Солдат [Мэтью Б Риджуэй] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Мэтью Б. Риджуэй СОЛДАТ
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Книгу американского генерала М. Риджуэя «Солдат» нельзя причислить к тем обычным мемуарным писаниям, которыми в избытке заполнен американский книжный рынок. Длительное время Риджуэй являлся одним из руководящих военных деятелей США и в той или иной степени участвовал р, разработке планов строительства американских вооруженных сил и в проведении военной политики США. С этой точки зрения написанная Риджуэем книга не может не представлять известного интереса. Риджуэй родился в 1895 году в семье военного. Отец его имел звание полковника и, командуя артиллерийским дивизионом, в 1900 году участвовал в подавлении боксерского восстания в Китае. Отец Риджуэя, по-видимому, постарался привить своему сыну любовь к военной службе и в то же время — ненависть к прогрессивным, свободолюбивым идеям. С 1912 года, то есть с 17 лет, Риджуэй находился на военной службе и с тех пор в течение сорока трех лет поднялся по служебной лестнице до начальника штаба армии, т. е. командующего всеми сухопутными войсками США. Во время второй мировой войны он командовал сначала воздушно-десантной дивизией, а затем воздушно-деснтным корпусом. После войны Риджуэй был назначен на должность командующего вооруженными силами США в. районе Средиземного моря, участвовал в работе Военно-штабного комитета ООН в качестве американского представителя, был членом военно-дипломатических миссий США в Южной Америке, служил в генеральном штабе помощником начальника штаба по административным вопросам. В декабре 1950 года Риджуэй получил назначение на должность командующего 8-й американской армией на Дальнем Востоке» которая тогда осуществляла вооруженную интервенцию в Корее. Не прошло и года, как он вместо Макартура был назначен командующим так называемыми войсками ООН, то есть всеми интервенционистскими войсками в Корее. Именно здесь, в Корее, имя Риджуэя получило широкую и позорную известность и долго не сходило со страниц буржуазной прессы. Чем же так прославился Риджуэй в Корее? Приехав туда, он без малейшего стеснения заявил: «Солдаты должны убивать. Я приехал сюда только для этого». И надо сказать, Риджуэй лез из кожи вон, чтобы заставить американских солдат совершать бессмысленные и жестокие расправы над мирным корейским населением. Действия американских войск в Корее под командованием Риджуэя сопровождались разрушением корейских городов и сел, расстрелами женщин, стариков и детей, зверскими расправами с военнопленными, бесстыдным грабежом страны. Вот какими «делами» прославился в Корее Риджуэй — человек, который так слащаво разглагольствовал о несовместимости массового уничтожения с христианскими идеалами. Его деятельность получила полное одобрение заправил США: в июне 1952 года он был назначен верховным главнокомандующим вооруженными силами НАТО в Европе, сменив на этом посту Эйзенхауэра. Известно, что народы Европы гневно протестовали против этого назначения. Начались демонстрации на улицах, выступления в парламентах. На стенах домов, на заборах и мостовых появились надписи: «Риджуэй, убирайся домой!» Говоря о первых месяцах своего пребывания в Европе, Риджуэй с нескрываемым огорчением вынужден признать: «…Мы часто видели на стенах надписи: «Риджуэй, убирайся домой!» (стр. 255). На должности верховного главнокомандующего вооруженными силами НАТО в Европе Риджуэй пробыл около года, а затем был назначен начальником штаба армии США. По существующему в США положению начальник штаба армии фактически является командующим сухопутными войсками и входит в объединенный комитет начальников штабов США — высший орган оперативно-стратегического планирования. Начальником штаба армии Риджуэй пробыл до июля 1955 года, когда вследствие разногласий с министром обороны Вильсоном по вопросу о дальнейших путях развития вооруженных сил США и прежде всего — развития сухопутных войск, он вынужден был уйти в отставку. В книге тридцать семь глав, из них только в двух описываются события далекого прошлого. Остальные тридцать шесть глаз посвящены описаниям операций второй мировой войны на Средиземноморском и Западноевропейском театрах военных действий, а также послевоенных событий вплоть до 1955 года, в которых Риджуэй в той или иной степени принимал участие. Наивно было бы требовать от Риджуэя объективного изложения, событий второй мировой войны и их всестороннего анализа. Столь же наивно было бы удивляться тенденциозности освещения этих событий. Разумеется, все события и факты излагаются в книге с позиции представителя американской военщины, поставившего своей целью неудержимое восхваление американского оружия и возвеличение заслуг армии США, особенно во второй мировой войне, и замалчивание действительной роли Советских Вооруженных Сил в этой войне. Автор дает искаженное представление и о позиции Советского правительства по многим вопросам международных отношений, в частности по вопросам разоружения, запрещения атомного оружия и т. п. Вместе с тем в книге Риджуэя имеется материал, который не может не представить известной ценности для читателя, интересующегося историей второй мировой войны и послевоенной политикой США в области строительства американских вооруженных сил. Значительный интерес представляют прежде всего главы, в которых детально, со знанием дела описывается создание в ходе второй мировой войны воздушно-десантных войск США, их боевая подготовка, а также проведение американскими войсками воздушно-десантных операций на Средиземноморском и Западноевропейском театрах военных действий. Как специальный род войск сухопутной армии воздушно-десантные войска США начали создаваться в 1942 году. Риджуэй был назначен командиром 82-й дивизии, которая стала первым воздушно-десантным соединением в США. Позднее он командовал 18-м воздушно-десантным корпусом — самым крупным воздушно-десантным соединением в армии США периода второй мировой войны. В качестве командира воздушно-десантного соединения Риджуэй принимал непосредственное участие в разработке и осуществлении всех крупных воздушно-десантных операций американских войск в ходе войны. Наиболее значительные воздушно-десантные операции американцы провели на Западноевропейском театре военных действий на завершающем этапе войны, когда ее исход был уже в сущности предрешен на советско-германском фронте. У американцев было несколько лет на подготовку этих крупных воздушно-десантных опера-ций, а противник к тому времени уже не мог оказать серьезного сопротивления ни на земле, ни в воздухе. Имея превосходство в силах и средствах, американцы получили возможность широко применять свои воздушно-десантные войска. Слов нет, планирование и проведение крупной воздушно-десантной операции с участием двух-трех воздушно-десантных дивизий требует большого умения, тщательной организации и даже искусства. Во всем этом надо отдать должное американскому командованию. Но каждому ясно, что именно действия советских войск предопределяли успех воздушно-десантных операций англо-американских войск. Сказать об этом тем более необходимо, что в США и Англии не только продолжаются, но и усиливаются попытки фальсифицировать историю второй мировой войны, исказить роль Советских Вооруженных Сил, всячески умалить их заслуги в завоевании победы над немецким фашизмом или вовсе умолчать о них. Наглядным примером этого может служить и книга Риджуэя. Даже при описании Арденнского сражения автор не упоминает о развернувшемся в то время наступлении советских войск, которое сорвало немецкий контрудар в Арденнах. Ни слова не говоря о прямой зависимости успеха этой операции от действий Советской Армии, он все сводит к героизму американских войск и их военному искусству. Такое освещение событий далеко от исторической правды. Если отбросить в сторону пропагандистские намерения Риджуэя, в его рассказах о действиях воздушно-десантных войск можно найти и немало поучительного. Читатель, несомненно, обратит внимание на тщательную подготовку десанта в условиях, максимально приближенных к действительным, на суровую программу физической подготовки десантников, организацию взаимодействия с авиацией, на руководство боем и управление воздушно-десантными войсками после высадки, на организацию взаимодействия внутри десанта и т. п. Не следует забывать, что армия США получила значительный опыт проведения крупных воздушно-десантных операций. Рассказывая о первых встречах с представителями Советской Армии (глава 15), Риджуэй открыто подчеркивает свою неприязнь и вражду к русским, свои антисоветские настроения. Это и понятно: Риджуэй относится к той группе агрессивно настроенных американских генералов, которые после окончания второй мировой войны активно выступили против какого бы то ни было сокращения американских вооруженных сил, требуя полного сохранения их боевого состава и вооружения и размещения значительных сил как в европейских, так и в дальневосточных странах. Они надеялись, что, угрожая всему миру силой, Соединенные Штаты завоюют мировое господство. Эту группу возглавлял тогда военный министр США Г. Стимсон, который в сентябре 1945 года заявил: «Соединенные Штаты сейчас не только достигли вершины своей военной мощи, но и добились беспрецедентного влияния на все другие государства» (стр. 187). Сохранение этого влияния, подчеркивал он, зависит прежде всего от того, «согласится ли наш народ на поддержание вооруженных сил, необходимых для сохранения руководящего положения США в нынешнем мире» (там же). Известно, как отнесся к такой политике правящих кругов США американский народ вообще и личный состав американских вооруженных сил в частности. Начались выступления протеста, демонстрации и т. п. «Мне никогда не забыть гнева и отвращения, охвативших меня, когда, прибыв в Лондон для работы в Военно-штабном комитете, — пишег в своей книге Риджуэй, — я впервые стал очевидцем постыдных поступков американских военнослужащих, которые прямо в военной форме своей страны собирались на площадях города и открыто протестовали против того, что их задерживают на военной службе и оставляют в Европе» (стр. 188). Риджуэй, конечно, понимал, что народы мира, в том числе и американский народ, устали от изнурительной войны. Невозможно было раскрыть перед ними истинные причины сохранения многомиллионных вооруженных сил после победы над общим врагом, трудно было убе-дить в необходимости значительных бюджетных ассигнований на военные нужды, тяжелым налоговым бременем ложившихся на плечи трудящихся. Чтобы обмануть общественное мнение США и других стран, Риджуэй, выполняя волю своих хозяев, сразу же после войны начал клеветать на Советский Союз, пытаясь изобразить его агрессором, якобы угрожающим Соединенным Штатам, и извратить позицию Советского Союза, выступающего за всеобщее разоружение. С этой точки зрения и следует рассматривать его нелепые, бредовые выдумки относительно причин борьбы Советского Союза за разоружение и запрещение атомного оружия. Вот, например, что он пишет в своем докладе Эйзенхауэру о деятельности Военно-штабного комитета: «Как только будет проведено сокращение тех сил, в которых мы пользуемся решающим превосходством, СССР начнет наступление на наш превосходящий промышленный потенциал… Короче говоря, русские вынашивали планы одностороннего разоружения Соединенных Штатов, маскируясь призывами к общему регулированию и сокращению вооружений. Этот план был направлен на то, чтобы лишить нас превосходства в области науки к техники и поднять СССР до положения доминирующей военной державы» (стр. 194). Это написано Риджуэем в 1947 году, С тех пор прошло более десяти лет. За это время Советский Союз конкретными делами, в частности значительным сокращением своих вооруженных сил, доказал всему миру, что он ведет активную борьбу за мир, разоружение и запрещение атомного оружия. Против этого продолжают выступать те реакционные круги США, которым выгодно поддерживать военный психоз в своей стране и напряженность в международных отношениях. Нынешняя аргументация против советских предложений, направленных на разоружение и запрещение атомного оружия, мало чем отличается от той, с которой в свое время выступал Риджуэй. Что касается хвастливых утверждений Риджуэя о превосходстве США в области науки и техники, то они весьма характерны для американских политических и военных деятелей. Известно, что в основу политики «с позиции силы» были положены расчеты на превосходство военной мощи США. Однако жизнь жестоко посмеялась над Риджуэем и его хозяевами. Великие достижения советской науки и техники и особенно создание межконтинентальных баллистических ракет и запуск искусственных спутников земли убедительно показали всему миру беспочвенность и авантюриетичность подобных расчетов и навсегда развеяли миф о научном и техническом превосходстве США. В 22—27 главах наряду с описанием обстановки в Корее, боевых действий 8-й американской армии и отдельных боевых эпизодов дается также характеристика общей политики США на Дальнем Востоке. Пытаясь оправдать интервенционистские действия США в Корее, Риджуэй использует негодные средства. Он изображает дело таким образом, будто во время корейских событий. Советский Союз собирался напасть на Японию через северную часть о. Хоккайдо, и высказывает при этом дикое предположение, что Советский Союз мог применить атомное оружие против городов Южной Кореи. Риджуэй был противником мирных переговоров и одним из активных сторонников продолжения американской авантюры в Корее. Он не останавливался даже перед развязыванием войны против Китайской Народной Республики. Сменив Макартура на должности главнокомандующего вооруженными силами на Дальнем Востоке и главнокомандующего так называемыми вооруженными силами ООН, Риджуэй продолжал в Японии политику, направленную на возрождение японского милитаризма, на воссоздание японских вооруженных сил. Он старался заставить японское правительство увеличить бюджетные ассигнования на военные нужды и быстрее создать крупные вооруженные силы, главным образом сухопутные войска. При этом он с грубой, бткровенностью профессионального солдата не пытается маскировать те цели, которыми руководствовались правящие круги США в своем стремлении заставить японское правительство возродить японские вооруженные силы. Он пишет: «Для обороны Америки и для ее бюджета было весьма важно, чтобы японцы воссоздали и содержали вооруженные силы… Прежде всего следовало создать японскую сухо-путную армию, чтобы как можно скорее отвести каши войска из Японии. Кроке того, Японии необходимы военно-воздушные и военно-морские силы… Тогда американские ВВС и ВМС остались бы резервом, к которому мы прибегли бы лишь в крайнем случае» (стр. 245). В этих словах в известной степени отразилась сущность американской стратегической концепции: в будущей войне, которую американские империалисты собираются развязать с целью завоевания Соединенными Штатами мирового господства, в первом эшелоне использовать чужие армии, которые, естественно, и понесут наибольшие потери. С американской стороны в войне должны участвовать главным образом военно-воздушные и военно-морские силы. Основную часть своих вооруженных сил американцы предполагают держать в резерве, чтобы использовать их в качестве той силы, при помощи которой можно будет продиктовать волю победителей народам, ослабленным войной. Основную массу своих войск они думают использовать лишь в борьбе с противником, деморализованным в боях с армиями зависимых от США стран, и только на завершающем этапе войны, когда ясно обозначится ее успешный (в пользу США) исход. Известно, что для осуществления этих целей правящие круги США уже давно проводят политику сколачивания различных агрессивных блоков и создания так называемых объединенных вооруженных сил. В системе агрессивных блоков, созданных правящими кругами США, основное место занимает Североатлантический блок (НАТО), целью которого является подготовка войны против Советского Союза и стран народной демократии. Следует иметь в виду, что в состав объединенных вооруженных сил Североатлантического блока входят объединенные вооруженные силы в Европе, на Атлантике и объединенные ВВС и ВМС в зоне пролива Ла-Манш. Командования ими подчинены так называемой постоянной группе военного комитета, где основную роль играют американцы. Из всех этих командований важнейшим по своим целям и крупнейшим по составу вооруженных сил считается Европейское, включающее в себя все вооруженные силы НАТО в Европе на Центрально-европейском, Североевропейском, Южноевропейском и Средиземноморском театрах военных действий. Риджуэй и был назначен на должность главнокомандующего всеми 12 вооруженными силами НАТО в Европе, сменив Эйзенхауэра, который выставил в то время свою кандидатуру на президентских выборах. На этой должности Риджуэй пробыл сравнительно недолго — всего один год, но за это время постарался сделать все, чтобы заставить правительства стран НАТО выполнить кабальные обязательства — увеличить бюджетные ассигнования на военные нужды и создать крупные вооруженные силы. Маскируя агрессивную сущность Североатлантического блока, Риджуэй пытается изобразить его как миролюбивый союз, созданный якобы в целях обороны стран Северной Атлантики. Это не новая легенда. Ее распространяли до Риджуэя, распространяют и сейчас правящие круги США и зависимых от них стран, а также военное руководство Североатлантическим блоком. Но эта лживая легенда давно уже разоблачена. Напомним, что Советское правительство в свое время решило войти в НАТО, так как участие в организации, преследующей оборонительные цели, полностью соответствует нашим интересам. Однако создатели блока, разумеется, отказали Советскому Союзу в приеме 8 НАТО. Так лишний раз были разоблачены лживые утверждения об оборонительном характере этой организации. Пытаясь показать, что среди стран, подписавших Атлантический пакт, существует полное единство и взаимопонимание, Риджуэй не может, однако, скрыть наличие глубоких и непримиримых противоречий между участниками блока, где господствующее положение занимали и занимают представители США. В этом отношении весьма любопытны те места в книге Риджуэя, в которых он рассказывает о взаимоотношениях между Италией и Грецией, а также между Грецией и Турцией, то есть о положении дел на Южйоевропейском театре, который объединяет вооруженные силы Турции, Италии и Греции. Как известно, из-за натянутых отношений между этими странами заправилы Североатлантического блока сталкиваются с большими трудностями, создавая объединенное командование на этом театре. Риджуэй в своей книге признает: «Было бы совершенно невозможно заставить греческие или турецкие войска служить под командованием итальянцев, и я сильно сомневаюсь, чтобы итальянцы согласились служить под командованием грека или турка» (стр. 275). Американцы нашли простой вы-ход из положения: они назначили двух командующих сухопутными войсками на этом театре — одного в южной части» которому подчинили итальянские войска» и второго — в юго-восточной части, подчинив ему греческие и турецкие войска. При этом командующим в юго-восточной части Европы был назначен не грек и не турок, а американец. Правая итальянская газета «Попола ди Рома» в то время с нескрываемым раздражением писала, что американцы лишили «всякого авторитета итальянского генерала» который» несмотря на титул «командующего» наземными силами Североатлантического союза в южной зоне, фактически будет иметь под своим командованием только часть итальянской армии». Этот эпизод в какой-то степени характеризует разно-гласия среди империалистов и бесправное положение в этом блоке отдельных зависимых от США стран. Основную слабость Североатлантического Ктока Риджуэй видит главным образом в большой протяженности обороняемого фронта, а также в том» что в армии этого блока гораздо меньше солдат, чем в Советской Армии. Разумеется, основная слабость НАТО не в этом, а в глубоких и непрерывно растущих, неустранимых противоречиях между его участниками. В основе этих противоречий лежат экономические и политические причины. Особенно серьезные противоречия разделяют США и Англию как в Европе, так и в Азии. Крупные противоречия существуют между Западной Германией и другими капиталистическими странами, между США и Францией и т. п. Таким образом, империалистические противоречия внутри Североатлантического блока служат серьезным препятствием на пути осуществления американских военных планов по созданию объединенных вооруженных сил. В последних главах книги Риджуэй рассказывает о своей работе в Пентагоне в качестве начальника штаба армии США. Эти главы представляют интерес в том отношении» что в них раскрывается закулисная борьба, которая непрерывно ведется в США между представителями отдельных видов вооруженных сил за приоритет в разработке тех или иных видов оружия, за получение наибольшей доли бюджетных ассигнований. В сущности борьба эта ведется вокруг вопроса о том, какой из трех видов вооруженных сил сыграет решающую роль в войне с широким применением атомного оружия, планируемой США с целью завоевания мирового, господства. Рассказ Риджуэя об этой борьбе представляет тем больший интерес, что он был начальником штаба армии и играл не последнюю роль в выработке американской военной политики. Не сумев добиться принятия своей точки зрения, Риджуэй был вынужден сложить оружие и уйти в отставку, но остался при своем мнении. Орган крупных монополий американский журнал «Юнайтед Стейтс ныос энд Уорлд рипорт» в номере от 1 июня 1956 года следующим образом охарактеризовал напряженность этой борьбы: «В настоящее время в Пентагоне ведется борьба между представителями трех видов вооруженных сил, которая обостряется с каждым днем и превращается в нечто подобное войне». Борьба в Пентагоне отражает столкновение антагонистических интересов определенных монополистических группировок, борющихся за получение выгодных заказов и максимальных прибылей. Кроме того, в этой борьбе сталкиваются различные стратегические концепции, различные взгляды на характер будущей войны и способы ее ведения, взгляды, которые отражают стремление найти наилучшее решение вопроса о том, какой из трех видов вооруженных сил действительно сыграет решающую роль в будущей войне и тем самым будет способствовать завоеванию Соединенными Штатами мирового господства. Споры эти ведутся на протяжении многих лет, то затихая на короткое время, то разгораясь с новой силой, особенно во время обсуждения в конгрессе США ассигнований па военные нужды. Одни утверждают, что в связи с дальнейшим развитием и совершенствованием атомного и термоядерного оружия и его носителей — авиации и реактивных снарядов — надобность в крупных сухопутных войсках миновала, а потому отпала и необходимость выделения значительных бюджетных ассигнований на их содержание и вооружение. Основное внимание, считают они, должно быть уделено развитию ВВС, которые стали теперь решающим видом вооруженных сил. Следовательно, именно военно-воздушным силам следует выделять наибольшую долю военного бюджета. Некоторые сторонники этих взглядов заявляют, что современную войну можно выиграть, уничтожив военный потенциал противника путем нанесения ударов авиацией и управляемыми реактивными снарядами, с широким применением атомного и термоядерного оружия. Удары по жизненно важным центрам противника, полагают они, подорвут его военно-экономическую мощь и волю к сопротивлению, и война будет выиграна. Сухопутные же войска США должны содержаться лишь в небольшом количестве и предназначаться главным образом для оккупации территории противника. При этом роль основных поставщиков сухопутных войск сторонники этих взглядов отводят странам, примкнувшим к различным агрессивным блокад. Другие, в том числе Риджуэй, утверждают, что, несмотря па развитие современных средств борьбы — атомного оружия, реактивной авиации и управляемых снарядов, надобность в крупных сухопутных войсках не только не миновала, а наоборот, повысилась, и их роль неизмеримо выросла. Риджуэй считает, что сторонники так называемой «воздушной мощи» переоценивают возможности и значение военно-воздушных сил и эффективность атомного оружия. Как уже говорилось, споры эти велись непрерывно и в 1949 году настолько обострились, что вызвали необходимость в специальном расследовании конгресса. В целях примирения различных взглядов и установления единой линии была принята концепция так называемых «сбалансированных вооруженных сил». Эта концепция основывалась на том, что самостоятельные действия одного вида вооруженных сил, в том числе и военно-воздушных сил с атомным оружием, не могут решить исход войны. В современной войне ни один вид вооруженных сил в отдельности не в состоянии добиться победы. К успешному исходу войны могут привести лишь объединенные усилия сухопутных, военно-воздушных и военно-морских сил. Однако и эта концепция просуществовала недолго. После войны в Корее разногласия между командованиями отдельных видов вооруженных сил усилились. Постепенно стали побеждать сторонники той точки зрения, что преимущественное развитие должны получить военно-воздушные силы, а также реактивное и атомное оружие. В соответствии с этим в конце 1954 — начале 1955 года был разработан план изменения состава и численности вооруженных сил США, который предусматривал некоторое сокращение сухопутных сил. Главное внимание обращалось на дальнейшее увеличение ВВС и расширение производства атомного и термоядерного оружия. Как писал в номере от 11 февраля 1955 года журнал «Юнайтед Стейтс иьюс энд Уорлд рипорт», при разработке этого плана Эйзенхауэр исходил из того, что США «главный упор должны делать па авиацию, управляемые реактивные снаряды, военно-морской флот, новые виды — оружия и другую технику, в которой они имеют превосходство, но не должны стремиться к созданию большой сухопутной армии…». При этом Эйзенхауэр не скрывал, что роль основных поставщиков сухопутных войск должны выполнить страны — участницы агрессивных блоков «как в Европе, так и в Азии, которые должны компенсировать потребность США в пехотинцах», а со стороны США война будет вестись «главным образом при помощи авиации и атомного оружия, в то время как небольшие мобильные сухопутные силы возьмут на себя выполнение «политических функций». Все это происходило в то время, когда Риджуэй командовал сухопутными войскам-и. Поддерживая в общем дальнейшее усиление ВВС и увеличение производства атомного оружия, Риджуэй решительно выступал против сокращения численности армии и настаивал на развертывании крупных контингентов сухопутных сил, В последних главах своей книги Риджуэй стремится обосновать правильность своей точки зрения и доказать, что она обусловлена возможным характером будущей войны. Вместе с тем он хочет показать, что цель всех его предложений — наилучшим образом обеспечить осуществление захватнических планов правящих кругов США. В зрм отношении особенно характерен доклад Риджуэя, сделанный им в артиллерийском центре в Форт-Сидле, штат Оклахома, в феврале 1955 года и опубликованный в еженедельнике «Армн нейви эйрфорс джор-ел» от 12 февраля 1955 года. Намекая на своих влиятельных противников, он заявил: «В некоторых кругах сейчас господствует мнение, что современные войны могут быть быстро выиграны посредством применения атомного и термоядерного оружия, которое сделает излишним операции сухопутных войск». В заключение он сказал: «Было бы крайне неразумно делать эту концепцию основой планирования будущей войны». Что касается опыта войны в Корее, то об этом Риджуэй в своей книге пишет следующее: «В Корее мы убедились, что одними только военно-воздушными и военно-морскими силами нельзя выиграть войну и что малочисленные наземные оилы также не в состоянии добиться победы» (стр. 296). Весьма знаменательное признание командующего вооруженными силами интервентов в Корее! В результате Риджуэй приходит к выводу, что «сокращение численности личного состава армии… является лишь отражением ошибочного мнения о том, что авиация всемогуща, а пехота уже устарела. Новая война окончится очень быстро, кричат многие влиятельные люди, вести ее сможет одна авиация, которая через несколько недель добьется победы, а затем будет поддерживать мир». И он заключает: «Но я не могу в это поверить» (стр. 338). Военные руководители США, в том числе и бывший министр обороны Вильсон, о котором Риджуэй отзывается весьма нелестно, не посчитались с мнением Риджуэя и продолжали настаивать на уменьшении ассигнований на сухопутные войска, на некотором сокращении их численности и одновременном значительном увеличе нии ассигнований на развитие военно-воздушных сил. Не согласившись с этим, Риджуэй вынужден был уйти в отставку. В книге причину своей отставки он объясняет возрастом, но на самом деле он ушел из армии именно в связи с разногласиями по коренным вопросам развития вооруженных сил. В настоящее время Риджуэй работает в научно-исследовательском институте Меллона. А в Соединенных Штатах продолжает безраздельно господствовать доктрина о решающей роли «авиационно-атомной мощи». Так закончилась военная карьера генерала Риджуэя, которого сами американцы выдавали за одного из своих национальных героев и о котором так много писала американская пресса, особенно во время событий в Корее. Мы затронули главные вопросы, освещаемые в книге Риджуэя, однако и многие другие могут в той или иной степени привлечь внимание читателя. Так интересны рассуждения Риджуэя о роли и месте армейского корпуса в операции. По его мнению, «только командир корпуса ведает почти исключительно вопросами тактики», а «командующий армией занимается в основном вопросами тыла и управления занятой территории» (стр. 39). Эта точка зрения отражает действительное положение, существовавшее в армии США во время второй мировой войны. Планирование и организация операции зачастую возлагались на штаб корпуса. Таким образом командир и штаб корпуса в армии США во второй мировой войне были основными организаторами не только боя, но и операции. В этом сказалась переоценка американцами значения тактической стороны и недооценка оперативной. Не случайно вопросы организации корпуса и армии и их боевых действий рассматриваются в США с точки зрения стратегии и тактики. Книга представляет известный интерес и в том отношении, что в ней дается откровенная и кстати местами нелестная характеристика деловых и личных качеств многих американских и английских генералов и офицеров, раскрываются нравы американских солдат, их поведение. Риджуэй показывает трусость и недисциплинированность одних, грубость и жестокость других, невежество и нечистоплотность третьих. Воровство, пьянство, дебоши, грабежи были нередким явлением в американской армии периода второй мировой войны, и Риджуэй, может быть, даже невольно, подтверждает это в своей книге. Вместе с тем он говорит и о таких американцах — представителях простого народа, которые, не задумываясь, жертвовали своей жизнью в борьбе против фашизма. Ряд страниц Риджуэй посвящает описанию взаимоотношений американцев с англичанами во время второй мировой войны. Он всячески старается смягчить противоречия, существовавшие в тот период между американским и английским командованием и доходившие порой до открытых конфликтов. Разногласия возникали по мпо-гйм вопросам, в том числе по вопросу назначения коман-дующего той или иной операцией, проводимой совместно, распределения в операции сил и средств между американскими и английскими войсками и пр. Риджуэй не может забыть, что во время выброски воздушно-десантных войск в Голландии, когда со стороны американцев участвовали две воздушно-десантные дмизии, а со стороны англичан — одна, командование операцией было поручено не ему, а англичанину Б реретону. Когда готовилась Сицилийская операция, он категорически отказался ознакомить английского генерала Браунинга с планом использования в ней воздушподесантной дивизии. Риджуэй был невысокого мнения о некоторых операциях, проведенных англичанами. Вот, например, как он оценивает действия английских войск в операции в Голландии: «Я чувствовал тогда и теперь думаю точно так же, что наземные войска (английские — М. М.) в этой операции действовали непростительно вяло» (стр. 129). Невысокую оценку дает он и некоторым английским генералам. В книге Риджуэя много фальшивых и слащавых рас-суждений о необходимости проявлять; заботу о жизни подчиненных, стремиться к сохранению жизни солдат в бою и операции, не забывать об их быте и т. Д. На самом же деле Риджуэй известен как жестокий и бессердечный начальник, не останавливавшийся перед бессмысленными потерями среди-подчиненных ему солдат и офицеров, о чем наглядно свидетельствует хотя бы опыт его командования войсками в Корее. Книга публикуется с незначительными сокращениями. Исключены места, не представляющие интереса для советского читателя. Генерал-майор М. А: МильштейнПРЕДИСЛОВИЕ
Впервые я встретился с генералом Риджуэем в Китае, где он служил еще в чине капитана, а позже в пехотном училище в Форт-Беннинге мне довелось близко познакомиться с ним. В 1939 году, когда я был переведен в Вашингтон, он работал в генеральном штабе. В мае 1939 года Риджуэй вошел в состав возглавлявшейся мною военной миссии в Бразилии. Во второй половине января 1942 года Риджуэй был назначен командиром знаменитой 82-й воздушно-десант-нои дивизии, которая прославилась в период нашего вторжения во Францию; позже, во время ожесточенного сражения в Арденнах, он командовал 18-м корпусом. Генерал Риджуэй прочно вошел в историю как выдающийся боевой командир. Стремительное наступление его армейского корпуса к Балтике на заключительном этапе войны в Европе произвело громадное впечатление даже на тех, кто был прекрасно осведомлен о быстро развивающихся событиях тех дней. Проведенную им кампанию в Корее можно назвать классической с точки зрения индивидуального руководства. Огромную работу провел он, будучи верховным главнокомандующим вооруженными силами НАТО. Назначенный затем на должность начальника штаба армии, Риджуэй достиг высшей ступени своей блестящей военной карьеры. Я не читал рукописи его книги, но уверен, что все написанное им — правда. Джордж. К. МаршамГЛАВА 1 БОЕВОЙ ПРЫЖОК
Медленно сгущались сумерки ясного июньского дня, когда я в полном боевом снаряжении тяжело взбирался по трапу самолета, который должен был доставить меня во Францию. Прежде чем войти в кабину самолета, я повернулся и бросил прощальный взгляд на простирающуюся вокруг равнину Средней Англии, покрытую ярко-зеленой весенней порослью. Весь аэродром был забит запыленными самолетами 52-го транспортно-десантного авиационного командования, на которые погружался личный сбстав 82-й-воздушно-десантной дивизии, — 6000 полностью снаряженных парашютистов. Для многих нз них, участников воздушно-десантных операций на Сицилии и в Италии, это не было в новинку, а мне было непривычно, хотя и я совершал, раньше учебные прыжки с парашютом, а в наземных боях в Сицилии и Италии сражался рядом с десантниками. Однако мне-ще не приходилось разделять Сними своеобразные ощущения ночных выбросок. Стремительно падаешь с самолета в бездонную пропасть, затем медленно спускаешься, беспомощно болтаясь под куполом парашюта, и, наконец, в полной темноте достигаешь земли, где за каждым кустом чудится до зубов вооруженный враг… Этого я еще не испытал и теперь приготовился стойко перенести все трудности, как те, кому ежечасно приходится закалять свою волю перед лицом неведомых опасностей. В дни бесконечных тренировок, пока я готовил свои закаленные войска к новым целиким испытаниям, у меня не оставалось времени для самоанализа, для грустных мыслей о том, что мне готовит судьба. Заняв свое место в кабине самолета и крепко затянув привязные ремни, я почувствовал облегчение. Все, что нужно было сделать, сделано, и теперь я готов лицом к лицу встретить любую опасность. С этого момента в моей душе уже не осталось места воспоминаниям о прожитых счастливых днях и робким ожиданиям предстоящих невзгод; душа моя была спокойна, мысли ясны, настроение почти радостно. Казалось, и окружавшие меня люди становились тем спокойнее, чем выше мы поднимались, чтобы пристроиться к воздушной армаде, направлявшейся во Францию. Я посмотрел на часы: было 10 часов вечера 5 июня 1944 года — канун дня Д[1] Для солдат 82-й воздушно-десантной дивизии битва за Нормандию началась на полсуток раньше часа Ч[2]. Самолеты летели громадным клином, похожим на гигантский наконечник стрелы. Над Англией было еще совсем светло, а на востоке, за Ла-Маншем, чернели тучи. Через два часа опустилась ночь, и под нами замелькали желтые вспышки выстрелов немецких зениток, расположенных на островах. Мы следили за ними с любопытством и без страха, как высоко летящая утка смотрит на охотника, уверенная, что она недосягаема. Люди сидели спокойно, погруженные в свои думы. Изредка они перебрасывались шутками, и тогда раздавался громкий смех. Но нервное напряжение и холод наружного воздуха, врывавшегося в открытую дверь, сказывались на всех. В плотном строю армада тяжелых самолетов приблизилась к побережью Франции. Я сидел на боковой скамье напротив открытой двери. Даже с высоты 500 метров было видно, как бурлит море и маленькое сторожевое судно — один из плавучих маяков нашей армады — то и дело ныряет своим огоньком в пучину. На берегу огней не было, но при слабом свете восходящей луны я различил — внизу ферму с клочком обработанной земли. Помню, я подумал, какими мирными кажутся этот дом, и изгородь, и тропинка, и маленькие ручеек, посеребренный лунным сиянием. Если бы не гул наших моторов, наверное, можно было бы услышать лай собак и предрассветный крик петуха. С глубоким удовлетворением наблюдал я за четким полетом нашего огромного воздушного каравана, растя нувшегося так далеко, что концц его не было видно. Через несколько минут мы вдруг вошли в густое, клубящееся облако. В одно мгновение вес самолеты погрузились во мглу, пропали даже бортовые огни. Наш самолет начало бросать во все стороны, и я представил себе состояние пилотов, мужественно ведущих самолеты по заданному курсу: ведь они хорошо знали, какая смертельная опасность подстерегает их в случае столкновения в воздухе. Беспокойство можно было прочитать и на суровых, насупленных лицах сидящих в моем самолете солдат, когда они старались разглядеть в окне проблески маленьких оранжевых огоньков на крыльях соседних самолетов. Но в густой мгле не было видно огней даже на крыльях нашего самолета. Все теперь зависело от искусства пилотов. Мне ничего не оставалось делать, как потуже затянуть привязной ремень и с закрытыми глазами откинуться в кресле, всецело положившись на ободряющие слова командира транспортно-десантного авиационного крыла [3]Г. Кларка, сказанные им перед вылетом: «Что бы пи встретилось вам на пути, мои ребята точно выведут самолеты на цель». Полет в тумане и болтанка продолжались всего несколько минут, но они показались нам часами. Мы вышли из шквала так же внезапно, как лопали в него. И снова над нами появилась луна, раскинулось необъятное небо, а внизу резко выделились полоски полей и изгородей. Однако нигде не было видно ни одного самолета. Впрочем, было уже поздно тревожиться об этом. Над дверью мерцал красный огонек. Прошло еще четыре минуты, и вдруг резко прозвенел звонок и вспыхнула зеленая лампочка. Начальник парашютной команды[4], согнувшись в дверях, пошел вниз с криком «За мной!» Чувствуя, как кто-то тяжело дышит у Ченя за плечами, я выпрыгнул вслед за ним. Парашют раскрылся. Взглянув вверх, я увидел самое приятное из зрелищ — широко раскинувшийся купол, наполненный воздухом. Внизу, немного левее, я на мгновение различил купол парашюта начальника парашютной команды, казалось, неподвижно висящий в воздухе. Затем я опять остался совершенно один. Не видно было ни людей, ни парашютов, хотя я был уверен, что вместе со мной спускается целая группа десантников в полном боевом снаряжении. В тишине спуска я слышал высоко над собой рокот моторов: все новые и новые самолеты приближались к своим районам выброски. Неожиданно подо мной вынырнула земля, и я поджал ноги, чтобы смягчить удар. Обвешанный тяжелым боевым снаряжением, парашютист-десантник при приземлении получает сильный удар. В этот момент его может качнуть вперед, назад или вбок, и он старается амортизировать удар, поворачиваясь в воздухе на подвесной системе и поджимая ноги. Мне повезло. Ветра не было, и я опустился на мяг-ч кую, заросшую травой полянку. Быстро погасив свой парашют, я высвободился из лямок, огляделся вокруг и выхватил пистолет. По совету бывалых десантников, участвовавших в высадке на Сицилии, я снабдил почти всю свою дивизию автоматическими пистолетами калибра 11,45 мм. В момент приземления, с надетой подвесной системой, парашютист почти беззащитен. В эту минуту трудно дотянуться до винтовки или карабина, и если кто-нибудь нападет на вас, вам придется несладко. И вот оказалось, что, сбрасывая с себя подвесную систему, я выронил пистолет. Лихорадочно шаря в траве, я старался успокоить себя и вдруг краем глаза увидел, что ко мне кто-то медленно приближается. Я выкрикнул пароль: «Молния!», всем своим существом надеясь услышать отзыв: «Гром!» Ответа не последовало. Стоя на коленях и продолжая искать пистолет, я, наконец, различил при слабом свете луны силуэт коровы. Я готов был расцеловать ее. Ведь если здесь спокойно пасутся коровы, значит, поляна не заминирована и свободна от столбов пресловутой «спаржи Роммеля». За несколько дней до высадки наша разведка получила отнюдь нерадостные сведения об этих препятствиях. Предполагаемые места нашей выброски, как нам сказали, утыканы заостренными деревянными кольями, о которые может разрезать себе брюхо планер. Да и парашютистам они не сулят ничего хорошего. Колья опутаны колючей проволокой,соединенной с несколькими минами. Ударяясь о такой кол, человек вызывает целую серию взрывов. Найдя, наконец, пистолет, я пополз к возвышавшейся невдалеке изгороди. Лунный свет заливал поляну, и я каждую минуту ждал автоматной очереди. К счастью, врагов не было, хотя я не нашел и друзей. Передохнув немного в тени у изгороди, я продолжал ползти дальше и опять заметил в темноте какое-то движение. Я выкрикнул пароль и на этот раз немедленно услышал отзыв. Приблизившись, я разглядел человека, прислонившегося спиной к насыпи-, на которой росла живая изгородь. — Кто здесь? — спросил я. — Капитан Фоллмер, — последовал ответ. Я едва поверил своим ушам. Когда во время боя в Сицилии, пробираясь по «ничейной» земле, я искал своих парашютистов, совершивших выброску перед фронтом морского десанта, то первым человеком которого я встретил, был капитан Фоллмер. Он сидел тогда под оливой, растирая ушибленную при приземлении лодыжку. Сейчас, год спустя, из шести тысяч человек первым я опять увидел Фоллмера. — Ну, Фоллмер, что стряслось на этот раз? — спросил я. — Генерал, кажется, я сломал себе спину. — Ну, Фоллмер, молите бога, чтобы никогда больше не встретить меня. В это время немцы подняли стрельбу. В воздух, пронизанный трассирующими пулями, то и дело взлетали ракеты. Великолепный фейерверк! Со всех сторон слышались тяжелые взрывы. Время от времени появлялись все новые и новые самолеты С-47. Это самолеты нашей армады, рассеянные было, налетевшим шквалом, собрались вместе и снова стали на курс. Очень трудно было разглядеть с земли закамуфлированные самолеты, проносившиеся над землей, словно черные тени. Даже парашютистов и белые купола их парашютов не было видно в темном небе, пока они совсем не приблизились к земле. Пожалуй, сейчас было бы уместно рассказать, как в отличие от пехотной части вступает в бой воздушиодесантная дивизия. Пехотная дивизия начинает бой только после того, как подготовлены ее средства связи и система управления, действуют все радиостанции, занимают свои места все командиры. Командиры знают, где находятся «их люди» что с ними происходит, и могут быстро реагировать на все изменения боевой обстановки. Совершенно иначе обстоит дело с воздушно-десантной дивизией. Когда личный состав дивизии только приземляется, се бойиы не связаны друг с другом — и генерал и рядовой оказываются в одинаковом положении. В течение некоторого времени связь отсутствует, особенно если выброска производится ночью. Вы не знаете, где вы, кто вокруг вас — друзья или враги. Мало-помалу подразделения собираются — «веревочка сматывается», как говорят парашютисты. В теории все это чрезвычайно просто! Парашютисты, первыми выбросившиеся из самолета, после приземления продвигаются вперед по курсу самолета. Парашютисты же, выпрыгнувшие последними, должны двигаться а обратном направлении. Где-то, примерно посредине, они сходятся. Но на это требуется время. При наилучших условиях бойцы одного батальона будут разбросаны на плошали в 1000 метров длиной и 300 метров шириной. По пути к месту сбора они могут быть отрезаны и даже уничтожены противником. В Нормандии сбор частей усложнялся тем, что вся территория там разделена на мелкие участки земли, перегороженные высокими и густыми живыми изгородями. Первоочередная задача после приземления — собрать батальон, так как он является основной боевой единицей. Я выбросился со 2-м батальоном 505-го полка, которым командовал подполковник Вандервурт — один из храбрейших и наиболее стойких боевых командиров, каких я только знал. Приземляясь, он вывихнул себе ногу, по врачи, выбросившиеся вместе с нами, устроили ему временный лубок и вырезали палку. Так он и командовал батальоном. Всю ночь по два, по три собирались бойцы из батальона Вандервурта. Они подходили медленно, так как из-за облачности над побережьем авиационные подразделения оказались сильно разбросанными. Многие десантники приземлились в районе сосредоточения немецких войск и были уничтожены противником или попали в плен. И все-таки к рассвету у Вандервурта было уже достаточно людей, чтобы вступить в бой. На соседних участках собрались отдельные подразделения двух полков, так что часам к одиннадцати мы смогли развернуть боевые действия дивизионного масштаба. Моя маленькая группа управления в составе одиннадцати офицеров и рядовых организовала дивизионный штаб в яблоневом саду почти на том самом пункте, который был намечен перед вылетом из Англии. Парни Кларка не подвели — они доставили нас прямо на место. Конечно, вокруг были немцы, иногда на расстоянии 500 метров от моего КП, но в ходе ожесточенного и беспорядочного боя они не предприняли пи одной серьезной контратаки-, которая могла бы буквально стереть с лица земли наш карликовый плацдарм. Это было вызвано главным образом сильным рассредоточением десантников. Приземляясь, они в первую очередь старались нарушить связь немцев. Когда командир 91-й немецкой дивизии был отрезан от своих частей, он сделал единственное, что ему оставалось: в штабной машине лично отправился посмотреть, что же в конце концов происходит в эту ужасную ночь. Но этого он никогда не увидел. На рассвете его машина натолкнулась на патруль десантников, и он был убит, не успев даже вытащить пистолет. Лейтенант, командовавший патрулем, рассказывал мне эту историю, захлебываясь от восторга. Между тем, если бы я как следует поразмыслил, я бы нашел, что у пего достаточно шансов разделить горькую участь моего германского коллеги. У нас не было ничего, кроме мелкого оружия — винтовок, пистолетов, гранат и легких ружей базука[5] калибра 60 мм. Мы крайне нуждались в пушках, в первую очередь — в 57-мм орудиях, чтобы можно было бороться с танками. Но пушки будут доставлены только на планерах вместе с 4000 десантников. Едва первые признаки зари начали появляться на востоке, прибыли планеры, но густая пелена утреннего тумана висела над самыми изгородями, и много машин разбилось при посадке. Среди поступавших к нам отрывочных сведений были и хорошие и дурные новости. К рассвету первый объект, захват которого был намечен дивизией, — городок Сент-Мэр-Эглиз — перешел в наши руки. Известия о планерах были менее радостными: приземлилось 24 планера, и почти все они получили сильные повреждения. Одни напоролись на деревья, возвышавшиеся над изгородями, другие опустились в болото, и люди по плечи погружались в трясину, пытаясь вытащить из нее тяжелые радиостанции и противотанковые орудия. Вскоре мы узнали и о больших людских потерях. Мой начальник штаба Док Итон и около половины моего штаба прибыли на планерах. Начальник штаба был ранен, начальник тыла получил огнестрельное ранение в переносицу, и его пришлось эвакуировать. Начальник артиллерийско-технического снабжения и хирург получили травмы при авариях планеров или ранения вскоре после приземления и тоже были эвакуированы. В ночном бою командир инженерного батальона и командир одного из пехотных полков попали в плен. Мы сильно страдали не только от потерь в людях, но и от плохой связи. Мы нс могли связаться ни с войсками, которые в это время приближались к побережью, ни с Англией, ни с кем-либо на море. Короче говоря, мы оказались в том положении, к которому всегда должна быть готова воздушно-десантная дивизия в момент своего вступления в бой. Я произвел перестановки среди оставшихся в живых офицеров штаба. Начальник оперативного отделения Уэйнек стал исполнять обязанности начальника штаба. Начальник связи Мурман принял на себя обязанности раненого начальника тыла. Часа через два-три КП заработал. Однако в течение еще по крайней мере 36 часов мы оставались в неведении относительно общего хода дел. Немцы хвастливо заявляли по радио, что они уничтожили 82-ю воз-душиодесантную дивизию, — ложь, которую мы пока не имели возможности опровергнуть. Позже мы узнали, что 82-я дивизия спустилась прямо на голову противника и нанесла тяжелый урон немецкой 91-й дивизии, переброшенной в этот район всего две недели назад в ожид&нии выброски нашего парашютного десанта. Я могу только в общих чертах обрисовать случившееся в первые часы после десантирования: трудно вспомнить все детали событий. Вскоре после моего приземления вынырнул из темноты мой адъютант Д. Фейс, прыгнувший в одной группе со мной, а на рассвете появился и сержант Кейси — мой ординарец и пулеметчик. Утро наступило серое и сырое, а вместе с ним пришел сильный голод. Я взобрался на высокую изгородь на краю поля и вскрыл паек — первую порцию из трехдневного запаса, который каждый парашютист имел при себе. Завтракая, я прислушивался к звукам ожесточенного боя, доносившимся со стороны Сеит-Мэр-Эглиза, метрах в 400 к востоку от нас, — взрывам снарядов, трескотне винтовок и автоматов. Приблизившись к городу, я с радостью узнал, что немцы отступили и городок в наших руках. Проходя по разрушенным улицам, на которых сейчас можно было увидеть только десантников, я взглянул на часы: оставалось несколько минут до восьми часов утра дня Д. В городке я встретил своего начальника артиллерии Энди Марча, живого и здорового, но исцарапанного и не без ушибов: его планер опустился на верхушку дерева. Весь этот день я то и дело сновал из своего КП в яблоневом саду в различные пункты, где шли напряженные бои. Хорошо изучив дамбы, которые ведут через болото, немцы оказывали неорганизованное, но яростное сопротивление нашему упорному продвижению к дамбе через р. Мер дере, В этот первый день мне почти не пришлось по-настоящему командовать дивизией. Я мог только бывать там, где, как мне казалось, шли наиболее горячие бои, и помогать командирам батальонов, которые пробивались к дамбам. Разумеется, у меня не было никаких транспортных средств, а мне целый день приходилось путешествовать от своего КП к р, Мердере и обратно. Едва успевал я вернуться в яблоневый сад, как оттого или иного подразделения, задыхаясь, прибегал ординарец с сообщением, что все летит к чертям, и мне снова приходилось тащиться туда. Я был невредим, но за всю свою жизнь никогда не уставал так, как к концу этого первого дня в Нормандии. Уже около полуночи, едва держась на ногах, как и большинство солдат, сражавшихся! весь день, я завернулся в грузовой парашют и прилег вздремнуть — первый раз за сорок восемь часов. Я забрался в ров, так как Сент-Мэр-Эглиз был совсем рядом и немецкие самолеты всю ночь висели над нами, сбрасывая 220-килограммовые бомбы, а немецкая артиллерия вела непрерывный огонь. Уже глубокой ночью кто-то разбудил меня, тряся за плечо. Это был связной от одного из батальонов, которые вели бои на подступах к переправе. Он сообщил, что немцы крупными силами контратакуют через дамбы. Что я мог, черт побери, поделать с этим один, без всякой поддержки? Я отослал связного назад с приказом командиру батальона держаться до последней возможности. Отступить ему разрешалось только в случае крайней необходимости. После этого я снова завернулся в парашют и заснул. Батальон выстоял. Едва забрезжил рассвет, я проснулся, разбитый, с ноющими суставами, но освежившийся. Налив в шлем горячей воды, я начал бриться. К этому времени у меня уже был полевой телефон в кожаном футляре, и едва я успел побриться наполовину, он зазвонил. Это командир батальона, занимавшего позиции у реки, доносил о ночных действиях своего подразделения. Когда, положив телефонную трубку, я снова потянулся за своей бритвой, она уже исчезла: какой-то мерзавец украл ее. Чем больше десантников, рассеянных при выброске, собиралось в свои подразделения, тем сильнее мы теснили немцев. Начали действовать радиостанции, извлеченные из-под обломков планеров, и связь вскоре значительно улучшилась. Бой начал принимать уже какие-то определенные, организованные формы, хотя все еще ни в какой степени не напоминал обстановки, которую фельдмаршал Монтгомери любил называть «аккуратной». К рассвету третьего дня счастье окончательно склонилось на пашу сторону. Отдельные подразделения 82-й воздушно-десантной дивизии установили контакт с патрулями 4-й пехотной дивизии, высадившейся с моря на плацдарм «Юта» [6]. Вскоре после этого заместитель командира 4-й дивизии Тэд Рузвельт прибыл на мой КП с предложением оказать нам помощь артиллерией и боеприпасами. Пожалуй, это была наша предпоследняя встреча. Я давно дружил с этим бравым офицером — еще с тех пор, когда он был губернатором Филиппин, а я, тогда молодой капитан, состоял при нем военным советником. Через несколько дней он умер — не от ран (хотя он всегда находился на самых опасных участках; казалось, еще не отлита была пуля, которая могла бы его поразить!), а от сердечного припадка». В последний раз мы на минутку встретились с Тэдом на перекрестке дорог после взятия Шербура. Большего храбреца я не знал. В первые дни боевых действий всякая воздушно-десантная часть использует лишь стрелковое оружие. Поддержку тяжелой артиллерии и дополнительное снабжение она получает от пехотных дивизий[7]. Установив контакт с 4-й пехотной дивизией и получив от нее артиллерию, мы смогли приступить к выполнению нашей основной задачи. Она заключалась в том, чтобы захватить и удерживать дамбу, идущую вглубь берегового плацдарма «Юта», а, также переправы через реки Мер дере и Дув. Пока эти мосты и дефиле оставались в руках противника, наши войска на побережье находились под постоянной угрозой артиллерийского обстрела. 82-я воздушно-десантная дивизия вместе со 101-й воздушиодесантной дивизией, выброшенной близ Карангана, должны были блокировать прибрежные районы, захватив узлы дорог и центры связи. После этого штурмовые части 7-го корпуса, высадившиеся на береговой плацдарм «Юта», могли сделать бросок вглубь территории, отклониться вправо и очистить полуостров на всем пути до Шербура. Этому плану упорно противился командующий ВВС союзников главный маршал авиации Траффорд Ли-Меллори. Чрезвычайно храбрый и решительный человек, Ли-Меллори, однако, считал, что выброска здесь двух воздущнодесантных дивизий может окончиться только бесполезным истреблением этих боевых соединений. Он аргументировал свои утверждения в частности тем, что в этих районах дислоцировались немецкие ночные истребители, которые, по его выражению, накинутся, словно стая ястребов, на тихоходные транспортные самолеты и собьют их, как уток. Самолеты, спасшиеся от атаки истребителей, продолжал он, и снизившиеся до 200 метров для выброски парашютистов, будут уничтожены огнем зенитной артиллерии. Генерал Брэдли и я с жаром возражали, доказывая ему, что эта задача нам по силам. Выброска десанта — колоссальный риск, соглашались мы, но ведь в конце концов вся операция по высадке в Нормандии является весьма рискованным предприятием. Генерал Эйзенхауэр согласился с нами. Нужно отдать должное Л и-Мел л ори: как только в Англию дошли известия, что обе дивизии высадились без особых потерь, он немедленно отправился к генералу Эйзенхауэру и заявил, что глубоко сожалеет о своих сомнениях. Далее он заявил, что никто больше него не радуется правильности решения Эйзенхауэра и ошибочности своих мрачных предсказаний. Хотя предсказываемого Ли-Мсллори разгрома в воздухе не произошло, наземные бои оказались более ожесточенными, чем могли предвидеть даже самые отъявленные пессимисты. Особенно тяжелые бои происходили на дамбах. Дамбы — это высокие насыпи с узкой двухпутной проезжей частью и обочинами по обеим сторонам шириной не более полуметра, круто спускающимися прямо в трясину, которая с головой засасывала человека. Продвигаясь по одной из дамб в первый день сражения, мы поняли, почему многие из наших товарищей не присоединились и никогда уже не присоединятся к своим частям: в болотах мы увидели их трупы. Приземляясь, многие парашютисты попали в трясину и были затянуты ею, не успев освободиться от парашютов и тяжелого боевого снаряжения. Место командира там, где, как он предполагает, может создаться критическая обстановка. Мне было совершенно ясно, что наибольшую опасность представляет собой преодоление дамб. Поэтому прежде чем решиться послать на подобную операцию то или иное подразделение моей дивизии, я отправлялся на разведку — чаще ночью, но иногда и днем. Нам пришлось преодолеть четыре дамбы. Самой тяжелой оказалась переправа через дамбу на подходах к широкой и неторопливой Мердере. Затем дорога круто спускалась вниз и заворачивала вправо через глубокую выемку в холмах. Далее она вновь по дамбе выхолила на открытую местность и 500–600 метров тянулись прямо через трясину. Немцы, естественно, сосредоточили огонь на этом участке, и бой здесь оказался самым изнурительным из всех, какие мне довелось испытать за время войны. Там мы потеряли многолюден, и, я уверен, атака безусловно захлебнулась бы, если бы все офицеры — от командира дивизии до командира батальона — лично не руководили боевыми действиями своих подразделений. Конечно, мы шли на переправу не с голыми руками. К тому времени мы уже располагали поддержкой артиллерийских дивизионов 4-й пехотной дивизии. У нас был дивизион 105-мм самоходных гаубиц, дивизион 155-лш гаубиц, взвод танков и такое количество пулеметов калибра 12,7 мм} какое только мы сумели захватить с собой. Сосредоточив массированный огонь из всех этих огневых средств на излучине реки, мы в течение десяти минут перед атакой подвергали артиллерийскому обстрелу немецкие позиции на той стороне. Это было ужасное зрелище. Грохот орудий сливался в жуткий гул, а клубы дыма, пыль и туман скоро настолько сгустились, что в двух-трех метрах ничего не было видно. Мы вели ураганный огонь, но и немцы не скупились. Я лежал за дамбой справа от переправы. Слева от меня неистово стрекотали автоматы, а за спиной била тяжелая артиллерия, и снаряды с воем проносились над нашими головами. Я лежал и, всматриваясь сквозь дым, наблюдал, как первые солдаты, согнувшись, словно против сильного ветра, с винтовками наперевес приближались к переправе. Одни из них начали спускаться, другие еще медлили. Вдруг они повернули назад, инстинктивно пытаясь укрыться от губительного огня противника. Я вскочил и побежал вниз. Солдаты столпились в выемке. Там же был Джим Гейвин, которому я поручил руководить этил боем, начальник штаба полка полковник Льюис и батальонные командиры. В выемке, выходящей на дамбу, мы перехватили своих людей, повернули их, гнали, даже вели за руки, пока не заставили снова двинуться на переправу. Наконец, несмотря на тяжелые потери, мы переправились и очистили от противника дальний конец дамбы, чтобы по ней могла пройти 9-я пехотная дивизия, которая должна была атаковать с другой стороны. Несколько часов спустя командир 9-й дивизии генерал Мантон Эдди сказал мне, что до сих пор он еще никогда не видел такого огромного количества убитых немцев. Должен признаться, что и я тоже. По-моему, этот бой был самым упорным из всех, какие пришлось вести американским солдатам в Европе во время второй мировой войны. После этого боя, как сказал мне, смеясь, мой адъютант, в кулуарах штаба меня прозвали «Пареньком дамб». Я не нашел ничего юмористического в этой кличке, так как видел слишком много замечательных юношей, сложивших свои головы на переправах через нормандские болота и реки. Открытые со всех сторон высокие насыпи дамб «©прерывно находились под ураганным огнем противника. Помню, однажды ночью я сделал не больше двух шагов в сторону от фермерской избушки, стоящей на краю шоссе, и мне тотчас же показалось, что вокруг меня в темноте замелькали огоньки. Я сказал офицеру, который был со мной: — Впервые вижу здесь светляков. Почему их не было прежде? — Черта с два, светляки! — ответил тот. — Это пули рикошетируют от шоссе. В течение тридцати трех дней дивизия вела непрерывные бои на полуострове. Временами нам казалось, что вот-вот удастся передохнуть и зализать раны, но не тут-то было: промежутки между боями были слишком коротки. Однажды мы пропустили вперед 90-ю пехотную дивизию, но она натолкнулась на сильное сопротивление немцев и была изрядно потрепана. Нам снова пришлось срочно продвинуться на передовую, сменить 90-ю дивизию и продолжать атаку. Затем через наши боевые порядки прошла 8-я пехотная дивизия, но опять повторилось то же самое. Когда нас в конце концов отвели в тыл на отдых, оказалось, что 46 из каждых 100 десантников убиты или получили очень серьезные ранения и их пришлось эвакуировать в Англию. Многие были ранены легко и не покинули строй. Общий итог потерь: 1284 человека убито и 2373 тяжело ранено. Когда мы вступили в бой, у пас было четыре командира полка и двенадцать батальонных командиров. За время боев пятнадцать из них было убито, ранено или взято в плен. Я сомневаюсь, чтобы какое-нибудь другое соединение, понеся такие большие потери, сохранило свою боеспособность. Когда боевые действия уже подходили к концу, один из моих старших офицеров доложил мне, что дивизия больше не может вести наступательные действия. Если ей снова придется пойти в бой, заявил он, она понесет такие потери, что для восстановления ее боеспособности потребуется несколько месяцев. Это была вполне объективная точка зрения стойкого боевого офицера. Над нею следовало задуматься. Я хорошо знал о колоссальных потерях дивизии. Но, находясь главным образом на передовых позициях, я знал и то, что даже численно неполноценная дивизия все же не утратила боевого духа. И если бы потребовалось снова-пойти в атаку, мы пошли бы. Вскоре действительно поступил приказ об атаке, и мы отбросили противника, закрепившегося на местности близ городка Ла-Э-дю-Пюи. Еще до вылета из Англии мы предполагали, что наши потери будут тяжелыми, и с согласия командующего армией генерала Брэдли я заранее позаботился о пополнениях. Для обучения добровольцев я оставил в Англии небольшую, тщательно подобранную группу опытных офицеров. Им предстояло сформировать из добровольцев полки и отдельные артиллерийские дивизионы под теми же номерами, что и части, десантировавшиеся во Франции. Я хотел, чтобы каждый новобранец проникся гордостью за свою дивизию и тем боевым духом, которым были охвачены сражавшиеся в Нормандии части. После боя за Ла-Э-дю-Пюи дивизия была отведена в Англию и размещена в своих постоянных учебных лагерях. Прибыв в Англию, каждый десантник тотчас же получил десятидневный отпуск, чтобы, сгладить, кто как умел, тяжелые воспоминания о минувших боях. Они прогуливались с девушками, распевали песни в барах, снова и снова рассказывали о своих подвигах. После этого 82-я дивизия была собрана, пополнена и снова стала боеспособной. Через три дня после переформирования нас посетил генерал Эйзенхауэр. Вместе с нашими верными боевыми друзьями — 52-м транспортно-десантным авиационным крылом — мы вышли на плац — в полной боевой форме. Мы — это свыше 16 000 человек, полностью обмундированных, обученных и снова готовых к бою. Пожалуй, не было командира счастливее меня, когда я наблюдал за церемониальным маршем своей замечательной дивизии. Более двух лет эти храбрые солдаты были моими детьми. Я видел их, когда они еще зелеными новобранцами собирались ц болотах Луизианы. Я наблюдал за ними на учениях среди холмов Северной Каролины и в пыльной каменистой пустыне Африки. Бок о бок с ними сражался я на Сицилии и в Италии и вместе с этими стойкими солдатами выбросился с самолета над Нормандией. Они выполняли все, что я им приказывал, и даже больше. Я испытывал к ним глубокую привязанность, любовь и уважение, какие обычно чувствует солдат к своим товарищам по оружию, разделяющим с ним все тяготы, войны.ГЛАВА 2 ПРОЩАНИЕ С 82-й ДИВИЗИЕЙ
Наблюдая за церемониальным маршем 82-й дивизии, я испытывал смешанное Чувство гордости, грусти и сожаления, так как уже знал то, о чем еще не было известно никому в дивизии, — это было прощание. Никогда уже больше это славное соединение не пойдет в бой под моим непосредственным командованием. Вернее, оно будет сражаться под моим командованием и, конечно, так же доблестно, как и прежде, но уже как одно из ряда других замечательных английских и американских дивизий. Не без сожаления я поднимался вверх по служебной лестнице, получив третью звезду на погоны и командование корпусом. Вернувшись в Англию после вывода 82-й дивизии из Нормандии, я тотчас же явился засвидетельствовать почтение своему давнишнему другу генералу Уолтеру Беделлу Смиту — начальнику штаба при Эйзенхауэре. Смит сказал мне, что успехи воздушно-десантных дивизий на Сицилии, в Италии и Нормандии произвели прекрасное впечатление на верховное командование. Чтобы полностью использовать в предстоящих боях боевую мощь этих дивизий, создавалась воздушно-десантная армия, во главе которой был поставлен генерал-лейтенант Льюис Бреретон. Меня назначили командиром одного из соединений этой армии—18-го воздушно-десантного корпуса, конечно, при условии моего согласия. Получить повышение от командира дивизии до командира корпуса, разумеется, большая честь, и я не помышлял об отказе. Однако сердце у меня сжималось при мысли, что приходится расставаться с 82-й дивизией. Это чувство ни на минуту не покидало меня в течение нескольких недель, пока я продолжал готовить дивизию к предстоящим боям, прежде чем передать ее в руки генерала Гейвина — отважного солдата и превосходного командира, не раз проявившего свои замечательные боевые качества. Кому из кадровых офицеров не хотелось бы стать командиром корпуса! Корпус как боевая единица еще не получил всеобщего признания в командных кругах. Об армии и дивизии все хорошо знают, а о корпусе широкая публика имеет смутное представление. Командир корпуса руководит боевыми действиями тактического характера. На командира дивизии возлагается серьезнейшая ответственность за материально-техническое обеспечение тыла. Командующий армией занимается в основном вопросами тыла и управления занятой территорией. Только командир корпуса ведает почти исключительно вопросами тактики, отвечая за большой участок фронта и организуя там боевые действия. Он должен обладать необычайной гибкостью мышления, так как сегодня ему приходится вести в бой шесть дивизий, а завтра всею одну. Ведь корпус — соединение временное, и его состав определяется — верховным командованием. Командир корпуса и физически должен быть чрезвычайно выносливым, так как его участок фронта может протянуться на 100 и более километров по фронту и на 80—100 километров вглубь. Ему ежедневно приходится покрывать эти расстояния в самолете или на автомашине, изыскивая к тому же наиболее трудные участки, чтобы лично и всеми имеющимися в его распоряжении средствами помогать своим дивизионным, командирам. Когда 27 августа 1944 года я принял командование 18-м корпусом, в мое распоряжение поступили три славные воздушно-десантные дивизии: 82-я, бывшая моя, переданная под командование генерала Гейвина, 101-я дивизия генерала Максуэлла Тэйлора, потрепанная, но стяжавшая славу во врейн боев в Нормандии, и 17-я, недавно прибывшая из Штатов, под командованием пионера парашютных войск генерала Бада Майли. Принимая командование корпусом, я невольно подумал, что это новое боевое соединение, рассчитанное на ведение войны нового типа, представляло собою лишь небольшую частицу громадных сил, введенных нами в бой, но было намного больше всех кадровых сухопутных войск США, которыми располагала страна в прежние годы моей военной службы. В дни моей ранней юности это была маленькая, компактная армия. В марте 1895 года, когда я появился на свет, в Форт-Монро, штат Виргиния, прошло всего около тридцати лет после окончания гражданской войны в США. Мой отец, полковник Томас Риджуэй, командовал в этом штате дивизионом полевой артиллерии, тактика и организация которого немного отличалась от тех, которым положил начало генерал Ли, создавая национальную армию США. Самым эффектным родом войск того времени была — кавалерия. Бравые усачи кавалеристы уже прославились в боях против индейских племен шайонов, апашей и сну на равнинах Запада. Поэтому мои ранние воспоминания связаны с ружьями и марширующими войсками, парадами и военными оркестрами, выстрелом сигнальной пушки, открывавшим новый день, и мелодичными печальными звуками вечерней зари, официально завершавшими его. Все это естественно вплелось в мою детскую жизнь, и, быть может, поэтому мне особенно живо запомнился один год гражданской жизни, единственный за всю мою военную карьеру, пока я не вышел в отставку в июне 1955 года. Это был 1900 год. Во время боксерского восстания мой отец отправился в Китай, чтобы принять под свое командование батарею «F» 5-го пехотного полка, орудия которого громыхали у стен Пекина. Конечно, ни моя мать, ни сестра, ни я не могли последовать за ним и дожидались его возвращения в доме моей бабушки (по матери), в Гарден-Сити на острове Лонг-Айленд. Помню, отец возвратился примерно через год с ворохом рассказов о боевых эпизодах в дальних странах, которые так волновали воображение шестилетнего ребенка. Мой отец служил в маленьких гарнизонах Запада, в фортах, существовавших еще со времен войны с индейцами. Один из них, Валла-Валла, штат Вашингтон, особенно запомнился мне, очевидно потому, что там мне впервые подарили ружье. Конечно, это было еще не настоящее, а пневматическое духовое ружье, стрелявшее маленькими свинцовыми дробинками при помощи сжатого воздуха, со звуком, который напоминал приглушенное чиханье. Еще неопытный вояка, я моментально расстрелял весь свой боезапас и, не располагая достаточной суммой денег для его пополнения через местную лавочку, принял счастливое решение заменить пули пшеничными зернами, благо в округе Валла-Валла в изобилии сеяли пшеницу. Эти пульки вполне оправдывали себя при стрельбе с небольшого расстояния, в чем я немедленно убедился, всадив заряд в спину местному фермеру, собиравшему на огороде спелые помидоры для моей матери. Малышом я очень боялся орудийных выстрелов, но отец скоро приучил меня к ним. Как артиллерист, он любил сильные залпы и считал, что каждый мальчик в День независимости имеет право досыта настреляться. Ежегодной июля он накупал груды ракет и римских свечей и позволял мне выпускать их в воздух. Мне очень жаль, что представитель нового поколения, мой шестилетний сынишка Мэтти еще не познал радости на рассвете будить мир фейерверком. В пылу сражения, когда вокруг гремели пушки, а над головой рвались снаряды, я чувствовал странное возбуждение, вызванное, может быть, детскими воспоминаниями. «Какого черта, — думалось мне, — я поднимал такой шум еще двенадцатилетним парнишкой». Вероятно, это странный способ успокаивать себя, но он помогал мне в трудные минуты, когда более благоразумный человек спешил в укрытие. Насколько я помню, к поступлению на военную службу меня никогда не побуждали соображения карьеры. Я, конечно, чувствовал, что мой отец был бы счастлив, если бы я решил пойти учиться в Уэст-Пойнт[8] — училище, которое он сам окончил 8 1883 году. Вероятно, желая доставить ему удовольствие, я, наконец, решил стать солдатом и в 1912 году подал туда заявление. Как сын всякого кадрового военного, беспрестанно переезжавшего из одного глухого городка в другой, я был плохо подготовлен к трудным приемным испытаниям. В начальную школу я поступил в Сент-Поле, штат Миннессота, а закончил ее в штате Северная Каролина… В среднюю школу я начал ходить в штате Виргиния, а окончил ее в Бостоне, куда был переведен отец. Каждый переезд отнимал много школьного времени, и это не могло не отразиться на моей успеваемости. Поэтому, поступая в Уэст-Пойнт после специальной подготовки к экзаменам в школе Суэйвли, я провалился на геометрии. В следующем году я снова занимался в этой школе и 14 июня 1913 года был, наконец, зачислен в академию. Поступив в Уэст-Пойнт, я сразу попал на самый тяжелый для всех новичков, изнурительный как духовно, так и физически шестинедельный курс, известный п<й названием «чертовы бараки». Учебная и строевая муштра подготовительного курса, изматывая все умственные и физические силы учащегося, иногда заставляет его думать, что лучше было бы вовсе не поступать в Уэст-Пойнт. Однако я выдержал все тяготы подготовительного курса, мысленно постоянно себя подбадривая. «Послушай, Риджуэй, — говорил я себе, — твой отец и тысячи других людей вытерпели все это и не пали духом. Если они смогли это выдержать, сможешь и ты!» После того как окончился этот период тягостной муштры, все остальное время моего пребывания в Уэст-Пойнте я вспоминаю с истинным удовольствием. Конечно, не обошлось и без разочарований. Испытав свои силы в футболе, я убедится лишь в том, что ни к черту не гожусь, хотя мне и удалось прилично провести несколько матчей «малышей» с соседними училищами. Я испробовал свои силы и в других видах спорта, но ни в одном из них не добился «университетской» категории. Одно из моих спортивных увлечений чуть было не положило конец моей едва начавшейся военной карьере. Еще кадетом я увлекался верховой ездой, так как одним из признаков бравого офицера тогда считалось уменье хорошо сидеть в седле. Я был не труслив, но чувство равновесия у меня еще не было развито. И вот однажды, пробуя взять барьер, я свалился с седла и так крепко ударился о землю, что еле поднялся на ноги. С тех пор в течение многих лет меня не оставляла сильная боль в пояснице, которую, особенно в Уэст-Пойнте, мне приходилось скрывать от окружающих из опасения быть отчисленным с военной службы. Конечно, не все мои мытарства в Уэст-Пойнте происходили из-за боли в пояснице. В некоторых из них я был виноват сам. Один раз меня поймал начальник курса, когда я, как петух, налетел на юного новобранца, требуя, чтобы он убрал живот и держал голову прямо. Начальник курса наложил на меня неприятнейшее взыскание, обязав в течение целого месяца проходить дополнительные строевые занятия на гарнизонном плацу. Такого рода взыскания я получал неоднократно за время своего пребывания в училище. Одно время мне казалось, что я ничего не могу делать правильно. Помню, отшагав свои штрафные часы на гарнизонном плацу, я получил еще четыре-пять взысканий во время субботних смотров, каждое из которых добавляло лишний час строевых занятий. Мне удалось разобраться в психологических причинах преследовавших меня неудач лишь тогда, когда моя военная карьера, казалось, уже подходила к своему бесславному завершению. К моему крайнему удивлению, в конце второго года обучения при распределении унтер-офицерских должностей мне повезло больше, чем остальным курсантам моей группы. После этого дисциплинарные вопросы не казались мне неразрешимой проблемой. На последнем курсе я стал кадет-адъютантом и капитаном футбольной команды. Увлекался я и хоровым пением, пока не сделал открытия, что, бросив хор, выкрою лишний час для сна по воскресеньям. Фрица Майера, нашего талантливого капельдинера, мой уход, кажется, не слишком огорчил. Кроме того, я выполнял массу других внеучебных поручений, отнимавших у меня уйму времени, Однако благодаря им я завел множество знакомств, которые поддерживаю вот уже более трех десятилетий. Личные связи, зарождающиеся в Уэст-Пойнте и в других учебных заведениях, способствуют созданию духа сплоченности среди личного состава регулярной армии. Кадровый офицер учится всю свою жизнь, и взаимоотношения, складывающиеся в условиях казармы и класса, позволяют ему оценивать характер и способности своих сослуживцев. И они основательно узнают его. Поэтому на пбле боя военачальникам известны способности своих непосредственных подчиненных. Они знают, кто из них храбр настолько, что ецо необходимо сдерживать, а кто чересчур осторожен и нуждается в ободрении. Им известны особенности командиров соседних дивизий и корпусов, и они могут предполагать, как каждое из этих соединений будет вести себя в бою. Известно ведь, что боеспособность любой военной единицы — от отделения до армии — определяется по сути дела организаторскими способностями командира. При формировании офицерского корпуса крайне важно добиться, чтобы каждый командир хорошо знал своих товарищей по оружию. Некоторые офицеры являются боевыми командирами, почти бесполезными на штабной работе. Другие бывают прекрасными штабниками, но оказываются незадачливыми командирами на поле боя, где ответственные решения приходится принимать моментально. Некоторые одинаково талантливы и в штабе, и на боевой позиции. Нельзя допускать влияния приятельских отношений на решение служебных вопросов. Однажды я столкнулся с неприятной обязанностью отстранит от должности боевого офицера, к которому чувствовал личную симпатию. Но на карту были поставлены человеческие жизни, и я действовал без колебаний. На протяжении всей моей службы в армии я никогда не встречался с явлениями, указывающими на существование «военной клики» — немногочисленной группы в рядах вооруженных сил, члены которой покровительствуют друг другу и распределяют между собой руководящие посты. Несомненно, кадровым офицерам известны достоинства и способности своих сослуживцев. И многим офицерам нередко предоставляются богатые возможности благодаря тому, что кто-либо из высших военачальников знает их с давних времен и успел в них поверить. Так случилось и со мной. Мир великих возможностей открыли мне два выдающихся генерала Фрэнк Маккой и Джордж Маршалл, знавшие меня и уверовавшие в мои способности. Занятия мои шли неплохо, однако ничто не указывало на рождение нового таланта в области военного искусства. В 1917 году очередной курс был выпушен за шесть недель до обычного срока в связи с началом войны с Германией. Я в это время находился в числе средних. Мое положение было не так уж плохо, однако оно не давало мне права свободного выбора рода войск. Каждый из нас выразил свое желание в порядке очередности, соответствовавшей показателям нашей успеваемости, и я из уважения к отцу поставил на первое место артиллерию. Но когда подошла моя очередь, все артиллерийские вакансии были распределены, и я попал в пехоту. Я никогда не сожалел, что в конечном счете оказался ь пехоте. По-моему, нет более высокой чести, чем право вести солдат в бой. Это право требует от командира отваги и прекрасного знания своего дела, развивает в нем глубокую и самоотверженную любовь к людям, чья жизнь находится в его руках, — любовь, рождающую в нем искреннюю готовность пожертвовать ради них своей жизнью, если, в этом появится необходимость. С моей точки зрения, ни один крупный полководец никогда не добился бы значительных успехов, не питая чувства любви к солдатам и уважения к обязанностям, которые им приходится выполнять. На поле боя перед лицом господа бога одинаково ценны жизни и важны дела всех людей, кем бы они ни были. Ведь успех боевых действий складывается из совместных усилий многих людей, каждый из которых трудится на своем месте. Командир, который в пылу сражения забывает, что он имеет дело с человеческими жизнями, и из-за своей бессердечности или по глупости неоправданно жертвует ими, — такой командир больше похож на мясника, чем на военачальника. Это глупец, причем далеко не безобидный глупец. Я помню горькую шутку, ходившую в армии вскоре после первой мировой войны, когда нередко приносились крупные человеческие жертвы ради объектов, совершенно не стоивших этого. На штабном совещании накануне крупного наступления некий чересчур прыткий командир дивизии ткнул пальцем в точку на карте и заявил: — Ради этой высоты я бы не пожалел и десяти тысяч солдат. На мгновение воцарилось, молчание, а затем из дальнего угла комнаты, в котором столпились батальонные командиры, чьим солдатам предстояло брать эту высоту, раздался иронический голос: — Ничего не скажешь — щедрый мерзавец! Я никогда не был сторонником подобной расточительности и спокойно умру, сознавая, что по крайней мере в четырех случаях с опасностью для своей карьеры я протестовал против необдуманных планов, которые, по моему мнению, обязательно привели бы к ненужному кровопролитию. У воздушно-десантных дивизий было больше всего шансов стать жертвой подобных «благородных» экспериментов. После высадки воздушно-десантных войск на Сицилии каждый крупный военачальник стал рассматривать их как решающий фактор для досгижения победы. Возможно, эти командиры стремились доказать миру, что они передовые люди, мгновенно схватывающие новое и быстро внедряющие в жизнь новые виды оружия. Так или иначе, но некоторые из рождавшихся у них планов были явно фантастичными. Мне одинаково хорошо были известны как достоинства, так и слабые места воздушно-десантных войск, поэтому я упорно выступал против различных неразумных проектов и уверен, что в ряде случаев спас 82-ю дивизию или значительную ее часть от выброски в таких условиях, которые повлекли бы за собой полный разгром нашего десанта. Мне бы не хотелось создать впечатление, будто я выступаю проповедником нерешительных действий на поле боя. Надеюсь, я не заслужил подобной репутации. Робкий командир, без нужды затягивающий бой, обрекает па смерть не меньше людей, чем неумный и безрассудный военачальник. Подлинным полководцем является лишь тот, кто с минимальными потерями быстро и решительно добивается победы.ГЛАВА 3 ВОСПОМИНАНИЯ ПОТОМСТВЕННОГО СОЛДАТА
Через две недели после выпуска из Уэст-Пойнта, получив звание второго лейтенанта, я был на пути к фронту. По крайней мере так мне казалось. К моему великому удовлетворению, я был назначен в 3-й пехотный полк, стоявший на мексиканской границе. 3-й полк с его славной историей, восходившей к 1782 году, был одним из немногих полков регулярной армии, организованных по штатам военного времени. Ходили слухи, что мой полк в скором времени перебросят во Францию. Первые две-три недели пребывания в 3-м полку достались мне нелегко. О своем прибытии я сказал старшине штабной роты, ибо адъютант полка был слишком важной персоной, чтобы тревожить его в связи с появлением какого-то лейтенанта. Старшина встретил меня с вежливостью и почтительностью, обычными в то время в отношениях между кадровыми солдатами и офицером, как бы молод и зелен он ни был. Назначение ошеломило меня. Должность командира взвода казалась мне верхом мечтаний. И вдруг мне дают пехотную роту полного состава! Командир батальона принял меня тепло. Он ощущал такой острый недостаток офицерских кадров, что вынужден был командовать, кроме своего батальона, еще двумя ротами. Я освобождал его от одной из них. Свои первые шаги я делал с большой осторожностью,нередко прибегая к советам старшины моей роты Уэйта., Все же ответственность лежала на мне, и я знал, что этим от нее не избавиться. Уж если я собирался стать военачальником, начинать следовало сейчас, хотя, прекрасно ощущая свои недостатки, я знал, что и для солдат они не секрет. Второму лейтенанту трудно обмануть старых солдат. Они отлично понимают, сколь мало посвящен он в искусство управления людьми. Не забывают они прощупать и его характер. Я не мог, казалось мне, создать в своей роте ту атмосферу взаимопонимания и уважения, которая, как я уже успел узнать, служила критерием настоящего руководства. Не одну ночь провел я без сна, стараясь разобраться в своих ошибках; Наконец, я пришел к заключению, что виновником моих неудач чаще всего был один сержант. Может быть, мне просто не удалось раскрыть и использовать его способности. Не знаю. Но я заметил, что стоило мне отдать ему приказание, как он неизменно начинал волокиту. В крайне вежливой форме он выкладывал дюжину благовидных предлогов, доказывающих, что выполнять приказ так, как хотелось бы мне, невозможно. В конце концов я решил задать сержанту основательную взбучку и заменить его другим. Когда я сообщил о сбоем намерении старшине, он весело взглянул на меня и согласился с моим решением. При этом у меня возникла мысль, что он уже давно с интересом наблюдал, нанду ли я, где, как говорится, зарыта собака. И вот я вызвал этого сержанта и сделал все, как обещал. С тех пор дела заметно пошли на лад. Так, я скоро понял, что одно из основных качеств военачальника — способность своевременно освободиться от нытика или волокитчика. Склонность к волоките —. верный признак подчиненного, не соответствующего занимаемой им должности, и с ним необходимо вовремя распрощаться. Это правило применимо во всех инстанциях. Если на вас возложена ответственность командира, нельзя допускать примирения с офицерами, которые не вкладывают в дело все свои силы. Вскоре мой старшина уехал в школу младших офицеров, и я был вынужден произвести в своей роте целую серию новых назначений. В те времена командиру роты, даже совсем юному лейтенанту, стоило лишь убедить полковника в необходимости новых назначений, и рекомендованные им люди получили сержантские должности. Таким образом, командиру роты предоставлялась большая власть, а его авторитет повышался. В последние годы в соответствии с недостаточно продуманными предложениями ряда комиссий командира почти лишили права свободно распоряжаться своим личным составом. Ограничение власти командира роты явилось, по моему мнению, основной причиной ухудшения дисциплины в армии наших дней. Офицер, достойный вести людей в бой, должен обладать сильным характером и трезвостью мышления, необходимыми и в мирное время для поддержания среди солдат дисциплины. Только совсем недавно нам удалось устранить недостатки, в которых виновны некоторые доброжелатели, стремившиеся стереть все степени различия именно там, где постоянное и беспрекословное признание принципов субординации и авторитета — дело первостепенной важности как в мирное, так и в военное время. Право командиров рот свободно распоряжаться своими младшими командирами не должно распространяться на ротных старшин. Они являются старшими среди сержантского состава роты и потому должны иметь определенные гарантии. Чтобы над ними не висела угроза потери нашивок по прихоти какого-нибудь молодого офицера, для их назначения на эту важную должность одной его рекомендации недостаточно. Однако ниже этой ступени права командира роты должны быть полностью восстановлены. В течение года, проведенного на мексиканской границе, я постиг премудрости, которые всегда приходится осваивать молодому офицеру: смело браться за любое дело независимо от того, известно ли тебе о нем что-нибудь или нет; отдавать приказы в такой форме, словно ты не сомневаешься в их исполнении; тщательно взвешивать каждый случай применения дисциплинарной власти; во взаимоотношениях с подчиненными быть твердым, но справедливым. Вскоре стало ясно, что слухи о переброске полка во Францию были не более чем плодом фантазии, разгоряченной жаркими ветрами Игл-Пасса. Прошло лето, но приказа выступать все не было. А в это время во Франции не прекращались жестокие сражения. Я не терял надежды побывать па войне, пока в сентябре вдруг не пришел приказ, в котором ясно и скупо извещалось, что мне надлежит прибыть в Уэст-Пойнт и занять должность преподавателя. Для меня это прозвучало как погребальный звон, предвещавший близкий конец моей военной карьере. Последняя из величайших в мире войн подходила к концу, и другой такой не бывать. Гунны разбиты, а следовательно, мир уже не будет нарушен на протяжении всей моей жизни. Солдат, не разделивший этой последней грандиозной победы, может быть списан со счета. Конечно, я сделал все возможное, чтобы избежать столь незавидной судьбы. Я попытался добиться изменения приказа. Был лишь один человек, который мог бы помочь мне и к которому я осмелился обратиться, — подполковник, ветеран 3-го полка, служивший в Вашингтоне в управлении генерального адъютанта. Я написал ему длинное письмо, изливая свои горести и протестуя против назначения во время войны на унылую преподавательскую работу. Ответ не приходил довольно долго. Наконец, мне вручили телеграмму. Ее подписал офицер, сменивший в Вашингтоне моего друга. Тон ответа был отрывистым и непреклонным. Мне предлагалось немедленно выполнить приказ, а в дальнейшем держать себя скромнее. Я направлялся вверх по Гудзону в настроении, слишком мрачном для того, чтобы размышлять о своих будущих обязанностях. По моим предположениям, мне могли поручить преподавание английского языка или права, так как я был довольно силен в этих дисциплинах. Я мог преподавать также испанский язык, которым теперь неплохо владел» получив хорошую практику во время службы па мексиканской границе. Прибыв в Уэст-Пойнт, я представился начальнику кафедры современных языков полковнику Уилкоксу. Его распоряжения повергли меня в уныние. От него я узнал, что изучение испанского языка прервано в связи с войной. Мне предстояло преподавать французский язык группе, изучавшей его уже второй год. Я напрямик заявил профессору Уилкоксу, что с моими знаниями я не смог бы заказать во французском ресторане даже яичницу. Если не считать занятий в детские годы, я не произнес по-французски ни единого слова. Да и тогда я был не слишком силен в нем. Словом, я просто не представлял, что смогу справиться с подобной задачей. Профессор Уилкокс молча выслушал меня. — Первое занятие состоится завтра, — сухо проронил он, погружаясь в лежавшие перед ним бумаги. Так много и упорно я не занимался с тех пор, как сдал вступительные экзамены по математике. После трех недель непрерывных занятий, когда я просиживал ночи напролет, забивая себе голову грамматическими правилами и разучивая классные лекции, я, наконец, почувствовал себя несколько увереннее. Постепенно я нагнал своих учеников, которые вначале знали больше, чем их преподаватель. К счастью, через какие-нибудь три месяца война закончилась, испанский язык был восстановлен в своих правах, и меня переключили на этот предмет. Я преподавал испанский более года, упорно занимался и полюбил этот музыкальный и выразительный язык. Вскоре я стал разбираться в испанской грамматике более свободно, чем в английской. Это достижение, как я узнал позднее, оказало существенное влияние на мою дальнейшую карьеру. В Уэст-Пойнте я проработал шесть лет, сначала преподавателем языка, затем — тактики и, наконец, помощником начальника факультета по физической подготовке. На последнюю должность я был назначен генералом Макартуром, который был тогда начальником училища. Первые месяцы войны прошли довольно безрадостно. На факультете все были подавлены. Каждый знал, что нас никуда не отправят, что мы высидим войну здесь, не услышав ни одного выстрела, не осуществив своей мечты — повести людей в бой. На протяжении всей войны каждый кадровый офицер горел желанием попасть во Францию, на поля сражений. Боевой дух, которым были охвачены офицеры в то время, резко отличался от настроения многих знакомых мне лиц в годы второй мировой войны. Эти люди не проявляли искреннего стремления попасть на боевые позиции. Их вполне удовлетворяло спокойное местечко где-нибудь вдали от переднего края. Над этим фактом стоит задуматься. Преподавая испанский язык, я серьезно опасался утратить связь с моей настоящей профессией. Из этих соображений я добровольно вызвался преподавать тактику, заинтересовал новой идеей других офицеров, и мы организовали факультативные занятия по тактике, проводившиеся дважды в неделю в вечернее время. Эта сверхурочная работа была особенно полезной для меня, так как благодаря ей я познакомился с офицерами — участниками первой мировой войны, обладавшими богатым боевым опытом. Я очень хорошо помню одного прекрасного офицера майора Каллоха. Он получил тяжелое ранение в битве у Boгya, за участие в которой был награжден крестом за боевое отличие. Позднее он пострадал от газовой атаки. Калл ох был абсолютно бесстрашен и обладал замечательными качествами руководителя, не проявляя при этом ни высокомерия, ни хвастовства. Его доброта и умение держать себя завоевывали симпатии всех окружающих. Для меня он был олицетворением чосеровского «безупречного и благородного рыцаря», и мое восхищение Каллохом возрастало с каждым годом. К моему глубокому сожалению, года через два после войны он ушел в отставку, переехал в Нью-Йорк и занялся коммерцией. Однако старый боевой конь сам устремляется туда, где звучат выстрелы. Когда разразилась вторая мировая война, он пожертвовал великолепной деловой карьерой и вернулся в армию. Мы встретились во Франции. К тому времени он имел чин полков-, ника и служил в управлении начальника военной полиции. Сейчас он живет в Альбукерке, штаг Нью-Мексико, и я при каждом удобном случае навещаю этого выдающегося и простого человека. Ни одна работа, даже в армии, не продолжается бесконечно. И вот, после шестилетнего пребывания в Уэст-Пойнте, меня направили в Форт-Беннинг на курсы командиров рот. Я давно уже не служил в войсках и многое забыл, но благодаря преподаванию тактики находился в курсе всех новых проблем в этой области и, помнится, сдал экзамены в числе первых. После окончания курсов я получил назначение в 15-й пехотный полк, находившийся в то время в Тяньцзине, Там я впервые удостоился высокой чести служить под руководством генерала Маршалла, тогда подполковника, командовавшего 15-м полком. Позднее его дружба и вера в мои силы оказали большое влияние на мою карьеру. В Северном Китае в то время создалась напряженная обстановка, В центре событий находились военный диктатор Маньчжурии Чжан Цзо-лин и «христианский генерал» Фэнь Ю-сян, командовавшие крупными воинскими соединениями. Задача 15-го полка и наших английских союзников была проста — охранять коридор, соединявший Пекин с морским побережьем, чтобы в случае необходимости наши миссии могли воспользоваться этим коридором. По соглашению, подписанному в 1901 году, китайским, войскам запрещалось вторгаться в зону нескольких квадратных миль вокруг Тяньцзиня, и мы должны были охранять этот район. Конечно, не обошлось без нескольких тревог, но за весь период моего пребывания там не раздалось ни одного выстрела. Очень хорошо помню одну из таких тревог. Поступило сообщение, что в направлении запретной зоны движутся войска Чжан Цзо-лина, насчитывающие 12 тысяч человек. Мне приказали взять столько солдат, сколько я считал необходимым, чтобы отвлечь китайские войска. Поскольку даже всех американских и английских войск, вместе взятых, вряд ли хватило бы для «отвлечения» двенадцатитысячного полчища, если бы оно намеревалось вступить в зону, я взял с собой лишь двух человек. Их, на мой взгляд, было достаточно для выполнения полученных инструкций, которые гласили: пустить в ход все — запугивание, увещевание, уговоры, но ни в коем случае не прибегать к оружию. Стояла ясная, пронизывающе холодная погода. Закутавшись в меховую одежду, мы отправились в путь верхом на косматых лошадках, вроде тех, на которых носились всадники Чингиз-хана. Вскоре на севере мы заметили клубы пыли, поднятой приближавшейся колонной. К счастью, колонна обошла запретную зону. Целый день мы следовали за колонной, держась на почтительном расстоянии, но не упуская ее из виду. Китайцы не трогали нас, и мы не подходили к ним. Я был поражен высокой дисциплиной походной колонны. Отставших не было даже тогда, когда войска проходили через небольшие деревеньки. А каждому командиру хорошо известно, как трудно провести через населенный пункт группу солдат, временно не оставив там хотя бы нескольких. Позднее, когда я остановился, пропуская мимо себя, хвост колонны, мне стало ясно; почему у них не было отставших. Колонну замыкал взвод полевой жандармерии, вооруженный длинными саблями! Служба проходила более или менее спокойно. В нашу обязанность вменялось охранять американских граждан и их собственность. Мы не поддерживали связей с местным правительством и не осуществляли над ним контроля. Иная обстановка сложилась позднее иа Филиппинах. Из Китая я возвратился в Соединенные Штаты и принял роту в 9-м пехотном полку, стоявшем в Сан-Антонио. Там у меня состоялась встреча с одним крупным военачальником, расширившая мои возможности и ставшая значительной вехой в моей военной карьере. Как я говорил, я не проявлял выдающихся способностей ни в одном виде спорта. Но настойчивой тренировкой я добился неплохих результатов в некоторых военных видах спорта, и мне представилась счастливая возможность подготовить команду по современному пятиборью для участия в Олимпийских играх 1928 года. Служба в Китае и Техасе закалила меня, и поэтому, несмотря на свои тридцать три года, я надеялся отличиться в пятиборье, включавшем конные скачки, стрельбу, фехтование, плавание и бег; Приказ о начале тренировки олимпийской команды был уже подписан, когда меня вызвали к генералу Фрэнку Маккою, командовавшему 3-й бригадой, в которую входил мой полк. Он сообщил мне, что направляется в Никарагуа во главе американской миссии, призванной обеспечить свободу выборов[9] в этой крохотной республике, раздираемой противоречиями. Он предложил мне сопровождать его в поездке. Мне было очень трудно принять решение. Я любил спорт и мог бы подготовить хорошую олимпийскую команду. В то же время я понимал, что моя спортивная карьера, каких бы успехов и ни достиг, была бы очень краткой, так как молодость уже прошла. Предложение же генерала Маккоя таило в себе неограниченные возможности в новой области, с которой я не был знаком, — в области военной дипломатии. И хотя интересы мои к тому времени ограничивались почти исключительно кругом военных вопросов — вооружением, личным составом и тактикой, я чувствовал, что характер международной политики претерпевает изменения. Моя страна неумолимо, хотя и не без внутреннего сопротивления, выдвигалась на положение ведущей мировой державы. И мне казалось, что не следовало упускать такой прекрасный случай подготовить себя к возможному в будущем выступлению на военно-дипломатическом поприще. Я не сожалею о принятом тогда решении. Я видел, с какой легкостью и спокойной уверенностью генерал Маккой разрешал все сложные вопросы, и этого урока никогда не забуду. И я уверен, что позднее, когда мне пришлось выступать в роли не только, солдата, но и дипломата в Европе и на Дальнем Востоке, я, возможно, бессознательно старался быть похожим на него. Мы отправились в Никарагуа вскоре после встречи нового, 1928 года. По дороге мы остановились в Панаме, пережидая, пока выяснится обстановка в Никарагуа. Известный американский государственный деятель Генри Стимсои уже подготовил перемирие на условиях, приемлемых для обеих враждующих партийных группировок, превративших эту маленькую страну в кровавую бойню. Один из пунктов соглашения предусматривал проведение свободных выборов под наблюдением нашей миссии. Однако, находясь в Панаме, мы узнали, что вряд ли в Никарагуа окажется правительство, наделенное полномочиями для участия в переговорах с нами. Весь кабинет министров угрожал отставкой, и страна, лишенная кормчего, неслась по воле волн. Нам было приказано в кратчайший срок прибыть в Никарагуа, Самым быстроходным средством передвижения, которым мы располагали, оказалось потрепанное суденышко, с трудом делавшее около девяти узлов. Но зато у нас было время обсудить план действия до прибытия па место. В нашу группу входили: генерал Маккой, его личный адъютант лейтенант Хэсброук, известный вашингтонский дипломат Вальтер Хоу, полковник Ф. Паркер и я. На борту корабля генерал Маккой собрал нас для обсуждения обстановки. Поставленный им вопрос был прост: какой образ действий мы должны избрать в условиях безвластия, царившего в Никарагуа. Кик младшему по званию, мне предстояло высказаться первым. 0 том, что мы должны делать, я знал не больше, чем житель луны. Но я постарался дать по возможности здравый ответ. Мы посланы правительством наблюдать за выборами и обязаны сделать все возможное, чтобы, пустив машину в ход, провести выборы. Я никогда не забуду, с каким тактом и предупредительностью генерал Маккой предложил мне, младшему офицеру, высказать свое мйение по этому вопросу наряду со старшими и более опытными людьми. Обязанности секретаря комиссии по выборам не помешали мне совершить несколько поездок по этой прекрасной стране и увидеть в действии своих собратьев по оружию — американскую морскую пехоту. Бандит Сандино[10] причинял еще много беспокойств в северных районах страны, и подразделения морской пехоты стремились вытеснить из гор и разбить повстанческие «армии». При каждом удобном случае я посещал позиции морской пехоты, расположенные в джунглях. Их боевые действия восхищали меня. Здесь я впервые познакомился с капитанами Шилтом, Ламсон-Скрибнером и Пуллером, с которыми позднее мне пришлось встретиться в Корее, где я командовал 8-й армией. К тому времени они стали генералами, но ни один из них не утратил сил и энергии. Чтобы добраться до боевых позиций, мне приходилось пользоваться самолетами. Тогда это был еще очень ненадежный вид транспорта. Время от времени то один, то другой из одномоторных самолетов-разведчиков падал в джунгли. Это было равносильно смерти как для летчика, так и для пассажира — наблюдателя за выборами. Ведь если бы они и выжили после катастрофы, их бы выследили и разорвали на части повстанцы. Охота в Никарагуа была занятием не менее рискованным. Озера там кишели громадными крокодилами — существами осторожными, но опасными для человека, когда он один. Охотясь ка крокодилов, я по грязи подползал к ним вплотную и стрелял, стараясь попасть ему в голову между бугорками глаз: все остальное скрывалось под водой. Такая охота была прекрасной проверкой меткости стрелка, ибо стрельба велась без подготовки, цель была очень маленькой, расстояние до нее определялось на глаз, а выстрел должен был оказаться смертельным. Я пользовался винтовкой с-необычно большой мушкой и широкой прорезью прицела, так как охота в большинстве случаев велась на исходе дня, в сумерках. За день я убил семь крокодилов. Это были четырехметровые животные, весившие до пятисот килограммов каждое. В конце 1928 года наша миссия закончилась, и я попросил генерала Маккоя разрешить мне возвратиться в Соединенные Штаты по суше. Не в пример многим высшим офицерам, способным изыскать десятки причин, чтобы не допустить внеслужебных путешествий их подчиненных, генерал сразу же согласился и даже направил письма в посольства стран, находившихся на моем пути, с просьбой оказывать мне всяческое содействие. Я отправился в путь вместе со своим однополчанином лейтенантом Ирвином Александером. За три месяца на мулах и каноэ; на автобусах и поездом мы пересекли весь Сальвадор, Гватемалу и Мексику. Это было незабываемое путешествие. Отправились мы с Коринга в середине декабря 1928 года. Вначале наш путь лежал в Ла-Либертад, расположенный на тихоокеанском побережье Сальвадора. Далее мы двигались по суше, иногда уклоняясь от оживленных дорог и посещая небольшие деревушки, гнездившиеся на крутых склонах гор. Часть пути мы покрыли на допотопных автобусах, которые бешено, с оглушительным грохотом неслись по горным дорогам, делая головокружительные виражи, в то время, как мы и наши попутчики — босоногие крестьяне — поглощали невероятное количество жареных цыплят, фруктов и прочей снеди. Предполагалось, что эти автобусы должны ходить но расписанию, но здесь, как и в других сферах латиноамериканской жизни, царил дух неторопливости. Помнится, на протяжении всего изумительного пути к Гватемале через каждые: шестьдесят километров автобус останавливался у какого-нибудь домика, и шофер скрывался в нем, обрекая нас па томительное безделье. Когда через полчаса он, наконец, выходил к нам, в дверях на мгновение показывался край яркой юбки и поблескивали черные глазки. Это повторялось неоднократно, и никто из пассажиров не заявлял протеста. Наконец, после особенно продолжительной стоянки, я осведомился у шофера о причинах этих остановок. С обезоруживающей любезностью он объяснил, что навешает сестер, живущих вдоль нашего маршрута. Синьор, очевидно, не станет возражать против этих невинных про-явлений родственных чувств? У него было столько сестер, сколько ни у кого из моих знакомых. Причем все они были очень миловидны и, что удивительнее всего, почти одного возраста. В этом путешествии через Центральную Америку выяснилось одно обстоятельство, важность которого я оценил позднее, уже на посту председателя Межамериканского совета обороны. Я понял, что население Центральной Америки не собирается перенимать у нас столь характерный для Северной Америки стремительный образ жизни. Например, иногда казалось, что для осуществления ваших желаний вполне достаточно шести часов или шести недель, но если на самом деле на это уйдет целых шесть месяцев, вы не должны отчаиваться. Таков их «обычай» и нам не изменить его. Сказать по чести, я не берусь утверждать, что их образ действий хуже нашего. Благодаря этому путешествию я проникся глубокой симпатией к нашим южным соседям. Помню, в Мексике мы прервали нашу поездку и три недели провели в мексиканской семье, питаясь тем, чем питались хозяева, и живя у них не как гости, а скорее как близкие родственники. Когда мы умывались, кареглазые ребятишки с любопытством подглядывали из-за дверей за странными гринго [11], чьи лица и руки были такими же коричневыми, как у них, а тела — столь необычно белыми. В Мексико-Сити я получил извещение, в котором мне предлагалось явиться к нашему послу. По дороге к нему я перебирал в памяти последние дни, пытаясь найти хоть один поступок, противоречащий духу добрососедских отношений с этой страной, Я не припомнил ничего, если не считать маленькой стычки с шофером, любившим навешать своих родственниц. Опасения оказались напрасными. Посол передал мне письмо от генерала Маккоя, В нем говорилось: «Вы мне потребуетесь в начале марта. Я включен в комиссию по урегулированию боливийско-парагвайского конфликта. Приедете?» Над ответом задумываться не приходилось. Он был генералом, я капитаном. Генерал заявил: «Вы мне потребуетесь». И я отправился. В марте я прибыл в Вашингтон и проработал в комиссии до осени. В сентябре меня направили на высшие офицерские курсы при пехотной шкфге в Форт-Бемнинге. В это время я уже пришел к тому, что в конечном счете постигает каждый военачальник: простота — ценнейшее качество любого тактического плана. Поэтому на полевых занятиях я обычно предлагал по возможности самое простое решение. Я избрал верный путь и кончил курс, насколько помню, первым в группе. На этих курсах я опять встретился с генералом Маршаллом, который, на мой взгляд, занимает второе после Джорджа Вашингтона место в военной истории нашей страны. Под его руководством (он был заместителем начальника) пехотная школа превратилась в одно из лучших в мире военных учебных заведений. Кафедру тактики возглавлял беспокойный, но одаренный Винигер Стилуэлл. После окончания курсов меня снова направили в Никарагуа для работы в американский комиссии по выборам. Я опять имел возможность поохотиться на крокодилов. Но вскоре меня перевели в Панаму и зачислили в состав 33-го пехотного полка, располагавшегося в зоне канала. Я пробыл там до весны 1932 года, а затем был направлен на Филиппины в качестве советника по военным вопросам при генерал-губернаторе Теодоре Рузвельте — младшем. Здесь началась наша крепкая дружба, которая прервалась лишь смертью Тэда. Он умер от сердечного припадка вскоре после получения Почетного Ордена Конгресса[12] за отважные действия в Нормандии. В день высадки десанта, стараясь поднять дух солдат, он сам повел их вперед под ураганным огнем со спокойствием человека, совершающего послеобеденную прогулку. В 1932 году, после избрания Франклина Делано Рузвельта на пост президента, Тэд был смещен, и я уехал вслед за ним. Между этими двумя известнейшими ветвями рода Рузвельтов были не слишком теплые отношения, вернее, их сердечность была показной. Поэтому, когда Тэд заявил новому президенту об отставке, что в таких случаях являлось простой формальностью, отставка была с готовностью принята. Домой Тэд отправился через Дальний Восток. Последовав его примеру, я выехал из Манилы в Гонконг, добрался до Гамбурга, пересек Атлантический океан и прибыл в Америку как раз к началу занятий в командно-штабной школе в «Ливенуэрте. В 1935 году, после окончания этой школы, я опять попал к своему старому наставнику генералу Маккою, штаб которого находился в Чикаго. Он командовал 2-й армией, дислоцировавшейся в северной части района Великих озер. Маккой великодущно предложил мне на выбор любую из двух вакантных должностей в его штабе: начальника тыла или начальника отдела оперативного и боевой подготовки. Последняя была ближе к войскам и тактике, поэтому я предпочел ее. Итак, я возглавил отдел оперативный и боевой подготовки. Когда я в 1955 году приступил к своим обязанностям, в воздухе уже пахло войной. Япония продолжала свою агрессию в Маньчжурии, Муссолини развязал авантюру в Абиссинии, по улицам немецких городов маршировали штурмовики, и Гитлер, порвав Версальский договор, призвал в армию молодежь, которой предстояло погибать на полях сражений в Африке, Франции и Голландии. В этой атмосфере возраставшей напряженности наша армия проводила учения и штабные игры. В качестве первого задания мне было поручено составить план крупных учений, намеченных на лето 1936 года. Оглядываясь сейчас назад, я могу с уверенностью сказать, что это была одна из труднейших работ, когда-либо порученных мне. К концу учений я дошел почти до полного физического изнеможения. Начальники остальных отделов штаба по возрасту годились мне в отцы. Долгие годы мирной жизни ослабили их интерес к военным играм, и в результате иа меня свалилось множество обязанностей, не имевших ко мне прямого отношения. Больше всего беспокоило меня то, что для учений была отведена слишком ограниченная территория. В операциях принимали участие четыре дивизии и 7-я механизированная кавалерийская бригада, положившая начало нашим мощным бронетанковым войскам периода второй мировой войны. В 1935 году эта бригада была единственной боевой единицей, отвечавшей современным требованиям. Всем этим войскам предстояло действовать на территорий, где был обработан каждый кдочок земли, и к тому же весной, когда поля должны были зазеленеть от всходов. Я приступил к планированию учений зимой 1935 года, выбрав по карте наиболее удобные, как мне казалось, участки местности. В феврале, чуть не замерзнув насмерть, я провел рекогносцировку избранного района в открытом двухместном самолете. Затем я вдоль и поперек изъездил и исходил весь район учений. Даже тогда, когда подготовка зашла столь далеко, что изменение планов стало практически невозможным, я нередко просыпался ночью в холодном поту, представляя себе толпы разъяренных фермеров, размахивающих передо мной вилами, так как их поля были потоптаны войсками. Я доказал, что могу быть неплохим солдатом за партой, но здесь речь шла не об учебных разработках. Я понимал, что допусти я малейшую оплошность, она повлекла бы за собой колоссальные неприятности, и мне осталось бы только сиять мундир и заняться поисками гражданской специальности. Моей военной карьере пришел бы конец. К счастью, все обошлось благополучно, хотя я так переутомился, что едва не угодил в госпиталь. Помню, когда учения уже приближались к концу, ко мне подошел командир бригады генерал Маршалл. Он сказал, что представляет, какую нагрузку я выдержал, ибо помнит, как много лет назад он, тогда еще молодой офицер, попал в такое же положение. По мнению генерала, я вполне справился со своей задачей. Его внимание польстило мне больше, чем если бы я был представлен к награде. Однако отдохнуть после учений мне не пришлось: меня направили в армейский военный колледж в Вашингтоне, который был тогда высшим учебным заведением сухопутных войск. Я окончил колледж в 1937 году и был направлен в Сан-Франциско на должность начальника отдела оперативного и боевой подготовки штаба 4-й армии. К тому времени пламя войны уже полыхало во многих частях земного шара. Гражданская война в Испании превращалась ?в кровавую бойню; в Китае японцы продвигались к Нанкину, Кантону и Шанхаю, а па р. Янцзы американская канонерская лодка «Пэиэй» была потоплена японскими бомбами. Почти каждый день мы видели из окон штаба, выходивших на бухту Сан-Франциско, как японские танкеры и грузовые пароходы уходили на запад, к Золотым воротам. Они вывозили авиационный бензин и металлический лом. Мы понимали, как это следует расценивать, но были бессильны что-либо предпринять. В Европе назревала большая война. Она разразилась в сентябре 1939 года. Однажды мне сообщили, что в шифровальном отделе находится крайне важное донесение. Около получаса я нервно строил различные предположения относительно содержания — этого совершенно секретного документа. Наконец, шифровальщик стре мительно вошел ко мне с листком бумаги. Я прочел: «Гитлер вторгся в Польшу. Примите все необходимые меры». Последняя фраза вызвала недоумение, ибо мы совершенно не представляли, какие меры, принятые в Сан-Франциско, могут оказать воздействие на ход событий в Польше. Правда, мы уже кое-что сделали, и это основательно помогло нам в дальнейшем при переброске армии через континент для участия в войне на Тихом океане. Летом 1939 года, будучи начальником отдела оперативного и боевой подготовки, я планировал большие штабные игры, исходя из предположения, что наш тихоокеанский флот нейтрализован, а три армии вторжения высаживаются на различных участках западного побережья. Мы хотели установить, сколько времени займет переброска войск на запад для обороны тихоокеанского побережья. Я хорошо помню обрушившуюся на меня жестокую критику, когда впервые был оглашен план штабных игр. Предположение, что флот может быть нейтрализован или уничтожен, — фантастично, говорили мне, и поэтому его нельзя класть в основу игр. Однако при поддержке высших инстанций первоначальный план был утвержден. Мы привлекли к играм руководящих лиц из Ассоциации американских железных дорог. Некоторые из них были офицерами запаса, остальные не состояли на воинском учете, но все они из чисто патриотических побуждений не пожалели для игр ни сил, ни времени. Буквально каждый эшелон с войсками и техникой был теоретически проведен через все места, ограничивающие пропускную способность нашей трансконтинентальной железнодорожной сети, — через железнодорожные узлы в Спокане, Огдене и Сан-Бернардино. Мы многое узнали, обнаружили массу недостатков и исправили их. Поэтому двумя годами позже мы выиграли не один дорогой для нас день при переброске войск и снаряжения к западному побережью по тем же самым маршрутам. Игры проводились в июне — июле 1939 года. Через два года тихоокеанский флот в самом деле был временно нейтрализован, и опыт, полученный нами в штабных играх, которые, как нас уверяли, были построены на «фантастическом» предположении, мы использовали в обстановке самой суровой действительности. Этот урок истории должен служить для нас серьезным предупреждением. Я содрогаюсь, слушая благодушные рассуждения наших крупных государственных деятелей — как военных, так и гражданских — о характере будущей войны, если она разразится. Кладбище истории усеяно могильными памятниками нациям, руководители которых «знали» намерения противника в войне и, пренебрегая его «возможностями», строили оборонительные планы, на песке. Вскоре после штабных игр я был вызван в Вашингтон в управление военного планирования. Генеральный штаб военного министерства состоял в то время из пяти управлений: личного состава, разведывательного, оперативного и боевой подготовки, тыла и, наконец, управления военного планирования, занимавшегося исключительно разработкой различных вариантов боевых действий в случае тех или иных шагов, предпринимаемых нашим потенциальным противником — в то время Германией или Японией. Четырнадцать офицеров управления военного планирования, включая меня, занимались увлекательнейшим делом. По крайней мере для меня оно было поистине захватывающим, так как мне впервые представилась возможность участвовать в планировании операций, осуществляемых в мировом масштабе. Для офицера, который на деле никогда не командовал подразделением, превосходящим по размерам пехотную роту (я был и командиром батальона, но недолго), переброска целых армий была занятием крайне интересным, хотя она осуществлялась только на бумаге. Однако перед вступлением на свою должность в генеральном штабе мне пришлось еще раз вторгнуться в в область военной дипломатии. Генерал Маршалл отправлялся в Бразилию со специальным заданием и предложил мне сопровождать его. Цель нашей миссии заключалась в установлении более тесного сотрудничества между США и нашим старейшим, лучшим и сильнейшим южноамериканским союзником, на случай если мы будем втянуты в войну. Нас серьезно тревожило проникновение немецких колонистов в Южную Америку, а особенно немецкая авиационная компания «Авианка», сеть авиалиний которой охватывала северную часть Бразилии, Колумбию и Венесуэлу. Мы понимали, что во время войны нейтралитет Бразилии свяжет нам руки, и-были заинтересованы в том, чтобы бразильское правительство предоставило в наше распоряжение свои аэродромы и морские порты, необходимые для переброски наших войск в Европу и Африку, а также для базирований нашего флота и авиации, предназначенных для борьбы с немецкими подводными лодками, которые разбойничали на морских коммуникациях в Южной Атлантике. Мы были тепло встречены президентом Варгасом и начальником штаба бразильской армии Гоэс-Монтейро, и за какой-нибудь месяц генерал Маршалл договорился об использовании аэродромов на севере Бразилии. Эти аэродромы сослужили нам хорошую службу в период Африканской кампании. Когда началась война, бразильское правительство, по предварительному соглашению с нами, взяло под строжайший надзор лиц немецкой и японской национальности. Во время моей службы в управлении военного планирования никаких существенных событий не произошло, если не считать трудностей, с которыми нам преходилось сталкиваться при разрешении различных серьезных проблем. Отчетливо представляя себе возможное развитие японского наступления на Дальнем Востоке, мы неотрывно следили за продвижением японских конвоев в направлении Малайи. Но, несмотря на нашу разностороннюю военную информацию, мы знали ничуть не больше, чем все остальные, о подготовке японцами нападения на Пёрл-Харбор[13]. Мы не ожидали и не предполагали этого и были так же ошеломлены, как и команды кораблей, подвергшихся нападению 7 декабря. Для меня это было тем большей неожиданностью, что в тот момент я временно не работал в управлении военного планирования. Вместе со своим сослуживцем полковником (позднее генерал-лейтенантом) Ральфом Хюбнером я отбыл на краткосрочные курсы в Форт-Беннинг, питая большие надежды на уход со штабной работы и возвращение в войска. Я искренне надеялся, что после недельной подготовки в пехотной школе мне дадут полк. В Форт-Беннинг мы прибыли в полдень того самого воскресенья 7 декабря и ждали сигнала к обеду, как вдруг кто-то — я сейчас не помню его фамилии, но легко узнал бы в лицо — сообщил, что Пёрл-Харбор подвергся бомбардировке. Конечно, теперь нам было не до занятий. Началась война; и мы были втянуты в нее. Помню, как я был рад, что меня уже предназначали для службы в войсках. Наконец-то я смогу стереть пятно в своем послужном списке, вернее, заполнить ту графу, в которой раньше стояло: «Служба в действующей армии — не служил». Из-за нее я всегда ощущал неловкость в присутствии ветеранов первой мировой войны. Однако счастливый день еще не настал. После полудня я был вызван по телефону в Вашингтон. Потекли дни напряженной работы, которая, правда, по-прежнему оставалась бумажной. Благодаря моему личному знакомству с генералом Маршаллом, который занимал тогда пост начальника генерального штаба, на меня была возложена дополнительная обязанность составления ежедневной сводки боевых действий за последние сутки, карт и схем. Чтобы подготовить ее, я вставал в пять часов утра, приходил в отдел в шесть, просматривал все донесения, полученные ночью со всех уголков мира, и в нескольких абзацах обобщал наиболее важные сведения. В восемь часов утра экземпляры этой сводки должны были лежать на столах у президента Рузвельта, Стимсона[14] и генерала Маршалла. После этого я приступал к своим непосредственным обязанностям , за которыми засиживался обычно до десяти — одиннадцати часов вечера. Такая работа отняла у меня немало сил. Во время службы в управлении военного планирования я испробовал все возможности уйти из отдела в войска. Незадолго до событий в Перл-Харборе начальник управления пехоты вызвал меня к себе. Он предложил мне командовать полком, находившимся на Филиппинах. Я быстро обдумал предложение. Филиппинские скауты — прекрасные, хорошо обученные солдаты, и для меня было бы великим счастьем получить такой- полк. Но на Филиппинах формируются из новобранцев новые полки, и я подозревал, что мне придется командовать одним из таких полков. Поэтому я поблагодарил за предложение и отказался. Я всегда буду благодарен провидению, что поступил именно так. Если бы я принял предложение, я бы почти наверняка был убит или захвачен в плен на Батаане или Коррегидоре. И мне всегда казалось, что только по воле всевышнего я предпочел переждать. Однако мое нетерпение возрастало. Генерал Маршалл хорошо знал о моем желании стать строевым командиром и обещал мне свое содействие. Каждый день я заходил к начальнику секретариата генерала Маршалла Беделлу Смиту справляться, нет ли чего-нибудь нового для меня. Беделл сочувствовал мне, но не так уж интересовался мною, потому что и сам мечтал покончить со штабной работой и уйти на фронт. Однажды, когда я, просунув голову в кабинет Бе-делла, спросил: «Новости есть?», — он кивнул головой. — Сегодня утром, — сказал он, — генерал Маршалл заявил мне буквально следующее: «Передайте Риджуэю, что мне надоело видеть, как он слоняется около моего кабинета. Если у меня что-нибудь будет, я сообщу». Это значительно охладило мой пыл, и, удрученный, я нехотя возвратился к своим бумагам. Наконец, во второй половине января меня вызвали к генералу Маршаллу. Он сообщил мне, что воссоздается 82-я дивизия, прославившаяся в годы первой мировой войны. Ее командиром назначается генерал Брэдли. Мне же предлагается должность его заместителя. Эта новость окрылила меня. Предстояли бои. Меня ждала первая большая звезда и звание бригадного генерала, пусть даже временное[15]. Впереди было все то, о чем я мечтал с тех пор, когда еще на мексиканской границе впервые несмело предстал перед строем своей первой роты. Через два часа я помчался в Кэмп-Клейборн, где создавалось ядро 82-й дивизии. Прослужив в армии двадцать пять лет, я, наконец, отправился на фронт.ГЛАВА 4 «ПОХОЖДЕНИЯ 82-й ДИВИЗИИ
82-я дивизия была одним из самых замечательных боевых соединений периода первой мировой войны. Она пробыла на передовой линии дольше, чем какая-либо другая американская дивизия. Сражения, в которых она принимала участие, носят названия, занесенные в книгу военной истории, — Лоррен, Сен-Мийель и Мез-Аргонн. Одним из офицеров этой дивизии был майор Джонатан Уэйнрайт, награжденный впоследствии Почетным орденом конгресса за оборону Коррегидора, а самым знаменитым ее героем был стрелок из штата Теннесси сержант Эльвин йорк, чей подвиг не имеет равных в истории современных войн. Он один отразил натиск целого немецкого батальона. Это была великолепная дивизия, но в феврале 1942 года, когда генерал Брэдли и я прибыли в Кэмп-Клейборн, штат Луизиана, она представляла собою не более чем название, легенду, уходившую в прошлое. Она была расформирована в 1918 году и с тех пор фактически не существовала. Теперь, когда немцы опять вступили на дорогу войны, нам предстояло воссоздать дивизию на основе кадрового ядра, составленного из представителей лучших частей регулярной армии. Вначале мы располагали йишь этой группой и славной историей старой 82-й дивизии. Генерал Брэдли и я считали, что каждый новобранец должен проникнуться гордым духом 82-й дивизии, поверить в неувядаемость славы, переходящей из поколения в поколение. Каждый из них должен стремиться к тому, чтобы великие дела отцов были повторены сыновьями. Поэтому прежде всего мы пригласили прославленного солдата Йорка, жившего в штате Теннесси, чтобы он рассказал личному составу дивизии о сражений, в котором он один, вооруженный винтовкой и пистолетом, убил 20 немцев, 132 взял в плен, вывел из строя 35 пулеметов, покончив таким образом с батальоном, сосредоточившимся для наступления[16]. Старый солдат прекрасно справился со своим рассказом. Этот спокойный, простой, скромный человек произнес правдивую речь, которая произвела на присутствующих сильное впечатление. Его посещение мыобставили с большой пышностью. Был выстроен почетный караул, играл оркестр, состоялся парад. Солдаты в большинстве своем были настолько молоды, что вряд ли знали, с какой ноги следует начинать ходьбу после команды «шагом марш». Но через несколько дней усиленной муштры под командой бывалых сержантов они уже маршировали с лихостью старых ветеранов. В память об этом визите осталась прекрасная мелодия, ставшая позднее боевым гимном 82-й дивизии. У нас не было оркестра, но за три дня до прибытия сержанта я набрал около пятидесяти человек, имеющих некоторый опыт игры на музыкальных инструментах. Я приказал капельмейстеру подобрать два-три простых марша и исполнить их мне, чтобы я выбрал один из них для репетиций. Он так и сделал. Один из маршей, под названием «Американский солдат», мне особенно понравился. Его с успехом исполнили на параде. Замечательная мелодия этого марша всегда повергает меня в глубокое волнение. Я уверен, что посещение сержантом Йорком дивизии в значительной степени способствовало рождению того боевого духа, который позднее стал отличительным признаком всего личного состава воздушно-десантных войск. Йорк вызвал в умах фермеров и клерков — всех этих юнцов, представлявших различные слои американского населения, — убеждение, что солдат с высоким боевым духом, хорошо обученный и отлично вооруженный, может выйти из любого наложения. Парашютист верит не только в себя, но и в своих товарищей и всегда полон решимости при любых обстоятельствах оказаться не менее храбрым и мужественным, чем его товарищи. Суровая программа физической подготовки, которую проходили наши солдаты, также имела большое значение для поднятия их боевого духа. Хотя ни генерал Брэдли, ни я никогда не были в боях, мы оба знали, что только солдаты с тренировкой первоклассных боксеров смогут выдержать напряжение боя и побороть усталость, вызываемую длительными маршами, недостаточным отдыхом и огромной тратой сил в бою. Многие бок были проиграны главным образом из-за того, что слабые физически солдаты быстро выдыхались, и когда дело доходило до последней атаки, они оказывались слишком усталыми, чтобы идти в бой. В первые дни войны в Корее было много примеров такою трагического истощения сил, когда расположенные на передовых позициях войска, полусонные пт крайней усталости, истреблялись противником в своих же окопах. Исключительно трудный учебный курс, предусматривающий преодоление препятствий в виде глубоких канав, бревенчатых барьеров и высоких стенок, был одним из превосходных средств физической закалки солдат. Генерал Брэдли и я настояли, чтобы все офицеры дивизии независимо от того, находятся ли они на штабной работе или на командной должности, вместе с солдатами прошли этот курс физической закалки. Мы тоже не составляли исключения. Помню, сколько смеха вызвала у солдат демонстрация нашей ловкости. Последним препятствием был довольно широкий ручей, который, к несчастью, служил сточной канавой. Нужно было подбежать к этой канаве, ухватиться за веревку, на которой были навязаны узлы, и, раскачавшись, по-тарзаньи перемахнуть через ручей. Генерал Брэдли и я бежали по учебному городку вместе. Поскольку я был младше как по возрасту, так и по должности, то все время, пока мы перепрыгивали канавы и карабкались через стенки, находился примерно на шаг сзади. Вот, наконец, последнее препятствие, Генерал Брэдли прыгнул, но руки его соскользнули с веревки, и он со всего маху плюхнулся в зловонный поток. Разумеется, вид генерал-майора, облепленного нечистотами, вызвал всеобщий хохот. Этот инцидент остался одним из самых памятных эпизодов периода обучения. Когда я увидел, как упал генерал, моим первым побуждением было, конечно, последовать за ним. Но тут же я подумал, что, поступив таким образом, зашел бы в своей вежливости слишком далеко. Когда боевая подготовка 82-й дивизии наладилась и пошла полным ходом, генерал Брэдли был направлен в лагерь Борегар, где должен был вступить в командование 28-й дивизией национальной гвардии[17] штата Пенсильвания, которая никак не могла подготовиться должным образом и крайне нуждалась в новом командире. Таким образом, мне посчастливилось занять в 82-й дивизии высшую командную должность, и вскоре после этого я получил временное звание генерал-майора. Это произошло 26 июня 1942 года. Через месяц с небольшим нас известили, что 82-я дивизия будет реорганизована в моторизованную дивизию, и мы начали получать сотни грузовиков и других машин. Едва наша дивизия была преобразована в моторизованное соединение, как мой старый друг генерал-майор Паркс, приехав из управления боевой подготовки генерального штаба, с таинственным видом вошел ко мне. Он закрыл дверь, осторожно огляделся вокруг и приглушенным голосом, почти шёпотом, спросил меня, не хочу ли я командовать воздушно-десантной дивизией, Я сказал, что и понятия не имею о воздушно-десантной войне. Паркс ответил, что никто толком не знает об этом. Однако, как всем нам было известно, немцы весьма успешно использовали парашютные и планерные войска против англичан на Крите. Очевидно, рождалась новая форма ведения войны, и 82-я дивизия — лучшее из обучавшихся тогда соединений — была избрана для того, чтобы разработать тактику возду шно-десаптной войны. В то время у меня не было никаких знаний в области воздушно-десантных операций. Я не имел ни малейшего представления о том, какой должна быть организация воздушно-десантного соединения и его вооружение, а также его тактика и способы использования. Мне было известно о подготовке парашютистов в небольших эсперименталь-ных подразделениях, и я полагал, что рано или поздно пехотные командиры будут иметь в своем распоряжении парашютные части. Поэтому я решил при первой возможности совершить один или два прыжка с парашютом, так как мне не хотелось заставлять людей делать то, о чем ясам не имел никакого представления и чего сам никогда не испытал. Б феврале, мне довелось быть в Форг-Бен-пинге, и я получил разрешение совершить прыжок. Однако единственный самолет, приспособленный для прыжков с парашютом, не смог подняться из-за каких-то неисправностей или плохой погоды, и мне не пришлось тогда совершить свой первый прыжок. Новые обстоятельства властно требовали, чтобы я как можно скорее прыгнул с парашютом. И вот вместе с начальником артиллерии моей дивизии генералом Джо Суингом я поехал в Форт-Беннинг под предлогом, что мне надо познакомиться с повой тактикой пехоты, которая была разработана там. Я нашел своего старого друга генерала Бада Майли и рассказал ему, что предстоит делать 82-й дивизии. Если кому бы то ни было в моей дивизии придется прыгать с парашютом, сказал я, то мне хотелось бы попробовать первому. Майли славился в Уэст-Пойнте как великолепный гимнаст, а теперь был в числе пионеров воздушно-десантною дела. Он командовал одним из первых двух взводов парашютистов, подготовленных к тому времени. Майли заявил, что завтра же утром с большим удовольствием испытает меня в качестве парашютиста. Узнав о моем намерении, Джо Суинг потребовал, чтобы и ему разрешили прыгнуть с парашютом. Именно этого я и ждал от Суинга и, разумеется, одобрил его желание. Бад Тоже согласился, сказав, что чем больше нас будет, тем веселее. Глубокой ночью после двух стаканов виски с содовой и плотного обеда мне казалось, что трудностей для меня не существует. Однако, проснувшись рано утром на следующий день, я начал сомневаться в разумности этой авантюры. Теперь моя затея казалась мне прямо-таки идиотской. Дело кончится тем, что я сломаю себе ноги, если не случится чего-нибудь похуже. «Вот дубина! — ругал и себя. — Зачем нарушать основное правило старого солдата — никогда не вызываться добровольцем ни на какое дело?» Но идти на попятный было уже поздно, Майли встретил меня за завтраком весело, нисколько не волнуясь, словно прыжки с самолета — самая обыкновенная вещь, которую человек должен делать каждый день просто для того, чтобы поразмять мускулы. Он поглотил изрядное количество снеди, и я поступил точно так же, не желая показать, что немножко нервничаю. После завтрака мы направились в гимнастический зал, где какой-то сержант минут десять инструктировал меня. Он затянул на мне парашютные ремни и заставил выпрыгнуть из двери макета самолета, установленного на высоте примерно трех метров. Затем сержант показал мне, что нужно сделать, чтобы парашют не потащил меня за собой, если будет ветер. После этого мы сели в самолет и поднялись в воздух. Бад сказал, что тут нет ничего хитрого и что он прыгнет первым. Я должен наблюдать, как он опускается, а затем, когда самолет сделает новый заход, прыгнуть, повторив все его движения. Джо Суинг будет прыгать с третьего захода. Я в точности последовал инструкциям. Бад прыгнул, а я как зачарованный смотрел ему вслед до тех пор, пока его не скрыли верхушки высоких сосен, разбросанных на территории Форт-Беннинга. Это не совсем совпадало с планом прыжков, но делать было нечего — приходилось прыгать. Пилот совершил круг и снова летел над полем. Прозвучал сигнал, загорелась зеленая лампочка, и я прыгнул. Многие описывают удивительные переживания человека, спускающегося с парашютом. Прыжок в ревущую струю воздуха, резкий, словно дубинкой, удар по плечам (это открылся парашют), а затем удивительная тишина. Неподвижно висишь в небе, под тобой качается земля, а деревья и скалы медленно увеличиваются. Потом — бах! — ударяешься о землю и катишься, царапая себе лицо и руки. Это приземление. Я забыл все предупреждения сержанта, который советовал мне держать тело прямо, а чтобы не качаться, подтягиваться на стропах. Я так ударился головой о землю, что лязгнули зубы. Впоследствии я рассказывал своим офицерам об упоительном чувстве спокойствия и мира, которое испытываешь, опускаясь вниз, но я, конечно, не признался, что приземление было похоже на прыжок с автомашины, несущейся со скоростью 60 километров в час. Суинг прыгнул после меня и приземлился вполне удачно. Вскоре к нам подошел Бад Майли, исцарапанный, с синяками, — как видно, приземление на сосны не обошлось без неприятностей. Сконфуженно улыбаясь, он поздравил нас. Я чувствовал себя неплохо: ведь теперь я уже был в известной мере парашютистом. Однако моя роль подопытного кролика еще не завершилась. Воздушно-десантная дивизия состояла из одного парашютного и двух планерных полков. Мне надо было испробовать еще полет на планере. Чтобы совершить этот второй эксперимент, я поехал на аэродром Райт, поднялся в воздух в одном из больших планеров вместе с опытным пилотом полковником фрэдом Дентом и парил около 20 минут. Все шло хорошо, пока мы не начали опускаться. Наш планер был экспериментальной моделью, снабженной взлетной тележкой и полозом для посадки. Самолет-буксировщик поднимает планер в воздух, а затем пилот планера сбрасывает взлетную тележку на землю. Посадка совершается на посадочный полоз. Но когда мы попытались сбросить взлетную тележку, механизм заело, и она не отделилась от планера. Нам пришлось садиться со взлетной тележкой, на которой не было тормозов. Планер быстро катился по взлетно-посадочной полосе, как вдруг Дент крикнул: «Прыгай!» Прямо перед нами в конце полосы стоял четырехмоторный бомбардировщик с вращающимися воздушными винтами, самолет вот-вот должен был подняться в воздух. Чтобы не оказаться изрубленным в куски винтами бомбардировщика, я выпрыгнул из двери на твердый бетон, стараясь упасть на Джо Суинга, который выпрыгнул передо мной. Однако двигались мы со скоростью около 50 километров в час, поэтому я перелетел через Джо и совершил самую жуткую посадку на две точки, какую только можно себе представить. Я содрал кожу на левой щиколотке и на правом бедре и долго не мог сообразить, что со мной. Как я потом узнал, мы могли не торопиться: какие-то сообразительные «механики не без риска для себя схватили планер за крыло, когда он несся мимо них, и вовремя свернули его со взлетно-посадочной полосы. Прихрамывая, я вернулся в дивизию, которую к тому времени перебросили в Форт-Брагг, и с увлечением расписал всем, какое чудо — полет на планере. Я говорил, что именно этого добивались люди еще с тех пор, когда Икар на самодельных крыльях дерзнул подняться слишком близко к солнцу. Я рассказывал о непередаваемой прелести свободного полета планера, когда он, словно огромная птица, бесшумно и плавно парит в воздухе. Солдаты слушали меня с интересом, но несколько недоверчиво. Чувствовалось, что они без особого энтузиазма относятся к предстоящим полетам на планерах. Парашютисты, естественно, не хотели иметь к ним никакого отношения. Одни добровольно пошли в парашютные войска, но летать на этих непрочных приспособлениях из стальных труб и тонкого полотна не собирались. А другие и вовсе не были добровольцами. И вот теперь их собирались посадить в планеры, не спрашивая их желания. Конечно, большинству это не нравилось. Чтобы поднять у своих солдат доверие к планерам, я попросил генерала Арнольда прислать нам планер с хорошим пилотом — пусть дивизия убедится, какая надежная машина планер. Вскоре по распоряжению генерала к нам приехал Майк Мэрфи — великолепный пилот и отчаянно смелый человек. Мы выстроили всю дивизию, чтобы перед каждым солдатом продемонстрировать полет планера и переубедить самых закоренелых скептиков. Я чувствовал, что командир дивизии должен сам совершить этот первый полет, и, согнувшись, забрался в машину рядом с Майком. Едва меня закрепили ремнями, Майк спросил, что я думаю насчет нескольких мертвых петель. Я ответил, что не вижу в этом никакого смысла. Но Майк не согласился со мной. По его мнению, чтобы вызвать у солдат доверие к планеру, надо показать им все его летные качества. Да, Майк был прав, и я ответил, что если он выдерживает эти мертвые петли, то и я выдержу. Поднявшись на высоту около 1200 метров, мы отцепились от буксировщика, и пилот начал проделывать на планере все, что может сделать самолет. Это был большой корабль, почти такой же, как самолет С-47, однако он выполнил вертикальный вираж, две бочки и, наконец, три мертвые петли. Когда мы вышли из последней мертвой петли, земля оказалась страшно близко от нас. Затем пилот посадил планер примерно в одном метре от человека, которого он специально поставил на этом месте до взлета, чтобы продемонстрировать, как хорошо поддается машина управлению. Эта демонстрация убедила многих скептиков, что планер вовсе не ловушка, как им рассказывали, но все же оставалось еще много солдат, которые не хотели садиться в планер. Они смотрели на него и чертыхались, не ожидая от этой машины ничего хорошего. Я имел право освободиться от всякого, кто малодушно боится воздуха, и в течение нескольких месяцев мы отделались от нескольких тысяч человек: по своему характеру они не подходили для воздушно-десантной войны. Но тысячи других остались, и к тому моменту, когда мы, наконец, были готовы двинуться за океан, дивизия насчитывала около 12 тысяч смельчаков, которые не боялись прыгать с парашютами или садиться в планерах на вершины деревьев или на поля, усеянные камнями. Это относилось и к нестроевому составу, например, к медикам и священникам, которые, не моргнув глазом, прыгали с парашютом и вступали в бой вместе с нами. Вскоре После демонстрации Майком планера генерал Маршалл вызвал меня в Вашингтон и заявил, что хотел бы послать меня в кратковременную поездку в Африку с двумя или тремя офицерами моего штаба. Там я должен был приступить к предварительному планированию выброски воздушного десанта на Сицилии. Мы полетели по южноатлантическому маршруту — через остров Вознесения и Аккру (Золотой Берег), а затем пересекли весь огромный выступ Африки и достигли Туниса. Хотя мы летели над безбрежным океанским простором между Бразилией и местом нашей первой высадки на надежном четырехмоторном С-54, я помню, на ум мне не раз приходила старая наивная молитва рыбаков Бретани: «О, Боже! Будь милостив ко мне. Ведь море твое так огромно, а мой корабль так мал». Мне вспоминался и саркастический ответ инструктора на вопрос нашего штурмана о том, как мы найдем остров Вознесения: «Ну, друг, его нельзя не найти. Ведь ничего другого там нет». В Африке я впервые увидел самый зловещий из всех пейзажей — поле боя. Впервые я испытал то странное возбуждение, которое охватывает человека, когда он знает, что за ним следит невидимый враг и что каждую минуту его может сразить случайная пуля. 2-й корпус генерала Паттона тогда участвовал в боях, и генерал Брэдли находился там дублером Паттона, чтобы принять командование корпусом, когда Паттон будет переведен на должность командующего 7-й армией. Сражение за проход Кассерин, в котором противник основательно потрепал нас, произошло еще совсем недавно, и на равнине близ Сбейтла мы выставили один батальон в качестве приманки, надеясь заманить немцев в засаду. Однако немцы были осторожны и «не попали в ловушку. В то время сильных боев еще не было, но усиленно действовали дозоры. Мы с Брэдли отправились в передовые подразделения 1-й дивизии Терри Аллена и 9-й дивизии Мантона Эдди. В те дни немецкая авиация действовала весьма активно. На одном участке дороги, который мы называли «Аллеей мессершмиттов», ездить было особенно опасно: немецкие самолеты, как ястребы, бросались на все, что двигалось по дороге, даже на отдельные автомашины. Там я впервые увидел противника. Мы ехали на виллисе с кем-то из 9-й дивизии, когда увидели мессершмитт. Пулеметы на его крыльях извергали огонь. Гнался он, правда, не за нами, а за более крупной добычей — грузовиком с имуществом связи, который с грохотом мчался на расстоянии нескольких сот метров впереди нас. Мессершмитт попал в грузовик, но, пикируя, оказался над расположением тыловых частей 9-й дивизии. Все стрелки открыли огонь. Кому-то удалось подбить самолет. Послышался страшный рев мотора, и самолет упал, подняв огромный столб пыли, огня и дыма. Как ни странно, пилот остался жив. Это было мое первое знакомство с авиацией противника, и оно многому научило меня. Во время боев на Сицилии я никогда не разрешал машинам скапливаться на дороге. Через несколько дней я возвратился в Форт-Брагг и сразу узнал, что днем генерал Маршалл, генерал Арнольд и Антони Иден приедут инспектировать дивизию. Были сделаны все приготовления к их встрече и подготовлено небольшое тактическое учение с применением планеров. Солдаты поднялись на планерах в воздух, затем посадили их, приняли боевой порядок и наладили связь так, словно все это происходило в боевых условиях. Господин Иден промолчал, но генерал Маршалл и Арнольд были настроены весьма критически. Сейчас планеры посажены на гладкие взлетно-посадочные полосы, заявили они, а это далеко от действительности: ведь в боях придется сажать их на небольших площадках, на неровной местности. Это замечание немного задело меня, но я не подал вида. Я отлично понимал, что наши учения мало похожи на суровую военную действительность. Но когда в вашем распоряжении всего четыре планера для обучения целой дивизии, сказал я этим джентльменам, нужно быть очень осторожным, чтобы не поломать их. Если нам дадут планеры и обеспечат, замену тех, которые мы поломаем, то мы воспользуемся ими как следует. Видно, они поняли, в чем дело, и вскоре мы стали получать достаточное количество планеров. Теперь мы не боядись сажать планеры на верхушки деревьев, на распаханные поля, пастбища, на неровную местность. Так мы изучили все возможности планера, и уверенность дивизии в своих силах значительно возросла. Мы узнали также, что планер способен выдерживать сильные удары Можно довольно сильно повредить машину, но люди, находящиеся в ней, не пострадают. Их может немного помять, однако даже из-под обломков машины они могут выбраться в полной боевой готовности. Нелегко было найти пилотов для планеров. Все Хорошие молодые летчики стремились летать на истребителях и бомбардировщиках. Им отнюдь не улыбалась перспектива попасть на эти громоздкие тихоходные машины, которые движутся только по воле ветра и восходящих воздушных потоков. Сначала некоторые полагали что в распоряжение транспортно-десантного авиационного командования, которое располагало самолетами-буксировщиками, планерами и самолетами С-47 для переброски парашютистов, штаб ВВС направит самых плохих летчиков. Лично я никогда не разделял этого мнения. По-моему, пилоты планеров 52-го транспортно-десантного авиационного крыла генерала Г. Кларка были не менее опытными, чем любые другие летчики. Они были одинаково отвалены как в воздухе, так и на земле. Направляясь в район выброски, они выдерживали свое место в плотном строю гораздо точнее, чем летчики бомбардировщиков, а ведь это приходилось делать чаще всего ночью. Они не имели возможности производить противозенитный маневр, каким бы Сильным ни оказывался огонь с земли. Опустившись на землю, пилоты планеров сражались как пехотинцы. Мы использовали их для охраны командных пунктов, пока не представлялась возможность отправить их обратно, чтобы они могли подготовиться к выполнению следующего задания. У этих пилотов были и опыт, и крепкие нервы. Они нуждались только в тренировке. На протяжении всей войны 82-я дивизия и 52-е транспортно-десантное авиационное крыло страдали от того, что не могли тренироваться вместе. Как только заканчивалась боевая операция, в штабе верховного командования каждый старался захватить эти транспортно-десантные части и использовать их для других целей. Обычно их направляли для переброски различных грузов, и поэтому пилоты не имели практики в полетах строем. А ведь от умения летчиков выдерживать место в строю часто зависит успех воздушно-десантной операции. Несмотря на все трудности, молодые пилоты сделали для нас очень много, и я высоко ценю их. Они летали ночью в плотном строю клином, на расстоянии всего 50 метров друг от друга, определяя свое место в строю только по едва различимым светло-оранжевым огням. Когда эскадрильи из 9 самолетов летят в 300 метрах друг от друга, а всего но одному курсу следует 500 самолетов, ночью или в плохую погоду очень легко наскочить на самолет, летящий впереди. Если столкновения в воздухе были очень редки, то это свидетельствует лишь о мастерстве пилотов. В разгар боевой подготовки мы получили приказ разделить 82-ю дивизию на две части, чтобы вокруг старых кадров создать другую, 101-ю, воздушно-десантиую дивизию. Так возникла проблема морального порядка. 82-я дивизия уже стала единым коллективом с высоким боевым духом, и никто не хотел переходить в новую дивизию, даже под руководством такого замечательного командира, как генерал Уильям Ли. Когда приказывают выделить людей, командир обычно отбирает самых худших. Но мне даже в голову не пришло поступить так: ведь Ли мой старый друг. Поэтому я предложил разделить весь личный состав дивизии на две почти равные половины, а затем бросить жребий. Кто выиграет, тот возьмет любую половину. Билл сказал, что не может быть ничего более честного. Так мы и поступили. Я не помню сейчас, кто выиграл, но знаю, что 82-я дивизия передала часть своих лучших солдат 101-й дивизии. После этого разделения 82-я дивизия получила еще один парашютный полк — 504-й, оказавшийся одной из самых замечательных боевых частей воздушно-десантных войск. Этот полк отличился в ожесточенных боях з Италии и Нормандии. Примерно за месяц до отплытия за океан меля известили, что организация воздушно-десантной дивизии изменяется. Вместо одного парашютного полка и двух планерных у нас будут два парашютных полка и один планерный. У меня было два прекрасных планерных полка — 325-й и 326-й, и я долго не мог сделать выбора. В конце концов, я решил отдать 326-й и сохранить 325-й. В обмен мне дали 505-й парашютный полк, которым командовал полковник Джеймс Гейвин. Этот великолепный полк отличился во всех боях — от Сицилии до Эльбы, — а его командир Джеймс Гейвин, сейчас уже генерал-лейтенант, стал блестящим военным теоретиком. Организационные перестройки, конечно, мешали боевой подготовке. Накануне отъезда за океан было приказано произвести новые коренные организационные изменения. Я должен был создать дивизион парашютной артиллерии. Дивизион располагал 75-мм гаубицами, которые, как и сами артиллеристы, сбрасывались на парапетах. До сих пор таких частей не существовало, и нам пришлось, взяв экспериментальную батарею из воздушно-десантного центра, чуть ли нс за одну ночь увеличить ее до дивизиона. После такой неразберихи, которую я считал в то время естественной, мы отплыли в Африку. Я убежден, что ни одна дивизия из тех, которые отправились из Соединенных Штатов на войну в Европе или на Тихом океане, столько раз не реорганизовывалась, причем таким радикальным образом, как наша 82-я дивизия. Когда мы отплыли из лагеря Майлс-Стендиш в район Кейп-Кода, наша дивизия была гораздо слабее обычной пехотной дивизии, Недостаток подготовки компенсировался лишь высоким боевым духом дивизии и стремительностью ее ударов. Мои солдаты гордились особым положением парашютистов и ревниво охраняли свои привилегии. В первую ночь, когда мы прибыли в лагерь Майлс-Стендиш, в гарнизонной лавке произошло, нечто вроде бунта. Придя в лавку, мои солдаты увидели там саперов из состава морского десанта, обутых в парашютные ботинки — священный символ парашютных войск. Повалив саперов на пол, они сорвали с них ботинки. Сделать это оказалось нелегко, так как саперы сами крепкие ребята, и поэтому помещение немного пострадало. Ночью накануне нашего отправления из Форт-Брагга в Форт-Стендиш солдаты тоже были настроены очень воинственно. Им не на ком было отвести душу, и они начали развлекаться, бросая друг в друга бутылки. Хозяйка, очень милая женщина средних лет, случайно оказалась между солдатами, и одна из бутылок угодила ей в голову. Мое беспокойство о боевой готовности дивизии отнюдь не уменьшалось, пока мы плыли в Африку. Дивизия была погружена на три транспорта, и один из них, «Джордж Вашингтон», на котором находился я, то и дело останавливался из-за неполадок. Однажды, когда от побережья Африки нас отделяло всего несколько сот километров, я проснулся в середине ночи и обнаружил, что наша старая посудина снова остановилась, а конвой уже исчез за горизонтом. Я встревожился, так как не хотел чтобы дивизия высадилась на берег без меня. Пришлось послать командиру конвоя адмиралу Пфейферу телеграмму, в которой я заявил, что если наш транспорт к утру не сдвинется с места, я прыгну за борт, Тогда, чтобы подобрать меня, придется послать эскадренный миноносец, и, таким образом, я не отстану от конвоя. Очевидно, моя телеграмма всех позабавила, но я не-шутил. К счастью, мне не пришлось осуществить свою угрозу. Задолго до рассвета мы снова двинулись в путь и нагнали конвой. Утром 10 мая вдали, на фоне голубого неба, мы увидели белые минареты Касабланки, ослепительно сверкавшие в лучах утреннего солнца Сицилии.ГЛАВА 5 ИСПЫТАНИЕ ЛЮДЕЙ И ТАКТИКИ
После двенадцатидневного океанского перехода солдаты 82-й дивизии один за другим спускались по сходням на пристань в Касабланке. Гавань была сильно разрушена. Отсюда в 1942 году американские войска начали свое наступление против войск стран оси в Африке, сделав первый большой шаг по залитой кровью дороге от Рима до Берлина. В гавани до сих пор виднелись ржавеющие корпуса потопленных судов. Солдаты многих стран бродили по широким улицам между ослепительно белыми домами, а марокканцы в красных фесках охраняли пристани и товарные склады. Большие армейские грузовики, автомобили без двигателей, запряженные лошадьми, и повозки, запряженные ослами, машины, работающие на древесном угле и оставляющие за собой струи зловонного воздуха, наконец, велосипеды — это удивительное смешение всех видов транспорта ошеломило нас. Арабы-разносчики, похожие на голодных ястребов, своими костлявыми руками хватали парашютистов за рукава, умоляя их купить разные безделушки. На улицах было много закутанных с мог до головы женщин. Они проходили быстро, прижимаясь к стенам домов, и нс обращали внимания на мужчин. А солдаты с любопытством глазели на женщин, пытаясь найти в них сходство с теми гаремными красавицами, которых они видели в кино. В Касабланке мы стояли недолго. Вскоре дивизия на самолетах, грузовиках и поездах уже двигалась на северо-восток в Уджду (Французское Марокко), где сосредоточивались парашютисты. Планерно-посадочные подразделения двинулись к Марнии близ алжирской границы. Места для занятий я выбрал сам во время моей предыдущей кратковременной поездки в Африку. После войны я с удивлением прочитал в истории 82-й дивизии «Сага о воздушно-десантных войсках», что выбор мест для занятий был сочтен неудачным. «Место для лагеря, — писал какой-то безымянный грамотей, — было выбрано с тщательностью, принятой при разбивке американских учебных лагерей. По одну, сторону города расстилались красивые холмистые равнины, покрытые травой и сливающиеся на горизонте с прекрасными, расцвеченными множеством красок горами слева и с голубым Средиземным морем — справа. И вот лагерь был выбран по другую сторону города — в самом пыльном месте Африки, где каждый день ровно в полдень ураганный ветер поднимал тучи песка и пыли». В этом замечании есть доля правды: мы сознательно выбрали участок, который не был пригоден для полей и пастбищ. Совершенно верным является и замечание относительно ветра и песка. Мы тренировались, словно в адской печи: горячий ветер нес тонкую пыль, которая забивала нос, жгла глаза и резала горло. Сначала солдаты прыгали с парашютами днем, пока не исхудали от изнурительной работы на солнце. Поэтому обучение пришлось перенести на ночь, когда было прохладнее» но зато днем парашютисты не могли спать из-за страшной жары. Дизентерией переболели буквально все солдаты, но самыми опасными врагами для нас были сильный ветер и очень твердая поверхность земли. Даже в редкие безветренные дни прыгать с парашютом было небезопасно, так как землю покрывали камни величиной с кулак и даже с человеческую голову. Смертельные, случаи были редки, но серьезные растяжения жил, переломы и сотрясения считались у лас обычным явлением. Во время одного занятия, когда с самолетов прыгал целый батальон, 54 солдата получили сильные повреждения. В конце концов потери в людях стали такими большими, что пришлось сократить количество прыжков. Мы учили пилотов находить районы выброски, а прыгали с парашютами только инструкторы и по одному парашютисту с самолета. Проведя шесть недель в этой пыльной, исхлестанной ветрами адской дыре, мы двинулись к Кайруану в центральной части Туниса. Это место должно было послужить трамплином для выброски на Сицилии. Мы прибыли туда с целой коллекцией животных — собак, коз и одного осла, которого солдаты 505-го парашютного полка пытались сделать первым ослом-парашютистом, чтобы он стал помощником при переброске грузов. Его карьера оказалась недолгой: при первом же прыжке он сломал ногу, и его пришлось пристрелить. С нами прибыли также два английских парашютиста, которые сели на поезд где-то в пути, привязались к нам и, вероятно, пошли бы с нами в бой, если бы английские военные полицейские не увидели их к не вернули в свою часть. В Тунисе люди познакомились с войной. Здесь пустыня была усеяна изуродованными грузовиками и танками когда-то гордого африканского корпуса Роммеля, разбитого армиями Александера, Паттона и Монтгомери. В Тунисе солнце жгло еще сильнее, чем в Марокко и Алжире. В тени грушевых-и миндальных деревьев мы пытались найти хоть какое-то укрытие ст палящего зноя, но для тех, кому приходилось работать в бараках из гофрированного железа, спасения не было. Жить и работать приходилось, как в печи. Со стороны пустыни все время дуло горячее сирокко[18], похожее на дыхание ада. В полдень термометр иногда показывал 60 градусов. Впервые нарушилась наша система снабжения, и довольно долго мы питались почти исключительно мармеладом и консервами. К моменту вылета на Сицилию людям настолько осточертела такая жизнь, что они готовы были прыгнуть хоть в огонь, лишь бы выбраться из Африки. В то время я и сам был взвинчен, но тут было виновато не одно только палящее солнце. Дело касалось некоторых мелочей, которые, однако, нередко оказывают серьезное влияние на отношения между союзными войсками. Во главе английских воздушно-десантных войск в то время стоял генерал-лейтенант Браунинг, находившийся в штабе генерала Эйзенхауэра в качестве советника по вопросам использования воздушно-десантных войск; Он был пионером воздушно-десантного дела и благодаря своей инициативности, смелому и творческому мышлению считался в Англии признанным авторитетом во всех вопросах, касавшихся воздушно-десантных войск. Вполне естественно, что некоторым из нас казалось немного пренебрежительным его отношение к тем, кто обладал меньшим опытом использования воздушно-десантных войск. Для меня это не было неожиданностью. Я внимательно изучал историю первой мировой войны, слушал рассказы многих наших опытных офицеров и поэтому хорошо знал, что кадровые офицеры французской и английской армий сначала относилась свысока к своим американским коллегам. Они не слишком высоко ценили их боевые качества и еще меньше — их знания в области ведения современной большой войны. Частично эти настроения, к сожалению, сохранились и к началу второй мировой войны. Когда мы впервые начали работать совместно, некоторые английские офицеры не скрывали, что они невысокого мнения о боевой готовности и опыте американских войск. Конечно, это раздражало американских командиров, которые были вполне уверены в своих силах, в своей военной выучке и гордились своими частями. Мелкие разногласия, возникавшие в период планирования, раздражали, словно соринка в гл «азу. Все транспортные самолеты для переброски войск были американские, но нам не хватало самолетов для минимального удовлетворения боевых потребностей американских и английских воздушно-десантных войск, которым предстояло высаживаться на Сицилии. Отдавая самолеты англичанам, я понимал, что моим солдатам придется вступать в бой, располагая меньшими силами. Мы непрерывно спорили с генералом Браунингом о том, как распределять самолеты между моей и английской 1-й воздушно-десантной дивизиями. Я чувствовал, что от Браунинга, находившегося при верховном главнокомандующем, в значительной степени зависело как выделение самолетов для американских воздушно-десантных войск, так и их тактическое использование. Однажды, например, одному из моих батальонных командиров сообщили, что на следующий день для инспектирования его подразделения приедет генерал Браунинг. Естественно, мне это не понравилось, так как я не был поставлен в известность о поездке английского генерала. Уведомление не следовало посылать подчиненному офицеру непосредственно — его нужно было в форме просьбы направить сначала мне. Надо было спросить меня, удобно ли в этот момент инспектирование генералом данного подразделения. В другой раз я получил от генерала Браунинга телеграмму о том, что он собирается приехать ко мне для рассмотрения моих планов использования воздушно-десантных войск на Сицилии. Я довольно резко ответил, что никаких планов показывать ему не буду, пока их не одобрит мой непосредственный начальник генерал Паттон. До той поры никто не имеет права рассматривать их без разрешения генерала Паттона. Паттону понравился этот ответ, и он одобрил мое намерение послать его. Однако в более высоких командных звеньях ответ был воспринят совершенно иначе. Когда несколько дней спустя я был в штабе генерала Эйзенхауэра в Алжире, начальник штаба Бсделл Смит сделал мне строгое внушение, несомненно, по указанию самого генерала Эйзенхауэра. Дело в том, что верховный главнокомандующий приказал обеспечить всемерное сотрудничество между английскими и американскими войсками. Всякий старший американский офицер, хотя бы слегка нарушивший это правило, мог сразу укладывать свои вещи и отправляться домой. Все это встревожило меня, ибо речь шла, как мне тогда представлялось, о том, отстаивать ли мне интересы своего командования или допустить, чтобы мною пожертвовали во имя согласия между союзниками. Вероятно, меня бы отправили домой или по крайней мере вынесли бы мне строгий выговор, если бы генерал Паттон не поддержал меня совершенно искренне и безоговорочно. Эти незначительные разногласия не следует, однако, Преувеличивать. Как только мы доказали в бою, на что мы способны, все сомнения относительно наших боевых качеств, видимо, исчезли. Таким образом, необходимая предпосылка успешного сотрудничества — атмосфера чистосердечного взаимного уважения — была, наконец, создана. Мы с Браунингом вскоре стали большими друзьями. После войны, когда я был верховным главнокомандующим вооруженными силами НАТО в Европе, мы как-то встретились и разговорились о прежних боях. Я высоко ценил богатейший боевой опыт Браунинга. По-видимому, и он относился ко мне с большим уважением. В связи с недостатком самолетов, о котором говорилось ваше, дивизия должна была перебрасываться на Сицилию по частям. Самолетов хватало лишь для одного усиленного полка 82-й дивизии, который должен был высадиться перед фронтом 1-й американской пехотной дивизии в западной части Сицилии, и одного полка английской воздушно-десантной дивизии, десантировавшегося на восточном побережье перед английскими войсками. В первый эшелон я назначил 505-й полк Джеймса Гейвина, а во второй, который должен был высадиться следующей ночью, — 504-й полк Рубена Такера. Все до последнего патрона было подготовлено к выброске десанта. 10 июля после полуночи 505-й полк Гейвина и 3;й батальон 504-го полка выбросились с самолетов над западной частью Сицилии. Это был первый массовый ночной парашютный десант в истории, испытание новой смелой формы войны, которую так блестяще применили немцы при штурме Крита. О подобной атаке с воздуха мечтало не одно поколение. Ведь эта идея возникла задолго до изобретения самолета. В 1763 году в Париже Бенджамин Франклин наблюдал второе в истории поднятие воздушного шара с пассажирами. Значение этого «великолепного эксперимента» не прошло мимо него. Через несколько недель он писал одному из своих друзей: «По-видимому, это открытие огромной важности, и оно, вероятно, станет поворотным пунктом в историческом развитии человечества… ибо найдется ли такой правитель, который сможет так покрыть всю свою страну войсками, чтобы успеть дать отпор 10 тысячам солдат, спустившихся с неба, прежде чем они во многих местах причинят безграничный ущерб?». Франклин проницательно заметил, что в полете воздушный шар «встретился с противоположными течениями воздуха — обстоятельство, которое могут использовать будущие воздушные путешественники». Противоположные воздушные течения, безусловно, интересовали и «воздушных путешественников» 505-го полка, когда они приблизились к побережью Сицилии. Неожиданно там поднялся — ветер силой свыше 18 метров в секунду, который сбил с курса и далеко разбросал подразделения полка. Парашютистов предполагалось сбросить кучно в небольшом районе близ городка Джела, между противником и плацдармами, где высадились войска 2-го корпуса генерала Брэдли, но они оказались разбросанными на большой площади. Конечно, мы ожидали некоторого разброса, и поэтому всем командирам было объявлено: специальных самолетов с грузами не будет. Пилоты и парашютисты знали, что вместе с ними будет сброшено все их имущество. Если пилот и начальник парашютной команды при свете луны ire смогут определить свой район, то солдаты все равно должны будут прыгать, а затем пробиваться к своим объектам по земле. Как это часто случается на войне, то, что на первый взгляд представляется пагубной ошибкой, неожиданно оказываете выгодным. Парашютисты, выпрыгнув с самолетов небольшими группами на площади нескольких сот квадратных километров, вызвали у командиров немецких и итальянских войск страшное смятение. Когда с вершины каждой горы качали стрелять солдаты, естественно, создавалось впечатление, что атакует по крайней мере дивизия, а то и больше, тогда как в действительности это был только усиленный полк. В течение нескольких часов немцы и итальянцы нерешительно топтались на месте. Их беспокойство неудивительно: ведь каждая группа парашютистов, приземлившись, немедленно вступала в бой, всеми силами стремясь соединиться со своими товарищами. Некоторые парашютисты приземлились на восточном побережье, в районе действия английских войск, и сражались вместе с англичанами, пока бои не затихли и они не смогли вернуться в свои батальоны. Другие оказались в расположении 1-й американской пехотной дивизии и мужественно сражались в ее составе. В подобном положении опознавание своих и вражеских солдат — дело чрезвычайно трудное. Не все части, находящиеся в данном районе, имеют одинаковый пароль. У нас с 1-й дивизией был общий пароль (сейчас я не могу его вспомнить), а у англичан другой, так же как и у остальных американских дивизий в этом районе. Этот печальный опыт многому научил нас. Впоследствии во всех воздушно-десантных операциях дивизии, входя-щи€ в состав одного корпуса, имели одинаковый пароль. Однако это не решало проблемы для парашютиста, так как пароли менялись каждые 24 часа. Чтобы в Нормандии мои парашютисты могли быстро опознать друг друга, я приказал выдать почти всем своим солдатам оранжевые нарукавные повязки. Это помогало до тех пор, пока немцы не стали снимать эти полоски материи с наших убитых солдат и надевать их сами. Самую правильную оценку воздушно-десантной операции на Сицилии, мне кажется, дал генерал Джеймс Гейвин в своей превосходной книге «Воздушно-десантная война», изданной в Вашингтоне в 1947 году. «Сицилийская операция, — пишет он, — была экспериментом и для личного состава, и для штабов 82-й дивизии. Ночных парашютных операций до сих пор никогда еще не проводила ни одна армия, и поэтому в процессе подготовки к ней пришлось решить много новых вопросов»[19]. Мы полагали, что парашютист не может благополучно приземлиться при скорости ветра более 9 метров в секунду, однако на Сицилии прыгали при скорости ветра 18 метров в секунду. В ходе этой операции пришлось преодолевать неисчислимые непредвиденные трудности ночного боя на вражеской территории, когда за каждым кустом мерещатся, а часто и на самом деле оказываются солдаты противника. Сложнее всего оказалось быстро собрать парашютистов. Без боевого опыта трудно было определить, в какой мере можно пожертвовать безопасностьюради скорости. Бои научили нас, что сбор и перегруппировка проводились с излишней осторожностью. Они показали, какое снаряжение должны иметь при себе парашютисты. После потери большого количества тяжелых контейнеров с грузом было решено, что каждый парашютист должен иметь при себе как можно больше оружия, чтобы затем быстра воспользоваться им на земле. В частности, парашютистам требовалось больше гранат и меньше продовольствия. Для сбора ночью нужно пользоваться простыми паролями, а не специальными приспособлениями вроде лампочек. На Сицилии парашютисты 82-й дивизии впервые испытали, что значит ночной прыжок с самолета. Оки поняли, что жизнь их целиком зависит от их физических качеств и умственных способностей, а также от боевого снаряжения, которое они берут с собой. И все-таки после Сицилии стали рассуждать так: «Только бог нам поможет». Таковы наши ошибки и наш опыт. Об эффективности наших действий лучше всего может судить такой специалист в этих вопросах, как генерал Карл Штудент — самый большой немецкий авторитет в вопросах воздушно-десантных операций. В 1945 году, находясь в английском лагере для военнопленных, он заявил на допросе: «Воздушно-десантная операция союзников на Сицилии имела решающее значение… Я думаю, что если бы союзные воздушно-десантные силы не преградили путь танковой дивизии «Герман Геринг», эта дивизия загнала бы войска первого эшелона морского десанта обратно в море. Я приписываю весь успех операции союзников на Сицилии тому, что немецкие резервы были задержаны до тех пор, пока с моря не высадились силы, достаточные для того, чтобы оказать сопротивление контратакам со стороны наших войск». Как показывает это заявление, парашютисты 82-й дивизии, высадившись на территории, занятой войсками Гитлера и Муссолини, действительно причинили тот «безграничный ущерб», возможность которого пророчески предсказывал Франклин. Так как две трети моих войск все еще Находилось в Африке, я не стал прыгать вместе с солдатами Гейвина, а утром, в первый день операции, направился, как это предусматривалось планом, на командный корабль генерала Паттона. Как только рассвело, мы высадились на берег, и я немедленно отправился искать командный пункт Терри Аллена, надеясь получить там какие-нибудь сведения о своих парашютистах. Я нашел его метрах в двухстах от берега. Терри был очень весел и доволен, хотя заметно хромал из-за сильного приступа какого-то кожного заболевания. Нога у него была забинтована. Он объявил мне, что о парашютистах ничего не знает: ни одного из них не видел и ничего не слышал по радио. Он был уверен, что перед его войсками парашютистов нет. Где бы они ни находились, мне нужно было отыскать их. Поэтому я попросил у Терри сержанта, который сопровождал бы меня как автоматчик, и вместе с ним и с моим адъютантом Д. Фейсом, отважным молодым офицером, впоследствии за участие в Корейской войне посмертно награжденным Почетным орденом конгресса, отправился в самую опасную в своей жизни прогулку. Вскоре мы миновали передовые позиции дивизии Терри и, пройдя еще несколько сот метров, приблизились к полоске земли, засаженной арбузами, на которой, видимо, уже похозяйничали патрули. Однако впереди земля была зловеще спокойной и пустой, молчаливой и пугающей, словно поверхность луны. Мы чувствовали себя довольно одиноко. По крайней мере такое чувство испытывал я сам. Все же мы продолжали двигаться вперед. Выйдя из укрытия, я ползком взобрался на вершину голого, покрытого низкой травой холма, чтобы оглядеться вокруг. Сержант с автоматом прикрывал меня слева, а Фейс остался позади справа, чтобы выручить меня, если я попаду в засаду или под огонь снайпера. Впереди местность казалась совершенно пустынной, и я уже собрался двинуться вперед, как вдруг раздался оглушительный грохот. Прямо над нами, на высоте не более 50 метров, показался мессершмитт. Я ничком бросился в грязь, по самолет пролетел мимо, не открыв огня. Мы снова двинулись вперед и вскоре подошли к шоссе. По-прежнему кругом было пусто — ни солдат, ни крестьян, ни даже какой-нибудь коровы. На обочине шоссе мы на минутку остановились, чтобы решить, как нам быть дальше. Вдруг далеко впереди мы увидели машину и бросились в сторону, в заросли кактуса. Приглядевшись, я увидел, что это один из наших виллисов, а в нем, черт возьми, мой старый друг Тэд Рузвельт! Я поднялся и окликнул его-, Мы дружелюбно обругали друг друга, как это всегда делают старые знакомые, неожиданно встречаясь при столь необычных обстоятельствах. Я спросил, какого дьявола он, заместитель командира I-й дивизии, шляется здесь один, без всякого оружия, с одной тросточкой. Тэд и мне задал такой же вопрос, хотя в руках у меня была винтовка. Он тоже не видел парашютистов, и поэтому, с удовольствием поболтав с ним еще немного, я со своими спутниками двинулся дальше, все еще продолжая искать подразделения 505-го полка. Наконец, мы вошли в сад, и там под смоковницей я увидел человека с капитанскими нашивками на плечах. Я подошел достаточно близко, но он продолжал сидеть, и это показалось мне странным. — Кто вы? —спросил я. — Капитан Фоллмер, — ответил он. — Что с вами случилось? — Мне кажется, я сломал лодыжку, когда приземлялся, — сказал он. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? — снова спросил я.. Описывая Нормандскую операцию, я уже говорил, что тогда первым из встреченных мною парашютистов тоже был капитан Фоллмер. Вскоре после встречи с Фоллмером я наткнулся на несколько груйп парашютистов, собравшихся вместе после того, как их далеко разбросало при выброске накануне ночью. Установив с ними связь, я вернулся на командный пункт Терри Аллена и сообщил ему о присутствии парашютистов перед передним краем его дивизии. Кроме того, мне надо было связаться по радио с 504-м полком, который находился на аэродромах в Тунисе, собираясь выброситься на Сицилии в эту ночь. Как теперь всем известно, эта выброска связана с одной из самых трагических ошибок второй мировой войны. Самолеты с солдатами 504-го полка оказались над флотом союзников как раз в тот момент, когда заканчивался налет немецкой авиации. Артиллерия нашего флота, не разобравшись, открыла огонь пб медленно и низко летящим самолетам; береговые батареи тоже включились в стрельбу. Этой ночью мы потеряли 23 самолета и 97 человек. Многие солдаты успели выпрыгнуть из объятых пламенем самолетов и спастись. Ещедолго будут горячо спорить о ток, кого винить в этой трагической ошибке. Утверждают, что авиационное командование не уведомило флот о маршрутах, по которым должны были лететь самолеты, но дело нс в этом. Командующий флотом знал о десанте, а вот были ли своевременна уведомлены орудийные расчеты на всех кораблях — неизвестно. Во флоте были не только военные, но и транспортные суда, укомплектованные во многих случаях моряками торгового флота, Возможно, именно поэтому система передачи приказов была налажена плохо. Наиболее же вероятно, что артиллеристы, возбужденные сильным налетом авиации противника, забыли о назначенном на этот час воздушном десанте и продолжали стрельбу, приняв свои транспортные самолеты за вражеские бомбардировщики, делающие очередной заход. Урок был печальный и горький. Но такая ошибка больше не повторилась. Впоследствии при каждой выброске десанта стрельба запрещалась на всем пути полета транспортных самолетов. Вдоль этих коридоров наземные и морские части не имели права вести огонь даже по бомбардировщикам противника. Мало-помалу нам удалось собрать большую часть дивизии: два парашютных полка, дивизион 75-лш вьючных гаубиц и некоторые артиллерийские подразделения 9-й дивизии, приданные нам для оказания артиллерийской подтержки. Теперь ми могли вести бой как легкая пехота. Прежде всего мы должны были занять район к западу от расположения 1-й дивизии Терри Аллена, а затем перейти в наступление и очистить от противника западную часть острова. Впервые части дивизии вступили в настоящий бой, который немедленно выявил все се недостатки. Самая заметная ошибка, на мой взгляд, заключалась в излишней осторожности передовых подразделений. Попадая под огонь, они сразу же останавливались и начинали раздумывать. Постепенно я пришел к выводу, что наилучший способ заставить их двигаться вперед — это мне самому находиться среди них, постоянно быть вместе с ними, в авангарде. Именно там я был во время наступления в западной части острова. Как-то мне передали, что генерал Паттон, глядя на развернутую перед ним карту, сказал одному из офицеров своего штаба: «Этот чертов сын Риджуэй развернул свой командный пункт там, где должны находиться его аванпосты. Скажите ему, чтобы он отодвинулся назад». Эти слова Джорджа Паттона, который отнюдь не склонен был укрываться в тылу, когда вокруг идет стрельба, прозвучали для меня скорее, одобрением, чем упреком. В своем продвижении на запад дивизия не встретила сильного, сопротивления. Нам приходилось сражаться с итальянцами, а не с немцами, и задача наша была не слишком трудной, поскольку итальянцы после кратковременного боя отходили. День за днем повышался боевой дух парашютистов и возрастала их уверенность в своих силах. Вскоре даже в самых опасных местах мне уже не приходилось уговаривать своих солдат продвигаться вперед. Передовые подразделения теперь не останавливались, попадая под слабый огонь. Блокируя очаги сопротивления противника, они продолжали двигаться вперед. В нескольких километрах от г. Трапани сопротивление итальянцев неожиданно усилилось. По обе стороны дороги начали густо падать снаряды. Находясь в авангарде, я вдруг увидел рядом с собой генерала Максуэлла Тэйлора, командующего артиллерией моей дивизии, Он стоял, спокойно бросая иа разрывы артиллерийских снарядов оценивающие взгляды артиллериста. Одновременно Макс занимал должность заместителя командира дивизии после того, как его предшественник, заместитель командира дивизии генерал Кирекс, пропал без вести ночью в первый день операции, когда наша же артиллерия сбила 23 самолета 504-го парашютного полка. Я считал, что Максу незачем быть в авангарде, так как один снаряд мот поразить нас обоих, и тогда дивизия осталась бы без командира. Поэтому я предложил Максу вернуться в тыл и находиться там, пока я не пошлю за ним. Я говорил с Тэйлором довольно резко, ибо знал, что, не страдая недостатком мужества, он предпочитает находиться на переднем крае. Однако кому-то надо было остаться иа командном пункте, и уж, конечно, сам я не собирался возвращаться. Одна из привилегий командира заключается в том, что он может быть там, где сочтет наиболее целесообразным. Я всегда полагал, что мое место там, где идет самый ожесточенный бой. Не вмешиваясь в действия командира, подразделение или часть которого вели бой, я внимательно следил За ходом событий и помогал командиру чем только мог. В данном случае я решил, что лучше всего смогу поддержать подразделение, послав вперед несколько орудий. И вот Макс быстро вернулся назад, попросил у 9-й пехотной дивизии батарею 155-мм гаубиц и выдвинул их вперед. Вскоре мы выбили итальянцев с их позиций и двинулись в Трапани. Гарнизоном этого города командовал итальянский адмирал Манфреди. Бед излишних проволочек он сдал мне город с 5000 солдат и офицеров. Я отобрал у него шпагу и бинокль — превосходный бинокль, который я впоследствии подарил Марку Кларку. Позднее я вернул адмиралу его шпагу, и этот жест он, видимо, высоко оценил. Трапани расположен на высоких скалах, нависших над морем. Там находится маяк, который направлял моряков еще во времена Гомера. Задолго до рождества Христова Трапани был греческим аванпостом, а еще до греков служил центром финикийской торговли. Для пас Трапани представлял большую ценность, так как через его гавань мы могли доставлять грузы морем. Было известно, что порт сильно минирован, однако адмирал Ман-фреди весьма решительно и, конечно, по-своему справедливо отказался передать нам план минной обороны. Мы так и не получили этого плана, и я не знаю, с какими трудностями Столкнулись наши моряки, очищая порт от мин. Передышки между боями часто остаются в памяти солдат дольше, чем воспоминания о самих боях. По-моему, все парашютисты 82-й дивизии вспоминают уход из Трапани с чувством сожаления. Они плавали в голубом море, мылись, чистили одежду и оружие, а изредка выходили на шлюпках принимать капитуляцию небольших итальянских гарнизонов, находившихся на близлежащих островах. В своем движении на запад дивизия за шесть дней прошла 250 километров и захватила 15 тысяч пленных. Мы передвигались пешком такими темпами, что удивили даже генерала Паттона. В ходе кампании, помню, произошел один инцидент, который позабавил всю дивизию. Когда мы двинулись на Палермо, пришел приказ освободить дороги и пропустить вперед 2-ю бронетанковую дивизию, которая должна была нанести удар по этому крупному городу на северном побережье Сицилии. И вот мы сошли с дороги, а 2-я бронетанковая дивизия с грохотом пронеслась мимо нас в Палермо. Но в городе танкисты встретили не противника, а парашютистов 82-й дивизии. Они уже несколько часов находились в городе и успели вином промыть себе горло. Стоя на тротуарах, они с издевкой аплодировали танкистам. 2-я бронетанковая дивизия, разумеется, была не в восторге от такой встречи. Парашютисты и танкисты обменивались достаточно резкими репликами. Вся кампания длилась недолго и для 82-й дивизии была больше всего похожа на маневры, чем на настоящую войну, хотя 9-я дивизия Мантона Эдди и 3-я дивизия генерала Траскотта вели довольно упорные бои на северо-востоке. Когда американцы вышли к северному побережью в западной части острова, англичане и канадцы очищали от противника его восточную часть. К концу месяца сопротивление врага было окончательно сломлено. Итальянцы спокойно поглядывали на своих победителей из-за колючей проволоки, за которую они были посажены, а остатки немецких войск поспешно спасались через узкий Мессинский пролив. Битва за Сицилию закончилась. По словам Уинстона Черчилля, война здесь оказалась «не началом конца, а концом начала».ГЛАВА 6 КАТАСТРОФА ПРЕДОТВРАЩЕНА
Трудно представить себе более идеальную погоду для войны, чем та, которая стояла тогда на Сицилии. Мягкая весна легла на землю, как благословение; дни были теплыми и сухими, а ночи приятно прохладными. После африканской раскаленной сковороды эта целительная погода переполняла блаженством парашютистов, которые изнывали от жары в Марокко и Тунисе. Не было почти никаких насекомых, если не считать москитов, но от них нетрудно было спастись. Достаточно натянуть под оливковым деревом противомоскитную сетку, разостлать там постель, и трудно себе представить сон более сладкий, чем в этой древней роще, под убаюкивающее веяние легкого ветерка. Возбужденная успешным преследованием противника, в конце операции дивизия перешла к преодолению новых препятствий и трудностей, связанных с планированием следующей операции. Выброска в Сицилии дала толчок воображению всех высших командиров. После нее в корпусе и армии начали мечтать о грандиозных планах использования воздушно-десантных войск. Один план, против которого я резко возражал, предусматривал выброску десанта в районе Рима. В самых высоких инстанциях был разработан план, согласно которому мы должны были попытаться вырвать итальянские войска из-под влияния Муссолини и немцев, а затем использовать их в качестве своего союзника. Вслед за выброской десанта пехотные соединения союзников должны были быстро продвинуться по суше и соединиться с воздушно-десантной дивизией. Ею могла быть только моя 82-я дивизия. Этот план казался мне совершенно неразумным. Во-первых, Рим находился за пределами радиуса действия наших истребителей, базировавшихся либо в Африке, либо на Сицилии, и мы оказались бы совершенно беззащитными перед авиацией противника. Нам пришлось бы полагаться только на нашу легкую парашютную артиллерию и на бомбардировщики. Кроме того, в районе Рима у немцев было шесть дивизий — об этом все знали, и я нс сомневался, что наземные войска не успеют вовремя подойти к нам и не допустить истребления нашего десанта немецкими дивизиями. Наконец, я отнюдь не был уверен, что итальянцы смогут обеспечить нас грузовиками, бензином, боеприпасами и продовольствием, пока к нам не пробьются наши войска. Помню, как-то ночью в оливковой роще на Сицилии я и начальник штаба Беделл Смит пели переговоры с итальянскими военными представителями. Чувствовалось, что они боятся немцев и не смогут или не захотят выполнить те обязательства, которые сейчас берут на себя. Несмотря на все мои пылкие возражения, разработка планов десанта продолжалась. Я чувствовал себя несчастнейшим человеком. Мне оставалось либо молча согласиться с тактическим планом, который я считал в корне неверным и осуществление которого, на мой взгляд, привело бы к разгрому 82-й дивизии, либо изложить свою точку зрения высшим инстанциям, видимо, уверенным в том, что выброска оправдает себя. Я разыскал своего старого друга Беделл а Смита и попросил о неофициальной встрече со мной. И вот мы вдвоем сидим под оливковым деревом, и я изливаю Бсдсллу свою душу. Смит был чрезвычайно внимателен, спокоен и серьезен. Он выслушал меня и, наконец, сказал: — Ладно, Мэт, если ты так думаешь, го единственное, что можно сделать, — это добиться аудиенции у генерала Александера и все рассказать ему. Если хочешь, я устрою тебе эту аудиенцию. Разумеется, я хотел, и Смит выполнил мою просьбу. Со всей серьезностью и искренностью я произнес небольшую речь перед фельдмаршалом Александером, который был тогда верховным главнокомандующим вооруженными силами союзников на Средиземном море. Меня поразило отношение Александера к моей оценке гибельного плана выброски воздушного десанта в районе Рима — оценке, как я был искрение убежден, совершенно беспристрастной. Александер держался очень бесцеремонно и едва выслушал меня. Я прекрасно помню сто последние слова: «Не думайте больше об этом, Риджуэй. Контакт с вашей дивизией будет установлен через три, самое большее — через пять дней». Обескураженный, вернулся я к себе, мучительно продолжая размышлять все о том же. Вызвав командующего артиллерией своей дивизии Макса Тэйлора, я поделился с ним своими сомнениями. Я сказал ему, что считаю необходимым тайно направить в Рим ответственного офицера для встречи с маршалом Бадольо. Наш офицер должен выяснить у самого маршала, хотят ли и могут ли итальянцы оказать нам ту помощь, которую они обещали. Макс согласился, и мы отправили этот план Беделлу Смиту, а он передал его Александеру. Наше предложегше было отвергнуто. Слишком опасно, слишком рискованно — так оценил его Александер. Я не считал неразумным рискнуть жизнью одного или двух офицеров, учитывая, что Александер собирался рисковать целой дивизией. Поскольку верховное командование настаивало на проведении операции, 82-й дивизии оставалось только готовиться к ней. И вот началась интенсивная подготовка, тем более что времени оставалось все меньше и меньше. Несмотря на все свои неудачи, я не мог отказаться от дальнейших попыток что-либо пр-едпринять. Промучившись целые сутки, я снова приехал к Беделлу к спросил, нельзя ли все-таки пересмотреть план операции. Тэйлор согласился со мной и мужественно вызвался добровольно отправиться с опасной миссией в Италию. Бедслл опять пошел к Александеру и, вероятно, весьма энергично отстаивал мое мнение. В результате верховный главнокомандующий согласился направить в Рим Тэйлора и одного авиационного офицера — полковника Гарднера. Они появились там под видом пленных летчиков и тайно встретились с Бадальо. Из сведений, которые получил Тэйлор, ему стало ясно, что операция не увенчается успехом, и он по радио уведомил об этом верховное командование, передав заранее согласованное слово «безвредный». Известие об отсрочке, а затем об окончательной отмене операции дошло до нас как раз вовремя. Все приготовления уже были закончены. Оставалось только совершить перелет, выброску и вступить в бой. Когда пришло известие об отмене операции, я играл в карты с моим начальником штаба Доком Итоном, стараясь но думать о том, что через несколько минут я вместе со своими солдатами полечу туда, где, как я был уверен, большинство из нас будет убито или захвачено в плен. Отмена операции принесла мне глубокое облегчение. Итак, мы были очень близки к осуществлению этой операции. В свете истории, я думаю, интересно будет добавить следующее. Нас заверяли, что наземные войска пробьются к нам через пять дней. В действительности же они достигли Рима только через семь месяцев. Когда наступит мое время предстать перед всевышним, я больше буду гордиться не своими боевыми успехами, а тем, что, рискуя карьерой, решился выступить против плана этой операции и отстаивать свое мнение перед высшими инстанциями. Были и другие планы, против осуществления которых я возражал по аналогичным соображениям, но данная операция оказалась бы одной из крупнейших. Я искренне верю, что благодаря моей твердой позиции нам удалось спасти от верной гибели несколько тысяч смелых людей. Мне кажется, что самые трудные решения — это не те, которые принимаются в разгар боя. Гораздо больше — смелости требуется для того, чтобы выступить против безрассудного плана, почти неизбежно ведущего к поражению и вызывающего ненужные потери человеческих жизней. В конце концов, самый ценный актив любой страны — ее молодежь. Поэтому невозможно оправдать боевого командира, который идет па бесполезные жертвы. Во всяком бою неизбежные потери должны соответствовать тем целям, которые командир собирается достигнуть. Если ожидаемые результаты не оправдывают предполагаемых потерь, то, на мой взгляд, боя не следует и начинать. Но бывают случаи, когда смелые и рискованные, решительно осуществленные действия могут принести большие результаты. Один такой дерзкий план, вероятно, повернул ход событий в первые дни битвы за Италию. После кратковременных приготовлений 82-я дивизия была спешно, как пожарная команда, переброшена в Италию и остановила наступление немецких войск, которые угрожали разрезать береговой плацдарм союзников на две части и опрокинуть наши атакующие силы в море.ГЛАВА 7 ОТ МОРЯ К НЕАПОЛЮ
Вскоре после того как неудачный план выброски десанта в районе Рима был отменен, 5-я армия Марка Кларка высадилась на побережье Италии в районе Салерно, двинулась в глубь страны и, преодолевая упорное сопротивление противника, к ночи в нескольких местах вышла на хребет, господствующий над береговым плацдармом. Немцы перешли в яростную контратаку. Они нанесли удар по левому флангу 6-го корпуса и оттеснили его к р. Альбансдла. Через несколько дней стало казаться, что немецкие войска могут разрезать наш плацдарм и столкнуть нас в море. Тогда я еще ничего не знал об этом. Ожидая следующей боевой задачи, 82-я дивизия, разбросанная по аэродромам Сицилии, отдыхала и приводила себя в порядок. Днем 12 сентября я вылетел с аэродрома в Ликате, чтобы совершить инспекционный полет над районами расположения 82-й дивизии. Минут через пятнадцать пилот объявил, что, как ему сообщили, на мое имя в Ликате получена срочная телеграмма. Но ему не сказали, кто прислал телеграмму и что в ней написано. Я не знал, на что решиться. Так как у меня были срочные дела, я колебался. Однако какое-то шестое чувство заставило меня вернуться. На аэродроме в Ликате я увидел усталого пилота самолета Р-38 с личным письмом от Марка Кларка. Даже в официальных фразах чувствовалось глубокое беспокойство моего старого друга. Суть телеграммы заключалась в том, что если мы немедленно не поможем ему, высадка в Италии может оказаться новым Дюнкерком. Совершенно необходимо, писал он, произвести выброску крупных сил в районе его плацдарма этой же ночью. Я немедленно сообщил об этом командованию транспортной авиации, а сам отправился на юг центральной части Сицилии, в район расположения 504-го полка Рубена Такера. Я быстро изложил Такеру и офицерам его штаба стоящую перед нами задачу. Через два часа люди в полном снаряжении уже стояли у своих самолетов и получали боевое задание. Вместе с телеграммой Кларка нам доставили план постановки световых сигналов в районе выброски. Находившемся там пехотным частям было дано указание наполнить канистры из-под масла песком, политым бензином, расставить их в виде большой буквы Т и, как только покажется первый самолет с парашютистами, поджечь бензин. Солдаты должны были прыгать на эти пылающие маяки. Кларк заверил нас, что вдоль коридора, по которому мы будем лететь, с земли не будет стрелять ни одна пушка. Через восемь часов после того как пилот вручил мне посла Fine генерала Кларка (он никому пе должен был рассказывать о содержании этой телеграммы), самолеты 52-го транспортно-десантного авиационного крыла начали подниматься с аэродромов в Сицилии, неся на борту 504-й полк и роту «В» 307-го саперного воздушно-десантного батальона. Вскоре после полуночи первый самолет, ориентируясь по зареву вулкана Стромболи, приблизился к району выброски. Никаких светящихся маяков нс было. Однако при свете отчетливо выделялись местные предметы., по которым легко было опознать район. Из двери самолёта выпрыгнула первая группа солдат. Когда их парашюты раскрылись, внизу загорелся большой знак Т. А в Ликатс Гейвин готовил свой 505-й полк для выброски в том же районе следующей ночью. Я прибыл в район выброски утром на танко-десантном судне и немедленно отправился на розыски людей Такера. К его передовому батальону я присоединился в тот момент, когда ом только что закончил ожесточенный ночной бой. Батальон находился на сильнопересеченной местности, покрытой густым лесом и низким кустарником. Бой едва не перешел в рукопашный, так как немецкая пехота, настойчиво атакуя, приблизилась к головным подразделениям на расстояние всего 25 метров. По солдаты были в хорошем настроении, и их развеселил случай, который произошел во время боя. Противник находился так близко, что солдаты слышали, как немецкий офицер грубой бранью заставлял своих солдат идти в атаку. В одном из взводов 504-го полка был молодой немец, он понимал каждое слово немецкого командира. И вот, подражая его голосу, он стал выкрикивать на немецком языке: — Эй, Ганс, трус, где ты, черт возьми? Почему ты не двигаешься вперед? Бедняга Ганс поднялся, чтобы двинуться вперед, и тут же получил пулю в лоб. — Карл, — продолжал кричать наш молодец, — подымайся, трус! Боишься, что ли? Карл поднимает голову, и наши солдаты подстреливают его. Таким образом они убили шесть-восемь немцев, прежде чем те сообразили в чем дело. На следующую ночь прибыл 505-й полк. Солдаты этого полка благополучно приземлились, быстро собрались и готовы были поддержать своих товарищей из 504-го полка. Дивизии, высадившиеся на плацдарм с моря, предоставили в паше распоряжение всю необходимую нам тяжелую артиллерию. При ее поддержке парашютисты отразили сильную атаку немцев. Теперь плацдарм был в безопасности. Полковник Гейвин писал в своей книге «Воздушно-десантная война»: «В тот момент, когда судьба плацдарма висела на волоске, выброска воздушно-десантного резерва решила исход боя в нашу пользу». Если первые две выброски были успешными, то третья, предпринятая по просьбе генерала Кларка, окончилась трагически. Ночью 14 сентября второй батальон 509-го пехотного парашютного полка был выброшен над городком Авеллипо, который находился высоко в горах, километрах в 32 от моря. Он был похож на любой другой горный городок. Дороги и реки, которые могли служить ориентирами, исчезли за клубами дыма. Поэтому многие самолеты 64-й транспортно-десантной авиационной группы не нашли своего района выброски, и 640 парашютистов были разбросаны по площади более 150 квадратных километров. Несколько дней солдаты, оторванные от своего командования, поодиночке и небольшими группами бродили по горам. Но они не теряли времени даром: взрывали мосты, нарушали связь, уничтожали немецкие поисковые группы — словом, причиняли противнику всевозможный ущерб. В конце концов 510 солдат пробрались обратно к линиям союзных войск. Они причинили немцам немало неприятностей, однако вопрос о том, оказали ли они влияние на ход Салернской операции, остается спорным, и его еще долго будут обсуждать военные историки. Когда вся 82-я дивизия собралась на плацдарме в районе Салерно, генерал Кларк решил использовать нас как обычную пехотную дивизию. Он приказал идти на запад и захватить высоту, с которой просматривалась равнина у Неаполя. Немцы оказывали сопротивление лишь на отдельных участках, но беспощадным врагом была сама местность. Горы поднимались на 1200 метров. Двигаться можно было только по тропинкам. Невероятных трудов стоила доставка боеприпасов и воды. Чтобы перенести вниз одного раненого, приходилось отрывать от боя шесть здоровых парашютистов. Проблема снабжения стала настолько серьезной, что пришлось отправиться на поиски вьючных животных. Сама по себе идея была, вероятно, правильной, однако осуществить ее так и не удалось. Правда, мы достали лошадей и устроили самодельные вьючные седла. Но лошади в большинстве своем были крупными, неуклюжими и потому плохо помогали нам на крутых горных тронах. Они скользили, падали и скатывались вниз по склонам, а во многих местах так и не могли вскарабкаться вверх. Поэтому мы были вынуждены отказаться от этих незадачливых помощников и набрать несколько сот местных горцев, которые, переносили тяжелые грузы на спине. Сейчас я уже не помню, сколько дней потребовалось нам, чтобы пробиться к вершине хребта. Оттуда мы двинулись вниз, легко преодолевая сопротивление небольших немецких заслонов. Наконец, мы спустились в к астел-даммаре и через небольшие города и деревушки, разбросанные вокруг Неаполитанского залива, начали быстро продвигаться к Неаполю, так как сопротивление противника почти прекратилось. Но когда мы приблизились к городу, задерживать пас стало население. Нельзя же давить машиной делегацию, которая хочет произнести речь или преподнести вам цветы, и я не знаю солдата, который не остановится, когда красивая девушка обнимет его и предложит ему стакан вина. Я решил, что должен принять какие-то меры, иначе мы не успеем прийти вовремя к месту назначения. Остановив дивизию в восьми-десяти километрах от Неаполя, я послал за начальником полиции города. Через два часа он прибыл и получил от меня исчерпывающие инструкции. Я сказал, что улицы Неаполя должны быть совершенно очищены от людей, ибо когда мы вступим в город, мы будем двигаться очень быстро, и всякий, кто окажется на пашем пути — будь то немец или итальянец, может серьезно пострадать. Мы дали начальнику полиции время вернуться в город и выполнить наш приказ, а затем двинулись вперед, В это время к нам присоединился генерал Кларк, и мы вместе въехали в Неаполь, стоя в башне одного танка. С автоматом в руках я охранял генерала — ведь какому-нибудь снайперу ничего не стоило убить командующего армией. Пока он рассматривал город, я не спускал глаз с окон и крыш домов, полагая, что из своего Спрингфильда убью каждого, кто попытается прицелиться в Кларка. Неприятно было ехать по огромному, словно вымершему городу с миллионным населением. Начальник полиции точно выполнил мой приказ. Все двери и окна были закрыты, и па улицах, кроме наших солдат, не было видно ни одной живой души. Когда мы доехали до центра, на крышах домов послышалась стрельба. Вскоре я установил, что стреляли не в нас. Итальянцы сводили между собою старые счеты, накопившиеся за время немецкой оккупации. Я приказал полковнику Гейзилу, который командовал 505-м полком и одновременно был заместителем командира дивизии, оповестить офицеров дивизии о разделе города на три зоны. Каждый полк должен был отвечать за поддержание порядка в своей золе. Прежде всего нужно было немедленно прекратить стрельбу. Кома шлирам полков следует установить контакт с городскими властями и объявить им, что мы будем па месте расстреливать тех, кто откроет стрельбу. Потребовалась ночь и почти весь следующий день, прежде чем нам удалось, правда, без всяких жертв с нашей стороны, навести порядок. Осмотрев Неаполь, мы увидели, какой огромный ущерб причинили отступающие немцы этому прекрасному старинному городу. Особенно сильно была разбита гавань. Таких разрушений я еще нс видел за время войны. Все большие храмы были так повреждены, что пользоваться ими стало невозможно. Различные суда — от огромного полузатопленного пассажирского парохода до небольших баркасов — забили гавань. Крейсеры и эсминцы были затоплены на своих якорных стоянках, и над водой виднелись только верхушки их мачт. Воду покрывал толстый слой нефти. Так же сильно были повреждены и железные дороги. Большая часть железнодорожных линий в южных областях была электрифицирована, и немцы в нескольких местах перерезали контактную сеть и толом подорвали стрелки. Почти ка вс£М протяжении дорог рельсы были скручены, как макароны. В городе не работал водопровод, так как немцы взорвали акведуки, по которым вода поступала в Неаполь со времен Римской империи. Саперам был отдан приказ немедленно исправить водопровод, однако первые два-три дня пришлось установить строгое нормирование воды — по одному литру на человека в день. Когда нам удалось, наконец, восстановить водоснабжение, мы позволили людям выйти из домов. В половине пятого утра у кранов выстроились очереди, и целый день длинные цепочки людей стояли там, держа в руках самую разнообразную посуду — от бутылок до ночных горшков. Пришлось восстанавливать и систему канализации. Немцы не только разрушили город, но и в самых неожиданных местах поставили множество мин-сюрпризов. В общественных зданиях, которыми мы, по мнению немцев, могли воспользоваться, были обнаружены мины замедленного действия со сложными часовыми механизмами; они вызывали взрывы в период между пятью минутами и 72 часами после их установки. Все отели в центре города, на набережной были сожжены и разрушены. Первую ночь я спал па мраморном полу в здании бывшей штаб-квартиры секретной полиции, каждую минуту ожидая взрыва мины замедленного действия. На следующий день мы нашли красивый отель на высокой горе вдали от набережной. Отель был подозрительно целым. В нем могли бы великолепно разместиться мои солдаты, и я распорядился прежде всего тщательно обследовать здание. Наше счастье, что мы догадались сделать это. В подвале оказалось 800 килограммов подготовленного к взрыву тротила, который мог стереть это» здание с лица земли. Смелый и опытный лейтенант-сапер вовремя обезвредил мину, соединенную с огромной массой взрывчатки. Оказывается, мина имела взрыватель замедленного действия, и взрыв должен был произойти через несколько минут. После этого мы спокойно заняли отель. Однажды в воскресенье, когда я вместе с генералом Кларком был в соборе на обедне, послышался мощный глухой звук взрыва. Это взлетели на воздух бараки, где размещался саперный батальон. Я никогда не забуду этого трагического зрелища. Руки и ноги американских солдат, убитых во время сна, беспомощно торчали из развалин первого этажа. Погибло 20 человек, а еще больше было ранено. Нам так и не удалось установить, взорвалась ли немецкая мина замедленного действия или взрывчатка наших саперов. Я убежден, что это сработала немецкая мина-сюрприз. Позднее, когда я вместе с одним из полков своей дивизии двигался к северу от Неаполя, произошел еще один сильный взрыв, на этот раз в прекрасном мраморном здании центрального почтамта. Взрыв нс причинил вреда нашим солдатам, по вызвал много жертв среди итальянцев, в том числе среди женщин и детей. Мы сделали все, чтобы разыскать немецкого полковника, который командовал гарнизоном в Неаполе, но когда мы вступили в город, этот полковник исчез. Потом мы узнали, что он был убит в бою. Только это и спасло его от военного трибунала — он был бы предан суду за бесполезное, бессмысленное истребление людей. Однако военные будни таили в себе больше смертельных опасностей, на которые не вправе сетовать солдат, чем эти взрывы в Неаполе. Вскоре мне пришлось в этом убедиться. Я разместил свой штаб в небольшой вилле а горах, откуда открывался вид на весь город. Как-то в сумерки я услышал гул летящих над самой головой самолетов и вышел на балкон, чтобы взглянуть на них. Самолеты летели очень низко, и как раз в тот момент, когда я вышел на балкон, 250-килограммовая бомба упала прямо на тяжелое зенитное орудие, установленное англичанами метрах в ста от моего штаба. Ствол орудия отлетел метров на пятнадцать в сторону и наполовину зарылся в твердую глину. Услышав свист бомбы, я бросился на пол. Взрывная волна, сорвав с петель дверь, все в комнате перевернула и разбила. Но меня даже не контузило. Это был один из тех странных трюков, которые происходят порой при взрыве бомбы или снаряда. Артиллеристам и саперам причина, наверное, понятна, но для меня она остается тайной. Мое окно выходило па залив, на другой стороне ко-торого подымался Везувий. Дылгясь, вулкан изредка громыхал, и я боялся, что мы окажемся свидетелями небезопасного фейерверка. Пока мы были в Неаполе, ничего не случилось, но вскоре, как известно, произошло крупное извержение вулкана. До середины ноября наша дивизия оставалась в Неаполе, исполняя оккупационные функции. В общем мы приятно проводили время. Впервые с тех пор, как 82-я воздушно-десантная дивизия отплыла из Соединенных Штатов, парашютисты могли спать в постели, купаться, когда им хотелось, словом, получать все те скромные удовольствия, к которым привыкли гражданские липа. Им нелегко пришлось в Африке и на Сицилии и еще тяжелее, когда они через горы пробивались к Неаполю, Теперь им представилась возможность, так сказать, вкусить блага жизни, и я чрезвычайно горжусь их поведением в этих условиях. Из 156 преступлений, совершенных военнослужащими союзных войск во время оккупации Неаполя, только в двух были замешаны парашютисты 82-й дивизии. 504-й полк Рубена Такера пробыл в Неаполе неделю. Стояла отвратительная погода с дож тем и снегом, когда войска Марка Кларка двинулись вперед. 82-й дивизии было приказано выделить одну полковую боевую группу для оказания войскам поддержки при форсировании р. Вольтурно. Для этой цели пришлось выделить 504-й полк. Полк все еще находился в распоряжении генерала Кларка, когда был получен приказ о переброске 82-й дивизии в Англию. Там дивизия должна была подготовиться к выброске в Нормандии. В письме к генералу Кларку я попросил вернуть 504-й полк, так как мне не хотелось оставлять здесь, в Италии, одну треть моей дивизии, особенно в связи с предстоящими суровыми испытаниями. Я писал:«Дорогой Уэйп! Я оставляю в Ваших руках частицу самого себя — один из полков моей дивизии, который временно находится под Вашим непосредственным командованием. Эти офицеры и солдаты отдали 5-й армии все, что могли. Когда 13 сентября 1943 года Вы лично попросили меня помочь Вам, дивизия немедленно и горячо откликнулась на Ваш призыв, не думая об ожидающих ее опасностях. Сейчас моя дивизия вынуждена оставить один полк здесь, в то время как остальные перебрасываются на другой театр военных действий. Офицеры и солдаты дивизии с большим беспокойством относятся к этому разделению, хотя и временному. На организацию дивизии было потрачено 18 месяцев. Дивизия блестяще выдержала все испытания ожесточенных боев. В сражениях сложились ее первые боевые традиции. Поэтому никто из пас нс может относиться к разделению дивизии без чувства личной обиды. Я очень прошу Вас помочь 504-му полку как можно скорее вернуться в свою дивизию».Ответ Кларка был лаконичен: «Дорогой Мэт, полк мне нужен». Я не мог вшшть его. Никакой командующий не согласится добровольно отдать часть, которая сражалась так умело и напористо, как 504-й полк. Но он был нужен и мне самому по соображениям не только военного, но и морального характера. Этот полк входил в состав 82-й дивизии с самых первых дней ее существования. Как я сказал Кларку, он был частью меня самого. Чтобы вернуть полк, мне пришлось обратиться непосредственно к генералу Маршаллу. Благодаря его вмешательству эта часть была, наконец, возвращена в дивизию. 504-й полк прибыл в Англию за месяц до выброски в Нормандии. Во время боев в Италии он понес, такие большие потери, что нс смог подготовиться к новым боям вместе с нами. К нашему глубокому сожалению, когда самолеты поднялись б воздух, направляясь в Нормандию, 504-й полк остался залечивать ралы, полученные им в последнем большом сражении под Анцио.
ГЛАВА 8 АНГЛИЯ. ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО
Заканчивая рассказ об Италии и Сицилии, я не могу не вспомнить о некоторых операциях, кроме предполагавшейся выброски в районе Рима, против которых я настойчиво возражал, понимая, что они привели бы к уничтожению моей дивизии Как я уже говорил, возможности воздушно-десантных войск не давали покоя высшему командованию. Тогда эти войска были новинкой, как теперь термоядерное оружие. Если не считать штурма немцами острова Крит с воздуха, воздушно-десантные войска до вторжения на Сицилию никогда еще не использовались. Действия воздушного десанта представляют собой вертикальный охват[20], о котором давно мечтали военные и который еще ни разу не был испытан в больших масштабах. Поэтому нет ничего удивительного, что старшие командиры стремились использовать в наступательных операциях этот магический ключ ко многим тактическим дверям. Вполне» естественным было желание командиров показать современность своего мышления, живость и смелость своей фантазии. Вот поэтому-то, когда они думали о том, как захватить тот или иной опорный пункт противника, им прежде всего приходило в голову сбросить на этот опорный пункт воздушно-десантные части. Вероятно, они прекрасно понимали, насколько велики возможности воздушно-десантных войск, но не представляли себе всей совокупности проблем, которые встают перед командованием при планировании десантных операций: сложность боев в тылу противника, необходимость точнейшего расчета времени, четкой координации действий воздушно-десантных войск с наземными, военно-воздушными и военно-морскими силами, участвующими в проведении десанта. Они плохо представляли себе и пределы возможностей воздушно-десантной дивизии, когда она ведет бой на земле. Во время боев в Италии нельзя было сбрасывать тяжелые грузы, даже виллисы. Самые тяжелые грузы должны были весить не больше 150килограммов. Для борьбы с танками мы мотай брать с собой только 75-мм вьючные гаубицы. Против танка это орудие — жалкая игрушка. Во всяком случае такое впечатление складывается при первом взгляде на 75-мм гаубицу. Правда, у нас были 60-мм базуки (тогда лучшее противотанковое оружие), но их снаряды были неэффективны против толстой брони. Лишенные тяжелой артиллерии, воздушно-десантные войска вынуждены были целиком полагаться только на поддержку истребителей-бомбардировщиков, которые должны были выполнять функции артиллерии. Если же выброска воздушного десанта планировалась за пределами радиуса действия этих самолетов, а силы противника состояли из соединений различных родов войск, в том числе и бронетанковых, десанту грозила почти верная гибель. Несмотря на эти ограничения, которые были совершенно ясны для меня и офицеров моего штаба, но которых высшее командование, видимо, не принимало в расчет, 82-я дивизия всем казалась заманчивым средством. Когда готовилось открытие фронта в Италии, ни один из известных мне тактических планов боевых действий не обошелся без предполагаемого использования мужественной 82-й дивизии. Так, один из этих совершенно неприемлемых планов предусматривал выброску 82-й дивизии близ Капуи — в районе, где у немцев были сосредоточены большие силы. К тому же Капуя находилась далеко за пределами радиуса действия наших истребителей-бомбардировщиков. Анализируя этот план, я убедился, что он был тактически ошибочным, ибо безрассудно подвергал части 82-й дивизии огромному риску, Я категорически заявил об этом вышестоящим начальникам. Сначала мои слова как будто не оказали нужного действия. Однако позднее, во время завтрака в Мостагаиеме на алжирском побережье, где собрались все высшие командиры, чтобы выслушать сообщение генерала Эйзенхауэра о плане действий в Италии, я сумел переговорить с главным маршалом авиации Теддером, человеком объективным и благоразумным. Тогда он был главным советником по вопросам авиации в штабе генерала Эйзенхауэра. Стоя с тарелкой в руках у буфетной стойки, я заставил его выслушать все мои аргументы. К моему удивлению, Теддер тут же согласился со мной. — По-моему, вы правы, — сказал он. — Почему бы вам не сказать вес это генералу Кларку? Я разыскал Марка Кларка и изложил ему свое мнение. В результате эта операция сначала была коренным образом изменена в той части, которая касалась использования воздушно-десантных войск, а затем и вовсе отменена. О плане выброски десанта в районе Рима я уже говорил. Он до сих пор представляется мне каким-то кошмаром. Как бы опасна ни была предстоящая операция, я всегда умел настроиться на нее, примириться с тем испытанием, которое готовила мне судьба. Для этого я один или с хорошим другом отправлялся на длительную, неторопливую прогулку. По в тот раз, прогуливаясь по оливковой рощице вместе с капелланом моей дивизии Джорджем Риддлом, я никак не мог примириться с проведением операции, в которой, как я чувствовал, большинство солдат дивизии неизбежно будет убито или захвачено в плен. С помощью Джорджа я, наконец, обрел то душевное спокойствие, которого так долго искал. И когда па следующий день я сел с Доком Итоном сыграть нашу последнюю, как я думал, партию в криббедж, душа моя была совершенно спокойна. Я хорошо помню, с каким разочарованием встретили мы полученное бригадным генералом Данном (командиром соединения транспортно-десантной авиации, которое должно было перебросить нас) известие об отсрочке операции на 24 часа. Отмена десанта была бы встречена одобрительно, но отсрочка глубоко встревожила меня. Перед боем солдаты обычно испытывают сильное нервное напряжение, которое в бою заставляет их действовать смело и решительно. Если уж солдаты дойдут до такого состояния, их настроение нельзя безнаказанно снизить, а затем снова поднять в течение одних суток. Каждый солдат по-своему принимает какое-то решение и успокаивается. Теперь мысли людей были отвлечены, и каждому придется заново готовить себя к предстоящим боям. Каждый из нас, в том числе и я, должен был опять пережить мучительные часы духовной работы. Этот период внутреннего смятения продолжался недолго. Вскоре пришло известие, что операция не отложена, а отменена совсем. Третий план, против которого я возражал, не требовал выброски воздушного десанта. План был разработан в труднейшие дни Итальянской кампании, когда 5-я армия Кларка была остановлена у р. Вольтурно заслонами немецких войск, окопавшихся на гористой местности. Вся моя дивизия в это время была сосредоточена в Салерно и в районе Неаполя. Столь опытный командир, как генерал Кларк, разумеется, не мог упустить из виду эту великолепную дивизию. И вот я получил приказ установить связь с командиром 6-го корпуса генералом Лукасом, войска которого занимали позиции вдоль р. Вольтурно. Он рассказал мне (я не знаю, кто сообщил ему об этом плане), что 82-ю дивизию предполагается использовать для форсирования реки и захвата высот на другой ее стороне. Я знал, что 5-я армия уже давно пытается, но никак не может разгрызть этот орешек. Высоты на немецкой стороне образовывали полукруг, охватывавший у реки большую ровную территорию, которую насквозь могла простреливать немецкая артиллерия, установленная па высотах. Для форсирования реки трудно было выбрать более неудобное место. Узнав о намеченной операции, я сам отправился па рекогносцировку. Со мной пошли начальники оперативного и разведывательного отделов и еще два человека. С передовой позиции мы осмотрели ближайшие укрепления немецкой системы обороны. Конечно, ни одного немца увидеть не удалось, но многие признаки говорили о присутствии их войск. Я чувствовал, что это место окажется настоящим осиным гнездом. Наша артиллерия, разумеется, усиленно обстреливала оборону немцев 155-мм снарядами из низины позади нас. Когда мы с гребня высоты наблюдали за немецким берегом, снаряды низко пролетали над головой, шурша, как сухие осенние листья. После рекогносцировки я спустился с холма и разыскал Траскотта, который командовал 3-й дивизией, расположившейся на этом участке. Я сообщил Траскотту о плане форсирования реки и спросил, что он об этом думает. Впрочем, сначала я сам высказал свое мнение. — Мне этот план кажется совершенно нереальным, — сказал я. — Я бы не поставил такой задачи даже перед первоклассной пехотной дивизией полной численности, а, тем более перед воздушно-десантиой дивизией, располагающей едва ли половиной своей огневой мощи. — Да, Мэт, и я со своей 3-й дивизией не взялся бы за это дело, — согласился Траскотт. Направившись затем к командиру корпуса, я без обиняков высказал ему все, что думал, потом явился к Марку Кларку и повторил ему то же самое. Слава богу, что на этом разговоры о плане закончились, так как если бы он был осуществлен, результат был бы самым плачевным — мы потеряли бы большую часть 82-й дивизии. Другой аналогичный случай, когда я счел себя обязанным выступить с возражениями, произошел почти через десять лет, весной 1954 года. В то время многие поддерживали предложение направить сухопутные войска в Индокитай. Против этого плана я тоже боролся, однако рассказ о нем выходит за рамки данной главы, и я остановлюсь на этом позднее. Я не собираюсь создавать впечатление, будто я как командир думал только о спасении людей, находившихся под моим командованием. Я вовсе не это хочу сказать. Не думаю, чтобы в тот период военных действий какой-нибудь командир больше меня стремился к наступательным действиям или чаше прибегал к ним. Но командир должен быть убежден, что план операции логичен и имеет шансы на успех. Я не собирался попусту жертвовать своими людьми. Такая точка зрения сложилась у меня под влиянием книги о нерпой мировой войне и рассказов ее ветеранов. Казалось, военным руководителям тех времен и в голову не приходило, что пулемет — смертоносное оружие, а пули действительно убивают людей. Бессмысленное истребление сотен тысяч солдат ради того, чтобы захватить несколько метров грязной траншеи, всегда будет свидетельством негибкости военного мышления в тот период. Я уже упоминал об одном командире, который, ткнув пальцем в точку на карте, заявил: «Я нс пожалел бы десяти тысяч человек, чтобы захватить эту высоту». Подобные взгляды не столь уж редко встречаются среди войсковых командиров даже в наши дни. Некоторые командиры в силу особенностей своего характера, воспитания, взглядов на жизнь, в том числе и религиозных воззрений, в сложной боевой обстановке подчас теряют равновесие, которое они, быть может, имели. Ради личной «славы пытаясь доказать, что они творчески, смело подходят к делу и обладают железной волей, они готовы жертвовать людьми без всякой пользы. А мне кажется, что конечной целью является решение задачи при минимальных людских потерях. Если офицер забывает об этом, — значит, он не подходит для командирской должности. Командир обязан больше думать о благополучии своих людей, чем о собственной безопасности. Выполнение солдатом его задачи имеет жизненно важное значение, ибо из правильно решенных частных задач складываются результаты действия частей и соединений. Жизни всех людей равны па поле боя, и погибший стрелок перед лицом бога такая же большая потеря, как и погибший генерал. Пока 5-я армия все еще продвигалась к Риму, приближая капитуляцию Италии, 82-я дивизия морем была переброшена из Неаполя в Англию. Отправив из Италии последних солдат споен дивизии, я сам вылетел в Англию. Над Северной Африкой мы пролетели ночью. Из Касабланки наши четырехмоторные самолеты следовали в южную часть Англии по маршруту вдоль побережья Франции, и три или четыре самолета пропали без вести. Мы так и не узнали, в чем причина. Высказывалось предположение, что немецкие истребители дальнего действия, действуя с баз во Франции, перехватили и сбили их. В связи с этим маршрут самолетов пришлось изменить. Теперь они углублялись далеко в Атлантику, почти до Исландии, а затем поворачивали на восток, в Ирландию. Это был длинный и утомительный перелет. Самолет, на борту которого находился я, был переполнен людьми. Сначала я сидел, пока у меня не начало сводить ноги, а затем опустился на пол и попытался заснуть. Это было нелегко, потому что всю ночь напролет солдаты ходили в хвостовую часть самолета, где находилась уборная, и ни один из них, помнится, не отказал себе в удовольствии наступить мне на голову. На рассвете какой-то француз, располагавшийся рядом со мной, встал и приступил к типично французскому туалету: достав бутылку дешевого одеколона, он вылил его на руки и вытер одеколоном лицо. Все вокруг пропиталось отвратительно въедливым запахом. К счастью, самолет шел плавно и все чувствовали себя хорошо, однако свежий воздух никогда не казался мне таким сладким, когда я, наконец, вдохнул его, выйдя из самолёта на аэродроме в Престуике (Шотландия). Оттуда я немедленно направился в Белфаст (Ирландия). Как только дивизия прибыла, мы начали усиленную подготовку, которая продолжалась до середины февраля. За это время ничего особенного не произошло, хотя я всегда буду с любовью вспоминать о веселых, остроумных, очаровательных людях, которые принимали нас с истинно ирландским гостеприимством. Помню я и одну отважную старую женщину, которая проявила невероятную прыть, гоняясь за шиллингом. Однажды я со своим адъютантом Доном Фейсом отправился инспектировать зенитную батарею, установленную недалеко от так называемой Дорожки исполинов. Находясь там, мы поддались искушению осмотреть этот грандиозный природный феномен. Подход к Дорожке был загорожен воротами из колючей пцоволокн и каменной оградой, но мы перелезли через ограду и пошли по этой тропе. Метрах в 60 внизу под нами, па берегу, какая-то старуха собирала устриц. Увидев нас, она бросила свое ведро и стала карабкаться вверх по скалам. Мы уже вернулись к воротам и взобрались на них, когда женщина подбежала к нам и потребовала от каждого по три пенса за осмотр Дорожки. Мы с удовольствием заплатили, восхищаясь выносливостью старой женщины. Она могла бы стать превосходным парашютистом. Вспоминается еще один забавный случай. На озерах Северной Ирландии масса диких лебедей, И всякий раз, когда я видел этих больших гордых птиц, у меня текли слюнки. Поинтересовавшись правилами охоты, я узнал, что лебеди — собственность королевской фамилии и каждый, кто тронет их, будет оштрафован. Но меня так и подмывало поохотиться, и я решил, что если командир американской дивизии потихоньку подстрелит одну птицу, то ничего с ним не сделают. И вот Док Итон и я одолжили два дробовика у наших ирландских друзей, пошли к озеру и сделали по одному выстрелу, но лебеди даже не вздрогнули: дробь отскочила от их густых перьев, как град от железной крыши. Тогда я сходил за карабином и метров с двухсот подстрелил одного лебедя. Убитую птицу я торжественно принес в столовую. Лебедь выглядел чрезвычайно аппетитно, когда его ощипали и выпотрошили, — почти двенадцать килограммов прекрасного плотного розового мяса. К сожалению, в тот день, когда нас должны были угостить жареным лебедем, меня неожиданно вызвали в Лондон. Вернувшись, я был поражен кислым видом офицеров моего штаба. Выглядел лебедь прекрасно, но так отдавал рыбой, что есть его было невозможно. После этого лебеди его величества не нуждались в защите от охотников 82-й дивизии. В Ирландии мы усиленно занимались подготовкой к новой операции, используя каждый час коротких зимних дней. В середине февраля дивизия была переброшена в центральные графства Англии — в районы городов Лестер, Ноттингем и Маркет-Харборо. Я заранее съездил туда, чтобы познакомиться с местностью, и положение там несколько встревожило меня. Из американских войск в этом районе находились только обслуживающие части, в большинстве своем негритянские. Они уже успели установить добрые отношения с дружественным народом Англии. У многих из них ужо были связи с молодыми женщинами, живущими в городах, и я мог ожидать осложнений, когда прибудут парашютисты 82-й дивизии. Мои опасения оправдались. В ту же ночь, когда прибыла одна из наших боевых частей, мой парашютист был ранен ножом в драке с солдатом из состава войск обслуживания. Парашютист остался жив, но в дивизии распространился слух о его смерти. Нужно было немедленно принимать энергичные меры, чтобы предотвратить серьезное столкновение. Я безотлагательно объехал все части, расположившиеся в новом районе. Собрав офицеров, я изложил им правила, которых они должны строго придерживаться. Я сказал, что солдаты, находящиеся там, носят такую же форму, как и мы, и разместились в этом районе по приказу компетентных властей. Их задачи не менее важны, чем наши. Хотя вопрос цвета кожи является, может быть, одной из серьезнейших проблем нашего народа, однако не нам решать эту проблему здесь, в 4000 километрах от дома, в самый разгар войны. После этого я созвал местных официальных лиц и заверил их, что мы всеми силами будем поддерживать мир и порядок в их районе. Чтобы придать вес своим обещаниям, я удвоил патрули военной полиции и лично ездил и ходил по улицам, проверяя, как выполняются мои приказы. Случаев насилия больше не было. Когда после боев в Нормандии мы вернулись сюда на отдых и доукомплектование, местное население преподнесло мне два прекрасных маленьких старинных подноса из ирландского серебра, а всей дивизии — большой серебряный поднос в знак признательности за дружеские отношения между солдатами и жителями Лестера и Ноттингема. В Англии в это время находилось четыре хорошо обученных парашютных полка, не входивших в состав дивизии. Я взял два полка — 507-й и 508-й, 501-й и 502-й полки были включены в состав 101-й дивизии, которой командовал генерал Уильям Ли. Таким образом, у меня теперь было четыре парашютных полка, один из которых — 501-й — все еще находился в Италии, и одно планерное подразделение. Это значительно больше штатной численности. Если в Италии и Сицилии я потратил много времени и энергии, чтобы не допустить использования дивизии в нецелесообразных, на мой взгляд, боевых действиях, то в Англии я вел борьбу за использование дивизии. Траффорд Ли-Меллори был уверен, что 82-я и 101-я дивизии будут уничтожены, прежде чем им удастся выброситься, или во время самой выброски. Генерал Брэдли к я неустанно доказывали, что, несмотря на опасности, в которых мы отдавали себе отчет, дивизии смогут решить поставленные перед ними задачи. Надеясь на лучшее, мы готовились и к самому худшему. Пока парашютисты проводили совместные тренировки с экипажами транспортных самолетов, офицеры штабов воздушно-десантных частей встретились в Бри-столе с командирами частей морского десанта. Там мы провели штабную игру в предвидении той сложной обстановки, которая, по нашему мнению, могла сложиться в Нормандии. Задача решалась в двух вариантах. Первый — все пойдет хорошо, а может быть, даже лучше, чем мы ожидаем, и второй — все пойдет прахом. Командирам было предложено высказаться, как бы они стали действовать при различных условиях. Помню, я выразил уверенность, что, использовав элемент внезапности, 52-е транспортно-десантное авиационное крыло сможет доставить нас в район выброски без потерь, избежав столкновения с истребителями противника и проскочив зону обстрела зенитной артиллерии. А на земле мы бы уж сами позаботились о себе. Конечно, если мы потеряем много самолетов прежде чем они достигнут района выброски, то тем немногим, кто останется в живых и доберется до своих объектов, останется только сражаться до последнего патрона или сдаться в плен. Но я не думал, что мы понесем в воздухе такие большие потери, а на это особый упор делал Ли-Меллори. После штабной игры фельдмаршал Монтгомери провел в Лондоне последнее совещание, в котором приняли участие представители всех трех видов вооруженных сил — армии, флота и авиации. Это была окончательная проверка перед тем, как мы двинулись к портам и аэродромам отправки. Я уехал с совещания, уверенный в успехе операции. Меня заверили, что во время перелета нам не будет грозить опасность попасть под огонь своей артиллерии и что трагедия 501-го полка не повторится. По-видимому, меры обеспечения безопасности были достаточно эффективны. В частях нашей дивизии даже командиры самых небольших подразделений не знали о месте пашей выброски до тех пор, пока дивизия не сосредоточилась в своих исходных районах. Когда до отправки в Нормандию осталось всего несколько часов, командиры взводов на картах и ящиках с песком показали своим солдатам, куда они направляются, по каким объектам должны нанести удар и каковы задачи соседних частей. Это была крупнейшая и сложнейшая воздушно-десантная операция из всех, которые когда-либо планировались, однако я не думаю, чтобы немецкая разведка имела о ней хоть какое-нибудь представление. Немцы узнали о ней только тогда, когда первый парашютист опустился на землю Франции. Перелет, выброска и бои, которые вела 82-я дивизия в Нормандии, я уже описал достаточно подробно и хочу остановиться лишь на двух деталях. Когда в Нормандии начал функционировать мой штаб, я попросил начальника штаба рекомендовать друзьям наших раненых солдат, эвакуированных в тыл, как можно чаще, во время каждой передышки в боях отправлять им письма. Сознание того, что люди, с которыми они делили опасности войны, помнят о них, поднимает настроение раненых и вызывает у них желание скорее вернуться обратно, к своим товарищам. Опытней солдат, возвратившийся в свою часть, стоит двух — трех НОВИЧКОВ, которым предстоит не только научиться воевать, но и усвоить боевые традиции части. То же самое я попробовал сделать в Корее, и моя попытка увенчалась успехом. Посещая госпиталь, я всегда собирал сестер и врачей и объяснял им, как важно поддерживать в людях гордость за свою часть, ибо это качество делает людей хорошими солдатами. — Когда вы разговариваете с ранеными, — говорил я сестрам, — не жалейте их, а старайтесь оживить, встряхнуть. Не допускайте, чтобы и они сами себя жалели. Внушайте им желание снова вернуться в свои части. Оба эти приема — письма от солдат с поля боя и воздействие сестер и врачей — оказывали огромное влияние на молодых. Даже солдаты, раненные два или три раза, стремились вернуться в свою старую часть. Я помню слова одного солдата, сказанные им в разгар боя в Нормандии. Разговаривая со своим помощником начальника штаба по тылу, раненным в переносицу, я вдруг услышал, как солдат, лежавший рядом с ним на полу, с грубоватым дружелюбием спросил меня: — Все еще топаете, генерал? Эти слова запомнились мне на долгие годы. В них нет ничего неуважительного. Mire хочется думать, что они свидетельствуют о братских чувствах одного солдата к другому, который прошел такие же испытания. Люди, вместе вынесшие тяготы боя, всегда испытывают друг к другу теплые чувства, несмотря на различие в рангах. Говоря об этом чувстве фронтового товарищества, я хотел бы коротко сказать о двух типах людей из небоевого состава, которые вполне усвоили его, —о медицинских работниках и священниках. Страницы истории второй мировой войны полны яркими примерами замечательных подвигов врачей и санитаров. Не имея оружия, они смело бросались в самые горячие места боя, чтобы оказать помощь раненым. Так же самоотверженно вели себя и священники, и их влияние было очень сильным. В первое воскресенье нашего пребывания в Нормандии капеллан дивизии Джордж Ридл служил мессу в яблоневом саду. Мы уселись под деревьями, чтобы укрыться от вражеской авиации. Ни в одном соборе мира никогда еще не собирались столь искренне верующие люди. Ибо великие истины христианской веры имеют реальное и глубокое значение для человека, который знает, что он сам через час может сойти в сень, куда уже отправились легионы его товарищей. Дивизионные капелланы были отважными людьми. Они прыгали вместе с парашютистами, летали на планерах и без всяких жалоб разделяли с солдатами все превратности фронтовой жизни. Рассказывают, что один капеллан 505-го полка, спускаясь с парашютом, в разгар боя играл на полевом органе «Ближе, господь мой, к тебе». Я несколько сомневаюсь r достоверности этого рассказа, хотя и не удивился бы, если бы этот случай действительно произошел.ГЛАВА 9 ВОЙНА В ГОЛЛАНДИИ
Выполнив свою задачу, 82-я дивизия вернулась в Англию. Раньше пас в английские госпитали было отправлено более двух, тысяч раненых. А между живыми изгородями Нормандии тысячи белых крестов отмечали могилы убитых. Совместные фронтовые испытания сближают людей, но зато они разъединяют фронтовиков с теми, кто не бывал в боях или только косвенно принимал в них участие. Парашютисты без особого почтения относятся к солдатам других родов войск — пехотинцам, танкистам или артиллеристам, которые не испытали своеобразных радостей и переживаний, вызываемых прыжком с самолета. С еще меньшим уважением относятся они к людям, совсем не видавшим войны. Как и в период нашей подготовки к высадке в Нормандии, Мидленд [21] был переполнен совершенно распустившимися солдатами тыловых частей. С подобным явлением в частях корпуса нам удалось справиться путем суровых наставлений и повышения требовательности к солдатам. Мы убеждали каждого из упрямых, задиристых парашютистов, что какими бы отважными солдатами они ни были, все равно им никто не дает права разбивать носы другим солдатам. Как это нередко бывает с частями, чьи воинские заслуги сверкают особенно ярко, мы замечали у наших солдат стремление по обращать внимания на форму одежды и правила поведения, соблюдение которых в гарнизоне считается основным показателем хорошей дисциплины. Солдаты стали небрежно одеваться, нарушать правила движения автотранспорта, постоянно ввязываться в драку. Это так встревожило военную полицию района, что она перешла от парных патрулей к патрулированию четверками. Я отлично понимал естественное стремление солдат — фронтовиков забыть на время о строгой дисциплине, «ослабить ганки» — словом, хоть немного пожить в свое удовольствие. Но мне было ясно, что если подобное расслабление зайдет слишком далеко, оно может подорвать моральное состояние дивизии, и мы начали быстро натягивать поводья. В специальном приказе я строго обязал солдат быть аккуратными в одежде, отдавать честь, соблюдать дисциплину как при исполнении служебных обязанностей, так и во внеслужебное время. «Никакая отвага и никакие успехи в боях не могут оправдать нарушение этих важных правил, — указывал я. — Вы заслужили право гордиться своим боевым прошлым. Но теперь о вас будут судить по одежде и поведению. Мне хотелось бы, так же как, я уверен, и вам самим, чтобы вашу славную боевую репутацию каждый солдат охранял и вне боевых действий. Пи один человек из нашей дивизии не должен забывать, что тот почет, которым пользуется он, оставшийся в живых, в значительной мере завоеван теми, кто погиб в жестоких боях». Мои парашютисты восприняли это обращение как превосходные солдаты, какими они и были на самом деле. Когда я расставался с ними, чтобы принять командование корпусом, они были такими же замечательными и мужественными солдатами, как и все другие в пашей армии. Я горжусь солдатами своей дивизии и глубоко удовлетворен теми успехами, которых я добился за два года командования ими. В течение всей войны я боролся за установление такого же денежного довольствия для планерных войск, какое было у парашютистов. Деталь как будто незначительная, по па самом деле оказывающая исключительно серьезное влияние на боевой дух дивизии. Благодаря вмешательству генерала Маршалла эта глупая несправедливость была устранена. Я постоянно настаивал на том, чтобы воздушноде-сантные войска применялись в условиях, позволяющих использовать их легкое вооружение. По-моему, этой точки зрения придерживалось и высшее командование. Создание воздушно-десаитпой армии само по себе являлось признанием воздушно-десантной дивизии как неотъемлемой составной части высшей — боевой организации. Поэтому применять их нужно целыми соединениями, а не дробить на отдельные части. Одна из основных трудностей до создания первой поз душно-десантной армии союзников заключалась в том, что воздушно-десантные части и соединения находились в двойном подчинении. Только верховный главнокомандующий войсками союзников генерал Эйзенхауэр осуществлял контроль и над транспортно-десантными авиационными частями и над воздушно-десантными дивизиями, которые перебрасывались транспортными самолетами в район боевых действий. Создание воздушно-десантной армии под командованием генерала Брсретона разрешило эту проблему. Теперь транспортные самолеты и парашютные части моего J8-ro корпуса и английского воздушно-десантного корпуса, а также французские и польские парашютные части находились под единым командованием. Я убежден, что пн у кого нс было частей лучше тех, которые получил я. За последний период войны в моем корпусе побывало двадцать две дивизии. В их число входили самые замечательные дивизии американской и английской армий — такие, как 1 — я пехотная, 82-я воздушно-десантная и 3-я бронетанковая дивизии армии США, английские б-я воздушно-десантная дивизия, бригада «Командос» и б-я гвардейская бронетанковая бригада. Когда была создана 1-я воздушно-десантная армия, мы начали получать директивы о подготовке планов операций для оказания поддержки 12-й группе армий генерала Брэдли И 21-й группе армии фельдмаршала Монтгомери, которые в то время стремительно наступали в самое сердце Германии. Составление этих планов было бесполезным занятием. После прорыва фронта противника под Сент-Ло и введения в образовавшуюся брешь 3-й армии генерала Паттона наступление союзных армий стало настолько стремительным, что к тому времени, когда мы заканчивали составление плана выброски десантов впереди наступающих войск, они уже оставили позади себя намеченные нами районы. Но в глубине Бельгии наступательный порыв армий иссяк. Тогда возник смелый план: английские армии должны были выйти к заливу Зейдер-Зе и окружить немецкие войска в Голландии, в то время как главные силы будут продолжать наступление на Германию. Чтобы ускорить осуществление этого плана, 1-я воздушно-десантная армия должна была высадиться впереди наземных войск методом «ковра»[22]. Задача заключалась в том, чтобы захватить и удержать важнейшие переправы через крупные реки, которые лежали на пути наступления английских войск. В это время 1-я воздушно-десантная армия союзников состояла из двух основных соединений: моего 18-го корпуса (82-я дивизия Гейвина, 101-я Макса Тэйлора и 17-я Бада Майли) и английского воздушно-десантного корпуса под командованием генерала Браунинга (в корпусе была только одна дивизия). Я до сих пор помню, какое горькое разочарование вызвало у меня известие, что командовать этой операцией генерал Бреретои назначил Браунинга, Я не ожидал такого решения. Мы направляли для участия операции две дивизии, англичане только одну. Мы заслужили шпоры в трех битвах: на Сицилии, в Италии и во Франции. Я чувствовал, что мы руководили бы этой операцией лучше кого-либо другого. В частных беседах я с большим жаром высказывал эту точку зрения, по никакого официального протеста не заявил, так как не смог бы убедительно обосновать свои доводы. Генерал Браунинг был испытанным и храбрым солдатом, а Бреретон имел полное право назначить командиром кого ему было угодно. В дерзком, блестящем замысле выброски воздушно-десантных войск «ковром» был один крупный недостаток — этот ил ап страдал неопределенностью. Воздушно-десантные дивизии — одна английская и две американские (82-я и 101-я) — должны были выбрасываться последовательно с востока на запад. Английская дивизия десантировалась дальше других, чтобы захватить переправы через р. Рейн, 82-я — в середине ковра, чтобы овладеть переправами через реки Ваал и Маас. 101-я дивизия сбрасывалась ближе всех к своим войскам. Как предполагалось в плане, после захвата этих переправ английские армии быстро отрежут Голландию и окружат немцев. Что воздушно-десантные части смогут захватить и удержать переправы, в этом нс было никакого сомнения. Но возможность запереть немецкие войска в Голландии целиком зависела от скорости, с которой будут продвигаться наземные войска. А двигались они, как оказалось, недостаточно быстро. В воскресное утро воздушиоде-саитиые войска поднялись с английских аэродромов. Провожая 82-ю дивизию, я глубоко сожалел о том, что эта отважная дивизия впервые идет в бой без меня. Впрочем, ничто нс мешало мне лететь хотя бы в качестве наблюдателя. Не говоря уж о том, что меня волновала судьба моих солдат, эта операция представляла огромный технический интерес для профессионального десантника. Она должна была стать крупнейшей выброской десанта в диевхюе время, возможной только благодаря фактическому уничтожению немецкой авиации. Я летел на В-17, который шел метрах в 60 над транс портными самолетами. Помню, я думал о том, как медленно мы летим и какую прекрасную цель, видимо, представляем собою. Ясным солнечным утром мы приблизились к Голландии. Здесь огонь зенитной артиллерии стал усиливаться, и несколько наших самолетов было сбито. Мой пилот прекрасно понимал всю опасность нашего положения. Он был одним из тех храбрых, чистосердечных людей, которые «всегда приветствуют с восторгом и солнца свет, и грома громыханье». Я слышал, как он обратился к экипажу по самолетному переговорному устройству: — Ребята, вам приходилось видеть что-нибудь подобное? Раньше я никогда и не слышал о таком плотном огне. Будет о чем порассказать внукам! Его беспокойство было понятно, так как обычно он летал на высоте около 6000 метров. А этот полет на малой скорости, всего метрах в 250 над землей и неприятная болтанка были новы для него Я горячо пожелал, чтобы он остался цел и смог рассказать своим внукам об этом полете. Выброска десанта была совершена превосходно, лучше, чем когда-либо. Несмотря на потери от огня зенитной артиллерии, замечательные пилоты 52-го транспортно-десантного авиационного крыла четко держали построение и выбросили десант в предусмотренных планом операции районах. Делая широкие круги над тысячами разноцветных парашютов, мы с интересом рассматривали улицы небольших деревушек, заполненные народом. Люди были одеты в лучшую воскресную одежду и, но отрываясь, смотрели, как мимо проносится огромный небесный поезд длиною в несколько сот километров. Все маленькие домики были невредимы, и я почувствовал угрызения совести. Эти мирные голландцы даже не подозревают, какая трагедия разыграется здесь в недалеком будущем. До сих пор немецкая оккупация принесла в этот тихий край мало разрушений, но я-то знал, что теперь немцы будут реагировать быстро и жестоко. Ночевать в тот вечер я вернулся в Англию, а рано утром на следующий день вылетел на транспортном самолете С-47 в Антверпен, чтобы оттуда на виллисе догнать парашютные дивизии. Погода стояла отвратительная, и мы не смогли приземлиться, но на следующий день нам все же удалось сесть, хотя аэродром нахрдился под обстрелом немецкой артиллерии. Вместе с генералом Бререгсном я поехал на виллисе в Эйндховен — довольно большой город, еще не тронутый войной. Он был переполнен английскими автомашинами, количество которых непрерывно увеличивалось, и только в сумерки нам удалось пробиться к центру города. Площадь была забита самыми разнообразными машинами: бензозаправщиками, грузовиками с боеприпасами, бронетранспортерами. В меркнущем свете дня промелькнул самолет и сбросил две осветительные ракеты. Я сказал генералу Бре-рстону: — Луи, мне это не нравится, черт возьми! Давайте выбираться отсюда, пока не поздно. Мы снова вскочили в свои виллисы и помчались. Не успели мы проехать и двух кварталов, как раздался такой грохот, словно весь мир взлетел на воздух. Группа немецких бомбардировщиков, ориентируясь по осветительным ракетам, терзала несчастный город. В небольшом парке мы выскочили из виллисов и бросились на землю. Луи, ползая в своей красивой форме по земле, разыскивал выпавший у него пистолет. В темноте мы потеряли друг друга, и позднее, когда бомбардировка окончилась и я вернулся к машине, чтобы ехать дальше, я нс смог разыскать Бреретона. Так я и не узнал, что с ним тогда случилось и как он вернулся в Англию. Вскоре обнаружилось, что все дороги забиты. Везде полыхали пожары, горели бензозаправщики, взрывались грузовики с боеприпасами. Улицы были завалены обломками разбитых домов. Запертый со всех сторон, словно в ловушке, я подъехал к кювету, забрался в свой спальный мешок и заснул. Рано утром я, мой адъгбтапт капитан Фейс, мой телохранитель сержант Кейси и водитель сержант Фармер снова отправились в путь. При свете зари мы пробрались мимо развалин домов и остовов сгоревших грузов виков и вскоре выехали из города. В нескольких милях от Эйндховена мы встретили передовые подразделения английских бронетанковых частей. Меня остановил младший офицер и сказал, что да<чыие ехать нельзя, так как дорога простреливается ружейным и пулеметным огнем. Мы решили посмотреть, как паши добрые английские друзья сломят сопротивление противника. Стволы орудий их танков были направлены вдоль дороги в том направлении, где предполагались немцы, но не сделали ни одного выстрела. Подобное проявление осторожности было крайне необычно для английских ветеранов, солдат храбрых и решительных. Впрочем, мне уже приходилось сталкиваться с такими случаями, когда мои парашютисты проходили свое первое боевое испытание в битве за Сицилию. Не принимая участия в руководстве операцией, я не мог приказать командиру бронетанковой части продвинуться дальше по дороге. Минут сорок простояли мы на дороге, не заметив у танкистов ни малейшей попытки обойти с фланга встретившийся им очаг сопротивления противника. Наконец, я приказал Фармеру оставаться на месте и ждать моих указаний. Направив Фейса по одной стороне дороги, я сам с Кейси спустился в кювет на другой ее стороне. В напряженном ожидании мы прошли вдоль дороги, вероятно, около двух с половиной километров, по в нас никто не стрелял. Для меня это было очень кстати. Дело в том, что, выпрыгнув накануне из виллиса и к тому же проспав ночь на сырой земле, я — растревожил свой позвоночник, поврежденный еще в Уэст-Пойнте. Спина моя словно одеревенела, и если бы теперь мне пришлось броситься на землю, то встать бы я уже не смог. Мы продвигались до тех пор, пока не достигли командного пункта командира 101-й дивизии генерала Макса Тэйлора. Я послал за виллисом и проехал еще километра три, пока не нашел генерала Гейвина и его 52-ю дивизию. Пока обе дивизии были вполне боеспособны, но до подхода наземных частей им еще предстояли тяжёлые бои. Я чувствовал тогда и теперь думаю точно так же, его наземные войска в этой операции действовали непростительно вяло. Если бы высшее руководство действо-зало более энергично, оно бы выдвинуло вперед бронетанковые части. Из-за отсутствия же такого руководства 1-я английская воздушно-десантная дивизия, сброшенная за Рейном, была почти полностью уничтожена. Ее сопротивление под Арнемом было не только памятником античной доблести, по и свидетельством человеческой слабости, неспособности нанести удар решительно и смело. Основные цели операции достигнуты не были. Отрезать главные силы немцев в Голландии не удалось, и их фронт стабилизировался. 82-я и 101-я воздушно-десантные дивизии оставались за передовых позициях до конца ноября, когда они были этведены с фронта и вернулись под мое командование. В бою они находились 58 дней и потеряли 658 человек убитыми, 1796 ранеными и 80 пропавшими без вести. Для отдыха и пополнения они были переброшены во Францию — в район Шампани, Мурмелон-ле-Грана, Еюипа и Реймса. В то время мой штаб был разделен. Передовой командный пункт находился во Франции при 82-й и 101-й тивизиях, а главный командный пункт — в Англии, где троходила боевую подготовку 17-я воздушно-десантная цивизия. И вот 18 декабря в два часа ночи в своем штабе в Мидленде я получил сообщение по телефону из Франция о том, что немцы большими силами прорвались з Арденнах. Началось сражение за так называемый «Арденнский выступ».ГЛАВА 10 ТАНКИ В АРДЕННАХ
Это сообщение было получено с командного пункта 1-й армии генерала Ходжеса. В нем говорилось лишь с том, что генерал Эйзенхауэр вывел 18-й корпус из резерва и что 82-я и 101-я дивизии должны с максимальной быстротой следовать в район Бастони, Там они получат дальнейшие указания. Получив это известие, я собрал офицеров транспортно-десантной авиационной группы и приказал им приготовить все самолеты С-47. Ранним утром на 55 транспортных самолетах мы вылетели во Францию. Со мной следовала и та часть моего штаба, которая до сих пор оставалась в Англии, — я хотел, чтобы теперь весь штаб находился в районе расположения моих войск. Мы уже давно пристально наблюдали за ходом событий, и я понимал, что это не просто вспышка военных действий или демонстрация. Это было что-то покрупнее. 17-ю воздушно-десантную дивизию Бада Майли я оставил в Англии с приказом как можно скорее следовать за нами. Мы действовали быстро, и нам повезло. Когда взлетели наши самолеты, с Ла-Манша начал надвигаться густой туман. За последующие двое суток ни один самолет не смог подняться с английских аэродромов. В этом тумане мы летели через Францию к Реймсу. К счастью, самолет вел замечательный летчик, мой личный пилот полковник Дж. Браун. Каким-то чудом, или благодаря шестому чувству, или еще чему-то, он сумел точно выйти к Реймсу, хотя у нас не было ни связи с землей, ни радионаведения. Город лежал внизу, под покровом низких облаков, и когда мы пробились сквозь них, я увидел в окно быстро промелькнувший шпиль церкви. Самолет шел значительно ниже его верхушки. Мы приземлились на заброшенном поле, и я немедленно направился на автомашине на свой передовой командный пункт. Офицеры были в замешательстве главным образом, я думаю, из-за потока срочных бумаг от вышестоящих штабов, которые настаивали на скорейшей переброске двух американских воздушно-десантных дивизий к бреши, пробитой немцами в линии нашего фронта. Едва я вошел в помещение командного пункта, мой начальник штаба Д. Итон передал мне телефонную трубку. На проводе был начальник штаба 1-й армии генерал Кин. Он передал устные указания генерала Ходжеса, который предложил мне сделать все возможное, чтобы быстро ввести мои дивизии в бой. Во исполнение этих указаний я отдал несколько распоряжений. Однако мысли мои занимал один вопрос. Во всей этой суматохе, поднятой вокруг немецкого наступления и наших оборонительных мероприятий, самой необходимой, на мой взгляд, была подготовка плана нанесения сильного контрудара к тому моменту, когда прорыв немцев будет ликвидирован. В то тяжелое время едва ли кто-нибудь думал о наступлении. Однако мои соображения были просты: если человек неожиданным ударом сбивает вас с ног, вы должны немедленно вскочить и перейти в контрнаступление — иначе вы побеждены. Как только мок приказы были разосланы, я отправился в районы расположения 101-й и 82-й дивизий. 82-я дивизия уже выступила, а последние подразделения 101-й дивизии покидали свой район. Выждав, когда отправился последний батальон, я выехал сам. Поездка была не из приятных. Нам удалось добыть несколько древних крытых грузовиков военного образца. Сквозь моросящий холодный дождь и густой туман, плотный, как дым, ничего не было видно. В любую минуту мы могли наткнуться на немецкий патруль. Впрочем, нам угрожала еще большая опасность, чем встреча с немцами, — опасность самим наскочить на тяжелые грузовики дивизии, двигавшиеся по той же дороге. Обычно я чувствую себя в машине довольно спокойно, но после того как мы несколько раз чуть не врезались в то и дело останавливавшиеся грузовики, мне стало немного не по себе. — Что с тобой, сынок? — спросил я водителя. — Ты плохо водишь? — Да, генерал, неважно, — ответил он. Поменявшись с ним местом, я сам сел за руль, и мы поползли дальше сквозь туман и дождь. К сумеркам мы добрались до командного пункта командира 8-го корпуса генерала Мидлтона. Обстановка в его шгабе была еще мрачнее, чем туман на улице. Но в этом ни в коем случае нельзя винить генерала Мидлтона — прекрасного солдата, отлично показавшего себя в двух войнах. Во время войны тревожнее всего полное отсутствие сведений об обстановке. Генерал Мидлтон знал, что часть его подразделений смята и что немцы пробили на его участке фронта большуюбрешь. Но так как связь штаба с передовыми частями была почти полностью прервана, генерал понятия не имел, где находятся его войска, где немецкие и откуда надо ждать нового удара. Разговор с Мидлтоном мы закончили глубокой ночью. Поскольку в лесу были немцы, я решил, что до рассвета не имеет смысла продвигаться вперед. Развернув на полу затемненного командного пункта свой спальный мешок, я забрался в него и заснул. Проснулся я задолго до рассвета и, проходя через темный коридор умываться, наткнулся на группу людей. Впервые за всю войну я услышал разговора подобного которому мне еще не доводилось слышать. Кто-то произнес с тревогой в голосе: — Черт возьми, пора выбираться отсюда! — Не выйдет, — ответил другой — ведь они окружили нас. Испуганный, возбужденный тон этих голосов поразил меня сильнее самих слов. Я был настроен иначе: парашютисты привыкли сражаться в окружении. Спокойно почистив зубы и побрившись, я почувствовал уверенность, что мы преодолеем любые опасности, какие бы ни принес этот холодный серый день. Я собрал свою небольшую группу, и вскоре мы выехали, продвигаясь вслепую все на тех же проклятых грузовиках. Когда мы уже отправлялись, я получил приказание перебросить 101-ю дивизию к Бастони. 82-я дивизия должна была продолжать движение к Вербомону. Я передал это распоряжение генералу Тони Мак-Одиффу, который временно командовал 101-й дивизией, так как генерал Тэйлор по моему указанию выехал в США для переговоров с генералом Маршаллом по ряду вопросов, касавшихся воздушно-десантных войск. Читая приказание, я испытывал горькое сожаление. По-видимому, то же самое чувствовал и Тони. Ведь 82-я и 101-я дивизии уже давно сроднились: плечом к плечу сражались они в Нормандии, великолепно знали и глубоко уважали друг друга. Теперь они должны были расстаться: 101-я дивизия примет участие в славных боях за Бастонь, 82-я — в боях менее известных, но столь же ожесточенных. На дороге мы вскоре наткнулись на пробку, созданную длинной колонной десятитонных грузовиков 101-й дивизии. Отыскивая другой путь, мы обнаружили, что можем ехать по одной из двух проселочных дорог, ведущих к Вербомону. Я выбрал ту, которая шла через Марш. Само провидение заставило меня выбрать именно ее. Оказывается, другая дорога была занята большими ситами немцев, и если бы мы двинулись по ней, нашему каравану из двух «седанов» пришлось бы пробиваться через две немецкие дивизии. Гейвина я нашел в Вербомоне, который оказался вовсе не городом, а небольшой фермой с единственным двухэтажным домиком на заброшенном перекрестке дорог. К этому времени сюда подошел только один батальон 82-й дивизии. Остальные ее части и подразделения мучились на дорогах, продвигаясь настолько быстро, насколько позволяли туман и грязь. С присущей ему инициативой Гейвин выслал вперед дозоры, чтобы определить положение противника, который, как нам было известно, наступал где-то в стороне. Постепенно начали прибывать другие части дивизии. Свой передовой командный пункт я расположил в фермерском доме, откуда и руководил боем в течение последующих пяти-шести дней. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь другой командный пункт корпуса действовал в пределах столь ограниченной территории, но другого выхода у мае не было. 82-я дивизия прибывала батальон за батальоном, и каждое подразделение сразу вступало в бой. Нам предстояло одной этой дивизией закрыть брешь на фронте протяжением свыше 20 километров, и я очень обрадовался, когда для ликвидации прорыва мне было придано такое отличное соединение, как 3-я бронетанковая дивизия. Она была еще далеко, и проходили только ее отдельные части. Крайне нуждаясь в немедленном установлении связи с передовыми подразделениями этой дивизии, я решил ночью выехать на поиски их и быстро добрался до Тьё — довольно большого бельгийского городка. Он казался вымершим. Когда я бродил по его темным улицам, чтобы у кого-нибудь расспросить о дороге, я заметил полоску света, пробивавшуюся сквозь щель в двери. Я осторожно подошел к ней, допуская, что могу наткнуться на немцев, но, к своей радости, обнаружил шесть американских солдат с треугольными нашивками 3-й бронетанковой дивизии. Они были из взвода разведки, заблудились и теперь сами старались определить свое местонахождение по карте. Но они знали дорогу, по которой двигалась их дивизия, и помогли мне найти одно из боевых командований[23] дивизии. Командиром дивизии был генерал Морис Роуз — один из самых отважных солдат, каких я когда-либо встречал. Позднее он погиб в бою. Рассказывают, что этот храбрый офицер на своем виллисе вырвался далеко вперед и наскочил на колонну немецких танков. Как нам сообщили, он был коварно убит немцами. Позднее немцы утверждали, что они приказали ему поднять руки вверх, и когда он уже готов был подчиниться, один из водителей, решив, что он потянулся за пистолетом, в упор застрелил его. Постепенно вводя в бой все новые и новые части, мы, наконец, сумели заткнуть широкую брешь на своем участке фронта, и мало-помалу стремительное продвижение немцев стало замедляться. Сражение происходило в очень трудных условиях. Температура воздуха упала до 23–26° ниже нуля по Цельсию. Эти бои уже стали достоянием истории, и я не хочу сейчас углубляться в их детали. Скажу лишь, что тяжелые бои не прекращались в течение шести недель, и одно время под моим командованием находилось шесть дивизий, насчитывавших 97 тысяч солдат. Мне хотелось бы рассказать здесь о нескольких случаях, которые произошли со мной во время этих боев. Однажды я был в расположении 30-й дивизии в районе Мальмеди в холмистой местности, покрытой лесом Снег был по колено на ровных местах и по пояс в ложбинах. Дивизия наступала. Один из ее батальонов встретил упорное сопротивление противника Наступление приостановилось, и я направился посмотреть, что нужно сделать для его возобновления. Я шел через лес к одному из взводов, где, как мне сказали, находился командир батальона. Вдруг я услышал страшный грохот и всего метрах в 15 за своей спиной увидел что-то вроде легкого танка с большой черной свастикой на боку. Я был один, мой ординарец куда-то пропал, Действовать нужно немедленно и решительно, иначе через две секунды я буду мертв. Быстро повернувшись, я выпустил из своего Спрингфильда[24] пять пуль прямо в свастику. Танк прошел еще метров 15, как-то странно дернулся и остановился. Тут только я разглядел, что это не танк, а немецкое самоходное орудие. Бросившись в снег, я быстро пополз в сторону, благодаря бога за то, что догадался зарядить свой Сприигфильд бронебойными патронами. Вероятно, Сприигфильд старомоден, но я люблю его. С ним я вырос и всегда ношу его с собой — ведь Спрингфильдом я могу действовать почти автоматически, а с новым М-1 я как-то не уверен в себе. Сприигфильд я могу разобрать и собрать в темноте и везде чувствую себя с ним как дома. Я полз до тех нор, пока не нашел нужный мне взвод, наткнувшись на солдата с реактивным противотанковым ружьем базука. Он укрывался за небольшой насыпью. — Иди сюда! — крикнул я ему. — Смотри, вон твоя добыча! И я рассказал ему о самоходном немецком орудии, которое осталось в лесу совсем рядом с нами. Он посмотрел на свою базуку и сказал; — Я не могу. Эта… эта штука полна снега. — Так возьми палку и вычисти этот… снег. Он не сдвинулся с места, безучастный, с тупым, бессмысленным взглядом, Но у меня больше не было времени. Вернувшись гуда на следующий день, я отыскал немецкое орудие на том же самом месте. Наши солдаты вытащили из него мертвый экипаж. Мои старый Спринг-фильд сослужил мне хорошую службу. В этих же боях, несколько позднее, я встретил другого умудренного и утомленного войной солдата. Это был минометчик, который сидел со своим минометом в окопе и не стрелял. — Эй! — закричал я. — Поработай-ка своим минометом! Немцы как раз там. Поддай им жару! Выбей их оттуда! Он угрюмо посмотрел на меня. — Генерал, — ответил, наконец, он, — как только мы начинаем стрелять, эти сукины дети немедленно отвечают. — Черт с ними, — ответил я, — не оставляй без дела свой миномет. Он прицелился в гребень холма, и миномет с грохотом и дымом выбросил мину. Наш снаряд едва успел взорваться, как в нескольких метрах слева от нас раздался оглушительный взрыв, и между деревьями завизжали осколки. Оглушенный грохотом и отброшенный взрывной волной, я с трудом поднялся на ноги. Минометчик осторожно выглядывал из своего окопа. — Ну что, поняли теперь? — спросил он. Некоторые солдаты, целые подразделения и части во время битвы за Арденнский выступ достигли таких высот героизма, какие редки в истории войн. Но на войне всякое бывает: одни солдаты и даже части не выдержали морозов, а другие в постоянно менявшейся боевой обстановке лишились уверенности в своих силах. Я пришел к убеждению, что таких солдат и такие части следует выводить из боя. Я хотел бы разобрать здесь причины, которые заставили меня сделать этот вывод, ибо в них заключается вся моя военная философия. Впервые мне пришлось снять с должности одного старшего офицера в самом начале Арденнской битвы/ Начальник артиллерии моего корпуса годом позже меня окончил Уэст-Пойнт, и я хорошо его знал. У него был великолепный послужной список, и я относился к нему не только с расположением, но и с глубоким восхищением и уважением. Он служил в корпусе еще в Штатах, до отплытия в Англию. Когда я узнал, что меня назначили командиром корпуса, я тотчас же запросил список офицеров, занимавших руководящие посты в штабе корпуса, и произвел много изменений. Из 82-й дивизии с собой я взял своего начальника штаба Д. Итона, начальника отдела кадров полковника Шельхамсра, начальника разведывательного отдела полковника Джека и начальника связи дивизии полковника Мурмана. В Вашингтоне я написал, что был бы очень благодарен, если бы соответствующие должности для этих офицеров были освобождены до отъезда штаба корпуса из Штатов. Я подчеркнул, что без хорошо подготовленных штабных офицеров, знакомых с воздушнодссаитными операциями, рискованно вести боевые действия совершенно особого характера. Начальника артиллерии корпуса я оставил на его должности, во-первых, потому, что у меня в 82-й дивизии не было никого подходящего на этот пост, а во-вторых, потому, — что я очень уважал его. Но ужо через несколько недель мне пришлось убедиться в том, что в наших взглядах очень мало общего. Может быть, все дело было в моем методе работы, но я никак не мог добиться от него быстрых и действительно цепных предложений, а умение быстро принимать решения я считаю важнейшим качеством офицера при планировании операций. Не склонный к резким мерам, я не предпринимал ничего до тех пор, пока корпус не был направлен в Арденны. Тогда мне стало совершенно ясно, что начальника артиллерии нужно немедленно заменить, так как иначе я не смогу полностью использовать мощь такого необходимого для боя рода войск, как артиллерия. Его место занял генерал Л. Мэтыосон, который до этого был заместителем начальника артиллерии 7-го корпуса генерала Коллинза. Мэтыосон явился ко мне через несколько часов после вызова, и я поразился невероятным изменениям, происшедшим в артиллерии корпуса. Центральный пункт управления огнем корпусной артиллерии в Вербомоне находился на сеновале рядом с фермерским домом, где был расположен мой штаб. Через 24 часа после вступления Мэтью-сона в должность пункт начал работать очень четко и быстро реагировал на все запросы войск. Во время Арденнской битвы под ведомом Мэтьюсона было 19 дивизионов корпусной артиллерии. Снимать с должности офицеров мне пришлось еще два раза. При первом же натиске немцев 106-я и 28-я дивизии понесли тяжелые потери и были рассеяны. В районе Сан-Вита 7-я бронетанковая дивизия под командованием генерала Хасбрука оказала противнику героическое сопротивление. Хасбрук собрал вокруг себя остатки разбитых и рассеянных немцами дивизий, и в его подчинении оказались вся его 7-я бронетанковая дивизия, боевое командование «В» 9-й бронетанковой дивизии во главе с генералом Ходжем, вся артиллерия и один пехотный полк 28-й дивизии, а также полк 106-й дивизии. Окруженные с трех сторон, ослабленные тяжелыми потерями, эти войска упорно сбивались в течение пяти дней, пока две дивизии — 82-я воздушно-десантная и 3-я бронетанковая, — пополненные в тылу, в Вербомоне и Тьё, выступили оттуда и встретились с ними, пройдя через узкий коридор, который еще не был перерезан немцами. 22 декабря во второй половине дня я вместе с генералом Хасбруком пробрался в окруженный немцами район и встретился со старшими офицерами блокированных войск. Там, на поле боя, слушая их голоса и всматриваясь в их лица, я старался понять, как они сами оценивают положение, В моем представлении сложилась мрачная картина. На переднем крае находилось боевое командование «В» 9-й бронетанковой дивизии, которой командовал генерал Ходж. Его части были расположены на самом опасном участке фронта. В случае отхода им пришлось бы принять на себя всю тяжесть арьергардных боев. Я знал Билла Ходжа еще в Уэст-Пойнте. Он запомнился мне как невозмутимо спокойный, мужественный парень. Его ничто не могло вывести из равновесия, и поэтому мне хотелось поговорить прежде всего с ним, узнать, как он «чувствует» обстановку. Сначала я установил с ним контакт по радио. Так как немцам был известен наш шифр, я обратился к нему открытым текстом в иносказательных выражениях, принятых, бывало, в Уэст-Пошгге в наших футбольных матчах. Убедившись, что Ходж узнал меня, я передал ему координаты фермы, где хотел бы с ним встретиться. Он прибыл ко мне в тот же вечер с последними лучами солнца. Я отвел его в сторону, чтобы нас не слышал никто из присутствовавших там командиров. — Билл, — сказал я ему, — теперь мы установили с вами контакт. Позиции 9-й дивизии сильно выдвинуты вперед, и их не удержать. Оставаться там нельзя, иначе противник постепенно раскрошит твои части. Я собираюсь отвести отсюда 7-ю бронетанковую дивизию и все приданные корпусу части, включая и твои. Отвод войск я предполагаю начать сегодня ночью. Вы тоже будете отведены отсюда. — Но это невозможно! — воскликнул он. Одна эта фраза значила для меня больше, чем длинные речи других командиров или целые пачки донесений, так как к этому человеку я питал абсолютное, безотчетное доверие, доверие к его личному мужеству, к его профессиональным знаниям военного, к твердости его характера. — Мы можем это сделать и сделаем, Билл, — ответил я. И я оставил его подготавливать отход войск. В полной темноте, в жестокий мороз, пробиваясь сквозь снег, я приехал на виллисе на командный пункт 106-й пехотной дивизии, находившейся глубоко в тылу. Командир дивизии был там. По сути дела его дивизия была разгромлена и рассеяна немцами. Однако много солдат его дивизии все еще сражалось в окружении, и он, командир дивизии, должен был находиться именно там, с этой группой. Я прошел в его-комнату. Командир произвел на меня странное впечатление своим равнодушием ко всему происходящему. Его не заинтересовало даже то, что в эту ночь мы собирались приступить к выводу его войск из западни. Поговорив с ним несколько минут, я выслал из комнаты всех, кроме генералов и полковника Квнлла — заместителя моего начальника штаба. По моему указанию Квилл написал на клочке бумаги приказ об освобождении этого офицера от командования дивизией. Затем я подчинил все его части командиру 7-й бронетанковой дивизии Хасбруку, хотя он был чином ниже снятого мною с должности генерала. В ту же ночь генерал Хасбрук начал вывод войск из окружения. Мы вывели их, не потеряв ни одного человека и сохранив все вооружение. Нам удалось вывезти даже несколько 203-мм гаубиц, которые были брошены частями, уже вышедшими из окружения. Когда мы еще продолжали вести тяжелые бои в Арденнах, я счел необходимым снять с должности другого старшего офицера. Я приехал в штаб командира дивизии, находившейся в очень тяжелом положении. Разговор с командиром более или менее удовлетворил меня. Перед уходом я спросил генерала, чем штаб корпуса мог бы помочь дивизии. — Разве что помолиться за меня, — ответил он. Как всякий религиозный человек, я глубоко верю в силу молитвы, но тон этого ответа поразил меня. Он выдал неуверенность генерала в себе, отсутствие того воинственного духа, который особенно необходим в минуту опасности. Наедине с командиром дивизии я попытался объяснить ему, что его слова могли деморализующе подействовать на подчиненных. Хотя этот генерал был моим добрым другом и я глубоко уважал его, я был вынужден отдать приказ о снятии его с должности. Я хотел бы пояснить, что смена командиров — дело не простое. Во время первой мировой войны старших офицеров часто снимали с должностей поспешно, по незначительным, как мне казалось, причинам. Еще в самом начале своей карьеры я решил, что если когда-нибудь стану большим начальником, я никогда не буду повинен в подобных действиях. Смена командиров серьезно отражается на подчиненных им частях и может навсегда испортить карьеру прекрасного офицера. Прежде всего надо думать не о личном благополучии того или иного офицера, а о жизни его подчиненных. В случаях, описанных выше, я был уверен, что командиры были не в состоянии руководить своими частями. Во время боя, когда исход сражения еще не ясен, каждый, кто носит звезды на плечах, не должен допускать ни малейших признаков слабости, нерешительности, пассивности, ибо один струсивший может заразить паникой целую часть. Помню, однажды я стоял около дороги, которая через сосновый лес вела к узлу дорог в Мангсе, где шел жаркий бой. Все сражение в Арденнах было борьбой за узлы дорог, потому что в этой занесенной глубоким снегом лесистой местности войска не могли двигаться вне дорог. Немцы всеми силами стремились захватить перекресток дорог в Мангее, чтобы поддержать темп своего наступления, а мы отчаянно дрались, сдерживая их атаки. Мой командный пункт находился рядом, и я пришел сюда, чтобы в случае необходимости немедленно оказать помощь на этом решающем участке сражения. Когда я стоял у дороги, лейтенант и с ним около двенадцати солдат вышли из леса и направились в тыл. Я остановил их и спросил, куда и с какой целью они идут. Лейтенант доложил мне, что он и его солдаты были посланы выяснить силы немецких частей, достигших Мангея, но, наткнувшись на сильный пулеметный огонь, не выдержали и теперь возвращаются обратно. Тут же, на месте, я отстранил его от должности. Я сказал лейтенанту, что он опозорил родину, уронил честь своего мундира и что мне, да и солдатам его дозора, стыдно за него. Затем я спросил солдат, кто из них хочет повести дозор обратно в бой. Вперед вышел сержант и заявил, что он поведет дозор в бой и выполнит задачу. В другой раз на том же самом месте произошел другой инцидент, о котором я вспоминаю с большим состраданием. В ожесточенных боях город несколько раз переходил из рук в руки. Немцы подтянули артиллерию и начали обстрел нашей части. Вокруг засвистели осколки. Одним из них ранило в ногу артиллерийского наблюдателя, стоявшего рядом со мной, а другим пробило бензобак на его виллисе. При разрыве снаряда у одного пехотного сержанта началась истерика. Он бросился в кювет, начал кричать и биться в судорогах. Я подошел к сержанту и попытался успокоить его, но ничего не добился. Он продолжал биться в судорогах, в ужасе издавая дикие вопли. Тогда я подозвал своего шофера Фармера, приказал ему взять карабин и отвести этого человека в тыл, на ближайший пост военной полиции, а если он попытается убежать, без колебаний пристрелить его. Жалкая трусость сержанта произвела на всех солдат угнетающее впечатление. Узнав имя и часть сержанта я написал письмо его командиру, но мне не представилось случая проследить, какие меры были приняты по этому делу. С подобными фактами мне приходилось сталкиваться неоднократно. Неприятно видеть, как человек в бою теряет самообладание. Это еще хуже, чем быть свидетелем смерти, потому что здесь происходит нечто большее, чем гибель тела, В этом случае умирает человеческий дух, его гордость, все то, что составляет смысл и значение жизни. В Нормандии я наблюдал, как несколько парашютистов, попав под сильный огонь противника, потеряли власть над собою и поддались влиянию животного ужаса. Однако подобные случаи мне довелось наблюдать всего три-четыре раза, и происходили они с единицами из сотен и тысяч людей, которых я видел в бою. То, что некоторые не выдерживают потрясений боя, вполне понятно. Все же я предпочитаю вспоминать о других людях, которые не впадали в истерику, — а стойко сражались и умирали. Какое качество заставляло их сохранять твердость, я не знаю. Вероятнее всего, это не бесстрашие: ведь в бою ни один нормальный человек не гарантирован от чувства страха. Возможно, они просто не хотели покрыть позором своих товарищей и самих себя.ГЛАВА 11 «ЗВЕРЬ, КОТОРОГО МЫ ДОЛЖНЫ УБИТЬ»
Военные специалисты еще долго будут с различных точек зрения изучать Арденнскую битву. Самые серьезные споры ведутся вокруг одного простого вопроса: было ли высшее американское командование захвачено врасплох внезапным ударом фон Рундштедта? На этот вопрос можно ответить только так: и «да» и «нет». Мы ясно отдавали себе отчет, что немцы обладают достаточной мощью для наступления крупного масштаба. Мы ожидали, что это скоро произойдет, но не могли точно определить места удара. Что это случится в Арденнах, мы не предполагали. Скорее ожидали удара через Кельнскую долину, севернее Арденн, между плотинами Рура и нижним течением р. Рур, где она впадает в р. Маас. Этот район находился в глубине сектора генерала Монтгомери. Я лично не сомневался, что, приближаясь к своей территории, немецкие войска предпримут решительное контрнаступление крупного масштаба. 9 декабря на своем главном командном пункте в Англии я продиктовал проект рождественского послания частям 18-го корпуса. В пятом пункте этого послания была следующая фраза: «Скоро они предпримут еще одну отчаянную, но безнадежную попытку бросить против нас все те силы, которые у них остались». Это послание, кажется, так и не было передано войскам. Оно вышло из штаба датированным 16 декабря, а к этому времени дивизии корпуса уже двинулись в бой с танками фон Рундштедта. Прежде чем закончить рассказ о сражении в Арденнах и перейти к великой битве на «линии Зигфрида», я считаю необходимым затронуть некоторые детали поездки генерала Тэйлора в Вашингтон. Он пробыл в США недолго и вернулся, чтобы возглавить свою дивизию в боях под Бастонью. Как я уже говорил, эта поездка, предпринятая им по моему указанию, имела громадное значение для воздушно-десантных войск. Уже в первые дни организации воздушно-десантных дивизий я убедился в серьезных недостатках штатной организации этого нового рода войск. Операция на Сицилии подтвердила обоснованность моих опасений. По мысли генерального штаба, численность воздушно-десантной дивизии не должна была превышать 8 800 человек. Эта установка поразила меня сразу же, но особенно сильно — в дальнейшем, когда мы начали активно применять этот род войск. Наши возможности с такими силами сравнимы лишь с теми, как если бы очень высокому человеку сказали; «Вот два метра материала. Сшейте из него костюм». Другими словами, задачи, возлагаемые на воздушно-десантные дивизии, не могли быть выполнены с такими силами. Нельзя создать дивизию необходимой боевой мощности, ограничив численность ее личного состава 8 800 человек. Очевидно, единственно правильным было бы пренебречь этими ограничениями. Так мы и делали. Наши дивизии намного превосходили официально установленные штатные нормы. Во время Нормандской воздушно-десантной операции 82-я и 101-я дивизии корпуса с включенными в них планерно-посадочными полками и тыловыми подразделениями, которые перебрасывались морем, имели в своем составе около 15 тысяч человек каждая. Мы не раз указывали высшему командованию: если уж воздушно-десантные дивизии введены в бой, вывести их можно только через труп командира корпуса или командующего армией. Высшие командиры знают, что в их распоряжении нет лучших войск, чем воздушно-десантные дивизии, и независимо от тактической обстановки и трудности вывода их из боя будут стараться как можно дольше удержать их у себя. Это значит, что воздушно-десантным дивизиям, необходима такая мощь, которая позволяла бы им выдерживать напряжение боя и наносить противнику сильные удары. Осуществлено же это может быть только при значительном увеличении штатной численности личного состава дивизии. Мои попытки добиться утверждения новых штатов неоднократно оканчивались неудачей. Я посылал своих офицеров в Вашингтон. Они обращались к офицерам оперативного управления, возглавлявшегося в то время генералом Мак-Нерни, — больше некуда было обращаться. Во всех случаях ответом было непреклонное «нет». В начале декабря, еще в Англии, я решил предпринять последнюю попытку, так как чувствовал, что если мне удастся поставить этот вопрос на личное рассмотрение генерала Маршалла, который был тогда начальником генерального штаба, ответ может быть иным. В конце концов, действуя через различные каналы, я добился у генерала Беделла Смита разрешения послать в Вашингтон выделенного мною офицера или генерала с очередным ходатайством по этому вопросу. Я знал, что необходимость увеличения штатов дивизии не сумеет доказать никто лучше человека, который руководил ею в боях. Поэтому я остановил свой выбор на генерале Тэйлоре. Генерал Маршалл хорошо знал и высоко ценил его, и я верил, что он примет и внимательно выслушает Тэйлора. Генерал Маршалл действительно принял Тэйлора, рассмотрел наше представление и выразил согласие на существенное увеличение штатной численности воздушно-десантных дивизий. С тех пор мы уже не сталкивались с этой проблемой. По иронии судьбы Тэйлор находился в Вашингтоне как раз в тот момент, когда его доблестная 101-я дивизия была брошена в бой для отражения немецкого наступления. Она сражалась в легендарном сражении в Басюки под командованием генерала Мак-Олиффа — заместителя командира дивизии. Тэйлор вылетел из Вашингтона немедленно, как только до него дошло известие о наступлении немцев, и тотчас же вернулся к своей дивизии. Подробности его посещения Вашингтона, объяснения, представленные им Маршаллу, громадная важность, приданная этому делу, — все это, насколько я знаю, не описано до сих пор. Значение его миссии в Вашингтоне для воз-душнодесантных войск невозможно переоценить. Если бы генерал Маршалл проявил к этому делу иное отношение, я был бы чрезвычайно удивлен. У солдат-фронтовиков никогда не было лучшего и более отзывчивого друга, чем генерал Маршалл. Неся на своих плечах всю тяжесть войны, он никогда не забывал о человеке с винтовкой, человеке, который должен убивать и умирать.ГЛАВА 12 ПРОРЫВ «ЛИНИИ ЗИГФРИДА»
В тяжелых боях, продолжавшихся шесть недель, — наступление немецких войск было остановлено. Фон Рундштедт начал большую игру и проиграл. Наступило время для нанесения контрудара с целью уничтожения последних остатков немецких войск в «Арденнском выступе» и прорыва «линии Зигфрида». Операция должна была начаться наступлением 5-го корпуса генерала Джероу на пашем левом фланге и 7-го корпуса генерала Коллинза — на правом. В моем 18-м корпусе было тогда четыре дивизии, все пехотные Командующий армией запросил меня, не нужны ли мне танковые части сверх тех отдельных танковых батальонов, которые уже были приданы моим пехотным дивизиям. Я ответил отказом. Слишком глубоки были снега, особенно в низинах, а дорог не хватало, и я решил, что танки едва ли смогут быть полезными в этих условиях. Боевой порядок корпуса я решил построить в два эшелона: две пехотные дивизии в первом эшелоне и две во втором. Если первые две будут остановлены противником, я рассчитывал провести через их боевые порядки дивизии второго эшелона и, не останавливаясь, продолжить наступление. В первый эшелон я выделил 1-ю и 82-ю дивизии. Не думаю, чтобы какому-нибудь командиру когда-либо посчастливилось наблюдать, как две замечательные дивизии — ветераны боев — с таким подъемом бок о бок идут в наступление. Радостно было смотреть на них. Это зрелище напоминало соревнование двух скаковых лошадей, идущих к финишу ухо 3 ухо. Я намеревался дать войскам выйти вперед, а затем помочь им всеми средствами, имеющимися в распоряжении корпуса и полученными от армии. Вот как это происходило. На одном из этапов наступления 82-я дивизия оказалась в очень трудном положении. Она попала под сильнейший огонь, который немцы вели из деревни, расположенной в полосе наступления этой дивизии, но очень близко к наступавшей рядом 1-й дивизии. Тогда части 1-й дивизии перешли разграничительную линию, очистили деревню от противника и преподнесли, ete в подарок 82-й дивизии. Естественно, это раззадорило части 82-й дивизии, Им не понравилось, что на их участке фронта кто-то помогает им. На следующий день они без разрешения захватили деревню в полосе наступления l-й дивизии и теперь сами преподнесли ей подарок, Самолюбие той и другой дивизии было удовлетворено. Я предполагал, что войскам будет очень трудно продвигаться и обе наступающие дивизии выдохнутся, выйдя к первому доту на «линии Зигфрида». В нашей полосе наступления «линия Зигфрида» состояла из двух полос сильнейших укреплений — железобетонных дотов, проволочных заграждений и противотанковых препятствий в виде так называемых «зубов дракона». Я намечал остановить 82-ю и 1-ю дивизии у первого рубежа укреплений, ввести в бон 30-ю дивизию генерала Гоббса и 84-ю генерала Боллинга и прорвать внешние укрепления «линии Зигфрида». Но все решилось иным путем. 1-я дивизия генерала Эндрюса и 82-я генерала Гейвина наступали такими темпами, что, прорвав первый рубеж, глубоко вклинились в оборону противника. Тут они были остановлены, но не противником, а командующим 1-й армией. Когда мы наносили первые удары по «линии Зигфрида», генералы Эйзенхауэр, Брэдли и Ходжес приехали навестить меня. Они сообщили мне, что вскоре мой корпус будет выведен отсюда и направлен примерно на сто километров северо-восточнее с задачей оказать поддержку 9-й армии в се наступлении с целью захвата плотины на р. Рур. Справимся ли мы с этой задачей? — спросили они меня. Конечно, я ответил утвердительно, но в глубине души считал, что едва ли такое крупное соединение, как мой корпус, когда-нибудь попадало в подобное положение. Участвуя в большом наступлении на один из наиболее укрепленных районов во всей Европе, мы уже имели приказ в конце марта принять участие в другой крупной операции — помочь 2-й английской армии переправиться через Нижний-Рейн. Теперь мы должны были двигаться на север, чтобы наступать на Рур. Однако и там, как мне сказали, мы пробудем недолго. Как только плотины будут захвачены, нас снимут оттуда для оказания поддержки 3-й армии генерала Паттона в ее наступлении через Рейн. Итак, мы еще вели тяжелые бои, а командование уже планировало наше участие в двух новых больших операциях. Я считал, что вряд ли соединение масштаба корпуса когда-нибудь выполняло в столь короткие сроки так много задач на отдаленных друг от друга участках фронта, и сомневался, чтобы любое другое соединение, кроме 18-го корпуса, могло справиться с этим. Вероятно, это была просто солдатская гордость за свое соединение, но именно так я думал тогда. Так кончилась для нас битва за «Арденнский выступ» и наше контрнаступление, последовавшее за ней. Начавшись во мраке и смятении, под мрачной тенью смертельной опасности, эта битва окончилась нашим триумфом, которым мы обязаны прежде всего мобильности американской армии, а также смелости и решительности американского солдата[25]. Никому из участников сражения никогда не забыть тех вьюжных дней и ночей, когда вокруг нас грохотали немецкие танки. Как ни странно, самое яркое воспоминание об этих днях связано у меня не с боями, а с одним второстепенным событием, которое произошло в момент затишья. Я запомнил его; наверное, потому, что беззаботный смех — редчайшее явление на поле боя, а это был один из самых забавных случаев за всю войну. Произошел он в самом начале наших боев за «Выступ», когда повсюду были немцы и ни один солдат не мог быть уверен, что они не укрываются за ближайшими деревьями. Однажды я выехал на разведку и ло дороге наткнулся на один из пехотных взводов, который окапывался в снегу. Когда я ехал в своем виллисе обратно, за нами шел броневик, чтобы прикрыть нас, если мы попадем в беду. Мы двигались с небольшой скоростью по узкой, извилистой, неровной дороге. Заметив впереди узкий каменный мост с металлической оградой, мы замедлили ход, чтобы проехать через него. По обеим сторонам моста я увидел несколько наших противотанковых мин. Предохранители из них были вынуты и при первом прикосновении мины могли взорваться. Рядом с мостом расположилась рота саперов. Они стояли вокруг небольшого костра и пили кофе. Когда мы поравнялись с ними, раздался оглушительный взрыв, и я успел подумать, что это броневик, забуксовав, дотронулся до одной, из мин. А саперы подумали, что на них напали немцы, и, побросав жестянки с кофе, помчались за ближайший холм. Их расстегнутые шипели торчали сзади, как щиты. Я не представлял себе, что с места можно развить такую бешеную скорость. Удивительнее всего, что никто не был серьезно ранен. Броневик сбросило с моста ка отмель, метров на пять вниз по течению реки. О камни разбилось ветровое стекло нашего виллиса, и через тяжелое зимнее обмундирование острым осколком порезало спину моему шоферу Фармеру. Никто из саперов не был ранен, пострадала только их честь. Они выглядывали из-за камней и деревьев метрах в ста от моста, где начинались холмы. Про-шло немало времени, прежде чем они, дрожащие, пристыженные, глуповато посмеиваясь, вернулись назад. Но Фармер и я не посмеивались. Мы хохотали. В своей жизни я не видел ничего смешнее этих саперов, когда они с развевающимися по ветру шинелями разбегались по лесу,ГЛАВА 13 ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ РЕЙН
По приказу командующего 1-й армией я с глубоким сожалением прекратил боевые действия корпуса на «линии Зигфрида». Мы прорвали первую полосу оборонительных сооружений и были твердо уверены, что темп наступления, взятый корпусом, даст ему возможность преодолеть всю систему обороны противника. За внутренним валом оборонительных сооружений лежал Рейн, находилось сердце Германии. Но судьбы высшей стратегии неисповедимы, как неисповедимы пути господни. Верховный главнокомандующий решил остановить наступление на «линии Зигфрида» и перебросить часть сил на север. И вот, чувствуя себя, словно свора гончих собак, которых отогнали в тот момент, когда они уже готовы были растерзать медведя, корпус двинулся на север и был включен в состав 9-й армии генерала Симпсона. Вместе с 7-м корпусом мы должны были захватить Рурские плотины. Это было второе наступление союзников с целью захвата громадных водохранилищ, представлявших смертельную угрозу для наших войск. Если бы немцы спустили из них воду, это могло бы окончиться катастрофой для наших войск, наступавших вдоль р. Рур. Как известно, поздней осенью 1944 года мы в первый раз атаковали громадную плотину Шмидта — одно из самых крупных бетонных сооружений. Захватить плотину Шмидта должна была 28-я пехотная дивизия, и это доблестное соединение с честью выполнило поставленную перед ним задачу. А затем дивизия совершила ошибку, которую могут допустить и самые закаленные войска. Когда наступление закончилось и немцы были отброшены, в дивизии ослабили охранение, забыли о разведке, не позаботились об обороне своих позиций. И когда немцы крупными силами стремительно контратаковали, 28-я дивизия была застигнута врасплох, понесла тяжелые потери и была выбита со своих позиций. Потерянную тогда территорию нам не удалось вернуть. Как только корпус прибыл на отведенный ему участок фронта, я сам отправился на рекогносцировку покрытых густым лесом долин, где была разгромлена 28-я дивизия. Это было военное кладбище, безлюдная пустыня, населенная призраками. Мы нашли здесь остатки вооружения 28-й дивизии. Танки и грузовики были брошены на такой обрывистой, неровной местности, что их, видимо, и не следовало там использовать. С первыми теплыми весенними днями зимние снега стали таять, и из-под снега начали появляться тела убитых солдат 28-й дивизии. Раскинутые в самых разнообразных позах, они лежали в одиночку и целыми группами — так, как упали несколько месяцев назад. Помню, когда я ехал обратно через это кладбище не погребенных мертвецов, один из моих наиболее опытных командиров посоветовал мне в предстоящем наступлении ни в коем случае нс направлять через этот район новые части, только что приданные корпусу. Здесь должны наступать бывалые солдаты, которые не раз встречали смерть на поле боя и не отпрянут назад, увидев это мрачное зрелище. По его мнению, новички были бы потрясены видом такого множества погибших американских солдат. В первом бою не следовало подвергать их сильному испытанию. Однако мне не пришлось воспользоваться этим разумным предложением. Сильные весенние дожди переполнили водой реки, и половодье, сопряженное с угрозой взрыва немцами плотины, заставило отсрочить наступление 9-й армии. Приказом верховного командования корпус был выведен с этого участка фронта и направлен в провинцию Шампань для оказания помощи 2-й английской армии в ее переправе через Рейн у Везеля. Это была операция небольшого масштаба, несложная, требовавшая правильной организации взаимодействия войск. Корпус должен был действовать в составе двух воздушно-десантных дивизий — 6-й английской под командованием генерала Болса и 17-й американской под командованием моего старого друга Бада Манли, который испытал меня как парашютиста в первом моем прыжке два года назад в Форт-Бениинге. В 10 часов утра 24 марта мы сбросили эти дивизии прямо на огневые позиции немецкой артиллерии, прикрывавшей переправы. Попав под прицельный огонь немецких орудий, дивизии оказались в весьма неприятном положении. Солнце уже взошло, но в лесах и низинах еще стоял туман. Волна за волной в полной тишине проносились над самой землей самолеты. На это время 2-я английская армия прекратила огонь из всех орудий, чтобы случайно не попасть в свои самолеты. Молчала и артиллерия противника. Но за Рейном немецкие зенитные орудия открыли бешеный огонь, и мы понесли значительные потери. Особенно пострадал 513-й парашютный полк, которым командовал полковник Коутс. Тогда нам еще не хватало старых рабочих лошадок — самолетов С-47, которыми мы обычно пользовались для выброски парашютистов. 513-й полк, поддерживающие его саперы и парашютная артиллерия летели на 72 самолетах С-46, приспособленных для доставки больших грузов. Из этих 72 самолетов 22 мы потеряли от зенитного огня, причем 14 из них загорелось в воздухе после первого же попадания. Это был единственный случай, когда мы потеряли так много самолетов. С божьей помощью большая часть парашютистов успела выпрыгнуть, так как в каждом самолете имелся звонок, который подавал сигналы для оставления самолета. Они как попало выбрасывались из двери и, насколько мне известно, ни один парашютист нс упал вниз вместе с горящим самолетом. Все же многие отважные парашютисты погибли, так как, оставаясь в го-рящих машинах до тех пор, пока не выпрыгнут все их товарищи, сами они не успели спастись. После этой трагедии я отдал приказ ни при каких обстоятельствах-больше не использовать самолеты С-46 для выброски парашютистов. Эта машина становилась огненной ловушкой, если снарядом пробивало бензобак. Горючее стекало на фюзеляж, и всю машину охватывало пламенем. Предметы снабжения доставлялись вслед за парашютиста ми. Для этого использовались большие четырехмоторные самолеты В-24 «Либерейтор». Но и они понесли большие потери. Хотя они шли очень низко и зенитные орудия не могли вести прицельный огонь, зато солдаты буквально изрешетили их, стреляя из винтовок и автоматов. Поэтому мы больше не пытались использовать и В-24. По существу форсирование Рейна было последней крупной воздушно-десангной операцией второй мировой войны. Мы многому научились в этой операции, но опыт обошелся нам дорого. Я переправился через Рейн на английском «Аллигаторе» — гусеничной машине-амфибии, вооруженной пулеметом. Приближаясь к противоположному берегу, мы стреляли из пулемета по каждой копне сена или заросли кустов, за которыми могли скрываться немцы. Было ли что-нибудь за ними, мы, конечно, не знали. По-видимому, там все же никто не скрывался, так как мы не вызвали ответного огня. Как обычно, со мной была личная охрана из трех солдат и адъютанта. Простившись, с нашими английскими друзьями, мы через густой лее Дирфортерсвальд отправились на поиски Бада Майли и его частей. Едва мы успели войта в лес, как я увидел за поворотом тропинки, метрах в пятнадцати впереди себя, немецкого солдата, голова и плечи которого высовывались из окопа. Похолодев, я остановился как вкопанный и с изумлением рассматривал его, а немец пристально смотрел на1 меня. И вдруг я понял, что его открытые глаза ничего не видели. Он был мертв. Почему голова его не падала на грудь — нс понимаю, но это было именно так. Тяжело дыша после этой неожиданной встречи, мы двинулись дальше. В глубине леса послышался шум, а затем тяжелый топот. Я махнул рукой, и мы спрятались… Выглянув из кустов, я увидел одно из самых странных зрелиш, которое когда-либо наблюдал на войне. По узкой тропинке тяжело ступала большая крестьянская лошадь. На ней восседал американский парашютист. На голове у него красовалась высокая шелковая шляпа, винтовка висела за спиной, а лицо сияло самым безоблачным счастьем. Я вышел из укрытия. Увидев две звезды на моих плечах, солдат чуть не свалился с лошади. Он не знал, то ли отдавать честь, приложив руку к этой шляпе, то ли соскочить и взять на караул, то ли, черт возьми, сделать еще что-нибудь! С минуту он ерзал на спине-лошади, но затем, увидев, что я буквально умираю со смеху, уселся плотнее. Улыбаясь, он рассказал мне, что нашел эту лошадь в сарае, а шляпу — в фермерском доме. Этот случай показателен для американского солдата. Я уверен, что солдат любой другой армии не выкинул бы такого фокуса. Немецкий солдат, например, не сделал бы этого хотя бы потому, что ему грозил бы расстрел за неуважение к военной форме своей родины. Но этот человек был типичныйамериканский парашютист, сильный и смелый, готовый сокрушить все вокруг себя. Будь я немцем, при встрече с этим солдатом мне было бы не до смеху. Парашютист в шелковой шляпе мигом соскочил бы с лошади со сверкающим карабином в руках. Вскоре я нашёл командный пункт генерала Майли. У Бада было много забот. 513-й парашютный пехотный полк, которым командовал полковник Коутс — командир смелый и опытный, понес потери не только в воздухе, но я на земле. Один из его батальонов опустился прямо на огневые позиции немецкой артиллерии, и немцы с расстояния не больше ста метров открыли по нему ураганный огонь. Многие солдаты погибли, даже не успев снять свои парашюты. Стемнело, но мы все еще не получили никаких сведений от другой английской воздушно-десантной дивизии — 6-й дивизии генерала Болса. В полной темноте генерал Майли и я пробирались на виллисе по лесу. За нами на другом виллисе ехала охрана, вооруженная 12,7-мм пулеметом. Продвигаясь по лесной дороге, мы наткнулись на сгоревший огромный немецкий грузовик. Он загораживал дорогу, и нам пришлось сделать небольшой объезд через лес. Мы долго плутали, разыскивая командный пункт генерала Болса. Повсюду раздавались выстрелы. Тактическая обстановка по-прежнему оставалась совершенно не ясной, что было вполне естественно при высадке воздушного десанта. Мы не знали, где находятся наши войска, и совсем не представляли, где был противник. Поэтому вперед мы продвигались медленно и осторожно. Около И часов ночи мы, наконец, нашли командный пункт генерала Болса. По-видимому, он был очень рад видеть своего командира, корпуса и командира братской дивизии генерала Майли. Боле и Майли разложили карты, разобрались, насколько эго было возможно, в обстановке и согласовали планы дальнейших боевых действий, учитывая, что я помогу им всеми средствами, имеющимися в моем распоряжении. Расстались мы около полуночи. Ярко сиял месяц, освещая лес на сотню метров вглубь. Отовсюду доносилась стрельба из 12,7-мм пулеметов. Вскоре в лунном свете мы увидели неясные очертания сгоревшего грузовика. Когда мы подъехали к грузовику и стали, как и в первый раз, объезжать его, метрах в двадцати от нас внезапно появились какие-то люди. Оказывается, мы наткнулись на немецкий патруль. Я выскочил из виллиса и, не целясь, стал стрелять из своего Спрингфилда. Один из немцев вскрикнул и свалился на землю. Затем и немцы и мы залегли и открыли огонь. Раздавались проклятия на английском и немецком языках. Мы стреляли из всего нашего оружия. Молчал только пулемет. «Какого черта он не стреляет?» — удивлялся я. Как выяснилось позже, пулеметчики просто побоялись стрелять, потому что не могли отличить своих солдат от вражеских. Пожалуй, в той обстановке это было разумно. Не целясь, так как расстояние было слишком невелико, я выпустил все пять патронов из своего Спрингфилда. Вытаскивая обойму из подсумка, чтобы перезарядить винтовку, я опустился на землю и перевернулся на бок. Голова моя оказалась как раз у правого переднего колеса моего виллиса. Вдруг рядом со мной раздался взрыв, и я почувствовал, что мне обожгло плечо. Видимо, кто-то из немцев бросил гранату. Она взорвалась вероятно, всего в одном метре от моей головы. Благодарение богу, между мной и гранатой оказалось колесо машины, и лишь небольшой осколок ударил меня в плечо. Другим осколком пробило бензобак, и все горючее вылилось на землю. После взрыва гранаты неожиданно наступила полная, тишина. Я слышал даже, как дышали вокруг меня люди, но в кромешной тьме никто не решался стрелять, не зная где друзья, а где враги. Затем я уловил легкое движение справа за канавкой, совсем рядом с собой, и увидел в низком ивняке голову и плечи человека. Невозможно было разглядеть, наш это солдат или немец. На всякий случай я прицелился в него и крикнул: — Руки вверх, сукин сын! Немедленно последовал дружеский ответ в американском духе: — Заткнись, браток! — И я снял палец со спускового крючка. Никто больше не стрелял. Немцы исчезли за деревьями, и мы вернулись обратно, толкая перед собой наш искалеченный виллис. Этот незначительный случай характеризует одно обстоятельство, которое я считаю очень важным, а именно: правило парашютистов не открывать огонь, пока они точно не узнают, кто перед ними. Человек, находившийся в ивняке, легко мог убить меня, так же как и я его, если бы мы вовремя не опознали друг друга. Парашютист никогда не стреляет ради одного удовольствия нажать на спусковой крючок. В окружении он привык воевать в одиночку, не зная, где находятся его друзья, а тем более — враги. Поэтому он не спешит открывать огонь, он должен твердо знать, в кого стреляет. Это естественно, иначе парашютный батальон, сбрасываемый ночью, может сам себя уничтожить. На войне часто случается, что войска вступают в жаркий бой со своими же войсками. В такое положение нетрудно попасть, но я думаю, что подобных инцидентов среди парашютных подразделений происходит значительно меньше, чем в других частях сухопутных войск.ГЛАВА 14 ОЧИСТКА РУРСКОГО КОТЛА
Бой корпуса в районе Безеля был недолгим, но напряженным. К вечеру первого дня наступления мы взяли в плен четыре тысячи человек и захватили позиции немецкой артиллерии. Части наземных войск, быстро продвигаясь от реки, вошли в соприкосновение с парашютистами, сброшенными в глубине расположения противника. Мы находились в боях в течение шести дней, и все это время обе воздушно-десантные дивизии сражались плечом к плечу. На третий день наступления корпусу была придана 6-я английская гвардейская бронетанковая бригада. Солдаты 513-го парашютно-пехотного полка взобрались на английские танки, и наступление продолжалось б-я английская и 17-я американская воздушно-десантные дивизии, наступавшие слева в пешем строю, не отставали от них. Через пять дней после выброски десанта мы захватили два дефиле — у Хальтерна и Дюльмена. Через них в северо-восточном направлении проследовала 2-я бронетанковая дивизия, которая должка была окружить Рур. Одновременно 3-я бронетанковая дивизия совершила обходное движение на юг и восток — на соединение со 2-й бронетанковой дивизией, чтобы завершить окружение противника в знаменитом Рурском котле. На шестой день операции штаб корпуса был переброшен в тыл, а обе воздушно десантные дивизии продолжали выполнять свои задачи. Это была операция небольшого масштаба, но она дала возможность 2-й английской армии переправиться через Рейн, не останавливаясь, выйти к Балтийскому морю и соединиться с русскими. Таким образом, эта операция способствовала окончанию войны в Западной Европе. По прибытии в свой прежний тыловой район во Франции, вблизи Эперне, корпус получил новую задачу — очистить Рурский котел от немецких войск. Две мощные бронетанковые дивизии железными тисками уже охватили этот огромный промышленный район. Эту задачу предполагалось осуществить, наступая тремя клиньями: 18-й корпус с юга, 3-й корпус Ваи-Флита с востока и 9-я армия с севера. Мой корпус состоял тогда из четырех дивизий: 86-й, 8-й, 78-й и 97-й. Это была операция-мясорубка. Загнанные в ловушку, немцы были обречены на гибель, но продолжали драться с большим мастерством и упорством. Как всегда перед началом операции, я предварительно ознакомился С местностью. Пробыв у себя в штабе в Эперне всего несколько часов, я получил приказ немедленно явиться к командующему 1-й армией генералу Ходжесу, находившемуся далеко за Рейном. Я вылетел сначала на его тыловой командный пункт, но оказалось, что штаб уже переместился вперед. Вдвоем со своим адъютантом я пересел на чей-то виллис и отправился на поиски штаба. Девять часов колесили мы по долине Рейна, разыскивая Ходжеса. Наступила ночь, опустился густой туман, и шофер, пробираясь по лесу, то и дело чуть не задевал за наваленные на дороге деревья, пока, наконец, я не пересадил его назад я сам не взялся за руль. Кое-где на перекрестке вырисовывалась в тумане фигура военного полицейского, и тогда мы спрашивали дорогу. Полицейские извинялись: они даже отдаленно не представляли, где можно найти генерала Ходжеса. Наконец, около часу ночи с божьей помощью и благодаря нескольким счастливым случайностям я нашел командный пункт генерала Ходжеса, и он поставил передо мной задачу, о которой я уже говорил. В первые же дни стало совершенно ясно, что немцы уже не могут оказать сколько-нибудь значительного сопротивления. Менее чем в трех километрах впереди нас находился штаб фельдмаршала Модели — командующего немецкой группой армии «Б». Положение его было безнадежно, и я уверен, что такой опытный солдат, как Модель, отдавал себе отчет, что у него нет никаких шансов на благоприятный исход. Пожалуй, представилась возможность сласти тысячи драгоценных человеческих жизней. Я вызвал одного из своих личных адъютантов — капитана Брандштеттера, свободою говорившего по-немецки». дал ему указания и с белым флагом направил его к Моделю. Вторoe послание было очень несложным. Я предупреждал Модели, что он в безвыходном положении и что дальнейшее сопротивление вызовет совершенно бесполезное кровопролитие. Брандштеттер вернулся с одним из офицеров штаба Модели, передавшим нам ответ своего командующего. В ответе говорилось, что генерал не может принять предложение о сдаче, Он связан личной присягой Гитлеру сражаться до конца и считает оскорбительным мое предложение о сдаче. Я решил сделать еще одну попытку и написал личное письмо фельдмаршалу Моделю. Полагаю, что отрывок из этого письма было бы интересно привести здесь. Оно датировано 15 апреля 1945 года.«В военной истории не было более благородной натуры, более замечательного полководца, человека, более преданного интересам своего государства, чем генерал американской армии Роберт Ли. Восемьдесят лег назад, в этот же самый месяц, его войска понесли серьезные потери, лишились средств для успешной борьбы и оказались в окружения превосходящих сил противника. И тогда Ли выбрал почетную капитуляцию. Теперь такой же выбор стоит перед Вами. Во имя чести солдата, во имя сохранения славного имени немецкого офицерского корпуса, для спасения будущего Вашей родины — сложите оружие, жизни немцев, которые Вы этим сохраните, необходимы для восстановления Вашим народом принадлежащего ему в мире места. Германские города, которые Вы сохраните, необходимы для благосостояния Вашего народа».Брандштеттер доставил это письмо и вернулся вместе с начальником штаба Модели. Модель снова решительно отказался рассматривать какие-либо предложения. Больше я уже ничего нс мог предпринять. С этого момента ответственность за кровопролитие падала на Модели. Начальник его штаба оказался умнее. Я сказал ему, что он может вернуться к себе и пережить вместе с другими катастрофу, которая неизбежно совершится, или же остаться под нашей охраной как военнопленный. Он недолго раздумывал над моим предложением и остался у нас. Модель выбрал исход, соответствовавший его упрямому, ограниченному понятию о чести, — покончил жизнь самоубийством. Нам сообщили, что в Рурском котле примерно 150 тысяч немцев. Но союзные войска захватили в плен более 300 тысяч. Из этого числа 18-й корпус взял 160 тысяч пленных, в том числе 25 генералов. Мы захватили около 13 тысяч квадратных километро-в территории Германии, освободили из немецкого рабства свыше 200 тысяч «перемещенных» лиц, 5639 военнопленных союзных войск. Наше наступление началось 10 апреля. Впереди пехоты шла недавно приданная мне 13-я бронетанковая дивизия. Закончилось сражение днем 18 апреля, когда последнее сопротивление немцев в Рурском котле было подавлено. Я надеялся, что после этого мы получим короткую передышку. В течение трех месяцев корпус почти не выходил из боев — шестьдесят дней в Арденнах, неделя при форсировании 2-й армией Рейна, десять дней в Рурском котле. Корпусной командный пункт — это высокий штаб, и обычно он работает в достаточно удобных условиях. Но все это время мы передвигались так быстро и так часто перебрасывались с участка на участок, что моим кровом почти всегда оказывались неудобные, грязные помещения, Я спал в сараях, в заброшенных домах, а несколько ночей провел, завернувшись в свой спальный мешок. Теперь я мечтал хоть немного пожить в сухом, чистом, приличном помещении, чтобы отдохнуть перед новой большой дракой. Поэтому я послал Фейса на легком самолете найти нам дом где-нибудь в живописной Вестфалии, расположенной в южной части промышленного Рура. Он облетел всю эту красивую холмистую местность, покрытую лесами и пересеченную речушками, пока, наконец, не нашел идеальное местечко. Это был прекрасный дом относительно современной архитектуры, построенный около тридцати лет назад и меблированный вполне комфортабельно. Я въехал в него со своим штабом, и целых два дня мы блаженствовали в уютном, чистом помещении, среди живописных гор. Изящно отделанная столовая пропорциональных размеров была одной из самых красивых комнат, какие я когда-либо видел. Восхитительна была и библиотека, В первую же ночь я заметил там над диваном великолепный темно-красный бухарский ковер, подобного которому я никогда не видел. Помню, я тогда подумал, что этот ковер наверняка кого-нибудь совратит с пути истинного. Через сорок восемь часов после того как я въехал в этот чудесный дом, я получил приказ явиться к фельдмаршалу Монтгомери, находившемуся в 400 километрах от меня по направлению к Ютландскому полуострову. Это было самое утомительное путешествие из всех, какие я когда-либо совершал. Я пробыл в пути только 26 часов, но за это время проделал на виллисе 800 километров. Когда я вернулся, ковер уже исчез. Мы снова двинулись вперед, на этот раз к северу, чтобы прикрыть правый фланг 2-й английской армии, которая, продвигаясь к побережью Балтийского моря, должна была отрезать Ютландский полуостров. Теперь в моем подчинении находились: моя прежняя 8£-я и 6-я английская воздушно-десантные дивизии, которые в составе моего корпуса были сброшены при переправе через Рейн; 7-я бронетанковая дивизия генерала Хасбрука, сражавшаяся под моим командованием в Арденнах, и, наконец, 8-я американская пехотная дивизия генерала Мура, действовавшая со мною ранее, ко-гда мы занимались очисткой Рурского котла. Мне очень нс хотелось покидать свой комфортабельный приют в Вестфалии, но нужно было смотреть вперед и готовиться к новым операциям. Монтгомери я нашел в гуще леса. Обычно он оставлял свой главный командный пункт в распоряжении начальника штаба, а сам с небольшим числом офицеров устраивался на вынесенном вперед командном пункте, где без всякой помехи мог обдумывать свои планы. Я уже встречался с ним раньше: перед вторжением в Нормандию, а затем в Арденнах, когда мой корпус некоторое время был у него в подчинении. Поэтому Монтгомери знал меня достаточно хорошо. Очевидно, фельдмаршал вполне доверял мне, так как он дал мне такие указания, о каких мог только мечтать боевой командир. В общих чертах рассказав мне о моей задаче, Монтгомери затем сказал: — Немного дальше по дороге находится Демпси. Вы оба когда-то работали вместе. Отправляйтесь к нему и согласуйте все между собой. Потом возвращайтесь сюда, я устрою вас на ночевку. Встретившись со своим старым другом генералом Демпси, 2-ю армию которого я поддерживал при форсировании Рейна, я согласовал с ним штаны предстоящей операции. Мой корпус должен был прикрывать фланг армии Демпси, когда она будет наступать к Ютландскому полуострову. Я расстался с Демпси не без сожаления, так как полагал, что за сервированным им столом можно будет согреться после моего путешествия под дождем и снегом. Насколько мне было известно, Монтгомери — любитель чая и избегает алкоголя во всех его видах. К моему великому удивлению, когда я сел за стол у фельдмаршала Монтгомери в его небольшой полевой палатке, он спросил меня, не хочу ли я вина. Разумеется, я не отказался. Его предложение не означало, однако, что сам он нарушил зарок воздержания — от спиртных напитков — фельдмаршал не прикоснулся к вину. А вино было превосходное. Не мешкая, мы готовились к наступлению на север. Все чувствовали, что конец войны близок и паше наступление может оказаться последней боевой операцией в этой войне. Рано утром я сел на самолет с небольшой группой офицеров. Затем я пересел на виллис, чтобы изучить местность, по которой должен был наступать мой корпус. Мы были на южном берегу Эльбы. За рекой находились немцы, разбитые в тяжелых сражениях, но еще не оставившие мысль о сопротивлении. Во второй половине дня я спустился на берег реки осмотреть местность. Маскировался я не слишком тщательно, но огня на себя не привлек. По ту сторону широкой реки было все спокойно. В пустой ферме на берегу мы нашли громадную корзину со свежими яйцами. Я с опаской взял несколько яиц — с опаской потому, что недавно добродушные, но бережливые голландцы подняли скандал, обвиняя парашютистов 82-й дивизии в грабеже и насилии. Я расследовал этот случай и установил, что голландцы кипятились из-за сущей ерунды: голодные парашютисты забрали из небольшого курятника, принадлежавшего голландцам, цыплят и яйца. Парашютисты сообразили также, что бегущих немцев быстрее и легче преследовать на велосипедах, и поэтому реквизировали несколько велосипедов. Это послужило причиной громкого скандала, й я отнюдь не хотел раздувать нового пожара из-за каких-то яиц. Но я не пробовал свежих яиц с тех пор, как уехал из Англии, и считал их вполне законным трофеем войны. К тому же, если яйца хранить слишком долго, они портятся, и тогда ими можно разве что бросаться. И мы съели эти яйца с большим удовольствием. После разведки, во время которой мы «старались не привлекать внимания противника, я начал серьезно обдумывать положение Мне казалось, что здесь мы сможем сделать стремительный бросок и захватить за рекой плацдарм шириной около 400 метров до того, как немцы организуют сопротивление. В это время с нами еще не было боевых частей, но я знал, что один батальон 82-й дивизии генерала Гейвина должен подойти сюда с наступлением темноты. Мы дали бы ему отдохнуть до рассвета, а затем перебросили через реку на штурмовых десантных средствах. Так мы и сделали. Батальон беспрепятственно переправился через реку и тут же стал наводить понтонный мост, по которому должны были перейти остальные части. Мост нужно было построить как можно скорее, потому что один батальон нс мог бы долго удержаться за рекой, в случае если бы немцы энергично контр атаковали его. Наводили мост два необстрелянных саперных подразделения. Вероятно, одно из них участвовало с бою в первый раз. Начали саперы хорошо, но когда немцы с того берега открыли — по береговому плацдарму артиллерийский огонь, работа замедлилась. Начавшись с редких, случайных выстрелов, огонь становился все сильнее и сильнее. Тому, кто еще никогда не был под огнем, это нс могло понравиться. Саперы попрятались, и работа приостановилась. Это меня разочаровало. Я подошел к уже законченной части моста и обнаружил, что снаряды падали в реку и взрывались под водой — даже осколки нс долетали до берега. Грохот стоял страшный, но опасность оказалась ничтожной. Вернувшись назад, я позвал к себе командира саперного батальона и нескольких офицеров и серьезно поговорил с ними. — Несправедливо, что саперы прячутся от опасности, которой подвергаются пехотинцы, — сказал я им. — Подумайте, сколько пехотинцев будет здесь убито, если мы не закончим мост. Вот что, вы-водите-ка своих ребят из-под деревьев, вытаскивайте их из канав и продолжайте работу. Нужно немедленно навести мост. И что же? Это оказало действие. Саперные офицеры быстро собрали своих людей, и мост длиной в 360 метров был построен за 15 часов. Такой отличной работы под огнем я еще никогда не видел. По первоначальному распоряжению, мой корпус должен был переправляться севернее, в полосе наступления английских войск, а после переправы выдвинуться в отведенный ему район и начать наступление оттуда. Теперь, когда у нас был свой мост, я уже не видел в этом смысла и в вежливом письме командиру 8-го корпуса генералу Баркеру сообщил, что мы будем переправляться по своему мосту и не станем беспокоить его. Здесь у нас произошел один комичный случай. 6-я английская воздушно-десантная дивизия, входившая в состав моего корпуса, все-таки переправилась в английской зоне боевых действий. Командир английского корпуса установил очередность переправы по своему мосту. Сначала он пропускал танки, а так как он недолюбливал воздушно-десантные части, то запретил им приближаться к береговому плацдарму, прежде чем не перейдут танкисты. Это возмутило моих парашютистов, и несколько смышленых солдат пошли на хитрость. Солдаты воздушно-десантных частей носили красные береты с черной полосой, а танкисты — черные береты. Десантники вывернули свои береты наизнанку и, замаскировавшись под танкистов, переправились под носом у постов военной, полиции. Так они перешли на южный берег, где и присоединились к нам. Это было ловко сделано. Корпус — крупное соединение. Вместе со всеми частями поддержки, приданными пехотным дивизиям, — танковыми, артиллерийскими, саперными и подразделениями связи — общая численность личного состава корпуса может достигать 150 тысяч человек, и передвигать ИХ не так просто, как фигуры на шахматной доске. В этой операции воздушно-десантные части 18-корпуса установили, вероятно, рекорды по быстроте передвижения. Менее чем за неделю мы сделали на грузовых машинах и виллисах около 500 километров из Рурского бассейна к южному берегу Эльбы и переправились через эту широкую, полноводную реку. На протяжении почти 100 километров мы наступали на дезорганизованные немецкие войска, идя на соединение с русскими, и выполнили это ма 48 часов раньше, чем было намечено планом. По-моему, никогда в военных действиях фактор времени нс использовался так эффективно и никогда еще части американской и английской армий не действовали так согласованно. Примером этого тесного взаимодействия может служить следующий факт. В самом начале операции меня посетил генерал Демпси, который, как и я, отлично понимал, что наш удар должен сокрушить немцев, находящихся между нашими армиями и войсками русских. Для престижа Британской империи очень важно, сказал он мне, чтобы по моему плану наступления 6-я английская воздушно-десантная дивизия, входившая в мой корпус, первой встретилась с русскими войсками. Я всегда испытывал глубокое уважение к Демпси — великолепному солдату, под руководством которого я когда-то служил. Но это требование сорвало бы мои планы наступления. Я уже наметил выбросить вперед 7-ю бронетанковую дивизию генерала Хасбрука. На юге с такой же быстротой должна была двигаться 82-я дизнзия, которая уже привыкла к стремительным переброскам. Позволить 6-й воздушно-десантной дивизии первой установить контакт с русскими означало бы, что ей придется перерезать по диагонали полосу наступления 7-й бронетанковой дивизии, а это могло бы вызвать невероятную путаницу на дорогах. Все это я объяснил Демпси, и он согласился со мной. Но возвратившись к себе в корпус, я снова начал продумывать этот вопрос. Я вспомнил, в каких тяжелых боях участвовали англичане, вспомнил катастрофу в Дюнкерке, спокойное мужество английского народа во время бомбардировок немецкой авиации. И я пересмотрел свой план наступления, разрешив командиру 6-й английской воздушно десантной дивизии генералу Болсу действовать более свободно. С изумительной быстротой англичане продвинулись вперед и соединились с русскими всего через час после того, как 82-я дивизия встретила передовые подразделения красных. Вероятно, Демпси высоко оценил наш поступок. Вскоре я получил от него любезное письмо, в котором он горячо благодарил меня. Я хорошо помню одну очень тонко составленную директиву англичан, которая устанавливала правила отношения английских солдат к русским. С нашими русскими союзниками следует обращаться учтиво, гласила эта директива, но не допускать чрезмерных излияний дружбы. Такое отношение англичан, указывалось далее, русские восприняли бы, как свидетельство военного превосходства советских солдат над англичанами, но это не оскорбляло бы достоинства англичан, так как в то время пи американские, ни английские солдаты не имели основания считать себя хуже каких-либо солдат в мире. Достижениями корпуса на этом пути к победе гордится каждый из нас, участвовавший в наступлении. Мы прошли почти 100 километров в глубь Германии, захватив свыше 3000 квадратных километров ее территории. Мы взяли 359 790 пленных, в том числе 50 германских генералов, уничтожили и захватили громадное количество танков, орудий и самого различного военного имущества. Мы прошли на 50 километров восточнее той линии, которая была предварительно намечена для встречи союзных войск с русскими. Затем по приказу Монтгомери я крепко зацепился за эту «Висмарскую подушку», так как она могла быть использована для переговоров. Мы взяли ее силой оружия, но уступили позднее русским. Дипломаты и политики решили отнять ее у солдат. Вероятно, для это-го были веские основания, но я очень сожалел, что нам пришлось расстаться с живописным Мекленбургом. Солдату всегда обидно отдавать землю, которую он завоевал, хотя бы даже союзникам. Мы встретились с русскими на берегу Балтийского моря 2 мая. Днем позже я впервые у-видел русского генерала. Интересно отметить, что, нанося официальный визит своему союзнику, он прибыл в сопровождении взвода личной охраны, вооруженной автоматами. Штаб генерала Гейвина, где состоялась эта встреча, находился в громадном дворце, совершенно нетронутом войной. Странно было видеть, как вооруженные русские, подозрительно оглядываясь, ходят по огромным залам, где герцоги Мекленбург-Шверинские когда-то устраивали грандиозные балы и празднества. Пять дней спустя война в Европе закончилась, кровопролитие прекратилось. Зверь, который заставил пролить столько крови и слез и восстановил против себя весь мир, лежал, наконец, поверженный в прах.
ГЛАВА 15 ВСТРЕЧА С РУССКИМИ
Мы видели немецкого солдата в бою и, несмотря на все презрение к вдохновляющей его идеологии, уважали его как солдата. После окончания войны нам удалось разобраться в мыслях и чувствах немецкого населения, и мы не могли не испытать чувства ужаса и отвращения к тем страшным злодеяниям, которые безропотно терпели и прощали эти люди. Мой штаб расположился в небольшом городке Гагенау, земля Мекленбург. Там был концентрационный лагерь, конечно, уступавший Дахау и Бухеивальду по размерам, но не менее страшный. Об ужасах всех этих лагерей сказано достаточно много, и мне нет надобности повторять, что мы увидели там. Но мне хочется сказать, что к подобным зрелищам солдата не могут подготовить никакие сцены смерти на поле боя. Никто не мог бы смотреть на штабеля страшных трупов и на ряды живых скелетов без глубочайшего сострадания и отчаяния — сострадания к жертвам и отчаяния, что люди, сотворенные по образу и подобию божию, причинили столько зла своим собратьям. Через два дня после окончания войны в Европе мы собрали всех представителей местных властей и всех жителей Гагенау, которых нам удалось разыскать, и повели их туда, где лежали тела двухсот несчастных, подготовленные нами к подобающим похоронам. Когда немцы пришли на кладбище, мы провели их вдоль могил, чтобы они сами могли посмотреть на дело рук своих. Затем мой начальник гражданской администрации полковник Гарри Кейн, впоследствии сенатор от штата Вашингтон, обратился к немецкому населению с речью. Из всех речей, которые мне довелось когда-либо слышать, его речь, по-моему, была самой сильной, и я хотел бы воспроизвести здесь отрывки из того, что он сказал флегматичным, равнодушным немцам, стоявшим у могил убитых ими голландцев, поляков, чехов, бельгийцев и французов. Здесь лежат трупы людей, замученных, заморенных голодом и, наконец, убитых для того, чтобы удовлетворить дьявольскую жажду вашей военной машины. Когда люди больше не хотели или не могли ни работать, ни сопротивляться, ни жить, их либо мучили до смерти, либо обрекали на медленную смерть. Мы содрогаемся при мысли, что ваше руководство могло запятнать себя такими преступлениями. Цивилизованный мир потрясен столь низким падением части человеческого общества. Цивилизованный мир не может поверить, что вес, что сейчас наполняет наши сердца ужасом, было делом рук только небольшой кучки немецких бандитов, маньяков и фанатиков. Цивилизованный мир не может не считать немецкий народ ответственным за то, что произошло в его стране. Время покажет, насколько немецкий народ осознал всю чудовищность своих преступлений» всю огромную ответственность, которая лежит на Германии за причиненный ею ущерб. Каким бы ни было поведение немцев в будущем, им вряд ли удастся изгладить из памяти людей воспоминания о содеянном. Если у немецкой нации есть совесть, пусть она заговорит сейчас, чтобы повторение подобных злодеяний стало невозможным. Если у немецкой нации нет совести. — она обречена, ей не на что надеяться. По воле божьей мы хороним этих людей, и над ними сейчас произносятся слова протестантской, католической и еврейской молитв. Поело смерти союзники воздают им то, что требует порядочность и гуманность, то, в чем при жизни им было отказано немцами. Слушая эти слова, давайте все — и союзники, и немцы — помолимся, чтобы Германия вновь обрела совесть, без которой она не сможет жить. Сейчас, много лет спустя, мы все еще изыскиваем способы, которые бы дали возможность объединенной Германии занять свое место среди уважаемых народов мира. Эта задача, безусловно, стала еще труднее из-за непримиримости русских.[26] Свою подозрительность, упрямство и грубость во взаимоотношениях с нами русские проявили почти с самого начала. После окончания войны командиры союзных и русских войск наносили друг другу обычные в таких случаях визиты вежливости. По принятой у русских организации их так называемый корпус по своим размерам соответствовал скорее одной нашей дивизии. Поэтому в полосе одного моего корпуса находилось целых три русских корпуса, и мне пришлось принимать у себя трех русских командиров и делать им ответные визиты. Один из них, Смирнов, был невысокий, коренастый мужчина. Он привел с собой офицера — неуклюжего верзилу саженного роста и громадных размеров в ширину. Мне показалось, что этого человека привезли на прием с единственной целью — запугать меня. Он ни разу не улыбнулся, никому не пожал руки и, стоя рядом со своим командиром, бросал на меня хмурые взгляды. По внешности и комплекции он был самым грозным существом, которое я когда-либо видел. Я не мог не подумать, что он представлял бы собой отличную мишень для моего Спрингфилда, но, разумеется, я постарался скрыть свои чувства. Сам Смирнов был гораздо приятнее своего спутника. Во время нашей первой встречи его явно мучила боль в руке, которую он повредил при аварии автомобиля. Я заметил это и любезно предложил ему показать руку нашему корпусному хирургу. Хирург дал ему что-то для облегчения боли и предложил взять с собой какие-то болеутоляющие таблетки. Поэтому при нашей встрече он был настроен очень сердечно и прибыл без своего грозного товарища, которого я с тех пор ни разу больше не видел. Русские предпринимали весьма грубые попытки перехитрить американцев, застигнуть их врасплох. Когда мы у них обедали, я заметил, что Смирнов произносит тост, выпивает со мной рюмку водки, а затем, отходя в сторону, подставляет мне другого офицера, чтобы он тоже выпил со мной. Сам Смирнов пил далеко не после каждого тоста. Я взял его под руку и сказал через переводчика: — Ладно, если уж пить, так пить вместе, без всяких хитростей. После этого каждый раз, когда произносили тост, я смотрел ему в глаза, и он вынужден был пить. Так что к концу вечера мы оба были одинаково хороши. Затем мы дали обед в честь Смирнова и его офицеров, обед, лучше которого трудно себе представить. Я послал свою личную охрану в один из замечательных Мекленбургских заповедников, где охота была запрещена уже несколько столетий. Солдаты возвратились с оленем, гусями, утками и рыбой, и обед получился на славу. Водки у нас не было. Подавалось бурбонское виски, которое немного крепче водки, и было любопытно наблюдать, как русские обращались с этим напитком. Сначала они отнеслись к нему с подозрением, как и к нам самим, но мы не старались перехитрить их и не навязывали им тостов, как это делали они. В конце вечера мы показали русским несколько военных фильмов о боевых действиях воздушно-десантных войск, и это произвело на них, по-видимому, глубокое впечатление. Впоследствии я даже слышал, будто один молодой русский офицер выпрыгнул из окна третьего этажа, желая доказать, что русские крепки и не нуждаются ни в каких парашютах. Мы установили с русскими осторожные, но весьма приятные официальные и личные взаимоотношения. Мне без труда удалось договориться с ними относительно всех деталей военного характера. Мы определили буферную зону, порядок в которой поддерживали обе стороны (занимать ее не могла ни одна из них), и все у нас шло гладко. Трения начались позже, когда на смену боевым командирам пришли политические комиссары. Но к тому времени я уже возвратился в штаб верховного главнокомандующего. Там я попросил генерала Эйзенхауэра отпустить меня на пять дней домой, и он любезно удовлетворил мою просьбу. Когда мой личный пилот Биль Вильямс, чудесный парень из Хидсборо, штат Техас, узнал, что я отправляюсь в Соединенные Штаты, он не захотел и слышать о том, чтобы я летел на одном из наших больших четырехмоторных самолетов. В самолете С-47, которым я часто пользовался во время войны, он установил несколько запасных баков, и мы полетели на нем. В Европу я собрался вернуться скоро, так как до меня дошел слух, что меня хотят назначить комендантом американского сектора Берлина, Этого назначения я ожидал без особого энтузиазма. Но когда я приехал в Вашингтон и явился засвидетельствовать своё почтение генералу Маршаллу, он предложил мне более приятное и, с моей точки зрения, более интересное назначение. Мы тогда собирали силы для нашей последней крупной кампании на Японских островах, и, как сказал Маршалл, мой корпус в числе пяти других перебрасывался в район Тихого океана. Когда штаб корпуса прибыл в Бостон, я встретил там офицеров, и мы выехали в лагерь Кемпбелл, штат Кентукки. Наконец, был получен приказ, и мы отправились на запад навстречу новой войне против нового и не менее жестокого противника. Мой самолет находился над Сан-Франциско, когда по радио было получено сообщение о капитуляции Японии. Я послал пилоту записку, предлагая ему развернуться и лететь назад, домой. Он вежливо отказался, и я не возражал. Война окончилась. На земле, наконец, установился мир. Я уселся поудобнее и заснул.ГЛАВА 16 ТИХИЙ ОКЕАН И СНОВА ИТАЛИЯ
Прибыв на Тихоокеанский театр военных действий, я устроил себе нечто вроде туристской поездки, посетив места знаменитых битв, особенно тех, в которых принимали участие воздушно-десантные войска. В Маниле я сначала представился генералу Макартуру, случайно встретив его в зале, когда я уже направлялся к нему в кабинет. Он с искренней теплотой и сердечностью приветствовал меня, даже назвал по имени. Мы очень мило побеседовали, вспомнив те дни, когда я возглавлял кафедру физической подготовки в Уэст-Пойпте, а он был начальником этого училища. Он выглядел таким же молодым и энергичным, как и десять лет назад. Долгие годы войны, по-видимому, совсем не отразились на нем. Положив руку мне из плечо, он улыбнулся, затем извинился и быстро побежал по лестнице в свой кабинет, чтобы заняться разработкой многочисленных деталей предстоящей оккупации Японии. Позднее, во время затянувшегося завтрака, он задал мне тысячу вопросов о войне в Европе. Когда я высказал мысль, что после окончания войны на Тихом океане мне со своим корпусом можно отправляться домой, Макартур не согласился со мной. Оккупация Японии, по его мнению, могла вызвать немало трудностей, и моему корпусу нужно было быть готовым к любым неожиданностям. Генерал поручил мне командовать войсками в районе Лусона. Это было не такое уж сложное дело, и у меня оставалась масса свободного времени, которое я использовал для встречи с товарищами, сражавшимися здесь, когда я был в Европе. Мне было очень приятно снова поездить по знакомым местам, но большинство этих мест, особенно г. Манила, подверглись во время войны таким разрушениям, что я с трудом ориентировался. Побывал я и на острове Коррегидор, где в последние дни войны совершил свою блестящую выброску 503-й парашютный полк. В этот район меня влекли, во-первых, причины личного порядка: 11-й воздушно-десантной дивизией, в состав которой входил 503-й полк, командовал мой старый друг, бывший начальник артиллерии 82-й дивизии Джо Суинг, совершивший в Форт-Бениинге свой первый прыжок вместе со мной. Во-вторых, меня обуревало чисто профессиональное любопытство. Из всех случаев выброски воздушных десантов американскими войсками эта выброска была, пожалуй, самой беспорядочной, а с технической точки зрений наиболее трудной. Скала возвышается над Манильским заливом примерно на 180 метров, а выброска производилась в феврале, когда там дуют особенно сильные ветры. Участок, на который выбрасывался десант, был небольшой, а местность сильно пересечена и буквально кишела японцами. В таких условиях трудно совершить даже учебный прыжок. Как мне сказали, нескольких парашютистов снесло со 180-метрового утеса в Южно-Китайское море. Обойдя изрытую снарядами площадку на скале, я направился вниз к входу в тоннель Малинта. Японцы превратили тоннель в свой последний оплот на Коррегидоре. Их убивали там, как крыс, и даже сейчас, через несколько месяцев после окончания боев, из тоннеля шел удушливый запах. Я посетил горный район, где тяжелые бои пришлось вести 38-й американской дивизии, В этом бою дивизией командовал генерал Фред Ирвинг, который в Уэст-Пойнте учился со мной в одном классе. Он показал мне местность и описал ход боевых действий. Свой виллис мы остановили прямо на грязной узкой дороге, «Фред показывал мне, где происходили бои. Вдруг в каких-нибудь пятнадцати метрах от нас из окопа выскочили два японских солдата и бросились удирать, стремясь укрыться в высокой, более двух метров, траве. Я направил вдогонку за ними солдата, и он без труда настиг японцев. Это были самые изнуренные существа, каких только можно себе представить. Бои здесь закончились по меньшей мере две недели назад, и с тех пор у этих японцев, очевидно, не было во рту ни крошки. Фред пошутил, заметив, что не успел я приехать из Европы, как собственноручно захватил в плен пару японских солдат. На самом деле я их вовсе не захватывал: сержант выловил их, как кроликов, и доставил к машине. Японцы, к нашему счастью, были безоружны. Подготовка официального акта капитуляции подходила к концу, и мне было совершенно нечего делать. Меня пригласили в Токио присутствовать на церемонии подписания акта о капитуляции на борту линкора «Миссури». Мне очень xoтелось поехать туда, чтобы быть очевидцем этого исторического события. Однако места на «Миссури» было очень мало, и на церемонию не могли попасть сотни офицеров даже из числа тех, кто сражался на Тихом океане в течение всей войны. Считая, что любой из них больше меня заслужил право присутствовать на церемонии, я отклонил приглашение. Поскольку в тот период у меня не было никаких дел, требовавших внимания генерал-лейтенанта, я попросил у генерала Макартура отпуск. Отпуск был разрешен, а\ я отправился на аэродром в Маниле, чтобы каким-нибудь самолетом вылететь в США. Однако получить билет на самолет оказалось очень трудно, так как желающих лететь в США было больше, чем мест. Эту линию обслуживали некомфортабельные, с неудобными ковшеобразными сиденьями самолеты, и меня не прельщала перспектива утомительного перелета на такой машине через весь Тихий океан. Однако больше лететь было не на чем, и я, наконец, получил место на старом, потрепанном бомбардировщике В-24. Уже сев в самолет, я разговорился с членами экипажа и узнал, что у них нет никаких спасательных средств, даже обыкновенной надувной резиновой лодки. И я вежливо распрощался с ними, решив лучше подождать. Затем мне предложили место на старой развалине С-54, направлявшейся в США для ремонта после тяжелой службы в районе Китая и Бирмы. Пилот жаловался, что и моторы никуда не годятся, и радиосвязь ненадежна, однако рассчитывал благополучно доставить старушку до места. Что же, и на этот раз я решил не спешить. Поблагодарив пилота и забрав свой дорожный мешок, я слез с самолета. В конце концов лететь мне пришлось все-таки на одном из стареньких бомбардировщиков типа 8-24, до отказа набитом людьми. До Гавайских островов мы добрались благополучно, но были совершенно измотаны. В Гонолулу вслед за нами приземлился самолет, на котором прилетели шесть или семь генералов, освобожденных из японского плена, и я обедал вместе с ними. Некоторых из них я знал еще до войны и, глядя то на того, то на другого, удивлялся, насколько по-разному отразилось на характере каждого длительное заключение. Некоторые почти совсем не изменились. Они, как и прежде, смеялись, шутили, рассказывали забавные истории. Человека два выглядели совершенно по-иному: они сидели молча, не произнося почти ни слова. Внешне многие из жизнерадостных выглядели хуже, чем угрюмые, страдавшие духовно. Помню, я вновь почувствовал глубокую благодарность к провидению, которое много лет назад побудило меня отказаться от должности командира полкана Филиппинах. Если бы тогда я принял полк, то меня уже не было бы в живых или, в лучшем случае, я находился бы в числе этих изможденных, больных людей. Приехав в Вашингтон, я зашел к генералу Маршаллу, После первых же слов он задал мне вопрос, поразивший меня как гром. — Вы не хотели бы стать послом? — спросил он. Я ответил, что мне никогда не приходилось задумываться над этим, но что само предложение заинтересовало меня. Тогда Маршалл объяснил, что правительство намерено назначить на ряд важных дипломатических постов в различных странах некоторых крупных военачальников. Меня он собирался послать в Аргентину. Он послал меня к Дину Ачесону переговорить с ним самим и кое с кем из его помощников, в том числе со Спруиллом Браденом, ведавшим латиноамериканскими странами. Беседовали мы очень долго, я, помню, я особенно коснулся вопроса обоплате: мне было известно о громадных расходах, связанных с обязанностями посла, и армейского денежного содержания не хватило бы. Ачесон прекрасно это понимал и заверил меня, что из различных фондов я буду дополнительно получать около сорока тысяч долларов в год. Мне, солдату, такая сумма показалась громадной, и, таким образом, эта сторона вопроса была решена. Затем нас принял президент Трумэн, которому я откровенно высказал свое мнение. — Я не хочу, чтобы меня принимали за кого-то другого, — сказал я. — Я только солдат и нс собираюсь выдавать себя за дипломата. Президент рассмеялся. — Не могу себе представить, генерал, — возразил он, — чтобы вы заработали три генеральские звезды, не обладая хоть в какой-то мере дипломатическими способностями. А нам как раз и нужен здравомыслящий человек. Когда же дело дойдет до различных тонкостей; например, до экономики и других подобных вещей, вам помогут советники. А хороших советников, надеюсь, вы подобрать сумеете. Разговаривая с Ачесоном и Браденом, я обнаружил, что их взгляды на характер дипломатических отношений с Аргентиной диаметрально противоположны моим собственным, и поэтому червь сомнения упорно точил меня. Я считал, что в латиноамериканских странах, правительства которых находились под «ильным влиянием военных, нам необходимо было поддерживать самую тесную связь с их войсками, флотом и авиацией. Нам следовало обеспечить их необходимой боевой техникой, направлять к ним свой личный состав, который учил бы их применению этой техники в бою и руководил бы боевой подготовкой их войск. Но нам нужно было всячески избегать вмешательства во внутренние дела латиноамериканских стран, так как это неизбежно привело бы к ухудшению наших взаимоотношений с ними. Больше того, они могли бы попасть под влияние некоторых других государств, возможно, наших вероятных противников, подобно тому как до войны Аргентина пошла на сближение с Германией, занимавшейся обучением ее войск. Однако деятели государственного департамента, разбиравшиеся в таких вопросах лучше меня, думали иначе. По их словам, подобная политика привела бы к укреплению власти диктаторов, предоставив им хорошо обученные войска для нападения на соседние государства. Приятный и непринужденный разговор с Трумэном, несмотря на все его ободряющие замечания, обеспокоил меня. Я начал бояться, не зашел ли я слишком далеко, не связал ли себя обещаниями. После бессонной ночи, проведенной в размышлениях над этим вопросом, я снова направился к человеку, мнение которого для меня было превыше всего, — к генералу Маршаллу. Я попросил его откровенно выразить свое мнение. Желает ли он, чтобы я пошел на подобную работу? Если да, то я немедленно дам свое согласие, несмотря на вес дурные предчувствия. Если же я вправе принять решение сам, то я отклоню это предложение. Генерал посоветовал мне действовать по собственному усмотрению. Итак, я мог решать сам. Послом я так и не стал, но считаю, что поступил совершенно правильно. В то время я наверняка разошелся бы во мнениях с рядом руководящих деятелей государственного департамента, поскольку по аргентинскому вопросу, как я уже отмечал, их точка зрения была диаметрально противоположна моей. Действуя по их указаниям, я не смог бы добиться решения такой неотложной проблемы, как улучшение отношений между США и Аргентиной, хотя в то время я считал эту задачу выполнимой. Если бы я стал послом в Аргентине, вся моя последующая карьера сложилась бы совсем по-иному. Отказавшись от назначения, я несколько дней был свободен, пока, наконец, генерал Маршалл, всегда вдумчивый и внимательный, не вызвал меня к себе. — Итак, вы отказались, — сказал он. — Ну что ж, я предложу вам другую должность. Хотите снова вернуться в Европу и командовать войсками на Средиземноморском театре военных действий? — О, сэр, эту должность я принимаю без всяких колебаний, — ответил я, — так как она связана, с командованием войсками. Лучшего назначения мне не нужно. В Италию я летел со всеми удобствами, один, на недавно переоборудованном самолете В-17, заказанном моим предшественником генералом Мак-Норпи для своего штаба. Летели мы по южному маршруту через Бермудские и Азорские острова, затем через Касабланку. Лишь приземлившись на конечном пункте, я узнал, что мы причинили немало беспокойства обслуживающему персоналу на земле во время перелета по одному из участков нашего маршрута. У нас вышла из строя радиостанция, и мы не могли сообщать о ходе нашего перелета. Поэтому нас начали было считать без вести пропавшими и собирались послать самолеты на розыск. Штаб находился в Казерте, севернее Неаполя. Он расположился здесь вскоре после того, как моя 82-я воздушно-десантная дивизия заняла этот тихий городок. Верховным главнокомандующим союзными силами на Средиземном море был английский генерал сэр Вильям Морган, и я стал не только командующим американскими войсками на Средиземноморском театре, но я его заместителем. Это было очень приятно. Вскоре я полюбил Вильяма Моргана, и между нами завязались тесные дружеские отношения. Вскоре мне пришлось заняться неблагодарным делом — сокращением наших грандиозных вооруженных сил. В Соединенных Штатах все настойчивее стало звучать требование «вернуть ребят на родину», и мы, не долго думая, приступили к безрассудной демобилизации одной из величайших армий мира — американской армии, сделавшей все для того, чтобы поставить на колени немецкую, итальянскую и японскую армии. За эту позорную демобилизацию нам пришлось расплачиваться дорогой ценой в послевоенные годы, и последствия такого необдуманного поступка еще долго будут сказываться. Право на демобилизацию определялось, конечно, по количеству очков. Если у военнослужащего набиралось достаточно много очков — за службу за океаном, за участие в боях, за награды, за число иждивенцев, — он подлежал отправке на родину на основании прямого приказа из Вашингтона. Как бы остро ни нуждалась в таком — военнослужащем его часть, командир вынужден был освобождать его от должности и направлять домой. Одним из результатов подобной демобилизации оказалась утрата различного имущества па целые сотни миллионов долларов просто из-за отсутствия личного состава для охраны. Для обнищавших итальянцев любой предмет представлял определенную ценность, и бороться с воровством было невозможно. Итальянцы воровали даже мешочки с пороховыми зарядами для крупнокалиберных артиллерийских систем, высыпали из них порох, а из шелковой ткани шили рубашки. Главной моей задачей в то время было не только охранять государственное имущество, по и заботиться о поддержании дисциплины и боевого духа, которые с каждым днем падали все ниже и ниже после ухода из армии костяка личного состава. Командовать людьми стало очень тяжело. Домой уезжали закаленные в боях солдаты, а на смену им прибывали немногочисленные пополнения, состоявшие из людей совсем иного склада. Воевать они начали поздно. «Очков» у них не было, и за океан их отправили дослуживать свой срок. Им тоже хотелось поскорей сбросить с себя военную форму и вернуться к гражданской жизни. Поэтому служба их мало интересовала. Во время инспекторских смотров я обнаружил, что новые командиры сделали жизнь солдат невыносимой: повсюду грязь, питание организовано плохо, мыться негде, — словом, полное пренебрежение к тем нормам солдатской жизни, которыми всегда гордилась американская армия. Целыми днями я разъезжал по Италии, посещая различные части, подстегивая командиров, снимая неспособных и заменяя их такими, которые могли бы взять личный состав в руки и снова навести порядок в частях. Много хлопот доставили мне медицинские сестры. В госпиталях, обслуживавших войска на подчиненном мне театре, их насчитывалось человек 320 и все они были нужны на работе. Однако по очкам они тоже подлежали отправке на родину, так как большинство из них честно служило в военные годы. Безусловно, нельзя было разрешить им сразу же бросить работу, и я своей властью, на собственный страх и риск, отказался отпустить их до прибытия замены. Хорошо понимая всю несправедливость этого решения, я обратился за помощью к своему старому другу главному хирургу армии США генерал-майору Норману Кирку, и он обещал как можно скорее прислать замену медицинским сестрам. Я надеялся, что если все пойдет так, как я рассчитывал, новые сестры прибудут в начале декабря, а сестры, подлежащие отправке в Штаты, успеют попасть домой к рождеству. Мне очень хотелось устроить вое именно так, но вначале это казалось почти невозможным: не было кораблей. К счастью, военно-морскими силами на моем театре командовал превосходный человек вице-адмирал Глас-форд, а в Неаполе как раз стоял авианосец, командир которого — ныне контр-адмирал Пири — тоже оказался любезнейшим человеком. Вдвоем они откопали в «Морском уставе» какой-то весьма туманный параграф, согласно которому — правда, при весьма произвольном его толковании — якобы не возбранялось перевозить женщин на боевых кораблях. После этого офицеры авианосца по рыцарски предоставили свои каюты девушкам. Все это потребовало немалых усилий, и, помню, однажды я даже возмутился. Авианосец стоял у причала в Неапольском порту, и после того как девушки поднялись на борт, я сам отправился туда. Вызвав старшую сестру, я попросил ее предупредить девушек, чтобы они должным образом оделись и дали мне возможность лично проверить, как они разместились. Когда мое распоряжение было исполнено, я вошел в одну из кают, которую заняли четыре или пять девушек. Я разъяснил им, что каюты предоставлены им исключительно благодаря любезности командира корабля Пири и что они несравненно лучше тех помещений, в которых приходилось размещаться мне, плавая на военных транспортах в бытность младшим офицером. По-моему, девушки успели вернуться домой к праздникам, так как авианосец прибыл в Норфолк дня за два — за три до рождества. Б той же Неапольской бухте мне пришлось рассердиться еще по одному поводу. Во время своей инспекционной поездки я увидел, что у знаменитого причала № I, построенного Муссолини, стоит один из наших крупнейших авианосцев, а вокруг него на якорях много других военных кораблей. Как раз против причала находился военный транспорт типа «Виктори», разгружавший боеприпасы, главным образом крупнокалиберные авиабомбы. Я разыскал начальника порта и приказал ему немедленно убрать отсюда корабль. Он сказал, что это невозможно, так как корабль не под парами. — Не под парами? — возмутился я. — Так вызовите буксиры и немедленно отбуксируйте его, а впредь корабли с боеприпасами сюда не ставьте! Если бы произошел взрыв, мы лишились бы и авианосца, и стоявших рядом кораблей, и сотен или даже тысяч людей. Иногда возникали различные проблемы политического характера. У англичан неважно шли дела в Греции, и кое-кто из их представителей неоднократно намекал мне, что правительство Великобритании было бы весьма признательно, если бы американцы ввели туда свои войска. В таких случаях я каждый раз давал совершенно ясно понять, что не собираюсь выступать за ввод американских войск в Грецию. Греческие острова были вне сферы моей компетенции, да и у меня самого было немало участков, вызывавших опасения. К их числу принадлежал Триест — самое беспокойное место, где политические страсти в любой момент могли перерасти в беспорядки. Там американским войскам нужен был командир, на которого я бы мог полностью положиться, — человек волевой, решительный, незаурядных способностей. Вместе с тем в случае внезапного обострения обстановки он должен был уметь оставаться невозмутимо спокойным. Мне рекомендовали ряд офицеров, но ни один из них, на мой взгляд, не удовлетворял этим требованиям. Наконец, я написал в военное министерство и заявил, что мне нужен лучший в американской армии командир дивизии. К письму я приложил список подходящих командиров, в самом начале которого значился генерал-майор Брайант Мур. В моем 18-м корпусе он командовал 8-й пехотной дивизией во время ликвидации рурской группировки немецких войск и последнего броска от Эльбы до Балтийского моря. Хорошо зная Мура, я считал, что по своему характеру он лучше всех остальных подходит для этой работы. Его направили ко мне, и с тех пор я уже не беспокоился о Триесте. Со всеми своими обязанностями Мур справлялся превосходно. Затем он стал начальником военного училища в Уэст-Пойнте, где работал очень хорошо. Впоследствии, когда мне потребовался опытный командир в Корее, я снова попросил прислать генерала Мура. Он принял 9-й корпус и со свойственным ему талантом командовал им, пока смерть внезапно не прервала его карьеру. Это случилось так. Мур полетел на вертолете в район Хан, чтобы лично проверить, как идут дела на переправе. Внезапно его машина врезалась в воздушный кабель, не замеченный пилотом. Вертолет свалился в ледяную воду, и хотя генералу Муру удалось выбраться невредимым, нервное потрясение и холод вызвали у него сердечный приступ. Через тридцать минут после выхода на берег он умер. Количество крупных военачальников, испытавших сердечные приступы вскоре после войны, свидетельствует о том, что военные годы незаметно, но серьезно у многих из нас подорвали здоровье. Помню, я был застигнут врасплох, когда этот зловещий невидимый убийца постучал ко мне в дверь. Я прибыл в Триест инспектировать гарнизон и провел ночь в старинном Мирамарском дворце, где размещался штаб английского командующего сэра Джона Хардинга. На другой день рано утром я поехал в бухту, где для меня уже приготовили катер. Когда я сошел, с причала на катер, у меня вдруг помутилось в глазах. Не помню, как я упал, но лежа на палубе катера, я еще был в сознании, хотя меня охватила страшная слабость. Затем все кануло во мрак, и очнулся я только в английском военном госпитале. Мне сказали, что у меня сердечный приступ и что из Неаполя ко мне вылетел доктор Дюпюи. Прибыл он на другой день. Сейчас этот чудесный человек — видный специалист по сердечным болезням в Новом Орлеане. Тщательно осмотрев меня и проведя множество анализов, он заявил, что дело действительно в сердце. — Вам остается только просить о переводе в США, — сказал он, — а затем уйти в отставку. — Ни в коем случае! — возразил я. — Даже на консультацию в США я проситься не буду — ведь это конец службе. Стоит только начать, а там уже ничего не задержать, ни, тем более, отвратить будет нельзя Нет, я останусь здесь и буду продолжать работать. Ему это не очень понравилось, но все же через несколько дней он позволил мне вернуться в Неаполь, и вскоре я опять почувствовал себя нормально. Но доктора не оставили меня в покое. Несмотря на тщательные исследования, в сердце ничего Подозрительного обнаружено нс было. По-моему, они так и не пришли к единодушному мнению относительно характера моей болезни, а в заключении было указано, что лопнул какой-то маленький сосудик и я временно потерял сознание. Случилось это осенью 1945 года, к с тех пор ничего подобного не повторялось, хотя работал я очень напряженно. Любопытно, как все-таки любят врачи толкать людей на путь, с которого пет возврата. Если &ь\ я послушался их и ушел в отставку десять лет назад, многое для меня оказалось бы упущенным: война в Корее, назначение главнокомандующим на Дальнем Востоке и в Европе, два года службы в качестве начальника штаба армии, то есть все самое интересное, хотя и наиболее трудное в моей служебной карьере. Я не хочу сказать, что все люди, страдающие от подобных недугов, должны поступать, как я. Но я не обратил внимания на сердечный приступ, — если, конечно, это действительно был сердечный приступ, — и ничего со мной не случилось. Иногда меня одолевали мысли о близкой смерти или инвалидности, и я начинал размышлять о том, как под неожиданными ударами судьбы человеческая жизнь вдруг обрывается или совершенно меняется. Во время службы на Средиземном море я услышал о трагической гибели генерала Паттона, машина которого столкнулась в Германии с грузовиком. Эта смерть потрясла меня. Многие считали Паттона противоречивым человеком, но я хорошо знал его, а зная Паттона, нельзя не восхищаться им. Это был выдающийся, одареннейший боевой командир, крупный военачальник. Находясь у него в подчинении, я питал к нему искреннее уважение, и известие о его смерти, тем более такой бессмысленной, глубоко опечалило меня. Жизнь человека дорога нс только для пего самого, но и для общества. Поэтому из всех задач, стоявших передо мной как командующим на Средиземноморском театре, самой трудной оказалась та, решение которой возлагало на меня ответственность за жизнь человека. Немецкий командир корпуса генерал-лейтенант Антон Достлер после войны был осужден военным трибуналом за незаконный расстрел военнопленных. Его приговорили к смертной казни. Дело это рассматривалось после моего прибытия и поступило ко мне на окончательное решение. Если бы я встретил генерала Достлер а в бою, я бы, не колеблясь, убил его, как и он меня. Но сейчас все обстояло иначе. Этот вопрос заслуживал глубочайшего внимания и тщательного изучения. Им я занимался в течение нескольких дней, а тем временем и сам генерал Достлер, и его адвокат донимали меня многочисленными апелляциями. Я решил, что приговор должен быть оставлен в силе и приведен в исполнение. За двадцать четыре часа до казни генерал. Достлер передал через меня апелляцию его святейшеству папе Пию XIT. Я послал апелляцию в Ватикан с офицером связи, приказав ему немедленно сообщить мне о ее вручении папе. За несколько часов до казни ответ папы римского был получен. Он выражал уверенность, что дело находится в надежных руках, и не желал в него вмешиваться. Генерал Достлер был расстрелян. 1 января 1946 года мне сообщили, что я назначен представителем генерала Эйзенхауэра (он был тогда начальником штаба армии) в Военно-штабном комитете Организации Объединенных Наций, который через месяц должен был собраться в Лондоне., Эго было весьма приятной неожиданностью, хотя у меня оставалось мало времени для передачи своих обязанностей генерал-лейтенанту Ли, назначенному на мое место. Несмотря на недостаток времени, я все же успел немного познакомиться с положением наших войск в Европе. После окончания войны в Европе я не смог побывать в Берлине и теперь по пути в Лондон сделал там остановку. Сутки, проведенные мною в Берлине в обществе нашего верховного комиссара генерала Клея и его советника старого, опытного дипломата Мерфи, были для меня очень поучительны. Затем я вылетел в Лондон, куда уже прибыл государственный секретарь Стеттиниус с американской делегацией. Со своими коллегами генералом ВВС Кенни и адмиралом Тернером я оказался в обществе таких выдающихся людей, как сенаторы Ванденберг и Коннели, Джон Фостер Даллес, Эдлай Стивенсон, г-жа Рузвельт и Ральф Банч, входившие в состав американской делегации. Я считал для себя большой честью работать вместе с такими высокопоставленными американцами и служить делу, ради которого была создана наша группа, — изыскивать способы сохранения мира с помощью силы. Я до сих пор помню, как собравшиеся на улицах люди приветствовали трех глав делегаций, прибывших на первое заседание в Лондоне. На лицах людей можно было прочесть горячую надежду, что уставшим от войны народам совещание укажет путь к сохранению мира.ГЛАВА 17 СОЛДАТЫ МИРА
О Военно-штабном комитете обычно говорилось, что о его работе известно очень мало, так как «он занимается совершенно секретной бездеятельностью». Такая оценка в основном правильна, однако прежде чем говорить о своей работе в комитете и анализировать причины всех постигших его неудач, мне хотелось бы сделать небольшое отступление и еще раз коснуться такого позорного факта, как роспуск американских вооруженных сил в первые послевоенные годы. В результате поголовной демобилизации мы лишились силы, которая подкрепила бы и сделала более веским наш голос на заседаниях Организации Объединенных Наций. В сентябре 1945 года военный министр США Г. Стимсон сделал следующее заявление:«Соединенные Штаты сейчас не только достигли вершины своей военной мощи, но и добились беспрецедентного влияния на все другие государства. Достигнув такого положения, мы должны быть уверены, что сохраним его и используем в борьбе за дело мира и справедливости во всем мире. Я считаю, что сохранение этого влияния зависит от двух факторов. Во-первых, от того, согласится ли наш народ на поддержание вооруженных сил, необходимых для сохранения руководящего положения США в нынешнем мире. Государственному департаменту будет все труднее и труднее говорить уверенным тоном на совещаниях с другими государствами, если наш народ и наше правительство при теперешнем шатком положении не пойдут на ряд неудобств, а может быть и жертв, чтобы сохранить свое руководство мировой политикой. Состояние наших вооруженных сил должно быть предметом постоянной заботы не только правительства, но и всего нашего народа. Нужно всегда иметь в виду, что, как бы нам это-го ни хотелось, нельзя создать никакой системы, не обеспечив силы, необходимой нам при существующей международной обстановке».Мы предпочли оставить без внимания слова этого мудрого государственного деятеля, прозорливость которого сослужила нам хорошую службу в военные годы. Мне никогда не забыть гнева и отвращения, охвативших меня, когда, прибыв в Лондон для-работы в Военно-штабном комитете, я впервые стал очевидцем постыдных поступков американских военнослужащих, которые прямо в военной форме своей страны собирались на площадях города и открыто протестовали против того, что их задерживают на военной службе и оставляют в Европе. У тысяч других преданных нашей армии людей, как и у меня, это вызвало горькое чувство стыда и досады. В войсках Средиземноморского театра военных действий вплоть до моего отъезда оттуда таких постыдных явлений не было, и, помшо, я еще подумал, что будь я командующим на этом театре, я бы немедленно положил конец подобным безобразиям. Так как я был уверен, что необходимо срочно принять какие-то меры, я сел и написал следующее письмо начальнику штаба армии генералу Эйзенхауэру: «Командуя войсками на Средиземноморском театре, я предвидел возможность такой проблемы и думал, как предотвратить ее возникновение у себя в войсках. Сейчас я стал очевидцем демонстраций в Лондоне. По-моему, проблема вышла из тех рамок, в пределах которых с ней может самостоятельно справиться командир. Мне эта проблема кажется настолько существенной, настолько жизненно важной, что я бы отнес ее к числу принципиальных военно-социологических проблем. Мне кажется целесообразным, чтобы президент поручил какому-нибудь гражданскому органу, возможно, даже одному из известных американских университетов, детально изучить все этапы ее возникновения, а для этого необходимо провести исследовательскую работу в войсках на наших основных театрах военных действий». Генерал Эйзенхауэр ответил на это письмо 15 марта 1946 года. Он любезно сообщил мне, что военный министр вместе с ним собирается создать комитет из двух бывших рядовых или сержантов, двух бывших командиров рот или старших офицеров и двух генералов, не состоящих на действительной службе. Комитет этот будет изучать главным образом взаимоотношения между офицерским и сержантско-рядовым составом, но, по мнению генерала Эйзенхауэра, он мог бы также решить вопросы, затронутые в моем письме. По-моему, это и положило начало так называемому Комитету Дулитла. Лично я считаю, как считал и тогда, когда впервые прочитал доклад комитета, что подобная затея, какова бы ни была ее цель, серьезно подорвала то самое ценное, что из поколения в поколение укреплялось в армии, — отношения между офицерами и рядовыми, основанные на взаимном уважении. В последующие годы большая часть этого доклада была отвергнута, а его роль стала трактоваться по-иному после того, как практика доказала непригодность содержащихся в нем рекомендаций. Целью доклада было, конечно, создать более «демократическую» армию. На самом же деле он подорвал дисциплину.
ГЛАВА 18 COБАKA ИЩЕТ СЛЕД
Я приступил к исполнению своих обязанностей в Военно-штабном комитете в январе 1946 года. В конце октября того же года мне пришлось писать генералу Маршаллу письмо, в котором я сообщал, что, по-моему, этот комитет почти ничего не сделал. «Словно собака, — писал я, — рыщущая по пыльной сельской дороге, обнюхивая каждый кустик, мы метались, пытаясь напасть на какой-то след, который привел бы нас к взаимопониманию и согласию. За девять месяцев нашего существования мы заложили твердую и потенциально полезную основу сердечных личных взаимоотношений, на которой можно строить будущее. Это существенное достижение, а в остальном результаты очень скудные. Не виноват в этом ни сам комитет, ни, по нашему мнению, даже члены русской военной делегации. Последние три месяца наша работа заключалась в том, что мы исполняли роль консультантов мистера Баруха — американского члена Комиссии по атомной энергии ООН. Комиссия поставила перед нами много неисследованных вопросов. Пришлось поразмыслить над ними, и это пошло нам па пользу. На некоторые вопросы мы пока не смогли ответить. Не претендуя на безупречность данных нами ответов, мы все же убеждены в правильности своих выводов и твердо верим в возможность успеха при условии, конечно, что нам удастся привить русским такую же готовность добиваться успешного их решения». После организационного совещания в Лондоне Военно-штабной комитет перенес свою деятельность в штаб-квартиру ООН в Нью-Йорке. Членами Военно-штабного комитета были представители сухопутных, военно-воздушных и военно-морских сил пяти великих держав — Соединенных Штатов, Великобритании, Франции, Китая и Советской России. В общих чертах наша задача заключалась в том, чтобы консультировать Совет Безопасности и помогать ему во всех военных вопросах, относящихся к его деятельности в области сохранения международного мира и безопасности, руководить силами, предоставленными в распоряжение Совета, заниматься регулированием вооружений и изучать возможности разоружения. Основная трудность заключалась в определении численности и характера вооруженных сил, которые каждая из пяти великих держав должна была предоставить в распоряжение Совета Безопасности для выполнения задач, возложенных на него Уставом ООН. Эта проблема вскоре стала для нас камнем преткновения. Мы обсуждали ее два с половиной года, пока я служил в Военно-штабном комитете, да и сегодня, спустя почти десять лег, она все еще стоит на повестке дня и, насколько мне известно, по-прежнему далека от разрешения. Главным препятствием к соглашению был вопрос о составе вооруженных сил. Западные державы отстаивали принцип относительной сравнимости вооруженных сил каждой страны по численности и составу. Ясно, что русские и китайцы не могли бы поставлять бомбардировщики дальнего действия и авианосцы. С другой стороны, западные державы не могли бы дать столько солдат, сколько были в состоянии выделить Советский Союз и Китайская республика. Поэтому мы всегда считали, что эти силы должны быть лишь приблизительно сравнимы. Русские же с самого начала настаивали на принципе полного равенства этих сил, то есть орудие за орудие, корабль за корабль, самолет за самолет. Это означало, что выделенные Организации Объединенных Наций силы состояли бы в основном из сухопутных войск, а в этой области положение Советского Союза было доминирующим. Так начала вырисовываться общая Картина советской политики в военной области. Ниже я остановлюсь па этом. В самом начале обсуждения представитель военно-воздушных сил США генерал Кенни предложил, чтобы США выделили исключительно авиацию. Точнее, он даже предлагал всем пяти великим державам выделить только авиацию, а командующим этими первыми международными военно-воздушными силами назначить представителя Соединенных Штатов. Я в корне не был согласен с доводами Кении и энергично протестовал против этого предложения. Приехав в Вашингтон, я сразу же доложил свои соображения генералу Эйзенхауэру и заручился его полной поддержкой… Он заверил меня, что хотя у генерала Кении четыре звезды, а у меня три, я в качестве личного представителя начальника штаба армии США пользуюсь в Комитете таким же статутом, как и представитель военно-воздушных сил. Я возвратился в Нью-Йорк и продолжал энергично выступать против этого предложения. В конечном счете оно не было принято. Помню, в разговоре с генералом Эйзенхауэром я доказывал, что ввиду большого преимущества России в людских силах контроль над выделяемыми в распоряжение ООН сухопутными войсками имеет первоочередное значение. В ответ генерал Эйзенхауэр сказал, что он не предвидел ситуации, которая потребовала бы назначения командующего для каждого вида вооруженных сил, совместно предоставленных пятью великими державами, — военно-воздушных, военно-морских и сухопутных. Он больше думал о региональных соглашениях, по которым весь мир был бы разделен на зоны с выделением страны или стран, обязанных поддерживать сохранение мира в каждой зоне. Конечно, потребовалось бы избрать командующего объединенными силами пяти великих держав. И он признавал, что необходимо заранее назначить такого командующего, подобрать ему штаб и разработать планы использования сил, подчиненных Совету Безопасности. Конечно, Эйзенхауэр хорошо понимал, что могут возникнуть трудности, если командующий попросит предоставить ему право инспектировать подчиненные ему контингенты других стран. В Военно-штабном комитете я бился над неразрешенной проблемой численности сил, которые каждая страна должна выделить для международной армии. А в качестве консультанта при Барухе в Комитете по атомной энергии ООН я наблюдал за тактикой русских в другой области. Здесь наши умы занимала не менее трудная проблема — контроль над атомным оружием. Первые заседания Комитета происходили в атмосфере таких же радужных надежд, какие мы питали на первых заседаниях Военно-штабного комитета. Но как только русские дали ответ на сенсационный план Баруха, предусматривавший наблюдение и контроль, во всем мире над установками атомной энергии, стало ясно, что мы зашли в новый тупик. Русские с самого начала потребовали полного запрещения производства атомного оружия и уничтожения всех наличных запасов. Задачи советской военной политики сводились попросту к следующему: уничтожить всякую способность Запада, в особенности Соединенных Штатов, предпринять нападение на Россию и низвести военные силы западного мира до положения, при котором они целиком оказались бы во власти русских. Наблюдая за поведением русских в Военно-штабном комитете и в Комиссии по атомной энергии ООН, я пришел к выводам, которые решил зафиксировать в письменной форме. С одобрения генерала Эйзенхауэра я потом довел эти выводы до сведения моих начальников в высших инстанциях, полагая, что они сочтут их полезными для оценки русской политики. Я ссылался на основные факты троякого рода. Во-первых, русские непреклонны в своем требовании заключить международную конвенцию о запрещении использования атомной энергии для военных целей и об уничтожении всех запасов атомного оружия, но в то же время отказываются принять предложения США об эффективном наблюдении за производством атомной энергии. Во-вторых, СССР внес резолюцию о разоружении и настаивает на том, чтобы она была принята Организацией Объединенных Наций. И, наконец, в-третьих, СССР помешал достижению соглашения относительно численности вооруженных сил, выделяемых для Совета Безопасности, настаивая на своем абсурдном предложении о равенстве сил — самолет за самолет, орудие за орудие и солдат за солдата. Затем я дал оценку этим основным фактам. Несомненно, Россия предпринимала усилия для того, чтобы: 1) заставить США пойти на запрещение применения любых видов атомного оружия для военных целей; 2) запретить применение и всякого другого оружия мае сового поражения, включая стратегическую авиацию, управляемые снаряды и другие боевые средства, состоящие на вооружении военно-морского флота; 3) сократить силы, выделяемые для ООН, до уровня сил, которые могла бы предоставить сама Россия, ц сократить вооружения всего мира до уровня вооружений, выделяемых для ООН; 4) использовать давление общественного мнения во всем мире и в США в том числе, чтобы достигнуть соглашения по этим задачам. А между тем Россия тайно создавала свои собственные атомные сооружения и содержала крупные сухопутные и военно-воздушные силы. На основании всех этих фактов и данной мною оценки я сделал следующий вывод: если мы уступим требованиям русских, мы лишимся атомного оружия. Мы откажемся от нашего сложного вооружения и сильно повысим роль людских сил как решающего фактора войны, а это даст русским большое преимущество. Как только будет проведено сокращение тех сил, в которых мы пользуемся решающим превосходством, СССР начнет наступление на наш превосходящий промышленный потенциал. В нашу промышленную структуру проникнут советские агенты, и СССР получит возможность парализовать у нас транспорт, производство топлива и средства связи. Если это случится, мы не сможем вовремя реализовать наше техническое превосходство, чтобы остановить продвижение русских армий, значительно превосходящих наши армии по численности. Короче говоря, русские вынашивали планы одностороннего разоружения Соединенных Штатов, маскируясь призывами к общему регулированию и сокращению во-оружений. Этот план был направлен на то, чтобы лишить нас превосходства в области науки и техники и поднять СССР до положения доминирующей военной державы в мировом масштабе[27]. Я предоставил этот доклад своему непосредственному начальнику генералу Эйзенхауэру, а он через министра армии Паттерсона передал его государственному секретарю генералу Маршаллу. Маршалл одобрил мой доклад. Позднее Эйзенхауэр сообщил мне, а заместитель государственного секретаря Дин Ачесон подтвердил, что этот доклад был использован при разработке новой политики США.ГЛАВА 19 ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР С НЕПРЕКЛОННЫМИ РУССКИМИ
Когда я работал в Военно-штабном комитете и в Комиссии по атомной энергии ООН, на меня были возложены дополнительные обязанности, к которым я считал себя более подготовленным. Я был назначен председателем Межамериканского совета обороны — военного органа Панамериканского союза (теперь этот союз называют Организацией американских государств). Этот орган призван был претворять в жизнь Чапультепекский пакт[28] — соглашение между США и нашими латиноамериканскими соседями об общей обороне Западного полушария. Основные положения плана были изложены в пакте, по пакт не имел силы, пока не был заключен договор. В основу договора следовало положить пакт о взаимной обороне. Наше государство должно было оказывать латиноамериканским странам помощь в обучении личного состава их армии, флота и авиации, осуществлять ремонт их техники, а при определенных обстоятельствах поставлять им некоторые виды вооружения, боеприпасы и военное имущество. Выступая по этому вопросу на заседании комиссии по иностранным делам палаты представителей в 1947 году, я высказался за принятие необходимых для заключения этого договора законоположений. Принятие законопроекта, заявлял я, весьма облегчило бы военное сотрудничество между американскими государствами и значительно укрепило бы межамериканскую систему обороны. Тем самым мы содействовали бы сохранению международного мира и безопасности. Отвергнув же этот законопроект, мы ослабим межамериканскую систему и вместе с ней способность применять объединенные вооруженные силы в защиту нашей общей цели, тогда как такая способность в современном мире пока еще имеет решающее значение. Сегодня мы признаем, сказал я, что политика, военная сила и экономика неотделимы друг от друга. Поэтому мы должны прилагать не меньше усилия для укрепления военных элементов в этой единственной в своем роде системе, создание которой потребовало от нас непрерывных усилий в течение 125 лет. Ни одно мероприятие не может сильнее укрепить систему межамериканской обороны, чем принятие этого законопроекта. Если мы не примем его, то пакт о взаимной обороне будет неэффективен, когда сложатся чрезвычайные обстоятельства. Но многие эксперты государственного департамента по латиноамериканским странам придерживались тогда иного мнения, а именно: они считали, что военная помощь содействовала бы укреплению диктатуры в странах Латинской Америки и увеличила бы опасность войны между ними. Поэтому соглашение о взаимной безопасности для обороны Западного полушария, предусматривавшее поставку оружия и оказание экономической помоши, было заключено между США и Бразилией, Чили, Кубой, Колумбией, Доминиканской республикой, Эквадором, Гондурасом, Никарагуа, Перу и Уругваем только в 1952 году. Мексика и Аргентина не подписали этого соглашения. Но через несколько месяцев после моего выступления в конгрессе был сделан большой шаг вперед: США и 19 латиноамериканских стран подписали Межамериканский договор о взаимной помощи, неофициально известный под названием «Пакт Рио»[29]. В основе этого пакта лежало соглашение о взаимной обороне от внешнего нападения, но каждая страна оставляла за собой право не давать согласия на использование ее собственных вооруженных сил. Я полагаю, что, несмотря на все свои ограничения, «Пакт Рио» был и остается одной из крупных вех на пути развития межамериканской системы обороны. По существу он представляет собой образец, по которому потом был составлен Североатлантический договор, — формулировки обоих документов почти одинаковы. Одним из больших достоинств этого пакта было то, что он установил согласие между Аргентиной и соседними с ней республиками, так как одно время Аргентина как будто намеревалась сорвать переговоры. По-моему, для предотвращения этой катастрофы никто не сделал больше, чем покойный сенатор Артур Ваидснберг. Его проницательный анализ, его умение бесстрашно и без обиняков излагать взгляды нашей страны оказали огромное влияние на заключение этого пакта. Он говорил напрямик. Его слова действовали на людей ободряюще, произносились ли они с трибуны или в частной беседе. Он не верил в круглые и цветистые фразы. Однажды утром, после особенно бурного заседания, начавшегося накануне днем и затянувшегося до поздней ночи, один из латиноамериканских делегатов подошел к сенатору и осведомился, как он себя чувствует. — Великолепно, — ответил сенатор. — Должно быть, и вы чувствуете себя хорошо. Я еще не встречал оратора, который говорил бы так много и сказал бы так мало, как вы в своем вчерашнем выступлении. Б другой раз один из делегатов пожаловался, что журналисты раздражают его своими вопросами. На это Ванденберг возразил своим громовым голосом: — Что же вы не скажете им попросту: «Не желаю отвечать»? Правда, мне потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять одну элементарную вещь: если не хочешь — не отвечай на неприятный вопрос. На бомбардировщике В-29 я отправился в Рио-де-Жанейро со своими коллегами по флоту и авиации. Сначала мы полетели в Рэми Филд (Пуэрто-Рико), где заправились горючим, собираясь оттуда без посадки добраться до Рио-де-Жанейро. Поднявшись с аэродрома в Пуэрто-Рико около десяти часов вечера, мы летели несколько часов подряд. В небольшом отсеке хвостовой части самолета нас было человек пять или шесть, Я уже несколько лет летал над Южной Америкой и очень хорошо знал географию этого района. На рассвете, когда я стал различать местность, мне стало ясно, что мы находимся еще очень далеко от Рио-де-Жапейро. Я поинтересовался, хватит ли у нас горючего. Как я и подозревал, его осталось мало, так как пилот ответил, что мы идем на посадку на аэродром Каравелас, за несколько сот километров от Рио-дс-Жаиейро. Мы помогали строить этот аэродром в начале войны в соответствии с соглашениями, заключенными во время поездки генерала Маршалла в Бразилию, о чем я писал выше. Взлетно-посадочная полоса, очень короткая, с легким покрытием, была не рассчитана на такие самолеты, как В-29. Мы крепко привязались ремнями и, затаив дыхание, ждали приземления. Вдруг бомбардировщик зароется в землю? К счастью, этого не случилось. Но на этом паши злоключения не закончились. Дело в том, что все горючее на аэродроме хранилось в бочках по пятидесяти галлонов[30] и нам пришлось ждать, пока в крыльевые баки не перекачают 1500 галлонов. Тем временем метеорологическая служба сообщила, что над Рио-де-Жанейро сгущается туман и, следовательно, лететь туда на В-29 нельзя. Поэтому из Рио-де-Жанейро за нами прислали С-47, на котором мы и долетели. Обратный полет на В-29 прошел благополучно, но мы крайне утомились, покрыв целых восемь тысяч километров от Рио-де-Жанейро до Вашингтона.ГЛАВА 20 МЯТЕЖ В БОГОТЕ
Ранней весной моя жена Пенни и я летели в Боготу, Для нас это было своего рода свадебное путешествие, первое из многих предстоявших нам совместных поездок. Был конец марта, цвела вишня. На всем пути от Вашингтона до Панамы было тепло и ясно. В Панаме мы сделали короткую остановку и нанесли визит командующему вооруженными силами в зоне Карибского моря генералу Гриттенбергу. Оттуда наш путь лежал через северную часть Анд. Незадолго до полудня перед нами должен был открыться вид па горы с заснеженными вершинами. Но увидеть их нам не пришлось. Когда наш самолет находился на высоте около 4500 метров, мы попали в сильную бурю. Оба мы спали, когда раздался удар. Мы почувствовали резкий толчок, словно самолет ударился о вершину дерева. Вздрогнув, я подумал, что сейчас последует еще более сильный удар. Но ничего не случилось. Когда мы приземлились в Боготе, пилот сказал мне, что в наш самолет ударила молния. Сначала мы остановились в старой гостинице «Мэджестик», на главной площади делового квартала. Жить там было довольно неудобно, потому что большие французские окна нашего номера выходили на улицу, возвышаясь над мостовой меньше чем на полтора метра. А с улицы, как это обычно бывает в латиноамериканских городах, доносился неумолчный говор прохожих и громкие гудки автомашин. При первой возможности мы переехали в другую, болееспокойную гостиницу, находившуюся на холме, метрах в четырехстах от центра города. Наше счастье, что мы догадались Это сделать. Однажды, когда после утреннего заседания я приехал в гостиницу на обед, ко мне подошел сержант Кук и, волнуясь, сообщил, что сейчас был убит Гайтан. Что ж, очень жаль. Но я был настолько поглощен своими обязанностями, связанными с военным сотрудничеством между американскими странами, что не уделял большого внимания биографиям местных политических лидеров и поэтому не имел ни малейшего понятия, кто такой Гайтан. Итак, я, нс торопясь, позавтракал, и сержант Кук повез меня на машине обратно на службу. Мы с трудом ехали по улицам, переполненным возбужденными толпами. Войдя в кабинет, я приступил к диктовке, но с улицы па шестой этаж доносился такой сильный шум, что вскоре Кук уже нс слышал меня. Мы подошли к окну и увидели фантастическое зрелище. Оно напомнило мне рассказы и картины о французской революции, когда ревущие толпы народа вылезали из сточных тоннелей Сен-Антуана, чтобы штурмовать парижские улицы. И вот теперь на улицах под нами ревела такая же толпа, Я видел, как голыми руками люди сорвали железные решетки с витрин магазина металлических изделий, ворвались туда, а затем выходили, размахивая всевозможным оружием — от ружей до кухонных ножей. Затем толпа атаковала винные магазины, и вскоре по улицам разлилась волна взбунтовавшейся пьяной черни, вооруженной и стреляющей куда попало. Людей охватило неудержимое бешенство. Они переворачивали автомобили, били в них стекла, разрезали покрышки, а затем поджигали. Толпой никто не руководил. Ослепленная яростью, она стихийно катилась по улице, громя и грабя магазины. Мне необходимо было как-нибудь добраться до гостиницы к своей жене. Я был в штатском, и единственным моим оружием было знание испанского языка. Выйдя на улицу, я стал проталкиваться сквозь толпу» пока не встретил человека, который показался мне вожаком, во всяком случае, в руках у него был красный флаг. Я спросил его, свободен ли путь к гостинице и как мне туда дойти. Человек с флагом ответил, что лучше бы мне убраться с улицы и не показываться никому на глаза. На одно мгновение я задумался над этим советом, но затем выругался и продолжал пробираться к жене. Я продвигался, нс обращая внимания на крики толпы; меня окружали со всех сторон, но приставать ко мне, по-видимому, никто не собирался. Когда я пришел в гостиницу, жена стояла у окна и смотрела на дикие сцены, разыгравшиеся на улице. Нс понимая всей опасности положения, она без всякого страха, с детской беззаботностью наблюдала за происходящим. В центре города уже начались пожары, и я понимал, что коммунальные предприятия города скоро перестанут действовать. Поэтому я вызвал посыльного и приказал ему закупить как можно больше свечей. Весь день на улицах бушевала толпа. Вдруг из вестибюля донесся звон разбиваемого стекла, крики, брань и пистолетные выстрелы. Пожалуй, пора было подумать о мерах самообороны. Я по-прежнему был безоружен, но в комнате стояли маленькие, довольно прочные столики. Перевернув один из них, я выдернул из него две ножки. Одну я дал Пешни, другую оставил себе. — А теперь, — сказал я, — мы размозжим голову первому же сукину сыну, который посмеет сунуться сюда! Куда деть труп, видно будет. Полезут они по одному, и уж первому-то несдобровать! И мы стали ждать, прислушиваясь к шагам на лестнице. Но все было тихо. Потом я узнал, что произошло. Оказывается, навстречу ворвавшимся смело вышел директор. Он провел их в подвал, где хранилось вино. Напившись до бесчувствия, они больше никуда не полезли, а в городе толпа продолжала бушевать. В ту ночь мы, конечно, не сомкнули глаз, а на следующее утро перед нами предстали сцены разрушения, напомнившие мне вторую мировую войну. Целые кварталы выглядели, словно после бомбежки. Дело в том, что дома строятся там почти без стальных конструкций — из камня в деревянных каркасах. Обгорая, они совсем разваливаются. В то же утро благодаря исключительной любезности моего друга мексиканского посла Квинтанилла мы с женой беспрепятственно добрались до американского посольства. Если бы Квинтанилла не пустил в ход свои дипломатические способности, нам пришлось бы туго. Из здания посольства я связался с возглавлявшим нашу делегацию государственным секретарем генералом Маршаллом. Он сказал, что многие делегаты со своими женами укрылись в казармах батальона личной охраны президента. С одобрения участников конференции генерал поручил мне доставить этих людей в более безопасное место. На помощь мне было выделено еще четыре военных участника конференции — колумбиец, бразилец, аргентинец и парагваец. Приказание я получил около четырех часов дня, и до наступления темноты оставалось всего около двух часов. Нужно было отправляться как можно скорее, потому что в темном, охваченном беспорядками городе действовать ночью было бы чрезвычайно трудно. Прежде всего ну ясно было организовать вооруженную охрану, которая смогла бы обеспечить нашу безопасность в той части города, где шла стрельба. Я немедленно отправился к командующему колумбийскими войсками и попросил его о помощи. Он обещал мне оказать любую необходимую поддержку. Я знал, что Соединенные Штаты передали правительству Колумбии несколько легких танков. Одного из них было бы достаточно для охраны нашего автобуса на пути к казармам, где укрывались делегаты. Мне с большим трудом удалось заставить этот танк двинуться с места. Уже темнело, а командир танка продолжал придумывать различные отговорки. Сначала он не мог собрать экипажа, потом экипаж собрался, но у танка якобы разрядились аккумуляторы. Прошел еще час, сумерки сгущались, а терпение мое иссякало. Если бы это г командир танка служил в нашей армии, я бы немедленно снял его, но на колумбийского офицера моя власть не распространялась. Пришлось собрать остатки терпения и придержать язык. Наконец, танк двинулся, а за ним автобус, в который уселись мы впятером. Радиосвязи с танком у нас не было. Приходилось полагаться на визуальную связь, но в темноте мы различали лишь вспышки у выхлопной грубы, а танк несся с такой скоростью, что не оставалось никаких сомнений относительно намерений командира: он с радостью оторвался бы от нас, если бы мог. Мы добрались до казарм без единого выстрела, посадили обрадованных узников в автобус и благополучно развезли их по загородным домам. Поздно ночью, когда я уже собирался благодарить свою счастливую звезду, что все кончилось так хорошо, мне снова пришлось ехать к казармам. Оказывается, как мне сообщили, некоторые высокопоставленные лица не сели в автобус >и теперь умоляют вывезти их. Я сказал своим товарищам и мрачному командиру танка, что нам придется еще раз совершить пятикило-мстровую прогулку. Командир танка выслушал это сообщение без всякого энтузиазма. Но вот к нему подошел один из ею солдат, что-то сказал ему, и его лицо прояснилось. — Сейчас ехать невозможно, — заявил он, — в баках нет горючего. Терпение мое почти иссякло, и я мог бы натворить таких дел, что наши отношения с колумбийскими друзьями совсем испортились бы. К счастью, я привык следовать старому правилу ведения боя — сначала проверить донесение, а потом уж принимать меры. Я проверил баки: горючего в них действительно не было. Тогда я решил проворить, правда ли, что в казармах остались люди. Целых 45 минут дозванивался я до казарм. К счастью, там никого нс оказалось — мы вьгвезли всех за первый рейс. Так окончилось мое маленькое приключение. Я бы не хотел, чтобы подобная история когда-нибудь повторилась. Каким беспомощным чувствовал я себя, очутившись без оружия среди мятежников, пьяных, истерически возбужденных, вооруженных до зубов и жаждущих крови. Если мне снова придется присутствовать на мирной конференции в этой стране, я обязательно захвачу с собой револьвер. Большой зал, где происходили заседания конференции, был сильно поврежден. Делегаты единогласно приняли мужественное решение перенести дальнейшие заседания в частный дом на окраине города. Было бы очень жаль, если бы они решили иначе: ведь мятеж в Боготе имел скорее всего местный характер. Он не был направлен против конференции, на которой собрались представители двадцати одного американского государства. Итак, конференция продолжалась, и на ней был подписан Боготсжий пакт, который значительно укрепил систему межамериканского сотрудничества, заложив основы Организации американских государств. В середине апреля мы возвращались в Вашингтон. Туда меня вызвал мой старый друг генерал Брэдли, вступавший в должность начальника штаба. Он спросил меня, какое новое назначение я хотел бы получить. Так как Военно-штабной комитет признан недостаточно действенным, сказал он, решено значительно сократить в нем число членов от армии. Кроме того, работая в ООН, я уже отбыл полный срок службы и теперь подлежал смене. Генерал Брэдли сказал мне, что я могу рассчитывать либо на пост командующего континентальной армией, либо на пост командующего вооруженными силами в районе Карибского моря. Я выбрал второе, ибо вот уже 30 лет был тесно связан с нашими латиноамериканскими друзьями. Мой выбор оказался самым удачным за всю мою военную службу — я нс могу припомнить более приятной и спокойной служебной командировки.ГЛАВА 21 ПАНАМСКАЯ ИДИЛЛИЯ
Карибское мора — один из важнейших в стратегическом отношении районов мира, имеющий жизненно важное значение для безопасности Соединенных Штатов. В течение многих лет оно было и до сих пор остается мирным и спокойным районом в значительной степени благодаря тем мероприятиям, которые мы проводили в течение более 120 лет, терпеливо преодолевая всевозможные затруднения, чтобы создать основы взаимопонимания между нами и нашими соседями. Американский народ не должен забывать, что район Карибского моря продолжает оставаться чрезвычайно важным для обороны нашей страны. Этот полукруг — наша внутренняя крепость, где мы совместно с двадцать одной латиноамериканской республикой и с доминионом Канадой можем мирно сосуществовать и обороняться против наших врагов, пока нас связывают общие цели. Но — если в новой мировой войне хотя бы некоторые из этих американских республик выступят против нас или будут сохранять нейтралитет, мы окажемся в очень опасном положении. Трудно переоценить значение гармонического сотрудничества между нами и этими республиками, сотрудничества, основанного на доверии, взаимопонимании и уважении. Наши вооруженные силы в районе Карибского моря немногочисленны. Там дислоцируется всего лишь один полк пехоты, немного зенитной артиллерии в зоне Панамского канала и небольшой гарнизон в Пуэрто-Рико. Но значение этих сил несравнимо с их численностью. Командующий вооруженными силами района Карибского моря и командиры подчиненных ему родов войск и служб оказывают огромное влияние на вооруженные силы, а следовательно, и на политический строй латиноамериканских республик. Наша военная организация, наша армия служат образцом для армий большинства латиноамериканских республик. А ведь именно армии латиноамериканских стран могли бы оказать решающее влияние на свои правительства. Месяцы, проведенные мною в Панаме в качестве командующего вооруженными силами района Карибского моря, были поистине идиллическими и надолго сохранятся в моей памяти. После физического и умственного напряжения военных лет и службы в Военно-штабном комитете мне было необходимо отдохнуть. Вернувшись домой в начале 1946 года, я обнаружил, что мои прежние брачные узы не выдержали испытания долгих лет разлуки. Единственны выходом был развод. В декабре 1947 года я женился вторично. В моей жизни еще не было события, которое вызвало бы у меня такое огромное воодушевление и такую глубокую благодарность господу богу. Только женитьба на моей любимой Пенни открыла мне истинное богатство жизни. Мне никогда не забыть и того душевного успокоения, которое принесло мне общение с пастором церкви св. Варфоломея в Нью-Йорке, преподобным Полем Сарджентом, благословившим наш брак. Для меня было большой честью приглашение вступить в совет церкви ев. Варфоломея. Здесь я получил счастливую возможность узнать высокие душевные качества этого замечательного христианина, джентльмена и патриота. Через семь месяцев со дня нашей свадьбы мы отправились в Панаму, где поселились в восхитительном старом доме, прохладном, удобном, окруженном большой крытой верандой. Уже много лет этот дом был официальной резиденцией командующего американскими войсками в зоне канала. Вид у него был достаточно дряхлый из-за разрушительного действия климата и прожорливых термитов. Впоследствии, когда я стал начальником штаба армии, мне удалось получить разрешение на замену его тяжелых деревянных конструкций стальными, и теперь он переживет еще не один десяток лет тропического климата. Пенни мужественно встретила вызов, который судьба часто бросает всем женам военных, и принялась за устройство нового домашнего очага. Столь же мужественно встречала она в последующие годы и более серьезные превратности судьбы. Самым большим событием в нашей жизни было появление на свет маленького Мэтти. Старые солдаты и маленькие дети просыпаются очень рано. Когда Мэтти был совсем крошечным, я, бывало, вставал на рассвете, пока Пенни еще спала, брал сына из кроватки и прогуливался с ним по веранде. С нами были и добрые друзья: мой замечательный начальник штаба генерал Брайен, возглавлявший администрацию зоны канала, губернатор Ньюкамер, командующий сухопутными войсками генерал-майор Портер, начальник морской пограничной охраны вице-адмирал Дэн Барби и генерал-майор Уиллис Хейл — старый товарищ, с которым мы много лет вместе служили. Послом США в Панаме был Монет Дейвис — любезнейший, очаровательный человек. Мы с женой провели немало приятных вечеров в обществе этих выдающихся людей и их жен. Чудесные дни проводили мы и на свежем воздухе. Слово «Панама» на языке местных жителей означает «страна, изобилующая рыбой». Пении, разделявшая мою страсть к рыбной ловле, вскоре убедилась, что это название соответствует истине. Лучшая рыбная ловля и самые изумительные виды были на островах Галапагос, где наше правительство все еще держало небольшую авиационную часть на аэродроме, построенном во время воины для самолетов, которые патрулировали в море на западных подступах к Панамскому каналу. Мне не приходилось встречать другого подобного места на земном шаре. На этих островах оказываешься словно в прошлой геологической эре. Мир птиц и рыб на Галапагосе фантастичен как по размерам, так и по обилию видов. Из моря выступают огромные конусы древних потухших вулканов. На их скалистых утесах, покрытых тощей, высохшей растительностью, гнездятся мириады птиц. Они так мало знают человека, что не испытывают перед ним никакого страха. Мы пробыли там пятьдесят два часа и, вероятно, со рок восемь из них посвятили рыбной ловле. В этих водах водились крупные рыбы-парусники. За неделю до нашего приезда рыбаки поймали рыбу весом в 96 килограммов. Мы не пробовали ловить парусников, но поймали много золотистых макрелей, быстрых и энергичных рыб, отличающихся великолепной окраской, а в готовом виде — чудесным ароматом. Для рыбаков Галапагоса акулы были так же опасны, как для старого рыбака из повести Хэмингуэя. Однажды я насчитал в радиусе около 50 метров вокруг нашего катера 47 акул, лениво плавающих у самой поверхности воды. У меня был с собой карабин, и мы по очереди стреляли в них, но это как будто не очень беспокоило хищников. Когда пуля ударяла в воду, они начинали двигаться немного быстрее, по потом опять замедляли движение и продолжали так же лениво описывать круги. Но, конечно, не все время я проводил в увеселительных прогулках. Когда я принял командование на Карибском море, там еще находились небольшие части всех трех видов вооруженных сил. У нас был отряд подводных лодок, базировавшийся на острове Коко-Соло, и трупа истребителей F-80, которые в то время были самыми современными истребителями, базировавшимися в зоне канала. Однако период финансовых ограничений еще не кончился, и министр обороны Льюис Джонсон продолжал, как он выражался, «срезать жир» с военного ведомства. По вместе с жиром он срезал и мышцы. Вскоре у нас отобрали и подводные лодки и истребите ли, что было, на мой взгляд, крайне неразумно. Наша панамская идиллия прервалась неожиданно. Я принял командование па Панаме в июне 1948 года. В начале сентября 1919 года, когда мы с женой выехали с официальным визитом в Венесуэлу, я получил сообщение из Пентагона. Генерал Брэдли с должности начальника штаба армии был перемещен па должность председателя объединенного комитета начальников штабов. Генерал Джозеф Лоутон Коллинз должен был принять обязанности начальника штаба армии и предлагал мне пост заместителя начальника штаба по оперативным и административным вопросам. Все эти перемещения спутали наши планы. Мы с женой получили приглашение посетить Бразилию, которую моя жена еще не видела и где у меня было много близких друзей. Совершить это путешествие так и нс удалось, потому что в Панаме меня ждала еще одна телеграмма, требовавшая моей незамедлительной явки в Вашингтон. Я тут же решил, приняв некоторые меры предосторожности, лететь на бомбардировщике В-17, переоборудованном в пассажирский самолет. Едва мы закончили последние приготовления, как с печальным выражением лица ко мне зашел полковник Итон — мой начальник строевого отдела. Я уже знал, что это предвещает неприятные новости:. — Ну, Док, в чем дело? — спросил я, уверенный, что случилась какая-то неприятность. Он протянул мне бумагу. — Я не хотел вам показывать, — сказал он, — она уже несколько дней у меня. И я прочитал директиву министра обороны Джонсона, категорически запрещающую перевозку, семей военнослужащих по воздуху. Это известие крайне разочаровало меня, потому что, прилетев домой на самолете, я еще имел бы время ненадолго съездить в Сан-Диего повидаться с матерью, представить ей Пении, показать нового внука. Теперь я лишился этой возможности. Итак, нам пришлось изменить все свои планы. Благодаря любезности администрации зоны канала мы полу-чили отдельную каюту на пароходе, который должен был отойти довольноскоро. Нельзя сказать, чтобы меня обрадовала такая перемена, но все же я нс очень расстроился. За свою мггоголегнюю службу в армии я привык ко всяким неожиданностям и в военное, и в мирное время. Пении спокойно встретила эту новость. На мой взгляд, одной из самых замечательных сторон нашей армейской семейной жизни является та легкость, с какой жены и дети военных воспринимают превратности судьбы. В девяти случаях из десяти па долю жен приходится больше неприятностей и хлопот, чем на долю мужей. Приходится отрывать детей от занятий среди учебного года и везти через всю страну, а то и на другой континент, в новое, совершенно незнакомое им место. Надо в кратчайший срок упаковать и погрузить на пароход обстановку и каждый раз занозо устраивать домашнее хозяйство в самых отдаленных уголках света. Дорогие сердцу сувениры, которые так любят собирать семьи военных, теряются и ломаются при перевозке (старая армейская поговорка говорит, что три переезда приносят больше ущерба, чем пожар). Такая цыганская жизнь Требует особого склада характера. Наши жены и дети мужественно и бодро переносят все трудности, и это — одна из самых светлых сторон армейской семейной жизни. Особенно хорошо приспосабливаются дети. Мой сын Матти в свои шесть с половиной лет успел сменить дюжину домов и гостиниц в Панаме, Соединенных Штатах, Японии и Франции. Няни учили его болтать по-японски, пр-фрапцузски, по-немецки; все эти языки он быстро схватывал и так же быстро забывал). И все же он не страдал от неожиданных переездов, выпадавших на его долю. Наоборот, он даже немного гордился тем, что так много ездит. Не так давно в Вашингтоне, когда он возвращался в гостиницу с прогулки, лифтер спросил его: — Эй, малыш, где ты был? — Я? — отвечал Мэтти. — О, я был везде. Мы прибыли в Нью-Йорк 34 сентября и поездом отправились в Вашингтон. В тот же день я явился в Пентагон. Меня немедленно усадили за работу — таков уж мой несчастный удел, особенно когда дело касается службы в Вашингтоне. И более пяти лет, вплоть до моей отставки в июне прошлого года, я работал, не зная отдыха.ГЛАВА 22 ВОЙНА В КОРЕЕ
Возвратившись из Панамы, я почти девять месяцев, не разгибаясь, работал в Пентагоне. Как раз в это время военные деятели испытывали серьезное беспокойство в связи с тем, что после окончания второй мировой войны широко распространилось следующее убеждение — в армиях будущего пехота займет второстепенное место. Это убеждение складывалось под влиянием двух факторов: горячего желания сократить военные расходы страны и ошибочного мнения, что атомная бомба может решить исход войны. Эти взгляды сильно отразились на размещении наших войск во всем мире и особенно на Дальнем Востоке, где наши контингенты были крайне ограничены. По распоряжению свыше мы по существу искалечили свои сухопутные силы Они несли там чисто оккупационную службу, действуя главным образом в роли полицейских, а не солдат. Даже боевой подготовкой они не занимались, так как она помешала бы им выполнять полицейские функции. Они не были подготовлены к войне ни духовно, ни физически, за исключением немногих кадровых офицеров и сержантов, которые в душе всегда готовы к бою. Проводя навязанный нам министром обороны Льюисом Джонсоном режим экономии, мы сократили количество батальонов в пехотных полках с трех до двух. Количество огневых батарей в артиллерийских дивизионах также было сокращено с трех до двух. «Из пехотных полков и дивизий были изъяты и поставлены па консервацию все средние танки — отчасти потому, что они не требовались для несения полицейской службы, но в основном из-за того, что при передвижении по японским дорогам они ломали мосты. И вот, когда разразилась Корейская война, она застала нас врасплох. Трудно найти оправдание- столь позорной небрежности. Именно горький урок, полученный нами в Корее и стоивший нам столько крови и такого ущерба национальному престижу, впоследствии заставил меня на посту начальника штаба армии страстно протестовать против «экономии», которая могла вновь привести нашу армию в то же полу беспомощное состояние. Когда от меня потребовали урезать штаты воинских частей в Корее, я послал Вилтону письменное донесение, в котором заявил, что любое сокращение такою рода будет сделано только после получения непосредственного приказа от компетентных властей. Начало этой войны было для меня полной неожиданностью, так же как и для всех наших военнослужащих от Сеула до Вашингтона. 21 июня я впервые оторвался от письменного стола и, взяв с собой жену, отправился в инспекционную поездку по штату Пенсильвания. Я прекрасно освежился, проведя весь день в поле с войсками, а вечер в обществе губернатора Даффа и офицеров 28-й дивизии национальной гвардии штата Пенсильвания. Обедали мы в Гаррисберге и вернулись довольно поздно, часов около одиннадцати. Часа в два ночи, а то и позже, меня разбудили настойчивые телефонные звонки. Начальник разведывательного отдела сообщал мне из Вашингтона, что северокорейцы только что пересекли 38-ю параллель.[31] Я выяснил кое-какие подробности, которые он мог мне сообщить, повесил трубку и повернулся к жене. — Ну, вот и кончился наш спокойный и радостный отдых, — сказал я. В эту ночь мы больше не уснули. Уложив вещи, мы выпили по чашке кофе и, едва начало светать, были уже на пути в Вашингтон. Когда я услышал о Корее, у меня, конечно, сразу промелькнула мысль, что это начало третьей мировой войны. Несколько месяцев назад был подписан китайско-советский договор, и мне казалось, что начинается новый Армагедан — последнее великое сражение между Востоком и Западом. Утром я прибыл в Вашингтон. От генерала Макартура непрерывно поступали донесения, а к нему от Объединенного комитета начальников штабов шел обратный поток телеграмм. Помню, как я переживал, узнав, что в высших кругах надеялись с помощью одной только авиации и флота остановить дальнейшее развитие событий. Я стоял рядом с генералом Брэдли у телеграфного аппарата, когда была отправлена директива, санкционирующая использование военно-воздушных и военно-морских сил для Прикрытия эвакуации американских граждан из районов Сеула и Инчхона, и спросил его, умышленно ли исключается участие сухопутных войск в корейских событиях. Он ответил утвердительно. Но так продолжалось недолго. Вскоре пришлось прибегнуть к единственному средству — ввести в действие полки неполного состава, расположенные в Японии, эти полицейские войска, совершенно не подготовленные к боевым действиям. Этот факт тоже следует внести в книгу истории, где навечно запечатлеваются ошибки людей. Вся новейшая военная история полна записей q подобных неудачах, вызываемых тем, что страна возлагает все надежды на один род оружия и слишком поздно начинает понимать свою ошибку. Смысл этого печального урока ясен, но мы его еще до сих пор не усвоили, ибо многие политические лидеры и даже военные тщетно надеются обеспечить оборону наиболее легкими и дешевыми путями. Неудачи и успехи первых Дней корейского Конфликта до сих пор не изгладились из моей памяти. Мы отходили медленно, с упорными боями, но в конце концов занимаемый нами на всем полуострове район так сократился, что на военной карте его можно было закрыть ладонью. Нельзя забыть и блестящий прорыв, и высадку морского десанта, сокрушившего северокорейские армии и отбросившего их к р. Ялуцзян. Я более детально, чем рядовой читатель газет, представляю себе начальный период Корейской войны, поскольку все донесения о боевых действиях проходили через мой стол в Пентагоне. Свое повествование я начну с более позднего времени, с декабря, когда, победив одного врага, мы встретились с другими — с красными китайцами. Помню один субботний декабрьский день 1950 года. Это было тревожное время, когда обстановка в Корее быстро и резко менялась. Я поехал в Филадельфию па футбольный матч между командами армии и флота, надеясь, что это увлекательное спортивное зрелище сможет хоть на час-другой отвлечь меня от глубокой тревоги. Чрбы даже там не терять связи с Пентагоном (я был заместителем начальника штаба по оперативным вопросам, и через меня проходили все донесения из Кореи), я приказал под своим сиденьем на стадионе установить телефон. Когда я растворился в толпе, медленно двигавшейся в огромной чаше стадиона, меня захватило величествен ное спортивное зрелище, и я забыл все свои заботы. Но это продолжалось недолго. Когда я входил на стадион, на глаза мне попался генерал-майор Боллинг — начальник разведывательного управления штаба армии. Он передал мне донесение, которое подействовало на меня самым угнетающим образом. В нем сообщалось о разгроме в Корее 2-й дивизии генерала Кайзера. Я служил в этой дивизии в период между первой и второй мировыми войнами. В обеих войнах она прошла блестящий боевой путь. Во второй мировой войне она не заслужила такой громкой славы, как 1-я дивизия, но в глазах военных историков, которые оценивают боевые действия не по газетным заголовкам, она поистине оправдала свой гордый девиз: «Вторая по номеру, но первая по заслугам». В период между войнами она была нашей единственной лабораторией, где офицеры в полевых условиях овладевали современными методами управления дивизией, и каждый из тех, кто учился в ее рядах азбуке высшего командования, чрезвычайно гордился этой службой. Известие о том, что эта мощная, полностью укомплектованная восемнадцатитысячная дивизия целиком разгромлена, было для меня тяжелым ударом. По своему телефону я немедленно связался с Пентагоном, чтобы выяснить дальнейшие подробности, но эти сведения оказались секретными, и мне не могли сообщить их по Телефону. Как удивительно переплетаются в жизни радости и огорчения! В том году мы проиграли футбольный матч команде флота, хотя твердо надеялись — побить ее. При других обстоятельствах я испытал бы горькое разочарование. Теперь же я ничего не чувствовал. Мои глаза следили за игрой на поле, по мысли были далеко — с остатками разгромленной, некогда могучей боевой дивизии, откатывавшейся к югу. Так начались дни упорного труда и глубокой тревоги. Час за часом следили мы за скупыми донесениями, говорившими о доблестных действиях 1-й дивизии морской пехоты под командованием генерал-майора Оливера Смита, с боем пробивавшейся от Ченчжикского водохранилища к морю. Мне казалось, что здесь, в тылу, на расстоянии 15 тысяч километров от поля боя, мы испытывали более глубокую душевную боль и тревогу, чем те, кто был на фронте. Оставаясь в тылу, мы старались предусмотреть нужды солдат и обеспечить людей всем необходимым. Когда находишься в бою, нет времени предаваться размышлениям об отдельных опасностях — так глубоко поглощает солдата бой. День за днем мы наблюдали за угрожающим развитием событий. Была дана директива перегруппировать силы, эвакуировать район Хыннам-Хзмхын, отойти на юг и там начать подготовку к наступлению из Пусана, Ма-сана и Тэгу. Угроза больших потерь, наконец, миновала, войска оторвались от противника и отступали по суше и морю. Мы понесли серьезный урон, но катастрофа, которая угрожала американскому оружию в гораздо большей степени, чем до Сих пор представляет себе наш народ, была предотвращена. Я не имел ни малейшего представления о том, что готовит мне судьба. Но в то же время где-то в глубине души едва слышный голос нашептывал мне, что я должен быть готов ко всяким неожиданностям. В один серый воскресный день, ничего не сказав Пенни, я проскользнул на чердак и собрал свои вещи: сапоги, мешковатое полевое обмундирование и боевое снаряжение, которое после окончания войны в Европе я убрал, как я тогда надеялся, навсегда.ГЛАВА 23 «8-Я АРМИЯ — ВАША»
Около полуночи в пятницу 22 декабря 1950 года, за три дня до рождества, в гостиной наших старых друзей Джейнов было шумно от веселого смеха и болтовни расходившихся по домам гостей. Вечер прошел прекрасно. В тот день я проработал не меньше четырнадцати часов и, отдохнув в компании, на время отвлекся от забот. Последнее донесение, полученное, в тот день, принесло добрые вести. Отступление наших войск в Корее проходило организованно. Впервые с тех пор, как было получено сообщение о вступлении в войну китайцев, я почувствовал некоторое облегчение. Среди гула голосов я едва расслышал, что меня просят к телефону, У аппарата был Джо Коллинз, начальник штаба армии. Он спокойно произнес:. — Мэт, я должен огорчить тебя: Джогши Уокер погиб при автомобильной катастрофе в Корее. Прошу собрать вещи и выехать туда как можно скорее. Хотя это сообщение имело прямое отношение к моей дальнейшей судьбе, скорбь, которую вызвало у меня сообщение о смерти генерала Уокера, затмила все. Я много лет знал командующего 8-й армией, сурового непреклонного солдата, и восхищался его боевыми качествами. Мы еще немного поговорили, и я снова присоединился к компании. В другом углу комнаты я увидел Пенни и прочитал в ее глазах номой вопрос. Я улыбнулся, пожал плечами и отрицательно покачал головой, решив не портить ей сон в эту ночь — последнюю ночь, которую нам предстояло провести вместе. Утро наступит слишком быстро, и я еще успею сообщить ей эту неприятную новость. Если бы те легкомысленные критики, которые приписывают профессиональным военным любовь к войне, хоть раз испытали бы что-нибудь подобное, они бы не стали больше повторять своих обвинений. Приближалось рождество. В субботу я собирался украсить елку для нашего маленького сына, которому уже минуло двадцать месяцев, и поднести подарки; в горячке последних нескольких недель я еще не успел купить их. Но теперь придется уехать, не дождавшись рождества. Пентагон был почти пуст, когда я задолго до восьми часов прибыл туда, но мой верный секретарь Мак-Клири уже пришел, так же как и полковники Бейшлайн и Мурман, и в мирное, и в военное время всегда готовые к любым неожиданностям. С их помощью дела пошли быстро. Я проверил свое завещание, дал полномочия адвокату, оформил аттестат для семьи, посовещался с генералом Коллинзом, заме-стителем начальника штаба генералом Хейслипом и начальником штаба военно-морских сил адмиралом Шерманом. Поздно вечером мой самолет поднялся над аэропортом и взял курс на запад. Внизу сиял огнями купол Капитолия. Вскоре огни исчезли, и теперь мы летели в полной темноте. Окна самолета побелели от мороза, но в сердце моем было тепло и радостно. Многие старые товарищи, прервав свой рождественский праздник, приехали проводить меня, а мои уважаемые бывшие начальники генералы Фрэнк Маккой и Маршалл прислали мне напутственные телеграммы. В обычной предотъездной суете мне некогда было и подумать о своих новых обязанностях. Но теперь, в полной темноте, под равномерный гул моторов воспоминания о прошлом, мысли о семье, доме, о штабной службе уступили место размышлениям о предстоящем ходе боевых действий и той огромной ответственности, которая ляжет на мои плечи, как только я ступлю на корейскую землю. Затем я снопа мысленно вернулся к своей службе. И мне показалось, что моя новая задача, за исключением отдельных частностей, мало отличается от тех задач, с которыми мне приходилось сталкиваться за годы службы сначала в пехотной школе, потом в штабном колледже и позднее в бою. Все обучение офицера направлено на достижение одной цели — воспитания в нем способности в критический момент принять на себя руководство боем. В пехотной школе передо мной много раз ставили такую задачу. Мне показывали карту и говорили: «Вы находитесь здесь, а противник там. Тактическая обстановка такая-то (она всегда была неблагоприятной). Ваш командир батальона убит. Вы приняли командование. Ваше решение?». И я старался как можно скорее обдумать положение, методично разрабатывая в уме каждый конкретный шаг и основывая свои решения на известных мне сведениях о расположении противника, его силе и возможностях, а также о силе и возможностях моего подразделения. И теперь, спустя много лет, я снова был в такой же обстановке, но на этот раз — вполне реальной. Командующий армией в самом деле погиб. Тактическая обстановка действительно была тяжелой. Я вступил в командование и от моего ответа на вопрос «Ваше решение?» зависело нечто гораздо более важное, чем отметка в журнале преподавателя. Это был вопрос победы или поражения. Я быстро повторил про себя все, что мне было известно об обстановке. Поскольку я был заместителем начальника штаба армии по оперативным вопросам, я знал карту Кореи как свои пять пальцев. Я знал, в чем паша сила и слабость, был лично знаком со всеми старшими командирами 8-й армии, кроме генерала Оливера Смита — командира 1-й дивизии морской пехоты, но потому, что мне было о нем известно, на него вполне можно было положиться. Вооруженный этими общими знаниями, я должен был решать, что делать. В моей голове быстро сложился примерный план действий. Прежде всего я представлюсь генералу Макартуру, ознакомлюсь с его оценкой обстановки и получу общие указания. Затем я приму командование, и это, как я понимал, должно быть сделано в форме простого, краткого и искреннего заявления, которое должно донести до 8-й армии мою твердую уверенность в ее способности преодолеть кризис, смело встретить и разбить китайские войска, внезапно нагрянувшие из-за р. Ялуцзяи. После этого я встречусь с офицерами штаба 8-й армии и заслушаю их оценку обстановки. Затем побываю у каждого командира на его боевом участке, всмотрюсь в лица солдат и офицеров и создам свое мнение о том, обладают ли они достаточной твердостью и решительностью или же им не хватает этих качеств. Когда все это будет сделано, я смогу приступить к планированию и принять принципиальное решение: удерживать занимаемые рубежи или перейти в наступление. Из Вашингтона мы вылетели ночью, ночью же если в Та коме, и было все еще совсем темно/ когда мы пролетали над заливом Пьюджет-Саунд. На следующую стоянку — на острове Адах — мы прибывали в воскресенье. За час до прибытия на Адах сквозь тучи пробилось солнце, облака рассеялись, и я увидел внизу остроконечные черные скалы Алеутских островов, покрытые снеговыми шапками, а со стороны Берингова моря опоясанные белой пеной прибоя. Мы приземлились при ослепительном солнечном свете. Дул сильный соленый ветер, термометр показывал немного ниже пуля. Отдохнув в уютном, красивом доме начальника американской базы морской авиации капитана Гамильтона, я слова вылетел в путь во всем великолепии этого на редкость солнечного дня. Чс-рез двенадцать часов, почти в полночь, мы опустились в аэропорту Ханеда недалеко от Токио. Старые друзья провожали меня в Вашингтоне, и старые друзья приветствовали здесь — Д. Хики, Р. Аллен, О. Уэйленд и другие. С аэродрома я поехал вместе с Хики и получил от него первые достоверные сведения о том, что происходит в Корее. Я работал до часу ночи, а затем ушел в спальню, где на туалетном столике меня ждали кофе и бутерброды. Вета-в в семь часов утра, я в одиночестве позавтракал у горящего камина. В девять утра я встретился с генералом Макартуром. Кратко и точно он осветил все вопросы, которые я собирался ему задать. Вставая перед уходом, я задал ему один вопрос. — Генерал, — спросил я, — если я, прибыв на место, найду, что обстановка требует перехода в наступление, должен ли я получить на это вашу санкцию? На лице старика появилась широкая улыбка. — Поступайте так, как сочтете нужным, — сказал он, — 8-я армия — ваша. Такие приказы поднимают дух солдата. Теперь я был не просто уполномоченным высшего командования, по нес безраздельную ответственность за командование армией до тех пор, пока богу и моим начальникам будет угодно держать меня на этой должности.ГЛАВА 24 ЗДЕСЬ СТОЯТЬ!
Оставалось каких-нибудь два часа до отлета в Корею, За это время я собрал необходимые сведения у генерала Хики и его помощников, у командующего военно-воздушными силами генерала Стреитмейсра и командующего военно-морскими силами на Дальнем Востоке вице-адмирала Тернера Джоя. Мы вылетели в полдень при сильном встречном ветре, с тем же отличным экипажем, с которым я летел на последнем участке пути до Токио. Когда я завтракал, под нами проплыла гора Фудзияма. Южный склон Фудзиямы был покрыт снегом, с запада ее окутывали облака, а на вершине, как плюмаж, тянулось по ветру перистое облако. Это облако предвещало неприятности. Едва я успел сделать наброски речи, которую намеревался произнести при вступлении в командование, как мы попали в грозу. Сквозь облака и дождь мы продолжали лететь к Тэгу. Когда мы приземлились в Корее, небо было затянуто облаками и холод пронизывал до костей. Старые друзья тепло и приветливо встретили меня па аэродроме. Среди них был Лайон Аллен, начальник штаба 8-й армии. Впрочем, во встречу, не было ничего парадного. Улыбка, рукопожатие — и мы уже неслись в виллисе, подпрыгивая на разбитой дороге. Повсюду я видел картины, так хорошо знакомые каждому солдату: палатки, грузовики, солдаты в полевой форме, запыленный военный скарб. Здесь, среди зловония и шума, столь характерных для восточного города, трудно было поверить, что всего три дня назад по телефонному вызову Коллинза я оставил веселую компанию в Вашингтоне. Уже наступала ночь, когда я прибыл в штаб, где встретил! много старых друзей. Мы беседовали до позднего вечера. Затем я распаковал свой багаж и достал полевое обмундирование — поношенную, покрытую пятнами полевую форму, которую я носил в Европе. На рассвете следующего дня я вылетел на передовой командный пункт, находившийся в 300 километрах к северу, под Сеулом. Я летел на В-17 — старом ветеране авиации, известном мне еще с 1936 года, когда я летал на одном из первых самолетов этого типа. Я пролез в маленькую дверцу, пробрался через бомбовый отсек, на четвереньках прополз к месту бомбардира в носу и уселся там, испытывая прилив теплого чувства к этому самому прочному и изящному из всех наших бомбардировщиков. Ничто не может заменить личную разведку. Поэтому я приказал лететь кружным путем. Около ста километров самолет шел над неровной гористой местностью. Глядя вниз с высоты в тысячу метров, я отмечал на карте линии хребтов, где впоследствии могла бы закрепиться и вести бой реорганизованная 8-я армия. Вид этой местности был мало утешительным для командующего механизированной армией. Гранитные вершины возвышались на две тысячи метров, хребты были острые, как ножи, склоны крутые, а узкие долины извивались, словно змеи. Дорогами служили тропинки, невысокие холмы были покрыты низкорослыми дубами и соснами, которые могли бы стать прекрасным укрытием для одиночных солдат, умеющих маскироваться. Эта местность была идеальной для партизанских действий северокорейцев и пеших китайских стрелков, но никак не для наших механизированных войск, привязанных к дорогам. Однако сражения происходят там, где встречаются армии, и богу было угодно, чтобы мы встретили противника именно здесь. Оставалось только как можно лучше подготовиться к этой встрече. Я прилетел в Сеул на передовой командный пункт, но, к своему великому удивлению, нашел там лишь кучку офицеров. Остальные были в Тэгу, в 300 километрах от линии фронта. Я был намерен немедленно изменить это положение. Сначала я посетил нашего посла, а затем вместе с ним нанес визит его превосходительству президенту Ли Сын Ману. — Генерал, я счастлив вас видеть, — любезно приветствовал оп меня. — Господин президент, — отвечал я, — я рад, что прибыл сюда, и намерен здесь оставаться. В этом заявлении не было хвастовства. Я говорил от чистого сердца. Перед нами стояла альтернатива: выстоять, перейти в наступление и победить — или нас сбросят в море. О последней возможности я не хотел и думать. В течение трех дней я объезжал фронт и беседовал с командирами частей, непосредственно соприкасавшихся с противником за р. Ханган. Я ездил в открытом виллисе и не разрешил бы пн одной машине с поднятым тентом появиться в районе передовых позиций. Езда в закрытой машине по району боевых действий вызывает ложное ощущение безопасности. Кроме того, я придерживался, может быть, старомодного мнения, что боевой дух солдат поднимается, когда они видят рядом с собой«старика», который в снег, дождь и грязь делит с ними тяготы солдатской жизни. Во время поездки я чертовски продрог. На голове у меня была только легкая, без наушников и меховой подкладки, фуражка, которую я носил в Европе, а на руках обычные штатские перчатки. Наконец, один сердобольный майор где-то раскопал для меня меховую шапку и пару теплых рукавиц. Я не могу сейчас вспомнить фамилии майора, но никогда не забуду его любезности. Должен откровенно признаться, что состояние боевого духа 8-й армии вызвало у меня глубокое беспокойство. Неуверенность, нервозность, склонность к мрачным предчувствиям и опасениям за будущее сразу бросилась мне в глаза. Многие солдаты на все смотрели косо. Для этого имелись достаточные основания. К моему приезду на передовых позициях было только три из семи американских дивизий. 24-я и 25-н, укомплектованные примерно на две трети, находились в соприкосновении с противником. 1-я кавалерийская дивизия[32], тоже далеко не полного состава, прикрывала тыл. 2-я дивизия, все еще небоеспособная, реорганизовывалась и пополнялась на самом юге полуострова. 1-я дивизия морской пехоты только что прибыла на южное побережье, в район Масана, а 3-я и 7-я дивизии, потрепанные на севере, все еще двигались на юг морским путем. Сначала я побывал в дивизиях, занимавших оборону за Ханганом. И моей первой задачей было внушить их командирам ту уверенность, которую испытывал я сам. В глубине души я был убежден, что нам надо только взять себя в руки, учесть свои возможности и полностью использовать их. Если нам это удастся, то мы сможем резко изменить ход войны и разгромить азиатские орды. Вступив в командование, я сразу же почувствовал, что наши войска потеряли уверенность в своих силах. Я читал это в глазах солдат и офицеров, в самой их походке. Командиры были молчаливы, разговаривали неохотно, и мне приходилось буквально вытягивать у них необходимые мне сведения. Совершенно не чувствовалось той живости, того наступательного порыва, которые свойственны войскам, обладающим высоким боевым духом. Утратив свой наступательный порыв, лишившись своего боевого духа, они, казалось, забыли и о многих основных и неизменных принципах ведения войны. Войсковая разведка работала из рук вон плохо. Сведения о расположении и силах противника были совершенно недостаточными. Есть два вида съедений, без которых не может обойтись ни один командир. Это сведения о противнике, доставляемые войсковой разведкой, и сведения о местности. Я говорил командирам, что, еще изучая азы военного дела, я усвоил, как, вероятно, и они сами, что первым правилом ведения военных действий является установление соприкосновения с противником. Раз такое соприкосновение установлено, его нельзя терять. Надо держаться за противника бульдожьей хваткой. В данном случае противник располагался непосредственно против нас, но мы не знали пи его численности, ни его точного расположения. Я приказал немедленно организовать энергичную и активную разведку вдоль всей нашей линии обороны, растянувшейся на 2\5 километров. Мы должны искать противника и энергично воздействовать на него до тех пор, пока он не обнаружит свои позиции и силы. В то же время я приказал всем частям приложить максимум усилий, чтобы убить или взять в плен хотя бы нескольких красных разведчиков, которые каждую ночь прокрадывались через наши позиции. Второй вид важных для боя сведений — это сведения о местности. Я сказал командирам, что мне надоело на вопрос к солдатам «Где дорога?» каждый раз слышать ответ «Не знаю». Они обязаны знать, что находится передними, какая растительность может быть использована для маскировки, где проходят дороги и как текут ручьи, могут ли действовать на этой местности танки. Подчас безразличие солдат и командиров изумляло меня и приводило в бешенство. Например, один пехотный командир заявил мне, что он не может установить связь с соседней ротой: у него, видите ли, не работает рация. Пришлось напомнить ему, что индейцы умели устанавливать связь на открытой местности на расстоянии многих километров задолго до того, как возникло само представление о радио. Если же машина не пройдет через эти холмы, то её с божьей помощью можно заменить парой крепких ног. Особое внимание я обращал также па использование огневых средств. Прибыв в Корею, я немедленно отправил телеграмму в Пентагон с просьбой срочно отправить в мое распоряжение еще десять дивизионов полевой артиллерии. Скоро эти орудия должны были прибыть, и я хотел, чтобы они нашли себе применение. Мне неоднократно приходилось слышать и в военных школах, и на маневрах, и много раз во время войны в Европе, как некоторые командиры взывали о помощи, а от половины до четверти их огневых средств бездействовало. Я сказал командирам, что нс буду слушать никакие просьбы о помаши, если они не сумеют доказать мне, что используют в бою каждую винтовку, каждый пулемет, каждую гаубицу, зенитную пушку и танк. Затем я говорил с командирами о снабжении. Каждый предмет взамен пришедшего в негодность должен доставляться за 15 тысяч километров. Это требует времени и стоит немалых денег. И я не желаю больше слышать о потерях дорогостоящего имущества. Каждый солдат, который потеряет, бросит или без надобности испортит что-либо из снаряжения или имущества, будет предан военному суду. Пришлось поговорить с командирами и о руководстве боем. Наши предки перевернулись бы в гробу, — сказал я, — если бы услышали рассказы о поведении некоторых командиров в бою. В бою место командира там, где происходят решающие действия. Я требовал, чтобы во время боя командиры дивизий находились с передовыми батальонами, а командиры корпусов — в тех полках, которые ведут самые активные действия. А если им нужно писать бумаги, пусть выполняют эту работу ночью. Днем их место там, где стреляют. Сейчас на карту поставлено могущество и престиж Америки, и чтобы спастись от разгрома, потребуются и пушки и мужество. О — пушках позабочусь я. Остальное зависит от командиров, от их боевых качеств, военного опыта, спокойствия, рассудительности и смелости. Однако я понимал, что от всех моих призывов будет мало толку, если не подкрепить их делами. Прежде чем начать какие бы то ни было боевые действия, надо подготовить местность. В первый же день я попросил Ли Сын Мана выделить нам 30 тысяч местных жителей для работы. К рассвету следующего дня первые 10 тысяч человек прибыли. Мы вооружили их кирками, лопатами и тенорами, и они начали копать и опутывать колючей проволокой позиции, с которых мы должны будем отражать атаки противника. Вот примерно то, что я говорил и делал в первые три дня своего пребывания в Корее. В этом не было ничего исключительного. — Просто самые необходимые распоряжения, которые отдал бы в подобной обстановке всякий опытный командир. Еще один серьезный вопрос тревожил войска, и он и мел решающее значение. Это вопрос: почему мы вообще воюем? Какого черта делаем мы здесь, в этой забытой богом стране? В Штатах какой-то комментатор заявил, что мы ведем не ту войну, не в том месте и не с тем противником. Это произвело глубокое впечатление на солдат 8-й армии. Я понимал, что должен искренне, с твердой верой в правоту нашего дела ответить солдатам на волнующий их вопрос. И нот однажды ночью я написал:«Ответ на вопрос: «Почему мы находимся здесь?» прост к окончателен. Мы находимся здесь по решению уполномоченных нашим правительством людей. Как сказал командующий войсками Объединенных Нации генерал армии Дуглас Макартур, «командование намерено сохранять военное положение в Корее До тех пор, пока Организация Объединенных Наций будет считать это не-обходимым». Ответ прост и не требует дальнейших комментариев. Ответ окончателен, ибо присяга исключает возможность каких бы то ни было сомнений в правильности приказов. Не было еще армии, солдаты которой имели бы столь великое призвание или большую возможность прославить себя, свой народ и воспитавших нас храбрых полководцев».Я чувствовал, что день нашего испытания приближается. В конце старого года, как я полагал, должно было начаться генеральное наступление по всему фронту, к которому китайцы, по всем данным, уже давно готовились. Я пробыл в Корее около недели. За этот короткий срок мною было сделано все возможное,» чтобы подготовить войска к отражению наступления. Мы увеличили глубину обороны, силами местного населения подготовили мощные оборонительные позиции севернее и южнее Хан г а на. План действий на случай отхода под давлением противника был тщательно согласован между корпусами, особенно между 1-м и 9-м, действовавшими на главном направлении. 10-й корпус все еще сосредоточивался в Пусане после искусно проведенной эвакуации из Хыннама, и его части по мере высадки па берег срочно направлялись на север, в район боевых действий. 2-я дивизия приводила себя в порядок и доукомплектовывалась и $ыла уже почти готова двинуться на фронт. Все разведывательные данные ясно указывали вероятное направление главного удара. Мы считали, что китайцы будут наступать строго на юг по испытанному веками пути вторжения от Ыйчжонбу на Сеул. Мощный вспомогательный удар северокорейских войск по узлу дорог у Чхунчхона ожидался из района Хвачхона. Командир обязан предвидеть, на каком участке фронта разыграется решающий бой, и быть во время боя в этом месте. Только тогда он может своими глазами наблюдать за ходом боя и иметь правильное представление о действиях подчиненных командиров и их частей. Б воскресное утро 31 декабря я сказал своему начальнику штаба, что еду на свой передовой командный пункт в Сеуле, так как наступление могло начаться в канун Нового Года. Если оно не начнется ко 2 января, я вернусь обратно. Тем временем я приказал ему самым решительном образом форсировать переброску всех наличных частей с юга в район боевых действий. В половине двенадцатого я приземлился на Сеульском аэродроме и около полудня прибыл в город. Наспех позавтракав, я отправился на командные пункты 1-го и 9-го американских корпусов, оборонявших участок фронта на направлении вероятного наступления противника. В тот день я в течение двух часов объезжал линию обороны, останавливаясь, чтобы побеседовать с командирами частей. Это была сильно пересеченная местность, живописная, но пустынная и дикая, поглощавшая пехоту, словно губка влагу. На участке английской бригады я встретил одного замечательного английского лейтенанта; который руководил оборудованием оборонительной позиции на гребне высоты. Он четко отрапортовал мне и весело улыбнулся. — Я спросил, не могу ли чем-нибудь помочь ему. Он ответил, что ему ничего не нужно. — Вы считаете, что у вас все в порядке? - спросил я. — Так точно, сэр, — отвечал он. Затем, немного подумав, добавил: — Правда, солдат маловато. Он был прав. Солдат на его участке действительно было не густо. С горсткой солдат он должен был прикрывать 900 метров фронта. Но тут ничем нельзя было помочь. Другие части на этом рубеже были вытянуты в такую же тонкую линию. День уже угасал, когда я вернулся в Сеул. Через два часа, с наступлением полной темноты, китайцы нанесли удар. Они продвигались в том самом направлении, которое мы предвидели. В течение всей ночи на мой командный пункт в Сеуле поступали отрывочные донесения о том, что многие тысячи китайцев штурмуют наши позиции. К утру китайцы глубоко вклинились в наши позиции на десятикилометровом фронте в полосе обороны 1-й и 7-й корейских дивизий[33] и на участке 19-го американского пехотного полка на левом фланге 24-й дивизии. Корейцы дрогнули и обратились в бегство. На рассвете я отправился на передовые позиции, обороняемые корейцами, — здесь противник вклинился особенно глубоко. Всего в нескольких километрах к северу от Сеула я столкнулся с бегущей армией. До сих пор мне нс довелось видеть ничего Подобного, и я молю бога, чтобы мне не пришлось снова стать свидетелем такого зрелища. По дороге мчались грузовики, битком набитые стоящими солдатами. Солдаты побросали тяжелую артиллерию, пулеметы, минометы. Лишь немногие сохранили винтовки. Все они думали об одном — как можно скорее убежать, оторваться от страшного противника, преследующего их по пяткам. Я выскочил из виллиса и встал посредине дороги, жестами пытаясь остановить машины. С таким же успехом я мог бы попытаться остановить течение Хянгана. Я не умел говорить по-корейски, а со многие было переводчика. Мне не удалюсь найди ни одного корейского офицера, который говорил бы по-английски. Оставался один выход: позволить им бежать дальше, а глубоко в тылу поставить заградительные посты, остановить машины, направить их в район сосредоточения, успокоить солдат, доукомплектовать части и вновь повернуть их на противника. Я немедленно поехал обратно, чтобы отдать распоряжение об организации этих заградительных постов. Эти посты сыграли свою роль. Отступающие в панике войска были остановлены дороживши заграждениями, установленными военной полицией. Солдат накормили и теперь приводили в порядок. Надо — помнить, что эти войска с самого начала испытали разгром, какой за всю историю войн выпадал на долю немногих армий. За первые месяцы Корейской войны они были практически уничтожены. Командиры их были убиты или взяты в плен, а офицеры, которые теперь, в последние дни старого года, командовали дивизиями, по своему боевому опыту стояли па уровне командиров рот, если не ниже. Командующий армией должен решать все вопросы. Одной рукой он должен направлять командиров корпусов, ведущих в бой свои дивизии, а другой — руководить обширным комплексом тыловых вопросов, от которых зависит снабжение солдат в бою. За два дня и две ночи, пока мы сражались севернее Хангана., я объехал на виллисе и осмотрел с самолета передовые позиции, побывав в каждой участвовавшей в бою дивизии. Наше положение стало очень опасным. Перед нами был обстрелянный, решительный противник, а позади — широкая, полузамерзшая река, в своем нижнем течении забитая льдом, который то замерзал, то снова ломался под влиянием приливов и отливов с моря. Единственный путь отхода лежал через два пятидесятитонных понтонных моста, наведенных через Ханган у Сеула. Если у китайцев большие силы, мы долго не продержимся. Поэтому наша задача — вести упорные сдерживающие бои, уничтожая как можно больше живой силы противника, а затем, если не удастся выдержать дальнейшего нажима, выйти из боя и быстро отойти за Ханган на новые оборонительные позиции, которые уже» были подготовлены в 20 километрах к югу. В конце дня 2 января я в последний раз совершил поездку по фронту. На открытом виллисе я побывал на командных пунктах командиров всех корпусов и дивизий и заслушал их оценку обстановки. Давление противника возрастало. Пора было отходить. На следующее утро я, скрепя сердце отдал приказ отступать к югу за Ханган и еше раз отдать в руки противника Древнюю столицу Кореи — Сеул.
Последние комментарии
4 часов 2 минут назад
9 часов 47 минут назад
10 часов 53 минут назад
11 часов 51 минут назад
12 часов 6 минут назад
21 часов 16 минут назад