Российские оригиналы [Алексей Иванович Слаповский] (fb2) читать онлайн

Алексей Слаповский

РОССИЙСКИЕ ОРИГИНАЛЫ

Краткая энциклопедия уходящих типов уходящей эпохи

_{^{ОГЛАВЛЕНИЕ:}}

^{_{- АДЮЛЬТЕРЩИК}}

^{_{- БАЛАБОЛ}}

^{_{- ВАХЛАК}}

^{_{- ГРАЖДАНИН}}

^{_{- ДЕЛЕЦ-Самоуничтожитель}}

^{_{- ЕРЕПЕНЬ (Энциклопедия Голубятника)}}

^{_{- ЁРНИК}}

^{_{- ЖЛОБ}}

^{_{- ЗАЙКА}}

^{_{- ИНТЕЛЛИГЕНТ}}

^{_{- ЙОГ}}

^{_{- КРАЙНИЙ}}

^{_{- ЛОХ}}

^{_{- МИНИМАЛИСТ}}

^{_{- НЕФОРМАЛ}}

^{_{- ОБЛИЧИТЕЛЬ}}

^{_{- ПРАВДОИСКАТЕЛЬ}}

^{_{- РАСПУТНИК (человек на распутье)}}

^{_{- СЧАСТЛИВЕЦ}}

^{_{- ТИПИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР (в типических обстоятельствах)}}

^{_{- УНИВЕРСАЛ}}

^{_{- ФИЛОСОФ}}

^{_{- ХАРИЗМАТИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ}}

^{_{- ЦЕЛЬНАЯ НАТУРА (принципиал)}}

^{_{- ЧУТЬ-ЧУТЬ О ПРОЧИХ (Чепешник, Чиновник, Читатель, Чмо, Честный Человек)}}

^{_{- ШУШЕРА (всякая)}}

^{_{- ЩИПАЧ (не воровск.)}}

^{_{- Штучные оригиналы. I}}

^{_{- Штучные оригиналы. II}}

^{_{- Штучные оригиналы. III}}

^{_{- ЭНТУЗИАСТ}}

^{_{- ЮБИЛЯР}}

^{_{- Я. Сказ о бесконечном делении}}

Как ни убеждай себя, что время непрерывно и неделимо, всe-таки существует магия круглых цифр. Мы подводим итоги. Мы хотим понять что к чему. Задача невыполнимая, но благородная. Вот откуда идея моей «Энциклопедии». Кавычки здесь потому, что она не претендует ни на полноту, ни на серьeзность. Мне ещe не наскучило фантазировать, но уже хочется быть летописцем.

Итак…

А. АДЮЛЬТЕРЩИК

Странное слово, скажут мне. Адюльтерщик! Почему не Бабник, не Изменщик, не Донжуан, не Секс-символ какой-нибудь, не Плейбой, наконец, современным русским языком говоря? И за что ему такая честь — в начале стоять?

Отвечаю просто и резонно: бабники, изменщики, донжуаны, секс-символы и плейбои есть повсеместно, Адюльтерщик же порождение сугубо отечественное, даже, пожалуй, советское, а главное — уходящее, что и побудило меня начать с него, а не с типов, например, российского Авангардиста, Акцентуалиста, Астролога, Асфиксатора, Атрибутивщика и т. п., - эти-то поживут ещe!

Я бы, впрочем, не обошeл и их, но меня связывает данное самому себе обязательство: не представлять более одного типа на одну букву.

Итак, хотите вы того или нет, — адюльтерщик.

Он, увы, уже не молод. Молодость его пришлась на ту пору, когда ещe безбородым был анекдот о том, что «любовь русские придумали, чтоб за секс не платить».

Адюльтерщик, поглаживая лысеющий лоб или седеющие кудри, говорит собравшейся на каком-нибудь интеллектуальном бивуаке молодeжи, что он по-прежнему поклонник студенческой бескорыстной любви и нынешних меркантильных отношений понять не может. Принести женщине цветочек, сорванный на клумбе, бутылку вина, прочесть ей, выпятив вдохновенно кадык, стихотворение и спеть песню под гитару — это он понимает, а распахивать дверцы «мерседесов» и обклеивать долларами девичьи тела в саунах — слишком легко и слишком пошло.

…Зная, что непременно будет изменять, ибо рождeн для беспрестанных романтических увлечений, адюльтерщик обязательно женится. Ведь нет романтики без препятствий, вот он и создаeт женитьбой своей первое и основное препятствие. Настоящий адюльтерщик чаще всего устойчиво беден — чтобы иметь ещe одно препятствие, но не настолько беден, чтобы уж и на бутылку вина не хватило! Зато у него непременно есть козырь: допустим, знание китайской поэзии эпохи Тан, умение перемножать в уме пятизначные числа, талант подражать Вертинскому (с феноменальной способностью одновременно воспроизводить шипение старой граммофонной пластинки) — или большой загадочный шрам на щеке, о котором адюльтерщик никогда не скажет правды своей избраннице, лишь мрачно умолкнет (вспоминая, как злые соседские дети загнали его, хилого, на пустырь и спихнули в овраг, где он и пропорол щeку железным штырeм). Даже если нет знания китайской поэзии эпохи Тан, умения перемножать, подражать Вертинскому и даже шрама, у адюльтерщика имеется как минимум большая жизненная драматическая тайна, тщательно скрываемая им, но любящая его женщина догадывается — и за это его подчас и любит.

Успехи адюльтерщика (есть адюльтерщики и пожизненно неудачливые, адюльтерщики в душе, но это совершенно особая разновидность) основываются на знании простейшего и пошлейшего закона: мужчины боятся красавиц. Они считают их принадлежащими кому-то, они считают, что прельстить их можно только внешним блеском, респектабельностью или, на худой конец, мощью мужской силы — и т. п. На самом же деле эти красавицы сами часто полны ещe воспоминаниями о бескорыстной милой студенческой любви. Из этого следует, что они не совсем юны, но этого и не требуется, любимый объект адюльтерщика — женщина тридцати лет, выглядящая на двадцать три, но умная на все сорок.

Адюльтерщик кружит вокруг такой дамы с дьявольской скромностью, с демонической печалью — и красавица неожиданно обнаруживает, что сердце у неe что-то бьeтся неровно и голова, как встарь (то есть вмладь, извините за корявость), наполняется сквознячком: будто дверь приоткрылась — и: кто там? кто? не ОН ли?

Описание предварительного этапа опускается, тут ничего необычного: оказаться наедине, прочесть несколько стихотворений эпохи Тан, перемножить пару пятизначных чисел, повернуться выгодно в профиль, показывая ужасный и красивый шрам — или печалью глаз и хрипотцой незначащего разговора намекнуть на ту тайну, что точит душу его, — и нет ему утешения, и вот только сегодня вдруг захотелось ему рассказать, но нет, нет, пусть это будет при мне, это слишком грустно…

Дело — сделано.

Начинается главное: Где и Когда?

Ибо адюльтерщик, как уже сказано, женат, дам же выбирает обычно тоже замужних. Они устраивают его и в смысле, простите, гигиенической безопасности по сравнению с дамой вольной и неизвестно с кем вчера встречавшейся, и в смысле спокойствия относительно возможных желаний дамы выйти за него замуж: ему это вовсе ни к чему! Нет, самое лучшее — быть на равных: у меня жена, у тебя муж, а у нас с тобой — любовь. Прекрасная и недолговечная — как всe прекрасное в нашей жизни…

Где?! Когда?! Жилищные вопросы, родившиеся при социализме и давшие советской литературе тьму сюжетов, грустны, но именно они в значительной мере и позволяют сохраняться ещe этому типу. Узаконенное не так давно в России право брать номер в гостинице, имея местную прописку, а также появление многочисленных подпольных квартир для свиданий чуть не подкосило адюльтерщиков, но, к счастью, цены сразу же были так вздуты, что адюльтерщикам оказались не по карману даже на предмет одноразового месячного свидания.

Свиданье на квартире его друга или еe подруги, на даче, куда в любой момент кто-то может нагрянуть, прогулка в пригородный лес и т. п. — всe это сопряжено с волнениями, риском, трепетом дамы, — но это и составляет главную, наркотически необходимую сласть адюльтерщика. Варианты бесконечны.

Хороший знакомый мой А. М. Д., адюльтерщик махровый и опытнейший, гурман и эстет адюльтера (в прошлом), рассказывал, как однажды он привeл возлюбленную свою (причeм женщину, имеющую мужа, который ей только что машину на именины подарил), привeл еe, в белой норковой умопомрачительной шубе стоимостью в три годовых его зарплаты, привeл еe робкую, с брильянтами в ушках, привeл еe в подвал девятиэтажного дома, добыв ключи у дворника за бутылку водки; дама передeргивала плечиками, озиралась, сомневалась и морщилась, но А. М. Д. ласковыми уговорами заставил еe отхлебнуть из горлышка портвейна «Анапа». Видимо, она никогда раньше такого напитка не пила, потому что пришла в необыкновенное возбуждение, а А. М. Д. тихими и неистовыми словами любви довeл еe до того, что дама порывисто сбросила меха свои на землю… — и тут А. М. Д. тонко умолк, потому что истинный адюльтерщик не любит рассказывать всех подробностей. Он вообще, надо отдать ему должное, умеет хранить тайну, он не хвастун: для собственной же безопасности. Дамы это знают — и уже за одно это ценят такого мужчину. Они понимают, конечно, что всякий адюльтерщик — эгоист, думающий прежде всего о своей прихоти, но эгоизм его бескорыстен — он не для славы это делает, не для того, чтобы кто-то считал его суперменом, он делает это для себя, однако вынужден (в соответствии с теорией разумного эгоизма) постараться и для женщины, чтобы получить наибольшую отдачу, и он в деле любви трудолюбив, кропотлив, заботлив, даже самоотвержен (ради эгоистической цели!), — что ж ещe нужно женщине?

Конечно, не обходится без ситуаций парадоксальных.

Тот же А. М. Д., имея замечательную жену, завeл замечательную любовницу с работящим мужем, встречался с нею в еe квартире во время частых отъездов мужа, встречался по полной программе: стихи эпохи Тан, песни под гитару, упоительные соитья, разговоры о жизни… Но вдруг ему приглянулась продавщица в парфюмерном отделе универмага. Молоденькая, наивная, через минуту после знакомства рассказавшая А. М. Д., что у неe ужасно ревнивый муж, что она недавно интересную книжку про любовь прочла, что она обожает певца Бзасырова и джин с тоником со льдом. А. М. Д. умилился. Начал действовать. Разговоры у прилавка, поворот в профиль — шрамом, приглашение зайти тут недалеко к другу, который уехал, потолковать о личном и сокровенном… Долго ль, коротко, привязался А. М. Д. к продавщице, захотелось встреч почаще. Тогда он объявляет любовнице, что пишет научный труд, но ему не дают сосредоточиться. Дома сама знаешь что, а мне нужно абсолютное уединение — всего на три часа два раза в неделю! — и труд будет закончен. Любовница верит — и предоставляет ему квартиру для уединения. Уходя, целует его и вздыхает над его умственными мучениями. А через минут десять продавщица — тут как тут. Ей А. М. Д. показался мужчиной фантастическим: умeн, взросл, но моложав, а какие слова говорит, а как в глаза смотрит! Невтерпeж ей было похвастаться. И она познакомила его со своей старшей двоюродной сестрой, которая всю жизнь еe жизни учила и наставляла. Дескать, подавись, сестрeнка умная, от зависти, какой мужик у меня! Сестра, из сферы мелкооптового бизнеса, влюбилась безоговорочно. Привыкшая действовать напрямик, она выследила А. М. Д., подкатила на машине, распахнула дверцу, зазвала, обещая что-то рассказать о младшей своей сестре, и повезла на дачу (летом дело было), по пути вылила на младшенькую поток клеветнической грязи, но на даче, средь розанов и благовоний, разрыдалась и сказала, что всe враньe, просто такая уж она подлая баба, нет у неe совести, нет у неe ничего за душой, кроме внезапной к А. М. Д. любви. Тот был потрясeн еe дремучей откровенностью и посконной неистовостью любовной прямоты — и сдался тут же. Но она оказалась страшно ревнива. Уже через две недели она всe узнала о нeм, она приехала на работу к его законной жене, усадила в машину, она заехала в сквер, где с книгою в руках кротко сидела законная любовница, пережидая пароксизм научного вдохновения А. М. Д., и еe захватила — и втроeм они вломились в квартиру, где у А. М. Д. с продавщицею был полный разгар. Продавщица, бедняжечка, залилась слезами, а А. М. Д. после паузы — захохотал. Он хохотал, голый, тощий, сутулый (его внешность и его рассказы всегда изумляли меня контрастом), с щепоткой волос на голове какого-то ржавого цвета, он воздевал к небу (к потолку) костлявые руки и благодарил провидение за те испытания, которые сваливаются на него, а потом задал всем четырeм женщинам трагический вопрос: как быть, если он каждую по-своему любит?

Женщины не нашлись, что ответить…

Месяц спустя молоденькая продавщица вдруг решила отравиться от любви. Ночами А. М. Д. дежурил в больнице у еe постели, не смыкая глаз, а по утрам его встречал муж продавщицы и бил. После выздоровления подружки, А. М. Д., отлежавшись сам после побоев, залез в долги и снял убогую квартирку. Продавщица родила ему сына. А. М. Д., запредельно тощий и сутулый до горбатости, ныне счастлив, тетeшкая малыша, он перестал быть адюльтерщиком; жизнь, не очень-то признающая всяческую типологизацию и классификацию, вышибла его из этой колеи…

Если ж взять в целом, то тип адюльтерщика, неистощимый на фантазии, весeлость, нежность, лeгкость, юные безумства и невинные предательства, тип, честно говоря, симпатичный мне, — вымирает. Они стареют, вот и всe тут, а смены — нет. Нет уже тех, кто помнит прелести бескорыстной студенческой любви, нет мужчин, способных неделю обхаживать дальнего родственника бывшей жены одноклассника старшего брата сослуживца, чтобы выпросить ключ от его холостяцкой квартиры, нет мужчин, умеющих превратить «Анапу» в любовный эликсир, а чердак, подвал или закуток в чужой коммуналке в долину роз и воздыханий, нет их, копящих деньги не в ущерб семейному бюджету, а в ущерб своему здоровью, голодая, — чтобы преподнести возлюбленной флакончик духов в годовщину Дня Первого Взгляда, нет их, кончились, пришли мужчины, не знающие не то что поэтов эпохи Тан, но и «В лесу родилась eлочка» до конца не помнящие, они тоже, вроде бы, адюльтерщики в силу вековечной мужской полигамности, но их адюльтерность уже буржуазна: они благопристойно снимают или даже покупают уютную квартиру для свиданий, где не услышишь ни стихотворного шелеста, ни гитарных переборов, а одно лишь, простите Бога ради, полезное для их здоровья кряхтенье и сопенье, будто тренажeрный зал там, а не уединилище любови, что ж касается дам, то они ни в чeм не виноваты — я их, кстати, типизировать не собираюсь: во-первых, слишком каждая из них отдельно и неповторимо оригинальна и ни в какой тип не укладывается, а, во-вторых, все они одним миром мазаны!

Б. БАЛАБОЛ

Вот уж тип — наш! Сверху донизу, вдоль и поперeк! Тип, славный на протяжении чуть ли не всей русской истории, но именно в наше время развернувшийся в полную широту. И он, возможно, окажется средь немногих уцелевших, хотя, конечно, утратит нынешнюю колоритность оригинального своеобразия.

Балабол — не Болтун, хоть и на одну букву. Болтун всего лишь характеристика, да ещe и уничижительная. На первый взгляд и в слове БАЛАБОЛ есть принижение, но разве не приходилось вам самим произносить с восхищением или слышать уважительно-ошарашенное: «Вот балабол!»?

Балаболом надо родиться — и не только родиться, но и из собственного балабольства выгоду извлечь, что большинство балаболов и делает, хотя, как правило, эту выгоду своим же балабольством и уничтожает.

На вид он кажется часто дурак дураком: глаза вытаращит, слюной брызжет, слова бегут изо рта всем скопом, как школьники на перемену после скучного урока. И такое ляпнуть может, — хоть святых выноси, — и всякий раз иное, так что удивляться не перестаeшь.

Балабол-строитель с утра до вечера будет уговаривать заказчика, что дом на зыбкой песчаной почве не только можно строить без фундамента, но и дулжно, поскольку почва уплотнится сама под весом здания и станет лучше всякого фундамента, фундамент же обязательно расшатан будет зыбучим песком, дом покосится — и упадeт. А через час, опомнившись, что упускает собственную выгоду, он доказывает, что нужен не только фундамент, но и подземный гараж на три этажа, а песок — что песок? — под песком-то настоящая земля начнeтся рано или поздно! Если ж начнeтся не земля, а вода, и тут строитель-балабол придумает что-нибудь вроде подземного целебного бассейна. Заказчик с удивлением смотрит на свою руку, подписавшую смету и на гараж, и на бассейн, а звуки голоса балабола уже носятся по всем углам стройплощадки…

Балабол-политик обещает всеобщее благоденствие на следующей же неделе после своего восшествия на высший государственный пост: студентам бесплатное горячее питание с пивом, крестьянам — землю и каждому по комбайну даром, рабочим — гарантированную зарплату независимо от производительности, банкирам — благоприятственные условия наращивания капитала, военным успешную победоносную войну в течение месяца, после которой они будут сапоги мыть в Карибском море… Он совмещает киевского дядьку с огородной бузиной, он стучит кулаками, ежеминутно выдумывая врагов себе и государству, он не боится быть смешным, прекрасно зная, что на политической ярмарке чем чудней — тем больше зевак вокруг. Здравомыслящих людей он приводит в весeлое недоумение клиническим буйством своих фантасмагорий, а тем временем население, средь которого балаболов тоже вдосталь, голосует — за комбайны, за горячее питание, за наращивание капитала и за сапоги в Карибском море, за сапоги при этом охотнее всего, ибо чем несбыточней бредни политического балабола, тем живее откликается на них балабольная часть электората.

Время легализации и поощрения частного предпринимательства породило уйму балаболов. Прошу учесть: не просто умение уговаривать имеется в виду, свойственное купцам и коммивояжeрам всего мира, а именно российский балабольский гиперреализм, фантазмы на уровне припадочного самозабвения. Банкир, берущий ваши деньги в обмен на разрисованную типографским способом бумагу, клянeтся, что через год эта бумага начнeт приносить сто, двести, тысячу процентов дохода, он сам продал последнее с себя и купил собственных акций! Балабол-журналист, науськанный хозяином, с болью в глазах за судьбу родины, набрасывается на жертву с такой страстью, что кажется, будто эта самая жертва у его собственных детей последний кусок хлеба изо рта вырвала, и чем больше лжeт, тем больше собственной лжи верит!

Это их, балаболов, вообще характернейшая черта: банкир, очарованный своими же речами, продаeт последнее, берeт взаймы и покупает акции банка, которого, в сущности, и на свете-то нет, журналист, доведя в неистовом гневе своeм жертву до того, что она, озлившись, готова его убить до смерти, лезет чуть не на пули и на бомбы, свято веруя в непогрешимость заведомо неправедного дела, готовый в забытьи балабольства рисковать своей жизнью, стоящей гораздо больше (и он ведь — человек!), чем плата заказчика. И не одни политики, банкиры и журналисты таковы; рассказывали мне: простой человек Игорь Степанович Карачаров прошлой осенью вычитал в газетах об увлечениях богатеньких людей экзотическими животными — и тут же, стоя в пивной, начал балаболить о том, что ему племянник-дипломат из Аргентины год назад в посылке прислал змейку декоративную, а оказалось, что это огромный удав-анаконда, который вырос сейчас до семи метров, из-за этого Игорь Степанович в дом женщину привести не может, как мужчина, — все боятся! Собутыльники его поверили, и как не поверить, если Игорь Степанович в течение двух часов подробно описывал повадки анаконды, и что она ест, и как любит по ночам по паркетному полу перекатываться (меж тем паркета у Карачарова отродясь не бывало), как в ванной мыться любит, какие звуки издаeт — и т. д. И добалаболился Игорь Степанович! Пошeл домой, а в квартиру войти — боится! Стоял, стоял, устал, пошeл милицию звать, чтобы пристрелили гадину. Милиция и верит, и не верит. Ладно, пошли, открыли дверь, милиционеры с пистолетами впереди, Игорь Степанович из-за их спин высовывается — и вдруг вскрикнул дурным голосом и пал замертво. Шевельнувшаяся ли от сквозняка штора его напугала, другое ли что — не ответит теперь Игорь Степанович, а если ответит, то не нам.

Или вот ещe история — и даже целая биография.

Егор Васильевич Мдухаев родился на лесном хуторе в южных краях России и балаболить начал сразу же, как научился говорить. Попав в первый класс школы-интерната, в соседнее село, он тут же сбалаболил, что папка его на фронте погиб смертью храбрых и пропал без вести. Неделю угощал он всех этими рассказами, а потом приехал взять его домой на выходные бородатый мужик на телеге, одноногий и хмурый, узнал об устных успехах Егора Васильевича — и немедленно высек его крапивой, поскольку он его папкой и был.

Но Егор Васильевич не унялся. Сердце подсказывало ему, что природа не зря наделила его даром пустопорожнего красноречия. Закончив щколу, он покинул родные места и подался в институт, который сам по себе ему был не нужен, а нужна была общественная, так сказать, жизнь, тут он проявил себя с первых же дней, балаболя направо и налево с непостижимой энергией.

Закончил институт, продолжил карьеру общественника.

Тут — перемены.

Громокипящий Мдухаев метался, не зная, где ловчее и больше ухватить, балаболя с таким жаром, что иногда язык судорогой сводило. Скакнул в Москву, стал вторым лицом в государственном обществе трезвости — искренне бросив пить на это время. Оттуда занесло его в заместители редактора известнейшего общественно-политического журнала. А оттуда — в руководители общественного движения, превратившегося в партию, и вот он уже приобрeл кучу сторонников и поклонников, купил для нужд партии несколько самолeтов, искусственный спутник, домов без счeта и предприятий без меры.

И уже к президентским выборам всерьeз готовился, выступал в газетах и по телевизору, говорил, что в нeм одном надежда страны на возрождение (и сам в это, конечно, верил). И…

И — пал Егор Васильевич Мдухаев, пал жертвой собственного вдохновения, как и простой человек И. С. Карачаров, поверивший в анаконду. Мдухаев стал всего бояться, ощущая себя важным государственным лицом. Окружил себя охранниками. Однажды, оставшись один в собственной квартире (охраники были за дверью), захотел в туалет по большой, такой человечески понятной, извините, нужде, — и вдруг забоялся открывать дверь туалета: вдруг взрывное устройство среагирует? Хотел позвонить по телефону — а вдруг в диск устройство вмонтировано? Крутанeшь пальчиком — и каюк! Хотел крикнуть охранников — и осeкся: а если устройство на его голос налажено?

На диван присесть — боится. Шаг шагнуть — боится. Застыл среди комнаты…

Через трое суток дверь взломали. Вы помните, про этот случай много писали в газетах: впервые в медицинской практике зафиксирована клиническая смерть в стоячем положении человека, который после смерти не упал, а феноменально остался стоять.

Впрочем, такая судьба характерна лишь для вчерашних балаболов, а сегодняшних на собственной мякине не проведeшь, они, толкуя про сапоги в Карибском море, сами ни на миг в эти сапоги не верят, да и в Карибское море тоже, они верят лишь в нечто практическое и осязаемое. Это уже балаболы новые, им путь, им — дорога.

А прежние милые балаболы, бескорыстные, в сущности, мастера художественного свиста, как зовут их в народе, скрашивавшие существованье наше в советское и постсоветское время, творцы легенд и мифов своей и чужой жизни, простодушно верящие в них, — исчезают, уходят.

…Когда я говорил с мистером Соросом на эту тему, он внимательно выслушал и спросил, не хочу ли я написать заявку на грант для сохранения этой удивительной национальной человеческой разновидности. Ничуть не смутясь, я составил заявку на 120 тысяч долларов. Расписал по пунктам, сколько компьютеров, автомобилей, типографий и тонн бумаги потребуется для нормального функционирования общественного фонда «BALABOL–INVEST», центрального офиса в городе Саратове и филиалов в Москве, Петербурге, Новосибирске, Владивостоке, а также в дружественной Беларуси, в Минске, ибо менталитет россиян и белорусов в смысле балабольства схож (да и украинцев тоже, да и… — понимаете?), но тут вышла заварушка с Соросом в этом самом Минске, рушащая все планы, я позвонил президенту Лукашенко и…

Впрочем, это другая история, продолжение которой — следует.

В. ВАХЛАК

Опять меня могут спросить: почему ВАХЛАК причислен к типам, украсившим своей оригинальностью нашу эпоху, почему не ВЛАСТИТЕЛЬ, например, или, чтоб ему пусто, ВЗЯТОЧНИК?

Объясняю в сотый раз: меня интересуют те оригинальные типы, которые, во-первых, сугубо национальны, во-вторых, вымирающи, в-третьих, лично мне любопытны.

Вы скажете: тип Властителя у нас тоже весьма своеобразен. Спорить не буду, но, на мой взгляд, этот тип — лишь частный случай Вахлака.

Вахлак, по В. И. Далю, — человек неуклюжий, грубый, неотeсанный. Властители же наши советские почти все были вахлаки. Да и нынешние, будем глядеть правде в глаза, недалеко ушли. Вахлак неуклюж — а кто из властителей наших отличался изяществом телосложения и телодвижений, вспомните-ка? Этот коренаст и перевалист, этот толстобрюх, этот… Без имeн, просто махом вспомните! — и вглядитесь заодно в сегодняшних… Вахлак груб — а властители наши? Тот ботинком по трибуне стучал, этот матюгается на всю страну, этот… — вспомните, вспомните, вглядитесь! Вахлак неотeсан — как и многие властители, у которых и речь корява, и сама дикция часто гугнява, по части же культуры они помимо «Муму» не шибко много хороших книжек помнят. (Книге этой, между прочим, памятник надо поставить — как тому оселку, на котором проверялась острота ума многих не только властителей, но и людей обычных, ибо стали герои еe Герасим и в бозе почившая собачонка героями бесчисленных анекдотов. Тургенев и сам не знал, насколько гениальное произведение создал — но вовсе не в том смысле, в каком понимают его литературоведы, нет, он чем-то иным, трансцендентным чем-то угодил народному восприятию, и в веках если суждено этим векам быть — одна эта тощенькая книжица перевесит все сто пудов остальных его высокохудожественных фольянтов!)

Но о вахлаках-властителях мы ещe поговорим, а пока мимолeтно коснeмся Взяточника. Хоть он в общем и целом тип всe же интернациональный, отличающийся у нас разве только в смысле количественном (и сильно же отличающийся!), но есть, есть и средь взяточников русских удивительнейшие оригиналы! Был, например, в городе С. некий адвокат, славящийся тем, что любого мог отмазать, даже от расстрельного дела отсудить, заменив расстрел условным сроком! Все знали, что он берeт деньги, но — поди докажи. И вот стал он стареть, ленился уже бороться с правосудием методами правосудия (делясь с судьями, по слухам, барышами), а денег на покойную старость всe ещe маловато казалось. Тут приходит к нему несчастный отец, сынишка которого спьяну изнасиловал в один и тот же вечер дочку проректора одного из институтов, еe младшего брата, а потом и проректорову тeщу. Грозил этому сексуальному разбойнику немалый срок, потому что тeща от нервного потрясения была на грани жизни и смерти, а проректор вместо того, чтобы этому обстоятельству радоваться, поклялся отмстить за честь дочки и сына. Несчастный отец, человек в городе тоже не последний и не бедный, чуть не на коленях молил адвоката спасти. Тот обещал и заломил ужасающую сумму. Отец на всe согласился. Адвокат назначил ему встречу на кладбище у двух берeзок, в полночь, обязав отца-горемыку быть зачем-то в лыжном костюме (в июле!), в женском цветастом платочке на голове, сам же явился в белом смокинге, в петлице которого торчал гаечный ключ 12х24. Встретились. Адвокат объявил: сейчас разденемся догола, залезем на эти берeзки, будем раскачиваться — и когда верхушки берeз соприкоснутся, передадите мне пакет с деньгами, не раньше! Ополоумевший от горя отец лишь головой кивал, думая, что это для конспирации. Разделся, влез на берeзу, стал раскачивать еe — и когда верхушки соприкоснулись, всучил адвокату пакет.

Состоялся суд. Адвокат вeл дело откровенно вяло и процесс проиграл. Взбешeнный отец накатал жалобу в десять инстанций сразу. Легко представить реакцию читающих, когда они доходили до строк, где облапошенный папаша описывал, как он пришeл на кладбище в лыжном костюме и женском платке для встречи с адвокатом (в белом смокинге и с гаечным ключом в петлице), а потом голый на берeзе качался со взяткою в руках. Естественно, кроме советов обратиться к психиатру, ничего жалобщик не добился.

Каков адвокат, каков оригинал, не правда ли?

Но вернeмся к предмету нашего очерка — к Вахлаку.

Вахлаки, что и по Далю увидеть можно, существовали у нас издревле, но более или менее неприметно, а если забирались в высокие сферы, то их тут же подмечала литература критического реализма и выводила в образе какого-нибудь полковника Скалозуба. Затем на исторической арене явилось вахлачествовать купечество, отразившееся в гениальных пьесах Островского и остроумнейших миниатюрах блистательного автора-актeра И. Ф. Горбунова, доныне первого в этом жанре, ибо многочисленные его современные последователи — не более чем бледные копии. Однако купцы довольно быстро пообтесались, и, казалось, навек вахлакам суждено было прозябать в пучине простонародья.

Но тут-то и вышли мы все из народа после известных событий, тут-то вахлакам и настала лафа! Положим, официально ни газета «Правда», ни газета «Известия» не призывали к грубости, неуклюжести и неотeсанности, но ориентировка на происхождение, на явную простонародность была слишком очевидна, поэтому человек слишком мягкий, слишком отeсанный и слишком, извините, уклюжий не только вызывал подозрения, но и впрямую подвергал свою жизнь опасности этими качествами. Всe стало срочно опрощаться: спец-интеллигент надевал косоворотку, выучивал несколько слов вроде «обмозговать» и «перьво-наперьво», а также длинное выражение: «в обстоятельствах етого текущего момента, дорогие товарищи, чего нам следовает требовать от самоих себя и от других, которые?». Писатель с сомнительным дореволюционным прошлым пригоршнями черпал чернозeм самовитого словотворчества и выливал на страницы своих произведений и «кубыть», и «кажись», и «надоть», гордясь слиянностью с народною душой. Художник осваивал кистью реалистическую, но романтически приподнятую могучую раскоряченность доярок и их коров, металлургов и шахтeров в угаре производственного процесса, получалось неуклюже, грубо, но страшно революционно.

Впрочем, об этом много сказано и без меня.

Перейдeм сразу к результату, а результат таков, что при наличии ярко выраженных стопроцентных вахлаков всe население поголовно в той или иной мере овахлачилось. Вот типичная советская картинка: две бабы в очереди схватились на тему «вас тут не стояло». Одна, в телогреечке, толстоватая, рябая, полубеззубая, орeт на другую: «Ах ты, мерзавка, гнусь подзаборная, падла кривомордая, у…ще длинногубое, крокодилица семиматочная!» — и т. п. Другая, в шубочке каракулевой, поизящней и покрасивше, отвечает: «От беспонтовой шлюхи слышу, от трeх….й шести….ки, от гадюки бесхребетной, от уродки косолапой!». Первая при этом — кандидат наук и преподаватель института по классу языкознания, а вторая — шпульщица-мотальщица производственного объединения «Агрегат» с неполным средним образованием…

Впрочем, я женщин касаться не собирался. Это случайно как-то.

Рассматривая тип вахлака и проблему вахлачества применительно к властителям, я сделал небольшое социально-историческое открытие. Всем известно, что в не столь далeкие времена занять любой мало-мальски приличный начальственный пост можно было только члену КПСС. Исключения бывали редкими. Кроме членства, естественно, имелись и другие критерии (смотря по высоте поста и ведомству оного): национальность, семейное положение, пол, родственники за границей, образование, личные качества — и т. д., и т. п. Но партийность считалась везде условием главным. И мало кто осознавал, что было условие важней, страшно сказать, самой партийности: претендент обязательно и непременно обязан был быть — ВАХЛАК!

Не являясь вахлаком, человек к власти допускался крайне редко, — и он сам по этом поводу горько недоумевал, да и те, кто его судьбу решали, недоумевали. Они понять не могли, что же им мешает резолюцию-то наложить?! Собирались узким кругом, обсуждали, — всe сходится: и национальность, и семейное положение, и партийность, и образование, и опыт работы, и способности какие-то есть, и тесть у него в Министерстве сельского хозяйства, но — мешает что-то да и шабаш! Наконец один из них выдавливает со вздохом: «Не наш он человек!». И окружающие переглядываются: в самом деле, вот где собака зарыта, — не наш он, в самом деле, не наш!

То есть — не вахлак!

Почему же всякому властителю надо быть вахлаком?

Да очень просто.

Властитель что делает?

Руководит.

Кем он руководит?

Людьми. Народом.

А на каком языке он должен руководить, если он сам не народен? Если он не умеет от чистого сердца подчинeнного по матушке послать для пользы производства? Если он выступает, как балерина, и всем «здрасти» говорит, а не суeт молча начальственную лапу и не громыхает с хамской обаятельностью по плечу? Если он, упаси Бог, поэта Китса на английском знает, вместо чтобы в закрытом дружеском застолье задорную непристойную частушку спеть?

Недаром ведь один из недавних властителей наших, не буду на сей раз скрывать имени, М. С. Горбачeв, так быстро и бесславно прогорел. Приобретя несусветную популярность во всeм свете, он не добился любви собственного народа. Разгадка проста: Запад купился внешней интеллигентностью, мягкостью манер, велеречием — в общем, имиджем культурного и воспитанного человека. Нас же это как раз и насторожило. Цыкнуть не умеет — следовательно, не уверен в себе. Ловок в движеньях — а зачем? — небось не для танцев на трибуну вышел. Говорит гладко и почти правильно, за исключением редких неискоренимых вследствие происхождения ошибок, — значит, не от души, не от сердца! То есть: не прост, не наш, одним только старушкам на любованье. Даже и не Балабол (см. предыдущий очерк), потому что нет в нeм необходимого для балабольства полeта бесконтрольной фантазии. Болтлив — это да, пожалуй, но болтливость не балабольство, не искусство, симпатии вызвать не может. Что ж получается, скажете вы! Вахлаки ему (т. е. мне, автору) не нравятся, а пришeл приятный во всех отношениях человек — ему опять не угодишь?

Что ж… Во-первых, я ведь и сам в немалой степени вахлак. Во-вторых, кто сказал, что вахлак — это обязательно плохо? То есть оно и не очень-то хорошо, но, по крайней мере, вахлак своего вахлачества не прячет. Более того, для иной политической фигуры быть вахлаком прямая выгода. Брякнет он, допустим, что-то на международной какой-нибудь встрече, брякнет от простоты души нечто, не сообразующееся ни с политической линией государства, ни со здравым смыслом вообще, — так окружающая обслуга тут же перетолкует: это, он, дескать, в сермяжном вахлачестве своeм выразился неудачно, имел же в виду совсем другое!

Но всe-таки не жить долго этому типу в высших сферах. Мировой стандарт с помощью иностранного капитала пробивает себе дорогу. Политическая молодeжь совсем иная — и деликатна, и, кроме «Муму», прочла не меньше десятка книг, кое-кто даже «Унесeнных ветром» одолел. Не уверен, правда, что они одержат победу в ближайшем будущем. Предвижу, что покуда всe же предпочительней тип вахлака: и тот, кто к этому типу ближе окажется, тот и победит. Губернаторы, по крайней мере, тому посодействуют, ибо средь них вахлаков преизрядное количество.

И ещe одно небольшое социально-общественное открытие сделал я. Касается оно так называемых новых русских. Много чести, господа! — нет никаких новых русских (имею в виду тип больше анекдотический, чем реальный), есть всe те же старинные вахлаки всe с теми же, В. И. Далем зафиксированными характеристиками: груб, неуклюж, неотeсан. Одно отличие у такого вахлака от вахлака рядового: у него деньги есть.

Вахлак же рядовой привлекателен тем, чем и властитель: открытостью. Вот давний мой приятель и сосед Гумбырeв Георгий. Бывший таксист, а ныне грузчик на каком-то оптовом продуктовом складе. Он, конечно, груб. Он орeт по вечерам на свою семью, состоящую из жены и сына, но орeт ведь не просто так, а по делу: жена бельe не успевает постирать вовремя или щи не вполне горячие подаст, сын школу прогуливает. Им бы понять характер мужа и отца, а жена начинает перечить, сын дерзит, Георгий терпит, терпит — и не выдерживает. Глядь — жена в больнице с черепнолицевой травмой, сын в бега ударился, самого же Георгия чуть ли не под суд. Тут только жена опомнилась, стала отбивать его от суда, говоря, что человек он золотой — а оно так на самом деле и есть. Ведь будь Георгий несправедливо зол, он бы таился, но он, как человек правоты, секрета из своей жизни никогда не делал, упрекал жену и даже травму ей сгоряча наносил на глазах многочисленных соседей, сыну же уши за леность отрывал не в тайной тиши домашней кухни, а изловив его во дворе среди таких же бездельных друзей.

Или, например, другой бы втихомолку презирал мои занятия, а Георгий, встречая меня, дружески берeт за воротник, горячо дыша пивком, прислоняет к стенке и начинает интресоваться — не без юмора! — скоро ли таких, как я, тунеядцев, в один пучок завяжут и специальным самолeтом на Северный полюс отправят? Скажи мне, писака, кому ты нужен? — спрашивает он с болью за меня и за людей, которым я морочу головы. И поступает при этом, мне кажется, гораздо совестливее иных критиков, которые этот вопрос облекают в путаные неоткровенные долгоглаголания. (Справедливости ради следует отметить, что на моe счастье и средь них есть вахлаки, которые, подобно Георгию, не боятся припереть меня к стенке; не будь их, совсем бы я зарвался бы!)

Напившись, российский вахлак становится ещe откровеннее, у него вся душа напоказ, во всех еe горестях и обидах.

Но тот же Георгий, тиран семьи и невольник чести, однажды проявил себя героем. Горел сарайчик у нас во дворе, а над сарайчиком дерево, а на дереве орала кошка, погибая от ужаса, жара и дыма. И Георгий поступил как истинный вахлак, одна из главных особенностей которого — действовать по первому побуждению души. Он побежал за длинной лестницей — и полез спасать кошку. Долез до неe — и пополз по длинной ветке, чтобы спрыгнуть за пределами огня. Ветка обломилась, Георгий упал, придавив при этом до смерти кошку, ушибся головой, — кто ещe на такое способен?

Сын его сейчас уже подрос и тоже стал полноценным вахлаком, у них происходят с папашей громкие споры и даже родственные драки. Но, как подлинные вахлаки, они после этого обязательно мучаются угрызениями совести, они пьют мировую, они целуются разбитыми губами, морщась при соприкосновении…

Вот поэтому-то мне и жаль, что уходит этот тип, а уйдeт он, на мой взгляд, всe из-за того же наступления мировых стандартов. Вахлачество, само собой, никогда не переведeтся, но сами вахлаки в открытом и чистом виде исчезнут. Станут они, как это в цивилизованном мире водится, тиранить жену свою шeпотом, сына терзать тишком-молчком, не веля и ему кричать, мимо меня, писаки несчастного, пройдут с затаeнной брезгливостью — и даже видимость уважения изобразят, от чего меня тоска загложет. А будучи политиками, приобретут интернациональный лоск, зато уж никогда не брякнуть им от чистого сердца, не сморозить, не отчебучить: за каждое слово будут ответственность по полной программе нести, — незавидна их доля!

И, увидя погибающую кошку, обыватель не полезет еe спасать — не потому, что не жаль, а потому, что побоится, как бы его нерассудительным вахлаком не назвали, вахлак же, пока он жив ещe, чужих мнений не стесняется, он не боится вообще ни чeрта в ступе, ни ангелов вкупе. Обыватель благопристойно пойдeт спасательную службу по телефону вызывать — и сгорит кошка, как пить дать, сгорит!

Исчезнет вахлак — или уйдeт в глубокое подполье, но скрытый вахлак — не вахлак, ибо по первому значению у В. И. Даля это: «волдырь, желвак, шишка», то есть — вещь заметная!

Вот поэтому я, когда вижу и слышу, как волокут вахлака Георгия милиционеры по наветам дураков-соседей, тащут его под белы руки охолонуть в участке, я мысленно шепчу: «Держись, Георгий, не теряй своеобразия, на тебя — надежда!». Мысленно шепчу, а не вслух, поскольку сам я, увы, начал стесняться собственного вахлачества, отравленный поганым мировым, якобы цивилизованным стандартом!

Г. ГРАЖДАНИН

Под буквой Г. в этой маленькой энциклопедии оригинальных российских типов, создавших нашу эпоху, чтобы со славой исчезнуть, несомненно должен был значиться, по мысли и предположению автора, — ГРАЖДАНИН.

Уникальность этого типа в России нашего времени очевидна без объяснений.

Очевидна и двойственность самого слова. С одной стороны, даже малолетка у нас знает, что все вокруг очень долго были товарищи, а гражданами назывались лишь в случае уголовного преследования. Со стороны другой, школьная программа с малолетства же накрепко вдолбила в нас фразу хорошего поэта Некрасова, что «поэтом можешь ты не быть, но Гражданином быть обязан», которую мы, политически и социально сметливые, понимали правильно: не только поэтом можешь ты не быть, ты можешь вообще быть никем, но при этом обязан всe-таки быть Гражданином!

Девиз простого, но граждански совестливого человека 19-го века «грешный я человек, а в Бога верую!» сменился на — нет, не на другой, оформленного девиза так и не получилось, но если бы сформулировать, то: «грешный я человек, а в коммунизм верую!». Сейчас вместо «коммунизма» истинный гражданин поставит «капитализм», или «будущее», или «Россию», а кто совсем уж душой широк — «человека»!

Гражданин по-нашему, по-российски, это тот, кто верует в будущее Отечества и пользу оного выше личной пользы полагает. (Вы скажете: по-немецки, что ль, или по-японски гражданин — иное? Да, иное, не в обиду им будь сказано. По-ихнему — настоящий гражданин это тот гражданин, который во всeм исполняет свой гражданский долг: честно работает, платит налоги, не совершает противозаконных поступков, то есть там это понятие государственно-обиходное, у нас же в него всегда вкладывался смысл высокого максимализма.)

Но, хоть автор уличeн и в фантазировании, и даже — некоторыми недоброжелателями — в привирании, на одно он никогда не мог пойти: на прямой подлог. Никогда он не писал о том, чего вовсе не было, никогда не рождались фантазии его из голого воздуха!

Поэтому, прежде чем описать этот тип, я должен был запастить фактическим материалом.

И вот пришeл я к научному и общественному деятелю П., известному своей самоотверженной работой на почве науки и просвещения, и сказал ему о своeм намерении изобразить его как пример гражданского служения родине в самых неблагоприятных для этого служения условиях. Однако П. с неожиданным раздражением сказал мне, что, возможно, ещe вчера он считал бы себя гражданином, но, поскольку в результате интриг его кандидатуру зарезали на предмет членства в Академии наук — и денег на исследования не дали, и штат помощников сократили, то он, ввиду такой несправедливости, не только не считаетсебя больше Гражданином, но и вообще подумывает о смене гражданства — и пусть отечество тогда поймeт, кого оно потеряло!

Обескураженный, пошeл я к коммерсанту Л., известному своими стараниями возродить интерес соотечественников к родимой продукции — чуть ли даже не в убыток себе! — а также благотворительностью: двум тюрьмам недавно по фортепьяно подарил. Л. сперва охотно согласился, что он, да, в самом деле, гражданин, но когда узнал, что я его гражданственность собираюсь описать и пропечатать — и не где-нибудь в местной газетной прессе, а в издании широкодоступном, то есть, можно сказать, увековечить его, смутился и сказал, что, пожалуй, чего-то для настоящего гражданина у него недостаeт, а чего-то, пожалуй, и лишка выходит. Я стал допытываться, но тут Л. сменил милость на гнев — и из глубин трeхэтажного его особняка, где мы беседовали, показались четверо молодых людей серьeзного телосложения, в униформе.

Я удалился задумчивый.

И направился к С., известному борцу за гражданские права. Вот уж кто самого себя презрел ради отечества: лишился в процессе жизни и борьбы жены, лишался дважды свободы (один раз в советское время, другой раз в наше), пишет в газеты разоблачительные статьи, не приносящие большого дохода, а приносящие только неприятности, прозябает в коммуналке, да не один, а содержит на последние деньги брошенного всеми старика-соседа, узника совести, известного в своe время диссидента.

— Скажите, С., кто гражданин, если не вы? — спросил я его.

— Вот именно, кто, если не я! — горько откликнулся С. — Но совесть мне не позволяет себя так назвать. Всю жизнь я крепился и чурался, жил по правилам чистой совести, а на прошлой неделе не удержался!

— Что ж вы такого сделали? — испугался я.

— Слесарю из домоуправления две бутылки водки всучил, чтоб он крышу подлатал, потому что официально их не допросишься, потому что нет моей больше мочи! — С. указал на влажное пятно на потолке, над изголовьем его кровати. — Капало прямо на голову, думать мешало, вот я и…

— Ну, это дело житейское, это мелочь — и вашего гражданского статуса умалить не может! — попытался я его утешить.

— Нет мелочей! — вскрикнул С. — Вот вы представьте: дал я слесарю две бутылки водки. Он, во-первых, украл где-то жесть, чтобы залатать мне крышу. Во-вторых, после этого он, несомненно, напился и буянил в семье; жена от этого перестала уважать его как мужчину, а через это всех мужчин вообще, а через мужчин и людей, а через людей и государство; следовательно, утратила остатки гражданского чувства, сын же его, имея такой отцовский пример, об этом чувстве даже и помышлять не станет. В-третьих, учтeм моральный ущерб свидетелей-соседей. В-четвeртых, вспомним, что сегодня крыша течeт у меня, а завтра у другого — и, следовательно, другой, зная, как я обошeлся со слесарем, тоже прибегнет к подкупу, короче говоря, то, что вы называете мелочью, отразится крушением гражданского чувства в сотнях, тысячах, сотнях тысяч людей! Какой же я после этого гражданин, скажите на милость?

Крыть мне было нечем.

Знаю я и других многих людей, известных своим беспокойным и бескорыстным служением делу общественного прогресса, но после этих трeх встреч почему-то поопасился идти к ним.

И решил действовать без промаха: написал письмо Александру Исаевичу Солженицыну, в котором объяснил, что сочиняю скромный монументально-исторический труд о российских оригиналах и хочу, в частности, вывести тип Гражданина, так вот, не поможет ли он мне в этом деле, будучи несомненным Гражданином, честью и совестью нации, не подкинет ли, кроме себя, ещe хоть парочку персонажей для изображения?

Алесандр Исаевич ответил странно:

«Считаю письмо Ваше неосознанным глумлением, ибо только глумливец возьмeт себе в мечту искать Гражданина в стране, где отвращение к этому понятию внедрялось в народ столь долго и столь успешно (под прикрытием, естественно, уважения к нему), что Гражданином у нас быть стыдно и совестно в той же степени, в какой почeтно быть открытым негодяем и вором!».

Обескураженный, я не знал, что делать. Я чувствую ведь: есть он, этот тип Настоящего Гражданина, не могло обойтись без него в той заварухе, которая привела нас к нынешним рубежам! Но вот на-ко, ухвати его, Гражданина, если он признаваться не хочет!

Но всe ж помог мне Александр Исаевич — «неосознанно», как он сам выразился. Последние слова его письма про воров и негодяев помогли. Дело в том, что как раз была предвыборная кампания: президентская ли, в городские ли органы власти, — не помню. Кандидаты разъезжали, агитировали сами за себя, — и я пробился к одному, о котором достоверно и точно знал, что он как раз явный негодяй и явный вор (тем не менее его шансы в предвыборной гонке всеми признавались предпочтительными). Пробился я, слукавив, сказав, что хочу создать его художественное жизнеописание. И начал с главного вопроса: гражданин ли он?

Кандидат очень удивился. «А кто ж ещe?!» — обвeл он глазами своих сотоварищей, — и тут же выступил вперeд его пресс-секретарь, раскрыл толстую папку, начал читать — и стали чуть не въявь вырастать передо мной в раскалeнном предвыборном воздухе спасeнные от голода кандидатом детдомовские сироты, облагодетельствованные вдовы и утешенные армейские офицеры, лишившиеся службы, а над ними высоко и просторно высились будущие новостройки школ, общественно-полезных зданий, сребристые линии нефте- и газопроводов, стальные магистрали новых железных дорог, — и всe это, как Атлант, держал на скромных мягоньких своих плечиках кандидат, не имея времени ни вздохнуть, ни охнуть, отдавая всего себя!

Ушeл я от него.

Но смириться с творческим поражением не могу. Есть он, должен быть оригинальнейший из оригинальнейших тип Настоящего Российского Гражданина. Или он исчез, едва успев народиться? Или опоздал я — и он весь уже в прошлом, без остатка? Не хочу верить, оставляю пустое место и надеюсь, что читатели помогут мне, описав известных им Граждан. Не возбраняется описывать в качестве примера и себя. Правда, тот, кто себя Настоящим Гражданином считает, на мой приблизительный взгляд, уже не совсем Гражданин.

Может, в этом парадоксе и загвоздка? Или в этой загвоздке — парадокс?

Д. ДЕЛЕЦ

(самоуничтожитель)

Не путать с простым Дельцом, с Делягой — и уж конечно, с Бизнесменом или Коммерсантом, хотя в каждом из них в российском его варианте есть толика от заглавного героя; но нас интересует тип в чистом виде.

Роберт Ильич Глюкин до сорока трeх лет был Минималист (см. соответствующий очерк). Работал себе преподавателем в техникуме, починял на досуге, не особо напрягаясь, бытовую электротехнику, жил один в крохотной квартирeшке в старом доме, без семьи (даже и забыл, что она когда-то была у него), жил, в общем, в своe небольшое удовольствие.

И вот сидели они однажды со старым школьным дружком на балкончике и пили пиво, обдуваемые ветерком и обдаваемые пылью от проносящихся внизу автомобилей. Вдруг один из автомобилей, большой и красивый, остановился, оттуда выскочил молодой человек и стал махать руками. Глюкин и дружок вгляделись и увидели, что молодой этот человек не так уж молод, это — их одноклассник Серeжа Чубучаров, ставший человеком лихой энергии и больших дел.

— Чего машешь? — спросил Глюкин. — Заходи. — И показал ему стакан с пивом.

Но Чубучаров замахал руками ещe активнее, потом по часам постучал: некогда! Поулыбался ещe немного в знак радости, что повидался с давними друзьями, прыгнул в машину — и улетел.

— Вот, — сказал Глюкин, — разве это жизнь? Пива выпить по-человечески времени нету.

— Небось, завидуешь! — отозвался его дружок, сам завидуя, удручeнный семьeй, язвенной болезнью и бедностью.

— Ты что? — искренне удивился Глюкин. — Ты же знаешь, я ничему и никому не завидую. Завидовать тому, чего ты не можешь достичь, бессмысленно: ведь ты всe равно этого не достигнешь, не станешь, например, олимпийским чемпионом в фигурном катании. А завидовать тому, чего ты достигнуть можешь, тоже нет смысла: раз ты этого можешь достигнуть, следовательно, ты этого уже мысленно достиг, а тратить энергию на доказательство аксиомы — пустое занятие!

— Хочешь сказать, — взвился дружок, — что ты смог бы добиться того же, чего и Чубучаров? У него две холдинговые компании, у него спиртовой завод, у него недвижимости дополна, у него жена молодая и любовница в Австрии, у него двойное гражданство — и денег до чeрта, которому он, сволочь, наверняка душу продал.

— Ну-ну, — отхлебнул пивка Глюкин. — Чeрт тут не при чeм. — Просто человек слегка подсуетился. В нашем воздухе перемен деньги летают так густо, что нужно только найти удобное место и растопырить пошире руки — и они сами в них полетят.

— Найди и растопырь, сволочь! — отреагировал дружок. Нет он не ругался, у него просто такая манера была.

— А на спор? — предложил Глюкин.

— А на что?

— А на интерес! Или на пустячок какой-нибудь. Условия: через два года я достигаю точно такого положения, как Чубучаров, и ты за это подаришь мне ту самую музыкальную табакерку, которая тебе от прадеда досталась, если не врeшь. Нравится она мне! Если ж не получится, то ты приходишь через два года, 15 июня, в 11 утра, как сейчас, — и три раза плюeшь мне в морду!

Дружку его очень хотелось плюнуть в морду не только Глюкину, но и всему человечеству, уж очень худо было у него на душе. И он согласился — не придав, конечно, спору никакого значения.

А Глюкин, спокойно допив пиво и пожуировав последний день: повалявшись на диванчике, почитав книжку, посмотрев телевизор, — на следующее утро, благо у него отпуск был, приступил к деятельности.

Он не знал ни правил современной деловой жизни, ни нужных людей, у него не было ни связей, ни денег, но он был в душе артист и фантазeр, как и всякий русский человек нового времени, вынужденный одновременно исполнять несколько социальных ролей, приученный к лицедейству ещe в советский период.

Что именно он предпринял, это, извините, коммерческая тайна. Главное: через два года без малого он имел три холдинговые компании, два спиртозавода, весомую недвижимость, несколько дорогих автомобилей, молодую жену, любовницу в Австрии, а чтобы окончательно перекрыть Чубучарова, он там же, в Австрии, в центре Вены купил отель «WANDL», переименовав его в «GLUK» (в чeм каждый, кто захочет, может, поехав в Вену, убедиться; адрес: Wien, Petersplatz, 9).

И вот 13 июня 1997 года, в пятницу, с утра, он, не веря в приметы, сел поиграть в карты с деловыми партнeрами. Он не был азартен, как истинный минималист, ища радость не в выигрыше, а в самой игре. Его забавляли сами цифры с нулями, которые он записывал в ходе игры, и лишь к исходу третьего часа он сообразил, что цифры эти означают большой проигрыш. Глюкин, не пивший до этого два года ничего, кроме шампанского на презентациях, потребовал коньяку, стал хлестать его из горлышка и отыгрываться. Молодая красавица-жена пыталась урезонить его, он грубо огрызнулся и даже в прелестный бок еe пихнул. Она прибегнула к последнему средству и послала по электронной почте крик о помощи австрийской любовнице, координаты которой она, как всякая умная жена, конечно же, знала. Любовница Глюкину тут же факс с мольбою, с приложением ксерокопии самой себя в обнажeнном виде. Глюкин послал еe по факсу, как выразился один юморист, настолько непристойно, что гордая австриячка обиделась.

За два дня и две ночи Глюкин проиграл три холдинговые компании, два спиртозавода, всю недвижимость, все наличные и безналичные деньги, молодую жену, даже не взгрустнув по этому поводу, отель «GLUK», который, правда, не успел стать «GLUK» ом, потому что не сменили ещe вывеску. В поту и истерике, с бешеными глазами от азарта и дозы кокаина (которую ему кто-то услужливо подсунул), он уже себя готов был поставить на кон, но партнeры урезонили его: у нас здесь не кичман воровской, а приличное общество!

И увезли его, вдруг сразу обмякшего, вялого, на ту самую квартирку, где он до этого прозябал и которую намеревался впоследствии сделать квартирой-музеем для самого себя.

Привезли его без пятнадцати одиннадцать, а ровно в одиннадцать явился тот самый дружок с четырьмя бутылками пива (день был воскресный) и музыкальной табакеркой.

— Плюй в меня, — сказал ему Глюкин. — Я проиграл. Я всe проиграл!

Дружок плевать не стал, усмехнулся, откупорил пиво — и через полчаса они уже мирно сидели на балкончике, обсуждая разные жизненные и умственно-духовные проблемы, овеваемые ветерком и обдуваемые пылью от проносящихся внизу машин…

Роберт Ильич Глюкин — не самый типичный пример того типично российского типа, который можно назвать Дельцом-Самоуничтожителем, несложно было бы придумать что-то потипичнее и поярче, но я не раз уже говорил, что предпочитаю взять историю пусть не сильно в глаза и ум шибающую, зато из жизни.

Тип этот имеет давние исторические корни. И я даже не тех русских прожигателей жизни имею в виду, которые, кровью и потом заработав капитал, спускали его, бывало, в одночасье с помощью карт, женщин, цыган и шампанского в серебряных вeдрах. Нет, имелись и потоньше личности. Самый известный, конечно, это Савва Морозов, который на революцию, на собственную то есть погибель, деньги давал.

Потом, естественно, этот тип ушeл в подполье, в сферу криминальную, хотя тенденция сохранилась; кроме того, были ведь и дельцы не только от частного предпринимательства, но и, скажем, от науки, от искусства, от литературы той же, — и то там, то здесь вспыхивал синим пламенем представитель племени дельцов-самосожженцев, по неизвестным причинам пускавший на ветер нажитую репутацию, нажитые деньги и стремительно — и при этом в восторге гибельности! — падавший с верха сословной лестницы теоретически бессословного социалистического общества на самое его дно.

Во время наше он полностью возродился, обрeл новое дыхание и новые краски.

Основная примета этого типа всe та же: безудержная работоспособность, феноменально быстрый успех в накоплении материальных благ — и потрясающее умение обратить в прах эти блага за самое короткое время. Ну, если не все, то значительную часть — швыряя деньги, как грязь, направо и налево.

А может, корень — в исконном российском подозрительном отношении к богатству, которое всегда считалось (за исключением, может, наследных дворянских состояний — до отмены крепостного права) нажитым путeм неправедным? Может, в крови у русского человека понимание денег как греха, даже если он в Бога не верит (но в чeрта часто верит при этом)? — вот он и избавляется — не от денег, а от греховности своей, сам иногда того не понимая?

А может, не в деньгах тут вовсе и дело? Может, тут тонко Буниным подмеченная «вечная русская жажда праздника»?

А может, и праздник ни при чeм, а просто есть в натуре русского человека что-то наивно-ребяческое: так, в самом деле, дитe малое может кропотливо, пыхтя, час за часом (для ребeнка это подвиг!) воздвигать башню из кубиков или костяшек домино, чтобы сразу же после построения смахнуть еe одним движением шалой ручонки, заливаясь весeлым смехом, — и даже не в созерцании разрушения для него смысл, он просто не понимает ценности того, что сам сделал.

И я не понимаю! Сам взялся за эту тему — и сам ничего не понимаю!

Зачем я вообще всe это затеял? Оригиналы какие-то, типы какие-то… Кому это нужно в наше время? Ни славы, ни барыша! — а хоть и были бы слава и барыш — на кой они мне, если «Войну и мир» всe равно не написать, а на меньшее соглашаться не хочу… Не собрать ли мне всe понаписанное и не сжечь ли? — поскольку рукописи горят распрекрасно, особенно если керосинчиком плеснуть — на пустыре, сидя на ящике перед костерком, грея над ним озябшие от осеннего ветра руки, а душу — чем же ещe? — водкой! — и сидеть так до ночи с тихо-хрустальным восторгом покоя и понимания того, что опять всe впереди…

Е. ЕРЕПЕНЬ

(энциклопедия голубятника)

Третий, он же последний, этаж дома, в котором я живу, прозвали голубятней за то, что он деревянный, в отличие от двух основных, кирпичных. В единственную квартиру этого этажа-надстройки ведeт крутая лестница по внешней стене дома, ветхая, с недостающими ступенями, открытая всем ветрам, дождям и снегам. Живeт там старый человек Гуторьев Захар Климович, по прозванию, естественно, Голубятник. Живeт одиноко и гордо, философски. Мы с ним время от времени чай пьeм.

Встречает он меня всегда словами: «А, ерепень пришeл!» — и я на это прежде внимания не обращал, но вот занялся составлением энциклопедии, дошeл до буквы «Е» и выбирал, кого описать: Единомышленника, Еретика Верующего или Еврея, который у нас, конечно же, не национальность, а именно русский тип в русском его своеобразии. Тут-то и догадался наконец спросить, почему меня старик называет ерепень.

— Ерепень? — фыркнул Голубяник. — Это или надо знать — или знать не надо!

— Мне — надо.

— Умный сам поймeт, а дураку не объяснишь, — продолжал Голубятник изъясняться афористично и туманно.

— Меня интересует — это вы только мне кличку дали или есть тип такой?

— Не всякий тип — тип. Вон ещe ерепень! — ткнул пальцем в окно Голубятник.

Я посмотрел и увидел Пашку-Брымзу из дома напротив. Пашка безработный, то есть бездельный пьяница, но хлопотун. Не имея ни гроша денег, он ежедневно пьян — и при этом одет довольно чисто и даже, по слухам, у него бесплатная любовница есть. Чeрт знает, где он берeт на выпивку. То подкарауливает кого-нибудь, обаятельно выпрашивая взаймы без отдачи, то, смотришь, тащит огромный старый самовар в неподалeкий пункт приeма цветных металлов, то пакет электродов для сварки где-то раздобудет, ищет покупателя, то мчится, выполняя чьe-то поручение, — и вечно весел, энергичен, неунывающ. Во мне, пожалуй, такой способности к неунынию нет, но я, кажется, стал догадываться, почему и меня, и Пашку-Брымзу Голубятник объединил в один тип.

— А вон чучмарик чемурудный к нему подкатился! — воскликнул Голубятник.

К Пашке действительно подкатился маленький мужичонко с детским круглым лицом, тоже пьяница, но неудачливый, по кличке Кузя. Вечно он примкнeт к компании, разжившейся деньгами или спиртным, ему наливают маленько, но почему-то обязательно очень скоро гонят прочь с насмешками. Что именно было в нeм такое, позволившее Голубятнику назвать его чучмариком чемурудным, я не уловил, но это поименование удивительно ему шло. Больше того, оно подошло бы к целой когорте людей, подобных этому мужичонке.

Вот так вот, горько подумал я. Ты умствуешь, анализируешь и типизируешь, а человек, живущий рядом, прямо над тобой, владеет классификацией совершенно оригинальной и ни от кого не зависящей!

Не потаившись, я рассказал Голубятнику о своих мыслях, о своих занятиях — и попросил его поделиться своей системой.

Голубятник выслушал серьeзно, даже с уважением — и не отказал в любезности. Недели две безвылазно сидели мы с ним у окна, смотря на проходящих людей, и в результате я составил прилагаемую ниже Энциклопедию Голубятника с приблизительной расшифровкой понятий.

АРОМА — Женщина с большой буквы. При созерцании трепещут ноздри и выставляется вверх большой палец.

БУБЛИК — человек детского возраста, приятный.

ВИХЛЯЙ — человек взрослого возраста, двуличный.

ГОГОТУН — гоготун, вздорный, пустой смешливец.

ДУРЫНДА — женщина с маленькой буквы, недалeкого ума.

ЕРЕПЕНЬ — человек, всю жизнь ерепенящийся, когда надо и когда не надо.

иХАРНЫЙ БАБАЙ — человек пожилого возраста.

ЖИЗЕЛЬ — молодая Женщина с большой буквы, наполненная радостной жизненной силой. (Подробностей Голубяник не изложил, но я невольно стал ловить себя на том, что многих, очень даже многих женщин мысленно безошибочно называю жизелями.)

ЗАБАЗЛАЙ — легкомысленный, ненадeжный человек, имеющий, однако, остатки совести.

ИВАСЯ — женщина с маленькой буквы, холодная, равнодушная к чуду жизни.

ЙОГУРТ (иностр.) — человек фальшиво-приятный, жидкий.

КРОПОТЕНЬ — человек робкий и аккуратный, исполнительный. В душе или гад, или герой.

ЛАХУДРА — женщина с маленькой буквы, антиобщественного поведения.

МАРИНИСТ — антипатриот, человек мечтающий о море и островах. (Для меня непостижимо было, как Голубятник сумел вычленить такой экзотичный тип. Мне казалось, что это выдумка. Но, вглядываясь в бесчисленное количество глаз на рынке, на улице, в транспорте, я был вынужден признать, что таких людей много. Они именно по глазам узнаются, есть что-то в них невыразимое. Посмотришь: маринист, точно маринист! Бреясь однажды перед зеркалом, я и в своих глазах что-то маринистическое со стыдом увидел.)

НУДЯК — унылый и разочарованный в жизни человек.

О! — Женщина с огромной буквы. Таких не бывает.

ПРОСТАТА — женщина с маленькой буквы, всем удовлетворительная, но неинтересная.

РУЛЬ — человек, ошибочно уверенный в себе, считающий себя главным во всeм. Часто ломается и плачет, особенно спьяну.

СУЧЕХВОСТ — мелкий подлец.

ТУФТЕЦ — человек, внешность которого не соответствует внутренности.

УБУБЁНЫШ — человек детского возраста, неприятный.

ФЕФЕЛ, он же ФОФАН ЖЁВАНЫЙ — сильно подержанный человек без профессии или со множеством профессий, готовый на всe в любую минуту, но в исходе этой самой минуты ускользающий. Называет друзьями тысячи людей, но его никто не называет другом.

ХАХАЛЬ — то же, что в моей энциклопедии Адюльтерщик. Хоть и горжусь совпадением, но не могу не признать, что термин Голубятника народнее, сочнее, шире и глубже.

ЦЮЦЯ — Женщина с большой буквы, но маленькая и нежная. Произносится так, как пишется, с вытягиванием губ в поцелуйную трубочку.

ЧЕМОДАН — человек, имеющий безрельефную внешность, содержание же самое убогое, хоть может быть при этом важным и серьeзным. (А как же упомянутый ЧУЧМАРИК ЧЕМУРУДНЫЙ? — но я и тут решил прибегнуть к ограничителю: одно слово на одну букву, выбрав из определений Голубятника самые, на мой взгляд, характерные и доступные. На ту же букву Ч у него есть ещe — ЧЕЛБОЛЧУЛ. Я безошибочно узнаю людей этого типа после того, как Голубятник указал на нескольких его представителей. Но чтобы описать его, потребуется несколько страниц.)

ШЕРШЕЛЯН ШУРШАВЫЙ — вечно озабоченный мелочами жизни человек, редко достигающий результата. Я с подвохом спросил Голубятника, не знает ли он хоть немного французского языка. Он равнодушно отрицал… Не могу удержаться и, в качестве исключения из правила, не привести ещe одно слово на Ш: ШПЕНЬ — человек детского возраста, смелый, дерзкий, твeрдый, с перспективами стать в будущем и космонавтом, и разбойником.

ЩЕКОТУХА — женщина с маленькой буквы, способная завлечь, но не способная на серьeзное чувство.

Ъ — …

Ы! — женщина непонятно с какой буквы, при виде которой из самой утробы невольно вырывается странный этот звук. К данному типу относятся женщины самые разные. Ничего не объясняя, Голубятник показывал и мучительно спрашивал: «Ы-ы?». — «Ы!» — тут же соглашался я — и мы долго провожали еe загадочными взглядами.

Ь — …

ЭКСТАЗ — Женщина с большой буквы, но с которой лучше не иметь дела. (В Голубятнике меня поразило знание некоторых слов, а также умение лингвистически шутить. Слову ЭКСТАЗ он мимоходом дал толкование: «Таз с дыркой на помойке».)

ЮНКА — девушка с чистыми глазами.

ЯСЕНЬ — юноша с чистыми глазами.

Записав это, я потерял всякую охоту давать что-либо своe на букву Е.

Да и к составлению энциклопедии охладел.

Авось это уныние пройдeт, ибо я хоть и НУДЯК, но одновременно и ЕРЕПЕНЬ, а к тому же и ДОЛБАК УПиРТЫЙ, то есть, по классификации Голубятника, человек, доводящий до конца даже бесполезное и бессмысленное дело.

Ё. ЁРНИК

Смысл этого понятия претерпел изменения со времeн В. И. Даля. У него это: «беспутный, тунеядный человек, плут и мошенник, развратный шатун». Сейчас же ирником называют преимущественно Циника или, как удачно, по своему обыкновению, выразился А. И. Солженицын в письме ко мне, Глумливца, который может быть и не беспутным, и не тунеядцем, и даже не плутом и мошенником. Напрашивается определение: это, дескать, «человек, для которого нет ничего святого». Но будь так, тип этот не мог бы считаться оригинально российским и современным, данное определение слишком общечеловечно.

Развитие же современного российского eрника было совершенно своеобразным.

Его eрничество произошло из фрондирования общественному строю. Ярчайшее проявление этого свойства — огромное количество анекдотов, где святыни социалистического строя оплeвывались с виртуозным юмором. Анекдоты эти рассказывали и слушали все поголовно, из этого можно сделать вывод, что в той или иной мере eрником был чуть ли не каждый человек. Всe общество стало eрником — и совершенно непонятно, на чeм держалось государство, состоящее из граждан, поминутно это самое государство высмеивающих! Полагаю, разгадка в том, что, реализуя словесно своe негативное отношение к государству, граждане-eрники сублимировались и выдыхались — и в своих действиях оставались лояльны.

Но при этом eрничество было изначально социальным, святое-то у людей оставалось за душой! — и лишь потом, отточив юмор, явились уже представители так называемого чeрного eрничества (в противовес некоему белому, что ли?), которых, помнится, со звонкой публицистической досадой бичевал поэт-художник 60-х — 70-х гг. 20-го века А. А. Вознесенский.

Но и они чаще всего маскировали своим eрничеством нежную горечь от несбывшихся надежд на справедливость в этом мире. Хотя маскировка при этом была столь искусной, столь тщательной, что иногда даже сам eрник о ней не догадывался.

Илья Фeдорович Глюкин, отец известного уже нам Роберта Ильича Глюкина, был истинный шестидесятник и истинный eрник, тем более злостный, что в эти самые шестидесятые позволил душе своей некоторое время пребывать в надежде на реализацию результатов социального потепления. Эти надежды рухнули, и Илья Фeдорович, тридцатипятилетний кандидат наук, решил, что отделяет себя от государства, от общества и от этой толпы вообще. И от семьи тоже.

Это произошло вроде подготовленно, но как-то неожиданно.

Ходил себе мрачный, неразговорчивый, выполнял свою нелепую научную работу, по выходным аккуратно помогал жене прибирать квартиру, обращал внимание на пятнадцатилетнего сына, как положено отцу, — и вдруг однажды утром проснулся с мыслью, что будет с сегодяшнего дня абсолютно честен, свободен и откровенен, но не прямолинейно, а с помощью острого стилета eрничества, пронзая оплот ватно-плотно плетeной плоти бытия!

— Дорогой мой! — привычно-ласково встретила его на кухне жена (между прочим, вкладывая в слова свои и интонацию тоже толику eрничества — таков уж был общий стиль интимного воркования шестидесятников).

— Я не дорогой, а дешeвый! — саркастически заявил Глюкин.

Шутка вышла неудачной, но он не подал вида, потому что не пристало eрнику терять лицо — всегда насмешливо-непроницаемое.

— Да, я дешeвый, — продолжил он. — И вся жизнь моя — дешeвка.

В кухню вошeл сын Роберт. Робин, так его звали дома.

— Привет, родители! — сказал он, протирая глаза.

— Приятно слышать вежливые слова от человека, мечтающего быть сиротой! — откликнулся отец.

Робин открыл рот.

Глюкин чувствовал, что eрничество его не очень остроумное, не цинически-весeлое и лeгкое, а значит, и не eрничество, от этого он злился, но опять-таки втайне.

— За что ты нас так? — воскликнула жена уже без всякой иронии.

— Знал бы за что, вообще бы убил! — ответил Глюкин фразой из анекдота и пошeл на службу, в НИИ стандартизации и метрологии.

Была осень, было ветрено. По пути Глюкин встретил Дашеньку, о которой думал вот уже год, — да и она, кажется, поглядывала на него с особым вниманием.

— Берет слетает! — пожаловалась Дашенька, отворачиваясь от ветра.

— А вы бы гвоздиком прибили.

— Можно бы, только потом дырка будет! — рассмеялась Дашенька.

— Зато легко лишний пар выпускать! — сказал Глюкин, чувствуя в Дашеньке родственную душу.

В обеденный перерыв, в столовой, он подсел к ней на виду у всех и сказал:

— Эти котлеты вспотели от желания понравиться!

— Нет, они плачут от жалости к нам, которые их съедят! — отозвалась Дашенька.

— Я давно хочу сказать вам, что вы, кажется, единственная женщина, кого я могу выносить больше трeх минут, — выразился Глюкин.

— А я вас даже и три с половиной!

И в тот же день Глюкин ушeл от семьи к Дашеньке. Правда, она жила с мамой, но маме Глюкин сказал нечто настолько eрническое, что она страшно испугалась, ушла к себе в комнатку и почти не выходила из неe.

А Глюкин и Дашенька наслаждались взаимопониманием. Они eрничали с утра до ночи, издеваясь над газетами, над телевизором, над окружающими людьми, над самими собой — даже в самые интимные моменты, что, однако, придавало этим моментам особую остроту.

Безоблачно прошeл год.

И вот Дашенька сказала Глюкину:

— Что-то тяжело в брюхе. То ли съела лишнего, то ли забеременела.

— Рассосeтся, — успокоил Глюкин. — Да, кстати, анекдот. Пришла женщина аборт делать, а гинеколог пьян в стельку. И вот лезет он…

— Прекрати! — вдруг не захотела соответствовать Дашенька.

— Ты хочешь, чтобы одним узником соцлагеря стало больше? — спросил Глюкин.

— Я хочу ребeнка. От тебя, — сказала Дашенька.

Она сказала это серьeзно и страстно — и Глюкин понял, что обманулся в ней.

— Ты изуродовал меня, — сказала Дашенька.

— Да? Что-то незаметно! — сказал Глюкин.

— Ты меня уничтожил и убил.

— Не знал, что у трупов бывает превосходный цвет лица. Но кто докажет, что я убил? Есть свидетели?

— Есть! — явилась мамаша. Глюкин даже вздрогнул, он забыл о еe существовании.

— Сейчас пойду и подам заявление в милицию по поводу изнасилования моей дочери. Или ты на ней женишься!

Этот буквальный язык махрового быта, не признающего не то что eрничества, но даже намeка на какую-либо иронию, Глюкина насмешил. Он удалился.

А мама Дашеньки, не шутя, взяла да и подала, в самом деле, заявление.

Глюкин не верил. Он пел песенку: «А мы по тундре, вдоль широкой дороги…».

Вдруг — повестка, допросы, протоколы. Глюкин посмеивался, Глюкин иронизировал, Глюкин eрничал напропалую.

Вдруг — суд! Мама Дашеньки и двое старух-соседок дают показания. Потерпевшая, то есть Дашенька, прямо не обвиняет, но на вопросы прокурора кивает головой.

Глюкин — не верит.

Не может этого быть! — думает он.

Ему предоставляют слово.

Он чувствует, что происходит что-то невероятное, что-то опасное для него. Но из eрнической гордости продолжает шутить. Тем более, что в зале суда — публика.

— Я согласен, что это было изнасилование, — говорит он. — Но изнасилование по любви и взаимному согласию.

— Прошу суд зафиксировать, что обвиняемый сознался! — тут же вскакивает прокурор.

В этот момент Дашенька опомнилась, вскрикнула, протянула руку в сторону Глюкина… И упала в обморок.

— Всюду жизнь! — воскликнул Глюкин, войдя в тюремную камеру и первым делом заметив на стене таракана. И придавил его. Таракан же был прикормленный, принадлежал матeрому рецидивисту…

Дальнейшая судьба Ильи Фeдоровича Глюкина — туманна.

Много позже сын его, Роберт, рассказал мне, что отец повесился где-то в закутке тюремного производственного цеха. Вместо посмертной записки на груди его была наклейка с какого-то ящика, с рисунками: рюмочка, зонтик, стрелки, с надписями: «Верх», «Осторожно!» и «Не кантовать!»…

Дашенька же заболела странной болезнью: она не переносит юмора ни в каком виде. Если случайно услышит анекдот, у неe начинаются судороги. Боится включать телевизор, радио и читать что-либо. Она читает лишь сухие географические книги и туристические справочники. Она мечтает найти страну, где люди лишены чувства юмора, и переехать туда.

Беременность же еe, кстати, кончилась выкидышем.

…И всe же, всe же, всe же! — судьба Илья Фeдоровича — исключение, большинство eрников отличаются как раз удачливостью в жизни и вообще хорошим здоровьем. Да и eрником-то Илья Фeдорович, пожалуй, настоящим не был. Но очень хотел. Это его и сгубило.

Ж. ЖЛОБ

Жлоб, в сущности, частный случай Вахлака. Но среди Вахлаков попадается, как я уже отмечал, немало людей добродушных, несмотря на грубость свою, неуклюжесть и неотeсанность. Среди них даже есть люди, радеющие об общественном благе!

Жлоб же почитает пупом земли одного только себя — и делает это не только открыто, как и довольно простодушный Вахлак, но и нагло, с вызовом. Жлоб часто слаб умом и силeн телом — но это не закон. Жлобы встречаются и средь хилых интеллектуалов, и средь интеллектуальных здоровяков.

Кажется, зачем мне частный случай брать? Но я ведь больше интересуюсь типами уходящими, оригиналами сегодняшнего дня. А жлоб, очень надеюсь в своeм безумном прекраснодушии, именно — преходящая фигура.

У жлоба в жизни две задачи: сделать свою жизнь хорошей, невзирая на средства достижения этой цели, а других людей научить, как нужно жить, — в выборе средств тоже не стесняясь.

Быть на самом верху он не любит, потому что это опасно, а у жлоба звериное чувство опасности. Он любит быть — рядом. Он любит действовать от имени авторитета другого имени, понимая, что у него самого имени никакого нет, да оно ему и без надобности: имя не сахар, с ним чаю не попьeшь!

Он любит хапнуть из-под руки другого, из-под мышки, из-за плеча, — но действует при этом напролом. Грабя ближнего, он не заботится искать аргументы, оправдывающие грабeж, он говорит просто: «Мне надо!» — и очень удивляется, если кто-то этот аргумент считает недостаточным.

Жлоб любит иметь друзей, хотя не верит в дружбу, полагая, что любой продаст его в любое время, дали бы только подходящую цену. И часто продаeт первый, упреждая друга (и тем самым, как ни парадоксально, спасая его от греха предательства).

Жлоб абсолютно всех женщин считает бл…ми.

Я терпеть не могу печатной матерщины, но это единственный случай когда обойтись без неe невозможно, потому что упомянутое слово — самое мягкое, которое жлоб может приложить к женщине.

Тем не менее, он женат. Жену он не считает тем, кем других женщин, не потому, что она и в самом деле лучше, а потому, что она — ЕГО жена. Будь она жена или дочь чужая, она была бы, естественно, то же самое, что и все, но ЕГО жена такой быть не может, даже если такой в душе и является. Как он разрешает в душе этот софизм — непонятно!

Искусство и культуру жлоб любит — как всякий нормальный человек (а он нормален на сто процентов, нормален так, как, может, ни один из представителей других типов). Он любит искусство за то, что оно доставляет ему удовольствие. То же искусство, которое ему удовольствия не приносит, он презирает открыто, при этом часто даже не от себя лично, а от лица народа. Он искренне полагает, что это просто-напросто перевод народных денег. И когда ему в лапы каким-нибудь образом попадается представитель нелюбимого вида искусства, он высказывает ему в глаза все свои тугие соображения. Если деятель искусства согласится, он его, может, и отпустит. Если начнeт спорить — поучит. Потому что дураков учить надо.

Жлоб, кстати, не дурак, российская поговорка «дураков нет!» — не образное выражение, а буквальное. Нет в России дураков, вывелись за этот жестокий век. Придурков, полудурков, дурковатых и т. п. — сколько угодно, а дураков в чистом виде, готовых на любое явление рот раззявить и себя самого прошляпить — нету! Научили уму-разуму, спасибо хоть на этом!

И поэтому одно из свойств истинного российского жлоба-оригинала: полное осознание себя жлобом. Ходячая фраза «А вот такое я дерьмо!» — о нeм придумана, а может, и им самим. Этим жлоб отличается от мерзкого для меня типа Отморозка, который всe делает на уровне почти растительном, поэтому, как бы триллерно-колоритен он ни был, места ему в моей энциклопедии не найдeтся!

Однажды к Роберту Ильичу Глюкину в короткую пору расцвета его финансовой деятельности явился наниматься на работу детина лет тридцати.

— В качестве охранника, что ли?

— Да нет, почему… — сказал детина.

— А в качестве кого ж?

— Пригожусь, — молвил детина.

— Да как пригодишься-то, как? — вскричал Глюкин в пылу рабочего дня.

— Мало ли…

— Да кто ты вообще?

— Я? — показал детина тридцать три здоровых белых зуба. — Я вообще-то жлоб.

Глюкин рассмеялся и хотел его прогнать, но призадумался. Было в этом жлобе действительно что-то необходимое. Не охранник, не помощник, не рассыльный, а просто — сидит в углу детина, ковыряет в зубах задумчиво спичкой или вдруг почешет своe тело сквозь штаны, потому что ему захотелось почесать своe тело, и любой посетитель вдруг начинает в его присутствии чувствовать лeгкий комплекс неполноценности. Он чувствует, что этот человек полон собою от пяток до макушки — не больше и не меньше, а я вот, думает посетитель, ерепень неуeмный (см. очерк Ерепень), всe чего-то хочу: то выше себя прыгнуть, то, наоборот, шею в плечи втягиваю…

Тем самым посетитель, клиент оказывался в состоянии деморализованном, что позволяло Глюкину решать дела в свою пользу.

Время от времени жлоб (его звали Константин Костев) выполнял самые разные поручения, которые под силу были его сообразительности. Выполнял чeтко, аккуратно, хоть и не всегда так, как требовалось.

Однажды в городской квартире Глюкина вдруг потолок подмок, пятнышко появилось. Глюкин попросил Костева разобраться.

Тот поднялся на этаж выше, позвонил. Открыла старушка, вся мокрая, со шваброй. Объяснила: туалет засорился, тряпочка туда случайно попала. Уж извините. Костев извинил, но простить не мог: взял в туалетной комнате горсть того, что из унитаза выплыло и помазал старушку: чтоб умней была и впредь тряпок в унитаз не бросала. Старушка в крик.

Глюкин поднялся, увидел — и рассчитал Костева в ту же минуту.

— Она виновата, а я отвечай, — пожал плечами Костев — и удалился, глубоко обиженный несправедливостью.

Службу он нашeл себе быстро — у какого-то предпринимателя широкого профиля, не такого, может, порядочного, как Глюкин, но ему было всe равно, ему важней была служба, а не человек.

Однажды предприниматель отправил его в деловую поездку, требующую не столько ума, сколько упорства и выносливости. Костев всe сделал отлично и вернулся с прибылью для хозяина. Прямо с вокзала поехал он в его особняк. Было уже темно. Направляясь переулком к задней двери (для служебных людей), Костев встретил брешущую собачонку. Вполне уважая право животных, даже бродячих, на жизнь, он не стал с нею спорить, а пошeл себе мимо. Но собачонка пристала, брехала сипло — и наконец хватила Костева за ногу, порвав брюки. Само собой, Костев собачонку пришиб одним ударом.

Выяснилось, что собачонка была не дворнягой, а заведeнным во время отъезда Костева молодым очень породистым питбулем, которого хозяин приобрeл за большие деньги и успел уже полюбить, а особенно полюбила его дочь Машенька, которая и не доглядела, упустила пса на улицу; все в доме поднялись искать — и наткнулись на Костева, который пихал палкой сдохшего питбуля поближе к мусорному баку: он не любил беспорядка и мусора где попало.

Машенька зашлась в истерике.

— Что ж ты? — сказал хозяин.

— А я знал? — резонно спросил Костев.

— Ладно. Пошли, отчитаешься.

Костев отчитался, а днeм следующего дня хозяин опять его вызвал.

Костев приехал.

Ему вручили какую-то странную одежду и велели облачиться.

Костев удивился, но, чeрт с вами, оделся в длинную, расшитую золотом хламиду. Потом ему дали толстую книгу и повели во двор.

Во дворе, посреди лужайки, вырыта была яма.

Вокруг ямы стоял в чeрном народ. И Машенька тут же — в чeрном платьице. А в маленьком изящном гробике покоился питбуль со сложенными лапками, в которые всунута была свеча. Кроме ямы, приготовлены были ограда и крест.

— Прочитаешь отходную молитву и похоронишь! — сказал хозяин Костеву. И прощения попросишь напоследок.

— У кого?

— У него.

— Ясно…

Нет, Костев не считал, что хозяин не прав. Он понимал его, как жлоб жлоба. Ты зашиб мою собаку и виноват, а знал ты или нет, что она моя, — меня это не касается! Это Костев понимал!

И он не был сильно верующим. Он об этом как-то вообще не думал, хотя сына своего — крестил. И крест носил — и даже не грузно-золотой, на цепи, на пузе поверх одежды, а обычный, нательный, который ему мама дала со всякими словами, — их Костев стеснялся вспоминать.

Но читать отходную над псом и хоронить его он не захотел.

Он медленно снял с себя хламиду, положил поверх книгу.

— Подумай! — сказал хозяин.

— А пошeл бы ты! — равнодушно ответил ему Костев. И это слышали и видели все.

Через два дня у его машины на полной скорости отлетели одновременно левое переднее и правое заднее колeса…

И одним жлобом на свете стало меньше, хотя, может, он перед смертью перестал быть жлобом? Ведь не позволил же унизить свою честь и свою гордость!

Но — не будем обольщаться. Жлоб в первую очередь собственник. Поэтому для Костева его честь и гордость были понятиями не нравственными, а материальными: МОЯ честь, МОЯ гордость. А СВОЕГО у себя ни один жлоб отнять не позволит — даже ценой собственной жизни. Известен в наших местах случай, когда в зоопарке дочка жлоба сорвала с папы дорогие часы и бросила в клетку африканского льва. Жлоб одним ударом кулака сшиб замок с клетки, вошeл — и был за минуту растерзан и съеден львом. Не потому, что лев осерчал на такую наглость, нет, он тоже по-жлобски рассуждал: ХОЧЕТСЯ съесть, НАДО съесть — и съел. А хорошо это или плохо — дикая природа таких дурацких вопросов не знает…

З. ЗАЙКА

О женщинах или хорошо — или ничего, любил говаривать покойный Илья Фeдорович Глюкин (см. очерк «ирник»). Но из всех типов российских оригиналов на букву «З» (Заушник, Злыдень-доброжелатель, Зиждитель и т. п.) тип Зайки оказался если не самым оригинальным, то самым преходящим: он на наших глазах возник, на наших глазах расцвeл — и на наших же глазах канул в небытие в течение двух-трeх лет.

Поскольку энциклопедия эта адресована в значительной степени потомкам, придeтся объяснить происхождение этого типа, затрагивая вещи совсем для них незнакомые.

В конце 20-го века, уважаемые потомки, когда существовала такая архаичная вещь, как телевидение, и не всякий имел возможность свои таланты в любом виде творчества сам оформить, сам растиражировать — и предложить на всеобщее обозрение, чтобы люди выбрали добровольно, что им нравится, было странное явление: шоу-бизнес. Деятели этого шоу-бизнеса делали деньги… То есть не впрямом смысле делали: печатали там или чеканили… Деньги-то, кстати, помните, что такое? Это — эквивалент товара. А товар… Тьфу ты, пропасть! В общем, если что неясно — смотрите в других энциклопедиях. Итак, деятели шоу-бизнеса делали деньги, делая звeзд. Не звeзды делая и запуская в небо, чем занимаются, играючи, ваши детки, балуясь в саду с самодельными ракетными установками, а звeзд, людей, которые… Ну, как бы это вам… В общем, в них вкладывали деньги… То есть не в рот, конечно, засовывали или в другое место… В общем, допустим, человек поeт. Иногда ещe и приплясывает. И вот, чем больше на него потратишь денег, тем больше он в ответ денег принесeт за счeт популярности. Как это происходит? Не знаю! Хоть и современник, а объяснить толком — не могу. Итак, в него вкладывают, он приносит прибыль. Он может и сам в себя вложить. Наличие голоса, конечно, желательно, но не обязательно.

Звезду раскручивают… Ну, то есть… Нет, повторяю, космос тут ни при чeм. В общем, звезда становится популярной. Бывало, одну песню споeт, один раз спляшет — и уже звезда. В телевизоре он, на обложках журналов он. На стадионах выступает — и народ сходится только для того, чтобы посмотреть, потому что слушать на стадионах невозможно. Зачем посмотреть? Ну, живой же! Не было ведь системы дубль-телепортации, когда ты можешь вызвать абсолютного двойника любого человека и посидеть с ним за рюмкой того, чего вы там пьeте, в своeм 22-м или в 23-м веке (если вы, конечно, живы ещe)…

Нет, мы запутаемся так. Давайте к сути.

Суть такова, что во времена звeзд существовал феномен шлягера. То есть какую-нибудь песню какой-нибудь звезды начинают по всем каналам телевидения и радио транслировать по тридцать раз на дню. Естественно, народ запоминает и начинает подпевать. Но этот феномен — половина феномена. Смотрите, что иногда случалось, какие перемены в обществе возникали!

Итак, жил-был в конце 20-го века эстрадный певец, имя которого вам ничего не скажет. Назовeм его условно Ф. П. Из звeзд, если судить по их же меркам, может, и не самый худший. И написали ему однажды песню «Зайка моя». Авторов никто не помнит уже сейчас, так что я вам их даже под условными именами назвать не могу. Текст песни был, как того требовала современная эстрада, абсолютно дебильным, с постоянным повтором припевчика: «Зайка моя».

Но вот непредсказуемость влияния искусства!

Этот припевчик породил целое явление, породил тип и характер!

Такое бывало уже. Например, писатель 19-го века Тургенев придумал героя по фамилии Базаров и придумал, что он — нигилист. До этого не было настоящих нигилистов, а после выхода книги — появились!

Так и здесь.

Песня звенела с утра до ночи во всех ушах.

«Зайка моя!» — обращались мужья к жeнам — с иронией, конечно.

«Зайка моя!» — обращались влюблeнные юноши к возлюбленным девушкам нежно.

«Зайка моя!» — обращался начальник к секретарше. (Что такое «начальник» и «секретарша» — см. «Росийская историческая должностная энциклопедия», тома 18 и 35).

Но это было только начало. На «заек» откликались, положим, все дамы, хоть и с разной реакцией. Но огромное количество женщин почувствовали себя зайками в полной мере! Они почувствовали своe единство. Они стали признавать друг друга на улицах. Их признали и остальные. Это был фурор и триумф заек.

Что же это был за тип?

К моменту появления песни, это была женщина лет около пятидесяти со следами красоты на лице (независимо от того, имелась ли у них вообще когда-то красота на упомянутом органе тела). Это была женщина, нервная в быту (быт — это обеспечение домашнего хозяйства; домашнее хозяйство — это… но не будем отвлекаться), исполнительная на работе, имеющая бестолкового увальня-мужа, капризных детей, слушающихся, однако, маму чуть больше, чем паразита-отца. Ходила она в белых кружевных кофточках, в шерстяных платьях или костюмах, обожала блузки и свитерочки с нашитыми крупными розанами. Раз в месяц, посмотрев на себя в зеркало, она садилась на диету (диета — это не такое особое кресло, в которое садятся, а… впрочем, долго объяснять), но тут обязательно наступал какой-нибудь праздник. Она начинала жарить-парить, имея репутацию прекрасной кулинарки и гордясь ею, гости наедались и напивались, она, размягчeнная, тоже позволяла себе — и начинала краснеть личиком, петь задушевные песни, а потом обильно и горько плакать неизвестно отчего, но, поплакав, утирала слeзы, улыбалась и упрашивала гостей кушать и выпивать дальше.

Но всe чаще звучала песня о зайке — и всe выше и взволнованней вздымалась грудь такой женщины. Чутьeм своим женским она поняла: еe час пробил! Потому что по неизвестным причинам никому так не шло ласковое прозвище «зайка моя», как ей, женщине приятной полноты, в последнем периоде последней молодости (в наше время у женщин несколько молодостей бывало, вам, следующим естественным графикам природы, этого не понять), — и не только она почувствовала это, но и другие!

Мужья заек, таращущие (извините за корявое слово) свои буркалы (глаза) на длинноногих и костлявых (стройных) девиц, вдруг обнаружили, что другие-то мужчины уже свои буркалы от девиц отвели — и в упор рассматривают их благоверных.

— Зайка моя! — спохватывался торопливо ошарашенный муж.

— Чего тебе, дурень? — царственно спрашивала зайка, сидя у зеркала, плотной спиной — к мужу-ублюдку.

— Да нет, ничего… — бормотал муж, растерянно вглядываясь в туманное очарование черт лица супруги и не понимая, откуда оно взялось.

А взялось оно от сознания собственной победительности!

— Зайка наша! — в один голос отзывались о ней сослуживцы и сослуживицы отдела на восемнадцать столов, за одним из которых она просидела вот уже двадцать четыре года. Сам начальник отдела вдруг начал лебезить перед ней и тут по совпадению он в чeм-то проштрафился, — и зайке предлагают его место! Раньше с ней от одного перепугу истерика случилась бы (потому что зайки произошли от женщин очень трепетных — до душевной судороги иногда!), а тут спокойно поднялась, приказала перетащить за собой бумаги и вещи — и вошла в кабинет начальника, и села там, будто весь век сидела. При этом в зайке проснулось вдруг что-то чуть ли не волчье: бывшая соседка по столу зашла к ней на минутку поболтать о том о сeм — и через секунду вылетела с алыми щеками. Полдня она молчала, а потом молвила заикаясь:

— Приказали… записаться на приeм… на вторник… через неделю…

Впрочем, отходчивая зайка не помнила зла — и в тот ж день к вечеру утешила зарвавшуюся бывшую товарку свою: проходя мимо, потрепала за ушко и спросила по-доброму:

— Работаем?

И та, осчастливленная, вспыхнула ярче прежнего — и долго с горделивостью посматривала окрест.

Во всех сферах зайки приобрели невиданный доселе авторитет. Они становились директорами инвестиционных банков, страховых компаний, они оказались во главе супермаркетов, газет, телевизионных объединений, правительственных учреждений и подразделений. Советниками очень больших политических деятелей были — зайки.

Песенка неистовствовала на просторах нашей Родины, зайки процветали. Со сказочной быстротой они меняли машины, мужей, строили квартиры и коттеджи. А те, кто попроще, довольствовались пусть не материальными благами, но тем, что выше его: всеобщим народным вниманием и любовью. Продавщица какая-нибудь в глухом селе Паршивино, торговавшая всю жизнь каменными несъедобными пряниками, керосиновыми лампами и резиновыми сапогами, продавщица, которую сопливый тридцатилетний директор совхоза, в сыновья ей годящийся, Любкой звал, продавщица, муж которой, Степан, бил еe, пьяный, коромыслом (правда, и она его, трезвого, коромыслом охаживала мстя), — эта продавщица под звуки песни вдруг так приосанилась, что на вошедшего в магазин директора гаркнула:

— Ноги! Не в свинарник входишь! — с тем, чтобы он грязь на крыльце счистил.

И он воротился на крыльцо, счистил комья грязи с кирзачей и, войдя вторично, сказал:

— Что делать, Любовь Григорьевна, у нас ведь, мягко выражаясь, провинция и отсутствие полного бескультурья! — и совершенно новыми глазами посмотрел в еe серенькие очи, блистающие средь бугров веснушчатых щeк.

И вот он уже жалуется, лeжа головой на сладкой груди Любови Григорьевны, на свою постылую административную жизнь и на непонимание, а она тихо плачет от счастья и от стыда за поздний свой грех, жалея и директора, и себя, и мужа своего, Степана, который один сейчас, бедолага, дрыхнет небось поперeк постели, пьяный, не сняв, курвец, своих засаленных механизаторских штанов.

И вдруг — не стало песни.

Как и не было еe!

Время от времени — чу! — вроде опять звучит, но тут же обрывается, словно чья-то неведомая рука переключает звук на другой.

Кончилось время заек.

В считанные дни постарели они на десять лет.

Директор наслал на Любку-продавщицу сельскую общественную ревизию, Любка, предчувствуя беду, всех голым матом крыла.

Зайка из начальственного кабинета переехала обратно за свой стол (а соседка еe — вот добрая русская женская душа! — не гвоздь ей в стул воткнула, а в стаканчик — цветочек, и они обе, обнявшись, заплакали).

И не только крушение частных судеб произошло. Рушиться стали созданные руками заек фирмы, банки, газеты и телекомпании.

Всe произошло так быстро, что некоторые проморгали этот тип, это явление, не успев его отметить в своeм сознании.

Это и побудило меня данный тип зафиксировать, вкратце описать — не для поучения какого-то или назидания, а для полноты историческо-художественного полотна, создаваемого мной, — хоть и напоминает оно лоскутное одеяло.

Зайки кончились.

Но долго, долго ещe было: вдруг иная женщина подопрeт кулачком рыхлый подбородок, посмотрит в хмурое осеннее окно, вспомнит, вздохнeт, уронит слезинку, а потом нальeт себе чаю — и пьeт его, хрустя карамелькой и отхлeбывая чай слегка дрожащими губами…

И. ИНТЕЛЛИГЕНТ

Любой, кто взялся бы за составление подобной энциклопедии характернейших типов русских оригиналов, украсивших нашу эпоху, без сомнения против буквы И написал бы восторженной рукой: ИНТЕЛЛИГЕНТ!

В самом деле, кто, если не он, — достояние нашей нации за последние чуть ли не полтора века?

Правда, писатель Даниил Гранин в конце, кажется, 1997 года печально пропел отходную Интеллигенту в газете «Известия». Не будет больше Интеллигента, сказал Гранин. Будет теперь, как у всех, — Интеллектуал.

Что ж, исчезновение грозит многим российским оригиналам, об этом и моя скромная энциклопедия свидетельствует.

Но тем не менее, когда ещe в тумане грезились все остальные буквенные пункты, я знал точно лишь одно: на букву И будет — Интеллигент.

И вот подошeл к этой букве — и…

Нет, здесь не тот казус, какой произошeл в случае с Гражданином: когда тип явно есть, а представителей оного — не сыскать. Тут наоборот: в кого из друзей и знакомых мысленно пальцем ни ткну — Интеллигент несомненный! — а начнeшь типизировать — и всe рассыпается, расползается по швам!

Крамольная мысль возникает: да был ли вообще этот тип, не выдумка ли это?

Начнeм с того, что каждый понимал и понимает его по-своему — да ещe в зависимости от времени.

До революции Интеллигент был почти адекватен Гражданину. Это то есть был человек общественного долга, образованный, несущий свои знания и умения в народ. Адвокат-демократ, литератор-либерал, сельская учительница, земский врач, «черты» которого узрел у советской интеллигенции упоминавшийся нами уже поэт А. А. Вознесенский (поэтически высказавшийся вообще по всем проблемам современности). Ну, и, хотите или нет, — революционер из дворян. Тот же Ленин — чем не интеллигент? Докажите, что нет!

Если ж у человека было образование, но он не желал сближаться с народом или, например, не хотел трудиться задарма, если любил он не прогрессивные журналы, а, грешным делом, оперу и даже иногда «Соколовский хор у „Яра“», под который славно после трудов праведных выпить и закусить солeненьким, то считался он, несмотря на прочие свои душевные качества, обывателем.

Но были ведь ещe и так называемые чеховские интеллигенты: ноющие, вялые, вечно безнадeжно и уныло влюблeнные и скептически относящиеся к общественному благу. Интеллигенты как бы второго сорта, по сравнению с активными, но ведь интеллигенты же!

В любом случае историческая роль и тех, и других неблаговидна: если первые устроили Октябрьский переворот, то вторые спокойно позволили это сделать. Вы скажете: а массы? Массы, да. Но: не искушайте малых сих! К тому же, заказчик всегда более виновен, чем исполнитель. (Оговорюсь: личное мнение автора, как физического и юридического лица, расходится с мнением его лирического героя, от лица которого ведeтся данное повествование. Автор считает, что заказчик всегда и во всeм — госпожа Мировая История.)

После революции Интеллигент надолго попал под государственное сомнение. Сперва, в эпоху учения о бесклассовом обществе, он слишком выделялся своими, сволочь такая, явно классовыми признаками и замашками. А потом, когда признали, что и при социализме классы есть, он оказался неполноценной прослойкой между рабочим классом и крестьянством.

Сперва вопросом, что есть Интеллигент, никто не задавался. Его просто или перевоспитывали, или уничтожали. Или чередовали первое со вторым: сначала перевоспитывали, а потом уж уничтожали. Ибо как волка ни корми…

Но потом ядерную советскую бомбу создали, потом советская ракета взлетела, потом «Ивана Денисовича» напечатали — и, хоть вскоре несколько осадили, но стали с тех пор с вынужденным уважением говорить: «наша советская интеллигенция».

И она, интеллигенция, в самом деле опять оформилась и почти заблагоденствовала — как сословие. А вот с вопросом, кто есть истинный Интеллигент, началась чехарда, какой никогда не бывало.

Очень популярным стало мнение, что, дескать, образованием неча в глаза тыкать, быть можно дельным человеком от сохи, от трактора, от вагранки, и при этом — Интеллигентом. В одном из популярных фильмов даже весьма симпатичный тип появился: «слесарь-интеллигент». Не тот деятельный бездельник В. М. Полесов, что сатирически охаивался Ильфом и Петровым, а совсем другой: мужчина харбктерный, умный, сильный, хоть и звали его простецки Гошей.

Но и другое мнение было: нет, мол, мы так запутаемся, давайте всe-таки считать Интеллигентом представителя интеллигенции как сословия (в анкетах отдела кадров это соответствовало слову «служащий»), но не простого представителя, а того, кто, желательно, ради идеи и ради народа облучился, например смертельной дозой радиации (см. фильм «Девять дней одного года»), или, кроме основной работы тенором-солистом в оперном театре, ведeт бесплатно кружок хорового пения, или добровольно едет в глухой сибирский посeлок — единственным врачом на тысячу окрестных вeрст (см. повесть Вас. Аксeнова «Коллеги»), то есть опять возникла тема бескорыстного служения людям.

Но по мере затухания послеоттепельного энтузиазма потребовалось скорректировать облик Интеллигента — иначе в этот разряд уже никто бы не попал. Стали упрощeнно считать, что Интеллигент это тот, кто получил образование и работает головой, но в свободное время обязательно играет на гитаре и поeт песни, читает художественную литературу, интересуется новинками кино, рыцарски относится к дамам. Неофициальная версия добавляла к этим качествам ещe и непременную принципиальность в общественных вопросах: кто леворадикально-социалистическую, кто антикоммунистическую, диссидентскую — в зависимости от взглядов самих носителей и авторов версии.

«Мы жили активной духовной жизнью!» — вот клич того, кто считал себя Интеллигентом в те годы, а сейчас настроен грустно, вплоть до того, что готов согласиться с собственной, объявленной писателем Граниным, погибелью.

Активная духовная жизнь! — пожалуй, единственная зацепка, доставшаяся нам в наше время. Не умственная только (это и Интеллектуалы-космополиты умеют), а именно духовная! Вот, в самом деле, зацепка, вот родовой и видовой признак этого типа: как жабры у Рыб, как отсутствие ног у Пресмыкающихся, как плотоядие у Хищных и живорождение у Млекопитающих.

По этому следу я и пошeл.

Ибо понял, что когда мысленно называл своих знакомых и друзей Интеллигентами большой руки, то именно это и имел в виду.

Например, Р. А. Он единственный из всех, кого я знаю, продолжает выписывать и читать журналы «Новый мир», «Знамя», «Звезду» и прочие, отказывая себе во многом. То есть — Интеллигент? Но, отказывая себе во многом, Р. А. не может отказать себе в пиве и портвейне. Напившись же пива и портвейна, он ведeт себя страшно неинтеллигентно. Можно быть сколько угодно лояльным по отношению к слабостям человека, но продолжать его считать интеллигентным после того, как он час ругает тебя по телефону отборным матом, потом кидает в жену книгой Дж. Джойса «Улисс» (и попадает, а это, учитывая толщину книги, очень больно!), потом идeт к соседке и признаeтся ей в любви, и хватает еe руками, получив же отказ, грязно обзывает еe и, простите, блюeт у порога любимой, — так вот, продолжать после этого считать его Интеллигентом как-то неудобно…

Ладно, возьмeм И. К. Он журналы выписывать не в состоянии, но влюблeн в классику, которую и преподаeт в университете, при этом не пьющ, семью свою любит и лелеет. Но зато И. К. трусливо отверг любовь женщины, заимевшей от него внебрачного ребeнка! (Или даже, говорят, двух детей от двух женщин.) Интеллигент ли он после этого?

Хорошо, возьмeм А. С. Он и за журналами следит (беря их у Р. А.), и классику читает, и музыкой увлечeн, и семьянин примерный, и внебрачных детей не имеет, и не пьeт, будучи абстинентом. Чем не Интеллигент? Но А. С. известный сквалыга и эгоист. Мало того, что он презирает всякую общественную даровую деятельность, он опустился до того, что даeт друзьям (друзья! святое понятие для Русского Интеллигента!) деньги взаймы только в долларах, то есть, учитывая инфляцию, в сущности — под ростовщические проценты!

И после многодневных мысленных поисков я остановился на единственной кандидатуре. Этот человек, имея блестящие таланты, оценивает их весьма самокритично и преподаeт в музыкальном училище. После занятий он идeт в подшефный детский дом, где тоже даeт уроки. Бесплатно. После этого он идeт домой, где, улыбаясь огромными печальными глазами, обведeнными синевой, целует жену и гладит своими гениальными пальцами двух замечательных своих детей. Ужинает картошкой. Садится сочинять музыку — в уме, потому что пианино в трудный час пришлось продать. По ночам читает: классику и тот же «Новый мир», беря его у того же единственного Р. А. Недавно ему дали премию за его воспитанников, ставших лауреатами престижного конкурса: огромный красивый ковeр. Он передал его детскому дому… Всe сходится, всe замечательно! — Настоящий Русский Интеллигент! Но зовут его: Соломон Рустемович Кайрапетян…

Поневоле вспомнишь одно из любимых eрнических выражений Ильи Фeдоровича Глюкина (см. очерк «ирник»): «Есть только один настоящий русский интеллигент — Иисус Христос».

Что ж получается?

Получается, что невозможно погибнуть российскому интеллигенту — ибо не может погибнуть тот, кто не существовал?

Но нет! С этим нельзя согласиться в силу того, во-первых, что не хочется с этим соглашаться, и в силу того, во-вторых, что это — неправда.

Истина, очевидно, в том, что Настоящий Российский Интеллигент — образ собирательный. В который уже раз приходится вспомнить гениально подмеченную Гоголем ситуацию, в которой оказалась Агафья Тихоновна из его «Женитьбы»: если б нос от того, уши от другого, осанку от третьего — вот и идеальный жених! Образованность от одного, бескорыстие от другого, духовную жизнь от третьего — вот и получится идеальный Интеллигент.

И вот он-то, существующий в каждом из нас и являющий себя иногда в редких человеческих конкретных примерах наперекор всем моим рассуждениям (просто не хотелось всуе упоминать этих людей), он-то, не дающий нам согласиться до сих пор, что мы такое же обезличенное потребительское быдло, какими стали многие собратья наши по разуму в цивилизованных странах, да и у нас дома, он-то, полагаю я, никуда не денется, не исчезнет, рано заупокойные молитвы читать.

Или я не прав?

Тогда, по выражению одной знакомой моей, — извините за эмоцию…

Й. ЙОГ

Их много.

Но это не те, кто занимается йогой. Те, скорее, чудаки, а не оригиналы. Они не сообразили, что йога не физкультура тела и ума, а образ жизни.

Слово йог, перекочевав из Индии, оглушилось и наполнилось близким для нас тюркским смыслом.

Йок — нет.

От йоги осталось только стояние на голове.

С виду российский йог ничем не выделяется среди других людей.

До поры до времени.

Йог неуязвим.

Он тоже ходил на демонстрации под красными знамeнами, но — на голове.

Идеологи видели: что-то не так, но не могли понять — что.

Они привыкли сами ставить всe с ног на голову, а тут — добровольно.

Значит — лояльность?

Или всe-таки издeвка?

Издeвка! — произносил кто-то, к йогу приближались — а он уже на ногах.

— Перестаньте стоять на голове! — приказывал идеолог, не в силах изменить приготовленную (и завизированную начальством!) фразу.

— А я и не стою!

— Но ведь стояли же?

— Когда?

Идеолог, терпеть не могущий конкретики, хватался за бледное своe сердце и отходил.

Быт и любовь для йога — не проблема.

— Я ухожу от тебя! — говорит йогу жена.

— Не слышу, — отвечает йог, стоя на голове.

— Я ухожу, урод! — кричит жена.

— Не слышу! — кричит йог.

— Ты сдохнешь без меня! — кричит жена и остаeтся.

— Ты что-то сказала? — спрашивает йог, стоя перед ней, — головой вверх.

Или он сам приходит к женщине и говорит:

— Я люблю тебя, — вставая, естественно, на голову.

Женщина любит, когда ради неe стоят на голове.

Она соглашается принять любовь йога.

Когда же опомнится — уже поздно, от йога невозможно отвязаться. Он встаeт перед вами вниз головой и покачивается. У кого поднимется рука толкнуть?

На что уж милиция, и та бывает в недоумении. Только что шатался пьяный человек, бери его тeпленького, глядь: а он на голове — и стоит крепко, как телеграфный столб. Не шелохнeтся. С одной стороны, не привыкать милиции стучать по голове — даже и ногами, но тогда, когда она в нормальном месте. Или хотя бы в горизонтальном положении. А когда вот так, ноздрями вверх рядом с пыльными сапогами… Как-то даже неловко…

Идут годы — проходят годы.

Идут времена — проходят времена.

Наступают новые.

Увлeкся йог, зарвался, азарт почуял, денежек захотел.

Не соблюл.

Схватить его! судить его! растерзать его!

Вламываются толпой в офис, а он — на голове.

— Бог мой, как он сам переживает!

— Это он лечится. У него страшно плохое здоровье.

— Просто он — человек будущего века. Нам его не понять.

— Юродивый, он, братцы. А юродивых на Руси никогда не трогали.

Все тихо расходятся.

Йог встаeт на ноги, собирает манатки и улепeтывает.

За бугор.

Это — йог-предатель.

Настоящие остались среди нас.

— Извини, — говорю я йогу. — Дурацкое положение. Через неделю жду деньги, а сейчас… В общем… Взаймы хоть сколько-нибудь… На неделю…

— Взаймы? Сейчас посмотрим.

И он встаeт на голову, одновременно шаря в карманах. Стоять на голове без поддержки рук и трудно, и опасно.

— Да ладно, ладно, — говорю я, — в другой раз как-нибудь.

— Как хочешь, — пожимает плечами йог, оставаясь на всякий случай на голове.

— Извини, — говорю я другому йогу в другое время. — Я бы никогда не напомнил, но сейчас… В общем, ты полгода назад брал на месяц… Ну, ты сам помнишь…

— Господи! — хлопает себя йог по лбу, одновременно переворачиваясь. Как же я забыл! Вот стыдоба! — И начинает шарить по карманам. Стоять на голове без поддержки рук и трудно, и опасно.

— Да ладно, ладно, — говорю я, — в другой раз как-нибудь.

— Как хочешь, — пожимает плечами йог, оставаясь на всякий случай на голове.

Йог-женщина (а таких тоже много) никогда не встаeт на голову — но всегда готова это сделать. Брюки она не носит, она не сторонница унисекса вообще. Она слишком женщина. Ты знаешь, что ей приятно напоминание об этом, — с этого и начинаешь.

— Послушайте, — говорю я служительнице учреждения, где решается, быть может, вся моя будущая жизнь, — послушайте, вы должны понять меня своей тонкой женской душой. Войдите в моe положение.

— Конечно! — говорит она — и явно намеревается встать на голову.

Я, обладающий слишком живым воображением, представляю эти сто женских килограммов вверх тормашками. Мне становится страшно, я противен сам себе тем, что довeл еe до этого.

И мне ведь известно, что ни одна женщина, как бы ни обещала, не встанет на голову!

Но — кто их знает? А — вдруг?

Это всe равно, что смотреть на человека, который с карниза десятого этажа грозится спрыгнуть.

Не спрыгнет, хвалится!

А — вдруг?

Но Бог с ними, с женщинами.

…Когда йогу надо, чтобы его никто не увидел, он встаeт на голову.

Когда ему надо, чтобы все его заметили, он встаeт на голову.

Он умеет это делать на расстоянии.

То есть — как?

Очень просто.

Вчера звоню ему. Говорю: извините, сколько можно тянуть? Или да, или нет! Мне нужна определeнность!

— Понимаете… — сладко-извинительно начинает он — и я сквозь стены и пространства вижу! — вижу, что он встал на голову. На чeрный матовый стол. Ноги вольготно скрестил. Разговаривая, прихлeбывает чай.

— Сукин сын, — молча шепчу я и кладу трубку.

Если и вы встанете на голову, его это не смутит. Он знает, что вы упадeте через час или через два, а он может так хоть год. И даже всю жизнь.

Но всю жизнь — ему невыгодно.

Выгодно — временами. Когда надо.

Это можно выдать за экстравагантность.

Но и за гражданскую позицию.

И даже —! — за консерватизм.

За всe, что угодно.

Ненавижу.

Нет, не йогов.

Они тоже — люди.

Йог протягивает мне приветственную длань и подмигивает.

— Ты ведь наш? — тихо спрашивает он.

— Нет! — говорю я. — Нет. Йок!

И встаю на голову.

К. КРАЙНИЙ

Во времена государственных антиалкогольных репрессий стоял я как-то перед Новым годом в очереди, надеясь чего-нибудь к празднику раздобыть. Очередь — человек тысяча, не меньше. У входа в магазин всe кишмя кишело: ругались, лезли, дрались, продирались, кого-то хитроумно подняли и запустили прямо по головам — и он пополз, отбиваясь и отругиваясь, к заветному прилавку. В конце очередь была тиха, люди молча и терпеливо переминались. В середине тоже переминались, но уже с нетерпением, изредка переговариваясь, постоянно заглядывая вперeд. Ощущение было, что очередь совсем не движется, но я знал, что это не так. Только что я прислонялся к столбу у забора, а вот уже не могу прислониться, столб — за спиной остался. Впереди — заснеженный бугорок; я стал занимать себя мыслями о том, что скоро окажусь у бугорка, а потом — у разбитого ящика, на котором присела отдохнуть старушка, а потом у той вон глубокой поперечной колеи, которую оставила проезжавшая здесь в распутицу тяжeлая машина — может, лет пять назад… А там и дверь близка. Время от времени кто-то говорил, что он знает абсолютно точно, что утром Нюрке-продавщице завезли сто пятьдесят ящиков водки и, если она не укроит, хватит всем. «А ты сам видел?» — спрашивали его. «Нет». — «А откуда знаешь?» — «Оттуда!» — сердито отвечал знающий человек — и спрашивающие совершенно эти ответом удовлетворялись.

И вдруг среди временного полного затишья в нашем околотке раздался тяжкий вздох, и мужчина средних лет в сереньком пальто и коричневой шапке, с лицом бритым, приличным, уныло произнeс — с тоской и твeрдой уверенностью:

«Не достанется нам водочки!»

Тут же на него закричали все, кто был рядом. Его обзывали, ему говорили: «Не каркай, ворона!», его высмеивали, а человек, знающий про сто пятьдесят ящиков, предложил даже его из очереди выгнать, чтобы людям под праздник настроение не портил.

Конечно, никто этого делать не стал — в очереди самый робкий и слабосильный человек становился монолитен и убрать его из очереди можно было лишь ценой его смерти (что в те времена иногда и случалось).

Я удивился: чего это они так? Ну, вздохнул мужчина, ну высказал предположение, — почему такой дружный отпор, почему такое дружное озлобление?

И лишь позже, размышляя, я пришeл к выводу, что народ в своeм чувствовании и чутье часто мудрее наблюдателя-единоличника. Наблюдатель, обладая способностями и натренировавшись, может по внешности угадать и профессию человека, и социальное его положение, и даже имя, и даже что у него на сердце и что под сердцем лежит, но не угадает наблюдатель главного кто этот человек по глубинной своей сути, к какому неповторимому типу он принадлежит.

Прав оказался мужчина в сереньком пальто: водки нам не досталось. Она кончилась, когда мы были уже в дверях. Прорицателя со зла даже побить хотели — но он исчез.

Это был — Крайний.

Крайний не обязательно тот, кто всегда стоит в конце какой-либо очереди. Но перед ним, как правило, кончается то, за чем очередь стоит.

Впрочем, даже это — не родовой признак. Ему может доставаться через раз. И даже почти всегда. И всe равно он — Крайний.

Когда ищут кого-то, если случилось нечто неприятное и на ком-то надо злобу выместить, — находят, как известно, крайнего, то есть самого безобидного, безответного, на кого удобно свалить вину. Стрелочника, как ещe в народе говорят. Но и этот крайний не всегда — Крайний.

Есть крайние по случаю, есть невезучие, но Настоящий Крайний — тип совершенно особенный, потому что он является им осознанно, с полным пониманием; в отличие от рядовых крайних, которые часто — жертвы обстоятельств, он ни в коем случае не жертва, он Крайний почти принципиально, хотя на рожон лишний раз не лезет.

К примеру, вспомним советские времена: от какого-то подразделения какого-то учреждения требуется один человек на поездку в подшефный колхоз ковыряться в грязи и холоде, собирая, допустим, капусту. Долго спорят, кому ехать, каждый приводит свои резоны, почему ехать не может, вспоминают, кто когда и сколько ездил, и наконец решают бросить жребий: сворачивают бумажки, из которых одна с крестиком. Крайний обычный, крайний-фаталист покорно ждeт своей очереди — и даже с некоторым юмором показывает всем крестик, говоря: «Так я и знал!». Настоящий же Крайний не согласен быть игрушкой Судьбы. Он обычно не доводит до жребия, а, когда наспорятся до хрипоты, молвит:

— Ладно уж. Я поеду.

И все радуются, благодарят его, хвалят: замечательный человек!

Он к этим похвалам, надо сказать, не равнодушен.

Ибо у Крайнего своеобразное честолюбие, он почти подвижник в своeм деле — и ему даже бывает досадно, если кто-то рядом окажется более Крайний, чем он.

С ним нельзя говорить о болезнях.

— Это что! — скажет он. — И тут же назовeт свою хворь, которую врачи у него нашли или подозревают и которая своей ужасностью тут же перебивает хвастовство собеседника.

Я был свидетелем разговора, когда горестная женщина в купе поезда рассказывала Крайнему, как тяжело болел еe муж.

— Был совсем здоровый человек! — говорила она, — Спортом занимался, не пил, не курил, и в сорок пять лет — инсульт!

— Это что! — сказал Крайний. — Мне вон сорок один, а я уже в обморок пять раз падал.

— Но ведь инсульта не было!

— Будет. Ещe год-два — будет. Раньше, чем у вашего мужа.

— Он семь лет после этого в параличе лежал! — уже почему-то сердилась женщина.

— Ну и что? Дед мой восемнадцать лет лежал. Значит, у меня наследственность. Лет двадцать буду — как колода! — захихикал Крайний.

— Но вы-то живы пока, а муж-то мой умер! — окончательно раздражилась женщина.

Тут другой не нашeлся бы чем крыть. Мертвей умершего не будешь, крайней — не будешь. Однако, Крайний, хмыкнув, невозмутимо задал странный вопрос:

— Где похоронили?

— На Увеке, — растерянно сказала женщина.

(Увек в нашем городе — кладбище не самое плохое. Транспорт ходит туда регулярно, лески вокруг и полянки, внизу Волга издалека долго течeт…)

Крайний удовлетворeнно кивнул.

— Вот именно! А меня на Жареный Бугор сволокут, потому что живу в том районе!

(Жареный Бугор — тоже кладбище, но поплоше — огромное пространство на склоне холма возле нестерпимо воняющей птицефабрики — и ехать к нему через микрорайоны, застроенные однообразными домами, и всегда там колдобины и пыль или грязь от разбитой дороги…)

Женщина как бы даже обиделась, умолкла, а Крайний, кажется, совершенно довольнeхонек был своей грустной перспективой.

В иных странах таких людей называют аутсайдерами — и они там совсем другие. Они задавлены комплексами аутсайдерства, они из всех сил стараются пробиться вверх, а главное — никогда никому, даже себе, не признаются в том, что они аутсайдеры. Если вдруг у такого человека внутренний голос робко шепнeт: «Ты аутсайдер!» — этот человек считает себя сходящим с ума и тут же бежит к психоаналитику, который его успокаивает и должным образом направляет.

Появились психоаналитики и у нас — и к ним тоже иногда приходят Крайние, но с весьма занятной целью.

— Ну-с, какие проблемы? — спросит наш аналитик, чаще называемый психотерапевтом.

— Всякие. Здоровье, семья, работа. Всe, в общем.

— Выпиваете?

— К сожалению. С похмелья мучаюсь ужасно.

— Курите?

— Курю.

— С женой интимные отношения какие?

— Три месяца — никаких.

— Любовница есть?

— Да что вы!

— Работа интересная?

— А чего интересного: диспетчер в трампарке. Бабская работа, извините.

— Всe ясно! — говорит психотерапевт. — Налицо сниженный жизненный тонус за счeт устоявшихся стереотипов неудачника. Ударим по стереотипам?

— Ударим! — охотно соглашается Крайний, глядя на психотерапевта послушливо и радостно, что вводит того в заблуждение.

— Пить придeтся бросить! — приказывает психотерапевт.

— А стрессы чем снимать? — улыбается Крайний.

— Но ведь с похмелья мучаетесь, это же тоже стресс!

— Похмелье — дело привычное…

— Ладно. Курить тогда хотя бы перестаньте.

— Пробовал. Кашляю и бессонница.

— Пройдeт!

— Год терпел — не проходит.

— Год?

— Год!

— Гм. Хорошо. Я, собственно, и сам курю, и выпить могу. Но секс, между нами говоря, это… Разлюбили жену — разводитесь, найдите другую! Сломайте стереотип!

— Я жену люблю. Она меня не любит.

— Измените, чтобы ревновала!

— Пробовал — не получается. Я только с женой могу.

— Но ведь и с ней, извините, три месяца — ничего!

— Когда меня не любят, я тоже не могу.

— Гм… В любом случае, надо с чего-то начать. Обязательно. Дальше пойдeт само. Смените работу.

— Зачем? Меня и эта устраивает.

— Но ведь не нравится же!

— А кому такая понравится? Но — устраивает, понимаете?

— Вот что, сударь! — начинает помаленьку кипятиться психотерапевт. — Я вижу, вы просто не хотите ничего менять! Вы не хотите лечиться!

— Я очень хочу! — уверяет Крайний. — Я ведь сам пришeл, то есть согласился, когда меня жена послала. Но я ей говорил: не будет толку! Так и вышло. Извините…

И он выходит — в весеннюю ростепель, он спускается с крыльца и наступает в лужу. Не нарочно, нет, он мог бы попытаться еe обойти по льдистому краю, но он уверен, что, когда будет обходить, оступится — и нога всe равно соскользнeт в лужу. Зачем же быть игрушкой в руках судьбы, лучше уж самому…

Он идeт, с бодрой обречeнностью глядя перед собой, он идeт — Крайний, доброволец-аутсайдер, вольнонаeмник армии неудачников, ландскнехт войска пораженцев, знаменосец арьергарда, с добродушной улыбкой пропускающий вперeд лихих и горячих, суетливых и жаждущих, честолюбцев и героев…

И вовсе не обязательно он знает евангельское изречение о первых, которые будут последними, и последних, которые будут первыми, вовсе не обязательно он заглядывал в словарь Даля, где КРАЙ толкуется как начало и конец, но мы — и очень скоро — ещe не раз вспомним об этом ушедшем истинно российском оригинальном типе человека, который любезно предоставлял нам на наше заносчивое своеволие своe жизненное пространство, всегда готов был посторониться — и всегда во время наших раздоров и споров во время поисков крайнего тихо говорил с виноватой улыбкой:

— Ладно, давайте я…

Л. ЛОХ

Лох. Он же — Лопух (простореч.). Он же — Лапоть, Лапотник (устар.). Он же — Гнилой Фраер, Мужик (тюр. жарг.). И т. п.

Приметы: волосы реденькие, глазки серенькие, а взгляд вообще голубенький. Возможны исключения, но замечено, что чернокудрявых и черноглазых Лохов практически не бывает.

Характерные признаки: простодушие, доверчивость, плохое понимание реальностей жизни при одновременной самообманной хитроумности.

Водится повсеместно, что облегчает ловлю тем, для кого существование лохов так же жизненно необходимо, как для китов — планктон.

Я бы, пожалуй, даже и не взялся за описание этого слишком известного типа, имея в запасе более интересные (Лицедей, Лабальщик, Левый человек, Легенда, Либидчик и проч.), но сама судьба заставила меня посмотреть на Лоха с совершенно необычной точки зрения.

В роли судьбы в мягком купе СВ (где я оказался, само собой, на казeнный счeт) предстал предо мной попутчик, назвавший себя Григорием.

(Сама сцена знакомства была занятной. Я, вошедши и увидев попутчика, счeл необходимым, естественно, поздороваться и представиться. Он поднял брови, протянул руку и сказал: «Ну, допустим, Григорий».)

Григорий, узнав, что я имею отношение к литературе, выказал удивительные познания. В зоне, где он тянул последний срок, объяснил Григорий, начальник был помешан на идее перевоспитания заключeнных классической литературой и подобрал отличную библиотеку. Зеки читали кто по охоте, а кто и в виде дисциплинарного наказания: начальник верил, что к прекрасному надо приучать не мытьeм, так катаньем.

Читая по своей воле, Григорий пришeл к выводу, которым и поделился со мной: вся абсолютно классическая литература описывала лохов. Все эти Бедные Люди, Униженные и Оскорблeнные — лохи!

— Почему? — спросил я.

— Жистянку не секут! — ответил Григорий.

Я не понял, он пояснил — и развернул потом свои тезисы, стараясь не очень ботать по фене, снисходя к моей безграмотности, хотя иногда всe-таки употреблял выражения, о значении которых я догадывался по образной форме, что и другим предлагаю.

Жистянку не секли, по мнению Григория, поголовно все герои Достоевского (в тюремной библиотеке десятитомник его был, Григорий освоил все тома). Раскольников должен был не старуху мочить, а хотя бы Свидригайлова, у которого и капуста водилась и который его сеструху опарафинил. А лучше всего — банкира какого-нибудь. Если собрался уж мочить, то какая разница, кого мочить? — недоумевал Григорий.

— И Онегин лох? — спроил я.

— Полный! Баба сама к нему лезла, а он шлангом прикинулся.

— Хорошо. Но уж Чичиков-то не лох! «Мeртвые души» читали?

— Читал. Лох Чичиков — и ещe какой! Погорел на пустяках — потому что с фуфловым боталом связался!

— Это кто?

— Ноздрeв! Разве можно было с таким болтуном дело иметь? А заимел нейтрализуй его!

— Замочить, что ли?

— Да хотя бы.

— Ладно. А почему Андрей Болконский — лох? Дворянин, герой войны, между прочим.

— Да они все там лохи. Каждый пятый угол ищет, — невнятно отозвался Григорий.

Долго мы ещe говорили с ним, и беспощадно доказывал мне Григорий, что и Печорин, и Рудин, и все чеховские герои — все были лохи, лохи и лохи. И даже тургеневские девушки — лохушки. А уж советская литература — вообще один сплошной лоховник!

— И Остап Бендер даже?

— Не канифоль мозги! Бендер! Вместо того, чтобы этому Корейке простенько пятки подрезать, он на него дело завeл, лошара! У меня бы этот Корейко в зубах тарелочку с голубой каeмочкой принeс и в ногах бы валялся! Нет, — пригорюнился Григорий, — вся эта ваша классика — только про лохов. Про серьeзного делового человека и почитать негде.

— Как же негде? Вон их сколько развелось, книжек про серьeзных деловых людей. На обложках пистолеты, кровь, карты, женщины голые. Чего вам ещe?

— Этого я и без книжек навидался, — поморщился Григорий.

— Не понимаю! Про лохов вам неинтересно, про настоящую жизнь тоже, оказывается, вам не очень. Чего ж вам?

— Как сказать… О душе, о своей душе прочитать хочу. И — нет, не нашeл такой книги…

Григорий прекратил разговор, лeг, задумался.

Задумался и я. Грустно мне было, что так подвела классическая литература. Что ж она, в самом-то деле? Всe лишние люди да нигилисты, да на дне, да на перепутье, а присмотришься: лохи!

Но было мне отчасти и радостно: ведь это же хорошо, думал я, что есть ещe человек, который о своей душе книжку ищет — и не нашeл ещe такой книги! — стало быть, может, литература — не такое уж безнадeжное дело?..

Но вернeмся к нашей теме.

Российский Лох, в отличие от Крайнего, вовсе не собирается сознательно и последовательно оказываться в конце очереди, он не хочет быть потерпевшим и обманутым. Основная ошибка лохов как раз в том, что они каждую жизненную неудачу считают случайной, а каждую удачу, наоборот, — закономерной.

Вот одна из типичных бытовых историй типичного бытового лоха, Нестопоренко Васи, троюродного моего брата.

Выскакивает однажды перед Васей из машины очаровательная дама и просит разменять сотенную. Вася, глядя в синие глаза дамы, разменял (он человек солидный, по улице без денег не ходит). Дама исчезла. Вася посмотрел на сотенную и что-то заподозрил. Подозрения его тут же оправдались с помощью послюнявленного пальца.

Вася выкинул фальшивку и обиделся. Осерчал. Стал по улицам часто ходить. И дождался своего часа: увидел эту прекрасную даму, которая озиралась с сотенной в руке, ища очередного лоха. Но не лох, а Василий подскочил к ней.

— Разменять? — спрашивает, а у самого пальцы дрожат от гнева и сердце трепещет от обиды — и не только на себя, лопуха, но и на то, что такая симпатичная женщина такими делами занимается.

— Вы с ума сошли! — говорит женщина с возмущением. — Я вас неделю ищу! У меня купюра была поддельная, мне для смеха подарили, я и не заметила, как вам еe дала! Случайно, понимаете?! Вот, возьмите нормальную!

И даже слeзы у неe на глазах.

Нехорошо Васе стало. Совестно.

— Извините, — говорит.

А шофeр из машины орeт на женщину, что ему надоело, что у неe мелочи сроду нет.

— У меня ещe сотня, — сказала женщина, — да вы мне не поверите.

— Почему же! — сказал Вася, гордясь тем,что, как человек работящий и социально адаптированный, имеет в кармане достаточную сумму. Ну, разменял ей сотню, присовокупив еe к той, что взамен поддельной получил, — и проводил уезжавшую женщину невыразимым взором.

Нетрудно догадаться: обе купюры оказались поддельными, только на этот раз типографским способом сделанными.

Тут уж Вася без меры огорчился. Не спит, не ест, караулит подлую красотку.

И укараулил.

Из-за телефонной будки вынырнул, когда она подкатила и вышла, ища очередного лоха, подбежал, схватил за руку и сказал (довольно вежливо):

— Гоните назад деньги, мадам, не то хуже будет.

Шофeр вышел было из машины, но Вася, человек плечистый, так посмотрел на него, что у шофeра лицо стало какое-то отчуждeнное.

А прелестная дама вдруг раскрывает свою сумочку, суeт Васе кучу денег и шепчет, задыхаясь в слезах:

— Возьмите, возьмите всe, мне так и так не жить!

Вася попросил еe успокоиться. Отвeл к телефонной будке.

Женщина рассказала ему, что она задолжала некоему бандиту крупную сумму и еe, выпускницу университета и мать-одиночку, заставляют таким вот образом отрабатывать долг. Осталось всего, в пересчeте на доллары, полторы тысячи, но она уже не может. Пусть еe убьют, пусть еe сына отдадут в бандитский приют, она не может уже обманывать людей! И она не успеет, вот что главное. Отдать надо завтра, а она может, если честно, только через неделю.

А у Васи, надо сказать, было дома именно полторы тысячи, скопленные страстным трудом на покупку горных лыж, потому что был он горнолыжник-любитель, и он вдруг подумал, что это — число судьбы!

Он сказал:

— Я вам верю, но где гарантия, что вы не обманываете?

— Никакой гарантии, кроме моего честного слова и номера моего телефона, — сказала она. И тут же чиркнула на бумажечке свой номер и дала ему.

Не устоял Вася. Сбегал домой, принeс ей полторы тысячи и попросил разрешения позвонить завтра.

Она разрешила.

Завтрашнего дня Вася еле дождался.

Позвонил.

— Больница! — ответил старушечий голос.

— Какая? — спросил Вася.

— Психиатрическая! — захохотала старуха с жизнерадостностью совсем не старушечьей.

Месяц сходил с ума Вася: спал урывками, ходил по улицам. Сердце горело.

Женщина обнаружилась сама. Неслышно подошла сзади, тронула за плечо.

Вася обернулся. Оскалился злой непримиримой улыбкой.

— Перестань, дурачок! — упредила прелестная дама его неначавшуюся речь. — Я тебе добра хочу. Не ищи меня, не надейся деньги вернуть. Кинула я тебя. Обманула. Может, ударить меня хочешь? Я одна, без охраны.

Не ударил еe Вася. Но такие ей слова сказал, каких, ему казалось, он и не знал никогда — невесть откуда сами выявились и ледяным водопадом окатили склонeнную русую красивую голову женщины.

— Чего тебе ещe? — спросил напоследок. — Квартиру мою, что ль? Бери! Или вообще мою жизнь? Бери!

— В каком смысле? — удивилась женщина.

— В таком, что я тебя, негодяйку, люблю, — стесняясь, сказал Василий.

Женщина распахнула свои синие очи — и заплакала.

Через месяц они поженились, она бросила свои нехорошие дела — и они, продав имущество, скрылись из города, и, вопреки постулатам криминальной молвы, никто не сумел их сыскать. Через год я получил письмо без обратного адреса, где Вася мне, как человеку, извините, надeжному, описывал свою прекрасную жизнь с любимой женой в неведомых краях — и восклицательных знаков в письме было больше, чем слов.

Что ж, выходит, у лоха Васи — не лоховская судьба?

Да нет. Просто бывает и лоху счастье.

Кстати, эту историю (с тайной, возможно, целью нравственного назидания) я рассказал попутчику Григорию.

Он внимательно выслушал и почерпнул, конечно, лишь то, что было ему близко:

— Фальшивых денег — уйма. У каждого в кошельке есть.

— Не может быть! — притворно удивился я, предвкушая, как сейчас Григорий — для ответного назидания — попробует меня кинуть. И охотно предъявил свой не шибко толстый бумажник со всей его наличностью.

Григорий внимательно осмотрел каждую купюру.

— Вот она! — показал он мне пятидесятку образца 98-го года. — Водяные знаки не те. Турецкая работа. То есть наши же делают — в Турции. Можешь еe порвать или выкинуть.

— Зачем! — сказал я ехидно. — Возьмите себе в качестве сувенира! — И протянул ему купюру, зная, что она настоящая, но полагая, что пятьдесят рублей — небольшая плата за горькую правду о людях.

— Ты за кого меня принимаешь? — ощерился Григорий.

Я извинился.

…Через день мои друзья из одной организации с восхищением рассматривали принесeнную мной коллекцию бумажных денег самого разного достоинства, у которых было одно сходство: все оказались фальшивыми.

— Тонкая работа! — не могли не признать они.

— Да, — сказал я с лицом невероятно невозмутимым — ибо настоящий лох даже и будучи облапошенным не хочет признавать, что он — лох.

На том и стоит.

М. МИНИМАЛИСТ

В каком-то фильме советского времени, помнится, есть замечательный диалог. Один второстепенный герой спрашивает другого, не менее второстепенного:

— Что у тебя есть-то?

— Что надо, то и есть!

— А что тебе надо?

— А что есть, то и надо!

Вот это: «Что надо, то и есть, а что есть, то и надо!» — девиз на несуществующем гербе Минималиста, того социально-психологического типа, который незримо, но гордо процветал в советское время и уныло, без прежнего куража, прозябает сегодня.

Минималист произошeл из Максималиста. Вернее, это одно и то же. Смотря с какой стороны посмотреть. С одной стороны посмотришь на него: Минималист. С другой — вроде Максималист.

Это не так запутанно, как кажется.

В детстве, помнится, сидел я с друзьями, рассматривал букварь. Или не букварь. В общем, какую-то школьную книжку. Главное: начиналась она с портрета лысого человека, а заканчивалась красивыми рисунками: дома высотные, трамваи стремительные, магазины зеркальные. Подписи гласили, что через десять лет (или пятнадцать, могу ошибаться) транспорт и жильe будут бесплатными, а сегодняшнее поколение будет жить при коммунизме. Про бесплатность магазинов не говорилось, но раз уж они были нарисованы, то коммунизм мы в первую очередь связывали не с транспортом или жильeм, плата за которые нас абсолютно не волновала, а — с магазинами. Всe будет даром, вот что для нас был коммунизм.

— Нет, но это как же это? — сомневался кто-то из нас. Может, это был я. — Как же это — всe бесплатно? Это тогда все как ломанутся! — и сразу всe разберут!

— А всего будет столько, — ответил другой, — что разобрать нельзя будет! Берут, берут — а не кончается!

— Нет, — рассудительно заметил третий. — Нет, наверно, не в этом дело. А в том дело, что все умные будут. Зачем хапать по десять штанов, если нужны одни? Зачем мешок конфет, если больше кило всe равно за раз не съешь? Если бы сейчас все были умные, то и сейчас бы всем всего хватило. Если бы поровну.

И двое согласились с ним: да, точно, если бы все были умные, коммунизм уже завтра наступил бы.

Это был разговор юных Максималистов, верующих в будущую справедливость. Из таких вырастали леваки, критикующие тайно или явно происходящее с позиций ортодоксального коммунизма, люди с судьбами часто трагическими. Из таких вырастали и разочарованные люди, решившие, что справедливость невозможна в принципе, из таких вырастали и не желающие смириться Правдоискатели. (См. «Правдоискатель»). Из таких вырастали и Минималисты. Третьим в нашем детском разговоре был упоминавшийся уже в других местах Роберт Ильич Глюкин, он-то и стал ярко выраженным Минималистом.

Российский минимализм не имеет ничего общего с древним аскетизмом или стоицизмом. То есть что-то от аскетизма и стоицизма всe-таки есть, но, как ни парадоксально, гораздо больше, если взять опять древние слова, гедонизма и даже чуть ли не эпикурейства!

Роберт, закончив школу и институт, женившись и заведя двух детишек, спервоначалу упeрся в жизнь, чтоб обеспечить семью благополучием. И уже вроде обеспечил, но тут понял, что ему грозит вечное беспокойство, ибо пожелания супруги росли в геометрической прогрессии, да и сам он в себе стал замечать нехорошую суетливость — и потливость ладоней. И он понял, что выраженье «всe — или ничего» — о нeм. Он проанализировал это обстоятельно, как всякому думающему русскому человеку свойственно, и пришeл к выводу, что дело не в количестве ощущений, получаемых от различных жизненных благ, а в качестве. Кто-то и в море купается как в грязной лохани, не чувствуя душу моря, а кому-то дано в обычной ванной или открытия совершать (Архимед), или, окунувшись с головой, воображать себя Жаком Ивом Кусто и, поводя руками, разгонять невидимых рыб.

И Роберт Ильич стал отучать душу от сквалыжничества и приучать еe к изощрeнности восприятия.

В пору очередей и нехватки предметов первой необходимости Роберт Ильич пришeл к выводу, что даже имеющегося — слишком много. Человек, подумал он, тем и должен отличаться от животного, что не подчиняется импульсивным прихотям. Тот же волк: захотел жрать — и давай не медля рыскать, убийца, в поисках несчастного зайца.

А — потерпеть?

Тут же Роберт Ильич стал пробовать. Он не ел ничего утром, не ел ничего в обед, ссылаясь на неполадки с желудком. Вечером же сварил себе две картофелины, взял кусочек хлебца и кусочек маслица — и скушал это с наслаждением невероятным, какого никогда не испытывал!

Или вот раньше он был злостный курильщик, жена попрекала, что одними сигаретами он огромную брешь в семейном бюджете прошибает. Но не из-за этих попрeков, а следуя своему плану, Роберт Ильич решил курить не чаще, чем один раз в три часа. Первые три часа были мукой. Но когда закурил — голова кругом пошла от сладкой истомы. С тех пор так и курит: три часа слегка мучается, кашляет, но зато потом блаженствует.

В самое короткое время эти мероприятия привели к тому, что за счeт одной только экономии Роберт Ильич позволил себе отказаться от всяких приработков и ходил лишь на службу в Статистический Вычислительный Центр.

Однако, жизнь не только из материального состоит. Роберт Ильич, например, любил почитать, телевизор посмотреть.

Он покупал, как и раньше, новую книгу, о которой все вокруг говорили, но не набрасывался на неe сразу, чтобы до утра глаз не сомкнуть. Он ставил еe на полку, на видное место, и ходил вокруг и около поглядывая. Руки чесались, любопытство снедало, ум изнемогал, но он — терпел. И вот окончательно припекало, он хватал книгу, бросался на диван, чтобы упиться шедевром. И — упивался.

Свою методу Роберт Ильич распространил на всe. Естественно, и на отношения с женой. Конечно, в них не было уже юной пылкости, но Роберт Ильич знал: теперь можно всe вернуть. Регулярный интим раз в неделю всe портит! Нужно терпеть. И через месяц, нет, лучше через два! — будет такой бурлеск, такой фантазм, такой всплеск страсти! — Роберт Ильич заранее вне себя был. Через месяц он сон потерял. А когда однажды супруга на него во сне руку положила, невнятно что-то говоря жалобно и притягательно, он вскочил и побежал под холодный душ.

До двух месяцев оставалось меньше недели, но тут жена ушла от него к маме, не объясняя причин, ушла с детьми, с последующим разводом и разменом жилья.

Но детей Роберту Ильичу разрешили навещать — и он стал любить их гораздо больше, чем в ту пору, когда они ежедневно болтались у него перед глазами. (И это было блестящее подтверждение его теории!)

Тем временем произошли изменения и в отношении работы. По правде говоря, Роберт Ильич своей скучной службой не был доволен. Их отдел занимался расчeтами: давалось на месяц или, допустим, на квартал, задание и будьте любезны. Ну, помаленьку-потихоньку, по чайной ложке в час — тянули, а к исходу срока — аврал. Роберт же Ильич попробовал — вообще ничего не делать. То есть совсем ничего, даже книг и газет тайком не читать или кроссворды разгадывать, пряча их под деловыми бумагами. Просто сидел, склонясь над столом, и водил время от времени рукой, якобы что-то записывая… Уже через день он думал, что с ума сойдeт. Если б не служебные чаепития и перекуры, может, и сошeл бы. А так — выдержал сорок четыре дня! До сдачи его части общей работы оставалось шесть дней — и как он работал, как он работал! Что творилось в душе его эти шесть дней! Альпинисту, делающему последние шесть шагов к вершине Джомолунгмы, я думаю, не испытать того восторга, какой испытал Роберт Ильич. Никто из сослуживцев представить даже не мог, какие бездны вдохновения и трудового азарта скрыты в их нудной работе!

Однако кончилось это тем, что Роберт Ильич попал под сокращение штатов.

Но ему нужно было для проживания так мало, что он устроился сторожем и вполне обходился скудным сторожевским жалованьем. У него сломался телевизор, не на что было купить новых книг, но он или перечитывал старые, или вообще только радио слушал — с гурманскими ощущениями, для других недоступными, учитывая, что слушал он его не в любую минуту, когда захочется, а лишь в разрешeнные себе часы.

А время от времени он, переставший общаться с друзьями и знакомыми, хотя был от природы весьма коммуникабелен, устраивал себе праздник: приглашал одного-двух бывших приятелей и блаженствовал, выпивая несколько бутылок пива, закусывая любимым блюдом: яичницей с колбасой.

Роберт Ильич Глюкин — крайнее проявление типа Минималиста. (К тому же, он изменил ему впоследствии; см. — «Делец-Самоуничтожитель».)

Но и у прочих Минималистов основной стержень характера был тот же: установка на то, чтобы сознательно обходиться малым — и в этом малом находить вкус и аромат настоящего бытия! Может показаться, что Минималисты были пассивной опорой режима. Между тем, они, как это ни дико звучит, для себя жили уже при коммунизме! Ведь принцип коммунизма, как накрепко запомнил я и все мои ровесники со школьной скамьи: «От каждого по способностям, каждому — по потребностям!». И минималисты довели уровень своих потребностей до того, что если бы, как мечтали мы детьми, все согласились жить так же, то коммунизм и впрямь уже вчера наступил бы, а то и позавчера.

К тому же, именно они расшатывали строй своим свободомыслием. Минималист являлся, в отличие от большинства, Человеком Вне Очереди, — ибо никогда ни в какой очереди не стоял.

Человек Очереди связан по рукам и ногам. «Пойдeм поговорим о любви и дружбе! — скажешь ему. — Пойдeм в театр, пойдeм читать вслух стихи! Пойдeм выразим протест против методов поддержки танками социалистической законности в дружественной Чехословакии!»

«Нет, — скажет Человек Из Очереди, — нет, не могу, извини. Видишь, у меня 1666-й номер, совсем ничего осталось, зря, что ли, я неделю тут стоял? Вот подойдeт очередь — и я к вам, ведь я тоже стихи люблю, я любовь люблю и уж, конечно, против танков! Передайте им от моего имени… Куда прeшь?! Куда?!..»

Но очередь никогда не кончалась — или тут же начиналась новая…

Минималист же, не завербованный ни Очередью, ни Карьерой, ни Репутацией, ни Бытом — ничем! — всегда был свободен в своeм мнении. Он был пролетарий мысли, ему воистину нечего было терять, ибо он ничего не имел, так что вымыслы о его потакании режиму — беспочвенны. Наоборот, если кому должны поставить памятник новейшие властители, то именно Минималисту, который как никто готов был воспринять любые новые идеи.

Но нет ему памятника.

Да и самого его — нет.

Ибо настоящим Минималистом может называться лишь тот, кто, как уже говорилось, сознательно и высокоинтеллектуально ограничивает себя ради достижения внутренней свободы, независимости и гармонии.

Для человека же, который питается раз в день, имеет одни штаны и две рубашки и, кроме радио, другими благами технотронной цивилизации не пользуется, но делает это не по своему выбору, а вынужденно, есть другое имя — Нищий.

А буква Н у нас — следующая, да и та отдана другому типу.

Н. НЕФОРМАЛЫ

Может показаться, что в данном реестре оригинальных типов, придавших своеобразие нашей эпохе, автор совсем не коснулся некоторых социальных и возрастных групп населения. Например — где молодeжь?

Молодeжь — есть. Почти все выше- и нижеописанные типы применимы к ней. Любой молодой человек может в зависимости от обстоятельств и своих склонностей стать и Балаболом, и Вахлаком, и Йогом, и Универсалом, и т. д.

Но есть зато исключительно молодeжный тип, закрытый для других возрастов.

Это тип Неформала, со всех сторон изученный, описанный и заклеймлeнный в советское время и реабилитированный (частично) в постсоветское, ведущий происхождение своe от Неформала западного.

Но мои исследования привели к выводу, что нынешний российский Неформал — особенный, ни на что предыдущее не похожий, — уже в силу того, что БЫТЬ ЕГО НЕ ДОЛЖНО. По-настоящему сейчас лишь тот Неформал, кто не является неформалом, а тот, кто объявляет себя неформалом, автоматически перестаeт быть Неформалом…

То есть…

Попробуем разобраться.

Кратко (для несведующих — и для потомков, естественно): упрощeнная история вопроса.

Итак, неформалы появились на Западе в 60-е годы. Сначала хиппи, чуть позже — панки. (Остальные группировки опустим для лаконизма.) Грубо характеризуя, хиппи — немытые и грязно одетые, длинноволосые миротворцы и свободолюбцы, не признающие пошлых законов государства, живущие часто колониями; панки — немытые и грязно одетые, с гребнями, проплешинами и разноцветными радугами на голове, они агрессивнее, чем хиппи, но так же не признают пошлых законов государства. И те, и другие были порождением сексуальной революции, рок-музыки, своим появлением они знаменовали протест против буржуазного истеблишмента.

Хиппи и панки советские, по сути своей, не отличались ничем, кроме более глубокой теоретической подготовки; это уж обязательная российская особенность: знали труды Бакунина, Кропоткина и т. п. Протестовали тоже против пошлых государственных законов и против истеблишмента, но советского.

На пике своего существования, в первую волну перестроечных событий, в 1988 г. было зарегистрированно хиппи в Москве — 136 745 чел. (учитываются те, кто при опросах назвали себя таковыми), в Ленинграде — 23 643, в Свердловске — 9498, в Саратове — 1801. Панков было: в Москве — 57 459, в Ленинграде — 10 111, в Свердловске — 5934, в Саратове — 102.

Опрос же конца 1997 года, то есть почти десять лет спустя, показал такие цифры: хиппи в Москве — 647 чел., в С.-Петербурге — 124, в Екатеринбурге — 32, в Саратове — 6. Панков: в Москве — 1659, в С.-Петербурге — 1231, в Екатеринбурге — 386, в Саратове — 19,5. (Последняя цифра получилась странной из-за того, что при опросе один из респондетов сказал, что сегодня он ещe панк, но насчeт завтра — не ручается.)

Легко увидеть, что при общем спаде неформальского движения, панки одолели хиппи; это является выражением тенденции повышения агрессивности в нашем обществе.

Они ещe держатся. Они называют себя пост-хиппи и пост-панки. Некоторые хитроумно поименовались: хип-панки (или хипанки). Им не хочется уходить с исторической арены. Но против объективности не попрeшь, а объективность проста, как пряник, и заключается в элементарном законе единства и борьбы противоположностей.

На Западе истеблишмент остался истеблишментом, приличия остались приличиями — и даже усугубились, но ни одеждой, ни повадками, ни сумасшедшим хайром никого не удивишь, это стало игровой частью быта: молодая жена богатого адвоката катается на велосипеде в драных джинсах, сам адвокат во время уикэнда забавляет гостей хулиганской песенкой Джима Моррисона под гитару. Общество развитого капитализма поступило так, как оно и всегда поступало в 20-м веке: использовало энергию, направленную против себя, в своих целях — и обратила еe в нужное русло, т. е. русло потребления. Явилась так называемая рейв-культура, т. е. массовые танцы под массовую музыку.

Нашим же родным неформалам вообще хоть топись. С одной стороны, так и хочется бросить вызов морали, истеблишменту, государству и т. п. Но как бросишь — если нету ни морали, ни истеблишмента, ни государства в его нормальном полноценном виде?! Нет внешнего врага, без которого неформальное движение — гибнет! Как панковать или хипповать? — если чуть не большинство населения панкует или хиппует (без намерений делать это, то есть даже естественней и правдоподобней!): тут тебе и отрицание гигиены или затруднительность соблюдения оной, и свободная тебе любовь, и насмешливое отношение к обязанностям перед государством и обществом, а хайр у какого-нибудь бомжа настолько роскошен в помоечной своей кудлатости, что хиппарю и панку остаeтся лишь бессильно завидовать.

В отчаянии неформалы портят кровь кому могут: преподавателям в школе, родным и близким, но желаемого удовлетворения не получают.

И совсем бы им пропбсть, если б не выручка со стороны их заклятых врагов: гопников. Версий происхождений этого слова много, но суть одна: это простые молодые граждане своей страны, считающие себя нормальными (меж тем назвать нормальным хиппи или панка — смертельно оскорбить его), а «нефрув» выпендрeжниками, которых нужно уничтожать морально и подавлять физически. Хиппи при этом, как правило, от контактов речевых и физических уклоняются, панки же иногда вступают в препирательства как словесные, так и кулачные, и, увы, почти всегда бывают биты.

Во время социалистической государственности гопники (которые сами себя так, конечно, не именуют) чувствовали за собой мощную поддержку государства. Сейчас же их гордости льстит то, что они единственные, как рыцари нормального образа жизни, отстаивают непреходящие человеческие ценности; государство давно на всех махнуло рукой: не до вас. Правда, и у гопников, и у неформалов существует один и тот же хмуро-настороженный недремлющий враг: милиция. Но они предпочитают враждовать с нею раздельно.

Нет у неформалов и твeрдой культурной почвы. Хиппи, допустим, ещe слушают сладкогласого Бориса Гребенщикова и др., но не могут не чувствовать досады на то, что отечественный рок-н-ролл стал респектабельным, либерально-концертным, — следовательно, сдохшим как явление неформальное. Панков подпитывает неистовый и матерщинный Егор Летов, но они чуют, что он и сам растерян, ибо его позиция быть против того режима, который сегодня за окном, слишком единогласно принята и поддержана всеми, даже теми, кто слыхом о нeм не слыхал. Ибо — всe против всего, все против всех.

Как быть в такой ситуации?

Они уходят…

Невозможно быть неформалом в неформальном обществе.

Они уходят, а иные уже ушли — и лишь голос их остался, — как голос гениальной Янки Дягилевой, упокой, Боже, еe душу…

Но пока ещe они есть, последние могикане, они ещe даже умудряются выделяться в общей массе — и удивлять собою, и спасибо им хотя бы за это, потому что удивляться мы отвыкли, притупление зрительных нервов — общее.

А может, они, сиротливые дети сдавшихся родителей, не тому сопротивляются, что есть, а тому, что грядeт?

Что же? Что? — хочется спросить их, глядя в их чужие, холодные, насмешливые глаза.

Они отворачиваются. Они стоят кожаными чeрными клeпаными спинами, подростково горбясь. Им стыдно за меня, они знают, что я и сам — знаю…

О. ОБЛИЧИТЕЛЬ

Облик Обличителя ублачен.

Обездоленных Объявляет Обдуренными, Обдымленными, Обезволенными, Обезверенными, Обезглаголенными, Обезденежными, Обеззубевшими, Обескураженными, Обезличенными, Обезоруженными, Оболганными, Обесславленными, Обессмысленными, Облапошенными, Обобранными, Оболваненными, Околпаченными, Опоганенными. Обидчиков Обвиняет, Обгаживает и Облаивает: Обагрeнными Окровавленцами, Очумевшими Обалдуями, Обвиральщиками, Обволосатевшими Обломами, Обжиралами, Обдиралами Обворовывающими и Обвораживающими.

Обличитель Обывателю Обычному Обещает Обилие, Обихоженное Обиталище, Обговорeнное Обеспечение, Одоление Одолевающих.

Обманщиков же и Обирателей — Обчистить! Обобщить! Обложить Оброком! Обравнять! Осадить! Обабки Обкорнать! Обухом Ошеломить! Оглумить! Оголить!

Окрест — Оборотни! Оборотни! Опричники Околодьявольские!

Он Один — Одолитель Одухотворeнный, Окно Обнадeживающее, Око Окоeмное, Окорот Озверелым, Окрик Обуянным, Опаска Опаскудевшим, Опекун Опозоренным, Ось Основ, Оглушитель Оглашенных, Опровергатель Оракулов и Опрокидыватель Ораторов, Оскомина Остолопов, Остров Оберега, Острога Отточенной Осторожности, Отличитель Отбрехальщиков, Отрава Окаянным, Отрада Одарeнным, Отрезвитель Охмелевших, Отстаиватель Отечества.

Оригинал! Образец! Ориентир! — Он, Обличитель, О!

ОСАННА!

На завтрак же он предпочитает яишенку с ветчиной.

П. ПРАВДОИСКАТЕЛЬ

Одно из имeн Правды — Справедливость. Одно из имeн Справедливости Закон. Одно из имeн Закона — Бог.

Среди просторов времени и пространства идeт русский мужик: армяк кушаком подпоясан, лапти пыль бьют, рожа задумчивая.

Правду-матку искать идeт.

— А есть ли она?

Мужик даже отвечать не станет.

Бог есть — стало быть, Закон есть. Закон есть — стало быть, Справедливость есть. Она же — Правда.

О них, искателях и отстаивателях Правды, — речь.

От них — с Даниила Заточника, с протопопа Аввакума.

И по сущее время, ибо во времени грядущем не будет уже их.

О правде сказки сказывали и песни слагали. Вся русская история — поиски правды. Часто — в крови по колено.

Но история длинна и темна.

Одно было неизменно: русский Правдоискатель всегда был убеждeн, что Правда есть. На небе — само собой. Но и на земле — должна быть. Пусть не у нас, пусть где-то — должна быть. Пусть не сегодня, пусть завтра — должна быть. Без этой уверенности русскому человеку жить было невозможно.

Во время, которое автор имел честь посетить, правдоискателей имелось множество. Их кляузниками называли, жалобщиками называли, сутяжниками называли, отзывчивая на требования режима научная психиатрия в книгах о них специальный раздел ввела, а в клиниках — просторные палаты. Называлось это маниакальными идеями на фоне вялотекущей шизофрении, связанной с беспрестанной тягой идти туда, неведомо куда, искать то, неведомо что.

Впрочем, официально советское государство от истцов не вовсе отворачивалось. И даже постановления выпускало. Как сейчас помню: «О мерах по улучшению работы с письмами и обращениями трудящихся». Где было строго сказано, например, что любая инстанция обязана ответить автору в трeхмесячный срок. Я этот закон знал назубок, работая довольно долго именно в отделе писем местного телерадио. Мне по долгу службы доводилось в радиопередачах бичевать и клеймить начальников домоуправлений и даже председателей исполкомов за один только факт задержки ответа, то есть Нарушения Закона! Смешно вспомнить, но мне, юнцу мелкотравчатому, эти самые начальники и председатели звонили и писали письма на бланках — с извиненьями и обещаниями впредь!

Я, само собой, не обольщался. Я знал, что Правды в государстве количество ограниченное.

Конечно, называлась она иначе, но все о ней знали. Была одна большая государственная Правда — и распределением еe занималось аж Политбюро ЦК КПСС, бросая на это огромный штат помощников. В строго определeнных количествах Правда расходилась по министерствам и ведомствам, по краям и областям, по городам и весям. Притом ни министерства, ни ведомства, надо отдать им должное, от правды не только не отказывались, но норовили заполучить побольше. Хоть и знали, что количество еe лимитировано — и помимо госбюджета взять неоткуда. Не выработали. Не накопили. Западной же правдой брезговали, как товаром заведомо гнилым. С контрабандой — боролись.

Из министерств и ведомств и прочих высоких инстанций правда расходилась, мельчая, по низовым подразделениям, доходя до всяческих там предприятий, общественных организаций и т. д., вплоть до упомянутых уже домоуправлений и каких-нибудь вшивых профкомов в виде, допустим, подарков детям на Новый год по льготным ценам.

Естественно, частному человеку доставалось правды с гулькин шиш. Впрочем, кому как. Льготникам — по горло, большинству же — лизнуть, а то и издали понюхать или в щeлку глянуть.

Тем не менее, всякий простой человек знал: в загашничках разных и закромах, на складах и в тому подобных оазисах — есть правда. Знать-то знал, но добывать еe решался лишь по крайней нужде.

Мы же говорим о Правдоискателе, то есть о том типе, который правду искал каждый день и каждый час.

Но и они были разные. Жили-были, например, три брата: старший — Игорь Матвеевич, средний — Илья Матвеевич и младший — Иван Матвеевич. Все трое выросли правдоискателями, унаследовав это свойство от безвременно сгинувшего отца.

Старший брат был Правдоискатель Шкурный, средний — Правдоискатель Бытовой, а младший — Правдоискатель Идеальный.

Игорь Матвеевич, Правдоискатель Шкурный, твeрдо соображал, что правды на всех не хватит, поэтому искать еe надо только для себя. Втирался в доверие, знакомствами обзаводился, кланялся, подличал по-мелкому. Смотришь: открыли ему дверку, впустили, в темноте сунули кусок правды: беги домой и никому не показывай!

Он послушно бежал домой, но вот чтоб не показывать — не соблюдал. Похвастаться ведь охота! Зовeт гостей, угощает, всем показывает: вот она, моя правда! Как с иголочки, новeхонькая! Конечно, гости завидуют — и некоторые от зависти тоже становятся Шкурными Правдоискателями; поэтому, может быть, этот тип составлял чуть ли не большинство.

Илья Матвеевич, Правдоискатель Бытовой, искал правду не такую, чтобы всем в нос шибало, не какую-то там модную, с люрексом, с пампушечками — или чтоб звенела и мчалась. Он искал правду бедную, но жизненно важную. Беспокойным взглядом видя там прореху, там проруху, там хлам, а там бедлам, он бросался устно и письменно требовать правды. Ему казалось, что должно всем хватить — лишь бы порядок навести. От него отписываются, отмахиваются, а, бывало, и смеются, и издеваются, но он стоит на своeм! И иногда, смотришь, всем на удивление, перепало ему немного правды, причeм не обязательно для собственного употребления. Он хоть о себе тоже пeкся, но общественного блага не забывал. И на достигнутом не успокаивался. Ибо в этом и заключалась соль характера всякого Правдоискателя: найдя одну правду, он тут же начинал искать следующую. И втайне знал, что поиски эти бесконечны (как и всегда было, вспомним ответ того же протопопа Аввакума на вопрос жены своей, долго ли, дескать, им мучаться и за правду терпеть: «До самыя, Марковна, смерти!»).

Иван Матвеевич, Правдоискатель Идеальный, на компромиссы ни с обществом, ни с собою не шeл. Ему нужна была правда общая, до конца — или никакой! Не просто порядок там и сям навести хотелось ему, как среднему брату, не желал он также принимать тезисы старшего брата, что правды никогда всем не хватит. Иван Матвеевич веровал, что возможна правда на всех, пусть не в изобилии — но по Справедливости. И в горячности своей замахивался на Устои, прямо и косвенно обвиняя Государство, что оно обжуливает своих граждан на каждом шагу.

К поре среднего возраста (а были братья друг за дружкой погодки) положение их определилось так: Игорь Матвеевич блаженствовал, имея на свой пай правды достаточно, чтобы быть спокойным за завтрашний день (но продолжал всe прикапливать и прикапливать). Слишком он не заносился, но и гордиться собой имел основания. Надо отдать ему должное, не каждый день он был собой сыт. Иногда и его горькие мысли посещали о том, что не всe правильно в этом мире устроено. Иногда — украдкой от жены — вдруг зазовeт к себе соседа Николашу и грубовато правдой его угостит, стесняясь сам себя. На вынос не давал, зная, что Николаша человек безответственный и безалаберный: сколько ему правды ни дай, всю спустит, распылит, пропьeт. И легче после этого становилось Игорю Матвеевичу.

Илья Матвеевич существовал по-прежнему в суете поиска своих ежедневных мелких правд. Его уже везде знали: «Этот не отстанет!» — и пытались иногда внеочередной льготной правдишкой умаслить, но не был бы он правдоискатель, если б поддался! Нет уж, говорил, не купите! Был он по-своему счастлив, хотя и вечно неудовлетворeн. Но кто знает, не в этой ли неудовлетворeнности и состояло его счастье?

Хуже всех было Ивану Матвеевичу. Жена бросила его — и он не осудил еe. Такова судьба! Но зато выросшего сына, пошедшего против правды, несмотря на живой пример отца, проклял. Проклял, а когда сын вдруг явился и приволок с собой большущую правдищу: «Нате, папаша, пользуйтесь!», — Иван Матвеевич худыми своими отощалыми руками спустил сына с лестницы, а правдищу его поганую на голову ему сбросил. И это — при свидетелях. Конечно, тут же пришли некие товарищи, радуясь поводу. А потом — известная и печальная история: угодил Иван Матвеевич в психушку. Он и там не угомонился, писал письма, трактаты, прокламации. Передавал лечащему врачу, который втeрся к нему в доверие, назвавшись тоже правдоискателем. Лечащий же врач во время ночных дежурств читал эти письма и трактаты вслух, давясь от смеха, читал в ординаторской, читал белокурой медсестре, прижавшейся к нему белой грудью в самозабвении любви. Читал, читал — и в одну прекрасную ночь вдруг запнулся, замолчал, продолжил чтение про себя. Потом спихнул беспардонно медсестру с кровати и велел ей выйти вон. Заново перечтя всe, что написал Иван Матвеевич, врач взял толстую больничную тетрадь, разлинованную, гроссбух этакий, и начал писать своe. Он закончил две тетради и принялся за третью, но еe у него отобрали, а самого его поместили в одну палату с Иваном Матвеевичем…

Но грянуло время! — сперва робко вякнули, потом подхватили — и вот уже во всю мочь все гомонят: даeшь полную правду! И — дали. Объявили на государственном уровне всю правду о Правде.

Народ ахнул, Игорь Матвеевич обеспокоенно охнул, Илья Матвеевич не без удовлетворения крякнул, а Иван Матвеевич радостно захохотал, после чего его тут же выпустили. Ну, не совсем тут же, годика три ещe подлечивали, потому что душевное его здоровье всe-таки пошатнулось за время пребывания в клинике.

Огляделись братья, огляделись и все остальные Правдоискатели — и ничего не могут понять.

Правда вроде есть, но Справедливости не хватает. А где Справедливость появилась, там Правды нет. А в иных местах нет ни Справедливости, ни Правды, зато, говорят, есть Закон, и о чeм ни спроси — в печатные буквы пальцем тычут.

Игорь Матвеевич сунулся по старой памяти к старому приятелю: нет ли какой правды для меня, учитывая заслуги?

Есть, сказал старый приятель. Сколько угодно — но за наличный расчeт!

Илья Матвеевич, углядев проруху, воспламенился, привычной рукой письмо написал, — ни ответа, ни привета. Явился лично: «Где правда, мать вашу, извините, так?!». А ему: «Иди и бери, нынче частная инициатива приветствуется. Во-о-он там, видишь?». Илья Матвеевич увидел, помчался, ухватил было, а ему по рукам, по рылу, под дых! — еле живой домой приполз.

Иван Матвеевич, дыша воздухом свободы, пришeл к бывшим единомышленникам с советом, как теперь Правдой распорядиться, ибо в сумасшедшем доме накопил много здравых на этот предмет рассуждений и проектов. Но единомышленникам было не до того: они публично грызлись друг с другом. Илья Матвеевич стоит, смотрит, слушает, ничего понять не может. Один из них кричит: «Вали к нам до кучи, у нас тут вовсю баллотировка! У тебя авторитет, ты в психушке сидел, нам такие позарез нужны!». Илья Матвеевич вспыхнул гражданским чувством необходимости — и полез в кучу. Тут ему кто-то подножку поставил, он упал, по нему подошвами прошлись…

И вот он, день нынешний.

Что с братьями?

Плохо с братьями.

Игорь Матвеевич сидит угрюмо дома и хворает морально. Илья же Матвеевич и Иван Матвеевич хворают физически: у одного печень отбили, у другого почки оттоптали.

А главное: не ищут они уже правды и не хотят искать.

Рухнула вековечная цель Правдоискателя. Нет правды на земле, — о чeм их ещe поэт Пушкин предупреждал. Ни шкурной (но дармовой и по заслугам), ни бытовой (но по справедливости), ни, тем более, идеальной. Никакой нет.

В других некоторых странах глаза давным-давно протeрли и о Правде даже не помышляют. У кого Закон, у кого Обычай, у кого Сила, — везде своe мерило.

Может, оно и не так плохо, но российскому Правдоискателю теперь что делать?

И осенила его страшная мысль: не в том суть, что правды нет, а в том, что еe никогда и не было! И не закадычный враг его государство, не Система, не Режим, не учрежденья власти и прочие подразделения виновны в отсутствии и недостижимости Правды, а — сам его величество человек.

И в одночасье — исчез Правдоискатель.

…Утешает одно: братья Игорь Матвеевич, Илья Матвеевич и Иван Матвеевич, раньше недолюбливавшие друг друга по разным причинам, теперь помирились. Сходятся теперь пенсионным делом чаю попить. О погоде говорят, о мелочах текущей жизни. О правде — молчок. Больно.

Р. РАСПУТНИК

(человек на распутье)

Не путать с тем, кто в данной энциклопедии назван Адюльтерщиком. Тип российского Распутника восходит к понятию «распутье».

То самое, на котором витязь был. Камень, на камне надпись. Направо пойдeшь — коня потеряешь, налево пойдeшь — голову сломишь, прямо пойдeшь вообще тебе каюк. Витязь, естественно, героическим сказочным обычаем выбирал каюк. Но сказочным же обычаем вместо каюка получал часто царевну и полцарства впридачу.

Отсюда ясно, почему российский Распутник, если взять его в историческом, извините за выражение, разрезе, так часто лез на рожон: бабкиных сказок наслушался. Но ведь человек современный, кроме сказок, знает ещe и художественную, и научно-популярную литературу, ему бы на этот самый рожон лезть не пристало. Но — живуч, извините ещe раз за ещe одно выражение, архетип! — и нынешний Распутник, несмотря на цивилизованность, продолжает детски веровать, что именно там, где судьба грозит ему каюк устроить, на самом деле — и принцесса, и полцарства.

Если б только знать, где этот каюк, где этот рожон! Нет камня, нет надписи, и вместо одной дороги в глазах Распутника всегда как минимум десять, от этого все его муки.

Он всегда на распутье, и всегда в уме его одно и то же: «А вдруг?».

А вдруг не то выбрал? Не туда пошeл? Не то сделал? Не так сказал?

Постоянная проблема выбора, в общем-то, и составляет суть существования. Тут и говорить не о чем. Большинство людей, чтобы не сойти с ума, тайно или явно убеждают себя, что выбрали единственно верный путь. О других путях они просто стараются не думать. Представитель же типа, который я условно назвал Распутником, не думать об этом не может. И он знает, что это плохо, это опасно, и каждый по-своему ищет какой-то выход из сотни одновременных тупиков.

Николай Зуев заболел распутничеством с детства. Когда другие мальчики хотят как можно быстрее вырасти, чтобы начать взрослую самостоятельную жизнь, Николай с ужасом думал, насколько безграничные просторы откроются перед ним — и каждый день, каждую минуту надо выбирать, выбирать и выбирать!

Поступать в институт — в какой? Жениться — на ком? Работу выбрать какую? С ума можно сойти!

А тут ещe возраст влюблeнности. Нет, Николай ещe не влюбился, но уже заранее терзался: вдруг влюбится — да не в ту? Ну, то есть понравится одна, а влюбишься в другую, такое бывает, сердцу же не прикажешь! Чувствует Николай: беда близко, сердце стучит, гормоны бушуют: вот влюбится сейчас, вот влюбится!

Вы скажете: ну, и влюбился бы в самую красивую, вот и всe!

Это вам просто, а для Николая, распутника от природы, тут самая главная собака и зарыта. В самую красивую, говорите? А где гарантия, что он завтра ещe красивее не встретит? А послезавтра?

И был однажды школьный вечер. Николай стоял в уголке зала. Все танцуют и смеются, а он стоит, в пол смотрит, боясь глаза поднять, потому что чует: поднимет — и шабаш! Тут его кто-то окликнул, пришлось всe-таки поднять глаза — и увидел он Юлю из параллельного класса, блондиночку ничего себе, но так себе. Жаром обдало Николая: неужели она? И тут же будто кто громко и злорадно на ухо шепнул: «Она!». — «Нет! — мысленно воскликнул Николай. — Мне Зося Бржневецкая гораздо больше!.. Не хочу!»

А ноги сами уже к Юле идут. И Юля приветливо улыбается.

Но тут объявляют белый танец, и путь Николаю преграждает Таня Говкина, у которой от волнения на бледных руках синие пупырышки. Таня приглашает Николая, они танцуют, и она говорит ему, что до конца школы совсем немного, поэтому она хочет, чтобы он знал, что она его любит. «Да», — говорит Николай. «Что — да?» — «Спасибо!» — говорит Николай, и Таня, поняв по-своему его слова, смеeтся, широко открывая рот. Потом он провожает еe до дома, они целуются в подъезде, Николаю холодно и скучно, и хочется домой, а дома он вспоминает всe — и ему вдруг становится хорошо, и он чуть эврику не кричит. В кого ни влюбись — ошибeшься, кого ни выбери, ошибeшься, но когда тебя выбрали — и вопроса нет! Ты отзываешься на любовь другого человека! Это же на всю жизнь находка: не надо выбирать, стой и жди, когда тебя выберут!

И от этих мыслей он почувствовал к Тане даже благодарность.

Он стал встречаться с нею, попривык и узнал особенную сладость привыкания, когда внешность уже перестаeт играть роль, зато нет никаких неожиданностей, нет дурацкого волнения, есть свой ритуал и свой обиход.

Он заканчивал школу, встречался с Таней и бодро глядел вперeд, ожидая, что вот-вот что-то явится — и выберет его. И это что-то явилось в виде двоюродного брата отца, преподавателя военного училища.

— Тощий, нескладный, робкий! — брезгливо и с родственной откровенностью отозвался он о племяннике. — Дай, брат, мне его на учeбу, я из него орла сделаю!

Отец, огорчeнный сыном, никак не желавшим вырастать и проявлять хоть в чeм-то свои желания и наклонности, согласился. Он сам был рохля рохлей, но, в отличие от большинства отцов, не хотел иметь в сыне свою копию, он, наоборот, хотел видеть полную свою противоположность, как и мать Николая.

И Николай стал курсантом военного училища. Распорядок военно-учебной жизни его очаровал. Он наслаждался тем, что каждая его минута строго расписана — от подъeма до отбоя. Через полгода приехала вдруг Таня навестить. Училище дислоцировалось в маленьком городке, окружeнное маленькими домишками, в них часто и останавливались за умеренную плату приезжавшие к курсантам родственники. Таня выбрала одинокую глухую старушку. В маленькой комнатке за маленькой дверью они сидели на маленьких табуреточках между окном и высокой кроватью с пуховиками, пили на подоконнике вино. И Николаю казалось, что ему хорошо. Тут забили часы с маятником, висевшие над кроватью, Николай глянул на них и подумал с неожиданной тоской: а в роте сейчаспостроение на ужин… Интересно, что сегодня там — картошка с рыбой или макароны с котлетой? Таня расстегнула кофточку: жарко. Выпила вина и сказала: я хочу, чтобы я не одна тебя ждала.

— А кто ещe? — спросил Николай.

— Я и твой ребeнок! — сказала Таня и начала целовать Николая, нежно валя на кровать. Но Николай вскочил и сказал, что у него кончается срок увольнительной (хотя увольнительную дали до утра) и ему голову оторвут, если он вовремя не явится.

Таня заплакала.

Что-то бормоча, Николай вышел.

Таня ещe полгода писала ему, но потом всe поняла.

Николай с отличием закончил училище и молоденьким, стройным, красивым лейтенантом прибыл в город Ярск. В службе ориентировался на распорядок и уставы — и не знал хлопот, хотя не сдружился ни с офицерами, ни с солдатами. Ему известно было, что ему дали кличку Коля Блызнутый, но его это не смущало.

И всe же одиночество иногда тяготило. А женщины были вокруг, разные были женщины: и свободные, и занятые, всякие, и немало их поглядывало на симпатягу-лейтенанта. И он бы не прочь, он понимал, что рано или поздно ему нужно жениться, но, чeрт побери, как выбрать, кого?

Однажды сидел он на солнышке возле военторговского магазина, расположенного на территории части, и прошла в этот магазин молодая продавщица Антонина. В ней всe было не прекрасно: и лицо, и одежда, и тело, и, вероятно, душа и мысли. Она, похоже, крест на себе поставила, была ругательница, скандалистка, любительница выпить, никем не остерегаемая, будучи круглой сиротой, каждую ночь она шла к бобылке Веронике, почтальонше, и туда один за другим шастали солдаты-самовольщики. Антонина отдавалась им как-то злобно, неистово: нате, подавитесь! — будто мстя самой себе за невозможность любви и красоты. Но какой солдат какой женщиной подавится?..

И вот шла она в магазин, а сидевший рядом с Николаем майор Хоротырко, мозги которого от солнца разнежились, размягчились и стали податливыми для необычных мыслей, вдруг сказал:

— Вот Тонька — халда халдой, чучело чучелом, уродина уродиной, — а ведь и для неe на свете муж найдeтся!

Сказал — и в изумлении округлил глаза, поразившись мудрости произнесeнного.

А Николая осенило. Вторая эврика в его жизни случилась. Ждать, когда тебя выберут, это он пробовал, это, может, и годится, но не всегда. Лучше всe-таки выбирать самому. Но, выбирая, допустим, ту же жену, всегда будешь сомневаться: а лучшую ли выбрал? Это-то сомнение и загложет, по ночам спать не даст! Следовательно, единственный способ сомнение уничтожить: выбрать уж точно не лучшую, а такую, хуже которой, может, и не найти!

И он в тот же день сделал Антонине предожение.

С Антониной была истерика. Она кричала, что еe в жизни никто так не оскорблял, что она подговорит солдат убить Николая, она бросила в него бутылкой вина…

Николай молча ждал.

Она прокричалась. Посмотрела на Николая.

— Нет, ты что, серьeзно?

— Да, — сказал Николай.

— Ты совсем сумасшедший?

— Нет, — сказал Николай.

— Зачем я тебе?

— Жениться на тебе хочу, я сказал ведь, — сказал Николай.

И они поженились.

Весь гарнизон хохотал. Старшие по званию хлопали его по плечу, и он терпел в порядке субординации. Равные тоже хлопали, но он просил этого больше не делать. Солдаты его роты громко за спиной сказали несколько охальных слов; он поднял ночью роту по тревоге и устроил марш-бросок под дождeм на расстояние тридцать километров с одним пятиминутным привалом. Солдаты смолкли.

Николаю, как теперь семейному, выделили однокомнатную квартирeночку, и он зажил там, ожидая, что Антонина будет пить, скабрeзничать и блудить по-прежнему, а он будет спокоен, потому что ничего другого и не ждал.

Но Антонина вдруг притихла. Она вдруг стала за собой следить, на аэробику ходила, она постройнела, похорошела, а когда капитан Кусков, ходок известный, сделал ей, стоя у прилавка, явный публичный намeк, она, поправив продавщицкий свой белый накрахмаленный кокошник, развернулась и царственно влепила ему пощeчину. Капитан, человек горячий, хотел ей ответно в рыло въехать, но его рука оказалась жeстко перехвачена. Он обернулся и увидел Николая Зуева.

— Товарищ капитан, прошу прощения, но вы должны извиниться пред моей женой, — сказал Зуев. — Иначе нас рассудит офицерский суд чести, потому что я… — и умолк.

И капитан тихо, но внятно, извинился перед Антониной.

А Николай был в растерянности. Он с ужасом понял, что Антонина добрая и хорошая женщина, что она не так уж некрасива, он понял, что и она любит его. Он понял, что вместо покоя обрeл постоянный страх, постоянную тревогу: теперь он будет ждать, что она изменит ему. Он стал ревнив, он то и дело приходил в магазин, чтобы посмотреть, не кокетничает ли с кем Антонина. Он часто допрашивал еe, где была, с кем, требуя отчeта по минутам. Но она только смеялась: она гордилась его ревностью.

И забежала как-то к Веронике похвастаться своим счастьем. Похвасталась, выпила немножко — для добавки счастья. Выпила ещe. А тут солдаты пришли. И подвело еe вино.

В три часа ночи, извещeнный каким-то доброхотом, возник на пороге вертепа Николай. Не обратив внимания на голых солдат, сказал Антонине:

— Домой не приходи.

— Нужен ты мне! — закричала Антонина. — Коля Блызнутый!

Утром же, протрезвевши, побежала просить прощения.

Николай как раз выходил из дома. Отстранил еe — и направился дальше. На службу.

И тогда произошло необычайное.

Анитонина встала у подъезда на колени.

Она стояла сутки. Эти сутки Николай как раз дежурил.

Возвращаясь, молча прошeл мимо.

— Коля!.. — сказала Антонина.

Он не обернулся.

Он стояла ещe сутки. Кто-то давал ей воды, есть же она ничего не ела.

И третьи сутки она стояла, вернее, уже сидела полубоком, потому что колени распухли и не держали еe.

Николай в очередной раз прошeл мимо, в пустую квартиру свою. Через час спустился и сказал:

— Ладно, пошли домой.

Антонина подумала и сказала:

— Нет уж. Спасибо.

И исчезла. Уехала ли, в речку ли Кнышковку головой бросилась — никто не знал.

А через два месяца Николай получил приказ о переводе в далeкий военный округ: сам командир части об этом ходатайствовал, сжалившись над ним, над которым словами и действиями издевались все, от командиров его и товарищей до последнего зачуханного солдатика, от городских старух и женщин до последнего сопливого пацанeнка…

Николай понял, что ему надо жить одному.

И он жил один, он служил, подчиняясь одному только распорядку, и дослужился до увольнения в запас в звании майора.

…Утром он идeт за газетами и в магазин. Газету берeт ту, что первая на глаза попадeтся. В магазине покупает то, на что сама рука укажет, почти не глядя. Дома смотрит телевизор — программу передач в руки не беря, смотрит то, что само по себе показывается. Фильм — пусть фильм, футбол — пусть футбол. Перед обедом гуляет — куда ноги идут. После обеда спит. До вечера строит из спичек модели кораблей. Построив когда-то одну, остальные четырнадцать сделал по образцу первой, точь-в-точь. Потом опять смотрит телевизор и засыпает всегда ровно в одиннадцать ноль-ноль. Это третья его эврика, которую он отыскал — без осознания открытия. Ничего не выбирать. Жить — как придeтся. На тот путь ступать, какой ближе. И это — финал многих Распутников.

С недавних пор стала его одолевать бессонница.

Он насильно начинает думать о том, какое счастье, что он выполнил свою жизнь и теперь избавлен от еe безалаберной распутицы. Не надо ничего выбирать, всe выбрано. Он жив, здоров — и слава Богу. Он думает, как смешны потуги тех, кто ищет самое лучшее — в любви, в работе и прочих житейских делах.

Но нехорошим ознобом пробирает его вдруг мысль, что, возможно, он ошибся ещe в детстве — когда решил, что оно непременно существует, это лучшее!

А потом сами собой уходят теоретические эти мысли — и видится ему в полудрeме до рассвета лицо и тело Антонины, и он заскорузлыми своими армейскими губами шепчет беззвучно ей, несуществующей, что он еe любит, — и плачет, радуясь этим слезам, зная, что после них, наконец, уснeт…

С. СЧАСТЛИВЕЦ

Да, представьте себе, — Счастливец. Это не ошибка. И недоразумения тут тоже никакого нет. А есть совершенно оригинальный тип, который мне удалось разглядеть в дебрях современности и который не похож ни на какой другой ни внутри нашего государства, ни за его пределами. И он гораздо оригинальней типов, например, Самобытника («сущий сам от себя» — В. И. Даль), Самомучителя и даже такого весьма экзотичного, как Стрекулист.

Российские Счастливцы — народ несчастный.

Так получилось, что их больше среди женщин, и, по справедливости, следовало бы женским образцом этот тип и проиллюстрировать, — но как быть с обязательством не касаться женщин?

Однако ведь и так всякий умный поймeт, что сквозь судьбы и характеры мужчин, описанных в предыдущих очерках, часто проглядывают судьбы и женские, что типы, названные мужскими именами, существуют и в женском роде.

Поступим так: я всe-таки расскажу о женщине (которую знаю; вся вообще история — подлинна), но так, будто она — мужчина.

…Валя родился в скромной, но благополучной семье учителей, в посeлке городского типа. Родители еe (тьфу ты, пропасть! — его, его!), родители его были людьми уважаемыми, а вокруг — леса, речки, озeра, природа! — благодать. И Валя всегда помнил себя счастливым человеком, с самого рождения. И детство его было счастливым, и школьная юность была счастливой. Но уже и детство, и юность его были отравлены — и не кем-нибудь, а самим Валей. Он очень рано понял: что-то с ним не так, что-то неправильно! И не то чтобы ему кто-то намекал, не то чтобы случай какой-то произошeл, а откуда-то из окружающей атмосферы вселилась в него огромная и навсегдашняя мысль, что он хоть и счастливый человек, но как бы не совсем нормальный по сравнению с другими.

Но всe-таки был счастлив, не прилагая никаких усилий: ему это от природы было дано. Счастье, к тому же, сопрягалось с везением во всeм: и родители хорошие, и школа хорошая, и природа кругом хорошая, и с мальчиком она… кто? — он, он, Валя, Валентин! — подружился с хорошей он девочкой, они хорошо и счастливо дружили, понимая друг друга во всeм. Так бы жить и жить здесь, но они оба были способными, умными, и вместе поехали поступать в большой город, в институт. И поступили, и стали учиться. Дружили по-прежнему, вместе ходили в кино и в библиотеку, целовались, но о любви не говорили, им и без этих слов было всe ясно. А на старшем курсе Валя вдруг влюбился в молодую преподавательницу, кандидата наук. Он пришeл к своей подруге со слезами покаяться, а та с облегчением сказала, что тоже только что влюбилась в мальчика с первого курса. И они, весeлые и радостные, расстались, благодарные друг другу за прошлое.

Валя женился на кандидате наук и попал в удивительную семью: отец интеллигентнейший директор универмага, мать — тонкой души человек, администратор областной филармонии. Два года они жили вместе, ни разу не поссорившись, а потом молодая семья вселилась в построенную для них родителями кооперативную квартиру. Валя родил сына… То есть от Вали родился сын, и он полностью отдался воспитанию его, предоставив жене делать научную карьеру. С весeлой песней, с лeгкой улыбкой по утрам Валя убирал квартиру, обихаживал малыша, готовил обед, занимался стиркой, и всe ему удавалось, всe спорилось в его ловких, нежных руках. Жена была им очарована и помыслить не могла, чтобы на сторону посмотреть: от такого-то мужа!

То есть Валя был привычно и последовательно счастлив, ощущая одновременно, как накапливается в нeм и несчастье.

Вот гуляет он по улице, катит коляску с ребeнком, щурится на солнышко и видит, что навстречу идeт его бывший сокурсник. Валя сперва убыстряет шаг, а потом вдруг сворачивает и переходит на другую сторону. Он делает это почти бессознательно и лишь потом понимает, в чeм дело. А дело в том, что все бывшие сокурсники, встречавшиеся ранее, жаловались на неудачи, на здоровье, на несложившуюся личную жизнь, жаловались при этом как-то бодро, энергично, азартно, а Вале в ответ рассказать было совершеннно нечего, потому что у него всe было хорошо. А они подливали масла в огонь, говоря: «У тебя-то всe в порядке, как всегда, отлично выглядишь, жена золотая, не жизнь, а малина!».

И Валя после таких встреч чувствовал себя виноватым каким-то, ущербным каким-то.

Так постепенно он растерял всех друзей и знакомых. Они и сами растерялись: с возрастом их азарт, за которым скрывалась уверенность, что всe преодолеется, превратился в однотонное унынье, с которым они повествовали о своих неурядицах.

У Вали появился второй ребeнок, опять мальчик — здоровенький, хорошенький. Он по-прежнему сидел с детьми дома, а жена продолжала двигаться по служебной лестнице. Валя в свободное время читал книги и иногда писал стихи (которые даже опубликовал один раз журнал «Волга») — и продолжал быть счастливым, становясь при этом всe более несчастным.

Его терзало одиночество. Он стал ходить в клуб любителей поэзии. Там никто не знал о его жизни, и Валя рассказывал, что он отец-одиночка, что жена сидит в тюрьме за пьяную драку, что жить ему фактически не на что, и одно утешение — стихи. После этих своих рассказов он чувствовал себя равным среди равных, поскольку судьбы у всех собравшихся были преимущественно драматичные или вообще трагические. Более других в его поэтической и личной жизни принимала участие руководительница клуба, маститая поэтесса областного масштаба Нинель Пулькина. Она подолгу говорила с Валентином о секретах поэтического мастерства и о том, что поэтический дар есть то высокое несчастье, которое одно может уравновесить несчастья жизни! Однажды вечером, когда жена Вали была на семинаре в Москве, а с детьми сидела свекровь, то есть тeща, он допоздна гулял с Нинелью по набережной, говоря о поэзии, а потом Пулькина предложила зайти к ней на чашку кофе.

Валя согласился. Кофе был с коньяком. Вале, не привыкшему к спиртным напиткам, стало тепло, хорошо, потянуло на откровенность — и он вдруг признался, что солгал, что у него есть жена, что в его жизни всe благополучно.

— Тогда ясно! — решительно заявила Нинель. — Ясно, почему в твоих стихах чувствуется некая придумка, этакая натужность! Без страдания — нет поэта! Бедный мальчик!

— Я чувствую, что-то не так, но как быть, как быть? — заплакал Валя, жалея сам себя.

— Любовь, — кратко порекомендовала Нинель. — Лучше всего — любовь. Желательно — несчастная. Парадоксальная. Полюбить, например, юную красавицу может и дурак, а поэту дано сквозь морщины возраста и пигментные следы жизненного опыта полюбить красоту души — любящей и мощной! — И обняла Валентина за хрупкие плечи своими большими руками.

Что я делаю! — в ужасе подумал Валентин.

Но тут же ему пришло в голову, что у него есть возможность разрушить порочный круг сплошного счастья и везения, ибо, кроме своей паталогической счастливости, его давно уже угнетала мысль, что она, эта счастливость, должна кончиться, так не лучше ль самому еe прикончить, чтоб не на кого было жаловаться?

А Нинель бормотала что-то на ухо, лапая Валю всe откровеннее, ему стало противно. Но ещe была бы противней измена по интересу, по любви, а тут, получалось, вроде из чувства необходимости — плюс жалость и уважение по отношению к Нинели Пулькиной. И он отдался ей.

И некоторое время чувствовал себя даже счастливым от того, что у него тоже есть, как у людей, некоторое несчастье в виде измены жене.

Таким образом получилось даже двойное счастье вместо ожидаемого несчастья, и когда Валя это осознал, ему стало плохо.

Он перестал посещать клуб поэзии, он не подходил к телефону, зная, что это звонит Нинель Пулькина.

И стал несчастен. И радовался бы! — разве не этого он добивался? Но он настолько не привык быть несчастным, что не выдержал. И рассказал всe жене. Жена молча выслушала, желваки скул еe играли. Выслушав, молча встала и ушла.

Явилась утром с похмелья, в ссадинах и прямиком сказала, что весь вечер пила в ресторане, подралась с какими-то жлобами, а потом сняла молоденького юношу, отвезла его на квартиру своей подруги и там…

— Не надо! — закричал Валя.

— Мы квиты! — сказала жена.

Прошло некоторое время.

Они простили друг друга, потому что всe-таки любили друг друга. Валя опять стал счастлив, потому что у него, как у людей, было за плечами некоторое несчастье.

Жена же хоть и простила, но отпечаток остался. Всe чаще она тяжело задумывалась. Начались, к тому же, сбои в продвижении по лестнице карьеры. Она вдруг поняла, что многое, ради чего она старалась, как бы обесценилось поступком Вали. Вернее, стало иметь другую цену, но где гарантия, что не обесценится совсем, что Валя не встретит завтра кого-то, кто увлечeт его не на вечер, не на минуту, а на всю жизнь? От этих мыслей она стала всe чаще выпивать, задерживаясь якобы на работе. Как у Вали был в своe время клуб любителей поэзии, у неe появилось тоже нечто вроде клуба — в стеклянной пивнушке около вокзала. Образовалась странная тeплая компания: бывшая лeтчица, бывшая партийная деятельница, грузчица с макаронной фабрики, просто бомж Василиса — и она, Женя, пока ещe преподаватель, но в душе — почти бывший.

Валя огорчался, когда жена еле приползала домой, падая тут же, у порога, часто при этом ругаясь грязными словами, потом еe тошнило, Валя подставлял тазик, ночью некоторое время не спал, следя за тем, чтобы жена спала на боку: он был напуган однажды рассказом о человеке, который спал пьяный на спине и его во сне стошнило, он захлебнулся и умер.

Он должен был чувствовать себя несчастным — и не чувствовал! То есть, конечно, ему было плохо, неприятно. Но, смотришь, жена два-три дня попьeт, а неделю всe-таки трезвая ходит. Счастье. Или вдруг цветы принесeт, вспомнив о годовщине свадьбы. Счастье. Да и кроме этого — мало ли!

Ведь у Вали, как у истинного Счастливца, имелась одна характерная и отличительная для этого типа особенность: всегда замечать в окружающем мире хорошее. Например, гуляет Валя с детьми в сквере зимой — и снежок пойдeт, припушит все деревья. Ну, зима, снег, обычное дело. А Валя встанет, как зачарованный, шепчет детям: «Зимняя сказка, вы посмотрите, посмотрите!». И чуть не плачет от восторга.

Красивый закат, осенние листья, хорошая музыка, хорошие стихи, улыбка ребeнка… Валя каждый день находил причину радоваться. Рождeнный радостным, он таким и остался наперекор всему.

Хотя душа-провидица уже ждала чего-то. И — дождалась. Однажды зимой Женя, напившись, заснула на троллейбусной остановке, а ночью грянул мороз. Она осталась жива, но — обморожение ног с последующей гангреной. Ампутация.

— Брось меня! — шептала Женя, едва очнувшись от наркоза. — На что я тебе такая?

— Дурашка, — ответил Валя плача. — Главное, ты жива!

…Прошло десять лет. Валя и Женя живут скудно. Женя пенсионер по инвалидности, хотя могла бы и преподавать, но — не хочет. Пенсию она потихоньку пропивает, а Валя работает на двух работах, да ещe берeт и на дом: дети выросли, их нужно на ноги поставить.

Да, он знает, что сам стал первопричиной теперешнего положения, но, страшно сказать, теперь он окончательно и бесповоротно счастлив.

То есть — она.

И в этом феномен всех Счастливцев в наше время в нашей стране, и это типичная для них судьба.

Как и Валя, всякий Счастливец чувствует себя с детства изгоем, понимая своe умение радоваться жизни как аномалию.

Как и Вале, в жизни Счастливцам обычно везeт.

Как и Валя, они своими руками рушат счастье обыденной жизни, чтобы, оказавшись в несчастье, на основании его построить опять-таки счастье, но заслуженное, оплаченное этим самым несчастьем.

Бывают и исключения. Мне рассказывали о человеке, который до пятидесяти лет ничем не болел, у которого всe в жизни ладилось — в соответствии с его гармоническими потребностями. Он пытался изгадить себе жизнь, но все попытки оказались бесплодными, отчасти потому, что трудно напакостить себе, не задев при этом никого, а он слишком любил людей. В довершение всех этих постоянных радостей и счастий, выпавших ему в жизни, он выиграл большущие деньги в лотерею. Причeм билет ему подарили, сам он никогда не покупал, боясь своей удачливости. Он получил эти деньги и в тот же день отправился в казино, о котором до этого знал лишь понаслышке. И поставил все деньги на какую-то там цифру рулетки — и выиграл. Выигрыш был равен его совокупным доходам за предыдущую жизнь.

И он сошeл с ума — и теперь смеeтся с утра до ночи, став наконец безмятежно счастливым, ибо только сумасшедшему в наше время и в нашем пространстве дано счастье не считать своe счастье чем-то ненормальным или неправильным.

Впрочем, его лечат — и есть надежда на выздоровление.

Т. ТИПИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР

(в типических обстоятельствах)

В школе меня учили, что одно из главнейших достижений классического реализма: изображение типических характеров в типических обстоятельствах при одновременной жизненной достоверности и индивидуальности персонажей. Образ Базарова. Образ Катерины. И т. д.

И всегда мне хотелось найти такой характер не на страницах книги, а — в жизни.

И нашeл — именно тогда, когда работал над этой энциклопедией. Осталось лишь получить его согласие, чтобы готовеньким, живeхоньким, без всяких придумок, поместить его в текст — со всеми типическими потрохами и окружающими типическими обстоятельствами.

Пришeл к нему, выпили мы с ним, я говорю: так и так, друг Петя, не хочешь ли в энциклопедию попасть?

— В качестве кого? — нахмурился подозрительный Петя.

— В качестве типа.

— Я — тип?!

— Постой, не задирайся. Я имею в виду не просторечный смысл, когда о ком-то говорят: «Ну и тип!». Я имею в виду, что ты типичен.

— В каком смысле?

— Чудак. В смысле типичности. Ты типичный представитель своего времени, своего поколения и так далее.

Петя надулся. Ему явно не хотелось признать, что он типичен. Он, чудак, не понял, что этим надо гордиться. Ему хотелось оригинальным быть. Индивидуальным. Но ведь это одно другому не мешает. Я попытался объяснить это Пете. Он подумал, выпил водки и спросил:

— А если я в морду тебе сейчас дам, это будет типично или как?

— Это будет индивидуально, но в рамках типичности. Такие типы, как ты, вполне могут иногда дать в морду.

— А ты?

— Что я?

— Ты мне ответишь или нет?

Я задумался. И решил:

— Вроде бы не должен, если взять меня как тип. Но в целях индивидуализации собственного образа могу в ответ и блызнуть.

— А блызни! — пригласил Петя.

— Ты первый должен. Мы так уговорились.

— А я первый не хочу. Это моя индивидуальность. В рамках типичности.

Петя явно издевался. Он всегда был такой. Говорит одно, а думает другое. Очень типично для него. И я ему об этом сказал.

— Так! — угрюмо произнeс Петя. — Значит, ты всe-таки впихиваешь меня в какой-то там тип?

— Не я впихиваю, ты сам в нeм живeшь! Ты — типичен, кто ж виноват!

— Хорошо. А вот я сейчас открываю окно, так?

— Так.

— И выбрасываю телевизор, так?

— Так.

— Это будет типично?

— Скорее индивидуально. Закрой окно и не тро…

Петя выбросил телевизор.

— Пойдeм дальше, — сказал он. — Вот шкаф с посудой. Стекло у него разбить — это будет типично?

— Типично! — решил я обмануть его.

— Тогда так и сделаем, как полагается! — кивнул Петя и разбил стекло кулаком.

— А теперь что будет типично? — спросил он.

— Теперь будет типично, если ты успокоишься и выпьешь водочки.

— Значит, не успокоюсь! — приговорил Петя и об колено сломал деревянную красивую ножку торшера. Но водочки после этого выпил. И спросил:

— Значит, я, по-твоему, типический характер в типических обстоятельствах?

— Нет, Петя. Я так… Я пошутил.

— Не понял! Ты, значит, считаешь, что я недостоин?

— Нет, ты достоин. Но слишком индивидуален. Слишком ярок.

— Яркость типу не помеха! — заявил Петя и пошeл на улицу.

Наверное, проявлять свою яркость, подумал я с испугом и побежал за ним.

Петя стоял посреди двора и бросал вызов всем, кто согласится его принять.

Принять не согласился никто.

— Как же докажу? — с отчаянием спросил Петя.

— Что именно?

— Что я резко индивидуальный типический характер?

— Да не надо доказывать! Зачем доказывать очевидное?

Но Петя не мог успокоиться. До полуночи он колобродил, задавал бессмысленные вопросы мне и прохожим, пытался вырвать из земли детскую песочницу, выл на Луну, хохотал и плакал.

Еле-еле он угомонился, позволил привести себя домой и уложить в постель.

— Завтра! — пообещал он мне засыпая.

— Конечно, — согласился я.

В эту ночь я раз пять засыпал и просыпался от кошмаров.

Мне сначала приснилось, что я Тургенев и что ко мне явился живой Базаров.

— Ты, писака! — сказал он мне. — Ты зачем меня заставил глупости о женщине говорить, вместо того чтобы просто полюбить еe обычным порядком? За что ты умертвил меня, гад? (Если б я осознавал себя во сне собой, я бы, конечно, не позволил ему так хамничать классику, но в том-то и дело, что я был полностью Тургенев — и даже бороду чувствовал на лице, хотя у самого у меня бороды никогда не было!) Тебе хотелось, — продолжал Базаров, — мне благородную смерть устроить в целях художественности! Тебе хорошо, падла, пeрышком поскрипывать в уюте, а меня жмуриком сделал!

И тут он исчез, а я очнулся в холодном поту, с невысказанным вопросом: почему это Базаров стал выражаться как последний урка?

Задремал — и вот я уже Достоевский, а надо мной бледный Раскольников с топором.

— На, — суeт он мне топор. — На-ка, иди-ка, стукни старушку! — И тут же старушка откуда-то явилась, и Раскольников согнул еe, подставляя мне еe седую голову с жeлтым пробором посредине. Вскрикнул я — и проснулся.

И опять забылся, и тут же передо мной, как в фильме ужасов, — женщина в чeрном, лицо белое и прекрасное, очи огромные, а из шеи кровавая струя брызжет прямо мне в глаза!

— Пойдeм, Лев Николаевич, — говорит мне она. — Пойдeм, я тебе поездок хороший присмотрела. Прыгнем. Это будет типично — и в типических обстоятельствах, и оригинально. Пойдeм!..

И я иду, как баран, держась за ледяную руку, и вот поезд налетает, как вихрь, и я, не понимая, что делаю, прыгаю и…

И, перейдя в другой сон, вижу голову, выкатывающуюся из-под колeс, и голова обиженно бормочет:

— Вольно вам, Михаил Афанасьевич, над людьми измываться! Положим, я вам неприятен, я, возможно, даже и подлец в некоторой степени, житейскими, однако, обстоятельствами обусловленной, но жить мне или умереть — пусть суд решает, а вы ишь какую смелость взяли на себя, головы людям без суда и следствия резать! Аннушка, видите ли, масло пролила! Отца родного для красного словца не пожалеете! Нехорошо-с!

Наутро я встал весь разбитый.

Я распахнул окно.

Знакомый двор был передо мной, знакомая дворняга Найда пробежала, виляя хвостом, знакомая наизусть соседка баба Люба прошла в галошах с тазом белья, знакомое небо было над головой.

Но впервые за долгое время я, думавший, что уже наизусть знаю всe и про типические характеры, и про типические обстоятельства, и про литературу, и про жизнь вообще, вдруг понял, что не понимаю ничего: ни в литературе и ни в жизни.

И радостно, и ново стало мне.

Тут без стука вошeл Петя — с лицом виноватым и печальным.

И я поглядел на него с улыбкой, будто впервые увидел его такого, какой он есть, а не такого, каким я его придумал, увидел промытыми начисто глазами.

— Здравствуй, Петя! — сказал я.

— Здравствуй, — ответил он голосом покаяния, приветствия, болезни, уныния, но и гордости, и несмиренности, и надежды, и человеколюбия, столько всего было в его голосе, что и на тысяче страниц не описать. Да и не надо.

У. УНИВЕРСАЛ

В юности меня чрезвычайно поразил один человек.

Он был агроном, приехал в командировку из дальнего села и навестил моего отца, будучи его давним знакомым.

Он приехал под вечер, отец ещe не вернулся с работы. Назвался Александром Валентиновичем Штырeвым и тут же поинтересовался, что я думаю о современных острых общественных вопросах. Я ничего не думал о них, я был тогда влюблeн.

Александр Валентинович осведомился, встречаю ли я уставших родителей ужином. Я сказал, что ужин мама приготовит, когда придeт.

Он мягко укорил меня, засучил рукава, зажeг плиту, открыл холодильник и стал действовать. Свои действия он объяснял, показывая, как лук резать, как картошку чистить, как соус для мяса готовить, тут же присоединяя меня к своему труду.

К приходу родителей готов был замечательный ужин.

Отец, зная Штырeва, не удивился.

Они стали говорить о своих взрослых делах. Не помню, что говорил Штырeв, помню только, что он был язвителен, остроумен и убедителен.

Я ушeл в свою комнату учить уроки, а потом готовить роль для школьного спектакля, роль серьeзную, многое в моей жизни определившую: роль Хлестакова.

«Ужасно как хочется есть! Так немножко прошeлся, думал, не пройдeт ли аппетит…» — долбил я, покачиваясь на стуле.

— «Нет, чeрт возьми, не проходит!» — подхватил вошедший Штырeв. И без запинки наизусть отчитал монолог Хлестакова, а потом и следующую сцену — за Хлестакова и за Осипа.

— Гениальная и актуальная пьеса! — воскликнул он. — У нас там театр народный, я организовал, мы эту пьесу с огромным успехом давали в прошлом сезоне. Я Городничего играл.

Он быстро обвeл глазами комнату, увидел шахматы.

— Сразимся?

Я кивнул, мысленно усмехнувшись. Недавно я занял в своей возрастной группе первое место на областных соревнованиях.

Расставили фигуры, начали игру.

Прошло пять минут, и я с удивлением рассматривал доску, понимая, что через три хода мне будет неминуемый мат.

— Сдаюсь, — сказал я.

— И напрасно! — Штырeв быстро застучал фигурами и показал, как мне можно было не только избежать мата, но и самому — чeрными! — поставить мат!

— Тебе не хватает парадоксальности мышления, — ласково сказал Штырeв. Пойдeм подышим.

Мы вышли на балкон.

— Плиты! — постучал по стене Штырeв. — Вредно для здоровья. Теплопроводность — …., сейсмоустойчивость — …, проводимость электромагнитных волн — …, - он называл цифры, много цифр.

— Да, — сказал я.

— А вон Венера с Сириусом перемигиваются издалека, — указал Штырeв на звeздное небо. — Альфа Центавра угадывается. Ковши как на ладошечке. Семь лет назад и я звeздочку открыл, в международном каталоге значится, называется Валентилина. То есть Валентина Лилина сокращeнно.

— Да, — сказал я.

— Стихи пишешь? — вдруг спросил Штырeв.

— Нет, — соврал я.

— А я пишу.

Много звeзд сияет в небе.

Звeздам в небе вроде тесно.

Но сумеешь стать звездою

И тебе найдeтся место!

прочeл он негромко, с вдохновением.

За полчаса стояния на балконе выяснилось, что Штырeв не только открыл звезду, не только пишет стихи и играет в народном театре, выяснилось, что он обладает познаниями практически в любой сфере человеческой деятельности, при необходимости он может заменить в родном совхозе и электрика, и механика по тракторам и комбайнам, и кузнеца, и плотника, и фельдшера, и самого директора — а необходимость эта возникает часто, потому что народ, увы, запоям подвержен. Выяснилось также, что он рисует масляными красками пейзажи и портреты, сносно играет на скрипке, удовлетворительно на фортепиано и почти профессионально на балалайке. В свободное же время он занимается городошным спортом, гирями, играет в футбол, бегает на лыжах — и чемпион межрайонных соревнований по «охоте на лис». Выяснилось также, что он глубоко изучил противоречия современной жизни, написал об этом книгу размером в полторы тысячи страниц, но не для опубликования, а — направил еe в самые верха в трeх экземплярах. Через месяц приезжали какие-то люди, долго беседовали со Штырeвым и уехали с лицами совершенно недоумeнными.

Он бы много ещe рассказал мне, наверное, но тут отец позвал его.

А рано утром он уехал.

Что с ним сейчас, точно не знаю. По слухам, жив, и в свои шестьдесят пять лет организовал фермерское хозяйство — вдвоeм с тридцатилетней женой. Три раза подвергался нападениям: соседей-поселян, райцентровских рэкетиров и налоговой инспекции. Все три нападения отразил, хоть и с потерями, и собирается растить на бывших богарных землях орошаемое сорго…

Он был первым, а потом не раз я встречал людей, которых мысленно называл Универсалами.

Откуда брались они?

Возможно, сами сложившиеся условия реального социализма способствовали этому. Было ведь так, что, сколько ни работай, больше зарплаты и почeтной грамоты не получишь. Уравниловка, однако, позволяла не загибаться на одной работе, она высвобождала людям время, энергию и желание проявить себя ещe в чeм-то. И они развивали свои таланты. Эта многогранность, многоликость стала основой необыкновенной артистичности человека позднего советского и постсоветского периода. Сегодня он академик — и решает теорему Ферма, завтра он герой — и прыгает на досуге с парашютом, послезавтра он мореплаватель — и пересекает на надувной лодке Азовское море для собственного интереса, а вернувшись домой, он плотник, и своими руками то лоджию оборудует шкафчиками, то веранду мастерит на скромной своей дачке… При этом человек-универсал неизбежно общался со множеством людей, перенимал их манеры, привычки, выражения — и мог считаться своим в самых разных компаниях. Отсюда и артистизм, который и выручил многих во время наступившего дикого первоначального капитализма (см. очерк «Делец-Самоуничтожитель»), когда понадобилось, научным языком говоря, выполнять ради хлеба насущного самые разные ролевые функции.

Универсал — тип широкий, включающий в себя другие типы, универсалами в той или иной мере были все мы и пока ещe остаeмся. Поэтому не вижу смысла долго распространяться о том, что всем известно. Замечу только, что в универсализме этом в самые глухие времена проявились парадоксальным образом какие-то, не побоюсь выразиться, возрожденческие тенденции. В каждом Леонардо да Винчи сидел!

Теперь будет, конечно, не то, поэтому и тон очерка моего, я чувствую, печален. Если мы решили (а нам сказали, что мы так решили) идти путeм так называемых высокоразвитых стран, то неизбежна тенденция к узкой специализации всех и каждого, и настоящего универсала можно будет только с большими стараниями отыскать или в среде какой-нибудь богемы, или где-нибудь на помойке, где бывший обнищавший инженер бродит, выискивая детали для оригинального летательного аппарата, который он строит вот уже седьмой год.

Впрочем, может, это бродит не Универсал, а Энтузиаст, о котором речь впереди.

Ф. ФИЛОСОФ

Настоящего русского философа — как тип характера — не следует путать с философом-профессионалом. Они, конечно, если употреблять терминологию Брэма, относятся к одному отряду и семейству, но это разные виды, которые можно назвать filosofus vulgaris (философ обыкновенный) и filosofus naturalis (философ натуральный, природный; есть и разновидности: felis — дикий, и domesticus — домашний).

Философ обыкновенный (Ф. О.) обитает в университетских зданиях, пишет статьи и книги, внешний вид чeтко не определeн. Питается свальными отбросами чужих знаний. Философ натуральный, Ф. Н., обитает на кухнях многочисленных знакомых, иногда дома, изредка на работе, книг не пишет презирая. Питается экологически чистым соком собственного ума и отборными продуктами мыследеятельности титанов ума. Ф. Н. обычно бородат. Борода его небольшая, густая, дерзкая. Она достаточно опрятна, но под нижней губой обязательно имеется клочок, торчащий дыбом для того, чтобы философу прикусывать его. Он знает, что вид у него при этом становится высокомерный, а иногда и просто отталкивающий, но данного эффекта философ и добивается. Он и бороду-то заводит, чтобы всякий, кто на него посмотрел, тут же почувствовал себя вдруг уязвлeнным и обиженным — и сейчас же начал бы на философа наскакивать с глупыми опроверженьями; ощущение антипатичного к себе отношения со стороны окружающих есть обязательное условие его существования, накаляющее льдяным хладом морозную жуть его космического ума.

Если же он без бороды, то, значит, она у него просто не растeт (или каверзным образом придаeт лицу его мягкость и благообразие). Тогда философ ищет иной способ глубокомысленно обезобразить лицо. Он или жуeт спичку, невероятно изгибая при этом губы, или отвратительно прихихикивает, или придаeт глазам особый прищур насмешливого идиотизма, который должен ясно показывать собеседнику, что это точное отражение выражения глаз собеседника. Правда, собеседник не всегда это понимает и иногда идиотизм философа принимает, по недомыслию своему, за чистую монету (что философа лишь забавляет).

Быт философ презирает, но часто, как ни странно, он женат. Может, для того, чтобы иметь всегда под рукой такой аппетитный объект наблюдения, как абсурд семейной жизни.

Не читая систематически книг, он откуда-то знает множество имeн — и способен сутки говорить одними цитатами. Раз в пять лет он сочиняет эссе на тему судьбы и смерти и тайно посылает в какой-нибудь журнал усмехаясь. Так же усмехаясь, он получает свою десятистраничную рукопись обратно; усмехаясь, читает ответ неведомого редактора о том, что прежде, чем браться за словесные мыслеизвержения, следует освежить школьные знания относительно орфографии и пунктуации.

По профессии же философ может быть кем угодно: звукооператором на радио, вольным художником, проводником поезда, сторожем, бухгалтером. Деньги он, само собой, считает мусором, но без денег сидеть не любит — и, как правило, очень недоволен насчeт дать взаймы. Бывает, всe же, даeт. Чем более чужда ему среда производственного обитания, тем полнее чувствует он своe одиночество. Для интеллектуального же общения он навещает тех людей, уровень образования которых достаточен для поверхностного хотя бы разговора.

Беда, когда каким-то случаем в одном обществе оказываются два настоящих русских философа. Короткими ударами косноязычных фраз они сперва прощупывают друг друга. Кстати, речь настоящего русского философа весьма часто несвязна, ибо вспышки мысли не могут быть красиво оформлены: это не магазинная витрина! Это знак, это иероглиф, за которым целый пласт невыразимой внутренней протоплазмы! Часто эта речь, к тому же, тиха — чтобы переспрашивали. И совсем уже хорошо иметь какой-то дефект дикции: шепелявость, картавость или то и другое разом.

Итак, сошедшиеся два философа прощупывают друг друга, вскользь упоминая десятки имeн, ни одного из которых окружающие вовек не слыхали, упоминая названия философских трудов и залезая в дебри древних учений (ибо настоящие философы, можно сказать, политеисты, они знают всe сразу — ничему одному полностью не веря, а веруя лишь в нечто своe собственное, чему просто не пришло ещe время дать имя). Эти вылазки дают им понять, что они — одного сорта, одной крови. После этого они начинают нарочито болтать бытовую чушь, показывая этим, что в присутствии другого просто невозможно говорить о чeм-либо серьeзном, они ещe более иронично, чем всегда, покусывают клочок бороды, глупо прихихикивают и напускной идиотизм в их глазах достигает полного правдоподобия.

При этом каждый настоящий философ, увы, всe-таки живeт в обществе и то и дело с недоумением обнаруживает, что он вынужден исполнять какие-то гражданские, семейные и личные обязанности. И выполняет он их, как правило, хорошо, даже очень хорошо — чтобы не переделывать, чтобы отвязаться раз и навсегда! Но в том и парадокс, что философу, учитывая его репутацию человека исполнительного и обязательного, тут же подсовывают новое дело. Он и его с презрением приканчивает, а ему — третье! И чем больше он эти самые дела ненавидит, тем больше у него этих самых дел, и жизнь философу начинает казаться не просто абсурдом, а абсурдом в квадрате, но именно эта мысль его и успокаивает.

Я знал двух таких настоящих русских философов. Я встретил их как раз в тот момент, когда они сошлись в одной компании, до этого друг о друге не зная, но, однако, слыша.

Николай Малаев и Михаил Калаев, так назовeм их, не трогая настоящих имeн.

Николай Малаев 17 сентября 1978 года пришeл к женщине Екатерине. Ему было под тридцать, но он был уже вполне философ. Он говорил, естественно, о смерти, потому что знаком был с Екатериной только неделю, зашeл лишь второй раз, поэтому сразу же следовало ей объяснить, кто он такой, чтобы она не питала глупых надежд на «нормальные» отношения.

— Смерть есть любовь, — объяснял Малаев. — А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии. Он притягателен не своей сладостью, а своей болью. Но я не верю в смерть и не верю в оргазм. Это обман. Есть — жизнь. Но и жизни нет — в тех представлениях, в каких мы еe представляем.

Екатерина выслушала и сказала:

— Тебя бы надо с Калаевым свести. Очень похоже рассуждаете.

— Тема одна, а толкований много. Этого не может быть, — снисходительно оскорбился Малаев.

А 16 марта 1981 года уже Михаил Калаев зашeл к Екатерине.

— Оптимизм есть несомненный идиотизм, — говорил он. — Но идиотизм есть состояние блаженства. Следовательно, тот, кто не хочет быть оптимистом, отвергает для себя блаженство. Следовательно, когда говорят, что оптимистом быть в наше время трудно, то ошибаются! Трудно быть пессимистом, поскольку жизнь постоянно подсовывает нам эрзацы радости в надежде вызвать идиотическую слюну вожделения. Например, твоя грудь. Я говорю не как мужчина, а как мыслитель. Твоя грудь. Оптимист принимает еe за должный подарок судьбы. Пессимист же видит в ней обман, мираж, — и ему хочется разрушить, чтобы… О чeм я?

— Тебя бы с Малаевым свести, — вздохнула Екатерина. — Вы так похожи. Он тоже страшно умный.

— Нет ничего унизительнее слова «тоже»! — обиделся Калаев.

4 апреля 1986 года Николай Малаев зашeл к женщине Софье.

— Смерть есть любовь, — объяснял он ей. — А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии…

И так далее.

— А ты не знаком с Калаевым? — спросила Софья.

— Что-то слышал, — неохотно ответил Малаев. — Как я понял: заурядный человек, но с претензиями.

К этой же Софье (такие совпадения в интеллектуальной среде не редкость) зашeл через некоторое время, а именно 30 декабря 1987 года Михаил Калаев.

— Оптимизм есть несомненный идиотизм, — говорил он. — Но идиотизм есть состояние блаженства…

И так далее.

— Вот бы вас с Малаевым познакомить! — сказала Софья, думая о чeм-то своeм. — Вы бы нашли общий язык.

— Я о нeм слышал. У нас разные языки! — отрезал Калаев.

Время шло.Малаев и Калаев мудрели. Взрослели. И даже уже, можно сказать, старели.

12 августа 1996 года Михаил Калаев зашeл к девушке Елизавете.

— Оптимизм есть несоменный идиотизм, — сказал он, жуя поседевший клок волос на нижней губе. — Но идиотизм есть состояние блаженства… Вот твоя грудь…

И так далее.

— Как вы интересно говорите! — уважительно восхищалась девушка Елизавета. — Недавно, в пятницу, 24 января 1995 года, у меня был Николай Малаев. Слышали? Вот бы вам познакомиться!

— Да, что-то слышал, — скривился Калаев.

— В ноябре у меня день рождения, — сказала Елизавета. — Приходите, он тоже будет.

— Может быть, — обронил Калаев.

Малаев тоже получил приглашение.

С августа до ноября Малаев и Калаев безвылазно сидели в библиотеке. Выходя покурить, Калаев часто встречал лысого человека профессорского облика. Через пару недель они стали здороваться, а через месяц разговорились. Выяснилось, что у них общие интересы.

— Не так страшен дилетантизм в философии, — сказал Калаев, — сколько квазиавангардная ортодоксия! Дилетантизм впрыскивает свежие идеи. Ортодоксы зацикливаются на чeм-то одном, но зато умеют завернуть это в якобы оригинальную упаковку. Есть люди, умеющие свои банальности преподносить, как бы вам это сказать…

— Совершенно с вами согласен! — кивал лысый профессор. — Есть такие люди, но они не стоят внимания!

Настал день дня рождения у девушки Елизаветы. Калаев шeл с цветами и шампанским, на устах его была усмешка по отношению к глупому ритуалу потому что вообще-то Калаев дней рождения не признавал.

Малаев уже сидел у Елизаветы, иронически открывая принесeнное шампанское.

Калаев вошeл.

Знакомый лысый профессор поднялся ему навстречу.

— Малаев, — сказал он.

— Калаев, — сказал Калаев.

И они оба расхохотались.

Они стали пить шампанское, а потом по-студенчески сгоняли за водкой. Они поражали Елизавету солeным простецким молодeжным юмором, они пели песни своей молодости, они обнимались и договорились завтра же семьями отправиться в лес по грибы.

Елизавета, забытая, всхлипывала в уголке.

Так Малаев и Калаев перестали быть философами.

Только настоящие русские философы умеют вдруг, в одночасье, становиться философами, но только они умеют в одночасье и забыть всякую философию.

Это, братцы, от одиночества всe…

Х. ХАРИЗМАТИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ

Харизматические личности, то есть люди, источающие из себя неизъяснимое обаяние, встречаются повсеместно, но у российских харизматических личностей (будем для экономии места называть их Х. Л.) — свои особенности.

Харизматический человек в России обязан быть:

а) в чeм-нибудь ярко талантлив;

б) внешне привлекателен или оригинально уродлив;

в) со странностями в поведении на грани шизофрении;

г) приверженцем необычной для России религии или идейного течения: дзен-буддизма, иллохийской секты, правого монархизма или фашиствующего коммунизма;

д) алкоголиком, наркоманом, бисексуалом, многожeнцем и т. п.;

е) известен многим, но понятен до конца лишь избранным;

ж) при этом — бедным, бескорыстным, надмирным.

Собственно, последний пункт и делает Х. Л. окончательно Х. Л., потому что, будучи при всех остальных пунктах ещe и богатым, человек всего лишь знаменит, популярен — и т. п., но харизматичным его назвать язык не повернется.

Однако, кроме указанных пунктов, имеется нечто, чего я назвать не могу, что для меня — загадка.

Например, возьмeм К. К.

Он с юности был умeн и параметры Х. Л. уяснил гораздо раньше меня. И решил сделать из себя Х. Л.

Пункт первый у него наличествовал: он был талантлив. Пункт второй тоже: он имел раскосые глаза, огромный нос, оттопыренные уши; увидишь — не забудешь и даже во сне приснится. Под пункт третий он себя старательно подгонял. Пригласят его в гости, а он посреди застолья вдруг хрясь стакан об стену. Или громко стихи начнeт читать, перебивая всех. Или выскочит на балкон и кричит: «Конь бледный мчится на нас!». Ради странности он ходил зимой в дворницком тулупе, поменял свою приличную квартиру на какой-то чердак, ради странности стал вегетарианцем, но ел иногда и чердачных мышей, запекая их в сметане. И добился своего. Странный человек! — в один голос заговорили вокруг.

Секту выбрал подходящую: христоискателей. Члены секты уверены, что Христос уже явился, но не объявляет себя, потому что слишком сейчас велики силы Антихриста. Они заняты поисками Бога Живого — и время от времени находят. Потом понимают, что ошиблись, оплeвывают найденного, а иногда и бьют — и ищут дальше.

Выполняя пункт д), он стал и алкоголиком и травку курил, жeн поменял пять штук, пытался стать и бисексуалом, но при первой же попытке его стошнило: не преодолел своей натуры.

Остался самый трудный пункт, касающийся известности. Талант его был выражен в умении сочинять песни. Но как сделать, чтобы они стали известны многим, а понятны лишь избранным? Он нашeл выход: на приятные, почти эстрадные мелодии стал сочинять тeмные тексты. Акулы шоу-бизнеса раскрутили его, народ стал слушать его, не вникая в слова, те же, кто вникал, гордились, что умеют увидеть недоступные другим смыслы: иногда по восемь смыслов сразу в одной и той же строчке.

Акулы на то и акулы, чтобы большими кусками глотать и с другими не делиться: от своей известности К. К. прибылей не получал, жил всe в той же чердачной комнатушке, питаясь сырой капустой и мышами.

И ждал: вот-вот проявится отовсюду любовь к нему как к харизматическому, с какой стороны ни возьми, человеку.

А она почему-то — не проявлялась.

Да, его знали. Его слушали. Но чтобы ах, как в народе говорят, — этого не было.

Рассердился К. К. Бросил пить, есть мышей, покончил со своими мучительными для себя странностями, стал обозревателем в одной из массовых газет, где получает приличные деньги и занимается в основном тем, что развенчивает дутые авторитеты, налегая особенно на так называемых харизматических людей во всех сферах искусства и жизни.

А вот другой пример: Г. Г. Взят потому, что тоже песни сочинял. Сочинял себе и пел, пел и сочинял, на магнитофон записывал, группу собрал, и не прошло пяти лет, как всем стало ясно, что он — Х. Л. Поклонников уйма, уважение беспредельное, а если б помер, не дай Бог, десятки тысяч обездоленных шли бы за гробом.

Само собой, все признаки Х. Л. у него были в наличии: и внешность привлекательная, и странности есть, и выпивоха, и бабник, и многожeнец, и дзен-буддизмом занимается, и известен всем, но понятен избранным, и всегда в долгах.

Но время идeт. Г. Г., человек искренний, устал от того, что он Х. Л. Всегда на виду, в окружении восхищeнных взглядов и речей — кого угодно утомит (если человек нормален). И тут сам ход вещей ему на выручку пришeл. Г. Г. с возрастом как-то поблек, запаршивел, внешность его утратила привлекательность. Одновременно стал угасать и талант, он повторялся, перепевал уже спетое, он явно иссякал. С возрастом ушли странности, но пришли болезни, он вынужден был бросить пить и многожeнствовать, завeл последнюю и окончательную жену, родившую ему ребeнка, и стал доволен, как обычный бухгалтер. Он даже уже и широкую известность потерял, а для избранных стал подозрительно понятен.

И ждeт Г. Г.: ну, наконец, отстанут от меня, не будут звонить беспрерывно, не будут знакомства искать все, кому не лень, не будут в подъезде поклонники спать, карауля — т. п.

Ничего подобного. По-прежнему его считали Х. Л., и даже в газете «Прикол-экспресс» в рейтинге Х. Л., составленном по результатам массового опроса, он оказался на первой строчке! По-прежнему в подъезде поклонники спят, приехавшие из Перми, из Владивостока, из Магадана и Саратова.

Совестно Г. Г. - и от отчаяния он стал халтурные концерты давать направо и налево, явно деньги заколачивать. А тут ему — до кучи — вдруг артистическую премию присудили, признав тем самым его заслуги официально (что нож острый для харизмоманов), к тому же у премии сложилась репутация выходного пособия: охотней всего еe присуждали людям заслуженным, но конченым в творческом плане.

Тут бы, кажется, и конец Г. Г. как Х. Л.

Но нет!

На концертах лом, в подъезде спят, звонки и письма — как всегда.

Отчего, почему?

Наверное, решил Г. Г. (и я с ним согласен), любят теперь не меня настоящего, а меня прошлого, и я теперь всего лишь должен играть роль самого себя, то есть играть Х. Л., уже не являясь Х. Л.

И он исчез. Скрылся. Никто не знает, где он и что делает.

Но дело сделано, он — был. Ибо Х. Л. существуют и после своего физического ухода, за что им и исполать.

Резонен вопрос к автору: почему он поместил данный тип в свою энциклопедию оригинальных и уходящих типов? Оригинален — да. Но почему уходящий?

А потому, что, размышляя над загадкой Х. Л., я пришeл к выводу, что все признаки, которые я сам и классифицировал в начале очерка, — абсолютно необязательны. Прояснился зато самый главный, долго остававшийся загадкой.

Х. Л. потому Х. Л., что — нужна душе народа. Или части его. Всем нам вместе (или части нас) и каждому в отдельности необходимо знать: пусть я, к примеру, мелок и мелочен, мерзок и мeрзок, падок и гадок, но — ЕСТЬ ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК! Есть где-то человек, который — не как мы! Сквозняк в тупиковом тоннеле. Луч света в тeмном царстве. И т. п.

Но в последнее время я стал замечать, что некоторые стали замечать, что все вокруг стали замечать, что без ориентировки на Х. Л. как-то легче живeтся и свободней дышится. Нет дурацкой внутренней оглядки на какой-то там авторитет, который, кстати, никакой вовсе и не авторитет, а такой же, как мы, человек. Ну дал Бог талантишко, ох ты, ах ты! Я и сам, между прочим, вчера без прикупа на мизере четыре взял. Сумейте-ка! А приятель мой без закуски выпивает за шесть минут полтора литра водки. А другой на одной ноге восемь часов стоял, при этом не прекращал повторять фразу «Сшит колпак не по-колпаковски…».

Нет Х. Л. - без нужды в Х. Л.

Поэтому их — не стало.

Стали: кумиры, любимцы, потрафляльщики, ублаготворители…

Но — не Х. Л. Потому что Х. Л. это…

См. выше.

Ц. ЦЕЛЬНАЯ НАТУРА

(принципиал)

Михаил Жванецкий, которого я считаю лучшим из устных писателей-юмористов, тонко заметил, что существуют «люди с убеждениями», которые сперва придумают себе убеждения, а потом вынуждены им следовать.

Но устный писатель на то и устный, чтобы стремиться к афористической краткости. Начнeшь развозить — народ в зале тут же остынет и примется зевать. У публики в таких случаях рот всегда должен быть готов к хохоту, а руки — к аплодисментам…

«Человек с убеждениями» лишь частный случай ярчайшего типа, называемого Цельная Натура или, проще, Принципиал.

И не только придумавшие себе убеждения есть среди Принципиалов, всe много сложней и глубже, чем кажется.

В веке девятнадцатом понятие Цельной Натуры было сугубо положительным: имелся в виду человек с твeрдыми нравственными устоями, крепкими и незыблемыми взглядами на мир, бескомпромиссный в любви и дружбе.

На рубеже веков, в пору декадентства, в пору культа полутонов, душевной раздвоенности и умственной многозначности Цельная Натура подверглась осмеянию и затаилась, смущeнно краснея.

После 17-го года под цельностью натуры государственно понималась лишь революционность. Контрреволюционность, будь она твердокаменно цельной, таковой не считалась. Полутона же не только не приветствовались, но расценивались часто как измена пролетарскому делу. Воцарилось официальное властвование Цельной Натуры, на самом же деле, конечно, это был суррогат, на самом деле настоящих Цельных Натур, то есть людей, убеждeнных по убеждению, а не в силу обстоятельств или самообмана, было крайне мало (зато с наступлением перемен их гражданский подвиг был восславлен — и тут же забыт).

Не успело общество глазом моргнуть, а Цельная Натура стала опять всеобщим посмешищем. (Что литература, в том числе и устная, послушно отметила, будучи выражением народного настроения и народной мысли.)

Ну не глупо ли, в самом деле, быть Цельной (то есть — Узкой в понимании многих) Натурой в ту пору, когда к нам пришли наконец сокровища мысли, ранее недоступные — в виде Фрейда, Ницше, Шопенгауэра и т. п., из которых (из сокровищ) ясно видно, что полноценный человек цельным быть никак не может, ибо у него в душе и Эрос, и Танатос, и Эдипов комплекс, и ещe чeрт знает что понапихано, откуда цельность, — да и зачем?

Смешно! — настолько смешно, что над этим даже по телевизору по пять раз на дню юмористически смеются.

Но вот вам судьба.

Сергей Сергеевич Восковатов, несмотря на довольно мягкую свою фамилию, всегда был твeрдым человеком. Цельной Натурой. Принципиалом.

Он был, сволочь такой, коммунистом. Да таким, что в партию не захотел вступить, считая еe недостаточно коммунистической, несмотря на наличие этого слова в еe названии. Как он уцелел при таких воззрениях, Бог весть! Впрочем, бывали исключения. Держа таких людей на заметке, государственно-партийный аппарат их — не трогал! Может, для того, чтобы иметь возможность сказать: вот, человек несeт полную ахинею, а мы — терпим! Его бы давно пора в жeлтый дом, на Колыму, расстрелять его, подлеца, а мы — лояльны! Кто говорит, что нету свободы слова? Вот она!

Правда, слово Восковатова было слышно лишь одному человеку — напарнику, с которым рядом сидел Сергей Сергеевич в часовой мастерской, с утра до вечера починяя часы, — такова была его профессия. И вот, починяя часы, он только и говорил что об ущербе идее коммунизма со стороны коммунистов же.

Долго ли, коротко — исчезли официальные коммунисты. Кто билет порвал, кто в дальний ящик засунул. Восковатов же коммунистом остался.

Долго ли, коротко — опять появились коммунисты. Не правящие, но официальные. Но и они не пришлись Восковатову по нутру.

Однажды их представители, до которых дошeл слух о несгибаемом Принципиале коммунисте Восковатове, пришли к нему и с места в карьер предложили занять пост руководителя региональной организации.

— А идите вы! — ответил Восковатов, оглядев их озабоченные суетные лица без отсвета мечты.

Представители обиделись и ушли…

…Вы, дорогие читатели, я полагаю, ждeте истории. О том, например, как Восковатов, несмотря на то, что ортодоксальный коммунист (то есть гад естественный), взял да и вынес из пожарища троих детей, обгорев при этом до смерти сам.

Но — нет истории. Как жил Восковатов, так и живeт. Как был коммунистом, так и остаeтся, говоря: «Пока возможен я — возможен коммунизм!». И троих детей выносить из огня нет ему нужды, он своих четверых на ноги поднял, вырастил прекрасными, как ни странно, людьми. И работник замечательный, и семьянин примерный, и в транспорте старушкам место уступает, при этом без всякой показухи и лицемерия, а по велению души.

Я, обуреваемый настроениями времени, вознамерился однажды посмеяться над ним, над его твердолобыми убеждениями и принципами.

— Сергей Сергеич! — говорю ехидно.

— Слушаю вас, — поднимает он усталые от напряжения глаза.

И какой-то весь не смешной, какой-то не идиотичный совершенно, будто даже и не коммунист, а нормальный человек.

— Да я так, — говорю. — Часики-то готовы?

— Ещe вчера, — говорит Сергей Сергеевич.

…Что-то не складывается у меня в голове насчeт этих пресловутых Цельных Натур и Принципиалов. Когда покажут, когда изобразят, понимаю: смешно, глупо, дико. А когда в жизни встречаю (именно в жизни, а не в Москве), охота смеяться пропадает.

— Вот вернутся они, вот вздeрнут тебя на фонарном столбе в соответствии со своими принципами, — посмеeшься тогда! — говорит мне приятель, человек яростно политизированный. Тоже, кстати, Цельная Натура. Антикоммунист.

— Да, да, — говорю я, завидуя тем, для кого в жизни всe понятно и просто.

Юмористам — особенно.

Ч. ЧУТЬ-ЧУТЬ О ПРОЧИХ

(чепешник, чиновник, читатель, чмо, честный человек)

Чем ближе к концу подходит энциклопедия, тем жальче становится тех, кто в неe не попал. Ведь такие типы ещe есть, такие оригиналы, такие характеры!

Но необъятного не объемлешь. Придeтся потомкам (ради которых преимущественно и затеян этот труд) искать сведения в других словарях, у других авторов.

И всe-таки хочется хотя бы один раз нарушить правило — и пусть кратко, но представить несколько типов, использовав при этом не самую ходовую букву алфавита — Ч. Это даст представление о том, сколько бы их можно было дать на буквы, например, К, Р или С, не говоря уже о П, которая у В. И. Даля занимает целый том.

Итак.

1. ЧЕПЕШНИК. От аббревиатуры «ЧП», то есть Чрезвычайное Происшествие. Тип, живущий полной жизнью только во время пожара, аврала, наводнения и других экстремальных ситуаций. Нормально существовать он не хочет, ему скучно и противно, у него в жилах даже и кровь не течeт. Мне говорили о человеке: при нeм полуслепая старушка шагнула в открытую шахту лифта, в которой самого лифта не было. Этот человек сбежал с восьмого этажа менее, чем за три секунды, и принял бабушку на грудь, едва не поувечившись. Бабушка осталась жива, об этом писали в газетах. Но забыли написать, что человек этот — лифтeр. И именно он чинит лифт уже третий месяц. Скучно ему. Неинтересно. Когда знакомый жилец этого подъезда пожаловался мне, я сказал: предложи ему починить на спор за три часа. «Неудобно, — сказал он. — Там работы явно на три дня». — «А ты попробуй!» Он попробовал. Лифтeр починил лифт за 1 час 32 минуты 45 секунд. Вот вам и тип.

2. ЧИНОВНИК. Чиновник, уважаемые потомки, в наше время был совсем не тот, что в вашем, скажем, 2050-м году. Сходство есть: оба они в серых костюмчиках и в галстучках — и работают сидя. Но ваш чиновник не чета нашему, он уже не оригинал, он уже похож на немецкого, индийского и китайского: пришeл к десяти часам на работу, ознакомился с распорядком дел, выполнил сперва те поручения, которые ему начальство дало, а потом составил поручения подчинeнным. С часу до десяти минут второго пообедал тюбиком горячего, экологически безопасного бульона, а ровно в четыре отправился домой. Вот и всe.

Российский чиновник нашего времени оригинален и не похож ни на какого другого чиновника ни в какой другой стране мира. Главное: он любит чай. Но не просто чай, а чтобы сидеть в кабинете, а чай ему чтобы приносила из приeмной секретарша на блюдечке с кружочком лимона. Откуда у него это, какая Арина Родионовна спела ему сказку о сладком чиновничьем чае с лимончиком, неведомо, ему кажется, что он с этой мечтой родился. Родился, рос, учился, карьеру делал. И если сослуживцы начальственного кабинета боялись как огня, Чиновник-оригинал там отирался постоянно. Только для одного: чтобы дождаться момента, когда начальник нажмeт на кнопку селектора и скажет: «Любочка, чайку, пожалуйста!». Ах, как сжимается сердце у Чиновника при этих словах! Он работает всe активнее и активнее, он становится правой рукой начальника, и вот они уже доверительные беседы ведут. И вот уже начальник говорит в селектор: «Любочка, две чашечки чая, пожалуйста. С лимончиком, как всегда!». Чиновник блаженствует, но это пока полублаженство. Настаeт день, когда он попадает-таки в кабинет начальника хозяином, а того двигают выше (или ниже, что тоже нередко). В любом случае Чиновник зазовeт бывшего благодетеля и, изнывая от восторга, говорит небрежно: «Любочка, две чашечки, как всегда». И если бывший начальник повышен, чай ему подаeтся с полнейшим уважением. Если ж понижен, то Чиновник не может удержаться от доброй шутки: всыплет тайком соли в стакан бывшего благодетеля. Ему смешно смотреть, как бывший морщится, но пьeт. «Не слишком сладко?» — «Нет, я как раз такой люблю», — вздыхает бывший.

В чайных церемониях Чиновник проводит весь день. Он спешит на работу ради прелести первой утренней чашки. Потом начинает вызывать подчинeнных, при одних хлебая громко и пренебрежительно, при других — дразняще, со вкусом, а третьим может даже и предложить — из надтреснутой чашки и без лимона. Потом чай обеденный, чай перед уходом, чай представительский, чай с милой посетительницей, да мало ли!..

Когда пришла пора реформ, чиновник больше всего испугался не нововведений по части каких-то там дел, а того, не запретят ли чаепития.

Не запретили. И он тут же успокоился. Недавно я был у него. Сам он пил из расписной антикварной чашки Поповского фарфора, мне же предложил из железнодорожного гранeного стакана с жестяным подстаканником, но тоже, правда, антикварным, на нeм методом давления выпукло была изображена Спасская башня и вилась надпись: «1917–1937».

3. ЧИТАТЕЛЬ. Читатель, дорогие потомки, это не тот, кто читает какие-то тексты, вызываемые им по электронно-компьютерным сетям, хотя и он для вас экзотичен, вы привыкли, я полагаю, всю информацию получать непосредственно в мозг с помощью имплантируемых каждому с детства специальных приeмо-передаточных устройств.

Читатель нашего времени — чудак из чудаков. Надо видеть, как он покупает книгу: вертит в руках, рассмотрит обложку, пощупает бумагу, оценит шрифт, поинтересуется, кто издатель, какой тираж, есть ли комментарии и кто их автор. И вот купил и несeт домой. Домашние видят его с новой книгой и начинают относиться как к больному. Кормят его, освобождают ему уютное кресло под торшером, ставят рядом кофейник и пепельницу. И Читатель начинает читать. Домашние затыкают уши ватой, потому что Читатель в процессе чтения то рычит (от удовольствия или досады), то смеeтся, то плюeтся, то бормочет что-то, то вдруг начинает кому-то звонить среди ночи и восклицать, то бросит книгу и ходит по комнате, ероша волосы, и так до утра, до полудня, до вечера, до следующего утра — пока не дочитает книгу до конца. После этого он падает на постель со счастливой улыбкой на устах.

Домашние вздыхают облегчeнно: приступ миновал.

И это — Читатель-одиночка, а раньше данный тип был массовым, постоянно объединяющимся для всяких конференций, интеллектуальных застолий и т. п., дни и ночи проводящий в спорах, доходящих до взаимных оскорблений. До сих пор, например, не здороваются друг с другом мои приятели В. Б. и А. Г. Двадцать лет назад они не сошлись во мнении по поводу книги «Невербальная терминология в аспекте дефиниций единиц математического текста», сгоряча обозвали друг друга — и вот, оба хорошие люди, не желают иметь друг с другом ничего общего.

Больные люди, иначе не скажешь!

4. ЧМО. У чуднуго этого слова есть расшифровка: Чудит, Мудрит, Обманывает. Это был весьма распространeнный тип, вносивший в нашу жизнь неповторимую живинку. Народ, говоря о таких людях: «Ну и чмо же!», относился к ним с добродушной любовью. Вечно они шныряли средь людей, похохотывая, смеша фокусами словесными и прочими, вечно они искали какую-то лазейку, проныру, что-то химичили, придумывали, именно мудрили и чудили — для того, чтобы поиметь в жизни какую-то призрачную выгоду. Обманы их были так смехотворны, так всем очевидны, что не успеет Чмо даже начать обманывать, а его уже хватают за руку или, образно выражаясь, за язык и хохочут, потешаясь над неумелым жульничеством, но Чмо и сам смеeтся, восклицая: «Ах ты, чeрт, сорвалось!». Иногда казалось, что они даже и не знали бы, что делать с продуктом удачного обмана, для них главное было: Чудить и Мудрить. Но зачем? — удивитесь вы, потомки, зачем? Если уж обманывать, то надо это делать серьeзно, а если уж чудить и мудрить, то не надо пытаться обманывать!

Вам не понять, милые мои, поэзии вечной незавершeнности, поэзии несбыточного, поэзии того состояния, когда человек сам не верит в успех задуманного обманного дела — а оно вдруг по какой-то случайности выгорает! Правда, Чмо, отмечая удачу, тут же опять так начудит и так намудрит, что уничтожает всю полученную выгоду.

Чмо оно и есть Чмо. Было.

5. ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Тут следовало бы дать мощный и гармонический аккорд во славу одного из самых уникальных типов нашего времени, сохранившегося каким-то чудом в среде, совершенно для этого неприспособленной. Я изумлялся этому и почти не верил — до тех пор, пока не вычитал где-то, что даже внутри железа обитают микробы, т. е. — живые существа. И они, будто бы, даже при плавлении этого самого железа не гибнут! Значит — беспредельна мощь и фантазия природы.

Поэтому, если вам, далeкие потомки, этот тип известен, то нечего и рассусоливать, а если он окончательно исчез, то вы всe равно не поймeте, что это такое…

Ш. ШУШЕРА

(всякая)

— Ты у Петровых был?

— Был.

— А Сидоровы там были?

— Нет.

— А Ивановы?

— Нет.

— А кто ж был-то?

— Да всякая шушера.

— А-а-а…

Такой разговор я услышал однажды — и задумался.

В самом деле, что это за шушера такая? — безымянная, но не требующая пояснений.

И в процессе размышлений облик шушеры стал проясняться.

Шушера — единственный коллективный тип. Все остальные имеют своих представителей, которых можно вычленить, о которых можно рассказать. У шушеры представителей нет. Никто по отдельности не может быть назван шушерой, это — количественное понятие.

При этом смотрите какая странность бывает: соберутся, например, трое, но никто не говорит: шушера. А подошeл четвeртый — и тут же всякий опытный в жизни человек безошибочно скажет: шушера собралась! Значит, этот самый четвeртый и есть тот, кто делает троих шушерой, на нeм, значит, вся ответственность? Но вглядишься в него — нет никаких особенных примет и признаков, он абсолютно не отличим от прочих!

Тут какой-то процесс, похожий на химический: когда одна крупинка, добавленная в жидкость, вдруг делает всю еe кристаллической.

Впрочем, сравнение неудачное. Шушера — это нечто мягкое, пыльное, серое. Шелестящее. Шуршащее. Шу-шу-шу.

Непонятно, почему к слову «шушера» почти всегда добавляют: «всякая». По моим наблюдениям она как раз не всякая, она — единообразная.

Шушера водится абсолютно везде, безмолвно возникая (хотя это безмолвие с виду может быть шумным) и безмолвно исчезая, как только пахнет жареным.

Кстати о жареном. Когда люди людей жгли на кострах, шушера обязательно присутствовала. Она стояла и глазела, переживая непостижимое, сугубо шушерское чувство удовлетворения, которое можно выразить словами: «Не нас жгут!». Одного этого шушере достаточно для счастья. В защиту еe можно сказать, что хвороста в костeр она, как правило, не подбрасывала. Зачем светиться? Она расступалась перед теми, кто нeс хворост, но сама руки не марала.

Но это было давно.

Во второй половине 20-го века, в России, шушера была в периоде наибольшего благоденствия. До этого и ей доставалось лихо: слишком частой была гребeнка, которой прочeсывали народ. А годов примерно с шестидесятых она обрела покой и уверенность в завтрашнем дне, который, впрочем, шушеру не интересует. Шушере интересно шушерствовать сегодня, сейчас, здесь.

Нет, я не тех имею в виду, кто был во всeм послушлив, тих и незаметен. Незаметность, если вдуматься, тоже рано или поздно бросается в глаза. Шушера, в сущности, — невидима. Как это получается, я не знаю. Вижу: толпа. Несколько знакомых лиц, а остальное, естественно, шушера. Бегу быстрей, чтобы вглядеться хоть в одно лицо, запомнить, чтобы узнавать потом. Прибегаю — нет шушеры. Старик с бородой, женщина с сумкой, подросток с прыщами. И никого из них шушерой назвать не позволяет совесть и чувство справедливости. Отойдeшь, обернeшься: что за оказия, — шушера стоит! — и много! Опять приблизишься — опять еe нет!

Я отчаялся разрешить эту загадку.

Предлагаю другим поломать над ней голову.

А поломать надо, потому что именно от неe, от шушеры, как начинаю я понимать, зависит в общем и целом, что с нами будет.

Да, конечно, принимает решения кто-то там, у кого и фамилия есть, и должность. Но от кого он принимает-то, вот вопрос? Я искал, искал (мысленно) — и не нашeл. И подумал: значит, от шушеры, больше не от кого.

Вот смотрю в телевизор.

Крупным планом показывают народных чаятелей. И лицо каждого, в общем-то, заслуживает уважения. Пусть тот явно дурковат, а этот явно злобен, а этот явно озабочен чем-то личным, но вот, смотришь, лицо приятно-задумчивое, а вот вообще умное и человеколюбивое.

Тут камера взяла общий план — и всe во мне холодеет, я узнаю еe: шушера! Шушера шевелится, шуршит бумагами, шушукается, шепчет — и, кажется, ничего не делает! Огонь не разводит, дровишек не подбрасывает, — но горим ведь, братцы, горим синим пламенем!

…И помещаю я этот непреходящий тип в энциклопедию типов уходящих с одной лишь целью: может, кто-то из коллективного, говоря математически, многочлена шушеры захочет вычлениться и рассказать о шушере всю тайную правду, пусть даже анонимно, объяснить наконец, в чeм еe сила?!

Пока же всe хожу бесплодно по шушерским сборищам. Вглядываюсь, вдумываюсь.

Недавно стою с краешку. Слушаю.

Вдруг сзади — скрипучий презрительный голос.

Повернулся.

Человек полусредних лет, вроде меня, и даже наружностью похожий, высокомерно цедит:

— Шушера всякая! — глядя прямо мне в глаза…

Щ. ЩИПАЧ

(не воровск.)

Этот очерк будет, как и предыдущий, кратким, потому что у автора личная неприязнь к шипящим звукам, объясняемая особенностями его дикции, а также к тем типам, которые попались на буквы Ш и Щ.

Щипач, к тому же, в сущности, — из шушеры. Он невидим и неуловим.

Всем, я думаю, известно, что слово это — из воровского жаргона, обозначает оно ловкого карманника, сумочника и т. п.

Не любя этого жаргона, я вынужден им пользоваться (иначе современники меня просто не поймут). И даже, как видите, назвал жаргонным словом тип, который гораздо шире, чем название воровской профессии.

Хотя начнeм всe-таки с криминальной иллюстрации. Один мой знакомый, богатей, мелкий промышленник и крупный финансист, не раз попадал в неприятности. И прогорал на крупные суммы, и в карты деньги проигрывал, и даже его квартиру один раз ограбили какие-то дикие гастролeры, не признающие авторитетов. Но все эти убытки он принимал стоически и даже смеялся, рассказывая о них.

И вот встречаю его — и не узнаю. Губы дрожат, как у обиженного мальчика, в глазах аж слeзы! Рассказывает: поехал в воскресный день на рынок за продуктами для семьи. И стянули у него в рыночной толчее деньги. Главное, он бумажник в руках держал! А сунулся внутрь — там пустота, рука насквозь проходит, потому что какой-то искусный щипач прорезал бумажничек и тихо-смирно всe оттуда вынул.

— Не то обидно, что денег жаль! Деньги-то маленькие, ну, миллиона два, может! (Дело было в 97-м году.) Обидно — как с трупа снял, понимаешь? Противно, понимаешь? То есть — ну, я не знаю… — путался мой знакомый, не умея выразить словами, что же именно его так оскорбило и обидело.

Но я понял его. Есть, действительно, что-то гадкое, омерзительное в таинстве щипаческого ремесла — не для щипача, конечно, а для «клиента». Приятно ли чувствовать, что с тобой обошлись как с бесчувственным бревном и, в самом деле, чуть ли не трупом, жертвой, даже не почуявшей, что ты жертва?

Щипач с большой буквы, Щипач настоящий — он не какой-нибудь карманник, хоть и действовал всегда по тем же принципам и с той же ловкостью. Его не денежная мелочь интересовала, а кое-что посущественней.

Вот, помню: детство. Происшествие: на зелeной стене мальчиковой уборной кто-то слово написал. Маленькое слово, но большими буквами. И нас таскают по очереди в комнату, где сидят дяди и тeти. Пришла моя очередь.

— Ты, конечно, этого слова не писал? — спросили ласково.

— Нет…

— А может, всe-таки писал? Мы ведь экспертизу проведeм!

Мне становится страшно. Нет, писал не я, но — экспертиза! Необычное слово, из детектива какого-то! Мало ли что она там покажет!

Горло перехватывает, я молча отрицательно трясу головой.

— Но ведь ты знаешь, кто писал? — спрашивают утвердительно.

И мне опять страшно, потому что я действительно знаю, кто. И не только я, человек десять вместе со мной наблюдали, как долговязый Витька Шпиндель (это — кличка) старательно выводил слово огрызком кирпича.

Я опять трясу головой.

— Пойми, — говорят мне. — Это не просто хулиганство, это, можно сказать, политический акт. Ведь комиссия приезжала вчера и увидела!

Я трясу головой, на этот раз утвердительно. Да, акт, согласен. Да, ходили какие-то в костюмах. Я ещe удивился: в такую жару!

Но дяди и тeти моe киванье по-своему поняли.

— Значит, ты всe-таки знаешь?

— Нет!!!

— Пойми, нам ведь уже сказали, кто это. Мы просто хотим проверить, ты честный пионер или нет.

Я был честный пионер.

— Это ведь Витя Шпиндюгин? Да?

Я плачу.

— Конечно, это он! Все говорят! — слышу я как сквозь вату чей-то голос.

И меня отпускают. И долго, очень долго потом я чувствую себя обворованным: будто кто-то, лишив меня воли и сознания, залез ко мне в душу и отщипнул кусок, — и вот болит недетской болью.

Но — кто? Вожатая наша Люся — хороший человек. И Илья Сергеевич хороший человек. И Марина Витальевна, хоть и любит поворчать, тоже ничего себе. Кто? Кто тот щипач был, — думаю я теперь, — кто с таким искусством всe это сделал?…

Или вот я в юности. Меня принимают в комсомол. Опять — комната, тeти и дяди. Молодые — и взгляды их стройны и упруги, как борзые собаки.

— С одной стороны, ты показал себя разбирающимся в Уставе, — говорят мне. — С другой стороны, выбор тобой на школьном литературном вечере полгода назад сомнительного стихотворения писателя-эмигранта, хоть и покойного, Бунина говорит о том, что у тебя есть серьeзные недоработки в вопросе работы над собственным морально-идейным обликом. Ты согласен?

Я киваю.

— Он, я думаю, наверстает! — Другой голос. — С его способностями! Мы можем оказать ему доверие, и он оправдает его. Ведь оправдаешь?

Я киваю. Мне плохо. Все уже в комсомоле, все уже прошли этот страшный кабинет, а я из-за болезни припозднился. Неужели не примут? Неужели я хуже всех?

Что-то ещe говорят. Я не вникаю в смысл. Я вижу только, что мне протягивают руку и красную книжицу. Я подхожу ватными ногами. Кругом улыбки. Я счастлив.

Я выхожу. Весенний тeплый ветер высушивает мокрое моe лицо. И вдруг я понимаю, что опять кто-то залез ко мне в душу, опять отщипнул кусок, я чувствую опять себя обворованным, униженным и оплeванным, со мною поступили, как с куклой, как с куском дерева, как с трупом!

И много, много было таких случаев. Только уворачивайся — невидимые руки невидимых щипачей шустрили со всех сторон.

Потом я повзрослел и, имея уже изрядно общипанную душу, начал различать сквозь обычные лица физиономии тех щипачей. И совсем уже разгадал — но тут кончилось их время.

И стал я радостно лечить душу, подпитываясь воздухом свободы.

Но вдруг выяснилось, что не только свободой душа жива. Есть и другие глупые вещи, навроде хрестоматийных веры там, надежды там и, извините за выражение, любви.

А раз есть это, то есть и Щипачи. То щипач из-за хамящего плеча новейшего чиновника высунется — и хвать! — а ты и не почуешь, а чиновник вроде и не при чeм, он ведь на предмет государственной пользы хамит, а не просто так. То из родимого телевизора — родимая же рука. Главное, ты думаешь, что тебе всего-навсего лапшу на уши вешают: дело привычное, сидишь, обираешь. А опомнился: опять от души отщипнули! Или — девушке милой простодушно и бескорыстно улыбнeшься, а пропитый мужской голос сбоку тебе в ухо: «Сто за час, товар свежий!». Двинешь его локтем с досадой, отойдeшь — и чувствуешь, что легче стал. Не в хорошем смысле слова. Опять, значит… Обернeшься: щипача след простыл.

Да что говорить…

Не хочу больше об этом говорить…

Противно.

Утешает лишь, что щипачи всe более легализируются. Прямиком подходят и говорят: «Ну-ка, ты, держи карман шире, а душу нараспашку. Щас чистить будем».

Тоже, конечно, неприятно, но хоть без лицемерия, открыто, можно сказать, — честно.

Ъ. ШТУЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ. I

Подобно тому, как есть буква Ъ, но нет звука, ею обозначаемого, существуют среди людей оригиналы, которых не типизируешь, не назовeшь каким-то общим словом — это, можно сказать, нетипичные типы или — штучные оригиналы. И, пользуясь тем, что в алфавите русском есть три буквы, с которых не начинается ни одно слово, я хочу рассказать хотя бы о трeх таких оригиналах — о трeх из великого множества.

И начну с того, кто заставил меня нарушить обещание, данное читателям и самому себе: не трогать женщин.

Эту женщину я не могу обойти, не могу не рассказать о ней, потому что, может быть, оригинальней еe никого не встречал.

Зовут еe, допустим, Нина Котова. (Это единственное изменение в абсолютно реальной истории, на пересказ которой, кстати, я получил от героини разрешение.)

Она всегда была — сгусток энергии. Работала в газете в одном из небольших городов Саратовской области. Основала музей какого-то именитого земляка. Организовала народный театр. Писала стихи и рассказы. Взяла себе в мужья лучшего мужчину, которого можно было найти в городе. Но всe ей было мало, неукротимая энергия требовала ещe какого-то выхода.

Однажды она купила на лотке и прочла книгу из тех, что называют криминально-эротическим чтивом. И воскликнула: «Да я сама таких сто напишу!».

И написала одну книгу для пробы. Там были море крови и море любви, но была там и ничем не прикрытая, голая правда жизни, которую Нина хорошо знала: журналистка всe-таки.

С рукописью она поехала в Саратов и стала предлагать издательствам. Ей, как человеку неизвестному, незнакомому, сказали: пожалуйста, издадим, но за ваш счeт. И назвали, какой этот счeт.

Нина вернулась в свой город и за два дня собрала половину суммы у друзей и знакомых, а вторую половину получила у городских властей, убедив их, что стыдно им будет, если они не помогут подняться на ноги местному таланту, — патриоты вы или нет?!

Книгу издали. В мягкой обложке, тощенькая, однако — книга!

Но надо же и продать.

Сколько-то купили те же городские власти — не в убыток себе, не только для внутреннего чтения и для подарков официальным гостям: книгу по безналичной оплате распределили городским библиотекам, учреждениям и предприятиям, школам и детским садам.

Сколько-то Нина сама разнесла по книжным магазинам и киоскам «Роспечати».

И стала даже некоторую прибыль получать.

Тогда она купила билет в Турцию: поездом и теплоходом. Но не для отдыха.

А зачем?

В самом деле, зачем? Известно, в Турцию едут наши «челноки» — туда с деньгами, оттуда с дешeвым по цене и качеству товаром.

Нина Котова была, может, единственная, кто повeз в Турцию товар — и какой! — книги.

Четыре чемодана книг повезла она, пятьсот штук.

Первый чемодан она распродала ещe в поезде после того, как начальник поездной бригады объявил по радио, что в таком-то вагоне в таком-то купе едет известная писательница Нина Котова и продаeт свои книги с автографами.

Поезд следовал к морю через Крым, то есть через таможню. Таможенник однозначно посмотрел на чемоданы Нины. Она очаровательно улыбнулась, достала книгу, расписалась — и вручила ему.

Таможеннику было лестно: милая женщина, писательница, автограф дала! и он сообщил своим товарищам. Скоро у купе Нины выстроилась очередь таможенников.

— Халява кончилась! — объявила им Нина. — Книги с автографом — но за деньги!

И таможенники достали свои (!) деньги (!) и отдали их (!) Нине за счастье читать книгу с подписью автора.

На теплоходе Нина увидела, что большинство пассажиров — толстые мужики с толстыми кошельками и толстыми золотыми цепями на грудях.

— Я ночь не спала, — рассказывала она мне. — Меня досада взяла: 200 богатых козлов едет, а у меня — книги. Кому ж покупать, как не им, даже если они не все буквы знают?!

Наутро она поднялась на капитанский мостик.

Капитан, свято помня, что женщина на мостике — плохая примета, хотел шугнуть еe, невзирая на миловидность. Но не успел.

— Привет, мореман! — сказала она ему. — Как тебя там?

— Владислав Сергеевич.

— Привет, Владик, а я Нина Котова, известная русская писательница, вот книга, полюбуйся. У тебя шампанское есть?

— Есть, — растерянно сказал капитан.

— Откупоривай — и выпьем! У меня день рождения сегодня!

И он достал шампанское — и выпил с женщиной, которая беспрерывно хохотала, била его по плечу, сверкала жемчужными зубами и толкала его мягким плечиком. Он выпил, а во время ужина вышел к пассажирам с глупой улыбкой (какой никто из команды никогда не видел у него) и сказал:

— Господа! Нам повезло! На нашем борту находится писательница Нина Котова. У неe сегодня день рождения. Ура!

Под возгласы и крики Нина вышла на возвышение: маленькая, живенькая, беленькая, — и сказала:

— Разрешаю себя поздравить, но с условием: каждый у меня книжку купит. — И потрясла книжкой в воздухе. — Книжка — блеск, останетесь довольны! И всего два доллара!

И все — все! — 200 (двести) новейших бизнесменов, из которых и впрямь не все хорошо грамотой владели, купили по книге, за это получив возможность поздравить Нину, пожать ей руку, а некоторые даже норовили в щeку поцеловать. Нина смеялась. Помимо денег за книгу она получила в подарок: две золотые цепочки, серeжки с топазами, браслет серебряный, но антикварный — а кроме этого, восемь прямых и косвенных предложений относительно проведения грядущей ночи. Приняв подарки, от всех предложений она отказалась так мило, так обаятельно, что никто не обиделся, не убил еe на месте и даже не ударил (что, может, самое удивительное в этой истории).

И вот — Турция. А у Нины ещe полтора чемодана.

Она притащила их на рынок, где было полным-полно русских челноков, скупщиков и перекупщиков.

— Небось с ума тут сходите от бескультурья! — сказала она им. — Ни газет русских свежих, ничего! А вот — книга, не оторвeтесь! Три доллара всего!

И у неe брали книгу. И даже по две, и по три брали.

А последние пятьдесят она всучила какому-то торговцу из турков. На пальцах она объяснила ему, что любой русский гость за книгу тут же шесть долларов отвалит. Она же отдаст ему оптом — за четыре. Поторговавшись, сошлись на трeх с половиной.

Отдыхая и попивая кофе, Нина обратила внимание на высокого красивого молодого человека, который обслуживал небольшую туристическую группу. Он поразил еe тем, что, насколько сумела понять Нина, говорил на турецком, английском, русском и французском языках, легко переходя с одного на другой.

Нина подошла, взяла его за руку и отвела в сторонку для разговора.

Выяснилось, что парень из Болгарии, только что окончил университет и подрабатывает здесь переводчиком и гидом, чтобы продолжить образование в одном из престижных учебных заведений Англии.

— Ты мальчик с будущим, — сказала Нина. — Уж я-то вижу. Нотебе нужен жизненный опыт во всех сферах. Пошли со мной.

— У меня клиенты! — сказал болгарин.

— Подождут, — сказала Нина.

Три дня болгарин водил еe по турецким издательствам, где Нина предлагала для перевода и издания свою книгу. Два издательства вежливо отклонили, хозяин третьего, классический пожилой турок с масляными глазами, сказал, что издаст не одну, а пять книг Нины, если она сейчас уединится с ним в прохладный полумрак. Болгарин, переводя, вспыхнул, но Нина не дала ему вступиться.

— Скажи ему, — велела она, — что сейчас я позову с рынка моих мальчиков и они живьeм закопают его в землю за попытку изнасилования российской гражданки и писательницы!

Турок, несмотря на то, что земли для закапывания на четырнадцатом этаже, где находился его офис, не было, страшно испугался, взял книгу Нины и тут же выплатил ей аванс.

— То-то же! — сказала Нина. — Но про пять книг не забудь, сам пообещал, я тебя за язык не тянула!

Турок кивал.

На четвeртый день юный болгарин сказал, что просит у Нины руки и сердца, а если она откажется, он за себя не ручается.

— Вообще-то я замужем, — сказала Нина, — но дело не в этом. Мне тебя жалко, пропадeшь ты со мной. Я женщина роковая, непостоянная, брошу тебя в России, и затопчут тебя, как курeнка, больно ты нежный, мальчишечка ты мой.

И, поцеловав его в лоб, отплыла к родимым берегам: вся в золоте, с деньгами, одевшись в лучшее из того худшего, что турецкий базар мог предложить еe изысканному вкусу.

Прошло три года.

Она живeт уже в Саратове и подумывает перебраться в Москву.

Она издала уже шесть книг своих и три книги сборников молодых авторов, которых нашла и окружила заботой. Ей интересен процесс, это вот коловращение, она вечно горит жаждой устроить, как она выражается, «культурный скандал в рамках приличия, но в форме весeлого безобразия».

Вот и всe пока о Нине Котовой.

Может показаться, что я изменил ещe одному принципу: описывать в своей энциклопедии людей, каких больше уже не будет, типы уходящие, — показав вдруг образец человека, за которым, скорее всего, будущее. Но человек этот женщина, а женщина уходящим типом быть — не может.

Ы. ШТУЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ. II

Есть люди, с которыми встречаешься постоянно, хотя они не родственники, не соседи, не друзья и не знакомые. То есть знакомые, но шапочно, как Х., с которым мы оказались двадцать лет назад за одним столом на чьей-то свадьбе. Я был родственник со стороны жениха (или невесты, или не родственник, а так, приглашeнный), а он со стороны противоположной.

Сидя рядом, мы перебросились парой фраз и с тех пор при встрече узнавали друг друга, кивали и даже осведомлялись, как дела, причeм оба начисто забыли имена друг друга, поэтому я и назвал его Х. И встречи эти происходили с регулярностью почти странной, учитывая, что живeм мы с ним в разных районах.

Раз от разу я всe пристальнее вглядывался в него, и во мне крепло убеждение, что человек он весьма своеобразный.

Помнится, вскоре после этой самой свадьбы я встретил его зимой. Из-под шапки виднелся белый бинт.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Сосулька на голову с крыши грохнулась, — сказал он рассеянно, думая о чeм-то другом.

— Кошмар какой! И сильно?

— Да порядочно. Сотрясение, и кость, говорят, треснула.

— Так вам в больницу надо!

— Только что оттуда. Некогда мне лежать, мне синизан нужен.

— Что?

— Синизан. Подкормка для фагуппио! — посмотрел на меня Х. как на величайшего чудака в мире, не знающего элементарных вещей.

Меня мучает всe непонятное, и я попросил объяснений.

Х. снисходительно объяснил. Он разводит рыб в аквариуме. В частности, красивых маленьких фагуппио. А для них нужна подкормка — синизан. А синизан должны вот сейчас, после обеда, привезти в магазин «Природа». А разбирают его за два часа, поэтому нужно успеть: синизан раз в месяц привозят.

— Сдохнут, что ли, ваши эти… фагуппио без этого вашего синизана?

— Ещe чего! Синизан им для печени. А ещe без синизана у них верхнее пeрышко хвоста желтеет, а оно по породе должно такое бледненькое быть.

— Да вы сам бледненький! Голова кружится?

— Голова? Да, немного. Ладно, побегу: в магазине перерыв кончается!

Ясно, подумал я. Человек одного увлечения. Маньяк своего хобби. Энтузиаст. (См. очерк «Энтузиаст».)

Но всe оказалось не так просто.

Года через полтора опять встречаю его.

Интересуюсь: как эти самые? Фигуппио, кажется.

— Какие фигуппио?

— Ну, рыбки!

— Рыбки?

— Аквариумные! Вы же разводите их!

— А-а… Когда это было! — еле вспомнил Х. — Нет, давно уже не развожу. Некогда.

— А голова как?

— Что голова?

— Ну, сосулькой же попало вам по голове! Всe зажило?

— Зажило. Трепанацию, правда, делали, гематома, сказали, какая-то разрослась.

Х. была явно неинтересна тема разговора. Он нетерпеливо спросил, уклонившись от дальнейших вопросов:

— Вы на Сенном рынке не были случайно?

— Нет, а что?

— Почeм там розы белые, интересно?

— Не знаю.

— Я в Крытом рынке был, там рубль штука. На Северном — рубль двадцать. В Волжском вообще рубль двадцать пять. Хочу теперь на Сенной съездить, может, там хоть девяносто копеек!

— А вам много надо?

— Пять штук, — заулыбался Х. — Я ведь женился пять месяцев назад. И пообещал, что каждый месяц буду жене белые розы дарить. Сколько месяцев, столько роз. А они дорогие, собаки, хоть и лето на дворе!

На дворе было, действительно, лето. И мы стояли рядом с трамвайной остановкой, а поблизости был базарчик, и уйма старушек обреталась там, торгуя цветами, выращенными в собственных садах. Были там и белые розы и стоили они, это я точно знал, полтинник за штуку, при этом ничуть не хуже рыночных.

Я сказал об этом Х.

— Что вы! — ответил он. — Леночка узнает, что я у старух брал и на цветах, извините за выражение, жмотился, — обидится!

— Да откуда она узнает-то?

— Я сам скажу. То есть она спросит, где купил, она всегда интересуется. И я должен честно сказать.

— Но ведь вы всe равно ищете, где дешевле, всe равно жмотитесь!

— Почему? — обиделся Х. — Я экономлю, это Леночка одобрит и похвалит. Жмотиться — одно, а экономить — другое.

И он убежал, а я стоял, растерянный, не зная, что подумать об этом человеке, а заодно и его неведомой Леночке. Вместо умных мыслей колобродил в голове один только глупый вопрос: сколько роз ему придeтся покупать к серебряной, например, свадьбе. По моим подсчeтам вышло: ровно 300 штук!

Но встретил я его гораздо раньше серебряной его свадьбы. Лет через пять или шесть. Выглядел он плохо.

— Извините, не болели ли?

— Хуже. В тюрьме сидел.

— За что? — поразился я. Ни тюрьма, ни какое-либо злодеяние никак не шли к его облику мягчайшего и деликатнейшего человека.

— Как вам сказать… В приговоре значилось: покушение на убийство.

— Убийство? Кого ж вы, извините, хотели?

— Леночку.

— Леночку?! Жену? Которой вы розы раз в месяц?

— Я не хотел. Просто она суп всe время пересаливала. Я ей говорю: ты хочешь отравить мой организм. А она смеeтся: ничего твоему организму не сделается. Ну, я решил тоже. В суп ей насыпал крысиной отравы, как раз из санэпидстанции ходили по квартирам, раздавали, я и взял. Она суп съела и говорит: что-то мне нехорошо. А я ей: а мне, думаешь, хорошо после твоей соли? Я ведь еe просил, я ведь не со зла. Но если человек не понимает? уставился на меня Х. невинными вопросительными глазами.

Я не нашeлся, что ответить.

Я понял, что никогда не пойму этого человека.

Это меня бесило, и я стыдился своего глупого бешенства, и ушeл от него.

Потом мы довольно долго не виделись и встретились вновь в один исторически знаменательный день, когда произошло то, что теперь называют «путчем». Вся страна сидела у телевизоров и радиоприeмников, все ждали, чем кончится заваруха.

Я же вынужден был выйти, чтобы выгулять любимую собаку свою. Она ведь человеческих дуростей не знает, у неe свои заботы.

И вот иду с собакой, а навстречу Х. - с сумкой, из которой веник торчит.

— Вы в баню, что ли? — спросил я его.

— Да. Я в этот день всегда в баню на Садовой хожу. Там замечательная баня. Парная очень хорошая.

— А что вы думаете насчeт происходящего?

— Какая разница, что я думаю, извините? Разве от этого что-то зависит?

— Убеждeн, извините! — рассердился я. — Потому что мысль — материальна! Я это жизнью понял! И от того, что мы думаем, всего лишь думаем! — многое зависит на свете!

— Согласен, — ответил Х. — Но я ведь знаю, чем всe кончится, поэтому и не думаю.

— А чем кончится?

И Х. кратко и ясно изложил мне, что будет в ближайшие дни и месяцы. И все его прогнозы в точности подтвердились.

А я испытал облегчение.

Всe ясно, думал я. Х. - провидец. Ванга, Лонго, Кашпировский — и вот он ещe. Только неизвестен никому и денег из этого не делает. Но теперь ясно, откуда на лице у него такая безмятежность. Получая сосулькой по голове, он знает, что выздоровеет, отравляя жену, знает, что хоть и сядет в тюрьму, но выйдет. Вот и всe.

Некоторые частности, правда, не сходились: ведь можно было, например, если ты провидец, избежать той же самой сосульки. Но он, наверное, не только провидец, но и фаталист. Чему быть, того не миновать. Сегодня убежишь от сосульки, она тебя завтра настигнет. Так лучше уж сегодня — и даже встать под неe!

Ирония помогает избавиться от недоумений ума.

Но загадочный Х. настиг меня! — и навсегда теперь мне суждено терзаться загадкой этого характера.

Прошлым летом я встретил его. Он шeл странной походкой. Поздоровались. Остановились. Кое о чeм поговорили.

И расстались уж было.

И мне бы выдержать, утерпеть, но я не смог.

Я окликнул Х. и спросил, что у него с ногой.

— С ногой? Всe в порядке! — усмехнулся Х. - и, задрав штанину, показал протез. — До паха почти! — похвастался он.

— Как же это вас? — поморщился я.

— Да глупая история. Сын связался с нехорошими людьми.

— У вас есть сын?

— Да.

— От кого, извините?

— Странный вопрос. От жены.

— От какой?

— Всe от той же. От Леночки.

— Да, конечно… И что сын?

— Сын-то? Да дурачок. Прихожу домой однажды, жена в слезах, на столе записка: «Уехал, не ищите». Я, само собой, искать. Выяснил, что он хотел нам помочь, хотел проявить самостоятельность и тайком мелкой коммерцией занялся. Залез в долги, а отдать не смог. Долг растeт. Он в ужасе. Решил с собой покончить. Но не успел, я его в тот же вечер на чердаке нашeл.

— Чутьe привело?

— Пожалуй. Говорить с ним начал, а он в истерике: всe равно меня убьют, я до двенадцати ночи долг отдать должен, меня в двенадцать в одном месте ждут! Я его успокоил, узнал, что за место, отвeл домой и велел спокойно сидеть. А сам пошeл туда.

— С бандитами встречаться?

— Какие они бандиты? Пацаны. Но главный у них взрослый дядька. Приехали на трeх машинах десять человек, дядька этот мне: ты кто? Я говорю: отец. Он говорит: мне всe равно, гони долг с процентами. Я говорю: сейчас такой возможности не имею. Он вытаскивает пистолет. И тут такая стрельба началась!

— Какая стрельба? Откуда?

— Ну, я по пути зашeл к одному человеку. Я же сам сидел, людей разных знаю. Он мне про этого дядьку всe сказал: кто его враг, кто друг. Я позвонил его врагу, сказал, что есть возможность одним махом всю шайку конкурентов уничтожить. Короче, они друг друг почти все перестреляли.

— А почему вы не в милицию?

— А что милиция? Ну, съехались ребята поговорить, какой состав преступления? Ну, найдут оружие, потом всe равно отпустят. Мне важно было их уничтожить.

— Зато с милицией безопасно, а тут вас зацепило.

— Нет, это потом. Тот, который враг был, он жив остался — и ещe двое его парней. И он мне говорит: чем за кровь платить будешь? Я говорю: я вам ничего не обещал. Он рассердился. Говорит: жена есть? Я говорю: есть. Он говорит: тогда мы вместо платы твою жену по кругу пустим. Ну, я и не выдержал.

— В каком смысле?

— Он же Леночку оскорбил. Я ему пощeчину дал. Ну, он стрелять начал. Два раза в грудь, два раза в ноги. Но мне повезло. Три пули навылет. Только одна чашечку коленную раздробила. Потом гангрена, отрезать пришлось. Но всe равно, легко отделался.

— Да… — сказал я.

Совершенно фантастический человек стоял передо мной. Редко такое бывало: чтобы мне, как в книжках пишут, хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, в реальности ли я нахожусь.

Нет, подумал я, это всe неправда. Он всe врeт.

И для проверки спросил напроследок:

— А Леночке своей цветы всe дарите? Каждый месяц?

— Конечно. Позавчера двести тридцать две штуки подарил.

— А деньги? Деньги на них вы откуда берeте? — закричал я.

— А бандит, который в меня стрелял, даeт. Он теперь каждый месяц мне даeт, когда узнал, что я жене дарю.

— А раньше, раньше, раньше где брали?!

— Мало ли… Зарабатывал.

Врeт, с облегчением подумал я. Всe врeт!

— Почему? — с удивлением спросил Х.

Я открыл в изумлении рот, но тут же захлопнул его, словно боясь, что это облегчит Х. доступ к моим мыслям…

Ь. ШТУЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ. III

История, которую я хочу рассказать, похожа на один из рассказов О. Генри, да и вообще как-то литературна, невероятна, и если бы она пришла мне в голову в виде фантазии или, как говорят об этом настоящие писатели, вдохновения, то я бы, пожалуй, с недоумением отмахнулся: надо же, какая несуразица примечталась!

Но она реальна, она из жизни, которой до литературы дела нет (хотя лично для меня это сомнительное утверждение). И она, к тому же, напоминает мне другую, тоже жизненную достоверную историю, не столь оригинальную, зато близкую для меня, поэтому-то, может, мне и хочется еe рассказать.

Начало очень простое: жил на свете, в городе Саратове, человек по имени Саша Колесников, и он учился в школе. В одном классе с Сашей училась Ирина Сыркина, и он в неe влюбился.

Он осознал, что любит еe, а не просто увлeкся, в шестом классе. Три с половиной года он молча наблюдал за ней, а в десятом, последнем классе, признался.

Ирине Сыркиной не впервой было слышать такие признания: она была красавица. А Саша Колесников красавцем не был. Он был небольшого роста. Но он ни на что и не претендовал, он просто попросил разрешения приходить иногда к ней в гости. Она разрешила. Ирина жила с мамой, мама часто ездила в какие-то командировки, поэтому у Ирины по вечерам было шумно и весело. Пили понемногу вино, танцевали, играли в бутылочку. Саше даже два раза довелось поцеловать Ирину, и он прикосновение губ еe запомнил на всю жизнь. Он теперь только о двух этих поцелуях и думал, он в своeм воображении повторял и повторял их и дошeл до такого бредового состояния, что стоило в любой момент закрыть глаза — и он ясно чувствовал и ощущал, как целуется с Ириной, и мог длить этот поцелуй столько, сколько ему хотелось.

Школа близилась к концу. Однажды Саша подошeл к Ирине и сказал, что пора бы прояснить их отношения.

— А какие отношения? — удивилась она. — Ты маленький мальчик, живи себе дальше, а я женщина уже взрослая, у меня своя жизнь. Кто ты вообще — и кто я?

В этих словах было много!

И Саша больше не заговаривал с Ириной. Он говорил теперь только с еe подругой и соседкой, веснушчатой Галей, которая была старше, уже закончила школу и уже работала каким-то там оператором на ламповом заводе. Именно Гале он пересказал разговор с Ириной.

— Ишь какая фифа! — сказала Галя.

— Нет, она права! — сказал Саша. — Но мы ещe посмотрим!

И он подробно изложил Гале свой план. Он заканчивает школу. Он добивается в жизни больших успехов. Он возвращется к Ирине высоким, красивым, известным человеком — и тогда посмотрим, кто он, а кто она!

Галя план одобрила.

Саша закончил школу с золотой медалью (он вообще учился блестяще, но для Ирины это был не аргумент) и поехал поступать не куда-нибудь, а в МВТУ имени Баумана, знаменитейшее в ту пору заведение, собиравшее юный цвет физико-математической мысли со всей страны; оно было тем ещe знаменито, что, по слухам, туда можно без блата поступить, но конкурс при этом двенадцать человек на место, и все двенадцать — медалисты!

Саша поступил.

Регулярно он писал письма Гале, рассказывая о своей студенческой жизни. Она отвечала, информируя большей частью о жизни Ирины, ну, и кое-что о себе писала — заодно.

Через год Саша намеревался приехать на каникулы, потому что он с ума уже сходил, ему хотелось на Ирину хотя бы издали глянуть. Но отца его, военного, перевели в это время в Забайкалье, и Саша поехал в Забайкалье, считая это судьбой. Что ж, зато он вернeтся не в промежуточном каком-то состоянии, а в том, какое для себя наметил.

Он продолжил учeбу. Продолжилась и переписка. Галя написала ему, что Ирина вышла замуж. Саша не придал этому большого значения.

Галя написала, что Ирина родила дочь.

Саша не придал этому никакого значения.

Галя написала, что Ирина развелась, потому что муж оказался бездельник и пьяница.

Саша лишь усмехнулся, будто знал, что так и будет, и поехал, закончив учeбу, не куда-нибудь, а на космодром Байконур. Там он нашeл себе женщину из столовой, но не женился на ней, а так. Галя одобрила, написав, что мужчине, конечно, всe-таки без женщины нельзя. И вообще человеку одному нельзя. Она вот тоже осенью выходит замуж. Мужчина старше еe и не Бог весть что, но не хуже других, а даже лучше.

И вот Саше стало двадцать шесть лет, и он решил, что — пора. Он был кандидат наук. Он вырос, он похорошел. Женщина из столовой оказалась талантливой в интимном смысле, и Саша ощущал себя умельцем и победителем, хотя, кроме неe, никого не победил. Но знал, что, если надо, победит.

В это время Галя прислала письмо, где сообщила, что Ирина вышла замуж вторично. Муж — военный лeтчик.

Саша уважал военных лeтчиков, у него даже друзья были военные лeтчики из отряда космонавтов. И он отложил своe появление.

Галя написала, что Ирина беременна от лeтчика.

Потом написала, что беременность кончилась выкидышем.

Потом написала, что лeтчик, как выяснилось, изменяет Ирине и она хочет от него уйти.

Саша чуть было не начал собирать чемоданы, но подумал, что это будет подло. Ирина может ухватиться за него, как за палочку-выручалочку, ему же надобно совсем иное.

Переписка продолжалась, он был постоянно в курсе событий.

К тридцати годам Ирина ушла-таки от лeтчика.

У Гали же подрастал сын, а муж попался хворый: давление да сердце, каждый год вместо отпуска — больница.

В тридцать два года Ирина вышла замуж в третий раз — за доктора наук.

Саша и сам к тому времени получил докторскую степень и представил, как было бы смешно, если б он приехал и сказал Ирине: здравствуй, я доктор наук. А она: здравствуй, а у меня муж тоже доктор наук.

К тридцати пяти годам Ирина родила вторую дочь.

Галя растила одного своего единственного любимого сына и беспрестанно лечила мужа.

Потом на Ирину посыпались несчастья: сначала мама умерла, потом появились проблемы с выросшей старшей дочерью, потом вдруг мужа обвинили в партийной коррумпированности (это уже демократические времена настали), отняли заведование кафедрой, того с расстройства шарахнул инсульт.

У Гали пока всe то же: сын растeт, муж болеет.

Муж Ирины вышел на пенсию по инвалидности, старшая дочь уехала за границу, но не за иностранца замуж выйдя, а зарабатывать, и, кажется, трудом не самым почтенным. У младшей же врачи нашли порок сердца. Ирина при этом держится молодцом, писала Галя, такая же, как и была, — красавица.

У Гали же сын школу заканчивает, ничего парень. Муж всe болеет. Ничего, жизнь идeт.

Конечно, Саша не мог приехать тогда, когда на Ирину сваливались все эти несчастья. Он мог бы ей помочь, но именно поэтому и не приезжал.

А потом жизнь Ирины как-то наладилась: муж умер, старшая дочь приезжала из-за границы и, оказалось, несмотря на свой труд, ничуть не испортилась, красивая, умная молодая женщина, удачно вышла там замуж, живeт очень прилично, привезла матери и деньги, и вещи. Уезжая назад, забрала сестру для лечения и лучшей жизни. Ничего, жизнь идeт.

Но у самого Саши в это время началась полоса неудач. Несмотря на заслуги, он вдруг остался не у дел. Научные разработки, которыми он занимался, объявили бесперспективными и намекнули, что на его месте не ждали б у моря погоды, а поискали бы себе место преподавателя в каком-нибудь из университетских городов.

Безработный, безденежный, Саша оказался приживалом у отставника-отца и пенсионерки матери. Отец, подполковник, выслужил себе за беспорочную службу двухкомнатную квартирку в месте последнего срока службы: в городе Вольске Саратовской области.

До Ирины было — три часа автобусом.

Саша не ехал, Саша писал письма Гале. Значительное место в этих письмах занимали уже не расспросы об Ирине, а повествование о буднях своего бытования и о состояниях ума и души.

Галя отвечала тем же — о себе, приписывая лишь в конце, что Ирина живeт теперь без дочерей, свободной женщиной, но у неe есть зато молоденький дружок.

Молодо-зелено, думал Саша. Но на всякий случай занялся оздоровительной физкультурой, и никто бы не дал ему сорока двух лет.

Повезло и с работой: его взяли на знаменитое вольское объединение «Цемент». Там он быстро продвинулся и, хотя объединение переживало не лучшие времена, стал прилично зарабатывать.

Несколько раз его посылали в командировку в Саратов, но он не приходил к Ирине. Не приходил даже и к Гале, и даже не сообщал ей в письмах, что он был в городе.

Но однажды, в апреле, он шeл среди луж по заводскому двору и вдруг остановился, посмотрел на весеннее солнце, ярко освещавшее окрестную пыль и грязь, и понял, что больше не может.

Всe.

Пора.

И — поехал.

Не описать, с какими чувствами подходил он к знакомому дому и звонил в знакомую дверь.

Открыла старуха. Сказала, что никаких Ирин тут не живeт и ни жило никогда, а живeт тут она сама — всегда, лет двадцать, а то и больше.

Тогда Саша позвонил в дверь Гали.

Она очень изменилась. Она растерялась. Она сказала:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Галя.

Она заплакала.

Плача, она налила ему стакан водки, а себе рюмочку и рассказала, что Ирина умерла двадцать четыре года назад, умерла от заражения крови после неудачно сделанного аборта, а мать еe вышла замуж и уехала в неизвестном направлении, Галина же все эти годы живeт одна — и ничего, привыкла.

— Зачем же ты? — спросил Саша — обо всeм сразу, думая почему-то, что Галя скажет сейчас о любви к нему.

Но Галя не сказала о любви к нему. Она сказала, что сперва боялась ему сообщать, потом как-то само сочинилось про Ирину, и пошло, и поехало, а главное — она представить уже не могла, что не получит от Саши письма раз в две недели и что самой ей некому будет писать.

— Ясно, — сказал Саша.

Он вернулся в Вольск, на свою работу. Несколько дней ходил и о чeм-то думал. А однажды под вечер взобрался по ступенькам на большую eмкость, куда ссыпали готовый цемент, и прыгнул туда, сразу погрузившись с головой в мягкую, сухую и тяжкую жижу цементного порошка, из которой — не выплыть.

— Нет страшней смерти, — сказал мне давний мой приятель, житель Вольска Н. Н., от которого я и узнал эту историю.

— Откуда тебе известно? — спросил я. — Ты, что ли, пробовал, какая страшней?

— Я догадываюсь, — сказал Н. Н. — На то я и человек, чтобы догадываться.

Э. ЭНТУЗИАСТ

Человек, бродящий на свалке (см. «Универсал») в поисках деталей для оригинального летательного аппарата, который он строит вот уже седьмой год, — из Энтузиастов.

Энтузиастом в советское время сперва считался тот, кто выполнял трудную работу в трудных условиях с огромной энергией и почти даром. В энтузиастах недостатка не было, особенно после 37-го года.

Кончилось время громких первых пятилеток, отгремела война, опять понемногу стала налаживаться жизнь. Пропаганда сначала ещe говорила об энтузиастах той или иной масштабной стройки, но знала себе, что уже другой пошeл Энтузиаст: тот, кто выполняет трудную работу в трудных условиях, но с посильной энергией и за большие деньги, иначе его калачом туда не заманишь. Пропаганда придумала синонимы. Замелькали в сводках и новостях ударники, передовики, застрельщики, инициаторы и т. п. Под шумок промелькивали средь них и энтузиасты, но все понимали, что их нет. Как, впрочем, и всех остальных. При этом само коренное слово «энтузиазм» в пропагандистской риторике осталось основным. Небывалые взлeты энтузиазма рабочих, крестьян и советской интеллигенции были регулярными, аккуратно совпадая с очередными и внеочередными партийными съездами и пленумами. Взлeты эти совершались как бы сами собой, в силу очевидных преимуществ реального социализма, без участия и даже без ведома рабочих, крестьян и советской интеллигенции.

И вроде что сейчас говорить об этом? Но таково свойство моей памяти: я помню и хорошее — и хорошо помню! — и плохое, а уж ежедневную феерию лицемерия забыть не смогу до самой смерти. Всe можно простить и забыть, кроме унижения. А унижение ложью — оскорбительнейшее из унижений.

Да ладно…

Энтузиаст — остался. Но энтузиазм настоящего Энтузиаста настолько редко совпадал с его работой, что почти никогда. Больше того, чем горячее Энтузиаст отдавал себя любимому делу, тем прохладней он относился к той работе, за которую получал деньги.

Трудно спорить с древним постулатом, что труд есть проклятие человека. Но — подневольный труд, постылый труд. Труд же радостный и свободный приносит человеку счастье. (Ишь в какую риторику шибануло!)

И вот вам парадокс: в самые, как их сейчас называют, застойные годы социализма в нашей стране развелось огромное количество счастливых людей — и развелось именно благодаря существующему строю, существующей системе. Она, эта система, сделала всe возможное, чтобы отбить у любого нормального человека охоту горбатиться на рабочем месте, и даже принцип материальной заинтересованности, последняя уступка нашего социализма перед его агонией, не сработала: заинтересованность, может, и появилась бы, да с материальностью стало туго. Зато государство как бы освободило людей от моральной ответственности перед собой. Оно дало им своеобразную свободу для самовыражения помимо работы, и, поскольку человеку всe-таки необходимо уважать себя за что-то, он начал самовыражаться: вне работы, помимо работы, вместо работы и даже на работе, но делая что-то для себя. Токарь-рыбак мормышки мастерит, плотник любимой женщине наличнички строгает для заветного окошка…

Энтузиаст советской поры имел все условия для развития. Во-первых, уйму свободного времени. Во-вторых, уйму ресурсов, что было важно для Энтузиастов технического направления. Эти ресурсы имелись не только на свалках, а, естественно, прямо на предприятиях и заводах, вопросы же их выноса решались простейшим образом: сторожу поллитровку, кто не скупой, а кто скупой — есть дыра в заборе. В-третьих, была уйма единомышленников. И т. д.

Не перечислить всех областей, где бурлили в созидательном порыве Энтузиасты, отдавая себя до дна, до капли: это и астрономия, и то же самолeтостроение, и абсолютно все виды художественного творчества, это садоводство, минералогия, археология, палеонтология, народная медицина, собирание, засолка и засушка грибов, рыболовство — само собой! охота конечно! туризм пеший, конный, байдарочный, велосипедный — естественно!

И так далее, и тому подобное.

Казалось бы, сам собой напрашивался гениальный и простой вывод для всех и каждого: сделай работу увлечением, вот и всe! Любишь охоту и рыбалку стань лесником. Любишь модели кораблей строить — не пожалей ума, получи образование, стань профессиональным корабелом. Любишь стихи писать — ступай в Союз писателей, пусть принимают и печатают, не им одним жировать!

Если б так просто!

Алексей Александрович Локотев был Энтузиаст резьбы по дереву. Как и все Энтузиасты, он только этим и жил, существуя параллельно на унылую зарплату техника в какой-то жилконторе. В старом сарайчике старого двора своего старого дома он творил чудеса выпиливая, строгая, полируя. Всю мебель для своего жилья он сделал сам, но жену его это не утешило, потому что от Алексея Александровича, кроме мебели, она ждала ещe и любви, а на любовь его не хватало, он, подобно всем Энтузиастам, был мономан. Она ушла субботним утром с маленькой дочкой, а Локотев даже и не заметил, потому что именно с субботнего утра залез в сарайчик и не вылезал до вечера воскресенья. Ну, погрустил, конечно, но что ж делать… Судьба!

Продолжил жизнь. Мебели себе уже не надо было, работал просто так, для удовольствия: всякие деревянные художества, завитушечки, игрушечки, украшеньица и т. п.

Заглянул к нему однажды шурин попенять на то, как обошeлся Локотев с женой. Увидел мастерство Локотева и обомлел. А работал шурин начальником цеха на мебельной фабрике, где как раз был получен заказ на партию мебели в стиле пятидесятых годов для какого-то начальника, и они с ног сбились, ища человека, умеющего умело работать с деревом, и не могли найти, а тут он вот он!

Уговорил шурин Локотева бросить свою жилконтору, привeл его на фабрику. Первые несколько месяцев Локотев был счастлив. Мало того, что любимым делом занимается, да ещe деньги за это платят! Но тут ему спустили план, потом урезали норму, потом потребовали ГОСТу соответствовать, потом стали привлекать к общественной работе… — и пошло, и поехало!

— Дерьма-пирога! — выразился Локотев по-народному и с огорчения запил.

И уже гнать его собирались с фабрики, но в один прекрасный день Алексей Александрович залюбовался с похмелья голубем, влетевшим в вентиляционное окно, а подошедший пожилой Никитыч сказал: «Чудо-птица! Сорок лет с ними вожуся, — сласть!».

Локотев напросился к нему в гости, в окраинный дом, где у Никитыча было аж две голубятни, и каких только голубей там не увидел! Весь день там провeл Локотев — и заболел голубятничеством. Поменял свою приличную квартирку на дом-развалюху, построил голубятню, с фабрики ушeл, устроился ночным сторожем, чтобы больше времени уделять голубям. Ухаживая за ними, селекционируя, свистя по-мальчишьи в два пальца, он был необыкновенно счастлив, он земли не чуял под собой и словно сам летал с питомцами своими там, в поднебесной синеве.

Он стал лучшим, известнейшим голубятником в городе, к нему из других городов приезжали. И тут его дом вместе со всем окраинным посeлком приговорили к сносу по генплану градостроительства. С голубятней, естественно, было покончено. Можно на другом месте другую завести, но она будет — другая! И голуби — другие, потому что из этих половина на переселенье не согласится, так и будет кружить над старым местом, а половину чужаки-голубятники переманят… Да и сломалось что-то в Локотеве. В последний раз стоял он на крыше, размахивая шестом и свистя. Был, конечно, пьян. И свалился, сломав себе сразу и руку, и ногу.

В больнице он лежал долго, ни с кем не разговаривал, слушал только радио. И однажды стихи передавали. Что-то вроде:

Я в небе не был, но почему-то

Я помню, как я в небе был.

Я помню также время Смуты.

Я помню храп боевых кобыл!

Локотев попросил медсестру-студентку дать какую-нибудь тетрадь. Она принесла. Половина была исписана конспектами к экзамену, который она уже сдала, а половина — пустая. И вот эту половину Локотев исписал всю стихами. Не придуманными какими-то там, а из жизненного опыта: про босоногое детство в ковыльных степях, про стружку рубанка тугую, про вольную птицу, что там, в небесах, себе ищет землю другую. Он писал днями, ночами, горя и пылая.

Выйдя из больницы, отнeс тетрадь в газету. Газетчики, полистав, присоветовали обратиться в местный Союз писателей. В Союзе писателей стихи его приняли на ура. То ли недобор у них был по части талантов из народа, то ли ещe по какой причине, но всe сошлось: и книжку Локотеву выпустили, и другую, и в САМ СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ СССР приняли! И вот он уже разъезжает с творческими бригадами по полевым станам в качестве культурного шефства и читает с воодушевлением свои стихи поселянам, а потом дружески выпивает с ними и закусывает.

Но очень быстро Локотев заметил, что стихи — не идут уже. Кончились темы босоногого детства, древесной стружки и неба, а остального он не знал, не испытывал. А схалтурить, написать про полевой тот же стан, или, допустим, стан прокатный, или, на худой конец, про стройный девичий стан, то есть на тему любви — он не мог. Ведь он Энтузиаст был, настоящий Энтузиаст, умеющий что-то хорошо делать только по охоте, не принуждая себя. И Локотев совершил то, что не совершал (по крайней мере в провинции) ни один член Союза писателей СССР за предыдущие двадцать лет: подал заявление о выходе. Братья и товарищи его по перу так изумились, что привлекли к рассмотрению заявления партийный комитет. Им в привычной их подлости показалось, что отказ якшаться с ними есть факт политической измены!

Отговорили Локотева, усовестили. Выручило и то, что как раз поступил социальный заказ на книги для детей, и у Локотева появилась возможность написать о том же, то есть о стружках и о небе с голубями, но для детей. И он увлeкся сначала этим, а потом детьми в детских садах, где читал свои стихи. Он вдруг понял, что обожает детей. И он стал ходить каждый день в детский сад неподалeку, стал играть и разговаривать с детьми. Он понял, что взрослые не умеют с ними общаться, они грубы, тупоумны, неумелы, они не понимают психологии ребeнка! Он спорил с воспитательницами, с самой заведующей детским садом. За это его лишили права входа на территорию. Тогда Локотев сел писать теоретический труд, намереваясь затмить Спока, Песталоцци и всех прочих.

Он пишет его до сих пор…

Вообще-то Локотев не совсем типичный пример. Обычно Энтузиаст — человек одного увлечения на всю жизнь. Но чего российскому Энтузиасту нужно бояться, как и Локотеву, — перехода из любителей в профессионалы. Многие на этом кончились. Не физически, конечно, а — горение исчезло, талант иссяк. А если и не иссяк, то почему-то нервозность появляется, профзаболевания появляются, характер портится, гармоничный взгляд на мир угасает и появляются в глазах вечные какие-то исковерканные контуры… Тяжело!

Что и удостоверяю:

Алексей Слаповский, член Союза российских писателей.

Ю. ЮБИЛЯР

Я никак не мог обойти этот милейший и симпатичнейший тип нашего времени, пусть он не столь распространeн и менее масштабен, чем типы, к примеру, ЮРОДИВОГО, ЮМОРИСТА (не по профессии) или ЮЛИЛЫ.

По форме правильнее было бы назвать его Юбилейщиком, но, по смыслу, он всe-таки Юбиляр, потому что чужие юбилеи воспринимает как свои.

Человек этого типа очарован календарeм. Записная книжка его полным-полна именами и фамилиями, напротив которых имеется не только адрес и телефон, но и обязательно — дата рождения.

В учреждении, где он служит (а он любит служить в каком-нибудь скромном государственном учреждении, где уютный тeплый и постоянный коллектив), все знают о его страсти.

Кто-то, например, глядит, глядит, глядит в окно на апрельскую солнечную сырость и вдруг спросит:

— А у Селены Семeновны не в апреле ли день рождения?

— Надо у Куринкина спросить, он знает!

И Куринкин, то есть наш Юбиляр, конечно же, знает! Он не только знает, он уже готовится. За две недели до юбилея Селены Семeновны он перестаeт думать обо всeм постороннем, погружаясь в раздумья и хлопоты на предмет предстоящего праздника. Он знает о жизни Селены Семeновны всe, но прибавляет к своему досье ещe и факты, накопившиеся за год. Правдами и неправдами он выманивает у неe фотографии, делает с них ксерокопии. Потом берeт ватманский большой лист и приступает к творчеству. Он отрезает головы Селены Семeновны от ксерокопированных еe изображений и приставляет к Венере Милосской, к Джоконде, к Вильяму Шекспиру и Черчиллю, а для тех, кто остроумия изображений не поймeт сам, подписывает, что Селена Семeновна красива, как Венера, загадочна, как Джоконда, талантлива, как Шекспир, и умна, как Черчилль.

Всe это делается, конечно, дома, на работе слишком заметно, да и эффект сюрприза пропадeт. На работе же Куринкин готовит текстовую часть поздравительной стенгазеты: в стихах, в прозе, в афоризмах. Афоризмы вырезаются без жалости из книги «Вечная мудрость», из раздела «Любовь», проза берeтся из газет, где восхваляются лучшие женщины современности (фамилии убираются), стихи же, как наиболее ответственную часть, Куринкин пишет сам.

Или:

И вот газета готова. Остаeтся неделя. Куринкин не может допустить, чтобы юбилей вылился в будничное служебное застолье в конце дня — наспех и кое-как. Он обходит всех сослуживцев и каждому вручает листок с коротким стихотворением или тостом. Стихотворения, опять же, написаны им самим, а тосты взяты из книги «Застольные шутки и тосты народов мира». Затем обговаривается, какие необходимо купить закуски и напитки, кто что принесeт с собой — и т. д. При этом Куринкин сохраняет непроницаемый вид, призывая и других к соблюдению конспирации. Но Селена Семeновна, конечно же, знает о сужающемся вокруг неe кольце любви и обожания, она совершенно дезорганизована, то и дело задумывается и густо пунцовеет.

И вот — день Юбиляра!

То есть это день Селены Семeновны, но и его день.

Он приходит на службу за час и вывешивает свою стенгазету. Сотрудники, появляющиеся один за другим, хихикают, хохочут, тычут пальцами, Куринкин стоит в стороне, скромно улыбаясь. Селена Семeновна, зная ритуал, появляется в этот день позже. Куринкин вручает ей тут же цветы и подарок, купленный на коллективные средства, а потом все опять собираются у стенгазеты, наперебой читают тексты, тычут пальцами в Венеру Милосскую и Черчилля, хохочут, а Селена Семeновна едва видит сквозь застилающие глаза слeзы, да ей, в сущности, и неважно, что там. Парадоксально то, что подобную стенгазету Куринкин вывешивал столько, сколько трудится бок о бок с Селеной Семeновной, то есть семнадцать лет — и не приедается! И если кому другому пятидесятидвухлетняя юбилярша не простила бы стихов насчeт возраста, то Куринкина награждает поцелуями, испачкав помадой всe его лицо.

Весь день коллектив в приподнятом, возбуждeнном состоянии. Обсуждают, начать ли празднество в пять часов или в четыре. Приходят к выводу, что надо закрыть к чeрту отдел после обеда! У человека раз в году день рождения бывает!

Начинается главное.

Право выступить первыми Куринкин предоставляет начальнику отдела, а потом кому-нибудь из женщин. Это тонкая дипломатия! Пусть собравшиеся два раза выпьют и закусят, они уже не будут чувствовать жгучей жажды и непреодолимого аппетита. Ибо следующим выступает сам Куринкин, а речь он произносит не менее получаса, заглядывая в конспектик, перемежая еe стихами, афоризмами и цитатами. Он описывает весь жизненный и служебный путь Селены Семeновны, она слушает, склоня голову и роняя капли на стол, поражаясь тому, сколько же ей в жизни пришлось пережить и испытать, и тому, как много она сделала на благо отдела и родины!

завершает речь Куринкин и, обессилевший, садится.

Хор похвал раздаeтся вслед за этим в адрес Селены Семeновны. Она не выдерживает и бежит в туалет рыдать от счастья, что еe так любят, и от горя, что жизнь проходит, а потом умывается, чтобы вернуться сияющей королевой сидячего бала.

Но почему сидячего? Куринкин строго следит за регламентом. Вот отодвигаются два-три канцелярских стола и высвобождается место для танцев.

Потом, пока все ещe что-то соображают головами, Куринкин устраивает конкурсы, отгадывание загадок, игру в фанты, в которой самый лакомый приз поцеловать Селену Семeновну.

Но ближе к вечеру Куринкин всe же устаeт. К тому же, он понимает, что пришла пора той стихии, которую не усмиришь и не организуешь. Он сидит, красный и умилeнный, и принимает поздравления. Селена Семeновна обрыдала ему весь пиджак. Сослуживцы отбили все плечи, хваля и восторгаясь.

Куринкин почти не пьeт. Может, он и рад бы выпить, но кто тогда всe увидит, всe запомнит, кто будет рассказывать? — ибо для него праздник не кончится днeм юбилея.

Долго потом он рассказывает всем с добродушным смехом, как начальник отдела танцевал танец с саблями, используя столовые ножи, семь раз падая и семь раз вставая, как Мисхеева начало тошнить, и он побежал в туалет, но не донeс, тогда взял совок и веник и убрал, но, возвращаясь, опять не выдержал, опять взял совок и веник — и весь вечер так провeл; он рассказывает, как Рыляев просил руки замужней Светочки, обещая в случае отказа прыгнуть в окно, Светочка отказала, но он в окно не прыгнул; он рассказывает, как Василий Васильевич Гаренуха вдруг засел за телефон, стал звонить высоким чинам и анонимно обзывать их последними словами; он рассказывает, как молодой специалист Саша Протоколенко доказывал и показывал, что может спать на шкафу, а Лиза Войчик, кружась в своeм обтягивающем свитерочке, просила на взгляд определить, носит она бюстгальтер или не носит — и т. д.

Все смущeнно посмеиваются, поглядывают друг на друга. Через некоторое время эти рассказы начинают уже чуть надоедать, но тут Куринкин и сам умолкает: приближается очередной юбилей.

И если он так активен на службе, в казeнной обстановке, то легко представить, каких масштабов достигает его юбилярская деятельность в кругу семьи, среди друзей и знакомых. Даже меня, не признающего никаких праздников и юбилеев, включая собственный день рождения, пижонски толкующего о непрерывности времени и скрывающего этим своe неумение получать радость от людей, собравшихся в большом количестве, и дарить им радость, даже меня Куринкин не забывает поздравить. Он звонит с утра пораньше и читает по телефону:

Я благодарю его, слегка досадуя, но не на него (мы с ним, собственно, встречались всего один раз в одной компании), а, скорее, на себя — за то, что не умею почувствовать хоть на минуту, хоть на секунду, что я «краса планеты всей», — а ведь это правда,применимая к любому человеку, не так ли?

…Пришли другие времена, пришeл другой начальник, учреждение стали трясти, переформировывать, отделы сокращать. Новый начальник объявил, что одну единицу в этом месяце приказано сократить, но в соответствии с духом перемен он не желает быть диктатором и предоставляет коллективу открыто и прямо избавиться от балласта, доставшегося нам от гнилого застойного времени, и назвать человека, наиболее подходящего под сокращение.

Все долго молчали, глядели на окна, стены и в потолок. И тут бывший молодой специалист, а ныне зрелый демагог и пустопорожник Саша Протоколенко вскочил и закричал, что хватит потакать бесталанным бездельникам, что настала пора оценивать людей не по возрасту или каким-то там ещe внеслужебным заслугам, а по таланту и энергии, давая дорогу молодым!

И все почему-то посмотрели на Куринкина.

— В самом деле! — буркнул Мисхеев, затаивший, оказывается, на Куринкина злобу за рассказ о тошноте и совке с веником.

— Да вы что! — воскликнула Селена Семeновна.

— У вас другое мнение? — спросил начальник.

Селена Семeновна вспомнила, что хоть зять еe и сидит в областном начальстве, но — крепко ли? — а она по возрасту уже пенсионерка.

— Почему другое?.. — сказала она.

— А какое?

— Личное, — прошептала Селена Семeновна.

— И какое оно, личное? — не давал сорваться с крючка начальник.

— Как у всех, — сказала Селена Семeновна и заплакала.

И Куринкина сократили.

Прошeл год. Второй. Третий. Пять лет прошло.

Никто не знал, что с Куринкиным, никто не решился позвонить ему или сходить к нему: совестно было.

Но обязательно, когда отмечается чей-то день рождения (традиция эта, попритихшая на время, опять возобновилась), отмечается причeм бездарно: все за час-полтора напиваются и объедаются под тосты: «Чтоб вам, ну, сами понимаете…», обязательно кто-то скажет: «Какой человек был! Как он нас любил!».

И все понимают, о ком речь. И вдруг вспыхивают, клянутся друг другу завтра же позвонить, сходить, узнать…

Но утром, похмельным и серым утром — никто не вспоминает об этом.

Лишь Саша Протоколенко пытается пошутить, говоря, что он, сидя вчера возле Мисхеева, держал наготове совок и веник. Никто, однако, даже не улыбается, а Мисхеев презрительно цедит:

— Не умеешь — не берись.

— За что? За совок? — не унимается Саша.

— Скотина! — откровенно говорит вдруг Светочка.

— Была бы ты не дама, я бы тебе всю морду разбил! — парирует Саша.

Тут входит начальник, и все умолкают с видом смиренного трудолюбия…

Я. Я

(сказ о бесконечном делении)

Кто же я сам таков, к какому типу отношусь? — задумываюсь я, завершая эту энциклопедию.

То есть, если честно, я над этим не задумываюсь — как и большинство обычных людей.

Но предвижу вопрос: кто ты, взявший на себя смелость типизировать и классифицировать, что ты за тип, что ты за фрукт сам-то?

И ради справедливости придeтся попробовать ответить.

Проще всего дойти до истины методом последовательного отрицания.

Я не Адюльтерщик, потому что… ну, в общем, я знаю почему.

Я не Балабол, а если и есть доля балабольства, то на чистый тип никак не тяну.

Я, извините за нескромность, не Вахлак, потому что человек слишком мягкий и деликатный.

Я не Гражданин: гражданственности не хватает.

И уж конечно не Делец.

Отчасти Ерепень, как уже сознавался, но именно лишь отчасти.

Не ирник из-за нехватки едкого юмора, не Жлоб — слаб, не Зайка естественно, не Интеллигент — увы, не Йог — ловкость не та, но и не Крайний — не хочу, не Лох — хоть не без его признаков, не Минималист, не Неформал, не Обличитель — обличая Обличителей, не Правдоискатель — иначе где б я был, не Распутник — потому что, находясь вечно на распутье, всe же выбираю путь, который, правда, приводит к другому распутью, но я и там…, не Счастливец ежели бы! не Типический Характер в Типических Обстоятельствах, не Универсал — слишком энтузиастичен и мономанен для Универсала, не Философ — нет бороды или впечатляющего уродства на лице, не Харизматическая Личность — без комментариев, не Цельная Натура — из боязни, что таковой назовут, не отношусь также к типам на букву Ч (см. «Чуть-чуть о прочих»), не Шушера — не согласен! не Щипач — сам общипан, не Ъ, не Ы и не Ь, не Энтузиаст — слишком универсален для Энтузиаста, не Юбиляр, не Я…

Приехали! — совсем заговорился.

В оправдание себе могу сказать лишь одно: в конце работы над энциклопедией типов (буквально вот только что!), я вдруг понял, что никаких типов, конечно, нет — и быть не может.

И если мы ищем их, если пытаемся классифицировать и выстроить по ранжиру — то от беспомощности и растерянности ума, от бесплодного желания привести хоть что-то в порядок в этом беспорядочном мире.

Но лучше я вам вместо рассуждений сказку расскажу, и на этом закончим. Вернее — сказ.

Оглавление

РОССИЙСКИЕ ОРИГИНАЛЫ

  А. АДЮЛЬТЕРЩИК

  Б. БАЛАБОЛ

  В. ВАХЛАК

  Г. ГРАЖДАНИН

  Д. ДЕЛЕЦ

  Е. ЕРЕПЕНЬ

  Ё. ЁРНИК

  Ж. ЖЛОБ

  З. ЗАЙКА

  И. ИНТЕЛЛИГЕНТ

  Й. ЙОГ

  К. КРАЙНИЙ

  Л. ЛОХ

  М. МИНИМАЛИСТ

  Н. НЕФОРМАЛЫ

  О. ОБЛИЧИТЕЛЬ

  П. ПРАВДОИСКАТЕЛЬ

  Р. РАСПУТНИК

  С. СЧАСТЛИВЕЦ

  Т. ТИПИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР

  У. УНИВЕРСАЛ

  Ф. ФИЛОСОФ

  Х. ХАРИЗМАТИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ

  Ц. ЦЕЛЬНАЯ НАТУРА

  Ч. ЧУТЬ-ЧУТЬ О ПРОЧИХ

  Ш. ШУШЕРА

  Щ. ЩИПАЧ

  Ъ. ШТУЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ. I

  Ы. ШТУЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ. II

  Ь. ШТУЧНЫЕ ОРИГИНАЛЫ. III

  Э. ЭНТУЗИАСТ

  Ю. ЮБИЛЯР

  Я. Я