Ульфхеднар (СИ) [Ie-rey] (fb2) читать онлайн

========== К Янтарному берегу ==========

Автору — слово

Небольшое предисловие, поскольку речь идёт об исторической эпохе, отмеченной набегами викингов.

Прежде всего хочу напомнить, что викинг — это профессия, только профессия и ничего больше. Викингом мог быть человек любой национальности и любого происхождения, прошедший отбор в хирд в виде физического, духовного и интеллектуального испытания (даже мавр или китаец — кого на север занесёт).

Хирд состоял из хирдманов — бойцов, прошедших испытания и признанных, посвящённых. Перед испытаниями более или менее подходящих кандидатов сначала брали в ученики и приставляли к опытным воинам, а потом они проходили отбор из трёх видов испытаний.

Во главе хирда стоял хёвдинг, вождь. Ну или дроттнинг — тоже вождь, только женщина. И такое случалось. Всякие страшные слова вроде “хёвдинг/дроттнинг/ярл/бонд” лепились ПОСЛЕ имени, как и разного рода прозвища.

Норэгр — Норвегия нынешняя.

Норсмадр/урмане — норвежцы.

Гардарики – славянские земли.

Альдейгьюборг — Ладога.

Янтарный берег — страны Прибалтики, но вообще имеется в виду устье Западной Двины.

Вена — Венд, Вина, Эридан — река Западная Двина, от неё же венды, северные венды, невры, люди-волки — племена на Вене, тогда — полочане, кривичи, включая набор мелких балтийских племён. Путаница с варягами неизбежна. Иногда под варягами подразумевались именно северные венды, которые “волками бегали и на урман страх наводили”.

Полтеск — Полоцк.

Турунд — река Полота, на которой стоит Полоцк, сами полочане называли Рубон, и таков был боевой клич, который принимали за волчий вой и рычание.

Милиниск — селение, на месте которого позднее появился Смоленск.

Снекка — вендский аналог драккара, боевого корабля, но остов отличался, корабль более узкий и быстрый, проворный и лёгкий, чем драккар.

Миклагард — Византия, Константинополь, короче, греки.

По Вене в Миклагард — “путь из варяг в греки”, да-да, тот самый, что быстрее, чем через Ладогу.

Ульфхеднар — воин-волк.

Штурман — у северян кормщик, кормчий, рулевой.

ПравИло — боковой руль на кораблях северян. Ударение на И.

Виса/нид — виды стихов-заклятий. Умельцы, которые могли на ходу складывать их, высоко чтились и считались посвящёнными в таинство волшбы. Виса — хвалебный стих. Считалось, что сложенная по делу виса дарует удачу и расположение богов. Нид — хулительный стих-проклятие. Сложенный к случаю нид и сказанный в лицо определённому человеку считался настоящим проклятием, способным лишить человека не просто удачи, а и жизни. Часто иногда и рассматривался законоговорителями как самое настоящее покушение на убийство. Вообще у северных народов стихосложение приравнивалось к колдовству. Складные и рифмованные стихи с чётким ритмом считались самыми настоящими заклинаниями, поэтому с людьми, которые умели стихи складывать, обращались с уважением и осторожностью.

Сравнение мужей — игра, которая воспитывала в воинах выдержку. Воин, который кидался в драку из-за неосторожного или глупого слова, брошенного в его адрес, обладал паршивой репутацией, — таких попросту в хирд не брали. Во время же игры воины нарочно вспоминали неловкие, смешные, нелепые, постыдные случаи из прошлого, а тот, в чей адрес попадала насмешка, должен был достойно отшутиться или припомнить случай похлеще в адрес оппонента. Обидеться — означало опозорить своё имя и проявить несдержанность и неразумность. Проще говоря, игра учила воинов тому, что сначала надо думать и избегать ненужного боя, а потом уж судить по фактам и ситуации, ну и не рубить сгоряча, потому что любое оскорбление может лишь казаться оскорблением, либо же может быть случайным, неумышленным, не со зла.

Красный/белый щит — традиция поднимать на мачте красный щит — объявление о намерении вступить в бой. Белый щит — мир. Похожая традиция со сторонами щита. Внешняя сторона, обычно выгнутая — к бою, внутренняя, вогнутая — к миру.

Дальше я уже по тексту буду распихивать примечания при надобности. Хотя…

“Кай” — крепкая, смертная клятва; нерушимый обет; муж, слово мужа. Значение по вендам, разумеется, раз уж Кая я сплавил к людям-волкам.

“Сэхунн” — да, всё верно, две Н. Ну раз уж я бедного Сэхун-и запихнул к северному люду, то имя ему нужно тоже северное, поэтому “Сэхунн” — “сэ” и “хунн”, буквально “битвой морской славный”. По аналогии “Сэхэйм” — “морской двор”, название усадьбы Лейфа Поединщика, дома Сэхунна.

И я очень, ну очень прошу дорогих читателей: если вы встретите в тексте слово, которое вам покажется странным или непонятным, пробейте сначала его хотя бы в гугле и посмотрите значение. Потому что сПоро - это, например, не сКоро и ни разу не опечатка, а именно сПоро должно стоять там, где стоит (достаточно вспомнить выражение: он такой умелец, что у него всякое дело сПорится). Не делайте автору больно *смотрит с надеждой*

УЛЬФХЕДНАР

К Янтарному берегу

На небесах ярились боги, делили облака и просторы, проводили незримые границы, а люди повторяли за ними. На ум волей-неволей шло именно это, покамест в лицо швыряло воду вёдрами. Сэхунн оскальзывался порой на крепком сиденье, кутаясь в отяжелевший плащ, пошитый из напитанной воском кожи, но правило не выпускал, хоть и держать мог его всего одной рукой.

Вот теперь-то никто не жалел, что отец ввёл в род рисунга — дитя свободной незамужней женщины, а допредь сколько было недовольных речей — не счесть. Но коль уж сказал Лейф Поединщик, то сказанного назад не брал. Захотел ввести сына в род по закону и ввёл, и плевать хотел, что думали прочие наследники.

Ныне Лейф Поединщик бежал дома вместе с родом как разбойник, и чести было в том немного. Только выбирать не приходилось. Или бежать, или всем головы сложить. Да и наследников у него убавилось аж так, что один и остался — недавно введённый в род бывший рисунг Сэхунн. Вот все и молчали. Побурчишь тут, ежели наследник только один и уцелел. Тут любой сгодится, чтоб род не прервался. И Сэхунна даже ни единого разу не попрекнули, что однорук.

Левой рукой он цепко держал правило, и худые пальцы не соскальзывали с сырой сосновой рукояти. Правая же рука была примотана к груди под плащом. Заживала она плохо после памятного боя в родном Сэхэйме в Халогалане. Руку Сэхунна смотрели все, кому не лень, и приговор был одинаков — не грести ему больше на отцовском корабле, где скалил зубы на носу морской дракон. Да и меча не держать в деснице.

Сэхунн приметил, как поглядел на него тогда Лейф хёвдинг, потому сразу пошёл к хирдману-наставнику, за которым щит прежде носил не один год. Попросил Хальва Лежебоку заниматься с ним в пути, чтобы мог он меч держать в левой руке не хуже, чем в правой. После отец ни единого разу не посмотрел на него с жалостью. И правильно. Негоже, чтоб сына славного делами своими хёвдинга жалели и считали калекой никчемным, пусть даже всего одну зиму назад он был всего лишь рисунгом.

Ходить на боевом корабле штурманом — чести много, но Сэхунну этого одного недоставало. Сколь бы щедр и благосклонен ни был к нему морской владыка Эгир, даже имя ему подаривший, оправдать доверие отца Сэхунн хотел больше всего. Ему мало было славы умелого рулевого, способного отобрать ветер у противника в море и заставить чужие паруса обвиснуть беспомощно. Он мечтал, как отец станет гордиться им и говорить, что не зря ввёл рисунга в род и сделал наследником.

Вестимо, всё это малость поблекло, когда сосед Лейфа Поединщика разделил пищу и кров в Сэхэйме с хозяевами, а после вероломно напал, как вор последний, под покровом ночи. Бесчестно поступил Асгейр Кривой, но сговориться успел с другим ближайшим соседом, потому-то и вышло так, что нынче весь род Лейфа Поединщика сумел уместиться всего на одном боевом корабле.

Верный друг, сложенный из добрых ясеневых досок, выручил и тут. Как кто надоумил в тот день оставить корабль на волнах в узком заливе.

В ночи пылал и гудел огонь, кричали нападавшие и умирающие, метались по берегу свои и чужие, и напуганные дети и рабы. Отцовский хирд сам собой собрался, построился и отступил к берегу. Лейф хёвдинг каждый год пропадал в море, а без добычи не возвращался, так что хирдманы у него кормились закалённые и матёрые, таким не привыкать в бой идти без рубахи, чтобы верно послужить Одину данным богами телом и вознести прямо в чертоги Вальгаллы честную жертву кровью и жизнью — вражеской или своей.

Сэхунну тогда руку сначала придавило горящим столбом, когда он выбирался из дома, охваченного пламенем. Злодеи умудрились поджечь присыпанные землёй стены и укрытую дёрном крышу. Сэхунн находчиво черпал бочонком заготовленную за лето сыворотку из чана и заливал пламя ею, а потом протискивался в узкий лаз. Тогда-то и рухнул один из столбов — прямиком ему на руку. А после, уже на берегу, Сэхунн отбил удар вражьего меча, но поскользнулся на влажном песке. Чужой клинок рассёк разом предплечье и плечо, скользнул по кости, застрял. Свой меч Сэхунн оставил в брюхе у хирдмана Асгейра, а отец за шиворот утянул самого Сэхунна за собой. Дальше Сэхунн ничего не помнил, очнулся уже в море на мокрой палубе.

Так и шли они за днём день на “Вороне” всем родом, только вот в трюме не лежали бережно укрытые домашние боги — всё осталось в Сэхэйме. Всё — и боги, и честь, и убитые родичи, и попранный закон, ибо нет хуже поступка, чем обратить оружие против того, с кем кров и пищу разделил.

Отец хотел добраться до усадьбы Хэйдульва Удачливого да попросить у старого друга помощи, но тот ещё не вернулся из Эрин, а супруга его сметливая предупредила, что собирают тинг*. Асгейр подкупил послухов* и заручился поддержкой соседей, чтобы Сэхэйм ему отдали, а всё дело так перевернул, будто бы это Лейф Поединщик под покровом ночи на гостя кинулся.

— Славу твою все знают, вот и сказал он, что раз тебе не удалось для хольмганга причину сыскать, то решил ты втихаря с Асгейром расправиться. Асгейрова супруга из славного рода, потому дороги на тинг тебе нет. Осудят. Но тебя ещё найти надобно, потому самое разумное сейчас — уйти в поход.

Лейф хёвдинг признал правоту супруги Хэйдульва, не зря же её величали за глаза Волчицей. Да и на “Вороне”, что мог нести две сотни воинов, сейчас и сотни не набралось бы. Только пять десятков добрых бойцов из них, а прочие — раненые. Вот и не пристало отказываться от помощи Волчицы, что поделилась с ними пищей в дорогу да запас стрел дала. Даром, что темноволосая и мелкая*, не белоснежная лебедь, а замухрышка, которую Хэйдульв привёз из земель, что восточнее Гардарики, но ни у кого язык не поворачивался назвать мудрую и милосердную Волчицу некрасивой.

Волчица и руку Сэхунна поглядела, потом погладила маленькой ладошкой по спутанным рыжим вихрам и головой покачала.

— Тут руку тебе не вылечат, Лейфссон, морской битвой славный.

Больше ничего она не прибавила, но на Сэхунна смотрела без жалости. С теплотой смотрела. А после отец расспрашивал Волчицу о Янтарной реке и коротком пути в Миклагард.

— Обычно норсмадр идут через Альдейгьюборг. Там несколько волоков, а дальше до Южного моря по реке. Через Вену короче, а волок всего один, но норсмадр туда не суются. — На губах Волчицы заиграла поистине хищно-волчья усмешка.

— Почему не суются?

— Земли северных вендов там, волчьи. Лютичи и франки кличут неврами их. Слыхал же басни, что невры волками обращаются? Норсмадр не любят слышать клич “Рубон!” и обходят Полтеск на Турунде так далече, как только можно. С ульфхеднарами связываться — себе дороже. Только те, к кому невры благоволят, осмеливаются ходить тем путём — по Вене до Милиниска, а там по реке на юг до моря. Путь выходит в пять раз короче, чем через Альдейгьюборг. В южных землях зубы точат на Полтеск, но пока не смеют рот раскрывать — в бою не хотят быть битыми.

Вот так и застал шторм “Ворона” в четырёх днях пути от острова Рюген. Сэхунн держал цепко правило, бросал ясеневый корпус навстречу волнам, резал высокие пенные гребни, вслушивался в ветра рёв и тяжкое дыхание стискиваемых водной могутой бортов, едва не соскальзывал с мокрого сиденья и про себя складывал вису, что потешила бы Эгира и вызвала милость морского владыки к “Ворону”. Хотя ему так и чесалось сложить нид и похулить богов, чтоб неповадно было передел небес устраивать. Чай небо немаленькое — всем богам места хватит: и родным, и богам вендов, и богам лютичей, и прочим.

Буря не унималась. Низкое, набрякшее влагой небо рассекали росчерками молнии одна за другой под ревучий и почти непрерывный рокот. Будто владыка Тор спустил молот с цепи и долбил несокрушимые стены небесных чертогов. Через борт хлестала солёная вода, а сверху лилась пресная и холодная. Сэхунн завидовал гребцам. Он не отказался бы сейчас сидеть на скамье и ворочать сосновым веслом, разгоняя кровь в жилах и упиваясь рождающимся внутри тела теплом. Но куда там… Не с его одной рукой на вёсла идти.

Очередная волна ударила в правый борт. Сэхунн пальцами чуял через правило, как дрожал остов корабля. Чуял перемены в силе толчков. Рука будто сама ухватила правило, чтобы корабль послушно лёг на волны круче и повернул левее. На носу закричали, но поздно. “Ворон” красиво прошёл на безопасном расстоянии от скалистого островка. Ни одно весло не оцарапали.

Прикрыв глаза, Сэхунн улыбался, слизывал с губ солёные капли и вёл послушный руке корабль в обход скал. Смотреть ему не нужно было, чтобы улавливать ветер и волнение воды. По толчкам и шуму он заранее знал, где волны катят свободно, а где бьются в преграды, даже верно определял глубину.

Хирдманы у Сэхунна за спиной частенько болтали, что ещё в утробе матери Эгир окропил его морской водой, брызнул в лицо солью. Да так брызнул, что пятнышки въелись в светлую кожу на переносице, под глазами и на висках — солнечной россыпью. Потому-то Сэхунна и тянуло так к правилу, потому-то и чуял он водный нрав лучше многих. Корабль любил его руку на правиле и слушался беспрекословно даже в самую страшную бурю.

Боги делили небо до самого рассвета, пока заря не засметанила тучи на востоке. Тогда-то Сэхунн и углядел впереди хищный чёрный корабль под блеклым парусом. Корабль построили иначе — не так, как строили норсмадр, но красиво. Узкий и шныркий, он чесал по обленившимся волнам прытко и ходко, как водомерка по спокойной глади прудка. Сэхунн и рта раскрыть не успел, а чёрный корабль изник за шхерами, будто и не было его.

— Вендская снекка, — пробурчал отец, обтряхивая плащ. — Как бы засаду не устроили эти разбойники. В этих водах страшнее зверя нет, чем голодный венд. Эй, мачту ставьте*!

Лейф Поединщик бросил плащ на край скамьи и ухватился за правило.

— Поспи пока. Море нрав уже показало, тихо будет.

Сэхунн кивнул молча, сполз с сиденья, потопал по палубе, разминая ноги и спину, потом отряхнул плащ, завернулся в него опять и закатился под скамью.

Венды засаду не устроили, но дойти до Рюгена без боя всё равно не вышло. В полдень напоролись на заплутавший неуклюжий корабль. Неповоротливый чужак мыкался меж скал и искал выход в открытое море. Видимо, чужой рулевой во время шторма укрылся меж скалистых островков, понадеялся на удачу и двинулся дальше заместо того, чтобы вернуться назад и обойти скалистые россыпи свободной водой. Сами и виноваты.

Лейф хёвдинг бежал дома в чём был, потому от лёгкой поживы не мог отказаться. На Рюген лучше прийти при добыче, а не порожними, потому-то и вздели на мачту алый щит — быть бою.

Родная земля иногда не отдавала даже то, что в неё бросили, а если урожай и снимали, то его порой и на пиво не хватало. Море и лес были куда как щедрее и милостивее в Халогалане. Коровы и свиньи тоже частенько кормились рыбьими головами. Если б не море и не добыча, взятая в честном бою, выжить в суровых северных землях не смог бы никто. Потому никто и не судил Лейфа Поединщика строго за частые набеги и морской разбой.

В Сэхэйме даже лён рос плохо. Только пойманная в заливе рыба да тучное пастбище давали пищу и кормили несколько родов — скудно, но всё же. Торговать людям из Сэхэйма было нечем. Зато они умели строить таких надёжных друзей, как “Ворон”, читать море и не бояться схваток. А бой — это тоже служение богам. Кто искренне служит богам в бою, тот получает достойную награду.

Сэхунн спал, когда зубастыми якорями зацепили борт чужака, но от толчка и надсадного скрипа дерева проснулся. Выбрался он из-под лавки и метнулся по наитию к сундуку с оружием и кольчугой. Шлем нахлобучить успел, а меч взял в левую руку. Потом глядел, как “Ворон” влез носом на неповоротливого чужака, притопил так, что борт заскрипел, и корабль накренился. Сеча уже пошла вовсю, а обстрел Сэхунн проспал.

На вражескую палубу Сэхунн не рвался — сновал у борта и приглядывал, чтоб канаты были целы. Рассёк ударом меча лук одного из неосторожных противников и столкнул горемыку в воду. В остальном и без него управились. Лейф хёвдинг хозяйничал на чужой корме, и там доставало его одного с копьём. Противники попались им не шибко отважные — многие сами прыгали за борт и пытались спастись вплавь.

После в трюме нашли невольников на продажу, полдюжины коней, бочонок вина, серебра немного и поделки из стекла. Не так уж и плохо, но всё это уместилось на “Вороне”, потому Лейф хёвдинг велел захваченный корабль пустить ко дну. Пленников сковали с рабами, а куда их ещё? Вряд ли за них кто-то дал бы хороший выкуп, а так можно в прибыль себе продать, благо, до Рюгена осталось пути совсем ничего.

Отец снова взялся за правило, а Сэхунн полез под скамью — досыпать. Ему приснился тот самый чёрный корабль, что он видел давеча у самого небоската. Только корабль превратился в чёрного волка, сяжисто скакавшего по волнам. Роскошный пушистый хвост не намокал, хотя из-под крепких мощных лап в стороны летели солёные брызги. Уши торчком, розовый язык, клыки острые и зелень глаз в полумраке. Волк мчался по волнам прямо на Сэхунна. Пружинисто прыгнул, сшиб Сэхунна на палубу и опалил горячим дыханием щёку. Смотрел, поставив лапу на грудь и придавив Сэхунна к мокрым доскам.

Большой волк. Чёрный мех переливался серебристыми искорками в неверном свете. Волк облизнулся — розовым по чёрному. Зарычал глухо. Притихнув, обнюхал Сэхунна. Влажным носом чиркнул по скуле.

Сэхунн лежал ни жив ни мёртв, сделать вдох боялся. И не отводил глаз от волка, терялся в горящей зелени. Пока не сверкнули хищно клыки, обрушив на него непроглядную тьму. Сэхунн перепугался, что волк проглотил его как солнце — слышал про то песнь на пиру в праздник Йоль.

И тотчас Сэхунн проснулся, с размаху посунувшись лбом в крепкую доску.

__________

Тинг (сканд. ting) — древнескандинавское собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Помимо законодательных и судебных функций могло обладать и выборными.

Послух – свидетель, который «слышал», как кто-то что-то говорил, то есть, непрямой свидетель. При равном количестве послухов с обеих сторон законоговоритель мог назначить божий суд, чтобы боги проявили милость к тому, кто прав в спорном деле, и покарали того, кто лжёт.

Каноны красоты у северян утверждали, что белая кожа и светлые/рыжие волосы — это красиво, а смуглая кожа и тёмные волосы — это некрасиво, как и различные физические недостатки. Но если человек совершал нечто выдающееся и хорошее, смелое и отважное, то его внешность приукрашивали или находили во внешности что-нибудь красивое, на чём делали акцент, даже если человек был темноволос и горбат, к примеру.

Ставить мачту — на лодьях северян мачты были съёмными. Во время шторма или на стоянке мачту снимали, а при надобности ставили и закрепляли.

***

Торговлей на Рюгене занялся Торвальд Счетовод. Сэхунну отец поручил устроить женщин — спастись удалось двум рабыням да четырём свободным. Все четыре были мужние: жена Торвальда, новая жена отца, да ещё две, чьи мужья погибли в Сэхэйме в огненную ночь. Одна из вдов, Айсвид, была непраздна, остальные женщины помогали ей, как могли.

Сэхунн проследил, чтобы женщин под охраной проводили на берег да устроили под навесом, убедился, что у них есть всё необходимое, и вернулся к отцу. Они на торг не пошли, а двинулись вдоль берега, осматривая корабли да перебрасываясь приветствиями. Отец то ли искал знакомых, то ли ещё кого, и Сэхунн догадывался для чего. Хоженый путь в Гардарики отец знал, добегал до самого Альдейгьюборга не раз, но вот путь, подсказанный Волчицей, оставался незнакомым. Болтали, что вода ведёт себя иначе у Янтарного берега. Не мешало бы разведать и то, где там укрепления, и кто в тех землях правит, с кем и вовсе беседу вести.

Так они налезли на купца, что ходил в греки, в Миклагард. Купец северные наречия разумел, смешно обзывал их варангами, сначала опасался, но после разговорился.

— Вену лучше брать на приливе, а то можно сесть на мель. Там земли ливов, жемайты иногда набегают. Дальше уж пойдут невры. Ливы и жемайты платят им дань.

— А как сама река? Пройти можно?

— Вашей лодьей пройдёте, — поглядев на “Ворона”, кивнул купец. — По Вене и тяжелогружёные корабли ходят. Долбёнками сподручней, но невры сами на снекках бегают. Дно реки сначала песчаное, наносит местами песка много, но это у Янтарного берега, там всего опасливей идти надо, а вот дальше дно будет каменистое, а река — широкая. Есть пороги. Коль рулевой умелый, пройти можно. Сторожевая крепость есть в трёх днях пути от Янтарного берега. Воеводой там Волчья Шкура. Пройти мимо не сможете хоть как. Ещё никто мимо него не проходил. И он вас дальше не пропустит. Или в бою поляжете, или придётся у него загостить, пока в листопаде в полюдье* из Полтеска не пойдут. А там уж коль Рога позволит, останетесь на их земле или побежите к волоку.

Как купец растолковал, Рогой называли княгиню, что правила в Полтеске. У северных вендов наследовали власть по женской линии, прямо как у колдунов-саамов*.

— По матери кровь смотрят. Урмане называют вендскую княгиню Рагнхильд дроттнинг. Сказывали, она в родстве с хёвдингами из Мёра, что в урманских землях. Вроде бы отца её звали Хельги, а мать была княгиней тоже. Их род водил дружбу с Иваром Широкие Объятия, тем самым, что первым прошёл через волок в Миклагард по Вене. Сказывают люди так: Ивар разделил пищу с волками, которые на службе у местных правителей, и через волков с правителями он заключил союз, чтобы они породнились. В мирное время правит из Полтеска княгиня. Во время немирья княгиня выбирает военного вождя из волков.

— И что волки? Они правда ульфхеднары и волками оборачиваются? — с недоверием спросил купца Лейф хёвдинг.

Сэхунн помнил историю, как отец сошёлся в поединке на островке во время отлива с Хавном Медведем. Хавн говорил всем, что он берсерк и требовал выкуп, иначе угрожал вызовом. Многие боялись и откупались от Хавна, но отец откупаться не стал и вызов принял.

Для священного хольмганга избрали островок, что заливало во время прилива. По уговору противники взяли полуторные секиры, отказавшись от щитов. Хавн грозил поединком насмерть, а не до первой крови.

Только поединок начался, Хавн принялся рычать, брызгая слюной. У него пена пошла изо рта. Но на деле Хавн оказался мошенником, а никаким не берсерком. Лейф Поединщик зарубил его с одного удара, не увидав ни звериной мощи, ни дивной ловкости, ни стойкости.

Говорили потом на тинге, что таких случаев было несколько, когда пронырливые хитрецы прикидывались берсерками, запугивали людей и отбирали у них ценности. Ульфхеднаров же никто не видел вот уже многие годы.

А ещё отец рассказывал, как к нему зим десять назад просился в хирд настоящий берсерк, но отец его к себе не взял. Сэхунн того не видал — жил с матерью западнее Халогалана, покуда она была жива. И отец потом сказал, что берсерков мало кто берёт в хирд — они приносят неудачу.

— Один как дарует победу, так и может принести пораженье. Одину нужны славные воины для собственных битв, потому не зря его зовут Предателем Воинов. Берсерка можно взять в хирд, когда идёшь в опасный поход. Тогда берсерк будет ударным кулаком, пойдёт впереди. Но с ними тяжело ужиться. Берсерки редко принимают законы внутри хирда, ищут ссоры и часто не могут себя сдержать. Брать такого в хирд опасно и неразумно. Но вот ульфхеднара я бы взял.

— А почему? — спрашивал любопытный Сэхунн, только прибывший тогда к отцу в Сэхэйм после смерти матери.

— Они стоят дороже. И потому что ульфхеднары другие. Они кормят внутри себя зверя, договариваются с ним. Тот, кто со зверем совладает, становится лучшим из воинов. Они настолько быстры и смертоносны, что за ними не уследить. В бой идут без рубах и с оружием в обеих руках. Могут сражаться так долго, сколько ни один человек не сможет. Я сам видел, как ульфхеднар держал стену в одиночку два дня без сна и еды, постоянно сражался. Ни один враг не прошёл — все кончились. И тогда только ульфхеднар упал без сил и проспал четыре дня беспробудно. У него были только лёгкие раны, да и те во время сна затягивались куда быстрее, чем раны обычно заживают. Ульфхеднары не впадают в безумие, как берсерки. Они призывают зверя. В бою они волки в человечьем обличье. А после боя дух человека с духом волка становится единым. Пока тело спит и раны заживают, человек по лесу с волком бегает в волчьей шкуре. Так говорят. Оборачиваются они, говорят, не в бою. Оборачиваются для того, чтобы лучше узнать своего волка. Ну или чтобы между мирами ходить. Для волка ведь нет прошлого, настоящего и будущего. Для волка время едино. Волки знают всё и могут видеть то, что происходит далеко от них. Волки водят даже богов сквозь границы миров, они знают все пути, каких и боги не ведают. Потому и говорят, что ульфхеднары знают всё наперёд, могут сказать, что случится в будущем. Потому и удача, если в хирде есть ульфхеднар. Но их почти не осталось сейчас — так говорят. Люди перестали понимать зверей, потому и договориться со зверем не всякий сможет.

Вот почему Лейф хёвдинг усомнился в речах купца. Про северных вендов частенько баяли, что они волками оборачиваются, но доподлинно того никто не знал и по чести подтвердить не мог. Сказывали только, что видели воинов в волчьих шкурах. Но Лейф хёвдинг тоже видел воинов в волчьих шкурах, когда ходил в походы на запад, только те воины просто носили шкуры, а волками не оборачивались и дух волка в бою не призывали. Всего лишь выли и пытались волкам подражать — не более.

— Не знаю, как прочие, а воевода Волчья Шкура как есть ульфхеднар, — развёл руками купец. — Я не видел, чтоб он волком оборачивался, но видел, как он дрался. Человек так драться не может. И ни один человек не станет связываться с ведьмой, а он приказал ведьме дом построить. Как он явил себя в земли вейналов и привёл ведьму, так там и тихо. Он не первый воевода, что присылают из Полтеска, но другие до него долго не держались, а он уже пятое лето сидит, и ливы приносят дань ему до последней шкурки. И ни один корабль мимо него незамеченным не проскользнул — или мыто платят, или кровью умываются.

— А сам что скажешь? Ты же проходил мимо.

— Жуткий он, — помявшись, сознался купец. — С виду на биармца чем-то похож. Точно не венд, хотя говорит чисто. За глаза чародеем зовут его. Он смотрит так… будто мечетник*. Все взор отводят. А то и заговорила его ведьма. К ведьме вайделоты* ходят, да и люд простой. Слушают её и боятся.

— Так, выходит, нас он вверх по реке не пустит?

— Так — не пустит. Если с миром вы, всё равно надо нарочного послать, а там без слова Рагнхильд дроттнинг дела не будет. Она будет решать, можно ли вам пройти и в какую цену.

Лейф хёвдинг собрал к вечеру всех хирдманов на корабле и повёл речь. Напомнил, что было в Сэхэйме, что дом они оставили не своей волей. За нанесённую обиду по закону полагалась кровная месть. Самым достойным в роду Асгейра был сам Асгейр, так что мстить следовало именно ему. Но возвращаться так, как есть, было неразумно. От рода осталась едва ли треть, а у Асгейра людей выходило больше, и это даже если не считать соседей.

— Решать один за всех я не могу, — приговорил к высказанному Лейф Поединщик и огладил бороду. — Если мстить по закону, нам нужен ещё хотя бы один корабль к нашему и людей в два раза больше. Если не мстить пока, то надо или новый дом искать, или пойти на службу. Думайте.

— А почему бы нам не пойти в Альдейгьюборг? Там уж точно службу найдём, — сказали с кормы.

— В Альдейгьюборг нет нам пути, потому что там нас найти смогут и вызвать на тинг. Асгейр будет лгать и изворачиваться. У него есть послухи, которые скажут всё, что он велит, а мы все одного рода, и он нас обвиняет. Тинг будет на его стороне. Он всё так обставил, что доказать мы мало что сможем. Четверо против одного. Соседи его поддержат — он готов уступить им наши земли. В земли вендов же никто не сунется. Мы сами всегда обходили их стороной. Зализывать раны и набираться сил для ответа нам лучше именно у вендов.

— Это если они дозволят. А как не дозволят?

— Попробуем пройти в Миклагард по их пути. Тут выйдет в пять раз быстрее, нас просто не успеют догнать. А там придумаем что. Да и время многое меняет. Пока обернёмся туда и обратно, Асгейр может и оступиться. А то в пути сами найдём верных союзников и вернёмся уже в силе. Думайте, — с нажимом повторил Лейф хёвдинг и бросил короткий взгляд на сидевшего в сторонке Сэхунна. Меж воинов Сэхунн был самым младшим сейчас, и спрашивать его стали бы в последнюю очередь. Потому Сэхунн думал о волке, которого видел во сне. Он так и не понял, проглотил его волк или нет, и не знал, к добру был сон или к худу.

— А коль не пустят нас и возьмут плату кровью?

— Сказывают, воеводой на границе ульфхеднар, и не похоже, чтобы врали. Если правда, решить миром будет не так уж трудно, лишь бы самим не оплошать. Думайте.

Рядились долго. Спрашивали то о важном, то о пустяках. К ночи ближе согласно приговорили — пути к Вене быть и просить надобно крова у вендов.

— Не это я мечтал тебе оставить в наследство, — устало проговорил отец, когда воины разошлись, и они с Сэхунном остались на корме одни.

— Про наследство рано говорить, — попытался ободрить отца Сэхунн и поёжился от налетевшего с моря ветра.

— Руку укутай. Не поджила ещё. Вконец застудить не хватало.

________

Полюдье — в конце осени сбор дани, когда двигался поезд по землям княжества и собирал дань. Поезд, разумеется, не дизель и не электричка, а процессия, вереница повозок. Свадебный поезд, например.

Саамы — финские и угорские племена.

Мечетник — человек, владеющий искусством гипноза.

Вайделоты — языческие жрецы у балтийских племён, вроде кельтских друидов.

***

К Янтарному берегу шли с купцом, который торговал с эстами. Пузатый кораблик неуклюже переваливался по волнам впереди: на таком хорошо по морю не походишь, а вот вдоль берега идти — самое то.

У Вены с купцом распрощались и дальше двинулись на приливе уже сами. Шли осторожно, промеряя глубину постоянно. Воды были незнакомые, и Лейф хёвдинг не желал соваться очертя голову, полагаясь лишь на чутьё Сэхунна. Эгир Сэхунна баловал расположением, но в этих водах правили венды и их боги. Дня не пожалели, чтобы с осторожностью войти в реку, а после сняли с носа дракона — негоже гневить богов чужого берега, когда идёшь с миром.

Без дракона нос корабля выглядел осиротевшим, и над бортами не летели привычные шутки. Воинам безрадостно было представлять, что вождю доведётся просить о покровительстве. Сечи они бы не забоялись, пусть даже смертной. Но умирать напрасно тоже мало кому хотелось, чтобы предстать в чертогах храбрецов неотмщёнными. Тоже срам — погибнуть с неоплаченным долгом. Таких, может, и на пир Одина не пустили бы, вот все и кручинились, а добрая воля вендов казалась всем больше чудом, нежели явью.

На ночь встали у берега, кинули мостки и зажгли огонь. Место попалось открытое, дозорные увидели бы чужих издали, потому особо не таились. Чай не разбойничать шли.

Сэхунн вдыхал всё тот же солёный запах и чуял близкое море. Взаправду увидеть земли вендов предстояло ещё, а пока всё блазнилось обычным. Сэхунн отыскал местечко посуше у склона холма, расстелил плащ, сбегал к костру за миской с рыбной похлёбкой, а после сидел на плаще и утолял голод. В миске похлёбки осталось на один глоток, а от пары пресных лепёшек — крошки, тогда-то Сэхунн перевёл взгляд на костры и корабль у берега. Смотрел так просто, скользил взором без цели и слизывал крошки с ладони — остатки сладки. И едва не поперхнулся крошками, потому что из тьмы соткался волк. Только что не было его, а тут уж сидит у маленькой лодки, на которой один из дренг-учеников ходил выше по течению в дозор.

Волк был тот самый, из сэхуннова сна. Большой, чёрный. Густой мех переливался серебристыми искорками. Уши торчком, розовый кончик языка, и лапы крепкие, мощные. Как оживший клок мрака с горящими зеленью глазами.

Сэхунн отвёл взор всего на миг, что короче вдоха. Хотел проверить, не заметил ли волка ещё кто. А когда глянул снова на лодчонку, то волка и памяти не было. Словно во тьму изник, воткался обратно в ночь.

Поднявшись с плаща, Сэхунн побрёл к костру, деревянно наклонился и миску поставил на доску, а после ноги сами понесли его к лодке. Сэхунн всматривался в песок до рези в глазах, но хоть бы один отпечаток лапы увидел. Как же… Волк ему или привиделся, или был особенным. Хотя все волки были особенными, если верить старшим, но этот вот волк явно был поособеннее прочих, раз даже следы оставить не удосужился.

Кружным путём Сэхунн добрался до облюбованного места, улёгся на плащ и принялся глядеть, как все устраиваются на ночлег. Веки постепенно тяжелели, и даже думы о волках сон не отгоняли. Сэхунн задремал, казалось, сомкнул глаза всего на миг, а когда разомкнул, волк смотрел на него из тьмы. Костры погасли, и Сэхунн видел только глаза. Те самые. Волчьи. И если зрение Сэхунна не обманывало, волк стоял у него в ногах. А если и слух не подводил…

Слух точно не подводил, потому что ногам Сэхунна вмиг стало горячо и мокро. От возмущения и негодования Сэхунн даже дара речи лишился. Он, конечно же, знал прекрасно, что волки своё метят, но чтобы волк метил живого человека…

Сэхунн снова отвёл взор на миг лишь, но волк опять пропал, как его и не было. Напоминали о волке только мокрые ноги Сэхунна, которые меховой разбойник попросту обоссал с ошеломляющей наглостью. Ещё и исхитрился обоссать так, что аж в сапогах хлюпало.

С тихими проклятиями Сэхунн стянул сапоги и отбросил в сторонку. Правда, штанины всё равно липли к коже. Пахло терпко и остро опасным зверем. Сэхунн кое-как обтёр ступни о чахлые пучки пожухлой травы, завернулся в плащ и попытался снова уснуть. Ногам было тепло сначала, но потом Сэхунн подтянул колени к груди, чтобы согреться. Снова запахло хищным зверем. Сэхунн и удивиться не успел, почему от этого запаха ему стало спокойно и уютно, — уснул.

На рассвете первым же делом Сэхунн оглядел босые ступни, а после принялся ползать вокруг плаща. Следов от лап не нашёл, будто волк был не взаправду, но на плаще красовались обводы от пятна, сапоги не высохли, и пахло хищным зверем. Может, волк и был понарошку, но вот метил он Сэхунна очень даже взаправду.

Сэхунн неприкаянно мыкался босым по берегу с сапогами в руке, пока одна из рабынь не принесла ему сапоги на смену. Сапоги пришлись почти впору, а меченную волком обувку Сэхунн оставил на рожках у скамьи, чтоб сохла.

Отведав свежих, мягких лепёшек с печёной рыбой, все скоренько собрали нехитрый скарб. Сэхунн привычно занял место на корме и ухватился за правило. Вперёд пустили лодку со смотровым, чтобы заранее выглядеть вендскую снекку и повесить белый щит. Лодкой и путь проверяли, раз уж по Вене никогда допредь не ходили. Сесть брюхом на мель или песчаную насыпь на чужбине — радости мало.

Солнце встало высоко на небосводе, а берега Вены зазеленели и зажелтели, встали стеной из молодых и матёрых деревьев. Теперь и видать-то было только широкую реку и лиственные стены вдоль берегов. Иной раз ветви деревьев скользили над самой палубой, даже задевали скулу Сэхунна.

Отец велел снять мачту и посадил по гребцу на вёсла. Открыли слаженно гребные люки, просунули вёсла, зачерпнули прозрачную воду и пошли дальше веселее.

Сэхунн жмурился под солнечными лучами, что били по правой половине лица, грелся и нежился, старался подставить покалеченную руку — блазнилось, что такое ласковое солнышко подлечит, прогонит засевшую в костях стылость, заставит кровь бежать по жилам скорее.

— Ну-ка, Бранд, — негромко позвал вдруг отец лучшего в хирде стрелка, — проверь-ка, что за птичка свила гнёздышко на во-о-он той ветке. Только не зашиби ненароком, а гнёздышко расшатай.

Бранд тотчас проверил тетиву, дёрнув четырьмя пальцами, наложил стрелу и ловко навёл её на цель впереди по правой стороне. Только и мелькнуло над палубой алой чёрточкой-меткой. В зелени затрещало, и на нос корабля плюхнулся рослый белобрысый парнишка, немногим младше Сэхунна. Босой и в одёже лёгкой, а на спине — тяжёлая дубинка, утыканная острыми камнями. Такой если приложить по голове, то враз брызнет во все стороны. Череп лопнет, как яичная скорлупа.

Парнишка резво подобрался, огляделся и собрался за борт сигануть, да не успел — загородили дорогу. Без слова Лейфа Поединщика ни одна рука к “птичке” не потянулась, и, наверное, это “птичку” немного утихомирило.

— Далеко ли до вендской крепости? — Отец проговаривал вопрос неспешно, чтобы “птичка” мог всё уразуметь и переложить на родной язык.

— Не тужи, не промахнёшься, — подобрав слова, дерзко ответил “птичка”. Выговаривал ответ по-чужому, но понятно и складно. И хоть парнишка был крепкий, но сразу становилось ясно, что не из воинов. Скорее, из местных охотников в мелком племени, что дань отправляло в Полтеск.

— Да промахнуться и не хочется. С миром идём, а не сечи ищем.

“Птичка” хмыкнул, а отвечать ничего не стал. По лицу любой мог прочитать, что “птичка” думал об ищущих сечи с вендами. Лейф хёвдинг задал ещё несколько вопросов, покуда “птичка” не сказал, что встать лучше в заводи, которая будет впереди по правому берегу, да ждать. Дескать, венды сами придут или пришлют кого, а лодью к крепости не пустят, да и не пройдёт лодья без знающего человека мимо крепости.

— Лодью разобьёте или на брюхо посадите. Сами думайте.

Лейф хёвдинг и подумал.

— Наш корабль тяжелее, чем вендская снекка. Может, и не брешет. Что скажешь?

Сэхунн плечами пожал и левой ладонью огладил правило.

— Если они не хотят, чтоб мимо шнырял кто ни попадя, то наставили гостинцев. Так и впрямь можно брюхом напороться. И ещё хорошо, если на мель или песок, но ведь и похуже что может оказаться. А ещё могли наставить гостинцев не только у крепости, а и на подходах. Если умеючи… — Сэхунн снова пожал плечами, а отец кивнул.

— Тогда свернёшь в заводь, как птичка говорит. Подождём, чай не торопимся. Спешить нам уж некуда.

На том и порешили.

========== Край чужих богов ==========

Стары Ольса - Закляцце

В заводи они стояли второй день, и второй день Лежебока спускал с Сэхунна шкуру, гоняя его по песчаному бережку деревянным мечом.

Ратную науку Сэхунн знал, иначе какой бы был из него хирдман? Но премудрость премудростью, а левая рука решала по-своему, да и примотанная к груди правая мешала правильно падать, откатываться, поворачиваться. Сэхунн делал всё верно, но забывал, что нынче с правого бока гол. Напоминала боль об этом — пекучая и злая. Рука уже привыкла укрываться на груди, а стоило шевельнуть резко плечом — и нате.

Лежебока досадливо головой покачал и велел о руке забыть. Не помогло. Тогда Лежебока примотал правую руку так плотно, чтобы она немного ныла всё время. Ноющая рука забыть о себе и впрямь не давала.

Стиснув зубы, Сэхунн поднимал деревяшку и отбивал удары, сыпавшиеся со всех сторон. Плечо и предплечье сводило и дёргало, а Сэхунн терпел и старался правый бок лишний раз не подставлять.

Дело пошло жарче, пока очередной удар не выбил деревянный меч из левой руки. Десницей Сэхунн управился бы, но десницы у него не было.

— Мясо расти, — хмуро наказал Лежебока. — Возьми меч для первых уроков и выполняй всё заново с ним. Тяжело будет, но отдыху себе не давай, пока свет перед глазами налево не вывернется. А как вывернется, станет легче. И попроси Олафа руны заговорить для раны. Или заговори сам. Только своей кровью не пои. Нельзя тебе своей. Отцовской лучше будет. Одна рука — это не горе. Но правая у тебя всё равно есть. Меч ею держать не сможешь, но хоть слабая подмога будет левой — уже хорошо.

Сэхунн поплёлся нога за ногу за мечом для уроков, что давали желторотым новичкам. Такие мечи тоже делали деревянными, но вставляли внутрь железный прут или заливали железом выдолбёнку у кузнеца. А ещё мечи для первых уроков делали большими, неудобными и тяжеленными, как сто собак. Нарочно. Сэхунн в дренгах когда ходил, так их поначалу наставники и мучили. Задавали урок, всучивали чудовищные деревянные оглобли и зорко следили, чтоб никто не отлынивал. После зимы, полной таких вот мук, дренги враз мясом на костях обросли. Лежебока ещё насмехался, дескать, теперь видно, где плечи, а где голова у отроков.

Доставоглоблю для уроков, Сэхунн пыхтел на берегу один, сражаясь с этим деревянным чудищем, что норовило выскользнуть из пальцев, а то и вовсе их переломать своим весом. Боевой дух мало-помалу угасал, но Сэхунн сдавался ненадолго. Что ж, может и не быть ему могучим воином с одной-то рукой, но мужчина должен уметь постоять за себя и свою правду, а ещё себя и прокормить. Боги мудрые — им виднее, кому и какие испытания отсыпать. И коль уж Сэхунн остался с одной здоровой рукой, негоже скорбеть и голову клонить безвольно.

Скользкая от пота рукоять вывернулась из ладони на замахе. Меч шлёпнулся в воду, и Сэхунн поглядел на него с ненавистью. Нет уж, или Сэхунн уломает меч, или меч уломает Сэхунна.

У воды он наклонился, цапнул за мокрую рукоять и выпрямился. Напротив — на обрыве — грел бок на солнышке волчара, ещё и вывалил розовый язык. Казалось, волк смеялся над потугами Сэхунна во всю зубастую пасть. Следил прищуренными мерцающими глазами, валялся себе на травке и показывал язык, бесстыдник.

Поозиравшись по сторонам, Сэхунн замахнулся на волка мечом, что стал ещё тяжелее после купания. Волк и ухом не повёл, дескать, ага, дотянись и попади, попробуй. После нахалюга и вовсе лапу задрал. Вылизывался себе, как будто людей рядом и не стояло. Срамота.

У Сэхунна руки опустились. Сел прямо на песок, бросив меч рядом, и уставился на волка сердито. Вот вздумай волк напасть, и ведь Сэхунн не отобьётся один. Такой крупный и сильный зверь как пить дать загрызёт его в один миг. Но волк не нападал. Снова развалился на травке, голову на передних лапах примостил и уставился на Сэхунна в ответ.

— Что тебе надобно, а? — с обидой тихо спросил Сэхунн, будто волк мог уразуметь слова. А может, и уразумел, ибо ловким движением взнялся на все четыре, сиганул без разбега с обрыва и мягко соскочил на песок, не замочив ни лап, ни шерсти. Степенно двинулся к Сэхунну и презрительно фыркнул, едва Сэхунн повёл рукой к брошенному мечу.

Страшно не было ни капельки. Под лукавым прищуром зелёных глаз Сэхунн убрал руку подальше от мокрой деревянной рукояти и притих. Волк с ленцой подошёл, шумно принюхался, покосился на сапоги Сэхунна — те самые, помеченные мохнатым паскудой недавно, и нахально улёгся на песке рядом. Ещё и пристроил голову у Сэхунна на правом бедре. Слегка уши прижимал и косил глазом сторожко. Мол, теперь-то что делать станешь, недотёпа?

Сэхунн велел сердцу в груди не колотиться заполошно, приподнял левую руку и медленно поднёс к волчьей морде, дал попробовать запах, показал, что в ладони пусто, а после — аж дыхание перехватило от собственной дурости — тронул меж ушами. Пальцы утонули в меху, а ладони было пушисто-пушисто, тепло. И Сэхунн почесал за ухом сначала, потом под горлом. Принялся пальцами расчёсывать роскошный — шуба вышла бы на зависть! — мех, щупать мягонький густющий подшёрсток.

Волк сел, разрешил поворошить мех на груди и горле, огладить уши пушистые, потом холодным влажным носом посунулся Сэхунну в щёку и уложил голову между плечом и шеей, шумно вздохнул.

Ни жив ни мёртв Сэхунн робко гладил волка ладонью, а по шее и плечу правому разливался жар. Горячо-горячо было, даже кровь по жилам скорее побежала. Но всё изникло в один миг: волк отскочил стрелой и в мгновение ока растаял в густой зелени, сбрызнутой желтизной.

— Ты чего это расселся, лентяй? — загудел за спиной у Сэхунна наставник. — Или дело делай, или на палубу не суйся.

Сэхунн поднялся, ухватил меч и обернулся. Лежебока волка точно не видел, а на песке рыхлом следов волчьих и сам Сэхунн не приметил. Если следы и были, то из-за сыпучего песка и не понять, что волчьи. Мало ли кто тут похаживал…

— Помылся бы хоть. Псиной смердишь, — наморщил нос Лежебока, когда ближе подошёл. И не соврал. Сэхунн сам почуял, как принюхался.

Но муки Сэхунна с мечом в тот день таки закончились — дозорные высмотрели конников на востоке. Ехали двое под белым стягом с красной волчьей головой, оружные и в броне. Они не таились особо, но и не боялись. Полосатые мохнатые лошадки лениво рысили по траве, а в тенях от деревьев оживали и бежали шустрее, на солнце снова ленились и нехотя переставляли укрытые густой шерстью крепкие ноги с крупными копытами.

— Даже кони у них на волков больше похожи, — негромко прогудел Торвальд Счетовод и не соврал: морды у коняшек и впрямь походили на волчьи, ещё и окрас такой, полосато-весёлый*…

А конники подъезжали всё ближе, дозволяя себя рассмотреть как надо.

Стяг держал крупный воин в годах, с виду мало чем отличный от северян. Встреть Сэхунн такого неподалёку от Сэхэйма, решил бы, что кормится в хирде у соседа. Воин даже бороду в косицы заплетал так же, как делали дома. Второй вот был куда моложе, держал в руках лук и вертелся в седле, будто его пчёлы со всех сторон жалили. Пепельные волосы заплели в бесчисленное множество косичек, а на бороде и над верхней губой только пушок пробивался, обещавший через пару зим стать роскошной бородой и усами. Сэхунн весь обзавидовался — у него борода росла жиденькая, куцая. Меньше мороки было выщипать три волосины да не позориться. В мать пошёл, которую привезли из чужих земель, а после освободили.

Хотя мать Сэхунна сама выкупила себя — вышивать и делать украшения была мастерица, каких мало. Меньше чем за две зимы она собрала столько марок серебра, сколько за неё уплатили. Отказать ей не могли по закону, да и не рвались: она на хэйдульвову Волчицу походила, тёмная да маленькая. Когда носила Сэхунна в чреве, болтали старухи, что и сама помрёт, и дитя загубит, ан нет.

Лейф хёвдинг мать Сэхунна не помнил, но Сэхунн ему на то не пенял. Мало ли в какой усадьбе на ночлег путники просятся да пируют, а зимами иной раз и вовсе по дворам кочуют. Силой никто никого не потащил бы, значит, мать сама пошла. Да и умная она у Сэхунна была. Знала, что мужней жене или с дитём легче будет. Замуж её не звали, зато дитё родить никто не возбранял. А ещё стащила она у Лейфа костяной браслет, что после Сэхунн и получил с наказом отыскать Лейфа Поединщика. Над Сэхунном тогда всем домом смеялись, когда он пришёл в Сэхэйм, замёрзший и голодный, а он отдал Лейфу браслет и сказал, чтоб Лейф ввёл его в род как сына. Лейф тогда долго молчал, со двора не гнал, присматривался, а потом в род ввёл-таки, признал свою кровь.

— Пойдём… — Лейф слегка подтолкнул Сэхунна, спугнув думы о минувшем.

Гости как раз лошадей в теньке привязывали, потом неспешно спускались к берегу, где у мостков столпились остатки рода Лейфа Поединщика.

— Меня тут Турином Старым кличут, — гулко пробасил матёрый воин, сжимавший в заскорузлой ладони древко стяга. Говорил он чисто и без особого труда, словно всю жизнь с халейгами болтал по-свойски. — А вы кто будете? И каким ветром вас сюда принесло?

— Из Халогалана идём, — выступив вперёд и обозначив, кто тут всему голова, сказал Лейф. — Слышали много о Рагнхильд дроттнинг, хотим или на службу попроситься, или пройти в греки, коль дозволит. С миром идём — тут весь род. — И Лейф мрачно добавил: — Что осталось.

— По нужде, значит? — быстро сложил всё про себя Турин.

— Чужая жадность любит козни строить. По нужде, — не стал отпираться Лейф. Сказать правду всегда лучше, чем солгать, особенно когда земли и люди неведанные, ибо после ложь может так обернуться, что и света белого не взвидишь.

— Тогда добре, — кивнул Турин. — Отбери себе десяток, с кем в путь веселей. Как рассветёт, поведу тебя в Цвик к воеводе, с ним и говорить будешь. Коней я тебе дам. Лодья твоя пусть пока с твоими родичами тут будет. Эта земля под защитой, приглядят и в обиду не дадут. А там… как с воеводой уговоритесь. Или останетесь, или вернётесь туда, откуда пришли.

Пепельноволосый, издёрганный незримыми пчёлами, выслушал короткое наставление от Турина, вмиг промчался к лошадкам, вскочил в седло и унёсся обратно на восток. Правда, коню теперь лениться не дал: стукнул пятками по бокам — и конь резво поскакал, только хвост светлый по ветру застелился.

Отец первым выбрал Бранда, на Лежебоку указал да на Сэхунна. И ещё семерых взял из тех, кто больше десяти зим с ним ходил в походы. Велел всем отдохнуть и к утру готовиться в путь.

— А как ловушка? — спрашивали те, кто оставался стеречь корабль.

— Зачем? Мы и так на их земле, а воинов у них всяко поболе. Или ты, Свистун, ждёшь, что их воевода будет за нами бегать, как вон кот наш за стрекозой? У него, верно, и без нас дел хватает, вот и зовут, чтоб на нас поглядеть да решить, как с нами быть.

Корабельный кот и впрямь весь день носился за стрекозкой так, что к закату вусмерть умаялся и валялся белой тряпкой на носу. Лежебока только глаза закатывал и приговаривал, что котяра жирок растряс хоть, а то бабы откормили себе котика, теперь поперёк себя шире, уж и не вспомнишь, как этот кот с рыжим пятном на спинке грозно мяучил, вцепившись когтями в мачту, когда корабль саксов догоняли в неспокойном море.

— Ничего, зато хоть сейчас котика за борт — не потонет, — веселился Бранд. — Чем тучнее, тем плавучее. Настоящий морской кот.

— Тебя бы самого за борт, жердина. Жрать в три глотки горазд, а мяса на костях как не было, так и нет, — напустилась на Бранда жена Торвальда Счетовода, подобрала умаявшегося котика и унесла от греха.

Сэхунн тихо собрал котомку с двумя чистыми рубахами, портами на смену и красивым синим плащом, что отец ему привёз из похода — первый подарок. Лучшие сапоги Сэхунна пахли волком, но делать было нечего, пришлось брать их. Меч Сэхунн тоже взял, как и добрый охотничий нож, а вот лук оставил — какой из него, однорукого, стрелок теперь?

Собранную котомку Сэхунн спрятал под сиденьем на корме, взял плотный плащ из кожи, что носил в море, да сошёл на берег. Ночевал он на том самом обрыве, где давеча грел бок на солнышке волк. Плащ на траве расстелил, улёгся на одну половину, а второй укрылся. Напитанная воском кожа хорошо защищала от влаги и стылого ветра, хотя на Вене было куда как теплее, чем было бы дома. Дома в эти дни наверняка ветер бузил и шалил, рвал холодными зубами плащи да куртки с рыбаков, иногда и лодки мог перевернуть. А скоро и снег ещё. Но на Вене снега будто вовсе не ждали. Ну или ждали, но нескоро.

Сэхунн чуть не стал заикой, потому что плащ вдруг поехал в сторону. Потом под боком глухо заворчали, и плащ снова сдвинулся. Сэхунн закопошился, откинул плащ и сел. Тут же под бок подлезло большое, горячее и меховое. Сэхунн и рта раскрыть не успел, а его уже пихнули лапой в грудь, свалили, а потом плюхнулись жилистым телом на бок, лапы на груди положили и едва слышно рыкнули. Спи, мол, недотёпа.

— И что, стеречь меня будешь? — пробормотал Сэхунн, выпростал левую руку и на ощупь поискал волчьи уши. В ладонь лизнули, уткнулись мокрым носом. Тогда Сэхунн уши и нашарил, погладил по густому меху.

Вестимо, горячий волк был лучше всякого плаща, так что пригревшийся Сэхунн уснул в мгновение ока.

***

Снилась ему лощина, укрытая густым туманом. Он шёл, оскальзываясь на кочках, под ногами хлюпало, а где-то далеко впереди тягуче стелился по низкому небу волчий вой.

В яви Сэхунн никогда бы с такой дуростью не пёр напролом туда, где выли, но во сне дурить было можно. Вот Сэхунн и дурил. Топал сонным медведем по болотцу, приминал кочки, тихо ругался себе под нос и ждал, когда же завоют ближе.

Ближе не выли, зато Сэхунн добротно окунулся в трясину. Стылая жижа лезла за ворот, липла к телу и цепко держала добычу, затягивала, душила…

Сэхунн уж решил, что во сне помер, но удушье и мрак внезапно сменились еланью*. Что там делал древний дуб с голыми и изломанными ветвями, Сэхунн знать не знал, но у дуба на цепи сидел волк и выл на луну, что пряталась в тумане. Волк тощий, облезлый, одни кости. Мех свалялся на брюхе и боках. Такой грязный, что и окрас не разобрать. А вот голова у волка была чистой костью. Череп, выбеленный временем. В тёмных провалах глазниц тлела тусклая зелень.

У Сэхунна на глазах толстенная цепь ожила. Проржавелые звенья шевельнулись, напряглись. Волка потащило к дубу, притянуло правым боком. Дубовая кора заскрипела душераздирающе, поддалась под незримым напором и чудовищной пастью ухватила волчий бок.

Волк с глухим рычанием бился в жутковатом дубовом капкане, рвался прочь. Тёмная кора блестела от горячей крови, что ручейками стекала к могучим корням. Волк упирался лапами, рыхлил землю, царапал когтями корни, но таки слабел понемногу. Рычание мало-помалу срывалось, глохло. Волк едва слышно заскулил, поник. Ослабевшие лапы вытянулись. Истерзанный зверь даже упасть на землю не мог — дуб крепко держал деревянной пастью за рёбра.

Сэхунн испуганно огляделся — мерещилось ему, будто туман густеет, сжимается кольцом вокруг дуба. И за этим кольцом жило леденящее дыхание. Сэхунн был не робкого десятка, но и у него холод каплями незримыми стекал по спине вдоль позвоночника, а в груди всё замирало от непонятного страха.

Волей-неволей Сэхунн пятился к дубу, стараясь ускользнуть от стылого дыхания, живущего в тумане.

Поозиравшись по сторонам и ничего толком не углядев, Сэхунн повернулся к волку. Видел едва заметный пар, что шёл от вытекающей из ран крови. Тепло манило. Сэхунн не знал, что делать, просто верил, что это сон. Ёжился, когда волк глядел на него пустыми глазницами черепа, за которыми тлела зелень. Только волка Сэхунн не боялся, пусть волк и выглядел жутко. А вот то, что клубилось в тумане, пугало до дрожи, как и могучий древний дуб, лишённый листвы.

Сэхунн неуверенно шагнул вперёд, по наитию ухватил руками — обеими, надо же — поржавевшую цепь и потянул изо всех сил. Цепь и на волос не сдвинулась. Сэхунн пыхтел, упирался ногой в выступающий из земли толстый корень, тянул — и хоть бы что.

Волк обречённо вздохнул — тяжко, словно человек.

— Потерпи, волчик, ладно? — тихонько попросил Сэхунн и беспомощно огляделся. Под ногами различил толстую ветку, поднял и попытался просунуть её между цепью и стволом. Мучился, пока ветка щепками не разлетелась.

Потом Сэхунн нашёл камень, обеими руками поднял и ударил по цепи. Бил и бил одержимо. Порой из-под камня искры летели при ударах. Сэхунн взмок весь, но продолжал колотить камнем по цепи, а цепь не поддавалась.

Шмыгнув носом, Сэхунн выронил камень из разбитых в кровь рук, кинулся к волку и обхватил обеими руками.

— Да пусти ты, пень… не отдам!

Сэхунн держал волка, тянул к себе, пытался окровавленными ладонями отпихнуть зубья из коры и древесины. Дивно, но дерево трещало там, куда попадала кровь Сэхунна. Кора темнела, трескалась и осыпалась трухой.

Сэхунн левой рукой провёл по волчьему черепу, подставил ладонь под клыки, распорол об острые зубы и прижал к могучему стволу. Тотчас у Сэхунна уши заложило от утробного стона и внезапного треска, с которым многовековой ствол раскололся.

Трещина пробежала прямиком от окровавленной ладони Сэхунна, разрослась на глазах, а сам Сэхунн с волком отвалились от дуба и растянулись на земле.

Оглушённый и ничего не разумеющий Сэхунн шлёпнул ладонью по толстенной цепи, щедро измазывая её кровью. Ржа посыпалась, изгрызая металл, истончая, обращая в пыль.

Сэхунн кое-как поднялся на ноги, ухватил волка — тяжеленного и неподвижного — и, пошатываясь, побрёл прочь от расколотого дуба. Туман сгустился так, что Сэхунн шёл как в молоке. Куда — одним богам ведомо. Зачем — а кто его знает. Сэхунн изо всех сил цеплялся за волка, прижимал к себе и скованно переставлял ноги.

Распоротая ладонь онемела, в ушах шумело, в груди давило и жгло, ком в горле мешал сглотнуть горькую слюну, тяжесть оттягивала руки. Но Сэхунн упрямо переставлял ноги и уносил с собой волка.

В рассвет уносил. Ведь когда-нибудь рассвет же должен был случиться — пусть и в таком страшном сне, но должен ведь?

***

Проснулся Сэхунн от того, что ему тёплым и влажным языком вылизывали щёку. Он приоткрыл глаза и сразу прищурился — на востоке показалось краем солнце, ударило яркими лучиками прямо в лицо, окатило щекотным жаром.

Волк сидел рядом на траве и выжидающе смотрел на Сэхунна, склонив голову вправо. Шумно облизнулся, сверкнув на миг розовым кончиком языка.

Странный волк. И вообще Сэхунну уже всё вокруг казалось странным. Видать, верно говорили люди, что земли вендов зачарованные.

Сэхунн неловко сел, поёжился и сунул левую ладонь меж колен. Отогревал, потому что на кончиках пальцев всё ещё чуялась стылость тумана из сна. Волк будто уразумел всё лишь по одному движению Сэхунна: поднялся, подошёл вплотную и привалился жарким пушистым боком — делился теплом.

— На посланника Одина ты не слишком похож, мохнатый, — пробормотал Сэхунн, но запустил пальцы в густой мех. — Да и не верят тут в Одина. И чего ты ко мне прибился?

Волк чуточку отодвинулся, скосил глаза на Сэхунна, потом осторожно лизнул повисшую в воздухе ладонь.

Нагладив волка вволю, Сэхунн решил заняться полезным делом, покуда все ещё спали. Он пошуровал в орешнике, срезал подходящий прут — толстенький и короткий, уселся на траве и зажал прут коленями. Ножом старательно срезал кору и стёсывал щепки. Получалось не без труда — одной рукой хоть как неловко, но таки плоская узкая деревяшка с ладонь длиной у Сэхунна вышла.

Волк всё так же сидел рядом и с живым любопытством наблюдал за сэхунновыми муками. Склонил голову влево, когда Сэхунн принялся намечать на полоске из орешника очертания волшебных рун.

— Кано. То пламени руна, что исцелит и вид первозданный всему возвратит, — тихо-тихо сказал Сэхунн, вырезая неверной левой рукой целебную руну. — Но берегись, ведь платить надобно болью, стыдом, кровью и заклятьем за жар Муспельхэйма*… Руна Эваз, лучшего из коней, восьминогого, чтобы сдвинулось дело скорей… Целебная Инг для равновесия духа и жизненных сил… Иса льдом болезнь остановит, коль умела скальда рука, но она даст лишь передышку — надобно плотно сомкнуть уста… — Сэхунн корпел над ледяной руной и впрямь с плотно сжатыми губами, чтобы сила руны втуне не пропала. — Прошлого нет, а грядущее родиться ещё не успело, но целебная Перт может удачу послать, коль кости бросить решусь…

Сэхунн оглядел знаки силы, которыми стали руны на узкой деревяшке под его ножом. Осталось сложить гальдар — заклинание. Хотя Сэхунн и не был обучен искусству заклятия рун по всем правилам, считалось, что с рунами он ладит неплохо, а благословение Эгира ему в помощь.

Крепко зажмурившись, Сэхунн выдохнул, сразу сделал долгий вдох и накрыл вырезанные руны ладонью, зажав нож меж указательным и средним пальцами.

— Пламя и Слейпнир*, жизнь и мосты,

Брошены кости — на пир поспеши.

Милости Норн* не жду, но молю,

И в мире срединном слово скреплю.

Сэхунн сказал всё скороговоркой, поспешно перевернул заклятую дощечку и размашисто начертил Науд — руну Норн и судьбы — и Соулу — руну солнца, чтобы скрепить заклятие наверняка и напитать силой волшбы. Шутить с таким не стоило — в неопытных руках Науд могла обернуться проклятием Норн, а Соулу — превратиться в кровавую Зигель.

Вестимо, никто Сэхунна не обучал, потому для этих мощных рун он был слаб, чего уж греха таить, но ничего лучшего на ум ему не пришло. Да и лазейка оставалась — без кормления кровью никакое заклятие не работало в полную силу. Сэхунн надеялся, что воинской удачи отца хватит, дабы совладать с коварными Перт, Науд и Соулу.

А ещё требовалось откупиться от Кано и Исы серебром, золотом или камнем драгоценным.

Сэхунн достал заколку от нарядного синего плаща, с сожалением осмотрел бронзовый овал и красивый небольшой смарагд*, которым заколку украсили. Кое-как Сэхунн выковырнул смарагд кончиком ножа, осторожно подхватил, полюбовался чистой зелёной прозрачностью, после приложил к дощечке с рунами. Теперь камень нельзя было поставить обратно или продать. И отдать никому нельзя тоже. И совсем худо, если потерялся бы камень.

Смарагд Сэхунн сунул в подготовленный узкий мешочек на шнурке. Туда же следовало положить и узкую дощечку из орешника с рунами, но только вымазанную кровью.

Сэхунн поник, потому что идти к отцу и просить его дать крови… Всё-таки Сэхунн ведь не рунный умелец, даже не скальд, его никто не учил заклинать руны, а вдруг накличет беду на отца, и тогда что?

Пальцы задело влажное и прохладное — задумавшийся Сэхунн чуть на траву не свалился. Это волк обнюхивал руку с зажатой в ней дощечкой. А потом волк попросту лизнул руны с одной стороны и с другой, заодно обслюнявив Сэхунну пальцы.

Сэхунн сидел, раскрыв рот, и глупо таращился на волка и испачканную слюной дощечку. О таком способе усиления рун он точно не слыхал, но волк выглядел полностью довольным собой и нахально подставлял лобастую голову, чтобы Сэхунн его, умницу такого, погладил и почесал — сразу везде.

— И что это? — Сэхунн повёл рукой с дощечкой. — Разве так можно? Руны напоить заповедано кровью, отданной своею волей — без принуждения. Придётся ещё одну делать…

Сэхунн собрался закинуть испорченную дощечку в кусты, но волк в одно стремительное движение ухватил костистое запястье зубами. Не поранил, но держал крепко и твёрдо. Скосил глаза на Сэхунна, выждал, осторожно разжал челюсти, а после лапой задел мешочек, куда Сэхунн уже положил смарагд.

Солнце на востоке лениво поднималось всё выше, в небе не было ни облачка, родичи дрыхли себе, а дозорные стояли дальше от берега и заводь видеть никак не могли. Сэхунн торчал на берегу с волком, который чего-то от него хотел, и сбежать от странного волка Сэхунну уж точно не удалось бы. Пришлось совать обслюнявленную дощечку с рунами в мешочек, затягивать шнурком и вешать мешочек себе на шею.

Волк удовлетворённо фыркнул и привалился к Сэхунну жарким боком.

— Только не бреши мне, что волчьи слюни сильнее крови, а? — грустно-грустно попросил Сэхунн. Волк презрительно рыкнул и потёрся носом о плечо Сэхунна, оставив на рубахе влажное пятно. Потом вмиг повернул голову, принюхался, а через мгновение волка и след простыл, словно и не было его.

На носу корабля выпрямился во весь рост Лейф хёвдинг и сладко потянулся. Пора и собираться. Сэхунн прихватил плащ и поплёлся за приготовленной котомкой. Вместе с отцом они поплескались на мелководье, пока поднимались остальные, а на дозоре шла смена. Рабыни развели огонь в выложенном валунами круге и притащили котёл с рыбной похлёбкой. Сначала кормили тех, кто собирался в путь. Прочие могли и потерпеть немного.

Сэхунн доедал остатки размоченной в похлёбке лепёшки, а на склоне у зарослей орешника появились Турин с вертлявым спутником да табун полосатых лошадок. Коней подготовили к дороге заранее, потому заминки не случилось. Ну если только Сэхунна не считать, который с одной рукой не особенно и годился в конники.

Полосатик-конь вблизи вышел вовсе не таким мелким, каким казался издали. Причудливый окрас коварно обманывал взор. Вблизи конь выходил рослым и крепким, и ноги у него выглядели мощнее, чем у северных лошадок, а из-за густой шерстяной бахромы блазнились толстыми. Конь насмешливо косил на Сэхунна круглым карим глазом, но стоял спокойно.

— Косю, — певуче позвали у Сэхунна за спиной. Это подобрался ближе пепельноволосый молодой воин, вертлявый и гибкий, как лоза. Он ещё сказал что-то, но Сэхунн не понял. Тогда воин шагнул вплотную, погладил коня, а затем поймал Сэхунна за левую руку и положил сэхуннову ладонь на кожаную петлю слева, заставил крепко сжать пальцами, добродушно кивнул. Тогда Сэхунн додумался и ловко просунул ступню в жёсткую петлю у бока, вскинулся, цепляясь левой рукой за упряжь, и уселся на спине коня. Пепельноволосый воин одобрительно улыбнулся, легонько похлопал коня по крепкой шее и отступил.

После, уже в полёте стрелы от заводи, вертлявый воин догнал Сэхунна и поехал рядом. Сначала рысили молча. Сэхунн то и дело поглядывал на то ли венда, то ли местного лива или ещё какого жемайта. Тот непрестанно вертелся и крутился в седле, успевал всюду и всё оглядеть, улыбался порой, когда ловил на себе взоры Сэхунна, а затем шутливо хлопнул Сэхунна по плечу.

— Гинтас. — Он ткнул себя большим пальцем в грудь и повёл рукой к Сэхунну. Поразмыслив, Сэхунн назвал своё имя.

Гинтас северного наречия не разумел, но это его не останавливало. Выразительных жестов хватало, чтобы они с Сэхунном могли друг друга сносно понимать. Так Сэхунн выяснил, что «косю» называли полосатых коней, Гинтас — аук… что-то там, а ещё «юнак», страшненькая дубина с каменными зубьями — «мачуга», где-то впереди был загадочный «знич», а ещё дальше — «цвик» и то ли «вилкас», то ли «вилктак».

Сэхунн мало что понимал, но певучий говор Гинтаса ему нравился, да и ехать так было веселее. Хотя Сэхунн не уставал удивляться пышности вендского края. Обилие зелени, деревьев, красок пьянило. Иногда Сэхунн поглядывал вперёд и подмечал, что отец тоже ведёт беседу с Турином, но с Турином таки было проще — он говорил понятно.

Солнце зависло высоко в пронзительно-синем небе, когда они остановились у родника. Вода била ключом — такая студёная, что зубы ломило, но вкусная.

Гинтас успел затеряться в зелени и вернуться с орехами. Давил скорлупки пальцами и угощал Сэхунна душистыми спелыми ядрами. Сэхунн тоже попытался сжать пальцами орех, но левой руке недоставало силы и умения. Гинтас ободряюще похлопал его по плечу, забрал орех и принялся показывать, как надо нажимать, потом взял в левую руку — получилось тоже так себе, так что посмеялись они вместе над своими потугами.

— К вечеру должны выбраться на хоженый шлях, а там будет сторожевой огонь, — сказал веско Турин. — Как раз распутье пройдём, а оттуда до огня немного. Переночуем, а после к заходу солнца и в Цвик придём.

Дальше ехали уже тише — притомились. Турину и Гинтасу всё ничего, а вот хирдманы к лошадям были не так привычны, как к палубе.

Сэхунн сжимал губы плотно и старался ничем не выдать, как у него ноют бёдра. Как знать, не стёр ли он там себе под портками всё в кровь? Кожу пекло на внутренних сторонах бёдер, да и задница побаливала с непривычки — так долго верхом он ещё не ездил, чтобы весь день с зари до заката. С завистью Сэхунн косился на Гинтаса, который всё так же вертелся, будто его непрестанно кусал рой невидимых пчёл.

Турин всё верно сказал, и незадолго до заката они выехали к распутью. Даже без валуна видно было, что тут сходились хоженые тропы. Вот только на валуне лежал волк. Тот самый. Сэхунн даже испугался, когда в мыслях назвал волка своим.

Волк и ухом не повёл при виде конного отряда — лежал и лежал себе. Зато Турин и Гинтас тотчас велели остановиться резкими жестами. Смотрели они на волка с почтением и ждали чего-то.

Волк лениво поднялся, вызывающе потянулся, выгнув спину, словно хорь, мягко соскочил с валуна и встал на тропу, что убегала правее — к густеющему лесу и холмам, прочь от берега реки. Степенно переставляя лапы, волк прошёл немного по тропе, после обернулся.

Турин и Гинтас обменялись взглядами и жестами велели сворачивать направо. Лейф хёвдинг умело держал лицо строгим и спокойным, ничем не выказывал удивления, но всё же тихо спросил:

— Разве нам не по другой тропе надобно к огню?

— То верно, — прогудел Турин. — Но тут такое дело… Рагана зовёт. А от её приглашения не отказываются.

— Рагана? — Отец бросил короткий взгляд на Сэхунна и натянул повод, удерживая коня на месте.

— Ведьма, — неохотно пояснил Турин и поморщился с лёгкой досадой. — Мы можем поехать, как прежде, коль желаешь, Лейф хёвдинг, но рагана не выпустит нас из леса. Пути не будет. Будем кружить как кутята малые, пока не покаемся и не исполним её волю. Без дела она бы звать не стала, а раз зовёт… видно, ей есть что тебе сказать.

— Не вышло бы дурного, — с сомнением протянул Лейф и коснулся пальцами серебряного молоточка Тора, что носил на шее. — Встречи с троллихами редко бывают удачливыми.

В трусости Лейфа никто не упрекнул бы — разумный человек не станет доброй волей искать встречи с ведьмой, даже если жизнь уже не мила.

— Она не троллиха, — развеселился Турин. — Она… как это по-вашему… мудрая вёльва*. Гневить её не след, то правда, но зла ради зла она не творит. Так что решишь, хёвдинг?

Лейф вновь глянул на Сэхунна, а затем повернул коня вслед за волком, что терпеливо ждал на тропе. Все свернули за хёвдингом, и Сэхунн — тоже.

Волк бежал прытко впереди, пока не растаял в густеющем сумраке тенью бесплотной, но Сэхунн мог поклясться всеми богами разом, что волк был рядом и смотрел прямо на него — Сэхунн чуял жгучий взор кожей.

__________

* Полосатые кони — дрыкганты, лесные рысаки (обитали на территории Великого Княжества Литовского — Беларусь, Западная Польша, Литва), ловко бегали и по лесам, и по болотам, очень выносливые, могли долгое время скакать без остановок. Считается, что они вымерли более 4 сотен лет назад, известны по легендам в основном. По окрасу полосатые или пятнистые, или полосато-пятнистые сразу, как тигры или рыси, более мохнатые, чем монгольские породы. И копыта у них были крупнее, чем обычно. В Европе их ещё называли скакунами тигровой масти.

* Елань — лесная поляна.

* Муспельхэйм — один из девяти миров, страна огненных великанов, огненное царство, которым правит огненный великан Сурт («Чёрный»).

* Слейпнир — «скользящий» или «живой, проворный, шустрый», восьминогий конь Одина, порождение Локи.

* Норны — три женщины, наделенные чудесным даром определять судьбы мира, людей и даже богов.

* Смарагд — изумруд.

* Вёльва — провидица.

========== Меч для однорукого ==========

Меч для однорукого

Уже затемно кони свернули по тропе под раскидистые дубовые ветви. Сэхунн зябко поёжился — могучие многовековые стволы навевали думы о пугающем сне и волке с черепом вместо головы. В дубраве угрозы Сэхунн не чуял, но видения из сна приходили незваными.

Впереди завыли — низко и протяжно. А через миг всего тропа повернула, и вдали заплясал огонёк. Чем ближе они подъезжали, тем лучше становилось видно охваченный пламенем курган. Из брёвен и веток сложили кучу и подпалили. Вокруг огромного костра сидели мужи в годах и старцы, обряженные в некрашеные льняные балахоны. Глаза их были закрыты, а сами они слегка раскачивались и будто напевали что-то. Сэхунн ни звука не слышал, но песнь ощущалась вплетённой в сам воздух, густой и уже заметно прохладный.

Сэхунн взором ощупывал старцев, огнище и всё вокруг. Удивляло, что нигде не поставили варту. Но даже неугомонный вертлявый Гинтас почтительно притих и хрипло шепнул:

— Вайделоты.

Как Сэхунн уразумел за время пути из жестов и неуклюжих пояснений, вайделотами тут обзывали жрецов, мудрецов и законников сразу. Вот как дома были старцы, помнившие законы слово в слово, так и тут. Только тут эти вайделоты ещё и с богами разговаривали при жизни, споры разрешали, исцелять умели и недобрых духов гонять. И слово каждого из них стоило дорого — к ним не просто прислушивались, а с благодарностью внимали.

Сэхунн плотнее прижал к груди искалеченную руку и тихонько вздохнул. Он не ждал, что ему тут же кинутся руку лечить, ведь чужак и другим богам молится. А вдруг и вовсе погонят хворостиной подальше, чтоб беду не накликать? Всякие боги свой люд блюли. Даром им надо тратить силы и благодать на приблудных псов!

Турин Старый со стягом в руке гордо ехал во главе маленького отряда и уверенно выбирал путь. Окружьем взял костёр с вайделотами и направил коня к просвету меж дубами, где умирающим заревом ещё теплился край неба на западе.

— Знич, — шепнул украдкой Гинтас и повёл подбородком в сторону огня. Сэхунн пока не разобрался, поклонялись ли местные зничу или считали просто неким знаком. Ведь Турин прежде говорил, что знич разжигают и вартовые, если видят чужих. После, правда, Сэхунну Гинтас уж растолковал, что зничем могли передать что угодно. Как посланием. И что знич всегда священен. Язык, на котором говорят боги, — пламя и вода.

Так они въехали в молодую дубраву, где жила рагана. Жилище ей сложили из толстых брёвен, — большое и округлое, но не такое приземистое, как складывали дома, в Халогалане, и понаряднее, а вот крышу укрыли так же — дёрном. И теперь над домом зеленела травка, пестрела цветами. Главные ворота были широко распахнуты и украшены дубовыми веточками с желудями. Выглядело гостеприимно.

Из дома выбежала девчушка в подпоясанном льняном балахоне и с деревянным ковшом в руках. Ждала, покуда путники спешатся, кланялась и подавала ковш со студёной водой. Сэхунн поглядывал, как Турин делал глоток, возвращал ковш, а девчушка уже кланялась Лейфу хёвдингу и протягивала ковш сызнова. Так и до Сэхунна очередь дошла. Зато на душе полегчало. Коль предложили воды всем вместе отведать, то ночью нож в спину втыкать не собирались. Чай не всем быть Асгейрами Кривыми. Да и коль воду предложили разделить, то и трапезу разделят.

Гинтас, видно, приметил тревогу Сэхунна, хмыкнул и хлопнул ладонью по здоровому плечу, да тут же и пошёл волочиться за девчушкой с ковшом. Та пунцовела, широким рукавом лицо прикрывала, а Гинтас знай себе вился шмелем над цветком, пока не шугнула его выглянувшая из дома старуха, погрозила сухоньким кулачком. Девчушка мигом сбежала к старухе под крыло и лукавыми глазами стрельнула в Гинтаса напоследок.

Сэхунн страдал и стоял на земле на широко расставленных ногах, держался левой рукой за упряжь. Вроде и слез с коня, а блазнилось, что конь всё ещё под ним и крупом своим не даёт сдвинуть ноги вместе. Гинтас тут же засверкал белыми зубами, посмеиваясь, но не бросил одного. Остался подле, сам коня обиходил да ждал после, покуда Сэхунн ноги родными почует. Они негромко обменивались короткими словами на двух разных языках, и Сэхунн уразумел, что лучше потопать да потереть ляжки, покуда никто не глядит. Прочие ещё с конями возились да собирались помаленьку опричь хёвдинга и Турина.

Как только все и собрались, Турин взялся растолковывать, что дальше будет.

— С раганой речь поведёте. Она позвала, она и скажет, что надобно. Как решите дело, так и за стол позовут, а там на ночлег устроят. Утром уж пойдём в Цвик, как и надумали.

— А воеводе весть послать? — нахмурился Лейф Поединщик. — Задержка всяко выходит.

— Незачем. Воевода всегда всё знает, — рубанув ладонью воздух, отрезал Турин. — Рагану опасаться не стоит. Ей тут все почёт оказывают. Да и помочь она может. Сама Рога княгиня совета у неё просит, как тут случается.

Так вот и вступили они под своды большого дома. Изукрашенные опорные столбы держали лавки, на стенах висели щиты бело-алые, клети огородили шкурами, а посерёдке дома — под разобранным сводом — в выложенном камнями круге потрескивал огонь. Турин и вёл их прямиком к огню, где по ту сторону завесы из пляшущих язычков пламени сидела рагана.

Сидела рагана на медвежьей шкуре и левым локтем опиралась на войлочный валик. Плечи её укрывал олений плащ, а голову — колпак, украшенный маленькими рожками. Из-под колпака на грудь сбегали длинные белые пряди — вековая седина, в которой и одного тёмного волоска не найти. Но лицо у раганы оказалось молодым и чистым, без единой морщинки, только выглядело застывшим таким, суровым, как маска, и тотчас ясно становилось — эта жена далеко не так юна, как можно было подумать. Раскосыми и чёрными, как ночь, глазами она неотрывно глядела на подходивших гостей, а пальцами правой руки перебирала цветные камешки на бусах, спадавших до самого пояса.

У огня Турин остановился и поклонился с почтением, что все остальные и повторили за ним следом. Рагана молча наклонила голову в ответ, помедлила, затем устремила взгляд на Лейфа хёвдинга. Облачком по её точёному лицу скользнуло разочарование, и она перевела взгляд на Бранда. Оглядывала каждого, пока не выхватила взором Сэхунна. У Сэхунна тут же внутри всё оборвалось и заполошно застучало в пятках. Как кипятком окатили с головы до ног.

Выпростав правую руку, рагана поманила его пальцем.

— Подойди, солнечный.

Сэхунн помедлил, беспомощно бросил взгляд на отца, а после переставлял ноги как чужие, приближаясь к огню. Рагана глаз с него не сводила. И не дрогнула даже, когда из полумрака за её спиной соткался чёрный волк, шумно облизнулся и уселся чуть позади. Рагана просто повела рукой и запустила пальцы в густой волчий мех, погладила. Волк зажмурился довольно и подставил голову под ладонь.

Сэхунн слышал, как за спиной у него зашушукались хирдманы — встретить ведьму с волком к беде, но так было дома. Тут же правили чужие боги да по чужим законам. Не то чтобы Сэхунн испугался — волк ничего дурного ему не сделал, разве что сапоги пометил — эка мелочь. Только было Сэхунну странно под внимательным взглядом раганы.

— Сними. — Рагана твёрдо указала на узкий мешочек, висевший у Сэхунна на груди. — Дай.

За спиной у Сэхунна тихо зароптали. В мешочках на груди носили рунные заклятия, а дать ведьме прикоснуться к такому… неслыханно. Но Сэхунн дрожащей рукой мешочек снял и покорно протянул рагане с глазами как ночь. Она будто держала Сэхунна в руках одними глазами, позволяла ощутить силу, разлитую вокруг, могущественную силу, что сомнёт и скомкает, переломав все кости, коль что не так.

Приняв мешочек, рагана без колебаний достала оттуда дощечку с рунами и вытряхнула на ладонь смарагд, не отпихнула волка, что любопытно посунулся носом и обнюхал сэхунново богатство, будто прежде не видел.

Рагана оглядела руны, неловко вырезанные Сэхунном, сжала в ладони и дощечку, и смарагд, стремительным движением поднялась и выпрямилась. Рожками на колпаке рагана едва дотягивала до плеча Сэхунна — такая маленькая. Вскинув голову, она пытливо всматривалась в лицо Сэхунна, будто искала руны и там. А волк крутился у них под ногами, пихал боком то рагану, то Сэхунна, словно поторапливал. Дескать, всё верно, ну же, чего встали?

Наконец рагана коснулась левой руки Сэхунна, сжала крепко и заставила Сэхунна повернуться. Они вместе сделали три шага и остановились у широкой лавки. Там лежали меховые длинные свёртки. Сэхунн даже посчитал — их было как пальцев на обеих руках.

— Есть то, что предначертано, юный штурман. Как те капли морской соли, что оставлены на лице твоём. — Рагана невесомо коснулась кончиками пальцев скулы Сэхунна. И говорила она чисто на его языке, словно прожила в самом Халогалане всю жизнь. — Теперь же ты пришёл туда, куда должен был прийти. Тот ты или нет, мне неведомо. Но ты один из тех, кого я видела прежде в отражениях сна. Твой народ верит, что Великий давно сплёл нить каждой жизни. Мой народ верит, что свою нить каждый плетёт сам. Ты мог дойти сюда, а мог и не дойти. Ты мог заплатить жизнью или рукой. Куда идти и чем платить, выбирал ты сам. Теперь ты снова должен выбрать. Сам. Потому выбирай. Сплети нить своей жизни собственной рукой — это величайшая милость, дарованная каждому человеку.

Рагана отступила на шаг от Сэхунна и с лёгким усилием переломила дощечку с рунами. Резко развернувшись, подошла к огню и бросила в него обломки. Смарагд она спрятала в кошель на поясе и снова развернулась. Долго смотрела на Сэхунна, после повела рукой в сторону лавки со свёртками.

— Выбирай сам, солнечный. Помни лишь — выбрать ты можешь только раз. — Вот теперь её голос заполнил всё под сводом, заставил вздрогнуть всех. — Но берегись, воин. Твой выбор может стоить дорого тебе. Прислушайся к себе и следуй за своей волей. Выбирай.

Волк бесшумно прыгнул к рагане и замер у её ноги — тоже глядел на Сэхунна и ждал. Отец и хирдманы с недоумением переглядывались и косились на Турина вопросительно, но Турин молчал, держась обеими руками за воинский пояс.

Сэхунн неловко повернулся к лавке и глупо уставился на меховые свёртки. Что там пряталось под кусками шкур, Сэхунн знать не знал. И не понимал, зачем ему выбирать что-то неведомое. Почему не мог выбрать кто-то другой? Он же чужак, а все вокруг — местные — смотрели и ждали.

— Себя слушай, воин, — будто вплывал в самые уши шёпот раганы, хотя Сэхунн мог поклясться на молоте Тора — рагана стояла у огня с плотно сжатыми губами. Зеленью поблёскивали глаза волка, что оставался подле раганы. А Сэхунн опять глазел на свёртки и пытался угадать, что же внутри.

Мех свернули свободно, поэтому под ним могло прятаться что угодно от палки до короткой доски. А ещё у Сэхунна жалобно ныли и болели ноги, да покалеченную руку слегка дёргало.

Он тяжко вздохнул, обвёл взглядом свёртки заново. Часть из них укутали в мех пятнистый, часть — в бурый, но волчьего меха не было. Куски меха наперво казались одинаковыми, да и разложили их ровно. Сэхунн прошёлся вдоль лавки в одну сторону, потом в другую, остановился на том же месте — посерёдке. За спиной назойливо потрескивали поленья в огне, а все молчали.

Сэхунн снова вздохнул, придвинулся к лавке ближе. Тени и отблески от огня забавными пятнами скользили по дереву и меху. Сэхунн так загляделся, что одна из теней примерещилась ему волком. Он потянулся к ней левой рукой и уронил ладонь в густой мех, сжал пальцами невольно, потянул. Мех сдвинулся, показав тёмную рукоять. Затаив дыхание, Сэхунн сдёрнул мех совсем и уставился на странный меч: клинок заточили только с одной стороны, зато остриё сделали необычно острым, словно собирались мечом не только рубить, но и колоть. ВХалогалане мечи затачивали с двух сторон, а кончик оставляли закруглённым.

Медленно, словно во сне, Сэхунн тронул рукоять пальцами, сжал. Подняв меч перед собой, разглядывал узор, впитанный в металл. Меч был легче родного, заточен острее, рукоять же у него была такая, что и одной рукой можно ухватить, и двумя. А ещё от гарды поверх клинка приладили широкую полосу стали. С одной стороны на этой полосе золотился диск с волчьей головой. Вместо глаз волку поставили смарагды. Диск гляделся на мече чужим, не к месту, но когда Сэхунн повернул меч немного, то убедился, что диск в полосе металла как будто «утопили». К месту или нет, а диск явно вплавили с умыслом.

Сэхунн медленно повернулся к рагане с мечом в руке. Что делать дальше, он уж точно не знал.

— Ты выбрал, — только и сказала рагана, резким движением откинула полу плаща, вернулась на прежнее место и села, жестом велела Сэхунну приблизиться. — Меч твой теперь, не держи его так, словно он тебя укусить хочет. Сядь.

Сэхунн помедлил, оглянулся на отца, но всё же сел на медвежью шкуру подле раганы. Она же, не спросясь, принялась разматывать его правую руку. Волк тоже посунулся любопытно к покалеченной руке и получил по ушам маленькой ладошкой.

— Не лезь, лагодник*.

Волк прижал уши и тихо зарычал, но не мешал больше.

Сэхунн поморщился, когда выпрямлял руку. Уже привык, что рука удобно сложена и прижата к груди, иное положение будило боль. Рагана же безжалостно ощупала неожиданно сильными пальцами кисть, запястье, промяла предплечье и локоть. Дальше Сэхунн едва не застонал, но смог совладать с собой, хотя в уголках глаз стало мокро.

— Руку к груди не приматывай больше, иначе высохнет. — Под прямым взглядом раганы Сэхунну стало не по себе. — Больно будет, это верно. Но боль перетерпишь, полегчает, да и сила в руке останется. А там… там видно будет, вернут тебе руку или нет. Нянчить вот будешь — руку потеряешь. Запомни. — Рагана по-свойски ухватила волка за загривок и придвинула мордой к руке Сэхунна. — Вот, гляди, мохнатый.

«Мохнатый» кончиком розового языка прошёлся по сморщенной коже на ладони, облизнулся и сел с довольным видом.

— Меч твой теперь. Не смотри на него, как на чужое. — Рагана тронула кончиками пальцев бусы. — Ты выбрал, солнечный, ты выбрал. Ступай. Я устала.

Рагана и впрямь вскоре оставила их, с ней ушёл и волк. В огонь подбросили ещё полешек. На Сэхунна поглядывали со всех сторон — свои и чужие, потому трапеза для него прошла как в тумане. Он держал по левую руку странный меч, водил пальцем по золотому диску с волчьей головой, пытался не замечать взгляды и тщетно отгонял напоминания о том сне с дубом и волком. Не понимал. В этой земле дубы чтили, да и волков — тоже, потому и не мог Сэхунн уразуметь, отчего во сне волк и дуб не ладили. А после и спать было боязно в новом углу да под новой крышей. В новом месте и сны снились новые. Вещие.

Вещими снами Сэхунн сыт был по горло. Даром не надо. Но кто его спрашивал?

Только погасили лучины в доме, как к Сэхунну на лавку запрыгнул волк. Переступил лапами через Сэхунна, отвернувшегося лицом к стене, потоптался на пятачке, задевая то пушистым боком, то роскошным хвостом. Сэхунну пришлось немного выпрямить ноги, чтобы острые колени не мешали волку улечься и прижаться боком к животу Сэхунна. Волк шумно вздохнул, с наглостью лизнул Сэхунна в подбородок, а после — аж в губы, посунулся носом в шею и затих. Отогревал лучше всяких шкур и щекотал кожу под ухом почти невесомыми выдохами.

Полежав немного, Сэхунн зажмурился и с трудом сдвинул покалеченную правую руку, ещё немного и ещё, пока не уронил её на густой мех. Кое-как он согнул пальцы на правой руке, чтобы самыми кончиками ощутить, какой волк пушистый и горячий. Сэхунну плакать хотелось, потому что даже эти ничтожные движения потребовали от него огромных усилий. Рука не слушалась. Всего-то сдвинуть и пальцы согнуть, а Сэхунну казалось, что он грёб на вёслах в шторм полдня, не меньше.

***

Если и снились Сэхунну вещие сны на новом месте, то к ранку они все и сплыли, памяти о себе не оставив. По привычке хотел Сэхунн правую руку к груди примотать, но сонно зевающий на лавке волк приметил это дело и уволок повязки. На «шкуру подлую» и ухом не повёл. Вертелся рядом, пока Сэхунн умывался и думал, что с рукой делать. Рука висела плетью, не слушалась, а на многие движения в ответ наказывала болью. Ещё и волк добавлял Сэхунну мук, мешая делать всё левой рукой. Но правой у Сэхунна и при желании ничего не выходило. Даже и соломинку не удержать в непослушных пальцах.

Когда в путь двинулись, волк пропал. Сэхунн сторожко озирался, пытался выглядеть волка в кустах или за могучими дубовыми стволами, да куда там. Хирдманы помалкивали, хотя все видели, как Сэхунн проснулся с волком на одной лавке. Да и меч дарёный был на глазах, замотанный в шкуру и прикреплённый с левой стороны к конской упряжи. Длинная рукоять бесстыже торчала и цепляла на себя шепотки да пересуды. Дескать, кто такими мечами сражается — ими только палочки строгать и из дерева зверушек для детей малых вырезать.

Сэхунн молчал, поджимал губы и старался не слушать обидные речи. Не пристало воину из-за пустяков яриться.

Гинтас всё так же ехал рядом, подставлял лицо солнечным лучам и довольно жмурился, потом объяснял Сэхунну знаками, сколько ехать надо. Сэхунн обмирал весь, потому что ноги ныли. Ещё и не отошли толком от недавней поездки, а тут ещё почти столько же ехать — никаких ног не напасёшься. Лошади вели себя смирно, слушались, но верховая езда всё больше напоминала Сэхунну изощрённую пытку. Гинтас утешал как мог и обещал, что Сэхунну потом это даже будет нравиться. Враль белобрысый.

Город на берегу реки они увидели ближе к вечеру — с холма. Турин коня придержал, позволяя им осмотреть укреплённые высокие стены. Городом это только местные и могли назвать, а на деле никакой это был не город, а застава. Уж Сэхунн в городах разбирался. А тут перед ними красовалась крепость: удобное расположение, стены опять же, внутри тысячи три воинов, видно дороги на суше и реку, мимо незаметно не пройти, а защищать легко, как и нападать. Местный люд подходил к стенам — прямо у стен и вели торговлю под полотняными навесами, а к заходу солнца навесы убирали да расходились. И ворота замковые такие, что не вдруг и придумаешь, как их пройти.

Сейчас ворота были распахнуты, но даже издали Сэхунн видел крепкую решётку, выкованную на совесть. К востоку от крепости, на другом холме, высилась гора сучьев подле била, что тускло поблёскивало в лучах солнца. Наверняка где-то там в ветках деревьев пряталась «птичка» с зоркими глазами, а то и не одна «птичка».

Турин со стягом в руке двинулся вперёд, снова указывая дорогу. Хотя все и так видели наезженную тропу, сбегавшую с холма до самых ворот.

Сэхунн в один миг с Лейфом хёвдингом углядел на реке узкую чёрную снекку, когда они спустились почти к подножию холма. Снекка стремительно скользила по водной глади и поспевала в город быстрее конного отряда.

— Воевода сам встретит, — прогудел Турин, тоже приметивший снекку.

В Цвик отряд пустили без задержек — Турина явно все знали и уважали. На хёвдинга и его отряд косились, куда без этого, но словами не цепляли. Велели ехать в малый двор.

Сэхунн, как и прочие, вертел головой по сторонам с любопытством, покуда кони несли их меж выложенных из валунов стен. Тут уж постройки ничем не напоминали ни дом, ни жилище раганы. Казалось, что и поджигать тут нечего при штурме.

Так вот они и оказались в прямоугольном дворике. Стоило спрыгнуть с коня, и под ногами захрустел речной песок с обломками ракушек. Тут же и поводья отобрали юркие мальчишки да угнали коней прочь.

Сэхунн ноги размял и повернулся к широким ступеням, что вели в каменную домину. Турин туда и направился, а прочие за ним потянулись. Они вступили в большой зал, где за длинными столами сидели воины, отроки и несколько старцев. Гул голосов не смолкал, хотя их провожали взглядами, покуда они шли к двери в противоположной стороне. Вышли они снова во двор, прошлись по речному песку и свернули к реке. Там и нашёлся тот самый малый двор. По северной стороне стена была низкая, и Сэхунн полюбовался на спокойную водную гладь и мягко покачивающиеся на волнах у берега корабли.

На корабли Сэхунн так загляделся, что и позабыл, зачем они здесь. Хотя не он один так оплошал. Только по поклону Турина все и заметили человека, что их ждал.

Он сидел на гладком бревне в углу дворика, сложив на коленях накидку из волчьего меха, и выглядел чужеземцем похлеще северян. Все, кого допредь они встречали, походили на Гинтаса — пепельноволосые, светлые, белокожие, с лёгким загаром. Этот же был непривычно тёмным, словно солнце щедро его пережарило лучами. И ладно бы только лицо, но ремни с заклёпками расходились, открывая сильные мускулистые руки — такие же смуглые, как лицо и шея. Да и волосы у него были чернее ночи, длинные, заплетённые в тонкие косы — защита от удара мечом получше, чем шлем. Усы и бороду он сбривал, но щетина густела на подбородке и над верхней губой, отдавала синевой на смуглой коже. Непривычные черты лица казались Сэхунну хищными и опасными, на первый взгляд — вызывающе грубыми. Сначала в глаза бросались крупные мясистые губы, обветренные и потрескавшиеся, широкий нос, жёсткие скулы и волевой подбородок, а вот под тяжёлым испытывающим взглядом тёмных глаз становилось и вовсе не по себе.

В том, что это воевода, сомневаться не приходилось, но его возраст смущал. Он был немногим старше Сэхунна.

Воевода переложил свёрнутую накидку на бревно и поднялся. Высокий и гибкий, как лоза. И его тоже постоянно как будто кусали невидимые пчёлы — вёрткий, казалось, он двигался постоянно, но намётанным глазом Сэхунн видел, что движения воеводы скупые и расчётливые, точные — ничего лишнего, ни одной капли силы он не тратил зря. Одёжу он носил из хорошо выделанной кожи, а вот оружия при нём Сэхунн и не приметил. Хотя человеку с таким взглядом и стремительностью в движениях оружие вряд ли требовалось.

Воевода лёгкой походкой приблизился, остановился напротив Лейфа хёвдинга. Низким голосом после чисто выговаривал на их языке слова:

— Меня здесь называют Каем Вилктаком или Волчьей Шкурой. И вы можете остаться здесь как гости. Ты, Лейф Поединщик, и твои люди. Поговорим завтра.

Сэхунн забыл, как дышать, когда взгляд воеводы задержался на нём. Казалось, воевода глядел миг всего, волком, но как будто вечность целую, потому что воздуха Сэхунну не хватало до острой боли в груди. Да и после он едва дышал и не замечал ни куда их ведут, ни как устраивают. Только за длинным столом и взял себя в руки, узнав тот зал, через который они проходили.

Сэхунну кусок в горло не лез, и он больше на воду налегал. Сидеть же так старался, чтобы больную руку не потревожить.

Усадили их за почётным столом, а Лейфу хёвдингу дали место подле воеводы Кая. Гинтас, понурившись, сел через стол от них с отроками — видимо, там ему и полагалось сидеть. Все поглядывали на гостей, а на Сэхунна — чаще всего. На руку его увечную посматривали и что-то там себе говорили. Вряд ли лестное.

Сэхунн встряхнулся и налёг на еду. Взгляды и шепотки разом напомнили ему, что отличных от себя люди не шибко и любят, не гнушаясь порой сваливать на отличных невзгоды. Но с ним это уже бывало, а в «сравнении мужей» Сэхунн уже три зимы как не позорился. Слово ничем не хуже меча, и истинный воин тот, кто с любым оружием обращаться умеет. Скорым на язык Сэхунна ни одна собака не назвала бы — он больше молчал на людях и отвечал про себя, но если рот открывал, то припечатывал будь здоров.

Как и стоило ждать, пересуды через стол от них становились всё горячее и громче, покуда не прозвучало отчётливое:

— Много ли чести воеводе увечного чужака кормить? Да и к чему ему меч, коль держать нечем?

— Что ты там понимаешь, убогий? — ответили с другого конца стола. — Может, тот воин другим могуч?

— Привязать меч к сучку — махать можно будет.

— И много так намахаешь? Твоим уж точно и мух со слепнями не отогнать, молокосос. Стыдные речи ведёшь, пустоголовый, — выбранил седой воин, что сидел за соседним столом, говорливого юнака с тёмным пером в пепельных волосах. Беседу вели они все на понятном Сэхунну наречии, что было в ходу при торговле у Рюгена и в землях к югу. Гинтас вот мало что понимал, и ему сосед переводил на ухо.

— А ты никак, Двурукий, сам проверял? — не уступал юнак с пером и косился на Сэхунна сердито. — Что вообще говорить, коль чужаков привечать стали хлебом-солью? Стрелами и мечами уж куда вернее было б.

— А ты теперь тут воевода? — отодвинув блюдо здоровой рукой, спросил Сэхунн негромко, но чётко. — Отсюда не похож. Но если подойдёшь ближе, мне будет лучше тебя видно.

За соседним столом засмеялись. Многие повернулись в сторону юнака с пером, предвкушая если и не ответ, то забаву.

— Он не просто увечный, глядите, а ещё и подслеповат, — осклабился юнак.

— В первый раз вижу воеводу, что за спинами чужими прячется. Тут любой уж глазам своим не поверит, — отбрил Сэхунн загодя заготовленными словами — на то и рассчитывал, что юнак заглотит наживку, уж больно жирная она была. Воин поопытнее игру Сэхунна раскусил бы и не попался в ловушку, а горячая голова шёл напролом молодым бычком.

Сэхунн поёжился и невольно метнул взгляд влево — воевода Кай смотрел на него, после медленно голову повернул и жестом подозвал одного из детских. Дальше Сэхунн уже понаблюдать не смог, потому что юнак с пером грянул кулаком о толстые столовые доски и порывисто вскочил с лавки. Стоял и глядел на Сэхунна с яростью.

— Я не воевода, чужак. И за спины не прячусь. Но какой с тебя толк, если ты в деснице и иголку не удержишь? Я не пойму. Растолкуй уж мне, дурню, будь ласков.

Сэхунн поднёс к губам деревянный кубок с водой, неспешно отхлебнул, покуда торопливо складывал слова в голове. Утеревшись рукавом, он отставил кубок, облизнул от волнения губы — не знал, как прозвучит всё, что про себя он приготовил. Отступать же было некуда.

— Узоров чуднее, чем мёдом уста омытые*,

Складывать Одноглазый Отец* меня не научил.

Но разум он дал мне глупцам в назидание верно,

Да чтоб вздорных сорок я при встрече тотчас вразумил.

Соседний стол весь взорвало хохотом — убелённые сединами закалённые воины грудью ложились на гладкие доски, хлопали загрубелыми ладонями, опрокидывая кубки. Вслед за этим и за другими столами разлился смех, когда там пересказали, что Сэхунн ответил юнаку. Как видно, с сорочьим пером Сэхунн угадал верно, как и со вздорным нравом сорвиголовы.

Сэхунна тронули робко за плечо. Он отвёл взгляд от побелевшего от ярости юнака и уставился удивлённо на детского — того самого, с которым не так давно говорил воевода Кай. Детский держал перед собой в руках свёрток. Держал с почтением. Из свёртка виднелась часть рукояти меча, что Сэхунну достался от раганы.

— А меч тебе к чему? Вместо костыля? — Проигрывать ой как юнак не любил или не умел. — Или он у тебя забавы ради? Деревянный, верно?

Сэхунн показал левую ладонь с мозолями от правила.

— Не только меч оружием воину, и никто не скажет, что отец зря меня кормит. А за что кормят тебя? — Сэхунн взялся за рукоять левой рукой и потянул осторожно меч из свёртка. И под сводом тотчас пропали все звуки, утопнув в вязкой тишине. В отблесках лучин и огней ярко блестел золотой круг с волчьей головой и смарагдами.

Сэхунн застыл на месте; он всего лишь хотел показать, что меч настоящий, боевой. Но все вокруг смотрели на меч с потрясением, только отцовы хирдманы да сам Лейф хёвдинг озирались в растерянности. Хотя нет. Воевода Кай безмятежно восседал на тяжёлом стуле с высокой спинкой и рассматривал что-то в кубке, будто нашёл там диво дивное. Сэхунн не поручился бы головой, но поблазнилось ему, что воевода Кай прятал улыбку в уголках рта. После воевода твёрдо отставил кубок, поднялся и прихватил накидку волчьего меха.

— Сорока, ты ещё не стал воином. Рано тебе с воинами в мудрости состязаться. Вот станешь, тогда и попробуешь. Гинтас. — И воевода Кай ушёл с Гинтасом на хвосте, ступая легко и бесшумно, и словно теряясь в тенях.

Сэхунн сидел ни жив ни мёртв, прижимая к себе дивный меч. Взгляды со всех сторон казались сущей безделицей рядом с тем вниманием, что перепало ему от воеводы Кая. Вот уж кому связных слов Сэхунн и с ножом у горла выдать бы не смог. Стыд признаться, но у Сэхунна колени под столом тряслись.

Сэхунн насилу пережил путь до отведённой ему клети, но только меч и успел положить на лавку, как шкуру у входа откинул Гинтас и жестом поманил Сэхунна за собой.

— Вода. — Гинтасу пришлось повторить несколько раз слово, чтобы Сэхунн опознал его и уразумел, что зовут то ли помыться, то ли на снекку. Время уж было позднее, потому снекка вряд ли, а вот помыться…

Гинтас уверенно вёл по узким проходам, иногда заботливо подправлял лучины, покуда не вывел Сэхунна к малому двору. Они прошли по речному песку мимо бревна, поднялись по деревянным ступеням узкого крылечка и заглянули в пристройку у крепостной стены. Гинтас потопал в передней, легонько пихнул Сэхунна в спину, мотнул головой в сторону полога из шкур и умчался обратно в малый двор. Сэхунн остался один: стоял дурень дурнем и пялился на тяжёлые шкуры. Делать было нечего, пришлось придвинуться и поднять полог.

По ту сторону разливался свет от толстых восковых столбиков. Пахло лесом: свежей хвоей, дубовой горечью, брусникой и сладким вереском. Сэхунн дважды моргнул, потому что глазам не поверил, увидев воеводу Кая — тот возился с ремнями на одёже. Вскинул голову, скупо усмехнулся уголками рта.

— Поможешь?

Наверное, Сэхунн подплывал к воеводе Каю по воздуху, ибо сомневался, что ноги всё ещё при нём. Отчего-то казалось, что ноги остались на пороге — отдельно от Сэхунна. Пальцы на левой руке корявыми топырками топырились во все стороны и никак не желали делать то, что делать было надобно. С горем пополам Сэхунн управился с особенно вредным ремешком, а потом вдох застрял у него в горле — дублёная кожа, укреплённая металлом, поползла с широких плеч.

Сэхунн и допредь видел воинов и погодков в банях, да и купались не раз всей кучей в чём мать родила, но ни разу до этого он так бесстыдно не пялился на мужей. Никогда. Сэхунн и рад был бы глаза себе отнять, лишь бы не пялиться, но куда уж там…

Бывало, студёными зимами в поздние вечера, когда мать при свете лучины доканчивала рукоделие, маленький Сэхунн кутался в старую и местами плешивую медвежью шкуру да глядел в узкий проём меж стеной и пологом. Там, в общем зале, по ту сторону полога, временами гулял злой ветер. Но Сэхунн смотрел на отважный язычок пламени, что пригибался, крутился, а после вытягивался упрямо — танцевал. И думал маленький Сэхунн, что нет ничего красивее этого смелого и несгибаемого язычка пламени. Вроде весь такой безобидный, крошечный супротив стылого ветра, а дай ему неосторожно клок ткани, соломину, ветку — и пожар ничто не остановит, даже ветер будет бессилен — не задуть.

Вот сейчас Сэхунн видел то, что напоминало ему об отважном язычке пламени, непрерывно плясавшем на ветру. Стремительную силу и гибкость. Воевода Кай походил на клинок нового меча Сэхунна. Да и ладно бы. Плохо, что у Сэхунна дыхание перехватывало, и он не понимал — почему?

Под кожей медового оттенка проступали гибкие мышцы, покуда воевода Кай снимал кожаный доспех и поддоспешную рубаху без рукавов. На широкие плечи и гладкую грудь спадали кончики чёрных косиц.

— Раздевайся. Вода остынет.

Сэхунн сглотнул и постарался незаметно ударить себя левым кулаком в грудь, чтобы вспомнить, как вообще дышать. Пальцы казались чужими, покуда он выпутывался из одёжи и всячески отводил глаза от воеводы Кая. Странное творилось с ним, и Сэхунн уж грешил на проклятую рагану, но только воеводы Кая в доме раганы не было — не привабить. Да и Сэхунн не белый лебедь-девица, чтоб на мужей заглядываться, только чуял он себя именно так, словно бы заглядывался. Сэхунн отчаянно терялся в смятении и не разумел, что это и как оно называется. Покраснел до кончиков ушей, как только опознал в мыслях явное желание коснуться ладонью медовой кожи. Лесной запах пробирался всюду и кружил голову.

Плеснуло.

Сэхунн вскинул голову и застыл с раскрытым ртом. Глазел на Кая, переступавшего через дубовый бортик и опускавшегося на залитую водой скамью. И Сэхунн не находил в себе сил посмотреть по сторонам и понять, что ещё в клети есть. Он как будто мог смотреть только на воеводу Кая. Лишь Кая видел — ничего больше.

Дальше было и того горше. Сэхунн возился с портками и боялся, что уши у него вот-вот задымятся и сгорят. Снимать портки он не решался. Нет, ну приключалось иногда, не невидаль, но…

— Тебя Сэхунном зовут, так? — Воевода Кай удобно устроился, откинулся спиной к бортику и прикрыл глаза.

— Т-так, — выдохнул сипло Сэхунн.

— Не мнись уже, поместимся оба. Тёплая вода после долгого пути на пользу уставшему телу.

Сэхунн покосился на лицо с подчёркнуто резкими линиями в свете от свечей. Тёмные ресницы не подрагивали, и покуда Кай не смотрел, Сэхунн торопливо выпутался из портков, неуклюже переступил через бортик дубовой лохани и уселся на свободную скамью. Левой ладонью нагрёб к себе лепестков и листков, распустившихся в тёплой воде, испуганно вскинул голову и чуть со скамьи не свалился, встретив спокойный и твёрдый взгляд. Мимо воли сдвинул плотнее ноги и чуть согнулся, ссутулился. Упорно казалось, что даже сквозь ковёр лепестков и листьев и слой воды всё видно. Вообще всё. Срамота.

— Я слышал, ты кормчий. И что ходил с отцом на запад. Далеко?

Сэхунн потерянно смотрел на Кая и медленно растворялся в лучистом взгляде. Напряжение враз схлынуло, сменившись истомой. Захотелось покорно обмякнуть на скамье, сползти в воду по шею и так вот полежать, расправив члены.

— Я ходил однажды за Эрин… Мы остров искали. Из старых легенд.

— Нашли?

— Нет. — Сэхунн помотал головой и понурился, нашёл взглядом собственные костистые коленки, торчавшие из воды. — Погода тогда была не на нашей стороне. Мы вышли в море поздно. Надо было раньше.

— А если бы погода была за вас, ты смог бы найти тот остров?

— Откуда же мне знать наверняка? — Сэхунн удивился. Что за дело вендскому воеводе из края лесов и озёр до какого-то острова на краю земли?

— Но ты бы попытался?

— Попытался, — поразмыслив, признал Сэхунн. — Только я не такой уж и опытный кормчий. Мне только вторую зиму правило доверяют без присмотра.

— Но в пути за Эрин доверили ведь? Значит, неспроста. Скажи, ты смог бы провести крепкий корабль Морем Мрака на запад так далеко, как можно?

— Я… Я не знаю, а бахвалиться не хочу. — Сэхунн продолжал недоумевать. И едва ещё раз не свалился со скамьи, потому что воевода Кай цепко сжал пальцами левое запястье, потянул к себе и заставил ладонь показать. Пальцы у воеводы Кая были горячие и чуткие. Он повёл кончиками по ладони Сэхунна, обводя и поглаживая мозоли от правила.

— А если у тебя будет старая карта, не совсем точная, но карта, ты сможешь?

— Воевода, я не разумею, почему ты спрашиваешь о таком меня, — признался Сэхун, с трудом двигая непослушными губами. Левая ладонь млела под пальцами Кая, и отнимать её Сэхунну совсем не хотелось. Хотелось понежиться, утопая в касании, наполненном силой и мощью.

— Я расскажу тебе. Потом. Быть может, — отрывисто ответил Кай. — Пока я предлагаю тебе вступить в мой хирд. Испытания будут через два дня. Но я могу взять тебя и без испытаний. Если хочешь. Два дня на раздумья у тебя есть. Завтра я скажу об этом твоему отцу.

Сэхунн вот теперь ладонь отдёрнул. Пытливо всматривался в строгое в неверном свете лицо и игру теней на нём. Выхватывал бороздку на подбородке, округлый кончик широкого носа и волчьи глаза в обрамлении густых ресниц.

— Это твоё условие?

— Условие?

— Отец пришёл сюда просить о службе или проходе по реке в Миклагард. Значит, ты позволишь остаться или пройти, если я пойду в твой хирд кормчим?

— Нет. Это не условие. — Кай вновь откинулся спиной к бортику и слабо улыбнулся. — Это просьба. Мне нужен кормчий, который знает море на западе. Быть может, мне понадобится корабль. Но это то, что нужно мне. А земли эти принадлежат не мне, а тем, кто живёт на них. И решать, будет ли твоему отцу служба или волок в Милиниск, Роге. Люди, что живут тут, признают её власть над собой.

— А она придёт ещё не сейчас, — тихо договорил Сэхунн.

— То верно.

— А если отец даст тебе корабль и кормчего до того, как прибудет Рога… — осторожно начал Сэхунн.

— Тогда решать с Рогой всё буду уже я. Но только если ты пойдёшь в мой хирд. — Кай смотрел жёстко и прямо, ощутимо давил взглядом на плечи Сэхунна.

— Почему? — выдохнул беспомощно Сэхунн.

— Ты должен пройти посвящение. Так надо. Но ты должен пройти его своей волей. — Под внезапный всплеск Кай стремительно придвинулся к Сэхунну. В один миг оказался так близко, что Сэхунн учуял горячее дыхание на собственных пересохших губах и зачарованно уставился в мерцающую тьму глаз, где ему почудились зеленоватые всполохи. — На деле мне это неважно. Будь моя воля, я и так тебя забрал бы. Ты мой небесный дар. Ты уже мой и был моим всегда. Я шёл с другого края земли, долгие годы шёл, рождался и умирал, чтобы идти снова и найти тебя. Поэтому я не смогу тебя отпустить. Даже если ты не захочешь, пусть уже и выбрал, я не отпущу тебя. Не смогу.

Кай кончиками пальцев коснулся губ окаменевшего на скамье Сэхунна. От нежного прикосновения у Сэхунна в груди всё оборвалось, упало вниз, заколотилось и затрепыхалось в пятках. Он и хотел отпрянуть, но не мог. Силы враз оставили его как будто.

Кай по-прежнему касался кончиками пальцев его губ, после придвинулся чуть и прижался к своим же пальцам губами тоже.

— У тебя есть то, без чего мне никак. Я не знаю, нужен ли тебе, но знаю, что ты нужен мне. Закрой глаза теперь. Закрой.

Сэхунн не посмел перечить и медленно сомкнул веки, затаив дыхание. Губы пекло жаром, что шёл от сильных пальцев. Сэхунн сделал хриплый вдох, едва пальцами Кай повёл ниже, крепко сжал подбородок, а затем… Сэхунн даже не догадывался, что губы могли плавиться от жара, как воск, и что это слаще всего, что он когда-нибудь пробовал. Он не подозревал прежде, что можно дышать кем-то, словно пить каждый вдох с чужих губ, и что от этого твердь раскачивается и истончается, превращается в морок, а в животе становится так пусто и легко, и хочется парить облаком высоко-высоко в небе.

Сэхунн был как одурманенный, покуда не осознал острые зубы на собственной шее и глухой рокот. После вздрогнул, едва уразумел, что Кай рычит. По-звериному рычит. Сэхунн обмер весь, сжался в комок, но Кай не сжал челюсти и не прокусил тонкую кожу. Кай отодвинулся и сделал это так, словно ломал себя без пощады. Скользнул больным взглядом по сэхунновой шее и шумно вздохнул.

— Не бойся. Я волоску не позволю упасть с твоей головы, — устало обронил Кай и отвернулся. Сэхунн сидел ни жив ни мёртв, трогал левой рукой шею и пытался успокоить пошатнувшийся свет. Он не мог поверить, что воевода Кай его… его… поцеловал? И потом… чуть не загрыз? И ещё…

Плеснула вода. В колеблющемся свете яркие блики заплясали по медовой коже.

— Спать можешь здесь, — сухо сказал между делом Кай, набрасывая на плечи полотняную накидку. — Тебя никто не потревожит. Наверное, слишком много для тебя за раз. Ладно. Отдохни. Потом мы поговорим ещё.

Кая Сэхунн потерял в тенях. Когда же вода заметно остыла, Сэхунн помылся, ополоснулся, черпая ковшом чистую воду из ведёрка, завернулся в кусок неподрубленного полотна и приткнулся в углу на ворохе шкур. Долго вертелся и так, и сяк, пытался устроить правую руку и прогнать думы. Слова воеводы Кая не желали доходить до разума Сэхунна. Он ровным счётом ничегошеньки не понимал.

А после Сэхунну снился бегущий за солнцем на закат чёрный волк. Крупный и сильный зверь мощно отталкивался лапами, мчался по самой кромке, где земля и небо сходились вечной войной и не могли взять верх друг над другом. Пушистый хвостище стелился по ветру. Волк прижимал уши, сверкал зеленью глаз и нёсся ещё быстрее, чем за миг до того. Словно боялся опоздать. Чёрная стрела на розово-молочном небосклоне в вечной погоне за небесным светилом. И вдруг после — застывший гордый обрис в спелом круге луны.

— Ты сможешь, — беззвучным шёпотом уговаривал Сэхунн волка. — Ты непременно поспеешь. Никому тебя не догнать.

Волка сменили тьма и два горящих во тьме смарагда. Сэхунн тянулся к ним руками, но достать не мог. Это что-то значило, что-то важное, но у Сэхунна не выходило вспомнить, что же именно.

На заре Сэхунн осоловело моргал, озирался и вспоминал, как попал в светлую клеть, где дурманяще пахло лесом, и откуда на резном столике у вороха шкур взялся ковшик со сладким ягодным напитком. Осушив ковшик, Сэхунн чесал затылок и вспоминал, что смарагдами скрепляли договоры и дарили их ближникам. Верили, что смарагды очищают помыслы, делают дух твёрдым и укрепляют верность и преданность.

Верность и преданность…

_______________

* Лагодник — бездельник.

* …мёдом уста омытые — мёд поэзии Брагги. Считалось, что на уста скальдов попал мёд Брагги, который дал им красноречие и умение слагать стихи.

* Одноглазый Отец — Один. За мудрость футарка расплатился глазом.

========== Волком бегущий ==========

Комментарий к Волком бегущий

Спасибо любимым читателям за комментарии - ответы будут позднее с новой частью, а пока ещё кусь и… *галоп*

Стары Ольса — Боевая (Кастарват)

Стары Ольса — Літвін

Волком бегущий

Речь местных была лениво-напевной и красивой, но чуждой для северного уха. Сэхунн так и не научился правильно выговаривать название племени Гинтаса*. Зато речь вендов выходила куда яснее, пусть иногда морозом и схватывало всё внутри от их рычания*. Северная речь казалась вендам хриплой, а вот северянам вендское наречие напоминало о волках протяжным или коротким будто воем, грозными рыками, фырканьем и цоканьем. Одно имечко ближника Турина Старого чего стоило: «Р-р-рыва» — как есть волчий рык. Сэхунн чуть язык себе не сломал. Но то и дело в густом лесу рычащей вендской речи проскакивали родными шхерами знакомые слова.

До полудня Турин водил гостей на большой двор и на стену, а ещё рассказывал, что в хирде воеводы Кая вендов много. Собирались и прибыток взять из местных юнаков, что ходили в обучении.

— Уже третий раз, — важно кивнул Турин. Он и занимался обучением младших. — На третий день назначен первый урок. Кто сдюжит, тех воевода допустит ко второму. А кто все три одолеет и пройдёт посвящение, останется кормиться в хирде.

Никто не удивился. Так всюду поступали, разве что испытывали молодых воинов всяк по своему разуменью.

Сэхунн осмелился спросить у Турина о воеводе, когда отец и хирдманы полезли смотреть хитрую бочку с горючей дрянью.

— Вилктак — это волком бегущий, его так тутошний люд зовёт. Ну как перевёртыш, который и человеком может, и волком. Они думают, что его рагана зачаровала. Наши его Волчьей Шкурой зовут. Он в бой ходит в волчьей шкуре. Там колпак как волчья голова. Может, сам поглядишь как-нибудь.

— Так он волком оборачивается на самом деле?

— Говорят, катается по лесу волком после боя, но такое на глазах не делают. А катается ли вправду… кто знает. Но все вести он ведает до того, как ему расскажут. Ваши зовут его ульфхеднаром, потому что стомы в бою не знает. Ловкий он, страсть. Он танцует с мечами посреди битвы.

Слова о мечах напомнили Сэхунну о вечере и сваре с Сорокой, и как все молчали, на волчий меч глядя. Сэхунн помялся да спросил и про то.

— Так меч у тебя воеводин, хлопец. Допредь никто меч тот не носил, один только воевода. Меч давеча пропал как будто, а тут ты привёз с собой. Непонятно всем, — развёл руками Турин. Тот ещё старый лис — сам ни гу-гу, что меч Сэхунну рагана отдала, хотя Гинтас тоже о таком не болтал зря, как приметил Сэхунн, а северян никто и не спрашивал, откуда меч взяли.

Солнце ещё висело на юге, когда Лейфа хёвдинга позвали к воеводе Каю. Одного. Сэхунн же сидел на бревне в малом дворе, смотрел на спокойную величавую реку. Мало пользы было убеждать себя, что всё ему только приснилось. Он до сих пор чуял на кончике языка вкус чужих губ. Воевода Кай пах лесом, таким же был и на вкус — пряно-терпким.

Думы Сэхунна метались бесцельно, покуда он не решил твёрдо, что раз воевода Кай таки волком оборачивается, то уже и не человек. А раз не человек, то людские законы ему что пыль под ногами, ну или под лапами, что там у него… Даже если Кай — ульфхеднар, то ткань бытия рядом с ним разрывалась, а в прореху с того света что угодно вылезать могло. А раз оно с того света, то и вело себя так, как принято там, а не тут.

Сэхунна волшбе не обучали, потому и не знал он, как надобно с тварями пришлыми управляться. Но, вроде бы, воевода Кай не желал ничего дурного ему причинить. А то, что глаз на Сэхунна положил, легко объяснялось милостью к Сэхунну Эгира, Морского Владыки. Вот плеснул Эгир при рождении Сэхунну в лицо морской водой, подарил благословение, так за благословение и расплачиваться когда-то нужно. Если дар взял — отдари взамен, а руки, видать, было мало.

Утешив себя такими думами, Сэхунн с тоской поглядел на правую руку. Рука ныла и висела плетью. Чуть шевельнёшь — боль вцепится в кости пуще прежнего. На глазах слёзы закипали от бессилия и невозможности что-то поменять.

Отец вернулся, когда солнце заметно к западу сдвинулось. Ухватившись руками за воинский пояс, постоял, покачался и строго кивнул самому себе. Взглядом в Сэхунна упёрся.

— Этот хёвдинг хочет «Ворона» для дальнего похода. Каждый, кто желает пойти с ним, получит такую возможность, если сдюжит. А ещё ему нужен рулевой. Сэхунн.

— А больше он ничего не хочет? Солнце вон с неба, а? — хмуро спросил Бранд.

— Он не так просто хочет. По доброй воле. И не всякого он возьмёт. Всех испытает прежде. Но сказал, что те, кто пойдут с ним в поход, вряд ли уж вернутся. Могут и погибнуть, а могут и в чужих землях остаться. Прочее решать Рагнхильд дроттнинг, когда она прибудет в Цвик.

— А куда он хочет в поход? В Эрин, что ли?

— Что он там не видел? В Море Мрака он хочет. Говорит, там есть земля, куда ему надо попасть. И говорит, что Сэхунн знает дорогу.

Сэхунн только рот раскрыл. Ночью Кай ему говорил про карту, а отцу вот сказал, что Сэхунн аж дорогу знает. Даром что воевода, а брехло брехлом да складно же брешет, глазом не моргнув.

— Никак к краю земли собрался? Или в страну великанов тварей морских воевать? — опешили хирдманы.

— Про то не знаю. Что сказано было, то и говорю. Добычу, что взята будет в походе, он отдаст всю хирду. Себе не возьмёт ничего. И ничего не будет, если Сэхунн не согласится. «Ворон» и Сэхунн — два непременных условия.

Теперь все уставились на Сэхунна с его покалеченной рукой. По одним взглядам Сэхунн чуял здравые сомнения. Дескать, куда уж однорукому такой поход выдержать. Но вот слова про добычу без доли хёвдинга лихо зажгли взоры хирдманов алчностью — за добычей и ходили в походы.

— Ещё он сказал, что Сэхунн жалеть не будет, если согласится, но поведать причину отказался. Сэхунн сам должен решить и выбрать. Своей волей. Так сказал он, и так скажу я. Думай, Сэхунн. У тебя две ночи и день, чтобы решить.

Но Норнам восхотелось сей срок, отведённый на думы, уменьшить.

Сэхунн на ночь пришёл в клеть, где ждал на лавке выбранный им у раганы меч. Только уснул он, сморенный думами, как хриплый и надрывный рёв вендского боевого рожка прокатился над крепостью.

Разбуженный Сэхунн выскочил в малый двор и столкнулся с отцом и Турином. Турин указывал на восток — там плясал огонь на вершине холма. Пропадал и появлялся, то светил ярче, то почти как будто угасал.

— По реке идут, ещё далече. Засланцы Авида, а то и сам Авид. Эти из морских разбойников с Рюгена. Раньше надел там был у Авида, потом он стал собирать ватагу из отщепенцев и скубсти соседей тихенько. Их прогнали оттуда, надел отобрав, так они сунулись на восток. Нас обходили стороной, хотя пограбить к северо-западу успели — в прибрежных поселениях бесчинствовали, покуда воевода их за хвост не сцапал да перья не повыдергал, потопив треть лодий. Потом бежал Авид от воеводы на Нево, но нынче там денно и нощно рыщут северяне, что на службу к тамошнему князю пошли. Спасу нет от них. Видно, совсем Авида прижало, да злобу он затаил, вот и страх последний потерял. А то и собрал голытьбы отчаянной на четыре лодьи и решил взять навалой.

Сэхунн не стал напоминать, что в Цвике всего три снекки, но вот за «Ворона» взволновался — «Ворон» стоял заводью как раз у Авида на пути.

— За вашими уже послали проводника. К рассвету должны прибежать в Цвик водой. Лодьи Авида сами к Цвику не пройдут и догнать не смогут. Или ждать будут, или пойдут очень тихо, промеряя глубину. Мимо Цвика никому не пройти, а до Цвика довести могут только наши кормчие. Ну ещё те пройти могут, кто уже не раз мирно ходил по дозволению — дорогу выучили.

— А если Авид такого умельца поймал?

— Всё равно медленно пойдут. Река близ Цвика коварна, — уверенно прогудел Турин и зевнул.

— Там мой драккар, потому мои люди пойдут в бой тоже, — решил Лейф хёвдинг.

— Это не твоя битва, — усмехнулся в густые усы Турин.

— Воевода кормил моих воинов. И это добрый способ доказать, что помыслы мои чисты. Мои люди пойдут в бой вместе с вами, — твёрдо повторил Лейф. — Не нужно вести «Ворона» до самого Цвика. Лучше мы сами встретим его там, куда придёт враг. Лодки хватит, чтобы встретить «Ворона», а потом отправить женщин в Цвик. Все прочие могут сражаться.

Лодку им дали, но даже грести не пришлось. Лодка скользила за кормой чёрной снекки, и Сэхунну блазнилось, что именно эту снекку он видел тогда в море у Рюгена после шторма. Снекки венды строили похоже, наверняка не сказать без привычки, но всё-таки…

Сэхунн сидел подле отца в лодке и сжимал левой рукой рукоять меча. Волчьего меча. В лунном свете золотой диск с волчьей головой хищно поблёскивал, а глаза-смарагды казались живыми. Сэхунн сомневался, что меч пригодился бы ему в грядущей битве — левая рука нужна была правилу, а от правой мало пользы, но боги по-всякому нарешать могли.

Разглядывать из лодки, что творилось на снекке, не получалось, так что Сэхунн и не пытался, но всё равно чем-то выдал себя.

— Что высмотреть хочешь? — Лейф хёвдинг оставался спокойным, будто вовсе о «Вороне» не волновался. Хотя что ему волноваться? Он в походы ходил и рубился с врагами на море и на суше ещё тогда, когда Сэхунна и на свете не было. Только в прошлую зиму седина пробилась в волосах и бороде.

— Ты же не так просто в бой напросился? — тихо спросил Сэхунн, оглаживая пальцами рукоять волчьего меча.

— Правду сказал. Но и поглядеть хочу на этого венда в волчьей шкуре. Чтоб уж знать наверняка — просто шкура или впрямь ульфхеднар. Если он обычный берсерк, идти в поход с ним — дело гиблое. Но если ульфхеднар…

Сэхунн невольно сжал рукоять крепче и резко выдохнул. А если и впрямь ульфхеднар? И это ещё отцу неведомо, что было ночью и какие слова говорил Кай Сэхунну.

В одночасье жизнь Сэхунна заложила крутой поворот как в море драккар, ластившийся бортом к гребню высокой волны. Сэхунн вроде и держал правило собственной рукой, но признать откровенно, что сам управляет своей жизнью-драккаром, не мог.

В лунном свете разобрать, как именно снекка проходила протоками, держась ближе к берегу, у Сэхунна не выходило. Он вглядывался в ночные тени и сумрак до рези в глазах, но лишь на слух и мог полагаться. Воды реки отличались от морских, но Сэхунн честно старался приноровиться. Слушал. Только не помогло это узнать заранее о приближении «Ворона». Уже в лунной дорожке Сэхунн увидел родные очертания и изгибы. Дракона на нос ещё не вернули и шли на половине вёсел.

Тихо стукнулись бортами два плавучих дома, а после из лодки один за другим хирдманы ловко перебирались на нос «Ворона». Сэхунн шёл последним, но за протянутую руку не ухватился — меч передал. Ногой толкнулся от мокрого весла, здоровой ладонью уцепился за выступ на носу и вскинулся. Родная палуба легла под ступни. В лодку спустили женщин и тройку старых воинов для охраны. К ним перебрался и дозорный из лесных охотников. Лодка ходко двинулась по густым тёмным волнам обратно. Вёсла окунались в воду почти бесшумно и размеренно.

На «Вороне» же споро доставали сундуки-кадушки, вынимали бронь и оружие, готовили стрелы и факелы. Подле вендских снекк «Ворон» с тридцатью парами вёсел походил на могучего медведя. На хищной снекке воеводы Кая вёсел было всего двадцать пар — такому противнику «Ворон» проигрывал в скорости и вёрткости, зато на вендской снекке в дальний поход не сунешься, а сунешься, то либо не добежишь, либо обратно пехом телепаться придётся. Уж всяко в Море Мрака не на снекке идти, и в морском деле Кай разбирался хорошо, раз понимал это не хужеСэхунна.

Турин со своим десятком перебрался на «Ворона», чтобы усилить остатки хирда Лейфа хёвдинга, а ещё — переводить и читать условные знаки вендов.

— Велено взять левее к берегу, где тень гуще. — Турин указал направление. — До утёса, что мы прошли недавно, там чистая вода и глубоко, а вот перед утёсом при надобности надо отвернуть к среднему течению, иначе брюхом сядет лодья вязко. Можно заманить врага, если выйдет, и коль рулевой хороший.

Сэхунн сразу оглядел воды до утёса, по ряби волн в лунном свете прикинул перемены в течении и ветер проверил.

— Если наскочат прямо на нас и увидят, то обмануть выйдет. Только парус нельзя ставить. На реке с нынешним переменчивым ветром это верная гибель. На вёсла человек десять надо. Дно тут пологое?

— Нет, тут обрывы и каменистые рвы. Там вот у берега воды стоячие, ил и топко. Подойти можно плотно к берегу прямо бортом, — подсказал Турин. — Глубоко, но вёслами по правому борту можно держать лодью обережьем.

— Пробуем, — велел Лейф хёвдинг. — Бранд, со стрелками на нос. Щиты поднять. Гребцы носовые и кормовые — на вёсла. Смену на правый борт. Остальным готовиться. Сэхунн…

Сэхунн и без отцовского повеления знал, где его место. Кинулся сразу на корму, прихватив меч. Торопливо достал из сундука лёгкую броню, надел, несколько раз потревожив правую — бесполезную — руку. Место на сиденье кормчего ему уступил рыжий Гард. Сэхунн умостился и огладил левой ладонью правило. Гард же притащил щит и оставил рядом — во время боя ему выпадала честь закрывать Сэхунна щитом.

В свете факелов по правому борту Сэхунн разглядел стоячую воду и топкое болотце, поросшее мелким кустарником, слегка шевельнул правилом — и «Ворон» мягко притёрся бортом к берегу. Вёсла по правому борту опустили, взбив ил, утопили лопасти среди кочек. Как ни странно, но удержать «Ворона» опущенными вёслами на месте вышло проще, чем казалось. Ленивое течение огибало «Ворона» от носа до кормы и не сносило назад. Гребцы по правому борту тоже не жаловались — удерживали вёсла вроде бы без особых усилий, упирались лопастями в топкую почву берега и негромко переговаривались, стреляя друг в друга шуточками.

— Агни, у тебя самое длинное весло*. Будешь якорем. Гляди, не чихни только, а то отнесёт кормой обратно к Янтарному берегу.

— Лаги, сожри тебя тролль, да у тебя весло на палец длиннее моего — сам не чихни, — проворчал с носа Агни.

— Что вы ржёте конями? Оба не чихните, а то остальные пупы надорвут.

— Вот пёсьи выкормыши, — добродушно прогудел Лейф хёвдинг. — Вы ещё покричите.

— Да пускай позубоскалят, — отмахнулся Турин. — Знич ровный пока — враг ещё мыкается по реке слепым кутёнком. Подойдут, наверное, как светать начнёт. В тумане. Туман на рассвете густой, как молоко. Глядишь, сами брюхом влезут на мель — реку они не знают.

В ожидании каждый миг растягивался в длинную-длинную струну, но так было всегда. Сэхунн привык и держал правило легонько, самыми кончиками пальцев. Сам же глядел на воды по левому борту, слушал шёпот волн и искал взглядом хищные тени. Не находил. Венды умели прятать снекки так, что не разглядишь, даже если знаешь, куда смотреть. Турин указал, где схоронились свои. Сэхунн все глаза проглядел, да толку…

Гребцы унялись, а над широкой рекой сумраком доживала ночь, рассечённая лунным светом, как призрачным мечом. Этот зыбкий меч отражался в воде и дрожал рябью на речной глади. В прибрежных кустах безутешно плакала какая-то птица, раз за разом заходясь пронзительными криками. Иногда сверкала серебристым боком дурная рыбина, выскочившая на миг из воды, и с тихим всплеском вновь терялась в волнах. А река будто дышала ленивыми волнами, притягивая к себе молочную пелену на востоке. Светлая пелена наползала на сумрак, тени выгорали, бледнели, а потом над водой густели, обращаясь в клочья тумана.

На море туман сулил неприятности, а венды совсем тумана не боялись. Турин довольно жмурился и разминал то ноги, то руки, стараясь не шуметь. И верно — над водной гладью перед рассветом звуки далеко разносились.

Скоро на туман лёг низкий вой. Не сказать, что выли громко, но этот вой пробирал до костей, сводил тоской всё внутри, выворачивал. Турин тотчас кинулся на корму, постоял рядом с Сэхунном, вглядываясь в дымку, потом вернулся к убранной мачте и жестом показал — враги близко. Сразу разобрали щиты, подняли, закрывая стрелков, гребцов и Сэхунна. Прочие держали себе щиты сами.

Врагов услышали задолго до того, как увидели. Те шли на вёслах, и опознать звуки никому труда не составило. Лейф хёвдинг неспешно обматывал левую руку куском светлого полотна, после поднял. Гребцы изготовились — ждали отмашки. Только в молочных клубах проступили носы с зубастыми тварями — аж два, Лейф хёвдинг руку опустил.

Вёсла ушли в воду без всплеска, а Сэхунн крепче взял правило — ему предстояло пройти перед врагами, навести их на опасное место, вовремя отвернуть и развернуть «Ворона». На чужих лодьях заметили «Ворона», когда Сэхунн вывел драккар левее и оторвался правым бортом от берега на среднюю длину весла.

Над рекой пролетел оклик, а после в щиты ударили стрелы. Рыжий Гард верной рукой прикрывал Сэхунна слева, а сзади Сэхунна защищала высокая спинка сиденья для кормчего.

По памяти Сэхунн отметил для себя близость утёса, вгляделся в рябь на волнах, а потом заставил «Ворона» пройти опасно близко от показанного Турином места. Справа чуть толкнуло в борт упруго, и Сэхунн довёл правило, чтобы корму занесло влево на полукруг. Опытные гребцы на разных бортах догребали, довершая плавный и стремительный оборот «Ворона». В один миг «Ворон» убрал корму из-под обстрела и оскалился на врагов носовым драконом, суля скорую расправу всякому, кто дерзнёт бросить вызов.

Лейф хёвдинг дважды ударил по щиту мечом, и гребцы послушно развернулись на скамьях, чтобы грести против течения — к Цвику, кормой вперёд. Одиночный удар о щит — стой!

Впереди в молочном тумане натужно заскрипело дерево, затрещало и заплакало. После глухого удара треск стал почти оглушительным. В тумане закричали, а стрелы полетели уже беспорядочно да больше мимо «Ворона».

По правому борту над рекой зарычали-зарокотали «Рубон!» и неясными вспышками факелов завертелось в звоне и криках светопреставление. Ничего не было видно, зато по звукам походило на сами Сумерки Богов.

Сэхунн качнул правилом, выравнивая ход «Ворона», а потом улыбнулся — на носу хрипло закричали «Халейг!» Над кормой свистнули две стрелы — последние. Левый борт «Ворона» толкнулся в податливую преграду. Сэхунн в густом тумане не видел вражеские лодьи, угодившие в ловушку, но по дрожи киля чуял, что носом «Ворон» притопил чужой борт. Металл звякнул о металл — и началось.

Место своё Сэхунн покинуть не мог ещё. Оставалось только по звукам угадывать, что творилось на середине реки — правее от них — и на носу «Ворона».

Сэхунн сразу мог сказать, что сеча на носу «Ворона» затянется. По осадке вражеских лодий понимал — людей там много, а на «Вороне» шли остатки хирда Лейфа хёвдинга да десяток Турина. Маловато выходило, пусть и каждый хирдман да венд стоили двоих, а то и троих из нападавших.

Вендские снекки в среднем течении реки управились скорее. В тумане вновь дружно пророкотали «Рубон!» и загудели в боевой рожок — знак победы.

Сэхунн вздрогнул от неожиданности, когда тёмными змеями возникли снекки в молоке тумана. Одна — за кормой «Ворона», а другая — с правого борта. Скользили бесшумно хищными тварями. А после на корму спрыгнул воевода Кай — Сэхунн вмиг узнал его по волчьей накидке. Поверх тёмных косиц скалила клыки волчья голова, а в обеих руках Кай держал лёгкие клинки, подобные тому, что Сэхунну достался, только короче и обагрённые кровью.

Сэхунн обмер весь под пристальным взглядом заметно посветлевших глаз — волчьих, с прозеленью. Отметил хищно искривлённые губы и зубы оскаленные. После Кай, бесшумно переступая по палубе, стремительной тенью умчался на нос. Следом полезли венды, устремившиеся за воеводой. Над туманом вновь поплыл клич, подобный волчьему рычанию, и схватка пошла злее. Сэхунн видел, как Гард пробежал и сиганул через скамью, держа в руках зубастый якорь.

Поколебавшись, Сэхунн выпустил правило, взял в левую руку меч и сторожко двинулся по слегка качающейся палубе к носу. Раз Гард бежал со сцепным якорем, оставить правило уж было можно — борта скрепили. Ближе к носу Сэхунн ловко удержался на ногах на скользкой от крови палубе. Он шёл на звук и уговаривал туман расступиться или истончиться.

У носовой скамьи сидел кто-то из раненых, двое оставались на носу и стерегли канаты, заодно помогали раненым. Рядом с носовым драконом застыл с натянутым луком Бранд: выпустил стрелу, выхватил из тула другую, стремительно наложил и замер, выискивая цель на полузатопленной палубе вражеской лодьи. Там схватка откатилась к снятой мачте.

Сэхунн перебрался через борт, прыгнул и едва не оскользнулся, но устоял-таки на ногах. Вскинул левую руку по наитию — и выметнувшийся из тумана воин напоролся на острый кончик меча. Сэхунн с непривычки дёрнул меч к себе, оттолкнул грузное тело правым плечом, поморщился от резкой боли, порождённой толчком. Но новый клинок не застрял — рассёк плоть, как масло.

Турина, забрызганного кровью, Сэхунн не вдруг узнал, но на подмогу поспел вовремя — отвлёк одного из противников, и Турин управился со всеми быстро в три скупых взмаха страшненькой секирой. Турин и сказал, что Лейф хёвдинг на второй лодье, что села брюхом на мель. Путь туда прорубил Кай, а Лейф хёвдинг пошёл следом.

Сэхунн пробрался к правому борту, встретив только одного противника — уже раненого. А на востоке показало бок солнце и заставило туман отступить. С борта Сэхунн увидел изрядно залитую водой палубу и горстку храбрецов, попавшую в окружение на вражеской корме.

Турин, венды и отцов хирд теснили и добивали врагов на носу первой лодьи, а на корме второй, медленно забирающей воду, танцевал Кай чуть в стороне от своих. Лейф хёвдинг и Атли с двумя вендами добивали тех, кому удавалось каким-то чудом обходить по широкой дуге меховой вихрь, ощетинившийся клинками.

Маска волка скалила клыки.

Кай с низким рыком припал к залитой водой палубе, взвился, толкнул противника ногой в прыжке. Он со звериной ловкостью уходил от ударов, которые, казалось, отбить невозможно. Гибкий и проворный, он танцевал в блеске мечей и меж жалами копий, и тот танец был танцем смерти.

Пущенная в упор стрела, расколотая пополам коротким мечом.

Смертоносный тяжёлый клинок, разминувшийся с гибким телом на волосок.

Молниеносный прыжок и удар обоими коленями в закрытую бронёй грудь — до хруста рёбер.

Сразу два клинка, вонзившихся под защитную пластину шлема воина с полуторной секирой в ослабевших враз руках.

Сэхунн допредь не видел, чтобы человек был столь быстр и текуч, будто язычок пламени на ветру. И ни единого разу Кай не отступил назад. Он оставался на месте или двигался вперёд — только так. Но каждый новый шаг он оставлял в своём владении. Ни шагу назад. Всё, что оставалось за спиной Кая, будто ему принадлежало неоспоримо.

С носа кто-то прыгнул в воду, чтобы спастись вплавь. Каю потребовалось не больше пяти ударов мечами и одного рыка, чтобы враг дрогнул и побежал. Рядом с Сэхунном тотчас выпрямился Бранд с луком в руках. Посылал стрелу за стрелой, истребляя бегущих.

— Никому пощады не давать, — хрипло велел Турин, тыльной стороной ладони утёрся и спрыгнул на полузатопленную палубу.

Никто не удивился. Сэхунн достаточно ходил с отцом в походы и тоже разумел, что за отребье никто выкуп не заплатит, а продавать их — мороки много. Да и болтали, что венды защищали свою землю крепко. Кто шёл к ним грабить мирные селения, тех убивали без разговоров. По правде Полтеска разбой карался только смертью и никак иначе. Вину ничто не могло смягчить. Пришёл красть и грабить — пеняй на себя. Потому и не лезли норсмадр в эти земли: красный щит не покажешь, а покажешь — тотчас клыками на куски разорвут. Но одним белым щитом мало кто из норсмадр мог добыть довольно добра на весь род и хирд — не с их бедной землёй. Торгуй и грабь по возможности — вот и вся морская правда северян. Та же овца, только у вендской была шерсть не такая.

— Это всё потому, что у них власть женщина взяла, — так рассуждали мужи торговые на Рюгене. — Дескать, чем владеешь, то и защищай до последней капли крови, а чужого не тронь. Не твоё — и ладно. То ли дело, когда мужи решают меж собой спор в поединке чести. У жён и мужей боги разные, вот и ум разный.

— Может, и разные, — кивнул тогда Лейф хёвдинг, — но как по Вене идти, так смельчаков не сосчитать. Потому что нет их. Никого. Ни одного. Только портки мокрые на ветру полощутся.

Сердито сопели тогда, но ответить Лейфу хёвдингу не могли — нечем. Ведь и впрямь боязно — никто сам себе дурнем быть не хочет, а смерти искать только дурень и побежит. Даже нынче четыре лодьи, забитые голодным отребьем, пришли от отчаяния, потому что податься некуда. Хоть как, а не венды бы порешили, так на Рюгене или на Нево головы посекли. Куда ни кинь, а разбойников терпеть никто под боком не стал бы.

Бой стих нежданно. Сэхунн порывался помочь хирдманам и вендам, но его вмиг погнали обратно на «Ворона». Отец ещё и прикрикнул, чтоб с сиденья на корме задницу не снимал. Сэхунн напоследок пошарил взглядом по палубе вражеской лодьи, но как и куда подевался воевода Кай, так и не понял. Пришлось возвращаться на «Ворона» несолоно хлебавши, разве только уразумев, что про ульфхеднара не врали. Неспроста воеводу звали волкоголовым.

Сэхунн праздно сидел на корме «Ворона» и вспоминал всё, что про ульфхеднаров слыхал когда-нибудь. Про зверя приручённого и покорного воле человека. Что если со зверем не совладать, тот со временем сожрёт человека и его дух. И что волками ульфхеднары в бою не обращались, а волками танцевали. А если волками и обращались, то только после боя.

После боя вообще все воины, пролившие кровь, проходили очищение, потому что смерть разрывала ткань бытия, а в разрыв этот что угодно могло пролезть с того света и прилипнуть пиявкой к тем, кто духом слабее. Коль ткань бытия разорвал — залечи и не тяни в этот свет лихо. Так заповедали боги и предки.

У одних родов воины после битвы постились и уединялись на три дня и ночи. У других — очищались текучей водой или солнечным пламенем. В отцовском хирде после сечи хирдманы не сходили на берег в тот день или ночь — оставались на «Вороне» и мостков не бросали, чтобы вода смыла скверну и унесла прочь. У вендов обычай походил на северный. А на суше, как поведал Турин, через пламя прыгали, чтоб огонь сожрал скверну и слизнул начисто с тела.

Вот только на идущей рядом снекке Сэхунн так воеводу Кая и не увидел. Ни в пути не увидел, ни когда уж у берега встали в Цвике. И покуда солнце не утопло на закате, прибрав за собой зарево-подол, никто на берег не сходил. Мостки бросили только в ночной мгле при свете огней.

Венды, сходя на берег, проводили левой ладонью над факелом. Сэхунн тоже украдкой провёл пальцами сквозь жар, как никто не глядел, потому что чужая земля — чужая правда, и обижать чужих богов не хотелось.

Умывшись, Сэхунн побрёл в свою клеть голодным — после боя никого не кормили. Если вдруг что прилипло с того света, то без еды этого света остаться тут оно не могло. А коль попотчевать едой, так навек останется средь людей и будет отравлять всё злобой.

Чумазый мальчуган притащил ведро нагретой воды в клеть. Сэхунн скинул пропитавшуюся дымом и потом одёжу, помылся и полез под шкуры. На самой плотной и толстой улёгся, а мягкими укрылся. Ночь и день без сна напомнили о себе терпкой усталостью, даже правая рука ныла сладко и не мешала.

В сон Сэхунн провалился, как в колодец. Снились ему снежные горы и хвойные леса с такими могучими соснами, каких он никогда не видел. А потом по Сэхунну вдруг принялись топтаться деловито и нагло.

Сэхунн сонно вскинулся, заозирался впотьмах, повёл рукой левой и пальцами утоп в густом меху. На него тихо заворчали. В сумраке блеснуло зеленью. Сильной лапой в грудь пихнули, после горячо и пушисто привалились к левому боку.

Ладонью Сэхунн гладил волка по голове, между ушами, трепал легонько и мех перебирал на загривке. И Сэхунн улыбался беспричинно, засыпая вновь и чувствуя на скуле горячее частое дыхание.

Спалось Сэхунну сладко и жарко, а когда века коснулся робкий лучик зари, он зажмурился, приник к тёплому и вздумал погладить волка. Левая ладонь скользнула по гладкому. Сэхун вёл ладонью бездумно и пытался понять, почему ему гладко, пока не добрался пальцами до пушистого. И по пушистому вёл, покуда не уразумел, что ведёт явно по человеческой ноге — колено вот, мохнатое.

Испуганно распахнув глаза, Сэхунн приподнял голову и ошалело уставился на медовую кожу. Воевода Кай тихо сопел Сэхунну в плечо, держал рукой за пояс, а ступню просунул между лодыжками Сэхунна. Сонно фыркнул по-волчьи, потёрся о плечо носом, пощекотав тонкими косицами Сэхунну грудь слева.

Сэхунн уронил голову обратно и моргнул. Он ведь точно помнил, что по нему ночью волк топтался. Помнил густой мех под ладонью. Сейчас, правда, под ладонью тоже меха хватало, но… У Сэхунна загорелись скулы, едва уразумел он, что ладонь его покоилась на жёстком бедре, укрытом густой шёрсткой. Руку он тотчас отдёрнул и сжал в кулак, будто обжёгся.

Ночью топтался волк, а на заре сопел в плечо сам воевода. Волк — воевода. Воевода — волк. Значит, не врали, что очищение ульфхеднары с помощью духа волка проходили. Помыслы зверя чисты, просты и богам угодны. Но вот увидеть рядом с собой спящего воеводу Кая Сэхунн точно никак не ожидал — сбежать хотелось, чтоб никто не увидел. И поскорее.

Пятки Сэхунну припекло и того пуще, когда Кай сонно заворчал во сне, подгрёб Сэхунна ближе и прижался к плечу нагому губами. Вот теми самыми полными и твёрдыми, сухими губами. А после Кай облизнулся, щедро мазнув кончиком языка по коже на плече.

Сэхунн окаменел, боясь вздохнуть. Жаром плеснуло в губы от воспоминаний — Сэхунн чуял как наяву, как Кай целовал его той ночью. Допредь Сэхунн ни разу так не целовался, ни с кем. И он подумать не мог, что поцелуй — это так вот… Колкими мурашками сыпануло по спине — от загривка до пояса и ниже. Сэхунн невольно поёрзал и до боли закусил губу, стремясь обуздать собственное тело, что вело себя необычно рядом с Каем. Внутри Сэхунна жар сбивался в тяжёлый вращающийся ком и щекотал под кожей сразу везде. Лежать так было невыносимо. Хотелось нестерпимо сделать что-то, но Сэхунн не знал и не разумел, что это за стремление такое и что делать можно и нужно.

Кай опять завозился: крепче ухватил за пояс, просунул колено меж сэхунновых ног, вовсе не заметив попыток того избегнуть, прижался узкими бёдрами, а голову умостил на груди Сэхунна — щекой накрыл сосок, вмиг обдав его жаром так, что Сэхунн взвыл бы волком, если б не опасался, что набегут лишние люди и увидят всё вот это. Кай был горячий, как волк, местами и пушистый, как волк, сонно ворчал по-волчьи, нюхал Сэхунна и облизывался во сне тоже по-волчьи.

Сэхунн хотел шею потрогать, как вспомнил об острых зубах, но левой рукой и шевельнуть было боязно — а как разбудит? И тогда что? Сэхунн мог только попробовать двинуть правой рукой — немощной. После долгих мук выпростал руку из-под шкуры и скосил глаза. Правая рука выглядела бледной, исхудавшей и слабой. Местами на ней узоры вен складывались в безобразные синяки, в локте рука будто распухла, а выше и ниже локтя безобразные рубцы вздулись ядовито-розовыми буграми с молоденькой тонкой кожицей. Без слёз не взглянешь на такое убожество. Не рука, а тролльи объедки. Хорошо, пальцы хоть не скрючило.

Сэхунн отвёл взор от руки и чуть не помер на месте под пристальным взглядом Кая. Тот смотрел по-волчьи, и лицо его было так близко, что у Сэхунна едва душа в тот же миг не отлетела прочь от тела. Кай без смущения приподнялся, коснулся кончиками пальцев рубцов, огладил, а после подался к руке и скользнул губами, согрел выдохом долгим.

Сэхунн зажмурился от стыда, мечтая и впрямь на месте помереть, потому что дико, сладко до упоения и — срам признаться кому — ещё охота почуять сухие в трещинках губы на себе, на ноющей и дёргающей болью руке, потому что вовсе не больно, когда горячими губами и выдохами…

Кончиком пальца по острой ключице — щекотно. Сэхунн виновато открыл глаза.

— И это — моё тоже, — непреклонно шепнул Кай, глядя на него сверху и почти касаясь губами дрожащих сэхунновых губ.

— Ты волк? — Ничего умнее из непередуманных вопросов Сэхунну на язык не попало.

— Волк, — без капли сомнения или колебания ответил Кай. Смотрел. Не отводил глаз. Глазами ел заживо, разжигая в Сэхунне пламя.

— Зачем тебе я?

— Ты мой.

— Я тебя не знаю даже.

— Знаешь. Твоя суть знает и помнит. Ты рука, что меня кормит. И ты ждал меня, сколько себя помнишь. Ты мой, Сэхунн. — Имя Кай произнёс немного нараспев, будто пробуя на вкус.

— И ты меня загрызёшь?

Кай смотрел молча с укором едким, едва водил пальцем по нижней губе Сэхунна, дышал неслышно. Чуть заметно покачал головой.

— Тогда зачем я тебе?

— Солнце волчье, — непонятно ответил Кай, выскользнул из вороха шкур, ослепив Сэхунна медовой наготой до громкого тяжкого перестука в груди, и воткался в тени у полога, стремительным потоком влился, чтобы пропасть без следа.

Сэхунн зажмурился и натянул шкуры на голову, прячась от своего же смущения, лучиков ранних да окриков старших, что гоняли молодняк на первый урок на речном песочке.

Снедали все уже разрумянившиеся, и молодняк старался держаться поодаль от вернувшихся из боя. Сэхунн смех сдержал чудом, когда детский руку отдёрнул и едва не опрокинул кубок с водой. Сэхунн был воды родниковой прозрачней — его всю ночь волк хранил от нечисти.

— Надумал что? — спросил Лейф хёвдинг, когда на «Вороне» снасти проверяли да стрелы складывали. — Завтра уж пора будет. Пойдёшь к венду?

И разом схлынули все мысли, легко вдруг стало и невесомо, словно якорь невидимый Сэхунн потерял. Кивнул без раздумий.

— А пойду. Вот только кто знает, одолею ли испытания. Если нет, он и сам не возьмёт.

— Возьмёт, — возразил отец, жестом показав, куда сундук со стрелами подевать. — Я так разумею, ему надо лишь, чтоб посвящение ты одолел. Ты уже воин.

— Однорукий, ага, — фыркнул Сэхунн, вмиг посмурнев. — Потому пойду как все. Или нет…

Сэхунн умолк, уставившись на Кая — тот вспрыгнул ловко на подсохшую лопасть, куницей по веслу поднятому пробежал и соскочил на палубу с звериной мягкостью. Бровью смоляной повёл и Лейфу кивнул. Волчьими глазами по сэхуннову лицу мазнул.

— Завтра на испытание собирается, — не стал отец лукавить и выдал как есть. Кай на Сэхунна снова покосился.

— Последнего будет довольно.

— Ну нет. Или как все, или не пойду, — упёрся Сэхунн. — Я тебе, может, и надо, но если толку от меня мало будет, так и не уйду далеко. Не воин выбирает поход, а поход воина. Если не сдюжу, к чему тебе никчемный?

Взгляд Кая мигом свинцовой тяжестью Сэхунну на плечи навалился. Выпрямиться пришлось с усилием и голову вскинуть вышло не без труда, но Сэхунн управился.

— Приду как все, кто захотел идти в Море Мрака. Если сдюжу, пойду. Нет, останусь с отцом. По чести. И пусть не болтают, что ты взял меня в поход из милости, руку мою пожалев.

Глаза Кая потемнели и того пуще, но смолчал он. Только кивнул коротко да сразу на нос ушёл. Видно, чтобы на Сэхунна не смотреть и не загрызть упрямца неуступчивого при случае. А Сэхунн, упрямец неуступчивый, к Турину приткнулся да вызнавать принялся, что за испытания грозили всем, кто восхотел в хирд воеводы пойти.

— Тело, ум и дух, — пожал могучими плечами Турин и огладил ладонью заскорузлой седые косицы в бороде. — Всё одно, да везде свои пути, чтоб пытать отвагу, хитрость и стремление.

— А завтра что будет? — не унимался Сэхунн.

— Всё сразу. Валка будет. Нельзя, чтобы мелом забелили. Одёжу дадут чёрную, погонят ратиться набелённым деревянным оружьем, а потом будут смотреть, кого и куда мелом изгваздали. Раньше тех, кого хоть раз мелом мазнули, в хирд уже не брали, а сейчас глядят — лёгкая была бы рана или нет. Всех сразу погонят. Можно сам за себя, а можно и сговориться с кем. Сеча вольная. Тебе бы вот сговориться с кем лучше было б. Кто из ваших ещё пойдёт — с ними просись.

Из отцова хирда шли молодые. Рыжий Гарм тоже надумал. А в полдень Сэхунн вынюхал, что и Гинтас тоже шёл, хотя Гинтас давно собирался и два года кормился в крепости в учениках. О прошлый год не вышло, хотел попытать счастья в этом. Так Сэхунн и узнал, что Гинтас прошлым летом недужил — рысь порвала, вот и не хватило сил тогда.

— Толковый юнак, — усмехался в усы Турин и глядел на вёрткого Гинтаса с одобрением.

Сэхунн с Гармом и Гинтасом нарешали, что пойдут втроём. Гинтас будет жалить копьём, Гарм закрывать щитом, а Сэхунн с мечом в обороне да Гарму подмогой.

После Гинтас, подсобляя себе словами знакомыми да жестами, поведал, что к другому дню тем, у кого долгий волос, косицы заплетут, а у кого волос короток, тем повязки со шнурками дадут. Потом заголят всех, в глине вымажут да безоружными погонят лесом. От погони надо уйти, обмануть, оружие добыть и хоть одного из «врагов» если не уложить, то сильно поранить. Не по правде, конечно, а как в учении. Ещё и урок на смекалку задать могут каждому свой.

Но и это было не самым сложным. Гинтас сказал, что самое сложное — это последнее испытание перед посвящением.

Оказалось, в третий день всех прошедших первые два попросту запирали в каморах. Сидеть надобно было во тьме без еды и воды. А в каморах ничего — только стены да вымазанный глиной пол. И сказал Гинтас, что выпустят, если сам попросишься, но тогда посвящения не видать как своих ушей. Или выпустят, когда сами восхотят. И если своими ногами выйти да оружие в руках удержать — посвящению быть. А что за посвящение, про то никому никогда не сказывали — нельзя.

Вечером за столами горевали о тех, кому предстояло нарваться в испытании на самого воеводу Кая.

— Труба тогда, — проворчал Гард. — Его разве одолеешь? Ещё и в лесу-то? Как есть труба.

Сэхунн сглотнул горький ком и подумал, что наскочи Кай волком, и тогда не лучше будет. А от волка в лесной погоне уйти и думать нечего — зверя обманешь, как же!

Труба… Море Мрака блазнилось Сэхунну недостижимым, а в поход уже отчаянно хотелось, аж свербело.

_________

* Аукштайт у нас Гинтас, даже — аўкштайт, но по-русски правильно не запишешь, только через У, которой там нет.

* Поскольку речь о предках литвинов, то звук Р у них был только твёрдым и рокочущим, отчего язык и воспринимался большинством европейцев «по-волчьему» — об этом писал ещё Геродот в рассказе о неврах, волчьем племени на реке Эридан (Зап. Двине). Впрочем, только твёрдый и рокочущий — «звериный» — Р сохранился в белорусском до сих пор. Мягким он не может быть в принципе, согласно правилам. Например, Турин Старый в тексте по-местному будет ТурЫн Стары [Ту(ръ)ын Ста(ръ)ы] — при произношении Р будет отчётливо жёстким и более долгим, будто почти удвоенным — в сравнении с русским — ну типа порычать чутка надо, но скандинавы так не выговорят, там только Турин и выйдет, точнее, даже Торин. Короче, главное, чтобы понятно было, почему кривицкая речь (крыва вообще, если дозвучно) ассоциировалась у чужаков с волками. Композиция «Стары Ольса — Літвін» вам в помощь.

* Длина вёсел была разной. Самые длинные вёсла — на носу и корме, поэтому туда сажали самых лучших воинов, да и грести им было сложнее, чем прочим. Мериться вёслами — обычное было дело, как сейчас — пиписьками, только благороднее, конечно, ведь мерились доблестью и работой. Проще говоря, чем весло длиннее, тем воин круче — впахивает больше — и тем выше его статус.

Возом немного любопытной истории для не менее любопытных читателей:

Вилктак, ваўкалака — от вилк, вiўк, воўк (ваўком кацiцца, ваўком калесiць) — волком бежать, так/лак — текать, течь, утекать, катиться, колесом, кубарем = бежать очень быстро и неутомимо, нестись, катиться, от «волком бегущий; человек, бегающий в волчьей шкуре» до безобидного довольно «волчий бег/шаг» — особая техника ходьбы и бега (могу представить чьё-нибудь разочарование от такой прозаичной трактовки многообещающего слова, но волчий бег и впрямь текучий, стремительный и плавный одновременно, и выражение «катиться кубарем» точно это описывает, и если вы видели, как волк мчится по лесу, огибая и преодолевая природные препятствия, то тоже неплохо представляете себе, почему волк именно «катится». Если попытаться описать максимально точно лесной волчий бег, то стоит провести аналогию с каплей ртути. Видели, как капля ртути катится по рельефной поверхности? Вот и волк катается лесом по тому же принципу).

Популярное нынче значение появилось куда позднее, а в эпоху «Слова о полку Игореве», например, «ваўкалакай дамчаў» прозаично означало «очень быстро добежать волчьим шагом», тогдашняя высококлассная курьерская служба, можно считать.

Логично, что кого попало туда не брали и кого попало премудрости не обучали, не говоря уж об определённом наборе необходимых физических качеств, требующихся от кандидатов.

Логично, опять же, что этот класс был замкнутым и закрытым, как почти любое воинское общество в те времена, так что обрастание легендами, слухами и домыслами было более чем естественным.

========== Милости не жди ==========

Комментарий к Милости не жди

*ну очень галопный автор мимосусликом*

А, что это за тихий ужас? Что за новые отметки? Спасите! Опять какие-то обновления, а я в танке…

Я ещё вернусь к вам и на комментарии отвечу - минус фестов в сроках *страдает и галопом уносится писать дальше*

Милости не жди

Сэхунна разбудил Гинтас ещё до рассвета, велел с собой ничего не брать и повёл в баню. Одёжу их забрали сразу, принесли взамен глиняные кружки с горячим и сладким ягодным напитком.

Сэхунн отмокал в дубовом чане, потягивался лениво в усыпанной пахучими листьями воде, попивал из кружки ягодную сладость и украдкой озирался. В дальнем углу юнаки резвились и брызгались водой, на лавках у стен уселись воины постарше и разминали друг другу плечи и спины. Рядом с Сэхунном возились Гинтас и Гард: поливали друг друга из ведра и решали, кто в чан раньше полезет. Сэхунн покосился на них и вздохнул — ничего похожего: в груди не ёкало, дыхание не перехватывало, голова кругом не шла. Было обычно и привычно — подумаешь, мужи вокруг голые.

А стоило подумать о воеводе — и дыхание учащалось, учащалось до отчётливого стука в висках, и ладони потели — даже непослушная правая.

В тёплой воде Сэхунн старательно сопел и пытался подвигать немощной рукой, отгоняя думы о Кае и волке. Рука не двигалась, а думы не отгонялись — хоть плачь. А ещё Сэхунн не разумел, зачем воеводе Каю брать его с собой, если он не пройдёт испытания. Ладно бы, поход по ведомым местам, но то ж Море Мрака. Даже лучшим и здоровым рулевым отдыхать надобно, а Сэхунну передых чаще делать придётся — рука ж одна. А ходоков по морю, чай, побольше наберётся, чем один Сэхунн увечный.

Отчего же воеводе Каю втемяшилось брать с собой Сэхунна? Из-за слов раганы? Но ведьмы же всякие бывают, у них ум ясный временами, а порой такую околесицу несут — ничего не разберёшь.

В баню вломился медведем Турин Старый и рёвом выгнал всех на рассветный холодок — и обтереться не дал. Голые и мокрые, все скучковались на песке, поджимая пальцы на босых ногах. Кто так стоял, кто прикрыться пытался, а кто отпускал шуточки сальные. И Сороку Сэхунн приметил меж ними.

Сам Сэхунн прикрыться не пробовал даже — много там одной рукой прикроешь, когда вторая плетью безжизненной висит?

— А меч есть куда привязывать, — конями заржали юнаки вокруг Сороки, тыча пальцами в сторону Сэхунна. — Знатный сучок. К такому меч привяжи — одним взмахом десяток и уложишь.

Сэхунн прямо чуял, как на скулах у него розовые пятна загораются и расплываются безобразно по щекам от неловкости.

— Вот вся сила туда и ушла, — буркнул Сорока.

— Зато ум остался где надо, — прогудел Турин и жестом велел детским раздать вычерненные рубахи да портки. — Вздевайте вот. Босыми пойдёте. Палки и рогулины на месте дадут.

Гинтас скорее всех влез в одёжу и принялся помогать Сэхунну, что дольше прочих копался одной рукой. После они затопали босыми пятками за Турином следом.

Турин вывел их к берегу реки, свернул направо, к востоку, да повёл прибрежной тропой аж за стены крепости. Сквозь кусты погонял без жалости, по росе пустил колко-холодной и звеняще-чистой, а когда солнце рассветным подолом вызолотило всё вокруг и располосовало бледными тенями, Турин вывел их к поросшей густой травкой лужайке. В тени у деревьев там сидели и лежали венды из хирда воеводы, облачённые в такие же смурные тряпки, а поодаль кучей свалили деревянное оружие рядом с забелённой бочкой.

— Разлеглись, — фыркнул в усы Турин и метнул на воинов грозный взгляд — те тут же с травки вскочили и посунулись к оружию. Один выдавал оружие в руки, а другой шуровал ударными концами в бочке, откуда деревянные поделки изникали уже изгвазданными в белом.

Юнаки и воины-чужаки мялись сначала в сторонке, а потом стали по одному подходить — получали оружие и озирались на Турина. Турин живо жестами указал, чтобы проходящие испытание кучковались на западной половине лужайки, а проверяющие воины — на восточной.

Гинтас урвал рогатину, Гард ухватил щит и короткий меч, а Сэхунну досталась дубинка, похожая на ту, что он у Гинтаса видел, только дубинку эту камнями не укрепили.

— Мачуга, — подсказал Гинтас и показал, как держать лучше, но вышло так себе. Мачуга признавала и одну руку, но добрые удары выходили, ежели двумя руками крепко держать, а двумя руками Сэхунн не мог.

— Ничего, — утешил Сэхунна Гард, — зато выбить эту палку у тебя сложнее будет, чем меч.

Разбор оружия кончился, и Турин степенно вышагнул на середину лужайки, ухватился руками за воинский пояс и оглядел два «войска».

— Уговоров нет, — прогудел он. — Биться можно всем со всеми. Но они, — Турин указал на воинов воеводы, — будут бить только молодняк. Молодняк может бить их, а может бить друг друга. Только когда я скажу, тогда валка кончится. До тех пор все должны биться. Если кто биться перестанет, можно топать обратно — через лето встретимся опять. Или не встретимся. Начинайте!

Турин отошёл в тенёк к деревьям и лагодно развалился на травке, подперев голову рукой.

— Бой! — заорали на восточной стороне и накинулись на бестолково толпящихся юнаков волчьей стаей. На рубахах у впереди стоящих забелели широкие полосы.

Гард слегка пихнул Сэхунна и умело выставил щит, прикрыв от удара деревянным мечом, а Гинтас ловко зашуровал рогатиной, удерживая всех нападающих на расстоянии.

Выдохнув, Сэхунн крепче уцепился за дубинку и ткнул ею не в меру ретивого Сороку. На рубахе Сороки осталось белое пятно пониже груди. Сорока и опомниться не успел, как на него насел ловкий и шустрый Гинтас: оружие выбил да рогатиной подсёк ноги — Сорока и покатился кубарем по травке. Вмиг обезоруженного Сороку цапнули за загривок и отволокли к краю лужайки, чтоб не мешал. Эту зиму встречать в хирде воеводы Кая ему не приходилось уж.

В бою Сэхунн был не один раз, так что быстро приноровился: закрывал Гарду левый бок, а на правом с рогатиной плясал Гинтас. Сэхунн ещё и зорко оглядывал безобразие, творившееся на лужайке, и окликами предупреждал, если кто вдруг думал на них в атаку идти. Дальше вот пошло тяжелее: Сэхунн взмок весь, смаргивал пот, заливавший глаза, да и перекинуть дубинку в другую руку не мог, а на лужайке и впрямь началась валка, когда уж и не разобрать было, кто и на кого вздумал напасть.

Гард вскинул щит резко, едва не разбив Сэхунну лоб, зато стрела с круглой печаткой вместо острия в щит и тюкнула.

— Слева, — подсказал хрипло Сэхунн Гинтасу.

Стрелок торчал от них далече, потому пришлось двигаться гуськом — впереди шёл Гард, за ним Сэхунн, а спины им прикрывал Гинтас. На них ещё и нападали с разных сторон, а раза два чужие стрелы угодили в нападавших по счастью, хотя стрелок явно метил то в Гинтаса, то в Сэхунна.

— Вот троллий выкормыш, — ругнулся Гард, когда новая стрела свистнула над левым плечом и чуть забелила рукав.

Стрелял по ним юнак, что тёрся допредь рядом с Сорокой. Небось, за друга мстил да был половчее. И Сэхунн добрался до паскуды скорее прочих. Увернулся от стрелы, по луку ударил, переломив, да огладил юнака по спине толстым концом дубины, пометив во всю рубаху широченной полосой.

Будто из воздуха изникший подле Сэхунна Гинтас сверкнул улыбкой и довольно выдал:

— Не жилец.

Гинтас ещё и пальцем ткнул Сэхунну за спину, чтоб обернулся вовремя да дубину под меч деревянный подставил. Сэхунн подставил и моргнул, углядев на краю лужайки в кустах волчью морду. Пялился на волка, пока тот облизывался и вновь исчезал в густой зелени. Так пялился, что чуть мечом по башке не схлопотал — Гард устерёг и отпихнул в сторонку, докончив с противником сам.

— Рано отдыхать, Однорукий, шевелись!

Сэхунн встряхнулся и удобнее перехватил дубинку, да напрасно.

— Сто-о-ой! — раскатилось над лужайкой гулко.

Это Турин уж с травки поднялся и подбоченился, оглядывая всех, кто ещё стоял и держал деревянное оружие. К чести, стояло их немало, правда, не все были чёрными и чистыми. — Замри на месте! Не отряхиваться!

Турин начал с Сэхунна: подошёл и принялся осматривать одёжу, выискивая даже крошечные белые пятнышки. С левой стороны одёжа на Сэхунне осталась тёмной, а вот с правой плечо запятнало, да короткая полоска осталась на правой ноге — на ладонь выше колена. Было бы больше, если б не Гард, что щитом справа прикрывал. Тот щит сейчас забелило густо-густо.

Турин смолчал, оглядел Гарда с белой подпалиной на плече от стрелы, потом за Гинтаса взялся. Гинтас даже повертелся, показывая, что чистенький. Турин жестом велел им отойти к кустам, под дерево, и направился дальше.

Так скоро их под деревом набралось немногим меньше двух десятков. Турин окинул их взглядом и погнал обратно в крепость босыми, но уже по травке сухой и ласковой.

Гинтас в пути жестами показал, что, наверное, и пройдёт всего десяток, вряд ли больше, а Гард кивнул согласно — хирд у воеводы был хороший, там и без прибытка хоть сейчас в Море Мрака во весь парус. Сэхунн же молча надеялся, что в десяток счастливцев угодит как-нибудь.

Валка выглядела забавой в сравнении с лесной погоней, но Сэхунн уже устал, да и рука увечная разнылась. Ещё и одёжа липла к телу вместе с пылью — хотелось в тёплую воду, а после — поваляться и голод придушить, но куда уж…

В крепости за них снова взялись и Сэхунна от Гинтаса и Гарда отбили. У тех двоих волос был долгий: косицы Гинтаса спадали до середины спины, а у Гарда — до плеч волосы. Сэхунн же ходил коротковолосым, хоть и таким же рыжим, как Гард, — плести ему было нечего. Детский вручил Сэхунну головную повязку из плотной кожи со шнурками и тонюсенькими ремешками, а Турин велел утром надеть эту повязку и беречь, чтобы ни шнурка, ни ремешка с неё Сэхунн не потерял.

К вечеру за столом уселись Гард и Гинтас — волосы им заплели ровненько, а они жаловались, что спать теперь неудобно будет, ведь ни одна прядка из косиц выбиться не должна.

Сэхунн душил неловкость — прошедшие испытание сидели в стороне от тех, кто не смог. Сорока и юнаки вокруг него сверлили их сердитыми взглядами так, что кусок в горло не лез. Ещё и воевода Кай пускал волну мурашек Сэхунну за шиворот каждым взглядом — Сэхунн эти взгляды кожей чуял. Сначала озноб в мгновение ока — вдоль спины как продерёт, а потом жаром кровь вскипала в жилах. У Сэхунна аж кончики пальцев покалывало на немощной руке.

Ну и только стоило Сэхунну улечься на ночь, как по нему принялся топтаться наглый волчище. Топтался долго, придирчиво шкуры перенюхивал, фыркал, забирался к Сэхунну, щекотал кожу пушистым боком, ноги хвостом охаживал, вертелся, неуёмный. Наконец волк умостился так, как ему хотелось: уложил голову Сэхунну на грудь, вздохнул шумно. Сэхунн неловко погладил его левой рукой, с ушами поиграл, тогда волк и притих.

Ночью снилось Сэхунну озеро в огромной пещере. В озере сквозь слой чистейшей воды виднелся огромный смарагд, а с берега в воду убегала змеёй толстенная цепь. Конец цепи выглядел так, будто его оборвали, хотя Сэхунн не представлял себе тварь, которой на то силы хватило бы. Даже Тор своим чудесным молотом эту цепь не одолел бы.

Хриплый звук рожка прогнал озеро вместе с цепью и смарагдом, а вместо волка подсунул Сэхунну снова гладкое и горячее. Во сне Кай взобрался на Сэхунна и теперь вжимался бёдрами, а носом посунулся Сэхунну в подмышку. После зова рожка Кай зевнул и потянулся. И Сэхунн млел весь под тяжестью гибкого тела, упивался напряжением коротким в мышцах. И после млел снова, покуда Кай растекался по нему и тёрся кончиком носа о грудь. Истомавмиг сошла на нет, когда Кай устремил Сэхунну в лицо тяжёлый взгляд.

— И сегодня пойдёшь?

— Пойду, — облизнув пересохшие губы, отозвался Сэхунн тихо, но твёрдо.

— Упрямый, — подвёл черту Кай, и Сэхунн не разобрал, то ли довольство было в низком голосе, то ли осуждение. И не до того стало под натиском губ.

Целовал Кай властно и жадно, как будто изголодался вусмерть за эти дни. Убивал поцелуем, забирая и дыхание Сэхунна, и бешеный стук в груди, и спутавшиеся в ком чувства. Сэхунн и явь потерял, позабыв обо всём на свете, — ловил во рту быстрый язык, задевал собственным и умирал от этих коротких соприкосновений и того скорее. А потом и вовсе не дышал, покуда Кай винился за первый нетерпеливый поцелуй вторым — ласковым, мучительно-медленным, до слёз нежным.

— Милости не жди, — слегка задыхаясь, предупредил Кай за мгновение до того, как изникнуть в тенях.

— Не буду, — проронил уже в пустоту Сэхунн, переводя дух и пытаясь унять гудящий в крови огонь. Телу хотелось нестерпимо льнуть к медово-смуглому и жаркому, так хотелось, что даже больно было. Сэхунн кутался в шкуры, ещё хранившие на себе тепло и запах Кая, и гадал: то ли свои боги его разума лишили в наказание за побег на чужбину, то ли чужие боги так мучили его, желая изгнать из своих владений поскорее.

Болтали старцы ведающие, что воинская удача передаётся в близости: коснись плаща или меча славного воина — отхватишь и себе кусочек славы, а жёны брали удачу, прильнув к телу воина. От удачи воеводы Кая Сэхунн не отказался бы, но… Сэхунну вдруг пришло на ум, что Кай сам решил удачей поделиться своей накануне лесной погони.

Уткнувшись в ворох шкур, Сэхунн зажмурился. Хотелось бы испытать стыд, но не получалось. Поцелуи Кая блазнились Сэхунну такими правильными и нужными, что стыд за них казался грехом.

В полном смятении Сэхунн явился пред очи Турина вместе с остальными — сонными и зевающими. Турин велел одёжу скинуть и стоять смирно, а детские забегали вокруг с лоханками, источавшими сырой запах мягкой глины. Утренняя свежесть обращала размазанную по нагому телу глину в ледяной доспех, и Сэхунн стоял расслабленно, чтоб не трястись от холода.

После они бежали друг за другом под присмотром Турина, что зычными окриками указывал им путь. На сей раз бежали на запад, чтобы отвернуть к югу — прочь от реки и дубрав. А скоро телу, согретому бегом, стало хорошо да ладно.

Сэхунн думал, что будет так же, как было накануне, да ошибся. Турин гонял их до самого полудня и не трудился выбирать дорогу поровнее: заставлял в овраги сворачивать, по кочкам носиться, через болотце повёл. В общем, измывался как мог, будто решив замотать вусмерть.

А потом они бежали по полю — по стерне. На пятачке там селяне дожинали жито. Юнаки серпы побросали и горящими глазами смотрели на них, позабыв в поклонах согнуться. Огребли по подзатыльнику каждый от старейшины. Сэхунн оглянулся потом — селяне так и стояли, склонившись, покуда их не заслонили стволы деревьев.

Турин-мучитель бежал так, словно седины в бороде у него отродясь не ночевало. Ещё и покрикивал на непутёвых. Сэхунн только диву давался, потому что сам дышал с хрипом. Покосился на Гинтаса — вот уж кому было в радость носиться всюду и улыбаться во всю рожу на ходу. А вот Гард выглядел не лучше Сэхунна, как и прочие северяне. Да уж, бежать по лесу — это не на корабле грести.

Так Турин пригнал их в бор и построил в ряд.

Под ногами тёплую землю укрывал ковёр из сосновых иголок, а сверху пробивались лучики света. Пока все дух переводили, Турин проверял волосы и повязки. Довольно кивнув после, Турин объяснил, что вот прямо отсюда каждый может бежать куда хочет, но не на север — возвращаться к крепости нельзя.

— А когда возвращаться можно? — хмуро спросил Гард.

— Для каждого своё условие. Не бойся, не потеряешься. Вам довольно никому не попадаться, добыть оружие и всё одолеть, что на пути встретите. А как оно у каждого выйдет, то только богам и ведомо. — Турин снял с пояса рожок и показал им. — Как дам знак — бегите и не оглядывайтесь. Всё ясно?

Сэхунн стиснул кулак: бежать по незнакомому лесу голым и без оружия и не знать, что впереди ждёт… Даже Один попроще выбирал себе воинов для грядущих сражений. Ну да коль сам полез, что уж теперь жаловаться?

Турин прогудел в рожок, казалось, на весь лес, и все кинулись кто куда, едва не затоптав друг друга. Сэхунн разминулся с Гинтасом и рванул на восток. Усыпанный иголками сосен песок мягко толкал в пятки, а Сэхунн про себя на все слова бесчестил вендов — столько бегать ему ещё не приходилось. Только дух перевёл — снова беги. Беги да беги. Да сколько ж можно?

Так Сэхунн и нёсся по бору, пока не уразумел, что бегом бежать ему никто не говорил. Сказали, что попадаться нельзя, всё на пути одолеть да оружие добыть. А чтобы никому не попасться, надо тихонько идти и в засаду не угодить.

В лощине Сэхунн по журчанию нашёл ручеек, попил немного и огляделся. Солнце стояло ещё высоко, а ветер дул с востока, поэтому идти и дальше на восток можно было смело. Это хотя бы давало преимущество в случае, если впереди есть засады. Сэхунн не знал, как проводили это испытание доподлинно, потому и думал о нём как об облаве.

Наверняка венды конными разъехались из крепости, обогнали пеший отряд и взяли лес в клещи, чтобы мышь не проскочила. Значит, где-то впереди Сэхунна ждал кто-то из опытных воинов.

Сэхунн и сам уже был воином, но однорукому в поединке с вендом из хирда Кая не выстоять. Льсти себе или не льсти, но времени прошло не так много, и Сэхунн не привык ещё к своему увечью настолько, дабы извлекать из него выгоду. Он до сих пор ума приложить не мог, как ему устроить покалеченную руку, чтобы она хоть при ходьбе не мешала.

Вот потому-то поединок Сэхунн сразу отмёл в сторону — толку не будет. Значит, чтобы оружие добыть, ему придётся обмануть венда и перехитрить. Добыть меч не в поединке, а украсть. Тоже то ещё испытание: как украсть меч у венда, если тот вряд ли оставит оружие на травке.

Помучившись думами, Сэхунн решил двигаться дальше, а способ кражи придумывать уже тогда, когда будет то, что можно украсть.

Пошастав по лесу, Сэхунн вляпался в болото. Тихо ругался, проваливаясь по колено в трясину и вскарабкиваясь на ненадёжные кочки. Коварство вендской земли сердило люто — откуда болото, если недавно ельник был и снова бор? Правда, болото одарило Сэхунна после приветливой лужайкой с ягодами. Для ягод было уже не время, потому они, поздние, выглядели переспелыми и едва не лопающимися от сока. Что за ягоды, Сэхунн не представлял, но видел такие на столе уже не раз, значит, есть можно. Потянув в рот парочку и почуяв на языке сладость, Сэхунн принялся нетерпеливо обдирать ягодки и пихать в рот. Потом пялился глупо на перепачканную и липкую ладонь, а в болоте насмешливо хлюпала грязная жижа. Пришлось обтирать кое-как руку о траву и топать дальше.

Коня Сэхунн унюхал раньше, чем услышал и увидел. Подбирался ползком и глядел после на пологий склон. Коня прямо так и оставили, даже не привязали. Хотя как его привяжешь, если без упряжи? Полосатый конь мирно стоял, склонив голову к траве и охаживая себя хвостом по бокам. Того же, кто на коне приехал, Сэхунн взглядом не находил. Если на коне вообще кто-то приехал — сбруи же нет.

Поразмыслив, Сэхунн решил, что коня украсть тоже можно, после попробовал правой рукой шевельнуть и покачал головой. Нет. На коне без сбруи однорукому Сэхунну делать было нечего.

Сэхунн осторожно приподнялся, упираясь в землю коленями и левой рукой, но тут же плюхнулся животом на травку, потому что на спину ему свалилось что-то. Кто-то. Покуда Сэхунн пытался угадать, кто это, ему обожгли горячим дыханием ухо и пихнули в спину. И тут же тяжесть со спины пропала.

Сэхунн перевернулся на спину, обшарил взглядом ближайшие кусты, вскинулся и, крадучись, к кустам ближе подобрался, чтобы поглядеть, не схоронился ли кто в зелени. В зелени нашёл только кузнечика и принялся высматривать того, кто его потревожил, меж деревьев. Чтобы лучше было видно, Сэхунн в кусты влез сам, пригнулся пониже, чтобы спрятаться от чужого глаза, и насторожился. Зато потом выпрямился с постыдной скоростью, прижав ладонь к заднице. Стремительно обернулся и разъярённо уставился на волка — тот передними лапами припал к земле и смотрел хитрющими, как у лисицы, глазами. Ещё и язык вывалил из пасти, отчего казалось, будто волк довольно ухмылялся.

Ещё б ему не ухмыляться, если он Сэхунна за зад цапнул. Вот просто взял и хватанул — зубами. И больно.

— Шкура ты, — обиженно рыкнул Сэхунн на волка и извернулся, дабы оценить причинённый вред. Волк хватанул его не зло — мясо не вырвал, но вот следы от волчьих зубов обещали остаться на сэхунновой заднице навсегда.

Успокоенный немного Сэхунн вновь глянул на волка — тот нагло катался по траве, полностью довольный собой. Небось, его-то уж не смущало, что Сэхунн после будет растолковывать всем, как задницу не уберёг от звериных зубов. Срамота.

Волк игривым щенком вскочил на все четыре, встряхнулся и молнией на Сэхунна налетел, сбив с ног. Придавливал потом крепкими лапами к земле, шумно обнюхивал и мокрым носом по шее возил. Загрызть Сэхунна ему ничего не стоило — клыки у самого горла, но волк не грыз, горло не рвал, а игрался как будто. Спрыгнул с Сэхунна, обежал по кругу и снова накинулся, чтобы через миг удрать и побежать по кругу в другую сторону.

— Совсем сдурел… — проворчал Сэхунн и стал подниматься.

Ага.

Пялился в тот же миг на небо, покуда волк по нему топтался.

В четвёртый раз Сэхунн от души выругался и попробовал ухватить волка за шкирку левой рукой. Волк в руки не давался, уворачивался, отпрыгивал и снова накидывался — ему явно нравилась эта игра всё больше и больше.

Обессиленный Сэхунн скоро махнул на это рукой и остался лежать в травке. Раскинулся на спине, подставив лицо солнышку и ухом не ведя на бегающего вокруг волка.

Волк пихнул его лапой раз, другой, потом сторожко подошёл и уши прижал, ткнулся носом в бок и едва слышно заскулил.

— Дитё малое, — буркнул Сэхунн и прикрыл глаза. Волк улёгся рядом, хозяйски возложив лапу Сэхунну на грудь, облизнулся. Так и лежал, покуда Сэхунн не решил снова подняться. Больше волк с ног Сэхунна не сбивал, просто шёл следом и останавливался всякий раз, как останавливался Сэхунн.

Солнце неуклонно ползло к западу, а Сэхунн так на засаду и не напоролся. Зато вот задница слева сначала саднила, а теперь уж горела. Сэхунн изгибался по-всякому, чтобы осмотреть следы от волчьих зубов — выглядело всё обычно, но под кожей там жгло и плавило.

У лесного озерца Сэхунн надрал листьев, обмакнул их в прохладную воду и прижал к укусу. Потом блаженно жмурился от желанной прохлады поверх пылающей кожи.

Волк сидел поодаль и смотрел с осуждением.

— Морда кусачая, — не сдержался Сэхунн и приложил к полыхающей заднице свежие влажные листья. Волк шумно обфыркал его, вскочил с места, с гордым видом отвернулся и степенно направился к кустам. Так в кустах и изник.

К сумеркам Сэхунн уже не раз пожалел, что волк ушёл, — вместе было веселее. А так Сэхунн плёлся один устало и теперь уж сам хотел хоть на кого-нибудь напороться, чтобы не шастать по лесу всю ночь.

В небе догорал закат, когда Сэхунн вывалился прямёхонько к озёрному берегу. На сей раз озеро оказалось огромным — водная гладь стелилась до самого небосклона. Сэхунн вздохнул и отвернул к югу, ведь на север идти запретили. Вот только он и шагу ступить не успел, как за спиной негромко свистнули.

Сэхунн заученно пригнулся и тут же отпрыгнул в сторону. Если б из лука били, стрелы в спину он избежал бы. Только отпрыгнув, обернулся.

Кай торчал на склонившемся к воде дереве: спиной к стволу прислонился, а ногой в толстую ветку упёрся. В руке держал меч такой же, что Сэхунн у раганы взял, но без диска, — с простой рукоятью, оплетённой ремешками.

Каю уж точно хорошо было в штанах из тонко выделанной кожи да в рубахе с отпоротыми рукавами, расходившейся на груди. Он ловко соскочил на поросший травой берег, удерживая меч в левой руке. Насмешливо выгнул смоляную бровь, будто спрашивал беззвучно, что ж теперь Сэхунн делать собирается. А Сэхунну на ум шли только слова Гарда: «Труба».

Однорукому в поединке с любым вендом из хирда воеводы победа могла только сниться. Ну а уж коль сам Кай на пути попался…

Труба.

— А волком посмеяться надо мной решил? — обиженно спросил Сэхунн — где только дерзость такую взял.

— Не хотел, чтобы ты с кем-то другим столкнулся, — пожал плечами Кай, — а то ты потом бы ещё плакался, что противник тебе достался слабый.

Сэхунн сердито поджал губы, уязвлённый намёком на своё упрямство. Но что плохого в этом, если он хотел честно добыть себе место за столом воеводы? А воевода-то вредный. Всё ему надо, чтоб по его воле было. Не погнушался даже за зад цапнуть, лишь бы отплатить Сэхунну за упрямство. Так, что ли?

— Я же говорил — милости не жди, коль сам напросился, — без улыбки уже напомнил Кай и в одно вращение запястьем очертил клинком сияющий полукруг. — Готов?

Готов Сэхунн не был. Голый, уставший и безоружный, он никак не ждал, что напорется именно на Кая, — какое «готов»? Если только к смерти.

Но его ответ Кай слушать не собирался — сорвался с места ветром. Сэхунн и знать не знал, каким чудом уворачивался от мягко сияющего в закатном зареве клинка. Кай безжалостно гонял его по берегу туда-сюда, а он кидался в разные стороны, чтобы под меч не угодить. И думать не думал, чтобы заполучить меч Кая — тут бы уцелеть вообще. И если Сэхунн уж точно был однорук, то у Кая, казалось, рук было сразу сто, не меньше.

Сэхунн ещё и за повязку клятую тревожился — Турин ведь сказал, что потерять нельзя ни ремешка. Вот и метался Сэхунн по берегу, то и дело в собственных конечностях путаясь. А как меч рассекал воздух в опасной близости от покусанной задницы, так Сэхунну казалось, будто в кожу на ягодице змея впивается.

В очередной раз откатываясь по траве, Сэхунн чуть на острый сучок не напоролся. Правое плечо сводило от боли, задница горела огнём, а на глазах закипали злые слёзы. Сэхунн, не глядя, с земли вскинулся и, не разгибаясь, медведем ринулся вперёд. Плечо правое, наверное, раскрошилось от удара. Ничего не понимающий Сэхунн ухватился левой рукой за преграду и, только вновь на землю свалившись, уразумел, что умудрился на Кая налететь.

Ошалело Сэхунн глазел на растянувшегося на травке Кая и воткнувшийся в землю меч. Ну а как дошло, что теперь оба без оружия, Сэхунн отпустил кулаки на волю. Один кулак, левый. Даже попал Каю в ухо. После всё перед глазами кувыркнулось, и уже Сэхунн прижимался спиной к земле, а Кай крепко держал его за шею. Сэхунн снова махнул кулаком, куда-то даже попал, рванулся изо всех сил, и земля под ним накренилась.

Под громкий всплеск Сэхунн ещё и вдох сделал, а после окунулся с головой в воду. Как его там из воды вытаскивали, Сэхунн не запомнил — кашлял и чихал, и дышать сызнова пытался.

Кай его ухватил крепко, выволок на берег, на травке оставил, да и сам сел рядом. Смотрел на выгорающее на западе небо, чуть вскинув голову, и молчал.

Сэхунн сам не понял, зачем ощупал здоровой рукой повязку на голове — уцелела. Да толку? Оружие не отнял, противника не уложил… Кое-как он приподнялся и тоже сел, после покосился на Кая. Всё же Сэхунн разбил ему губу — хоть какая-то радость. А в воду вместе окунулись, когда по склону скатились. У Кая с одёжи текло на траву, и с косиц — тоже.

— Всё, да? — упавшим голосом спросил Сэхунн, отдышавшись немного.

— Почему? — Кай с лёгким недоумением глянул искоса. — У тебя одна рука здоровая. Довольно и того, что пролить кровь ты смог.

— Но Турин ничего такого не говорил.

— Он и не должен был. Ты не один испытания проходишь. В какой хирд ты бы ни просился, ни один хёвдинг тебя против войска не выставит без правой руки. Глупо этого ждать. От тебя просто должна быть польза, вот и спрос с тебя другой.

— И от меня есть польза? — с сомнением спросил Сэхунн.

Кай подушечкой большого пальца потрогал лопнувшую нижнюю губу и с досадой фыркнул. Досаде той Сэхунн не поверил — Кай будто смеялся над ним. Эка невидаль — губу разбил. Тоже великое дело…

— Меня оцарапать никто не может, — поднявшись вдруг, обронил Кай. — Хватит кукситься уже.

Сэхунн с оторопью пялился вслед зашагавшему к деревьям Каю, ну а как сложил в уме последние слова, кинулся за Каем так, будто крылья за спиной выросли. В самом деле, неплохо звучало: «Дал ульфхеднару по роже и остался жив». И первое, и второе казалось чудом.

Кай привёл Сэхунна к полосатому коню, всё так же бродившему свободно по лесу. Под деревом нашёлся мешок, и Сэхунну в лицо полетели свёрнутые портки и рубаха. Покуда он влезал в одёжу, Кай возился с конской упряжью, что тоже в мешке отыскалась. Ну а после Сэхунн устраивал покусанный зад на конской спине, цепляясь левой рукой за пояс Кая.

Сидеть и ехать было неудобно, и Сэхунн невольно плотнее к Каю прижимался. Поначалу всё старался отодвинуться подальше, да только Кай сердито рыкнул:

— Не вертись. Просто держись крепко и не мешай коню.

Вот и сидел потом Сэхунн, влипнув в спину Кая. Пригрелся и разомлел чуть, хотя задницу всё равно пекло. А после Сэхунна и вовсе сморило. Привалившись к Каю, он то дремал, то из дрёмы выныривал. И даже ухом не повёл, когда вынырнул в очередной раз и понял, что его левую руку Кай накрыл своей, помогая удерживаться за пояс.

Как они в крепость вернулись, Сэхунн тоже плохо помнил. Кажется, Кай помог ему с коня слезть, а после Сэхунну принесли меч, снова одёжу отобрали да заперли в тёмной каморе. Хотелось пить, есть, родниковой воды на задницу и спать. Но в каморе Сэхунн ничего не нашёл, потому свернулся в уголке, обняв меч, и в сон провалился.

Сэхунн помнил, как просыпался иногда, но встать сил не было. И горело уже всё тело — жжение под кожей не проходило, перед глазами всё виднелось мутным, живот сводило от голода, но в то же время слегка подташнивало. Сэхунн просто лежал неподвижно, смотрел на дверь, очерченную светлыми полосками, а потом снова засыпал.

Он не знал, сколько прошло времени до мига, когда дверь широко распахнули, впустив в камору сноп света. Никто в камору не заглядывал и Сэхунна не звал, потому он сам поднимался — медленно и неуверенно. Пальцы на левой руке как сжимали рукоять меча, так и не разжались, и Сэхунн поволок меч за собой.

Выбравшись из каморы, жмурился от ярких солнечных лучей и терялся в солнечном море, каким блазнилось ему всё вокруг. Его вели куда-то, но ему было всё равно. Только в теньке он открыл глаза нормально и огляделся. Успел порадоваться, приметив рядом и Гарда, и Гинтаса, а после застыл под пристальным взглядом воеводы Кая.

Подле Кая топтался Турин и чего-то ждал.

— Девять, — негромко проронил Кай. — Похоже, что к удаче. Готовьте их.

Сэхунн не успел ни удивиться, ни испугаться, хотя надумал себе уж всякое, но успокоился, оказавшись в чане с тёплой водой. Бесстыдно млел, покуда его отмывали.

Правда, волчий укус не прошёл без следа за это время — Сэхунн мигом уразумел это, едва попытался сесть на скамейку в чане. Чуть из чана с воплем и не выскочил от острой боли. Украдкой потом ощупал ягодицу, но ничего страшного не нашёл, не считая маленьких углублений от волчьих зубов. Рана не вспухла, не загноилась, но болела невыносимо, стоило лишь легонько надавить.

После купания всем велели ждать, и они ждали, кутаясь в неподрубленное полотно. Сэхунн сначала стоял возле лавки, но затем кое-как умостился так, чтобы не тревожить болевшую ягодицу. Лениво отметил, как увели Гарда. Сам не понял, как задремал, но вскинулся, когда пришли за следующим.

К вечеру Сэхунн и отоспался, и ум прояснил достаточно, чтобы пошушукаться с Гинтасом. Гинтас напомнил о посвящении, но ума приложить не мог, куда и зачем уводили прочих. А потом и за Гинтасом пришли, тогда Сэхунн остался один.

Завернувшись в полотно, он расхаживал вдоль лавки и вслушивался в тишину ночную, спустившуюся на крепость. Есть и пить хотелось пуще прежнего, но еды и воды им так и не дали. Сэхунн тёр ворчащий живот ладонью и поражался, как живот ещё к спине не прилип от голода.

Сэхунн извёлся весь, но за ним таки пришли и вывели во двор. На небе как раз боком показалась луна — посвящение будто нарочно подгадали к полнолунию. Сэхунн ёжился от холодного ветра и шёл туда, куда вели. Узнал то самое бревно, на котором сидел Кай. Казалось, с того дня прошла вечность. Но в пристройку Сэхунна не повели, а свернули к реке. Сэхунн озирался в недоумении, осторожно ступал босыми ногами и спускался к шепчущим волнам. Потом его подтолкнули в спину, и он зашагал по поскрипывающим мосткам. Ну а как только Сэхунн оказался на палубе чёрной снекки, мостки убрали.

Сэхунн поёжился снова, поозирался и сунулся к навесу у кормы. Навес сложили из подогнанных друг к другу досок, а в щель под пологом пробивался слабый свет. Сэхунн не мудрствовал особо — просто рассудил, что спать под навесом всяко будет теплее, чем на палубе или под скамьёй.

За пологом Сэхунн нашёл с десяток толстых свечей, расстеленную медвежью шкуру, красиво пошитое из мягких шкурок покрывало и деревянный ковшик с тёплым ягодным напитком, что на сей раз отдавал заметным привкусом мёда. Ковшик был немаленький, но Сэхунн вылакал всё до капли, вытянулся на медвежьей шкуре с осторожностью, чтобы не разбудить боль, укрылся и с чистой совестью уснул.

Пожалуй, такое вот посвящение очень ему нравилось.

========== Дар заветный ==========

Комментарий к Дар заветный

*собирает ромашки* Барабаны в композиции лучше послушать)

Дар заветный

Sezen Aksu — Dansöz Dünya

Сэхунн вспомнить не мог, когда такое было и с ним ли оно было, но что было оно, не усомнился. Походило это на выгоревшие воспоминания из раннего детства, когда не понять, явь то или мара.

Помнил Сэхунн, как оскользнулся на горной тропке, и из-под ноги пёстрый камешек покатился вниз, стукнул о выступ и отлетел прямо в озерцо, что гладью спокойной поблёскивало далеко внизу.

Озерцо от источника, откуда все воду брали — Сэхунн и сам носил бурдюки с водой да кувшины, любовно вылепленные отцом. Носил допредь того, как получил костяной нож охотника, а охотнику уж не к лицу таскать воду. И охотнику не место на волчьем празднестве лунных духов, потому-то Сэхунн и крался по горной тропке, по которой никто не ходил. Потому-то Сэхунн и затаил дыхание, вслушиваясь в тишь, разлившуюся после всплеска.

Он выждал, покуда в груди стукнуло столько, сколько пальцев на обеих руках, а никто и не почесался. Если шум от свалившегося камешка и слышали, то решили, что сам свалился, а не задело его чужой ногой.

Сэхунн дух перевёл и двинулся дальше по тропке. На празднества детей волка* его не пускали, да и со всеми, кто был шаманского рода, и говорить не дозволяли, а Чёрный Волк рассказывал, сколько у них всего дивного, потому Сэхунну стало невтерпёж.

Старейшина строго-настрого запретил всему роду соваться на землю знающихся с духами потомков волков и карами грозил страшными, но Сэхунн ведь соваться не собирался — только-то пробраться на Вдовий Утёс да краем глаза посмотреть, как люди-волки праздник празднуют свой лунный. Чёрный Волк давеча ходил гордый и сияющий, намекал, что будет на празднике самым важным, и Сэхунн страсть как хотел поглядеть на своего Чёрного Волка.

Матушка на Чёрного Волка крысилась, как и прочие. Болтали, что некрасивый и шкода шкодливый, беда с ним одна. А Сэхунну Чёрный Волк казался краше всех — глаз не оторвать.

Когда в селении проведали, что маленький Сэхунн стал с Чёрным Волком водиться, крику было же… Сэхунна хворостиной так выдрали, что он несколько дней пластом лежал и ревел, да после обозлился и со зла пошёл к Дымному Ущелью, чтобы снова с Чёрным Волком повидаться. Так и дружили — тайком.

Ещё сопливыми мальчишками были, когда Чёрный Волк пришёл сердитый и взъерошенный. Духоведцы сказали, что толку нет от него, к ученью не способен, заклинания сложить не умеет самые простые. Ну и Чёрный Волк решил уйти в горы. Вестимо, пошли вместе, утащив мешок из запасов старейшины. Охотники их, понятное дело, изловили к исходу дня — что им двух детишек глупых ловить? Хворостиной обоих отходили, два дня пластами лежали и ревели вместе, а после за Чёрным Волком пришли духоведцы.

Мать волков долго на Сэхунна смотрела и гладила Чёрного Волка по голове, а потом сказала непонятное:

— Ну, пусть будет как будет. — И она протянула Сэхунну плетёнку из ремешков, на конце которой застыл крупной каплей завораживающе красивый зелёный камень. — Даже если он от тебя отречётся, ты отрекаться не смей. Лишь раз Волк выбирает себе человека и всегда возвращается к тому, кого выбрал, покуда выбранный не отречётся сам.

Сэхунн ничего не понял, но плетёнку с камнем забрал, носил при себе всегда и иногда смотрел сквозь камень на яркое солнце — внутри тёмно-зелёной прозрачности блазнился ему волк бегущий. Его Чёрный Волк.

Нынче уж и Сэхунна в охотники приняли, а Чёрного Волка теперь учила сама Мать — дело для него нашлось, но какое, Чёрный Волк не сказывал — клятву дал. А лето назад — на полнолуние — Сэхунн и Чёрный Волк обменялись оберегами у источника, чтобы скрепить обмен клятвой у текучей воды. И зашли они в ту ночь дальше поцелуев.

Теперь Сэхунн носил на груди под рубахой волчий камешек — такой же зелёный, как тот, что дала Мать некогда, только маленький, а у Чёрного Волка был костяной сэхуннов браслет, что он прятал под кожаным наручем.

На вершину Вдовьего Утёса Сэхунн взобрался уже в потёмках. Примостился так, чтоб видно было хорошо священное место волков. Там камнями обнесли по кругу всё, расчистили давным-давно, а в центре положили огромный круглый камень да стесали сверху. Чёрный Волк называл то место Вратами. Но что то были за Врата и куда вели они, про то Чёрный Волк молчал, а Сэхунн старался лишний раз не спрашивать — никто не станет тревожить духов зря.

Примостился Сэхунн в укромном месте ко времени. Улёгся только, ноги вытянул, а уж и свет от факелов мелькнул в конце тропы. Люди-волки приходили по двое: один в паре факел держал, а другой — миску с водой из источника и барабан. Последней пришла беловолосая Мать в накидке из оленьей шкуры. Колпак на её голове венчали маленькие оленьи рожки, а на скулах темнели полосы, нарисованные оленьей кровью, чтобы дух оленя был вестником её и домчал её волю к духам в мгновение ока — Чёрный Волк рассказывал так. И вот Чёрного Волка Сэхунн пока не углядел, хотя узнал бы его тут же. Чёрный Волк один был такой — высокий, гибкий, тонкий, стремительный, как молния. Как чёрная молния, когда звал дух зверя и охотился с Сэхунном волком.

— Ты волк? — широко раскрыв глаза, вопрошал Сэхунн, когда в первый раз молодой волк приволок ему кролика и в Чёрного Волка обратился.

— Ну волк, — кивнул Чёрный Волк и проказливо глаза сощурил. — Пушистый совсем весь. Нравлюсь?

Мог бы и не спрашивать, вредина. Он и человеком волка напоминал до мурашек по коже: сухой, жилистый, поджарый, с тонким станом и широкими плечами. Как зыркнет глазами волчьими — душа в пятки. Но Сэхунн наглядеться на Чёрного Волка не мог. Весь такой странно-неправильный, и почему-то красивый настолько, что у Сэхунна в груди всё замирало. То опасным волком казался, то игривым волчонком. Сэхунну плакать хотелось от этого противоречия загадочного.

Сорвав травинку, Сэхунн покусывал её и так, и эдак — изводился в ожидании, покуда Мать вздевала длани над огромным камнем и звала духов протяжным напевом, а люди-волки выплёскивали воду из мисок на плоскую каменную поверхность и лениво били в барабаны. Другие ставили факелы в выемки по кругу, будто очерчивая светящейся линией священное место. Потом стали постукивать дощечками и бить палочками по колокольчикам. У кого дощечек и колокольчиков не было, те размеренно хлопали в ладоши, а голос Матери становился всё глубже и сильнее. А после всё разом стихло, и Сэхунн дышать перестал — на огромном камне проблеском молнии встал Чёрный Волк.

В свете факелов смуглая кожа влажно золотилась. По ней пролегли узоры сложные, выведенные тёмным. Из одёжи Чёрный Волк только штаны и надел, даже наручи кожаные снял, и Сэхунн различил ободок своего браслета на запястье. Ещё Чёрному Волку волосы обрезали, и короткие пряди теперь торчали весело в разные стороны.

Чёрный Волк под неспешный барабанный бой поднял руки перед собой и разжал кулаки. Мокрая каменная поверхность на миг озарилась голубоватой вспышкой, как светом от молнии в ночном небе. Под отрывистую барабанную дробь Чёрный Волк заскользил в тенях и пятнах света.

Снова застучали дощечки, зазвенели колокольчики, раскатились звуки от хлопков, а Мать запела.

Чёрный Волк танцевал на камне, легко переступая босыми ногами. Крутился в полумраке и на свету мягком, вскидывал руки, а под кожей красиво проступали мышцы напряжённые, гибкие. Он танцевал как язычок свечи на ветру, приковывая к себе взгляды каждым движением. Он танцевал, будто по воздуху ступая. Сэхунн и не сразу уразумел, что не будто, а и впрямь по воздуху, потому что медленно и незаметно Чёрный Волк поднимался всё выше, не касаясь больше ступнями поверхности камня. Будто отрывистая барабанная дробь и струнные переборы сами возносили его всё выше и выше, всё скорее и скорее. Зато к Сэхунну Чёрный Волк становился всё ближе, и уже удавалось разглядеть, что танцует он с закрытыми глазами и улыбается, купается в ритме быстром и непрестанном и каждым движением задаёт музыке направление.

Чёрный Волк поднялся почти до притаившегося на вершине утёса Сэхунна, как внезапно хлёсткий свист разрушил благодать. Левое плечо Чёрного Волка рассекло, кровь брызнула, и он упал вниз, скатился с камня, приподнялся на колене и в недоумении вскинул голову. Все тоже удивлённо глядели вверх, да и Сэхунн не понимал, что произошло.

Тут кто-то закричал. Это один из духоведцев выступил за круг, и в отблесках от факелов видно было, как на теле его проступают раны, словно от огромных когтей. И тут же закричали с другой стороны, а затем — уже в круге. Люди заметались.

Чёрный Волк всё ещё стоял у камня, преклонив колено и зажимая ладонью рану на плече, а Мать медленно поднималась на камень и не оборачивалась. По тропе к священному месту бежали воины в кожаных доспехах и с оружием в руках. Чужие воины. Они встретили духоведцев злыми ударами, щедро проливая кровь. И шёл меж ними человек в золочёном доспехе, а за ним несли знамя с речным драконом, что держал в лапе пучок стрел.

— Не упустите ведьму!

Сэхунн вцепился пальцами в горный выступ, глядя, как вскинулся Чёрный Волк и в длинном прыжке бросился на ближайшего воина. Ещё в прыжке окутался тёмной дымкой и уже волком вонзил клыки в горло.

Мать неподвижно стояла на камне, прикрыв глаза. Шептала что-то, а после повернула голову и поглядела прямо на Сэхунна.

«Закрой Врата, солнечный. У тебя Ключ. Закрой, пока не стало поздно», — услышал отчётливо голос Матери Сэхунн, хоть она губы не разжимала и просто смотрела на него. Мимо воли Сэхунн нащупал подарок Матери, что носил при себе всегда. Но он не разумел, что ему надо сделать. Как закрыть? Какие Врата?

Чёрный Волк же метался средь своих и чужих и никому не позволял подойти к камню.

«Закрой Врата, пока они по ту сторону», — настойчиво требовала Мать. А вражеских воинов меньше не становилось. Предводитель посылал их на верную смерть, но кричал, чтобы они пробились к камню и схватили ведьму.

Уже и духоведцев иных почти не осталось, и Чёрный Волк обратился в человека, подхватил чужой меч и затанцевал у камня, всё так же не позволяя никому подойти. На Чёрного Волка нападали с копьями, стреляли в него, а он текуче ускользал и рубил, рубил без устали как будто.

Сэхунн сжал в ладони зелёный камень изо всех сил, правой нашарил на поясе нож охотничий и кинулся искать тропу вниз. Всё ещё не разумел, что творится и как закрыть Врата, но хотя бы мог сражаться с Чёрным Волком рядом. Сэхунн бежал, падал, поднимался и снова бежал, лишь бы успеть, покуда Чёрный Волк ещё бился один и живой.

Сэхунн с обрыва сорвался, чуть ногу не подвернув, но удачно плюхнулся на склон, съехал прямо к держаку с факелом. А у камня Чёрный Волк сдерживал чужаков уже длинным копьём с широким клинком на конце. Сэхунн похромал к нему, отклонился от прошившей густой воздух стрелы, сжал камень в ладони крепче, а после поймал быстрый жгучий взгляд Чёрного Волка — тот стремительно оглянулся и отмахнулся копьём от стрелы.

Добравшись до огромного камня, на котором стояла Мать, Сэхунн привалился к нему плечом и перевёл дух.

— Закрой Врата, — коротко рыкнул Чёрный Волк, не повернувшись к нему, — был занят новым противником.

— Как? — выдохнул Сэхунн и прижался к камню уже спиной, чтобы в него стрелы не попали.

— Найди замок, вставь ключ и поверни против солнца. Только ты можешь закрыть. Пока ты их не закроешь, я не смогу их разрушить. — Чёрный Волк пригнулся, пропуская над головой обагрённый кровью меч.

Воспрявший Сэхунн, мало что уразумев из слов, принялся шарить правой рукой по камню и искать какой-то замок. Что странно, он нашёл отверстие, куда удалось бы всунуть камень. Всунул. Потом вспоминал, куда поворачивать. И вспоминал, как ходит солнце, потому что руки тряслись, и понять не выходило. Насилу вспомнив, Сэхунн камень повернул и тотчас упал на землю, сбитый с ног оглушительным треском и дрожью камней. По склонам катились камни, а земля утробно стонала и подрагивала. Но Сэхунн испугаться толком не успел, потому что рядом оказался Чёрный Волк и крепко сжал его плечо. Смотрел долго, мучительно. Смотрел так, будто прощался навеки.

— Прости меня, но иначе никак.

— Что? — непослушными губами шепнул беззвучно Сэхунн.

— Я исправлю. Потом. Найду. Просто подожди. Ты же меня подождёшь?

— Что? — испуганно повторил Сэхунн, не понимая ничего совершенно.

Чёрный Волк на миг прижался губами твёрдыми, целуя неукротимо, потом отпрянул, выпрямился и взял широкий замах копьём, что засветилось зеленью едва-едва. И вместе с ударом Чёрный Волк прогремел:

— Отрекаюсь!

Под жуткий чудовищный вой камень пошёл трещинами, раскалываясь. Осыпался обломками и пылью вместе с погасшим ключом. Только Мать стояла всё там же, и под ногами у неё осталась пустота.

— Людские алчность и злоба непреходящи, — печально проронила она в давящей тишине. — Но это то оружие, что можно обратить в обе стороны. Живи, солнечный. Когда-нибудь… быть может…

Мать устало поникла и коснулась ногами земли. Чёрный Волк подставил ей плечо, с беспокойством оглянулся на откатившуюся по тропе волну чужаков, затем устремил на Сэхунна взгляд больной.

— Прости, — повторил тихо и сжал в ладони плетёнку сэхуннову с камнем-ключом. — Живи и дождись, мой верный, ладно?

Он вмиг подхватил Мать и в один шаг отступил в густую тень. Сэхунн рукой потянулся, помотал головой, отказываясь верить, что всё взаправду, да и что вообще это всё? По обломкам дополз до тени, рукой повёл, шарил бездумно, искал и не находил.

Чёрного Волка и Мать волков с того дня никто не видел больше. Нигде. А источник взбесился на заре. Хлынули воды из него и затопили священное место волков. Чужаки ярились, когда и Вдовий Утёс накрыло водой. Им не досталось даже обломка разбитого Чёрным Волком камня.

Шныряли после по горным селениям лазутчики да выпытывали у люда, кто и что знал про людей-волков, водился ли с ними кто.

Сэхунн молчал, глядя на чужаков сухими глазами. Сжимал в ладони оберег Чёрного Волка, что один и доказывал — не привиделось, было. Только этот оберег от духоведцев и остался, всё прочее вода слизнула и в себе похоронила. Да и память ещё жила сэхуннова, хранила в себе жар и любовь. Его тело помнило Чёрного Волка.

Только помнил Сэхунн ещё и то страшное слово: «Отрекаюсь»

«Даже если он от тебя отречётся, ты отрекаться не смей».

Несправедливо. Нечестно.

Сэхунн злился на Чёрного Волка, обижался, клял по-всякому. Они же оберегами менялись при текучей воде! А Чёрный Волк отрёкся от него, ушёл и не обернулся.

«Было время, когда люди жили иначе и этого мира ещё не знали. Было время, когда у людей и воли своей не было. Но потом провели людей Волки девятью Вратами в этот свободный и светлый мир, чистый от скверны, что за Вратами осталась. Покуда у Врат стоят Стражи и Волки, а Память помнит, скверна старого мира в новый не войдёт», — рассказывал бродячий сказитель, что волей случая забрёл в горное селение.

Сэхунн помнил, как ему говорила это мать, когда в неверном свете лучины занималась рукоделием в долгие зимние вечера в скудных северных землях, где никогда не было никакого Чёрного Волка. Мать слышала эти слова от деда, а тот от своего деда, а тот…

«Даже если он от тебя отречётся, ты отрекаться не смей», — жило шёпотом в сонных тенях.

На шёпоте этом Сэхунн и подорвался. Путался в меховом покрывале, жмурился от казавшегося нестерпимо острым и ярким света, чуял запах пролитой крови, отдалённым эхом слышал песнь среди гор, пальцами ловил ускользающую каменную крошку, а в груди так же быстро стучало, как били в барабаны у камня…

Влажное коснулось лица раз, другой. Тихо заскулили, тычась мокрым носом в шею. Спросонья Сэхунн обнял левой рукой горячее и меховое, лицом в мех вжался. Сэхунна трясло от озноба и от ядовитого жжения под кожей. Отпрянув, он гладил чёрного волка, топтавшегося по нему и по скомканному покрывалу. Волк виновато морду отворачивал, косился на руку покалеченную, поскуливал и снова косился, хотел чего-то.

Унявшись немного и отойдя от странного сна, Сэхунн отпустил волка и выжидающе посмотрел. Волк снова на руку правую Сэхунна покосился, вздохнул и медленно подобрался ближе, ещё ближе. Посунулся носом к руке, выждал, лизнул в запястье с виноватым видом, после осторожно сжал челюстями.

У Сэхунна слёзы из глаз брызнули от боли, когда клыки впились-таки в плоть. Волк куснул с низким рыком, вонзив зубы на совесть и усилив жжение. Словно от волчьего укуса в кровь Сэхунна попала отрава, что выжигала теперь его изнутри.

Волк отпустил руку и принялся зализывать ранки от зубов, но так стало ещё хуже. Правую руку как огнём охватило. Сэхунн не стерпел, сжал укушенное запястье левой рукой, притянул разболевшуюся до слёз десницу к груди. От боли зашипел даже, покуда волк обеспокоенно вылизывал ему лицо.

— Почто кусаешься? — прохрипел Сэхунн, морщась и сражаясь со сбитым дыханием. Волк виновато заскулил, но ухватил снова — за плечо. От новой волны боли Сэхунн чуть не заорал в голос. Отпихнул волка, что вертелся вокруг и ластился к нему.

— Паскуда… Сожрать хочешь? Тогда жри и не мучай… меховой мешок…

Волк прижал уши, когда Сэхунн сердито турнул его в бок, но не отодвинулся, а снова к руке полез. Сэхунн отпихивал, как мог, но за предплечье волк ухватил зубами знатно. Оба в крови измазались, покуда возились на шкуре. И рука Сэхунна на миг провалилась в тёмную дымку, чтобы после заскользить по гладкому.

— Тише, дурень, — низко прорычал Кай, придавив Сэхунна собой к меху. Смотрел виновато, тяжело дышал и прижимал ладонь к щеке. — Тише. Потерпи. Чуточку потерпи. Прости.

Сэхунн замер, уставившись на Кая. Он слышал это уже. Слышал целую вечность назад. В ту ночь, когда взял в руки чужой оберег. В ночь, когда поцелуев было мало, и его укусил волк, чтобы тело человеческое волка признало и принять смогло легко и чутко, потому что есть среди волков и Волки, да найти их и к себе привязать не каждому дано.

От усилившегося жжения Сэхунн выгнулся, невольно прильнув к горячему Каю, и жар в теле стал ещё нестерпимее. А Кай вжимался в него, ладонью вёл по внутренней стороне бедра, в грудь целовал — не отпускал.

— Потерпи… — шёпотом горячим и текучим по ключице и поцелуем утешающим.

Кай ладонью сжал запястье правое, притянул руку Сэхунна к себе, губами потёрся о пальцы, скулой потом, заставил руку повернуть, чтобы щекой прислониться к раскрытой ладони. Зажмурился блаженно и едва слышно спросил:

— Чуешь?

И впрямь Сэхунн чуял жар смуглой кожи, щекотку щетиной. Глазам собственным не поверил, когда пальцы дрогнули. Вёл по жёстким линиям, ухо трогал, снова скулу. Рука горела, больно горела, и двигать ею было непросто, но она слушалась. Ещё проступающие из ран капли крови тускло поблёскивали, но укушенные места не саднили — слегка немели и горели внутри где-то, под кожей глубоко. Зуд и жар, и от них становилось не столько больно, сколько странно. А вот рука… Как будто Кай покусал руку, чтобы хворь из неё выжечь.

— А за задницу зачем цапнул? — едва ворочая языком, спросил Сэхунн.

— Нельзя сразу. Иначе это могло тебя убить. Но ты так стоял… — Кай отвёл глаза и потрогал кончиками пальцев бок Сэхунна. — Выставил из кустов самое ценное и вкусное. Соблазн был слишком велик, и я не смог…

— Надеюсь, тебе было невкусно, — сердито зашипел Сэхунн и осёкся, поймав солнечно-смешливый взгляд Кая — нет уж, этому явно всё было вкусно, аж добавкихотелось.

— Я помню тебя, но помню странно, — прямо сказал Сэхунн, вновь коснувшись пальцами твёрдой скулы. — И… её помню тоже. Осколками.

Кай спрятал лицо у него на шее, носом уткнулся и вздохнул.

— Прости.

— Но я ничего не разумею. Ни что было, ни что…

— Сначала нельзя было рассказывать, а после я не успел. И что показали тебе посвящением в эту ночь, я не знаю, потому что не знаю, о чём ты спрашивал. — Кай широкой ладонью провёл по бедру Сэхунна, погладил кожу на внутренней стороне, коснулся кончиком пальца нежной кожи в паху. — Мой, — выдохнул Сэхунну в губы. Поцелуем выжигал себя внутри Сэхунна сильнее, чем волчьим ядом от укусов.

Обнимать Кая обеими руками Сэхунну было ещё слаще и жарче, чем допредь. И отпускать не хотелось. От сладости, жара и жжения под кожей все мысли до одной испарились. Все потерялись в торопливом шёпоте и бесконечных «мой».

Кай носом тёрся о шею Сэхунна, отогревал дыханием частым, на миг губами касался, чтобы отпрянуть тут же. Будто покусать хотел, но не позволял себе.

— Сэхунн… — хрипло-мучительное, оборвавшееся выдохом в шею. Языком влажным по кадыку, зубами. Кай легонько покусал кадык, опять языком провёл. Вылизал ямочку меж ключицами, с глухим ворчанием сомкнул зубы у основания шеи, прихватив тонкую кожу, — почти прокусил и снова зарычал тихонько.

— Кусай, — непослушным, пропадающим голосом дозволил Сэхунн. Ему страшно не было — кровь под кожей горела так, что боль терялась в этом жаре бесследно. Сэхунн её уже попросту не чуял. Совсем. Он пылал весь с головы до пят, его жгло раскалённой кровью в жилах и волчьим ядом. Десница слушалась всё лучше, а тело плавилось под Каем и в руках Кая. Без касаний Кая Сэхунну криком кричать хотелось. Эти широкие и шершавые ладони… Сэхунн хотел чуять их на себе каждый миг и чтоб целую вечность вот так.

— Чёрный Волк… Ты отрёкся…

— Я же клялся, что навсегда. Ты мой. — Кай лизнул ранки от зубов на шее Сэхунна. — Мой язык солгал — так было нужно. Но разве мои глаза тебе лгали? Разве хоть раз я сворачивал с пути к цели?

Сэхунн забыл, как дышать, встретив взгляд Кая. Упивался ненасытно счастьем и радостью, что сияли в каждой искорке.

— Будешь снова моим? — шёпотом и поцелуями на ухо. До прерывистых неудержимых смешков. Смеялся Сэхунн и не мог остановиться. Полный недоумения и лёгкой обиды взгляд Кая только пуще прежнего Сэхунна смешил — слова не давал сказать.

Сэхунн ухахатывался, а Кай сердито отстранялся — сидел после и смотрел исподлобья, как Сэхунн катался на шкуре, цеплялся пальцами за мех, смахивал ладонями проступившие от смеха слёзы.

— Искусал… зацеловал… сапоги испортил… твердил всё, что твой… а теперь спрашиваешь? — Сэхунн вжался в мех лицом, пытаясь смех заглушить.

— Лучше сделать сперва, а потом уж спрашивать или извиняться, — мрачно проворчал Кай и ловко ухватил Сэхунна за лодыжку, неспешно потянул к себе, чтобы прижиматься к лодыжке щекой, тереться скулой о голень и колено, а после — губами по коже. Прикрыв глаза и раскинув руки, Сэхунн млел, покуда Кай поцелуями клеймил ему ногу, оставлял пылающие следы на внутренней стороне бедра и неумолимо подбирался к паху. Прикусив кончик языка, Сэхунн дрожал — Кай в поцелуях теперь измерял живот.

Бежать или отстраняться Сэхунн не хотел совсем. Просто верил, что Каю можно всё, ведь Кай точно знал, что и как с Сэхунном делать. Волки — они такие, им ведомо если не всё, то почти всё, для них не существует потока времени. И если Сэхунн видел в самом деле то, что уже было, значит, со своим волком Кай давным-давно уговорился.

— Волк… — выдохнул Сэхунн, вздрагивая от лёгкой щекотки — косицы Кая щекотали ему грудь, лишний раз напоминая, каким чутким стало тело после волчьих укусов. Влажным языком Кай проходился по коже вокруг соска, прихватывал сам сосок твёрдыми губами, сжимал, тянул, отпускал и снова проводил языком вокруг. Дрожащими пальцами Сэхунн ловил тонкие косицы, перебирал их и прикасался к затылку Кая, умоляя не останавливаться. Срамота, но стыдно Сэхунну не было — было правильно. Словно Сэхунн всегда вбирал в себя бушующий пламень Кая, укрывал в себе, сдерживал ревущий огонь, что мог опалить целый мир, сжечь дотла, разбить в пыль, как тот огромный камень-врата.

Созидающая сила, разрушающая сила и память. Триедины. Страж, Волк и Мать, владеющие ключами из волчьей крови от девяти Врат. Хранитель созидающий, Воин разрушающий и Знание, что держит их вместе. Теперь Сэхунн знал, как оживить ключ и снова сделать его мёртвым, как отпереть и запереть Врата. Последние Врата. И теперь Сэхунн в самом деле знал дорогу к Вратам — волчий яд влил в него знание и не убил, потому что Кай не отрекался сердцем. Никогда не отрекался сердцем. Ведь Волк выбирает только раз и всегда возвращается, покуда выбранный им Страж не отречётся от Волка сам. Теперь Сэхунн уразумел слова Матери.

Было или не было — это ничего не значило, потому что Волк выбрал, и Сэхунн выбрал тоже. Всегда выбирал Волка, и именно сей выбор направлял руку Сэхунна на правиле и разворачивал нос «Ворона» к Янтарному берегу, чтобы бежать в волчий край и спасать своего ульфхеднара. Разрушение без созидания убивало себя само.

Сэхунн чуял правую руку и сжимал пальцы, тянул за косицы, чтобы Кай скользил губами по шее, слизывал капельки крови, залечивал кончиком языка ранки от зубов, грел дыханием подбородок и соединял свои губы с губами Сэхунна. Чтобы Кай нежно-неистовыми поцелуями будил в крови памятную барабанную дробь, завораживающую и бросающую тело в пламя.

Сэхунн обнимал за шею сильную, оглаживал пальцами мышцы твёрдые и в губы жаркие шептал:

— Хочу.

В дрожащем мареве, что давали свечи, резкие черты перед глазами плыли, зато удавалось разглядеть каждую ресницу тёмную и волчьи — зелёные — отблески под полуопущенными веками. А после Сэхунн не смотрел, нежась в новом поцелуе. Жил касаниями и близостью двух тел, сжимал ногами бёдра узкие, покуда Кай притирался к нему и дразнил жаром своим. И вот теперь Сэхунн не смущался из-за возбуждения, что как волной накрывало и утягивало на глубину.

Шершавые ладони на боках заставляли Сэхунна выгибаться, сохранять близость и желать полного единства с Каем. Кай был везде, он один — и везде разом, но Сэхунну не хватало. Сэхунн хотел больше, как будто Кай мог влить в него ещё больше знаний и больше мощи, сделать сильнее.

Сэхунн зажмурился и запрокинул голову — по шее разливалось тепло от ладони Кая, переползало на затылок. Кай поддерживал его и целовал открытое горло так, как Сэхунна никто и никогда не целовал. Кончиками пальцев правой руки вместе с тем Кай водил и гладил по бедру и между ног — так медленно и так правильно, так мучительно-жгуче и так пьяняще-сладко. Сэхунн, когда мог, втягивал в себя со вдохами воздух пряный, пахнущий лесом одуряюще, хищником и немного воском тёплым.

Кай по-волчьи заскулил ему в шею, носом уткнувшись и пальцем коснувшись уже внутри. Сэхунн невольно напряг мышцы на ногах в попытке свести их, сжать бёдрами ладонь Кая, но не вышло ничего, зато пальцем Кай скользнул глубже, погладил так, что у Сэхунна цветные пятна поплыли под сомкнутыми веками. Нахлынула радость беспричинная и схлынула тут же, и захотелось пуще прежнего так ещё. Ещё и ещё.

В шею тихо рычал Кай. Сэхунн чуял, как дрожит от нетерпения его ладонь, покуда он неспешно гладил пальцем внутри и сдерживал себя.

— Хочу, — на долгом выдохе повторил Сэхунн, сам не разумея, чего же он хочет. Жмурился от новых поцелуев жадных, частых, пламенных и порывался к Каю ещё ближе, чтобы хоть пальцы чуять сильнее, ловить цветные пятна под веками и слышать дыхание тяжёлое, сбитое.

Потом Кай стремительно отпрянул, и Сэхунн глаза раскрыл. Глядел на стоящего на коленях Кая, глядел, как Кай бережно ладонями оглаживал грудь его, живот, бёдра, как ноги подхватывал и разводил перед собой, раскрывал и облизывал полные губы. Взором Сэхунн мимо воли скользил по сухощавому телу, чтобы после увидеть в мягком неверном свете блеск влажный на округлом кончике затвердевшего от возбуждения ствола. У Сэхунна твёрдость и тяжесть не меньшая давили на низ живота, кожу пачкало густыми каплями. Кай ещё и ладонью широкой накрыл, прижал крепче, обласкал пальцами, сорвав с губ Сэхунна хриплый и полный муки стон.

Кай повёл обеими руками, подхватил под бёдра, придвинул Сэхунна к себе и накрыл ладонями ягодицы, смял. Наклонившись, мазнул губами по сведённым мышцам на животе, выпрямился и провёл пальцами меж ягодиц, ощупал края податливые. Сэхунну там было так горячо, что хоть волком вой. Жжение в крови после укусов волчьих не прошло, а вот там — в паху и меж ягодиц — горело так, что любое касание казалось благословенным до постыдных стонов, когда Кай пальцами трогал и раздвигал мышцы, внутрь пробираясь.

Сэхунн с хриплым всхлипом откинул голову, выгнулся всем телом и яростно вцепился руками в медвежью шкуру — Кай подхватил его бёдра, рывком приподнял и языком обвёл края подрагивающие. Прямо там. Щедро слюной испачкал, поцеловал кожу на внутренней стороне бедра и куснул за ягодицу поверх старого укуса, подстегнув жжение жгучее под кожей.

С умоляющим стоном Сэхунн ноги шире раздвинул без капли стыда. Без Кая внутри сгорел бы вмиг до горстки пепла. Оплавился бы, как свеча. Блаженно руки раскинул и улыбнулся, почуяв влагу и жар меж ног, вдохом захлебнулся, едва тело поддалось под мягким напором, принимая в себя твёрдость горячую и настойчивую.

Сэхунн и вовсе не дышал, покуда Кай прижимался к нему бёдрами, заполнял собой, вжимался ещё плотнее и накрывал собой, в шею и в губы целовал. Сэхунн чуял Кая везде, каждым кусочком себя, чуял Кая всюду — на себе и в себе. Внутри горел и снаружи горел. Несмело отпустил густой ворс и с робостью коснулся спины напряжённой, чуть влажной от пота. Водил ладонями и гладил мышц узлы, за плечи широкие цеплялся, коленями сжимал бока жёсткие и умирал от жара там, где прямо сейчас они были едины.

Так близко, как только возможно.

Так хорошо, как и представить нельзя.

Сэхунн плакал беззвучно в первый раз с тех пор, как с детством распрощался. В груди щемило неудержимо, щёки от слёз солёных и без остановки бегущих пощипывало, а на губах сама жила улыбка. Кай и слёзы сцеловывал, и улыбки, и по щеке гладил, а Сэхунн умереть хотел, так ему было правильно и счастливо, что больше ничего и не надо.

Он Мать нашёл и единственного своего. Дом свой нашёл и долг свой. Он себя нашёл, как подарил кто. И лучшего дара уже быть не могло.

— Мой… Верный… — шептал ему Кай, перемежая слова поцелуями. И Сэхунн себя ему вручал молча, готовый идти хоть в Море Мрака, хоть в сам Муспельхэйм или в Хэльхэйм, да даже взяться готов был за правило на борту Нагльфара*, из ногтей мертвецов построенного. Лишь бы вместе с Каем навсегда и лишь бы чуять плечом Кая плечо.

_________

* Тукю. Речь о миграции прогуннского тюркютского рода, который частями селился на Алтае и забирался дальше, проходя по Монголии и Северному Китаю и добираясь даже до Пэкчэ и Силла. Согласно их верованиям и представлениям начало их роду положил Небесный Волк и подарил им небесное железо. По укладу были кочевниками и умели работать с металлами. Женщины у них занимали особое положение и обладали равными — часто большими, чем мужчины — правами. «Из-за обиды одной женщины весь род садился на коней, брал оружие и сравнивал всё племя обидчиков с землёй». Что примечательно, поклонялись они Небу, и у них не существовало понятия «срок давности». То есть за любой проступок полагалось отвечать если не самому виновнику, то его потомкам спустя сто, пятьсот, тысячу и больше лет. С благодарностью то же самое — срока давности нет. Небо вечно, всё видит и всё знает, потому и кара, и благодарность всегда будут доставлены по адресу. Чётко прослеживалось влияние тукю на поздних тюркютов, хуннов/гуннов, тюрков и монголов («дети Синего Волка»).

* Нагльфар — корабль армии Хэль, построенный полностью из ногтей мертвецов. Но этом корабле к Рагнарёку полагалось прибыть войску великанов.

========== Погоня за солнцем ==========

Комментарий к Погоня за солнцем

*раскладывает по периметру корвалолчик и бутылки с ромом*

Спасибо всем, кто был тут и ждал, чем же всё это обернётся) И спасибо всем, кто, как оказалось, любит истории о викингах и их эпохе - это было приятно, что вас так много :) *обнимает всех*

Погоня за солнцем

Celtic Music - Wolf Blood

Piano & Bassguitar - Rock

Стары Ольса - Пагоня

Сэхунн взгляд волчий ловил, держал Кая крепко и не пускал — смотрел в лицо близкое и вспоминал, как можно ещё ближе быть, хотя и сейчас — ближе уж некуда.

Кай будто чуял все его помыслы и не шевелился даже: дозволял и вспомнить, и заново привыкнуть к себе, и тяжестью своей насладиться, и телом принять.

Сэхунн руку сдвинул, плечо огладил, ладонь на шее горячей отогрел и кончиками пальцев заскользил по лицу, каждую линию резкую повторяя, словно смотреть ему было мало.

— Волк… — Сэхунн едва сам собственный шёпот различил, но Кай услышал, по губам губами полными провёл и дал Сэхунну вспомнить их твёрдость, сладость такую особенную, каждую трещинку на обветренной кожице. А после уж Кай забрал себе губы Сэхунна — и губы, и дыхание, и на язык покусился. Сэхунн глаза закрыл, чтобы лучше чуять каждое касание во рту, и как пальцами по ресницам влажным Кай гладил. До хрипло-прерывистого:

— Мой.

И всё тут. Хоть трава не расти. Его Сэхунн. Волка.

— Так забирай, — шепнул Сэхунн в губы горячие, выпрашивая всего один поцелуй, а получил столько, что и не счесть. И в поцелуях терялся, и в желании собственном. Ещё ни разу он никого так вот не хотел. Наверное, люди могли хотеть вот так лишь раз в жизни, потому что попадались на пути Сэхунна те, кто привлекал его взор, но ни с кем допредь ему не хотелось полной близости сильнее, чем с Каем. Когда будто заранее знал и берёг. И сильно хотелось быть вместе настолько, что одним человеком бы стать совсем. Да и Кай вжимался в него, будто о том же думал, будто забраться в Сэхунна хотел и остаться так навсегда. Потому что «мой».

Закусив губу, Сэхунн мимо воли чуть выгнулся — чуял остро, как мышцы и кожа натянулись меж ягодиц, дабы плотно охватить Кая, и теперь там ныло легонько и сладко. Тело поддавалось и вместе с тем удержать хотело, и от слабого движения Сэхунн невольно напрягся, сжал в себе Кая крепче. Взгляд устремил в лицо строгое и забыл вдох сделать — глаза у Кая заметно потемнели, и он к Сэхунну прильнул ещё плотнее, словно такое было возможно.

— Последний разум с тобой потеряю… Перестань… — Шёпот и слова в поцелуях терялись и хоть слуха Сэхунна достигали, понятнее от того не становились.

Кай приподнимался, руки выпрямляя, а Сэхунн за шею его цеплялся, не желая губы его отпускать. На тугом толчке выдохнул и зажмурился, сжался весь, крепче за шею обнял и погасил стон сдвоенный нетерпеливым поцелуем. Кай слегка бёдрами покачивал и собой растягивал Сэхунна внутри, вынуждал вдох сделать и обмякнуть расслабленно, чтобы Кай снова мог толкнуться, собой Сэхунна заполнить обильно, взять и пропитать смятением и истомой сразу.

После Кай ускользнул, без себя Сэхунна оставил, языком в рот приоткрытый пробрался и вдох сделать не дал. Узкими бёдрами тёрся меж ног разведённых, вязкой влагой пачкал кожу. Мучил, потому что Сэхунн всё ещё чуял след Кая в себе, его тело чуяло и оставалось для Кая открытым, изменённым, желало Кая вот так, как было. Мука со вкусом мёда, что таял отчего-то не на губах, а в груди, растекался теплом укутывающим, изнутри прорастающим. А Кай шею Сэхунна вылизывал, ключицы покусывал с волчьим рычанием, после и вовсе отпрянул. На коленях стоял и Сэхунна к себе тянул, за бёдра приподнимал.

Сэхунн руки раскинул, зажмурился, упиваясь тем, как влажное и округлое меж ягодиц трётся, нажимает всё увереннее, проникает. Кай входил с истязающей медлительностью, будто насыщал собой неохотно или с излишней бережностью. Зато пальцы на бёдрах Сэхунна сжимал с силой, мял плоть податливую до синяков грядущих. Владел и толкался нежно, а руками терзал и к себе тянул жадно, будто отпустить боялся.

Сэхунн затылком упирался в шкуру мохнатую, выгибался от жара, что тёк вдоль спины всё неистовее с каждым новым движением, ладонями искал, за что ухватиться крепче, покачивался от толчков неспешно-мягких и дышать пытался воздухом, что густел и нагревался стремительно. Пятки по меху медвежьему скользили и тоже опору найти не могли. Всей опоры и было — руки горячие и сильные Кая да бёдра жёсткие, что вжимались в ягодицы Сэхунна. И движение непреходящее, настойчивое, размеренное, когда Сэхунна Кай не только собой пронизывал, а ещё и теплом внутрь втекал, заполнял доверху, напитывал тягучим удовольствием, от которого кончики пальцев покалывало. И покалывание это ласковой дрожью мелкой по всему телу разбегалось, как кругами по воде, покуда не стало захлёстывать с головой волнами — всё сильнее и сильнее.

Кай за руку Сэхунна поймал и в один миг к себе притянул. Вскинуться заставил, удержал, ладонями широкими ягодицы накрыл, подхватил и сжал. Сэхунн воздух ловил губами, мимо воли стискивая ногами бёдра узкие, за шею, от пота скользкую, обнимал и шелохнуться боялся. Сам не знал, то ли страшно отпустить Кая и пустоту внутри почуять, то ли до предела насадиться и уколоть себя болью желанно-лёгкой.

— Не бойся… — Кай ключицу куснул и зацеловал, а ладонями смял ягодицы, поддерживая. — Ничего не бойся…

Тогда лишь и уразумел Сэхунн, что Кай дал ему волю. Чтобы Сэхунн сам выбирал, как ему больше нравится. И как только Сэхунн это уразумел, щёки сразу и заполыхали. Он носом Каю в шею уткнулся и затих, потому как боязно нарушить цельность их и близость особенную. Словно одно неловкое шевеление могло всё порушить.

Кай губами потёрся о его висок, пощекотал кожу смешком тихим и ладонями смял ягодицы, заставляя приподниматься, вверх скользить. Сэхунн сам порывисто опустился обратно, испугавшись, что вот-вот настигнет холодная пустота внутри, когда Кай выйдет из него, покинет. Пусть даже на миг всего, но терять Кая Сэхунн не хотел — хотел чуять его в себе, потому что именно так Сэхунну было правильно и хорошо до умопомрачения. Даже просто сидеть вот так, сжав ногами бёдра Кая и приняв его в себя, было сладко. Всё остальное ничего не значило.

Кай сдвинул руки — поясницу огладить, нажать с мягкостью. Сэхунн послушно прогнулся и зажмурился от ощущений, что стали невыносимее. Теперь, когда он прижимался к Каю животом и прогибался в спине, хотелось именно двигаться и жить движением.

Он неуверенно приподнимался, застывал и дрожал от отчётливого натяжения мышц, после медленно опускался, вбирая в себя, заполняя себя Каем. Жмурился, когда Кай возвращал ладони на ягодицы, оглаживал и снова сминал, ласкал кончиками пальцев, чуть впивался короткими ногтями, рисовал круги на влажной коже, опять мял, потом проводил пальцем между ягодицами и подушечкой оглаживал натянувшуюся кожу — от касаний этих у Сэхунна всё внутри переворачивалось и дрожало, а движения становились отрывистыми и резкими, скрашенными страстью. И Кая Сэхунну было мало — хотелось больше и жарче.

Скоро они повалились обратно на шкуру. Сэхунн улыбался поцелуям и прерывистому шёпоту, плавился от того, что Кай скучал по нему, что он красивый, оказывается, настолько, что Кай съесть его хочет — покусать и съесть.

Перепутавшиеся объятия и исступлённые соприкосновения губ лишали разума. Сэхунн трогал Кая руками, тянул к себе, ногами обхватить пытался, вертелся под тяжестью сладкой, стремясь прильнуть навечно. Поддавался и вытягивался от толчков ускорявшихся, губы размыкал для стонов, сдержать которые сил не находилось, и для вдохов, сделать которые всё равно не получалось.

Кожа на шее горела — Кай прихватывал её зубами, покусывал, зацеловывал, языком проводил, кадык лаская. Вжимался в Сэхунна, приникал плотнее с каждым мощным толчком, от макушки до кончиков пальцев на ступнях Сэхунна себе забирая.

Обуял собой, овладел, уронил в безмятежность бездумную, наполненную лишь радостью и удовольствием бесконечным. Лёгкость и удовольствие всё прибывали и поместиться в Сэхунне не могли — вот-вот хлынуть должны были через край.

Сэхунн дышал шумно и хрипло, часто-часто, обнимал застывшего Кая и глаза открыть боялся. Блазнилось, что откроет — и всё исчезнет тут же. Пытался не дрожать, покуда Кай зубами к шее его примерялся: ухватывал осторожно сбоку, где место было самое чуткое, вылизывал, снова ухватывал и без спешки зубы стискивал, в плоть впиваясь.

Жжение потихоньку нарастало, расползалось от шеи по груди и плечам, волновало до зыбкой дрожи в животе, накрывало бёдра — Сэхунн чуял остро тяжесть в паху, ноги разводил податливо и выгибался сильнее. В жилах жидким пламенем струилось желание неприкрытое, силы воскрешающее. И Сэхунн смутно догадывался, что будет дальше и почему. Не то чтобы он помнил наверняка, скорее, это напоминало давно виденный сон, но Кай был волком и от человека отличался. И Сэхунн позволял ему кусать себя столько, сколько надобно, чтобы меняться и быть к волку ещё ближе.

Быстрые толчки сменялись плавными, дозволяли Сэхунну окунаться в бесконечность и успокаивать себя топким наслаждением после яркого безумия. Ладонями он касался скул твёрдых, губами ловил солёные капельки пота на смуглом лице и старался уместить в себе притяжение и страсть Кая, но плотина из сил и выдержки постепенно разрушалась.

Кай кусал его ещё несколько раз, силы вливая новые, но Сэхунн всё равно чуял, как внутри него распускается узел, заполняет и уже откровенно распирает, давит так, что от удовольствия умереть охота. И любое — даже слабое — движение Кая могло в следующий миг разрушить всё, снести потоком мощным, захлестнуть Сэхунна и утянуть на глубину неизведанную.

С тихим рычанием Кай укусил снова, после — зализывал ранки, шумно Сэхунну в шею дышал, целовал и снова языком по коже проходился. Пронзил толчком мощным, заполнил доверху и весь свет на Сэхунна обрушил.

Жаром плавящим Сэхунна заливало внутри, вскидывало и било дрожью крупной снаружи. Кажется, он кричал, тонул в волнах, что как в шторм поднимались высокими гребнями пенными и хлестали по нему раз за разом. Сэхунн даже не понял, на какой из волн содрогнулся весь, испачкал живот собственный, а волны так и не остановились.

Перед глазами пятна плыли, острые зубы на шее не помогали совсем. Сэхунн мог лишь отчаянно за Кая цепляться, чуять его в себе, трястись, задыхаться и позволять всем чувствам разом одолеть себя. Снова и снова. До самого рассвета, робко и стыдливо забрезжившего тонкими лучиками сквозь узкие зазоры между шкурами.

Кай гладил его по лицу, шептал что-то, а Сэхунн и пальцем пошевелить не мог. Даже не сразу уразумел, что Кай шепчет: «Мой».

И всё тут. Хоть трава не расти. Его. Волка. И Сэхунну надо спеть волку своему колыбельную, иначе не унять силу разрушающую.

Весь свет пропитан равновесием. Особенному волку нужны особенное солнце и песнь особая. Есть чёрное, значит, есть белое. Есть Кай, а значит, должен быть Сэхунн. И лишь его колыбельная могла опутать Волка нитью незримой, чтобы сдержать силы поток.

Сэхунн прикрыл глаза, запустив пальцы в косицы спутанные. Гладил волка своего по голове и шептал всё тише:

— Кай… волк… мой волчик…

Сон после напоминал беспамятство тягучее и томительно-желанное, усеянное радостными тенями и неудержимым восторгом. И Сэхунн думать не хотел, как долго спал. Зато проснулся не один — Кай никуда не ушёл и спал на нём, прижав колено левое к бедру, обхватив рукой за пояс и носом в шею уткнувшись. Сэхунн бездумно водил кончиками пальцев по ноге Кая и перебирал волоски густые. Уже и не удивлялся почти, что десница слушается, будто никогда увечной не была.

— Могу в волка, чтобы тебе было пушисто, — сонно пробормотал ему в шею Кай.

— Не надо. Мне и так пушисто, — тихо отозвался ломким голосом Сэхунн, продолжая оглаживать ногу Кая. Сказал не то, что хотел. А хотел губы Кая на своих. И не удивился совсем, когда поцелуем напоили и в уголок рта лизнули.

Удивился Сэхунн, когда пальцами заблудился в волосах гладких и обрезанных ножом неровно. Косицы пропали, и у Кая на голове длинноватые пряди забавно торчали в разные стороны. Почти так же, как в том то ли сне, то ли воспоминании, что Сэхунну подарило посвящение. Кончики обрезанных волос пушисто щекотали ладонь Сэхунна, будто он соболиный мех гладил, каким расплачивались за товары купцы из Гардарики. Меховые деньги.

— Волосы почто обрезал?

— Обряд. — Кай улыбнулся самыми уголками губ, а в глазах блестящих задорными искорками заплескался смех. Сэхунн за шею обнимал сильную и горячую, а скулы у него горели предательски — додумался, что за обряд.

Кай ещё раз коснулся его губ и отодвинулся, шкуру откинул и меч достал — тот самый. Сэхунн зачарованно глядел, как Кай нажимал пальцами смуглыми на смарагды-глаза. Золотая бляшка из меча выпала Каю в ладонь. Сэхунн осторожно принял диск и уставился на обратную сторону, исчерченную линиями ломаными разной длины. Потрогал и принялся пальцем водить, будто наново рисуя.

— Карта, — выдохнул с ошеломлением.

— Теперь уж точно с пути не собьёшься. — Кай диск забрал и обратно в меч вставил.

— Последние Врата?

— Девятые. Нам нужно туда. И поскорее. Мать совсем плоха. — Кай огладил рукоять меча, заметно помрачнев.

Есть сила, на которой всё зиждется, есть сила, которая рушит, и есть сила равновесия, которая помнит и знает. А Мать плоха совсем. Ей нельзя быть вдали от Врат. Если она погибнет…

— Ты Страж, я Волк-Проводник, но Врата и нас держит Мать. Нам давно в путь пора. Врат было девять, а остались только одни. Они слабеют без присмотра. — Кай меч отложил и искоса на Сэхунна глянул.

— А если ты разрушишь последние Врата?

— Это не так просто. Врата нерушимы.

— Но ты уже делал такое.

— Делал. — Кай согнул ноги в коленях, подтянул к себе и сложил на коленях руки. — Но это можно тогда лишь, когда злоба равная с обеих сторон, а Волк отрекается от Стража. Если Волк от Стража отрекается, то ничто его уже сдержать не может. Волк превращается в карающий Закон и слушает только Мать. Если Мать прикажет разрушить, Волк разрушит всё, что она велит. Неудержимо и неотвратимо. Удержать и отвратить Волка может только Страж. Страж, от которого не отреклись.

— А если Мать…

— Если погибнет Мать, Волк и Страж последуют за ней. Врата больше никого сдержать не смогут. Всё смешается, Сэхунн, а так нельзя. Врата уже слабы — их никто не хранит. Но пока ещё есть мы.

— Разве нет других Волков и Стражей? — Сэхунн придвинулся к Каю, с надеждой всматриваясь в строгое лицо.

— Были когда-то. Может, будут ещё. Но пока есть только мы.

— Морем Мрака путь будет долгим.

— Ещё дольше после идти сушей. Но если не идти, лучше не станет. А мне хватит и пути. — И Кай тихо-тихо добавил: — Пути с тобой вместе. Счастье дарит дорога к цели, а не сама достигнутая цель.

Эти слова Сэхунн крепко запомнил. Повторял про себя, когда Кай вёл его в крепость. Все отводили взоры и держали себя так, будто воевода по-прежнему при косицах, а Сэхунн — с десницей увечной. А ещё в крепость прибыла рагана. Мать. Она ждала их в пристройке, усевшись на груде шкур.

Сэхунн подошёл к Матери, повинуясь плавному жесту. Сел перед ней и руку позволил оглядеть.

— Кай вылечил, — неловко пробормотал он под внимательным взглядом.

— Не вылечил. — Мать головой покачала. — Напоил волчьей кровью и ядом — сила в них. Теперь удар десницей у тебя будет неотразимым, покуда в тебе волчья суть. Отбери её — будет как прежде увечье. Нельзя взять и исправить мирское. Но заменить — можно. Он поделился с тобой, отдав часть. Стало быть, теперь он в чём-то слабее.

Сэхунн невольно прижал правую руку к груди и обеспокоенно на Кая оглянулся. Кай смотрел безмятежно, будто так и надо.

— И так теперь всегда будет? — с волнением спросил у Матери Сэхунн. Та провела ладонью над свечой, позволила язычку яркому кожу лизнуть и едва заметно усмехнулась.

— Как выйдет. Если рука исцелится, всё вернётся.

— А она…

— Она исцелится, но нескоро.

***

Привыкнуть к Матери получалось труднее, чем к Каю. Может, потому что Сэхунн почти ничего не помнил о ней. Но и страха Мать не вызывала, да и оставалась в крепости недолго — в выбранном ею для дома месте она лучше сохраняла силы.

— Её связь с Вратами сильнее, — обронил Кай после. — Связь рождает зависимость. Нам проще.

Проще Сэхунну не было, ведь на него с немым вопросом смотрел каждый — и венд, и лив, и хирдман. Задавать вопросы вслух опасались, да и Кай часто вертелся рядом, а Кай одним своим видом делал немыми даже отчаянных храбрецов. Сэхунн недоумевал: ему Кай казался игривым и пушистым волчонком.

— У него взгляд мечетника, — бормотал Гинтас, а уж в его-то смелости Сэхунн не усомнился бы.

После Сэхунн уразумел, что люди кругом чуяли сущность Кая. Ту самую сущность, что долгими ночами Сэхунн оплетал нитью невесомой, удерживающей, не позволяющей разрушительной волне карающей выплеснуться и прокатиться по свету, сминая и комкая всё на своём пути. Сэхунн был Стражем и стерёг, напевая Каю колыбельную каждый миг, усыплял силу ревущую, страшную и лишь ему подставляющую под ладонь уши пушистые, чтоб гладил и чесал.

А потом пришли холода, и на заре землю уже побивало инеем, когда Сэхунн вёл Мать, поддерживая под руку, на встречу с княгиней и почтительно слушал.

— Ты — жизнь, он — смерть, и танец ваш вечен. Останови танец — всё прахом обратится. Это мудро. В пустоте нет эха, нет звёзд — ничего нет, только голод один. Но если ты споёшь ему, он услышит и будет с тобой танцевать, о голоде позабыв. Волк есть волк, зверь опасный, но ты не бойся — сердце волка держишь в руках. Держи мягко и бережно. Уронишь — и уже не поднять.

Сэхунн неловко рукавом слёзы с ресниц смахивал — сам сердце бы Каю своё в руки отдал, вышло бы надёжнее. Ночью волка пушистого обнимал и в мех густой носом утыкался. Не путь дальний пугал, а то, что волк силой делился и себя ослаблял. Из-за нерасторопности Сэхунна. Ранить себя позволил, а платил за него другой.

— Прости… — в мех чёрный Сэхунн шепнул. Волк в нос лизнул и фыркнул с пренебрежением, дескать, эка невидаль, для Сэхунна не жаль ни капли.

***

На беседы с княгиней Сэхунна не пускали. Видел он её только издали, потому волновался, что там они с отцом нарешают. Всё так тесно сплелось в клубок, что любая безделица, казалось, значила очень много. Ведь если «Ворона» Кай с Сэхунном заберут и в Море Мрака пойдут, отец останется пешим. А много ли радости викингу пешим быть?

Лейф хёвдинг в море родился, по морю жизнь всю ходил и в море умереть хотел — Сэхунн знал то верно, потому и заботила его судьба отца и хирда отцовского. Все хирдманы отцовы под одну гребёнку причёсаны, морская кость, а место кости морской — в море.

Отец ещё уговорами изводил и Кая воеводу, и самого Сэхунна, дескать, где это видано — в поход морской на зиму глядя? Но Кай оставался непреклонным и непоколебимым.

— Время уходит, — так сказал он Сэхунну. — Руке твоей и чутью я верю. Пройдём.

— Но выдержит ли Мать такой переход по зимнему морю?

— Она крепче, чем тебе мерещится. И лучше в пути полечь, чем ждать конца, на месте сидя.

Ночами Сэхунн Кая горячего обнимал и верил ему, каждому слову верил. Нельзя было не верить твёрдости его, жару, поцелуям настойчивым и неумолимым, ласкам откровенным, пламени в крови и счастью от близости их сокрушающей.

Сэхунн каждый толчок в себя впитывал, дышал ими, силу в себе чуял, от Кая к нему перетекающую вместе с укусами и семенем, вместе с движением каждым стремительно-мощным. Таял от прикосновений, в струнку вытягивался от ладоней шершавых, которыми Кай его бёдра сжимал и гладил.

Сэхунн блуждал счастливым в рычании низком и тихом, волчьем, в шёпоте волнующем, когда губами по горлу беззащитному вместе с выдохами прерывистыми. Тонул в дрожащем мареве, когда границы яви будто плыли и раскачивались вместе с ним от натиска Кая, что в тело его стремился, собой наполнял и всё менял неуловимо и неукротимо.

А на рассветах Сэхунн тихо-тихо на ухо Каю напевал, убаюкивал, к себе прижимал, опутывал нитью незримой и одеялом невесомым, сотканным из звуков голоса своего. Пальцами волосы тёмные перебирал, гладил пряди тяжёлые, непослушные, губами виска касался и шептал, волка заклинал и голод усыплял, усмирял пламя ревущее, что в Кае жило. Хранил, как Стражу и полагалось. Хранил с радостью и упоением, отогреваясь подле своего Волка, что от голоса его был тёплым очагом и верность сэхуннову в собственной крови носил.

В последний день луны убывающей Сэхунна из рода извергали. Рагнхильд-дроттнинг волею своею отдавала Цвик, который должно было Лейфу хёвдингу из рук Кая воеводы принять. Лейф хёвдинг менял Цвик на «Ворона» и сына, менял жизнь старую на новую. Наследника лишался, но княгиня дозволяла ему остаться, если через лето отыщет Лейф хёвдинг себе невесту и дом выстроит. Если ж не отыщет, то обещалась заплатить по делам и дозволить проход в Миклагард или воротиться в Халогалан с местью.

Дело решилось лучше, чем ждали, но гнал Сэхунна отец из рода без охоты. Сэхунн в хирд Кая воеводы пошёл и возврата ему не было из Моря Мрака, гнать из рода надо хоть как.

— Как знал, что ещё в ту ночь клятую тебя потерял, — сокрушался отец. — Думалось, что лишь рукой твоей откупились от богов, а поди ж ты… Всего тебя забрать решили.

— Не говори так. С Каем мне будет хорошо. И с рукой тоже хорошо всё.

— Вижу уж, но то всё ворожба. Не может рука за ночь исцелиться. А от ворожбы добра не бывает.

— Ты сам говорил, что ульфхеднар зла не принесёт.

— Говорил. — Лейф хёвдинг умолк и вздохнул.

— Отец, ты меня не ждал — я сам пришёл и попросился к тебе, как мать завещала. Легко пришло и легко ушло. Не тоскуй попусту. А за науку и заботу моя благодарность тебе не пройдёт.

На том и сговорились. После отец вытянул лёгким деревянным мечом Сэхунна по спине при всём хирде, обувку отобрал да велел идти прочь босым. Следы, что остались от сэхунновых ног, новыми мётлами замели, чтоб никто в них не вступил, а мётлы после спалили в костре. Так Сэхунн босым к Каю и пришёл, босым и в простых некрашеных портах и рубахе. Только руки при себе были, сам Сэхунн да меч волчий — весь скудный скарб. Но Кай забрал его и таким — безродным и нищим. Сэхунн задохнулся, когда подхватили, обняли крепко и в чан дубовый отправили — греться, чтоб не застыл.

Горячая вода обжигала, но куда сильнее жгли губы и руки Кая — он взял Сэхунна прямо на полотне чистом у чана с водой остывающей. Даже куснул разок, чтоб уж точно хворь никакая не пристала, а после волком стерёг сон Сэхунна и грел горячим боком пушистым.

Покуда Кай передавал Цвик Лейфу хёвдингу, Сэхунн смотрел за «Вороном». Следил, как на катках вытягивали отяжелевший остов из воды. После отбивали всё лишнее, что само в воде пресной не отошло. Доски ясеневые проверяли, прошивали наново смолёными еловыми кореньями. Сэхунн самолично проверял упругость досок: какую течь дадут, какой удар выдержат, какая гибкость, нет ли вредителей пакостных. Молоточком сосновым киль простукивал и слушал каждый звук.

Местные умельцы парус проверяли и чинили, шили запасные. Вёсла тоже глядели да люки гребные осматривали, подновляли.

Кай иногда заявлялся: вертелся всюду любопытным волчонком, нос совал, вынюхивал, расспрашивал — до всего ему дело было.

— Ты же говорил, что веришь мне, — шептал сердито Сэхунн, когда никто не смотрел на них, и Кай преступал черту дозволенного.

— Верю, — выдыхал ему Кай на ухо и плотнее прижимался бёдрами к ягодицам, тёрся, обнюхивал по-волчьи чутко, опасно и сладко. — Я на снекках всегда ходил, и, думается мне, есть разница. Тебе надо меня научить.

Сэхунну смешно становилось от таких слов, потому как диким казалось, что Кая надо учить чему-то. И что Кая может учить он, Сэхунн.

— Мой…

А вот с этим поспорить было трудно. Кай штормом налетал на Сэхунна, а штилем становился на расстоянии. Вот в общей зале за столом сидел особняком и будто ничего не замечал, погружённый в думы, почти не глядел в сторону Сэхунна. При воинах тоже проходил мимо или беседу вёл, будто Сэхунна рядом не стояло. Не глядел, но видел всё, словно с Сэхунна глаз не спускал. А после, когда оставались они вдвоём, спрашивал за всё: штормом сметал, трогал везде, путал до смятения восторженного, подхватывал, как щепку, кружил так, что у Сэхунна дух захватывало. Это было как разбежаться изо всех сил и с утёса самого высокого сигануть, чтобы полететь ленивым волнам навстречу и камней острых, смертельных избегнуть.

Сэхунн думал, что он ничтожно мал, и этот шторм разметает его, убьёт жестоко, разорвёт в клочья обилием чувств. Но нет. Шторм опустошал и оставлял Сэхунна на томных волнах крошечной лодочкой счастливой. И Сэхунн чуял себя живым больше, чем допредь. Гладил волка, руку протягивал, дозволяя языком проводить по пальцам и запястью, жмурился, когда влажным носом утыкался волк в шею и ключицы нюхал.

За время, потраченное на подготовку «Ворона», все попривыкли, что Сэхунн распоряжался, что и как делать. Многие воины ещё не видели его в деле и не знали, хорош ли их кормчий, но вот Сэхунна вторым после Кая признавали без споров.

«Ворона» спустили на воду за пару дней до первого снега, и Сэхунн улыбнулся, всем телом уловив лёгкий ход. Дерево просушилось достаточно, чтобы стать легче, но не потрескаться. «Ворон» дышал бортами на волнах совсем как живой, по гребням стелился упруго. На таком корабле и в Море Мрака хоть сейчас можно.

После на «Ворона» грузили запасы в дорогу и товары, чтоб в дороге обменять. Принесли и полые дубовые трубки с меховыми деньгами, закрытые деревянными кругляшами и воском запечатанные. Отгородили на носу под навесом каморку, туда меховые деньги и сложили да топчан устроили для ночёвок. А как первый снег выпал, так стали решать, кому какое весло перепадало. Решали сравнением мужей, и в тот вечер в общей зале хохот, крики и смех не смолкали.

Сэхунн грудью на стол ложился — Гинтас и Гард сцепились за носовое весло, позабыв, что весло носовое не одно. Ещё и оба едва-едва понимали друг друга, а бывалые воины дурачились и толковали речи всяк как хотел, путая двух спорщиков и того больше. Даже Турин снизошёл к веселью и самолично ввязался «толмачом» в перебранку.

Сэхунн слушал и хохотал со всеми, пока не встретил взгляд волчий. Кай откинулся на высокую спинку, спрятав лицо в тенях, и смотрел на Сэхунна прямо и пристально. Немо звал как будто. Губы облизнул лениво и глаза чуть прищурил по-хищному, а потом взглядом сполз на губы Сэхунна. Словно поцеловал наяву. У Сэхунна жаром по щекам плеснуло, а на кончике языка заиграл лесной вкус пряный. Он промямлил Гарду, что голову остудить надо, сполз с лавки и удрал в малый двор в чём был.

Стоял под снежинками, что кружились в безветрии и без звука единого на остывшую землю ложились, дёргал за ворот и жадно вдыхал морозный воздух. Холод сначала покусывал за кончики пальцев и скулы, смелел потихоньку, пробирался за ворот, тягуче сползал по спине до самой поясницы и сжимал за бока.

Сэхунн задохнулся и зажмурился крепко-крепко — к спине горячее приникло, руки сильные за пояс обхватили. Твёрдыми губами по шее, выдохом долгим. Сэхунн глаза открыл и сглотнул — перед глазами у него покачивался камень на кончике плетёнки. До боли знакомый камень.

— Возьмёшь?

Он робко потянулся, неловко сжал в ладони зелень искристую, прозрачную, после медленно пальцы разогнул и повернул ладонь, чтоб на свет от факела поглядеть — сквозь. В камне всё так же блазнился Сэхунну бегущий волк. Его волк.

Вновь сжав камень в руке, Сэхунн повернулся в объятиях горячих, приник к Каю и в лицо заглянул. Улыбка таилась в уголках рта, в глазах блестящих.

— Уже скоро… Не жаль?

Улыбка погасла. Кай медленно провёл большим пальцем под нижней губой Сэхунна, погладил.

— Жаль. Эта земля была доброй ко мне. И здесь я тебя встретил. Но нельзя останавливаться, преодолев всего одну вершину. Нужно идти к новой.

— Мать прибудет завтра?

— К началу пути. Забудь об этом пока. — Кай тронул губами подбородок Сэхунна. — Ты мой, а эта ночь, последняя, — вся наша.

Сэхунн дозволил себя увлечь в тепло, уронить в меха, исцеловать всего, пока одёжу снимали в четыре руки, дозволил забрать и мучить сладко. Пил дыхание Кая поцелуями и ловил горьковатый воздух, напитанный воском растопленным, терялся в пятнах света от язычков пламени, венчавших свечи.

Привыкнуть к этому не получалось совсем. Каждый раз как первый. И только Сэхунн думал, что готов снова к шторму, так сразу и обманывался. Медово-смуглый Кай ластился к нему, змеёй в объятия вползал, тихо волком рычал и ладонями сразу везде трогал. Показывал, что его. Всё — его. Отрастающими волосами шею и грудь щекотал, губами и зубами помечал, оглаживал ладони Сэхунна на своих широких плечах, крепко держаться дозволял и вместе с ним по шкурамкататься.

Сэхунн ухитрился свалить Кая на меха. Коленями сжал бёдра и удержал за запястья. Тяжело дышал и смотрел сверху вниз на вытянувшегося на шкуре Кая. Озорные искорки под густыми ресницами, кончик розового языка меж губ проблеском соблазна, тёмная ямочка на подбородке упрямом и тяжёлой волной чёлка, что прятала крутой лоб. Кай смотрел чуть насмешливо и лежал спокойно, показывая, что можно и не держать — не сбежит.

Взволнованно губы облизнув, Сэхунн сторожко пальцы разжимал, вёл кончиками самыми по рукам сильным, по плечам гладил дрожащими ладонями, зачарованно глядел на ключицы, прикасался едва-едва. Пробовал на жёсткость мышцы на гладкой груди. Долго медлил, покуда осмелился тронуть маленькие тёмные соски, а затем ладонями по бокам твёрдым провести и плоский живот напряжённый огладить. Под гладкой медовой кожей там пылал жар.

Кай не шевелился, смотрел только с живым любопытством. Даже не дрогнул, когда Сэхунн до густых завитков в паху добрался и уставился на толстый крепкий ствол. Сэхунн пересохшие губы облизнул снова, неуверенно охватил ладонью твёрдость горячую и дыхание затаил, пальцами чуя растущее напряжение. Ладонь заполняло ощутимо текучим жаром как будто. А Кай лежал всё так же спокойно, ошеломляя Сэхунна сдержанностью и позволяя трогать себя, узнавать.

Сэхунн немного сдвинул ладонь и сглотнул, привыкая к мысли, что всё это вот вполне в него помещалось да ещё и блаженством поило. Узкие бёдра под ним почти закаменели от напряжения, а живот у Кая стал жёстким как дубовая доска.

Выдох прерывистый — и Сэхунн растянулся на шкурах, обмяк под Каем и вдох сделать забыл. Срывающимся голосом в губы настойчивые признался:

— Красивый…

Тихий смешок растаял между ними.

— Для тебя. Это для тебя. Ты видишь.

Сэхунн за плечи Кая широкие держался и ловил поцелуи губами, скулами, шеей. Вертелся, покуда не подставил под поцелуи плечи и спину. Замер тогда и тихо застонал от блаженства мягкого, чуя губы, что трогали шею и касались после кожи меж лопатками. Кай целовал и целовал, слегка покусывал, оглаживая ладонями бока и бёдра. Сэхунн сам не понял, как ноги раздвинул, прогнулся и приподнял бёдра выше, выдохнул и прикрыл глаза — Кай накрыл ладонями ягодицы, огладил неспешно, согнул пальцы и мучительно медленно смял упругие округлости, раскрывая Сэхунна для себя, чтобы потереться там — между, слабо толкнуться, надавливая и откровенно намекая, что хочет войти.

Вжавшись лицом в густой мех, Сэхунн дышать пытался. Ждал. Умирал, покуда Кай губами пробовал его поясницу и неторопливо вдоль спины поцелуями мостил себе путь, чтобы в конце этого пути укусить между лопатками и влить в жилы пламя. У Сэхунна всё плавилось и горело под кожей. Тело становилось податливым, мягким, чутким. Сэхунн чуял не то что малейшее движение воздушных потоков, а даже танец язычков, венчавших свечи. Прикосновения же Кая — даже самые невесомые — сокрушали его, сметали, ввергали в радость бесконечную и удовольствие тягучее.

Он мычал глухо, вжимаясь лицом в мех. Кай стискивал ладонями его вскинутые бёдра, накрывал ягодицы пылающие, раздвигал их и прижимался к краям нежным, толкаясь легонько-легонько.

Дрожать заставлял. Желать заставлял. Заставлял Сэхунна просить и подаваться навстречу, чтобы получить всё без остатка. Сэхунн коленями упирался и ягодицами к бёдрам жёстким прижимался, цеплялся пальцами за густой мех и дышал хрипло, единеньем наслаждался, покуда Кай языком по коже на спине его проводил и за бёдра крепко держал — до синяков крепко.

Сэхунн дрожал и пытался не думать, что для Кая на вкус он сладкий — Кай сам говорил. Хотя неважно, Сэхунну всё равно нравилось чуять на коже язык Кая, губы, дыхание — всё. Зажмурившись, он покачивался неспешно от плавных движений и всё сильнее цеплялся пальцами за густой мех. Кай прижимался к нему, отстранялся и возвращался. Двигался внутри него, усиливая жар, вытапливая влагу из тела, что каплями на коже дрожала. Каждый новый толчок взращивал чуткость и заставлял Сэхунна отзываться с большим и большим пылом.

Кай как будто пробуждал его тело, заставлял распускаться и цвести буйным цветом. Останавливался внезапно, целовал в шею, плечи, спину, гладил ладонями по бокам, ласкал живот, бесстыже меж ног расставленных проводил, дразнил кончиками пальцев промежность, трогал бёдра, ягодицы мял, подушечками нажимал меж ягодицами, обводил растянутые крепким стволом края, поглаживал и вновь толкался, проникая глубоко и насыщая собой настолько, что сдержать дрожь Сэхунн никак не мог.

И всё больше блазнилось Сэхунну, что они с Каем волшбой занимаются, зачаровывают явь вокруг себя, рассыпают искорками блаженство, невозможное на свете этом. Рвут ткань бытия и впускают в этот свет нечто чудесное. И Сэхунну хотелось попасть туда, где этим чудом пропитано было всё, каждый сладкий миг. С Каем вместе. Сэхунну хотелось, чтобы Кай забрал его туда навсегда. Насовсем. Чтобы только они двое и эти чары — до скончания времён.

— Мой… — Пламенным шёпотом вдоль спины, губами, языком. Сэхунн сильнее в мех вцепился, уплывая вместе с ритмом учащающимся и ускоряющимся движением. Тихо застонал, когда острыми зубами — меж лопатками, но вместо боли — жаром и струящимся сквозь тело восторгом…

Уснуть после Сэхунну так и не удалось. Накопив довольно сил, чтобы приподняться на локте, он оглядел удобно устроившегося поперёк шкуры Кая. Тот уложил голову ему на живот и согнул ноги в коленях, чтобы пятки не сползали с меха. Вроде бы дремал. Сэхунн осторожно тронул бедро, огладил, перебирая пальцами густые волоски, накрыл ладонью колено и позволил ей проскользить от колена к лодыжке, потом медленно повёл обратно к колену, поколебался, но коснулся крупной мышцы на бедре. Гладил, затаив дыхание.

Кай лениво приоткрыл один глаз и тихо фыркнул, но отодвигаться не стал. А Сэхунну было сладко. Не волчий густой и длинный мех, но тоже пушисто и гладить приятно. Осмелел достаточно, чтобы поворошить волоски на внутренней поверхности бедра. Кай томно потянулся и повернулся на бок, придвинув ногу к Сэхунну ближе, зажмурился довольно, когда Сэхунн приласкал голень.

— Пытаюсь привыкнуть, что уже почти…

— Сделать будет проще, чем думать об этом. Сам увидишь. — Кай немного сдвинулся, пощекотав кожу на животе Сэхунна отрастающими волосами, щекой горячей прижался. — И с тобой буду я. Всегда. Что бы ни было.

— Это ты уже говорил. А потом отрёкся. — Сэхунн невольно охватил ладонью тонкую лодыжку, словно удержать попытался.

— Я сделал то, что должен был сделать. Но это долг. А ты — это ты, а не долг. Мне всё равно, насколько это глупо и опасно, я просто всегда буду возвращаться. Ты — мой.

Сэхунн хотел спросить, может ли Волк найти другого Стража, но не спросил. Ответ пришёл на ум сам: да, Кай мог найти другого Стража. Волк видел всё вокруг иначе. Видел людей иначе. Волк мог найти кого-то подходящего и укусить, влить часть своей силы. Но Кай не стал искать другого. Он к Сэхунну вернулся, потому что Сэхунн не отрёкся от него, держал верностью.

— Иногда мне кажется, что ты чудовище, что пришло с иной стороны.

— Может быть. — Кай сомкнул веки и слабо улыбнулся. — Но ты меня не боишься. Ты сказал, что я красивый.

— Настоящее чудовище и должно быть красивым. Чем красивее, тем опаснее.

Кай вскинулся, придвинулся ближе и заглянул Сэхунну в глаза. На миг примерещились острые клыки у беззащитного горла.

— А я очень красивый? — Горячий шёпот обжигал губы, но Сэхунн всё равно не боялся. Совсем. Он видел солнечные отблески в глубине волчьих глаз, озорные искорки и неуклюжесть волчонка, что только учился твёрдо стоять на лапах. Он помнил волчонка, запутавшегося в силках. Помнил тугие жилы, поранившие лапу, помнил влажный язык, коснувшийся ладони.

— Не уходи, — шепнул Сэхунн, обняв Кая за шею.

— Не уйду, не брошу и никому не отдам. — Кай шутливо зарычал Сэхунну в шею и слегка покусал.

— Мне стыдно, — признался Сэхунн после короткой возни и дурачеств. — Стыдно предаваться праздности, и что мне так хорошо.

— Это ненадолго, — вздохнул Кай, снова укладывая голову Сэхунну на живот. — В пути на праздность мало что останется. Но пока это можно — пусть стыдно тебе не будет.

— А что потом? Вот доберёмся до Врат, и?

— Если доберёмся. — Кай провёл пальцами по боку Сэхунна. — А если доберёмся мы, то доберётся кто-нибудь ещё. Ну и покуда неясно, что там.

— А там что-то может быть?

— У Врат всегда что-то есть. Что-то с той стороны. Когда-то Волки провели сквозь Врата много людей. Наверняка остались следы. И их иногда находят. Потому… У Врат может быть что угодно. Но ты не бойся. Ничто не вечно. И Врата — тоже. Когда-нибудь я найду путь и приведу тебя домой. Просто иди за мной, Сэхунн, и я приведу тебя туда.

Сэхунн молча к Каю посунулся и обнял порывисто, крепко прижал к себе, носом в волосы густые уткнулся и непослушными губами шепнул:

— Я уже дома, глупый волчик.

И снилось Сэхунну, как он бежал вслед за волком по лунной дорожке во мраке, а в пятки упруго толкала пустота. Страшно не было. И упасть Сэхунн тоже не боялся. Смотрел на чёрного волка в круге луны и бежал за ним путями нехожеными сквозь явь, навь и туман дрожащий, неверный. Ткань яви звенела и рвалась. А Сэхунн держался за нити незримые, что с волком его связывали, и бежал без устали.

Сэхунну было всё равно, куда волк его вёл и как далеко. Он просто верил. Потому что сам путь — вместе — дарил счастье и радость неудержимую.

***

«Ворон» прощался с берегом на рассвете позднем, осеннем. Иней искорками мигал повсюду в свете просыпающегося солнца. Сэхунн глядел, как Кай помогал Матери сесть, укутывал в шкуру тёплую, а после Кай стоял на носу — без плаща. Сэхунн видел его спину прямую, напряжённую, да всё ждал, когда же Кай обернётся. Но Кай не оборачивался и не смотрел на Цвик, что оставался за кормой. Не смотрел на провожающих. Кай смотрел только вперёд — на стылые и вязкие от холода осеннего волны.

Сэхунн пальцами гладил тёплую от его ладоней сосновую рукоять и плавными движениями правила вёл «Ворона» вниз по течению.

Три дня всего — и ветер морской натянет парус, погонит «Ворона» вслед за солнцем к Морю Мрака. Мимо Рюгена, мимо Датского Вала, мимо холодных песчаных берегов — прямо во владения Мирового Змея, где перекрёсток путей в девять миров. Но Сэхунн не боялся. Подле ульфхеднара в нём рождались сомнения в могуществе богов. Да и помнил он, что однажды Одина сгубит именно Волк, родич Мирового Змея.

Река несла «Ворона» бережно течением уверенным, и Сэхунн ослабил руку на правиле, оглянулся. Цвик пропал из виду, и подумалось, что вот теперь — всё, конец.

«Нет, солнечный. Это только начало. Самое начало».

Сэхунн поймал пристальный взгляд Матери — как в омут провалился. Губы её не двигались, но голос её Сэхунн слышал ясно и мимо воли искал ощупью плетёнку с прозрачным зелёным камнем, где волк бежал тенью стремительной за солнцем к самому закату. Сэхунн знал, как оживить ключ этот и как карту читать, в мече спрятанную. Девятые Врата ждали его, звали.

Взором Сэхунн нашёл Кая на носу — тот рукой обхватил носового дракона и смотрел в закатную сторону, будто принюхивался. Быть может, тоже слышал зов, пронизывающий плотный и чистый холодный воздух. А Сэхунну блазнилось, что как во сне он бежит вслед за волком чёрным по лунной дорожке, а под ногами упруго звенит пустота.

Пускай начало — Сэхунн каяться не собирался. Ещё под крылом мамы и после, в Халогалане, он грезил долей славной да подумать не мог, что встретит Волка и поведёт «Ворона» через Море Мрака. Разве кто-то допредь такое делал? Никто. Сэхунн будет первым, и мало какое дело сравнится с этим в славности.

Кай обернулся наконец, прикипел взглядом к Сэхунну. И Сэхунн чуял его взгляд на лице своём, на коже — поцелуями тёплыми как от лучиков солнечных.

«Иду за тобой и всегда буду идти. Веди, Волк, и будь что будет. Я уже дома и с тобой ничего не боюсь».

По твёрдо очерченным губам скользнула тенью улыбка быстрая, после Кай вновь ухватился за дракона на носу и бросил в волны горсть желудей. Обычай. Говорили, коль море добрым будет, то вернёт дар в конце пути, и даже течения в Море Мрака тому не помеха. Но если море и не вернёт да потреплет «Ворона» всласть, дар всё равно добром обернётся пусть не для каждого на борту, но хоть кому-то милостью аукнется. Вина-река дар в море отнесёт вместе с «Вороном» и подтолкнёт в корму мягко…

Сэхунн щурился от мелких капель, летевших в лицо, и взором Кая держал. Не отпускал.

Волк бежал за солнцем — на закат, к самому небокраю.

Волк бежал за солнцем, и Сэхунн бежал вместе с ним в погоне на запад, сжимая в ладони ключ от Врат из застывшей крови волчьей.

Сэхунн бежал вместе с волком.

Пальцы на правиле дрожали мелко, и Сэхунну полететь хотелось птицей, будто только об этом он и грезил всю жизнь — бежать с волком и ловить ускользающие за небокрай лучи солнечные, любоваться гордым очерком волчьим в лунном круге, слушать песнь волчью и петь волку колыбельную, запуская пальцы в мех.

Руки у Сэхунна дрожали всё сильнее от радости горячей. Волку он нужен. Волки не убивают без разбора — только тех, в ком кровь дурная. Волки не предают, если полюбили. Если волки признают кого-то, то всегда помнят и возвращаются. Бесценный дар волчий.

Сэхунн бежал за солнцем и улыбался, а на лице мешались капли студёные и горячие. Счастливые, как веснушки, подаренные Сэхунну Морским Владыкой загодя, будто тот знал, чем всё обернётся.

У Сэхунна в ладонях звенели нити, что меж ним и Волком протянулись.

— Чтобы плавной рекой стелился твой бег,

Чтоб волчий смарагд никогда не поблек,

Я спою тебе ветром, волчик,

Спою тебе, волчик мой…

Всегда буду петь, — шептал Сэхунн беззвучно клятву, в которую превратилась виса сама по себе и вопреки всему.

На него смотрел Волк и слушал, ловил на носу «Ворона» каждое слово, недозвучавшее на корме. Слушал и слышал.

Его Волк.

В начале их пути.

Вдвоём. Вместе теперь.

Отсюда до небокрая, что недосягаем, — вместе.