцует в зале. Если бы это было известно, ходили бы слухи. Значит, нет, не знает никто. Но почему Чонин танцевал по вечерам в колледже и тайком? Конечно, ему отказали в поступлении на танцевальное направление, однако разрешили свободно посещать занятия. Наверное, Чонин мог заниматься в танцклассах вместе с другими ребятами, только почему-то не делал этого. И раз он танцевал в спортзале в колледже, то вариант с домом тоже отпадал. Видимо, дома негде.

На следующий день Хань прицельно сунул нос в личное дело Чонина и без особого удивления обнаружил практически полное отсутствие каких-либо данных. Адрес родственников, их же номер телефона, дата рождения, дата поступления, упоминание школ в Мексике и средней школы на Кубе. Всё. А, нет, ещё выписка из медкарты. Негусто.

Хань вновь засиделся до позднего вечера. Он звонил родне Чонина, но так и не получил от них ни адреса Чонина, ни его телефона, лишь выяснил, что Чонин живёт отдельно, они ничего о нём не знают, и им, в общем-то, наплевать на «мальчишку со странностями». Несколько нетипичное отношение родни, особенно если учесть, что в чужой стране как китайцы, так и корейцы старались всегда держаться вместе.

Перед уходом Хань наведался в спортзал, однако там было пусто — ни музыки, ни Чонина, словно вчера ему всё примерещилось.

Домой Хань решил пойти привычным путём, но вспомнил, что холодильник пуст, а желудок требовал чего-то большего, чем просто кофе. Хань свернул направо, чтобы сделать небольшой крюк и забежать в круглосуточный магазин, оттуда он уже двинул к дому через порт — напрямик. Неторопливо шёл мимо пришвартованных рыбацких лодок, прижимая к груди большой бумажный пакет с продуктами, и вдыхал солёный воздух. Над головой у фонарей кружили мотыльки. Почти идиллия.

Впереди вскоре Хань различил толчею у катера на разгрузке. Оттуда доносились весёлые выкрики и музыка. Когда подошёл ближе, разглядел пару темнокожих матросов, отбивавших ладонями ритм на бочках, и чудака с гитарой, а в круге танцевала парочка. Хань едва не выпустил из рук пакет от изумления — он опознал Чонина. Тот танцевал с маленькой, но фигуристой девушкой. Кажется, это было что-то национальное кубинское: безумно эротичное, затягивающее, как сладкая патока, плавное и страстное одновременно.

— Это как секс на асфальте, — прошептал кто-то рядом с Ханем.

— Я б душу продал, чтобы уметь так танцевать, — посетовали слева.

Хань тихонько вздохнул и посмотрел на парочку — те продолжали заниматься вертикальным сексом на асфальте, то есть, продолжали танцевать.

Чонин поддержал девушку, когда она вольно откинулась назад, доверившись силе его рук. И именно в этот миг Чонин взглянул прямо на Ханя. Бежать было поздно, а отступать просто некуда.

Чонин закончил танец, что-то шепнул девушке, подхватил с бочек тёмную рубашку и через пару секунд уже стоял напротив Ханя.

— Довольно опасный район для ночных прогулок.

Хань ничего не стал говорить, просто обошёл его и зашагал дальше. Не помогло, Чонин вновь обнаружился рядом, бесцеремонно отобрал бумажный пакет и фыркнул в ответ на возмущённый взгляд Ханя:

— Провожу.

— Вот ещё.

— Неудобно же нести. Ты только с работы? Чеготак поздно? — Чонин небрежным движением подбородка указал на портфель в руке Ханя, так что ложь и возражения не прокатили бы.

— Работы много, — туманно отозвался Хань. — Ты опять рассчитываешь на кофе?

— На ужин — тоже, если честно. — И у Чонина немедленно громко заворчало в животе. Он слегка смутился и отвёл глаза.

— Чего ж не поужинал-то?

— Деньги получу через три дня, дома нет ничего. И я всё равно готовить не умею.

— Сейчас зарыдаю от жалости, — с наигранной печалью поведал Чонину Хань.

— Не стоит. Слезами сыт не будешь. Я согласен просто на чашечку кофе. Без еды три дня протяну — это не так уж и трудно, особенно если есть кофе и сахар.

— Не в первый раз? — задумчиво уточнил Хань.

— Не в первый.

— Тогда почему ты не пойдёшь к родне? Неужели они откажут тебе в чашке риса?

Чонин скупо улыбнулся — криво и с какой-то непонятной горечью.

— Не пойду.

— Какое глупое упрямство.

— Может быть, но это мой выбор. Так ты меня угостишь ужином?

— Ну нахал!.. — восхитился Хань. — Ладно, только имей в виду, я готовлю паршиво. И если ты брякнешь хоть слово в адрес моих неземных кулинарных талантов — выкину за дверь.

— Такая чувствительная гордость? — с ироничной усмешкой и хитрым прищуром поинтересовался Чонин.

— Нет, аллергия на острые шпильки. Особенно после того, как я честно предупредил, что паршиво готовлю. Незачем указывать мне лишний раз на то, что я и так знаю и признаю.

— Такая чувствительная гордость, — подытожил с утвердительной теперь интонацией Чонин.

Хань предпочёл отмолчаться и свернуть к узкой тропке, бегущей вдоль берега. Не то чтобы Хань что-то имел против хорошей дороги, но знал по опыту — на тропке меньше шансов нарваться на жаждущую драк и веселья портовую публику.

Он шёл впереди и стискивал в ладони ручку портфеля — шаги за спиной раздражали. Конечно, он знал, что следом идёт Чонин, но это мало что меняло. Хань ненавидел слышать шаги за спиной.

— Погоди…

Он остановился и обернулся, и Чонин тут же просочился мимо него, ослепив озорной улыбкой.

— Я могу вести, — тихо сообщил он ошарашенному Ханю и двинулся вперёд. — Чтобы ты меньше дёргался.

— Я не дёргался.

— Угу. Как скажешь.

В доме Чонин уверенно зашёл в импровизированную кухню и пристроил пакет на столе, после чего оставил у двери рубашку на крючке и принялся бродить хвостом за Ханем. Хань аккуратно повесил пиджак, закатал рукава рубашки до локтей и занялся накупленным добром. И он изо всех сил старался не замечать вертевшегося рядом Чонина. Тот вроде бы молчал и не шумел, но почему-то казался Ханю источником хаоса, как ни странно. Хань постоянно отвлекался на Чонина даже тогда, когда это не требовалось и не было хоть чем-то обосновано. И он постоянно ловил на себе внимательный пристальный взгляд.

— Разве ты ни с кем в группе не дружишь?

Чонин опустился на корточки у стола, сложил руки на краю и упёрся подбородком в скрещенные запястья. Чёлка завесила глаза, но от ощущения взгляда в упор Ханя это не избавило.

— А должен?

— Ну… вы же вместе учитесь, так? Ты же берёшь у кого-нибудь лекции переписать, да? С кем-то же общаешься?

— Нет.

— Нет?

— Нет, — безмятежно подтвердил в очередной раз Чонин.

— Совсем ни с кем?

— Мне скучно.

— Сейчас скучно, или ты об одногруппниках?

— Об одногруппниках. С вами… — Пауза длиной в вечность. — С тобой не бывает скучно. Я общаюсь с тобой.

— Но я не твой одногруппник, — сердито проворчал Хань, едва не отчикав себе палец ножом.

— Конечно. Ты — лучше, — просиял своей неповторимой улыбкой Чонин.

Ханя постоянно так и тянуло улыбнуться в ответ на это озорное и искреннее сияние. Приходилось прикладывать нечеловеческие усилия, чтобы сохранять невозмутимость и напускную строгость.

— Тебе помочь?

— А что ты умеешь?

С тихим смешком Чонин поднялся на ноги и неловким движением взлохматил чёлку.

— Ничего. Зато могу что-нибудь откуда-нибудь доставать, переставлять, вскрывать упаковки… А, и просто виртуозно умею обращаться со столовыми приборами во время еды.

— Охотно верю, — развеселился Хань, хотя совершенно не собирался веселиться. — Лучше расскажи, почему ты в порт ходишь. Работаешь там?

— Помимо прочего. — Веселье Чонина чуть померкло. Он придвинул к Ханю глубокую тарелку для салата и завозился в ящике с вилками и ножами.

— Танцы входят в программу?

— Ну… Так.

— Ты постоянно танцуешь?

— Мне нравится танцевать, — пожал плечами Чонин, но не оглянулся — вновь загремел приборами в ящике. Хань задумчиво разглядывал его спину, обтянутую тёмной футболкой, «синие» локти, длинные ноги в свободных брюках и босые узкие ступни.

— Ты этому научился в Мексике и на Кубе? Я в том смысле, что сегодня это была явно не классика. Слишком… слишком… — Хань замялся, пытаясь подобрать наиболее подходящее и приличное определение.

— Сегодня?.. Слишком земные танцы для тебя? — Чонин наконец повернулся к нему и протянул ложку для масла и банку с солью.

— Я вообще не силён в танцах, — фыркнул Хань, но ложку и соль взял.

— Правда?

— Если показать и научить — не вопрос, но и только. Меня не тянет постоянно танцевать, как некоторых.

— Тебя тянет писать музыку или петь? — В уголках губ Чонина притаилась лукавая улыбка.

— И что? — Хань грозно подбоченился, поудобнее перехватив нож.

— Ничего-ничего! — Чонин со смехом выставил перед собой ладони. — Не горячись так. Я ещё не давал повода меня прирезать.

Хань озадаченно поглазел на собственную руку с зажатым в ней ножом и тоже рассмеялся.

— Вот ещё! Зачем тебя резать?

— Вот именно. В целом виде я полезнее. Ух ты, я вижу баллончик со сливками. Ты любишь взбитые сливки?

— Только с клубникой.

— Я видел краем глаза в пакете клубничку.

— Тебе показалось.

— Неужели? Опять кажется, да?

— Отдай!

— Но оно же просто кажется, мираж…

— Чонин!

— Ты ведь не станешь есть призрачную клубнику со сливками?

— Эй…

— А ты гедонист, кто бы мог подумать.

— Кажется, тебя всё же стоит порезать…

— Мелко?

— Тонкими ломтиками. И мне достанется больше клубники.

— А как же «поделись с ближним»?

— Где ты тут ближнего видишь?

— А я?

— А чуть-чуть не считается. Отдай!

Чонин с довольной улыбкой поднял руки повыше. Хань оставил нож на столе и попытался дотянуться до баллончика со сливками и упаковки с клубникой. Его пальцы бессильно скользнули по тёмным запястьям. Горячая кожа, такая горячая, что, наверное, можно обжечься, если чуть помедлить. Впрочем, грудь Чонина под тонкой тканью футболки оказалась не только твёрдой, но и не менее горячей, чем запястья.

— Ведёшь себя как ребёнок, — с обвиняющими интонациями заявил Хань, чтобы спрятать хоть немного лёгкое смущение от близости Чонина и собственное бессилие что-то изменить.

Чонин мягко улыбнулся, опустил руки и протянул Ханю клубнику и сливки.

— Зато тебе было весело. Как думаешь, рис уже готов?

— Вот чёрт! — Про рис Хань совсем забыл. А ещё через десять минут он забыл о недавнем смущении, вновь отыскав повод для смеха и веселья. Приготовление ужина заняло намного больше времени, чем Хань рассчитывал, но это время пролетело буквально в мгновение ока, как и сам ужин.

Было вкусно, смешно и очень весело. Даже мытьё посуды вызвало прилив энтузиазма: Хань с азартом драил губкой тарелки, а Чонин протирал их полотенцем и сгружал на полку над раковиной.

— У тебя завтра занятия с утра? — Чонин неожиданно протянул руку и кончиками пальцев тронул тонкую оправу — поправил сползшие с переносицы Ханя очки.

— Чёрт… — Хань отпрянул, глянул на часы и помрачнел. До полуночи оставалось меньше четверти часа.

— Всё нормально, — проследив его взгляд, махнул рукой Чонин.

— Давай ты не будешь рассказывать мне басни, что живёшь в паре шагов отсюда? — сразу взял быка за рога Хань. — Денег у тебя нет, сам признавался, так что такси тоже отпадает. Ну и мало ли… Зато утром попадёшь в колледж. Под моим чутким руководством.

— Мне завтра туда не надо.

— Ага, как же. Останешься на ночь тут — ничего не желаю слышать.

Чонин сосредоточенно вытирал руки полотенцем, затем аккуратно повесил его и покосился на Ханя с каким-то неопределённым выражением на лице.

— Ладно, вздремну в кресле.

Хань тут же вспомнил о больной спине и о том, что кровать у него всего одна. Точнее, даже не кровать, а софа. Никаких иных предметов мебели, способных заменить кровать, больше в доме не было, как и матрасов, чтобы сносно устроить гостя на полу. Дом на сваях, по ночам пол почти ледяной, без матраса и речи быть не могло…

— Спать будешь на софе. Вместе со мной. Софа большая, поместимся без проблем вдвоём…

— Нет. — Твёрдо и категорично. Это ещё что за…

— Нет?

— Я прекрасно высплюсь в кресле или на полу.

— После ночи в кресле ты разогнуться не сможешь, а на полу — околеешь.

— Я не люблю жару.

— Поверь, холод ты любишь не до такой степени, чтобы спать в этом доме на полу. Идём… — Хань вытолкал Чонина в коридор и затащил в спальню с пресловутой софой. Та напоминала большой квадрат, где вполне могли поместиться пять Ханей или четыре Чонина. — Вот, видишь? Никаких неудобств. Одеяло выдам отдельное, одного на двоих точно не хватит.

Чонин закусил губу, разглядывая место для сна. Он явно сомневался и, скорее, склонялся всё же к варианту с креслом. Хань же не понимал, чего он так упирался.

— Ты храпишь во сне?

— Н-нет…

— Страдаешь лунатизмом?

— Вроде бы нет.

— Тогда чего ты тут носом крутишь?

— Ну… — Чонин нахмурился и отвёл глаза. — Я сплю беспокойно. Вдруг зашибу ненароком?

— Расслабься, — посоветовал ему Хань и легонько пихнул локтем в бок. — Я тоже сплю не особо тихо и мирно, но софа как аэродром, сам видишь, до утра доживём точно. Душевая вон там. Сейчас принесу тебе полотенце.

Пока Хань искал полотенце, размышлял о странностях. Чонин искрил весельем весь вечер, но мгновенно растерял задор, когда дело дошло до ночёвки. Ханю уже казалось, что Чонин его опасался. Но почему? Чонин явно не относился к тому типу смазливых мальчиков или эффектных красавцев, что могли вдохновить кого-нибудь на сексуальные подвиги — особенно на юге Франции, где это давно уже не экзотика, а требования к красавцам, соответственно, весьма высокие. Это вообще-то Ханю следовало опасаться, коль уж на то пошло, но странно вёл себя всё-таки именно Чонин.

Он пробормотал что-то в благодарность с отчётливым испанским акцентом, когда Хань сунул ему в руки пушистое полотенце, и захлопнул дверь у Ханя перед носом.

— Тебе помочь?

— Спасибо, сам справлюсь, — донеслось из-за двери.

Хань пожал плечами, огляделся и наткнулся на рубашку Чонина. Наверное, стоило её постирать. На тёмной ткани пятен не различить, но вряд ли рубашка свежая. Хань потрогал её и даже понюхал. Рубашка пахла Чонином, но Хань не сразу осознал это. Не сразу понял, что у Чонина есть свой особый запах, и что он в силах отличить этот запах от прочих. Смесь чего-то солёного, кожаного и раскалённого. Одновременно терпкий и естественный до лёгкости запах, и такой же горячий, как сам Чонин.

Когда Хань выбрался из душа, обнаружил Чонина, завернувшегося в одеяло по самые уши, на краю софы. Буквально — на краю. От замечаний Хань воздержался, дабы не нервировать Чонина. Предпочёл подождать, пока тот сам свалится на пол. Дождался. Стоило погасить свет, как раздался грохот. Хань включил свет и полюбовался на возню Чонина. Тот выпутался из одеяла, осторожно сел на край софы и покосился на Ханя.

— Я всё понимаю. Ты жуть какой стеснительный и трепетно оберегаешь личное пространство, но знаешь, тут уйма свободного места, поэтому не обязательно висеть на краю и постоянно греметь костями.

Чонин промолчал, завернулся в одеяло опять и вытянулся на софе. На пару сантиметров дальше от края, чем прежде. Хань обречённо вздохнул, решительно ухватился за одеяло Чонина и подтащил его поближе к центру софы. В ответ на возмущённый взгляд беспечно пожал плечами.

— Тут между нами целая Африка ещё поместится. И даже если ты спишь буйно, то я не хрустальный, знаешь ли.

Чонин сердито отвернулся и натянул одеяло на голову. Хань снова выключил свет, улёгся на своей половине софы и смежил веки. За спиной тихо лежал Чонин. Хань не ощущал тепла его тела, но это тепло навязчиво мерещилось. Впервые Ханю чужое присутствие казалось настолько осязаемым.

◄●►

Хань сонно жмурился и улыбался под тихий плеск волн под полом и за окном. Обычно по утрам ему было немного зябко в домике на сваях, но это утро не походило на другие. Он нежился в тепле и прижимал к животу что-то горячее и пушистое. Спросонья запустил пальцы в… мех? Непослушные, но приятные на ощупь густые пряди.

Минуточку!

Хань кое-как приподнялся на локтях и широко распахнул заспанные глаза. Он лежал посреди софы, а поперёк устроился его блистающий прогулами студент. Ким Чонин, похоже, вообразил Ханя подушкой, обхватил руками и прижался щекой к животу, где задралась футболка. От горячей щеки Чонина по телу Ханя волнами расходилось тепло. Хуже того, выданная Ханем футболка болталась у Чонина на шее, словно он во сне пытался снять её. Собственно, из одежды на Чонине только эта футболка и осталась. И одеяло, обвившееся вокруг узких бёдер.

Чонин спокойно себе спал и выглядел непривычно умиротворённым. Печать безмятежности на его лице разгладила черты и немного — совсем капельку — их смягчила.

Хань растерянно провёл пальцами по тёмным волосам раз, другой и тогда лишь отдёрнул руку. Он посмотрел на часы и пробормотал:

— Ещё полчасика, так и быть…

Будить Чонина ему не хотелось. Он попытался как-нибудь натянуть футболку на соню, но не преуспел. Получилось только вовсе её снять. Чонин довольно вздохнул, что-то пробормотал по-испански, повозился, сдвинул голову к груди Ханя, крепче обхватил руками и продолжил смотреть сны.

Хань зажмурился от приятного ощущения, когда тёмные волосы пощекотали его кожу. Немного странно, конечно, лежать в одной кровати с парнем, который весьма условно тянул на ребёнка. Если не врать самому себе, то на ребёнка Чонин вообще никак не тянул. Вон какой здоровый конь. И тяжёлый, гад, несмотря на свою худобу. Ещё и «слегка одетый» в одно лишь одеяло.

Хань провалялся полчаса, потом всё же кое-как выбрался из-под Чонина и осмотрел безобразие на софе. «Безобразие» раскинулось в позе морской звезды, почуяв свободу, и тихо сопело. Хань обречённо вздохнул и накрыл «безобразие» вторым одеялом. Спохватился и сцапал будильник за секунду до звонка, перевёл на десять, завёл и поставил обратно.

Ладно, пускай спит. Чонин всё равно сказал накануне, что не собирался идти в колледж. Конечно, это не повод позволять ему спать до десяти и оставлять в своём доме, но и выгонять с утра пораньше тоже не дело. Тем более, их отношения выходили за рамки обычных. В колледже их беседы постоянно сворачивали куда-то не туда, а вне колледжа либо Чонин ходил хвостом за Ханем, либо Хань подбирал его в странных местах. И, наверное, только Хань знал, что Чонин иногда танцует в спортзале по вечерам.

Слишком много секретов и вопросов без ответов.

Хань быстро собрался, выпил кофе и черкнул записку Чонину. Написал, что тот может либо остаться до возвращения Ханя, либо уйти раньше — пусть только дверь плотно закроет, а там уже сработает защёлкивающийся замок.

После первых двух занятий Хань отправился на встречу с мадам Шарли — она непременно желала его видеть и узнать результат проделанной работы по курированию группы.

— Кстати, вы уточнили момент с оплатой обучения Ким Чонина?

— Простите? Разве средства поступают не с именного счёта?

— К сожалению, нет. А с этого года у нас вступили в силу изменения, внесённые спонсорами и учредителями. Необходимо выяснить, кто оплачивает обучение, и указать ответственное лицо вот в этой форме… — Мадам Шарли поискала в папке нужный бланк и вручила Ханю. — С другими студентами в вашей группе всё ясно, один Ким Чонин остался тёмной лошадкой. Попробуйте связаться с его родственниками или с ним самим. Кто-то же должен знать такие детали. Не берутся же деньги из воздуха, а это ведь довольно крупные суммы. Кроме того, Чонин от нашего колледжа посещает некоторые занятия в Национальной высшей школе танца, а это тоже оплачивается, пусть и отдельно.

— Мадам Шарли, — немного неуверенно начал Хань, сунув форму в свой портфель, — скажите мне вот что… Если Чонин всерьёз увлечён танцами и способен продемонстрировать профессиональный уровень… почему бы вам не зачислить его на танцевальное направление в виде исключения?

— Одна уступка повлечёт за собой волну похожих и часто неоправданных. Это как прецедент, если вы понимаете, о чём я. — Мадам Шарли сплела тонкие пальцы и нахмурилась. — Если было раз, значит, можно и повторять. И многие станут этого требовать, имея куда меньше оснований. Это во-первых. Во-вторых, Ким Чонину мы и так предоставили куда больше привилегий, чем прочим. В-третьих, этот мальчик слишком беспечен и совершенно не заботится о себе, работает и занимается на износ. Вы понимаете? Восточный менталитет. Если у вас там в Китае кто-то мог бы взять на себя такую ответственность, то здесь, у нас, никто на это не пойдёт. Каждый человек обязан сам нести за себя ответственность. Если Чонин научится правильно распределять нагрузки и следить за своим здоровьем с учётом всех его травм, его с радостью заберут даже в Национальный балет Марселя. Но пока он этого не сделает, ему придётся учиться в рамках системы, которая защищает его от самого себя.

В три Хань вернулся домой, но Чонина там не застал. Только у двери на крючке висела позабытая рубашка. В спальне софу аккуратно застелили и сложили стопкой футболку и лёгкие брюки. Сверху белел клочок бумаги.

«Спасибо, Сяо Лу». В конце притулились криво намалёванное сердечко и щенок. Почему-то эти рисунки жутко Ханя развеселили, ибо ну никак они у него не вязались с обликом Чонина. Взгляд Чонина обычно здорово смахивал на рентген, а это в строго противоположной стороне от милых сердечек и щенков.

Хань вызвонил японца из своей группы — тот выполнял функцию центрового для всех прочих, даже Чонин ему названивал, если хотел узнать расписание. Японец прислал Ханю сообщение с номером телефона Чонина. Хань пытался дозвониться полчаса, не выдержал, написал сообщение с вопросом по поводу оплаты и предупреждением, что зайдёт к родне. Переодевшись, Хань прихватил блокнот, ручку, сунул в карман карту и немного наличных, после чего отправился в северную часть города, где проживали родственники Чонина.

Нужную квартиру Хань отыскал довольно легко, поколебался у двери, но всё же позвонил. Дверь ему открыла дама среднего возраста и столь же средней внешности. Она никак не могла вникнуть в проблему, и лишь после долгих и нудных пояснений сообразила, что Хань — преподаватель и пришёл из-за Чонина.

— Господи, что он на этот раз натворил? — Дамочка побелела и принялась обмахиваться журналом, оказавшимся под рукой.

— Я пришёл к вам, чтобы узнать, кто оплачивает его обучение.

— Ну ещё бы… Вы мне зубы не заговаривайте, лучше сразу скажите…

— Что тут такое? — На Ханя с подозрением уставился немолодой мужчина не менее средней внешности, чем дамочка. Наверное, только с работы.

— Здравствуйте, меня зовут Лу, я преподаю у вашего…

— Только не говорите, что этот мерзавец опять что-то натворил!

— Опять? Он вполне себе умный и воспитанный молодой человек, — не выдержал уже Хань.

— Ага, воспитанный на рожу, а потом как в зад всунет, перевернёт и натянет, — зло выплюнул сквозь зубы мужчина. — Какого чёрта? Опять ему нужно переезжать? Кого на этот раз он трахнул? Вас, что ли?

Хань открыл рот и закрыл, потому что дар речи куда-то подевался с концами. В голове вообще не укладывалось, что эти люди — родня Чонина. И дело не в том, что именно они говорили о Чонине, а в том, как они это говорили. И Ханя душила бессильная ярость.

— Эк его прихватило… Стакан воды принеси, что ли.

Дамочка метнулась за водой, вручила стакан Ханю и подождала, пока он выпьет половину.

— Это не первый раз уже. В Мексике его обвиняли в изнасиловании преподавателя. Ему было пятнадцать. К счастью, преподаватель не стал поднимать шум, и всё замяли. На Кубе история повторилась с учителем танцев из Флориды. Хотя там обошлось без насилия, кажется. Дело опять же замяли. И тут вы теперь…

— Погодите, я вовсе не… — попытался исправить возникшее недоразумение Хань.

— Да наплевать! — вмешался мужчина, эмоционально размахивая руками. — Пускай снова переезжает, но уже сам. И я больше не собираюсь это терпеть — сразу в суд, пусть с ним разбираются! А вы ступайте, ступайте…

Ханя стали выталкивать из квартиры. Как раз в эту секунду на этаже остановился лифт, и створки разошлись, явив всем присутствующим Чонина.

— Ты! А ну убирайся отсюда! — завопил тут же мужчина, тыча в сторону Чонина пальцем.

Тот вышел из лифта и что-то коротко бросил по-корейски, потом перевёл взгляд на Ханя. Пока дамочка и помятый мужчина орали уже по-корейски, Хань и Чонин просто смотрели друг на друга и молчали. Потом Чонина попытались оттолкнуть к лифту, и он вновь сказал что-то короткое и резкое, и чуть не поплатился за это — Хань успел в последний миг поймать чужое запястье и удержать за руку, дабы Чонину не расквасили нос.

Крики становились всё громче и, вероятно, бессмысленнее. Чонин слегка оттолкнул от себя возбуждённых родственников, вздохнул и двинулся к лестнице.

Несколько шокированный всем произошедшим и пока ещё не представляющий, что ему думать, Хань последовал за Чонином. Догнал только этаже на третьем и тронул ладонью за плечо.

Чонин обернулся, смерил его непроницаемым взглядом.

— Что? Разве тебе не всё рассказали?

— А ты пришёл, чтобы перехватить меня и не позволить с ними встретиться?

— Нет. — Чонин помолчал и тихо добавил: — Не совсем.

— То есть, всё, что они сказали…

Чонин выразительно вскинул брови. Дескать, думай сам.

— Вообще-то я пришёл, чтобы узнать имя человека, оплачивающего твою учёбу. Оно требуется для документов нового образца. И только. Информацией о твоей личной жизни меня обременили.

— Тогда просто забудь.

Чонин круто развернулся и продолжил спуск по лестнице.

— Да постой ты!

— Что ещё?

— Можно послушать твою версию?

— Что, прости? — Чонин остановился, опять повернулся и смерил Ханя всё тем же непроницаемым взглядом.

— Я хочу услышать это от тебя. Всё то, что мне пытались рассказать. — Хань поправил очки, чтобы спрятать беспокойство. И спрятать заботу. Смотреть на Чонина спокойно было трудно, почти невозможно. Хань смотрел, а в груди что-то сдавливало, кололо так сильно, что дыхание перехватывало. Он и рад бы всё исправить, но он не чародей, чтобы взмахом волшебной палочки превращать чужие изломанные жизни в безупречные и радостные прямые линии, где всё ровно и гладко. Он даже свою жизнь не мог превратить в красивую сказку.

— Неужели?

— Представь себе.

— Ума не приложу, на кой чёрт тебе это нужно, — очень тихо проговорил Чонин, крепко стиснув кулаки и позабыв о невозмутимости. И теперь Хань читал в его глазах глухую ярость, что копилась годами. — Чтобы убедиться, насколько я неправильный? А не боишься нарваться на неприятности?

Хань резко выдохнул, когда его толкнули вдруг к стене и надавили предплечьем на горло — без шуток, всерьёз, до сильной боли. Горячее дыхание опалило скулу, и захотелось спрятаться от пристального тяжёлого взгляда, но никак и некуда.

— Пусти…

— Да уж не рыпайся теперь, — приструнил его Чонин и сильнее надавил предплечьем на горло. — Теперь это больше похоже на правду, не так ли? Ты всё ещё хочешь послушать мою версию? Или с тебя хватит?

— Всё ещё хочу… — с трудом выдохнул Хань. — Но если… будешь так держать… я отключусь раньше, чем… расскажешь до конца. Мне всё ещё нужен воздух… знаешь ли. Жабры не отрастил.

С губ Чонина слетел тихий смешок, но почти сразу он вновь стал серьёзным и чуть ослабил давление.

— Жабры в воде нужны.

— Неважно. Рассказывать будешь?

— Нечего там рассказывать. Тебе всё рассказали уже.

— Чушь какую-то.

— Я тебе расскажу то же самое, хочешь?

— Ну давай.

— Мне было пятнадцать. Это было в Мексике. Изнасилование преподавателя.

— Официальная версия? — ядовито уточнил Хань.

— Официальной версии нет, потому что делу не дали ход.

— Что это был за преподаватель?

— Преподаватель музыки. Кореец. До Кёнсу. Маленький человек с большим сердцем, бездонными глазами и голосом ангела, — с печальной задумчивостью пробормотал Чонин. — Скажи, что я сволочь.

— Мне не хочется. И как это было?

— Тебе же сказали…

— Прекрати, ладно? Я не верю. К тому же, ты так о нём говоришь, что… Как это было? Он тебе понравился? Или ему понравился ты? С чего-то же это началось? Он попытался стать к тебе ближе, вас застукали, потом сказали, что ты изнасиловал его, дабы замять дело? Потому что в деле был замешан несовершеннолетний, и если бы обвинили учителя, то легко бы он точно не отделался. Да и ситуация, когда учитель позволяет ученику подобное… Ведь так всё было?

Чонин немного отстранился и внимательно осмотрел Ханя с головы до ног и обратно так, словно видел впервые.

— У тебя большой опыт?

— Не особо, просто пару раз сталкивался с чем-то подобным. — Хань постарался говорить с уверенностью, которой не ощущал. — Всегда проще обвинить несовершеннолетнего, чтобы сгладить ситуацию. Так считается. И если этот несовершеннолетний похож на тебя, то общественность сожрёт такую ложь на ура, даже не подавится.

— А что со мной не так? — с горечью улыбнулся Чонин.

— Всё не так. Ты… слишком необузданный, дикий. На тебе лишь налёт цивилизованности, и это очень хорошо заметно, что именно «налёт». В древности таких, как ты, называли демонами. Из-за высокого заряда сексуальности и… непостижимого таланта.

— Как мило. И поэтому…

— …им хочется тебя сломать. Не то слово. Хотя бы из банальной зависти и непонимания. А что было потом? На Кубе?

— Учитель танцев был на Кубе. Так, короткая интрижка. Ничего особенного. Просто об этом много болтали.

— О да, наверняка о тебе везде много болтают.

— Не то слово, — ядовито передразнил его Чонин. Лицо с резкими чертами по-прежнему было так близко, что Хань щекой ощущал размеренное дыхание: тёплые выдохи и тягучие неторопливые вдохи. — Ну так вот, теперь ты знаешь. Счастлив?

— Не знаю. Не уверен. А как… как это было в… первый раз?

Хань продолжал теряться под пристальным взглядом Чонина. Тот всегда смотрел на него. В свете всплывшей истории повышенное внимание Чонина к Ханю обретало новые оттенки и подтверждало догадки и домыслы, но Хань не представлял, что он должен чувствовать.

Отвращение? Неприятие? Пренебрежение? Потому что так надо и так принято?

Не получалось.

Хуже того, Ханя так и подмывало делать и говорить именно те вещи, что могли бы спровоцировать Чонина. На что-нибудь. Он редко испытывал настолько сильное желание вывести человека из равновесия, заставить сбросить маску, лишиться невозмутимости и показать себя истинного во всей красе — без налёта цивилизованности.

— Ты, правда, любишь навязывать своё общество? Или они сами падали тебе в руки?

— Чаще второе, чем первое, — внезапно ответил тут же и практически без раздумий Чонин. — Собираешься упасть мне в руки?

— Ещё чего! — Хань попытался оттолкнуть Чонина, но не преуспел. Чонин ещё и вцепился в его подбородок пальцами, уверенно придержал, не позволив ни отпрянуть, ни повернуть голову.

— Давай ты не станешь меня разочаровывать? — едва слышно пробормотал Чонин, почти коснувшись сухими губами щеки и уха Ханя. — Ты похож на невинного ангела, но я надеюсь, что целоваться ты умеешь.

— Представь себе! — огрызнулся Хань, предприняв ещё одну попытку вывернуться. Получилось намного лучше, чем раньше. Наверное, близость Чонина всё-таки пугала его, и он вырывался из крепких рук с остервенением и сильнейшим желанием сбежать куда подальше.

Недолго музыка играла: Чонин легко перехватил его руки и вновь прижал спиной к стене, после чего наклонил голову и позволил их губам встретиться. Всё началось с тепла, порождённого, наверное, их дыханием, и это тепло постепенно росло, превращалось в жар, охватывающий голову, подчиняло разум, медленно, но неумолимо заполняло тело — от кончиков волос на голове до кончиков ногтей на пальцах ног. Жар кипел под кожей, пробирал до самых костей и неожиданно заставлял дрожать, как от волны стылого холода.

Хань ухватился за плечи Чонина только потому, что колени подгибались из-за дрожи. Когда стоишь на ногах так неуверенно, трудно отталкивать единственную опору. О стене за спиной Хань совершенно позабыл, потому что Чонин умудрился сконцентрировать его внимание на одном себе. И если под кожей Ханя пульсировал жар, то Чонин казался уже пламенем, раскалённым металлом. Он обжигал пальцы и ладони Ханя даже через ткань футболки, обтягивавшей широкие и твёрдые плечи. И Хань сам ловил горячие выразительные губы, чуть прикусывал и пробовал на вкус кончиком языка.

Весь мир мог подождать, потому что прямо сейчас Хань не хотел думать вообще.

А причин для размышлений хватало. Например, была веская причина прекратить всё это, потому что Хань — преподаватель, а Чонин — его студент. И Хань мог пулей вылететь из колледжа, несмотря на снисходительность французов к отношениям подобного рода. А ещё Хань знал, как часто люди становятся пленниками его внешности и не видят ничего, кроме «красивой игрушки». И Хань до последнего не хотел верить, что Чонину мог бы понравиться парень, потому что это всё осложняло. Потому что Ханю невыносимо хотелось провоцировать Чонина и выводить его из себя, наблюдать за ним, за его огнём, за страстью, видеть в нём то же пламя, что горело внутри танцующего Чонина, выволочь на свет эту красивую одержимость и превратить…

…превратить…

Чонин упёрся ладонью в его грудь и припечатал спиной к стене. Смотрел в упор и с трудом делал вдохи и выдохи.

— Вот так это было. Почти. В первый раз, — едва слышно пробормотал он, продолжая прижимать Ханя к стене.

— Почти?

— Да. В первый раз это стоило мне разбитой губы, прокушенного языка и почти целого месяца терпеливых ухаживаний. Твоя реакция намного более обнадёживающая, чем тогда — реакция Кёнсу.

Хань не собирался смущаться по этому поводу или испытывать стыд. Он не считал, что сделал что-то недостойное. Его поцеловали — и он просто это оценил.

— Наверное, в те дни ты был намного хуже, чем сейчас. И, быть может, совершенно не умел целоваться.

Провоцировать, да. В глазах Чонина Хань с непередаваемым удовольствием различил закипающую ярость.

— О, прости, кажется, я ранил твою гордость?

— О да, мой кумир низвергся с пьедестала. Кто бы мог подумать, что ты такой опытный, — ядовито отозвался Чонин — с неизменной ироничной полуулыбкой на влажно блестевших после поцелуя губах. У Ханя кулак зачесался. Приложить кулаком об эту проклятую полуулыбочку было бы райским наслаждением, но увы, насильственные методы воспитания студентов нынче не встречали понимания в обществе. А этот вот конкретный студент был особенным — пикировки с ним доставляли Ханю удовольствие. Чонин не походил на других, и при всех своих прогулах он оставался самым умным и сообразительным в группе. Настолько умным, что Хань забывал о разнице в возрасте, когда беседовал с ним как в колледже, так и у себя дома. А ещё этот преследующий Ханя пристальный взгляд… Хань привык к нему. Привык, что Чонин смотрит только на него. Так — только на него, на других Чонин так вот никогда не смотрел.

А на пресловутого Кёнсу? На учителя танцев из Флориды? Как он смотрел на них? Точно так же?

При мысли об этом стало зябко и неуютно, и Хань машинально оттолкнул Чонина. Попытался. Чонин сильнее прижал его к стене собственным телом и уткнулся носом в шею под ухом.

— Глупо всё это как-то, не находишь? — Чонин тихо вздохнул, пощекотав неровным дыханием кожу под ухом. — Я представлял всё совсем иначе, только почему-то никогда не получается так, как хочется. Me odio por tanto quererte…

— Что? Что ты сказал? Я не понимаю по-испански.

— Неважно. — Вот теперь отстраниться попытался Чонин, но Хань не позволил.

— Скажи.

— Незачем. Не хочу всё усложнять.

— Поздно. Всё уже настолько сложно, что вряд ли станет проще хоть когда-нибудь.

— Перестань, а? Не строй из себя умника. Ты недавно получил неопровержимые доказательства, что я тебя хочу. Вряд ли мне что-то светит — мы оба это знаем. Так какого чёрта ты сам усложняешь и лезешь в это с головой? Боишься, что история с изнасилованием повторится? Ну тогда можешь выдыхать. Я не верю, что хоть кому-то из нас станет лучше, если я это сделаю. Шансов, что ты меня возненавидишь, девяносто девять из ста. Я сам себя ненавижу, не хватало ещё, чтобы ты тоже этим же занимался.

— Почему? — Хань не стал конкретизировать, Чонин понял его и так.

— Потому что слишком сильно… — Чонин умолк и отступил на шаг. Всё тот же пристальный взгляд. Непроницаемый. — Мне не нужно делать тебя своим, чтобы подарить сердце. Вот и всё.

Он немного неловко взъерошил длинную чёлку, сделал ещё шаг назад, круто развернулся и стал спускаться по лестнице.

Хань пришёл в себя через минуту и кинулся следом, догнал Чонина у самого выхода и врезался в его спину.

— Какого чёрта…

— Я с тобой иду. Купим по пути что-нибудь на ужин.

— Что?

— Хочу посмотреть, где ты живёшь.

— Ты спятил? Вроде бы по голове я тебя не бил.

— Заткнись и топай, — отрезал Хань. — Пока я не передумал.

— Передумал что? — Чонин удивлённо уставился на него.

— Ничего. Показывай дорогу.

— Нет уж, погоди. — Чонин принялся разглядывать его так, словно впервые увидел. — Что-то я торможу…

— В самом деле. Тормозишь.

— Да? Ты только что узнал массу любопытных и довольно пугающих вещей. Тебе полагается удирать от меня впереди собственного визга. Я бы даже не удивился, если бы ты обсудил эту проблему с директором, например.

— Ты плохо меня знаешь тогда. Мне доверили твою группу. И мне решать все возникающие проблемы. Если тебе нравятся мальчики, это не повод отказывать тебе в обучении, знаешь ли.

— Мне не нравятся мальчики, — немедленно обрычал его Чонин.

— Неужели?

— Представь себе. Мне нравится кое-кто конкретный. Кое-кто, кто об этом знает.

— Правда?

— Помнится, я как-то прямо тебе сказал, что ты мне нравишься. И минуту назад я прямо сказал, что…

— Помолчи, — быстро выпалил Хань, чтобы не дать Чонину возможность вновь сказать то, что он недавно сказал. — Я знаю. Мне просто надо подумать.

— О чём? Или ты считаешь, что в силах это изменить? Будь это так легко, я бы и сам справился. Но это… — Чонин отвернулся, чуть ссутулился и сунул руки в карманы. — Это невозможно. Забудь.

Чонин выпрямился, расправил плечи и зашагал по тротуару вперёд. Хань шёл за ним и не собирался ничего забывать. Наверное, это была ирония судьбы. И в том, что они встретились, и в том, что встретились именно так — тоже. Только вот вряд ли Чонин подозревал, какова истина на самом деле. Хань предпочёл бы, чтобы истина так никогда и не всплыла. Наверное, каждый человек мечтает переписать свою жизнь «набело», исключив из неё всё, что вызывает неприятные или болезненные воспоминания, всё, что считает неправильным и ошибочным. Хань не являл собой исключение — он тоже хотел переписать свою жизнь «набело», но жизнь каждый человек может прожить лишь раз, без всяких черновиков и чистовиков. И если хоть раз человек оступился, изменить это он уже не сможет.

◄●►

Чонин жил на улице Гогена в старом гараже. И Хань вообще не представлял, как можно жить в таком месте. На первом этаже ярко горели лампы, заливая светом чистый пол и голые обшарпанные стены. Справа убегала вверх узкая лесенка. Второго этажа, собственно, не существовало, и жилая часть располагалась на чердаке, под крышей. Если внизу было просторно и пусто, то вверху — тесно и захламлено вещами. Уют создавали толстый ковёр на полу и широкая массивная кровать на толстых резных столбиках. Кровать выглядела так, словно ей лет двести, не меньше. Как будто Чонин стащил её из какого-нибудь замка или из аббатства Сен-Виктор. Болтали, что в тамошнем монастыре вся мебель вот такая — массивная и старая.

В углу в каморке под крышей стояла деревянная стойка с перекладинами, и на этих перекладинах висела одежда. На тумбочке у изголовья кровати сиротливо притулились будильник и плеер. Где Чонин держал посуду, Хань не представлял.

— На первом этаже ты танцуешь?

— Иногда. Там паршивая акустика, особо не позанимаешься — соседи возникают из-за музыки. Ну и пол не слишком приспособлен. Трудно выполнять быстрые вращения.

— Угу… А ванная тут вообще есть?

— Колонка на улице. Можно набрать воду в бочку, оставить на полдня, чтобы немного нагрелась, ну и потом просто повернуть вентиль.

— Жуть, — подытожил Хань. — Как ты тут вообще живёшь?

— Нормально, — буркнул Чонин, открыл тумбочку и продемонстрировал Ханю пару чашек, миску, упаковку одноразовых ложек и вилок и пачку салфеток.

Хань поджал губы и порадовался, что купил готовую еду в пластиковых контейнерах, а то хороши бы они были, если б пришлось есть из одной миски.

— Ты поэтому иногда занимаешься по ночам в колледже? — Хань ловко избегал взгляда Чонина, пока разбирал контейнеры. Он тихо добавил: — Я видел как-то.

— Знаю.

Хань повернул голову и удивлённо посмотрел на Чонина, тот пожал плечами.

— Ты оговорился накануне. Когда рассуждал о кубинских танцах и сравнивал с классическими. Значит, классические в моём исполнении ты видел. Скорее всего, в колледже. Стало быть, видел в позднее время на крыше или в спортзале.

— На крыше?

— Ясно, значит, ты видел меня в баскетбольном зале, — тут же сложил два и два Чонин. — Да, иногда я танцую на крыше. Когда идёт дождь.

— Почему дождь?

Чонин опять пожал плечами и слабо улыбнулся.

— Не знаю. Мне просто нравится танцевать под дождём.

Хань попытался себе это представить и понял, что хочет это увидеть. Прямо умирает от желания увидеть это собственными глазами. Потому что смотреться это будет потрясающе. Наверняка.

Перекусывали они на полу, расставив контейнеры на развёрнутых журналах. В молчании. Хань лениво ковырял вилкой еду и наблюдал за Чонином. Наверное, Чонину казалось, что с ним всё просто и ясно, а вот с Ханем — всё сложно, но он ошибался. С ними обоими всё было слишком сложно.

Хань отставил контейнер в сторону, отложил вилку, подтянул ноги и обхватил колени руками. Смотрел на длинную чёлку, завесившую глаза Чонина, и колебался. Но всё же спросил:

— Как это получилось?

— Что именно? — Чонин тоже отставил контейнер, чуть нахмурился и провёл по губам тыльной стороной ладони. Смотрелось это красиво, поэтому Хань не стал озвучивать замечание, что салфетки лучше подходят для таких целей.

— Всё это. То, что с тобой творится сейчас.

— Со мной ничего не творится.

— Я… Я про… нас. — Последнее слово Хань выдохнул едва слышно.

— Хм… — Чонин лукаво прищурился и вдруг сверкнул улыбкой. — Ты не знаешь, как обычно влюбляются люди?

— Меня интересует конкретный человек. И нет, не знаю.

— То есть, ты никогда никого не любил? — Чонин повертелся по-кошачьи, вытянулся на ковре на животе, оперевшись на локти и уронив подбородок на сцепленные пальцы. И он внимательно смотрел на Ханя, которого в данный миг сильно беспокоили собственные горящие уши. И он упрямо молчал.

— Ладно. Мне нравится вот это. — Чонинулыбнулся с лёгкой иронией.

— Это?

— То, что мы делаем сейчас.

— Разговор?

— Угу. Чувствуешь настроение? Мы просто разговариваем. Тебе хорошо или плохо?

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас тебе, кажется, неловко, но я про «вообще». Лично мне — хорошо. И интересно.

— И ты будешь сыт одними разговорами со мной? — уточнил Хань, недоверчиво изогнув брови.

— Нет, но это тоже много и весомо. Достаточно потерять это, чтобы убедиться, как этого много. И как это ценно. С другой стороны, если бы ты боялся, что я потащу тебя в постель, ты удрал бы тогда, когда у тебя была такая возможность. Значит, ты этого не боишься. Почему? Если по логике, то ты либо считаешь, что я ничего не сделаю без твоего согласия, либо… — Чонин замолчал. И Хань был ему за это благодарен. Меньше всего ему сейчас хотелось услышать второй вариант ответа, хотя сам Чонин наверняка предпочёл бы именно его, потому что первый вариант не оставлял никакой надежды. Ни на что. Потому что Чонин не потащил бы Ханя в постель против его воли. Хань знал это точно, несмотря на мутную историю с изнасилованием, которой, скорее всего, и не случалось никогда.

— Но если ты возишься со мной до сих пор…

Хань не позволил Чонину развить эту мысль, просто наклонился вперёд, неловко бросив ладонь на раскрытый журнал с красочной фотографией какой-то звезды, и прикоснулся к полным губам собственными. На пару секунд. С решительностью и смущением.

— Мне стоило бы рассказать тебе кое-что, но я не хочу это делать. Не сейчас.

В глазах Чонина он читал лёгкую растерянность, и ему это нравилось. И нравилось, что Чонин его не услышал, кажется. Намёк на поцелуй произвёл куда более сильное впечатление на Чонина, чем тихие слова, прозвучавшие чуть позже.

— Что означает «me odio por tanto quererte»?

— У тебя хорошая память, хотя произношение ни к чёрту, — глухо отозвался спустя целую вечность Чонин и прикрыл глаза. — «Ненавижу себя, потому что так сильно люблю».

Он вдруг оттолкнулся ладонями от пола, сел и притянул к себе Ханя, небрежно отодвинув контейнеры и картонные стаканы в сторону. Хань почти упал ему на колени и забарахтался, но замер, когда пальцы Чонина тронули его грудь и заставили чуть отклониться назад. Чонин смотрел на него сверху, закусив губу в сомнении, потом осторожно снял очки, отложил в сторону и тихо пробормотал:

— Скажи мне, когда захочешь меня…

После случился тот самый, уже знакомый Ханю, поцелуй, что начинался с тепла на губах, постепенно заполнял этим теплом всё тело и превращался в жар. Только теперь к теплу присоединились прикосновения. Через ткань рубашки, под ней, то лёгкие и быстрые, то томные — с мучительной неторопливостью и твёрдой уверенностью. Чонин без спешки расстёгивал его рубашку, медленно тянул её с плеч, вновь и вновь возвращаясь к поцелуям. Хань просто согревался этими поцелуями и прикосновениями, позволял Чонину держать себя в объятиях и ждал. Что бы ни задумал Чонин, он не собирался заходить слишком далеко, иначе не сказал бы то, что сказал. И Хань пока не знал, насколько далеко готов зайти сам.

Пожалуй, недавнее удивление Чонина его немного позабавило. Чонин явно ни на что особо не надеялся и считал Ханя «правильным». Хань сам себя тоже считал правильным, но не потому, что был правильным, а потому что играл по правилам. Лучше бы он и дальше играл по правилам, потому что на этот раз Хань мог обжечься так же больно, как и…

Хань затаил дыхание, когда Чонин добрался до пуговицы на брюках. Почти невесомые касания — и ткань поползла вниз. Хань закрыл глаза не потому, что стеснялся собственной наготы, а потому, что с закрытыми глазами прикосновения пальцев Чонина ощущались острее и ярче. Пушистый ворс защекотал спину и бёдра — Чонин осторожно уложил Ханя на ковре и отбросил снятую одежду подальше, затем склонился над ним — Хань чувствовал горячее дыхание губами.

— Страшно? — Хриплый шёпот тоже остался на его губах призрачным ощущением тепла. — Хочешь меня остановить?

Хань не удержался от улыбки и едва заметно покачал головой. Он тонул в мягком ворсе ковра и ощущал жар, исходивший от нависшего над ним Чонина. Ему было хорошо и лениво, и он предпочёл бы, чтобы так и оставалось.

Прикосновение к губам — осторожное и ласковое. Хань невольно потянулся за добавкой. Эти поцелуи казались лёгкими и совсем не преступными. Много и часто, с кристальной нежностью — до музыки, зазвучавшей вдруг в воображении Ханя. Эту музыку он прежде не слышал, её не существовало, просто он вдруг отчётливо представил себе все ноты, аккорды, переходы, размер в три четверти, тональность соль минор… Музыка звучала у него в голове, а он кончиком пальца рисовал ноты на щеке Чонина, чтобы не забыть, чтобы потом сыграть эту мелодию. Потом. Пока что на щеке Чонина всё не помещалось, и Хань потянул вверх тонкую ткань, чтобы рисовать ноты уже на груди, обвёл тёмный сосок — тут соль, ми — под грудной мышцей, вверху — си, на солнечном сплетении — до.

Чонин отпрянул, стянул футболку через голову и отбросил в сторону, начал расстёгивать брюки, но снять их не успел, потому что Хань продолжил рисовать ноты на его груди, и он не выдержал — вновь склонился к Ханю. Тепло сменилось огнём. Хань не видел, что именно он рисует на груди Чонина, но остановиться не мог. Музыка по-прежнему звучала у него в голове, звучала по второму кругу, но уже чуть быстрее, громче.

Тихий смешок растворился в новом поцелуе, а Хань лениво подумал, что он очень странный человек, который способен написать хорошую музыку только во время секса. Или это вина только Чонина? Соль минор восхитительно ложился поверх смуглой кожи, звучал в унисон с их дыханием.

Горячие губы скользнули по шее Ханя, пометили быстрыми касаниями грудь и сомкнулись на соске. Тёмные волосы защекотали кожу Ханя, и он с удовольствием запустил в них пальцы, перебирая пряди, поглаживая, словно хотел на миг успокоить и сдержать Чонина. Бесполезно, конечно. Чонин водил руками по его телу, пробовал на вкус губами и всё сильнее прижимался к нему. И Ханю было уже почти всё равно, чем закончится эта их близость. Он сам тронул ладонями спину Чонина, провёл по твёрдым бокам, добрался до брюк и стянул их ровно настолько, чтобы высвободить напряжённую плоть с капелькой проступившей смазки. Чонин жадно припал губами к его шее, когда он обхватил пальцами твёрдый ствол. Глухой тихий стон добавил новизны мелодии, звучавшей в голове Ханя по-прежнему громко и отчётливо. Что ж, пускай будут вариации — Хань не возражал. Он сам застонал от уверенного прикосновения горячей ладони Чонина. И потерялся в ощущениях, когда Чонин всем телом прижался к нему и потёрся бёдрами. Они делили возбуждение на двоих и задыхались, хватаясь друг за друга так, словно боялись потерять иллюзорное равновесие.

Чонин поймал губы Ханя, чуть прикусил и провёл языком сначала по кромке зубов, а после — скользнул внутрь, впервые поцеловав откровенно, глубоко, властно, не скрывая больше своих желаний. Одновременно с этим он обхватил ладонью оба члена, заставив Ханя задохнуться от сладкого жара и машинально сжать бёдра Чонина ногами, податься вверх, чтобы оказаться как можно ближе. Впечатления от близости их тел сводили с ума. И сводили с ума не только Ханя.

Чонин, зажмурившись, потёрся лбом о подбородок Ханя. Его рука двигалась уже в быстром и рваном темпе, жёстко. Хань дрожал от усиливающегося напряжения. Он вновь запустил пальцы в тёмные волосы и притянул Чонина к себе, приглашающе приоткрыл губы в ожидании поцелуя. В нём всё ещё жила та самая мелодия, но теперь она была дикой и необузданной, как Чонин. Она требовала действий, немедленно, прямо сейчас. Она требовала всё больше огня, чтобы в тот же миг и Хань, и Чонин стали пеплом.

Хань задохнулся сразу и от накатившего оргазма, и от тяжести свалившегося на него Чонина. И он не знал, сколько прошло времени, чтобы он научился заново воспринимать реальность. Под его ладонями влажная от пота бронзовая кожа оставалась горячей, но Чонина била мелкая дрожь до сих пор. Хань тронул пальцами спутанные тёмные пряди, отвёл со лба. Чонин медленно повернул голову и прижался губами к его запястью. Он слабо улыбнулся и погладил Чонина по щеке, на которой не так давно пытался рисовать ноты. Зажмурившись по-кошачьи, тот в ответ потёрся щекой о его раскрытую ладонь, потом обнял крепче и перекатился по ковру вместе с ним. Теперь Хань смотрел на Чонина сверху, трогал кончиками пальцев лицо и размышлял о том, о чём преподавателю размышлять бы не следовало, коль речь шла о его студенте.

— Что-то не так? — чуть хриплым голосом спросил Чонин.

Хань покачал головой — он предпочёл бы, чтобы Чонин не был таким наблюдательным и внимательным.

— Нам надо в душ. И меня это огорчает.

— Почему?

Искреннее недоумение Чонина умиляло.

— Потому что у тебя нет душа. Есть только бочка с водой. И это определённо не то, чего бы мне хотелось.

— Тебе хотелось посмотреть, где я живу. Сам виноват, — пожал плечами Чонин и сел на ковре.

— Ты можешь пожить у меня, — выдержав паузу, предложил Хань.

— Нет. — Резко и твёрдо.

Хань уставился на Чонина в ожидании пояснений, но так их и не дождался. Чонин потянулся за чем-то, позволив полюбоваться на его грудь с максимально близкого расстояния. Не удержавшись, Хань кончиком пальца обвёл аккуратный тёмный кружок соска. Чонин немедленно отпрянул и зашуршал салфетками, потом прижал чуть влажный хлопок к животу Ханя. Медленный ленивый поцелуй превратил процесс приведения Ханя в порядок в нечто волшебное. Они повторили это, только Хань отобрал салфетку у Чонина, чтобы стереть со смуглой кожи следы недавнего неподобающего поступка собственноручно.

— Почему нет?

Чонин отодвинулся, застегнул брюки и провёл пальцами по спутанным волосам, искоса взглянул на Ханя.

— А ты не понимаешь?

— Ни единой догадки.

— Правда? — Чонин закусил губу и нахмурился, мотнул головой. — Наверное, мы просто слишком рано встретились.

— Почему рано?

— Ты, правда, не понимаешь?

Хань даже растерялся под испытывающим взглядом Чонина.

— Нет, не понимаю.

— Ясно. Какой у меня глупый учитель, однако.

— Скорее, не слишком сообразительный тогда уж, — хмуро протянул Хань. — То есть, ты не собираешься ничего объяснять?

— Нет. Не хочу усложнять то… то, что пока само по себе простым не назвать.

Чонин прикоснулся пальцами к лодыжке Ханя, погладил, провёл по голени, выше и приласкал колено. Неожиданно наклонился и коснулся колена губами. Горячий взгляд сквозь завесу густой чёлки хлестнул Ханя по лицу, как плетью. До болезненного ожога. Этот «ожог» исцелить — унять фантомное жжение — могли лишь губы Чонина.

— Я хочу, чтобы сегодня ты остался у меня, — выдохнул Хань. Голос сел из-за чёртовых проделок Чонина.

— Если хочешь… — Теперь горячие губы обожгли касанием кожу над коленом. — Если хочешь, то я останусь.

— Тогда верни мне мою ногу, пожалуйста, а то мы до моего дома никогда не доберёмся. Когда доберёмся, эта нога снова будет в твоём полном распоряжении… Что? Что такого я сказал?

Тихий смех сменился громким. Чонин свалился на ковёр рядом, продолжив смеяться с голос.

— Эй!

— Ничего… Мне просто понравилось, как это прозвучало. Надеюсь, я могу покуситься не только на твою ногу?

— Очень своевременный вопрос, если учесть, что ты недавно покусился вообще на всё.

— Ты мог меня остановить, — внезапно стал серьёзным Чонин. — Почему не остановил? Почему…

Он приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Ханя.

— Почему ты вообще… Почему ты… — Он умолк. Видимо, никак не мог подобрать нужные слова для всего того, что между ними произошло. — Я думал, что ты…

Хань прикоснулся ладонью к его губам.

— Я говорил, что должен рассказать тебе кое-что, но пока не хочу это делать. Не сейчас. Потерпи.

Чонин улыбнулся, отпечатав эту улыбку на внутренней стороне ладони Ханя, а потом поцеловал, оставив чуть влажный след в самом центре. Хань не представлял прежде, что настолько простое действие может так сильно возбуждать. Невинное касание губ к коже на ладони всего лишь, смешинки в тёмных глазах — сквозь завесу из спутанных волос…

— Чонин, — прошептал он, отняв ладонь и тронув кончиками пальцев полные губы, едва заметно изогнутые в намёке на улыбку.

— Что? — Намёк стал полноценной улыбкой, открытой и яркой.

— Нет, ничего.

Хань постарался поскорее выпутаться из сетей, в которые угодил. Нашарил очки, нацепил на нос и принялся торопливо одеваться, как будто одежда могла сыграть роль рыцарских доспехов и защитить от чувств. Но даже одежда не могла заставить его забыть о том, как именно к нему прикасался Чонин. Воспоминания о прикосновениях и поцелуях, о жаре смуглого тела жили на его коже по-прежнему. И жили мелодией в его голове. Он до сих пор помнил каждую ноту.

Чонин пытался сказать что-то о бочке с водой, но Хань поторопил его с одеванием и потащил прочь из гаража. Хотелось поскорее оказаться дома и… И он не знал, чего он хотел.

Когда же они добрались до домика на сваях, Хань занялся кофе, предварительно отбуксировав Чонина на «морскую» веранду. Веранда, по сути, представляла собой что-то вроде балкона над морской гладью под лёгким навесом. Там стояли два плетёных стула и небольшой столик. Сидеть там днём было решительно невозможно, потому что солнце светило прямо в лицо, а солнечный свет отражался от воды и не только слепил глаза, но и обжигал кожу, зато по утрам и вечерам это место превращалось в кусочек рая.

Хань поставил чашки с кофе на столик и опустился на свободный стул. Чонин сидел по другую сторону столика, вытянув длинные ноги и прикрыв глаза. Хань покосился на него, но он не сменил позу и продолжал молчать.

Солнце тяжёлым диском нависло над горизонтом и в скором времени грозило окунуться в море полностью. Волны раскрасило алыми закатными оттенками, а ветер с моря посвежел. Сидеть на веранде и впрямь было хорошо в такую погоду. И на разговоры не тянуло. Пока что.

Хань взял свою чашку и сделал глоток кофе. Ему следовало бы выставить Чонина за дверь и забыть обо всём. Хотя, на самом деле, он уже сжёг мосты, отправившись на улицу Гогена. Чертовски сложно выставить Чонина за дверь после того, что было в гараже.

— Ты хочешь, чтобы я ушёл? — влился в уши тихой музыкой низкий голос. Вовремя. Словно кое-кто научился читать мысли.

На миг Ханю захотелось воспользоваться возможностью, что так щедро дарил ему Чонин. Просто сказать, что он этого хочет. И Чонин уйдёт. И всё. На этом они оба поставят точку.

— Так легко сдаёшься? — Желание спровоцировать и заставить потерять голову оказалось намного сильнее. Чонин напоминал Ханю огонь, и играть с этим огнём ему нравилось вопреки всему.

Тихо скрипнуло плетёное дерево, а через пару секунд Чонин присоединился к Ханю. Они сидели на одном стуле, и Чонин оценивал вкус кофе, оставшийся у Ханя на губах. Невольно Хань забрался рукой под футболку и провёл пальцами вдоль позвоночника, чуть нажал ладонью, чтобы Чонин придвинулся ближе. Горячие пальцы замерли на его скулах. Чонин смотрел на него сверху вниз — пристально и испытывающе, выжидающе. Хань догадывался, чего он ждёт, но упрямо молчал. Чонин вздохнул, прикрыл глаза и наклонил голову, чтобы их губы вновь могли встретиться. Хань крепко обнимал Чонина, охотно отвечал на поцелуи и пока хотел остановиться на этом, остановиться именно тут и двигаться дальше, но не сейчас. Правда, ничего бы из этой затеи не вышло. Не с огнём Чонина.

Через пару минут Чонин тянул его в спальню, где их ждала широкая софа. Раздевал он Ханя неторопливо, растягивая удовольствие. По крайней мере, Ханю казалось, что Чонину нравится раздевать его и водить пальцами по каждому кусочку тела, что оказывался открытым. Ещё Чонину нравились его лодыжки, нравилось медленно снимать с него очки, нравилось проводить губами по коже на шее и ключицах. Раздеться сам он забывал, и Хань стягивал с него футболку, расстёгивал брюки и тянул ткань вниз, обнажая узкие бёдра.

Потом они лежали на смятых простынях и прижимались друг к другу, стараясь как можно лучше ощутить друг друга всем телом. Их близость кормила пламя желания, заставляла забывать обо всём. С тихими стонами Хань вбивался в кулак Чонина и сводил ноги плотнее, потому что между его бёдер двигалась твёрдая плоть.

В душе они стояли под тёплыми струями и самозабвенно целовались. И продолжали заниматься тем же в постели, не обращая внимания на время, что отсчитывал будильник у изголовья. И этот самый проклятый будильник заорал буквально через минуту после того, как Хань наконец-то смежил веки. Чонин на будильник не отреагировал и продолжал спать, удобно пристроив голову на животе Ханя.

Хань вернулся из колледжа во второй половине дня и Чонина уже не застал.

И он не нашёл записку, которую Чонин мог бы оставить.

◄●►

Хань не видел Чонина больше недели. Он волновался, хоть и старался не признаваться в этом даже самому себе. Не выдержал и позвонил, но строгий женский голос ему сообщил, что «телефон абонента выключен».

Весь вечер он играл ту самую мелодию, что ему «подарил» Чонин.

На следующий день Хань наведался в гараж на улице Гогена, однако Чонина он там не обнаружил. Оставался последний вариант — колледж.

В колледж Хань пришёл незадолго до закрытия, посидел немного в кабинете, потом отправился к спортзалу. Прогулялся по галерее напрасно — внизу царил мрак.

Чтобы найти выход на крышу, пришлось убить почти час. Однако Хань отыскал нужную дверь, которая была открыта. Он толкнул её и выбрался наружу. В тёмном небе на западе время от времени полыхало — надвигалась гроза.

Хань медленно двигался мимо кирпичных столбов со стальными решётками, озирался по сторонам и пытался сообразить, в какой стороне ему вообще искать Чонина. Тут по центру скопление вентиляционных выходов мешало как следует развернуться в танце, открытые площадки, скорее всего, находились подальше от центральной части крыши.

Хань начал с восточного крыла и просчитался. Он вернулся обратно и отправился на запад. Разглядел Чонина ещё издали, тот в самом деле танцевал, не обращая внимания на усилившийся ветер, пытавшийся сорвать с него тёмную рубашку. Ветер и музыка заглушали звук шагов Ханя, да ещё и Чонин танцевал с закрытыми глазами. Смуглая кожа блестела от пота, а волосы были мокрыми, значит, он танцевал довольно долго.

Хань присел на разделительный кирпичный бортик, сунул руки в карманы и принялся наблюдать. Музыку он почти не слышал из-за ветра, но это не имело значения. Танец Чонина всё равно выглядел потрясающе даже без музыкального сопровождения. А когда на крышу обрушился ливень, в музыке и вовсе отпала нужда.

Хань снял очки, сложил и сунул в карман на груди, поднялся на ноги и подошёл поближе, чтобы лучше видеть.

Чонин танцевал под дождём в насквозь мокрой одежде, плотно облепившей его тело. Каждым движением он словно разбивал льющиеся сверху струи, разбивал на тысячи мелких осколков, рассекал ладонями… Каждое его движение оставляло видимый след. Он ловил дождь, обгонял, заставлял капли слетать с его волос, оставаться у него в сжатых кулаках или вырываться брызгами из-под ступней. И за то, чтобы посмотреть на это, стоило бы платить. Потому что Ханю танец Чонина напоминал отлично поставленное шоу с дорогими спецэффектами.

Это было слишком красиво и впечатляюще для обычной тренировки.

Это выглядело слишком сложным.

Это наводило на мысли о волшебстве.

И когда Чонин застыл под дождём, запрокинув голову и опустив руки — под яркими сполохами и гулкими раскатами в небе, он казался сердцем танца и самим танцем сразу. Он не двигался больше, просто стоял, но всё равно воплощал собой движение. Мышцы на его открытой шее, на плечах под прилипшей к коже рубашкой, на груди, на руках и ногах как будто вибрировали. Хань отчётливо видел, как он дышал — каждый вдох и выдох, и паузы между ними. И дыхание Чонина тоже напоминало в первую очередь о танце. Непрерывном танце.

Хань двинулся к Чонину, подошёл вплотную, запустил пальцы во влажные волосы на затылке и заставил наклонить голову, поцеловал и после выдохнул, касаясь губами губ Чонина:

— Хочу тебя.

Чонин прислонился лбом к его лбу и, так и не открыв глаз, улыбнулся. С теплотой, с чуть робким счастьем, притаившимся в уголках губ, со знакомым лукавым озорством…

Пожалуй, Ханю стоило сказать эти слова хотя бы ради этой по-мальчишески озорной улыбки, в которой заключалось так много разных, но светлых чувств.

◄●►

Они были очень осторожны и никогда не позволяли себе ничего лишнего за пределами домика на сваях или гаража на улице Гогена. И во время ежемесячных итоговых зачётов Хань проявлял такую же строгость к Чонину, как к любому другому студенту. Он никогда не расспрашивал коллег-преподавателей об успехах или неудачах Чонина, но всегда слушал жадно и внимательно, когда слышал упоминание хотя бы имени.

Хань писал музыку и любил, когда Чонин танцевал под неё. Тогда он вновь писал музыку, точнее, она приходила к нему сама, стоило лишь им с Чонином оказаться близко друг к другу, сплести украдкой пальцы при свидетелях или стать одним целым — без свидетелей. В их близости Хань открыл для себя неисчерпаемый источник вдохновения. Губы и руки Чонина, то, как он прикасался к Ханю, — всё это превращалось для Ханя в музыку. Он не мог ничего объяснить, не мог рассчитать и предвидеть, не мог избавиться от этого — да и не хотел. Он просто знал, что как только Чонин прикоснётся к нему, это обязательно будет мелодией. Всегда разной мелодией.

Ханя беспокоил отказ Чонина переехать в домик на сваях. Он пытался уговорить Чонина — раз пять. Бесполезно. Не сразу, но он всё же сообразил, почему Чонин так отчаянно упирался: не хотел зависеть от Ханя, не хотел принимать больше, чем мог отдать сам, не хотел быть… «младшим» и «учеником», не хотел быть объектом опеки и желал быть равным ему. И именно поэтому, скорее всего, Чонин и считал, что они встретились «слишком рано».

Чонин приходил к Ханю только раз в неделю и оставался на две ночи: с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. И воскресным вечером он возвращался в гараж на улице Гогена. Обычно — один, иногда — в компании Ханя, но Ханю не удавалось там прижиться, хотя он пытался. Всё-таки условия там были воистину спартанские.

Хань мог вынести всё, но только не клятую бочку с водой вместо нормального душа. Мало удовольствия в том, чтобы торчать под ледяной водой. И ещё меньше, когда на тебя при этом пялятся соседи Чонина, потому что под бочкой, закреплённой на стене гаража, никто не озаботился поставить хоть какое-нибудь ограждение. И потому что он не Чонин, которому плевать на чужие взгляды.

— Неужели они тебя не смущают?

— А должны? Пусть пялятся, если им так хочется.

— Ты хоть представляешь, о чём они себе там думают?

— А кто они такие, чтобы меня волновало, о чём они там себе думают?

Логично. Но у Ханя следовать этой здоровой и удобной логике не получалось. Если его смущал влюблённый взгляд Чонина, что уж говорить о чужих взглядах? Поэтому гараж на улице Гогена в качестве постоянного дома Ханю не подходил.

Чонин пришёл в пятничный вечер с большим бумажным пакетом в руках. Пакет он сунул Ханю, сбросил ботинки и устремился в комнату — к излюбленному креслу-качалке, куда и забрался с ногами.

— Так и будешь там сидеть? — возмутился обременённый пакетом с рыбой и фруктами Хань.

— Да, а что? — Чонин уставился на него с неподдельным недоумением.

— Ужин сам по себе не приготовится.

— Ещё бы. Не волнуйся, я подожду.

Хань демонстративно закатил глаза, вышел из комнаты, оставил пакет на кухонном столе и вернулся к Чонину. Сначала полюбовался, как тот умудрился свернуться в кресле клубком по-кошачьи, потом ловко ухватил нахала за ухо, заставил выбраться из кресла и поволок за собой.

— Эй, пусти! Больно же!

Хань был неумолим: ухо не выпустил и подтащил-таки Чонина к столу.

— Будешь помогать.

— Уже представляю себе последствия грядущей катастрофы.

Хань невольно поморщился, потому что ехидное замечание Чонина могло оказаться пророческим. Наверное, на свете не существовало другого настолько бесполезного на кухне человека, как Чонин.

— Давай сюда миску для рыбы.

Хань печально вздохнул, когда Чонин чем-то загремел в шкафу. Однако через несколько секунд Хань получил требуемую миску. Чонин замер у него за спиной, и он прикрыл глаза, потому что тёплое дыхание согрело шею. Сначала — дыхание, потом — губы, ещё чуть позже Чонин обхватил его руками за пояс и мягко привлёк к себе.

Хань молчал, хотя терпеть не мог эти выходки — по крайней мере, он так говорил всегда. Если бы Чонин жил вместе с ним, он непременно отогнал бы нахала, ещё и огрел бы полотенцем. И он поступил бы так же в субботу. В пятницу он не мог сделать ничего подобного, потому что не видел Чонина с воскресенья и соскучился. После разлуки Чонину многое прощалось. И многое прощалось в воскресенье, потому что в воскресенье они расставались до следующей пятницы. Умный и сообразительный Чонин мгновенно просчитал эту систему и по пятницам и воскресеньям нагло пользовался привилегиями на всю катушку.

Как сейчас.

Хань прикрыл глаза и чуть повернул голову, чтобы Чонину удобнее было согревать его шею поцелуями. Хотя Чонин зашёл ещё дальше и провёл языком по коже, добрался до мочки левого уха и легонько сжал губами вместе с серебряной серёжкой, которую Хань носил вне стен колледжа.

Хань с трудом удержался от стона, когда Чонин мягко потянул за серёжку.

— Я купил баллончик со сливками, — прошептал Ханю на ухо Чонин.

— И клубнику?

— Нет. Клубникой будешь ты.

— А может, ты?

— Только если ты хочешь…

— Посмотрим.

Хань повернулся к Чонину лицом, отметил танцующие искорки в тёмных глазах и не удержался от улыбки.

— Горишь?

— Ты не представляешь… — пробормотал Чонин, не договорил и занял Ханя поцелуем. В жизни Ханя Чонин оказался единственным человеком, обожавшим целоваться. До Чонина Ханя никогда не целовали так часто и так… Вот так по-разному.

Если Хань мог одним и тем же междометием выразить уйму совершенно разных эмоций, то Чонин мог сделать то же самое с помощью одного поцелуя. Словно у него был припасён особенный поцелуй на каждый случай жизни.

— Подожди… ужин…

— И чёрт с ним, — выдохнул Чонин, вновь прижался губами к губам Ханя и увлёк к двери. Минут через десять — не раньше — они свалились на софу.

— Кажется, сливки остались… — спохватился Хань.

— Неважно, ты лучше сливок. Сливки потерпят до завтра.

Хань фыркнул и задрал футболку Чонина, стянул её вовсе, потом ухватился за широкие плечи, чтобы немного оттолкнуть Чонина и получить доступ к пуговице на брюках и молнии. Он раздевал Чонина очень быстро и ловко, а вот Чонин по-прежнему превращал процесс раздевания Ханя в некое шаманское действо, неторопливое и наполненное любованием.

— Господи, да я сто раз кончить успею, пока ты меня разденешь…

— Если тебе это доставит такое удовольствие, я буду только рад. — Чонину следовало вручить медаль за ехидство. А потом пристрелить. За изощрённые эротические издевательства над Ханем. Назвать иначе процесс собственного раздевания Хань не мог.

Чонин лениво расстегнул одну пуговицу на его рубашке, чуть раздвинул ткань, открыв немного светлой кожи на груди, полюбовался на результат и провёл по коже кончиком пальца. Мучительно медленно. С восторженным блеском в глазах. Ещё медленнее он скользил взглядом по груди Ханя, шее, потом остановился на лице и слабо улыбнулся.

— Ты сыграешь сегодня для меня что-нибудь?

— Если ты выпустишь меня из постели, — охрипшим от желания голосом ответил Хань.

Чонин сосредоточенно расстёгивал вторую пуговицу, опять водил пальцами по коже и смотрел на Ханя. Смотрел так, как умел только он. Как будто «трогал» глазами точно так же, как руками. Осязаемо.

— Выпущу. Немного позднее, — наконец сказал он, взявшись за третью пуговицу.

— В моей красоте нет моей заслуги, — пробормотал Хань, оказавшись в очередной раз под обжигающе горячим взглядом Чонина. — Не смотри так.

— Ошибаешься. — Ладонь Чонина проскользнула под рубашку и легла на грудь слева — там быстро-быстро билось сердце. И под шершавой крупной ладонью немедленно сладко заныл потревоженный прикосновением сосок. — Красота идёт отсюда. И… — Он убрал ладонь, кончиком пальца тронул висок Ханя. — И отсюда. Если красоты нет ни тут, ни там, её нет вообще. Нигде. И правильность линий — это не гарантия красоты. Только не говори, что ты этого не знал.

— Не скажу, — выдохнул Хань, когда вместо пальца к его виску прикоснулись губы. После Чонин вернулся к проклятой рубашке с непозволительно огромным количеством пуговиц. И Ханю пришлось пережить ещё три битвы с пластиковыми кругляшами, только тогда рубашка на нём оказалась распахнута. Счастье, что на брюках пуговица была только одна, а с молнией при всём желании трудно долго промучиться.

Брюки Ханя вместе с трусами улетели в сторону двери через пять минут, и он зажмурился, ощутив на себе тяжесть тела Чонина. Быстрые пальцы пробежались по его бокам, груди и поддели ткань на плечах. Чонин медленно вёл ладонями по его плечам, спускал рубашку к локтям, скользил пальцами по предплечьям, пока не добрался до запястий и не обхватил их, крепко прижал к простыням и прижался сам к Ханю всем телом. Губами тронул щеку, потёрся кончиком носа и согрел лёгким поцелуем уголок рта.

Хань машинально поёрзал, потому что возбуждение отзывалось обременительной тяжестью в самом низу живота, захлёстывало горячими волнами, внезапно прокатывающимися по телу, — они заставляли Ханя вздрагивать и замирать в предвкушении. И он отчётливо ощущал реакцию Чонина как на собственное обнажённое тело, так и на заметную дрожь. Чонин вообще любил, когда Хань остро воспринимал все его действия. Чувственность Ханя заводила Чонина на счёт «раз» и заставляла забывать обо всём на свете.

Хань недовольно закусил губу, когда Чонин вдруг отстранился. Он медленно сел и потянул к себе ногу Ханя.

— Только не это…

Поздно. Горячие губы согрели выступающую косточку с внутренней стороны правой ноги. Чонин мягко целовал кожу на лодыжке, заставляя Ханя жмуриться от удовольствия и забавно шевелить пальцами на ступне.

— Но тебе нравится, — прищурившись, прошептал Чонин и повёл пальцами по голени — от лодыжки к колену. Он терпеливо повторял очертания выпуклых мышц на ноге, гладил нежную кожу на сгибе, а потом согревал ладонью внутреннюю сторону бедра.

— Это… слишком долго, — выдохнул Хань, не сводя глаз с Чонина и отслеживая каждое его движение. Про «слишком долго» Хань сказал чистую правду, потому что уже весь горел, и ничто не могло это скрыть.

— Пускай, — пробормотал Чонин, коснувшись губами его колена. — Зато как ни с кем.

Это тоже была чистая правда. Как ни с кем. Хань не представлял, что творилось у Чонина в голове, но это могла быть и ревность, и просто неуверенность в будущем. Хотя сейчас это ничего не значило — Хань не рискнул бы расспрашивать Чонина и что-то рассказывать сам.

Губы Чонина медленно скользили от колена к лодыжке, согревая кожу рваными выдохами или быстрыми поцелуями. Хань задыхался от удовольствия и активно шарил рукой под подушкой, наконец нащупал то, что искал, и протянул Чонину с требовательным видом. Тот спрятал улыбку, замаскировав её закушенной губой, но белый тюбик взял.

Хань удовлетворённо вздохнул, ощутив прикосновение прохладного от смазки пальца, и перевёл взгляд на Чонина, вздрогнул, встретив взгляд ответный. Чонин пристально смотрел на него, продолжая ласкать лёгкими касаниями кожу между ягодиц. Он как будто впитывал в себя все реакции Ханя, последствия каждого своего действия. Это смущало ещё больше, чем обычно.

Хань невольно чуть опустил веки, едва в нём оказался палец. Под внимательным взглядом он облизнул губы, смял руками простыни и, сделав судорожный вдох, затаил дыхание. Чонин добавил второй палец и наклонился, тронув головку члена Ханя губами — едва ощутимо, как будто случайно задел. Но он никогда ничего не делал случайно — с Ханем. Горячее дыхание опалило чувствительную кожу в паховой складке, влажное прикосновение языка заставило Ханя вздрогнуть и острее ощутить внутри мягкие поглаживания. Чонин без спешки вёл языком по коже, рисуя широкую влажную линию.

Хань тихо застонал, всё-таки прикрыл глаза и чуть выгнулся. С трудом вновь открыл глаза, попытался приподняться на локтях, но рухнул обратно, потому что Чонин свободной рукой провёл по его члену, прикоснулся им к собственной щеке и легонько потёрся. Даже если бы Хань попросил его прекратить эти пытки… Хань всхлипнул от прикосновения губ — одновременно мягкость и уверенность. И кончиком языка от основания к головке, повторяя рисунок из вен.

— Чон… ин… — задыхаясь, поторопил Хань.

Чонин сунул под него подушку и подтянул ближе к себе, огладил ладонями бёдра. Хань медленно развёл ноги пошире, наблюдая за Чонином из-под полуопущенных век. Он видел, как у Чонина заметно потемнели глаза, как меж полных губ стремительно промелькнул кончик языка, и ладони сами легли на колени Ханя, чтобы пройтись по внутренней стороне бёдер до самого паха и обратно. Руки у Чонина были крупными и шершавыми, грубоватыми, но всегда чистыми, с коротко и ровно обрезанными ногтями. А ещё они были горячими, всегда — горячими.

Эти горячие руки накрыли ягодицы Ханя, сжали до сладкого упоения и неторопливо раздвинули. Хань зажмурился и вновь затаил дыхание, едва ощутил лёгкое трение у растянутого входа. Чонин входил в него с бережной осторожностью, словно это происходило в первый раз. Заполнял его собой со сводящей с ума медлительностью.

Хань распахнул глаза, когда его губы согрело неровное дыхание. Тронул ладонями смуглое лицо, провёл пальцами по скулам, щекам, повторил контур губ и поцеловал. Руки сместились на шею, на плечи, скользнули по груди, а после Хань крепко ухватился за бока Чонина — прижимал к себе и чуть впивался пальцами в мышцы.

Чонин двигался в нём плавно, так же плавно менял темп, но пока никуда не спешил. Его движения отзывались в теле Ханя теплом и негой, мягким и спокойным удовольствием, когда плоть ещё согревается, прежде чем вспыхнуть и сгореть дотла. Хань любил именно эту часть любовной игры, потому что на самом деле немногие способны растянуть удовольствие надолго и продемонстрировать нужную выносливость, хотя чем больше времени отводилось именно на эту часть, тем более сильным, острым и продолжительным в итоге оказывался оргазм.

Чонин продолжал двигаться в нём и успевал изучать его лицо губами: целовал веки, щёки, подбородок, проводил кончиком языка под нижней губой, согревая маленький шрам. Хань запрокидывал голову, подставляя под поцелуи шею, и улыбался, получая желаемое. Сам он тянулся время от времени к подбородку Чонина, чтобы слизнуть капельки пота с кожи, или же слегка прикусывал соблазнительно полную нижнюю губу.

— Чонин… — хрипло позвал он, обхватив гибкое тело ногами плотнее. Его поняли верно: левой рукой Чонин крепко ухватился за его бедро, впиваясь пальцами в мышцы до лёгкой боли, губами прижался к губам Ханя, целуя требовательно, с жаром и несдержанностью. Всё, чего Хань сейчас хотел, — это чтобы Чонин выпустил на волю весь свой пыл, юношескую страстность, свойственную ему необузданность. Прямо сейчас — можно и нужно.

Всего минуту назад в комнате шелестели простыни под шум неровного дыхания и раздавались редкие тихие стоны, теперь же звуков стало намного больше. На каждый мощный глубокий толчок Хань отзывался отчётливым гортанным стоном, хватался за плечи или бёдра Чонина, пытаясь привлечь его к себе, прижать ещё плотнее. И Чонин толкался в него всё быстрее и чаще, превращая поначалу долгие стоны в короткие и отрывистые, переходящие во всхлипы или судорожные громкие вдохи.

Хань умудрялся полосовать спину и плечи Чонина даже короткими ногтями, пытался поцеловать Чонина, но получалось плохо, потому что его тело сотрясалось от толчков, а желанные губы были то преступно близко, то непозволительно далеко. Хань давился стонами и рвался всем телом ближе к Чонину, ещё ближе, даже если это невозможно. Обхватив руками за шею, притянул Чонина к себе и наконец-то вдохнул стон в полные губы, передал в поцелуе, вложив в него всю тоску, накопившуюся за время их разлуки.

Чонин недавно был прав: Ханю нравилось, как на него смотрели, — нравилось восхищение в глазах Чонина, Ханю нравилось, как Чонин ласкал его ноги, как прикасался, как медленно раздевал, как целовал, как входил в его тело, как двигался внутри него, как тонко чувствовал, когда нужно менять ритм, как сходил с ума… Ханю нравилось, как Чонин однажды хрипло спросил: «Можно мне…» С того самого дня Хань принимал в себя доказательство испытанного им удовольствия. И это тоже нравилось Ханю.

Он кончил, так ни разу не прикоснувшись рукой к собственному члену. Сжимал в объятиях дрожащего после оргазма Чонина, терялся где-то между сном и явью — по ту сторону радуги, вспоминал, как должно в норме биться сердце, и что именно нужно сказать, чтобы объяснить Чонину, как он себя чувствует. Хотя последнее пока не имело смысла — от оргазма они оба отходили слишком долго. Так было каждый раз. Иногда они засыпали раньше, чем в достаточной степени приходили в себя.

Чонин вытянулся рядом и принялся уголком простыни вытирать живот Ханя. Возмущённая отповедь так и не прозвучала, потому что разбилась о светлую мальчишескую улыбку. Хань дотянулся до губ Чонина пальцами, обвёл улыбку и улыбнулся сам, а потом смотрел, как Чонин целует его пальцы и запястья, и думал, что это слишком хорошо, чересчур хорошо, чтобы быть правдой и случаться каждый день — до конца жизни.

◄●►

Хань дорого бы заплатил, чтобы узнать, откуда вообще слухи берутся. Они с Чонином по-прежнему оставались предельно осторожными, никто их не видел, но слухи по колледжу, тем не менее, поползли.

Хань не получал писем с угрозами или оскорблениями, никто и нигде не писал на стенах дерзких замечаний — ничего подобного, но люди вокруг него и Чонина шептались, шушукались, внимательно смотрели на них, показывали на них. И стоило лишь разок задержаться в туалете под прикрытием тонких стен кабинки, чтобы убедиться — говорили о них и в «том самом» ключе. Проще говоря, все вокруг были уверены, что Хань и Чонин спят вместе. «Спят вместе» никого не раздражало, зато почему-то раздражало, что «спят вместе учитель и ученик». То есть, если бы Хань не преподавал в группе Чонина историю, то они спокойно могли бы спать вместе и дальше, не смущая ничей разум, но — какой ужас! — Хань преподавал историю. У Чонина. И поэтому факт, что они спят вместе, возмущал всех до глубины души.

— Человеческая логика порой непостижима, — сообщил собственному отражению в зеркале Хань и прижал ко лбу бумажное полотенце. Он действительно не понимал, почему не может спать с Чонином и вести у него историю одновременно. На занятиях он одинаково относился ко всем студентам и не делал Чонину никаких поблажек.

Мадам Шарли возжелала серьёзно поговорить с Ханем спустя две недели после распространения слухов. Хань плёлся к её кабинету нога за ногу, поскольку не ждал от беседы ничего хорошего.

Мадам Шарли жестом предложила ему присесть на стул у массивного стола, сама же опустила локти на столешницу и подпёрла подбородок кулаком.

— Полагаю, вы знаете, почему я вас пригласила. Кофе?

— Да, пожалуйста, — буркнул Хань. Если уж пришло время выслушивать неприятные нравоучения, то лучше их оттенить кофейным ароматом — пережить будет проще.

Мадам Шарли в молчании сходила к автомату в углу кабинета и принесла к столу две чашки кофе. Хань взял одну и опустился на стул только тогда, когда мадам Шарли устроилась вновь за столом.

— Если вы ждёте вопросов о вашей ориентации, то напрасно. Их не будет. Это ваше личное дело, кто вам нравится или не нравится.

— Надеюсь, студентам вы такие вопросы тоже не задаёте…

— Не задаю, верно.

— Тогда я не понимаю, к чему вообще эта беседа? Если вас не интересуют мои личные дела, то и предмета для беседы нет. Я не смешиваю личные дела и работу.

— А вот тут вы ошибаетесь, месье Лу, — твёрдо возразила мадам Шарли. — Со стороны всё это выглядит совсем иначе. Могу даже рассказать вам, как именно, если вы не будете меня перебивать и поправлять. Я отдаю себе отчёт в том, что истина может не совпадать с видимостью, но верить будут — первым делом — не в истину, а в собственные убеждения.

— Не сомневаюсь, — фыркнул Хань, отставив опустевшую чашку.

— Прекрасно. В таком случае, вот вам картина. Вы — преподаватель, который ломает жизньсобственному студенту. Вместо того, чтобы обучать, вы воспользовались своим положением, умом и опытом, дабы склонить студента к выгодной для вас связи. Склонили на сторону порока, смею добавить.

Хань хотел рассмеяться в голос над всей этой нелепостью, но передумал, отметив одновременно серьёзный и печальный взгляд мадам Шарли.

— Я не буду притворяться, что верю в это, потому что я прекрасно знаю характер Ким Чонина. Этот мальчик неуправляем, своеволен и чрезвычайно упрям, поэтому при всём желании вы не смогли бы сделать ничего подобного. Однако это я знаю. Знают ещё некоторые преподаватели. И всё. Остальные же видят совершенно другое. Остальные видят талантливого студента, которому отказано в поступлении на танцевальное направление по состоянию здоровья, и преподавателя, который состоит с этим студентом в куда более близких отношениях, чем полагается. Надо ли говорить, что о вас думают?

Хань открыл рот и тут же закрыл. Он не обязан был никому объяснять нюансы их отношений с Чонином, не обязан был доказывать, что не сделал ничего недостойного и не причинил вреда здоровью Чонина. Он всегда сам настаивал на вечернем массаже для поясницы и спины, заботился и о других мелочах, которые могли помочь Чонину. И если бы он сейчас попытался обрисовать эту картину пусть даже только мадам Шарли, то в итоге всё закончилось бы очередной липовой историей об изнасиловании, однако на сей раз Чонин легко не отделался бы.

— Что вы предлагаете? — Хань вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Два варианта, месье Лу. Подозреваю, что ни один из двух не приведёт вас в восторг, но увы… Вариант первый — отчисление Ким Чонина без права восстановления. Он уходит, вы остаётесь.

— Не подходит, — покачал головой Хань. Чонин уже несколько раз менял школы в подобных случаях, и Хань отлично помнил угрозы его родственника, которому подобные перемены осточертели.

— Что ж… Второй вариант — ваше увольнение, месье Лу.

Это было неожиданным. Хань предполагал, что его связь с Чонином может возыметь такие последствия — даже на юге Франции, но в самом крайнем случае. Следовало признать, что никакого скандала не разразилось, а всё упиралось в детали и слухи — до крайнего случая далеко, но…

— Позвольте объяснить. — Мадам Шарли сложила ладони домиком и помрачнела. — Я вынуждена назвать этот вариант, поскольку слухи дошли до родственников Чонина. Вы понимаете, о чём я? Не знаю, насколько реальны их угрозы обратиться в суд, но шума от них много. Прямо сейчас и вы, и они близки к тому, чтобы испортить жизнь Чонину окончательно. И чем дольше вы оба — вместе — будете оставаться в этом заведении, тем сложнее будет исправить ситуацию. Ваше решение я хотела бы узнать в понедельник.

Хань вернулся в аудиторию, наслушавшись юридических тонкостей и прочих выкладок мадам Шарли, собрал портфель и побрёл домой. Впервые грядущий вечер пятницы вызывал у него не самые радостные чувства. И он так и не придумал, что скажет, когда придёт Чонин.

Хань стоял у кухонного стола, пытался резать лук аккуратными колечками и думал о том, что не рассказал Чонину почти ничего о себе. Ситуация не казалась ему такой уж драматической, наверное, потому что он подспудно ждал подобного финала — знакомый сценарий, он это уже проходил. Конечно, всё было иначе в прошлом, но в общих чертах суть та же. В прошлый раз он долго пытался пережить боль, в этот — чувствовал пустоту и бессилие.

Хань вздохнул, удобнее перехватил нож и поднёс руку к лицу, чтобы откинуть волосы со лба. Тут же зашипел и тихо выругался, потому что луковый запах остро шибанул прямо в глаза, выбивая слёзы.

— Чёрт…

И Чонин выбрал именно этот миг, чтобы нарисоваться у двери домика на сваях.

Хань запустил его внутрь, часто моргая при этом и даже не смахивая крупные слезинки с кожи. Сердито фыркнул в ответ на вопросительный взгляд и буркнул, отложив в сторону снятые очки:

— Луковый суп.

— А-а-а… — протянул Чонин. — Давай помогу.

Через пять минут дружно ревели оба над разделочной доской и парой несчастных луковиц. Хань ревел хотя бы не зря, потому что нарезал лук ровно, а вот у Чонина выходило вкривь и вкось, так что Хань с чистой совестью отправил его в ванную — приходить в себя и смывать усталость после тренировки.

Закончив с луком, Хань ополоснул руки и постоял пару минут у раковины, рассматривая бегущую из крана воду. В голове медленно складывалась схема из его будущих поступков. Когда же Хань представил себе окончательный вариант того, что собирался сделать, закрутил вентиль, вытер руки и двинулся в ванную. Неторопливо разделся, поглядывая на стоявшего под тёплой водой за тонкой пластиковой перегородкой Чонина, после чего забрался внутрь и обхватил Чонина за пояс.

— Как будто вечность тебя не видел… — пробормотал Чонин, тронув его лицо ладонями, и наклонился, чтобы поцеловать. Хань с энтузиазмом ответил на поцелуй, бросил руку на затылок Чонина, не позволяя останавливаться и отстраняться. Затем провёл руками по смуглой коже и надавил на плечи. Спустя минуту Чонин стоял на коленях и вопросительно смотрел на него. Хань медленно убрал влажную длинную чёлку с его лба, откинул волосы назад и тоже опустился на колени. Задумчиво коснулся ладонью груди, по которой струилась льющаяся на них сверху вода, провёл пальцами по твёрдому животу и прочертил невидимую линию на левом бедре — почти до колена.

— Хань…

— Ш-ш-ш…

Хань подался вперёд, чтобы найти губы Чонина собственными. Целовал откровенно, не сдерживаясь, жадно и неаккуратно, покусывал и посасывал язык Чонина, задыхался, но не позволял прервать поцелуй. Ладонью он всё смелее водил по смуглому бедру, чтобы через минуту уверенно обхватить пальцами твёрдую плоть, сжать мягко, но с нужной силой, ощутить сначала губами низкий стон и только после — услышать.

Хань приподнялся на коленях и придвинулся ближе к Чонину. Правой рукой держался за его шею и продолжал терзать полные губы поцелуями, а левой рукой торопливо и небрежно подготавливал себя. Чонин хотел помочь, но Хань оттолкнул его руку, прикоснулся к его члену и направил в себя. Опустился Чонину на колени он одним резким движением и не смог удержаться от стона, поморщился и обхватил Чонина за шею уже обеими руками, тесно прижавшись к нему. Мышцы внутри бессильно пульсировали вокруг члена, и эта пульсация отзывалась дрожью во всём теле. Хань задыхался, жадно ловил губами тёплый влажный воздух, всё сильнее прижимался к Чонину и не хотел ждать.

— Хань…

Он мотнул головой, плавно приподнялся и резко опустился вниз, снова, ещё раз. Он сразу выбрал довольно быстрый темп. Чонин сжал его бёдра ладонями, но не мог в полной мере замедлить или ещё как-то помешать ему двигаться. Прямо сейчас скорость и степень жёсткости выбирал только Хань. Он выбрал тот самый предел, когда до грани, разделяющей секс и кое-что иное, почти ничего не остаётся. Он с силой насаживался на член Чонина и радовался, что даже сам не мог разобрать, где на его лице капли воды, а где — слёзы. Он хотел боли, ждал её, молил о ней. И просил у кого-то там — высоко и далеко в небе, чтобы эта боль осталась единственной в его жизни. Потому что любая боль проходит. Со временем. И тогда, вместе с этой болью, пройдёт и то, что он чувствовал к Чонину, и то, что чувствовал сам Чонин — к нему.

Если эта боль будет единственной в его жизни, вместе с ней исчезнет и память о Чонине. Когда-нибудь. Или эта память превратится из болезненной кровоточащей раны в гладкий и почти незаметный шрам. Точно такой же, каким стал много лет назад Чжан Исин.

Хань утопил неуместную горькую улыбку в новом поцелуе, замер, чтобы лучше распробовать губы Чонина на вкус и запомнить… Хотя что же это он?! Зачем запоминать? Но Хань продолжал целовать Чонина, чтобы не улыбаться, не сравнивать их двоих, пусть они и оказались так похожи друг на друга. Оба когда-то влюбились в своих учителей, оба добивались благосклонности взрослых, будучи ещё детьми в их глазах, оба были пойманы, и обоих обвинили в преступлениях, которых они не совершали, потому что так проще всем вокруг. Хань раньше не знал, как лучше рассказать об этом Чонину, ну а теперь и смысла в этом не осталось.

Он знал, что нужно играть по правилам. Знал с самого начала. Ведь если правила нарушить, всё закончится ничем. Как сейчас.

Ухватившись за плечи Чонина, Хань принялся вновь двигаться — резко и быстро. Он больше не сдерживался: в голос стонал, всхлипывал, бросал себя навстречу смуглому телу и приходил в ярость от смеси из восхищения и недоумения в тёмных глазах Чонина.

— Помоги мне… — хрипло прошептал он. — Сильнее.

— Хань…

— Хочу тебя. — Всего два слова, чтобы Чонин сломался. Хань слишком хорошо знал, что именно способно свести с ума влюблённого в него озорного мальчишку.

Теперь, когда в этом безумии участвовали двое, удовольствие стало острее и сокрушительнее, несмотря на болезненные оттенки. Горячие ладони на бёдрах Ханя тянули его вниз, заставляя принимать напряжённый ствол на всю длину. В тумане исступлённости и страсти они оставляли следы на телах друг друга, пытались успокоиться и не могли. И когда Хань почти лишился сил, Чонину пришлось позаботиться об их удовольствии самому. Хорошо, что Хань хотя бы предусмотрительно выбрал наиболее удобную для этого позу.

Обнявшись и дрожа от испытанного наслаждения и усталости, они сидели под тёплыми струями и пытались успокоить дыхание. Чонин сидел на пятках, крепко стиснув в объятиях Ханя, а Хань сжимал его бёдра своими ногами и перебирал пальцами влажные волосы на затылке.

— Неожиданно это было… — едва слышно выдохнул ему на ухо Чонин. — Не думал, что ты…

— Что?

— Что ты… — Чонин запнулся вновь, помолчал, подбирая слова, и медленно договорил: — …хочешь меня вот так.

— Тебя это смутило?

— Скорее, удивило. На влюблённого придурка из нас двоих я похож намного больше. Я просто… не ожидал от тебя такого.

— А если я хочу повторить? — Хань уткнулся носом в шею Чонина и шкодливо провёл губами по влажной коже под ухом. Блаженно прикрыл глаза, различив судорожный вдох в ответ на столь невинное прикосновение.

— Должно быть, я сплю и вижу сон…

— Ты не спишь. Честно говоря, я не хочу выпускать тебя из постели до понедельника. Совсем.

— В честь чего такой праздник? — с тихим смешком уточнил Чонин, обнял Ханя ещё крепче и согрел невесомым поцелуем висок.

— Просто так. Хочется. Наверное, накопилось. А ты против?

— Ну что ты… Я только за. Но ты уверен, что… С тобой точно всё будет в порядке?

— В полном, — отозвался Хань, вновь запустив пальцы в густые волосы Чонина. — И я всё ещё хочу тебя.

◄●►

Всё, что нужно было подписать, Хань подписал в понедельник. И в вечер понедельника он сел на поезд, идущий в Париж. Понадобилось проехать в поезде десять минут, чтобы сто раз подумать о Чонине. Хань не попрощался с ним, даже не предупредил. Чонин понятия не имел, что больше не увидит Ханя уже никогда. Но так было лучше. Для них обоих.

Хань предполагал, что Чонин узнает о его отъезде в конце этой недели либо в начале следующей. Скорее всего, Чонин обидится, а обида без особого труда убьёт его любовь к Ханю. Со временем, конечно, сразу убить такую любовь не выйдет — это трудно.

Хань закинул ногу на ногу, пристроил руки на колене и сплёл пальцы. На запястье темнел след, оставленный накануне губами Чонина. Ну вот… Хань не сомневался в чувствах Чонина, но всё равно оставил его. Потому что надо играть по правилам. Чтобы после никому не было больно. И самому Ханю — в том числе.

— Позвольте?..

Хань вскинул голову и немного озадаченно осмотрел представительного высокого незнакомца с тяжёлой сумкой в руках. Потом сообразил, что незнакомец желает закинуть сумку наверх — на багажную полку.

Хань поднялся с сиденья и отступил в сторонку. Незнакомец ловко забросил сумку вверх, жестом предложил Ханю вновь занять место у окна, а сам сел напротив.

— Крис Ву, — представился он с лёгким акцентом. Складывалось впечатление, что он гораздо чаще говорил по-английски, чем по-французски или по-китайски. — Вы живёте в Париже?

— Нет, там живут мои родители. А вы?

— Тоже нет, — скупо улыбнулся Крис. — В Париже мне нужно оформить документы, потом я вылетаю в Канаду. Буду преподавать в Монреале, в академии искусств.

Хань задумчиво разглядывал лицо Криса. Этот человек был полной противоположностью Чонина — контраст ошеломляющий. Если у Чонина черты отличались резкостью и неправильностью, то лицо Криса могло претендовать на определение «классическое». А ещё Крис мог похвастать светлой и чистой кожей, волосами каштанового оттенка и необъяснимой притягательностью. И если руки Чонина казались Ханю грубоватыми и крупными, то к рукам Криса он будто бы прикипел взглядом. Никогда и ни у кого Хань прежде не видел таких рук. И дело не только в ухоженности и чистоте, но ещё и в чуткости, изысканности и утончённости. И руки Криса выглядели именно так, именно чуткими — прежде всего.

— Что вы сказали? — спохватился Хань и с усилием отвлёкся от любования руками Криса. Ему снова стало больно, потому что он опять думал о Чонине. Хотелось выскочить из поезда хоть бы на полном ходу и вернуться в Марсель, найти Чонина и просто попытаться рассказать всё то, что рассказать получится, объяснить хоть одну десятую прожитой Ханем жизни и…

— Вы кажетесь расстроенным. Наверное, это меня не касается, но…

— У вас есть при себе презерватив? — спросил Хань напрямик и с отчаянной решимостью. Знал, что непременно пожалеет об этом после, только всё равно спросил. Как будто это был всего лишь сон, а не чёртова реальность. И всё это не с ним сейчас происходило, а с кем-то другим, кем он мог быть. А мог и не быть…

— Простите? — Крис неподражаемо вскинул бровь одновременно с лёгким изумлением и недоверием.

— Презервативы есть? И ещё… Вы с парнями трахаетесь или только с девушками? Если что, туалет как раз освободился. Вон там.

Хань опять молил кого-то там на небесах о боли, но напрасно. Крис Ву трахался исключительно с девушками, Хань его совершенно не возбуждал в качестве сексуального партнёра, зато заинтересовал своим «неадекватным» поведением. Более того, классическая ситуация «случайные попутчики» в самом деле здорово сближала и способствовала откровенности. Почти всю дорогу до Парижа Хань неторопливо рассказывал сокращённую историю собственной жизни и представлял, что слушает его вовсе не случайный попутчик, а талантливый студент по имени Ким Чонин. Рассказывал, как у него случился бурный роман с собственным учителем музыки в школе, что ему тогда было пятнадцать, как Чонину. Только учителя звали Чжан Исин, а не До Кёнсу. И этот школьный роман ничем не отличался от мексиканского школьного романа Чонина, даже закончился точно так же — неофициальной версией об изнасиловании учителя и переводом Ханя в другую школу, чтобы замять дело окончательно.

Наверное, Ханю следовало сделать некоторые выводы. Сам он так прокололся только раз и сразу всё уяснил для себя. Чонин этим же похвастать не мог, потому что отмочил на Кубе то же самое снова. И приударил за преподавателем уже в колледже. Наука явно не пошла ему впрок. По крайней мере, так сказал Крис после того, как выслушал Ханя.

Когда они прибыли в Париж, взять одно такси на двоих не смогли — им требовалось ехать в разные части города, но Хань нацарапал на салфетке номер телефона своих родителей.

Крис позвонил через неделю и сделал предложение, от которого Хань не смог отказаться. Ещё через неделю Хань — вместе с Крисом, разумеется — покинул Францию, чтобы больше не возвращаться.

Их ждал чуть неприветливый и всегда как будто немного замёрзший в пространстве и во времени Монреаль. И ждала их толпа студентов в академии искусств. Студенты могли жить спокойно, потому что Хань отныне играл только по правилам.

В Монреале всё равно не существовало Ким Чонина, а значит, не существовало ни одной причины, чтобы нарушать правила.

Больше никогда.

◄●►

Спустя годы, которым полагалось излечить

Монреаль, Канада

(Сочельник)

◄●►

Он старался не замечать вывески, не думать и не вспоминать. Как будто это было в его силах. А потом, когда в один из зимних вечеров в дверь их с Крисом квартиры позвонили, Хань уже знал, кого увидит на пороге. Именно этого он и боялся в последние дни.

Именно этого.

— Простите, кажется, я… — Гость осёкся, едва заметил Ханя. Его глаза Ханю нравились по-прежнему — в них он снова видел терпение и твёрдость, спокойствие. Ким Чонин оставался всё тем же уверенным в себе человеком, как и несколько лет назад, когда был студентом, когда Хань увидел его впервые.

Крис легко сложил два и два, аккуратно снял с вешалки тёплое пальто, просочился мимо Чонина и бесшумно закрыл дверь. Хань горестно вздохнул, поскольку совершенно не ощущал себя готовым к беседе.

Не с Чонином.

А Чонин молча стоял у двери и неторопливо разматывал белый шарф, посыпая пол вокруг себя неспешно тающими снежинками. Хань жадно шарил взглядом по его лицу, пытался понять, что за эти годы в нём изменилось, а что осталось прежним. Потом Хань не выдержал — подошёл к Чонину и сам стянул шарф с его шеи, скомкал в руках, не зная, куда его девать и одновременно не решаясь освободить руки.

— Шапка в Монреале — необходимость, носил бы… И ты странно смотришься со светлыми волосами, — тихо сообщил первое, что пришло в голову, Хань.

— Тебе не нравится? — Голос у Чонина остался всё тем же — низким, чуть приглушённым… соблазнительным и похожим на музыку. Он вновь — спустя годы — будил музыку в Хане, заставлял воскреснуть желание сочинять, создавать мелодии, играть… Этот голос сломал внутри Ханя все замки и запоры, стронул лавину воспоминаний, которые смяли его сознание. Почти смяли. Хань отчаянно цеплялся за реальность и продолжал всматриваться в лицо Чонина. Широкая и по-мальчишески озорная улыбка его добила.

— Сильно изменился, да? И ты всё никак узнать меня не можешь?

Хань помотал головой. Говорить он пока не мог — голос не слушался.

— А ты почти тот же… Я больше не твой студент, Хань, — тихо, но твёрдо напомнил Чонин. — И, честно говоря, я надеялся, что ты будешь ждать меня. Или ты думал, что я так легко сдамся? Что забуду тебя, стоит лишь сбежать подальше? А ещё… Хань, ты самая настоящая свинья. Ты даже не сказал, что тогда… тогда это было в последний раз. Ничего не говори, я тоже дурак, мог ведь догадаться, но всё равно… Ты должен был сказать.

— Чтобы ты всё испортил? Своё будущее — в первую очередь? — сипло выдохнул Хань, продолжая вглядываться в смуглое лицо. Кажется, черты стали ещё резче и строже, чем в прежние годы, и складка выразительных полных губ — ещё твёрже. В облике Чонина теперь отчётливо проскальзывали властность и требовательность. Почти как… — Ты теперь тоже преподаёшь?

— И как ты только догадался…

— По тебе заметно. Представляю, в каком отчаянии пребывают твои студенты.

— Нет, не представляешь, — покачал головой Чонин и опять так знакомо улыбнулся, что Хань забыл, как надо дышать. После — беспомощно сглотнул, потому что Чонин смотрел на него точно так же, как — в прошлой жизни, наверное — в Марселе. Все вопросы вдруг стали лишними и ненужными, потому что Хань уже знал самый важный ответ — ничего не изменилось. Ничего не изменилось — в Чонине. Он стал старше, но сердце его было прежним. И это сердце Хань знал вдоль и поперёк, знал каждое чувство, что жило в нём хоть когда-нибудь и жить продолжало до сих пор.

— Что?

— Ничего, — едва слышно отозвался Хань, продолжая комкать в руках чуть влажный от истаявших снежинок шарф. Думал спросить о том шоу — «Танцы под дождём», но отказался от этой мысли. Он и так знал, что Чонин планировал это. Знал уже несколько лет назад, а сейчас мог увидеть при желании результат этих планов.

Чонин смотрел на него целую минуту, смотрел и молчал, а затем мягко коснулся ладонями скул, заставил вскинуть голову и согрел дрожащие губы своими — горячими и твёрдыми. Монреальское приветствие у них получилось таким же исступлённым, как марсельское прощание. Чонин припечатал Ханя спиной к стене, вжал в перегородку собственным телом и продолжил целовать с упоением и азартом, явно не намереваясь прерываться. Сопротивляться было глупо хотя бы потому, что Хань полностью разделял его желания и планы. Хань выронил шарф, обнял Чонина за шею и запустил пальцы в непривычно светлые волосы.

— Прости…

— За что?

— За то, что я нарушил правила и усложнил всё…

— Спасибо тебе за то, что ты нарушил правила.

— Чонин…

— Только потому, что ты нарушил правила, два человека сейчас счастливы.

— Чонин…

Хань прижался бёдрами к бёдрам Чонина, больше не пытаясь скрыть возбуждение и бороться с ним. Чонин провёл губами по его шее и прошептал:

— Просто скажи, что я тебе нужен.

Хань не мог сказать. Не потому, что не хотел, а потому, что силы осталось лишь на то, чтобы повторять имя. Одно только имя — и ничего больше.

Но Чонину хватило и этого, чтобы понять всё правильно.

— Я должен… Мне надо… рассказать тебе кое-что… — смог всё же выговорить Хань чуть позже.

— Не надо.

— Надо… Чонин…

— Ничего не надо. Мне нужен только ты, а всё остальное может подождать.

— Но…

— Мне всё равно. Ты мне нужен такой, какой есть. Просто останься со мной — это всё, что мне действительно нужно и важно. Всё остальное — к чёрту.

— Чонин!

— Просто скажи «да».

— Чонин!!!

— Ты останешься со мной, потому что это любовь?

— Слушай, ты всерьёз надеешься, что я без раздумий отвечу «да» сразу на два таких разных вопроса? Какое подлое и низкое коварство! Хватит ржать! Сформулируй вопрос… изящнее… и… ещё… левее… Господи, что ты дела… что ты!.. такие горя… руки-и… Чонин!..

◄●►

Просто один из них нарушал правила, а другой не знал значений слов «хватит» и «бесполезно». Зато сочетание из них получилось стойкое и выдержанное — как марочный коньяк.

С явной претензией на высшее качество.

◄●►

Конец

◄●►