КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124655

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Штормовое предупреждение (СИ) [Chiba Mamoru] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]


Лучше я буду обезьяной,

вставшей на две ноги,

чем падшим ангелом

(с) Терри Пратчетт

Зима в этом году выдалась на удивление снежной. Валило и валило, как будто небеса открыли у себя какой-то прежде позабытый потенциал – а, быть может, рождественские эльфы при ежегодной переписи обнаружили неучтенный прежде склад и теперь спешно избавлялись от неликвида. Всю последнюю неделю не было и часа, чтобы с неба чего-нибудь не сыпалось. Все, на что падал взгляд вокруг – все было укутано белым покрывалом, и сколько бы его не расчищали, сколько бы не раскатывали на дорогах снег, как бы ни старались скопить на обочинах побольше грязной слякоти – наутро всегда оказывалось, что все эти старания пропали втуне: город, будто миниатюрная собственная копия в сувенирном шаре, утопал под снегопадом. По телевизору объявили штормовое предупреждение.

Именно в эту погоду – а то какую же еще выбрала злосчастная судьба, чтобы подбросить очередную подлянку – нужно было с корнем выдрать себя из теплого дома и ехать к черту на рога. Марлин думала об этом с тоской, когда выслушивала накануне далекий, сбивчивый голос в телефонной трубке, когда сидела, разбуженная, в своей кровати, прижимая желтую пластиковую трубку к уху, думала, и когда стояла перед отверзшим дверцы, словно врата ада, шкафом, выбирая теплую одежду, и когда заказывала по интернету билет на рейсовый автобус, и когда пила безо всякого удовольствия горячий шоколад на остановке, поджидая его. Думала, глядя из окна на проносящиеся мимо одинаковые снежные пейзажи, ставшие совершенно неузнаваемыми под слоями даров неба. Думала, когда на остановке ее перехватили две ее болтушки-кузины и, не уступая одна другой права первой обо всем рассказать, принялись в два голоса живописать, как же так вышло, что тетя Роза попала в травматологию накануне Рождества. Думала, когда на бьюике кузин, – довольно вместительной, надо отдать ей должное, машине модели две тысячи седьмого года, – они на брюхе проползли по городу к больнице, и когда отряхивали с ног снег на крыльце под усталым, подозрительным взглядом медсестры. Думала, когда они поднялись на четвертый этаж и когда тетя Роза, старушка, чье существование наглядно доказывало справедливость теории Дарвина – настолько у нее было обезьянье личико, – живо обернулась на шум открываемой в ее палате двери. Думала, когда тетя Роза причитала, что запасла к Рождеству, судя по ее уверению, чуть ли не целого бизона, а к нему вдобавок какие-то соленья, заготовки для салатов, коржи для домашних пирогов и прочая, прочая – одним словом, такой запас провизии, что становилось положительно непонятно, как одна такая хрупкая пожилая леди все это собиралась изничтожить. С другой стороны постепенно прояснялось, что служило причиной ее ежегодных рождественских посылок.

-Я ведь тут уже пятый день, – пожаловалась тетя Роза, комкая в маленьких, но проворных ручках свой вышитый платочек со старомодными собственными инициалами в уголке. – А дома-то, дома ни единой живой души… Вы уж уважьте.

Марлин мысленно прикинула перспективы. По сути, ничего ужасного не происходило: всего лишь тетя Роза просила ее и двух ее болтушек-кузин, у которых рот не закрывался и от чьей трескотни у Марлин ум за разум заходил, принять на себя заботы о хозяйстве на зимние праздники, пока она, тетя Роза, лежит со своей сломанной ногой и вывихом в больнице. Взамен тетя предлагала зазвать к себе каких только их душе угодно гостей и весело отпраздновать Рождество, Новый год и хоть последний четверг этой недели – только бы дом не стоял пустым. По сути, не так уж все обстояло плохо, как могло бы быть. Они тут же – хоть это и было непросто – составили с кузинами список, на радость пожилой тетушке, которая все потирала ручки, слушая об их планах – а так же разделили между собой обязанности: кто кому будет звонить. Тут же тетя добавила, что им придется оповестить всех ее приятельниц, таких же пожилых леди, о том, что милые их посиделки отменяются и что если ее подруги, пожилые леди, не хотят торчать весь период викенда в приемной травматологии, то пусть подыскивают альтернативу. Из восьми тетиных приятельниц дозвониться удалось всего лишь трем. Еще у двоих оказались оборваны телефонные провода из-за непогоды, а о таком достижении человеческой культуры, как интернет, они, очевидно, не слыхали. К ним Марлин пришлось съездить на том самом бьюике и всю дорогу слушать, как ее кузины на заднем сидении обсуждают предстоящую вечеринку. Про себя Марлин считала свою особу безусловным лидером предстоящего мероприятия, потому как она одна и представляла достаточно отчетливо, что и в каком порядке им доведется делать. Она же командовала оповещением тетиных приятельниц, самолично вычеркивая из списка каждую следующую обогащенную новыми сведениями. После двух визитов шестую пожилую леди они с трудом отыскали на городском катке с двоюродными внуками, которые, услыхав новость, немедленно потребовали, чтобы бабушка присоединилась к ним и их семье на праздники. Седьмую застали на приеме у ее дантиста и по сей день понятия не имели, что она обо всем этом думает: передавать послание тети Розы пришлось, когда приятельница уже сидела, раскрыв рот, и могла лишь мычать, пока врач готовился к процедурам над ее беззубыми деснами. И наконец, восьмую довелось ждать в аэропорту. Она возвращалась от родни, и не было иного пути, кроме как сидеть, будто кот у мышиной норки, в терминале и ждать ее, выискивая глазами в толпе: Марлин, уже хорошо на примере прочих семи представлявшая, с кем они имеют дело, не питала надежды ни на голосовые объявления через коммутатор, ни на интернет, ни на прочие достижения человеческого гения, призванные облегчать жизнь. Пожилые леди, в единодушии, наводящем на мысль о заговоре, проявляли завидную стойкость в сопротивлении технологическим искусам и в лучшем случае умели пользоваться факсом, а в худшем – еще не позабыли, как заправляется чернильная лента в печатную машинку.

Именно таким образом и оказалось, что утро пятнадцатого декабря Марлин встретила на неуютной длинной пластиковой скамейке, составляющей, судя по всему, единое целое с полом, в обществе кузины Бекки по правую руку и кузины Стейси по левую, имея в запасе пару бутербродов и термос с кофе, а также катастрофически прескверное настроение. В терминале было тепло, и она сняла вязаную шапочку и перчатки – и то и другое, из красивой, цвета морской волны, шерсти, ей когда-то дарила все та же тетя Роза, собственноручно связавшая их в подарок. Однако сейчас ни то, ни другое Марлин не радовало: свернув их и спрятав в сумку, она сидела, периодически поправляя волосы, и поглядывала на людей вокруг, шедших, как ей казалось, сплошным потоком. Гул их голосов стоял в терминале, как гул пчелиного роя, и на этом фоне почти терялись вездесущие не умолкающие кузины, сейчас оживленно обсуждавшие каждого проходящего мимо парня. Их щебетание навело Марлин на кое-какие мысли, и она обернулась к Бекки.

-Слушай, – начала она, – а ведь никто так и не был в доме тети, да?

Бекки сначала закивала, а потом замотала головой, имея в виду что нет, не были.

-Так, – Марлин закусила губу. – Боюсь представить себе, на что он стал похож после этого непрекращающегося снегопада. Ведь, бьюсь об заклад, никто его не чистил. Нам придется попотеть.

Вывод этот совершенно не обрадовал ее кузин, как, впрочем, и не слишком огорчил.

-Надо попросить кого-нибудь помочь, – живо отозвалась Стейси, стремящаяся восстановить статус-кво и вернуть себе прерогативу вести дискуссию наравне с Бекки.

-Кого?

-Не знаю. Парней. Ты же зовешь парней в гости? Почему бы они не приехали чуть пораньше?

-Стейси, да ведь им тоже надо будет где-то жить! Ты не думаешь ведь, что мы откопаем тетин дом за один присест? Да и кто, скажи на милость, будет копать? Джулиан, своей собственной королевской особой? Или, может, Мейсон?..

-Тогда я познакомлюсь с кем-нибудь и позову на копальное свидание!

-Бекки, не говори глупостей, мы тут о серьезном деле речь ведем, – устало вздохнула Марлин. – Лучше скажите, здесь есть вай-фай? Я поищу какую-нибудь контору, думаю, не одни мы столкнулись с подобной проблемой…

-Контора – это дорого, – сморщила носик Бекки. – Монополисты.

-Тираны! – поддержала ее сестра

-Кровопийцы! – не сбавляла оборотов Бекки.

-Знают, что без них никак, и будут качать права!

Марлин возвела глаза к потолку и попросила у Санты много-много терпения.

-Конечно, – заметила она, глядя все так же вверх, туда, где по светлым пластиковым панелям метались тени, – если бы мои соседи-коммандос еще были моими соседями, я бы…

Бекки и Стейси дружно захихикали, прикрыв рты ладошками, как будто речь зашла о чем-то не совсем приличном или щекотливом. Марлин с неудовольствием оторвалась от созерцания потолка и перевела взгляд на собеседниц.

-Что такое? – недовольно вопросила она.

-Твои коммандос, – прыснула Стейси.

-Которые были соседями, – хихикнула Бекки.

-Ты же не веришь в это на самом деле?

Марлин выразительно выгнула одну бровь. Она знала, что выглядит внушительно, как молчаливое воплощение сомнений. Однако молчаливое сомнение оказалось недостаточным, чтобы поразить толстую броню уверенности ее кузин.

-Верю чему? – пришлось озвучить ей вслух.

-Ну, всем этим их россказням.

-Про шпионаж!

-Про миссии!

-И про всякую джеймсо-бондовщину! – Стейси даже засветилась от удовольствия, выпалив последнее слово, такое емкое и внушительное. Марлин была в некотором замешательстве.

-Девочки, – попробовала было начать она, – что вы несете. По-моему, в округе все, включая Морта, знали, кто они…

-Знали то, что они рассказывали, – поправила ее Бекки, предостерегающе качая перед носом собеседницы пальчиком. – А это две большие разницы!

-Знаете, – в растерянности от такого внезапного выпада начала Марлин, – я была у них на базе. В смысле в доме. И это…

-Мало ли, какого хлама кто натащил в дом! – фыркнула Бекки.

-И какой дурацкий сделал там дизайн! – закивала ее сестра.

-Марлин, дорогуша, ты же не полагаешь в самом деле, что какие-нибудь спецагенты, или кто они там, живут вот так запросто у всех на виду в коттеджном городке в предместьях Нью-Йорка?

-Это просто смешно!

-Не то чтобы я была специалистом в этой области, – вынуждена была признать Марлин, – но ведь живут же эти самые спец-агенты хоть где-нибудь?!

-Ну, наверное, есть специальные места, – беспечно махнула ручкой Бекки.

-Лагеря!

-Секретные базы!

-Зона пятьдесят один!

Марлин помассировала висок, пытаясь спастись от этого массированного натиска с обоих флангов.

-К тому же, – припомнила Стейси, – вспомни этого милого малыша, их младшего.

-Пончик!

-Котик!

-Лапочка!

-Конечно, Прапор – лапочка, – тщетно пыталась поспеть за ними обоими Марлин, – и что же с того?

-Как он может быть каким-то там агентом?! – торжествующе воскликнула кузина. – Он же милаш!

-Сладкий буся!

-Уруруша!

-Ну и что? Он, может, за прочих троих старается… – Марлин припомнила прочих троих и мысленно сама для себя признала, что если представить бывших ее соседей в виде дроби, то знаменатель милости и урурушества Прапора никак не оправдывает числитель состава команды, состоящий в основном из паранойи и теорий заговоров. Из задумчивости ее вывело покровительственное похлопывание по плечу.

-Так что не расстраивайся, – проговорила Бекки, очевидно, заканчивая ранее начатую фразу. – Конечно, я понимаю, было бы даже лестно жить бок о бок с какими-нибудь крутыми ребятами…

-Героями!

-…но это очень уж фантастично.

Марлин почувствовала себя уязвленной. Кажется, ее кузины обе полагали, что бывшее ее соседство с четырьмя «спец-агентами» – которые походили больше не на агентов, а на отряд наемников – повод для гордости. Марлин как будто задирает нос и хвастает таким знакомством, а ее здравомыслящие и прагматичные кузины – это Бекки и Стейси-то! – опускают ее с небес на землю. Подумать только…

Она надулась и умолкла, скрестив руки на груди, да и ноги тоже скрестив, всем своим видом показывая, какого она мнения о позиции кузин. Те же приняли еще более веселый и покровительственный вид и принялись обращаться с Марлин, как с ребенком, стараясь отвлечь ее то леденцами, то чьим-то красивым шарфом, спрашивая, что она думает о подобном фасоне. Марлин не глядела ни на конфеты, ни на шарф. Мрачный взгляд ее был устремлен через весь терминал, как будто она работала тут охранником или наблюдателем. Множество людей вокруг представилось ей неожиданно каким-то безликим морем. Ее взгляд безучастно скользил от одной группы к другой, ни на ком не задерживаясь. Бегающие друг за дружкой вокруг груды вещей дети, мальчик и девочка. Фотографирующиеся на фоне елки приезжие. Воркующая парочка под искусственной омелой. Галдящие на своем языке иностранные студенты – кажется, азиаты. Меланхоличный полный мистер, читающий газету с самым скорбным видом и позволяющий людскому потоку самому обтекать его. Очередь у кофейного автомата. Все это Марлин обозрела с высокомерием вдовствующей королевы-матери, ни на ком не задерживаясь, ни на ком не останавливаясь, пока… Пока что-то не выбилось из этой общей массы. И взгляд ее не заметался по пестрой толпе, зацепившийся секунду назад за что-то, что разбередило ей память. Сердце застучало где-то в животе, но зато так, что уши заложило. Марлин вскочила на ноги. Ошибки тут быть не могло: впереди, среди очереди жаждущих у автомата с кофе, она завидела очень, очень знакомый силуэт, разглядеть который особенного труда не составляло. Тот бросался в глаза и, несомненно, бросился бы и раньше, если бы Марлин не была так сосредоточена на своей мрачности. Она привстала на мыски, как будто это должно было ей помочь, и – о чудо – и правда помогло. Просвета в проходящем мимо потоке пассажиров не было, однако этого и не требовалось: замеченный ею человек возвышался над прочими, напоминая одинокое дерево посреди зарослей кустарника. Марлин, позабыв о вежливости и правилах хорошего тона, вскочила прямо на пластиковую скамейку и отчаянно замахала рукой – впрочем, тут никого ее поведение не изумило. Все кого-нибудь встречали здесь, все кого-то приветствовали, и удивила Марлин только своих спутниц, теперь взирающих на нее, стоящую на скамейке, с невыразимым изумлением. Но Марлин на них внимания уже не обращала. Сложив руки рупором, она крикнула:

-Ковальски! Хочешь кофе?!

Ей с ее обзорного пункта хорошо было видно, как до того объект ее интереса с апатичным видом потрошил кофейный автомат: картонные стаканчики на десяток глотков явно не были тем, что могло бы его устроить. И порцию, которую любой прочий, нормальный член очереди тянул неторопливо и с удовольствием, этот опрокидывал в себя, как стопку виски, залпом, каким-то чудом только не обжигаясь о кипяток. Ее голос положил конец этому марафону: высокий человек обернулся на звук – Марлин была уверена – вовсе не своего имени, но волшебного слова «кофе». Спрыгнув со скамьи, она торопливо полезла в сумку, на ощупь отыскивая верткий, все никак не дающий себя схватить термос, выскальзывавший из ее дрожащих рук. Наконец, совладав с ним и выпрямившись она едва нос к носу не столкнулась с успевшим приблизиться человеком.

За то время, что они не виделись, он, кажется, стал еще более высоким и худым. Или так только казалось, потому что черная с серым его потрепанная форма производила такое впечатление. Даже разгрузка висела как-то мешковато, как будто ее ремни когда-то обрезали четко под свои параметры, а потом все же сбросили несколько фунтов. Какое-то разнообразие в это скопище ремней вносили разве что нашивки на рукаве: Марлин вспомнила, что когда-то Шкипер учил ее понимать их. Вот эта грязно-желтая полоска означает, что носитель может водить танк, соседняя грязно-синяя, что у него есть опыт прыжков с парашютом не меньше чем сколько-то там. Ниже шла почти затертая группа крови, нашивка красного креста и что-то еще пряталось под очередным ремнем.

-Здравствуй, Ковальски, – с совершенно искренней радостью поприветствовала его Марлин и подала ему свой литровый термос. Ковальски кивнул, и свернул термосу крышку так, как будто это была чья-то шея. Запрокинув голову, присосался к горлышку и на какое-то время составил неплохую пародию на скульптурную композицию «Горнист».

Марлин глядела на него, как могла бы глядеть любящая бабушка на внука, отощавшего на городских харчах и наконец-то навестившего ее на ее уютной ферме. Ее так и подмывало бросить взгляд на кузин. Но она осознавала, что это бы испортило эффект.

Литр кофе, практически непочатый, ее старый знакомый прикончил в считанную минуту. Утер тыльной стороной бледные губы, завинтил крышку обратно и возвратил термос Марлин.

-Святая женщина, – с чувством произнес он. – Посланец богов.

-Сколько ты без кофеина? – засмеялась святая женщина и посланец богов в ответ.

-Я пил таблетки в самолете.

-И запивал их кофе?

-Конечно.

-А где все остальные? – Марлин завертела головой, будто рассчитывала увидеть этих остальных где-то поблизости. Ковальски взял ее за плечо, немного повернул и указал куда-то вдаль.

-А Рико забирает вещи, – добавил он. Марлин сощурилась, напрягая зрение, и даже приложила ладонь ко лбу козырьком, как бы заслоняя глаза от света ламп. С той стороны, куда показывал ей Ковальски и правда к ним приближалось двое: видимо, они, как и сама Марлин, ориентировались в толпе, выискивая своего высоченного товарища. Она тут же признала обоих: чуть впереди шагал так недавно поминавшийся милаша Прапор, казавшийся милашей даже теперь, несмотря на видавшую виды, уже ей знакомую черно-серую форму, на арафатку, повязанную вокруг шеи на манер шарфа (не иначе как кто-то из старших позаботился) и на длинную царапину на щеке. Ко всему прочему, он с видным невооруженным глазом наслаждением уплетал мороженое – судя по нежно-розовому цвету рожка, клубничное – и был совершенно счастлив. За ним следом, отстав на полтора шага и строго соблюдая эту дистанцию, шествовал Шкипер, тоже что-то жующий. Присмотревшись, Марлин без особого удивления опознала какой-то фастфуд, из тех, в состав которых входят кетчуп, горчица, немного химии и бумага, имеющая обманчивый вид сосиски.

Шкипер, едва расстояние между ними стало не более метра, с шумом втянул носом воздух.

-Он нашел тебя по запаху? – осведомился он, кивая на своего лейтенанта.

-Почти, – уклончиво отозвалась Марлин, не желая освещать недавний диалог с кузинами.

-Здравствуй, Марлин! – доброжелательно поприветствовал ее Прапор в первой же образовавшейся в диалоге паузе.

-Здравствуй, Прапор, – улыбнулась она. Ее, как это бывало прежде, буквально окатило волной его дружелюбия. – Как твои дела?

-Спасибо, хорошо, – он улыбнулся. – Мороженое здесь не хуже, чем в Нью-Йорке.

-Одному – мороженое, второму – кофе, – с деланным страданием возвестил Шкипер, без особых церемоний опускаясь на край скамьи и похлопав рядом с собой. Прапор охотно шлепнулся на это место и вытянул ноги – Марлин только сейчас обратила внимание на круги у него под глазами. Она привыкла к таким следам на лице Ковальски – известный полуночник, он и сейчас вряд ли изменил своим привычкам – но Прапор… Видимо, не выспался и устал, хотя и старается не подавать виду. Его командир тем часом разделался со своей сосиской окончательно и выбросил в стоящую рядом корзину смятую бумажку. Марлин снова принялась рыться в сумке и спустя минуту подала ему салфетку, чтоб вытереть руки, которую тот с благодарным кивком принял. Она опустилась на свое место и теперь как бы разделяла эти две группы: своих неожиданно притихших кузин – и этих парней в поношенной форме.

-А ты стой, – велел Шкипер заму, предвосхищая его намерение тоже присесть. – Иначе Рико нас не найдет.

-Рико найдет, – возразил тот, но послушно остался маячить.

-Какими вы тут судьбами? – вопросила Марлин, которую и правда очень интересовал этот вопрос.

-Едем с работы, – уклончиво отозвался Шкипер, поведя плечом.

-А почему сюда, а не в Нью-Йорк?

-Как достали билеты. А ты тут кого ждешь?

Марлин с тоской подумала, что за последние полчаса приятельница ее тетушки успела бы пройти мимо хоть сотню раз. Утешало лишь соображение о том, что респектабельные пожилые леди обычно не прибывают из мест, поставляющих к нам парней в военной форме. Пока она вкратце обрисовывала какими ветрами ее сюда занесло, подвалил Рико. Не подошел, а именно подвалил – он всегда передвигался как-то необъяснимо неправильно, вперевалочку, сутулясь и прихрамывая, как будто репетировал роль Игоря для спектакля про графа Дракулу. По очереди снимая с плеча лямку за лямкой, он раздал товарищам их сумки – зачастую, престранных форм – пока не остался только при одной своей. После чего без зазрения совести приземлился на оставшееся свободное место и двумя пальцами козырнул Марлин в жесте приветствия – он единственный из всего отряда стянул черный берет, и теперь тот выглядывал из бокового кармана, но зато повязал голову серо-зеленой банданой. Прапор, все это время державший остаток рожка мороженого в руке и будто бы увлеченный беседой и потому не продолжавший мороженного геноцида, протянул лакомство Рико и тот, с еще одним кивком, принял его. В честную душу Марлин закрались подозрения. Прапор – делиться сладким? Она еще раз пристально оглядела старых знакомых, пытаясь подметить то, что царапало ее беспокойство, осознать, вычленить из всего, что ей представлялось сейчас.

-Ребята, – наконец подала она голос, – а когда вы в последний раз ели?

Шкипер сделал какой-то молниеносный, едва уловимый жест чуть ли не выражением лица, и все так же стоявший рядом Ковальски быстро ответил:

-В самолете.

Но Марлин не обернулась на его голос. Она смотрела на Прапора, который в этот момент бумажной салфеткой вытирал щеку сидящего рядом Рико от мороженого. Она не первый день знала этих людей.

-А до того?

Шкипер бросил на нее мрачный взгляд. Она не сомневалась, что над ее головой на командира пристально смотрит его лейтенант, ловя каждое движение, и готовый доложить то, что необходимо по ситуации. Прапор смотрит в пол, внезапно чрезвычайно им заинтересовавшись.

-А до того? – повторила Марлин, чувствуя, что ей, старой знакомой, Шкипер не хочет врать вот буквально едва повстречавшись, что Прапор в принципе готов к этой гипотетической лжи и ему заранее стыдно, что Ковальски стоит с каменным выражением лица, готовый эту ложь озвучить и что Рико сейчас делает вид, что ничего не слышит, пользуясь своим положением неговорящего.

-До этого, – недовольным эхом повторил за ней Шкипер. – До этого пятьдесят часов назад.

-Сколько?!

Марлин отчетливо осознавала, что ее жалкая пара бутербродов- это даже не капля в море. Что каплей в море был жалкий перекус в самолете – о, она знала, чем там кормят, и частенько предпочитала отказываться от такого гостеприимства. Не приходилось сомневаться, что эту гадость ее приятели умяли с благодарностью.

-Я надеюсь, вы теперь едете куда-то обедать?! – поинтересовалась она, приняв как можно более строгий вид. Шкипер бросил на нее мрачный взгляд, и она вдруг поняла все.

Они едут с очередной «миссии», и эта «миссия» не задалась. Они здесь, а не в Нью-Йорке, не потому что билетов не было, а потому, что денег на четыре не хватило, а разделяться Шкипер не любил. И они на этой «миссии» ничего не заработали в актив, и поэтому, пока не доберутся до своей «базы», а вместе с тем – и до кладовой с консервами (как же, помнится, эти запасы поразили Марлин в свое время) время затянуть потуже пояса. Она это поняла так же отчетливо, как и то, что во всем этом ни один не сознается, как не сознался бы и в том простом факте, что голоден – потому что стыдно быть голодным. Шкипер, вероятно, сказал ей правду не только потому, что ему неприятно было вешать лапшу на уши старой знакомой, но и потому, что она не была им совсем уж чужой, и их знакомство действительно можно было назвать старым – то есть Марлин хорошо их знала. И знала, как они врут, каждый из них. А еще она понимала, что они не позволят ей кормить их, и она никакими силами не заставит их позволить ей их кормить. Потому что это еще более стыдно, чем быть голодными.

И в этот момент – Марлин никогда бы его не забыла – в этот самый момент неуверенно подала голос Стейси:

-А может… Если уж ты их встретила… Может… Снег… Дом тети?..

Шкипер недоуменно уставился на говорившую, как будто только сейчас ее заметил.

-Ковальски, анализ, – потребовал он.

-Недостаточно данных для анализа, – отозвался тот. – Но по контексту могу предположить, что с домом их тетки какие-то проблемы, связанные со снегом.

-Парни, вы – наше спасение, – объявила Марлин, тем временем окончательно пришедшая в себя. – Вас мне сам Бог послал! Шкипер! Ты не застал, я тут рассказывала… В двух словах: наша тетка сломала ногу, и нам предстоит спасти ее запасы к Рождеству, а перед этим как-то откопать дом, потому что последнюю неделю тут, как безумный, валит снег… И нам троим это явно не под силу! Мы, в общем, уже с час сидим и ломаем голову, как нам быть, а Бекки даже предлагала дать лопату Джулиану…

-Джулиану! – с нескрываемым презрением в голосе фыркнул Шкипер, который, в общем, относился к этому последнему намного лучше, чем показывал на людях. – Да что этот слюнтяй способен сделать лопатой, хочу я знать…

Марлин почувствовала, что неудержимо умиляется. Вот прямо скатывается в умиление, как в сугроб с ледяной горки, и ничего не может с собою поделать. Старый добрый Шкипер и старое доброе ворчание Шкипера. Наконец-то все на своих местах.

-Одним словом, – стараясь казаться спокойной, вернулась к повествованию она, – я бы хотела предложить вам присоединиться к нашей компании и праздновать Рождество вместе.

-Гм…

-О, не отказывайте слабым, беззащитным женщинам! – с трагизмом возопила Бекки, сама не зная, что вслепую попала куда надо. – Нам совершенно не к кому больше обратиться!..

-Кроме Джулиана, – буркнул под нос Шкипер, явно задетый тем, что его «элитный отряд» могли поставить на одну доску с «этим слюнтяем».

-Вы себе не представляете, сколько намело снега!.. – вторила сестре Стейси. – Горы!

-Массивы!

-Кряжи!

-А ведь надо будет еще наверно лезть на крышу!..

-И в подвал!..

При упоминании о подвале передернуло даже Марлин, побаивающуюся темных подземелий.

Впрочем, тяжелая артиллерия в виде упоминаний о подвале и крыше была уже излишней: командир отряда принял решение.

-Смена курса, – объявил он своим подчиненным. – Объявляю миссию «Фильм-катастрофа» открытой. Ковальски, занеси это в протокол!

Лейтенант невозмутимо извлек из внутреннего кармана привычный Марлин блокнот, из-за уха выудил карандаш и действительно что-то записал. Пока он этим занимался, внезапно Бекки вскочила со своего места и прыгая, будто Робинзон на своем островке, завидевший на горизонте судно, заголосила. Проследив за ее взглядом, Марлин с облегчением разглядела спешащую к стойке регистратуры пожилую леди, приятельницу тети Розы.

====== Часть 3 ======

Вместительность бьюика оказалась выше всех похвал: в него не только смогли поместиться все желающие, но так же и их вещи, пусть и пришлось задействовать багажник на крыше. Пока Марлин, не без помощи Ковальски, припоминала навыки игры в тетрис и складывала необычной формы сумки так, чтобы получилось что-то удобоваримое, Шкипер поглядывал вокруг с таким видом, как будто в любой момент ожидал нападения, а каждого прохожего подозревал в том, что тот – коварный диверсант, только прикидывающийся добропорядочным гражданином. Однако, как оказалось впоследствии, он оценивал не столько уровень грядущих неприятностей от людей, сколько от окружающей среды.

-Рико, за руль, – скомандовал он. – Не знаю, как вы сюда доехали и не вмазались носом, но на обратном пути я бы предпочел, чтобы штурвал держали руки покрепче твоих, – он бесцеремонно ткнул Марлин в плечо жестким пальцем.

-Он не знает дороги! – запротестовала она.

-Но ведь и ты ее тоже не знаешь, – охладил ее пыл Прапор, произнеся эти слова обычным своим мирным тоном. – Вы говорили, что никто из вас не был в этом доме.

-Хм. Ну, да.

-Так что просто дай координаты Ковальски. Ковальски, на переднее место шагом марш.

-Есть.

Марлин проводила лейтенанта взглядом и тут же вопросительно уставилась на Шкипера. Тот понял ее вопрос без слов.

-Переднее сидение можно отрегулировать, – устало сообщил он. – Ему вечно некуда деть ноги. Так что позади усадим самую мелкую тебя. А твоим кузинам придется потрястись на наших коленях.

Кузины были не в самом большом восторге от перспективы, однако их чувства не шли ни в какое сравнение с реакцией Прапора: тот улыбался безмятежно, пока командир не объявил во всеуслышание последнего своего решения.

-Что?.. – полезли у младшего брови вверх. – Но… Нет…Нет, я не могу! У меня… У меня девушка есть!..

Командир обратил на него свой фирменный тяжелый взгляд.

-Хочешь вести перегруженную машину по снежным заносам, ориентировать по карте нашего психопата или заставить дам страдать от тощих коленок друг дружки?

-Нет, но…

-Вот и нечего.

- Пусть лучше Бекки сядет на мое место, – предложила Марлин, видя, что Прапор идет розовыми пятнами. – Я за зиму поправилась и не такая уж маленькая…

-А почему Бекки?! – тут же возмутилась ее сестра. – Она значит самая стройная у нас, да?!

-Нет, я не то имела в виду…

-А я значит тюлень, да?!

-Да нет же!..

-Почему, как чуть что, так никогда никто не подумает обо мне?!

-В следующий раз будет твоя очередь, – попыталась утешить ее Марлин, но осеклась, поймав насмешливый взгляд Шкипера и припомнив, что речь идет о месте на его коленях.

-Дамы, будете шуметь – и поедете в объятиях друг друга, – сообщил он. – Я подержу эту «поправившуюся», – он снова беззастенчиво ткнул Марлин пальцем, – А Прапор пусть мучается в одиночестве.

-Можем ехать двумя ходками, – не удержавшись, сообщил его лейтенант, оторвавшись от карты.

-Никогда не плавай в одиночку, – наставительно произнес его командир. – Разделяться – плохая примета.

-Мы же не в фильме ужасов, – фыркнул Ковальски, всегда относившийся пренебрежительно ко всем суевериям.

-Вспомни, как называется наша миссия, и не спорь со старшим по званию, – велел ему собеседник. – Мы едем все вместе, даже если для этого придется угнать машину. Рико, сидеть!

Заинтересовавшийся было открывшейся после последнего предложения перспективой и выглянувший из-под капота подрывник тут же утратил интерес и снова занялся осмотром потрохов бьюика. Как подозревала Марлин, он желал убедиться, что четырехколесный друг выдержит его бешеный темперамент и не развалится посреди дороги.

Они, наконец, укомплектовались, и бьюик принял в свои недра всех желавших ехать к гостеприимному крову тетушки Розы. Марлин повезло раздобыть место посередине: она была ростом поменьше, чем любая из кузин, а Рико требовал хотя бы минимального обзора через зеркало заднего вида. Пока машина прогревалась, Ковальски сосредоточено шуршал атласом автомобильных дорог и картой, прокладывая маршрут, и прервался только раз, спросить, есть ли в хозяйстве у тети Розы лопаты для снега, или им стоит завернуть по дороге туда, где они водятся.

-У соседей одолжим, если что, – заверила его Марлин. – Тут погода такая, что лопаты наверняка найдутся у каждого и он ими с радостью поделится – уже хотя бы для того, чтоб иметь право дома говорить: «Дорогая, я не чищу дорожки, потому что их чистят соседи, им нужнее, сама погляди» …

-Сколько человеколюбия, – отметил эту реплику лейтенант с полным отсутствием интонаций в голосе. – Рико, стартуй и возле вывески ветеринарной клиники сворачивай направо.

Марлин искренне понадеялась, что при старте она не сломала там никому нос, так резко ее вдавило назад. Рядом испугано вскрикнула Бекки, а ее сестра вторила ей, попискивая от ужаса: ни та, ни другая не были знакомы с Рико настолько, чтобы иметь представление о его манере вождения. Марлин, изначально предполагавшая, что дорога займет немало времени, заметно приободрилась: можно было рассчитывать быть у тетушки еще засветло. И ей вдруг стало так уютно – воистину, в тесноте, да не в обиде – и хорошо, что захотелось запеть что-то рождественское, праздничное. Шкипер уснул, кажется, мгновенно, едва его затылок коснулся подушки заднего сидения, и Марлин поначалу все терзалась, не разбудить ли его: с одной стороны было предельно ясно, что он устал и измотан, а с другой – он терпеть не мог, когда его люди что-то делают без него – в данном случае корректируют поездку. Прапор и ее кузины затеяли играть в «Угадай, что я вижу» и изо всех сил старались увидеть что-то более интересное, чем снежные завалы. Их шуточки и смешки вконец сморили и ее – Марлин сама не заметила, как стала задремывать, проваливаясь в сон, как в сугроб, но, в отличие от настоящего сугроба, ничуть не холодный.

Ее разбудил хлопок дверцы. Она подняла голову, и протерла глаза. Бьюик стоял на месте, и никуда теперь не ехал – очевидно, они достигли своей цели. Передние сидения уже опустели – чуть пригнув голову, Марлин в окошке увидала, как их водитель добросовестно проверяет, что там под капотом, а его штурман потягивается после вынужденного долгого сидения в неудобной позе. Бекки как раз выбиралась наружу, но никак не могла справиться с ручкой, пока ей не помогли снаружи. Прапор осторожно тронул ее за плечо.

-Марлин?

-Угу. Я не сплю.

Она неловко выбралась следом за кузиной и осмотрелась. Вообще, совершить такое простое действо, как выйти из машины, им помогло то, что они остановились на дороге, не въезжая во двор дома. Впрочем, они бы и не могли въехать, и не только потому, что на лужайке перед домом, огороженной символическим заборчиком, по которому в теплое время года карабкался плющ, была грозная предупреждающая табличка. Табличка что, будь тут даже ворота, они бы не составили препятствия, ведь наверняка тетя Роза снабдила бы Марлин ключом и от ворот… Но вот снег… От снега ключа не было. А он бы пригодился – снег тут был повсюду.

Дом у тети Розы был не то чтобы «американской мечтой», но успешной на нее пародией. Вообще, собственный домик и собственная возле него лужайка, конечно, очень уютны – Марлин могла бы это подтвердить, – но тетино жилище устарело еще, очевидно, в прошлом веке. Трехэтажный и довольно большой, он угадывался где-то между снежными заносами внизу и шапкой снега на своей крыше. Залепленные снегом окна жалобно просвечивали сквозь белую пелену. От дороги до дома было добрых шестьдесят – шестьдесят пять футов, и где на этом просторе дорожки, кусты или та самая запрещающая табличка, Марлин могла только догадываться. Она подняла голову – как и ожидалось, было еще светло, но это ненадолго. Еще какой-нибудь час, и небо потемнеет, и они останутся тут на ночь, перед погребенным под снежным завалом домом…

-Так, что встали?.. – привел ее в чувство голос Шкипера: тот уже тоже проснулся и огляделся. – Никто не бывал тут прежде, так? Значит, соседи не знают никого. Разбиться на группы по двое и обойти улицу, пока не найдете себе лопаты. Запомните, у кого и какую вы брали! Марлин, где в доме дверь?

-Я не знаю, – жалобно отозвалась та. – Я никогда не ездила к тете Розе…

Они все стояли перед началом снежной горы, внутри которой был погребен дом, и пока что осознавали масштабы предстоящей работы. Ковальски приблизился, остановился возле командира, сунув руки в карманы, и произнес нейтрально:

-Как все же правильно, что мы не стали тащить с собой огнемет…

-Ковальски, – предупреждающе начал Шкипер.

-Как ты и говорил, он был бы для нас совершенно бесполезен…

-Ковальски, закрой пасть.

-Только место занимал бы.

-Ковальски, единственная причина, почему я тебя еще не бью – здесь женщины и дети.

-Женщины – это мы? – уточнила Марлин, обводя рукой себя, Стейси и Бекки. – А дети кто?

-Я, – пояснил Прапор.

-А-а-а… – понимающе протянула она.

-Какой, к дьяволу, огнемет?! – рявкнул всегда быстро раздражавшийся Шкипер. – Хочешь, чтобы Рико сравнял этот вигвам с землей?!

-Вигвам годов эдак сороковых, – на глаз оценил Ковальски. – Думаю, у него должно быть каменное крыльцо. И думаю, найдя его, мы бы решили две проблемы: не сжечь дом и найти дверь. Но чего нет, того нет…

-Марш за лопатой!

-Так точно.

-Рико, стой тут, возле машины. От тебя толку в переговорах все равно никакого. Марлин, Прапор, нам эта сторона улицы. Ковальски, раз ты у нас такой умный, то тебе и этим двум милым барышням вторая сторона.

-Сэр, а Рико точно один справится с тем, чтоб стоять у машины? Может, скрасить его одиночество милым женским обществом?

-Кру-гом! Вы-полнять!

-Так точно.

Марлин не выдержала и захихикала в кулак. Оказывается, ей недоставало всего этого, и она успела соскучиться. Очевидно, в ближайшее время ей предстоит обновить свои воспоминания.

Лопаты им действительно охотно одолжили соседи, а история злополучной тети Розы и ее ноги распространилась между жильцами улицы со скоростью лесного пожара. Слухи еще приукрасили эту прискорбную историю, так что через несколько дней судачили, будто несчастная старушка попала под снегоход и у нее не осталось ни одной целой косточки.

Получив на руки инструмент, Шкипер разделил их на две группы: девушек отправил ковырять снежок вокруг машины, с тем, чтобы образовать площадку для маневра. Судя по следам шин в снегу и комментариям Ковальски, подрывник в очередной раз стяжал себе звание «бронтозавр на колесах» и тем самым заложил основу для создания будущего парковочного места. Своих подчиненных же Шкипер отправил к дому, собираясь ударными темпами добраться до него или умереть в снегах. И, насколько могла судить Марлин, последнее им не грозило: дорожка к дому, пока что больше похожая на канаву к дому, удлинялась с каждой минутой. На улице, впрочем, успели загореться фонари, прежде, чем Прапор победоносно выкрикнул:

-Дверь!

В его голосе было столько же восторга, сколько было, вероятно, у впередсмотрящего из команды Магеллана, когда после долгого плаванья через Тихий океан впереди замаячил островок, и с вершины горт-мачты донеслось счастливое: «Земля!».

Марлин, заслышав этот радостный сигнал, воткнула свою лопату в снег (ее кузины поспешили сделать то же) и понеслась к дому, потому что именно у нее были ключи. Оскальзываясь и толкая локтями разгорячившихся от физической работы своих гостей, она принялась орудовать с замком и даже ухитрилась вставить ключ куда положено, однако провернуть его не смогла.

-Ковальски, – задумчиво произнес Шкипер, – если поднажать, мы не сломаем его?

-Смотря, кто поднажмет, – философски отозвался тот.

-Я.

-Думаю, не сломаешь. Он просто замерз.

Шкипер оттеснил Марлин в сторону и правда поднажал, сначала осторожно, но постепенно увеличивая натиск. Замок сопротивлялся недолго – покаянно щелкнул, и дверь перестала быть для них преградой. Марлин хотела было кричать победное «ура», но взглянув на то, что простиралось за дверью, а тем паче вздохнув, резко передумала.

В доме было темно. И, очевидно, ничуть не теплее, чем на улице. Марлин, на правах «наследницы» тети Розы, вошла в холл первой и сразу заметила, что ее дыхание и тут вырывается облачками пара. Она пошарила рукой по стене, в поисках выключателя, нашла и безуспешно пощелкала. Электрика не отзывалась. В доме царила все та же темень и неласковая, настораживающая тишина

-М-м-м… – протянула Марлин задумчиво. – Кажется, у нас проблемы…

-На крыше торчит труба, – послышался за ее спиной голос лейтенанта. – А значит, в доме есть камин. Его можно протопить.

-Чем? – тут же озадачил его Шкипер.

-Дровами. А те, скорее всего, в дровяном сарае.

-Рико! Обкопать дом по периметру! Найдешь этот чертов сарай – свисти. Ковальски, иди, посмотри пробки.

-Не думаю, что дело в пробках, Шкипер. В соседних домах свет есть.

-Тогда в чем еще?

-Надо смотреть при дневном свете. Этой ночью рационально рассчитывать на камин.

-Значит, там и накашеварим. Прапор, фонарик близко? Ищи камин. Его наверняка надо почистить перед тем, как топить. Марлин, у тебя есть фонарик? Нет? Держи мой. Найди здесь кухню, а на кухне посуду, в которой можно что-то готовить без плиты, на открытом огне. Девушки! – это уже кузинам. – Заканчивайте раскопки! Брезент в багажнике есть, я видел – накрывайте машину и идите в дом.

Раздав, таким образом, ценные указания, он снова взялся за лопату, расширяя пространство на крыльце: пока чтопроход был так узок, что невозможно было толком открыть дверь, а пройти в нее и вовсе удавалось по одному, и то если этот один не очень велик. Прапор протиснулся туда боком.

Марлин наугад потыкала в кнопки чужого, незнакомого и тяжелого для нее фонарика, пока не исторгла из него сноп света и, шаря им по сторонам, с чувством явственной опаски, пошла наугад вперед по коридору. Неровный круг света выхватывал для нее фрагменты линялых, кажущихся зеленоватыми, обоев, чей узор с растительными мотивами выглядел как-то угрожающе, и углы рамок, на содержание которых Марлин боялась поглядеть. Она встречала двери, которые все до единой были затворены и не вызывали у нее желания узнать, что же за ними скрывается. В спину теперь тянуло холодом – она старалась даже мысленно не прибавлять к этому вполне прозаическому явлению эпитет «могильный», и звук этого воздушного потока казался каким-то потусторонним. Если бы им, троим девушкам, пришлось одним пробираться тут, наверняка, они не прошли бы и десяти шагов. Повернули бы назад и напросились переночевать к соседям, чтобы вернуться в дом днем… Ее успокаивала мысль, что в этой огромной, стылой домине со множеством комнат и сквозняками, с тенями, с залепленными снегом окнами, через которые не проникает свет с улицы – что она тут не одна. Где-то в этих темных недрах скрывается и Прапор, так что нечего боятся. А скоро придут еще и ее кузины и своей болтовней полностью изгонят атмосферу пугающей таинственности. Приходилось постоянно себе напоминать, что она идет по обыкновенному жилому дому, покинутому самое лучшее неделю назад, а не по заброшенному проклятому особняку с привидениями. Будь тут привидения, ее тетушка уже разболтала бы всем соседям, и сюда, быть может, уже прикатило бы телевидение, снимать репортаж о паранормальщине в нашей рутине. Но – чего нет, того нет.

Добравшись до кухни, Марлин осмотрелась, водя фонариком из стороны в сторону. Наверняка, при свете дня, да если бы еще не зимой, кухня имела очень уютный вид. Подчеркнуто-дамская, исполненная в кремовых, бежевых и палево-розовых тонах, с изящными решетками на ящиках и дверцах, с вышитыми салфетками, деревянной хлебницей, вазами, венками искусственных, но очень похожих на живые, цветов на стене. Однако сейчас все это походило на декорации для хоррора, и не хватало только детского голоска, поющего на фоне песенку. Марлин от души понадеялась, что Прапор не станет петь, а если и станет, то голосок у него не такой уж и детский…

Тут ее осенило, и она принялась копаться в ящиках – и очень быстро отыскала среди мелочей свечи и спички. Ее старая добрая тетушка уж конечно не обошлась бы без такой нужной вещи в хозяйстве! Пристроив несколько свечей в чашках и дав себе слово потом собственноручно их отмыть, так, чтоб тетя и не догадалась о том, как их использовали, Марлин зажгла фитили, и кухня осветилась неверным, но все же уютным огнем. Теперь пугающие тени прятались только по углам, но в углы Марлин и не стремилась. Она загрохотала кастрюлями, будто полагая, что такой прозаический звук никак не смог бы сочетаться с призраками и тайнами, и чуть сама не принялась напевать или говорить сама с собой. Каждую новую находку она ставила на стол – бог его знает, какой там этот камин, надо иметь несколько вариантов про запас. Единственный лишь раз она совершила оплошность: выронила из рук ковш, вздрогнув от резкого звука. Однако оказалось, что это всего-навсего свистнул на улице Рико.

В доме пахло как-то интригующе. Застойно, законсервировано. Но ничем опасным – за это Рико мог бы поручиться. Он знал, как пахнет то, что опасно. Пока его товарищи были заняты какими-то там своими важными делами, копошились и шуршали на крошечном пятачке, он потихоньку улизнул от них. Это незнакомое место будоражило его и щекотало нервы, и надо было с ним разобраться, прежде чем что-то предпринимать. Рико понятия не имел, кто или что могло бы тут поджидать их, но готов был встретиться с ним. К чему он готов не был, так это лечь спать под этой крышей, не получив ответа на такой для него важный вопрос – за спиной у него оставалось нечто достаточно ценное, что бы он не пожелал подвергать его опасности. Кто знает, не окажется ли в итоге, что лучше бы спешно рвать отсюда когти?..

Он бесшумно обошел новое место, прислушиваясь и принюхиваясь, тщательно выискивая подвох или ловушку. Хорошо, что все другие внизу, у огня, никого нелегкая не понесет в эти стылые закоулки. Можно было бы сказать, что он скользит, как призрак, но Рико хромал, сильно припадая на правую после недавнего ранения, и вряд ли истории известны таинственные и грациозные, но хромые привидения…

Чуткое обоняние подрывника нигде не уловило запаха крови или пороха, и он почти расслабился. Ему до сих пор еще не удалось привыкнуть к этой смене обстановки, но он знал, что через пару дней – если сейчас дело кончится хорошо – все устаканится. Посреди коридора он остановился перед галереей старых черно-белых еще фото, взятых в винтажные рамочки – металлические, но с завитушками. С фотографий на него строго и застенчиво глядели незнакомые люди. Горло зацарапало опасливое подозрение, что люди эти следят за ним, и захотелось повернуть фото к стене, но он удержался от этого порыва – прошел мимо, то и дело оглядываясь, как если бы рассчитывал поймать черно-белых людей за подглядыванием, и успеть заметить, как торопливо они отведут взгляд.

По узенькой чердачной лесенке он вскарабкался, боясь цепляться за слишком для него хрупкие расшатанные перила, наверх, под самую крышу, где тусклый запах затхлости ощущался совсем иначе. Пробрался между коробок и рассохшихся садовых стульев к круглому окошку, распахнул его, толкнув, и высунулся, жадно вдохнув морозный воздух. Серебристая пыль ворвалась в дом, потревожив его застойный покой, и Рико был рад почувствовать, как заколебалась в углах паутина и как ощутимо вокруг свежеет. Он захлопнул окно, уже зная, что ни у старого дома, ни тем более у его заскорузлого чердачного закутка больше над ними власти нет. Дом покорен, как дикое сказочное чудовище, свален на спину ударом ледяного копья марширующей в лобовую атаку зимы. Зимнее дыхание вырвало его якорь из песков времени, снова отправляя в плаванье, и дому ничего не оставалось, как послушно влиться в сегодняшний день и сегодняшнюю реальность…

На темной лестнице, когда подрывник шел обратно, ему вдруг послышалось, как за спиной, во мраке, что-то потрескивает. Звук был очень похож на тот, какой издает, стремительно укорачиваясь, горящий бикфордов шнур. И, хотя Рико знал, что трещит безобидная рухлядь, все равно снова ощутил себя там, где ночевал еще вчера. Тревожное, неспокойное место, где земля пахнет металлом, и такая сухая и желтая, застывшая ребристой коркой, а небо белое и низкое, затянутое рваными злыми облаками. Иногда они разражались серым свинцовым дождем, и тогда земля раскисала, превращалась из желтой в коричневую, становилась глинистой скользкой грязью. В этой паршивой грязи ничего было невозможно – ни идти по ней, ни сидеть, ни лежать, ни закапывать павших. Тела покойников, раздутые, потемневшие, смывало грязью, и эти потоки мертвых в любой момент могли пресечь твой путь, если госпожа Фортуна тебе не улыбнется. А эта капризная стерва частенько только щерила зубы, вроде бы и готовая смилостивиться, но в последний момент все равно оставляя с носом. А уж как она клацнула зубами им напоследок… Пожалуй, странно, что не выдрала добрый шмат мяса из чьего-то бока. Видимо, решила оставить своих старых знакомых для дальнейших забав: не в последний раз они садятся за ее игорный стол, не в последний… Рико тревожно принюхался – не принесет ли ветром запах гниющего мяса – но все осталось по-прежнему спокойно. Он убрал руку от пояса – потянулся за штык-ножом, даже не задумавшись о том, что делает.

Маленькая узкая лесенка, снизу казавшаяся короткой, сверху вытянулась вдруг, а балясины на перилах раскрылись, как раскрывает ребра вспоротая грудная клетка. Показалось, что где-то между ними забилось, спряталось и боится вздрогнуть сердце – лиловый пыльный комок.

Рико поискал его взглядом, но не обнаружил – хотя обычно у него не возникало проблем с тем, чтобы найти во вспоротом теле внутренние органы. Он положил руку на перила и сжал ее, как будто призывая эти разбушевавшиеся ребра к порядку. Пусть не думают, что его легко сбить с толку. Сделал шаг вниз, затем еще один, и вдруг кинулся, напрыгивая, придавливая к полу жертву – пыльный лиловый мягкий комок, который он накрепко стиснул, готовый сдавить сильнее, если тот станет вырываться. Но дом, очевидно, понимал, что этого лучше не делать, и сердце осталось недвижимое, послушное, притворно-покорное. Рико запустил пальцы в его мягкое нутро, впиваясь цепко – и выдрал его из межреберья, преодолев слабое сопротивление. И теперь держал крепко, но позволяя все же добыче свободно болтаться.

Сероватая штукатурка дома в темноте казалась белой, а змеящиеся по ней трещины будто ползали туда-сюда, сплетничая у него за спиной, передавая последние новости, пока он уходил от них прочь – назад, к другим людям.

-Рико! – послышался снизу знакомый голос, и он кубарем слетел по лестнице, торопясь оказаться на месте как можно скорее. – Где ты шляешься?! Я говорил тебе не уходить в самоволку?! Хочешь, чтобы с тобой случилось то же, что с Манфреди и Джонсоном?! Что это у тебя?

-Подушка от дивана это у него, – тут же вмешалась Марлин. – Где ты только ее нашел?

Дом внизу, на первом этаже, совсем ручной, спящий, безопасный. Рико забирается к источнику его тепла поближе, довольный тем, как дело обернулось, и самим собой. Теперь ведь ничего дурного не произойдет, не так ли? Он победил чудовище и принес его сердце. Теперь все будет хорошо. Так ведь всегда бывает.

К камину они стащили все диванные подушки и все пледы, что смогли найти, а на пол постелили четыре спальных мешка – походный инвентарь отряда. Огонь весело пылал, и Марлин, завернувшись в один из пледов – синий, в шотландскую клетку – глядела на огонь. Ни одна из обнаруженных ею кастрюль или сковород не подошла для приготовления ужина: в камине не нашлось ни за что их зацепить, ни как установить. Шкипер велел Ковальски что-то придумать – его обычная практика при столкновении с незапланированными неприятностями – тот делегировал эти полномочия Рико, а Рико раскопал в леднике кусок мяса, разморозил, напластал ломтями, а теперь принюхивался ко всем по очереди специям, что-то отставляя в сторонку, а что-то убирая обратно. Обжарить его пришлось, насадив на прутья, в незапамятные времена и невесть для какой цели вытащенные из стойки-гриль, и оставленные в углу дровяного сарая. Шкипер было рассчитывал заготовить там дров и на утро, но его лейтенант выразительно постучал согнутым пальцем по лбу: дом принадлежал пожилой женщине, которая наверняка покупала дрова брикетами в супермаркете, в отделе для туризма, а не махала топором в охотку по выходным. Так что в данный момент Шкипер пристроил перед экраном камина котелок с водой в надежде если не вскипятить ее, то хотя бы нагреть.

-Переночуем, а завтра разберемся со всем, – пророчествовал он.

Бекки и Стейси, две ее шебутные кузины, прижались друг к дружке под одним пледом и, судя по всему, надеялись уснуть или на худой конец упасть в обморок раньше, чем Рико закончит свою возню с ужином. Марлин их, в принципе, понимала: с непривычки это было тяжелое зрелище. Она сама попятилась, когда, войдя на кухню, в неверном, колышущемся оранжевом отблеске свечей рассмотрела горбатую хищную тень с огромным ножом, безжалостно опускающимся вниз.

Прапор задремал, уронив голову на плечо Ковальски, а тот, очевидно, пребывал мыслями где-то далеко отсюда, глядя на огонь, и пламя отражалось в стеклах его очков.

-У нас будет отличное Рождество, – продолжал строить далеко идущие планы Шкипер. – Это чертовски удачно, что мы встретили тебя, Марлин. И твоих милых сестричек конечно, – добавил он, бросая взгляд на двух кузин, определенно опасаясь, как бы те не испортили приятный вечер новой вспышкой недовольства.

-Я тоже рада, что мы вас встретили, – кивнула ему Марлин, а про себя добавила: «И что вы едете с миссии, в форме, а в вашем багаже полно военных штучек-дрючек, а то тут кое-кто очень уж задирал носик».

-Рико, – вдруг спохватился командир. – Ты убил соседского кота, или откуда мясо?

Рико указал своим устрашающим ножом в сторону кухни.

-Взял там? – перевел его жест Шкипер. – Где? – новый жест, на этот раз плавный и напоминающий открывание двери. – В холодильнике? Но он же не работает.

-За бортом минусовая температура, дом не отапливается, – не меняя позы, обронил Ковальски. – Не думаю, чтобы что-то испортилось.

-Приятно слышать. Рико, не кусочничать. Я запрещаю, понял?

Рико согласно кивнул – он понял.

Марлин припомнила, что ей говорила тетушка относительно провианта и забеспокоилась.

-Вообще, – произнесла она, – как только будет что-то ясно с этой электрикой, надо сразу заняться едой. Если тетушка не прибавила для красного словца лишнюю пару ягнят, то мне предстоят жаркие денечки.

-Пару ягнят?.. – Шкипер, кажется, не поверил своим ушам. – Твоя тетушка собиралась закатить вечеринку для ближайшего дома престарелых?

-Это в ее манере: готовить больше, чем она сможет приговорить, вместе со всеми своими приятельницами, – вздохнула Марлин. – Она потом рассылает всякие вкусности своей родне. Думаю, это доставляет ей приятные хлопоты.

-Вон оно что. Но теперь, как я понимаю, родня отменяется?

-Да что ты, я ведь понятия не имею, кому и что она там отправляла! – замахала руками Марлин, сбивая плед. – Кроме родни ведь есть и ее друзья, всякие там бывшие однокашники, знакомые по курортам и еще бог весть кто…

-Окей, и что же ты собираешься делать с этой кучей еды? Я спрашиваю из совершенно меркантильных целей, потому как лично моя натура вся протестует против перевода продуктов.

-Кроме того, что у меня теперь на квартире четыре здоровых мужика, которым в ближайшем будущем светит много полезной работы на свежем воздухе, определенно пробуждающей аппетит, – стараясь не очень отчетливо расплываться в улыбке, пояснила Марлин, – я еще позвала гостей.

-Гостей? – заинтересовался Шкипер – Это кого, если не секрет? Ну так, чтоб я был готов…

-Ну, – Марлин замялась, – видишь ли, в них нет какой-то системы. Так вышло, что некоторые мои знакомые тоже остаются одни, или им особо некуда идти, или те, с кем они обычно гуляют, не могут гулять в этот раз, и…

-Короче, – перебил нетерпеливо собеседник. – Кто?

-Джулиан, – покорно принялась перечислять Марлин. – Морт у родни, Морис на каком-то балу любителей орхидей, и эта звезда подиума осталась в одиночестве.

-Ему было бы не лишним.

-Ты что, подумай, что он может натворить, оставшись один, да без присмотра… Ввяжется в какую-то авантюру, ты же его знаешь! Потом его наутро загребут в обезьянник из какого-нибудь злачного места, казино с огромным долгом, например, и хорошо, если не под кайфом.

-Тоже да.

-Ну вот. Значит, Джулиан, потом Мейсон – Фил празднует с Лулу, у них там вроде опять все наладилось, потом еще Леонард… и Дорис.

-Дорис?

Якобы бродящий в своих мыслях неизмеримо далеко, Ковальски моментально очнулся, едва заслышав последнее имя. Марлин смутилась.

-Я… Я ведь не знала, что ты… вы будете, – принялась оправдываться она, не зная, глядеть ли ей на лейтенанта или может лучше в пол, или в сторону. – И я…

-Все в порядке, – прекратил эти ее метания Ковальски. – Серьезно.

-Ты уверен?

-Конечно. Я буду рад ее видеть.

Вот в этом Марлин ни капли не сомневалась. Ковальски всегда был рад видеть Дорис. Даже если Дорис не поворачивала головы в его сторону – впрочем, она не была жестокой кокеткой, эта Дорис. Она, кажется, искренне была расстроена сложившимися обстоятельствами, однако не желала, чтобы кто-то из участников становился жертвой. С другой стороны, рассудила Марлин, лейтенанту, несмотря на всю его апатию и ершистость, просто на роду написано быть жертвой. Начиная с его собственного командира, тиранившего его по мелочам, пусть и беззлобно, и заканчивая девушкой, которую он любил и которая не любила его.

-Преоригинальное скопище чокнутых, – заметил Шкипер, уводя тему из опасной зоны в сторону. – Леонарду тоже некуда пойти?

-Тед обещал взять его с собой, но оказалось, что в доме есть животные, а у Леонарда же аллергия.

-А, ну да, ну да. Твоя тетушка не держит животных, да? Ни кота, ни канарейки?

Марлин отрицательно помотала головой. Тетя Роза предпочитала всем шерстяным и пернатым питомцам свою родню, и, видит бог, быть может, было бы лучше, если бы часть этой страсти она излила бы на ленивого толстопузого кота или истеричную визгливую болонку.

-А Фил и Лулу? Как это они снова спелись?

-Начали переписываться, как я понимаю. Фил-то не особо разговорчив, но это не значит, что он не красноречив. Так что неприступная Лулу дрогнула, отложила свои соревнования по кикбоксингу и позволила Филу оббивать свой порог.

-У нее все в порядке? – снова подал голос лейтенант.

-У Лулу-то? – удивилась Марлин. – Да что у нее может быть не в порядке…

-Нет. У Дорис.

Шкипер закатил глаза, всем своим видом как бы говоря: «О боже, только не снова». У него был вид врача, к которому в двадцатый раз приводят одного и того же пациента с рецидивом.

-Вроде все, – осторожно ответила Марлин. – По крайней мере, она не говорила ни о каких неприятностях.

Ковальски кивнул и снова отвернулся к огню. Марлин не было видно, что выражали его глаза – в стеклах очков снова отразилось пламя. Очевидно, впрочем, волнения Шкипера были излишни – рецидив если и имел место быть, то не такой острый, как прежде, без полугодичного курса антидепрессантов, по крайней мере. Судя по всему, Ковальски было довольно знать то, что Дорис жива и здорова и что у нее все в порядке.

После этого эпизода новая беседа как-то не клеилась: Марлин все время не покидало ощущение, будто они говорят в комнате, где кроме них есть кто-то покойный, и он, пусть и не слыша их, все еще существует, холодный и бесчувственный, однако незримо над всем тяготеющий…

Она исподволь поглядывала на Ковальски, однако тот выглядел, как и прежде, без новых следов безутешного горя на лице, и постепенно она успокоилась.

Подоспело мясо, и они поужинали по-походному, заедая сочные куски пикулями из открытой консервы и сухими галетами, которые нашлись в хлебнице, и расточая повару комплименты. Рико в ответ только пожал массивными плечами: они тут ему просто подвернулись, он готовил, чтоб не лечь спать голодным снова, но раз уж и они здесь, то ладно, пусть.

После еды как-то сразу накатило сонное тяжелое оцепенение, и Марлин, пристроившись на ближайшей диванной подушке и плотнее завернувшись в плед, решила, что полежит так немного, пока ужин не уляжется. Все равно ведь еще рано спать, да и Рико еще копошится, собирает прутья, таскает на кухню посуду, вероятно, решив, что назначен по ней дежурным.

Потом она прикрыла глаза, чтобы ее не слепило пламя. Где-то на фоне Прапор, разбуженный ради ужина, снова укладывался и просил его укрыть. За окном, как пить дать, снова падает снег, и он занесет, заметет их, запечатает внутри сугроба. Они останутся здесь до весны. Тетушкиных запасов наверняка хватит, чтобы продержаться пару месяцев, а там снег стает и сам. Но до того времени они здесь, как на необитаемом острове, отрезаны от мира. Может, Ковальски соберет какой-нибудь примитивный радиоприемник, чтобы они знали, что происходит в мире. А то ведь вдруг снегопад не прекратится? Будет все падать и падать, и засыплет сначала дома, потом дороги, потом и целые города. Пока будет какая-то связь, люди будут передавать друг другу весть о бедствии, но потом и радио, и телевещание, и интернет – все загнется, и островки цивилизации в огромной белой пустыне будут бороться за жизнь, уповая на свои запасы… Но что будет потом? Марлин заворочалась. Кажется, последнее не было ее мыслью.

-Ну и что потом? – повторил голос, и она узнала Шкипера. Он говорил очень тихо, чтобы не потревожить спящих. – Ты ее увидишь, вы поздороваетесь, она пройдет мимо. Что потом?

-То же, что и всегда, вероятно, – отозвался Ковальски с другой стороны. – Я буду рад, если она уделит мне немного своего времени.

-Желаешь, чтобы она в восемнадцатый раз сказала тебе, что тебя не хочет?

-Ты и сам знаешь, что не желаю.

-Но пойдешь и наступишь на эти грабли.

-Пойду и наступлю.

-Послал же бог лейтената-недоумка… – ворчание Шкипера сделалось неразборчивым: очевидно, он честил своего зама совсем уж неуместными словами. Потом добавил погромче:

– Ладно уж. Но если при ее виде у тебя будут глаза на мокром месте, я сам сломаю тебе нос.

-Ваша поддержка как всегда бесценна, сэр.

-Закрой пасть и спи.

====== Часть 4 ======

Чистенькая, аккуратная, похожая на игрушечную кухонька восхитила Рико, как восхищают ювелирно сделанные красивые бесполезные вещи. Было так необыкновенно оказаться в ней, потрогать ее светлые панели на шкафах и решетчатые переплеты, ее занавески и хрупкую, блестящую глянцевыми глазурованными боками посуду. Он привык к совсем другой кухне, и мысль о том, что можно попробовать готовить на этой, показалась ему почти сказочной. Наверное, с таким же чувством дети играют с совсем не предназначенными для игры дорогими вещами, упиваясь их красотой, обычно для них недоступной.

Он понимал, что кухня такая нарочно, потому что она женская, но вместе с тем и удивлялся этому. Такие абстрактные понятия, как что-то гендерное, всегда казались Рико ненужной бестолковщиной. Зачем их выдумали, ему постичь никак не удавалось. Если бы спросили его – и если бы он мог ответить – подрывник бы обязательно сообщил, что это даже в какой-то мере нечестно. И если что-то красиво и человеку нравится, почему бы ему этим не пользоваться? Почему кто-то может, а ты – нет? Что за глупость?.. Почему цветы и котята – это только для девушек? Лично он любил цветы. К тому же, они бывают вкусные. Конечно, если уж ты к чему-то привык, и оно тебе подходит, не всегда выйдет обменять его на что-нибудь другое, пусть и милое. Например, ножи на этой кухне были очень милые – все как на подбор, рассортированы по размеру, серебристые, блестящие, с одинаковыми ручками – цвета слоновой кости с цветочной виньеткой. Но Рико все равно воспользовался своим армейским тесаком – ему так было привычнее и надежнее. И тем приятнее после оттереть брызги крови с гладкого кафеля стен.

В окно заглядывало скупое зимнее солнце, бледное, будто тяжело больное, но все равно приветливое. Рико расшторил окно, стараясь, чтобы как можно больше света попало к нему на кухню, и обнаружил на подоконнике цветочный горшок. Попробовав пальцем землю, досадливо поцокал языком. Пошарил по шкафам и, наконец, обнаружил то, что искал – достаточно вместительный сосуд с удобным длинным носиком. К тому же, как и вся кухня – элегантный и красивый, а это всегда приятно. Наполнил свою находку водой из-под крана и щедро полил цветок – и немного подоконник – а после отправился в обход дома, выискивая, нет ли у кухонного фикуса соседей по несчастью.

Встретившая его в коридоре Марлин проводила подрывника недоумевающим взглядом и даже сунулась следом за ним в ближайшую комнату: ей было чертовски любопытно, что этот дикарь собирается делать с белоснежным теткиным кофейником. А когда выяснилось, что поливать цветы, Марлин решила, что тут лучше все оставить, как есть. Почему бы, спрашивается, и не из кофейника поливать-то? Законом это не запрещено, а Рико – Рико известный оригинал…

Тут стоит сказать, что утром ее разбудил громкий стук. И первой мыслью Марлин было: если Шкипер решил нарубить дров, Шкипер нарубит дров… А возможно в процессе еще и наломает. Она встала и, закутавшись в свой синий плед, не желая терять тепло, накопленное за ночь, поплелась к окну. Выглянув, она застала картину, достойную кисти кого-нибудь из великих живописцев: Прапор скалывал лед со ступеней каменного крылечка и все время старался не поскользнуться сам. Он тщился выглядеть как-нибудь не очень смешно при этом, но ничего не мог поделать: ноги разъезжались, опоры было не найти, а командир, как пить дать, велел колоть до победного, еще и свой ледоруб небось вручил… Марлин, решив не смущать парня, потихоньку отошла от окна и оглядела комнату. Огонь в камине горел, но не так уютно и ярко, как вчера, да и вообще комната значительно преобразилась. Кажется, за ночь она успела переместиться в пространстве и времени, раз наутро оказалась не увешана гобеленами с изображением бледных леди, чьи лица обрамлены стоячим кружевом елизаветинских воротников и чьи маленькие белые руки обнимают черепа, посеревшие от времени, не заслана шкурами и не уставлена доспехами (или что все время гремело в темноте?). Ее кузины еще спали, и Марлин, радуясь тишине, потихонечку, на цыпочках прокралась вон из гостиной. На полу коридора ноги мигом зазябли, а обуваться показалось Марлин плохой идеей: грязи еще натаскаешь. Она потратила какое-то время на поиски обувного ящика в холле, обнаружила его, а внутри добыла пару тетушкиных комнатных туфель – стеганых и по-старушечьи уютных, даже с остатками какой-то вышивки на них. Туфли оказались лишь самую малость великоваты, и Марлин прилагала усилия, чтобы не потерять их, ну да это было делом не столь уж важным. В таком обмундировании она готова была обойти свои ленные владения, не опасаясь никаких сюрпризов, еще только поджидавших ее, затаясь в стылых необжитых углах… Очевидно, ее гости встали раньше, чем она, и успели расчистить окна первого этажа, раз в них проникал пусть и скупой, а все же свет. Ввиду этого-то обстоятельства она первым делом и предприняла обход дома, заглядывая во все уголки. Тот по-прежнему казался Марлин огромным, хотя верно дело все же было в том, что очертания и границы комнат словно бы тонули в серо-синих тенях. Потолки отодвигались от нее, стены стремились скрыться во мраке, и оттого казалось, что все вокруг больше, чем оно было на самом деле. Марлин прошла дом насквозь дважды, запоминая расположение комнат, но остановилась только перед лестницей, ведущей на второй этаж. Поколебавшись немного, решила пока не торопиться и не идти туда: ну и правда, зачем бы это вот прямо сейчас... И здесь, на грешной земле, сиречь на этаже первом, хватает занятий, достойных юной порядочной особы…

Рассуждая таким образом, юная и порядочная особа заглянула, наконец, и на кухню. Электричества все еще не было, однако это не мешало Рико складывать в маринад остатки вчерашнего ужина, так и не дождавшегося обжарки. При виде Марлин подрывник осклабился и ножом указал в сторону – там стояла тарелка, заботливо прикрытая сверху второй, а между этими двумя керамическими створками хоронилась истинная жемчужина – завтрак.

-Рико, ты – чудо, – искренне сообщила ему Марлин. – Спасибо!

Рико улыбнулся еще шире, так, что один край его рта искривился, натянутый старым шрамом, и это мгновенно сделало его похожим на дикаря-каннибала. В этот момент, когда Марлин глядела на него, но уже подумывала, где бы раздобыть чистую вилку, в воздухе раздалось сухое тихое потрескивание – словно мыши в подполе (в существовании какового у тетушки Розы Марлин практически не сомневалась) решили сплясать со своими маленькими кастаньетами. Если бы у мышей, понятное дело, они были, эти кастаньеты. Не успела Марлин спросить, что тут происходит, как почувствовала, что волосы у нее на затылке становятся дыбом и это неприятно щекотно. На ее глазах в одну коротенькую долю секунды по металлическим поверхностям кухни – а было их немало – пробежала бледная синяя молния, будто спасаясь от кого-то. Лизнула напоследок лезвие огромного ножа, который Рико так и держал на изготовку, и, будто издеваясь, вспыхнула и исчезла.

-Что за…

-Ковальски!!! – загрохотало на весь дом.

-Все под контролем, – невозмутимо-спокойно отозвался из другого конца коридора лейтенант. – Просто скачок напряжения.

-Скачок, твою дивизию, напряжения, Фарадей доморощенный?! У меня в руках бутылка взорвалась!!!

-Тесла, – судя по шагам, Ковальски шел на голос командира.

-Что?!

-Не Фарадей, а Тесла. Ну да неважно, мне до обоих, я полагаю, далеко. Никто не пострадал от осколков?

-Нет. Иди отсюда, я сам…

Дверь кухни отворилась, пропуская Шкипера, несшего перед собой злополучный пострадавший сосуд. «Взорваться», как на вкус Марлин, было, все же, слишком громким словом для того состояния, в которое пришла бутыль: по боку ее хоть и шла трещина, и вряд ли теперь склянка годилась для использования, однако о разлетающейся во все стороны шрапнели осколков речи явно не шло. Шкипер с отвращением отправил бутылку в утиль.

-Стою, понимаешь, – буркнул он, – думаю приладить в ней свечу и поставить в холле, не то там и убьется кто-нибудь… и тут – на тебе!

При этих словах в кухню, наконец, добрался и Ковальски, в данный момент похожий скорее на Виктора Франкенштейна за работой, чем на самого себя. Он оглядел присутствующих, убедился, что видимых поражений его деятельность не нанесла, резюмировал:

-Пострадавших нет, врач не нужен, – и с достоинством удалился. Шкипер выразительно поглядел на Рико, как будто хотел сказать: “Нет, ты это видел?”. Рико пожал плечами – видел он «это» явно не в первый раз.

Марлин успела и позавтракать, и нагреть у камина воды для мытья посуды, и даже припахать мыть эту самую посуду Бекки, а Стейси – расставлять ее по местам, когда в их обществе снова появился «Виктор Франкенштейн», снимая на ходу резиновые перчатки.

-На первом этаже электрика будет, – объявил он с порога. – Это хорошая новость.

-А плохая?

-Он не соединен со вторым и третьим этажами. Судя по всему, они были достроены позже и туда все проводили отдельно. Автономный энергоузел я пока что не нашел.

-Я прямо не знаю, чего больше хочу: чтобы ты его отыскал или наоборот… – вздохнул старший по званию. – Ты хоть ел?

-Я пил кофе, – уклончиво отозвался Ковальски.

-Да или нет?

-Нет.

-Рико, займись им.

-Я сам поем. На кухне уже работает плита, вытяжка и все прочее. Там нужен кто-то все это раскочегарить, достать прочие миксеры и блендеры и сделать так, чтоб у тебя не дергался глаз при мысли о пропадающей еде.

-Прекрасные новости. Рико, сразу как закончишь с этим умником, переходи к его плану. Марлин, как насчет тебя?

-Я к нему прямо сейчас могу перейти, – начала было та, но Рико взбунтовался. Он швырнул свой нож так, что он встрял в разделочную доску и, будь эта доска потолще, мог бы еще эдак намекающее задрожать там. Проделав это, подрывник недовольным ворчанием сообщил, что на кухне никакая Марлин и прочая помощь ему не нужны, и максимум, который он готов уступить – это позволить помыть посуду, так уж и быть.

-Рико, это не твоя кухня, – напомнил ему лейтенант. Подрывник выразил все, что он думает об этом постулате, одним жестом.

-Рико! – пришел в негодование собеседник. – Здесь женщины и дети!

Рико опять же жестами пояснил, что дети еще не вернулись с улицы, а женщины делают героические попытки, чтоб не ржать, как невоспитанная лошадь, так что он не считает себя виноватым хоть в чем-нибудь.

-Хорошо. Здесь я и моя высокая тонкая душевная организация. Будь так любезен, снизойди к моим фанабериям, уважь мое чувство эстетики.

Судя по выражению лица, Рико очень хотелось спросить: «Что, черт подери?!» – однако он ограничился тем, что издал какой-то вопросительный мычащий звук.

-Не делай так, – перевел Ковальски со вздохом. – Кстати, почему я не слышу Прапора?

Все умолкли. Только сейчас Марлин сообразила, что и правда уже давно не слышит разбудившего ее стука. Она попыталась припомнить, как именно долго, и пришла к выводу, что вот примерно с того часа, как по дому скакали синие молнии.

Опрометью они бросились наружу. Прапор, слава богам, целый и неподжаренный, лежал там же, на крылечке, и вид у него был скорее контуженый, нежели какой-то еще.

-Парень, ты в порядке? – потряс его за плечо Шкипер. – Подай голос!

-У него шок, – сообщил лейтенант, приглядевшись. – Прапор, малыш, ты хоть кивни, кивать-то ты можешь?

Прапор сначала и правда кивнул, медленно, будто неуверенно, или позабыв, как это правильно делать. Потом он вытянул руку и указал пальцем в сторону. Все повернули головы туда. Вбок от прорытой вчера траншеи в снегу, немного, кстати, занесенной ночью, пролегала еще одна, поменьше, зато совершенно очевидно свеженькая. Она еще даже дымилась.

-Что это?!

-Это была шаровая молния, – медленно протянул Прапор. С тех пор, как его затормошили, он приходил в себя намного скорее. Но видимо, впечатления были для него слишком сильны. – Вылетела из дома прямо на меня.

-Но ты, конечно, увернулся? – нахмурился Шкипер.

-Я сделал так, как ты учил. Но понимаешь… – младший член отряда потер поясницу. – Я сделал это на подмороженном крыльце…

-Ну, слава Богу, – вздохнул лейтенант. – Так ты просто ушибся, вот откуда контузия. Я уж думал все, МРТ делать в полевых условиях…

-Тесла, – произнес Шкипер с непередаваемой смесью отвращения и восхищения в голосе. – Господи, твою бы энергию, да в правильное русло…

Между тем, убедившись, что ничего интересного не предвидится, а с Прапором, очевидно, все в порядке, Рико, все это время так и торчавший в дверях и загораживающий проход своей массивной фигурой, спрыгнул с крыльца в снег, чтобы не рисковать на льду. Поднял Прапора, перехватив поперек, как куль соломы, взвалил на плечо и занес в дом, на обратном пути, цепляясь то за дверь, то за стену.

Злополучное крыльцо Марлин спустя минуту уже посыпала песком, добытым из все того же кладезя полезных в хозяйстве предметов – дровяного сарая.

До самого обеда – и после него, она, кое-как сторговавшись с Рико, поделила с ним кухню, и решающим аргументом была ее почти что слезная просьба шепотом позволить ей тут укрываться от вездесущих кузин, затеявших уборку, а также прочее приведение в порядок дома, и начавших с гостиной. Вообще же, гостиная была центром их деятельности еще и потому, что была самым теплым помещением благодаря камину. Марлин утром полагала, что раз появилось электричество, то появится и тепло в доме, нужно лишь дать ему время, чтоб прогрелся, однако к ее – как и всех прочих – глубокому сожалению это оказалось не так. За обедом Ковальски предположил, что причина в перепаде температур и что в подвале могли быть повреждены трубы, а раз так, то ему нужно спуститься туда, а перед этим, соответственно, откопать подвал. Это было задачей более сложной, нежели расчистка территории: подвал находился уровнем ниже, и приходилось выбрасывать из него снег наверх, а то и выгребать ведрами. Снисходя к этому неудобству, Шкипер снял Рико с дежурства по кухне, клятвенно заверил, что в отсутствие подрывника никто и пальцем не прикоснется к его маринаду, и вручил лопату. Рико, впихнув в ухо по наушнику (совершенно непонятно зачем: тяжелые басы было слышно от него за полметра) бодро отправился на трудовые подвиги.

-Надо только следить, – отметил это лейтенант, наблюдая из окна, – чтоб он не прокопал в снегу тоннель до Аляски, а так все отлично.

-Да не прокопает, – засмеялась Марлин. Лейтенант обратил на нее серьезный взгляд.

-Мы говорим о Рико, – напомнил он. – Если в плеере не сядут батарейки, он и не то прокопает…

Оставшись на кухне в одиночестве, Марлин занялась всякими делами, не связанными с маринованием, нарезкой и прочими священнодействиями. Она достала и собрала тетушкин кухонный комбайн и затеяла молоть начинку для пирогов, рассовывая ее по пластиковым судочкам и стараясь не запутаться, что у нее где лежит. Праздники длинные, пироги же любят все. Между тем, ее доблестные кузины успели превратить гостиную из ночного лагеря расхитителей чужих домов в очень даже чистенькую и уютную комнатку и теперь наслаждались плодами своих трудов, сидя на диване и гоняя чаи. Впрочем, их приятное времяпрепровождение омрачалось тем, что они не сумели заставить телевизор работать: по их мнению, единственное, чего не доставало теперь гостиной, это голубого экрана, который будет щебетать так же неумолкаемо, как и они сами. Оставляя в стороне все, что Марлин думала об их щебете, проблема и ей показалась серьезной. Она поделилась соображениями со Шкипером, и тот отправил немедленно на крышу Прапора, как самого легкого – расчистить снег (Только смотри, не засыпь Рико!) и проверить спутниковую тарелку. Отдав это важное распоряжение, Шкипер вдруг вспомнил, что у него было какое-то неотложное дело к его лейтенанту, и они с последним уединились в дальней комнате что-то так минут на двадцать, по прошествии каковых командир отряда появился обратно недовольным, кривящимся и, кажется, даже хромающим. Марлин бы решила, что они там потихоньку подрались, если бы не была уверена в полной безосновательности такого предположения. Даже если не брать во внимание отсутствие видимого повода для драки. Впрочем, она очень быстро позабыла об этой загадке, потому что Прапор добрался до тарелки, и пришлось работать одним из пунктов передаточного звена: младший орал с крыши, его у окна слушал Шкипер, кричал в коридор, Марлин кричала дальше в комнату, а ее кузины мучили пульт и рапортовали, как результаты. Затянулась эта канитель надолго, так как постоянно кто-то что-то, как выяснялось, недослышал или дослышал, но неверно или верно, но недопонял, и приходилось все начинать сначала. В итоге это оказалось так утомительно, что Марлин бы согласилась скорее перемолоть еще один холодильник начинок для пирогов, чем настраивать телевизор таким же образом. И как только мастера проворачивали такую штуку прежде, до изобретения мобильной связи?.. Впрочем, Прапор позже говорил, что та все равно бы ему не помогла: руки были заняты, чтоб еще и трубку держать, а гарнитуру для связи, как с сожалением отметил Шкипер, они оставили довольно далеко отсюда и не в рабочем уже состоянии. Иначе бы этим утром Ковальски не прикладным тесла-панком занимался, а корпел с паяльником и лупой над контактами. Как бы то ни было, однако в итоге и эта беда была преодолена, а телевизор сдался на милость победителей и показал и картинку, и цвет, и звук, и все это совпадало по контексту. Обе кузины без сил повалились на диван, Шкипер заявил, что у него есть право на кофе, и пусть весь мир подождет, а Марлин, которой смотреть на этот телевизор не хотелось, отправилась наблюдать, много ли прокопал Рико, и как изменился пейзаж двора с учетом всего того, что нападало с крыши.

На обратном пути (пребывание во дворе заставило ее ощутить себя легендарным Тесеем в лабиринте, с учетом того, что где-то там же бродит и минотавр – с лопатой и плеером) Марлин с неудовольствием снова обратила внимание на сквозняк. Наличие его еще вчера показалось ей странным: тетушка, по ее словам, покидая свое жилище, задраила его, как подводную лодку, так откуда же, скажите на милость, мог взяться этот сквозняк? Тут в голову Марлин пришла ужасная мысль: а что, если под давлением снега какое-то стекло не выдержало, и где-то в доме есть окно с дырой, и в нее утекает драгоценное тепло, которого и так-то немного?! И того хуже: на полу лежит, подтаивая, куча снега, а все, что рядом – ковер, мебель, корзинки для рукоделия, книги – все это отсыревает и промокает на глазах… Настращав себя этой картиной, представшей перед ней так живо, что аж мороз продрал по коже, Марлин поспешила на поиски источника сквозняка. Им оказалась неплотно прикрытая дверь в конце коридора, из-за которой струилась жиденькая полосочка света. Разумеется, вчера она не могла бы быть той самой щелью, через которую в дом дышала зима, но вчера уже прошло, и нужно было думать о дне сегодняшнем. Немного помявшись, Марлин решила постучать на всякий случай. И, как оказалось, правильно сделала.

-Да? – послышался с той стороны голос Ковальски, как обычно, не окрашенный интонациями.

-Это я, – сообщила ему Марлин. И замолчала, не зная, что тут еще говорить. Лейтенант пришел ей на помощь:

-Это очень хорошо, что ты пришла. Скажи, твоя тетушка имеет обыкновение хранить всякие бумаги на технику и тому подобные документы?

-Еще как! – с живостью подтвердила Марлин.

-Тогда не сочти за труд, но найди и принеси мне техпаспорт на котельное оборудование: оно наверняка новее, чем сами трубы.

Марлин недолго предавалась раздумьям – прямиком отправилась в угловую комнатку, притулившуюся за гостиной: здесь тетушка хранила сезонные вещи. Протиснувшись между коробкой с жалюзи, пластиковым фламинго (вот уж украшение для лужайки), сложенным шезлонгом в паутине и стойкой с соломенными садовыми шляпками, Марлин добралась до комодика, где в нижнем ящике нашла целый ворох бумаг. Чихая и отплевываясь от пыли, она, подсвечивая себе фонариком, принялась перебирать их, пока не нашла то, что, по ее мнению, было необходимо. В длинном названии на картонной обложке бросались в глаза составные «маш», «тепло», «строй», «энерго» и что-то еще в том же духе. Прижав добычу к груди и не утруждая себя запихиванием всего прочего в ящик – наверняка она еще не раз сюда полезет – Марлин отправилась в обратный путь. Достигнув уже знакомой двери, она снова постучала, и снова же Ковальски отозвался:

-Да?

-Это опять я, и со мной много пыльных бумаг. Забери их уменя скорее. Можно я войду?

-Если тебя не смущают не совсем одетые люди.

Марлин пожала плечами – она сомневалась, чтобы внутри ее ждало нечто очень уж концептуальное. Ковальски и эротика – это были два слова, которые она никак не могла поставить рядом. Так что, скорее всего, скрупулезно следующий фактам лейтенант сидит там в одном носке, не успев надеть второй, или что-то в том же роде. Марлин толкнула дверь и вошла, затворяя за собой: внутри комнатки работал небольшой масляный калорифер. Сделать еще хотя бы один шаг ей помешало увиденное: она застыла на пороге, определенно позабыв, зачем пришла.

Ковальски вытянулся на все равно коротком для него диване, уложив ноги на рядом же стоящую тумбочку. Каким-то непостижимым образом он теперь мешал пройти с любой стороны, с какой его не обминай: очевидно, это происходило каждый раз, стоило ему выпрямиться в какой-то еще плоскости, кроме строго вертикальной. Устроившись таким образом с тем, что у него сходило за комфорт, он читал газету недельной давности, недовольно закусив черный мундштук с наполовину уже уничтоженной сигаретой – тонкой и какой-то немного потусторонней. Мундштук был с виду старый, но сигарета сидела в нем как влитая. Над диваном лениво курился белесый дымок, утекая в чуть приоткрытую фрамугу окна. Потусторонний вид сигарете, сообразила племянница тети Розы, придавало ее собственное воображение: она даже представить не могла, что кто-то из этой команды может курить. Шкипер приходил в бешенство даже от намека на то, что какая-нибудь зависимость от стороннего вещества может нарушить работу его команды.

Однако поразило Марлин, все же, не это. Из одежды на ее собеседнике оказалось только глухое черное белье, больше похожее на шорты по фигуре и…

-Это что? – не очень-то владея собой, поинтересовалась Марлин, не сводя глаз с ног лейтенанта. Тот опустил газету и тоже на них воззрился будто рассчитывал увидеть там что-то для себя новое

-М? – поднял он бровь.

Марлин сморгнула. Видение не исчезло.

-Как это называется? Что это такое? Зачем оно вообще надо?.. – решила она идти до конца. Раз уж взялась задавать бестактные вопросы, так уж чего останавливаться. – Вот это, у тебя на ногах. Эти… носки до середины бедра.

-А, – Ковальски, кажется, утратил интерес и снова вернулся к газете. – Это.

-Ага. Это.

-Как бы пояснить доступным языком… У меня слишком большой рост по сравнению с массой тела. Хабитус такой. Я не могу носить полное пехотное снаряжение без последствий. Так вот это, – он зажал зубами мундштук сигареты так, что она изменила угол и теперь указывала в направлении его ног – для того, чтобы вены не выступали. У меня и так давление ни к черту, если еще и маршем ходить не смогу, можно сразу в запас списывать.

Марлин выдохнула. Теперь открывшаяся картина казалась ей не только странной, но и вызывающей сочувствие. Надо же, казалось бы, подумаешь – рост, а человек мучается…

Между тем лейтенант свернул газету и отложил ее в сторону, протягивая руку за техпаспортом, и Марлин увидела, что он весь, до груди, стянут бинтом.

-Где ты встрял? – вздохнула она, отдавая бумаги.

-Да так, – он махнул рукой. – Зацепило. Извини, что не встаю, мне еще полчаса валяться.

-Ты обколот всякой целебной химией? – попыталась пошутить Марлин. – И тебе нельзя пока кофе?

-А кто мне запретит? – хмыкнул собеседник. – Так, давай посмотрим… – он встряхнул техпаспорт и развернул его. Впрочем, говоря во множественном числе – «посмотрим» – он и не думал привлекать к изучению Марлин. А она, в общем, зная, с кем имеет дело, только вздохнула и вышла, притворяя за собой дверь. Отсутствия ее, скорее всего, Ковальски попросту не заметил.

В гостиной между тем разворачивалась эпопея: Шкипер, будто лидер революционного сопротивления со своего броневика, вещал широкой общественности о том, что пока он жив, ни одна душа не закажет из этого дома пиццу, потому что он своими глазами видел, как Марлин не покладая рук заготовляет начинку для пирогов в масштабах, близких к промышленным, и если кто-то здесь посмеет это все не сожрать, то будет иметь дело лично с ним. Так и осталось неизвестным, к кому именно была обращена эта пламенная речь – вспоминая об этом впоследствии, свидетели не исключали и того варианта, что она могла проистечь вследствие рекламы пиццы, которой по телевизору прервали очередное шоу – или что там глядели ее кузины.

На звук командирского голоса из кухни подтянулся Рико – он, как оказалось, делал перерыв на обед, а заодно решил немного повозиться со своим стейком и теперь внимал тезисам о пицце с энтузиазмом новообращенного неофита, при этом не прекращая натирать мясной кусок душистым перцем. Заметив это, Шкипер оставил в покое пиццу и обратил свой праведный гнев на подчиненного.

-Рико! – воскликнул он. – Здесь же женщины и дети!

Рико опешил. Он добросовестно убедился, что совершенно точно не ведет себя предосудительно, не является участником какого-нибудь безобразного происшествия, и на его майке не написано ничего провокационного для женщин и детей – и с недоумением воззрился на старшего по званию, как бы призывая того пояснить, за что ему попало на этот раз.

-С нами женщины и дети, – растолковал Шкипер. – И они не едят такое острое. Знай меру и лучше приготовь соус.

Рико кивнул, прекратил превращать свиную рульку в филиал ада на земле и с достоинством удалился на кухню.

-Кстати, – спохватился Шкипер, видимо, обуянный музой красноречия, – а когда именно прибудут все вышеуказанные, сиречь прочие женщины и дети?

-Под описание тех и других подходят только Дорис и Джулиан, – рассмеялась Марлин. – В принципе, я сказала, что мы тут будем с сегодняшнего дня и до самого до упора, так что пусть едут, когда смогут.

-Ты не давала им точных рамок?

-Нет. Но, зная Мейсона, я бы поставила на то, что он прискачет первым в надежде, что ему перепадет помахать шваброй.

-Ты знаешь, а мне нравится эта мысль! – оживился Шкипер. – Я-то думал завтра штурмовать второй этаж, но до его прихода, пожалуй, не будем…

-Я боюсь, придется, – расстроила его Марлин. – Там даже не протоплено, и электричества нет.

-Мой лейтенант, – с непередаваемым апломбом возвестил Шкипер, – сегодня обещал мне, что или до завтра до полудня в доме будет тепло, или он подаст в отставку. И я готов сожрать свое личное дело без кетчупа, что он точно не подаст.

Марлин в задумчивости поскребла за ухом.

-Чудные вы, – заметила она. – В глаза друг другу говорите всякие гадости, а за спиной начинаете разливаться соловьем…

-Сестренка, это же естественно, – снисходительно пояснил собеседник, наконец-то покидая свой метафорический броневик и возвращаясь к своему обыденному тону. – Ковальски хвалить вообще нельзя. Он сразу начинает думать, что ты ничего не понимаешь в его работе, раз не видишь очевидных огрехов, которые всегда видит он, а раз так, то и слушать тебя нечего. А вот ругать его всегда действенно. Хорошо и добросовестно выруганный Ковальски – это, считай, промотивированный Ковальски, Ковальски, по уши в полезной работе, и не упускающий случая улучшить что-то из уже сделанного.

-Интересно, по какой причине он тебя поливает…

-Поливает? – искренне изумился собеседник. – Никогда не замечал. Иногда, конечно, он напрашивается на хук в челюсть, но кто не без греха… Прапор! Отставить!! Переключи это дерь… эту дрянь!!!

Проследив за взглядом Шкипера, Марлин закономерно уперлась им в экран телевизора, а точнее, в скачущих по нему под веселую песенку разноцветных единорожек. Прапор, до того добросовестно сортировавший провода из большой коробки, позабыл про свое занятие и уставился на рогатых и крылатых лошадок сияющими глазами. Бекки и Стейси копошились на диване, не будучи в состоянии отыскать пульт – подымали каждую подушечку по отдельности запускали руки в промежуток между спинкой и сидением и переспрашивали друг у друга, куда же тот подевался. Прапор в это время состроил щенячьи глазки, упрашивая старшего по званию не делать вид, что он ненавидит весь мир, и дать ему, Прапору, посмотреть его любимые мультики. С невнятным чертыханием командир отряда бросил: «Только на этот раз», – повернулся на каблуках и скрылся за дверью. Спустя минуту Марлин увидела его во дворе: тот озверело расширял дорожку вокруг дома, хотя смысла в этом в данный момент и не было: то ли дело на следующее утро, после нового снегопада…

Прапор же, преисполненный счастья и самых радужных эмоций, окончательно забросил провода и подобрался к единорожкам поближе. С трудом верилось, что ему не пять лет – не спасала ни очевидно противоречащая этому военная форма, ни его плечи, которым позавидовали бы девять из десяти его сверстников. Марлин, не имея ничего против, посмотрела и мультики (две серии подряд, из которых она узнала, что делать, если другу твоему грустно, а также то, что принцесса Самооценка умеет писать стихи), и прогноз погоды (снегопад и не думал отступать), и шоу со свежеиспеченной звездой, которая рассказывала, как правильно одеваться (кузины в один голос потребовали не переключать и дать звезде право голоса), и даже рекламу мятной жвачки. Ее настроение ничто не было способно испортить.

Они поужинали снова в гостиной, под тихие причитания двух ее кузин о том, что так много мяса на ночь вредно для фигуры, встреченное жизнерадостным предложением Прапора встать завтра с ними четверыми на пробежку, почему-то не встретившим народного одобрения. Потом Шкипер отправил его на кухню мыть посуду, разрешив там петь песенки лунорогов (так вот как называются эти лошадки! Шкипер шарит), потому что сюда из кухни не слышно. Пока он смотрел новости, явился Ковальски, уже полностью одетый и с желчным недовольным видом постукивающий по ладони свернутым в трубку техпаспортом. Он объявил, что отправляется на ночь глядя в подвал, поэтому ему нужен напарник-психопат и страшная музыка. Шкипер ответил в том духе, что какое, мол, счастье: у них в отряде есть человек, который одновременно и то, и другое. И, прихватив с собой сумку с инструментами и пару фонариков, эти двое – Ковальски и что-то музыкально ворчащий под нос Рико – скрылись в сгущающейся темноте. Марлин вытащила из кучи пледов свой, синий в шотландскую клетку, укуталась в него и незаметно для самой себя перешла из сегодняшнего дня в завтрашний.

====== Часть 5 ======

-Ковальски! Что это за подобие макаронного монстра?

-Я не понял, ты хочешь, чтобы в коридоре был свет, или нет?

-Я хочу, чтобы все было нормально, а не так, как оно есть!

Марлин, пятясь, выбралась из кладовой, в которой с утра пораньше проводила ревизию, подсвечивая себе фонариком. Если ее гости начали перекликаться, очевидно, утро уже наступило, и можно не ходить на цыпочках, опасаясь потревожить пылинки…

В гостиной на полу и правда было на что поглядеть: клубок разноцветных проводов действительно походил на макаронного монстра, который не справился с управлением на резком повороте и врезался в завод по производству гуаши. Шкипер стоял возле него, как на вахте, докрикиваясь до своего зама через коридор.

-Прибери эти свои провода!

-Шкипер, сделай как-нибудь так, чтобы я не чувствовал себя человеком, которого жена пилит за беспорядок в гараже.

-Такими темпами, как сейчас, никакой жены у тебя не будет.

-Один-один.

В комнате появился Ковальски, держа перед собой руки в резиновых перчатках трупного голубовато-зеленого цвета. Руки были мокрые, и в правой он зажал горлышко средства для мытья кафеля. Судя по всему, Шкипер его с утреца отправил на уборку санузла. Марлин подумала, что он в таком виде похож на судмедэксперта из старого фильма. Впрочем, Ковальски частенько был похож на этот типаж персонажей.

-Почетная смена караула, – объявил он. Прапор немедленно подскочил с ковра, где удобно устроился с подушкой, перехватил моющее и скрылся в коридоре. С хлюпающим резиновым звуком лейтенант содрал перчатки и присел у клубка проводов.

-Твоя тетя очень не любит электриков, да? – поинтересовался он у Марлин. Та лишь могла развести руками.

-Принципиальная женщина, – кивнул на этот жест Ковальски. – Достойно уважения.

-Просто убери это с пола, – устало вздохнул его командир. – Пока солнце не взошло, мне казалось, это какой-то кракен со щупальцами…

-Скажи спасибо, что не глобстер, – буркнул Ковальски, заворачивая «кракена» в целлофановое покрытие, на котором тот и лежал. Пока он шуршал, Марлин выглянула наконец в окно — впервые за сегодня. Интересно было, как там поживают снежные заносы, и не превратилась ли улица в Антарктику. К ее облегчению — и смутному разочарованию — человечество успело приложить старания для того, чтобы вернуть этому месту более цивилизованный облик. Разгрести тротуары, раскатать снег на дороге. Людей, впрочем, было немного — она заметила всего несколько движущихся фигурок и постаралась угадать, кто это такие. Вон та, в желтом пальто, наверняка престарелая дама, вроде ее тетушки, которая степенно и не торопясь идет за свежими утренними булочками. Пестрое зелено-оранжевое пятно – очевидно какой-то карапуз, веселящийся в снегу… Она зевнула, прикрыв рот рукой, — в такую погоду ей все время хотелось спать. Спать и спать, и ничего кроме этого. Наверное, вся энергия уходила на то, чтобы кое-как не околеть в этой белой сказке. Еще немного, и ей начнет мерещится, что она телепортировала на Аляску…

Видя ее осоловелый вид, Ковальски сходил и принес ей кофе, а теперь они стояли у окна вдвоем, как наглядное пособие на тему того, что дескать люди все делятся на два типа. В данном случае это были типы «Кофе нужен, чтоб проснуться» и «Кофе нужен, чтобы жить». Иногда Марлин казалось, что этот человек мог бы заливать в себя кофе, как топливо – прямо из кофеварки, с него бы сталось – если бы на него не смотрели другие люди.

Во дворе не так давно Прапор и Бекки лепили снеговика, пока Стейси суматошно металась в поисках морковки, ведра, угольков из камина для глаз и какого-нибудь негодящего шарфа. Для этого благого дела она едва было не утащила шарф Ковальски – прямо скажем, его можно было без труда принять за «какой-нибудь негодящий», однако хозяин вовремя приметил творящееся безобразие и пресек его на корню – по мнению Марлин, даже необоснованно жестко. Прибрав свою траченную молями всех континентов собственность повыше на антресоли – явственно с умыслом, что там-то ее никто не достанет, кроме него, – лейтенант мгновенно же успокоился и снова принялся за кофе. Марлин задалась риторическим вопросом о том, что если тот столь апатичен теперь, поглощая тонизирующий напиток квартами, то, что с ним станется, если пропустить несколько «доз».

Теперь же она взирала на готового Сноумена из окна – пусть тот и маячил к ней спиной – и потихоньку хихикала, потому что вместо шарфа она всучила кузине один из галстуков своего никогда не виданного дядюшки, с которым тетя Роза рассталась лет за десять до рождения Марлин, и потерю этой детали туалета совершенно точно не станет оплакивать. Галстук, как и много еще какого хлама, Марлин приметила все в той же комнатушке, откуда вчера добыла техпаспорт. И, как видимо, не зря: полудня еще не было, а в доме воцарилось тепло. Батареи налились приятным жаром, и все обитатели дома перестали бояться лишний раз прикоснуться к стене или мебели, чтобы не отдавать им своего тепла. Камин, впрочем, продолжал оставаться сердцем жизнедеятельности, и к нему, очевидно, Рико испытывал куда больше доверия, чем к духовке. Вместо того, чтобы – как это сделал Ковальски – открыть инструкцию, да изучить все хорошенько, Рико открыл, то есть развинтил саму духовку. Пошарил там, чихнул, завинтил обратно и однозначно выбрал камин.

Прапор и две галдящие кузины побежали греть руки в горячей воде (Шкипер еще сказал, что мытье посуды для этих целей – самое то), и их веселые голоса доносились со второго этажа. Марлин чувствовала небольшой укол зависти: не она первая стала первопроходцем в этих краях, но девушка не слишком переживала. Теперь даже растягивала удовольствие, медлила, цедила свой кофе, в предвкушении свежих гренок из камина, «с дымком» – завтракали обычно после утреннего выпуска новостей, который за их с лейтенантом спинами сейчас смотрел Шкипер.

Она заметила, что по дорожке кто-то идет, первой. И то бы не обратила особого внимания – она не так уж давно проснулась, если говорить начистоту, и в добавок к тому еще и согрелась наконец-то. Даже снежные холмы по ту сторону окна начали казаться ей милыми и безопасными, и, наверное, стоило бы по примеру соседского карапуза, вдоволь поваляться в одном из них… Марлин даже обвела взглядом внутренний двор, выбирая свою будущую жертву, и именно в этот момент увидела движение на дорожке. Присмотревшись – пришлось присматриваться, из-за куч снега, живописно теперь разбросанных тут и там во дворе дома, – она различила невысокую фигурку в голубом пуховике и белой шапочке, толкающую впереди себя что-то громоздкое, что она даже не сразу сумела опознать. А когда поняла, то чашка Ковальски уже торопливо стукнула дном о подоконник, едва не расплескав содержимое, а сам он рванул с места так быстро, как только ему это позволял рост и расстановка мебели в комнате. Шкипер, понятия не имевший, что там за окном, но, очевидно, обладавший неким эквивалентом глаз на затылке, дававших ему возможность чувствовать членов своей команды вне поля его зрения, моментально утратил к новостям интерес и поспешил следом. Он, как обычно, решил, что выживает тот, кто действует, а не тот, кто ждет, когда ему все пояснят. Разбираются по итогам обычно именно выжившие, и это, зачастую, случается потом – после того, как все подействуют вволю. Марлин оказалась далеко в арьергарде. Однако она все равно успела к крыльцу как раз тогда, когда фигурка в голубом пуховике дотолкала свой груз до ступеней. Это была инвалидная коляска, а в ней – на первый взгляд незнакомый, а на второй – очень знакомый Марлин человек. Она даже рот открыла от удивления, рассматривая его, затем перевела взгляд на лицо девушки – а именно девушкой, и притом весьма хорошенькой, была фигурка в голубом пуховике. И снова на человека в коляске, и снова на девушку. И опять.

-Мы близнецы, – немного смущенно произнесла обладательница голубого пуховика, опустив взгляд. Ей было неловко, и она сделала вид, что поправляет плед в коляске. – Ты позвала меня, ну, и я подумала, ты не будешь против, если и мой брат…

-Блоухол!!! – идиллию, как водится, нарушил Шкипер. Впрочем, «нарушил» – это слабо сказано. Он втаранился в диалог примерно так же, как торпеда в бок трансатлантического судна. И с теми же последствиями: судно в панике, а торпеде хана. В данном случае «хана» выражалась в том, что у возмущенного подобной наглостью Шкипера в зобу дыханье сперло, и он только открывал и закрывал рот, никак не будучи в силах совладать со своими чувствами и высказать их в понятной (и главное приемлемой) окружающим форме. Дорис в это время была занята тем, что оглядывала крыльцо, а точнее, его ступени, и явственно прикидывала, как ей одолеть это препятствие. Мимо Марлин боком протиснулся Ковальски, полубегом спустился на дорожку и без особенных усилий вынул человека, которого его командир назвал Блоухолом, из коляски. Так, с ним на руках, он вернулся обратно в дом. Точнее, успел сделать пару шагов в его направлении.

-Только не в мою вахту! – безапелляционно объявил Шкипер, становясь у него на дороге. – Ты в своем уме, парень?!

Лейтенант посмотрел на него серьезно, но без особенного воодушевления.

-Это нелогично, – наконец, отозвался он.

-Нелогично – это стоять, держать в охапке своего врага и говорить мне, что так и надо!

-Он проиграл, – тихо, стараясь, чтобы его слова не долетели до Дорис, отозвался Ковальски. – У него нет его базы, его подручных и всех прочих его атрибутов. Он беззащитен.

Если все перечисляемые лейтенантом вещи не вызвали у его командира особенного отклика, то этот последний аргумент внезапно впечатлил. А может, он рассмотрел Блоухола получше — невысокого, щуплого, длинноволосого, явно не ожидавшего такого бесцеремонного с ним обхождения и цепляющегося изо всех сил за чужое плечо… Шкипер хмыкнул, но отошел с прохода, позволяя своему подчиненному пройти вместе с его ношей. Марлин последовала за ним, оглядываясь периодически, чтобы убедиться, что Шкипер не капает на мозги Дорис насчет ее бедового родственника.

Прапор, который уже успел устроиться в гостиной перед телевизором и припасть к истокам лунорожьей мудрости, обернулся, услыхав, что кто-то идет, едва не подскочил на месте и – Марлин видела – уже готов был испустить победный клич. Однако тут он все же разобрал, что его старший товарищ принес совсем не Дорис, а кого-то другого, пусть и очень на нее похожего, и рот быстро закрыл, а сам принял серьезный вид – чему очень мешали разноцветные лошадки, скачущие у него за спиной. Ковальски усадил Блоухола, или как его там, на ближайшее кресло и молча вернулся на крыльцо, чтобы заняться и его коляской. Марлин не спускала с незнакомца глаз. И Прапор тоже не спускал, не зная, что сказать. Переводя взгляд с одного на другого, Марлин видела, что оба стараются не подавать вида, будто присутствие второго его как-то волнует, и это показалось ей сущим ребячеством. Оставшись в условном одиночестве, родственник Дорис занялся своим пальто, неторопливо расстегивая его и ослабляя шарф – действия, вполне естественные для человека, попавшего из улицы в нагретый дом. Между тем в поле зрения снова появился Ковальски, припарковавший коляску возле кресла и в молчании удалившийся на кухню. Через минуту оттуда послышалось эмоциональное рычание: судя по всему, новость произвела впечатление и на Рико. Дорис, чувствуя себя крайне неловко, пристроилась на краешке дивана, сложив руки на коленях и исподволь поглядывая на всех вокруг, как будто ждала, что они скажут. Марлин не выдержала.

-Шкипер! – позвала она. – Ты можешь мне пояснить, что происходит?!

-А то, – мрачно отозвался тот, подпирая дверной косяк, как будто опасался отойти от входа. Отсюда он мог видеть всех присутствующих. – Брат нашей дорогой Дорис, Марлин, печально известный доктор Блоухол…

-Его зовут Френсис, – тихо, но решительно вклинилась сестра «доктора Блоухола».

-Мы с ним знакомы очень тесно, хотя и весьма однобоко. Он, видишь ли, полагает себя непризнанным гением и большим борцом за экологию… Я бы даже сказал: он эколог-экстремист.

-Это как?..

-Это так, что ему кажется неплохой идеей взорвать к черту дамбу, чтобы вода накрыла целый мегаполис, и выпустить туда поголовье какой-нибудь редкой рыбины из заповедника: потому что когда-то, двести лет назад, на том месте было озеро с этой рыбой, уничтоженное человеком. А еще ему кажется хорошей идеей взорвать какую-нибудь нефтяную станцию в Заполярье, а то ведь недра планеты страдают от экспансии. Что еще? – Шкипер поскреб подбородок. – Ах да, еще его чудесные попытки спасти джунгли Амазонки… Впрочем, об этом не будем, там не он один веселился. Одним словом, Марлин, доктор Блоухол – или, как настаивает Дорис, Френсис, что как по мне особо без разницы – человек, с которым нам пришлось повозиться, прежде чем он перестал портить окружающим жизнь.

Марлин с недоумением взглянула на незнакомца. Обе ее кузины, храня гробовое молчание, вцепились друг в друга: кажется, они уже жалели, что позволили себе остаться под одной крышей с такими чрезмерно героическими гостями, у которых такие чрезмерно злодейские знакомства… Хотя Блоухол – или Френсис, как Вам угодно – не выглядел угрожающе. Он был молод и миловиден – его не портила даже металлическая пластинка на глазу. Марлин не сразу сообразила, что это имплант. Несмотря на мягкие черты лица, изящные руки, он, тем не менее, не выглядел и женственно. И его схожесть с Дорис действительно потрясала воображение – они даже одеты были очень похоже, хотя это вряд ли было умышленно проделано. Обладая одним типом внешности, они использовали те цвета, которые им шли, и это было вполне объяснимо.

-Ты боишься меня, Шкипер? – негромко поинтересовался Френсис, подняв взгляд. Он улыбался. – Даже побежденного? Даже теперь?

-Иди к черту, – неласково отозвался тот. – Бояться тебя еще. Ты заноза в заднице, а я здесь собираюсь отдыхать.

-Разве я могу что-то натворить?.. – Френсис улыбнулся совершенно безобидным образом. – Твой лейтенант сказал сущую правду: я безоружен. Можешь меня обыскать, если хочешь.

-Ты мне неприятен, – прямолинейно сообщил ему Шкипер. – Вооружен ты или нет, можешь причинить вред другим или нет. Я хорошо тебя знаю по твоим поступкам, и я не забуду этого. Теперь-то ты паинька, потому что деваться некуда. Мы разнесли твою базу, твоя команда наемных силовиков рассеялась и разбежалась, твои счета арестованы – и естественно, ты ведешь себя смирно. Но если бы ты сейчас получил в руки хоть малейшую возможность снова приняться за старое – ты бы принялся. Я не верю в твое раскаяние. Я не верю, что ты изменился. Так понятно?

-Понятно, – не прекращая улыбаться, кивнул Френсис. – Но все люди разные. Все отстаивают свое мнение, как могут. Тебя возмущает то, что обыватели страдают от моих действий, теряют свою законную собственность или даже здоровье и жизнь. А меня возмущают нефтяные пятна на поверхности океана, заводские выбросы, истребление животных, исчезновение некоторых из них полностью…

-Слушайте, не начинайте снова, ладно?.. – попросила Дорис обоих. – Если бы я заранее знала, что ты и твои ребята тут, мы бы не пришли. Можем, кстати, и сейчас все быстренько назад отыграть, без обид. Я тоже не хочу все праздники слушать, как вы грызетесь.

-У нас есть для этого повод, Дорис.

-Он – мой брат, – твердо сообщила та. – Других у меня нет и не будет. Он может и не ангел и натворил дел, но он мой брат.

-Никто отсюда никуда не уйдет! – возмутилась Марлин. – Очень даже хорошо, что вы встретились! Рождество для того и создано, чтобы мириться с врагами и все такое. Я не имею в виду, что вы должны прямо сейчас пожать друг другу руки, нет. У вас впереди уйма времени. Успеете еще. Дорис, Френсис, вы голодны? Или подождем до обеда? Мне понадобится ваша помощь. Надеюсь, тут не одна я умею печь пироги…

Шкипер ответил на это недовольным ворчанием и скрылся прочь. Марлин не сомневалась, что он применит уже испытанный антидепрессант, и не прогадала: спустя несколько минут со двора донеслись отчетливо узнаваемые звуки – там разгребали снег. Перед тем, как удалиться, Шкипер выразительно поглядел на младшего члена своей команды, а потом на брата Дорис, как будто бессловесно велел: «Следи за ним!». Прапор едва заметно кивнул. Впрочем, Марлин не сомневалась, что они все будут не сводить со злополучного Френсиса глаз – разве что Ковальски предпочтет глядеть на сестру этого «доктора зло», а не на него самого.

Марлин, толком пока не зная, каков в обращении этот ее новый знакомый, решила малодушно оставить его на попечении Прапора и позвала Дорис наверх: нужно было приготовить нормально спальные места, распределить, кто и где в итоге устроится. Походному спанью перед камином пришел конец, да и места там на всех уже не хватит. Так что, исходя из контингента гостей – Дорис и она их специально перечислили еще разок – их вкусов и параметров, они стали прикидывать, где кого уложить. Дом окончательно сдал свои позиции и отступился от претензий на родовой замок с привидениями. Его истинные размеры оказались все же не безграничны. Дом был рассчитан на большую семью, и, возможно, когда-то тетя и собиралась ее завести, но это в ее жизни не сложилось. Комнаты, которые должны были бы стать другими спальнями, кабинетами и детскими, так и остались стоять неотремонтированные, старомодные, и, кажется, тетя Роза даже находила в их винтажности неоспоримую прелесть.

Новоприбывших без колебаний Марлин оставила на первом этаже – таскаться по лестнице с креслом-коляской было бы никому ненужной морокой. Там же намеревалась оставаться она сама и обе ее кузины. На втором этаже Марлин собиралась разместить всех еще не прибывших гостей мужского пола. Они у нас отважные и выносливые, так что пускай ходят в темноте по лестницам. Третий этаж был вообще мало пригоден для того, чтобы там спать – на нем размещались библиотека, вторая зала, забитая старыми цветочными горшками, комната-сушилка и несколько богом позабытых комнатушек для гостей, в которых вряд ли кто-то бывал в последние лет двадцать, с тех пор как тетя Роза стала вести более спокойный образ жизни. Но всяких норовящих ожидать из любого угла вражеской засады типов Марлин без зазрения совести отправила именно туда — все равно ведь Шкипер будет выставлять посты на ночь, почему бы не совместить неприятное с бесполезным?..

В ванной Марлин обнаружила, наверное, единственный предмет в доме, по которому с уверенностью можно было сказать, что на дворе двадцать первый век – огромную хромированную стиральную машинку. Обрадовавшись ей, как родной, до конца дня племянница тети Розы перестирывала залежавшееся постельное белье и развешивала его сушиться, изрядно с этим помучившись. Совершая этот титанический труд, она, не переставая, кляла себя за то, что просто не может махнуть на все это рукой или предоставить каждому самостоятельно заниматься обустройством спального места. К тому же, ее такая занятость позволяла курсировать по дому и время от времени поглядывать за развитием противостояния между отрядом коммандос и их старым врагом. К ее облегчению, и его, и Дорис Стейси вовлекла в долгий процесс приготовления домашнего печенья, каковой Френсиса изрядно озадачил, став новым для него жизненным опытом. Марлин от всей души понадеялась, что на том и закончится неприятная история, и больше ей не доведется быть свидетелем старых разборок. Хотя в глубине души она прекрасно понимала, что это желание было сродни многим из тех, которые загадывают в канун праздников. И судьба его ожидала совершенно та же.

Для ужина разложили стол и впервые сели, как цивилизованные люди, за него, а не обустроились прямиком на полу возле камина. И хотя умом Марлин понимала, что причина совсем в другом, ей неотвязно мерещилось, что этот треклятый стол, он один и ничто более, положил конец их непринужденному веселью. Примолкли обе ее говорливые кузины, перестали зубоскалить между собой коммандос, и одна только Дорис была как всегда мила со всеми и приветлива, добивая этим, сама того не ведая, бедолагу Ковальски.

Если у них и произошел какой-то разговор, то Марлин очевидно его пропустила. Оба вели себя с тем тщательно выверенным сдержанным дружелюбием, которое скрипит на зубах, как не растворившийся в чае сахар, и кроме сладости может принести с собой резкую внезапную зубную боль.

Добавил ли лейтенант еще одну галочку на свой приклад – восемнадцатую, кажется? – или нет, Марлин понятия не имела, но итог совершенно от этой галочки и не зависел.

Впрочем, скоро ее внимание переключил на себя Блоухол. Марлин знала уже о некоторых аспектах его биографии – много чего можно услышать, проходя со стопкой свежевыстиранного белья мимо открытой двери. И знала, что у Шкипера и его людей к этому самому Блоухолу список претензий длиной со взлетную полосу. Тем не менее, сам он по себе не произвел на Марлин нехорошего впечатления. Если бы ей не сказали, что это преступник-рецидивист и за ним тянется след темного прошлого, она бы никогда не подумала о брате Дорис дурно. Блоухол – то есть Френсис, сестра звала его Френсисом – был приятным образованным молодым человеком, не лишенным чувства юмора и стойко переносящим свое вынужденное состояние больного, прикованного к креслу-коляске. Он был интересный собеседник, охотно поддерживавший куцую от смущения и взаимной неловкости беседу за столом, и быстро научился отличать в сплошном потоке трескотни, где слова Стейси, а где – Бекки. До тех, как Марлин подозревала, полностью так и не дошла важная информация о подковерной сущности их нового знакомого, и это, пожалуй, было к лучшему. Они конечно ужаснулись в первую минуту, но очень уж быстро обо всем позабыли. Вернее всего – посчитали новые сведения высосанными из пальца россказнями, так же, как и все связанное с прошлым отряда коммандос. Слишком для них непривычным было думать, что все это происходит не в кино, а с людьми, живущими через дорогу…

Сумерки накрыли дом синим стеклянным колпаком и укутали ватой тишины, как елочную игрушку. И, хотя победа над электричеством все же состоялась, так же, как и вчера, развели огонь в камине, чтобы сидеть в уютном полумраке. О камине, о живом огне сказано и написано было достаточно, и все равно казалось, что именно ты, ты первый, открыл пронзительные отблески на всех предметах, того непередаваемого красно-оранжевого цвета, которого не встретишь больше нигде, и эти язычки – бутоны света, которые умирали, не распустившись, для того, чтобы дать жизнь крупице сияния, вспыхивающие и гаснущие на долю секунды. Это было до того хорошо, что отчасти даже угнетало – Марлин думала о том, что ей в голову приходят точно те же самые мысли, которые приходили в голову тысячам людей до нее, а красиво их выразить она не умеет.

Стейси принесла блюдо с печеньем – тем самым, в создании которого принимал участие наделавший сегодня столько шуму брат Дорис. Марлин покосилась на него – Френсис, как будто, дремал, то ли глядя на огонь, то ли просто подставив лицо теплу. Линза в его импланте горела тусклым алым светом. Шкипера, кажется, этот безобидный вид новоприбывшего обмануть не мог – он все глядел с подозрением и к тому же призывал окружающих. Френсис же своим поведением в ответ давал понять: “Ну, уж простите его, что вы хотите от необразованного чурбана и солдафона, я тут ни причем, самому неловко, да что поделать…”. И эта его поза раздражала Шкипера еще сильнее.

Днем он все норовил застать старого врага за чем-то предосудительным, а в какой-то момент (определенно, разведки всего мира должны взять на вооружение этот прием со стиркой) Марлин услышала кусок чужого разговора на эту тему.

-Хватит с ним сюсюкать! – шипел сквозь зубы командир, прилагая немалое волевое усилие чтобы не повысить голос. – Особенно ты!..

-Прошу прощения? – отозвался на эту претензию голос его лейтенанта.

-Проси, не проси, я все сказал.

-Он не делает ничего дурного.

-Он наделал достаточно! Ты думаешь, я не знаю, откуда ноги растут у твоих хлопот? Плевать тебе на него, просто он брат Дорис, в этом все дело!..

-Давай мы не будем трогать эту тему, Шкипер.

-Я бы рад, да не могу. Живу под одной крышей с самым разыскиваемым подонком этого полушария, а все с ним носятся, будто он недельный котеночек!

-Значит, он всегда под присмотром, – невозмутимо заключил Ковальски. – Это практически то, к чему ты нас призываешь.

Командир в ответ только злобно зашипел.

В комнате тихо мурлыкал радиоприемник – оркестр Глена Миллера исполнял бессмертную «Лунную серенаду» – и, покачивая в такт музыке лохматой башкой, Рико устроился на подоконнике, поближе к свету, перебирая свой дробовик. Он держал оружие на коленях, как живое – впрочем, он часто так обращался с вещами, словно те могли чувствовать его к себе отношение. Ковальски, зайдя, бросил на напарника беглый взгляд и тут же потерял к нему интерес. Машинально отыскал глазами собственную винтовку – ее длинное узкое тело удобно разместилось в углу – и тут же напомнил себе, что штурм дома не планируется, и его старания сейчас просто бессмысленны. Он просто пытается занять чем-нибудь голову, чтобы не думать, только и всего.

Здесь до сих пор барахлило освещение, и после полудня, когда уже начинало темнеть едва ли не сразу после обеда, самым ярким пятном в их комнатушке был монитор его ноутбука. В его зеленоватом мареве комната с давно устаревшей обстановкой вдруг показалась иллюстрацией к рассказу Лавкрафта, декорациями к какому-то кошмару...

Он устроился с блокнотом в углу кровати, вытянув длинные ноги и подложив под спину подушку. В голову пришло, что самое время свести бухгалтерию – он это занятие терпеть не мог, но кто-то же должен был его делать. Подсчеты требовали сосредоточенности на текущей задаче и предельной внимательности – одним словом как раз того, что ему сейчас остро необходимо. Он сконцентрируется на вычислениях и попробует не думать о… Не думать. Просто не думать.

Но перед его внутренним взглядом застыло и не желало пропадать чужое лицо – миловидное, с таким наивно-кокетливым взглядом из-под загнутых ресниц, с этой бархатной родинкой на скуле… Интересно, если она и Блоухол близнецы, была ли такая же родинка и у него? И куда делась, если была? Впрочем, Блоухол ее мог попросту свести, посчитав похожей на дамскую мушку и решив, что такая деталь не добавляет его облику приятности.

Марлин поселила его с Дорис вместе? Это было бы, наверное, логично: сестра всегда была бы рядом с больным и готова ему помочь, если что. Ковальски понятия не имел, где точно Марлин разместила новоприбывших и не прикладывал усилий, чтобы выведать это специально. Отлично знал, как потом трудно будет заставить себя не подходить то и дело к запертой двери, изобретая тысячу причин, в слепой надежде, что однажды ее внезапно откроют для него.

Бессмысленный взгляд лейтенанта вперился в белый листок с колонками цифр. Те казались сейчас чем-то вроде арабесок – бессмысленных, хоть и красивых узоров. Он никак не мог вникнуть в их значения, перечитывал снова и снова и никак не был в состоянии сообразить, что должен с ними делать.

Как она жила все это время? Как они жили вдвоем с братом? Был ли у нее кто-то? Наверняка был. Дорис открыта для новых людей, и если кто-то ее заинтересовывал, она никогда не тянула. Если заинтересовывал, конечно. Если…

Он вспомнил, как увидел ее впервые – возле крытого бассейна, куда ходили и они всем отрядом, и Марлин плавала с удовольствием, и много еще кто из их знакомых. Марлин-то им и показала этот бассейн, когда они заселились, Марлин и познакомила его с Дорис, когда они столкнулись на аллейке перед помещением бассейна: девушка уже шла домой, тогда как они только собирались внутрь. На плече у нее болталась полосатая пляжная сумка, волосы, еще немного сырые, она перебросила через плечо. Ковальски скользнул по ней взглядом, не задержавшись – он думал о своем, и в его планы не входили амурные похождения. Дорис поздоровалась с Марлин, Марлин с ней, и, так как молчать далее было невежливо, он тоже открыл рот. И Марлин их познакомила. Они стояли и болтали на этой аллейке, обсаженной коническими кустиками пихты, непринужденно, как самые обычные люди, что для Ковальски было своего рода новшеством. Девушки договорились, что на неделе встретятся в кофейне, и он каким-то запредельным образом тоже там оказался. И еще раз, и в другой раз тоже, и снова, и так до бесконечности, пока Дорис не забеспокоилась и не попыталась отстраниться, удерживая его на расстоянии, отчетливо давая понять, что не рассматривает его как…

И вот тогда-то и начался ад. Он думал, что сможет выбраться из этой ямы: ну что же, попробовал, не вышло, стоит оставить неудачу в прошлом и идти дальше, не так ли? Но он так и не смог. Сколько ни пытался – все время возвращался к исходному пункту. Вид Дорис, голос Дорис, самые незначительные слова, сказанные ею – все это выбивало его из колеи. Что за магия в ней была, хотел бы он знать... Самая обыкновенная девушка, каких двенадцать на дюжину – не особенно интересная, непохожая на ярких, смешливых красоток с экрана или обложки, без следов какой-нибудь незаурядной одаренности, гениальности или иной «печати судьбы». Ничего необычного в ней не было. Даже имя ее – Дорис – самое рядовое и музыкой не звучит. Дорис – это что-то такое же обыденное, такое же привычное, никак не привлекающее к себе внимания, как те предметы обихода, которые мы видим каждый божий день. Многочисленные Дорис, Мег, Сьюзен и Мери-Джейн наводняли города и городки всех штатов, в то время как, например, Марлин было совсем не так много.

Время шло, ситуация ни на йоту не исправлялась, и он понял в какой-то момент, что ему не выбраться. Дорис, кажется, отдавая себе отчет в том, насколько далеко все зашло, с одной стороны старалась не обострять ситуации и не мозолить ему глаза, а с другой не отказывалась от общения наотрез, опасаясь сделать хуже тем, что оттолкнет человека, который ничего дурного ей не сделал.

Это было совсем не похоже на то, как вышло с Евой. Ева осталась его другом, он был искренне к ней привязан и не чувствовал такой безнадежности, как теперь. Они виделись, общались, и острой, щемящей в груди боли он не испытывал. Не сошлись, с кем не бывает. В той истории он мог все себе пояснить. Но в этой не мог. Что происходит, и почему оно происходит, и почему именно так, а не иначе – вот хороший вопрос. Почему, дьявол побери, именно Дорис?! Что в ней такого особенного?.. Иногда он бился над этой неразрешимой загадкой, но чаще – просто апатично признавал свое полное перед оной поражение. Ему не нужны были на самом деле ответы. Все, что он хотел – это уткнуться лбом в теплые колени Дорис и посидеть так немного. Он бы, наверное, даже попросил ее об этом одолжении, если бы не боялся обидеть – Дорис не отталкивала его, но никогда не давала забыть, что между ними ничего нет и не может быть.

Он вспомнил, как спросил ее, почему – что ей не так, быть может, он мог бы это исправить, как-то изменить, что-то с этим поделать, ведь люди подстраиваются под других людей, это повсеместное явление… Дорис только покачала головой. Что не так? Он. Он весь не так, вот в чем дело. Он ейнравится, но не очень-очень нравится. Не настолько, чтобы с ним связываться. И он хорошо это понимал. Чертовски хорошо.

Вместе с тем же его грызло и неприятное чувство – осознание того, что даже укажи ему Дорис на конкретные моменты, которые ей были не по душе, это не исправило бы ситуации. Не к месту – или наоборот, чертовски к нему – припомнилась Марлин, ставшая жертвой тех шутников, которые меняют в магазинах пакетики с краской в наборах для шевелюры. Вместо привычной хны, которой она пользовалась для укрепления волос, в один чудесный момент она получила осветлитель, и неожиданно этот цвет оказался девушке к лицу. Как он сам тогда говорил – из Марлин она превратилась в Мэрилин. Блондинкой девушка никого не оставила равнодушным, но сама – сама она довольна не была. Ей совсем не понравилось, что обложка заслонила содержание. Ей не было приятно, что отношение к ней изменилось из-за того, что изменилось то, как Марлин выглядит. И Ковальски в этом тоже чертовски хорошо ее мог понять. Ему бы такое тоже совсем не понравилось.

Из задумчивости его вывел резкий звук – Рико бодро передернул затвор, проверяя состояние своего оружия, и, судя по всему, остался им удовлетворен. Ковальски сморгнул, разом вспомнил, где он и зачем тут находится, и торопливо вернулся к цифрам. Бухгалтерия сама себя не посчитает, хватит уже тыкаться носом в стены, ища пятый угол. Как будто он всего этого не передумал уже прежде, в поисках решения. Решения попросту не существует. Жизнь подбросила ему задачку про квадратуру круга, и ему оставалось только смириться с этим. Он, конечно, и раньше пробовал, и успехом это начинание не увенчалось, но разве он, ученый, не знает доподлинно, сколько порой попыток приходится совершить, чтобы добиться хотя бы средненького результата? Упорства ему не занимать. Стоит хотя бы попытаться. Еще один, сто тысячный раз.

====== Часть 6 ======

Поздним утром приехал Джулиан. В темных очках на пол-лица и не очень теплой, зато очень эффектной куртке, обшитой искусственным мехом, он остановился на пороге, бросив там же дорожную сумку, объявил, что король устал и что кто-то должен пойти, снять с крыши такси самую восхитительную в мире рождественскую ель, которую он, Джулиан, взял на себя труд доставить. Сообщил он это с таким апломбом, будто действительно всю дорогу тащил деревце на собственном горбу – каковое действо даже вообразить было бы сложно, не то что уж поверить в него. Марлин отнеслась к его фокусам без внимания: давно привыкла, как, вероятно, и все прочие присутствующие. Джулиан мог вести себя как угодно, однако вряд ли бы сделал что-то действительно мерзкое. Сумку его с порога со вздохом подобрал Прапор – добрая душа. Он же провел новоприбывшего, показывая отведенное ему спальное место, в то время как елочкой занимался Рико – пока насмерть перепуганный явлением этого дикаря таксист трясся на своем месте, отвязал ее от багажника на крыше, перехватил поудобнее и понес на плече, не обращая внимания на иголки.

Дом на нового своего гостя произвел впечатление, однако далеко не лестное. Джулиан, оглядевшись, первым делом поинтересовался, где караоке и стробоскоп, или как, черт возьми, они обираются развлекаться? С его появлением приготовления вообще заметно оживились: неугомонный и якобы уставший, он выяснил, где тут можно раздобыть елочные игрушки, на чердак заслал Прапора вместе с обеими Марлинскими кузинами, обрушил с антресолей моток лампочных гирлянд, намертво в них запутавшись, мигом занял Ковальски проверкой этого многометрового монстра на пригодность и пожарную безопасность и принялся командовать, как по фен-шую установить елку. Привычно-флегматичные комментарии Ковальски о том, что фен-шуй – это искусство украшения могил, он игнорировал с завидным легкомыслием, отзываясь, что они тут собственно собрались, чтобы похоронить старый год, так что все идет по плану. Игрушки были доставлены с чердака и спустя час приведены в приличное санитарное состояние. Пока Марлин протирала их, с ней случился приступ детской ностальгии: она узнала многие из давно позабытых безделушек, которые видела еще в детстве. Снежные шары, запыленные и кое-где с трещинами, деревянные лошадки, потерявшие кто ухо, кто бубенец, олени без одного рога, намертво заевшие щелкунчики и еще немало бесполезного барахла Марлин объявила семейным достоянием и с мечтательной улыбкой пообещала семь лет расстрела через повешение любому, кто покусится на эти сокровища. Лампочную гирлянду в итоге в четыре руки починили и распутали Ковальски и Блоухол: первый потому, что привык возиться с любой барахлящей техникой и делал это уже на автопилоте, а второй со скуки, чтобы было чем себя занять. Гирлянды хватило на то, чтобы по периметру обмотать гостинную два с половиной раза, и Марлин только догадывалась, где ее тетушка разжилась этой анакондой.

Украшение елки растянулось надолго – веселая, уютная возня, приятные хлопоты, делающие мир вокруг теплее и ярче. Теперь, когда изрядную часть гостиной занимало нарядное дерево, для которого немного передвинули мебель, разорвав уютное кольцо кресел и дивана вокруг камина, по-настоящему ощущалась близость праздника. У Марлин даже зародилась надежда, что «рождественское чудо» и правда произойдет и все склоки позабудутся, останутся в уже почти окончившемся году, не выдержав заманчивых перспектив грядущего. Даже обед в этот раз прошел, как будто репетиция перед праздничной трапезой.

Интересно было наблюдать за тем, каким именно образом люди выбирают себе место за общим столом. Марлин казалось занимательным прикидывать, почему они остановились на том или другом, что ими руководило и как это понимать. Поэтому у нее не было никаких, даже смутных соображений о том, чтобы выселить Шкипера с занятой им с самого начала позиции: из которой он видел всю комнату, мог контролировать окно и входную дверь и, в случае чего, убраться из зоны обстрела… И он понимал, что она это понимает, поэтому когда к их компании присоединился Блоухол, Шкипер сам отправился двигать мебель – с тем расчетом, чтобы за общим столом могло быть припарковано кресло-коляска.

Сам Френсис слова «коляска» не любил, звал просто «креслом», и было, в общем, ясно, что он имеет в виду. Передвигался он самостоятельно, используя ручное управление для электромотора, но не был против, если сестра шла за ним, положив руки на спинку его кресла – более высокую, кстати, чем Марлин видела на таких приспособлениях обычно. Эту высокую спинку можно было опустить так, чтобы пациент полулежал, и это облегчало нагрузку на и без того слабый позвоночник.

Одним словом, свое козырное место прожженного параноика Шкипер не намеревался уступать старому врагу, даже исходя из соображений этики. Старый враг принял это спокойно – Марлин обратила внимание, что он вообще изо всех сил старается держаться с достоинством. Но получалось это у него от случая к случаю – живой нрав и выразительное лицо мешали ему в этой достойной цели. Так и теперь – окинув глазами произведенные Шкипером изменения, брат Дорис не удержал промелькнувшего-таки на лице выражения: поджал на мгновение губы и закатил глаза, будто всем своим видом в тот момент говоря: «Ну ясно-понятно…». Впрочем, поругаться еще разок им помешал Джулиан – отчасти потому, что в качестве объекта недовольства Шкипера он потеснил брата Дорис с почетного первого места, а отчасти потому, что так или иначе отвлекал внимание болтовней и оживленным поведением.

-Что у тебя в голове?.. – убито поинтересовался у него Шкипер, подперев подбородок кулаком и вперивая в Джулиана фирменный тяжелый взгляд. Пять минут назад он обреченно наблюдал, как король сцены и его старый недоброжелатель делятся десертом, выковыривая из пудинга любимые фрукты. – Мозг или что-то полегче?.. Тебе память отшибло? Ты не узнал Блоухола? Он тебя в заложники брал!

-Ну и что? – жизнерадостно пожал плечами Джулиан. – Это было сто лет назад, кого это волнует сегодня? Изобрази на своем лице что-то не такое кислое, ты портишь мне настроение… – и он отвернулся к кузинам, предпочитая слушать болтовню симпатичных девушек, а не ворчание Шкипера. Блоухол злорадно ухмыльнулся.

Оказавшись, наконец, в отведенной ему комнате, Джулиан первым делом поискал глазами зеркало. Нашел без труда – овальное, в деревянной раме, оно висело на стене, не думая скрываться. Напоминало оно вертикальное озеро, и, переступив оставленную Прапором с утра у порога сумку, Джулиан приблизился к его блестящей глади вплотную. В каждом новом месте, где ему доводилось оказывался, он всегда первым делом искал зеркало, или, если такового не имелось, любую отражающую поверхность. Это казалось очень важным: знать, как принимает его это место. Ему отчего-то казалось, все зеркала отображают людей по-разному. А он слишком хорошо знает, как важна внешность, чтобы пренебрегать этим.

Зеркало отразило его лицо – смуглый овал, и искусственно высветленные до платиновой бесцветности прядки волос падают на лоб. Шею обвивает несколько золотых цепочек, и на самой нижней покачивается кулон в форме африканского континента. Вещица досталась ему по чистой случайности на аукционе, и Джулиан не расставался с побрякушкой, быстро ставшей для него любимой. Он встряхнул свою пижонскую куртку, заставляя складки лечь картиннее, и одернул короткую, открывающую подтянутый живот майку, сочная зелень которой разительно контрастировала с блеклыми зимними красками окружения. Внезапно что-то вспомнив, он приподнял волосы на затылке, как будто прикидывая, пошел бы ему эдакий пышный хвост-пальма, повернулся одним боком, затем другим и, наконец, спиной, стараясь рассмотреть через плечо, как дела там. Видимо, результат показался ему скорее уморительным, нежели красивым, потому что Джулиан скорчил рожу. Оставил волосы в покое, упер руки в бока, пощупав их – кажется, все было в порядке, и там лишних килограммов он пока не нагулял.

Зеркало безмолвно и честно отразило все его метания. Оно было с гостем заодно.

Джулиан зевнул. Он не выспался сегодня и намеревался наверстать упущенное, едва только окажется под гостеприимным кровом Марлин, но из головы все планы вылетели, едва он переступил порог, да и оживленное общение его взбодрило. Но стоило лишь «королю сцены» остаться одному, и усталость снова брала свое. Самое время хорошенько отдохнуть. В комнате, правда, для этого было недостаточно тепло по его меркам, и калорифер он отрегулировал на максимум. Всякие там толстые неуклюжие свитера пускай носят другие, если они согласны подстраиваться под погодные фокусы, а лично в его планы это не входит.

Присев на край постели, он подтащил к себе сумку и, порывшись в ее недрах, источающих запах духов, вытащил за край узорчатый шейный платок – ладно уж, если зима так бескомпромиссна, он готов на небольшие уступки. С неохотой Джулиан выбрался из куртки, на прощание зарывшись лицом в меховую оторочку воротника, и отбросил ее в сторону, не утруждая свою особу походом к шкафу. Цветастым платком он укутал шею и заправил уголки, чтобы смотрелось хорошо. Конечно, пока он тут один, да еще и собирается спать, никто этого не видит, но ведь так приятно ощущать себя на высоте, отчего бы не устроить для себя этот маленький праздник?

Единственное, что в жизни вообще имеет смысл – это праздники. Это лучшее, что придумало человечество, а все его великие изобретения на поприще наук служат, по сути, только этому единственному делу. Все, ради чего человек живет – это радость, а самый простой – и, пожалуй, самый трудный тоже, а заодно и единственный – путь к этой цели именно праздник. Джулиан старательно следил, чтобы ни один его день не обходился без радости, и великой своей миссией полагал именно заботу о празднике. Кому, скажите на милость, нужны все эти сложности, если они не делают тебя счастливее? Держись того, что приносит тебе отраду, а если оно тяготит тебя, то ты последний осел, если продолжаешь волочь на своем горбу этот груз. Твоя жизнь принадлежит только тебе одному, и отвечаешь ты за нее перед одним только собой. При всем своем неуемном и часто неуместном любопытстве люди на самом деле плевать хотели, что в действительности с тобой происходит – какой ты там совершил моральный выбор, как духовно вырос, и все такое. Эти вещи никого не волнуют, кроме тебя самого. Ну и ежели так, разве он враг сам себе, отравлять собственное существование? Он и сюда-то приехал, потому что тут его ждал совершенно особенный вид праздника, маленький, как знакомый уж вдоль и поперек собственный островочек, удобно устроенный и единственный в своем роде. Джулиан любил торжества, затеянные с размахом, и изначально собирался на гулянку помасштабнее, но его дружно увещевали не совершать этого шага, так что он, в конце концов, милостиво позволил им уговорить себя. Ему, конечно, что-то там втирали насчет того, что его развлечения могут быть опасны, но он все пропустил мимо ушей. Если о нем тут хотят позаботиться, то почему бы людям это не позволить? Ведь очевидно, что они, повесившие себе на шею мельничный жернов долга (интересно, что это за жернов такой, кстати? Надо бы поискать картинки в Гугле) тяготятся, если приходится думать и заботиться об одних только себе. Джулиан же никогда не отказывался сделать хорошее дело и позволить кому-то успокоить совесть, проявляя заботу о его персоне. Ведь от этого сплошная польза, разве нет? Они успокоены, ибо сделали свое долгожданное необходимое благое деяние, а он доволен, получив со стороны что-то, чего мог теперь сам и не делать. Красота ведь.

Джулиан завалился на кровать, забрасывая ноги на гнутую спинку, и потянулся за телефоном. Проверил почту – от Мориса ничего – и свой блог. Попробовал, было, примериться сделать селфи, но света оказалось недостаточно, и «король сцены» бросил эту идею. Вместо этого он завернулся в одеяло, устраивая из него теплый кокон – для чего даже убрал с такой удобной подставки пятки – и с блаженной улыбкой опустил голову на подушку. Он заслуживает хороший отдых, а к тому моменту как он проснется, в комнате уже будет тепло. Или, если он перегнул палку с обогревом и закоротит проводку – здесь будет вооруженный отряд спецназа в роли добровольной пожарной команды, тоже ничего так перспективка.

Зевнув скорее от уюта, чем от необходимости, Джулиан закрыл глаза и позволил усталости, наконец, взять за него полную ответственность.

-Смотри, смотри чего я откопал!.. – Прапор буквально кубарем слетел по лестнице, отчего-то упрямо не желая ухватиться за перила и обезопасить себя от того, чтобы прочесать носом ковер на полу. Все присутствовавшие в гостиной на тот момент немедленно обернулись на его голос и сразу поняли причину такого его решения: Прапор что-то нес в руках, толком не очень понимая, как это держать.

-Это же банджо, – наконец, сообразил Джулиан, чуть нахмурившись: он определенно не понимал, почему из-за какого-то паршивого банджо столько шуму, да еще и с утра пораньше. На его высокохудожественный вкус инструмент был так себе – поорать песен вокруг костра, распугивая живность и туристов, и больше ни для чего.

Это и правда было банджо, и Прапор то перехватывал его за гриф, то поперек деки, все норовя примостить как-то поудобнее.

-И довольно старое, – с неожиданным знанием дела отметил Ковальски, сдвинув очки на кончик носа, а потом обратно наведя фокус. – Годов эдак тридцатых. Струны из кетгута.

Он аккуратно вытащил инструмент из хватки товарища – тот отдал не сопротивляясь, да и по траектории движения было ясно, кому он несет это ветхое сокровище. Ковальски примостил банджо на колене, зажал пальцами струны, но пока не перебирал их, будто прислушиваясь к чему-то, слышному ему одному.

-Ты что, играешь? – подала голос Марлин, которая бы в последнюю очередь заподозрила такого человека, как Ковальски, в склонности к музицированию. Ее вопрос будто вывел его из оцепенения – лейтенант бросил на нее косой взгляд, словно проверял, не увидела ли Марлин чего-то лишнего, и перехватил инструмент поудобнее. Как если бы опасался, что его заподозрят в слишком трепетном к бессловесному предмету отношении, и стремился показать свою в оном исключительно утилитарную заинтересованность.

-Играет, – ответил за него Джулиан. – Если это так назвать можно.

-Не вредничай, – велела ему Марлин. – Не то оставлю без десерта.

Ковальски не вытерпел и тронул одну струну. Та отозвалась звуком, который умеют издавать только банджо, и более никакие инструменты на свете. Банджо – младший бедный родственник в семействе струнных, ему всегда предпочитают гитары или, на худой конец, мандолины, а банджо – это как будто что-то совершенно несерьезное, скорее игрушка, чем музыкальный полноправный инструмент… На звук отреагировал Рико. Если до того шум в комнате не привлекал его внимания – он как перебирал детали разобранного блендера, проверяя каждую, так и продолжал перебирать – то заслышав голос струны, чутко поднял голову.

-Нет, – сказал ему Ковальски, не оборачиваясь. – Тут не время и не место.

Рико недовольно заворчал.

-Нам тебя теперь что, уговаривать?.. – заинтересовался Блоухол, до того наблюдавший за этой сценой безмолвно. Он сидел у окна с книгой, позаимствованной из библиотеки тетушки Розы, и по его лицу сложно было понять, нравится ему чтиво или нет.

-Зачем? – искренне удивился Ковальски. – Я просто считаю, что сейчас неподходящий момент.

Блоухол закрыл книгу, заложив страницу пальцем, и опустил руки на колени, не сводя глаз с собеседника.

-Вот мне интересно, – произнес он, – ты правда всех вокруг считаешь глупее себя, или это только так кажется?.. Твое заявление элементарно нелогично. Если ваш младшенький, – он произнес эти слова с таким выражением, будто Прапор был ребенком в их семье, – прискакал к тебе с этой допотопной рухлядью, уж верно, он знал, кому что несет. И рассчитывал, что ты этому обрадуешься и, не отходя от кассы, исполнишь девятую симфонию Бетховена…

-На банджо? – с каменным лицом уточнил Ковальски. Блоухол улыбнулся ему, так, что в уголках губ залегли полукруги.

-А что, тебе слабо? – с притворным удивлением изумился он. – Как же так…

-Что это вы тут спорите, мальчики?.. – в гостиную заглянула Дорис. – Френсис, ты хорошо себя ведешь?

-Лучше не бывает, – немедленно заверил ее брат. – Вот Ковальски мне соврать не даст: сижу и обсуждаю с ним высокое искусство…

Дорис проследила за его жестом – Блоухол кивнул на недавнего оппонента в споре – и закономерно узрела злополучный инструмент в руках лейтенанта. Тот попытался было от улики быстро избавиться, отложив банджо в сторону, но зацепил грифом диванную подушку и едва не уронил Прапорову находку на пол.

-О, у нас будет вечер самодеятельности? Френсис, ты ищешь, кто будет тебе аккомпанировать?

-Конечно, – не моргнув глазом, отозвался тот. – Не беспокойся, совместными усилиями мы этого упрямца уболтаем.

По лицу «упрямца» было предельно ясно, что с куда большей охотой он разбил бы несчастный инструмент об голову непрошеного доброхота. Он, совершенно очевидно, не мог определить, какую цель преследует Блоухол, и это лейтенанта раздражало. Ему страстно хотелось высказать все, что он об этом думает, однако присутствие Дорис как ни что другое предотвращало подобный исход. Пока они находились в пределах ее видимости и слышимости, Блоухолу ничего не угрожало.

Прапор, все это время переводивший взгляд то на одного говорящего, то на другого и сохранявший на лице выражение сдержанного недоумения, наконец, высказался:

-Вообще-то я просто нашел эту штуку на чердаке, – он похлопал себя по рукаву, как бы стряхивая многолетнюю пыль. – И подумал: может, она еще рабочая… Расстроенная, наверно, но это ведь дело поправимое, разве нет?.. – поймав взгляд старшего товарища он замешкался. – Я что-то не то сделал?.. – уточнил он наконец.

-Все в порядке, Прапор.

-Ой, он смущается, какая прелесть, – Блоухол негромко захлопал в ладоши, но тут же перешел на более серьезный тон. – Не понимаю, чего ты ворчишь.

Ковальски раздраженно перехватил банджо за гриф, стиснув его с такой силой, что струны жалобно загудели. Кажется, он пришел к выводу, что проще сделать, чем пояснять, почему ему не хочется. Прежде, чем Блоухол успел добавить еще какое-нибудь замечание, его оппонент взял пару аккордов, прислушиваясь к звучанию инструмента и очевидно найдя его удовлетворительным, заиграл.

Рико бросил свое занятие и придвинулся ближе – если точнее, то просто растянулся на диване на животе, чтобы быть поближе к источнику звука. Он склонил голову к плечу, вслушиваясь – кажется, был бы не против и просто прильнуть ухом к деке, если бы кто-то его подпустил – и хрипло, мелодично замурлыкал, узнав мотив.

Марлин украдкой покосилась на дверной проем, в котором все еще маячила Дорис – будто ростовой портрет в раме. Хотя ее голубой свитер домашней вязки и джинсы совсем не подходили для того, чтобы быть запечатленными на холсте. Марлин думала о том, что эта неуловимо-знакомая, но все же не дающая ей покоя окончательно песня наверняка обращена к Дорис, что иначе и быть не может. Что все присутствующие в курсе расстановки сил – господи, вот ведь до чего заразительная у Шкипера манера выражать свои мысли!.. – то есть в курсе отношений между этими людьми. Что песни – это универсальный язык без слов и проверенная возможность сказать, не говоря, и назвать, не именуя. И поэтому, когда зазвучали слова, она на миг опешила, пытаясь соотнести услышанное со своими мыслями, потом – удивилась, как не признала песню сразу.

Марлин не любила присутствовать при том, как кто-то исполняет вещи на публику. Читает стихи, поет или играет – это всегда предполагает какую-то ответную реакцию, хотя бы и из вежливости. Марлин вообще недолюбливала дилетантов, полагая, что если человек в какой-то области преуспел, ему не нужны твои заверения в том, как хорошо у него выходит, а если не преуспел, то и заверять его нечего. А Ковальски в музыке определенно являлся дилетантом, подбиравшим мелодию на слух. Если бы не слова песни, не исключено, что Марлин бы так и не узнала ее. Но в тишине гостиной глухой и маловыразительный голос тихо повествовал о перипетиях, случившихся не то на самом деле, не то в его сне, когда ему не повезло побывать в отеле «Калифорния». Отель «Калифорния» – это самое последнее, что стоило бы исполнять для девушки, которой хочешь понравиться – таково было мнение Марлин. Впрочем, она не претендовала на то, чтобы ее позиция считалась единственно верной. В конце концов, о вкусах не спорят. Она вот вообще всем прочим инструментам предпочитала испанскую гитару, так что будь даже Ковальски виртуозом игры на банджо, она, Марлин, бы вряд ли это оценила.

Тем часом тот добрался до второго куплета, и Рико, покачивавший головой в такт музыке, словно безмолвный свидетель, подтверждающий каждое сказанное слово, повысил голос, урча в такт и, очевидно, исполняя партию бэк-вокала. Слов в его пении было не разобрать – он просто плыл по течению музыки, добавляя свой голос к чужому. У него был слух, и он хорошо чувствовал мелодию, но не имел возможности петь, как поют все. Марлин слышала, как он напевает себе под нос, когда увлечен каким-то приятным делом – выходило душевно, но сипло, надтреснуто, как будто с его горлом когда-то случилась непоправимая беда, и оно больше не было способно издавать нормальные звуки…

А потом Марлин поглядела на Прапора, и вдруг ее осенило. Они все – и Ковальски, и Рико, и этот паренек – все слышали в словах этой песни что-то такое, чего не слышали остальные. Для них там был какой-то подтекст, недоступный прочим. Она бы не догадалась, если бы Прапор не обладал таким честным и выразительным лицом. И Ковальски не о Дорис думал – как бы это странно ни звучало – а о том, что у него в руках кусок дерева со струнами, из которого на белый свет можно извлечь нечто, без чего они все обходились так долго, напомнить им об этом, снова пережить…

Марлин закрыла глаза, попытавшись абстрагироваться от их лиц, и проникнуть по ту сторону слов. Голос под перебор струн печально сообщал, что они все узники здесь, и вложил в эту строчку, наверное, больше, чем во всю песню вместе взятую.

Они все узники здесь. Вот оно что. Впрочем, в песне герою эти слова сказала девушка, и кто знает, может каждый из них как-то по-своему это понимает… И уж наверняка каждому это говорит другая девушка, не та же самая, что у товарища.

За окном послышался шум автомобильного мотора – кто-то проехал мимо дома, и это вывело Марлин из задумчивости. Она открыла глаза и торопливо проверила, не заметил ли кто-нибудь ее состояния. Но до нее никому не было дела. Как, впрочем, и до кого-либо еще: Блоухол снова отгородился от них книгой – с ее места стало видно, что он читает «Грозовой перевал» (видимо, ничего интереснее в тетушкином шкафу для него не нашлось), Рико полностью захвачен своей медитацией под музыку, а Дорис, кажется, вежливо ждет возможности уйти. Марлин не знала, о чем та думала, но Дорис не жила с этими людьми забор в забор на протяжении полутора лет, и, скорее всего, ей в голову не пришло то же, что пришло Марлин. Дорис хорошо относилась к ним всем. Она хорошо относилась к Ковальски. Но не более того. Дорис надеялась, что рано или поздно это все успокоится и уляжется, отношения станут ровными и дружественными, одинаково комфортными для всех. И то, что они таковыми не становились, ее не то, чтобы нервировало или напрягало, но вызывало беспокойство. Она предпочитала не быть там же, где Ковальски что-то поет, чтобы не ухудшить ситуацию.

Марлин поймала себя на том, что не отследила, когда песня перестала звучать словами и осталась только музыкой – да еще мурлыканьем Рико, которому плевать было, кто там что думает на этот счет. Ковальски бы может уже и закончил, но у него рука не поднималась обломать товарищу этот кайф – и он продолжал играть, пока Рико довольно урчал.

Конец этому положил резкий, пронзительный звук звонка скайпа – он ворвался в комнату, располосовав время на «до» и «после», и мигом убил всю магию. Мурлыканье Рико закончилось яростным взрыкиванием, а Ковальски моментально позабыл про струны и придвинул к себе стоявший тут же на столе портативный ноутбук, выглядящий так, будто им копали траншеи, а потом забивали гвозди, и принял звонок.

-Я не один, – сообщил он вместо приветствия. Ему не ответили, и обсуждение завязалось в письменном виде – пулеметно застрочила клавиатура. Марлин решила, что, пожалуй, Ковальски должен быть благодарен звонившему, кто бы тот ни был – теперь у него был повод не продолжать корпеть над банджо. Он всем своим видом показывал, что у него есть дело, и его нельзя отвлекать. Рико разочаровано хмыкнул, подтянулся на локтях и подцепил банджо за гриф. Зацапал, взял в руки, будто ребенка, осторожно, стараясь ничего не повредить, и прижался к грифу изуродованной шрамом щекой. Марлин подумала, что наверняка ее тетушка даже не заметит исчезновения этого старого банджо – если оно так долго пылилось на чердаке – и можно не призывать этого дикаря к порядку и не требовать от него разжать хватку и выпустить добычу. Рико обращался с музыкальным инструментом, как с живым существом, и определенно намеревался продолжать в том же духе. Это чудесное создание говорило на понятном ему языке, касалось напрямую чувств, не требовало владения словами и было одного с ним, Рико, племени.

-Не вздумай, – строго велел ему Шкипер, обратив за обедом внимание на то, что подрывник так и не выпустил банджо из рук. – Здесь женщины и дети!

Марлин так и не узнала, что же именно Рико не должен был вздумать, потому что он внял приказу и не стал.


Днем опять пошел снег. Да что там пошел – повалил, сплошной белой пеленой закрыв окна и снова отрезав дом от прочего мира. Спутниковая тарелка на крыше в очередной раз оказалась побеждена погодными условиями: телевизор отказывался сотрудничать. Джулиан заявил, что наступил конец света, а раз так,то он будет спать, пока этот кошмар не прекратится. Где это видано: столько снега в их краях? Что эти небеса себе думают вообще?

Марлин долго размышляла, чем бы таким заняться, когда внезапно ее из задумчивости вывели голоса:

-Вот здесь!

В поле зрения попал Шкипер, который, прошагав пару метров, ткнул в пол пальцем, как пират обнаруживший место, где согласно его карте, зарыт клад. – Давайте.

-Уверяю тебя, это излишне.

-Тебя вообще никто не спрашивает.

- В этом нет никакой логической необходимости в данный момент.

-Тебя все еще никто не спрашивает. Рико, фас.

Марлин еще успела обернуться, чтобы краем глаза увидеть подсечку, после которой подрывник сграбастал не ожидавшего от него такого коварства сослуживца в охапку и, пока тот не восстановил статус-кво, буквально протащил те самые пройденные командиром два метра, после чего практически уронил свою ношу на ковер. И, опять же выигрывая инициативу у более медлительного товарища, придавил коленом, обернувшись через плечо на Шкипера – мол, дальше-то что?

-Должен заметить, – как оказалось, и в столь прискорбном положении Ковальски оставался в состоянии язвить, – что это мероприятие ни в коем случае не согласуется с представлениями Министерства Здравоохранения о долженствующем…

-На его счету десять часов за монитором, Рико, – не дослушал этот пассаж командир. – Ты знаешь, что делать.

Очевидно, Рико знал, потому что настойчиво, хоть и аккуратно, без лишней резкости, придавил приподнявшегося было товарища обратно к ковру и устроился на нем сверху.

-Только пожалуйста, давай без членовредит…

Окончание фразы потонуло в хрусте – Рико от души надавил сцепленными в замок руками на чужой загривок.

-Так-то лучше, – удовлетворенно кивнул Шкипер.

-Кому? – мрачно осведомился его зам.

-Помалкивай там. Мне в отряде нужны работоспособные люди, а не пациенты с острохандрозом...

-Остеохондрозом.

-И с ним тоже.

-Э-э, – Марлин пришла в себя и замахала руками. – Ребята, ребята, вы это… Шкипер, не перегибай палку! Даже я знаю, что так не делается…

-Делается, потому что как только Рико с него слезет, этот умник снова сядет за свой монитор.

-Но, но… Но так и покалечить же можно…

-Кого? Ковальски? Этим?.. – с каждым новым словом брови Шкипер заламывал все выше. – Сестренка, этой мелочью даже Прапора не расстроить, ну что ты. Это тебе не случай Манфреди и Джонсона! Я понимаю, что у женщин представления о болевом пороге…

-У женщин в четыре раза больше нервных окончаний на квадратный сантиметр эпидермиса, – донеслось со стороны. Рико посчитал, что раз жертва разговаривает, то верно она уже отошла от первого раза, и придавил Ковальски еще разок с новым хрустом, хоть и не таким душераздирающим.

-Нормально все будет, – подытожил Шкипер наконец. – Он много сидя работает, и Рико периодически правит ему спину. Не переживай по пустякам.

Марлин захотелось обернуться и проверить, не образовалось ли, пока они тут болтали, на ковре ее тетушки, нового декоративного элемента из раскатанного тонким слоем Ковальски, но она сдержалась.

-По-хорошему, – заметила она, – надо бы сначала отмокнуть в ванной вроде?..

-Ванная занята, – пожал плечами Шкипер. – Там какой-то шабаш.

-Шабаш?

-Ребекка и Анастасия практикуют косметологию, – доложил Ковальски, которому, видимо, удалось вздохнуть в перерывах между стараниями Рико. Марлин не сразу сообразила что «Ребекка и Анастасия» – это Бекки и Стейси.

-Практикуют косметологию, – со вкусом повторил командир отряда. – Это звучит как «практикуют темную магию», Ковальски.

-В глубине души я именно так и полагаю, сэр.

-Думаю, ты прав. И что-то я не слышу жизнерадостного похрустывания твоих позвонков. Доложить обстановку.

-Думаю, с меня пока хватит.

-Вас понял. Рико, отпусти его.

-И отскобли от пола… – не удержалась Марлин.

-Что ты, – запротестовал Шкипер, – это даже звучит странно.

-Серьезно?..

-Рико очень точно рассчитывает давление, – подтвердила жертва недавней экзекуции, поднимаясь с пола и машинально отряхиваясь. Хотя по мнению Марлин, учитывая, что лейтенанта вечно заносило то в подвал к трубам, то к проводке, то копаться в моторе, лежание на ковре сделало его чище, а не наоборот.

-Он же возится со взрывчаткой. Там всегда нужно глядеть в оба: одно неверное движение, давление чуть больше нужного или недостаточное, и все вокруг взлетает на воздух.

-Да откуда же ему знать, что и как делать? – пожала Марлин плечами. – Поправьте меня, если я ошибаюсь, но на мануального терапевта он не похож…

-Если тебе дать журнал с указанием цен и скидок на товары, ты рассчитаешь самый тебе выгодный тариф?

-Конечно, это нетрудно.

-А если я то же самое выражу в виде примера, длинного и со скобками, тебя это запутает. Хотя математические действия будут одни и те же. Если дать Рико стену и сказать, что от нее надо избавиться, он в уме рассчитает, чем ее убрать, сколько и какого вещества понадобится, как его расположить и на какое расстояние отойти.

Племянница тети Розы воззрилась на обсуждаемое лицо, и оное ей улыбнулось. Улыбка у Рико всегда выглядела пугающе, такой она оставалась и теперь, но Марлин к нему давно привыкла. Рядом с Рико у нее был вечный Хэллоуин.

-Ох, а я думал у вас Ковальски штатный доктор Джекилл, – донеслось от двери, и в гостиную бесшумно въехало кресло Блоухола — естественно, с ним самим у пульта. – А тут такая неожиданная смена ролей… что я пропустил?

-О нет, – Шкипер закатил глаза. – Только тебя мне тут не хватало. Так, Рико, за мной. У нас дела. У нас много дел. Очень много. И все они находятся подальше от этого парня. Ковальски, ты за старшего. Следи за ним.

-Следи за мной, – немедленно подхватил Блоухол. – А то мало ли что я натворю!

-Господи, дай мне сил не разрядить в него обойму, – обратился куда-то к потолку командир отряда и вышел вон, преследуемый дисциплинированным подрывником, который вперевалочку затопал следом.

-Вашему кэпу пора нервишки подлечить, – притворно-заботливо вздохнул Блоухол. Марлин поймала себя на том, что не может определиться, смеяться ей или сердиться. Манера говорить у братца Дорис была очень своеобразная, и до последнего оставалось неясным, шутит он или всерьез. Она покосилась было на «оставленного за старшего» Ковальски, но по его лицу традиционно ничего невозможно было прочесть.

-Ну что ты молчишь, будто кто-то умер?

-Если не замолчишь и ты, – отозвался лейтенант, – возможно еще и умрет.

-Четверо спецназовцев убьют одного инвалида? – ужаснулся Блоухол, остановившись возле окна. Потом, не дожидаясь ответа, бросил взгляд во двор и всплеснул руками.

-Они снова разгребают снег! – восхитился он. Ковальски буркнул под нос что-то неразборчивое, и, кажется, на латыни. Отвернулся от окна и устроился в ближайшем же кресле, уткнувшись в блокнот. Но от Блоухола было так просто не отделаться — он вытянул шею, мигнув глазным имплантом.

-Что это ты там строчишь? — подозрительно осведомился он. – Докладную на высочайшее имя о моем недопустимом поведении?

-Мои записи тебя не касаются, ты не находишь? – поглядел на него поверх очков тот. Марлин фыркнула и забралась на диван, подтянув к себе тетушкин журнал по вязанию. В конце концов, не найдется ли там симпатичной модели, которую можно было бы подбросить тете, как новую идею рукоделия…

-Ой, можно подумать, – скривился тем часом Френсис. – Как будто я только о том и мечтаю, как бы увести у тебя из-под носа твое очередное горе-изобретение…

-Вообще-то однажды ты так и сделал, – отозвался скрупулезный собеседник. – Так что я знаю, чего от тебя можно ожидать.

-Ой, а я не знаю! Расскажешь?

-Займись чем-нибудь, а?.. – Ковальски мрачно поджал губы. – Чем-то другим, кроме концерта на чужих нервах.

-Я тебя раздражаю? – искренне изумился Блоухол. – Да брось. Тебя никто не раздражает. Даже Джулиан. Так что не делай плохую мину при хорошей игре. Поболтай со мной: я не кусаюсь, и мне скучно!

-А почему все должны все бросить и развлекать тебя, не подскажешь?

-Не все, а конкретно ты. Потому что тебе велено за мной присматривать, – растолковал ему Блоухол, как несмышленышу. – И мне действительно скучно. Что мне, идти с девочками косички плести или в снегу копаться с твоими сопартийцами?

-Знаешь, мир не создан для одного только твоего увеселения, Френсис, – заметил лейтенант, продолжая глядеть на собеседника поверх спущенных на кончик носа очков. Марлин находила этот жест необъяснимо-забавным. Во-первых, Ковальски тут же начинал напоминать строгую учительницу младших классов. Во-вторых, зачем так вообще делать, если у тебя зрение слабовато? Зачем лишать глаза спасительных стеклянных линз, а потом еще и щуриться близоруко? Совершенно нелогично. И она бы сообщила об этом Ковальски, но пока что тому было определенно не до ее замечаний.

-Скажу тебе по секрету, – понизил голос Блоухол, – но именно для этого мир и создан. Для того, чтобы каждому в нем не было скучно. Это коробка Пандоры с тысячью секретов, и чем больше откроешь потайных ящичков, тем больше тайн вселенной тебе перепадет. Для чего еще жить, как не для них?

-Как на счет работы, Френсис-бой?

-Не будь смешным. Кому нравится работать?

-Мне, например.

-У тебя просто нет альтернативы.

-Френсис!.. – внезапно донеслось с кухни. – Френсис, ты занят?

-Веду с твоим поклонником философский диспут! – тут же отозвался тот, возвысив голос.

-Мне нужна твоя помощь! – Дорис, кажется, не очень была обрадована новостью насчет поклонника. – Давай, примени свое техническое высшее образование по назначению!

-Я уже в пути, – ее брат развернул свое кресло к выходу, но вдруг бросил через плечо прощальный взгляд на своего оппонента. – Не волнуйся, – улыбнулся он. – Я не захвачу мир при помощи тостера.

-Посмотрим.

-Не льсти мне.

-Френсис!

-Качусь со всех колес, сестренка!

Марлин проводила его взглядом и снова уткнулась в журнал.

====== Часть 7 ======

Из-за погоды народу на катке было совсем немного – родители не отпускали детей так далеко от дома (целых три квартала, а ведь какой ветер!), и по льду рассекал народ из тех, кто постарше. Солидные личности лет тринадцати старательно нарезали круги и восьмерки, иногда разгоняясь и угрожая кого-нибудь сбить с ног. Но и их было немного – пространства оставалось еще достаточно. Марлин поискала глазами свою любимую деталь всех зимних катков и быстро ее обнаружила – стойку с горячим какао, над которой призывно подмигивала лампочками праздничная гирлянда. Ее болтушки-кузины, куда большие любительницы коньков, нежели она сама, дружно устремились к стойке, накрепко вцепившись в Прапора: одна – в правую руку, а вторая – в левую. Не в добрый час парень упомянул за столом, что умеет делать «либелу», и теперь у него было целых две жаждущих мастер-класса ученицы. Шкипер проводил эту компанию строгим взглядом, как будто говоря: “Я, конечно, суету не одобряю, но девушки и спорт вполне оправдывают подобное поведение”. Марлин про себя назначила его первым кандидатом на то, чтобы пить с ней вместе какао и критиковать молодежь, систематически проезжающую мимо. Ждать таких подвигов от Дорис было бессмысленно – во-первых, она больше пеклась о брате, а во-вторых, критиковала она всегда мягко, стараясь не задеть человека.

Блоухолу, понятное дело, коньки не светили, но он с удовольствием наблюдал за катающимися – его вряд ли угнетало сознание собственной неполноценности. Подумаешь какие-то там коньки, пусть попробуют бластер собрать, он на них посмотрит…

Шкипер тем часом уже успел высказаться в том плане, что мужчина на льду уместен только с клюшкой, а всем прочим пускай занимаются дамы и несознательная детвора, и у него с Блоухолом завязался привычный спор, который тщетно пыталась разнять Дорис. Мимо бортика, окружавшего каток, как раз прокатила троица из Прапора и ее кузин, машущих ей руками: ни дать, ни взять – дети на карусели. Марлин вздохнула. Откровенно говоря, она и сама была бы рада присоединиться, с тем, чтобы ее научили, наконец, этому треклятому коньковому искусству, но она стеснялась. Да и опасалась оставлять Дорис одну против застарелой вражды двух заклятых врагов.

Ни Ковальски, ни Рико с ними не пошли. Ковальски, скорее всего, прекрасно осознавал, что Дорис он на лед не вытащит – она не пойдет с ним кататься, и не только потому, что не хочет растравлять его раны, но и потому что не оставит брата одного. А иных причин идти сюда логичный лейтенант, судя по всему, не видел. Рико же от них просто отмахнулся – судя по всему, был не в настроении, хотя Марлин не отказалась бы поглядеть, какое впечатление он произведет на местных завсегдатаев. По опыту прошлых лет она знала, что эта глыба мышц, исполняющая ласточку в вольном стиле, никого равнодушным не оставляет…

За стойкой внезапно обнаружились люди, которые ее узнали – это были пожилые леди, которые номинально как бы приглядывали за своими потомками на льду, но на деле с удовольствием болтали о том о сем, предоставив потомков собственным их заботам. Марлин немедленно – как источник новостей – стала центром их внимания. Она подробно и несколько раз пересказала историю злополучной тети Розы и пояснила, что она и ее друзья временно квартируют в теткиных апартаментах. Они очень милопровели время, эти пожилые леди и она сама – настолько мило, что Марлин благополучно прозевала и своих кузин, и коммандос, которые, что-то ей крикнув предупредительно, удалились с катка. Ей было неожиданно уютно сейчас, за этой деревянной стойкой, под навесом, некрашеным, с торчащими сучками, держа картонный стаканчик, жгущий руку, даже через шерстяную перчатку… Она болтала ногами на слишком высоком для нее насесте, покачивала головой в такт музыке и чувствовала себя кем-то вроде рождественского эльфа, который уже упаковал все подарки и свободен до следующего года.

В какой-то момент Марлин осознала, что сумерки сгустились настолько, что большинство посетителей каток покинули – их всех гнал домой голод и желание немного погреться. Совсем скоро служитель включит фонарь, и тогда ледовая площадка осветится белым светом, и цветные блики гирлянды заиграют на ней уже не так ярко – но вместе с тем и не так тревожно. Каток вечером напоминал Марлин игрушку внутри стеклянного шара: маленький, замкнутый мирочек, со своими законами и правилами.

Она осталась практически одна, потому что все ее недавние собеседницы повели свою юную родню по домам, но Марлин знала, что одиночество ее ненадолго: скоро сюда подтянутся парочки, а из колонок заиграет романтическая музыка, и вечерняя часть катаний откроется для публики постарше. А пока что она как бы замерла между этими двумя отделениями, будто застыв на границе миров детства и зрелости, и ей нравилось это состояние. Марлин медленно цедила свое какао, наблюдая за тем, как кружится и падает редкий пушистый снег. За ее спиной стучал пластиковыми стаканчиками бариста – готовился к новому наплыву посетителей.

Внезапно Марлин разглядела впереди движение: из сумрака узкой улочки вынырнула, проступая все отчетливее, человеческая фигура. Она приближалась к катку, и спустя несколько секунд Марлин узнала этот тощий – даже в зимней куртке – долговязый силуэт. Ковальски остановился перед решеткой-рабицей, положил на нее руку, глядя на лед так, как узник глядит на кусочек вольного неба, проглядывающий между крышами бараков. У них в пригороде такой вот каток тоже был, но ее, Марлин, соседи, заливали площадку побольше, на которой потом с удовольствием по вечерам гоняли шайбу, и где в их отсутствие тем же самым занимались все окрестные мальчишки. Можно было предположить, что ее коммандос неравнодушны ко льду, но Марлин чуяла, что дело тут поглубже и не так просто, каким кажется на первый взгляд.

Простояв так с минуту, лейтенант отступил назад, в сумрак, будто передумав, и пошел прочь, быстро, точно торопясь убежать от чего-то. За его спиной в улочке мелькнула чья-то темная тень – и Марлин поняла, что кто-то из команды следовал за ним, оставаясь в отдалении, и теперь со спокойной душой покинул свой пост. Видимо, Шкипер потихоньку велел приглядывать за своим замом – чтобы снова не дошло дело до клинической депрессии. Кто предупрежден, тот, как говорится, вооружен…

Снег быстро засыпал чужие следы на земле. Какао потеряло свой волшебный вкус, и Марлин, не став дожидаться новых посетителей, спрыгнула с табурета, кивком поблагодарила баристу и направилась прочь от катка. Ее не отпускала почему-то мысль, что Ковальски вернется сюда ночью, когда никого не будет. И она понятия не имела, как ей следует к этому относиться.

Обнаружив на полу в коридоре мокрые следы, Марлин почувствовала себя, как минимум, Шерлоком Холмсом: она уже знала, кто их оставил, когда и почему. И немедленно отправилась вершить правый суд. Обе преступницы – ее драгоценные кузины — как раз бодро сбегали с крыльца и продолжали передвижение рысью с перебежками, прячась то за одним снежным куполом, то за соседним, пока засевший в засаде Прапор пытался попасть в них снежком. Марлин, стоя на возвышении, видела, что лепит он специально небольшие снежки и замахивается не в полную силу, опасаясь переусердствовать. Глазомер у него и правда был превосходный — из шести снежков в цель не попал лишь один, и то, потому что Стейси вовремя присела, и тот разбился о дорожку совсем близко от нее. Почему-то эта сцена тронула ее: уже готовая метать громы и молнии, Марлин успокоилась и решила не портить людям удовольствие. В конце концов у них нечасто случается Рождество, не часты снегопады, а так чтобы и то и другое совпало — и вообще из области фантастики. Странно еще, что в этом сабантуе принимает участие такое скромное число народу: зная, кого она позвала в гости, Марлин бы поставила на то, что тут развернули бы полномасштабные снежные баталии… Впрочем, с другой стороны, возможно, ребята решили устроить себе короткие каникулы. Баталий в их жизни и так хватало с головой. Она то и дело ловила их обрывки разговоров — что-то там о полноразмерных и промежуточных патронах, дульном огневом гасителе, вращающихся ведущих выступах затвора и еще черт знает о чем…

Самое время было задаться вопросом, а где же, в таком случае, в этот самый момент товарищи Прапора, и, не найдя внятного и простого ответа на сей сакраментальный вопрос немедленно же, Марлин понадеялась, что они не заняты ничем опасным для окружающих.

Шкипера она нашла на пороге кухни — тот как раз выходил оттуда, и из-за закрываемой за ним двери долетало посвистывание: Рико готовил завтрак. В руках Шкипера был какой-то объемистый сверток, который он обернул брезентовым обрезком, явно желая скрыть содержимое, но держал командир отряда его так, что все сразу же становилось ясно.

-Ты не мог бы не шататься с оружием по дому? – вздохнула Марлин печально. – Пожалуйста.

-Это сейчас не оружие, – мрачно отозвался Шкипер. – Это — досадное недоразумение… Ты Ковальски не видела?

-В смысле?

-Да в прямом! Не попадался он тебе на глаза еще?

-Я про оружие, а не про Ковальски. Твоего лейтенанта я еще не видела.

-Вот черт… Надеюсь, его не запер в стенном шкафу Блоухол… Это для него кончится плохо... – Шкипер недовольно тряхнул головой, а после какая-то светлая мысль, очевидно, туда пришла, потому как он внезапно оживился. Не успела Марлин снова напомнить о себе, как командир отряда устремился по коридору в другой конец дома, еще издали зазывая своего зама. Оный высунулся на командирский глас из ванной — без очков и несколько более взлохмаченный, нежели обычно. Судя по всему, он только недавно проснулся.

-Что стряслось? – мрачно поинтересовался он. – Что такое, в честь чего я не могу спокойно почистить зубы?

-Прапор допрыгался, – сообщил ему в ответ не менее мрачно Шкипер и сунул в руки Ковальски свой брезентовый сверток. Тот приподнял край обертки и заглянул под него. Прицокнул языком, с явной досадой.

Забыв о своих зубах (Марлин так и не узнала, успели ли их дочистить, но предположила, что вероятно да, раз клочья пены по пути на пол никто не ронял), лейтенант направился со врученным ему свертком в ту самую комнатушку, куда не так давно Марлин приносила ему технические паспорта и где застала его курящим. Шкипер, заложив руки за спину, зашагал следом, и племянница тети Розы, которой было интересно, чем все это кончится, замкнула процессию.

Комнатка носила явные следы периодического пребывания в ней отряда коммандос: в воздухе витал специфический запах, эдакая смесь больницы и оружейного склада, а на полу обнаруживался еще один кусок брезента, поверх засланный старыми пожелтевшими газетами. К этой-то «инсталляции» Ковальски и направился. Опустился на пол, извлек из кармана походный футляр, а уж из того – очки и устроил их на своем длинном тонком носу, только после этого уложив сверток перед собой и бережно развернул его. Внутри оказалось… Что-то. Марлин только смогла бы сказать, что это какое-то оружие. В оружии она не разбиралась совершенно. Для нее все эти ружья, винтовки, автоматы и пулеметы ничем особенно не отличались. В подавляющем своем большинстве черные или грязно-коричневые, разной степени громоздкости, они все ей были «на одно лицо». И она напрочь отказывалась понимать, что в этих уродливых железяках привлекает людей.

Ковальски пробежался по черному, маслянисто-блестящему в неярком свете боку, будто только одним прикосновением мог определить, в чем неполадка. Затем взял «пациента» в руки. Что-то щелкнуло, и железная коробка Пандоры, казавшаяся цельной конструкцией, послушно поддалась нажиму – распахнулась. Ковальски буквально переломил ее пополам, что-то свинтил, отложил в сторону, вытащил из нутра и обнюхал другую деталь. Для Марлин все эти его манипуляции выглядели, как сущее шаманство.

-Убит в хлам, – резюмировал он спустя минуту.

-Заменить сможешь? — тут же взял быка за рога Шкипер. Его лейтенант повертел в руках длинную пружину, и она напомнила Марлин какую-то австралийскую гусеницу, которых часто фотографируют впечатлительные туристы.

-В принципе… – Ковальски взвесил полуразобранный агрегат в руках. – Гм… Я могу полностью заменить ствольную коробку. Но ее придется сделать фрезерной. Здесь, – он постучал пальцем по корпусу, — штамповка. Модуль ударно-спускового механизма – та же песня.

-Это играет роль?

-Это занимает время. Фрезерного станка у меня нет, но я знаю, где он есть. Чертежи должны были у меня остаться.

-Может просто выбросите этот хлам и купите новый? – не выдержала Марлин. На нее дружно обернулись и кажется только теперь заметили.

-Обязательно, – откликнулся Шкипер. – Как только сможем себе это позволить.

Марлин запоздало сообразила, что, вероятно, покупка оружия несколько отличается от приобретения в личное владение, скажем, пылесоса.

-Это не так просто, – вздохнул с свою очередь лейтенант. – Вопрос не только в сумме, в противном случае мы подарили бы Прапору новый МП-5 к Рождеству. Подобрать оружие по себе — довольно нетривиальная задача, и мне нужно, чтобы у итогового образца был ряд необходимых параметров. Чтобы отдача не опрокидывала Прапора и не отбивала ему плечо, чтобы с ним можно было меняться патронами любому из нас...

-Чем его МП-5, кстати, грешил, – не смолчал Шкипер.

-Да ты достал, – Ковальски обернулся к командиру, но вид у него был совершенно для «достатого» неподходящий. – Или все делать под один патрон уже, или не страдать по этому поводу!

-Эй-эй, тихо! – замахала на них руками Марлин. – Здесь женщины и дети! И все я! Может мне кто-то пояснить, в чем ваша проблема?

-Наша проблема в том, – охотно отозвался Шкипер, – что у нас нет централизованного снабжения. Нет командования, которое обеспечивает нас формой, оружием, боезапасом, транспортом, топливом. Мы обеспечиваем это все себе сами. Что достали — то и наше. Понимаешь?

-Понимаю, – кивнула слушательница, хотя на деле вряд ли осознавала масштабы проблемы, в чем честно себе и признавалась.

-И когда мы начинали, у меня на руках была допотопная раздолбанная М-16 – и это все. И знаешь, что дальше?

-Откуда бы...

-Дальше я всучил ее Ковальски и сказал, что хочу, чтобы он на примере этого старья разобрался, как это работает, и мог при случае исправить какие-то повреждения. Клинила она у меня частенько. На тот момент у меня хватало дел, в которые лучше соваться без винтовки, и я со спокойной душой занялся ими, уверенный, что человек с инженерным образованием спокойно сидит в подвале и следует моему приказу.

Марлин покосилась на Ковальски. Она нутром чуяла, что сейчас будет самая эпичная часть истории, но у обсуждаемого ими человека лицо никак это не выражало — хотя он по всем параметрам и соответствовал представлению о том, кто смирно сидит на месте и слушает старших по званию.

-Короче, когда я вернулся, у него на столе лежало три штуки разных стволов. Он разобрал мою, понял, как она работает, и — что? Почистил? Собрал назад? Нет, он решил — решил он понимаешь? – что надо поковыряться. И на ее базе собрал кастомизированную версию. Ему в голову не пришло пойти, покопаться в архивных справочниках и узнать, что в девяносто четвертом году на базе этой старушки уже собирали новый вариант, и неплохой. Я тогда и представить себе не мог, что можно что-то такое сделать практически в домашних условиях! Но оказалось, что вполне: где-то он нашел и материалы, и об оборудовании договорился, чертежи нарисовал на миллиметровке. И, в отличии от М-4, которая по сей день стоит на вооружении, у его варианта не было дебильного доводчика затвора…

-Потому что, если у тебя застревает патрон, самое глупое, что можно предпринять — это пытаться пропихнуть его дальше, – поджал губы Ковальски. – Я не знаю, кому в голову пришла эта светлая мысль…

-Короче говоря, – перебил его, не вслушиваясь, Шкипер, – в тот момент я осознал, что путь не будет так тернист, как я опасался. Можно было чуть-чуть напрячься, раздобыть один-два стареньких, времен войны во Вьетнаме, а то и старше, сувенира, дать их в руки этому парню и забыть о проблемах. Правда, на третий раз до него дошло, что можно полазить в интернете…

-Но этой истории, как я понимаю, сто лет в обед! – воскликнула Марлин, с трудом следившая за ходом повествования из-за обилия неведомых ей понятий. – Теперь-то вы можете — при случае — достать что-то недопотопное…

Шкипер выщерил зубы в ухмылке.

-Как человек с солидным опытом в таких делах, – заявил он, – я могу свидетельствовать, что исход многих операций решается еще до их начала: он просчитывается сторонами, как партия в шахматы. И немалую роль здесь играет то, что и сколько противник знает о твоем оружии. Конечно, можно купить в Китае партию их модификаций на бессмертный АК и забыть о проблемах, но тогда и об эффекте неожиданности можно забыть.

-А нельзя ли дать в руки Ковальски этот бессмертный АК, что бы это ни было такое, и пусть бы он кастомизировал его?..

-Кастомизировать АК — все равно, что кастомизировать колесо, – буркнул тот. – Это простая надежная система. А шины к колесу сообразить — невелико дело. Китай штык туда ставит, Ирак — подствольный гранатомет, Румыния приклад облегчает и делает складным. Но по основной конструкции никаких изменений не происходит.

-По-моему, тебе просто не дают покоя лавры полковника Кольта, – вздохнула племянница тети Розы.

-А тебе — лавры Пресли, и что с того? – пожал плечами лейтенант. – Кто не ставит планку высоко, никогда высоко и не прыгнет.

-Так, не отвлекайся! – одернул его командир. – Ты с Прапором что-нибудь придумаешь?

-Когда будем дома, – Ковальски собрал сломанное оружие обратно и завернул его в брезент, будто труп домашнего любимца перед похоронами.

-Опять ведь мутанта какого-то соберет, – вздохнул командир, обращаясь неведомо к кому. – Цевье от одного ствола, прицел от другого, шнеллер слеплен из полимерки на курсах хэнд-мейда..

-Что стреляет, то стреляет, – отрезал его лейтенант задето и передвинул сверток по газетам в направлении Шкипера. – Забери, – пояснил свое действие он. – Не то до этой игрушки доберется Рико, а ты знаешь, чем это кончится.

-Чем? – немедленно полюбопытствовала Марлин, но Шкипер сгреб сверток и строго покачал головой.

-Я не могу ответить, – заявил он. – Тут женщины и дети.

В коридоре ее за руки поймали дорогие кузины и потащили любоваться, как красиво гирлянда горит. Марлин милостиво позволила им так с собой обойтись: все же, не каждый день Рождество на носу, лишний раз полюбоваться огоньками — от нее не убудет.

И она была не одна, кто пришел к такому же мнению: у елки собралось немало народу. Возле нее всегда было оживленно, чего греха таить.

-Ну правда же, правда здорово, ну скажи ведь здорово! – энтузиазм кузин, всегда дуплетом достающийся их жертве, Марлин выдержала с положенной опытному бойцу стойкостью.

-Да тут никто и не спорит, – вместо нее ответил сестрицам Блоухол – он все утро не высовывался и что-то чертил в блокноте, иногда заглядывая с телефона в гугл. Это обстоятельство – а скорее всего, Шкипер только теперь обратил на него внимание – насторожило коммандос.

-Что это там у тебя? – поинтересовался он мрачно, как таможенник, осматривающий хорошо ему знакомого контрабандиста, едущего по путевке в отпуск. Блоухол поднял голову и огни гирлянды замигали, отражаясь в линзе его импланта.

-Идея в голову пришла, – пояснил тот. – Еще не знаю, куда применю, но покопаться ведь всегда интересно.

-Знаю я твои идеи, – буркнул Шкипер, который, не услышав в конце тирады старого врага пассажа в духе «впрочем, тебе этого всего не понять”, пока не впал в привычный гнев. – Опять какой-нибудь плавучий кусок д… древесины состряпаешь.

-Это была бестолковая идея, – самокритично отмахнулся от всех Блоухол, явно прекрасно понявший, о каком куске идет речь. – Я — вполне себе дитя своей эпохи.

-Я думала, современные технологии уже не используют дерево, – подняла брови Марлин. – Ты же вроде как изобретатель, нет?..

-Дерево – отличная вещь, – авторитетно отозвался Блоухол, – надо только знать, где применять.

-Ох ну конечно, твое применение в той истории было самым разумным… – Шкипер закатил глаза. Френсис бросил на него быстрый взгляд поверх блокнота и насмешливо чуть оттопырил губу, словно дразнясь.

-А что было в той истории? – не отставала Марлин. – Мне просто ужасно любопытно, где дерево еще конкурирует, кроме всяких художественных поделок.

-Ну, попали ко мне значит мои враги, – тоном бабушки, рассказывающей внукам сказки, начал рецидивист и, глядя пристально на нахмурившегося лидера отряда, добавил с нажимом, – которые не давали мне спокойно выпустить мою чудесную перекупленную у браконьеров белую акулку назад в море. И да, я решил, что они заслуживают того, чтобы с ней познакомиться! И мне нестыдно!

-Ты бросил живых людей акуле? – Марлин поневоле содрогнулась.

-Никого я никуда не бросал. Они пришли убить ее, понимаешь? Она никого не трогала, жила себе в океане, вымахала до пяти метров, красавица белая… Ну, да, пожевала кое-кого в пляжный сезон, не без этого. Но людей в мире много, а пятиметровых белых акул — не очень!

-А в океанариум отдать не судьба было?

-Акулы в неволе не живут, – скривился Блоухол. – почитай хотя бы википедию. А такая здоровенная – это вообще редкость! Как ее можно убивать!

-Как она убивает других существ, – холодно просветил его старый враг.

- Ну в общем, у меня была небольшая субмарина – нет, не желтая – и для нее парковочное место. Эдакий бассейн под землей. Один шлюз отгораживал выход в океан, другой – выход на мою базу. Акулку туда спустили на поддоне из дерева метров эдак трех по диагонали. Естественно, сам по себе мне этот поддон был без надобности, вылавливать его я не стал… И тут заявились эти героические личности! – Блоухол сделал карандашом жест в сторону Шкипера, который сидел, сложа руки на груди и имея самый, из возможных, мрачный вид.

-Один весь такой: «Давай сюда свою акулу, я ей голыми руками хвост оторву», а второй весь такой: «Что, правда пять метров?» – и Блоухол очень похоже по очереди изобразил сначала гневно-насупленного Шкипера, а затем – его лейтенанта. Марлин не удержалась от смеха – это выглядело и правда забавно.

-Так что я подумал, познакомить их с рыбкой будет полезным опытом для них обоих. Закрыл их там в шлюзе на ночь, да и дело с концом.

Веселье с Марлин немедленно слетело. Она вообразила себе это – ночное тусклое освещение, холодную воду, огромную тень акулы и невозможность выбраться на надежную сушу…

-А утром, – тем часом продолжал рассказчик, и тон его стал похож на тот, каким мамы рассказывают, что натворили накануне их сорванцы. – Прихожу я поглядеть, чем дело кончилось. И что я там вижу? Эти… героические личности используют мой собственный поддон, как плот. И не просто используют, а нацарапали на боку «Орка» и наблюдают за рассекающей мимо рыбкой…

Марлин покосилась на Шкипера.

-И что, пятиметровая белая акула не попробовала вами поужинать?

Шкипер поднял голову, и по его лицу Марлин поняла, что его лучше не спрашивать. Тем не менее, он ответил:

-Думаю, она не была голодной. Большие акулы, насколько я знаю, вообще держатся от побережий подальше, но в открытом море нападают даже на суда. А бассейн — это не открытое море. Думаю, он акулу тоже настораживал и занимал больше, чем мы.

-И чем дело кончилось?

-Как видишь.

-А для акулы?

Блоухол помрачнел и процедил сквозь зубы что-то нелицеприятное.

-Вот это и есть вся твоя принципиальность, – подвел итог лидер коммандос. – Отбил рыбу у браконьеров, чтоб кто-нибудь не купил акулью челюсть за пару тысяч. А когда челюсть не досталась никому и денег не принесла – ворчишь.

-Ни богу свечка. ни черту кочерга, – отозвался Блоухол мрачно. – А рыбину жалко.

-Просто признай, что все твои «принципы» – ерунда.

-Просто сам признай, что тебе плевать на любые принципы, лишь бы было по-твоему.

-Ну-ну, – послышалось от двери, и их компания пополнилась новым лицом – миловидным и очень похожим на Блоухола. – Не начинайте заново. Все совершают ошибки, никто не идеален. Какой смысл спорить о том, что уже нельзя изменить?

Она погладила по голове брата и кротко поглядела на Шкипера, который усилием воли удержался от комментариев по этому поводу. За что Марлин была Дорис неизменно благодарна – сама она понятия не имела, как разводить этих вечных непримиримых противников по углам.

У Джулиана, по наблюдениям Марлин, было два режима. Первый – это «я создан для того, чтобы украшать этот мир, отстаньте от меня со своим низменным трудом», а второй – это «дайте-ка мне самое ответственное задание, куда же вы все без меня». И в ту, и другую крайность «король сцены» бросался с завидным энтузиазмом, и никогда невозможно было угадать, какая будет следующей. Так что, когда Джулиан пристал к ней с вопросом, есть ли у них в наличии десяток-другой ненужных журналов, она даже не удивилась. Получив в руки стопку рекламных каталогов – достаточно старых, чтобы уже быть бесполезными, но недостаточно, чтобы считаться музейным экспонатом – Джулиан вооружился ножницами и с увлечением засел за вырезание снежинок – в чем, надо отдать ему должное, преуспел. Эта, на первый взгляд, детская забава увлекла и других – вскоре Марлин имела удовольствие наблюдать, как вокруг стола с остатками журналов склонилось с полдесятка голов, обмениваясь ножницами с разными краями и советами по их использованию. Куда они такое количество снежинок собираются девать, ее не слишком интересовало – главное, что народ занят чем-то приятным и не вредительским. Похоже, той же точки зрения держалась и Дорис – она старалась далеко не отходить от брата после недавней его стычки и все норовила занять чем-то. Френсиса, похоже, это не раздражало и не смущало – он охотно позволял сестре с собой возиться.

-По-моему, у меня скорее медуза, чем снежинка, – заметил он вслух, разворачивая очередной свой шедевр. На листе, из которого он вырезал, с одной стороны был каталог садовых цветов, а с другой – статья о газовых шарфиках, снова входящих в моду, так что изделие получилось веселенькое.

-Зато края ажурные, – пожала плечами Дорис. – У меня так вот не получается. Как ты так ножницами выделываешь?

-Ну, я привык ко всякой мелкой возне, – охотно пояснил тот. – Детальки выпилить, проводки подсоединить, плату спаять…

-Лучше сиди вырезай снежинки! – засмеялась его сестра. – Мне так спокойнее… Ну, вот!.. – она расстроенно отбросила от себя бумажный лист с недорезанной фигуркой. – Я попробовала было пойти по твоим стопам, но у меня ничего путного не вышло. Наверное, тут нужен особенный навык.

-Иди Ковальски попроси, – тут же предложил Прапор. – Он хирург.

-Угу, – поддержал его Блоухол немедленно. – Вырежет, что хочешь. Хочешь – печень, а хочешь – селезёнку. Из кого скажешь, из того и вырежет…

-Френсис! Что за шутки!..

Марлин только вздохнула. Самое в этом печальное заключалось в том, что слова Блоухола могли вовсе и не быть шуткой.

То, что лейтенанта не видно, ее не очень волновало: если его не заслал с поручением шеф, то скорее всего, он торчит в дальней комнатушке с перевязкой и сигаретой. Это даже и хорошо, что его где-то черти носят. Не то сидел бы теперь в углу комнаты, отгородившись книгой, и не спускал с Дорис глаз, полагая, что никто ничего не замечает. А Марлин сама знала, как нервирует такое неотвязное слежение.

Изведя чуть больше половины журналов от корки до корки, ее гости отправились украшать своими шедеврами дом – обычно этим занимаются дети, именно они больше всех ждут праздников, но тут в их компании малышни не было. И это как будто снимало с них, людей взрослых, часть обязательств: им не нужно было оставаться серьезными и ответственными, а можно было вот так позабыть о проблемах и забавляться бумажными узорами. И это было здорово. По-настоящему здорово. Именно такие моменты в итоге и запоминаются лучше всего.

В какой-то момент их гомон перестал быть просто фоном – или, если точнее сказать, она уловила в общем звуковом потоке знакомые для себя и весьма тревожные нотки. Выглянув на шум, Марлин не переминала убедиться, что оправдались ее самые мрачные подозрения: коммандос плохо переносят состояние покоя. Сидят смирно минут пять, ну, максимум десять, а после начинается поиск дополнительных проблем: то диван передвинуть, то террористов остановить… в данном случае, ровно половина отряда – причем более агрессивная половина – была сосредоточена на требующем от них всех усилий и вполне может даже статься полезном деле – на спарринге. Снег на дорожке был уже вполне утоптан, и никакие коварства природы – если только прямо сейчас не пойдет метеоритный дождь – не могли помешать им выплеснуть излишки агрессии. Марлин, жившая с ними забор в забор и раз в месяц стандартно наблюдавшая, как из дому выносится измочаленная в лоскутья боксерская груша, вполне могла понять причину всего происходящего.

Наблюдать за ними было даже интересно: не очень высокий, плотно сбитый Шкипер всегда делал ставку на рукопашную, огорошивая противника натиском и задавливая опытом. Рико предпочитал работать с холодным оружием – ножом, парой тесаков или – если только Марлин это не приснилось однажды в ночном кошмаре, когда она встала попить водички и увидела из окна соседский участок при луне – катаной. Впрочем, при необходимости, подошла бы и монтировка…

Узкая и скользкая дорожка не играла на руку никому из них, приходилось балансировать, чтобы не улететь в снег, и при этом беспрестанно держать в поле зрения соперника. Марлин хотела было заключить сама с собой пари, но в этот момент на крыльцо выскочил Прапор и крикнул, что вода на кухне кипит так, что крышка на кастрюльке аж подскакивает. Рико отвлекся, немедленно пропустил удар и рухнул в ближайший сугроб. Шкипер цветисто – и к счастью для Марлин, из-за оконного стекла не очень разборчиво – выругался и полез его доставать. Подал руку, Рико, легко выбравшись обратно, встряхнулся, сбивая налипший снег, и трусцой направился в сторону кухни, определенно намереваясь не давать воде много воли в этой ее кастрюле.

Обед в доме вечно растягивался. Как какая-то нескончаемая гармоника – начинался где-то в час, в половину второго, и до четырех часов нескончаемое паломничество перекусывающих курсировало из кухни и обратно. За столом всегда кто-нибудь да сидел – жевал или болтал, составляя компанию. Одним словом, всегда там было оживление – если не происходило рядом чего-то другого, что перетянуло бы внимание на себя. Марлин, например, едва войдя в гостиную, сразу поняла, что застала военный совет в самом разгаре – у окна, понизив сильно голос, тихо совещались Шкипер и его лейтенант. Первый глядел на улицу, придерживая линялую шторку в цветочек тыльной стороной руки, второй заложил руки за спину и чуть пригнулся, чтобы слышать собеседника. За столом уже сидело несколько человек, и все они – кроме брата Дорис – усилено делали вид, что не замечают этих двоих у окна. Джулиан бездумно переключал каналы, и одного диктора сменял другой, а манера всех их говорить абсолютно одинаковым образом, расставляя интонационные ударения и паузы в соответствии с требованиями масс-медиа, превращала звуковое сопровождение в сущий поток сознания – казалось, что это говорит один человек, все время меняющий тему или мечущийся в бреду. Дорис, Бекки и Стейси – все трое перекусывали и вряд ли были поглощены этим процессом настолько, чтобы не замечать ничего вокруг. И только Френсис в открытую глядел на пару у окна, склонив голову к плечу, с весьма задумчивым видом, сохраняя на устах легкую полуулыбку. Марлин в который раз подумала о том, как же он похож на сестру. Однако те черты, что ее делали привлекательной и хрупкой, его делали инфантильным и придавали совершенно несерьезный вид. Такие люди, как он, до глубокой старости (если доживали до оной) выглядят сущими мальчишками, а потом все же умирают, и только тогда все осознают, как же ошибались. Но, как водится, уже бывало поздно.

Шкипер что-то говорил, и его собеседник с ним, очевидно, не соглашался – это было понятно по легким невербальным признакам – и несомненно полемика длилась не первую минуту. Что они там такое обсуждали, хотелось бы Марлин знать – ей, как лицу заинтересованному и знающему этих ребят как облупленных, было жизненно важно, чтобы они не затащили на крышу ПВО или не обмотали заборчик вокруг теткиного дома колючей проволокой. Не приходилось сомневаться в том, что они на такое способны. Безусловно, пользу их изыскания приносят тоже, однако если все соседки примутся судачить о подобных нововведениях, ее тетка быстро станет звездой ютуба…

-Что вы затеваете? – осведомилась она громко, и ее кузины поглядели на нее с огромной благодарностью, как на человека, который наконец-то совершил то, что никому прежде не удавалось. Оба военных синхронно обернулись на ее голос, и по их лицам Марлин немедленно определила: действительно, затевают. У Шкипера был такой типично-шпионский бондовский отсутствующий взгляд, что сомнений не оставалось.

-Да так, – неопределенно ответил он. – Ничего особенного.

-Твое «ничего особенного» потом не рванет ненароком?.. – вздохнула Марлин. – А то знаешь, в мои планы пока не входило заниматься ни капремонтом, ни ландшафтным дизайном…

-Мое «ничего особенного» имеет отношение к трубам и подвалу, – немедленно внес ясность собеседник. – И к тому, что если мороз будет крепчать – а он, судя по всему, будет – то было бы неплохо обезопасить эти самые трубы, иначе случится неприятность.

Марлин подняла брови. «Случится неприятность» – не то выражение, которое бывает свойственно Шкиперу. Кажется, от нее все же что-то скрывают…

-Как-то же моя тетка зимовала до этого года, – попыталась отстоять историческую правду она. – И с трубами не случалось ничего ужасного…

-Ковальски, поясни этой женщине доступным языком что такое «амортизация материала», – устало вздохнул Шкипер. Марлин предостерегающе выставила руку

-Не надо, я знаю, что это.

Лейтенант, уже набравший было в грудь воздух, чтобы пуститься в пояснения, только кивнул. Не надо – так не надо.

-В чем проблема того, что мы приведем их в божеский вид? – изумился Шкипер с тем искренним негодованием, какое бывает у людей, которые сами вряд ли будут что-то приводить в любой из видов – хоть божеский, хоть не очень.

-У тебя просто никогда не было престарелой консервативных взглядов тети, – закатила глаза Марлин. – Меня потом со свету сживут своими вопросами…

-У меня была, – сообщил Ковальски. – Вопрос исчерпан?

-Ребята, у меня даже нет соображения, где брать изоляционный материал!.. – воздела руки к потолку их собеседница.

-У меня есть, – вдруг открыл рот Блоухол. – Не то чтобы у меня была престарелая тетя- ретроград, но у меня очень классическое воспитание со всеми вытекающими. Я могу на этом основании быть принятым в ваш ремонтный клуб, или этого недостаточно?

-Помалкивай там, – грубовато оборвал его Шкипер. – Мы не нуждаемся в твоей помощи.

-Вы – нет, – спокойно кивнул тот. – А вот трубы – дело иное. Мне тоже неохота, чтобы все мероприятие накрылось медным тазом из-за них.

-Ты намекаешь, что у нас недостаточная квалификация? – недобро сощурился Шкипер.

-Я ни на что не намекаю, – тут же отперся Блоухол и даже руки поднял, как будто показывая свою полную непричастность. – Намеки – это слишком тонко для тебя, тут не всегда и прямым-то текстом доходит, а ты – намеки…

-Ты давно не был у травматолога?

-О, – Блоухол, кажется, оживился. – Ну накажи меня, суровый солдат...

Ковальски положил ладонь командиру на плечо, и когда тот полуобернулся, едва заметно покачал головой, призывая к спокойствию. Шкипер раздраженно дернул плечом – не чтобы сбросить чужую руку, а в качестве ответа.

-Бери пример со своего лейтенанта, – немедленно указал на этот факт Блоухол. – Стоит молча, ведет себя вежливо – золото, а не сотрудник.

-Я сейчас молча и вежливо просто выкину тебя отсюда за шиворот, – пообещал Шкипер, который и так-то был раздражен, а теперь его состояние быстро доходило до отметки «бешенство».

-Тихо, парень, тихо, не порть настроение всем присутствующим, – Блоухол отвлекся для того, чтобы подцепить на вилку кусочек жареной рыбы и отправить ее в рот. – Я всего только предложил помощь.

-Ты предложил ее в недопустимой форме, – отозвался Ковальски, пресекая бессмысленные с его точки зрения прения.

-Знаешь, лично меня мама учила не вмешиваться в чужие разговоры, – философски вздохнул Блоухол.

-Парни, если вы действительно подеретесь, я вам всем вломлю, – мрачно пообещала Марлин. – А если продолжите ссориться, то кто-то здесь будет плакать.

«И этот «кто-то» – Дорис», – мысленно добавила она про себя.

-Мы не ссоримся, – тем же отсутствующим тоном человека, речевой аппарат которого работает на автопилоте общественных правил поведения и не подключен к мозгу напрямую, отозвался Ковальски. Вид у него и правда был отсутствующий – вероятнее всего, думал он о каких-то посторонних вещах, мало имеющих отношение к их прозаической реальности.

На шум заглянул Прапор – судя по здоровому румянцу во всю щеку, только что с улицы.

-Что это вы тут? – обвел он подозрительным взглядом присутствующих.

-Твой командир собирается бить мне лицо, – сообщил ему елейным голосом Блоухол. – А его зам отговаривает его. А я делаю ставки.

-Ну, ну, перестаньте, – замахал на них руками Прапор. – Рождество на носу, а вы тут затеяли бог знает что! Почему нельзя вести себя, как одна большая и дружная семья?!

-Потому что мы не семья, – просветил ему Блоухол с заносчивым видом человека, изрекающего и без того всем известные истины. – Вы между собой может и считаете друг друга братьями по оружию, однако я тут вообще не при делах. Какой-никакой родней я могу сделаться, если ваш лейтенант женится на моей сестренке, но так как это даже звучит сказочно, то вероятность нашего родства стремится к нулю…

Марлин поглядела на вышеупомянутого. Лицо у того болезненно дернулось, однако усилием воли Ковальски сохранил видимость спокойствия. Она вздохнула почти обреченно. Старый враг вряд ли по-настоящему примирился с этими парнями, потому что методично бил по самому больному: по чувству гордости Шкипера и по чувству одиночества у его лейтенанта.

-О… – Блоухол досадливо нахмурился, чем вдребезги разбил построенное было о нем предположение. – Прости. Прости, я, кажется, перегнул палку… У меня скверный характер, и я иногда не могу вовремя остановиться. Я не буду больше касаться этой темы.

Шкипера эта его внезапная покладистость кажется, взбесила еще сильнее, чем до того – дерзкие речи.

-Ты, видимо, полагаешь, что у нас короткая память?.. – поинтересовался он, сощурившись, будто уже смотрел на собеседника в прицел. – И что твои слова сейчас что-то реально изменили?

-Ты о чем?

-Он о том, – подал голос Ковальски – и Марлин подумала, что – она не была уверена, но на то было похоже – поняла, почему голос у него всегда такой отстраненный, будто неживой…

- Что слова являются всего лишь сотрясением воздуха. Когда человек говорит что-то недопустимое с точки зрения его слушателя, он нарушает психологический комфорт. Если ему сделают замечание, а он быстро извинится, это не будет означать, что он осознал свою неправоту. Это будет означать, что он не желает нести ответственность за совершенный им проступок. То, что он принес извинения не меняет того факта, что психологический комфорт из-за его действий нарушен. Человек причинил неудобство, и то, что он осознал этот прискорбный факт, не отменяет причиненного и не исправляет его.

На протяжении всей этой тирады единственный здоровый глаз Блоухола округлялся все больше и больше. Не то чтобы он услышал что-то для себя новое и удивительное, однако был, кажется, непритворно шокирован тем, насколько собеседник придает значение подобным вещам.

-Я даже не могу сказать тебе, чтобы ты не заморачивался, – вздохнул он. – Это бесполезно. Ты реально заморочишься. Ты уже заморочился.

-Как ты мог слышать ранее, – Ковальски поправил очки тем исчерпывающим, корректным жестом, который без слов выражает позицию человека, считающего, что он прав, – у меня есть некоторый опыт взаимодействия с престарелой консервативной родственницей. Таким образом, нетрудно предположить, что мои взгляды на вопросы морали и этики не будут отличаться авангардистским направлением.

-Если ты и с вашим Энкиду разговариваешь примерно в том же ключе, я понимаю, почему он у вас такой…

-Блоухол…

-Кто-то вообще понимает, что он говорит?.. – вздохнул брат Дорис с печальным видом.

-Ты понимаешь, потому что я говорю это тебе, – пожал плечами собеседник. – По-моему, это очевидно.

-Твоя пожилая родственница определенно не справилась с твоим воспитанием, – Блоухол поднял руки ладонями вверх, будто желая сказать: “Увы, какая досада”. – Ей следовало бы запрашивать поддержу у союзников в этом нелегком деле…

Ковальски вдруг резко обернулся к нему, одним движением, как-то мгновенно перейдя от своего состояния апатичности к сконцентрированной контратаке.

-Что-нибудь слышал о Биркенау? – спросил он.

-Конечно, ведь…

-Ну так вот, большинство моей родни – упомянутых тобою ее союзников – осталось именно там. Моя пожилая родственница – натуральная блондинка, и это единственная причина, почему я тут стою: нацисты сохраняли генофонд светловолосых и светлоглазых людей.

Уголок рта у Блоухола дернулся, будто его ударили. Он, очевидно, не ожидал, что их словесная баталия перейдет на такой уровень, а теперь возвращаться назад было поздно. Он знал, что выжать что-то из людей, вроде этих четверых, об их прошлом – практически нереально. Да в общем Ковальски ничего ему и не сказал. Не упомянул свою семью, родителей, место рождения и прочее, по чему их можно было бы обнаружить. А его «пожилая родственница» могла уже и не числиться среди живых, лет-то уже сколько прошло…

-Так что, – Ковальски, взявшись однажды что-то донести до собеседника, не останавливался на полпути, – единственное бесценное моральное наследие, доставшееся мне с этой стороны – это наставление носить шарф.

Белый, подумала Марлин. Белый и очень, очень старый шарф, единственное, что вообще осталось от этого человека, дававшего наставления Ковальски...

Блоухол упрямо наклонил голову. Он уже оклемался и готов был не позволить так запросто сбить себя с толку.

-О, – он сделал такое мимическое движение, которое у обычных людей приводит к поднятию бровей. У Блоухола это выглядело несколько неестественно, по причине отсутствия одного глаза. – Я кажется, понял. Кто-то считает себя трагической фигурой в безбрежной юдоли скорбей. Куда нам всем до такой трагедии. Все срочно должны бросить заниматься тем, чем они занимались, и сделать скидку на это важное обстоятельство…

-Я не говорил ничего подобного, – отозвался Ковальски, и у него был вид человека, который жалеет, что во все это ввязался. Жалеет о своей вспышке и о желании наступить наконец Блоухолу на хвост. Марлин все пыталась определить, до какой степени доведен он – со Шкипером-то все понятно, у него на лице написано. А Ковальски всегда сохраняет отстраненное выражение, а потом просто идет за винтовкой…

-Главное не произнесенные слова, а вложенный в них смысл, – хмыкнул Блоухол. – Много на себя берешь, указывая, что кому делать стоит, а что кому нет. Войдите в положение, поставьте себя на чужое место… Но никто не ставит себя самого на место того человека, кому предлагает подобную операцию.

-Неужели?

-А как ты поставишь? Ты и понятия не имеешь, что значит быть им! Ты понятия не имеешь, что такое видеть только половину мира и быть прикованным к этой дряни!.. – он раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, впервые на памяти Марлин проявляя какое-то личное отношение к собственной немощи. Однако рука его не успела еще оторваться от поверхности обивки, как Ковальски шагнул – хватило ровно одного шага – в его сторону. Вмиг кресло с резким скрипом шин по половицам отъехало, с небольшим забором, в сторону, так, что спинкой уперлось в угол ближайшего книжного шкафа – теперь стол и все люди за ним остались в паре метров от спорщиков.Блоухол, со всей очевидностью, не потерял старых навыков и предпочитал держаться от этих ребят подальше. Подальше настолько, насколько это было возможно — он даже отклонился назад, вжавшись затылком в спинку своего кресла, когда над ним навис двухметровый лейтенант.

-Я отлично знаю, что это такое, Френсис, – произнес тот, опершись о подлокотники коляски. – Поэтому хватит трепать языком.

-Нечего меня запугивать, – недовольно буркнул тот. – Сбавь обороты, летучий гусар.

-Сделай для этого что-нибудь, – предложил ему тут же лейтенант. – А то другие люди тоже бывают неадекватными. Несколько месяцев в одиночке никому на пользу не идут. Помни об этом, когда захочешь в следующий раз высказаться.

После чего резко выпрямился и вышел из комнаты, таким образом поставив своеобразную точку в разговоре, раздраженный и не желающий продолжать в том же духе.

Блоухол отлип от стены и поглядел лейтенанту вслед.

-Трагедия, что ж, – философски пожал плечами он. – Несколько месяцев…

-Закрой пасть, – грубо оборвал его Шкипер. – Пока я тебе не помог. Прятаться за своим статусом больного и говорить людям гадости – это не то, что тебя спасет, поверь. Я аморальный тип, и мне плевать, что у тебя там за беды. Я просто собираюсь не позволить тебе портить людям жизнь.

-Что-то не припомню, чтобы я портил хоть что-нибудь, – упрямо отозвался Блоухол.

-Френсис, прекрати, – тихо попросила его Дорис, которая до того сидела тише воды и ниже травы. Кажется, ее раз за разом настигали волны когнитивного диссонанса: как ее милый, домашний, такой вежливый братец может одновременно с этим быть и доктором Блоухолом, обезвреженным преступником, который теперь исходит на пенку от собственного бессилия.

-А что же, сестра, – он повернул голову на голос. – Я ничего плохого не сказал.

Дорис печально покачала головой. Даже расстроенная, она была красива – Марлин про себя вздохнула. Понятие красоты – это не ширина лица, не обхват талии и не длина ног, но сочетание всего этого в правильной пропорции. И кто-то вроде нее или ее кузин, похож на человека, а кто-то, вроде Дорис, похож на сказочного эльфа. Эльфа, который и печальным выглядит привлекательным, и, наверное, даже больным или заплаканным – тоже.

-Знаешь в чем разница между вами? – сощурился на него Шкипер, и, хотя его не спросили закономерно: «И в чем же?» – дал ответ. -В том, что Ковальски из инвалидного кресла встал. Сам. А ты — нет. Вот и подумай над этим.

====== Часть 8 ======

-Шкипер? Ты занят?

-Что такое?

-Перевязка.

Командир огляделся по сторонам, но рядом никого не было.

-Да, – кивнул он. – Давай, пожалуй.

-Почему тебе так важно, чтобы никто не знал о твоей дыре в боку?

-Да знают. Но мне не хочется, чтобы на это обращал внимание Блоухол.

-Он тебя так раздражает?.. – лейтенант кивком указал на дверь в конце коридора, и его командир свернул в том направлении — эта комнатушка уже играла у них роль перевязочной.

-Меня раздражает то, что он будто ни к чему не относится серьезно. С одной стороны, требует, чтобы признавали его заслуги — он и ученый, он и манипулятор, он и интриган – а с другой он тут же делает миленький вид, мол, я что, я же ничего, почему вы на меня сердитесь… Вот это меня раздражает, Ковальски.

-Знаешь, мне кажется, он правда не вдумывается в то, что и как делает.

-Серьезно?

-Понимание таких вещей приходит, когда сидишь под обстрелом, в окружении мин и кусков человеческого мяса. А когда потери — это только цифры на бумаге, в их смысл не так уж и вникаешь… Ляг на бок, сделай милость.

-Да погоди ты, я еще из кобуры не выбрался… Не лезь! – тут же добавил он, пресекая попытку чужой помощи. – Терпеть не могу, когда трогают мое оружие.

Лейтенант поднял одну бровь.

-Совершенно нелогично. Тебе неудобно с ранением расстегивать крепления на боку.

-Предосторожность всегда логична, – буркнул в ответ старший по званию, стаскивая через голову футболку и укладываясь на старенький продавленный диван, как и требовал медик, на бок.

-Если ты не перестанешь махать лопатой, оно до весны не заживет, – вздохнул, едва сняв старый бинт, его зам. – Только схватится, а ты опять рвешь.

-Я знаю.

-Ну так зачем?..

-Мне так проще, – Шкипер зашипел сквозь зубы, почувствовав на ране мокрый от лекарства тампон.

-Жжет? – немедленно отреагировал на это звук Ковальски. – Лидокаина?

-Если уколом, то не надо. Да и не уколом тоже не надо. Я забуду, что там эта дырка, как пить дать.

-Это ты можешь.

-Ковальски, – Шкипер повернул, как мог, голову к хирургу. – Раз уж мы все равно тут… Ты и Дорис?..

-Нет никаких «меня и Дорис», Шкипер. Ты же знаешь.

-Ты говорил с ней?

-Она не стала со мной говорить. Нет, не развернулась и ушла, – добавил он, предвосхищая встречный вопрос. – Она ведь всегда чувствует, что с ее собеседником и куда беседа начинает клониться, причем чувствует задолго до того, как ты сам для себя определишь, как заговоришь об интересующем вопросе… Поэтому она очень вежливо и деликатно дала понять, что не хочет поднимать эту тему.

-Завязывал бы ты с этим.

-Как?! – апатичный обычно, сейчас Ковальски вскинулся, поглядев на собеседника почти зло. Глаза за стеклами очков, казалось, еще сильнее посветлели, будто выцвели за считанные секунды.

-Ну, как… – Шкипер поджал уголок рта. Для него, человека, привыкшего все в мире, в том числе и собственные неурядицы, разрешать в приказном порядке, вопрос определенно не имел смысла. – Принимаешь решение и следуешь ему. Вот так и завязывать.

-Это не вредная привычка, не лень и даже не какое-нибудь в меру дурацкое хобби. Я не могу с этим завязать при помощи волевого усилия.

-Почему? – немедленно поинтересовался командир. – Погоди, не бесись, донеси мне свою чрезвычайно умную мысль, если уж на то пошло… Почему все могут, а ты нет?

-Не все могут, Шкипер. Если ты можешь, это не значит, что могу и я. Ты же производные от интегралов в уме тоже не берешь.

-Я их не только в уме не беру, – не сдержался его собеседник. – У меня для этого лейтенант есть.

-Ты что, правда не понимаешь?

-А зачем бы мне тебя спрашивать о том, что я знал бы и сам? – вопросом на вопрос отозвался собеседник. Ковальски поджал губы, но заговорил только когда закончил перевязку. Складывая аптечку, произнес, глядя прямо перед собой:

-Если ты можешь затормозить свою эмоциональную реакцию посредством волевого напряжения, это не значит ли, что она недостаточно сильна? Или что она скорее надумана? И является продуктом... гм… «мозгового брожения», а не тем, что обычно подразумевают под симпатией?

-Ты, наверное, думаешь, я тебя понимаю сейчас, да?

-Чувство — это что-то неуправляемое. Ты не можешь на него повлиять. А если можешь, оно недостаточно сильное. Или недостаточно чувство, а скорее твое представление о чувстве. Если кто-то сдуру тебя толкнул, это вызовет злость, но и если кто-то пристрелил твою любимую собаку – это тоже злость, и это разные по мощности переживания. Первую ты можешь удержать в узде, а насчет второй я бы поспорил.

-А-а, – Шкипер кивнул, кажется, без особенного интереса. – Ну, это довольно неудобно. Знаешь, я всегда думал, что рано или поздно кончится тем, что я буду ссаживать тебя с травы, но никак не чем-то подобным.

-С травой никаких проблем.

-Вот лучше бы с ней. Там я хоть примерно представляю, что делать… Ты все? Я свободен? – он насторожено ощупал свежую повязку, поискал рукой надежное место на поверхности дивана, чтобы в него упереться и с третьей попытки сел.

-У меня в голове это все не укладывается, – продолжил он, подтаскивая к себе свои вещи. – Взрослый мужик – и сопли эти, ну...

Лейтенант промолчал.

-Как ты умудрился?

-Неспециально, – Блоухол улыбнулся. – Просто не справился. Такое иногда бывает, – он поднял голову, поглядев на Ковальски снизу-вверх. – Ты мне не поможешь? – спросил он.

-Ты же прекрасно понимаешь, что помогу.

Лейтенант присел на корточки, выуживая из-под стола укатившуюся туда кастрюлю, в которой еще недавно был суп. Теперь это суп был на полу, на столе, но больше всего – на Блоухоле.

-Иди, приведи себя в порядок. Тут я разберусь.

-Не думаю, что смогу, – покачал головой тот. – Это для меня несколько… затруднительно.

-Черт с тобой… – Ковальски наскоро вытер следы от недавней катастрофы, сполоснул руки и взялся за спинку кресла-каталки, поворачивая его к выходу.

-Что тебе на месте не сидится…

-Прости.

-Не извиняйся мне тут.

-Хорошо, не буду.

-И хватит со мной во всем соглашаться. Такое впечатление, что ты у нас тут бедная ущемленная бесправная жертва, а я – мачеха Золушки и не пускаю тебя на бал.

-Вот только бала мне и не хватает, – вздохнул в ответ тот. – Давай лучше ты будешь морской ведьмой? Быть может, выменяю свои ноги на хвост…

-Давай лучше я буду собой. Морская ведьма тебя не отмоет.

-Но, может, она запихнет мои вещи в стиральную машину, как ты думаешь?

-Может. Открой-ка дверь. Вот так…

Вкатив спутника в ванную, Ковальски вернулся и щелкнул выключателем. Между, собственно, ванной и душевой кабинкой он выбрал первое — пространства для маневра тут было побольше.

-Сам разденешься? Или мне помочь?

-Помочь, – Блоухол обезоруживающе улыбнулся. – Я скорее всего просто загремлю на кафель в какой-то момент.

-Как ты вообще справлялся всю жизнь, если это такая беда…

-Я никогда не стоял перед необходимостью одолевать эти проблемы в одиночестве, – легко поделился «враг всего живого», стаскивая через голову гольф. Голос его оттуда звучал несколько невнятно. – Если ты помнишь, у меня были… последователи.

-Ага. Армия хомячков…

-А глядя на тебя и не скажешь, что ты любитель посидеть в социальных сетях… – Блоухол наконец справился с гольфом и взялся за футболку. – Как тебя найти на фейсбуке, я бы подписался…

-То, что я оперирую этим термином, еще не означает, что я активный пользователь.

-Кто знает, кто знает… Я б все равно подписался. Зафрендишь меня, Ковальски?

-Нет. Вымою, – лейтенант, все это время возившийся с регулированием воды, наконец, оставил это занятие, удовлетворившись итогом, и повернулся к своему подопечному.

-Так…

-Что-то мне уже страшно….

-Предпочитаешь ходить в мокром?

-Не настолько страшно.

Лейтенант вздохнул и принялся за работу, стараясь с непривычки не уронить другого человека и не сделать ему ненароком больно: крепко взял собеседника подмышки, вытаскивая чужое тело из колясочных объятий, и поднял, быстро перенеся вес его тела на правое плечо. Блоухол, впрочем, вцепился в него крепко – очевидно имел достаточный опыт в таких делах и встречи с полом не планировал.

-У тебя руки холодные, – отметил он.

-Тебя раньше что, всей армией зла купали?.. – отозвался лейтенант, неудобно балансируя. – Привередничает он…

Наконец, совладав с собственным и чужим телами, нашел точку опоры и опустил собеседника внутрь ванной. Тот немедленно потерял интерес к его плечам, зато вцепился в борт ванной – и держал, пока не устроился с максимальным удобством, найдя спине опору.

-Я не привередничаю, – только после этого удостоил ответом своего благодетеля Блоухол. – Я удивлен. Ты же только что бултыхался в этой самой воде, а руки холодные, непонятно… Давление?

-Вода нормальная?

-Или ты нервничаешь?

-Вода нормальная?

-То есть все же нервничаешь. Не надо, – Блоухол внезапно доверительным, почти дружеским жестом коснулся его запястья. – Что я теперь-то могу сделать? Только злословить, да и то не всегда оценят. Больше ничего не могу. Конечно, со мной всегда Шкипер имел дело, мы с тобой прежде тесно не сталкивались, но может мы могли бы попробовать, а?

Ковальски пожал плечами. Он хорошо осознавал, насколько эти слова зыбки. По себе знал, что главное – это чтобы голова на плечах варила, а все прочее можно организовать. Будешь ли ты повержен, потерпишь полный крах, познаешь всю горечь поражения, испытаешь ли самое сокрушительное фиаско – если ты можешь думать, ты можешь и взять реванш. А Блоухол со всей очевидностью мог думать – и демонстрировал это без устали, как, например, и вот только что…

В ванной ему было неудобно – она не была приспособлена для людей с проблемами физического здоровья. В ней не было ручек, да и размер оставлял желать лучшего. Оказавшись внутри, старый враг был практически беспомощен, а мокрым еще и выглядел весьма жалко – невысокий, худощавый, с прилипшими к лицу волосами, и ярче выделяющимся на этом же лице шрамом, край которого выглядывает из-под импланта. Воды, лейтенант знал, имплант не боялся вовсе, да и Блоухол к нему привык, как к части своего тела, не видя ничего странного в том факте, что вместо правого глаза у него металлическая пластинка с линзой.

-Как думаешь, Марлин нас убьет, если мы разок воспользуемся ее мочалочкой? – с тоской осведомился он, подняв голову.

-Мне уже читать тебе лекцию по гигиене, или это такое специфическое чувство юмора?

-Я хотел посмотреть, как ты отреагируешь, – пожал плечами тот. – Дай мне мыло, вон оно, на второй полке стоит. Жидкое. С… кажется, это ромашка?

Ковальски молча снял с полки требуемое и подал. Блоухол выдавил немного прозрачно-желтой субстанции на ладонь и вернул обратно.

-А красителей-то, а красителей, – продолжал вздыхать он, размазав мыло по ладони. – Матерь божья, как будто прозрачный гель сильно повредит их продажам… Маркетологи, хрен ли… Ты так и будешь тут стоять?

-Я, конечно, могу и уйти, но мне интересно, как ты выберешься обратно. Есть шанс мне тебя не услышать, если будешь звать. Или ты кого-нибудь разбудишь. И ладно Марлин, она просто поворчит, но можешь и Шкипера, а он с недосыпа невыносим.

-Я тебе на слово поверю…

Лейтенант тем часом снял очки и принялся протирать стекла краем футболки, после чего снова водрузил на длинный тонкий нос.

-Они тебе еще не надоели?.. – сочувствующе поинтересовался Блоухол, продолжая смывать с себя жирную пленку супа. – Неудобно, наверное. Стекла запотевают, и все такое…

Ковальски неопределенно двинул бровью, что можно было трактовать как угодно.

-Почему не линзы или не лазерная коррекция? – продолжал допытываться собеседник. И, видя, что и эта реплика вызвала не больше реакции, нежели предыдущая, подозрительно уточнил:

-Ты не хочешь со мной разговаривать?

-Мне кажется, ты и сам можешь ответить на все эти вопросы, логически подумав. А раз не делаешь это, значит, затеваешь диалог не для получения ответов. Для чего – мне неизвестно. А я не люблю принимать участие в том, исход чего для меня неясен.

-О Господи, – Блоухол рассмеялся и плеснул водой на себя: хотел отмахнуться, но забыл, что сидит в ванне. – Откуда мне знать о твоих логических причинах не делать так, как было бы с моей точки зрения разумно? Или ты по сей день опасаешься давать мне любую информацию? Мало ли, что я с ней сделаю…

-Вот именно.

-То чувство, когда чужая паранойя заразительна, – снова вздохнул Блоухол. – Серьезно, парень, насчет твоей оптики… Это бы пошло тебе на пользу. Ты вообще представляешь, как нелепо выглядит человек в военной форме и в очках?.. Может, ты бы больше нравился Дорис без них, как думаешь?

-Я думаю, что если на выбор человека влияют очки, то ради такого человека не стоит заморачиваться.

-Но ты же заморачиваешься из-за Дорис.

-Почему ты так упорно пытаешься влезть в чужие личные дела?

-Может, потому что они только кажутся чужими, а?.. – Блоухол плеснул водой в лицо, не то умываясь, не то озорничая. – Не будь ребенком. Если бы я желал сделать что-то скверное, то уже стащил бы у вашего младшенького пистолет из кобуры. Когда он смотрит мультики, то игнорирует весь прочий мир. А сам ведь знаешь, добрым словом и пистолетом…

Ковальски покачал головой и поглядел куда-то в потолок, как будто советуясь с высшими силами.

-Ты отмылся? – поинтересовался он устало. – Давай в темпе вальса, не то простудишься.

-Парень, если вы зимой плаваете, это не означает, что все прочие, стоит им постоять минуту на сквозняке, расклеятся и умрут в мучениях. Но давай полотенце.

-Сначала я тебя достану.

-Я мокрый, не люблю, когда с волос течет.

-Кроме этого ты еще и скользкий тип, но придется потерпеть. Давай, не морочь мне голову… – лейтенант подхватил собеседника подмышки снова, вытаскивая его из ванной, перехватил так, чтобы удерживать одной рукой и наскоро промокнул полотенцем.

-Когда у тебя будут дети, – тем часом вещал вытираемый, – ты меня вспомнишь и спасибо скажешь…

-Голову сам.

-Я что-то не то сказал?

-Одеться помочь?

-У меня чувство, что я сказал что-то не то.

-Никто из нас не шутит с тобой про легкую атлетику, не так ли? Не дарит мартинсы или футбольный мяч.

-О. Ты об этом. Но знаешь, я это все давно прошел. Куда девать мяч не знаю, но вот от мартинсов не откажусь, так что если надумаете…

Ковальски между тем закончил и с одеванием тоже и бросил собеседнику полотенце, которое он немедленно применил по назначению, принявшись высушивать намокшие концы длинных волос.

-Если ты хочешь оставить прошлое в прошлом, Френсис, то прекрати вести себя как циничный подонок, которому нравится наступать на чужие мозоли. Никто из нас не станет наступать на твои, чтобы ответить тем же, но и близко не подойдет. Даже Прапор.

-А Прапор – это такое типа мерило человеческой доброты, всепрощения, понимания… – проворчал Блоухол. – Я, черт бы вас побрал, не могу понять, как с вами обращаться. Между собой вы так же разговариваете.

-Френсис, я с ними лет десять служу, если не больше, о чем ты говоришь?.. Шкипер за тобой столько не гоняется, сколько я с ними служу.

-Да? А мне казалось, я стал для вас сюрпризом в его биографии

-Шкипер и его враги – это как твоя взрослая дочь и ее бойфренды. Уходит втихаря ночью, а спустя пару лет ты узнаешь, что у нее был аборт.

-Совет за совет, Ковальски. Не шути так при девушках. Твое чувство юмора – одна из тех причин, почему у тебя с ними проблемы.

-Ты пробку слива не забыл вытащить? Молодец. Тогда, я думаю, самое время пойти и лечь спать.

-Я все еще не поел, разреши тебе напомнить.

-Ты в курсе, что ночью есть вредно?

-Хоть ты не начинай! Когда хочу, тогда и ем! А ем я, когда думаю. То есть практически постоянно. На себя посмотрите! Кладбище продуктов, а не команда… Я понимаю, что вы четыре здоровых шкафа, проводящих жизнь в активных физических упражнениях… Ну, скажем так: шкаф, шкаф-купе, шкаф-пенал и тумбочка…

-Ты там что-то о моем чувстве юмора говорил, да?

-Ладно. Один-один. А теперь накорми меня, добрый человек, и я пойду и запишу ту идею, что пришла мне в голову.

-И что тебе пришло?

-Это насчет теплопроводимости. Мне проще будет нарисовать.

-У меня есть блокнот.

-Еда вперед, ясно?

-Ясно, – Ковальски, впервые с начала беседы, усмехнулся. – Кажется, я видел в холодильнике остатки салата…

====== Часть 9 ======

-Прапор? Ты куда собрался?

Младший член команды немного замялся, смутившись, но после привычно расплылся в улыбке.

-Купидон в городе, – пояснил он. – Ненадолго. Повидать хочу.

Марлин несколько отвлеклась от чистки овощей и обратила взгляд к говорящему.

-Мне казалось, скоро Рождество, а не Валентинов день, – заметила она.

-Купидон – это моя девушка, – рассмеялся он. – Ее так зовут на работе, ну и я зову. По-моему, это очень мило.

-Может, ты пригласишь ее в нашу компанию? – предложила Марлин, которой всегда нравился Прапор, и, зная его, скорее всего ей понравилась бы его девушка.

-Я бы рад, да не выйдет, – развел он руками. – Купидон работает в одной транспортной компании, отвечает за логистику и всякие грузовые доставки. Праздники у них самое горячее время, их не то, что в отгул – на выходные не отпускают и сверхурочно задерживают. А сегодня она мне позвонила сказать, что проездом будет в городе, так что я хочу увидеться с ней, пусть и на час-полтора…

-Поздравить хочешь? – проницательно осведомился Шкипер, оторвавшись от своего занятия – он чистил камин в гостиной.

-Ну, и поздравить тоже, не без этого. Посидим где-нибудь или погуляем. Не беспокойся.

-Телефон взял?

-Конечно.

-А приемник?

-И его взял.

-Табельное при тебе, вижу. Деньги есть?

-Мне хватит.

-Аптечка?

-Это еще зачем? – кажется, Прапорские брови всерьез собрались эмигрировать прочь с природой им отведенных мест куда подальше – Я вряд ли отравлюсь в кафе…

-Детский сад... Иди, подойди к Ковальски.

-Зачем?

-Я что, неясно сказал?

-Да я не понимаю!

-Приказы не обсуждать. Кругом, шагом марш!

-А где он хоть? – Прапор потеряно огляделся по сторонам, будто рассчитывал увидеть где-то неподалеку рослого сослуживца. Однако того видно не было.

-Без понятия. Ковальски-и-и!!!!

Если лейтенант был в пределах дома – или хотя бы в пределах его окрестностей – то наверняка услышал этот начальственный вопль. Марлин попыталась прижать уши, но у нее, по понятным причинам, ничего не получилось. Зато буквально спустя полминуты в поле видимости нарисовался долговязый силуэт – лейтенант вынырнул из сумрака коридора

-Да?

-Ребенок идет на свидание без медснаряжения, – обличительно ткнул пальцем в Прапора командир. – Отпрашивался он как пить дать у тебя, потому что меня утром не было. Почему ты не проследил?

-Виноват, сэр

-Будешь наказан.

-Так точно.

-Комплектуй его нормально, и чтоб я больше этого не видел!

-Слушаюсь. Прапор, – лейтенант извлек из кармана небольшой ключ, судя по всему – от замка для дорожной сумки. – Кофр в нижнем отделении слева. Там между бинтом и пластырем все.

Прапор автоматически взял ключ, посмотрел на него, потом на Ковальски и недоуменно сморгнул.

-Что – все?

-Презервативы.

Младший член отряда покраснел. Сначала заалели щеки, потом уши, а после румянец разлился на шею, и спустя несколько неловких мгновений он уже пылал, как маков цвет, явно подыскивая подходящие слова.

-Да… нам не надо, – наконец выдавил он. – Я же на свидание девушку веду, вы что!

-Девушки – непредсказуемы, – веско сообщил ему командир. – Никогда не знаешь, в какой момент им придет в голову очередная фантазия выкинуть какой-нибудь фортель. И лучше быть готовым. Особенно – к такому. Ты же не хочешь расстраивать даму?

-Не хочу, но…

-Пользоваться умеешь?

-Да, но…

-Вот и отлично. Из твоей увольнительной восемь минут уже ушли на твои глупые пререкания. Ковальски, не дай боже окажется, что он не умеет, я голову с тебя сниму…

Прапор что-то пробормотал, попытался сунуть ключ в карман, уронил, быстро поднял и, так и зажав в кулаке, опрометью бросился вверх по лестнице – очевидно, к аптечке.

-Смутили бедного парня, – подытожила Марлин, снова берясь за чистку. – И вам не стыдно?

-Почему нам должно быть стыдно? – тут же заинтересовался лейтенант.

-Тебе – должно, – припечатал Шкипер. – Ты за это отвечал, и не проследи я – он бы так и ушел.

-Купил бы, если бы понадобились. Мы в цивилизованном городе находимся.

-Отставить препираться! Отговорки он мне выдумывает. Запиши себе два наряда вне очереди. Можешь отбывать у Рико на кухне.

-Смутили вы его вообще тем, что эту тему подняли, – напомнила о себе Марлин. – Да еще при мне.

-О господи… Мне казалось, тут все взрослые люди. Кто-то еще не знает, что на свете есть такие штуки?

-А вы что, правда с собой их всегда таскаете?

-Конечно. Это удобно. В них можно хранить спички, патроны, документы – вообще, все, что нуждается в герметичной защите.

-О господи… Бедный ваш Прапор…

-Да что он бедный! О нем позаботились, а ты его еще и жалеешь! Еще Ковальски пожалей! Раз в полугодие что-то доверишь, и за тем не уследит…

Ковальски поднял одну бровь, состроив из своего длинного костистого лица выражение всеобъемлющего скептицизма и саркастичности.

-Ты думаешь, я не помню, как ты забыл Рико в силовой установке? Вас, ученых, вообще к живым людям подпускать нельзя. Только к покойникам, и то для вскрытия…

-А что, эта Купидон, она знает, кто Прапор такой?

-Более или менее, – кажется, Шкипер немного остыл после вспышки. – Они познакомились несколько лет назад, и мы все ждем, когда розовые мечты Прапора пойдут ко дну, разбившись о суровую реальность. Но то ли ему везет, то ли они с этой его девчонкой слишком редко видятся, чтобы осознать весь ужас происходящего.

-А может он на ней женится и уедет от вас, – подколола его Марлин.

-Может. Тогда он осознает ужас происходящего чуть позже… Ковальски, когда он осознает его в полной мере?

-Года через три, может, чуть-чуть раньше, – отозвался тот ровно.

-Какой оптимизм.

- Si vis pacem, para bellum.

-Какой парабелум? – не понял Шкипер

-Забудь.

Позади него раздался шорох резиновых шин по полу, и послышался голос:

-Ты тут у шефа консультацию по тактике берешь, или как?

-Блоухол, – поморщился Шкипер. – Не суй нос в чужие дела, окей?

-Я в чужие и не сую. Я делаю их своими, и уже тогда… Ковальски, ты тут задержишься, тебя не ждать?

-Куда не ждать? – подозрительно сощурился Шкипер, везде и всегда чуявший подставу.

-Мы в шахматы играли, – отозвался лейтенант

-В шахматы! – казалось, Шкипера хватит удар. – Они! Гибралтарская селедка!

-Ну да, – Блоухол чуть развернул кресло и теперь мог видеть всех присутствующих. – Я, конечно, понимаю, что для тебя это слишком сложно, но нам стало скучно. Так ты будешь доигрывать, нет?

-Буду. Сейчас приду.

-Я уже переставил местами фигуры, положил кнопку на твой стул и сделал еще пару пакостей, и мне опять скучно.

-Может, ты сядешь картошку почистишь?! – не выдержал командир отряда. – Больше толку!

-Не этими руками, дорогой, – Блоухол погрозил ему пальцем. – Если тебе охота заставлять своего полевого хирурга гробить навык мелкой моторики за этим занятием, дело твое, ему в тебе ковыряться, не во мне потом… А я свои знания ценю. Каждому свое: тебе картошка, мне – шахматы… – он чуть сдал назад, то ли собираясь покинуть компанию, то ли опасаясь, что в сердцах Шкипер запустит в него тем, что под руку первым попадется – и хорошо, если это окажется просто картофельный клубень...

-Успокойтесь вы оба, – подал голос Ковальски, однако попытка была обречена на провал с самого начала: для того, чтобы как-то влиять в диспуте, нужно быть в нем заинтересованным, а сам вид и тон лейтенанта демонстрировали его отношение к вопросу.

-Ты на чьей стороне, я что-то не понял?

-Я на стороне логики, сэр.

С этими словами, он развернулся, ухватил кресло-каталку за спинку, задавая направление, и зашагал прочь.

По возвращении с прогулки (точно по часам, за это Марлин могла бы поручиться, потому что Шкипер встречал его на крыльце с секундомером) младший из коммандос тоже совершил набег на книжный шкаф тети Розы. Очевидно, общение с его дамой пробуждало в Прапоре тягу к прекрасному. Он рылся в литературе какое-то непродолжительное время, подсвечивая себе фонариком, пока внезапно не извлек из недр очередной полки часть книжного блока без начала и конца. Перелистал его, повертел и так, и сяк и позвал сидящего там же в гостиной лейтенанта.

-Ты не знаешь, что это?..

Тот открыл книгу на середине и пробежал глазами несколько строк, а после поднял взгляд на сослуживца.

-Ты не узнал «Острова в океане» Хемингуэя?

-Нет: я его не читал, – покачал головой он.

-Мне казалось, ты любишь читать… – лейтенант, очевидно, был в замешательстве.

-Только не его, – Прапор снова полез в шкаф. – Он как-то странно наслаждается всей гадостью, что есть на свете, и считает, что она-то и есть жизнь. Хотя он и не отметает того хорошего, что в ней и правда есть, но думает, что настоящая — да, он так выражается, настоящая жизнь бывает только дрянной.

-А как насчет “Праздник, который всегда с тобой”? Вполне жизнерадостно, как по мне.

Прапор поморщился. Переставил с места на место несколько книг, пока раздумывал с ответом.

-После “Пятой колонны” мне все его вещи виделись через призму презрительной усмешки одним уголком рта, – наконец, открыл рот он. – Вот как у тебя сейчас — ты-то сам любишь Хемингуэя, разве нет?

Ковальски отложил книжный блок в сторону и придержал стремянку: теперь, когда Прапор принялся на ней то и дело оборачиваться, она могла чего доброго и завалиться на бок.

-Мне нравятся его обобщения, – пожал лейтенант плечами.

-Ну, например?

- В самом начале «Праздника» идет речь о потерянном поколении. О людях, которые провели молодые годы на войне. И пусть говорится там об этом устами персонажа предвзятого и несправедливого, эта истина не меркнет и не теряет в своем качестве. Мы – действительно потерянное поколение, потому что навсегда затвердили один порядок действий и иному научиться уже не способны. У нас всегда война, понимаешь? И ты потерян в этом отношении, пожалуй, даже больше, чем я или вот Шкипер...

-Потому что мне меньше лет?

-Потому что раньше начал.

-Я лучше почитаю что-нибудь более жизнерадостное, – передернул плечами его собеседник. – Со всем уважением к Хемингуэю...

-Ну да, Шекспир ведь одна сплошная жизнерадостность…

-А если ты будешь меня дразнить, – Прапор перегнулся через опору стремянки, – я тут откопаю что-нибудь вообще про магию!

-Иногда и это бывает небесполезно изучить, – примирительно поднял руки лейтенант. – Нельзя осуждать то, о чем не имеешь представления.

-Ну, надо тебе сказать, не очень-то ты изучаешь то, что не жалуешь...

-Разумному человеку и малого хватает. Это принцип Лемурии.

-Чего? – немедленно обернулся к ним Джулиан. – Что это?

-Гипотетически затонувший континент в Тихом океане. Есть теория, согласно которой там раньше был значительный кусок суши, и на нем существовало идеальное гармоничное государство. А родилась эта теория на основании того, что на Мадагаскаре водятся приматы, которых более нет нигде. Как будто случайно, чудом сохранившиеся свидетельства того, что прежде этот остров был частью куда более крупного куска суши.

-Ну то есть у нас на руках наличествует какая-то маловажная мелочь, и мы на этом основании предполагаем… – начал было Шкипер, но сбился с научного тона и недовольно поглядел на своего лейтенанта.

-Погоди, погоди, – не отставал Джулиан. – А Лемурия – это не что-то типа Атлантиды?

-Отчасти, – уклончиво отзывался Ковальски, у которого не было желания сейчас вступать в прения или читать лекции непросвещенным. – Порой об этом на Википедии, ладно? – и он снова обернулся к стремянке: Прапор, откопав себе все же то, что ему понравилось, спускался на пол.

-Если это что-то типа, – не слушал его Джулиан, захваченный новой идеей настолько, что даже перестал валяться на диване и сел ровно, – я готов сменить название своего клуба!..

-Что это за новая блажь? – изумилась Марлин. – Всю жизнь был «Мадагаскар» – и вдруг стал «Лемурией»?..

-Потому что в этом есть глубинный смысл! – важно поднял палец Джулиан. – Это будет демонстрировать тонкий вкус и глубокие познания… И намекать на то, что внутри царит истинная гармония и идеальность!

-Угу, – лейтенант покосился на него неодобрительно. – Или будет наводить на мысли антропологического характера. О том, например, что есть гипотеза насчет промежуточного звена между человеком и обезьяной – дескать они как раз и жили на этом затонувшем континенте…

-Это как раз тебе подходит, – добавил Шкипер неласково.

-Вы злые и грубые, – ничуть, кажется, не смущенный таким поворотом дела, заявил Джулиан, устраиваясь на диване обратно и забрасывая ноги на подлокотник. – Я тут, можно сказать, Высоким искусством занимаюсь, а вы? – он произнес эти слова так, что всем стало понятно: «Высокое» надо писать с большой буквы.

-А мы здравым смыслом, – вздохнул Ковальски. – Джулиан, уймись. Серьезно. Далась тебе Лемурия!

-Много ты понимаешь, – фыркнул тот, поправляя волосы. Марлин всегда находила забавным то, что их-то «король сцены» обесцвечивал до стильного серебристо-серого цвета, а вот про брови забыл – так и остались русыми...

– Это основы маркетологии. Продукт должен быть уникальным!

-Ночных клубов по Манхеттену знаешь сколько?

-Зато лемуры на планете только в одном месте водятся. Ассоциативный ряд, все дела.

-Ковальски, он от тебя таких слов набрался?

-Если я пользуюсь научной терминологией, это не означает, что больше никто не может этого делать.

-Ой, ой все… – замахал на него тонкой кистью Джулиан. – Я просто хочу, чтобы там хорошо отдыхалось. Сам же говорил: как корабль назовешь... Если назвать его «Дыра» – так там и будут себя чувствовать, будто в какой-то дыре!

-Джулиан…

-Так что не рассказывайте мне.

-Джулиан…

-Ну что «Джулиан»?!

-Ты себе хотя бы приблизительно представляешь, сколько усилий потребует возня с документами? Или ты думаешь, ты придешь, скажешь: «Не хочу больше “Мадагаскар”, хочу “Лемурию”!», – и в одной графе слово зачеркнут, а в другой -напишут?

-Не будь занудой. Этим займется Морис, я-то тут при чем?

-Джулиан, ты эгоист, – покачала головой Марлин.

-Открыла Америку… – вполголоса буркнул Шкипер.

-Я – гедеонист, – отозвался хозяин клуба, в очередной раз проигнорировав его бурчание. – Считаю, что от жизни надо получать удовольствие, а не страдать по пустякам. А пустяк, по-хорошему, это что угодно. Вам охота терзаться, кто ж вам доктор? Мне вот неохота. Я твердо решил быть счастливым.

-Не могу не признать: в этом что-то есть, – заметила Марлин.

-Да, только счастлив ты за чужой счет.

-Ты хочешь сказать, счастье само по себе – самостоятельное явление? – Джулиан даже снова привстал, удивившись. – Ты можешь быть счастлив только при условии, что кто-то другой не будет. Тут или ты, или тебя, это же принцип равновесия. Невозможно положить все яблоки на одну чашу весов и сохранить баланс. Не могут быть счастливы поголовно все. Так что да, я забочусь о собственном.

-Я думаю, если это станет делать каждый…

-Это и так делает каждый.

-Нет. По крайней мере, не прикладывая всех возможных усилий. Если бы ты был прав, у нас тут уже образовалось бы маленькое автономное государство с военной диктатурой и Шкипером во главе, – лейтенант ткнул в сторону упомянутого карандашом. – Ты видишь танки на границах? И я не вижу.

-Если бы у него были эти танки, границы располагались бы дальше, – ухмыльнулся Джулиан. – Чай, не первый день знакомы... Но болтливой корове бог рабов не дает…

-Что-о?.. – лейтенант от неожиданности уронил карандаш, которым в этот момент делал записи в своем извечном блокноте.

-На кого я периодически работаю… – закатил глаза Шкипер. – По-моему, если мы втихую свернем тебе шею, мир только выиграет…

-Во-первых, «рогов», Джулиан…

-А, то есть, рабов дает?.. – поднял брови тот.

-Определенно выиграет, – подытожил Шкипер.


-Я так смотрю, у кого-то печень лишняя?

Шкипер едва не поперхнулся и с возмущением поглядел на произнесшего эти слова собственного лейтенанта. Тот, сложив руки на груди, застыл на пороге, всем своим видом олицетворяя сдержанное, однако от того не менее праведное возмущение.

-Это кофе! – раздраженно буркнул Шкипер. – У тебя что, нос заложило?

-А я и не про то, что ты пьешь.

-А про что тогда?

-Про перевязку, на которой ты должен был быть полчаса назад.

Командир одарил его недовольным взглядом.

-Не помру, – буркнул он.

-Сразу – нет, – отозвался Ковальски. – Но это дело времени.

-Я приду, когда приду.

-Ты имеешь в виду – когда у меня руки будут по локоть в солидоле или я буду занят мытьем полов?..

-Не ерничай.

-Я выполняю приказ.

-Какой приказ?

-Твой.

-Какой еще к черту…

Взгляд у Ковальски остекленел. Он заложил руки за спину и, глядя куда-то поверх головы собеседника, процитировал:

-Никакой из членов отряда не имеет права уклоняться от медицинского предписания, если оказание его не вовремя может привести к травме и\или затяжной болезни, повторному рецидиву, смерти и так далее. Категорически запрещается…

-Так, стоп, хватит. Я знаю, что у тебя хорошая память.

-Спасибо, сэр.

-Это не комплимент.

-За то и спасибо.

-Ты еще долго маячить тут будешь?!

-Сходи ты на эту перевязку, – не выдержала Марлин. – Что ты уперся?

-Я делом занят! Подождет перевязка, этот зануда из чистого принципа меня дергает!.. – раздраженный Шкипер снова обернулся к карте, отмечая карандашным пунктиром новую линию. Боковым зрением заметив, что его зам собирается снова что-то сказать, выставил ладонь.

-Не сбивай меня с мысли. Я закончу и приду.

-Я бы настаивал…

-Я бы тоже.

-Да что ж такое-то, – лейтенант раздраженно цокнул языком. – Как будто я тебя не на медпроцедуру требую, а… а…

-В сто первую комнату, – подсказал Блоухол.

-Да! – Ковальски немедленно сделал согласный жест в его сторону. – Именно!

-Не знаю, что это за сто первая комната, о которой вы двое так хорошо осведомлены, – Шкипер поджал губы, – но я не собираюсь с тобой спорить. Еще одно слово – и отправишься на гауптвахту.

-Это куда?

-Не в библиотеку, поверь. Я все сказал. Закончу – приду.

-Скажи еще: «Ой, все», – тут же подсказал Блоухол. – Проверенный способ…

-Не дразни его, – велел ему Ковальски ровно. – Если тебе заняться нечем, можешь со мной электросеть починить.

-Ой, я хочу! Мне нечем! А ты мне проводку снимешь?

-Нет, знаешь, тебя к потолку скотчем приклею… – и, видя, как единственный глаз собеседника округляется, лейтенант вздохнул. – Да сниму, сниму конечно. Шкипер, не забудь, окей?

-Да ты достал…

Впрочем, несмотря на этот упомянутый им самим фактор, он взглядом проводил обоих до двери, и даже после того как они скрылись в коридоре, смотрел вслед, думая о чем-то своем.

-Слыхал? Ты его достал, – со смехом кивнул через плечо Блоухол. – Это что-то опасное?

-Нет, не думаю.

-А он тебя не достал?

-О чем ты? – Ковальски рассеянно открыл дверь, пропустил вперед собеседника на его кресле и вошел следом, затворяя ее за своей спиной.

-О Шкипере, конечно. И о его поведении. Мне всегда было интересно, как вы его терпите: как по мне, он невыносим.

-Ну как-как…

-Нет, не отвечай на это. Я примерно представляю, в чем дело: Прапор его всегда прощает, Рико ему предан, как собака, а тебе индифферентно.

-Нет.

-Нет?

-Нет.

Блоухол остановил кресло у стола, штурмуя слишком толстый ковер. Справился с этим препятствием и развернул свою коляску к лейтенанту.

-То есть, ты не возмущаешься не потому, что просто терпишь?

-Шкипер работает в этом деле дольше меня. Его история длиннее. И до нас он много с кем работал.

-Ну, это и так само собой понятно…

-И его подводили его товарищи по команде. Ты разве никогда не слышал, как он говорит, дескать: “Друг – это враг, который пока не ударил”?

-Кажется, слышал.

-Так ты что думаешь, он из цинизма так говорит?

-А нет?

-Нет. Он хорошо знает, каково это: когда тебя подставляют свои. И опасается доверять людям, предпочитает держаться настороже.

-Так уж сколько лет прошло, ты сам говорил!

-Некоторые уроки не забываются так просто. Да и потом, к нам он уже изрядно попривык. Хотя он продолжает ходить куда-то в одиночку, а Рико всякий раз переживает, будто слабая нервами мамаша за своеподгулявшее чадо. Наматывает круги и успокаивается, только когда Шкипера приносит домой под утро. А тот знает, что мы переживаем, но все равно завязать не может. Есть вероятность, что не сможет и вообще никогда.

-Член команды, который его подвел – под ним ты подразумеваешь Ганса?

-Ганса в том числе. Ганс – это тяжелый случай. Но ведь ты сам с ним знаком, видел.

-Мы пересекались ненадолго. Как и с Паркером. Мне иногда нужно было прибегать к услугам силовиков, а мои «крабы» для этого не годились: они привыкли к командной работе. А ситуация, бывает, требует одиночек.

-Ганс тоже не так просто пережил то, что их со Шкипером пути разошлись. Не вдаваясь глубоко в эту историю – там оба были хороши. Теперь один зачислен в террористы, а второй не имеет права на въезд в Данию.

-Думаешь, после той истории Гансу туда дорога открыта?

-Я несколько раз пытался добраться до их личных дел и уничтожить их, но это не так просто. В Форт Нокс проще пробраться, чем в скромное иностранное посольство…

-Да, я встречал эту историю про плеер. В чем был фокус? Форт Нокс нельзя же было открыть плеером!..

-Про электронные бомбы слышал?

-И как только тебя с кафедры отпустили в свое время…

-А кого я спрашивал?

-Тоже да. Меня вот долго отпускать не хотели, так я и не уходил. Пока не состряпал себе липовое медицинское предписание и по нему не отправился в «оздоровительный вояж». Очень удобно. Наверное, если вернусь, обратно возьмут… Если твой шеф им не растрепал, кто я и чем на досуге занимаюсь…

-Зачем бы ему? – искренне удивился Ковальски, усаживаясь за стол и придвигая стул. Колени его немедленно уперлись в столешницу, и он со вздохом отодвинулся.

-Да, – прокомментировал это событие Блоухол. – Как говорил кто-то из писателей: “Что поделать, мир заточен под очень средних людей”…

-Незачем, – сам себе между тем ответил лейтенант. – Если ты туда идешь изобретать всякие нужные вещи, вроде твоей недавней идеи насчет маглева, то, по-моему, это хорошо.

-Где привычная зависть в голосе? Где причитания о том, что мне всегда достается все лучшее?

Ковальски подпер острый подбородок кулаком и задумчиво поглядел на собеседника.

– Скажи, – произнес он, – что сделать сложнее: зажечь костер от зажигалки или от батарейки и куска фольги?

-Ну ты спросишь, второе, конечно же!

-Вот тебе и ответ.

-Что-то не улавливаю.

-Один мой хороший друг мне как-то сказал интересную фразу: “Если ты понимаешь принцип, ты понимаешь всю науку”. Я стремлюсь к тому, чтобы понимать принцип. А его сложнее понять, когда у тебя есть хороший инструментарий. Мозг расслабляется, привыкает решать задачи только определенного уровня. Серьезно, чего напрягаться, подготовительная работа не нужна.

-Так… Ты ведешь к тому, что тебе этот неведомый мне герой изложил сию теорию, и ты резко так осознал, что нет счастья в тридцати двух ядерном процессоре?

-Есть, конечно. Но это не самое большое счастье в лаборатории. Я люблю сложные игрушки, но те, которые собрал не я, – просто забава на пару дней. Над своими всегда работаешь, доводя до ума.

-Это правда, – согласился Блоухол. – От моих… игрушек ничего не осталось, даже чертежей. И я не знаю, как теперь собрать их, с какого бока браться, и надо ли их собирать вообще – тоже не знаю.

-А это, я считаю, первостепенный вопрос. Если что-то надумаешь, скажи мне, ладно?

-Скорее всего, скажу, – с сомнением протянул Блоухол. – А может, нет. Еще не знаю, честно. Пока что я просто не понимаю, что произошло и как жить дальше. Это все равно, что у вас отобрать базу и оружие: чему вы себя посвятите?

-О, Френс, это вопрос не риторический. Работы везде хватает. Мы и в экспедиции нанимались, и спасателями летом подрабатывали, и бодигардами ходили. Было бы желание.

Блоухол посмотрел куда-то в сторону – возможно, что и в окно, хотя по взгляду было больше похоже, что куда-то в будущий месяц.

-Не знаю, – повторил он. – Не знаю…

====== Часть 10 ======

Вечером, перед ужином, ее позвали играть в карты. Дескать, одно место освободилось. А освободилось оно по той причине, что между бриджем в компании сослуживцев и спором азартным шепотом с Блоухолом над каким-то чертежом Ковальски выбрал последнее. И вот, теперь Марлин сидела за столом, затиснутая между твердокаменным плечом Рико и диванным быльцем, и рассматривала свои карты. Пары разыграли по жребию, и теперь она ума не могла приложить, как будет договариваться в ходе игры с доставшимся на ее долю напарником. Но сосредоточиться на игре и без того было сложно – ее драгоценные кузины затеяли на кухне печь пирог и теперь тараторили словно две сороки – в гостиную доносились обрывки сказанных ими фраз. Обе они, как обычно, говорили одновременно, перебивая и дополняя друг друга...

-Ребят, мы вам тут не мешаем, а? – вдруг донеслось с противоположного конца стола.

-Ты нам? – вежливо уточнил, подняв голову от чертежей, Ковальски. Шкипер раздраженно кивнул.

-Не мешаете. Не беспокойся.

-Это была ирония.

-Чем ты недоволен?

-М-м, дай-ка подумать… Ты засел с моим старым врагом, и вы увлеченно что-то конструируете. Ну действительно, что бы это меня беспокоило…

-Шкипер, – Ковальски отложил карандаш и сцепил руки под подбородком. – Ты можешь припомнить хоть один агрегат, который бы у меня работал с первого раза?

- Пожалуй что нет, – решил тот.

-А знаешь почему?

-Примерно представляю. Потому что у кого-то руки из… Ладно, тут женщины и дети….

-Не только. Обычные люди знают об открытиях чего угодно в лучшем случае из учебников: в таком-то году такой-то изобрел… Но обычно нигде не упоминается, сколько раз этот кто-то пытался. Ты что думаешь, Эдисон с первого раза собрал лампочку? Или Бэлл – с первого раза телефон? Или может динамит с первого раза правильно составили?.. Быть ученым означает, помимо всего прочего, всегда быть готовым упасть лицом в грязь – и не один раз. И падать, пока не получится. А может быть, что не получится и вовсе никогда. В этом случае кто-то другой продолжит поиски на основе твоих эмпирических материалов. Я все это к тому, что ни сегодня, ни завтра, ни через месяц ничего у нас с Френсисом не заработает.

-У вас с Френсисом, – с чувством повторил Шкипер. – Когда это он у тебя стал Френсисом?

-Он по паспорту Френсис. Я сторонник соображений о том, что «как корабль назовешь, так он и поплывет», как недавно и говорил Джулиан. Если человеку все время повторять, что он негодяй, он таким и станет. Если все время напоминать, что он доктор Блоухол, он никогда от этого не отделается. Так что я за Френсиса.

-Мне кажется, или кому-то промыли мозги?

-Мне кажется, или ты просто не можешь признать, что иногда ошибаешься?

-Ты отлично знаешь, что могу!

-Тогда примени это полезное умение как раз сейчас

-Для того, чтобы я перестал его подозревать, нужно немного больше, чем пара спокойных дней, Ковальски.

Лейтенант оторвался от доски и устремил раздосадованный взгляд на оппонента.

-Ну пошло-поехало, – вздохнул он. – Знаешь, я вообще далек от высот дипломатии, – начал он, – но даже я понимаю, что постоянными стычками вопроса не решишь. Что ты так вцепился? Вы бодаетесь и бодаетесь, и уже слона можно было бы научить по канату ходить, но только не вас двоих — заставить осознать, что это без толку.

-Что значит: без толку!? – возмутился Шкипер. – Думаешь, будет лучше, если я стану делать вид, что верю ему? По крайней мере, я не заговариваю никому зубы!

-Один из признаков умственного расстройства: делать постоянно одно и то же действо и рассчитывать на какой-то иной результат, отличный от самого первого, – вздохнул Ковальски. – Кого-то мне это напоминает…

-Да и мне тоже, – не остался в долгу Шкипер и выразительно поглядел на собеседника, а после на Дорис.

-Мальчики не ссорьтесь, – примиряюще поднял руки вверх Блоухол. – Особенно из-за меня.

-Заткнись, – бросил ему, не оборачиваясь, Шкипер. – Я просто не теряю бдительности. И вам не советую. Пока я еще здесь командую, и я имею право требовать от своих подчиненных элементарной осмотрительности…

-Ну хватит! – не выдержал Ковальски, с досадой хлопнув себя по колену. – Уперся рогом! Ничего нет важнее колонии Буриобула-кха!

-Какая колония?

-Африканская, – пришел на помощь старому недругу Блоухол. – Ах Шкипер, нельзя быть таким непросвещенным… Сэр Диккенс был бы тобой недоволен!

-Плевать, – мрачно отозвался тот. – Этот парень мне патроны не подает, так что это его дело: быть недовольным или нет.

-Я не призываю тебя немедленно его – и я сейчас не о Диккенсе – любить, – вздохнул лейтенант. – Попробуй для начала не ненавидеть.

-Вот-вот…

-Тебя это тоже касается, Френсис.

-И хватает же у тебя терпения, – заметила со своего места Марлин.

-Пока да, – серьезно кивнул тот. – Но я не исключаю и того, что рано или поздно оно иссякнет.

-И что тогда?

-Отравлю обоих, – с серьезным лицом ответил лейтенант и вернулся к чертежам.

-Вы хоть за столом могли бы не пялиться в телефоны?.. – поинтересовалась Марлин мрачно. – Ладно бы хоть еду в Инстаграмм фоткали! Хоть какой-то комплимент нашим стараниям!

-У меня зачастую нет для этого другого времени, – смущенно улыбнулся Прапор, и беспомощно заоглядывался по сторонам, словно стараясь придумать, куда бы прибрать вызвавший праведный гнев аппарат с глаз долой. – Руки всегда чем-то да заняты.

-Ну ладно Прапор, с него какой спрос… А с кем ты чатишься все время?.. – раздраженно поинтересовался Шкипер, обернувшись к сидящему с ним рядом заму. Тот разделял его и Блоухола, выступая чем-то вроде живого волнореза. Шкипер, не дождавшись ответа — лейтенант дописывал фразу – наклонил немного чужой девайс, чтобы заглянуть в экран. – Кто такой Хан Соло? – тут же спросил он.

-Херинальдо Маркес? – с другой стороны заглянул туда же Блоухол, вытянув шею. – Серьезно?

-Не вижу проблемы, Френс, – апатично отозвался Ковальски, не отрываясь от своего занятия. – Шкипер, Хан Соло- это Ганс.

-Тебе мало того, что ты играешь в шахматы с Блоухолом, ты еще и с Гансом в чате зависаешь?! – сказать, что глава отряда был рассержен — это было все равно что ничего не сказать.

-Если в комнате есть оса, лучше знать, где она сидит, – невозмутимо и, кажется, уже не в первый раз, процитировал ему Ковальски. – Если у тебя есть враг, лучше быть в курсе того, что он затевает.

-Вы в чате его планы обсуждаете что ли?

-Шкипер, не неси ерунды. Он не знает, кто я, а я его вычислил только потому, что он чекинился в лаборатории Блоухола и пользовался его вай-фаем. Мы сидим на форуме поклонников фантастики и обсуждаем андроидов.

-Высокие отношения, что тут еще скажешь…

- Я просто слежу за ним, наблюдаю – и все в том же духе.

-Почему ты мне не сказал?!

-Ты себя выдашь: ты вспыльчивый. Вы поругаетесь, и результат будет закономерен.

-Зафрендь меня, – Блоухол достал из кармана собственный телефон и пристроился рядом. – На Фейсбуке, просто забей в поиск “Френсис Афлин”...

На какое-то время воцарилась тишина, когда два человека обменивались данными под тяжелым и недовольным взглядом третьего.

-Блоухол, не думай этим усыпить наше внимание! – наконец, буркнул Шкипер. – Даже не мылься!..

-Он не мылится, – отозвался Ковальски, не отрываясь от экрана телефона. – Если ему выпадет возможность совершить что-то в духе его старых дел, он просто заведет себе новый аккаунт, а с этого будет поддерживать нужную для нас видимость. Я бы на его месте так и сделал.

Блоухол сделал такой жест, словно салютовал телефоном, и снова вернулся к своему занятию.

-Я понимаю, что вам двоим невероятно весело, – заметил Шкипер, наблюдая за происходящим. – Но Ганс не так прост, каким кажется. С ним надо держать ухо востро, иначе в один прекрасный момент произойдет то, что поправить ты уже не сумеешь.

-Я стараюсь быть осторожным, – покладисто отозвался Ковальски. – Но если я не буду практиковаться в области сокрытия информации, этот мой навык не будет прогрессировать. Таким образом, я полагаю, это начинание скорее полезное, нежели нет.

-Ну, мог бы и проекты с ним пообсуждать, – пожал плечами Блоухол, закончив и убирая телефон в нагрудный карман. – Начинание не хуже прочих.

-Мне скучно, – честно сознался Ковальски. – Что может собрать Ганс, я, в принципе, уже имел счастье видеть.

Блоухол гордо приосанился в своем кресле.

-Я всегда знал, что я лучше! – заявил он, но лейтенант лишь смерил его скептичным взглядом поверх очков.

-О, – произнес он полностью лишенным интонаций тоном, – это чувство, когда твои враги меряются между собой, кто круче…

-Лучше дай мне салата и не издевайся над светочем современной науки, – перебил его Блоухол жизнерадостно. – Не то как изобрету что-нибудь…

-Все вы так говорите, – Ковальски передал ему салат и снова уткнулся в телефон. – А потом дальше магнитно-резонансного барьера дело не идет.

-Не недооценивай мою мощь!

-Не разговаривай фразами из мемов.

Шкипер, наблюдая этот диалог, только горестно закатил глаза.

-Ты далеко собрался?

-У меня штрафной наряд на кухне. Ты забыл?

-Рико и сам справится. А ты иди сюда. У меня есть для тебя кое-что важнее сковородок.

Ковальски послушно сменил направление – командир повел его по коридору дальше, к торцевому окну, из которого было видно боковую часть двора.

-Тебе может быть кажется, что Ганс очень милый и забавный, – начал он без предисловий, стоило им остановиться. – Но это совсем не так.

Ковальски сморгнул, а после снял очки и принялся протирать их краем рукава. Он подслеповато щурился, и Шкипер спокойно ждал, когда он закончит. А сам Ковальски ждал, пока новые данные улягутся у него в голове. Данные не насчет Ганса, к слову сказать, а насчет Шкипера.

-Он милый и забавный ровно в той же степени, в какой и бульдоги, – снова заговорил командир, едва убедившись, что очки возвращены на место, как будто без этого аксессуара его лейтенант не мог именно слушать, а не смотреть. – Они безусловно не лишены милости и забавности, и с ними интересно проводить время, наблюдая за их играми, но все это ровно до тех пор, пока они не решат, что ты – их добыча. После этого они стиснут челюсти на твоем горле и не выпустят. И Ганс точно такой же. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Не играй с ним.

-Мы не обсуждаем ничего, что могло бы дать ему карты в руки.

-Думаю, вы оба врете друг другу изо всех сил, и я ума не приложу, на кой черт это вообще может быть нужно. Какой вам толк от лживых сведений?

-Дело не в том, какого мнения он держится, а в том, как он его обосновывает и чем руководствуется. Мы обсуждаем всякие фантастические технологии. Я стараюсь понять принцип, по которому он рассуждает или действует.

-А что насчет тебя? Твой принцип он тоже понимает?

-Я, как ты правильно заметил, вешаю ему лапшу на уши. Например, я утверждаю, что мне нравится идея искусственного интеллекта, в то время как это далеко не так. Если Ганс когда-нибудь меня вычислит и решит порыться в нашей базе данных, он будет пытаться ее вскрывать, руководствуясь тем, что я ему рассказывал. Возможно, примет защитного бота за этот самый «искусственный интеллект». Таким образом, я полагаю нашу болтовню вполне безопасной. Ганс ведь тоже человек, ему хочется потрепаться.

-Ганс – стреляный воробей, – проворчал Шкипер. – Хотя воробьем его не назовешь совершенно. Это птица покрупнее. Он может быть и словоохотлив, и эмоционален, но все это не помешает ему хладнокровно пристрелить тебя, когда это понадобится. Мне нелегко это сейчас говорить.

-Ты все еще думаешь о Гансе, как о члене своей команды? И ощущаешь себя так, словно натравливаешь одного на другого?

Шкипер расхохотался

-Натравливаю? – переспросил он. – Господь с тобой. Конечно мне известно, как ты умеешь задирать нос, но это неподходящий случай. Ганс размажет тебя по стенке. Может, ты и дашь ему неплохую фору, если вам обоим придется собирать у себя в гараже межгалактический истребитель, но на поле боя у тебя мизерные шансы.

-Серьезно?

-Это тебя задевает?

-Нет. Мне просто интересно.

-Тебя обычно парит, если сказать, что кто-то круче.

-Нет, Шкипер это тебя оно обычно парит. А мне интересно, за счет чего и как можно изменить результат. Это и называется научным подходом.

-Вероятно, Ганс не так хорош в инженерном деле как раз потому, что применяет совсем другой подход. Не научный, а военный.

-Вы побили горшки из-за того, что он бросил тебя в Дании?

-В Дании мы уже – выражаясь твоим языком – были с битыми горшками. Дело наше и так пахло керосином, а когда прибежала охрана, Ганса уже и след простыл. Дело в другом. Ганс – хороший солдат. Толковый, выносливый, надежный. Не без своих тараканов в голове, ну да у кого же их нет. Набирая команду, я без раздумий остановился на нем: отдал предпочтение по показателям. Но за всеми его достоинствами я как-то совершенно позабыл узнать, что он за человек. Когда поработаешь в нашем деле, волей-неволей учишься чуять людей, даже если для тебя их души – потемки. Ганс из того сорта ребят, которому плевать на других. Чужих, ничего ему не сделавших лично, никак ему же лично не полезных, ничем непримечательных, обыкновенных других.

-Не уверен, что понимаю твою мысль.

-Я о людях, Ковальски. О других, не носящих погоны. Военные вообще были выделены, как отдельное сословие, именно ради того, чтобы могли существовать эти самые другие. Иначе бы военными пришлось быть всем. Я имею в виду, что разумнее держать на службе профессиональных вояк, не занятых никакой другой работой, и дать им охранять территорию, нежели не иметь армии вовсе и тем самым вынуждать земледельца, гончара или сапожника ,кроме своего инструмента, всегда иметь под рукой палку потяжелее… И для меня все в итоге упирается в этот вопрос. В отношение к другим, невоенным людям. Пусть они мне и кажутся тетерями, которые не нюхали пороха – это не имеет значения. Они сами за себя постоять не могут. Пользоваться их неумением в собственных целях попросту гнусно. Но Ганса это совершенно не беспокоит. Он пойдет по головам и по трупам к своей цели. И расстались мы в итоге потому, что я не мог ни остановить его, ни пойти с ним. Мне пришлось искать других людей для отряда.

-И ты нашел нас.

-Точно. Я нашел вас. Вы не такие крутые парни и не настолько хороши, как он, но вы не будете поступать, как поступает Ганс. Даже если вам очень захочется.

-Я бы не назвал себя или Рико очень щепетильными в этом вопросе. Прапор, тот еще может быть.

-Вот и пошевели своими хвалеными мозгами: если вы «нещепетильны», то что должен из себя представлять Ганс, чтобы я пустил под откос наше общее дело и пошел начал все с начала! – Шкипер раздраженно хлопнул себя по бедру. – Дошло?

-А ведь ты не любишь вспоминать о Дании…

-Не начинай, ладно? Я бы и теперь не вспоминал, но ты не оставляешь мне выбора. Ты играешь с огнем, Ковальски. Ты ничего не смыслишь в людях и наивно веришь – то Блоухолу, то Гансу. Я вообще не постигаю, как можно сомневаться в том, что вечный двигатель невозможен, или в чем ты там еще сомневаешься, – но не сомневаться в людях, когда они ведут себя так подозрительно-приветливо…

Лейтенант одарил его сложно переводимым на язык слов взглядом.

-Я тебе сейчас кое-что скажу, – сообщил он, как будто на тот случай, если и так это было не ясно. – Но тебе это не понравится.

-Это наша с тобой обычная практика, – пожал плечами командир. – Между нами говоря, кому вообще нужен лейтенант, который говорит только то, что ты слышать хочешь…

-Твои сведения устарели, Шкипер. Лет, наверное, на пять. Когда история только начиналась, все так и было, но с тех пор прошло время, и многое успело измениться. Я знаю, что ты не любишь перемен и можешь подолгу держаться одного мнения, но давай смотреть фактам в лицо: Ганс не может нас обыграть.

-Потому что я не даю ему это сделать.

Ковальски, не отрываясь, смотрел в глаза собеседнику – что делал достаточно редко.

-То есть, ты хочешь сказать, что если в следующий раз я его убью, тебя это не тронет? – осведомился он. Шкипер раздраженно фыркнул, непонятно что имея при этом в виду: то ли то, что озвученный вопрос – сущие глупости, то ли выражая свое отношение к такой возможности, то ли не желая отвечать напрямую. Ковальски подождал пару секунд, но быстро сообразил, что ответа так и не дождется. Шкипер не любил то, что не укладывалось в его картину мира – и тем коренным образом отличался от ученого, которого такие вещи очень интересовали. Не любил настолько, что как будто бы вычеркивал их из своей персональной вселенной, не обращая на них внимания, словно бы они и вовсе не существовали. Ковальски обычно безропотно шел ему навстречу в этом вопросе: болезненное самолюбие командира было известно всему отряду.

-Мне удалить аккаунт? – спросил он о другом.

-Нет, – Шкипер отвернулся к окну. – Просто будь осторожен. И держи меня в курсе.

-Вы тут заняты?..

Ковальски, заслышав этот голос, отложил отвертку – он последние полчаса апатично ковырялся в старом, давно отжившем свой век тостере, откопанном случайно на кухонных закутках. Судя по всему, видеть неработающую технику было ему не в мочь. Прапор отвлекся от кроссворда, Шкипер от выпуска новостей – все они дружно уставились на Дорис, смущенно выглядывающую из двери.

-Мы с Марлин тут решили съездить за фруктами, – произнесла она. – Их свежими надо закупать…

-А есть на что?.. – немедленно поинтересовался Шкипер.

-С нами же Джулиан, – напомнила ему Дорис. – Так что да, есть.

-Этот клоун мог бы и сам….

-В общем, не мог бы кто-нибудь с нами скататься, – озвучила главную цель своего визита Дорис, проигнорировав пассаж о клоуне и заглушив финальное ворчание. По опыту она знала, что, если дать Шкиперу волю, он будет костерить «короля сцен» до следующего года. – Там получаются весьма внушительные объемы, – добавила Дорис, – у Джулиана же, считай, диета фруктовая…

Она еще продолжала говорить, когда Ковальски поднялся со своего места. Не приходилось сомневаться, что он откликнется на это предложение: ехать куда бы то ни было, но в обществе Дорис (да и вообще что угодно в ее обществе) он предпочел бы совершенно любой альтернативе.

-Бери этого дылду, – сориентировался в ситуации Шкипер, который любил, чтобы все выглядело так, будто он это все контролирует от А до Я. – Он вам сумки потаскает.

-Спасибо!.. – улыбнулась Дорис. – Машина прогревается, с минуты на минуту отправимся.

Марлин, собственно как раз сидевшая за рулем и печально взиравшая на свежие снежные заносы за забором, увидела, как Дорис помахала ей из окна: мол, все в порядке, решили вопрос. Придя к заключению, что большой беды не будет, Марлин покинула свой водительский пост и полушагом-полубегом поднялась по ступенькам крылечка, стараясь не поскользнуться. Благодаря проискам погоды, дом и подступы к нему с успехом могли бы стать новой съемочной площадкой для очередной части похождений Кевина Маккалистера – там хватало мест для того, чтобы нанести себе травмы, не совместимые со счастливым сочельником.

-Эй, Дорис, Дорис, ты телефон взяла?.. – с порога позвала она. – А то мой на зарядке, я вчера забыла… Ага, с нами Ковальски стартует, да?..

Вышеупомянутый одарил ее сложно переводимым на язык слов взглядом – отчасти удивленным, отчасти хмурым. Как если бы хотел сказать: “Ну, а ты чего ожидала, кто еще?”. Дорис как раз надевала перчатки, а он, стоя в сторонке, чтобы не заслонять ей зеркало, заправлял под куртку концы потрепанного белого шарфа, уже примеченного Марлин и ранее. Мысленно она сделала себе пометку о том, что можно дарить этому типу «под елочку» – новый приличный шарф. Этот, судя по его внешнему виду, связали из шерсти седого мамонта в незапамятные времена, при свете племенного костра, сидя в пещере.

-Я взяла телефон, – подала голос Дорис.

-Ковальски?

Тот вместо ответа постучал по гарнитуре в ухе – видимо, мобильной связи в этом отряде было не очень много веры, старые добрые переговорники оправдывали себя. Марлин вспомнила, что еще два дня назад Шкипер сетовал на то, что их средства связи полегли смертью храбрых на полях сражений. То ли кто-то из них ночью катался обновить запас – что выглядело неправдоподобно, – то ли кто-то собрал из остатков старья то, что кое-как работало – что было ближе к истине.

Машина так и ждала их, пофыркивая мотором на малых оборотах – точно так, как ее Марлин и оставила.

-Кто за штурвал?

Марлин бросила на вопрошающего быстрый взгляд. С одной стороны ей ужасно хотелось уступить водительское кресло кому-нибудь, кто не так переживает из-за заносов на дороге и не выворачивать руль, выкручивая руки из плеч. С другой стороны… С этой другой не приходилось сомневаться, что Ковальски с куда большим удовольствием останется на заднем сидении. Рядом с Дорис. Где сможет ее видеть, слышать, и, быть может, они даже поболтают… Чувство альтруизма одержало верх над неохотой, и Марлин гордо ткнула себя пальцем в грудь.

-Я за штурвал. Тебя туда пускать нельзя, мне Шкипер рассказывал, чем дело может кончиться…

-Я не Рико, так что ДТП не кончится, – флегматично отозвался Ковальски, открывая заднюю дверцу для Дорис и ныряя следом за ней – для этого ему пришлось сложиться едва ли не пополам.

Гипер-маркет – а точнее, торговый центр «Брависсимо» – находился довольно далеко. Полчаса по такой дороге, не меньше – Марлин, про себя надеясь, что ей воздастся, вывела машину на дорогу и поглядывала опасливо по сторонам. Во избежание. В зеркало заднего вида она периодически кидала пытливые взгляды, однако на заднем сидении все было более, чем мирно. Дорис с интересом осматривала пейзажи – все игровые площадки, что попадались им на пути, кишмя кишели ребятней. Зимние каникулы они встречали в обнимку с санками и лыжами

-Прямо и не верится, что на дворе двадцать первый век, – поделилась она наблюдениями. – Соскучились, видать…

-У них интернета нет, – возразил Ковальски, и, следя за его жестом, Дорис подняла взгляд выше, к столбам.

-С чего ты взял?..

-Накануне было ненастье. Проводка явно пострадала. Телевещание, интернет – все это завязано на проводах. Скучать же никому не охота. Ждут, небось, ремонтные бригады, но те доберутся нескоро.

-Какой ты оптимист, однако…

Марлин неслышно вздохнула.

«Брависсимо» показался издалека – здоровенная желтая коробка под яркой вывеской. На парковке перед ней, несмотря на погоду, было не так-то просто найти свободное местечко: кажется, окрестные жители все дружно устремились сюда. На входе Марлин, порывшись по карманам, извлекла список, предоставив спутникам возиться с тележкой.

-Вообще, – заметила она, – кроме фруктов надо бы и еще кое-что добрать. Все же, таланты тети Розы в промышленном заготовлении салатов и закусок ограничены, нас много…

-Но… – замялась Дорис. – Джулиан же…

-А он что, узнает, что ли? – фыркнула Марлин. – Когда ты в последний раз видела его в супермаркете?.. Да и потом, мы тут не роллс-ройс покупать собрались…

-Даже если купим – не вывезем, – скрупулезно заметил Ковальски. – Он не пройдет по этой дороге.

-Вот! – подняла палец Марлин. – Слушай, что говорит этот зануда, он обычно оказывается прав… Что ты головой вертишь?

Ковальски и правда оглядывался – ему это было проще, чем обеим девушкам, благодаря росту.

-Ориентируюсь на местности.

-Тут указатели отделов везде есть, чего ориентироваться...

-А указатели на самые простреливающиеся места, аварийные выходы и подозрительных типов тут тоже есть?.. – невозмутимо отозвался тот.

-Ну, – Марлин задумалась, – что-то мне подсказывает, что, говоря об аварийном выходе, ты имеешь в виду что-то другое, не то, что подразумевают все прочие нормальные люди… На вашем языке «аварийный выход» – это стена, которую лучше всего ломать, когда припечет.

Ковальски пожал плечами – не видел смысла возражать очевидному.

Марлин вернулась к своему списку. Сказать откровенно – она любила эти походы в магазин за большим количеством всего. Всегда накапливала к концу недели перечень нужностей, а в субботу шла пополнять запасы. Ей нравилась атмосфера организованной суеты в торговых залах, скрип тележных колесиков, фоновая музыка из колонок, снующие туда-сюда консультанты в форменных футболках. Какой-то совершенно особенный мир, не похожий на остальной, лежащий вне стен гипермаркета. А в эту пору, перед праздниками, когда все магазины украшались, а на фон запускались песни Синатры, настроение ее в магазине становилось совершенно особенным. Если бы можно было законсервировать его в банке и доставать в течении года при необходимости, это было бы очень здорово…

Мало-помалу, тележка их наполнялась – Марлин шагала впереди процессии, сверяясь со списком, Дорис следом, выискивая акции или скидки, и замыкал всю группу апатичный Ковальски, катящий впереди себя магазинную тележку с таким видом, будто это была медицинская каталка с покойником, и он доставляет сей скорбный груз в морг. В роли «покойника» пока что выступали тропические фрукты, пак минеральной воды, средство для чистки плиты, несколько банок зеленого горошка, набор для коктейлей, хлеб для тостов и свежие яйца. Скоро к этому набору суждено было присоединить так же средней упитанности гуся – как раз в этот момент обе девушки перебирали замороженные тушки, выискивая особь посимпатичнее и обсуждая, чем его нафаршируют. Все равно ведь столько апельсинов, сколько они взяли, не слопает даже Джулиан, так не пропадать же добру…

-Адам! – внезапно раздался со стороны женский голос. Они обернулись. В их сторону целенаправленно шли, так же лавируя с тележкой, незнакомые люди. По крайней мере, они были незнакомы Марлин: ни идущая впереди светловолосая, коротко стриженная женщина с волевым лицом, ни следующий за ней медведеподобный увалень, справлявшийся с нагруженной тележкой одной рукой.

-Адам!.. – повторила свое восклицание женщина – С ума сойти!

-Ева! – Ковальски просветлел лицом. – Что ты здесь делаешь?

-Мясо выбираю! – названная Евой женщина ткнула большим пальцем в сторону тележки, в которой, кажется, кроме собственно мяса ничего другого и не наблюдалось. Окорока, сосиски, балык, отдельные замороженные куски, упитанный гусь – да нет, что там, гусище! – и какие-то еще нарезки и пакеты.

-Что еще я могу делать в таком месте?!.. А ты? – она, подойдя вплотную, уверенным жестом взяла Ковальски за плечо, заставляя пригнуться, и прижалась к его щеке своей.

-В последнюю очередь ожидала тут тебя встретить, – серьезно сообщила она, чуть понизив голос и отступила на шаг.

-Гусь – такая вещь, что в этот сезон всем нужна, – отозвался Ковальски. – Здравствуй, Капрал.

Медведеподобный тип помахал ему свободной рукой и внезапно улыбнулся, превратившись из пугающего амбала в милейшего и обаятельнейшего на свете человека.

-Мы тут на корпоратив закупаемся, – сообщил он, кивнув на свою тележку.

-Мы – тоже.

-Один гусь?! – кажется, Ева была почти шокирована. – Адам! Один! Гусь!.. Вас же четверо!

-Нас более десятка.

Ева поглядела на застывших в молчании девушек и подняла брови.

-О? У вас новенькие?

-Это Марлин, наша соседка, в этом году любезно пригласившая нас отпраздновать вместе, – пояснил Ковальски. – А это… это Дорис.

-Вот оно что, – кивнула Ева и протянула руку. Пожатие у нее было крепкое и деловое, совсем не женское. Марлин почувствовала, что на какое-то время ее рука ей не принадлежит.

-Это все объясняет.

-Вы знакомы, как я понимаю, – заметила Марлин, борясь с желанием потереть руку.

-Коллеги, – уклончиво отозвалась Ева.

-Быть может, вы тогда к нам… – Марлин чувствовала, что аура ее тетушки прямо-таки витает над ней сейчас, призраком стоит за спиной и дышит в затылок. Она впервые в жизни видела эту Еву и этого ее медведеодобного Капрала, но уже звала в гости – для нее самой поступок не слишком характерный. Однако было в обоих что-то такое... Нет, не так. Что-то такое было между ними и Ковальски, что-то не очень понятное, что защекотало любопытство. Что происходит между ним и Дорис, Марлин знала, пожалуй, даже слишком хорошо. Замкнутый и сдержанный с одной стороны, с другой Ковальски совершенно не умел обращаться со своими чувствами, и его переживания были вполне очевидны. Но эта Ева вела себя так, что это не вписывалось ни в одну теорию, ни в какое понятие Марлин о Ковальски и его знакомых. И ей хотелось узнать об этом, любопытство щекотало ее изнутри, как пузырьки шампанского – которое к слову сказать, они едва не забыли купить, надо непременно это сделать…

-Нет, – не дала ей окончить мысль Ева. – Мы тут считай при исполнении. Может в другой раз как-нибудь. Капрал, что у нас там по времени?

-Четыре часа сорок одна минута, – четко и по-военному отрапортовал тот, бросив беглый взгляд на часы. Марлин только теперь обратила внимание: и часы, и гарнитура в левом ухе, и даже одежда на этих двоих была какая-то однотипная, будто вышедшая из одного цеха, с одного конвейера. Это и правда было похоже на униформу.

-У нас осталось не так много до того часа, когда шеф с нас спросит отчет. Нам пора. Адам, я была рада тебя увидеть, – Ева снова потянула Ковальски к себе и повторила жест с прижиманием щекой – Марлин сообразила, что это заменяло ей поцелуй. Скорее всего, у Евы не было желания пачкать старого знакомого помадой.

-Привет твоим парням.

-Привет твоему отряду, Ева.

-Шеф будет тронут. Капрал, идем! – она поманила рукой спутника следом за собой. – Пока, Адам!

Ковальски прощально поднял ладонь. Марлин какое-то время глядела вслед этой паре, а после перевела взгляд на него.

-«Адам»? – спросила она. – Тебя зовут Адам?

-Нет, – огорошил ее тот.

-Но она тебя так называла!

-Ей можно. Кстати, мысль о том, чтобы долго не задерживаться, я нахожу весьма разумной. Темнеет рано, ехать вечером будет еще сложнее. А за руль ты меня все еще, видимо, не пустишь.

Марлин отвернулась и занялась гусем. Во всем этом что-то было. Что-то, чего она не понимала. Украдкой она бросила взгляд на Дорис, но у той вид был такой же недоумевающий – кажется, про себя та задавалась точно теми же вопросами. Марлин подумала, что даже не знает, счастливая это была случайная встреча или не очень. Дорис, наверное, уже привыкла к тому как к ней относится лейтенант, и внезапное появление на сцене такой особы, как Ева, спутывало ей карты, потому что было необъяснимо. Марлин думала об этом, пока они выбирали и упаковывали гуся, и когда отправились за шампанским, и даже когда стояли на кассе, и следовало бы думать о расчетах, а не о всяких не касающихся ее делах. Немного отвлекла ее только обратная дорога до тетушкиного дома, так как приходилось следить в оба за всем, что попадалось в пути. Снег отсвечивал в огнях уже загорающихся фонарей, что не облегчало водителю задачу. Марлин вздохнула свободно, только когда закатила машину обратно во двор, дождалась, когда из багажника живо вытащат все покупки, и принялась застилать транспорт брезентом на случай снегопада.

-Ну, как скатались? – поинтересовался Шкипер, едва они вошли в гостиную.

-Нормально.

-Тебе привет от Евы, – добавил Ковальски, появляясь следом.

-А что, разве сегодня пятница?.. – удивился его командир, как будто передать свой привет Ева могла бы только в пятницу, а в прочие дни недели приветы не принимались.

-Нет.

-Тогда как вы пересеклись?

-В мясном отделе.

-Я должен был догадаться, – вздохнул Шкипер. – Их отряд что, где-то рядом?

-Она была с Капралом. Думаю, да.

-Конспирация, гляди ты, – делано изумился Шкипер. – Все каналы закодированы, выход с базы по пропускам, а за сосисками пошли даже без поддержки с неба…

-Будет тебе.

-Что? Я правду говорю, так что нечего. «Северный ветер» хорошо составляет планы. А мы хорошо добиваемся своей цели. И это факт.

-Хватит этих твоих намеков. Нам нечего делить.

-Кроме первого места.

-Чума на оба ваших дома...

-Что?.. Какая чума?..

-Шкипер, – Ковальски закатил глаза. – Это же Шекспир.

-У нас Прапор любитель Шекспира. Я Прапор? Еще вопросы?

-Два равно уважаемых отряда, – внезапно раздался голос Блоухола – он, как оказывается, сидел у окна с книгой. – В предместье, где встречают нас событья…

-Именно, – вздохнул Ковальски. – Далее очень по тексту.

-Так что еще сказала тебе Ева?.. – перебил Блоухола Шкипер, явно недовольный тем, что тот понимает, о чем идет речь, а сам Шкипер – нет.

-Ничего особенного. Они тоже за продуктами туда пришли.

-Ну да, ну да… Вагон мяса, куда же «Северный ветер» без вагона мяса… Эх, не знают они, чем это кончилось для Манфреди и Джонсона… Диету этой «элитной тактической группировке» составлял какой-то извращенец от гомеопатии…

-Они просто едят много белка. Рико на кухне? Пусть заберет эти пакеты и расфасует в морозилку, или куда там он все расфасует… И где мой тостер?

Марлин тихо прикрыла дверь и отошла. У нее было над чем поразмыслить.

====== Часть 11 ======

-Кто такая Ева?

Ковальски, кажется, совершенно не удивился вопросу. Марлин наблюдала, как он заваривает кофе – осуществляя всю последовательность действий размеренно и в давно установленном порядке. Невозмутимый, как индейский шаман, совершающий ритуал, полностью погруженный в запах кофе, как в вещие сны, он так и глядел на мир из-под полуопущенных век. Внезапное появление на кухне Марлин и ее вопрос не заставили лейтенанта допустить паузы в этом повседневном неоднократном ритуале. Ей бросилось в глаза, какие полупрозрачные у него стали веки и пальцы, и кожа на запястьях. Как будто она взяла воспоминание о том Ковальски, которого встретила несколько дней назад в аэропорту, положила между плотных страниц дневника и засушила, а сейчас открыла поглядеть, как он там. Была ли тому причиной Дорис? Было ли причиной то, что он с ней под одной крышей и все равно дальше, чем на другом полюсе? Была ли это мысль, что он не нужен Дорис так, как нужна ему она? Было ли это желание отдавать свое чувство другому человеку, которое, оставаясь внутри носителя, убивало его, словно яд? Вино, превращающееся в уксус? Было ли это ее собственным домыслом, навеянным тем, что все девушки чувствительны к историям о любви, и тем паче – любви неразделенной? Было ли это из-за Евы?

- Кто такая Ева? – напомнила о себе Марлин, потому что не любила, когда между вопросом и ответом скапливалось много тишины.

-Это, – ответил, наконец, он, когда залил кипяток, – человек, который спас мне жизнь.

-Ты даже не спросишь, почему я пришла интересоваться?

-Мне кажется, это очевидно, – Ковальски все же бросил на нее мимолетный взгляд, словно желая убедиться: его действительно спросили, ему не привиделась Марлин в дымке кофейного пара. – Вы мимолетно виделись, думаю, тебе любопытно, и ты достраиваешь картину, спрашивая о тех фактах, которых у тебя нет. Я впрочем, не уверен, что ты примешь мои слова на веру.

-Не то чтобы я никогда не ловила тебя на вранье, но вообще это не твой стиль, – осторожно заметила Марлин.

-Я подразумеваю, что пояснение, выглядящее необычно, может не быть принято, как исчерпывающее.

-Ты не мог бы говорить понятно? – вздохнула она. – Я понимаю, что ты ученый и все такое, но серьезно. Пикируйся с Блоухолом, я простой смертный.

-Ты пришла выяснить, не обманываю ли я Дорис, – спокойно растолковал ей лейтенант. – Все знают, что я проявляю к ней интерес, и тут внезапно на сцене появляется Ева и сбивает тебе все ориентиры.

Марлин не ответила. Когда она просила выражаться понятнее, стоило так же попросить говорить тактично. У Ковальски с этим всегда были проблемы.

-Ты можешь либо принять мои слова на веру, либо не принять, потому что я не стану ничего ни доказывать, ни опровергать.

-Я еще ни в чем тебя не обвиняю. Но ты – не тот человек, который запросто дружит с девушками, ты вообще не тот человек, который запросто дружит с кем угодно. На моей памяти никто и никогда не вел себя с тобой так, как она. Так что у меня закономерный вопрос. Потому что я не понимаю, что происходит.

- Ева такой же аналитик в команде, как я в своей, – Ковальски примерился и пристроил чашку прямо в форточке, поставив ее так, чтобы она остывала на холодном потоке воздуха, просачивавшегосяиз щели. Окна на кухне были старые, еще деревянные – тетушка не жаловала новомодные стеклопакеты и не доверяла им. – Нам интересно вместе. Есть, что обсудить.

-Этого как-то недостаточно, чтобы оправдать ваше… То есть, я хочу сказать – для двух соавторов научного проекта вы чересчур…

Ковальски обернулся к ней лицом. Марлин вдруг заметила, какими светлыми кажутся его глаза – такие же прозрачные, как льдинки, что каждое утро намерзали на карнизах дома. Это внезапно напугало ее. Такой поздний вечер – считай, уже ночь – и никого нет рядом, они тут одни… Ей прежде не приходило в голову бояться этого человека. Да и никого из их команды – даже неуправляемого, не совсем адекватного Рико, который хоть и бывал с ней бесцеремонным, но никогда ничем не обидел. Марлин не могла бы вспомнить хоть один случай, когда на нее бы давили, пугали ее, подавляли. В расчет не брали – вот это бывало. Их командир как-то скопом считал все цивильное население мягкотелыми тюхтями, о которых нужно побеспокоиться, но которых совершенно не обязательно слушать. Она никогда не думала о своих соседях, как о тех, кого стоит опасаться. Но сейчас, глядя в лишенное какого бы то ни было выражения лицо, в холодные серо-голубые глаза, в эту странную пустоту, ей стало не по себе.

Она ждала, что ей скажут, и очень хотела, чтобы слова, наконец, зазвучали и разбили этот невидимый лед страха. Слова бы оживили эту картину. Пусть бы это были резкие слова, слова о том, что она лезет не в свое дело и слишком много на себя берет – но это были бы живые, человеческие чувства, облеченные в понятные сигналы голосом. Это было бы хоть что-то.

-Эй, – несмело позвала она. – Не молчи, я начинаю тебя бояться.

-Марлин, – отстраненно произнес он, – ты знаешь, кто такие каперы?

-М… Матросы? – предположила она. Какое отношение каперы имеют к теме беседы, она пока не знала, но не сомневалась, что узнает очень скоро.

-Это государственные пираты, – растолковал лейтенант. – Держава на определенных условиях позволяет им разбой. И мы – что-то вроде них. Вроде на госслужбе, но вроде и наемники. Вроде нас не заметает полиция, но и законным военным формированием нас не назовешь. Вроде есть лицензия на хранение и ношение оружия, но если с ним поймают, будут проблемы.

-Слышу эмоции в твоем голосе… – наморщила нос Марлин. – Почему тебя это размежевание так трогает?

- Я терпеть не могу свободных наемников.

-Это из-за Паркера?

-Это из-за того, что с ними всегда много хлопот. Они, как неизвестная переменная: никогда не знаешь, где всплывут и как сыграют.

-Все так плохо?

-Я знаю, о чем говорю: мы были такими же, пока не встретили «Северный ветер».

-Кажется, я слышала это словосочетание от Шкипера…

-Бьюсь об заклад, в ругательном контексте.

-Пахнет прямо теорией заговора…

-Нет, вовсе нет. Они… Как бы это? Трудоустроены официально. Мы им помогли, и они замолвили за нас словечко. Это только в кино посторонних людей «с улицы» берут в дело, и они идут в гору. В реальности ты попадаешь в дыру, вроде нашего захолустья, и тебе всю жизнь поминают, как тебя облагодетельствовали.

-Но вам правда помогли?

Ковальски на миг помедлил с ответом и даже чуть веки опустил, как будто искал правильные данные в картотеке своей памяти. Наконец, отрывисто произнес:

-Не знаю. Как бы то ни было, но через себя они переступили: приняли к себе наемников. Прошло совсем немного времени, и теперь мы сами смотрим на таких же «вольных охотников» через прицел и поджав губы.

-Это и есть то спасение жизни, о котором шла речь?

Ковальски поглядел в окно. Силуэт сноумена еще можно было угадать в сиреневом сумраке. Он был обращен лицом к улице – и это было единственное скромное праздничное украшение дома. В этом году из-за погоды традиционное негласное соревнование между соседями в том, как сделать свое жилище похожим на Рождественскую открытку, несколько притормозило, но все же ни один дом на этой улице не выглядел так буднично, как дом тети Розы. Впрочем, Марлин даже не пыталась ратовать за то, чтобы украсить его огнями и венками остролиста. Шкипера удар хватит, если сказать ему, что они тут примут меры для того, чтоб сделать свое обиталище более заметным – что вы, ведь снег такая хорошая естественная маскировка… Максимум, на что была согласна Марлин – это вытащить из пыльной комнатки пластиковых фламинго тети Розы и расставить их вокруг сноумена в артистическом беспорядке. Они должны неплохо выделяться на фоне прочих фигурок – оленей, Санта Клаусов, эльфов и ангелочков…

-Почему ты не осталась с Фредом? – поинтересовался вдруг ее собеседник отстраненно, продолжая глядеть на чашку. – Он ведь тебе нравился.

-Потому что он… – Марлин замялась, смутившись, но взяла себя в руки. – Потому что он глупый, Ковальски. Ты же знаешь. Фред всегда немного не догоняет.

-Ну так вот, я себя в окружении людей чувствую точно так же. Как будто все они не догоняют. Не догоняют, что такое нитрохлорид, не догоняют суть пространства Хокинга, не догоняют последовательность Фибоначчи. Ева же не просто догоняет, она способна и перегнать.

Марлин вспомнила Еву – ее резкий, с акцентом голос, ее уверенные движения, пружинистую походку и ее непререкаемую уверенность. Да уж, такая – способна догнать, сомневаться не приходится…

-Если мы все такие глупые, что ты тут тогда делаешь? – вслух осведомилась она, чувствуя, как обида в ней разливается, словно опрокинутые чернила по листу бумаги.

-Я не сказал, что вы глупые. Я сказал, что ваша сфера интересов лежит в иной области, нежели моя. В вашей – я такой же Фред. Дорис безразличен Фибоначчи, но это не делает ее хуже в моих глазах.

-За что ты ее так любишь? – Марлин отлепилась от двери, подошла к столу, выдвинула стул и забралась на него с ногами. – Скажи мне, потому что я и в этом Фред. Что в ней такого особенного?

-Не знаю, – отозвался лейтенант. – Вернее, я могу только строить гипотезы, однако они вряд ли состоятельны. Ты спрашиваешь из какого-то конкретного интереса?

-Я спрашиваю из женской зависти. За мной вот никто так не ухаживал.

-Марлин, это здесь не играет роли: так или иначе. Если бы за тобой хвостом ходил человек, который тебе не нравится, поверь, это не доставило бы тебе радости.

-Но ты же за ней ходишь.

Ковальски не ответил. На светлом прямоугольнике окна на секунду резко обозначился его профиль – он потрогал бок своей чашки, желая узнать, насколько остыл кофе. Горячего он пить не мог – обжигался. Марлин прикусила губу. Она знала ведь, что это больное место, но все равно спросила, а теперь не представляла, как бы уйти от темы.

-Луны не различить, – неуклюже подметила она. – Совсем темно, ни зги не видно. Эдак кто-нибудь навернется…

-Я почищу крыльцо.

-Давай я посвечу тебе.

Марлин нашарила на полке туристический фонарик и, помахивая им, направилась вслед за Ковальски.

-Как тебя зовут? – спросила она лейтенанту в спину, когда они проходили по коридору. Он обернулся через плечо, но только на секунду – как будто проверял, правильно ли расслышал.

-Я имею в виду твое имя, – развила мысль Марлин. – Знаешь, я только сейчас вспомнила, как хотела это спросить. Сначала мне как-то было неловко, когда мы только познакомились, а потом я настолько привыкла….

Он неопределенно пожал плечами, бог весть что имея в виду.

-Я хочу сказать: разве не было бы правильным звать человека по его имени, это как-то… не так отстраняет его от прочих, ты не находишь?

Они вышли из дому. День, почитай, подошел к концу; снегопад прекратился, пожалуй, с час тому назад. Марлин огляделась и поежилась – снег теперь казался серым и похожим на плотные слежавшиеся клочья тумана. Она подумала, что, будь она ребенком, решила бы, что именно так туман и спит. Вокруг царила тишина, неестественная даже для такого небольшого городка, как их. Один из тех углов, о ком не поймешь, самостоятельный ли он, или все же примыкает к большому городу…

-Ты ведь знаешь, что когда иностранец попадает в чуждую ему среду, аборигены адаптируют его имя к своим привычкам? – поинтересовался Ковальски, берясь за лопату. – Наш всем понятный Джон может за каких-то несколько сот километров стать Жаном, Иоанном, Жуаном, Хуаном, Юханом, Иваном, Вано, Айвэном – и так далее. Этим никого не удивишь. Кшиштоф может превратиться в Кристофера, а Павел – в Пола. А что делать с именем, например, Сигизмунд или Богумил?

Марлин понадобилось какое-то время, чтобы сообразить, что он говорит о польских именах.

-Так что, – он поправил свой кошмарный шарф, чтобы не мешался, – меня вполне устраивает обращение по фамилии: и волки сыты, и овцы целы.

И снова поправил шарф. Не выдернул его из-под подбородка раздраженно, как делает человек, когда что-то не выходит с первого раза, и он переносит свою злость на бессловесный неживой объект, а аккуратно, следя за тем, чтобы не повредить старые нитки. Марлин включила фонарик, направила поток света перед собой, держа так, чтобы не слепить собеседника.

-Я знаю, что у каждого свои странности… – она пощелкала фонариком, выбирая режим – в голову пришло, что от нажатия кнопки общая безрадостная картина мира могла бы исправиться, – и обычно не вмешиваюсь, но мне ужасно интересно…

Ковальски ненадолго остановился. Верхние ступени уже были свободны, а на нижних снег лежал плотным одеялом. В него вонзился край лопаты, и было похоже на то, что там и пролегает граница между природой и цивилизацией. У лейтенанта было его обычное, ничего особо не выражающее лицо, и Марлин не могла догадаться, надоели ему эти расспросы, или нет. Обычно-то он не против вопросов: откуда ему знать, что из его слов не поняли на этот раз. Вопросы позволяют ориентироваться в человеческом социуме.

-Ты полагаешь, это какая-то традиция? – наконец подал голос он. – Что-то вроде армейского сленга?

-Это было бы на вас похоже. У одного имя, у второго – фамилия, а еще у парочки – и вовсе прозвище.

-Шкипера ищут в Дании. Если найдут – костей не соберет.

-Вот так категорично?

-Я живу с этим человеком бок о бок уже много лет, Марлин. Костей у человека двести шесть штук, а Шкиперу не хватает терпения собрать рассыпавшиеся пятьдесят две игральные карты. Так что лучше будет, если его так и не обнаружат, а не называть паспортные данные для этого – самый первый разумный шаг.

-А Прапор? Он-то, слава богу, не разыскивается международной разведкой, я надеюсь?

-Прапор пришел к нам из большого спорта, – Марлин на секунду вообразила, как она перекапывает данные по всем спортсменам за последние несколько лет, и тут же поняла, что имени Прапора она тоже не узнает. – После одной весьма неприятной истории. Не пожелал вляпываться глубже, чем уже влез, бросил все, чего тогда уже достиг.

-Но почему к вам, почему просто не занялся... Чем-нибудь еще?!

Ковальски дернул уголком рта, будто снова пережил то, о чем его спрашивали.

-Семья открестилась от него, – сообщил он наконец. – Не имели планов лезть в это болото. Своя рубашка ближе к телу, знаешь же, а мир больших ставок на большом поле – это не шутки. Никто не хотел расплачиваться за ошибку малолетнего идеалиста.

-Вся... семья?.. – ушам своим не поверила Марлин. Перед глазами так и стояла улыбающаяся мордашка младшего члена отряда – по ней ни за что было не сказать, будто ее обладатель пережил нечто подобное...

-Есть дальняя родня, – пожал плечами собеседник, – которая иногда его навещает – его чудаковатый дядюшка, например. Но он настолько не от мира сего, что поневоле закрадывается подозрение: то ли он не до конца осознает грозящую ему опасность, если тайна раскроется, то ли он куда лучше защищен, нежели кажется на первый взгляд.

-И поэтому вы не зовете Прапора по имени...

-Его тоже могут найти, пусть и не с такими последствиями, как в случае командира.

-Я смотрю, к вам нормальные не попадают.

-Почему же, попадают. Но быстро перестают быть нормальными. С ними приключается… – он сделал неопределенный жест. – Что-нибудь.

-Как с Манфреди и Джонсоном?

Ковальски меланхолично поглядел на Марлин бесконечно усталым взглядом.

-Да, – с каким-то скрытым значением произнес он. – Как с Манфреди и Джонсоном.

Марлин почувствовала какой-то подвох в его словах. Что-то такое, как будто и сказанное вслух, но все же не очевидное для нее, слушателя. Ответ в сугубо номинальном смысле этого слова.

-Что там все же с ними за история вышла, – спросила она, поджимая губы, недовольная этими недомолвками. – То есть, я хочу сказать, вы их упоминаете, но всегда в связи с разными событиями. Мне уже начинает казаться, их никогда и не было…

Ковальски продолжал глядеть на нее, сохраняя молчание. Марлин решила, что он очень неудобный тип: совершенно не за что зацепиться. Захочешь о таком рассказать – и слов не подберешь: ни жеста, ни выражения на лице, будто она говорит с манекеном.

-Были, – наконец бросил лейтенент, и племянница тети Розы поняла, что большего она от него не добьется.

-Еще какие-нибудь вопросы?

-Да, – раздраженно отозвалась она, чувствуя непреодолимое желание как-то уязвить собеседника. – Почему твой шарф выглядит страшнее атомной войны?

Шарф не давал ей покоя. Он, как не совпадающая с прочими деталь головоломки, никак не вписывался в общую картину. Лейтенант машинально поправил злополучный предмет одежды, но ответил так же ровно:

-Он выглядит, как выглядела бы на его месте любая вещь, которую используют с сорок третьего года. Не вижу ничего странного.

-По-моему, носить допотопный шарф – это само по себе странно.

-Мне удариться в теоретизацию и рассуждения о природе и границах странности, или и так будет понятно, что мне, по большому счету, все равно?

-Когда меня спросит группа геодезистов, где тут поблизости месторождения сарказма, я дам им твой телефон.

-Это комплимент?

-Нет. Это выражение моего недовольства тем фактом, что ты уходишь от ответа.

-Мне казалось, я ответил на все, что тебя интересовало. Ева мой близкий друг, я не обманываю Дорис, я предпочитаю, чтобы меня звали по фамилии, мой шарф – мое личное дело.

Марлин почувствовала, что губы против ее воли растягиваются в улыбку. Личное дело. Ну надо же. Не отношения с другим полом, не персональные данные – нет, лично дело – это старый непрезентабельный шарф. Вот в этом весь Ковальски.

Она безучастно наблюдала, как подход к дому становится расчищенным, и следила лучом фонарика за тем, как удлиняется – подобно змейке из старой игры на телефоне – дорожка.

Ковальски же окончательно замолчал, погрузился в свои мысли, отгородившись от внешнего мира их невидимой стеной.

Саванна. На многие мили вокруг – поля желтой травы, деревья, чьи стволы перекручены и кроны будто нарисованы горизонтальными мазками кисти на холсте желтого неба. Желтоватая вода. Засушливые глинистые пустоши розоватой терракоты. Сухой шелест высоких пустотелых трав.

Самолет – то, что от него осталось – лежит, завалившись на бок, выставив бесстыдно на обозрение свое нутро, проглядывающее за погнутыми стальными ребрами. Те идут кольцами, и при определенной фантазии можно найти их похожими на Звездные врата из кино. Но у Ковальски с фантазией туго. Его больше интересует, как заставить этот труп снова подняться в небо и донести их до какой-никакой цивилизации. Он в принципе представляет, что надо делать, и даже где взять топливо, но непочатый край работы его беспокоит.

В первый день их приземления – назовем это приземлением – вокруг была такая тишина, что было слышно, как урчит у кого-то в пустом желудке. Но очень быстро все здесь свыклось с этой новой деталью местности, и цикады снова завели свои нескончаемые, особенно оглушительные по ночам, песни, а птицы безбоязненно садились на обшивку и клевали жуков.

Они разбили бивак, собрав импровизированную палатку из обструганных кольев, пары парашютов, свороченных пассажирских сидений и брезента. Москиты заедали насмерть. Постоянно хотелось пить. В первые же два часа он обгорел на солнце так, что спал сидя – лечь было свыше его сил. Дело шло ни шатко, ни валко – Шкипер додумался привлечь на черновую работу местных, технически необразованных, но сметливых и ловких, смуглых ребят, передаточным звеном с которыми служил Мейсон. Что правда, периодически его швыряло между двумя крайностями – бременем «белого человека» и истинно-кинговским стремлением ко всеобщему равноправию. До драки дело не доходило, но каждую неделю проходили очень ожесточенные переговоры. Шкипер терпел это, сцепив зубы – он привык к четкой военной дисциплине, и такой разброд и шатание выводили его чрезвычайно. Наверное, и вывели бы окончательно, если бы не Долли. Она никогда не говорила ни слова – Ковальски вообще не был уверен в том, что Долли умеет говорить – только кивала или качала головой. И улыбалась. Эта улыбка действовала на Шкипера, как доза успокоительного – он глубоко вдыхал, выдыхал и принимался в десятый раз за одно и то же. Она не спала в их собранной на скорую руку палатке. И Шкипер там тоже не спал. Где они пропадали, лейтенант не знал и узнавать не собирался – это их дело, если уж на то пошло. Вряд ли Шкипер увлечется настолько, что пропустит что-нибудь важное, вроде охотящегося хищника неподалеку. Впрочем, если это и случится – что ж, на одного льва с контузией станет больше, вряд ли командир промахнется, а чтоб убить наповал калибр маловат… Статистика утверждала, что куда больше, чем львы, показатель смертности тут нагоняют гиппопотамы, но Ковальски надеялся, что командир не поведет свою даму на свидание в болото. Остальное можно пережить.

Они обнесли охотничий лагерь каких-то выехавших поразвлечься идиотов. Угнали автомобиль. Разнесли плотину. А вообще, по большому счету, они тут отдыхали. Не было опасных для жизни миссий, не было перестрелок, не было слежки – не было всего того, к чему они привыкли. К чему привык лично он. Целыми днями он торчал под навесом с чертежами, а с наступлением сумерек лез копаться в механической начинке самолета, понимая, что если он его не починит – то никто здесь не починит. Это вселяло чувство гордости. Он ощущал свою ответственность за этих людей. Даже за Шкипера – хотя казалось бы уж за кого-кого… Он методично, во много подходов, реанимировал «стальную птицу», и ему как могли помогали те, кто тоже хотел вырваться из этой африканской идиллии. Впрочем, прок был разве что от Рико – у него всегда руки росли, откуда надо, он умел обращаться с техникой, и та его слушалась – вне зависимости от того, было такое функционирование запланировано в ее инструкции по использованию или нет. Прапор старался, как мог, но больше мешался под ногами. Ковальски сгружал на него всю уборку, но без особого энтузиазма отвечал на ежедневный вопрос: «А чем я могу помочь?». То, что он накрутил в чертежах, мало походило на нормальный самолет – однако в свое оправдание Ковальски мог бы сказать, что у него ничего не похоже при сборке на что-то нормальное. Он использует подручные материалы и выкручивается, как может.

Под конец работы Рико изобразил на носу воздушного судна оскаленную акулью морду, чем привел в восторг местных, и в ужас – впечатлительного Прапора, который в свое время раза четыре начинал смотреть «Челюсти» и бросал на середине.

Это чудовище, собранное из чего попало, было поднято в воздух, и оно полетело. Ковальски надеялся никогда не узнать, что думали те, кому случалось увидеть этот полет из иллюминатора нормального самолета. На их месте он бы ругался и крестился.

Самолет вывез их из Африки. С частыми посадками, с техническими остановками, с ремонтом, с дозаправками, они дотащились до Европы, едва не рухнув в Дарданеллы по дороге. Ковальски лучше всего запомнил их первую посадку для заправки – теперь им не нужно было пускаться на кражу или грабеж, и можно было испробовать совершенно новый опыт в области рыночных отношений – честную куплю-продажу. Африка подарила им не только опаленную до капилляров кожу, аллергию и расчесанные до кости волдыри, но и богатство. Они наткнулись на золотую жилу случайно, когда копали колодец. А теперь понемногу конвертировали этот золотой запас в местную наличность, а уже за нее залили полный бак. Он помнил глаза заправщиков – круглые, как блюдца, казавшиеся нарисованными на их смуглых лицах. Они никогда не видели столько денег за один раз.

Они со Шкипером прикинули общую сумму их выручки за эту кампанию и осознали, что вполне могли бы купить самолет. Такая перспектива – иметь в распоряжении что-то иное, а не это, собранное, как у Франкенштейна, из остатков других транспортных средств, чудовище – его привлекала. Но они сначала приобрели внедорожник, сменили всю амуницию, пополнили боезапас, сняли номер в отеле – такой, который даже не мечтали когда-нибудь себе позволить – и отложили вопрос самолета на неопределенный срок. Зря.

После африканской жары никак не могли акклиматизироваться, выкручивали кондиционную систему номера на максимум, уводя в обогрев. «У нас тут тепло, как в Калифорнии!» – смеялся Шкипер, стараясь не стучать от озноба зубами, в то время как за окном жители и гости славного города Монте-Карло расхаживали в шортах. Он так и не запомнил вычурного, броского, из нескольких слов, названия их караван-сарая. «Домой, в нашу отельную Калифорнию!» – говорил он по окончании дел. Ночью кто-то пришел петь под окнами серенаду, а после улепетывал, бросив инструмент на клумбе – к тому, чтобы его ругали, этот романтик привык, но к тому, чтобы от него отстреливались – вряд ли. Утром Прапор принес банджо, к завтраку они все воспевали свой «отель «Калифорнию», считая это чертовски остроумной шуткой.

Монте-Карло – город контрастов. За окном вечереет, сиреневое покрывало кисейных сумерек медленно ложится на пышущий жаром город. Шум машин и отдаленная музыка доносятся, будто из параллельного мира. Небо розовое. Улицы застилают лепестки опавших азалий. В голове гул, словно от прибоя, хотя Ковальски и знает что до моря отсюда порядочно.

Он один в огромном номере, где они бросили якорь. Он трое суток провел за монитором на кофе и энергетиках, шарясь по сети местного казино, и вот, расплачивается за это слабостью и головной болью. Нет, не так – Головной Болью. Подушка казалась ледяной, кровать качало, словно на волнах. Он все опасался, что его стошнит, и для этого надо было бы хотя бы доползти до ее края и свеситься, но до него, этого края, было далеко… Он прежде только в книгах встречал упоминание о такой мебели. Что-то в духе «постель, на которой могли выспаться не только полдюжины рыцарей, но и их кони». Думал – гипербола, прибавленная для красного словца. Пока не попал сюда. На этом огромном… кхм… предмете обстановки, засланном атласным бельем цвета слоновой кости, с алым балдахином, резными подпорками, высоченной спинкой, за которой можно укрываться от обстрела пару минут, они действительно могли спать все вместе и не толкаться локтями. Хотя это было голое теоретизирование – спали посменно. Паранойя Шкипера – особа слишком несговорчивая и склочная, чтобы допускать такое проявление слабоволия, как коллективный сон и никаких вахт.

Ковальски закрыл глаза, и ему стало еще хуже. Метрах в десяти от него щебетал плоский плазменный экран с приглушенным до минимума звуком. Пульт от этого монстра валялся неподалеку – Ковальски наивно понадеялся, что телевизор сможет как-то отвлечь от его текущего состояния. Но и выключить его рука не поднималась – все же, пока он работает, можно списать состояние на его отвратное влияние.

Его знобило. Он знал, что летние сумерки теплы, как кашемир, и так же мягки, знал, что в воздухе пахнет цветами, знал, что у него жар – и все равно кутался в тонкое летнее одеяло.

Спать он уже не мог, встать – мог, но не хотел. Треклятые системы защиты. Ему было интересно ковыряться в них, тут ничего не скажешь, и он не отвлекался на всякую ерунду вроде отдыха и еды, а когда спохватился, было уже поздно. Ему давно не восемнадцать, пора бы знать свою норму…

За спиной послышались приглушенные толстым паласом шаги. Зашуршал атлас, потом чуть прогнулся матрас. На Ковальски упала чья-то тень, и ему попробовали лоб. Он узнал Рико – по запаху, по манере держаться, и еще по сотне маленьких, не заметных прочим признаков. Рико что-то выманило из подземного гаража-парковки, где они сняли бокс для своего внедорожника – «боевой рекреационной машины», – как ее нежно поименовал Шкипер – и привело сюда. Вряд ли он что-то забыл. Вероятнее – пришел проведать болящего, дать ему таблеток или покормить, хотя с этим всем лейтенант бы и сам справился.

Рико тяжело опустился на постель всем весом, поправил чужую подушку, приноровился и облапил товарища, как будто поглощая его знобливый тремор. Ковальски было думал заворочаться, но голова отозвалась новым всплеском боли, и он оставил трепыхаться. Тепло чужого тела успокаивало. Он почувствовал, что начинает согреваться. На плоском экране в шестьдесят четыре дюйма по диагонали привлекательная девушка с замысловатой укладкой резала фрукты и что-то говорила, не прекращая улыбаться. Ее зубы так и сверкали на смуглом гладком лице. Ковальски снова прикрыл ненадолго глаза. Если Рико никуда не уйдет, можно попробовать все же заснуть, может, это удалось бы теперь.

Он смутно запомнил ощущение полета во сне, надежду – или даже некую просьбу высшим силам – избавить его от полетов. Не ладилось у Ковальски с полетами. Силы не вняли.

Когда пришлось рвать когти, их верный боевой монстр все же рухнул за чертой города – и теперь уже навсегда. Ковальски помнил, что испытал мимолетное разочарование, – он довольно долго возился с этим неуклюжим летуном, и было обидно его лишиться. Но он забыл об этом переживании, едва нашел взглядом Шкипера.

Они снова уходили из города, в чем были, имея при себе тот небольшой запас, который выгребли из багажника разбитой в хлам машины. Вчетвером, потому что Долли так же осталась в темном, не находимом на карте месте, вместе с их потерпевшей крушение развалиной, чья намалеванная акулья морда так сплющилась при падении, что перестала напоминать собственно акулью и выглядела жалко и жутко одновременно. Они все знали, как падать. Долли не знала. Никто не думал, что ей придется так делать, но ей пришлось, и Шкипер не открывал рта несколько дней – шел на автопилоте, смотрел в одну точку и не сразу отзывался, если его звали.

Каких-то несколько месяцев он чувствовал себя полноценным человеком, и все оборвалось, как срывается леска, когда слишком большая рыба счастья уходит от тебя на глубину.

А потом начался сущий цирк. Ковальски снова ставил на ноги допотопную колымагу – вернее на колеса, так как это был поезд – и они мотались через всю Европу напролом, спустили остатки былой роскоши на этот самый цирк – он помнил, как вечером они сидели на крыше вагона, теплого, нагретого солнцем, и Прапор говорил ему не расстраиваться. Хотя расстраиваться должен был именно он – его колледж накрылся.

Они выкупили всех там, потому что если свободу можно купить за деньги, стоит это сделать, пока просят так немного.

Затем… Под опущенными веками почувствовалось непрошеное зеленое свечение, проникающее прямо в мозг, не спрашивая позволения. Ковальски гнал эту мысль до сей поры, но она наконец настигла – ему неуютно было в маленькой комнате на последнем этаже не потому, что в складках старых камней мог задремать приблудившийся древний бог из глубин, порожденный фантазией замкнутого Говарда Филлипса. А потому что это зеленое свечение напомнило ему Дэйва – как тот сам предпочитал себя звать. Старина Дейв, ха-ха. Разве можно ожидать чего-то плохого от старины Дейва?.. Ему казалось, в этом есть непередаваемый своеобразный шик: считаться ученым с мировым именем, но звать себя запросто Дэйвом. Дескать, ничуть не горжусь, держусь запросто...

Зеленый с желтыми прожилками свет, от которого ломило в голове и рождалась пронзительная боль на самом дне глазного яблока. Эксперименты. Эту часть истории Ковальски помнил не слишком хорошо. Его старая добрая марихуана никогда не приносила с собой ничего подобного, и пусть подавятся все те, кто слепо превозносит науку.

Лучше бы дело было в ней. Он пытался убедить себя, что дело в ней, хотя и знал, что это не так. Распирающая вены боль рвалась из него наружу. В голове все путалось. Грызущее чувство опасности было мучительно, как застарелый голод. Он не знал, чем все происходящее кончится — вот в чем было дело. Он не знал, к чему приведут эти эксперименты Дейва над ними. И нечего было надеяться на кого-либо. Никто их не хватится.

Хватились.

====== Часть 12 ======

Для него – для них всех – стало открытием то, что в мире есть много людей вроде их собственного отряда. Есть те, кто занимается тем же, но делает это разумно, толково и правильно. В мире есть такие, как «Северный Ветер». В мире есть такие, как Ева.

Адреналин боя еще не улегся. Дело закончено, а кровь еще кипит. В каждом шуме, в каждой тени видится продолжение недавней заварушки. Но если выглянуть в окно машины, то сразу заметно – площадь быстро пустеет, даже телевизионщики складывают камеры. Шкипера тоже просто найти – он в некотором отдалении о чем-то тихо говорит с Секретом – это прозвище прочно за ним закрепилось – и вид у обоих благодушный. Очевидно, сегодня кто-то пойдет на мировую и будет после третьего стакана спорить до хрипоты, что бы было, если бы «Северный ветер» не появился так внезапно. Ковальски отвернулся от окна и немедленно же встретился взглядом с Евой. Она сидела, опираясь локтями о руль, и глядела на него так пристально, словно намеревалась заглянуть в самую суть, просканировать, будто рентгеном.

-Что-то не так? – спросил он.

-Я думаю, – был ответ. – Знаешь, я думаю… Куда теперь нам?

-Я знаю одно место, – сообщил он. – Тихое и приятное.

-А из этого места будет куда потом переместиться?

Он осекся, ожидая продолжения. Ева его несколько ошарашила только что.

-Я знаю, что ты решительна, – наконец, заметил он. – Но это кажется весьма скоропалительным намерением.

Ева посмотрела на него тяжелым взглядом.

-Ты знаешь, что будет завтра? – спросила она. – И я не знаю. Не люблю откладывать на черный день. А еще меньше люблю строить иллюзии.

-Что ты подразумеваешь под иллюзиями?

-То, что, если мы познакомимся поближе и решим, что идея не ахти, я не успею привязаться к тебе настолько, чтобы сильно сожалеть.

Ковальски улыбнулся.

-Ты действительно очень решительна.

-Еще одно слово – и я подумаю, что ты не очень-то хочешь, – предупредила она.

-Возле этого места, о котором я толкую, будет, куда переместиться.

-Молодец. Пустить тебя за руль?

-Не надо. Один вид транспорта я вам уже угробил. Я покажу дорогу.

Ева молча стронула додж с места. Между ними воцарилось то не очень ловкое молчание, когда каждый насторожено смотрит на другого и сам не торопится выкладывать карты. Точнее Ковальски свои уже выложил, а теперь ждал, что ему на это ответят. Ева ему нравилась. Больше, чем нравилась. И он надеялся, что сможет сделать это взаимным обстоятельством.

-Куда теперь денут Дэйва? – поинтересовалась она, сворачивая на боковое ответвление. – Как думаешь?

-Честно?

-А на кой мне лживо?

-Думаю, его придержат. Голова на плечах у него есть, он еще способен выдумать много интересных штуковин. Такого человека лучше иметь в штате, пусть и на коротком поводке, нежели не иметь вовсе. Да и что с ним сделать, расстрелять, что ли…

-У нас будет свой собственный ручной Дэйв, – заключила Ева. – Как мило. По субботам я буду ходить кормить его морковкой через прутья решетки и делать селфи на его фоне...

-У тебя есть аккаунт в Инстаграмме?

-Да. Это тебя удивляет?

-По правде сказать, да, удивляет. Ты не похожа на человека, который может быть увлечен чем-то вроде Инстаграмма. И уж тем более на того, кто делает селфи.

-Я могу фотографировать шефа. Он это любит. Но нельзя, у нас все очень секретно… – она снова свернула. – А далеко нам?

-Неблизко. Это не самое центровое местечко.

-Ты туда всех девушек водишь?

-Откуда бы у меня взяться толпам девушек, Ева?

-Это, стало быть, я – вариант, совмещающий приятное с полезным?

-Ты просто очень впечатлившая меня, потрясающая девушка, Ева. Только и всего.

Она бросила в сторону спутника строгий взгляд.

-Дон Жуан ты так себе, – констатировала она.

Место, где они, в итоге, оказались, было небольшим пабом – из тех, неоновая вывеска с названием над которыми горит неполностью, и ты только догадываешься, куда тебя занесло. Внутри было сумрачно, посетителей немного, а вместо официантов в белых передниках был только одинокий сонный разносчик.

-Ты ведь не обедала, верно?.. – поинтересовался Ковальски. – И не…

-У нас тут что, свидание? – перебила его Ева. – Натурально, ты угостишь даму ужином и все такое? А живой оркестр для танцев куда подевался, опаздывает?

-Ему тут приткнуться особенно негде, – пожал плечами лейтенант. – А ты любишь живую музыку?

-Я люблю стейки. Тут есть стейки, чтоб с кровью и зелени совсем чуть-чуть?

-Думаю, это можно организовать.

-А ты что есть собираешься?

-Рыбу.

-Любишь рыбу?

-Типа того.

-Брось мне эти свои «типа того», парень. Не люблю темнить. Мы тут взрослые люди, давай не будем играть в подростковые игры с созданием флера таинственности и загадочности, окей? Я не телепат и спрашиваю потому, что хочу знать.

-Я спокойно отношусь к рыбе. Я ем все, что дают, но предпочитаю именно ее, и не сказать, что потому, что люблю ее. Мы полупоходно живем, рыба дешевле и доступнее мяса, да и здоровее.

-У вас проблемы с финансированием?.. – она подняла брови. Брови у Евы выщипанные в тонкую ниточку, были такой формы, что придавали ее лицу хищное выражение. Это казалось Ковальски привлекательными, и он не сводил глаз с ее лица.

-У нас самообеспечение, – пояснил он. – Мы сами зарабатываем на жизнь, жалование нам никто не платит

-Но твой шеф говорил, что вы – отряд и все такое.

-Мы – отряд и все такое. Но мы что-то среднее между группой добровольцев и наемниками.

-К вашим услугам прибегают, когда наши могут выйти боком?

-Когда не знают, как с вами связаться или не могут дозваться, или да, когда от вас будет больше хлопот, чем пользы. Для их дела, конечно.

Принесли их заказ.

-Что-то будешь пить?

-Не знаю – подумав, отозвалась она. – Тут вряд ли есть что-то приличное. А джин с тоником не предел моих мечтаний. А что?

-Это было бы уместно. У нас же свидание.

-А. Ну да, – Ева усмехнулась. – Можем чокнуться бокалами с соком.

-Только не сок. Я тебя умоляю.

-Почему?

-Мы только с Мадагаскара. Я еще долго не смогу смотреть на фрукты.

-Расскажешь?

-Расскажу.

Ева прищурилась – точнее, опустила тяжелые веки, глядя на собеседника из-под ресниц.

-А вдруг я спрашиваю с умыслом? – сказала она. – Может, я хочу вызнать что-то про ваш отряд, чтобы после «Северный ветер» имел преимущество.

-Может, – не стал спорить с ней лейтенант. – Но мы же взрослые люди, так? Мы оба хотим какого-то конкретного результата. Обманывать друг друга ради неких абстрактных понятий я смысла не вижу

-Абстрактных понятий?

-Престижа, например.

-А. Что ж, шеф у тебя этим абстрактным понятием определенно озабочен.

-Ева, у нас разное понятие этого термина – такое же разное, как подход к работе. Шкипер ценит практический результат. Ему нет разницы, выносить противника на танке или на тракторе, если противник будет вынесен.

-Мне правда интересно послушать тебя. Надо же знать, с кем я тут собираюсь… – она замялась, а Ковальски не подсказывал. Он и сам ощущал неопределенность в этом вопросе. Они так мало знают друг дуга. Безусловно, Ева ему более, чем симпатична, и, кажется, она тоже сочла его подходящей кандидатурой, если сделала шаг навстречу. Ну как шаг – он уже отходил от Шкипера прикидывая, что теперь делать, когда она посигналила ему из машины и предложила садиться. Он без раздумий сел, и они примерно секунду смотрели друг на друга. Четверть часа назад Ева его поцеловала, не особенно смущаясь толпой вокруг, а теперь они были одни, и все было не так просто.

Так что «с которым я собираюсь…» повисло воздухе далеко не только что. Что они собираются? Провести приятно время и наутро разойтись? Построить совместное будущее? С перспективой через эн лет уйти в отставку, завести детей, жить где-нибудь в провинции или наоборот, уехать в Европу и там не вылезать из научных лабораторий… Ни один пока что не знал, а показать могло только время.

Ковальски отдавал себе отчет в том, что не молодеет. Ева с виду тоже давно перестала быть девочкой. Они действительно взрослые люди. Часы тикают неумолимо, а они одиноки, и будущее для них обоих темно. Им обоим некуда пойти, после того как пистолет убран в кобуру. Кстати, у Евы был небольшой аккуратный тридцать девятый «Глок», который Ковальски рассмотрел бы так же с огромным интересом. Его старая «Беретта» и рядом не валялась с этим молодцом.

-Сколько тебе лет? – спросила Ева. Ковальски сказал.

-Мы и правда ровесники, – задумчиво протянула она. – Так странно: люди дружат с теми, кто с ними рядом, и о ком они много знают, а мы с тобой раз – и в дамки. А как тебя зовут? – вдруг спохватилась она. Ковальски на мгновение замялся. Но все же ответил и на этот вопрос, хоть и более неохотно.

-Это настоящее имя?

-Прости?

-Я, кажется, вполне понятно выражаюсь. Английский, разумеется, мне не родной, но я точно знаю, что владею им вполне прилично, чтобы меня понимали собеседники.

-Почему тебе пришло в голову, что мое имя может быть ненастоящим, Ева?

-Потому что я не понаслышке знаю, как могут складываться обстоятельства. «Прапор» как раз может оказаться и фамилией, а вот «Ковальски» – прозвищем. Очень уж обобщающее слово, понимаешь? Статистика говорит, что самая распространенная на свете фамилия – это производное от слова «кузнец», так что «Ковальски» – это все тот же мистер Смит. Знаешь эти обобщенно-собирательные названия для какой-нибудь нации? Ирландцев часто зовут Педди, русских -Ваньками, а англичан – Джон Булями… Так что велика вероятность, что фамилия, на которую ты отзываешься – всего лишь старое армейское прозвище, данное когда-то из-за твоих польских корней. Я со счетов этот вариант вовсе не сбрасываю, – и, посмотрев ему пристально в глаза, Ева произнесла его имя, подчеркивая, что обращается именно к нему, а не просто разглагольствует. Ковальски не сдержал досадливого жеста недовольства.

-Что такое? – немедленно почувствовала его настрой Ева.

-Не люблю, когда меня зовут по имени.

-Почему?!

-Так уж вышло. Имя – это ведь не только близкие отношения. Это и обращение к тому, к кому нечего обращаться как-то более серьезно. Все мои преподаватели, да и не только они, звали меня по имени, потому что рядом с ними я никак не тянул на что-то более обстоятельное. Они обсуждали меня с моей родней в том же ключе, и я возненавидел это отношение. У меня есть фамилия, она меня устраивает.

-А меня нет. Не выношу звать людей по фамилии. Официоз прямо такой. И потом – глупо так звать мужчину, с которым собираешься… все то, что я собралась с тобой. Но мне и не хочется, чтоб тебя дергало всякий раз, как я тебя позову. И что делать?

Лейтенант задумался на мгновение.

-Придумай мне имя, – предложил он.

-То есть – назвать тебя самой?

-Ну да. Как хочешь.

-И ты станешь отзываться?

-Конечно. Ведь это ты дашь мне имя. Это приятно.

-Логичная, черт побери, логичность, но в этом что-то есть… Знаешь что? Я буду звать тебя Адам.

-Почему Адам? – улыбнулся он.

-Потому что я – Ева.

-Логичная логичность, – повторил ее слова лейтенант.

-Адам, я вообще логичная женщина. Приготовься к этому.

-Я готов с того самого момента, как увидел, как ты прокладываешь маршрут по радару. Ты покушала? Может, еще что-то закажешь? День был длинный.

-М-м… Нет. Пожалуй, нет. В другой раз. Идем отсюда. День был длинным, но ночь будет коротка.

Уже сидя в машине, Ева вдруг стиснула руль и, глядя на него, а не на спутника, сказала:

-Слушай. Когда я упомянула, что желаю быть откровенной, я не шутила. Совсем.

-Я это понял.

-Мне кажется, нам обоим следует быть готовыми к тому, что может отколоть другой. К самому… самому непредсказуемому и самому…

-Самому худшему, – подсказал он. – Да, это может быть.

-Так что я хочу, чтобы мы сейчас сказали друг другу эти вещи. Ты милый, но если я тебя не устрою после того, что ты узнаешь, лучше тебе сойти на этой остановке, – она кивнула на обочину за окном. – Чтобы потоммы не испортили отношений, которые с трудом создадутся.

-Не думаю, чтобы что-то могло меня отвратить от тебя, если ты об этом. Ты намереваешься мне сказать о том, насколько сильно ты мясоед и ужаснуть сообщением об уничтожении курицы в один присест?

-Как ты понял, что я настолько мясоед?.. – заинтересовалась Ева.

-Наблюдал. Ты колебалась, когда я предложил добавки, и это очень похоже на то, как колеблется Рико. А Рико – это вообще бочка данаид, и нам с тобой обоим никогда его не переплюнуть.

-Рико – это ваш дикарь со шрамом, да? Ясно. Но вообще нет, Адам, еда – это мелочи. Хотя я и стесняюсь того, сколько ем: женщине положено есть немного.

-Я вижу, что для тебя это важно, Ева. А значит, это важно и для меня. Ты хочешь знать, чего можно ожидать от меня, и это совершенно справедливо и полностью оправдано. И спасибо, что ты задаешь этот вопрос, потому что я не знал бы, как с тобой заговорить об этом, а скрывать было бы нечестно.

-И что с тобой не так, мистер умник?

-Я курю марихуану. Нечасто. Зависимости у меня нет. Но я потребитель, факт.

Ева поглядела на него искоса.

-Могло быть и хуже, – заметила она. – Ты очень спокойно об этом говоришь.

-А ты, Ева?

-Я, – она поджала губы, будто собираясь прыгнуть в прорубь и никак не решаясь. – Я люблю командовать, Адам. Я люблю быть главной. Во всех смыслах. Со мной нечего ловить, если не собираешься быть моей жертвой. Знаешь Роденовскую композицию «Вечный идол»? Вот это и есть то, что со мной ждет.

Она глядела теперь исподлобья, внимательно следя за его реакцией.

-У меня есть наручники, – безмятежно отозвался лейтенант. – Если захочешь воспользоваться ими прямо сегодня.

Ева молниеносно выбросила руку вперед, и он подавил рефлекторную реакцию, требовавшую отшатнуться. Лицо у Евы было почти злое — ну, по меньшей мере, раздраженное. Она сжала руку, собрав его короткие волосы на затылке в горсть и заставив немного запрокинуть голову, как если бы собиралась загрызть его и искала удобное положение. Ковальски мог бы вырваться, если бы сильно понадобилось, но делать этого не стал.

-Я серьезно, – сказала она. – Я не шучу.

-И я не шучу, – отозвался он спокойно. – Наручники на поясе сзади.

Ева, не сводя с него глаз – ни дать ни взять крутой коп из голливудского фильма, который держит преступника на мушке – потянулась, шаря в поисках нужного предмета, нашла, и через пару секунд он почувствовал себя лишенным определенной свободы. Ева действительно была решительной особой и не собиралась ходить вокруг да около. Он успел еще подумать о том, что она станет делать с ним в машине, но совершенно забыл, что техника из автопарка “Северного Ветра” с сюрпризом. Ева даже не стала трогать приборную панель – скомандовала, не повернув головы:

-Салон, формация четыре.

Сидения, что впереди, что сзади, бесшумно разложились, распластавшись в цельную плоскую поверхность – он никак не ожидал этого и только успел сгруппироваться, падая на спину. Со скованными за этой спиной руками было не очень удобно, но у него был опыт в этом деле. Развеселая жизнь в их отряде еще и не такое могла подкинуть.

Он чуть повернулся на бок, желая ослабить давление на запястья, но его толкнула обратно на спину Ева, нависнув над ним. Согнула локти, припадая, как хищник перед прыжком, и подалась вперед, проезжая по нему животом. Шуршание формы, скрип ремней кобуры, сухое короткое чирканье пряжек, и где-то там, под всем этим — живая женщина. Ковальски не выдержал и чуть приподнял голову, прижимаясь щекой к округлостям груди.

-Нравится? – спросила Ева тихим и каким-то зловещим голосом. – Впрочем, чего я удивляюсь, я не видела еще ни одного парня, который бы не оценил…

На мгновение ему показалось, что сейчас Ева его обнимет. Обовьет руки вокруг его шеи, приникнет, и он почувствует ее рядом, совсем близко. Они будут близко в общечеловеческом смысле, доверяя друг другу как минимум в этом, простом, понятном желании… Но Ева не стала этого делать. Она теперь замерла над ним, заставляя его тянуться до ломоты в спине, чтобы чувствовать ее.

-Знаешь, а мне нравится, – заметила она вполголоса, наблюдая за ним. – Эта твоя беспомощность. Если мне понравится и все остальное, может, получишь что-то еще.

Он постарался, чтобы понравилось. Через достаточно плотную ткань формы он чувствовал мягкость и податливость ее груди, но не ощущал тепла кожи и не слышал пульса. И все же ему нравилось чувствовать эту мягкость, приминать ее, стараясь быть поближе, и Ева рядом дышала сквозь зубы, отведя назад плечи. Она была живая, настоящая, и она была с ним, здесь. Ковальски представил, как было бы здорово, если бы все это происходило, как есть, но она подняла бы эту чертову форменную жилетку и футболку, и что там еще – и это отозвалось сладким нытьем внизу живота. Эта глухая форма и только одно открытое место для контакта – черт, это было бы неплохо. Закрыв на секунду глаза, он тут же подумал о том, что это было бы хорошо для них обоих. Чтобы он мог быть с ней ласковым, а Ева бы знала, что он ее не обидит, что она может рассчитывать на него и получить все, что захочет...

Реальная Ева, не та, о которой он сейчас думал, вдруг сцапала его за горло одним быстрым, верным движением и прижала к сидению. В полумраке сверкнули ее зубы.

-А ты послушный, да? – прошептала она. – Мне это по душе.

Она перекинула через него ногу, седлая, и он завозился, пытаясь помочь ей устроиться, но она снова вжала его, придавив за горло. Наручники впились в запястья острее, но это было ерундой на фоне невозможности вздохнуть полной грудью. Он ощутил Еву совсем рядом, вплотную, и понятия не имел, как она сама реагирует на происходящее. Волнует ли ее то, что рядом другой человек, будит ли это в ней ответное желание. С ним-то все и так понятно...

-Давно никого не было? – спросила она у него над ухом, чуть придав его и бедрами. Она не могла не почувствовать. Он серьезно кивнул. Ева смазано поцеловала его в скулу, сбила очки.

-Тебе придется постараться, если хочешь с этим что-то поделать, – он не видел, но чувствовал, что она ухмыляется почти по-пиратски, сознавая свое превосходство.

-Что... Что ты хочешь? – спросил он, с трудом вытолкнув слова из сжатого горла.

-Покатай меня, – отозвалась она почти беззаботно. – Я вижу, ты любишь, чтоб на тебе катались...

“Интересно, – мелькнуло в голове,- она или угадала, почувствовала, или просто блефовала?”. Впрочем, вряд ли это было важным сейчас. Его вполне устраивало то, что все здесь будет решать не он. Что, в принципе, что угодно будет решать не он, покорно позволяя уложить себя навзничь и делать с собой что угодно... Он послушно, стоило Еве немного сжать пальцы на его горле, выгнул спину, прижимаясь, проезжаясь, где надо, и чуть не простонал – мешала одежда, ткань натирала, и вместе с тем это не могло не быть приятным.

-Можешь не сдерживаться, – разрешила Ева. – Если выдержишь...

Он выгибался уже ритмично, вроде бы и сохраняя мужскую прерогативу на активные движения и, вместе с тем, чувствуя, что ведет тут совсем не он. Ева неплохо подстроилась, нашла положение, при котором он доставлял ей своим движением наилучшие ощущения. Скупой свет уличного освещения иногда позволял видеть, как она запрокидывает голову, или выхватывал ее улыбку – улыбку, которая ясно говорила, что Ева не прочь запустить в него и зубы.

Поза была неудобной и заставляла его нехило прилагать усилия, чтобы на пару секунд ощутить облегчение, а потом все начиналось заново. Ева снова сцапала его за волосы и сильно оттянула голову назад, и он терся теперь о ее умопомрачительный бюст беззащитным горлом. Даже это выбивало у него дрожь, а Ева, чувствуя это, вцепилась в волосы ощутимо, болезненно. Иногда она подавалась ему навстречу, и он секунду ощущал ее бедра своими, а иногда нет, и хотелось разочарованно простонать, но он только сцеплял зубы. Еве нравилось, что он молчит, давит любой звук, стараясь изо всех сил, тратя их на одно только бесконечно повторяемое движение. Руки онемели, спина просила о пощаде, но хуже всего было ощущение болезненно-жгучего, яростного трения. Он заметил, что Ева следит за ним, ловя каждую вспышку этой мимолетной боли, держит его за волосы так, чтобы видеть лицо. Глаза у нее полузакрыты, но взгляд цепкий. Кто знает, насколько бы еще его хватило, но долгое голодание взяло свое. Ощущение ее потрясающих форм и мысль о том, что сейчас она наверняка мокрая, добили его. Когда его накрыло, он выгнулся насколько мог, но касался Евы едва-едва, а она не спускала с него взгляда, зато он чувствовал, как она волнительно дышит. Пожалуй, это было самым мучительным опытом близости в его жизни. Она уселась верхом, обратно только когда он перевел дыхание.

- Ну что, – произнесла она, – ты еще не передумал?

Он через силу улыбнулся.

-Я надеюсь, ты позволишь мне в следующий раз обнять тебя?

Он сел, и небольшая, по сравнению с ним, Ева, сидя у него на коленях, сняла с него наручники. Но не вернула, сунув их в собственный карман.

Пока он растирал запястья, она возвратила машине ее прежний вид, скомандовав «базовую формацию», а потом снова обратила на него тот же внимательный, немигающий взгляд.

-Ты переодеться не хочешь?

-Я еще и в душ хочу. Но это мелочи по сравнению с тем, как я хочу обнять тебя.

Ева выдохнула, расправила плечи и завела мотор.

-Я надеюсь, на этот раз нам недалеко, – заметила она. – Лучше бы этому месту быть недалеко.

Они были в одном из тех многочисленных уголков города, которые как будто не связаны с центром и его жизнью. Словно они – город сами по себе, просто каким-то недоразумением оказались в черте другого, побольше. Здесь были серые улицы, довольно тесные, забитые рекламой, дешевыми забегаловками и сомнительными притонами, магазинчиками, задними двориками, кинотеатрами на пятьдесят мест, поизносившимися бильярдными и бессчетным числом квартир и квартирочек. Их бесконечные балконы выходили на улицы, закрывая и без того узкую полоску неба. Сейчас, когда уже хорошенько стемнело, было похоже на то, что дома смыкаются над серой лентой асфальта внизу.

Шкипер не звонил, и Ковальски был ему за это мысленно благодарен. Командир у него не дурак, сложил два и два и прекрасно понял, что сегодня он будет лишним. Ковальски поглядел на свою спутницу. В свете уличных фонарей, ритмично проносящихся мимо, она казалась ему сосредоточенной и целеустремленной. Цельной. Как выпущенная пуля – такая же обтекаемая, блестящая, опасная. Привлекательная.

-Что ты так глядишь? – почувствовала она его интерес. – У меня на лице что-то?

-Я любуюсь.

Ева фыркнула.

-Адам, запомни на будущее: не всякая женщина падка на комплименты. Я отлично знаю, как я выгляжу. Ты или извращенец, или святой.

-Ты считаешь себя некрасивой?

-Брось. Ни одна женщина себя не считает ни достаточно красивой, ни в должной степени уродливой. Ей кажется всегда, что она – очень даже ничего, что правда, с некоторыми досадными недостатками.

-А ты?

-А что я? Прямо скажем, в дом моделей меня бы не взяли. Не то чтобы мне очень туда хотелось, конечно. Но видишь же, крашусь вот, да.

Ковальски помолчал какое-то время, имея при этом вид человека, совершающего мысленные расчеты.

-Что тебя так озадачило? – не выдержала она, спустя несколько минут.

-Вы задействовали водоплавающие средства при поимке Дэйва, не так ли?.. Ваш флаэр мог и плавать, я помню у него гребные винты и воздушные подушки в комплектации…

-Как-то ты странно тему меняешь, Адам…

-Даже не думал менять ее. По моим предварительным подсчетам твоя внешняя привлекательность равна приблизительно двадцати восьми миллиеленам.

-Адам, ты и флиртуешь странно…

-Не думаю, чтобы я был потенциально способен к этому. То есть, я хочу сказать, я выражаю симпатию, как умею, а умею я не очень. Ты имела возможность наблюдать не так давно. Что касается моего утверждения, то я напомню: согласно древнегреческим мифам, похищение Елены Прекрасной стало причиной начала Троянской войны, а красота Елены часто упоминается, как сила, способная сдвинуть с места тысячу кораблей. Исходя из этого, математики предложили некоторого рода единицу измерения под названием миллиелен, которая определяется, как количество женской красоты, достаточное для того, чтобы запустить один корабль. Сама Елена Прекрасная по этой трактовке обладает красотой, равной 1186 миллиеленам, так как именно столько греческих кораблей приплыло к стенам Трои, согласно тексту «Илиады» Гомера. В деле Дэйва я насчитал примерно двадцать восемь задействованных судов, считая так же его собственную подлодку, ваш флаер и даже ту несчастную угнанную гондолу…

-Протестую! Когда угонялась гондола, ты меня в глаза не видел!

-Гондола судно? Оно было сдвинуто с места? Ты имела к нему отношение? Какие тут могут быть споры? – лейтенант пожал плечами, как будто желая подчеркнуть свое к происходящему отношение. – Ты красива, Ева. Когда я говорю об этом, я имею в виду не только то, что мне нравится твое лицо, или твое тело, или то, как ты держишься.

-А что тут еще можно иметь в виду?

-Я рассматриваю цельный образ, если позволишь. Наша с тобой первая встреча ознаменовалась помнишь чем?

-Я расстреляла ребят Дэйва на подлете, а что?

-Вот именно. Ты сориентировалась в ситуации и чувствовала ее, как рыба воду. И, кстати, ни разу не промахнулась.

-И о чем это тебе сказало?

-О том, кто передо мной. Мне импонируют люди, которые умеют что-то делать хорошо. Они вызывают уважение. А симпатии без уважения никогда не бывает. Так что да, наша с тобой первая встреча меня впечатлила: ты появилась, как карающая валькирия. Думаешь, на свете много таких дам?

-Тебе разве не нравятся более женственные образы?

-А разве я сказал, что ты неженственна, Ева? Для того, чтобы хорошо владеть своим телом, стрелять без промаха, вообще попасть в силовой отряд, нужна настойчивость и воля. Без тренировок всего этого не достичь, а значит, у тебя хватило характера добиться хороших результатов. А потом, как я недавно упоминал, я видел тебя за пультом.

-А это о чем тебе сказало?

-Что ты не только волевой человек, но и образованный. Секрет обмолвился, что ты аналитик в отряде. И меня это купило окончательно.

-Гм? – Ева издала некий вопросительный звук, не разжимая губ

-И это тоже, я имею в виду. Ко всему прочему, меня привлекают люди, которые умеют что-то, чего не умею я. Это делает их более притягательными. И то, что ты умела обращаться с железякой, которую я после угробил, тоже добавило тебе в моих глазах привлекательности.

-То есть, подводя итог, – Ева, кажется, сглотнула, – тебе нравится, что выбранная тобой женщина занимается такими вещами, да еще и собралась помыкать тобой в хвост и гриву…

-Не вижу проблемы. Сбавь ход, мы почти приехали. Нам вон туда, видишь вывеску?

-Какую? Вон ту с клубникой, которая похожа на вырезанное сердце алкоголика?

-Точно. Нам туда.

Там не было парковки, и они просто оставили машину на обочине, въехав передними колесами на тротуар – как будто додж покусился на эту территорию и захватил некоторую часть. Ковальски почувствовал, что у него мурашки бегут по спине, а в желудке словно образовалась зона турбулентности. Он почувствовал и нетерпение Евы – кажется, ее подгоняло что-то еще, помимо очевидной причины. И было очень странно идти с ней рядом, как двум приятелям, и думать о том, что через полчаса, а может и меньше, она будет его.

Им никто не удивился внутри. Равнодушная особа за стойкой приняла от них деньги за номер и выдала ключи. В автомате у стены можно было купить презервативы. Лифт поднимал на нужный этаж. Коридор без окон, неярко освещенный галогеновыми лампами, был небольшим. Их номер нашелся быстро, ключ не заело. Внутри смотреть особо было не на что: вариантов, для чего это помещение служило, было немного. Комнатка, совсем маленькая, практически полностью была занята кроватью – та буквально подавляла своим размером. Кроме этой довлеющей над всем здесь постели, нашлись еще небольшая полка с телефоном и плоский телевизор на стене. Ну, и еще дверь в ванную.

-Ты первый, я буду долго, – безапелляционно велела ему Ева. – И не уноси полотенце. Терпеть не могу, когда нет полотенца.

Ванная – санузел, если точнее, в котором все было друг к другу впритык – была чистая и безликая. Вещи можно было оставить висеть – на перекладине нашлось несколько тремпелей, экономная замена отсутствующему тут стенному шкафу. Он испытал двухсекундную панику при виде узкой, как гроб, душевой кабины, но переступил через себя. Стоя под струей душа, лейтенант вдруг подумал, что это даже немного дико – все то, что сейчас происходит. Его личная жизнь разнообразием не отличалась – в тот момент, когда она вообще была, эта личная жизнь. Он попытался вытащить из архивов памяти сведенья о том, когда она, черт возьми, все же была, и не смог так уж сходу вспомнить. Но зато он отчетливо помнил, как чувствовал себя всегда – будто немного чужим, из другой породы или другой стаи. А Ева была определенно одного с ним поля ягода. Они отлично друг друга понимали. И он понадеялся, что его поиски закончены. Он нашел то, что хотел, и постарается, чтобы в его лице то же самое нашла бы и Ева. Хотя он все еще слабо понимал, что же она хотела.

Ковальски встретил ее, выходя из санузла – аналитик чужого отряда как раз щелкала пультом: скорее всего, ей стало любопытно, что может показывать телевизор в таком специфическом месте.

-Представляешь, три канала, – не оборачиваясь, поделилась она открытием. – Музыкальный, новостной и порно. Елки-палки, это сочетание просто сто из ста! – она бросила пульт на покрывало и поднялась. На экране телевизора приглушенно выводила тягучую песню сильно накрашенная женщина, глядящая в камеру томно и голодно. Ковальски попытался было припомнить, кто это – лицо показалось ему знакомым – однако тут же позабыл об этом. Ева не стала дожидаться душа, разделась прямо тут, оставшись в белье – бесшовном, похожем на спортивное и лишенном украшений. Ковальски ощутил, как в горле пересыхает.

-Согрей тут место, – велела она. – Не люблю холодные кровати, – Ева подошла поближе и положила руки ему на грудь.

-Скажи что-нибудь.

-Что именно?

Голос чуть охрип. Ева усмехнулась и царапнула его ногтями. Под пальцы ей попался старый рубец, и она проследила его контур. Пальцы у нее подрагивали.

-Ты ведь не пользовался шариковым дезодорантом или чем-то таким, да? – спросила она. – Не пользуйся. От тебя пахнет живым человеком. Мне это нравится.

И она ушла, а вскоре за стеной зашумела вода. Женщина на экране телевизора покачивалась, будто змея под дудкой заклинателя, но на самом деле это она как раз и была заклинателем, а зрители – ее змеями. Волосы у нее разметались из прически – крашеные, одна прядка темнее, другая – светлее. Ковальски приглушил свет, но женщину с ее песней оставил и забрался под одеяло. Постельное белье холодило разгоряченную кожу. Вообще, тут было довольно уютно, если вдуматься. И цена вполне приемлемая. Даже если тебе не платит законное жалование государство.

Лейтенант посмотрел в сторону единственного окна без подоконника. Жалюзи опущены, но он знал, что если приподнять их, то увидит он только противоположную стену. Сомнительно, чтобы кто-то там бодрствовал, а если и так – то вряд ли он имеет желание наблюдать, что происходит в соседнем доме…

Ева пробыла в душе с четверть часа и вернулась, что-то держа в руке. Он понял что это, только когда Ева прижала его за плечо к кровати. Она ведь так и не вернула ему наручники и теперь смогла воспользоваться ими. Никаких проблем. Действительно никаких. Спинка кровати, что правда, хлипкая – он мог бы ее и выдрать, если что, но постарается обойтись без излишеств. В конце концов, это совершенно неважно: ведь Ева тут, рядом. Он ее чует (и она его определенно тоже, он видел, как хищно подрагивают у нее ноздри) слышит и осязает. Это приятно. И это надежно. Это – и то, и другое вместе взятые: осознание, что человек рядом с тобой, даже когда ты его не держишь. То есть, Ковальски был бы рад и подержать, но скованные над головой руки этому мешали.

Они уже целовались прежде, но не так, как теперь. В первый раз он был просто рад тому, что девушка, которая понравилась ему, ответила взаимностью и сочла возможным подобный шаг. Не делала вид, что не понимает, что происходит, а вполне осознанно взяла на себя ответственность за принимаемое решение. Как будто говорила: “Я поняла тебя, я не против”. Ева даже не пыталась заставлять его добиваться ее внимания, пока она еще пораздумает.

Но теперь все было чуть иначе – они все еще не знали друг друга, не знали, что другому понравится, не были уверены. Он не был. Ева, кажется, была не только уверена, но и знала, что делать. Ковальски подумал, что сейчас она очень похожа на хищную птицу – с тем, как она поводит головой, принюхиваясь – птицы, конечно, не нюхают, но движение все равно схоже – и еще с тем, как впивается пальцами… Ее вело, словно от выпитого – а ведь он точно знал, что Ева ни капли сегодня в рот не брала. Ее вело от происходящего. Возможно, от власти над другим человеком и его покорности – лейтенанту и в голову не приходило сопротивляться. Очки он оставил еще в крошечной душевой, и Еве ничего не мешало. Она оседлала его, и он почувствовал, какая она горячая, живая, настоящая, не придуманная им в тот холодный предрассветный час, когда ты не то проснулся, не то умер ненадолго и попал в другой мир… Зажав ему рот ладонью, Ева вдруг укусила его за плечо, и он от неожиданности вскрикнул – хотя «вскрикнул» тут не совсем подходит. Подал голос, заглушенный ее рукой. И это ей тоже понравилось, он почувствовал как сократились ее мышцы под кожей, будто по ней прошла волна. Ковальски закрыл глаза. Ощущение другого человека рядом, готовность этого человека быть с ним, его внимание согревали так, как уже давно и ничего не грело. Он абсолютно и полностью доверял сейчас Еве и был совершенно, железобетонно уверен, что она не ударит его ножом, стоит ему отвернуться, а это стоит дорогого…

Спустя минуту Ева ударила его ножом.

То есть не то, чтобы прямо ударила. Он сначала не понял, что происходит. Резкая боль вывела его из состояния туманного блаженства, и в первую секунду ему показалось, что просто какая-то часть кровати упирается неудачно, и стоит всего лишь передвинуться. Но он почти моментально же отмел эту мысль. Попытался отпрянуть, но Ева вцепилась ему в горло, и он закашлялся, чертовски отчетливо ощущая ее ногти. Он их хорошо сегодня рассмотрел – пока она вела машину и пока они ужинали. Ровные, аккуратные, не слишком длинные и покрытые перламутровым, с легким розовым оттенком, лаком. Они не выглядели опасными. Они не выглядели и как что-то, что может причинить такой дискомфорт, как сейчас, когда не получается вытолкнуть из горла хоть что-то, кроме хрипа, да и дышать-то выходит через раз… А ощущение холодного клинка никуда не исчезало. Под ключицей справа. Уколами... Нет, скорее, ужаливаниями, зло и коротко, раз, второй, третий, как будто на нем высекали узор, как на камне…Он дернулся сильнее, мотнув головой, ударился затылком о стену, и в голове ненадолго помутилось. Ева дышала рядом – он слышал ее, чувствовал на себе, и она была более хищной, чем он когда-либо ее видел. Ни в горячке боя, ни во время ругани с врагом – нет, тогда Ева держала себя в руках просто таки восхищающим его образом. Сейчас же он не поручился бы за то, что она его слышит.

Текла кровь. Постель под ним уже была мокрой, и ощущение было не из приятных. Придется действительно что-то делать, не выйдет просто пустить на самотек. Он чувствовал лезвие каждый раз глубже, чем до этого, будто оно прорывало себе нору в его теле, и Ковальски поймал себя на том, что боится. Боится, что лезвие угнездится в нем, обоснуется, а утром ему понадобится патологоанатом… Эта мысль внезапно отрезвила его. Лейтенант взбрыкнул под наездницей, стараясь освободиться, лезвие самым кончиком чиркнуло по его коже, соскальзывая. Он почувствовал раздраженное разочарование – лезвия или, может, женщины, которая его держала. Ева потеряла равновесие, и ей пришлось выпустить его горло, чтобы схватиться за что-то и не упасть. Ковальски вдохнул полной грудью, чувствуя, как закружилась от этого голова.

-Хватит!

Тяжелое дыхание в полутьме, а затем – звон металла о ламинат пола. Удаляющиеся шаги. Шум воды.

Ему все же пришлось рвать эти треклятые наручники, потому что иначе было не освободиться. Он содрал кожу на руках – впрочем, по сравнению с тем, что сейчас чувствовало то место под ключицей справа, ободранные запястья вообще не конкурировали. Нож он увидел сразу же – небольшой, из современных, складных, хитрой формы – это теперь называлось «футуро-дизайном» – он валялся на полу. Ковальски его поднял и положил на полку: чтобы после никто не наступил и не порезался. А потом пошел в санузел.

Там было слишком светло – по глазам ударило белой пеленой, и он какое-то время стоял, приходя в себя и моргая, стараясь чтобы вышло побыстрее. А потом рассмотрел Еву. Это был первый и, он надеялся, последний раз, когда он застал ее в слезах.

Она сидела на полу душевой кабинки, обняв колени. Ее трясло.

-Ева, – позвал он. – Ева, что такое? Ева?!

Он перекрыл воду, вытащил из этого ненадежного укрытия Еву, и попытался взять на руки, но понял, что места им не хватит. Тем не менее, все же доставил назад, к кровати. И, не найдя злополучного полотенца, укутал покрывалом – ядовито-малинового цвета, атласным, с присобранными краями. Закутал и обнял, прижав к здоровому левому плечу. И держал так, пока Еву не прекратило колотить и пока она не затихла. Слезы ее были, как гроза – даже когда кончились, каждый вздох приносил их отголосок.

А потом они все же устроились на разворошенной кровати, спихнув на пол запачканную его кровью подушку. Ева уложила ему голову на плечо и долго, очень долго молчала, кусая губы. Ковальски погладил ее по волосам.

-Что случилось? – тихо спросил он. – Скажи мне, мы, думаю, с этим справимся.

-Не справимся, – глухо отозвалась она. Вытерла решительно глаза и посмотрела на лейтенанта.

-Ты злишься?

-Нет.

-Правда не злишься?

-Правда.

-Я полоумная баба, которая обещала с тобой переспать и покромсала ножом в ленточки, а ты не злишься? Ты нормальный вообще?!

-Ева, – он чуть надавил на ее плечо, понукая снова опуститься, – всему происходящему, я уверен, есть пояснение. Ты успокоишься и все мне расскажешь. Разве нет?

-Я думала ты… – она замялась. Вздохнула. Посмотрела на него мрачными заплаканными глазами. Веки покраснели, сделав ее старше.

-Я получаю удовольствие от чужой боли, – сообщила она тяжелым голосом. – Так всегда было. Со мной никто не уживался из-за этого. Никто не выдерживал. Это со мной с самых ранних лет. Одна сторона медали – эта, а вторая – та, что я умею перенаправлять это желание, так, что… Так, что именно оно помогло мне в итоге попасть в элитный отряд. В любом другом месте я была бы просто выродком. А тут я ценный кадр. Полезный и нужный член команды. Просто никому не стоит знать, что именно делает меня такой. Да, – она сказала это «да» так, будто отвечала на его не заданный вопрос. – Да, это, наверное, можно было бы вылечить. Но тогда я перестану быть мной. Тот мой цельный характер и все прочее, что тебе так пришлось по вкусу – все остальное, что делает меня – мной, все уйдет, а я превращусь в курицу, и меня выгонят, как бесполезную клушу. И куда мне тогда идти?! Я люблю то, что я делаю!

Ковальски снова погладил ее по голове, но Ева раздраженно сбросила его руку.

-Если дело доходит до чего, я всегда предупреждаю, что ждет в моем лице. А тебя не… не предупредила, – она сцепила руки перед собой в замок так, что пальцы побелели. – До конца, то есть, не предупредила. Хотела. И не сделала этого. Подумала, что.. Понимаешь… Я смотрела на тебя, и я же не слепая. Твой Шкипер командует тобой, и ты подчиняешься, и я подумала, что это очень говорящий показатель. Ты… Не обижайся Адам, ладно? Ты просто словно создан для того, чтобы подчиняться. И одно к одному сошлось. Я тебе понравилась. А ты готов был принять мое главенство. И я побоялась все разрушить. Побоялась сказать: “Знаешь, Адам, у тебя не получится сделать мне приятно, если я не пущу тебе кишки”… То есть… То есть я сказала. Я сказала, что люблю доминировать, что я буду и буду делать что захочу, а ты согласился. Я проверила, насколько далеко я могу зайти, я спросила, не передумаешь ли ты, а ты дал понять, что не передумаешь. И я сама себя убедила, что это полное согласие… И у меня давно ничего не было. Все одно к одному сошлось… Я это уже говорила. Давно не было, а тут ты, и согласен, и…

Ковальски снова обнял ее, снова прижимая к здоровому плечу.

-Не плачь – попросил он. – Я никогда не знал, что делать с плачущими людьми, не умею утешать. Не плачь, пожалуйста.

-Оно само, – буркнула Ева. – Если неприятно – не смотри.

-Это не неприятно. Я просто не знаю, чем тебя утешать и как помочь.

-Что ты тут вообще еще делаешь?.. – Ева закусила губу. – По здравому соображению ты уже должен был одеться и уйти!

-И оставить тебя тут в слезах? Что ты такое говоришь?

-Я тебя ножом ткнула!..

-Что ж, бывает.

-«Бывает»?! Это все, что ты можешь по этому поводу сказать?! «Бывает»?!

-Ева, – терпеливо повторил он. – Скажи, ведь до того как лечь в одну постель, мы друг другу симпатизировали, не так ли?

-Да.

-Так неужели что-то поменялось? Ты была собой до этого, и ты нравилась мне. Ты осталась собой и по-прежнему нравишься мне. Можно быть с человеком в хороших отношениях и без постели, разве нет?

-Ты хочешь сказать… – Ева нахмурилась. – Ты ведешь к тому, что… Ты простишь мне это все?

-Я и не сержусь. Хотя ты напугала меня.

-Я неадекватная! Я могла тебя убить!

-И что? Рико тоже неадекватный и может меня убить, это повод не дружить с ним? А какой бывает неадекватный Шкипер, Ева! Вам с Рико обоим до него еще деградировать и деградировать!

Его собеседница поневоле рассмеялась этим словам.

-Ты понравилась мне, как человек, а не как объект полового интереса. Если бы я теперь ушел, это значило бы, что я не был с тобой честен, а мы ведь договорились, что будем, разве нет?

-Да.

-Вот видишь.

Ева устроилась поудобнее и прикрыла глаза.

-И что теперь? – поинтересовалась она из этой позиции. – Что мы будем с этим делать, Адам?

-А что тут можно делать? – Ковальски хотел пожать плечами, но быстро отказался от этой идеи. – По-моему, это патовая ситуация. Если убрать эту твою особенность, ты потеряешь свое место, а оно для тебя куда важнее всяких там амуров. Что до меня, то я не против наручников и прочих таких вещей, но я против ножей, иголок и других насильственных перегибов. То, что обычно называют подчинением для меня не более, чем уступка чужому вкусу, ничего не означающая в реальном мире.

Ева вздохнула.

-Прости.

-Все нормально. Недопоняли друг друга, бывает.

-И… И что все-таки мы будем делать?

-Сегодня, до рассвета? Ну, можем поспать. Можем телек посмотреть. Я не помню, когда в последний раз просто валялся перед телевизором.

-Тут три канала, – со смешком напомнила Ева. – Что будем смотреть, попсовые клипы, политические дебаты или порнуху?

-Это плоский телевизор, так что у него в конструкции должен быть юсб-порт. А у меня есть флешка с лекциями по теории расширения вселенной.

-Звучит просто отлично. И знаешь что еще? Я бы перекусила. Тут можно заказать в номер еду? Телефон есть…

Через полчаса уже ничто не напоминало о недавних событиях. И более того – пожалуй, эти стены никогда прежде не видели ничего подобного. Сюда приходили со вполне очевидной целью, и цель эта была далека от просмотра видео и поедания куриных крылышек. Предоставив Еве самой делать заказ, Ковальски уединился в крошечном санузле, привычно оставив раздвижную дверцу душевой кабины наполовину открытой, и занялся своей раной. Он отлично знал, что пугаться надо не количества крови, а глубины проникновения клинка. Нож у Евы был не обоюдоострый, длинна клинка всего сантиметров десять, и — он помнил это яркой, запечатлевшейся в мозгу картинкой — испачкан не был даже на половину. Повода для того, чтобы ехать в круглосуточную частную клинику и накладывать там швы он не то чтобы не видел, но рассудил, что если эта дыра зарастет как-то криво, он расстраиваться будет не сильно. А вот подвергать Еву новой встряске, заставлять ее чувствовать себя виноватой из-за произошедшего он не хотел.

Ковальски действительно на нее не сердился. Даже эта новая и открывшаяся ему так внезапно особенность показалась ему едва ли не милой. Его подкупало то, что Ева была с ним откровенна. По ее скупым словам он вполне представил, как она намучилась со своей особенностью и как научилась использовать ее себе на благо. Он вспомнил, как внимательно она наблюдала за ним, пока они все ловили Дэйва. Тогда ему казалось, что она следит за всем отрядом, не упуская ни слова из их беседы, но теперь осознавал: Ева оценивала свою возможную добычу. Он никогда не умел интриговать с женщинами, и в этот раз все было предельно ясно с самого начала. Он дал ей понять, что она его заинтересовала, а Ева хорошенько подумала, прежде чем посигналить ему из машины, когда Дэйв уже был неопасен...

В дверь постучали. Он выглянул было, но это оказался всего лишь курьер с заказом. Ева поставила картонку с ним прямо на колени и таскала из нее кусочки со счастливым урчанием. Она прекратила опасаться выглядеть как-то не так и показывать какие-то недостойные или смешные черты. Кажется, пришла к выводу, что показать больше, чем уже было сделано, она будет неспособна, так что нечего и переживать. Куриные крылышки все до одного были ее, а Ковальски обещал не рассказывать об этом торжестве холестерина посторонним. Сам он лежал, вытянувшись во весь рост, со свежей перевязкой, сцепив руки на животе, и с живым интересом наблюдал происходящее на экране – головокружительные съемки с одного ракурса скучной зеленой грифельной доски, на которой писали формулы, стирали формулы и опять писали, уже новые… Они так и уснули под утро, когда уже начинало светать – опустевшая картонка на полу, видео на флешке пошло по второму кругу, а оба они, утомленные недавними происшествиями, спали без задних ног. Пока в семь утра не прозвонил будильник, который забыл отключить Ковальски…

====== Часть 13 ======

Об этом никто никогда так и не узнал. Никаких подробностей той ночи. Непоследней ночи – они с Евой пересекались, когда выпадала возможность. Это были встречи, напоминающие сходки ордена масонов, о котором никто и ничего не должен знать, кроме самого факта его существования. Оказалось очень удобным, чтобы окружающие не имели об этом достаточного количества правдивой информации. «Северный ветер» путешествовал больше них, делал это чаще – еще один плюс планового финансирования, однако он же и минус. Ева сама не всегда знала, когда и где она окажется, а потому обычно просто звонила в скайп, когда оказывалась неподалеку. Они шли ужинать, а после снимали номер и до утра успевали поговорить, посмотреть что-то интересное и вообще как-то отдохнуть – в том виде отдыха, когда ты можешь делать то, что желаешь, и при этом не ощущаешь оторванности от прочего социума. Обычно, когда принимаешь решение делать то, что хочешь, стараешься, чтоб никто не видел, как ты ешь чипсы в кровати, вытираешь пол посудной губкой или ковыряешь в носу. С одной стороны, так меньше хлопот, а с другой – не отступает ощущение того, что весь мир не знает, кто ты на самом деле, и все его к тебе отношение – чистая фикция. Они ели в кровати, потому что стола в номере зачастую не наличествовало, и это было не самым плохим, что можно было делать в кровати вдвоем. Снимать на ночь номер в каком-нибудь богом забытом лав-отеле, каждый из которых будто родной брат был похож на тот, самый первый, расположенный под сенью алкогольной клубники, вообще было очень удобно. Никаких лишних вопросов – не то, что со съемной квартирой. Тут ни у кого не возникало сомнений в причине посещения. Никакого лишнего стороннего внимания, никаких вопросов и домыслов. И никаких осложнений – кроме неудобства из-за отсутствия стола. Увольнительную для того, чтобы они могли просто посидеть да поболтать, им вряд ли бы кто-то дал, но в том виде, в каком их отношения представали перед другими, это казалось очень даже естественным. Они взрослые, симпатизирующие друг другу люди, периодически встречающиеся для совместного снятия стресса. А то, что под снятием стресса одни подразумевают совсем не то, что другие, – это подробности. Ковальски не очень представлял, как выглядит процедура получения увольнительной в «Северном ветре», однако отлично знал, каким приставучим может быть его собственный командир. Против же такого аргумента, как свидание, он обычно не возражал, хорошо понимая суть вопроса. Или думая, что хорошо понимает ее, эту суть. Минимум раз в месяц, так или иначе, «Северный ветер» заносила нелегкая в сторону Нью-Йорка — Ева как-то обмолвилась, что из-за Дэйва они теперь должны были и тут присматривать. В какую-нибудь из пятниц («Северный Ветер» отличался пунктуальным шефом) раздавался звонок, и Ковальски брал увольнительную.

-Ты не разочарована? – поинтересовался лейтенант как-то, когда Ева, уже смыв макияж, в пижаме, по-турецки сидела на кровати, таскала из пластикового ведерка креветок и лущила их для дальнейшего изничтожения.

-Что ты имеешь в виду? – удивилась она. – Думаешь, мы не очень удачно выбрали видео на сегодня?

Ковальски, как раз подсоединявший флешку, выпрямился, едва не задев макушкой скошенный потолок – им достался номер под самой крышей.

-Я о себе.

-И чем ты мог бы разочаровать меня?

-Тем, что ты тратишь время впустую на бесперспективные встречи.

Ева отставила ведерко в сторону и сложила ладони вместе, как обычно делают политики, когда намереваются пространно отвечать на сложный вопрос репортера.

-Это ты наши посиделки бесперспективными обозвал, да? – осведомилась она многообещающим тоном.

Лейтенант промолчал. Ева похлопала по кровати рядом с собой, жестом приглашая присесть, а когда собеседник последовал ее совету, взяла его за руку.

-Слушай, – серьезно сказала она, – знаешь, как бывает иногда: случается неприятность, от которой бы ты с радостью отказался, если бы тебе предложили выбор, но именно в этой неприятности себя проявляет какой-то человек, и ты хорошенько понимаешь, кто он, и что от него ждать. Знаешь же, да?

-Знаю.

-Ну так вот, я рассматриваю то, что произошло, именно в подобном ракурсе. Люди могут быть близки по-разному. Дружба имеет свои границы: как бы ни были открыты люди друг для друга, они не заходят дальше этих границ. Не целуются, не делают прочие того же плана вещи… Если люди любовники, у них тоже свои границы есть. Романтика предполагает то, чего не предполагает изначально упомянутая дружба. А мы с тобой не то и не другое. И помимо очевидных минусов, о которых ты сейчас думаешь, у наших отношений есть очевидные же плюсы.

Я надеюсь, я тебя не обижу, если скажу: я рада, что между нами то, что есть, а не то, что могло бы быть. Когда человек твой друг, ты позволяешь ему то, что позволено другу, когда любовник – то, что любовнику, но когда он застрял где-то между, начинаются вопросы. Я хочу сказать: мне нравится осознавать, что ты находишь меня привлекательной. Я понимаю, что это – совершенно честное мнение, и я действительно тебе нравлюсь, хотя до стандартов красоты мне – как Яггид-Лиму до атомной бомбы. У меня нет зазора между ляжками, щеки круглые и все такое, но это все равно тебе не мешает. Вместе с тем, я знаю, что это не комплимент из вежливости и не лесть ради какой-то собственной цели. С тобой можно поделится чем угодно по той причине, что ты больше, чем просто друг, не родственник, который был бы предвзят ко мне, и не мой парень, чтобы я имела право приседать к тебе на уши со своими заботами. Я бы ничего этого не знала, если бы мы были просто парочкой. Не говоря уже о том, что больше мне не с кем так проводить время.

-Почему? – поднял брови Ковальски. – Мне казалось, у вас в «Северном ветре» вполне теплый коллектив…

-Они тоже не знают. То есть, я хочу сказать – не знают на счет меня всего. Думают, я всегда такая… как ты тогда сказал? Валькирия. Вся такая строгая и взыскательная, несите мне форму группенфюрера...

-Тебе не пойдет.

-Почем ты знаешь? Вдруг я прямо сплю и вижу…

-Не видишь. Ты вообще спишь довольно спокойно. Но я понял твою мысль: ты не показываешь своим товарищам тех своих сторон, которые выпадают из образа, так?

-Я не имею в виду, будто не доверяю моим товарищам. Я не говорю им, потому что я хочу остаться там, где я есть. Моя должность на меня не с неба свалилась. Я действительно люблю мою работу и не хочу лишиться того, что является результатом моего долгого и упорного труда.

-Кто бы вообще мог тебя лишить его?.. – казалось, Ковальски был удивлен. По крайней мере, он постарался выразить это чувство хотя бы голосом, если уж лицом не оченьполучалось.

-Понимаешь, Адам… – Ева чуть сильнее сжала его руку, как бы призывая к особенной внимательности. – Ты ведь мог бы мне обломать всю малину.

-Не понимаю, – покачал головой он.

-Я о той первой ночи, – Ева вздохнула, видя, что собеседник все еще далек от того, чтобы вникнуть в суть вопроса. Задумчиво она провела рукой по волосам, убирая их со лба, и Ковальски машинально проследил за ее жестом. Волосы у Евы короткие, светлые, неуловимого для него оттенка, будто их несколько раз осветляли и всегда немного по-разному.

- Да, история с Дэйвом закончилась, – наконец заговорила она. – Но твой шеф и мой шеф все еще продолжают тягаться, пусть и не так открыто, как поначалу. Где один обойдет, где другой… Каждый согласен быть дружелюбным ко второму, при условии, что ему дадут оказывать этому второму покровительство и лидировать. А ты лоялен к своей команде и своему шефу. Они тебе на тот момент были куда ближе, чем я, пусть и симпатичная, но все же посторонняя. И раз уж так выходит, что крутить со мной роман по техническим причинам у тебя не выходит, можно было бы извлечь из происходящего пользу иначе. Дать истории огласку. Снять побои. Это было бы огромным пятном на реноме «Северного ветра»: как же, в элитной тактической группировке для лучших результатов держат неадекватную маньячку…

-Ева…

-Я не закончила, так что прикуси язык. Ты мог все это сделать, получить преимущество для своего отряда, и кто знает, не был ли бы расформирован «Северный ветер» полностью – шефа за недосмотр разжаловали бы, кто ж ему доверит руководить, когда он такого монстра, как я, пропустил в ряды защитников порядка. Но нельзя было бы просто распустить нас, нужна была бы замена – а тут как раз очень удобно под рукой есть вы, такие молодцы, которые без всякого спецоборудования Дэйва взяли. Очень стройно выходит: нас снять, вами заменить, и вот ситуация изменяется в корне, и вы – элитная тактическая группировка, которой завидует кучка жалких неудачников…

По лицу лейтенанта было видно, что он готов что-то сказать, однако сдерживает себя, памятуя сказанное выше.

-Мы тут оба в своих отрядах занимаем должность, так сказать, офицера по науке, так что можем не делать вид, будто такого рода размышления не приходили в голову. К кому и приходить, как не к нам. Я уверена, что ты думал об этом. Думал, но не сделал все-таки. И это мне о тебе говорит больше, чем что угодно иное. Что угодно, что я о тебе знала, вместе взятое, если хочешь. Твои слова – любые слова – все-таки только сотрясение воздуха, не более. А это — действие – вполне наглядное подтверждение твоей позиции. Теперь понимаешь? Если бы не случилось этого казуса, я бы очень долго проверяла, что ты за человек. Но тогда, когда все произошло и я осознала, каковы могли бы быть последствия, я оценила тебя по достоинству. И я рада, что ты мой друг, Адам.

-Я могу говорить?

-Да, пожалуйста.

-Признаться, я не думал о таком развитии событий, которое ты описала. Собственно, разве вы не проходите медкомиссию?

-Ох, Адам, не будь наивным. Ты правда веришь, что психолог способен определить все, особенно когда ты это от него намеренно и осознанно скрываешь? Я читала умные книжки, я знала, как отвечать. Я практически затмила Тимоти Лири в тот день, но никому не могла похвастать своими достижениями. Тебе вот первому. Ух, аж камень с души…

-Мы с Лири будем гордиться тобой втайне. Что касается остального – вопрос реноме отряда меня волнует в последнюю очередь, особенно если сравнивать с перспективой обустройства моей собственной жизни.

-Я бы никогда не подумала. Ты ходишь за Шкипером хвостом, и у тебя на лице написано, какой ты у него хороший лейтенант. А он тобой хвастается, – Ева усмехнулась. – Это так забавно, что даже мило.

-Я хожу за Шкипером, потому что мне больше не за кем ходить. Нам всем не за кем, Ева. Люди волей неволей привязываются к тому, кто есть возле них. К тому же, Шкипер мой друг, и я ценю его за многие его выдающиеся качества. У него есть чему поучиться, хотя я чаще не учусь, а просто бессовестно пользуюсь…

-Так ты поэтому был так настойчив и открыт с самого начала? – перебила его Ева, которой не так уж интересен был анализ личности Шкипера. – Тебе хотелось, чтобы у тебя был кто-то, за кем можно ходить? И кто бы ходил за тобой?

-Разве этого не всем хочется, Ева? – Ковальски поглядел на нее, чуть подняв брови, серьезно и с горькой улыбкой.

-Нет, не всем. Мне, например, не очень. То есть, я не против, конечно, но это не такая острая насущная необходимость… Это знаешь, как любят снимать в кино: такой себе персонаж, у которого никого нет. Отношения в семье не задались, если та вообще есть, и он такой одинокий волк, а потом появляется второй герой, и начинается процесс социализации.

-Наш с тобой процесс социализации я даже не знаю, как и назвать.

-Я тоже не знаю. Но я сижу и чищу твои треклятые креветки, чтоб им гореть синим пламенем, потому что возиться с флешкой я хочу еще меньше. Вот и делай выводы. Ты же делаешь выводы, не так ли?..

-Делаю.

-Вот и молодец. Давай скажи мне, что я тоже молодец, и можно будет наутро сказать, что мы вполне удовлетворены друг другом…

-Адам, все нормально?

-Все нормально.

-Ты хромаешь.

-Сквозное навылет.

-Тебя Шкипер перебинтовывал?

-Да.

-Раздевайся.

-Не думал, что у нас это случится еще когда-нибудь.

-Раздевайся, я говорю, озабоченный. Как перебинтовывает Шкипер, я примерно могу себе представить. Сейчас принесу аптечку из машины и посмотрю тебя.

Лейтенант растянулся на постели в несколько приемов – сгибая по очереди части тела, устраивая его, длинное и неловкое сейчас, поверх покрывала. Провел ладонью по нему, ощупывая фактуру и вдруг расплылся в улыбке.

-Ты обращала внимание? Они всегда красные. Или какого-то оттенка красного – малиновые, розовые, цвета фуксии…

-Ассоциативное мышление же, – пожала Ева плечами. – Красный – цвет страсти.

-Ага. И кровь меньше заметна.

-Экий ты прагматичный… Все, лежи. Чтоб когда я пришла, тряпья на тебе не видела, ясно?

-Ясно.

Ева справилась быстро. Вошла в комнату и надумала было сделать шаг, но задержалась на пороге, оглядываясь.

-Куда ты дел обувь, непризнанный гений?

-Под кровать, – удивился он. – А почему ты спрашиваешь?

-Потому что я живу на базе с тремя мужиками, и все они норовят оставить снарягу под порогом. Ну окей, давай, показывай, что у тебя… Я смотрю, еще и по рукам прилетело. В правую? Тут?..

-И это тоже.

Ева присела на край кровати и бесцеремонно ухватила собеседника за локоть.

-Нда-а, – произнесла она, осмотрев рану. – Дописывать свою научную работу ты будешь, в лучшем случае ,недельки через две…

-Прямо с утра сяду, – ухмыльнулся лейтенант. – Едва переступлю порог.

-О?

-Левой допишу.

-Ты же правша?

-Ага. Но однажды, в незапамятные времена, мне уже прилетал осколок в правую. Мне было адски скучно, да и работать надо было, так что пока лежал в лазарете, навострился. Почерк левой конечно тот еще, но мне и не открытку подписывать…

-Адам, ты уникум, – рассмеялась Ева. – Ну, поворачивайся, посмотрим, что с этим делать станем… Нда. Полотно неизвестного художника «Самурай делает себе харакири и заматывает портянкой»…

-Сеппуку.

-Через спину? Не-ет, Адам, это не сеппуку, это другое слово… Но ты не беспокойся, вряд ли тут что-то ужасное. До свадьбы заживет.

-Черт знает, будет ли она вообще.

-А тебе так сильно охота, я не пойму? Мне казалось, это девушкам надо замуж хоть кровь из носу…

-Я хочу, чтобы у меня был мой человек, – Ковальски сжал угол подушки, на которой лежал, в горсть. Ева что-то такое уловила в его интонациях и подняла голову, отвлекшись от рассматривания кровавого пятна.

-Да брак-то тут тогда причем? – пожала она плечами. – Вон мы с тобой ладим неплохо. Могу за тебя выйти, если так уж тебе охота, мне не трудно, выручу по-дружески. Некоторые так и делают, между прочим: заключают такой себе договор. О том, что если до определенного возраста никого не находят, то выручают друг друга. Но тебе ведь не этого надо.

-Не этого, – эхом отозвался лейтенант. – У меня есть теория, – добавил он, лежа на боку, подставив спину Еве.

-Я в тебе не сомневалась, – откликнулась та, осматривая будущее поле действия. – Так, бинт я срежу. Я не могу на это смотреть. Мои глаза плачут. Что за теория?

-Ты никогда не задумывалась о том, как влюбляются люди?

-Поговорим о серотонине?

-Нет. Скорее я бы подумал о сочетании различных… привычек. Чем мы с тобой отличаемся от всех нормальных пар? Только тем, что не спим?

-Мы спим.

-Ладно, но на этом дело и оканчивается.

-Знаешь, у некоторых и того нет. Они кричат друг на друга и колотят посуду.

-Тут маловато места для таких развлечений. Но если тебе вдруг придет в голову такая фантазия, ты не стесняйся, скажи, организуем…

-Знаешь, для человека, который лежит, повернувшись открытой раной к такой психопатке, как я, ты слишком распускаешь язык.

-Я тебе доверяю.

-А вот это был запрещенный прием. Ты говори, говори, отвлекай меня как-то.

-Так вот, о чем я: все решает случай. Случай и немного биологии. Кого ты встретишь и все такое.

-Открыл Америку…

-Для меня это важный вопрос. Я во всем стараюсь разобраться, а процесс развития человеческих отношений слишком многогранен. Можно исследовать какое-то ответвление или область, но это не по мне. Я хочу подвести под знаменатель вопрос целиком.

-Пока что дальше абстракций на уровне «какое-то что-то» ты не продвинулся, позволь тебе посочувствовать…

-Если бы не обстоятельства, мы не говорили бы теперь об этом. Ничем не отличались бы от многих других пар. Может, со временем исчерпали бы отношения и разошлись.

-Может.

-Слыхала когда-нибудь о понятии «философского зомби»?

-Ночь живых софистов? Восставшие с кафедры? Философ-апокалипсис?

-Мысль, безусловно, интересная, но нет. Это условный термин, подразумевающий теоретическое существование некоего субъекта, лишенного чувственного опыта, однако реагирующего на раздражители, как обычный человек, только потому, что все вокруг так реагируют.

-Адам, да половина человечества – такие зомби. Правда, очень разнообразные и вряд ли полностью подпадающие под твое описание, однако вполне реальные. Я вот, например. Когда роняю предмет, говорю «ой» – и вовсе не потому, что меня это испугало, отнюдь. Просто привыкла, что это говорят в таких случаях. И ты ничуть не лучше, Адам. У тебя таких реакций хватает.

-Большинство из них осознанные.

-Это потому, что ты копался. И потому, что тебе жизнь не мила без того, чтоб не сломать голову на вопросе посложнее. Нормальные люди обходятся без этого и вполне себе процветают.

-Я не хочу процветать без осознания, Ева.

-У тебя там уши еще не заострились, нет? Кровь еще не позеленела, но такими темпами все к тому идет…

-Я веду к тому, что много что мы делаем просто потому, что и другие вокруг так делают. Не задумываясь, нужно ли это самим нам. Отношения строим по этой схеме в том числе. Мало кто анализирует и задумывается об этих вопросах, потому что любовь сама по себе как-то не ассоциируется у людей с явлением, над которым нужно думать. Наоборот, это нечто стихийное, что происходит само по себе…

-Само по себе ничего не может произойти.

-Именно! Ни одно явление так не проистекает: все имеет свой исток, и этот исток, как и русло, можно прослеживать. Можно и нужно. И каждому отдельному человеку приходится заниматься этим в индивидуальном порядке, исследуя свой собственный случай, и опыт этот другим не сгодится, потому что одинаковых людей на свете не бывает…

-Я закончила. Ляг теперь нормально и попробуй мне пояснить: а кой вообще ты задаешься такими вопросами?

-Потому что могу, – кажется, Ковальски удивился. – Это пришло мне в голову, а значит, потенциально есть насущная необходимость развить эту мысль.

-Лучше подумай о более практических вещах.

-Мои более практические вещи стоят в гараже и нуждаются в перезапуске.

-Что ты опять собрал из старых покрышек?

-Не из покрышек.

-Но собрал.

-Но собрал.

-А оно не заработало.

-Оно заработало. Но ненадолго.

-Адам… – Ева положила руку ему на плечо. – Я понимаю твои стремления, как, наверное, никто другой. Ты же умный человек. Как тебе в голову не приходит элементарное соображение: инженер и механик – это не одно и то же!

-Вот как раз и поднаторею.

-Ты неисправим…

-И напишу об этом научную работу.

-Мне лично вот всегда было интересно: кто их всегда читает, эти научные работы? Их ведь наверняка очень много.

-Не так уж много, как тебе кажется. Это ведь не рефераты студентов, скачанные из сети.

-Думаю, новой информации там пропорционально столько же, – усмехнулась Ева. – Ты никогда, что ли, не обращал внимания на то, что люди все время пишут одно и то же?

-Конечно одно и то же, – даже удивился тот. – За весьма редкими исключениями, но это и естественно. Выражают одни и те же мысли, но разным языком, понятным современному поколению. Никто же Страбона читать не станет.

-Кроме таких, как мы.

-Кроме таких как мы, – согласился он.

-Но безнадежен все же ты! – и Ева показала ему язык.

-Ты не в духе?

-Я не в духе.

-Это как раз тот самый случай, когда ты обращаешься к траве?

-Ева, – он устало покачал головой, – шуток на эту тему я наслушался за глаза. Не добавляй в копилку избитых острот еще и свою лепту.

-Тебя это раздражает?

-Мне это надоело.

Ева пошарила на дне картонной коробочки, куда ей сложили заказанные по телефону окорочка – выбирала повкуснее.

-Вообще, – заметила она, – ты можешь спокойно курить и тут. Думаю, ты будешь не единственным, кто так поступает.

-Как ты понимаешь, меня больше волнует не состояние их заведения, а твое самочувствие, – дотошно отозвался Ковальски. – Никто не обязан расплачиваться за мои рефлексии.

Ева отставила коробку в сторону и тщательно вытерла руки – сначала просто салфеткой, а после бактерицидным гелем, – и пододвинулась к собеседнику поближе. Ковальски вытянувшись во весь рост отдыхал – лежал, полузакрыв глаза, пережидая, пока перестанут ныть натруженные мышцы и пока не успокоится неприятная тяжелая пульсация в затылке – верный признак скакнувшего давления. Ева устроилась рядом, положив голову ему на плечо, и попробовала пальцами лоб.

-Нет, у меня нет температуры.

-А выглядишь так, будто есть

-Я довольно часто так выгляжу.

-Как ты начал?

-Что?

-Я про траву.

-Тебе это интересно?

-Естественно. Я знаю, что тут в США примерно треть людей пробует марихуану в колледже. А ты?

-Мне в колледже было чем заняться и без этого.

-Ты же знаешь, что это вредно?

-Это самое безобидное из всего, чем я занимаюсь.

-А где ты ее берешь? – вдруг заинтересовалась Ева и даже привстала, опершись на локоть. – Я имею в виду – вы же не очень любите попадать в поле зрения полиции. А если бы ты ходил в обычные места, где травкой можно разжиться, тебя ты там заметили, и твой Шкипер оторвал бы тебе голову…

-Познакомился с человеком, который промышляет всякими сомнительными вещами в том пригороде, где мы бросили якорь. Он не специализируется на этом – по сути, Арчи все равно, чем заниматься, если это дает деньги и это не работа. Он то фальшивую благотворительную акцию устроит, то риэлтерскую контору дутую.

-Он что-то вроде твоего курьера? А за ним не следят легавые?

-Таких Арчи на весь Нью-Йорк – не пересчитать за год, Ева. Пока не попадется на чем-то жареном – не следят. Да и марихуана в нашем штате легальна.

-Серьезно? Это же наркотик!

-Ева, – лейтенант закатил глаза. – Никотин – яд, алкоголь – яд, но они тоже легальны. Интернет – так вообще язва на теле общества. А он легален тем более. Вопрос не в том, что все эти вещи могут, а в том, как ими пользоваться. Я себя периодически чувствую единственным мясоедом на вечеринке веганов. По сути, у каждого свой способ как-то воздействовать на свою психику: кто-то модельки корабликов клеит, кто-то на роликах восьмерки выписывает, кто-то рисует картины. И ни один из этих путей небезопасен, но достается в основном моей траве.

-Чем это рисовать небезопасно-то?

-Я живу в одном квартале с художником. Поверь, все это их созидательное творчество – такая же по сути трава. Они точно так же психуют, лезут на стену, перегорают на работе. Моя единственная проблема в том, что я так не умею – я всегда работаю. Мне интересно работать. Я не стал бы менять возможность работы на любую перспективу. Все прочее не так интересно. Но мозг от этого закипает довольно-таки быстро.

-А ты не умеешь предложить ему альтернативу, – наконец, сообразила Ева. – Ты не умеешь делать с собой сам то, что делает для тебя трава. Ты не умеешь просто расслабиться и подумать обо всем завтра.

-Именно, – с облегчением от того, что не нужно больше искать ускользающую формулировку, кивнул лейтенант.

-Адам, – позвала она после паузы, – если тебе когда-нибудь приспичит кровь из носу покурить, то тут есть окно. И не надо переживать за меня.

-А о ком мне еще переживать? – пожал он плечами. – О Прапоре?

– А он не знает про твое…

-Знает. Но думает, что я не в курсе о его знании. Полагает, что это ужасно и периодически терзается. Видимо, вместо меня, раз я сам не могу.

-А смысл-то от его переживаний?

-Когда всему миру плевать на тебя, то чье-то участие имеет смысл, Ева. По-хорошему только оно этот смысл и имеет…

====== Часть 14 ======

-Что ты делаешь? – с интересом поинтересовался Ковальски, наткнувшись взглядом на сцену, которую с одной стороны не смог сразу же пояснить, а с другой – она в пояснениях не очень и нуждалась. Ева подняла на его голос голову, окинула взглядом, вместившим в себя весь мировой океан скепсиса.

-Крашу ногти, – с достоинством ответила она и, на случай, если скудоумие собеседника простирается настолько далеко, добавила, – на ногах.

Ковальски закрыл за своей спиной дверь в ванную – это значительно сэкономило пространство в комнатушке – и в пару шагов достиг края кровати. Встал так, чтобы не заслонять свет, и занялся наблюдением, заложив руки за спину.

-Ты не думал о том, что это может раздражать? – спросила она, спустя какое-то время. Ковальски традиционно для себя дернул бровью.

-Это вряд ли тебя раздражает, потому что иначе ты все это делала бы в ванной.

-Логично, – вздохнула Ева, чуток отставила ногу и полюбовалась на готовый результат, и даже пошевелила пальцами.

-Есть такая теория: мол, девушки наводят красоту не ради привлечения мужского внимания, а против других девушек, – заметил лейтенант, наблюдая за ней. – Это правда?

-Есть и такие, кто ж спорит. Как ты понимаешь, сколько девушек, столько и вариантов. Но если ты лично обо мне, то у меня другая позиция. Ты читал Набокова?

-Для общего развития.

-Что читал? «Лолиту» небось? Впрочем, нам и “Лолиты” хватит. Ты обратил внимание, как он описывает людей? Людей, которые его герою нравятся, и тех, к кому он равнодушен? Какая точность в его описании, и как ты сам, читатель, с этих слов можешь представить не только того, о ком речь, но и то впечатление, которое он производил? Герой Набокова, каким бы ни был сам по себе, – человек достаточно глубокий, чтобы заметить и описать тень на лице, завиток волос, форму ногтей – совершенно все. Сейчас не принято вдаваться в такие глубины, ограничиваются общим впечатлением и ужасно удивляются, когда спустя несколько лет открывают для себя какую-то деталь.

-Вопрос не в традиции, – возразил лейтенант. – Вопрос в объеме информации, которую приходится обрабатывать мозгу. Скажем, за день человек способен воспринять и переработать вот столько, – он отмерил руками в воздухе отрезок примерно сантиметров тридцать. – Если век назад в него попадали воспоминания и впечатления о прогулке на улицу, мимолетные запахи, случайные прохожие, то в день нынешний это место занимает реклама, интернет, телевещание. Мы не можем уклониться от этого потока информации, иначе как полностью отграничив себя от средств вещания и сообщения с миром. Таким образом, тот умственный ресурс, который мог быть направлен на более глубинный анализ окружающей нас реальности, расходуется на обработку ненужных нам данных, от которых мы не можем отмежеваться. Да и ведь не каждый человек обладает способностями Набокова к описаниям.

-А не нужны какие-то особенные способности, Адам. Нужно просто замечать те детали, которые составляют цельный образ. А то если ты следишь за теми же ногтями, это воспринимается, как нечто само собою разумеющееся, и на них не смотрят даже, а вот если ты руками картошку сажала – вот тут тебе все выскажут… Я говорю сейчас о нормальных людях, а не о таких чокнутых, как ты.

-Мне кажется, важно то, что этими руками делаешь, а не то, как ногти покрашены.

-Это – та причина, почему я с тобой тут еще не дерусь, – засмеялась Ева. – А то ведь еще знаешь, принято смеяться над тем, как девушки страдают над сломанным ногтем. Но вы при этом и понятия не имеете, как долго она отращивала этот маникюр и ухаживала за ним, подпиливала. И тут сломала. Это все равно что в течении месяца собирать, понемногу доводя до совершенства, какой-то девайс, а потом угробить систему питания. Обидно? Не то слово.

-Мужчины обычно просто не обращают на ногти внимания.

-А девушки просто ищут своего Набокова, Адам.

-Что это у тебя?

-Где? А, это?.. – Ева через кровать бросила ему перламутрово блеснувшую в электрическом свете коробочку, похожую на складную расческу обтекаемой, неправильной формы. Похожая не то на ракушку, не то на ухо робота, украденное со съемочной площадки, как и все оборудование Северного Ветра, эта тоже была выполнена в серебристо-серых цветах, а стоило поднять крышку, зажглась пронзительным голубым свечением.

-Портативный дозиметр. Шеф посчитал, что он нам пригодится на ближайшем задании, и, в общем, был прав. А если и не пригодится, то много он не весит… Адам? Адам, ты меня слышишь?

Лейтенант издал какой-то звук, который получится, если попытаться произнести «угу», не разжимая губ.

-Адам, это обычный дозиметр, ты что, никогда со счетчиком Гейгера не работал?

-Мне интересно, за счет чего он оптимизирован.

-Дать отвертку?

-У меня есть. А можно?

-Конечно. Я сомневаюсь, что ты в состоянии сломать его.

-Зато я не сомневаюсь. Собственно, для того и хочу произвести вскрытие. Ты уверена, что им можно пожертвовать ради утоления моего праздного любопытства?

-Адам, я жестокий человек, но не настолько, чтобы отнимать у тебя игрушки, – засмеялась Ева.

-А что ты скажешь в бюро? Это ведь не тот случай, когда можно просто потерять или свалить на какие-то механические повреждения. И ты не сможешь сказать, что тебе стало интересно, как он там внутри устроен, у вас не принято заглядывать под корпус приборов…

-Если бы я не знала тебя так хорошо, то решила бы, что ты изощренно надо мной издеваешься.

-Почему?! – Ковальски даже позабыл на минуту о дозиметре и поднял взгляд на Еву. Та устроилась на широченной кровати поудобнее, обхватив колени и уложив на них подбородок.

-Потому, Адам, что первое впечатление второй раз, конечно, не произведешь, но задуматься не мешает. Когда мы впервые встретились, расклад сил был очевиден: мы – профи, от солидной организации, с серьезной базой, госфинансированием, программой по защите свидетелей, документальным архивом, автопарком и так далее. А вы – кучка дилетантов-любителей, оснащенных, как народное ополчение. Самоучки, настоящих навыков ноль, никакого понимания об адаптивном управлении… Но в итоге между нами такая же разница, как между Министерством Обороны и Тони Старком. Мы пользуемся всем готовым: оружием, транспортом, легендами, документами, получаем квалифицированную медицинскую помощь, полный соцпакет. А вы все собираете в гараже из списанных контрабандных деталей и прочего мусора на свой страх и риск. Понимаешь? Вот мне понадобился дозиметр, и что я? Я, может, почитала про него спецлитературу, подобрала детали и собрала его из того, что было под рукой? Нет. Я подала заявку в Бюро, и мне все прислали готовеньким.

-Ты сильно, что ли, хочешь убивать лишнее время и портить зрение на этой, в сущности, бесполезной работе? – не особенно проникся этим воззванием Ковальски. – Мне наоборот кажется, что ваш подход как раз толковый. Каждый занимается своим делом. Эдак рассуждать, так вместо того, чтобы покупать велосипед, надо идти копать железную руду да самостоятельно дальше с ней возиться.

-Не доводи до абсурда. Я про понимание принципа. Вас не выбьешь из колеи, если придется действовать без всего, пользуясь теми средствами, что сумеете найти. А нас без амуниции ты видел: ступор, большие глаза, попытка понять, как жить дальше.

Ковальски обнял ее, услышав в голосе некие особенные нотки, и Ева с готовностью уткнулась носом ему в плечо.

-Хорошо, что мы можем это обсудить, да? – донесся оттуда ее чуть приглушенный голос. – Лично меня это мучает.

-Если тебе потребуется что-то собирать, разбирать – одним словом, что угодно в этом роде – ты всегда можешь на меня положиться.

-Ты серьезно? – она поглядела на собеседника снизу вверх несколько недоверчиво.

-Разумеется.

-А сколько свободного времени для этого ты можешь уделить?

-А что тебе надо получить на выходе?

-Рабочий правый ротационный двигатель на флаере.

-Ева, как?!

-Спросил у меня человек, который успешно разнес флаер целиком за пять минут?

-Туше, – признал, поднимая руки, ее собеседник. – Он стоит на приколе где-то поблизости?

-Нет, он в ангаре на базе. В очереди на техобеспечение. Если шеф узнает, он занесет пометку в личное дело.

-Понял тебя. Туда можно попасть в любое время суток, или ангар работает по расписанию?

-У меня ключ-карта от флаера, то есть я могу послать сигнал, находясь по ту сторону двери. Общая сеть базы оцифрует это как запрос и отопрет кодовый замок.

-Тогда чего мы ждем?

-Ты… Прямо сейчас что ли?

-А чего ждать? Я не в курсе объема повреждений. Черт знает, сколько придется провозиться. Извини, я понимаю, что у нас были другие планы, но если такое дело…

Ева с сожалением поглядела на груду подушек в изголовье – наверняка она уже вообразила и не раз, как падает в них головой и спит до позднего утра.

-Тут как бы вопрос выбора, – отозвалась она наконец. – Идем, я заявлю претензию администрации. Мы тут и полчаса не сидели, а уже уходим, должна быть причина.

-Какая? – рассеянно уточнил Ковальски, соскальзывая со своего края кровати.

-Мыши, – отмахнулась Ева. – Или тараканы. Пауки. Не суть. Я слабая женщина, я боюсь всяких тварей. Спасай меня.

-Ты вещи собрала?

-А что, по-твоему, у меня в этом рюкзаке?

-Надевай. Вот так, теперь повизжи, и я отнесу тебя вниз.

-О, так мы еще не развлекались!.. – Ева заметно оживилась, выглянула из дверей их номера, поглядела направо, затем налево, убеждаясь, что в коридоре ни души. После набрала в грудь воздуха и издала самозабвенный вопль, которым гордилась бы любая баньши, после чего немедленно спряталась обратно под защиту двери номера, давясь смехом, как напроказившая школьница. Ковальски, стараясь сохранить на лице озабоченно-серьезное выражение и не начать хихикать вместе с Евой, подхватил ее поудобнее и направился к лестнице вниз, убеждая себя в том, что грядущие разборки надо просто пережить. Он не любил разбирательских разговоров с кем бы то ни было. Для этих целей у них в команде был Шкипер. Ну, или сегодня вот Ева хорошо подошла на эту роль: видимо, войдя во вкус, она заставила не только отменить их заказ, но и пойти проверять помещение на предмет всякой паразитической шушеры под кроватью. Когда они садились в машину, она все еще хихикала, опуская голову и пряча лицо в стоячем воротнике куртки .

-Нет, правда же, – наконец, сказала женщина, когда авто стронулось с места. – Это того стоило. Просто вдумайся, чем я тут занимаюсь: симулирую страх от несуществующих пауков, чтобы пораньше сбежать из ночного мотельчика с парнем, который будет чинить мне турбину…

-Что ж, по-моему, не так уж плохо. Куда едем?

-Давай к побережью. Я скажу, где свернуть. Да, и Адам!

-Да?

-Спасибо.

Подземный ангар поражал воображение – как, в общем, и все, что имело отношение к «Северному Ветру». Или – Ковальски допускал и такую возможность – поражало это великолепие только такое воображение, как у него. Воображение, способное допустить существование вечного двигателя, машины времени или уменьшающего луча, но не способного примириться с единорогами и феями.

Флаеров здесь стояло четыре штуки, и Ева, безошибочно отличая свой от прочих, направилась к крайнему справа.

-Ты мне подсветишь?

-Я тебе даже проассистирую.

-Прекрасно. Это именно то, чем я мечтал заниматься ночью с привлекательной девушкой.

-Господи, я дожила до того времени, когда ты начал говорить двусмысленности!.. – Ева всплеснула руками, от чего луч света от фонарика – в «Северном Ветре» использовали такие лампочки, которые давали ровное белое свечение, разрезавшее темноту, словно нож масло – проехался по стене и на миг потерялся где-то под куполом эллинга.

-А смысл мне тебя обманывать? – даже удивился Ковальски. – Или тебя это шокировало?

-Нет, куда там. Я как очередная героиня из фильма про Бонда: живу в компании мужчин и все про них знаю, – Ева , говоря все это, вытащила из настенного ящика с инструментами складной штатив и установила на него фонарь.

-Вот, так-то лучше, – отряхнула руки она. – Сейчас найду нам рабочую одежду, не лезь пока туда…

Спустя еще минуту ей удалось в очередной раз шокировать лейтенанта, потому как получив рабочий комбинезон на руки, он немедленно изумился:

-Белый?!

-Скорее серый, – скрупулезно поправила его Ева. – Но направление мыслей верное. Давай, давай, потом обсудим дизайнерские решения нашего руководства… Надеюсь, ты там поместишься. А нет, так подкатишь все, что коротковато, вроде как так и задумано.

-Я чувствую себя, как в камуфляже, – поделился с ней приятель. – Это для того, чтобы никому не бросаться в глаза?

-Естественно. Или что ты думаешь, я скажу шефу? Я раздолбала казенный флаер, а это научник твоих заклятых коллег, он тут ненадолго – починит и смоется?

Ковальски только вздохнул.

-Тут часа на четыре возни, – наконец поставил диагноз он. – И выйдет неаккуратно.

-Насколько неаккуратно?

-Настолько, насколько может получиться без машины термической резки.

-Нужно менять детали?

-Да.

-У нас лазерный резак есть в наличии, но у меня туда нет пропуска. Зато у Капрала есть. А Капрал спит. Ты умеешь обращаться с этой адской машиной?

-Если ты про Капрала…

-Я про резак. Если да, то свинчивай все, что нужно заменить, а я за ключами.

Ковальски вся эта возня напоминала и правда какую-то пародию на шпионский фильм. Он добросовестно ковырялся гаечным ключом в креплениях лопасти, пока Ева обеспечивала им доступ к вожделенной технике, а после они совершили марш-бросок на местности, больше напоминавший последнюю фазу дворцового заговора, когда злоумышленники с отравленными кинжалами тихо шествуют к опочивальне жертвы, и перебежками добрались до цеховой зоны.

Они не успели к официальному открытию ангара, но сумели удачно затеряться в толпе – расчет Евы на то, что они не примелькаются в униформе, был совершенно точный. У Ковальски уже глаза слипались, и он действовал медленнее, искренне надеясь, что не сунет пальцы, куда не следует. Ева же наоборот, была бодра – ее состояние «сонного похмелья» настигало часам к одиннадцати, как и всякую порядочную клиническую сову. Бессонная ночь не представляла для нее сложностей.

Ковальски из своего укрытия под крылом флаера слышал, как мимо прошел и поздоровался Порох, они с Евой что-то обсудили, перекинувшись полудюжиной слов, и он затопал дальше, не обратив внимания на того, кто возился с машиной по ту сторону кокпита.

Обратно под солнце они выбрались только к часу дня – один опоздав на свою вахту, вторая – на построение.

-Ты меня очень выручил, Адам, – кивнула ему Ева благодарно. – Если я смогу когда-нибудь…

-Ты будешь вторая, кто об этом узнает, – заверил ее лейтенант. – А я – первым. Но сначала высплюсь.

-Тебя подвезти?

-У тебя не будет из-за этого проблем?

-Скажу, что мы с тобой загуляли, ха. Имеем право.

-Но Порох тебя видел с утра.

-Мало ли, что я в кабине забыла. Забежала на минутку, подумаешь, велика важность… Давай, идем-ка, не то ты уснешь в метро и проспишь свою остановку.

-Запросто.

-Да-а, это вот прям то, о чем я мечтала: после бессонной ночи подвозить парня домой на своей машине…

-Я заразен? Теперь двусмысленности говоришь ты.

-Нет, это просто и правда забавно. Кстати, по дороге можешь подремать.

-Лучше я выпью кофе.

-Какого еще кофе? Ты у меня где-то кофе видел?

-Мы по пути не проедем ни одного места в Нью-Йорке, где продают кофе? – брови лейтенанта полезли вверх. – Я хочу видеть этот маршрут!..

-А ты будешь это пить?.. – с сомнением протянула Ева.

-От него пахнет кофе, в нем есть кофеин, – пожал плечами тот. – Не смогу пить – съем.

-Ты страшный человек, Адам. На день рождения я подарю тебе кофейный автомат.

Телефонный звонок не раскроил ночную тишину только потому, что тишины, как таковой, не было. В таких местах никогда не бывает по-настоящему тихо, но какое-то подобие покоя все же блюдут. После полуночи заснуть удается без проблем, что они и сделали – и продолжали бы в том же духе, не звони сейчас телефон.

Звук пробился к нему через глухую опустошенность сна, через запах Евиных духов, через его нежелание признавать очевидное: то, что отдыху конец. Он осторожно сел, стараясь не потревожить забившуюся к нему под бок Еву. Секунд десять ушло на то, чтобы сообразить, где он и что происходит, и перебороть неприятное головокружение. Телефон – вместе с пистолетом и очками – лежал на похабной тумбочке в виде женских губ.

-Да?

-Ты нам нужен.

Голос у Шкипера серьезный, собранный, без его привычной доли удовольствия от того, что происходит какая-то невообразимая дрянь. Значит, он еще не знает, что с этой дрянью делать. Очевидно, что за тем-то лейтенант ему и потребовался.

Ковальски услышал шорох позади себя и на плечо ему положила руку Ева: ее тоже разбудил звонок, а теперь она пыталась прислушаться, чтобы разобраться.

Шкипер продиктовал координаты. Впрочем, это он их только так называл: координаты. На деле широту и долготу в этом отряде рассчитывал не он, но любые ориентиры географии именовал только одним этим емким словом.

Ковальски, в общем ждал, что рано или поздно так и случится. Готовность Шкипера понимать чужие жизненные ситуации простирается ровненько до того момента, как не запахнет жареным. И уж в этом случае ничего святого для него не будет. Что не особенно удивляет: по-хорошему, у каждого есть то, перед чем все традиционно святое меркнет. Таким образом, можно говорить о том, что у каждого на самом деле своя религия.

-Что у вас произошло? – полюбопытствовала Ева, стоило отключить связь.

-Работа произошла. Что же еще, – он потер глаза, стараясь разогнать остатки сна. Пригладил наскоро волосы и принялся искать наощупь очки.

-Все так срочно?

-Может и ерунда, но за работу деньги платят. Так что лучше не прокрастинировать.

-Человек, способный выговорить это слово, когда его подняли в половину третьего ночи, внушает серьезные сомнения насчет того, отдыхал ли он накануне…

-Брось, выходные впереди. Хочешь, я наберу тебя, когда мы закончим?

-Хочу.

Ева зевнула в сторону и улеглась обратно, подтащив к себе и освободившуюся подушку тоже.

-Гулять так гулять, – буркнула она. Ковальски подобрал края одеяла и укрыл ее плотнее.

-О, это щас типа так мило было, да? – заинтересовалась она, чуть высунув нос из одеяльного кокона. – Или это было логично?

-Это было логично, – отозвался лейтенант. – Спи. Я позвоню тебе днем.

Но позвонила ему Ева. Ровно через двенадцать часов она набрала его и поинтересовалась, не нужен ли отряд спасения, а узнав, что нужен только кофе, добавила, что как раз сидит в кофейне.

Ковальки кофеен не любил. Было в них что-то неприятно-фальшивое, как будто в них мир пытались представить лучше, чем он есть на самом деле. Внутри кофеен тепло и уют, чистые полы, тематические побрякушки, дизайн – но снаружи все тот же опостылевший мир. А жить в кофейне нельзя. И уж тем более нельзя там работать: видеть изнанку кофейного мира хуже, чем просто возвращаться раз за разом в реальность. Работая там, ты мало того, что не покидаешь реального мира, но и знаешь, что кофейный мир – ложь.

Тем не менее, Ева ждала его именно в кофейне, и пришлось потаскаться, прежде чем он нашел это место.

-Новый опыт, Адам, – вместо приветствия сказала ему Ева. – Для нас с тобой это почти экзотика.

-Что именно? – уточнил он, устраиваясь напротив в низком и широком кресле, обтянутом красным кожзамом. Такую мебель никто никогда не ставит дома.

-Я не так часто вижу тебя где-то еще, кроме кровати, – растолковала Ева. – Ты, кстати, рано уселся, кофе тут берут у стойки. Иди скажи, что тебе нужна цистерна, я подожду тебя.

-Это несколько примиряет с действительностью.

-Цистерна кофе?

-То, что ты подождешь.

Когда он вернулся, Ева с задумчивым видом ковыряла свое пирожное. Очевидно, стейков в кофейне не подавали, и она вымещала свое недовольство на этом куске теста с кремом.

-Хочу в отпуск, – безапелляционно сказала она. – И ты хочешь.

-Нет, не очень.

-А я тебя и не спрашиваю. Рассматривай это, как знак судьбы: я собираюсь пояснить тебе кое-что насчет самолетов нового поколения.

-Прошу прощения?

Ева фыркнула.

-Мало ли, что еще приключиться может, – заметила она. – Лучше мы обезопасим себя от ситуации, в которой ты еще разок утопишь в Тихом океане нашу технику.

Ковальски оторвался от кофе и одарил ее долгим взглядом. По нему было видно, что какая-то мыслительная деятельность мешает ему ответить немедленно же. Ева терпеливо подождала окончания процедуры, так как знала его уже неплохо. Закончит – сам скажет.

Настроена она была серьезно, однако, когда ее собеседник произнес первую фразу, не выдержала – расхохоталась, перебив его, и еще долго не могла прийти в себя и искала салфетку, торопясь вытереть заслезившиеся глаза.

-Я хочу вышить это крестиком, вставить в рамочку и повесить в моей каюте, – наконец, отсмеявшись, провозгласила она и, напустив на себя серьезный вид (что обычно удавалось ей с превеликим успехом) процитировала:

- «Я не уверен, должен ли я испытывать угрызения совести по поводу этого происшествия…»

-Что тебя так развеселило?

-Все вместе. И то, что ты не уверен, и сама неуверенность в принципе. Ты всегда полагаешься в области переживаний на общепринятые стандарты, и тут, согласно ним, стоило бы быть уверенным и испытывать это грешное угрызение. Но ты нет.

-В рабочие моменты, вроде того, бывает сугубо некогда отыскивать способ погони, при котором ничья собственность бы не пострадала. Да, это нечестно. Но другого пути нет. За свою жизнь мы угробили много различных транспортных средств, однако ваш флаер был, я думаю, самым дорогостоящим. Ему не повезло оказаться рядом.

-Не повезло? Мы припарковались, как цивилизованные люди, Адам!

-Ваша сверхсекретная организация притулила свою сверхсекретную технику у всех на виду, не прибегнув к камуфляжу. По-моему, это все равно, что написать на лобовом стекле «Берите и катайтесь, кто пожелает»…

-Что тебя вообще понесло за штурвал транспорта, который ты понятия не имеешь, как пилотировать? – Ева, наконец, расчленила пирожное на части, которые сочла удовлетворительными, и принялась за уничтожение.

люблю то, чем не могу управлять, – Ковальски сказал это так просто, как будто оно должно быть без пояснений понятно совершенно всем, и – более того – наверняка присуще не одному ему. Ева, и без того следящая за ним с любопытством, выразила своими тонкими бровями живейший интерес к последнему тезису: качнула ими, словно понукая продолжать.

- Согласись, что в моей жизни переизбыток того, на что я, строго, говоря, могу влиять. Законы физики, с которыми я, в общем-то, могу договориться, начальство, с которым я – опять таки, в общем-то – могу договориться, ситуации, которые являются проблемными и с которыми я, как ты понимаешь, могу, как минимум, попробовать договориться.

Большинство из того, что представляет собой проблему для нормальных людей, для меня ее либо не представляет, либо является проблемой куда меньше. Предвыборная гонка, нестриженый газон, поцарапанное авто, пропущенный матч, забытый день рождения шурина, дебаты в интернете или провокационные теле-шоу – все это меня не касается, потому что я мало имею отношения к тому миру, где все это есть. По мне, так проблема – это если патроны кончились.

-Ну да. Даже если ты вляпаешься, всегда можно выкрутиться. В самом скверном случае тебе придется забросить в вещмешок зубную щетку и уехать из страны, – кивнула Ева понимающе.

-Никогда не понимал этого пассажа про зубную щетку, – не согласился лейтенант. – Ее можно достать практически где угодно, и их все равно нужно менять раз в три месяца. И потом, без пасты много ими не начистишь. Мне кажется, что брать с собой зубную щетку – это какой-то жест в сторону чистоплотности и самоуважения, но никак не руководство к действию.

-Хорошо, не зубную щетку, а абсорбциометр, обойму патронов и орбитокласт, – невинно уточнила Ева – Или над чем ты в тот момент будешь работать…

-Я как раз об этом, – серьезно уточнил ее собеседник. – Я над чем-то работаю, изменяю это, влияю на это и, тем самым, управляю этим. И мне нравится то, на что я повлиять не в состоянии. Например, на чувства. Да, разумеется, мы можем сымитировать их при помощи введения посторонних химических веществ, но это не будет влиянием на чувства. Это нарушение химического баланса организма и соответствующая реакция. Все равно, что поливать лужайку из шланга, создать радугу и сказать, что управляешь дождем.

-Я думала, ученые любят то как раз, на что их влияние можно простирать...

-То, чем ты управляешь, можно заставить делать то, что ты хочешь. Посоревноваться с ним нельзя. Выходит игра в поддавки, да еще и в одни ворота. В этом нет ничего привлекательного. То же, на что ты повлиять не в состоянии, вызывает ощущение… – Ковальски замялся с трудом подбирая слово. Ева его не перебивала и не подсказывала.

– Первозданности, – наконец определился он. – Ощущение чего-то истинного. Первоначального. Чего-то, до чего не дотянешься даже наукой.

-Ну, то есть ты, вроде как, хочешь найти на все научную управу, и одновременно с этим – не хочешь, – подвела итог Ева. – А еще после этого женщины не знают, чего хотят…

-Я ученый, – пожал плечами ее собеседник. – Все, что я действительно хочу – это разобраться в вопросе.

-Ну вот: как раз я и намереваюсь все обустроить для того, чтобы ты разобрался в вопросе с пилотированием. Не то будешь, как я с аквалангом: ни бэ, ни мэ, ни кукареку…

-У тебя проблемы с аквалангом?

-Терпеть не могу лезть в воду.

-Меняю курс пилотирования на курс дайвинга.

-Ну, то есть, в принципе вопрос о том, быть или не быть отпуску, уже не обсуждается? Отличненько.

====== Часть 15 ======

-Адам?..

Голос Евы вырвал его из задумчивости, и он поднял голову.

-Ты помешиваешь в чашке вот уже несколько минут, – обеспокоено сообщила она о своих наблюдениях. – А сахара между тем там как не было, так и нет…

-Я задумался.

-Заметно.

Она присела рядом и, протянув руку через одну из многочисленных маленьких подушечек в виде сердца, провела ей по чужому лицу, убирая со лба волосы.

-Что у тебя случилось?

-Я пока сам не понял.

-Расскажешь? Или это что-то, о чем ты не хочешь говорить?

-Я просто не знаю, что сказать. У тебя никогда не бывало такого ощущения: ты болеешь чем-то новым и затрудняешься описать симптомы?

-Нет, – удивилась Ева. – Это же у меня что-то ощущается, не у кого-то? Значит, я должна понимать, что это…. Или у меня проблемы с восприятием.

-Значит, они у меня. Проблемы с этим самым восприятием.

-По-моему, ты не был таким пришибленным, даже когда у тебя полностью полетела вся система, на которой работала куча твоих программ...

-К тому, что летит система или что ломаются, не работают приборы, я давно привык – это вполне ожидаемые, нормальные происшествия. А когда происходит нечто, имеющее отношение к людям, я не знаю, как быть.

Ева задумчиво прикусила губу, размышляя.

-А что, – наконец произнесла она, – это у тебя всегда так?

-Я куда чаще имею дело с приборами, нежели с людьми, – невесело усмехнулся лейтенант. – Ты правда хочешь про это слушать?

-А зачем бы я спрашивала тогда?

-Тебе это может не понравиться.

-И что теперь? Мне может не очень нравится лечить пулевое ранение, но это же не повод игнорировать рану!..

-Это из-за девушки.

-О.

-Все нормально?

Ева улыбнулась ему.

-Ты что, опасаешься, что я устрою тебе сцену ревности?

-Я не знаю, как ты отреагируешь.

-Это вполне ожидаемо. Я ведь тебя хорошо знаю: если бы мы были нормальной парой, скорее всего, ты не заинтересовался бы кем-либо. Пока мы с тобой не встретились, ты неплохо существовал в гордом одиночестве, а после, когда оказалось, что у нас не получится, как у всех – не отправился на новые поиски. Я уважаю тебя за это – уже хотя бы потому, что не чувствую себя куском мяса, на который открывают охоту.

Ковальски глядел на нее внимательно, не упуская ни слова из этой речи.

-Ева, – произнес он. – Памятник тебе и твоей адекватности.

-Это не адекватность, – возразила она. – Понимаешь, мы ведь столько раз пытались определиться с тем, как назвать наши отношения – и все без толку, да? Это уже не дружба, но еще и не роман. И тут, понимаешь, вопрос: каждый человек заводит отношения для какой-то цели. Кому-то одиноко и не с кем поговорить. Кому-то одиноко и не с кем спать. Кто-то хочет детей. Кто-то хочет не быть белой вороной, не выделяться своим одиночеством. И я до сих пор не понимаю, что ты в них ищешь, Адам.

-Я сам не понимаю.

-Я хочу сказать: ты не из тех, кто страдает по причине отсутствия партнера для интима. И вряд ли из тех, кто страдает по причине того, что его не любят. Я хорошо к тебе отношусь, да и твоя команда к тебе хорошо относится. Вряд ли ты одинок. И твои поиски точно не по причине того, что не с кем поговорить. Мы только то и делаем, что говорим.

-Ты кругом права.

-То, что я кругом права, не помогает мне понять ситуацию. Конечно, все люди разные. Есть какие-то «общепринятые нормы», и люди стараются им соответствовать или хотя бы делать вид. Но ты даже не пытаешься.

- Прости, я не очень гожусь для отвлеченных бесед сейчас.

-Я все о девушках, Адам. Вообще считается, мужчины их любят, добиваются, посвящают им время. Я бы решила, что все дело как раз во времени, и ты предпочитаешь торчать в лаборатории, но чую тут что-то не то. Как будто ты просто даже не обращаешь на этих девушек внимания.

-Обращаю, – рассеяно отозвался лейтенант, думая, кажется, и еще о чем-то, кроме предмета беседы.

-Ты их не хочешь? – с интересом осведомилась Ева

Он понял, что для Евы в этом вопросе нет ничего “такого”. Что она считает себя вправе задавать подобный вопрос, задавать его ему, мужчине, который был для нее достаточно близким, чтобы ожидать от него честного ответа.

Именно то, что Ева не думала: заденет ли ее вопрос Ковальски или нет, убедило его в мысли, что она не хотела ему зла. Для нее естественным было спрашивать его. Если бы Ева хотела его задеть, то непременно бы задавала вопрос с умыслом, так, чтобы он понял – ведь она-то знает, что он слеп и глух к переживаниям... Но Ева никакого умысла к нему не имела. Все, что ей желалось – это узнать, как такие вещи переживает он, другой человек из другого лагеря, и таким образом она пыталась посмотреть на проблему его глазами. Он вздохнул.

-Дело не в том, о чем ты думаешь, – начал он, и тут же внутренне поморщился. Он не любил эти расплывчатые формулировки. Он ученый – а Ковальски хотел думать о себе именно как об ученом, и окружающие обычно говорили о нем, как об ученом, что ему льстило – так вот, он, ученый, никогда бы не описывал тему своего исследования так, как он теперь описывал свой ответ на вопрос. Но что было поделать? Ковальски ума не мог приложить, каким образом он мог бы ответить еще. Как обозначить такое широкое понятие, то, которое затронула Ева? Он попытается ответить, но он чувствовал, что если принять ее формулировку – в фокус попадет только часть проблемы, в то время как другая ее часть останется вне поля зрения. И, таким образом, ответ будет неверным, так как не будет всеобъемлющим. Этого он, как ученый, допустить не мог. Ева терпеливо ждала его вердикта. Она тоже мыслила, как ученый, и ей было интересно знать, как проистекает процесс для нее никак не доступный. Спрашивала его потому, что хотела знать. Подобное знание не было нужно ей ни для чего конкретного: это было обычное голое стремление к заполнению белых пятен на карте. И Ковальски это очень хорошо понимал, так как и сам был подвержен тому же недугу.

Да и потом… В конце концов, это ведь Ева. Если он не может поговорить с Евой, то с кем тогда вообще, спрашивается, может?

-Выбирая человека, мы выбираем все, что может быть с ним связано: с ним и с нами, – начал он, сам еще толком не очень понимая, как приведет к конечной идее, и стараясь формулировать на ходу. Рассуждения вслух всегда помогали ему в поисках определений. Ева не перебивала, зная, что его это раздражает, хотя он и видел, что ей есть что сказать.

-Я хочу чего-то настоящего. Отношения ведь, по сути, это сочетание разных… частей, создающих целое. Эти части – дружба, уважение, симпатия, физическое влечение и так далее. Встречаясь с женщиной только ради одного пункта из списка, я бы чувствовал себя, как человек, которого казнили древние китайцы своим знаменитым способом, заставляя ежедневно питаться одним только вареным мясом и более ничем. Я буквально физически ощущаю, что мне не достаёт других элементов. Говоря проще, если для салата нужно десять ингредиентов, а у нас только два, салата не получится.

-Ну так и мы вот с тобой, – не утерпела Ева. – Мы болтаем – и на этом все.

-Мы дружим, – возразил Ковальски. – Это немного иное. Я привык к тому, что я не в состоянии отследить этические метаморфозы. Если ты меня спросишь, почему сначала я воспринимал тебя, как потенциального партнера, а теперь, как друга, я не буду знать, что тебе ответить.

-Потому что у тебя произошло накопление соответствующего этического опыта, – пришла ему на помощь Ева. – Потому что мы общались, как друзья, а не как пара. А крутили бы роман, так ты бы сильнее привык ко мне, как к своей даме.

-Спасибо, – серьезно кивнул он.

-Я тебе открыла Америку?

-Америку, Сарагосово море, Сан-Сальвадор, Тортугу и еще сопутствующие несколько населенных пунктов. С твоего позволения, я буду усиленно пользоваться предоставленной тобой информацией.

-На здоровье. А теперь скажи мне, что там с этой твоей девушкой.

-Она не моя девушка.

-Твой оптимизм бьет все рекорды. Расскажи мне про нее, Адам?

-Точно с этим все в порядке? Тебе не неприятно обсуждать это?

-А что изменится от того, что я буду игнорировать это обстоятельство? – подняла бровь Ева. – Нам обоим станет дискомфортно, только и всего. Я не считаю тебя своей собственностью, хотя и понимаю: если у тебя появится кто-то, наверное, нашим таким посиделкам придет конец. Но будут какие-то другие, это же логично…

-Она живет в том месте, где мы поселились.

-Соседка, стало быть?

-Не то чтобы прямо соседка… Не рядом. Просто в том же жилом массиве.

-А как ее зовут?

-Дорис, – Ковальски глядел куда-то в одну точку и вряд ли видел перед собой что-нибудь. – Ее зовут Дорис.

-И чем она так тебя зацепила?..

-Ева, знаешь, почему я так плохо понимаю в человеческих отношениях? Потому что не могу совершить вычисления. В математике все просто: сколько бы иксов не было в задаче. Ты точно знаешь, что все подчинено системе. Ты знаешь, чем воспользоваться, чтобы выйти из затруднения. Чем и в каком порядке. Здесь системы нет. Мы не спим вместе, не обсуждаем научные вопросы, не разговариваем вот как с тобой.

-Она должна быть счастлива: все, как в романе…

-Она не очень счастлива, Ева. Я ей не нравлюсь.

-Почему?

-Понятия не имею. Вероятно, не ее тип.

-А что ей нравится? Это можно как-то…

-Можно делать вид что ты – это не ты? – поднял брови он. – Можно обмануть другого человека, а потом горько разочаровать его и ходить мучиться самому, что он не тебя, а созданный тобой липовый образ оценил?..

-Как вы познакомились?

-Марлин показывала, где у них есть бассейн, там и пересеклись.

-И что, тебя накрыло прямо вот так сразу?

-Нет. Это произошло не так, как с тобой. Тебя я видел в деле и сразу понял, кто передо мной. С Дорис мы просто какое-то время общались – в тот день, и в последующие. Ничего необычного, бытовая болтовня. Я не сразу спохватился. Я не могу даже сказать, что это похоже на наркотик, потому что я знаю, как действуют наркотики. Но я ощущал со временем недостаток такого общения. Сколько с ней ни говоришь – этого всегда недостаточно. С ней рядом становится спокойно, как будто попадаешь в особенную, благоприятную атмосферу. Она со всеми так: кажется, нет никого, с кем у Дорис плохие взаимоотношения.

-То есть, говоря по сути, она умеет делать тепло и пушисто, и ты на это повелся?

-Тепло и пушисто умеет делать и Прапор, а что толку?

-Прапор! – засмеялась Ева. – Сравнил!.. Это разные вещи, Адам. Тепло и пушисто можно делать по-разному.

-Скажем так: ты не вызываешь у меня острого желания защищать тебя, я знаю, что ты вполне способна за себя постоять, и эта твоя особенность кажется мне привлекательной. Более того: ты способна и за кого другого постоять, даже и за меня, если вдруг что, и я не чувствовал бы себя как-то униженно, потому что уважаю в тебе профессионала и не воспринимаю твои способности как то, что бросает тень на меня и то, что я делаю. Ну да я много раз это уже описывал. В случае с Дорис это желание возникает всегда, и это тоже кажется мне привлекательным. Она вызывает очень двойственное ощущение: одновременно желание дать ей защиту и получить ее. Защитить от внешнего мира и получить от нее защиту от собственной внутренней неустроенности. Как видишь, логики в этом не прослеживается, поэтому я и не могу делать каких-либо выводов.

-Адам, – закатила глаза Ева. – Если бы я была птицей, я была бы совой: спала бы весь день и питалась бы мясом. А если бы птицей был ты, то был бы пингвином!

-Почему? – заинтересовался он, немного отвлекаясь от своих переживаний.

-Потому что при всей логичности этого существа, оно вопиюще нелогично. Не то рыба, не то птица. Летать не умеет, зато плавает. Гнезда вьет из камней. Пьет соленую воду и самостоятельно перерабатывает ее в пресную. Ты еще какую-то птицу такого плана можешь назвать?

-Вряд ли.

-Поэтому я и говорю: ты был бы пингвином. Вроде бы естественно образовавшееся в процессе эволюции существо, и вместе с тем – плевок в сторону дарвинизма. Я положительно в восторге.

-Судя по твоему лицу, ты скорее не очень.

-Я просто не знаю, как тебе помочь. Я вижу, что ты переживаешь. А зная тебя, я могу спрогнозировать: переживать ты будешь долго. Годами. Даже если эту Дорис услать куда-нибудь на другой конец земного шара, или – уж прости за прямоту – убить. Для тебя эти обстоятельства ничего не изменят.

-Не изменят.

-Так что я пока не знаю, как быть. Хочешь, я поговорю с ней?

-О чем?..

-Понятия не имею. Познакомлюсь для начала. Попробую понять, что это в ней есть такое. Может, мы станем закадычными подружками и будем о тебе сплетничать…

Это последнее заявление определенно смутило Ковальски, и он поглядел на Еву растеряно.

-Понимаешь, – она обняла по привычке колени, подтянув их к груди, – я не могу этого осознать. Это как размеры космоса: мозгом не охватишь. Мне кажется, если ты прикладываешь усилие, пусть и для какого-то трудно достижимого результата, ты достигнешь его рано или поздно. Капля по капле камень точит, и все такое. И если ты прикладываешь усилия, чтобы завязать с человеком отношения, и у тебя это не выходит, я расцениваю это, как выбор оного человека. Ему просто нравится, когда в него вкладывают усилия.

-Это не о Дорис.

-Откуда ты знаешь, психолог?

-Мне кажется, это не о ней. Это как… гм… С чем бы сравнить?.. Это как сумма всех положительных и отрицательных чисел в системе. Положительные числа – это хорошие качества, отрицательные числа – дурные. Общий итог задачи либо в плюсе, либо в минусе. В условиях может быть какое-то астрономическое число этих отрицательных чисел, но есть и те, что уравновешивают их. Классический пример – Шкипер. Иногда я готов его задушить собственными руками, но спустя минуту он выдает что-то такое, что мне становится стыдно за это желание. Он неплохой человек, у него добрые намерения.

-Ты хочешь сказать, что эта Дорис похожа на Шкипера?

-Я не могу придумать какое-нибудь ее отрицательное число, Ева. В голову ничего не идет. По-моему, там сплошные положительные. Даже когда она меня отшивала, то осталась милой и приветливой.

-О. Отшила с анестезией, ну понятно… Прости, Адам она мне уже не нравится. Ничего против нее не имею, но меня раздражает то, что с тобой происходит, и то, что я не могу с этим ничего сделать. Впрочем, есть и кое-что позитивное в этой истории, – добавила она. – Новая информация дает почву для построения гипотез.

-Каких?

-Мне начинает казаться, что тебе как раз нужен человек, который придет и скажет, что же именно ты чувствуешь. Или придет и сделает все, чтобы ты чувствовал себя определенным образом. Одним словом, кто-то, кто понимает, как происходят такие процессы. Ты в них завязаешь, как муха в паутине. А те, кто не знает тебя так хорошо, как я, не понимают и того, насколько проблема серьезна. Им-то кажется, чего уж проще: это ведь твои собственные переживания, кому в них и понимать, как не тебе…

Ковальски покачал головой.

-Никто не будет разбираться с твоими переживаниями, Ева. Внутренние субъективные события никого не интересуют.

-Ты судишь по себе? Тебя они не интересуют?

-Каждый по себе судит. Для меня эта сфера жизни как будто попадает в слепое пятно: я базируюсь на логике при принятии решений. Мой личный взгляд на кого-то или что-то, мое настроение, мнение о принятой стратегии – все это отношения к делу не имеет. Так что когда кто-то начинает мне рассказывать, как он не может что-то делать, потому что у него настроение плохое, я чувствую крайнюю степень раздражения. Мне кажется, что он мало того, что выдумывает отговорки, так еще и глупые… Или что он считает себя вправе базироваться на таких обстоятельствах. Ты такого права не имеешь, а он имеет, и как хочешь, так и крутись.

-У тебя очень раздражительный командир, – возразила Ева. – И ты же как-то его терпишь?

-Это немного иное. Шкипер и не пытается скрывать положения вещей. Не требует признать за его эмоциями такого же права, как за логическими выкладками. Так прямо и говорит: “Да, я поступаю нелогично, и я отдаю себе в этом отчет, и вам его отдаю, не боюсь признаться”.

-Покажешь мне ее, Адам?

-Покажу.

-Тогда я утром подброшу тебя к вашей базе. Авто съемное, никто не сопоставит.

-Меня не беспокоит, сопоставят их или нет. Только мы с тобой и знаем, как обстоят дела на самом деле.

-Разве ваш милый высокоморальный Прапор не прочел тебе лекцию о том, что клеить двух девушек сразу – это плохо?..

Ковальски поглядел на нее погасшим взглядом.

-Я знаю, что я не делаю ничего подобного, – произнес он, напирая на первое слово во фразе. – Они, – лейтенант снова сделал нажим на первом слове, да с такой силой, будто надавливал на педаль усиления звука в пианино, – все знают меня достаточно хорошо, чтобы отбросить эту версию, как лишенную обоснований. Если у меня есть отношения с человеком, значит, я к нему испытываю чувства. Если чувств нет, то и отношений нет. По-моему, это предельно простой постулат. Ну, увидят тебя рядом, и что? Ей нет до меня дела, никакой реакции это не принесет.

-То есть у тебя с ней что-то вроде того, что между нами? Вы дружите, проявляете симпатию, но у вас нет отношений?

-Я перестал что-либо понимать. Серьезно. Это похоже только описанием, но по сути – вовсе не похоже.

-Дружить с тобой – все равно, что с инопланетянином, Адам. Такое… Истинно-платоническое чувство. Ты делишься с этим пришельцем своими мыслями, чувствами, вы проводите время вместе и нравитесь друг другу. Но вы физически не способны к консуммации своих отношений в виду различной биологической конструкции. У меня с тобой точно так же. А вот зрительская аудитория нашего сериала уверена, что биологию можно обмануть.

-Что?

-Сериала о пришельце, Адам. Зрители наблюдают за развитием сюжета в сериале, и им хочется, чтобы герои были вместе, а то, что об этом говорят факты и биология, им хочется игнорировать.

-Это для тебя я инопланетянин, Ева, – покачал Ковальски головой. – А для Дорис я просто не представляющий для нее интереса собрат по планете. И я не знаю, почему так.

====== Часть 16 ======

-Адам, слушай… – он обернулся на знакомый голос и немедленно наткнулся, как на выставленный клинок, на взыскательный взгляд. Было ясно, что сейчас Ева станет его расспрашивать

-А изначально-то ты по образованию кто?

Ковальски невесело усмехнулся. Рано или поздно ему всегда задавали именно этот вопрос.

-Инженер-технолог, – ответил он коротко. По лицу Евы пробежала тень сомнения.

-Это что? – наконец, решила уточнить она.

-Это ковыряние в заводских станках, в моем случае.

Собеседница смерила его взглядом – для этого ей пришлось сначала задрать голову, а после вжаться подбородком в ключицы.

-Знаешь, – произнесла она, – у тебя, видимо, действительно потрясающий мозг. То, что ты описал, совсем не соответствует в итоге тому, чем ты занимаешься…

-Тебе тоже пришло в голову, что я совмещаю несовместимое?

Что-то в его тоне насторожило аналитика «Северного ветра».

-Ты же в отряде за медика? – Ева скатала часть одеяла в скатку и забросила на получившуюся атласную горку ноги. – У-у-у, болят! – буркнула она на их счет.

-И за него тоже.

-А еще за борт-проводника, за тактика, за оружейника, за слесаря-сантехника…

-Ты хочешь спросить, как я в этом всем разбираюсь?

-Ну да.

-Ответ прост. Я не разбираюсь.

-Адам?

-У меня ведь нет специального образования, – пояснил он. – Я ни в одном вопросе не имею глубокого, основательного образования. Могу зашить рану, но не смогу провести трепанацию черепа. Пересадку органов... – Ковальски на миг задумался, прикусив тонкую губу, – в принципе, наверно, потяну. Теорию знаю, думаю, и в практике не ошибусь. Или вот нейрохирургия – вообще очень интересная штука, тоже бы не отказался попробовать… Если оборудование соберу, наверно, поэкспериментировал бы как минимум.

-Это очень сложные вещи, Адам.

-Тем они и хороши, разве нет? Тут вопрос подхода. Я никогда не учился строить механизмы. Я их просто разбираю, смотрю, как они устроены, и что я могу сделать на этой базе.

-Да, я помню, ты ж вроде самолет чуть ли не с нуля собрал?

-То, что имеет обтекаемую форму, крылья и летает – не всегда самолет, – самокритично отозвался лейтенант. – И проблема этой задачи была не в том, чтобы заставить этого монстра держаться в небе.

-Не в том?

-Конечно. Как именно он летает – это было мне ясно. Но часть деталей не подлежала восстановлению. Мне неоткуда было их взять, разве что изготовить собственноручно. Предположим, удалось бы даже достать для них металл – лом на переплавку мы нашли. Но оборудование, Ева! Даже если собрать нужный станок, количество материала ограничено, выбираешь: или станок для деталей без деталей, или детали, но без станка… А расходники и запчасти к этим станкам – это просто… У тебя когда-нибудь был конструктор лего?

-Я поняла, о чем ты, – закивала она. – Деталек на задуманное не хватает, надо выкручиваться ограниченным их числом.

-Точно. Это была первая проблема, а вторая – топливо. Но и с топливом удалось выкрутиться.

-Как тебя отпустили в итоге из института?.. – покачала она головой. – Твой мозг – это клад.

-Нет, – тихо отозвался он, глядя в одну точку. – Я этого никому не говорю, но это не так.

-Ты тыришь из интернета чертежи? – стараясь удержать серьезную мину, поинтересовалась Ева. Ковальски поджал губы, и она потянулась похлопать его по локтю, но поморщилась от позабытой было боли в ногах. Пошевелила пальцами и заерзала недовольно.

-Сними с меня носки, а? – наконец, попросила она. – Не хочу тянуться.

Ковальски аккуратно исполнил ее просьбу, беря каждую ногу за щиколотку так, как будто Ева ее вывернула.

-Бесценно, – прокомментировала его действия она, откинувшись на подушки. – Никогда не подумала бы, что лошади – это так трудно.

-Вы ездили на лошадях? – удивился лейтенант. – А как же ваша высокая технологическая оснащенность?

-Пришлось, – пожала она плечами. – Я думала ничего страшного не случится, но нет, оно случилось. Как-то на лошадь моя подготовка не была рассчитана… Ну, все. Давай теперь, сознавайся, что там у тебя. Я готова внимать.

-Меня не отпускают из проектных бюро или лабораторий, Ева. Меня оттуда выставляют с волчьим билетом.

-Почему?

-Потому что мне плевать на все, кроме итоговых результатов. Плевать на статусность проекта, на его затратность. Плевать, что пострадает при испытании. “Какой энтузиазм”, – говорят они поначалу, а потом начинают коситься и в итоге избавляются: такой сотрудник очень неудобен.

-А ты специально что ли разносишь все в радиусе километра?

-Не разрушив – не создашь. Я не люблю рафинированные испытания. Если я собираю гранатомет – я опробую его на здании, потому что какой смысл сносить макеты стен и краш-манекены?

-А если собираешь танк – протаранишь в лобовую?

-Естественно. Или как еще я пойму, что я, черт подери, собрал? Может, на макете он и даст хорошие показатели, но подведет на полигоне!

-Ну, в общем, суждение здравое.

-Все люди и ученые в том числе, Ева, хотят, чтобы все было безопасно и комфортно. Поэтому я ужился со Шкипером – он и на то, и на другое частенько плюет.

-Он не сердится, если ты распылишь стену?

-Сердится, конечно. Ругается, на чем свет стоит и взыскивает – но никогда не прогоняет. Он понимает, что без этого разрушения не обойтись. Зачастую, испытывая что-либо, я заранее знаю, что завтрашний день угроблю на штрафных нарядах. Это честнее, чем фальшивые похвалы и подковерные интриги с целью сбыть тебя с рук.

-Как ты до этого дошел? Я имею в виду – после своего высшего, которое никак не касается текущим твоим делам.

-Мне все было интересно, – пожал он плечами. – По-моему, самое интересное дело на свете – это получать новую информацию и придумывать, как ее можно использовать, сочетая между собой в разнообразных комбинациях.

-Не боишься стать Хониккером?

-Нет, – засмеялся он. – Если я и соберу что-то опасное, оно будет существовать в единственном числе. Не покинет пределов отряда.

-А после?

-Что после? – удивился собеседник.

-После того как… Ну я не знаю. Вы разойдетесь?

-Куда? – он покачал головой. – Куда нам идти, Ева? У нашей истории может быть только два окончания, и оба несчастливые.

-О?

-Мы прослужим какое-то еще время, а после действительно разойдемся, кто куда: один женится, второй где-нибудь голову сложит, третий найдет какое-то занятие по душе и более интересное… Будем иногда собираться и вспоминать, как было раньше хорошо, а потом – назад, к семье, к работе, к своему дому и своему оседлому образу жизни. А второй вариант – это что мы не разойдемся. Так и будем проводить всю жизнь в обществе друг друга, пока нас не загрызут более молодые и резвые, придя нам на смену. Тогда будем сетовать о том, что мы одинокие, никому не нужные люди, девианты и никогда не вольемся в нормальное общество.

-Куда ни ткни – всюду клин.

-Точно.

-Ты думал об этом, когда нацеливался на меня?

-Конечно.

-А когда появилась Дорис?

-Когда появилась… Дорис, – он с трудом преодолел ком в горле, произнося это имя, – у меня появилось с чем сравнивать. Я довольно малоэмоциональный человек, и мне казалось, мое существование без лишней доли волнений об отношениях – оптимальный путь. А потом оказалось, что может быть намного лучше, и это ощущение может дать какой-то конкретный человек.

-Адам я-проанализирую-все-на-свете Ковальски, ты эгоист, – покачала головой Ева.

-Не думаю. Точнее, безусловно да, в равной с прочими хомо сапианс степени, но не в обсуждаемом вопросе. Мне кажется, я прошу не так уж много и дать за это готов неизмеримо больше.

-А ей это не нужно.

-А ей это не нужно, – эхом отозвался лейтенант. – Именно так.

-Это что такое?

-Это блины.

-Какие необычные.

-Как ты странно произносишь фразу «что с ними такое, черт возьми»…

Ковальски принял из рук Евы пластиковый контейнер – в таких люди носят бутерброды на пикник – и теперь рассматривал содержимое.

-У тебя началась… – он замялся, но вспомнил нужное слово. – Масленица?

Ева расхохоталась, запрокинув голову.

-Ты, может, думаешь, я это к религиозному празднику? – спросила она. – Да я в жизни не была в церкви!

-Серьезно? – кажется, эта новость заинтересовала лейтенанта даже больше, чем приготовленная для него еда. – Почему?

-Но зачем?

-Ради интереса, конечно же.

-Зачем мне, аналитику с высшим физико-математическим образованием, посещать церковь, Адам? Почему это должно мне быть интересным?

-Потому что ты не имеешь собственного опыта, я думаю. Потому, что, выбирая между двумя крайностями: верой и знанием, – имеет смысл ознакомиться с обеими. Уже хотя бы и по той причине, что когда-то они означали одно и то же. А все, что мы знаем сегодня, так или иначе базируется на тех полунаивных скупых данных, доставшихся нам от веками сохранявших их в своих библиотеках монастырей.

Еву, судя по всему, поразили его слова.

-Никогда бы не подумала, – заметила она, – что услышу от тебя что-то подобное. Ты меня удивляешь, Адам!

-Хочешь, я свожу тебя в одно место? Просто так, ради интереса.

-Я просто разрываюсь между желанием сообщить тебе, что это самое нелепое предложение о свидании, которое я получала, и тем, что вести девушку в храм, а потом в лав-отель – это я не знаю, кем быть надо. Нет, знаю.

-Как мне правильно трактовать сказанное?

-Лучше трактуй сделанное, – последовал однозначный ответ. – У меня было такое настроение, когда хочется готовить еду, так что это твоя доля, – Ева уселась на другой стороне огромной кровати, поджав одну ногу. – Тут блины готовят совсем иначе, и они похожи на оладьи-переростки. Блин должен быть тонким!

-Их едят руками?

-Если хочешь, можно и руками, но я просто еще не успела дать тебе вилку. Извини, но красной икры к ним не прилагается.

-Красная икра – ничто в сравнении с той едой, которую приготовили для тебя.

-Это просто твоя доля, я же говорю. У меня никогда не бывает настроения, чтобы готовить для кого-то. Но ты мой друг, и я считаю, что тебе положены блины.

-Именно это я и имел в виду, – Ковальски получив, наконец, в руки столовый прибор, подцепил свернутый рулетом крайний блин и надкусил.

-Мне нравится, – сделал вывод он.

-Еще бы тебе не нравилось. Человека, который бы не любил блины, не существует на свете.

-К ним прилагается семейная история о фамильном рецепте, переданном тебе бабушкой?

-Не-а. Так все в Сибири их делают, ничего необычного.

-Ева.

-М?

-Помнишь, ты спросила меня, как меня зовут?

-Конечно, помню.

-Тебя не удивило, что я не задал тебе того же вопроса?

-Меня бы удивило, если бы ты его задал. По-моему, ответ очевиден.

-Нет. Твое имя – мягко говоря, нетипичное для тех краев, откуда ты родом. Оно может быть и ненастоящим.

-Тогда мы с тобой очень милая парочка: я придумала имя сначала себе, а потом тебе. Если бы мы жили вместе и решили завести собаку, не могло бы быть двух мнений о том, кто бы ее окрестил.

-Я серьезно.

-Так и я не шучу. Ты бы назвал бедную псину Эвклидом или Гауссом.

-Гаусс звучит неплохо, кстати.

-Вот-вот. Это то, о чем я говорила.

Ковальски сделал выразительное движение бровями, но не произнес ответной реплики, как будто ждал продолжения. Его собеседница вздохнула, а затем подняла на диван и вторую ногу. Устроилась поудобнее, сворачивая из лилового покрывала что-то наподобие небольшого кратера, в центре которого находилась она сама.

-Это настоящее имя, – вздохнула она, – просто неполное. Меня всегда в детстве удивляло, зачем людям дают длинные имена, а потом их так никто не называет. Кроме торжественных случаев или еще тех, когда ты сломала папин вездеход…

-И что тогда говорил папа?

-Папа сворачивал газету в трубку, похлопывал ею по ладони и говорил: «Евлампия, угадай, кто сегодня не уйдет из гаража, пока мотор не зафурычит».

-Ев…

-Лампия, да. Моя родня была с придурью. Хорошо, что у меня ленивая команда. Там никого по имени не зовут. Шеф – он просто шеф. Фьюз отзывается на прозвище, Капрал – на звание. Одна я – белая ворона. Точнее белая сова, учитывая мой график.

-Ага. Полярная.

-Точно. Букля. Хочешь письмо из Хогвартса, Адам?

-Я не верю в магию.

-В том-то и твоя проблема.

-Что ты имеешь в виду?

-Твой бьющий изо всех щелей позитивизм, разумеется. Иногда мне кажется, что ты не веришь в магию чисто номинально, только потому лишь, что не можешь ее для себя — и для других соответственно — пояснить. Просто игнорируешь то, что не вписывается в твою картину мира.

-Я уверен, что любое «волшебное» явление имеет под собой естественное объяснение, и, рано или поздно, оно будет найдено. Не обязательно мной, я не претендую на это.

-Как тебя только еще не задушил во сне ваш милый малыш Прапор…

-Меня куда больше интересует, как то же самое не проделал Шкипер. Он терпеть не может две вещи: когда он чего-то не понимает и когда с ним спорят. А я сочетаю в себе их обе.

-Ты полезный и нужный член его команды, – явственно пародируя интонации Шкипера, с важностью проговорила Ева. – Если бы у него был инстаграм, он бы запечатлевал свою особу на фоне каждой твоей новой изобретенной штуковины. «Сфоткал магнитную пушку, пока она не накрылась, люблю ее» …

-Шкипер и социальные сети? Я даже представить это себе не могу. Не с его паранойей и нетерпимостью. Он от хиппи-то в бешенство приходит, а на что его толкнут современные субкультуры, я и думать боюсь. Начнет отстрел хипстеров в алфавитном порядке...

-Да хипстеры, по-моему, всех раздражают…

-Меня нет.

-Почему нет?

-По здравому размышлению.

Ева всем своим видом выразила готовность слушать и анализировать. Ковальски любил видеть ее такой — да и не только ее, если уж говорить начистоту. Отложив надкушенное угощение обратно в контейнер, он вытер салфеткой руки, зная, что во время пояснений может забыть о том, что они в масле.

-Давай-ка проследим внимательно, – начал он, как будто Ева была его подведомственным классом, которому он поясняет новую тему. – Люди не любят меняться. Люди не любят что-то новое. И особенно люди не любят, когда это новое они не могут взять под контроль. И лучшее, что они могут сделать – это высмеять все новое. Не вникая в суть вопроса, к слову сказать. Смогла бы ты пояснить какому-то совершенно непросвещенному человеку, что это такое – хипстерство? В чем его суть?

-М-м… – Ева честно задумалась. – Внешние признаки точно перечислю.

-И наверняка при этом перегнешь палку, просто потому что плохо представляешь себе их образ мысли. Еще сорок лет назад точно такой же эффект вызывали субкультуры, которые сегодня считаются историей. Принесшие нам множество решений из области моды, музыки, поведенческих моделей. Металлисты подвергались критике точно так же, и те, кто оказывал на них давление подобным образом, не давали себе труда разобраться в сути их движения. Конечно, как и во всякой субкультуре есть те, кто живет в ней, и те, кто соблюдает только форму. Но это совершенно отдельное явление, и сатира должна быть направлена именно на него, а не на узкую область, затрагивающую какое-то культурное явление. Тем более, обывателю очень просто перепутать эти два проявления.

Скорее всего, еще лет через тридцать-сорок хипстеры точно так же станут привычными атрибутами. Будут известны имена передовых деятелей, которые именно находясь в этом движении принесли человечеству что-то новое. Появятся имена, которые станут нарицательными, как, например, Сид Вишез – который, как на мой взгляд, куда менее безобиден, чем нынешние хипстеры.

Так с чем же мы имеем дело? С реакцией людей на что-то новое и не такое, к какому они привыкли. А вовсе не с их сознательной оценкой другой субкультуры. Что плохого в том, что человек смотрит арт-хаусное кино, слушает никому неизвестных музыкантов? Критики сами-то пробовали когда-нибудь писать музыку, снимать кино? Это трудно. И каждый новый зритель или слушатель твоего произведения – это радость и признание. Чего критики таким образом хотят лишить людей, стоящих на самом начале своего творческого пути? Пойдем дальше – одежда. В мире хватает людей, которые одеваются не так, как мы. И это вовсе не повод реагировать. Наш стиль тоже может кому-то быть не по душе. И знаешь, вообще никто не имеет права вам указывать, в чем вам ходить. Точно как и мы не имеем этого права. А что на счет поведения? Хипстеры никому не вредят. Не портят городское пространство, не задевают других людей. Настольные игры, кофе, философские беседы – что в этом нам кажется таким уж кошмарным? Манера себя держать с другими? Хипстеры могут раздражать своим поведением – как будто они знают больше вашего и заняты более важными, значимыми делами. Но это не заслуга субкультуры, это черта человека. Не надо быть хипстером, чтобы бесить этим окружающих. Так что и здесь возмущения не по адресу.

И, таким образом, вся критика сводится, по сути, либо к претензиям к конкретным людям за их проступки, что вполне обосновано, либо это просто наше недовольство тем, что кто-то живет, так как ему хочется, а не так, как нам кажется правильным. Мы в этом противостоянии выглядим просто смешно и глупо.

-А Шкипер не любит хиппи, тем не менее… – протянула Ева злорадно.

-Шкипер не любит людей, которые перекладывают ответственность на кого-то другого. В мире творится черт знает что, а хиппи ничего не желают с этим делать. Пусть этим займется кто-то другой, пока они будут петь песни о любви и пацифизме. Они будут жить в мире, который завоеван кем-то другим, и презирать этих завоевателей, потому что они решали вопрос силовым методом. Шкипер предпочитает силовой метод всем прочим, потому что он наиболее эффективен для тех задач, которые он чаще всего решает. Шкипер знает историю, понимает, в чем заключалась дилемма шестидесятых годов на этом континенте, и то, что хиппи вели себя так, как вели, его глубоко возмущает.

-Знаешь, в чем твоя беда, Адам? – вздохнула аналитик «Северного ветра». – Ты можешь пояснить что угодно, логично, понятно, разумно, с примерами и графиками, и притом — быть совершенно неправым… А теперь ешь блины, пока я не решила, что ты не ценишь моих стараний.

====== Часть 17 ======

-Отлипни от проводки и погляди сюда. Нравится?

-Что это?

-Это моя новая пижамка. Она миленькая. Быстро скажи, что она миленькая!

-Очень милая.

-И мне идет?

-Идет.

Ева засмеялась.

-Со стороны может показаться, что я выбиваю у тебя признание силой. Такое,в духе «ты прекрасна, спору нет, убери свой пистолет».

-Я просто понимаю таким образом, что для тебя это важно и что ты очень хочешь услышать, что это действительно мило. Если бы я не находил этого, дискуссия бы продолжалась.

-Уровень занудства: Ковальски, – подвела итог рассуждению Ева. – Но эта пижама мне правда понравилась. И теперь у меня есть, куда ее использовать!

-А в чем ты спишь на базе?

-В чем все спят. Там же все форменное. Рассчитанное для максимального удобства. И чтобы можно было быстро переодеваться.

-У тебя вообще есть цивильные вещи?

-Очень немного. Мне ведь почти некуда их носить.

-А если бы мы ходили куда-нибудь?

-Наверное, было бы больше.

-А ты хотела бы?

-Адам, – Ева потрясла головой. – Ходить куда-либо означает урезать то время, когда я здесь и могу делать, что угодно. Не думаю, что оно того стоит.

-Некоторые девушки страдают от отсутствия нарядов.

-Адам, некоторые мужчины страдают от отсутствия девушек. И что, ты очень страдаешь?

-Я привык.

-Вот и я привыкла. К тому же, кто знает, может, у нас не сошлись бы вкусы! Вдруг окажется, что я всю жизнь мечтала о ядовито-салатовом кринолине с Микки Маусом…

-Прямо скажем, мне затруднительно это вообразить, не то, что поверить в описанное.

-Я шокировала бы людей своим акцентом! – Ева рассмеялась, будто рассыпала горсть блестящего бисера — дробно и коротко. – Кстати, тебе мой акцент ухо не режет? Или ты тоже привык?

-И не режет, и привык. У меня просто такое чувство, что я вожу на свидания Пашу Чехова.

-Ну окей, придумай сам что-то такое, что бы тебе не было по вкусу.

-На самом деле, – лейтенант усмехнулся, – я не люблю ретро.

-Ты серьезно? – Ева была изумлена. – А по тебе и не скажешь… И почему?

-Потому что внешний вид любой вещи был обусловлен утилитарными причинами, – скрупулезно, с привычными нотками ворчливого поучения, отозвался ее товарищ. – В кофрах носили технику, чтобы не побить. На письма клеили марки, чтобы те добрались до адресата. Корсеты шнуровали, чтобы держать форму. А сейчас что? Форма без содержания, фикция, пустое подражательство и погоня за каким-то «стилем». И ладно бы эта погоня носила образовательный характер! Но нет, в ход идут сплошные штампы. Про такие вещи, как телетрофон или паровой каток для белья, знают редкие интеллектуалы, а индустрия так и продолжает штамповать картинки локомотивов, дам в турнюрах, марок с зубчатыми краями… Это похоже на глобальную неспособность изобрести что-то новое.

-Это эклектика.

-Эклектика – это когда ты глубоко изучил весь ассортимент и отобрал то, что хорошо подойдет к твоему проекту. А не пользуешься раз за разом заготовленной до тебя идеей, не вникая глубже. Современные предметы быта, так или иначе связаны со своими предшественниками, безусловно, но как по мне, разумнее идти вперед, к поиску новых более практичных форм, а не цепляться за давно уже отжившие.

-Адам… – его собеседница закатила глаза. – Я не пойду с тобой в приличное место. Ты раскритикуешь мою шляпку.

-На скачки со мной не пойдешь? – поднял брови он.

-Почему скачки?

-А куда еще нынче дамы ходят в шляпках?

Ева застонала, как будто у нее вдруг заболели разом все зубы, а после схватила одну из подушечек в изголовье и нанесла ею несколько энергичных ударов наотмашь, пока Ковальски одной рукой тщетно пытался остановить это подушечное нашествие, а второй – ловил очки. Обессилев, она, наконец, вместе с подушкой рухнула на постель, окончательно смяв покрывало.

- Аж на душе легче стало!.. – выдохнула она. – Прямо целительная терапия!

-Суровая госпожа, чего там, – фыркнул лейтенант, подбирая с пола другую подушку, которую сам же и свалил при сопротивлении избиению.

-Я отстаивала свои взгляды! – важно сообщила ему Ева. И добавила, явно дразнясь, – Суфражистки меня поддержат!

-Они уже лет сто как феминистки.

-А вот они, может, и не поддержат. Они не такие бешеные.

-Позволю себе не согласиться.

-Позволю себе не позволить тебе. Спорить с женщиной о феминизме – это вообще, как по мне, апогей, Адам!

Ковальски приподнялся на локте. Вид у него был несколько обескураженный.

-Суфражизм – движение за право голоса, – заметил он. – Движение за полное равноправие начато позже и не окончено до сих пор. Суфражизм положил начало процессу, нет вопросов, но его методы были ненасильственными.

-Я сейчас скажу тебе одну вещь, Адам, – Ева тоже перевернулась на бок и оперлась о локоть. – Иногда люди спорят не ради достижения правильного ответа. Ты много знаешь, и все, кто хоть раз имели с тобой дело, к этому быстро привыкают. Но иногда людям хочется рассказать тебе что-то, а не выслушать.

-Почему бы им тогда не рассказать мне то, чего я не знаю?

-Потому что больше всего тебя интересует то, о чем не пишут в книгах или, точнее, что не имеет строгих четких правил, вроде законов физики. Никто не может объективно рассказать тебе о чувствах и переживаниях, о том, как они возникают и благодаря каким процессам и явлениям развиваются и умирают. А субъективного опыта ты не признаешь: его не использовать на практике. Все наши с тобой разговоры рано или поздно скатываются к этому вопросу. Если бы мы их записали, то впоследствии могли бы собрать трактат на тему отношений, в духе того греческого парня, что писал свое произведение в виде диалогов – нет, не надо мне говорить, что это был Платон!

Ковальски, который только рот открыл, послушно сомкнул губы.

- Знание во многом не может быть объективным. Математика и физика имеют непреложные законы, но скажем, философия и литература их не имеют. А ты, – она ткнула пальцем в плечо молчащему собеседнику, – знаешь, что существует теория, которая критикует традиционные философию и литературу, и иже с ними. Потому что они создавались людьми примерно одного круга и отражают примерно одни взгляды и, стало быть, не учитывают взглядов других людей?

-Это очень спорное заявление.

-Да. Но ты – это примерно такое же заявление в отношении чувств. Критикуешь то, что не можешь использовать сам, но пока не можешь предложить своего варианта. Скажешь, нет?

-Скажу, что мне надо над этим подумать.

-Ты что, пил?

-Иногда люди это делают, Ева.

-Ты отлично понял, что я имею в виду.

-Не думаю, что произошедшее можно назвать гордым словом «пил».

-Тебе совсем хреново? – она присела рядом с ним, оставив временно лекции о здоровом образе жизни до лучших времен.

-Мне нужен тайм-аут, – Ковальски потер переносицу, немного сбив очки с обычного их места. На светлой коже выделилась поперечная красноватая полоска от оправы. – Количество и интенсивность переживаемых эмоций понижают мое КПД. Я не могу так работать. Я просто хочу на какое-то время перестать чувствовать. Ладно, если бы дело касалось только меня, но это не так. От того, что и как я делаю, зависят и другие люди.

-Пьянка во имя общего блага, – сардонически растянула губы в едкой улыбке Ева. – Судя по тому, как лихо ты мне тут сейчас завинтил сложноподчиненное предложение и не запутался в грамматике, ты там не очень усугубил?

-Я, конечно, понимаю, что про твою нацию и алкоголь шутки никогда не иссякнут, – вздохнул лейтенант. – Но по эту сторону океана всего лишь Штаты. Здесь могут просветить по части смесей из джина, коктейля, сангари, тминной водки, херес-коблера и прочих редких напитков.

- Мне на тебя смотреть больно. И это не потому, что мне тебя жалко, Адам!

-А почему? – притормозил он.

-Ты думаешь, ты хороший парень?

-В смысле?

-Ты меня понял. Есть «плохие парни» – такие крутые ребята, которых любят девчонки. Из тех, которые в кожаных куртках и темных очках рассекают на байках по чужим газонам. А есть хорошие парни. И ты всегда думал, что ты – из их числа, не так ли? Ты не станешь обижать свою девушку, не станешь кадрить другую, если у тебя уже есть одна, не станешь ограничивать ее в том, что она любит и чем занималась всегда… И где-то внутри себя ты считаешь, что этого должно быть достаточно, чтобы девушка тебя любила, а то, что этого не происходит, полагаешь несправедливым.

-Наверное. Я говорю «наверное» не потому, что мне не хочется признавать твою правоту, а потому что я не знаю. Не то чтобы никогда не думал об этом, но к однозначным выводам так и не пришел.

-Чтобы у тебя не было сомнений, позволь, я скажу тебе, Адам: ты невыносим. И я говорю это, как человек, который хорошо к тебе относится. Тебя нельзя трогать, если ты работаешь, а работаешь ты практически постоянно. Все прочие сферы жизни подчинены твоей работе. Ты с чистой совестью наплюешь на чужие планы, принципы, просьбы, если тебе представиться перспектива нового открытия. Ничего и никто для тебя не будет стоять на первом месте, вытеснив твою работу. Никогда. Ты безусловно производишь обманчивое впечатление человека, которого легко подавить своей волей и заставить делать то, что нужно агрессору – для этого достаточно вести себя более уверенно, чем ты. Но стоит с тобой пообщаться подольше и понимаешь, в чем разница. Ты сам уверен только в сто раз проверенных константах – а так и вообще ни в чем, наука никогда ведь не дает стопроцентной гарантии. Когда кто-то говорит с высокой уверенностью, ты поневоле воспринимаешь эти данные как константу и не сразу распознаешь подлог. Но когда распознаешь, расплата наступает немедленно. Ты раскатаешь их в блин – и ничего внутри не дрогнет. Сравняешь с землей все их устои, все, над чем они работали. Ну и наконец. Если опять же тронуть то, что ты считаешь своей работой – ты не оставишь камня на камне. Ты перешагнешь через всех и всех принесешь в жертву своей цели. Ты ведь именно так поступил, когда ушел из дома, не так ли, Адам?

Ковальски молча кивнул.

-Дело не в том, что тебя там не любили. И не в том, что не верили в тебя. Ты просто хотел делать то, что ты сам считал нужным, и никакие уговоры тебя не остановили. Твоя семья не приняла этого, и это послужило причиной разрыва.

Ковальски кивнул снова.

-Я как-то сказала, что ты не похож на человека, которому не достает, чтобы его любили. Тогда я не очень понимала, в чем дело, но теперь понимаю. Ты ищешь нечто вполне определенное. Чтобы тебя любили вместе с твоей работой, но при том не посягали на твою работу. Потому что работать с тобой в паре тоже невозможно. В своей области – той, которую ты сам полагаешь своей – чувство локтя тебе чуждо. Ты не принимаешь похвалы: если тебя только хвалят, ты приходишь к мнению, что человек ничего не понимает вопросе, говорит тебе то, что с его точки зрения тебе приятно, а значит, его мнение неквалифицированно. Но если тебя критиковать, ты начинаешь доказывать свою правоту и быстро раздражаешься, если не можешь сделать этого в самом скором времени. Поэтому, при всей моей симпатии к тебе, я не могу винить эту девочку, Адам. Да, когда ты с ней, она видит, что ты смирный, как овечка, но ведь она видит тебя и в другие моменты. И она вряд ли дурочка, чтобы не сопоставить факты и не понять, что иметь дело с тобой – это трудное и, скорее всего, неблагодарное занятие. Да, она слабо представляет – в силу возраста и условий жизни – как и чем живешь ты. Возможно, она не осознает своей для тебя ценности – и вообще ценности для тебя всего того, что дают отношения с другим человеком. Но и ты точно так же не осознаешь всего, что принесут ей эти отношения. Прости, если я задену тебя, но мне надо спросить: что ты дашь ей, Адам? Что ты ей дашь кроме самого себя? Это мне было бы достаточно только этого, но мой случай особенный. Для меня важно иметь право указывать другому, что ему и когда делать, а так же ковырять лезвием в его живом мясе, а все остальное я в состоянии обеспечить себе сама. И ты, и я – люди на службе, но она – нет. Она хочет жить так, как ей показывают в кино. В крайнем случае – так, как ее всегда учили, но не хуже. А иметь мужа-военного – это незавидная участь. Такого вот военного, как ты, если ты понимаешь, о чем я. Что ей, годами ждать тебя, пока ты набегаешься? В противном случае – она никогда не будет чувствовать себя в безопасности, в любой момент должна быть готова сорваться с насиженного места и лететь туда, куда укажет стрелка твоего компаса. И, в конце концов, она всегда будет делить тебя с твоей научной деятельностью. А ты не из тех ученых, которые живут в центре европейской столицы и катаются по симпозиумам. Ты скорее кто-то, у кого самопальная лаборатория в сыром подвале, а дома в ванной – двухголовая собака…

Да и что эта девочка получит взамен? Твое безграничное к ней доброе отношение? Прости, но мне кажется, обмен неравнозначный. Если она умеет ладить со всеми и каждым, значит, она хороший психолог, и то, что говорю тебе я сейчас, она сама для себя определила в первые ваши встречи. И сколько бы раз ты не настаивал на своем варианте, она не примет его – и потому, что я тебе перечислила, и потому, что ты не ее тип. Сколько бы раз ты не предлагал ей этот обмен, она будет отказывать. Мягко, вежливо, но всегда решительно. Думаю, ей стоит некоторых усилий не высказать тебе все, что она об этом думает. Есть женщины, которым нравиться носить ужин в стылый бункер и по выходным штопать занавески после того, как ее доморощенный гений опробует свое последнее детище в гостиной. А есть те, кто это привлекательным не находит. Это ты – и только ты – считаешь, что нет ничего важнее науки. А Джулиан считает, что нет ничего важнее искусства. А твой командир – что нет ничего важнее того, чтобы достигать своих целей раз за разом. И вы никогда друг друга не поймете.

-Я и тебя раздражаю?

-Меня? – Ева подняла тонко выщипанные брови. – Ты правда думаешь, я бы проводила время с тем, кто меня раздражает? Я сама аналитик своей команды и хорошо знаю, каково быть самым умным человеком в комнате. Нас учат с детства, что быть умным — это хорошо. Но в жизни все не так, Адам. Ты разве никогда не замечал, что в мире есть понятие нормы, и все этой норме подчиняется? Страдают те, кто за предел такой нормы выходит. У кого чего-то недостаточно или наоборот – чего-то чересчур. Это может быть что угодно: вес, например. Или рост. Не мне тебе рассказывать: стоит тебе сесть за стол или в кабину транспорта – и твои колени ненавидят этот мир. И, бьюсь об заклад, ты всегда бьешься лбом о кухонную вытяжку, не помещаешься ни в одной ванне, торчишь над перегородками раздевалок и душевых, и черта лысого тебе, а не вещи по размеру! Те, у кого чрезмерны, ну, скажем, эмоции, учатся сдерживать их, чтобы не причинять дискомфорта остальным, обладателям обычных эмоций, средней температуре по больнице, включая морг… Так неужели тебе в голову не приходит, что твоя чрезмерная логичность — то же самое? Твоя образованность доставляет окружающим людям дискомфорт, Адам.

-Я не думал об этом.

-Да все ты думал, но в другом ключе. Ты думал, что они должны ценить тебя за это. И иногда они правда ценят. Твой шеф, например, ценит, когда это помогает в работе. Но нормальные, — она выделила это слово интонацией, — нормальные люди на это плевать хотели. Это не их дело, понимаешь? И они...Я расстроила тебя? У тебя лицо такое…

-Я не могу просто повернуть тумблер и перестать чувствовать к ней то, что я чувствую, – отозвался лейтенант. – И я не могу перестать быть собой. Есть разница между понятиями «работы над собой» и «изменением себя», и я не могу перестать быть тем, кто я есть. Даже если откажусь от всего, чем я занимаюсь. Как бы пингвин не хотел научится летать, он не полетит. Но я все равно тебе благодарен за то, что ты говоришь об этом со мной. Вижу, ты много над всем этим думала…

-Ты мой друг. Ты помогал мне в тех ситуациях, когда я сама себе помочь не могла. Теперь я стараюсь помочь тебе. Может, это и выглядит, как пинки по почкам, но я не умею по-другому.

-Спасибо.

-Наверное, ты единственный человек, который благодарит меня за пинки по почкам, – вздохнула Ева. – Но я же не могу наблюдать спокойно это все, – она привычно подтянула колени к груди и обняла их, сжавшись в тугой комок взведенных натренированных мышц. Пожевав губами — маленьким, пухлым даже, пожалуй, излишне бутоном, она произнесла:

– Понимаешь, мы же все хотим, чтоб нас любили такими, какие мы есть… Ты ведь, если держаться голых фактов, мог бы подстроиться под Дорис и ничуть не хуже, чем тот ее… Гастон Утиный Нос. Но это был бы не настоящий ты, а ты ведь ищешь что-то настоящее.

Ковальски не ответил.

-Поэтому прости, но это вопрос без ответа. Ты не хочешь изменить себя, ты не хочешь изменить ситуацию. Ты просто требуешь от вселенной, чтобы она начала соответствовать твоим запросам. А так не бывает. Не бывает, Адам. Всегда приходится выбирать: или ты хочешь сохранить себя, или другого человека.

-О чем ты думаешь? – спросила Марлин. Оказалось, он молчал уже довольно долго и механически продолжал прясть нить, связующую их островок с прочим миром – тянуть ее через снежное пространство, разрывая гладкое полотно белого снежного покрова.

-О том, о чем до меня думало еще великое множество других людей.

-О смысле жизни?

-О том, что нет места лучше дома, если у тебя есть он, этот дом.

-Считай, что Баум тебя посмертно проклял.

-Нет проблем. Считаю.

-Молодец. А теперь донеси до необразованной меня всю глубину твоей мысли.

Ковальски задумчиво отгреб в сторону небольшое количество снега, ссыпавшегося с вершинки ближайшей кучи. Снег был рассыпчатый, как сахарная пудра, и будто невесомый. Та сверкающая пыль, которая витала вокруг, кажется, и не имела отношения к холмам плотного, слежавшегося снега, высившегося по сторонам. Словно совершенно разные вещества.

-За свою жизнь, как далеко ты была от дома? – спросил он, наконец.

-Ты же знаешь, что я никогда не покидала пределов штата.

-Но примерно? Если в километрах?

Марлин задумалась.

-Не знаю, – наконец, решила она. – Я была на побережье. Сойдет?

-У тебя никогда не возникало чувства, что там, на другом берегу, будет иная жизнь, лучше, чем здесь?

-Нет. Там тоже будут позеленевшие камни и запах рыбы, и бензиновый след на воде за судами. К чему вопрос?

-Когда стоишь на этом берегу, кажется, что счастье – там, дальше, где огромные пространства и свобода. А когда попадаешь туда, осознаешь, что оставил Авалон за спиной.

-Какой Авалон? – нахмурилась Марлин. Лейтенант выпрямился и вонзил в снег острый край лопаты, опершись на нее, будто на посох. Взгляд у него был отчасти сумрачный, но отчасти же и довольный – как и во всякий раз, когда ему представлялась возможность блеснуть знаниями.

-Авалон – мифический остров, представляющий собой нечто наподобие райского сада, – сообщил он, выбрав для пояснений из всей характеристики понятия лишь то, что имело отношение к его недавней метафоре. – А в переводе «Авалон» означает «крепость яблонь». А Нью-Йорк зовут «большим яблоком». Теперь понимаешь?

-Ваша обитель фей, ваша крепость яблонь – небоскребы Нью-Йорка?.. – запоздало сообразила Марлин, никогда не пробовавшая рассматривать родной город с этой точки зрения.

-Мы уходили отсюда потому, что чувствовали себя, как будто за решеткой. Мы вернулись сюда, потому что хотели хоть где-то чувствовать себя своими.

Марлин кивнула. Она никогда не спрашивала, но в общих чертах предполагала – эти люди бросили якорь там, где было проще затеряться в толпе. Но из многих вариантов выбрали именно Нью-Йорк, потому что знали его. Коэльо бы вытер слезу умиления, услыхав такую интерпретацию своего «Алхимика». Все правильно, нет места лучше дома…

Их маленький уютный пригород, сам похожий на небольшой городок, их маленькие новости, их маленький мирок. Незначительный слюдяной осколок в витраже Нью-Йоркской агломерации. Справа от ее дома долгое время маячила пустовавшая развалюха, которую за считанные дни привели в порядок тогда еще не знакомые ей новые жильцы. Сделали все сами, сноровисто и организовано – помнится, поначалу Марлин их приняла за бригаду строителей-рабочих и придерживалась этого мнения пару дней, пока не соотнесла еще кое-какие факты и не осознала, что это и есть новые хозяева участка. А вернее старые, потому что, как выяснилось, жили они здесь и прежде, до того как Марлин переехала подальше от родни...

Слева от ее дома можно было обнаружить то, что в книгах времен юности ее тетушки называли «бунгало», больше похожее на кукольный домик, нежели на настоящее жилище. Там всегда было шумно до поздней ночи. Она все думала, что рано или поздно эти два лагеря – соседи справа и соседи слева – схлестнутся, и тогда кому-то не поздоровится. И они действительно иногда это проделывали – в те периоды, когда не работали вместе. Хозяин местного клуба, и он же, по совместительству, главный гвоздь программы оного, быстро сообразил, что опытная сработавшаяся команда военных – это хорошая охрана. Команда же не менее быстро сообразила, что здесь можно зарабатывать. Зарабатывать, когда искренне желаешь свернуть своему нанимателю голову, бывало неудобно, но не невозможно. Марлин наблюдала за соседскими распрями, стараясь держать нейтралитет. Ее соседи не то чтобы не любили Джулиана, нет. Справедливости ради вообще стоило сказать, что его вообще мало кто любил – кроме главы его же фанклуба, о котором вряд ли можно сказать, что тот адекватен. Но и серьезной нелюбви к нему так же не испытывал никто. Джулиан – шумный и бестолковый сосед, но, в общем, безобидный. И – стоит отдать ему должное – не лишенный доли обаяния. Он и коммандос были слишком разными, жили словно на противоположных полюсах вселенной. Джулиан пребывал в мире веселья, бесконечных вечеринок, неоновых огней и коктейлей, а отряд Шкипера – в непрекращающихся слежках, перестрелках, каких-то опасных неприятностях. Никаким чудом они не могли бы понять друг друга: каждый считал именно свой способ жизни правильным. Шкипер с Джулианом препирался с пеной у рта, не смущаясь тем обстоятельством, что оппонент его выше и глядит сверху вниз, спустив на кончик точеного носа темные очки. Рико обычно просто отпихивал «короля вечеринок» со своей дороги, беззлобно и бесцеремонно оттесняя тяжелым плечом – кроме того памятного случая, когда Джулиану приспичило организовать гулянку с фейерверками. Получивший доступ к пиротехнике, Рико уверовал в то, что сосед у них, в общем, терпимый. Ковальски к Джулиану приспосабливался, как к погоде, – Марлин слышала, что вследствие какой-то темной истории они некое продолжительное время просидели в четырех стенах, отрезанные от социума. И если лейтенант за этот период Джулиану не свернул шею, значит, вряд ли свернет и в дальнейшем. Прапор вообще норовил дружить совершенно со всеми и каждый раз, когда его командир разворачивал новую атаку против ночных тусовок, имел такой вид, будто безмолвно извиняется за все происходящее перед небесами.

Ценой долгих изнурительных конфронтаций Шкиперу года за пол удалось приучить Джулиана к тому, что часов в одиннадцать вечера музыку стоит если не выключать, то хотя бы серьезно приглушать, иначе результат может быть плачевным. Либо он сам приходил портить соседу жизнь, либо спускал на него Рико, и тот флегматично, с полным отсутствием какого-либо выражения на лице, уносил усилитель на плече в гараж к отрядному внедорожнику и возвращал только утром. Пока совершалась эта операция, Джулиан мог голосить, возмущаться, падать картинно в обморок на руки старшему менеджеру и совершать прочие тому подобные действа в свое удовольствие. Главное было не лезть Рико под руку, ибо добром это не кончилось бы. Последним в этом марафоне добрососедских отношений отметился Ковальски – как узнала после Марлин, в тот день он над чем-то усиленно работал. Ее сразу насторожило то, что с наступлением сумерек и усилением звукового фона Шкипер мирно гоняет чаи, развалившись в шезлонге, а дверь дома открыта нараспашку, как будто он желает, чтобы адские децибелы поскорее достигли глубин жилища. Поначалу к Джулиану лейтенант отправился парламентером и ровным голосом сообщил, что ему мешают работать. Джулиан сказал: «Ага», – и через минуту забыл об этом разговоре. Марлин, которая как раз развешивала на балконе стираное белье, имела счастье наблюдать, как Ковальски прошел мимо нее в одну сторону, к Джулиану, затем в другую, – обратно. Танцевальные ритмы, между тем, так и продолжали бить по ушам. Спустя минуту Ковальски поднялся на крышу дома, вскинул к плечу снайперскую винтовку, и спустя несколько секунд музыка смолкла на ближайшие три дня. Динамик пришлось снимать с вышки, вызвав для этого электромонтера, и восстановлению он не подлежал. Так что бывшая этому свидетельницей Марлин могла бы, положа руку на сердце, сказать, не покривив душой: если трудоголик собрался пахать, не мешайте ему. Даже если у него нет лицензии на хранение и ношение огнестрельного оружия и самого этого оружия, он наверняка выдумает еще что-нибудь в том же духе, и бог знает, чем история закончится. Пусть уж его лучше сидит тихо в своем уголке.

К чести Джулиана надо сказать, что этот случай на его отношения с соседями не повлиял. Единичная история – было и прошло. Три дня, на протяжении которых он остался без дискотеки, он дулся и страдал, на четвертый же привезли новый усилок, и Джулиан воспарял духом, и – что более для него важно – телом, пустив таковое в пляс. Так как к тому благословенному моменту лейтенант не только успел закончить со своим проектом, но и собрать его, протестировать и угробить, этому проявлению мажорных чувств ничто не могло помешать.

Эти постоянные терки двух лагерей поначалу забавляли и Марлин, и прочих соседей, наблюдавших за ними, как за новым сериалом, однако в конце концов постоянное их повторение утомило всех. Людям быстро все приедается, а особенно то, что доставляет им лишние хлопоты...

И вот, это-то место, крошечный «вилль» – Марлин знала, сколько на карте штата, да и всего государства, населенных пунктов, оканчивающихся на «вилль» – место, где стоял старый дом, у которого первый этаж был скорее подвалом, а второй – сараем, место, где через дорогу каждый божий день мотал нервы Джулиан со своим «высоким искусством», место, где не было ничего значительного, примечательного, да и просто выделяющегося среди тысяч других таких же мест – это самое место было для кого-то Авалоном. И в этом Авалоне отдыхал после ратных дел король Артур в лице Шкипера, и его верный, но бестолковый рыцарь Гавейн, в лице Рико, и его никак не найдущий себе покоя Мерлин, в лице Ковальски, и безупречный, чистый сердцем Галахад – в лице Прапора.

-Я ответил на твой вопрос? – вернул ее к реальности голос Ковальски. Она вздохнула. Вот ведь злопамятный тип...

-Я просто не совсем понимаю происходящее, – как можно более нейтрально отозвалась она, стараясь хоть на этот раз не задеть ничьих больных мозолей. Зря, потому что ее собеседник глухо отозвался:

-Не ты одна.

====== Часть 18 ======

За окном снова падал снег – мягкими, удивительно крупными хлопьями. Ковальски попытался вспомнить – и так и не смог – то самое слово, обозначающее удовольствие от нахождения в сухом и теплом месте, в то время как снаружи погода не самая благоприятная. Хотя вообще слово относилось скорее к грозе, а не к снегу, тем не менее, именно что-то сродни ему лейтенант сейчас и испытывал. За свою жизнь он достаточно времени провел в снегах, чтобы не обманываться безобидным внешним видом этих легких, как танцовщицы балета, ледяных пушинок. И сидеть в доме, наблюдая за их падением, – это не могло не вызывать в нем чувство практически законного злорадства – несмотря на то, что плоды его недавних трудов канули в небытие очень скоро.

Оконная рама сейчас выступала в роли рамы оформительной – как у картин или магических порталов – а за ней был словно иной, волшебный мир. Что-то такое из сказок Туве Янссон, нетронутое цивилизацией… Хотя весь секрет заключался лишь в том, что под снегом не было видно каменного забора и соседской крыши. В комнате свет не был включен, да и шел он по неосвещенному коридору, потому видение этого словно парящего прямоугольника, заполненного молочным лунным светом, мягкими барханами снега совершенной формы и смутными тенями присыпанных порошкой елочек, показалось Ковальски необыкновенным. Он застыл на месте, через открытую дверь комнаты глядя внутрь и на какое-то время позабыв, куда и зачем шел.

-Мне тоже кажется, что это красиво, – послышался из темноты голос.

-Блоухол!

-Только не кричи. Не порть момент, ладно? – целостность светлого прямоугольника нарушила посторонняя тень – мелькнула и снова пропала. – Ты должен бы понимать, что если бы я хотел пристрелить тебя из темноты, у меня было достаточно времени, чтобы это сделать.

-Если бы было из чего.

-Знаешь, я вполне мог бы собрать арбалет из подручных материалов…

-Хочешь сесть на пятнадцать лет за умышленное убийство?

-Восемь условно максимум – во-первых, нечаянное, ты бы меня напугал в темноте, во-вторых, может даже из самообороны, тут все знают, как вы ко мне относитесь…

Ковальски вошел в комнату, подчиняясь скорее давно выработанному рефлексу, который он сам же недавно выразил в тезисе насчет осы в комнате. Когда до окна оставалось пара метров, чужая рука коснулась его.

-Я здесь, – тихо произнес старый враг. – Осторожнее, не споткнись.

-Спасибо.

-Вот видишь, все не так уж и страшно. Мы потенциально способны общаться нормально…

-Мне казалось, я с тобой и без того вполне нормально общаюсь.

-Тебе казалось, – вздохнул собеседник. – Впрочем, меня выручают родственные связи…

Лейтенант не ответил.

-Почему именно моя сестренка? – как будто задавая вопрос в пространство, осведомился Блоухол. – Мне казалось, вокруг вас хватает девушек. Но нет, ты пристал именно к ней…

-Я не приставал.

-Почему именно Дорис? Я понимаю, что ты, похоже, по натуре однолюб, но почему именно Дорис?

Ковальски все еще молчал.

-Хотя отчасти даже я тебя понимаю, – вел тот дальше. – С ней легко. Даже я забываю о том, что со мной произошло. Наверное, она на всех так действует…

-Зачем ты расспрашиваешь?

-Парень, ты с виду вроде умный, а такие вопросы задаешь… Посмотри на ситуацию моим единственным здоровым глазом: некто подкатывает к моей сестренке, естественно, я проявлю интерес. Кто знает, не выскочит ли она и правда в итоге за тебя замуж? Истории известны и более одиозные случаи, чем ваш. После этого я буду звать тебя «бро». Хэ-хэ.

-Не шути так.

-Я серьезен.

-Дорис никогда не выйдет за меня.

-Сколько оптимизма…

Ковальски снова ощутил прикосновение: в темноте собеседник нашел его руку своей и осторожно пожал.

-Я думаю, я понимаю тебя, – заметил он. – У моей сестренки есть чудесный дар всегда быть уместной. При ней не чувствуешь себя лишним, неинтересным, неловким. Она умеет создавать атмосферу комфорта.

-Да, – потеряно откликнулся лейтенант.

-Я очень хорошо это понимаю. Мне тоже не с кем поговорить, Ковальски. Люди меня обычно не понимают. Но когда я рассказываю о чем-то Дорис, я чувствую, что она искренне проявляет интерес, задает толковые вопросы. С ней я чувствую себя не чокнутым ботаником, а прекрасно образованным гением.

-Да, – снова эхом отозвался Ковальски, на этот раз немного не впопад.

- А она, благодаря мне, – кандидат в мастера спорта по плаванью, – продолжал вспоминать собеседник. – Ходила вместе со мной в бассейн, с детства. Мне-то по необходимости, а она так, плавала вокруг и поддерживала... А теперь стометровку делает, как дельфин. Смотрю и с трудом верю, что это та самая соплюха, которая глубины боялась.

Он поднял голову, стараясь рассмотреть выражение лица собеседника.

-Ты не хочешь со мной разговаривать?

-Я не знаю, что тебе ответить. Не могу назвать себя компетентным в выбранной тобой для беседы области.

-Господи, я дожил до этого момента…

-Если бы ты чаще слушал других, а не себя, ты бы знал, что это происходит не так уж редко.

-Если бы чаще других, а не себя, слушал ты, то не стоял бы сейчас здесь.

-Типа уел? «Догадайся, мол, сам, что надо делать не так»? Не прокатит.

Блоухол запустил в волосы руку со стороны импланта, на мгновение в лунном свете блеснул металл, и снова все скрылось.

-Я просто хочу поговорить с тобой, – произнес он. – Мне, по сути, больше не с кем. Поговори со мной, Ковальски…

-О чем ты хочешь разговаривать?

-Да о чем угодно. О теории струн. О Селлинджере. О коралловых рифах. Суть разговора не в предмете разговора.

-А почему ты не болтаешь с сестрой?

Блоухол поднял голову и внезапно улыбнулся, не размыкая губ.

-Тебе, наверное, кажется, очень странным, что можно с ней болтать – и не болтать, – заметил он. – Но я сейчас скажу тебе кое-что, что разрушит твою маленькую вселенную. С Дорис тоже бывает скучно. Мне приходится пояснять ей любую мелочь, а спустя полчаса она уже не помнит, с чего я начал. И смеется, говорит – прости, Френсис, я же не физик-ядерщик…

Ковальски вдруг взглянул на собеседника словно бы другими глазами. Как если бы вместо того, чтобы занять место в зрительном зале — зашел за кулисы и наблюдал представление именно оттуда. Увидел тыльную сторону ветхих декораций, стоптанные задники балетных туфель, жирные пятна грима на далеко не столь уж юных лицах — всю ту неприглядную сторону, которую от зрителей держат подальше

-Почему доктор Блоухол, Френсис? – спросил он. Ему впервые стал интересен именно этот вопрос.

-Ну… У каждого есть имя, под которым он работает, – собеседник дернул плечом. – У писателей псевдоним, например. Когда меняешь имя, меняешься будто ты весь. Тебе кажется, что люди воспринимают тебя по-другому. Спроси своего командира, он тебе расскажет. Если сформулирует, конечно…

-Твои проекты обычно таковы, что приписывать себе их авторство не слишком приятно.

-Как элегантно ты обозвал меня негодяем, чувак… – засмеялся Блоухол. – То, что не по нраву тебе, далеко не всегда вызывает схожую реакцию у других. Принцип «я это не поддерживаю, а значит, это плохо» – глупый. Я его не поддерживаю. А значит, он плох.

-Френсис… – закатил глаза лейтенант.

-Что? Попробуй, оспорь! – собеседник наклонил голову, и тусклый огонек его импланта сделал его похожим на постер к первому «Терминатору». Ковальски сглотнул. У него было чрезвычайно двойственное ощущение от увиденного: одна половина этого лица казалась ему прекрасной, а вторая – злой пародией.

-Почему ты так на меня смотришь? – немедленно почувствовал этот взгляд старый враг.

-Ты… очень на сестру похож.

-А, это, – кажется, Блоухол был разочарован. – Да, нам говорили об этом частенько. Когда нам было лет по десять, что ли, на Хэллоуин мы нарядились близняшками из «Сияния». Смотрел «Сияние»? Только стоять рядом, конечно, не могли. Впрочем, на эффект это не слишком повлияло...

-Погоди, но близняшки же обе… девочки?

-Ага. Дорис нашла у кого-то из подружек такое же платье, как у нее, а потом полдня делала мне завивку. Сказать откровенно, я был в восторге: она так возилась со мной. Как… Ну я не знаю, как с куклой. Для меня это было, как игра. Точнее, как будто меня взяли в чужую игру. Не самое знакомое мне чувство, как ты понимаешь…

-И тебе не было… неловко?

-От чего? От того что я в девчачьем платье? По сравнению с коляской это такие мелочи, можешь мне поверить…

-С тобой не играли?

-Вот только давай без этого, ладно?

-Без чего?

-Без сеансов доморощенной психотерапии. Не то будет, как в романе: психологическая травма у героя образовалась не потому, что он войну видел, а потому, что его в детстве столкнули в бассейн на глубину…

-Думаю и это вложило свою лепту.

-Мое детство тут ни при чем. На тот момент я еще не очень задавался вопросом о том, кто меня окружает и почему они такие, как есть. Мне не хотелось брать их за шкирку и тыкать носом в каждый их промах. Твой шеф очень любит кудахтать о том, что я кому-то там навредил, но черт возьми, вы тоже вредите другим! Согласись: моя итоговая цель отнюдь не плоха! И если бы я стоял во главе управляющего аппарата, я бы сделал много толковых вещей. У нас одна планета, а всем плевать на этот факт…

-Френсис, революция еще никому не принесла свободы, равенства и братства. Ничего нельзя исправить радикальным методом, как волшебной палочкой. Изменение — всегда поступательный процесс.

-Даже слушать этих отговорок не желаю!

-Ты сам сказал, что хочешь поболтать.

-И пока что мы обсуждаем мое тяжелое детство и чугунные игрушки… Ладно, скорее – алюминиевые игрушки, игрушки из нержавейки, игрушки из хирургической стали, из стекла и из медной проволоки. Короче, из всего того, из чего обычно делают наборы типа «юный химик». Не надо думать, что я мщу всем вокруг потому, что не могу ходить. Это здесь ни причем. Просто люди идиоты.

-И что с того?

-Что значит «что с того»? Может, ты мне тут еще скажешь, что все люди между собой равны?

-Парень, мы все еще на территории США, если ты забыл.

-И что с того? Заявишь на меня в участок за неполиткорректность? – Блоухол осклабился. – Я еще никого не оскорбляю. Я те-о-ре-ти-зи-ру-ю. Следи за моей мыслью: вот берем рандомных человеческих существ, делаем выборку. Кто-то занимается работой над собой – спортом, самообразованием – а кто-то нет. Пьет себе пивко под телевизор, и ему ваще норм, – Ковальски поднял брови. Услышать из уст Блоухола это «ваще норм» было очень странно. А тот, кажется, входил во вкус, увлекаясь рассуждениями.

-Значит, у одних людей есть самосознание, а у других его нет, или оно на более низком уровне. Можно, конечно, апеллировать теорией большого заговора и говорить, что телевизионно-пивное оболванивание выгодно правительству и что так во все времена поступали… Однако это ведь дело добровольное. Никто насильно не заставит смотреть телешоу. Ты сам решаешь, на что потратить свое время. И вот одни, как мы с тобой, начинают лопатой грести в науку, другие совершенствуют свою физическую форму, третьи создают музыку и картины – а это встречает огромное сопротивление у окружающих, начиная с родни и заканчивая соседями, которым олифой воняет… А другие, Ковальски, просто следуют по течению. У них нет ни воли, ни целей – ничего. Биомасса, которая поражает тебя невежеством, даже если ты далек от науки. Тебе отлично знакомо чувство интеллектуального превосходства над окружающими, а стыдно за него становится, только когда я об этом говорю. Одним словом, у нас есть вот эти две выделенные мною категории людей, и что, ты хочешь сказать, что они равноправны и равнозначны друг другу? Пойдем дальше: вся эта толпа однажды отправится на выборы. Один из кандидатов предлагает путь приложения усилий для результата, а второй – пассивность для стабильности. И что мне, человеку из первой категории, делать, когда я вижу, что большинство голосов отдано за второй вариант? Агитировать, устраивать митинг? Это, зачастую, бесполезная трата времени, ничего кроме фоток в твиттере она не приносит. Только заикнись мне насчет активистов любого движения, и я просто добью тебя статистикой.

-Поэтому ты решил не возиться с тем, чтобы постепенно изменять людей, а пошел по пути наименьшего сопротивления?

-Спросил меня человек с как минимум десятилетним военным стажем… – Блоухол усмехнулся. – Тебе самому не смешно?

-Сейчас будет аргумент о том, кто скольких убил своими руками?

-Лабораторных дрозофил считать будем? – серьезно переспросил собеседник. – Ох, Ковальски, вся твоя проблема в том, что ты… прости, не знаю, как выразится… Ты идешь за кем-то. Сам ведь знаешь, что я прав, но тебе в голову не приходит поддержать меня. Потому что это «неправильно». У тебя есть Шкипер, твердолобый, как бревно, который думает, что знает, что и как надо делать, а что и как – не надо. И ты просто идешь за ним, хотя не согласен с… гм… линией партии.

-У какого действия большее коэффициент полезного действия: выкапывание траншеи лопатой или микроскопом?

-По-моему, ответ очевиден.

-По-моему, тоже. Так что я предпочту повлиять на лопату, чтобы она выкопала траншею, которую я рассчитаю, а не ковырять в земле оптическими приборами. Это логика, Френсис.

Они помолчали какое-то время, обдумывая все сказанное друг другом.

-Когда я потерял глаз, – вдруг произнес Блоухол, – мы с Дорис перестали быть так похожи друг на друга, как прежде. Если она и сегодня такой… дельфин, то я… – он запнулся. – Как ты думаешь, почему люди вообще ищут любви?

-Задай этот вопрос себе и прислушайся к ответу.

-Да в тебе умер гуру от философии, – поцокал языком собеседник. – Мог бы давать мастер-классы и устраивать сейшены, м?

-Мне все равно кажется, что твой вопрос не имеет ответа.

-А мне кажется, ты просто не хочешь этот ответ принимать во внимание. Или я ошибусь, если скажу, что до встречи с Дорис ты был другим человеком? Я имею в виду более другим, нежели есть теперь. Отличался от себя сегодняшнего.

-Почему ты так решил?

-Я знаю твоего командира, –усмехнулся Блоухол. – Можно, конечно, много раз повторять, насколько он бревноват, но фактов не изменишь: на него можно положиться. Да и ты привязчивый. Вы с ним давно знакомы и пока, вроде, не поотрывали друг другу головы.

-И что с того?

-Я с одним глазом вижу в таких делах больше, чем ты с четырьмя, – Блоухол постучал себя пальцем по импланту. – Вы – люди без семьи в нормальном смысле этого слова, и цепляться вам, кроме как друг за друга, не за кого. И, как и членов семьи, вы друг друга терпите и принимаете такими, какие вы есть. До моей сестренки нервы у тебя были поцелее, а теперь ты мечешься тут в поисках ответа, как чернокожая девушка в поисках бога. Я знаю, как это происходит. Ты любишь человека, а он тебя нет. И ты начинаешь думать: “Что не так?. Наверное, я что-то не то делаю, что-то, что этот человек не любит”. И начинаешь пробовать и одно, и другое, и третье, пока у тебя не кончается фантазия, а твой человек все еще не с тобой. И тогда приходишь к мысли, что дело в тебе самом. Это ты – то самое, что ему не нравится, то, что ему не нужно. И вот тут твои нервы машут тебе ручкой, – Блоухол опустил руку на подлокотник своего кресла и принялся барабанить пальцами – неторопливо, будто перебирая клавиши. Раз – и пауза, второй – и снова перерыв.

-Когда у Шкипера были разногласия с его Долли, ты держал его на плаву. Он, конечно, шел на дело со всеми, но думал совершенно о другом, и тебе приходилось держать руку на пульсе событий. И заодно тормошить самого Шкипера. Поэтому, когда моя сестренка выбила тебя из колеи, тебя не бросил твой командир. Хотя ты уже не очень напоминал того человека, которого он брал в отряд. Но Шкипер сентиментален. И тоже привязывается к людям. Ты, конечно, не милашка-Прапор и не тянешь в достаточной мере на объект умиления, но он совершил над собой усилие и умилился через не хочу. Короче говоря: вы все, вся ваша орава – вы хотите, чтобы вас любили. Вы хотите быть такими же, как все прочие. У вас нет времени или возможности осесть в каком-то месте надолго, вы не можете завязывать нормальные для этих условий отношения. Шкипер спас эту гавайскую женщину, и у него сорвало резьбу. Псих ваш привез из Гватемалы куклу, свою «Синтию», как у незабвенного Лестера Габа, и носится с ней. Ну а ты, стоило вам хоть на полгода бросить якорь в вашей старой гавани, запал на мою сестренку. Вы все ждете от вселенной того, что кто-то на вас обратит внимание, и это бы стало означать, что вы ничем не хуже других, тоже заслуживаете такого отношения. Что этому кому-то, в общем, неважно, скольких вы убили и сколько вам за это заплатили. А нормальные люди обычно не хотят хлопот. Они хотят свободную жилплощадь, гарантированный соцпакет, отпуск два раза в год… А ждать таких, как вы, бояться за них, переживать, менять место жительства, никогда не знать покоя, или откуда придет угроза, дежурить с вами в лазарете во время ранений и никогда не иметь достаточно денег, потому что таким, как вы, платят немного — никто бы не пожелал. Даже и в этот вот раз: вы ведь вернулись побитыми собаками. У меня всего один глаз, но я очень внимательно слежу за всем, что происходит. И за вами — в первую очередь. Это у других на уме рождественские ангелочки, не у меня. Я думаю о том, что тут полон дом оружия, ты что ни день – кого-то да бинтуешь, а радости на ваших одухотворенных лицах что-то не наблюдается. Из этого нетрудно сделать вывод, что сюда вы возвращались, поджав хвост. Ваша прекрасная душа и богатый внутренний мир на фоне этого не котируются. Вы – плохая партия, Ковальски, и то, что у Прапора сейчас есть девушка, означает только одно: она в похожем с ним положении в своей службе доставки, и ее тоже никто другой ждать не соглашается.

-Ты долго текст речи писал?

-Придержи свои мировые запасы цинизма, я еще не закончил. Сейчас будет самое интересное.

Блоухол выдержал паузу, как бы предлагая собеседнику перебить его, но так и не дождался ответной реплики. Этим он вполне и удовлетворился, как неоспоримым доказательством того, что владеет вниманием своей немногочисленной, но взыскательной аудитории.

-Ты хочешь быть любимым, – вкрадчиво произнес он. – Предположим, кто-то и полюбит, но тут же выяснится, что этого недостаточно: надо, чтобы и он тебе был мил. Если бы Дорис выглядела не так, как есть на деле…

-Глупости. Внешность не играет роли.

-Неужели? Ты хочешь сказать, что если бы она выглядела, как Ронда, это ничего бы не изменило? – Блоухол погладил подлокотник своего кресла, будто живое существо. – Хочешь сказать, тебе важно только то, что внутри, и плевать, если с виду женщина – вылитая Маргарита Маульташ? Молчишь? Вот и молчи лучше. Ты хочешь, чтобы любили тебя, – и не за что-то, а за то, какой ты есть. Не потому, что ты что-то умеешь, и не потому, что что-то знаешь, а просто потому что ты – это ты. То есть, ты хочешь, чтобы кто-то посторонний относился к тебе так, как ты сам к себе относишься. Губа не дура.

Лейтенант молчал.

-И ты ко всему этому еще думаешь, что, если обеспечить какой-то стартовый плацдарм – намостить, так сказать эмоций – это и правда может произойти. То есть если ты будешь к кому-то очень хорошо относиться – ну вот как ты к моей сестренке – то и он к тебе так начнет. А он не начинает. И тут-то и приключается ситуация из пункта один: нервы машут ручкой на прощание, а ты становишься совершенно другим человеком.

Лейтенант молчал.

-К психотерапевтам вы, конечно, не пойдете – как можно, вы же у нас сильные и вообще герои. Вам не нужен психотерапевт. Вы сами с успехом слопаете себя без ножа и вилки, заковыряете и вгоните в гроб. Еще антидепрессантов горстями поглотаете. И, если бы я действительно хотел вам отомстить, я бы просто оставил все, как есть. А может, пообещал бы поговорить с Дорис, подкинуть ей пару идей, дал бы надежду, а потом просто понаблюдал. Вы ведь так искренне верите в то, что если кого-то не любят, то он скверный тип, что результата долго ждать не придется. Раз вас не любят, дело дрянь. Мир отстой, все люди гады, солнце гребаный фонарь… Это если бы я правда хотел вам навредить. Ваш отрядец еще долго бы искал себе нового адекватного научника, а за это время много чего можно было бы успеть. Это все, я повторяю, если бы я хотел вам причинить реальный вред, – Блоухол потер подбородок. – Но я не хочу, – закончил он свою мысль. – Я чувствую себя, как карьерист-трудоголик, чья компания рухнула, и он оказался предоставлен сам себе и может вместо совещаний печь внукам оладьи, играть на скрипке, слушать дождь и ходить в театр, когда захочет. Я теперь могу делать очень многое из того, чего прежде не мог. Хотя мне по-прежнему недостает моей лаборатории. Я люблю копаться в молекулах пинцетом, и, думаю, ты хорошо меня в этом понимаешь.

Лейтенант молчал.

-Люди выбирают друг друга, потому что из этого может что-нибудь получится, понимаешь? У кого-то получается ребенок, у кого-то – дом, у кого-то – научная работа. Некоторым просто хватает помощи в быту. Тут уж кому что более важно. Все хотят, чтобы их любили, но, когда человеку признаются в чувствах, он еще и не поверить может. И тогда чужая любовь ему нужна вместо своей. Он сам себя не любит, понимаешь, и чужое чувство – как донорство для него. Лично мне неохота тратить себя и свое время на чужие комплексы. Я предпочитаю тех, с кем можно иметь дело на равных.

-Ты сам говорил, что люди не равны.

-Равны в правах, но неравнозначны по ценности, – поправил его собеседник и, повернувшись к окну, кивнул на пейзаж по ту сторону стекла

-Мы с тобой можем видеть эту панораму, а кто-то – нет. И в этом мы равны с тобой. Но ты видишь ее в большей степени, чем я, потому что стоишь. И в этом мы не равны. И в этом никто не виноват… – Блоухол замолчал, глядя исподлобья, пока внезапно не произнес несколько изменившимся голосом:

-Поможешь мне… встать?

Лейтенант подхватил его подмышки уже отработанным движением и поднял, удерживая в вертикальном положении, пока Блоухол, вцепившись в его руки, оглядывал мир с непривычной ему высоты. Он оказался и ростом с Дорис, и, если не всматриваться, их правда было нетрудно спутать. Ковальски сначала близоруко прищурился, наводя резкость, а после наоборот, тряхнул головой: на какой-то момент ему почудилось, что он держит в своих руках человека, которого и хотел в них держать. Блоухол же смотрел только в окно, и иногда луна выхватывала из темноты бликом его имплант. А потом он отвернулся и от луны, и от снега и поднял голову, взирая на товарища по дебатам.

-Я просто хочу сказать, – произнес он, – что иногда стоит принимать правильные решения. Я не говорю, что ребята из твоей команды – плохие. Я только считаю, что тебе среди них не место. И мне не место. Мы равны в правах, но не равны по значению. Мы другие, и у нас иной взгляд на мир и вещи. Никто, кроме меня, здесь не понимает твоих шуток, и никто, кроме тебя, – моих, ты разве не заметил? И, если ты хочешь, чтобы с тобой в одной сцепке был человек с определенным пониманием вещей и… определенным лицом… это устроить можно… – он дернул плечом, будто жалея, что не может совершить какой-то более значимый жест.

Лейтенант молчал.

Сказанное Блоухолом до него не сразу дошло, а когда дошло — он не знал, как к этому относиться.

Ему всегда требовалось много времени, чтобы прийти к какому-то конкретному выводу. Проанализировать все, просчитать, прикинуть, обыграть мысленно все варианты. Он смотрел прямо перед собой, видел то, чего никогда не мог увидеть раньше – перспективу, отличную от давно ему известной – и ни о чем не думал. Блоухол сбил его с толку. Ковальски никогда не думал обо всех этих вещах в таком ключе. Ему казалось, что любовь – вещь вполне себе необъяснимая, и, если разложить ее на составляющие, она испарится. Любовь – это кот Шредингера, и эффект будет лишь когда ящик закрыт. Ты сможешь точно знать, жив кот или нет, только когда откроешь заветный ящик – и тем самым уничтожишь эффект двойственности. С любовью все в точности так же: она или есть, и тогда анализ невозможен, или ты все же проводишь свой анализ, выясняешь, сколько в твоей любви процентов дружбы, желания, расчета – и тогда от любви, как таковой, ничего не остается. Ты влюбляешься – и ты теряешь контроль над ситуацией, потому что невозможно сидеть на двух стульях одной задницей. Он привык чувствовать себя слепым в этой области, беспомощным и имеющим только возможность действовать наобум. Столь практический подход Блоухола его несколько озадачил, однако, за столько лет привыкший к самым невообразимым ситуациям, мозг, которому дали пищи, привычно принялся за обработку данных. Ковальски свел брови на переносице, чуть заметно, пока не появилась вертикальная морщинка – верный признак того, что в рассуждениях у него возникло препятствие. В теории, существовать может все, что угодно, не так ли? Следовательно, Блоухол может быть прав. И тогда… Тогда все то, о чем он говорит, может быть реальностью. Ковальски с трудом представлял себе сосуществование с тем, с кем ему всегда будет о чем поговорить – он привык к внутренним монологам, всегда рассуждал вслух в своей лаборатории и знал, что помощи ждать неоткуда. Каково это – иметь товарища и коллегу по изысканиям – он представить себе не мог. Хорошо ли это от того, что у тебя есть тот, кто на подхвате, тот, кто тебя понимает и живет в одной с тобой вселенной микрочастиц и ионных лучей, или, наоборот, плохо, потому что вы толкаетесь локтями и спорите, кто же в итоге выдумал эту схему или, там, прибор…

Опыт его в этой части ограничивался знакомством с Евой, но все же, специализация Евы лежала в другой области. Она не спорила с Ковальски. Они были разные. Ева умела проанализировать показания приборов, собрать подборку, сделать статистическую выкладку. Ева умела обращаться с точными и сложными приборами, но Ева их все же не собирала. А он — он собирал. Как и братец Дорис – гордость своего факультета.

Да и потом – опять же, если прав Блоухол – он просто привыкнет. Привыкнет к другому человеку, как привык к своим сослуживцам, потому что альтернативы нет – и вряд ли она появится. И Блоухол сейчас говорит об этом так спокойно, ставя на одну чашу весов все, что у Ковальски есть или было, а на другую – то, чего у него не было никогда.

Сам Блоухол смотрит на него задумчиво, чуть подняв голову, потому что он ниже ростом. На губах улыбка Моны Лизы – или улыбка Дорис, что для Ковальски одно и то же. Он думает о том, как это странно: утром еще все было так привычно, и вот, кто-то за полчаса запросто поставил его мир с ног на голову. Ковальски подумал о том, что начинает понимать корни той неприязни, которая глубокой расщелиной залегла между Блоухолом и Шкипером. И она, эта неприязнь, вовсе не из-за какого-нибудь сверх-оружия или попытки захвата тайной власти. Все это – только хвост ящерицы, неважный уже хотя бы потому, что сменный. Сегодня один, завтра – другой, ящерице не проблематично менять хвосты. Но сама ящерица – на самом деле даже совсем не ящерица, а целый крокодил – это голова Блоухола, рождающая идеи вроде этой, которую он высказал. Блоухол умел заронить сомнение, умел обосновать свою точку зрения, умел выпихнуть оппонента на то поле, где тот был совершенно беспомощен и мог лишь полагаться на других. А никого другого, кроме Блоухола, рядом не было, и тот вел свою жертву туда, куда ему было нужно. Вот что действительно было пугающим. И это именно то, что делало Блоухола «старым врагом», «негодяем» или «Доктором Зло» в глазах Шкипера. Техника, проект, препарат – все же, всего лишь молоток, дай его в правильные руки – и мир в безопасности. Ковальски сам множество раз собирал и синтезировал опасные вещи, но до сих пор не продает оружие в страны третьего мира и не толкает наркотики в притонах. Хотя мог бы. Мог бы, но не стал делать, осознавая насколько дурная это идея. А у Блоухола осознание совсем другое. И он может, это свое осознание, сделать чужим достоянием.

Вот о чем думал Ковальски, молча глядя в лицо собеседнику и пытаясь всплыть из той проруби, куда Блоухол его толкнул. Непонимание, неуверенность, недоверие и опасение вместо воды в этой проруби были куда темнее зимнего океана. Течение чужой мысли уносило его, затягивая под лед. Ковальски не знал, что ему делать. Хуже того, он не знал, что он должен знать. Знание всегда было именно тем, что он мог противопоставить любой случившейся с ним неприятности, и ему самому казалось всю жизнь, что нет и не может быть ничего ценнее. Накопление знаний, сохранение знаний, построение из имеющихся знаний нового — в этом он и видел смысл существования человечества как такового.

Но было и знание иного рода. Знание, не имеющее отношения к научным данным. Опирающееся на то, что он сам всегда именовал «человеческим фактором». Есть такие ситуации, о которых ты просто знаешь: так поступать – правильно. Или неправильно. Но, главное, ты знаешь – и все. Шкипер всегда знал такие вещи. Прапор их знал. Даже Рико знал и делал выбор, опираясь на это знание, пусть не углубляясь в попытки пояснить, почему же он поступает именно так. А вот он не знал.

Не исключено, что он мог бы отвлечь Блоухола от его обычных занятий. Не исключено, что они вдвоем создали бы что-то толковое и полезное, организовали бы прорыв в технологиях. Не исключено, что они сыграли бы роль подорожника для психики друг друга. Как не исключено и то, что он сам не заметит, как обнаружит себя за пультом нового изобретения Блоухола, наводящим цель. Ковальски бы не удивился. Он полагал, что хорошо себя знает, и не обольщался на этот счет. Он хороший специалист – и не в одной, а в ряде областей, и, так как этим миром правят равновесие и случай (который лично он так же причислял к проявлению равновесия), им легко управлять. Достаточно быть решительнее него, убежденне, и он поверит в эту убежденность без задней мысли. Он даже не поймет, как это произойдет.

Он умозрительно видел эти весы, на которых с такой легкостью Блоухол распределил варианты развития событий, а глазами – глазами он видел чужое лицо, которое часто видел во сне. Где-то внутри, напоминающее то чувство, когда прыгаешь с парашютом и желудок прилипает к горлу, зашевелилось что-то неприятное и холодное. Какая-то еще смутная мысль о том, что это поворот на автобане, по которому – глядя правде в глаза – ему давно осточертело катить так, как он катит. Что он действительно хочет, чтобы его любили, и его не любит никто. А может, и никогда не любил – потому что, опять же, придерживаясь фактов, он попал на этот свой автобан потому, что не хватило сил ни на что другое, и никто не посигналил ему, указывая верный путь. Ковальски настигло неприятное ощущение того, когда винишь других людей из-за собственных слабостей.

Блоухол прямо перед ним. Это лицо, его мягкий овал, обрамленный мягкими же волосами, как сирена на острых скалах. Один шаг, слово, кивок — и все закончится. Какая, по большому счету, разница, в каком подвале он соберет сверхзвуковой ускоритель — в подвале их старой базы или где-либо еще? Есть ли что-нибудь, что его удерживает от этого шага, слова или кивка?

Полоска света, падающая от двери, внезапно мигнула. Дверной проем заслонила чужая тень. Они оба обернулись, и лейтенант подумал, что, вероятно, представляют сейчас интригующее зрелище.

====== Часть 19 ======

Дверь открылась пошире, и по силуэту стало понятно, что это Рико – плечистый, сутулый, непослушные волосы взъерошены, а голова наклонена вперед, будто он собирается таранить лбом вселенную. Блоухол хмыкнул себе под нос – в его представлении это было буквальным олицетворением всего того, о чем он говорил не так давно. Рико повел носом в одну сторону, в другую, принюхиваясь, и щелкнул выключателем – по запаху его обнаружил, что ли?.. Ковальски осторожно опустил Блоуола обратно в его кресло – чувствовал, что это необходимо сделать особенно осторожно, потому что от мелочей слишком многое может зависить – и обернулся.

-Что такое? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. – Перевязка?

Рико что-то неразборчиво проворчал, но не состроил гримасу, по обыкновению. Стоял, переводя взгляд с одного лица на другое, как будто принимал решение, пока, наконец, не определился. Ковальски ждал, зная повадки сослуживца, какой-то реплики – рычанием и жестами, как это обычно и выглядело – однако Рико не стал делать ни того, ни другого. Вперевалочку прошагал к окну, сцапал лейтенанта за руку и повел за собой к выходу с мрачным целеустремленным видом. Ковальски оторопел, а в следующий миг подумал, что, если сейчас обернется, встретится взглядом с единственным здоровым глазом Блоухола и много чего там прочтет. Поэтому он не стал оборачиваться.

Рико оборачиваться тем более не стал. О Блоухоле он никогда не был какого-то особенного мнения. Собственно говоря, Ковальски даже не был уверен, а есть ли у Рико это самое мнение, если не касаться его личных вкусов и предпочтений. Рико – не тот человек, чья сила заключалась в его взглядах на тот или иной вопрос. Он хороший подрывник, и руки у него растут из правильного места, когда надо что-то собрать или пилотировать, он, скорее всего, выживет и в Арктике, и в пустыне, не говоря уж о необитаемом острове, однако вести полемику и что-то кому-то доносить – не его стезя. Рико всегда шел за Шкипером и был предан ему и своему отряду, как – это сравнение так часто приходило лейтенанту в голову, что ассоциации шли заведомо накатанной колеей – большой пес – то добродушный и позволяющий тягать себя за уши и кататься верхом, то бешеный и злющий, которого спускаешь с повода на незваных гостей, а после снисходительно отзываешь, если одумались, или позволяешь ему потерзать труп, если нет. Однако так уж повелось, что люди склонны переносить свои черты на всех и все вокруг очеловечивать, хуманизировать, приписывать свои пороки и добродетели, и непременные для себя реакции – одним словом, люди стараются представить мир таким, какой он есть, а представляют таким, будто он состоит сплошь из им же подобных людей. Одни люди растут на грядках, другие плавают в море, третьи колесят по автобанам с прицепом… Морской звезде, автобусу и даже атому человек всегда пририсует глаза и рот – и вот уже перед нами самостоятельно мыслящая единица… Ковальски этому греху также был подвластен. Знал Рико уже много лет, ходил с ним в разведку, отстреливался спина к спине, прикрывал на заданиях и сам просил его о прикрытии. Штопал раны, грабил лагерь противника, угонял линкор, мотал по городу от полиции и совершал много других подобного рода действий. Он не сразу наловчился понимать манеру сослуживца общаться, интерпретировать его рычание и жесты, разбираться в тонкостях мимики. Никогда прежде отдельно не обращал особенного внимания на все эти сопроводительные к речи моменты, но необходимость заставила. И все это время, от момента знакомства и до текущего дня, Ковальски не мог отделаться от привычки внутреннего диалога. Стоило Рико что-то сказать, и его сослуживец будто слышал внутри своей головы «голос переводчика» – свой собственный. Так бывает, когда учишь язык и уже самостоятельно способен слушать без дубляжа и субтитров песни, смотреть фильмы, читать книги – переводишь совершенно все, что можно, испытывая при этом глубочайшее чувство удовлетворения и правильности всего происходящего. Общение с Рико было все равно, что кино с этим «закадровым переводом» или с субтитрами, которые ты должен создать самостоятельно. Ковальски знал, до чего работа с таким переводом может быть коварна. Понятие «контекстного языка» ему было известно. Одно и то же предложение или даже слово бывает перевести трудно, потому что у него много значений, и, когда слышишь его, чувствуешь, как будто все эти значения одновременно. Так было и с Рико – понимать его нужно было контекстно, и ощущение недосказанности и таинственности всегда витало где-то поблизости. Ведь кто знает, о чем он на самом деле там думает…

Рико провел его по длинному коридору до лестницы наверх, на третий, небольшой и плохо отапливаемый этаж – именно там они и спали, потому что оттуда из окон все хорошо видно, слышно, ловит волну портативная радиостанция, и удобно отстреливаться. Марлин, в общем, слабо себе представляла, от кого им может потребоваться отстреливаться, однако Шкипера было не переубедить: его жизненный опыт и благоприобретенная паранойя в один голос требовали соблюдать именно такой порядок действий, и Шкипер неукоснительно его соблюдал. А его подчиненные неукоснительно же его слушали. Таким образом, он выдвинул два постулата. Первый – не разделяться. Когда ты один, твоя спина беззащитна, если только нет глаз на затылке. Второй – быть начеку. Впрочем, это было их естественным состоянием.

-Уже так поздно? – вслух удивился Ковальски, увидев перед собой темную, уходящую наверх и немного зловещую лестницу. Вдруг она напомнила ему пасть какого-то хищного чудовища, а темно-красная ковровая дорожка мигом показалась похожей на язык, балясины перил представились зубами, а легкий сквозняк – дыханием затаившегося монстра. Рико большим пальцем ткнул себя за спину, имея в виду темень за окном. Ковальски частенько работал по ночам и день от ночи в личном своем восприятии отделял с трудом. Идея о том, что в положенное время он не явился, и сослуживец добросовестно пошел его искать, нашел и привел за руку, показалась лейтенанту почти что смешной. Тем не менее, Рико потянул его требовательно за собой наверх – требовательно, но без применения силы, это ощущалось достаточно отчетливо. Если бы он хотел притащить куда-то спутника, он бы – девяносто девять процентов из ста – притащил. Волоком ли, взвалив на плечо или как-нибудь еще. Однако сейчас он оставлял этому спутнику свободу выбора: из его хватки можно было высвободить руку. То есть, Рико как бы спрашивал: собирается ли Ковальски отправляться на боковую или уйдет в ночную самоволку дальше болтать со старым врагом. Естественно, при самом этом враге таких вопросов он не задавал – и не из-за застарелой, будто по наследству от Шкипера полученной неприязни к Блоухолу. Вряд ли у Рико она была, такая неприязнь. Но это был вопрос, ответ на который он хотел получить от Ковальски, ответ, касающийся только желаний и стремлений одного конкретного человека, без влияния обстоятельств извне...

-Идем, идем, – лейтенант подтолкнул спутника в спину. – Нечего торчать в коридоре. Одиннадцатый час, значит, все нормальные уже спят.

К нормальным он относил всех обитателей дома, кроме самого себя, да еще, может, Джулиана, которого никак не повернулся бы язык причислить к этим самым нормальным. Да вот теперь из этого определения выпал и Блоухол…

Они поднялись наверх, и гуськом – Рико впереди, Ковальски следом – дошли до своей двери. Их комната была крайней с одной стороны, а Шкипера и Прапора – с противоположной. Торцевая стена и фасадная были под ответственным присмотром командира, а вторая торцевая и, соответственно, задняя стена дома отходили второй части отряда под надзор. Из этих соображений безопасности можно было и потерпеть неудобства. Для отопления в угловую их комнату был затащен откопанный в кладовой масляный обогреватель, но его определенно не хватало на всю площадь. Кровать была одна, что для сохранения тепла было только на руку. К тому же, замерзнуть рядом с Рико было сложно: он всегда сохранял стабильный температурный режим, и об него можно было греться. С их поселением комнаты приобрели довольно странный вид – те, что внизу, готовили к грядущим праздникам, и там было сосредоточение всего самого светлого и уютного. Елка, гирлянды на стенах, венки остролиста на дверях. Чем дальше от гостиной, тем слабее чувствовалось веяние праздника. На первом этаже на каждой двери красовался небольшой рождественский венок, на втором уже хватило только на гирлянды по стенам – вернее, на те гирлянды, что не поместились внизу или были отбракованы в процессе украшения елки. На третий этаж не попало практически ничего. Отсюда приятно было спускаться вниз утром, как будто погружаясь в праздник, и печально подниматься для отхода ко сну – чем ближе была их комната, тем сильнее слышался в воздухе привычный, давно набивший оскомину запах оружейной смазки, пороха, металла и сыромятной кожи. Весь дом, от крыльца до чердачного окошка, выдавал с головой свою хозяйку – старомодной мебелью, вылинявшими коврами, давно устаревшими и кое-где отстающими обоями, фотографиями в рамках, вязаными салфетками и еще многим, многим прочим. И потеснить это убранство собственным милитари стилем было в некотором роде… странным. Да. Пожалуй, самое подходящее слово для этого положения дел. Хорошо хоть Марлин не заходила к ним сюда – наверное, стеснялась шататься по мужским спальням – не то бы удивилась. А может, закатила бы глаза и всплеснула руками. Первое, что бросалось в глаза в их комнате – станковой пулемет, треногой попирающий премилый коврик с розами и астрами. Второе – винтажная вешалка, на которой болтались армейские подсумки. Третье – портативный ноутбук серии «кирпич», которым проще разбить что-то, чем разбить его, открытый на круглом, засланном беленькой скатеркой, столике и являвшийся интересным дополнением в натюрморте из стеклянной вазы, фарфоровой пастушки и давно остановившихся часов.

Ковальски замер на пороге, обводя взглядом этот интерьер. После разговора с Блоухолом он во всем, буквально, видел какой-то отголосок его слов. И вот этот М-249 на цветочном коврике казался ему просто-таки композицией на тему «Я и мое место в этом мире».

Неработающие часы не тикали – и он специально их не чинил, потому что не выносил того, как ему казалось, с ума сводящего монотонного звука в тишине ночи. Не говоря уже о том, что у него под боком не всегда контролирующий себя головорез, которого хлебом не корми – дай дорваться до того, что может рвануть, и тиканье будет звучать ему вечным приглашением к этому действу. Время слабо светилось на экране-заставке ноута. Ковальски снял очки, и цифры поплыли, слились, превратились в дьявольский болотный огонек, заманивающий в неверную топь исчислений ничего и ни о чем. Время зыбко. Он лег, отвернувшись от зеленоватого свечения, но то все равно заливало комнату вместе с луной из окна. Они не опускали жалюзи, потому что в случае перестрелки они помешали бы, и тратить время еще и на них будет неуместно. Привычное зеленоватое свечение, как и прежде, превращало комнату в подводный грот – без сокровищ, зато с муренами... Ковальски закрыл глаза, глубоко вдохнул, задерживая дыхание, и принялся считать. Это был старый и проверенный способ успокоить нервы, организм реагировал на него, как часы – рефлекторно. Они все долго и мучительно учились задерживать дыхание на продолжительный период, и ему это далось тяжелее, чем прочим – из-за давления. А проще всего – Прапору, как самому молодому и имевшему за плечами спортивный тренировочный опыт. Прапор хорошо умел владеть своим дыханием, задерживал, когда было нужно, например, при выстреле или броске, чтобы не сбить прицел. Глазомер у него тоже был из завидных.

Секунды беззвучно капали в бесконечность. В ушах начинало понемногу шуметь, увеличивая и без того уже наметившееся лавкрафтианское настроение комнаты. Миновала минута. Ковальски начинал чувствовать кроме растерянности еще и раздражение. Какого, прости господи, в которого он не верит, черта? Какого невообразимого дьявола, в которого, к слову говоря, он тоже не верит? Какого?.. Но что именно «какого» он опять же сформулировать затруднялся. Блоухол выбил почву у него из-под ног. Перепутье, одна из дорог которого верна, но нежелательна, а вторая… вторая может быть тоже верна, вот в чем штука. О таких вещах ни с кем не посоветуешься, потому что никто не осознает проблему целиком, никто не чувствует того же самого, что и ты, и с той же силой. Никто не сможет помочь. Это выбор, который всегда совершаешь один. А Ковальски если что и не любил делать, так это выбор. Больше этого он не любил только быть один – в широком смысле этого слова.

Позади него послышалась возня – Рико пошевелился. Он не слышал дыхания соседа и забеспокоился. Пришлось выдохнуть и снова вернуться в обычный мир, слушая с неудовольствием, как застучало ускорено сердце, получив порцию кислорода. Рико позади него придвинулся чуть ближе, коснулся локтя – вопросительно, мазнув кончиками пальцев. Он делал так всегда, желая получить ответ, но не задавая при том, собственно, вопроса. Ковальски через плечо ответил, что все нормально. Рико фыркнул себе под нос, будто кот, которого сгоняли с места, а после провел рукой от локтя ниже, вслепую, нашел чужую ладонь и сжал ее, как будто желая без слов же сказать: “Я рядом”. “А может, это было что-то другое”, – с горечью подумал Ковальски. Может, он все это время неправильно понимал все происходящее, а переводил и трактовал так, как хотел бы, чтобы это было. Может, этот жест значит что-то совершенно иное, а он, который хочет, чтобы с ним рядом были, слышит в нем заветное обращение. Может…

Звуки словно умерли на ночь – за окном снегопад прекратился, ветер утих, и весь мир остался где-то очень далеко, усиливая грызущее одиночество. Терпимо было внизу, когда они все вместе стелились и спали в одной, самой теплой комнате. Другие люди отбивали это ощущение, отпугивали его, как волка в лес, светом огня и шумом разговоров, не стихавших и после того как становилось совсем темно и некоторые засыпали, завернувшись в одеяло. Но тут, наверху – тут было все иначе. И последняя связь с миром живых, чувствующих, теплых людей была рука, которая держала его ладонь. Рико уткнулся лбом между лейтенантских лопаток и вздохнул довольно – так он был уверен, что все в порядке. Если с товарищем что и стрясется, он будет в курсе. И чувствуя это тепло другого существа позади, Ковальски, наконец, оттолкнулся от сегодняшнего дня – как от морского дна, куда опускаешься, если ныряешь так глубоко, что и сам не знаешь, не тонешь ли ты еще. Оттолкнулся и медленно, тяжело поплыл в следующий день. Дыхание его выровнялось, подрагивавшие веки успокоились. Рико, почувствовав, что он уснул, успокоился тоже. Во вчерашнем дне остался только Блоухол и его непереводимая улыбка Моны Лизы – или улыбка Дорис, что для лейтенанта Ковальски было абсолютно одно и то же.

Утро было муторным. Прозрачно-синее, как кромка льда вокруг полыньи, исходящее ледяной студенистой тишиной, оно забиралось под одежду и царапало длинными ногтями озноба. Марлин поднялась из постели, кажется, просто по инерции. Как граф Дракула из гроба — и примерно с теми же последствиями. Не испытывая ни к кому из окружающих никаких теплых эмоций, она, тем не менее, ответственно приняла решение обойти дом и проверить, что еще успело произойти за ночь. Постояла несколько секунд над обледеневшим крыльцом и пошла поглядеть, не продрал ли глаза кто-нибудь из коммандос, кому можно было бы с чистой совестью делегировать обязанности по скалыванию льда.

На кухне она обнаружила по меньшей мере одного – флегматичный, как английский дворецкий, зарезавший хозяина, Ковальски варил кофе. Марлин про себя вяло порадовалась тому, что хорошо все-таки не переживать о таких типично женских вещах, как прическа и цвет лица после такой-то ночки. Наверняка она немногим отличается от свеженького зомби, и эти ребята не станут думать о ней хуже, если она не наведет красоту… Решив не приставать со своим крыльцом, пока человек еще кофе не выпил, Марлин устроилась в уголочке, безмолвно наблюдая.

Ковальски, рассеянно скользнув по ней глазами, достал с полки еще одну чашку. У него был блуждающий взгляд в никуда и вид человека, который телом здесь, а разумом еще рассекает просторы интернета. Где-то в недрах дома слышалось вялое копошение. Марлин пренебрежительно оттопырила губу: кто бы это ни был, она готова была спорить, что он не вылезет раньше, чем через час.

-Завтрак, – Марлин душераздирающе зевнула, едва успев прикрыть рот ладонью, – завтрак, говорю, надо готовить.

-Сейчас Рико все для омлета принесет, – кивнул Ковальски, оставляя кофеварку временно в покое. Пусть себе клокочет. – На что-то большее я пока не способен.

-И на том спасибо. Я бы сама, пожалуй, посидела на сковородке минуту-другую, там наверняка тепло… Вот странно, дом вроде бы протопили, а все равно эта противная…. Как сырость, что ли?.. Почему, спрашивается?

-Потому что … Да, Рико? – лейтенант поверх ее головы посмотрел в сторону двери. Марлин обернулась. Подрывник поднял пустую упаковку из-под яиц и постучал по ней пальцем. Та отозвалась пустым пластиковым звуком.

-Кончились? – перевел этот жест без труда лейтенант. – Окей, сгоняем.

Рико отрицательно помотал головой, ткнул пальцем в холодильник, а после сделал обводящий жест рукой, будто описывая какую-то окружность.

-Прав Френсис, мы – кладбище продуктов. Хорошо, тогда скатаемся.

Рико постучал себя по левому запястью пальцем, так, будто там были часы.

-Разве? – Ковальски поглядел в окно. – Он же круглосуточный. Ну ладно, давай, пока будет светло…

Рико с готовностью протянул ему карандашный огрызок и выдранный из блокнота листок.

-Список? – не понял лейтенант. Рико сделал строгое лицо, заложил руки за спину и издал звук, более всего напоминающий протяжное «нда».

-А! – сообразил его собеседник. – Да. Конечно. Надо его предупредить. Хотя я не думаю, что мы задержимся.

Рико закатил глаза и развел руками. Этот жест даже Марлин поняла: “А кто знает, – говорил тот, – как оно сложится. Лучше перестраховаться”.

-Согласен, – кивнул на невысказанные опасения Ковальски. Взял листок и огрызок, пристроил это все на стене, так, чтобы можно было написать несколько слов – и собственно написал их. Марлин, не особенно напрягаясь – не было нужды, лейтенант был намного ее выше, и подсмотреть за тем, что он там пишет, не составляло труда – прочла. Содержание записки было самое примитивное: «Выехали по делу, будем, как справимся». Это шедевр эпистолярного жанра был прикреплен магнитиком на холодильник – туда, где Шкипер совершенно точно его обнаружит. Рико наблюдал за этим с очевидной долей нетерпения – судя по всему, кончились не только безобидные яйца, но и свежая рыба: продукт, жизненно необходимый, если на твою территорию занесло этих чокнутых. Пока он писал, подрывник возился возле плиты и, как только лейтенант сделал шаг назад от холодильника, немедленно же протянул ему чашку с кофе: знал, что без этого Ковальски никуда не пойдет, а если и пойдет, то будет ворчать и портить настроение всем в радиусе нескольких километров. Тот кивнул благодарно и в несколько глотков опорожнил посуду. Автоматически сполоснул и вернул чашку на полку, всем своим видом показывая, что готов ехать. Марлин, лениво зевая в кулак, проводила их до выхода, чтобы запереть за ними дверь.

-И молока возьмите, – напоследок вспомнила она. – Молока в доме ни капли…

И закрыла дверь, а спустя минуту со двора послышался шум мотора.

Через какой-нибудь час стало, наконец, по-настоящему светло, с неба неохотно пропали, поблекнув, холодные яркие и крупные звезды, а потом поднялся ветер. Людей на улице было совсем мало. Никому не было охоты вылезать из дома — каждый счел, что лучше пересидеть непогоду у камелька. Время шло вперед, отсчитывая минуту за минутой. Как будто Хронос чистил яблоки для своего большого-пребольшого пирога, и каждый завиток срезанной кожуры — это безвозвратно ушедший кусочек времени. Они все падали и падали в безразмерное ведро, в темноту, с тем, чтобы уже никогда не появится обратно.

За окном прогрохотала тяжелая снегоуборочная машина, и этот шум разбудил Шкипера, вырвав из тяжелого муторного сна – он прислушался, но тут же определил, что звук не несет в себе опасности. Военная техника бряцает по-другому. Тем не менее, какофония, проникнув в его сознание, задела какие-то невидимые струны, заставив почему-то припомнить, где и при каких обстоятельствах он несколько лет назад припрятал в джунглях Мексики танк. Не то чтобы эти сведенья являлись сейчас важными, или сколько-нибудь значимыми, однако Шкипер вполне серьезно принялся прикидывать, годится ли он сейчас в дело, если довелось бы его рассекретить.

Наконец, окончательно проснувшись и разделив свой отвратный сон и чуть менее отвратную действительность, Шкипер решил, что все это глупости, и перевернулся на другой бок. На противоположной кушетке, у внутренней стены дома (сам он выбрал место у окна), свернувшись в своем спальнике трогательным комочком, спал Прапор. Не приходилось сомневаться – уж ему-то снятся цветущие поля и волшебные единороги, не то, что некоторым… Никаких чужих потрохов, лезущих из орбит глаз, липкой горячей крови, никаких подвалов с иголками, никакого этого ничего. И слава богу.

Шкипер не очень любил об этом вспоминать. Да, разница между ним и штатскими вполне себе очевидна, и да, он с покровительственным пренебрежением относился к тем, кому повезло не сидеть в окопах, но вспоминать такого характера подробности – не любил. Да, этот мир весь был построен и приведен к порядку силой, и да, сила – это тот язык, что понимают во всех его концах и понимают лучше всякого иного, даже лучше языка денег, но чужое вырванное горло – не то, что хочется видеть во сне.

Он иногда почти завидовал другим. Юному беспроблемному Прапору с его светлой наивностью, своему сержанту, который относился к кровавой каше вполне обыденно, не связывая ее с человеческими отношениями, Ковальски, вообще значения чувствам придававшему мало... Если бы об этой неблаговидной зависти узнал Ганс – наверняка бы высмеял, цинично ощеривая зубы. Он – в отличии от тех, кто окружает Шкипера теперь, – всегда норовил с ним пободаться, оспорить его слова. Желторотый новичок, давно и прочно тронувшийся псих и апатичный, как мертвый буддийский монах, научник – это, в его представлении, было цирком, а не отрядом. И Ганса задевало, и сильно задевало, что его, хорошего профессионала, можно было променять на таких слюнтяев. Он каждый раз делал все, чтобы показать, как сильно Шкипер ошибся при выборе стороны, за которую стоит играть. Но самое отвратительное было в том, что Шкипер не так уж сильно не разделял его мнения. И, тем не менее – были вещи, которых он не стал бы делать – никогда, ни ради чего. А для Ганса таких вещей не было.

Прапор во сне что-то пробормотал и зарылся носом в подушку. Командир поглядел на него взыскательно, затем выпростал руку из-под края собственного спального мешка, чтобы поглядеть, который час. За столько лет железной дисциплины его тело работало не хуже иных часов и просыпалось в требуемое время по привычке. Не подвело и теперь: циферблат показывал шесть часов пятьдесят девять минут. Надо бы встать...

Память тут же напомнила ему услужливо, что они тут, считай, в отпуске. Гм. Отпуск. Что ж, если уж на то пошло… Он все равно нормально не выспался из-за кошмара, не так ли?

Марлин ждала добровольных добытчиков сначала вспоминая изредка, что кто-то тут куда-то отправлялся. О том, что она так и не сказала им насчет крыльца, она тоже вспомнила лишь теперь. С крыльца-то они оба спустились нормально, у обоих толстенная ребристая подошва армейских ботинок не слишком скользила. Марлин решила тогда, что успеет занять гостей полезным делом, когда они вернутся: все же, они не две ее кузины, которые способны ходить по магазинам круглосуточно… Но спустя еще час она все же забеспокоилась. Потом сверилась с запиской на холодильнике: не указано ли там время прибытия. Потом попробовала набрать на мобильный или в скайп – и то и другое отозвалось из гостиной. Это заставило ее насторожиться. Они не могли уехать без средств связи. Ладно ноут, она еще могла представить себе, что Ковальски с ним расстанется ради свежей рыбы на ужин, но будь она неладна, если эти параноики, которые всегда думали о самом неприятном, могли бы уйти из дому без, на худой конец, портативной радиостанции…

Она пошла наверх и, скрепя сердце, разбудила Шкипера. Это далось ей нелегко – уже хотя бы потому, что пришлось карабкаться на третий этаж, а потом еще пережить шок, когда она увидела, во что способна превратиться жилаякомната, если в ней поселить действующего военного. Шкипер просыпался тяжело – сказалась и его болящая голова (он еще с прошлого вечера ворчал на погоду), и общее нежелание оторвать ее от подушки. Наконец, он сфокусировал на Марлин взгляд холодных голубых глаз. Она не вовремя подумала, что у них всех четверых примерно один цветовой спектр, а глаза все равно разные: васильково-наивные – у Прапора, зеленовато-морские – у Рико и серо-голубые, светлые – у Ковальски. И эти вот, холодные расчетливые, у их командующего…

-Что случилось? – спросил он хрипло. – Ведь что-то случилось, так? Блоухол?

-Нет. То есть не знаю. Может еще и ничего.

Шкипер сел рывком – тяжело, будто действительно оторвал себя от постели – и пригладил волосы. По его лицу было ясно, что голова у него все еще не прошла.

-Твои подчиненные уехали за покупками – и вот уже скоро полдень, а их нет.

-Если бы что-то случилось, дали бы знать.

-Они оставили телефоны и ноут тут.

-Они дали бы знать, Марлин. Пеленгатором, почтовым голубем, объявлением по радио, сигнальной ракетой. Видимо, что-то их задержало. Не переживай.

-Ладно, – растерянно согласилась Марлин, впервые на своей памяти столкнувшаяся с таким отношением Шкипера к происшествиям. – Раз уж я тебя все равно разбудила, выпьешь аспирина?

-Выпью. И аспирина тоже.

====== Часть 20 ======

-Прости моих кузин, – вдохнула Марлин, закрывая дверь и тем самым отрезая все звуки, долетавшие из гостиной. Там Стейси с Бекки на два голоса причитали о том, что у них тут «десять негритят» и они с сестрой исчезнут следующими. Никакие аргументы логического порядка на них не действовали.

Двое добровольцев не вернулись к обеду и не появились так же и после него. Скрывать правду стало невозможным, и пришлось сознаться, что они пропали с горизонта — каковая новость немедленно привела Бекки и Стейси в указанное выше состояние. Они, хватая друг друга за руки, строили одно предположение за другим, все наращивая степень кошмарности, и, в принципе, Стивен Кинг мог бы обеих взять к себе секретаршами и неплохо бы на этом заработать.

Шкипер , стоя у окна, пожал плечами, продолжая прихлебывать кофе из помятой жестяной кружки – Марлин никогда не видела его с другой. Видимо, доверял он только этой старой посудине.

-Они не со зла. Просто не подумав.

-Ничего, я привык.

Марлин неуверенно обернулась на закрытую дверь. Привык? К Бекки и Стейси можно привыкнуть?

-Знаешь, они сначала просто не верили, что вы занимаетесь всем этим, – поделилась она задумчиво. – Нужно время, тогда решила я, чтобы они привыкли и смирились с подобной реальностью. Всегда ведь кажется, что с автоматом бегают где-то далеко чужие люди, которые, чаще всего, актеры кино, и автоматы у них бутафорские…

-Господи.

-Ну вот, а сейчас, кажется, до них все-таки дошло. Это же я к вам привыкла за столько-то времени, – добавила племянница хозяйки дома с усмешкой. – Хотя, признаться, поначалу тоже была далека от восторга. Ваша утренняя побудка по сей день снится мне в кошмарах.

-Ты обливала нас из шланга, как же, помню…

-Пока не поняла, что вы воспринимаете это как часть тренировки…

-Ну, ты и потом не прекратила.

-Да, но делала уже это без нехорошого умысла. Это было даже весело!

-Да уж. А потом ты тоже поняла, что мы не в игрушки играем. И это весело уже не было.

-Я и говорю: сначала я привыкла, а теперь и они тоже привыкают. Это я периодически от звука пальбы просыпалась, но не Бекки и не Стейси: они никогда не сталкивались лицом к лицу ни с чем подобным. А теперь вот обсуждают эту сногсшибательную новость.

-Обсуждают?

-Друг с другом, я имею в виду.

-Болтливые бабы – это хуже, чем жена-вегетарианка, честное слово…

-Тебе-то откуда знать, – буркнула Марлин. Шкипер сделал некий жест кружкой.

-Опыт.

Какое-то время до нее доходил смысл сказанного.

-Ты женат?! – наконец смогла вдавить Марлин, едва справившись с удивлением.

-Был, – он мрачно отвернулся к окну. – Несколько месяцев.

-Вы не поладили?

-Мы отлично ладили. Я всегда хорошо лажу с тихими, послушными, не пререкающимися со мной людьми. А Долли была именно такой – улыбчивой и немногословной, – он снова приложился к кружке и долго молчал, глядя в окно, за которым неслышными белыми хлопьями опять ложился снег, увеличивая и без того солидные снежные заносы. Марлин уже отчаялась разгрести их. Если бы она и ее болтливые кузины торчали тут одни, наверное, их засыпало бы с горкой…

-Ее перевозили с другим живым грузом, и в перевалочном пункте, на Мадагаскаре, мы их и взяли, – произнес Шкипер, кажется, полностью уйдя в воспоминания. – Ума не приложу, как она умудрилась попасть с Гавайев к этому сброду. Ну и… Сделали свою работу, а после…

Марлин бы многое дала за то, чтобы сейчас видеть выражение лица собеседника. Рассказывать такие вещи он определенно не умел, но старался. Она сама могла только дорисовывать в воображении историю по его скупым словам. Историю о торговле людьми, о долгой слежке, о том, как там перебили всех причастных. О том, что белый песок пляжа окрасился красным.

– А когда мы, наконец, смогли оттуда выбраться, уже над территорией Европы самолет подбили. Поэтому…

Марлин закрыла глаза. Она представляла, сама этого не желая, всю только что рассказанную ей историю. Чужую «тихую и улыбчивую» женщину, несколько месяцев спокойствия, попытки выкарабкаться из того кошмара, где они тогда находились, долгожданную свободу и – внезапную смерть. Потому что что еще это могло быть, как не она? Марлин никогда не падала в самолете, но догадывалась, что выжить при этом непросто. Эти четверо, достаточно закаленные в переделках, смогли. А Долли – тихая, послушная Долли – не справилась.

Она поглядела Шкиперу в стриженый затылок и про себя еще раз произнесла «Долли». Вряд ли «хула-герл» звали так по-настоящему. Марлин знала этого типа – скорее всего, он просто оказался не в состоянии выговорить чужеземное имя и придумал своей женщине простое и понятное. Назвал так, потому что хотел сделать комплимент, сказать, что она хорошенькая, как куколка…

Марлин попробовала вообразить себе Мадагаскар – она представляла это место в основном по цветным фотографиям и передачам «Дискавери». Открытый палящему солнцу, под которым за день высыхает травяной навес, бивак, в котором вечно невыносимо жарко, траву по пояс, диких животных, ограниченное количество пресной воды, местных, не пытающихся ни вредить тебе, ни помочь, и никакой цивилизации вокруг… Чудесный антураж для свадьбы, что и говорить.

Внезапный холодный сквозняк, прошедшийся по ее спине, принес почти облегчение, прогнал признак безжалостного африканского солнца.

-Шкипер, – произнесла она, не открывая глаз, – а как же Китка?

-Китка не создана для отношений. Китка говорит тебе в субботу, что вы навсегда вместе, а в понедельник грузит на багажник байка походный рюкзак и отправляется в соседний штат – и хорошо, если только туда.

-Мне казалось, она этим тебе и нравилась.

-Нравилась. Пока это не коснулось лично меня.

-Но… Нельзя же так жить – вот как вы живете! Рано или поздно придется что-то менять, разве нет?

-Не думаю, – Шкипер повернулся к окну спиной, видимо, окончательно овладев собой. – Уходят те, кому есть, куда идти. А нам некуда.

-Как это – некуда?..

-Ну так. Что мне делать в нормальной жизни? Модели корабликов собирать на пенсии? Если доживу до нее вообще. А Рико куда идти? В психушку? Или, может, ты думаешь, какой-нибудь НИИ или проектное бюро возьмет к себе Ковальски? Они выгонят его через три дня, уверяю тебя. И не только потому, то он разнесет им полздания во время экспериментов…

-А почему еще? То есть – существует причина и посущественнее?

-При всей своей меланхоличности, Ковальски, в первую очередь, военный инженер. И изобретает оружие. Любит оружие. Превращает в оружие практически что угодно, что попадает ему в руки. Понимаешь?

-Не очень.

-Ученые по всему миру изобретают самые разнообразные вещи, от эргономичных столовых приборов из нового сплава, до магнитных транспортных путей. Каждому интересно что-то свое, он концентрируется на задаче, и его редко можно отвлечь. Ковальски с радостью возмется за любой проект. Любой, понимаешь? И через небольшой промежуток времени проект этот придется засекретить. Его эргономичными вилками можно будет убивать.

-А Прапор?

-Вот разве что он. У него есть шанс жить дальше нормально, и, думаю, рано или поздно Прапор им воспользуется. Поможем ему с иммиграцией, сменит имя, гражданство, и все обойдется.

-Ковальски говорил, что у него тоже были какие-то проблемы, до того как Прапор попал к вам…

-Марлин, на будущее: видишь человека в военной форме – знай: у него есть какие-то проблемы. По доброй воле сюда не идут.

-А как же всякие там долг, честь, дух приключений? Ты же любишь дух приключений, Шкипер?

-Люблю ровно настолько, чтобы между станком на заводе с шестидневной рабочей неделей и постоянной возможностью получить пулю в башку – выбрать второе. Рико оказался здесь, потому что это лучше, чем одиночка в психбольнице. И заметь, он адаптировался и бывает вполне адекватным. Да, не говорит, на людей иногда кидается, но по сравнению с тем, с чего он начинал, это просто слезы. Ковальски я подобрал в одном местечке, где мы пересеклись случайно, и я по сей день ума не приложу, как его туда занесло. Он полезный и нужный член нашей команды. И адекватный. Был, пока мы не переехали сюда, и он не встретил эту пловчиху.

-Дорис?

-Да, Дорис. Господи, она мне даже в кошмарах снилась, ты не представляешь просто… Однажды приснилось, что она стала “Доктором Зло” вместо своего братца, а я вместо чего-то умного ей говорю: “Нет, нет, Ковальски не должен об этом узнать”…

Марлин вообразила жизнерадостную, женственную Дорис в роли вселенского злодея и не удержалась от смеха.

-Вот-вот, – кивнул ей Шкипер. – Я вообще такой подставы как-то не ожидал. У этого парня была подружка, и я думал, что жизнь прекрасна. А потом оказалось что они столько времени морочили мне голову, а встречались, чтоб пожрать креветок и посмотреть лекции по астрофизике. Ну нормальные, нет?! Два… аналитика!

-О? – Марлин старалась не уводить беседу в сторону: ей было интересно послушать версию так сказать «другой стороны», потому как прежде она слышала только рассказ самой Дорис.

-Да. Но та хотя бы была такая же чокнутая, как мы все. А Дорис – нормальная.

-Что значит «чокнутая», Шкипер?

-Ты смотрела «Шерлока ВВС»?

-Конечно.

-Вот мой лейтенант с этой чокнутой как Шерлок и Ватсон.

-В смысле… – Марлин замялась, но все же произнесла первую пришедшую ей в голову ассоциацию вслух – Все думают, что они спят, а они не спят?

-Не тот Ватсон, – отмахнулся Шкипер. – В смысле, как Шерлок и Мери. Вообще отношения друг к другу не имеют, но она отправила его в ургентную хирургию. Лучше уж Дорис, честное слово.

-А ты говорил с ним? Что он так вцепился?

Шкипер оскорбительно расхохотался.

-А ты, стало быть, думаешь, что он знает?.. – махнул он рукой – Как же. Держи карман шире. Он тебе про торсионные поля разжевать сможет или там про сингапурность… нет, это как-то по-другому называется… но только не про то, почему кто-то что-то чувствует. Обратная сторона медали!

-Дорис считает, что он милый, но на этом и все. Она хорошо к нему относится

-Но на этом и все, – повторил слова собеседницы Шкипер. – Я понимаю. У нее другой вкус на парней, ее право. Но вся эта история зашла слишком далеко: сначала курс антидепрессантов, потом та история с Паркером, а теперь, как будто прочего мало было, еще и ее братец!

-Но... Только погоди не ругайся сразу!.. Я хочу сказать, что у нее вполне приличный брат...

-Жалеешь его? – серьезно нахмурился Шкипер.

-С чего ты взял?

-Все жалеют. Бедный мальчик, неходячий, а такой талантливый… Я наслушался. Я этого мальчика знаю давненько. Мы с ним познакомились раньше, чем с Ковальски, а это показатель. Я его еще с обоими глазами помню, мальчика этого… Голая видимость, Марлин. Фикция. Фальшивка. Знаешь, как говорят: “Никогда не суди людей, если не знаешь всей истории”. Блоухол вырос в нормальной, благополучной семье. Всегда был талантлив, хорошо учился, все схватывал на лету. Победитель олимпиад, гранты получал, гордость семьи. В двадцать пять докторскую защитил. Все им восхищались – и все жалели, что он такой светоч, а вот прикован к креслу… А у меня нутро на таких типов чуткое. Я давно его подозревал, выслеживал, пока не поймал за хвост. За это он на меня и взъелся. Привык, понимаешь, быть самым лучшим, самым умным, непререкаемым авторитетом, а всех прочих считал так, мелкой сошкой где-то под колесами его каталки… Он привык быть гением, понимаешь? И ужасно удивляется, когда его обламывают.

-А его обламывают?

-Не то чтоб я много понимал из их с Ковальски трепа, но кажется, да, это бывает. И это бесит Блоухола. Сейчас-то расклад изменился, и он – любимый братик божественной Дорис, с которым, как и с ней, надо носиться, как дурень с тухлым яйцом… А сам Блоухол еще со времен его проекта «Дурные вести» на Ковальски косо смотрит. И как по мне, спит и видит, как переплевывает его по всем статьям.

-Ну, если он и правда гений…

-Марлин, гениев на свете много. Наверное, я сейчас Америку тебе открою… Или наоборот, порушу все шаблоны. Но людей, способных на великие дела, в мире миллионы. Не всем везет, как Блоухолу. Не у всех есть возможность учиться, не всех поддерживают их родные. Блоухол имел возможность спокойно изучать то, что хотел, принимать участие в конкурсах, получать за это деньги, а после использовал их для обустройства базы, напихал туда крутой техники, нанял штат подручных и стал богом этого мирка, собирая там свои адские электровеники… А мой лейтенант клепает то же самое на коленке в подвале, при свете настольной лампы в сорок ватт и допотопными инструментами. И никто его в этом никогда не поддерживает. Даже я через раз. Давай, расскажи мне о равных возможностях…

-Ты сам сказал, что твоего лейтенанта в приличные научные лаборатории пускать нельзя и что там от них рожки да ножки останутся…

-Рожки, ножки и мощные крутые штуковины, Марлин. А это большая разница.

А ведь Блоухола не раз ловили за руку, но всегда жалели. Молодой, глупый, юношеский максимализм у него, несчастный ребенок… А Ковальски никто жалеть не будет, если он разнесет какое-то НИИ. Он здоровенный двухметровый спецназовец, чего его жалеть-то? Его, как ломовую лошадь, еще и нагрузят чем-нибудь… Или он сам себя нагрузит. К черту обед, у нас проект... Тьфу!

-А это еще зачем?

-Видишь ли, ему отчего-то кажется, что, если он будет игнорировать еду, это как-то повлияет на его работу.

-Сделает ее лучше?

-Нет. Что мы будем думать что-то вроде: он даже не ест, видимо это что-то и правда важное. Но истина заключается в том, что мне плохо от самой мысли о чужом голоде или бессоннице, потому что я сразу примеряю это на себя. И думать, что я могу здесь что-то изменить, но не суметь в итоге впихнуть в него и ложки – это паскудно. Он заставляет меня чувствовать себя комендантом концлагеря – ты ведь слышала, что он говорил Блоухолу, верно?

-О концлагерях?

-О своей родне. Большая часть его семьи погибла во вторую мировую именно таким образом, а те, кому удалось спастись и пересечь океан – его предки – сейчас невесть где. Не знаю, где именно, мы никогда не обсуждали этого, но он не связывается с ними, и они его никогда не искали. Может, оно и к лучшему, если и его будет навещать родня, как Прапора, я на стену полезу.... Ну так вот, я пытаюсь его накормить, но он отмахивается и говорит: “Не сейчас, Шкипер, я занят, это для общей же пользы”. А потом забывает. Я готов побить его за это. Я не стану относиться к его работе лучше только потому, что он морит себя голодом. Я знаю, что он делает и что это нужно отряду, и какие проблемы это приносит, я знаю тоже. Я знаю, что он может спустить космическую сумму на то, чем будет пользоваться только он и всего пару раз, но это очень важная штука, и я это терплю, потому что без научника в отряде, откровенно говоря, хреново. Как и без кого-либо еще: все равно что нет руки или ноги. Но дьявол его дери!..

-Пусть даже так, – осторожно согласилась племянница тети Розы, все ждавшая, когда собеседник засадит кулаком в стену. – Но зачем же столь… эмоционально?

-Эмоционально! – повторил за ней командир отряда пренебрежительно. – Ты просто не видела, как Рико поздравляет с Днем рождения!..

-Как? – опешила Марлин, которая действительно этого не видела.

-Берет в охапку и вымещает все свои эмоции любым доступным ему путем.

-Ну, сейчас-то этой проблемы нет, – поспешила успокоить его Марлин, весьма живо вообразившая все вышесказанное в лицах. Шкипер раздраженно фыркнул. Кажется, то обстоятельство, что Ковальски забывает поесть, волновало его командира куда больше, нежели то, что он находится в данный момент невесть где...

-А сейчас, когда Блоухол обезврежен и когда доказано, что он за фрукт, у меня появилась другая. Проблема, я имею в виду. С него вообще нельзя глаз спускать! Я жду от него ответного хода и не верю, что он успокоился и смирился. Такие не смиряются, шило в заднице не даст.

-Да что он сделает-то…

-Не знаю. В этом-то и сложность. Блоухол умный, но вспыльчивый. Его можно взять на слабо, можно спровоцировать. Он, как подросток – впрочем, для меня он и есть подросток. Он годами, как Прапор, а Прапор до сих пор мультики смотрит!

-Теперь они с Френсисом смотрят их вместе. Я видела.

-Ух ты…

-Ага. Захожу, а они пялятся в экран, и по лицам видно, что вот прям переживают за этих разноцветных лошадок…

-Господи, спаси и сохрани. Блоухол-фанат лунорогов. Валерьянки мне.

-Аспирин свой пей!

Из гостиной послышался шум: кажется, количество причитающих увеличилось.

-Джулиан глаза продрал, – безошибочно определил Шкипер. -Идем. Не то они там устроят...

В машине его начало клонить в сон. Это было странно и, более того, – сложно объяснимо, однако Ковальски решил, что вреда от его дремоты не будет. Это все погода. Он откинулся на подголовник, чертыхнулся, отрегулировал его под свой рост и снова откинулся. Бегущие навстречу машине еще тускло горящие фонари мелькали, как звезды, и можно было вообразить, что они бороздят просторы космоса… Если бы эти «звезды» не шли так попарно и через равные промежутки. Впрочем, сонливость уверенно брала свое, и спустя минуту ему действительно начало казаться, что это настоящие звезды. И что он несется, беззвучно и так быстро, что кажется, стоит на месте – через космическую черноту, иногда ныряя в край млечного пути. Одновременно с этим он будто бы и не спал, а продолжал думать – но думать отвлеченно, словно параллельно с каким-то еще процессом. И, как это обычно бывает во сне, утратилось ощущение времени. Впрочем, это легко было списать на космос – там со временем все сложно, какое уж время-то в бесконечности…

Он чувствовал, что висит в пространстве, чувствовал, как тепло сменяется холодом, а холод снова теплом, и ничему не придавал значения, про себя просто надеясь, что они еще нескоро приедут. Он давно так хорошо не высыпался.

Высшие силы, надо отдать им должное, услышали его молитвы. Он действительно выспался. Какое-то время еще помнил о том, что они куда-то, кажется, направляются, а после и это позабылось, стерлось, потонуло в ощущении всепоглощающей черноты.

Странный сон, – в котором ты словно бы видишь все со стороны и что-то даже воспринимаешь, однако, тем не менее, – спишь. Чернота, тонкая, упругая, как паучий кокон, залепила глаза и уши, и он слышал – или думал, что слышит – собственное сердце. Он был и пауком, сидящим в центре сплетенной им паутины, ловящим дрожь черных нитей – каждой, даже самой малозаметной. Все их он увязывал между собой, переплетал знания о вещах, как и части тенет, накапливал, сам не зная, зачем и что станет позже делать с ними. Он был и самой этой паутиной, состоял из гибких волокон, шелковистых и пружинящих, и видел каждую ворсинку и микроскопические зазоры между узелками.

Ощущение было ни на что не похоже. Даже на те, которое должны быть знакомы человеку, который иногда – если его довести или, наоборот, вызвать его доверие – говорит о себе: “Я не понаслышке близко знаком с травой”.

Но Ковальский не был знаком слишком близко. Он не использовал «траву» как билет в страну чудес, где смеющиеся радужные реки и мармеладные пони правят в анархическом раю. Он просто знал, как этой травой пользоваться, и не слишком это афишировал. И ярких, запоминающихся снов, видений наяву, грез, у него не бывало – и иногда ему казалось, что это все по простой и прозаической причине: он бы в них не поверил. Он никогда не доверял глазам в достаточной мере. И чувствам своим не доверял. Чувства обманчивы, хватает для подтверждения этого тезиса почитать на досуге вот хотя бы и оптический раздел физики …

Но состояние успокоения, когда напряжение отходит на второй план – это состояние ему было известно хорошо. И сейчас было похоже на то, что иногда случается пережить. Стечения обстоятельств временами создают почти театрально-выверенную сцену, словно все детали в ней тщательно подбирались. Рассеянные темно-голубые сумерки, вкусный запах дыма в воздухе, далекие огни, еще более далекая музыка, плеск воды и собственное глубокое-глубокое дыхание. Вдох – втянуть в себя душу из тоненькой хрупкой самокрутки – и выдох – выпустить ее на волю, пусть летит, куда пожелает.

И теперь ему было так же спокойно в этой темноте, так же тихо в ней, и так же хотелось просто дышать и ни о чем не думать.

Когда он проснулся, то далеко не сразу осознал, что происходит. И – что его расстраивало куда больше – он не запомнил, сколько времени длился его отдых. Всегда по пробуждении это раздражающее бессилие перед могуществом независимого ни от чего времени его угнетало.

И тем не менее – где он, что с ним, и как случилось все то, что привело к такому результату? По старой армейской привычке Ковальски не спешил сознаваться в том, что пришел в себя – лежал, не шевелясь, дышал размеренно, как спящий, и прислушивался. Уловил потрескивание, шум ветра и плеск воды неподалеку – практически над ухом. И больше ничего – совершенно ничего. Затем раздались шаги, и в это идиллическое трио ворвался диссонанс чужого дыхания. Ковальски знал этот звук, и догадка его немедленно же подтвердилась – он узнал и походку. Осторожно приоткрыв глаза, лейтенант попытался присмотреться к окружающей действительности. Попытался – потому что мир расплывался, качаясь перед глазами. Несмотря на полумрак, этот мир показался неожиданно ярким и настолько, что у него заломило в затылке – ощущение, похожее на то, как от холодной воды ломит зубы.

Это оказалось небольшое помещение, где кирпичные стены были обшиты деревянными досками. Не доходя немного до потолка, доски обрывались, и становился виден красный кирпич, а также хоть и потемневший от времени, но все еще различимого кремового цвета, скреплявший их раствор. Потолок скошенный, будто соскальзывал с одной стены, и устремлялся вниз, но никак не мог достигнуть пола. И он, и углы утопают в сумраке, укутанные в мягкие тени. Он сам находится у стены, лежа, и вокруг ощутимо тянуло камфарой и немного солью. Слева, у стены футах в восьми – ведро, даже с такого расстояния кажущееся холодным, справа – жерло квадратного камина. Пламя в нем и издавало тот треск, который он услышал в самом начале. На полу перед камином по-турецки сидел Рико и по одному, со знанием дела, подкладывал бревнышко за бревнышком, следя за тем, чтобы не сбить пламя. Сам Ковальски лежал на чем-то большом и мягком – он провел ладонью по поверхности и понял, что это несколько разномастных, наваленных грудой одеял. На звук – или на ощущение движения – Рико обернулся. Он не выглядел обеспокоенным, и потому лейтенанту не пришло в голову, что пока он спал, могло случиться нечто непредвиденное и неприятное. Тем не менее, Рико вел себя серьезно и сосредоточенно. Таким он обычно становился, когда они покидали обжитую территорию и «заплывали далеко за фарватер», как имел обыкновение выражаться Шкипер. Кстати, где он? Ах да...

Ковальски сел, потер переносицу, стараясь, чтобы мир встал на место, и огляделся еще раз. Рико не сводил с него этого своего внимательного взгляда, но лейтенант не обращал на это обстоятельство внимания.

Из комнаты только один выход, окон нет. Выбраться можно, стало быть, только через дверь или через камин, что – пока тот горит – невозможно. Ширина дымохода, впрочем... Ковальски передернуло, и он торопливо перевел взгляд дальше. На вид все старое – доски изрядно потемнели, камин допотопный, без встроенной решетки, только с небольшим, в два кирпича, бортиком, ограждающим жилище от пламени. Ковальски попытался найти очки – пошарил сперва рядом – возможно, он положил их возле подушки – затем, убедившись, что подушки нет в наличии, похлопал себя по карманам. И убедился, что в наличии нет и карманов. Желая убедиться, что он не ошибается, лейтенант приподнял край одеяла. Так и есть. Ни карманов, ни одежды, на которой они могли бы находиться. Это поставило Ковальски в тупик: он не помнил, чтобы раздевался. Первой его мыслью было: ранение. Возможно, он получил на орехи и не помнит, как его доставили сюда, раздели и обработали рану. Если так, то должна быть повязка, бинт, пластырь, хоть что-то – если нет болевого ощущения, возможно, анестезия еще не отошла. Но и этих обычных и знакомых ему признаков нездоровья он не обнаружил. Только старую, уже хорошо подзатянувшуюся за время пребывания в покое дома рану на боку. Ковальски провел кончиками пальцев по свежему, нежно-розовой кожицей покрытому, шраму и поднял голову, теперь уже вопросительно. Рико все так же наблюдал за ним, от перового его движения и до последнего.

-Что произошло? – спросил его лейтенант. Рико упрямо и плотно сжал губы – жест недовольства и твердого намерения держатся выбранной им линии. Это, в свою очередь, насторожило Ковальски. Рико редко когда в чем упорствовал. Он редко, если уж говорить откровенно, когда принимал решения, да еще и такие, в которых упрямо возражал пытавшимся переубедить его товарищам. Упирался он в исключительных случаях, и уж если это происходило, его бессмысленно было уговаривать сменить гнев на милость. Рико всегда был послушен и исполнителен как солдат, не оспаривал приказов, и на него всегда можно было положиться. Но этот взгляд…

-Что произошло? – повторил Ковальски уже мягче. – Я просто не помню. И не понимаю. Расскажешь?

Он снова потер переносицу – как будто искал очки, которые привык поправлять, и тем заполнять неловкие паузы в беседе. Рико внезапно быстрым, текучим движением поднялся с пола и переместился к нему, поближе, на одеяла – подсел, чтобы удобнее было говорить.

-Рико?

Подрывник приложил палец к его губам, призывая к молчанию. А потом пояснил все – очень простыми, понятными – или с виду представляющимися таковыми – жестами. Как это всегда и получалось, «поверх» этого монолога в голове у лейтенанта образовалась «полоса перевода» – лишенная интонаций, безликая и бесполая. Так же звучал в его голове тот голос, который «озвучивал» книги – все книги, которые Ковальски прочел за свою жизнь, а их набралось немало.

Рико легонько толкнул его ладонью в грудь, скользнул пальцами ниже, пока не добрался до его свежего шрама, и прижал руку на мгновение туда. Затем резко сжал кулак и показал его, занеся, будто угрожая. После так же легонько толкнул пальцем в лоб и провел по нему, как если бы стирал грязь. Собрал пальцы в горсть и сделал такой жест, будто подтаскивает к себе нечто невидимое. А потом улыбнулся.

Ковальски молчал.

«Тебе плохо. Ты меня не оставил, когда мне было. И я тебя не оставлю». Или «я помогу», – тут сложно понять.

Рико теперь улыбался, как будто самая тяжелая часть была пройдена, – он изложил ответ на вопрос, которого все это время ждал, пока сидел у камина. Ковальски нахмурился, размышляя.

Рико делил с ним одну комнату и все время наблюдал происходящее из, так сказать, партера, и все видел. Не мог не видеть. И не мог не понять, что все это означает и к чему идет. И в тот вечер, когда лейтенант пришел полностью выбитый из колеи беседой с Блоухолом, тоже понял больше, чем, казалось бы, на первый взгляд. Понял больше, чем сам Ковальски. Осознал, взвесил, оценил и сделал то единственное, что было верным на его взгляд.

Рико понял, что все для его товарища запуталось в неразрешимый гордиев узел. Что тот, никогда не понимавший человеческих отношений достаточно глубоко и полно, заблудился и не знает, какой шаг будет правильным. Что для него здравое суждение в тот период, когда каждый день он видит Дорис, и это растравляет старые раны, практически невозможно. Мало что соображая от этой… дисфории, нашел нужное слово лейтенант. Назовем это состояние дисфорией. Так вот, мало будучи пригодным для рассуждений в состоянии дисфории, он может совершить глупость, только бы прекратить это осточертевшее тягостное существование. И Рико прав. Он сам сейчас не знает, чего хочет. И здесь он именно для того, чтобы это понять. Здесь, где нет никого и ничего – даже, прости Господи, штанов, в которых можно было бы хотя бы выйти наружу. Ковальски вспомнил их отбытие из дома. Как Рико настоял, чтобы он написал записку, а после как напоил его кофе. И он сам, сам собственными своими руками вымыл чашку, и теперь никакая экспертиза не найдет там следов снотворного, которое Рико щедрой рукой всыпал для сослуживца. И та записка свою роль сыграет непременно – Шкипер не хватится их, пока они не подадут сигнал тревоги, а они ведь не подадут. Элементарно нечем, да и не как.

Рико внимательно наблюдал за выражением его лица, стараясь отследить ход чужих мыслей. Его улыбка погасла, и он снова сделался серьезен и вполне был готов к тому, что лейтенант возмутится, потребует к ответу, призовет к порядку, а может и заедет в челюсть. Это вполне согласовывалось с представлениями подрывника о том, как ведут себя люди, выдернутые из привычной среды и приволоченные помимо собственной воли в дикие пампасы.

Ковальски растянулся на боку — правом, том, что был поздоровее – глядя на огонь. Он уже оклемался, сориентировался и пришел к первоначальным выводам. Трепыхаться и шуметь тут – бессмысленно. Более бессмысленно только пытаться сбежать. За бортом минусовая температура, пусть и не большая, но ходить там без одежды и босиком идея не из лучших. Да и вопрос – зачем? Кто его там ждет, в доме-то…

====== Часть 21 ======

Ковальски уложил под голову руку и поворочался, устраиваясь. Ощущение, на котором он поймал себя, было странным и неожиданно ему приятным. Он здесь, потому что Рико подумал о нем. Не отмахнулся, посчитав, что все это его не касается. Вполне осознает, что может получить за подобное самоуправство на орехи, и все равно сделал то, что сделал. Потому что хотел помочь. И еще потому, что знает, как трудно бывает у Ковальски с выбором. Что тот способен предложить несколько вариантов решения проблемы, но упаси Бог ему придется выбирать какой-то из них самостоятельно….

Время текло странно. Он давно отвык от того, что можно лежать и ничего не делать – просто глядеть на что-то и не беспокоиться о делах. Не отвечать ни за какое из них. Не думать даже о том, почему он оказался тут. Просто освободить голову и наблюдать за бесконечными метаморфозами пламени. Для их отряда такой шанс выпадал нечасто, жизнь не слишком заботилась о том, чтобы они успели восстановиться после очередной встряски. Но если часы досуга им все же доставались, они просто сидели на солнышке. Называли это «солнечными ваннами», и, если не присматриваться, не знать о них многого, было и правда похоже, что они просто бьют баклуши и получают ровный загар. А если знать, то становилось ясно, и в чем подоплека.

Загорать – суть, сидеть смирно и никуда не бежать, ничего не делать, находиться в состоянии покоя. Растянуться хоть прямиком на травке, закрыть глаза и все послать к черту. Совершенно обоснованный и никого не удивляющий повод бездельничать. Один из немногих доступных им видов расслабления, не связанный с выпивкой. После их чертовых миссий никому ничего уже не хотелось. Ни кино, ни карт, ни волейбола, ни диско. Хотелось лечь и не шевелиться – и больше ничего. Эти безобидные развлечения хороши для всех, кроме них – потому что развлечение должно быть равносильно работе, и если вкалываешь на заводе или в офисе, то сходить в кино бывает приятно. А если твоя жизнь зависит от количества патронов в подсумках, то ты не можешь отпустить себя. Нигде, никогда не можешь. Разве что опрокинуть полстакана виски, а после чувствовать, что все в мире постепенно наливается для тебя тупостью и безразличием – даже собственная боль.

У них не получалось иногда жить, как все живут – они все это перепробовали, все эти карты и волейбол, и толку никогда не было. В любой момент времени ты все равно помнишь, кто ты и где находишься, и все равно должен шевелить мозгами, принимать решения, жить, наконец.

Именно поэтому лежать на солнышке было приятно. Лежать, расслабив будто пережженные напряжением мышцы, греться, закрывать глаза, задремывать и снова сознавать происходящие, словно качаясь на волнах тепла и безопасности…

Рико все так же сидел у камина, вполоборота к лейтенанту, полузакрыв глаза. Он любил глядеть на пламя и мог предаваться этому занятию бесконечно долго. Рико – это был именно тот человек, который из них всех лучше прочих умел наслаждаться моментом. Внезапным солнечным лучом, попавшим на щеку, первой маргаритке, нежданной печенюшке, завалявшейся в хлебнице, чистому звуку хорошо смазанного затвора, вкусу морской соли на губах, которую ветер доносит к ним из побережья... Рико был тот самый человек, который плевать хотел на правила жизни. Который без малейшего сомнения съест мертвечину, если другой еды не будет, использует откровенно женский гель для ванны, потому что ему понравился запах, и будет рисовать детскими карандашами цветы, потому что это красиво и приносит ему удовольствие. Он любил жизнь. Кто, казалось бы, не любит, но Рико был к ней особенно внимателен. Он старался ничего не упускать из того, что ему выпадало на долю. Плевать ему было, делают ли так другие или нет, принято это или не слишком – он ловил ртом капли дождя, а после валялся в мокрой траве, зарывался в осенние листья и с удовольствием лез в воду при любом удобном случае. Он просто жил. Иногда казалось, что он боится что-нибудь пропустить, остаться в стороне, отстать, быть забытым во вчерашнем дне. Как будто прежде все эти простые вещи были ему недоступны, и он наверстывает упущенное… Может статься, так дела и обстояли: никто из них не знал, что было с Рико до того, как он попал к ним. Когда Рико появился на их базе, восторга это событие у лейтенанта не вызвало. Как не возникло и сомнений в том, кто будет расхлебывать эту забористую солдатскую кашу, заваренную командиром. Да и сам Рико, похоже, в восхищении не пребывал, если вспомнить хотя бы то, что он пытался загрызть любого, до кого дотянется…

Ковальски мимолетно поджал губы, рассматривая — за неимением иных объектов — лицо сослуживца. Со стороны казалось, что он дремлет, но глаза поблескивали, ловя отсветы пламени.

Подрывник почувствовал его взгляд, но не стал поворачиваться. Что толку суетиться и проверять, как подействовало «спасение» на его жертву, прошло еще слишком мало времени. А он по себе знал, что его нужно больше, когда необходимо прийти к какой-то определенной мысли или к чему-то привыкнуть, или хотя бы во что-нибудь поверить…

Он это знал хорошо настолько, что смог когда-то убедить даже самого себя. А это было не так-то легко. Он ведь считал, что знает, как мир устроен. Довольно просто, если говорить начистоту. И чего ожидать от нового места, он знал. Его перевозили иногда из одного пункта в другой, и всегда повторялось одно и то же. Его запирали в пространстве, откуда не было выхода, и где он не мог его сам себе создать, держали там, кололи что-то, от чего мир плыл в глазах, голова шла кругом, выворачивало все нутро, а место укола иглой горело, будто та была и правда раскалена. Иногда били. Иногда располосовывали, чтобы поковырять внутри. Он понятия не имел, для чего все это делается, но привык к этой обстановке – запаху кварцевания, яркому свету многоглазой лампы над столом с зажимами для рук и ног, к людям, чьих лиц он не мог видеть из-за масок и очков – они превращали своих обладателей в каких-то нечеловеческих существ, и становилось не так страшно. От нелюдей можно ждать чего угодно, куда хуже, когда осознаешь, что ты в руках своих собратьев…

Поэтому, когда его посадили в новый бокс, он не удивился. Опробовал стены и замок на прочность, убедился, что и отсюда нет выхода – а потом зарычал на первого же, кто к нему сунулся, собираясь дорого продать свою свободу. В него выстрелили парализатором – тоже старый прием – и он только со стороны мог бессильно наблюдать за происходящими событиями.

В его нутре засело несколько кусков свинца, и он чувствовал их – они ужасно мешали, причиняли боль и неудобство и вызывали иллюзорное ощущение того, что, если постараться, сжать порванные мышцы, можно выдавить эту дрянь из себя во внешний мир.

Новый операционный стол, старая лампа с одним слепым глазом и пятью зрячими. Силуэт врача – он натягивает на лицо маску, как преступник, скрываясь от взгляда пациента, и надевает перчатки, с мерзким резиновым звуком, такие бледно-голубые, отвратительные, холодные…

Он зарычал снова. Парализатор не давал ему вскочить, не давал ринуться в бой, но он не заставит его сдаться, замолчать и позволить делать все, что в голову придет!..

Человек в белом халате, с бельмами очков вместо глаз, бесцеремонно срезал с него остатки одежды. Смочил в едко пахнущем спирте кусок ваты и быстро стал касаться ею – белый комок словно клевал тут и там.

Он знал, что это значит. Знал и попробовал забиться, отползти, спрятаться, найти убежище. Хотя бы перевернуться на бок, чтобы не лежать беззащитным животом вверх. Потому что еще минута – и скальпель, холодная узкая боль, укусы щипцов по живому мясу… Он знал.

Человек в белом халате положил ему руку на лоб, заставив задрать голову – для этого ему пришлось приложить немало усилий – и всадил шприц.

Он завыл. Иголка проходила все глубже, увеличивая и без того достаточное количество боли, будто и без того было мало…

Счастье этого бельмастого, что он не держит руки возле лица своей жертвы, не то остался бы без пальца.

Металлический звон инструментов – стальных, в стальном судке – донесся вдруг откуда-то издалека, как будто из другого мира, по ту сторону реальности.

Может, он умер, наконец? Все это закончилось, он теперь свободен? Может, он даже сможет свернуться и лечь удобно? Или… Невероятно, конечно, но вдруг? – или даже пойти туда, куда он сам захочет?

Но едкий запах больницы не отпускал его. Держал, как якорный канат, не давая от себя избавиться, закрыть глаза и уплыть.

Он слышал писк приборов и голоса откуда-то со стороны:

-Он под общей анестезией?

-Если бы. У него бешеный метаболизм. Ему просто не больно, но он слышит.

Во рту странный привкус. Голова кружится, и пять глаз лампы кажутся каким-то ущербным соцветием. Или созвездием – он их много повидал на своем веку, все однообразные. Эти звезды на небесах всегда держались своих однажды выбранных и никогда уже не меняющихся мест. И они всегда предрекали ему одну и ту же судьбу.

Он закрыл глаза и увидел – или ему показалось, что он увидел – нескончаемые прозрачные фигуры, ловящие боками свет. Они наплывали одна на другую, вытесняя то вперед, то наоборот, зажимая сзади товарок, надувались или моментально опадали и блестели, словно мокрые. Тянули шейки вверх, как цветы. Сколько он уже не видел цветов?..

А потом что-то встало в его голове на место, и он понял, что все это время его немигающий взгляд был устремлен на полку, заставленную склянками с лекарствами. Он лежал на боку. На боку! Это было почти нереально. Он попытался сжать и разжать руку – та слушалась, и он нащупал пальцами край тонкого одеяла. Кто-то укрыл его. Здесь, в подвале, было прохладно, и на него положили этот кусок тряпки, чтобы не дать добраться холоду. Невообразимо. Он оперся на локоть и понял, что сесть может, но и не может тоже. Может – потому что его тело свободно, а не может из-за слабости. Торс перетягивала тугая повязка. Бинт. Чистый. Новый. Из упаковки – он чуял запах до сих пор, несмотря на пропитавшие его кровь и лекарства. Желая убедиться в правильности своих наблюдений, он чуть сменил точку опоры, высвобождая одну руку и прикасаясь к перевязке. Недавняя.

И ему не больно. Этого он никак не мог осознать. Это было невозможно, потому что есть такие понятия, как причина и всегда следующее за ним следствие. Уроненный предмет всегда упадет наземь, солнце, взойдя, опустится за горизонт, и так далее. И если он был на операционном столе, то ему должно быть больно. А ему не было. Он не чувствовал ни тех мест, где в нем побывал ланцет, ни тех, где игла, и даже не ощущалзастрявших свинцовых кусков внутри.

Мелькнула смутная догадка – он под чем-то и не ощущает боли. Он тут же укусил себя за руку, чтобы проверить это. Боль была. Самая настоящая, ее бы он узнал всегда.

Повернуться бы… Посмотреть, что у него за спиной. Но это тяжело, надо приподняться, а сил для этого нет, и мешает повязка. Поначалу подумалось – может, он привязан к столу? Но нет, ничуть не бывало. Стол сам по себе, а он – сам по себе.

Загадка была необъяснима.

Потом он услышал, как открылась и закрылась дверь, в помещение ворвался посторонний, не больничный запах, и он не сразу понял, что это такое. Забыл, как пахнет еда.

-Ты проснулся, – услышал он голос со стороны. Это был не вопрос, а констатация. Он сморгнул. Сам он не был уверен, что проснулся. Было похоже на то, что он все еще спит.

-Покажись-ка, – его взяли за подбородок, и он рефлекторно зарычал, отстраняясь. Чужая рука, холодная, незнакомая, выпустила его от неожиданности, но тут же попробовала еще раз.

-Покажись, покажись, я не сделаю тебе ничего плохого.

Он так удивился, что пропустил момент и позволил обладателю руки повернуть его лицом к свету.

-Что-то ты мне не нравишься, – хмыкнул этот человек. А он вдруг осознал, что видит перед собой. Белый халат, вот что. Человека, в белом халате. Медика. Опасность. А на рывок нет никаких сил. Чем-то накачали, тут и сомневаться не приходилось, недаром он чувствует себя таким вареным...

-Похоже, у тебя жар, – отметил человек в белом халате. Наклонился – для этого ему пришлось согнуться едва ли не пополам – и попробовал его лоб губами.

Он лежал потом всю ночь – час за часом, глядя в темноту и ничего перед собой не видя. Ему хотелось потрогать это место, там, на лбу, и он боялся смазать ощущение. У него раньше никогда не было ничего подобного. Он подумал, что это уловка, чтобы он ослабил внимание, поддался – и вместе с этим спорил с собой и доказывал, что нет.

Разве такое может быть уловкой? Разве он не знает, какие уловки бывают? Разве не вся его жизнь пересыпана ими? И это, сегодняшнее событие, совершенно не похоже на них.

Он лежал в чужом, незнакомом медпункте, в каком-то подвале, в той самой позе, в которой его оставил медик, и прокручивал в голове, будто запись, раз за разом, одну и ту же сцену. Как чужой голос говорит ему: «Да у тебя жар», – затем человек наклоняется. Вот тут надо медленнее – вот он близко, и кожей чувствуется его дыхание. Чужая рука на лице, держит без применения силы. Чужая тень заслоняет обзор. Запах – больница, железо, проводка. И, наконец, ощущение. Едва-едва теплые губы у него на лбу. Целых полторы секунды. Его кто-то трогал губами. По всему телу пробежала дрожь – будто встряхнули банку с горстью песка, и тот щекотнул стеклянные стенки изнутри. Его. Это его-то. Трогал живой, настоящий человек. Губами. Его кожу. Чувствовал его. Дышал совсем близко. Это ведь было почти что… Почти как… Он отогнал эту мысль прочь, не сумев додумать до конца.

И снова, к началу: «Да у тебя жар» …

Утром его перевязали.

Человек в белом халате мыл руки, вода шумела, шуршала о железный маленький рукомойник, клокотала серой пеной. Его спросили:

-Как он?

Человек в белом халате закрутил кран на три оборота, вытер руки полотенцем, тоже серым.

-Жить будет. Организм у него крепкий, хоть и потрепанный.

-У меня намечается много дел.

-Иди, я тут за всем пригляжу. Можешь не беспокоиться.

Он опять лежит на боку. Бинт холодит его и живот. Щекой он чувствует подушку. Новые, странные ощущения. Подушка. Специальная мягкая штука под голову. Для него. Ее умышленно принесли сюда, чтобы он мог так лежать. Чтобы не было больно. И не было холодно. Их никто не принуждал. Он даже не просил их. Они сами сделали это. Для него. Человек в белом халате приближается, обходит операционный стол – мог бы и остаться за спиной у пациента, но почему-то не делает этого. Достает уже знакомое тонкое одеяло, расправляет и укрывает им. Что за черт. Нельзя же столько всего сразу…

Одеяло. Его укрывают в два приема — расправляют на плечах и накрывают ноги. Подворачивают края, чтобы не пробирался сквозняк. Он не может пережить такое количество новшеств одновременно. Теперь опасно закрыть глаза. Все это может измениться. Он проснется в старом бункере или в каком-то еще. Но главное — не в этом.

-Ты понимаешь, что за ним могут прийти?

Запах чего-то тлеющего. Раздражает обоняние, щекочет, вызывает ожесточенную настороженность. Горячим могут ткнуть, прижечь, оставить черный след, и это больно.

-Ты понимаешь, что и у кого ты забрал и притащил в дом?

Голос тычет в него больнее, чем раскаленный прут. Горло сдавливает. Хочется закашляться, но он не может, как ни старается – не может. Хочется закричать, изменить все вокруг, изменить сам мир или уничтожить все, до чего он дотянется, потому что это невыносимо. Жить так – невыносимо. Что с ним не то, в конце концов? Почему он, а не кто-либо еще? Почему одни могут стоять в белых халатах над его столом, а он всегда только лежит на нем? Почему это происходит?

-Ты понимаешь, что после этого может случиться с тобой, с этим местом, со всеми, кто случайно был свидетелем?

- Слушай, что я тебе скажу, – второй голос злой, дрожит от ярости, но эта ярость направлена не на собеседника. – Ты тут говорил, что я законченный параноик, а? Я могу ответить, что это не я – параноик, а все прочие – слепые идиоты. Это все государственная программа. Проект «МК Ультра» никто и не думал сворачивать. Да открой же ты Википедию, кретин… Даже там про него написано! «Ультра» все еще работает. И он, этот парень, – тому живое свидетельство. Ты тут сидишь такой умный, рассуждаешь о когнитивной свободе, но дьявол тебя дери, где все твои принципы, когда нужно что-то сделать, а не трепать языком? Каждый имеет право сохранить свою личность, ля-ля-ля, но где все эти тезисы, когда личность действительно нуждается в сохранении?

-Лечить нужно не симптомы. Так мы программу не прекратим.

-Я не мог пройти мимо! Ты не видел, что с ним делали! Что ты вообще знаешь о пропаганде, о промывке мозгов, о манипуляции сознанием? Фантастикой считаешь, бреднями? Иди, посмотри в глаза тем, кто вышел из проектов! Из «Монтока», «Блюберда», «Артишока»! Иди и посмотри!

Горло стискивает все сильнее, и он не понимает, что с ним происходит. Это похоже на злость, но это не злость. Похоже на боль, только она странная. Он лежит, отвернувшись к стене, пытаясь справиться с собой, и не может. А из глаз течет.

День идет скачками. Так бегают коты – скок, скок, и вроде бы на месте, а вот уже преодолели большой путь… Сколько он уже не видел котов?.. Скок – он лежит, приглушенный свет не режет глаза. Он не то дремлет, не то бодрствует. Скок – запах щекочет его, и он не может понять, что это такое, хотя вроде бы знакомое. Запах не неприятный, ему интересно, и где-то под ребрами – глубоко, будто в него нож всадили, – есть ощущение холодного опасения, крепнущего с каждой минутой. Он ничего не понимает. И больше всего он не понимает, чем за все это заплатит. Он знает, что ничего и никогда на свете не бывает просто так. Причинно-следственные эти самые, как их там… Скок – длинный тонкий силуэт в двери, идет к нему.

-Сам сможешь?..

Скок – непослушные пальцы ловят верткий, ускользающий металлический черенок ложки. Человек в белом халате не торопит его, терпеливо держа за запястья. Он не считает попыток – пальцы не слушаются, и столовый прибор выскальзывает, своевольничая. И тогда его кормят. Не макают лицом в миску, держа за загривок, пока он разрывается между желанием дышать и желанием наполнить воющий от застарелого голода желудок. А кормят.

«Да у тебя жар». Подушка. Одеяло. Миска с супом. С теплым, неотравленным и даже имеющим какой-то вкус супом. Для него!

Он спал, сколько хотел. Слыша сквозь сон посторонние звуки, вскидывался, готовясь защищаться, но ему так ничего и не сделали. Всегда оказывалось это кто-то идет мимо по своим делам и даже не смотрит в его сторону. Его не будили, едва только удавалось провалиться в забытье, и он, наконец, отоспался. Мир перестал быть похож на картинку, которую искажает глаз камеры наблюдения — с вытянутыми углами, перекошенными предметами, вогнутыми или, наоборот, выпуклыми стенами. Он осознал, что лежит не на полу. Его не сунули обратно в бокс и даже не бросили в углу, а дали спать здесь, где тепло и сухо, и он хотел знать, что все это означает. Хотел, кроме тех моментов, когда приходил медик — длинный, нескладный силуэт — чтобы проверить, как он. Все обострялось до предела, стоило тому замаячить неподалеку. От врачей нельзя ждать ничего хорошего. Сделав тебе добро, они возместят это позже, стократно содрав с тебя взятое поневоле в долг. Вместе со шкурой.

-Как ты сегодня?

-Почему ты ему просто градусник не поставишь?

-Потому что и стекло, и ртуть, да и я понятия не имею, где он валяется.

Длинный силуэт переламывается пополам. Поднять голову. Он всегда закрывал глаза, пытаясь затормозить время. Вот сейчас. Выше переносицы, чуть ощутимо, но дышать становилось трудно. Губами. Один раз, коротко, деловито. Зато по-настоящему. Он все так и не привык к этому.

-Нужно выпить.

На узкой ладони россыпь разноцветных таблеток. Ну уж нет... Он знает, чем это кончится. Как бы они не морочили ему голову, сколько бы ни усыпляли внимание…

-Все в порядке. Пей, это не причинит тебе вреда.

Он смотрит на чужую беззащитную руку. Россыпь капсул на голубоватой резине перчатки. Медику явно не приходило в голову поберечь рабочую конечность. Он и не думал, что его легко укусить, раздробить хрупкие кости челюстями, сделать его пальцы непригодным для дальнейших… Чего дальнейших?..

К боку все так же тесно прилегает свежий бинт. Его каждый раз поражает, что об этом в очередной раз не забыли. Не забыли о самой ране и о том, что бинт надо чистый и саму рану обработать, и еще что-то добавляют в воду, чтобы ему не было больно…

Он все время косится на врача. Мало ли что он держит во второй руке… С виду ничего. Но кто знает.

Ладонь перед его лицом. Он берет капсулы губами, потому что руки его еще не слушаются. Берет, ожидая, когда что-то прилетит ему в шею, обрушится сзади, когда опять — ошейник, электрошок, разряд…

Между ним и врачом только голубоватый латекс. Он не может почувствовать тепла его руки. Ему дают воды, запить капсулы.

-Видишь, все хорошо.

Рука в голубоватой резиновой перчатке протягивается к нему.

Он знал! Он так и знал!

Голову втянуть в плечи, как черепаха, приникнуть к поверхности койки, чтобы не достали живот, не выпускать из поля зрения!.. Медик заносит руку неторопливо, видимо, не планируя первый удар сильным, или, может, хочет обмануть его восприятие… Не на того напал!

Из зоны поражения не уйти, позади стена, да и сил у него еще маловато, но он хотя бы готов. Сжаться, не дать удару достать до действительно болезненного места, а может, ему даже хватит сил дать сдачи…

Чужая ладонь ложится ему на голову. И гладит. Ерошит волосы. Отросшие, свалявшиеся, не особо усердствуя. И почти сразу исчезает.

Он сидит все в той же позе, забыв закрыть рот. Поднимает взгляд. Медик уже отвернулся и занят чем-то другим, подставив легкомысленно беззащитную худую спину.

Для него все как-то скомкалось в тот момент. Он и так-то знал, что голова варит странно, но сейчас ощутил это во всей красе. На все стало плевать. Кто это, что они хотят, что они делают и что только еще собираются, и зачем он им понадобился. Все стало безразличным. Он прислонился спиной к стене и не сводил с врача взгляда. Много времени. Много часов. Тот работал, записывал, читал, опять работал — и все это время стена холодила лопатки. Пока человек в белом халате не обернулся проверить, как там пациент.

-Что это ты? – удивился он. – Лечь трудно? Помочь?

Он бы хотел покачать головой, но не мог. Еще — до сих пор — ощущал касание чужой руки. Боялся его спугнуть.

Время смялось, как лист бумаги. Он не знал ни «сейчас», ни «потом» и просто ждал.

Перевязка. Суп. Еще таблетки. Он больше не отказывался, с каким-то брезгливым отвращением к себе, будто со стороны наблюдая, как старательно собирает все до последней с чужой ладони. Врач никогда не пытался сунуть ему что-нибудь в рот силой — ни лекарства, ни инструменты. Только предлагал, вот так, чтобы он мог брать самостоятельно. Он и старался, самому себе стыдясь сознаться, что просто надеется: это произойдет еще раз. Снова. Его снова… Вот так же, осторожно… Он ведь не доставляет проблем, правда? Он знал, что все от него хотели этого. Чтобы он не доставлял проблем. Чтобы он не сопротивлялся. Чтобы он дал сделать с собой то, что они хотели, и на этом все. Он и дает, разве нет? Он не причиняет никому хлопот… Он почти ненавидел себя за это. А прекратить не мог.

Иногда ему и правда перепадало. Теперь все его существование разделилось неравномерно, и единственное, что имело значение, было краткими промежутками между монотонными и безопасными событиями.

-Он не говорит?

-Нет.

-Парень, ты меня понимаешь?

Он заторможено сморгнул. Смотрели на него. Обращались, кажется, тоже к нему. И… ждали? Ответа?.. У него есть право на ответ? Его тут кто-то о чем-то спрашивает? Он может решать, что именно хочет ответить?..

Ему не боялись давать в руки разные вещи. Посуду. Таблетки. Он все это уже мог удерживать сам. Мог обращаться и иногда осторожно глядел на этих странных людей, отставив очередной предмет в сторону после успешного использования.

-Молодец. Хороший мальчик.

Он знал, что это про него. Это он «хороший», и это знание причиняло ему почти что дискомфорт. Он знал только одно понимание «хорошего» – не противиться, когда с тобой делают, что пожелают. Его могли бы заставить слушаться, если бы подсадили на что-то, но они не хотели «портить образец». Только поэтому. «Хороший мальчик», – говорил искаженный респиратором голос, всаживая в него десятикубовый шприц. «Молодец», – когда он катался по полу, желая выцарапать себе глаза от боли, но не сдирал датчики. Но почему он «хороший», если ничего не надо терпеть?..

А потом он решил попробовать. В конце концов, что он потеряет, если попробует? Хуже, чем уже было, ведь не станет, правда? Что с ним сделают поганее того, что он уже пережил?

Принятое решение все равно заставляло нервничать. Он ничем не выдавал себя. Наблюдал, лежа смирно, только следя взглядом, не позволяя себе ни кусать губы, ни комкать в руках одеяло. Это может их насторожить. Он же умница. Он же хороший мальчик. Он ведет себя пристойно. Они же знают.

Страх сковывал горло. Неизвестность, ожидание опасности, ожидание чего-то еще, что хуже опасности — он чувствовал, что может быть теперь кое-что и похлеще привычной угрозы. Могут дать пинка, это всегда конечно, без этого не обходилось… Но могут и не дать ведь? А еще могут… Могут дать… Могли бы… Ведь он не доставляет им проблем…

Он уже был в состоянии сидеть ровно и, в принципе, считал, что перевязки пора заканчивать: потроха не вываливаются – и отлично. Но медик, похоже, полагал иначе. И методично, планомерно, совершал все процедуры, а после скатывал остаток бинта, когда с ними было кончено. Он этого только и ждал. Знал уже последовательность всех действий, знал, в какой момент должен вклиниться он. Не спускал глаз с чужих рук в резиновых перчатках. Ему хотелось рвать голубоватый латекс зубами. Хотелось содрать его, добраться до живой кожи, увидеть ее, почувствовать, убедиться, что она настоящая. Он хотел эти руки, как ничего в жизни никогда еще не хотел. Даже как не хотел, чтобы перестало быть больно.

Белый и лохматый на конце хвост бинта стремительно укорачивался, втягиваясь в скатку. Медик кладет остаток в угол аптечки, оборачивается, чтобы забрать ножницы. Вот теперь.

Он вытянул шею, готовясь. И внезапно в последний момент его охватило малодушие. Сунуть самому голову в петлю? Добровольно? А что дальше?.. Кто доподлинно знает, как поступят с этой его головой? Может, его не трогают, потому что все же опасаются, но если он сам дастся им в руки… В эти – эти! – руки, затянутые в голубоватый латекс…

Времени оставалось все меньше, и медик сейчас все же заберет свои треклятые ножницы, отвернется и уйдет. Уйдет! Нужно было решаться. И он решился. Проще было бы прыгнуть в полынью и почувствовать, как утаскивает под лед течение, бороться с ним – чем это!.. Чем решиться и самому нарушить все обещания, которые он давал себе.

Он помнил — каждое событие вытравилось у него в памяти — как сунулся башкой под чужую ладонь, так, чтобы тонкие чуткие пальцы врача зарылись ему в волосы, и замер, зажмурив глаза и ожидая, что тот с этим сделает. Готовый к тому, что его отпихнут или еще как-то отстоят свою свободу. Это ничего, он все понимает. Главное ведь совсем не в этом. Он чувствует другое существо близко к себе, и чужие чуткие пальцы касаются его кожи головы, и он готов – да, вполне готов к тому, чтобы ему напомнили, где место таких, как он. Но совершенно не готов к тому, что его обнимут. Коротко, но вполне дружелюбно.

-Ты тоже мне нравишься. Ну, вот так. Умница. Все нормально будет.

И все стало нормально. В один миг. Все, черт его дери, стало — нормально!

Его новое переживание оглушило, вывернуло наизнанку, перетряхнуло все, что он собой представлял. И руки эти, и то, как они прикасаются к нему, и еда, и одеяла, и таблетки, и тепло – все это слилось, стало чем-то единым, чем-то, принадлежащим ему…

Он встал на ноги. Он вышел из этого подвала. Увидел небо. У него снова была жизнь. Те, первые дни, пылились еще на задворках памяти. Хранились, как хранятся первые детские неуклюжие каракули в семье великого живописца.

Они никогда ему это не вспоминали, а он никогда не забывал. Только и всего. Так что сейчас, сегодня, он понимал Ковальски очень хорошо. У каждого свой «бокс», и каждому нужна своя помощь. Тогда, в его прошлом он получил то, что его спасло. А теперь мог бы, по меньшей мере, ответить тем же.

Лейтенант перевернулся на бок и улегся удобнее, вытягиваясь во весь рост, и уставился на оранжевые отсветы пламени. Весь мир имел такой вид, будто Ковальски теперь глядит сквозь полупрозрачный лепесток тигровой лилии — расцвеченный золотом и охрой, затемненный патиной в углах. Теперь у лейтенанта было время обращать внимание на эти детали. Прежде все эти красоты существовали для него где-то в ином измерении. Не было возможности, не было времени глядеть по сторонам. Он сознательно забил себя работой, не оставлял ни одной свободной минуты, потому что, когда она была — прав был Блоухол — было больно. Было пусто. Было съедающее ощущение того, что с ним что-то не так. Все люди, как люди, а он… Он что-то другое.

Дело было и в Дорис, и одновременно с тем – не в ней.

Дело было, похоже, в нем самом.

Он не мог назвать себя одиноким. У него были друзья. Был Шкипер, который никогда бы его не бросил, был легкий в общении и всегда доброжелательный Прапор, был Рико, готовый поделиться последним. Они были его друзьями и его семьей, и Ковальски не ощущал пустоты внутри, когда думал об этих понятиях. Да, они достаточно сильно отличаются друг от друга, чтобы он мог бы прибавить к списку плюсов еще один — полное взаимопонимание. Но он все же не мог бы сказать, что ему не с кем поговорить — с тех пор, как в его жизни появилась Ева, было всегда. Они могли обсудить все, что угодно, без каких-то ограничений. Ева охотно бодалась с ним в дискуссиях, как конкретных, так и отвлеченных, и эти беседы вносили в его жизнь приятное разнообразие. В его не такой уж скверной жизни не хватало только одного вида социальных связей, которые стараются завести люди. Но это была скорее его вина, нежели вина прочих. Да, конечно, ему хотелось, чтобы его любили — но дьявол побери, это… Он мог бы это получить. Если бы было все равно, от кого, и вопрос стоял бы только в факте получения. Он мог бы — такие вещи всегда можно обрести, если постараться. Это он сам уперся лбом, не смотрел ни на кого, кроме одной-единственной, и даже где-то в глубине души считал себя неоспоримо правым. Ему казалось, это и есть настоящее чувство — когда ты выбрал и не оглядываешься по сторонам, хотя этот мониторинг окружения и мог бы помочь. Но он сам сознательно отказался от этого — ему стоило лишь постараться, чтобы привлечь внимание кого-то еще, кроме Дорис, но он не пожелал стараться. Ему это было неприятно, и хотелось, чтобы чудо произошло просто так. Он совершит шаги навстречу чужим пожеланиям – но потом, после, когда уже точно будет знать, что он не один…

Ковальски закрыл глаза, но все равно видел оранжевое мягкое свечение пламени. От него — как и от правды — не спрячешься. Даже внутри самого себя.

Не так уж ему все это было нужно. Вся эта розово-сахарная пыльца купидонов, все эти знаки внимания. Он самодостаточный человек. Он ценит свою свободу. Он не захотел бы потерять ее ни в каком из проявлений. Свободу делать, что он считает нужным. Свободу перемещений. Свободу от условностей социума. Он готов был терпеть эти лишения только потому, что вместе с ними мог бы получить и то, чего ему так остро недоставало и из-за чего разрасталась эта внутренняя пожирающая его пустота.

Дело было и не в чужой симпатии как таковой. Получить ее можно, да, но... Но отдать нельзя. Комок истрепанных невнятных чувств, который он был не в состоянии распутать, душил его. Он хотел любить больше, чем чтобы любили его. Он хотел отдавать больше, чем получать. И не из альтруизма, абстрактного и ни в чем неуверенного, как гуманизм Эразма Роттердамского, а потому что сам с этим комом ничего поделать был не в состоянии. От этого груза невозможно было избавиться. Некому было его передать. Ни один человек не желал принять его. И он ощущал себя чем-то ущербным. Есть инвалидность телесная, когда не хватает рук или ног, зрения, слуха… А ему будто не хватало сердца. Он чувствовал на грани своих возможностей, и это напряжение эмоций сводило его в могилу, выжимало все силы, но в итоге оказывалось, что для других это даже не показатель. Мелочь, о какой и говорить не стоит. Они сами чувствуют куда глубже и интенсивнее. И это как будто говорило, что его переживания просто ничего не стоят. Он эмоциональный калека. Он похож на умственно отсталого, который сложил пять и пять, получил десять и ждет, что ему вручат Филдсовскую премию по математике. А ее почему-то все не вручают… Таким же образом он переживал глубоко и сильно каждый чужой взгляд, анализировал мотивы каждого жеста и каждого слова, а другие даже не замечали этого ежедневного мелкого мусора суеты, забывали об этих пустяках, едва отворачивались. Его переживания — не более чем слабое чириканье воробушка, случайно залетевшего в филармонию и заглушенного полновесным оркестром.

Эмоционально несостоятельная особь, вот что он такое. Он хочет любить, а ему нечем. Он хочет, чтобы любили его, но его не за что.

Ева была права, когда говорила, что он невыносим.

Блоухол был прав, когда говорил, что дело вовсе не в Дорис

Дорис — ключ, Дорис — волшебная палочка, которая превращала его жизнь в полноценную. Наполняла переживаниями, настоящими, а не надуманными, додавала все то, что он сам не был в состоянии создать своим убогим эмоциональным уровнем. Рядом с Дорис он чувствовал себя нормальным. Она умела управляться с эмоциями — своими и чужими, — и для нее было сущим пустяком, походя и не напрягаясь, запросто совладать с его переживаниями.

Он всегда, всю жизнь, пренебрежительно относился к чувствам, заявляя, что разум важнее, и вот настал час расплаты. Чувства, как оказалось, умели пребольно мстить.

Ему еще день назад казалось, что он на краю обрыва. Кто бы ни позвал его за собой, он пойдет, потому что почувствует себя нужным. Чужой зов — это было совсем не то же самое, что приложенные им самим старания. Он хотел, чтобы кто-то позвал его к себе, потому что это было бы настоящим. Черт подери, он сам способен создать радугу, не выходя из лаборатории, но ценят все же ту, что возникает на небе после дождя сама по себе! И если бы нашелся кто-то, кто б позвал бы его так же, сам по себе... Он бы пошел, как когда-то так же пошел за незнакомым ему тогда совершенно Шкипером – потому что его позвали за собой. Ковальски подспудно ощущал, что и на этот раз подобное событие могло бы быть правдой — и ненавидел себя за это. Чего тогда вообще стоят все его чувства? Если на них так легко можно повлиять, как можно называть их настоящими? Но с другой стороны — ведь он переживает их, как и все другие люди, какими еще они могут быть?.. Чего стоит все это, между ним и Дорис… Ну хорошо, все, что от него направлено к Дорис, если он готов идти, в принципе, за кем угодно?..

====== Часть 22 ======

Он снова вспомнил Блоухола. Блоухол куда более одинок, нежели он сам. У него нет друзей, нет Евы, нет вообще никого. Только сестренка – слабый гарант его безопасности среди старых врагов… Но он не сдается. Не опускает руки. Вполне вероятно, он выбрал Ковальски как жертву: самого слабого в стае, того, кого проще отщепить от прочих. Увести за собой. Заставить привязаться к себе, быть преданным, дать ему то, в чем он нуждается, и тем надежно приковать его к своей особе… А может, он и сам в том же положении. Огляделся вокруг и остановил выбор на человеке, с которым ему — по крайней мере — было, о чем перекинуться словечком…

И у него лицо Дорис, да. Лицо, от вида которого сердце всегда пропускало удар. И снова Ковальски упирался в неразрешимую дилемму — насколько важен внешний вид. Важен? Или он просто привык связывать этот образ и определенные ощущения? Вид Дорис вызывает его реакцию потому, что это естественное проявление чувства или это условный рефлекс? Если бы она выглядела иначе, было бы все так же или нет? Если бы один из факторов изменился бы? Ведь вряд ли кто-то стал бы есть помидор, от которого пахнет шоколадом, а на вкус тот, как тунец… Когнитивный диссонанс. Словосочетание, которое он использует достаточно часто, чтобы его смысл стерся из памяти. Чтобы он сам перестал вникать в его суть. Общаясь с Блоухолом, он всегда испытывает когнитивный диссонанс.

Все это было слишком запутано, слишком чуждо ему. Вся эта тема эмоций. Он чувствовал себя будто в зыбучем песке: чем больше барахтался, тем сильнее завязал в нем. Уходил все глубже, терял опору… Он просто хотел, чтобы не было так, как есть. Сам не осознавал этого, пока не видел некой альтернативы. Он хотел, чтобы не было больно, а то, что больно было, осознавал, только попадая в благоприятную среду. Когда был рядом с Дорис, например. И это желание не проходило, а только обострялось со временем.

Ковальски почувствовал привычную неуютную неустроенность где-то в собственном нутре, между легкими и желудком. Похоже на то, словно там что-то холодное свернулось в клубок и ворочается. Он никогда не описывал этого чувства никому — стыдился. Чувствовать такие вещи — стыдно. Говорить о них — стыдно. Человек должен сам решать эти вопросы для себя, не привлекая окружающих. И все-таки, как он ни старался, шила в мешке не утаил. Правда выскользнула на волю, и Шкипер, надежный, бестактный, но чаще все же честный с ними, нежели нет, Шкипер заверил лейтенанта, что все рассосется. Такие вещи случаются, но они проходят. Как ранение.

Ковальски закрыл глаза. Он тоже ведь думал, что «рассосется», но оно все никак… Что эта его внутренняя неустроенность явление временное, и надо дать ему переныть и зарубцеваться, и все будет по-старому... Как же. Конечно. Ни черта оно не будет. Дыра внутри пожирала его, и чем только он не пытался заделать течь. Он не сразу признал, что это вообще проблема, а когда признал, уже было поздно. Думал, что умеет держать лицо, но оказалось, что нет. Думал, это такое же по сути своей и духу дело, как выдержать пытку. Рассчитать свои силы, свое дыхание, следить за лицом и за голосом, за всеми реакциями тела, все контролировать и все держать в жесткой узде, пока не окончится испытание. Он это умел — пришлось научиться. Но все оказалось много сложнее, а люди, среди которых он жил, уже давно обо всем в курсе. А считал ведь, никто не узнает, если он будет пить свои антидепрессанты в лаборатории от всех подальше...

Они все узнали. То ли на лице у него написано, то ли он недооценивал свое окружение. Было бы, пожалуй, проще, если бы они были не так деликатны. И бестактность Шкипера было принять легче, чем вежливое игнорирование других. Шкипер хотя бы не делал вид, будто ничего не происходит. Бранился, брался судить о том, в чем не разбирается, разбивал робкие надежды — но он был рядом и ни единого раза не отступился.

Пусть бы уж они обсуждали, лезли с глупыми вопросами и советами – все лучше, чем их молчаливое безразличие. Ковальски подыхал в том, чего не понимал, а другие люди считали это обыкновенным делом и проходили мимо, небрежно здороваясь… Было дико ходить по улицам, смотреть в чужие лица, в глаза этим людям, говорить с ними о повседневных делах и знать — постоянно, каждую минуту знать — что это видимость. Вы не то чтобы играете свои роли, но скорее вы не заходите за определенные рамки — те самые, которые поминала однажды Ева. Эти люди называли себя друзьями, они не делали ему ничего дурного, они никогда не попадали в поле его работы, и, по большому счету, они были неплохими людьми. Но в том, что касалось лично него, они были чужаками, держащимися на безопасном расстоянии и не желающими даже показывать, будто они знают о чем-то. Это его проблемы, не их. Это только его задача. Никто не протянет ему руки...

И вдруг он ее почувствовал. Руку. Протянутую в его сторону руку — и поспешно распахнул глаза, все равно не успевая за этим сторонним движением. Затем он ощутил прикосновение к голове.

Теплое касание соскользнуло к затылку, вниз, по шее, пока не остановилось между выпирающих лопаток. Это было до того приятно, что на какое-то время все мысли ушли. В ту секунду он хотел одного только повторения. Чтобы еще раз, так же, кожа к коже, тепло, скользяще, чтобы он чувствовал и знал, что это по-настоящему… И оно произошло. От затылка вниз, к лопаткам, которые аж сводило от этого чувства. И еще, и еще, и снова… Теплое, волной расходящееся по телу ощущение. Аж пальцы на ногах поджимались от остроты, и ныло где-то в горле. Ласка. Его ласкают. Его гладят. Он не хотел, чтобы это когда-нибудь заканчивалось. Он не хотел открывать глаза, не хотел шевелиться. Ничего не хотел. Это касание было подобно анестезии при боли, и становилось легче – по-настоящему легче, словно с его плеч убрали все время давившую на них гранитную плиту. Словно вес этой плиты с ним разделили. Он испытывал стороннее участие.

Ласкавшая его ладонь задержалась меж тем на спине, замерла, согревая своим теплом, и будто ждала чего-то. Ковальски постарался подавить дрожь от побежавших по коже мурашек и медленно, через силу открыл глаза. Ему не надо было поворачиваться, чтобы знать, кто это.

-Спасибо, – произнес он тихо. Из-за спины раздалось короткое фырканье. Рико сжал ему плечо, сразу под бицепсом, да так крепко, что кисть налилась сначала жаром, а после ледяным холодом, и сгиб локтя заломило. «Я с тобой», «я тут», – перевел Ковальски. И отдельно, более мягким, успокаивающим касанием: «Я тебя не брошу». Зуб за зуб, или чего еще он мог ожидать от Рико... Ковальски сам уже и думать забыл о тех днях, когда откачивал психопата, приволоченного Шкипером, вытаскивал из сильного, но основательно потрепанного тела пули, зашивал раны. А Рико не забыл. Хотя, по-хорошему, должен был бы не только не забыть, но и припомнить при случае. И совсем не в том ключе, в каком это происходило теперь. Вряд ли из памяти подрывника изгладились разговоры, которые велись при нем. Да Ковальски бы и не стал скрывать, если бы его спрашивали: лучше быть эгоистичным циником, чем лгать, глядя Рико в глаза.

Ведь правда-то была в том, что сам он был готов бросить. Если бы не Шкипер тогда... Шкипер выволок этого монстра на плече из закрытого учреждения, где у него была работа. Не смог не выволочь. Не смог просто пройти мимо чужой клетки. С руганью выцарапал оттуда «объект», с руганью притащил его в лабораторию к Ковальски и бросил на пол – ну ни дать, ни взять довольный кот, поймавший в саду крысу и принесший добычу похвалиться. А Ковальски был далеко всем происходящим не обрадован. Дальше он был только от идеалистических взглядов на жизнь. Он не верил, что это – хорошая идея. Нет, конечно, вышвырнуть раненого из лаборатории у него бы рука не поднялась, но чисто морально он был готов махнуть этой рукой и остаться безразличным к чужой судьбе. Этот человек был ему посторонним, и его беды Ковальски не волновали. Он возился с пациентом, никак не заинтересованный в его участи. Не халтурил, но и не старался особенно. Не верил, что тот когда-нибудь вернется в норму. Не верил, что тому возможно еще как-то помочь. Добить, чтоб не мучился – вот разве что… Спорить со Шкипером было бессмысленно, и Ковальски со дня на день просто ждал, когда по следу этого психопата придут его хозяева, и все они окажутся в соседних боксах. Он чувствовал раздражение из-за того, что вынужден разбираться с последствиями чужих экспериментов, и дикий, неуправляемый псих ему казался обузой.

А потом этот дикий, неуправляемый псих ткнулся лицом ему в руки, тихо поскуливая, и сам этого не осознавая – такой бесконечно благодарный за то, что для него сделали, сделали без желания и особой заботы, что Ковальски стало по-настоящему стыдно. Все этот псих понимал, все он чувствовал… И на него, своего невольного и неотзывчивого врача, не держал зла. Пожалуй, даже наоборот.

Рико ничего не забыл спустя годы. Подставил ему плечо, потому что когда-то ему тоже подставили. Он просто дал Ковальски время прийти в себя и подумать. Тому ведь всегда было нужно время, чтобы подумать. Вот Рико его и обеспечил. Убрал его от всего того, что не давало сосредоточиться. От работы, от Дорис, от Блоухола. От всего мира. Просто увез в какой-то дикий угол, где за стеной плещет океан.

Может, он и не стал бы так делать, если бы не Блоухол. Если бы не смутное подозрение, не беспокойство. Может одна только Дорис не заставила бы подрывника наплевать на субординацию, но ее братец, который морочил лейтенантскую голову ничуть не хуже сестры, подтолкнул Рико к решительным действиям.

А теперь они были тут — и черт его знает, каковы же географические координаты этого самого «тут» – и Рико сидит с ним рядом, успокаивающе трогает, и в этом простом поступке было безбрежное невозмутимое спокойствие. Рико не сомневался, что Ковальски найдет выход, а не найдет так выдумает. Он ни о чем не беспокоился, ни о чем не переживал — только ждал, положив большую теплую тяжелую руку на спину напарнику. Его присутствие будто насыщало самый воздух – все становилось острее, интенсивнее, немного по-другому. Бывают же на свете такие люди: источают вокруг себя облаком эмоции, как цветы источают запах, или как солнце – тепло. Даже когда они молчат – ты все чувствуешь.

И так, чуя это стороннее касание на спине, лейтенант уснул снова. Рико руки не убирал, сидел подле него, как заботливая медсестра, и тоже глядел на пламя. Давал ощутить, что он здесь и что это надолго. Ковальски канул в сон, как на дно густого омута, словно все это время его организм только того и ждал. Словно было ему мало лошадиной дозы снотворного. Но, видимо, мало — он почти физически ощутил, как его проглатывает спасительное темное забытье. И не стал сопротивляться.

Ему снился океан. Зеленоватое свечение комнаты в старом доме стало откровенно-инфернальным. Он был внутри этой воды. Он был самой этой водой. И водой ему быть нравилось — холодной, медлительной, ни в чем не нуждающейся. Было приятно — или, по меньшей мере, нормально — ощущать свое тело пластичным и перетекающим, не знающим точной формы, было нормально — да, да, это и есть то самое ощущение нормальности, вот оно на что похоже у людей с обычными чувствами! – видеть без глаз и мыслить без мозга. Он только скучал по теплу. Все тайны замшелых зеленых валунов с самого глубокого дна океана, все неоткрытые секреты, все, что похоронено под многомильной толщей воды, — все это не стоило тепла. Он хотел тепла, чтоб ему было пусто…

В реальность он вернулся, уловив краем уха негромкие звуки. Сразу вспомнил, где находится, но вставать – не встал — торопиться было некуда. Так и продолжал лежать, вытянувшись в кои-то веки во весь рост и наблюдая за чужими действиями, близоруко щурясь. Рико принес рыбы – еще недавно живой, выловленной буквально четверть часа назад и пять минут назад выпотрошенной. Подрывник пек ее в камине. Где-то неподалеку должна была оказаться припаркована машина, и там наверняка обретался некоторый запас сухих галет и овощных консервов. Им двоим, привыкшим перебиваться на подножном корму во время вылазок, этого было вполне достаточно. Даже вечно голодному Рико.

Было почти умилительно наблюдать за ним в такие моменты – он всегда с одинаковым удовольствием наводил чистоту и устраивал полнейший тарарам. Рико просто нравилось то, что он может повлиять на окружающий мир, сделать его другим, вывести из состояния стабильности, все изменить, придать иной окрас, ощущения, купаться в этом переживании… Рико любил – и хорошо в этом поднаторел – возиться с готовкой, взялся за нее и теперь. Для него это пребывание здесь – ни что иное, как обыкновенный поход, каких у них были десятки. И Рико заботился о лагере, огне и провианте просто потому, что мог.

От потемневших рыбьих боков поднимался ароматный пар – Ковальски учуял запах и немедленно же отозвался голодным урчанием желудок. Когда он там ел в последний раз? За ужином, не так ли? А после был Блоухол с его рассуждениями, муторная ночь, сизое холодное утро и кофе, кофе, кофе... Он бы выпил кофе – старый проверенный годами метод, обезболивающее от всего на свете – но кофе нет. А он привык к кофе. Это больше ритуал, нежели химия. Тебе плохо – пей кофе. Надо подумать – пей кофе. Взбодрить себя ночью – кофе. Где-то внутри черная дыра запускает в тебя ледяные зубы – утопить ее в кофе. Лейтенант без особого энтузиазма заглянул в стоящую рядом на полу свою походную жестяную кружку. Там от кофе были только многолетние наслоения на стенках с четко обозначенной по краю ватерлинией. А больше ничего. И велика вероятность того, что Рико не запасся этим ценным веществом совершенно не случайно. Он согласен был добровольно взвалить на себя хозяйственные хлопоты, кормить сослуживца, разводить огонь, поддерживая тепло, но он бы не позволил ему хоть в чем-то вернуться к его обычному образу жизни.

Вздохнув, Ковальски покачал головой. Движение это внезапно доставило лейтенанту неудобства. Он попробовал пошевелиться еще разок на пробу – спина заныла немилосердно. Подняв руки вверх, он потянулся, сводя лопатки, и на короткое мгновение наступило мимолетное облегчение, но тут же все снова вернулось с удвоенной силой. Спина была его проклятием. Потягивай ее, не потягивай, делай разминку или нет, эта падла отказывалась нормально сотрудничать после десяти часов за кульманом. И пусть кульмана у него в последнее время в обиходе не имелось, жизнь нашла, чем его «заменить», и подбросила Шкиперскому заму немало занятий, для которых нужно было сидеть, согнувшись в три погибели. Ковальски хрустнул шеей и оставил это бесполезное занятие. В его росте было больше минусов, чем на первый взгляд. Он попробовал было еще раз потянуться, теперь вперед, будто пытался достать до горизонта кончиками пальцев и пощупать, какой же он, и это отозвалось болью не только в спине, но и в затылке. А когда лейтенант снова сел ровно, спиной натолкнулся на преграду, которой прежде не было. Однако раньше, чем он успел что-то предпринять, “преграда” сжала его плечи в успокаивающем жесте. Мол, все нормально, свои.

Ковальски хотел было полуобернуться, сказать что-то, но в этот момент ноющие мышцы его загривка сжали, и они заныли еще сильнее, а сам лейтенант, подчиняясь давно привычному ходу вещей, пригнул голову, как бы подставляя их для дальнейшей экзекуции.

Промять мышцы человеку, который последний десяток лет своей жизни начинает день пробежкой и турником и заканчивает разнообразной веселухой, от перестрелки до угона вертолета – задача на раз, а то и на два. Но его добродетель позади справлялся – будто выдавливал из чужого тела всю усталость. Мял и мял, пока Ковальски не почувствовал, что напряжение постепенно покидает его – наверное так же, как покидает свою жертву демон после вмешательства экзорциста, – и не повел довольно плечами. И немедленно же не почувствовал, что рука с его загривка переместилась, словно послушная этому жесту, и чужие пальцы зарылись в волосы на затылке. Это было окрыляюще-приятное чувство, внезапно взбодрившее его сильнее, чем мог бы это сделать кофе. Потрясающее — он бы сказал «волшебное», если бы мог допустить в свой лексикон это слово — ощущение, такое же, как вчера (вчера ли?), разлилось теплом, но было как будто полнее, потому что Рико уже знал, что его с этими его нежностями не погонят. Ковальски снова повел плечами и откинулся назад, с удовольствием находя опору в другом человеке. Открыл глаза. Рико улыбнулся ему, и улыбка у него была теплая – совершенно особенный градус тепла, свойственный ему одному – и никому более. Ковальски не знал никого другого, кто бы умел улыбаться так. Лицо будто невидимой трещиной разделялось на две неравные половины, на одной из которых были глаза, а на другой губы. И выражения этих половин никогда не совпадали, будто Рико сам не слишком-то мог это контролировать. Но Ковальски его хорошо знал, и улыбнулся ему в ответ. Подрывник стиснул его пониже бицепсов и потянул на себя, едва не опрокинув окончательно.

-Да, – безошибочно перевел этот жестученый – Спасибо.

Рико не заставил себя просить дважды. Особенная прелесть каких-то совместных дел, начинаний, переживаний для их отряда заключалась в одном весьма ценном факторе: они понимали друг друга без слов. Вот слова как раз периодически дело могли запутать. Зато там, где на них не было ни времени, ни сил и оставалось лишь действие, коммандос могли быть уверенны друг в друге.

Подрывник хрустнул пальцами, ожидая, пока сослуживец уляжется. Это простое действие неожиданно далось с трудом: отозвалась нытьем вся спина, и пустотой, короткой горячей волной, отдало в голову. Он устал. Все системы выходят по одной из строя, и у него нет кофе, чтобы как-то им помочь. Рико отчасти жестом, отчасти действием – он чуть надавил на одно бедро – велел ему перевернуться на живот. Лейтенант, не чуя подвоха, не стал сопротивляться. Ему хотелось просто полежать в тепле, чувствуя Рико рядом, так что он был бы вовсе не против, чтобы тот сейчас накрыл его сверху собой, стиснул в объятии и дал подремать.

Как бы то ни было, но Рико пока медлил, а потом внезапно ученый ощутил прикосновение к лопаткам – теплое, скользящее – и, прежде чем его придавили к матрасу, понял, где мешкал подрывник. Искал масло, вот где.

Рико уперся коленом, подсаживаясь поближе, и принялся за чужую спину уже всерьез. Он не особенно церемонился, вминая сослуживца в одеяло на совесть, до хруста позвонков, и тут же заглаживал усталые мышцы. Ковальски время от времени чувствовал его горячее дыхание на своем загривке, когда подрывник наклонялся ниже, а потом следовал мощный толчок и позвоночник в очередной раз хрустел. Рико и на этот раз не сачковал – добрался повсюду, разминая чужую спину, и лейтенант, разомлев от этого роскошества, тихо и неотчетливо застонал в подушку. На Рико его стон подействовал, как удар – он тихо взрыкнул и принялся наглаживать спину с силой в удвоенном темпе, спускаясь и на бока, и на бедра, и не приходилось сомневаться, что через несколько часов там проступят роскошные синюшные пятна.

Рико мелочиться не собирался. Руки свои не сдержал и лез во всякие места, куда обычно массажисты не суются из соображений воспитания, а после возвращался и снова сжимал и тискал, разминал, продавливал, находил особенно зажатые точки… Ковальски полностью утратил ощущения реальности. Лежать нагишом, извиваясь, пока тебя вминают в одеяло, ему было несколько внове, и он не знал, как себя вести, а сосредоточиться на этом и обдумать никак не мог – в ушах шумело, глаза было сложно открыть, и он только сжимал подушку, утыкаясь в нее лбом и выгибая загривок. Рико заставлял его прогибать спину и, прослеживая этот прогиб, проводил ладонью по позвоночнику, а потом и по поджарым ягодицам, соскальзывая на внутреннюю поверхность бедер — то одного, то другого, в то время как Ковальски едва ли замечал, что для этого приподымается, чтобы ощутить там прикосновения. Он, закрыв глаза, расслабился, чувствуя, как напряженные мышцы понемногу отпускает. Рико мял его на совесть, прощупывая каждый позвонок. Это было одновременно и больно, и щекотно, и хорошо.

Прежде Рико никогда так с ним не обращался. Не хватало времени, места, не хватало смелости дать ему понять, что сейчас подходящий момент, когда подрывник предлагал сам. Ну как предлагал – касался вопросительно. Заходил в лабораторию, выбирая для этого тот поздний час, когда Прапор уже засыпал, а Шкипера нелегкая уносила по его делам, подбирался со спины, клал руку на загривок. Ковальски всегда знал, что напарник готов помочь ему – ему и его многострадальной спине – и вечно мотал отрицательно головой, погруженный в очередные вычисления. И так – пока не вернется Шкипер, не увидит эту классическую композицию “Пусти трудоголика к верстаку”, и не велит Рико в приказном порядке принять срочные меры, пока кто-то тут не остался навеки такой формы. И только теперь ученый в полной мере осознал, от чего все это время отказывался....

А после, когда спина у лейтенанта расслабилась, осторожные, пальцы подрывника вернулись к нему на затылок. Ковальски действительно много сидел – сидел, наклоняя голову, потому что был слишком высоким, и стол вечно оказывался от него так далеко – и там, у самого основания черепа, всегда ныло. И Рико будто чувствовал его боль, нащупывал ее, как слепой, исследовал все чуткими пальцами, находил и не оставлял ей шанса. Ковальски вытянулся, позволяя ему хозяйничать, и постепенно боль ушла, осталось одно только утомление, опустошенность даже, и… И удовольствие от этого всего. От тепла, от покоя, от чужой опеки, от прикосновений к этому месту на затылке... Ковальски беспокойно завозился. Это сводящее с ума проглаживание там, где он ощущал все так запредельно остро... Чувствительное место, давно не испытывавшее чужого внимания, и Рико, проявлявший его… Это надо было остановить, пока не поздно. Глупо, конечно, стыдиться после того, как тебя истискали, но там, под затылком, там… Шершавое чувство от пальцев стирало все мысли. Сила и напор Рико, его бесцеремонная властность, его неприкрытая забота о ком-то, кроме самого себя – все как-то сплелось в один клубок. И лейтенант, прогибаясь под сильными руками, со стыдом ощутил, что он отзывается на все это.

-Хватит, – едва шевеля языком, прошептал Ковальски. Подрывник вопросительно рыкнул. Что значит «хватит», когда он чувствует, что ему отвечают? Почему? С какой еще радости? Он бы понял, будь это неприятным, но ведь это не так?

Рико кончиками пальцев вдавился в чужую кожу, стремясь понять, что же не так, и желая убедиться, что он не совершил ошибки, не причинил неприятных ощущений другому человеку. Ковальски крупно вздрогнул. Опасное наслаждение, а он балансирует на краю…

-Серьезно, – выговорил с трудом он, заставляя себя издавать звуки через силу. – Не надо…

Теплое касание на затылке дурманило.

«Почему?»

Рико он не видел, но знал, как тот сейчас смотрит. И ему надо ответить. Ему надо донести, иначе он сделает все по-своему. Ему надо пояснить. Он тут, в этом отряде, именно для того, чтобы всем все пояснять. И сейчас должен. Обязан взять себя в руки, собрать волю в кулак, а растекающиеся медовой лужицей гениальные мозги – в кучку, и сказать… Сказать… Сказать, Господи боже, должен…

«Почему?», – повторил подрывник тем же жестом. Смазанным, невесомым. Предлагающим.

-Потому что, если ты продолжишь, я кончу, – предельно-откровенно пояснил Ковальски.

Ну вот. Он сказал это, и мир не рухнул. И потом, они ведь всегда друг другу доверяли, разве нет? Они могут позволить себе быть друг с другом честными. Рико поймет. А ему самому надо просто подышать размеренно, и все станет как обычно…

Но все не стало. Рико впился в него пальцами – внезапно зло, яростно, будто слова сослуживца его взбесили. Кажется, так оно и было. Но боли Ковальски не ощутил – просто Рико, очевидно, перестал придерживаться какой-то оставшейся еще видимости приличий и взялся за него всерьез, без церемоний. И Ковальски буквально кожей ощущал его неистовство.

«Ты думаешь, я из-за этого тебя оставлю?!»

Что-то сделать, отвоевать обратно свободу действий, помешать Рико казалось ему сейчас просто невозможным. Невозможным, потому что тот сильнее и, вдобавок, выведен из равновесия. Невозможным потому, что Рико его трогал и этим приносил невероятно приятное переживание. Ковальски лежал на животе, подставив беззащитный затылок, и Рико добрался туда, не слушая слабых протестов, вцепился сильными пальцами в кожу, приподнял, заставив заныть все крепящиеся там внутри к ней ткани, а после налег и проделал эту комбинацию процедур по всей длине позвоночника. Протесты старшего по званию его явно не впечатлили, и достаточно весомыми подрывник их не счел. Вминал, вдавливал, пока Ковальски дрожал, словно в ознобе. В море этих ощущений он отчетливо выделил в памяти момент, когда Рико с силой провел ладонью вдоль его хребта, сверху вниз, а второй рукой продолжал касаться затылка. Поглаживал в ложбинке пальцами. Так же осторожно, так же… так же восхитительно. И он сорвался. Тело изголодалось по вниманию, а это чужое тепло, обращенное к нему, было словно небесное благословение. У него в глазах потемнело, он чувствовал, словно со стороны наблюдая, как его трясет, и он весь сжимался, как пружина, до белого света перед глазами, и выплескивался в несколько приемов, долго, остервенело, мучительно…

Рико обнял его, когда он затих. Приник к его спине, так, чтобы дать почувствовать свое тепло, и неловко придавил подбородком макушку, словно пытаясь сгрести другого человека под свое укрытие. По его дыханию Ковальски понял, что напарник ждет нагоняя. Он всегда получал нагоняй, когда ослушивался, ждал его и теперь. А Ковальски никак не мог собраться с силами, чтобы сделать хоть что-то.

Он пока не успел осознать, что с ним произошло и что оно произошло именно с ним, а не с кем-то еще, но в данный момент и не о себе он думал. Он-то что, разберётся. А вот тот, второй…

-Рико, – позвал он. Подрывник с готовностью навис над ним: ждал. Лейтенант чувствовал на себе его прерывистое дыхание. Выпростал из-под одеяла слабую еще руку, и Рико, большой, сильный Рико, который легко бы мог скрутить его в узел, сам сунул под нее голову и прикрыл глаза, заранее на все согласный. Ковальски видел его профиль. Дрожащие ресницы на напряженных веках, потемневший шрам. Напряженные же губы, плотно сжатые — Рико никогда не кусал их, когда волновался. Лейтенант слабо сжал пальцы, скорее намечая движение, нежели совершая его. Подушечками коснулся теплой чужой кожи. Рико подавил с усилием дрожь. Он явно не этого ждал.

-Спасибо, – наконец выговорил Ковальски.

Рико поднял веки – каким-то странным движением, слишком медленно, как будто поднимал тяжелые бронированные щиты с ворот бункера. И, безо всякого предупреждения, неожиданно лизнул чужое ухо. Медленно. Осторожно. Что-то такое вымещая в этом, проводя кончиком языка по боковой кромке… Что-то куда более глубокое, чем голое желание вытащить товарища из западни, в которую тот угодил.

То, что Рико – теплый, эмоциональный, то, что он... Витальный, – слово наконец-то нашлось на самом дне врачебного лексикона Ковальски, – он знал всегда, конечно. Но он никогда не думал о том, что Рико обратит все это на него. Что Рико может обратить. И это придавало всем его качествам совсем иную... цену.

Никакого понятия о личном пространстве. Никогда. Рико ко всем лез очень близко. Еще и потому всегда подступал вплотную, что так его было куда сложнее атаковать, а вот сам он вполне мог нанести удар.

Все это конечно да, но язык на его ухе, Господи боже ты мой, так не спеша, так бережно… Ковальски почувствовал, что у него снова рвет крышу. Не от физического желания, не от долгожданной разрядки, а от того, что во все это вкладывает другой человек. Это было до того непривычно, волшебно, непередаваемо, что он растерялся. Понятия не имел, что с этим делать, потому что не был готов к такому повороту событий. Всегда все продумывал наперед, зная за собой, что в экстренной ситуации вряд ли быстро сориентируется. Даже самые невероятные вещи он подвергал анализу, в расчете на это самое туманное будущее. Но к такому… К такому он готов не был — потому как никогда не рассчитывал ни на что подобное. И не представлял, что с этим можно делать. Как реагировать. А соображать было предельно сложно, особенно в те моменты, когда Рико так медленно водил языком по его коже…

«Ладно. Это может быть неправильным, – сказал он себе. – Я не возьмусь утверждать». Он понимал, что тянет время. Что ему просто приятно это все. Да, странно, да, не так, как он всегда думал, но тепло, черт подери, тепло и нежно, а что он еще, пропади все пропадом, просил у вселенной, как не это? Мир, должно быть, с ума сошел, если из всех людей, этих чад господних — и куда только родитель смотрит?! – всех этих семи миллиардов один только Рико…

Кажется, он действительно невыносим. Он не заслуживает всего этого. Думает о себе, и о том, как ему от всего происходящего. Но не думать не может – Рико делает ему хорошо, так хорошо, как никто никогда не делал, и он не может игнорировать это.

Ковальски почувствовал прикосновение к горлу и сильнее задрал подбородок. Даже если маньяка сейчас накроет, и он полоснет его ножом, соблазненный пульсацией крови в жилах, даже так будет лучше, чем вчера... Но Рико только касался его, изо всех сил стараясь не доставить неудобства. Его рука опустилась с горла ниже, ищущая и будто живущая собственной жизнью. Подрывник сомневался, борясь сам с собой и, наконец, то ли приняв решение, то ли наплевав на все решения скопом, положил ладонь на грудь лейтенанту, напротив сердца. Прижал ее с силой там, где напарнику было так горько, а сомкнутыми губами гладил ему ухо, и в том, что он одним и тем же жестом хотел что-то сказать Ковальски и отшибал тому понимание напрочь, была глубочайшая ирония.

Нормальные люди никогда не обращались с ученым подобным образом. И где здесь логика? Почему на всем белом свете самым нежным, самым осторожным с ним был сто килограммовый громила с поехавшей крышей?..

Рико, не чувствуя сопротивления, взял его ухо в рот. Сжимал добычу губами, легонько покусывал, трогал языком, понемногу отключая старшему по званию мозги.

Теплая ладонь на его груди, теплое дыхание с ним рядом. Он должен совершить над собой усилие, должен осознать происходящее…

Как же это все объясняется? Как бы все это пояснить?.. Хотя бы себе – главное себе, а там можно и другим… Каковы там Джокьякартские принципы? Как это нынче называют? Пансексуальность, нет? Квир?.. Гендерное-что-то-там-определение… Ох господи, его ухо…

Ковальски поймал себя на том, что ему действительно плевать, как такие действия могли бы быть истолкованы. Чисто в теории знал, что зачастую мужчины избегают однополых контактов, не желая терять своей маскулинности. Но черт подери, какое отношение к этому понятию имеют личные предпочтения? То, с кем ты строишь отношения, мужчиной тебя не делает. Делает то, как ты их строишь, и еще много другого делает, что не относится к сфере личной жизни вообще. Он сам – военный, чье существование связано с постоянной опасностью и с тем, чтобы не подвергать оной жизни других людей. И руки у него из плеч, он вполне в состоянии с бытовыми поломками разобраться, и голова на этих его плечах, если уж на то пошло, имеется, и вроде бы недурная. И все это не свалилось на Ковальски с неба, а являлось итогом многолетних усилий. А усилия, в свою очередь, уже могли составить ему характеристику.

Он твердо знал об этом, как о присущих ему неотъемлемых частях его личности, как знал и то, что они не исчезнут, если Рико приласкает его ухо еще раз. Если твои поступки не делают тебя мужчиной, то и ничего другого не сделает, и уж тем более никак не повлияют на положение дел твои предпочтения в том, с кем тебе тепло... Да, конечно, обычно так не поступают, но он, черт побери, ученый. И ему, как ученому, претит мысль отказывать какой-то гипотезе в праве на существование только потому, что «другие так не поступают».

На гендер плевать, но между ними никогда не было ничего, что бы могло намекать… Они всегда были просто друзья. Надежные, готовые протянуть руку помощи, что бы ни случилось, они…

Рико обнял его сзади, выпустил пылающее уже ухо и потерся лбом о бледнокожее плечо. Да. Окей. Обычно друзей связывают вещи попроще. Общие интересы, общее дело, общие взгляды на жизнь и принципы… Их двоих связывало ощутимо большее. По роду деятельности так уж произошло, что было, чему связать. Обо всем, что они пережили за все годы, и не вспомнить. Но ему никогда не приходило в голову оценивать это как-то по-особенному, видеть во всей этой непрекращающейся катавасии нечто большее, нежели надежное сотрудничество. Отряд и отношения внутри отряда были чем-то знакомым и привычным. Чем-то, что существовало всегда, и нечему было тут удивляться. Это же его отряд. Он привык к тому, как всегда дела обстоят, и просто никогда не задумывался над ними – до того момента, как Рико не показал ему, что и над этим тоже можно покумекать.

Правильно ли это все? Настоящее ли это все? То, что сейчас так щедро отдает ему Рико, без счета, без оглядки? Все это, чего не отдавал никто и никогда, не так, не настолько… Как ему это все понимать? Как ему понимать Рико? Как ему самого себя понимать, в конце концов? Особенно сейчас, когда он малодушно понимать вовсе не желает. Всегда считал себя человеком с принципами, и вот, стоило его чуть-чуть погладить – и все. Веревки можно вить.

Рико еще раз ткнулся ему в плечо, снова, как и прежде, выражая этим и свою симпатию, и то, что он подчиняется, и то, что доверяет. Потерся лбом, и Ковальски, совладав, наконец, с непослушным телом, нашел в себе силы поднять руку и потрепать его по загривку. Рико прижался к нему теснее, а потом поднял голову и улыбнулся — робко, неуверенно и беззащитно по-детски. Ковальски подумал, что это, наверное, что-то безумное, и возможно он совсем чокнулся, но это выражение на грубом лице доставало до его нутра. Он чувствовал к подрывнику сейчас признательность, смешанную с целым букетом необъяснимых для него новых ощущений. Он даже не думал, что может столько всего переживать!.. И не было боли. Рико принимал его сейчас. Таким, какой он есть, принимал. Не желая ничего, кроме него самого. Отбрасывая в сторону его знания, его навыки и даже его имя. До имени Рико не было совершенно никакого дела: один набор звуков или другой, какая, по сути, разница? Для него все, что человеку присуще, сливалось в неделимый образ, такое простое и понятное для Рико “ты”. “Ты” – было для него все, что нужно. Просто “ты” – он касался собеседника, обозначая, кого имеет в виду, и Ковальски давно привык для Рико этим простым исчерпывающим «ты» быть.

====== Часть 23 ======

Подрывника и теперь не беспокоило, как зовут человека, которого он держит в объятиях – ему было достаточно того, что сам он может отличить его от прочих, узнать его индивидуальность среди иных индивидуальностей. Его не интересовало даже чужое прошлое. Все это ему было просто не нужно, и он отшвырнул бесполезную шелуху прочь, освобождая от нее того, кто его интересовал.

“Это оно и есть”, – подумал лейтенант. Это оно самое. Он хотел, чтобы его принимали, не цепляясь за все, что он присовокуплял к своей личности, но при этом не отвергали все это. Как этот дикарь теперь.

Рико коснулся его лица, погладил по щеке и хотел погладить еще, но внезапно неуверенно отступил, спасовав, – уловил чужую настороженность. Ковальски близоруко прищурился – подрывник держал руку на весу, будто раненую, и желая вернуться, и опасаясь этого.

Рико все понимал. Он действительно все понимал, и понимал больше, чем кто угодно. Кто-либо, кто наблюдал всю эту историю от начала и до того дня, когда они покинули дом тетки Марлин на бьюике. Рико все видел, все брал на заметку, и именно он в итоге смог что-то сделать. Он не махнул рукой, не посчитал, что взрослые люди сами разберутся. Не решил, что лезть в такое дело будет для него проблематично. Что его обвинят в бестактности, бесцеремонности, самоуправстве. Все, что он хотел — это помочь другому человеку, и не думал при этом, что скажут о нем самом. Он понимал, что в сфере отношений Ковальски беспомощен, и просто вытащил его из этой пропасти на твердую почву. А теперь изо всех сил стремился дать ему понять, что для него, Рико, все неизменно, что он беспокоится о судьбе напарника, ценит его, и не только потому, что тот – «полезный и нужный член нашей команды» …

Длиннопалая рука хирурга продолжала машинально ерошить непослушные волосы. Рико, молчаливо-благодарный за это, как и за любой мало-мальски теплый жест в его сторону, потерся лбом, ткнулся лобастой башкой ему в плечо. Не боднул — он мог бы просто свалить этим более легкого Ковальски навзничь — а именно ткнулся, отмечая жест, но в четверть силы. Ковальски обнял его за шею. Рико здоровенный, и правда «шкаф-купе» – как его обозвал Блоухол, но тоже живой. И тоже нуждается в том, чтобы чувствовать стороннее участие.

Ковальски казалось, он должен что-то сейчас сказать или сделать, но между ними не висело той неловкой паузы, которая бывает в подобные моменты: Рико не ждал его ответа. Не торопил, не укорял, ничего не просил. А когда лейтенант пришел в себя настолько, чтобы открыть глаза и посмотреть на мир трезвым взглядом, напарник спросил у него только одно: «Есть будешь?»

Сначала к горлу, как тошнота, подкатила мерзко-знакомая паника: закрытое, жмущее, тесное пространство – и выхода отсюда нет, нет, нет… Показалось почему-то, что он снова в узком деревянном ящике в двух метрах от земли – вернее под землей. Что он сейчас проснется и, как в тот раз, осознает все произошедшее с ним. Ощутит на коже место укола, как будто его недавно ужалила оса, и восстановит по памяти: от него просто по-тихому избавились, самым простым и цивилизованным способом – закопали на кладбище. Заживо.

Ему потребовалась доля секунды, чтобы вспомнить этот эпизод в деталях. Самое жуткое было в том, что тогда-то страшно не было. Он осмыслил, что произошло, и не запаниковал. Знал, что и как нужно делать. Что нужно сломать доски внизу ящика и понемногу отгребать ссыпающуюся землю, стараясь переместить тело в сидячее положение. Перестраховщик до мозга костей, он всегда старался предвидеть, что с ним произойдет – что может произойти – и быть готовым заранее. Так же, как людей учат поведению во время пожара или аварии, так же и он старался накопить знания о способе действий в стрессовых ситуациях, когда долгий анализ будет невозможен. Лучше все обдумать заранее. И он ведь обдумал. Он знал, что и как делать. Он просто не смог. Два часа – час и пятьдесят шесть минут, если быть точным – он провел в этом ящике, пока его не нашли и не отрыли свои. Повезло, чего там. Но ощущение бессилия, осознание того, что ты знаешь, как поступать, но сделать этого не можешь, оставило на нем несмываемый след. Эти два состояния всегда были связаны для него нераздельно: знание о пути и следование ему. Столкнуться с тем, что они могут быть разделены, оказалось для Ковальски неприятным опытом. Как и приобретенная клаустрофобия.

Он с усилием, перебарывая сон, заставил себя пошевелиться, убеждаясь, что он свободен в движениях. Странное чувство: осознание факта панической атаки было ему знакомо. Обычно его не беспокоила лифтовая шахта или маломерный кокпит, если он знал, что где-то – пусть и в десятке метров – выход оттуда есть. Но оказаться в пространстве, отрезанном от внешнего мира или настолько ограниченном, что не пошевелить ни рукой, ни ногой – вот это было кошмаром…

Рядом он ощутил движение, и его коснулась чужая рука. Паника немедленно съежилась, как ком бумаги в огне, и истлела. Если его коснулись, значит рядом кто-то есть еще. А если он есть, значит, пространства для этого достаточно. В следующую секунду в глаза ударил свет – это Рико попросту вытряхнул его из одеяльного кокона, куда с таким усердием закатал какое-то время назад, а теперь смотрел виновато и извиняющееся. Хотел ведь как лучше.

Ковальски успокаивающе коснулся руки подрывника – все нормально, такие сны – обычное дело. Он и дома-то часто спал в лаборатории, потому что там более открытое пространство, чем на его койке, где он целиком все равно не помещается. А если, не дай небо, свезет проснуться, когда лежишь лицом к стене – так и навернуться надолго, с его-то третьей от пола ниши…

В палатке Рико всегда выбирал место возле него. Всегда. “Чтобы не допускать новых рецидивов старой фобии”, – думал Ковальски. “Потому, – думал он еще,- что Рико всегда норовит облапить того, кто рядом, и эта манера здорово выручает, когда ты пытаешься задавить свою клаустрофобию, особенно в первое время после того инцидента. А позже, вероятно, это стало обыкновением…”.

Он и сейчас чувствовал, как Рико устраивается рядом, держит его, и думал о том, сколько в этой традиции от привычки, и сколько – от другой причины, о которой он никогда не размышлял. Сколько раз он хотел засыпать в чужих теплых объятиях и отворачивался от напарника, утыкаясь в свой спальник носом?

Позже, когда чужое дыхание выровнялось, подрывник пересел, заслоняя от Ковальски свет пламени, чтобы тот не бил в глаза. Он занимался какой-то работой – точнее был занят ею, пока лейтенант пребывал в обители Морфея, но прервался, почуяв чужое беспокойство. Ковальски не видел, над чем именно Рико трудится, для этого надо было бы привстать, но по характеру движения предположил, что тот точит ножи. Это почему-то – впрочем, известно, почему – подействовало на него успокаивающе. Других людей этот маньяк с оружием в руках настораживал, но Ковальски с ним провел рядом много времени и знал, что, если тот возится с оружием, чистит его, например, значит, во-первых, все безопасно, и Рико не ожидает, что вскоре оно ему может пригодиться, а во-вторых, доверяет лично тебе, потому что позволяет видеть бреши в своей обороне.

Это была настолько домашняя, в его понимании, мирная сцена, что он как-то без обычных над собой усилий стер воспоминание о кошмаре и закрыл глаза спокойно.

Все нормально. Все хорошо. Будет. Может быть, даже у него.

Рико медленно и неторопливо касался губами его спины – каждого выступающего позвонка. Одного за другим, не пропуская ни единого, по очереди, будто перебирал четки. Ковальски тихо млел под его касаниями, про себя просто надеясь, что это чудо не кончится слишком быстро.

У него болела спина. У него и внутри болело, спеклось, выло, и он сворачивался, потому что ему казалось, так он передавит, заглушит эту боль. Ему казалось, он уже никогда от этого не избавится. Ему казалось, это часть его, такая же, как старая клаустрофобия или скачущее давление, например. А теперь Рико просто перекинул через него руку, положив ее на грудь, и стало спокойно. Чужая ладонь как бы перекрыла непрекращающийся болевой поток. Рико так запросто перевернул его мир с ног на голову…

И он целовал. Дарил ласку, ни на что не оглядываясь, ни с чем не считаясь. Проснулся ночью, ищуще провел рукой подле себя, нашарил Ковальски, привычно повернувшегося к нему спиной, – и обнял его. Придвинулся, приник, уперся лбом тому между лопаток и лежал так какое-то время, согревая дыханием, пока не набрался смелости. И не потянулся губами. И Ковальски малодушно ему это позволил. Подставил уставшую спину вместо того, чтобы вовремя натянуть поводья. А ведь Рико может посчитать, что это все – нормально и правильно. Но в том-то и было дело: Ковальски не хотел ничего делать с происходящим. Даже если оно не «нормально и правильно». Ему хотелось думать, что хоть кто-то считает «нормальным и правильным» так с ним обращаться. Ему хотелось – и вместе с этим он ненавидел себя за это желание. Пытался напомнить себе, что источник умопомрачительного тепла – Рико. Что спины касаются его горячие губы, искривленные шрамом. Что ноющее место на груди накрывает огрубевшая от тесака ладонь. Что это не Дорис, что это не другая девушка, которая когда-либо ему нравилась, что это вообще не девушка. Что это его собственный напарник, который на дух не выносит розово-сопельное сюсюканье. И который теперь выцеловывал ему спину, водил теплой ладонью по груди, был так близко…

Этого всего могло и не быть завтра. Кто бы поручился за то, что творится в этой безумной голове? Рико мог просто забыть происходящее, отмахнуться, рассмеяться. Все же его рассудок нестабилен. И никто не знает – даже он сам, пожалуй – всей подоплеки его действий. И не было никакой гарантии, что все это – то, что сейчас прятали под собой ночь и пара одеял, все то, что вызывало у лейтенанта столько волнения – не окажется для Рико ничем по-настоящему стоящим. Ковальски боялся этого – как кормчий маленького хрупкого суденышка боится потерять из виду единственную звезду в бурю – все, что могло дать ему направление.

И эти горячие, старающиеся быть нежными губы у него на позвоночнике... Рико плохо давалась роль героя-любовника. Он неповоротливо завозился: боялся и потянуть лейтенанта к себе, и придвинуться к нему самому

Рико трогал его неловко, внезапно смущенный тем, что другой человек так близок к нему и нужно с этим считаться. Сколько раз им приходилось спать рядом, прикасаться друг к другу, и сколько раз это происходило без свидетелей. Но теперь… Теперь-то все было по-другому.

Рико действительно не выносил ничего слащавого, навязчиво-трогательного, заставляющего выдавить слезу. Его раздражали романтические фильмы, в которых герои действовали, будто по один раз заданному и вечно неизменному шаблону, бесили тематические кафешки с воспаленно-алыми бумажными сердцами на окнах и бесконечными розами и рюшами, доводили до белого каления стишки на открытках. Шкипер считал это проявлением здоровой (хотя в случае Рико – скорее нездоровой) агрессивности. Ковальски было, в общем, все равно – все равно и что думал об этом Шкипер, и как дело обстояло в действительности. Он просто принял такое положение вещей, как данность. Однако сейчас, когда они окружены темнотой и океаном, лейтенант внезапно задумался. В голове не укладывалось, как один и тот же человек может не любить «телячьи нежности» и быть таким… Таким… Таким, как теперь.

Ковальски подумалось что, наверное, ответ именно в этом. Что Рико различает подобные вещи. Рико тоже делит их на истинные и фальшивые. И что его так же, как самого Ковальски, отталкивают те, что сделаны ради жеста, а не от сердца. Только Рико видит их сразу же, но не может обосновать своего отношения, пояснить, что именно он видит, а Ковальски способен пояснить все, что угодно, но не видит дальше собственного носа…

Его личное несовершенное знание говорило: “От сердца всегда получается вот так, как теперь – неловко и неуклюже, потому что никто этого не репетировал и не ставил движения перед зеркалом. Не выбирал освещение и музыку. Что это неидеально – то есть, по-настоящему”.

Рико вжался губами между позвонков на его загривке – не поцеловал, как уже приноровился, а коснулся и не выпустил. Ковальски чувствовал, как он словно говорит что-то без слов, шевеля губами, но не мог сосредоточиться и прочесть что именно. Его знобило. Ему хотелось обернуться. Хотелось послать все к черту, махнуть рукой и поверить – это взаправду и наутро не исчезнет. Ему хотелось быть лицом к лицу с Рико. Останавливал не только страх, но и незнание того, что он станет там делать.

Рико прижался к нему теперь уже не только губами. Ковальски чувствовал, как он исподволь норовит примоститься поближе. Это была непервая попытка, но Рико боялся его потревожить. Поглаживал так осторожно, что это почти не ощущалось. Он так трогал только взрывчатку: изучающее, готовый в любой момент отпрянуть, если что-то пойдет не по плану.

Ковальски зажмурился до цветных кругов перед глазами. Рико так близко, что задевает его кожу ресницами, когда моргает. Можно чувствовать его теплое дыхание. Чувствовать, как Рико ластится к нему. Неумело, неловко, не зная, как правильно, не понимая, что он делает не так, ведомый одним только слепым желанием быть поближе, чувствовать, касаться руками и губами.

Согревать.

Ковальски ощущал его тепло и то, как Рико пытается поделиться им.

Как ему хочется обнять, и он боится обнять, и в этот момент он сам себя поймал на том, что касается руки Рико, той, которую он перекинул через напарника, и переплетает с ним пальцы.

Может завтра Рико и не вспомнит.

Но ведь может и вспомнить?

Завтра вообще все что угодно может случиться.

Но сейчас, когда Рико так жмется к нему, он не может делать вид, будто ничего не замечает. Он отлично знает, каково это. И в последнюю очередь пожелал бы это пережить кому-то из близких – а Рико был для него близким.

Ковальски обернулся к подрывнику и прижал к себе так, чтобы он уткнулся лицом в его шею, чтобы чувствовать его дыхание – и его губы, которыми он все так же беспорядочно блуждал по чужой коже.

Он почувствовал, как Рико обнимает его, поспешно, жадно, как сворачивает в руках, ближе, теплее, удобнее, поглаживает торопливо ладонями. Порет горячку, боясь не успеть. Вдруг все кончится?

Это было бы смешно, не будь так печально – Ковальски бы что угодно отдал, чтобы его погладили. Вот так, как сейчас напарник гладил.

-Все хорошо, – прошептал он Рико на ухо, и тот счастливо вздохнул.

И он еще смел говорить этому человеку такие вещи! Жалкая, ни на что не годная отговорка. Бумажная ширма от урагана. Эфемерная попытка создать видимость, будто никто не выходит за границы обыденного и общепринятого. Но Рико, доверчивый, открытый, послушно успокоился, перестал ворочаться, и лежать с ним так близко стало удобно и уютно. Ковальски расслабился. В этих теплых руках ему было спокойно. Бояться он устал, испытывать постоянную боль – тоже. Пришла странная ватная апатия, как-то связанная с тем, что с ним рядом Рико. Ему нужно было подумать над этим всем, но в голове была странная зияющая гулкая пустота, заполненная одним только голым осознанием тепла другого человека. И ничего больше значения сейчас не имело. Ничегошеньки. Ковальски смирился, закрыл глаза и пообещал себе разобраться утром.

Ему иногда бывало, снилось, что все хорошо. Часто снилась Дорис, но редко — что они вместе. Иногда он понимал, что это сон, и старался просто заставить момент застыть, чтобы понять, как оно — когда то, чего он хотел, осуществляется. Но то ли из-за миражной природы сна, то ли из-за собственных его страхов, а он никогда не чувствовал мечту исполненной. Это было подобно тому призраку, которого не видит никто — кроме одного несчастного, кроме того Макбета, который имеет к призраку прямое отношение… Так же было и с Ковальски: он чувствовал присутствие какого-то морока, связанного с ним, и полагал, что это тень Дорис, но это, кажется, была его собственная — более темная и крупная, чем он сам, тень. Это вообще распространенное явление, когда дело доходит до теней…

Сон и бодрствование перемежались между собой, лишенные системы.

Он все боялся проснуться, вынырнуть из этой мешанины, почувствовать под ногами твердую почву своей обыденной реальности. И обнаружить, что снова что-то понял не так. На какое-то мгновение ему померещилось: он все это выдумал. Он просто хотел, чтобы так было. Но сомневаться долго не вышло – напарник чувствовал его состояние и не дал снова начать себя грызть. Он стоял теперь между Ковальски и черной пустотой хаоса переживаний и следил за тем, как они сообщаются, был чем-то вроде пропускающей линзы. А стоило только проявить беспокойство об этом – всего один раз – и этот здоровенный, мощный парень взял его руки в свои и сказал ему — как он всегда говорил, не словами — просто и прямо то, из-за чего делает то, что делает.

«Она тебя не любит. Но я тебя люблю. Если ты разрешишь».

«Люблю»- на языке Рико было простым и всеобъемлющим жестом, включавшим в себя совершенно все понятия, какие только содержало в себе обобщенное английское слово «love» – подрывник касался чужой груди возле сердца.

Он сделал это тогда, кажется, миллиард лет назад… Или всего вчера? А может, позавчера?.. Впрочем, не так уж важно, когда именно – главное, что он это сделал, в тот момент, когда обнимал напарника, едва дышащего после вспышки мучительного удовольствия.

Рико даже в голову не пришло, что это может быть взаимным. Он прожил бок о бок с Ковальски так долго и знал его, и даже не допускал мысли о том, что можно попробовать позвать его за собой, пообещав ему тепла и ласки, за которыми он бы слепо пошел… Рико не пытался ничего обменять. Он чувствовал и хотел отдавать это чувство, но сознаться его заставило одно-единственное – только когда он понял, что тому, другому, уже невмоготу. Что он зашился, потерялся в лабиринте чуждых ему понятий. Наверное, если бы не эта запутанная история с Дорис, Ковальски бы мог и дальше «держать лицо», и Рико никогда бы не подступился к нему.

«Я буду тебя любить, если ты разрешишь».

Рико не спрашивал: «Любишь ли ты меня тоже», – кажется, подрывник даже вариант такой не рассматривал. Он только говорил, что испытывает он сам, чтобы его близкий человек не ощущал себя так, как он ощущает. Не считал, что с ним что-то не так, что он неправильный, что его не за что любить и он никому не нужен. Только это – других смыслов в жесте Рико не было.

Жизнь приучила Рико не выдавать себя – он, когда надо, хорошо справлялся с этой необходимостью. Он ровно таким же образом, как сам Ковальски, ни во что не ставил то, что чувствовал, потому что никто это ни во что не ставил, и вся поддержка сводилась к словам. Но он – в отличие от Ковальски – точно знал, что чувства его настоящие. Подрывник ни капли в них не сомневался. Кто-то другой может не принимать их в расчет, но сам Рико так не может.

Ковальски посмотрел вниз, на их руки. Рико держал его кисти в своих, осторожно сжимая. Только легонько поглаживал большими пальцами чужую кожу, пытаясь этим нехитрым путем выместить хоть часть того, что испытывал. “И ему надо было ответить”, – напомнил лейтенант сам себе, как будто в этом можно было забыть хоть на минуту. Это будет просто честно – дать какую-то обратную связь, хоть того и не ждут. А Рико – Рико примет его ответ. Любой, каков бы тот ни был. И его отсутствие тоже примет. И Ковальски ни перед кем не должен будет за это свое решение отчитываться – ни перед кем, кроме самого себя. Об этом никто не узнает – никто, кроме него самого. Никто не оценит его действий, не скажет, поступил ли он верно или неверно, хорошо или дурно, потому что в этом деле только они двое, а Рико никогда не станет оценивать его поступки.

И внезапно лейтенанта осенило. Эта граница, которую он хотел, и не мог нащупать, это понимание сути явления любви, этот сакральный вопрос: где начинается настоящее чувство – все это было здесь. В этом ощущении. В чувстве, что никто за тобой не наблюдает, никто не потребует ответа. Ты наедине сам с собой в целом мире, и ты один только и знаешь, как обстоит дело. Никто тебе не посочувствует, не осудит, не похвалит. Ты совершаешь поступок, и ты выносишь приговор.

Он поглядел на Рико. Глаза у него сине-зеленые, как море. Сказать ему: «Нет, мы оба мужчины», – и он поверит, что это правильно. Сказать ему: «Ты совершил проступок», – и он поверит, что правильно так. Сказать ему: «Не может существовать ничего между людьми одного пола», – и он примет и это на веру, сочтет свое состояние частью собственного безумия. Никогда более не потревожит его, Ковальски, с этим вопросом.

Это – все то, что тут у них произошло, точнее, что происходило с самого его пробуждения – лейтенант осознал не сразу, но оно было таким важным, оно перетягивало все, что когда-либо с ним происходило, да и оно просто было, по-настоящему существовало, произошло с ним, в его жизни. Не пустые слова, не чье-то голое намерение, а событие, свершенный факт. Рико не сказал, что хотел бы ему помочь, – он просто помог

Говорить – легко и выразить свое отношение — легко, для этого не нужно ничего делать, ты просто номинально как бы становишься «причастным», проявляешь внимание. Это называется со-переживание.

Рико не остановился на этом. Не погнушался полезть в эту помойку, вляпаться по самые уши и что-то действительно сделать. Это называется со-действие.

А прагматичный, чуждый сильным волнениям лейтенант всегда ценил поступки больше слов. И осмыслить это все целиком Ковальски смог только теперь, спустя более суток (суток?) с того момента, как продрал глаза в этой комнатушке с камином. Метод Рико сработал: он действительно смог рассуждать трезвее.

Что же, может, для него все и правда обстоит, как обстоит. Он всю жизнь чувствовал как-то наперекосяк, и его эмоции напрямую зависели от обстоятельств. Может это и у других так, а может, нет. Может, он просто не умеет любить, но по ошибке принимает за это чувство те рефлексии, которые накрывают его самого с головой. Если дело не в Дорис, а в связанных с ней ощущениях, то сейчас это же самое он получил, ни за что, ни про что, от Рико. И этого было так много, что ученый едва поспевал за событиями.

Он повторял это про себя и повторял, бесконечным циклом, пытаясь сделать пережитый опыт осмысливаемым, перевести в сферу понятных ему логических тезисов, а рядом с ним, уткнувшись в его плечо, лежал Рико, и все, что теперь хотелось, это как-то передать ему свое видение происходящего, чтобы и он осознавал, как много сделал. Ученый еще сам не представлял, каким образом сможет дать сослуживцу понять все то, что он хотел ему донести, но предчувствовал, что говорить бесполезно.

Чувства. Эмоции. Ковальски с ними носится, пытаясь вникнуть в суть явления, а в итоге упирается в то, что даже не может дать им внятного определения. Они происходят с ним, как… Как радиация. Просто происходят. Ты даже не всегда понимаешь, что это именно они. А поделать ничего не можешь…

Он мучился этим всем, пока Рико не обнял его. Не прижал к себе, не принял в тепло, и от этого не стало хорошо и спокойно. Все вопросы остались где-то по ту сторону кольца крепких рук, и покой, огромный, будто сошедшая с гор лавина, просто погреб его под собой.

Он проснулся от того, что Рико гладил его. Без какого-либо подтекста, просто гладил, выражая свое отношение. И это было волшебно. Ковальски нашел его руку своей и переплел пальцы, так же, как проделал это ночью. Он хотел так просыпаться. Он хотел, чтобы ему было кого прижать к себе поближе, кому пригладить волосы, кого успокоить. Чтобы ему верили.

Потом он открыл глаза и теперь уже не только чувствовал, но и видел довольного, угревшегося у него под боком напарника. Как тот уткнулся лбом в его ключицу, весь будто состоящий из острых углов, сработанный природой топорно, сплеча, совсем не похожий ни на что такое, рядом с чем мужчине хотелось бы просыпаться по утрам. Ковальски погладил его по изуродованнойщеке, чувствуя сейчас к подрывнику самую настоящую неподдельную нежность. Рико бывал так же беспомощен перед собственным безумием и собственным внутренним страхом, и неустроенностью, как и он сам. И Ковальски знал, как живительно-необходимо бывает получить чужую поддержку в такой момент. Он чувствовал, что Рико дорожит и им, и тем, что между ними сейчас происходит. Старается не нарушить ненароком, по незнанию или от неумения, хрупкое, как яичная скорлупка, чудо. Как правило грубоватый и незамысловато-бестактный, он умел быть и по-настоящему нежным. Он хотел им быть. Хотел быть для кого-то, кому не все равно. Он и гладил-то будто вполсилы, словно репетируя, не уверенный, что сможет погладить по-настоящему и что почувствовать его руки может быть приятно.

Ковальски открыл было рот, чтобы позвать его, и только воздуха в грудь набрал, но Рико ощутил его движение и приблизился сам, ткнулся в шею, коснулся губами там, потом под ухом, все такой же осторожный. И только будучи принятым в объятия, успокоился, заворчал тихо и удовлетворенно. И Ковальски в этот момент внезапно со всей ясностью осознал: это навсегда. Теперь так может быть всегда. Теперь всегда так и будет. Он может делать что угодно – кодить, проводить опыты, собирать приборы – и Рико будет с ним рядом. Просто представив, что он может читать, вот так же валяясь на диване или на травке, с тем, чтобы чувствовать у бока чужое надежное тепло, он поневоле расплылся в улыбке. Тепло, Господи Боже, самое настоящее!

Ковальски смотрел на напарника в этот момент, немного сверху вниз, как, в общем, и привык смотреть, будучи выше, и подумал о том, что будущее — их, черт возьми, будущее — в руках именно у него. За пределами этого маленького домика — большой и не всегда дружелюбный мир, в котором хватает людей, не имеющих никакого желания быть аккуратными со словами. Рико конечно не беспомощен, но в социальных вопросах, пусть не во всех, но во многих, оглядывается, ища того, кто ему подскажет. И он нуждался в такой же подсказке прямо сейчас. Рико сделал то, что мог сделать, что сделать хотел и считал сделать необходимым. Он ни к чему не принуждал Ковальски, и только лейтенанта теперь касается, как он ответит и что именно это будет за ответ. И Рико ему поверит. Какую бы чушь он ни наговорил, какую бы ложь ни выдумал в качестве оправдания – Рико безоговорочно, безоглядно, беспрекословно ему поверит, примет его слова за истину, положится на нее и будет поступать согласно ней. Для него-то самого все было естественнейшим делом: если людям вместе хорошо, что еще надо-то?..

Ковальски знал, что отношение Рико к нему — явление самостоятельное, и оно не связано с тем, как резко изменилась жизнь подрывника после того, как он попал к ним в отряд. Рико не зациклился на первом же незнакомце, который после всех испытаний отнесся к нему по-человечески. У него было время прийти в себя, осмотреться, обдумать, взвесить и выбрать. Наверное, потому он теперь так же поступил и с напарником: дал ему шанс на все то же самое.

Когда-то его вытащили из ада, и он привязался к людям, которые завершили безрадостный для него период жизни. К военному, который это сделал, и к врачу, который его вылечил. Но то, что было теперь, не было ни плодом благодарности, ни слепым стремлением обездоленного обрести хоть что-то. Рико любил его искренне, всем своим существом, и Бог знает, когда это случилось, и понял ли он сам, что именно с ним произошло. Зато очень хорошо понимал то, что происходило теперь. Как в тот момент, когда он жался к ласкающей его ладони щекой, и глаза у него темнели, будто от боли. Он весь говорил: “Да, я знаю, я не то, что ты хотел, но я люблю тебя”. Гладил осторожно, самыми кончиками пальцев, боялся тронуть, боялся задеть, сказать лишнее, боялся просто быть лишним сам, боялся заставить другого — его, Ковальски — расхлебывать собственные переживания, зная, как ему это трудно…

Рико вытянул шею и поцеловал его в щеку. Даже не поцеловал — коснулся сухими губами, тронул и снова опустил голову. И Ковальски его приголубил. Обнял за шею, прижал лохматую голову к груди, сделал так, чтобы внешний мир остался за пределами его рук, гладил Рико по загривку, шептал ему ласковые и такие простые, незамысловатые слова, от которых тот млел. Доверчиво свернулся калачом, словно только того и ждал всю свою жизнь, и задремал, пригревшись, как будто наконец-то нашел свое место. Именно в тот момент Ковальски и ощутил его своим. Полностью, безоговорочно, со всеми потрохами своим, родным, близким… любимым.

Ему стоило только протянуть руку. Оказывается, все было так просто! Он протянул к Рико руку, когда проснулся, и Рико подсел ближе, охотно, с радостью, торопясь. Эта его открытость, и то, как он улыбался, давали Ковальски неоспоримую уверенность. Он в жизни так уверенно себя не чувствовал, как теперь, когда отчасти отвечал за не слишком нормального напарника… Ковальски поймал себя на том, что в некоторой степени это ощущение ему знакомо: он нередко работал с подрывником в паре, или хотя бы в общей группе, и каждый раз чувствовал себя увереннее, зная, что за спиной есть кто-то еще – но лишь теперь осознал, что возникало такое переживание не из-за уверенности в прикрытии. Дело не в том, что его есть кому подстраховать, а в том, что это он ограждает кого-то, оставленного у себя за спиной, от опасности.

Он потянул Рико к себе. Ему хотелось как-то выказать это все – то, что он сам для себя выразить не мог. Подрывник охотно подался навстречу, не сопротивляясь. Ковальски положил ладонь ему на щеку, рассеченную шрамом, погладил эту отметину, вызвав у Рико глухое утробное ворчание. Это было так близко, так доверительно — трогать его здесь. И этого не хватало. Полузакрыв глаза, подрывник глядел на него с какой-то полуулыбкой, просто радуясь тому, что происходит с ним здесь и сейчас.

Рико привез его сюда, чтобы обогреть. Чтобы Ковальски не тронулся окончательно. Подрывник ничего не хотел для себя. Он спрашивал только об одном-единственном: если любить разрешат ему. Чтобы кто-то любил его в ответ – нет, так много он не требовал. И здесь, в этом сумрачном углу, у открытого огня, впервые за долгое, такое долгое время Ковальски стало спокойно, и он почувствовал себя хорошо – ну это так, если брать во внимание только собственные шкурные интересы и каким-то чудом игнорировать то невероятное явление, какое представлял собою Рико… Рико дал ему выбор, и он, черт его дери, знал, как с ним обойтись. Он думал теперь, как же дать понять, он – выбор – сделан, и не хотел, чтобы Рико сомневался в этом выборе. Гладил грубую отметину шрама подушечками пальцев, заставляя подрывника блаженно жмуриться, гортанно порыкивать от переполнявшего его чувства. И до самого последнего момента подрывник кажется не осознавал, что собирается делать Ковальски дальше — был с ним так близко, нос к носу, жмурился от прикосновений, урчал… И замер, как громом пораженный, когда его губ коснулись чужие. Лейтенант в тот момент окончательно уверился, что принял верное решение. В голове даже не мелькнуло тени сомнения – ни в происходящем, ни в Рико, ни в том, что он может отреагировать как-то не так. Он подождал, дыша тому в губы, пока Рико не свыкся. Не прикоснулся к его лицу сам, будто не веря и убеждаясь в истинности происходящего. У него сбилось дыхание, а рука дрогнула. Ковальски помнил его глаза – ошалевшие, не верящие, лихорадочно блестящие. «Мне?», – светилось в них недоверчиво. «Это мне? Это правда мне? Это для меня? Это по-настоящему?».

Это было ему. По-настоящему. У Рико дрогнули и губы, он оглушено подался ближе, прижимаясь ими, напряженно, неловко… Послушно поддался чужому нажиму, но замер, неудобно пригнув голову, стоило отступить. Вот только тогда Ковальски и понял. До него запоздало дошло, а мог ведь и раньше сообразить, без таких подсказок. Рико не умеет. Он просто не умеет целоваться, понятия не имеет, как это, только и будучи в силах прижаться губами и замереть, скребя пальцами по одеялу, и этого уже для него так невыносимо много, что это душит подрывника. Да и где ему было научиться? Кто бы его целовал? Он не знал, каким образом это обычно происходит, никогда не получал ни от кого ничего подобного, даже не рассчитывал, что когда-нибудь может перепасть и ему. Для Рико это было таким же удивительным чудом, как для самого Ковальски — оказаться здесь, когда другой человек принял за него это решение… Рико с такой готовностью потянулся к нему, как будто на свете для него не было ничего лучше, чем сидеть на краю ойкумены в этом заброшенном домишке и быть так близко к… К нему. К своему напарнику. Рико не колебался, не сомневался, не пытался даже понять, что происходит — ответил сразу, не задумываясь, и теперь до дрожи боялся сделать что-то неверно. Ковальски взял его лицо в ладони.

-Иди сюда. Не переживай. Вот так...

Рико был теплый. Лейтенант как-то даже не нашел нужным в очередной раз напомнить себе, что перед ним другой мужчина и все происходящее впоследствии еще аукнется обоим. Рико хотел быть с ним и тянулся к нему, и отвечал, как никто в жизни не отвечал ему прежде. Рико хотел именно его, и это ощущение ослепляло.

Он держал эту неуправляемую, давно и прочно съехавшую с катушек машину разрушений, в своих руках, уже чувствуя, что теряет над собой остаточный контроль. Ковальски хотел дать кому-то ту неловкую, накопленную годами нежность, на которую был вообще способен, хотя и понимал, что это наверняка выглядит смешно. А Рико хотел ее получить. Вытягивался струной, его колотило, он цеплялся до побелевших костяшек за несчастное одеяло, пытаясь как-то справиться с самим собой. И Ковальски его успокоил. Коснулся его жестких, обветренных губ своими и всему научил. Осторожно, не торопясь, провел по этому пути, открывая для другого человека то, чего у него прежде никогда не было. Рико бесхитростно поддался его напору, потянулся к нему с такой готовностью, что от этого стало почти стыдно. Его никто никогда не целовал и не позволял ему заходить так далеко. Касание губами, такое близкое, такое чувствительное, казалось Рико чем-то волшебным, из другого мира, не для таких, как он. И почувствовав, что это не шутка, не сон, не его фантазия, что все это взаправду и рядом есть настоящий живой человек, который его принял и дал ему это невероятное переживание, он не выдержал. Столько всего вытерпел за свою нелегкую жизнь, но этого не смог. Сломался. Ковальски почувствовал соль на чужих губах и прижал лохматую голову к себе, пережидая, пока пройдет этот всплеск. Рико никогда не стеснялся своих переживаний – ни смеха, ни ярости, ни боли. А теперь тихо, беззвучно заплакал, когда до него все-таки дошло, и он смог поверить в происходящее. Ковальски чувствовал, как по чужой щеке текут, скапливаясь в ложбинке шрама, как в канале, слезы. Рико не думал о том, как выглядит со стороны – и пристойно ли для него подобное поведение. Он весь был как страхолюдный, здоровенный волкодавище, который провел за железной решеткой много лет, озлобленно рыча на всех, и внезапно дверь его тюрьмы распахнулась, открыв путь на волю, а кто-то сказал, что забирает его — забирает к себе, забирает, не для того чтобы посадить на цепь, а чтобы любить...

Промелькнули – и тут же погасли давно пережитые и сданные в архив присыпанного пылью памяти прошлого картины. «Да у тебя жар». Как он ждал тогда, как он, черт подери, этого ждал, каждый день, и даже не думал, что когда-нибудь ему достанется больше...

Он не сразу научился. Был неловок и постоянно опасался сделать что-то неправильно, чтобы не лишиться случившейся с ним ожившей мечты. И каждый раз изумлялся, что она не заканчивается с его новой ошибкой. Ковальски не торопил его, но и не сдерживал, позволяя следовать только собственным пожеланиям, а не почерпнутым извне соображениям о том, как «надо». «Это ответственно», – подумал лейтенант. «Чей-то первый раз. Это много».

Это правда было много. Он не знал, ни сколько Рико лет на самом деле, ни что он пережил до того, как попасть к ним, но его реакция выдавала его. Бьющий сильное тело озноб, дрожь и это метание между тем, чтобы прижать к себе крепче и не сделать ненароком больно, переусердствовав. Даже если бы не было последних суток, Ковальски бы никуда его не отпустил в таком состоянии.

====== Часть 24 ======

Камин освещал их и тот небольшой кусочек мира вокруг, такой законченно-рдеющий, с рыжиной, золотивший и кожу, и чужие глаза. Темнота была рассыпчатой, казалось, в нее можно испачкаться, как в сажу. Они лежали рядом, лицом к лицу, и медленно, никуда не торопясь, касались друг друга губами. Рико это приводило в совершенный, неземной восторг. Ему потребовалось много времени, чтобы утолить это застарелое желание — жгущую изнутри жажду такого прикосновения. Он тянулся к Ковальски, каждый раз все еще опасаясь, что этот раз может быть последним. Лейтенант не взялся бы сказать, что творится у того в голове – и тем более на сердце, но сам себя чувствовал счастливым. Ощущение рядом человека, который доверился ему, принял его, подумал о нем, взялся о нем заботиться и позволил заботиться о себе давало ему это чувство. У него так раньше никогда не было. Ни разу. Не настолько. Не так тепло, не так надежно. Не так нежно. Здоровенный грубоватый психопат был с ним нежен — более нежен, чем … Нет, стоп. Нельзя, неправильно было бы сравнивать. Неэтично. Но он не знал другого пути познания, кроме как сравнение. Да, конечно, люди разные. Каждый дает то, что считает для себя верным и достаточным он. Это не говорит о людях хорошо или плохо. Задача в том, чтобы найти свою пару, свое соответствие, свое соотношение количества-качества…

Рико дышал ему в шею. И гладил. Безостановочно. Не отрывал рук от его кожи, скользил, медленно, быстро, сжимая, стискивая, заглаживая, и не мог остановиться, будто в каком-то подобии транса.

-Рико…

Он охрип. Голос срывался. Перед глазами все плыло. Рико владел им сейчас и был куда большим хозяином его тела, нежели он сам.

Напарник отозвался тихим, утробным звуком. Успокаивающим. Обещающим. «Я все дам тебе». «Все что тебе нужно». «Я весь твой». «Все что я могу дать, я дам тебе».

У Ковальски стиснуло горло. Это искреннее и чрезмерно щедрое обещание заставило его немного очнуться. Он чувствовал, что Рико не контролирует себя. Не потому, что не может — не хочет. Ему надо было приникнуть и отдать как можно больше – и это было для него важнее, чем получить. А Ковальски очень хорошо знал, что это такое…

-Рико, – позвал он. Тот вопросительно взрыкнул. – Мне надо поговорить с тобой.

Подрывник послушно приподнялся на локте. Заглянул в его лицо. С ожиданием и… страхом. Он все еще ждал, что может услышать: «Ну все, довольно». Ковальски и это понимал. Очень хорошо понимал. И эту его торопливость, и желание вывернуться наизнанку — тоже понимал прекрасно.

-Рико, – позвал он. – Все хорошо. Это,- то, что есть, – никуда не исчезнет. Это уже есть. Понимаешь?

Подрывник вдруг горько скривил губы. Погладил его по щеке.

«Это есть, пока ты хочешь».

-Я всегда буду хотеть. Ты же меня знаешь. Я не меняю коней на переправе.

Рико взял его руку в свою — здоровенную, грубую лапищу — и осторожно сжал свои подрагивающие от напряжения пальцы, перебирая ими, пытаясь держать так, чтобы Ковальски было удобно. Он сжал сначала кончики чужих пальцев, потом несмело забрал в ладонь больше, насторожено следя, до какого предела он может простирать свое нахальство. Лейтенант стиснул его руку сам, крепко, надежно, так, чтобы подавить чужую дрожь. Он хорошо знал, что значит и этот жест.

«Ты не уйдешь?».

-Я не уйду.

Рико пригнул голову и осторожно коснулся губами его шеи. Нашел языком бьющуюся жилку, облизал ее. Потерся щекой. Добрался кончиками пальцев до выемки между острыми ключицами и скользяще погладил чужое горло.

«Это сейчас. Когда тебе это нужно. А что дальше?».

-Я об этом и хочу поговорить. Послушай. Да, сейчас это нужно нам обоим. Но каждый думает — не может не думать — о том, что случится после. Что потом, когда отогреешься, когда сможешь распрямиться, посмотреть вокруг? Когда залечишь дыру в груди, когда перестанет быть так больно, когда начнешь искать чего-то лучшего…

Рико кивнул. Он как раз это имел в виду.

- Не будет ничего лучшего, – тихо произнес Ковальски. – Не будет ничего лучше тебя. Никто не будет лучше тебя. Никто не сможет быть. Никто не сделал — и уже вряд ли сможет — сделать для меня больше, чем ты. Если мерить все такой меркантильной категорией, как объем всего, что другой может тебе дать. Никто не сможет, понимаешь?

Рико посмотрел на него все с тем же горьким чувством. Постучал себя по лбу, тряхнул головой.

«Я-то ладно. Я не найду, потому что я – такой. Но ты ведь нормальный».

- Мне не нужен кто-то тоже нормальный, Рико. Не в нормальности дело. Я хочу быть уверен в том, кто будет со мной. Ты хочешь быть уверен в том, кто будет с тобой. Мы оба этого хотим. Что бы ни случилось в дальнейшем, оно не может быть больше, чем то, что было сегодня.

Рико недоверчиво поднял брови.

«Правда?»

Ковальски ему кивнул. Конечно, правда.

Сильное, передавливающее легкие объятие подрывника причинили ему настоящую боль – пожалуй, кого-то более мелкого и хрупкого он мог бы и повредить ненароком. Но сейчас Ковальски и это было приятно. Рико не уйдет. Он никогда не захочет уходить. Он только боится, что уйти могут от него. Он долго еще будет бояться этого. Они оба будут.

Рико выпустил его, но немедленно же сунул голову ему под руку и потерся щекой снова. И благодарно замурлыкал, когда его погладили. Ковальски и этот жест перевел без усилий.

«Спасибо».

Океан был так близко, что казалось, омывает саму стену. Ковальски слышал его через каменную кладку — темный, холодный, дышащий, колышущийся, хранящий на дне тайны, свои и чужие. «Море — тот же молитвенник», – всплыло в голове. Кто это сказал? Сартр, кажется. Но он сказал это по конкретному поводу, потому что море в той сцене было таким же поводом благодарить Бога, каким был и молитвенник в руках проходящего мимо пресвитера. Но чем-то эти слова его тогда зацепили, раз запомнил. Море глубоко дышало у него над ухом, неутомимое, ворчащее, как Рико, отдающее горечью и взявшееся от старости темной-темной зеленью. Где-то далеко было слышно сигналы судов. Темнело наверняка рано, а по утрам этот домишко закутывал плотной ватой туман. И эти непрекращающиеся снегопады, нельзя о них забывать — наверняка они отгорожены от мира огромным белоснежным хребтом без единого перевала... Странно, он не видел снега уже так долго, что почти перестал в него верить. Сложно было верить в снег здесь. Весь его мир стал маленьким, состоящим из всего нескольких предметов. Вороха одеял, всегда горящего камина, ведра с водой. И Рико.

У Рико были свои отношения с морем. Он не умел договариваться с людьми, но хорошо умел договариваться со всем прочим, что было лишено речи, как и он сам, но не лишено души. Вечером он ставил сети, а утром приносил свежую рыбу, и они запекали ее с солью, безо всяких изысков.

Ковальски не мог отслеживать время. Это было в высшей степени странным переживанием. Его внутренние часы сбились в тот момент, когда Рико опоил его и он проспал глубоким и беспокойным дурманным сном неведомо сколько. Не было окна, чтобы следить за небом, не было календаря, чтобы считать дни. Он слышал лишь море и иногда пронзительные сигналы проходящих мимо барж. И теперь, когда время не имело над ним власти, он никуда не торопился. Все случалось медленно. Рыба вяло запутывалась в сетях. Огонь лениво облизывал золотым языком ее бока, терявшие перламутровые переливы под его касаниями и берущиеся бронзовой ржавчиной. Он сам лежал, глядя на колышущиеся перед ним пламя, не в силах сосредоточить взгляда, потому что без очков все немного плыло, и перебирал мысли, как напарник — позвонки его хребта в массаже. Одни и те же, одну за одной, по кругу, ощупывая каждую.

Он и Рико. Знали друг друга так много лет, пережили достаточно. Он никогда прежде не думал ни о чем подобном. Даже в шутку. А теперь это казалось таким естественным. Это потому что он доверяет Рико. Привык ему доверять. Когда встречаешь нового человека, никогда ведь не знаешь, чего от него ждать. А он знал, чего ждать от Рико. Когда пытаешься перекинуть мостик между собой и другим человеком, всегда опасаешься того, что по ту сторону засада. Он не опасался Рико. Он знал, что тот с готовностью придержит со своей стороны край мостика, чтобы переход по нему был максимально безопасным. Даже в своих вспышках бешенства он был понятнее, чем посторонние люди в своих спокойных суждениях. Ковальски опасался этих нормальных, уравновешенных, себе на уме людей. Рико не умел кривить душой. Не понимал зачем бы это было нужно. И можно было не сомневаться в том, что он сообщал. Сейчас, после всего, что между ними произошло, не было ни тени сомнения в искренности его намерений. Ему незачем было лукавить. Не было причин врать. И осознание того, что на свете есть человек, который совершенно искренне желал быть с ним, делало Ковальски счастливым. Это было состояние ему едва ли знакомое — да, он знал вкус победы и удовлетворение от проделанной работы, и торжество от того, что нашел и создал нечто, чего прежде не делал никто. Но это было не сравнить с тем, что происходило теперь. Никак не сравнить. Это было похоже на броню, надетую под кожей. Что бы ни произошло, он был к этому готов, чувствуя себя так, будто на любую каверзу у него припрятан туз в рукаве. Нет, не так — найдется, чем бить. Какой бы расклад перед ним не развернули — он физически не мог проиграть. Не чувствовал себя проигравшим. Что бы ни произошло, он не мог упасть снова на дно отчаянья, почувствовать себя достаточно скверно, чтобы еще раз стать собой прежним. Не мог вернуться в былое состояние обособленности и одиночества, оторванности от всех и всего. Он чувствовал, что перестал быть один. Был ли Рико рядом или нет, сидел ли в той же комнате, вплотную или в нескольких метрах, в поле ли зрения находился или нет — было совершенно неважно. Ничего не меняло того, что было между ними. Ковальски чувствовал, что пустой холодный колодец внутри него больше не доставляет ему неудобства. С его покрытого изморозью дна не поднимается к горлу щемящая потерянность. На дно легло что-то теплое и тяжелое, и просто нереально теперь было снова коснуться застывших кристаллов изморози и пораниться ими. Чувство, что у него есть кто-то, надежно защищало его от всего прежнего. Чувство, что он часть чужого мира. Чувство, что он может дать другому кусок своей души и тот это примет. Захочет это принять. Будет ждать этого.

Постепенно этот проклятый колодец внутри окажется засыпан. День за днем, в него будут падать новые и новые теплые переживания, заделывая щели в потрескавшихся от холода камнях. Рано или поздно он заполнится. Боль уйдет. Их перестанет удивлять то, что теперь происходит. Перестанет вызывать запредельный восторг. Они будут нормальными. Как все, другие люди, которые живут без дыры внутри.

Что произойдет после этого? Что же… Он этого не знает, но узнает непременно. Вряд ли им станет скучно. Как отсутствие боли вообще может быть скучным? Он не мог себе представить, чтобы они отказались от того, что имели теперь. Любой другой человек — это ведь непроверенный маршрут. Ковальски очень сомневался, что какой угодно новый путь может перекрыть для него этот, сегодняшний. Во имя всего святого, он работал с Рико плечом к плечу много лет, каким чудом кто-то иной может стать надежнее? Почему он раньше об этом не подумал?..

Это было все, что ему нужно. Не лицо, не тело, не то, что человек будет для него делать. Что он потенциально делать бы мог. Чудесная золотая середина между слепой любовью ни за что, которая недвусмысленно отдает неадекватностью, и расчетливым чувством за ряд причин, по которому вполне становится ясно, что, если один-два пункта отпадут, на том чувство и закончится.

Рико воспринимал его по-другому. Одним цельным образом, не отделяя его от его работы, от знаний, от привычек. Для него все это было частью Ковальски. Он никогда не будет претендовать на второе место за его лабораторным столом, не станет спорить, не станет конкурировать. Священная корова, его работа, в полной безопасности рядом с ним — и при том же, Рико относится к этой деятельности без пренебрежения, свойственного невовлеченным в науку людям.

Он прикрыл глаза, и перед ним вдруг промелькнули, чуть смазанные, картины прошлой… ночи? Да, кажется, это была все же ночь. Рико вчера делал с ним что хотел — а хотел он много чего.

Камин едва тлеет, почти темно. Кокон из одеял. Рико валит его на спину и держит уверенно и накрепко. Ничего не спрашивает, ничего не предлагает. Лейтенант не видит его толком, но это его не очень беспокоит. Чувство тревоги внутри него спит. Ева нормальная, но она может причинить ему боль, Рико — далеко не нормален, но он никогда этого не сделает.

Он чувствовал свои губы истерзанными, едва успевая и проигрывая инициативу, только открываясь навстречу и даже не пытаясь что-то противопоставить подрывнику. Тот утверждает полное главенство над чужим ртом, оставляет засосы на шее, кусает ключицы, горячо дышит Ковальски в грудь, так, что соски ноют от этого острого чувства, и Рико это понимает, бесстыже вылизывает его и там. И это так щемяще, так чувствительно, что он себя не помнит, даже не помнит, стонал ли или нет. Рико находит на нем старый шрам — тот самый шрам, от Евиного ножа, неестественная полоска кожи цвета кофе с молоком, похожая на пятно кофейной же пенки – и лижет этот след, терпеливо, со всей отдачей, будто надеясь стереть его. Этого никогда не было. Ничего плохого никогда не было. Ничего, что причиняло Ковальски боль, просто не существовало. Это было с кем-то другим и очень давно, но не с ним. С ним всегда был только Рико. С ним всегда были ласковы. С ним всегда все было хорошо и правильно. И с каждым касанием тот чувствовал, как что-то сползает с него, смывается, будто краска или грязь. Или прошлое. Рико стирал это с него. Стирал старую историю и все, что с ней было связано.

Он поплыл тогда, вцепился подрывнику в волосы, сгреб в горсть, впился пальцами в затылок. Эти лижущие касания его с ума сводили. Не только потому, что тело реагировало так остро, так жаждуще, не только потому, что было тепло и что он чувствовал участие в себе другого. Не только потому, что он не помнил ничего подобного прежде. Не это. Он сам пока не знал, что именно. Может просто то, что Рико подумал о нем. Подумал правильно, ведь понял, что нужно делать. И нашел, как это выразить. Может быть оно.

Тени от камина метались по стенам, а до потолка, как и всегда, не доставал свет. Темнота гнездилась там мягким пологом, будто живая, и понемногу спускалась на них все ниже, но не подкрадываясь, а просто осторожно, будто боялась спугнуть. Она никогда не могла лечь вплотную, накрыть еще одним одеялом — ее сдерживало пламя в камине, и Ковальски не хотелось, чтобы оно погасло. И оно не гасло.

Ему в голову так и не смогла пробиться мысль, что это все как-то неправильно — он бы удивился, если бы кто-то это сказал ему. Если это неправильно, то что тогда вообще может быть правильно? Если неправильно быть рядом с человеком, который хочет этого и который готов тебя принять, и которого готов принять ты сам, что вообще на этом свете могло быть правильного?..

Рико спустился к краю ребер, нашел пересекающий бок наискось шрам и там – на этот раз тот, что Ковальски привез из последнего их вояжа и недовольно, раздраженно залечивал, торопясь избавиться, – и нежно вылизал и его, поглаживая ладонями, будто запоздало утешая.

-Да брось. Это все давно забылось, – прошептал Ковальски, и Рико покачал головой с серьезным видом. Это не могло забыться. Застывшая боль еще существовала в рубце, сохраняя подобие жизни, как сохраняет его мушка в янтарной капле. И с тех пор ему, Ковальски, никто не говорил, что знает об этом и примет его с этим. Как будто первичный замысел творца был изменен, изваянный вручную старозаветный человек, пусть в маленькой степени, был уже не таким, каким должен, и скрывал это от прочих глаз, чтобы не быть отторгнутым. На что только не шел он, созданный «по образу и подобию» из податливой, все принимающей глины, которую так легко повредить, избороздить неаккуратными шрамами, сделать его далеким от изначально задуманного идеала, на что не шел он, чтобы не лишиться гордого имени «человека» ... На что только не шли они все. И он, и другие, такие как он – прятали шрамы из какого-то застарелого стыдливого чувства, будто опасались, что, увидев эти следы, к ним не отнесутся с пониманием.

“Рико”, – подумал он тогда. Конечно. Рико делает с ним то, что – в его собственном представлении – было важным. Чего он хотел бы сам. Чтобы его шрамы кто-то приласкал. Провел по ним осторожно рукой, обращался с ними нежно, просто помнил о них… Как помнил о них врач, например. Рико всегда получал от него это бережное обращение и млел, а теперь хотел дать ему пережить то же самое. «Я думаю о тебе». «Я тебя понимаю». «Я принимаю тебя всего».

Он когда-то давно сказал себе, что проблемы физического мира — не его проблемы. Усыпил свое тело буквально насильно, превратил в послушный, иногда подводящий, но, в общем, неплохо справлявшийся со своими задачами инструмент. Во что-то будто не очень живое, что пусть и могло устать или заболеть, все равно не имело отношения к настоящему человеческому телу. Тело не имело значения, и душа его не имела, и все, чем он был, – все являлось только голым рассудком, единственным ценным компонентом его личности. А сейчас Рико будто разбудил его. Выманил из укрытия – и без особенных усилий, даже не без определенного изящества, заставил вернуться в нормальный мир и снова чувствовать. «Ты живой». Да, он живой. Странное ощущение. Живой. Надо же. Такой же, как другие. Может что-то чувствовать. Может вызвать у кого-то желание дать ему это почувствовать. Даже потребность. Кому-то нужно было это все. Кому-то нужен был он. Рико был нужен.

Рико дышал горячо, почти не отрывая губ о его кожи. Ему нравилось это касание. Ему нравился контакт губами. Ему нравилось трогать ртом, потому что это было близким. И еще потому что он чувствовал, как Ковальски дрожит, стоит его так потрогать. А теперь это сделало его голодным. Он вспомнил обо всем этом и теперь не мог забыть.

Нельзя торопиться – им некуда торопиться – но и медлить невозможно – ибо промедление, как говорится, смерти подобно. Они, безусловно, вместе, они целуют друг друга, по-настоящему, в губы, глубоко, и понемногу привыкают, – они оба – что это доступное им счастье. И постепенно ставки будут расти. Сейчас, когда мозг соображал пусть не очень быстро, но трезво, он думал об этом. Вертел проблему так и эдак, со всех сторон, как трехмерную модель, которую еще только предстояло собрать. Первичный восторг схлынул, шторм успокоился, и необходимо было подумать над тем, что станет следующим шагом. Стоило посмотреть правде в глаза: им придется столкнуться с не самыми простыми задачами. Им не по тринадцать лет. Им не хватит поцелуев в темноте. Уже не хватает. И что дальше? Что делать в будущем? Это он должен принять решение и найти ответ на этот вопрос. Рико уже льнет к нему так настойчиво, и стоит поторопиться с поиском ответа, потому что… Потому что… Если что-то будет не так, это Ковальски будет за происходящее в ответе. Вот почему. Потому что Рико доверяется ему во всем. Позволяет вести себя. Подчиняется.

Он вдруг разозлился – и сразу, как-то одним махом понял, почему разозлился Рико, когда правил ему спину на этом самом одеяле, не так уж давно. По сравнению с тем, что недавно закончилось — а он даже не мог подобрать достойного названия для этого периода, как-то обобщить, обозначить хотя бы для себя иначе, чем под всеобъемлющим словом «это» – такая проблема просто цветочки. Они одного пола. И что теперь? Ему жизненный опыт подсказывал: кто хочет – тот сделает. А они оба хотели. Да, это будет сопряжено с неудобствами и при том — чисто физическими неудобствами. Но по сравнению с тем, чтобы спать на снегу, карабкаться на отвесную скалу день за днем, преодолевая целый кряж, да даже по сравнению с тем, чтобы сесть на шпагат в свои тридцать — это ерунда. Планомерные тренировки, растяжка и разогрев мышц, немного приготовительных процедур. Говорить не о чем.

Даже странно было, насколько невыразительной, незначительной показалась ему эта проблема. Если бы такая идея — хотя бы в качестве теоретической задачи для решения — пришла ему в голову еще неделю назад, он бы не посчитал ее такой уж ерундовой. Но неделю назад у него не было Рико. А это многое меняло.

Ковальски рассуждал об этом пока что исключительно теоретически, потому что прежде чем воплотить что-либо он должен был долгое время держать замысел в своей голове и проверять его. Однако подрывник будто почуял, о чем он думает – Ковальски уже не раз ловил его на этой необыкновенной понятливости. Ему приходило в голову, что объясняется это тем, что Рико меньше концентрируется на словах других людей, зато более внимателен к невербальным признакам.

Расслабляющие проглаживания стали голоднее, а чужой горячий рот нашел особенно чувствительное место где-то между ребрами. Наверное, там лучше ощущалось биение сердца, а Рико всегда завораживал этот ритм. Лейтенант даже не сразу сориентировался, убаюканный этим теплом, которое медленно и неумолимо нагнетал подрывник. Чувствовал свой позвоночник подобием электрической дуги, не успевал за событиями, попадая в полную зависимость от Рико и от всего, что он делает. И тем быстрее пришлось всплыть из этой тягучей нирваны, когда он почувствовал чужую осторожную руку ниже живота. Успел перехватить мощное запястье и сжать его – и тут же ощутил ответный всплеск эмоций Рико, выраженных всем: сорвавшимся дыханием, тремором, тихим невнятным возгласом.

«Что-то не так?»

-Не надо.

«Почему? Ты же хочешь».

Рико не вырвался из его хватки и не потянул за собой его руку вниз, хотя вполне мог бы, но пальцами огладил, заставив Ковальски мучительно выдохнуть и втянуть живот, будто это могло бы помочь.

-Потому что это выглядит, как итог всего, – попытался пояснить он. – Я не ради этого с тобой…

Рико уже привычным жестом потерся об него, наклоняя голову. Лейтенант кожей чувствовал его улыбку, перечеркнутую шрамом.

«Но ты хочешь. Тебе это сейчас мешает думать. Я хочу дать тебе все».

-Я не могу так.

«Я могу».

-Рико…

«И я хочу. Хочу так».

Он приподнялся, чтобы заглянуть лейтенанту в лицо. Того насторожил его непривычно серьезный вид.

«Я хочу, чтобы ты остался, даже когда это тоже случится. Хочу знать, что останешься».

Тогда до него дошло. Рико хотел увериться, что это волшебство не продиктовано долгим голоданием по человеческому вниманию, и что, утолив чужой голод, он, тем самым, не уничтожит повод быть с ним рядом.

Ковальски выпустил чужую руку, и все получилось как-то само собой. Он поцеловал Рико, хотел его поцеловать, хотел как-то ответить на его порыв, и тот воспринял это как согласие. Снова свалил на спину — черт, это оказалось очень приятным переживаем — и бесстыже затискал. Согретое теплом их тел логово из одеял было не то гнездом, не то жерлом вулкана, не то чем-то еще похожим, где ты лежишь на дне, а над тобой довлеют, подавляя тебя, высшие силы — ограждающие от внешнего мира стены, небеса, рок в конце концов… И то, что так не принято, так не делают, то, что это непривычно, неудобно, непохоже на красивую романтическую историю и что в итоге здесь станет мокро, Рико, очевидно, полностью не волновало.

Лейтенант ощутил между своих бедер горячую руку напарника, почувствовал трение его кожи о свою и перестал ощущать разницу между ним и собой.

Он что-то такое читал про это все. Его всегда все на свете интересовало, он и в эту тему нос сунул – ох давно же это было. Кажется, еще в раннем зеленом студенчестве. В те годы, когда хочется не столько узнать, что к чему, сколько плюнуть на установленные Системой правила. Из всего, перечитанного им об этом, в память врезалось одно-единственное соображение, и как раз оно-то и казалось Ковальски краеугольным камнем. Когда ты с женщиной, ты восхищен ею, тем, какая она, как красива, как она привлекает тебя, но никогда бы не пришло в голову быть ею: она другая, априори другая, полная противоположность тебя. Но если ты с мужчиной, вы похожи. И стремление к нему перемешано с желанием быть им, быть таким же, находится в этом теле, в этой личности, является ею… Эта идея казалась Ковальски толковой и логичной, и только сейчас, когда Рико ласкал его, он понял, насколько теория может отстоять от практики. В теории-то идея была безукоризненна. Но на практике он был сейчас с Рико, и он не хотел быть им. Ковальски нравилось все происходящее таким, каким оно было, нравились те различия, что делали его и напарника такими непохожими, и ему не хотелось что-то менять.

Темнота, разбавленная пламенем, влажная кожа, жар – и он не может оторвать голову от одеяла, потому что Рико прижимает его так крепко, впивается ему в губы, и Ковальски в этом слышит то, что переживает сейчас подрывник.

«Ты у меня есть».

И он у Рико был.

Пальцы у подрывника внезапно легкие, аккуратные, трогают его чутко. Как мину, которую предстоит обезвредить. Ловкие пальцы. Виртуозные… И Ковальски с собой ничего поделать не может – его выгибает, бьет дрожью, от каждого чертова касания бьет, потому что Рико… Рико и он…

В голову непрошеной гостьей вдруг заявляется мысль, что Рико не только пиротехник, но и карточный шулер. И что единственное, что его всегда выдает – это выражение лица, а отнюдь не неумение совершить с виду неуклюжим движением невозможное. И что руки у него просто волшебные, и что им хочется принадлежать – и принадлежать как можно скорее, теперь же, немедленно…

Подрывник понимает, что спокойно не получится, что двухметровый спецназовец – не то существо, которое можно придавить к лежбищу, только прижав ладонью, и Рико наваливается всем весом. Укладывает его носом в складки одеяла, переворачивая, как куклу, и мир сжимается, сужается до крошечного островка, где Ковальски чувствует горячие губы там, на затылке, где он так любит, а чужая рука тем временем хозяйничает на его теле. Он взмокшей спиной ощущает Рико, но только и может, что бессильно стонать сквозь зубы – всего этого слишком много для него одного. Чувство времени и так-то ему изменило, а теперь, наверно, уже и не вернется никогда – все закольцовано, все в цикле, и вместо хода маятника, размеренного, всегда одинакового движения – движение его собственного тела. Он упирается коленями, пытаясь дать себе хоть немного места, отвоевать толику свободы, но Рико с тираническим обожанием легко сваливает его назад. И движение, заменяющее привычный отсчет часов, возобновляется, такое же неумолимое и так же ведущее к беспамятству. Над ухом он слышит бархатистое рычание – Рико вошел во вкус. Пальцы в этой ласке у него куда более умелые, чем губы в поцелуях, и он кружит, мучает, заставляет, в конце концов, забыть все рассуждения. Отдаться ритму, доверится его руке, ни о чем не думать, и в итоге, полностью в нем раствориться…

Когда он открыл глаза, в поле зрения попал подрывник, беззаботно облизывающий пальцы. Это зрелище внезапно смутило его – пожалуй, даже больше, чем все то, что тут у них происходило. Не то чтобы Ковальски его стыдился. Они и раньше друг друга трогали. Сложно было бы жить на одной территории столько времени и не контактировать. Но эти контакты никогда не несли в себе чего-то большего, чем рабочая необходимость. Приходилось подсаживать друг друга при штурме препятствий, вытягивать из провалов, спать вплотную в окопе, деля один спальный мешок, оттирать от копоти в холодной воде лесной речушки – и много, много прочего тоже приходилось, но они всегда были закрыты друг от друга. И тем разительное был контраст теперь, когда Рико так голодно тянул его к себе…

“У него никого никогда не было”, – напомнил себе лейтенант сквозь туман. Никогда. И он очень хочет быть с кем-то рядом. Это-то по-настоящему и страшно. Это страшнее осознанного одиночества. Рико хочет его ласкать ради того, чтобы чувствовать. Не ради разрядки, собственной или чужой, но ради этих ощущений. Ради живого, теплого, дышащего, доверяющего ему существа в его руках. Ради того, чтобы отдать все, что он сможет отдать и почувствовать, что это принято.

-Ну, все в порядке, видишь?.. – он слабо поскреб подрывника под подбородком. – Ничего не исчезло. Ты зря опасаешься.

Он попробовал было погладить напарника, но казалось, его руки теперь трогали Рико прямиком по обнаженным нервам. Тот реагировал так остро, весь вздрагивая и стараясь подавить эту дрожь, что Ковальски потянул его к себе, успокаивая. И Рико кажется, понял это, послушно позволил уложить себя, но так и не выпустил из рук. И даже задремав, все еще нервно подгребал к себе поближе, стоило чуть пошевелиться – боялся. Все так же.

Суть в дополнении. Один всегда принимает решение там, где не может его принять второй – и наоборот. В этом, судя по всему, и соль того процесса, который психологи называют «гармоничными отношениями». Он и Рико просто... конкатенируются друг с другом. Каждый делает для другого то, чего тот не может сам. Рико принял решение в тот момент, когда Ковальски персонально этого сделать не мог, а теперь терзается сомнениями, которые тот развеет – и сделает это, черт возьми, с удовольствием… Судя по всему, и принятие решений за него Рико доставляет приятные ощущения – такие же, как те, когда он валит лейтенанта на спину, норовя заласкать, заглушая слабые протесты.

Ковальски протестовал, потому что ему не хватало возможности подумать и проанализировать происходящее. Он слабо возился, впрочем, заранее предполагая, что все будет тщетным – и в какой-то мере он и желал, чтобыРико его не послушал. Потому что Ковальски любит неуправляемые вещи. Любит оружие, любит разрушительные вещества, все эти лазерные лучи и бактерии, любит большую мощную технику, бронебойные снаряды… и вот теперь Рико тоже. Самое, пожалуй, неуправляемое разрушительное явление в его жизни.

Они задремывали и снова просыпались, первым делом нашаривая рядом того, второго. Ковальски привык погружаться в сон от тепла, окружавшего его, и просыпаться, чувствуя теплое же касание. Эйфория от всего случившегося еще не покинула его. И он знал, что долго это блаженное состояние не продлится. Стоило ловить шанс, пока он есть, не пытаясь насильно заставить мозг работать.

А между этими двумя пунктами: пробуждением ото сна и новым в него погружением – они были друг у друга. Тут, на отшибе мира, проще было принять то, что казалось бы дикостью в обычном течении вещей. Можно было не обманывать себя и сознаваться в истинном положении дел. Да и как было не сознаться – может, Ковальски бы и не заговорил на такую тему, но Рико его и не спрашивал. Он делал. Снова – как и в случае с этой поездкой – делал, как сам считал нужным. Протягивал руки, бесцеремонно завладевал, увлекая за собой, и лейтенант уже ничего не соображал, кроме того, как им в очередной раз вместе хорошо.

Он делал то, что хотел. И получал от этого головокружительный кайф – от подлинного, неоспоримого чувства, что он делает все хорошо и правильно. Ковальски находил в полутьме чужой шрам, тот, что рассекал лицо напарника от самой брови, чудом оставивший глаз целым, и прослеживал его губами, до шеи, до бьющейся артерии, до той точки, где Рико влажно выдыхал, почти со всхлипом. Прикосновения к шрамам всегда вызывали у подрывника волнение – и если раньше лейтенант полагал, что причина ясна и понятна, ведь это уязвимые места, а Рико хлебнул горя и не хочет повторения – то теперь он понимал, что эта причина не единственная. Шрамы у него правда чувствительны. И если погладить Рико по рубцу, а потом прижаться всем телом – можно понять, насколько именно… И Ковальски его гладил, а потом находил в полутьме губы, позволяя подрывнику забываться, отпуская себя, так же потеряться в ощущениях, как прежде позволил потеряться ученому он сам, утратить контроль и просто отдаться новому переживанию. Он углублял поцелуй, заставляя Рико стонать, глухо и мучительно. Стон перерастал в рык, голодный, дикий, и Рико, не в силах вытерпеть, валил его навзничь, и они голодно, остервенело ласкались. Иногда это походило на борьбу: Рико плохо контролировал себя, плыл по течению, делая все то, что долго хотел, получив, наконец, право отбросить условности. Все эти «мы напарники», «мы друзья», «мы сослуживцы» – все они налагали на Рико обязанность держать себя в руках, а он не желал себя более держать. В руках он предпочитал держать Ковальски и делал этими руками такое, что стыдно было вспомнить. А стыдно Ковальски бывало весьма нечасто, и еще реже – по соображениям морали.

Он позволял Рико валять его, отдался весь его страсти и не собирался останавливать это безумие. Отлично понимал, что сам Рико не затормозит, доведет дело до конца, и не беспокоился об этом. Ну не затормозит, ну доведет, и что? Рано или поздно это все равно случится. Почему бы и не теперь? Рико хочет его. И не стесняется это выражать, и с точки зрения лейтенанта это обстоятельство – лучшая причина, чтобы сказать ему «да». Он хотел, чтобы его хотели. Отлично знал, что по этому поводу говорит «общепринятое мнение» – что это его прерогатива, а не партнера – но поделать с собой ничего не мог. Ему всегда недоставало сознания, что все происходящее – плод не только его усилий, что не он один заинтересован в исходе. Ему не хватало того, чтобы – даже если он сам промолчит – другой непременно сказал: «Я не хочу тебя отпускать». Его всегда в итоге отпускали. Отпустили из дому, отпустили с кафедры. Он уходил, просто надеясь, что кто-нибудь не захочет с ним расставаться. Но этого никогда не происходило – до последнего момента. Потому что Рико с ним расставаться не захотел.

====== Часть 25 ======

Ковальски каждый раз чувствовал его едва сдерживаемое желание, позволяя Рико с каждым же разом заходить дальше и убеждаться, что ему рады. Ему нравилось это внимание подрывника. А тому нравилось вообще все – нравился напарник, нравилось его тело, нравилось, что он голый, нравилось его трогать, нравилось вжимать собой в одеяло и не встречать сопротивления. Ковальски с ним расслабился и, только чувствуя, что Рико колеблется, не решаясь сделать что-то, успокаивающе его касался. Как будто подтверждал, что существует – на тот случай, если готовый ко всему, и к этому в том числе, напарник вдруг усомнится. Да, об этом он прежде как-то не думал... То есть думал, конечно, но не связывал в своей голове собственную возможную смерть и последствия, которые она повлечет для того, кто с ним свяжется. Привык всегда судить по себе и по тем, кто был с ним рядом – своему отряду или отряду Северного ветра... С самими собой стоит все же быть откровенными – если пристрелят кого-то из них, второму это будет проще, чем далось бы любому, кто живет другой жизнью – не такой, как у них. Они-то к этому каждый раз подспудно готовы... Это если напарник не поймает следующую пулю, конечно – что тоже вполне вероятное событие.

Он действительно забылся на это время. Перестал о чем-либо думать, анализировать, сравнивать. Перестал все, что, он считал, делало его – им. Рико словно бы утянул его в свое безумие, и это было то, что надо – лучше марихуаны, лучше рабочего изобретения, лучше наконец-то сдохшего врага. Лучше всего, что он знал. И эти знакомые, надежные руки, трогающие его, так... Так желанно, так... Вопросительно?..

-Все в порядке, – прошептал он напарнику на ухо. – Все хорошо. Не останавливайся.

«Ты уверен?» – Рико взял его лицо в ладони, не позволяя отвернуться. Большими пальцами поглаживал скулы и соскальзывал выше, словно пытаясь стереть морщинки «гусиных лапок» с чужого лица.

-Конечно.

«Ты точно хочешь?».

Ковальски заставил себя сосредоточиться. Ему сейчас блаженно-прекрасно, но почему, спрашивается, он имеет право себе это позволить, а Рико нет? Тот-то себя в руках держит и берет на себя ответственность за происходящее… Потому что ему кажется, что он знает, чем рискует. Потому что Ковальски привык жалеть себя и не очень-то задумывался о других. У них ведь есть кто-нибудь, правда? У Прапора есть его Купидон, и у них очень мило и романтично все складывается. У Шкипера была Китка. А Рико, кажется, ни в ком не нуждался, у него была его Перки. Выше него на голову, худющая, белобрысая и пластиковая. “Худющая и белобрысая”, – повторил про себя Ковальски. Выше на голову. Нет, он просто феерический слепой идиот, с этим надо смириться…

-Я точно хочу, – произнес он вслух, взяв лицо Рико в ладони тем же жестом, каким тот привлекал его внимание минуту назад. – Я хочу быть с тобой. Не бойся ошибиться. Идеально с первого раза не будет. Я подскажу тебе, ты не будешь решать эту проблему в одиночку. Мы со всем справимся. И не с таким справлялись. Я никакого волшебства от этого сейчас не жду – кроме того, что ты будешь со мной. Мне только это надо. Понимаешь?

Рико понимал. Он проворчал что-то извиняющееся и вместе с тем – благодарное, перевалился на спину, укладывая тощего лейтенанта себе на грудь, и принялся поглаживать тому спину, понемногу спускаясь теплыми ладонями ниже.

А. Ну да. Мышцы же. Ковальски устроился удобнее, позволяя Рико делать с его телом, что тот только хотел. Ему не то чтобы было все равно – он знал, что в первый раз будет дискомфорт – но не боялся. Это всего лишь навсего физическая боль, к тому же, непродолжительная. И потом, он точно знает, что Рико не хочет делать ему больно. Это само по себе нехилая анестезия. Надо просто расслабиться, довериться и выкинуть из головы всякую дурь. А с этим, лейтенант был уверен, он справится.

От этой ненавязчивой ласки он поплыл, периодически скользящие от его затылка до копчика пальцы, четко следовавшие линии хребта, надежно отключили его рассудочное суждение. Без задней мысли он двигался навстречу, целовал охотно подставляемые губы, и все было прекрасно. А потом Ковальски ощутил, как его бедра сжали чужие колени. Рико впился подрагивающими пальцами ему в поясницу, выгнулся под ним, и… И тогда его настигло осознание. Быстро настигло, как будто на него опрокинули ведро ледяной воды. Он чуть отодвинулся, приподнимаясь на руках.

-Рико, – позвал он. Тот поблескивал глазами в сумраке, шумно дыша.

-Рико, – попробовал он снова, и подрывник под ним прогнулся, послушно отзываясь, открываясь, идя ему навстречу по первому требованию.

-Ты…

По лицу напарника промелькнула тень. Он тревожно сморгнул, и Ковальски отчасти поэтому, а отчасти по движению его губ понял все окончательно.

Рико, Рико… Ему в голову даже не приходило, что может быть что-то иное. Это он предложил, это его инициатива. И он готов к последствиям. В полной мере. Но сейчас, когда Ковальски его остановил, он забеспокоился.

«Тебе неприятно?».

Тревожное ерзание, касания к груди, к плечам, становящиеся торопливыми – напарник занервничал.

«Ты не хочешь со мной?».

Ковальски в этот момент – может быть, впервые на своем веку – понял, что переживает другой человек, хотя тот с ним не говорил об этом. Ему удалось понять, потому что он хорошо знал Рико, и потому, что за последнее время он узнал о нем еще больше, и они стали ближе друг к другу. Потому что он знал, как Рико слушать надо. Он, наверное, надолго запомнит – может, даже на всю жизнь – эту минуту, когда вместе с Рико пережил секундный приступ боли, страха, отчаянья, готовности на что угодно. Рико боялся его потерять. Боялся панически, особенно теперь, когда может держать в своих руках. Боялся снова остаться один. Боялся, что если теперь все разрушится, то это зацепит и остальное, что было в его – их – жизни прежде. Боялся, что, испытав эту неловкость, Ковальски будет держаться от него подальше, и даже то немногое, что подрывнику доставалось прежде, будет недоступно. И никогда в жизни у него не будет этого вот «у тебя жар», а будет только градусник, потому что Ковальски не пожелает лишний раз его трогать. Вот чего Рико боялся и вот о чем думал, почувствовав, что от него отстранились.

Его хотелось утихомирить, дать ему понять, что опасение напрасно, но лейтенант даже не представлял, как он может это сделать. Он ничего не понимал в словах утешения, не знал, как другого человека успокоить. Обычно он просто махал рукой на такие ситуации – пусть их, лучше другие будут полагать его бесчувственной колодой, только бы не ляпнуть очередную глупость… Но он не мог махнуть рукой на напарника, о котором он, сам едва замечая, уже привык думать, как о близком – самом близком – человеке. Не теперь.

-Рико, – позвал он, и тот ответил настороженным взглядом. – Ты думаешь глупости. Я люблю тебя.

Громила-подрывник, эта глыба мышц с бандитской рожей, посмотрел на него — в голову снова непрошено ворвались привычные уже ассоциации со знакомым образом – как смотрит бродячий пес, который зимой услышал, когда кто-то позвал его. И за спиной у него обледеневшие камни и промокший раскисший картон, а впереди – впереди тепло и свет, и сухой угол, и никто больше тебя не пнет просто ради развлечения. Ковальски мысленно обругал себя. Как только Рико его терпит?.. Тысячу раз была права умница-Ева, когда по пунктам описала, насколько он нестерпимый тип. Он все это время просто позволял Рико любить его и ни разу не дал ему какой-то определенности... Но повиниться подрывник ему не позволил – ткнулся ртом в горло напарнику, жадно, неистово впиваясь в чувствительное место, гортанно порыкивая от полноты чувства. Ковальски привычно погладил его, скребя кожу головы пальцами, как Рико нравилось.

-Я люблю тебя, – повторил он. – Я люблю все, что ты со мной делаешь.

Рико под ним дрогнул и чуть прогнулся.

-Тебе это будет труднее, чем мне, – спокойно отозвался Ковальски. Паника ушла. Он снова был собой. Говорил уверенным голосом, полностью отдавая себе отчет в каждом произнесенном слове. Они же взрослые люди, правда? Они говорят друг другу правду. Нужно, в конце концов, сознаться хотя бы самому себе — и Рико, который его никому не выдаст.

-Я хочу, чтобы ты делал со мной все, что захочешь, – выговорил он неторопливо и отчетливо, чтобы до Рико дошел каждый звук. -Я хочу, чтобы ты не сдерживался. Хочу чувствовать все, что ты переживаешь. Хочу чувствовать, что нужен тебе. В том числе и для… этого.

А потом Рико вминал его в одеяло, будто стараясь проникнуть к нему под кожу, перемешать их между собой, проскальзывал, рычал тихо и утробно, подтаскивал к себе, выплескивая накопившееся за столько времени переживания. “Базорексия”, – равнодушно констатировал внутренний датчик, тот самый, который на все привык наклеивать ярлыки. “Кафуней”. А потом случилось нечто, и датчик замолк, захлебнувшись на полуслове, кажется, безнадежно сломанный – Рико заглушил и смял его, приникнув и дав ощутить, как бешено заходится у него сердце. Какая, к дьяволу, разница, что как называть? Рико, живой, чувствующий, настоящий, был здесь, и слова ничего не значили и не решали... Ковальски позволил напарнику безумствовать и расходовать энергию в этом полусознательном движении, поощрял, оглаживая по плечам, по загривку, и Рико сильнее наклонял голову, так, что топорщился его куцый хвостик... С ним сейчас лейтенант так же переживал нечто новое и пока еще не мог сказать, что именно это такое. Рико, получив его себе, наслаждался его телом, раз за разом прижимаясь теснее, желая чувствовать, что между ними нет ничего разграничивающего. А если и отрывался, то лишь для того чтобы посмотреть, убедится, что все именно так, как ему кажется. Ученый неловко пытался свести колени – его этот взгляд все еще смущал. Не то чтобы был неприятен, но заставлял себя чувствовать в той роли, к которой он так до конца и не привык. Вопрос был не в том, что он кому-то подчинялся в итоге, а в том, что он был для Рико объектом его желаний, и это было для Ковальски так же ново и чуждо, как танцы живота в программе тренировок отряда. А он – он что, он действительно предпочитал подчиняться. Ему хотелось почувствовать, что все происходит не только потому, что он сам стремился к этому, но и по желанию второго участника тоже. И Рико сейчас окажется совсем близко, горячий, распаленный одним только присутствием другого человека, и он не успокоится, пока не погладит и не потрогает везде, где захочет – а он захочет все, до чего дотянется... И Ковальски хотел чувствовать это чужое желание на себе. Он привычно ощутил неловкость за свое длинное, нескладное тело, будто это по его вине оно такое, но подрывник не дал этому ощущению развиться. Может, ученый и считает себя чем-то непривлекательным, но Рико с ним согласен не был. Как вообще можно назвать непривлекательным то, что хочется потрогать, что хочется забрать себе и ни с кем не делиться, от чего становится так волнительно и так горячо внутри, настолько, что дышать ощутимо трудно?

И, полностью отдавшись происходящему, они оба перестали думать над недавней проблемой. Лейтенант только возвращался в мир живых людей, откуда изгнал сам себя, а Рико рвало крышу от этой внезапной дозволенности. Он хотел чувствовать всем телом, ласкать и руками, и губами, как только это могло быть возможным, и он не смог удержать даже минимального контроля над ситуацией. Вжался в другое существо, и от этого чувства, от тепла, от ласки, просто от мысли о происходящем, его накрывало. Он никогда не думал, что это случится с ним так – что о нем позаботятся и будут нежны, и что у него все тело будет отниматься от желания, и он будет бессильно течь, только от трения о чужую кожу. Что Ковальски – о господи, Ковальски! – будет шептать ему, чтобы он расслабился – и он сделает так, как тот говорит, и это действительно поможет... Что длинные пальцы будут подрагивать от возбуждения, когда руки хирурга будут оглаживать ему спину, что двухметровый лейтенант прогнется под ним, всем существом желая, чтобы в него впились сильнее и не дали шанса выскользнуть, что этот уравновешенный, закрытый человек настолько близко к себе подпустит, позволит видеть его без маски сдержанности.

Рико ощутил прохладные губы на своем ухе – он впервые осязал поцелуй здесь, и это открытие было ошеломляющим, а спустя секунду ему именно в это ухо прошептали, как же с ним хорошо. Как с ним, Господи Боже, восхитительно. Он буквально физически почувствовал себя легче – он рад был это знать, рад, что Ковальски с ним быть в удовольствие, что он не совершил промаха, не разочаровал, что этот человек рядом с ним не жалеет о совершенном шаге.

Рико пригнул голову, подставляя ухо для нового поцелуя, и закрыл глаза, на какое-то время теряя связь с реальностью. Там, на ухе, был старый, уже почти не видный шрам, но Ковальски скользил по нему языком, прослеживая очертания, раз за разом, так ошеломляюще медленно, что Рико с трудом удавалось даже дышать. Он безумно хотел прижаться еще хотя бы разок, прогнуться, заставить почувствовать свое нетерпение, жар, готовность, но он боялся дернуться, чтобы не лишиться этого скольжения по своему уху. Кончик теплого языка потрогал его внутри ушной раковины – очень осторожно, но Рико захотелось его сильнее. А потом его ухо оказалось во власти ласкового рта полностью, и он хотел, очень хотел, просто чувствовать – чувствовать- и ничего больше, как же это сказочно, и вместе с тем не мог и оставаться безучастным. Ковальски вел его, подсказывая, подталкивая, знакомя с тем, о чем прежде тот имел весьма смутное понятие. Вот так, чтобы его выгибало, чтобы он не мог совладать ни с телом, ни с голосом и беспомощно просил о внимании. Пока его язык гулял по всей длине розоватого шрама, Ковальски скользнул рукой между их тел, и подрывник подался ему на встречу, послушный и вверившийся ему. Главное: не выпустить его уха, и самому не чокнуться от того, как Рико тает и как скребет просительно пальцами по его коже... Рико чувствовал, что это не дается и ученому просто – того прошибала дрожь, и он боялся слететь с рельс, а Рико хотелось, чтобы он слетел, чтобы стал, наконец, не способен мыслить, не мог оторваться, не мог притормозить, одуматься, дать себе отчет. Чтобы какое-то время был сосредоточен на нем одном, человеке так близко, и ничего больше не видел и не слышал…

А потом он уже не мог ни думать, ни контролировать себя – только ощущать, отвечая на каждое движение, и не в силах даже поскуливать, потому что голоса не было. Он чувствовал, как его умышленно подводят к краю – и не дают броситься, позволяя остыть – только для того чтобы начать все заново, снова и снова, и каждый раз эти периоды сокращались. Ковальски делал с ним, что хотел – но он никогда не хотел того, что могло бы не понравиться второму. Рико сейчас хорошо понимал, почему тот всегда поначалу пьянеет от долгих нежных ласк, а потом срывается – он и сам бы с радостью сорвался, если бы знал, как.

Он желал слушать до бесконечности, как человек под ним дышит, рвано, сбивчиво, как вскрикивает каждый раз и бесконечно, настойчиво зовет к себе. Как на это вообще можно не отозваться... Сам он собой не владеет, это правда, но Ковальски – он владеет им, он сейчас имеет над ним полумистическую власть, управляет его безумием, хотя и сам вряд ли это осознает.

И им хорошо. Им черт подери безумно, безудержно, безоглядно хорошо, и плевать, что кто об этом думает.

Ковальски под ним прогибается еще сильнее и стонет, протяжно, сладко, закидывает голову, открывается...

-Даааа-а... Да, да... Да...

И с каждым этим “да” подрывник вжимается в него, сцепив зубы, и от души желая только бесконечного продолжения. Чтобы всегда видеть эти полуоткрывшиеся заалевшие губы, держать худые бедра, оставляя на них следы пальцев, всегда наваливаться, рыча от возбуждения, и всегда, всегда слышать это волшебное “да” – согласие быть с ним, быть его, быть частью его жизни, часть его самого...

В момент, когда в очередной раз он не смог шагнуть за грань и еще пытался вернуть волшебное ощущение, которое уже почти поймал, над ухом послышался протяжный, с сильной хрипотцой голос:

-Тебе нравится?..

Он еще спрашивал...

Рико попытался ответить, но голос его не слушался, как, впрочем, и вообще все его тело – оно будто не совсем ему принадлежало. А Ковальски соблазняюще дышал ему в ухо и поглаживал по бокам, приглашающе, терпеливо.

-Нравится? Скажи, что нравится...

И Рико сказал. Как мог, как умел вообще говорить с этим миром, очень надеясь, что его поняли верно – впрочем, даже если и нет, он все равно больше не выдержит...

И Ковальски его довел.

Он не просто разрешил упасть в вожделенную пропасть – он туда столкнул и позволил падению продлиться настолько, чтобы было похоже на полет. Трогал языком ухо, касался его, где надо, и непрерывно скользил ладонью, там, внизу, где-то кажется в другом мире, где есть физические тела и явления. И это было хорошо, так хорошо, так...

Ковальски почувствовал, как подрывника колотит, как Рико судорожно стискивает его, беззвучно шевеля губами, даже не рыча.

«Мой», – кажется, Рико было бы проще, если бы его сбил поезд: он не знал, как справится с захлестнувшими его ощущениями. С поездом ему дело иметь приходилось, а вот с чем-то таким…

«Мой, мой, мой…».

Торопливо он поглаживал Ковальски, где мог дотянуться – в какой-то момент просветления ему хотелось разбавить эту страсть чем-то нежным. Но его лейтенант, заласканный, доведенный до отупения, был одним сплошным комком нервов – после невинного-то в общем касания он дернулся, прогнулся до максимума, без стеснения заорав во все горло – остро, слишком остро, невозможно удержаться, невозможно контролировать ситуацию, хочется просто выместить это дикое ослепляющее переживание, которого было слишком много для него.

А потом он лежал на спине, заложив руку за голову, а второй обнимая подрывника, пристроившегося у него на плече. Рико дышал глубоко, стараясь впитать в себя их смешанный запах, и не прекращал обнимать. Внезапно он приподнял голову, оторвавшись щекой от чужой груди и издал вопросительный звук.

-Да, – отозвался Ковальски. – Все чудесно. Не переживай.

Но Рико переживал. Он коснулся чужой руки и кончиками пальцев вычертил смазанную фигуру, тихонько ворча себе под нос.

-Зачем мне тебя обманывать? – удивился Ковальски на это. – Мне правда было хорошо. Ты же слышал. Ты сам все сделал для этого. Не тревожься о пустяках.

Рико протяжно, гортанно взрыкнул, коротко, но не зло, без нажима. Лейтенант погладил его встопорщенные волосы.

-Не сейчас – так в другой раз. Тоже мне, проблема.

Рико заворчал и ткнул большим пальцем себе за спину.

-Оставь это мне, – запросто перевел жест лейтенант. – С другими я разберусь. И с местом и временем тоже.

Рико улыбнулся доверчиво и снова улегся. Он не сомневался в том, что ученый сделает, как и обещал, и не сомневался в его успехе. И, что самое странное, в этом и Ковальски не сомневался. И чувство это было для него новым, не до конца понятным, но чертовски, восхитительно приятным.

Его человек. О господи. Его. Вот здесь, рядом, только руку протяни. И он всегда там был! Он садился за штурвал техники, которую собрал Ковальски, а когда техника наворачивалась — рылся с ним под капотом, будто тоже был причастен к катастрофе. И когда лейтенант угробил этот несчастный флаер Северного ветра, и они дрейфовали в море, Рико уткнулся лицом ему в бок и лежал так, пока они не достигли берега. Впился зубами, запуская их в живой кусок чужого мяса, и никакими силами было не заставить его разжать руки и челюсти…

Он всегда прикрывал, всегда страховал его, всегда был готов оказаться рядом. Даже в периодических припадках его агрессии не было ничего по-настоящему опасного: Рико всегда можно было остановить. Рико ходил с ним в паре, Рико слушался его, Рико использовал любую возможность, чтобы оказаться к нему поближе, смотреть на него, прикасаться... Добровольно позволял ставить над собой опыты, использовать в замерах, проверять на нем оборудование. Он, попавший в их отряд из лабораторий, доверял ученому настолько, что принимал участие в его начинаниях – потому что Ковальски эти его проекты были важны. Нужно было быть слепым недоумком, чтобы просто принимать это все как должное, как обычное дружественное поведение. Никто другой – даже внутри команды – так не делал. Он все списывал на то, что Шкипер предпочитает, когда его люди самостоятельны, и поэтому не спешит принимать в них участие, а Прапора зачастую самого надо «пасти». А Рико был рядом. Всегда был рядом, какого, спрашивается, бинома Ньютона, какого же квадратного факториала Ковальски страдал непонятно почему?.. Считал высокомерно, что он тут — самая светлая голова, и вместе с этим не сумел два и два сложить... Искал то, что у него все время было под боком. Искал того, на кого сможет положиться, с кем будет тепло и надежно, а потом грыз себя, потому что там, где ему было тепло, надежно не было: Дорис не имела никакого желания сближаться с ним. И он считал виноватыми всех вокруг: Дорис, потому что не ценит его, Шкипера, потому что не понимает его, всех прочих, потому что ничего не делают с этим... Почему они, собственно, должны были бы делать что-то, он вряд ли теперь мог бы ответить. А ведь он сам на дух не выносил пациентов, требовавших от него, вопреки его квалификации, вылечить их, причем вот сейчас же, немедленно…

Он ковырялся в своих великих проектах, ни один не завершив до конца, писал какие-то статьи и заметки, так и не сведя их во что-то удобоваримое и толковое, и считал — в точности, как Блоухол — что ему тут не место, что его предназначение в другом… Интересно, кто только выдумал эту глупость, с предназначением. Хотел бы Ковальски на него посмотреть… Впрочем, вероятно, каждый выдумывает для себя это самостоятельно. И по разным причинам.

И кто бы знал, что ответы на все его вопросы подскажет ему Рико…

Да, по-хорошему, он сам во всем и виноват. Если бы Рико был девушкой — мысль, бесспорно, дикая, но допустим, если бы — он наверняка не проявил бы таких чудес скудоумия. То, что другой человек с ним рядом и поддерживает его, должно было навести на вполне определенные мысли. И будь Рико девушкой, Ковальски — даже со своим убогим чутьем — наверняка бы вычленил в поведении другого человека правильные нотки. Но Рико не был. Рико был Рико, и ученый, всегда так гордившийся своим разумом, не смог решить эту простейшую задачу…

И хорошо, что все наконец-то стало на свои места. Хорошо, что все случилось, как случилось. Надо на будущее запомнить, что иногда все совсем не таково, каким ему представляется, и что его гениальные идеи порою – ничто, в сравнении с соображениями Рико…

В полусне-полуяви он вдруг вспомнил совсем другое время и место. Хотя нет, время – время было тоже самое. Сочельник, канун, а может и само Рождество.

Полярная ночь. Небо на другом конце вселенной, всех оттенков черно-синего, индиго и изумруда – и белые звезды совсем не точки, а каждая обладает своим характером. Небо накрывает их непрозрачным куполом муранского стекла, и повсюду под ним лежит снег. Он недавно выпал, он гладкий и белоснежный, на нем пока нет следов – кроме их собственных. Они пришли проверить ловушку, но ее засыпало, а его карта тут бессильна. Он понимает, что идти с километр, и ориентир, если напрячься, может и отыщется, но осознает при этом, что все равно поиски самой цели бессмысленны. Но досады нет, как нет и иного скверного чувства. Он дышит холодным, таким же синеватым, как небо по краям, воздухом, а Рико хватает его за плечо и рукой в перчатке указывает наверх. А он ничего не отвечает, молча кивая.

Потом еще картина – он смотрит на небо, лежа на снегу, смотрит на звезды, и Рико лежит рядом, дышит открытым ртом. Ему хочется кричать от счастья, но он молчит, понимая, что крик нарушит эту красоту. Мягкий снег смыкается вокруг них. Совсем не холодно – или они просто привыкли уже не обращать на холод внимания. Ночное звездное небо над ними поглощает весь мир и снег, и их самих, забирается через глаза в самую суть, зажигает звезды где-то внутри головы…

Из воспоминаний его вывело прикосновение напарника: Рико беспокоило, что Ковальски так тих и задумчив, будто бы снова закрыт внутри самого себя, сам себе – и узник и клетка. Подрывник не нуждался в сторонних подсказках, чтобы понимать происходящие с другими людьми – а особенно с его близкими – вещи. Положил тяжелую руку на плечо лейтенанта, отчасти сжимая, отчасти поглаживая, соскользнул ниже, останавливаясь на уже хорошо знакомом облюбованном месте напротив сердца.

-Все в порядке, – заверил его ученый. Он не принимал желаемое за действительное – чувствовал себя отлично и определенно в порядке был. А то, что в его жизни стало куда больше переживаний, не доставляло беспокойства. Но Рико-то привык к другому, он хорошо знал, чем такая встряска могла для холодного логика кончиться…

Подрывник положил пальцы на чужие узкие губы и отнял руку, поведя ее назад, плавным, хорошо, в общем-то знакомым Ковальски образом.

-Я не хочу, – просто ответил он. Рико вопросительно рыкнул.

-Мне не нужно. Нет никаких причин возвращаться к этому.

-Гр-р?

-Да, обычно – да, но не сейчас.

Рико склонил голову к плечу, и жест вышел почти забавным. Он определенно не мог вникнуть в происходящее. Ковальски потянул его к себе ближе, устроил снова на своем плече, так, чтобы чувствовать вес головы напарника и его тепло у бока.

-Я сам всегда так думал, – со вздохом сообщил он. – Что у меня эмоциональный диапазон, как у чайной ложки. Когда случалось что-то из ряда вон – я тянул в рот сигарету и глушил нервы к чертям, чтобы не чокнуться от всего происходящего. Я сам удивлен, если честно, но сейчас мне этого не нужно, и нет никакого желания держаться знакомой дорожки – хотя бы и просто по привычке. Все то, что ты подарил мне – очень сильное переживание, но я бы скорее дал себе отрубить руку, чем позволил бы заглушать его…

Рико привычным жестом ткнулся ему в шею губами.

-Воды.

Рико только коротко взглянул на него и так же коротко кивнул.

Это не было приказом. Это было итогом. Чертой, подведенной внизу после перечисления всех обстоятельств – которые, впрочем, вслух никто не перечислял, но которые лейтенант отметил, оглядевшись вокруг. Это было единственным разумным выходом. Им обоим нужна вода. И много. Мирно засыпать там, где они так упоенно провели ночь, оказалось сомнительной идеей. По крайней мере, здесь нужно было перестелить, а собственное бренное тело – отмыть от последствий.

Оказалось, тут есть не только ведро, но и низкая — по колено — и достаточно широкая посудина, которая была слишком велика для того, чтобы именоваться тазом, и недостаточно аутентична, дабы претендовать на звание бадьи. Но в ней отлично получилось растопить снег и нагреть его у огня, а после и вымыться. Рико, впрочем, делал это, исключительно подчиняясь требованиям лейтенанта — сам он был напрочь лишен чувства брезгливости, и Ковальски понимал, что это вряд ли от хорошей жизни.

Он выбрался, в итоге, из этой теплой лужи, переступая длинными ногами, как цапля по болоту, и Рико подал ему свою футболку — размера на три побольше нужного. Но выбирать не приходилось: Ковальски влез в эту палатку и с неудовольствием одернул длинную полу слишком широкой для него одежды. Горловина сползала куда-то в бок – то в один, то в другой – и вся конструкция повисала на одном плече, что определенно доставляло Ковальски неудобства. Бледное лицо немедленно отразило все, что лейтенант о происходящем думает.

Оставляя за собой мокрые следы, Ковальски вернулся к вороху одеял, близоруко щурясь. Едва устроившись, подцепил край футболки с плеча и принялся вытирать лицо. Рико сглотнул. Кусок материи, повинующийся движению руки, то приподымался, то возвращался на место, открывая его взгляду чужое бедро практически полностью. Рико хотелось запустить туда руку, в сумрак, под футболку, найти там... Погладить... Прижаться щекой, чтобы почувствовать ток крови под чужой кожей... Уткнуться лицом, всей грудью вдыхая чужой запах: даже после водных процедур Ковальски все равно пах самим собой. Знакомо и успокаивающе. Приятно. Притягательно.

-Я, конечно, ценю твои старания, – заметил лейтенант, – но ты продумал все кроме мыла. Что странно, ты его, вроде, любишь...

Он вздохнул и потрепал Рико по непослушным волосам. Тот улыбнулся, почувствовав, что на него не сердятся за промашку: Ковальски вообще не мог долго сердиться на него. Даже если и расколотил он какой-то прибор или разлил реагенты, он не делал этого чтобы рассердить. Ковальски, в общем, понимал, откуда у напарника эта периодически просыпающаяся жажда крушить колбы и бить генераторы, и он терпеливо старался напоминать, что прошлое давно осталось позади, а все эти штуки не для того, чтобы причинять вред. И если донести эту мысль удавалось, Рико всегда искренне раскаивался в содеянном, каждый раз, даже не сидя, как сейчас, на полу, глядел снизу-вверх, будто извиняясь не только за причиненные неудобства, но и за всего себя. За то, что он – такой, какой есть. И от этого взгляда Ковальски забывал о своей работе, и о своей науке, и вообще обо всем, кроме желания перелистнуть эту страницу их жизни, поскорее убедить Рико в том, что это не так уж важно и что между ними это ничего не меняет. Ему важно было поддерживать это взаимное ощущение внутри команды – единственные его близкие отношения с людьми – и он делал то, что мог, хотя и довольно неуклюже.

Рико подвинулся ближе, уложив тяжелый подбородок на острое колено лейтенанта и закрыл глаза, полностью растворяясь в движениях ладони, все так же гладившей его. Ковальски ощутил его теплое касание на своих лодыжках и неловко, зябко поджал ноги, как-то разом вспомнив, что на нем из одежды только старая растянутая футболка подрывника, а все прочее находится невесть где. Рико, не открывая глаз, ткнулся в колено горячими сухими губами и застыл так, не прекращая наглаживать чужую кожу. Перебирал пальцами, будто по невидимым струнам, очерчивая конуры подъема стопы, острых косточек, а потом прослеживал линию голени вверх, забираясь туда, где от его касаний становилось щекотно и невесомо.

-Перестань, – шепотом произнес Ковальски. – Не надо.

Рико чуть приподнял веки. Он выглядел немного изумленно. Перестать? Перестать сейчас, когда его ноздри чутко ловили, как изменился чужой запах, когда он ощущает, как потеплела кожа, когда Ковальски мелко подрагивает? Перестать в этот момент, дать ему снова остыть, закаменеть, закрыться, вернуть на лицо маску сдержанности, дать ему погасить тот огонек, что тлеет внутри – тлеет потому что он, Рико, касается его, он, Рико, рядом?

Еще чего.

Он снова коснулся колена губами, но на этот раз следил взглядом за ученым, которого эти касания явно нервировали. Он стиснул в руках подол футболки, будто то была его надежда на спасение, край пропасти, над которой он висел. Впрочем, отчасти именно так дело и обстояло.

Рико заставил его прекратить прятать ноги, взял стопу накрепко, и Ковальски, несмотря на все растущую нервозность засмеялся – шепотом и почти не размыкая губ.

-Хрустальная туфелька будет мне мала, – сообщил он.

Рико фыркнул. Его не волновали аллюзии, старые сказки, его поза и всякие глупости, которые могли приходить – и всегда приходили – Ковальски в голову. Его волновало то, чтобы они не упустили этот кусочек жизни. Он наклонился ниже, и – Ковальски это понял только в последний момент – приблизил чужую стопу ко рту.

-Это негигиенично, – тут же сообщил ему лейтенант. – Перестань, это правда не...

Он не договорил

Рико поцеловал его. Коснулся кожи губами, сначала легко, изучающе, как будто никогда не целовал прежде, а потом словно входя во вкус, придвинулся ближе, завладевая узкой костистой стопой уже увереннее. Ковальски было вздумал упереться второй в чужое колено и как-то отодвинуться, прекратить этот беспредел, но Рико поймал его за щиколотку и поставил ее сам. Так, как было удобно ему и как ему больше нравилось. Ковальски поджал пальцы – он прекрасно теперь ощущал и настрой подрывника, и его быстро разгорающийся жар, и нетерпение. Рико, получив, что хотел, вернулся к прерванному занятию.

Ему определенно нравилось – он никак не мог остановиться, все гладил и гладил чужие ноги, забирался в то чувствительное место под коленями, где Ковальски так любил, чтоб его вылизывали, легонько прикусывал и тут же отпускал, снова принимался гладить и снова припадал губами. Лейтенант вцепился свободной рукой в край одеяла – он не был уверен, что не грохнется на пол. Он, в общем, понимал, что его участия в этом процессе особо и не требуется: Рико дорвался до того, что любит, и все, что ему нужно – так это чтобы никто не пытался отнять добычу. Но сидеть безучастно он не мог, да и не умел – печальный опыт приучил его к тому, что невозможно даже иногда, недолго, принимать от кого-то знаки внимания, нужна обратная связь, иначе снова останешься один, и это будет очень, очень тяжело – вдесятеро труднее как раз после того, когда ты попробовал, как может быть иначе...

Рико поднял голову. Он чутко ощущал смену чужого настроения, почувствовал и теперь, как напрягся ученый. Успокаивающе погладил его, не сводя глаз с лица. Касание всей ладонью, не дразнящее, но надежное и теплое, всегда так действовало на Ковальски. Тот вспомнил, где он и что происходит, улыбнулся немного через силу и накрывал руку Рико своей, будто подтверждая все происходящее.

-Все в порядке.

Рико изобразил на своем подвижном лице поочередно целую гамму эмоций. В переводе на человеческий язык это было и сомнение, и надежда, и отчасти огромное желание поверить, что так оно и есть на самом деле. Ковальски покачал головой. Он так до конца и не привык к тому, что можно просто расслабиться и быть любимым: раз за разом Рико ставил его в тупик, почти шокировал, ошарашивал до ступора тем, что и как делал. Его хотелось благодарить за каждое касание, за то, что он так честен, за то, как бескорыстен в этом – и немедленно же толкать на дальнейшие шаги, чтобы добиться потери контроля, чтобы Рико взрыкнул и вдавил своим весом в первую же поверхность. Чтобы любил так жадно и неистово, как он один и может. Чтобы это было похоже на стихию, чтобы не думать ни о чем, кроме того, что происходит. Рико не умеет разделять то, что творится с его душой, и то, что делается с телом. Он любил всем собой, и лучше этого с Ковальски никогда ничего не случалось.

Между тем, Рико снова склонился над чужими ногами – его определенно влекло к ним, он устраивался так, чтоб иметь возможность гладить по всей длине, запускать руки под эту треклятую футболку и сдерживаться изо всех сил, чтоб не начать собственнически мять чужие ягодицы каждый раз, как добирался до них. Он не отрывал губ от светлой кожи и тихо урчал, приникая то к одному месту, то к другому – и потихоньку словно подбирался ближе и ближе, доводя Ковальски до отчетливого, хоть и всеми силами подавляемого стона. Рико любил эти звуки – Ковальски почему-то казалось, что просить стыдно, неправильно, не должно, что это признак слабости, и он молчал, пока мог – пока Рико не заставлял его потерять ощущение реальности. Ученый вцеплялся ему в загривок, в волосы, в плечо, впивался короткими ногтями с такой силой, что оставлял характерные следы-полумесяцы и замучено, тихо выстанывал по звуку чужое имя. Осознавал он это, или нет, Рико не так уж волновало: наверняка ученый сам себя убедит, что ничего не соображает в эти минуты. Оно и к лучшему, может, и правда начнет так делать.

Доводить Ковальски до этого делирия, делать его таким же безумцем, каким был он сам – это было приятно. Это было похоже на взрыв, и взрывалось что-то внутри непоколебимо-апатичного другого человека, выпуская на волю то, что было ярче любого фейерверка. Это было победой. Безоговорочной. Это было хаосом. Разрушением всех устоев. Это было низвержением чужой вселенной и рождением новой. И ему это нравилось.

Пальцы хирурга с отнюдь не хирургической деликатностью вхолостую царапнули по полу, ладонь соскользнула, не удержав веса тела, и немедленно же ученый впился в плечо Рико, ощущая под подушечками пальцев рытвину старого шрама. У подрывника сбилось дыхание, но Ковальски, как ни был сейчас выведен из обычного равновесия, помнил о нем. С дрожью напряжения немного переместил руку, чтоб не впиваться ногтями туда, где было так чувствительно, чтоб не делать Рико больно, и тот благодарно ткнулся в него губами. О нем никто прежде не думал и не заботился так, как это делал Ковальски. Никто не брал во внимание такие мелочи, которые и сам Рико привык считать неважными. Он только в этих руках и узнал, как может быть хорошо, когда гладят, когда долго нежат, когда внимательны и когда о тебе думают, помнят что ты любишь, а что нет.

-Рррррррррррррико...

Голос у Ковальски сиплый, срывающийся, нормально выговаривать звуки он уже не может, и прорывается какой-то словно бы акцент – бог знает, быть может что и польский, чем черт не шутит.

-Ррррикопожалст...

Он торопит, будто боится, что Рико передумает или что раздразнит и уйдет. Бог весть какие еще глупости приходят в эту светлую голову. Ковальски зовет его, пытаясь удержать, потому что до сих пор подспудно боится. Действительно допускает, что Рико может его оставить. Как же. Ищи дурака. Не для того он так долго завоевывал чужое доверие, чтоб так по-глупому его лишиться. Хуже всего ведь не то, что лейтенант больше к себе не подпустит. Хуже всего – что он будет ждать, ждать, как побитая собака, потому что не умел чувствовать наполовину. Ждать, что кнему вернутся. Что он снова станет нужен. И думая об этом – не формулируя для себя все так сложно, но просто зная – Рико чувствовал боль, какая бывает в том месте, откуда вынут пулю.

Если бы он только мог сказать – как все говорят – простыми, понятными словами простые и понятные вещи. Сказать: “Я не отпущу тебя”, – и не отпускать. Чего уж проще.

-Рррррико... Родной мой, хороший...

Где-то под стыком ребер, в солнечном сплетении, в тугом комке мышц маленьким солнцем ворочается чувство счастья. Он родной. Он хороший. Его зовут по имени. Он это заслужил. Ковальски не оттолкнет его – умный и такой порой глупый Ковальски, который цепляется до кровавых синяков, потому что – ну да, ничего не поделаешь, он не трепетная мимоза и вполне в состоянии полсотни раз отжаться на пальцах...

Его кожа уже вся в темно-розовых пятнах, и Рико с удовольствием ставит новые и новые, сбивая, наконец, старую футболку – ученый давно забыл, что ее надо держать – властно разводя в стороны чужие острые колени и впиваясь ртом в чувствительное место с тыльной стороны – там, где оставила, наверное, уже не стираемые следы тактическая кобура.

Рико зализывает старые отметины, теряя голову: свободная от хватки, вторая нога лейтенанта беспокойно ерзает, подымаясь на мысок и снова опускаясь – Ковальски вряд ли понимает сейчас, что творит, зато Рико понимает отлично и наслаждается этим, твердо зная, что ему не сделают больно, не воспользуются его уязвимым положением.

Придерживая ученого за колени, так и норовящие снова сомкнуться, Рико лижет его, тихо и довольно мурлыча. Вкус Ковальски, запах Ковальски, то, как он звучит сейчас, как у него колотится сердце, как он дышит – все сливается в один поток, который можно буквально пить, пьянея и оставаясь все же трезвым.

Он лижет, чувствуя, как беспорядочно его спину когтят чужие пальцы, в безотчетном стремлении притянуть к себе ближе.

Он лижет, пока Ковальски, уже едва узнаваемо, замучено зовет его, сбиваясь на каждом звуке.

Он лижет, когда сам же ловит вторую ногу за щиколотку, чтоб прижаться теснее.

Он лижет до тех пор, пока Ковальски не обнимает его коленями, сдаваясь не то ему, не то себе – и не прекращает сопротивление.

И только тогда Рико его берет – сразу, без подготовки, потому что долго они оба не протянут – и моментально же слышит тот божественный звук, когда его лейтенант не может даже стонать. Только дышит, и что-то такое слышно на выдохе, как будто ветер бродит между древних камней давно покинутого и позабытого города глубоко в пустыне. Рико знает, о чем говорит: он провел там однажды две недели без воды и провианта, и не очень любит об этом вспоминать. Впрочем, если его занесет в тот неласковый уголок снова, этот звук больше не сможет его напугать. Только вызывать желание облизать губы в поисках родного, знакомого вкуса.

Рико чувствует сейчас Ковальски полностью, и ему плевать, как это называется, как выглядит со стороны, и делают ли так нормальные люди. Ему нравится это скольжение, трение, нравится работать языком, ощупывая все, до чего он может дотянуться, нравиться ощущение – такое гладкое, практически атласное, когда хочется сжать теснее, и немедленно же ухо ловит тот же призрачный звук – Ковальски шепотом стонет. Он запрокинул голову, и светлые волосы рассыпались по загривку, лопатки сведены, как птичьи крылья, позвоночник выгибается дугой, удерживая тело в неудобной, но такой необходимой сейчас позе.

Рико любит его. Прямо сейчас. Ртом. Горячо, жадно и с полной самоотдачей. Ученого с ума сводят эти ощущения, ему кажется, с каждым гладящим движением языка, Рико стирает границу между ними, и уже непонятно, где заканчивается один и начинается второй. Рико так хорошо его чувствует, как будто не ищет, где бы огладить, а знает наверняка. Будто испытывает то же самое.

Ковальски в этот момент хочется, чтобы Рико был везде вокруг, чтобы окружал собой, и он знает, что так и будет – не сейчас, но после обязательно. Он не может не то что остановиться, но даже притормозить, крупно вздрагивая каждый раз, когда Рико – снова и снова, с той же силой с тем же неукротимым голодом – ласкал его языком, накрепко удерживая в хватке сильных рук. Наверняка позже на бедрах проступят очень узнаваемые синяки, и Рико, верный себе, залижет и их. Но это будет потом, после, после того как... Как… О господи...

Ковальски выгибает почти пополам, и он кричит – ощущение такое острое, что он не может отличить боль от удовольствия – а потом как-то разом он оказывается на полу, вернее – у Рико на коленях, и тот прижимает его к себе, мокрого, насладившегося и определенно снова нуждающегося в мытье. Ковальски трясет. Рико довольно трется о его щеку своей, а когда лейтенант фокусирует на нем взгляд – облизывается. Кажется, мысль сплюнуть ему в голову не пришла. Он как будто считал, что всё это дали ему, и не намеревался расставаться ни с чем, что ему доставалось.

Ковальски устало закрывает глаза. Конечно, он знает, с кем связался, и, конечно, он в курсе, что Рико рассусоливать не любитель, и, отвечая ему «да», вполне логично было бы ждать форсирования событий… Но он все равно чувствовал непреходящее изумление. Всегда именно ему приходилось прикладывать усилия, чтобы сократить дистанцию, и мысль о том, что можно получить что-либо так запросто, просто потому что ты это ты, его изумляла. Как и та, что можно вот так сидеть на чужих коленях, с трудом соображая, что происходит, и чувствовать, что человек рядом с тобой этим обстоятельством вполне доволен… Это все надо, безусловно, хорошенько обдумать. И он непременно подумает обо всем этом, но… потом. Попозже. Когда перестанет задыхаться. И когда ноги перестанут разъезжаться и подламываться как у новорожденного олененка. И когда он, наконец, вымоется...

====== Часть 26 ======

Он только сейчас, запоздало, сопоставлял обрывочные воспоминания. Рико ведь всегда был с ним. Они работали в паре, потому — так ему казалось — что так когда-то решил Шкипер, скомпоновав вместе одного очень умного парня и одного с поехавшей крышей. Но может дело было совсем не в этом?

Он опустил взгляд ниже. Рико дремал рядом, тихонько рыча во сне. Он не храпел — вообще, если он не хотел издавать шума, то никогда его не производил. Тихо ходил, тихо дышал, тихо убирал мешавших ему людей. Если хотел тихо. То, что ты слышал позади себя его шаги, говорило о том, что Рико тебе доверяет, если позволяет себя услышать. И это тихое глуховатое порыкивание во время сна — знак такого же доверия. Подрывник не настороже, не прикладывает усилий к тому, чтобы его сложно было бы обнаруживать.

Ему удобно было спать так, пристраивая лохматую голову на плече Ковальски или самому подтаскивая ученого к себе под бок. Это было приятно. Это было невероятно: когда Рико, которого он ,как свои пять пальцев, знал – думал, что знает – когда он устроился поближе, держа в объятиях, позволил разомлеть, угреться, почувствовать себя хорошо. Подгреб к себе, прижав чужое длинное худощавое тело к животу – Ковальски знал, что так Рико тоже выражает доверие. Он всегда сворачивался таким образом, чтобы до живота было не достать, даже ходил сутулясь, словно ожидая нападения, готовый защищать уязвимое место. А сейчас притиснулся сам, показывая, что не ждет ничего нехорошего. Уложил тяжелый подбородок на светловолосую макушку удобнее, укутал в одеяло, и Ковальски, уже даже не пытаясь ни во что вникнуть, устало к нему прижался.

Внезапно откуда-то издали, но вполне все же различимо, послышались звуки, похожие на бой колокола. Он не сразу сообразил, что это. Только ударе так на третьем. Ну да. Колокол, обратный отсчет, фейерверк, запуск с тайм-сквер «шара времени», как это он забыл… Наверняка повсюду идет трансляция. И тут где-то неподалеку, там, где бросают якорь эти бесконечно гудящие баржи, тоже идет. Это окончание ожидания, вот это что такое. Это Рождество. Рождество без елок, пунша, петард и прочего пестрого вертепа, к которому он успел привыкнуть и охладеть. Не они приносят ощущение спокойствия и защищенности, и он не жалел об упущенной возможности. Весь мир праздновал свое Рождество где-то там, по ту сторону океана, в огнях и брызгах шампанского, разворачивая из шелестящих оберток подарки, обмениваясь поздравлениями, а они двое были здесь. Где тихо, темно, и горит огонь. И этого более, чем достаточно. И всегда будет достаточно.

-Рико, – позвал он тихо. Подрывник тут же вопросительно заурчал – он тоже не спал, наслаждаясь их покоем.

-Я думаю, мы можем завтра вернуться домой, – произнес лейтенант так же, не повышая голоса. – Как тебе кажется?

Рико коснулся его шеи в ответном жесте. «Если хочешь».

-Я думаю, все устаканилось, – пояснил свою мысль лейтенант. – Ничего уже не пойдет наперекосяк.

Подрывник поглядел на него оценивающе и, наконец, вдумчиво кивнул. Пожалуй, что не пойдет.

Утро двадцать пятого декабря — это возможно единственный день в году, когда дороги не так сильно забиты, как обычно. Большинство народу отсыпается после вечеринки. И, хотя они катили по объездной, а не через город, все же не покидало чувство того, что мегаполис успел зацепить их своими железными челюстями, пока они снова не вырывались, уходя на ответвление от трассы.

Маленький домик на берегу канала (или залива?) оказался старой и очевидно давно брошенной частью ранее находившегося там же склада. Мостки, к которым должны были причаливать лодки, сгнили, а новых так и не поставили, и понемногу там все пришло в упадок. Ковальски понятия не имел, откуда об этом месте знает Рико, но ведь и он иногда уходит гулять один, мог и набрести…

Подумав об этом, лейтенант вдруг вспомнил и еще кое о чем.

-Рико, – позвал он. – Марлин просила купить молока.

Подрывник зашелся хриплым смехом, и, в общем, Ковальски понимал, что он имеет в виду. Скорее всего, проблему молока давным-давно и без них решили. Тем не менее, они уехали несколько дней назад, и стоит хотя бы закрыть гештальт и принести то, за чем они отправлялись. А то и правда все по Коэльо: цели не достигли, но осознали, что нужно вернуться домой…

Перед выездом Рико вдруг обнимает его – облапывает, утыкаясь лбом в плечо, и так стоит несколько секунд. Ковальски в первый миг растерян, но во второй уже привычно тянется погладить подрывника по затылку. Рико поднимает голову. Глаза еще немного ошалевшие, как будто его снова угораздило на дозу экстази, и “розовые котята” отправили его мозги в бессрочный отпуск.

Но все объясняется куда проще: Рико тянет его к себе и смазано целует, в очередной раз обкатывая на практике новоприобретенный навык. И Ковальски внезапно ловит себя на том, что ему этого недостаточно. Привык, приохотился за эти пару дней. И его тянет к Рико. Хочется чувствовать его, хочется знать, что он близко. Хочется его рук, его всего хочется – просто чтобы был. Одежда мешает. Нет контакта с кожей, недостаточно ощущений. Это не похоже на возбуждение и на прежнюю, знакомую ему глухую тоску не похоже. Он словно бы одновременно скучает по другому человеку и при этом же переживает радость встречи, стоит найти его глазами. Чувственный опыт, который ему не напоминает более ничего на свете. В голову ничего не приходит для сравнения. Он должен подумать об этом по дороге… С ума сойти, сколько собственный напарник подбросил ему новых тем для размышления, кто бы мог представить!..

Рико, едва запустив мотор, терзает радио, и спустя секунду оно отзывается потусторонним бормотанием Боуи. Ковальски, сидящего на своем привычном «штурманском» месте, это почти шаманское песнопение убаюкивает. «Ах если бы мы только были героями», – вздыхает Боуи, и в его голосе светлая грусть. «Если бы мы ими были, всего-то на один день…». Ковальски лениво бросает взгляд за окно. “Ничего бы не изменилось”, – думает он. Один день героизма ничего не решает. Либо ты держишься своей линии поведения всю свою жизнь, либо тебе нельзя доверять. Один-то день любой выдержит…

Рико насвистывает в такт песне – он умиротворен, в отличном настроении, и даже вечный голодный блеск в глазах поутих. Это позволило Ковальски немедленно построить гипотезу: общеизвестно ведь, что, стремясь заполнить какую-то внутреннюю пустоту, нехватку чего-либо, человек восполняет ее чем-нибудь иным. Бросающие курить, например, частенько набирают лишние килограммы – потому что еда это первое, что приходит на ум, когда мы ищем, чем бы заполнить пробел. И, кажется, с Рико дело обстояло целиком точно так же. А теперь, когда дыра была заполнена, волчий огонь в глазах поутих, а мысли заняты совершенно не кулинарными соображениями…

«Я бы хотел, чтобы мы могли плавать», – мечтал Боуи тем часом. «Как плавают дельфины…». Ковальски про себя усмехается, вдруг вспомнив, как Блоухол назвал Дорис дельфином. Рико – не дельфин. Он, уж если на то пошло, такой же пингвин, как и сам Ковальски. Такой же неправильный, такая же пощечина всем устоям. Такой же ни на что непохожий. И с ним тоже можно плавать – это Ковальский, вытащивший при помощи Рико не одну глубинную бомбу, мог утверждать со всей уверенностью…

Во дворе дома тети Розы меланхолично ковырялся лопатой в снегу Мейсон. Не то чтобы ему хотелось это делать, однако его любовь к порядку была сильнее. Сначала услышав шум мотора, а после и увидев, как на своем обычно месте паркуется машина, он воткнул лопату в сугроб и устремил на новоприбывших взгляд, полный глубокой укоризны. И, как оказалось, знакомый шум заслышал не он один. Оба коммандос не успели даже дойти до двери, как на крыльце разгневанной фурией объявилась Марлин.

-Где вас носило, вы, – начала, было, она, но осеклась, увидев, с каким довольным видом шествующий впереди товарища Рико торопится вручить ей два литра молока в картонном паке. После этого широкого жеста слов у нее не осталось, и Марлин только взирала на лактозосодержащий продукт, оставленный у нее в руках, а после поплелась в дом.

-Да еще и на чужой машине! – заметила она в спину Ковальски, пока тот выбирался из своего ужасного шарфа. – Нет бы предупредить! Чем вы вообще думали!

-И тебя с Рождеством.

-Хотя, что еще ждать от человека, угробившего правительственный самолет…

-Тут могут быть варианты.

-Тебе что, даже не стыдно?

-Я знаю, что мне должно быть, – улыбнулся Ковальски. – Но я не хочу тебя обманывать.

Говорить, что угон был инициативой Рико, он не собирался. Да и вообще как-то комментировать происшествие не собирался. Техника для того и создана, чтобы ею пользоваться. С машиной ведь ничего не произошло? И если бы кровь из носу понадобилось куда-то ехать (это в Рождество-то…) – выручил бы любой из соседей.

-Надеюсь, у вас есть оправдание вашему поведению! – между тем не сдавалась Марлин, прижав к себе пак молока, как последний аргумент в споре, он же – единственная надежда достучаться до твердолобого упрямца-собеседника.

-Нет, – лейтенант покачал головой. – Но у нас был достаточный для него повод. Доброе утро, Шкипер.

Марлин живо обернулась к лестнице — действительно, командир этой шайки спускался, чуть прихрамывая, с третьего этажа.

-Ты вовремя, – с удовлетворенным видом заявила она. – Внуши своим подведомственным лицам, что они глубоко не правы, пока я им этого не внушила скалкой…

-То-то я думаю тут печеньем пахнет, – задумчиво протянул лейтенант. Рико, стоявший у него за плечом, тоже принюхался – принюхался только теперь, а не с самого начала, едва переступив порог. Что подтверждало выстроенную накануне теорию.

Шкипер к этому моменту приблизился почти вплотную и поглядел сначала на своего зама, а после на Рико, который лучезарно и откровенно по-людоедски ему улыбнулся. Вид у Шкипера был от счастливого далекий – что могло, впрочем, объяснятся и попросту тем, что на его попечении оставались куча гражданских, юный наивный Прапор и – будто всего перечисленного было еще недостаточно – доктор Блоухол собственной своей злодейскою персоной.

-Я надеюсь, вы угробили эту тварь? – без приветствий начал командир. – Потому что наверняка это какая-то тварь, раз вы пропустили Рождество в семейном кругу.

-Да, – кивнул ему Ковальски. – Мы угробили. В основном Рико.

-Молодец, парень! Можешь пойти облизать блендер, на нем еще остался крем от пирога. Если только Блоухол не сделал этого раньше…

-Господи, с кем я связалась, – закатила глаза Марлин. – Ну хоть молока привезли… А яиц?! Вы же ехали сначала за ними!..

Коммандос переглянулись. Марлин, запрокинув голову, мученически застонала, прижала к груди молочный пак и поплелась на кухню, причитая о том, за что ей все это.

В гостиной было некуда яблоку упасть. Диван, все кресла, пуфы — все, на чем сидеть было можно, оказалось занято – и не только людьми. В обнимку с подушками смотрели рождественские фильмы девушки, растекся по креслу Джулиан, сосредоточенно полировавший ногти, а Прапор запросто устроился прямо на полу. Поверхности были заняты разносолами тети Розы, которых, как оказалось, все равно было больше, нежели скромных сил какого-то там десятка гостей.

Едва углядев в дверном проеме знакомые фигуры, братец Дорис, недавно поминаемый Шкипером, торопливо прекратил вытирание остатков крема с блендера блинчиком и возрадовался:

-Пресвятые гироскопы, вы гляньте, кто к нам вернулся! Я уж думал, тебя сожрало твое очередное изобретение…

-Как странно ты произносишь фразу «доброе утро», Френсис, – кивнул ему Ковальски и помахал остальным в знак приветствия.

-Да какое утро, полдень уже. Утро у него! – Блоухол сложил на груди руки и принял вид оскорбленной добродетели, но долго не выдержал и снова сбился на жизнерадостный тон, торопясь похвастаться:

-Тебе четыре раза звонила какая-то женщина. И всегда ночью. Я ей сказал, что ты сбежал, сменил имя, и тебя разыскивает Интерпол.

Ковальски окинул его оценивающим взглядом. По сияющему лицу Френсиса было ясно, что последние пару дней он отчаянно скучал, что «Грозовой перевал» был плохой заменой перепалок с ученым и что даже такое старое, годами проверенное и оправдавшее себя не раз занятие, как трепать остатки шкиперских нервов, экс-злодею основательно поднадоело.

-Надеюсь, ты был с ней вежлив, а не как всегда, – заметил Ковальски в ответ на его энергичный отчет. Блоухол заулыбался еще жизнерадостнее.

-А не то что? – поинтересовался он с таким видом, словно достал из-под елки самый ожидаемый подарок всей своей жизни.

-А не то она размажет тебя тонким слоем по полу, – ровным голосом просветил его лейтенант, убирая с ближайшего стула поднос с рогаликами. – И никто тебя не спасет.

-И ты меня бросишь, коварный? На растерзание этой гарпии?

-Вряд ли мои весьма посредственные дипломатические усилия смогут усмирить праведное негодование Евы, Френсис. На твоем месте я бы вел себя хорошо.

-Так, все, я не могу больше, – Блоухол запрокинул голову, явно пародируя Джулиана – тот так делал, когда закатывал глаза. – Дайте этому парню его брынькалку, пусть поет рождественские гимны и не засоряет информационное пространство…

-Ну-у, началось, – за ними в комнату зашел и Шкипер. – Я так надеялся, что теперь все будет нормально, но нет, куда там. Зачем еще какое-то там нормально…

-Расскажи это тому, кто тебя не знает. Если все станет «нормально», ты спятишь уже к обеду, – напророчествовал ему лейтенант.

-Отставить пререкания! – решительно рубанул воздух ладонью Шкипер, будто этим жестом намеревался пресечь все прения. – И вообще, идите ешьте. Рико, ты отвечаешь за эту операцию. И моешь посуду.

-Вот да, – не удержалась Марлин, потому что и без нее на этом сборище так же не обошлось. Она, едва расставшись с молоком, оставив его в холодильнике, как магнитом была притянута к источнику оживления, сиречь, к гостиной. – Рико тут очень не хватало. Не знаю, как буду дальше жить. Посудомоечную машину еще купить можно, но рыбу она не почистит…

-Где мой ноут, Френсис? – снова привлек к себе внимание Ковальски.

-Тут на столе только ноута твоего не хватает! – буркнул командир. – Не горит, подождешь.

-Сегодня же пятница, – напомнил ему ученый. Шкипер нахмурил брови, процедил что-то сквозь зубы недовольное и, после колебания, протянул заму требуемое, вытащив его предварительно из-под подушки кресла.

Спустя еще час ничто не напоминало в доме о недавней истории таинственного исчезновения и не менее таинственного возвращения двух коммандос: все пошло своим чередом, как будто оно никогда и не было иначе. Из кухни Марлин слышала стук ножа о деревянную дощечку, Ковальски она сама мстительно выпроводила со словами: «Давай-давай, обещался – так принеси эти грешные яйца, и пусть они будут не динозаврьими, окей?». В сердце зимнего уюта, гостиной тети Розы, царили мир и покой. По крайней мере, Марлин очень на то надеялась: надо же когда-нибудь и ее буйным соседям пребывать в этом замечательном состоянии…

-Так необычно.

-Что?

-Смотреть на тебя в верхней одежде, говорю. Необычно. Как правило я наблюдаю твою особу в куда более затрапезном виде.

-И как тебе новый опыт?

Ева сделала неопределенный жест рукой, будто сама еще не определилась, и снова воззрилась на собеседника.

-Шлялся черти где, – фыркнула она, – и сидишь с таким видом, будто ничего не случилось. Что я должна была думать?

-Извини.

-Одного «извини» тут будет маловато.

-А сколько надо?

-Математик, – Ева выплюнула это слово, как ругательство. – Знаешь, Адам, если кто-нибудь тебя когда-нибудь и убьет — это, наверное, буду я. Я тебе уже говорила, что ты невыносим? Так вот, я повторюсь. Конечно, в Рождество положено обмениваться совсем другими словами, но ты сам виноват.

-Я понимаю это, – согласно кивнул ей собеседник. – Твое желание оторвать мне голову за отсутствие, по сути, и убеждает меня в том, что ты действительно обо мне волнуешься.

-Я прямо вижу наше счастливое совместное будущее, – Ева снова фыркнула, но было видно, что гнев ее слабеет с каждой минутой. – Захотела я сказать, какой ты милый, двинула по почкам, и все всё поняли…

-Ты никогда, я думаю, так не поступишь.

-Считаешь, твои почки в безопасности?

-Я про то, что ты не зовешь меня милым. То есть, ты никогда не звала, поэтому я думаю, ты меня им не считаешь. Не вижу причин, чтобы ты вдруг начала.

Ева сощурилась и вдруг принялась его осматривать, как будто выискивая малозаметное пятнышко или торчащую нитку. Или незакрепленную стропу парашюта.

-В тебе что-то изменилось, – наконец, произнесла она. Ковальски молча ждал, пока она завершит мысль. Ева машинально размешивала в бумажном стаканчике свой кофе. Делала это так вдумчиво и сосредоточенно, словно это было очень ответственным заданием. Закончив с ним, аналитик «Северного ветра» постучала, стряхивая капли, пластиковой палочкой о край стакана – как дирижер перед началом концерта, привлекая внимание оркестрантов.

-И это вряд ли последствия вашей развеселой отрядной пьянки, – продолжала вслух рассуждать она. – Ты выглядишь таким… – все еще не сводя с Ковальски взгляда, она описала кончиком своей палочки неторопливый круг — Таким… полным, что ли. Ну, законченным. Не знаю, как это сказать нормально. Будто тебе все чего-то не хватало, а теперь оно у тебя есть.

Ковальски только головой покачал. Эфемерное ощущение, будто он теперь в состоянии справиться с чем угодно, показало свою истинную миражную природу. Он по-прежнему не умеет обращаться с эмоциями, и по-прежнему другие люди с легкостью определяют, где собака зарыта. Но теперь – надо отдать должное – его это беспокоит и вполовину не так сильно, как прежде.

-Ты выглядишь… Счастливым, – наконец нашлась Ева, отмечая это обстоятельство с некоторым даже удивлением. Что, впрочем, не было неожиданностью: она действительно вряд ли могла похвастать тем, что видела счастливого Ковальски прежде.

-Примерно так и есть, – подтвердил он.

-Адам?

Он попробовал свой кофе. Слишком много пенки и сахара, хотя — он помнил — сахара ему не клали. Так откуда же этот приторный вкус…

-Адам, ты?..

Он кивнул. Ева в замешательстве двинула своими тонкими хищными бровями и вдруг улыбнулась, коротко и словно украдкой, чтобы никто, кроме него, не успел увидеть. Подведенные помадой цвета фуксии губы растянулись и тут же снова строго подобрались.

-Удачное Рождество, парень? Она…

-Это не она.

Ева будто натолкнулась на невидимую преграду,и даже выронила свою палочку, благо, та упала не на кафельный пол и даже не на столик, а обратно в стакан. На ее лице отразилось, как она спешно перебирает имеющиеся у нее данные и не может понять, где допустила ошибку.

-Мы об одном и том же говорим? – осторожно уточнила она наконец.

-Думаю, да, – Ковальски выдержал ее взгляд прямо. Ему еще предстоит не один такой разговор, и если он не может с Евой прийти к консенсусу, то об остальных будет и говорить нечего.

-Ты вполне счастлив, – продолжала меж тем уточнять его закадычная товарка, – и причина этому не она, то есть не Дорис?

-Так и есть.

-А… Кто же тогда?.. – Ева очевидно была растеряна. По всей вероятности, природа любит равновесие – не то чтобы он прежде никогда не видел растерянной Евы, но это все же было достаточно редким зрелищем, чтобы он не отказался обновить впечатления. И чтобы уравнять их между собой: до того Ева с таким же интересом изучала счастливого его.

Все же, несмотря на тесное их дружеское общение, прямо на глазах теперь всплывает, что на деле они не так уж много знают друг о друге. Не знают, как другой человек выглядит, когда обескуражен или пребывает в эйфории, например. И это в отличие от ситуации экстренной, с перестрелками, погонями, рукопашной и прочими сюрпризами их профессии. В таких-то случаях Ковальски бы знал, чего ждать от Евы, и сама Ева знала, что способен отколоть он. Но вот в подобных, простых и жизненных…

Ева продолжала сверлить его взглядом, и в этом взгляде у нее лейтенант не обнаружил ревности, зато там сполна было любопытства и беспокойства. Он обратил внимание, как нетерпеливо — и знакомо-хищно — перебирает Ева пальцами по скатерти, выстукивая неведомый ритм ногтями.

-Ну! – поторопила она. – Выкладывай, не томи! Видел, что домохозяйки вытворяют, когда задерживают следующую серию их любимого сериала?

Он поневоле улыбнулся, вообразив себе строгую, собранную и целеустремленную, как кумулятивный снаряд, аналитика «Северного ветра» в образе домохозяйки.

-Это Рико, – произнес он.

Ева закашлялась. Он перегнулся через стол и похлопал ее по спине.

-Парень, ты различаешь Рождество и первое апреля? – просипела она, когда снова смогла издавать членораздельные звуки. – Рико! С тобой! Додуматься же надо!..

-Я не шучу.

Глаза Евы на миг — но только на миг — расширились. Но она привыкла быстро ориентироваться в стрессовых ситуациях, не спасовала и теперь. Вместо того чтобы начать сомневаться, требовать от него подтверждений, клятв и фотографий с места действа, она уточнила, тихо и насторожено, как будто опасаясь за его состояние:

-То есть ты вот так запросто пошел и замутил с… – Ева замялась и поглядела на товарища вопросительно, но он не подсказывал. Это — как и любой жест неповиновения — благодушия Еве не добавило. Она подпустила в голос хорошо ему знакомого металла, взявшегося ледяной изморозью:

-Адам Ковальски, ты, будучи в здравом уме и твердой памяти, говоришь мне, что вот так запросто пошел и вступил в близкие личные отношения с… Он же, если полностью, Энрико?

-Рикардо.

-Он еще и Рикардо!..

-Только потише об этом. Он не любит свое полное имя. Считает, что так можно назвать человека только после передоза мексиканскими мыльными операми. И я думаю, он не так уж ошибается.

-Адам, не заговаривай мне зубы. У тебя отношения с другим мужчиной? Я тебя правильно поняла? И ты не разыгрываешь меня?

-Ты правильно поняла. И ты знаешь, что я никого и никогда не разыгрываю.

-Кто тебя знает, вдруг ты начал, и я твой первый шаг к карьере великого комика… – Ева торопливо отхлебнула из своего стакана, поморщилась, потому что кофе еще не остыл, но проглотила. Вид у нее был все еще ошарашенный.

-Знаешь, это было бы последнее, о чем бы я подумала, – поделилась она. – Ты, конечно, охотно подчиняешься ведущему партнеру, но это вовсе не значит, что… – она стрельнула в собеседника глазами, как бы проверяя, не счел ли тот ее слова перегибом, но Ковальски имел свой привычный невозмутимый вид.

-И… – она хотела спрашивать еще, но не знала, с чего бы начать. Вопросы теснились, а он ждал, пока, наконец, дорогу себе не проложил самый для Евы важный. – Тебе хорошо с ним?

-Да.

-Ну, это главное, – и она вдруг внезапно успокоилась, как будто иные материи в таком щепетильном деле попросту не имели значения. Очевидно, первый ее шок прошел, и Ева приняла новость, как свершившийся факт. И уже соотносила его с собственным образом жизни, так как не замедлила поинтересоваться:

– Я так понимаю, наши душевные посиделки, то есть полежалки, заканчиваются? Ты больше не будешь водить меня по лав-отелям ради лекций по космологии и креветок?

-Почему? – Ковальски удивленно поднял брови, и очки немедленно воспользовались этим и сползли по тонкому носу чуть ниже. – Я с радостью буду проводить с тобой время.

-А твой дикарь тебя не станет ревновать?

-Ева, мы взрослые люди. Нам нет смысла друг другу лгать. Рико знает меня достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько это было бы глупо. Он отлично осознает, что ты мой друг, и не станет ставить перед выбором: отношения с ним или отношения с тобой. Равно как и я не буду требовать, чтобы он перестал по выходным шастать к этому помойному бенду.

-Что за бенд?

-Я о «Братаканах».

-А! – рассеяно кивнула собеседница, как будто и правда имела толком представление о «Братаканах», а не слушала иногда краем уха, когда ее товарищ принимался ворчать или по телефону отчитывал напарника. На самом же деле было невооруженным глазом заметно, что думает Ева совершенно о другом.

-М-м… – протянула она задумчиво, словно еще толком не была уверена, говорить или не стоит. – Адам?

-Да?

-Я смогу тебя попросить?

-Конечно, – даже удивился он. – Ты же знаешь, я всегда…

-Тебе может и не понравится то, о чем я попрошу, – не дослушала его Ева. – Ты, конечно, безотказный, но я бессовестная.

-А что ты хочешь?

-Чтобы ты рассказал мне.

-Что рассказал?

-Всё, Адам. Я всегда хотела знать, что и как происходит, когда… Люди приходят к этому. Или это очень личное?

Он задумчиво устремил взгляд в недра своего стакана.

-Знаешь, я не уверен, что я и сам это понимаю, – отозвался ученый. – Это произошло так естественно, что сейчас мне странно, почему это произошло только сейчас.

-Да, знаешь, и мне тоже, – Ева вдруг ухмыльнулась. – Твой дикарь не из любителей тянуть резину и рассусоливать. Хотел бы тебя получить — давно бы уже зажал в уголочке… – и она, не сдержавшись, прыснула, представив себе эту картину. Ковальски же остался серьезен и покачал отрицательно головой в ответ на ее замечание.

-Рико намного лучше понимает людей, чем я. Это для него не имеет значения, кто перед ним, он ценит только поступки и готов мириться с чем угодно, если те его устраивают.

-Вон оно что, – протянула его собеседница задумчиво. – То у тебя была я, то есть они все так думали, что была, то Дорис… Он полагал, у тебя что-то получится. А когда не получилось… – она покивала задумчиво еще раз. И, продолжая глядеть на поверхность мраморного столика прямо перед собой, сказала:

-Знаешь, Адам... Я думаю это лучше, чем те романтические истории, про которые пишут романы. Ваша, она такая… Ну, настоящая. Когда есть герой и героиня, и у них какие-то приключения вместе… Лично меня это всегда раздражало.

-Серьезно?

-Если ты сейчас добавишь «ты же девушка», я заеду тебе в челюсть, Адам.

-Я не стану.

-Вот за это я тебя и люблю. Я серьезно, потому что, когда на сцене появляются он и она, ты волей-неволей начинаешь думать о них, как о паре. Даже если автор напрямую к этому не выводит, это все равно будто бы подразумевается. Потому что это инстинкт — искать себе пару, заводить потомство… Ну а когда герои одного пола, таких мыслей не возникает. Ты думаешь об истории. На их поступки не накладывается эта тень романтического подтекста. Они делают друг для друга что-то потому, что хотят делать, а не потому, что хотят понравиться. Так что я рада за тебя, Адам. С Рождеством тебя.

-И тебя с Рождеством, Ева. И тебя.

====== Часть 27 ======

Марлин снилось, что ее родители опять спорят о том, куда она должна будет пойти после школы. В свое время эта проблема причиняла ей настоящее беспокойство, потому что ни один из предлагаемых вариантов ей совершенно не нравился. Впрочем, и тот, к которому лежала душа у нее самой, ей тоже не достался: она всегда хотела приобщиться к миру искусства. Чтобы там были огни, музыка, рукотворный праздник… Но ее родители считали, что этим не заработаешь. Эх, не видели-то они Джулиана… Хотя может, это и к лучшему. Мало кто способен познакомиться с Джулианом поближе и сохранить светлые чувства к миру шоу-бизнеса.

Она натянула на уши подушку, но два недовольных голоса продолжали проникать и сквозь эту преграду, достигая ее слуха. Не могли они что ли выбрать день, не входящий в рождественские праздники?.. В этот период семья должна держаться вместе, а не выяснять, кто из них больше не прав…

-Ты что себе думаешь?! Нет, я тебя спрашиваю?!

-Почему же нет. Я нахожу это вполне разумным.

-Разумным! Мне еще о разуме расскажи, о да!

Марлин попробовала прижать к себе подушку ближе, но и это не помогло, и, к тому же, стало трудно дышать. Очевидно сейчас придется вылезти из-под одеяла, отыскать под кроватью тапочки в виде собачек и шлепать на кухню, вклиниваться в этот бедлам и сказать им обоим, что она не любит ни счетоводство, ни поезда, а любит испанскую гитару…

-Никакого! Чертова! Блоухола!

Так, а вот это уже интересно. Блоухол в разборках ее родителей прежде участия не принимал. Тут же Марлин вспомнила, что она давно уже покончила со всеми учебными хлопотами, а ее тапочки в виде собачек много лет как почили на свалке. Тем не менее, шум заставил ее подняться, одеться, набросить на плечи плед и спуститься вниз, волоча его еще на полметра за собой.

Первым лицом, впрочем, которое она увидела, переступив порог новоявленного ринга, был не кто-то из участников спора, а Дорис. Вид у нее был скорее ошарашенный, нежели расстроенный, из чего Марлин тут же сделала вывод, что в споре больше шуму, чем злости. Хотя, если взглянуть на Шкипера, этого было и не сказать. Он ходил из угла в угол, заложив руки за спину, – ни дать, ни взять дикий зверь, недавно запертый в клетке, и поглядывал на собравшихся исподлобья. Будто пересчитывал, все ли они здесь, или кто-то улизнул, стоило ему отвернуться. Его лейтенант устроился в кресле, закинув ногу на ногу, и методично чистил мандарины, один за другим складывая их в горку на блюде, на манер ядер возле пушки — Марлин видала подобные композиции в каждом музее, на экспозициях про войну за независимость. В пакете возле Ковальски громоздился уже целый курган оранжевой кожуры. Дорис заняла место на диване — чтобы обоих спорщиков видеть одновременно — а рядом с ней торчал ее бедовый братец. “Полтора лица”, – подумала Марлин и сглотнула. Два таких похожих человека, в одинаково вытертых джинсах и одинакового синего цвета свитерах…

-Я действительно считаю это оптимальным выходом из создавшейся ситуации, – заканчивал видимо начатую ранее мысль военный хирург. – С добрым утром, Марлин. И я держусь мнения, что твое упрямство противоречит твоим собственным словам.

-Я говорил это и в прошлом году, Ковальски!

-Брось. Мне тридцать два, но эта шутка явно старше. Что тебя так раздражает?

-Что? Ты спрашиваешь — что?! – Шкипер бушевал, закипая с каждой минутой все сильнее. – Чертов гребаный доктор-я-разнесу-мир-по-щепочке-Блоухол, которого ты собираешься притащить на нашу базу, – вот что!

-Если он будет находиться с нами, ему будет намного проще социализироваться, – его лейтенант отправил очередной солнечно-оранжевый плод в горку. – И он будет под нашим неусыпным наблюдением. Все, как ты и хотел.

-Как ты только до этого додумался…

-Ну, как обычно у меня это бывает: занимался своим делом, и тут вдруг это пришло мне на ум… – казалось, собеседник не уловил сарказма. – Мы обсудили мою идею с Дорис, и она не против. Правда же?

Дорис закивала.

-Как вы мило пытаетесь меня спихнуть друг другу!.. – фыркнул ее брат, но поворчать как положено ему не дали.

-Френсис, ты ведешь себя как ребенок, – менторским тоном начал Ковальски. – Или не ты мне жаловался, что умираешь со скуки дома? Мы найдем, чем тебя занять…

-Чистить за вами пистолеты?

-Я не дам тебе в руки оружие!!! – незамедлительно взревел Шкипер, которому, кажется, от одной этой мысли поплохело.

-Лечить тебя от прогрессирующей мизантропии, а Шкипера от паранойи, – все так же ровно закончил лейтенант. – Что ты сидишь, ломаешься? Мы отлично разместимся у меня в лаборатории.

-А может ты его еще и усыновишь?! – кажется, его командира эти уговоры раздражали даже сильнее, чем сама идея.

-Шкипер, – Ковальски был сама невозмутимость. Было ясно, что он долго над этим думал и готов был отражать любую атаку сомнений или язвительных замечаний. Впрочем, стоило найти малейшую трещинку, крошечную брешь в монолитной, казалось бы, стене его логики и уверенность эту как ветром сдувало. – Если мы не сделаем из него нормального члена общества, то никто не сделает.

-Я знаю, – отмахнулся командир. – Не мешай мне бушевать. Я соглашусь, но не раньше, чем через полчаса, а до этого времени я буду поливать вас, на чем свет стоит.

-Это сколько угодно. Хочешь мандаринку?

-Нет. Я хочу дробовик и президентское помилование!

-Ой, только не деритесь из-за меня, – фыркнул Блоухол, отмахиваясь обеими руками, будто ему давно предлагали такой поворот событий, а он все отказывался.

-Кстати да, – Ковальски, кажется, только вспомнил об этом. – Может, тебя несколько примирит с действительностью спарринг? Тебе это всегда поднимает настроение.

Шкипер, не дойдя до окна, резко развернулся на каблуках.

-Даже больше, чем то, как мы будем жить, имея в штате Блоухола, меня интересует, какая муха укусила за прошедшие три дня тебя, – заметил он.

-Мухи зимой не летают, Шкипер.

-Так, ну хоть занудство на месте. Теперь, по крайней мере, я точно знаю, что тебя не подменили пришельцы… – он устало плюхнулся на диван и немедленно покосился на Блоухола.

-Попробуй не видеть в нем постоянную угрозу, – предложил ему Ковальски, проследив этот взгляд.

-Иди в пень, – отмахнулся командир от этого любезного совета.

- Я еще кофе не пил, — ответил тот, — как же это я уйду?

Блоухол захихикал, мигом перестав напоминать кого-то опасного и утратив весь злодейский флер. Шкипер устало покачал головой на это.

-Если я замечу хоть что-то, – угрожающе заметил он, – хоть половинку от «чего-то», тень от «чего-то» …

-Не заметишь, – ангельским голосочком пообещал Блоухол. – Я в этом поднаторею.

Прапору снилась Купидон. Совсем такая, какой он ее видел в последний раз, – глаза широко распахнуты, на щеках розовый румянец, и вся она такая – розовая, светящаяся. Он часто видел Купидон во сне – чаще, чем в реальности, к сожалению. Во сне они подолгу сидели где-то – он никогда по пробуждении не мог толком припомнить, где же именно, но предпочитал думать, что это был цветущий сад, – и глядели вдаль. Часто он держал Купидон за руку, а иногда оборачивался, чтобы посмотреть на ее профиль, и тогда она тоже оборачивалась к нему. В ее волосы были вплетены цветы, а платье было такое легкое и струящееся, что казалось его и вовсе нет. Иногда его и правда вовсе не было, кстати.

В реальности они виделись, всегда заключенные в упаковку униформы. Он – своей, Купидон – своей. Ему было так жаль ее – форма должна, он считал, служить для удобства, не только для узнавания. А Купидон весь день вынуждена бегать, выбиваясь из сил, в своем строгом по фигуре пиджаке, юбка-карандаш стреноживала ее, а туфли натирали ноги. Но ничего не поделаешь – серьезная фирма, дресс-код. И чтоб непременно шейный платок или галстук был того же цвета, что платочный уголок, выглядывающий из нагрудного кармана. Сущее мучение, а не форма.

Купидон стеснялась и даже расстраивалась из-за того, что он никогда не видит ее в чем-то другом, но ее друг быстро привык и находил в этом своеобразную прелесть. Ее рабочий костюм прочно ассоциировался у Прапора с его обладательницей, как нечто неразрывное в цельный образ. Что-то вроде супергероя и его костюма, без которого его никогда в жизни никто не признает.

Когда Купидон появлялась подле него – обычно подбегая, чтобыпоскорее оказаться рядом – время немедленно начинало идти быстрее. Кажется, энтропия, о которой Прапор как-то слыхал краем уха от Ковальски, имела на них двоих длинный и острый зуб. Все ускорялось, мир размазывался в цветную карусель, и только Купидон он видел отчетливо. Брал ее за руку, и они гуляли по улице, как будто пытаясь обогнать неумолимое время, выиграть фору, вырваться немного вперед. Но никогда эти попытки не оканчивались успехом: обязательным итогом звучал, как похоронный набат, телефонный звонок, и Рудольф – этот вспыльчивый, упрямый и требовательный шеф Купидон – спрашивал, где это она завеялась, тут без нее рушится мир, а перерыв уже целых полторы минуты как кончился. Купидон глядела на спутника извиняющимися огромными глазами, приподымалась на мыски, торопливо чмокала его в щеку и исчезала с такой быстротой, словно ее изображение просто выключали.

И вот, теперь, Прапору она снилась, и вместе с тем молодой человек осознавал, что происходящее – это сон, и очень надеялся, что сон этот останется светлым.

Прапор боялся за Купидон. Каждый раз сталкиваясь с новой опасностью, он думал, что и она могла бы столкнуться с чем-то подобным, потому что и ее носит из-за специфики работы по всему свету – точно, как и их отряд. Благодаря этому-то, надо признать, они и встретились. Купидон даже упоминала как-то, что подруги ее дразнили: вот дескать, работкой наградили небеса, как тут познакомиться с кем-то интересным…

Работа их отряда каждый раз доказывала ему, что мир – достаточно опасное место, и невозможно находиться в безопасности даже у себя дома, лежа в собственной кровати. Так что лучше не прятаться под одеялом, а встретить неприятности еще на подходе, пока они не успели занять внушительную площадь твоей жизни. В этом случае есть шанс задавить проблему в самом зародыше (хотя этот словесный оборот Прапора коробил – он совершенно не желал причинять вред каким угодно зародышам). Он просто опасался, что с дорогим ему человеком что-нибудь произойдет, что-то такое, с чем она не будет знать, что делать, или с чем ей просто не повезет. Он очень хорошо понимал, в чем разница между Купидон и той же Киткой или Евой, и какая огромная пропасть лежит между ними. Более того – и Купидон это понимала хорошо, хотя Еву она видела только один раз да и то случайно: во время их очередной прогулки ей понравился маленький католический храм, как будто перенесенный на улицы Нью-Йорка с площади Праги или Кракова – темный, похожий на старую деревянную игрушку, совершенно чуждый бетонным коробкам современных домов, окружавших его, закрытый от всех, мрачный, таинственный, спрятавшийся за кованой оградой, как за строем пикинёров… И все же, красивый – той чуждой, экзотической красотой старины, которую не подделать никакой искусной имитацией. Они заглянули, хотя внутри шла служба, и… Патер? Ксенз? Как называется священнослужитель в таких местах?.. Одним словом, человек в черной хламиде, стоящий за кафедрой, читал нараспев на незнакомом им языке из толстой, металлом окованной книги. Скамьи были заполнены примерно наполовину, вразброс. Купидон оробела перед всеми этими людьми в темной одежде и высокими сводами, стрельчатыми окнами – сделала шажок в сторону ближайшей квадратной опоры для хоров, прячась за нее, будто чувствуя, как неуместен тут ее вид и самое присутствие. Прапор же быстрым, профессиональным взглядом окинул помещение. Простреливаемость, места для укрытия, пути отступления в случае чего… И вдруг глаз его зацепился за знакомый силуэт. Присмотревшись, он безошибочно опознал короткостриженый светлый затылок и немедленно же понял, кому принадлежит вторая голова – человека, сидящего справа. Как раз в эту минуту Ева повернулась, показав им свой профиль, и что-то тихо произнесла Ковальски на ухо, а тот кивнул, не отрывая взгляда от какой-то точки, расположенной бесконечно далеко впереди себя. Получив ответ, Ева снова обратила все внимание на чтеца, и – Прапор не сомневался – глядела на него так же испытующе и пронизывающе, как и в тот день, когда их жизненные пути пересеклись впервые. Ева на все так глядела, все подвергала строгой оценке и безжалостному анализу. Она была похожа на хорошо ограненный брильянт, который используют не в ювелирном деле, для бессмысленного блеска, а в точной промышленности. В каждом ее движении, в каждом жесте была соизмеримость, уверенное знание и сдержанная сила. Купидон ничем этим похвастать не могла. Она не служила в силовом подразделении, она не умела за себя постоять, и эта ее полная непричастность к миру насилия и жестокости, с которым Прапор должен был иметь дело по работе, эта ее словно незапятнанность составляла немалую долю очарования Купидон. Она была сущим олицетворением счастливой жизни за пределами необходимости носить всегда при себе оружие. И именно в ее присутствии Прапор отчетливо-остро осознавал, насколько это оружие при себе ему необходимо – потому что таких людей, как она, надо оберегать.

И теперь, когда у них случились – в кои-то веки – настоящие каникулы, похожие, судя по описанию Шкипера, на пир во время чумы, потому что предыдущую миссию они позорно провалили, а новой пока не наклевывалось – теперь Прапор видел во сне Купидон почти каждую ночь. Потому что миссии там или нет, но их каникулы создали ощущение, как будто они такие же, как другая публика, и на недолгое время мир, которому отряд коммандос принадлежал, отпустил их. Они вытащили счастливый билет.

Да и вообще, если подумать – такие вещи, как Рождество, не могли придумать люди счастливые: потому что у счастливых людей праздник происходит каждый день, и поводов для него не нужно. Только те, кто живет в таком же мире, в каком живет их отряд, – только такой народ мог создать торжество, наполненное самыми светлыми, сияющими, волшебными образами. Создать из нужды хоть в какой-нибудь альтернативе суровой действительности. И для того, чтобы не стать такими же, как уже опустившиеся, утратившие веру во все доброе и светлое создания, для того, чтобы иметь, во что верить, люди создают волшебные, прекрасные вещи. И так как Рождество, увы, не каждый день, всякий ищет свои пути к хорошему самочувствию. Мирное, милое хобби, вроде коллекционирования фарфоровых наперстков, или совсем не милое пристрастие к – давайте звать вещи своими именами – наркотикам, или лунороги, чье сияющее леденцовое королевство спасает от серых будней.

И поэтому ночами ему снилась Купидон – концентрация рождественского чуда, сама будто посыпанная волшебной пылью Санты, от которой могла бы – если бы захотела – просто взлететь. И ради такого сна имело смысл ложиться спать пораньше. Видит небо, имело.

-Марлин, когда там выписывается твоя тетя?

Марлин оторвалась от вдумчивого пересыпания остатков печенья в одну общую вазу и поглядела на стоящего сбоку о нее Ковальски вопросительно.

-Не знаю, – ответила она осторожно. – Я звонила ей недавно, чтобы поздравить, но она ничего мне толком не сказала насчет того, когда собирается возвращаться. А почему ты спрашиваешь?

-Собственно, дело в том, что трубы так и остались неизолированными.

Марлин прониклась к себе в этот момент чувством глубокого и все понимающего сочувствия. Ей прямо представилось воочию, как в считанные минуты этот человек превратит уютное гнездышко тетиного дома в такую же пугающую, отталкивающую берлогу, какой они дом застали по прибытии. Опять эти мотки проводов, изолента повсюду, запах паленой резины, сквозняки от постоянной беготни в подвал и из подвала… Ее аж передернуло, до того ярким было это видение.

-Ты же все уже настроил? – безнадежно вздохнула она, по опыту отлично зная, что это бесполезно. Так и оказалось: скрупулезный собеседник добросовестно пояснил свою точку зрения.

-Видишь ли, это, скорее, полумеры, которые были приняты, чтобы праздники прошли спокойно...

-Они еще не прошли!

-Я бы настаивал.

-Тебе что, так уж хочется залезть в подвал и там навести свои порядки, Ковальски? Без работы погрязнее белый свет не мил?

-У меня очень прагматичные представления о безопасности, Марлин, – отчитался тот. – Если хочешь, я рассчитаю точное значение в микромортах

-Микро… чём?

-Микромортах, – повторил Ковальски доходчиво.

-Это маленькие-премаленькие Морты, кошмар Джулиана?

-Это единица измерения вероятности смертельного исхода. И если ты хочешь, я охотно…

-Чего я хочу, так это чтобы ты от меня отстал со своей занудной идеей, Ковальски. Мне вовсе не хочется опять оказаться посреди бивака!

-Лучше посреди развалин?

-Тьфу…

- Мне не хотелось бы думать, что из-за моего попустительства может пострадать десяток человек.

-Но тетя Роза же как-то тут прожила все эти годы… – предприняла племянница этой тети Розы последнюю попытку. И тут же об этом пожалела, потому что верный себе собеседник ее немедленно выдвинул аргумент:

-Обратимся к математике, – сказал он, – гибель одной престарелой тетушки и десяти человек – понятия не соразмеряемые…

-Ковальски! – его собеседница в сердцах швырнула остатки печеньиц прямо в пакете, из которого наполняла вазу. – Ты! И твое чувство такта! Убирайтесь в подвал вы оба!

-Я к тому и веду.

Ему действительно не давал покоя этот подвал. Ковальски любил делать работу так, чтобы после него никто не мог ее переделывать. Иногда это играло с ним злые шутки, но обычно он имел шанс в конце истории произнести свое коронное «я же говорил».

И от этого подвального начинания, несомненно, была польза — а как же. Единственный минус такой полезной и необходимой процедуры — это то, что после возни в этом подвале, который наверняка бы приглянулся мистеру Баусману для его новой части «Пилы», лейтенант осознал, что сравнение между ним и трубочистом будет отнюдь не в его пользу. Ну а что поделать-то — подвал. Спасибо хоть Блоухола не просил ему в этот раз подсвечивать, не то уже выслушивал бы его новый топ острот… Пришлось применить профессиональные навыки передвижения по занятой противником территории, чтобы остаться ни для кого незамеченным. Не то чтобы Ковальски угнетала перспектива показаться на глаза в таком виде пристойному обществу (как будто оное его никогда не лицезрело в подобном!), но все же изрядно неприятно. Да и ковер после чистить придется втрое усерднее, Марлин будет стоять у него над душой и взывать к совести и прочим спорным закоулкам лейтенантской души.

А у самой двери ванной его поймал Рико. Пиратская его физиономия просияла искренней счастливой улыбкой, и Ковальски, привыкший всегда во всех изысканиях, связанных с умственной работой, полагаться на себя одного, ощутил укол совести. Рико искал его. Обшарил, небось, весь дом, в подвал только не догадался заглянуть. Перенервничал, как пить дать, думал, что самое страшное все же произошло, что Ковальски таки исчез из его жизни. А теперь радовался, что ошибся. Никто в жизни ему так не радовался, как Рико теперь… И за это-то и было совестно. Мог бы и пошевелить своими хвалеными мозгами, предупредить, а то и с собой позвать. Рико бы ему в помощи не отказал…

Вот же история. А ведь когда его недавно отчитывала Ева, он не испытывал ничего подобного. Легкое недовольство, да и то — потому что он не мог пояснить причины исчезновения прямо. В то, что Ева волновалась о его судьбе, верилось с трудом, и даже какого-нибудь легкого смущения по этому поводу он не испытывал, подтверждая свою репутацию «эмоционального бревна».

А теперь вот ему счастливо просиял изуродованным шрамом лицом Рико. Не корил, не винил ни в чем — просто радовался встрече, и это-то и допекало до самых печенок.

Подрывник распахнул объятия, кажется, попросту не заметив, что кому-то тут не помешает немного воды и мыла. Ну ладно, много.

-Не вздумай! – Ковальски торопливо уперся ладонью в мощную грудь, удерживая напарника на расстоянии. Тот зарычал — но не недовольно, а лукаво, почти что игриво. Чего стоит подобное сопротивление он уже успел опробовать, остался весьма доволен и явно не прочь был повторить.

– Не сходи с ума, – вздохнул старший по званию. – Не то стирки будет больше!

Подрывник оценивающе окинул его взглядом, как будто осознавая масштабы грядущего приведения в порядок. Лейтенант уже решил, было, что вопрос замяли, но, едва дверь в ванную была открыта, его напарник, не моргнув глазом, сунулся туда же следом за Ковальски.

-Жди снаружи, – велел ему лейтенант. Рико задрал вверх одну бровь несомненно-узнаваемым движением — точно так же делал сам ученый, выражавший иронию без помощи слов. Как будто подрывник тут кого-то спрашивает...

-Жди, я говорю...

Но Рико ждать не стал. Не то чтобы не послушался – скорее, просто проигнорировал. Снаружи! Такое еще выдумает, а еще умный… Как вообще в голову могло прийти какое-то там еретическое «снаружи»?

Осознав тщетность своих попыток, ученый махнул на Рико рукой, отвернулся и принялся избавляться от одежды, оставляя ее валяться прямо на полу: хуже, чем есть, уже не будет. А вот кафель потом придется помыть… Рико безо всякой задней мысли ему помог — просто потому что был сейчас рядом. И, не ограничиваясь простым фактом проникновения в ванную комнату, он и под душ сунулся, не утруждая себя такими хлопотами, как раздевание – вошел следом, и внутри небольшой душевой кабины немедленно стало тесно. Выгнать Рико оттуда, где он облюбовал себе место, получалось не всегда и у Шкипера, а Ковальски и пытаться не стал. В конце концов, что в этом будет такого особенного? Это не первый раз, когда ему помогут отскрестись, и не последний.

Рико бесцеремонно стащил майку через голову и попросту бросил на пол, моментально о ней забыв. Пока Ковальски настраивал температуру воды – без очков это было не так просто – и стоял спиной к подрывнику, тот подошел сзади и обнял, утыкаясь лобастой башкой в худощавое плечо. Он часто теперь так делал – безо всякой причины сгребал в объятия, втискивал в себя, и Ковальски не собирался ему мешать. Было приятно осознавать, что в мире есть тот, кто пожелает тебя обнимать. Остальное, если так подумать, не так уж и важно.

Теплая вода полилась сверху, и Рико встряхнул головой, как дикое животное, но тут же утратил к воде интерес.

-День стиркА, – язвительно заметил Ковальски через плечо. – Сначала мы стираем меня, а после сушим тебя. Потому что некоторые до сих пор не уяснили некую важную истину: перед тем, как принимать душ, стоит оставлять одежду снаружи...

Рико заткнул его поцелуем. Беззлобно и явно не желая обидеть, не имея намерения оборвать бессмысленное словоизлияние. Рико его хорошо знал и то, что Ковальски говорил с ним, считал весьма приятным добавлением к их непростым отношениям. Не каждый все же умеет вести конструктивный диалог в режиме монолога, но лейтенант справлялся.

Губы у Рико, горячие, и сам он, даже по сравнению с льющей сверху водой, горячий. Ковальски вслепую провел рукой по чужому мокрому телу, пока, наконец, пальцы не зацепили массивный ремень. За него он подтянул подрывника поближе, заставляя сделать шаг к себе, и без стеснения забросил одну руку ему на шею.

Ему нравилось целоваться с Рико, и он не собирался этого скрывать. Поцелуй – это всегда больше, чем просто касание с обменом бактериями. Ему нравилось, когда Рико сгребал его в охапку, мало интересуясь тем, а подходящий ли сейчас для этого момент, и нравилось подступать к нему самому – хотя бы ради того короткого мига, когда в шальных глазах подрывника промелькнет огонек искреннего счастья. Ковальски не знал наверняка, но предполагал, что Рико мало избалован чужим вниманием. Будучи на полголовы ниже, он всегда подымал лицо, чтобы дотянуться, и каждый раз его взгляд, как будто он до конца не верит в происходящее, заставлял сердце Ковальски болезненно сжиматься. Рико не привык, чтобы его целовали. Еще когда они оставались в развалюхе на причале (да уж, домик на берегу океана, романтика, что уж там…), лейтенант обратил на это внимания. То, что для большинства людей было обычным, можно сказать, рутинным делом, привычкой, для Рико стало чудом. Он каждый раз еще секунду-другую находился в некой прострации, как будто ему требовалось время для возвещения в реальный мир, а потом осторожно касался места поцелуя кончиками пальцев, точно пытаясь удержать ощущение. Ковальски гладил его по щеке, той, где был шрам, и подрывник прикрывал от удовольствия глаза, весь потянувшись за чужой рукой. Картина эта намертво врезалась лейтенанту в память. А сейчас, стоя рядом под теплыми струями воды, Рико доверчиво запрокинул голову, открывая горло. Доверял. И это доверие было совсем иного рода, непохожее на то, к какому Ковальски в своем отряде привык. Здесь вряд ли тебя возьмут на мушку, но походя наступить на больную мозоль могут с легкостью. Рико не ждал от него ничего такого – и в этом-то лейтенант и видел его безоговорочную убежденность в собственной безопасности.

Ковальски взял его лицо в ладони, уперся своим лбом в его. Хотел сказать что-то такое, что они оба знали, но что было по-настоящему важным, но не смог выговорить ни слова. Впрочем, общение с Рико научило его тому, что, когда не можешь говорить – стоит действовать. Подрывник сейчас прижимался к нему, и Ковальски отчетливо чувствовал его. Тело его говорило лучше всяких слов. Он отпустил чужой ремень и положил ладонь на смуглый живот, ощущая, как подбираются под кожей мышцы. Рико реагировал на касание, как хищник на запах добычи. Он ничего не мог – да и вряд ли хотел – с собой поделать. И Ковальски это нравилось. Нравилось снимать все ограничения и разрешать Рико быть собой, быть диким, неуправляемым, быть совершенно ненасытным, быть таким, каким он не мог себе позволить быть, когда его окружали нормальные люди.

Ковальски поймал его взгляд, улыбнулся и погладил чужой живот. Пальцами нашел узкую стрелку волос, что спускалась от впадины пупка вниз, ныряя под брючный ремень, и провел по ней, зная, что Рико любит это.

Они здесь вдвоем, в конце концов. И за пределы этой клетушки ничего не просочится. Не только Рико может позволить себе ослабить контроль.

Подрывник выгнул спину, и, повинуясь этому движению, Ковальски не стал убирать руку. Наоборот – опустил ее под ремень, вниз. Рико втянул живот, давая ему пространство для маневра, но тут же немедленно зашелся гортанным стоном, вцепился в плечи лейтенанту и мелко задрожал. Ковальски уложил острый подбородок ему на плечо, не прекращая двигать ладонью. Это баловство не приносило ничего, кроме приятных мимолетных ощущений для Рико, но Ковальски сейчас о рациональности думал в последнюю очередь.

Ему нравилось так делать. Можно было размышлять о причинах такой внезапной симпатии и строить гипотезы, но Ковальски этому предавался в свободное от Рико время, когда снова пытался найти ответ на вопрос, как же у них двоих так вышло. А когда Рико был рядом, думать хотелось только о том, что можно ощутить, перебирая пальцами и опуская руку все ниже, слушая, как он сипло вздыхает, ощущая, как он безостановочно течет смазкой, полностью готовый.

Если бы дело было на старой, но чертовски надежной медицинской кушетке, которая стояла у него в лаборатории, Ковальски бы уже оседлал чужие бедра и послал к черту все правила. Но дело было в душевой, где им было не развернуться. Рико всего однажды попробовал зажать его у стены, но это едва не кончилось капремонтом.

Едва подумав о том, что собирается делать дальше, лейтенант нервно облизнулся. Рико уловил его нервозность и успокаивающе погладил по спине – между лопаток. Ковальски благодарно ткнулся в него губами. Он все еще чувствовал себя неловко каждый раз, делая что-то подобное. Неловкость была непосредственно перед началом веселья и наутро после, когда Ковальски вспоминал, что успел натворить. Что шептал ночью Рико на ухо, о чем просил его и что делал с ним сам. С другой стороны – по ту сторону его неловкости, если можно так сказать – была их встреча в коридоре. И ему хотелось принести за свою черствость извинения, дать Рико убедиться, что все осталось неизменным. Какой еще путь для этого лучше, кроме как подпустить напарника к себе еще ближе?..

Вода шумела уже ровно, скрывая посторонние звуки – Ковальски совершенно точно знал, что снаружи не слышно, как он опускается на колени. Резиновый коврик на полу душевой кабины мягко пружинил под каждым нажимом. Лейтенанту редко доводилось смотреть на Рико снизу-вверх, но сейчас был как раз такой случай: он обнял подрывника за пояс и поймал его взгляд.

Ковальски попытался абстрагироваться. Выгнать из головы все мысли о том, кто он и кто человек рядом, а также о том, как им положено себя вести. Некоторые вещи было сложно признавать – например, то, что ему нравится быть с Рико. Утолив с ним рядом потребность в тепле, залечив им дыру в душе, Ковальски осознал, что это далеко не все, что они могут делать друг для друга. Но если выше перечисленные вещи представлялись ему вполне себе безопасными, даже в чем-то желательными, то все, что простиралось далее...

Это Рико научил его не делать границ между тем, что чувствует душа, и тем, что чувствует тело. Это Рико научил его быть счастливым от того, что другой человек может сделать с тобой. Это Рико загонял его в угол и тискал, пока в глазах не становилось темно от неразрешенного напряжения, а потом давал ему долгожданную разрядку. Это Рико приручил его – и приучил к себе, и это Рико теперь вызывал у Ковальски совершенно дикое желание.

Лейтенант с первой попытки подцепил чужой ремень правильно и щелкнул пряжкой, заставляя Рико подобраться еще сильнее в предвкушении. Глядя на подрывника снизу-вверх, Ковальски видел, как он запрокинул голову, закусив губу – несмотря на доминирующее свое положение, сейчас совершенно беззащитный. Это успокаивало Ковальски. Рико никогда на него не давил, ни в чем. Он обрушивался всей мощью своего темперамента, только когда твердо знал, что из этого не выйдет ничего плохого. Что Ковальски хочет оказаться в этой буре и ждет ее. Наверное, тощий и светлокожий, он казался Рико хрупким, и тот боялся сломать, причинить ненароком вред, а в дальнейшем – утратить то, чем так дорожил.

Ковальски вытянул шею, внезапно напомнив длинношеюю лошадь, когда та перегибается через барьер, зубами поймал собачку молнии и потянул ее вниз. Звук замка-молнии потонул в шуме воды. Ковальски помог себе рукой, избавляясь от чужой мешающей одежды – мокрой, отяжелевшей и липнувшей к телу. Рико крупно вздрагивал. Стояло у него так, что головка прижималась к животу. Ковальски положил длиннопалые руки на чужие бедра, так чтоб большие пальцы уперлись в тазовые кости и с силой провел – вверх, потом вниз. Рико глухо выдохнул, а по напряженному стволу стекла новая струйка смазки.

Ковальски погладил его живот – сейчас сплошь комья взведенных мышц – и спустился обратно на бедро. Рико в поисках опоры уперся рукой выше своей головы в стену, а вторую опустил на затылок лейтенанта. Он не подгонял, только зарылся пальцами в волосы, беспорядочно поглаживая и то и дело соскальзывая на ложбинку шеи, туда, где напарник уже так привык его чувствовать.

Ковальски знал, чего тот хочет, и знал, что Рико никогда не попросит об этом. Что подрывнику кажется неловким и само то, что ему присуще подобное желание. Болезненно-чувствительный там, где он особенно остро нуждался в ласке, Рико задохнулся, когда Ковальски впервые прикоснулся, где нужно, и только безграничное доверие к его особе позволило лейтенанту исследовать все чуткими длинными пальцами. К концу процедуры Рико уже бессильно тек ему на руку, смиряясь с поражением и с тем, что теперь о его особенности знает кто-то, кроме него самого.

Ковальски чуть нагнул голову, и Рико, почувствовав это, немного сместил вес тела, согнул одно колено, давая доступ. Ковальски выдохнул, совсем близко от его кожи, и, снова же зацепив за ремень спущенных штанов, подтянул Рико поближе. И нежно, очень мягко облизал его, зная, что от этого подрывника прошьет спазмом. Брать в рот он наловчился без особого труда, разве что целиком не мог, никак не умея подавить рефлекса. Это было все равно приятным – приятным для них обоих, потому что, утыкаясь лбом в живот Рико и закрывая глаза, Ковальски сам для себя отрицать очевидного не мог: ему нравилось насаживаться ртом, чувствовать внутри жар и твердость, ощущать, как почти силой чужая плоть разводит ему губы, натирая их и заставляя прилить кровь.

Ему никогда не пришло бы в голову, что это может быть приятным, но, очевидно, внутри полости рта он был чувствителен. С другой стороны, это было настолько явным доминированием – но доминированием безопасным, сохраняющим все же статус равноправного партнера, а не подневольной игрушки – что лейтенанта поневоле вело. Ему нравилось, когда его телом наслаждались, получали от него удовольствие, нравилось подчиняться больше, чем подчинять. Нравилось и прежде, до Рико, хотя эти воспоминания сейчас поблекли и оставались в памяти только набором безликих фактов. Это положение вещей давало ему возможность ощущать себя нужным и желанным. Это было свойством личности – не тела, и найдя в Рико более сильного партнера, берущего его, Ковальски испытал полное и безоговорочное удовлетворение.

Ко всему прочему, Рико не относился к этой ласке как к чему-то, показывающему статус. Учитывая, что в его обыкновении было использовать рот, как еще одну конечность, не стоило и ожидать чего-то иного: почему бы не брать что-то ртом, собственно? Но Ковальски, хорошо знающий, как больно могут бить грабли, именно что ожидал. И, быть может, Рико не понимал, чем вызвана его нервозность и неуверенность, но зато подрывник осознавал их наличие и – что куда более ценно – знал, как с ними быть. Он буквально создал новый условный рефлекс для Ковальски, просто опрокидывая на спину, чтобы делать с ним, что захочется, и был полностью доволен всем происходящим, плевать желая на то, кого там принято считать ведущим или ведомым. И Ковальски, все подспудно ожидавший какой-то пакости от своей судьбы, в итоге все же правда привык, научился расслабляться, не ждать неприятностей и доверять Рико в этом аспекте так же, как доверял ему в прочих. И ему, в итоге, все это нравилось тоже.

И то, что было сейчас – в особенности.

====== Часть 28 ======

Зная, как остро это ощущение для Рико, как он уязвим в этот момент, лейтенант накрыл его ладонью, ощущая пульсирующее желание, поглаживая, не прекращая движения головой ниже. Вылизывал, осторожно, не надавливая и чувствуя, как на его ладони скапливается густая вязкая влага. Хватка Рико у него на затылке стала сильнее, он подался бедрами вперед, опасно балансируя, почти вжав Ковальски в стену. И тот покорно это позволил. Он не ударился затылком, потому что Рико подстраховал его, и спустя секунду Ковальски оказался словно в ловушке, с обеих сторон затиснутый, пойманный подрывником, который, не пригибая чужую голову и не давя на затылок, вместо этого задвигался сам.

Ковальски тихо простонал, подстраиваясь под чужой темп. Рот соскользнул с облюбованного места, и лейтенант приоткрыл его, позволяя Рико тереться о него, лаская, сжимая губами, но не удерживая и чувствуя, что эта забава и его не оставляет равнодушным. Впрочем, он-то только и мог, что вцепиться в бока подрывника покрепче. Наконец, он все же поймал губами чужую налившуюся головку и расслабился, позволяя Рико наслаждаться его ртом, как ему хочется. Только и мог, что тихо постанывать и цепляться за смуглые бедра подрывника, давлением пальцев прося дать ему больше или быть аккуратнее.

Рико проскальзывал и выходил почти полностью, так что лейтенант успевал почти сомкнуть губы, с тем, чтобы через секунду новое движение навстречу заставляло его снова брать ими чужую плоть. И когда Рико был так глубоко, как Ковальски мог взять его, он издавал тихое, на грани слышимости, рычание: непередаваемый, почти бархатистый звук на выдохе. Затем он подавался назад, и лейтенант пускал в дело язык, чувствуя выступающие вены и пульсацию, позволяя Рико потереться всей длиной.

И снова. И снова. Столько раз, сколько Рико хотел. Так, как он хотел. Полностью подчиняясь ему, потакая его желанию, позволяя делать с собой, своим ртом, что угодно. Рико периодически менял положение ладони, заставляя то запрокидывать голову, то немного склонять, входя под другим углом, ощущая чуть иначе чужие податливые губы. Хриплое бархатистое рычание теперь практически не прекращалось, выходило вместе с дыханием – оно и было этим дыханием, щекоча лейтенанта по нервам. Он не выдержал и застонал в очередной раз, когда получил Рико полностью, и этот звук добил подрывника. Он впился пальцами в затылок так, что Ковальски ощутил его ногти, бедрами почти вбиваясь вперед, и каждый раз лейтенант принимал его ртом с рваным, заглушаемым практически немедленно же стоном. Он отлично понимал, что они уже не затормозят, и это – как тот промежуток, когда ты пролил кипяток, но он еще не попал на твою кожу, а ты уже понимаешь, чем все кончится. Нет времени задумываться о том, как бы можно было избежать этого, ты только движешься от одного события к другому. Так что Ковальски даже не пытался что-то изменить в происходящем – по большей части еще и потому, что ему это нравилось. Он сам сохранял трезвый – во всяком случае, более трезвый, чем у кое-кого – рассудок, при этом доведя Рико до полной потери контроля. Вернее, доводя. С каждым новым движением все ближе подталкивая к обрыву, отчасти заботясь о нем таким образом, думая о том, чтобы дать ему удовольствие, а отчасти забавляясь, чувствуя – несмотря на свое положение – что именно он сейчас ведет. Лейтенант ласкал его, пока Рико не прижался, наконец, особенно тесно, упершись лбом в стену и крупно вздрагивая каждый раз, когда выплескивался новой струей. По лицу Ковальски из уголков губ потекло. Лейтенант, не торопясь, дал Рико кончить, теряя часть семени, пока все еще обжимал его губами, а потом осторожно выпустил, сглатывая то, что еще осталось во рту.

Рико, оттолкнувшись от стены, опустился на колени и, прежде чем Ковальски успел хоть слово вставить, – поймал его лицо в ладони и полез с поцелуями. Никакие соображения гигиены или чего-то еще его не волновали.

Теплая вода все так же безразлично лилась сверху, и Ковальски, обняв за шею умиротворенного, счастливого, чувствующего, что его любят, Рико, подставил лицо струям душа, закрыв глаза. Он был вполне доволен.

Позвонила тетя Роза. Спросила, хорошо ли ее девочки проводят время, нашли ли они пироги в леднике, и достаточно ли у них в компании кавалеров для танцев. Марлин добросовестно ответила, что и она, и Бекки со Стейси – лучше некуда, что пироги столь же прекрасны, сколь и бесконечны, и что кавалеров у них хоть отбавляй – вон, каждый день дорожки к дому разгребают… Тетя Роза ответила, что и это тоже дело нужное. Судя по шуму на фоне, в отделении травматологии сейчас было едва ли не веселее, чем на Тайм-сквер – слышались людские голоса и музыка, и, кажется, тетя Роза ничего не потеряла, оказавшись на Рождество в компании врачей и других жертв гололеда… Может быть, они там у себя даже закатят танцы – в пределах их возможностей, разумеется – недаром ведь пожилая леди так подчеркивала важность этой части вечеринки… Марлин, критическим взглядом окинув имевшийся в ее наличии контингент, была вынуждена признать, что лучше всех на роль короля бала подходит Джулиан: им стоило открыть список кандидатов. И им же и закрыть, потому что все прочие были созданы для чего угодно, только не для танцев… Впрочем, быть может, ее бойкие кузины уговорят Прапора, чем черт не шутит. Тем не менее, стоило признать: вряд ли они – в отличии от отделения травматологии – смогут похвастать хореографическими достижениями… Если уж говорить совсем на чистоту, то с куда большим удовольствием, нежели танцевать, тот же Шкипер согласился сыграть с нею в шахматы. Где-то на середине партии в гостиной появился Ковальски – вошел, по привычке чуть пригнув голову, чтобы не встретится ею с притолокой.

-Трубы в порядке, – доложил он.

-С ума сойти, – отозвалась Марлин, не поднимая головы от шахматной доски. Ее противник – Шкипер – наоборот, сообщением определенно заинтересовался, но спросить ничего не успел. Его лейтенант, будто внезапно сообразив что-то, задал новый вопрос:

-А где Леонард? – и он демонстративно огляделся вокруг, как будто рассчитывал увидеть знакомое вечно насупленное лицо где-то рядом. – Марлин говорила, он будет.

-Ты с неба упал? – буркнул недовольно его командир. – Спит твой Леонард без задних ног. Хочешь с ним покалякать, вылезай ночью, он же живет в другом режиме.

-Мне просто было интересно, я его одного не досчитывался, – пожал плечами Ковальски. – На ночь у меня есть более здравая перспектива, нежели слушать жалобы этого нытика.

-Кстати, хорошо, что ты это упомянул, – Шкипер внезапно утратил интерес к шахматам, отодвинув от себя доску под недоуменным взглядом Марлин. Ей было от чего удивляться: Шкипер человек азартный, вступив в игру, он не может попросту бросить ее на середине. Если только его не отвлечет что-то еще более затрагивающие Шкиперские чувства.

- Я хотел с тобой поговорить, – добавил он, поднимаясь из-за стола.

-Что такое?

-Идем. Информация строго для командного состава. Давай, парень, снег сам себя не раскопает…

Они вышли во двор под чисто умытое сероватое небо, и Ковальски ощутил, как во рту появляется привкус холода. Дыхание вырывалось облачками пара, и те немедленно же таяли, как тает сахар в кипятке.

-Это насчет Рико, – пояснил командир, когда они отошли с лопатами от дома. – Завязывай таскать его повсюду с собой. Я понимаю, что это удобно, он никогда не избегает работы, но не злоупотребляй.

-Я отказываюсь тебя понимать.

-Черт подери, – Шкипер раздраженно насупился. Беседы, когда он должен был кому-то что-то втолковывать, вместо того чтобы заставить сделать по-своему, всегда его выводили из равновесия. – Я знаю, что ты с приветом, но неужели настолько? Ты вообще, что ли, ничего вокруг себя не замечаешь? Рико привязчивый! Если ты позволяешь ему таскаться за собой, он так это и будет воспринимать: что ты рад его компании. Всегда. Соображаешь?

-Разумеется.

-А мне кажется, что нет! Ты ушел сегодня шастать по подвалам, а он места себе не находил. Он уже к тебе привык, понимаешь?

-Почему ты вообще решил заговорить об этом? Сейчас, сегодня?

-Потому что у меня есть глаза, и я ими пользуюсь по назначению. И вижу, как он на тебя смотрит.

-И что?

-И что? И что?! Что за вечная твоя манера ичтокать?! – Шкипер глубоко вдохнул и выдохнул, будто практикуя какую-то восточную гимнастику. Это ему, очевидно, помогло, и он проделал это упражнение еще несколько раз.

-Так, – наконец, открыл он рот. – Это твое «и что» как-то связано с тем, где вы пропадали, и укусившей тебя мухой?

-Мы не пропадали. Муха меня не кусала. Никакая.

-Я сейчас огрею тебя лопатой… И я не спрашиваю просто из любопытства. Вы не чужие мне люди!

-Только поэтому я тут сейчас с тобой и разговариваю, Шкипер, – растолковал ему собеседник. – Мне небезразлично, что ты будешь думать... Хотя кого я обманываю. Мне безразлично. Но будет неудобно, если ты будешь думать ерунду.

-Окей, Гугл, что делать, если твоего лейтенанта понесло во все тяжкие, – вздохнул Шкипер. Упомянутый его лейтенант, к которому эти слова были обращены на самом деле, хмыкнул.

-Вот то самое чувство, когда на твое место шеф взял Гугл, – заметил он. – Не самое, кстати, приятное чувство. Но если серьезно, Шкипер, не трать нервы на меня и Рико. Все нормально.

-А что, скажи-ка, если ты такой не в меру умный, ты будешь делать с ним, когда он привяжется с концами? Когда он будет пытаться сократить дистанцию, лезть в твою жизнь, в твою тарелку и твою постель? Выставишь его, чтобы он под дверью твоей лаборатории на полу ночевал?

-Ты отлично знаешь, что я никогда так не поступлю.

-Тогда что? Откроешь ему и скажешь: “Конечно, я всегда мечтал тусоваться с таким на всю башку ушибленным”?

-Именно, – кивнул лейтенант.

-Вот! – победно ткнул в него пальцем командир. – Так что поэтому… Стоп… Что ты только что сказал?

-Я сказал, что именно так и намереваюсь поступить.

Шкипер молчал несколько секунд, и это — Ковальски знал — затишье перед бурей. Сейчас его накроет эмоциями. В такие моменты, когда он наблюдал за командиром, то находил, что быть эмоциональным бревном в общем-то не так уж и плохо. Наверняка очень неудобно, когда тебя вот так швыряет из крайности в крайность…

-Ты делаешь это нарочно, компадре? – вдруг осведомился командир вполголоса. – Мне ты можешь сказать. Это из-за Дорис? Она тебя довела?

-Дорис – чудесная девушка, но она тут ни при чем. Я не буду больше портить жизнь ей, а она мне. Во всех смыслах.

-Я ни черта не понимаю в таком случае, – замотал головой Шкипер, как будто это действие и правда могло бы ему помочь привести сведения в порядок. – Ты страдал по ней, потом ты и мой сержант пропали на три дня, и по возвращении я тебя просто не узнаю. Даже до знакомства с Дорис ты так себя не вел.

-Как именно?

-Как нормальный, – доходчиво растолковал ему командир. – Ты не дергаешься, не ведешься на подначки, не раздражаешься по ерунде, тебя не задевают чужие замечания. Ты реагируешь, как адекватный здоровый человек, у которого все в порядке.

-У меня теперь действительно все в порядке. У меня и у Рико.

-Мне это рассматривать, как ваш официальный… – Шкипер замялся и тут же бросил недовольный взгляд на собеседника, будто тот должен был ему подсказать, но проворонил. – Как же это называют? Каминг-Аут?

-Это у нормальных людей каминг-аут, – вздохнул лейтенант в ответ. – А у Рико это скорее выносинг дверинг и вышвыринг всех недоволинг....

-С Рико спрос не велик – он помешанный. Ему что ты, что кукла его… А у тебя как, крыша тоже отправилась в вояж? Мне набирать девять-один-один?

-Если тебе и надо чего набирать, то это терпения – если ты только знаешь, как найти пункт, где его раздают… К тому же, со своим предупреждением ты опоздал.

Какое-то время Шкиперу понадобилось, чтобы осознать сказанное. Он сосредоточенно разгребал снег, действуя целеустремленно: ни дать, ни взять бульдозер, как если бы на всем белом свете не было ничего важнее чистой дорожки.

-Так, вы, наша спартанская фаланга, мне теперь ждать, когда вы дозреете до кожаных шортиков и боа из перьев? – наконец осведомился он с почти что суеверным ужасом и таким же негодованием.

-Ты меня точно с Джулианом не путаешь? – фыркнул его лейтенант. – Не мели чепухи. Все останется по-прежнему. Но знаешь, хорошо, что ты обо всем этом заговорил. Я понятия не имел, как бы тебе намекнуть.

-Ой, да что за церемонии, – с издевкой отозвался собеседник, бросая на него косой взгляд – приходишь и с порога так: “Шкипер, я сплю с твоим сержантом…”, – командир его был явственно раздражен. Он не любил перемен и относился к ним с подозрением, никогда не зная, чего от них ждать. И Ковальски об этой его особенности хорошо был осведомлен. Перехватив лопату одной рукой, вторую он положил собеседнику на плечо.

-Нормально все будет, – заверил командира он. – Ты же доверяешь мне и моим рекомендациям?

-В большинстве случаев, – буркнул лидер отряда.

-Тогда доверься и сейчас.

Шкипер мрачно вгрызся своей лопатой в новую снежную гору.

-Ты вполне можешь мне довериться, – настаивал Ковальски. – Я не Ганс. И я тебя не оставлю отвечать за то, что мы наворотили вдвоем.

Лидер отряда резко обернулся.

-Откуда ты знаешь?.. – сузил глаза он.

-За то количество попыток, которое я предпринял, пытаясь добраться до Датского посольства, странно, что я еще ваших детских фото не откопал, – фыркнул задетый за живое лейтенант. – Я тут отвечаю за информационное обеспечение, если ты забыл!

-Я помню.

-Звучит утешительно. Если позволишь, то я хочу напомнить тебе и еще кое-что: ты когда-то сам взял меня в команду. Хотя, как я подозреваю, расчет у тебя был предельно простой: если не возьмешь ты, возьмет еще кто-нибудь, вроде Блоухола, например. Потому что мне было откровенно все равно, куда идти.

Шкипер задумчиво кивнул, не поворачивая головы.

-Да, – неохотно разлепил он губы. – Были ребята и получше тебя. Но если в комнате есть оса...

-Вот-вот, – не дослушал его лейтенант. – Но я тоже привязчивый. Как Рико. Как и все мы, в общем.

-К чему ты ведешь?

-К тому, что ты можешь не опасаться. Я знаю, что тебе есть чего, но оно все находится за пределами команды.

Шкипер уставился на него тяжело и мрачно.

-Это почти оскорбление, знаешь ли, – заметил он. – Говорить опытному ветерану, что он может чувствовать себя в безопасности в обществе…

-Своей команды? Почему нет?

-Иди ты к черту, Ковальски! С тобой дохлое дело спорить! Прав ты, не прав – ты все равно долдонишь свое. И не отвлекайся давай вообще, смотри, докуда я докопал, и докуда ты! Хватит баклуши бить!

-Есть, сэр!

-И не ухмыляйся мне тут!

Ковальски, вопреки начальственному указанию, поневоле растянул губы в улыбке. Шкипер принял, было, грозный вид, но после махнул рукой и отвернулся.

-Ладно уж, – проворчал он. – Лыбься. В спину ты и правда не выстрелишь…

И он снова занялся снегом.

По телевизору крутили допотопного «Волшебника страны Оз» тридцать затертого года выпуска — это достояние кинопроизводства вытаскивали иззакромов на каждые зимние праздники, сдували пыль и пускали на поток. Ковальски при этом всегда странно было помнить, что все эти люди на экране давно умерли. Фильм смотрело несколько человек, устроившись на полу, прямо на подушках, и уведя со стола бутылку колы и миску с чипсами. Жизнерадостный хруст на самых душещипательных моментах несколько сбивал с толку, хотя — надо быть справедливым — наверняка они все знали это кино наизусть с детства.

За столом вторая компания вяло играла в карты, поставив на кон последнее миндальное пирожное. Джулиан, заняв своей особой половину дивана, терпеливо полировал бархоткой какую-то блестящую бижутерию, иногда отставляя руку подальше, любуясь своей работой. На фильм он внимание обращал постольку-поскольку, но на галдящих на полу периодически поглядывал недовольно, будто они мешали ему смотреть.

Ковальски украдкой зевнул в кулак. Он был не против этих милых уютных посиделок, но предпочел бы все же на чем-то сосредоточить внимание. Джуди Гарланд намозолила ему глаза уже давно, и он всерьез подумывал, не напроситься ли на следующий кон к игрокам — если ему повезет, пирожное он может отдать и Прапору, тот их обожает…

Внезапно он перехватил на себе взгляд Рико. Лейтенанту казалось, тот задремал после ужина в кресле и сидел там так неподвижно, что о нем позабыли. Но сейчас – как и тогда, в сумраке у камина — его выдал блеск глаз. Рико глядел на ученого тяжело, голодно и неотрывно. Ковальски почувствовал невесомое онемение внутри и непроизвольно облизнулся. Рико подался вперед, не сводя с него взгляда. Казалось, кроме них, сейчас в комнате нет никого, и, в то же время, он чувствовал, что они не одни. И это было так… странно. Ковальски непроизвольно сглотнул. Рико смотрел на него, ничего другого не предпринимая, но этого хватало с головой. Надо же, оказывается, взгляд может быть эрогенной зоной…

Сумрак отгородил его от других людей, и их голоса доносились теперь будто бы из отдаления. Он сам себя ощущал призраком – не присоединившись ни к одной компании, он просто наблюдал их со стороны – не более того. А это, в свою очередь, означает, что, если он сейчас исчезнет отсюда, этого никто не заметит. Никто кроме Рико, который не спускает с него глаз…

Решение созрело мгновенно, спонтанно, и он даже не успел его толком взвесить: просто встал, потянулся коротко и неторопливо направился к выходу. Ощущение тревоги и азарта немедленно защекотало нервы: над любым решением Ковальски всегда думал досконально и тщательно, а поступать, повинуясь сиюминутному порыву, ему свойственно не было. Но Рико… Нет, это стоило того. Определенно стоило.

Дом по ту сторону двери спал. Он был огромным тихим, заполненным прирученной зимой и отчужденностью. Очаг жизни остался позади, в гостиной, где сидели все, взятые в окружение покоем и темнотой, в которую сейчас понемногу углублялся Ковальски.

Свет здесь не горел, только гирлянды на стенах моргали цветными огоньками, отражаясь в стекле плафонов и развешанных по стенам фотографий. Он прошел по коридору, обвитому белесыми одноцветными лампочками, делавшими его похожим на млечный путь, и стал неторопливо подниматься по лестнице, не слыша за собой шагов. Да, впрочем, он и знал, что не услышит их: преследуя добычу, Рико никогда не позволял себе выдать собственное присутствие.

Подрывник нагнал его на третьем пролете. Буквально смел, прижав к стене, но не стиснул, сдавливая легкие, а словно бы только наметил свое достижение. Поймал беглеца, припечатав ладони к стене по обе стороны жертвы и сразу же потерся своим горбатым сломанным носом о чужой, длинный и тонкий. Ковальски чувствовал его настрой и впервые в жизни не захлебывался в рвущих его на части эмоциях – и собственных, и ему не принадлежащих. Да, это была буря, со шкальным ветром, с ревом огромных волн, а у него – всего лишь хлипкое парусное суденышко, но он знал, как управлять парусом. Этим парусом – знал.

Ему всегда казалось, что душевные метания сродни шторму- опасны и непредсказуемы, но только теперь пришла в голову мысль, что и у штормов есть свои законы, и их можно прослеживать. По крайней мере, современная наука позволяет хотя бы отчасти быть готовым к буйству стихии. Штормовое предупреждение – вот что такое Рико. Он одномоментно и опасность, и защита от этой опасности – и это касается не только вопроса его безумия или его чувств, а вообще всего, что с ним связано...

Рико снова потянулся к нему, стараясь добраться до губ, сдаться на его милость окончательно. Был готов любить лейтенанта прямо здесь и сейчас, не сходя с места.

-Я еще собираюсь в душ, – заметил ему тот, стараясь не поплыть от происходящего моментально же. Рико недоумевающе рыкнул.

«Ты же чистый».

-Надо.

Подрывник взял его за руку, переплетая свои пальцы с пальцами военного хирурга, и настойчиво погладил его ладонь.

-Сейчас пойду, – безошибочно перевел этот жест тот – Подождешь?..

Рико не заставил себя просить дважды. Он хорошо понимал, как важно знать, что тебя кто-то ждет.

Ковальски постарался не задерживаться в ванной. Раз-два, он ведь знает, что и как надо, три-четыре, главное не вникать в смысл, а действовать механически… И быстро, пока не успел передумать, совершить марш-бросок к их комнате, не давая себе времени затормозить и проанализировать происходящее. К черту анализ. Его ждет Рико.

Стоило закрыть за собой дверь, повернув круглую ручку до щелчка, и подрывник что-то пробормотал одобрительно, а после похлопал ладонью по спальному месту, приглашая присоединяться. Света он не стал зажигать – ярко и празднично освещенные дома соседей давали его достаточно. Со стороны ледяного катка доносилась музыка: там продолжалось веселье. Люди снаружи, люди внизу в гостиной, у всех них было нормальное Рождество, а они двое…

Ученый в десяток шагов преодолел разделявшее их с Рико расстояние, на ходу продолжая ерошить короткие волосы маленьким серым полотенцем. Как бы он ни старался, а волосы всегда после ванной сырые, вне зависимости от того, мыл он их или нет. Рико сидел на краю кровати, поджав одну ногу под себя и смотрел на него. Ковальски снова ощутил то же, что в гостиной, но сильнее, отчетливее. Чужую страсть он буквально кожей чувствовал, да Рико и не скрывал от него ничего.

То время, когда их отношения казались ему странными, для него не то чтобы прошло, но он привык и не чувствовал смущения от того, что теперь происходило. А вот к тому, как откровенно Рико выражает свое влечение, привыкнуть не мог никак. Это всегда его поражало и обезоруживало – он хоть и знал, как Рико действует, никогда не был к этому готов и всегда изумлялся тому, что это снова и снова происходит.

Напарник не дал ему спокойно дойти последней пары шагов – привстав, подтянул к себе, ухватив за брючный ремень, и, получив в свои руки лейтенанта, деловито стащил с него одежду – без лишней жадной торопливости, а просто чтоб не мешала. Ковальски для себя отметил, что между предметами гардероба подрывник особой разницы не видел. Он сдирал с любовника все, просто потому что оно мешало Рико иметь полный доступ, и ему в голову не приходили мысли что-то оставить “на потом”. Побросав вещи на стоявший рядом стул, с самого начала их пребывания в этих гостеприимных старомодных стенах служивший им вешалкой, он бесцеремонно свалил Ковальски на койку и мгновение полюбовался на свою работу, склонив голову к плечу.

-Ты же меня сто раз видел, – вздохнул Ковальски. Рико замотал головой.

«Я хочу еще».

И лейтенант, не чуя подвоха, не стал сопротивляться. Игры в сопротивление хороши, но не сегодня и не сейчас. Сейчас он хотел неторопливо и нежно, и, если Рико хочет начать с того, чтобы смотреть на него, он не станет возражать.

«Я хочу чувствовать, что ты не убегаешь», – наконец, дал понять Рико.

-Я не убегу. Иди сюда, ладно? Ты нужен мне.

Кожу холодило прикосновение воздуха, но теперь это ощущение стерла с него уже хорошо знакомая горячая ладонь. И ученый уже достаточно знал, к чему это поглаживание может его привести. Рико ведь не остановится, еще четверть часа – и Ковальски застонет в голос и встанет на колени, только бы это все продолжалось и дальше…

Он никогда не думал, что с ним случится что-то подобное. Ну, может когда-то в сопливом юношестве, он какое-то время и лелеял надежду, но очень скоро прагматичный подход заставлял отказаться от этой утопии. Следовало признать, что в этом мире редко кому везет быть просто любимым, и обычно, те, кто оказываются, говорят, что не так уж это и замечательно. Точно такая же картина, как с миллионами обывателей, мечтающими о блестящей карьере в Голливуде, и одинокие, не имеющие даже права показать этого, звезды, рушащие свои жизни… А потом с ним случился Рико, горячий, как вулкан, и голодный, как хищник на исходе зимы. Рико, который рыскает по чужому нескладно-длинному телу руками, в поисках пути к счастью. Который находит многое из того, о чем Ковальски думал и молчал, и еще многое из того, о чем даже не думал…

Следовало сейчас позвать его, произнести его имя, попросить, сказать ему “пожалуйста” или “ну же” – подтолкнуть к дальнейшим шагам, но Ковальски не мог выдавить из себя этих слов. Лежал, откинув голову, позволяя напарнику все, что тому только взбредет на ум и полностью на него полагаясь. Ему до одури хотелось сейчас всего того, что он узнал из рук Рико, но он молчал. Еще и губу закусил, осознавая, что скорее умрет, чем попросит. Ковальски всегда стыдно было говорить о том, чего он хочет от другого. В его сознании просить о ласке было позорно и унизительно – как будто просить чужой милости. Ласка – это то, что человек дает тебе добровольно, потому что сам пришел к такому решению. Если захочет, сделает, думал лейтенант про себя, а если нет, значит, и не хотел. Тогда и говорить не о чем. Если ты не заработал такого отношения сам, просить о нем – просто недостойно. До чего вообще надо дойти, чтобы заговорить об этом? Быть настолько откровенным, чтобы заставить себя просто выговорить: «Поласкай меня», — стыдно. Лейтенант в себе нужной смелости для этого шага не ощущал.

Его вполне устраивало, что Рико его особо и не спрашивает – делает с ним, что хочет, и довольно часто попадает, куда надо, снимая этим с напарника ответственность за происходящее. Самого подрывника это положение дел не смущало: он только жалел, что его близкий морочит себе голову по пустякам, и надеялся, что ему еще удастся убедить Ковальски сменить его мнение. И если для этого нужно время — а оно напарнику нужно почти всегда и для всего — что же, пусть так будет. Времени ему Рико даст сколько угодно — пусть успокоится и уяснит, наконец, что он вправе делать что угодно — в том числе и говорить напрямую. Он любил, когда Ковальски произносил его имя, звал к себе, показывал, что желает его общества, и ради таких достижений не был против потрудиться. Уж тем более, когда труд обещает быть занятием весьма приятным — вроде текущего, когда он вправе дать рукам волю. Да, лейтенант нервничает, но он всегда нервничает — потому что всегда ожидает неприятных сюрпризов от непредсказуемой своей жизни. Сначала убедил его, Рико, в том, что все хорошо и правильно между ними, и ничего его не волновало. Но стоило Рико стать настойчивым и горячим, и уверенность Ковальски благополучно истаяла — и теперь он сам колебался. И напарник сделал все, чтобы его успокоить, помочь забыться, даться ему в руки и наслаждаться процессом. Рико потребовалось время, чтобы справиться со своей задачей, но он не торопился пользоваться плодами победы – зачем спешить: Ковальски сейчас его, с ним можно делать все, что угодно, смотреть на него при свете, заставлять подаваться к себе навстречу, перечеркнуть весь его самоконтроль... Рико опустил руку вниз и тут же получил благодарный стон – его там ждали. Очень. Пользуясь своей полной безнаказанностью, он нагнулся и поцеловал бледный живот – сейчас такой ему доступный и беззащитный. Толкнул несильно лбом в бок, и лейтенант этот отлично ему известный жест понял прекрасно и безропотно развел колени шире. И Рико задвигался, перебирая пальцами, чувствуя, как под ним другой человек сначала вздрагивает, а там и попросту бьется. Подрывник усилил нажим. Ковальски было этого мало, и руки его было мало, и всего происходящего недостаточно, и он требовал Рико себе полностью, жадно толкаясь тому в ладонь и беззвучно вскрикивая каждый раз.

Блаженная расслабленность разбавилась легкой тревогой, когда ладонь подрывника опустилась еще ниже и погладила в притворно-мимолетной ласке. Ковальски мелко вздрогнул и невольно открыл глаза. В поле зрения немедленно попал напарник – и Ковальски взгляд торопливо отвел. Его все еще смущало это обстоятельство, и он предпочитал иметь с Рико близость в полной темноте, когда не видно, до чего это все странно смотрится. Рико тискал его за “мягкое место” — которое в данном случае было ни хрена не мягкое – без зазрения совести, явно плевать желая на мораль и правила. Ему в голову не приходило, что так тискают девушек, а не двухметровых солдат, и он искренне наслаждался тем, что происходило.

-Гр-р?

-Все хорошо.

Светлый квадрат окна заслонила тень — Рико навис над ним. Ковальски знал, чего он хочет — и охотно погладил по пересекающему лицо шраму. Напарник довольно мурлыкнул и подобрался поближе.

- Это просто непривычно, – кивнул ему Ковальски. – Навык приобрести — дело недолгое.

Он обнял подрывника коленями и подождал, пока тот устроится. Широкие теплые ладони огладили его, и внезапно Рико замер, поймал взгляд Ковальски и обеспокоено заворчал. Прижался бедрами и облизал губы, продолжая смотреть в глаза.

-Для этого можно просто воспользоваться маслом, – отозвался старший по званию. – Твое пренебрежение гигиеническими нормами просто… – он не договорил, потому что Рико, убедившись, что момент неловкости преодолен, просто вернулся к прерванному занятию, полностью сбив оратора с мысли. Кажется, сделать его более мокрым, чем уже есть, было невозможно, но Рико специализировался на невозможном.

А в какой-то момент потерявшийся в неге Ковальски ощутил, что его трогают внутри – осторожно, чутко, как, должно быть, умеют только саперы, да и то не всякие... Захотелось сжать колени, хоть он и знал, что это не поможет. Рико от этого заведется только сильнее, его хлебом не корми, а дай побороться и одолеть. Опрокинет, забросит чужие ноги себе на плечи и утвердит право победителя на главенство самым, так сказать, прямым путем...

Ощущение неловкости перевешивало ощущение дискомфорта – вообще, строго говоря, после многочисленных растяжек, всех этих треклятых тренировок и отработки боевых стоек, такая ерунда лейтенанту не принесла особенных неудобств. Главное было соблюсти гигиену, а уж об этом-то он позаботился. Рико трогал его медленно, поглаживая изнутри, и Ковальски уже знал, чем это кончится. Он был сам не свой до поглаживаний – снаружи ли, внутри ли, но только бы его гладили, только бы он чувствовал это трение, этот контакт, эту ласковость, эту растущую между ним и другим человеком сладость... Только бы его гладили, без слов словно бы передавая ему мысль о том, что он нужен другому существу – а все прочее всегда поправимо.

В этом была неизъяснимая прелесть всего, что они делали до того, как Рико запустил пальцы вглубь его нутра – да и после, откровенно говоря, тоже. Рико желал этого контакта не меньше. Они с самого начала привыкли к постоянной вседозволенности, к доступности другого человека в любой момент, а после пришлось возвратиться «в цивилизацию» и подчиняться тамошним правилам. И, дорвавшись теперь, Рико подчеркнуто-голоден к нему: он соскучился. А теперь вот наглаживал, заставляя постепенно позабыть о том, что это может быть неловко или неправильно, доводил до скулежа сквозь сжатые зубы, когда касался там, где... Ковальски даже про себя не мог закончить мысль. Там, где ему было так чертовски хорошо и чувствительно. Рико проскальзывал там пальцами медленно, туда и обратно, и гладил, гладил, гладил без конца.

-Рикохватиттттт... – выдохнул, силой выталкивая из сжатого спазмом горла звуки, Ковальски. Подрывник приостановился, и прекращение этого сводящего с ума поглаживания причинило почти физическую боль. Лейтенант вздрогнул – тремор прошел от сведенных лопаток до пальцев ног – и отдался теплым давлением внизу живота.

-Неэтохватитттт... – прошипел он, с трудом сдерживаясь, чтобы не податься навстречу Рико самому. Внутри него то самое место ныло, оставшись без прикосновений, и он не мог заставить себя игнорировать это ощущение.

Рико тихо, вопросительно рыкнул. Ему нужно было ответить: он не дразнил – он правда спрашивал. Нужно было заставить себя оторвать голову от подушки и членораздельно пояснить, что если он продолжит в том же духе, то Ковальски чокнется от острого недо...недостатка внимания. Или нужно было все то же самое дать Рико понять без слов. И не ясно, что из этого было хуже.

Между тем Рико все еще ждал – он понимал, что что-то не так, и не хотел делать неприятно. Ковальски ощущал его рядом – тот стоял на коленях, поглаживая чужие бедра, и явно не был против снова запустить внутрь чуткие пальцы. Рико понравилось трогать его внутри и смотреть нравилось не меньше, чем когда он изучал тело напарника снаружи, наблюдая, как Ковальски извивается, мечется и, в конце концов, как он кончает, выгнув спину и уткнувшись лицом в подушку чтобы заглушить свой крик.

Лейтенант приподнялся на локтях. В конце концов, что-то решать было надо, и решать тут ему, Рико за него это не сделает. Подрывник, не спуская с него глаз, отчетливо облизнулся. Ковальски бросил на него быстрый взгляд – напарник дышал тяжело, будто только что пробежал десяток километров, и дышал ртом, чтобы не чувствовать так остро чужого запаха и не сорваться раньше времени. Эта небольшая деталь, на первый взгляд незначительная, заставила лейтенанта улыбнуться.

-Рико, – позвал он и, убедившись, что завладел чужим вниманием, улыбнулся более явно, чтобы Рико тоже увидел это. – Все нормально. Серьезно. Ты можешь перестать себя контролировать.

====== Часть 29 ======

Подрывник рыкнул, обнажив зубы, закусил губу и зашипел.

-Нет, – без труда перевел эту тираду для себя ученый. – Вряд ли ты причинишь мне вред, я не помру от пары царапин.

-Ррррр?

-Да, я хочу.

Рико прижался к нему теснее, и Ковальски ягодицами почувствовал грубую ткань его штанов и его тяжелый неумолимый стояк. Рико терся об него медленно, гортанно вздыхая, тиская за все, до чего мог дотянуться – подавался вперед и обратно, как будто примеривался, воображая, как это будет. Не приходилось сомневаться, что мысленно он уже не раз поимел Ковальски в этой чудесной позе, а теперь наслаждается реальным воплощением своих фантазий.

Лейтенант снова улегся, перестав беспокоиться о чем бы то ни было, в том числе и каком-то там понятии, как он выглядит со стороны. Они по-прежнему доверяют друг другу, и ощущение Рико возле него сейчас ничем не отличается от того, когда лейтенант чувствовал его спина к спине. Рико не сделает ничего дурного – ни с его телом, ни с чем-то другим. И уж точно ни на что не повлияет тот градус, на который он способен выгнуть спину, чтобы, наконец, получить долгожданную ласку...

Рико чуть завозился с одеждой – задел тяжелым ремнем, спуская штаны с бедер, и тут же снова притиснулся, такой горячий, будто у него жар. И он пульсировал. Ковальски ощущал это сейчас потрясающе остро. На ум пришло, что “пульсировать” – это от слова “пульс”, а пульс передает ритм биения сердца, а сердце у Рико сейчас стучит очень беспокойно...

По бедрам потекло. Ковальски, сам от себя того не ожидая, ощутил мимолетное разочарование — впрочем, этот исход стоило предвидеть, Рико слетал с катушек быстро, и ему на текущий вечер новых ощущений хватило с головой… Ничего страшного, естественно, сегодня жизнь не заканчивается. Он просто уже настроился, наконец, закончить со всем этим, пройти до самого финала, но раз придется подождать, что же, он подождет… Мысль эта промелькнула быстро и не успела оформиться ни во что конкретное — лейтенант ощутил, что это, текучее, по нему неторопливо размазывают. Ах ну да… Как это до него сразу-то не дошло… Масло быстро впитывается в кожу, и Рико добавил еще – просто щедро плеснул из флакона и на себя, и на Ковальски, как раз там, где они притирались друг к другу, и скольжение стало гладким, горячим, таким приятным, доверительным и волнующим... Рико довольно заурчал и задвигался сильнее, вжимаясь крепче, впиваясь пальцами, вдавливаясь и не встречая сопротивления, запустил мокрую от масла руку вниз и благодарно погладил любовника. Тот не был готов к этому и простонал в голос, почти вскрикнул, и этот звук выбил у его напарника последнюю опору благоразумия. Он запустил пальцы в чужое нутро, подстраиваясь под движение длинного худощавого тела. Рико чувствовал, как Ковальски ритмично напрягает мышцы и как постепенно задает плавный ритм, двигаясь навстречу. Поглаживал его внутри, никак не желая идти дальше и наслаждаясь тем, как Ковальски тихо всхлипывает в подушку от остроты желания.

-Р-р-р-рико-о!.. – на выдохе прошелестел наконец он, окончательно поддаваясь. – Р-р-рико, пожалуйста, Рико, пожалуйста...

Подрывник вопросительно мурлыкнул, как будто спрашивая: “Пожалуйста что?”.

-Ты очень нужен мне...

Подрывник наклонился и легонько укусил Ковальски, едва сжимая зубы, но все же оставив отметину. Тот даже не дернулся, давно привыкнув к таким знакам внимания. На бледной коже проступил след укуса.

У подрывника действительно были ловкие пальцы. Он заставил другого человека позабыть сейчас обо всем, заставил метаться, корчиться под ним и, наконец, довел до того, когда ученый уже не мог больше подавлять себя, и зашептал ему, жарко и почти жалобно:

-Я хочу тебя, Рико, так хочу тебя, Рико, по...

Ковальски захлебнулся и не договорил, внезапно лишившись чудесного ощущения внутри. Он не чувствовал ставшего уже привычным поглаживания, и это было мучительно. Так же мучительно, как невозможность потереться самому, хоть бы и о шершавую простыню... Напарник чуть отстранился, и сейчас, когда его чувствительных точек не касались ритмично и настойчиво, Ковальски осознавал, что лежит в крайне непристойной позе и собирается предаться крайне непристойному занятию. Но осознание это причиняло ученому неловкость ровно до того момента, как металлически звякнула пряжка чужого пояса. Рико прижался, дав ощутить свою плоть – и все гендерные шаблоны полетели к чертям. Ковальски чувствовал его – горячего, уже мокрого, готового, и терся, не будучи в силах перестать, чувствуя, как у него поджимаются пальцы, когда он жмется к чужому телу…

Рико лишь немного помог себе, и в следующий момент лейтенант под ним выдохнул, стараясь больше ничем не выдать охватившего его чувства. Зато Рико простонал, взрыкнул и задрожал, получив, наконец, вожделенное ощущение. Он толкнулся вперед и сбил Ковальски дыхание – тот задохнулся, но ненадолго.

-Еще! – потребовал он, не будучи в состоянии открыть глаза. Рико только что снова коснулся его, где надо, внутри, и от этого просто темнело в глазах. Подрывник подался назад, плавно, неторопливо, и лейтенант под ним простонал так же медленно, как будто был каким-то диковинным музыкальным инструментом, на котором Рико исполнил что-то не предназначенное для ушей посторонних. Он толкнулся еще и следом снова, более смазано, на этот раз не попав куда надо, и Ковальски опять приподнялся на локтях, подавшись навстречу Рико сам, давая тому почувствовать и запомнить. Было что-то в том, как он показывал Рико что к чему – ушла первоначальная неловкость и стыд, и ощущение, будто все происходящее неправильно, – все они исчезли. Рико тихонько порыкивал, поглаживая лейтенанта по бедрам и бокам, и ждал, стараясь не отпустить вожжи. Не послать все к чертям и не оттрахать его, наконец, до звона в ушах, свалив на постель – так, а потом забросив себе на плечи его длинные ноги, а после перевернув на живот – и еще как-нибудь, только бы не останавливаясь. Чтобы тот царапал ему спину и стонал на ухо, и больше ничего ему было бы не нужно... Но мечты мечтами, а чтобы любовник правда стонал на ухо, придется потерпеть, пока он не покажет всего, что надо. Потерпеть какую-то минуту, но потом, когда ему снова предоставят свободу действия…

Ковальски буквально силой заставил себя расслабиться, и Рико, как мог, пытался помочь ему в этом, старался быть ласковым, проявить участие, хотя у него уже руки дрожали, и он еле держался.

У всего на свете есть обратная сторона – и не всегда она плоха: при всех своих отличиях от обычных людей, Рико обладал чудесной моторной памятью. Ему стоило один раз увидеть или попробовать, чтобы он в несколько минут мог разобраться, что к чему. Как водить самолет, перебирать мотор или почистить автомат, как приготовить жаркое, починить холодильник или вышить гладью цветочек... И сейчас он тоже сориентировался быстро. Запомнил угол и место, двигался, не пытаясь своевольничать, стараясь не доставить лишней боли. Он хорошо знал, что такое боль — настоящая, заслоняющая собой весь прочий мир. Эти жалкие синяки и царапины, которые он ненароком мог оставить на объекте своих переживаний, и рядом не стояли с настоящей болью, но он все равно старался обойтись без этого.

И он, в конце концов, дождался момента, когда смог взять Ковальски за пояс, впиваясь в выпирающие тазовые кости, координируя каждое движение, и делать с ним то, что тот сам попросил, снова и снова, раз за разом, не давая ни свести колени, ни как-то снять нагнетаемое напряжение. Пока ученый не зарычал, точно так же неразборчиво и без слов, как рычал сам Рико – и тот его отлично понял.

Удержать Ковальски, когда тот вошел в раж, было не так-то просто: двухметровый спецназовец с отличной физподготовкой взбрыкивал так, что неясно было кто тут кого, собственно, трахал. Рико это нравилось – и тогда, когда они были нежны друг с другом нравилось, и сейчас, когда оба оголодали, тоже. Он чувствовал, что любовник его хочет, подстраивается и, вместе с тем, заставляет подстраиваться под себя, стараясь не слететь раньше времени, и подрывнику чертовски нравилось чувствовать это все. Он хотел продлить это безумие, пока сможет – и вместе с тем не мог дождаться того момента, когда лейтенант под ним дойдет до пика. Сожмется вокруг, стиснет, будет рвано вздрагивать всем телом, счастливо вскрикивая каждый раз, а после растянется на постели, мокрый, тяжело дышащий и весь, весь его, Рико, не чей-то еще...

Рико не сводил взгляда с напарника — закушенная губа, судорожно сжатые руки, ходящие ходуном ребра – все вместе и каждая деталь по отдельности цепляли его взгляд. Он мечтательно зажмурился, подумав о том, как Ковальски утянет его за собой следом, и это будет как… Как же он это называет… Такая реакция, когда одно следует за другим, и события неразрывно связаны… Цепная?.. Но слово «цепная» в сознании Рико рисовало только сторожевую собаку. Впрочем, решил он, не так уж это далеко до истины. Эта «цепная реакция» – в точности как цепная собака, и так же охраняет то, куда другим соваться не следует...

А потом Ковальски повел бедрами из стороны в сторону, так плавно, будто танцуя – приноравливался – и это новое ощущение перекрыло все. Рико потерял управление ситуацией, да и собой тоже – сорвался. Не соображал какое-то время ничего, не ощущал ничего, полностью отдавшись другому – его телу, его запаху, звуку дыхания, теплу кожи – пытаясь изо всех сил сделать его частью себя, своим настолько, насколько это будет возможно... А потом осознал, что Ковальски впился ему ногтями в кожу, кажется, до мяса – коротко стрижеными ногтями, черт подери – вцепился, чтобы притянуть поближе. Он действительно сжимался, задыхаясь, и в один короткий миг Рико пожалел, что тут рядом нет зеркала – он бы многое дал, чтобы сейчас видеть всю картину целиком. Лейтенант под ним вздрогнул несколько раз, но не смог даже простонать – и наконец, расслабил руку, чтобы та соскользнула с чужого плеча. Бессильно растянулся на смятой простыне, чувствуя, как Рико последовал за ним, наваливаясь сверху, прижимая к постели – и так и не прекратив тискать напарника.

Ковальски потребовалось какое-то время чтобы отдышаться и прийти в себя – не столько даже из-за шума в ушах и прочих признаков, сколько чтобы дать себе отчет в только что произошедшем. Или не давать – ему, в общем-то, и так было неплохо. Нервы, усталость, досада, напряжение последних дней – все снялось, как рукой, одним хорошим сексом. Рико, тоже отдышавшись, сполз с него, но немедленно же подгреб к себе под бок, прижался всем телом – а там было чем прижиматься. Лейтенант повернул голову и Рико, воспользовавшись этим, тут же вовлек его в поцелуй, который строго говоря, сам мало чем отличался от того, что они только что делали. Ковальски чувствовал свой рот оттраханым чужим языком точно так же, как и тело после всего, что Рико с ним совершил. Впрочем, тут нельзя было все свалить на Рико – практика показала, что он сам был, мягко говоря, не прочь.

Музыка со стороны катка каким-то чудом пробилась в его сознание, напомнив о том, что там, за пределами комнаты – за окном, например – есть и еще какой-то мир и какие-то существа, кроме теплого, все еще поглаживающего его Рико. Ученый прикрыл глаза – голова у него шла кругом.

-Гр-р-р? – протяжно, хрипло царапнуло его слух.

-Да, – так же шепотом отозвался он, понятия не имея, что подразумевает это «да». Ближе всего к истине был ответ, что все сразу. И тогда Рико, наклонившись над самым его ухом, произнес – по-настоящему, достаточно разборчиво, хотя и неумело:

-Люблютебяррр.

Это было похоже на то, как если бы человек подражал звукам природы или незнакомой речи. Рико старался, придавая этому своему поступку огромное значение – и Ковальски, в общем, понимал, чего это Рико стоило.

Подрывник еще урчал у него над ухом, млея после пережитого удовольствия, будто море, рокочущее после бури, и теперь в этом неразборчивом ворчании Ковальски слышал намного больше, чем прежде – зная, что именно нужно слушать. Может быть, Рико больше никогда не скажет того, что сказал только что – да, это было весьма вероятно. Но его напарнику не так уж и требовалось оно, это повторение. Одного раза ему вполне достаточно, чтобы всегда об этом помнить – в любой момент времени, вызывая к памяти эту короткую, смятую, неуклюжую реплику, произнесенную едва слышно. И она всегда будет звучать у Ковальски в ушах.

И когда за окном снова пошел, ложась мягким пуховым покрывалом, снег, они уже спали, убаюканные не столько музыкой или погодой, или собственной усталостью, сколько тем, что слышали спокойное, глубокое дыхание друг друга. И снег мел, окончательно перелистывая еще одну страницу чужой жизни.

-Парни, я нашел нам работу.

-Да ну? Серьезно? И для меня?

-Блоухол, лучше помолчи. Домашним питомцам слова не давали.

-Домашним… – кажется, Блоухол не то оторопел от такой наглости, не то оскорбился.

-Ты — наше маленькое милое домашнее зло! – с апломбом оповестил его Шкипер. – А теперь заткнись, будь так любезен, пока я провожу брифинг…

-Что за работа? – не выдержал Прапор. – Нужно ехать куда-нибудь?

-Не нужно, – успокоил его старший по званию. – Все в пределах штата. Но возни будет много. И кто-то, не будем указывать на него пальцем, кто не свинтил обратно турели, будет дома их еще и чистить. И не будет выражать сейчас, что он об этом думает, – добавил Шкипер торопливо, чуть повысив голос. – Здесь женщины и дети!

-Мы еще успеваем на вечерний рейсовый автобус, – между тем сообщил Ковальски, не отрывая глаза от планшета. – Если подсуетимся, к вечеру будем на базе.

-На нетопленой, простоявшей долгое время заброшенной, неубранной базе, – ужаснулся Блоухол. – С несобранными турелями!

-Ужас, – равнодушно кивнул Ковальски, все так же бороздя просторы интернета. – Автобус в семь пятнадцать, Шкипер. Ориентируемся на него или ждем утра?

-А чего тянуть?

-Чтобы дольше посидеть в тепле и чистоте и не ночевать в заброшенной, неубранной и с несобранными турелями базе, – с готовностью отозвался его старый враг. Шкипер устремил на него немигающий взгляд.

-Ковальски, – позвал он, не отрывая глаз от братца Дорис. – Поясни этому отставному суперзлодею, что к чему.

-Не вклинивайся, пока шеф дает инструктаж, – послушно озвучил тот, не глядя ни на одного из собеседников и не отлипая от планшета. – Не сбивай его с мысли, не то потом тебе же хуже будет, он начнет все по новой, больше времени угробишь. Не отвечай на вопросы, которых тебе не задают.

-Что-то я не помню, чтобы я приносил военную присягу, – протянул Френсис. – С какого рожна я должен подчиняться вашим правилам?

-Ты находишься тут в статусе военнопленного, – ровно отозвался лейтенант. – Это распространенная международная практика.

-Я на это не подписывался!.. – возмутился немедленно собеседник.

-Дорис, – Ковальски, наконец, оторвал взгляд от голубого экрана и поглядел поверх головы «военнопленного» на его мирно пьющую чай сестру. – Что ваша мама делала, когда он капризничал?

-Не давала ему мороженого, – отозвалась та.

-Понял? – теперь лейтенант перевел взгляд на Блоухола. – Будешь себя плохо вести – о мороженом забудь.

-Еще в угол меня поставьте, – буркнул тот уязвлено.

-Вы закончили? – ядовито осведомился Шкипер. – Сопельки плаксе вытерли все желающие? Можем продолжать планерку?

-Ой, ой, погоди! – спохватилась Марлин внезапно. До нее лишь теперь дошел смысл происходящего. – Это вы уезжать собираетесь, да?

-Нам нужна эта работа, – обернулся к ней Шкипер. – Не то чтобы мы хотели покидать это уютное гнездышко, но возможность упускать нам хочется еще меньше. Думаю, снег теперь есть, кому разгребать, м?

Мейсон демонстративно закатил глаза и отвернулся.

-Я дам вам с собой пирог, – не терпящим возражений тоном сообщила им Марлин. – И, – добавила она поспешно, – это вовсе не потому, что мне вас голодных жалко, а просто их девать некуда!

-И потому что я миленький, – вставил и тут свои пять центов Блоухол. Все поглядели в его сторону, но он лишь пожал плечами

-Что? Марлин же не часть вашей планерки!

Шкипер устало вздохнул и скомандовал своим собираться и собрать «вот это вот трепливое недоразумение, с кем я только воевал, прости Господи…»

“Манфреди и Джонсон”, – вспомнила Марлин вдруг, наблюдая эту сцену. Все фикция, видимость, ширма из слов. В точности, как эти грешные и вечно всплывающие в разговоре в самый нежданный момент Манфреди и Джонсон… Как тогда Ковальски сказал? Что они «были»? Это можно понимать по-разному. И как то, что эти люди существовали на самом деле, и как то, что они были, но перестали существовать на текущий момент…

Все эти ребята в форме – они говорят, спорят, утверждают, держаться своих принципов, но когда доходит до решения – они молча делают то, что надо. Костерят ехидну-Блоухола, но никогда в действительности не испортят ему жизнь бесповоротно. А ведь могли бы.

Ей вдруг показалось, что ее гости – и по совместительству соседи – говорят на какой-то другой разновидности английского языка и у них есть собственные способы передачи информации, свои слова, выражения, присказки, непонятные для посторонних. И их упоминания о бывших сослуживцах, такие будто очевидные, у всех на виду, на самом деле отнюдь не очевидны, потому что запутывают только сильнее. Марлин бы для себя решила, что эта парочка выдумана специально для запугивания новичков и сбивания с толку посторонних, которым лучше не знать лишних подробностей жизни отряда. Но Ковальски говорит, что они «были», а к художественному сочинительству он никак не склонен… Возможно, они правда запутывают следы, но не свои, а Манфреди с Джонсоном, по каким-то одним им известным причинам…

Пока они были заняты этими хлопотами, прибежали обе ее кузины с жалобой на прекративший опять работать голубой экран.

-Мы только на минутку отвлеклись, – посетовала, тяжело вздохнув, Бекки, и Марлин только головой покачала – как будто от их пристального внимания что-то бы кардинально могло измениться…

По уже устоявшейся традиции, Прапор слазил на крышу покрутить тарелку, а Марлин ему покричала, как оно там с голубым экраном. На этот раз справились они за минут пять, не более – Прапор уже поднаторел в этом искусстве.

-Ну вот, – довольно кивнул он, спрыгивая с подоконника на пол и растирая покрасневшие после холода руки. – Так-то лучше.

–Главное, что ты с крыши не навернулся, – вздохнула в ответ Марлин, всегда втайне опасавшаяся, что подобное может произойти с кем-то из этих сорвиголов, вечно рискующих жизнью.

-Это было бы так же печально, как случай с Манфреди и Джонсоном, – покачал головой Прапор, и тут у Марлин сдали нервы.

-Да что с ними было не так?! – не выдержала она в конце концов. – Я слышала и видела уже достаточно, мне-то можно все рассказать!

-Не стоит, – мягко улыбнулся Прапор.

-Нет, стоит, – настойчиво нахмурилась Марлин. – Стоит, потому что еще немного – и я найму частного детектива! Эти шутки хороши для тех, с кем вы видитесь иногда, но когда вы живете с кем-то в одном доме, фокус не работает!

Прапор дернул уголком рта – раздумывал. Видимо, решил, что и правда можно – по крайней мере, большого вреда от этого не будет.

-Иногда люди вроде нас совершают ошибки более серьезные, чем наступить на мину, – произнес он. – И последствия этой ошибки могут быть намного более печальны, чем последствия одной несчастной мины. В этом случае они залегают на дно так глубоко, как могут, и лежат там всю оставшуюся жизнь, просто надеясь, что их как камбалу, никто не заметит.

“Ах, не заметят”, – про себя повторила Марлин. Что же, может они, эти неведомые враги, и не заметят, но она-то – дело другое. Она вполне в состоянии сложить все детали головоломки в картинку.

-Раньше у твоего отряда был другой состав, да? – Марлин задала свой вопрос, не спуская с собеседника глаз, ловя каждое его движение. Прапор держался молодцом: не говорил ей ни да, ни нет и вообще не подсказывал. Но Марлин свои удила уже закусила: стоило идти ва-банк, пока ее дорогие соседи еще тут, а то через полчаса уже может быть поздно...

– Людей было побольше, у каждого была его специализация. А потом, когда численность резко упала, другим не осталось ничего иного, кроме как совмещать несколько функций, учиться тому, что раньше они никогда не делали. Пришлось заставить вашего инженера освоить медицину, а подрывника – пилотирование, скажем… Но куда делись те, предыдущие? Это имеет какое-то отношение к Гансу?

Прапор молчал, глядя в одну точку.

-Имеет ведь, не так ли? Сначала Шкипер работал с пресловутым Гансом, потом прибавились они, эти Манфреди и Джонсон, потом от Ганса Шкипер избавился, стал искать новичков, а потом что-то случилось. Что-то такое, что отряд уменьшился.

Прапор молчал.

-Он ведь сам от них избавился, не так ли? – тихо произнесла Марлин. – Он поймал их на чем-то, что ему не понравилось, и избавился, чтобы быть спокойным за собственное будущее. Может, они сотрудничали с Гансом?

Прапор кусал губы, глядя в пол.

-А у Шкипера тогда уже были и другие люди, новенькие, и он их не пожелал вмешивать в это. Преподнес каждому высосанную из пальца историю. Но, видимо, показатели у вас не сошлись, когда вы обсуждали это дело между собой, потому что все поняли. Даже ты, малыш Прапор, в итоге понял, несмотря на всю свою наивность. И вы каждый рассказываете какую-то ерунду про Манфреди и Джонсона, покрывая своего командира. Чтобы никто в итоге не знал, что это дело его рук. Что он с ними сделал? Убил?

Прапор внезапно улыбнулся ей.

-Он не смог, – выговорил он едва слышно, – собирался. Рука не поднялась. Это его люди, Марлин. Он просто отправил их туда, где они ничего не могли уже натворить и где с ними ничего не могло случится.

-А ведь он часто повторял, что уберет своего солдата, если это понадобится…

Прапор покачал головой все с той же странной улыбкой на устах, как никогда сейчас напоминая Чеширского кота.

-У него, кроме нас, никого нет, – произнес он таким тоном, будто был добрым учителем в младших классах. – Кроме его людей.

-Он даже Ганса в итоге не убил.

Прапор отвернулся к окну, словно все это его совершенно не интересовало.

-Этого скользкого типа поди убей, – засмеялся он тихо и, как показалось Марлин, немного с опозданием. – Так он и позволит…

-Это Шкипер велит так отвечать? – сощурилась она. – Ему проще признать, что он не может справиться с задачей, чем то, что у него просто доброе сердце?

-Шкипер говорит, мол, это вы, штатские, считаете такие сопли чем-то хорошим. В настоящей жизни они только осложняют все дело. Пока их вытираешь, есть высокая вероятность, что тебя пристрелят.

Марлин вдруг стало жалко человека, которому они тут так беззастенчиво перемывали кости. Она прекрасно понимала, что дать это Шкиперу понять – означает смертельно оскорбить его до конца дней, поэтому она постаралась ничем не выдавать охвативших ее чувств. Отчасти, она теперь понимала других коммандос: они часто делали такой вид, когда не хотели доставлять командиру неудобств и не задеть его уязвимое самолюбие.

-Не говори это все Шкиперу, – попросил младший член отряда, будто прочтя ее мысли. – Это его сильно расстроит. А расстроенныйШкипер – это не то, с чем тебе понравится иметь дело.

-Расстроенный кто угодно из ваших – это определенно не оно! – фыркнула Марлин, стараясь за напускной небрежностью скрыть настоящие свои переживания. – Расстроенный ты – это угрызения совести до конца дней, расстроенный Рико – это стихийное бедствие, а расстроенный Ковальски- это... – она махнула рукой, заменяя этим слова, тогда как на самом деле просто не знала, что тут можно было бы сказать. Ковальски был слишком малоэмоциональным, чтобы выделять в его поведении значительные изменения. Он всегда был сосредоточен на работе, сконцентрирован и немного подавлен – обычно тем, что какая-то часть его работы шла не так, как он хотел, что бывало постоянно.

Прапор снова рассмеялся, кивнул ей, подмигнул, будто напоминая, что это все – секрет, и он не подлежит разглашению – и умчался прочь, назад к своим, пока его не хватились.

В течение следующего часа Марлин только в основном и делала, что поражалась. Например, тому, какое количество опасных железок можно запихнуть в несколько сумок, и где их можно припрятать — как в доме, так и в оных сумках. А она-то, наивная, полагала, что все уже видела, еще тогда, когда ходила будить Шкипера… Этот нескончаемый марафон изумления был прерван ею лишь на небольшую передышку, в течение которой Марлин упаковывала аккуратно разрезанный уже на части пирог в пластиковый контейнер.

-Подвезти вас до остановки? – предложила она в порыве альтруизма. – Или может сразу на вокзал, если вам туда?

-Зачем? – искренне удивился Шкипер. – Не высовывайся лишний раз, опять объявили штормовое предупреждение. Ветер, снег, все пряники. Погода нелетная.

-Но вы же высовываетесь!

-Причем тащите с собой меня, – с неудовольствием добавил Блоухол. – Прямо сказать, этот марш-бросок – не предел моих мечтаний…

-Вы двое, не делайте вид, будто знаете меня первый день! Нормально мы доберемся, было бы из-за чего разводить панику…

-Это еще не паника, – заверил его экс-злодей. – Ты погоди немного, я соберусь с силами и выдам тебе то, что надо. Эффект обещаю феерический…

-Отставить. Ты вообще вещи уже собрал?

-Ой, да я же не вы, я с собой полтонны железа не тащу… У меня небольшой спортивный рюкзак, и в нем только самое необходимое: расческа, теплые носки и пособие по выживанию среди неадекватных военных…

Марлин покачала головой. Ей внезапно – сколько бы она не ворчала и не призывала к порядку – стало жаль отпускать этих беспокойных гостей. Праздники неумолимо подкатывали к финалу, скоро дом снова опустеет, и она с кузинами его напоследок приберет к приезду тетушки, тщательно проверив, не закатилась ли куда позабытая гильза… Эти две недели они прожили почти по-семейному, сплоченно, сообща, и расставание с доброй третью их компании оказалось небезболезненным.

Впрочем, кажется, лирическим прощание было для нее: провожать гостей вышла только одна Дорис, да и то, наверняка, потому, что среди них был ее брат, которому она заботливо поправила плед, укрывающий колени.

-Ты уверен, Френсис? – тихо спросила она, когда думала, что никто ее не слышит. Ее и не слышали – никто из тех, кому это могло бы быть важным, а Марлин что же, она так, мимо проходила, пирог несла в контейнере…

-Конечно, – легкомысленно отозвался тот. – Я просто умираю со скуки. А там хоть турели соберу…

-Но если что-то пойдет не так…

-Послушай, – брат похлопал ее по руке, – все и всегда идет не так. Не так, как мы хотим, не так, как мы планируем. Что же, всегда убегать?

-Но Френсис…

-И мне действительно себя девать некуда. Я бы и на стену полез, да не могу. Работы у меня сейчас нет, проектов ни одного не осталось. Я буду все время на связи, если что.

-Да ты же вечно забываешь скайп включить!

-Ну тогда звони Ковальски, он обычно онлайн безотказно… Верно я говорю?.. Ковальски?..

И он обернулся через одно плечо, а после через другое, стараясь позади высокой спинки своего кресла рассмотреть того, кто ему был нужен. Вышеупомянутый оторвался от своего занятия – он придерживал широкий зев сумки, пока Шкипер складывал туда какие-то свертки странной неправильной формы.

-Мы прицепим к тебе маячок, – пообещал он. – Чтобы не обременять твою особу излишними хлопотами вроде телефона.

-О, это обещает быть веселым… – Блоухол даже руки потер от предвкушения.

Внезапно к нему подошел Прапор, но не наклонился, как обычно делали – пусть и невольно – все, кто говорил с колясочником, а присел на корточки и взял руки Френсиса в свои, будто хороший психолог – безнадежного, но любимого пациента.

-Не надо так переживать, – произнес он. – Никто тебя не обидит. Ну, не шипи, – добавил он, видя, что собеседник весь выпрямляется для отповеди. – Это естественно, что ты волнуешься.

-Да чтоб ты знал…

-Подъем в семь, отбой в одиннадцать, вахта семь дней в неделю! – рявкнул Шкипер, на миг выпустив из внимания свою сумку. – Вот там и будешь говорить, что бы мы знали!

-Я превращу вашу рутину в приключения, – зловеще пообещал Блоухол, но не выдержал тона и рассмеялся. Марлин до сих пор поражало, как непосредственно он переходит от одной своей ипостаси рубахи-парня к другой – коварного злого гения.

Она вышла на крыльцо, чувствуя, как позади нее теплом дышит дом тети Розы, а вокруг гуляет, предвещая новый скорый снегопад, сухой холодный ветер, царапая кожу. Шкипер, не слушая возражений старого врага и даже, кажется, испытывая удовлетворение от происходящего, спустил со ступеней его кресло. В этот-то момент Марлин и осознала окончательно: все. Она обернулась через плечо, в общем-то примерно догадываясь, что там можно увидеть. Что вообще можно увидеть там, где на пяти квадратных метрах находятся одновременно и лейтенант Ковальски и Дорис?.. Но ее ожидания успехом не увенчались: Дорис махала брату, привстав на цыпочки, а Ковальски был занят в основном тем, чтобы правильно распределить вес сумок, размещая ремни на поклаже Рико. Прапор придерживал дверь, чтобы дать им больше света.

Марлин внезапно поразила эта сцена, полная покоя: как будто никто тут ни о чем не страдал, ни сейчас, ни когда-либо еще. Этот флер не мог развеять даже тот неоспоримый факт, что все сумки из чужого багажа были битком набиты смертоносными железяками.

Рико тем часом попружинил на носках, убедился, что ему ничего не доставляет дискомфорта и задорно козырнул. Ковальски кивнул удовлетворенно и забросил на плечо свою винтовку в длинном чехле. Подрывник потянулся к нему, поправил видавший виды жуткий белый шарф, и одобрительно кивнул: вот теперь, десктать, порядок. И что-то такое было в этом всем, что Марлин никак не могла уловить за хвост, что-то такое знакомое, что щекотало ее память, но никак не давалось в руки. Она уже почти была готова схватить его, но тут ученый обернулся, и пришлось срочно как-то пояснять свой пристальный взгляд.

-Я надеюсь, тебя не снесет ветром, – буркнула ему Марлин, недовольная, что упустила догадку из-под самого носа, и тем, что теперь будет мучиться еще долгое время, пока ее не осенит внезапно и без предупреждения. – На лице один нос и остался…

-Их и не должно быть больше, – дотошно сообщил ей неисправимый лейтенант.

–Все равно вы там посторонние. Штормовое предупреждение, все такое…

-Не беспокойся, Марлин, – внезапно серьезно заверил ее собеседник. – Буря – это не всегда неприятность.

И, прежде чем она успела ответить, он легко сбежал по ступеням вниз, и следом же, отстав ровно на полтора шага, так же прорысил Рико, улыбаясь едва ли не мечтательно.

И вот тогда Марлин и озарило то, что она никак не могла уловить. Секунду она еще глядела на удаляющиеся спины, а после закрыла дверь, отрезая путь морозному дыханию зимы в натопленный дом.

-Что-то не так? – вывела ее из задумчивости заботливо Дорис. Марлин покачала отрицательно головой.

-Нет, ничего, – отозвалась она. – Просто штормовое предупреждение, кажется, запоздало.

====== Сноски ======

1 – “Глобстер” – также иногда называемый блоб — неопознанная органическая масса, вымываемая на берега океанов или других водоёмов.

2 – “Вместо привычной хны (...) она получила осветлитель”

Отсылка к серии “Другая выдра”

3 – “из Марлин она превратилась в Мэрилин”

Имеется в виду Мэрилин Монро, так же пришедшая к популярности после смены цвета волос.

4 – “Ох, а я думал у вас Ковальски штатный доктор Джекил”

Блоухол имеет в виду роман “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда”, проводя паралели между его главным героем и Ковальски.

5 – “Как на счет работы, Френсис-бой?”

Отсылка к роману “Заводной апельсин” и принятой там манере обращаться. Ковальски подразумевает, что позиция Френсиса для него схожа с позицией главного героя романа.

6 – “Это же банджо”

Отсылка к серии “Каменные джунгли” и песенке “Автобус к кладбищу восьмой” в частности

7 – ” Ну в общем, у меня была небольшая субмарина – нет, не желтая”

Подразумевается песня Битлз “желтая субмарина”, ставшая одной из основных в довольно сюрреалестическом одноименном мультфильме.

8 – “И не просто используют, а нацарапали на боку «Орка»

В фильме “Челюсти” так называлась шхуна, с которой велась охота за акулой.

9 – “Энкиду” – в шумеро-аккадской мифологии — герой, соратник и друг Гильгамеша, его побратим. Является одним из первых образов “благородного дикаря” в культуре.

10 – “Сбавь обороты, летучий гусар.”

Крылатые гусары – род польской кавалерии. Среди исследователей-историков бытует теория о том, что при устрашающем внешнем виде они не были достаточно функциональны как боевая единица.

11 – “А то другие люди тоже бывают неадекватными. Несколько месяцев в одиночке никому на пользу не идут. Помни об этом, когда захочешь в следующий раз высказаться. ”

Отсылка к серии “Я знаю, почему сошла с ума птица в клетке”

12 – “Ты думаешь, я не помню, как ты забыл Рико в силовой установке?”

Отсылка к серии “Маска енота”

13 – “Купидон работает в одной транспортной компани”

Купидон в каноне – персонаж короткометражки “Безумный Мадагаскар”, одна из оленей Санты. Транспортная компания – аллюзия на обязанности Санты доставлять подарки по всему миру.

14 – ” Si vis pacem, para bellum”

“Хочешь мира – готовься к войне”

15 – “В сто первую комнату”

Сто первая комната в романе Дж. Оруэлла “1984″ – комната пыток

16 – “Нет ничего важнее, чем колония Буриобула-кха”

В романе Диккенса “Холодный дом” колония Буриобула-кха – символ беспокойства о посторонних вещах, в то время как что-то намного более важное оставлено без внимания.

17 – “Херинальдо Маркес”

Персонаж Габриеля Гарсия Маркеса в романе “Сто лет одиночества”, военный, безответно влюбленный в одну и ту же женщину на протяжении всего сюжета.

18 – “Хан Соло- это Ганс”.

Обыгрывается созвучие: Хан Соло – ХАНС (Huns) оло

19 – “Френсис Афлин”

Афлин – производная от слова “афалина”, вид дельфинов, к которому принадлежит Блоухол в каноне.

20 – “Чума на оба ваших дома(…)Два равно уважаемых отряда (...) В предместье, где встречают нас событья…”

Блоухол цитирует (заменяя “семьи” на “отряды”) “Ромео и Джульету”

21 – “Прапор пришел к нам из большого спорта”

Отсылка к серии “Мистер Смокинг”

22 – “Семья открестилась от него”

Отсылка к событиям полнометражного фильма, когда прочие пингвины отказались спасать яйцо.

23 – “Истинно-кинговским стремлением ко всеобщему равноправию”

Мартин Лютер Кинг – самый известный афроамериканский баптистский проповедник, яркий оратор, лидер Движения за гражданские права чернокожих в США. Так же, стал первым активным деятелем чёрного движения США и первым ярким борцом за гражданские права чернокожих в США.

24 – “бочка Данаид”

Мифологический символ, бездонная бочка

25 – “как Яггид-Лиму до атомной бомбы”

Яггид-Лим – царь Мари, правил приблизительно в 1834 — 1813 годах до н. э.

На него ссылкается Хаммурапи. Когда говорят о возрасте чего-либо, часто упоминают именно Хаммурапи, но Яггид-Лим жил до него, и таким образом Ева подразумевает нечто совершенно архаическое.

26 – “Я практически затмила Тимоти Лири в тот день”

Тимоти Лири – американский писатель, психолог, участник кампании по исследованиям психоделических препаратов. Известен историей, когда В 1970 году Лири был осуждён за хранение марихуаны в общей сложности на 38 лет. При определении места заключения Лири должен был пройти различные психологические тесты на профпригодность, многие из которых были составлены им же самим, включая «тест Лири», поэтому он с легкостью создал образ человека, наилучшим образом подходящего к садово-полевым работам. Благодаря этому его поместили в тюрьму мягкого режима и стали направлять на уборку и облагораживание территорий, чем он и воспользовался при побеге в сентябре 1970 года.

27 – “Нормальные люди обходятся без этого и вполне себе процветают.

-Я не хочу процветать без осознания, Ева.

-У тебя там уши еще не заострились, нет? Кровь еще не позеленела, но такими темпами все к тому идет… ”

Отсылка к “Звездному пути” и его персонажу Споку

28 – “По сути, Арчи все равно, чем заниматься(...) Он то фальшивую благотворительную акцию устроит, то риэлтерскую контору дутую. ”

Отсылка к персонажу-еноту Арчи (он же Лучник) и двум его конкретным аферам, которые освещались в сериале при появлениях этого персонажа.

29 – “Я живу в одном квартале с художником”

Отсылка к Берту (в каноне – слон)

30 – “кто-то модельки корабликов клеит, кто-то на роликах восьмерки выписывает, кто-то рисует картины.”

Отсылки к разным моментам сериала: кораблики в бутылках собирает Шкипер, на роликах – а точнее на щетках – катается Прапор, рисует Рико.

31 – “машины времени или уменьшающего луча”

Отсылки к двум конкретным изобретениям Ковальски в сериале.

32 – “Орбитокласт” – инструмент для лоботомии

33 – “Не боишься стать Хониккером? ”

Имеется в виду Феликс Хонникер, персонаж романа “Колыбель для кошки”. Хониккеру было совершенно всё равно, какую угрозу для человечества могут представлять его исследования. Он занимался только тем, что ему интересно.

34 – “Америку, Сарагосово море, Сан-Сальвадор, Тортугу ” – Ковальски перечисляет места, открытые Колумбом в первом плаванье

35 – “Фьюз отзывается на прозвище” – Речь идет о Порохе, которого в оригинале зовут Shot Fyse, то есть “Короткий фитиль” – в английском языке это выражение означает вспыльчивость. В русском языке такой идиомы нет, и персонаж был назван близким по смыслу словом. В, например, испанской версии его зовут Динамит. В хуманизации Шот Фьюз стало именем и фамилией, а “Порох” – прозвищем.

36 – “У меня просто такое чувство, что я вожу на свидания Пашу Чехова”

Речь о персонаже “Звездного пути”, говорящего с ужасающим резким русским акцентом.

37 – “Здесь могут просветить по части смесей из джина, коктейля, сангари, тминной водки, херес-коблера и прочих редких напитков” – Ковальски дословно цитирует “Американские заметки” Чарльза Диккенса.

38 – “Гастон утиный нос” – персонаж романа “Гиперболоид инженера Гарина”, наемник, получивший прозвище из-за формы носа. В хуманизации такая же особенность предана Паркеру, так как в каноне он утконос, что Ева и отмечает, называя его Гастоном.

39 – “Ты скорее кто-то, у кого самопальная лаборатория в сыром подвале, а дома в ванной двухголовая собака…” – Ева намекает на ученого В. П. Демихова, основоположника современной трансплантологии, который действительно работал в подвальной лаборатории и держал дома эксперементальных двухголовых собак, долго, впрочем, не живших.

40 – “О том, что нет места лучше дома, если у тебя есть он, этот дом.

-Считай, что Баум тебя посмертно проклял. ”

Лаймен Френк Баум – автор цикла книг о стране Оз. “Нет места лучше дома” – часто цитируемая фраза главной героини.

41 – “Мы уходили отсюда потому, что чувствовали себя как будто за решеткой”

Аллюзия на зоопарк

42 – “Их маленький уютный пригород, сам похожий на небольшой городок”

Обыгрывание зоопарка из сериала

43 – “кроме того памятного случая, когда Джулиану приспичило организовать гулянку с фейерверками. Получивший доступ к пиротехнике, Рико уверовал в то, что сосед у них в общем терпимый”

Отсылка к серии “Кабум и кошмар”

44 – “Ковальски к Джулиану приспосабливался, как к погоде – Марлин слышала, что вследствие какой-то темной истории они некое продолжительное время просидели в четырех стенах, отрезанные от социума”

Отсылка к серии “Время пришло”

45 – “Не то будет как в романе: психологическая травма у героя образовалась не потому, что он войну видел, а потому что его в детстве столкнули в бассейн на глубину…”

Блоухол имеет в виду эпизод романа К. Воннегута “Бойня номер пять”

46 – “Когда у Шкипера были разногласия с его Долли, ты держал его на плаву”

Аллюзия на события короткометражки “Безумный Мадагаскар”

47 – “...мечешься тут в поисках ответа как чернокожая девушка в поисках бога”

“Чернокожая девушка в поисках бога” – сатирическое произведение Бернарда Шоу

48 – “Псих ваш привез из Гватемалы куклу” – отсылка к моменту сериала, где Шкипер упоминает о значении Гватемалы в прошлом Рико в серии “Любовь причиняет боль”

49 – “свою «Синтию», как незабвенный Лестер Габа”

Лестер Габа – в 1932 году был знаменитым оформителем витрин в Нью-Йорке.

В то время манекены были жутковатыми восковыми куклами, плавившимися в жару, со вставными, иногда человеческими зубами. Габа же стал одним из первых делать реалистичные манекены из гипса. Он гордился тем, что его “девочки” почти неотличимы от хорошо одетых реальных женщин, и даже добавлял собственным творениям некие милые несовершенства вроде веснушек.

В 1936 г. Габа получил заказ на манекен для Saks Fifth Avenue и создал свой шедевр. “Синтия” действительно очень напоминала сидящую женщину. Собственно, с реальной жительницы Нью-Йорка Синтии Уэллс ее и скопировали. Габа был так доволен своей работой, что начал возить “Синтию” с собой.

Вскоре странную пару стали замечать в клубах, в городских автобусах, в ложе в опере. Вечно сидящая в одной и той же позе (опершись локтем о колено) с сигаретой в руке, “Синтия” в одночасье стала светским хитом.

Кутюрье посылали ей одежду, Картье и Тиффани одалживали “даме” драгоценности, а Saks Fifth Avenue отправила ей именную кредитную карту. От имени “Синтии” велись радиошоу и колонка в газете. Но окончательное признание пришло, когда журнал Life нанял звездного фотографа Альфреда Эйзенштадта для фотосессии. Пару охраняли четыре детектива, так как на шее “Синтии” в тот момент красовался алмаз “Звезда Востока” ценой в $5 млн.

Причиной бешеной популярности своей гипсовой спутницы сам Габа считал ее загадочность: “Эта женщина никогда не открывала рта”. Он привык объяснять это тем, что у “Синтии”, мол, ларингит.

50 – “Хочешь сказать, тебе важно только то, что внутри, и плевать, если с виду женщина – вылитая Маргарита Маульташ? ”

Маргариита Маульташ – последняя правительница свободного Тироля. В романе Леона Фейхтвангера описана как “самая уродливая женщина в мире”. На основании ее карикатурного портрета впоследствии был создан образ Безобразной Герцогини иллюстратором Кэррола Джоном Тенниелом.

51 – “Хула-герл” – обобщенное название гавайских танцовщиц

52 – “Да, Дорис. Господи, она мне даже в кошмарах снилась” – отсылка к моменту из сериала

53 – “про сингапурность”

Шкипер имеет в виду сингулярность, но путает слово.

54 – “Ты просто не видела, как Рико поздравляет с Днем рождения!.. (...)Берет в охапку и вымещает все свои эмоции любым доступным ему путем”

Отсылка к сцене Дня Рождения Прапора в полнометражном фильме

55 ” Проект МК Ультра “ кодовое название секретной программы американского ЦРУ, имевшей целью поиск и изучение средств манипулирования сознанием, например, для вербовки агентов или для извлечения сведений на допросах, в частности, с помощью использования психотропных химических веществ

56 – “Джокьякартские принципы”

Принципы применения международно-правовых норм о правах человека в отношении сексуальной ориентации и гендерной идентичности были приняты группой профильных экспертов в Джокьякарте, Индонезия, 6-9 ноября 2006 года.

57 – “из «Монтока», «Блюберда», «Артишока» “- перечисление проектов, смежных по духу с МК Ультра

58 – “...который на дух не выносит розово-сопельное сюсюканье”

Отсылка к серии “Подавленный”

59 – Клаустрофобия Ковальски – факт, взятый из серии “Снегоддон”, однако нигде больше в каноне он не паникует в закрытых пространствах, из чего я сделала вывод, что нужны определенные условия для такой реакции. Проанализировав серию, я пришла к выводу, что это условие – невозможность выбраться, невидимость выхода. Поэтому же он не закрывает до конца раздвижную дверь душевой кабинки.

60 -“эмоциональный диапазон как у чайной ложки”.

Непрямая цитата Джоан Роулинг, в каноне была сказана о Роне Уизли

61 – “... его снова угораздило на дозу экстази, и “розовые котята” отправили его мозги в бессрочный отпуск”

Отсылка к зефирным пастилкам “Мяу-мяу” из серии “Прапор и фабрика Винки”

62 – “Ах если бы мы только были героями»(...)«Если бы мы ими были, всего-то на один день…»(...)«Я бы хотел, чтобы мы могли плавать» (...)«Как плавают дельфины…»”

Строки из песни Девида Боуи “Heroes” 1977 г. Считается, что песня посвящена Берлинской стене и связанным с ней событиям.

63 – “Я о «Братаканах»

Отсылка к серии “Не таракань меня”

64 – “Я еще кофе не пил, — ответил тот, — как же это я уйду?”

Цитата из романа “Мастер и Маргарита”, в оригинале ее произносит кот Бегемот

65 – Рудольф

Рудольф – главный из оленей Санты, поэтому такое имя получает хуманизированый шеф Купидон