КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124643

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Права и обязанности (СИ) [Chiba Mamoru] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Часть 1 ==========


Когда жить станет тоскливо и скучно – попей молока,

Скажи себе: «Жизнь удивительна и нелегка!».

Уйдешь ты из дома, уйдешь навсегда – такое вытворял ты не раз.

Вспомни о том, что ты не один, ты – один из нас!

(с) Дмитрий Тюряев


В простенке между шкафом и стеной места было совсем ничего. Как раз чтобы вместился некто в меру тощий и пронырливый. Стенка шкафчика холодила лопатки, а перед носом маячила посеревшая штукатурка. На уровне глаз – то есть приблизительно метр с небольшим от пола – она была исчеркана и исцарапана, и, если бы присесть, он наверняка бы смог что-то разобрать в этой настенной живописи. Но места, чтобы согнуть колени, уже не было.


Он просто постоит так немного - минут десять, от силы пятнадцать. Здесь тихо, никого нет, сущий рай. А потом он вернется. Не то его хватятся, и могут даже найти это место. И тогда у него не останется никакого угла, о котором можно было бы думать, будто он «свой». Этот угол своим тоже, по сути, не был: тем не менее, сюда никто не совал носа – после того, как здесь поставили эти шкафчики для вещей, и одного, как водится, не хватило.


Откуда-то – как пить дать с кухни – тянуло горелым. Он сжал, а после медленно разжал пальцы, будто проверяя, слушаются ли они. Пальцы слушались – несмотря на недавнюю встречу с промерзшей по январю землей. Упасть на руки с перил лестницы – такую идею никак нельзя было назвать умной. Он был бы в первых рядах людей, указавших на этот неоспоримый факт. Но выбирать не приходилось: или руками, или собственным лбом, а свой лоб он ценил достаточно высоко.


Подмерзали ноги. Здесь, вне общей комнаты, с отоплением было неважно. Вообще во всем старом, многоярусным, с пристройками и флигелями, здании с ним было не фонтан. Он давно привык к тому, что прохлада – это нормальное положение вещей. Он не мерз, даже когда за окном был мороз, а в комнате дыхание вырывалось облачком пара. Но пальцы на ногах сейчас поневоле поджимались. Он чуть-чуть переступил босыми ступнями, ощущая выщербинки пола с забившейся туда грязью. Полы тут помоют только весной, и то – один раз, не более. Уже через день-другой будет такая же помойка.


Он закрыл глаза. Хотелось застыть и простоять тут всю оставшуюся жизнь – в тишине, где никого нет. Было бы, наверное, очень здорово, если бы угол был и правда его. Он бы и спать научился стоя, лишь бы сюда никто не совался… Его первое воспоминание – стены. Уходящие вверх, под темный потолок, какие-то исписанные, кажущиеся недостижимыми. Он смотрит и смотрит, и ему не надоедает – потому что он еще не знает, что такое скука.


Он об этом читал. О всяких там парадоксах восприятия и ранних травмах психики. Книг тут хватало с избытком, и он торопился прочесть их, пока еще не все пустили на растопку. Уносить книги было нельзя, и он читал, сидя на полу, привалившись к перекошенному, с облезлыми дверцами, шкафу, чьи просевшие полки ломились и поскрипывали от непосильного груза. Он все ждал, когда же те не выдержат, рухнут, подняв тучи пыли, и в суматохе он стащит один-два тома. Но этого все не происходило, а прожорливая печурка – железная бочка со скрипучей дверкой – требовала новой пищи каждый день. В ее ненасытную пасть складывали и складывали то, что он не успевал, и никогда уже не успеет прочесть.


Читать было здорово. Читать – это намного лучше, чем все прочее. Чем даже жить. Жить скучно и неинтересно: мир ограничен нетопленым домом и пустырем с редкими кустиками у ограды, за которой шла вереница одинаковых рядов жестяных домишек – «гаражей». Он отродясь не видел, чтобы их отпирали, так что мог лишь гадать, что могло бы быть внутри.


За стеной кто-то завопил, и он поморщился от неожиданности. В ушах неприятно завибрировало, и он откинул голову назад, упираясь затылком в шкаф. Хорошо бы стать деревом – они всегда стоят в отдалении, и никто их не трогает. Хорошо бы быть стеной. Хорошо бы ничего не чувствовать, не знать, не быть… Из всего мира стоящими были только книги.

– Двадцать второй!


Ледяное прикосновение чужих пальцев к уху и почти сразу же – обжигающая боль. Его вытащили из расщелины между стеной и шкафом, из спасительной норы, наружу, на свет, и развернули, чтобы видеть лицо. Пришлось открыть глаза, скособочиться, встав на цыпочки – рост позволял не вывернуть шею. Хорошо быть рослым. Из него вышло бы хорошее дерево.

– Двадцать второй!..


Ухо отпустили, зато отвесили оплеуху. Он пошатнулся, отлетел и ударился о шкаф, а внутри что-то загремело, посыпалось. Он отлип от дверцы, и та отворилась с душераздирающим скрипом. На пол опрокинулось несколько коробок, кое-какие открывались и оттуда раскатились во все стороны вонючие клубки и мотки ниток. Внутри некоторых что-то копошилось. Их было неприятно взять в руки.

– А теперь взял и собрал, маленький ублюдок!


Он взял и собрал. Он правда маленький. Он правда ублюдок. По крайней мере, он не знал ничего, что противоречило бы этим словам.


Потом ему пришлось вернуться в общую комнату – ту самую, чьи уходящие вверх стены когда-то так его поразили. Там было людно, шумно, и, пусть и не так холодно, но мерзко. Мерзко и отвратно. Нет, не стеной надо бы быть, а потолком. Или даже крышей – смотреть в небо, и все. Все, ничего больше… В небе птицы, в небе облака, оно иногда бывает голубое. Здесь всегда одно и то же.


Стать бы птицей…

***

Он не знал, сколько ему лет. Никто никогда не говорил ему этого, никто никогда не считал, и он не думал, что это было важным. Он привык полагать, что старше тех, кто меньше него ростом (а таких было много) и младше тех, кому уступает. Так было проще. И поэтому он не знал, что отвечать, когда его спросили:

– Давно тут?


Он поднял голову. Тяжелый, теряющий страницы том на коленях свинцово оттягивал немеющие понемногу руки. Читать приходилось на весу, ловя скупой свет из окна. Тот, кто задавал вопрос, остановился так, чтобы бросать тень на книжную страницу.

– Всегда.

– Ты здесь двадцать второй, да? А я тридцать пятый. А после меня кто-то еще есть?


«Двадцать второй» пожал плечами. Он никогда не интересовался другими. Они были шумными, и от них было больше проблем, чем чего-либо еще. И они были странные. Иметь возможность читать, но не пользоваться ей – как еще можно назвать подобное поведение?

– Чего ты тут сидишь? Все у печки, а ты сидишь!


«Двадцать второй» потер скулу, на которой еще сохранился последний синяк. Он не знал, как на это отвечать. Как по нему, то все было просто отлично. Он отдельно, они – отдельно. До отбоя он может про них забыть.

– Тут холодно. Замерзнешь, – продолжал «тридцать пятый». – Давай, идем!..


И, не дожидаясь ответа, он потащил немногословного собеседника за руку к печке, расталкивая тех, кто там кучковался. Это было странно. И опять непонятно было, что делать и что говорить.

– Ну, расселись!.. – заметил он. – Давайте, давайте…


Его побили очень сильно. «Двадцать второй» знал, что так будет, но не знал, что не знает «тридцать пятый». Место у печки – не то, что кто-то уступит добровольно. Лучше не пытаться. Могут подбить оба глаза, и после невозможно станет читать.


«Тридцать пятый» умывался, подтащив к допотопному умывальнику ящик, к доскам которого присохли остатки земли и сгнившие хвостики овощей.

– Звери, – буркнул он и выплюнул выбитый зуб. «Двадцать второй» пожал плечами.

– Налицо отрицательная девиация, обусловленная хаотическим распределением жизненных благ.


«Тридцать пятый» перестал расплескивать грязную воду и посмотрел на собеседника.

– Это почему? – нахмурился он неуверенно.

– По пирамиде Маслоу.

– Я не знаю, что там масло, – «тридцать пятый» вытер нос грязным рукавом, – но я тебя не понимаю.


Его собеседник пожал плечами снова. Его никто не понимал.

– А откуда ты все это знаешь?

– Из книг.

– Из книг?

– Да. Книги. – «Двадцать второй» для наглядности ткнул пальцем в сторону шкафа. «Тридцать пятый» посмотрел туда, потом снова на оратора и пошмыгал носом.

– Ты, значит, читать умеешь?

– Да.

– А я нет.


Они помолчали. Ничего удивительного в факте, изложенном новеньким, откровенно говоря, не было. Тут мало кто умел читать, а кто умел – не сильно пылал желанием. «Двадцать второй» покопался в памяти – ему рассказывали о буквах и цифрах так же неопрятно и лениво, как делали все в стенах этого дома. Никто не проверял, понятно это было или не очень, и не предлагал опробовать новые знания на практике. Он просто слушал, когда говорили, а потом попробовал, и у него получилось. Внутри книг мир был не так убог, как тот, что его окружал. И вроде бы, где-то – намного дальше, чем пустырь и гаражи – там есть что-то еще. Другой мир. Другие дома. И все там по-другому.

– Я хочу, чтоб ты предложил мне научить меня, – без обиняков сообщил новенький. «Двадцать второй» равнодушно пожал плечами – он не был против.

– Ты поэтому ко мне тогда подошел? – спросил он вслух.

– Что?.. – кажется, «тридцать пятый» был неприятно поражен. – Нет! Откуда я вообще знал?

– Я сидел и читал.

– Вот именно! Все торчали у печки, а ты один – в углу! Это неправильно!


«Тридцать пятый» слез с ящика, вытер мокрые руки о штаны и отвернул рукава, закатанные перед умыванием.

– Прохладно тут, – заметил он. – Меня с вокзала взяли, так и там не так было, как тут.

– А что? – без особого интереса отозвался «двадцать второй».

– Почище, – уверенно хмыкнул новенький. Подумал и добавил: – И подобрее.

***

Они собрали уголья в мешок, когда печка давно остыла, но пока еще черные комочки хранили остатки тепла. С этим узлом влезли под дерюгу, заменявшую одеяло, и положили так, чтобы он грел спины. Дерюгой следовало укрываться с головой, чтобы не выпускать теплый воздух – «двадцать второй» шепотом пояснил, что этого делать нельзя. Тот мигом поднимется вверх, а холодный наоборот, опустится.


«Тридцать пятый» постучал пятками – босыми и черными, как и у всех тут. Некоторые от этого болели и умирали, другие вечно ходили в соплях, но все равно что-то придумать с этим было невозможно. Хочешь ты или не хочешь, а всю жизнь с ногами на скамье не просидишь…


Кормили по утрам и перед сном – одинаковым жидким супом, в котором плавали колечки лука, комочки муки, и иногда рыбные головы. Рыбная голова считалась вкуснятиной. И за них тоже дрались. «Двадцать второй» читал, что в рыбе много фосфора, а от фосфора умнеют, но не верил этому: ему рыбных голов никогда не перепадало, что не мешало ему оставаться тем, кем он был.


Перед тем как налить в оловянную поцарапанную тарелку суп, громко называли номер, под которым ты числился в толстой, замусоленной тетради, и нужно было подойти, чтоб все удостоверились – вот он ты. Живой пока что, и суп зазря не пропадет. «Двадцать второй» получал суп двадцать вторым, «тридцать пятый» – тридцать пятым. Многие номера пропускались – этим людям еда уже не была нужна.


За окном пасмурная погода сгребала метлой туман к ним под окна, и от этого делалось сыро и промозгло. Они сидели на подоконнике, подобрав ноги, и упираясь друг другу в спины. Глядеть за окно было все равно приятнее, чем в комнату.

– И чего дальше было?

– Дальше они собрались и свергли тех, кто правил.

– И никто им не помешал?!

– Хотели помешать, но не смогли: очень уж тех много было. А потом те еще поставили на большой площади такую штуку… Машину. Чтоб раз и голову отрубить. И всех, кто с ними был несогласный – всех туда отправляли.

– Много, наверное, голов получилось… Где они их хранили?

– Не знаю. Полагаю, сбрасывали в ров или насаживали на колья. И в том и в ином случае, это распространяло дизентерию и способствовало общей антисанитарии условий.


«Тридцать пятый» поковырял в носу.

– Скучно, – сказал он. – Так нельзя, чтоб все время одно и то же. Так нельзя, чтоб все у печки, а ты в углу. И так, – он пошевелил пальцами ног, не то разгоняя кровь, не то подчеркивая свои слова, – так тоже нельзя.


«Двадцать второй» наматывал на палец грязную прядь волос. Отчасти его восхищали эти порывы собеседника, а отчасти он уже высказал все, что о них думал.

– Нельзя сделать так, чтоб за один день все поменялось, – терпеливо повторил он. – Даже если у тебя много денег, и ты можешь купить сколько угодно дров, и даже крышу залатать, ты не можешь залатать чужие мозги. Люди уже привыкли думать определенным образом. И если все делать рывком, можно, в итоге, самому обнаружить голову во рву.


«Тридцать пятый» молчал.

***

Они таскали с кухни гнилую картошку. Прямо из ведра. Все таскали, и они тоже так делали. На это закрывали глаза, предоставляя обитателям дома самим разбираться друг с другом.


Картошка была тем, что получится, если в одном месте смешать ад и рай: несъедобная горечь чередовалась с лакомыми кусками, годными в пищу.


«Двадцать второй» всегда удивлялся тому, почему картошку с ними вместе не воруют и крысы. Это было обидно: крыс можно было бы выследить и тоже съесть. Но ни одной серой бестии не попадалось на глаза, и следов их зубов тоже. Это было странно.


Они залезли в подвал. Залезли потому, что там могли быть долгожданные крысы, да и просто потому, что могли это сделать.


В подземелье тоже было холодно, но там не было людей. Пришлось спуститься по темной каменной лестнице, а потом еще пройти по коридору, прежде чем они попали на какой-то нижний уровень. Узенькие окошки тут были под самым потолком. Под стенами выстроились ряды всяческой рухляди, которую даже в том месте, где они жили, не как было пустить в дело. Остатки мебели, какие-то ящики, груды тряпья, заплесневевшего, склизкого на ощупь и издающего мерзкий кислый запах. И тоже ни следа крыс.

– Туда смотри!


Тридцать пятый ткнул пальцем вдаль.

– Там, вроде свет?

– Отраженные лучи. От какой-то блестящей поверхности.

– Где этой дыре вообще может быть «блестящая поверхность»? Давай-ка, подсади меня, ты дылда… – «Тридцать пятый» ухватился за чужие плечи и попробовал вспрыгнуть на них, но оба едва не загремели на пол, когда «двадцать второй» оступился.

– Вот же дохляк, – в сердцах выругался «тридцать пятый». – Ну, тогда пробуй ты!


Он попробовал. Влез на чужие плечи, придерживаясь за стену, и чрез груду хлама дотянулся до вожделенной полоски. Это действительно был металл, отражавший скупое зимнее солнце. Точнее, это было металлическое покрытие двери, когда-то наверняка крепкой и надежной, а сейчас просевшей на петлях так, что в щель можно было сунуть палец. «Двадцать второй» рассудительно не стал этого делать.

– Ну, чего там? – нетерпеливо донеслось снизу.

– Дверь. Щель. Сквозняк, – последовал скрупулезный ответ. – Кстати, если есть сквозняк, значит, там пространство… – он не успел договорить, так как стой стороны в дверь что-то ударилось. Шаткая конструкция пошатнулась, и «тридцать пятый» едва устоял на ногах. Его товарищ только и мог, что пытаться зацепиться за остатки обшивки пальцами. Глухой удар с той стороны был внезапным и пугающим, и, тем не менее, вполне объяснимым.

– Там что-то упало.

– Определенно. Что бы еще могло…


Дверь тряхнуло снова. По ее металлическому телу будто бы прошла дрожь, как если бы неживой предмет так же испытывал холод наравне с людьми. «Двадцать второй» полез в карман, пошарил там и извлек спичку. Чиркнув о стену, он как мог далеко просунул ее в щель, стараясь разглядеть хоть что-нибудь в глухой темени. Он не боялся. На свете не было того, что могло бы вызывать страх, если ты жил здесь. Что еще с тобой могли бы сделать, кроме того, что уже засунули сюда?..


И тут дверь тряхнуло в третий раз. Спичка выпала от толчка из его руки и сгинула во тьме. «Тридцать пятый» оступился. Выругался, совершив при этом грамматическую ошибку, и вся пирамида рухнула на ближайшую кучу.

***

Их заставили драить кухню – все чертовы четыреста семьдесят две целых и неизвестно какое количество битых кафельных плиток, которые «двадцать второй» скрупулезно подсчитал. Им выдали одно щербатое – как и все сосуды в этих стенах – ведро и две тряпки, в недавнем прошлом бывшие все той же рогожей, и оставили наедине с нечистотами и тараканами.


Когда дверь на пищеблок распахнулась перед ними, подобно тому, как перед грешниками отверзается пасть Лимба, то пришлось задрать голову – трубы старой системы парового отопления уходили куда-то в темноту. Здесь может и был когда-то потолок, но после бесследно исчез - скорее всего, его разобрали и пустили на дрова – а теперь ничего не отделало кухню от пусть и далекой, но все же совершенно неподходящей для интерьера крыши.


…Когда на шум прибежали в подвал и увидели, что двое подопечных успели натворить, то было много шума, а уши у обоих горели до сих пор. «Двадцать второй» между делом выдвинул версию, согласно которой таскание за уши вообще было самой распространенной воспитательной практикой в этих стенах: вполне ощутимо и болезненно для воздействия, и все еще не подпадает под статью о насилии. «Тридцать пятый» слушал его отстраненные рассуждения, с яростью отжимая намоченную было тряпку. К рукам липла мокрая гадость, рукава и штанины, сколько ни подворачивай, тоже оказались «с подмоченной репутацией», и все это никак не способствовало хорошему настроению. Хуже были только тараканы – казалось, нет на кухне щели, откуда бы не торчали их усы. Это было отвратительно тем больше, что оба провинившихся все еще были босы, и работали голыми руками, а вредители, спасаясь от воды, карабкались на любую сухую поверхность.


– Проще сжечь, – выдохнул «тридцать пятый», с остервенением бросая тряпку на пол. Позже он утверждал, что с этих-то слов все и началось.


Они не придали крикам никакого значения – тут они были не редкость – однако вслед за человеческими голосами послышались и другие звуки побоища. Но звуки не так бы беспокоили, если бы не тянувшийся откуда-то из коридора удушающий запах – явственно воняло паленым.


«Тридцать пятый» бросил тряпку и округлившимися глазами вопросительно уставился на товарища.

– Мы что, горим?

– Мы – нет, – последовал педантичный ответ. «Двадцать второй» выжимал свой кусок рогожи над ведром. – А вот здание – возможно.

– Как?!


Вопрос этот не был праздным. Они сейчас находились на кухне – единственном месте, где, кроме общей комнаты, разводили огонь. Но в комнате всегда кто-то есть, да и печку опрокинуть возможным не представлялось. Тем не менее, пробивающийся к ним сюда смрад не оставлял сомнений: где-то что-то горит…

– На нашем месте, – все так же флегматично заметил «двадцать второй», – я бы покинул это помещение.

– Чтобы пропустить все интересное?!

– Чтобы не оказаться отрезанными от выхода пламенем.

– Если что – вылезем в окно, – тут же нашел выход «тридцать пятый». В этот момент в конце коридора послышался все приближающийся дробный топот – кто-то выбивал босыми пятками стаккато по доскам пола. Мгновение – и дверь пищеблока едва не слетела с петель окончательно и бесповоротно.


Тот, кто влетел на кухню, не только едва не вышиб несчастную дверь, но и практически смел с места разделочный стол. Ударился об угол, упал, на руках и коленках проехал юзом по полу, ухитрившись не завалиться ни на какой бок, и тут же вскочил, вертя головой и безумно вращая глазами. «Двадцать второй» молча отступил с траектории возможного движения поближе к стене, в то время как его товарищ по наказанию принялся мять свою тряпку, будто снежок, видимо, намереваясь, при случае, использовать ее как оружие. Он смеривал новоприбывшего неприязненным взглядом. Тот выглядел и вправду диковинно – начать уже хотя бы с того, что его костлявую личность не прикрывало ни единого лоскута.

Взлохмаченные волосы торчали во все стороны, и падали на плечи отдельными клоками – такая грива наверняка мешала обзору, но чужаку не приходила в голову мысль убрать пряди с лица.


В коридоре послышался топот и кто-то крикнул «он здесь!» – чужаку этого хватило, чтобы он метнулся молнией, и сцапал ближайшее, что к нему находилось – погнутую ложку из мойки, где громоздилась, дожидаясь своего часа, гора немытой посуды. Он замахнулся. «Тридцать пятый» резко присел, и столовый прибор, просвистев у него над головой, встретился с тем, кто первым ступил было на порог кухни. Крик боли, и последующие ругательства заглушил новый грохот – чужак пнул ведро с мутной водой, пуская насмарку и те небольшие успехи в уборке, которых успели достичь наказанные. Мимо «двадцать второго» пронеслось трое человек, и он снова посторонился, не мешая взрослым серьезным людям поскальзываться и падать на мокром кафеле в свое удовольствие. Новичок рванул обратно к двери, наступая на образовавшийся живой холм безо всякого стеснения, и, сиганув в коридор, сцепился с кем-то уже там. На полу еще стенали, держась за разные части организма, и поливая все вокруг – а особенно беглеца – распоследней руганью.

«Тридцать пятый» выглянул в коридор. «Двадцать второй» не видел, что там разворачивались за события, но на лице его товарища, которое обзору было доступно, возникло выражение почти что восхищения.

***

– Клянусь тебе, весь коридор, и вся лестница вниз – все черное от копоти!..

– Ну и что же? – «двадцать второй» поднял глаза от книги. Он сидел на перевернутом ведре, пока «тридцать пятый» расхаживал перед ним туда и сюда, заложив руки за спину.

– Что надо было сделать, чтобы учинить подобное?!


«Двадцать второй» пожал плечами, не то сообщая, что он не знает, не то, что вариантов бесчисленное множество.


Несколько часов назад они выглядывали в щель кухонной двери, пользуясь тем, что в общем учиненном бедламе никому нет до них дела, и наблюдали, как мимо несколько человек несут брыкающийся и рычащий тряпичный узел – кажется, его спеленали в несколько слоев, и теперь волокли, взявшись с разных сторон. Добравшись до подвала, странная процессия, судя по звукам, избавилась от ноши, раскачав ее и зашвырнув подальше, причем та отчаянно сопротивлялась даже в полете. Наверх они поднялись с опустевшим комом тряпья. Наказанные снова проводили их взглядами, переглянулись, и скрылись на кухне окончательно. Было очень удачно, что они и так уже были наказаны, и, когда кто-нибудь заглядывал, то видел только их согнутые спины. В лужах тонули тараканы, а «тридцать пятый» ворчливо командовал им недавно выученное и приглянувшееся ему своей звучностью «полундра!» а так же велел выметаться к чертовой матери вон. Заведующий пищеблоком поглядел на этот цирк, буркнул себе что-то под нос и удалился, и, едва дверь за ним затворилась, «тридцать пятый» немедленно шепотом поинтересовался, что тот сказал.

– А?.. – «двадцать второй», как оказалось, и не слушал. – Что?

– Он так мудрено выругался что ли?..

– Как?


«Тридцать пятый» повторил.

– Нет, это не ругательство.

– А что?

– Это звание. Так зовут капитана корабля. Насколько я знаю – торгового.

– Ну и словечко! Что за дурость? Почему капитана нельзя звать просто капитаном?

– Не знаю. Полагаю, все это куда сложнее, чем кажется нам на первый взгляд.

– На любой взгляд!. Я не против быть капитаном, я против, чтоб это называлось так, что язык вывернешь…

– Я почитаю тебе про это, – пообещал тогда его товарищ. И вот, выполнял обещание – читал. Что правда, чтение вслух не задалось – «тридцать пятый», этот «тараканий шкипер», все время перебивал, и явно не слушал, занятый больше своими мыслями. Так что «двадцать второй» быстро прекратил усилия и читал теперь для собственного просвещения.


========== Часть 2 ==========


…Они вымыли и полы и посуду, и выдраили окна, хотя их никто и не просил. Однако мысль о том чтобы подольше оставаться в сравнительной безопасности показалась им обоим разумной. И вот теперь руки горели и покрылись цыпками, колени и локти нещадно чесались, одежда воняла кухонной грязью, но зато неприятное событие можно было оставлять в прошлом. По крайней мере, «двадцать второй» считал что можно. «Тридцать пятый» же все никак не успокаивался – курсировал и курсировал, грозя протоптать дорожку в полу.

– Знаешь, что?! – воскликнул он и его не проронивший ни слова слушатель снова оторвался от чтения. – Я хочу пойти туда еще раз!

– И зачем?.. – «двадцать второй» дернул бровью.

– Что значит «зачем»?

– «Зачем» обычно означает «по какой причине». То есть, я интересуюсь твоими мотивами. Если сказать еще проще, то какую цель ты преследуешь, намереваясь нарваться на очередную уборку какого-нибудь здешнего свинарника.


«Тридцать пятый», на протяжении всей тирады взиравший все более округляющимися глазами, затряс головой.

– Ты что, дурной? Неужели тебе неинтересно?

– Нет.

– Нет?

– Совершенно определенно – нет.

– Как можно с таким маньячным упорством читать книжки, просто потому что интересно, и не пойти по то же причине в подвал?

– Дай-ка подумать, – «двадцать второй» возвел глаза к потолку. – Как насчет соображений здравого смысла?

– Что еще за здравый смысл такой? Я жить спокойно не смогу, если все не узнаю!

– Понятно.


«Двадцать второй» опустил голову и его глаза забегали по строчкам. Его собеседник выждал немного, очевидно, предположив, что это тайм-аут перед ответной репликой, однако вскоре понял, что это она и была.

– Я иду, – буркнул он. – Ты пойдешь со мной?


«Двадцать второй» поднял взгляд опять. Это, кажется, его даже не раздражало: все время кивать головой и перескакивать с одного занятия на другое.

– Давай прикинем, – произнес он. – Я могу пойти с тобой, в неизвестность и опасность, наверняка еще раз нарваться, а то и получить новые травмы, и все это ради утоления абстрактного и не подкрепленного никакими грядущими свершениями любопытства. Или я могу остаться здесь в безопасности, однако, скорее всего, итогом этого станет изменение твоего отношения ко мне. Я прав?

– Хватит мне голову морочить, я и так знаю что ты дофига умный. Вставай и идем!


«Двадцать второй» закрыл книгу и прислонил ее к ведру корешком вверх.

– Послушай, – произнес он. – Тебя ни на какую мысль не натолкнула встреча с этим молодым человеком на кухне?

– Ты о том шизике? Конечно, натолкнула! И продолжает пихать локтем под ребра! Кто это вообще? Я никогда его прежде не видел! Он здешний?

– Ты меня спрашиваешь?

– Ну а кого же еще? Ты ведь тут дольше меня!

– Это не имеет значения. И к слову сказать, если ты твердо намереваешься идти в подвал, то очень скоро начнется пересменка на кухне и там будет не протолкнуться. Не советую затягивать, одним словом.


И они пошли. Подвал встретил их все тем же сумраком, однако на этот раз он казался знакомым, практически, своим. Железную дверь удалось запросто найти на ощупь – теперь ее не преграждала куча коробок, как в прошлый раз. Коробки, вместе с прочим хламом, были отодвинуты в сторону. «Тридцать пятый» жадно прижался к металлической поверхности все еще пылающим после экзекуций ухом.

– Есть там кто?.. – зашипел он, стараясь найти компромисс между не привлекающим лишнего внимания шепотом и криком, который бы услышали по ту сторону. «Двадцать второй» тоже приник к двери, и даже глаза закрыл, стараясь сосредоточиться на звуках.

– Как бы нам точно это узнать?..

– Есть несколько способов.

– Да? И какие же?

– Самый простой – это устроить засаду и проследить. Если они кого-то держат внутри – то хотя бы раз в день кормят, не говоря уже о выгуле до туалета. Так что всего лишь надо проследить за этим.

– Да. Но как это-то сделать? Всех пересчитают по головам, и заметят, что двоих не хватает!

– Брось. Если уйти вечером, то никто под рогожу не полезет.

– Но утром? Утром перекличка!

– Если бы, – «двадцать второй» вздохнул, – если бы сюда спускались в обычное время, мы бы хоть раз это застали. Я думаю, раз нет, значит, ответ очевиден.


«Тридцать пятый» предвкушающее ухмыльнулся в темноте.

***

– Что… это было?


«Двадцать второй» задумчиво почесал нос. Он и сам бы не отказался узнать, что это было.


Они остались в подвале на ночь. Они спрятались и сидели тихо, как крысы, прижавшись друг к другу для тепла. То проваливаясь в липкую, как подвальные стены, дрему, то снова пробуждаясь, они дотянули до рассвета. О том, что это рассвет, они узнали по полному ненависти голосу, спускавшемуся сверху – тот ворчал что-то про «треклятые четыре утра». Человек был не один – они, давно привыкшие к здешнему мраку, различили четыре силуэта. Двое встали по бокам двери, один держал миску, второй возился с ключами. Едва дверь распахнулась, как они ввалились внутрь, и несколько минут было слышно только ругань и злобное рычание из комнаты, а после люди выскочили оттуда, торопливо захлопывая за собой эту самую дверь.

– Что они там держат?!

– Думаю, его и держат.

– А как он выбрался в тот раз?


«Двадцать второй» закусил губу.

– Нам нужен ключ, – тем временем постановил его товарищ. – И мы добудем его!

***

О последствиях никто не думал. Точнее, думала ровно половина от отряда, то есть один человек. Но думал как-то вяло, без особенного интереса: наказание будет не первым. Эти стены и эти люди, заправляющие здесь всем, лично ему ничего не должны, и он им не должен ничего. В отличие от «тридцать пятого».


Они стянули ключ – когда вся бригада шла к лестнице после очередного кормления, им под ноги втихую подпихнули коробки, об которые те и споткнулись. В образовавшейся свалке не так уж сложно было обшарить карманы отчаянно барахтающегося человека. Они подождали у стеночки, пока лишние окончательно выберутся из коробочной западни, и исчезнут по одному в дверном проеме выхода. И только после этого решились высунуться.


«Тридцать пятый» орудовал ключом так же яростно, как делал почти все на свете. Он даже ложку всегда сжимал так, словно намеревался ею врезать кому-то - и хорошо, если только по лбу. Замок долго не поддавался, а когда, щелкнул, то «двадцать второй» сделал жест не открывать дверь сразу же. Перед этим он наклонился к скважине – иногда быть высоким очень неудобно – и произнес:

– Это мы. Кроме нас тут никого.


Ему казалось, это очень важно: чтобы тот, кто прячется по ту сторону, понял, что его надзиратели к происходящему не имеют отношения.


Тем не менее, все оказалось зря: едва дверь распахнулась, их обоих смело в стороны. Стало понятно, зачем были нужны охрана по бокам. «Тридцать пятый» рванул наперерез, прыгнул вырвавшемуся на волю маленькому торнадо на спину, сваливая на пол и придавливая собственным весом. Ему пришлось постараться, чтобы не быть немедленно сброшенным.

– Да тихо ты!.. – зашипел он злобно. – Хочешь, чтобы сюда пришли?!


Однако даже эти здравые слова не возымели эффекта – а быть может, хрипящее, рвущееся на волю существо их и вовсе не поняло. Едва обретя свободу, оно рвалось прочь, не желая оставаться на одном месте. «Двадцать второй» подошел к куче-мале, где внизу брыкался пленник комнаты за железной дверью, а сверху пытался его урезонить «тридцать пятый», и коротко, без замаха, пнул лохматого дикаря в челюсть. Не до крови, но вполне ощутимо. В ответ на это самоуправство последовал недовольный сип, и новый знакомый попытался убрать голову из опасной зоны.

– Я же сказал, – раздраженно заметил «двадцать второй», и повторил, выговаривая едва ли не по слогам: - Э-то мы.


Выпущенный на волю не обратил на сказанное никакого внимания: все так же вертелся, выискивая безопасное место. Однако внезапно замер. Не успели оба заговорщика этому порадоваться, как он подтянулся на локтях, и ткнулся требовательно в колено стоящего поблизости «двадцать второго» носом. Принюхался и внезапно довольно заворчал, будто обнаружил что-то для себя приятное. «Двадцать второй» поспешно отпрянул. Его подельник между делом перестал изображать ковбоя. Спрыгнул с чужой спины – дикарь тут же сел ровнее – и ухватив за плечо, развернул к себе.

– Уймись уже давай!.. – велел он нетерпеливо. – И что ты такого нашел в его коленках?


Но как оказалось коленки были ни при чем – все еще не уделяя словам внимания, новый знакомый обнюхал «двадцать второго» и выше, пока не добрался до кармана, куда без стеснения запустил пятерню. Пошарив немного, выудил спичечный коробок. Ткнулся в него носом и с явным наслаждением вдохнул.

– Кхм, – произнес хозяин коробка. Он все еще не совершал резких движений.

– Погоди-ка, – «тридцать пятый» нахмурился. У него было лицо Коперника, готового впервые чертыхнуться, едва оторвав взгляд от последней модели телескопа. – Погоди… ведь… ты помнишь тот обгоревший коридор, а?


«Двадцать второй» кивнул – он помнил.

– А ведь ты уронил внутрь его камеры спичку, – продолжал «тридцать пятый» непривычно для себя медленно. – Уже частично обгоревшую, к слову сказать

– Видимо, она затухла в полете и часть серной головки сохранилась, – подсказал «двадцать второй». Он все так же стоял столбом, явственно опасаясь совершать какие либо телодвижения. Пока на спине этой ходячей катастрофы сидел его товарищ, еще было ничего, но сейчас здравый смысл не рекомендовал привлекать к себе внимание лишним шевелением. Слабо похожий на нормального, выпущенный ими на волю пленник его настораживал.

– Он получил в руки половину спички, – еще раз повторил, то ли сам не веря, то ли желая донести мысль до сотоварища «тридцать пятый». – Половину! Спички! И выбрался из-за железной двери, спалил полкоридора, а потом…


«Двадцать второй» кивнул. Он все это прекрасно понял и без лишних слов.

– Эй, парень! – «тридцать пятый» присел на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне. – Ну, давай смотри на меня, я тут! Черт да что ж ты прямо зверь какой-то… Последи-ка за ним, я посмотрю, не найдется ли в его дыре каких-никаких штанов… – И с этими словами он скрылся за железной дверью. Почти сразу же оттуда донеслось присвист и сдавленное ругательство.

– Иди сюда, – позвал он. – Ты должен это видеть.


«Двадцать второй» осторожно пошевелился. Новый знакомый не выразил желания немедленно наброситься, поэтому он обошел замершую фигуру, и сунулся в комнату, сам благоразумно порога пока не переступая.


Окон не было. Помещение четыре на четыре метра с высоким потолком и голыми стенами, с дырой в полу у дальнего угла – и все. Ни тюфяка, ни посуды, ни объедков – ничего. Ни единого предмета. Только стены и дыра.

– Ты видишь то же что и я? – напряженным голосом поинтересовался «тридцать пятый». Его подельник сдержано кивнул. «Тридцать пятый» развернулся на пятках и уверенно направился к освобожденному ими заключенному.

– Вот что, – заявил он. – Ты идешь с нами. Даже если мне придется выдраить здесь все зубной щеткой, – добавил он. – Так – нельзя.

***

Они нашли какое-то рванье, и их добыча вскоре перестала напоминать дикаря с тропических островов. «Двадцать второй» опасался, что тот заартачится, однако сопротивления не последовало: видимо, даже люди со съехавшей крышей понимают, что такое холод зимой. Так же, он все ждал, когда пропажи хватятся, и нервничал все больше, но никто все не шел и не шел.


На кухне, где в этот час было пусто, их никто не тревожил. Здесь никогда не найти было еды – кроме тех небольших промежутков времени, когда она приготавливалась. Тогда всех гнали взашей. Но между – между все было тихо. Да и кто бы стал сюда соваться? Еще заставят что-нибудь чистить…


«Двадцать второй» сидел на столе, болтая ногами, и наблюдал за тем, как его товарищ наворачивает круги вокруг новенького, а тот оглядывает все вокруг с искренним, почти что детским интересом. Впрочем, отметил про себя «двадцать второй», скорее даже без «почти» – что можно увидеть в мире, если сидеть в каменном мешке?

– Что ты будешь с ним делать? – Поинтересовался он вслух, наблюдая, как любознательный новичок охотится на зазевавшегося таракана.

– Делать? – вопрос, кажется, застал «тридцать пятого» врасплох. – А почему я должен с ним что-то делать? По-моему с ним уже достаточно всего наделали…

– Ты не можешь просто так взять, выпустить его и сказать – иди, ты свободен.

– Почему? По-моему я как раз это и сделал. Смотри-ка, и ему нравится! – он указал на их нового знакомца, который держа барахтающегося таракана за брюшко, поднес поближе, вертя так и эдак перед глазами.

– Потому что он ничего не знает об это мире.

– Не знает? – «тридцать пятый» пренебрежительно хмыкнул. – Вот уж глупости. Ты видел, как за ним гнались, а он улепетывал? Нет, я думаю, он отлично все знает. А, парень?

Парень сунул таракана в рот и с хрустом раскусил. «Тридцать пятый» скривился.

– Выплюнь! – велел он, и, видя, что его не слушают – или не понимают – попробовал вытрясти насекомое силой. – Давай, брось эту гадость сейчас же!

– Вообще-то там хитин, – в пространство сообщил «двадцать второй», вовремя подобрав ноги, чтобы их не задела свалка, быстро разрастающаяся на полу. – Это очень полезно.

– Все равно гадость! – «тридцать пятый», так и не сумев завладеть останками таракана, теперь отряхивал колени. Затем мрачно поглядел на довольного жизнью охотника. – Если они тебя нормально не кормят, – начал было он, и осекся. В голову ему, видимо, пришла какая-то мысль. Какая именно он не сказал, а «двадцать второй» не спрашивал, полагая, что сам все увидит. И не ошибся.

– Прекрати, я сказал!.. – «тридцать пятый» заступил чужой обзор, мешая отлову новых источников ценного и полезного хитина. – Слушай, что я тебе говорю!

На лице лохматого дикаря появилось сложно переводимое сомневающееся выражение.

– По-моему, – озвучил это изменение «двадцать второй», переворачивая страницу, – он хочет знать, почему он должен.

– Потому что я тут… этот, как его?.. Как он называется?..

– Шкипер?

– Вот. Он самый. Слышал, парень?


Парень расплылся в ненормальной улыбке, от которой, перекашивало все его лицо. Даже глаза – и те смотрели немного в разные стороны. «Двадцать второго» передернуло, и он поспешил уткнуться в книгу.

***

Свой обед «тридцать пятый», старательно стараясь ничего не расплескать из миски, унес на кухню. «Двадцать второй» проводил его взглядом, но прежде чем последовать, торопливо доел. Что сошло с рук новоявленному «шкиперу», ему с рук не сойдет. Он в драке послабее, так что слишком велик соблазн отобрать миску до того, как она покинет пределы комнаты.


Заглянувший на кухню чуть-чуть позже, «двадцать второй» застал тщетные попытки обучить диковатого новенького владению ложкой.

– По-моему он хочет меня убить, – тоскливо сообщил «тридцать пятый», не оборачиваясь.

– Если не хочет сейчас – то вполне вероятно захочет в дальнейшем, – утешил его сотоварищ, втягиваясь на кухню всем своим длинным телом. – Я бы на его месте непременно захотел спустя некоторое время. Зачем ты над ним издеваешься?

– Я пытаюсь накормить его! – от чистого сердца возмутился «тридцать пятый». В этот момент, воспользовавшись тем, что на него не смотрят, освобожденный ими пленник окончательно утратил интерес к ложке и полез в миску рукой.

– Дай сюда, – вздохнул «двадцать второй». Он поднял и обтер столовый прибор, после чего зачерпнул буроватую жижу со дна и сунул под нос новичку. Тот недоверчиво обнюхал и вопросительно уставился на человека напротив. Лицо того оставалось беспристрастным.

– Пасть открой, – подсказал он. – Иначе еда останется снаружи.


Кажется, до этой же прогрессивной мысли как раз дошел и безмолвный подопечный. Он расцепил зубы (в конце концов, не все ли равно, откуда есть – из руки, с пола, или из этой странной штуки на ручке?) и в мгновение ока сцапал пищу.

– Он, похоже, просто не понимает, что ты от него хочешь, – заметил «двадцать второй», проделывая все с начала. Убедившись, что опасности нет и еду не отнимают, их подопечный успокоился, сел смирно и перестал рычать и давиться.

– Ты ведь не пояснил, что это за штука, и для чего нужна…

Объект его педагогических стараний, кажется, наконец, уловил тенденцию, отнял ложку и, орудуя ею неуклюже, держа черенок вкулаке, занялся едой сам.

– Умница, – бесстрастно прокомментировал «двадцать второй» и отряхнул руки. «Тридцать пятый» промолчал. Обернувшись на него и прищурясь, товарищ осведомился:

– Ты ведь отдал ему свою миску, не так ли?

– Так, – буркнул тот.

– Вой твоего брюха будет слышно даже на чердаке.

– Я не ем тараканов, – был исчерпывающий ответ. – А он ест.


«Двадцать второй» задумчиво шмыгнул носом, будто взвешивая про себя этот ответ на невидимых весах. Наконец, придя к какому-то итогу, отвернулся, проворчав под нос:

– Шкипер…

***

На них орали несколько часов. Наверное, и всю ночь могли бы, но, в конце концов, на шум проснулся новенький, и это заставило их замолчать. Появление его взлохмаченной башки из-под рогожного края они восприняли, как возникновение на дороге впереди гремучей змеи – замерли и даже дыхание затаили. Новичок с недовольным ворчанием поерзал, и, кажется, готов был снова завалиться спать, как вдруг взгляд его нашарил в толпе знакомые лица. И взгляд этот немедленно стал цепким, пронизывающим.


Лицо у него было странное – лицевые мышцы иногда подергивались по отдельности, сами по себе, вне зависимости от происходящего. Веки всегда выглядели напряженными, как будто им приходилось прикладывать усилия, чтобы удержать глазные яблоки на месте. И когда новичок улыбался, ощущение того, что с этим человеком что-то не так, усиливалось вдесятеро. И сейчас, выбравшись из согретой собственным теплом норы для сна, приблизься, встав рядом с новыми знакомыми, он именно что улыбнулся, бесхитростно глядя на тех, кто стоял напротив.


Им сказали, что они сами ничуть не лучше чем этот головой ушибленный. Что это необходимые меры безопасности во имя общего блага. Что его заберут и снова вернут в подвал (после чего «тридцать пятый» обхватил нового товарища за шею и послал всех куда-то далеко и непечатно). В конце концов, скорее, уловив интонации, нежели понимая смысл, вызверился сам освобожденный – его едва удержали стоящие по бокам «тридцать пятый» и «двадцать второй».

– Знаете, – заметил этот последний, покрепче вцепившись тонкими, почти прозрачными пальцами в плечо буйного дикаря. – Знаете, а ведь мы можем не держать его. Понимаете?

Они переглянулись.

– Если у него нет мозгов, – «тридцать пятый» постучал согнутым пальцем по собственному лбу, – то это не значит, что у него нет чувств!

Они снова переглянулись. Но больше уже не орали.


А спать втроем оказалось куда как теплее.

***

На ужине его должны были называть по номеру вместе с прочими, и оба правонарушителя понадеялись, что новенький справится с задачей: соотнесет непонятное слово с необходимостью подойти. Впрочем, назвать его новеньким было бы не совсем правомерно – он поднимался с места, когда раздатчик громко произнес «Первый!» и, неуклюже переваливаясь, похромал с миской на зов. За его спиной спасители переглянулись между собой. Первый, значит. Был здесь до них. Был с самого начала. Интересно, он был таким всегда, или стал им здесь? И спросить не у кого…


Они уже имели возможность убедиться, что их новый друг не говорит. Он и других-то понимает через раз, однако на счет этого они не беспокоились. Все, что было по-настоящему важным, он понимал отлично.


Было не так-то просто заставить его помыться: «двадцать второй» попросту макал его головой в таз с обмылками, а жертва экзекуции невменяемо хохотала и трясла мокрыми лохмами. Въевшуюся грязь подвала оказалось не выскрести до конца, однако теперь он хотя бы был похож на человека, а не на болотное чудище.


Мокрого и довольного, его усадили у печки, обсыхать, и там-то он и задремал, свернувшись калачом и подтянув колени к подбородку. «Тридцать пятый» едва ли не силой заставил его переползти под край дерюги – «первый» все не понимал, что это и зачем нужно, и не привык спать, укрывшись.

– Греемся, как пингвины, – сообщил, наблюдая за этой борьбой цивилизации против инстинктов, «двадцать второй».

– Чего?.. – отвлекся «тридцать пятый» ненадолго. – Какие еще…

– Пин-гви-ны. Это птицы, живущие на южном полюсе. Там очень холодно. До минус восьмидесяти по Цельсию.

– Господи, зачем эти глупые птицы туда прилетели?

– Они не летают. Они плавают.

– Как утки?

– Как рыбы.

– Тогда какие же они птицы?

– Да уж какие есть.


«Тридцать пятый», наконец, упихал бунтаря под рогожу и нырнул следом.

– Давай забирайся, – велел он, – пингвин…


Оказавшись внутри, их новый друг зевнул во всю пасть, как крокодил, довольно обнял того из добродетелей, кто ближе нашелся, и уснул практически моментально.


Как показало будущее – он норовил так уснуть всегда, облапив то одного приятеля, то другого, и недовольно ворча, если его беспокоили и не позволяли этого сделать. «Двадцать второму» это не нравилось, однако он согласился с суждением «тридцать пятого»:

– У него ведь наверно и нет никого, – заметил тот. – И не было никогда.


К «первому» не цеплялись – его поведение не располагало к заведению знакомства. Его даже ни о чем не спрашивали. Только «тридцать пятый», убедившись, что все уже позади, поинтересовался:

– Как тебя звать?


«Двадцать второй» даже от книги оторвался при этих словах. Имена тут ничего не значили – в отличие от номеров – однако их товарищ привыкал к здешним порядкам тяжело. На номер он отзывался только в одном случае: если к нему прилагалась еда. И правильно было бы спросить, нет ли дорожки ко взаимопониманию покороче.


«Первый» привычно зарычал. Он издавал горлом звуки, очень отдаленно похожие на речь, и назвать их иначе как рычанием было невозможно. Но «тридцать пятого» такой ерундой было не остановить.

– Давай, только не торопись, – велел он. – Р? Рррр? Р?… а дальше?… Р, и? Ри? Ринг? Риск? Рик… Рико? Рико!


«Двадцать второй» флегматично и бесцеремонно повернул Рико к себе за плечо, и внимательно рассмотрел, будто впервые увидев. Задумчиво закусил губу, будто раздумывая над сложнейшим вопросом мироздания, а после тяжело вздохнул и ничего не сказал.

– Что ты там вздыхаешь?.. – тут же вцепился в него товарищ. – Говори!

– Тебе это все равно ничего не скажет.

– И что? Я хочу знать!

– Зачем тебе знать то, что ты не сможешь использовать?.. – удивился тот.

– Потому что я хочу знать, – повторил «тридцать пятый» свой исчерпывающий аргумент. – Ну?

– Мне кажется, у него сенильная деменция. Ну что, тебе стало легче?

– Да.

– Ты знаешь, что такое деменция?

– Понятия не имею. И второе слово тоже, можешь не спрашивать.

– Ну, тогда зачем?

– Затем, что ты знаешь. И мне спокойнее знать, что хоть кто-то тут понимает, что происходит. И я могу в любой момент у него спросить.


========== Часть 3 ==========


«Двадцать второй» тщательно обдумал это заявление. С одной стороны слышать нечто подобное было почти что лестно. Он никогда не ценил приобретенные знания, потому как другие их не ценили, и еще потому, что практически не было возможностей для использования их на практике. Он набивал свою память новыми и новыми данными просто чтобы чем-то занять свой ум, и не слоняться по пустым и холодным заброшенным углам здания без дела. Но с другой стороны то, о чем говорил «тридцать пятый», налагало ответственность. И немалую. «Двадцать второй» вдруг впервые почувствовал себя в ответе за кого-то, кроме себя – за этого раскомандовавшегося маломерка, едва достающего макушкой ему до плеча, и за этого невменяемого полудурка, ведущего себя как трехлетняя атомная бомба…

– Да оставь ты в покое тараканов!.. – вывел его из раздумий новый вопль. – У тебя и так черте-что, а ты жрешь всякую дрянь! Хочешь, чтобы этот умник откопал у тебя еще десяток непроизносимых болячек? Вот, то-то же!..


«Двадцать второй» поспешил поднять книгу, чтобы спрятать лицо. Он уже знал, что не откажется от того, что «тридцать пятый» только что озвучивал. Никогда.

***

Холодно было настолько, что замерзали сопли в носу. Печки не хватало. Печка была как остров жизни в белом океане небытия. Чуть ли не каждую неделю из их комнаты кого-то выносили на рогоже на задний двор – окоченевшие тела, застывшие в неудобных позах. Они думали, что теперь чужая еда достанется оставшимся, но еды больше не становилось. Даже, кажется, наоборот. «Двадцать второй» находил вообще бессмысленным утром вылезать наружу – ради пары ложек подсоленной чуть теплой воды?.. Лучше остаться в облюбованном месте.


Он не читал, потому что чтобы читать, нужны силы. Он лежал, то засыпая, то просыпаясь, будто качаясь на волнах, и медленно переставая ощущать свое тело. Не было боли – все ощущения были притуплены, словно обморожены. Он не хотел уже ни есть, ни согреться – только чтобы все это уже, наконец, окончилось. Хоть чем-нибудь.


Но его не оставляли в покое – приносили миску, заставляли сесть, превозмогая слабость в ватном теле, и он вяло, не чувствуя вкуса, хлебал оттуда, а после валился обратно и засыпал, чувствуя жжение внутри. Сам он знал, что недоедает, но знал из все тех же книг, сравнивая – там люди ели чаще и больше. И, судя по описаниям, не были так худы, чтобы кости выпирали, натягивая кожу. Шкипер, «тридцать пятый» в их сокращающемся списке, после отвоевания места у печки, больше не пытался бодаться с другими, так как «двадцать второй», пользуясь данной ему привилегией разжевывать все для этих упрямых голов, доходчиво донес до него соображение относительно безопасности. Если он будет слишком назойлив, то утром не проснется – и никто не докажет, что его задушили ночью, даже он, «двадцать второй», спящий совсем рядом.

– Ты ведь почти ничего не весишь, – ужаснулся «тридцать пятый» как-то утром. Он тогда все пытался растормошить товарища, а тот лежал, будто в тумане и не хотел шевелиться.

Был разгар зимы, холодный воздух гулял по комнате, но ему было тепло и хорошо и хотелось, чтобы его оставили в покое и никогда больше не трогали. Тогда его в очередной раз заставили напиться жижи из миски, и он шевелился слабо, не успевая глотать, чувствуя щекочущие струйки на подбородке и шее. А потом, когда в глазах прояснилось, ему велели выгрести ложкой гущу. И он ковырял ее, эту размокшую гущу, борясь с туманом в глазах и шумом в ушах, пытаясь всеми силами остаться в «здесь и сейчас», не упасть, не уснуть снова. Пытка это была неимоверная: миска все никак не пустела, ложка наливалась свинцом с каждой минутой все больше, глаза смыкались сами собой, двигаться в плотном, густом тумане, что заполнял теперь его мир, было непосильно сложно. Его мутило от воды в миске, и солоноватая юшка шла носом, тело били спазмы, а он едва соображал, что это, и что все происходит именно с ним. Затем мир милосердно гас, и оставалась лишь темнота, в которой не было ничего.


А потом ему под нос сунули что-то постороннее. «Рыба», – равнодушно и отстраненно отметил «двадцать второй», тупо глядя перед собой и не предпринимая никаких действий. «Рыба».


Рыба оказалась совсем не такой, как о ней писали в книгах.


Обнюхав ее недоверчиво, и поковыряв пальцем в пустой глазнице, он поднял непонимающий взгляд, и «тридцать пятый» кивнул ему одобряюще.

– Давай-давай! – велел он. – Ешь. Ты такой длинный и тощий, что непонятно, есть ты или нет тебя… Ешь!


«Двадцать второй» снова поглядел на подарок. Рыбную голову ему принес «первый».


Он отобрал эту голову. «Двадцать второй» не знал у кого, и даже не прислушивался к шуму, находясь в своем углу. Он напряг память.


…Перед ним маячил с обычной своей полубезумной улыбкой их новый товарищ, держа руки за спиной, словно пряча там что-то. «Двадцать второй» смутно помнил, как его сажают, подхватив подмышки.


А потом ему дали голову. Самую настоящую рыбную голову, треугольную, вонючую и неизведанную.


На вкус она была как помойка с солью.


– Спасибо…


Ему никто прежде никогда ничего не дарил.


Он не знал, как себя вести, что сказать, или что сделать. И «первый» стоял рядом, пока он ел – наблюдал и не позволял подойти еще кому-нибудь. Например, тому, чья была эта еда изначально. За еду всегда дрались, а сейчас и подавно, и дело могло кончиться не безобидными выбитыми зубами или вывихами. Драться за еду сейчас означало нажить себе непримиримых врагов.


Но кое-кому эти соображения, кажется, были до лампочки – хотя «двадцать второй» никогда не понимал, что это за лампочка такая, и почему до нее что-то должно быть вообще.

Но ведь когда «двадцать второй» пояснял тонкости местных традиций, этот самый кое-кто выслушал, кивая, будто и правда все понял… А потом пошел и отнял рыбную голову, чтобы покормить другого человека. «Двадцать второй» отлично знал, как «первый» недовольно шипит, когда ночью притискивает его к себе, и острые кости впиваются в тело. Наверное, потому и принял такое решение. Вообразить себе какую-то еще мотивацию «двадцать второй» был не в состоянии.

***

Его не поймали только потому что своевременно вмешались двое других.


«Тридцать пятый» вовремя обратил внимание на то, что больно долго они вдвоем. «Двадцать второй» как всегда с книгой, а он сам сгребает уголья для сна. Переглянувшись, убедившись, что глаза их не обманывают, понимая, что углей им не видеть, если они сейчас уйдут, оба встали, и направились к выходу, не говоря ни слова. Звать «первого», выкрикивая его имя, было бессмысленно.


Он нашелся в отродясь не работавшей душевой – в предбаннике, перед осколком зеркала, повешенного слишком высоко, в расчете на взрослого. «Первый» топтался, то вставая на цыпочки, то подпрыгивая. Пол у его ног был усеян клоками волос. В руках без труда угадывались старые, поржавевшие и изрядно тупые ножницы. Орудуя ими, «первый» раздраженно избавлялся от своей мешавшей ему гривы, а ножницы натужно скрипели. «Двадцать второй» привычно вздохнул.

– Покарауль у двери, – обратился он к своему спутнику, а сам направился к зеркалу.

– Дай, – требовательно протянул он руку. «Первый» поколебался, но послушался: привык уже доверять этим людям. Они ему еще ничего дурного ни разу не сделали. Точнее, только они ему дурного и не делали. «Двадцать второй» встал у товарища за спиной, пользуясь тем, что выше ростом, и принялся сноровисто кромсать чужие волосы, стараясь как-то выровнять тот репейник, в которой их превратили руки Рико. Получилось все равно неровно, а на затылке так и вовсе топорщился непослушный хохолок, будто насмехаясь над всеми попытками как-то облагородить облик «первого».


Остриженные волосы они сожгли во дворе. Сидя на корточках у костра, смотрели, как весело пляшет крошечный костерок. «Двадцать второй» грел руки. «Тридцать пятый» хмурился и все поглядывал по сторонам: если бы их застали за этим занятием, беды не миновать. «Первый» не отрывал восторженного взгляда от пламени. В его округлившихся глазах плясало по маленькой точной копии такого же огонька, от чего его и без того ненормальный вид казался почти что демонически пугающим.


Золу они закопали.

***

– Сделай что-нибудь!

– Он тебе мешает – ты и делай. – Логика у «тридцать пятого» если все же и проявлялась, то была железная. «Двадцать второй» раздраженно тряхнул головой. Он пытался читать, а «первый» лез под руку, совался в страницу, пытаясь уяснить для себя суть затеи, тянул носом, фыркал, порыкивал и даже один раз куснул книгу за корешок.

– Он меня не слушает.

– Сделай, чтоб слушал.

– Я не могу его бить.

– Кроме побоев есть и другие способы.


«Двадцать второй» в очередной раз отпихнул любопытную физиономию от своей книги.

– Пре-кра-ти. – раздельно произнес он. - Хватит. Не то доведешь.

– До чего?.. – внезапно заинтересовался «тридцать пятый». – Нет, не то чтобы я всерьез интересовался, но мне просто для галочки, до чего можно довести такую отмороженную скелетину как ты…

– Даже мышь имеет право на гнев.

– Это что?

– Это народная мудрость.

– Какого народа?

– Китайцев вроде бы.

– Так вот слушай сюда, новоявленный подданный Поднебесной: не говори о том, чего не собираешься делать. Он тебя не поймет, если ты не покажешь. Странно, что ты додумался до этого в случае с ложкой и совершенно не понимаешь теперь.

– Тем не менее. Довести все равно можно кого угодно.

– И что? Ты как выскочишь – как выпрыгнешь? По закоулочкам полетят ошметки?

«Двадцать второй» сделал неопределенное движение одной бровью.

– Ты слышал о кодексе Наполеона? – неожиданно поинтересовался «тридцать пятый».

– Не просто слышал, но сам же тебе о нем и рассказывал. Причем он тут?

– При совместном имуществе, конечно же. Члены семьи имеют равные права на общее имущество, или как-то так…

– Для того, чтобы признавать книги совместным с Рико имуществом я недостаточно Ковальски.

– Кто-кто?

– Ковальски. Он тоже пояснял через кодекс Наполеона, и…

– Какой еще Ковальски?

– Стенли, – «двадцать второй» оглядел аудиторию, убедился, что его слова для них совершенная тарабарщина и привычно вздохнул. – Это центральный персонаж пьесы «Трамвай «Желание» Тенесси.

– Он кондуктор?

«Двадцать второй» открыл, было, рот для отповеди, но внезапно задумался и кивнул.

– Ты знаешь, – произнес он, – а ведь пожалуй что так. Он человек, которого долго винили в том, что он – это он, а не кто-то иной. И он в итоге взорвался, и за собой утянул весь окружающий его мирок…

– И ты после этого говоришь, что ты не Ковальски?

– Не думаю.

– Послушай, – «тридцать пятый» стал внезапно предельно серьезным, – и поверь мне. Ты очень, очень Ковальски.


Рико согласно закивал головой.

***

Взрыв прогремел ночью. «Двадцать второй» запомнил все урывками: театр теней в оранжево-черных тонах, мелькающие перед глазами всполохи, катающиеся по полу люди, через которых надо было перескакивать. Он бы обязательно споткнулся и упал, если бы не «тридцать пятый» – тот держал за руку крепко, и тащил за собой как маленький, но очень целеустремленный локомотив.


Запах дыма и гари просачивался отовсюду. Они сбегали по ступеням, а в коридоре выскочили в окно. Двор был полон. Тут были не только обитатели дома, но и какие-то чужаки. Кто-то кутался в подгоревшие с краев куски дерюги – видимо, спасаясь от ночного мороза – кто-то плакал. Истерично кричали женщины. Издалека долетал звук сирены. «Тридцать пятый» велел ему стоять на месте и куда-то пропал на несколько минут. Затем вернулся и глаза его впервые с начала этой кошмарной истории выражали тревогу.

– Где «первый»?! – с ходу спросил он. «Двадцать второй» дернул плечом. Он мерз. Куска дерюги ему не перепало.

– Где он может быть?!

– Раве тут возможны варианты? – «двадцать второй» пожал плечами. – Ты же знаешь его отношение к огню. Он там, – тощая рука указала на дом, охваченный ревущим пламенем, и в следующий же миг опустилась поспешно на плечо «тридцать пятого», развернувшегося было для стремительного рывка.

– Один шанс из ста, что у тебя получится возвратиться оттуда живым, – произнес «двадцать второй». – И девяносто девять, что ты погибнешь под обломками, изжаришься заживо или задохнешься в угаре.

– Я буду жариться и задыхаться всю жизнь, если ничего сейчас не сделаю!.. – воскликнул тот. – Пусти!

– Тебе придется ударить меня, чтобы я отпустил, – серьезно пояснил свои действия собеседник. – Я не могу стоять и смотреть, как ты кончаешь жизнь суицидом.

– Что ж, мне кажется, тогда у нас есть только один вариант действий, – раздул яростно ноздри тот.

– Боюсь, что так.

– Хорошо. Я обойду дом справа, а ты – слева. Пошел!


Внутрь заходить не пришлось. Их пропажа нашлась на крыше флигеля – он стоял там, и ветер трепал его неровно остриженные волосы. «Двадцать второй» не сомневался, что он еще и хохотал при этом, но все тот же ветер относил звуки в сторону. «Тридцать пятый» швырнул в него камнем, подобранным с земли, промахнулся, но первый заметил движение внизу. Опустил взгляд и расплылся в улыбке, широкой и счастливой. Вокруг было море бушующего огня, внизу были его друзья… Он считал, этого вполне должно быть достаточно для счастья.


Он спрыгнул вниз, вряд ли понимая, что это тоже может быть опасно, и вероятно именно поэтому ухитрившись приземлиться удачно и ничего не сломать себе.

– Ну, слава богу, – проворчал «тридцать пятый», за шиворот поднимая товарища с земли. – Теперь можно возвращаться ко всем.

– Теперь, – возразил ему «двадцать второй», – нам надо перелезть через забор с этой стороны и очень быстро уходить.

– Почему?


«Двадцать второй» встретил полный изумления взгляд «тридцать пятого» с присущим ему отсутствием чувства. И с ним же, не меняя ни позы, ни выражения лица, он ответил ровно:

– Это я дал Рико спички.


– Зачем ты только это сделал?!


Этот вопрос был задан уже не однажды, и, как подозревал его адресат, еще не раз прозвучит. Он, в принципе, был согласен. Причина, по которой он совершил так называемое «это» была совершенно неудобоварима.


Зачем он это сделал, если заранее знал, чем кончится? Зачем он сделал, и даже никому не сказал? Зачем он сделал и не подумал о последствиях?

– Он попросил.


Шкипер перевел взгляд на Рико. Тот с невинным видом вертит головой по сторонам, наслаждаясь пейзажем. Они втроем сидят на крыше высотного дома. Это идея «двадцать второго». Сам «двадцать второй» глядит вверх, задирая голову, и ветер треплет его неубранные грязные волосы. Он вспоминает свое желание стать птицей.

– Он попросил!


Шкипер в ярости. Они не знали точных новостей, только то, что писали в газетах, а там, как известно, всей правды не напишут. Цифра, обозначающая количество погибших, невидимо висела перед ними всеми. Выживших разослали по другим домам. Их троих тоже причислили к череде ушедших в мир иной. Документы, если они у кого и были, все остались на пепелище, сами превратившись в прах.

– Мы принадлежим сами себе, – заметил «двадцать второй». Он думает, что это неправильно, и что больше нет никакого номерного списка. Какой он теперь «двадцать второй», когда нет ни толстой замусоленной тетради, ни щербатых мисок с жидким супом из гнилых овощей. Но привычка – страшная сила.

– Ты еще более больной, чем он! – собеседник тычет пальцем в третьего члена их компании, в данный момент не обращающего никакого внимания на перепалку. Сидя, подтянув к себе ноги, и ссутуясь, он глядит вниз, напоминая безумную горгулью.

– Ты Ковальски! На всю голову Ковальски!

– Хорошо, – поднимает руки тот, признавая за собеседником правоту. – Моя вина в том, что я не смог отказать, когда меня попросили?


Шкипер сбился с уверенного тона. Он сам не мог устоять, когда его просили. А с Рико все всегда было хуже, чем с прочими: не имея возможности пользоваться речью, он изъяснялся жестами, и смотрел всегда в глаза, ловя ответ. Отказать Рико – это все равно, что пнуть собаку. Какие у него еще радости в жизни-то, кроме трепещущего огонька на кончике спички…

– Нам нужна еда и крыша над головой, – говорит он, резко меняя тему, а его вменяемый слушатель мысленно сдирает с него шелуху цифр. – Я спущусь вниз и найду хотя бы одно из двух. А вы не уходите. Ты присмотришь за ним, - он кивнул на «горгулью». – А он, если что, тебя защитит.


Они запекли голубей. Когда Шкипер возвратился, то как раз застал процесс ощипывания: Ковальски методично, без тени чувства на длинном скуластом лице, очищал птичьи тушки, в то время как Рико выдирал перья клочьями, из произвольных мест, иногда зубами, порыкивая, и, кажется, получал от всего этого немалое удовольствие. В сторонке уже лежала парочка готовых голых птиц, заботливо прикрытая той самой газетой с новостями.

– Что это у вас тут?.. – поинтересовался Шкипер, оглядывая усеянную перьями крышу.

– Голуби.

– Ковальски, не дури. Что вы тут устроили?

– Охоту.

– Ковальски!

– Я снял чужую бельевую веревку и соорудил из нее силок.

– Голуби очень недоверчивы. Чем ты их подманивал?

– Крыша – их дом. Они не боялись тут находиться.

– И ни один не ушел из ловушки?

– Об этом позаботился Рико. Если у нас когда-нибудь будет дом, и в нем заведутся грызуны, кота нам покупать будет необязательно.

Шкипер тяжело опустился на обломок доски, положенный на пару кирпичей.

– У тебя хоть спички-то есть?

– У меня есть Рико. А у Рико есть спички. Бери себе голубя. Как ощипывать знаешь?

Шкипер криво ухмыльнулся и подтащил к себе птицу за крыло.

– Прощай, вегетарианство, – оповестил присутствующих он.

***

Подвалы. Парковки. Чердаки. Скамейки парков. Стоянки. Заправки. Вокзалы. И снова подвалы. Чужая, пахнущая дымом костров и грязью одежда. Чужие люди, чьи имена не успевают осесть в памяти. Иногда – чужие деньги. Разовые заработки. Искать ходит Ковальски – он самый рослый, а детей берут неохотно. Они таскают ящики, копают канавы, моют и отдраивают чьи-то полы и снова таскают ящики. Чужие гаражи, и утомительно-долгая чистка деталей – помногу часов в согнутом положении, так, что после не разогнуться. Шкипер таскает ящики за себя и за Ковальски: тот простудил легкие и пролежал пластом в углу, а отпаивать было возможно разве что горячей водой. Рико сутками торчит в чужих гаражах. Плечи у него опускаются все ниже. К весне он уже не может распрямить спину – но зато в конце недели приносит лимон. Ковальски помнит его очень отчетливо – яркое пятно в их сером углу с еще более яркой этикеткой. На ней – три пальмы на фоне встающего из-за моря огромного солнца. Он никогда не был на море. Стать бы птицей… Он прижимает лимон к лицу и вдыхает запах – незнакомый, едкий и цитрусовый – а потом ест, впиваясь зубами, как яблоко, вгрызается в невыносимо кислую мякоть, жует вместе с коркой, а потом запивает горячей – почти кипятком – водой. Залпом. Падает и спит, долго-долго, с мутной головой. В понедельник ему на смену.


Горы грязной посуды. Ночные забегаловки, оглушительная музыка, пьяные крики, и нескончаемый поток одинаковых белых тарелок. К утру пальцы не гнутся, а в глазах рябит, да и платят немного, но за смену удается натаскать объедков. Брезгливости нет, как нет и стыда – весь мир, мир людей, которые могут себе позволить покупать еду – весь он существует где-то в ином измерении, как будто зазеркальном: близком и недоступном одновременно. Какое им дело до других людей, когда людям нет дела до них?


Иногда не везет. В очередном крохотном и стылом подвальчике Ковальски льет Шкиперу на голову воду из ковшика, тонкой струйкой, пока Рико его поддерживает. На голове кровавая рана. Шкипер молчит и не говорит, откуда она, как не говорит о том, где дневной заработок. И никто его не спрашивает. Ковальски думает только о том, что им нужен спирт, но перекись дешевле. Впрочем, и на перекись им не хватит. Ковальски деловито прижигает рану. Шкипер шипит, дергается, Рико ощутимо получает локтем в печень, но только крепче впивается жесткими пальцами. Ковальски сует пострадавшему в зубы импровизированный кляп. Сбоку, повыше виска, под жесткими волосами, на всю жизнь останется шрам.


Мир оказывается и вправду огромен. Чем дальше идти, тем больше он становится. Они уже не помнят, как долго движутся, и не привязываются ни к какому месту. Им проще, чем другим: их трое. На новом месте первым делом они ищут укрытие. Лучше всего, когда им позволяют спать там же, где они работают, но не всегда так везет.


Мечется и тихо стонет во сне Рико: ему снова снятся кошмары, а разбудить нельзя, потому что по пробуждении он захочет есть, а есть нечего. Шкипер стискивает его за плечи и раскачивается в стороны, как будто уговаривая без слов его – и себя заодно – успокоиться. Ковальски в углу у окна читает медицинский справочник, недавно найденный среди выброшенного хлама. Он убеждает себя, что поглощен чтением настолько, что ничего не видит и не слышит. Наконец, ему удается себя накрутить, поверить в это, и в себя Ковальски приходит от неожиданного тычка – в колено ему лбом упирается проснувшийся Рико, и он позволяет ему класть голову как тому удобно и читает вслух, пока порыкивающий псих снова не засыпает. Другой анестезии у них нет.


Подвалы, чердаки, стоянки, и все новые, новые вокзалы. Дальше и дальше.


– И они же все как-то называются, да?

– Кто?

– Ну, они… звезды.


Ковальски проследил за тем, куда указывал его собеседник.

– Ну да, – кивнул он. – А уже звезды, да?

– Ты разве сам не видишь?

– Не вижу.


Они снова сидели на крыше. Точнее, они двое сидели, а Рико растянулся во весь рост. Он не отрывал взгляда от далеких небесных огней, и иногда вытягивал руку, будто ловя их на кончики пальцев.

– Ты не видишь?.. – Шкипер все не мог поверить. Он переводил взгляд с ночных небес на товарища и обратно. Затем зачем-то взглянул на город. Он бы все списал на огни, но ведь ему-то они вовсе не мешали видеть звезды, и уж тем более они не мешали Рико…

– А что вон там написано? – спросил он, ткнув пальцем в сторону поворота дороги. Ковальски прищурился.

– Там рекламный биллборд, да?

– Ты и его не видишь?!

– Смутно. Что-то бело-желтое. Судя по форме, это все же рекламная доска.


Шкипер свел на переносице густые брови.

– А, – начал он и запнулся. Мысль о том, что этот долговязый тип что-то не может прочесть, пока не уложилась в его голове. – А что ты отсюда можешь рассмотреть? – он помолчал, ожидая ответа, но тот все медлил, и Шкипер нетерпеливо тукнул пальцем в группу машин, мигающих поворотниками перед светофором.

– Сколько их там?


Ковальски сощурился, добросовестно вглядываясь. Спустя полминуты с сомнением уточнил:

– Кого?


Шкипер отвернулся, и больше не задавал вопросов. Он пытался вспомнить, сколько тут берут за пару линз на дужках.


========== Часть 4 ==========


Их было человек, что ли, пятнадцать. От силы восемнадцать. Ковальски – уже к тому времени практически не вздрагивавший от цифры «двадцать два» – не утруждал себя подсчетами, и потому не мог бы сказать точно. Впоследствии он очень об этом жалел и дал себе слово никогда не проявлять подобной халатности во всем, что касается точных данных.


Их было достаточно, но ощущалось так, будто их в три раза больше. Шумные, крикливые, многословные, пестрые, в заплатах и амулетах, голосящие на разные лады и распевающие, они возникли на жизненном пути, как некое испытание, подобные Сцилле и Харибде, между которыми не пройти.


Кто постарше там промышлял жульничеством и воровством, кто помладше – шатался по улицам и клянчил. Им троим это было, в общем-то, все равно - каждый зарабатывает, как может, они и сами не безгрешны. Однако в тупик ставило иное.

– Он же один из вас!..


Они прежде никогда не видели Шкипера в таком состоянии. И надеялись, что не увидят. От мысли, что то, о чем он говорит, может быть правдой, ему, кажется, было физически плохо.

– Ой, командир, уймись, – смеялись в ответ, скаля зубы. – Одним больше, одним меньше. Такая наша жизнь! Значит, не судьба ему.


В судьбу никто из них троих не верил. Рико не верил, потому что вряд ли даже мог представить себе, что это. Он все понимал, их добрый верный всегда внезапный, как рояль на голову, Рико… Он знал, как вертеть баранку, и как перебрать мотор, как заставить его взлететь на воздух, и как стащить чего из-под капота и спрятать в кармане так, чтобы незаметно пронести наружу. Но в этом не было ни грамма от судьбы, и Рико махал на нее испачканной в солидоле рукой.


Ковальски не верил в судьбу. Он верил в точные формулы, в дебет, который сходится или не сходится с кредитом, верил в сцепление материалов и закон всемирного тяготения. Верил, что если ничего не сделать для победы, она не случится. Верил в смерть после жизни, в любовь после секса и в крем после бритья. А в судьбу не верил.


И оба они знали, что нельзя говорить про судьбу их другу. Особенно – про такую судьбу…


Мелкий, совсем сопляк, пацан этих шумных и пестрых перелетных птиц попался, как рыба в садок. Загремел в обезьянник, и теперь ревел, размазывая рукавом сопли по чумазой мордашке, не зная, как быть, надеясь на спасение, и понимая при этом, что его не будет. Он знал тех, к кому принадлежал. И ни на что не рассчитывал.


Быть может, не так было бы остро все это прочувствовать, если бы история не произошла на их глазах – что же, каждый день неудачники попадают в загребущие лапы системы. И с этим ничего не поделать. Однако отворачиваться, когда лично сам видел мальца, слышал его плач и то, как он просил отпустить его, сжалиться, и что там еще обычно просят в таких ситуациях маленькие побродяжки – нет, на это они способны не были.


Шкипер не находил себе места до вечера – ходил из угла в угол по их подвальной каморке, натыкаясь на стены, и беспрестанно ко всему придирался. Ковальски, пристроившись поближе к щели у двери, откуда пробивался свет, листал очередную книгу, но было видно, что он больше следит за происходящим вокруг, нежели за тем, что происходит на страницах. Рико царапал на стене гвоздем. Звук был такой, будто кто-то жует стальным протезом камень.

– Ладно, – наконец, буркнул Шкипер, останавливаясь. – Надо или делать, или не делать, так, парни?

– Объективно говоря, этот силлогизм не может претендовать на абсолютность.

– Ковальски, я сочту это за положительный ответ.

***

Они пришли ночью. И пока Ковальски отвлекал внимание, двое других влезли на территорию, и добрались до приземистой бетонной коробки с зарешеченными окнами. Это не было просто – периметр был под охраной, в том числе и собачьей – однако и чрезмерно сложным не являлось. Они так долго проникали туда, куда не следует, что сейчас это казалось почти что нормальным. Рико вскрыл замок нужной двери согнутой проволокой, добыв ее из собственных бездонных карманов, и сделал это практически бесшумно: внутри здания был не только тот, за кем они пришли.


Мальчишка сопел в обе дырки, как и прочие здешние, и его ничего не стоило сгрести в охапку, забросить на плечо и вынести под открытое небо – что и проделал взявший на себя командование в этой «операцией» бывший тридцать пятый, пока Рико был занят замками и слежкой за посторонними.


Собаки, как сговорившись, сгрудились у одного угла и остервенело облаивали Ковальски, прятавшегося в тени с ультразвуковой свистулькой. Охрана все пыталась угомонить подопечных, и в этом гаме второй раз преодолеть забор было точно так же несложно. Все действо отняло менее четверти часа. И не сказать, чтобы являлось особенно головоломным – в этом небольшом уездном городишке все было небольшим и уездным в худшем смысле этого слова.

– Вы свистнули его вместе с казенной простыней, – первым делом просветил Ковальски, едва они встретились в условном месте. Собаки за их спинами продолжали надрываться.

– В хозяйстве все пригодится, – самодовольно отозвался самопровозглашенный командир их маленького диверсионного отряда. Свалив со спины уже наверняка проснувшуюся ношу, он откинул простыню прочь. Мальчишка подслеповато заморгал, стараясь понять, что происходит – и быстрее всего он уяснил то, что находится на улице, а вовсе не в бараке с решетками на окнах.


– Вы… – из его тощей цыплячей груди вырвался вздох восхищения. – Вы моя родня?!


На троицу напал ступор. Они не знали, как на это отвечать, и можно ли вообще хоть что-то здесь ответить. Как сказать ребенку, что его родня и не думала за ним идти, что это все сделали чужие ему люди, и то лишь потому, что сами на своей шкуре знают, каково быть брошенными.

– Нет, – первым разлепляет губы Ковальски. И, повинуясь внезапному эмоциональному порыву, добавляет: – У тебя нет родни.


Оттеснив его плечом, лидер отряда сгреб мальчишку в объятия, наверняка показавшиеся тому медвежьими.

– У тебя есть мы, – твердо заявил он. Потому что – что еще можно сказать перепуганному, не знающему, чего ждать от жизни парнишке? Что еще пообещать, чем утешить?

Ковальски был прав тогда, в полустертом прошлом: нельзя кого-то спасти, а после сделать вид, что выпускаешь на свободу. Ты отвечаешь за него и его жизнь.

С другой стороны от тумбы, на которой сидел спасенный, на корточки опустился Рико, заглядывая мальцу в лицо. У него улыбка далеко не такая располагающая, но он старается, и выглядит, как мутант-бобер на визите у дантиста. Мальчишка испуганно дернулся, вжимаясь в чужое надежное плечо – он еще не приноровился к уличному освещению, но и скупого света фонарей хватает, чтобы рассмотреть: помимо сходства с порождением бобриного злого гения, у Рико явное подобие с отбившимся от своих панковатым байкером. А с такими людьми лучше не пересекаться в темном переулке ночью. Из тени за его спиной выступает Ковальски. Он, в растянутом, с чужого плеча, свитере, спортивной куртке с капюшоном поверх, и в драных джинсах, так же не производит впечатления безопасного человека. Но его серо-черное тряпье без единой пестрой заплаты или блестящего амулета все равно надежнее, чем форма с погонами. И наконец, мальчишка оборачивается, чтобы узнать, кто его обнимает. Смущенный, «командир» отпрянул, не зная, куда деть руки, и поскреб подбородок, где понемногу начинала пробиваться щетина. Его вытертая до залысин куртка из кожзама тоже доверия не внушает, но мальчишка, в итоге, лучезарно улыбается: поверил, что раз за ним пришли, то и теперь не бросят.


Над его головой трое людей, выглядящих максимально небезопасно, жизнерадостно хлопают друг друга по раскрытым пятерням.

***

Мир не был несправедлив. Поначалу это утверждение выглядело сомнительным, однако, подумав хорошенько, Шкипер решил, что оно верно. Мир был устроен чертовски продуманно. С первого на него взгляда казалось, что одним достается все, а прочим – ничего или очень мало. Разве можно говорить о какой-то там справедливости при таком распределении шансов? Однако вдоволь набродившись по улицам, и наглядевшись всякого, он заметил очевидную закономерность: все дело во внутреннем ресурсе. Даже если задача кажется невыполнимой – если ее разложить на десяток задачек попроще, а те, в свою очередь, еще на десяток последовательных действий, и планомерно, шаг за шагом, идти вперед, продираясь через каждое новое затруднение – если все это сделать, велик шанс совершить невозможное. Якобы невозможное. Только и нужно, что действовать. Время всегда играет против тебя. Лучше сделать шаг вперед и споткнуться, чем остаться на месте и никуда не продвинуться.


Между собой люди условились, что вредить друг другу – открыто вредить – это неправильно. Хотя разница между тем, чтобы вытеснить конкурента с рынка, лишив его заработка, и тем, чтобы разбить его голову монтировкой лишь в том, что второе быстрее и гуманнее. Людям нельзя использовать против других людей оружие – если только это не оговорено законом. Это Шкиперу казалось особенно смехотворным: вроде бы нельзя никому, но части мы разрешим, чтобы они все же это делали. Неопределенность вопроса: так можно или нельзя – выглядела в его глазах обманкой. Ведь если подумать, то вполне даже можно: все это делают. Только тихо, чтобы не попадаться. А остальные знают, что это происходит, но делают вид, что нет. А Шкипер терпеть не мог, когда кто-то делал вид.


Единственная причина, по которой они четверо еще были живы, заключалась в их умении сбиваться в стайку. Большая часть их проблем решалась именно так – хотя, про себя добавлял, Шкипер, если бы можно было врезать очередной проблеме обрезком трубы или арматурой, жить стало бы проще…


Это определенно было решением. У других людей могли быть семьи, дома, деньги и благополучие завтрашнего дня. А у них может быть это – право использовать оружие. И для того, чтобы это право получить, наверняка есть доступный даже им способ.


Шкипер удовлетворенно кивнул. Кажется, у него есть несколько вопросов ко всезнающему Ковальски…


Утром, до того как полностью рассветет – небо еще серое, и только на востоке светлеет розовая полоса – смена заканчивается. У задних дверей теперь всегда маячит шмыгающий носом мальчишка, кутающийся в слишком для него большую куртку. Он подпрыгивает на месте, не то от холода, не то от нетерпения, встает на носочки. Чтобы чем-то развлечь – и отвлечь – себя, он послогам читает объявления на стене, а после с детской непосредственностью спрашивает, что такое «сдам в аренду», «шиномонтаж» и «интимные услуги». Они бредут домой. Ну, как «домой» – туда, где можно поспать в относительном тепле и еще более относительной безопасности. Мальчишка крепко держится за руку, когда идет рядом, и поминутно убирает с лица волосы, лезущие в глаза. Его надо бы подстричь, но у них пока что нечем. Он идет рядом и совсем-совсем не думает ни о каком будущем, словно оно не имеет власти над ним. Но дело конечно не в этом. Мифическая детская вера в чудо – неверный ответ на этот раз. Этот мальчишка достаточно повидал в жизни, чтобы не верить в чудеса, но при всем этом он верит в них, свою, если хотите, семью. А ведь любая семья заботиться о будущем своих младших, как умеет…

***

– Ну, предположим, но что с документами?

– А что с ними не так?.. – Ковальски изогнул бровь в выражении необъятного скепсиса.

– У нас их нет!

– Вот именно. Или ты думаешь, на свете полно мест, где с радостью примут людей без бумажек?

– Знаешь, вообще-то, Иностранный легион отсюда далековато, так что…

– Так что до него всего лишь надо добраться. Рико?


В протянутую требовательно ладонь немедленно легла сложенная карта. Раскатав ее и встряхнув, Ковальски уложил ее на пол, чтобы всем было видно.

– Это что?.. – тут же сунул свой курносый нос к карте младший член компании. – Это карта, да? Чтоб ездить, да? А что мы с ней станем делать? Поедем куда-то? Да?

– Спокойно, боец, – стоящий там же, старший группы похлопал мальчишку по макушке, встрепав волосы. – Ковальски, какие варианты в плане транспорта?

– Железная дорога, – как нечто само собой разумеющееся, отвечает тот. Поправляет сползающие – центровка не на него была делана – очки, уточняет:

– Естественно, грузовым.

– И сколько мы будем в дороге?

– Вот. Я тут высчитал, – из кармана потрепанных джинсов появился замусоленный блокнот, чьи страницы украшали колонки цифр. – Это – километраж, это – количество ночевок, это – расчет пайка…


Шкипер портер переносицу. Он знал, что просто не будет. Но время идет, и все они давно перестали быть недомерками, а со своей жизнью что-то нужно было делать. Без бумаг их никто бы не взял работать, а без работы не будет и всего остального – если, конечно, не отнять у кого-то другого. Но от этого всегда проблемы с законом. «Проблемы с законом» Шкипер для себя переводил как «так делать нельзя, и мы обязаны это пресечь, но на самом деле нам неохота разбираться, что там у вас как, поэтому на всякий случай виноваты все».


Он опустил взгляд в пол. Сидя на корточках и уперев локти в колени, он давал отдых натруженной спине. Рико – так тот и вовсе опирался на костяшки, будто жизнерадостная горилла – если только на свете существуют гориллы, способные радоваться с селедкой в пасти. Заметив, что на него смотрят, Рико мотнул головой, подбросил рыбешку в воздух и проглотил на лету.


Шкипер краем сознания отметил восторженный вопль младшего, сам не отрывая взгляда от собственных костяшек. Сбитых, стесанных, твердых, как корневища… Да, он умел драться. Да, они все умели. Грубо, осатанело, без правил, с одной только целью – остаться в конце целее, чем тот, другой. Он не сказал бы, что это единственное, что они умели – но при прочих равных… Служба – это как минимум крыша над головой, миска каши и целые сапоги. Как максимум – в будущем паспорт.


Он посмотрел на окружавших его людей. У мальца спрашивать без толку, он согласится на все, потому что идти ему больше некуда. Рико… если даже и поймет, о чем речь, только порычит а после и вовсе завалиться спать. Он тоже не оставит их компанию. Ковальски все еще водит огрызком карандаша по карте, что-то указуя. Если его прервать сейчас и спросить, уверен ли он, он скажет что нет. Но это и не его дело – быть уверенным. Ковальски тот самый человек, который выясняет, что всегда умел летать, только будучи столкнутым со скалы. Пока под его ногами надежная твердь, он сомневается.


Вслух же Шкипер сказал, что нельзя терять времени, и успеть предполагается до холодов. Ему никто не стал возражать.

***

В последующие недели Ковальски узнал многое из того, что вовсе узнавать не собирался. Например то, что у него морская болезнь, что прыгать с идущего поезда надо с заднего вагона, что если запихнуть Рико в штабель чугунных рельс, то там он и останется пока не извлечь, что Шкипер не умеет бегать по крыше, которая под ногами ходит ходуном, что воды из запаса подводника хватает на то чтобы отмыть полтора человека, и что туалет более сложный механизм, нежели он подозревал.


Но даже это не выглядело бы таким ужасным, если бы им было что есть.


Лежа на нагретом за день и еще не успевшем остыть песке, заложив руки за голову, они смотрели в вечернее небо. Солнце уже не слепило глаз. И, по правде говоря, это была самая приятная часть дня. Через час стемнеет окончательно, а тьма принесет с собой и холод. Они собьются в стайку, и будут зябко шмыгать носами до самого рассвета. Греться старым добрым «пингвиньим методом».

– Когда я стану генералом, – внезапно заявил их младший товарищ, – я сделаю так, чтоб никто никогда не хотел есть.


Ковальски лениво повернул голову.

– Денег, которые уходят на двадцать дней войны, – сообщил он, – хватило бы на то чтобы остановить голод на планете.

– Вот-вот, – отозвался мальчишка. – И я о том же. Воюют, воюют, а все бестолково! Нет бы что путное сделать…

– Продвижение по службе не такая простая вещь, мой юный друг, – менторским тоном сообщил со своего места Шкипер. – Тебе потребуется много лет.

– Много так много.

– Ты сначала до прапорщика хоть дослужись, – буркнул он, уязвленный этой покладистостью. На самом деле он был бы не прочь поспорить.

– Курица не птица, прапорщик не офицер, – не менее уязвленно отозвались из сумрака. – Я перескочу его, когда буду становиться генералом…


Окончание фразы потонуло в хохоте. Шкипер аж закашлялся. Ему в лицо попал песок, но он все смеялся и смеялся и никак не мог остановиться, пока разбуженный шумом Рико не постучал его по спине, видимо, решив, что товарищ подавился. От того, как стучал по спине Рико, мог бы дать дуба полковой конь, но Шкипер конем не был, и выжил.

– Ладно уж, – все еще ухмыляясь, махнул рукой он. – Молчал бы… Прапор…

Рико глухо рыкнул, перевернулся на другой бок, ткнулся носом в соседское плечо и снова уснул.


На полустанках были колонки, а значит, и вода. После того, как язык надписей на указателях несколько раз менялся, они должны были сойти и часть пути преодолевать пешком, а потом снова разыскивать железнодорожное полотно. Было тяжело. Ноги к концу дня казались чугунными. Жаловаться, впрочем, никому в голову не приходило: бессмысленное занятие, только время терять.


Шкипер знал, куда идти, потому что его корректировал Ковальски. Ковальски знал, потому что у него была карта. Казалось бы, не должно возникать вопросов, но вопросам об этом, очевидно, известно не было. Они возникали. Каждый день, и всегда неожиданные. Шкипер в который раз убеждался, что положение всегда спасает решительность. Тем не менее, идя впереди маленького отряда, он кожей ощущал нервозность, как щекочущие пузырьки минералки. Никто из них не был уверен в своем будущем. Ни идущий сразу за ним Ковальски, не отрывавший взгляда от карты – как будто на ней могли быть обозначены подстерегающие в пути опасности. Ни малыш Прапор, вертевший головой, и то и дело тыкавший пальцем в непонятные ему вещи. Разве что топавший в хвосте Рико не проявлял тревоги. Он твердо знал одно: как бы далеко не была цель, если все время к ней двигаться, рано или поздно доберешься. В какой-то степени эту нехитрую позицию разделяли и прочие участники похода.


Просто идти. Если остановиться, можно успеть задуматься, а получится ли у них то, что они запланировали, а от этого можно и испугаться. Одуматься, пересмотреть свои приоритеты. Повернуть обратно. Так что лучше идти…

***

В пропыленной палатке пахло разогретым металлом, соляркой и почему-то немного лекарствами. Ветра не было, и поднятый полог оставался неподвижным. Воздух застыл, и его, кажется, вполне можно было пластать ножом.


Они рассказали, что смогли. Вернее, рассказал Шкипер, и его иногда дополнял Ковальски. Им было трудно отвечать: все время казалось, что сейчас их просто выставят прочь, но их все не выставляли. Было стыдно за свой замызганный вид – дорога сделала из них настоящих бродяг. Идея, еще вчера казавшаяся их спасением, теперь выглядела как-то даже жалко, потускнев и утратив яркие краски.


Они ответили на вопросы, и нацарапали в бумагах то, что с грехом пополам тянуло на роспись. Местный костолом их ощупал и потыкал жестким костлявым пальцем то в живот, то между ребер, и на этом торжественная часть была сочтена оконченной.


Как будто бы ничего не изменилось – небо над палатками было все такое же белесое, ветер приносил запах бензина, и никакого сверхъестественного ощущения вроде невидимой нити, теперь связывающей их с этим местом, не было.

– Два года, стало быть?

– Я ведь уже сто раз говорил: два.


Они сидели на камнях позади лагеря и наблюдали, как Прапор ловит ящериц. Вернее, ловили ящериц Прапор и Рико, но в разных охотничьих угодьях и с разными целями. И наблюдать лучше было бы за Прапором.


Два года здесь. Что ж, это какая-то определенность. Это одни и те же стены и крыша над головой – роскошь, которой они не помнили уже много лет.


Пользуясь тем, что разговор прервался, Ковальски вперился в очередной текст – если верить обложке, ему в руки попал технический справочник. Шкипер не мешал ему, продолжая наблюдать печальную судьбу ящериц, одна за другой ускользающих от Прапора с тем, чтобы в итоге окончить свои дни в желудке Рико.

– Я очень надеюсь, что у нас все получится.

– Надеются пускай враги, – фыркнул Шкипер. – А мы должны быть уверены.


Ковальски выглянул из-за справочника и скривил рот.

– Враги? – повторил он. – А что они тебе сделали, что ты зовешь их врагами?

– Те, кто в нас стреляют, всегда наши враги.

– Шкипер, те, кто стреляют, скорее всего, такие же, как и мы, никому не нужные неудачники, у которых нет другого способа зарабатывать на хлеб. А те, кто действительно является друг для друга врагами, не торчат в палатке на пайке, уж ты поверь…


Шкипер обернулся к оратору.

– Мне теперь надо осознать какой-то жизненный урок, да? – нахмурился он. – Что-то вроде тотального братского всепрощения? Осознания, что у каждого своя причина давить на гашетку? Так вот, я не стану. Если я буду много думать, то пристрелю не я, а меня. Вот и все. – Он помолчал. – Но, – добавил следом, – если у меня когда-нибудь будут мои враги… Мои собственные, а не тех людей, кто платит мне деньги… Я не буду посылать против них других. Это я могу обещать твердо.


Снова было тяжело. Тем не менее, мысль о том, что не всякая тяжесть во зло, скоро усела в голове, вбетонировавшись намертво в мозг. Тяжесть оружия в руках означала безопасность. А безопасность означала, что завтра ты проснешься. Тяжесть груза означала, что он все еще при вас. Тяжесть бойца на носилках – продолжение существования в виде живого организма.


За свою не слишком долгую, зато весьма насыщенную событиями жизнь, никто из них так и не научился с каким-то особенным почтением относиться к отдельным вещам. В то время как большинство их сверстников знало, какие неприятности может принести прогулка по ночному парку, катание без защитного шлема или схваченный не за тот конец паяльник только в теории, они уяснили на практике, что одна опасная железка не очень отличается от другой опасной железки. Что вообще все железки опасны. Нет разницы, чем тебя продырявят.


Жизнь здесь, на полигоне, не так уж сильно отличалась от жизни в других местах: в любом случае ты сам отвечал за нее, и за все последствия. Плюс был в том, что прежде у них не было шанса прострелить своей проблеме голову.

***

– Где их черти носят?!

– Полагаю, где-то на траектории «пункт назначения – этот штаб».

– Очень смешно, Ковальски.

– Я не смеюсь. Я действительно полагаю, что они где-то на этой линии.

– Это знание не очень помогает в том, чтобы не выглядывать из палатки каждые проклятые тридцать секунд! Почему их нет?

– Думаю, они задерживаются.

– А почему они задерживаются?

– Думаю, потому, что у них произошла какая-то способствующая этому ситуация.

– Быть может, нам стоило бы отправиться к ним на встречу?


Ковальски опустил на колени книгу по баллистике и взглянул на собеседника прямо.

– Здесь на многие километры вокруг достаточно, скажем так, непересеченная местность. Какие-нибудь небольшие холмики глинистой земли или глыбы ракушника, не более. Так что, если бы случилась неприятность, мы бы видели дым, слышали бы взрывы. Или, на худой конец, они воспользовались бы сигнальной ракетой. Так как ничего из этого не произошло…

– Думаешь, Рико бы запустил сигналку?..

– Думаешь, Рико отказался бы от возможности запустить что-то бабахающее с фитилем?

– Мда, пожалуй, ты прав.

– Для таких случаев в научном сообществе принят специальный термин.

– Правда? Какой?

– «А я же говорил».

– Ковальски, ты мне больше нравишься без своего странного научного чувства юмора.

– А кто сказал, что я шучу, Шкипер?


========== Часть 5 ==========


Он снова уткнулся в книгу, и так и просидел до того момента, когда посторонний пронзительный возглас всколыхнул вечернюю тишину. Ковальски поднял голову, но увидеть успел только колыхнувшийся полог палатки. Выглянув, застал ту самую чувствительную сцену, когда старший в группе никак не может выбрать, то ли раздать подчиненным оплеух, то ли обнять, потому что они живы и все же пришли.

– Где вас черти носили?

– Меня не носили черти! – тут же оповестил его Прапор. – Меня носил Рико! Все последние… ик… сколько там?.. ик… километров…


Шкипер приподнялся на цыпочки, с шумом втягивая носом воздух.

– Да ты пьян, парень!.. – возмущенно взвыл он. – Рико!.. Что вы там, мать вашу… я знал еще девицей… Во имя всех макарон с тушенкой…


Рико, в течение всей гневной тирады, кивавший головой, встряхнул свою ношу, сильно съехавшую в сторону. Прапора он держал, как держат детей, когда катают их на спине, с той лишь разницей, что дети сидят ровнее, и от них не разит за километр спиртом.


Шкипер подержал полог, пока младшего заносили внутрь палатки, и продолжал его держать, недовольно взирая на то, как Прапора опускают на его спальник. Убедившись, что приземление прошло успешно, Рико подергал за штанину Ковальски. А когда тот опустил взгляд, с невнятным рычанием потыкал пальцем в распростертое тело.

– Что?.. – не понял тот. – Ладно, ладно. Я уже иду… что ты хочешь мне показать?


Показать Рико пытался чужую опухшую лодыжку. Ковальски пощупал ее, стараясь быть осторожным, но Прапор уже сладко спал, и вряд ли что-то почувствовал.

– Хм.

– Ковальски, – напомнил о себе Шкипер. – Мне нужен анализ.

– Похоже, Прапор повредил ногу, пока они добирались. Так что Рико накачал его, м, назовем это анестезией и вправил, как сумел.


Прапор что-то пробормотал во сне и попробовал свернуться калачиком. Рико молниеносно сцапал его за больную ногу и рывком выпрямил, за что тут же получил блокнотом по запястью.

– Это может сделать хуже, – апатично сообщил ему Ковальски. – Принеси мне лучше аптечку.

– А если это перелом?

– Если это перелом, Шкипер, то он останется хромым до конца дней.

– Жизнеутверждающе.

– Зато честно.

***

– У этого сарая на колесах есть инструкция?

– Да. И в ней всего два пункта. Не класть ноги на приборную доску и не называть гусеницы колесами.

– Прекрасно.

– О? В таком случае как насчет исполнения этих нехитрых требований?

– Ковальски, ты следишь за картой – следи. Не мешай другим делать их работу.

– Нет проблем. Кто я такой, чтобы спорить с двумя невменяемыми милитаристами?..


Ветер третий день гонял песок. Видимость была близка к нулевой. Задувало даже в амбразуры. Глотка была суха, кожа на лице натянулась, слизистую неприятно царапало при дыхании. Воды осталось глотков примерно на десяток. Они экономили.


Солнце по утрам с неимоверной скоростью взлетало к зениту и держалось там, как приклеенное. На ночь они выбирались наружу и долго лежали на остывающем песке. Ночью пить хотелось меньше, но Рико все равно каждый раз копался в земле до кровавых мозолей в надежде наткнуться на вожделенную влагу.


Спали сменами. Есть не хотелось. Хуже, чем иссякшая вода, была только новость о пустом баке.


Они лежат в тени. В небе кружится птицы. Небо белое, подернутое дымкой. Земля плавиться в мареве.


Стать бы птицей…


Когда их подбирает подкрепление, солнце в зените они видят даже ночью.

***

– Что у вас там за танцы, вы, два чокнутых бегемота?!

– Ррррррр!

– По-твоему, чокнутые пингвины лучше?!

– Ррррррр!!

– Ковальски, доложить обстановку! Рико, отпусти его уже!


Но Рико не отпустил. Он волоком дотащил до стоящей на небольшой возвышенности палатки упирающегося товарища, накрепко вцепившись в его запястье. У входа в палатку, как ориентир, маячил Шкипер с фонарем. Вид у него был далекий от радостного.

– Ну? – буркнул он. – Что на этот раз?


Задавать Рико вопросы имело смысл только в том случае, когда ты готов услышать, и, что еще более важно, перевести ответ. Шкипер был готов. И потому, когда сослуживец подтащил в круг света Ковальски, поднял фонарь повыше. Рико жестко вывернул тощую руку своей жертвы, с неуклюже закатанным рукавом, подставляя под сноп света тыльную сторону сгиба локтя. Шкипер сначала вгляделся, а потом резко втянул в себя воздух через зубы, как делал только когда был очень раздражен.

– Та-а-ак…

– Это не то, что ты думаешь, – быстро сообщил ему Ковальски.

– До выяснения обстоятельств аптечкой заведует Прапор, – отрубил Шкипер безапелляционно. – Содержимое сверить по описи и выдавать под расчет.

– Шкипер, ты не о том волнуешься.

– Я сам разберусь, о чем мне волноваться!

– Это просто безобидные…

– Следы инъекций! Думаешь, я совсем профан, и не знаю, что это означает?


Ковальски вздохнул. Ему было неудобно стоять с вывернутой рукой и он заметил:

– Рико, теперь, когда ты показал все, что хотел, может, отпустишь меня?


Подрывник вопросительно оглянулся на Шкипера. Тот кивнул, и стальная хватка разжалась, оставляя на светлой, на которую загар брался крайне неохотно, коже, характерные следы.

– Это бензедрин, – растирая пострадавшую конечность, просветил присутствующих Ковальски.

– Чудесно, – Шкипер сложил руки на груди. Свет фонаря теперь бил в сторону.

– Иначе я не выдержу нагрузки, Шкипер.

– Слабак!

– М-м, скорее, человек с пониженным давлением.

– Ты понимаешь, что подсядешь, и на этом твоя нормальная жизнь кончится?! – казалось, Шкипер был бы не прочь нависнуть над собеседником, прожигая гневным взглядом, однако для того, чтобы нависать над этим обвиняемым, потребовалось бы принести табурет.

– Я тебя умоляю! – Ковальски рассмеялся. – До конца шестидесятых этим пичкали половину армий земного шара! Бензедрин не вызывает зависимости, кроме психологической. Как только я найду где-нибудь кофе, я забуду и как формула пишется…

– Где ты вообще его взял?!

– Сам сделал.

– Интересно, как? Нет, не отвечай! Я просто хочу оторвать тебе башку, а не слушать лекцию по химии.

– Шкипер, не морочь мне голову. Я знаю, что делаю!

– О, и это, конечно, меняет дело. Я тоже знаю, что буду делать я. Рико!


Третий безмолвный участник дискуссии резко обернулся на голос старшего.

– Следи за этим умником, – кивнул на уличенного в нехорошем сослуживца Шкипер. – И если он примется за старое – слышишь, я разрешаю тебе делать все, что посчитаешь необходимым, чтобы не дать ему получить дозу. Ты понял?


Рико закивал головой и расплылся в улыбке, показывая зубы. Пасть атакующей акулы выглядела бы более дружелюбной, чем эта улыбка.

– Ковальски, есть вопросы?

– Никак нет, – мрачно буркнул тот.

– Отлично. Рад, что мы так хорошо друг друга понимаем. А теперь - кру-гом! Шагом марш! И чтоб я до побудки ни одного, ни второго не видел!

***

– Итак, нам нужно попасть вот сюда, – Шкипер постучал кончиком списанной антенны, заменявшей ему указку, по месту на карте. – Там тихо-мирно разнести все к чертям и вежливо удалиться. По-моему никаких сложностей. Остались сущие пустяки: придумать, как туда попасть.

– По-моему, как раз это-то не проблема: просто сесть на поезд.

– Нас четверо. Группы больше трех человек и далее по тексту, ты же читал этот их… как его?..

– Манифест.

– Его самый. Оставить кого-то на базе кормить котика я не могу. Для начала хотя бы потому, что у нас нет котика.

– Ближайший отсюда котик – это километрах в ста в саванне какой-нибудь бесхозный лев, и если ты, как старший по званию, настаиваешь…

– Я, как старший по званию, настаиваю только на одном: чтоб ты перестал оттачивать свое так называемое остроумие на рабочих собраниях. Лучше скажи, что делать с четвертым?


Ковальски обвел взглядом присутствующих, как будто на каждого по очереди примерял роль этого самого «четвертого». Шкипер терпеливо – что для него было нехарактерно – ждал, похлопывая по ладони своей импровизированной указкой. Прапор, сидя на ящике, болтал ногами, и грыз галету, выскабливая ею из жестянки остатки мармелада. Рико ритмично кивал головой, в такт музыке в наушниках: плеер он нашел вчера, когда они раскапывали уже полузанесенный песком потерпевший крушение автомобиль. Никто никогда не говорил Рико, что брать вещи у тех, кто умер, нехорошо, да он бы и удивился, если бы вдруг сказали. Им самим уже все равно не пригодится, так где логика?..

– Как насчет того, чтоб кого-то сдать в багаж?

– Очень смешно.

– А я не смеюсь. Нам потребуется ящик длинной что-то около шести футов и немного сена.

– И что это будет по описи?

– Фарфор.

– Предположим. Но как это осуществить технически? Расстояние между пунктами недетское. И всю дорогу пробыть «багажом»… это, знаешь ли, тот еще фокус. Нешуточный. Я не говорю даже о еде и питье, или о посещении санузла, но ты только вообрази себе эту неподвижность в подобном гробу, и так долго… как ты заставишь человека пролежать спокойно восемнадцать часов?


Ковальски поскреб кончик носа, поправил сползшие было очки.

– Ну, – произнес он, – можно дать ему запасные батарейки…


Снова было много дорог. Много стен, к которым не успеваешь привыкнуть, бесконечные рожки патронов в разгрузках, приготовление нитроглицерина в банках из-под консервов, жизнь в обложенной мешками с песком яме, долгие пешие переходы.


Они уходили все дальше от прошлого – так далеко, что уже сами едва помнили, с чего все началось. Казалось, именно так было всегда. Есть весь мир, и есть маленькая группка своих, одетых в черно-белую форму, в которых уверен.


Они видели мир – и мир в большинстве своем оказался построен везде одинаково. Они видели людей – люди были разные, это приходилось признать. Чего они не видели нигде и никогда – это пути назад.


Справедливости ради стоило бы сказать, что они и не искали.

***

Телевизор бубнил на фоне. У диктора были те особенные интонации, которые встречаются только у людей, которые зарабатывают на жизнь, мозоля зрителям глаза с телеэкранов, и более ни у кого на свете. Он потихоньку зевнул. Работающий телевизор означал, что кто-то вернулся домой и включил его. Если оставил новости, то, скорее всего, это старший. Нос зачесался, и он потихоньку потер его о подушку. Глаза открывать не хотелось. Даже шевелиться не хотелось. Вчерашний день для него закончился где-то между сорок второй и сорок третьей главами научного труда по молекулярной физике. Он точно помнил, что ему вполне удобно было читать, положив голову на сложенные руки, а потом… да, потом он как-то очутился здесь, в горизонтальном положении, с подушкой под щекой и с одеялом поверх. За спиной кто-то шлепал босыми ногами по полу и тихо напевал. Послышался шум воды, затем жужжание кофемолки, и снова все перекрыл телевизор.


Он снова поелозил носом. Хорошо, когда не нужно вскакивать и моментально нестись куда-то. Хорошо, когда есть время перебрать свои мысли и отделить воспоминания от снов. Плохо то, что в процессе он вспомнил, почему именно ему не хотелось вставать.


Пришлось все же разлепить глаза, поморгать, привыкая к освещению и сесть. Рука немного дрожала. Он пошарил вокруг себя, нашел под подушкой футляр и извлек из него очки. Водрузив их на нос, почувствовал себя увереннее – мир вокруг обрел четкие границы. Он зевнул потихоньку в кулак и свесил ноги с постели. Какое-то время созерцал пол метрах в двух под собой, а после в голове что-то щелкнуло, и он со вздохом нашарил боковую лестницу – приваренные к стене трубы. Стал спускаться, чувствуя босыми ступнями холод металла – одновременно и приятный, и нет. Спуск этот – с небольшой, в общем-то, высоты – напоминал нисхождение с небес. Весь покой, вся тишина утра остались словно бы там, наверху, припрятанные под сероватым одеялом, еще хранящим тепло его тела. Здесь, внизу, царила иная реальность.


За столом на кухне царило оживление – если можно было называть оживлением ор с пеной у рта и тыканьем друг в друга пальцами. Он остановился напротив двери, наблюдая за происходящим. Орали друг на друга – и весьма темпераментно, со вкусом – старший, и тот парень, имя которого никак не удавалось запомнить. Весь какой-то гладкий и лоснящийся, ухоженный, он совсем не сочетался с убогой обстановкой их кухни. На фоне спорщиков тихо насвистывал и помешивал в кастрюльке исходящее паром варево дежурный по кухне. Тоже босой, бросилось в глаза проснувшемуся. Балансирует на правой, пальцами левой поскребывая голень. Холодный кафель его, очевидно, не беспокоил. Поверх формы заботливо повязан полосатый красно-белый фартук, тесемки-завязки издевательскими бантами покачиваются на крепком загривке и пояснице.


Спустя секунд двадцать присутствие кого-то новенького заметил сидящий с краю и помалкивающий мелкий. Он неуверенно помахал ладошкой и скосил взгляд в сторону – дескать, сам вот видишь. Пришедший видел. Кивнув, прошел мимо кухни дальше в ванную. Там, случайно скользнув взглядом по зеркалу, отметил, что вчера кто-то позаботился о том, чтобы он не спал в одежде, и мимоходом задался вопросом, где ее теперь искать.


Контрастный душ (главное не удариться головой о верхнюю перекладину) и чистка зубов немного примирили с суровой действительностью. Действительность… она была точно как их пластиковый стаканчик для их зубных щеток. Ничем не примечательный, да и щетки самые что ни на есть обыкновенные: красная, зеленая, желтая и синяя. Они каждый раз, когда меняли их, тянули жребий, чтобы не спорить из-за цвета. Пару раз ему доставался нейтральный синий, а в остальном жизнь веселилась за его счет. Так и с действительностью: все, что кажется тебе привлекательным, обычно случается только потому, что ты немного сжульничаешь…


Когда он закончил с приведением себя в порядок (его вещи оказались в шкафчике, магия, да и только), телевизор все еще бубнил. Новостной канал безостановочно пугал зрителей самыми свежими ужасами со всех концов страны. Со своего рабочего места – повернутого практически горизонтально кульмана – он прихватил еще вчера ополовиненную кружку остывшего кофе, а из ящика стола – несколько галет. Сойдет за завтрак, если его не будут дергать в ближайшие пять минут. Опустившись на довольно жесткий («пружины должны быть такими, чтобы выдержали, даже если мы все вместе примемся скакать козликами, ясно?!») мутно-зеленого цвета диван, он бездумно уставился на диктора. Женщина возраста между двадцатью и восьмьюдесятью, глаза застыли, глядя в одну точку, накрашенный рот меняет очертания, как демонический узор Роршаха, говорила, как упал уровень акций какого-то завода за текущий год.

– Ага, уже вперился в зомбо-ящик!..

– Да оставь ты человека в покое…

– Это мой человек, так что я лучше знаю, когда оставлять его в покое, а когда нет, ясно?!


Старший все еще не в духе. Ощетинился своим дурным настроением, как еж иголками. Это с ним бывает, и чем дальше – тем чаще. Видимо, прожитые годы и ответственность постепенно, обтешут его, как море камень, выкристаллизовав совершенно невыносимого типа. Как и их всех.


Он допил кофе и поднялся с дивана. Сколько ни оттягивай неизбежное, но оно ведь все равно произойдет, не так ли?

***

– Встать, суд идет.

– Технически, еще не идет. К тому же, это не законодательная процедура, и нам нет необходимости подниматься с места.

– Я требую встать из уважения к закону, лейтенант!

– Не думаю. На мой взгляд, ты требуешь этого, потому что уже сказал вслух, а отступать не любишь. Так что, разумно это или нет, но теперь мы должны вставать.

– Лейтенант, что я тебе говорил на счет твоего мнения?

– Ты о том месте, куда я могу его засунуть или о том, что не можешь его оспорить?

– Какая муха его укусила?

– Не вмешиваться! Все. Начинаем. Слово предоставляется пострадавшему.

– М-м… Прошу прощения. Пострадавший… технически говоря… не очень имеет возможность…

– Будешь за него говорить?

– Последние полчаса я как раз пытался это до вас донести. Я буду представлять, так сказать, интересы потерпевшей стороны. И наше обвинение очень просто: ваш товарищ сломал нос моему нанимателю.

– Обвиняемый, что вы можете сказать в свое оправдание? Обвиняемый!

– А?

– Кто дал ему журнал «Наука и техника»? Заберите немедленно! Мы тут серьезными делами занимаемся, если ты не заметил!

– М-м. Нет. Возражаю. Все здесь присутствующие знают, что произошло. И знают, кто это сделал. А если не знают, то напомню: это сделал я. Вероятно, мне должно быть стыдно. Но мне нет. Пожалуйста, отправь меня на гауптвахту, и я там, черт побери, высплюсь, наконец.

– Отставить посторонние замечания! Ты так ничего и не уяснил для себя!

– Неужели?


Они встретились взглядами. Если откровенно, не в настроении были оба. Взбешены, проще говоря. Бешенство по одну сторону баррикад – то есть разделявшего их стола – было холодным и обжигающим, как дыхание Антарктики. И почему такие сравнения приходят в голову? – вдруг задался вопросом обвиняемый. Что за странность? Почему нужно непременно преувеличивать силу обуревающих людей чувств, как будто это что-то хорошее? Почему чем сильнее они, эти чувства, тем уважительнее к ним относятся? Они – чувства сиречь - могут быть и весьма неблаговидными. Его собственная злость, не в пример первой, была взвешенной и апатичной. Он просто не понимал, что происходит, и не слишком хотел это признавать. В мире было так мало вещей, относительно которых он мог бы сказать, будто не понимает их, что добавлять к ним текущую историю было бы попросту постыдно.

– Ты думаешь, что причина, по которой ты сидишь здесь, в чьем-то сломанном носе?! Ты думаешь, меня волнует изменение линии профиля нового «короля рок-н-ролла»?

– Буги-вуги.

– Да неважно. Нет, лейтенант, мой ответ – нет!


Лейтенант приподнял одну бровь. Он выглядел несколько сбитым с толку и потерявшим нить рассуждений. Между тем, Шкипер заложил за спину руки и прохаживался, как это водилось у него в обыкновении, перед стеной, которой не было видно из-за наклеенных на нее карт.

– Я знаю, что меня с вами не было, – начал он. – Я знаю, что после меня ты по званию старший и остальные должны тебе подчиняться. Но это НЕ значит, что эту власть можно использовать, как вздумается!


Он бросил гневный взгляд в сторону обвиняемого, но тот продолжал сохранять молчание, как видно, внимательно слушая. Пройдясь еще разок из угла в угол, Шкипер продолжил:

– Задача лидера не только сохранить, насколько это возможно, жизнь и здоровье гражданских, но и – не думал, что придется это произнести – быть достойным своего места.

– И что я сделал не так?.. – подал голос лейтенант. – Нет, я просто хочу понять. Было дано: дом небольшой площади, полный гражданских лиц, два человека личного состава и внезапное нападение неких посторонних, до сих пор неопознанных лиц. И именно по вине вашего «короля буги-вуги» началась массовая паника. У меня было два варианта: либо позволить этому происходить, и наблюдать, как цивильное население становится жертвами собственного страха и неприятельских пуль, либо устранить причину паники. Я выбрал второе.

– А какого, скажи мне, ядреного батона ты не подумал о других вариантах?! – Шкипер стукнул кулаком по столу. – Только попробуй, заяви мне, что их не было!

– Были, – не стал спорить лейтенант. – Но этот был самым быстрым. И самым малозатратным по ресурсам.

– То есть, давай я суммирую: вместо того, чтобы действительно решить задачу, стоящую перед лидером, ты пошел по пути наименьшего сопротивления. Чем тогда, позволь спросить, ты отличался от тех, кто обстреливал дом?!

– Гм, дай подумать… может, тем, что я не пытался убивать безоружных?

– Не ерничай! Это все очень серьезно, лейтенант! Намного серьезнее, чем тебе кажется. А тебе кажется, судя по выражению твоего лица…

– Разве оно что-то выражает?

– Именно об этом я и говорю. О небо… – командир сделал еще один заход между стен, едва не задев шкаф с картотекой. – Не думал, что доживу до такого, что мой собственный боец будет способен… А знаешь, что самое ужасное?

– Нет.

– То, что ты даже не понимаешь, что натворил!

– М-м. Думаю, что понимаю. И думаю, что на моем месте многие поступили бы так же.

– Многие слабаки, ты хочешь сказать? Многие, кому мозгов бы не хватило на какой-то другой ход? Я бы слова не сказал, сломай ты нос врагу! Но это – это же гражданский, он не то, что готов не был, он даже не умеет быть готовым! Он ждал от тебя помощи, и что получил? Ты понимаешь, за кого он теперь будет принимать людей в форме, благодаря тебе?

– За тех, кого лучше слушаться, я думаю. Слушаться с первого раза, в том числе и когда они велят ему закрыть рот.

– И это мне говорит человек, всегда ратовавший за индивидуальный подход к каждой проблеме? Тебе в твою гениальную голову не пришло, что велеть избалованной звезде закрыть рот – не те слова, которых он послушает?

– Мне в мою гениальную голову закралась надежда, что автоматные очереди, прошивающие стены, наведут его на правильную мысль.

– Мне нужно напоминать, что в тот момент он все еще являлся твоим нанимателем?


Лейтенант одарил собеседника выразительным взглядом.

– Прошу прощения. – заметил он. – но в нашем контракте говорилось «охранять жизнь» и «противодействовать любому, кто будет мешать пункту первому, не стесняясь в средствах». А он мешал.

– Я вижу, что это безнадежно. Да, лейтенант? Ты у нас всегда считаешь себя правым, потому что ты ведь умный, логично рассуждающий парень, не так ли?

– Если держать в памяти, что обычно я так говорю, учитывая окружающий меня контингент, то да. И обычно это соответствует истине.

Шкипер устало опустился на стул, оседлав его задом наперед и уложив локти на спинку. Тот жалобно под ним заскрипел.

– Вот что, – мрачно заметил командир. – Я не могу символически отправить тебя на гауптвахту или что-то еще в том же духе. Потому что ты не улавливаешь самой сути того, чем мы здесь занимаемся. И поэтому, лейтенант, я с тяжелым сердцем вынужден вынести тебе приговор: я исключаю тебя из нашего отряда.


========== Часть 6 ==========


– Что?

– Что?!

– Тихо, Прапор. Он это заслужил. Лейтенант, тебе есть что добавить?

– Никак нет.

– А, теперь он на меня еще и обиделся…


Лейтенант по-птичьи склонил голову набок, всем своим видом давая понять, что такое приземленное чувство, как обида, никогда не касалось своими липкими щупальцами его рассудочного оценочного суждения. Что в своих реакциях он полностью полагается на логику, что, в свою очередь, напрочь исключает обиды.

– Я даю тебе двенадцать часов, чтобы закрыть свои дела, после чего твое пребывание на территории отряда буду считать незаконным.

– Мне не понадобится двенадцати часов, – покачал головой лейтенант. Запустив руку за пазуху, он выудил в горсти армейский жетон. Стянув цепочку через голову, он положил его перед собой.

– Думаю, – произнес он, – теперь все.

В колонках играл блюз. А блюз, как известно, это когда хорошему человеку плохо. Ковальски не считал, что ему плохо, однако и хорошим человеком в общем смысле этого слова он себя не считал. Он не плохой и не хороший. Он – обычный.


Кофе в этом месте, кстати, подавали неплохой. Он давно планировал как-нибудь в выходной сходить сюда с какой-нибудь новой книгой. Посидеть на втором этаже у стеклянной стены, заменяющей здесь окна, поглядывая на улицу иногда. Он знал, что нормальные люди в выходной водят в кофейни подружек, но он предпочитал книги. Они не трещат, не тратят твое время напрасно и за них не приходится краснеть. Еще ни одна книга не выложила в инстаграм свое фото из туалета кофейни.


И вот сегодня его планам суждено было сбыться. Он здесь. На втором этаже, с видом на перекресток, за круглым белым столиком, с неплохим кофе и круассаном в сливочной глазури. Только вместо книг несколько брошюр.


Ему нужно куда-то податься. Как-то строить свою жизнь дальше. Где-то жить, чем-то зарабатывать. Судя по всему, на его третьем десятке жизнь решила открыть сермяжную истину: он не создан для карьеры военного. Даже его отряд над ним подсмеивался – беззлобно и бестактно, как умеют только армейские люди, осилившие в лучшем случае школьную программу. Что-то было неправильное в том, что он был с ними. Шкипер и Рико, кажется, умышленно создавались, как люди, сочетание которых в одном месте приведет к рождению сюжета для крутого блокбастера. Прапор не подшучивал – он обычно вообще не понимал, что к чему, но был искренне уверен, что так и надо. Как и сам Ковальски до последнего момента. Так что теперь – брошюры. НИИ, лаборатории, академгородки… Он был уверен, что сможет доказать свое право занять там кабинет. Осталось только выбрать, чем он станет заниматься. Откровенно говоря, он уже выбрал, но сомневался, и только поэтому еще не позвонил. В голове настойчиво долбилась мысль о том, что что бы ни создавал ученый – он создает оружие. Его это никогда не беспокоило, однако, только не теперь.


Ученый. Ну да. Какой-нибудь физик-инженер. Это вполне по нему. И это по нему куда больше, чем быть лейтенантом.


Было очень странно осознавать, что он сейчас может сделать все, о чем подумывал после отбоя в течение многих лет. О тех планах, которые могли бы стать – и сейчас, кажется, уже становились – реальностью. Конец взрывам и учебным тревогам в два часа ночи. Но… но, в то же время, это обозначало и конец их отряда. Его отряда. Он не спросил, что они собираются делать без научника. Заранее можно было вообразить, что Шкипер сказал бы. Сложил бы руки на груди, вздернул упрямый подбородок и сообщил со всей высоты своего непробиваемого уверенного апломба, что это уже не его, Ковальски, проблемы. А он бы снова приподнял бровь и склонил голову набок – поза, которую Прапор называл «я уязвлен, но вам не скажу».


Ковальски снял очки и помассировал переносицу. Кое-чего ему будет не хватать в тишине его уединенного кабинета. Команды. Он привык хотеть уединения, но всегда лучше получается страдать об этом, когда ты не один. В противном случае внутри как-то пусто, и никакой кофе тут не поможет…


Когда он надел очки обратно, за столом напротив обнаружился другой человек. Ковальски придерживая очки за дужку, навел фокус.

– М-м, – протянул он. – Тебя не узнать в обычной одежде.

– Ты тоже без формы изменился, – парировал гость. – По-моему, - понизил голос он, – так ты выглядишь еще более тощим и длинным…

– Я буду считатьэто комплиментом, даже если это не он, – ровно оповестил его ученый. – Так я тебя слушаю. Самое время сказать, что ты просто увидел знакомое лицо, когда случайно зашел опрокинуть чашечку кофе в выходной…

– Вообще-то я обошел уже шестнадцать мест, где ты теоретически мог бы быть, и очень рад, что нашел тебя.

– В самом деле?

– Именно.

– И что же ты от меня хотел?

– Ты ведь сейчас без… без постоянного места службы, не так ли?

– Откуда вам-то это стало известно?

– Шутишь? Ты сломал нос парню, без которого не обходится ни одна шикарная вечеринка. У него есть блог, так что шила в мешке не утаишь.

– Серьезно? История получила широкую огласку? Шкипер будет в ярости.

– Он и был. Но у нашего «короля танцев» отличный менеджер. Он быстро сообразил, что черный пиар – это действенный пиар. История подана под тем соусом, что виновный – то есть ты – получил по заслугам, и справедливость торжествует.

– Что ж, я за нее очень рад.

– Ковальски, я ценю твою выдержку, и все такое, однако – как бы ты смотрел на то, чтобы перейти к нам?


Ученый поперхнулся кофе, и собеседник, перегнувшись через стол, заботливо похлопал его по спине.

– Ну, так как? – повторил он, как ни в чем не бывало. – Опыт у тебя есть, мы видели тебя в деле. А финансирование у нас, откровенно говоря, получше будет…

– И зачем вам я?.. – поинтересовался тот, вытерев лицо салфеткой. Скомкал ее, поискал глазами корзину для мусора, обнаружил метрах в пяти от столика, прицелился, спустив очки на кончик носа. И бросил. Бумажный шарик попал в край стойки, срикошетил и бесшумно исчез в недрах пластикового ведерка.

– Вот примерно за этим, – кивнул в сторону мусоросборника его собеседник. – Ты ведь не рисуешься сейчас, верно? Тебе просто не хотелось сидеть с грязной салфеткой поблизости.

– Ваша военная академия перестала поставлять вам хорошие кадры?

– Опыт, Ковальски, опыт. С зелеными новобранцами пусть возиться кто-то другой. А мы – элитное подразделение. И нам нужен научный сотрудник.

– У вас ведь был аналитик? И хороший притом.

– Она взяла декрет.

– Вот как.

– Я не хотел тебе говорить. Я знаю, у вас с ней…

– Ничего у нас с ней. Давай оставим тему, Секрет.

– Господи, во имя всего святого, прекрати звать меня этой глупой кличкой! Я понимаю, почему так делает Шкипер – ему доставляет удовольствие меня злить – но ты-то…

– Я не знаю твоего имени.

– Зови меня просто «шеф», и все. Если ты, конечно, согласен.

– Хочешь, чтобы я был вместо… вместо вашего аналитика в боевой четверке?

– Бинго, парень.

– А если я разобью нос кому-то из тех, кто платит вам деньги?

– Что ж, тогда я скажу, что наше правительство имеет электорат, которого заслуживает. Ну так как, по рукам, или еще подумаешь?


Ковальски поглядел на протянутую ему руку. Ее рукопожатие оказалось крепким и уверенным. Его собственная кисть – длинная, бледная – совсем не смотрелась рядом с чужой рукой, и он поспешил ее убрать. Но недалеко – еще предстояло поставить подписи.

***

Они добрались до базы на небольшом частном самолете. В дороге Секрет настоятельно рекомендовал поспать, потому как им предстоит преодолевать часовой пояс в обратном направлении, и это создаст некоторые сложности. Ковальски покивал, но предпочел вместо оздоровляющего сна покопаться в лэптопе нового начальника – тот это милостиво позволил. Никаких тайн вселенной там, разумеется, не было, но покопаться все же стоило. Потом он сидел, глядя на подсвеченные заходящим солнцем облака, и думал. Вернее, старался думать, потому что стоило ему отвлечься, и сосущее чувство пустоты и неправильности внутри начинало подтачивать с новой силой. «Это просто привычка» – пояснил он сам себе. Я столько лет проработал с ними, что привык, и в этом нет ничего необычно. На формирование новой нужно всего-то три недели. Через двадцать один день все изменится.


Мягкие золотистые и прозрачно-алые лучи ласкали пушистые бока облаков, создавая восхитительные картины сказочных замков и чудовищ. Ковальски пожалел, что рядом нет Прапора – тот бы прилип к стеклу носом, и тыкал пальцем, громко восклицая, когда узнавал бы в очередном силуэте что-то конкретное. Рико бы закатывал глаза, Шкипер, не отрываясь от газеты, басил бы «да-да, конечно», а сам Ковальски снисходительно бы растолковывал, что химер нет, а облака это всего лишь пар…


Видимо, агент Секрет все же был прав. Поспать было бы более разумным занятием.


Ближайшая база оказалась на небольшом острове. Ковальски про себя подумал, что, вероятно, это выкупленная территория. Скорее всего, остров не нанесен на карты, а если и нанесен, то отмечен, как опасный район, куда не стоит соваться судам. Самолет приземлялся буквально на кроны деревьев – до самого последнего момента ученый не смог рассмотреть, где заканчивается зелень тропического леса и начинается маскировочное полотно. Наконец, шасси мягко коснулись взлетной полосы, и самолет на малых оборотах плавно въехал в подземный ангар, скрывавшийся под искусственной скалой. Настолько, насколько остров выглядел диким снаружи, он не являлся таковым внутри. Ковальски видел прежде только одну базу «Северного ветра», но уже тогда сделал вывод о том, насколько та организация сильна. Видя их белые бронированные стены, асбестовое напыление и пуленепробиваемые стекла, он думал о том, что все это кто-то должен был построить, а до того оплатить материалы. Он думал о том, какое количество народу получает деньги за то, чтобы содержать ежедневно стены белыми, даже если народ этот – не безобидные уборщицы, а инженеры робототехники и нанотехнологий, создающие мини-устройства для поддержания идеальной чистоты.


Им пришлось идти довольно далеко, минуя одну секцию базы за другой.

– Сначала на склад, – сообщил ему новый шеф. – Нужно подобрать тебе амуницию.

– Проблема с размером?

– Что? Нет. Нет, что за ерунда. У нас найдется любой размер, будь ты хоть пигмеем из сердца Африки, хоть ведущим баскетболистом четырех континентов.

– Пяти.

– Если уж на то пошло, шести.

– В Антарктиде никто не играет в баскетбол.

– Так и в Африке, знаешь ли, не очень…


Склад, как и все здесь, оказался максимально механизированным. Двери на фотоэлементах с замками, работающими на узнавание папиллярного рисунка и сетчатки глаз, автоматическое освещение, реагирующее на движения, и кодовые замки, настроенные на голосовые команды.

– Тебе дать самому выбрать амуницию? – поинтересовался Секрет, наблюдая, с каким интересом его спутник оглядывает стеллажи.

– Это на текущий момент не очень целесообразно, – отозвался тот. – К тому же, мне кажется, тебе просто приятно наблюдать, как кто-то глазеет на ваши сокровища, открыв рот и вытаращив глаза.

– Что ж, тогда пока стандартный комплект, – пропустил последнюю фразу мимо ушей агент Секрет. – Ты стреляешь по-македонски?

– Ты хочешь знать, умею ли я это делать, или стану ли подобным заниматься?

– Это не одно и то же?


Ковальски взвесил в руке странного вида пистолет. Он бы назвал его пародией на бластер – подозрительно легкий, диковинной формы, и, как и большинство предметов, принадлежащих «Северному ветру» – бело-серый.

– Керамопластик, – пришел ему на помощь спутник. – Не отслеживается металло-детекторами. Калибр как у «Беретты», очень удобно.

– То есть, его можно разбить об стену?

– По-моему, разрушение – это у вас, у «пингвинов» в крови, – вздохнул Секрет. – Переодевайся и идем дальше, заселим тебя. А вечером будет брифинг.


«Заселение» оказалось слишком громким словом для того, чтобы вручить пластиковую ключ-карту и показать, какая из ячеек-сот в бесконечном жилом блоке будет крепиться за ним. Ячейки, судя по внешней планировке, все были однотипными. Это Ковальски не смущало, однако мысль о том, что он со всех сторон окружен людьми, и только слой вездесущего керамопластика отделяет его от толпы, не была уютной.


На брифинг он явился вовремя и быстро об этом пожалел. Секрет, как оказалось, вовремя не являлся никогда: по дороге всегда находился кто-то с неотложным делом, кто бы требовал внимания агента. Поэтому с четверть часа Ковальски молча созерцал сидящих напротив Пороха и Капрала – первый уткнулся в КПК и хмурился, а второй лучезарно улыбался. Ковальски еще с первой встречи уяснил, что лирически настроенный Капрал полагал жизнь на вольных наемничьих хлебах чрезвычайно романтичной, о чем не упускал случая напомнить. Убедить его в обратном еще ни у кого не вышло, так что ученый решил даже не пытаться. Он лишь понадеялся, что тот факт, что сейчас он в точно такой же, как и у всех здесь, серо-белой униформе, наведет Капрала на правильные мысли.


Наконец, явился Секрет.

– Все в сборе, – без приветствий ответил он, – это очень хорошо. Господа, как вы понимаете, перед вами наш новый научный сотрудник. Если предыдущий и через год будет иметь желание вернуться в строй, тогда обсудим дальнейшие планы, и, возможно, поговорим о расширении команды. Мне проблемы с составом не нужны. Вопросы у кого-нибудь есть?

Порох поднял руку. Шеф кивнул ему, предлагая высказаться.

– Я не хочу, чтобы мои слова были расценены как грубость, – сообщил он. – Но нельзя ли, чтобы Ковальски прошел тест-аттестацию? Чтобы мы имели представление о его уровне способностей и знали, на что рассчитывать в бою?

– Идея здравая, вопрос своевременный. Ковальски, что скажешь?

– Что от меня требуется? – поинтересовался тот со своего конца дивана. Эта местная мебель – модульная, белая – его напрягала. Диван незамкнутым квадратом окружал один небольшой столик, так что все сидели лицом друг к другу.

– В тест-аттестацию входят, собственно, написание теста и прохождение полосы препятствий. Там замеряются скорость реакции и некоторые физиологические особенности вроде скачков давления. После этого кандидат проходит медосмотр, и дело сделано.

– Нет проблем.

– Отлично. В таком случае предлагаю пока что обсудить текущие дела…

– Сэр!

– Да, Порох?

– Я опять же не хочу показаться невежливым, однако что если Ковальски не пройдет тест-аттестацию?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, – маленький подрывник сложил руки на груди, выговаривая слова как можно более отчетливо. – Что требования «Северного ветра» могут отличаться от таковых у «пингвинов». Я помню, что на практике этот отряд проявил себя с самой лучшей стороны, однако…

– К чему ты клонишь?

– Мне кажется, что лучше будет подождать результатов тест-аттестации, а после уже обсуждать дела в новом составе. Во избежание неприятных… инцидентов.

– Что ж, – агент Секрет задумался. Кажется, этот вариант он прежде не рассматривал, как возможный. – С точки зрения буквы закона ты прав, Порох. Ковальски, это тебя не обидит?


Ковальски исполнил привычный номер с бровью и наклоном головы.

– Обижаются только эмоциональные дурни, шеф. Если я понадоблюсь, я буду в своей ячейке. И, пока я еще не ушел – скажите мне, есть ли у меня допуск к вашей электронной библиотеке, или до завтра я буду читать телефонный справочник?

***

Первые несколько минут он просто непонимающе пялился на лист бумаги. Хотя задание было на время, он никак не мог заставить себя взять в руки ручку и начать заполнять бланк.

– Слушайте, – наконец, не выдержал он, – это точно правильная форма?

– Точно.

– А что, какие-то проблемы? Ты не сталкивался с такими вещами?

– Нет, дело не в этом. Просто когда вы говорили «тест» я не ожидал, что он действительно окажется… тестом.

– А чем он, по-твоему, должен был быть? Шарадой?

– Но, послушай… это же глупо. – Ковальски взял в руки свой бланк и зачитал первый вопрос вслух: – «Какой из перечисленных ниже снайперско-полевых комплексов оптимален для использования в лесистых местностях»… Это же просто смешно! Лес бывает разный. Лиственный, сосновый, густой и не очень, растущий на разном грунте… В одном случае подойдет одно, в другом – другое. Как можно вычислить что-то, что будет оптимальным? Это для какого леса, для сферического леса в вакууме?

– Ковальски, не стоит так нервничать. Это всего лишь попытка определить, разбирается ли кадет в вопросе…

– Кадет-то может и знает, какой ответ правильный, но я-то не кадет! Я знаю, что единственно-правильного ответа не существует. Или вот, – он снова опустил взгляд в бланк. – « Расшифруйте приведенное ниже сообщение». Но шифров, где пользуются одинаковыми символами, но разной трактовкой, тоже великое множество. Если не указано, какой именно принят между сообщающимися лицами…

– Ковальски, - Порох вздохнул. – Прости, что напоминаю об этом, но время идет.


Ученый покосился на него, пробормотал что-то, подозрительно напоминающее «несусветная глупость» и склонился над бланком.


С полосой препятствий было еще хуже. Он уже не пытался задавать вопросы, хотя из души ученого так и рвался отчаянный вопль «да вы издеваетесь!». Где они в реальности, на практике, встречали такие препятствия, он не знал и знать не хотел. Впрочем, полоса называлась «условной»… Но дураку же понятно, что если перед тобой стена высотой три метра и шириной два, и внизу лежат крючья, то разумный человек подберет их и обойдет стену… Лезть через нее, когда можно обойти?.. Но он перелез, и прополз на животе под колючей проволокой, и проделал все прочее, что было запланировано в аттестации, утешая себя мыслью, что если провалится, то спокойно отправится в свой НИИ и забудет о «Северном ветре» как о страшном сне. Хотя что-то внутри подсказывало: не забудет. Он не имеет права плохо справиться, потому что тогда это будет что-то вроде реванша за прежнюю встречу. Это столкновение двух миров, двух кардинально различных подходов, это конфликт «Северного ветра» и их, «пингвинов»… Впрочем, каких еще «их», Ковальски старался не задумываться. Он не мог перестать думать о себе, как о «пингвине» так быстро, и немало в этом помогали новые товарищи, попеременно звавшие его так. Капрал находил это наименование чрезвычайно милым.


После того, как все закончилось, его отправили в медблок, где позволили принять душ и запихнули в барокамеру. Самым большим соблазном было не выскочить и не покопаться в приборной панели, но Ковальски устоял. Врач пообещал передать результаты через агента «Секрета», и с этим утешительным напутствием Ковальски отправился обедать.

Пищеблок на базе представлял собой довольно обширное подземное помещение с раздаточной стойкой в торце и множеством столиков по всей площади. Ковальски привычно умостил перед собой книгу, открыв на заложенной странице, и запустил вилку в свой салат из морской капусты. Однако прежде, чем та отправилась в рот, напротив него опустился агент Секрет.

– У тебя мания мешать мне спокойно поесть? – поинтересовался ученый, опуская книгу на стол, корешком вверх. Он не боялся запачкать страницы – столы тут были стерильно-чисты, как и любые поверхности.

– Нет, у меня твои результаты, – отозвался тот. Ковальски вопросительно поднял одну бровь. Секрет вытащил из нагрудного кармана аккуратно сложенный вчетверо белоснежный лист и расправил его.

– Итог по тестам неутешительный: ты едва набрал проходной балл. Да-да, я помню твои замечания, и ты действительно не кадет, который бы обучался в академии, но, по-моему, главное одно: ты набрал нужное количество верных ответов.


Ученый кивнул. С его точки зрения эта новость не была такой уж блистательной.

– С аттестацией дела получше: у тебя вполне приличное время. Конечно, тебе далеко до меня, или до Капрала с Порохом, но все же, этого достаточно. Я ведь помню тебя в настоящем деле, – добавил он, оторвав взгляд от документа. – Мне не нужны твои показатели, чтобы взять в отряд. Ну и наконец, самое неприятное: врач сказал, что при твоем зрении странно, что ты еще жив. Он категорически настаивает – и я его в этом поддержу – на операции.

– Что?.. – ученый опешил. – Но, послушай… лазерная коррекция это… м… дорогое удовольствие.

– Послушай ты, – перебил его агент Секрет, складывая и убирая лист. – Ты теперь в «Северном ветре». Забудь это слово. Мы заботимся о наших людях.


Но ученый уже решительно отодвинул от себя поднос с обедом.

– Нет. Послушай, все же, ты, – вздохнул он. – Мне все равно, что вы думаете по этому поводу. Я ненавижу быть должным кому-либо. У вас за службу что-то ведь платят, нет?

– Конечно. Дьявол, я забыл вчера оформить карточку для твоего счета… забегался. Сегодня непременно займемся этим…

– Ну так вот, мы сделаем так: я сам оплачу эту треклятую операцию.

– А до того времени будешь ставить мой отряд под угрозу, близорукий монстр?

– Кто-то тут говорил, что берет меня, не взирая на показатели, или я ослышался?


Собеседник нервно дернул уголком рта, а после рассмеялся.

– Упрямый, как и все «пингвины»… Ладно! Будь по-твоему! И поешь. И так тощий, что страшно глянуть…

***

– Согласно нашим данным, они переправляют свой груз одним и тем же маршрутом. В распоряжении у них два судна, достаточно вместительных для пары тонн контрабанды, но недостаточно внушительных, чтобы береговая полиция забеспокоилась.

– Или они просто дали взятку.

– Ты имеешь представление, что делают с патрульными, пойманными на таком деле, Ковальски?

– А ты имеешь представление, сколько они получают, и насколько эта сумма меньше той, что им могут предложить?

– Так, так, господа, тихо. Без ссор. Никакой вариант нельзя сбрасывать со счетов. Наша задача, как вы помните, не только остановить эту противозаконную браконьерскую деятельность, но и сделать преступление публичным, засветить и их и все их связи, самим при этом оставаясь в тени.

– Тут есть несколько вариантов.

– Ковальски, мы не используем варианты в решении задачи.

– Серьезно? А что вы используете?

– Не сочти за грубость, но… я понимаю, что ты отвечал за выбор стратегии, когда находился в рядах «пингвинов», потому что твой ай-кью на порядок выше их. Кстати, сколько?

– Никогда не мерил. Как-то в голову не приходило.

– Я сброшу тебе программу на КПК, очень полезная вещь…

– Дает бонус при заполнении тестов?

– Гос-по-да, – с нажимом привлек к себе внимание агент Секрет. – Мы не спорим. Мы обсуждаем планы. Ковальски. Порох прав, мы действительно не используем варианты для выбора пути решения. Я отдаю приказ, отряд его исполняет.

– И все?

– Ковальски, – кажется, терпение агента было безграничным. – Здесь, в «Северном ветре», лидером боевой группы всегда становится тот, кто этого достоин. И кто в состоянии самостоятельно сделать выбор, ни у кого не спрашивая советов. Ну а теперь, если мы закончили, давайте продолжим…

***

Он повесил план-карту прибережных вод заданного квадранта на стене в своей ячейке, и, вооружась цветными маркерами, принялся так и эдак вертеть выдвинутый шефом план. Он проигрывал различные повороты сюжета, внося поправки и изменения и записывая их в блокноте. Показывать эти расчеты было все равно некому, но ему нужно было для себя определить, что стратегия безопасна.


Спустя три часа он пришел к выводу, что выглядит она, по крайней мере, таковой, если только в самый ответственный момент с неба на голову не упадет белый рояль, который спутает все карты, но осадки из роялей обычно явление малораспространенное.


Затем к нему постучались.


========== Часть 7 ==========


– Войдите, – бросил ученый через плечо. Он не сомневался, что это шеф пришел что-то еще сообщить. Он ошибся – это был Капрал.

– Как ты устроился? – поинтересовался он, переминаясь с ноги на ногу. Было видно, что здоровяку одновременно интересно и неловко. – Я тут… я принес тебе печенья! – он опустил на стол белую керамическую тарелку, на которой элегантным веером расположились идеально-квадратные, покрытые ровной глазурью, печеньица.

– Это как… дружеский жест, – продолжал Капрал. – Ну и… Я знаю, «пингвины» не часто… То есть, я хочу сказать, жизнь вас не баловала… В смысле…

– Спасибо, – кивнул ему ученый. – Это очень мило с твоей стороны.

– Правда? – просиял гость. Ковальски кивнул снова. Перед его внутренним взглядом внезапно возник Прапор. Он всегда приходил в его лабораторию, когда Ковальски долго не появлялся – являлся, увлекая за собой шлейф пригари, и гордо неся перед собой закопченный противень с домашним печеньем. Неправильной формы, непрезентабельного цвета, и совсем не похожим на это произведение механического робото-гения. В том, что печенье именно такого происхождения, ученый не сомневался.

– А что ты делаешь? – полюбопытствовал Капрал, заметив на стене карту. – Рисуешь? О-о, абстракционизм, это так… изыскано…

– Это карта, – внес ясность Ковальски. – Просто просчитываю… – он хотел сказать «варианты» но слово застряло у него в горле. – Все просчитываю, – неуклюже закончил он.

– А почему на бумаге-то?.. – искренне удивился Капрал. – Можно спрограммировать три-дэ модель. Или голограмму, кому что удобнее. Голосовые команды заносятся в протокол, в любой момент можно открыть и свериться…

Ковальски пожал плечами.

– Я никогда не работал с такими высокими технологиями, – сообщил он без обиняков. – И потом, я точно знаю, что машина может совершить просчет.

– А ты разве не можешь?

– Могу.

– Ну так!

– Мне сложно это пояснить, но я попробую. Я предпочитаю полагаться на свой разум, а не на разум машины. Как исправить ошибку, которую совершил я сам, я зачастую знаю. Как исправить ошибку компьютера – не всегда.

– Но машины экономят массу времени, – заметил Капрал, осторожно присаживаясь у стола. – И освобождают его для нас.

– И что вы с ним делаете, с вашим ново обретенным временем? Пишете новые тесты? Проходите аттестации, далекие от реальных условий? Составляете список планов для расписания брифингов для представления заседательной комиссии?

Капрал взирал на собеседника несколько изумленно, и это заставило Ковальски сбавить обороты.

– Прости, – поднял ладони он. – Мне пока не понять специфики вашей работы. Я практик. По мне, так все это чересчур далеко от реальности.

– Но «пингвин», подумай: до встречи с тобой и твоими друзьями мы так работали. Как ты понимаешь, мы не основатели «Северного ветра». Да, наш шеф тут не последний человек, но «Северный ветер» стоял задолго до него. Он наращивал и копил свою мощь. Я очень жалею, что в свое время судьба не привела вас, четверых, к нам… – Капрал вздохнул. – Вы служили черт знает где, а не там, где…

– Где что? – перебил его ученый. – Не там где надо? А надо кому? Я не жалею о своем опыте, и знаешь почему? Если бы я попал к вам пятнадцать лет назад – я был бы таким же, как и вы. Придающим значение тестам, не учитывающем настоящие, реальные факторы, не умеющим браться за дело без своего спец-оборудования…

Лицо Капрала вытянулось.

– Я обидел тебя, да? – вздохнул Ковальски.

– Да, – печально кивнул его гость. – Все это звучало не очень приятно, должен признать.

– Я не хочу сказать, что вы глупые или плохие.

– По-моему ты только что это и сказал. Странно было бы, если бы ты сказал это, если не хотел, правда?

– Что ж, вы тоже все время намекаете на то, как я отстал от жизни, если уж на то пошло…

– Ты о Порохе? Не заводись, он просто ревнует. Он сильно привязан к шефу, а тот в последнее время уделяет тебе много внимания. И потом, он скучает. Наш прежний аналитик была с нами довольно долго, и мы все привязались к ней…

– Что ж, быть может, будет лучше… – Ковальски начал было, но прикусил язык. Будет лучше ему уйти? Лучше ли? И ему ли лучше? И не потому ли ему хочется уйти, что он просто не в состоянии принять что-то для себя новое? Не будет ли в таком случае эта практика повторяться в каждом новом месте, ведь, как известно, со своим уставом в чужой монастырь…

– Что будет лучше? – насторожено нахмурился Капрал. – Договаривай уж!

– Будет лучше нам всем быть снисходительнее друг к другу, – произнес ученый. – И я, и вы привыкли к иному подходу. Но если мы теперь работаем вместе, я думаю, будет разумным не спорить, а постараться понять один другого.

Капрал просиял. Этот большой и простодушный человек, кажется, улавливал эмоции окружающих, как будто настраиваясь на них.

– Это замечательные слова! – оповестил он ученого. – Я рад, что ты так считаешь. Действительно, если тебе удобнее работать с бумажной картой…

– Нет-нет, я буду рад научиться чему-то новому!

– Отлично. Тогда, если ты не против… – он сделал жест в сторону сиротливо жмущегося в углу ПК – ни разу за все время пребывания тут Ковальски не включенного. Ученый оживленно кивнул.

– Конечно!

– Окей. Тут четыре ядра и две панели. Вот, смотри…

***

– Ковальски, можно тебя спросить?

– Конечно, Порох.

– Я ни в коем случае не хочу тебя задеть или обидеть…

Ученый кивнул. Практически все фразы подрывника, обращенные к нему, начинались с этого пассажа.

– Шеф говорит, ты бегаешь по утрам в ангаре.

– Да.

– А еще автоматический счетчик зарегистрировал, что по утрам температура используемой тобой воды всего четыре градуса.

– Да.

– Почему?

– Что почему? Почему я бегаю в ангаре? Там много места. По моим расчетам, полный круг как раз четыреста метров, очень удобно. А холодный душ полезен.

– У нас тут есть нормальный спортзал и бассейн.

– Я знаю.

– Тогда почему не пользуешься?

– В зале лампы дневного света, в бассейне хлорка.

– В душе вода тоже санитарно-стерильная. Мы используем экологические фильтры.

– Черт. Хорошо, что ты сказал. Надеюсь, у вас найдется лаборатория для синтеза бактерий?

– Ковальски, что за безумие?

– Это не безумие, а простой расчет. Организм привыкает ежедневно бороться с внешней угрозой. А бегать в жизни чаще всего приходиться не особенно глядя под ноги, а то и ночью. Так что лучше будет приучить тело заранее.

– Очень… неожиданно. Даже не знаю, что тебе и сказать. Как по мне, это все равно, что тренироваться кидать картофелины в котелок через спину…

– Я попадаю с восьми метров, между прочим.

– О, боже…

***

– Итак. Я назначаю начало миссии на завтра. В семь ноль-ноль все должны быть в цейхгаузе номер семнадцать на нижнем уровне. Согласно нашим данным, завтра в девять сорок пять интересующее нас судно будет проходить вот этот участок, - лазерная указка описала полукруг на трехмерной карте. Ковальски следил за огоньком, как кот.

– Я и Капрал идем на абордаж с воздуха. В десять десять ровно стыкуемся и проводим задержание. Порох и Ковальски, ваша задача следить, чтобы никто не покинул судно. Ваша субмарина должна держать периметр. Все ясно? Вопросы? Ковальски, ты ничего не имеешь против Пороха?

– Нет, шеф. Работать в паре с подрывником, очевидно, моя карма. Но можно вопрос?

– Да, Ковальски?

– Насколько я могу судить, водоизмещение судна – тонн десять, не так ли? Это значит, что на борту может находиться достаточное количество человек, чтобы мы четверо потерялись на их фоне.

– Ковальски, привыкай все судить новой меркой: не всего четверо, а аж целых четверо. Поверь, их корабль плавает свое последнее…

– Судно. Ходит.

– Можешь так записать в своем блокноте, если хочешь. У нас тут демократия. Еще вопросы есть? Да, Ковальски?

– Как я понимаю, наша задача задержать злоумышленников, а не уничтожить их, верно?

– Верно. Они должны иметь возможность отвечать перед законом.

– То есть, повреждения, совместимые с таковой возможностью, разрешены?

– Что ты имеешь в виду?

– Перелом ног, например. Или усыпляющий укол часов на двадцать.

– Знаешь, это звучит не очень гуманно.

– Зато это надежно, шеф. Поверь мне.

– Возможно. Но «Северный ветер» против бессмысленной жестокости. Мы так не работаем. Вполне будет достаточно, если вы свяжете их хорошенько. Думаю, начальник береговой охраны оценит подобный букет по достоинству…

– Конечно. И скажет: о боже, какой элегантный жест от неизвестного миру героя в маске…

– Именно.

– Это была ирония, шеф.

– Как я уже сказал, у нас тут демократия. И, если вопросов больше нет, я рекомендую всем выспаться.

– Есть.

– Так точно.

– А что, отслеживать их ночью никто не будет? На всякий случай?

***

– Прости. Прости. О господи, прости… Надеюсь, у тебя нет клаустрофобии?

– Нет. У меня только двести четыре сантиметра росту есть. Не беспокойся, это не смертельно и не заразно. Оу…

– Прости!

Субмарина оказалась действительно маленькой. Идеальное поле действия для такого компактного бойца, как Порох. Сущее орудие пытки для двухсотчетырехсантиметрового Ковальски.

– Как, говоришь, она называется?

– «Урания».

– Я буду звать ее «Железная дева», хорошо?

Когда он все же устроился возле пульта управления, напротив лобового иллюминатора, ему показалось, что еще немного, и он сможет прижать уши коленями. Пороху явственно было неловко за то, что как-то никто не подумал об этом аспекте дела, и он старался быть особенно любезным.

Они отбыли строго по часам, и спустя десять минут последнее напоминание о суше – подводные рифы – скрылось позади. Теперь, куда ни погляди, было только море. Они пока освещали путь лобовым фонарем, рассчитывая, что при необходимости выключат его и перейдут полностью на движение по приборам. Эхолокатор пока молчал. Иногда мимо субмарины проплывали косяки рыб, хладнокровно игнорируя чужеродный объект, и этими происшествиями исчерпывалась хроника подводных событий. Плыть до места было чуть более часа. Ковальски поначалу с периодичностью в несколько минут бросал взгляд на приборы, а после бросил это бессмысленное занятие. Ни там, ни за стеклом ничего не менялось. Путешествие оказалось неожиданно скучным – над ухом никто не ворчал, не канючил порулить и не хохотал маниакально, норовя загарпунить любую проплывающую мимо несчастную селедку. Порох сохранял молчание – не то от неловкости за просчет с размерами, не то будучи сосредоточен на управлении. Он производил впечатление человека с широким кругозором, и наверняка был интересным собеседником, однако что-то подсказывало ученому, что не стоит пытаться болтать с ним именно сейчас – вряд ли Порох поддержит диспут о Лавкрафте…

Ковальски лишний раз старался не иметь дела со все еще чужой ему сверх-продвинутой техникой своих новых сослуживцев. После того, как он в прошлую встречу угробил их самолет, это было вполне понятным опасением. Шкипер всегда пренебрежительно относился к деньгам как таковым, однако ученому сумма в четырнадцать с небольшим миллионов еще долго снилась в кошмарах.

Они все плыли и плыли, и от нечего делать Ковальски пролистал технический план субмарины, и про себя отметил, что при его параметрах пользоваться катапультой, и, тем паче, торпедным отсеком для экстренного эвакуации, будет не самой разумной идеей. Вообще его рост доставлял ему больше проблем, нежели положительных воспоминаний. Казалось бы, высоких умных парней должны бы любить девушки. Но на деле ему доставались почетная обязанность цеплять на макушку елки рождественскую звезду или прятать в верхние ящики под самым потолком заначки, которые Прапор доставал, вскарабкиваясь на плечи Рико и которые они после делили пополам с радостным хохотом. Он был тем самым парнем, который никогда не помещался ни на полке в поезде, ни в ванной, и чьи колени всегда ощутимо упирались в переднее сидение. Возможно, маленький Порох и комплексовал из-за своего роста, но жить ему определенно было проще, нежели его нынешнему товарищу.

– Триста метров до цели. Гашу фонарь.

– Окей.

Они шли теперь в полной темени, и можно было бы закрыть глаза, но опасение внутри не позволяло так расслабляться. В наушниках явственно слышался посторонний размеренный шум – Ковальски не сомневался, что это гребной винт нужного им судна. Они подходили все ближе и шум становился отчетливее. Порох молча ввел команду для подъема ближе к поверхности, явственно намереваясь вывести перископ. В темноте вокруг было невозможно отслеживать возможных беглецов с судна. Его расчет был прост – наверняка уходить будут на какой-нибудь простецкой моторной лодке, догнать которую не будет составлять труда. Взять посторонних на борт, конечно, возможным не представлялось, однако взять на буксир их посудину – вполне.

Перископ был один, и Ковальски на него не претендовал – не с его зрением такие подвиги. Вместо этого он рассматривал экран сонара. Он еще помнил, как судорожно открыл рот, пытаясь привлечь чужое внимание, однако крикнуть так и не успел.

Субмарину толкнуло так, что он приложился головой о стену. Внутри черепа моментально помутилось, и показалось, что внутрь хлынула сама темнота – вместе с ледяной морской водой, прямо из пробоины…

***

Спина болела. Все тело болело, но спина – особенно. Он чихнул, в носу защипало, как от попавшей туда воды, и Ковальски пошевелился. Приподнялся на локтях, чувствуя, как свисающие, тяжелые от воды волосы превращают его в нечто среднее между русалочкой и Садако. Перед глазами все расплывалось. Он снова закашлялся, и его вырвало соленой водой. Легкие сжались, будто мехи, выжимая из себя постороннюю жидкость. Черт бы ее побрал, он свободно задерживает дыхание на две минуты с четвертью, как он умудрился нахлебаться?..

Дыши, Ковальски, дыши, надо дышать, надо заставить легкие работать. Это больно, но если оставить воду внутри… Его скрутило еще раз, но теперь уже послабее. Он смог прокашляться и отползти немного от неприятной лужи на полу. Убрав с лица волосы, ученый попытался оглядеться. Расплывчатая картина мира вокруг его не очень обрадовала.

– О, ты живой, – донеслось со стороны. Он повернул голову на звук, и небольшое серое пятно зашевелилось. Ковальски потер переносицу, похлопал себя по карманам, и пошарил руками рядом.

– Зря стараешься, – повторил тот же голос. – Судя по царапинам на твоем лице, они разбились.

Этого еще ему только не хватало! Без очков он не то чтобы как без рук, но где-то рядом.

– Где мы? Ты видишь?

– Судя по обшивке – в трюме, – сообщил ему собеседник, в котором, наконец-то, Ковальски опознал Пороха.– Полагаю, они долбанули по нам, а потом – выловили… Вот только зачем?

– Шутишь? Зачем им полтонны отличного металла, нашпигованного пусть и сломанной, но техникой?

– Ты про субмарину? Но они же нас вытащили…

– А что им было с нами делать? Выбросить в море? Может прибить к берегу, и кто-то сложит два и два. А так мы под круглосуточным надзором.

– Вот черт…

– Нет, черт – это то, как они нас нашли. Остальное вторично. Есть идеи?

– У них тоже был локатор?

– И в субмарине не было никакой супер-штуковины, чтобы глушить такой сигнал?

– Была.

– Тогда отпадает. Им мог кто-нибудь сказать?

– Нет! Кто? Знали только наши.

– Они могли взломать сервер?

– Сервер «Северного ветра»?!

– Дэйв ведь смог.

– Так то Дэйв, безумный гений, а они… Простые мелкие контрабандисты!

– У которых есть пара неплохих судов и налаженная сеть сбыта. То есть, у них есть деньги. А за деньги можно нанять хакера.

Порох помолчал.

– Это значит… – протянул он спустя минуту, – что шеф и Капрал…

– Они шли с воздуха. Если торпеды на судне еще можно как-то скрыть, то ПВО нет. Так что, я полагаю, они или провалили операцию и ушли ни с чем, или им хватило ума высадиться, и они наши соседи…

– За своим умом лучше следи…практик. Где ты был с этими своими идеями на брифинге?!

– Так вы же не работаете, рассматривая варианты, нет?.. У вас есть шеф, пусть он и думает…

– Если ты скажешь еще одно дурное слово в адрес шефа, клянусь, я тебя ударю!

– Тогда давай, потому что я обязательно скажу. Не сейчас так впоследствии. И не только о нем.

– Это что, пингвиний нонконформизм?

– Нет, это мой персональный критический взгляд на вещи. И я тоже хорош: положился на компьютер, не проверил, не покопался…

– Слушай! – Пороха даже подбросило. – Если они, теоретически говоря, взломали сервер… Это ведь означает что у них доступ к нашей базе данных!

– Я тебе больше скажу. На месте их хакера я бы покопался в электронике субмарины. И, если бы мне – то есть хакеру – повезло, и я нашел учетные записи, то, пользуясь кодами, я бы шастал по базам «Северного ветра» под твоим аккаунтом.

– Ковальски, ты прирожденный злодей.

– Спасибо.

– Это не комплимент!

– Это ты так думаешь.


Им принесли поесть – дверь очень быстро открылась на ширину, способную пропустить упитанную чайку, после чего по полу юзом проехала миска. Одна – очевидно, хлебосольные хозяева рассудили, что гости не подеруться из-за еды. Они и не подрались.

– Я не буду, – покачал головой Ковальски. – И тебе не советую.

– Думаешь, они туда что-то подмешали? – с опаской уточнил Порох, принюхиваясь к вяленым рыбешкам.

– Ага. Соль. Они не дали нам воды, если ты заметил.

Миска осталась стоять нетронутой. Порох сидел в углу и меланхолично наблюдал, как его товарищ изучает их узилище на ощупь. Он бы и сам это проделывал, если бы мог достать до внутренней обшивки.

– Слушай… Я не хочу задеть или обидеть, но…

– Хватит уже! – Ковальски так резко обернулся на голос, что мокрые волосы хлестнули его по спине. – Удобная фраза «не хочу никого обидеть»: сказал ее – и обижай на здоровье! Хочешь говорить – говори прямо!

– Ты думаешь отсюда сбежать? – не выдержав, наконец, спросил Порох. – Думаешь, они оставили нам лазейку?

– Я думаю, что они не привыкли держать тут пленников. Это не спецкамера или что-то наподобие. Если я раздобуду хотя бы гвоздь, уже будет чем поковырять в замке.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы замки открывали гвоздями?

– Ты просто никогда не жил с Рико. Однажды он потерял ключи, и это, скажу я тебе, было… нечто.

– От дома хоть что-нибудь осталось?

– О, нет, не от дома. Он потерял ключи от машины. Вскрыл ее, как банку сардин, и очень удивился, когда по его душу явились легавые. А легавые очень удивились, когда он предъявил им права и техпаспорт.

– Ты хочешь сказать, на свете нашлась такая комиссия идиотов, которая дала вашему психопату права?

– Нашлась. «Подпольная полиграфия» называется. О, кажется, есть… – вцепившись покрепче и обдирая пальцы до крови, Ковальски попробовал вытащить обнаруженный гвоздь. Черта с два – то ли погнувшись, то ли просто обладая мерзким норовом, тот сидел как влитой.

– Чувствую его, но не вижу, – посетовал ученый вслух.

– Потому что надо было слушаться шефа и не играть в гордость! – не упустил случая съязвить Порох. – И сейчас тебе бы не были нужны очки!

«Пингвин» расшатывал упрямый гвоздь и дергал часа два, прежде чем кусок железа обреченно сдался. Порох все это время торчал у двери, прижав ухо – караулил и следил, чтоб странная возня не привлекла ненужного внимания. Вытерев израненные руки о штаны, Ковальски поднес добычу к самым глазам, рассматривая.

– Мда, – был его вердикт. Судьба опять решила похвастать задними карманами джинсов… Но выбирать все равно не приходится.

Он пристроился возле Пороха и принялся ковырять в замке, то ругаясь сквозь зубы, то уговаривая неподатливую собачку быть «хорошей девочкой». Мучился он минут сорок, прежде чем замок все же сдался. Щелкнул, и Ковальски, не веря своему счастью, немного приоткрыл дверь.

– Свобода! – шепотом возликовал Порох.

– Ну что, – так же шепотом осведомился, криво ухмыляясь, Ковальски, – этому учат ваши тесты?

– Господи, какой же ты злопамятный… Давай, я первый пойду. Я незаметнее.

Подрывник выскользнул в коридор и, двигаясь бесшумно, словно призрак, стал пробираться под стеночкой. Добравшись до угла, осторожно высунулся и помахал рукой – дескать, все чисто.

– Нам нужнодобраться до рубки, – сообщил он шепотом, когда Ковальски снова оказался вплотную к нему. – Вырубим всех и по-тихому повернем судно на другой курс. Или подадим сигнал нашим и подождем подмоги.

– Надо выловить всех. Они могут воспользоваться сигнальными ракетами.

– Чтобы выдать себя береговому патрулю? – хитро улыбнулся Порох. И, видя, как бровь его собеседника ползет вверх, добавил: – Что, непривычно, когда у кого-то еще есть мозги, м?

***

Они добрались до лестницы на палубу, когда услышали посторонний шум. Не сговариваясь, оба нырнули под лестницу и затаились там, моля небеса, чтобы тот, кто шумел, оказался слепым и невнимательным. Пошарив рядом. Порох нащупал нечто, похожее на ком старого брезента. Тот шуршал, однако на судне никогда не бывает полной тишины, и подрывник решил рискнуть. Двигаясь в такт качке, он потянул край рулона на себя, а после, когда его оказалось достаточно, нырнул под его укрытие, сделав жест «пингвину» следовать за собой. Они замерли, прижавшись к полу, как две черепахи, постигающие йогу, и Ковальски в который раз недобрым словом помянул свой рост.

Шаги между тем приближались. Ученый нахмурился – звуки чужой походки сообщали ему, что человек идет не с пустыми руками, и что он осторожен и внимателен. Неужели их противники, пережив неудачное нападение, решили выставить охрану? Что ж, весьма толково, нужно отдать им должное. Если этот неизвестный обнаружит их, нужно действовать молниеносно: с парня станется спустить курок просто от неожиданности…

Шаги замерли над головой. Спустились, переместились вправо. Затем вернулись и затихли. Ковальски задержал дыхание и начал считать про себя. Две минуты он выдержит точно, уповая на удачу. Авось этот соглядатай все же уберется прочь и даст им продолжить путь к рубке…

В следующий момент брезент с них сдернули. Дальнейшие события произошли очень быстро. Порох откатился в сторону, уходя от вероятного огня – совершил профессиональный перекат, практически акробатический, на который, однако, некому было любоваться. Вороненый ствол старенького израильского УЗИ уперся практически в нос ученому, а тот буквально в последний же момент затормозил выброшенную для удара ногу, каким-то чудом не врезав Прапору по коленному суставу.

– Ты?

– Ты?!


========== Часть 8 ==========


Оба они – один округлив глаза, а второй близоруко прищурив, уставились друг на друга.

– Что ты здесь делаешь? – опомнился первым Порох, непонимающе рассматривая младшего из «пингвинов», будто не до конца мог поверить своим глазам.

– То же самое я могу спросить и у вас!

– Мы на задании!

– То же самое могу вам ответить и я!

Ковальски выбрался из-под лестницы и распрямился, моментально вознесшись над обоими собеседниками на добрую голову. Прапор отступил на шаг, окидывая его взглядом, и изумление в нем постепенно вытеснялось каким-то горьким чувством.

– А-а-а, – протянул он. – Понятно…

– Что тебе понятно?

– Все понятно.

– Чудесно, – с непроницаемым лицом кивнул ученый, – В это «все» входят законы термодинамики и принцип работы индукционной катушки?

– А что, – не остался в долгу собеседник, – в «Северном ветре» умничать так же здорово, как среди простых и необразованных нас?

На палубе над их головами заскрипели тросы. Все трое затихли, напряженно вслушиваясь а после Прапор прошипел:

– Убирайтесь отсюда! Нам тут не нужны лишние люди.

– Я правильно понимаю, вы собираетесь втроем взять на абордаж это судно? Без навигатора?

– Вдвоем.

– Еще лучше!

– А тебе какое дело?! – Прапор закусил губу, собираясь не то расплакаться, не то слепо, зло врезать под дых. – Наша жизнь тебя больше не касается! Тебе нет дела до того, что Шкипер себе не находит места! Тебе нет дела до Рико, который плачет по ночам, когда думает, что его никто не слышит! Тебе до меня нет дела!

– Конечно, мне нет!.. – огрызнулся ученый, минуя стадию с бровью и птичьим поворотом головы, как неактуальную. Для таких телодвижений нужна выдержка, а ее сейчас катастрофически не хватало. – Я же бесчувственное бревно, у меня нет эмоций, куда мне до ваших высоких материй! До вашего великого космического знания, недоступного простым нормальным, мыслящим логически, людям!

– Не хочу никого обидеть или задеть, но…

– Заткнись!

– Надо же, как вы здорово умеете орать хором…

– У тебя ведь теперь новые друзья есть, да?! Вот и иди к ним! Они крутые, не то, что мы!

– А тебя не смущает, что вы сами меня выставили, юный безмозглый Прапор? В голову не приходит вспомнить?!

– Тебе просто надо было попросить Шкипера! Только и всего! Он хотел, чтоб ты понял!

– Что понял?! Что только ему можно бить других людей по мордасам?

– Я, опять же, не хочу никого…

– Заткнись!

– Сам заткнись!

– Я не тебе. Я Пороху.

– А, то есть Пороху теперь можно, а мне уже нельзя, да? Я недостаточно хорош для твоего светлого гения?!

– Господи, как был бестолочью, так и остался…

– А ты ведь правда не понимаешь, что наторил, а, Ковальски? Не понимаешь же! Ты не понимаешь, что ты мне жизнь, можно сказать, сломал?!

– Я?! – если можно было чем-то по-настоящему шокировать ученого, то Прапору это с успехом удалось.

– Все, что я знаю – я от тебя знаю! – ткнул тот пальцем в грудь собеседника. – Все, что я умею – почти все, ладно, – я перенимал от тебя! Я с детства привык обо всем, что непонятно, спрашивать тебя! Не знаешь – спроси Ковальски, Ковальски точно в курсе! Ты научил меня читать, писать, считать, и я думал, ты все на свете знаешь!.. Все, все что угодно, что ты не можешь ошибаться! И тут ты… Ты делаешь такое, что все летит к чертям!

– Отсюда мораль, юный Прапор: люди, дьявол их дери, не идеальны!..

Порох переводил взгляд с одного спорщика на другого, едва поспевая за ходом событий. Кажется, оба «пингвина» забыли, где они и зачем, и кричали друг на друга с полной самоотдачей. Маленький Прапор вытянул шею, поднимаясь на носочки, а долговязый Ковальски глядел на него сверху вниз, кажется, просто желая оставаться как можно дальше от собеседника.

– Я думал, ты вернешься! Мы все думали, что ты все поймешь и вернешься! А ты ушел к… к ним! – Прапор ткнул пальцем в сторону маленького подрывника «Северного ветра», но сам для себя неожиданно попал в кого-то другого. Обернувшись, он натолкнулся всполошенным взглядом на многообещающую щербатую улыбку незнакомого, и не вызывающего желания его заводить, человека. Увидев, что он замечен, человек коротко замахнулся тяжелым рыбацким багром, и последнее, что помнил Прапор, была тяжелая тупая боль в затылке.

***

– А ведь больше тут нет гвоздей.

– Не нуди.

– Я констатирую факт.

– Нет, ты нудишь.

– Шкипер пошел брать рубку?

– Должен был. Но он ждал моей отмашки. А я ее не дал.

– Тогда почему его еще не бросили сюда к нам?

– Тебя спросить надо, ты же у нас умный!..

– Могли пристрелить. Могли связать и допросить: ты-то в бессознанке. Или его еще не поймали и тогда у нас есть крошечный шанс.

– Можем покричать, чтобы он нас нашел!

– На месте наших охранников, заслышав шум, я бы пришел с тем багром еще разок.

– А как же тогда Шкипер нас найдет?

– На месте Шкипера я бы получил эту информацию от кого-то из местных. Черт, как же неудобно, что вас всего двое…

– О, как мило с твоей стороны, мистер новый агент «Северного ветра»! Что, ваша супер-элитная организация не может справиться с этой задачкой? Будем звать дядю Шкипера?

– Прапор, я хочу дать тебе совет. Довольно рисково пытаться задеть или унизить человека, на чьих глазах прошло твое детство. У него найдется достаточно контраргументов. Не то чтобы они имели отношение к обсуждаемой ситуации, однако настроение тебе испортят.

Прапор надулся и умолк. Однако ненадолго – спустя несколько минут ученый поинтересовался, постаравшись сделать свой голос как можно более безразличным:

– Кстати. Если уж ты упомянул. Почему вас двое? Где Рико?

Маленький «пингвин» зло покосился на ученого.

Но собеседник отказался смущаться этим и продолжал буравить Прапора вопросительным взглядом, так, что тот, наконец, сдался.

– По-моему, – буркнул он, – Рико так и не поверил, что ты ушел. По-моему он думает, что ты умер, а мы скрываем это, чтобы его не расстраивать.

– Он же был на слушанье!

– И что? Хочешь сказать, он понял все, что там происходило? А если бы даже и понял – вряд ли бы увидел проблему. Он сам на своем веку не один нос ломал.

– Так почему, во имя бинома Ньютона, к нему претензий нет, а ко мне есть?!

– О, – полным с трудом сдерживаемого гнева голосом протянул Прапор, – быть может, потому, что предполагается, будто в твоей черепушке серого вещества немного больше? Или может потому еще, что ты элементарно напугал Шкипера? Он не знал, что и думать: где это видано, чтобы Ковальски кого-то бил…

– Знаешь, вообще-то мне довольно часто приходится это делать, Прапор.

– Но ты это делаешь без особого энтузиазма. Надо, мол, значит надо, ладно уж… Если можно не бить, ты не станешь. А в тот раз стал. И Шкипера это взволновало. Он думал, быть может ты чутка… тронулся?

– А потом выяснилось, что я совершил это в здравом уме и твердой памяти, и он решил, что оптимальное решение проблемы – это избавиться от такого криминального элемента.

– А что он должен был сказать? «Ковальски, варианты»?!

– Неплохая идея, учитывая альтернативу.

– Но ты ничего не сделала с этим. Ты не настаивал на перерассмотрении. Ты не потребовал изменить решение. Ты просто ушел. Как будто мы никогда ничего для тебя не значили. Просто сменил команду, Ковальски. Я надеюсь, хоть там тебе смогут пояснить, что ты сделал не так.

– Знаешь. Прапор, обвинять человека в том, что он выполнил свой долг, и наказать его за это, а после еще обвинить в том, что он принял наказание – это слишком даже для Шкипера, а уж я-то знаю в каких он отношениях с логикой.

– Ковальски, ты просто ничего не понимаешь в чувствах, вот и все.

– Оглядываясь на эту историю, я могу сказать, что не слишком об этом жалею.

***

Удар потряс судно от киля до носа. Как будто стальное тело судна ожило и попыталось освободиться от посторонней власти.

Даже стены завибрировали, а в ушах нарастал неприятный металлический гул. Ковальски сел рывком, переходя из положения сна в положение готовности к бою минуя все промежуточные стадии. Но рядом никого не было.

Порох велел им с Прапором разойтись по разным углам и делать вид, что в помещении только один «пингвин», в противном случае он за себя не ручался. Так что никак нельзя было бы свалить происходящее на кого-то, кто решил сделать персонально тебе гадость, пока ты спишь…

Судно тряхнуло еще разок, и пол под ногами будто бы покосился. Они переглянулись.

– Точно больше ни одного гвоздя? – вздохнул Порох. Ответом ему был скрежет обшивки.

– А вдруг это кракен?!

– Кракенов не существует, юный Прапор.

– А что это тогда?! Мы встретили двенадцатипалубный авианосец, и он на радостях решил обнять старого знакомого?!

– Это тоже маловероятно.

В следующий момент кусок стены, возле которой сидел, приваливаясь спиной, ученый, обрушился на пол, как будто с другой стороны кто-то орудовал гигантским консервным ключом. Из проема немедленно повалил дым, и в нем, будто какой-то ангел технократического возмездия, вырисовался силуэт. Который, впрочем, едва ступив внутрь, утратил сверхъестественный ореол и превратился в обычного человека. Ковальски на него хмуро прищурился, потом скосил глаза на дыру в стене и произнес:

– Знаешь, вообще-то здесь есть дверь…

Рико что-то невнятно прорычал в ответ. Буквально сразу же после этого из своего угла ликующе возопил Прапор.

– Вот! – воскликнул он. – Это я и имел в виду! Как бы там ни было, но «пингвин» приходит за своими…

Рико издал горлом булькающий звук. Он был из тех редких людей, чье поведение словами не описать – всю его нервную мимику, размашистые движения, и неразборчивое рычание вместо речи. Нужно было это видеть своими глазами, чтобы осознавать, насколько все безнадежно. Только тогда постепенно в голове кристаллизуется мысль, что идти на сближение ради понимания все же придется.

Подрывник всем корпусом повернулся к Ковальски и сделал по направлению к нему пару шагов, что выглядело, с точки зрения последнего, угрожающе. Он отлично знал, какая у Рико тяжелая рука, и отдавал себе отчет в том, кто виновен в последних его неприятных переживаниях. В принципе, у него был шанс уйти от возмездия – у того, у кого ноги длиннее, зачастую и скорость в беге выше – однако он остался там, где сидел. Обидеть Рико было все равно, что обидеть ребенка – всегда искренний в своих чувствах, тот не умел ни лукавить, ни хитрить, у него все всегда было на лице написано. Ученому было просто его понимать – в отличие от других людей, которые запутывали отношения словами.

Он снизу вверх глядел на подступившего к нему практически вплотную «пингвина», в ожидании всего, что у того найдется высказать. И у того нашлось.

Рико прокашлялся – звук был такой, будто в бутылке катали несколько камешков-голышей – и опустился на одно колено. Поза моментально ученому напомнила позицию для стрельбы из противотанкового ружья, и, откровенно говоря, это она и была. Однако вместо ружья – какого бы то ни было – подрывник извлек из кармана разгрузки продолговатый футляр синего цвета и в обеих руках протянул ученому. Пружинный замок щелкнул, крышка открылась. Ковальски непонимающим взглядом уставился на содержимое.

Внутри лежали очки. Его, черт подери, запасные очки, которые вместе с другим нехитрым скарбом он не забрал с «базы» – в тот момент ему было не до шастанья по шкафам и сейфам.

Ученый перевел взгляд на Рико. Тот старательно улыбнулся. Жутковатое зрелище, если не привыкнуть, но он-то привык давно…

– Гм, – выдавил ученый, чувствуя, что от него ждут каких-то слов. – Это… это очень своевременно. Спасибо, Рико.

Рико заурчал, как трактор на малых оборотах.

Тем не менее, протянуть руку и, наконец, снова стать полноценным зрячим членом общества Ковальски не решался вот так сразу. Во всех действиях старого знакомого он прослеживал какую-то закономерность, они были как будто шифр еще одного вопроса, и нельзя было взять очки и не ответить на него. Ученый смутно понимал, что именно это за вопрос, однако логика сейчас бы его не выручила. Он просто прислушался к себе, и к тому, что ему самому хотелось бы ответить.

– Да, – произнес он вслух. Рико просиял.

Мир для Ковальски наконец-то обрел четкие границы – он поморгал немного, привыкая. И практически сразу же почувствовал себя более уверенно.

– Думаю, мы могли бы выбраться наружу этим путем?.. – поинтересовался он, кивнув на все еще дымящуюся дыру.

– Знаешь, не стоит, – отозвался Порох, выглянув в пролом. – Надеюсь, у твоего приятеля найдется еще один гвоздь?..

***

Море простиралось вокруг от горизонта до горизонта. Бутылочного цвета, спокойное, чистое – и над ним такое же безмятежное небо. Ни облаков, ни чаек. Ничего, на многие мили вокруг, куда ни глянь.

– Итак, давайте-ка я суммирую… – Ковальски заложил руки за спину и отошел от борта, ему отчаянно не хватало блокнота. – У этого корыта пробоина в борту, потому что кое-кто, не будем указывать на Рико, многократный победитель в номинации «я паркуюсь, как кретин». Все, кто мог сбежать отсюда, сделали это – кто на спасательном шлюпе, кто на… на чем ты приплыл?

– Гррррррр!

– Или на угнанном патрульном катере. Готов биться об заклад, в нижних палубах уже полно воды. Внимание, вопрос: как нам добраться до берега.

– Вплавь?

– Еще успеваем, в принципе, соорудить плот и есть вероятность, что найдем дорогу. Как насчет акул?

– О боже, ты же не хочешь сказать, что они собьются в стаю и устроят нам «Челюсти» нового поколения?

Ковальски протянул руку и бесцеремонно задрал на Рико майку, демонстрируя перечеркнутый рубцами бок.

– Это видишь? – поинтересовался он. – И она была молода и не очень опытна, жила в бассейне, и привыкла, что еда регулярна и достается без особых усилий.

– Дай угадаю: ему пришло в голову, что суп из акульего плавника отлично подойдет на обед?

– Потом да. Но сначала туда пришло соображение о том, что мы с Прапором будем неуместно смотреться внутри акулы.

– Ковальски, а сколько у нас времени?.. Ну, пока корабль совсем не потонет?

– Учитывая, что мы будем его обдирать, как липку, в попытке соорудить плот, я не дал бы больше полутора часов.

– Электронные системы точно не работают?

– Теоретически говоря, при наличии паяльника и свободных выходных, я бы что-то с ними сделал. Но пока что мой ответ – нет. Что, Рико? Да, стена. Палуба. Лестница. Хорошо, и что? Приварены. М-м… а! Ты о том, что на корабле нет того, из чего можно сообразить плот?

Подрывник активно закивал.

– А ракетницу? Да, согласен, глупый вопрос… Ладно. Выбора у нас все равно не особо. Лучше делать и каяться, чем не делать и каяться.

– Ты этим принципом руководствовался, когда сломал тому парню нос, да?

***

– Знаешь, что меня беспокоит?

– То, что мы собрали плав-средство из поддонов для рыбы, в нем полно зазоров, куда можно просунуть ногу, и доска Розы из «Титаника» по сравнению с ним просто круизный лайнер?

– Это пункт номер три. Номер два – мы не брали воду, чтобы избегать перегруза. Пункт один – мы так и не нашли Шкипера.

На эти слова обернулся Прапор.

– Ты же не думаешь… – начал он резко осипшим голосом. – Он же не мог…

– Он всегда велел не плавать в одиночку, – напомнил Ковальски. – А в этот раз ослушался сам себя, и, боюсь, итог закономерен.

– Я не верю!

– И это хорошо, юный Прапор. Хоть кто-то должен не верить.

– И… И Рико не переживет. Только он вернул тебя, и тут же потерял Шкипера. А он любит Шкипера.

– Звучит как «он любит рыбу».

– Рыбу тоже, Порох. На свете не так уж, по сути, много вещей, которые у этого парня получается любить. И… О-о, черт…

– Что такое?

– Когда он проснется – захочет есть. А значит, бултыхнется в воду за рыбой. Знаешь, что привлекает акул?

– Кровь?

– Да, а еще та вибрация, которую создает плывущий объект. Рико – добыча не мелкая. Один раз поймал и свободен ближайшие несколько дней. Можно собирать вещи и ехать в отпуск вместо утомительной охоты.

– Значит, его надо удержать! Ты же ему скажешь?

– Удержать Рико? Серьезно?..

– Думаю, он может тебя послушать. Лучше делать и каяться, чем… ну, как ты там говорил?!

– Это не тот человек, которому можно разбить нос и он станет тебя слушаться, Порох. Я не говорю, что он безумен, потому что на самом деле нет. У него не бывает галлюцинаций или бреда. Он быстро соображает и обычно понимает, что вокруг происходит, только оценивает по-своему. У него реакция, как у профессионального боксера, покажи ему стену, и он за секунду рассчитает, сколько и какой взрывчатки нужно для ее уничтожения, он задерживает дыхание на три минуты с гаком. Психопат? Не думаю.

– Так что, ты не удержишь его, когда он отправится на рыбный промысел?

– Я попытаюсь. Но успех этой миссии – процентов десять, если не меньше.

– Он так любит рыбу?

– Он любит плавать в обществе живых попутчиков.


Пороха разбудил всплеск. Он встрепенулся, огляделся по сторонам. Они спали по очереди, укладывая голову друг другу на колени, и сейчас была его «смена». Порох приподнялся на руках – пальцы были мокрыми, доски захлестывали маленькие волны. Теплые колени Прапора – вот они, рядом. Их хозяин трет глаза кулаком и спрашивает, чем дело. Напротив, на другом краю плота, Ковальски. Сидит к ним спиной и смотрит на море. Рико нигде нет.

– Ты ему сказал? – хрипловато со сна интересуется Порох. Пояснять ему ничего не надо.

– Да, – не поворачивая головы, отстраненно отзывается ученый.

– Он не стал слушать?

– Он выслушал все.

– Он не понял?

– Он понял.

– Тогда какого акульего дьявола?!

– Потому что мой желудок решил поурчать в самый неподходящий момент.

Они замолчали. А что было говорить?

Ночное море вокруг выглядело безмятежным. Под водой было еще более темно, чем здесь, где хоть изредка в просвете облаков мелькал молодой месяц.

– Акулы вообще не агрессивны, – заметил в пространство Порох. – Чем они больше, тем дальше держаться от судов. Науке известно что-то около трехсот пятидесяти видов акул. И тут не водятся действительно крупные, это вот в Тихом…

Рядом плеснуло. Порох резко оборвал монолог, обернувшись на звук. Плот что-то толкнуло снизу. Затем отплыло, вцепилось в край, и через секунду из воды вынырнула мокрая голова лохматого даже после плаванья диверсанта. В зубах он держал еще бьющую хвостом рыбину.

– Выплюнь, – строго велел ему Ковальски. – Живо. В ней могут быть паразиты.

Рико послушно выплюнул, подтянулся чуть выше, и вытряхнул из импровизированного, скрученного из майки мешка остальной улов. Большая часть добычи была еще жива, и шлепала хвостами по доскам. Одна соскользнула в зазор и сгинула в море.

– Ты что, – нахмурился Порох, наблюдая за тем, как сосредоточенно Ковальски пластает рыбу вдоль, выковыривая потроха кончиком кортика, подобранного еще на корабле, – сырой что ли собираешься…

– Спички все равно промокли. А и были бы сухие – нам нечего пустить на растопку. В конце концов, японцы это едят и ничего, долгожители вон…

– Да, но… Они же не всякую едят… Слушай, это как-то неправильно! То, что ты не нашел в ней червяков, еще не значит, что ее можно употреблять в пищу! Так нельзя!

– Льзя, – Ковальски тихонько свистнул, и, когда Рико обернулся на звук, бросил ему половину рыбины. Тот поймал в полете, сомкнув челюсти на очищенной от чешуи спине. – Разбуди Прапора. Пусть пожует, пока свежее.

– Я не стану это есть!

– Как хочешь. Но никто не знает, когда мы доберемся до берега, другой еды не будет, а силы понадобятся.

– Но она же мерзкая и склизкая!

– Я для тебя вычищу внутренности и отрежу головы, идет?

***

– Ковальски?

– М?

– Скажи, почему у нас есть плот, но нет весел?

– Потому что если ты еще раз разбудишь меня, я зарычу, как Рико.

– Рррр? – поднял голову тот.

– Все в порядке. Ты спрашиваешь, почему, Прапор? Потому что здесь сильное течение. Я хорошо помню карту, она у меня на стене висела – да и до сих пор, я думаю, висит. Бороться с ним никакого толка. Рано или поздно, оно прибьет нас к суше. В это время года большую роль сыграет ветер, но, к сожалению, карту циклонов я изучить не догадался. Положился на компьютер.

– Суша – это хорошо.

– А если там скалы?

– Что значит «если»?

– Ковальски, ты умеешь утешить, как никто…

– Скалы – это чаячьи гнезда. Материал для растопки, мясо, яйца, копящаяся в выемках дождевая вода. Лично я охотно меняю это все на разбитые локти и колени. А теперь, во имя пространства Хокинга, дайте мне поспать. Боже, Рико, ты стал такой же костлявый, как я…

– Ты просто лежишь ухом на его кобуре.


Но Ковальски их уже не слышал.


========== Часть 9 ==========


Прапор задрал голову и поглядел в небо.

– Когда я был маленьким, – произнес он задумчиво, – я как-то сказал, что хочу быть птицей. И Ковальски мне сказал, что я уже птица. Что когда все время хочешь быть птицей, ею не становишься. А надо ощутить себя ею. И тогда почувствуешь крылья.

– Да, только все равно не полетишь.

– Так есть и нелетающие птицы, Порох.

– Мне этой вашей лирики, видимо, понять не дано. К тому же, мой позывной – «тюлень», а это так далеко от птиц, как лишь возможно.

– Что ты будешь делать, когда вернешься?

– Что буду?.. – Порох задумался. – Наверное, еще раз попытаемся поймать этих браконьеров. Они, верно, ломают голову, кто на них напал, и все валят на конкурентов…

– А я наемся мороженого. Земляничного. Я его очень люблю. Самое вкусное знаешь где? В Глазго. Не знаю, почему.

– Это на тебя похоже, – вздохнул собеседник.

– Нет, ты не понимаешь! – Прапор запальчиво хлопнул себя по колену. – Это как почувствовать себя снова живым. Ради чего еще надо жить? Как раз для этого. Для того, чтобы полюбоваться закатом. Чтобы погулять по первому снегу. Порыбачить в тишине. Почувствовать вкус мороженого. Я считаю - это все очень важные вещи, Порох. Без них как бы и не живешь.

– Ну, сейчас ты можешь любоваться морскими просторами вокруг.

– В каждой ситуации надо искать что-то хорошее… ээээээ! – последний возглас относился к тому, что плот резко качнуло. Последние полчаса просидевший смирно, и обсыхавший на солнышке, Рико внезапно сиганул в воду и саженками поплыл к какой-то видимой лишь ему цели.

– И часто он так? – поинтересовался светским тоном Порох, из-под ладони козырьком наблюдая за происходящим.

– Что именно?.. – Уточнил его собеседник.

– Черт, что опять?!

– Прости, Ковальски! Но на этот раз мы ни при чем.

– Гляди-ка, возвращается. И что-то тащит…


Рико уже привычным движением втянул свое тело обратно на поддоны. Помотал головой, обдавая сидящих рядом веером брызг, и выплюнул добычу. На доски упал уже немного изъеденный соленой водой обрывок ремня. Ковальски спустил очки на кончик носа, рассматривая его, сначала не трогая, а после беря и поднося к глазам.

– Насколько могу судить, перекушен. Знаешь, Рико, ты, конечно, молодец, но…


Диверсант взрыкнул вопросительно.

– Нет, ты молодец. Все хорошо. Держи рыбку… оп! – «оп» закончился закономерно в пасти Рико. – Прапор, ты следил за небом, как я просил? Видел птиц?

– Дай мне эту штуку.

– Птицы были, я спрашиваю, Прапор?

– Дай мне этот чертов ремень!!!

– Тихо, парень. Что ты от него хочешь? Опознать?

– Да, твою налево! Это же Шкипера, да? Это его?! Дай это сюда, слышишь?! Немедленно!

– Прапор, – Ковальски тяжело вздохнул. – Это может быть чей угодно ремень. От чего угодно. Рико просто увидел свидетельство того, что люди здесь бывают.

– Ты сам говорил про течение!

– Да, но Рико знает лишь одно: нам нужен берег, и он ищет все, что может к нему привести. Если бы он был уверен, что это вещь Шкипера, он бы ревел белугой. Но он этого не делает, так не делай и ты. Ты же не глупее Рико, правда?


Прапор отвернулся.

– Я понимаю твое состояние.

– Нет, не понимаешь.

– Парни, не начинайте, – вклинился Порох. – Давайте не здесь. Доплывем до берега, и можете подраться хоть на прибережной линии, в пенном прибое. Кто я такой, чтоб вам запрещать. А здесь, знаете ли, вы не одни. Так что сидите смирно.

– Я бы сидел смирно, если бы меня никто не бесил.

– Знаете, ребята, а я, кажется, понимаю, зачем в вашем квартете Шкипер. Вы просто органически не способны не поубивать друг друга, если рядом нет того, кто на вас прикрикнет.

– Порох, мне кажется, или ты очень хочешь ходить с разбитым лицом?

– Я бы, может, и ходил, но тут, к сожалению, некуда. Иначе поверь, я бы тут не оставался.

– А тебя, между прочим, никто и не держит.

– Парень, займи лучше рот чем-то полезным. Например тем, что вы, «пингвины», зовете едой.

– Порох прав. Как на счет того, чтобы доесть остаток рыбы?

– Если честно, я больше хочу пить.

– Жажда и голод посылают нам сигнал из одного участка мозга. И я рекомендую его немного обмануть. Пока не прикончим остаток, за новой плыть смысла нет.

– Ты так говоришь, будто сам за ней плаваешь…

– Проблема в том, что у меня минус восемь. Если бы рыбу можно было бить из карабина с оптическим прицелом, нет проблем.


Порох всегда счищал мясо с рыбьей кожи, и брезгливо копался там, выбирая и отбраковывая то, что было бы противно взять в рот. Ничего не мог с собой поделать: лучше уж так, чем тебя вывернет за борт.

– М-м, а сегодня хорошая погода.

– Да, спасибо, что заметил.

– Если ты обещаешь обращаться с моими очками осторожно, я могу предложить тебе воспользоваться линзой.

– Подвялить рыбу? Спасибо, соблазнительное предложение, но я боюсь упустить их в море. Это было бы очень некстати.

– Как знаешь.


Порох, перебарывая брезгливость, отправил чистые кусочки в рот, стараясь не думать о том, что именно он ест. И не глядеть на товарищей по несчастью, которых, кажется, сырая рыба не смущала вообще. Откровенно говоря, после его ковыряний от рыбины оставалась в лучшем случае треть, и это только раздразнивало аппетит. В принципе, можно было расковырять и последнюю рыбину, все равно скоро поступит новая. Придя к этому логичному выводу, он подцепил рыбью тушку, однако в этот момент Прапор, милый, добрый и не склонный к злым шуткам Прапор, подбил его под локоть и рыба шлепнулась обратно на доски. Проехала немного на боку, и едва не соскользнула в щель, в последний момент пригвожденная брошенным ножом. Порох какое-то время смотрел на подрагивающую рукоятку, обмотанную кожаным шнурком, а после перевел взгляд на Прапора, желая поинтересоваться, что это было.

– Не делай так, – серьезно посоветовал тот.

– Так это как? Не брать ножом еду?

– Не бери еду, которая лежит возле Ковальски, если только он сам ее тебе не даст.

– Почему? Это ваша «пингвинья» традиция?

– Нет. Просто Рико может тебя ударить. Сильно.

– Но в чем причина?

– В том, что когда-то он спас Ковальски от голодной смерти. И считает себя чем-то вроде ответственного за него теперь. Он же полез в воду именно потому, что у того живот подводило, вспомни.

– Господи.

– Ковальски!

– Да?

– Передай Пороху рыбину. Если Рико ее еще не прикончил.

– Еще нет. Дай мне это, Рико. Нет, я не хочу есть, просто дай… вот так…


А через десять минут Порох уверовал в судьбу.

***

Они услышали шум винта все вместе. Задрав головы и прикрывая глаза от солнца, они все – даже с близорукостью – без труда выделили темное пятнышко на небе. Вертолет. Это определенно был вертолет.

– Интересно, кто внутри, – заметил Ковальски. – Я бы все же предпочел скалу…

– Думаешь, это могут быть хозяева корабля?

– На их месте я бы так и поступил. А увидев внизу нас, решил бы, что нашел отличную мишень.


Вертолет приближался. Они все глядели на него, не отрываясь, не обращая внимания на то, что солнце слепит глаза, как будто пристальный взгляд мог бы сообщить им, кто находится внутри машины. Бежать было некуда, и прятаться негде. Разве что нырять, но сколько можно просидеть под водой, спрашивается?..


Вертолет завис над их головами, и сверху сбросили веревочную лестницу. Ее поймал Рико. Хлопнул по плечу Прапора, показал на Ковальски, и деловито полез наверх.

– Что он имеет в виду? – оглянулся Порох.

– Что если его пристрелят, я должен его слушаться, – перевел младший «пингвин». Между тем подрывник добрался до конца лестницы, какое-то время повисел там, и стал спускаться.

– Не понял?

– Кажется, все в порядке.


Вернувшись на плот, Рико подозвал Прапора, и тот полез наверх. За ним следом отправился Порох, а после него – Ковальски. Рико покинул плот последним, предварительно оглядев, будто сомневался, не забыли ли они чего.


В кабине было тесно. Вертолет вообще не самое просторное средство передвижения, но когда туда набивается такая уйма народу, становится совсем неудобно.

– Только постройтесь не сидеть у меня на голове, – попросил Капрал, занимавший место пилота. – Я вас просто по-человечески прошу…

– А где Секрет?

– На второй машине прочесывает другой участок.

– Где вы все это время были?!

– Сказать по правде – полагали, что вас давно нет на свете. Мы потеряли субмарину со всех радаров после выстрела, что ее потопил.

– Но все же что-то заставило вас вернуться!

– Не что-то. Кто-то. Через день береговой патруль выловил из моря человека.

– Шкипер?!

– Нет, один из браконьеров. Он-то и рассказал, что они с приятелем рыбачили себе на лодке, когда внезапно какой-то психопат-одиночка решил взять их на абордаж… со стороны сообщение звучало абсурдно, конечно, но мы нашли и разговорили этого парня. Похоже на то, что ваш Шкипер таки притопил одного из контрабандистов, и на их шлюпе добрался до суши.

– Похоже?

– Когда мы его нашли, он был не в том состоянии, чтобы болтать. Так что он отлеживается в лазарете.

– Акулы?

– Истощение. Он все повторял, что не забрал своих людей и настойчиво требовал варианты.

– Что ж, я думаю, он будет рад увидеть этих героев…

– Порох, ты чем-то недоволен?


Капрал бы обернулся, если бы мог отвлекаться. Прежде чем ответить, маленький специалист по оружию допил до дна пластиковую бутылку воды. Все выловленные Капралом из моря люди проявили недюжинный интерес к запасам на вертолете.

– Никого не хочу обидеть, но я просто думаю о том, почему эти парни решают свои проблемы с нашим участием, даже не спросясь. По-моему, это как-то неправильно.

– Знаешь, Порох… На правах научника твоего отряда, позволь я тебе кое-что скажу. Тоже не желая никого задеть или обидеть. Жизнь это такая вещь, в которой каждый считает, что именно его точка зрения правильная, и практически никогда это не бывает верным. Мы можем сколько угодно обвинять других и говорить, что они поступают неправильно, и мы сами в этот момент с чужой точки зрения тоже поступаем совершенно неправильно. И знаешь что? Все это не имеет никакого значения. Если в твоей жизни есть люди, которым есть до тебя дело, все остальное не играет роли. Они будут говорить тебе: ты неправ, ты делаешь то и се не так как надо, ты ничего не понимаешь. Но когда ты влипнешь, они придут за тобой. Вот что имеет смысл. Понимаешь?


Порох пожал плечами. Он может и понимал, а может, счел все вышесказанное за некий «пингвиний» эквивалент «потому что потому» – бог весть. Главным было все же то, что они выбрались и скоро будут дома. И это осознание грело лучше одеяла.

***

Мягкий рассеянный синеватый свет лежит на комнате, будто невесомый газовый шарф. Он в постели. С одной стороны, будто часовой – штатив капельницы. К счастью, пустой. С другого – помигивающая огоньками тумбочка, издалека похожая на дроид Р2Д2, встретившегося с падающим из самолета роялем – тем самым, который так и не шлепнулся, несмотря на тщетные надежды лейтенанта.


Он пытается уснуть и считать уравнение Фурье. Нормальные люди, он знал, считают овец, но последний раз, когда он прибегнул к этому методу (это было давненько, надо сказать), рассвет застал его копающимся в картотеке, поглощенного поисками отчета о клонировании овечки Долли.


Нужно спать. Во сне клетки восстанавливаются. Во сне мозг отдыхает. Во сне худеют… так, нет, это не к нему…


Сосед по палате справа давно спал здоровым сном – Ковальски слышал его дыхание, и по одному нему мог бы сказать, что человек спит на спине. И хмурится.


Он знал это дыхание. Он знал этого человека. И ученому спокойнее бы спалось, не будь вокруг этих гладких чистых стен и новейшего оборудования, но будь за спиной ощущение той, другой спины.


Сосед слева минут пять назад убежал в сторону кабинки в конце коридора – ночь без такого забега для него вообще не ночь. Ковальски загодя услышал его шаги по плиткам пола, и по их звучанию так же заблаговременно мог бы предсказать все действия. Но – не предсказал.


Дверь бесшумно отворилась и затворилась, впуская ночного гуляку. И гуляка направился вовсе не к своей кровати.

– Эй, – позвал он. – Я же знаю, что ты не спишь.


Ковальски, лежавший на спине с закрытыми глазами, скрестив руки на груди, не мог не отметить определенно высокую долю наблюдательности этого соседа.

– Не сплю, – согласился он. – А что?


Прапор присел на край его кровати. Поерзал, устраиваясь – по привычке поерзал, проверял, не выстрелит ли какая-нибудь коварная пружина в самый «подходящий» момент. Однако в лазарете «Северного ветра» все было очень пристойно, в том числе и поведение кроватей. Прапорскому филею ничего не угрожало.

– Я… сказать хотел в общем, – произнес Прапор тихо. – Ты прости, что я накричал тогда на тебя. Я не хотел тебя обидеть. Просто… очень это все было…

– Неприятно, – подсказал Ковальски.

– Точно.

– Проблема в другом, – продолжил лейтенант. – Мы всегда срываемся на близких. Это глупо, но это факт. Потому что подспудно знаем: наши отношения достаточно крепки, чтобы не испортить их подобными выходками.

– Это как-то… малодушно. Я не хочу мямлить оправдания, ты не подумай! И не хочу, чтоб меня пожалели и все такое…

– Серьезно?

– Ну, если и хочу, то не очень сильно. Я просто был совершенно потерян, когда Шкипер решил… то, что решил.

– Что ж, мы оба знаем нашего Шкипера. Это не было так уж удивительно.

– Но было неприятно. Я потом спрашивал его, ну, просил в смысле, чтоб он передумал, а он… Он знаешь, – Прапор снова поерзал. – Он сказал: не я должен передумать.

– Что ж, пусть продерет глаза, тогда поболтаем.

– Но ты же от нас не уйдешь?.. – Прапор нервно скомкал в горсти край простыни. – Я не хочу, чтоб ты уходил. Но я и не хочу, чтоб вы со Шкипером худо-бедно нашли компромисс только из-за меня, или из-за Рико. То, что есть между людьми, должно быть настоящим – тогда у него есть шанс.

– Глубокая мысль.

– Не смейся!

– Разве я смеюсь?

– Я тебя не первый год знаю. Чем кирпичней у тебя рожа – тем выше вероятность того, что ты издеваешься.

– Для этого сейчас не слишком подходящий момент, я полагаю.

– Тебе здесь нравится?

– Здесь – в лазаретном блоке?

– Нет, у «Ветра»

– Давай мы обсудим эту тему позже и не здесь.

– Почему?

– Камеры, Прапор. Наверняка они тут есть. Зачем распространять информацию?


Лицо его собеседника вытянулось.

– Что ж ты мне сразу не сказал?! – шепотом воскликнул он и тут же сам закрыл себе рот рукой, опасаясь, что это было излишне громко. Ковальски вяло отмахнулся.

– Мы тут, слава богу, гостайнами не делились. И если ты и дальше собираешься ходить с таким лицом, на твоем месте я бы лег в койку.

– Почему?

– Всегда можно сделать вид, что тебе приснился кошмар.

***

– Сопли. Повсюду. Постоянно. Сколько, ты говорил, за год? Двенадцать ванн? Я за три дня отстрелялся за весь год. Выключите мне это.


Ковальски оглушительно чихнул, так, что очки перекосились, и потянулся за новой салфеткой. Шкипера, своего соседа по палате, он ответом не удостоил.

– Боже. Почему каждый раз, когда мы имеем дело с «Северным ветром», мы должны позориться?.. – все не умолкал тот. – Кто-нибудь когда-нибудь слышал о простуженных пингвинах? Прапор, вот ты слышал?

– Не-а.

– А ты, Ковальски?

– А-апчхи!

– Значит правда! Не бывает такого в природе! Где Рико, чтоб он покивал?

– Спит, Шкипер. Он вчера на ночь в одно горло вылакал пузырь рома, и думаю, сегодня проснется после полудня и здоровым.

– На редкость умный и дальновидный человек. Не то, что некоторые.

– А-а-апхи!

– Вот, и снова я говорю чистую правду. Господи, почему не пулевое ранение, не перелом, не сотрясение, в конце концов, а позорная школярская простуда?!

– Утешься мыслью, что дураки не болеют. В смысле, если ты болеешь, то уже не дурак. И не сетуй на простуду, Порох вон с плевритом слег. Мы двое суток плескались в воде, чего ты ожидал-то?


Они торчали в лазарете уже целый день. И если поначалу все было вполне сносно – возможность выспаться, например, казалась весьма неплохой идеей – то потом Шкипера начало мучитьбезделье. Он был из того сорта людей, что не умеют просто лежать и ждать. Ему нужно было чем-то занять себя, и наблюдать за тем, как Ковальски и Прапор играют в морской бой не тянуло на гордое звание программы дня.

– Что вы творите? – только и поинтересовался он, обнаружив у себя под боком этот очаг маринистических баталий.

– Деремся, – флегматично оповестил его Ковальски. – Видишь ли, мы все собирались заняться этим по дороге, но руки не доходили. Д-4.

– Мимо! – злорадно оповестил его Прапор. – Е-6!


Шкипер махнул на них рукой и отвернулся. Он приготовился к долгому ожиданию в компании этих шибко воинственных, гадая, когда же будут новости.


Вчера вечером, по пути с вертолетной площадки, их ненадолго перехватил Секрет. Пообещал зайти, как сможет, и тут же смылся в неизвестном направлении. Теперь Шкипер все переживал, что коллеге тире конкуренту удастся взять реванш. Сама мысль о том, что он может быть обязан спасением и успехом операции кому-то постороннему, приводила его в бешенство.


Секрет объявился только к вечеру. Вошел в ослепительно-белую, вылизанную роботами-уборщиками до стерильности лазаретную палату, а следом за ним топал Рико, неся в охапке несколько банок сардин, довольный как свежевымытый слон. Одну банку он тут же кинул Шкиперу, другую принялся вскрывать сам, по-свойски хлопнувшись на край постели Прапора.

– Они ушли, – с порога оповестил пациентов Секрет. – Два человека это не улов, это хвост ящерицы. Все придется начинать сначала, хотя теперь, когда у них только одно судно, им доведется попотеть…

– Что ж, будем в таком случае пока что считать это ничьей, – пожал плечами ученый. – Дело идет на новый виток.

– Точно. У меня есть идеи на его счет, но прежде чем я объявлю сбор на брифинг, мне нужно кое-что спросить. Кое-что важное.


Он обвел взглядом аудиторию: Шкипера, замершего с ножом и консервной банкой в руках, Ковальски, отвлекшегося от блокнота, Прапора, грызущего карандаш, и Рико, который с урчанием изничтожал сардины.

– Когда я буду планировать эту операцию, – продолжил агент Секрет, – Я могу рассчитывать на моего нового научного сотрудника или уже нет?


Повисло неудобное молчание, и тишина нарушалась только звуками, с которыми сардины исчезали в бездонном желудке подрывника. Шкипер, будто позабыв про консервы, смотрел прямо перед собой, но явно не видел ни банки, ни ножа, ни даже своих рук. Его отряду этот взгляд был хорошо знаком.


Прапор бросал вопросительные взгляды на каждого из участников дискуссии, стараясь по их лицам прочесть ответ. Ковальски смотрел в сторону. Секрет проследил за его взглядом. Рико сосредоточено выворачивал банку наизнанку.

– Тебе это ни о чем не говорит? – не сводя с сослуживца глаз, поинтересовался ученый.

– Что перед нами кладбище продуктов?

– Что он совершенно спокоен. Игнорирует то, о чем мы тут треплемся.

– Гм. Сказать по правде, я не удивлен. Он же… Я хочу сказать, он… альтернативно нормальный.

– Ты имеешь в виду – чокнутый? Это да, но я о другом. Видишь ли, он не проявляет к этой беседе интереса не потому, что не понимает, о чем мы тут. А потому, что уверен в итоге, – Ковальски оглянулся на командира отряда «Северного ветра» и теперь глядел на него, однако свет, отражаясь в стеклах очков, не давал Секрету рассмотреть выражение глаз собеседника.

– Три дня назад я сказал ему «да», и он мне верит.

– Так что, ты опять «пингвин»? А как насчет того, что тебя, м-м, исключили?

– Знаешь, мне, если честно, плевать. Куда они от меня денутся?

– И тебя не задевает вся эта история?

– Задевает? Что меня задевает, так это то, что меня и Пороха сочли погибшими, не удостоверившись на все сто. Поверили в то, что случилось худшее, доверились показаниям приборов, а не вере в нас. Вот это действительно неприятно. А прочее так, ерунда.

– А если твой командир снова велит тебе убираться?

– Тогда, – ученый внезапно улыбнулся, – я разобью ему нос. Уверен, мы чудесно поладим.


========== Часть 10 ==========


Секрет неуверенно оглянулся на упомянутого командира. Тот, придерживая консервную банку локтем, запустил освободившуюся руку в нагрудный карман, сгреб оттуда что-то звякнувшее, и раскрыл ладонь перед самым своим лицом, как будто опасался, что кто-то подсмотрит. Равнодушные лучи ламп дневного света масляно мазнули по истертым плоскостям. Шкипер взвесил жетоны в руке, и только было собирался занести ее для броска, нацеливаясь в сторону соседней койки, как вдруг Ковальски со своего места подал голос:

– Если, – произнес он, и Шкипер замер, как замирает любой тренированный боец, при звуках голоса товарища по команде: нужно сначала оценить сведенья, а после действовать. – Если, – повторил Ковальски, – ты сейчас швырнешь этим в мою сторону, то подбирать будешь сам.


У Шкипера сделался несколько недоумевающий вид.

– Ты не хочешь?.. – поднял густые брови он. Ковальски снял с тонкого длинного хрящеватого носа очки, с сосредоточенным видом протер их краем больничной простыни, посмотрел на свет и лишь после этого водрузил обратно. Как будто именно через эти очки он осматривал и оценивал все, что происходило в мире, и, не протерев, рисковал получить для анализа неверные данные.

– Если, – снова заговорил он. Кажется, это слово для него что-то означало особенное и прочим присутствующим недоступное, – Если ты, Шкипер, бросишь в меня тем, что держишь – бросишь, а не передашь из рук в руки – ноги моей не будет на базе. Клянусь.


Шкипер задумчиво сжимал и разжимал кулак. Он глядел на своего лейтенанта с каким-то новым выражением, одновременно и пытаясь понять, что с ним произошла за перемена, и молниеносно рассчитывая, как на нее, перемену эту, реагировать. Следует ли пресечь своеволие, как строгому командиру или похвалить за проявляемую твердость, и – что бы выбрано ни было – в каких границах стоит это делать.

– Тебя что, так заденет то, что я не оторву задницу от кровати?.. – наконец, поинтересовался Шкипер.

– Меня задевает твое отношение к предмету, к которому я – прости за тавтологию -отношусь с уважением, – обстоятельно растолковал лейтенант. – И если ты не разделишь этого моего уважения, я не вижу смысла продолжать этот балаган.

***

Вентилятор под потолком медленно вращал лопастями, гоняя по кругу холодный воздух. В подземелье с вентиляцией вечные сложности. Порох не любил подземелья, однако здесь его, к его собственному удивлению, ничего не настораживало и не заставляло ежиться – даже закопченная, жуткого вида вытяжка над плитой, выглядящая, будто отдушина в самый ад, притом далеко не новая.

– Почему бы нам просто не взять их на горячем, когда они будут возвращаться с грузом?

– Потому, что у них будет груз. То есть, мы позволим, чтобы они снова уничтожили часть и без того малочисленного поголовья.

– Может, взять их на точке передачи груза? Они же придут договариваться о новой поставке?..

– Bот если бы все было можно так запросто… – закончить Ковальски не успел. В его-то внутренней вселенной запросто не бывало ничего и никогда, а уж особенно совместные операции, в которых два командира.


Однако высказываться еще и на эту тему он не стал – как раз скрипнула дверь, и на пищеблок ввалился Рико в, так сказать, домашнем варианте. У Пороха челюсть медленно стала отвисать – вид полуголого, взлохмаченного маньяка с пропоротым боком ему явственно не показался уместным добавлением к ситуации. Ковальски вздохнул – тяжко, как это у него зачастую водилось - сцапал подрывника за пояс штанов и подтащил к себе.

– Я же говорил, чтобы ты никуда не лез!.. – брюзгливо заметил он. Рико что-то невнятно проворчал и оперся бедром об угол стола, растопыривая локти – давал доступ к ране. Ковальски поджал губы, полез под стол и вытащил жестяной оцарапанный коробок с едва видным на боку красным крестом. Подняв крышку и пошарив там, извлек практически на ощупь необходимые, на его взгляд, вещи, и принялся за дело, вертя Рико, как манекен, пока тот покорно терпел, иногда лишь пофыркивая. Рана была на боку, между ребер, ближе к лопатке, нежели к плечу, и самому ее подрывнику было не достать.

– Не хочу даже думать, где ты шарился, чтобы это заработать, – поделился Ковальски своим ценным мнением. Порох, наблюдая за ними двоими, сидел, практически не шевелясь – он знал, где. Сам подрывник в своей команде, он искренне полагал, что эта должность должна доставаться человеку с мозгами, быстрой реакцией и солидным багажом знаний в области физики. Рико в лучшем случае обладал половиной – полутора пунктами из трех, и «мозги» в список не попадали.


А хуже всего с точки зрения Пороха было то, что хозяева этих стен как никто знали Рико, и это не мешало им оставлять его наедине с пиротехникой или просто техникой. Эти… «Пингвины»… «Этих» он хоть и знал недолго, но знакомство было и оставалось фееричным.

– Я так подозреваю, пока мы тут портили карту цветными карандашами, кто-то сплавал до баркаса и назад…

– Надеюсь, что нет. Вчера уже сплавал. Известно, с каким итогом.

– На месте этих парней я бы уже смотал удочки, если честно. Они же понимают, что им в затылок дышат и на пятки наступают.

– Порох, речь идет о деньгах. А они уже привыкли, что деньги достаются им довольно просто. И немалые. И по доброй воле, будь это хоть тысячу раз разумно, куш они не упустят, гонись за ними хоть Интерпол в полном составе. А один не дружащий с головой диверсант, которого они вчера пырнули гарпуном, так и вовсе ерунда незначительная.

– Только гарпун этот, как я вижу, ничему его не научил: шатается, как будто устав не про него писан…

– Рико – тот самый человек, который после полудюжины пулевых ранений наутро все равно выйдет на пробежку, даже если придется сделать это в больничной сорочке и с капельницей на плече.

Порох поневоле усмехнулся, вообразив себе эту картину. Однако его собеседник только повел бровью.

– Ты думаешь это пример из области гипотез?


На кухню заглянул Шкипер.

– Так, – немедленно взял он ситуацию под свой контроль. – Что это вы тут бездельничаете? Рико, ты дежуришь по кухне. Ковальски, докладывай!

– Мы все еще заняты оптимизацией логистической схемы.

– Молодцы, что бы это ни было. А теперь валите с кухни, и дайте этому парню сделать так, чтоб мы не околели с голоду. Идите, играйте в зал, что ли?

И они пошли.

***

Порох мыл руки. Мыл долго и тщательно и думал о том, что, кажется, все наконец-то позади. Прощай, отслеживание миграционных путей рыбы, прощай, составление «розы ветров», прощай каталог угнанных лодок… Можно вернуться к нормальной работе без угрозы поехать мозгами…


Он мыл руки. На «базе», как именовали свою подземную помойку «пингвины», санузел был - не дай боже. Пороха всегда поражало их умение сочетать вполне пристойные вещи с совершенно жутким хламом. Вот и здесь – вполне новая душевая кабинка соседствовала с допотопным косым умывальником, а зеркало в тяжелой витой бронзовой раме висело запросто на голой кирпичной стене. Кирпич был приятного, глубокого красно-коричневого цвета, а замазка светло-кремовая. Глаз на ней отдыхал. Порох пялился в стену, пока механически совершал движения руками и мылом. Это надо же было так увазюкаться… Талант попросту, не иначе.


Отряхнув вроде бы чистые, наконец, руки, он огляделся в поисках полотенца. Не нашел, однако не очень расстроился – все полотенечные мысли попросту вылетели из головы прочь, когда Порох обнаружил у себя за спиной на стене надпись. Прочитал раз, другой, затем решил, что ничего не понимает в пингвиньем дизайне, и отправился на выход, капая водой с пальцев.


Хозяева «базы» играли в карты, все четверо. В центре стола помещалась миска с рыбными палочками, служившими, очевидно, валютой игры. Порох, хоть и знал, что они так развлекаются, все равно не одобрял азартные игры. Так что счел даже за благо прервать пагубную забаву на середине, громко сообщив:

– Что означает «три пять два два один»?


Игроки подняли головы как по команде.

– Что? – нахмурился Шкипер.

– Три-пять-два-два-один.

– Где ты это нашел?

– У вас в ванной. Во всю стену.

– Та-а-ак…


Командир «пингвинов» положил на стол свои карты рубашкой вверх. – Ну, и кто наш непризнанный Рембрандт?

– Я, – скромно сообщил Прапор. Он тоже свои карты опустил, но неловко, так, что парочка спланировала под стол.

– И с чего тебе взбрело в голову испортить стену?

– Я не портил стену, – возразил младший по званию. – Я считаю, что это важно. И я не раскаиваюсь, имей в виду!

– Твоя школа, – буркнул Шкипер, обращаясь к ученому. – Прежде он таких фокусов не откалывал.

– Почему нет-то? – пожал плечами тот. – Лично я не против. Пусть будет. Тебе что, жалко?

– Не жалко, а непорядок.

– Брось.

– Так это что-то значит? – напомнил о себе Порох. На него снова обернулись, и он ощутил себя неуютно. Пожалуй, лучше было потихоньку уйти пока «пингвины» спорили.

– Это что-то вроде фотографии с выпускного на каминной полке в гостиной, – со вздохом сообщил ему Шкипер.

– Понятно. А где у вас можно найти полотенца?

– В стенном шкафу. Там же, в ванной.


Порох вернулся в санузел. Нашел полотенце. Долго и старательно вытирал руки.


Со стены на него продолжали взирать ничуть не утратившие своей загадочности три-пять-два-два-один. И он чувствовал, что в их тайну не дано проникнуть никому постороннему.