КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124657

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Сердце помнит [Иван Фотиевич Стаднюк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Иван Стаднюк СЕРДЦЕ ПОМНИТ[1] Повесть

1. ВОСПОМИНАНИЯ ПАВЛА КУДРИНА

Летом 1945 года младшего лейтенанта Павла Кудрина выписали из госпиталя. С чемоданом в руках он шагал по улицам Москвы, ошеломленный сутолокой, взволнованный необычностью обстановки, хмельной и радостный оттого, что чувствует себя сильным, здоровым и что госпитальная палата с опостылевшим запахом лекарств осталась позади. Пять месяцев он был прикован к койке!.. Ранение, полученное в дни наступления на Висле, оказалось весьма серьезным.

Павла захватил поток людей, устремившихся к входу в метро. Москвичи спешили на работу. В вагоне было тесновато. Кудрина прижали к широкому окну, за которым с шумом неслась стена туннеля. В стекле Павел увидел свое отражение. До сих пор он видел себя только в маленьком зеркальце, когда намыливал щеки перед бритьем, и теперь с неудовольствием отметил, как осунулся и похудел. На бледном лице еще отчетливее выделялись широкие и прямые черные брови, глаза запали глубже, губы казались припухшими.

«На девушку стал похож», — с досадой подумал Павел и отвернулся от окна в смущении: он уловил короткую улыбку молодой белокурой соседки, заметившей, с каким вниманием рассматривал себя Кудрин.

Младший лейтенант ехал в управление кадров за назначением. В душе была тревога. Посчастливится ли вернуться в родную дивизию? Удастся ли побывать в Берлине?

…В управлении Кудрину вручили предписание.

— Езжайте в Потсдам, — сказали. — Если там найдут нужным, пошлют в дивизию, где вы раньше служили.

«Значит, в Берлин, — с облегчением подумал Павел, пряча предписание, — значит, побываю „в гостях“ на Вальденштрассе. Эх, найти бы этого Курта!..»

Выйдя на бульвар, Кудрин свернул к свободной скамейке. Сел, закурил папиросу. Затем поставил на колени чемодан, приоткрыл его и с самого дна достал потертый конверт с берлинским адресом. Больше года хранил Павел этот конверт. В нем были письмо и фотография капитана войск СС Курта Бергера. Кудрин скользнул взглядом по вытянутому лицу фашиста и до мельчайших подробностей вспомнил тот страшный день…

Это было весной 1944 года, когда немецко-фашистское верховное командование непрерывно держало свою войсковую и агентурную разведки за горло, требуя от них точных данных: на каком именно фронте и когда советские войска готовят новую наступательную операцию. Гитлеровцы чувствовали, что гром грянет вот-вот. Но где? Где?! Первый Украинский фронт заносит над их головой бронированный кулак или Белорусские фронты? А резервов, особенно танковых, у фашистов было мало. Требовалось держать их именно в том месте, где последует удар.

Фашистская разведка сбилась с ног. Командование требовало от нее добывать пленных советских солдат и офицеров, не считаясь ни с какими своими потерями.

И вот в это самое время старший сержант Павел Кудрин, командир отделения из разведроты Н-ской дивизии 3-го Белорусского фронта, именно того фронта, который одним из первых должен был накинуть фашистам петлю на шею, попал в руки врага.

А случилось все так. Дивизия, в которой служил Павел, занимала оборону в девяти километрах от его родного села Олексина, находившегося по ту сторону фронта. И неудивительно, что именно Павлу Кудрину незадолго до начала наступления, которое готовилось в строжайшей тайне, поручили проникнуть в тыл к фашистам и разведать позиции двух их тяжелых батарей, искусно маневрировавших вдоль линии фронта.

Павел Кудрин был не только одним из храбрейших разведчиков в своей разведроте, где храбрость считалась нормой поведения, но и самым искусным следопытом, хитрым, сообразительным и очень упорным в достижении цели военным специалистом. Не раз ему удавалось выходить победителем из самых невероятных переделок. Последним его нашумевшим подвигом был захват в плен немецкого майора, который оказался начальником инженерной службы дивизии. Этого майора Кудрин вместе с группой разведчиков вывел из вражеского тыла по болотам, считавшимся совершенно непроходимыми.

В очередную разведку вместе с Павлом Кудриным отправлялся его друг рядовой Шестов, человек по натуре замкнутый и угрюмый. Павел уважал Шестова за немногословие и рассудительность: он никогда не торопился высказывать свое мнение, а если говорил, то каждое его слово звучало веско. Когда Шестов был чем-нибудь недоволен, его глаза темнели, над бровями собиралась складка, четче обозначались на коротком носу крапинки веснушек.

К разведке Шестов готовился обстоятельно, тем более что он из-за легкого ранения уже давненько не ходил во вражеский тыл. Вместе с Кудриным Шестов долго сидел над картой, выходил на наблюдательный пункт. Воображение разведчиков рисовало десятки ситуаций, которые могли создаться в тылу врага, и они искали правильные решения, как поступить в том или ином случае. Павел хорошо знал местность, где им предстояло действовать. Ведь родные места! Да и за линию фронта он уже не первый раз ходит на этом участке, используя только ему одному известные волчьи тропы, петляющие в густых зарослях между топкими болотами. Сколько раз он испытал страх перед трясиной, где станешь на кочку ногой и чувствуешь, как погружается она в бездну! Надо делать шаг вперед, но тело обливается холодным потом, а ноги не слушаются. А позади надвигаются товарищи. Им тоже страшно, но они верят Павлу — старожилу этих мест — и, сжав зубы, ловят ногами кочки над болотной пучиной.

Все точно так же повторилось и теперь. Непроходимые болота помогли Кудрину и Шестову оставить линию фронта позади. Затем они ползли по звериной тропе сквозь густой кустарник. Ветки низкорослого орешника, побеги молодого граба, кусты шиповника, опутанные цепкими жилами хмеля, все теснее прижимали разведчиков к сырой, отдававшей плесенью земле, цепляясь за их автоматы, за сумки с гранатами. Лучи солнца не могли пробиться в этот темный, зеленый туннель. Когда овраг кончился, Кудрин и Шестов поднялись на ноги и вошли в лес.

Разведчики, стараясь, чтоб под ногами не треснула сухая ветка, не зашумели кусты, пробирались сквозь заросли кудрявого подлеска. Зеленым паводком он со всех сторон обступал крепкие стволы деревьев.

Шли долго. Тяжелую артиллерию гитлеровцев нужно было разыскивать где-то километрах в семи за линией фронта. Павел всю дорогу молчал и озабоченно осматривал знакомые места. Он по памяти определял, где их путь будет скрещиваться с лесной дорогой или тропой. Там останавливались и прислушивались.

За просекой, перерезавшей лес, Павел начал забирать вправо и незаметно для себя ускорил шаг. Шестов догадался, что Кудрину не терпится хотя бы издали взглянуть на свое село, до которого теперь было рукой подать. Не произнося ни слова, он следовал за Кудриным.

Вдруг Павел остановился и, подняв руку над головой, замер. Разведчики залегли и после короткого наблюдения выяснили, что наткнулись на склад боеприпасов. Вдоль ограды ходили вражеские солдаты с автоматами. За колючей проволокой виднелись штабеля ящиков со снарядами, прикрытые для маскировки ветками деревьев.

Отползли в глубь леса. Кудрин достал карту, отыскал на ней нужный квадрат и там, где был обнаружен артиллерийский склад, синим карандашом поставил птичку.

В этот момент послышался нарастающий шум моторов. По звуку разведчики определили, что идут американские бомбардировщики. Где-то за лесом застучали зенитки, залаяли крупнокалиберные пулеметы. Лес мешал разведчикам увидеть, что делается у них над головой.

Не теряя времени, Кудрин и Шестов обогнули место, где был расположен вражеский склад, и вышли на опушку. Их взорам открылось небо, усеянное белыми облачками от разрывов снарядов. Между этими облачками тянулась полоса черного дыма. Она с каждой секундой удлинялась, выматываясь из-под брюха подбитого самолета, стремительно несшегося к земле. В воздухе болтались три парашютиста. Ветер относил их на лес, значительно левее того места, где, прислонившись к стволам деревьев, стояли Кудрин и Шестов.

Вдруг над их головами со свистом пронеслись пули, а затем послышалась автоматная очередь. Шестов первым увидел, как по направлению к ним бежали человек восемь автоматчиков. Те спешили к месту приземления парашютистов и случайно обнаружили советских разведчиков.

Разведчики залегли и открыли ответный огонь. Гитлеровцы, прячась за деревьями, продолжали стрельбу. Им на помощь торопились еще несколько солдат.

Положение осложнялось. А когда из села вырвалась группа мотоциклистов и устремилась на лесную дорогу, чтобы перехватить пути отхода разведчикам, Шестову и Кудрину стало ясно, что они в ловушке.

— Бежим к складу! — крикнул Кудрин.

Все произошло очень быстро. В лесу они наткнулись на двух вражеских солдат, охранявших подступы к складу. Застрелили их в упор. Затем бросили гранаты в ближайший штабель, а сами прильнули к земле за стволом могучего дуба: они ждали, что снаряды сдетонируют.

Тяжелый удар потряс землю. Но ящики в этом штабеле оказались пустыми. Взрыв гранат разметал их по лесу, свалил в бесформенную пылающую груду. Шестов и Кудрин вскочили на ноги и перебрались через проволочную ограду, порванную осколками. От склада во все стороны убегали гитлеровцы. Казалось, никто не обращал внимания на советских разведчиков, а они, охваченные мыслью взорвать склад, спрыгнули в ровик, снова метнули в штабеля гранаты. И тут обжигающей волной дохнул на них лес, качнулась под ногами земля, что-то тяжелое навалилось на плечи…

2. О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ ПАВЕЛ КУДРИН

Полевой госпиталь, с весны обжившийся в белорусской деревеньке Бугры, готовился к страдным дням. Вот-вот начнется наступление наших войск, а это значит — многие сотни раненых… И госпиталь готовился. У каждого врача, медсестры, санитара были свои дела, заботы, и люди в белых халатах непрестанно сновали между домами, в которых размещались отделения госпиталя.

Неразлучные подружки Сима Березина и Ирина Сорока, сдав свою смену, бежали через школьный двор в столовую, как вдруг внимание привлек надсадный металлический гул в вышине. Они сразу насторожились: гул незнакомый. Сима первая разглядела в голубизне июньского неба плывущий к фронту огромный косяк четырехмоторных бомбардировщиков. Рокот моторов усиливался.

Все, кто был на школьном дворе, глядели сейчас в небо. Даже шофер, с утра копавшийся под машиной, вскочил на ноги и поднял вверх лицо.

— Американские? — с любопытством спросила Сима. — А истребители наши! Видишь, как купаются в небе?..

Действительно, это были американские бомбардировщики, летевшие к линии фронта под прикрытием советских истребителей.

— Сквозным полетом идут, — заметила Ирина тоном знатока.

Вчера она читала раненым свежую газету, в которой рассказывалось, что американские бомбардировщики поднимаются с баз Италии или Англии, летят на Румынию и Германию, затем садятся на советской территории. Заправившись горючим и бомбами, самолеты идут в обратный рейс. С наших аэродромов американцев сопровождают советские истребители, а потом их встречают «мустанги» — американские истребители дальнего полета.

Хотя Симе все это было известно, Ирина скороговоркой продолжала объяснять:

— Понимаешь, челночные операции делают. Как челнок у ткацкого станка.

— Да-а-а, — промолвила Сима. — Вот и увидели наконец мы своих союзников. Наверное, на самый Берлин летят…

Ирина не переставала глядеть вслед удаляющимся бомбардировщикам. Потом вдруг спросила:

— Как думаешь, видно им оттуда наше Олексино?

Сима с грустью вздохнула: «Одним бы глазком посмотреть, что делается дома, в родном селе…»

С запада, куда только что ушли самолеты, донеслась яростная дробь пулеметных очередей. Завыли на виражах невидимые истребители.

Где-то далеко в небе начался воздушный бой. Он был скоротечным, и девушки снова направились было к столовой. Но вдруг со стороны синевшего за большаком леса низко над землей показался тяжелый бомбардировщик, похожий на те, которые несколько минут назад проплывали над деревней. Возле бомбардировщика вились два наших «ястребка».

— Неужели «мессеры» подбили? — И девушки, встревоженные, остановились.

Самолет, выпустив шасси, начал снижаться за речушкой Быстрянкой на луг…

Из дверей школы выбежал дежурный по госпиталю — высокий подвижный капитан медицинской службы. Он метнулся по двору, кого-то разыскивая. Увидев девушек, крикнул:

— Березина! Сорока! Захватите санитарные сумки и бегом к машинам! Дежурный махнул рукой в сторону приземлявшегося самолета.

Через минуту на луг умчались две «санитарки» — легкие автобусы с узкими продолговатыми кузовами.

Капитан Гарри Дин — командир экипажа «летающей крепости» — сидел в автобусе на боковой скамейке между Симой Березиной и плечистым пожилым санитаром. Автобус слегка потряхивало, а американец что-то выкрикивал, придерживая правой рукой забинтованную левую руку. Сима, вслушиваясь в незнакомую речь, догадывалась, что капитан ругается, и попыталась успокоить раненого:

— Не волнуйтесь, пожалуйста, вам вредно, — и девушка прикоснулась к его повязке.

— Вредно? Вы говорите, мне вредно волноваться? — с раздражением переспросил Дин.

Услышав от американца русские слова, Сима с удивлением и даже растерянностью посмотрела ему в лицо.

— Вы удивлены? — улыбнулся капитан. — Русский язык я немного знаю. Пять лет изучал, год во Владивостоке жил… Но как не волноваться?! Подбили же меня мои коллеги! Когда ваши истребители дрались с «мессерами», мы, не меняя курса, тоже палили из пулеметов. И какая-то скотина из соседнего бомбардировщика, когда тот сделал крен, не успела убрать руку со спуска пулемета. Влепил мне целую очередь! Один мотор заклинило, приборы в штурманской кабине разбиты, и мне пуля в руку досталась. И еще сесть заставили черт знает где. Мог же я свободно дотянуть до вашего аэродрома! Так нет! Эта жирная свинья приказала мне по радио сесть на луг.

— Кого же вы так величаете? — с любопытством спросил санитар, хранивший до сих пор молчание.

— Есть у нас такая птица в полковничьих погонах. Доллингер — командир авиакрыла.

Капитан Дин не отличался сдержанностью. Высказавшись, он в сердцах отвернулся к окошку, за которым убегала назад покрытая воронками и убранная зеленью русская земля. Капитан постепенно остывал и с любопытством осматривал новый для него ландшафт.

На обочине дороги мелькнул указатель с красным крестом и надписью: «ХППГ». Санитарная машина мчалась в том направлении, куда указывала стрелка.

Въехали в село. На стене соседнего со школой дома углем выведено: «Сортировочное отделение». Здесь машина остановилась.

Сима первой выскочила из автобуса, откинула заднюю ступеньку и подала руку раненому. Капитан Дин прищурился от света, хлынувшего в раскрытые дверцы, и, взяв руку девушки, поставил ногу на ступеньку. Взглянув при свете на Симу, американец на мгновение замер, приятно пораженный миловидным лицом девушки.

— О-о-о! — выдохнул он. — Простите меня ради бога. Ругался я, точно на скотном дворе. В машине не разглядел, что еду в обществе такой прекрасной феи…

— Выходите же! — нетерпеливо прикрикнула Сима, чувствуя, что щеки ее заливает румянец.

— Позвольте, позвольте… — не унимался капитан, — а перевязывали меня тоже вы?

— Ну, я…

Дин схватился здоровой рукой за голову и застонал:

— Какая дубина! Проклятый темперамент! Был зол как дьявол и ничего вокруг не замечал…

Дин ступил на землю, продолжая беззастенчиво рассматривать девушку.

Не выдержав бесстыжего взгляда Дина, Сима повернулась кругом и строго приказала:

— Идите за мной!

Поглядеть на американца сбежались многие сестры, санитарки и санитары. В стороне топтались, перекидываясь словами, выздоравливающие раненые.

Капитан Дин, поспевая за Симой, с улыбкой оглядывался на людей, кивая головой в знак приветствия. Рослый, молодой, красивый, он знал, что производит на всех хорошее впечатление, и чувствовал себя уверенно. На ходу отряхнул здоровой рукой свои длинные на выпуск брюки песочного цвета, поправил кожаную куртку, на спине которой были выстрочены контуры материков Северной и Южной Америки и от рукава к рукаву — огромная надпись: «USA».

В просторной хате, ярко освещенной переносной электролампой, получавшей энергию от трещавшего во дворе школы движка, было людно. Здесь собралась молодежь — медсестры, санитары, врачи. Пришли некоторые ходячие раненые.

Хрипло играл патефон. Девушки танцевали.

Сменили пластинку, и зазвучал гопак. Девушки и ребята, охая и ахая, пристукивали об пол каблуками.

Открылась дверь комнаты, и на пороге появился капитан Дин. Он широко улыбался, щурился от яркого света. В сенях, за спиной Дина, толпились еще четыре американца и среди них уже знакомые Симе сержанты Мэлби и Хатчинс. Мэлби — авиатехник, прилетевший вчера на По-2 к месту аварии «летающей крепости», а Вилли Хатчинс — бортстрелок из экипажа Дина. Все, кроме сержанта Мэлби, были чуть навеселе.

Пляс прервался, шум стих, икнул и умолк патефон. Молодежь с любопытством смотрела на пришедших.

— Принимайте в компанию, — промолвил капитан Дин. — Хотим повеселиться. Мой экипаж в неполном составе…

— Пожалуйста, заходите! — приглашали наперебой.

Гостям освободили лучшие места на скамейке, стоявшей у завешанных одеялами окон.

Американцы вошли в комнату, потоптались у порога, а затем, по русскому обычаю, начали знакомиться, пожимая всем присутствующим руки.

При ярком электрическом свете Сима хорошо рассмотрела молчаливого сержанта Мэлби. Лицо у Мэлби маленькое, кругленькое, щеки обвислые. Глаза так прищурены, что трудно разглядеть их цвет. Брови — маленькие черненькие треугольнички, нос прямой, острый, с широкими ноздрями. Рта почти не видно — он безгубый, точно складочка между обвислыми щеками. А уши! Большие, в синих прожилках. Не будь их, лицо Мэлби было бы похоже на печеную тыкву.

Всеобщее внимание привлек широкоплечий, короткорукий, с простым улыбчивым лицом сержант Хатчинс. Он с интересом оглядывал комнату.

— Впервые в русском доме, — пояснил Дин, заметив, что все наблюдают за сержантом.

А тот вначале пощупал вышитый красными петухами и маками рушник, которым была увенчана икона, потом начал разглядывать полки с посудой. Увидев покрытую золотистым лаком, расписанную цветочками деревянную ложку, сержант пришел в восторг. Он схватил ложку и с любопытством начал рассматривать ее. Ложкой заинтересовались и другие летчики.

У печки сидела на табуретке хозяйка дома — пожилая женщина в белой вышитой сорочке, повязанная белым ситцевым платком. Скрестив на груди руки, она наблюдала, как веселится молодежь, и о чем-то думала. А когда пришли американцы, хозяйка поднялась и перенесла табуретку в самый угол, где стояли ухват, кочерга, веник, чтобы было больше места для гостей. Увидев, что сержант интересуется ложкой, хозяйка незаметно прибрала с полочки веретено, ножницы, клубок ниток и сунула их в кувшин, потом зачем-то переставила на другое место веник. Сима заметила тревогу хозяйки, и ее начал душить смех. Но смеяться было неловко, и она отвернулась к Ирине, которая рассматривала патефонные пластинки, не зная, какая из них больше понравится американским летчикам.

— Никак не выберешь? — упрекнула Сима подругу.

— Выбирай сама, — ответила Ирина. Потом вдруг тихо спросила, кивнув на летчиков: — Неужели их сбили свои же? Просто не верится.

— Не сама я придумала. Раненый капитан сказал мне это. — Сима повернулась и увидела, что совсем рядом стоит сержант Мэлби. Девушку поразили его глаза. Раньше незаметные, прятавшиеся в морщинах лица, очи теперь округлились и были настороженными. Сима даже успела разглядеть, что глаза у Мэлби густо-серые, с прозеленью, как первый лед на запущенном пруду.

«Он понимает по-русски, — вдруг мелькнула догадка у Симы. — Но почему скрывает, почему его встревожили мои слова?»

Лицо сержанта Мэлби тут же приняло обычное выражение. На нем заиграла натянутая улыбка. Сима почувствовала какую-то непонятную тревогу.

«Зачем этому сержанту скрывать, что он понимает по-русски?» — мучил ее вопрос.

Аэродром, где базировались американские тяжелые бомбардировщики авиакрыла полковника Джеймса Доллингера, находился в одном из предместий Лондона. Жизнь на аэродроме давно утихла. Обезлюдел командный пункт, опустели площадки, на которых, широко раскинув мощные крылья, стояли зачехленные машины. Позади — полный напряжения, тревог и опасностей день. Завершена очередная челночная операция.

Полковник Доллингер не в духе. Он сидел в глубоком мягком кресле в углу просторного кабинета и со стороны смотрел на свой рабочий стол, на массивный канцелярский прибор из серого, под мрамор, в медных прожилках сплава. Между двумя приплюснутыми чернильницами, которых полковник никогда не открывал, так как обходился цветными карандашами и авторучкой, вздыбилась пара лосей. Уставив взгляд на лосей, он сосредоточенно думал…

У Джеймса Доллингера полное круглое лицо, короткая красная шея. Выбритые щеки отсвечивали синевой. Он еще молод, однако уже отяжелел.

Полковнику хотелось курить, но лень было поднять руку за сигарой. Тянуло еще раз посмотреть на карту Белоруссии, где среди болот остался экипаж капитана Дина, но трудно расстаться с креслом. Вспомнился неприятный разговор с командиром авиадивизии. Высокий генерал с худощавым умным лицом кричал на него и говорил, что ему, полковнику Доллингеру, впору командовать экипажем, а не двумя сотнями самолетов. Но не только история с экипажем Дина удручала полковника. Война, кажется, шла к концу, а он многого еще не понимал. И это пугало. Доллингеру казалось, что из-за своей неполной осведомленности он остается в проигрыше. Правда, известно ему немало. Иногда он даже побаивался, как бы с ним, человеком, которому столько известно, что-либо не произошло. Ведь были в Америке подобные случаи… Поэтому Доллингер и на операции вылетал очень редко: в воздухе все может произойти. Но несколько успокаивало то, что вокруг него есть люди, которые знают гораздо больше его.

Вчера перед вылетом с русского аэродрома к Доллингеру подошел майор Мэлби. Он почему-то носит сержантские погоны и числится в команде аэродромного обслуживания. Мэлби спросил у полковника:

— Вы идете флагманом или в звене Д?

— В звене Д, — ответил Доллингер, настораживаясь. Полковнику показалось, что Мэлби догадывается, почему он не идет ведущим авиагруппы. Доллингер знал, что, если в воздухе атакуют «мессершмитты», они стараются в первую очередь сбить флагмана — машину, которая возглавляет боевой порядок. Не мог об этом не знать и Мэлби…

Мэлби хотел сказать что-то важное. Полковник чувствовал на себе пронизывающий взгляд его прищуренных глаз. Доллингер не мог понять, почему он испытывает страх перед этим тщедушным человечком.

Майор Мэлби наконец заговорил. От первых же его слов Джеймса Доллингера бросило в жар.

— Ваш правый, в звене Д, сегодня будет сбит «мессерами» в квадрате двадцать восемь — пятьдесят один, — сказал Мэлби. — Учтите, в этом квадрате, южнее населенного пункта Бугры, на лугу находился когда-то аэродром немецких бомбардировщиков. Если «крепость» будет только подбита, прикажите ей сесть на луг… Обязательно! Даже и при пустяковом повреждении. Ни в коем случае не возвращаться сюда — на аэродром. Вы за это отвечаете… — Последние слова одетого в сержантскую форму майора прозвучали многозначительно и угрожающе.

Полковник Доллингер понимал, что майор Мэлби представляет здесь американскую военную разведку, и не мог не принять всерьез сказанное им. Охрипшим, взволнованным голосом Доллингер попросил Мэлби:

— Если вы мне доверяете, объясните подробнее. Может случиться что-либо непредвиденное…

Майор усмехнулся и посмотрел на Джеймса Доллингера снизу вверх открыто, чуть вызывающе.

— Доверяем, — твердо сказал Мэлби и опять улыбнулся. — Мы кое-что помним, например, как вы водили «крепости» на бомбежку Кайсгофена, как разнесли в пух весь город, а самолетостроительные заводы Фидлера и газовые заводы пощадили… Так что не доверять вам пока не имеем основания. А нам нужно любой ценой приземлить или разбить, это все равно, свой самолет близ линии фронта — в тылах советских войск. Преследуется цель — получить возможность проехаться по русским фронтовым дорогам к потерпевшему аварию или сбитому бомбардировщику. Русские затевают что-то колоссальное. Нужно определить, где и примерно когда. Конечно, выгоднее было бы приземлиться севернее, но передвинуть трассу нашего полета еще больше — невозможно.

— Позвольте, — возразил Доллингер, — но откуда вам известно, что нас встретят «мессершмитты», а если и встретят, то их русские не прогонят? Наконец, мой правый может сам отразить нападение, да и весь наш боевой порядок рассчитан на самооборону. И почему именно ваш выбор пал на экипаж капитана Дина?

Мэлби оглянулся на проходивших к соседнему бомбардировщику летчиков и, понизив голос, сказал:

— Не будем вдаваться в детали, полковник! Дин знает русский язык, и если он уцелеет, то окажет нам помощь… «Мессершмитты» нас встретят. Их будет много, и советские истребители не сумеют справиться с ними. Экипаж Дина с правого борта стрелять не сможет. Мы об этом позаботились. А боевой порядок подчинен вам… Ну… — майор Мэлби помедлил, раздумывая, — а если «мессерам» все же не удастся сделать свое дело, та по правому бомбардировщику нужно ударить из вашей машины. Она — по соседству.

— Из моей? — похолодел Доллингер.

— Да!.. Вам только нужно будет выбрать удобный момент и положить машину на левое крыло. Двух секунд для стрельбы в упор достаточна…

Дальше продолжать разговор было невозможно. Подошел экипаж и начал проверять подвеску бомб. Наступало время вылета.

«Дьявольски хитро и в то же время просто, — думал сейчас Доллингер, развалившись в кресле в своем кабинете. — Конечно, можно было только симулировать аварию самолета. Но в такой близости от аэродрома — кто поверит! Другое дело — взрыв в воздухе, однако при групповом полете это очень опасно для других экипажей. И, черт возьми, жалко наших парней, при взрыве никто не спасется…»

И другое не давало покоя Джеймсу Доллингеру: «Похоже, что по каким-то каналам осуществляется связь с нашим противником».

Ему было давно ясно, что в основе этих связей — экономические интересы некоторых американских концернов, интересы группки могущественных людей. И конечно, Америка не несет здесь никакого урона. Но не дай бог, чтоб узнали об этом его подчиненные — офицеры и солдаты, — чтоб узнал народ или сам президент… или кто-нибудь из тех сенаторов, которые больше всего кричат о демократии… Расценят это как предательство!..

И оттого, что он, полковник Доллингер, теперь причастен к связи с нацистами без приказа сверху, без убежденности в том, что так угодно начальству, а не одному майору Мэлби, ему было не по себе. Какая-то холодная, давящая пустота ширилась в груди, томило недоброе предчувствие. Доллингеру казалось, что душа у него расклеилась, расслоилась, и эти полоски безнадежно перепутались. Трудно было сосредоточиться на одной мысли.

В самом деле, а вдруг капитан заметил, кто стрелял по его машине, а майор Мэлби откажется от всего?.. Почему от Дина нет до сих пор радиограммы? Удалось ли ему благополучно приземлить самолет?..

Доллингер уже не мог сидеть. Он поднялся и, взволнованный, начал ходить по кабинету, освещенному матовым светом настенных ламп, ввинченных в бра. Ему припомнилось, как два года назад в Штатах шумели газеты по поводу раскрытия в стране фашистского заговора, как негодовали рабочие. Федеральным следственным бюро были арестованы и преданы суду сотни людей, в том числе видные политические деятели. Был арестован даже генерал Каллагэн — ярый противник большевиков, один из руководителей изолядионистского комитета «Америка прежде всего». От своего бывшего начальника генерала Эдвардса Доллингер слышал, что Каллагэн в 1919 году набил себе карманы в России. Он, тогда полковник американской армии, под командованием британского генерала Финлесона принимал участие в вывозе с оккупированного севера России всех ценностей. Много пароходов ушло из Архангельского порта, груженных мехами, лесом, пенькой, медом… Видимо, богатство, связи и спасли Каллагэна. Он отделался небольшими неприятностями.

Размышления полковника Доллингера прервал звонок. Он подошел к столику с телефонами и только теперь заметил, что стрелка часов уже приближается к полуночи. С волнением взял трубку:

— Хэллоу!

Услышал незнакомый рокочущий голос:

— Генерал Каллагэн…

Доллингер почувствовал противную слабость в коленях и задохнулся. Ведь только сейчас он думал об этом человеке, хотя никогда с ним не встречался. Что бы значило такое совпадение? Что привело в Англию эту старую лису? Подавив суеверный страх, полковник слушал:

— …Везу вам поклон от Эдвардса. В курсе ваших тревог… Буду через двадцать минут, заказывайте ужин — я голоден…

Джеймс Доллингер воспрянул духом: от генерала Эдвардса! Само небо посылает ему помощь… Доллингер чувствовал, как его душа постепенно приобретает цельность, исчезает пустота в груди… Эдвардс! Генерал Эдвардс! Совсем недавно он был полковником, командовал авиадивизией. А теперь!..

Впрочем, ничего удивительного. Ведь и сам Джеймс Доллингер с головокружительной быстротой шагнул вверх по служебной лестнице. Не так уж много времени прошло с тех пор, как был он капитаном, командиром «лайтнинга» — самолета-разведчика. Он летал через Ла-Манш во Францию, оккупированную немцами, и с высоты двух тысяч метров фотографировал объекты, над которыми побывали «летающие крепости».

Однажды, когда Доллингер, тогда еще капитан, вернулся с задания, выяснилось, что ему заснять ничего не удалось — фотопленка оказалась засвеченной.

— Я могу в рапорте обстоятельно доложить о результатах бомбардировки, — заявил он тогда командиру авиадивизии полковнику Эдвардсу, который вызвал его для личного объяснения. — Видимость сегодня превосходная.

Разговор происходил один на один в помещении оперативного дежурного на командном пункте аэродрома, где теперь базируются самолеты Доллингера. Эдвардс сидел за маленьким круглым столиком перед недопитой бутылкой кока-колы, освещенный мягким предвечерним светом, струившимся сквозь прозрачную, как хрусталь, стенку из плексигласа. За ней виднелись стройные ряды самолетов и убегающие вдаль бетонированные взлетные дорожки. Джеймс Доллингер хорошо видел каждую черточку на лице полковника Эдвардса, настороженный прищур его карих глаз.

— Что вам удалось заметить? — спросил тогда полковник, торопливо поднимая из-за столика свое грузное тело. В тоне его голоса, в его движениях, во взгляде чувствовались плохо скрытые тревога и недовольство.

— Бомбы сброшены на причалы речного вокзала. Ни цеха завода, ни склады не пострадали, — ответил Доллингер, бесстрастно глядя в выхоленное лицо полковника.

Эдвардс отвел взгляд в сторону и раздраженно заметил:

— Плохо вы наблюдали, капитан! Очень плохо!

Проходила минута, вторая, а полковник Эдвардс стоял за столиком и безмолвно глядел сквозь прозрачную стенку на полосатое поле аэродрома. Он чувствовал на себе пристальный взгляд капитана Джеймса Доллингера и пытался угадать, какие мысли таятся за этим взглядом.

Но нелегко было угадать мысли Джеймса Доллингера. Его бесцветные глаза были как бы заслонкой, проникнуть через которую невозможно. Точно оловянные, они никогда ничего не выражали, не говорили о том, что думает и переживает Доллингер.

Может, поэтому у Джеймса не было друзей. Может, потому так официально-строго обращалось с ним начальство. Уж очень суховат капитан Доллингер, а это несвойственно американскому офицеру. Замкнут и непроницаем. Трудно понять, когда он в добром расположении духа, а когда раздражен, когда озабочен, а когда не обременен мыслями. В самом деле, сосет ли Джеймс через соломинку коктейль, проверяет подвеску бомб у самолета или читает письмо из дому — глаза его неизменны. Постоянно веет от них холодом, и этот холод точно заморозил лицо Джеймса. Ни взволнованности, ни оживления на нем.

Сама жизнь сделала Джеймса Доллингера таким. Когда-то его отец держал небольшую гостиницу в штате Пенсильвания на федеральной дороге, ведущей из Вашингтона в Питтсбург. В Пенсильвании эта старая, разбитая дорога петляла среди живописного гористого ландшафта, и шоферам приходилось на ней несладко. Если захватывала ночь, не многие рисковали продолжать путь. И гостиница никогда не пустовала.

Но вот группа сильных предпринимателей построила автостраду Гаррисбург — Питтсбург. Новая четырехколейная магистраль уже не вихляла в горах, а стрелой пронизывала их, проходила в туннелях через главный хребет Аппалачей, через малые хребты.

При въездах на автостраду Гаррисбург — Питтсбург стояли заставы, взимавшие подорожный сбор. И, несмотря на это, вся жизнь переместилась на новую дорогу, именуемую «Пенсильвания — торнпайк». Здесь машины могли нестись днем и ночью в четыре ряда на самой предельной скорости. И гостиница Доллингеров оказалась в стороне от людных мест. Только случайные путники пользовались ее услугами.

В течение года Доллингеры обанкротились…

Рухнули мечты и надежды Джеймса. Перспективы беззаботной, веселой, богатой жизни развеялись, как туман. Теперь приходилось думать о том, как бы обеспечить себя работой и минимальным достатком.

Но богатство — такое прекрасное и желаемое — по-прежнему манило Джеймса Доллингера. Он видел, что богатство вокруг него. Но доступно оно немногим. Тысячи предвиденных и непредвиденных, случайных и закономерных обстоятельств непреодолимой преградой стояли на пути человека, даже ловкого и оборотистого, искавшего возможностей разбогатеть. В массе миллионов человеку-песчинке всплыть на поверхность тяжело. Надо искать случая, связей, знакомств, надо оказаться нужным для власть имущего, и не просто нужным, а необходимым.

И Джеймс Доллингер стал упорно искать могущественного человека. Он искал его, когда работал младшим конторщиком в чикагской фондовой бирже, когда учился в авиационной школе и когда в чине офицера попал в авиакрыло полковника Эдвардса. Доллингер был уверен, что найдет себе босса, разгадает, поймет его желания, устремления, намерения и рабски, бездумно покорится им.

«Но человек не книга, которую раскроешь и прочтешь, — думал Доллингер. — Трудно узнать, какие мысли гнездятся в извилинах его мозга. Часто встретишь нужную тебе личность, но не приглянешься ей, не покажешься подходящим для какого-то ее дела — и неудача».

Поэтому Джеймс Доллингер решил: пусть боссы ищут его. Он решил стать человеком-загадкой, зная, что загадки привлекают к себе внимание. «Пусть ко мне присматриваются, пусть меня попытаются понять, — думал он. — А я тем временем сумею угадать, кого хотят во мне найти: товарища по коммерции или партнера по грабежу, доброго советчика или исполнителя чужой воли, болтуна, распространителя слухов или человека, язык которого на привязи… А пойму, какое зерно ищут во мне, его и буду выставлять напоказ. И если нет у меня того зерна, солгу, притворюсь, но покажусь в глазах нужного мне человека именно тем, кого он ищет».

И Джеймс Доллингер начал ломать свой характер, начал заковывать свое сердце в оболочку, чтобы ни горе не опаляло его, ни радость не изменяла ритма его ударов. И точно надел маску — ни одна черточка на лице, ни взгляд, ни интонация голоса не говорили больше окружающим, какими мыслями занят Джеймс Доллингер.

Мог ли догадаться полковник Эдвардс, как относится Доллингер к тому, что рассмотрел он, пролетая над французским городом? В этом городе находился крупный военный завод, делавший стволы пушек для тяжелых немецких танков.

Прервав наконец молчание, Эдвардс повернулся к Доллингеру и еще раз промолвил:

— Ни черта вы сегодня не рассмотрели… — Потом помедлил, выразительно посмотрел на бесстрастные глаза Доллингера и приказал: Напишите рапорт о результатах разведки.

На этом разговор закончился. Эдвардс не мог заметить, как на лице Джеймса Доллингера, когда он закрывал за собой дверь, скользнула сдержанная улыбка. О, с каких пор он не улыбался!.. Доллингер понял, чего от него хотят. И он сумеет оказаться полезным человеком!..

А через час на столе полковника Эдвардса лежал рапорт командира «Лайтнинга-327» капитана Доллингера. В рапорте говорилось, что военный завод в городе Н. бомбардировкой с воздуха полностью разрушен.

…Кажется, совсем недавно это было, а Джеймс Доллингер уже носит погоны полковника и сам командует авиационной частью — «крылом» тяжелых бомбардировщиков. Он наконец нашел своего босса… И сейчас к нему едет посланец босса — Каллагэн!

Была полночь. Автомобиль мчался по широкой бетонированной автостраде. Справа и слева проносились загородные коттеджи, еле различимые в зелени и сумерках ночи.

Генерал Каллагэн раскинулся на заднем сиденье с видом усталого человека. Хорошо думать в мчавшейся машине. Мысли без труда сменяли друг друга, точно отсчитывались столбами, указывающими мили. Мягко, убаюкивающе шуршали колеса.

Каллагэн думал. Перебирал в памяти свои деловые связи. И почему-то не люди вставали в его воображении, а высились перед мысленным взором небоскребы узкого мрачного, напоминающего ущелье Уолл-стрита, зажатого между старой церковью Святой Троицы на Бродвее и набережной Ист-ривер в южном углу острова Манхэттэн. Вот он, Нью-Йорк!..

Каллагэну вспомнился Бродвей — вечно хмельной, оглушенный гудками скользящих по асфальту автомобилей и лязгающей, завывающей, квакающей музыкой, которая выплескивалась на улицу из многочисленных дансингов, кафе, ресторанов, баров, ночных клубов; Бродвей — ослепленный иллюминацией пляшущих, мигающих, прыгающих световых реклам и афиш, огнями витрин и вывесок… На углу Уолл-стрита и Бродвея, рядом с фондовой биржей, стоит мрачный массивный особняк банкирской конторы «Джон Пирпойнт Морган энд компани». С конторой почти соседствует правление дюпоновского треста «Стандард ойл». У них умопотрясающая сила. И перед этой силой преклоняется он — старый генерал Каллагэн, верный слуга некоронованных королей Америки.

Правда, формально, да и фактически, он их партнер. Он держит пухлую пачку акций «Стандард ойл», имеет собственный счет в нью-йоркском банке, является собственником хотя и небольшой, но известной фирмы по изготовлению сигарет. Как и все очень богатые люди США, он приобрел дачу в Атлантик-сити — на самом фешенебельном курорте Америки. И за это свое благополучие, благополучие своей семьи, своего рода он готов служить хоть черту, хоть дьяволу. Каллагэн знал, что он один из многих агентов правления «Стандард ойл», но он гордился тем, что ему доверяют больше, чем другим, поручают самые рискованные дела. Во время войны генеральские погоны, как никогда, помогают ему.

В глаза генералу ударил яркий свет фар встречного автомобиля, потом в небе над автострадой проплыл с зелеными и красными огнями воздушный корабль. Каллагэн болезненно поморщился и переменил позу. Под его грузным телом жалобно запищали пружины сиденья. Автомобиль мчался с прежней скоростью.

Часто, когда генерал Каллагэн видит в ночном небе проплывающие огни самолета, ему вспоминается одна скандальная история, которая произошла с ним в Южной Америке. В 1941 году он тайно поехал туда с очень важным поручением. Остановился в уютном городке на берегу реки Параны. Требовалось сделать невозможное. В то время пошатнулись дела треста «Стандард ойл», все больше нарушалась связь с германским химическим концерном «И. Г. Фарбениндустри», с которым «Стандард ойл» еще до второй мировой войны объединился в компанию, носившую название «Стандард И. Г.». И теперь, когда шла война, когда Германия являлась врагом Америки, требовалось, как выразился один приятель Каллагэна, найти возможность заставить воюющие стороны (включая американцев, англичан, голландцев и немцев) улечься в одну постель. Разумеется, в этой постели должны оказаться власть имущие, учитывая, что войну ведут армии, а деловые люди продолжают свои деловые отношения. Война — это бизнес. И ни один деловой человек не мог, по мнению Каллагэна, возразить против войны.

И вот, прибыв в 1941 году в Аргентину — это было в то время, когда немецко-фашистская армия рвалась к Москве, — Каллагэн должен был улучшить организацию поставок Германии высокооктанового бензина, который в большом количестве имелся на складах «Стандард ойл» в ее южноамериканских филиалах. Ни генерала Каллагэна, ни его хозяев нисколько не смущало, что этим бензином заправляются немецкие бомбардировщики, совершающие налеты на Москву и Лондон.

В самый разгар переговоров между агентами гитлеровского химического концерна «И. Г. Фарбениндустри» и генерал-майором американской армии Каллагэном произошла каверзная история, которой затем суждено было стать международным анекдотом.

Это случилось в субботний вечер. Генерал вернулся в гостиницу после загородной поездки, где у него состоялась деловая встреча, и застал в своем номере двух субъектов. Они что-то искали. Генерал заметил, что под ковром выворочены даже плашки паркета. В первое мгновение его сковал страх. Решил, что перед ним агенты Федерального следственного бюро[2]. Но ведь это не в США, а в Аргентине! Каллагэн выхватил пистолет, и застигнутые врасплох субъекты подняли руки.

Каллагэн колебался. Вызвать полицию — значит давать показания, раскрыть самого себя. А это не входило в планы генерала и не соответствовало инструкциям, полученным в правлении треста. И когда, окинув взглядом свои чемоданы, заметил, что они не тронуты, Каллагэн спросил:

— Что вам здесь угодно?

Вскоре все выяснилось. Забравшиеся в номер Каллагэна люди оказались служащими отеля. Они сознались, что искали драгоценности. За день до приезда генерала в этом номере были арестованы контрабандисты, нелегально ввозившие в страну жемчуг. При обыске драгоценностей у них нашли немного успели куда-то припрятать. И оба субъекта были уверены, что в этом номере имеется где-то тайник, ибо контрабандисты останавливались здесь каждый раз, как только приезжали в город.

Глаза у Каллагэна загорелись. Он опустил пистолет, прогнал «искателей жемчуга» и закрылся на ключ. Начал осматривать каждый уголок, каждую щель в комнате. Но поиски ни к чему не приводили. Тогда генерал свернул на полу ковер и принялсяразбирать паркет. Среди комнаты, под паркетными плашками, наткнулся на большую металлическую плиту. «Все ясно, — решил тогда Каллагэн, — жемчуг здесь». Плита была прочно прихвачена огромнейшей гайкой на резиновой прокладке. «Чтобы не дребезжала, когда пол выстукивают», догадался генерал.

Его обуяла радость. Так неожиданно и легко пополнить свои богатства! Может, это единственный случай в жизни! Но как отвернуть гайку, как поднять плиту, под которой, несомненно, хранятся драгоценности?

Быстро оделся, вышел на улицу и в ближайшем гараже купил нужного размера ключ. Предупредив коридорного, чтобы его не беспокоили, так как он ложится отдыхать, генерал Каллагэн с гулко бьющимся сердцем принялся за работу.

С большим трудом поддавалась гайка. Взволнованный, он не обращал внимания, что зазор между плитой и гайкой не увеличивался. И вот последний оборот… Вдруг гайка подскочила, и внизу, под комнатой генерала Каллагэна, где находился ресторан, что-то загрохотало, послышались душераздирающие вопли…

Оказалось, с потолка ресторана сорвалась огромнейшая люстра…

К счастью, обошлось без жертв, но паника поднялась там невообразимая, тем более что замкнулись электрические провода и потух свет.

Генерал Каллагэн не может без содрогания вспомнить эти страшные в его жизни минуты.

Он щедро уплатил хозяину отеля за убытки, но замять скандал не удалось. Американские доллары не всегда, оказывается, имеют силу, даже в вассальных странах.

С необычайной поспешностью ехал тогда Каллагэн на аэродром, чтобы улизнуть из Аргентины. Но неудачи одна за другой постигали его. Подъезжая к аэропорту, ом увидел в ночном небе удаляющиеся огни самолета, взявшего курс на север. Ему пришлось еще на сутки остаться в том злополучном городке на реке Параче.

И теперь частенько, видя плывущие в темной вышине разноцветные огни пассажирского самолета, Каллагэн вспоминает, как искал жемчуг, как волновался после возвращения в Штаты. Ведь после того, что случилось, уже невозможно было оставить в тайне его нелегальную поездку в Аргентину. И Федеральное следственное бюро всерьез занялось его персоной, подозревая, что Каллагэн продает гитлеровцам военные секреты. А это не могло способствовать ослаблению Германии как опасного конкурента на мировом рынке, к чему стремились тогда деловые круги Америки. За генералом установили наблюдение.

В июле 1942 года Федеральное следственное бюро объявило об аресте восьми диверсантов, высадившихся с германских подводных лодок во Флориде и Лонг-Айлене.

Но никто не знал, что за неделю до этого в том же Лонг-Айлене высадился из подводной лодки Генрих Ольберг — посланник Шмитца председателя немецкого концерна «И. Г. Фарбениндустри». Ольберга встретил Каллагэн. Генерал получил от Ольберга письмо Шмитца, в котором он благодарил своих американских партнеров за то, что капиталы «И. Г. Фарбениндустри», задержавшиеся в связи с войной в Америке, переведены на счет «нейтральной фирмы» в Швейцарию. Этой «нейтральной фирмой» стало отделение фирмы «И. Г. Фарбениндустри» в Базеле. Шмитц просил также принять меры для защиты его заводов в Германии от бомбардировок с воздуха американскими и английскими самолетами.

И когда через неделю, 13 июля 1942 года, высаженная из подводной лодки четверка фашистских диверсантов была арестована, Каллагэн испугался до смерти Среди арестованных был старый знакомый Каллагэна — Вернер Тиль. Он до 1939 года жил в Америке и работал на автомобильных заводах в Детройте. Уже тогда он был немецким шпионом, и Каллагэн не однажды оказывал ему услуги. Вернер Тиль привез из Германии шифр для радиосвязи «Стандард ойл» и «И. Г. Фарбениндустри» и должен был передать его Каллагэну. Но арест помешал…

Каллагэн ждал провала… Боялся, что в стране узнают о его посредничестве между американскими и немецкими промышленниками, боялся, что его боссы откажутся от него, если народ узнает правду.

Опасения сбылись только частично. Вскоре Каллагэн был арестован. Но ровно через двенадцать дней его освободили за «необоснованностью обвинений».

Генералу на время пришлось уйти в тень и заняться только своими служебными делами в военном министерстве. Одна из вашингтонских газет выступила с разоблачительной статьей и чуть-чуть приоткрыла завесу над делами Каллагэна и его хозяев.

Но с тех пор много воды утекло. Положение изменилось. Каллагэну, как «специалисту по России», предложили важный пост — опять вспомнили о нем его боссы. Генерал, уже не стесняясь, говорил о крестовом походе против большевизма. Он напоминал коллегам, что борьба против коммунистов — это в то же время борьба за северорусский лес, за донецкий уголь, сибирское золото, кавказскую нефть… И он делал все для того, чтобы такая борьба началась в больших масштабах. По его мнению, первым этапом такой борьбы должно быть усиление гитлеровской обороны на советско-германском фронте. Советская Армия не должна продвигаться на Запад. Для этого они, американские военные разведчики, должны снабжать ставку Гитлера необходимыми сведениями о советских войсках. История с «вынужденной посадкой» экипажа Дина в расположении русских войск, как и другие «мероприятия» с этой целью, его, Каллагэна, рук дело. Майор Мэлби — его агент, знающий русский язык и вообще оборотистый малый. Несомненно, он сумеет добыть важную информацию, которая хоть что-нибудь добавит к поступающей по другим каналам.

Второе, чем следовало бы заняться американцам, по мнению Каллагэна, это убедить немцев не сопротивляться американским и английским войскам, высадившимся недавно на побережье Франции. А еще лучше — согласиться на то, что еще в 1942 и 1943 годах предлагали им на секретных переговорах в Лиссабоне и в Швейцарии англичане и американцы. Каллагэну было известно, что в феврале 1943 года специальный уполномоченный правительства США Аллен Даллес через немецкого князя Гогенлоэ поставил вопрос о заключении мира с Германией за спиной Советского Союза.

…Автомобиль завизжал тормозами. Генерал Каллагэн увидел, что находится у пропускного пункта на аэродром.

Они ужинали в офицерском кафе, в отдельной комнате, где, кроме накрытого стола, двух стульев и полужесткого дивана, ничего не было. От голубых, расписанных замысловатыми завитушками стен несло масляной краской и холодом.

Они сидели друг против друга. Говорил генерал-майор Каллагэн; полковник Доллингер больше слушал, уставив глаза на собеседника.

Каллагэн — высокий, костистый мужчина шестидесяти лет. Выступающая вперед нижняя челюсть, толстая нижняя губа, щеки плоские, чуть горбатый нос нависал над верхней губой. Когда он говорил, лицо его вытягивалось еще больше, а глаза округлялись.

Полковник Джеймс Доллингер, казалось, бесстрастно следил за каждым движением генерала и слушал его речь. Его внимание привлекал сине-багровый, напоминающий след куриной лапы шрам на лице Каллагэна. «Куриная лапа» хищно зажала в когтях левую щеку генерала, сморщила ее, обезобразила. «Кто это сделал ему такую отметку? — думал Доллингер. Видать, волк битый…»

Каллагэн чувствовал на себе пытливый холодный взгляд и старался не встречаться с этим взглядом, точно боясь, что заглянет Доллингер в его душу и увидит то, что ему не полагается увидеть.

— Итак, вы можете чувствовать себя спокойно, — говорил генерал Каллагэн. — Ваш бомбардировщик приземлился, на наше счастье, рядом с деревней, где размещается русский госпиталь. Понимаете — госпиталь! Туда каждый день поступают раненые с широкого участка фронта. Это лучший источник информации!

— Посадка совершена удачно? — спросил Доллингер.

— Вполне. Я только что получил радиограмму — прямо с борта самолета, — ответил генерал. — Майор Мэлби уже на месте «аварии» и взял дела в свои руки, хотя идут эти дела пока не блестяще. Русские, черт бы их побрал, оказались настолько любезны, что вместо автомобиля, на котором Мэлби предполагал прокатиться по их фронтовым дорогам, предоставили самолет По-2 — «кукурузник», как его называют советские летчики. К тому же ваш капитан Дин не умеет держать язык за зубами. Уже успел проболтаться русской девчонке из госпиталя, что его сбили свои.

— Значит, ему известно? — быстро спросил полковник Доллингер, в упор глядя на генерала и всеми силами стараясь скрыть страх, который пронял его в эту минуту.

— Не волнуйтесь, — поспешил успокоить полковника Каллагэн, точно угадав его душевное состояние. — Мэлби убедит Дина, что это ему показалось: наконец, объяснит, пригрозит. Я уже распорядился. Приказал Мэлби, чтобы он не допустил распространения этого слуха среди русских или, во всяком случае, ликвидировал источник его распространения.

Доллингер, пораженный решительностью генерала и его агентов, только покачал головой, ничего не ответив.

— Ну а если слух этот распространился, — продолжал Каллагэн, придется вашего Дина показать перед русскими дураком, трусом — чем угодно, лишь бы ему не поверили. Впрочем, будет видно, как поступить. Русские и сами могут не поверить, что наш самолет подбит нами же. К тому же Дин может пригодиться в нашем деле. Он молодчина, уже начал волочиться за медсестрой русского госпиталя. Капитан ведь ранен…

— Серьезно ранен? Почему же вы молчали до сих пор? Я обязан докладывать в штаб дивизии! — Доллингер начинал терять терпение. Случалось это с ним очень редко и лишь тогда, когда он долго не мог понять, что от него хотят, не знал, как лучше себя держать с собеседником.

— Рана пустяковая, — успокоил его Каллагэн. — Рука поцарапана. Это даже удобнее нам. Пусть Дин подольше задержится в госпитале. С ремонтом самолета торопиться нечего, тем более что ему взлететь не удастся.

Доллингер бросил настороженный взгляд на генерала.

— Ничего не поделаешь, могло быть и хуже, — ответил на его взгляд Каллагэн. — Майор Мэлби промерил луг, на котором приземлилась «летающая крепость», и убедился, что он очень короток для взлета.

— Как же быть? — спросил озадаченный полковник.

— Что-нибудь придумаем.

— Но как объяснить все это командиру дивизии?

— Вот это уже не моя забота, — заметил генерал Каллагэн. — С вашим стариком я не намерен разговаривать так же откровенно, как с вами. Иначе он упечет нас обоих… Генерал Эдвардс рекомендовал мне только вас. Теперь слушайте дальше. Как только капитан Дин окажется ненужным Мэлби, передайте ему приказ добраться до русского аэродрома, где вы приземляетесь, и очередным рейсом доставьте его сюда. И еще позаботьтесь, чтобы с воздуха сфотографировали передний край русских.

— Немцы в этом не нуждаются, — сказал Доллингер и впервые за время разговора отвел глаза в сторону. Он с тревогой ждал, что ответит на эту откровенность генерал.

Каллагэн не замедлил с ответом.

— У нас аппаратура более совершенна, чем у немцев, — сказал он. Потом помолчал, откусил конец сигары, прикурил и рассмеялся: — Очень хорошо, что вы разбираетесь в обстановке. Не скрываю, некоторые лица из госдепартамента считают, что наступила новая фаза войны. Нам нужно думать о своем будущем. Верно?

Доллингер молчал, испытующе глядя на собеседника. Каллагэн сдерживал себя, чтобы не ежиться под этим пустым, ничего не выражающим взглядом. Он мешал ему говорить, сковывал мысли.

— Выпьем, — предложил Каллагэн, наливая виски.

Выпили. И хотя выражение лица Доллингера было таким же бесстрастным, Каллагэн продолжал откровенный разговор. Тем более что его испытанный друг Эдвардс хорошо рекомендовал этого полковника.

— Нам нужно думать не только о будущем, но и о настоящем, — говорил Каллагэн. — О том, что и как сейчас нужно бомбить, вы и без меня знаете. Нам нужно убрать Германию как конкурента на мировом рынке и нужно сохранить ее как верного союзника, младшего партнера в борьбе с большевиками. Но сейчас есть дела поважнее, не терпящие отлагательства. Ни на минуту нам нельзя забывать, что большевизм — реальная угроза для всей Европы. Подумать страшно! Мы освобождаем от нацистов Францию, а у власти там могут оказаться коммунисты. Парадокс. Американская армия насаждает в Европе коммунистические режимы! Вы задумывались над этим?!

Каллагэн поднялся из-за стола и, взволнованный, быстрыми шагами начал ходить по комнате. Услышав его шаги, в комнату вскользнул официант и, отвешивая американцу поклоны, спросил:

— Прикажете еще виски?

— Пшел! — крикнул на него генерал и, усевшись на свое место, вновь обратился к Доллингеру: — Нельзя, дорогой полковник, закрывать глаза на реальные вещи. Удивляюсь, как до сих пор вы этого не понимаете. Ведь что будет, если во главе металлургических заводов в Лотарингии, во главе шахт в Сент-Этьене станут рабочие комитеты, участники так называемого внутреннего Сопротивления? Что будет, если во Франции появится коммунистическое или даже менее левое правительство? Молчите?.. А будет то, что нам с вами придется убраться за океан, в Штаты, несолоно хлебавши. Мы же не за этим сюда пришли. Потом не забывайте, что Франция обладает обширными колониальными владениями: Западная Африка, Экваториальная Африка, Мадагаскар с островами, Сомали, Марокко, Тунис и, наконец, Вьетнам!.. Что случится с этими колониями, если во Франции власть возьмет в свои руки народ? Они получат независимость! А это будет означать крах нашей политики, нашей системы. Короче — цивилизация гибнет!

Каллагэн сидел красный, с выступившей на лбу испариной. Даже на глазах его появились красные прожилки, и взгляд генерала был сейчас тупой, обреченный.

— Надеюсь, мы этого не допустим, — холодно промолвил полковник Доллингер.

Занятый какой-то своей новой мыслью, генерал ответил не сразу. Неожиданно речь его полилась спокойно, размеренно, точно это не он сейчас задыхался от злобы и кричал до исступления.

— Разумеется, не допустим, дорогой полковник, — промолвил Каллагэн. Для этого нужны решительные меры, нужен новый взгляд на мораль, на человеческие права — на всю ту мишуру, которая мешает нам проводить нашу политику. Вот большинство промышленников Франции, да и много политиков сотрудничали с нацистами. Стоит ли их за это осуждать? Святой бог, не стоит! На их месте и мы с вами не поступили б иначе. Поразмыслите — вы владелец завода или заводов. В страну пришли нацисты. У вас два выхода: или бежать и потерять все, или остаться на месте, уживаться с новой властью и сохранить свои капиталы. Умный, деловой человек выберет последнее, как многие, да почти все, и сделали. И вот многие эти люди собственники заводов, рудников, шахт, земельных массивов, судоходных компаний, всякие политические деятели сейчас укрываются от «гнева народного», от рабочих комитетов, участников Сопротивления. Они считают, что теперь потеряно все. Многие из них решили, что раз мы в этой войне поддерживаем Советский Союз, значит, всем, кто помогал фашистам, пощады не будет и выхода из создавшегося положения нет. А мы им укажем выход. Мы посадим их на старые места и скажем: властвуйте! Но властвуйте так, как мы вам скажем. О доходах тоже особый разговор. Часть их должна лечь в наш карман. Вот и пусть попробует кто сказать, что Америка вмешивается в чужие дела! Пусть! Мы только поддерживаем справедливость. Собственность должна находиться в руках тех, кому она принадлежит. Но пусть кто скажет, что нам принадлежит Европа!.. Вот вам и выход из положения, вот вам рецепт для лекарства против коммунистической опасности.

Генерал помедлил, подумал, а потом продолжил:

— А то, что было до сих пор, — безумие нашего президента! Он поддался давлению так называемого народа, американских обывателей, наших рабочих, батраков, зараженных симпатиями к большевизму, к русским вообще. Да и часть наших деловых людей ослепла от жадности. Подумаешь, Германия стала хозяином Европы! Германия завладела нужными Америке рынками и источниками сырья! Германия урезает наши доходы! На все это плевать надо было с крыши «Эмпайр стейт билдинг»[3]. Ведь Германия прежде всего такое же государство, как и Штаты. У нас с немцами одинаковый уклад жизни, одинаковые понятия о добре и зле, одинаковая свобода частной инициативы. Договориться с Германией — совсем несложное дело. Нужно было твердо держать курс, взятый еще в двадцатых годах, — продолжать науськивать Германию на Россию. Так нет, напугались, что окрепшая при нашей же помощи Германия угрожает миру. А ведь это сущая чепуха!

— А фашизм? — бросил вопрос Доллингер.

— Фашизм? Фашизм, дорогой мой, это высшая необходимость, это высшее проявление демократии деловых людей, запомните: демократия деловых людей! Нужно перестать играть в свободу и равенство для всех. Помилуйте, о каком равенстве может идти речь среди людей, из которых одна часть имеет полные карманы, а другая, хотя эта часть и очень велика, еле сводит концы с концами? И если вовремя не одуматься, в одно прекрасное время в Белый дом придут рабочие и попросят президента убраться вон. Россия — печальный пример этому. Ведь никакое наше вмешательство в дела России не изменило там положения. Помните восемнадцатый-двадцатый годы? Я их хорошо помню. Помню Петроград, Вологду, Архангельск, а на их улицах — вооруженные отряды рабочих… Так вот, фашизм положил подобной опасности конец… Советский Союз — это чужой, непонятный для нас мир. И то, что мы стали его союзниками, — злая ирония судьбы. Нужно исправлять положение, пока не поздно.

Каллагэн посмотрел на полковника Доллингера посветлевшими глазами, точно обрадованный, что наконец и сам уразумел важную истину, которую проповедовал сейчас своему собеседнику.

Выпили еще по рюмке. Генерал застегнул ворот своей тужурки, как будто давая понять, что беседа идет к концу, потом хлопнул ладонью по столу и, испытывая непонятную для Доллингера неловкость или нерешительность, снова заговорил:

— Но нельзя забывать о святом законе делового человека. А ведь мы с вами деловые люди?

— Разумеется, — ответил Доллингер, настораживаясь.

— Так вот, мы не должны за общими задачами забывать сегодняшний день. А для делового человека прожить день — значит ощутить, что в кармане его стало тяжелее. Бизнес — первая наша заповедь. Короче, имею деловое предложение. Вы можете организовать каждый месяц по два самолета в Штаты?

— Могу, если это нужно.

— Очень нужно. Под видом грузов для армии они будут доставлять сигареты моей фирмы. С высадкой наших войск во Франции в Европе открылся свободный рынок. Нужно торопиться.

— Это связано с огромным риском, — промолвил Доллингер. — В военное время и судят по-военному.

— Не будем предаваться мрачным предчувствиям, — запротестовал Каллагэн. — Поверьте, они обманчивы. Вы будете иметь четверть дохода.

— Треть, — поправил Доллингер.

— О, вы не так уж малопрактичны! Тогда еще один самолет прибавьте.

— Сколько потребуется, столько и будет.

— По рукам!

Капитан Дин за завтраком или обедом выпивал сто граммов спирта и потом бродил по школьному двору, по улицам села, вначале бодрый и веселый, но потом эта бодрость сменялась разбитостью. Ему уже наскучило торчать в госпитале, тем более что рана его почти зажила.

Дин удивлялся терпеливости Мэлби. Тот целыми часами сидел под старой грушей в углу школьного двора, где были сложены парты. Там всегда толпились ходячие раненые, раскуривая козьи ножки и делясь фронтовыми новостями.

Мэлби щедро угощал раненых сигаретами, улыбался, щурил свои маленькие глазки, иногда хлопал собеседника по плечу и твердил: «Рус, карош человек…» Но больше молчал, устремив взгляд в землю.

Вначале американский сержант вызывал любопытство. Его рассматривали как диковинку, пытаясь завести разговор, но Мэлби смущенно улыбался, что-то тараторил по-английски и, разводя руками, опять говорил: «Рус карош». Знатоков чужого языка среди раненых не находилось, и сержанта оставляли в покое. Вскоре вроде перестали и замечать его — молчаливого, безучастного к тому, о чем вели речь раненые. Только время от времени, когда Мэлби бросал сигарету и вытаскивал пакет с жевательной резинкой, на него снова устремляли любопытные взгляды.

— Опять жует! — с удивлением восклицал кто-нибудь.

Шофер «эмки» начальника госпиталя Вася Зозуля, увидев первый раз, как американец стал жевать резинку, даже рот открыл от удивления. Он долго стоял возле сержанта Мэлби, что-то прикидывал в уме, раздумывая. Потом улыбнулся какой-то своей мысли и, коренастый, маленький, прямой, как гвоздь, медленно побрел со школьного двора к своей машине, стоявшей в вишеннике у дома, где размещался начальник госпиталя.

Из-под сиденья машины Вася достал кусок красной резиновой камеры, аккуратно вырезал из нее небольшой кружочек, точно заплату на дырку, старательно промыл его в бензине и, воровато оглянувшись по сторонам, сунул кружочек в рот. Сосредоточенно, словно к чему-то прислушиваясь, пожевал его, потер зубами. Лицо Зозули перекосилось от мучительной гримасы, словно его вот-вот стошнит. Он решительно выплюнул резину, вытер губы рукавом комбинезона и с великим недоумением посмотрел в сторону школы. Американский сержант казался ему с этой минуты пропащим человеком.

На второй день после того, как на лугу у деревни Бугры приземлилась «летающая крепость», с очередной машиной раненых в госпиталь прибыл старший лейтенант Андронов. Из-под его гимнастерки виднелась повязка на левом плече. Молодой, загорелый, с открытым лицом и живыми глазами, Андронов ничем особым не выделялся среди раненых, кроме как своей разговорчивостью. Андронов был очень осведомлен о делах на фронте, о скором наступлении и охотно делился всем этим со своими новыми знакомыми.

Может быть, потому, что Андронов чуть-чуть знал английский язык, сержант Мэлби почувствовал к нему большую симпатию. Американец все время держался поближе к офицеру, восторженно глядел в его лицо, улыбался. А Андронов без удержу рассказывал своим слушателям забавные эпизоды из фронтовой жизни. Иногда, медленно подбирая английские слова, передавал сказанное Мэлби.

Нередко под старую грушу, где на партах в тени прохлаждались ходячие и выздоравливающие, заглядывал шофер Вася Зозуля. Он внимательно слушал веселые рассказы Андронова и так безудержно смеялся, что сержант Мэлби с опаской отодвигался от него.

Однажды Вася, воспользовавшись тем, что Андронов куда-то отлучился, сознался о причине своей столь несоизмеримой с услышанным веселости:

— Первого класса сочинитель! Врет и глазом не моргнет. А сам же от передовой так же далеко, как и мы с вами, — в штабе армии. Слово шофера. Сам вчера мне в этом сознался. И работа, кажись, не пыльная топографические карты разрисовывать для самого командующего. А ранен при бомбежке…

Неожиданно для Зозули это его открытие повысило интерес слушателей к Андронову. Раз человек близок к начальству, значит, что-нибудь да знает. Если бы Вася был более наблюдательным, он бы заметил, что и американский сержант не остался безучастным к такой новости, хотя, казалось, откуда ему уразуметь слова болтливого шофера. В глазах Мэлби вспыхнули и тут же потухли живые огоньки.

После этого, когда разговор заходил о предстоящем наступлении, из всех госпитальных «стратегов» наиболее авторитетным считался старший лейтенант Андронов. И Андронов оправдывал надежды товарищей. Он охотно делился своими соображениями и загадочно хлопал рукой по висевшей на боку планшетке. Васе Зозуле казалось, что в этой планшетке Андронов держит карту, на которой все видно как в зеркале…

Впрочем, особой нужды в оперативной карте не было. Андронов мог обыкновенным прутиком начертить на земле все свои замыслы по разгрому белорусской группировки фашистов.

— Гляди, — обращался старший лейтенант к кому-нибудь. — Видишь, как линия фронта выгнулась? Это Белорусский выступ — «Белорусский балкон», как его немцы называют. Вот Витебск, вот Могилев, Бобруйск, и здесь мы западнее Мозыря. Тут линия фронта лицом на север повернула и идет прямо до Ковеля. Понимаешь, что значит для фашистов этот выступ? — И Андронов обводил слушателей строгим, многозначительным взглядом.

— Ясное дело, понимаем, — ответил шофер Зозуля, — «жизненное пространство».

В это время шофера позвали к начальству. Кинув ему вслед уничтожающий взгляд, Андронов продолжал:

— Это угроза для Москвы! И сил у немцев здесь видимо-невидимо. Значит, оборона наша должна быть железной, и соваться здесь в наступление, все равно что Зозуле на «эмке» надолбы сшибать.

— Не то вы говорите, — возразил молоденький лейтенант-танкист с черными усиками. — А зачем же силы такие скопляются?

— Значит, нужны они, — убежденно ответил Андронов, и его прутик начал вычерчивать на земле грозные стрелы, рвавшие оборону врага. — Гляди-ка. Вот здесь Ковель. Отсюда совсем недалеко до Бреста, Люблина, Варшавы. Мощный удар на Хелм и на Львов — и фашистам станет жарко в Белоруссии! Ведь это похлеще, чем на Волге получается! Тогда и резервы на нашем фронте потребуются, чтобы преследовать и уничтожать врага… Ну, может, еще для вспомогательного удара нужны. А всерьез наступать в Белоруссии какой же смысл? Тут что ни шаг, то речка. А болота, леса! Не развернешься…

Рассуждения Андронова казались убедительными, хотя и не устраивали раненых. Всем хотелось, чтобы наступление началось именно здесь, и каждый вынашивал надежду к его началу вернуться в строй.

Подошел капитан Дин. Скользнув безразличным взглядом по лицам раненых, он приблизился к сержанту Мэлби, здоровой рукой хлопнул его по плечу и оживленно воскликнул:

— Пошли! Господин Янчуров приглашает…

Мэлби нехотя оставил свое место на верху парты и поплелся со двора школы за капитаном.

По дороге Мэлби сказал Дину:

— По моей просьбе полковник Янчуров будет знакомить нас с обстановкой на фронте. Задавайте ему больше дурацких вопросов.

— Почему дурацких? — удивился Дин.

— Не будьте идиотом!.. Постарайтесь оставить меня наедине с картой…

Полковник медслужбы Янчуров дожидался прихода американцев. Заложив руки за спину, он прохаживался по комнате, приспособленной под кабинет, предаваясь тревожным мыслям. Последнее время в его госпитале происходит что-то странное. Начальник контрразведки дивизии сказал ему только несколько слов: «Ничему не удивляйтесь и будьте ко всему готовы». Топографическую карту с нанесенной обстановкой тоже прислали из контрразведки. И этот старший лейтенант Андронов…

В дверь постучались, и тотчас же на пороге встали капитан Дин и сержант Мэлби.

— Милости прошу! — пригласил Янчуров. — Для начала давайте пропустим по рюмочке, — и он указал на маленький столик, где под салфеткой стояла бутылка превосходного коньяка, несколько чистых рюмок и тарелочка с ломтиками лимона.

— С превеликим удовольствием! — воскликнул Дин.

Он подошел к столику, бесцеремонно сдернул салфетку и, увидев коньяк, прищелкнул языком:

— О'кэй! Угощайте, господин полковник!

Янчуров наполнил рюмки…

Дин пил с чувством. Вылив рюмку в рот, он некоторое время держал коньяк на языке и затем медленно глотал.

— Божественный напиток! — заключил Дин и брался за ломтик лимона…

Сержант Мэлби пил сдержанно. Он долго разглядывал искрящуюся жидкость на свет, улыбался, пережидал, пока Янчуров и Дин выпьют и снова наполнят свои рюмки, затем вместе с ними пил маленькими глотками, жмурясь от удовольствия.

Когда бутылка была опорожнена, Янчуров направился к железному ящику, стоящему за столом рядом со стулом, и достал из него аккуратно сложенную карту. Потом развернул карту, расстелил ее на столе и сказал:

— Прошу!

На карте была нанесена линия фронта, красными флажками обозначены медсанбаты, из которых в госпиталь поступают раненые, а над деревнями, где размещались первый и второй эшелоны штаба армии, высились флажки покрупнее.

Сержант Мэлби опытным взглядом окинул карту, задержал взгляд на том месте, где красных флажков было погуще, бегло сосчитал их, проследил, куда ведет красная нитка шоссейной дороги, заметил, в каком месте проходят через фронт разграничительные линии армий…

— Вот, смотрите, Бугры, — пояснил Янчуров. — Здесь располагается наш госпиталь.

Но все, что говорил полковник Янчуров, не интересовало Мэлби. Ему уже было ясно, что русские собираются наносить удар южнее Полесья…

В это время в кабинете раздался голос старшего лейтенанта Андронова (он постучался, но стука его никто не расслышал):

— Товарищ полковник медицинской службы, разрешите к вам обратиться?

Янчуров кинул притворно-недовольный взгляд на вошедшего без разрешения офицера.

— В чем дело?

— Товарищ полковник, вы не собираетесь в штаб армии?

— Завтра буду там.

— Очень прошу вас не отказать в просьбе. — И старший лейтенант Андронов начал торопливо расстегивать свою планшетку. — Я вместе с начальством ездил в одну из дивизий и, после того как меня ранили, позабыл отдать карту с нанесенной обстановкой. Держать ее у себя не решаюсь.

И старший лейтенант развернул огромную карту, покрыв ею ту, которая лежала на столе.

Мэлби несколько изменился в лице. Резче вдруг обозначились на его щеках морщины, еще больше сузились щелочки глаз, плотнее сжался безгубый маленький рот. Его пронял страх. Цепким взглядом Мэлби впился в лицо Андронова, пытаясь прочитать на нем какую-нибудь мысль, утвердиться в своей догадке. Ему показалось, что он пойман с поличным, что все они начальник госпиталя, этот старший лейтенант — знают, что он офицер разведывательной службы, знают, что каждый вечер из «летающей крепости», которая распластала крылья на недалеком лугу, он поддерживает связь с Лондоном. Неужели они разгадали его и дурачат как могут, подсовывая ему карты с фиктивной обстановкой, любезничают с ним, а в душе смеются? Нет, с неподдельной искренностью светятся глаза русского офицера. Он ждет, что ответит ему Янчуров… Лицо открытое, простое, ни тени наигранности. «Нет, — твердо решает про себя Мэлби, — опять повезло мне, старому волку. Или, может, амулет, который ношу на шее, помогает?» И Мэлби с благодарностью вспоминает тот день, когда в графстве Уайз приобрел он эту священную вещичку.

Янчуров медлил с ответом. Ему, кажется, не хотелось связывать себя обещанием. И это еще больше успокоило Мэлби. Он убедился, что заговора нет, и бросил пытливый взгляд на карту. Мэлби интересовало сейчас одно: действительно ли русские готовят удар на Люблинском и Львовском направлениях? Действительно ли гитлеровским армиям группы «Центр» опасность угрожает с юга, а не с запада?

Мэлби несколько разочарован. Обстановка на карте Андронова хотя и совпадает с той, которая на карте Янчурова, но слишком схематична: разграничительные линии, нумерация армий и танковых соединений. Но и этого достаточно. Только дураку было неясно, что главные силы русских — под Ковелем и Владимир-Волынском. Концентрация сил в Белоруссии — для вспомогательных ударов; об этом говорили обе карты.

Мэлби заметил на карте подтертые места, большой вопросительный знак над скрещением дорог у Луцка, перечеркнутый номер какой-то армии. Все эти следы свидетельствовали о том, что карта рабочая, а не специально для него подготовленная. И Мэлби успокоился окончательно. Лицо его посветлело, морщины несколько разгладились — он ликовал, мысленно составлял шифровку. Быстрее бы вечер!..

Янчуров взял карту, медленно свернул ее. Андронов аккуратно складывал карту полковника.

А на следующий день, к большой радости Мэлби и Дина, им сообщили, что отремонтированную «летающую крепость» можно поднимать в воздух. Русские саперы расчистили за лугом кустарник, удлинив до нужных размеров взлетную полосу.

Но не ведали Мэлби, Дин и сержант Хатчинс, что не вернуться им на свой аэродром в предместье Лондона. Откуда им было знать, что при перелете американскими бомбардировщиками линии фронта именно в их «летающую крепость» попадет снаряд немецкой зенитки?

3. ОПЯТЬ ВОСПОМИНАНИЯ КУДРИНА

Павел пришел в себя. Он удивленно посмотрел на бревенчатые стены небольшого помещения. Сквозь крохотное окошко внутрь падал косой луч солнца и вырывал из темноты какую-то рухлядь. У стены Павел заметил человека, приникшего к щели. Когда Кудрин пошевелился и под ним зашуршала солома, человек повернулся. Павел узнал Шестова.

— Где мы? — спросил Павел и не услышал своего голоса. В голове звенело. Острая боль сжимала виски. — Где мы?! — что было силы крикнул Кудрин. На этот раз голос донесся точно издалека.

Шестов нетвердым шагом подошел к товарищу.

— Не знаю, — развел он руками, — я сам только что очухался.

Павел подполз к щели и увидел знакомую улицу родного села…

На допрос разведчиков повели вечером, когда они несколько оправились от контузии. Кудрин и Шестов не знали, что уже второй день находились в плену. Казалось, что только сейчас всколыхнулась под ногами земля и в небо взметнулся огонь…

Путь к бывшему колхозному клубу, куда вели пленных, пролегал мимо дома Кудрина. Три года не был здесь Павел! Сколько думал о том, как встретят его мать, отец! А теперь он больше всего боялся этой встречи. Живы ли они?.. Вот и знакомая хата. У ворот стоит мальчуган в подвернутых штанах. Кудрин узнал Федьку — соседского мальчишку. Тот, встретившись взглядом с Павлом, вскрикнул и что есть духу побежал в дом.

Солдаты проводили пленных в колхозный клуб. В зале Кудрин заметил наваленное крестьянское имущество, из дверей библиотеки торчал перевернутый шкаф. Только комната, где раньше помещалась читальня, содержалась в некотором порядке.

Здесь их встретил капитан войск СС. На черных петлицах его мундира тускло поблескивали эмблемы «мертвой головы». В длинном с серыми навыкат глазами лице офицера было что-то хищное. Сточенные скулы сливались с вытянутым носом, и от этого все лицо фашиста было похоже на клюв диковинной птицы.

Выпуклые глаза гитлеровца изучающе скользнули по черным лицам Шестова и Кудрина, по их измятой одежде.

Гитлеровец удивился живучести русских. Казалось загадкой, как могли они уцелеть, когда при взрыве склада погибла почти вся охрана. Было загадкой и другое: это они взорвали склад или взрыв произошел по неосторожности рабочих? Во всяком случае, в вышестоящий штаб уже сообщили, что в склад попал шальной снаряд русских.

В комнате было полутемно, и эсэсовец приказал зажечь лампу. Только теперь разведчики рассмотрели, что в углу за столом, заваленным консервными банками и пакетами, среди которых возвышалась граненая бутылка с золоченой головкой, сидели трое в незнакомой форме.

— Похоже, что американцы, — шепнул Шестов.

— Верно, «второй фронт», — согласился старший сержант, вспомнив, что видел такую форму на снимках.

Разведчики не ошиблись. Судьба действительно свела их в фашистском плену с американскими летчиками капитаном Гарри Дином, сержантом Вилли Хатчинсом и офицером военной разведки майором Мэлби. Нетрудно было догадаться, что это именно они вчера выбросились на парашютах из подбитой «летающей крепости» и невольно оказались причиной того, что фашистские автоматчики случайно заметили в лесу Кудрина и Шестова. Но почему американцы в обществе эсэсовца?..

Ни Кудрин, ни Шестов не подозревали, что майор Мэлби уже нашел общий язык с капитаном войск СС и что присутствие американцев при допросе советских разведчиков — задуманный эсэсовцем «психологический этюд». Капитан надеялся таким образом быстрее заставить Кудрина и Шестова развязать языки. А их показания ой как много могут значить для капитана! Шутка ли: в такие тревожные дни добыть контрольных пленных и от них получить сведения, которые могут совпасть с такими ценными показаниями майора Мэлби! Это же победа разведывательной службы фронта! Главное, вырвать у них все показания здесь, чтобы вышестоящим штабам осталось только дублировать их.

И эсэсовец спешил предпринять все возможное, чтобы его надежды сбылись.

Коверкая русские слова, капитан начал допрос.

— При вас не оказалось документов, — сказал он вкрадчиво, обращаясь к пленным советским разведчикам. — Мы не знаем, с кем имеем дело.

Шестов взглянул на Кудрина и усмехнулся.

Эсэсовец уловил эту усмешку. Под кожей его выбритого лица дрогнули желваки…

Допрос продолжался.

— Ты коммунист? — настойчиво допытывался капитан, обращаясь к Кудрину.

— Я комсомолец, — спокойно отвечал старший сержант.

— А он тоже коммунист? — указывая на Шестова, спросил капитан.

— Да, я тоже комсомолец, — подтвердил тот.

Офицер старался говорить спокойно.

— По нашим законам вас нужно казнить, — капитан сделал паузу и пристально вгляделся в лица пленных. — Но, — продолжал он, — мы можем и простить вас. Для этого нужна ваша откровенность. Все прошлое мы забудем, если расскажете, кто вы, откуда и зачем вас сюда прислали, как вам удалось взорвать склад. Ну, еще короткие сведения о вашей части — и все. Напоминаю, если будете молчать, у нас найдутся средства заставить вас говорить.

Шестов и Кудрин молчали.

— Не советую запираться, — зловеще сказал капитан. — Возьмите пример со своих союзников. Надеюсь, вы понимаете, что перед вами военнослужащие американской армии. Они добровольно ответили на все мои вопросы и заслужили снисхождение.

— Это ложь! — вдруг выкрикнул на русском языке капитан Дин, вскочив из-за стола.

Его схватил за плечи майор Мэлби.

— Не будьте идиотом, Дин! — прошипел Мэлби.

Дин стряхнул с плеча руку майора, и снова в просторной комнате колхозной читальни зазвучал его возмущенный голос:

— Это ложь! Я не давал никаких показаний! — И он резко повернулся к Мэлби: — Офицеры американской армии не предают родины! А ты, крыса, ответишь за все!

Вдруг майор Мэлби сделал шаг в сторону от Дина и согнулся, точно от боли в животе. Еще миг, и он выпрямился, резко послав снизу вверх кулак, направленный в подбородок капитана. Это был тот прием рукопашной борьбы, который разрешается применять только в схватке с врагом на поле боя; от страшного удара снизу в подбородок ломается шейный позвонок…

Капитан, тихо охнув, грузно упал на пол, упал, чтобы больше никогда не подняться…

Все замерли на своих местах. Сержант Хатчинс, обхватив голову руками, грудью навалился на стол и уронил голову. О чем думал он, портовый грузчик из Сан-Франциско?..

В тишине были слышны слабеющие стоны капитана Дина.

Эсэсовец требовательно постучал рукой по столу и снова обратился к Кудрину и Шестову:

— Вы коммунисты, и я обязан вас расстрелять немедленно!.. Но мы умеем ценить услуги!

К советским разведчикам подошел майор Мэлби. У него вздрагивала одна щека и лихорадочно блестели глаза. Но заговорил он спокойно.

— Мы с вами коллеги, — растягивал слова американец. — У нас одинаково сложилась судьба. Не будьте такими идиотами, как этот. — Мэлби указал на распластанное на полу тело капитана Дина.

— Выдал, где находится наш аэродром? — с лютостью спросил у американца Шестов.

Майор Мэлби снисходительно засмеялся.

— Милые мальчики, жалко мне вас, — качая головой, проговорил он. Аэродром не зажигалка, его в карман не спрячешь. Немцы и сами знают, где он находится. Я кое-что поважнее…

Шестов не дал американцу договорить. Он сделал шаг вперед и звучно плюнул в его сторону.

Офицер отшатнулся, выхватил из кармана платок, но не стал вытирать лицо, а бросился к Шестову и ударил его. У Шестова хлынула кровь из носа. И тут произошло неожиданное. Сержант Хатчинс стрелой метнулся на середину комнаты, схватил майора Мэлби за плечи и, повернув лицом к себе, резко ткнул его кулаком в переносицу… Мэлби мешком рухнул на пол.

На мгновение все онемели. Немец-капитан, выхватив парабеллум, навел его на американского сержанта и что-то крикнул.

Тот спокойно повернулся и сел на прежнее место.

Что было потом, Павел помнил смутно. Лишь в минуту просветления он вдруг явственно услышал голос матери:

— Пустите меня!.. Пустите! Там мой сын!..

На другой день утром пленных повели по дороге к кладбищу. Кудрин тоскливо смотрел на родное полуразрушенное село, на пустынные, поросшие бурьяном улицы. Хотя было раннее утро, из трубы его дома не струился дым, печь не топилась. Сердце больно заныло. Он напряг память, стараясь припомнить: действительно ли ему вчера вечером послышался голос матери? Или почудилось?

Погруженный в гнетущие мысли, Павел не заметил, как их привели на старое, с покосившимися крестами кладбище. За полуразрушенной кирпичной оградой он увидел группу солдат. А в стороне под вишневым деревом, где могила деда Захара (в груди у Павла похолодело)… привязанные к кресту, стояли отец и мать.

Тупой удар стволом автомата в спину — и непослушные ноги понесли Павла к самым близким и дорогим ему на земле людям… Больше трех лет не видел их, и лучше б никогда не увидеть, чем вот такая встреча!..

В лице матери — ни кровинки. Она подалась ему навстречу, а в глазах ее — смертный страх, тоска и немой крик. Она узнала своего Павлушку, которого вынашивала когда-то в мечтах, а потом под сердцем, которого растила и видела в нем свое счастье, свою земную радость и готова была любую боль его забрать себе. И вот теперь…

Павел, чувствуя, что задыхается, перевел взгляд на отца… Отец… Беззвучно шевелятся его пересохшие губы. Глаза — в горячечном блеске.

И Павел понял: надо сделать все, чтобы облегчить душевную муку отца и матери. Но как? Как сдержать себя, как помочь им?.. И тут он встретился с испытующим взглядом капитана-эсэсовца… Нет, Павел не отведет трусливо своих глаз. Он будет смотреть на фашиста с ненавистью и презрением… Ненависть… Павел почувствовал, как чем-то живым шевельнулась она в его груди… Да, ненависть поможет ему. Поможет выстоять…

Кудрина и Шестова поставили в нескольких шагах от крестов, к которым были привязаны старики.

Капитан достал из кармана коробку сигарет. Почему дрожат его руки? Или и ему страшно от того, что задумал он? Или, может, вспомнил свою мать, своего отца?..

Закурил и не промолвил, а почти закричал:

— Возиться долго не буду!.. Ваш сын, — обратился он к старикам, пойман моими солдатами! Он вместе с этим, — эсэсовец кивнул в сторону Шестова, — пришел сюда… Зачем — они сами должны сказать. Должны также сказать, кто и откуда их прислал. Не скажут — расстреляем здесь!

На кладбище стояла тишина; слышно было, как над кустами прожужжал шмель.

— Ты, старик, и ты, старуха, если вам жаль сына, скажите ему… Пусть сознается во всем — и дело кончено. Идите, живите, ваш сын будет помогать вам в хозяйстве. Этого, — эсэсовец кивнул головой на Шестова, — мы тоже простим…

Павел выпрямился, расправил грудь и глубоко вдохнул воздух, перевел взгляд на родителей… Ему хотелоськазаться бесстрашным, хотелось, чтоб глаза его смеялись, чтоб поняли отец и мать — не надо никаких слов.

Шевельнулись губы матери, и Павел догадался, а не услышал:

— Сынок…

Отец молчал, только голова его чуть вскинулась вверх.

— Сынок… — снова шевельнулись губы матери.

Острая жалость к родителям снова захлестнула грудь Павла. Снова стало трудно дышать. Снова гулко застучало в висках… А может, это кошмарный сон? Может, он вот-вот проснется?..

Шестов с тревогой смотрел на товарища. Он понимал, что фашисты не вырвут у Кудрина тайну. Но как выдержать человеческому сердцу, сыновнему сердцу, когда все случилось вот так, неожиданно и страшно?

— Ну! — этот окрик гитлеровца прервал размышления Шестова. — Даю еще пять минут. Говори, старик!

Старый Кудрин заговорил не сразу. Он долго и пристально смотрел в глаза сыну, как бы ведя с ним немой разговор, затем глухо промолвил:

— Павлуша, ты мой сын… Сын ты мой родной… Земля, она всех ждет…

Мать встряхнула головой, силясь что-то произнести, но задохнулась в муке.

— Отец просит тебя, — обратился к Павлу эсэсовец.

Павел выпрямился:

— Мама… Отец… Прощайте!.. Солдаты смерти не боятся!..

Сказав это, Кудрин взял за руку Шестова, и они двинулись к месту, где виднелась свежевырытая яма.

Никто из гитлеровцев не посмел удержать русских разведчиков. Они остановились у ямы, крепко обнялись и поцеловались. Павел окинул фашистов взглядом, полным ненависти, и крикнул:

— Стреляйте!

Капитан-эсэсовец резко повернулся к старикам:

— Последний раз говорю. Просите, чтобы рассказали!

Отец и мать Кудрина молчали.

Фашист дал команду, и солдаты вскинули винтовки. Грянул залп… Когда рассеялся дым, на краю ямы стоял только Павел. Капитан снова что-то крикнул. Солдаты быстро отвязали стариков Кудриных и на их место поставили Павла. Стариков подвели к яме.

Павел понял, что задумали фашисты…

— Теперь ты решай их судьбу! — зло сказал капитан. — Посмотрим, что ты за сын! Любишь ли ты своих родителей…

Потом, подавив в себе злобу, начал уговаривать:

— Перестань упрямиться, ведь они отец и мать тебе. Зачем губишь их? Этого мы расстреляли, теперь он упрекать тебя не будет. Не противься. Иначе расстрел родителей ляжет тяжким грехом на твою душу. Говори, и мы сейчас отпустим их и тебя.

Павел отошел от креста и направился к родителям. Его не задерживали. Он помог матери подняться на ноги. Обнял ее, затем отца.

— Не было бы вас, я бы плюнул в морду этой гадине, — прошептал он. Не хочу, чтоб видели, как терзать меня будут…

Мать рыдала, прижимая к груди голову сына.

— Так, сынку, так, — тихо сказал отец.

Мать не могла вымолвить ни слова.

— Ну, стреляйте! — крикнул Кудрин, встав рядом со стариками.

Капитан словно одержимый бросился к Павлу и, нанося удары, стал оттаскивать его от родителей.

Снова загремели выстрелы.

Когда избитого до полусмерти Павла подняли и повели к дороге, матери и отца у каменной ограды он не увидел.

Ночью в сарай, где были заперты Павел Кудрин и пленный сержант американской армии, зашел старик — односельчанин Павла — Кузьма Шалыгин. Кудрин узнал его по голосу.

Шалыгин подсел к Павлу и по-бабьи начал причитать:

— Сынок ты мой бедный! Горемыка несчастный! Как же ты попал в село, зачем загубил отца и мать?..

Павел молчал. Он понимал, что Шалыгин пришел неспроста. Иначе как его могли пропустить в сарай?

— Павлуша, сынок, — бормотал Шалыгин, — скажи немцам все, и они тебя отпустят, перестанут мучить. Они же из-за тебя всю деревню перестреляют. Меня вызвал капитан и говорит: «Староста, собери завтра народ на кладбище!»

«А-а, староста!» — Кудрин не мог подобрать нужных слов. Наконец сообразил:

— Дядька Шалыгин, — прошептал он, — принесите хлеба, я вам все расскажу, только вам…

Шалыгин не смог скрыть радости.

— Сейчас все сделаю для тебя, потерпи малость, — быстро проговорил он и направился к двери.

Кудрин начал лихорадочно обыскивать все углы сарая. Наконец нащупал железный прут, торчавший из бревенчатой стены. Ухватился за него обеими руками, но выдернуть не мог, не хватало сил.

— Товарищ! — тихо позвал Павел.

Американский сержант понял это слово. Кудрин услышал, как зашелестела солома, и вскоре к нему прикоснулась жесткая рука. Павел поймал ее и подтолкнул к железному пруту.

— Помоги…

Вдвоем они расшатали и выдернули прут.

Сержант горячо заговорил что-то на ухо Павлу. Затем стиснул повыше локтя руку Павла и потряс ее.

— Вильям Хатчинс, Вильям Хатчинс, — шептал он.

Тогда Кудрин взял руку американца, ткнул ею в свою грудь и тихо сказал:

— Павел Кудрин.

Сержант Хатчинс опустился на солому и шепотом повторил:

— Павэл Кутрин…

Павел тоже сел и стал терпеливо ждать возвращения Шалыгина. «Придет или не придет?» Сердце колотилось так сильно, что казалось, стук его слышен во всех углах сарая.

Наконец загремел засов, тонко скрипнула дверь. В сарай упал луч света от керосинового фонаря, который держал в руке Шалыгин. Староста поставил фонарь и, с любопытством глядя на американца, начал вытаскивать из кармана хлеб, сало.

— Ешь, милок, ешь, Павлуша. Не тужи. Многие пострадали от этой войны, да еще как пострадали…

В лампе фонаря что-то зашипело, и Шалыгин нагнулся, чтобы подкрутить фитиль.

В этот миг в тусклом свете мелькнул железный прут и опустился на голову старосты.

Шалыгин приник к деревянному настилу пола, опрокинув фонарь. Вильям Хатчинс подхватил зачадившую «летучую мышь» и устремил вопросительный взгляд на Кудрина.

Движения Павла стали быстрыми, решительными. Он стащил с Шалыгина армяк и накинул его на себя, надел фуражку. Затем взял у сержанта фонарь, поднял стекло и уголком полы армяка счистил с закраин фитиля сажу. Сажей натер себе подбородок, щеки.

Хатчинс молча наблюдал за этими приготовлениями. Потом он что-то зашептал, согнул в локте правую руку, показывая бицепсы, и потянулся к железному пруту. Повел понял его. Действительно, у этого американца больше сил, его не пытали и не мучили. Он передал Вильяму армяк, снова достал сажи из фонаря и намазал ею лицо Хатчинса.

Американец открыл дверь. Часовой с автоматом на груди отступил в сторону. Вильям шагнул в темноту, потушив фонарь, и, услышав, как стукнул засов, повернулся и кинулся на гитлеровца.

А еще через минуту Кудрин и Хатчинс перелезли через плетень и бросились в огороды.

Павел напрягал все оставшиеся в нем силы. Он бежал и чувствовал, как каждый шаг отдается в теле тупой болью. Вглядываясь в темноту, Кудрин пытался различить впереди лес. Павел знал, что ближайший путь к своим через топкое болото, примыкающее к лесу со стороны Старого брода.

Недалеко от болота беглецы наткнулись на вражеский секрет. Из замаскированного окопа крикнули:

— Хальт!

Вильям дал очередь из трофейного автомата. В ответ из окопа вырвалась огненная струйка трассирующих пуль. Хатчинс остановился, еще раз полоснул по окопу и упал. Кудрин залег в тот момент, когда слева, где в болото упирался передний край вражеской обороны, взметнулись ракеты.

Яркий свет, загоревшийся в небе, озарил опушку леса, болото и прилегающее к нему незасеянное поле. Ракеты, шипя и потрескивая, роняя горячие брызги, описывали в небе дугу и падали. Из-за болота застрочили пулеметы, донесся хлопок минометного выстрела. Павел с радостно бьющимся сердцем прислушивался. Это стреляли свои.

Вскоре наступила тишина. Гитлеровцы перестали бросать ракеты. Нужно было пробираться вперед, так как к уничтоженному немецкому секрету вот-вот могли прийти вражеские солдаты.

Вильям Хатчинс лежал неподвижно. Кудрин подполз к нему и тронул за плечо. Вильям не пошевелился. Павел поспешно расстегнул его куртку и приник ухом к сердцу…

Хатчинс был жив. Время шло. Павел, преодолевая слабость, опустился на колени, приподнял Хатчинса и подставил под него свои плечи. С тяжелой ношей на плечах он, с трудом переставляя ноги, пошел к болоту. Земля качалась под ним. Ему казалось, что она то справа, то слева вдруг поднимается к черному небу и удержаться на ней трудно, как на круто наклоненной доске.

Один раз земля качнулась так сильно, что Кудрин упал. У него еле хватило сил, чтобы выбраться из-под тяжелого безжизненного Хатчинса.

Передохнув, Кудрин снова поднялся. Но взвалить сержанта на плечи уже не смог. Тогда Павел взял Хатчинса под мышки и, пятясь, поволок за собой.

Добравшись до болота, он почувствовал, что больше не сделает ни шагу. Боялся упасть и потерять сознание: утром его вместе с Хатчинсом могут найти фашисты.

Павел решил перевязать Хатчинса. Он снял с себя гимнастерку, затем рубаху. Разорвать ее на полосы стоило последних сил.

Справившись с перевязкой, Кудрин поднялся и шагнул в болото. Он хорошо знал это место — топкое, вязкое. Было очень трудно нащупывать ногами твердые кочки. Томил голод. В спешке Павел забыл взять еду, принесенную старостой. Он сделал еще несколько шагов и опустился на мягкую, покрытую мохом кочку.

«Неужели погибать в сотне шагов от своих?.. Нет, надо найти силы! Надо…»

Тупо глядя на свои ноги и руки, Павел стал упрашивать самого себя не поддаваться слабости, двигаться дальше, ползти вперед.

Но ни руки, ни ноги не слушались. Подступала тошнота. Павел уткнулся лицом в пахнущую тиной кочку и впал в забытье. А когда поднял голову, ему показалось, что звезды над ним кружат в хороводе.

«Еще немножко, еще… — опять мысленно уговаривал себя Кудрин, чувствуя, что напряжение достигло предела. — Надо же послать за Хатчинсом…»

Почти ничего не видя, не ощущая ничего, кроме шума в ушах, Кудрин нечеловеческим усилием оторвал себя от земли, шатаясь, побрел вперед…

Это было 22 июня 1944 года. А на рассвете второго дня 3-й Белорусский фронт вместе со 2-м Белорусским и 1-м Прибалтийским перешел в решительное наступление. Не ждало этого немецко-фашистское верховное командование. Оно полагало, что главный удар летом 1944 года советские войска будут наносить южнее Полесья, на Люблинском и Львовском направлениях, поэтому именно там держало наготове основную массу танковых дивизий. Начало же наступления в Белоруссии фашистское командование расценивало как отвлекательные действия… Дорого, очень дорого обошелся врагу этот просчет.

Через несколько дней после того, как Павел Кудрин вместе с Вильямом Хатчинсом вырвался из фашистского плена, в медсанбат дивизии приехал командир разведроты капитан Пиунов. В большой брезентовой палатке, куда ввела его сестра, Пиунов увидел нары, расположенные вдоль парусиновых стен. На нарах, устланных мелкими еловыми ветками и покрытых простынями или плащ-палатками, лежали раненые. Многие были в сапогах, в обмундировании, и белые повязки выделялись в полумраке палатки.

Павел Кудрин, укрытый одеялом, лежал в самом углу палатки.

Издали заметив знакомую фигуру Пиунова, он оживился.

— Как самочувствие? — бодро спросил Пиунов, но в его тоне Кудрин уловил тревогу.

— Ничего, дышу, — слабо улыбнулся он. — Даже Вильям Хатчинс и тот после операции ожил. Пулю из легкого вынули… Не зря я его тащил…

Пиунов достал из кармана какие-то бумаги, разыскал между ними фотокарточку и, показывая ее Кудрину, спросил:

— Знакомая личность?

Павел увидел лицо, напоминавшее голову диковинной птицы. Это был капитан-эсэсовец, убийца его отца и матери, убийца Шестова.

— Где взяли? — глухо спросил Кудрин.

— Наступаем же! Вчера твою деревню освободили. А этот молодчик удрал. Захватили только сумку с бумагами. Вот и конверт с адресом.

— Я приду по этому адресу, — твердо и зло сказал Павел. — Я разыщу его…

4. НА ВАЛЬДЕНШТРАССЕ

Младший лейтенант Павел Кудрин прибыл в Берлин утром. Расспросив у патрулей военного коменданта, как попасть в Потсдам, он прикинул, что времени достаточно, и, сдав чемодан в камеру хранения, вышел на улицу. Высившиеся по сторонам стены с пустыми квадратами окон, развалины напоминали о недавнем сражении. Кудрину казалось, что он и сейчас улавливает едкий запах порохового дыма и пригоревшей краски. Тротуары, наполовину заваленные грудами кирпича и цемента, не вмещали пешеходов. Людской поток выплескивался на мостовую.

Кудрин легко шагал в этом потоке — стройный, подтянутый, поскрипывая новыми сапогами, в гимнастерке, перехваченной новым снаряжением, при всех своих боевых орденах и медалях. Павел был горд тем, что стойко вынес всю тяжесть войны, что никакие страдания не сломили его. Это было чувство человека, закончившего очень большую и трудную работу. Но в каком-то потайном уголке души шевелилось и другое чувство. Оно напоминало, что он, Павел Кудрин, еще не все сделал…

Вальденштрассе — тенистая, малолюдная улица в советском секторе Берлина. Кудрин шел по ее растрескавшемуся тротуару, еле сдерживая себя, чтобы не торопиться, не бежать. Сколько он думал об этих минутах, сколько раз мысленно шел по этой улице!

Кудрин остановился у калитки, над которой значился нужный ему номер. Постоял, чтобы перевести дыхание, одернул гимнастерку, расстегнул кобуру пистолета, затем постучал. Сквозь щель увидел, как по песчаной дорожке заторопилась полная пожилая женщина. Она открыла калитку и вопросительно посмотрела на Павла.

— У меня к вам дело, — с хрипотой в голосе проговорил по-немецки Павел и шагнул во двор.

В передней, обставленной недорогой мебелью, Кудрин увидел седого старика — в фартуке, в очках. Он стоял за столом и оклеивал серой с прожилками бумагой картон. Кудрин понял, что профессия старика переплетчик…

— Заходите, пожалуйста, — сказал старик.

— Ваша фамилия Бергер? — спросил Кудрин.

— Бергер, Иоганн Бергер.

Кудрин сел в жесткое кресло. Его охватила минутная слабость. Он не знал, с чего начать разговор, как предъявить свой страшный счет этим людям — счет непогасимый. Взгляд упал на одну из многочисленных фотографий, украшавших стены передней. Павел поднялся, подошел к снимку. Он узнал Курта Бергера, хотя тот был сфотографирован в штатском платье.

— Сын? — спросил Павел.

— Сын, — ответил старик, вглядываясь в лицо Кудрина.

В тоне старика, в его взгляде Павел уловил тревогу и настороженность.

— Где сейчас Курт Бергер?

— Как знать, господин офицер? Не вернулся с войны… Вы знаете Курта?..

Кудрин достал из кармана конверт, вынул из него фотографию эсэсовского капитана и показал старику.

— Он?

— Он, — ответил старик.

Пожилая женщина, мать Курта, схватилась за сердце. Дрожащими руками она взялась за стакан.

Павел резко подошел к столику с графином, налил в стакан воды.

— Выпейте и слушайте!

И Павел Кудрин, используя весь свой запас немецких слов, начал рассказ о том, как он встретился с Куртом Бергером. Он видел сейчас старое деревенское кладбище, где стояли отец и мать, стоял рядовой Шестов… Павел рассказывал, пережидал, пока уляжется волнение, и опять рассказывал. Как сквозь туман, доносились до него рыдания седовласого переплетчика и его жены. А потом он вдруг увидел, что старик Бергер стоит перед ним на коленях.

— Господин офицер, — сквозь слезы промолвил Бергер, — я готов принять смерть от вашей руки. Это будет справедливо. Но разрешите мне вначале проклясть своего сына.

Старый Бергер поднялся, сорвал со стены фотографию Курта и бросил ее себе под ноги. Растоптав снимок, Бергер в исступлении закричал, грозя кому-то своим худым, жилистым кулаком:

— Нет у меня сына! Его забрал Гитлер, будь он проклят! Это он сделал из Курта убийцу, волка!..

И тут же, словно спохватившись, торопливо зашептал:

— Господин офицер, Курт жив. Я солгал вам… Курт в американском секторе Берлина, у генерала Каллагэна работает советником. Найдите его там… Теперь я готов принять смерть от вашей руки.

Кудрин поднялся с кресла и, не прощаясь, направился к двери.

…Когда Павел медленно шел по улице, в голове его была одна мысль: «У генерала Каллагэна советником пристроился… Найду!»

Тепло встретили младшего лейтенанта Кудрина в родной дивизии. Павел чувствовал эту теплоту во всем: и в приветливой улыбке знакомого солдата-автоматчика, стоявшего на посту у проходной будки, и в торопливости выбежавшего навстречу дежурного по штабу, и в душевных словах обычно сдержанного начальника разведотделения майора Пиунова.

Штаб дивизии располагался в большом двухэтажном доме в глубине огромного двора, обнесенного железной оградой. Много таких дворов в пригородах Берлина. Этот, может, несколько выделялся тем, что вокруг дома толпились, заглядывая в окна, тоществолые акации, а к железной ограде прижались подстриженные кусты.

Павел Кудрин сидел на диване в рабочей комнате майора Пиунова, вглядывался в его сухощавое утомленное лицо и слушал рассказ о новостях в дивизии. Пиунов искренне радовался возвращению младшего лейтенанта Кудрина — опытного командира-разведчика.

После долгих воспоминаний, взаимных расспросов Пиунов спохватился:

— Командиру дивизии нужно представиться. Новый он у нас. Ты ему попроще о себе докладывай. Не любит Андрей Петрович, когда перед ним подчеркивают свои заслуги, опыт. Впрочем, пойдем вместе, представлю тебя.

Кабинет генерал-майора Рябова находился на втором этаже, в просторной угловой комнате. Когда Пиунов и Кудрин вошли, генерал поднялся им навстречу из-за большого, покрытого зеленым сукном стола. Он внимательно выслушал доклад младшего лейтенанта, по-хозяйски, открыто оглядел его и подал руку.

Павла поразили серебристо-белые, гладко зачесанные волосы генерала. От их белизны ярче горели золотые погоны, еще темнее казались карие глаза Андрея Петровича.

Узнав, что Павел Кудрин прослужил в дивизии всю войну и вырос от солдата до командира взвода, генерал Рябов спросил:

— Как вы смотрите, если пошлем вас на учебу?

Павел немного помедлил и, чувствуя на себе пристальный взгляд Рябова, сказал:

— Я готов поехать учиться, но хотел бы не сейчас… Есть еще у меня дела в Берлине.

— Что за дела, если не секрет? — спросил Рябов, не отрывая глаз от нахмурившегося вдруг Кудрина.

Павел не любил говорить о том, что пришлось ему пережить в памятный день тысяча девятьсот сорок четвертого года. Но взгляд Андрея Петровича был отечески внимательным и требовательным. И Кудрин рассказал генералу историю гибели родителей и разведчика Шестова.

Рябов слушал Кудрина, курил и ходил по кабинету. Выкурив одну папиросу, Андрей Петрович взял другую. Павел, взволнованный тяжелыми воспоминаниями, не заметил, как дрожала рука генерала, когда он подносил к папиросе зажженную спичку.

Когда Кудрин закончил свой рассказ, в кабинете несколько минут стояло молчание. Нарушил его Андрей Петрович:

— Все это очень тяжело, товарищ Кудрин. Даже постичь трудно, как тяжело!.. Мне кажется, что я понимаю вас лучше, чем кто-либо другой. Вот вы видите мои белые волосы. Они стали такими в одну минуту. А случилось это ни мало ни много двадцать семь лет назад.

Рябов придвинул к себе стул и сел напротив Павла, положив ему на колено свою руку. Кудрин заметил, что на руке у генерала недостает двух пальцев.

— Мне пришлось пережить почти такую же трагедию, — продолжал Андрей Петрович. — Но у вас и своей боли хватит, рассказывать не буду. Поразило меня в вашем рассказе вот что: эти звери в образе человеческом идут по одной тропе. Я имею в виду пытки, садистские изощрения в издевательствах над людьми…

Андрей Петрович умолк и на мгновение задумался. Потом вдруг спросил:

— Так, говорите, капитан Курт Бергер спрятался под крылышко американского генерала Каллагэна? Знает волк, куда прятаться. Генерал этот, слышал я, пытается взять на учет бывших летчиков гитлеровской авиации. Как вы думаете, зачем Каллагэну этот учет? — обратился Рябов к майору Пиунову.

Пиунов, погруженный в свои мысли, не сразу понял, что вопрос адресован ему. Заметив на себе взгляд генерала, он быстро ответил:

— Думаю, принимают меры, чтобы всех военных преступников выловить.

Андрей Петрович улыбнулся и сказал:

— То-то Курт Бергер так их боится. Наивен ответ!

Генерал Рябов вернулся к рабочему столу. Офицеры поняли, что прием закончен. На прощание Андрей Петрович сказал Кудрину:

— Примем все меры, чтобы этот Бергер как военный преступник был выдан в руки советского правосудия.

5. ДЖЕЙМС ДОЛЛИНГЕР НЕДОВОЛЕН

Уже восемь месяцев, как сержант Вильям Хатчинс вернулся в строй. Война закончилась, и он надеялся скоро попасть в Сан-Франциско, вернуться к своей профессии портового грузчика. Вильям верил, что его ждут на родине хорошие заработки, а значит, он сможет бросить свою узкую комнату и сменить ее на приличную квартиру, сможет жениться.

Сколько он мечтал о хорошей квартире! Мечтал еще мальчиком, когда отец приносил домой получку и часть денег откладывал в шкатулку. Мечта эта не покинула его и после того, как отец не вернулся с работы. Он погиб во время аварии — в порту рухнул подъемный кран.

Шли годы. Вильям стал портовым грузчиком. Он тоже откладывал часть заработка в заветную шкатулку, давно опустевшую после смерти отца. Ему было невыносимо жаль старую мать, которая, убирая комнату, боком пробиралась между кроватью и буфетом, между кушеткой, где спал Вильям, и книжной полкой. Старушка так привыкла ходить боком, что, даже выйдя на улицу, неестественно поворачивала свое туловище и, к удивлению прохожих, шла, точно протискивалась в тесную щель.

Три года не видел матери Вильям. Как мог помогал ей: посылал свой скудный солдатский денежный «паек», писал бодрые письма. И сознание того, что старая одинокая мать живет в нужде, приводило его в отчаяние. Всеми своими помыслами он рвался за океан, в чудесный город Сан-Франциско, в тесную, как щель, комнатку матери.

И вдруг его мечты рухнули. Полковник Джеймс Доллингер, командир авиационной части, в приказе сообщил, что подчиненный ему личный состав переводится в Берлин и принимает новые самолеты — реактивные. Это значило, что срок окончания службы отягивался на неопределенное время.

За приказом последовало перебазирование из Франции в Берлин.

С тех пор прошло три месяца. Как-то вечером в приемную полковника Джеймса Доллингера явился сержант Хатчинс. Его загоревшее скуластое лицо было взволнованным. Пока адъютант докладывал полковнику, Вильям стоял у столика с цветами и, сам не замечая того, отщипывал одну за другой иглы темно-зеленого кактуса.

Появление летчика Хатчинса в столь необычное для приема время озадачило полковника Доллингера. Он разрешил сержанту войти.

Мягко ступая по ковровой дорожке, Вильям Хатчинс подошел к огромному креслу. В нем, уткнув глаза в газету, сидел полковник.

— В чем дело? — не поднимая головы, спросил он.

В это время зазвонил телефон. Полковник нехотя поднялся с кресла и подошел к своему рабочему столу. Вильям нетерпеливо дожидался, пока закончится разговор о каких-то посылках в Вашингтон, и разглядывал откормленное, мясистое лицо Доллингера. Обвисшие щеки, отсвечивающий из-под слоя пудры нос вполне гармонировали с фигурой полковника. Было похоже, что его объемистый китель и короткие брюки туго набиты ватой. Многие удивлялись, как Доллингер втискивался в кабину самолета и мог управлять машиной в воздухе.

Полковник положил телефонную трубку и остановил недоуменный взгляд на Хатчинсе.

— Господин полковник, — заговорил Вильям, — я сегодня видел автомобиль, в котором сидел майор Мэлби.

— Кто это? — с притворным недоумением спросил Доллингер, стараясь не выдать своего волнения.

— Это изменник, убийца командира нашего экипажа капитана Дина! Весной прошлого года в Белоруссии мы вместе с ним попали в плен к немцам…

Вильям Хатчинс рассказал Доллингеру все, что знал о майоре Мэлби.

Вильям кончил свой рассказ, а полковник Доллингер продолжал испытующе глядеть ему в лицо.

— А вы уверены, что в машине ехал именно майор Мэлби? — спросил наконец Джеймс Доллингер.

— Уверен, господин полковник. Больше того, за рулем автомобиля сидел немецкий капитан войск СС, к которому мы попали в плен. Я должен этому капитану предъявить счет.

— Хорошо, — задумчиво сказал полковник. — Идите и держите язык за зубами. Мы все это проверим.

Когда Вильям Хатчинс уходил из кабинета, он заметил, как правая щека Джеймса Доллингера задергалась и он мотнул головой, стараясь удержать тик. Сержант понял, что полковник крайне раздражен. Но почему? Чем мог быть недоволен Джеймс Доллингер?

Вильям вышел на улицу и свернул в пустынный сквер. Усевшись на скамейке, он закинул руки за голову и, подняв лицо кверху, устремил взгляд в вечернее небо. По нему ползли потрепанные облака, одно причудливее другого. Вот плывет огромная голова старика с длинной косматой бородой. Второе облако напоминало зверя, вытянувшегося в хищном прыжке. Вильям начал блуждать по небу взглядом, разыскивая облако, похожее на корабль. Была бы его воля, сел бы на корабль и поплыл домой…

«Значит, полковник Доллингер недоволен», — подумал Вильям. Он поднялся и пошел по улице. Зажглись редкие уличные фонари. Темнота сгущалась над крышами домов, закрадывалась в неосвещенные переулки, в развалины, громоздящиеся над тротуарами.

Вильям остановился у открытого освещенного окна, из которого несся мягкий голос певицы.

Хатчинс перевел взгляд на вывеску у дверей и прочитал: «Студия звукозаписи. Финкель и К°». Не раздумывая, Вильям зашел в дом. Старичку, встретившему его в тесной каморке, он сказал:

— Хочу письмо домой записать в двух экземплярах.

…Вильям сидел у аппарата и хрипловатым голосом говорил:

— Помните ли вы Вильяма Хатчинса, сына Джека? Жив я, хотя от смерти был недалеко. Слово мое к вам будет о том, что не все наши соотечественники одинаково видят свое место в жизни…

Хатчинс рассказал о майоре Мэлби, разъезжающем в одной машине с фашистом Бергером, о полковнике Доллингере, который недоволен тем, что Вильям многое знает.

Расплачиваясь со стариком — хозяином студии звукозаписи, — Хатчинс оставил ему два адреса, по которым тот должен отправить пластинки. Первый адрес — в, Сан-Франциско портовым грузчикам, второй — матери.

На следующий день ранним утром сержанта Хатчинса вызвал командир эскадрильи реактивных истребителей.

— Срочное задание, — сказал он. — Летите в Ганновер с пакетом.

А через несколько минут Вильям мчался на грузовике к аэродрому. Его не покидало странное чувство. Командир эскадрильи не глядел ему в лицо, когда отдавал приказание. Он даже не проверил, правильно ли сержант понял задание.

Утро было прекрасное. Взошло солнце, и трава, обступавшая взлетные дорожки, сверкала тысячами серебряных звездочек. Свежая прохлада наливала бодростью все тело. Слева простирался лес, и оттуда доносился гомон птиц. В небе заливался невидимый жаворонок.

Вот Вильям Хатчинс в кабине самолета. Серокрылая металлическая птица пронеслась по цементной дорожке. Вскоре она окунулась в бездонный небесный океан, наполненный солнечными лучами, и исчезла. Через несколько минут из-за далекого горизонта донесся звук грома. Это взорвался в воздухе реактивный истребитель сержанта Вильяма Хатчинса…

6. ВСТРЕЧА В ПРИГОРОДЕ

Администрация американского сектора Берлина лишь через полтора месяца ответила на запрос советских органов о Курте Бергере. Ответ был краток: «Данными о месте пребывания капитана немецкой армии Бергера Курта американское командование не располагает».

Но такими данными располагал младший лейтенант Кудрин. На другой день после того, как генерал Рябов познакомил его с копией ответа американцев, Павел столкнулся на улице со старым переплетчиком Иоганном Бергером.

Иоганн Бергер, с тех пор как видел его Кудрин, постарел еще больше. Его лицо покрыли новые глубокие морщины. В ввалившихся глазах видны были грусть и внутренняя боль. Шел он, тяжело опираясь на трость. Из-под черной шляпы в беспорядке выбивались седые волосы.

Встретив старика близ штаба дивизии, в отдаленном пригороде Берлина, Кудрин удивился: «Что его привело сюда?»

Старый Бергер узнал младшего лейтенанта, и лицо его на миг посветлело. Он снял свою потертую шляпу и поклонился.

— Господин офицер, — торопливо заговорил он, — я второй день ищу вас. Вчера направлялся в советскую комендатуру, чтобы сообщить о своем бывшем сыне Курте… Увидел на улице вас. Ноги у меня старые, догнать не смог. Вы сели в машину и уехали в этом направлении. Я понял, где искать господина офицера.

— Что вы хотели мне сказать? — насторожился Павел.

— Я хотел сказать, что Курт собирается бежать из Берлина. Позавчера ночью приезжал шофер адъютанта генерала Каллагэна. Передал записку. Курт просит подготовить все его ценные вещи. Сегодня ночью он заедет.

Кудрин смотрел в скорбные глаза старика и думал: «Или ты действительно человек чистой души, или я ничего не смыслю в людях…»

— Теперь, — заключил, опустив голову, Иоганн Бергер, — я буду считать, что выполнил свой долг, что хоть частично искупил свою вину… Ведь это я породил и вырастил такого негодяя…

Последние слова старик произнес свистящим шепотом, как человек, которого одолел приступ тяжелой одышки.

Старый полиграфист Иоганн Бергер сказал правду. Курт Бергер поздним вечером подкатил на машине к дому отца, где и был задержан.

Но эсэсовец не собирался так легко сдаваться. В комнате, куда его привезли после ареста, он, изображая негодование, обратился к генералу Рябову:

— Это произвол! Я американский подданный. Вы не имеете права. Вот мои документы. Смотрите!

Действительно, при Курте Бергере был американский паспорт на имя Вильяма Хатчинса.

— Я требую немедленно поставить в известность о моем задержании генерала Каллагэна. Я его подчиненный.

— Звоните, — разрешил генерал Рябов, указывая на телефон и прикрывая листом бумаги лежавшую перед ним фотографию Бергера в форме эсэсовца.

Бергер стремительно бросился к аппарату.

Павел Кудрин сидел в дальнем углу комнаты, безмолвно наблюдая за происходящим. Лицо его было суровым, сосредоточенным, руками он крепко сжал подлокотники кресла.

Через несколько минут после того, как Бергер переговорил с генералом Каллагэном, зазвонил телефон.

Генерал Рябов взял трубку, послушал и коротко ответил:

— Проводите их сюда.

Открылась дверь, и в комнату вошел грузный человек с рыхлым выхоленным лицом, в форменном костюме цвета желтой глины. Бритые щеки его отливали синеватым глянцем, на одной виднелся след глубокого ранения. Это был генерал Каллагэн. Его сопровождали три офицера в таких же костюмах, с пестрыми орденскими планками на груди. Во всем их виде чувствовались настороженность и любопытство.

Американцы, переступив порог, галантно раскланялись, Каллагэн чинно направился в глубину комнаты, к столу генерала Рябова, американские офицеры столь же чинно двинулись за своим шефом. Последним шел офицер, при виде которого у младшего лейтенанта Кудрина точно дыхание перехватило. Он тотчас же узнал это маленькое, круглое лицо с обвисшими щеками, черными треугольничками бровей, широконоздрым прямым носом. Сомнений не было: в кабинет генерала Рябова вошел майор Мэлби — тот самый американец, который убил своего офицера-летчика, толкал Шестова и Кудрина на предательство, когда попали они в фашистский плен.

Как только Каллагэн поравнялся с Куртом Бергером, тот вскочил и угодливо склонил голову:

— Какое-то недоразумение, господин генерал.

— Не волнуйтесь, Вильям, — по-английски оборвал его Каллагэн. — Мы с русскими коллегами всегда найдем общий язык.

Андрей Петрович, поднявшийся было из-за стола навстречу американскому генералу, вдруг снова сел. Кудрин, пораженный неожиданной встречей, не заметил, как нахмурились седые брови Рябова, еще плотнее сомкнулись его губы, резче обозначились скулы. Генерал Рябов в упор глядел на Каллагэна. Он видел длинный, тонкий, чуть горбатый нос американца, несколько выдававшуюся вперед нижнюю губу, сообщавшую лицу Каллагэна нечто лошадиное. Но прежде всего ему бросился в глаза сине-багровый шрам, напоминавший след куриной лапы. «Куриная лапа» хищно зажала в когтях левую щеку Каллагэна, сморщила ее, обезобразила.

— С кем имею честь? — обратился Каллагэн через переводчика к генералу Рябову. В сдержанном тоне американца чувствовалась обида на холодный прием.

Андрей Петрович, глядя прямо в лицо американскому генералу, глухо сказал:

— Я уже имел «счастье» с вами познакомиться.

— О, да? — осклабился Каллагэн. — Напомните, пожалуйста, и извините: у меня, как говорят, короткая память.

— Напомню. У нас, русских, память хорошая, — твердо, без улыбки ответил Рябов.

Он явственно увидел сейчас далекие дни своей молодости и во всех деталях воскресил в памяти страшную трагедию, разыгравшуюся двадцать семь лет назад на Севере, близ затерянного в придвинских лесах села.

7. ВОСПОМИНАНИЯ ГЕНЕРАЛА РЯБОВА

Над Синими Озерками ярко светило утреннее солнце. Из-за купола рубленой, почерневшей от времени и поросшей мохом деревенской церквушки, приютившейся на высоком берегу Емцы, выплескивался разноголосый колокольный перезвон и торжественно плыл над крышами домов, над речкой и терялся где-то за околицей, в чащобе казенного леса. По широкой, заросшей подорожником и спорышем улице, вдоль жердевых изгородей парами и в одиночку шли в церковь празднично одетые люди.

Не радовался празднику, может быть, только один Андрюша Рябов. Не любил он ходить в церковь, где нужно терпеть насмешливые взгляды хлопцев сынков деревенских богачей, наряженных в добротные юфтевые сапоги, суконные брюки с напуском и в сатиновые рубахи под цветной пояс из крученого шелка. И хотя не один Андрей среди молодежи был бедно одет, не один он носил лапти, домотканые штаны, крашенные соком бузиновых ягод, и белую домотканую рубаху, перехваченную узеньким ремешком из сыромятной кожи, но именно его замечали расфранченные парни и кололи при случае обидной насмешкой.

Знал Андрей причину неприязни к себе богатеев. Не могли они смириться с тем, что на него, «лапотника», засматриваются деревенские девчата, ловят взгляды его быстрых глаз.

Девятнадцатилетний Андрюша Рябов был статен и красив собой. Его большие карие глаза под густыми черными бровями всегда светились задумчивостью, а чистое круглое лицо с небольшим прямым носом и тонко очерченными, словно у девушки, валиками губ, над которыми чернел пушок, дышало молодостью, силой, лесной свежестью.

Не тянуло Андрея в церковь: безнаказанны оставались там презрительные улыбки и едкий шепоток чубатых хлопцев в сатиновых рубахах. Церковь не улица, в ней драку не затеешь, кулакам воли не дашь. И Андрей, вместо того чтобы идти на заутреню, тайком от своего опекуна дядьки Власа пробирался огородами к лесу. За сыромятным ремнем, подпоясывавшим его домотканую рубаху, торчал небольшой плотницкий топорик. Андрея тянуло побродить в лесной глухомани, и заодно намеревался он втихомолку срубить в казенном лесу длинную жердину для колодца. Об этой жерди не раз говаривал ворчливый дядька Влас.

…Лес встретил Андрея прохладой и птичьим гомоном. Еще не опала роса, и кусты подлеска на опушке серебрились тысячами искр.

Андрей остановился, оглянулся на деревню, на приумолкшую церковь, потом понаблюдал, как на молоденькой березке вертлявая малиновка клювом ловко сняла с веточки висящую каплю росы, улыбнулся и решительно шагнул в тень леса. Тропинка юлила сквозь березовый молодняк, потом через нечищеный сосновый лес вывела на просеку. Андрей шел по просеке, углубившись в свои мысли, ничего вокруг не замечая.

Вдруг его слуха коснулась песня — тихая, как далекое эхо, плавная, точно полет паутины в безветренную погоду. Песня доносилась откуда-то со стороны старой, запущенной вырубки, куда вела просека.

Андрей невольно ускорил шаги, напряг слух и устремил вперед свой восхищенный взгляд. Никогда он еще не слышал такой славной песни, такого свободного, свежего голоса, заставлявшего сладко трепетать каждую струнку в груди… По голосу нетрудно было догадаться, что пела девушка.

«Кто она?» — недоумевал Андрей. Он знал, что в этот ранний час воскресного дня все деревенские девчата в церкви.

Вот виднеется уже старая вырубка. Буйным, густым молодняком обступила она просеку. Голос совсем рядом. И что это за голос!.. Андрей явственно различал, как песня то с грустью вздыхала, то, в надежде на какое-то свое счастье, радостно взмывала и расплескивалась счастливым щебетом. Казалось, чья-то душа — чистая как слеза — человеческим голосом, легким, точно предутренний туман, говорила о своей судьбе…

Сердце Андрея замирало. Словно на крыльях, несся он вдоль просеки, так хотелось ему увидеть, кому принадлежал этот дивный, как несбыточная мечта, голос…

Дрогнула ветка орешника, и Андрей увидел девушку. Она стояла среди густого дикого малинника и в лукошко собирала ягоды. Наполовину скрытая зарослями низкорослой лесной малины, не замечая Андрея, девушка продолжала петь. Он видел освещенное косым лучом солнца ее чуть-чуть продолговатое румяное лицо, задумчивый взгляд больших глаз, маленькие красные, как ягоды малины, губы. Две тугих светло-русых косы спадали на ее плечи. Из-под синего сатина сарафана виднелась белая вышитая сорочка…

Андрей стоял, не отрывая глаз от этой лесной русалки. Он был поражен. Ведь перед ним Варя — дочь лесника Порфирия Дегтяря! Совсем недавно, год-два назад, видел он ее босоногой девчонкой… Как выросла!.. И откуда такая красота взялась?

Варя увидела вдруг Андрея и от неожиданности тихонько взвизгнула и присела, спрятавшись в малиннике. Потом, придя в себя, поднялась, окинула Андрея любопытным смелым взглядом и спросила:

— Ты чего по казенному лесу шатаешься с топором, как разбойник какой?!

— А что мне, с ложкой в лес ходить? — ответил Андрей. — Похлебать ведь никто здесь не приготовил. Аль приготовила? — Андрей с хитрецой прищурился.

— Жди! Приготовлю тебе! — сверкнула на него глазами девушка.

— Чего это ты, Варенька, такая сердитая? Или не узнаешь меня?

— Не подслушивай и не подсматривай, тогда и сердитая не буду. А то вытаращился, бесстыдник!

— Варя, будет тебе! Лес большой, ходить не запрещено по нему. Ей-богу, случайно набрел на тебя.

— Не божись! Увидит тебя с топором мой батя, такого арапника даст…

Андрей невольно с опаской поглядел вдоль просеки.

— Ага, страшно? — Варя залилась звонким, почти детским смехом и бросилась бежать через вырубку по малозаметной тропинке.

Какая-то сила потянула Андрея вперед. Одним духом перемахнул он через заросшую ежевикой канаву, отделявшую просеку от вырубки, перебежал через малинник и устремился вслед за девушкой. Вот уже совсем недалеко мелькают длинные Варины косы, совсем рядом слышится ее, точно звонок колокольчика, смех. Андрей взял немного правее, чтобы обогнать Варю. Ветки орешника ударили ему в лицо, но Андрей даже не заметил этого. Еще несколько шагов, и он оказался впереди девушки. Круто повернулся и, преграждая ей путь, широко расставил руки. Варя попыталась увильнуть в сторону, но лукошко в ее руке зацепилось за ветку, и красная малина брызнула на траву. Девушка остановилась.

— Чего привязался, охальник?! Видишь, малину из-за тебя рассыпала!

Андрей стоял перед Варей, возбужденный, раскрасневшийся. Он смотрел на девушку счастливыми глазами и виновато улыбался.

— Чего стоишь? — притопнула ногой Варя. — Подбирай!

Андрей присел и послушно начал собирать по одной ягодке. А она стояла над ним, вперев руки в бока, гордая, чуть дерзкая.

— Ой, какой же ты, Андрюша, нескладный. Осторожно брать нужно! — И девушка, смилостивившись, присела рядом с ним.

Их глаза встретились. На мгновение все окружающее исчезло для Андрея. Он перестал даже ощущать самого себя. Перед ним были только эти лучистые зеленоватые глаза… Не раз Андрей пел песню про ясные очи. Так вот они какие!..

Варя смутилась и, накинув на голову косынку, начала проворно подбирать из травы малину.

Рядом, на узкой лесной дороге, послышался размеренный цокот конских копыт.

— Батя! Прячься! — испуганно проговорила Варя и, схватив Андрея за руку, увлекла его в глубь вырубки.

Они сидели за густым кустом орешника и сквозь ветки смотрели на дорогу. По дороге неторопливо ехали два всадника и о чем-то разговаривали. В одном из них Андрей узнал объездчика Тимоху Власова — молодого рыжего парня, которого боялись все крестьяне окрестных деревень. Лютый как волк, Тимоха до полусмерти избивал арапником тех, кого ловил в лесу с топором. Вторым был Варин отец — Порфирий Дегтярь.

— Окаянный! — прошептала Варя, когда всадники скрылись из виду.

Андрей взглянул в лицо девушки и поразился, до того оно стало грустным, печальным.

— Кто окаянный? — спросил озадаченный Андрей.

Варя, склонив голову, молчала. Потом подняла на Андрея полные слез глаза. Долгий, грустный взгляд девушки привел Андрея в смятение. Он понимал, что ее томит какое-то горе, но сказать о нем она не решается.

— Варенька, — прошептал Андрей, стискивая ее руку.

Его голос точно рассеял последние сомнения, и она уже смотрела на него доверчиво, словно на друга.

— Тимоха уговаривает отца отдать меня за него замуж, — тихо промолвила Варя.

Андрей, пораженный такой вестью, испытующе смотрел в лицо девушки.

— А отец как? — прошептал юноша.

— Отец пока ничего не говорит. Только все хвалит Тимоху. А я смотреть на него не могу…

— Варя… Варенька! Гони ты его… Я… Я… тебе очень советую. Не дам я тебя ему!..

Варя вдруг вскочила на ноги:

— А ты какое такое право имеешь?!

Девушка негодующе сверкнула глазами и, подхватив лукошко с малиной, убежала…

В следующее воскресенье утром Андрей Рябов спешил на знакомую просеку. Всю неделю за работой думал он о Варе, вспоминал до мельчайших подробностей необыкновенную встречу в лесу. И ему хотелось хоть одним глазом посмотреть на тот малинник, ту тропинку, по которой бежала Варя, куст орешника, под которым они сидели. В глубине души Андрей надеялся, что опять встретит ее — лесную русалочку.

А Варя действительно уже была в знакомом малиннике. То ли случайно, то ли нарочно она снова пела знакомую Андрюше песню. И опять быстрее птицы летел на звуки этой самой лучшей на свете песни Андрей. И когда он вынырнул из лесной чащи, Варя больше не испугалась.

— Пришел-таки? — спросила у него Варя. — Я знала, что ты придешь.

И в глазах девушки засветилось такое счастье, оттого что она не ошиблась, что она имела большую, непонятную для нее силу над этим чернобровымпареньком…

Варя поверила в свое счастье, в любовь Андрея к себе. Ей уже не были страшны частые приезды рыжего Тимохи. Она перестала замечать его, поглощенная своими мыслями, светлыми мечтами.

Дом лесника Порфирия Дегтяря стоял среди небольшой лесной поляны, на берегу говорливого, мелководного ручейка. Со всех сторон подступал к дому дремучий лес. Варя хлопотала по хозяйству, а когда наступал вечер, прислушивалась к свисту своей любимой певуньи — иволги и ждала знака от Андрюши. Андрей искусно подражал голосу этой сизо-голубой пташки. И когда Варя слышала, что неподалеку дважды раздавалось: «Тю-ю-фио-лиу! Фиу-лио-иу!..», брала в руки бечевку и шла в лес собирать сухой хворост.

Варя была единственной дочерью у отца. Мать ее умерла, когда Варе было шесть лет. Отец привел в дом вторую жену — Наталью. Мачеха жалела Варю, любила ее, точно родную. От внимательного взгляда Натальи не ускользнула перемена, происшедшая в последнее время в поведении падчерицы. Мачеха догадывалась, где так долго задерживается Варя по вечерам, и радовалась, что девушка не хочет покориться воле отца, не хочет стать женой грубого и жестокого Тимохи.

Отец однажды выследил «иволгу»…

Это была их последняя встреча в лесу, у Вариного дома. Андрей и Варя сидели на поросшем мохом стволе сваленной бурей сосны. Андрей говорил девушке, что он на целую зиму уйдет на заработки в Емецк, поднакопит там денег и купит избу. Потом придет к ее отцу просить Вариной руки.

Над их головами тихо шептались сосны, где-то в стороне лихо выстукивал, как телеграфным ключом, дятел. А Андрей и Варя ничего не замечали. Прижавшись плечом к плечу, они сидели так рядышком, счастливые своей близостью и грустные оттого, что предстоит разлука.

Вдруг сзади треснул сухой валежник. Андрей вскочил на ноги и увидел Порфирия Дегтяря с высоко занесенным в руке арапником. Андрей шагнул навстречу Вариному отцу — высокому мужику с рыжеватыми усами, с чуть тронутым оспой лицом. Ни тени страха или растерянности на румяном юном лице Андрея. Порфирий застыл на месте, рука его медленно опустилась. Варя стояла рядом с Андреем, побледневшая, притихшая.

— Варька, марш домой! — заорал отец.

Варя втянула голову в плечи, съежилась и медленно пошла по направлению к дому.

— Дядька Порфирий, — тихо промолвил Андрей, — рассказывали мне люди, как вы мать мою спасли у Гнилого озера от лютости отца. Всю жизнь буду вам это помнить… Спасите теперь меня… не отдавайте Варю Тимохе…

Тяжелым взглядом смотрел Порфирий на стройного, широкого в плечах, красивого лицом Андрея. Он понимал, как далеко пьянчуге Тимохе до этого честного, смелого, хотя и очень бедного парня-сироты.

— Это как же? — спросил наконец Порфирий.

— Отдайте за меня Варю.

Порфирий горько усмехнулся.

— Как потом жить будете? — спросил он. — Ни кола ни двора у тебя. Нищих наплодите.

— Я на заработки уйду, денег скоплю за зиму.

— Тысячи мужиков ходят, а толк какой? Убирайся, хлопец, с богом, и чтоб ноги твоей здесь больше не было. По-доброму тебя прошу…

Уходил Андрей все дальше от Вариного дома, и казалось, солнце померкло, птицы онемели. Горькую думу думал он.

У знакомого малинника вдруг шею его обвили чьи-то руки.

— Варенька?!

— Андрейка… — Варя своим горячим ртом прижалась к губам Андрея. Андрейка! Я все слышала. Не верь ему, ты сильный, умный… Не покидай меня. Иди в Емецк, я буду ждать тебя…

Так они расстались. Андрей собрал в мешок свои скудные пожитки, распростился с семьей своего опекуна дядьки Власа, поблагодарил за хлеб-соль и ушел.

В Емецке на пристани он познакомился с молодыми грузчиками сплавщиками леса. Им приглянулся крепкий парень со смелым взглядом, и они на время приютили Андрея в своем бараке, помогли устроиться на работу. Только одна зима прошла, зима 1912/13 года, а Андрей успел за эту зиму узнать столько, сколько не узнал он за все прожитые им двадцать лет. Это были годы нового подъема революционного движения в царской империи. Волны стачек и забастовок прокатывались по всем огромным просторам России, вовлекая в борьбу миллионные массы народа.

Андрей впервые увидел людей, борющихся против неравенства, против тяжелой, несправедливой жизни, когда один владеет землей, рудниками, лесом, пароходами, а тысячи, миллионы живут впроголодь, ничего не имея, кроме своих рук, когда он — Андрюша Рябов — из-за бедности своей не может жениться на девушке, которую любит, которая любит его… Вскоре он близко познакомился с этими людьми, стал посещать рабочий кружок, читать листовки. Теперь Андрей начинал понимать, каким путем он должен идти к счастью, какую дорогу выбирать себе в жизни. Уже не собственный дом, не собственное хозяйство были вершиной его мечтаний. Он знал, что есть эксплуататоры и эксплуатируемые, что во всем мире звучит огненный лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», что есть ленинская партия большевиков, которая ведет пролетариат на штурм капитализма, и что в рядах штурмующих должен быть он, Андрей Рябов…

Наступила весна. На Емце начался ледоход. Приближалась горячая пора лесосплава. Заготовленная за зиму древесина должна была в плотах скоро пойти вниз по течению.

В один из таких дней Андрей ремонтировал на пристани настил причала. Дул свежий, влажный ветер. Рядом, шурша и потрескивая, двигался взломанный, посеревший, ноздреватый лед. Андрею казалось, что не река несет в далекое море свою зимнюю оболочку со следами санной дороги, а берег плывет куда-то в сказочные дали.

Вдруг до слуха Андрея донесся зов:

— Рябо-о-ов! Андрюша-аа!

Андрей поднял голову и увидел на пригорке своего дружка, Дениса Иванова, молодого, как и он, парня, сплавщика леса. Рядом с Денисом стояла какая-то девушка в полушубке, сапогах, повязанная большим платком. В ее руках виднелся узелок.

«Варя», — екнуло сердце. Андрей вскочил на ноги, пригляделся и, бросив на настил причала топор, стремительно побежал вверх.

— Варюшенька!..

Это была действительно Варя. Она убежала из дому. Отец объявил, что на пасху будет ее свадьба с Тимохой…

Товарищи помогли Андрею отыскать на окраине Емецка комнатушку. В узком кругу друзей Андрей и Варя скромно отпраздновали свадьбу.

Летом 1918 года американцы, англичане и французы, высадившись на севере России, захватили Мурманск, Архангельск, затем начали продвигаться на юг.

Андрей Рябов, служивший разметчиком на Емецком лесозаготовительном пункте, как и другие большевики Емецка, готовился к вооруженной борьбе с интервентами.

Одно не давало покоя Андрею — как быть с Варей, с пятилетним Юрой? Он опасался оставлять их в Емецке и в то же время не решался отпускать от себя.

И все же пришлось отправить Варю с Юрой в Синие Озерки — к Вариному отцу, который в то время уже не был лесником. Порфирий Дегтярь срубил себе дом в Синих Озерках и изо всех сил тянулся на хозяйство.

Однажды ночью Андрей проснулся от настойчивого стука в окно. «Наверное, Денис», — подумал он и вышел в сени, чтобы отодвинуть засов.

Стучался действительно Денис Иванов. Своей широкой, кряжистой фигурой он заслонил всю дверь, затем шагнул в темноту к Андрею.

— «Гости» пожаловали, на машинах, с пушками, минометами, — сообщил Денис.

— По тракту? — удивленно спросил Андрей. — А по реке? — И, высунув голову из двери, тревожно начал всматриваться вперед по руслу дремавшей рядом Емцы. Во мгле над рекой он различил притушенные огни судов. Сомнений не было: интервенты поднялись и по Северной Двине, вошли в Емцу.

— Значит, и нам в дорогу, — промолвил Андрей и вместе с Денисом вернулся в свою комнатушку.

Не зажигая света, Андрей быстро оделся, положил в холщовую сумку две пары белья, буханку хлеба и вязку трески. Из-под матраца достал наган и узелок с патронами. Узелок тоже положил в сумку, а наган сунул в карман.

Интервенты показали себя еще в Архангельске. Начиная хозяйничать в захваченном городе или селе, они первым делом арестовывали коммунистов и представителей Советской власти, расстреливали их или сажали в тюрьмы. Но Андрей Рябов и Денис Иванов не поэтому уходили из Емецка. Партийная ячейка поручила им не допустить вывоза интервентами леса, заготовленного вдоль устья реки Емцы — левого притока Северной Двины.

…Утро застало Андрея и Дениса далеко за Емецком. Покачиваясь в седлах, они ехали по неширокой тропе. Со всех сторон их обступал дремучий лес, пестро расцвеченный косыми лучами взошедшего солнца.

Ехали молча, каждый думая о своем. Где-то в стороне слева угадывалась речка Емца. В зарослях на ее берегу особенно шумно вели себя птицы. И когда к середине дня их разноголосый говор затих, Рябов и Иванов остановились на небольшой поляне покормить лошадей, да и самим перекусить.

Затем они опять тронулись в путь. Ночевать решили в селе Синие Озерки, в новом доме тестя Андрея — Порфирия Дегтяря, который давно примирился с тем, что дочь нарушила его отцовскую волю. Андрей с радостью думал о предстоящей встрече с Варей, сынишкой.

До Озерков уже было рукой подать. Вдруг конь Андрея насторожился, стал водить ушами, пугливо коситься на кусты. Не успел Андрей опомниться, как из-за стволов деревьев, из кустов выскочили солдаты. Лошадь шарахнулась в сторону, но ее схватили под уздцы, а Андрея тотчас же стащили с седла. Такая же участь постигла и Дениса, ехавшего в двух шагах сзади.

Они попали в руки американо-английского отряда, выброшенного вверх по руслу Емцы на катерах и самоходных баржах. Основная группа интервентов под командованием британского генерала Финлесона находилась в районе Двины.

Было обеденное время. Семь американских и английских офицеров расселись вокруг разостланного на траве одеяла, уставленного бутылками и едой. Между делом молодой американский подполковник, командир отряда, допрашивал пленных.

— Местные? — передавал его вопросы переводчик, низенький толстяк в военной форме, но без погон.

— Отвечать не будем, — говорил Андрей.

Двум коммунистам было ясно, что их ничто не спасет. Интервенты, найдя в переметных сумах седел двенадцать гранат-«лимонок», обнаружив у Андрея наган, убедились, что поймали не случайных проезжих.

— Значит, не хотите сказать, откуда, куда и зачем едете? — спрашивал подполковник. Он несколько раз повторил этот вопрос, так как полагал, что, получив ответ, установит, где интервентов могут встретить силой оружия местные жители.

Рябов и Иванов молчали.

Группа солдат по приказанию подполковника отправилась в Синие Озерки. Им было велено согнать к месту допроса крестьян.

Пленные со связанными руками сидели под вековой елью. Иванов наклонился к Андрею и зашептал:

— У сумок наши гранаты. Руки бы распутать…

Андрей взглянул в сторону, куда указывал Денис. На траве лежали гранаты, поблескивали головки запалов.

В это время на тропе показалась толпа женщин, стариков и детей. Молодых мужчин в селе не оказалось.

С сильно бьющимся сердцем Андрей начал всматриваться в лица односельчан. Вон старый Митрофан, рядом с ним тетка Степаниха с девочкой на руках. Вон бабка Фотына, дядька Прокоп. Никита Дегтярь — брат Вариного отца. Ни самой Вари, ни Порфирия Дегтяря и его жены Натальи в толпе крестьян Андрей не приметил. И ему стало легче. «Не видели б родные, как мучить меня будут», — подумал он.

— Кто знает этих людей? — указывая на Рябова и Иванова, обратился к собравшимся переводчик. Крестьяне молчали, хотя почти все они хорошо знали сироту Андрюшу Рябова — зятя Порфирия Дегтяря.

Тогда к пленным опять подошел подполковник.

— Куда и зачем ехали? — злобно спросил он.

Его лицо побагровело, и на щеке резко выделился шрам, напоминавший след куриной лапы. Эта «куриная лапа» почему-то притягивала взгляд Андрея.

— Отвечать не будем! — отрезал Андрей.

Американец порывисто, по-лошадиному взмахнул головой, показав худую, жилистую шею. Он спешил к веселой, захмелевшей компании офицеров, и его раздражало упорство пленников, отнимавших так много времени.

— Не будете? Как хотите. Мы вас сейчас расстреляем. — И подполковник, отдав распоряжение солдатам, повернулся, чтобы уйти.

— Папа, папочка! — неожиданно раздался из толпы крестьян детский голосок.

Андрей оцепенел. Теперь он с тревогой всматривался в лица людей из Озерков, боясь среди них увидеть Варю, Юрика, своего тестя.

Мальчик, вырвавшись из рук матери, подбежал к отцу. Андрей нагнулся и дал сынишке обнять себя за шею. Прижать Юрика к себе он не мог, так как руки были туго стянуты за спиной веревками. Высвободив шею из ручонок мальчика, Рябов встретился с загоревшимся взглядом американского подполковника.

— О-о! — протянул офицер, останавливаясь. — Встреча с сыном, женой?.. О'кэй! Очень хорошо! Зачем же тогда расстреливать? Не надо расстреливать!

К американцу вернулось доброе настроение. Переводчик еле поспевал за ним…

— Я тебя прощаю. Бери свою семью, иди, живи, размножайся. Благодари бога за счастье. Развяжите его!

Как только Андрея освободили от веревок, он подхватил затекшими руками Юрика и растерянно смотрел на Варю, на Дениса Иванова.

Варя, тоненькая, стройная, была похожа на девушку. Из-под белого платка испуганно смотрели ее большие зеленоватые глаза. Она отделилась от толпы и нерешительно направилась к мужу. Андрей опять посмотрел на Иванова. Денис стоял бледный, с выступившей на лбу испариной. Он плотно сжал губы и жадно впился глазами в американца, стараясь разгадать, что сейчас сделают с ним. На всякий случай он осторожно пошевеливал кистями рук, чтобы ослабить на них веревки. Изредка бросал он взгляд туда, где лежали гранаты.

— Без товарища я не пойду, — сказал Андрей офицеру, который с улыбкой наблюдал за происходившим.

— Что ж, пусть и он идет, — безразличным тоном бросил американец. Развяжи ему руки. Разрешаю!

Рябов быстро развязал Дениса. Затем, держа на руках сына, вместе с женой и Ивановым устремился к толпе.

— Минуточку! — окликнул подполковник. — Вы же позабыли сказать мне, куда и зачем ехали. При вас нашли оружие. Что это значит?..

Прижав сына к груди, Андрей молчал и смотрел на американца расширенными, полными ненависти глазами.

— Я готов слушать, — торопил подполковник.

— Ничего я не скажу, — выдавил из себя Андрей.

— Это ваше последнее слово?

— Да.

— Подумайте. Иначе мы можем переменить свое решение… Итак, говорите?

Рябов молчал.

— Посмотрим, — угрожающе промолвил американец и что-то сказал двум солдатам, собиравшим с расстеленного на земле одеяла бутылки. Солдаты, конфузливо улыбаясь, посмотрели на офицеров и, увидев их подбадривающие взгляды, подошли к Варе. Оттащив ее к большой ели, они начали срывать с женщины одежду.

В толпе заголосила тетка Степаниха. На груди у Рябова забился, закричал мальчик:

— Пусти маму, пусти!..

Андрей, обхватив руками голову сына, бросился к солдатам. Путь ему преградил подполковник. Пистолет он держал наготове.

— Будешь говорить?

Андрей молчал, глядя на врага невидящим взглядом.

— Будешь говорить?! — взревел американец и, отпрыгнув, поднес пистолет к виску Вари. Андрей крепче прижал сына к груди и всего лишь на миг закрыл глаза.

Грохнул выстрел. Варя широко раскрытыми, полными муки глазами взглянула на мужа, сына и упала, ударившись головой о ствол ели…

Американец был взбешен. Он видел, как стали серьезными лица охмелевших офицеров, как притихли и побледнели солдаты. Казалось, их пронял страх. Можно ли русских, вот таких, как этот, покорить? А может, и их души охватило смятение от того, что делал их соотечественник?

— Нет таких гвоздей, которые не гнутся! — зло закричал подполковник, наступая на Рябова. — Послушай, ты что — не человек? Тебе не жаль жены? Хорошо! Так, может, сына пожалеешь? Не будешь говорить, сейчас и его пристрелю!

Андрей обернулся к онемевшим женщинам, к старикам — свидетелям этой страшной сцены, сказал:

— Спрашивает, человек ли я…

В ответ в толпе раздался взрыв плача, истерический крик женщины… Казалось, от этого крика задрожала листва на одинокой березе, стоявшей среди елей.

— Ирод!.. Гадюка! А ты человек?.. Ты… ты! — Женщина не находила слов.

Схватившись обеими руками за голову, она упала на землю.

А Андрей, прижимая к груди затихшего в оцепенении сынишку, глядя страшными глазами, медленно шагнул к подполковнику. Американец оторопело отступил назад. Потом что-то крикнул, и на Рябова набросились два солдата. Андрей быстро опустил ребенка на землю и сильным ударом свалил первого подбежавшего солдата. Второго смертельным ударом сбил Иванов. Оба рванулись к подполковнику, но к месту схватки подоспела хмельная компания офицеров, сбежались солдаты. Рябова и Иванова повалили на землю.

Мальчик душераздирающе кричал и рвался к отцу. Подполковник схватил его за руку и обратился к Рябову:

— Теперь мое последнее слово. Будешь говорить?

Андрей широко раскрытыми, остановившимися глазами смотрел на руку американского офицера, в которой был зажат пистолет. Подполковник же уставил свой взгляд на голову Рябова. Лицо американца выражало изумление и любопытство. Он увидел, как пленный седел на глазах. Прошло всего несколько минут, и черные, растрепавшиеся на непокрытой голове Андрея волосы стали снежно-белыми…

8. ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОЙ МОНЕТЫ

— У вас очень загадочный тон, господин генерал…

Эти слова Каллагэна оторвали от воспоминаний генерала Рябова. Он поднялся и сурово сказал:

— Никаких загадок. Помните, господин американский генерал, тысяча девятьсот восемнадцатый год, допрос двух русских рабочих, который вы учинили близ города Емецка?.. А может, мои белые волосы вам что-нибудь скажут?.. Вы — убийца моего сына и моей жены! Вы и меня хотели застрелить, да вам не дали этого сделать ваши же солдаты! Помните, как американские солдаты били вас, американского офицера?..

Тощий лейтенант, захлебываясь, переводил генералу Каллагэну слова Рябова. И с каждым словом американец все больше сутулился, втягивал голову в плечи, как бы ожидая удара. Под выпученными глазами налились желто-синие мешки, нижняя челюсть беспомощно обвисла. Весь он отяжелел, обмяк, а потом с неожиданной резвостью повернулся кругом и трусливо направился к двери. За ним устремились офицеры-американцы.

— Господин генерал!.. — в отчаянии закричал, бросаясь вслед за Каллагэном, Курт Бергер. Дорогу ему загородил Павел Кудрин. Их взгляды встретились…

Опускаясь в кресло, Андрей Петрович промолвил:

— Волки!.. Волчьи повадки… — И устало распорядился, указывая на Бергера: — Передайте в трибунал… А с того генерала народ спросит американский народ. Очень хочется мне в это верить.

1952 г.

Примечания

1

«Сердце помнит» написана в 1952 году (в первоначальном варианте повесть называлась «Это не забудется»). Впервые напечатана в 1952 году в «Библиотечке журнала „Советский войн“», а затем включалась в состав ряда сборников автора.

(обратно)

2

Орган, осуществляющий в США борьбу против диверсионной и шпионской деятельности.

(обратно)

3

«Эмпайр стейт билдинг» — самый высокий небоскреб в Нью-Йорке.

(обратно)

Оглавление

  • 1. ВОСПОМИНАНИЯ ПАВЛА КУДРИНА
  • 2. О ЧЕМ НЕ ЗНАЛ ПАВЕЛ КУДРИН
  • 3. ОПЯТЬ ВОСПОМИНАНИЯ КУДРИНА
  • 4. НА ВАЛЬДЕНШТРАССЕ
  • 5. ДЖЕЙМС ДОЛЛИНГЕР НЕДОВОЛЕН
  • 6. ВСТРЕЧА В ПРИГОРОДЕ
  • 7. ВОСПОМИНАНИЯ ГЕНЕРАЛА РЯБОВА
  • 8. ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОЙ МОНЕТЫ
  • *** Примечания ***