Жил-был мент. Записки сыскаря [Игорь Раковский] (fb2) читать онлайн

УДК 82-32

ББК 84(4Рос)

Р19

Все права защищены в соответствии с международным законом об авторском праве. Обложка и/или содержимое не могут быть воспроизведены в любой форме без письменного согласия редакции.

Раковский, Игорь.

К121 Жил-был мент. Записки сыскаря / И. Раковский. — Талса. : «AY Publishing House», 2016.

ISBN 978-1-944261-09-2.

Читая короткие рассказы Игоря Раковского, кусочки жизней его героев, из которых талантливый автор выкладывает большое мозаичное панно жизни советского народа в последние годы существования СССР, понимаешь, что всё это было, мы это прошли, мы это преодолели, мы это пережили. И мы остались людьми. Мы любили, рожали детей… Это наша история. И Игорь Раковский показывает малознакомый массовому читателю срез этой истории..

Для широкого круга читателей.

УДК 82-32

ББК 84(4Рос)

© Игорь Раковский, 2016

ISBN 978-1-944261-09-2 © «AY Publishing House», 2016

Все персонажи вымышлены, любые совпадения

с реальными людьми случайны.

Благодарю свою жену Ирину Раковскую, без поддержки которой эта книга не была бы написана.

Я всегда буду помнить Леонида Словина — человека, который был первым читателем этих рассказов и надеявшимся, что когда-нибудь

написанное мною увидит свет.

С не меньшим уважением к Алексу Яру, тому кто поверил и издал.

Спасибо вам, мои дорогие.

Игорь Раковский

От издателя

С Барбосычем я познакомился в интернете. Наткнулся во вселенских просторах на рассказы и удивился пронзительности незатейливого повествования автором историй из милицейской жизни. Обыденной жизни рядовых сотрудников уголовного розыска, следователей, участковых… Жизни людей, для которых, как бы пафосно это не звучало, героика борьба со злом стала просто работой, а ежедневный риск — привычкой.

Читая мастерски исполненные казалось бы бесхитростные истории Игоря Раковского, бывшего сотрудника московского уголовного розыска, я словно вернулся в конец семидесятых начало восьмидесятых, когда сам был «следаком» в одном из райотделов Новосибирска. И удивился точности наблюдений автора и талантливости изложения этих наблюдений. Такой и была жизнь оперов и следователей — пропахшей табаком, водкой, дерьмом и блевотиной. Жизнь, в которой приходилось лавировать между начальством, прокуратурой, обкомом партии, социалистической законностью, воровскими понятиями и справедливостью. И оставаться человеком! Ментам молоко «за вредность» работы не полагалось. Да и героями их никто не называл. И сами они себя таковыми не считали. И песня из популярного в то время телесериала «Следствие ведут знатоки» — «Наша служба и опасна, и трудна, И на первый взгляд, как будто не видна» при всей своей правильности, не стала гимном сотрудников милиции.

Читая короткие рассказы Игоря, кусочки жизней его героев, из которых талантливый автор выкладывает большое мозаичное панно жизни советского народа в последние годы существования СССР, понимаешь, что всё это было, мы это прошли, мы это преодолели, мы это пережили. И мы остались людьми. Мы любили, рожали детей… Это наша история. И Игорь Раковский показывает малознакомый массовому читателю срез этой истории. Спасибо ему огромное! На месте героев рассказов из этой книги, могли быть мои друзья из уголовного розыска — Борис Иванов, Саша Малич, Юра Пантуев, Слава Тищенко, Коля Спиркин, Витя Заколяпин, Володя Федоров, Виктор Рамишвили…

Я счастлив, что несмотря на всякие сложности, мне удалось выпустить эту книгу. Игорь Раковский — писатель замечательный и читатель должен иметь возможность ознакомиться с его творчеством. И не только по публикациям в сети. Писателю тоже очень важно подержать в руках свою книгу. И вот она книга «Жил-был мент».

Александр Ярушкин,

издатель

Предисловие

Barbos91* — новое имя в русской литературе о милиции. За круглым столом авторов детективного жанра, где значатся такие именитые, как Аркадий и Георгий Вайнеры, Аркадий Адамов, Николай Леонов, Юрий Кларов и другие, место для него оказалось свободным, и он уверенно и по праву занял его.

Сказать, что «Записки сыскаря» — произведение, абсолютно не похожее на всё, что до этого нам приходилось читать о милиции, значит не сказать ничего. Безыскусные, честные, мастерски написанные короткие истории… Подобных рассказов о низшем звене отечественного уголовного розыска, на плечи которого легло то, что официально именовалось бескомпромиссной борьбой с уголовной преступностью, у нас ещё не было.

Профессию «сыскаря» в Советском Союзе да и в сегодняшней России невозможно отнести к числу престижных и уважаемых, сколько бы ни расписывали её в приключенческих произведениях, прошедших горнила бывшего пресс-центра МВД СССР, строго следившего за тем, чтобы не было ни одного пятна на белейших мундирах советского стража порядка.

Да и было бы странным, если бы нашлось много кандидатов, пожелавших подчинить свою жизнь законам прилегающего к отделению микрорайона, именуемого «участком обслуживания», готовых реагировать на каждый всплеск его криминальной активности и в любое время суток, бросать всё, мчаться на каждое хулиганство, кражу, не говоря уже о поножовщине, насилии или убийстве. Чтобы сутками, забыв об отдыхе и семье, проводить время в отделении, рядом с клеткой, именуемой «обезьянником», не знать ни выходных, ни праздничных дней, ставить на кон собственную свободу, выполняя аморальные подчас распоряжения делающего карьеру начальства, и рисковать собственной жизнью во время проведения операций по задержаниям особо опасных вооружённых преступников.

Но общество это никогда особо не волновало.

Российские СМИ давно уже сделали ментов героями анекдотов, а о каждом промахе милиционера сообщается обычно с плохо скрываемым злорадством, которое газеты позволяют себе разве что только в отношении проворовавшихся государственных чиновников и депутатов.

В этом смысле персонажи «Заметок сыскаря» — идеальная мишень для «обличителей» милиции. Сыскари — обычные, не особо отягощённые мыслями о судьбах страны люди, не видящие ничего необычного в том образе жизни, который они ведут. Когда стихает ежедневный вал городской активности, они не против перекинуться в картишки в своих кабинетах, «сообразить на троих», их тоже часто мучает похмелье, они годами не бывают в театрах, мало проводят времени с семьями, редко смотрят телевизор… Выработанный с годами стиль жизни, выживание в условиях, которые многим показались бы дикими…

Но наступает час, и тогда без громких слов они вступают в опасные поединки с будничной уличной преступностью, где малейшая ошибка может стать гибельной, про которые иной сотрудник — из служб милиции, более благополучных, не связанных с прямым противостоянием криминалитету — порой тайно молится: «Пронеси, Г-сподь, мимо чашу эту!»

Сколько их гибнет, сыскарей, по России ежегодно, сколько становятся инвалидами! Скольких отправляют на красную зону, где отбывают срок бывшие сотрудники правоохранительных органов! Сколько милицейских семей разваливается, не в силах выдержать испытание службой?! Сколько ментов спивается!

Оказалось, что поведать высокую правду было уготовано не профессиональному литератору, окунувшемуся для этого на время в мир отечественного сыска, а бывшему оперу московского уголовного розыска barbos91, знающему все перипетии милицейской жизни, годами варившемуся в её котле. Он и поведал об этом по прошествии лет, когда его воспоминания устоялись и освободились от несущественного, наносного. Рассказал честно, интересно и даже весело, потому что сыскари — народ не из тех, кто постоянно поскуливает, зализывая свои раны.

Невольно вспоминается живший в первом веке до нашей эры религиозный учитель Гилель, возвестивший однажды: «Если мы не за себя, то кто за нас?.. И, если не сейчас, то когда?»

Леонид Словин, член Союза Писателей России

Wednesday, September 25th, 2013

6:28 pm

* Barbos91 — никнейм Игоря Раковского на платформе ЖЖ.

В дерьме брода нет

В дерьме брода нет

— Поработаешь за Федощенко. Она в отпуск уходит на месяц. Поищешь без вести пропавших.

И я пошёл. Стучать на пишущей машинке запросы в больницы, райотделы, ПНД и прочая, прочая… подшивать дела и складывать их в сейф, громадный, от пола до потолка. Работа была не пыльная, но нудная. Пропавшие находились сами по себе. В больницах, моргах, придорожных канавах, водоёмах, у любовниц, в других городах, да мало ли где. Достав папку, я наливал чайку и с чувством выполненного долга печатал, что принятыми мерами Имярек разыскан, и тащил дело на подпись начальнику. Начальник лихо расписывался. Папку со знанием дела я ставил в другой сейф, который был поменьше первого. Всё хорошее быстро заканчивается.

***

Фельдкурьер, считавший себя дипкурьером, достал из своего саквояжа тонкое дело, и меня позвали в канцелярию. И я расписался. И получил. Дело о пропаже гражданина П., работающего в почтовом ящике номер Ты-Ры-Пы-Ры. Который вышел с работы и не пришёл домой. Зелёные бланки Протокола сухо сообщали, во что одет, какие уши, волосы, глаза. Рапорт участкового, с жирным пятном, хранившим запах селедки. Заявление жены П., написанное округлыми буквами. И справка от местного сыскаря, что ищет, то ли ветра в поле, то ли граждани-

на П.

Строгая телефонистка строго сказала — телефонов Почтовых Ящиков не даём. И это было хорошо.

Электрическая пишущая машинка ласково уркнула, и я напечатал, что гражданин П, весь из себя секретный, а поэтому пусть его ищет КГБ. Может, его шпиёны похитили и вывезли в чемодане с дырочками, и сейчас мучают, как партизана, вопросами, ребята в рубашках с заката6ными рукавами. А он мычит, но секреты не выдает. Наш человек. Русский.

Начальник лихо подписал и фельдкурьер, держась за кобуру спустился на седьмой этаж, там за красивой дверкой сидели комитетчики, которые обороняли страну от шпионов. Я помахал рукой ему и делу.

***

— Ты что мне подсунул на подпись? — начальник крутил головой и сжимал кулаки. — Мне из Главка звонили, из Комитета тоже. Уволю, к чёртовой матери!!! Ноги в руки и бегом опрашивать!!! Участковый и сыщик тебя в дежурной части ждут, машину мою возьмёшь, план розыскных мероприятий к 17.00 у меня на столе.

Вон!

Я схватил папку и пошёл. Честно? Поехал на лифте в Дежурную Часть, проклиная ОУР, Главк и всех шпионов мира.

***

Мы строчили бумажки, как банда графоманов. Дело стало толстым. И тяжелило руки.

***

Приказ.

…создать оперативно-розыскную группу в составе…

…учитывать возможность утечки секретной информации…

Начальник Железнодорожного РУВД г. Москвы полковник Карпов.

Начальник ОУР Железнодорожного р-на г. Москвы капитан Ларин.

***

Комитетчик был сером костюме и галстуке.

— Докладывайте.

Он внимательно слушал, чиркал в блокнотике, листал Дело.

Потом мы поехали.

— Здесь его видели в последний раз?

— Да, здесь он выпивал с неустановленными лицами. Это видела гр-ка Киселёва, она здесь бутылки собирает. Пропавшего она опознала по фотографии, а запомнила потому, что уж больно чистенький. И раньше он здесь не был. Новичок.

Место было ещё то. Рядом текло дерьмо из коллектора и медленно сочилось в мутные воды Лихоборки. Пятна от костров пестрели тут и там. Разбитые ящики, ржавые железки. Пыль, вонь и срач. Мимо по дороге неслись чадящие синим дымом грузовики. Через дорогу стояли похожие на костяшки домино дома. Дорогая моя столица, как тебе я бываю не рад…

— Коллектор осматривали?

Я мотнул головой.

— Будем отсасывать. Возможно, там труп.

Минетчик-комитетчик, задирая ноги, обходил коллектор с тыла. Нет я, понимаю, внутренние органы, но не до такой же степени. Сигарета горчила и вкус у неё был дерьмовый.

— А может, его в реку бросили и труп Тимирязевцам унесло, там в том районе надо посмотреть. Они всегда будут рады помочь, такие ребята! Познакомимся, выпьем, закусим, — канючил я.

— Здесь мелко, — тыкая у берега в воду палкой, сказал ловец шпионов, и мы пошли к машине.

***

— Ну спасибо, сынки. А правда здесь парк будет? — ветеран суетился рядом.

— С аттракционами.

— Я уж и в газету писал. И в Мосгорисполком. А вот дорогому Леониду Ильчу написал, и вот! А то говно сочится, спасу нет… А когда бульдозеры будут?

Говночистки, переваливаясь с боку на бок, выезжали на дорогу. Деловитый ГАИшник махнул палкой — и движение замерло, пропуская их.

***

— Ну и где ты его нашел?

— Он к тётке приятеля уехал. У неё самогона в деревне завались.

Через неделю приехал, сейчас дома на больничном. Его жена воспитывала.

— А смежники?

— Они ошиблись, он не секретоноситель. Может только рецептами самогона торговать.

Федощенко улыбалась и демонстрировала в декольте загорелые сиськи. Такое мелковатое декольте. Не глубокое.

Интересно, она в лифчике загорала или без? Этот мир полон загадок.

Из жизни зама по УР

И вообще Палыча достали. Его ругали на совеща­ниях и оперативках. Он отбрёхивался, но это было похоже на выкусывание блох. Да и вообще место во вневедомственной охране, на которое Палыч надеялся и испортил печень, выпивая, и стесал язык, вылизывая задницу одному полкану, ушло к мальчику-колокольчику, выпускнику Московской вышки, сыну и племянничку КОГОТОГДЕТОТАМНАВЕРХУ.

Времена были комитетовские, мучимый почечными коликами новый Генсек наводил порядок. Народ задерживали в кинотеатрах, банях и просто на улице. Строго проверяли документы и сурово спрашивали: почему не на работе? Слухи ходили разные, народ шептался на кухнях, вспоминая недавние времена, и не раз всплывала в разговорах география, обозначенная краем земли Колымой.

А Палыч вернулся в родной «Полтинник», где дежурка была забита под завязку любителями кино в рабочие время и вообще просто праздно шляющейся публикой. Топтал их юный опер, облачённый в форму, с портупеей и в хромовых сапогах. Выданное позавчера на складе в Капотне поскрипывало и пованивало. Усталые патрули застенчиво смотрели на дежурного по Конторе, человека в мятой форме и с усталыми глазами, пара сытых участковых торжественно писала бумажки. Задержанный Народ был безучастен, молчалив, вонял потом и страхом.

Из дежурки на всё это смотрел сквозь очки Андропов. Портрет его был чёрно-белый. Как чья-то жизнь.

Палыч сидел тихо и мирно, попыхивал сигареткой, смот­рел в окно. Там во дворе захлебывались лаем четыре овчарки вечерней смены, мигалки подъезжающих «буханок» вертели бантами синего цвета.

В дверь постучали. В дверь вошёл дежурный опер. Зачем-то козырнул и положил на стол зама по УР бумаги. В Протоколе было написано, что у задержанного изъято сетка с картошкой, 5 (пять — прописью) морковок, складной нож с изображением зверя. В рапорте художественно изображалась погоня и цокот копыт. В явке с повинной некто задержанный Сызин, инженер НИИ Чегототам, писал, что он, работая на овощной базе, с преступным умыслом украл картошку, морковку и сожрал по дороге яблоко.

— Вот, кража гос.имущества. Статья, — сказал опер. — И вообще, времена теперь другие.

Палыч полез в стол, достал из ящика пистолет, положил на бумаги.

— Сегодня в Управе получил. Расстрельный. Специальный. Сам знаешь, времена какие. Бери.

Юный опер посмотрел на Палыча, на пистолет, бумаги. Улыбнулся.

— Шутите?

И тут Палыча понесло. Он орал. Про преступность, про молодняк мягкотелый, что надо всех шлепать к ***ям, и вообще в другое время Палыча дедушка его дедушку спустил бы под кронштадтский лёд и правильно сделал бы. Опер смотрел и бледнел.

— Я готов, — твёрдо сказал юный опер.

— Пошел на***, — скучно сказал Палыч и спрятал зажигалку в ящик стола.

О палках и…

Если у крестьян, читать колхозников, был трудодень, то у рабочих была восьмёрка. Что было у рабоче-крестьянской милиции? Правильно, молодцы — палка. Вся страна была жертвой Её Величества Статистики. Суровое здание Госплана СССР вздымалось комодом в центре Москвы. Как в муравейник стекались туда служащие Её Величества, их выплёвывало метро в начале рабочего дня и засасывало обратно-в конце рабочего дня. На чёрном лимузине приезжал суровый Байбаков, который знал всё. Но становился карточным шулером при докладах старцам Политбюро. Обьёмы производства хрен знает чего, росли невиданными темпами, очереди в магазинах за жрачкой тоже. Но обладатели спецпайков с ул. Грановского жили спокойно, как мудрые ЗК-пайка и дачка была им обеспечена пожизненно. А быдло-советский народ в очередь за счастьем — куском мяса с костями и, если повезёт, с воплем:

— Что дают и кто последний-крайний?

Какая разница, что… выкинули, как горько шутил Райкин… деФцит.

***

Генерал был грузен и сверкал колодкой орденов и медалей за выслугу лет и лизание задниц. Он бубнил о том, что весь советский народ в едином строю и порыве. И вообще, когда балет лучшее, а космонавты всё дальше, то КПСС ближе и роднее. А вы тут раскрываемость повысить не можете…Он отчаянно выдохнул:

— Ёб вашу мать! — это было хождение и братание с народом.

Довольный собой за смелость и правду-матку, и произведённое впечатление он бодро сел за крытый зелёной скатертью стол и шумно выпил нарзану из услужливо поданного стакана.

Полковники и майоры подхватили дружным хором:

— Да мы! Искореним! Раскроем и закроем!

Сыщики играли в морской бой, пользуясь паузой в работе, потому как раскрывать и закрывать придётся им. Бедолагам с Земли.

***

У Палыча, зама по розыску «Полтинника», на столе лежали тощие папки… висяки.

— Твою мать, вы охерели совсем! Это какие-то колхозные коровы, а не дела! Завтра «Невод», будут приданные силы. Чтоб каждое дело было толстое и красивое! Всем писать, уроды, до кровавых мозолей. Ясно?

— Ясно, Солнышко погасло.

Под белы рученьки ведут

Меня менты.

Ах, не троньте малолетку,

Ведь я мамочку люблю.

Лучше дайте сигаретку,

Я вам песенку спою, — дурашливо протянул Крокодил, пепельница гулко стукнула в ловко и быстро захлопнутую им дверь.

— Работать!

***

Дежурка напоминала общественный транспорт гэ Москвы. Было тесно, воняло потом. А патрули всё таскали народ, ПМГ каждые 20 минут подъезжало и заталкивало в переполненную Дежурную часть ещё и ещё… Милиционеры строчили рапорта. Бумаги не хватало. ДеФцит.

— Менты — козлы! — тщедушный мужичонка отчаянно крикнул из толпы.

Начальник ОУРа, приехавший с проверкой, своей тушей прошёл, как ледокол, через толпу и стал на ногу крикнувшему.

— За что?

— Было бы за что, ты бы из сосны зубочистку делал в морозную зиму.

— Начальник, возьми меня! — бойкая девица с выбитым передним зубом распахнула байковый халат, обнажив вислую грудь и шрам от аппендицита.

— Этих в камеру и по полной.

Дежурный кивнул. Постовые поправили фуражки и ри­нулись в толпу.

Толпа затихла. Кто-то сдавленно ойкнул.

***

— Это ещё что?

В кабинете инспектора УР Володи Зинковского все писали. На подоконнике, на его столе, на полу. Зина, покуривая, ходил от писавшего к писавшему и что-то диктовал. Писавшие кивали и строчили дальше. Шустрая бабушка, в молодости ковырялка и квартирная воровка на доверии, бегло просматривала листы и раскладывала их по кучкам.

— Почерковедческая экспертиза, товарищ майор! — не моргнув глазом ответил Зина.

***

— Ну, как у тебя, Виктор Палыч?

— Работаем.

Начальник ОУР легко выпил водки. Нюхнул корку обдирного хлеба, закурил свой кислый «Казбек»:

— Результат давай. Вон в 16-том две квартирные подняли. Сечёшь?

Палыч кивнул.

***

Дела были толстые. У всех.

***

В ходе операции ГУВД Мосгорисполкома «Невод» на территории 50-го о/милиции гор. Москвы было задержано… из них лиц раннее судимых…

В ходе оперативных мероприятий сотрудниками УР раскрыто 1 тяжкое…1 квартирная кража… предотвращен угон автомобиля… два покушения на личное имущество граждан, выявлены 2 притона, задержан гр-н …, находящийся во Всесоюзном розыске. А также привлечены к негласному сотрудничеству в качестве агентов уголовного розыска 4 человека…

***

Двое пятнадцатисуточников мыли дежурную часть. Тщедушный мужичонка и девица в байковом халате.

***

— Слышь, парни, анекдот от Барбосыча. В дежурку наряд доставляет двух азеров и двух негров. Одни ссали там, где не ссут, а вторые срали, где не срут. Дежурный смотрит на азеров и говорит: «Этих, чёрных в камеру!» Негры переглядываются и хором: «Господи, а мы-то теперь кто?»

***

А мы выпили, потому как без водки в нашей службе нельзя. Палка упасть может.

Земля

Володе Зинковскому посвящается.

Оперативный дежурный сунул мою карточку «заместитель» на место и выдал ПМ, потёртый жизнью.

И я пошёл. Ехать было не на чем. Талонов на бензин не было. Под мышкой была папка в которой лежали стыренные со стола начальника конторы листы белой бумаги, десяток чистых бланков и шариковая ручка — основное оружие советской милиции.

Участковый лениво отбрехивался от терпилы. У последнего сняли колеса с его «Жигулей». Машинка стояла на кирпичах. Силикатных, тяжёлых и белых.

Терпила, увидев меня бросился в атаку. Набор фраз потом стал удручающе знаком.

— Куда смотрит милиция! Среди белого дня! Я жаловаться буду!

Бабушки у подъезда кивали и смотрели с любопытством. Я писал протокол осмотра места происшествия. Участковый опрашивал народ, который как обычно ничего не видел и не слышал.

— Ты долго копаться будешь? У нас грабёж. Шапку сняли, норковую. Давай бросай всё и ноги в руки, — вякнула рация.

К вечеру я, очумевший от потерпевших, тупо сидел за столом и курил. Стол был покрыт бумагами, как снегом. Зина зашёл в кабинет, поставил бутылку на стол. Мы выпили.

— Ну чё у тя тут?

Я уныло рассказал.

— Фигня.

И мы пошли. Колёса нашлись в соседнем гараже. Кто продал, толком было не понятно, но отдали спокойно. Грабитель оказался из поднадзорников и был задержан постовыми при продаже на территории соседнего 16-го отделения. Один терпила, запуганный Зиной, забрал заявление, второй махнул рукой и сказал, что всё ясно как божий день, с третьим Володя велел подождать, у четвёртого не пришла домой жена…

Мы выпили ещё. Зина методично рвал бумажки.

— А?

— Грабителя в корки. У нас тут не УУР и даже не ОУР.

Владелец Жигулей пришёл с бутылкой водки и за колёсами. Зина хмуро сказал:

— Взятка?

Владелец Жигулей оказался классным мужиком. Сбегал за закуской.

Набор таких фраз я потом много раз слышал:

— Ну, парни спасибо. Давай ещё по стаканчику? Если что, да я…

Спал я на столе, укрытый шинелью. Шапка под головой. Недолго. Зазвонил телефон внутренней связи… Бутылка пива стояла на сейфе. Открыл я её Макаровым. Окопы. Земля.

Про циферки

В Московской милиции ввели коды, в году 1983–4, ну там труп бытовой — циферка одна, кража — циферка другая, таблица с кодами, как правило, терялась, и народ, зашуганный штабистами на разводах, лепил такое, что на Петровке у начальника дежурной части волосы вставали дыбом во всех местах.

— Ну что там?

— Ща… (тихий мат).

— Ну это… кругом 16.

— Ты уверен?

— Ну… не 21, честно.

— А у меня 19.

— Моё.

— Вашу мать! Вы что в очко играете?

— Оно отыграло давно.

— Не засоряйте эфир.

— Да мы его фильтруем.

— Говорит начальник штаба полковник…

— Идиот!

— Кто говорит?

— Все говорят.

Про костюм

Это было давно, когда слово «достал» заменяло слово «купил». На экранах кинотеатров шли фильмы с бесстрашным Миклованом. И Потапову жена достала костюм. Костюм был югославский, добротный и красивый. На Илюше он сидел идеально. Потапов стырил у тестя серую шляпу производства Югославии, надел и крутанулся у зеркала.

— Ой, прям иностранец! — захлопала в ладошки жена.

Илюша достал воображаемый пистолет из настоящей новенькой оперативной кобуры и сказал:

— Пам!

— Ну вот, теперь в гости можно ходить или там в театр, а то вечно как оборванец, — веско произнесла тёща. Тесть промолчал. Он боялся, что шляпу ему не вернут. Костюм тёща повесила в шкаф. Шляпу положили на полку. Всё посыпали нафталином. И, довольные, пошли пить чай. Через некоторое время они действительно пошли в театр, в театре был буфет, и это Потапову понравилось. Жене нравилась публика, запахи, занавес и кресло было замечательное, такое удобное! Потапов взял бутерброды с сёмгой, себе пиво, жене — шампанское и мороженое. И, порывшись в кармане, нагрёб на бутерброд с икрой. Народу было много, все толкались. И бутерброд, соскользнув с тарелки, предательски шлёпнулся на костюм. Жена ахнула, и ей сразу разонравился театр. Илюша матюкнуся, глотнул пиво и помчался в туалет, где он яростно тёр пятно солью и поливал водой. Пятно осталось. Химчистка усугубила дело. И Потапов стал носить костюм на работу. И доносил его до капитанских погон. Костюм был ноский и приносил удачу. Потом Потапова назначили начальником отделения, и он ходил в форме. А костюм висел в шкафу. Иногда Илюша, располневший и подрастерявший волосы на голове, открывал шкаф. Смотрел на костюм, и ему было приятно вспоминать молодость, курсантские годы и восторг от просмотра кино с комиссаром Миклованом. Потом Илья Тимофеевич вышел на пенсию, летом ковырялся на дачном участке. А однажды уехал по путёвке в санаторий МВД подлечиться и просто безмятежно отдохнуть. Приехав, он по-хозяйски обошёл дом, подвязал кусты и вдруг увидел за домом болтающийся на шесте свой костюм. Шляпа покойного тестя довершала картину. И так стало ему горько и неприятно, что захотелось заплакать. Жизнь показалось никчемной и пустой, прожитой быстро в каких-то хлопотах и бессмысленной суете. Почему-то вспоминалось всё плохое в жизни, да мало ли грехов у взрослого человека. Даже банка варенья, разбитая в детстве, за которую его поставили в угол, припомнилась. И как он украл коньки на катке, а потом продал их.

— Нет ты посмотри, твой папашка настоящий фетишист, — гоготнул зять, — за костюм переживает, умора!

— Тимофеевич, пошли чай пить, — позвала жена.

Они пили чай. Жена, дочка и зять. И им было хорошо. А Илья Тимофеевич думал о том, где бы по дешёвке раздобыть шиферу для крыши сарайчика. Ветер трепал костюм, обнажал подкладку с дыркой, протёртой краем магазина пистолета Макарова. Пятна от бутерброда видно не было. А ещё костюм не пил чая и не думал. Он был вещь.

А вот мама…

Чибис получил свою кликуху за длинный нос и прыгающую походку. Был он худощав и считался нервным пацаном. Первый срок он получил по малолетке. В 16 неполных лет. Танцы-манцы-обжиманцы. Не поделили девушку. Девушка была ещё та. Катя Колода. Те, кто нравится, бесплатно, те, кто нет, — за деньги. Деньги мелкие или стакан, но полный, без дураков. Чибис занимался карате, тренер хвалил за растяжку, и его противник лёг на асфальт. Беда была в том, что асфальт был твёрдым. Противник Чибиса, как сказал судебный эксперт, получил травму в область височной кости и сломал шейные позвонки при соприкосновении с асфальтом или твёрдым предметом. Пока была милиция и суетились свидетели и понятые, то кошелёк чудесным образом из кармана трупа переместился в спортивную сумку Чибиса. И Чибис уехал по решению народного суда перевоспитываться. Катя приходила в боевом окрасе «Ланкома» стыренным кем-то из её обожателей на Калининском, но не помогло. Менты были скучные и не озабоченные Катиными голубыми глазами, волосами, крашенными в «Чародейке» — знай наших! — и сиськами третьего номера. Потом по дороге с зоны Чибис заехал к другу, где в его городишке пытался взять сберкассу на гоп-стоп (как домой бэз лаве…), но получил от ментов по-полной, лишился почки и ушёл на строгач. Где от злости на себя пёр буром и обрёл ШИЗО, место без солнца и УДО.

Чибис пришёл в контору с портянкой бывшего зэка. Прописывать его никто не собирался. Москва не Урюпинск. И сердобольный по служебным обязанностям оперативный дежурный отправил пацана правильной дорогой в уголовный розыск конторы. В кабинете было накурено, дымился чайник и попахивало перегаром. Чибис отдал справку об освобождении и с разрешения закурил. Опер порылся в сейфе, чего-то полистал. Разговор был обычный. Как у кума. Но на зоне Чибис был правильный пацан, но на свободе были другие законы.

— Витя, ты большой мальчик. Или ты бухтишь или…

— У меня мама больная. Сердце.

— Тем более, есть за что бороться! У меня доктор кардиолог есть, закачаешься. Брежнева лечит. Устроим.

Чибис был большим мальчиком и всё понимал и, покрутившись пару дней, после Хозяина дома он знал многое. И жадно затянувшись дешёвой сигареткой, слил часть того что знал, ну про Гришу Тупого, про пару недоносков, что сорвали шапки у «Моссельмаша», про Федю, что чистил электрички, и Гогу, у которого, возможно, есть шпалер. Опер, бумажная душа, всё записал и велел расписаться и погулять пока. Вечером нагрянул участковый. Орал как резаный, утром велел убираться. Чибис позвонил оперу, но телефон молчал. Мама успокаивала, как могла. Чибис пил чай, когда мама легла спать, заварил чифирь. Под утро закемарил. Утром умерла мама. Скорая не ехала. Он держал её руку. Рука мамы была белая и, пока он держал её, рука была тёплая. И казалось ему, что синие вены пульсируют…

Фельдшерица со скорой мельком глянула на маму Чибиса, спросила где телефон. По телефону она с кем-то хихикала. Пришёл заспанный участковый, от него пахло табаком и луком. Мамин труп вынесли в середине дня два здоровых мужика.

Зелёные мухи тупо бились в оконное стекло на кухне. Дверь в квартиру была открыта. Соседи толкались около двери в надежде на халявную выпивку.

Чибис сидел на кухне и слушал, как гудят электрички. Потом встал, открыл окно. Закурил. Мухи не улетали, жужжали где-то в комнате. Ветер нёс запах гудрона с железки. Из окна было видно, что идёт, спотыкаясь от пивного ларька, Катя Колода. И он понял.

Мама умерла.

Про светлое завтра

Он был одет в телогрейку, из-под которой торчали треники с пузырями, на носках китайских кед было написано шариковой ручкой «KISS». Дурацкая шапка с кисточкой была сбита набекрень. Патлы волос торчали из-под неё. В руках он держал чёрную папку с надписью «ХХII партконференция КОМИ АССР».

— Вот у меня здесь материалы и заявление.

Он снял шапку, потом парик. Из соседних кабинетов ломились любопытные. Заявление было на двух листах. Было прочитано с интересом.

— А папочка у Вас откуда?

— Приятель подарил, он там, в сферах, — заявитель покрутил в воздухе рукой.

Рассказывал он обстоятельно, указывал подробности, вытаскивая, как фокусник, из карманов и папки очередные бумаги, аккуратно клал их на стол. Некоторые были с печатями и гербом СССР. Красивые.

Потом он выпил воды и замолчал. Я тоже. Это было шестое заявление, пятая встреча. Одно заявление я втихаря порвал. За что получил по шапке. Оставшиеся пестрели подписями «Разобраться и доложить!», работа стояла. Я разбирался. Меня ругали, что работа стоит, а я разбираюсь. Знаете, как разбираются с назойливой мухой? Ей открывают окно… Убивать — это не наш метод, хотя руки чесались.

***

Сержант ППС имел метр восемьдесят роста. Среди своих мелких собратьев он выделялся мощью и лицом, похожим на кирпич. Надетые на рубашку полковничьи погоны и выпрошенная у дяди Коли, ветерана и общественника, орденская колодка была нацеплена на рубашку. Вылитый будущий герой Арнольда Шварценеггера из «Красной жары».

Палыч дал отмашку, и я повёл нашего заявителя в кабинет, под маленькие глаза сержант-полковника.

Пока они беседовали, в кабинет руководства сунулся командир роты ППС. Увидев своего сержанта за столом начальника конторы, он тряхнул головой. Сержант-полковник нехотя встал из-за стола, влекомый вбитой в голову привычкой вставать при виде командира. Но, вспомнив про обещанный гонорар — бутылку Сибирской, тоже тряхнул головой.

— Почему без стука, товарищ капитан?

Тяжёлая рука Палыча выдернула потерявшего дар речи капитана из кабинета.

— Ну теперь вы поняли, что это мы следим за вами. Что бы враги не похитили. Ни вас, не ваше изобретение. Будьте спокойны. Мы на чеку. Родина о вас помнит. И заботится.

— Ой, вы знаете, ну что ж вы сразу не сказали? Я уж писал во все инстанции. Вот переодеваться приходится и всё отрываться проходными дворами. А они следят, всюду их глаза, телефон подслушивают, даже в метро идут за мной. А это вы! Я ж не знал! Я заслуженный человек, инженер. И моё ИЗОБРЕТЕНИЕ, оно принадлежит народу!

— Мы знаем. Идите домой. Помните, мы рядом. Советская милиция вас бережёт.

И он ушел, гордый за Державу, свихнувшийся изобретатель. Зарплата 125 рублей, хрущёба, последний этаж, а впереди была Перестройка. Не предсказанное им будущие сбылось. Каких-то деталек не хватило для машины времени. А жаль.

Хмурый Смурый

Прозвище Смуров получил легко. Начальник конторы на одном совещаний спросил:

— А вы, товарищ, что такой смурый?

Под смешки зала Смуров буркнул:

— Я не смурый, я хмурый.

А по жизни Хмурый был детским сыщиком. Есть такая должность в милиции, детишек ловить. Между прочим, положен отдельный кабинет и платят больше. Потому как забот больше и должность старшего инспектора УР. Дети, они такие баловники… Там что стырить, в глаз дать, а то и ножичком поковырять в человеке, не говоря про зиму — прощайте, шапки, здравствуй, сугроб заявлений. Опять же Её Величество статистика, рост детской преступности ни-ни! У нас же общество развитого социализма, вы, что, забыли?

Ну, ладно, не будем о грустном, давайте о детских забавах.

***

Акимыч был признан судом рецидивистом. Сами посудите: пять ходок к Хозяину. Да каких! Грабежи, кражи. Шили разбой, но отвертелся. Срок прошёл — и вышел на волю Акимыч. Насчёт совести не знаю, но в чистых и хороших вещах. Люди подогнали. В таких шмотках и в первопрестольной не стыдно показаться. Пока ехал, то ещё и лаве прибавилось, эти лохи так любят хлеборезкой щёлкать, ну просто хобби у них такое. А в Москве у него сестра жила, у платформы «Моссельмаш». Приехал, а сестричка на работе. Ну не дверь же ломать? Попил пивка, хотел за жизнь перетереть, а в пивнике одни бакланы. Взял он чекушку, нашёл лавочку в укромном месте. Тихо, спокойно. Ветерок листву шевелит, воробушки чирикают. От огурчика запах! Выпил, хрумкнул. Эх, воля, волюшка! Дорого даёшься, легко

теряешься.

— Слышь, мужик, вали отсюда. Это наше место, — какой-то шкет сплюнул ему на югославский ботинок.

Акимыч пружинкой вскочил, хотел за нос схватить гадёныша, но в затылок что-то ударило, и красное поплыло перед глазами, и он тяжело рухнул вперёд. Справка об освобождении осталась при нём. Золотая цепочка, перстень, часы «Полет», деньги в кожаном бумажнике, в котором ещё хранилась его фотография с сестрой, пропали.

***

Контора стояла на ушах. Тяжкое. Убийство. Чертились схемы. Летели запросы на зону. Отрабатывались связи Акимыча. Пара его приятелей была забита в камеры, и их трясли, как грушу. В ЛОМе с перепугу штампанули пару заяв о кражах. И чесали репу в ожидании прокурорской проверки. В пивных стало тихо. Хмурому это было по барабану. Взрослые разборки его не касались. Но по агентуре надо было отчитаться. Сунуть пару бумаженок ребятам в дело.

***

Агентесса была смазливой девицей, знала всех, дома у неё был шалман, малолетки шастали к ней домой, как к себе. И пили там не лимонад и нюхали не цветы. Участковый был завален жалобами соседей. Смотрел на неё волчьими глазами, но поделать ничего не мог, по его мнению, девка была тёртая и поймать её не удавалось. За нарушения общественного порядка он выписывал штрафы. Которые она исправно платила. Хмурого эта игра забавляла, так как деньги на уплату штрафов выписывало его руководство, из средств на оперативные расходы. Агентесса вздохнула, подписала агентурное сообщение, получила дежурный поцелуй, и они разбежались.

***

Детишки особо не сопротивлялись. Так, по мелочи. Хмурый отвесил размашистую оплеуху акселерату, который замешкался, доставая из-за батареи бумажник Акимыча с остатками денег.

— Это же ребенок! — ойкнула понятая.

Его подельники чинно сидели с мамами в коридоре Детской Комнаты милиции. Под охраной постового милиционера.

***

— Надо профилактикой преступлений заниматься! Распустил недоносков! — начальство ругалось. Статистика была испорчена. Хмурый слушал в пол-уха. Дослушал. И пошёл выпить в лёгкую. Завтра же на работу с детьми. И когда же будет отпуск?

Валюха-горюха

Когда Валя училась в 10 классе, то умерла её мама. Быстро и неожиданно. Монолимфолейкоз. На похоронах было много сослуживцев, приехали дальние родственники. Отец держался молодцом. Его рука нежно и в тоже время сильно поддерживала её под локоть. Почему-то ей вдруг захотелось, что если когда-то у неё будет любимый человек, то именно так он будет поддерживать её. Тогда же она подумала, что станет врачом, хорошим врачом. Потом ей показалось, что она смотрит кино. Речи прощания она слышала, как сквозь вату. Был хороший весенний день. В плохое не верилось. Когда усатый могильщик стал деловито забивать крышку гроба, то стало отчетливо ясно, что мамы больше нет.

***

Валя доктором не стала. Не стала поступать. Окончила медучилище и пришла работать на подстанцию скорой помощи. Романтики там не было. Была тяжёлая сумка, неработающие лифты, дерьмо, истерики, кровь. Лёгкий матерок водителя, вой сирены, отблеск мигалки в стекле, усталый трёп и чаепитие в ожидании вызова ей нравились. А ещё ей нравился один доктор, худощавый такой, один раз он поддержал её за локоть, когда она чуть не упала, поскользнувшись около подъезда. Зима была, сами понимаете… И она поняла, это ОН.

Понял ли он…

***

Выезд был банальным. Ножевое. Бытовуха.

— Сейчас опер из Пполтинника» будет заигрывать, зазывать на чай или спирт клянчить, — думалось ей. Милицейской машины не было.

— И где их черти носят?

Дверь квартиры номер шесть открылась легко. Три женщины — одна придерживает голову, вторая держит какую-то тряпку у живота третьей. У последней бледное лицо, синие губы. Кругом следы крови.

Оборванный шнур телефона.

***

— Её бывший приходил, пьяный в дым. Ну, вот с порога и пырнул её ножом. Мы шум услышали, пришли, а она тут вся в крови. Скорая приехала, сестричка начала ей помощь оказывать, а он опять пришёл, ну и сестричку тоже пырнул. Пьяный, что с него взять, — свидетельница выдохнула и добавила: — Вот ведь халат себе весь испачкала. Кровищи, как на войне. А домой меня отвезёте, товарищ милиционер? Поздно уже. Да и опознала я его, и подписалась везде. А то дети и на работу завтра.

***

— Ну как там она, доктор?

— Выздоравливает, только детей у неё не будет.

***

— Валя, ты извини. Понимаешь, с бензином у нас хреново. Тем более бытовуха, кто ж знал… Ты не горюй, я с доктором говорил, он сказал, что всё в порядке будет. Мне тебя опросить надо, сама понимаешь.

***

На её тумбочке в круге светаот настольной лампы остался лежать апельсин. Оранжевый, пахучий. Чужой в этом мире крови и дерьма.

Про либерализм

Потапов сидел, сглатывая слюну. Только что он выпил полграфина тёплой воды. Холодной не было. Жара стояла в это лето несусветная. Сигарета, закапанная водой, расползлась у него в руках.

— Ну, как она там?

— Врачи говорят, что два ребра сломано, ключица, разрыв селезенки.

— И чё теперь?

Потапов тихо рассказывал, как они учились в одной школе, как он ухаживал. Как она его ждала из армии, а потом свадьба. Вот квартиру получили. Дети. Ну, получка, как не выпить. Да у него ещё халтуры есть. И вообще, мы ж люди. А она завелась. Крику, шуму. Ну, успокоил малешко, чтоб не орала. А оно видишь, как полу-

чилось.

***

Клава Потапова через 02 дозвонилась из больницы в отделение милиции.

— Да, вы не волнуйтесь, гражданочка. Сидит он. Как где, в камере. Скоро наш сотрудник приедет, вас опросит. Посадим, конечно посадим.

За часики толстая кастелянша отдала одежду. Клава сбежала через окно первого этажа.

***

— Где он?!!!!

Латиноамериканских сериалов о любви страна ещё не знала. В дежурной части их советский аналог наблюдали минимум раз в неделю. Поток ласкательных слов, излитых на Потапова его женой Клавой, заставил бы пойти повесится в припадке зависти к тексту автора песни «Зайка моя». Ах да, песни ещё, впрочем, тоже не было.

Бумаги летали по кабинету, Потапова плакала, танцевала, кричала. Графин с водой я ей не дал. Очень жить хотелось.

Крик: «Отпустите мужа! Как я без него!» — звенел в ушах до вечера. Потапов сказал: «Мы любим друг друга».

***

Исходя из вышеизложенного, в связи с примирением сторон и руководствуясь… в возбуждении уголовного дела отказать… .

***

Через год.

Сводка: Н. В. Потапов, прописанный по адресу…, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанёс удар ножом своей жене K. С. Потаповой, проживающей по ад­ресу…

По дороге в больницу, гр. К. С. Потапова скончалась от полученного ранения. В отношении гр. Н. В. Потапова возбуждено уголовное дело Ленинским РУВД г. Москвы. С места преступления Потапов скрылся. Ведётся розыск.

Сводка: …06.81 г. по адресу г. Москва ул… стр.2, дом 1, кв.12 при задержании гр. Потапова, находящегося в розыске по ст…УК РСФСР, получил ножевое ранение сотрудник УР 144 о/м Железнодорожного РУВД г. Москвы ст. лейтенант …

Потапов в настоящие время содержится в СИЗО ГУВД Мосгорисполкома.

Про Васю

Фамилия у Васи была простая, как хозяйственное мыло — Простаков. Бывают люди, которых судьба тащит по жизни, обдирая шкуру, ломая через колено, как сухой валежник. Но это не про Васю. Его судьба — широкая река, плавно несущая свои воды, без мелей и перекатов, омуты были, но Вася их ловко обходил. В школе играл в фанты и выигрывал. Потом карты завладели им, а в библиотеке он стырил книгу «Фокусы». Раздел «карточные фокусы» был зачитан до дыр. Ловкость его пальцев была неимоверная. Тупые мужики, играющие в карты на пляже, были его лёгкой и весёлой поживой. После окончания школы он ездил на собственных «Жигулях». Девушки пёстрой чередой скользили по его жизни. Он путал их имена, но ему это прощалось. Он был добр, покладист и снисходителен к их денежным капризам. Москва встретила его с распростертыми объятиями, серьёзные люди играли в катранах. Лохи толпились у валютных магазинов «Берёзка», он с лёгкостью ломал чеки, и так же легко делился с нужными людьми. Кооперативная квартира была отделана, как игрушка. Импортная «Хельга» хранила саксонский фарфор и мельхиоровые наборы вилок и ножей, купленные у арбатских старух. В холодильнике кричали «съешь меня» импортные продукты. Бар солидно поблёскивал бутылками. Японский телевизор и видеомагнитофон несокрушимо чернели в «зале», так Вася по провинциальной привычке называл самую большую, 18-метровую комнату в своей квартире.

Васина жена была красавица и товаровед на продуктовой базе. Детей у них не было. И быть не могло. Бывает такое несчастье.

Ребенка они взяли из детского дома. У пацана были пшеничные волосы и голубые глаза. Когда он чуть подрос, то с друзьями взломал табачный киоск. Сигареты принёс домой. Мы пришли следом. Во время обыска Вася пил крупными глотками импортную минеральную воду без газа. Потом Васин отпрыск на каникулах залез в родную школу и стыбрил скелет из биологического кабинета, динамо-машину у физика, взломал сейф у директора, там был спирт. Утром детей нашли на диване. Кости скелета были разбросаны на ковре, динамо-машина скромно стояла под столом.

Но Васиному отпрыску не было 14 лет, в спец.колонию он уехал через год — за грабеж. В колонии он избил воспитателя и получил новый срок, вернувшись, он дал в глаз Васе, и унёс видеомагнитофон и кассеты тоже.

— Что делать? — тихо спросил Простаков.

— Бог не фраер, — ответил я.

— Да, да! — жизнерадостно подтвердил Крокодил, пару раз пытавшийся задержать за мошенничество Васю, и оба раза неудачно.

Река судьбы превратилась в бурный горный поток, полный опасностей и грозящий разбить жизнь Простакова в щепки.

Про Борю

Для оперативного прикрытия КГБ в Москве использовал удостоверения МУРа, и за это их мы тоже не любили. Уж не говоря про то, что они в оперативных целях бомбили квартиры своих подучётных. Все знали, что Комитет, но формально — квартирная кража. И висяк, соответственно, а проверки по краже никто не отменял. И если на твоей земле, то ты получал по полной программе, потому как начальство тоже мутузили… ибо висяк. А бумажек надо напихать столько, что некоторым сыскарям этот Бумажный Эверест снился. Боря работал в Комитетовской наружке, после Афгана он был пофигист и считал, что если выжил в 1979, то ладошка Бога всегда над его макушкой. Он не заморачивался идеями, а, работая в ночную смену, загонял служебную Волгу носом в подъезд девятиэтажки, выпивал пару стаканчиков с напарником и храпел до утра. Тот, кого они водили, тоже спал, правда, в своей кровати, а бегать и воевать против Советской Власти он мог и днём, но Борю это не волновало, он работал в ночь. Волновало жильцов дома. Которые не могли выйти из дома с собаками на прогулку и звонили 02, не могли зайти, и те, кто возвращался с ночной смены или просто загулял. Боря однажды проорал из машины:

— МУР! Проводится спецоперация.

Наше начальство звонило ихнему начальству. Их начальство посылало наше начальство. Но как ни странно, с Борей у меня сложились хорошие отношения. Хотя не в начале. Он клеил понты. Но потом поздним вечером мы с ним под две бутылки водки перетёрли вопрос. Сошлись, что страшнее, чем в Чар-Чата, это рядом с Майвандом нифига нету, но там дешевле. Кто не знает, о чём мы говорили, то им повезло. Шутка. Боря пообещал, что исправится. Потом Боря периодически появлялся у нас в конторе, был любим и стал свойским парнем. Что-то там у него в Комитете не пошло, и его уволили по неполному служебному. Боря бухнул пару-тройку дней и стал таксистом. Его тянуло в «Полтинник» как магнитом, он по-прежнему приезжал к нам, но уже вальяжный, в кожаной куртке, джинсах и туфлях. От него пахло заграницей. Он угощал «Винстоном», и мы пили «Посольскую», закусывая черемшой и копчёной «Сто-

личной».

— Чуваки! — скрипя кожей и попыхивая сигареткой, говорил он. — А на гражданке-то жизнь! Тёлки, бабки. Гоним в кабак, я угощаю!

Мы отмалчивались.

Потом Борю взяли на скупке продаже валюты его бывшие сослуживцы. Был суд. Через три года он появился в «Полтиннике». Сидел на общаке. Ржал, что не прокололся ни разу и кум полный лох. А хозяин не дурак и бабки любит. Он потолстел, опять работал таксистом и был весел. Его жена ушла, честно сказав, что устала. Боря утром заезжал за дочкой и вёз её в школу.

Перед моим отъездом мы встретились. Выпили. Больше я его не видел. В его квартире живут другие люди. Его бывшая жена сказала, что его похоронили на Митинском.

— Были пара человек и я с дочкой, — спокойно сказала она.

Её муж суетился на кухне, жаря картошку. Бутылка водки свечкой стояла на журнальном столике.

Про месячные

— …ИИИ…РАЗ!!!

— Поздравляю вас…

— УУУРРРААА!!!

***

— Когда я был лейтенантом, то у меня каждый день был 23 февраля, а сейчас я ещё капитан и уже легенда полка. Поняли, каки зелёные?

***

Наш замполит полка был инициативен, лыс, имел фамилию Шишкин и носил подполковничьи погоны. Страна переживала месячные. Месячник солидарности с угнетённым народом Африки, месячник зелёных насаждений. Шишкин срочно написал план политико-воспитательной работы на месяц. Командир с бодуна (только что закончился месячник трезвости) не глядя подмахнул. И нас собрали в клубе. Как водится, попугали звериным оскалом империализма, а потом замполит объявил месячник культурной речи. И нас лишили самого родного и близкого. Русского языка. Потому что русского языка без мата не бывает. Это вам любой узбек скажет. Не говоря про остальные народы СССР и окрестностей.

Настали тяжёлые времена, нас не понимали сержанты, сержантов не понимали солдаты. Прапорщики вообще молчали. Из-за этого было много недоразумений. Тяжелее всего приходилось технарям, график регламентных работ был сорван. Командир полка был мрачен. Шишкин сиял лысиной и брызгал новой инициативой. Новая инициатива называлась «Конкурс строевой песни, посвящённый 23 февраля». Куда там китайцам с энергией Ци или импотентам, ищущим в потемках точку Джи. У нашего военнослужащего клитор в горле расположен. Поэтому в армии всё время кричат, а поют ещё громче. И от этого в экстазе бьются. Не знали? Идите послужите.

Ах, да! Про конкурс. Короче, победила рота капитана Ведякина с песней:

— Эх! Соловушка!

— Ёб твою мать

— Здорово поёт!

А почему победила? Потому что месячник культурной речи закончился и начался месячник «День птиц».

Куда там ихнему сурку до нашего Соловья с месячными.

Про Бельмандо

Саня демобилизовался. И вернулся домой. Была весна. Он бродил по Москве. Ему нравилось толкаться среди людей на улице Койкого, ездить в метро, есть таящие шарики мороженого из железной вазочки на тонкой ножке в кафе «Огни Москвы», бродить по ГУМу, ловить ветер на Новом Арбате. Засыпать под звук колёс на Московской Окружной Железной Дороге и несущихся в парк троллейбусов. В Москве шёл фильм c Жаном-Полем Бельмандо. Бельмандо был поджар и строен, носаст и задорно смотрел с афиш. В фильме Бельмандо стрелял, опрокидывал стаканчик и опять стрелял, в промежутках его предавали и любили. И Саня пошёл в отдел кадров соседнего РУВД. Кадровичка в майорских погонах была рада. Ещё бы: комсомолец, русский, житель Москвы, среднее техническое, сержант СА. Мама Сани была не очень рада. Да, чё с нее взять — учительница! До присвоения офицерского звания Саню послали работать в Дежурную Часть 16-го о/милиции. Рядом был Коптевский рынок, три пивных зала, магазин «На Порожках и Три Поросенка», не считая Коптевских бань и милого бульвара им. Матроса Железняка (в просторечии — БМЖ). Жизнь у Сани была весёлая, как у всякого постового в Дежурной части. Когда первый раз он пришёл с фингалом, то мама позвонила знакомому провизору. Тот привёз бодягу домой. Когда мама Сани увидела перепачканную кровью рубашку и оборванные пуговицы кителя, то позвонила своему бывшему сокурснику. Сокурсник Саниной мамы работал в МВД CССР и был полковником.

И Саню вызвали в отдел кадров ГУВД, и Саня зашёл и представился. Лысый полковник Краснов предложил ему должность в ХОЗУ. Саня сказал, что хочет работать в Уголовном Розыске. Краснов мотнул головой.

Сане присвоили звание младшего лейтенанта и отправили на землю. Саня поступил в ВЮЗИ. Дорос до капитана. И должности старшего опера. На столе у него стоял в рамке портрет Бельмандо. В 46 он ушёл на пенсию. И работал юрисконсультом в конторе «Рога и Копыта». Возвращаясь вечером домой он услышал вопли: «Помогите!» — и, вспомнив Бельмандо и забыв про возраст и жизненный опыт, кинулся на помощь. Очнулся в Cклифе. Похоронили его на окраине Москвы. Глина липла к подошвам ботинок, шёл дождь. Была весна. Мы сидели в его маленькой квартирке. Выпивали. Поминки. Над диваном висел портрет весёлого и загорелого Жана-Поля Бельмандо. А старенькая мама Сани тихо сидела на стуле и смотрела на входную дверь.

***

P, S Конечно правильно БельмОндо. Но в конце 70-х говорили БельмАндо. Масквачи, что с них взять.

Про фамилии

Молоденький розовощёкий ГАИшник в необмятой шинельке, с ярким золотым блеском гербовых пуговиц и снежно-белой портупеей, сапоги его блестели, начищенные рижским сапожным кремом, банку которого он увёл на дембель из родной в/ч. Воробушек, который чувствовал себя орлом. В голове крутилась зачитанная на разводе ориентировка. Первым номером значился «Жигуль» зелёного цвета, угнанный сегодня утром. Сержант ГАИ ткнул жезлом в сторону зелёного «Жигуля» и, вертанув жезл в руке, чётко показал место остановки. Жигулёнок послушно замигал поворотником, сполз на обочину. И замер.

— Здравия желаю! Инспектор ГАИ сержант КОзел. Ваши документы, пожалуйста.

Выбравшийся из машины мужик был в потёртой кожанке и трениках, вздувшихся пузырями на коленях, он молча смотрел на инспектора. В его ручище мелко смотрелись права.

Инспектор сделал шажок назад.

— Ты, козёл?

Гаишник потрогал лаковый козырёк фуражки. Следы от пальцев порадовали бы любого криминалиста. Опустил локоть, тронув кобуру.

— Откройте багажник, гражданин!

— НЕ, ты скажи. Ты?! КОЗЁЛ?!

— Огнетушитель, аптечка? Пройдёмте на пост!

Мужик хлопал себя по ляжкам и ржал. Лицо сержанта покрылось красными пятнами, его правая коленка предательски дрожала

— И я КОЗЁЛ! ТЫ! Документы мои глянь! — заливался смехом водила. Сержант криво ухмыльнулся и развернул водительские права.

Потом они курили, прислонившись к тёплому боку машины, вспоминая школу, армию и свою нелёгкую жизнь с такой фамилией. Расстались друзьями.

Сержант шёл по обочине шоссе и в который раз думалось ему, что надо сменить фамилию. Но ведь папа, дед…

Он вздохнул и непроизвольно взмахнул рукой с жезлом.

Поток машин стал тормозить и остановился. Сержант проорал весело и зло

— Козлы есть?

— Только ты, — мрачно и хрипло ответил кто-то из замершего потока машин.

— То-то и оно! — усмехнулся сержант и небрежно махнув жезлом, разрешая всем ехать.

Нас много

Труп лежал у дерева. Непонятного цвета штаны, рубашка с оторванным воротником, ботинки «прощай, молодость». Рядом лежала бутылка тёмного стекла с этикеткой «Плодово-ягодное». Документов в карманах не было. Внешние повреждения на теле трупа отсутствовали…

— Свежий БОМЖик. Теперь очумеешь бумажки писать на этого урода.

У меня завтра заслушивание по двум кражам, а теперь полночи с этим таскайся.

— Крокодилыч, рядом железка Окружная. Давай туда отнесем.

— Ты что, в Анну Каренину поиграть захотел?

— Да не на рельсы, рядом положим в полосе отчуждения. Это территория железкиной милиции. Усёк?

Сказано — сделано. По телефону Крокодилыч отзвонился, что труп железнодорожной милиции, пусть они берут паровоз и вперёд.

Через час бдительный гражданин позвонил по 02. Мы приехали. Труп лежал у дерева.

— Вот оперативно сработали! — удивились мы. И перенесли труп обратно на железнодорожную насыпь.

Бдительного гражданина изобразил Гена. Железкины дети приехали через двадцать минут.

Мы покурили.

— Короче, парни. Есть ещё разные милиции. Например, речная.

Сказано — сделано. Хорошо, когда нас много.

Лесбиянка с кладбища

Кто-то из постовых, околачивающихся после развода в предбаннике, протянул:

— Вот это дамочка…

Красивая, ухоженная женщина, скользнув взглядом по милиционеру, чётко выговаривая слова, произнесла:

— Если у вас, молодой человек, фуражка 62 размера, то это говорит только о размере вашего черепа.

Дежурный хмыкнул и вопросительно посмотрел на посетительницу.

— Меня обокрали. Где у вас тут пишут заявление?

— Вам к дежурному инспектору уголовного розыска. Второй этаж, прямо по лестнице. А что за духи у вас, «Шанель 5»?

Женщина не ответила и пошла к лестнице. Аромат её духов перекрыл на время вонь ИВС, пота и грязной одежды. Дежурный, выйдя из своей каморки с наслаждением смотрел на фигуру заявительницы, грациозно поднимавшейся по лестнице.

***

История была банальной. Утром она ушла на работу, вечером пришла с работы. И обнаружила пропажу картины. Картину написал художник известный, но, увы, покойный.

— А кто ещё проживает с вами в квартире?

— Моя приятельница.

— Место вашей работы.

— Я директор кладбища.

***

Зам по розыску был плотным мужчиной под метр восемьдесят. Осел на «земле» временно. В кадрах решался его вопрос.

— Тихоныч, вот заявление, объяснение. Надо бы подскочить, осмотр сделать.

— Тебе, Барбос, только бензин казенный жечь.

— У неё своя машина.

— Мы не нищие, мы гордые. Давай сюда эту лесбиянку.

— Почему лесбиянку?

— А что она с подругой живет? Ясно дело, лесбиянка. Не спрашивал, она кобел или так пописать вышла?

Через час они уехали вместе. Утром она привезла его на работу.

— Барбос, возьми заяву. Картина за диван завалилась. Сам понимаешь. И лепи отказной. Чтоб все чики-пики! А то дежурный кладанёт. Спалимся. Да, она мне трендела про какое-то био. Херня какая-то.

***

Через месяц его уволили. Через три месяца он работал на кладбище зам директора. Через год ездил на своей «Волге». Через три года умер на новой даче, подавившись куском шашлыка. На поминки мы не пошли.

Когда-то Даша

Все звали её Диди. По паспорту она значилась Дарьей Николаевной. Родители Дарьи работали в Далекой Африке, продавали частички СССР. За девицей 28 лет присматривала тётя, служившая на Старой площади, ездившая на чёрной «Волге», с проблесками на радиаторной решетке. Раз в неделю тётин водитель привозил продуктовый заказ, мелкие деньги в конверте. В воскресенье тётя звонила в 9 утра и спрашивала, как дела. Дела шли нормально. Диди числилась помощником администратора театра (в трёх шагах от дома). Свободное время проводила в ресторанах и кафе. Это сказывалось на фигуре, а может, генетика, продажная девка монаха Менделя, сыграла свою

роль.

***

Лизин папА был военным, хотя Лиза его не видела в форме. Форма висела в шкафу, звёзды тускло поблескивали, две синих дорожки на каждом погоне красиво смотрелись на зеленом фоне. ПапА был в длительной командировке. Раз в год мамА летала к папА. За счёт Мин. Обороны СССР. Возвращалась грустная и за-

горелая.

***

Отари учился на переводчика и жил в Москве уже два года. Был красив. По нему вздыхали сокурсницы. Но будущему переводчику было наказано: на учёбе… ни-ни. Отца Отари Уважал, знал, сколько он сил положил, пропихнув в Такой ВУЗ.

***

Лиза познакомилась с Диди в кафе «Космос», что на улице Кой-Кого. У Диди было много знакомых, в том числе и иностранцев. Последние пахли хорошим парфюмом, дарили подарки, были милы и ненавязчивы. Лиза крутила с ними романы напропалую. Часто обедала и ужинала в «Национале». Один из её любовников, пожилой и пухлый «бундос» сказал, что хотел бы платить деньги Лизе, а не этой толстозадой фрау с собачьей кличкой. С тех пор Лиза получала деньги сама, Диди же — только часть денег, за квартирное время и новые знакомства.

***

С Отари она познакомилась на улице. Лизу коробило от его липучести. Но потом ей понравилось получать охапки роз, грузинская кухня свела её с ума, а милый грузинский акцент приводил её в восторг, особенно в кровати. А уж о кудряшках на груди

Отари…

***

Отари был без ума от этой хрупкой и нежной блондинки. После разговора, серьёзного разговора с Лизой, он помчался на Центральный Теллеграф. Мама сказала, что сможет прилететь через неделю. Папа был рад возможной московской прописке и сказал, что деньги на кооперативную квартиру — не вопрос.

Мир был прекрасен. Отари, вспомнив детство, в припрыжку скакал к Манежной площади. То, что он увидел, ввело его в ступор. Из дверей «Националя» вышла пара. ЕГО Лиза, наряд которой и «боевой косметический раскрас» не оставлял сомнений в её профессии, и нетвёрдо державшийся на ногах иностранец. Дородный швейцар услужливо-привычно открыл дверцу такси, и пара, весело щебеча втиснулась в машину. Отари хотел закричать, но не смог…

***

Лиза умирала долго. Не кричала, хрипела. Полы в кухне перепачкались кровью. Вернувшейся Диди Отари сказал тихо и грусно:

— И тебя зарежу.

Диди орала на лестничной площадке. Хлопали двери. Кто-то позвонил в милицию.

***

Отари сидел в соседней комнате, курил, смотрел в окно, просил водки. Следователь, приткнувшись в коридоре, писал «Протокол осмотра места происшествия». Понятые нервно вдыхали сладковатый запах крови за его спиной. Возникший, как чёртик из коробочки, комитетчик в мышастом костюмчике, перекинулся междометиями с Диди. Глянул на Отари. Неожиданно пнул труп Лизы в бок.

— Доигралась, сучка!

— Примета плохая, к болезни, — мрачно сказал судмедэксперт Градус.

— Отёк остатков мозга гарантирован, — почему-то ляпнул я.

Мышастый, зло глянув на нас, повернулся и, хлопнув дверью, исчез.

Через два часа был новый вызов. Десятилетний пацан решил изобразить подводную лодку в ванне. Захлебнулся.

Колесо жизни и смерти вращалось без остановок…

Про секретного агента Петрова

Многое в нашей жизни бывает случайно. Так и случилось у Петрова. Он стал агентом уголовного розыска, обратно к Хозяину ему не хотелось. А хотелось жить у мамы, в квартире знакомой с детства. Случай, просто случай, думал человек с судимостью. Как и всякий секретный сотрудник, имел псевдоним, который выучил наизусть, подписывая корявым почерком очередное сообщение. Почему ему дали странную фамилию «Коровьев», он не знал.

Инспектор уголовного розыска, с которым он работал, был весёлым и добродушным парнем. Мог принести на встречу бутылку водки, по-свойски порубить колбасы и хлеба на газетку. Трепался за жизнь. Жаловался на начальство, семейную жизнь. Иногда подкидывал деньжат, спас от ЛТП, помог с пропиской.

Петров, человек судимый, сам себе удивлялся. Сидит с ментом поганым, выпивает, закусывает. И так хорошо ему! И приятно общаться, и рассказать многое хочется, чтоб понял его, Петрова, этот улыбчивый парень, про жизнь его непутевую, про несбывшие мечты и дурацкие надежды.

Это тебе не то, что кумовья на зоне и СИЗО. Дуболомы там. Да и что с них взять. Могут выпотрошить до донышка и подставят невзначай. А пронюхает кто, да и шлёпнут скорые на расправу люди. Ну и спишет кум на несчастный случай. У них ведь главное статистика, показатели, а не Человек.

Мой не такой. Свойский парень, не повезло ему, что в менты подался. Собачья у него работа.

***

Барыга жил один. Деньги держал дома, об этом рассказала Светка официантка, он ей хвастался, что если бы он бы жил в Америке, то купил бы ресторан, в котором она работала. И показывал ей какие-то непонятные бумажки грязно-серого цвета. Брать его решили на гоп-стоп. Петрова взяли в долю. Парень он свой, крепкий, в районе своём всех знает и его все, да и с ним сам Гиви чалился. А племяш Гиви, Анзор, он голова. И Светку раскрутил, и план придумал. Да и знает, куда эти деньги американские потом скинуть.

Петров отзвонился своему сыщику. После этого тщательно запил. Сыщик быстренько завёл ДЕЛО, напихал туда бумажек, получил добро на засаду.

Засада оказалось удачной. Сыщик с друзьями пил подаренный Барыгой коньяк. А о долларах ни гу-гу, статья за это тоже Барыге светила. Да и мог Барыга кое-что рассказать, не говоря о том, что устал милиционер водку пить дешёвую на свои. Коньяк, он благородней.

Через два дня, вечером, Петрова догнали два «зверя». Разговора не было.

***

«Гр. Петров, находясь в состоянии алкогольного опьянения, упал, что послужило причиной перелома основания черепа…» Прокурорский чин подмахнул постановление об отказе в возбуждении уголовного дела по факту смерти. Ещё одним алкашом меньше…

***

Что осталось от Петрова, сожгли и похоронили. На похоронах была его мать да пара соседок.

Сыщик завербовал нового агента и дал ему псевдоним «Фагот».

— Ну не мудак ли я? — сказал новоиспечённый секретный сотрудник, закуривая.

Про пидарасов

СПТУ № … было на хорошем счету. Контингент там был разношёрстный, но драк и поножовщины не было. А если и случались случаи воровства, ну кто не без греха, то приехавшие по вызову сотрудники милиции обнаруживали вора в кладовке завхоза, потерпевшего — в кабинете директора, украденное на столе секретарши СПТУ, а свидетели рвались дать показания.

В этом была заслуга замдиректора по воспитательной части, Арнольдовича. Он был высоким и крепким мужчиной, с красиво уложенными волосами и холенными руками. ПТУшники боялись его, как огня. Арнольдовича знали в Министерстве, он был на хорошем счету в райкоме партии. Поговаривали, что скоро он станет заслуженным учителем. И было за что, мероприятия, концерты, дисциплина. Он дневал и ночевал в училище.

Сыщик по детям рубил палки, кривая раскрываемости росла. Его хвалили даже в прокуратуре! Инспекторши детской комнаты милиции зазывали Арнольдовича на торт с чаем, а может, чем чёрт не шутит, с шампанским! Зам директора отнекивался, ссылаясь на ревнивую жену.

Взяли его на горячем, когда он, закатив глаза и порыкивая, пользовал пухлого воспитанника СПТУ в бане. Сдал его старый пидор, вышедший в тираж и промышлявший мелкими кражами в той же бане.

После задержания и посадки Арнольдовича кривая преступности в СПТУ поползла вверх, а процент раскрываемости упал до нуля.

Сыщика по детям ругали за низкую раскрываемость, полное отсутствие профилактики. Он понуро молчал.

Однажды, не выдержав и глотнув воды из графина, бухнул:

— Ну не пидорас я! Не пидорас!

Крик души да и только.

Сардельки по Достоевскому

Петровна была тёщей Силантьева. Она поджимала губы, когда зять её единственной дочери называл её мамой.

Про зятя думала, что подлизывается из-за деревенского дома. Да и что с него взять, очочки, бородёнка, грудь впалая, сам худосочный, как цыплёнок по рупь сорок пять. И что Лизка в нём нашла? Конечно, прописка московская — это тебе не деревня Жуковка, а так — зам кого-то за 150 рублей. Вечно друзья у него на кухне, болтают о чёрт знает чём и Лизку в это дело втравили. Да и закурила девка, стыдоба.

А зять-то в деревню приедет и как сядет на веранде, так и чаи гоняет, лучше б сгонял грядки прополол. Не дождёшься. А пожрать первый бежит, аж бородёнка трясётся.

***

Силантьеву повезло как никогда. В гастрономе выбросили в продажу сардельки, а потом «печень трески», а ещё солёную горбушу. И деньги были, аванс дали. Пометавшись в трёх очередях он, счастливый, выбрался из духоты и криков, помахивая портфелем, весело побежал в сторону метро.

Силантьев предвкушал приезд своего закадычного приятеля, как они будут сидеть на кухне, попивая водку, закусывая её салатом из печени трески, жареной картошкой с хрустящим огурчиком с тёщиного огорода и кусками солёной горбуши. А утром. Да, а утром как славно отварить сардельку и съесть её горячую, брызгающую соком, с чёрным хлебом и горчицей. Выпить крепкого чая. И, выйдя из дома, закурить первую сигаретку, не какую-то болгарскую кислятину, а крепкую «Яву».

Красота!

Через день, утром, шлёпая босыми ногами по солнечным квадратам, лежащим на паркетном полу, он открыл холодильник. Сарделек не было, банка «печень трески», жёлтая такая, пропала. Только половина горбуши лежала, игриво задрав хвост.

— Лиза! Где сардельки?!

— Ой, напугал! Мама забрала, там строители придут погреб цементировать и баньку править. Им закуска нужна городская, студенты потому что.

***

— Тварь ли я дрожащая? — бормотал про себя Силантьев. Электричка, набитая потными телами, катила в сторону Дмитрова.

Зять набросился на тёщу с кулаками, забыв про туристический топорик в портфеле. Тёща ответила одним ударом. Утюга. Шрам на голове остался на всю жизнь. Как и вера в справедливость суда. Ещё и заявление не принимал участковый, пришлось прокурору писать.

Тёще дали условно.

***

После суда Петровна, поджав губы, сказала дочери:

— Дура ты, не мужик он, так — студень.

Запах земляничного мыла

Смуров слово «депрессия» слышал, но вот термин «похмелье» ему ближе и роднее был. Вчера он усугубил после заслушивания, где его ругали за низкие показатели по раскрываемости и велели исправиться. На что сыщик ответил привычно-бодрым «Есть!».

К вечеру он разминал кисть руки, уставшую от писанины, и тупо разглядывал папки с висяками, разложенные на его столе. Своим светло-коричным цветом они напоминали детскую неожиданность.

— Жизнь говно, а люди твари, — вслух произнёс Смуров. Стены кабинета покрашенные в тёмно-зелёный цвет, не ответили эхом. Они и не такое слышали.

И Смуров, чтоб отвлечься, стал мечтать. И мечталось ему о избушке на берегу широкой реки, что течет неторопливо. Вокруг лес. Жизнь простая и без затей. Ловить рыбу, бродить с ружьем в поисках дичи, топить холодными вечерами печку, засыпать, накрывшись лоскутным одеялом, глядя на отблески огня из поддувала и слушая комариный звон.

Смуров вообще мечтатель был. Он иногда так мечтал, что действительность подёргивалась дымкой и исчезала в тумане небытия. Мечты же становились реальностью, обретали краски, запахи, и жилось в мечтах тихо и уютно. Смуров любил это пограничное состояние. В действительность он возвращался бодрым и отдохнувшим, правда где-то в глубине души лежала лёгкая горечь по несбывшемуся.

Вырвал сыщика из туманного небытия криминалист Вартанян. Сверкая глазами и потряхивая головой, он с порога закричал:

— Ты тут сидишь, а я тут с девушками познакомился. С двумя. Понимаешь?

Смуров понял. Дела были засунуты в сейф, ключи звякнули, шлёпнулась печать на пластилин, и две верёвочки, торчащие из-под пластилина, весело качнулись. Две бутылки портвейна и шоколадка легко поместились в портфель, выданный руководством для хранения агентурных дел.

За трамвайным кругом, что был рядом с проездом братьев Черепановых, стояло женское общежитие.

Смуров и Вартанян солидно кивнули вахтёрше. Бутылки предательски звякнули. Вахтёрша глянула на их удостоверения, вздохнула и махнула рукой. В коридоре общежития пахло жареной картошкой и земляничным мылом.

Девушки оказались водителями трамвая. Вартаняну досталась полненькая, Смурову — худенькая. На столе, покрытом клеёнкой в красную клетку, дымилась сковорода с жареной картошкой, высился горкой крупно порезанный чёрный хлеб, банка с маринованными огурцами сверкала стеклянными боками.

Выпили за знакомство, потом за мир во всём мире. Вартанян рассказывал о достижениях науки, которые он почерпнул из журнала «Наука и жизнь». Смуров и худенькая налегали на закуску. За окном звенели трамваи, постукивая колесами на стыках рельс. Вартанян и толстушка ушли в соседнюю комнату, которая была свободна.

Худенькая обхватила руками острые колени, торчащие из-под цветного халатика, и, закурив, сказала:

— Я так ненавижу водить трамвай. Ездишь по кругу. Знаешь, я пони на ВДНХ видела, он детей катал. У него глаза такие, как у меня, — она помолчала и добавила: — Несчастные.

Смуров посмотрел ей в глаза. Глаза как глаза. Карие. У Смурова такие же.

И он решился. Рассказал о своих мечтах и уходе от действительности. Худенькая погладила его по голове.

— А знаешь, я тоже мечтаю. У меня над кроватью картинка висела. Прага. Ну там шпили, церковь, крыши. И небо такое голубое. Мне её папа подарил. Хочу я там оказаться. Чтобы смотреть из окна на всё это, кофе пить и сигаретку покуривать. А внизу пусть трамвай едет, в память о прошлой жизни.

Глаза худенькой затуманились. Смуров этого не видел. Он в избушке печку разжигал. Дрова сырые были, дым глаза ел. И в избушке почему-то пахло земляничным мылом.

****

Через 35 лет Смуров стоял у окна в гостиничном номере. В руке у него была чашка кофе, в пепельнице дымилась сигарета. Из окна пражской гостиницы виднелись острые крыши домов, резной силуэт храма Петра и Павла рвался ввысь. Внизу, под окном, позвякивая и кренясь на повороте, спешил трамвай, тот самый с красными боками и жёлтой крышей. Смурова что-то беспокоило и заставляло нервничать. И вдруг он понял, чего не хватало, — запаха земляничного мыла в избушке, что на берегу широкой реки.

Стрелочник

У Смурова День рождения намечался. Не то, что Смуров о нём забыл, но как-то закрутился. Конец квартала был. Заслушивания были, дергали то в РУВД, то на Петровку. Статистика, плановое хозяйство, мать их ити. А тут ещё куратор сменился, чей-то сынок из молодых и резвых, это которые из Омской школы милиции сразу на Петровку стартуют. Сынку вербовка нужна была для статистики, потому как какой же ты опер, если у тебя агента нет. А с какого боку и где его брать, сынок не знал и клянчил у Смурова хоть какого-нибудь завалящего. Потому как земля, она кормилица. Смуров лицо строгое делал, велел приказ 0047 штудировать, который требовал вербовку агента угрозыска исключительно на добровольных началах.

Так что доил пока куратора своего Смуров нещадно. Сынок путь в соседний гастроном вызубрил наизусть и пропитался живительной влагой по самое не могу, его даже унитаз ментовской стал бояться, а продавщица тётя Дуся, дама похожая на тяжелоатлета Жаботинского, отдалась в подсобке.

Так что пришлось товарищам капитана милиции Смурова напомнить, что День рождения зажимать нехорошо. Смуров кивнул. Вытащил из КПЗ одного шустрого хулигана, объяснил с помощью справочника телефонов гор. Москвы, что почки находятся ниже головы и писать будет сложно. Хулиган, потрогав гудящую голову, согласился. Быстро вспомнил своего приятеля, который намедни на танцах в ДК «Строитель», физически угрожая одному фраеру, вынудил оного снять куртку из кожзаменителя и расстаться с пятью рублями. Сынок получил агента, раскрытие грабежа и, подарив на прощанье Смурову бутылку, убыл на свою Петровку, гордый собой и знакомством с тётей Дусей.

В День рождения Смурова несчастный дежурный сыщик Лобок слонялся по опустевшей конторе. Чай «Три слона» вызвал изжогу, да и мир был сер и мрачен, как стены 50-го отделения милиции. Дежурный по конторе грыз кислое зелёное яблоко, водя пальцем по стеклу.

Около окружной железной дороги, на бревнышке сидели тесным рядком девчонки с подстанции скорой помощи, остальные вольно расположились на поставленных на попа ящиках. Пили спирт за скорую помощь, водку за милицию, портвейн за нас, за вас и просто отлакировать. Смуров жмурился на заходящие солнце. Разговоры были сумбурные, больше о работе. Дым сигарет тяжёлым облаком висел между чахлых деревьев. Закуска кончилась. Кто-то зажёг костер. Пели песни, потом приехали ребята из ЛОМа с тушёнкой и привезли в подарок Смурову фуражку железнодорожника. В метро Смуров зашёл на автопилоте, на нём и вышел.

Дома было тихо. Смуров сел у окна. На улице было темно. Хотелось воды, но было лень встать. Холодильник урчал и позвякивал содержимым.

Свет резанул по глазам.

— Ты что, профессию поменял? — спросила проснувшаяся жена, глядя на фуражку железнодорожника, лежащую на кухонном столе.

— Оперативная необходимость, — привычно ответил Смуров.

— И кто ты теперь?

— Вечный стрелочник.

Они пили чай, тортик был так себе, не очень.

Утром Смуров пил кефир. Кот Мурысик, свернувшись клубком, дрых в железнодорожной фуражке.

— Теперь ты тоже стрелочник, — сказал Смуров коту и ушёл на работу.

Часы Мендельсона

День, вечер, ночь, утро, день.

… Такая, брат, дребедень…

Смуровский кролик* сопел, пил пиво, курил и рассказывал о событиях местного масштаба. Событий особых не было. Так, мелочи. В пивной на Снежской два обормота по пьяни увели дипломат у залётной шляпы. А в портфеле бумажки и шариковая ручка, Клавка, ну та, что живёт над кильдимом Риткиным, с новым хахалем стала жить. Хахаль после отсидки и какой-то мутный, да и лаве у него есть. Не то, чтоб много, но водку пьют они с Клавкой каждый день и не бедствуют с закуской.

— Всё? — мрачно спросил сыскарь.

Кролик цапнул вторую кружку пива, сдул пену, хрустнул подсоленной сушкой.

— А я вот тут у дружбана был, он у гостиниц работает, ну так по мелочи, то сё, так он говорит, что шмара одна трепанула, есть такой Гиви, зверёк* из Очамчири, он часики продать хочет. Часики приметные, карманные и вроде золотые. Этот зверёк жадный, цену заломил, — агент торжественно промолчал, тяня паузу, — мама не горюй. А кто их купит, на них написано, что они Мендельсона какого-то. Да и шмара тоже процент накрутила… Такая сучка, из официанток.

Дальше кролик пустился в рассуждения о том, что все халдеи такие твари, что пробы на них ставить негде. Смуров слушал красочные рассказы о злодеях-халдеях в пол-уха. Потому как часы были, судя по всему, с квартирной кражи из кооперативного дома на Б. Академической. Взяли на квартире золотишко, деньги и стереосистему. Кража была свежая, недельной давности. Имела хорошие перспективы стать очередным глухарём. И тут на тебе. Нет, вот уж точно, Москва — город маленький. Сыщик доложился руководству, потом долго и нудно писал, подшивал написанное, и получилось

дело.

***

Смуров отстоял маленькую, по местным понятиям, очередь и купил бутылку портвейна, подумал, порылся в карманах и, протянув продавщице ещё трешку с мелочью, важно сказал

— Шартрезу мне. Ликёру.

Деловито спрятав тёмную бомбу портвейна в недрах портфеля, положил сверху неё толстый ком «Литературной газеты» и аккуратно водрузил бутылку с ядовито-зелёной жидкостью сверху, композицию завершили два краснобоких яблока из братской Болгарии и четыре маленьких, но пахучих мандарина из солнечной Грузии. Сигареты «Ява» для себя и «БТ» для неё Смуров распихал по карманам пальто. На шоколадку денег не хватило.

В отделении милиции бутылки предательски звякнули, дежурный по конторе Боря Рогожин ухмыльнулся. Смуров насупился, но стакан портвейна пообещал не задумываясь. Себе дороже.

Ночь вступила в свои права. В обезьяннике бузили два хулигана.

— Ща в ласточку закатаю, — сообщил мимоходом постовой.

— Да мы что, мы так, — пробормотали хулиганы. — Это всё он, — и показали друг на друга.

Двери КПЗ ухнули, и дежурный вывел Лену. Увидев Смурова, она помахала пухлой ладошкой и выдохнула:

— Привет.

— Пошли, — буркнул Смуров. В кабинете сыщик открыл окно, кислый запах сигарет и пота вылетел прочь.

Лена умывалась в туалете. Она была проституткой, и Гиви был её старым клиентом. Решено было Лену задержать и, переговорив с ней, узнать, что за Гиви, как он выглядит, чем дышит и где обитает. Лену взяли на чужой земле у известного гадюшка на ВДНХ и запихнули на три часа в КПЗ… опрос в лоб ничего не дал…

— Кайф, — выдохнула она. Залпом выпила стакан Шартреза и впилась зубами в яблоко.

Смуров заварил чай. Чаинки кружили неспешный хоровод в стакане.

— Я в камеру обратно не хочу, — капризно сказала она.

Сыщик листал её записную книжку, в дверь постучали. Боря Рогожин хохотнул, подмигнул Смурову, выцедил стакан портвейна, ловко очистил мандаринку, стрельнул сигаретку и, уходя, аккуратно закрыл за собой

дверь.

Смуров и Лена трепались ни о чём. Разговор им обоим был приятен, и общие темы находились быстро и непринужденно. Спиртное заканчивалось, пепельницатаращилась окурками сигарет. Мандариновые корки задорно топорщились на столе.

— Потанцуем? — неожиданно спросила она его. Старенький касетник неожиданно и нежно выдал Тото Кутуньо.

Тело Лены было гибким и податливым.

Её черное платье само собой оказалось на спинке стула, Смуров уставился на её груди. Привычных чашек лифчика не было.

Лена хихикнула, чмокнула сыщика в щёку

— Этот бюстгальтер называется «Анжелика». Темнота! Сиськи как на блюдечках. Это мне один бундос подарил.

Утром за окном пели птицы. Дежурная смена гремела сапогами. Лена, свернувшись калачиком, укрытая смуровской шинелью, спала на старом кожаном диване. Ступни ног у неё были маленькие, как у ребенка. Через час зам по розыску 50 отделения милиции вместе с дежурным сыщиком и нарядом выехали на задержание. Через два часа приехал сыщик из ОУРа и вслед за ним куратор из Главка. Украденные часы из квартиры врача лежали на столе в кабинете зама по розыску. Рядом, сверкая ручками и поблёскивая, стояла стереосистема. Квартирный вор Гиви ждал следователя, маясь в КПЗ.

Свидетели из дружинников коротали время в дежурке. Терпила суетился рядом со своими вещами. Его лысина розовела под прядями прилизанных волос.

Коля Рябов потер часы о рукав пиджака и прочёл надпись на них: тов. Мендельсону на 50-тилетие.

— Это? Вы, что родственники, Мендельсону?

— Это мой папа, — осторожно сказал терпила.

— А папа, что, композитор, как Дунаевский? — хохотнул Коля.

— Однофамильцы, — терпила натужно улыбнулся.

— Ну да, как Иванов, так ковёр с лебедями, а как композитор — так золотишко, — и Рябов хлопнул дверью кабинета.

Ещё через час Смуров отвез Лену в суд Железнодорожного района города Москвы. Судья Викторов полистал папку, кивнул и вызвал Лену. За нецензурную брань в общественном месте и приставание к гражданам Слепаковой Елене Дмитриевне, 1958 года рождения, урож. гор. Москвы, про.ж по адресу ул. …, суд, руководствуясь …, назначил административное наказание 10 суток…

— Да меня не там задержали, товарищ судья, — Ленин голос дрогнул.

— Следующий, — механическим голосом сказала секретарша.

Её забрали на Петровку, куратор собирался её в корки обуть. Перспективный кадр, много знает и многих.

— Сука, ты Смуров, — выдохнула она на прощанье.

— Сама дура, — промямлил в ответ сыщик.

Смуров в конторе занял трёшку до зарплаты. Купил пару пива, свежую газетку — и чёрная дыра метро поглотила его.

Ночь, утро

Смуров рабочий день заканчивал. Бумажки в сейф складывал. И мечтал. О бутылке портвейна, потому как выпивка располагала к томной неге, закуске в виде пельменей и сигаретке. И было ему от этих мечтаний на душе приятно. Всё дежурный по конторе испортил. Голос у него был мерзкий. И этот мерзкий голос в телефонной трубке велел сыщику Смурову по дороге домой заглянуть по адресу ул. Михалковская, дом номер такой-то, квартира такая-то. Сыщик, конечно, стал отстаивать свою независимость, как все страны Африки, и приводил доводы, что есть дежурный сыщик и, вообще, участковые оборзели в конец. Дежурный по конторе быстренько объяснил, что дежурный сыщик на выезде, участковые на территории, а Смуров тут как тут. И больше некому. Ответственный дежурный, он же замполит конторы строго сказал:

— Вы ведь комсомолец, товарищ старший лейтенант.

Смурову сразу захотелось стать октябрёнком, слушать сказки на ночь и стрелять жёванной промокашкой через трубочку, прямо и точно в круглый глаз замполита.

По дороге сыщик завернул в магазин, где портвейн уже раскупили. В магазине было пусто и сиротливо. Опилки на полу сбились в кучки по углам и лежали сиротливыми горками. Продавщица радостно сказала, что завезли финский ликёр. Бутылка 0.7 литра внушала уважение, да и опять же, импортная вещь.

— Клюквенного мне! — ягодки на этикетке смотрелись красиво. — А он не кислый? — осторожно спросил Смуров.

— Это же ликёр! — воскликнула с укоризной продавщица.

— А, ну да, запамятовал, — застенчиво пробормотал сыщик.

Старлей спрятал бутылку в портфель, туда же рухнула пачка пельменей и кило яблок из братской Болгарии. Жизнь стала ясной, чёткой и простой.

На адресе всё было просто. Дверь, ведущую в квартиру, подпалили. Куски обугленного дерматина свисали клочьями. Соседи толпились на лестничной клетке. Хозяйка квартиры с надеждой смотрела на него. Смуров смотрел на хозяйку. Хозяйка была очень даже хороша.

— Вы их найдёте? — голос у неё был звонкий.

Сыщик важно кивнул.

— Щас, всё брошу и побегу искать до полуночи, опоздаю на метро, отосплюсь на столе в кабинете и завтра толпа таких же терпил будет у меня жаться под дверью. А если поймаю, то придется ещё и отказной лепить, потому как конец года и рост детской преступности никому не нужен, — лениво думалось Смурову, а его рука привычно писала протокол осмотра. Потом он опрашивал соседей, хозяйку.

— Завтра к участковому. У него завтра прием с 19 до 21 часа на опорном пункте. Всего хорошего.

— И это всё? — жалобно спросила она.

— Розыскная собака в декретном отпуске, оперативная группа на выезде, — отрапортовал сыщик, складывая бумажки в портфель. — А участковый завтра на месте.

Лифт, жалобно постанывая, спустил Смурова вместе с запахом мочи на первый этаж. До закрытия метро оставалось 45 минут. Автобус был полупустой, на остановке он зашипел сжатым воздухом, двери хлопнули, открываясь, и впустили поздних пассажиров.

На одной из остановок, что около кинотеатра Байкал, тусовалась компания подростков в ватниках, подпоясанных солдатскими ремнями, обутых в кирзовые сапоги. Двери автобуса уже закрывались, когда непонятная сила вытолкнула сыщика на улицу.

Он втянул носом воздух, от подростков несло гарью и спиртным.

— Да мы не специально, — гундосил старший из компании, его рука теребила край кармана телогрейки. — Так получилось. Мы вообще в первый раз, а тут как полыхнёт! Прикольно.

— Дёрнешь псевдоподией в карман, башку оторву, — тихо сказал Смуров.

— Да, ты что и в мыслях нет, — подростки втянули головы в плечи, выжидательно глядя на гундосого.

В отделении дежурный удивлённо посмотрел на Смурова.

— Ты прям как принц датский!

— Классику учи, — буркнул сыщик. — И родителей обзвони этих чертей.

В три часа ночи Смуров закурил сигарету, открыл портфель. Картонная коробка с пельменями промокла и скукожилась. Сыщик налил полный стакан ликёра. Нарезал изъятым ножом яблоко на ровные дольки. Выпил и закусил. Постелил на стол шинель, под голову сунул фуражку, укрылся своим пальто и, поворочавшись, заснул. Снилось ему, как сидит он с потерпевшей на тесной кухоньке, пьют они ликёр, он обнимает её, она посмеивается и дразнит его, постреливая глазками, и так ему хорошо, что просто слов нет.

Утром Смуров был очень занят. Пил крепкий чай, клянчил у Абрама зубную пасту и, чертыхаясь, стирал носки в раковине туалета, которые пытался высушить потом на батарее парового отопления.

Участковый, которому сыщик через канцелярию передал материал на отказной, жаловался всем, что эти сыскари задолбали в конец, элита милиции хренова, сами водку квасят, а другие пахать должны. В детской комнате милиции инспекторша заложила Смурова своему начальству, что под конец года он испортил статистику, и теперь на учете состоит на пять человек больше.

Начальник отделения милиции пропесочил Смурова, что тот не побежал сразу и по приказу. Старлей ответил привычно:

— Виноват.

Сунул в карман пальто яблоко, допил ликёр и ушёл на территорию.

Нейтральная полоса

Среди зимы грянула оттепель. Серое небо немытой чашей повисло над Москвой. Коричневые ветки деревьев тоскливо гнулись под влажным ветром. В окно кабинета Смурова стучались капли дождя и, встретив препятствие, бессильно сползали вниз. Дежурство выдалось тяжёлым. С утра была квартирная кража, на которую приехала толпа начальников, которых облаял служебный пёс, чтоб начальство знало, кто тут главный. Сыщик тупо ходил по квартирам, спрашивая, кто что видел и, может, слышал. Граждане вели себя обычно, как три обезьяны адмирала Канариса, потом Смурова выдернули на пару бытовых трупов. Трупы были свежие и особо не воняли. Описание их тушек и получение справки от 12 подстанции скорой помощи заняло всего-навсего час, учитывая любовные позывы свежеиспечённой вдовы одного из жмуриков на вид лет 75-ти, изображавшую Марсельезу на баррикаде из книжного шкафа. В обед сыщик сидел на корточках у стены, глядя, как промывают желудок жертве несчастной любви, нажравшейся таблеток димедрола. Жертва икала и пукала. Смуров курил сигарету за сигаретой в ожидании, когда толстожопая жертва очухается и можно будет её опросить на предмет, а не довели ли её до само-

убийства.

В конторе дежурного сыщика поджидала пара терпил, у которых украли колёса с их сраных «Жигулей». Cмуров, начитавшийся под пиво с воблой ксерокопий книжек Карнеги, всем улыбнулся. Один из терпил понял, что это оскал смерти и растаял в сгущавшихся сумерках. Второй был нудный профессор марксисткой экономики, читавший романы Агаты Кристи и любитель Мигре. Столкнувшись с фразой «Да заебал ты меня!», профессор решил, что надо перейти на чтение крутых полицейских романов.

Смуров заварил чифирь, разложил бумажки, закурил сухую «Приму» из пачки, лежавшей меж рёбер батареи парового отопления. Большой палец правой ноги, почувствовав свободу через дырку зелёного армейского носка, блаженно шевелился. Жизнь казалась милым пушистым зверьком, а до конца дежурства было всего ничего.

И тут появилась она. В синей куртке-аляске, розовом свитере, чёрных брюках и с красивыми нервными руками.

— Это ты, дежурный опер? — шмыгнув носом, спросила она.

— Я, — ответил Смуров, хлебнув чифирь и запалил ещё одну сигаретку.

— У меня заявление, — она выдохнула, провела рукой по копне волос и спросила: — Закурить дашь?

Тяжело затянувшись сигаретой, она протянула паспорт и произнесла:

— Света меня зовут, я тут рядом живу, на Михалковской. Я его убила.

Смуров вздохнул и на всякий случай спросил:

— Насмерть?

— Нет, он к маме поехал.

Смуров тянул время до конца дежурства и поэтому задавал риторические вопросы:

— А чего не поделили?

— Понимаешь… — и тут сыщик погрузился в сложную систему жизненных отношений, описанных Шекспиро, и муссируемых другими авторами. Очнулся он на фразе «И тут я ему вилку в бок и воткнула».

— А он?

— Собрал свои вещи и ушёл. Ты его вернуть сможешь? Я заплачу, нет проблем, — она опять провела рукой по копне своих волос и стрельнула сигаретку.

— Завтра заходи, — добродушно сказал Смуров, получивший поцелуй и чуть не задохнувшейся под пахучей копной волос Светы.

В конторе было тихо. Смуров вынул магазин из пистолета, щёлкнул затвором. Спрятал кобуру в сейф. Глянул на свой стол. Из-под стекла, лежащего на столе, на него таращились с фотографий беглецы из мест лишения свободы, лица пропавших без вести, особо опасные и находящиеся в розыске. И подумалось ему… вот этот стол и есть нейтральная полоса между ним и людьми. Перейти её — так это от него зависит и очень редко от людей…

А Смуров ехал

из промзоны, на территории пятидесятого отделения милиции была такая. Смуров сыщиком дежурным был и поэтому ездил туда, куда граждане пошлют. На последнем вызове он тупо бродил, черпая грязь ботинками по территории склада, где ночью кто-то проник на территорию, сорвав пару досок из забора, но бдительный пёс Шарик, в свалявшейся шерсти которого торчали противотанковыми ежами засохшие репейники, хрипло залаял, и тётя Дуся, сторож вневедомственной охраны, оторвав голову от засаленной подушки заскорузлым пальцем набрала волшебный номер 02, задремавшая на минутку телефонистка на Петровке 38 встрепенулась и послала тётю Дусю во вневедомственную охрану, мысленно от себя добавив пару слов известных всем обитателям СССР. Тётя Дуся заорала дурным голосом, Шарик забился с испугу под пандус, а про остальных даже сказать нечего, не видел их никто, даже Шарик виновато покачал головой, что не помешало ему в мгновение ока схрумкать конфету «Дюшес», выуженную Смуровым из кармана, и пописать на заднее колесо милицейского «Лунохода» в своё удовольствие, при этом он жмурил глаза и скалился. Смуров велел усилить бдительность и отмежевался от заявления, строго заявив, что это ведомство вневедомственной охраны и у угрозыска есть дела поважнее. Сделанный круг по складу дал понять сыщику, что метизные товары ему нафиг не нужны, хотя водитель по кличке Исмаил-Бек прихватил какой-то крюк и десяток саморезов. Шарик порычал для порядка, но Смуров шепнул ему на ухо, что мол нация такая — любят, блин, что блестит. Шарик махнул хвостом и поплёлся по своим делам.

И Смуров ехал дальше на милицейском бобике обратно в контору, поглядывая в лобовое стекло с мелкой трещинкой справа, рация чего-то там бубнила, Исмаил-Бек рулил, цепко держа баранку и хищно поглядывая на дорогу.

До конторы оставалось пара кварталов, как наперерез машине вылетел справа мужик с безумными глазами и воплем:

— МИЛИЦИЯ!

Водитель ударил по тормозам, машина обиделась и заглохла.

— Э… кус… — только и сказал Исмаил-Бек.

Мужик тыкал пальцем в сторону кустов и вопил, что его ограбили. Смуров схватил мужика за руку и рванул между домами. У мужика рука была потная и норовила выскользнуть.

— Курить брошу, — в который раз тоскливо подумал Смуров. Беглец выкатился из кустов прямо на Смурова, у беглеца была поцарапанная морда, карман на клетчатой рубашке был оторван и ветерок ласково трепал

лоскут.

— Это он, — радостно завопил мужик. Слюна из его рта летела веером.

Бабки у подъезда многоэтажки встрепенулись. Смуров в легкую въехал коленом в промежность беглеца.

Попыхивая синим дымом, «Луноход», скрипнув и звякнув, остановился. Исмаил-Бек радостно скалился золотыми зубами, корча рожи. Смуров вывернул карманы беглеца, в заднем нашёлся паспорт, внутри которого лежала трёшка.**

— Так чего пропало? — мрачно спросил сыщик у терпилы.

— Понимаете, я домой вернулся раньше, насморк, температура, ну и руководство пошло навстречу и отпустило, а этот из моей квартиры выходит. Представляете?

Смуров анекдот представил, с бородой… муж вернулся…

— Э! — мрачно процедил Исмаил-Бек. — Это нэ палка*** совсем. Зря машину гробил, — и махнул рукой, как кинжалом. Узкие губы скривились. Чёрные усы закрыли блеснувшее золото зубов.

Кто-то из бабок, сидевших у подъезда, всполошился и запричитал

— У меня зятя в вытрезвитель вчера забрали и все деньги тоже.

Кто-то подхватил, и бабки загомонили. На ближней к подъезду лавочке приподнялась тощая бабка в красном байковом халате и, отклячив зад, надрывно закричала, пугаясь собственной смелости

— Сатрапы, сейчас не 37 год! Сейчас перестройка!

Смуров затолкал мужика в салон, беглеца в собачник, хлопнул разболтанной дверью. Закурил, и они поехали, тщательно объезжая выбоины и лужи на дороге. Мужик ёрзал на заднем сидении и поминутно что-то спрашивал. Сыщик его не слушал, мечтал о том, что кончится это дежурство, он приедет домой, примет душ и будет сидеть на своём балконе, попивая холодное пиво, покуривая сигаретку, поглядывая на излучину Москвы-реки и почитывая криминальную хронику, и будет думать:

— Чёрт знает что в этой Москве творится.

** трёшка — три рубля.

*** палка — (сленг) показатель работы милиции, т. е. задержание преступника, раскрытие преступления и т. п.

Физиология и…

Ночью он пил воду, вода уходила с тихим бульканьем в недра смуровского организма. Печень робко сказала SOS, но у печени нет души, и мозг велел ей брать пример с дружных работяг почек. Печень обиделась, потому что почек было две, а она была одинока, и пахать ей приходилось за всех. Придет наше время, успокоила её простата. Смуров забылся тревожным сном.

Утром он стоял под ледяным душем, уныло глядя, как его достоинство уменьшается в размерах. Хотелось кружку пива. Мозг услужливо нарисовал пол-литровую кружку, запотевшую по бокам и с шапкой пены, луч солнца золотил напиток. Смуров чертыхнулся и вышел из душа.

Задумчиво вылив на голову треть пузырька одеколона «Шипр», втянул в себя запах.

— Нет, одеколон пить не буду, — о печальном армейском опыте напомнил испугано сжавшийся в комок желудок.

Смуров выдохнул на зеркало, висящие над раковиной, его отражение покрылось туманом.

***

Начальник РУВД* полковник Карпов*, грузный мужчина с тяжёлым взглядом, посмотрел на личный состав уголовного розыска. Сыщики изобразили на ли­цах почтительную заинтригованность. Карпова любили, он сам был из сыскарей и начинал свою карьеру с ястребков на Западной Украине, где хлебнул по самое

не могу.

— Сынки, — мрачно сказал полковник, — сейчас Партия и Правительство объявили борьбу за Трезвость.

Полковник выдержал паузу. Все потупили глаза. Полковник продолжил:

— Так не жрите ханку на рабочем месте, ёб вашу мать! Иначе, — голос полковника заполнил зал, — уволю всех к едрёной фене, и пойдёте улицы подметать, а кому повезет… в сторожа, сутки-трое за за 70 целковых.

Потом выступал замполит РУВД, какой-то щёголь из отдела кадров ГУВД и шишки мелкого калибра, дудевшие в одну дуду, что политика Партии… ну и сами знаете… а кто не знает, так тому наверно повезло.

Смуров подумал, а что, может вступить в общество «Трезвость» и жизнь наладится, журналы читать будет или там газеты, соки пить или там вместо чифиря какао «Золотой ярлык».

Трамвай позвякивал и весело постукивал колесами на стыках рельс. Мутило, и все эти позвякивания-постукивания больно били моточками в висках. Тёплый напиток «Буратино», выпитый в РУВДшном буфете, тыкался в желудке и рвался наружу.

Перед родным 50-тым отделением милиции он перекурил. Во рту горчило, слюна кончилась и плюнуть на всё не получилось.

Сыщик решительно распахнул дверь в кабинет замполита конторы и с порога бухнул:

— Я вот тут подумал и решил вступить.

От неожиданности ручка, которой он чиркал в бумажках, выпала из пальцев и покатилась по столу.

Потом замполит долго рассказывал о том, что партия передовой отряд, и берут туда не всех, и что нужны рекомендации, и с кондачка этот вопрос решить невозможно. Потом замполит пожевал губами и вдруг вспомнив армейскую юность спросил:

— А ты, Смуров, Родину любишь?

Смурова заклинило и он вспомнил Родину из разрешительной, которую он трахнул после пьянки на День Милиции.

— Да не в жизнь, она же замужем, — с ужасом понимая, что он несёт, пролепетал сыщик.

— Вон, — коротко и зло сказал замполит.

***

Смуров брёл по коридору в свой кабинет, его рука нащупала в кармане пиджака заначку*.

— Судьба, — пронеслось в голове сыскаря.

Потом они пили с Барбосом водку, и Смуров пьяно и плаксиво жаловался:

— Представляешь, он думал, что я в партию хочу, а я в общество хотел. Нет, никто меня не понимает.

Барбос кивнул головой, они выпили ещё по одной. Закусили домашним огурцом, пахнущим укропом, эстрагоном и смородиновым листом. Огурцы хрустели, брызгая соком на ржаной хлеб, сало, порезанное аккуратными прямоугольниками, и фиолетовый крымский лук, пустивший прозрачную слезу под россыпью крупных кристаллов соли…

Смуровская печень вздохнула и принялась за привычную работу. Мозг отдыхал.

***

РУВД — районное управление внутренних дел.

Полковник Карпов — без аналогий, события происходили тогда, когда Илюша Куликов не знал, что станет сценаристом и было ему 4 года от роду.

Заначка — деньги, спрятанные, как правило, мужем от жены. Жена знает, что есть, но не всегда находит

Физиология — см. в Википедии.

Оба… на…

Смуров сыщик был земляной по недоноскам. Кабинет у него отдельный был, ибо дети… натуры тонкие, и у Барбоса отдельный, потому как Барбос старший сыщик был, ну такая должность, за непонятные заслуги. Барбос решительный весь из себя, на него посмотришь, ясно, что по морде влупит и не задумается, и расскажешь то, чего не знал… ну, или думал, или там, возможно, догадывался. Начальник Барбосу часто говорил, что ты парень, не за Речкой, тут у нас по-простому… выпил — украл, ну максимум убил, так это бытовуха, не война. Да и Смуров Барбосу открывал милицейскую тайну: видишь мочилово — отойди, перекури, увидел — лежат, ну так 03 всегда приедет и зафиксирует, а другие убегают. Те, что убегают, — твои, это палка. Задержал уродов, опросил свидетелей — вот тебе раскрытие, и скачешь ты на белой лошадке. А ты, Барбос, со своими воплями «Милиция!» и ещё предохранитель вниз, и затвором щёлк –так ты для Прокурорских палка, а для начальства дурак и головная боль. И кабинет твой будет на четыре рыла, где восемь маются с местом общего пользования, где за счастье, когда смыв дерьма работает.

Барбос пускался в рассуждения, ну как же так, это ж граждане, мы типа их защищать должны. Смуров вздыхал и предлагал сигаретку. Барбос от сигаретки не отказывался и вынимал огнетушитель «Агдама», что Смурову веселило душу и скрадывало милицейские будни. И чувствовал он себя в этот момент пития, сладкого дыма крепкой сигаретки и дрожащей кильки на вилке… гуру милицейским… всё знающим и Божье Провидение помнило о нём и вело по жизни и службе однообразной и пахнущей, как портянка солдата-первогодка.

Смуров человек был компанейский и однажды был зван на ужин в ресторане «Долина», что был на земле 16 отделения милиции, то, которое окучивало Коптево. Компания была милицейская, праздновали День рождения новоиспечённого участкового, на столе было много водки, салат столичный пускал слезу на зелёный горошек, а картошка с эскалопами остывала, не до закуски было, народ пил и нудно ворошил вилками закуску. Больше говорили. Смуров выпил граммов 300, зацепил горошенку из салата и медленно её прожевал. Глотнул пивка на дорожку, сунул деньги под тарелку и поплелся в туалет. В туалете два чувака с криком «Кия!» изображали Брюса Ли.

Подойти к писуарам возможности не было.

Смуров меланхолично помочился на стенку. Ручеёк подтек под ногу одного из бойцов, он поскользнулся и упал. Второй боец в порыве страсти пнул противника промеж ног и, услышав «Мммммм», торжественно улыбнулся и рванул к выходу.

Смуров встал на его пути. Тут же получил в голову, а второй удар в корпус заставил его выпустить воздух и присесть на корточки. Дальше было исполнение оперы «блевантино риголетто» и хлопанье дверями, появление наряда, какой-то бубнёж, скорая, нашатырь в нос.

Запомнилось чьё-то:

— Ну-ну, да это ментовские разборки!

Утром он тупо водил пальцем по стеклу, покрывавшем его рабочий стол, фотографии насильников, убийц и прочих представителей человечьего племени глумливо таращились на него. Закипевший чайник вывел его из ступора. Дверь в его кабинет распахнулась, и вошёл Барбос толкая впереди себя вчерашнего смуровского обидчика.

— У, сука, — выдохнул Смуров и вмазал по скуле поклонника восточных единоборств.

— Ты, это, не за Речкой, — ухмыльнулся Барбос. — Человек с миром пришёл.

Смуров закрыл кабинет на ключ. Из касетника с хрипоцой кто-то пел

«Много лет я свободы не видел,

Жизнь на воле я стал забывать, —

Видно, чем-то я бога обидел,

Разучился любить и прощать»

Портвейн пился легко. Сигаретный дым качался под лампочкой, равнодушно и тускло висевшей на витом чёрном шнуре. В дежурке кто-то орал:

— Да загубили мою душеньку, волки позорные!

И было хорошо на душе, и голова больше не болела.

Дежурный равнодушно листал сводку происшествий за прошлые сутки.

Умер

Смуров умирал. До этого он покурил у открытой форточки. Сигаретки были крепкие, высушенные на батарее парового отопления. «Прима» назывались. Красная пачка такая. Ногти у Смурова жёлтые были. От курения. Однажды он на Россолимо на вскрытии был. Огнестрел. Пуля в лопатке застряла, Ашот долго не думал. Развалил труп с грудины, и Смуров лёгкие увидел. Ё моё, совсем не как в учебнике анатомии! Пока патологоанатом в тушке ковырялся, тихо матерясь, то Смуров требуху разглядывал. Впечатлило. Он вышел из морга и судорожно закурил.

Но это мы тут отвлеклись. Смерть — дело серьёзное. Один раз бывает.

Так вот, покурил старший опер по делам недоносков и лёг на диван. Диван хороший был. На пружинах. Коля Пожарник, правда, по пьяни прожёг кусок матраса, но ему простили. Его орден нашёл, Красной Звезды, ну он и вмазал на радостях, потом заснул с сигареткой. Афган, то сё, они с Барбосом в воспоминания так ударились, что им зам по розыску нашатырь дал понюхать, а то они хотели в магазин со второго этажа десантироваться, сидя на подоконнике, он широкий был, а оконная рама от парашютистов гвоздями забита. А потом Прокуратура Колю нашла, он там в Матроской Тишине, опером будучи, накуролесил немножко и к нам в 50-е по-тихому свалил, но прокурорские дотошные, им, как и нам, без палки служба не канает и начальство ругает. И Коле суд учёл, что, мол, орденоносец и интернационалист, но зачем квартирного вора Гогию ногами бил, не мог рукой ударить? Коля ответить на суде постеснялся, что у него АКМа не было в руках, а так бы убил бы нахер вора Гогию, что мальчика изнасиловал в Измайловском и, пошарив в карманах пацана и в портфеле, ключ от квартиры взял, а, определив адрес по дневнику, видео вынес с норковой шубой и шапкой мужской из меха, предположительно, собаки. Всё это вместо Коли адвокат пробубнил. Коля в тельнике за решёткой сидел и осознавал, что он скоро будет з/ка. Сдохнуть ему хотелось. А Смерть, сука, по своим делам где-то шастала.

Смуров умирал. Конкретно. На диване. Сердце не, не болело. Дышать было фигово. Воздуха не хватало. Смуров по сторонам таращился. На стенки, зелёной краской покрытые, на стол старенький, стеклом покрытый, а под стеклом фотки уродов всяких и ориентировки важные, ну и телефонные номера, по которым если что, коряво, в спешке записанные на обрывках бумажек. Графин высился и стакан гранёный, последний для всяких нужд, типа попить разное, в основном плодово-выгодное. Потому как дёшево и сердито. Не, ну не надо про голову утром рассказывать, сами знаем. Сейф, да сейф, ну это ящик такой железный, что под ним и за батареей парового отопления, не всем известно. А если не дай Бог прокурорским известно станет, так с Колей Пожарником в Тагиле встреча, типа «И ТЫ Здесь!» это так, как два пальца об стену Краснопресненской пересылки. Тьфу-тьфу.

Смуров руку левую до пола опустил и картину вспомнил, ну там в ванне один покойник французкий лежал. Хорошая картина. Жизненная.

Дверь в кабинет открылась

— Ты, что умер что ли! — заорал зам по розыска Палыч. — Там, ****ь, твои недоноски школу подожгли!!!

Смуров засопел, сунул ноги в свои боты, 42 растоптанный, взял папку под мышку, глотнул тёплой воды и пошёл в дежурку клянчить машину. Смерть почесала в затылке, плюнула и, громыхнув костями, растёрла плевок и пошла в дом престарелых, косясь на автомобилистов.

Жара

Смуров жару тяжело переносил. Окна были открыты, по ночной Пироговке неслись с диким воем троллейбусы. На Новодевичьих прудах орали то ли лебеди, то ли молодежь. Уныло постукивая, брёл одиноко товарняк по Окружной железной дороге. В каменном мешке двора кто-то рвал струны и голосил с блатной хрипоцой:

— Ах, гостиница, ты моя гостиница,

Я присяду, ты подвинешься…

Сигаретный табак горчил, драл горло. Дым синим облаком бродил по комнате и вдруг улетучивался в окно, зависал над Большой Пироговской, а потом пропадал в мареве запахов из булочной, там пекли ночью хлеб. Запах из булочной шел сытный и духмяный. Смуров заснул. Сон его был короткий, снилось ему одно и то же: что патроны кончились. Ногти на пальцах были содраны, сочившаяся кровь была солёная, ветер-афганец нёс пыль, в глазах стояли сле­зы, затвор калаша задорно звякнул. Патроны кончились.

Смуров тупо во сне думал, что делать. В бок врезался камень. Было больно, но боль отвлекала от апатии. Руки нащупали эфку, руки были потные, Смуров боялся, что не удержит гранату и она скатится по склону. Он облизал указательный палец, ухмыльнулся и рванул кольцо.

— *** вам всем, — злорадно подумал он.

Мир померк. В бок шарахнуло так, что Смуров понял, что он живой.

— Ты чё орешь, бля, соседей перебудишь!

Смуров повернул голову и опустил руку вдоль туловища. Рука нащупала спичечный коробок, врезавшийся в его бок. Простыня, влажная и вонючая, сползла с его липкого тела.

Ленивое московское солнце осветило комнату, похожую на пенал. Женщина с копной крашеных пергидролью волос жадно пила пиво, сидя на широком подоконнике, завернувшись в простыню.

Смуров пошарил под подушкой. Ксива и оперативная кобура были на месте. Жизнь входила в привычную колею.

— Сортир прямо, налево, — произнесла женщина.

Смуров благодарно кивнул.

Потом было метро, привычная толчея вечно спешащих. Скрипящий паркет в коридорах, лестничные пролёты, забранные мелкоячеистой сеткой. Оперативка с сигаретным дымом. Рука начальника, бывшего матроса с татуировкой, изображающей якорь, поглаживающая бумагу, на которой вверху было красиво написано «Агентурное сообщение», а дальше коряво, и глухой голос тихо прозвучал в гулком кабинете.

— Так, значит, раскрытие.

Смуров пожал плечами. Сквозь пыльное окно кабинета начальника был виден угол здания ИВС с намордниками. В обед они выехали на задержание.

Вечером Смуров выпил пива, потом водки, закусил пельменями и поплёлся домой к жене, на ходу придумывая историю про суточное дежурство.

Снег пошёл

Смуров вытащил из печатной машинки листы. Внутри машинки печально звякнул невидимый колокольчик. Царапнул внизу листов свою подпись. Зам по розыску размашисто подписал «Утверждаю». В канцелярии поставили штампик и забрали второй экземпляр. Первый экземпляр Смуров положил в папку. Справка по итогам года была готова.

Детских преступлений по 50-му отделению милиции города Москвы числилось 14, что превышало рост преступности на одну единицу. За это Смуров завтра получит выговор с занесением. А на следующий год, если будет жив и здоров, то сократит количество детских преступлений на одно и получит премию. Или сохранит 14 и не получит ничего, что тоже хорошо, потому как не допустил роста детской преступности. Эта игра повторялась из года в год и была привычна до оскомины.

Палыч, зам по розыску 50-го покрутил головой, закурил и мечтательно сказал Смурову

— Эх, нам бы ещё кражу гос.имущества раскрыть какую-нибудь под конец года.

Старший сыщик по недоноскам Валера Смуров хмыкнул и вышел из конторы.

Погода была слякотная, вместо снега шёл мелкий сиротский дождик. Сыщик представил, как он будет тащится до трамвая, который ходил в это время в час по чайной ложке, а потом пилить на метро. И ноги понесли Смурова в магазин «Овощи», что был напротив конторы. В магазине сиротливая очередь струилась за мандаринами, тут же взвешивали картошку, свёклу и заскорузлую морковку. В кабинете заведующей было тепло. Ёлочка в углу сверкала шарами, разноцветные лампочки хитро подмигивали. Шампанское было вкусным, кружило голову и щипало нёбо. Смуров закусывал шоколадкой, покуривал, шутил и подмигивал. Заведующая магазином добродушно посмеивалась и смотрела на сыщика с надеждой и ожиданием.

Дома у заведующей магазином было уютно, пахло кофе. Они разделись, как семейная пара, простыни были прохладными. Потом они тихо лежали, смотрели, как в сумерках шевелятся от лёгкого сквозняка шторы, пили кофе с коньяком. Коньяк был маслянист, пахуч и тяжело перекатывался на дне бокалов.

— Твой сын? — сыщик кивнул на портрет щербатого пацана, с прищуром смотревшего на мир.

— Он у родителей. Каникулы.

— А у меня дочь.

— Поженим?

И они засмеялись. Они трепались про работу. Смуров жаловался, что начальство мордует с долбаным процентом раскрываемости и что много нельзя, а мало ещё хуже. Заведущая жаловалась, что все хотят дефицит, и приходится крутится между ОБХСС и нужными людьми, которых пруд пруди, и вот в магазине, что на Онежской, очумевшая молодая директриса пожар устроила, а ветеранские пайки до пожара вывезла и ими втихую торгует. Уже и недостачи покрыла, и у начальства в фаворе, и пожарная инспекция написала, что возгорание от короткого замыкания. Всё шито крыто, хоть и шито белыми нитками.

Утром был горячий душ, крепкий чай, бутерброды. Поцелуй на прощанье. Смуров тщательно стёр губную помаду и побежал в контору.

— Палыч! — заорал он с порога. — Раскрытие хотел, так оно будет.

— Ты чего небритый такой? — невпопад спросил зам по розыску.

К обеду дежурный следак закончил работу. Сунул в карман апельсин, а в портфель — тщательно завёрнутую в газеты тушку горбуши. И на прощанье напомнил про акт на уничтожение продуктов.

Палыч весело тюкал по клавишам видавшей виды пишущей машинки, переделывая справку о кражах государственного имущества.

Вечером в кабинете Смурова зазвонил телефон:

— Ну и сука ты, Валера, — только и сказала заведующая овощным магазином.

Смуров не стал оправдываться, а просто положил

трубку.

Природа смилостивилась. Похолодало. Выпал снег. Старший сыщик по недоноскам трясся в трамвае и думал, что кто-то велел слить информацию розыску, а не ОБХСС. Интриганы хреновы…

Дома было привычно скучно и тепло. Смуров заснул под бубнёж диктора программы «Время», рассказывающего о добром, светлом и хорошем.

В никуда

Смуров на балконе сидел. Балкон был маленький. Пиво холодным, с рыбы капал янтарный жир аккурат на заботливо подстеленную газетку и расплывался на чёрно-белом счастливом лице знатного комбайнёра, то ли намолотившего, то ли накосившего энное количество тонн.

Балкон и узкая, как пенал, комната, были смуровской собственностью после развода с женой и размена родительской квартиры. В комнате стояла раскладушка, укрытая солдатским одеялом, холодильник «Саратов» урчал басовито в углу, на нём покоился испуганно мигающий телевизор, на наспех вбитых в стену гвоздиках висели плечики с милицейской формой, одеваемой два раза в год на строевые смотры, вдоль стены выстроились связки книг и журналов. Телефон в прихожей звонил резко и надрывно. Телефонный аппарат видел виды, кроме цифр, на туго вращающемся диске были ещё и буквы. Соседей у Смурова было двое — Сара Абрамовна и Иосиф Абрамыч. Один из Абрамычей был счетоводом птицекомбината на пенсии, а вторая забывала спустить воду в туалете.

В дверь смуровской комнаты постучали.

— Пётр Васильевич, вас к аппарату, — старорежимно произнесла Сара Абрамовна.

Смуров вытер газеткой руки, не спеша прошёл в ванную и помыл руки, внаглую использовав розовый обмылок из мыльницы Иосифа Абрамыча.

— Ну ты где, ёханый бабай, мы выезжаем.

Петя продиктовал адрес и пошёл на кухню с общим столом, тремя колченогими табуретками, газовой плитой и широким подоконником с сиротливым алое в треснутом горшке.

Закуска была немудрящей. Петька лихо покромсал тепличный длинный огурец, открыл пару банок с килькой в томате, справился с костромским сыром и смахнул крошки бородинского со стола. В кастрюльке булькала вода, и в бульках подпрыгивали пельмешки, на сковородке золотилась картошка. Смуров вытер тыльной стороной ладони слезу, тонко порезав лук, и посыпал его крупной серой солью.

Ребята ввалились дружно, на кухне стало тесно и накурено. Петя согнал двух Иванычей, нагло рассевшихся на табуретках. Сара Абрамовна и Иосиф Абрамыч тихо сели, им плеснули в стаканы.

— С новосельем! — торжественно сказал Палыч, зам по сыску 50-й конторы города Москвы.

Все чокнулись. Опрокинули. Выпили. Закусили.

А потом по второй, ибо перерывчик небольшой. Ну и по третей, а там и до четвёртой-пятой. Сара Абрамовна сбегала за колбасой, а Иосиф Абрамович степенно вышел с кухни и торжественно принёс балык.

Палыч откашлялся и стальным голосом в телефон приказал ПМГ**** привезти ещё.

Потом гости разошлись. Сара Абрамовна вымыла посуду, убралась на кухне, зашла в туалет и привычно забыла спустить воду.

Петька с Иосифом Абрамычем допивали пиво на балконе. Последние троллейбусы, с диким свистом роняя искры, неслись в депо. Было прохладно и пахло липами. Завтра обещали дождь. Смуров лениво курил. Синий дымок сигареты облачком улетал в никуда.

**** ПМГ — передвижная группа милиции.

25

Утром Смуров пришёл в канцелярию. Получил кучу бумажек. Бросил их на стол. Закурил и стал смотреть в окно. В окно били крупные капли дождя и суматошно мотались под напором ветра голые ветки тополя. Одиноко завыл гудок проходящего состава по Московской кольцевой.

В тамбуре отдела уголовного розыска сидели раздражённые граждане. Из дежурки доносился вопль задержанного:

— Я требую прокурора!

Попискивали рации, сыщики толпились у окошка оружейки, получая родные ПМы. Получив, щёлкали затворами, снаряжали магазины, шевеля губами, считали патроны. Усталый после ночи дежурный прихлёбывал чай, похрустывая чёрным сухариком, обильно посыпанным крупной сероватой солью. Пахло мокрой шерстью, гуталином и блевотиной. Рутина.

Зам по розыску, покуривая, делал пометки в ежедневнике, отдавал короткие указания. Оперативки были короткие.

Смуров разложил бумаги. Чертыхнулся и поплёлся к заму по розыску.

— Палыч, а чего мне, я ж по детям. Какие к чертям алиментщики!

Палыч скользнул взглядом по бумаге, пожал плечами и буркнул:

— ОУР зашивается, вот нам и скинули. Вперёд на пулемёт, вечером доложишь.

Смуров набрал воздуху в грудь, чтоб рассказать, что у него два отказных, кража в школе, три украденных велосипеда, поручение от следока опросить недоноска в Даниловском спецприёмнике и вечерний рейд от Главка по чердакам и подвалам, не говоря про анашу в 45 ПТУ.

— Иди нахрен, — коротко сказал Палыч.

Смуров выпустил воздух, обозначив букву Ё…

В бумаге от Отдела Розыска сообщалось, что безуспешно ищется злостный алиментщик Альберт Петрович, который должен быть найден, после чего препровождён в отделение милиции для решения вопроса в возбуждения уголовного дела, и в его паспорт доблестная паспортистка обязана поставить особую печать.

Смуров позвонил в ЦАБ, где ему сказали, что Альберт Петрович числится работником сцены в Театре Оперетты. Смуров набрал телефон Театра и, представившись армейским другом Альберта Петровича, выяснил, что тот работает с 13.00.

Машину, конечно, никто не дал. И сыщик, сунув в карман пиджака наручники, поехал на трамвае до мет­ро, а потом, подгоняемый ветром, побрёл пешком в театр. Где, преодолев сопротивление грудастой вахтёрши, вошёл в помещение и при помощи пожарника, мата и под крики общественности из профкома «Сатрапы!» защёлкнул наручники.

В метро было прохладно. От алиментщика пахло свежими стружками и пивом. Альберт Петрович уныло вздыхал и теребил ногами.

Следователь был наглый и обещал приехать вечером. Палыч велел опросить бывшую жену алиментщика, чтоб не дёргать дежурного сыщика. В квартире бывшей жены было чисто и бедно. Шаткий стол на кухне покачивался и кряхтел, когда-то белый холодильник «Саратов», а ныне жёлтый от старости, угрюмо урчал. Чашки для чая были большие, чай был крепкий и горячий. Женщина куталась в серый платок. Ребенок поглядывал на Смурова из-за угла кухни. Смуров порылся в кармане и достал конфету «Дюшес», соскрёб ногтем табачные крошки с обёртки и протянул ребёнку. Ребёнок качнул головой и не взял конфету.

Сыщик вернулся в контору, попросил паспорт Альберта Петровича у дежурного. Дежурный сказал, что паспорта нет. Смуров вздохнул. Дежурный по конторе почесал в затылке, сунул руку в карман и, вынув 25 рублей, протянул:

— Ну, ты это…по-братски. Нахрен ему штамп, ты чё, не мужик?

Вечером приехал следак, долго мурыжил Альберта Петровича, потом допрашивал его жену. Альберта Петровича отпустили. Смуров сдал пистолет, вечерняя смена ППС топталась в предбаннике у Ленинской комнаты. Два солдатика из наряда комендатуры жадно пили чай. Жена Альберта Петровича стояла на крыльце отделения милиции и курила. Смуров постоял рядом с ней.

— Так что теперь? — спросила женщина.

Сыщик пожал плечами. Помялся немного и протянул ей 25 рублей.

— Ну что вы, — усмехнулась женщина, — у нас всё нормально.

— Игрушку там или фрукты, — проклиная себя, промямлил Смуров.

Бывшая жена Альберта Петровича бросила окурок в урну. Махнула рукой и ушла.

Круг Смурова

Дело было то ещё, член — не тот который в известном месте у мужиков, а тот, который в Краснодарском крае — член Крайисполкома приехал в Москву на встречу с другими членами, мелкими, большими и не очень. А ночевать поехал не в гостиницу, а, как водится у членов, к секретарше другого члена, Московского Горисполкома. Секретарша жила на первом этаже, а у окон имелись форточки. Утром Краснодарский член обнаружил, что его портфель пропал. Ну, а там были всякие бумажки с пометками для служебного пользования, уж не говоря об обратном билете, паре носков, трусов, зубной щётки и электробритвы «Харькiв». Следов взлома квартиры не было.

Ну, милиция приехала по первому зову. Потом, как водится, прибыла собака с сопровождающим. Собака привычно дошла до автобусной остановки, получила подсоленный сухарик, пописала у всех на виду и облегченно вздохнула, её рабочий день закончился. Сыщики обречённо пошли опрашивать мирное население г. Москвы на предмет кто что слышал, а может, видел. Получив массу интересной информации от пересказа сюжетов новостной программы «Время» и как наши вставили всем в хоккей, один жилец пожаловался на жену, а много жён на мужей, один единственный рассказал, что конец близок и пытался продемонстрировать, но хулиганские действия были приостановлены угрозой прям щас и по башке, а уж потом по почкам.

Руководство чихнуло от графитового порошка, который рассыпал тут и сям эксперт Вартанян. И мирно село на лавочке перед подъездом, послав на переговоры дежурного сыщика. Дежурный сыщик пожурил члена, что тот не облико-морале, спросив предварительно, как его жена и детки в Краснодарском Крае, но член был с похмелья и быковал. Секретарша курила длинные сигаретки «ЯВА 100» и пила воду, как верблюд после забега по пустыне Сахара. Спустить на тормозах квартирную кражу не удалось. Потом приехал следователь, опергруппа с Петровки, пара полковников, и всё понеслось по-новой. Недовольная собака опять дошла до автобусной остановки, нерешительно гавнула, требуя свой сухарик. Член пришёл в себя и потребовал прекратить безобразие. Но было поздно. Колесо провернулось. Дежурная часть ГУВД отшлёпала на телетайпе сводку, и Москва узнала имя и фамилию члена и список похищенного.

Потом приехала чёрная «Волга», и члена увезли в неизвестность, оставив номер телефона и требование немедленно позвонить и доложить. Полковники козырнули, остальные курили, собака пописала на всякий случай.

Руководство посовещалось и решило, что кражу совершили дети. Потому как следов взлома нет, а форточки были открыты. Сыщик по недоноскам Смуров получил от следователя номер уголовного дела, отдельное поручение и массу пожеланий от полковников. Все стали разъезжаться. Только эксперт Вартанян, пряча за спиной изъятый замок от входной двери квартиры, рассказывал очумевшей секретарше о достижениях НТО в области криминалистики. Секретарша кивала и нерешительно требовала замок обратно. Вартанян обещал вернуться вечером и обеспечить охрану и безопасность до самого

утра.

Потом всё катилось по накатанной дорожке, сыщик искал, прокуроры требовали и проверяли, следователь слал поручение за поручением, начальство рыкало. Потом, через неделю, дело о краже поставили на контроль Главка, и Смурова с делом затребовало руководство. Смуров вытащил тощую папку из сейфа и сел писать, потом позвонил двум внештатникам, и они, приехав, тоже стали писать. Писали справки, рапорта, брали друг от друга объяснения, вытаскивали из старых дел бумаги, бритвочкой соскребали даты, вписывали свежие и пришивали к делу. Дело стало пухлым и смотрелось внушительно. Смуров даже нарисовал схему раскрытия преступления, вспомнив, чему учили в Высшей Школе милиции. Схема была красивая. Уже поздно вечером Смуров и внештатники выпили портвейну. С устатку. Один из внештатников неудачно поставил стакан на лист со схемой. Образовался круг. Портвейн «Кавказ», такая вещь, не «Солнцедар», конечно, но тоже жжёт, всё — кроме желудка советских граждан. Смуров послюнявил химический карандаш, обвёл и получилось фиолетово, красиво и художественно, это вам не квадрат какого-то Малевича. Сыщик пририсовал пару стрелок и, закурив, задумчиво вывел в круге вопросительный знак.

Внештатники ушли. Смуров сидел за столом в кабинете, пил чифирь на дорожку, в красках представляя, как из него будут делать котлету на заслушивании. Картина была мрачная и в чёрных красках.

Телефон зазвонил резко и противно. Смуров нехотя снял трубку и услышал пьяный голос Вартаняна, который, хихикая, требовал приехать по известному адресу. Смуров послал эксперта в известном направлении, ну там, где хутор и бабочки, не дальше.

Вартанян не унимался. Смуров заскочил в магазин «Овощи и фрукты», взяв пару бутылок плодово-выгодного, и прибыл по адресу. По адресу квартирной кражи на кухне сидел Вартанян и членова секретарша. На столе стоял портфель. На плите булькала кастрюлька с сосисками.

— В шкафу нашли, наверное, он по пьяни туда поставил и забыл. А мы… это, играли в игру «муж пришёл» и увидели, — гордо сказал эксперт и почесал густые чёрные волосы на своей груди.

Секретарша стыдливо запахнула полы коротенького халатика.

Доклад старшего инспектора УР по делам несовершеннолетних звучал устало, жёстко и веско:

— В результате проведённых оперативно-следственных мероприятий, а также…

Лица начальства были добрыми. Смуров, не стесняясь, налил в стакан воду из графина и одним махом выпил.

Часики

Смуров в тот день выпивал. Он по детям был. По детям старший сыщик. И старший лейтенант на майорской должности. С перспективой. И образованием высшим. Выпивал он в одиночку, кабинет у него отдельный, вот отдельно и выпивал. И вообще времена были тяжёлые. Страна боролась с алкоголем. В журнале «Трезвость» детективы зарубежные печатали, чтоб покупали и по обязаловке подписывались. Там, несмотря на трезвость, буржуазные сыскари тоже выпивали, видать, достал их капитализм. Да и у нас вон, на свадьбе антиалкогольной, замполит в салат советский, тот, который картошка, колбаска, горошек и майонез, ну по жизни оливье назывался, упал лицом и, сдувая горошек с усов, бормотал:

— Я не антисоветчик.

Конечно, нет, пока блевать не начал, откуда же он знал, что безалкогольный напиток «Буратино» — только бутылка с этикеткой, а по содержимому — это древесный спирт. С третьего стакана догадался, но поздно было.

Так вот, сидел тихо Смуров и, попивая портвейн, о наличии которого в торговых точках СССР португальцы и не догадывались, подшивал бумажки. Потому как сыщик — это такой чиновник с пистолетом. Потому как, если бумажки плохо подшивать будет, то грохнут его. Поэтому пистолет для самообороны. Шутка.

И в дверь его кабинета постучали. Не, не Агата Кристи и даже не начальство. А паспортистка. Тамара. Страшненькая. Ну как вам рассказать… страшненькая. И всё. Бывают женщины красивые, бывают стервозные, бывают вообще никакие, бывают некрасивые, а заговорят и всё… мужик умер… в античной литературе, которую никто не читал, но все знают, описано. А Тамара была страшенькая и старший лейтенант, между прочим.

— У меня колбаса есть, лук зелёный и черняшка, — это она с порога произнесла.

Смуров и паспортистка выпили остатки портвейна и целоваться стали. Дальше больше. Но до конца дело не дошло, потому как лифчик был с тремя белыми пуговицами, пока расстегнёшь, то это, ну говоря научным языком, либидо на ноль изойдёт. Да ещё телефон зазвонил внутренний и, сука, оперативный дежурный Боря Рогожин на вызов послал.

Форменную рубашку Тамара застёгивала, щёки её горели, и договорились они на следующий день встретиться, потому как чувства и как… то… вот неокончено и вообще весна, тополя листочки клейкие выбросили, лужи подсыхать начали. Ну и оба как бы офицеры, это вам не лошадью ходи.

И встретились, и выпили. С закуской было плохо, ну, там сырок и кильки, батон, конечно.

Квартира была консперативная. Убогий стол, продавленный диван, пара стульев. Но душ работал, как часы. Тамаре плохо стало, то ли журнала «Трезвость» перечитала, ну как-то села она в уголке ванной, и вода лилась и лилась. Она сидела, прижав к подбородку острые коленки, жидкие волосы паклей мокли под водой. Мыло крутилось в ручейке стекающей воды. Розовое такое мыло, туалетное. 21 копейка, фабрика «Новая Заря».

А потом они часики искали. Часики Тамаре мама подарила, на окончание Средней Школы Милиции. Позолоченные. Мама три года деньги собирала, зарплата не ахти у уборщицы.

Всё перерыли. Не нашли. Тамара ушла домой, Смуров курил, сидя за столом. Потом он решительно встал и стал искать часики. Хотелось бы, чтоб нашёл, сыщик всё же…

Осень сыщика

Дежурный по конторе сыщик по недоноскам Валера Смуров заварил чифирьку. Ещё часок и можно было сваливать домой, пока ходили трамваи и поезда в метро. Дежурство было спокойное, обычная бытовуха шла тихим спокойным потоком. Граждане дали бы фору любым спецназовцам по использованию бытовых предметов в целях уничтожения человекообразных. В ход шли вилки, утюги, кастрюли, и апофеозом служил финальный аккорд — удар по голове чугунной сковородкой. Кухонный нож был обычен, туп и больше злил противника, чем приводил его в неподвижное состояние. Как подтверждение выше сказанному, на сейфе стоял вещдок. Сковородка с сгустками крови и прилипшим клочком волос. Внутри свёрнутый трубочкой сиротливо лежал протокол осмотра места происшествия и слегка заляпанный бурым веществом протокол изъятия вещественного доказательства. Хозяйка сковородки мирно храпела в ИВС, целомудренно прикрыв голые ноги газеткой «Вечерняя Москва». Потерпевший бился за свободу передвижения в Склифе, презирая болеутоляющие, санитаров, и осколок кости черепной коробки гребнем торчал из его залитой перекисью водорода головы.

Дверь в кабинет приоткрылась. Постовой милиционер бережно придержал дверь и одним лёгким движением втолкнул в кабинет сыщика девицу. Девица брезгливо дёрнула плечом, и пошатнувшись на шпильках, удержалась на ногах.

Чёрное платьице, сумочка на тонкой цепочке, обильный макияж на круглой простоватой мордашке, сладкий и тяжёлый запах духов.

— Участковый забил её до утра, а она сыщика требует.

Смуров кивнул.

— Позвоните, пожалуйста, по этому номеру.

Валера чиркнул номер на перекидном календаре. Девица села на стул, прошуршав колготками закидывая ногу на ногу, щёлкнула зажигалкой и закурила ментоловый «Салем». Запах заграницы встретился с запахом простых советских граждан, мывшихся раз в неделю и использующих лук в качестве закуски, победил его и воцарился в сыщинском кабинете.

— А что мне за это будет? — мрачно спросил Смуров.

Девица поводила в воздухе сигареткой.

— Спросите Вячеслава Михайловича, если не трудно. Вы же понимаете.

Сыщик чиркнул спичкой, затянулся «Примой» и позвонил.

Вячеслав Михайлович оказался сыщиком из «спецухи» гостиницы «Космос» и бывшим однокурсником по Вышке.

Славик попросил выручить, рассказал, что девица ценный кадр в «корках» и, как бог свят, он завтра будет в конторе и всё утрясёт, и надо её отпустить, потому как завтра важная оперативная комбинация. Потом Валера нудно уговаривал оперативного дежурного и писал рапорт. В конце концов он сдал пистолет, сунул в пустую кобуру карточку — заместитель и вышел с девицей из конторы. Полистал её паспорт. В паспорте значилась гражданка Ковалёва Антонина Семёновна, прописанная на территории 50 о/милиции, разведённая, имеющая ребёнка семи лет.

— Как домой доберёшься?

— На такси или частника поймаю.

— А ты?

— Пешком по лестнице, — и он кивнул на окно своего кабинета. — Трамваи не ходят, в метро не пускают.

Антонина велела звать себя Тиной, пригласила поехать к ней, и что будет Смурову и стол, и дом, не говоря про ужин. Последний августовский день переполз в первый день сентября.

Квартира у Ковалёвой была двухкомнатная. На маленькой кухоньке их поприветствовали девушка по имени Жанна и сухощавый парень, представившийся Максом.

Валера напряг знания, полученные в школе, и прочитал этикетку на бутылке. Получилось «Уиски» — виски, перевёл Валера. Закусывали балыком и финским сервелатом. Макс грыз орешки. Смурову хотелось солёный огурчик, но он постеснялся попросить. Курили «Мальборо», говно сигаретки, говорят, у них бумага селитрой пропитана, пару раз затянулся — и здрасте, фильтр.

Говорили в основном хозяева, о шмотках, баксах, бундесмарках, что иностранцы душки, хотя и среди них есть козлы, но японцы классные-вежливые, хотя и скалятся всё время. Макс оказался фарцой, Жанна и Тоня — валютными проститутками. Потом они пили за настоящих ментов. Жалко, что закуска кончилась.

— На Западе не закусывают, — протянул Макс, доставая из холодильника бутылку «Пшеничной».

Утро было тяжёлым. Немного помог контрастный душ. Бутылка пива, заначенная Тиной, и варево из похожего на окаменевшее дерьмо бульонного кубика открыли глаза на мир.

Тоня суетилась, бегала по квартире, хлопала себя по щекам, красилась. Куда-то звонила, ругалась. Потом они ловили машину. Машины равнодушно ехали мимо. До метро было далеко, район был спальный. В 9 часов утра Антонина закурила и заплакала. Смуров не мог понять, в чём дело.

— Я опоздала, понимаешь, я опоздала!

Они сидели под чахлым тополем на сломанной скамейке, и Тоня рассказала, что сегодня её сын пошёл первый раз в первый класс, потому что первое сентября. А вчера она ездила к матери, у которой живёт её ребёнок, привезла подарки и пообещала, что утром будет в школе, а тут участковый, который её за тунеядство давно привлечь хочет, хоть она ему прошлой зимой шапку из лисы подарила.

Валера пошевелил губами и хмыкнул. Выходило, что его сын сегодня пошёл в школу и тоже в первый класс.

— Твою мать, — вырвалось у него.

С женой он развёлся три года назад, квартиру они разменяли. С сыном они иногда перезванивались.

– Это я! — говорил в трубку Валера.

В трубке молчали, а потом раздавались короткие гудки. Тесть и тёща просили больше не звонить. Смуров согласился. Хотя иногда он представлял, что он с сыном идёт в зоопарк. На большее фантазии не хватало.

В конторе его ждал Славик, который быстро и легко утряс проблемы с участковым.

Участковый забрал бутылку, свой рапорт и объяснение гражданки Ковалёвой, и велел прислать справку с места работы. Дежурный, выпив пару бутылок чешского пива, порвал рапорт сыщика по поводу оперативной необходимости и тыры-пыры. Записей в журнале не значилось.

Вечером Славик приехал домой к Смурову. Его комната в коммуналке была маленькая, через окно слышался пьяный голос, бубнивший во дворе «Катя, в последний раз. Гадом буду!».

Сыщики выпивали. Водка была холодная, картошка горячая, селёдка жирная, а огурцы солёные.

Славик жаловался на иностранцев, на долбаных проституток, хотя среди них есть ничего, но в основном суки. Смуров слушал в пол-уха.

За окном шёл первый осенний дождик. Нудный и мелкий.

Про детей

Смуров, старший сыщик по недоноскам мрачно смотрел на бумажки веером разложенные по его столу. Третья кража форточная за неделю. Тырили из квартир продукты, которыми запасались честные граждане к празднику Всех Трудящихся, читай к Первому мая. Тот который МИР, МАЙ, ТРУД. Ну, и продуктовые заказы соответственно. Склизкая тушка горбуши, перевязанная верёвочками, банка красной икры, батон финского сервелата, пачка гречки и конфеты «Мишка на Севере», ну и там по мелочи. Водку и вино граждане закупали сами. Всё это исчезло, а у одного терпилы ещё и испарился блок импортных сигарет, которые «Лаки Страйк» назывались. Происхождение которых потерпевший отказывался сообщить и клял себя за болтливость.

Смуров лениво раздумывал, кому скинуть эти кражи. КГБ, потому как сигареты производили наймиты загнивающего капитализма и могли завербовать с их помощью инженера водонапорной станции с целью узнать, сколько кубометров воды потребляют граждане посёлка «Северный», или свалить на военнослужащих стройбата, чей ЖБИ пыхтел в промзоне, благо имелся след сапога на подоконнике. В конце концов он принял мудрое решение. Он загнал кражу владельца сигарет в КГБ, а две другие — в военную прокуратуру. Довольный собой, он закурил. Пока бумажки будут бродить туда-сюда, квартал пройдёт. Да и вообще, по дороге могут потеряться. Конечно, воровать нехорошо, но при Советской Власти детская преступность должна снижаться, а не расти. В прошлом году было 13 детских преступлений, и Смурова поливали на всех совещаниях, потому как в позапрошлом 11. А не успел год начаться, так первого января один детёныш порезал до мёртвого состояния другого, второй случай был ещё хлеще: родного папу сожгли два брата и честно признались. Третий… так, недоносок разнёс витрину магазина, выпил на радостях ликёра финского и заснул под прилавком. Оставалось до конца года десять преступлений, и Смуров не знал, что ещё выкинут его подопечные. Поэтому и прикрывал задницу. Но с другой стороны нельзя было, чтобы форточный свинтус наглел. И Смуров здраво рассудив, что если след сапога, то это новомодные чуваки, что бродят в телогрейках, подпоясанные солдатскими ремнями. А тусуются они в двух местах: за ДК «Строитель» и за школой, что на Большой Академической. Школа была ближе, и сыщик поплёлся туда, проклиная дурацкую погоду, недоносков и статистику.

За школой он тупо рассматривал окурки. Окурки были разные, папиросные, дешевых сигарет и искомые от «Лаки Страйк». Утром он приехал в школу и на перемене зашёл в туалет. Два ершистых пацана с криками «Ты, чё мужик, ты мне руку сломал, конкретно!» и пачкой сигарет были вбиты в кабинет директора школы. Одуловатая директриса вздыхала:

— Какой позор!

Дети были выдворены в закуток секретарши и охранялись от попытки к бегству завхозом и физруком.

Директриса говорила про образование и внеклассную работу. Смуров молча подсунул её бланки объяснений. Она обречённо расписалась, что в её присутствии были опрошены и ты-ры-пы-ры.

— Нет, но если вам что-то надо, я всегда… Вы понимаете… позор. Школа на хорошем счету, никто не застрахован от ошибок!

Сыщик кивал.

Продукты лежали на чердаке в противопожарном

ящике.

Пацаны сидели напротив, изображая героев-подпольщиков.

— Вы чё, бежать куда-то собрались? — спросил, любопытствуя, Смуров, вспомнив, как он рванул из дома с буханкой хлеба, шматом сала и бутылкой воды на помощь кубинским барбудос, но был отловлен участковым дядей Толей и сдан отцу, который вспомнил, как он, прочитав Майн Рида и Фенимора Купера, захотел помочь американским индейцам и свалил из дома, но на автобусной остановке встретил бабушку, которая его и уговорила вернуться домой.

А потом они с отцом читали Чехова про Монтигомо Ястребиный Коготь. И лампа настольная горела, бросая жёлтый круг света в тёмной комнате, и чай был горячий, а по радио песни хорошие пели. И как-то глупым всё произошедшее казалось. Дома было хорошо и уютно. А мама пирог пекла с вишней, его любимый. Запах стоял…

Пацаны таких слов и погонял не знали. Просто хотели девчонок пригласить, выпить и закусить, а если получиться, трахнуться, а то уже им по 14, а ещё не разу. Не солидно. Опять же бухнуть, это клёва!

Смуров предложил им прогуляться. Они покорно пошли. Они стояли на Большой Академической. Сыщик показал им на противоположную сторону

— Парни, там Тимирязевский район. Там и только там. Ферштейн?

— Там дядя Коля, он мне так под дых дал, я чуть коньки не отбросил, — грустно пробормотал один из пацанов.

Смуров развел руками и поплёлся в контору, помахивая авоськами с продуктами и выпивкой.

В кабинете он плеснул в стакан коньяку, достал из пачки сигарету «Лаки Страйк», и ленивый синий дымок поплыл к потолку.

Где живёт Бог?

Смуров, сыщик по недоноскам, был грустен. Даже пиво не пил. Лобок заговорщицки шептал в дежурной части:

— Наверное, триппер подхватил.

— Не, наверное, жена достала, — авторитетно басил дежурный по конторе Боря Рогожин.

Всё оказалось сложнее. Смурова тёща достала. Тёща жила в деревне, где выращивала кроликов. Кролики, известно дело, не только мясо, которое она продавала на рынке, но и ценный мех, из которого тесть, он же тёщин муж, шил шапки, которые продавались со свистом перед студёной зимой, остальное время он кормил кроликов и поддакивал жене. Свою дочь тесть с тёщей жалели, потому как в их понимании Смуров был олухом царя небесного. Он пропадал на работе, выпивал и четвёртый год ходил в старших лейтенантах. То ли дело их местный участковый! Майор и целый день дома по хозяйству. Когда дочь забеременела, тёща подобрела. А когда родился ребёнок, то тёща велела его крестить. Её дочь согласно кивала. Смуров сдался без боя. Ему было велено бросить пить, курить, читать Библию и ждать звонка. Пить он бросил, курить — нет, а Библии дома не было. Когда тёща уехала, то Смуров на радостях выпил. Ребёнку стукнул месяц, и тёща позвонила. Радостно сообщив, что всё готово и чтоб выезжали. Смуров задумался. С одной стороны, он был член КПСС и атеист, с другой — конфликт в семье ему нафиг был не нужен, с третьей — начальство могло пронюхать, что офицер советской милиции и Член крестил ребёнка, это было чревато хождением по замполитам и погонным делом. В мозгу у Смурова всплыли слова классиков: «Семья — это ячейка общества». Смуров решил не лишать общество ячейки. Общество без ячейки — это как мужик без яиц. Сплошная видимость с тонким голосом. Для храбрости он взял три бутылки «Сибирской», батон колбасы «Любительской» и меня.

Тёщина деревня была обычной для среднерусской полосы. С покосившимися штакетниками, облупленной краской на ставнях, выцветшим красным флагом, не просыхающей лужей перед Правлением, бюстом Вождя, с прищуром смотрящего в сторону сельпо. Но была и необычность. Действующая Церковь. По странной прихоти не превращённая в склад, ремонтную мастерскую или сельский клуб. В церкви пахло сырой штукатуркой и полынью. Со стен и икон смотрели лики. Богородица была похожа на цыганку, кучерявые её волосы были игриво разбросаны по плечам, её младенец имел взрослое лицо и по-старчески печально посматривал на нас. Наш ребёнок орал. Голос священника с трудом пробивался через вопли ребёнка. При макании в зелёный эмалированный бак, наполненный водой, малыш затих, а потом заорал с новой силой. Бабки охали и мелко крестились, жена Смурова сжимала кулаки. Тёща выглядела счастливой, тесть морщился от крика. Священник выглядел устало, наверное, достала рутина.

Мы вышли из церкви. Было свежо. Каркали вороны. Ребенок обречённо, с всхлипами сосал соску.

Вечером после бани мы сидели за шатким столиком. На нем стояла водка и немудрящая деревенская закуска. Звёздное небо куполом накрывало нас. Местный анискин звал нас в деревенские участковые. Временами порыв лёгкого ветра доносил запах навоза, и это удерживало от скоропалительных решений. Водка была холодная, огурцы — хрумкие, картошка — рассыпчатая и горячая, селёдка — жирная. И сказали мы:

— И это хорошо.

А потом была Москва, наша контора, ребёнок Смурова заболел и лежал с матерью в Морозовской. Череда проблем терзала нас, мы обманывали, нас дурило начальство, нас ругали жёны, мы оправдывались, бегали по улицам, имели землистый цвет лица, наша печень увеличивалась, жизнь укорачивалась, но нам было пофигу. Места для какого-то там бога у нас не было. Бог остался там, в деревне среднерусской полосы, где разводили кроликов, шили шапки, майор милиции боролся с утра до вечера с колорадскими жуками, а местный священник уставал от рутины божественной суеты.

Давным-давно

Давным-давно

Мы шли с дедом от станции до его родной деревни Дмитревка, что в Воронежской области и Панинском районе. Нас обгоняли пыльные грузовики с лихими шофёрами в линялых синих майках и кепках набекрень.

Слева от дороги был хутор Ясная Поляна, мы заходили на кладбище. Низкая оградка, потемневший крест. Дед доставал чекушку из сидора, два стакана. Один ставил на могильный холмик, наливал водку тихо и бережливо. Клал краюху хлеба сверху. Сыпал соль. Потом что-то бормотал и посылал меня смотреть, как колосится пшеница. Я краем глаза видел, как дед сгибался в поклоне. Крестился. Выпивал. И мы шли дальше. Он курил и кхекал. Иногда подносил руку к глазам.

Могила была его отца. Моего прадеда. Ильи.

***

— Ну как он? — строго спрашивала моя праба-

бушка.

Дед молча доставал из сидора городские подарки. Нюхательный табак в маленьких эбонитовых коробочках, батон колбасы, головку сыра, кусок вологодского масла, водку и обдирный хлеб.

Из Москвы мама передавала две банки икры и коробки конфет.

— Балует нас Валюша.

На столе дымилась тарелка с картошкой, политая постным маслом, яйца, куски курицы. Огурцы кололи пальцы, на боках помидоров играли солнечные блики. Из открытых окон тянуло запахом пыли. Вечерело.

***

…Поздним вечером к плетню подтягивались мужики. На их плечи были накинуты пиджаки. Сладкий дым козьих ножек уносился лёгким ветром в сторону реки.

— Просим в хату, — заискивающе говорил дед.

Все степенно выпивали. Брали заскорузлыми пальцами конфеты.

Дымили на завалинке. Потом пели песни. Тягучие… грустные… русские.

***

Потом подходили женщины в платьях, носках и босоножках. Они пили манерно, оттопырив мизинец. Морщились, закусывали.

И…

— По Дону гуляет…

— По Дону гуляет!

— Казак Молодой!

Мужики подбоченивались. Женщины поводили плечами…

***

— Стёпка, а отец твой охальник был! — бормотала прабабка. Засыпала, кряхтела. 91 год — не шутка. Дед курил у окна. Небо было звёздное… жизнь — безмятежной, и конца ей не было видно.

Сокрытие

Я уже собирался домой. 12 часов ночи. Всё, баста. Висельник описан, личность его установлена, труповозка приехала быстро. Проломленный череп в бытовой драке заклеен газетой «Известия депутатов трудящихся» до приезда скорой, под вопли жены бедолаги «Не виноватая, я. Он опять пропил зарплату».

Пьяный полковник, обещающий уничтожить 50 отделение милиции силами вверенного ему полка, мирно храпел в обезьяннике в ожидании комендантского патруля. Его соседи — тихий БОМЖ Проша и задержанный за кражу финского костюма из валютного магазина — мирно бухтели о художниках Возрождения. Постовой почтительно слушал, шевеля губами. Первый курс ВЮЗИ, тяга к знаниям…

Дежурный по конторе заманчиво махал мне рукой. И я понял. И ответственный по отделению понял. Начальник паспортного стола, что с него взять…

— Вы тут разберитесь. Утром доложите. Помните о социалистической законности.

***

Она сидела, сведя колени. Глаза смотрели в пустоту. Её мать, похожая на гирю, шумно отдуваясь, баражировала в коридоре.

— Он сначала серёжки снял, а потом в кусты затащил рядом с подъездом и изнасиловал.

— Ты сопротивлялась? Царапалась, может, запомнила его руки, были наколки, какой-то запах-одеколон, может, одежда…куртка, обувь, лицо видела?

Она качала отрицательно головой. Шок, говорить ей тяжело.

— Куришь?

Мы курили, время шло. Дождей не было, почва была сухая, следов нет.

Решать мне, вызывать Прокурорских, бригаду и мед­эксперта. Или нет. Проклятая статистика говорила, что с тяжкими уже перебор. Хотя… не моя земля…

— Мне придется везти тебя в Женскую Консультацию, к гинекологу, потом в КВЖД, может, у него болезнь какая, про Вессермана знаешь?

— Он доктор?

— Одежда твоя нужна, на экспертизу. Он в тебя кончил? Соседей опросить, может, кто видел-слышал. Сама понимаешь, разговоры. Ты где работаешь, там завтра опрошу, может, кто любовью воспылал..

— У вас выпить есть?

— Тебе нельзя, анализы… сама пойми..

***

ЗАЯВЛЕНИЕ.

Начальнику 50-го отделения милиции.

От гр-ки … .

Я, прописаная по адресу………

прошу не принимать меры по факту…

***

Мы выпили. Щёки её покраснели. Она курила мои сигареты. Я тупо думал, как же дотянуть без сигарет до утра.

Мама гладила дочь по голове. Они плакали. Стиральная машина «Вятка» тихо урчала на кухне.

Водитель храпел в машине. Синий отблеск мигалки бездушно очерчивал круг. Ветер колыхал занавески в квартире. Ночь.

***

Гореть мне в аду ясным пламенем.

Чугунок

В детстве его звали Копчёный. Ну, он на лицо был такой загорелый. В сыске пятидесятого о/м приклеилось Чугунок. Его побаивались. Он был немногословен. Взгляд у него был тяжёлый. В социалистическую законность не верил. Мы тоже. Но мы её боялись. Чугунок — нет. Мы служили в то Время, когда по телевизору, радио и в газетах говорили, что у нас не Америка. И процент раскрываемости был высок, у нас же не Америка, негров-то нет. Процент скрываемости преступности был ещё выше. За последнее сажали. За первое награждали и повышали. Сыск на земле чумел по-тихому и хотел жить, как вневедомственная охрана, тихо и спокойно. Не получалось. Сыску говорили, что они Элита, а с Элиты и спрос другой. Спрос был такой, что сыскари пили, не переставая. Это была война, тот кто не пьёт и не курит на войне, тот может начать стрелять по своим. От бессилия. Чугунок пил. И работал. Квартирного вора по кличке «Паша» он задержал личным сыском. Паша блажил о доказательствах и требовал медицину. Получил 10 суток за приставание к гражданам Страны Советов и нецензурную брань в общественном месте. За десять суток он рассказал Чугунку где, когда и как. А осмотр, перешедший в обыск в квартире сожительницы Паши, дал положительные результаты. И Чугунок рискнул. За колбасу, чай, бутылку водки и свиданку с сожительницей Паша взял ещё десяток краж и, махнув рукой по пьяни, распаренный сожительницей, ещё и грабёж. Процент раскрываемости рванул вверх. На суде Паша толково рассказал судье, что он не при делах и предъявил бумажку из тубдиспансера, что он лежал, лечился и воровать не мог по слабости здоровья. Хотя кража одна его (смотрите вещи), а остальные не, не мог, ослаб, а что говорил, так это опер гонит гонево, вы б его видели, такая рожа, а кулаки! Обвинитель сказал следаку в коридоре, что думает об МВД. И Чугунок узнал номер своего уголовного дела от родной Прокуратуры. Дело Чугунка спустили на тормозах. Повезло. У Прокуратуры был свой процент и своя статистика. Плановое хозяйство. Социализм — это учёт. Чугунок сдал форму на Капотне, там были склады ГУВД г. Москвы, и заплатил 20 копеек за утерянный свисток. Квартира у Чугунка была в хрущёбе. Мы теснились на кухне плечом к плечу и закусывали тёщин самогон грибами из банки, горячая картошка румянилась на плите. Похлопывали его по плечу. Чугунок кивал головой и подливал самогон. Мы ушли, а он махал нам вслед.

***

— Ну и хорошо! — суетливо говорила его жена. — Вот у тебя права есть на грузовик. Не пропадёшь. Будешь домой вовремя приходить. Вон, брат соседки хорошо зарабатывает и доволен. Всё устроится.

Она гремела посудой. Тёща глупо улыбалась, глядя в телевизор. Тесть храпел на продавленном диване.

Чугунок курил. Дым тянулся в тёмную ночь, что была за открытой форточкой.

А я

в детстве голубей любил. У папашки голубятня была. Знаешь, как они в небе кувыркаются? Небо синее-синее… И когда садятся, воркуют. Душевная птица голубь. Я для них кукурузу воровал. Один раз чуть сторож не поймал. Знаешь, как я бежал? Братья Знаменские, дети против меня. Чистишь кукурузу, а они хвосты распушат и кругами вокруг тебя. Голубь и потом мне сердце радовал. Для нашего брата архаровца голубь — птица священная. В хате не продохнуть, а прилетит родной, ты ему крошек, а он гордый такой, степенный, клюет их, грудь выпячивает, а потом «фррр» — и улетел. Так бы за ним и рванул бы в ясно небушко. Свобода. Тебе не понять.

Он глубоко затянулся «Примой»:

— Это когда было? При царе Горохе. Во всех СИЗО намордники на окнах.

— Э, начальник, Россия — она страна большая, да и народишко в ней разный. Одни пугалом запуганные, а другие за свободу руку себе перегрызут, а чужому горло.

— Так свободу любишь?

— Чтоб свободу любить, надо у Хозяина побывать.

И блажил он, и блажил, ценя минуты в моём кабинете, где был чёрный горячий чай с сухариками, сухие сигареты, лёгкий ветерок из форточки и стук колёс поездов с Московской Окружной. А я листал его Дело. Первая судимость 1947 года. По малолетке. Последняя 1979. Грабежи и разбои. Сейчас просто БОМЖ, затюканный жизнью и никому не нужный. Растерявший всё, кроме воспоминаний, вечный жилец 101 километра, мечтающий о тёплой зиме в тубдиспансере.

И жалко мне его было. Хотя не сентиментален я вовсе. Но роковое русское всегда над нами… от сумы и от тюрьмы…

За нас и вас

Т. окончил Высшую школу милиции, что на улице Волгина. Загремел на землю сыскарем. Через некоторое время каким-то хитрым образом ушёл опером на Зону. Там платили северные, и были ещё какие-то льготы. Мы выпили на посошок, и он уехал. В розыске происходит много событий, и в мрачном калейдоскопе его образ потускнел и затерялся. Через два года он появился в конторе. В руках у него был большой сверток, из которого торчал рыбий хвост. Из карманов белого югославского плаща с подстёжкой в клеточку торчали горлышки водочных бутылок. Со спины он был похож на зека, когда оборачивался, то было ясно — мент.

Ввалившись в мой кабинет, он бросил сверток на стол и аккуратно поставил водку, тут же отвесил подзатыльник свидетелю по квартирной краже, ласково сказав:

— Колись, сука, а то нам некогда.

Свидетель, потёртого вида грузчик, сбычился и покраснел. Я разрядил обстановку, разлив водку. Свидетель выпил. Глаза у него стали влажные и добрые.

— Давай подписывай и иди. И помни, если понадобишься, чтоб как Сивка-Бурка был здесь, — жёстко обозначил Т.

— По первому зову, начальник, по первому зову.

Дверь за ним тихонько закрылась.

— Ну, а мы по вечному зову, — произнёс Юра, наливая по второй.

Мы курили, закусывали рыбой, которую Т. ловко полосовал острым ножом с наборной рукоятью, он отрезал щедрые куски чёрного хлеба, бережно прижимая буханку к груди, рассказывал о природе, злой мошке, разводил в сторону руки, хвастаясь своей рыбацкой удачей. Потом подтянулись ребята, и мы переместились в лесопосадку около Окружной. Было прохладно. Через дорогу был магазин. Стало жарко. Т. обещал всех устроить операми на зону, а если вдруг загонят в Нижний Тагил, то намекал на связи там, и что дачку он обеспечит. Все дружно сплюнули через левое плечо. Мрачно выпили. Юра красивым голосом запел:

— Шёл крупный снег и падал на ресницы вам,

Вы Северным Сияньем увлеклись.

Я подошёл к вам и подал руку,

Вы, встрепенувшись, поднялись.

Встрепенулась и очередь у магазина. Он закрывался.

Юра мечтательно протянул:

— А хорошо-то в городе как! Баб полно, как на женской зоне. Подходи и бери за не хочу.

Я поймал Т. такси. Он старательно помахал мне рукой из окошка и прокричал:

— Приезжайте к нам на Колыму!

Таксист хмыкнул и дал по газам.

***

Ходили слухи, что Т., будучи в отпуске, пьяным утонул в Чёрном море, что пошёл за водкой в соседний посёлок, заблудился и замёрз, что на зоне был бунт, и зеки замочили кума. Но это были только слухи. Я его разыскал и позвонил. Выяснилось, что он вышел на пенсию в чине подполковника, имеет дачу, любящую жену, и у него скоро будет внук, а может, внучка. Узнав, что я в Израиле, он долго ржал. Потом заинтересовано спросил:

— А зоны у вас есть?

И обещал помочь, если отправят, а уж насчёт дачки велел не беспокоится. Я привычно сплюнул через левое плечо.

Мы попрощались, договорившись тяпнуть по маленькой за тех, кто в армии, в милиции и на зоне. Что я и сделал.

***

Про девушку

Дежурный по Конторе капитан милиции Боря Рогожин заканчивал суточное дежурство. Лениво смахивал с пульта убитых за ночь мух. Шевелил большим пальцем левой ноги в дырявом носке. Из открытого окна в дежурку влетал запах цветущих лип. Снизу, из красного уголка, доносилось бухтение ответственного по Конторе, образно доносящего до ППСников вечные ЧТО ГДЕ КОГДА. Потом голос ответственного, что есть такая штука СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЗАКОННОСТЬ. Боря улыбался и поигрывал ключами от оружейки. Скоро конец смены. Его бутылка «Жигулёвского» тихо охлаждалась в холодильнике старшины Конторы. Постовой дядя Коля покуривал «Приму» и щурился на магазин «Овощи Фрукты». Туда вечером завезли плодово-ягодное в тяжёлых, темного стекла бутылках. Близился конец квартала и Света — директор вышибла это, с позволения сказать, вино в Райпи-

щеторге.

Всю эту идиллию испортили козлы на «Москвиче». На борту которого синим по жёлтому было написано ПМГ. Из машины выкатился сержант и галантно открыл дверцу. Дверь заскрипела, но открылась. Дядя Коля стряхнул пепел на брюки, Рогожин нервно закурил. Из машины вышла девушка. Ноги у неё были длинные. Там, где начиналась неясность, то начинался слегка потёртый милицейский бушлат. ППСники подхватили девушку под локоточки и бережно ввели в Дежурную Часть 50 0/милиции. Дядя Коля неожиданно для себя сказал:

— Прошу, — подумал и, пересиливая себя произнёс: — Мадумазель.

— Меня ограбили, — сказало милым голосом длинноногое и длинношеее существо.

Боря Рогожин втянул ноздрями запах. Пахло духами. Боря знал двое духов. По жизни: «Красная Москва». По кино: «Шанель НОМЕР ПЯТь». Номер 5, ассоциировался со словом б…, и Боря проглотил это слово. И закричал дурным голосом:

— Барбосыч! Грабёж!!!

Ответственный по Конторе испарился, как ртуть, наряды, дружно протопав туфлями «Скороход», затопили Дежурную Часть. Девушка сделала ноги латинской буквой ИКС, что по-русски значит умножить.

— О… — выдохнули менты. Кто луком, кто чесноком, некоторые оторвы — перегаром.

— Пройдёмте, — дежурно сказал Барбос.

Все захотели стать сыщиками. Чтоб был мятый костюм, рубашка не первой свежести и галстук. А под мышкой пистолет в жёлтой кобуре. И дебильная озадаченность. На небритом лице. Ну, про выхлоп метра на два… это так с армии… привычка…

Дверь в кабинет захлопнулась.

— У тебя выпить есть?

— Ты, что охренела?

— Я так по тебе соскучилась…

— Мы же договорились, ты звонишь… я прихожу в условное место.

— Ой, какое вино…У вас мотоцикл украли. Ну… он… как горы называется…

— Урал?

— Чёрный такой, а хлебушка у тебя нет?

— Где твои вещи?

— В почтовом ящике… ха… ха… ха… понимаешь, такие прикольные чуваки, охренеть.

***

— Когда контрольная встреча?

— Как вам сказать, товарищ подполковник.

— А я ТЕБЕ скажу…

***

ЗЫ А мотоцикл нашли. И угонщиков тоже…

Говорят, что она замужем и двое детей. Взрослые поди…

Про элиту

Новый начальник конторы был лыс. Лысину он скрывал фуражкой. На эту фуражку мог приземлится вертолёт. Роста он был маленького и носил туфли на высокой платформе. Знак «Отличник милиции» сиял даже в сумерках ИВС. А новенькие звёзды майора милиции смотрелись на его плечах генеральскими. Был он из участковых.На второй день он пришёл к нам. Мы сидели, как мыши. Тихо. Дышали в себя.

Чертков оглядел нас. Цвет нации. Красные морды. У некоторых наколки с армии или со счастливого детства. Глаза в потолок и дым сигарет и папирос. Ядрёный дым. Земля, она заставляет крепкое любить и уважать. Майор вздохнул и трогательно сказал, что мы элита милиции. Все кивнули. Сыщик по недоноскам мрачно сказал:

— Элите квартиры положены.

— Я вам обещать не могу. Но ознакомлюсь с вопросом.

Все кивнули. Потом майор загундел о росте квартирных краж, нераскрытом убийстве, кражах колес с машин, ограблении спиртзавода. Сигареты и папиросы в пачках заканчивались. Зазвонил внутренний телефон, и дежурный сообщил о квартирной краже на Михал-

ковской.

Мы тупо и привычно делали поквартирный обход. Следователь Гранкина, стряхивая пепел на ковёр, меланхолично писала осмотр места происшествия. Крокодил бубнил по телефону, ставя на учёт пропавшие вещи. Потерпевший бродил по квартире, спотыкаясь о разбросанные там-сям вещи. Эксперт Вартанян выкручивал замок из входной двери. Следы его графитного порошка тускло мерцали там и сям.

Вечером начальник собрал нас в своём кабинете.

— Надо поднять эту кражу. Это дело чести.

Мы кивнули. Крокодил на всякий случай кивнул два раза. Это была его территория. Этих дел чести у нас было столько, что честью уже не пахло. А пахло крутыми разборками с начальством из РУВД, которое трахало ГУВД, а уж дальше мы и не заглядывали. Там был Космос и Вселенная, недоступная нашему пониманию. Дежурный сыщик помахал нам из УАЗика. Он ехал туда, где кто-то кому-то дал по башке и тёмною порою сделал ноги, прихватив лаве и шапку. А ещё где-то кому-то кто-то бил в лицо. И в ДК «Строителей» была драка недоносков после танцев-обжиманцев. И бдительные граждане звонили и звонили. Усталый дежурный по Конторе уверенно го-

ворил:

— Выезжаем.

Это он лукавил. На ходу были две машины. А талоны на бензин только на одну. ПМГ ехать на драку не горячилось. Зная, что надо появится в конце процесса, когда запал закончится и силы у бойцов останутся только на то, чтобы свалить от звука милицейской сирены. Земля 50 о/мициии гуляла и веселилась от Чикаго до Лихоборских бугров.

Мы с Крокодилом решили купить сигареты в ожидании трамвая. Киоск был на земле 16 о/м. Мы же мафия. У нас всё поделено. Крокодил устало спросил у киоскёрши:

— Мать, а у тя цепочки нету, а то жёнке подарить надо. На День варенья. У меня бабки есть. Не сомневайся. А?

Сторговались они за полтинник. Цепочки не было, а было колечко золотое с аметистом. Точь-в-точь как с кражи. Упирающихся понятых я пригнал уговорами и криками с трамвайной остановки.

— Помогите МУРу, граждане.

Кроме колечка, которое, конечно, безлико, была изъята книга Юлиана Семёнова с автографом и датой. И Это было в цвет. Киоск был закрыт. Продавщица, причитая, пыталась описать продавца. Через два часа выяснилось, что это Коля, живёт в доме, где мебельный, который у Коптевских бань.

Мы с Крокодилом кемарили у батареи парового отопления. Ждали Колю. Коля где-то гулял. Было скучно. Жильцы аккуратно перешагивали через наши ноги. Колю отловили только следующим вечером в «Трёх поросятах». Он был пьян и нагл. Мы усталые и трезвые. Коля протрезвел через пять минут. Какая-то сердобольная женщина закричала:

— Милиция! Человека убивают!!!

Коля хотел что-то сказать, сплюнул тёмной такой слюной, вечер, сами понимаете.. и тут показался наш родной «Луноход». Который, подмигивая гаснущей правой фарой, повёз нас всех в Контору.

Следующим утром мы сидели и слушали Начальника. Он говорил о том, что надо работать, нельзя скрывать преступления. И что мы элита. Вот в 144 снижается рост преступлений. А у нас! Трагическая пауза… И мы её остановим. Смуров уныло спросил про квартирную очередь. Начальник захлопнул чёрную папку и торжественно ушёл.

Мы посмотрели на Гену. Крокодил огрызнулся:

— У меня правда у жены День рождения скоро. Вот и спросил. Мало ли, аж о бижутерии думал.

— Это надо отметить, — сказали мы.

— Мы не расписаны, — быстро сказал Гена.

И мы пошли по кабинетам. Бумажки писать. Красные рожи. У некоторых руки в наколках, но у всех мозоли от этой писанины. А Крокодил пиво поставил. Водку пришлось купить на свои. Сами знаете… пиво без водки элиту губит.

Про девочку

Нас дежурный по конторе послал. На вызов. Потому как жена мужа била. Или наоборот. Но смертным боем. Так сказали соседи по 02. Около хрущёвки, серомутного домика с облупленной подъездной дверью, на покосившейся лавочке сидели бабульки. При виде нас они хором Пятницкого сказали:

— Вас только за смертью посылать.

Скорая помощь, гукнув сиреной, присоединилась к нашему «Луноходу». Запыхавшийся участковый рыкнул на бабулек. Они поджали губы и перестали выплёвывать шелуху от семечек на асфальт. И мы пошли. На пятый этаж. Дверь была открыта. Кровь была на полу, обоях. На потолке не было. На кухне сидела девочка. Худощавая. И ела кашу большой ложкой. Я ей помахал рукой. Она сердито взглянула на меня и мотнула головой.

— А где мама?

Девочка слезла с табуретки и открыла дверь в ванную. В ванной на полу лежала мама, подогнув ноги. Волосы были в крови. Рядом растеклась тёмная лужица. Труп.

— А папа?

Девочка пожала плечами и попросила зажечь газ. Объяснив, что газ не разрешает зажигать мама. А ей, девочке, хочется чаю. Через полчаса пришла инспекторша из детской комнаты милиции. Потом девочкина тётя, потом следователь прокуратуры с экспертом. Служивый народ всё шёл и шёл. Он заполнил всю малогабаритную квартиру. Кто-то курил, кто-то жевал бутерброд. Кто-то писал. Кто-то отдавал команды. Кто-то их исполнял. Девочка сидела у окна и рисовала. На рисунке был лес, избушка и река. Из трубы домика вился

дымок.

— А где люди?

— Они умерли, — серьёзно сказала девочка и попросила ещё чаю. Её тётя рылась в шкафу. Откладывала какие-то вещи.

Я заварил чай. Нашёл засохшее печенье, намазал его остатками сгущёнки. Отдал девочке.

— У тебя вкусный чай получается. Хочешь, я тебе море нарисую?

Море было так себе. Девочка согласилась, сказав, что его никогда не видела. Приехала труповозка. Маму девочки унесли на одеяле, попутно сперев комплект постельного белья. Тетя девочки объявила об этом визгливо и громко.

Папа пришёл сам. В рваной голубой майке, трениках с пузырями на коленях и в тапочках. В правом тапке была дырка, и из неё торчал палец с жёлтым заскорузлым ногтём.

— Бес попутал, — он развёл руками и виновато улыбнулся щербатым ртом.

Девочку отправили в приёмник-распределитель, что на Алтуфьевке. Она протянула мне свои рисунки. И попросила чистой бумаги. Я отдал всё, что было в моей папке. Она свернула листы в трубочку и, подгоняемая толстой инспекторшей, пошла к машине. Линялое платье, две тонкие косички. Серьёзный взгляд. 7 лет. Первый класс. Осень.

Потом пошёл дождик. А у нас был ещё вызов. А потом ещё… И это долбаное дежурство никак не кончалось…

Лобок

Вообще с утра было тихо. Лобок, он же инспектор УР 50 о/милиции лейтенант милиции Лобков Игорь Валентинович, успел опросить пару БОМЖей на предмет им с похмелья не ясный, выехать на пару происшествий по поводу пропажи колёс с автомобилей, тихо стучал по клавишам пишущей машинки «Ядрань», печатая Постаноновление об отказе в возбуждении уголовного дела. Дело было плёвое, но подсудное за сокрытие. Под суд Лобок не хотел, вот и печатал. Сволочь, внутренний телефон зазвонил, когда Лобок изящно обошёл всякие юридические коллизии и резал правду матку в Постановлении.

— Давай ноги в руки. На Лихоборке труп всплыл.

Труп, который всплывает весной, не самое красивое зрелище. Не подводная лодка, прямо скажем. А бедолаге сыщику тушку трупа надо вытащить на берег, чтоб повреждений тканей особых не было. И Лобок, проклиная тот день, когда в конце 70-х поддался на призыв уйти из инженеров в менты, черпая туфлями воду, притягивал к берегу труп. Его руки покраснели, как гусиные лапки, но он, разогнав добрыми словами толпу очевидцев, уселся писать протокол осмотра. И понятые, вытягивая лебединые шеи подтвердили: видимых повреждений нет. Лобок вызвал скорую и перевозку. Скорая появилась мгновенно. Два ангела влили в мензурку спирт, и лейтенант торжественно выпил. Занюхав рукавом. И покашлял. Справку о том, что труп мертвее всех, живых спрятал в карман. Перевозка не ехала. Потом приехала. Два Оба На схватили труп за руки за ноги и запулили в чрево перевозки. Лобок поплёлся в контору. Там выяснилось, что ксива вымокла в воде и козырять ей Здрасти Уголовный Розыск! нет возможности. Пришлось на листе бумаги напечатать ВРЕМЕННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ и проч. Приклеить фотографию и в канцелярии шлёпнуть печать. Над Начальник Железнодорожного РУВД полковник милиции Карпов, поставить врио и замысловато расписаться. Потом был труп БОМЖа на Окружной, который таскали туда-сюда, пока не озверели. И сыщик из ЛОМа принёс бутылку водки и сказал, что у нас 22, мы, братуха, не можем. И трупешник запулили Тимирязевцам, зная что те до утра не расчухают. И Лобку по окончанию дежурства было влом ехать домой, в Истру, и он остался в ЛОМе, где ему из братских сыщицких чувств подсунули весёлую железнодорожницу в сером мундирчике, который она тут же сняла, застенчиво сказав, что лифчик у неё из Польши. И Лобок погрузится в забытье, которого ему не хватало.

Утром он пил чай, ел печенюшки, покуривал, глядя в немытое окно служебного купе на суету железнодорожников. Железнодорожница посматривала на него весело и поглаживала ладошкой простыню. Лобок курил и тёр морду лица.

Он чмокнул железнодорожницу в щёчку, от неё пахнуло домом и уютом, а он, путаясь в стрелках, рельсах и шпалах, побрёл в родную Контору.

— Господи, уехать бы к чёртовой матери подальше от этой Земли, — думалось ему.

Бог промолчал. Наверное, он обиделся за маму.

Нью-Йоркская полиция

по-русски

Самое поганое дежурство в розыске на первое января. С утра тишина, народ спит… Сам страдаешь от похмелья и недосыпа. Потом народ просыпается… Правильно! Опохмеляется. И ты теперь узнаешь, что такое настоящая головная боль.

Горячий чай с мёдом и лимоном остался недопитым.

— Там на втором этаже, эти по****ушки жмутся к батарее, — у дворника вид был помятый, но, опираясь на лопату, он старался быть стройным. У него плохо получалось. Вернее, не получалось совсем.

Женщина в комбинации и девочка лет 12 в ночнушке переминались с ноги на ногу. На две пары ног у них была одна пара тапочек.

— Вы осторожней! У него топор, — женщина выглядела усталой и равнодушной.

Девочка развела руки и, хмуро посмотрев на меня, сказала:

— Большой.

Вздохнула, сделала паузу, выдохнула:

— Острый.

— Ты только в спину мне с дуру не шмальни! — предупредил я сержантика.

Он сглотнул слюну и вытащил из кобуры ПМ.

Просмотренный недавно фильм про американскую полицию сыграл со мною злую шутку. С похмелья меня коротнуло. И, снеся хлипкую дверь с накладным замком, я заорал:

— Полиция Нью-Йорка! Всем стоять!!!

Мужику были пофигу все полиции-милиции мира. Он уже стоял. Раком над унитазом и натужно блевал. Его томагавк по кличке Топор Советский Обыкновенный одиноко лежал на полу.

— Ты бы ему ещё его права зачитал. Насмотрятся хрен-знает-чего! — проворчал наш пожилой водитель УАЗика, мощным пинком отправляя бывшего владельца томагавка в открытые задние двери машины.

— Барбос, что за мерзкий запах от твоей одежды? Сколько можно…

— Это запах Внутренних Органов, май дарлинг.

И поплёлся я в душ.

Зина

Ночь была хорошая. Лил дождь. Потом пошёл дождь со снегом. Грабители сидели дома. Их потенциальные жертвы тоже. Хулиганы попрятались по своим норам. Только алкоголикам было пофигу, но и они трезвели под холодным душем дождя и снега.

— Вот ГАИшники мудохаются! — со злорадством думалось дежурному по отделению милиции.

И он задремал. Тишина.

И снился дежурному сон. Цыганский табор пел и танцевал. Звенели бубенчики, ухал бубен. Рык медведя, смешно задирающего лапы, перекрыл цветной праздник жизни.

Рык перерос в вой, да такой, что страшно стало. Дежурный очнулся от дремоты. На втором этаже, у сыщиков, слышались глухие удары и рычание.

— Вечером цыгане были, целый табор. Наверно сыщики у них медведя скоммуниздили, на вещдоки, — авторитетно заявил постовой милиционер.

— Какой к чёрту медведь?!

— Цыгане без медведя не могут. Я вот кино смотрел. Там цыгане с медведем были. А наши, что, хуже? Тем более, там у них Барбосыч, он как животное увидит, так сразу к себе тащит. Удава, который у него в шкафу жил, помните?

Рык на втором этаже перерос в вой.

— Чёрт знает что. А если он дверь выломает и в коридоре срать сядет? Вони будет!

— Проблема. У нас и обезьянник пустой. Убирать некому. Мож, посмотрите, как он там, медведь?

— Господи! За что? — думалось дежурному. Чёртов Барбосыч, чёртовы сыщики. Только и умеют сокрытиями заниматься да водку пить.

Майор вытер лысину платком, надел фуражку, достал из кобуры пистолет и, передернув затвор, решительно стал подниматься по лестнице.

Приоткрыв дверь, он увидел в узком луче света медведя, который тёрся в углу и порыкивал.

— Лежать! Пристрелю! — истошно заорал дежурный.

***

Володя Зинковский уснул. Было выпито много. Обмыли поимку квартирного вора, вещдоки кучей лежали в углу кабинета. Проснувшись, он увидел на столе бутылку «Жигулёвского», оставленную на завтра. Когда оно, это завтра? Надел свою шубу, нахлобучил на голову шапку. Выпил пива. Выключил свет. И потерял ориентировку. Идти на двух ногах было сложно. Хотелось в туалет, хотелось света. От огорчения он завыл. И стал искать выход. До выключателя дотянуться он не мог. Вместо известных слов шёл из глубины души звериный рык. Кругом были углы, двери не попадались. «Зина» забылся в полудреме.

И снился ему лабиринт, стены которого были сложены из заявлений трудящихся, отказных, агентурных донесений, отдельных поручений.

Грозная фигура Прокурора встала над ним и, поигрывая пистолетом в пухлой ладони, заорала:

— Лежать! Пристрелю!

***

— Сука ты, Зина, а не медведь! — в сердцах сказал дежурный.

Напоенный кофе, с вымытой под краном головой, Володя, вращая красными глазами, ловко стырил майорскую пачку сигарет и ушёл домой. В снег с дождём. Завтра уже наступило.

Народ и милиция едины

Водитель дядя Коля чертыхнулся, и наш «Луноход», взвыв сиреной и гремя подвязанным проволокой глушителем, поплёлся к магазину.

У магазина «Вино-Воды» была драка. Битва маленьких карликов была в разгаре. Мужики пыхтели, хватая друг друга за грудки. Пуговицы от рубашек белели на асфальте. Женщины кричали. «Помогите милиции граждане» и мы приехали одновременно, постовой выглядывал из-за угла магазина.

Постовой и патрульные с надеждой смотрели на меня. Я был с похмелья.

— Милиция! Убивают! — истошно заорала какая-то тётка.

Делать было нечего, и я хрипло сказал в микрофон, не выходя из машины:

— Мужики! Пиво есть в этом кильдиме?

Народ дружно ответил:

— Есть.

— Кто последний?

— Я крайний, — тихо ответил мужик с лунообразным лицом, заправляя рубаху в брюки.

— Я за вами, — серьёзно сказал я и закурил.

Какая-то седоволосая женщина отвесила подзатыльник здоровому парню.

— Вон даже милиция в очереди! Не то что ты, охломон!

Народ вытянулся в строчку, послышались смешки.

ПМГшники вопросительно посмотрели на меня, я махнул рукой. Они понимающе ухмыльнулись и свалили. Постовой, поправив кобуру, степенно ушёл охранять покой граждан.

Москва. 11.00. Утро.

***

Для любопытных

Помогите милиции граждане — ПМГ(передвижная милицейская группа).

Виноводочные изделия в СССР одно время продавали с 11.00 утра.

Милиция в очереди за зельем не стояла. Но тут надо было.

«Луноход» — сленг, название машины УАЗ, в милиции её красили в жёлтый канареечный цвет, по борту шла синяя полоса с надписью белыми буквами МИЛИЦИЯ. До этого были «Раковые Шейки», но это другая история.

Коля Рябов

Коля Рябов был инспектором УР. Так у него в ксиве было написано. Дураку ясно, что работал он на земле. Это ОУР, или там УУР байки тёткам рассказывает о крутизне своей. Не говоря о всякой шелупони уголовной Министерской. Кто землю топчет, тот и герой. Им, сыскарям с земли, ордена не дают, ну, может, посмертно медальку. Или срока от любимого Прокурора, или по известному месту мешалкой, чтоб летел и помнил, что земля для остальных ОУР, УУР и проч. важных — это вид из иллюминатора, а для тебя, братишка, вот она, рядом. Жри дерьмо не хочу. Когда в Тагиле сядешь. За сокрытие. Или там в морду дал, типа спросить хотел, а не украли ли, Вы, всемилостивейший СЭР, у козла Сидорова трёшник на похмелку, предварительно ткнув его ножичком в область грудной клетки. Ой, социалистическую законность нарушил. Фигня случилась.

А Коле Рябову непруха была, во-первых, упустил воров квартирных. Они со второго этажа сиганули, шмотьё побросали. А Коля он что, Чарльз Бронсон какой-то? Дубль третий. «Сцена погони». Вещи целы. Терпилы спасибо говорят:

— Ой спасибо, товарищ следователь! Ну мож, по стаканчику?

А начальство зовёт на ковёр. В Район. К Начальнику ОУРа.

— Как же так, товарищ капитан?! Воры на свободе гуляют?

Выговор вам, с занесением в личное дело. Идите.

Во-вторых, в пивнушке у Моссельмаша в туалете пас­порт ему кролик по тихому передал. Кто-то из кармана срубил. Паспорт не простой. Синий с курицей. Американский.

А, подумал Коля, кто срубил, известно. Но к делу не привяжешь. А тут, мож, джинсы дадут или там ботинки подарят. А мож, бухло своё сивушное нальют. Какая-то «Белая Лошадь» у вероятного противника ценится. Попробуем. В крайнем случае, портвешком можно отлакить.

Позвонил Рябов из кабинета в Посольство ихнее, амераносов. Объяснил, как и что. Эти шпионы на русском разговаривать умеют, если приспичит.

Через полчаса в дверь кабинета постучались. Вежливые. Оба-два в сером. За ними начальник отделения милиции маячил. За погоны боялся. Долго беседовали. В кабинете начальника, а начальник круги резал по отделению. Два этажа, и всё кабинеты, кабинеты. Народу пропасть как было неприятно. А кому приятно, когда на него матом орут?

Решил Колян залить горе верёвочкой. Поехал пиво пить на Сенежскую. Своя земля родная. Там чисто и в малюхонькой комнатке хоккеисты тусуются. Через дорогу живут, в зелёных домах, что в Ленинградском районе. Спортивный режим нарушают. Им можно — чемпионы из конюшни. Типа пиво с мочой уходит, а пахнет, ну рыбой. Дал ему один плечистый хоккеист контрамарку с хитрой подписью. И поехал Рябов вечером следующим на хоккей. Место класс. Брежнев сидит, охрана. Народ кричит, болеет за Наших. За ЦСКА, в смысле. А у Коли Рябова мерзавчик в оперативной кобуре плечевой (старшина жёлтого цвета дал — это другая история). Сунул Рябов руку в кобуру, за пузырьком. Полы пиджака разошлись. Навалились двое. Слова сказать не дали. Волки позорные. Утром замполит приехал, всю дорогу стращал. А сам весь трясся. Коле-то чего терять, дальше земли не пошлют. Да и ребята ещё пирожок с повидлом на дорогу дали. Тоже опера, свою землю топчат.

Чем закончилось? Хоккеисты слово замолвили. Начальнику РУВД позвонили ОТТУДА. И стал работать Коля Рябов во вневедомственной охране. Но иногда на даче напивался подполковник вусмерть. Чего вусмерть? Вам не понять, вы на земле не работали. Извините.

Матрос

Мирный милицейский УАЗик по кличке «Бобик» тихо полз по Бульвару Матроса Железняка, что в Коптево.

Быстро ехать он не мог, под его капотом хрюкало и позвякивало, он был старым и больным. Из-за кустов, как чёртик из коробочки, появился худощавый мужик, тельняшка на его теле болталась, как на вешалке. Кирпич, брошенный мужиком в УАЗик, попал в верхний угол рамы лобового стекла. Стекло лопнуло, осколки кирпича разлетелись на оранжевые осколки, часть из которых выбила весёлую дробь на капоте и на дороге.

«Бобик» дернулся и стал.

— Нихера себе! — выдохнул водитель.

— Партизанен! — заорал сыщик Лабаков, выскакивая из машины.

Погоня была короткой. Мужик был не олимпиец, а литроборец. Довольный удачной погоней, сыскарь затолкал метателя кирпича в машину, где чертыхающийся водитель сметал осколки стекла старой рубашкой, из его рассечённой брови шла кровь.

***

— Ну матрос, рассказывай, зачем гранату кидал?

— Я не гранату, кирпич.

— Хорошо, что не селикатный.

— Селикатный тяжёлый, далеко не кинешь.

— Э, да у тебя умысел был. Готовился, значит. И чем тебе советская милиция не нравится?

— Участковыми.

***

Степанов пришёл в милицию из НИИ, где был инженером. За работу взялся рьяно. Бодро двигался в очереди на жильё. Был образцом и показателем, семьянином и кандидатом в члены КПСС.

***

Самохин служил на флоте, был подводником, отличником боевой и политической. Имел знак «За дальний поход».

Его подводная лодка была атомной.

После дембеля женился, жил у жены, работал на заводе. Через некоторое время его мужская сила стала угасать, анализы крови вызывали тревогу у врачей. У него появилось непреодолимое желание вечером выпить водки или там чего с градусом — лучшего лекарства от жизненной напасти, по его мнению, не было.

Жена от работы ходила в ДНД — такая у неё была общественная нагрузка. Участковый ей нравился: у него была портупея, пистолет и рация. Она нравилась участковому — такая бойкая бабёнка.

Опорный пункт милиции превратился в комнату свиданий. Старый, замызганный диван, скрипя пружинами, вспоминал молодость. Дзержинский презрительно кривился с портрета, глядя на непотребство.

Но на диване было неудобно, да и контакты были скоротечны.

Участковый засадил Самохина на 15 суток за пьянку и дебош. Заявление написала жена бывшего матроса. Степанов стал собирать бумаги о направлении пьяницы в ЛТП.

Добрые дворовые доминошники и сердобольные бабушки разъяснили ситуацию мужику.

Он крепко выпил, достал из шкафа тельняшку и, подобрав по дороге к опорному пункту кирпич, решил принять последний бой. Алкоголь сыграл с ним злую шутку. Увидел милицейский УАЗик, злость захлестнула его сознание, и жизнь повернулась другой гранью. Уголовной.

Степанов получил пощечину от жены и беседу с замполитом. Сор из избы выносить не стали. Жена Самохина закрутила роман с соседом с 3-го этажа. Сыскарь Лабаков получив в подарок тельнягу, померил её и с сожалением протянул:

— Маловата кольчужка.

Бабушка-старушка

Рация прохрипела голосом дежурного по Конторе Бори Рогожина.

— Барбос, там с Онежской бабушка звонила. Говорит, что внука убила. Подскачи, а? Ленинградцы в разгоне, у них квартирные кражи с утра. Только отзвонись. Город на контроль поставил.

Наш «Луноход» чихнул мотором и ехать отказался. И я пошел пешком. Водитель в ярости пинал колесо и кричал мне вслед дежурную фразу:

— Чтоб я ещё раз сел за руль этого… «Лунохода»!

Дверь в квартиру была не заперта. На кухне за столом сидела бабулька. Чёрный платок накинут на плечи, платье тёмно-синего цвета в белый горошек. Пила чай из блюдца. Рядом лежала краюха белого нарезного 13-ти копеечного батона, щедро намазанного сливочным маслом. Рядом нож. У стула, на полу лежал

узел.

— Из милиции?

— Да, вот моё удостоверение.

— В ванной он.

В ванне лежал труп ребенка. Мальчик лет 2-х. Обнажённый. Крови не было. Горло было перерезано от уха до уха. Разрез был тонким и глубоким.

В спину мне бубнила бабушка:

— Кровь я смыла. Вишь, чистый какой? И тихий.

Кричал он сильно. Ни телевизор посмотреть, ни поспать. Целых три дня. Как заводной прям. Я чуть с ума не сошла!

Через несколько минут в квартиру стал рваться отец ребёнка. Я его не пускал. Ухо моё вспухло, скула саднила, пуговицы от рубашки и пиджака хрустели под ногами. Два подоспевших постовых с трудом скрутили мужика.

Его жена, мать ребенка, сидела на ступенях лестницы и, раскачиваясь вправо-влево, говорила:

— Мы все дни на работе, с утра до вечера. Маму у нас поселили. Из деревни она. Хозяйственная. Чтоб за ребёнком смотрела. Он болел часто. Слабенький он, жалко в ясли отдавать. Ему бы там плохо было.

Судмедэксперт Градус угостил меня сигареткой, налил спирту в мензурку.

— Выпей. Отмякнешь.

На следующий день я выклянчил выходной. Моя же­на с ребенком отдыхали в подмосковном санатории. Там были сосны, свежий воздух, речка. Сторож на въезде в санаторий пристально посмотрел на моё лицо, и процедил сквозь зубы:

— Слышь, боксёр, шёл бы ты лесом на станцию. Там магазин есть. А тут приличные люди отдыхают…

Для любопытных:

Бабушку экспертиза признала психически ненормальной, и суд отправил её лечиться.

Родители ребёнка развелись.

Боря Рогожин умер в 47 лет от инфаркта на даче. Скорая ехала 40 минут.

Водитель «Лунохода» был убит наркоманом в 92 году, до пенсии ему оставалось несколько месяцев.

Судьба Градуса мне неизвестна.

Через год после этого события я ушёл из МУРа.

Девственница

Маша училась на факультете физвоспитания, была мастером спорта по метанию ядра. Девушка она была крепкая, рукастая и раньше жила в деревне. Грубые черты её лица разглаживались, когда она начинала говорить. Есть такая категория людей, которые кажутся монстрами. Но стоит с ними начать говорить, то вдруг замечаешь ямочки на щеках, глубину взгляда, а голос очаровывает, и ты проникаешься симпатией к этому милейшему существу. И тебе с ним мило и как-то уютно. Она была из таких.

Маша была влюблена первый раз в жизни. Без дураков. По-настоящему. Когда-то давно, два года назад, она любила учителя физики. Он курил трубку, носил бороду и пел песни под гитару. Песни и запах табака кружили голову. Но учитель был старым. Ему было уже 25 лет…

А её настоящая любовь училась на одном курсе. Занималась плаваньем. Была личностью целеустремлённой, и пророчили эту личность в сборную СССР. В один совсем непрекрасный день Машино обожание, которому она жарила картошку с салом — это углеводы и белок и это необходимо!

И Он сказал, слегка потупив глаза:

— Мы должны расстаться. Тренер так сказал.

Вопрос «почему» Маша не задала. Тренер — это Царь и Бог.

— На меня глаз положила массажистка сборной

Союза.

Маша поняла и не поняла. Молча кивнула, и, расплескав кефир и опрокинув соседний столик, вышла из буфета.

Вечером она решила лишиться девственности. Назло тренеру, неудавшейся любви и всем остальным, что придумали этот дурацкий мир.

И пошла на танцы.

Машу никто не приглашал. 46 размер обуви, 178 см роста, отсутствие косметики и короткая стрижка не давали шансов быть приглашённой на танец. Но один решился. Что с него взять, будущий артист цирка. Акробат. Из тех, которые стоят наверху. Его бросают. Ему аплодируют! Тех, кто стоит в партере, не запоминают. ОН

и только Он.

Заморыш на диете.

Маша ему была благодарна. Она отдавалась танцу. Партнер был ловок и вел её. Жизнь обрела краски.

На скамейке в тёмном углу парка акробат обнимал Машу и шептал, слегка брызгаясь слюной, Такие слова! Поцелуи были жаркими, пальцы артиста — холодными. Когда эти пальцы акробатически проникли под Машины трусы, то ей стало щекотно и неловко.

— Отстань.

Но будущий артист впал в раж и не понял.

Маша его стукнула. Артист хрюкнул, булькнул и, выплюнув зуб, затих.

***

Телефонограмма из 52 больницы пришла рано утром в отделение милиции, в ней сухо сообщалось, что в приём­ный покой был доставлен гр. К, с переломом, ну и далее по тексту.

Маша, вспомнив фильм «Брильнтова рука», тихо утирая слезу, причитала:

— Не виноватая я, он первый начал!

Стул под ней скрипел и грозил рухнуть.

«Господи, за этот стул меня старшина загрызет», — с тоской думал злой и невыспавшийся опер.

Пингвин потерялся

Если кто думает, что сыщик начинает рабочий день с чистки пистолета или разгадывания заморочек в стиле гражданина Ш. Холмса, он ошибается.

Утро начинается в канцелярии, там бедолага получает заявления граждан. И ломать голову, какой мудак эту лажу зарегистрировал и что с этим делать, чтобы не испортить Госпожу Статистику.

И вот я получил заявление гр. О.О.О., адресованное в ЦК КПСС. Из ЦК письмо ползло ниже и ниже, цвета чернил менялись, а угрозы становились страшнее и страшнее. Прокуратуре РСФСР — разобраться и доложить! — зам зама секретаря ЦК КПСС Пупкин! МВД — разобраться и доложить! УУР МВД ССР — в кратчайшие сроки! ГУВД Мосгорисполкома — взять на контроль! Прокурору Москвы — разобраться и доложить! Нач. МУР ГУВД Мосгорисполкома в кратчайшие сроки — разобраться и доложить!

В самом низу, скромно написано — ст. инспектору МУРа Барбосычу срочно провести разыскные мероприятия и доложить. Дело на контроле!!!

Что было написано в заявлении, понятно было с трудом. Весь лист был перечёркнут надписями начальников. Чувствуя себя сыном всех капитанов Грантов, с трудом разобрал «У меня пропал пингвин» и адрес — Дом Полярника. Начальник отдела грозно сказал: «Одна нога здесь, другая там. И возьми Гену, прогуляешь бедолагу». Гена был курсантом Высшей школы милиции и другом внука Будённого. С последним они пили беспробудно, допившись до того, что стали проверять билеты в вагоне Московского метрополитена. При задержании внук обещал порубить всех в капусту, а Гена ржал, изображая коня будёновской породы. Чем закончилось? Инспекция по личному составу велела объявить выговор милиционерам за несанкционированное задержание…

И мы с Геной пошли по бульварам. Дом Полярника был жёлтым вычурным зданием. Встретила нас серьёзная бабушка, провела в квартиру, где на стенах висели фотографии укутанных в меха полярников, а в углу прихожей стоял полутораметровый якорь.

Старушка переписала наши фамилии, обозвала приятными молодыми людьми и поведала, что Пиня, подарок мужа, жил вон там, жест в сторону холодильника, что Пиня был её лучшим другом и вот несчастье — пропал!

Гена пожевав губами, тихо спросил: «Извините, гражданочка, а гадил он где? На кухне?»

Бабуля отшатнулась: «Пиня! Гадил!? Да я тебя!»

— Бабуля! Да мы тя, с Будённым…

Пиня, весь в пыли, нашелся за холодильником. Упал, бедолага.

На прощанье он кивнул нам пластиковым туловищем. А Гена подытожил: «Хоть и муж у неё знаменитый полярник, но бабка — типичная контра!»

Пм или семейное

счастье

Володя К. был сыскарем от Б-га. Работа для него была всем. А семейная жизнь не ладилась. Не помогали даже визиты замполита. Да и какой жене понравится жить с мужиком, который может пропасть на пару-тройку дней, прийти в гусарском стаканчике и, не моргнув глазом, сказать: «В засаде я был, милая. В засаде!» Или припрётся в порванном пиджаке, а пятна на рубашке будут непонятного цвета. Попытка обнять и прижать решительно пресекалась. Ибо пахло после работы от К. — ну просто воняло («внутренние органы», сами понимаете). А один раз — О УЖАС! — пахло духами.

В тот день Володя дежурил по конторе. Дежурство было тихое. Так, бытовуха: утром жмурик, чуть позже парашютист. Рутина с писаниной.

Его жена позвонила в середине дня. Настроена она была романтично, предложила посидеть, поболтать за кружкой пивка в парке Кой-Кого, и после этого будет им мир и согласие.

«Барбосыч! Выручай! Подежурь!» Отказаться было невозможно…

Два часа пролетели незаметно. Вова со своей женой чинно-благородно вышагивал к выходу из парка. За кружкой пива был заключен мир на все времена.

И вдруг с боковой аллеи вывалился милый такой мужичонка. Увидев Вову, крутнулся и побежал. А что ещё делать человеку, находящемуся во Всесоюзном розыске, при виде крёстного? А что делать бедолаге оперу — бежать после пива тяжело, стрелять — нельзя (не в Америках!).

Вова поступил просто, достал Макарыча и, выщелкнув магазин (это он так в рапорте написал), бросил тушку пистолета в стаера. Макарыч, вырвавшись из рук опера, с радостным чмоком влетел в основание черепа бывшему разыскиваемому, а ныне задерживаемому. С криком «Попался, гнида!» Вовка упал на мужика, одной рукой подгребая к себе пистолет, а другой держа за шиворот. Подбежавшая жена К., заверещала: «Володя, он живой?!» — «Молчи дура! Я на покойников не сигаю!»

Короче, приехала патрульная машина, следователь, начальство и понеслось…

Домой Володя попал под утро. В состоянии среднего алкогольного опьянения.

Его никто не встречал.

Стажёр

Утро началось тем, что мне дали стажера. Он был худощав, спортивен и очкаст. Учился в Высшей школе милиции, что на ул. Волгина. И мечтал работать в МУРе.

А на Москву опустился Великий Мор.

Для начала мы поехали к магазину. На тротуаре около дверей магазина лежал старик. Из авоськи торчало горлышко разбитой бутылки. И белела лужица разлитого кефира. Протокол осмотра трупа я написал легко и быстро. Пара доброхотов дала показания, что старик упал и не шевелился больше. Отзвонился в контору, что бытовое.

Через 10 минут рация квакнула, что на Лихоборских буграх, возможно, труп в квартире. Дверь слесарь ЖЭКа открыл, и мы вошли в квартиру. Бабулька сидела на алтаре гигиены. Мёртвая. И давно. Запах был соответствующий. У стажёра в глазах стояли слезы, а пальцы зажимали нос. Нос синел. Приехала скорая, моя любимая 14 подстанция. Щедро налили специального средства от запаха. Рекомендую. Называется Спирт Неразбавленный. Написал Протокол, получил справку от скорой, что труп бабушки — действительно труп.

Через некоторое время рация ожила и сказала:

— Чёрт знает, что творится! Висельник в доме, напротив платформы «Моссельмаш».

— Это тебе будет любопытно, висельники, они не каждый день бывают, — пояснил я стажёру.

Прибыв на место, я снял покрывало с кровати, клеёнку с кухонного стола. Прибывшая скорая уже с 15 подстанции плеснула по граммульке средства от запаха.

Тут то и наступил «весёлый» момент. Труп висельника надо снять аккуратно, чтобы он не чебурахнулся с высоты, потому как если чебурахнется, то у трупа появятся телесные повреждения. И Прокурор, почёсывая репу и читая протокол и акт экспертизы, задаст вопрос: «А не били ли гражданина злыдни?» И всё… Кило бумаги надо будет исписать, опрашивая всяких обормотов, что они видели и что слышали.

Технология съёма проста. Стажёр становиться в позу раком. Ему на спину кладётся покрывало и клеёнка. Муд­рый, старый опер перерезает верёвку, чтоб сохранить узел и не смазать трингуль. Труп мягко опускается на спину стажёра. Воздух выходит из лёгких покойного со звуком «РЫЫЫ-ГЫЫ».

Стажёр от впечатления сменил позу. Он был внизу, в положении лёжа. Покойник лежал сверху, молчалив и фригиден.

Получив лёгкий массаж щёк, стажёр ожил и потребовал казённого спирта. Получил нашатырный.

Приняв сообщение о четвёртом трупе, я приуныл. Стажёр был оживлен и весел. Он-то думал, что мы будем врываться в квартиры, грозя пистолетом и крича: «Стоять, МУР! Вы арестованы, гр. Гадюкин!» Распутывать запутанные дела, морщить лоб, демонстрируя работу мысли. А тут делов-то. Приехал, хлопнул спирта, написал тройку бумажек — и дуй себе дальше.

Стажер пошёл описывать очередного симпатягу, выклянчив у медсестричек спирту, а я остался сидеть на лавочке, стоявшей рядом с подъездом. Выкурил сигаретку, почитал газетку. Стажёра не было.

Думалось, вот тщательный какой парень, пишет там, старается. Медлительный правда, но это не страшно.

— Эй, сюда, сюда! Тут милиционеру плохо!

И мы побежали. На пятый этаж.

Наш стажёр мирно спал, склонив голову на живот трупа. Недописанный бланк протокола осмотра трупа валялся на полу.

— Защитная реакция организма, — сказала фельдшер Катя. Я ей поверил, она собиралась пойти учиться на врача.

Голова

Редькин, 34-летний слесарь завода «Моссельмаш», пропал. Вышел утром на работу и с концами.

Его мама и сестра смотрели на меня скорбно.

— Дежурный сказал через три дня приходить. Правда?

— Закон такой, гражданочки. Может, вернётся. А нет, то приходите.

Сестра посмотрела на меня презрительно, подхватила маму под локоток, и два объёмных тела удалились.

Вернулись они через три дня. Бланк опроса, ещё кучка бумажек были заполнены.

— Искать-то будешь?

— Конечно.

— А то знаем мы вас, милицейских, ток кабанчика в бумажке и любите.

Дня через два позвонил дежурный, Барбосыч, расчленёнка.

На Б. Академических прудах гуляющая с собачкой пенсионерка нашла голову. Бабуля вызвала скорую, та — милицию. Приехал я. Потом начальник, эксперт, тройка постовых, следователь прокуратуры, кинолог с собакой. Собака села на задницу и, покачав башкой, стала

выть.

— К покойнику! — радостно сообщил кто-то из зевак. Начавший идти снег с дождём не мешал тусоваться.

Потом все уехали и ушли. Остались мы. Я и голова. Да ещё поручение следователя: опознать, провести оперативные мероприятия и доставить голову на ул. Россолимо (в морг). Голову я запихнул в картонный ящик из-под болгарского вина, и мы поехали. На трамвае, потом на метро. В метро голова начала оттаивать и вонять, а низ коробки мокнуть.

Постовой был настроен решительно. новенькая форма, колючий взгляд.

— Гражданин! Что у вас в коробке?

— Голова.

— Я тут не шутки шучу! Я при исполнении. Открывай!

Один глаз у головы чуть приоткрылся, постовой побледнел и, держа ладони у рта, отвернулся. Сентиментальный оказался.

Мама и сестра отпирались недолго. Лимитчики из села Кукоево. Было хозяйство, куры, то сё… А сын-брат по пьяни всё сжёг. Мама и сестра подались в штукатуры. Редькин в слесаря, пьянство и дебош.

Зарезали его в ванной, там же расчленили, часть тела утопили в сумках на прудах рядом с домом, а голова выкатилась — круглая такая форма черепа.

— Ночью прятали. Страшно было. Снасильничать могут. Москва-то город, не село.

Алтай

Живу я в вольере. Кормят хорошо. Мясо не воруют. Да и чего воровать, одни кости. Но суп наваристый, каша вкусная и ещё витамины дают. Инструктор мой, ну это как хозяин, меня любит. Сухарики приносит. Вкусные. Работа не бей лежачего. Приехал на квартиру, пописал, понюхал, как и что. Увидел автобусную остановку добежал до неё, сел. И вся работа. А дальше инспектор пишет, мол служебно-розыскная собака с места квартирной кражи дошла до автобусной остановки и потеряла след. Ну и, как положено, сухарик. Приятно. Да и новые запахи каждый раз. На кого рыкнешь, кому хвостом махнешь. Люди думают, что если собака, то дура. А я пёс. Служебно-розыскной. Мне жалование и пенсия положены. Государева служба. Ко мне так просто не подойдёшь. Всем видно, что уши торчком, зубы что надо, не говоря про вес и рост.

Вот правда один раз конфуз вышел. Стали на фабрике алмазы искусственные пропадать.

Ну, приехали мы. А в коридоре уже смена из цеха в шеренгу построена. Барбос, тоже мне имечко, говорит тихонько моему инструктору, ты проведи вдоль шеренги Алтая, а на шестого справа пусть он рыкнет, да посильнее. Потом со мной Барбос поговорил, душевно так. Думает, что я не понимаю. Это у них оперативная комбинация называется. Где камушки лежат,Барбос знает, ему кто-то рассказал. И кто спрятал знает. А как выносят, неизвестно, да и засаду не устроишь, завод не город, все на виду. Все свои. Ну вот и удумал, что, мол, уборщица нашла, а я тряпку понюхал в которую алмазы были завёрнуты и вора нашёл. По запаху.

Ну и пошёл я. Стоят, угрюмые. От одного пахло приятно, булочками с изюмом. Один раз я такую булочку ел. Вкуснотища! Сразу чувствуешь, когда человек хороший. А вот те трое, ну те ещё типы, встретил бы без поводка, загрыз бы. Чувствую, что кинолог мой знак мне тайный подал. Ну и как рыкну! Да ещё лапами стукнул в грудь, что б знал свое место, сявка, болонка недоделанная. Ну Барбос его сцапал, и с собой повёл в кабинет, и меня пригласил с инспектором. И начал он с ним душевно разговаривать, прям как со щенком. Долго говорили, я поспать успел. Так только порыкивал, чтоб пролетарий знал, что его в вольер посадить могут, там ему костей не дадут, только кашу.

Рассказал рабочий, что работал с подельником и где захоронки есть. И приводят того, от которого булочками пахло. Ну надо же! Он тоже воровал и выносил. Вот уж на кого не подумал.

А через неделю мне Барбос мяса с оказией пристал. Без костей. Спёр, наверное, где-то. Люди они по-другому не могут

Глаша и Паша

Глаша выросла в деревне, что рядом с Москвой. Работала за трудодни, делала что скажут: была и птичницей, и дояркой, и в поле работала, и полы мыла в Правлении. Отец её в двадцать неполных лет погиб на Зиеловских высотах. Мужа переехал трактор, он заснул по пьянке в меже. Дочка и сын уехали в Москву, стали инженерами. Получили квартиры. Работа её сгорбила, а Государство платило ей пенсию — аж 27 рублей. Дочка забрала её в Москву. За большие деньги её прописали. Жила она на кухне. Хрущёба. Чтоб не быть в тягость, она собирала бутылки у Гастронома. Когда завозили в Гастроном пиво, то получался удачный день. А ещё Глаша собирала копейка к копеечке на золотую цепочку и серёжки для внучки. Выйдет замуж — а вот и подарок. На память.

От Бабушки.

***

Паша рос в Чикаго, это такой район рядом с платформой «Моссельмаш». Тут все через одного судимые. Вечером тихо, идиотов гулять вечером, дышать московским воздухом, нет. Мама Пашу в секцию бокса записала. Чтоб по улице не шлялся и за себя постоять мог. Вот и постоял в ДК «Строитель», а потом и сел. Девушку свою защищал. Два хука и апперкот. У противника черепно-мозговая, да и челюсть плохо срослась. Не Голливуд Чикаго. Кивалы кивнули, Судья Приговор зачитал. И здравствуй, конвой! У Хозяина заматерел. С Людьми познакомился. Вышел. Осмотрелся. Ну не завод же идти? После третьей квартиры менты повязали. И закрутилось. Ещё ходка. Рецидивист, по всем бумагам. К матери не прописывают. В Калужскую Губернию гонят, а то и в Тверь…

Плюнул на всё это дерьмо Паша. Приехал к маме, проведать.

Мама денюжку дала. Пиво в магазин завезли. «Жигулевское», свежее. И очередь небольшая. Набрал Паша пива, сел у стенки, где солнышко. Красота. «Прима» сухая, пиво свежее. Лепота. Со старушкой потрепался. Добрая такая. На маму похожа. Бутылки собирает. Бедолага.

***

– Бутылки хочешь? Ну-ка поклонись, старая. Да не так! До земли!

Бакланы сытые. Взвился Паша, жалко бабку стало. Одного вырубил сразу. Больше дыхалки не хватило. Тубик.

Били его больно. Не Голливуд Чикаго. Люди отбили — знали Пашу. Боялись, нож вынет, резать начнет. Постовые пришли, по одному не ходят, боятся, наверное.

***

Оперов Паша не любил. У Хозяина тоже один домогался. Пришлось в изоляторе отсидеть. Чистым вышел, Люди зауважали. А тут не хочется в СИЗО. Хоть тресни. Весна. У баб буфера торчат. Да опер вроде нормальный, не спалит. А Паша много чего знает, родился в Чикаго, да и деловары уважают, а уж какие Университеты прошёл, не каждый бы выжил.

***

Работал Паша от души. Втянулся. И понравилось ему. Работа как у Штирлица. Ну, конечно, свои дела делать можно, если не зарываться. Опять же опер прописку сделал, честный. А туберкулёз лечат сейчас, а то на какой хер эти доктора?

***

Глаша умерла утром. Тихонько. Не слышала доча. Под тощим матрасом нашлась коробочка с золочёной цепочкой, обманул продавец Гастронома Серега, говорил — золотая. На серёжки накопить не удалось. Не судьба.

Террорист в Москве

В 80-году Москва затихла. Пропали очереди. В продаже появилось свежее пиво и исчезли пьяные. Милицию перевели на 12-часовый график работы, отменили отпуска. До Олимпиады оставалось совсем немного.

Вопль дежурного по громкой связи был неожиданным. Внизу у дежурки стояли подпрыгивающий от нетерпения начальник Управления и невозмутимый аналитик из ОБХСС Лапин. Дежурный торопливо выкидывал в проход бронежилеты, каски. И орал на своего помощника, вытаскивающего из оружейки АКМСы, магазины, патроны и гранаты с «Черёмухой». Покидав барахло в полковничью «Волгу», мы, визжа сиреной, понеслись, разбрызгивая грязь на Фестивальную улицу.

У дома № 27 стояла пожарная машина, грязный «Жигуль» ПМГ, «Скорая» 15-й подстанции и кучка любопытных. Полковник объяснил диспозицию: в квартире на третьем этаже граждане слышали выстрелы. Действовать надо быстро, а то понаедут из Главка, а мы им нако выкуси, наше задержание! Да какое!

Идея начальника была проста, как хозяйственное мыло: Лапин страхует дверь, я лезу по пожарной лестнице на третий этаж и попадаю в квартиру через окно, а там по обстоятельствам. На мои робкие просьбы, может, поговорим с соседями, позвоним участковому, узнаем, кто живет в квартире, полковник скомандовал: «Вперёд, сынок! Ты ж из МУРа!» Полковник явно хотел стать генералом, а мне так не хотелось стать покойником…

Бронежилет был тяжёлый, лестница — хлипкой, люди сверху казались маленькими и далёкими. Стекло я разбил каской, ящик с геранью и землёй упал на пол, я на него. В квартире было пусто. Пахло какой-то химией, да в ванне валялись осколки стекла. Про Лапина я забыл. А он про долг — нет. Когда я открывал дверь, то услышал звук передергиваемого затвора… Обошлось.

Уже внизу, очищая костюм от земли, услышал сзади: «Дяденька милиционер, я больше не буду». Мальчик был смелым экспериментатором, он сыпал марганцовку в гли­церин… Стал ли мальчик химиком, я не знаю. Но его память обогатилась многими новыми матерными словосочетаниями. Фамилия мальчика Киселёв. Зовут Виталик. Кто знает, передавайте привет.

ПМГ — подвижная милицейская группа. По жизни: «Помогите Милиции Граждане»

ОБХСС — было такое, кхм…

«Черёмуха» — спецсредство, на психов не действует.

Негр на верёвочке

Давным-давно, ещё при Советской власти, было место на территории Железнодорожного района гор. Москвы, которое называлось «Бермудский треугольник». Вещи происходили там удивительные. Особенно зимой и весной.

Зимой трупы заметало, а весной они превращались в «подснежники». Но однажды…

— У нас негр повесился, — голос дежурного был грустен.

— Где?

— В Бермудах. Ты понимаешь? Негр!

Труп негра — это плохо. Надо вызывать «смежников». Дело будет под контролем у прокуратуры, райкома-горкома, КГБ и родного руководства. Негр — это наше советское всё. А «смежники» ещё и наружку пустят. Разрабатывая версию своего начальства, мент поганый повесил заявителя сушиться, чтоб другим не повадно было. А то шляются толпами, заявления суют, водку пить мешают.

Чёрная щекастая физиономия, с вывороченными губами, на голове натянутая до самых ушей вязаная шапка, пальтишко «мама не горюй», боты «прощай молодость». Прикид не посольский. Студентик-аспирантик. Не выдержал русской зимы, антидипресняк хватанул рязанского разлива — вот и результат.

А может, жменьку наркоты — и захотелось ему кокосов поискать на ясене, а тут облом, кокосы улетели в Африку…

Снегу было много и идти к висельнику не хотелось. Картина хороша, когда видна издалека.

Грусть-тоску развеял полковник Ф. — он был ответственным от руководства, ну и приехал. Может, он по неграм скучает. Тошно ему без них, места себе не находит. А тут случай, да ещё в его дежурство. Повезло.

Полковник был бывшим сыщиком, лицом был красен, а носом сиз, а до пенсии оставалось ему четыре шага.

— Ну, пошли.

И он пошёл, а мы закурили. Сами понимаете — следы, отпечатки, улики, эксперты, собака, ну и далее по списку.

Ф. дошёл до негра, закурил и резко приподнял штанину висельника. Нога под штаниной была белой. Нет, покойный кальсон не носил.

— Босота вы, а не сыщики. Обморозился он, да висит уже прилично. Почернел, глядя на вас, раздолбаев.

— Слышь, Барбосыч, где у вас тут кильдим, а то холодно что-то…

Бывший негр весело качнулся нам вслед, а водитель и местный сыщик тихо матерились, обсуждали, как снимать покойника.

Примечание: «смежники» — КГБ СССР.

Аналитики

Я знавал лично двух настоящих аналитиков. Они не выступали по ящику, закатывая глаза и надувая щеки. Мои знакомцы выступали по жизни. Да и кто бы пустил их в ящик? Один, чуть с перепугу не пристрелил меня из АКМ (об этом как-нибудь в другой раз), а второй, Саша Лебедев, земля ему пухом…

В каждом ОУРе должен быть аналитик, человек, который, по идее, должен систематизировать все тяжкие преступления и, исходя из этой систематизации, искать схожие по почерку криминальные свершения. А также чертить всякие дурацкие графики и таблицы по заказу начальства. Что Саша и делал. Он любил вино (старшее поколение помнит «Кавказ», «Бело мецне», «Агдам» — напитки ужасного качества, имеющие свойства тяжелой артиллерии, бьющей по своим). На вопрос «Саш, может, водочки?» Саша неторопливо отвечал: «Истина в вине! Древних надо уважать». Он тяготел в графиках и схемах к зелёным линиям, так как считал, что чертям легче ходить по ним. Красного цвета рогато-хвостатые боятся, а поднимаясь на пики дутой раскрываемости преступлений, могут упасть и разбиться. А живность Лебедев любил, в том числе и чертей. Саша часто жаловался, что стареет. По его утверждению, показателем этого был насморк, который он заработал, пока спал в сугробе. Ведь в молодос­ти, рассказывал он, иду домой, устану, зароюсь в сугроб, посплю. Потом встану, лицом снегом протру, ну и как огурчик в пупырышках — домой и по борщечку! «А щас нет — насморк, да и не спится».

Умер он в 45 лет, не успел похмелится — шла борьба с пьянством, времена были тяжёлые — горбачевские .

Чистые пруды

Позвонили из районного военкомата и попросили сходить на урок мужества в соседнюю школу. Паша пытался промямлить, что он занят. Ему напомнили, что он стоит на квартирной очереди и, когда ему нужны были бумаги для райисполкома и собеса, то он получил их без проблем и проволочек. Паша аккуратно положил тяжёлую телефонную трубку. Из туалета доносились песни тёти Клавы. Тётя Клава рассказывала всем, что она племянница Шульженко. Был ещё в коммуналке дядя Миша, который два раза по пьяни пытался сжечь квартиру, крича, что все узнают, что такое Москва, спалённая пожаром. Тихая библиотекарша Люда тайком водила к себе читателей районной библиотеки. Из её комнаты вечерами доносились вскрики. Утром на кухне она, смущаясь, говорила, глядя в мутное немытое кухонное окно, что её кот такой шалунишка и эта весна для него испытание. Иосиф еврей и бухгалтер Московского областного театра драмы смотрел на неё печально, грустно и с безнадёжной любовью. Тётя Клава, толстая женщина в синем халате, слюнявила чёрный карандаш, глядясь в коридорное зеркало, засиженное мухами, и подводила брови в полутьме коридора. На Чистых Прудах звенел трамвай, а из гриль-бара, что на углу, воняло палеными куриными перьями. Пашина жена, держа руку их ребёнка, стремительно вышла из комнаты, что была за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой, махнула сумкой, и старая рассохшаяся дверь тяжело ухнула. Загремел лифт. Паша привычно растёрся жёстким полотенцем, зажмурившись побрызгал на свежевыбритое лицо жгучий одеколон. Воротник рубахи впился в шею. По телевизору лысоватый пожилой мужчина, когда-то физик и бывший трижды, а ныне просто герой, рубил правду-матку с трибуны. Диктор новостей после сюжета взахлёб рассказывал о гласности. В зеркале, что висело на двери их комнаты, отразилась сухощавое Пашино тело в коричневом костюме и нелепой розоватой рубахе, крепко сидящая Красная Звезда. Медали весело качнулись, тихонько звякнув. До блеска начищенные туфли отразили солнечный зайчик. На улице суетливо бежал московский народ. Толпились люди на трамвайной остановке. Равнодушные лебеди на пруду скучно совали головы в воду и хлопали крыльями.

В школе пахло паркетной мастикой и табачным дымом из туалетов. Классная руководительница, невысокая и решительная женщина, крепко пожала Пашину ладонь и распахнула дверь в класс. Дети встали. Паша откашлялся. Он коротко рассказал о боевом пути его воинской части, потыкал ручкой в карту Афганистана. На вопрос о наградах буркнул привычно:

— Было дело.

И, отмучившись, ретировался в учительскую. Там был чай и песочные пирожные. Завуч чёркнула на райвоенкоматовской бумажке и лихо шлёпнула печать. Какая-то учительница смотрела оценивающе на Пашу и, обернувшись к подружке, произнесла со значением:

— А мне знакомый полковник рассказывал, что Там, — она потыкала пальцем в расписание уроков, — творилось чёрт знает что. Наркотики, убийства, вот и Сахаров об этом вчера говорил. Видели?

Её подружка усмехнулась и спросила Пашу:

— А вы стреляли в людей?

Паша запил чаем сухое пирожное и кивнул.

— Господи, какой ужас, — протянула она и вышла из учительской. Её колготки скрипели на каждом шагу.

Ночью Паше снилось, что патроны кончились. Крик его был страшен и протяжен. Жена толкнула его в бок локтем. Он встал вышел на кухню. Ночью было тихо, только тихонько где-то тренькала гитара. Сигарета горчила. Из крана капала вода. И он почему-то вспоминал, как они стырили с зёмой тушёнки и нажрались от пуза, а потом пили чуть тёплый чай, пахнувший хлоркой и, опустив ноги в канаву с проточной водой, курили. Было приятно шевелить пальцами в холодной воде, а крепко скрученная козья ножка вместе с дымом уносила далеко, и было на душе светло, грустно, и мечталось о Чистых Прудах, виделись лебеди и слышался звон трамваев. Паша вдавил в консервную банку окурок, поправил сползающие трусы и отправился в свою комнату, что за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой.

Про зубы

Ведякин ворвался в общагу, как раненная в задницу рысь. Его усы, плацдарм для мандовошек, по замечанию начальника штаба подполковника Чекасина, топорщились, как стрелки будильника.

— Вы тут пиво пьёте, как лошади, и ссыте, как кони, а у нас в полку практикантка медичка. Стоматолог, между прочим! Будущий. На практику прислали! Глаза ВО! Фигуристая. Завтра зубы будет осматривать у личного состава. На предмет лечения или удаления, — и капитан Ведякин нервно закурил. — А у меня не болят.

Балов в полку предусмотрено не было. Не царская армия. Да и с паркетом трудности. Нету его. Народ жил квадратно-гнездовым методом. А те, кто не женатые, ютились в общаге. Солдатам было проще, у них была казарма и мечта о дембеле. Армия. Это вам не гражданка. Некогда рассусоливать. Сунул, вынул и пошёл — боевой и политической подготовкой заниматься.

На следующий день Ведякин бегал по городку, добывая спирт. По его логике, все медики любят спирт. Медицина без спирта не бывает. А как знакомиться с девушкой? Ей налить надо, привычное… для разговора и вообще… распо­ло­жить, так сказать. По-трезвому это не бывает. Спирт был у майора Родина. Который, пожевав губами, произнёс тираду, что спирт сушит, а Ведякин не мелиоратор, а офицер, и здесь воинская часть, а не белорусские болота.

Май­­о­­р отслужил двадцать три календаря и говорил загадками. Отслужите столько, ещё не так говорить будете, а так, что любой психиатр чокнется. Ночью капитан Ведякин меня разбудил и радостно сообщил, что у него, кажется, болит зуб. До утра он строил планы, как войдёт в контакт с практиканткой и заживёт с ней здоровой половой жизнью. Романтик, а не советский

офицер.

После развода он помчался в санчасть. Там его ждало Разочарование. Жена начальника штаба, который подполковник по фамилии Чекасин. Она была нашим полковым доктором. Мастер, можно сказать на всю голову, не говоря о других частях тела. Крупная такая женщина. В белом халате, всегда застёгнутом на одну пуговицу. Остальные пуговицы не удержались, отлетели при глубоком вдохе. Капитан Ведякин понял, что офицеры умирают сидя. В зубоврачебном кресле. Встать ему не давала рука докторши, что глыбой давила на его хрупкое плечико.

— А где практикантка? Ну такая! — Ведякин показал руками какая.

— Руки на колени, капитан! Осмотрела вчера личный состав и уехала. В город. Шире рот! Где болит?

— A!!! — и капитан ткнул пальцем в щёку. В левую. Хотя мог бы и в правую. И это было ошибкой.

— Так у вас дупло! — сказала врачиха.

«Дятел ты, а не врач», — подумалось офицеру. И это было последнее… сознание померкло. Инстинкты остались.

Полк содрогнулся Два раза. От крика. Первый? Когда доктор ошиблась и вырвала здоровый зуб. Второй, когда с дуплом. Хотя дупла там не оказалось. Зубы чистить надо, вот что я вам скажу.

Потом капитан Ведякин жалобно скулил. В соседней части «Красная Звезда» завыли собаки, их там растили для службы в Советской армии. Сочувствовали. У военнослужащих солидарность очень развита. С тех пор капитан Ведякин пришепётывал, а когда он говорил в сердцах:

— Зубы выдру, сука! — то его лицо становилось таким, что оскал мирового империализма казался детской улыбкой.

Авиатор и подводник

Палыч любил рыбалку. Но это редко удавалось. Вы пробовали ловить рыбу из подводной лодки? Нет, конечно. Палыч тоже идиотом не был. Был капитаном третьего ранга и штурманом от Бога. Был любим и обласкан начальством.

***

Петрович был невысокого роста, терпеть не мог море. Потому что у него сорвало поплавок, когда он лихо на редане хотел подскочить к причалу. Это лётное происшествие громко обсуждалось. Девушка, ради которой был затеян этот рискованный трюк, громко смеялась, вскидывала руки и хлопала по коленкам. Коленки были красивые. Да и девушка тоже.

Три часа Петрович слушал Георга Отца «Смейся, паяц, над разбитой любовью». Боль прошла, осадок остался. Тяжело невысокому человеку найти себе подругу жизни.

***

Палыч и Петрович дружили. В полярной авиации и на подводном флоте свои законы дружбы. Друг — это Друг. Этим всё сказано. Если Палыч просил Петровича подбросить на клёвое место, то последний высаживал его на берегу заливчика. На обратном пути забирал его и слушал рыбацкие истории. Потом они выпивали и травили байки. И было им хорошо.

***

Петрович познакомился в Питере с Викторией, когда он, морщась от боли в ногах, рассматривал картину какого-то Матиса.

— Гомики, наверное, — думалось ему, глядя на красные фигуры. Больше ему понравились скульптуры Майоля, клёвые тётки, жопастенькие.

Виктория была хрупкая, но корма у неё была! Как у скульптурных тёток. Петрович рассказывал ей о полярных льдах, о грохоте льдин, о караванах, которым он указывал дорогу.

Виктория ему понравилась. Виктории Петрович понравился тоже, такой крепенький, как гриб-боровичок. И говорит смешно.

Целовались они самозабвенно.

***

Викторию он должен был встретить в аэропорту. Свадьба была назначена на вечер пятницы. Срочный вылет был неожиданным.

— Да, ладно, — сказало Начальство, — один подскок, вечером домой, а на следующий день встречай не-

весту.

Север есть Север. Погода была нелётной. Категорически нелётной.

***

Подводная лодка готовилась к отплытию. Палыч уломал командира, и Петровича разместили в подводной лодке. Без комфорта, но всего-то ночь ходу, утром на базе, а там на «Газоне» максимум час. Делов-то.

Петрович завалился спать, благодаря Бога, что есть друзья на белом свете.

Ночью пришёл секретный сигнал. Командир распечатал указанный в шифровке конверт. Лодка ушла в автономное плаванье на две недели к Северному полюсу.

Доктор торжественно принес 500 граммов спирта, командир, вздохнув, отдал бутылку «Двина», офицеры скинулись кто чем мог.

Когда Петрович открыл глаза и осознал, то потребовал Георга Отца.

Просьбу исполнить не могли, режим молчания.

— Смейся, подводник, над разбитой любовью, — выдохнул авиатор.

Его выхлоп гулял по отсекам. Ноздри матросов трепетали.

***

Виктория в последний момент передумала и осталась в Питере. Городе музеев, поребриков и многообещающих женщин.

Петрович и Палыч месяц не разговаривали. А потом Петрович позвонил и невозмутимо сказал:

— Слышь, я тут место знаю — клёв там!

И они полетели.

Я женился

второй раз. Она была филолог, изучала фольклор, любила Питер, носила странные платья и была естественно кудрява. Познакомились мы в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде. Там она была по работе, а я забрел туда просто так. Разговорились. Были белые ночи. Тёмный провал её двора поглотил нас. Комната была похожа на пенал. В четыре утра пошёл дождь. Днём мы купили билеты и уехали в Москву. В столице плавился асфальт. На даче пахло соснами и было тихо. Мы качались на качелях, дети смотрели хмуро. Это были их ка-

чели.

— Тили-тили-тесто… жених и невеста, — заорали хмурые дети в белых панамках.

Дети знают всё.

Рядом с ЗАГСОМ мы поймали молодую пару. Они стеснительно улыбались, примеривая на себя роль свидетелей бракосочетания. ЗАГС был им. Грибоедова. Русская литература вела нас по жизни. На дверях ресторана «Прага» висела табличка «Мест нет». Пустили. Официант легко и просто открыл бутылку «Советского шампанского». Белая пена, пузырьки, горький шоколад «Гвардей-

ский».

15-й троллейбус был пуст. Мы ехали с Гоголевского на Пироговку. Нам было смешно. Стукаясь лбами, мы рассматривали брачное свидетельство.

На берегу Новодевичьего пруда спали белыми сугробами лебеди. Вода была чёрной. По Окружной гремел на стыках рельс поезд. Ветра не было.

И дождя. Была тишь и благодать. Два огонька сигарет в ночи. Мой пиджак, наброшенный на её плечи.

Потом мы разведемся. Но мы об этом не знали. Ведь это будет через год.

Д. И. Намо

Она была новой репатрианткой и имела специальность учителя русского языка и литературы. И ей было тяжело. Работы по специальности не было, кому нужен великий и могучий в маленькой и гордящейся своим возрождённым из пыли веков ивритом. Заниматься половым вопросом, не подумайте плохого, речь идёт о мытье полов, ей не хотелось. А кому хочется? Муж быстро устроился на работу, денег было в обрез, но на скромную жизнь хватало. На очень скромную. Скромная жизнь для бывшей москвички была непривычна. Каждой нормальной женщине хочется иметь деньги, чтобы, зайдя в магазин, купить кофточку или там какой-нибудь парфюмерный изыск. А не рассматривать приглянувшуюся вещь, покусывая губу. И уходить неудовлетворённой. А неудовлетворённая женщина — это плохо. От этого у многих крыша едет. И, выкурив три сигаретки подряд, она решилась.

***

«Молодая, но опытная учительница даст уроки русского языка. И приглашает на чашку кофе. Звонить по тел. 04…» Это объявление, написанном на чистом иврите красивым почерком, появилось на столбах, досках объявлений и автобусных остановках. Клеила она их рано утром, когда город ещё не проснулся. Перед ней вставали образы героев «Молодой гвардии» и главный герой трилогии Драйзера, ну помните, «Финансист», и далее по списку. Логика её была незатейлива. Раз много русскоязычных, то кто-нибудь из ивритоязычных захочет учить русский язык. Государственные структуры неповоротливы, а её частная инициатива тут как тут. Чашка кофе — это же Восток, как без кофе?! А молодость и опыт — это такой рекламный призыв. Довольная собой, она положила чистый лист около телефона. Учебники на стол. И стала

ждать.

Телефонные звонки начались в обед. Интересовались возрастом, стоимостью часа урока, принимает ли она чеки и можно ли платить кредитной карточкой. Сразу был виден деловой подход, без сю-сю мусю. Некоторые спрашивали, есть в квартире кондиционер, а один, шлёпнутый на голову, спросил насчёт душа. На завтра был составлен плотный график. С 10 утра и практически до позднего вечера. В основном это были мужчины, правда среди них затесалась одна женщина, которая довольно хрюкнула, узнав, что женщинам тоже дают уроки.

От подсчёта завтрашнего заработка оторвал звонок в дверь. Зашла соседка, грузинская еврейка, принимавшая деятельное участие в их новой жизни. Катя налила ей кофе и рассказала о своей инициативе, гордо продемонстрировала листок с расписанием на завтра и черновик объявления.

Соседка поперхнулась кофе.

Вечером Катя металась по своему району сдирая объявления. Образ блондинки из анекдота стоял у неё перед глазами.

— Ну кто знал, что на местном сленге приглашение на чашку кофе — это приглашение на интимную встречу. Боже мой, какая я дура!

Муж нервно смеялся. А соседка написала на трёх языках объявление, которое они прикрепили на дверь.

«Институт изучения народного языка переехал. Д. И. Намо»

— А зачем на грузинском написано?

— Слушай, а грузины не люди, а? Они тоже учиться хотят! — и соседка толкнула Катю в бок пухлым локтем.

Про синагогу

Коля в Израиль не собирался. Про Израиль знал по журналу «Крокодил»: ну, там такие носатые, в очках, с загребущими руками захватывали землю и делили деньги с мужиком в шляпе как у Пушкина. Короче, такие, с деньгами и при оружии. Перекройка, как и все неприятности, грянула неожиданно. Тёща собрала семейный совет и веско сказала: «НАДО ЕХАТЬ». Выяснилось, что Коля — внук еврея. Тёща знала всё. И Коля с женой уехали. Тёще дали от ворот поворот. Чему Коля был рад. Хотя виду не подавал.

Поселились они в городе у моря. Коля работу нашёл быстро. Токарь — он и в Израиле токарь. И жена устроилась за старичками ухаживать. Посылали тёще фотографии. Одно плохо… Коля пить в этой жаре не мог. Это его колбасило. Ну, пиво не в счёт. А вот чтоб водочки накатить… Не мог. Это его угнетало. Даже, можно сказать, давило на психику. Про зиму он ещё не знал, думал, что её тут вообще нет…

Жена на него смотрела жалостливо, хотя радовалась, конечно. Жалостливо, чтоб понимал, думают о нём. А маме своей писала, Святая Земля, воистину Святая, Коля пить бросил. Двуличная жена у мужика была. Сами понимаете, яблоко от яблоньки далеко не ука-

тится.

И брёл Коля однажды домой после работы, видит, около соседнего дома мужики толпятся, руками машут, его зовут. Типа помощь нужна. Отказать нельзя, в падлу, мало ли что. Его под руки подхватили, на голову кипу нахлобучили, а в помещении книжку открыли, чё-то там забубнили, но недолго. Типа как отмазка, ну чисто партийная ячейка в его бывшем цеху.. А потом его за стол усадили. И здоровый такой, в цветастой кипе — чистый рэкетир, ласково так спрашивает:

— Русси, водка?

Такому отказать, себе дороже. Коля кивнул. Выпил. И вы знаете, пошла! Накатили ещё по одной. Закусили. Коля после третьей стал понимать их тарабарский язык. Выяснил, что это синагога, что не хватало десятого человека для молитвы, а тут он, такой клёвый чувак свалился. Коля конечно в тряпочку помалкивал, что он не еврей, чего людей расстраивать, верят — и ладно. Вон коммуняки его своим считали и ничего. Накатили ещё по одной. А потом про армию говорили, про политику. Коля пытался перейти на английский, но водка кончилась. Домой он пришёл сам, на автопилоте. Жена всплеснула руками. На вопрос: «Где ты был?» — Коля гордо ответил:

— В синогоге! Вот!

— Споили, ироды, — всплакнула жена.

А Коля к евреям проникся уважением: раз пьют, значит, свои. Опять же дедушка, гены — это наука, а не хухры-мухры.

Мадлен

Её зовут Мадлен. Она пыталась научить меня разговорному арабскому. Но я выучил только десяток расхожих фраз. Этот птичий язык мне не даётся. Наверное, я тупой и слишком стар. Последнее слово — оправдание, не более этого. Мой язык общения с Мадлен — иврит. Её семья из Нацерета. Дедушка — атеист, папа и брат — коммунисты. Мама и сестра — католики. Мадлен — дитя прогресса. Что при её фигуре не удивительно. Дальний родственник её семьи учился в Питере.

В Израиле он доктор наук. Работает на стройке. Гордость семьи. Каждый член семьи имеет ксерокс с израильским подтверждением его научной степени. Подарки от родственника, матрёшку и картинку с Петропавловской крепостью, Мадлен поставила на полку рядом с Библией. Я у неё дома не был, но верю на слово.

— У вас всё время дожди и снег. Чтобы согреться, вы пьёте водку и дерётесь.

— Мы ещё пьём пиво, — я пытаюсь разрушить её логические связки.

— Ой, я тоже люблю пиво с чипсами! — радуется она.

— А я с воблой.

— Что такое вобла?

Я пускаюсь в длинные рассуждения о прозаичной сушёной рыбе.

На следующий день она хитро говорит, что прочитала в интернете о том, что сушёную рыбу дают собакам на севере.

А пива не дают. И цитирует учебник физики про минусовые температуры и жидкости. Я отвлекаюсь от созерцания её декольте.

На третий день я покупаю в русском магазине воблу, так написано на ценнике. А в соседней арабской лавке ледяной «Карлсберг». Решительно раздираю рыбу с хвоста. Чешуя падает в жухлую траву и отчаянно блестит на солнце. Мы сидим под зонтиком акации. Мадлен, зажмурившись, пробует кусочек воблы и быстро запивает его пивом.

— Ну, понравилось? — самому противно за избитую мужскую фразу.

Мадлен пожимает плечами. Запах её ментоловых сигарет мешается с запахом рыбы и пива.

— Вы, русские, как японцы. Рыбу любите, суши… — она машет рукой.

— Мы лучше. Мы не пьём тёплую водку.

Она задумывается. Я пью пиво. Потом она уходит. Теряется в изломах арабских улиц Нижнего Города.

Середина сентября. Жара. Хайфа. Наверное, в России где-то бабье лето.

Камушек

Петьку в армию призвали в 44-м. Было ему 18, за плечами семь классов образования, завод и похоронка на отца. Мать в 43-м умерла, утром не проснулась. Доктор сказал, что сердце не выдержало. Землю кострами грели, долго могилу копали, лениво. Могила мелкая получилась. Доски для гроба были свежие сосновые, пахло от них смолой и весенним лесом. Пётр Петрович попал в связисты. Связь — дело тонкое, часто рвётся. Надо было шустро бегать, восстанавливать. Ну и немец какой никакой, а не дремал. Постреливал. Из миномётов и пушек. Вот на Зееловских высотах Петровича и накрыло. Победу встретил в госпитале. Вышел он оттуда с двумя медалями «За Победу над Германией», «За боевые заслуги» и красной плашкой за ранение. В тощем сидоре сиротливо била в спину банка тушёнки и завёрнутая в байковые портянки буханка хлеба. Ехать Петровичу было некуда, и писарь в строевой части с ним мучился, не зная, куда проездные выписывать. Петрович махнул рукой и велел выписывать в Москву. Писарь долго смеялся, но банка тушёнки и ножик с наборной рукояткой решили дело. Вообще Петрович учиться собирался, но семь классов было маловато для института, и он сидел на лавочке смотрел на Москву-реку, идти ему было некуда, в сидоре лежали портянки, по нему медленно и со знанием дела ползали вши. И он соображал, как вечером помоется в реке, костерок разведёт, прожарит барахло свое над огоньком, а золой форму простирает и портянки. И будет парень хоть куда. До ночи далеко было, живот подводило от голода. Хорошо, хоть махорка была, пыль, а не махорка, но всё ж не так скучно. И пошёл Пётр Петрович работу искать, пока суть да дело. Наткнулся на доске объявлений, что требуются заготовители в Потребкооперацию. Принял его начальник. Лысый весь из себя еврей, ну, как говорится, герой Ташкентского фронта. Звали его чудно — Самуил. Так и стал Пётр Петрович работать в Потребкооперации, даже на пишущей машинке научился печатать. А потом до зама Самуила вырос. Ну так жизнь катилась потихоньку. Петрович женился, дочка у него родилась. Квартиру дали. А вообще, Самуил для Петра Петровича первый учитель был по жизни, так уж получилось. Хотя зудело у Петьки внутри, чего Самуилыч не воевал, а в тылу отсиживался, сука такая. Но это по пьяни вопрос возникал, а так в общем-то нет. Петрович и партию вступил, а потом, когда Самуила Яковлевича на пенсию отправили, то сел он в его кресло и по его рекомен-

дации.

Начальником стал, но если трудности какие, то бегал к Яковлевичу за советом или чтоб тот нужным людям позвонил, если уж совсем за горло брали. А в 70-е племянник Самуила зашёл в кабинет и сказал, что дядя уехал в Израиль. Вечером Петрович плеснул себе стакан водки, дёрнул и подумал:

— Наверное, война будет, раз Самуил рванул.

Но войны в СССР не было, да кто на Советский Союз нападёт, кончились психи после Гитлера. Ошибся Яковлевич. Дочка Петровича не ошиблась. Нашла себе еврея. Ну такой смугленький, шебутной в очочках. Из тех, кого бьют не по паспорту, а по лицу. Физик, ну вот он и нахимичил. Охомутал дочку.

Плюнул Петрович на всё это дело, купил дачу и съехал туда с женой. Приезжал, конечно, на квартиру, проведывал. Внука нянчил. Родная кровь, как ни крути.

Ну, а тут 90-е. Молодые — фьють и уехали. В Израиль. И внука увезли. Общались, конечно, по телефону. Но это всё не то. И решил Пётр Петрович, что поедет на Святую Землю. Тем более, что жена в церковь зачастила, иконы купила, попу руки целовать стала. Старуха, что с неё возьмёшь, кроме денег на ремонт храма.

И поехал Пётр Петрович в Израиль. Всё ему интересно было, страна с гулькин нос, а церквей понатыкатано! Мама не горюй, хотя ещё и море есть. На море они с внуком рыбу ходили ловить. Поймали по утречку пару рыб шек, известно дело: кто рано встаёт, тому бог подает.

А просьбу Петровича зять выполнил. Нашёл номер телефона. Ну, и Петрович и позвонил конечно. Дочери Самуила Яковлевича. Умер он десять лет назад.

— Вот, — сказала дочь Самуила Яковлевича, показав на могильную плиту.

Жарко было. Небо пыльное. На кладбище ни деревца, и на плитах могильных закорючки еврейские, Петрович такие в Крыму видел на отдыхе, думал, что татарские. Пётр Петрович неловко сунулся с букетом цветов.

— У нас принято камни класть, — строго сказала дочка Самуила.

Песчинка попала в глаз, резало, слезы потекли. Петрович сморкался и тёр к носу. Чего-то мама вспомнилась. Отец.

Потом подумалось, что все эти годы мысленно советовался с Самуилом, разговаривал с ним. Мистика какая-то, чёрт подери.

— Вы простите, а ваш папа воевал? Может, в Гражданскую? — чувствуя себя дурак дураком, спросил он. При чём здесь гражданская…

Она отрицательно покачала головой.

— У него бронь была и слабое зрение.

На следующий день Петрович с супругой сидели в самолете, улетающем в Москву. Пётр Петрович порылся в кармане, искал таблетки от давления, пальцы наткнулись на камешек с кладбища. Края у камешка были острые, впивались в кожу. В иллюминаторе мелькнул Тель-Авив, блеснуло море. Самолет летел в синем небе.

Супруга толкнула Петровича в бок.

— Хорошо у них там в Израиле, море. Только жарко очень.

Петрович хмурился и всё сжимал и сжимал в пальцах камушек.

А потом сказал:

— Тань, я когда помру, то ты мне на могилу камушек положи.

Татьяна Васильевна погладила его по руке.

— Понимаешь, цветы завянут, а камушек он вечный.

— Петь, сейчас соки будут носить, ты какой хочешь?

Петрович прикрыл глаза и вздохнул. Камушек стал тёплым и приятным на ощупь.

Рубаха

В эпоху вечных очередей, всеобщего дефицита слово «достать» было синонимом слова «счастье».

Моя жена пережив вопли «Больше двух в руки не давать!» и всеобщий «Вас здесь не стояло!», принесла домой две рубашки производства далёкой страны Пакистан. Одну сыну — красиво-лиловую. Вторую мне — ярко-красную. Других цветов не было.

И пошёл, весь из себя франт, в коричневом костюмчике имени замученной планом московской швеи, с неизменной дыркой в подкладке пиджака от ПМ, галстуке «удавись, но завяжи» и новенькой рубашке. Куда? На работу, защищать мирных граждан г. Москвы от самих

себя.

Полдня народ в отделении прикалывался по поводу цвета рубашки. Дежурство по конторе шло к концу. И тут понеслась. Народ начал прыгать из окон, жёны дубасили мужей, мужья отвечали взаимностью, один чудак умудрился утонуть в ванне, под конец банкета завязалась битва между любителями играть в городки и владельцем гордости автопрома СССР «Запорожца». Вы видели идиотов, играющих в 23 часа ночи в городки при слабом освещении луны? Скажу вам больше, я написал протокол осмотра места происшествия, неразборчиво и кривовато, под стоны владельца покалеченной машины, которой спортсмены повышибали стёклышки. А частному собственнику дали в глаз, не хрен бросаться на честных граждан с кулаками. Ишь, буржуй недобитый выис-

кался.

— Ну виноват, командир. Промахнулся, темно же, чё сам не видишь, что ли?

Дежурный по конторе Боря Рагожин сделал чай. Постовой дядя Коля принёс сухариков.

— Слышь, Барбосыч, чего-то много сегодня всего было.

Я согласился. Попил чаю и пошёл в кабинет, метро-то закрылось. А завтрашнюю работу никто не отменял.

***

Следующее дежурство было через двое суток, народу не хватало. Рагожин отбрехивался от посетителей, кто-то натужно в козлятнике пел песню. Боря мне кивнул, хмыкнул.

— Ты, Барбос, опять эту рубаху одел?

— Не нравится?

— У меня примета есть такая, надену новую вещь, если в ней повезет, то прям как талисман.

Я вот на экзамены в Академию в одном и том же костюме хожу. Без осечек.

А есть вещи, которые всякие гадости притягивают.

Я кивнул. И пошёл бумажками заниматься, вон их сколько, а я один против них, как гражданин И. Муромец супротив супостатов. Тихо, чаёк, иголочка, ниточка, папочка. Следующий. Следующий был вопль дежурного. И мы поехали. И началось. На платформе «Моссельмаш» кто-то кому-то в лихом азарте ткнул ножиком под ребро, на Лихоборах какая-то дала кому-то вроде бы по согласию, а потом передумала, но было поздно. «И это не любовь!» — горько кричала она, размазывая тушь и подтягивая колготки. Гости на Б. Академической метелили хозяина флета: нехрен последнюю бутылку ныкать. Между тем пара несознательных граждан повесилась, а девочка вскрыла вены папиной ржавой бритвой. Хотелось спирту и тишины. Спирт был у скорой помощи. Фильм «Тишина» был только в кинотеатре, давным-

давно.

Голос Бори был мрачен:

— Слышь, Барбосыч, у нашего Прокурора шляпу на улице сняли. Грабёж. Он сейчас дома, просил заехать.

И срываясь на фальцет:

— Я тебе говорил: не надевай эту дурацкую рубашку!

По дороге рация хрипела голосами начальника управления, зама по розыску и т. д. и т.п, даже козлиный голосок замполита влез с ценными указаниями.

Прокурор имел лицо в форме чугунка и обладал зычным голосом. Отпустил машину, решил пройти пешочком до дома. Лето, липами пахнет. Вечер. Хорошо. А тут какие-то хулиганы с гитарой, орут, можно сказать, фальшивят на изысканный слух любителя передачи «Алло, мы ищем таланты». Ну сказал, ну его послали. Он обиделся. Его толкнули, он упал. Шляпа пропала. Гитарист с компанией — тоже.

А как без шляпы? Что, до пенсии ходить в фуражке?

Шляпа нашлась в соседнем дворе. На дереве. Высоко. И не спрашивайте…

Метро закрылось. Стол, шинель, я, шинель сверху — скоро утро.

Рубаху я подарил одному интеллигентному БОМЖу. Может, ему повезет.

Про соль земли Русской

— Ведякин!

— Я, товарищ майор!

— Ты кого привёз?

— Новое пополнение. Воины, защитники Отечества.

На плацу уныло стояли пятеро в гражданке. Один другого краше.

— Какие, твою мать, воины! Ты посмотри на них! Что, деревенских не было?

— Палыч, виноват, товарищ майор. Краснофлотцы приехали, а у них спирту завались. Сами понимаете, им их Черномор выдает цистернами, оптику протирать от рыбьей чешуи. А потом летуны… ликер «Шаси» — кино видели?Ну вот подобрал, что осталось.

— Нет, ты мне скажи, для примера, что с очкастым я делать буду? У него одна оптика, где глаза?

— Этого? В связисты. Он из учителей, книжки читать будет, не заснёт на боевом дежурстве.

— С меня Барбоса хватит, он книжки читает, как ты водку пьешь!

— Какой Барбос учитель? Чистый Махно! А может правда их Барбосу отдадим? У него дел-то: Устав караульный выучил и на вышку. Этот с оптикой, ему и бинокля не надо. Всё при себе.

— Слышь, капитан, иди опохмелись. А этих в карантин. Потом разберемся.

Эх, измельчала Россия матушка.

Ведякин ввалился в нашу с ним комнату офицерской общаги.

— Ну, Барбосыч, принимай гостинцы из столицы!

И деловито стал вытаскивать из саквояжа бутылку водки, батон копчёной колбасы, банку сайры в масле, буханку «Орловского» и длинный парниковый огурец.

— Слышь, Барбосыч, я те таких воинов привёз, закачаешься! Лавровый лист

Земли Русской! Соль матросы разобрали, у них на камбузе недостача. Давай разливай! Я сегодня ещё на ночку договорился, такая женщина! А то комбат всё кручинится, что мельчает Земля Русская. А может, сегодня Илью Муромца с Пересветом забацаю! Как ты думаешь, полу­чится?

Про Свету

Толя П. познакомился со Светой на танцах. Он заканчивал среднюю школу милиции, она — финансово-экономический техникум. Свадьба была шумная и весёлая. Толя попросился в уголовный розыск, Света попала в тихую контору, где сидели за заляпанными чернилами столами пожилые тётки, погрязшие в сплетнях, добывании продуктов в многочисленных очередях.

С помощью подруги и мужа Света попала на работу в гостиницу «Россия». Коридорной. Работа ей нравилась, иностранцы, богатые грузины и просто хорошие люди.

Толя запал на карате, занимался у Лёхи Штурмина. Чем мог, помогал по оперской мелочи. От одного из каратеков получил в подарок золотые часы, чем гордился — подарок мастера, близкого к Самому Штурмину. Ребёнок рос у бабушки.

Каратистов стали гонять власти, подарок обернулся вещдоком с разбоя. Толя попал под пресс Прокуратуры, было уголовное дело. Оно шло к суду.

Света после бурной ночи с милым и неугомонным югославом позарилась на типографское изображение Американского Президента, была избита, добрый «юг» бил в корпус, лицо не трогал. «Спецуха» обула девицу в «корки». И началась другая жизнь. В сфере ублажения иностранных граждан за твёрдую валюту. Деньги были, но уходили сквозь пальцы. Одежда, косметика, даже жрачка из «Берёзки» съедали львиную часть заработка.

Тут ей подвернулся старый знакомец из «зверьков», предложивший толкать наркоту. Сдала её товарка, с которой они снимали квартиру и работали в паре. От обиды, что не взяли в долю.

***

Трясясь в старом милицейском «Москвиче», который, позвякивая и похрюкивая, вёз её на ул. Радио, где находился спецвендиспансер, она рассеяно глядела по сторонам. Рядом с нами поравнялся новенький серенький автомобиль с дип.номерами. За рулём сидел холенный и надменный мужик.

Она расправила плечи, её грудь приподнялась, язык облизал губы…

— Света!

Она обмякла, поправила юбку, проведя руками по бёдрам, и на выдохе сказала:

— Дай покурить твою дерьмовую «Яву», Барбос.

Затянулась, закашлялась и выкинула сигарету окно. Москва жила своей жизнью, жизнь была у всех разная.

***

«Спецуха» — специальный отдел милиции при гостинице, где жили иностранцы, «обуть в корки» — завербовать, «Берёзка» — магазин, где торговали на Чеки Внешпосылторга или валюту, для моряков загранплаванья — «Альбатрос», «зверёк» — уроженец Кавказа.

Сидоров

с женой не спал, в смысле, спал отдельно. На диванчике. Диванчик был на кухне. Там ему было уютно. На холодильнике стоял телевизор. На подоконнике — магнитола. Спать с ним было в одной кровати было тяжело. Он храпел, ворочался, вставал покурить среди ночи, кашлял, шумно пил воду, топал босыми ногами по паркету. Но самое страшное, когда он орал. Это был даже не ор, это был надсадный хрип. Жене Сидорова становилось страшно, сердце её сжималось от леденящего ужаса, она поджимала ноги, и даже в душную июльскую ночь ей становилось холодно. Привыкнуть можно было ко всему, но только не этому хрипу. Иногда среди ночи их будил звонок в дверь. Сидоров шумно фыркал в ванной, потом до неё долетал запах одеколона и цветочного мыла. Он наспех проводил рукой по голове жены, касался губами её щеки. И в этот момент она казалась себе маленькой девочкой, и это было сладко и приятно. Под утро она вставала, заваривала себе чай. Ждала звонка. Он звонил всегда в 9,00. Быстро желал доброго утра, говорил, что будет к вечеру. Иногда ей казалось, что она живёт с каким-то зверем, который вышел из леса и не знает, как туда вернуться. Но это манило, хотя иногда ей было страшно. За себя.

Приходя домой, он закуривал свою вонючую сигарету, пуская синий дым в форточку. Она гремела посудой. Он жадно ел. Телевизор бурчал о своём. От одежды, сваленной на полу в ванной комнате, противно пахло. Она брезгливо, двумя пальцами, брала его вещи и замачивала их в тазу.

Так жить нельзя, думалось ей.

Долгие телефонные разговоры с мамой подтверждали её сомнения.

***

Сыщик Сидоров повертел в руках записку, написанную аккуратным почерком. Сел за стол на кухне, закурил. Привычно лёг на диванчик. И заснул под бухтение телевизора. На полях шла битва за урожай. Строился БАМ. Нефтяники Уренгоя купались в нефти. В Московском зоопарке родился чей-то детёныш. Жизнь шла своим чередом.

Мальчик из коробки

Если вы думаете, что у всех было счастливое детство, то ошибаетесь. В начале 80-х район ул. Сенежской, Онежской, что рядом с платформой «Моссельмаш», назывался «Чикаго». По стечению обстоятельств там жили, в основной массе, люди, ранее судимые. Вечером народ предпочитал не гулять. В районе ДК «Строитель» тусовалась молодежь в ватниках на голое тело и кирзачах. Среди них выделялся мальчик лет 12. Худощавый, с лицом плакатного ребёнка, глазами голубыми и светлой, давно не стриженной шевелюрой.

Пацан был знаменит тем, что был угонщиком великов. Часть из них он продавал, менял в соседнем Ленинградском районе. Другую часть он разбирал на запчасти, а потом собирал «новые» велики. Заявления сыпались, как семечки из дырявого мешка. Местный участковый, инспектор детской комнаты милиции, сыщик по детям утирали пот, писали рапорта с просьбой отправить дитё в спецприёмник. Колесо бюрократии прокрутилось. И они пошли дружной троицей на квартиру, где жил кандидат на сломанную жизнь. Квартира алкоголиков: сломанная дверь, ободранные обои. Скользкие лужи на полу, полусломанные кровати с засаленными матрасами. И Его Величество Запах!

Рядом с балконом стояла коробка от телевизора «Рубин», там и спал ребёнок. Существо, называющие себя матерью, тихо скулило на кухне, периодически встряхивая пустые бутылки в поисках спиртного.

Пацан вылез из коробки, встал рядом с ней. Сыщик перекрыл входную дверь в квартиру. Инспектор детской комнаты милиции стала подвигаться к ребенку, приговаривая:

— Ну, Коленька, пойдём с нами…

Участковый закурил.

Ребенок метнулся к балкону и перепрыгнул через его ограждение. Четвёртый этаж…

Кто-то заголосил во дворе.

Инспекторша нервно сглотнула. Участковый выронил сигарету. Сыщик бежал вниз.

Кражи велосипедов в «Чикаго» пошли на спад.

Про Абдрашева

На душе у нас тревога –

Хулиганов стало много,

Хулиганют и мешают людям жить:

То окошко камнем выбьют,

То с кармана что-то вынут,

Брат сказал — пойдём в милицию служить.

Абдрашев был командиром роты ППС. Он был высокого роста, атлетически сложен и розовощёк. На его кителе блестели золотом пуговицы, а на погонах — звёздочки. Портупея похрустывала, а сапоги сияли и поскрипывали. Парень он был отзывчивый, подлянок не делал, единственный его бзик был — выбивать двери. Да кто не без греха? Перед Олимпиадой московских ППСников собрали в Лужниках. Начальник ГУВД Мосгорисполкома Трушев издалека заприметил бравого капитана, и отобрав из всех ППСников десятка полтора плакатных сержантов и офицеров, отвёз их под ясные очи Министра МВД Щелокова. Николай Анисимович порадовался за московскую милицию. Толкнул короткую речь в которой сказал, что эти ребята в грязь лицом не ударят, и поблагодарил за отбор таких кадров и пожал приглашенным руки. Кадровики подсуетились и приглашённые получили знак «Отличник Советской Милиции». Трушев был горд и дул щёки.

Остальным ППСникам, те, что размером с полярного волка и мордой «ДА! Я родился в среднерусской полосе», велели быть вежливыми с гостями столицы и пообещали 12-ти часовой рабочий день, а особо продвинутым велели читать «Закон о Советской Милиции» на ночь, а не жрать водку и не закусывать килькой в томате. Капающий на китель томатный соус принимал цвет бурых пятен, похожих на кровь, это приводило в трепет интеллигентную часть москвичей и выражалось в слухах, что псы коммунистического режима забивают людей до самой что ни на есть смерти. И фраза «БОЙСЯ, БОЙСЯ МИЛИЦИИ» гулким эхом неслась по всей Москве.

Абдрашев отловил меня в предбаннике конторы и огорошил вопросом:

— А у тебя знакомые В ГАИ есть?

Выяснилось, что его родственнику срочно надо пройти техосмотр. И мы поехали.

Майор Светлов обрадовался мне, как родному. Достал бутылку, быстро разлил по стаканам.

— Ну, за встречу!

Абдрашев сказал, что он не пьёт. Подумал и, тронув знак «Отличника Советской Милиции», неожиданно ляпнул:

— Меня Щелоков знает.

Светлов помрачнел. Подвинул телефон и скучно процедил:

— Звони дружбану. Чурбанов, ты наш.

Я отправил Абдрашева покурить, попить воды и осмотреться. И начал нудеть майору о том, что капитан — парень хороший, свойский, помогает если что, да и спец по дверям, открывает их с полпинка.

Майор оживился. Мы выпили по стаканчику, загрызли мускатным орехом.

— Двери? Давай зови. Я пока ему бумажки оформлю.

Ключ от двери каптёрки потерял старшина, а начальство велело открыть, потому как там лежало нечто нужное начальству, но было как-то не досуг, а тут подвернулся случай, и майор решил прогнуться.

Абдрашев положил техпаспорт в карман, подошёл к двери. Дверь была солидная, обитая жестью. Капитан собрался с силами и шарахнул по двери. Дверь вместе с притолокой и штукатуркой рухнула. Мы стояли в облаке пыли. Майор чихал. Я кашлял. Абдрашев белым платком стряхивал пыль с формы. На улице народ вертел головами, и кто-то взахлеб рассказывал, что машины на пропане — очень опасная штука. Старшина кудахтал, приседая и разводя руками. Абдрашев вышел на крыльцо. Очередь замерла. Командир роты посмотрел на граждан. Те, шипя друг на друга и толкаясь локтями, выстроились в идеальную колонну по одному. Кто-то робко

спросил:

— Командир, а что случилось?

— Учения идут. Плановые.

И пошёл к одиноко стоящему ушастому Запорожцу. За его спиной народ бурно вспоминал «Щит-71», «Кавказ-79» и что-то полковое, помельче и повеселее.

Вернулся Абдрашев к нам с пакетом.

— Это что? — опасливым хором спросили мы.

— Закуска. Извините, если что не так. Я в ГАИ первый раз. Ещё раз спасибо.

В пакете лежали лимоны и ананас.

***

— Слышь, Барбос, ты… это… больше друзей Щелокова не приводи, а то работать будет негде. Разнесут все к ***ям… отличники милиции, мать их за ногу. Ну, давай! На посошок. Лимончик бери, от запаха первое дело!

Карманы Светлова топорщились от лимонов. Ананас он положил на сейф и прикрыл фуражкой.

Из полуподвала, где была каптёрка, доносился визгливый голос старшины и чей-то спокойный бас:

— Сделаем, начальник. А права точно вернешь?

«Запор» присел на задние колеса и, бодро затарахтев, понёс нас в родную контору.

— Слышь, а чего ты пузырь не привёз? — спросил я Абдрашева.

— Так лимоны — это витамины. И запах хороший. Да и дефицит.

— А ананас?

— Это экзотика. Запоминается.

— Как двери? — ехидно спросил я.

Капитан обиженно засопел.

Через некоторое время Абдрашев перевёлся в ОМОН, а может, в СОБР, и следы его затерялись. Вот, собственно, и всё.

Семейная история

На территории 50 отделения милиции случилась кража на тщательно охраняемом объекте государственной важности. Объект назывался НАМИ, в переводе на общедоступный язык «Научный Автомоторный Институт». Тот самый, который выпустил первый советский автомобиль НАМИ-1 и гордо нёс знамя передовых автомобильных технологий. ВОХР там был вооружён СКС и наганами, выглядел бодро и зыркал глазами недобро.

Чего сперли? По нынешним временам сущую безделицу, газоанализатор. Газоанализатор был заказан у акул капитализма. И прибыл вместе с техником, насмешливым малым в джинсах, ковбойке и мокасинах на босу ногу. Техник утром рассказал на чистом английском собравшейся публике про СО, СН, СО2 и О2 и ввернул пару слов про расчёт коэффициента избытка воздуха Лямбда. Публика кивала, осваивала инструкции, смотрела на приборчик, мигающий лампочками. Техник сказал:

— ОК.

Допил «Боржоми», подхватил голенастую переводчицу и убыл на чёрной «Волге» в гостиницу «Россия». Наутро техник прошёл строгий контроль на входе, где ВОХРА мрачно поинтересовалась, почему он без носков. Техник что-то лепетал, переводчица зевала. Народ собрался слушать дальше, про то, как правильно подключать прибор. Оказалось, что прибора нет. Обыскали всё. Прибора нет. Мрачно набрали 02. И тут понеслось, приехали все. Полковники смачно курили, служебно-розыскная собака чихала от табачного дыма, запаха бензина и свежей краски, графитовая пыль от кисточек пары экспертов тихим серым облаком висела в ангаре, самый старый ВОХРовец, нервно потирая тряпочкой с пастой гоя бляху ремня, рассказывал, что пьют тут все, а некоторые уроды ещё и бензин из тазика нюхают, одеялом накрывшись. Начальство НАМИ поило чужеземного техника растворимым индийским кофе и пыталось влить в него коньяк, понюхав который техник помотал головой. Коньяк выпила переводчица, щурясь на солнце и покуривая «Мальборо». Сыск 50 отделения милиции бродил по территории института, посматривая на раскуроченные новенькие автомобили импортного производства и сравнивая их с образцами советского автопрома. Было ясно, откуда колеса растут, за державу стало обидно. Следователь закончил протокол осмотра, эксперты безуспешно смешили осоловевшую переводчицу, собака наложила кучу посреди двора и, махнув хвостом, шмыгнула в УАЗик, полковники, раздав ЦУ и пообещав всех уволить, исчезли. Время было

к обеду.

Мы пили пиво. Пиво было так себе. «Золотой колос». Техник присоединился к нам. Ему плеснули водки в пиво. Техник шарахнул и без акцента произнёс:

— Хорошо пошла.

Оказался русский эмигрант. И его послали в магазин. После второй бутылки, хрустнув соленой сушкой, военный совет решил, что раз прибор автомобильный, то искать надо в гаражах. Была заковыка, гаражей хренова туча и на территории 50 милиции, и на сопредельных. Народ загрустил. И тут я вспомнил про дядю Пашу. Дядя Паша был легендой местного гаражного движения. Он знал всех, его знали все. Он мог починить любую машину, к нему ходили за советом все окрестные автомобилисты. А ещё дядя Паша был инвалид и ветеран. В войну он был авиационным техником, но, когда выпивал, то рассказывал, что летал бомбить Берлин. Мы робкой толпой, звякнув бутылками, ввалились в его гараж. Дядя Паша выпил стакан, занюхал хлебом, хрустнул луком и велел не курить. Мы кивнули, переводчица икнула, а эмигрант произнес страстную речь про дружбу народов и прочую хрень.

Дядя Паша поинтересовался здоровьем Анжелы Дэвис и выпил второй стакан. Задумался и велел подождать. Мы приуныли. Переводчица, свернувшись краковской колбасой, спала на старых покрышках. Через полчаса он, хромая, осторожно снял с плеча мешок. В мешке лежал прибор, слегка покоцаный. Дядя Паша выпил третий стакан, захрустел луком и сказал:

— Кто, чего и как, не знаю, не помню и в газете читал, что ветеранам амнистия. Вам прибор. Наливай.

И мы выпили. Потом ещё. Первыми потерялись техник и переводчица, забывшая русский, потом Гена сказал, что рабочий день закончен. Все обрадовались и ещё выпили. После этого был вечер, и я с дядей Пашей оказался с его «Запорожцем» рядом с моим домой, вернее домом моей жены, но я там тоже жил, мы были супруги. Как выяснилось позже, я требовал уложить дядю Пашу на супружескую кровать, потому как инвалидов надо уважать, а самим лечь на полу. Дядя Паша громко и внятно рассказывал, что клал на Берлин херову тучу, и пытался петь:

— Ну, дела! Ночь была! Их объекты разбомбили мы дотла!

Ночевали мы с ним в «Запорожце». Утром нас пустили в ванную в порядке очереди. Потом мы ковыляли в предутренней тьме на родную землю. Прибор торжественно отдали в НАМИ, пара-тройка лампочек не мигали, а так он курлыкал бодро, заявление дирекция забрала обратно. Техник улетел в свой Дедройт или как его там. Мы жили прежней жизнью, пытаясь помочь гражданам в их нелёгкой борьбе с жизненными обстоятельствами. Нас по-прежнему обещали уволить, разжаловать, посадить и звали мусорами.

Ах, да… почему семейная история? Потому что жена часто вспоминала этот эпизод и говорила, что возмутительно класть на семейное ложе какого-то пьяного инвалида. На что я отвечал, что дядя Паша бомбил Берлин, а это не хухры-мухры. Ложь во спасение — это ведь правда.

Мимолётности…

Где-то в начале 90-х, когда зимы в Израиле были суровые, читай дождливые, меня выперли на сборы в самую сильную армию на Ближнем Востоке. На месяц. Особой сексуальной ценности для местной армии я не представлял и выполнял функции «тут постой, там посиди, тут походи», я настроился на лёгкий отдых и пару стаканов русской радости дождливым вечером. Две недели я читал книжки, попивая чифирек и покуривал сигаретки, охраняя какой-то сарай в местных райских кущах. Ещё неделю я изучал устройство носилок и изображал раненого, за избыток артистизма и избыточный вес был проклят собратьями по учёбе на веки вечные. В последнюю неделю зарядили дожди, народ приуныл и сушил боты, при этом проявляя дьявольскую изобретательность в набегах на столовую и военно-полевой буфет. Ну да… прибежал какой-то прапор и велел грузится в старый НУН-НУН, это такая машинка, которая больше ломается, чем ездит. А ездит она медленно, чтоб не развалиться на ходу. И мы тихонько-тихонько под дождичком доползли до какой-то развилки, где нас передали офицеру-резервисту. До предпоследнего дня сборов мы месили грязь среди двух бетонных кубиков и поглядывали в пелену дождя, кроме семьи деловитых ворон мы были на хрен никому не нужны. В пятницу, откуда ни возьмись, притащились два сына Сиона в шляпах набекрень, из-под которых мокрыми сосульками свисали пейсы. Они притащили шабатное вино, печенюшки. Народ мрачно смотрел на их суету.

Кто-то, вспомнив незабвенных Ильфа и Петрова, произнёс:

— Эти ксензы щас охмурять будут.

И они охмуряли по полной. Сначала они для связи с космосом предложили наложить тфилин, кто-то отнекивался, кто-то накладывал, кто-то вспоминал… и да будет тебе это знаком на руке твоей и памятником пред глазами твоими, дабы закон Господень был в устах твоих… Кто-то выпивал глоток вина и задумчиво грыз печенье. Потом эти дети Господа устроили танцы. Куски грязи летели во все стороны, народ ржал и включался в действо. Вороны, очумевшие от этого зрелища, тихо сидели на бетонном кубике, переминаясь с лапы на лапу.

Дождь перестал. Небо очистилось. Тишина опустилась на нас. Казалось, что я затерялся в этом чёрном мире среди равнодушных звёзд. И ничего божественного в моей голове не крутилось, только вспомнилось лермонтовское …

«Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит».

А дальше я не помнил, хоть тресни.

Опять зарядил дождик. Через двое суток, шмыгая носом, я вылез из тёплого нутра автобуса и окунулся в гражданскую жизнь с её суетой и израильской мирной мимолётностью.

У тихой речки отдохнуть

У тихой речки отдохнуть.

Зам по розыску меня позвал, а я пивка глотнул, дышал в себя. Палыч рубанул с плеча

— У тебя, Барбосыч, тесть — профессор?

Я кивнул головой.

— Ты-то мне и нужен, помнишь кражу в девятиэтажках, так мы её подняли, шмотьё вернули, ну теперь нас на праздник жизни зовут, выпить закусить, то сё, может, у профессора дочка есть нестрашная, а? Давай сходим, я как-то среди профессуры не тёрся, мало там чего, а ты поправишь, ну и выпить-закусить.

Чтоб поддержать тему, я лихо процитировал:

— Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.

— Вот, под салатики и разговор пойдёт. Давай, идём.

И мы пошли, покуривая и разговаривая. Вечер был тих, листики шуршали под ногами, в лужах отражалось закатное небо, Москва вползала в ночь, мелкий дождь, треск открываемых зонтов и запах мокрой одежды в переполненном транспорте.

В большой комнате профессорской квартиры стол был накрыт белоснежной скатертью, эмалированная миска с салатом оливье выглядела чужеродно, хотя огурцы, селёдка, копченая колбаса и пара открытых банок со шпротами выглядели притягательно. Профессор, худощавый дядька лет пятидесяти, похвалил розыск и предложил выпить за МУР. Палыч отказался.

— Вы извините, я из маленькой посуды не пью, потому как баловство это.

Полненькая профессорша метнулась к серванту, а потом, взяв тайм-аут, засеменила на кухню.

И перед Палычем появился гранёный стакан.

— По ободок, — торжественно произнес Палыч, нацепил на вилку кусок селёдки и, держа в запасе на тарелке солёный огурец, кусок бородинского хлеба, щедро намазанного маслом с пришлёпнутой рижской шпротой, игриво изогнувшей хвостик.

И мы выпили. А потом была перемена блюд. Появилась жареная курица, разговоры стали жарче, вторая бутылка водки капитулировала немедленно. Хозяйка объявила перерыв перед кофе и тортом. Профессор не курил и остался в квартире, а мы поднялись к мусоропроводу, там на подоконнике стояла консервная банка. Говорить не хотелось. В соседней квартире кто-то громко и витиевато ругался матом, потом раздался женский визг и всё

стихло.

— Любовь, — мечтательно произнёс Палыч.

Потом был кофе, коньяк и тортик. Палыч незаметно сгрёб в карман из вазочки печенья.

— На дорожку.

Мы прощались, толкаясь в тесной прихожей. Профессор сунул в руки Палыча конверт. Палыч отнекивался, профессор настаивал. В лифте Палыч открыл конверт, там лежало благодарственное письмо от партийного руководства института, где работал профессор и личное послание учёного, написанное в стихах.

— Твою мать, и чего я не зубной врач! — в сердцах ругнулся Палыч, громко хлопнув дверью подъезда.

Он поплёлся в сторону кинотеатра «Байкал», а я — на трамвайчик в сторону «Войковской».

Осенний дождик пошёл тихо и незаметно, пахло прелой листвой, дым сигареты синей змейкой утекал через пальцы. Фонари горели строго и равнодушно, звёзд не было видно. Что-то чернело, там наверху, бездонное и непонятное.

Когда в Москве был путч

я был в Израиле без гражданства, коню понятно, кто даст гражданство русскому в стране победившего сионизма, ну и не было денег и работы. Жена с детьми была в Москве. По местному израильскому ящику крутили кадры с лицами тварей дрожащих и румяного Ельцина. Денег на билет в Москву у меня не было. От местной жары, безделья и избытка физического здоровья я строил планы: трахнуть по башке беспечного израильского солдата и, изъяв оружие, захватить самолёт, заняться экспроприацией банка или по-простому… ворваться на плечах в квартиру и изъять деньги на билет. Мозгов у бывших сыщиков на культурный развод как правило не хватает, хочется батальных сцен и топота бывших коллег за спиной. В конце концов тупой мысленный процесс привел меня в Хайфский порт. Там гражданства не спрашивали, хваленой израильской службе безопасности было по херу, кто едет в кузове мятого тендера на стратегический объект. Охранник уныло открывал ворота, здоровался с нашим бугром, и наша бригада въезжала на территорию порта. Бригада была УХ. Пять шустрых и дёрганых арабов, два пухлых друза в синих сатиновых и пузырчатых по бокам штанишках и автор этого опуса. Два арабеска сразу свинчивали в неизвестном направлении, а мы торжественно поднимались на судно. Где нам вручались метелки, совковые лопаты и по скобам мы спускались в трюм. На дне трюма с фантастической быстротой из сумок арабов и друзов извлекалась газовая горелка, джезва, бутылка с водой, аромат кофе плыл в небо. Друзы и арабы между собой не контактировали. Я был прослойкой по кличке Руси, что позволяло дегустировать арабский и друзский варианты кофе. Заодно от арабов я узнал, что коммунисты — это здорово, а от друзов, что Сирия сильная страна и если захочет, то разделает Израиль под орех или там по местным реалиям под финик. Боевая задача у нас была простая: убрать мусор и подмести начисто пол в трюме, что мы и делали, загружая мусор в громадный мешок, который потом вытаскивали краном. Работали по 12–14 часов, иногда судно телепалось, покачиваясь на боковой волне из Хайфы в Ашдод, а мы пахали на дне трюма, пыль летела то на нас, а то сворачивалась в смерчи и задорно шныряла туда-сюда… Потом нас грузили на судно, шлепающее из Ашдода в Хайфу, давая поспать два-три часа и поужинать на корме. В конце рабочего дня бугор нам выдавал зарплату, по тем временам, когда средняя зарплата в Израиале была 5 шекелей в час, то мы получали 80–100 местных тугриков за смену плюс пачку сигарет и бутылку Пепси. При выезде из порта к нам в тендер ныряли два свинтивших ранее арабеска, сумки их пузырились от блоков сигарет, между которыми торчали головки бутылок с ДжиБи. Через неделю меня и друзов перевели на контейнеровозы. У каждого контейнера есть четыре угла, за них нужно было зацепить четыре крючка, и портальный кран выдергивал контейнер нёс его в голубое небо. Это была чертовски опасная работа. Утром от росы поверхность контейнера была скользкой, а перескакивать с контейнера на контейнер нужно было быстро, иногда контейнеры не вынимались подряд, а шли в разнобой, и друзы летали как мячики над чёрными дырами. крановщики были тоже не подарки, одни работали чётко, но иногда попадался клоун, и тросы с крючками танцевали такой танец, что Джеки Чан точно не увернулся бы… Платили на контейнерах больше, у нас был обед на камбузе. На судах часто в должности старпома и чифа были поляки или русские. Так что я этим, конечно, пользовался. Наши были надменны и строили из себя хрен поймёшь кого, но с поляками я быстро находил общий язык, и десятка полтора фраз, доставшиеся в память от Брониславы Норбертовны, второй дедовой жены, хватало, чтобы мы вспомнили Плыне Висла плыне, и как пан говняжий по Варшаве ездил, последнее вызывало здоровый смех. Друзы покачали головами и сказали, что Польша сильная страна и, если она нападет на Израиль, то последнему будет финик, хотя Сирия тоже не хухры-мухры.

И все шло чудесно, меня приветствовали dzien dobry и провожали dobranoc.

Друзы варили кофе, нас кормили, и мне для аппетита наливали стаканчик виски (друзы не пили, а с хрустом жрали шоколад), платили исправно, из порта я уезжал, прижимая к боку початую бутылку виски, блок египетских сигарет «Клеопатра», и победно глядел на унылую публику, выползающую из трюма.

Судно было штатовское, портовое начальство облепило его, как говно мухи, в надежде на бакшиш, читай презент. Нам добавили людей и ещё один портовый кран. Было утро. Хайфский залив был как зеркало спокоен и неподвижен. Мы работали под вопли начальства, которое, получив блоки «Мальборо», доминиканские сигары и прижимая к груди бутылки с красным «Джоном Уокером», приплясывало на мостике.

Один из друзов поскользнулся и, коротко вскрикнув улетел в щель между контейнерами.

— Матка Боска, — на автомате ляпнул я.

Потом была скорая помощь, верёвка, режущая подмышки, скрюченное тело друза.

Торжественно самодовольное нашего бугра «У хай, барух Ашем».

Я легонько пожал друзу пальцы руки, он тихонько ответил, воздух у него посвистывал из разбитых губ. Второй друз сдувшимся мячиком сидел на корточках около колеса скорой помощи. На следующий день нам выдали каски, штаны, куртки и рабочие ботинки. Утром следующего дня мне сказали, что пока приходить на работу не стоит, так как шустрит полиция. Через неделю в местном МВД мне торжественно объявили, что так как моя жена еврейка и они получили факс из посольства, то милости не надо просить, и я стал гражданин Израиля, документы выписали на моих глазах, как и чек. Через месяц приехала жена, двое детей, две собаки, кот в клетке и тёща с тестем. В России шли дожди, я сидел у окна съёмной квартиры и смотрел на клин журавлей в голубом небе, гордо и неторопливо летевший по своим делам.

Дым моей египетской сигаретки портил местный пейзаж.

Трюм

Вообще, моряки, как и все люди в форме, кастовый народ. И цедят они небрежно сквозь зубы, компАс, трюма. Остро реагируют на путаницу терминов «судно» и «корабль»… Рассказывают про штормА, грузА и прочую романтичную рениксу, девки ахают, сухопутные мальчуганы интересуются, а почём тельняшки, и стреляют сигаретки, с унынием размышляя, что надо было идти хотя бы в речной техникум.

Более продвинутые сухопутные существа мужского пола для поддержки реноме вспоминают старика Конецкого, ехидно заметившего, что тупее лётчиков только моряки.

И вот по большому блату я на каникулы попадаю в качестве кухонного мальчика на судно (нет, не в медицинском смысле — о, русский язык!), а собирать очистки с тарелок и проч. недоедки с барского стола в бачок, прижимая его к пузу и зажмурив глаза, ибо возможности зажать нос по причине занятости рук нет, шустро подняться на палубу и с кормы на радость мерзким толстым чайкам вывалить его в кильватерную струю. Кухонным мальчиком я работаю на теплоходе «Вацлав Воровский», который шастает из Архангельска в МурмАнск, с заходом в Гремиху. И обратно из МурмАнска через Гремиху в Архангельск. Каботаж. Туда-сюда, обратно, тебе и мне приятно. Два раза в неделю. В Гремихе теплоход стоит, а по палубе шастает морской патруль с мичманом, а то и летёхой во главе и двумя матросиками. По громкой трансляции предупреждают, что фотографировать запрещено. Сопки, домики, зелёная вода — и бухта кажется озером. Деловитый морской кораблик, весь в сером, чешет куда-то по своим военморовским делам, ствол его пушки издалека похож на обгорелую спичку.

А вообще, «Вацлав Воровский» только вернулся с Кубы, и радист крутит «La Paloma», по-испански она звучит романтично, и чувствуешь себя пиратом на каторжных работах, строгающим дефицитную картошку в алюминиевую кастрюльку, на которой намалёвано размашисто красным «т/х В. Воровский». Наша Шульженко, исполнявшая «Голубку» надтреснутым голосом и привычным шуршанием заезженной грампластинки, кажется старой, никчёмой безголосой бабкой. Обидно это понимание, но испанские слова и звон гитары врезаются в мозг, и толстые, замотанные жизнью горластые тётки с венозными ногами уже Дульсинеи Тамбовские, а это не хухры-мухры.

На эту волшебную должность меня устроил мой приятель, с которым мы вместе стучали в футбол во втором составе футбольной команды «Труд», потом её переименуют в «Факел». Стучали в мячик мы не от хорошей жизни, а с целью получить талоны на еду. В то время спортсменам тренер, поплёвывая, выдавал маленькие кусочки бумаги с синюшной печатью, они сулили завтрак, обед и ужин. И мы ещё жили на базе отдыха, что гарантировало койко-место на целое лето, пионервожатых из соседнего пионерлагеря и сухое вино после отбоя под одеялом. Жизнь была прекрасна, пионервожатые — молоды и смешливы, вино — «Рислинг» дёшево. На комаров мы не обращали внимания. Но всё хорошее кончается, словно третья смена в пионерлагере под печальный звук горна и мелкий дождик. Прощальные поцелуи с пионервожатыми сладки и грустны, как предчувствие осени с горьким дымом сжигаемых листьев. Тренер зол, на поле в морду летят пучки мокрой травы, а мячик скользкий, и у форварда сухой лист не выходит, и бьёт он пыром, что вызывает смешки у нас, малочисленной публики, и плевок тренера на раскисшую гаревую дорожку, плавно обтекающую овал зелёного газона с двумя пролысинами у ворот футбольного поля. Мой приятель уходит в море, мы сидим в ресторане воронежского вокзала, на белой скатерти в металлических тарелках — эскалоп, в белом фаянсе с надписью «общепит» — салат столичный, запотевший графинчик

с водкой…

— Если что, помогу. Бывай.

Кишка зелёного поезда уносит моего друга в другую жизнь.

И мы встречаемся в Архангельске. Друг виновато косит глазом. Мы пьём отвратное пойло «Абу-Симбел», нас кусают зверские комары.

— В МурмАнске железно устрою, тут только к нам.

Я соглашаюсь. Утром иду в амбулаторию, сдаю спичечный коробок с калом, получаю на третий день санитарную книжку и становлюсь на вечную кухонную вахту. Туристов и пассажиров веселят, при прохождении Полярного круга их встречает Нептун и пара русалок с мурашками, холодно на верхней палубе, однако. На кухне готовят праздничный обед. Звучит музыка.

Пьяный в задницу турист требует от бармена «Мальборо». Бармен смотрит на пассажира грустно и говорит, что «Мальборо» нет.

— А это? — рука туриста-пассажира тыкает в сторону стенки за спиной бармена, где стоят молчаливо пустые коробочки и пачки из-под буржуйских сигарет, возглавляемые пустой бутылкой виски «Белая лошадь» и рома «Гаванна Клаб».

— Может, тебе мохито сделать? — спрашивает бармен.

Клиент понимает, что жизнь — это сплошной обман и иллюзия. Машет рукой и идёт в привычное, в каюту, где разливают водку и морская капуста из банки с надписью «Дальрыба» соседствует с бананами и чёрным кислым хлебом.

Я сижу на корме среди бачков с мусором и объедками. Курю, сопки Кольского полуострова то фиолетовые, то розовеют от света солнца, случайно, на минуту выглянувшего посреди серого низкого неба.

На верхней палубе музыка из серых и сипатых громкоговорителей. Концертный салон закрыт, в его глубине мрачно темнеет рояль, пряча белоснежные клыки под запертой крышкой.

Чайки с дебильным упорством летят за Воровским.

И хочется послать голубку к любимой. Только любимой нет. Не к пионервожатой же. От этого становиться грустно.

— Хуля, ты, бля расселся, ****ый попугай! Работать кто будет, Папа Карла?

И хватаю свои бачки, и вываливаю их. Чайки уходят в пике.

Сил хватает пробормотать вслед этой грёбаной романтике злобное «жрите, падлы».

В Мурманске в лучших традициях морских приключенческих книжек я сваливаю с теплохода с тощим рюкзаком, пью пиво на площади Пяти Углов и, почистив зубы горкой зубной пасты, выдавленной на палец, иду к проходной Рыбного завода, где надо найти Виктора Степановича, который устроит меня на сейнер. И нахожу, и устраиваюсь. В кубрике тихо и душно. На столике валяются прутики сирени. Июль. Вместо подушки ватник, новенькие резиновые бахилы под ним, их надо беречь, могут стырить, как и новые портянки в количестве четырёх штук.

Белая полярная ночь, плеск воды, рыбная вонь, заглушаемая запахом литой резины новеньких бахил, тяжёлая увесистость ножа успокаивает. И проваливаюсь в сон, а в мозгу навязчиво крутится мелодия «La Paloma», привязалось, не оторвать…Там, наверху, суетится народ… у нас тихо и спокойно…

Si a tu ventana llega Una Paloma,

Tratala con carino, Que es mi persona…

А мне летать охота

На детских фотографиях Светка была пухлой девицей и в объектив фотоаппарата смотрела весело и с надеждой, что обещанная папой птичка вот-вот выпорхнет. Птичка, увы, не появлялась. Это было обидно. Механизм внутри фотоаппарата безжалостно щёлкал железками, оставляя весёлое и отсекая грустное и обиженное. Светке фотоаппарат казался гильотиной с гравюры из старой папиной книжки, там голова, лежащая в корзинке, смотрела удивлённо и весело на окружающий её мир, уже чужой и далёкий.

Светин папа служил в КГБ, но об этом знали домашние и старый шкаф, где висела на плечиках папина форма. Фуражка, завёрнутая в газету, лежала среди коробок с обувью. В серванте в нижнем ящике тускло отсвечивала пара медалей и сверкали иностранные ордена величиной с чайное блюдце. Жизнь была безмятежная и весёлая. Светка жила с родителями сначала в Африке, а потом в Южной Америке. С лёгкостью трепалась на английском и испанском, русский ей казался странным и неповоротливым языком. Потом они вернулись в Москву, у них была новая трёхкомнатная квартира, вишнёвого цвета машина, и Светка поступила на первый курс иняза. Папа и мама уехали за границу. За Светкой присматривала бабушка, дама строгих правил и незыблемой диеты. Мама вернулась одна, потом привезли папу. Хоронили его на Востряковском. Было много людей, которые топтались в их квартире, курили на лестничной площадке, говорили полушёпотом. На стене висел папин портрет, на нём он улыбался и смотрел куда-то вдаль.

Мама пошла работать по специальности, медсестрой в госпиталь. Там были долгие дежурства. Светка легко сдала первую сессию. Дома было скучно и уныло. Потом у мамы появился ухажёр, его звали Фёдор Фёдорович. Он был толст, много курил и болтал без умолку. Папин портрет со стены перекочевал на стол в Светкину комнату. Бабушка жила на другом краю города и была занятым человеком, она ходила на курсы йоги и голодала

по Брегу.

С Карин Свету познакомила однокурсница. Квартира Карин была на улице. Горького, там с утра и до утра было весело. Приходили и уходили люди. Пустые бутылки из-под спиртного теснились в коридоре, ванной и туалете, кто-то пел под гитару, из чулана мог донестись любовный вздох, а с кухни — сладковатый аромат волшебной травы. Иностранцы приходили и уходили, оставляя шлейф запаха парфюма, сигарет и виски. Кто-то что-то продавал, кто-то покупал. Слышался смех, и иностранные газеты, залитые кофе, валялись на полу у велюрового дивана. Светка трепалась без умолку, ей безумно нравилось говорить на английском, перемежая его испанским. Она была популярна и любима. Питер снимал квартиру на Юго-Западе, и она оказалась у него, сама не понимая как. Питер был нежен и дарил цветы. Смущало, что, уходя на работу, он запирал дверь и забирал ключи. Через неделю Светка устроила скандал.

Она кричала, что она не кукла Тутти, а живой человек, и разглядывать с балкона Ленинский проспект и Дом туриста ей надоело, как и смотреть видик, не говоря про телевизор с новостями про битву за урожай и успехами в покорении космоса. Питер пожал плечами и сказал тихо и размерено, что заплатил Карин за месяц вперёд и месяц ещё не кончился. Мир рухнул.

В кровати она лежала, как оловянный солдатик. Питер рассказывал, что это большие деньги и он не миллионер, потом показывал фотографию жены, двух пучеглазых детей, дом с черепичной крышей и семейный автомобиль, рассказывал про банковские ссуды и гримасы капитализма. Потом он курил, пил пиво и, глотая слова, повествовал, что жизнь — это очень сложно, и цитировал на память каких-то писателей. Этих писателей она не знала и знать не хотела.

— В следующий раз стихи почитай, — тихо сказала Света и ушла в дождливое и хмурое утро.

Карин встретила Светку весело. Обняла за плечи, напоила кофе, выложила на тарелку бутерброды с сыром, сунула в карман Светкиной куртки деньги. Злости не было, была усталость и желание забиться под одеяло.

Она приехала домой. Дома было тихо и пустынно. Пахло пылью. Кто-то из соседей размерено забивал в стену гвоздь. Поздно ночью пришла мама с Фёдором Фёдоровичем, запахло больницей и дешёвым табаком. Звенели чашки на кухне, хлопал дверцей холодильник, жалобно звякнула стеклом открывшаяся от порыва ветра форточка. Потом всё стихло. Только из маминой спальни доносились приглушённые смешки, скрип кровати, а потом прозвучал и тяжелый пронзительный вздох. Всё стихло.

Светка прошлёпала босыми ногами к столу и спрятала папину фотографию в ящик серванта. Ящик бесшумно закрылся, спрятав во тьме своего чрева блеск сверкнувших в лунном свете иноземных цацок, папину улыбку. Асфальт был мокрым и блестел в свете фонарей. Тело Светы с глухим стуком ударилось о бетонную крышу подъезда. И шмякнулоссь на асфальт. Дежурный сыщик зло пнул тело, носок ботинка мягко вошёл в то, что осталось от Светы. Сырые спички шипели, наконец он прикурил, ядовитый дым«Примы» синим облачком витал над трупом Светы. Шариковая ручка царапала шершавый бланк протокола осмотра трупа. Пахло липами и свежей пылью. Сыщик лениво думал, что ночевать придётся опять в конторе, в прокуренном кабинете, укрывшись вонючей шинелью, а утром объясняться по телефону с женой, которая ехидно спросит:

— Опять в засаде?

Сыщик и водитель, прислонившись к теплому боку УАЗика, курили, поплёвывая на асфальт, 14 подстанция скорой помощи не спешила. Шёл мелкий дождь, сигареты мокли, синий свет мигалки то погружал во тьму труп Светы, то освещал серые бока хрущёвок. Кровь, не зная преград, текла и текла, мелкий дождь нудно смывал её следы. Кто-то выбросил сигарету с верхнего этажа. Сигарета ударилась об асфальт и разлетелась местным салютом… В пахнущую блевотиной утробу УАЗика идти не хотелось.

Баба Клава

Когда лысый с пятном пришёл, то радио «Свобода» аж замолчало, не знало, чё говорить. Но потом оклемалось и забубнило о человеческих ценностях. Горбачёв это радио, наверное, сильно слушал. Вот и пропала в СССР ценность. Вино-водочные изделия. Эстеты плакали о вырубленных виноградниках в Крыму, народ попроще томился в очередях, и прям до мордобоя доходило. Каждая очередь в «вино-воды» — это прям взятие «Снежного городка» и картина Репина «Приплыли». Баба Клава подсуетилась, благо племяшка в магазине работала, и стала водкой и бормотушкой торговать. С наценкой, конечно, это на Западе благотворительность, а у нас за деньги. Стоит знающему человеку в окно посигналить: ти-ти-та, типа «идут радисты», и сунуть денюжку в форточку, то страждущий получал пузырек, краюху хлеба и половину луковицы, щедро посыпанную крупной солью. А рядом детская площадка. Ночью нету детей, одни карусели-качели, есть где посидеть и поговорить про жизнь или там про политику, ну или про футбол-хоккей. Вот такая благодать. Баба Клава была свойская тётка, когда-то работала в 50 о/мициции уборщицей, но потом что-то у неё со здоровьем случилось, и она уволилась. Но её все помнили, женщина она была работящая и добродушная.

По старой привычке привечала знакомых из родного отделения. И в общем-то были все довольны. Баба Клава кого знала, тому в долг давала. Как бы сказали сейчас, бизнес процветал. Но вот однажды утром она пришла в контору. Вид у неё был тот ещё тот. Фингал под глазом и походка как у противолодочного крейсера. Баба Клава в лучших традициях решила расширить рынок сбыта и связалась с оптовиками. Оптовики пришли ночью. Баба Клава открыла дверь, потому как ящик водки в форточку не пропихнёшь. Оптовики дали в глаз забрали ящик водки, ящик с борматухой, аккордеон, что стоял на буфете, потом немного попинали старуху и ушли, не найдя денег. Оптовиков, двух азеров, нашли рядом с магазином «Три Ступеньки», что рядом с Коптевским рынком. Подарив пузырь, ПМГ привезли их скорую расправу.

Баба Клава убивалась об аккордеоне. Аккордеон горячие дети знойного Баку продали в трамвае.

— Да ладно, баб Клав! — нестройными голосами мы успокаивали её. — Вот мазурики, поймали их. Деньги они тебе отдадут, без проблем. Всё пучком.

Баба Клава махнула рукой, промокнула глаза концами платка и ушла. Больше водкой-борматухой она не торговала. Продавала семечки рядом с Коптевским рынком. Про аккордеон родилась в недрах милиции красивая легенда, что этот инструмент остался у неё на память от убитого на войне мужа. Говорили, что она сама воевала и кто-то её видел у Большого театра с иконостасом орденов и медалей на могучей груди. Новый участковый в пахнущей складом форме и фуражке «Вам навзлёт» решил зайти домой к бабе Клаве и поставить точки над и. Они пили чай с вареньем, и участковый, смахнув пот со лба, спросил в лоб:

— Баб Клав, ты воевала?

Баба Клава порылась в потемневшем от старости буфете и достала из ящика потемневшую медаль «За оборону Москвы».

— Так ты как Зоя Космодемьянская? — обрадовался участковый.

— Да окопы мы рыли и рвы.

— Наверное, хорошо рыла. Чемпионкой была. Зря медаль не дадут, — подвёл итог участковый. Помолчал и добавил: — Ты, это, баб Клав, на рынке семечками торгуй, а на остановке не надо, сама понимаешь… Москва — город-герой, а ты мусоришь, и опять же проверяющие. Лады?

Баба Клава промолчала. Потом она куда-то пропала, говорили, что к дочке уехала, а может, к сыну. А про аккордеон участковый спросить забыл. Но легенда осталась. Местные тыкали пальцем и говорили:

— Вот здесь, бабка одна семечками торговала, так она с Зоей Космодемьянской вместе воевала, а так посмотришь на неё… бабка и бабка, — и уважительно тянули: — Партизанкааа. Они неприметные, чтоб фашист не понял.

Пам-парарам-тамтам

Вы огорчаться не должны –

Для вас покой полезней, —

Ведь вся история страны –

История болезни.

В. Высоцкий.

Палыч, зам по розыску, колобком вкатился в кабинет Гены в ответственный момент. Гена снимал с батареи центрального отопления свои высохшие носки. Я разливал по стаканам портвейн «Три топора», спаси и сохрани боже португальцев, если они узнают секрет этого напитка. На газетке красовалась пара бутербродов и краснобокое яблоко из братской Болгарии сорта «джонатан».

— Это в лечебных целях, Палыч. Ноги промокли, целый день землю топтали, — проникновенно произнёс Гена, в просторечье Крокодил.

— А сыщик Родине дорог и каждый штык на счету, поэтому я болеть не могу! — подытожил я, доставая третий стакан.

Палыч выпить не дал, велел хватать бумажки и дуть в дежурку получать оружие.

Что мы и сделали, магазины снаряжали в тесном салоне «Москвича». Лысая резина лидера отечественного автомобилестроения, скользящая по припорошенной свежим снегом дороге, давала ощущение непрочности и хрупкости человеческой жизни, но водитель невозмутимо курил, нервно дёргая ручку переключения передач.

Во дворе, окружённом серенькими пятиэтажками, стояло местное население, машина скорой помощи, а у подъезда топтался розовощёкий постовой милиционер в лихо сбитой на затылок шапке-ушанке. Мы гуськом втянулись в пропахший кошками подъезд и бодро пошлёпали на второй этаж. На площадке лежал труп первой свежести с разнесённой в клочья лицевой частью черепа, глаз, покрытый белесой плёнкой, выжил и сиротливо валялся в углу около дверного проёма. Затворы мы передёрнули одновременно. Крокодил остался около трупа, я поднялся чуть выше, шуганув любопытных жильцов верхних этажей, Палыч приоткрыл дверь в соседнюю квартиру. И махнул нам рукой.

В прихожей стояло прислоненное к стене охотничье ружье, на кухне фельдшер, сдвинув в сторону чашки-тарелки и патроны, заполнял бланк. Увидев наши одухотворенные лица, он молча ткнул рукой в стенку за своей спиной. Там на диване сидел молодой парень, одетый в костюм, и пил чай. На журнальном столике лежал паспорт, военный билет. Пахло валерьянкой. Клацкнули наручники.

— Ты чего вырядился как на свадьбу? — мрачно спросил Гена.

И мы закурили. Как сквозь вату, стали доноситься звуки. Шум толпы внизу, вой сирены машины, привёзшей начальство, топот ног в подъезде. В квартире стало шумно, бубнили рации, кто-то звонил по городскому телефону, докладывая дежурному по городу, судмедэксперт Градус, чертыхаясь, искал на кухне чистый стакан. Следователь прокуратуры, приоткрыв дверь в коридор и щурясь в полутёмную лестничную клетку, описывал труп. Участковый в расстёгнутой шинели не давал спускаться жильцам с верхних этажей, злобно шипя, и полушёпотом грозил страшными милицейскими карами, на него не обращали внимания и напирали. Гена и я бродили по квартирам, устанавливая свидетелей, беря от них коротенькие объяснения, складывали их в папки. Ближе к ночи приехала перевозка, труп завернули в простыни, чуть не забыв глаз, чертыхаясь, выволокли носилки. Ухнула пружина подъездной двери. Участковый опечатал квартиру и поплёлся в опорный пункт, думая о том, что есть нормальные люди, которые орудуют ножом, топором, утюгом или там сковородкой, а есть кретины, палящие из двух стволов по соседям из неучтённого огнестрельного оружия, и что из-за этих кретинов можно получить неполное служебное.

В конторе Гена с порога заявил, что медаль нам не дадут, но премию обязаны. Палыч послал его в известное место. Мы быстренько написали рапорта, сдали оружие в оружейку и пошли дегустировать произведение советских виноделов. Во время дегустации Гена впал в философское состояние ума и, горячась, пытался понять ход мыслей стрелка, Палыч втянулся в разговор.

— Нет, Палыч, ты скажи! Я его спрашиваю: ну нахрена ты мужика грохнул? А он мне: а я его давно собирался. За что? Да заебал он меня.

— Ну, на почве личной неприязни, — тянул Палыч. — Вон в 144-м, одна баба…

А я мечтал о третьем бутерброде, потому как жрать хотелось. И мелодия одна в башке засела «Пам-парарам-тамтам», по радио услышал, когда обратно ехали. Охренеть можно, прям избавиться никак не мог.

Василёк

Матросу Кружкину посвящается

Василёк в селе родился, на окраине Москвы, село там раньше было. Коровы мычали, хрюшки хрюкали, петухи пели, а куры дело такое, известное — кудахтали, огороды славились картошкой сорта «синеглазка», рассыпчатой и вкусной, да тугой белокочанной капустой, которую засаливали в просмолённых бочках. Москва расстраивалась, и село стало частью города. Коров зарезали, да и хрюшек тоже. Куры от грохота стройки нестись перестали и тоже пошли под нож. Мясо скупили шустрые перекупщики в кепках размером с маленький аэродром, по огородам прошлись и дома снесли равнодушные бульдозеры. Сельчане перебрались в тесные улья пятиэтажек с отключением горячей воды летом и кособокими лавочками у подъездов, растресканный асфальт перед которыми устилал ковер шелухи от семечек.

Василёк пошел в ПТУ, учился он на слесаря. Выпивал, ходил на танцы и дрался — иначе чё за танцы то. Потом его замели за драку и хулиганство. Отсидел и вышел. Пока ехал домой, так успел подраться и ножом пырнуть буфетчицу на узловой станции, потому как пиво она недоливала и морда у неё протокольная была. И, не побывав дома, отправился к Хозяину в обратку. Тамошнему народу он приглянулся, да пацан он ладный был и из бакланов перекочевал в другое сословие. Шконка стала уютней, и грев шёл как положено. Отрабатывать всё это было надо, конечно, но Василёк был парень деревенский, сметливый. В шестёрках не ходил и мазу держал правильную.

Сколько веревочке не виться, а конец приходит. Вышел на волюшку вольную со справкой об освобождении и поехал домой, в Москву, имея адреса людей хороших и славу парня надёжного и ушлого.

Дома мать поплакала, с отцом выпили, соседи тоже пришли, у многих сыновья чалились, да и девки шалавы были те ещё. Свои люди, чего там. Утром Василёк проснулся, потому что петух запел на балконе соседнего дома. Бывший зека лежал на раскладушке, на чистых хрустящих простынях, смотрел в белый потолок и глупо ухмылялся тому, что на воле петух — совсем другое существо. Ну потом, как водится, поехал в милицию на учёт и на прописку. Конечно, оперок конторский нарисовался, но против кума у Хозяина дитя он неразумное, участковый пальцем погрозил, работа у него такая. На рынке Коптевском Василёк на паспорт сфоткался, фотки в паспортный стол отдал, бумажки заполнил и стал паспорт ждать, чай не рецидивист какой и не душегуб, положена ему прописка московская, как бы там оперок слюной ни капал и ни увещевал стучать, если что.

С людьми встретился, как наказывали. Приветы и слова передал, от кого положено, там и паспорт подоспел, а отец на Сортировочную устроил. Ходи себе молотком, по колёсам постукивай, зарплату получай. Зарплата копейки, но узнавал он многое, где контейнеры, где поезд тормозит, где цистерна со спиртом. Золотое дно, эта железка. Партизаны точно дураки были, при правильном раскладе не под откос поезда пускать надо было, а потрошить вагоны. Россия — страна богатая, всем хватит. И жизнь пошла хорошая, он рассказывал, люди знающие вскрывали вагончики, где надо и какие надо, пломбы на место ставили, а Василёк долю имел, и жизнь текла денежная и безмятежная. Василёк даже книжки читать стал, особенно ему рассказ Чехова нравился про гайку, он его сто раз перечитал, наизусть выучил и в День железнодорожника в Клубе так прочитал, что ладоши все отбили, ему аплодируя, а начальство Грамотой наградило и обещало премию дать. В самодеятельность звали, и он согласился, девок в этой самодеятельности красивых пруд пруди. Сисястенькие такие железнодорожницы, ух!

И шёл он под утро, с ночной смены, почти к дому подошёл и видит, что мужик прям кровью харкает, за живот держится. Хотел мимо пройти, да что-то внутри взыграло, подошел, а как подходить начал, то шапку ондатровую увидел, на асфальте лежала. Подобрал конечно, ясно что мужика этого, чего добру-то пропадать. Окликнул мужика, а тот хрипит, как лошадь Пржевальского, сказать чего хочет. А из-за угла оба на, два мента. Мужик хрипит, у ментов рация кашляет, а баба из окошка на первом этаже голосит:

— Человека убили!

А Василёк, как фраер, с шапкой в руках.

Ну, конечно, его в ментовку. Бабу, что орала, и дворника, что с метлой в соседнем дворе шарился, до кучи в «Луноход» загребли. А мужика скорая увезла. Народ в дежурке топчется, ржут своим ментовским приколам, сапогами топают, дежурный мент очочками поблёскивает, чаёк жидкий прихлёбывает, по телефонам трындит, в обезьяннике с похмелья стонут. И сидит на корточках у стенки, краской масляной крашенной, Василек в кителёчке и фуражечке, сигаретку тянет и такая тоска у него, что понять дано многим, а испытать… да упаси Господи.

В кабинете у опера обычно-привычно: стол, стул, сейф и окошко на волю. По железке Окружной поезда идут родные, колёсами по стыкам постукивают. Опер усталый, с ночи, кожа лица землистая, пиджачок «Мосшвея», галстучек в полоску, воротник рубахи грязный, пепельница на столе, в ней окурки горкой.

— Не я это, начальник, гадом буду.

Так по книжному Василёк, чтоб доходчивей было бакланит. И рассказывает, что с ночной и шапку подобрал, потому как чего ей на асфальте-то валятся, а мужика видел он первый раз.

Опер смотрит на него скучно и нудно читает объяснения этой суки бабы, что торчала у окошка ни свет ни заря, и дворника, который всё видел и слышал. И выходит статья не хилая. А мужик чего говорит-то, упирается Василек.

— Подписывай, сука грёбаная, чистосердечное, — заорал опер.

Книжкой телефонной стал дубасить по голове Василька, и покатилась фуражка железнодорожная в дальний угол кабинета… А голова после ночной смены гудит, как колесная пара, но держится Василёк, хотя подписать хочется оперское сочинение, чтоб закончилось всё быстрее и не мучится чтоб. Но знал он, что туфта всё это, чистосердечное он сам написать должен, да и надежда была, что мужик правду скажет. Держался, так поскуливал, конечно, потому как обидно было и голова так болела, что в глазах чёртики скакали.

В хате на Петрах народу полно, деловых нет, так шушера. Хотя у окошка серьёзный бродяга курит, зубом блестит. С ним Василёк и корешится, чифирят, народишко строят. Чистенько, всё как положено. Говорят о том о сём, есть о чём, оба жизнью крученые и зоной обручённые. А потом выяснилось, что мужик утренний и случайный кони кинул, прохрипев перед смертью, что морда лица Василька ему на фото смутно знакома. Соседи, хуле.

Утречком, до завтрака, дёргают Василька в кабинеты Петровские и хмурый опер рассказывает про художества на железной дороге, и заходят ещё пара оперов свеженьких и розовощеких с железки, а за ними следак, и на голодный желудок идут очные ставки с подельниками его, которые кладут его как та гнида ментовская золотозубая, а вещдоками полкабинета петровского завалено. Ужин, правда, был в другой камере, после выездов на родную Сортировочную. А про мужика и не говорит никто, так всё ясно, пришил опер статейку и чистосердечное не нужно.

И встречает Василька Матросская тишина с прогулками на крыше, а потом Народный суд с кивалами и прокуроршей в чёрных туфлях со шпильками. А выходит Васильку срок по совокупности, и нынче он рецидивист, и сидит он на корточках перед столыпинским вагоном на дальней ветке Савеловского, орут конвойные, и гудроном пахнет. Мимо идет обходчик, с молотком и постукивает по колёсам.

— Доедем, значит, — говорит Василёк соседу. Тот кивает.

Стучат колеса, воняют псиной мокрые шинели конвоя, несёт запахом гуталина, пота и страха, по узкому коридору столыпинского вагона несётся желтый кленовый листок. Несётся глупо, неистово и бестолково, подгоняемый случайным ветерком из полуоткрытой тамбурной двери.

Бабье лето 1981 года

На лавочке, которую любители изящной русской словесности исчиркали надписями вдоль и поперёк, сидели два сыщика. Один из них был по детям, а второй, долговязый с вечно красными кулаками, отмороженными на Гиндукуше, был дежурным сыщиком, такая у него планида выпала на этот день.

Они курили, поглядывая на сумку с ручками, перемотанными синей изолентой. На грязно-сине-белом боку сумки было написано витиевато «Динамо».

Потом пришёл Палыч, зам по сыску Конторы. Палыч был грузный мужчина. Лавочка под ним жалобно пискнула, но устояла.

— Мне капитана дать, между прочим, должны. А что теперь висяк, это уже 9-й, а до конца года у меня…

— Только 10, Палыч, ну лимит — я знаю, что завтра будет с этими недоносками? И где я эту суку искать буду? Хочешь прокуроских зови, опрос-допрос, заслушивание, кишки на руку!

— Твои висяки — это твои косяки, я тут при чём. Валяй, регистрируй, на пенсию уйдёшь старлеем, что не знаешь — такой молодой, а уже лейтенант.

Дежурный сыщик хохотнул:

— А в Тагиле без погон в барак ведут.

— Дворник не стуканёт? — тихо спросил Палыч. — Как думаешь?

Сыщик по детям уронил сигарету с губы и сплюнул табачные крошки.

— Он в корках. И чего ему гомонить, не инопланитянина нашёл, пупса.

— Теперь смотри расклад. Тебе звёздочки. Нам минус висяк. Ему, — Палыч сломал спичку и, ткнув пальцем в дежурного сыщика, — бутылка, после дежурства.

Скамейка под шелохнувшимся грузным телом зама по сыску радостно хрюкнула.

***

В лесопасадке, что у Окружной железной дороги, было сыро. Копать было тяжело, мешали корни. Ладони саднили с непривычки. У трупа была большая голова, покрытая тёмным пухом, руки согнуты в локтях, на пальцах неожиданно большие ногти, на пупке засохшая чёрная лужица крови. Труп столкнули в яму лопатой. Яму утрамбовали ногами. Присыпали прелыми листьями.

Сыщик по детям неловко перекрестился. Получилось театрально и смешно.

Потом они разошлись. Один пошёл относить инструменты приятелю, чей гараж был неподалёку, а второй дежурить по конторе.

***

Секретно. Выписка из личного дела

Ст. инспектор УР 50 о/м… взысканий не имеет… награждён медалью «За спасение утопающего»… представляется на звание капитана милиции… характеристика прилагается.

***

Из окошка отдела кадров Железнодорожного РУВД города Москвы, что на Дегунинской дом номер 1, были слышны гудки манёвровых тепловозов. И безгрешное солнце ярко светило в окна. Бабье лето, между прочим.

Стабильность

Савельев с утра кефир любил выпить и четвертушкой черняги заесть. Вот и сейчас он стоял у кухонного окна, прихлебывал кефир из пивной кружки, кусал черняшку, слушал ругань ворони, посматривая на дворника, шмурыгивавшего по аcфальту метлой.

Утро вообще и в частности было плохое.

Подполковник милиции начальник 16 отделения милиции города Москвы Савельев Виктор Степаныч допил кефир, мельком глянул в зеркало и, поправив фуражку, вышел во двор.

Милицейский «Бобик», постанывая внутренностями, посверкивая одинокой синей мигалкой и пукая дымком из выхлопной трубы, вкатился во двор. В машине пахло блевотиной, которую не мог перебить запах бензина и давно нестираных носков.

— На стадион.

Водитель кивнул и припал к рулю.

Стадион был районный. Невысокие трибуны, чахлая трава, гаревая дорожка вокруг поля, вытоптанные пятачки у футбольных ворот. По полю вышагивал зам по розыску. Сыщик покуривал, сидя на верхней скамейке трибуны. Вездесущие пенсионеры обсуждали что-то, размахивая руками, у одного из них болтался на груди бинокль.

Постовой, нагруженный рацией, сумкой, плащ-палаткой, свёрнутой в тугой валик, перетянутой ремешками, и с пистолетом в потёртой, порыжевшей от времени кобуре огорчённо разглядывал свои запыленные сапоги.

— Гильзы нашли?

Зам по розыску вытащил руку из кармана. На его ладони лежали две гильзы.

— Жилой сектор отработали, народ опросили, все живы здоровы, — скороговоркой произнес зам по розыску.

Савельев махнул рукой. За ним гуськом потянулись зам по розыску и сыщик. Постовой крутанулся на месте и быстро исчез. Пенсионеры загалдели ещё громче.

В отделении милиции было тихо. Дежурный позвякивал ключами в оружейке, тихо шлёпал сводки телетайп.

Свежевымытые полы блестели. Из туалета воняло карболкой.

Около кабинета начальника отделения милиции переминались с ноги на ногу два лейтенанта. Форма на них была новая, морды мятые и настороженные.

— Сгною, — тихо произнёс Савельев.

Лейтенанты изобразили раскаяние и строевую стойку.

Савельев с ненавистью посмотрел на телефоны. Потом взял трубку одного из них. Он позвонил ответственному по РУВД, потом в ГУВД. Вентилировал вопросы. Потом выдохнул и позвонил в Министерство. Потом на автобазу. Последний звонок был в автосервис. Хмыкнул и, забрав лейтенантов, убыл в РУВД.

Всё закончилось у начальника РУВД. Он завис над лейтенантами грозовой тучей. Колодки орденов и медалей на кителе сверкали, а полковник поминал родственников лейтенантов… их маму, их папу и их бабушек, дедушкам повезло… начальник РУВД устал.

Лейтенантам было уже всё по барабану. Им хотелось тишины, свежего воздуха и, больше всего, холодного пива.

В то время, пока лейтенанты лихорадочно искали мелочь по карманам и пили в подсобке магазина Мартовское, которое горчило и шибало в нос, подполковник Савельев широкими мазками рисовал оптимистическую картину. В описании картины, правда, присутствовали слова «выговор с занесением», «замполит» и «прокуратура», но это был реализм. Социалистический. Сами понимаете, мы к коммунизму на пути. А в дороге всякое случается.

Через день в 16-е приехала проверка из ГУВД, её возглавлял лысый полковник внутренней службы. Комиссия шелестела бумажками, проверяла порядок выдачи оружия и боеприпасов, опрашивала личный состав по правилам обращения с оружием. Потом комиссия убыла. Полковник, правда, задержался и получил комплект для ремонта «Жигулей». Из этого комплекта можно было собрать ещё пару флагманов отечественного автопрома. Но полковник не был слесарем-сборщиком, у него были свои проблемы.

Савельев выдохнул. А потом задышал полной грудью, когда Прокуратура, просмотрев материалы проверки комиссии, промолчала.

В запоздалой сводке прошло, что участковый в результате неосторожного обращения с табельным оружием произвёл выстрел в жилом массиве, жертв и разрушений не было, но ГУВД обращает внимание на усиление контроля и разъяснительной работы с личным составом. Номер отделения в сводке не значился.

Через неделю сыщик Лёха Бородин, корча рожи, рассказывал своему приятелю и соседу по кабинету Колбасьеву, вернувшемуся из отпуска, о случившемся.

— И вот эти два птенца из Вышки не поделили Тамарку, ну, ты знаешь, официантку из «Долины».

От сперматоксикоза они нажрались водяры и решили стреляться. Типа, дуэль. И идут они на стадион. За неимением Чёрной Речки. Достают по чистому листу и пишут предсмертные записки. Все свои долги прощаем и ничего не завещаем. Становятся спиной к спине, передёргивают затворы и идут, отсчитывая -надцать шагов. Потом поворачиваются, и один из них лапкой за лапку зацепил, пьяные ведь, и упал. Ну и трах-пах, мимо. А второй стал сначала столбом от перепуга, а потом начал шаманские танцы выделывать и кричать, что это не по правилам.

Тут и честные граждане подключились из соседних домов. Одни звонят и вопят, что стрельба. А один умник, матрос, акулами не доеденный, с балкона в бинокль зырит и семафорит по 02, что убит сотрудник милиции. И ночь такая лунная… Ну, тут дежурный в панике. Двух участковых нет с табельным оружием. Дежурный сыщика с постовым посылает. Короче, Агата и Нехристи. А те, пока луна за тучкой, хлесть этого летёху, который шаманские танцы танцевал у полегшего товарища в бубен. Ну, а матрос опять по 02 докладывает, так мол так и так: второго завалили. Вопит с балкона: «Полундра!» А сам, конечно, помощь медицинскую не оказывает. Наверно подводник, все исподтишка. Народ проснулся, картину из окон наблюдает за этой милицейской Цусимой и трезвонит, как колокольчики на русской тройке. Слова правильные говорят, о том куда Советская Власть смотрит, так скоро у нас негров линчевать начнут, что мы, слава богу, ещё не в Америке, где безработица и полиция трудящихся по головам дубинками бьет. Дежурные хренеют. Ответственные молчат и выжидают. Ну, а утром Савельев всё разрулил, у него однокашник там где-то служит, — и указательный палец Бородина показал на потолок.

— Это он из-за папахи подсуетился, — рассудительно произнёс Колбасьев.

— Ну да, — согласился Лёха и, хмыкнув, продолжил: — Этих лейтенантов Савельев так замордовал, что им не до Тамары, они всё больше парой ходят в поисках большой палки.

Через год полковник милиции в отставке Савельев прихлебывал кефир из пивной кружки, кусал черняшку и слушал ругань ворон, посматривая на дворника, шмурыгивавшего по асфальту метлой. Ведь для мужчины самое главное — стабильность, как говаривала его покойная жена. Полковничья папаха мирно стояла на полке в прихожей. Завернутая в газету, мало ли что…

Бандерлог

А хули (эпиграф)

Лёша Бородин на пенсию уходил. Сыщики имеют право. Потому как люди. Правда, некоторые их милиционерами считают, но милиционер — это тот, кто в форме мелькает. В кино, в новостях. Сыщик — это другая ипостась. Он иногда правой рукой затылок почешет и подумает. Ключевое слово «подумает». Тем и отличается от остальной публики служивой. Это не я сказал– это пенсионер ляпнул.

Лёша в армии на самолёте летал. Стрелком. С тех пор в самолёт ни ногой. Лучше поездом. Насмотрелся на лётчиков. Хорошего в них только одно — куртки. Он такую домой на дембель притащил. Командир списать долго не мог, так ему, алкашу, и надо, вечно спирт для экипажа жалел, сам жрал. А в армии делится надо.

Потом Бородин в милицию пошёл, а так как у него техникум был, то стал он младшим лейтенантом в 1960-м, и послали его оперуполномоченным в Коптево. Район бандитский был, но опера резкие были, многие с войны, а другие и 41 в Москве помнили. И в конце 50-х тихо стало. Земля Лёше досталось спокойная. А потом и вовсе отделение новое, да и район новый образовался — Железнодорожный. Всех преступлений — то бытовуха, зимой шапки, ну квартирные, куда ж без них. Тут-то Лёша и кличку получил. На старости лет.

А началось, что кражи квартир одна за другой зачастили. И всё второй, третий этаж. Двери целы. А магнитофона нету, ну и там золотишко-сёрежки, колечко… Да и мало ли, что гражданам померещится. Дверные замки целы, косяк цел. Окна закрыты, пожарной лестницы рядом нет. Отказать. Чтоб прокурорские не кипятились, он даже замки дверные изымал и лично на экспертизу возил. Ой, как народ кричал! Обворовали, не ищут! Да ещё и замок выдрали. Ну выдрали, что Лёша слесарь, что ли? Народ, конечно, дай ему волю… один гражданин пришёл домой, видит, что везде, по его словам, конечно, рылись. Он сразу бросился смотреть заначку и видит — цела! И как нажрался, обрадовавшись, что Лёша его только на третий день опросить смог. Работай с такими.

А потом Бородина интерес взял, а мало ли… ведь уже четвёртая… И стал он смотреть, да присматриваться. И понял, как. Там везде деревья рядом с домами. А район-то старый, и деревья тоже. Ну а по ветке до окошка, а там в форточку. Форточка-то всегда открыта. У нас народ свежий воздух любит. И сел Лёша за стол, и написал: Оперативное дело «Орангутанг».

И пошёл искать подходящие дерево и квартиру. И нашёл. Потом провёл оперативное мероприятие, с бабками у подъезда переговорил. Ну и слух пошёл, что в этой квартире шахтёр гостит с женой. И шахтёр этот не с Донецка, читай Сталино… где шахту, в которой Хрущёв работал, искали, а с Шпицбергена — и шмоток там заграничных, и магнитофон Грюндиг имеется. Лёша в засаду сел, особо нет, так… красненькое с пивом, ну и рыбка, конечно. Повязал на второй день. Жена, правда, беспокоилась, но оперативный дежурный солидно отвечал:

— На задании.

На совещании хвалили. Премию дали, 25 рублей. Всё испортил Барбос. Он Лёшу Бандерлогом обозвал. Эти молодые, хамоватые какие-то. С тех пор Лёшу Бандерлогом все звали. А Бородин между прочим капитан милиции. Барбос успокаивал, что слово английское от писателя одного, Киплинга. Бородин нашёл этого Киплинга. Ему там Акела понравился. Серьёзный персонаж.

А вообще Бородин книги любил. Сам писать пробовал. В газету ГУВД «На боевом посту», но не напечатали его заметки. Ни про старшину отделения милиции, ни про 50 отделение милиции, когда оно на Петровке было. Лёша звонил, интересовался. Ему какая-то девица ответила, сказала, что он пишет, как матом ругается. Бородин с надеждой в голосе поинтересовался:

— Виртуозно?

Девица чем-то подавилась. Лёша обиделся. Деваться было некуда, он купил пузырь и поехал к Барбосу. Они говорили о литературе. Закусывали. Потом пришли потерпевшие, вечно они потрепаться о жизни мешают, и Бородин вышел из кабинета. Дома он зашёл в комнату дочери, снял с полки Чехова и стал читать на кухне.

Чехов успокаивал. Хотелось спать.

И снилась Бородину, капитану милиции, директор продуктового магазина гражданка Ван Тен Сун, что сидит на втором этаже под крышей и со своего рабочего места видит и торговый зал, а с другой стороны подсобку. А Лёша просит у неё колбасы копчёной, ну и там по мелочи лосося, икры красной, апельсинов и мяса.

А директриса бровью чёрной водит, сигаретку мусолит. Обозлился Лёха и как рявкнет:

— Я те, Мисюсь, сделаю дом с мезонином лет на пять!

Локтями зашевелил. Чашку чайную сбросил. К несчастью. Врут эти приметы. Жена пришла. В красном халате. На гирю похожа. В анфас. Вечно руки в боки.

— И чем мы людей кормить будем? Поназвал народа на отходную.

— Люди не скотина, напоим, — буркнул Лёша.

Утром трамвай вёз его на работу.

— Коптевский рынок, — промямлила вагоновожатая.

Скрипнула дверь в 16 отделение милиции. По пустому коридору шел в белом югославском плаще капитан милиции Алексей Петрович Бородин. А на голове лихо по жигански сидела кепка. Поскрипывали полы. День был хороший и солнечные зайчики играли на его начищенных до зеркального блеска туфлях. Потертое удостоверение с блёклой фотографией привычно лежало в нагрудном кармане пиджака.

Утро было последнее. И раннее.

Козоплянский

Дали в руки кнут да дыряв зипун,

В пастухи меня, дурня, отдали.

А. Н. Майков

Деревенского пастуха с лёгкой руки директора сельской школы прозвали Козополянским. Фамилия Козополянский принадлежала профессору университета, где учился будущий директор. Профессора и деревенского пастуха объединяло одно чудачество. Они ходили босиком. Зимой и летом. Если у профессора была под хождение босиком подведена теоретическая база, то пастух отделывался незатейливым от «пошли вы нахер» до «мне так удобней». Пастух Козополянкий слыл местным чудаком, прочитавшим все книги в сельской библиотеке, и пьяницей. Летом он пас коров, а зимой работал в кузнице. Там, наверное, было тепло его босым ногам. Я был отдан дедом в подпаски Козополянскому. Работа была простая. Сложнее было рано утром просыпаться. Коровы дружно шли в известном им направлении. Были, конечно, строптивые, но щелчок кнута их усмирял, а серьёзный лай добродушного на вид Цыгана не давал им шанса проявить ещё раз свою строптивость. Мы выходили на луг, коровы принимались за работу: жевали траву. Деваться им было особо некуда, с одной стороны была река, со второй овраг, а с третьей — мы на бугре. С четвёртой стороны была пыльная дорога, где бдел Цыган. Козополянский стелил на землю брезентовый дождевик, я шёл к роднику, где ставил в холодную воду свою бутылку молока и бутылку самогона пастуха. Мы с Козополянским разговаривали за жизнь. Моя была как куцый хвостик, а у пастуха — богатая событиями, почерпнутыми из книг и наблюдений за деревенской жизнью. Поэтому в основном я слушал, после обеда, выпив самогонки, он ложился спать, и я оставался за старшего. Цыган сваливал со своего поста и ложился рядом со мной. Во сне у него подергивались лапы, и он поскуливал и порыкивал. Я читал журнал «Сельская молодёжь» и, посматривая на коров, отмахивался от слепней. Потом Козополянский просыпался, шёл умываться к роднику, допивал остатки самогонки, закусывал молодым чесноком, втягивал себя воздух, поднимал руку, оттопыривал указательный палец с широким ногтем и с придыхом торжественно произносил:

— Фитонциды!

Ближе к вечеру мы гнали коров обратно, они тяжело брели и при виде околицы деревни начинали дружно мычать, жалуясь на переполненное вымя. Деревенские собаки стервозно лаяли, кнут Козополянского щёлкал, пыль стояла столбом, Цыган лениво бежал впереди, задрав свой чёрный хвост, похожий на потрёпанный в бою пиратский флаг.

Однажды Козополянский меня удивил своим рассказом. Покуривая козью ножку, он мне поведал о том, что хочет вывести породу лошадей. Это будут особенные лошади. Зелёные.

— Зачем? — наивно спросил я.

— Это красиво. Я об этом у одного писателя прочитал, Вересаев его фамилия. Книгу напишу, как разводить. Денег заработаю. Крышу сестре починю.

— А где ты лошадей возьмёшь для разведения?

— У цыган уведу.

Лето закончилось. Я уехал в город учится в школе. И так мне запомнились эти зелёные лошади, что они мне иногда ночью снились.

Изумрудного цвета, с золотистыми гривами и жемчужными копытами.

Поздней осенью от деда пришло письмо, что Козополянский, напившись, пытался украсть лошадь у цыган, но они его поймали и избили. Дед писал, что пастух от побоев помер, перед смертью просил привет тебе передать.

Я видел могилку Козополянского, жестяной короб с красной звездой. Хотел пририсовать зелёную лошадку, но постеснялся, да и художник я никакой.

Четвертак

Харитонов имел прозвище «Хомяк». Щёки у него были толстые и подвижные. Усы свисали из-под широкого носа грустно и как-то безнадёжно.

Дом, в котором жила Марина, был рядом с 50 отделением милиции, где в должности инспектора уголовного розыска служил Харитонов. У Марины была комната в коммунальной квартире, сын двенадцати лет, диплом с записью: актриса драматического театра и должность директора кинотеатра «Рассвет».

Она дружила с толстой инспекторшей детской комнаты милиции. В эту комнату и заглянул на огонек Харитонов. Женщины пили чай с дефицитным лимоном, курили, жевали тортик «Сказка» и трепались за жизнь. Хомяк достал из дипломата бутылку «Агдама», румяное яблоко сорта «джонатан», маленькую плитку шоколада «Гвардейский» и присоединился к честной кампании.

Время летело весело и поэтому незаметно. Харитонов сгонял колобком в магазин и притащил бутылку наливки. Марина заливисто смеялась над анекдотами, которые травил, распушив усы, Харитонов, сама рассказывала байки про театр и кино. Осоловелая инспекторша, почувствовав себя чужой на этом празднике жизни, оставила им ключи от комнаты и укатила на машине ПМГ с двумя развесёлыми сержантами.

Сквозь шторы пробивался свет от прожектора, освещавшего вход в отделение милиции. На полу безвольно развалились чашки бюстгальтера, белела кружевом комбинация, туфли-лодочки прочно стояли на синих армейских трусах Харитонова. Диван поскрипывал и протяжно ахал.

Потом они, смущаясь друг друга, звонили по очереди: он жене, она сыну. Ночь была тихая и безлунная. Утро — сумасшедшим и серым.

Обоих закрутил ритм жизни. У него была оперативка, стояние в канцелярии, свидетели, потерпевшие, прорва бумаг и телефонных звонков. У неё — приготовление завтрака для сына, контрастный душ, завывание фена, разглядывание себя в старом мутноватом зеркале, а потом тушь на ресницы, помада на губы, лёгкое касание заветной французской крем-пудры, духи за уши, на запястья, лак на ногти, чашка кофе и бег к остановке трамвая. На работе — составление рабочих графиков, ссора с вечно пьяным художником по поводу афиши к новому фильму, совещание в райисполкоме.

На следующий день она, поёживаясь от любопытных взглядовЮ пришла к нему в кабинет.

— Вы тут поаккуратней, — раздражённо сказала инспекторша. — Учреждение здесь, а не хухры-мухры.

Ключи от детской комнаты милиции зло брякнулись на полированный стол.

Харитонов чувствовал себя разведчиком, боясь жены и замполита. Марине было неудобно перед сыном, но поделать с собой она ничего не могла. Ей вообще сон приснился, что Он и Она идут по парковой аллее, Он в форме, большой и добрый, а она в юбке, ну такая, с клиньями, хрупкая и маленькая. Он её держит за руку, и ей так хорошо, так приятно, что, проснувшись Марина расплакалась. Контрастный душ поставил всё на свои места.

У Харитонова и Марины появились ключевые слова, понятные только им в долгих телефонных беседах. Иногда её сын ночевал у бабушки. За окном её квартиры гремели на стыках рельсов товарняки, ползущие по Окружной. Доносился звонок припозднившегося трамвая. Бледный рассвет осторожно вползал в комнату. На работу не хотелось. Они лежали, обнявшись, и им было тепло и уютно. Утренний кофе, который варила Марина, был густым и горьким.

Потом Харитонов поступил в Академию МВД, сессии были долгими, они стали чаще расставаться, потом его перевели в Управление.

Однажды Харитонов, крепко выпив, приехал к ней домой. Она отпаивала его кислым морсом. Он капризничал и нёс какую-то чушь. Потом занял 25 рублей и, обиженный, ушёл. Иногда, хлопнув стакан-другой, Хомяк звонил Марине, но встреч больше не было. Да и разговоры были сумбурными и мало внятными.

Прошло полгода и, подняв телефонную трубку, Харитонов услышал голос детской инспекторши, которая напоминала ему, что он должен Марине 25 рублей. Хомяк хлопнул себя по лбу пухлой ладонью и помчался занимать деньги.

Подъехав к 50 отделению милиции, он узнал, что инспекторшу угнало куда-то начальство. Харитонов побрел к Марининому дому. Открыла дверь её соседка. И тут Харитонов узнал, что Марина умерла.

— В смысле? — тупо спросил он.

— Да рак у нее был. Сгорела как свечка, — поджав губы, процедила соседка.

— А сын?

— Бывший муж забрал.

Дверь захлопнулась. Хомяк тупо смотрел на обитую чёрным дерматином дверь. Маринино лицо стояло перед его глазами. Во вспотевшей ладони, сжатой в кулак, четвертак стал скользким и противным. Подумалось, что надо съездить на кладбище, купить цветов. Вино-водочный магазин оказался ближе. Он пил в подсобке водку.

— Что-то случилось? На вас лица нет, — тревожно спросила продавщица.

Хомяк не ответил. Выцедил стакан водки. Хрустнул половиной яблока. За ним грохнул засов магазинной двери.

Двор магазина был завален ящиками, пахло гнилью и прокисшим пивом.

На кладбище он так и не попал. Прошло много лет. Иногда в толпе ему казалось, что он видит Марину, её глаза, наклон головы, лёгкое движение руки, поправляющей прическу. Тогда он замирал. Толпа обтекала грузного полковника милиции, тупо таращащегося в никуда. Потом он вливался в толпу и шёл бодрым шагом. Дома его ждал телевизор, диван, початая бутылка коньяка, жена и тёплые тапки. Равнодушная толпа сдавливала его со всех сторон, его ладонь, сжимающая ручку дипломата была потной, а сам дипломат тупо и больно бил по ноге.

Город Хоп и немножко Гяп

В аэропорту мы почувствовали сладковатый запах гниющих фруктов. Было солнечно и жарко. Ветерок гонял пыль. Хотелось чихнуть, но не получалось, только морщился нос и слезились глаза. Сиденья милицейского «Козлика» были горячими, водитель улыбчив и, бросая руль, широко разводил руками, показывая на улицы, застроенные однотипными, кондовой советской постройки домами.

Показал на здание казарменноготипа, резко выделяющиеся на фоне панельных домов.

— А здесь Керенский учился, давно, ещё царь был, — торжественно произнёс наш гид.

Тут же спросил:

— Алишер Навои знаешь?

Здание местного МВД было суровым, окна были похожи на бойницы. Начальник Управления сплавил нас местному сыскарю. Тот, появившись из дверей приёмной, произнёс:

— Хоп.

В его кабинете нам было сказано, что надо пить чай. Обычай.

— Хоп.

Чай был в фарфоровом чайнике. Терпкий и без сахара. Осилили.

— Хоп.

И нас устроили в гостинице.

— В обед плов. Хоп?

— А когда обед?

— Сейчас.

После обеда не хотелось двигаться, хотелось лежать и слушать журчание воды.

— Вечером ужин. Шашлык, русский чай и гяп. Хоп?

Усилием воли мы собрались и поехали делать то, зачем нас послал родной МУР.

Вечером был обещанный шашлык, водка в чайнике — русский чай, просто чай. Много разговоров и туманных намеков — короче, гяп.

Через сутки нас провожали на самолёт. Пакет с фруктами, две стеклянные банки, в которых лежали куски баранины, залитые салом, и пиво — это чтобы скучно не было.

— Прилетайте. Хоп?

— Хоп, — облегчённо сказали мы и открыли пиво в самолёте. Потом мы решили попробовать баранину. Запили её остатками пива.

Мне снился Ходжа Насредин, Алишер Навои и Рашидов, пьющие чай.

Выйти из самолёта было сложно. Сало и баранина слиплись в желудке с пивом. У них был гяп. Вы ходили когда-нибудь с гирей в животе? И не пробуйте. В аэропорту у буфетной стоки мы пытались что-то сказать. Говорить было тяжело.

Но мы сказали заветное слово из трех букв:

— Чай.

Буфетчица посмотрев на нас сердобольным взглядом, подала тёплое пойло в липких гранёных стаканах.

— Хоп, — выдохнули мы, попив тёпленького. Отлегло. Народ в конторе крутил у виска пальцем, глядя на непрерывно кипящий чайник в нашем кабинете. Стакана чая хватало на час. Потом сало, баранина и что-то там ещё вступали в гяп. И нужна была новая порция горячего.

А вы говорите: Ташкент — город хлебный. Неправильно это.

Хоп!

За райскими яблоками

Бабушка каждую осень варила варенье из райских яблочек. Райские яблочки она ездила покупать под Данков. Там были сады и знакомый сторож, колченогий дядя Серёжа. Бабушка брала отцовский абалаковский рюкзак, мне полагался солдатский сидор. Из него вкусно пахло. Там лежала половина орловского, чеснок, сало и ножик со сточеным лезвием. Дождик то шёл, то прекращался. В центре площади была громадная лужа, которую аккуратно обьезжали автобусы. Из автобусов выскакивали пассажиры и бежали в сторону туалета. В туалете на полу пирамидками лежали фекалии, по стенам тянулись тёмно-коричневые полосы. Станционный буфет имел гордое название «Кафетерий». Серого цвета бывшие вафельное полотенце с весёлой злостью мелькало в руках монументальной буфетчицы. Она вытирала им прилавок. С ловкостью опытной цыркачки она доставала из громадной кастрюли пирожки, разливала по гранёным стаканам кофе с синюшным молоком, а особо выпендрёжные получали песочный коржик, похожий на шестерёнку. Мы стояли под навесом и ждали автобус. Три бабульки в плюшевых жилетах, с коричневыми платками в белую клетку, молодуха с платком на котором акрилово топорщились ядовито красного цвета розы, на её ногах прочно сидели коричневые полусапожки, с которых морщил ушастый профиль пожухлый заяц. Мужичонка в засаленой телогрейке тёрся около молодухи, методично отхлебывая из бутылки, на этикетке которой гордо и змеино держали голову три семёрки. Городская дама в сером габардиновом плаще покуривала папироску и презрительно стряхивала пепел в сторону бабулек. Те шмыгали носами, но помалкивали.

— Вот хлеб мешками из города вывозите. Как вам не совестно! Что печь разучились?

Мужичонка встрепетнулся. Поправил кепку.

— А скотину чем кормить-то, ты как думаешь, красавица?

— Известно, чем, комбикомом. — презрительно произнесла городская дама.

— Э, милая, да гдежь его взять-то, комбикорм этот? — мужичонка толкнул молодуху и свернув козью ножку закурил.

Дым мохорки был сладкий и тягучий.

Одна из бабок поджав губы и не глядя на городскую сказала

— А ты милая пойди, поработай за палочку с наше, тогда и мы тебя послушаем.

— Да, хорошо, что усатый сдох, а лысому поджопник дали. Сейчас мир во всем мире, тока Израиль воюет? — хохотнул мужичонка — при лысом-то председатель орет: режь скотину. А какая скотина-то? Петя-петушок, да кура Ряба.

А щас, на-ко-те-выкуси!

Остромордый ПАЗик остановился у навеса. Мужичонка рванул первым, бабки засеменили бережно придерживая мешки сквозь ткань которых топорщились острые углы хлебных буханок. Молодуха резко толкнула городскую даму, та упала. Из автобуса донеслось

— Ты погорбся, сука, с наше!

Автобус уехал. Мы помогли встать городской даме. Она размазав грязь по плащу, погрозила кулаком вслед автобусу

— Сталина на вас нет!

***

Колченогий Сережа бережно доставал из ящика райские яблочки.

— Если что, скажите что в сельпо купили.

Мы кивнули. И пошёл дождь. На попутном грузовике мы ехали в Елец. А дождь всё лил и лил. Но сил у Бога было маловато. Потопа не получилось.

Щукин

Инспектор уголовного розыска, находится

на переднем крае борьбы с преступностью.

Его деятельность протекает в условиях,

которые нередко бывают экстремальными

она отличается высокой эмоциональной

напряженностью.

Учебник для ВУЗов «Юридическая психология». —

1978. — М.: Юридическая литература

Щукин был учителем русского языка и литературы по образованию. Работал старшим инспектором уголовного розыска. Так уж сложилось по жизни. Он тащил лямку, был не плох, не хорош. Обычный сыскарь по недоноскам. И жизнь у него была обычная. Это там в кино «Инспектор уголовного розыска» стрельба, засады и прочие ЧП. У Щукина была рутина. Он писал бумажки-отписки, был на майорской должности и свято помнил, что можно возбудить не более 11 уголовных дел в год, остальное отказняк и профилактика НАШ БОГ. Развлечений было немного… так… полазить по подвалам и чердакам, дать пару-тройку подзатыльников недоноскам, выпить ликёра с безотказными инспекторшами Детской Комнаты милиции. У девушек Щукин пользовался успехом. Читал стихи, был ненавязчив и мил, невзначай он демонстрировал удостоверение МУРа девушкам. это производило впечатление и вело к коротким, но бурным отношениям. Щукин радовался полученным удовольствиям. Девушки рассказывали в компаниях, что знакомы с сыщиком из МУРа и если что… пауза…, дальше они округляли глаза и поправляли причёску. Девушкам все завидовали и просили по мелочам. Щукин в мелких просьбах девушкам не отказывал. Он был популярен в местных кафе и известных флетах. Потом грохнуло в Казани. В газетах писали о разгуле детской преступности. Ситуация вышла из-под контроля и из разных городов Союза в Казань сьезжались сыскари для оказания практической помощи местной милиции. Прибывших распределяли по районам Казани, они помогали в оперативной работе и просто патрулировали улицы. Старые сыскари помнили о «Тяп-Ляп» и не хотели повторения ситуации. Это была война. В погожий день патруль возглавляемый Щукиным был зажат в подворотне, 10–15 недоносков в телогрейках и с арматурой вылетели из-за ближайших домов. Щукин спал с лица и драпанул. Патруль остался. Курсанты обнажили штык-ножи, офицерик царапнул кобуру побелевшими пальцами, казанский сыскарь шмальнул в воздух и прорал в истерике про мам всех ублюдков. Потому как знал, что стрелять на поражение нельзя. Дети. Толпа замешкалась, цыкнула, сплюнула на асфальт

и свалила.

Патруль дружно закурил, присев на корточки. Вечером в общаге пьяный казанский сыскарь одним ударом сломал челюсть Щукину.

Щукин получил больничный, грамоту, премию и внеочередное звание капитана. Вот что значит правильно написаный рапорт и обьяснения. Филолог, говорить не мог, только писать.

P.s. Фамилия изменена. Обстоятельства нет.

Cкучно про любовь

Сам помадой губной он не мажется

И походкой мужскою идет.

Он совсем мне мужчиною кажется,

Только вот борода не растет.

Ю. Алешковский.

Боря Рогожин вытолкал меня на улицу толкать «Луноход». В конце-концов «Луноход» плюнул мне в лицо гадким дымом и мы поехали. Конечно опоздали. Тушку заносили в чрево скорой помощи.

— Проникающие, пока жива.

РАФИК взвыл сиреной и живчиком резво покатился. Я глянул на водителя Онищенко. Он пожал плечами и открыл капот. Брюки на его заднице были засалены и сверкали в свете уличного фонаря.

На стенах подъезда были начерчены стрелы пронзающие сердце, коротко сообщалось, что Вовка дурак. Три буквы были старательно заштрихованы, но правды не скроешь. Слово «****а» выглядело свежо и вызывающе ждало своей участи.

У мусоропровода в позе, которую долго изучают в Шао­лине, а у нас конвой обучает за пять минут и навсегда, сидели два мужика. Как водится в спортивных костюмах. И курили, аккуратно стряхивая пепел в консервную банку. Я покурил с ними. Выяснилось все быстро, что Катька живет у хахаля. Сама она ходила к Хозяину за растрату. Девка понимающая, а хахаль правильный фраер. Живут душа в душу. Но вот повадилась к ней ходить баба коротко стриженая, там разборки были. Ну а сегодня хахаль на работу, а эта: «Здрасьте! Я — Клава! Где ложиться?»

Шума было! Потом эта стриженая как из ****ы на лыжах шмыг, и бежать.

Коротко стриженую задержали ленинградцы у ресторана «Кронштадт». По ориентировке. Я откатал ей пальцы, подождал пока она чертыхаясь отмывала руки. В кабинете она курила в затяг и шумно пила воду. Познакомились они на зоне. Жили душа в душу. Потом одна вышла на свободу. Вторая осталась досиживать. Перед расставанием договорились встретится. Встретились. Катя сказала, что у нее другая жизнь. Прошла любовь, завяли помидоры.

А дальше по рюмахе, слово за слово, ну и зашел палец за секель…ножик в руку и вперед.

Она прочитала объяснение, написала без подсказки: с моих слов записано верно и мною прочитано, лихо расписалась.

— Катя умерла, — сказал я.

Ее рука вдавила окурок в пепельницу.

Вечером приехал конвой и вывел ее к воронку. Она обернулась и проорала

— Я с моим секелем не пропаду, — губы ее скривились. Конвоир ткнул ее кулаком в спину. Дверь захлопнулась.

Про колку

Серая форма, серые лица.

Это советская милиция

Идет опохмелится.

Первое, что узнают обычные граждане про милицию из художественной литературы, так это то, что «следователи» кричат на возможно честного человека

— Колись, сука!(с)

Петрович достал как фокусник на арене цирка из внутреннего кармана пиджака бутылку водки с зелёной этикеткой, три конфеты «Дюшес» и серую пачку сигарет с голубоватой надписью «Дымок». Я помотал головой, обьяснив что дежурю и начальство ждёт проверку нового зама по оперработе. Петрович кивнул, очистил жёлтым ногтем сигаретные крошки с обёрток конфет. Налил и обстоятельно выпил. Прополоскал стакан водой из графина и воду выплеснул в окно. Мы закурили. Внутренний телефон два раза курлыкнул. И тревожно замолчал. Петрович деловито спрятал водку в недра пиджака. Художественно разбросав бумажки с последней кражи по столу и красиво напечатав на чистом листе: «Я, старший оперуполномоченный УР... 50 о/милиции сообщаю, что проведёнными оперативно-розыскными мероприятиями…» мы замерли в ожидании. Дверь кабинета распахнулась и появился начальник конторы и какой-то тип по гражданке. Начальник задрал подбородок вверх и закатил глаза. Сигнал был понят. Тип в гражданке — новый зам по оперработе РУВД.

— Как служба? — спросил гражданский и не слушая ответа втянул воздух. Петрович выпустил клуб дыма. И закурил новую сигаретку.

— Виноват. Волнуюсь, — извинительно сказал он — Конфетку не хотите?

— Не колется? — заглядывая в бумажки на моём столе произнес новоиспеченый зам по оперработе.

Я пожал плечами.

Гражданский налился кровью и грохнул кулаком по столу, печатная машинка звякнула звоночками, и он проорал

— Встать! Три офицера перед тобой стоят, а ты расселся как поп на именинах! Колись, сука! Куда добро спрятал?! Я те покажу кузькину мать! В тюрьме сгниёшь!!!

У Петровича выпала сигарета изо рта и он аж привстал со стула.

Гражданский повернулся к начальнику конторы и рубанув ладонью воздух четко произнёс:

— А Вы, товарищ майор, лично доложите о результатах. Работать надо, а не курить на рабочем месте.

Дверь с треском захлопнулась. Портрет Железного Феликса качнулся на гвоздике как маятник у ходиков.

— Силён. Эти комитетчики всех расколят и в углу сложат на просушку, — Петрович встал, поправил край муровской ксивы торчащей из нагрудного кармана пиджака и ушел тихой тенью через «паспортный стол».

Я остался, потому как был дежурным опером по конторе. Заглянувший замполит принёс мне портрет нового Генсека. Андропов на портрете был сер и пучил глаза. Шла новая эпоха. Начинались похороны советской милиции.

Про говнюков

Леша жил в соседней комнате. Он имел звание старшего лейтенанта, лицо про которое любой встречный сказал бы лошадиное, кличку Конь и желание получить высшее образование. Желание реализовывалось в пединституте на заочном отделении естгеофака. Старлей скрипя ремнями, сапогами и благоухая Шипром, сигаретами Союз-Апол­лон и тонким запахом портвейна Кавказ, производил неизгладимое впечатление на студенток. Но семейной фотографии не получалось. Капитан Ведякин шутил, что у Леши проблема с Закрепителем. Леша злился, но потом глядя вниз соглашался. Потому как эффект СВЧ никто не отменял. Решетчатые костюмы как из романа Беляева слабо помогали при работах на антенном па-

вильоне.

Конь приходил в нашу комнату, что была в офицерской общаге с половиной батона за 22 копейки. На батоне лежало толстым слоем варенье и куски шайб масла из солдатской столовой. Он со вздохом клал дежурный рубль в банку из-под тушенки и садился к столу. Ведякин наливал ему Божью Слезу в стакан приговаривая

— Пей, Леша, чего в сухомятку-то жрать.

Конь втягивал в себя жидкость, мотал головой, фыркал, откусывал прямыми желтыми зубами кусище батона. Варенье шлепалось на газетку заботливо положенную на стол капитаном Ведякиным.

Однажды он не пришел. И мы пошли к нему узнать в чем дело. Дело было медицинское и называлось радикулит.

— Надо в госпиталь, — как можно авторитетней произнес я.

— Пока он там манну кашу жрать столовой ложкой будет и глаза пучить на медсестер, то мы за него службу тянуть будем? Тебе своих чурок мало, добавь его, — пробормотал Ведякин.

Дежурный по части помялся для приличия, звяк­нул-брякнул и нам подогнали УАЗик. И мы поехали к знакомой капитана Ведякина у которой была знакомая которая была знакома с бабкой. Бабка лечила от всего. а радикулит вообще не болезнь, а не стояние позвоночника сказал капитан покуривая сига-

ретку.

— Не менжуйся, Конь. Если спереди не стоит, то сзади вставят. Диалектика. — философствовал Ведякин.

Леня поскрипывал зубами на ухабах и молчал.

Бабка оказалось шустрой. В раз стянула с Коня рубаху, брюки, исподние, хлопнула ладошкой по спине. Конь фыркнул.

— Не балуй, — строго сказала она и ушла.

С заднего двора замычала корова, послышался лязг, шлепки, потянуло дымом.

— В яму его, — торжественно объявила бабка.

Ямой называлась на четверть вскопанная в землю железная бочка, когда-то синия, а ныне умерено ржавая. С одной стороны бочки в ямке горел костер.

Леша не сопротивлялся, у него руки были ковшиком сложены на причинном месте.

Он только тонко и интеллигентно спросил

— Это говно?

Бабка ловко одела бельевую прищепку на его нос, а мы сунув его в бочку быстро отбежали. Коричневые брызги разлетелись и окропили нас.

Ленина голова с белой прищепкой сиротливо смотрелась на фоне темнеющего неба.

Из бочки старлея достала бабка, облила теплой водой из цинкового ведра. Промямлив, что мыло денег стоит.

Выдала пальто. Пальто было вонючим и без воротника.

— Чистый драп, завтра чтоб привезли-произнесла знахарка.

В УАЗике водитель пытался открыть окошки, но Леня боялся сквозняков. Ведякин курил сигарету за сигаретой. Я мечтал о прищепке.

В общаге мы выпили по стаканчику и завалились спать. утром позвонил дежурный по части и проорал, что если у нас был понос, то надо срать в сортире, а не в машине. И обозвав говнюками бросил трубку. Леща сказал, что радикулит прошел, но запах остался.

Ведякин пошел в расположение роты, я поплелся за ним. Конь махал руками у дверей бани, его не пус-

кали.

На нас смотрели с плакатов розовощекие военные. Они отдавали честь, сжимали оружие и не знали слова радикулит.

С крыши штаба из репродуктора доносилось

— Раз, раз, раз. Проверка. Раз, раз…

Ведякин обернулся, посмотрел на меня и мрачно сказал:

— Мы, говнюки, это точно. В говне живём, говном командуем, говно на нас льют. А дембель у меня в 2000 году. Дожить бы.

Про нас

Домой уехать не удалось. Пара уличных, мелкая кража. Бумажки. Следователь пытался спихнуть всё на дознавателя. Дежурный орал, что он не будет держать больше трёх часов и вообще пол в предбаннике этими клоунами заблёван, не говоря про лужицу крови на линолиуме сочившуюся из носа терпилы, а пятнадцатисуточников сегодня нет и убирать некому и вообще как он будет сдавать утром дежурство в этом бедламе. Потом приехал следователь, брезгливо перебирал бумажки, смотрел на часы. ППСники тяжело сопели и тянули патрульные книжки в ожидании очередной палки. Ответственный по конторе забрал единственный на ходу «луноход» и укатил домой. Под утро я устроился на столе, накрывшись шинелью и немного поспал. Утром болела шея и от сигарет першило в горле.

— Барбос, ты только доктора привези, опроси по факту и свободен. Я тебе машину до метро дам. Все в разгоне…А?

И я поехал.

У доктора было землистое лицо, он был после ночи. По дороге в контору в тряском УАЗике мы спали привалившись к друг-другу. На улице шёл дождь. Я вскипятил чайник. Мы пили чай. Доктор тёр лицо ладонью. Морщился от едкого дыма моей «Примы». Оконное стекло запотело от пара вскипевшего чайника. Я засыпал заварку. Достал бланк и начал задавать вопросы. Через час приехали потерпевшие. Мужчина достал из потрепаного саквояжа, ручка которого была перемотана синей изолентой фотографию дочери. С фотографии смотрела на меня девочка с пышным бантом на голове.

— Вот. Это она,  — сказала женщина, посмотрев на меня с печальной надеждой.

Я вздохнул, достал бланк и стал переписывать паспортные данные. Дело было не хитрое. Семья снимала деревенский домик. Между оконными рамами стояли плошки с соляной кислотой, чтобы зимой окна не замерзали. Окна по случаю жары открыли, плошки не убрали. Девочка выпила из плошки. Думала наверное, что вода. Но родители девочки об этом не знали. Она почувствовала себя плохо. Семья вернулась в Москву, вызвали Скорую. Малышку отвезли в больницу. Дежурный врач пощупал живот и отправил домой ребёнка. Утром девочка скончалась. Родители написали заявление. В дежурке было тихо. Постовой мрачно курил пытаясь выпустить кольца. Не получалось. Он раздувал щёки и зло щурился. Дежурный выбросил в окошко оружейки карточку-заместитель. Пробурчал, что оружие нормальные люди чистят.

Доктор дремал, сидя на вытертом до блеска задницами потерпевших деревянном диване, вытянув длинные ноги. Туфли у него были старые с трещиной на подошве. Тонкая струйка слюны замерла в уголке губ. Машину мне не дали. В 23 трамвае было пусто. Дождик кончился. У винного магазина змеилась очередь. Спать не хотелось. Да и вообще ничего не хотелось.

Линейный мент

Вообще Паша он детдомовский был. Мама его погибла, ехала с поля на тракторном прицепе пела песни. Она вообще петь любила, в клубе выступала. Паша помнил у нее такие туфли черные были, их лодочкой называли. Она в клубе пела, а ноги в этих лодочках дробь выбивали и еще у нее платок был, такой с какими-то кляксами бордовыми. И духи еще Паша помнил, такие в красной коробке «Красная Москва» назывались. А прицеп перевернулся. Все живы, а мама мертвая. Отец на охоте погиб, сами знаете выпьют и на охоту. Папу Паша не помнил, мама рассказывала. Из детдома Пашу в интернат перевели, там драться приходилось, пацаны городские, а Паша один деревенский. Из интерната его сестра мамина забрала, ее мужа посадили он ей выкидыш сделал. Так она рассказывала. Тетка Клава хорошая была, конфеты покупала, в школу провожала. Потом ее муж вернулся. Паша в армии уже служил. В армии ему нравилось, распорядок, чисто, кормят. И спортом заниматься можно. Его даже в спорт роту забрать хотели, но он отказался, ему в полку нравилось. А потом замполит его вызвал, сказал, что отпуск подписан, велел проездные документы получить в штабе. Теть Клаву муж топором зарубил, пьяный был. Паша с участковым выпил, тоже в форме, типа военный. Это он Клавиного мужа застрелил, в деревне говорили, что конец Анискину ихнему, уволят, а то и посадят. Не 37 год, чтоб в людей стрелять. Ну участковый конечно выпивал, нервы успокаивал и обидно ему было что пистолет отобрали.

Ехал Паша в часть и вспоминал он, как метель мела на кладбище. И с района оркестр приехал, а играть не смог. Холодно было… губы у них мерзли, только пьяный барабанщик в барабан бил. БУМ-БУМ-БУМ… И еще вороны каркали. Этим воронам лишь бы прокаркать.

И еще вспоминал Паша этого участкового с потухшими глазами тащащим двумя пальцами себе в рот капусту и его острый кадык, что ходил туда сюда.

Паша в Москве вышел с поезда на вокзале нашел прогуливающего в конце платформы милиционера. Милиционер был метр с фуражкой и по дембельски мятых сапогах. Паша выдохнул

— В милицию хочу!

Милиционер сдал назад, сплюнул. Выдохнул воздух.

— Тебе в комендатуру, служивый.

Паша ему втолковывал, мент крутил пальцем у виска. Потом они поехали к менту в общагу, а утром Паша оказался перед глазами сисястой майорши.

Так Паша очутился в линейном отделе милиции. Сопровождал электрички, патрулировал платформы, жил в общаге. Мечтал о юрфаке.

А вообще вечер был морозный. Вышел Паша на платформе Моссельмаш, кофе выпить на Сенежской улице, а потом к ребятам в вытрезвитель, что рядом с платформой заскочить хотел типа согреться, потрепаться. А на платформе стоят ребята, ну студенты по виду пиво пьют. Холодрыга. А они в курточках, аляска называются, на волосы патлатые их снежок сыпится, а им по барабану, тот который БУМ-БУМ-БУМ. Рядом бабка крутится бутылки, что собирает. А один из студентов возьми да брякни

— Поклонись бабка, мы тебе все и отдадим.

И в глазах у него потемнело. Бабку эту он знал. Ее все Галкой звали, деревенская, пенсия 25 рублей, попробуй проживи. Вот и собирала бутылки, ну и там по мелочи. Рука его потянулась к кобуре. И понял он, что это его день последний, но ему вообще-то как-то по фигу было. Знаете, как гною… Раз и прорвался. Только ему в ухо кто-то выдохнул

— Не горячись, братишка.

И рванул за плечо. Сыщик из «полтинника» оказался, их конторы рядом на проезде Черепанова, знакомы… на одном трамвае от метро «Войковская» до улицы Михалковская…

Они потом сидели на ступеньках в подъезде. Там тепло от батарей было. Курили. Паша все рассказывал. Ну, про жизнь свою, куцую как собачий хвост. Потом они поехали на Черепашку, Паша сдал оружие в своей конторе, а сыщик в своей.

Чай они пили с лимоном. Деревню вспоминали. Каждый свою. Водки не хотелось. А метель мела…мама не горюй.

Да. Маньяк

Я вертел в руках шариковую ручку. Мы смотрели друг на друга. Он с усмешкой. Я устало, просто день выдался не очень и хотелось домой.

— Ну пиши, начальник. Чего замер?

— Что писать-то? — спросил я его.

— Ну что вы там пишите, типа я имярек и гад, сознался и тудыть его в кочерыжку. Чистуху даю, как бог свят. Устал я, понимаешь?

История была не мудрящая. Соседи крики услышали. Пришел участковый и получил по голове. Затвор передернуть успел, а выстрелить нет. Потом приехали мы. Участковый сидел у лифта и мотал головой, капли крови летели во все стороны. Соседи ахали и то подходили к нему, то пятились назад. Скорая где-то застряла. Один под окно. Двое на дверь. Дверь сложилась пополам. Выстрела не было. Он сидел на кухне и пил чай. Пистолет лежал на кухонном столе. Труп на полу. Пальцы рук и ног трупа затейливой кучкой были сложены у облупленной стены коридора. Туристический топорик был воткнут в стенной шкаф.

— Знаешь, начальник, вот я в детстве в бане мылся. У нас городок маленький был. Бабы по четным, а мужики по нечетным. И вот мы с отцом моемся, а рядом мужик, а у него пальцы на ногах такие длинные. И он ими шевелил все время. Как осьминог. Мне вот и представилось, что их отрубить надо. И понимаешь, столько лет прошло…и вот хотелось, ну просто с ума сходил. И вот, значит, выпиваю я с соседом. А он тапки снял и пальцы ног у него шевелятся, как у того, ну который из бани. Мне башню и сорвало…Такая фигня…

— Пальцы на руках зачем отрубил?

— Поверишь, сам не пойму. Накатило. А тут этот ваш мент ещё. Дверь то открытая была, я чего-то пива захотел. Выйти хотел. Устал от водки. Ну, чего мне будет? Психушка или срок?

— Пиши. С моих слов записано верно и мною прочитано.

— Нет проблем, — сказал он четко выводя буквы.

Следак приехал через три часа. В фуражку лежащую на столе дежурного по конторе милицейский люд бросал по рублику, для участкового, ну там на фрукты или как. Имя его толком никто не знал, свежий был, первый день на работе.

Грохот сапог

Грохот сапог

— Товарищи офицеры!

Мы встали. Он вошёл, человек в мышастом костюме.

— Прошу садится!

Лобок не сдержался и пробурчал:

— Я уж лучше присяду.

Человек в мышастом костюме мгновенно вычислил сказавшего. И посмотрел на Лобка. Лобок покраснел и, шмыгнув носом, стал смотреть в пыльное окно. Нам зачитали Приказ. Рассказали о роли Партии и лично её Генсека тов. Андропова в укреплении трудовой дисциплины и борьбы с преступностью. Мы нестройной толпой пошли чистить сапоги. Потому как уголовному розыску было велено приезжать на работу, согласно Приказу, только в форме. А на дежурстве сыщик был обязан быть в галифе, сапогах, портупее. И гордо носить фуражку. Проблемы были с кобурой. У всех были для скрытого ношения. За две бутылки пива капитан Сорокин мне выдал на сутки свою кобуру. На двух ремешках. Потому что Сорокин служил на северном флоте и был из тех мореманов, про которых говорят: «Поссы на грудь, без моря жить не могу». И грохоча сапогами, придерживая болтающеюся на ремешках кобуру, я прихромал в дежурку. Сапоги слегка жали. Поэтому походка моя была своеобразная. Три мысли бились в моей голове: как я дотяну до конца дежурства в этих сапогах-скороходах, не потерять бы кобуру с пистолькой и как мне в этом клоунском для сыщика наряде встретится с агентом. В дежурке меня ждал Проверяющий из Штаба.

— Из флотских? — спросил он, кивая на кобуру.

— Крейсер «Аврора»! командир! левого плутонга! Товарищ! Полковник!

Дежурный Боря Рогожин сделал страшные глаза.

— Член партии? — строго спросил полковник.

— Комсомолец, — чётко ответил я.

— Будете старшим, — ласково произнёс полковник.

И мы поехали на автобусе с мигалкой. В кинотеатр «Байкал», где несознательные граждане смотрели кино, а не трудились на рабочих местах. И я вышел на сцену, перед белым экраном. Велел приготовить паспорта и грузиться в автобус.

В проходах стояли милиционеры из ППС, кучка военных из приданных сил. Тишина в зале стояла мёртвая. Человек двадцать зрителей смотрела на меня и по сторонам.

Я шагнул, хромая в жмущих сапогах, вперёд, кобура с пистолетом больно стукнула меня по ляжке. Моя рука скользнула на неё. И почувствовал я себя Буревестником Революции, а может, просто матросом Желязником. Кто-то робко кашлянул. Всех зрителей погрузили в автобус и повезли в контору.

Там уже толпились люди с красными лицами, это их привезли из бани. А ещё в бане был штурм женского отделения. Женское отделение пало.

Одна из тёток с полотенцем на голове, сокрушалась, что ей не дали подмыться. А людей всё везли и везли…

Кто-то тряс больничным, кто-то — орденской книжкой, но многие молчали. Тихо так молчали. Сосредоточенно.

Вечером было подведение итогов. Выступал Проверяющий из Штаба. Хвалил. Меня, в частности.

— Вот, у вас отделении есть флотский один. Сразу видно, что с крейсера «Аврора». Походка, даже кобура. Молодец! Так держать.

— Самозванец, — шипел Сорокин, — какая «Аврора»! Отдай кобуру, прощелыга!

А потом мы пошли пить водку. Водка была дешёвая и называлась «Андроповка». Ехали по домам в гражданском, потому как только на работу в форме, согласно Приказу. Умный человек был этот Андропов, помер правда быстро, чему многие были рады.

Про Луну

У него было круглое лицо и тяжёлая жизнь. По-русски он знал: «Есть! Я! Рядовой…» Дальше невнятно… На вечерней поверке сержант Джужас жевал губами и скороговоркой произносил «***твоюматьбеков». Из-за округлости лица он получил кличку Луна и драил «машкой» полы, зубной щёткой — унитазы. На этом курс молодого бойца в карантине у него закончился. Под текстом Присяги он поставил палочку. Земляков у него не было, его язык был гортанен, а интерпретация песни про «вейся, знамя полковое» напоминала вой сексуально озабоченного волка. В соседней деревне брехливые собаки озадачено молчали. Замполит выклянчил букварь у прапорщика Батышева. И терзал Луну в Ленинской комнате:

— Мама мыла раму. Вот мама, а вот рама. Понял?

— Есть!

— Что есть? Кого есть? ЭТО МАМА!

— Ёб.

Командир хозвзвода тряс списком личного состава и кричал, что он всё понимает про дружбу народов, но ему ночью снится Фергана, хлопок, гора Арарат и город Фрунзе вместе с Бухарой, не говоря про татаро-монгольское нашествие на Святую Русь. Начальник столовой прапорщик Крафт просто послал всех на *** и замолчал. И если раньше на кухне для загулявшего офицерского состава жарилась картошка на громадном противне и солёные огурцы лежали в свободном доступе, как и тёплые буханки хлеба, то всё это пропало в одночасье. Народ приуныл и озадачился. Комбат потёр намечавшую лысину и приказал:

— Всё, забирай этого стрелка. Он твой. И чтоб через неделю в караул. Выполняй.

Луна стоял около двери канцелярии роты и щурился. Я протянул ему сигареты. Он сунул сигарету, ловко вынутую из пачки, за ухо и замер. Старшина роты крякнул и выругался. Луна улыбнулся. Эти слова ему были знакомы. Я махнул рукой. Луна изобразил поворот через левое плечо, его качнуло, как пакебот в шторм, и, задев дверной косяк ногой, туловищем и головой, вывалился в коридор. А я пошёл в магазин.

Капитан Ведякин выпил и медленно сжевал конфету «Домино».

— Есть идея. Наливай.

***

— Да вы что, охренели? Секретчик, это же допуски! Надо запрос посылать. Посмотри, где это, это же конец географии! Пока ответ придёт, у него уже дембель будет.

— Зато он секреты не разболтает, потому как молчаливый. И очень исполнительный. А бумажки собирать я его лично научу и портфель опечатывать тоже. Ну, ещё по одной?

— Ааа! Давай!

И Луна стал секретчиком. Портфель он полюбил страстно. Гордо ходил по части и хмурил почти отсутствующие брови. В личное время, шевеля губами, он листал букварь. Через три недели пришёл ответ на запрос, что гражданин такой-то не привлекался, не замечен и вообще не прописан в данном сельсовете.

— Шпион, — решительно сказал Ведякин. — Писец тебе, секреты Родины известны врагу, а я верил, что граница на замке и каждый полосатый столб обосали Джульбарс с Карацупой. Тяжело расставаться с детством. Но есть идея, иди в магазин.

И я побежал.

— Слышь, Петро, у меня боец есть. Исполнительный, молчаливый, ты его на тумбочку поставишь, он до твоего дембеля достоит… Да нет проблем, выставим. И похмелим.

Моя зарплата таяла. Но Луну мы сбагрили в стройбат. В ответе на запрос я превратил и в у. Ошибочка, не о том спрашивали. И Начальник строевой части вкатил выговор толстозадому писарю.

Лет через -надцать я случайно встретил Петра, приятеля капитана Ведякина. Мы выпили пива с прицепом и я спросил:

— А ты Луну не помнишь?

Петро долго соображал, о ком речь. И ответил

— Да у меня этих жополицых столько было! Есть идея.

— Какая? — осторожно спросил я.

— Наливай!

Царандой

— Какой мудак нас сюда послал?

— Ты сегодня брился?

— Брился.

— В зеркало смотрел? Себя видел? Жена чеки получает? Год за три. Ещё вопросы есть?

— Пошёл ты…

Царандой лениво постреливал по кишлаку. Ждали вертушки.

— Слышь, мазута!? Слабо, по мечети шарахнуть?

Командир танкового взвода качнул головой.

— А за выстрелы кто отписываться будет, Пушкин?

— Вот дурдом. Вертушки ждём, сколько их вылет стоит? А снаряды экономим.

— Скажи спасибо, что в полный рост не погнали, как в прошлый раз.

Из-за крайнего дувала тявкнул пулемёт.

— Низко взял, хрен мамин.

Два «крокодила» выползли из-за горушки. Дымы НУРСов потянулись к кишлаку. Застучала «Шилка». Дёрнулись танки.

— Царандой, вперед! Давай, давай гони архаровцев!!!

В спину била вонючая волна запаха отработанного дизельного топлива, пригоревшего машинного масла и пороховых газов.

В кишлаке было тихо. Душманы ушли в зелёнку. Десяток жителей кишлака сидели у входа в мечеть.

«Таблетка» чадила, запах палёного человеческого мяса и разлитых лекарств вызывал тошноту.

У кого-то не выдержали нервы. Кровь быстро впитывалась в пыль, становилась чёрной.

— Оружие нашёл?

— Есть какие-то винтовки…

— Побросай рядом с трупешниками,. Приедет спецуха. А мы им — вот оружие, вот трупы. Тем более палили твои «парчановцы».

— Они из «халька».

— Я что, замполит?

— Пилюлькиных жалко. Да– не повезло ребятам.

— «Ромашка», я «Тюльпан» — потерь среди личного состава нет…

***

ЗЫ: Царандой — милиция такая.

«Крокодил» — вертолёт такой.

«Парчан» и «Хальк» — были такие Партии.

«Таблетка» — была такая медицинская УАЗика.

«Пилюлькин» — доктор, фельдшер, медбрат, медсестра — СВЕТЛАЯ ИМ ПАМЯТЬ.

Для малолеток: «чеки» — это чеки Внешпосылторга СССР…Типа вашей зелени.

Комроты готовь…

Утром начальник штаба полка зачитал приказ. И я стал командиром роты.

У дверей офицерской общаги меня встретил капитан Ведякин.

— Ну?

И мы пошли. И купили. Водки. Много.

Начальник столовой дал задание повару — нажарить картошки. Два комвзвода оторвали доску с тыльной стороны склада НЗ и умыкнули тушёнку. Третий взводный притаранил в кульке «Букет Абхазии» — 5 копчёных рыбин. Из хозвзвода прислали редиску, лук и укроп. Библиотекарша дала газеты. Начальник вооружения принес бутыль спирта, в которой плавали какие-то корешки.

— Это стимулятор, — гордо заявил он. — Ведь будут девушки!

Банку с толстыми солёными огурцами, озираясь по сто­ронам, притащил особист.

— Жена прислала.

Доктор принёс салфетки и вилки.

Две телефонисточки сноровисто приготовили салатики. Библиотекарша постелила газетки на стол и эстетично всё расставила.

И понеслась пьянка-гулянка.

Меня хлопали по плечу.

— Ну, не страшно, что в роте «чурки» сплошные. А зато взводные — два литовца, супротив них фашисты просто дети. А третий комзвода, так вообще чуваш — ему рыбу присылают. Всегда есть, что к пиву погрызть. И старшина хороший. У него овчарка, а когда он выпьет, так идёт с ней в расположение роты и все там дышать боятся, так как зубы у песика острые, а пасть большая. Так как старшина выпивает часто, как мы, то за личный состав беспокоиться нечего.

Прапорщик Батышев смущённо улыбался и, довольный, рассказывал, что какого «чурку» ни спроси, то Устав знает, особенно Караульной службы, ну там, где: «Заслышав лай караульной собаки…»

Потом пели песни. Правда, пришёл дежурный по части и, выпив, попросил:

— Вы тут потише, а то командир волнуется.

Ведякин, завладев всеобщим вниманием, предложил сыграть в старую офицерскую игру «Медведь пришёл».

Все радостно согласились.

Суть игры в следующем:

Все выпивают, а по команде ведущего «Медведь пришёл» дружно лезут под стол. А при вопле «Медведь ушел!» все вылезают и выпивают. Ну, а потом ведущий кричит «Медведь пришел!» — и всё повторяется по новой. Выигрывает тот, кто сможет последним вылезти из-под стола. Проигравшие расплачиваются пивом поутру.

На мой наивный вопрос «А ведущий сможет что-то сказать в конце игры и кто увидит победителя?» Ведякин гордо ответил:

— Я всегда скажу! И увижу!

Утром был ледяной душ, кефир, порез от бритвы, залепленный кусочком газеты, одеколон «Шипр», построение…

***

Через некоторое время двое караульных из нового пополнения ушли с оружием в деревню Кукуёво и назюзюкались до посинения. Когда их нашли, то они лежали головами в сторону части, каждый из них прикрывал своим телом автомат. Настоящие бойцы!

Командир полка покачал головой, и меня направили учиться на высшие офицерские курсы «Выстрел».

Узнавший об этом Ведякин, проваливший вступительные экзамены в Академию, мрачно заметил:

— Везёт дуракам.

Сафаров

Сафаров был маленького роста. С русским языком у него были проблемы. Про таких говорили: «С гор за солью спустился, а тут военные…» Он скучал по дому, вспоминал свою чабанскую семью, любимого пса, вольный горный ветер. С трудом выучил «Обязанности часового». Очень ему понравилось, как один подполковник в карантине рассказывал, что если часовой задержит врага, который попытается проникнуть на охраняемый объект, то солдат получит отпуск на родину на целых десять дней! Лица его не запомнил, все гяуры одинаковы

на вид.

Подполковник Чекасин, невысокий, крепкого телосложения мужчина лелеял мечту — стать генералом. Ему очень хотелось приехать в свою деревню в папахе и брюках с лампасами. Зайти в школу, где учился, посмотреть на свою первую любовь, что нынче была замужем за пьяницей-трактористом. Подполковник был любителем внезапных проверок, разносов, закладов всех и вся. Цель оправдывала средства…

Зима выдалась суровая. Сильные ветры, температура падала до –30 С.

Склад ГСМ охранялся часовым с вышки, так лучше были видны все подходы. Мела позёмка, сильный ветер унёс табличку с надписью «Граница поста». Начкар искать её не стал. Дело житейское.

Ночью Чекасин вышел на ночной промысел. Оделся в гражданское, для прикола. Все его знали и боялись. Проверил дневальных, печати на оружейных комнатах, разогнал сержантов из сушилки. Сделал замечание дежурному по части, сказав что лицо у него, как у барбоса — мятое какое-то, а должно быть как с плаката «Не забудь защитить Родину!».

И двинулся проверять караул. Для начала решив посмотреть, как там «чурка» первогодок охраняетГСМ.

На вопль часового Сафарова «Стой! Кто идёт?» Чекасин не ответил, а сделал пару-тройку шагов вперёд.

И рядовой Сафаров понял. Вот оно, счастье! Враг! Настоящий! Будет отпуск!

И радостно заорал:

— Стой! Моя стрелять будет!

Чекасин дёрнулся назад. Сафаров передёрнул затвор.

Подполковник замер, уловив чутким ухом клацканье затвора.

— Это я! Подполковник Чекасин!

— Твоя стоять! Я — отпуск!

–_Кнопку нажми, придурок! Твою… мать!..

— Кус!.. Мама не тронь!

Разводящий со сменой пришли через полчаса. Кнопка вызова дежурной смены не работала.

На следующее утро, глядя на толстые, красные и блестящие уши Чекасина, капитан Ведякин выдохнул:

— Вылитый Чебурашка!

Отпуск Сафарову не дали. Дослуживал он в хозвзводе, где упорно не подходил к свиньям, называя их Чебурашками. Дальнейшая судьба героев частично неизвестна. Фамилии настоящие.

Фактория

О. Куваеву

Свозить меня на факторию я клянчил давно. Мужики дымили едкими папиросками «Север», похлопывали меня по плечу, ответ был один:

— Чего там под ногами путаться. Да и оказии нет.

Я выклянчил. Внутри АН-2, на грязном полу лежали сети с пенопластовыми поплавками, ящики с патронами, тушенкой, мешки с мукой, принайтованные бочки с горючим. У меня на голове драная ушанка, сверху телогрейки натянут дождевик, старый, с прожжённой полой, брезентовые штаны, на ногах гордость — охотничьи

сапоги.

— Курить только в пилотской кабине, — предупреждает невыспавшийся бортмеханик. И мы летим.

Показалась большая вода, по которой заскользил, приводнившись, наш самолёт.

Фактория стояла за валунами. Сизая изба. Два небольших стожка. Редкий ельник неподалеку. На отмели — баркас и долблёнка. Там же, на кольях, растянутая для просушки сеть. Расторопно разгрузились, и самолёт улетел на следующую факторию.

— Ну, давай знакомится будем.

Хозяин, высокий, костистый мужик, ведёт в дом. Следом бегут охрипшие от лая две собаки.

На столе самовар, в мятых мисках квашеная рыба, грибы, домашний горячий хлеб, чей аромат неслышно разнёсся по округе. Торопливо выкладываю гостинцы: пакет с сушками, конфеты, десяток пачек сигарет, плиточный чай, городскую колбасу. Ставлю бутылку

спирта.

Фёдор Иваныч приносит котелок с ухой. Разбавляет спирт. Сам пьет пуншик, чай с разбавленным спиртом. Мы едим, выпиваем, говорим о том о сём. О себе он не рассказывает, жалуется на план, вездесущих туристов, геологов, расспрашивает о городе, новостях. Потом ведёт показывать своё хозяйство. Нежно гладит шкурки, белеющие мездрой, рассказывает о капканах, в амбаре висит сушеная рыба, лёгкий ветерок колышет её, и раздается тихое шуршание.

Увидев его ружья, я выпалил все свои куцые теоретические знания, важно произнося: экстрактор, энжектор, Зауэр, Франкотт, ещё какие-то названия и термины, почерпнутые в охотничьем магазине на Неглинке и пары книжек Сабанеева. Иваныч улыбается. Засыпаю с трудом, мешает белая ночь и комары. Днём прилетает самолёт. Фёдор Иваныч получает накладные, что-то пишет, слюнявя кончик химического карандаша. Мы грузим мешки с рыбой.

Рукой он нам не машет, из забрызганного водой иллюминатора я вижу, как, пригибаясь, он тащит сеть в лодку.

Как закинула его судьба в факторию, не знает никто. Больше я его не видел. Иногда мне хочется иметь свою факторию. Но потом ловлю себя на мысли, а вдруг аппендицит? И течение суматошно-бестолковой жизни опять подхватывает меня и тащит, тащит. Куда и зачем, хотелось бы знать.

Агой

На Русском Севере, в старых деревнях дома основательные, деревянные. Окна прорублены на юг. Далеко от побережья Белого моря в домах пахнет пылью, старым деревом. А в домах у моря пахнет рыбой, терпким йодом водорослей, влажной внутренностью резиновых сапог. Глушь. море, реки, текущие вспять в часы прилива, холмы и Царица Белая Ночь. Поморы называли себя койдена. Жизнь катится своим чередом, то улыбается щербатой ухмылкой, то рассыпается окающей северной скороговоркой, то налетает горним ветром, то кутает в туман. С Богом отношения близкие. Да и Бог у поморов — это и святой, и икона. По берегам ещё сохранились восьмиконечные кресты. Это не над могилами, нет. Уходили бить зверя, ловить рыбу. полагались на Бога и попадали в переделки, а если спаслись от верной погибели, то в том месте, где вынесло на берег, ставили крест. В память и по обещанию, произнесённому в минуту смертельной опасности. Вы ходили когда-нибудь в тумане на баркасе, под мерный стук мотора, когда не видно горизонта, неба, а вода белая? Только вдруг рвущий душу гудок. Призрак судна, проходящего рядом. Мурашки от ужаса близкой смерти, медленно и величаво скользящей мимо. Потом молча курили на берегу, говорить не хотелось. Ветер гнал клочья тумана…

Церкви крыли осиной. От времени, дождей и ветров она приобретала цвет серебра. Смотрится красиво, а уж если редкое солнце, то блеск глаза режет.

— Как же так, ведь поганое же дерево? Сам рассказывал, что Иуда на осине повесился.

Степаныч чешет затылок.

— А у нас тут кипарисов нет, не Сочи, — находится он. Ловко переводит разговор на сорта сёмги. Загибает пальцы: — Залётка, межень.

— А какая самая вкусная?

— Это после Спаса, до первого льда. Велечавка.

Давно уже один сорт сёмги, Та Которую Поймали, а горбушу что за рыбу-то не считали — деликатес. На дверях домов появились замки. Часовенки превратились в ледники для рыбы. Только кресты стоят в труднодоступных местах для вездесущих туристов. И мало кто помнит поморское Агой — Прощай. Агой, Русский Север. Эхо патриархальной России.

Грузинская кухня

Мне было плохо. Реально плохо. Ночью я прыгал с БТРа, в меня стреляли, я боялся пули в живот. У меня кончались патроны. Пот лился ручьями, я орал. Не кричал… орал. Я пробирался на кухню, там за газовой плитой стояла дежурная бутылка спирта, водка была для меня слаба. От спирта краски становились ярче, сигареты «Прима» и спирт жгли горло. Джерри смотрел на меня с сочувствием, и мы шли гулять. Он был настоящим другом, не отходил ни на шаг. Садился, если я останавливался, и молчаливо ждал, когда его хозяин сможет побороть дрожание рук и при-

курить.

***

— Ну, что он совсем плох?

— Приезжай, — просто и без надежды в голосе сказала моя жена.

***

И она приехала. Грузинская женщина. Наталья. Громадная сумка в одной руке, чемодан в другой. Сзади маячил генацвали в фуражке с мешком через плечо. Мой друг Вадачкория. Фуражка с крабом и усы. Капитан какого-то плавсредства в городе Поти.

— Мы ехали в разных купе, я же грузинка, — застенчиво сказала Наталья.

— Конечно. Здравствуй, брат, — сдержанно произнес Вадачкория.

***

Из мешка, сумки и чемодана извлекались и пахли, Боже же ты мой, как пахли! Фасоль, тархун, петрушка, кинза, баклажаны, помидоры, фасоль, орехи, круг сулугуни и ещё какие-то травы и специи. Потом громадный кусок мяса, завёрнутый в кальку, курица, бутылки с ткемали, бутылки с вином и прозрачная как слеза-чача, бекмес и ещё, и ещё.

— Приготовим. Потом Кушать будем. Поможешь?

И они готовили. Я метался по кухне — резал, что скажут, мыл, что попросят. Мы немного выпивали грузинского вина, оно пахло непередаваемым запахом гор и долин. Короче, Грузией.

***

Стол был полон. Волшебные запахи бродили из комнаты в комнату. Вылетали на улицу. Заставляли прохожих замереть, блаженно улыбнуться и прикрыть глаза. Наверно они мечтали о море, об отпуске… Кто их знает, этих прохожих…

Кекелия и Вадачкория пели. Я и не пытался подвывать. Мы пили, но вино кружило голову, а не тупо пьянило.

***

Вадачкория меня разбудил.

— Вставай! Мы улетаем.

— Как, уже?

— Ты летишь с нами. Твоя жена дала твой паспорт и удостоверение. Я с твоим начальником договорился.

***

И был розовый закатный Тбилиси. Терраса, тихий шелест листьев. Красный огонь вина в стаканах. Шашлык…

— Я хочу произнести тост за нашего дорогого московского гостя…

Море в Поти, бурун перед форштевнем буксира, надсадный вой сирены, теснота рубки, Наталия со спицами и клубком шерсти:

— У вас в Москве прохладно, я вяжу тебе свитер.

Кофе на набережной. Разговоры.

***

Я вернулся. Я вернулся к жизни. Она, жизнь, вернулась ко мне. Вот и всё.

Про туалетную бумагу

У капитана кожа на носу шелушилась. Он её тёр пальцем. Маленькие капельки крови манили мух. Офицер махал свободной рукой. На плечах из-под ремней были видны белые разводы.

— Помните, сначала граната, а потом вы.

Солнце палило. Ветер закручивал маленькие смерчи на обочине дороги. От машин несло соляркой. Было страшно и неуютно. Хотелось блевать.

— По сигналу первый взвод — прямо на кишлак. Сигнал не проспи, лейтенант.

Я кивнул. Каска сползла на глаза.

***

Все заорали:

— Ракета!!!

Шарахнуло по зелёнке. Два горбатых величаво выплыли из-за горушки. Шипение НУРСов. Стволы «Шилок» зашлись в истерике. И мы пошли. Некоторые побежали. Камни шуршали под ногами. Справа, из-за крайнего дувала пыхнуло.

— Давай, — толкнул кулаком в спину сержанта.

За ним, коряча ноги, с матом-перематом бежали солдаты. От танкового выстрела взлетел на воздух, кувыркаясь кусками глины в синем небе, кусок дувала. Мы входили в кишлак.

***

— Думал, война всё спишет, у нас — не у Пронькиных, не сорвёшся.

— Сука он был, товарищ лейтенант.

Плечи солдата были прямые, руки грязные, каску он где-то потерял. Подшлемником вытирал лицо.

— И что мне делать? Как ты думаешь?

Солдат пожал плечами.

***

— Потери? — спросил комбат. Мы сидели в позе орлов за уцелевшем дувалом. Я протянул ему удачно найденный мною камень. Камень был плоский, с гладкими краями и стрелообразной формы. Комбат благодарно

кивнул.

— Нет потерь. Три раненых, контузия. БТР в ремонт, у него помпа полетела… По мелочам, у личного состава поносы, как обычно.

— Понос — это ***во. А что раненые, один, говорят, в спину? Я промолчал. Комбат использовал камешек по назначению. Хлебнул воды. Я тяжело встал и поплёлся за начальством.

***

— Я на него зла не держу, но на гражданке встречу, замочу. Давай, держись, — сержант махнул рукой. «Мишка» молотил воздух винтами. Мелкие камни летели и больно жалили. Курить не хотелось. Хотелось домой. И туалетной бумаги.

Баян и гармошка

Деревня Дмитровка Панинского района Воронежской области находится недалеко от станции Перелёшино ЮВЖД России. Чтобы попасть в неё, надо идти меж пшеничного поля, и слева по ходу движения откроется маленькая деревенька Ясная Поляна. Она основана моим прадедом Ильёй, начитавшимся графа Толстого. А прямо вы увидите излучину реки, три пруда и, собственно, Дмитровку. Делится она на две части речкой. Там, где развалины барской усадьбы помещика и народовольца Дмитрия Перелёшина, а также сельмаг, правление колхоза и чудом сохранившееся здание церкви, она же склад и общественный туалет для местных алкашей. Это одна часть деревни — советская… Вторая — это кулацкая: избы, стоящие над речкой, сбегающие вниз огороды, деревянные мостки, на которых полощут бельё. Удушливый запах табака при закате солнца. Медленно оседающая пыль. Коровы с выменем, переполненным молоком, идут медленно и важно. Узнают своих хозяек, стоящих у открытых ворот. И гордо вытягивая шею, приподнимая тяжёлую голову и складывая трубочкой губы, чтобы «МУ» торжественно и как-то печально тянулось над речной поймой и терялось, заблудившись в роще на пригорке. Это идут они, кормилицы! Каждая из них, хлопая короткими и густыми ресницами, тараща влажный карий глаз, сворачивает в свой двор.

Линия фронта деревни лежит посередине моста, что над речкой. Там, где правление колхоза и сельмаг, живёт в избе под серой шиферной крышей Паша-баянист. У него три ордена, много медалей. И форма с погонами старшины. На избе табличка с красной звездочкой — здесь живет ветеран ВОВ. Его приглашают в школу, он там играет Дунайские волны, Славянку, День Победы. Баян красив и солиден. Медали сияют на груди ветерана. Ордена торжественны тусклой эмалью.

Гришка-гармонист живет в кулацкой стороне. Изба с чисто выскобленными полами, лоскутными половиками, побелённой русской печкой, фотографиями покойных родственников на стене, пучок полыни привешенный к притолке. Тёмные иконы в углу, запах лампадного масла, чая с чабрецом и резким запахом навоза и парного молока. Гришкины медали лежат в коробке из-под печенья, тусклые и потёртые. Орден Отечественной 2-й степени валяется на комоде, он красив и нов. Форму Гришка пропил — устроил праздник для деревенских, когда вернулся из госпиталя. У Гришки старая гармонь. От отца. Его часто зовут на вечеринки, на танцы и похороны. На похоронах он играет одну мелодию, «Раскинулось море широко». Играет так, что мелодия берет за горло, сдавливает грудь и воздуха не хватает для лёгких. Ноги у Гриши нет, она осталась в Севастополе.

Табличка, что Гриша ветеран ВОВ, есть на его хате, но какая-то пыльная, незаметная.

А большая часть моей родни из этой деревни. А Паши и Гриши уже нет. У одного на могиле стоит покосившийся крест, а у другого — металлическая пирамидка с тусклого красного цвета звездою. Перелешиных, дворянский род, не помнят. Только какой-то их истеричный отпрыск заправляет Московским Дворянским Собранием. Знает ли он про Пашу и Гришу? Конечно, нет. Быдло. Крестьяне.

Не скажу изюм

Нельзя.

— Нельзя, ну заладил. А в сухую можно? Мы тут Робинзона изображаем, а народ в Герате пьет и закусывает. Давай, а?

Народ делился на тех кто курил, на тех кто курил и пил, на тех, кто пил и не курил.

Мы принадлежали к последним. Нас было мало.

Попробовав местную анашу (она же дурь, крутяк и т. д. и т. п.) я понял: не моё. Першило в горле, нет кайфа. То ли дело водка, посидеть, потрепаться, закусить, покурить сигаретку. Водки не было. Айболиты шаманили над своим спиртом. Он у них был валютой. А валюту они берегли. Плюшкины хреновы. Собаки на спирту.

Часовых и караульных раздевали догола. Но голь была хитра. У часовых были чумовые глаза. Они реагировали на шорох. Начкар орал дурным голосом. На голос летела очередь. Страх висел в воздухе.

Хотелось расслабиться. Вернуться и Жить.

Лицо комбата было похоже на кирпич. По цвету.

— Если сунешься в деревеньку, погоны повесишь на стенку. Понял? Если не дай Бог что — под три-

бунал.

— Если что, будешь отвечать ТАМ, не здесь! Понял меня, ротный?

— Так точно, товарищ подполковник.

***

Петрович смотрел с нашего бугра в бинокль на деревеньку.

— Смотри, у них там урюк сушится на крышах.

— Это не урюк. Изюм.

— Можно из него самогон забацать. У нас, в Белоруссии, евреи из него «Пейсаховку» делают. Хорошая вещь! Умеют, паразиты.

— А ты?

— Нет проблем. Два таза, поддон и огонь. Дрожжи на кухне, вода в речке. Изюм и духан — 10 минут

на БТРе.

***

— Барбосыч, вторая неделя в сухую!!!

И я решился.

— Если шмалять будут, откатываемся. Если кто по рации квакнет, убью нахер. Патрон в патроник — пошли.

— Стрелять когда край! Ясно?

— Ясно.

***

Три канистры керосина, полушубок и снаряжённый магазин к АК духанщик сноровисто поменял на два мешка изюма, два средней мятости таза, алюминиевый поддон Петрович спер у танкистов. Обошлось.

***

Комбат втянув воздух в ноздри, улыбнулся. Закурил.

— Хорош! Вот у Барбоса народ в иудаизм подался. «Пейсаховку» делают.

А вы все дерьмо курите, нехристи! Непорядок!

Без…

— Без женщин жить нельзя на свете, нет, нет. В них солнце мая. Любви расцвет! — напевала моя бабушка. — Улыбка и светящиеся глаза. Ах, Сильва, ах незабвенный Бони и вскрик кордебалета. Ах, эти чудесные фамилии — Легар, Иоганн Штраус и бой литавр — Оффенбах!

Лёгкие, искрящиеся весельем мелодии, яркий свет. Фраки и платья. Переодевания. Любовь и Страсть. Обманутые чувства. Смятение и наивный монолог. Горящие глаза провинциальных актрис. Каждая оперетта как бенефис!

Антракт!

Рука мужчины, тянущая мятый трёшник в театральном буфете, и требовательное:

— Шампанское!

Накрахмаленная наколка неизменно полной буфетчицы. Равнодушие всё знающей женщины.

— Шоколад?

— И крем-брюле!

Ещё один мятый рублик. Такой день. Круглые столики, тарелки с надписью «Общепит».

Девушки на шпильках. Крепдешиновые платья. Отставленный локоток, тоненькое колечко с камушком. О, да, серьги! След помады на стекле бокала. Дым сигарет и папирос. Щелчок портсигара.

О! Огни Москвы?

Звонок. Красный занавес. Взмах палочки. Волшебная музыка. Шиканье, блеск биноклей.

— Браво! Бис!

Поклоны. Музыканты собирают инструменты. Чёрные, коричневые футляры. Народ толпится с номерками. Шпильки — в мешочек. Изгиб женской ноги, округлое колено, рельеф икры, вытянутая ступня. И пальцами ноги пошевелить. Чуть слышное шуршание колготок. Пальто с меховыми воротниками. Варежки. Кожаные перчатки. Поцелуй в щёку.

Тяжелые двери… Пушистый снег.

— Ой, скользко!

Смех. Первый снежок. И запах, запах снега. Его скрип.

— Такси!

Такой день. Подъезд. Тепло батареи.

— Нет. Ну что ты!

Тёплые губы. Кружится голова. Запах болгарских духов «Может быть».

— Наташа!

— Иду, мама!

Торопливый поцелуй.

— До завтра! — шёпотом.

И мелодия.

И слова.

Без женщин жить нельзя на свете… бабушка была п­рав­а.

Когда-то Югославия.

Без крестов

Церквушка стояла на пригорке, рядом с дорогой. Внизу бежал ручей. Часть его была запружена.

— Иордань, — авторитетно сказал Абрам.

***

Старый армейский грузовик полз чадя. На головах солдат матово светились каски.

***

— На рубеж атаки! К бою! — дурашливо прокричал Барбос.

— Щас тебе почки отметят. Ещё повопи, — процедил Немец.

Наши СКС-ы стояли у стенки церкви. Рядом лежали подсумки. Себе дороже.

— У них, наверно, сухпай есть.

— Который они по дороге сожрали.

Жрать хотелось жутко. Если кто думает, что войнушка — это пальба, то ошибается.

Это поиск жрачки, за жрачку можно и нужно убить. И за патроны тоже. Кто думает НАОБОРОТ, тот МУДАК. Честно.

Последнюю горсть пшена мы сожрали утром вчера. В котелке. Каша. Кипяток с душицей — чай?

Два солдата, деловито пощелкав затворами, положили СКС-ы в кузов. Из кабины грузовика вылез священник в лиловой выгоревшей рясе. Он перекрестился на церковь. Перекрестил нас. Сунул суетливо руку для поцелуя. Бормотал что-то. Нам показалось: «Спасибо». Руку целовать мы не стали.

Немец, катая ногой гильзы и заталкивая их в траву от дорожки, спросил:

— А пожрать?

Паспорта у нас отобрали, динары тоже. Затолкали в кузов.

В кутузке мы дурашливо пели:

— Сгниёт за решОткой, половозрелый, орёл молодой.

Жрать принесли ночью. Мало и дерьмо. Вода капала из окошка.

Замотанный службой мент принёс наши паспорта.

— У вас 24 часа покинуть СФРЮ.

Мы поехали на море. Купаться хотелось. Адриа-

тика…

***

— Я завязал с войнушкой, — сказали Мы.

Потом была Армения, но это… Карабах… бабах… Раненые в Ереванском аэропорту…

Русский десант в Бейруте

В Средиземном море господствовал русский флот. Позади была победа в громком Чесменском бою. И вот 1773 год. Русско-турецкая война. Русский флот состоял из 13 линейных кораблей, 18 фрегатов, 3 бомбардирских судов, 3 пинков и 1 пакетбота. Четыре эскадры, составляющие русские силы, базировались на архипелаге греческих островов. Основная база — порт Ауза. 20 островов были под контролем русских сил. В снабжении флоту помогали греки, а дипломатическую поддержку оказывала Англия. И если на море русские торжествовали, то на суше дела обстояли из вон рук плохо. Укрепиться на материке не удавалось ни в Сирии, ни на Морее, ни на имевшем крепость и большой турецкий гарнизон острове Станкио (Станко), куда ходила специально выделенная небольшая эскадра капитана Хметевского. Десант, состоя в подавляющем большинстве из «албанцев и славонцев». Десанты приходилось после эфемерных успехов принимать обратно на корабли: слишком мало было налицо русских регулярных сил.

Продемонстрировать туркам свою силу в боях на суше русские смогли единственный раз и только при стечении благоприятных обстоятельств, восточных интриг и лихости русских матросов.

Юсеф Шехаб, рассорившийся с турками, обратился с просьбой к командованию русского флота помочь освободить Бейрут от турецкого отряда, присланного из Дамаска. Шехаб был друзом, шейхом и восточным прагматиком. Судя по всему, он хотел стать ливанским правителем, но об этом чуть позже.

Кроме турецкого отряда, в Бейруте и Сайде были люди Джаззара (того самого, кто станет властителем Акко и отразит нападение Наполеона, и каждый, кто был в Акко, видел мечеть, названную его именем).

И вот тут-то на баталию выходит рязанский дворянин, капитан 2 ранга Кожухов. В 1761 г. он произведён в мичманы, во время государственного переворота 1762 г. находился в Кронштадте, в карауле на бастионе (воспрепятствовал Петру III причалить в Кронштадте), был награжден чином корабельного секретаря и двухгодичным окладом жалованья, а затем послан для изучения морской практики в Англию, откуда ездил в Америку. В апреле 1773 года отряд капитана Кожухова, посланный адмиралом Спиридовым в мае крейсировать к берегам нынешнего Ливана и Израиля, в составе 2 фрегатов и 6 шебек, вышел на соединение с другим русским отрядом, возглавляемым Войновичем. 15 июня в Акко пришла эскадра капитана Кожухова. 23 июня оба русских отряда объединились в Сайде. Два дня спустя объединённый отряд прибыл к Бейруту и между его командованием, с одной стороны, и шейхом Юсуфом Шехабом, с другой, был подписан договор о совместных действиях. Друзские шейхи признавали покровительство России и обязались воевать с Турцией, пока Россия будет в состоянии войны

с ней.

19 июля суда начали обстрел Бейрута, чтобы отвлечь внимание от высадки десанта. Русский десант состоял из 787 человек регулярных отрядов (главным образом, морских канониров) под командой гвардии поручика Баумгартена и иррегулярных частей (из албанцев, греков, славян) под командой майора Дуси и поручика И. Войновича. Несмотря на то что русская артиллерия разрушила в нескольких местах стену крепости, превосходство сил противника не позволяло русским частям осуществить дальнейшее наступление. Было решено ожидать подкреплений из Акко, а десанту вернуться на корабли. Друзы блокировали горные дороги, не позволяя прийти турецким подкреплениям. 18 августа вновь был высажен русский десант. 24 августа введены дополнительные силы, которые блокировали город с суши. Тем временем друзы разбили халебского пашу, направлявшегося на помощь Бейруту, и тоже осадили город. Осада длилась недолго.

22 сентября Джаззар согласился покинуть Бейрут и выехать на русском корабле в Сайду. 29 сентября были подписаны следующие условия сдачи Бейрута: город переходил в руки шейха Юсефа, и гарнизон Джаззара поступал в распоряжение Дахира (я как-нибудь о нём расскажу). Русские войска вступили в город и на следующий день передали его друзам. Взяты 2 полугалеры с 17 пушками, 24 крепостных орудия и большое количество боезапасов. С города получена контрибуция в размере 300 000 пиастров. Русский флаг развевался над Бейрутом до января 1774. Потом русские корабли ушли на остров Парос. Друзы передали письмо Екатерине с просьбой о присоединении территории Ливана к российским владениям под управлением друзов, но Россия, не желая ввязываться в затяжной конфликт на Ближнем Востоке, дипломатично промолчала.

Имя Кожухова Михаила Гавриловича было известно на русском флоте, его операцию изучали в Морском Корпусе, а потом всё забылось и стёрлось в памяти неблагодарных потомков. Всё как обычно…

Чебуреки

Им в дороге случились такие напасти,

Что мильон языков не расскажет и части.

Алишер Навои

Начиналось всё хорошо. Горы были сиреневые такие, яркая зелень подступала к дороге, мухи отсутствовали, воздух был тих и прохладен.

Большой кишлак, прижавшийся к дороге, вокруг клочки полей, маленькие рощицы, кусты там и сям с мелкими розовыми цветочками.

Царандоевцы привычно погнали небольшую группу молодых и не очень мужиков в сторону грузовиков. Зимний призыв.

Мы отошли в сторону. Мы м это я и мой переводчик. Большой дукхан был закрыт. Мелкие торговцы, сидевшие у забора в пыли, быстро сворачивали своё немудрящие барахло и сваливали кто-куда.

Часть царандоевцев под началом усатого командира лениво двинулась в глубь кишлака.

Было скучно, и мы пошли за ними. Экспедиция закончилась быстро.

Откуда-то раздалась трескучая очередь, кто-то заорал, царандоевцы ломанулись назад, я с переводчиком нырнул в какой-то проём, прикрытый хлипкой калиткой. Ухнула граната.

Дворик, в котором мы оказались, примыкал вплотную к садику-огородику. Из этого садика-огородика по нам шарахнули от всей души. Лежать носом в пыли и поглядывать на лепешки дерьма, оставленного какой-то копытной тварью, было неприятно. Впереди виднелась какая-то халупа, за ней проход и пролом в дувале.

На счет раз-два и при паузе рванули в сторону хибары. Не сговариваясь, мы пальнули в дверной проем. Я залетел кубарем в помещение, переводчик пронёсся ракетой в проход.

И я остался один. Не считая трупа бородатого аборигена и добрых знакомых-вездесущих мух.

Хотелось на волю, к дороге. Но, увы… покинуть хижину местного дяди Тома не получилось.

Чмак. Это пуля в стенку, слепленную из местного дерьма.

Опять началась стрельба. Мы — я и труп — коротали время. Хотелось курить и пить. Сигареты были все переломаны, флягу с водой я забыл в машине. Фаланги пальцев были сбиты в кровь, где, когда и как, я не знал. И вдруг в мозгу всплыла картинка. Большая алюминиевая кастрюля, слегка прикрытая мятой крышкой без ручки. Внутри лежали чебуреки. Горячие, духмяные и сочные. Рядом с кастрюлей деревянный ящик с пивом. Бутылки были тёмного стекла. Лепота.

Картинка пропала. Стрельба прекратилась. Я рванул из хибары. Присел у дувала. В ушах звенело. Было тихо. Пустынно. Ветер крутил маленькие смерчики из пыли.

У дороги рядом с машинами бегал переводчик и махал руками. Я долго пил воду, она проливалась на бушлат, оставляя тёмные следы.

Мы уезжали. В пыли валялись гильзы, кусок недоеденной кем-то лепешки. Похожие на чёрные кегли, местные тетки кучкой стояли в стороне, кишлачные пацаны кидали нам вслед камни.

Горы поменяли цвет и стали блекло-жёлтыми в лёгкой полупрозрачной дымке.

Подгоняемые ветром перекати-поле неслись с нами наперегонки. Переводчик спал, голова его моталась в такт движения. Царандоевцы о чём-то радостно лопотали, подсоветный топорщил усы.

Чебуреков и пива в обозримом будущем не предвиделось. И от этого было очень грустно.

Всем привет!

Соляной карьер, откуда добывали соль на весь Афган, был в 40 минутах езды от Герата, а может, больше… На дорогах было спокойно. Зелёные мирно клевали носом на постах. Советские советники умерено пили водку и не рисковали ходить в одиночку по городу. В воздухе висел страх, первыми с карьера смотались поляки, за ними улыбчивые немцы, болгары и чехи, пожав плечами дождались, когда очередь на весь коробок ДШК, 50 выстрелов, врезала по технике, вырывая металл, и повисли на телефонах, пока линию не обрубили бородатые… Местный партийный босс, сухопарый малый, запросил сопровождение до аэродрома, большие шишки прислали бравого полкана со взводом мордадо-сытых мальчуганов, увешанных оружием и гранатами, как наша елка на Новый Год. Наши поржали, чтоб мальчуганы полкана ходили осторожно, а то не дай бог колечко зацепится — и привет тебе, милое сердечко. Мордовороты пыхтели и жрали тушёнку, по которой мы скучали. Нас собрали с бора по сосенке, техники на ходу практически не было. Как и боекомплекта, ночная пальба по приказу начальства укоротила его до невозможности. Моторесурс был практически исчерпан, туркестанцы отдали по принципу «бери Боже, что нам для проверки генералов не гоже». А потом по зорьке мы поехали на карьер вывозить братушек. И вывезли. Наш БТРка шёл предпоследним, подрагивая от некачественного топлива, колонна втягивалась в расположение, все вздохнули спокойно, дул ветерок с гор. Лёгкие тучки наползали на солнышко. Нас с зелёными оставили в боевом охранении. Мы покуривали болгарские сигаретки, подарок братушек, после местного самосада это напоминало забытый дом, кто-то из сержантов громко вещал, что курил на гражданке только БТ, народ ржал. Рация хрипнула голосом щеголеватого полкана, что пора домой, и мы рванули.

Взгляд мой упёрся в потолок. Потолок был зелёный и подрагивал. Второй раз я очнулся, когда что-то хотел сказать. Да нет, я чувствовал, что хочу орать «ДАЙТЕ ПИТЬ!», но не мог, я пытался что-то увидеть и понял, что потолка вдруг не вижу, одна мысль жалобно порхала в пустой башке:

— Я ослеп…

Дышать было тяжело, что-то рвало в боку, какая-то забытая боль… потом я пытался повернуть голову, белая пелена резала глаза… чей-то голос нудно произнёс:

— Порез

«Что за мудак… какой порез, где я…» — вторая мысль чётко сформировалось. Надо заканчивать. Я проигрывал варианты, если в плену, то вцеплюсь в горло, если успею, тогда точно грохнут и пытать не будут, если свои, то кому хер инвалид нужен, разобью стакан, пробирку… или что там у них в госпитале есть и резану себя. Вода была какая-то бурая и тёплая. От воды тошнило, и струйка слюны текла из уголков губ, она застывала и чесалась. Порез оказался медицинским термином. Лёха-танкист, лежавший рядом, орал от любви к искусству, кто-то ему сказал, что так надо лёгкие разрабатывать после баротравмы. Все мои ребра были сломаны и мешали дышать, доктор тихонько велел курить папироски. Папироски были с дурью. Я уплывал далеко, мне виделись корабли и гогеновские полногрудые тётки. На папироски ушли японские часы и кривой ножик, принадлежащий покойному бородатому из местного села Кукуево, да и американская бензиновая зажигалка оказалась вещью востребованной на пару самокруток. Чеки пропали или стырены были неизвестно кем… Угнетало, что не мог крикнуть, воздуха не хватало.

— Утку! — шептал я.

Лёха ржал:

— Крикни, гусь.

Моча струилась тихим ручейком. Меня ругали и ставили в пример Толика. Он скрипел зубами и пердел. Медсёстры, пахнущие болгарскими духами «Может быть», брезгливо нами командовали. Потом я учился ходить, дальше был самолет на Ташкент, потеря сознания от перепада высот, тёплая водка со вкусом смолистой сосны у грязного арыка на последние чужие деньги, тягучий поезд и госпиталь в Воронеже, удивление врачей:

— А гепатита у вас, больной, нет.

Дизентерия, ну надо было мытые фрукты есть.

— Картошки бы… жареной…

И после обычной драки между чижовскими, там, где был госпиталь в Воронеже, и выздоравливающими, шляющимися по танцулькам, получив нехилый удар в голову… я вдруг понял:

— Всем привет! Я жив. Чего и вам желаю.

***

Не принимайте близко к сердцу, это может случиться с каждым.

Мочи его

Кишлак маленький был. Так себе, дворов несколько у края долины, некоторые эту долину ущельем называли. ХАДовцы посмеивались над нами. И над этими клоунами, жителями кишлака, что разрешили каравану переночевать. Сведения были точнее некуда, и наше начальство потирало руки в ожидании орденов. В Кабул ушла телефонограмма, ответ был радостный, что если что, то сушки раздербанят всех, а грады всегда будут рады. И мы пошли, чего не сходить-то, царандой, подгоняемый хадовцами, резво шарахнул из ДШКа по дувалам. Толку от это того не было, но грохот стоял — мама не горюй. Шилка, которую по-братски передали от войск дяди Васи, врезала как положено. Со стороны дороги, где кучковались мы, было красиво. Трассеры летели над нами. Некоторые в кишлак залетали. Мы ждали ракеты. Комроты лежал на броне, глядя в блёклое небо. Пара сушек шарахнула по кишлаку и свечкой ушла в вышину, пара крокодилов вынырнула над дорогой и, беременными брюхами бороздя окраины кишлака, ударила НУРСами. Земля дрожала, наверное, где-то в горах пошли лавины. Зашипела зелёная ракета — и все поехали, побежали. Я, согласно инструкции, остался на месте. Наш БМП грозно крутил башней, кто-то шарахнул от возбуждения очередью и получил пинок в висок от меня. Кимеровские кроссовки — это не суровый сапог, голова бойца дёрнулась, а руки вскинулись с АКМ вверх. Пришлось стукнуть прикладом по неразумной макушке. Царандоевец хрюкнул и всосал придорожную пыль. Сзади меня хмыкнули. В кишлаке заревел осёл, его вопли подхватили верблюды. Сушки пошли на второй заход из маленькой коробочки. Капитан в ПШ с белыми соляными разводами пота на ней бубнил в коричневый эбонит что-то артиллеристам. Мне стало плохо, все хотели принять участие в разгроме каравана и дружно подать рапорты об участии. Из кишлака с шипением стартовала ракета, наш ДШК влупил очередь на весь коробок, задрав хобот к небу. И мы пошли, стреляя в белый свет, как в копеечку, и меняя магазины, через десять минут было всё кончено. Сушки радостно сделали свечку и влупили куда-то в глубину ущелья… Какой-то бородатый дед с ружьём наперевес тупо шёл на нас. Он возник из пыльного марева разворачивающейся бронетехники, из воплей и хрипов раненых верблюдов.

Мы сидели, прислонившись к полуразвалившемуся дувалу, где была тень, и ветер нёс пыль мимо нас, каски лежали между ног, во фляжках было по глотку воды. Кто-то крикнул:

— Мочи его!

Тело старика дёрнулось, его винтовка улетела в пыль.

Я нащупал рукой флягу, воды там не было. Хотелось пить. Старик валялся сломанной куклой и портил пейзаж. Усталость и лень навалились на нас. Сигарета драла горло, обгорелая спичка медленно тонула в пыли в окружении гильз.

Я не раскрыл ни одно

преступление века.

Леонид Словин: интервью

российского писателя Игоря Раковского

крупнейшей израильской русскоязычной

газете «Вести» (Тель-Авив)

Л. Словин:

Чтение это принято было называть детективами. Стоило лишь на страницах появиться персонажу в ментовских погонах и упоминанию о преступлении! Как бы не поносила советская печать «буржуазный жанр, смакующий низменные чувства обывателей», детектив все равно постоянно находился на пике популярности. Народ с увлечением читал прошедшие сквозь сито милицейской цензуры книги Аркадия Адамова, романы Братьев Вайнеров, классические, в стиле Агаты Кристи, вещи Павла Шестакова, увлекательные исторические повести Юрия Кларова и Анатолия Безуглова, иронические произведения Дарьи Донцовой, дамские расследования Александры Марининой, реалистические похождения на улице Разбитых фонарей Андрея Кивинова… Однако оказалось, что о том же можно писать и совершенно по-новому. Я был буквально потрясен, прочитав короткие пронзительные рассказы, точнее, миниатюры, нового для меня автора, на этот раз израильского — из Хайфы — настоящее имя которого, я уверен, никому из читателей до этой публикации не было известно, поскольку автор выкладывал их в интернете и под псевдо-

нимом!

Наше заочное знакомство началось для меня не очень приятно. На мой сайт поступило короткое, но категорическое послание:

«Уважаемый Леонид Семенович, очень жалко, что Ваши последние произведения слабы и откровенно коньюктурны. А, какие были отличные Ваши первые детективы… Может отбросите коньюктурщину и напишите…свободно и легко. Игорь.»

(Речь шла о двух повестях, посвященных московскому детективному агентству, в рождении которого я участвовал и был к нему не беспристрастен. Тонкий вкус рецензента немедленноэто зафиксировал.)

Мое настроение исправило второе письмо, пришедшее примерно через месяц:

«Леонид Семенович! Беру свои слова обратно. Прошу прощения и проч. Благодаря Вам прочитал «Бронированные жилеты». Очевидно одна из немногих правдивых книг про оперов. Не опускайте планку. Бывший опер Игорь.»

И еще:

«Может быть есть смысл ещё добавить вот это Из того, что я читал в последнее время про милицию очень понравилась повесть Максима Есаулова «Чужое дежурство» автор бывший сотрудник уголовного розыска знает о чем пишет. А из поэтов Всеволод Емелин, который тоже знает о чём пишет, хотя мы с ним расходимся во мнении по поводу милиции, но сходимся по восприятию

жизни…»

Игорь Раковский (о себе):

Родился в с. Н. Калитва Воронежской обл., год рождения 1955. Образование высшее. После института служил в армии. Призывался Ленинским Райвоенкоматом г. Моск­­вы. Затем пришёл работать в милицию. В Московский Уголовный Розыск. Как раз в это время формировался Железнодорожное РУВД гор. Москвы. И меня послали туда. Я проработал в уголовном розыске районного управления недолго. Через шесть месяцев сбежал на землю, близость к начальству утомляла… Сначала в 16 отделение милиции, что в Коптево, а потом в 50, которое стало родным (без шуток)… Это была проблематичная земля — с одной стороны район ул. Б. Академическая, валютный магазин «Березка» — частые квартирные кражи, комитетские разборки с отьезжантами (у нас на территории жил знаменитый Савелий Крамаров), а с другой стороны район платформы «Моссельмаш», где жило много ранее судимых, за что район имел веселое название Чикаго. Была и улица Лихоборские бугры, одно название должно было навести на невесёлые мысли. Там были грабежи, разбои, но чаще всего бытовые разборки доходившие до смертоубийственных случаев. Там могли ткнуть ножом в пьяном запале оппонента глубоко и со знанием дела. Между этими районами лежала промзона, где воровали широко и с размахом…

Беда советской милиции того времени, как я помню, была еще и в том, что Наверху требовали почти стопроцентной раскрываемости преступлений, невозможной даже для технически более оснащенной полиции, чем в СССР. Оставался один путь — сокрытие заявлений о преступлениях, не имеющих перспектив к раскрытию… Ментов к этому принуждали. Я помню: когда начальству давали на подпись постановление о возбуждении очередного нераскрытого уголовного дела, оно вело себя так, словно ему предлагали выпить чашу

с ядом…

— Когда я пришёл в отделение, то в отношение всего уголовного розыска этой конторы были возбуждены уголовные дела (я тут не знаю, как гражданскому человеку объяснить, что сыскари повесили несколько десятков краж на квартирного вора и в суде всё это вскрылось, прокурорские лихо раскололи ребят ещё и на укрытие заявлений о преступлениях и кто-то потёк по крупному и быстро нашли попавшего в травму чувака, который не кололся, за что был избит). Я пришел в отделение утром, а в обед весь старый сыск частично уволили или перевели на другие должности. И вместо положенных двенадцати сыскарей остался я один. Мне дали должность старшего инспектора уголовного розыска и велели дежурить. Следующим утром подогнали двух юных выпускников Высшей школы милиции. Так втроем мы проработали месяц. Каждое утро тащили из шапки ушанки бумажку, кто будет изображать начальника уголовного розыска, хотя формально числился я. К сейфу я боялся подходить, стоило открыть дверцу, как оттуда выползали дела в тонюсеньких сереньких папочках… Но нужно было принимать удары начальства, ездить на всякие заседания и просто надувать щёки. Потом всё устаканилось. Прислали людей с опытом. Я так и осталсястаршим сыщиком…

— Территория 50 отделения — «Пятиалтынника», как его еще называли, — в Москве считалась достаточно сложной в оперативном отношении…

— Тем не менее будучи сыщиком я не раскрыл ни одного преступления века. Обычные житейские: зимой сорвали шапку, летом дали в глаз и отняли кошелёк, с предприятия тогдашнего народного хозяйства из красного уголка стырили телевизор, из школы — пионерский горн; муж и жена не поделили выпивку, и покойник поехал в морг, а победитель гладиаторского поединка в СИЗО; кого-то изнасиловали, кого-то пырнули ножом из-за пролитой кружки пива. Обычные преступления, которые совершают плохие граждане каждый день. И обычная будничная работа, не более этого. Между прочим в основном бумажная. Опросы, запросы, протоколы осмотров, планы, схемы, фотографии и т. д. и т. п. Уж не говоря про совещания, заседания и утреннее чтение сводок…

— Не позавидуешь…

Я умудрился проработать в уголовном розыске около шести лет. Потом из-за работы в доме начались скандалы и жена сказала, что если хочешь второго ребенка, то никакой милиции. Ребёнка я хотел. Скандалов нет. Тем временем как раз наступили андроповские времена, пришли комитетчики и стали рассказывать, как надо раскрывать преступления, заставили оперов ходить в форме, а на дежурстве еще и в сапогах и в портупее (самое удивительное, что на фотографиях в удостоверении мы были в гражданском, в отличии от прочих служивых). Вот Вам картина маслом, опер выезжает на грабёж или там разбой и вместо того, чтобы в тайне от всех пообщаться со своим агентом, он светит погонами и кокардой фуражки. То ли участковый, то ли конь залётный в шинели. И кто будет с таким цветным парнем разговаривать, засветишь агента, спалишь его и все дела… Дурдом натуральный! Вот в это время я и увольнялся. Процесс увольнения занял около полугода. Я уволился в конце июля. А первого августа уже вышел на работу в школу в качестве преподавателя начальной военной подготовки, читай военрука…

Как сложилась ваша дальнейшая судьба?

Школа 312 была самая ближней к Кремлю, с сумасшедшей директрисой помешанной на Ленине. Как она говорила: я с Лениным сплю, что подразумевало то, что она засыпает с томиком произведений вождя.. Там учились дети с Чистых прудов. Контингент был довольно разный. Училась, например, у меня снявшаяся в знаменитом фильме Ролана Быкова «Чучело» Железная кнопка — Ксения Филиппова. Был и Селим — правнук Сталина от брака Галины Джугашвили с алжирцем Хусейном бен Саадом. В школе я организовал клуб рукопашного боя и с наглостью достойной лучшего применения мы получили в воздушно-десантных войсках оборудование и комбинезоны. Потом построил оружейную комнату приобрел и положенные три автомата Калашникова, мелкашки и, совершив наезд на ДОСААФ (кто забыл — Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту) — пневматические винтовки и пистолеты, и оборудовал примитивный тир. Чувствовал себя Бонифацием из мультика. Со своими учениками я поехал на соревнования «Орленок». Мы заняли первое место по стрельбе среди всех 32 районов города Москвы впервые в истории Бауманского района столицы. Между прочим районным тиром Бауманского района руководил Бубер — Герой Советского Союза (получил за финскую) — очень хороший человек и личность. Говорят, что его дочь живёт в Израиле. Работа мне жутко нравилась. Денег правда платили мало и я по тещёной трудовой книжке устроился охранять ночами институт гигиены им. Сысина. Спал в метро по пути на работу и с работы. Потом начались кооперативные времена. Приехал в школу мой давнишний приятель и предложил идти работать в кооператив типа мальчиком на всё. Читай начальником охраны. И я пошел. И работал. Более-менее успешно. До самого отъезда в Израиль в 1991 году…

«А вот с этого момента подробнее, пожалуйста!» Как сложилась ваша абсорбция в Израиле?

Когда ехал, то особых иллюзий не строил. Основной задачей я считал поставить на ноги детей. Этой цели я достиг. Конечно не без помощи жены. Но честно говоря, чувство невостребованности и потеря социального статуса безусловно присутствует. Хотя я этим особо не заморачиваюсь. Наверное привык. Вжился в роль охранника. В 1992 году в Израиль прилетел мой бывший работодатель и уговаривал вернуться, но старший учился, младший собирался в школу и я отказался. Жена начала работать по специальности. Ныне мой приятель владелец банка, фабрик, заводов и личного самолёта. Иногда жалею, что отказался. В том же году неожиданно меня призвали в ЦАХАЛ, где я тихо-мирно отходил в милуимы девять лет. В Израиле я перепробовал массу работ и был даже владельцем бизнеса в течении семи лет. Я стриг газоны, сажал газоны, стриг кусты, сажал кусты, деревья и цветочки. Сажать было знакомым словом с милицейских времён, да и деревенское детство сыграло свою роль, так что получалось успешно. Но подвело здоровье. Я валялся в кровати и читал газетки. Мне на глаза попалась статейка про садики-огородики абсолютно не профессиональная. Написал злое письмо. Его напечатали в «Вести-север». А от безделья раз в неделю я писал про цветочки и как сажать, как поливать, причём ещё втюхивал всякие байки в эти заметки. Потом позвонили с радиостанции «РЕКА» и я там 5–10 минут раз в две недели вещал о цветуёчках. Если «Вести» платили, то «РЕКА» нет. И сотрудничество погасло. А я ушёл спаивать евреев — торговал бельгийской водкой, но торгаша из меня не получилось. Потом я был лаборантом лаборатории по очистке воды. Но, как выяснилось, воду в Израиле очищать дорого, проще разбавлять морской водой, а мошейничать мне как-то не хотелось… В конце концов я приземлился в охранниках. И мне доверили охранять женский монастырь. Здесь у меня появилось свободное время, которым я и воспользовался для написания моих текстов… Что еще? Да, двое детей. Старший кадровый офицер ЦАХАЛа делает докторат в Технионе, младший отслуживший в боевых частях в настоящие время путешествует в Австралии. Есть в наличии внук Йонатан хулиган и драчун.

— Игорь, абсолютное большинство ваших произведений посвящено советской милиции. Это короткие рассказа, можно назвать их миниатюрами, героями которых являются «менты». Причем это отнюдь не детективы. В их основе не лежит тайна раскрытия преступлений, привлекающая, главным образом, любителей жанра, а пронзительная правда о тех, кто по долгу службы обязан их раскрывать… Работа в милиции предоставляет огромное поле для литературной деятельности. Как скоро вам захотелось написать о своей службе в милиции? Что вас подвинуло к этому?

Писать я начал уже в Израиле. Писал для своего блога в Живом Журнале, которому уже почти пять лет, всякие байки на милицейские темы. Неожиданно для себя получил первую ЖЖ премию в разделе литература http://www.liveinternet.ru/community/blogobzor/post48175421/ и в качестве приза компьютер…

Аркадий Адамов как-то рассказывал, что предложил сотрудникам одного из подразделений ответить на вопрос: «Могли бы вы написать детектив?» Более 90 % ответили положительно. На второй вопрос: «Почему они до сих пор это не сделали?» почти все сослались на недостаток времени и лишь один честно ответил: «Не было указания руководства!» А как было в вашем случае?

— Я никогда не задавался целью написать о себе. Мне просто хотелось показать и рассказать о том, что обычно происходит на «земле», не разделяя весь мир на чёрное и белое. А желание окрепло после одного случая. Обычная семья: мама, папа и ребёнок. Родители ребёнка вызвали бабушку из деревни, чтобы она присматривала за малышом, пока они на работе. Бабушке надоело слушать вопли ребёнка который болел и она обычным кухонным ножом, перерезала горло малышу и обмыла трупик в ванной, потом позвонила в милицию. Ну я и приехал. Так получилось, что первым. И папа малыша примчался, потому что ему бабушка тоже позвонила. И до приезда группы я сдерживал натиск и удары этого несчастного отца, который рвался в квартиру. Потому что если бы он ворвался, то был бы второй труп… бабушки. На следующий день я поехал к жене и сыну, они отдыхали в подмосковном санатории. А там сосны, тишина, птички поют. Мне особо по территории ходить не желательно, потому как лицо у меня от ударов имело вид специфицеский. Так я взял какой-то детектив его почитывал. И такая тоска меня взяла, от этого детектива и так он был далёк от жизни, что я решил… всё… напишу как оно на самом деле. Но потом дела, то сё, не до писанины. И через несколько лет сижу я в своей будке охранника в женском монастыре, скукота смертная, вот я начал писать и выкладывать в свой блог тексты про милицию…

Как вы относитесь к собственному творчеству? Вы выкладываете свои произведения в интернете причем под ником «Барбос91» Почему?

— В детстве у меня кличка такая была, с возрастом изменилась и превратилась в Барбосыч — меня домашние до сих пор так и зовут. Я к собакам не равнодушен и… ну! Хвастаюсь даже! Здесь мне мой бывший начальник сказал: ты как бульдог, вцепишься и не отпустишь, даже если тебя убивать будут. А 91 — это год приезда в Израиль. Так что всё просто. Что же касается отношения к своему творчеству, то, получив высшую оценку конкурса Живого Журнала, я подумал, ну, теперь я писатель. Но печатать меня никто не рвался. И издатели в очередь не стояли. Однако, как не странно, я доволен жизнью. То что я пишу и о чём я пишу, задевает душу любого, кто носит или носил ментовские погоны, о чём свидетельствуют отзывы на милицейских форумах. И это мне дорого и приятно

Художественное издание

Игорь Раковский

Жил-был мент.

Записки сыскаря

Сборник рассказов

Отвестственный за выпуск — А. Ярушкин

Художник — Н. Остапенко

Оформление — К. Страусов

Редактор — В. Пищенко

Вёрстка — Е. Муравьева