Семерка [Земовит Щерек] (fb2) читать онлайн

Земовит Щерек Семерка

Seven deadly sins,

seven ways to win,

seven holy paths to hell,

and your trip begins.

Seven downward slopes

seven bloodied hopes

seven are your burning fires,

seven your desires

Iron Maiden — Seventh Son of a Seventh Son

Семь смертных грехов,

Семь путей к победе,

Семь святых путей в ад

— и начинается твой путь!

Семь ступеней вниз,

Семь окровавленных надежд,

Семь — твои горящие огни,

Семь: желания твои!

«Железная Дева» — «Лишь добро умирает молодым» из альбома «Седьмой сын седьмого сына»

1. Асмодей

Автострада Е7, «Семерка», Польша — «героиня» книги

И вот, Павел, сидишь ты в своем «опеле вектра», сидишь и катишь через похмельный, измученный Краков; сам, впрочем, тоже похмельный и измученный, выезжаешь из Кракова, едешь на Варшаву и торчишь в пробке в сторону национального шоссе номер семь, Семерки, королевы польских шоссе, завтра утром у тебя в Варшаве важная встреча, так что надо там быть, ничего не поделаешь.

Ты уже проезжаешь Раковицкое кладбище, ах, ты обожаешь Раковицкое кладбище, ведь это квинтэссенция Кракова, на каждой могиле, перед каждой фамилией — звание или титул: тот магистр, тот городской советник, тот адвокат, а уж если не было чего писать, то выбивали в камне: «Гражданин Города Кракова», и тоже было ничего. Ты потягиваешь носом и чувствуешь запах стеарина, и видишь отблеск погребальных свечей в лампадках — зничах над кладбищем, и с удовольствием, Павел, втягиваешь его в ноздри, потому что любишь запах кладбищенского стеарина, и вообще — ты любишь Праздник Усопших^[1], ведь сегодня как раз Праздник Усопших.

Упыри и дзьоды^[2] вылазят из своих нор, приходят из собственных измерений, и на полгода захватывают Польшу в свое владение.

Вуууу-хуууу.

Лично ты, Павел, любишь этот мрак и слякоть, то время, когда ободранные славянские боги и ставшие похожими на жулье славянские демоны приближаются к земле ближе всего, а Польша, твоя родина, не в состоянии с этим мраком и слякотью, согласись, справиться. «В вечном мраке хлюпает ёбана босота»^[3], если процитировать кого-то типа классика. Ведь Польша сама с собой никак не умела справиться. И никогда, думал ты, не могла придать себе форму и толк.

И потому-то, Павел, ты любишь польский Праздник Усопших, поскольку он является одним из немногих творений польской культуры, в эстетическом плане замечательно пришпандоренным к этому длящемуся полгода периоду мрака, который, как раз, в Польше и начинается. Самый замечательный польский праздник.

Тем временем, ты опускаешь окно пониже, чтобы глубже вдохнуть этот запах стеарина, а по радио идут новости. Спикер горячечным голосом говорит о том, что Россия накапливает войска на польской границе с Калининградской областью, а ты глядишь на свое отражение в зеркале заднего вида, видишь свои похмельные глаза, ведь если сегодня Праздник Усопших, то вчера был Хэллоуин, и весь Краков — в котором ты живешь, потому что спрятался в нем от Польши, ибо Краков является одним из немногочисленных мест в Польше, в котором можно спрятаться от Польши — вышел хорошенько ужраться. Это же какой повод: Хэллоуин. Тыквы, по телику хорроры, из каждой пивной доносится Soul Dracula^[4], в театрах — Дзяды^[5] во все более новых аранжировках. Но в целом, город напивается. Ну, тут дело даже не в том, что Краков нуждается в каком-то особом поводе, чтобы ужраться, но так уж случилось.

* * *

Короче, сидишь ты, значит, за рулем, стучишь по нему пальцем: тук, тук, а твоя «вектра» стоит в пробке, а ты вспоминаешь, чего там творилось по причине этого ихнего Хэллоуина, поскольку ты и сам вышел с коллегами с работы, информационного Интернет-портала Światpol.pl, в котором ты работаешь редактором, и в котором редактируешь главную страницу и выдумываешь кликáбельные заголовки. Чтобы юник-юзер^[6] кликнул, чтобы у него засвербело в душе, чтобы кликáбельность (по латыни: clicalitas) была. Вот возьмем, к примеру, натовские польско-германские маневры под Щецином, и солдаты учатся преодолевать реки, а вы в редакции придумываете заголовок: Немецкая армия по понтонным мостам перешла Одру. И полный пердимонокль. И юзер уже хавает. Или, приходит ньюс о том, что какой-то совершенно неизвестный депутат дышащей на ладан партии отлил под памятник Мицкевича, а вы только руки потираете и выдаете нагора, что Известный политик обдул великого поляка. И хавают уже не просто так! Это же сколько кликов! Кликалитас до небес взлетает! Кстати, если в каком-нибудь заголовке имеется сочетание «известный политик», «известный актер» или «известный музыкант», то такой политик, музыкант или актер никому нафиг не нужен, ведь если бы он и вправду был известным, то все это шло бы уже на первую сторону под именем и фамилией, иногда даже с отчеством^[7]. Гжегожа, скажем, Схетыну^[8], сняли на видео, как он свистнул драгоценное столовое серебро во время ужина в Елисейском Дворце; Ярослав, допустим, Качиньский^[9], подшофе, словно горная горилла скакал по крышам автомобилей на улице Нововейской в Варшаве. Вот как бы было! Ну или, скажем, в Чехии национальный праздник с военным парадом, и как тут из этого забацать ньюс? «Чехия: военный парад в честь национального праздника»? Убожище, пара кликов, может и была бы пара нищенских кликов, а вы тут — ба-бах! — и заголовочек: Вооруженные солдаты на улицах Праги. И на тебе, хавают как миленькие, прямо крошки летят. И тут же вся штука еще в том, что неизвестно, то ли речь идет о Праге чешской или той, что ближе к собственному телу, то есть — варшавской, так что юник-юзер еще охотнее пожелает проверить. Если в Словакии ушло в отставку правительство, то вы не пишете, что в Словакии правительство ушло в отставку, а пишете, что «сосед Польши на краю пропасти», ведь если бы вы написали, что данным соседом Польши является Словакия, то фиг бы кто заинтересовался тем, что творится в Словакии, ибо то, что творится в Словакии, интересует исключительно студентов, эту Словакию изучающих, ну еще и некоторых чехофилов, которые в своей чехофилии имеют какое-то словацкое расширение. А так: «сосед Польши», ты гляди — может это Германия? — задумается такой себе юник-юзер — ну вот, пожалуйста, выгнали нахрен фрицовку, а ведь какая страна классная, хе-хе, улицы ровненькие, покрашено все нормально, жалко. — А может Россия? — опять же думает юник-юзер — ну вот, блин, доигрались кацапы, а ведь предупреждали их. — Или Чехия? — чешет башку такой юник-юзер — тоже неплохо было бы, пепики^[10] зажравшиеся, отдавайте наше Заользье^[11], а не пейте по своим пивным пиво с пеной на два пальца толщиной.

Так что работа по придумыванию заголовков является оченно даже деликатной, с массой нюансов.

А лучше всего, ясен перец, продается апокалипсис, всеобщий капец, конец света с особым учетом Польши; о, конец Польши — это рай для кликáбельности, известно: хавают все валящиеся на Польшу астероиды, хавают любые заразы, Годзиллы, атакующий Марс^[12], вирусы, Путин — хавают все.

Путина очень хавают, особенно в последнее время. Заголовки даже не надо особо и раскручивать. Хотя, если немножечко — никогда не повредит.

Россия угрожает Польше: если не отдадите коридор, то…

Страшные русские ракеты у самой польской границы.

Путин грозит кулаком: если Польша не успокоится, то…

Неожиданные маневры русских у самых польских границ.

Шокирующее донесение разведки НАТО: Россия собирается ударить по Польше…

Такими были, к примеру, заголовки за несколько последних дней.

* * *

Ну а вчера вечером был Хэллоуин.

По городу шастали какие-то снулые придурки в масках покойников, переодетые вампирами, ведьмами демонического вида; готы и эмо наконец-то могли выйти из дому в полной красе, и никто не смотрел на них, как на психов. Вылезло множество поклонников «блэк-матал» с нагоняющим ужас макияжем на черно-белых рожах. Вылезло и множество металлюг — обычных, привычных: патлы, нашивки, наколки, шипы. Именно таких ты встретил у пивной «Асмодей» на Старовишльной; они стояли кружком и трясли хайром словно ветряные мельницы, а на земле, в средине круга, лежал маленький МР3-проигрыватель с переносной колоночкой и рычал что твой медведь:

— Вор-соу сити эт вор, — рычал динамичек.

— Войсыз фром андегранд, — так же рычали металлюги. — Висперс оф фридом!

— Найн-тин-форти-фор…

— Хельп зет невер кейм!

После чего все объединялись в истеричном, переходящем в фальцет вопле:

— Варшава, сражайся-а-а-а!^[13]

На руках у них были шрамы. Нашивки Айрон Мэйден и Сепультуры смешивались с нашивками проклятых солдат и Сражающейся Польши^[14].

По городу шастали какие-то варианты семейки Аддамсов, а на углу Плянтов и Шевской^[15] стоял придурок с крестом и рожей, похожей на «фиат мультипла»^[16] — иногда, похоже, такое случается — к кресту он прицепил хэллоуинскую тыкву и вопил, что никто не должен почитать тыкву и американскую культуру, что в тыкве проживает сатана, что в Гарри Поттере тоже сидит сатана, но в тыкве — больше, и чтобы немедля перестать, ибо следует культивировать собственные традиции, а не копировать чужие. А по улице Шевской шел какой-то чувак, переодетый оборотнем: маска волка, закрывавшая верхнюю часть лица, серая шубейка, на первый взгляд — бабкина; в качестве хвоста прицепил себе лисью горжетку (с лисьей головой, лапками и так далее). На ногах тапки в форме собачьих лап. Чувак был сильно пьяный. Он подошел к психу с крестом, глянул ему прямо в глаза и сказал:

— Рожа у тебя, ну прямо «фиат мультипла».

— А у тебя хуй — как «дэву тико»^[17], — не спустил тому псих. — Иди себе в другое место оборотнем притворяться.

Оборотень обиделся, икнул и пошел дальше.

* * *

По городу ты крутился с двумя, назовем это так, коллегами по работе. Один, Радослав, переоделся в зомби маршала Пилсудского, в мачеювке^[18], с длинными приклеенными усами и кусками гниющего мяса на лице, которые можно купить в эмпике^[19] в отделе «приколов»; а второй, звали его Рамбурак, переоделся как-то странно: он тоже подклеил себе усы, но другие, чем у Радослава, покороче, более щетинистые, а ко всему этому натянул серый свитер, вельветовый пиджак и подвернул себе штанины брюк.

— И в кого это ты переоделся? — спрашивали мы Рамбурака.

— Ну как это? — отвечал он и тыкал вам в нос эти подвернутые штанины. — Не узнаете?

— Нет, — отвечали вы. — Ты похож на водителя автобуса, у которого залило подвал.

— Какой еще водитель автобуса! — обиделся Рамбурак. — Я переоделся в Вацлава Гавела, в Вашека Гавела, с которым как-то раз выкурил сигарету на Градчанах^[20], ведь то был нормальный человек, и, случалось, на Градчанах, что он выходил себе нормально выкурить сигаретку во дворе, ну а я там как раз был, вот мы вместе и покурили, я ведь чехофил; так вы же и так знаете, что я чехофил, могли бы и сами догадаться.

— Но почему, — никак не врубался ты, — именно в Вацлава Гавела, что в этом хэллоуинистого?

— Ну, — отвечал Рамбурак, — Вашека Гавела уже нет в живых, так что это ему моя личная дань, понимаете? А что, переодевание в покойников разве уже не хэллоуинистое? Вот ты, — по-прокурорски выставил он в тебя палец, — тебя никто не жарит, по-конформистски ты ни в кого не переоделся, и тебе сразу кажется, будто бы у тебя имеется право приёбываться к людям, которые сделали выбор, врубился? СДЕЛАЛИ ВЫБОР!

— Во-во, — поддержал его Радослав-зомби-Пилсудский, хотя и сам только что приёбывался к Вашеку Гавелу. — Долбаный, непереодевшийся конформист.

Поначалу мы поперли в «Пса»^[21], что было лажовой идеей. В «Пса» есть смысл ходить исключительно хорошо накачавшись, а не на трезвую голову, потому что на трезвую голову — это место просто невыносимое: какой-то совершенно ужравшийся мужик, переодевшийся в Яна Шелю^[22], требовал чистого спирту, а кто-то другой, переодетый в президента Майхровского^[23], валялся без памяти на барной стойке и требовал, чтобы его захоронили в «п'езидентском склепе Сеебьяных Ка'ака'ов». Кто-то там еще разговаривал по телефону и говорил, что находится в магическом Казимеже^[24], и что тут и магически, и страшновато, и что он ёбнет еще пару-тройку пузырьков и отправится разыскивать тени и бледные отражения давних обитателей квартала. Так что все нужно было делать быстро, вот вы и заливали у стойки: одну, вторую, третью и четвертую — бармен был уже пьян и рекомендовал новую версию «бешеного пса», которую, как он утверждал, только что придумал, исключительно для хардкоровцев. Вроде бы и все нормально, классика: снизу малиновый сироп, то есть, красное, сверху — белое, но не водка, а чистый спирт, а ко всему этому еще капелька «табаско» для вкуса. Такую штуку можно поджигать, говорил он, как в «Пепле и алмазе»^[25], потому что спирт горит, а водка — нет. И он выставил стаканы рядком на столе, вынул зажигалку и начал подпаливать.

— В память, — глянул он на Радослава, — о, Юзефа Пилсудского. — И подпалил. — За, — он оглянулся, увидал Румбурака, — во, за Вацлава Гавела. — И подпалил.

— Вот, видите, он сразу распознал, что я Вашек Гавел, с которым как-то раз выкурил сигаретку на Градчанах, — обратился к нам Румбурак.

— Распознал, — сообщил пьяный бармен, — потому что я чехофил, дома у меня все фильмы Зеленки^[26] и избранные сочинения Вашека Гавела, а в качестве звонка в мобилке — песенка из «Лимонадного Джо»: Соу фа-ар ту ю ай мэ-ей… Потому, собственно, я и работаю в пивной, ибо пивная — это святыня истинного чехофила, ваше здоровье!

Он поднял зажженный коктейль, пытаясь выпить его, не гася, из-за чего подпалил себе бороду и майку, начал визжать, в результате половина посетителей бара бросилась его гасить, выливая на стойку остальные горящие стакашки.

Когда, минуту спустя, обожженные, вы стояли перед «Псом» и для успокоения курили сигареты, чехофил Румбурак встретил кучу своих дружков-чехофилов, и тут начались чехофильские приветствия: «ахой», «як се мате», «моц добрже», «дики», и обязательные жалобы на то, ну что просто некуда пойти на пивечко, так во всем городе не найдешь приличной пивной: порядочной, эгалитарной, чешской, где и профессор, и сторож сидят за одним столом, а тут приходится толкаться с этими ёбаными марчинами и янушами^[27] в одном заведении, после чего все чехофилы, вместе с Рамбураком, отправились в «Пса», купили себе каждый по пиву из небольшой местной пивоварни, которое варили по традиционным рецептам, но нажрались картофельной водярой, которую сосали до тех пор, пока не свалились под стол.

* * *

Ты остался сам с Юзефом Пилсудским, с несколько подгоревшими усами; вы курили, пялились на зрелище перед «Красивым Псом» и начали, исключительно со скуки, болтать о России, ведь когда не о чем говорить, так всегда неплохо поболтать о России.

— Ничего в России не изменилось, и уже не изменится, — утверждал Неупокоенный Пилсудский, изучавший россиеведение в ЯУ^[28]. — Уже маркиз де Кюстен писал, как оно есть, а сейчас точно так же.

— Русские — это земное воплощение сатаны, — заявил переодетый оборотнем чувак, который приплелся сюда, ведь Краков — город маленький, так что все, раньше или позднее, валятся в одну и ту же водосточную канаву, — ибо они являются воплощением всех главных грехов. — И начал отгибать пальцы^[29]. — Гордыня; а что, разве русские не надменны, разве не наглые, эти их Путас^[30] с Лавровым-хуёвым; далее у нас идут скупость и жадность, а что, не скупые, не жадные, не рвут у каждого, чего там желают урвать? То у Грузии, то у Украины, то у прибалтов, своего, курва, до ума довести не могут, обработать, а за чужое — хвать! И не пущают! Во какие скупые! Чечены хотели на свое уйти, маленькая такая Чечня, так нет, курва, скольких поубивали, но не дали. Что там у нас потом, аморальность, ну, и пущай кто-то скажет, будто русские моральны, коррупция прямо пищит, а «Пусси Райот» в каталажке сидят… чего там еще, гнев, ну ку-у-урва, так достаточно же послушать, как они говорят это свое: «су-ука», «бля-а-а», оно ж человеку плохеет сразу, как только услышит…

— …а еще, когда «пидарас» говорят, так вообще ужасно, — серьезно покачал головой Пилсудский, а усы его при этом печально свисали. — Ну, правда же.

— ….потом неумеренность: видели, курва, тех ихних олигархов, какие у них виллы, как в шампанском купаются, ку-урва, на уикенды ездят ради развлечения из танков по медведям пострелять, а среднестатистический, курва, русский, пиздует через это говно в рекламном пластиковом пакете на голове от дождя. Что там дальше: зависть — так вы ж сами видите, какое оно завистливое… ну и, того, последнее, внутренняя пустота…

— Ну-у, — почесал по голове Пилсудский, — с духовностью так они, аккурат… того.

— Но тот последний грех тоже можно интерпретировать как банальную лень, — заявил оборотень, — и гляди ж, какой там бардак, как ничерта не сделано, как никому ничерта не хочется…

А под «Пса» на этот раз подошли балканофилы, они орали «эппа» и пели какие-то песни, протягивая согласные вместо гласных, вопили, что в этой мрачной стране нет никакой приличной забавы до самого утра: с радостью, вином и пением, а всего лишь мрачное и сурьезное заливание водярой с последующим мордобоем. После чего зашли в «Пса», за несколько минут нахренячились водярой и подрались с чехофилами.

* * *

Ты возвращался домой, шел в сторону улицы Дитля^[31] и, неизвестно почему, собственно, ни с того, ни с сего, тебе вспомнился твой выдуманный приятель детства, Бельфегор, как ты его называл. Ну, Бельфегор до конца не был выдуманным, тело у него имелось, то было тело набитой тряпками куклы, которая была у тебя всегда и, — честно говоря — ты не помнил, откуда она была у тебя. Его имя — Бельфегор — было приписано к нему извечно. Бельфегор был весь черный, на лице кожаная маска. Она была присобачена таким образом, что ее никак невозможно было снять, не уничтожая при этом куклы.

Только ты относился к Бельфегору не как к игрушке.

Бельфегор был кем-то вроде твоего близнеца, в принципе — вторым тобой. Теперь, когда ты о нем размышлял, тебе казалось, будто бы ты выдумал ему личность только затем, чтобы сваливать на него все свои детские поражения. Потому что Бельфегор всегда был ответственным, Павел, это в него ты вкладывал всякую собственную черту, которая тебе не нравилась, и потом, когда ты чего-нибудь проваливал, то сам перед собой делал вид, будто бы это не ты, что на это тебя подговорил Бельфегор, это Бельфегор допустил, что это Бельфегор во всем виноват, что за всем стоит именно он, твой маленький личный Доктор Зло^[32], гадкий кусок тебя самого.

«Господи Иисусе, — размышлял ты, — Бельфегор…»

Но, вопреки кажущемуся, ты любил Бельфегора. Вы разговаривали друг с другом. Ну да, Бельфегор тоже обращался к тебе. Ты слушал его и врменами действительно делал то, на что тот тебя убалтывал. Случалось, что вы беседовали целыми ночами. Родители, слыша эти разговоры в твоей спальне, опасались за тебя, посылали тебя к психиатрам, а ты с ними — психиатрами — разговаривал очень даже вежливо, но Бельфегора никогда не выдал, так что родители не посмели его выкинуть. Быть может, они опасались, что тогда ты начнешь разговаривать, скажем, с ночным горшком, так что пускай уж будет лучше с Бельфегором. Как-то оно, что бы там ни было, нормальнее. А ты возвращался домой от психиатра и рассказывал обо всем Бельфегору, после чего вы еще долго над всем этим смеялись.

Исчез он только лишь тогда, когда в возрасте четырнадцати лет ты с родителями уехал из Радома и перебрался в Краков. А уже в Кракове ты Бельфегора никогда и не видел. Он попросту исчез. Перестал существовать. А до тебя только сейчас дошло, что ты тогда этого и не заметил.

Ты понятия не имел, почему Бельфегор вспомнился тебе именно сейчас, на Казимеже, когда ты шел по направлению к улице Дитля, потому что последние лет пятнадцать ты не думал о нем, похоже, ни разу.

Ты даже почувствовал по нему какую-то тоску, но, перейдя улицу, быстро обо всем забыл.

* * *

Весь Старый Город выглядел будто громадный супермаркет, в котором можно было приобрести бухло по любой цене и любого качества: дискарь с иностранцами (free rooms, Zimmer frei, szálloda), которые крутились вокруг готовых к ебле польских кисок, и с не держащими себя в руках польскими марчинами, точащими на чужеземцев мачете; мероприятия á la литературно-художественный стиль; мероприятия á la берлинский хипстер^[33]; мероприятия á la Волшебный Казимеж; á la Волшебный Подвал Под Баранами^[34], á la штуденткор^[35], á la моряк вразвалочку; á la ПНР — стоя возле буфета, с соткой водки и холодцом; á la председатель наблюдательного совета после работы — в специально выделенном лаундже, на стильных диванчиках, с замороженным «абсолютом» (а на самом деле — с обычной «выборовой», потому что бармены подменяют, ведь кто-там врубится, если водяра охлаждена до состояния машинного масла).

Ну и, вообще, из всех пивных выплескивались струи пьяных, визжащих и пытающихся танцевать на улицах людей, а такси застревали в этой черной, водочной фиесте. Этой ночью Краков выглядел так, будто бы венцом всей истории человечества должна была стать одна громадная пивнушка, пьяный Диснейленд, словно бы единственное, что приходит в голову живущим в этом городе и посещающим его — это нажраться вусмерть и лизать черный краковский асфальт или потемневшую брусчатку, изображающую из себя историческую, хотя на самом деле уложенную в девяностых годах.

Собственно говоря, для всего этого не нужно было и Кракова, его и так не было видно за этим людским сборищем: пьяных кисок, сидящих на тротуарах с какими-то светящимися чертовыми рожками на головах; не менее пьяных пацанов, скачущих один на другого будто петухи или пьяно братающихся один с другим. Собственно говоря, можно было чуточку дальше — где-то, скажем, за Батовицами или, чего уж там, в ПустЫне Блендовской — эрзац Кракова или даже совсем не обязательно, что Кракова, какого-угодно города, лишь бы там было с десяток перекрещивающихся одна с другой, плотно застроенных улиц, и на каждой улице — по два десятка пивных разного сорта.

Адин, как говорят русские, хуй.

Ну да, Краков так и оставался трупом столицы, точно так же, как и в XIX веке, когда он пугал приезжающих сюда путешественников. Но тогда он выглядел настоящим, порядочным упырем, сборищем развалин красивых когда-то дворцов и доходных домов, среди которых сновали ободранные зомби обитателей. Городские стены занимали гораздо большую площадь, чем сам город, скорчившийся до нескольких несчастных улиц, что свернулись вокруг Мариацкой площади и Сукенниц^[36]. Укрепления, выветривались и валились среди грязи и деревянных халуп, ото всего исходила пустота и вселенская усталость, а с окружающим миром — из последних сил — Краков торговал животным жиром и щетиной. Но и сейчас это такой же труп, мумифицированный труп столицы, разве что напомаженный, наряженный в карнавальный костюм, и который заставляют плясать посредством электрических разрядов. А посредине всего этого стоял Вавель, вавельский собор, который выглядел в этом всем словно затерянное святилище из Индианы Джонса, где — словно в винраровском файле — лежала собранной вся польская история. Там можно прогуливаться между могильными склепами Казимира Великого, Локетка и Ягелло ^[37]и с недоверием глядеть, как эти мифические персонажи приобретают реальные размеры, какими они должны были быть: маленькими, обычными, хрупкими и несовершенными. И все это: королевские трупы, вотивные дары^[38], артефакты, все эти национальные чары-чмары, гордая стена Вавеля, орлы, знамена, кресты, висящие над входом в собор кости мамонта, собранные в одном месте составные компоненты Польши — если можно сказать — ингредиенты, которые, смешанные вместе, должны дать какой-то, курва, эффект, бессильно валяются в вавельском архивированном файле: wawel.rar, polska.zip и служат всего лишь для курения ладаном и привлечения на какой-то момент скучающих взглядов участников школьных экскурсий и прячущих зевоту господ Хубертов и их жен Галин, которые со скуки выбрались в королевский город Краков в свободный уик-енд, потому что сколько же можно пялиться в телевизор, сколько же можно слопать жареного на решетке мяса, а вокруг всех них продолжается сплошной грандиозный фестиваль бывшего польского крестьянства, после выполненного весьма умело и незаметно выброса из страны шляхты, творца этого несчастного народа, ибо так до конца и не известно, а что с этой шляхтой сталось; все это празднество как-то, попросту, расползлось, тысяча лет истории, а вот просто так, разошлось по домам — и крестьянство само приоделось в польские перья, само запрыгнуло в господско-польские кунтуши, и выплясывало на трупе своей давней столицы такие голубцы^[39], о которых раньше никому и не снилось, сведя роль Кракова до придорожной забегаловки.

И нельзя сказать, будто бы крестьянство, после стольких лет этого не заслужило. Естественно, оно заслужило право танцевать на трупе польских легенд. Вот только, танец на трупах всегда выглядит ужасно.

И приезжали в эту Польшу из за границы — немцы, шведы, англичане; глядели, раскрыв рот, на этот обезумевший, ведущий разве что в преисподнюю хоровод, и присоединялись к нему, и кружили в этом пьяном водовороте, громко визжа на собственных наречиях, выблевывая содержимое собственных желудков, а довольно часто — и собственные желудки, печенки, двенадцатиперстные кишки, рыгая на улицах, ползая в собственных внутренностях, плывя в этих внутренностях руслами улиц, носящих имена святых, отталкиваясь от издохших костёлов, мещанских домов, в которых давным-давно уже не было горожан — и все это на «исторической» брусчатке девяностых годов. Волшебный город Краков раздражал синтетической музыкой, блистал дешевыми побрякушками и лишь изредка — только нужно было знать где — можно было обнаружить тихую норку блаженного покоя, в которую можно было заползти и попытаться переждать все это безумие. Ясен перец, выпивая. Как и все остальные. Огонь борется с огнем.

* * *

Но сейчас ты на дикой похмелюге и стоишь в пробке на Семерке, в сторону Варшавы, возле Раковицкого кладбища, едешь на встречу, которая должна изменить твою жизнь, и открываешь окно, чтобы еще сильнее вдохнуть тот самый запах стеарина, а по радио новости: Россия безумствует, на востоке Украины война, Лавров чего-то там пробалтывается о коридоре к Калининграду, ему все равно, то ли через Польшу, то ли через Литву, НАТО — говорит Лавров — само должно решить, ему же все равно; а Прибалтика при этом дрожит от страха, потому что российские самолеты нарушают их воздушное пространство, сколько им влезет. Ты видишь свое лицо в зеркале заднего вида, видишь свои похмельные глаза и подмигиваешь сам себе, чтобы прибавить себе настроения.

* * *

«Семерка, Семерка, — размышляешь ты, — королева польских шоссе; дорога, являющаяся становым хребтом польской державы, Польши привислянской, потому что вон то, над Одрой — то совершенно другая история». То — уже польская колония^[40]. А тут, вдоль Семерки, Семерочки, разбросала свое тело Польша, та самая Польша, the Польша, тот самый проект, project, проджект Польска, который несколько раз не сработал, а сейчас он вновь запущен и как-то дрынчит, дыр-дыр-дыр, как-то действует, как-то собирается «до кучи», пытается заново определиться; а Семерка — это его ось, проведенная от Гданьска через Варшаву до Кракова и гор, через самую ее срединку; она рассекает земли, из которых эта вот Польша выходила, которые являются ее эссенцией, которые придают ей форму и тональность, ибо это сама действительность при Семерке придает тон остальной стране, ибо Семерка — это польский центр, а все остальное — это периферия, хотя сама Семерка — это периферия в квадрате; хэй, Семерка, Семерка^[41]…

Семерка — это как седьмой сын седьмого сына, семь дней недели, семь шумерских демонов, семь цветов радуги, семь холмов Рима первого и Рима второго, семь древних морей, семь небес, семь гор и семь рек, семь врат преисподней, семь печатей, семь голов Бестии и семь рогов Агнца, семь чудес света и семь главных грехов^[42].

* * *

Цвета на светофоре вроде как и меняются: красный — желтый — зеленый, но движение такое, как будто бы менялись они ради шутки, потому что через какое-то там время загорается зеленый, но вперед продвигаешься на длину двух, самое большее — трех машин, так что можно поглядеть на вывески и рекламы по левой стороне шоссе, ну вот, пожалуйста, к примеру, нечто такое: КОНДИТЕРСКАЯ СОЛЯРИЙ, прямо вот так, брошено тебе прямо в лицо, без какого-либо объяснения, и ты понятия не имеешь, то ли это объединенные силы кондитерской и солярия таким вот способом создают совершенно новое качество на рынке услуг, а может и солярий — ведь кто чего может сказать — носит наименование «Кондитерская».

На КОНДИТЕРСКОЙ СОЛЯРИИ какая-то патриотическая душа вывесила польский флаг, хотя Праздник Усопших и не национальный праздник. Но душа вывесила, причем такой, с орлом, так что польский штандарт гордо развевался над жарко-розовой надписью КОНДИТЕРСКАЯ СОЛЯРИЙ на оранжевом фоне.

* * *

А в сумме: и хорошо даже, что развевался, ибо развевался он именно там, где и должен был развеваться, поскольку это именно польский small business нагоняет национальный брутто продукт, заставляет крутиться экономику этого государства, это именно ему Речь Посполитая должна быть благодарной за свое нынешнее состояние, это малые и средние предприятия являются тем, что создает Польшу; именно они, созданные столь презираемыми мелкими ловкачами и нуворишами девяностых, дают то, что Польша более или менее работает — а ты как думал — это именно они, те самые чуваки, торговавшие с раскладушек носками, сигаретами и немецкой бытовой химией, являются истинными отцами-основателями этой страны, а не Мешко Первый или там Болеслав Храбрый.

Это как раз их имена, а не королей, костюшек и генералов, о которых и так никто не знает, следует крепить к задроченным стенам наших улиц. Впрочем — они даже лучше бы им и соответствовали. Ведь как выглядит табличка с надписью «ул. Болеслава Храброго» на заштукатуренной «под шубу» пастельного цвета стене домика-близнеца, окруженного выгнутым в псевдо-барокко бетонным забором серийного производства, а вдобавок к ней табличка с изображением волкодава с надписью «злая собака, но теща еще хуже»? Или же табличка с надписью «ул. Ягеллонская» на раздолбанном до последнего доходном доме, обитатели которого до сих пор ссут и срут в единственном сортире на весь этаж и греются углем, который таскают из подвала, молясь Иисусу Христу, чтобы крыша не завалилась еще этой зимой. Доме, перед которым тянется полоса утоптанной земли с парой неопределенных жестяных будок, в которых прячутся два спизженные в Германии машины, ожидающие, когда на них перебьют номера: А троечка и гольф четверочка? А? Или, к примеру, громадная надпись «ЖИЛМАССИВ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ КРЕЩЕНИЯ ПОЛЬШИ», выписанная громадными, цветными буквищами на пятиэтажном блочном доме, только-только отштукатуренном в салатовый цвет со вставками тепло-коричневого, под стенами которого в хилой траве рождаются грязевые лужи, смешанные с потрескавшимися тротуарными плитами, и с какой-то лавочкой для жулья, на которой осуществляется процесс питья теплого пива в банках из магазина «Лягушечка», расположенного в кирпичной, неоштукатуренной пристройке, пришпандоренной к дому в бешеные девяностые? Ведь все это выглядит на издевку, на злую шутку.

Таким домам и массивам более всего соответствуют улицы с совершенно другими названиями, к примеру, «ул. Торгашей из-под станции подземки „Зоопарк“ в Берлине», «ул. Защитников жестяных распивочных под варшавским Дворцом Культуры», «ул. Фазендная», «ул. Пионеров польского предпринимательства». Могут быть и такие названия: «площадь Владельцев Обменников» или «аллея Видеосалонов Голливуд-Видео». Вот это и есть истинные Отцы Отчизны. И над всем этим должны висеть национальные флаги. Ну почему нет — именно так и должно быть!

* * *

Переключаюсь на очередную радиостанцию: talk-show, в котором анализируют рекламы, запускаемые по радио, и у них выходит, что чаще всего в Польше появляются рекламы средств от несварения, изжоги, вздутия кишечника и так далее. В качестве доказательства ведущий просит режиссера, которого он называет Мишкой, запустить выбранную в качестве примера рекламу, и Мишка запускает: «когда кишечник вздут, а ты же — в вой! играет там оркестр духовой». Ты хихикаешь, Павел, и прикуриваешь сигаретку; ну да, ты куришь в автомобиле, а что, что это еще за новая мода не курить в машине, для того и ароматические букетики, чтобы пахнуть сильнее, чем воняют сигареты; а тем временем режиссер Мишка, словно на крыльях несомый, запускает очередную рекламу: «Когда в кишках вас газы пучат, — поет какой-то баритон, — как трудно думать о любви…», а потом врубает следующую: «Больше изжоги не бу-удет — на мотив „Утомленного солнца“^[43] — и о ней я забу-уду, даже если я сло-опаю порций сто за столом». Тут следует драматическая пауза, после чего вокалист вступает вновь, голосом еще более драматическим, из-за чего по спине бегут мурашки: «Потому что я купил свой Изжогобой, для он создан — мой, прочь иди изжога навсегда!»

* * *

Ой, Павел, как тебе хотелось пить после того похмелья, ой, как тебе хотелось пить, и ты уже представлял, как сейчас съедешь на заправку и купишь себе ice tea, потому что ледяной чай на похмелье — это самое первое дело, одна из лучших вещей, данных Америкой миру, нектар Юга, который пьют на верандах, сидя на качающемся кресле, винчестер на коленях и стаканы с ледяным ice tea в руках. Или вода минеральная, средне газированная, ну да, средне газированная минеральная вода даже лучше, но в данный момент ты заметил пластиковую бутылку, перекатывающуюся под пассажирским сидением. На пластиковой бутылке имелась надпись Dr Pepper, к тому же она была наполовину полной. Или пустой, это понятно, но в ситуации, когда ты ее увидел, мучимый жаждой, раздавленный жизнью — все же полная. Потому что Доктор Пеппер — это еще одна из замечательных вещей, данных миру Америкой, о, в особенности — если он холодный, а если он вот так вот валяется по полу уже несколько дней, то наверняка холодный, в конце концов — зима идет, и холодно.

Ты открутил пробку, внимательно следя за тем, чтобы ни в кого не въехать. Сделал большой глоток. И удивился.

Несколько секунд потребовалось, чтобы до твоих похмельных синапсов дошло, что только что залил в глотку порядочный глоток Доктора Пеппера, смешанного с водкой.

— Ой, бли-ин, — простонал ты. — Ой, курва!

Кто-то оставил здесь этого Пеппера после какого-то последнего загула, который ты, как тогда непьющий, ты развозил по домам, и кто-то, какой-то гад, какая-то алкогольная тварь, оставила…

И вот теперь ты пьяный, и за рулем.

Супер!

И от такой печали ты выпил еще разок. Раз уже так случилось, и алкоголь в крови имеется, а ехать надо, потому что завтра утром очень важная встреча в Варшаве, Очень Важная Встреча в Варшаве, вот так уже гораздо лучше, с большой буквы, а похмелье, благодаря этому, даже как-то проходило.

Ты поставил бутылку с Доктором Пеппером на торпеде.

Потом переключил станцию и попал на «Радио Марыя»^[44], где диктор как раз сообщал номер банковского счета, медленно, четко, большими буквами: «ДВА — ЧЕТЫРЕ — ВОСЕМЬ — ЧЕТЫРЕ НОЛЯ — ВОСЕМЬ — ВОСЕМЬ, повторяю…», ты снова переключился, попал на Вторую Программу Польского Радио, на беседу с последним аутентичным народным скрипачом из местности Волова в келецком воеводстве. У ведущей как-то не было никаких идей, поэтому она спросила:

— Ну, и как оно живется?

— Та ну, как-то оно живется, — ответил скрипач и начал играть: скрип-скрип, труляляля, потом на мгновение прервался. — Перед войной оно хуже было, — произнес он. — При немце было плохо, потом, после войны, хорошо было, а потом снова плохо было, а сейчас, курва, уже и не знаю, так как утратил точку отсчета. — И снова заиграл. Громко, живо, фальшивя на всю катушку. — Ехал как-то с Енджейова, — запел он, — в грязи стала мне корова, по-людски стала признаваться, что будет мир весь распадаться, Польша будет лишь стоять, свое имя прославлять…

Скрип-скрип, труляляля.

— Оно ж, Польша, великой уже была, вся на свете власть ей была, будет власть еще иметь, славой будет вся блестеть!..

Скрып-скрып, труляляля…

* * *

Вот так оно, понимаешь, и есть.

* * *

А ты уже выезжал из города, вся Семерка была открыта перед тобой, ах, автострада на Варшаву, через изящные Сломники, незабываемый Мехув, Енджеюв, который «увидеть и умереть», Кельце — центральнопольскую метрополию, упругую Скаржиско-Каменну, размашистый Радом, гордый Уайтбэнкс, достойный Груец.

И ты увидал первое из семи чудес Семерки. Первое Чудо Семерки. Ты как раз проезжал под железнодорожным мостом, на котором граффити-художники нарисовали венскую победу и короля Яна^[45]. Тебе это страшно нравилось: битва под Веной на бетонном отвратительном виадуке, обвешанном рекламами какого-то ОБЩЕСТВА С ОГРАНИЧЕННОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ ТОРМОЗНЫЕ КОЛОДКИ-МОЛОДКИ, некоего АГЕНТСТВА ПО ОХРАНЕ ТЕМУЧИН, какого-то ПАРКЕТА ДУБОВОГО BARTEK THE OAK (который, непонятно почему рекламировала бабища с огромными сиськами, и каждая из этих сисек была прикрыта вставленным в фотошопе фотоснимком дуба Бартек^[46]), рекламными полотнищами с торжественными обещаниями ГРУЗ ПРИМУ И ВСЕ ПРИВАРЮ!

Король Ян вырастал прямо из нестриженной травы, лицо ему закрывали растущие на железнодорожной насыпи кустища, и кустов этих никто не подрезал, никто о них не заботился, ведь мы же в Польше, а не какой-то там Германии, ведь у поляков, курва, имеются более интересные и важные дела, чем какие-то там кусты, что это за дебилизм: кусты подрезать, какой придурок бы их подрезал, когда тут важнейшие мировые проблемы решаются, когда за пузырем водки каждую субботу мир спасают, когда тут, понимаешь, принимают груз и все приваривают, так что в это время кусты лезли королю Яну прямо в лицо; а помимо короля Яна из кустов вырастали избирательные плакаты какого-то кандидата по фамилии Смутек^[47] и с соответствующей рожей. А слева от всего этого тянулся пустырь с дико припаркованными машинами — одна тут, другая там, словно это монгольские лошади разбрелись по широкой, куда ни глянь, степи. А вдоль пустыря тянулся польбрук^[48] — я вам говорю, если в Польше когда-нибудь вспыхнет революция, символом ее будет как раз плитка «польбрук».

У нас есть бутылки с бензином и польбруковая брусчатка, которые мы можем бросать друг в друга.

И между всем этим: между теми предвыборными плакатами, между теми сиськами, тем пустырем, тем поольбруком, теми разросшимися кустами, теми магазинами с автомобильными шинами EQUUS POLONUS MECHANICUS атаковали турок польские гусары, спасали Вену, подстриженный под горшок король Ян держал скипетр, морщил брови и раздувал усы — и все это намалеванное граффити-спреями, то тут, то там кровавило, как и вся эта страна, как вся Польша, ибо тут, на этом краешке краковской земли, Польша предстала единым целым.

2. Мамон

И вот во всем этом бардаке стоял, представьте себе, веджмин^[49] Геральт, пытаясь уехать автостопом.

Глаза у тебя полезли из орбит, глядишь — и не веришь: Геральт. Длинные, белые волосы, кожаное веджминское одеяние и даже клинок меча за спиной, вот только кобылы Плотвы нигде не было видно, но, возможно, Геральт потому автостопом и путешествовал, потому что Плотвы не было. Вот только был он какой-то полноватый, толстый для Геральта, и чуточку низковатый, в результате чего походил, скорее, на краснолюда, чем на приличного веджмина. Гееральт глядел на национальное шоссе номер семь такими же печальными, похмельными глазами, как и у тебя, и тянул вверх большой палец руки без особой надежды.

Ты врубил по тормозам. Опустил окно.

— Геральт! — крикнул. — Садись!

Геральт, который уже какое-то время пялился на тебя с верой, надеждой и легкой неловкостью, вскочил в твою «вектру». Ты тронулся. Виадук с Яном Собеским остался позади. От веджмина так несло перегаром, что ты, Павел, почувствовал себя словно на пьянке в студенческой общаге.

— Я ебу, — сказал веджмин Геральт, — думал, уже никто и не остановится. Привет. Меня зовут Герард. Мамон. Герард Мамон.

— Павел, — представился ты. — Хэллоуин?

— Не врубился? — взгляд Герарда — Геральта показался тебе довольно-таки неадекватным. — А… Нет, нет, не Хэллоуин. В гробу я имел этот Хэллоуин. У меня, — указал он на себя большим пальцем, — состоялся съезд. Съезд, знаешь, любителей прозы Анджея Сапковского. В Кракове съезд был.

— И что, — вежливо продолжил ты тему, — все переоделись Геральтами из Ривии?

— Ну да, — несколько опечалился тот. — Все. А девки — в Йеннифер. И никого, ты врубись, другого не было. Никаких Лютиков, никаких, понимаешь, вампиров Регисов. Никаких Бохольтов.

Но тут же он позабыл печаль и усмехнулся сам себе широкой усмешкой явного психа.

— Но, врубись, по этой причине у нас дофига охренительных, врубись, эликсиров. Эликсиров,понимаешь, — подмигнул он сумасшедшим глазом.

— Каких эликсиров? — спросил ты.

— Ну, — ответил он, — как это, каких. Веджминских эликсиров. Ты чего, Сагу не читал?

Слово «сага» он произнес так, что у тебя не было никаких сомнений, начинается оно с заглавной буквы или нет.

— Читал, — ответил ты.

— Ну, — покачал головой Герард. — Тогда тебе известно, что у каждого веджмина имеются свои эликсиры. Веджминские.

— Ага, — теперь уже покачал головой ты. — Веджминские эликсиры. Понял. И что они делают?

— О-о-о, — раскручивался Герард, вертясь на сидении, — оно, понимаешь, по-разному. Каждый веджмин привез на съезд свои. Ну и, понимаешь, мы поменялись. Я имею в виду — этими эликсирами. И вот теперь, — захихикал, и тебе это его хихикание как-то даже не понравилось, потому что хихикал он словно псих, — у меня много разных эликсиров. От различных веджминов. Хи-хи-хи…

— Так? — спросил у него довольно-таки глупо ты, поскольку, а о чем еще спрашивать.

— Ну, — отвечал тот.

Только сейчас ты сориентировался, что в руках он держит зеленый военный рюкзак, известный тебе еще с лицейских лет как «кубик». На кубике веджмина Герарда были написаны названия разных групп. Ну, Павел, ну чего он еще мог слушать, как ты считаешь: Samael, к примеру, My Dying Bride, Death, и все надписи воспроизведены их оригинальным шрифтом. Еще там был Morbid Angel, Paradise Lost, но, правда, и классика: Black Sabbath, King Diamond и другие. Польшу представляла группа «Kat». И крупная надпись ПОЛЬША посреди кубика, вписанная в кельтский крест. «Боже ж ты мой, — подумал ты, и где те времена, когда скины гоняли металлюг за длинные патлы».

Герард открыл рюкзак (ты заметил, что на внутренней стороне клапана у него вырисована карта Польши «од можа до можа») и вынул оттуда небольшой кожаный ящичек. Выглядел ящичек весьма хипстерски и винтажно. Ты подозревал, что это было нечто вроде саквояжа довоенного врача или, черт его знает, вообще штука из XIX века. Герард открыл его. Внутри было множество разноцветных бутылочек, сунутых в специальные углубления. Бутылочки выглядели очень даже подозрительно.

— Ага, — сказал ты, поглядывая то на бутылочки, то на национальное шоссе номер семь и ехавшего перед тобой козла в «тойоте королле», который хромал на семидесяти, хотя можно было бы, в теории, сделать девяносто, а на практике имело бы смысл и все сто десять. — Так вы, говоришь, эликсирами меняетесь?

— Меняемся, — гордо заявил Герард.

— А зачем они вообще? — спросил ты. — Ну, эликсиры?

— О-о-о!!! — отвечал он. — Оно по-разному. Но в большинстве своем, ну, понимаешь, для расширения сознания.

— О! — покачал ты головой. — Оригинально.

— То есть, ну, ты понимаешь, для веджминского расширения сознания. Специального такого. Поскольку, ну ты понимаешь, все сверхспособности веджмина — на самом деле это ускоренное действие мозга по отношению к другим действиям, ну ты понимаешь, — начал он пояснять, хотя и несколько горячечно и путано. — Оно тут немного… как бы тебе объяснить… как в Матрице. Вот Нео, когда уворачивается от пуль, ну, так оно кажется, будто бы они так медленно летят. Ну они для Нео и вправду летят медленно, потому что его мысль работает быстрее, и тело реагирует быстрее. И тогда Нео может от тех пуль увернуться. И весь секрет.

— Так вы на этих ваших съездах обмениваетесь эликсирами, — тебе хотелось хорошенько понять, что этот Герард тебе говорит, — которые нечто подобное могут сделать с мозгом?

Тот радостно мотнул головой.

— Ускорить действие мыслей и тела?

— Ага.

— А откуда вы их берете? В лавках с такими «ускорителями» как спайсом и экстази^[50]?

— Да ты чего! — возмутился тот. — То дерьмо только для извращенцев и долбаных декадентов. Сами делаем!

— И как? Действуют?

— Ну-у… действуют… хотя, знаешь… — начал запинаться Герард. — Все-таки это еще такие вступительные этапы, ну… мы экспериментируем… идеальных вещей нет, но вот этот, например, — он вытащил из ящичка ядовито-синюю бутылочку, — и вот этот, — на свет появилась розовая бутылочка, — эти, если так выразиться, наиболее близкие к ожидаемому эффекту. Этот вот эликсирчик, — он ласково встряхнул розовой бутылочкой, — моя работа!

— А почему розовый? — спросил ты.

— Да как-то так… — веджмин вроде даже несколько смутился, а потом разозлился. — Вот все спрашивают: почему розовый, почему розовый? А главное, как действует.

— А как действует?

— Хочешь попробовать?

Ты открутил крышечку с бутылки Доктор Пеппер, ненадолго придерживая руль локтем, сделал приличный глоток, закрутил, снова поставил на торпеду, после чего сказал: — А хочу.

— Тогда гони десять злотых.

— Не понял?

— Давай десятку, — сказал веджмин Герард. — На шармака оно при коммунистах было. Теперь, вообще-то, оно тоже коммуна, но если погоним, раз серпом, раз молотком красную босоту, то будет ништяк. Будет священный закон собственности, даже если свиньи гавкать начнут! Будет когда-нибудь клёво, будет когда-то нормально^[51], — загундосил он себе под носом. — Так что, того, — продолжил он через какое-то время, — десюнчик, и даю попробовать эликсиры.

— Слушай, ты, веджмин Герард, — сказал я. — Не знаю, заметил ли ты, что едешь в моей машине на халяву, пони ты корвиновский^[52].

— А и правда, — опечалился Герард. — Ну да ладно, держи. Махнем не глядя. Но, — подчеркнул он, — это будет означать, что теперь я уже не должен испытывать к тебе благодарности за то, что ты меня везешь. Договорились?

* * *

Ты испробовал розовый, синий, а с разгона еще светло-зеленый плюс темно-зеленый (Герард уверял, что смешивать можно). И ничего. Ты махнул пальцами перед глазами. Нифига. Пальцы ни замедлились, ни ускорились. Веджмин сидел тихо и внимательно всматривался в полосы посреди шоссе.

— И чего? — спросил ты.

— Погоди, — ответил Герард. — Оно не так сразу.

— А когда начинает действовать?

— Ну… Оно, понимаешь, по-разному. По-разному. Один раз через часок-два, другой раз — через пятнадцать минут…

Так что ехали вы молча. За окнами тянулась Польша. Километровый столбик, щит с надписью: ЧТО, ЖЖЕТ? ЖЖЕТ? ПОМАЖЬ МАЗЬЮ НЕ-ЖЖИН, очередной километровый столбик, холмик, щит с надписью НОСТАЛЬГИЧЕСКИ-МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ МЕБЕЛЬНЫЙ САЛОН ВОСТОЧНЫЕ УКРАИНЫ^[53] ПРОЩАЕТСЯ СО СВОИМИ КЛИЕНТАМИ И ПРИГЛАШАЕТ ПОСЕТИТЬ НАС СНОВА, столбик, зеленое, холмистое ничто, столбик, зеленое ничто…

— А куда ты вообще едешь? — вспомнил ты, что еще не спрашивал. — Или просто так, по Семерке наверх?

— Не-е, — отрицательно покрутил головой веджмин Герард. — Я посланник.

— О-о! — удивился ты. — А кого?

— Других веджминов. Ну, нашего, понимаешь, цеха. Каэр Морхен.

— Но куда посланником? — спросил ты, поскольку тебе хотелось немного разрядить эту странную атмосферу. — В Варшаву? В министерство? Какому министерству подчинены веджмины из Каэр Морхен?

Разрядил, блин. Веджмин тут же встал на дыбы.

— Да срать я хотел на ваши ёбаные министерства! — вдруг разорался он. — Им бы только налоги снимать, пиявкам! Но от меня ни копья не получат! Пускай там у них свиньи гавкают! И ссать мне на них густыми ссаками! Ты врубаешься! С этим правительством коллаборационистов не желаю я иметь ничего общего! Им бы только кланяться, то северному царю, то Кончите Вюрст! В задницу всех их! Вот! Бли-ин!

— Ага, — примирительно качал ты головой, с беспокойством поглядывая на веджмина Герарда. — Так куда мил'с'дарь направляется с посольством?

Тот уставил в тебя взгляд, и то был взгляд уже полностью поехавшего психа. Эликсиры, подумал ты. Веджмин, уже выпивший эликсиры. А веджмин, выпивший эликсиры, бывает крайне опасным. Ты это знал. Из Саги.

— К черному князю Баяю, — сказал веджмин с уважением и чуть ли не с религиозным пиететом.

— Ага, — сказал ты после недолгого молчания. — К черному князю Баяю. И далеко этот князь Баяй проживает? — спросил ты, так как тебя просто дико начал интересовать вопрос, как еще долго придется везти этого вот пизданутого.

— Где-то неподалеку от Лысой Горы^[54], — беззаботно ответил веджмин.

«Мама моя родная!», — подумал ты. — «До Швентокшижского еще пилить и пилить. Нужно от него как-то избавиться».

— А кто он такой — этот черный князь Баяй? — спросил ты психа.

— О-о-о, — расплылся веджмин Герард. — Наверное, величайший поляк всех времен.

— После Корвина, — деликатно прибавил ты.

— Даже перед Корвином, — очень серьезно заметил тот.

Какое-то время мы ехали, не разговаривая. Впрочем, ты не сильно и знал, чего говорить.

— Князь Баяй, — начал веджмин слегка дрожащим голосом, — возродит Польшу. Обновит, вернет ей давнюю славу.

— А конкретно?

— Конкретно я узнаю, когда доеду. Князь Баяй — как бы тебе сказать, личность, гмм, мистичная. Это и есть истинный предводитель, он поведет за собой легионы свободных лехитов^[55], я же еду предложить ему услуги наших мечей. Еду ему дать, — тут он прямо задрожал всем телом, ты сам видел, — армию польских веджминов. А с армией веджминов черный князь Баяй покажет, чего Польша может. Отряд оружный встанет тут… Он — воплощенный дух Польши, потомок Леха… Пяста… Ягеллонов…

— А Ваз? — спросил ты. — Саксонцев^[56]?

— А про то я тоже узнаю на месте, — ответил Герард. — Во всяком случае, речь идет о делах духовных. Распадутся в пыль и прах, — говорил он, закрыв глаза, — вражие колонны. Как за границами, так и в самой Польше. Следует перемолоть этот твердый и гадкий слой в пыль, понимаешь. Нужно добраться до истинного корня всех поляков, Польши, духа и сути польской; необходимо отбросить, — он с отвращением огляделся по сторонам, показал пальцем на всю эту рекламную дешевку, на хлам и хаос, растасканную по холмам грязь, — все это дерьмо. Чтобы Польша — наконец-то заблистала, словно в годы своей славы…

— Тут дело в том, — удалось вмешаться тебе, — что хорошо Польша никогда не выглядела.

У веджмина даже глаза вспыхнули.

— Так ты такой — как и все! — заполошно взвизгнул он. — Раб! Тебе вложили в голову, а ты веришь, словно глупец какой! Читаешь, баран, что тебе подсунут! Слушаешь, что шипят! Они же и хотят, чтобы ты так и думал, нет в тебе породы, только грязь сверху паскудная…

— Эй-эй, — сказал ты тихонько, поглядывая на веджмина, не тащит ли тот свой меч веджминский из-за спины. — Успокойся, Герард.

— Что «успокойся»?! — визжал тот. — Чего успокойся! Не видишь, что ли, чего в Польше происходит? Какая бедность! Как люди от голода и недостатков умирают! Какая коррупция… какой Коморовский^[57] хо-хо-хо! Какой Туск^[58], который в Брюссель смылся, как нами русские с немцами, сам знаешь, что! Так что, нам соглашаться на роль такого вот собачьего дерьма?! Мы, потомки крылатых^[59]! Вот погоди, сейчас тебе кое-что запущу.

И он вытащил, непонятно откуда, CD-диск. Это чего же, подумалось тебе, у него он постоянно так приготовлен, чтобы запустить неожиданно кому-то в машине? И вот он блеснул, во всяком случае, тем диском, ну словно веджмин мечом, и уже хотел было одним плавным движением сунуть ее в автомобильный проигрыватель, но оказалось, что там уже имеется старый диск, так что пришлось нажать на EJECT, подождать, пока тот, старый диск выдвинется с тихим жужжанием, и только лишь потом вставить свой, что существенным образом помешало размеренности его охренительного движения. А кроме того, ему еще пришлось выставить номер песни на дисплее.

— Баптайзд ин файё, фоти ту уан^[60], — рявкнуло из динамиков.

— О, — заметил я. — А вот это якак раз недавно слышал.

— Тогда случай меня, раб! — разглагольствовал веджмин Герард с безумным от эликсиров взглядом. — Чтобы стать Поляком, таким, с большой буквы^[61], ты должен осознать не то, что ты не хуже других национальностей, но — что ты лучше их. Долго, очень долго в нас вкладывали то, что все мы херовые, а все потому, что мы были самыми лучшими. А иначе же с нами не получалось. Нас необходимо было уболтать, что мы из жопы вылезли, чтобы мы не могли поверить в собственные силы. Ты видел, как польская сборная играет? Херово. А знаешь, почему? Думаешь, потому что херовая?. Так нет же, в своих клубах те же футболеры мячи забивают так, что закачаешься. А херовая, потому что польская, потому что не верит, ты понимаешь, в себя. Нас должны были уболтать в том, что мы херовые, иначе ведь это бы не Польша располагалась в заёбаном месте между Россией и Германией, а только России было бы хуёво, так как она располагалась бы между Польшей и Японией. Или Китаем. А немцам было бы еще хуже — они торчали бы между Польшей и Францией. Так что был устроен заговор, и у нас отобрали веру в самих себя! — последние слова он просто проорал. — Погоди, это чего, летучая мышь? — неожиданно спросил он.

— Где? — начал оглядываться по сторонам ты.

— Ноу арми кэн энтер зет ленд зет ис протектед бай полиш хэнд, — распевали динамики.

— А ведь мы самые совершенные, — продолжал веджмин, словно ничего и не случилось. — Вот нарисуй на Европе пентаграмму или крест, один черт. Мы будем в самой средине^[62]. Потому что мы в Европе самые совершенные, это мы являемся ее золотой срединой, это у нас самые идеальные пропорции…

— В чем?! — не сдержался ты.

— Во всем! — заорал тот. — Нетопырь, нетопырь! — показал он на потолок.

— Слыш, ты, веджмин, выпей-ка еще эликсирчику, — буркнул ты.

— Мы не такие трусливые, как чехи, — вновь он плавно вернулся к своей лекции, — не такие наглые и бездушные как немцы, не такие грубые и жестокие как русские, не такие испорченные и обабившиеся как французы, никогда еще никого…

И тут же завизжал:

— Летучие мыши! Летучие мыши! It's a bat country! И ты тоже… — испуганно поглядел он на твое лицо. — Ты тоже… ты тоже bat!

Веджмин Герард сорвал с себя пояс безопасности, вырвав его с нечеловеческой, можно сказать, силой, не нажимая той красной кнопки с надписью PRESS, и-эх, веджминские эликсиры, плюс миллион к силе^[63], неожиданно метнулся к двери с безумием в глазах и на ходу открыл ее. Ты затормозил с писком резины. Веджмин выскочил из машины, а ты за ним. Ехавший за тобой автомобиль разминулся с тобой буквально на волосок, с бешенным воем клаксона.

Ты стоял возле обелиска, возведенного в месте, в котором заканчивался давний австрийский раздел и начинался российский.

«В этом месте, по приказу Юзефа Пилсудского, Первая Кадровая Рота Польских Легионов 6 августа 1914 года, идя в бой за честь и свободу Отчизны, повалила пограничные столбы бывших держав-захватчиков», — гласила надпись на обелиске.

Веджмин Герард вытащил меч и попытался — что там ему стукнуло в голову — вскочить на капот твоей «вектры». Кто знает, быть может затем, чтобы потом взгромоздиться на крышу и с этой крыши испустить некий душераздирающий боевой клич, но он не допрыгнул, отскочил от крыла (увидав все это, ты застонал про себя, так как уже начал представлять походы в автомастерские с выправлением, покраской и так далее) и полетел вниз, в канаву, в которой стояла (и никому до сих пор не мешала) холодная, темная осенняя вода.

«А нехрен было валить пограничные столбы», — подумалось тебе. «Нужно было оставаться в спокойной Австрии, в спокойной Центральной Европе. Без каких-либо особых притязаний. Просто-напросто: спокойно».

Ты стоял и задумчиво глядел то на обелиск, то на веджмина Герарда, с трудом выбирающегося из канавы, визжащего и отмахивающегося от невидимых нетопырей. Ты размышлял о том, а как все это выглядело раньше. Народ бибикал и объезжал тебя полукругом.

«Ну, вот здесь, — думал ты, — Австрия заканчивалась, Галиция, а вон там, подальше — начиналась Россия; просто невероятно, что Россия так далеко влезала вглубь старой доброй Центральной Европы, в эти холмы, в эту порядочную деревенскость. Вот тут, — представлял ты, — стояли российские пограничники, — и тебе никак не удавалось их представить, хотя прекрасно знал, как должны были они выглядеть: на головах мохнатые кубанки, с черно-красной царской кокардой^[64], в черных сапогах по колено и в светлых, обшитых мерлушкой тулупчиках».

Они охраняли пространства, тянущиеся отсюда, из-под Кракова, до самого Тихого Океана, до глубинной Азии, то есть — в центральноевропейском масштабе — до самого конца Вселенной, ибо, если глядеть из Вены, Кракова, Праги, Будапешта, и если это нечто растягивается до самого Тихого Океана, то оно, в принципе, просто не имеет конца. Это нечто становится бесконечным и непонятным.

Герард все-таки выкарабкался из канавы и теперь пялился на тебя совершенно безумными глазами. Тебе казалось — уверенным ты не был — но тебе казалось, что его глаза сузились до размеров кошачьих щелочек. «А вот возьми, Павел, и прихуярь ему», — сказал я тебе. «Въеби ему по самые зеленые помидоры и оставь здесь», — предложил я. Но ты не успел. Он прыгнул в твою сторону; ты, Павел, хотел увернуться, но сам поскользнулся на мокрой траве, и тебя занесло в сторону. Веджмин Герард врезался лбом в крыло твоего «опеля вектры» и упал в грязь. Точно такую же грязь, которую с недоверием пинали сапогами гвардейцы Наполеона, идущие отсюда на Москву^[65], разглядывающиеся по сторонам, не имея возможности выйти из изумления:

— И вот ЭТО эти поляки называют своей Отчизной?

Герард тяжело поднялся, все еще бредя о летучих мышах, повернулся и с криком побежал в Речь Посполитую, в болотистое поле, куда глаза глядят, пробежал между любительским рекламным щитом с таинственной надписью УСТАНОВКА СХОЖДЕНИЯ и каким-то странным жилым строением, по форме напоминающем нечто среднее между дворянской усадебкой и башней контроля полетов на аэродроме; и так он мчался вслепую, через поле, перескакивая через комья земли и вереща во все горло.

А через какое-то время он превратился в маленькую точечку.

* * *

Ты стоял у пограничного обелиска, который уже ничего ни от чего не огораживал, во всяком случае — теоретически, стоящем себе и стоящем посреди земли, этой земли, и пытался самому себе представить, несмотря ни на что, как оно все должно было выглядеть, когда — все-таки — граница была. Когда, например, со стороны келецкой губернии сюда приехал сам царь Николай, когда по Семерке волоклась со стороны Варшавы его свита, а губернские крестьяне, потомки которых выстроили для себя по обеим сторонам шоссе довольно-таки нормальные, хотя и не слишком соответствующие какому-то стилю жилища, стояли по бокам высохшего во время засухи тракта с шапками в руках и открытыми варежками, потому что они впервые в жизни видели перед собой кого-то, кто был исключительно мифом и легендой, лицом с монет.

Ты представлял себе, как царские пограничные чиновники, зная, что приближается царь-батюшка, в панике красят таможню и гоняют кур, ругаясь на чем свет стоит, потому что им австрияки из Кракова везут мебель, чтобы они могли принять императора. А когда царь уже приехал и отправился спать, они ходили вокруг на цыпочках с тем детским волнением рабов и шептали «патише, патише, государь атдыхает, император атдыхает».

В конце концов, ты уселся в машину, закрыл двери и включился в движение. Поехал в давнюю Россию.

На пассажирском сидении лежал ящичек с эликсирами. Ты открыл его.

На дне лежал свернутый вчетверо листок бумаги. Ты его развернул.

То была карта. Описание дороги к черному князю Баяю.

* * *

«Ну да ладно, — размышляешь ты себе. — Геральт Геральтом, эликсиры эликсирами, — выпил еще Пеппера с водкой (скоро нужно будет прикупить, а то кончится), — но то, что Геральт после эликсиров видел летучих мышей, вовсе не означает, что и я увижу. Пони-металлюги повсюду видят подобные вещи: драконов, дьяволов, вампиров, нетопырей…»

Но ведь ты же не «пони», ну ладно, когда-то, в средней школе, ты, возможно и был таким и слушал «Айрон Мэйден», но то ведь было сто лет назад, так что никаких летучих мышей не будет. Так ты себя убалтывал, но, говоря по правде, уже начинал и побаиваться.

* * *

Едешь себе, ну ладно, чуточку перепуганный, через Михаловице, первую деревню по давней российской стороне, смотришь на рекламу трактира «Косиньер», и думаешь — а ведь неподалеку Рацлавице^[66], хо-хо, место памяти, может стоило бы заехать, увидеть, думаешь, никогда ведь в Рацлавицах не был, а оно ведь рядом с Семеркой, а Семерку ты объездил в ту и другую сторону миллион раз; вот в принципе, если так подумать, то как раз Семерка, и ничего другое, и является твоей Отчизной. Ни Варшава, в который ты какое-то время жил, ни Краков, в который сбежал для того, чтобы спрятаться от Польши, и в котором живешь сейчас, ни Радом, в котором родился — ни одно из этих мест не является твоей истинной родиной; твоя Отчизна — это пространство между названными местами. Семерка.

Семерка — вот твоя Отчизна.

Пускай другие уроды едут, куда хотят, куда могут, в Вену, в Париж, в Лондон, а ты — родом с Семерки, и тут ничего уже не попишешь. Боже, именно с перспективы этой ёбаной дороги ты смотришь на мир. С перспективы этой ёбаной полосы асфальта. Еще хорошо, что асфальта, могло ведь быть и хуже. Ведь могло не быть даже и асфальта. Ведь асфальт на Семерке и так с недавнего времени. Только коммунисты заасфальтировали тебе, Павел, родину.

Ну да, немного ты поездил по этому свету, кое-чего попробовал, в конце концов — ты же редактор этого долбаного портала Światpol.pl, в котором ты занимаешься зарубежными делами, так что, бывало, случалась и какая командировочка, в основном — ведь именно этим ты занимаешься — к польским соседям: в Чехию, на Украину^[67], на Балканы, в Румынию; случается иногда и Германия, Страсбуржик какой-нибудь с Брюссельчиком; оно понятно, patria maior (большая отчизна), Брюссель — словно наша вторая Варшава, вот только никто в это не верит, ведь как с польской перспективы поверить в столичность Брюсселя, ну как? В любом случае — ты не в состоянии принять какой-либо другой перспективы, чем перспектива Семерки, а ведь пытался.

Едешь, к примеру, в такую себе Чехию, садишься в пивной, приходит официант, и ты просишь пива, говоря «prosim pivo» и пытаясь придать этому «prosim pivo» чешский акцент, а точнее — акцент, который ты представляешь, будто бы он чешский, получаешь свое пиво, глядишь, никто ли не подсматривает, и проверяешь: действительно ли пена на два пальца, снова оглядываешься, никто ли не подсматривает, и кладешь на пену монету в пять крон и проверяешь, действительно ли она на этой пене держится; потом отпиваешь глоток, закуриваешь «петру» или «спарту», осматриваешь все эти хоббитские рожи вокруг себя и представляешь, вот как может такой вот чех глядеть на свет. Каким виден этот свет из маленькой чешской долинки. С одной стороны Германия, из которой пришли все культурные образцы и все формы, это же ведь только дурак не видит, что Чехия выглядит более ловкой, уютной и не настолько предупредительной Германией. Снизу у них Австрия, которая служит чехам средством поправить себе настроение, ведь это та же Германия, но более человечная и на расстоянии вытянутой руки, а в принципе выглядит точно так же, как Чехия, а может даже и хуже. На востоке Словакия, которая тоже служит чехам для поднятия эго, ведь это же — в сумме — такая себе чешская восточная украина, место — как оно говорят — цивилизаторской пахоты, и хотя Чехия над Словакией склоняется, руку по-братски протягивает, но чехи относятся к Словакии так же, как в Польше относятся к Украине, то есть: «это мы вас, братья, вытащили из варварства, так что идите-ка, давайте почеломкаемся, проявите благодарность, и нагнитесь-ка». А наверху — Польша. Уже чистый, по правде, Восток. Латинская версия России, где расстояния огромны, где полно заснеженной пустоты, города где обладают тонкостью и прелестью распаханных гаражных кооперативов, и где человек паршиво по этой причине чувствует, так что будет лучше это нечто обходить подальше. Польша, правда, делится на две части. Одна — это западная, оставшаяся после немцев Польша, которая

1) выглядит постапокалиптической, типа из Mad Max'a, потому что на развалинах давней, высокой немецкой цивилизации поляки в фуфайках лазят в вечной грязи, которую нанесли своими сапожищами на приличную германскую брусчатку;

2) и принадлежит чехам, которые всего этого так бы не испоганили, как эти поляки, что прилезли на этот запад с востока, а на самом деле — им следовало бы остаться, на этом ихнем востоке, поскольку они востоку принадлежат, по-восточному думают, по-восточному все хапают, ну а кроме того — Вроцлав, Клодзко и так далее — это все исторические чешские земли, так что все ясно.

А вторая Польша — это та Польша, истинная, восточная, католическая талибания и Татария, которая, было бы лучше, чтобы не была ни слишком крупная, ни слишком сильная, так как, в противном случае, будет напрыгивать и навязывать всем этот свой сраный способ видения мира — то есть, заставлять соблюдать собственные католические ценности и запрещать телепузиков.

Если бы ты, Павел, был чехом, ты бы наверняка так же думал, даже если бы был антинационалистом и противником всяческих национальных предрассудков; но подсознательно думал бы именно так, даже если бы и старался все это выпирать.

А еще дальше находится Россия, то есть, та гораздо слабее известная версия Востока, а если известная хуже, то уже и экзотическая, а раз экзотическая — то и манящая.

После того ты едешь на Словакию^[68], удивляясь тому, что на чешско-словацкой границе вообще наличествует какая-то пограничная инфраструктура, что они вообще столь серьезно отнеслись к собственному разделу. Едешь через те горы, глядишь на все те городки, недавно выкрашенные яркими красками, на все те блочные дома, торчащие с гор и холмов, на те развалины горных замков, перемешанные с развалинами горно-перерабатывающих фабрик, проезжаешь мимо знаков, запрещающих въезд кроме обслуживающей и строительной техники, после чего садишься в пешеходной зоне какого-нибудь городишки, на площади, скажем, Словацкой Народной Полиции или Звездославской площади, заказываешь чесночную похлебку, вновь пытаясь употреблять акцент, который более чешский, чем словацкий, и представляешь картину мира со словацкой перспективы. И выглядит она так: внизу находятся мадьяры, которые выстроили в Словакии, в принципе, все, что было выстроено, и которые, хуи обвисшие, сделали так, что у Словакии нет никакой собственной истории, в связи с чем ей приходится отчаянно прикручивать в качестве собственной историю Великоморавской державы. На западе сидят чехи, вроде бы и о'кей, вроде даже спокойные ребята, но на самом деле — наглые перцы, которым кажется, будто только они чего-то там понимают, в связи с чем, милостиво допустили бедненьких словацких младших братиков к своей рафинированной культуре, которая, собственно, является ни чем иным, как провинциально-славянской копией Германии, так что нечего им так выступать. А на востоке находятся украинцы, то есть, мир мафии, блядства и всего самого паршивого, так что на Украине лучше и не показываться, поскольку или рикошетом пулю получишь, или на нож, очень случайно выставленный из-за угла, наткнешься. Или на голову завалится какое-нибудь советское или постсоветское временное здание. Поляки, в свою очередь, это комбинаторы и наглецы, населяющие громадную, загаженную равнину, которая начинается приблизительно на широте Кракова. И они, гады, оккупируют исконно словацкие земли, что лежат чуточку ниже того, в принципе даже и нормального города, потому что Польша — это плоскость, равнина, а Словакия — это горы. Хуже другое, что те словаки, живущие в польских горах, говорящие на языке, который сами поляки называют диалектами языка польского, но который, как известно любому словацкому ребенку, является попросту региональным вариантом словацкого языка, к тому же, надевающие абсолютно такие же национальные костюмы, которые носят словаки, обладают котелками, настолько проеденными польской пропагандой, что сами себя считают поляками, и эта коррозия уже практически неотвратимая, так что, в принципе, и пущай идут себе с Богом. Одним словом — полякам удалось сделать с ними то, чего не удалось сделать венграм со словаками, живущими по южным склонам гор: навязать им собственную перспективу. Так что, ничего не поделаешь, земля потерянная.

И опять-таки, если бы ты был словаком, тоже бы глядел на мир именно так, даже если бы бил себя кулаком в грудь и всем святым заклинал, что это не так.

А далее, опять же, находится Россия, то есть, та намного меньше известная версия Востока, а если известная хуже, то уже и экзотическая, а раз экзотическая — то и манящая.

Можешь, опять же, поехать в Германию, скажем, в Берлин, где ты ездишь на метро и городской электричке, где шастаешь по Кройцбергам^[69] и Фридрихсхайнам^[70] (если ты со знакомыми, то выпендриваешься, будто бы знаешь названия станций, улиц и месторасположение пивнушек), после чего пьешь Берлинер Киндл, хотя оно тебе и в глотку не лезет, но, хотя вообще-то пиво совершенно паршивое, зато в его названии имеется слово «Берлин», а ты желаешь хоть ненадолго почувствовать себя берлинцем, так что пьешь это их «Берлинер Киндл», хотя сами берлинцы это «Берлинер Киндл» не слишком-то и пьют, а когда слышишь, что за соседним столиком какие-то чуваки говорят по-польски, ты сам замолкаешь, украдкой прячешь польскую книжку и вытаскиваешь немецкую, после чего пробуешь представить мир уже с перспективы Германии. И выглядит все это таким макаром, что на западе имеется Франция, ранее неоднократно тебе надоедавшая, но сейчас несколько раз подряд настолько отпизженная, что и пикнуть не смеет, в связи с чем строит из себя лучшего приятеля, хотя, в глубине души тебя, сука, презирает; с юга находятся Швейцария, Австрия и вообще, та часть немецкого мира, которая от собственно Германии отсоединилась сама или которую оторвали, в принципе, и скатертью им дорога, папистам, потому что все оно ведь католическое, пускай еще Бавария к ним присоединится, так будет комплект, и адью, и ауфвидерзеен, и шванц вам в арше, аршлёхи ферфлюхтаные^[71], а на востоке развалилось царство варварства, которое Германия неоднократно пыталась цивилизовать, и которое — вот же придурки! — цивилизовать себя не позволило, ну а раз не желает, то и пожалуйста, пускай и живет себе в своем дерьме, грязи и распиздяйстве: а ведь все прекрасно знают, что Германия у них бы там прибрала и выстроила приличную такую действительность, и это знают как сами немцы, так и те обосранные славяне, которые — ведь и так же — все, что имеют, так имеют от немцев, ну а если не желают — так черт с ними. Их дело, и пускай себе живут в этой своей Засрании, Зарыгании, Деревянии, Борделии и Пьяндылыжии. Только пускай не приезжают сюда воровать автомобили, которых сами не могут, блядь, произвести. И пускай знают, что абсолютно ничем в этих своих ворованных мерсах, бэхах, ауди, фольксвагенах и опелях они не отличаются от — скажем — кочевников, которые с верблюдов пересели на джипы и размахивают калашниковыми. От варваров, пользующихся цацками, созданными высшей цивилизацией.

А дальше находится Россия, то есть, та гораздо слабее известная версия Востока, а если известная слабее, то уже и экзотическая, а раз экзотическая — то и манящая. Россия тоже — понятное дело — страна варварская, быть может, даже более варварская, чем эта странная смесь славян и гуннов, что отделяют ее от Германии, зато она просто обожает всякие блестяшки, и с ней можно торговать. И с легкостью вызывать к себе восхищение. А кроме того, есть в ней что-то притягательно злое, дьявольское…

И если бы ты был немцем, то именно так бы ты и глядел на мир, даже если бы все это, и не знаю уже как, из себя выдавливал.

Ну а потом ты возвращаешься в Польшу, въезжаешь в эту бесформенную страну, ну совершенно, как будто бы никакой государственности там и не существовало, а только каждый поляк пытался по-своему формировать собственную реальность, как сам умеет. Едешь — правда — по новой автостраде или по отремонтированной дороге, но при том у тебя как-то и негде на ней остановиться, потому что городки давным-давно уже утратили собственную форму, потому что за ней никто не следил, вот они и превратились в случайное сборище построек, застроек, пристроек, надстроек, перестроек, просто строек. Кафешек в небольших городках либо нет, либо это пивнушки или пиццерии Верона без настроения, зато с громадной фотографией кривой башни в Пизе на одной выкрашенной пастельной краской стене и снимком гондольера в Венеции на другой, куда никто не приходит, если только не считать молодых пар, назначивших здесь свидание, или, максимум, пары марчинов, пришедших на пиво. В центрах таких местечек тоже незачем задерживаться, потому что, или все дрыхнут без задних ног, или все их обновление напоминает кошмарный сон: деревянные хибары обкладывают, допустим, поддельным мрамором, старые доходные дома утепляют пенополистиролом, вставляют заделки, обладающие изяществом тумака под зад, укладывают польбрук, а за урбанистическую концепцию отвечает сын шурина бургомистра, у которого в школе по рисованию была пятерка. Ведь в простых деревнях вообще ничего нет, разве что какой-то «АБЦ Маркет», иногда «Жабка»^[72] или какое-то от него производное, и даже бедным-несчастным традиционным польским пьянчугам некуда деться, поскольку старые деревенские заведения нижайшей категории давно приказали долго жить, вот они и сидят по жестяным автобусным остановкам и посасывают плодово-выгодные крепкие алкогольные напитки или пиво из «Мира от Кепских»^[73] за злотый с несколькими грошами по акции. И не существует общественного пространства, нет общества, оно не существует, сдохло и упокоилось, ничего не создавая; так что нет никакого места, куда можно было бы выйти на пиво и не смешаться с жульем или не чувствовать себя последним пьяницей. Нет такого местечка, где можно попросту быть собой, быть человеком, в меру довольным собственной реальностью, а не ненавидеть ее, презирать или же, наоборот: хвалиться ею на вырост, демонстративно носиться с нею и вопить: «Чего, не ндравится, сука? Носом крутишь?»

И все же, ты возвращаешься в ту самую Польшу, чаше всего потому, что другого выхода и нет, и ты тоже возвращаешься в Польшу, о'кей, ты возвращаешься в Краков, ведь ты же в Краков от Польши смылся, так что возвращаешься — и принимаешь снова польскую перспективу.

А в соответствии с нею, на западе сидит Германия, которая — как всем известно — представляют собой злой и враждебный, и опасный дорожный каток, который — если ему взбредет в голову — раскатает всю Европу, ну а восточную — с особым наслаждением, презрительно плюя на нее, но, пока что, тьфу-тьфу, Германии не хочется, пока что хищный германский орел превратился в похожую на плюшевого медвежонка квочку, так что пока что все о'кей. Как и каждый поляк, ты будешь поправлять себе настроение, утверждая, будто немцы глупее нас, они не такие креативные, не такие гибкие и вообще — все они банда роботов, ты будешь высмеивать их маниакальный охват публичного пространства, но в глубине души, в чем никому и никогда не признаешься, будешь завидовать им, завидовать тому, что у них имеется государство, которое они построили, и могущество, которое, благодаря этому, они достигли, и ты будешь знать, что поляки, очутись они на месте немцев, презирали всех так, как сейчас сами презирают украинцев, русских, белорусов.

Ибо Германия — это величайшая травма поляков, твоих, Павел, земляков, это угрызение совести, находящееся за Одрой-Одером, которое, следует признать, способно на самые величайшие преступления, но которое от твоего государства отделяет такая цивилизационная дистанция, как если бы она не была более тысячи лет вашим соседом, а находилась где-то на другой планете. Потому-то, как только вы, поляки, обнаружите в Германии что-то такое, что не действует, нечто грязное, не идеальное, какую-нибудь трещинку или пятнышко, вы сразу же щелкаете фотки, забрасываете их на Фейсбук и радуетесь как дети малые — вот, глядите, у них тоже чего-то там не вышло, так что не такие уж они крутые. Все абсолютно так, как если бы каждая такая фотка должна была низвергать миф о тевтонской непобедимости. Маленьким, понимаешь, Грюнвальдом^[74].

А на юге находятся две небольшие и забавные, в сумме, страны; ну ясно, смешные, несерьезные, ежели посильнее ёбнуть, они бы перевернулись и посыпались, это ж как два пальца об асфальт, вот только они удивительно успокаивают. Удивительно мило вы в них, поляки, чувствуете. Наверное, потому, чего сами вы до конца и не понимаете, что они представляют ваше же представление о вас самих. Ибо вам кажется, что вы с Чехией и Словакией из одной и той же серии, будто бы ваше пространство очень даже походит на чешское и словацкое, что совсем даже неправда, ведь если ваше пространство на чего-то и похоже, то, скорее, на Россию с Украиной, а вам кажется, будто бы на Чехию и Словакию, в чем вас убеждают различные совместные группы, в которые вы входите: начиная с Вишеградской^[75], которая и так не действует, и кончая языковой западнославянской группой, созданной для потребностей академических исследователей, зато улучшающей настроение. Вам кажется, будто бы в Польше все точно так же, как и в настоящей Центральной Европе, что города — это города, а не восставшие из могилы гниющие трупы городов, что деревня — это милая деревня, а не инкубатор всяческих патологий, в которой все, на чем можно было положить глаз, давным-давно заросло чем-то таким, что должно называться польской цивилизацией, но не называется, поскольку оно чуточку посконное, и это «все» считается неким переходным состоянием, а не цивилизацией. Вам кажется, будто бы в Польше все, как и там, так что в сумме, возможно, «у нас», в Центральной Европе, все несколько беднее и суровее, чем в Западной Европе, но и не так уже сильно; что Польша поднимается с коленей, и польское публичное пространство, быть может, чуточку и ободранное, но, в целом, приемлемое. Вы не хотите понять, что это не так, что живете вы в постапокалипсисе, в хаосе, в котором государство занимается только обрезками реальности, но всей реальностью заняться просто не в состоянии. Поскольку эта задача это государство переростает. И факт этот манифестируется в вашем публичном пространстве, вот только вы с этим не соглашаетесь.

А на востоке, на востоке находится пространство, к которому вы все так же принадлежите, но из которого постоянно желаете вырваться, и дело это является — в общем — и правым, и амбициозным. Но оттуда вас вырвали, вместе с границами, всего лишь чуть более полувека тому назад^[76], и до сих пор вы имеете в себе слишком много востока, который вы ведь сами презираете, и который сами ненавидите; но ваша вроде бы западная церковь на самом деле — восточная, поскольку в ней больше византийской пышности, чем западной умеренности, в ней большее визжащих предрассудков и суеверий, тупого патернализма, визгливой стигматизации, чем тщательного диалога и уважения к ближнему. Ваши вроде бы как западные службы, в которых действуют, по идее, западные принципы, на самом деле являются восточными, поскольку они только лишь передразнивают западные решения, не чувствуя их смысла, не используя закон таким образом, для которого тот был сотворен, не обращая внимания на его дух, зато манипулируя буквой. Ваши вроде бы как западные ценности: права человека и согласие с непохожестью имеют значение лишь тогда, когда касаются вас самих, но и так их вам необходимо разъяснять, в противном случае — вы их не поймете.

И так у вас со всем. Слышишь меня, Павел?

Ведь слышишь, слышишь.

Ну да ладно, все уже ясно, все уже выяснено, теперь же нужно со всем этим как-то жить и что-то с этим сделать.

Слышишь, потому что ты сам обо всем этом размышляешь, глядя на центр Михаловиц, через который ты проезжаешь, и еще тебе известно, что иначе быть не могло, что и так все неплохо, если говорить о стране, по которой несколько раз туда-сюда прошлась целая история, и которая выползала из такого дерьма, из которая она вылезала. Если что-то случилось так, как случилось, иначе случиться и не могло. И все.

И вот едешь ты через центр Михаловиц, через место, которое давным-давно переросло свою деревенскую суть, но никогда не доберется до сути городской, потому что новых городов уже не творят. И не найдет оно — это место — соответствующей собственным амбициям формы, поскольку новые формы тоже никому не придают. Так что Михаловице со своим визгом неонов в центре останутся деревней с одной улицей с выстроенными вдоль Семерки псевдоофисными зданиями, немного застекленными, немного панельными, выстроенными без консультаций с каким-либо урбанистом; впрочем, а где в деревне взять урбаниста, дорогой мой, в связи с чем, из всего того, что ты видел в жизни, Михаловице более всего походили на Косово, где на сербской плоти албанцы самым диким образом выстроили совершенно новую страну, полностью закрывая и затушевывая то, что находилось там раньше.

С огромным облегчением выехал ты из Михаловиц, чтобы хоть на миг вздохнуть обычным, не зараженным Польшей пейзажем. До тех пор, пока вновь не въедешь в так называемый культурный (или окультуренный) пейзаж.

* * *

Ну ладно, подумал ты, глядя на счетчик топлива, пейзаж пейзажем, Косово Косовым, Польша Польшей, Семерка Семеркой, но нужно заправиться, потому что это совершенно ушло из головы, а стрелка уже в красном секторе.

Если бы тебе пришлось выдумывать для данного события какой-то заголовок, то предложил бы: Драма на Семерке. Красная линия практически пересечена.

Съезжаешь тогда влево, потому что видишь красивую, небольшую, можно сказать: камерную автозаправку, старенькая CPN^[77], адаптированная к потребностям новых времен, на крыше надпись: SuperCarPol, перед станцией две колонки, а рядом — пожалуйста — станция LPG^[78], а в паре шагов — ресторан Smakosz (Гурман): СВАДЬБЫ — ПОМИНКИ — ПРАЗДНОВАНИЯ ПЕРВОГО ПРИЧАСТИЯ — ДНИ РОЖДЕНИЯ — ИМЕНИНЫ — ПРИЕМЫ ПОСЛЕ ЗАЩИТЫ ДИССЕРТАЦИИ.

Ты подъезжаешь к колонке, выходишь, чувствуя себя как-то не по себе после всех этихведжминских эликсиров — ну вроде как после спида: язык как-то так стынет, шея, вроде как, тоже, чувства как-то странно обостряются, и вообще, совсем не чувствуется, будто бы что-то пил, а ноги как-то странно подгибаются, а все-таки, думаешь, неплохо было бы хлопнуть стакашку, не то, чтобы эликсиры запивать, но, стакашка — она всегда стакашка, сразу понятно, с чем имеешь дело; ничего, поедешь спокойненько, не спеша, не создавая угроз для дорожного движения, на девяноста, да где там на девяноста, самое большее — на семидесяти по незастроенной местности, обещаешь ты себе, а на сорока или даже на тридцати — в застроенной. И вообще, ты и не ехал бы по пьянке, но обязан, завтра утром тебе нужно быть в Варшаве, поскольку у тебя очень важная встреча, Очень Важная Встреча, а вообще-то ты знаешь Семерку как свои пять пальцев, потому что ездил по ней миллион раз, ну а помимо того, эликсиры эти вызывают то, что себя ты чувствуешь чрезвычайно трезво, ба, да просто как молодой бог, так что ты открываешь пробку бака, заливаешь топливо, задумчиво пялясь на неуклюжий логотип бензозаправочной станции SuperCarPol, на котором легковой автомобиль с глазами на месте фар и широкой улыбкой на месте решетки радиатора взмывает в небо, что твой Супермен, а к крыше этого автомобильчика привязан развевающийся плащ, одновременно служащий еще и польским флагом. Ты заливаешь полный бак, бензин, по счастью, дешевеет, так что по этой причине ты насвистываешь гимн Советского Союза, после чего заходишь на станцию заплатить, ага, вспоминаешь о технике безопасности, выходишь на улицу, вытаскиваешь из кармана жевательную резинку, чтобы, не дай Боже, никто ничего не вынюхал, оно же никогда не знаешь, с кем имеешь дело, кидаешь в рот одну подушечку, потом вторую и, на всякий случай, закидываешь еще и третью, астарожным нада быть, как говаривал в Киеве, покачиваясь за трибуной, президент Александр Квасьневский^[79], прожевываешь несколько раз, пока обслуга в красных куртках-поларах с логотипом SuperCarPol пялится на тебя через стекло, как на ебанутого, и снова заходишь.

— Дгень добгый, с втогого, — говоришь ты полным жвачки ртом, мужик за стойкой улыбается тебе, а рядом с ним стоит четверо таких же, выглядящих братанами типов.

«И нахрена их столько здесь, на периферийной бензозаправке?», — думаешь ты.

Подаешь банковскую карточку, глядишь на вращающиеся на решетках хот-доги и думаешь, что вообще-то чего-нибудь и съел, еще не зная, то ли это просто похмельный голод, то ли постэликсирная гастрофаза^[80].

— Дате пожалушта еще ходог, — говоришь ты с тремя жвачками во рту.

— Макси-сосиска или обычная? — спрашивает мужик за стойкой, а остальные, все в этих своих красных поларах, пялятся на тебя одинаково заинтересованным взглядом, похожими карими глазами.

«Это чего такое, — думаешь ты про себя, — это чего, блин, бойбенд^[81], СуперКарПоль Бэнд, вот прямо начнут петь на несколько голосов и отбивать чечетку»…

— Абышнуюс-сиску, — отвечаешь ты.

— Колу не желаете, предлагаю по акции, всего три злотых? — спрашивает мужик, а остальные пялятся на тебя в ожидании, а чего ты ответишь.

Но ты чуточку в стрессе, сам это понимаешь, поэтому говоришь:

— А давате, — и поворачиваешься к стенке, на которой выставлены газеты с журналами, и на каждом кричащий вопрос, полезет ли Россия с армией в Польшу и в Прибалтику или не полезет.

А те, то есть, тот самый мальчуковый ансамбль с бензозаправки СуперКарПоль, тоже говорят о том же самом, то есть — о России.

— А что будет, если таки войдут? — спрашивает один, самый толстый и самый усатый, красный полар с трудом на нем застегивается. — Как думаете, НАТО нас защитит или не защитит? — допытывается он, после чего хихикает, и уже понятно: для него очевидно, что никто не защитит.

Один из бойбенда, которого называют Студентом, пытается что-то там сказать, что, в целом, а почему бы и не защищать, чего-то он там бухтит, что НАТЕ оно, вроде как, и не выгодно не защищать, потому что никто тогда НАТУ не станет доверять, и западу придется вновь монтировать всю систему безопасности, а другие его перекрикивают: а в тридцать девятом, Студент, тебя защищали? Ну что, защищали? А разобрались с тем, что целых три раздела^[82] было? Разобрались, как же. Так что не будь такой умный и не пизди, ежели не знаешь; ты не бойся, они сами с собой разберутся, а ты не бойся, они разбираться могут, а остальное — хоть трава не расти, так что не бойся. В связи с чем Студент затыкается, чего ему отзываться, раз самый молодой, рангом чуть повыше желторотого, а самый толстый продолжает аргументировать:

— Значитца так, — говорит он, — сначала войдут в Ольштын и отдадут его немцам, ну, немцы, понятное дело, обрадуются и возьмут, потом сами вступят во Вроцлав и Щецин, их тоже заберут, а вы как думаете, что не вернутся за своим и не заберут?

— Ой-ой, так оно и будет, так оно и будет, — говорит средний, с усами, — а премьер с президентом куда сбегут? В Румынию?

— Как они сбегут в Румынию, если границы с Румынией-то и нет^[83], — трезво замечает Студент, пользуясь случаем зарисоваться в компании, на что остальная часть бойбэнда честно кивает, тем самым говоря, что если Студент иногда чего и ляпнет, то не всегда и чушь. И тут же начинают размышлять над тем, куда сбежит начальство.

— Наверняка в Чехию или на Словакию, эт-наверняка там будут, — говорит один из бойбэнда. — По Семерке будут смываться, на Краков, а дальше уже по Закопанской трассе.

— Так давай им, — говорит на это самый толстый, — дорогу чем-нибудь перегородим, какой-никакой, — говорит, — баррикадой, чтобы и не проехали, а с чем этот хот-дог? Алло, прошу прощения, с чем пану этот хот-дог? Хот-дог пану с чем? С каким соусом?

До тебя доходит, что это он тебе, так что поворачиваешься в их сторону и говоришь с легким беспокойством, поскольку вновь чувствуешь на себе взгляд их всех:

— С огуфцом и мерикаским совсом, — отвечаешь ты.

— Но американский — оно очень острый, пан знает?

— Нгу, — говоришь ты и отправляешься платить.

— Пану счет или квитанцию? — спрашивает мужик за стойкой, а самый усатый продолжает рассказывать: — Ну, и чего будет, так нифига и не будет, ну, войдут русские и будут править, а вот как они будут править, так я не скажу, так как не знаю, но разве могут они править хуже, чем эти тут правят?

— Коррупции больше будет, — замечает один из бойбэнда.

— Ой, я тебя прошу, — тянет самый усатейший, — карупцыя. Я когда последний раз глядел, сколько у русских люди зарабатывают, так прям удивился, потому что совсем не меньше, чем у нас, а иногда — и больше.

— Ты чего херню несешь, — тут уже взбунтовались все. Быть может, он и усатейший, возможно, и жирнейший, но подобного рода святотатства личность даже с таки-и-ими атрибутами запросто так поляку говорить не может, не имеет он права сказать поляку, будто бы русский больше того зарабатывает, что лучше него, поляка, живет, ибо такого ну никак быть не может, поскольку такие слова поляку весь мир с ног на голову выворачивют.

— Ну-у-у, может где в Москве. Так шо не пизди, Кшисек, потому как, курва, если начнем сейчас тебя слушать, словно испорченное «Радио Марыя», курва, так шо иди, и не просто иди, курва, не морочь голову, и вали… вали…

— Так я в газете читал, Богом клянусь! — возмущается Кшысек, но уже видит, что пересолил, что контроль над остальными теряет, что сейчас на «Баунти»^[84] начнется мятеж, так что он тут же начинает отступать. — А может в том сопоставлении фальшивые данные были… или ошибочные…

— Шех, — говоришь ты.

— Фишки пан собирает? — спрашивает мужик из-за стойки, отдавая тебе хот-дог.

— Не, — отвечаешь ты.

— Может открыть пану карточку на фишки?

— Не, пахибо.

— Только бы не правили, как Гитлер, — говорит мужик из-за стойки, но уже не тебе, а всем остальным членам бойбэнда. — Оно ведь во время войны та-акое было, мне дед рассказывал, что и не говори.

— А ты знаешь, что Гитлер по-настоящему про поляков думал? — обращается к нему самый усатый Кшысек, обрадованный сменой темы. — В тайных архивах нашли такие сведения, что на самом деле поляков он даже боялся и оченно их даже уважал, и потому так ненавидел и так мучил, а говорил, что самые умные во всей Европе, я вас прошу, и потому все оно так и было.

Ты вышел с тем своим хот-догом из помещения бензозаправки SuperCarPol, и тебе стало жалко, ужасно жалко тех несчастных мужиков из бензозаправочного бойбэнда, ты жалел весь этот народ, этих бедных поляков, которые, униженные, в первую очередь, сами собой, а после этого — униженные всеми в округе, пали столь низко, чтобы поправлять себе настрой отчаяной чушью, бреднями, высасываемыми из пальцев с вырванными ногтями, что высасываются со слезами унижения, ибо у них в головах не могло поместиться, ну как можно ими ну прямо так презирать и даже так ненавидеть. Да, ты прекрасно знал тот самый фальшивый, «найденный в тайных архивах» текст, который после завершения войны ходил по зализывающей раны Польше, а теперь, время от времени, всплывает в Сети.

«Поляки — самая интеллигентная нация из всех тех, с кем Германия встретилась в ходе этой войны в Европе, — якобы писал Гитлер Гиммлеру. — Поляки, по моему мнению, а так же на основании наблюдений и докладов из Генерал-Губернаторства, это единственный в Европе народ, который соединяет в себе высокую интеллигентность с неслыханной ловкостью. Это самый способный народ во всей Европе, поскольку, постоянно проживая в неслыханно сложных политических условиях, он воспитал в себе серьезный здравый смысл, нигде ранее не встречаемый. На основании последних исследований, проводимых специалистами Reichsrassenamt, немецкие ученые пришли к уверенности, что поляков необходимо ассимилировать в германское общество как расово качественный элемент. Наши ученые пришли к заключению, что соединение германской систематичности с фантазией поляков дало бы замечательные результаты».

Ну, и какой заголовок ты бы поместил для портала Światipolska.pl? Особо напрягать мозги нет смысла: Сенсационное открытие! Что на самом деле думал Гитлер о поляках?…

Тебе было жалко того беднягу, который все это выдумал, написал и опубликовал в «Глосе Великопольскем» в 1947 году, поскольку все то было фальшивкой, бреднями, и даже, блин-переблин, никакого Reichsrassenamt никогда не существовало. Тот, кто все это придумал, должен был быть одним из тех бедных поляков, твоих несчастных земляков, у которых все то, что с ними вытворяли немцы, просто-напросто не умещалось в голове. До него попросту не могло дойти, ну почему его народ немцы презирали до такой степени, что не желали, чтобы тот с ним хоть как-то сотрудничал. А презирали потому, ибо германское государство санкционировало и продвигало тот первый, грубый инстинкт, которым обладает житель богатой, кирпичной и мощеной страны, который видит соседа: бедного, ободранного, бредущего через грязь, через броды на реках, существующего в хижинах вместе со скотом. Приезжающего с мятой в руках шапкой к немецкому господину на работы и удовлетворяющегося миской квашеной капусты с парой марок оплаты. Осматривающегося горячечно-блестящими глазами по немецкому чистенькому подворью и не способного поверить в то, что видит, поскольку в его родном доме отец босиком выходил на деревянный порог и с того же порога ссал в грязь перед домом, а пес подбегал и облаивал струю мочи. А куры пробовали ее клевать…

И нацисты сказали немцам: ну да, все то, что вы о них думаете — это все правда. Они, те самые полузвери, и вправду заслуживают того, чтобы их стереть с поверхности земли. И это вот грубиянское, бауэрское презрение, то же самое, которое заставляет сейчас называть русских в Польше ёбаными кацапами в фуфайках, чехов — трусливыми пепиками и гнидами, поляков в Чехии — усатыми, вечно ужравшимися и вечно молящимися бураками, было возведено в ранг государственной идеологии. Стереотип сделался законом. А следующее из него презрение — официальным определителем отношения херренфолька к унтерменшацтву^[85].

Да, да, был запущен тот же самый механизм, который запускался в отношении колонизируемых, презираемых африканских народов. Поляки никак не могли понять, что с ними происходит, так как им в голову не приходило, что именно к ним кто-то относится точно так же, как относятся колонисты к африканским неграм. К которым сами они имели, nota bene, точно такое же отношение, как и у других европейцев, и о которых они читали в своих «Вокруг света» и «IKC»^[86], будто в Африке оно (то есть население) настолько ленивое, что если кнутом не подгонишь, так оно и не пошевелится, лишь бы только валяться под пальмой, и этому «ону» хоть раз в какое-то время просто необходимо бить морду, чтобы не разленилось и — предположим — не слопало кого-нибудь живьем или не трахнуло, поскольку это «оно» настолько похотливое, что беда. Так что, никакой разницы.

«Скотов необходимо истреблять» — думали те, которым довелось жить в местностях и общностях, где история с географией обеспечивали лучшие бытовые условия, чем скотине, и скотов истребляли. И они, эти скоты, понятия не имели, не знали, курва, за что. Чего-то предчувствовали, подозревали, вот только, курва, не были в состоянии во все это поверить.

Тебе хотелось плакать над поляками, над — как бы там ни было — твоим народом, принадлежность к которому судьба одарила тебя, пускай даже принадлежность эту ты разбирал на части, даже если бы каждый ее кусочек разглядывал под свет, обнюхивал, исследовал, стучал по ней, даже если бы ты эту принадлежность разбирал и собирал заново, словно автомат Калашникова или игрушку из кубиков.

И тебе было их — вас жаль.

— Пан забыл колу, — вышел за тобой тот мужик из-за стойки. Сейчас, на фоне темнеющего, осеннего неба он замаячил в своей красной куртке-полар. Он выглядел ну прямо как закат Солнца на далеком севере. — По акции, вы же не забыли.

— Спасибо, — сказал ты. — Земляк.

Мужик странно глянул на тебя и скрылся внутри.

Ты уселся в автомобиль, но на Семерку не вернулся. Проехал чуточку дальше, под бар «Гурман». В том же самом здании, только на тылах, размещалась станция сжиженного газа, и вот там-то, Павел, ты и припарковался, поскольку там как раз было место. Колеса захрустели по гравию, ты вышел. Касса станции выглядела как какой-нибудь партизанский самопал: все сбито из каких-то ДСП, снизу несколько бетонных блоков, замазанных краской, оконные стекла паршиво подрезаны. На стенке же, чтобы, как бы там ни было, но было красиво, висел пластиковый цветок в горшке. А в окно, чтобы было совсем красивее, было вставлена фотка Швеции. Вот сразу было видно, что это Швеция, ну ладно, Норвегия, ты знал это, хотя ни в Швеции, ни в Норвегии ни разу не был. Какая-то деревня на фоне зеленых холмов. Ровненькие, пряменькие шведские дома прекрасно сочетались с пейзажем, дома и пейзаж дополняли друг друга.

«Долбаная, — подумал ты, — Швеция. Вот где скукота, Боже, реальность тебя не щиплет, не раздражает, не подъебывает, все настолько гармонично, что блевать охота, тьфу!».

Шок в Польше. Мы — словно Третий Мир!!!

— Эй, пан, ты чего мне тут плюешься, — заявило лицо в окошке кассы станции продажи сжиженного газа. Только лицо заявило это, ты знал, скорее, по принуждению, лишь затем, что так сказать следовало, в этом высказывании не было ни грамма злости: брови ровненькие, глаза любопытствующие, губы не сложены в презрительную гузку, зубы не оскалены по-собачьему.

— А-а-а, — начал ты и не закончил, потому что, ну как объяснить кому-то, почему ты плюешься. — Это Швеция? — спросил взамен ты.

— Погодите, я к вам выйду, — сообщило лицо, и уже через секунду перед тобой стоял парнишка в черной курточке и черной жокейской шапочке. — Ну, Швеция, — сказал он. — Потому и повесили. Клево?

— Клево, — качнул ты головой, соглашаясь, и огляделся по сторонам. Подъездная дорожка посыпана гравием, а по сторонам дорожки из обломков кирпича было смонтировано нечто, что должно было, наверняка, походить на развалины старинной городской стены. Каждые полметра были поставлены упаковки из-под маргарина, заполненные землей, в каждой такой упаковке существовало рахитичное растеньице.

— Это я вышел перекурить с паном, — сообщил паренек, вытаскивая LM Lights. — Закурит пан элемчика? Или курите чего-то покруче? Оно не все элемы любят.

— А давайте, — сказал ты, вытащил одну сигарету и прикурил от его зажигалки. Пару минут вы глядели, как дым клубами поднимается над гравием, над кирпичной стенкой.

— А вот скажите, — начал ты, — вот почему, раз Швеция такая клевая, то для себя здесь, — показал ты на стенку с «маргариновыми» горшками, — вы поставили что-то подобное. Паскудное. Разве нельзя было чего-нибудь красивого?

Паренек поглядел на стенку и задумался.

— Ну… — наконец сказал он, — так оно ведь это по-нашему, эта вот стенка. Тут же пану не Швеция, а Польша.

— Зачем тогда вы вешаете себе Швецию?

Тот повернулся к тебе с удивленными глазами. Они блестели, словно у кролика.

— А потому что красивая.

— А разве Польша не может быть красивой?

Тот усмехнулся.

— Эх, пан… Польша — это Польша.

Вы уставились на стенку, на Луну, которая, несмотря на то, что ночи еще и не было, уже висела над малопольскими возвышенностями, словно апельсиновая лампа из Икеи.

— Стенку брат поставил, — сообщил через какое-то время кассир. — У брата вообще большая часть паев фирмы. И у его жены. А что у меня… так, децл процентов. Так что, на кой оно мне… Какое мне дело до стенки. Но, говоря по правде, совсем она и не красивая…

* * *

Бар «Гурман» выглядел именно так, как может выглядеть бар «Гурман» при национальном шоссе. Окна арочкой, оно, вроде как красивше, стильней, ну, древней что ли, средневековей. Ну, если так, подумал ты, тогда они замечательно совпадали со стенкой во дворе, но эффект средневековья портила оранжевого цвета штукатурка, которой бар «Гурман» был весь просто обмазюкан. И еще зеленая волнистая жесть на крыше. И желто-красная вывеска. И лебеди из разрезанных и выкрашенных белой краской шин на газоне.

Ты вошел вовнутрь. В ноздри ударил запах жареного и с дымком. На узеньких бумажных полосках, прикнопленных к доске из ДСП, было написано:

ХОДДОГ 5 ЗЛРП^[87]

ЗАПЕКАНКА ОТ ГУРМАНА 5 ЗЛРП

ЗАПЕКАНКА ОБЫЧНАЯ 4 ЗЛРП 50 ГР

(здесь за «ГР» кто-то как-то робко, карандашом, приписал маленькими буквами: «рп»).

БИГУС^[88] 7 ЗЛРП

ЖУРЕК^[89] С ЯЙЦОМ 7 ЗЛРП

ЖУРЕК С ЯЙЦОМ И КОЛБАСОЙ 9 ЗЛРП

ФЛЯЧКИ^[90] 9 ЗЛРП

ГУЛЯШ С ШАМПИНЬОНАМИ 10 ЗЛРП

ДЕВОЛЯЙ 14 ЗЛРП

ШНИЦЕЛЬ 14 ЗЛРП

БЛИНЧИКИ ПО-ВЕНГЕРСКИ 19 ЗЛРП

ЧАЙ, КОФЕ 4 ЗЛРП

— Водка у вас имеется? — спросил ты у продавщицы.

— Имеется, — ответила та.

— Тогда дайте с чаем.

— С сахаром и лимоном? — спросила та, вытирая руки о фартук.

— Ага, пожалуйста.

— То есть, скалолазку^[91].

— Пускай будет скалолазка.

— Присаживайтесь, я позову.

Ты огляделся по темному залу, заставленному деревянными лавками. На стене висела еще довоенная картинка с Ангелом-Хранителем, спасающим ребенка от падения со скалы, хотя уже за то, что он разрешил тому же ребенку вскарабкаться на такую опасную скалу, ему следовало так начистить задницу, чтобы перья во все стороны полетели. На другой стене — какая-то общая картинка. Общий такой пейзаж. Дорога в грязи, деревца, мужики в сукманах^[92].

«Именно так, в общем, — подумалось тебе, — именно так Семерка и выглядела. Так что здесь все адекватно».

Под картинкой сидела какая-то девушка. Бигос она уже съела, пластиковая тарелочка с остатками капусты была пуста; девица допивала чай. Она глядела в окно, в синеющий Праздник Усопших за стеклом. Всматривалась в автомобили, едущие по Семерке: ауди, форды, опели, хонды, тойоты. Новый подвижный состав польских шоссе, по которым еще недавно не ездило ничего, кроме маленьких и больших фиатов. И тяжелых коровищ полонезов; а еще жуков и ныс. Иногда попадалась лада, чуть пореже — волга или шкода. Еще имелись трабанты, вартбурги, дачии и заставы. Короче, весь СЭВ. Ну а если ехала какая-нибудь западная машина, то когда она парковалась, тут же подбегали дети и глядели на спидометр. И ты тоже в свое время пялился. Тебя доебывало то, что у родимых, восточных автомобилей было только 180 км/час, а у западных всегда 220, случалось — 240 и даже 260 или 280 — и хотя было известно, что ни один из них настолько не разгонится, все равно, впечатление производило. И никогда, будучи ребенком, помимо этого не мог ты понять, ну почему форды, фольксвагены и датсуны такие красивые, а польские машины — нет. Ну ведь, размышлял ты, чтобы спроектировать чего-то красиво, денег не нужно. Ведь только деньгами тебе поясняли тогда все различия между востоком и западом Европы. Они деньги имеют, а мы — нет. Все просто. Потому что у них капитализм, а у нас — социализм. Ну ладно, думал ты, у капиталистов имеется больше капитала, это даже из названия следует, нормалек, но, не доходило до тебя, ну почему, курва, социализм не может спроектировать красивых автомобилей?

Рядом с девушкой стоял рюкзак. На ее ногах — туристические ботинки. Не очень длинные волосы, с боков подбритые. Как у Джейсона Ньюстеда из «Металлики» в девяностых. На польку она не походила, но ты понятия не имел, откуда родом она могла быть. Потому что не походила она ни на немку, ни на шведку, американку и — тем более — на британку. Быть может, чуточку на француженку, возможно, чуточку, на венгерку. И ты понятия не имел, почему. Откровенно ты на нее не пялился. Так, поглядывал время от времени.

— Чай заберите! — раздалось возле бара.

Ты поднялся с места.

— С водкой! — раздалось в качестве продолжения.

Девушка усмехнулась и быстро глянула на тебя. Она носила очки в толстой красной оправе, из-за чего ее лицо выглядело как-то игрушечно. Ты тоже усмехнулся.

— Тебя подвезти куда-нибудь? — спросил ты. — А то я вижу, у тебя рюкзак. Ездишь автостопом?

— А ты ездишь после водки? — спросила она, указывая игрушечно-очковым взглядом на исходящую паром чашку у тебя в руке. Акцент у нее был восточным, но не русским, украинским или белорусским. То был польский восточный акцент.

— О, — сказал ты. — Нет, — прибавил.

— Тогда как ты собираешься меня подвозить?

— Сегодня, — приложил ты палец к губам, — случай исключительный. Завтра у меня очень важная встреча. Так что нужно.

Девица скривилась.

— Я как-то раз по пьянке ехала и разбила отцу машину о колодец во дворе.

— А ты откуда?

— Из Вильно^[93].

— О, полька из Вильно.

— Возможно, я и полька, а может и не полька, — сказала девица. — Сама уже не знаю. Человек я, ось.

— Ось?

— Ось. Не нравиться?

— Нрави ше. Нрави. Кьют такое^[94].

— Сам ты «кьют», — сказала она, но так, чтобы было ясно, что кьютом тебя никак не считает, совсем даже наоборот. — И куда ты едешь, пьяный?

— В Варшаву. Там у меня важная встреча.

— Про это ты уже говорил, — бросила она. — Что важная. Что же, раз важная, так важная. Ну, тогда меня не подвезешь. Потому что я в Краков.

— Автостопом?

— Да, — ответила она. — А что?

— А что может быть… Ну ладно, тогда, как говорят, годспид^[95].

— Сам ты годспид.

— Да нет, похоже, что это ты.

Девушка игрушечно улыбнулась.

— Я впервые в Польше, — сообщила она.

— Правда? — удивился ты, совершенно серьезно, и пытался представить себе ту польскую Виленщину, ту квази-Польшу за пределами Польши, что уже десятилетия живет по-своему, по-другому развивается и является чем-то совершенно другим по сравнению с Польшей-Польшей: скучной, серой, обыденной, которую знаешь навылет, как свой карман, до рвоты…

«Иная Польша», — размышлял ты. «Иная Польша существует».

— А ты не спросишь, как мне в Польше нравится?

— И как тебе в Польше нравится?

— Видишь ли… — сказала она, немного приблизившись к тебе, и ты почувствовал, что в ее чае тоже имеется водка. Наверняка для разогрева — через всю Польшу автостопом… — Я уже неделю по Польше езжу. Автостопом, по-другому, поездами, автобусами, маршрутками, но лучше всего — автостопом. С людьми, понимаешь, есть кантакт.

— Понял. Кантакт с людьми.

— Ты знаешь, — сказала она, отпив чаю с водкой, — я себе всю жизнь Польшу представляла. Всю жизнь, когда польский язык учила, как мне мама и бацька пра Польска рассказывали. Про Краков, что там Сукеннице и вавельский дракон, а на Вавеле короли в красивых гробницах; что в Варшаве дома высокие и улицы широкие; что поля, луга, леса, горы, всё, что держава могучая, что на море красивые польские города стоят. Когда я, слышишь, слышала название, например, название Ченстохова, Кельце, Шидловец, Илжа, Хенчины — то было так, словно я названия из сказки слышала. Варшава! Как я ее себе представляла: Варшава! Варшава, город-герой, мама рассказывала, что к Висле сходишь с высокой горы, что на самом верху Старэ Място, а ниже улицы сходят к реке…

— Ну и что? — спросил ты. — Сходят.

Она наморщила лоб и поглядела на тебя с сожалением.

— А внизу огромная стоянка на сухой грязи, а над самой Вислой водочные бутылки, дикие кусты и сорняки.

— Чего? Сорняки?

— А когда поехала в Илжу, даже не знаю почему, но больше всего всегда хотела поехать в Илжу, наверное, потому, что там, у меня дома висела такая картинка с Илжей на стенке, там замок на скале высокой, там же городок маленький за стенами, там река широкая, всегда красивее всего я представляла Илжу, такая вот еврапейская идиллия, вот… — вздохнула она.

— Ось, — вздохнул и ты.

— И я поехала в ту Илжу, блин, курва, пиздец, автобусом ехала, темно, холодно, пересаживаться нужно в какой-та жопе, приехала я в эту Илжу, а на автостанции какой-то конец света, какие-то будки стоят, люди смурные — как в Норильске, спрашиваю, как на рынок попасть, а они: «О, русская? Торговать? Рынок? Базар?», а я им: «Сами вы „русские“». Рынок, старый город, замок, где все это?; они: «Замок — вон там, а рынок — туда». Ладно, иду я на тот рынок, прохожу мимо какого-то, бля, универмага^[96] — так и написано, все разваливается, гадкое, как будто людей нет, только все само уже сгнило, словно никакой власти никогда не было, а управляли какие-то партизаны, занимающиеся лишь ремонтом того, что в других городах слямзили; ну ладно, прусь я на тот рынок, а там, курва, карнизы, дамские тряпки, клей атлас, всякое говно, темно, хуй, какие-то гопники в адидасах пьют водку в городке аттракционов, а идти некуда, даже на кофе. Было уже поздно, задерживаю женщину, спрашиваю, где тут гостиница, а она мне: «Ты чего, русская?», а я ей в ответ: «Сами вы русская, где гостиница?», — спрашиваю, а она мне: «Только не таким тоном, детка, а то не будем разговаривать», ну и уходит, тогда я к одному мужику подхожу, спрашиваю: «Где тут гостиница?», а он мне: «А нету». Да как же, спрашиваю я, нету, замок имеете, рынок имеете, а гостиницы не имеете? Он: «А ты чего, русская? Так может — говорит и еще ухмыляется, черт — у меня переночуете?» «Пошел ты нахуй», — я ему, и апять, взбешенная, возвращаюсь на автобусная станция, и тут уже подходит маленький такой гопничек, мальчик, а уже сигареты курит, подходит и говорит: «Слушай, мне надо с твоего телефона позвонить, а то у меня как раз бабушка умерла, так мне нужно в скорую или в полицию позвонить, или куда там еще надо, а свой я потерял».

Ну я тогда ему на все это говорю: «Слушай, так пошли к бабушке, поглядим, может она и не умерла, может она в коме, может еще удастся помочь», а он пялится на меня и спрашивает: «Ты чего, русская?». «Сам ты русский» — это я ему, а он: «Ладно, кароче, неважно…»

— Что, «кароче» сказал? — спросил ты.

— Сам ты кароче. И он спрашивает, так как с телефоном, я же ему повторяю: «Давай пойдем к бабушке, поглядим, точно ли она умерла», а он: «Курва, я что, свою бабку не знаю или чего? Я знаю, когда она откинулась, так дашь мне, курва, телефон позвонить?»

Ну а я так подумала себе, что он явно хочет с моим телефоном смыться, дашь такому телефон, и больше уже не увидишь, ну и пошла дальше, села на первый же автобус, как раз на Радом, и поехала, вот только в этом автобусе все время плакала по своей Илже.

— Так погоди, эй, — подпер ты голову руками, — а у вас, случаем, не хуже?

— А когда ты в последний раз у нас был? — весело спросила она. — Ну, — прибавила она тут же, — пака.

— Чего?

— Чао.

— Пака. А куда потом едешь? После Кракова? Или какое-то время побудешь?

— Нет. Дальше еду. На юг. В Стамбул. Это моя очередная мечта, Царьград. — Эх, — мечтательно подняла она глаза, — ты знаешь, еще ведь немного, и Царьград был бы наш? Под конец XIX века был ведь такой шанс, эх, ты представь…

— Так это что значит? — не понял ты. — Наш или чей?

— Ну, — усмехнулась она, — русский.

— Погоди, — у тебя все в голове перепуталось, — наш или русский, то есть, как это наш, когда русский…

— Ну так што, — покачала она головой, надевая рюкзак. — Я дома, с родителями, полька. А из дома вышла — а там Польши уже нет, паляк.

— Так имеется же Виленщина, — сказал ты. — Там другие поляки.

— Вот, паляк, — заявила вильнючка. — Вы все нацианалисты, вам никак не панять што можно па другому думать.

— Чего-о? — высунулась из-за стойки продавщица.

— Если па-другому — не понял ты, — паляк — или наш, или русский, ну, курва, ты или полька или русская, ну, привет…

Выходила она, смеясь. Потом ты увидел, как она становится у обочины Семерки, как выставляет палец вверх, а коленку в сторону трассы, и как моментально останавливается какой-то водила фуры, она же вскакивает в кабину и уезжает.

* * *

Русский Стамбул, размышлял ты, расплачиваясь за чай с беленькой, ну да, был такой шанс, правда. Русские заняли бы Стамбул в 1878 году, если бы Запад их не придержал; только, ого-го, ты уже представлял себе тот русский Стамбул, ну, ессно, обваливающуюся штукатурку Ая-Софии замалевали бы толстым слоем масляной краски, и на этой краске штукатурка бы и держалась; придорожные бордюры были бы высокими и выкрашенными белой известкой; а через весь город проходил бы огромный и широкий Бульвар Ленина, который рассекал бы Константинополь на две практически не связанные одна с другой части, поскольку через запруженную тремя рядами машин и стоящую в вечной пробке мостовую переходить было бы сложно, а переход по подземному туннелю, выложенному обоссаным мрамором занимал бы минут тридцать. По приморским бульварам прохаживались бы гопники в трениках и черных кепках и потолстевшие мусора в фуражках-аэродромах. Повсюду троллейбусы и подсолнечная лузга.

Ну и вообще: в пригородах, в тени мечетей, переделанных сначала в церкви, а потом в музеи атеизма, постсоветские пенсионеры чинили бы свои волги и москвичи; но, может, кто знает, Советский Союз заложил бы и в Константинополе автомобильный завод, Константинопольский Автозавод, КАЗ; над Босфором дымили бы трубы, над Золотым Рогом протянули бы трубы теплоцентрали. Центр города, где сейчас находится Султанахмет, выложили бы тротуарной плиткой, еще более уродливой, чем наш польбрук, псевдо-мавританской формы, с выдавленными псевдо-арабесками. В этом районе было бы множество элегантных магазинов и масса паскудных вывесок, а дальше, уже за пределами центра, продолжалось бы веселое распиздяйство, просто замечательно бы превращались в развалины генуэзские дома в Пере и Галате, между самостроями над морем Мармара бабули в платочках развешивали бы белье, а дедули в тельняшках попивали бы «балтику» или какую-то там водочку, спокойненько, без нервов, как они это делают летом в Севастополе. Спальные районы начинались бы уже за Блахернами. Балконы были бы застроены любым возможным способом: кто мог позволить себе кондиционер, тулил бы себе кондиционер, кто не мог — на время жары заслонял бы окно блестящей алюминиевой фольгой, как это делается в южной России. Лестничные клетки были бы мрачными и ободранными, по ним бы ходили люди, которым надоело жить. На базарах бабушки торговали бы оливками и рыбой.

Или, — продолжал ты фантазировать, спускаясь по ступеням бара «Гурман» и все так же, несмотря на потребление чаю с водкой, чувствуя странную мягкость в ногах после эликсиров, — возьмем Гавайи. Ведь русские были и на Гавайях. Даже форт начали строить, — думал ты, усаживаясь в машину и запуская двигатель, — Форт Елизаветы, который, наверняка, если бы они там остались, превратился бы в какой-нибудь Елизаветград, а после революции — только если бы на Гавайях была революция, и он не превратился что-нибудь типа русского Тайваня, — его бы переименовали в, скажем, Комсомольск-на-Гавайях.

Ты выехал на Семерку и глазами, как везде говорят, воображения уже видел русских, валяющихся на замусоренном сигаретными бычками и пустыми бутылками райско-гавайском пляже и решающих кириллические кроссворды. Маршрутки ездили бы из Южногавайска в Северногавайск, думал ты по пути, в деревнях по дороге (Тихоокеанская, Алёханская — или даже Алоханская — Партизанская, Электрифическая, Ленино-Гавайская) повсюду были бы объявления «СДАМ КВАРТИРУ У МОРЯ», а в приморских курортах жгло бы такое русо-диско^[97], что все чайки и нерусские туристы смылись бы как можно дальше, — размышлял ты и даже не заметил, что сам едешь странным слаломом, а когда склонился над проигрывателем, чтобы вытащить из него оставленный веджмином Герардом диск группы «Сабатон», утратил дорогу с глаз. Вдруг раздался глухой треск, ты почувствовал рывок, твое тело больно врезалось в пояс безопасности, голова полетела вперед, шейные позвонки хрустнули, что, кстати, даже принесло тебе временное облегчение.

Грудной клеткой ты ударился в руль, голова чуть-чуть не достала до лобового стекла. И все это происходило медленно, о-очень ме-е-едленно. Очень медленно, чрезвычайно ме-е-едленно трескалось и лобовое стекло. Ты видел, Павел, как паутина трещин расходится по всей его ширине и длине, как — наконец-то — стекло сыплется и выгибается, свисая на имеющейся в средине пленке, а в машину врывается свежий ноябрьский воздух вместе с тонкой ноткой кладбищенского стеарина.

А въехал ты, Павел, в канаву, срезав при этом придорожный крест, а точнее — даже два креста. Один — поменьше, в память смерти в 2008 году молодого, восемнадцатилетнего водителя ауди А3 1.9 Адриана Мачонга — поскольку именно здесь, в одну прекрасную июльскую ночь, парню восхотелось узнать, а дожмет ли он стрелку до правого края спидометра. Потом имелся крест побольше, обычный, придорожный, деревянный, который, случаем, стоял именно здесь. И ты въехал в глубокую придорожную канаву.

Но все это, Павел, ты выяснил только лишь после того, как ты каким-то макаром вылез из машины и, все еще в состоянии шока, закурил. Ты осмотрел разбитый капот и фары. От обеих пробитых шин остались какие-то тряпки; эх, вздохнул ты, потом поглядел на срезанный тобой памятный крест. Адриан Мачонг глядел на тебя с фотографии укоризненно, словно малорослый мрачный тиран. «Был полдень, но Солнце для него погасло», — гласила надпись под снимком, и далее: «Он увеличил число ангелочков».

«Ясно».

Придорожный крест лежал в паре метров дальше. Руки Иисуса оторвались, так что Христос висел теперь совершенно как в «Пепле и алмазе» — вверх ногами.

Сзади остановился какой-то автомобиль. Из канавы, в которую ты сверзился, его не было видно.

«Ой, нет, — вдруг дошло до тебя, — нет, блин, полиция, дорожная инспекция, скорая помощь, а я ведь пьяный, плюс эликсиры, и отправлюсь сидеть, и права отберут, но прежде всего — не доберусь на завтрашнюю встречу…»

— Эй! — услышал ты женский голос, — вы там живы? С паном ничего не случилось?

— Все в порядке! — крикнул ты в ответ. — Нормально! Шурин уже едет с лебедкой. Спасибо!

— Ну ладно! — ты услышал щелчок двери, запуск двигателя, первая скорость, вторая скорость.

«Так, сейчас…», — ворочал ты мысли, а небо над тобой розовело, что-то слишком долго длится этот закат, чего-то этот ноябрьский день не желает кончаться; да и хорошо, потому что он красивый, умирающая зелень и коричневые комья в розовом, холодном свете, и какое-то осеннее облегчение в воздухе. «Погоди, погоди, — рассуждал ты, — нужно избавиться от этой машины, ведь начнут же расспрашивать, что да как, приедет полиция, начнет расспрашивать, идентифицирует тебя, станут устраивать проблемы — а ведь тебе нужно ехать дальше, еще дальше, в Варшаву, в самую глубину Польши, потому что там у тебя очень важная встреча, как оно обычно в Варшаве, это понятно, но — а сейчас нужно действовать, и действовать быстро…»

— Пан?! Пан там жив? Ничего не случилось?

…действовать, очередной самаритянин на дороге, а не пошел бы ты нахуй, добрый человек.

— Да, да! Спасибо! Все нормально, только со склона соскользнули, все о'кей, тесть уже гонит трактор, чтобы вытащить!

— А ничего не надо? У меня лебедка имеется, — похвастался голос.

— Спасибо, спасибо!

— Точно?

— Да.

— Ну как пан желает, — голос был несколько обижен.

Хлопок двери, глубокий бас внедорожника.

«…о'кей, — размышлял ты, — надо срочно сматываться, пока не приехала полиция, вектра пускай остается тут, она подождет, подожди тут, вектрочка, завтра буду вечером возвращаться, так я тобой займусь, спасу, не оставлю я тебя здесь, ты у меня храбрая машинка, мы же пережили с тобой, согласись, много чего, в Польше, бляха-муха, лошадей не добивают, тем более, лошадей верных, а ты — „опель вектра“, являешься новой волгой Восточной Европы, новым полонезом, новой ладой, новой шкодой, ты у нас „гнется не ломается“, ты у нас самая героическая машина, ты — шестизарядник пограничья, ты — легенда, ты достойный наследник всех тех восточных автомобилей, которые способны проехать все Карпаты, Среднюю Азию, Балканы, Проклятые Горы, Военно-Грузинскую дорогу, въехать на Кавказ, пропахать Черкессию, Трансильванию и Швенты Кшиж, прорваться через существующие и несуществующие страны, пережить нападение медведей в Бещадах — и даже не вспотеть».

«Но сейчас, вектрочка, извини, никто не должен меня, — лихорадочно думал ты, — здесь увидеть, а не то мусора свинтят, а мне надо в дорогу, на север, не на запад, не на восток, а именно на север, в наименее возбуждающем направлении». Ну что же, такова селяви, географии не выбирают, потому ты карабкаешься по зеленому склону, открываешь торчащий кверху багажник вектры, вытаскиваешь из него свой рюкзак; а в нем совсем немного, вещи на один день, ведь завтра собирался и назад, так что он почти пустой. Хорошо еще, что не собрал чемодан, пришлось бы сейчас, курва, тащить его с собой; так что берешь рюкзак, размышляешь над тем, а не забрать ли регистрационные таблички и не соскрести ли регистрационную наклейку с лобового стекла, чтобы усложнить мусорам идентификацию, но, в принципе, а нафига, все равно ведь оттащат его на охраняемую стоянку где-нибудь в Сломниках или Мехове, хрен там их знает, все равно, машину придется разыскивать, выкупать и долго-долго объясняться, зачем ты ее здесь оставил, ну да ладно, хуй с ним, все это завтра, а сейчас — линяю!

Ага, вспомнилось тебе, заработанный — что ни говори — в качестве добычи ящичек, веджминский сундучок с эликсирами и с картой, ведущей к черному князю, как там его звали, Баяю. Ты открываешь дверь с пассажирской стороны, ага, имеется, валяется на полу, закрытый, не рассыпался; ты поднимаешь его — какой-то он тяжелый, на удивление тяжелый, осматриваешь с нижней части и видишь: пряжечка. Раскрываешь ее и на ладонь тебе выпадает, о-хо-хо, небольшой пистолет, маленький такой пистолетик, ага, размышляешь ты, интересно, а именно такой был в случае Ярослава Качиньского^[98]. Узнаешь, это Смит-энд-Вессон Сентениал, пятизарядный, а к нему еще и три круглых обоймы.

— О-о, — заинтересованный, говоришь ты, глядишь, а на рукоятке выгравирована надпись, присматриваешься: «Герарду — если эликсиров будет недостаточно», а с другой стороны: змея и надпись «DON'T TREAD ON ME» (НЕ НАСТУПАЙ НА МЕНЯ).

«Хо-хо, — думаешь, — ты гляди, нужно будет Герарду отдать, если удастся встретить, наверняка он получил его от какой-нибудь киски-корвинистки: веджминки или Йеннифер, или, — подумалось тебе, — может и не отдавать, ведь он же чистый псих, в особенности, после всех тех эликсиров, во всяком случае, — думаешь, — перед тобой еще долгая дорога, правда, ты потерял коня, зато имеешь револьвер». Ну да ладно, а теперь и вправду нужно отсюда съёбываться…

— Эй, вы! Пан там живой? Помощь нужна?

…бли-и-ин…

— Благодарю вас. Все нормально!

— Может, вызвать пану скорую?

— Нет, не надо! Сюда уже коллега на техпомощи с лебедкой едет!

— Ну пану и не повезло!

— Такова жизнь, — орешь ты, лишь бы тот отъебался.

Глядишь, а мужик уже слазит по склону.

«Ну, чтоб ты сдох…»

Клетчатая рубашка, джинсы, волосы соль с перцем, словом: член локальной элиты. А может даже и краковяк, построившийся в пригородах.

— А ну, пан, покажи, — говорит он. — Может чего и сами сможем.

«Курва, — думаешь ты, — ну правильно, ты же в деревне, сейчас тут к тебе свалится десяток деревенских гуру, встанут вокруг развалины, станут пинать ногами по шинам — даже если те пробиты — будут ломать головы, чего тут можно сделать, советовать станут, даже если советовать и нечего, будут пытаться открыть капот, хотя и непонятно, а на кой ляд, потом приедет полиция, а я пьяный, наэликсиренный…».

Ты глядел, как твоя рука поднимается, как ты целишься в мужика из сентениала, и слышал собственный голос, в котором было ни грамма злости:

— Уйдите отсюда, пожалуйста.

— Пан, — проглотил слова мужик, — ты чего, пан!

— Ну…

— Но, это ведь недоразумение, — упирался мужик вместо того, чтобы сматываться, — я только помочь хотел!

— Ну! — слегка повышаешь ты голос. Он чего, курва, не видит, что ты в него целишься? — Los, los, — вспоминается тебе известная фраза из социалистических военных фильмов, и ты надеешься, что, возможно, хоть она подействует. В конце концов, мужику, на глаз, лет пятьдесят с лишком, именно его поколение воспитывалось на Клоссе и четырех танкистах^[99].

— Но, погодите… — у мужика явно не имелось инстинктасамосохранения, — вы чего… ну, отложите же эту штуку, не надо насмехаться, лучше покажите машину, как оно вообще случилось? Ну вот, пан крест срезал…

«Бляха-муха, — подумал ты, — это же один из них, один из твоих земляков, один из Упрямых-в-Жопу, один из Неуговариваемых, один из Лучшезнаек^[100],именно на них стоит Польша, это они срывали сеймы, потому что знали лучше, это они заливали сала за шкуру захватчикам тем, что тяжко и мрачно стояли на своем, именно из таких должен был быть Држимала^[101]».

— Слушайте, — сказал ты почти что умоляюще, — вы чего, не видите? Из пистолета в вас целюсь! Так что идите-ка домой…

— Э-э-э, — сказал мужик. — Наверняка ведь пугач какой-нибудь…

Ты глядел на то, как твой палец нажимает на спусковой курок, как неспешно проворачивается барабан, и как из пяти патронов остается только четыре.

— Курва-мать, пан чего, охренел! — завопил мужик, глядя на простреленную табличку с надписью КОШМАР КРОТА — СРЕДСТВО ОТ ПОДЗЕМНЫХ ГРЫЗУНОВ — ПРИМЕНЯЙ В СВОЕМ ОГОРОДЕ! — Блин, курва, чего пана в башку ёбнуло? — сопел он, карабкаясь на склон, растопырив руки словно готовящийся взлететь журавль, — сейчас я на тебя, хуй ты ёбаный, полицию нашлю, сейчас сюда с соседями прибуду, я к тебе, курва, с добрым сердцем, а ты на меня с браунингом…

«Ну ладно, — подумал ты, — самое время съёбываться».

«Так и машину, — пришло тебе в голову, — нельзя здесь оставлять. Нельзя позволить, чтобы меня идентифицировали. Хрен уже с той ездой по пьянке, но терроризирование спокойных граждан огнестрельным оружием — это дело другое».

Ты оторвал регистрационный номер с переднего бампера и сунул его в рюкзак. Забрался на склон и то же самое сделал с задней таблицей. Рюкзак не хотел закрываться, но как-то удалось. Потом ты открыл бак «вектры», открыл бак своего «опеля-блиц», поцеловал его серебристый кузов, сказал ему что-то дебильное, типа: «ты умираешь как солдат», стащил с шеи шерстяной шарф-трубу — что ни говори, уже осень, и сунул его в бак, чтобы хоть немного напитался бензином, вытер ним горловину бака, черт подери, ведь только-только заправился, курва, мало того, что машина идет к чертовой матери, так вдогонку еще несколько сотен за топливо. Плюс четыре десятки за «трубу». А потом ты запихнул шарф в бак и подпалил. И сразу же начал удирать. В поля, между деревьев, в рощу, что имелась неподалеку от шоссе.

К твоему изумлению, сразу огонь не появился. Ты уже начал побаиваться, что придется возвращаться, чтобы все исправить. Но когда уже зажглось, когда взорвался бензобак, ты глядел, как взрывается огненный шар, который потом разлился по траве, по кузову, по кресту, возведенному в память Адриана Мачонга; ты глядел, как загорелся сбитый придорожный крест и висящий вверх ногами Иисус, и этот огонь так замечательно осветил темнеющее и как-то не желающее прилично стемнеть осеннее небо, что тебе уже и не хотелось верить, что еще-либо может быть столь красивым. Ты не мог отвести глаз, но, что ни говори, должен был. Ты держал руку в кармане, стискивал рукоять сентениала и быстрым шагом маршировал куда глаза глядят, в поля, в польскую грязь и комья земли.

* * *

Ты шел через деревню, польскую деревню, потрескавшийся асфальт выглядел так, как будто бы был здесь всегда, с самого сотворения света; он выглядел словно ковер, расстеленный на традиционной польской грязи. Ты шел через какую-то деревню неподалеку от Семерки, за спиной, если оборачивался, еще видел зарево от твоей горящей и уже мертвой вектры, которую, идиот, ты убил, убил свою верную машину, и убил по причине собственной дури, а ведь все общественные рекламы только и вопят: «Выпил? Не выезжай!!!», а ты, придурок, не только пил, хотя все оно вышло как-то странно, совершенно случайно, так еще и жрал какие-то, хрен знает какие, веджминские эликсиры; нет, блин, это какой-то пиздец, едва прошел час после твоего выезда из Кракова, а ты уже пьяный, с наркотиками в крови, устроил аварию, спалил свой автомобиль и, вполне вероятно, за тобой гонится крестьянское ополчение, мои тебе поздравления! Впрочем — ты до сих пор понятия не имеешь, действуют те веджминские эликсиры или не действуют, онемение шеи давно уже прошло, правда, до сих пор странно покалывает пальцы на руках и ногах. И теперь ты бредешь, куда глаза глядят, пройдешь эту деревню, потом — другую, лишь бы не попасться на глаза тому сельскому коллективу, который сейчас, наверняка, танцует возле твоей горящей машины. То ли танцует, то ли просто торчит рядом, пинает горящие шины и пытается вскрыть горящий капот, чтобы увидеть, а чего там с двигателем, и подкинуть на эту тему парочку умных слов.

Ты идешь, проходишь мимо придорожной часовенки, в которой святой Христофор тащит Христа на спине, держа его ноги под своими руками. Иисус выглядит так, словно управляет Христофором, с миной превосходства указывая тому направление. У Христофора, в свою очередь, морда туповатая и отчаявшаяся, оба походят на парочку Ходор-Бран из «Игры Престолов»^[102]. На столбах висят бумажки с надписью КУРЫ, дома здесь удлиненные, низкие, когда-то они были деревянными, такова здесь традиционная застройка, но многие устроили их утепление пенополистиролом; а между ними, впрочем, видны три слоя достроек — первый слой, простые дома шестидесятых голов, с наклонной крышей, похожие на простые немецкие деревенские дома; слой второй — пареллелепипеды из пустотелого кирпича семидесятых-восьмидесятых годов, два окна внизу, два окна наверху и выход на балкон, а внизу въезд в гараж; а третий слой — это уже девяностые года, и свобода Ваньки в своей баньке, здесь уже никаких пределов фантазии не было, «скай из зы лимит», о-о-у, я все могу, и для тебя цветут мои сны^[103].

Под магазином стоял скутер, а на скутере сидел парень, худющий блондин, и меланхолично чего-то рассказывал своему приятелю. Коллега походил на крутого качка, но у него были прекрасные женские глаза, что у качков случается. Этот опирался о велосипед и без особого интереса слушал байки того, со скутера, потом увидел, что ты идешь и начал присматриваться к тебе, словно пес из-за ограды: ты вступил на его территорию, так что следовало провести тебя взглядом. У того второго, блондинчика, вдруг зазвонил телефон, Sweet Child of Mine «Ганз-энд-Роузес». Тебе было интересно, сам ли он выставил себе такой звонок, поскольку на фана Ганзов он не походил, хотя, черт его знает, а как выглядят фаны Ганз-энд-Роузес; вполне возможно, что он отобрал телефон у какого-нибудь несчастного говнюка в бандане и футболке с надписью «Appetite for Destruction», к примеру, во время посещения королевского города Кракова. Во всяком случае, у него зазвонил этот его телефон, он ответил, и ты слышал, как он говорит: «Гарыть, гришь? Тачка гарыть? Бляха муха! Где? Ага», и тот «женский» отвел от тебя взгляд и, в конце концов, глянул на второго с заинтересованностью, кто знает, может быть впервые за кучу лет; а тот что на скутере отключил телефон и сказал: «Тачка на шоссе на Краков гарыть, садись», а тот с женскими глазами ответил: «А можно мне за руль», только блондинчику это не сильно улыбалось: «Ну-у, — робко заметил он, — только я сзади». «Ладно, — заметил женственный, как будто не о чем было и говорить, — пускай меня», отставил велосипед под доску с объявлениями (КУРЫ, КУРЫ, КУРЫ-НЕСУЧКИ) и взгромоздился за руль, а второй послушно передвинулся назад, и они покатили.

Как только они исчезли за поворотом, ты, Павел, взял велосипед того женоглазого качка, успокаивая себя, что он и так, наверняка, краденый, и поехал дальше.

* * *

На Семерку ты въехал несколькими километрами дальше, под самыми Сломниками; у дороги была остановка рейсовых автобусов ПКС.

«Подождешь здесь, — подумал ты, — какой-угодно автобус в сторону Сломников, Мехова или Енджеёва, быть может, чего-нибудь на Кельце будет ехать, а то и на Радом, кто знает». В связи с этим ты поставил велосипед на задах жестяной будки, но потом, подумав, запихнул его поглубже в кусты (ведь парни, что были у магазина, могли примчать сюда на своем мотороллере). Ты сидел на ломаных и — по какой-то причине — подпаленных жердочках деревянной лавки на остановке, под ногами кучи окурков, обломки стекла и засохшие сопли, за спиной традиционные надписи, что тот-то и тот-то курва и стукач. Сам же ты пялился на расстилающийся перед тобой пейзаж. Полоса обочины, прерывистая линия посреди дороги, вторая обочина, каменистая полоса грязи, трава, канава, снова трава, низкорослые злаки — серые и какие-то давленнные; в паре сотен метров в глубине пейзажа строительство какого-то дома, кучи песка.

«И чего же это он, — подумалось тебе, — не при дороге, как все?» Слева бензозаправка и бар с названием «Сарматия» — на вывеске подкручивающий усы и держащий саблю у лица толстяк-шляхтич. Все выглядело так, будто бы он этой саблей брился. Про качество этой вывески, даже и не стану тебе, Павел, вспоминать, потому что, блин, ну какое у этой вывески могло быть, блин, качество? Ну какое?

«Но с другой стороны, — подумал ты, — а обязательно ли реальности быть такой красивенькой и прилизанной, чтобы быть cool? Вот Америка, — размышлял ты (а тут еще включилась икотка) — ведь нихрена же не красива, но настолько же мифологизирована, что все ее обожают, а элементы ее пространства — это ик… (икнул ты) иконы мировой культуры. Бензозаправка где-то, куда Макар телят не гонял, с болтающейся проржавевшей вывеской и реднеком^[104] за стойкой. С волыной под стойкой, ик. Придорожный roadkill grille для водителей грузовиков, в которых необходимо садиться возле бара, заказывать крепкий черный кофе со стейком, придалбываться к официанткам и официантам, а за рядом бутылок подмигивает дурацкая неоновая надпись типа OLD MILWAUKEE или COORS LIGHT^[105]. Зеленые биллиардные столы, и мужички со скучающими минами, гоняющие шары. Серебристые туши грейхаундов^[106]. И рекламы, билборды, вывески, рекламы — быть может, не такие паскудные, как польские, ик, не настолько паскудные, но, тем не менее, паскудные. Но свидетльствующие — тем не менее — о какой-то силе, энергии, о том, что где-то что-то происходит. Что чего-то там, ик, курва, пульсирует под кожей, а не так, как в этой благословенной Центральной Европе, к которой Польша через силу клеится, где улицы пусты, как будто бы все центральноевропейцы сдохли от скуки в собственных постелях. По Чехии, Венгрии или Словакии ездишь, — размышлял ты, — словно по миру, в котором никто не живет. Застойный воздух, ик, и аккуратная грубость, иногла лишь эту застывающую словно желе неподвижность нарушает какой-нибудь цыган».

Как-то раз, Павел, ты видел нечто подобное, ты ехал по пустой, словно пропылесосенной, словацкой дороге, которую явно построили где-то в шестидесятые и тут же о ней забыли, и вот при этой дороге стоял себе цыган и бил чечетку. Бил, курва, чечетку на узенькой обочине словацкой дороги, что твой Фред Астер^[107], и даже не поглядел на тебя, как ты проезжаешь в, упокой Господи ее душу, вектре, продолжая отбивать чечетку.

Ты же пялился на бар «Сарматия».

Простая коробка из пустотелого кирпича, замазанная канареечного цвета штукатуркой «под шубу». Два пластиковых беленьких окошка, над дверью деревянный навес, с навеса свисают два пластиковых горшочка, из которых, в свою очередь, свисают красные пластмассовые цветы. Крыша, наверняка, покрыта толью, да и чем еще. Когда-то в баре «Сарматия», наверняка, располагалась автомастерская. Все вместе, это тебе даже нравилось, все было польским до боли, именно такое нужно продавать на открытках с надписью «Польша» вместо каких-нибудь, мать их ёб, Лазенок или Виляновув^[108]. Курва, ведь это и есть настоящая Польша, только сама Польша делает вид, будто такого и нет, Польша сама себя стыдится, никто ничего подобного не рисует, не помещает в логотипах, в энциклопедиях, в учебниках, а ведь каждая страна делает из своего публичного пространства икону. Американцы ежесекундно показывают свои придорожные бары, свои до рвоты скучные пригороды, нью-йоркские противопожарные лестницы; немцы — свои городки; венгры — те самые, курва, порядочные каменные строения, изображающие из себя степные юрты, символ расширенного стокгольмского синдрома, являющийся уделом этого приличного в остальном народа; а поляки делают вид, что у них публичного пространства не имеется, а если что и есть — то Вилянув и Лазенки, Казимеж и Сандомеж, да и то, только в центре.

«А хуй вам, — думал ты, — вот это как раз и есть Польша, этот вот бар „Сарматия“, это и есть цивилизация, которую мы создали, и хрен вам в жопу, конец, точка; если мы ее стыдимся, то у нас имеется проблема, тогда, мать ее за ногу, давайте чего-нибудь с ней сделаем, только не надо делать вид, будто ее нет. Это бар „Сарматия“ должен присутствовать на почтовых марках, а не, курва, Вилянув».

Бар «Сарматия».

«Сарматия, — опять задумался ты, — а вот интересно, как все это должно было выглядеть когда-то, во времена той же Сарматии, вот этот вот самый банальный из банальных пейзажей, Семерка, эта вот дорога между двумя столицами». Ты попытался представить себе, что как раз туда едут, в своих жупанах^[109], сапогах желтых, на лошадях, иногда — на верблюдах, ведь у них имелись нормальные верблюды, Володыевский верблюдов выращивал, в «Трилогии»^[110] об этом написано; германские путешественники писали о польских шляхтичах, что на верблюдах гоняли, ну а кроме этого, ничего особо хорошего не писали, дорог не было, мостов тоже, города бедные, запыленные и сгорбленные, разбросанные по карте крайне редко; мужики забитые, в прямом и переносном смысле, сведенные до уровня полуживотных; и все это — неудачная копия Европы, один лишь шляхетский двор был чем-то оригинальным, свойственным этой земле, хотя, говоря по правде, тоже был копией, только уже чего-то другого. Обратного. Восточного. Ориентального. В этом-то и заключался весь знаменитый «мост между Востоком и Западом»: польские города с деревнями выглядели отброшенной назад во времени пародией на Европу, а вот те, которые этой страной владели, были восточными сатрапами. И вовсе не надо было, чтобы они копировали восточные одеяния, здесь, говоря попросту, И БЫЛ тот долбаный Восток. Ориент. Да, да, каждое имение здесь было микросатрапией, именно из них и состояла Речь Посполитая: из сотен, тысяч малюсеньких державок, в которых в восточной роскоши сидел господин и повелитель окрестных душ. И со своими рабами он мог делать то же самое, что персидский шах со своими подданными — кому пожелал, отрубил голову; кого пожелается трахать, заковать в кандалы, выпотрошить живьем или закопать живьем в землю, приказать пахать круглые сутки, словно в гулаге, и кто бы чего вякнул или сделал. Впрочем, польский шляхтич очень даже желал на этого персидского шаха походить, и потому ты воображал их теперь, тащащихся по Семерке из Варшавы в Краков и наабарот, на верблюдах, копыта в грязюке, ноги тоже, по самые колени, в грязючке — польском национальном символе, а они на своих верблюдах, размышлял ты, глядя на асфальт национальной автострады номер семь, должны были именно тут проезжать: усатые, в меховых шапках с перьями, те самые польские лица, которые ты каждый день видишь в магазине, в автобусе, в баре, в конторе, те же самые, разве что в соболиных шапках, курва, с усами до груди, с чубами на подбритых башках, бедра обмотаны слуцкими поясами, кунтуши^[111], жупаны — ты глядел на асфальт дороги номер семь, на проезжающие машины, и не мог себе всего этого представить.

К остановке подъехал микроавтобус «ныса»^[112]. Темно-синего, милицейского цвета. С ченстоховскими номерами.

3. Люцифер

«Ныса». Вычищенная до блеска. Тюнингованная. Под зеркалом приклена надпись из блестящих, стильных букв: NYSA LUCYFER 2.0.

«Я ебу, — подумал ты, — это же когда я ныску в последний раз видел?».

Окно нысы открылось. Ты увидел парня, похожего на Мачея Штура^[113], но подстриженного под солдата вермахта.

«И что в этой Польше, — размышлял ты, — происходит с этими прическами „под вермахт“. Все хипстеры выглядят, словно молодые нацисты. Нигде такого нет в таком количестве, ни в Лондоне, ни в Берлине. Все-таки, — думал ты, — это какой-то комплекс, „нацисты были плохими, зато красиво одевались“, все те истории о блестящих германских сапогах, весь тот сексуально-нацистский демонизм — тем не менее, поляков вся эта эстетика подначивает, впрочем, не одних только поляков, если какой-нибудь актер играет в кино нациста, он тут же становится демоном в квадрате; а уж если имеется какая-нибудь сцена, в которой несколько нацистов пребывает в одном помещении, то, курва, уровень демонизма рвет крышу. Каждый из них снимает кожаные перчатки ме-е-едленно, с пиететом, палец за пальцем, а потом держит эти перчатки в руке, у каждого один и тот же холодно-аристократический взгляд из-под полуприкрытых век, сатана на сатане, у каждого из них дома коллекция спизженных из оккупированных стран произведений искусства высшего класса, каждый из них ужасный ценитель классической музыки, который на концертах бывает тронут до глубины души, и который на расстрелах запускает уже не Вагнера — ибо Вагнер это для деревенщины, а — к примеру — Мусоргского. Но, — снова подумалось тебе, — столько подобных причесок, как в Польше, ты нигде не видел».

— Не знаешь, случаем, где находится Старопольский Укрепленный Замок? — спросил «Штур». — В этом, как его, Ксёнжу Вельким?

— Знаю, — ответил ты, хотя и несколько удивленно. — Понятное дело, что знаю, ведь это же Второе Чудо Семерки. Могу вам показать, так как, в принципе, это в мою сторону.

— Джамп ин, земеля, — сообщил Вермахт и открыл дверь.

* * *

Ах, Старопольский Укрепленный Замчище — великан, это и правда чудо. И ты знал, знал, где это чудо находится.

А выглядела ситуация так: в Ксёнжу Вельким стоит себе старый замок, а чуть подальше некий бизнесмен с громадным самомнением поставил его копию и устроил там свадебный дворец и ресторан, который называется, ну да, ну да, «Рыцарский». Замок из гипса и хрен знает чего еще, из камня, то есть — камни намалеваны красками на фасаде приблизительно в том же стиле, в котором был намалеван сармат на вывеске бара «Сарматия». Весь этот фасад пришпандорили к какому-то лишенному красоты и прелести кубообразному дому, складу или черт знает чему. На флангах поставили магазинные манекены, на которые напялили пластиковые доспехи; паркинг вымостили плиткой Баума и окружили оградой из выгнутых в стиле рококо черных железных прутьев, завершенными сверху бутончиками.

Добавим, что Старопольский Укрепленный Замчище недавно стал лауреатом награды «МакаБрыла»^[114] года.

* * *

Ты сидел в ныске, которая уносила тебя все дальше и дальше от горящей вектры; впрочем, хипстеры, что ехали в том же микроавтобусе, тут же рассказали тебе о том, что по дороге видели горящий на обочине автомобиль, рядом с ним полицию и скорую помощь с выключенным сигналом, из чего они сделали вывод, что водитель, скорее всего, не выжил. Впрочем, задумчиво заявляли они, чего-то такое пережить невозможно, а как еще.

Ты осматривался по салону. К потолку был приклеен плакат книги Филиппа Спрингера^[115] Ванна с колоннадой. На одном из сидений лежал ящик, а в нем — карабины для пейнтбола и маски.

— О, — сказал ты, — вы пейнтбол любите?

Хипстеров было четверо. Или пятеро, если учитывать и ныску.

За рулем силела полноватая девушка в берете, с выглядывающими из-под него дредами и огромными черепушками в ушах, с колечком в носу и татуировками, как тебе казалось, по всему телу. То есть: тела ты не видел, но татуировки вылезали из-за воротника рубашки на шее, из рукавов на ладони. На ней были вещи, которые, как тебе казалось, ну никак не соответствовали всем этим дредам, колечку и татуировкам, так как выглядела она, словно участница французского движения сопротивления: берет, плащик, юбочка, высоко зашнурованные ботинки на толстом каблуке. Звали ее Швитеж^[116]. Тот парень, который спрашивал у тебя дорогу, Адриан (сам он просил называть себя Ардианом), тоже выглядел весьма винтажно: на нем был пуловер, надетый на белую сорочку, и, внимание, довоенного покроя бриджи, к которым он надел шотландские чулки.

«Ну вот где он в XXI веке, — ломал голову ты, — купил себе шотландские чулки?» Выглядел он словно Мачей Штур, переодевшийся Виткацием^[117]. Двое остальных были близнецами, которые — несмотря на свои, на глаз, лет двадцать пять — одевались одинаково, то есть, в оранжевые футболки «найк» с низким вырезом, старая модель, в узкие брюки и кардиганы. Волосы, как и у Ардиана, у них были подстрижены под вермахт. Звали их Удай и Кусай^[118].

А вообще-то, банда походила на отряд хиппи, направляющийся принять участие в Варшавском восстании.

Когда ты спросил их про пейнтбол, все рассмеялись.

— Любим, — за всех ответила Швитеж. — А ты, Павел, чем занимаешься?

— Я журналист.

— О! — возбудились они. — Это просто отлично складывается. А где?

— Портал Швятополь-дот-пээл. Знаете? Есть такая реклама: «Просматривай Швятополь-дот-пээл: смешит, морочит голову, пугает». А что?

— О-о!!! Знаем, знаем. Оно и лучше, радиус действия побольше.

— Так в чем дело?

— Видел на нашей ныске надпись Cleaners? — спросил Ардиан.

— Нет, — ответил ты, потому что и не видел.

— Надпись сзади, — мрачным голосом заметила Швитез. — Так как он мог видеть?

— Ну ладно, — продолжил Ардиан. — Короче, на нашей нысе есть надпись «Клинерз».

— Клинерз? В смысле: clean? В смысле: чистильщики?

— И-мен-но, — Ардиан повернулся в твою сторону, словно актер в голливудском фильме. — И-мен-но так!

— Да перестань ты уже вести себя как клоун, — заявила Швитез. — Расскажи только коллеге журналисту Павлу, что мы чистим.

— Действительно, а что вы чистите?

— Польшу, — одновременно ответили Удай с Кусаем, после чего поглядели друг на друга и захихикали, словно пара кроликов в мультике.

— Понял. И как идут у вас дела?

Как раз в этот момент вы пересекли административную границу города Сломники. Закат все так же не желал кончаться, так что небо над крышами из поддельной черепицы, металлочерепицы, просто черепицы или просто жести и из всего, чем только можно было крыть крышу, то розовело, то оранжевело. Ты не был уверен, действие ли это эликсиров или нет, но чувствовал себя, следует признаться, все страньше и страньше. Чувствовал ты себя каким-то очень даже легким. Иногда тебе даже казалось, что прямо сейчас влетишь под крышу микроавтобуса. Ныска тем временем карабкалась под горку, ехала мимо домов, обложенных утеплителем; мимо щитов, рекламирующих вилы и повидла, и постепенно приближалась к рынку.

— Вот, к примеру, видишь ты этот город? — спросил Ардиан. — Сломники.

— Ну, вижу.

— Ну, и чего ты видишь?

Ты рассмеялся.

— То же самое, что и в любом другом польском городе: хаос, бардак, срач. И буквы. Дохуя букв. Дохуя и больше.

— Вот именно, — заметила Швитеж. — А как этот город выглядит по-настоящему?

— Боюсь, что именно так и выглядит, — ответил ты.

— Ты не понял. То есть, ну да, сейчас он выглядит именно так, но…

— Может и по-другому, — Ардиан снова повернулся к тебе, блеснув зубами. — Китайцы строят у себя европейские города. Если им хочется заиметь, к примеру, германский город, они едут куда-нибудь в Баварию, в Гарниш-скажем-Партенкирхен, и строят себе, понимаешь, именно такой.

— Что-то такое я слышал.

— А если хотят французский, тогда отправляются в Шатоваль-допустим-Пердеж, и тоже такой у себя строят. Если английский — тогда фотографируют, ну, не знаю, какой-то Ньюкастыл-апон-Срайн и выстраивают себе английский городишко с пабами на углу и всем таким, врубаешься.

— Угу, — сказал ты. — А если хотят польский? Что тогда?

— В том-то и оно, — еще сильнее блеснул зубами Ардиан. — В том-то и компот!

— Перестань валять дурака и скажи ему, в чем дело, — рявкнула Швитеж.

Рынок в Сломниках

— Тут как раз и дело, что была бы проблема. Ведь польские города так уже заросли всем этим дерьмом, этими рекламами, сайдингом, утеплителем, достройками, ну, ты врубаешься, что я имею в виду…

— Ой, понимаю…

— …что очертаний давней Польши уже и не видать. Той самой Польши, которую китайцы, если бы строили польский город, должны были бы скопировать. Вот до меня, к примеру, дошло, что этой страны я совершенно не знал, что я понятия не имею, как эта страна выглядит по-настоящему.

— А у нее имеется какая-то форма? У этой страны?

— Погляди, например, на этот городишко.

— Сломники.

— Вот, гляди, эти дома, этот рынок, эти улицы обладают своей характерной формой. Низкие, двухэтажные домики, крыши крутые, иногда характерный такой срез спереди, видишь? Например, вон там. Улочки, которые могли быть милыми и приятными, если бы все это осмысленно было охвачено. Все городки центральной Польши выглядят, приблизительно так же. И ведь это красивые городки, Павел. Действительно.

Ты фыркнул.

— Так это что же, Енджеюв — красивый город? — спросил ты. — Щекоцины? — Широким жестом провел по кругу. — Сломники?

— Да. И Енджеюв, и Щекоцины, и Сломники. Только тысячелетний польский народ по собственному желанию засрал их и зарыгал, и теперь должен ездить за границу, чтобы психически почувствовать себя хорошо.

Ты глядел на Сломники и, честное слово, увидел это. Улочки городка, которые ты всегда воспринимал в качестве последовательности случайных застроек, как пространство, сквозь которое нужно проскочить с закрытыми глазами, а чего иного можно в нем делать, теперь приняли некую форму. Очертания. — Ну, действительно…

— Как раз это Клинерзы и чистят, — сообщил Ардиан. — Мы желаем возвратить Польше ее очертания.

— Удачи, — буркнул ты. — Правда, придется немного попахать.

— Ах, — вмешалась Швитеж. — Так ведь известно, что сами же всего не уберем. Но мы хотим дать сигнал, начать, понимаешь, акцию.

— И что это означает?

— А означает это, что мы собираемся расхуяривать на мелкие хуйки самые крупные шиты^[119] в Польше, — сообщил Кусай (или Удай, ты понятия не имел, кто из них кто). — Швебодзиньскего Иисуса^[120], Лихень^[121], э-э-э, чего там еще, ага, те же самые отели Голембевского^[122].

— Ого! А как?

— Кусай с Удаем, если можно так выразиться, спецы по взрывам, — сообщил Ардиан. «Поваренную книгу анархиста» знают как свои пять пальцев.

Близнецы поклонились, сначала один, потом другой, после чего первый увидел, что второй поклонился после него, в связи с чем тоже поклонился, чтобы было смешнее, но тут второй тоже сделал так же, и так они несколько минут еще дурковали.

— Да перестаньте же вы дурака валять! — гаркнула на них Швитеж.

— Ну вот, сразу же и перестань, — обиделся то ли Удай, то ли Кусай. — Думаешь, раз тебе папаша ныску купил, так уже и командовать можно?

Памятник Иисусу в Швебодзин, 1941. Последнее фото перед разрушением (фейк).

Статуя после строительства, 2010 г. Высота статуи 36 м. Высота холма-постамента: 16 м.

— Вот именно, банальное желание первенства, — заметил Кусай или Удай и показал Швитежи язык. Девица увидала это в зеркале заднего вида и показала ему средний палец. Близнецы тут же показали «fuck» и ей.

Сломники уже закончились, но еще какое-то время тащили свою несчастную судьбину: тянулись какие-то ограждения, какие-то коробки из пустотелых блоков, какие-то плакаты на тряпках КУПИ ЖЕ ЗИМНЮЮ РЕЗИНУ — КУПИ, НЕ ЖАЛЕЙ — А ТО НА СКОЛЬЗОТЕ ЛЕТНИЕ НАПРАСНО ПОТРЕШЬ, ЭЙ!

— В общем, насколько я понимаю, лично я должен заинтересоваться всем делом в качестве журналиста?

— Да! — ответили одновременно Ардиан и Швитеж.

— А вы, случаем, не ебанулись? — спросил я. — Взрывы? Да вас же посадят, это как два пальца об асфальт. И компенсации всю жизнь будете выплачивать. Разве не должны вы действовать, скорее, как тайные партизанские отряды?

— А вот это как раз — и нет! — вскочил Ардиан. — Потому что мы желаем раздуть восстание!

— Жертвы просто обязательны, — довольно драматическим тоном прибавила Швитеж.

— Ты это… — заметил Удай или Кусай. — За тебя папаша-нотариус всегда залог уплатит или там компенсацию.

— И и чего вы пиздите! — разоралась Швитеж. — Мы для чего учредили фонд и профиль на Фейсе завели, чтобы туда платили фоловерсы и сапортеры^[123]. На возмещения будем брать из добровольных взносов!

— Вот почему нам так важна шумиха, — улыбнулся Ардиан от самого чистого, какое у него только имелось, сердца. — У тебя аппарат есть?

— Нет.

— Так что ты за журналист?

— Потому что я, курва, off duty, — даже обиделся ты.

— Ничего страшного, — сообщил Ардиан. — У нас есть. Даже камера. Хочешь снять на видео нашу акцию по поджогу Старопольского Замка в Ксёнжу Вельким?

— Вы собираетесь его подпалить? — сделал ты большие глаза.

— Ага, — сказали одновременно Удай с Кусаем. — Коктейлями Молотова!

* * *

Ты был слегка разочарован слабым действием эликсиров, в связи с чем раскрыл веджминский ящичек и критично глянул на содержимое. Взял пузырек с зеленым содержимым, открутил пробочку и понюхал.

— Чего это у тебя там такое? — заинтересовался Ардиан.

— Энергетический напиток. Веджминский.

— Что, уже и такие производят? — без особого интереса бросил Ардиан. — Слушай, мы провели рисерч по делу того старопольского Замчища. Как журналиста, тебя ведь это должно заинтересовать, не так ли?

— Ну ты даешь. — Весь этот Ардиан уже начинал действовать тебе на нервы. Ты выдул зеленый эликсир. Гадость редкостная.

Ардиан же вытащил из бардачка несколько сложенных страниц с напечатанным на принтере текстом.

— Значит так, мужика зовут Лыцор Иероним. Ну и он, понимаешь, такой очень даже раскрученный бизнесмен. У него дохрена фирм, сеть бензозаправок «Хробры»…

— А, вспоминаю… Так это его? Хм!

— …сеть продовольственных магазинов «Мешко», и вообще. Еще какие-то склады, какие-то автомобильные салоны…

— А его автомобильные салоны не называются, случаем, «Пяст Колодзей»? — стрельнул ты наугад.

Ардиан просмотрел листки.

— Да. А ты откуда знал? Выходит, чего-то как журналист ты волочешь^[124]. Это тебе в плюс. Во всяком случае, говоря в общем, вредитель ужасный, если говорить о публичном пространстве. Ага, он больше всех дал денег на Голгофу возле костела в той деревне, из которой он родом. Да и с самой деревней история тоже веселая.

— Ну?

— Ну, деревня называлась просто Волей, а у этого мужика какой-то бзик, то есть — он считает, будто бы сам он из древнего рыцарского рода, который когда-то давно опростился, во всяком случае, он именно так рассказывал в интервью для «Подмеховского Голоса», до которого я добрался через Нэт («Как же, как же, — подумал ты, — с трудом добрался, вписав в Гугль имя и фамилию мужика, самый, блин, инвестигейтив джёрналист), ну и, вроде как, сейчас он заработал, вот и возвращает роду величие и так далее. И чтобы как-то, даже и не знаю, облагородить свою фамилию»…

— Он, что, хотел сменить фамилию на Вольский?

— Вообще-то даже и нет. Он подкупил солтыса^[125] и кого еще нужно, людям отсыпал бабла, чтобы не цеплялись, и сделал так, что поменяли название всей деревне. Теперь она стала зваться Лыцоры.

— О, точняк. Семерка проходит^[126] через Лыцоры! Вот, хохма!

— Ага, — покачал головой Ардиан. — Но вредитель ужасный. Вешает такие вот огромные тряпки, вот, гляди, к примеру, рекламы тех самых автомобильных салонов, вот, я здесь распечатал фотку. Глянь, тряпка на весь фасад в центре самого этого Ксёнжа. Старопольский Укрепленный Замчище — это крупнейшее его чудо, но ты погляди, как выглядят остальные его предприятия, одни только логотипы его магазинов «Мешко», ну вот, глянь…

Да, ты просто обязан был согласиться с тем, что выглядело все не самым лучшим образом, буквы были взяты чуть ли не из детских раскрасок, а сам Мешко походил на усатого медведя. Фирменным цветом фирмы «Мешко» был вырвиглазный розовый, следовательно, фасады домов, где располагались «Мешки», красились исключительно этой краской. То есть — не все фасады, а только те их фрагменты, в которых размещался магазин. Какого черта Лыцору красить другим, пущай сами красятся, капитализм у нас или нет?

— А помимо того, что любопытно, у мужика имеется, гы-гы, отряд збуйцержов^[127].

— Кого? Збуйцержов?

— Збуйцержов.

— Каких еще збуйцержов?

— Кайко и Кокоша^[128] читал?

— Ясен перец!

— Так вот у него тоже есть збуйцержы.

— Погоди, погоди, как это — у него есть отряд збуйцержов, — весь этот Адриан в бриджах и шотландских чулках начинал тебя доставать все сильнее и сильнее. — Как Гегемон?

— Ну да, — меланхолично ответил тот, пересматривая распечатанные листки. — Вот, — вручил он тебе один из них.

Эта была распечатка с официальной Интернет-страницы Старопольского Укрепленного Замчища, с закладки под наименованием «збуйцерже» staroposkiezamczyskowarowne.pl/zbojcerze. На фотографии стоял тип, который просто обязан был быть Иеронимом Лыцаром: усатый, это понятно, но благородной усатостью, голова подбрита, взявшийся руками под бока, в прилично скроенном костюме, и вообще, как-то очень даже похожий, даже удивительно похожий на актера Цезария Жака. А вокруг него стояли, чего уж тут поделать, збуйцержи: несколько рослых мужиков в блестящих, рогатых шлемах на головах и в чем-то вроде туник с черной вертикальной полосой, проходящей по туловищу. К черным, широким поясам с круглыми пряжками были прикреплены дубинки, точно такие, что были у милиции времен ПНР.

Считаю, что раз похожий на Цезария Жака пан Иероним Лыцор занимает столько места в книге, необходимо поместить его портрет (в роли из телефильма «Ранчо Вильковые»). А вот фотки с «сарматскими» усами не нашлось — Прим. перевод.

Внизу была подпись:

«Мои деды были раубриттерами, — со смехом говорит Пан Ирек, — вот и у меня имеются свои раубриттеры, только намного сильнее внедренные в польской культуре и традиции. Но вам, господа, нечего беспокоиться, мои збуйцержи вас не ограбят, всего лишь окружат опекой официантов в моем ресторане. Ну разве что у некоторых прекрасных дам украдут сердца, ха-ха-ха».

— Так эти збуйцержи — это всего лишь официанты.

— Тогда на кой ляд им эти дубинки? — спросил то ли Удай, то ли Кусай.

— Так, — объявила Швитеж, — подъезжаем. Надевайте маски и берите пейнтболы. Так, Павел, бери камеру, все снимай, о'кей?

— О'кей. Давайте камеру.

Ты почувствовал какой-то странный прилив энтузиазма и энергии. Зеленый эликсир, — подумал ты, — веджминский энерджайзер. Нужно запомнить.

* * *

Короче, в Ксёнж Вельки Швитеж ворвалась на сотне километров в час. Окна микроавтобуса были раскрыты. Из закрепленного на крыше динамика орала музыка: Die, Die, My Darling группы The Misfits^[129].

— Die, die, die, my darling, — вопил из громкоговорителя Гленн Данциг, упакованный гном. — Just shoot your pretty eyes! I'll be seeing you again! I'll be seeing you — in hell!

Удай, Кусай и Ардиан, с пейнтбольными карабинами в руках, стреляли, не переставая. В вывески и в рекламы, рекламные растяжки, в дома с сайдингом, в штукатурку канареечного цвета, во всю ту теоретическую красоту, в будки из волнистой жести. Не всегда, правда, попадали, хотя Швитеж крепко и притормозила, хотя все так же ехала агрессивно, по тротуару, объезжая медлительных водителей. Сила революции не в точности, лес рубят — щепки летят; нельзя сделать яичницы, не разбив яиц. Алонз анфан^[130]! Перепуганные и взбешенные водилы врубили свои клаксоны.

— Come cryin' to me now, babe, your future is an oblong box! Come crying to me, oh babe! — рычал Данциг.

Люди на улице застыли в онемении, некоторые прижимались к стенам домов, подняв руки над головой. Никто просто понятия не имел, что творится. Дрожащими руками вытаскивали они сотовые телефоны.

— Ииииийаааах! — орал Ардиан.

— Не валяй дурака! — вопила Швитеж, резко нажав на тормоз. — Глядите! Магазин «Мешко»!

Кусай (а может и Удай) открыл сдвижные двери ныски. Вы выскочили из машины и заскочили в магазин «Мешко». И действительно, красивым он не был, впрочем, это и так был один из тех, что ты видел на снимке. Тебе показалось, что Швитеж останется в микроавтобусе, чтобы, в случае чего, сразу и смыться, только где там! Ей тоже хотелось пострелять. Ардиан в своих бриджах выглядел так, будто бы снимался во «Времени чести»^[131]. Несколько пулек пошло в вывеску, остальные в оконное стекло. Ардиан с ходу врезал ногой по стоящей перед входом мусорной корзине в форме медведя, держащего бочку меда. Вторым ударом ноги он хотел открыть входную дверь, но стекло в ней треснуло. Тогда он еще раз влепил ногой по широкой раме, закрашенной в серый цвет. На застывших потеках краски отпечаталась фактура подошвы. А у тебя, Павел, зрение сделалось необычно резким, все чувства возбудились, словно в замедленном кино ты видел, как Ардиан с криком залетает в магазин, как вопит: «еврибади даун»^[132], и как пуляет из пейнтбольного карабина по консервным банкам, по рекламным плакатам чипсов, по календарю пожарников, как краска разбрызгивается по кофейно-голубым стенам, как шарики с краской бьют в пленку упаковки тетрапака туалетной бумаги, как они бьют в пластик емкости с жидкостью для мытья посуды, как разлетаются во все стороны любовно уложенные губочки и тряпочки, как они рвут бумагу и заливают краской экземпляры «Газеты Выборчей», «Недзельнего Гоща», «Ржечпосполиты» и «Нашего Дзенника» на стойках с прессой, как сбивают с полок бигус в банках, фасоль по-бретонски, фасоль без колбасы, фрикадельки в соусе из шампиньонов, как летают по магазину пластиковые упаковочки паштета из домашней птицы, как перепуганная продавщица молитвенно складывает руки, а потом исчезает за стойкой, как будто бы кто-то подрезал ей ноги.

А потом Удай с Кусаем вытащили из-под-пуловеров пистолеты, реконструкции довоенных «висов»^[133] и стали хренячить в то, что еще оставалось на полках, оставляя дымящиеся дыры в стенках.

— Это что еще такое?! — пыталась переорать грохот Швитеж. — Мы не договаривалась, что будет серьезное оружие!

— А бросать коктейли Молотова в дом — разве это не серьезно? — повернулся к ней кто-то из близнецов, после чего схватил второго близнеца за плечо. — Ну да ладно, хватит! Пошли уже!

* * *

Вы выскочили из магазина, вскочили в микроавтобус, Швитеж рванула с места.

— Что вы, курва, с дуба съехали!? — орал Ардиан на Кусая с Удаем. — Должны были быть только пейнтбольные шарики, никаких настоящих пуль!

— А мы на «тигры» с висами ходили, — запел, допустим, Удай.

— Мы, варшавяне, парни удалые, — допел, скажем, Кусай.

— Будь настороже и бей фрица по роже, — запели они уже вместе.

— Die, die, die, my darling, — запел Гленн Данциг.

— Ебаньки, — констатировала Швитеж. — Вы оба, курва, ебаньки, и из за вас мы все попадем за решетку! Павел, где там этот Замчище? Подпаливаем и линяем, я все это должна спокойно, курва, обдумать.

— Прямо, — ответил ты. — Все время прямо.

Тебе и самому очень хотелось чего-нибудь расхуярить. Веджминский эликсир, ты это чувствовал, особо ровно не срабатывал, но внутри тебя чего-то начинало действовать.

Die, die, die, my darling была закольцована, так что, едва закончившись, тут же началась сначала.

* * *

А через пару минут вы его увидели. Замчище: громадный, гадкий, гипсовый, с манекенами, изображающими рыцарей в доспехах на крыше, с какой-то будкой, перекрашенной, курва, в башню, с крыльями, сляпанными, ты не знал из чего, но походило оно на папье-маше.

— Чуууудо! — заметил Адриан. — Маленькое такое чуд-цо!

Швитеж вытащила смартфон, запустила Инстаграм, щелкнула снимочек, минутку думала над тем, какой применить фильтр, в конце концов, выбрала RISE, запомнила и забросила на «фейсбук» на профиль группы «Клинерз». Ты глядел ей через плечо и видел, как она подписывает, что находится в местности Ксёнж Вельки возле одного из чудес Семерки, вот, пожалуйста, Старопольском Укрепленном Замчище.

Ресторан был закрыт. В конце концов, сегодня был праздник, а пан Ирек Лыцор, учредитель Голгофы у костела в Лыцорах, наверняка был глубоко верующим человеком.

Удай с Кусаем выбежали из ныски. Ардиан выскочил с карабином для пейнтбола. Он обежал машину со стороны капота и прибежал к Швитежи.

— Как думаешь, сколько времени пройдет до прибытия полиции?

— Откуда мне, курва, знать, — мрачно ответила та.

Тот пожал плечами, отвернулся, приложил карабин к щеке и начал стрелять. На фасаде Замчища — флоп, флоп, флоп — начали расцветать багровые пятна краски.

Ты взял один из карабинов близнецов, поглядел на свой рюкзак, хмм, подумал, может оставить здесь, хотя, с другой стороны — почесал ты голову — все ведь там, ноутбук, документы, а вдруг уедут без тебя, — и протянул руку за рюкзаком, — ну а с третьей стороны, — бормотало что-то внутри головы, — ведь совсем по-дурацки будет выглядеть, если ты выскочишь с рюкзаком, сразу же подумают, что ты им не веришь и рюкзак не оставляешь, а вообще, почему это ты должен был им верить, но всегда такая явная манифестация подобного поведения выглядит вульгарно, так что ты, Павел, отвел руку, но потом подумал, что протягивать, а потом сразу отводить руку — это уже истинный идиотизм, что нужно действовать уверенно и последовательно, тем более, что Швитеж все время глядела на тебя, как на придурка, так что ты подумал: «А, курва!», схватил рюкзак, закинул его себе на спину — и тоже выскочил из ныски. Ты присоединился к Ардиану, обстреливающему фасад. Ты целился в окна. А сила удара шарика была очень даже ничего. Некоторые стекла трескались. Ты поднял ствол повыше и начал целиться в манекены в доспехах, выставленные на крыльях«здания». К рыку «Мисфитов» прибавился вой сигнализации в Замчище.

Нет, это не Старопольский Укрепленный Замчище, это его оригинал — замок в Ксёнжу Вельким.

— Павел! — рявкнул тебе Ардиан. — Ты снимаешь? Почему не снимаешь? Ты должен бы, курва, снимать! Ты для чего, курва, тут?!

Ты повернулся в его сторону и пальнул пейнтбольный шарик ему прямо в лоб.

Тот не носил очков, так что багровая краска залила ему глаза.

— Аааааа!!! — вопил он, бросив карабин на землю и охватив пальцами лицо. — Куууурваааа! Кууурваааа! Я тебя уебууууу!!!

Ты только вздохнул и выстрелил в него еще несколько раз. Собственно говоря, без причины. Ардиан подскакивал при каждом попадании и выл, словно его живьем резали. В конце концов, он упал на колени.

— Да перестаньте же вы, курва, дурака валять! — взвизгнула Швитеж.

Краем глаза ты заметил, что на другой стороне улицы собираются люди, а другим краем — как из-за Замка выползает дракон.

По какой-то причине ты был свято уверен, что это Вавельский Дракон^[134]. Впрочем, даже и не по какой-то. Ну да, он полз, был громадный, покрытый чешуей, тащил по земле брюхо и топтал лапами припаркованные на стоянке автомобили, но вот на голове у него была характерная фуражка в клетку. Ты ожидал, когда из-за его спины выскочат Бартломей Бартолини и Профессор Губка^[135], — но ничего такого не происходило.

Ты лупал глазами по округе, но походило на то, что никто, кроме тебя, дракона не видит.

Ардиан валялся на земле и вопил. Люди на другом конце улицы визжали, но боялись подбежать — в конце концов, какой черт знает, что вам, придурки, в голову стукнет. Швитеж тоже визжала, но по какой-то причине из микроавтобуса не выходила. Динамики рычали и ревели. Тревожная сирена выла. Ты видел, как из-за открытых задних дверей нысы выбегают Кусай с Удаем; каждый из них держал в руках по три бутылки с черной жидкостью внутри. Вавельский Дракон рыкнул, но испугался один ты. Близнецы подбежали к фасаду и начали забрасывать его коктейлями Молотова. «Ой, бляаааа…», — вырвалось у тебя.

Бутылки взорвались на фасаде здания, по нему потек огонь. Двенадцать бросков, один за другим, методично, каждый в другую точку фасада. Горели башни, пылали крылья, горел тот самый паскудный гипс, плавились подвешенные к фасаду рекламы: РЕСТОРАН «РЫЦАРСКИЙ» ПРИГЛАШАЕТ: СВАДЬБЫ, ОБРУЧЕНИЯ, КРЕСТИНЫ, ПОХОРОНЫ.

Ардиану как-то удалось подняться на дрожащие колени.

— Ничего не вижу, — плакался он сам себе, — ты меня ослепил!

От нечего делать ты стрельнул ему в шотландский чулок.

— Уаааа! — разорался Ардиан-Адриан.

Швитеж бежала к нему с бутылкой минералки.

— Да не вопи же ты, как дурак! — завопила она на Ардиана. — Сейчас тебе промою глаза. А ты, курва, ты чего херней занимаешься?! — заорала она уже тебе, но ты не слушал, потому что дракон рыкнул еще раз. На се раз, очень даже четко в твой адрес, и направился в твою сторону, таща по земле свою тушу, а за ним пылал Старопольский Укрепленный Замок. Языки пламени гудели, небо же было оранжево-лилово-розовым, так как ночь все не желала прийти, потому что продолжало смеркаться, и этим светом было залито абсолютно все: ограда вокруг Замчища, толь крыш окружающих домов, изготовленная из дорожной будки башня, какой-то странный пост-апокалиптический цейхгауз социалистического универмага «Свой», что располагался рядом, и который социальная трансформация превратила в нечто вроде дикого торгового центра, который от простого базара отличался только тем, что торговые места размещались не на раскладушках, а на нескольких этажах, выложенных ПХВ-плиткой.

Близнецы универмаг тоже заметили. Они побежали к автобусу и через пару секунд вернулись; в их руках были новые бутылки. Потоим они побежали в сторону универмага «Свой».

— И его тоже нахуй спалить! — орал, скажем, Кусай.

Дракон присел на задние лапы и ждал, чего будет дальше.

А ты, удивляя самого себя, бросил на землю карабин для пейнтбола, вытащил из кармана свой маленький револьвер, свой сентениал, ну ладно, не собственный, а веджминский, и нацелил его в Кусая (или Удая).

— А ну брось это.

— Что, курва, брось! — взвизгнул Кусай. — Приблуда ёбаный! Чего, курва, брось!

— У нас, курва, тоже волыны имеются! — крикнул Удай (допустим).

И вы стояли вот так, не двигаясь, молча, меряясь злыми взглядами. Ты целился в близнецов, близнецы стояли с коктейлями Молотова в руках.

— Ку-у-урва! — возопила Швитеж, ведя матерящегося на чем свет стоит Ардиана к машине. — Пиздуем отсюда! Сейчас тут мусора будут! Оставьте этого уебка, возвращаемся домой!

Близнецы, глядя на тебя смурными минами, губы у них были стянуты, как иногда бывает у собак, открывая десны и клыки, отступили на пару шагов, после чего обернулись и побежали в сторону нысы. Ты провел их стволом револьвера. Уже очутившись возле микроавтобуса, Кусай с Удаем бросили бутылки, что были у них в руках, в сторону замка. Огонь загудел еще сильнее. Дым начал сползать ниже, к земле. Ныса тронулась.

Дракон тяжело воздвигся на четыре лапы, зевнул, широко раскрывая пасть, и медленно пошел в твою сторону.

«Ну, блядь», — подумал ты. «Вроде и эликсиры, вроде как и все известно, но эта скотина идет сюда».

И он все ближе.

Ты прицелил сентениал в точку между желтыми глазами чудища. Под козырек фуражки в клетку. И нажал курок.

— Стреляют! — раздались вопли на другой стороне улицы. — У них оружие есть! Террористическая атака! Исламисты! Куда смотрит полиция?!

Ну что же, Павел, браво, ты попал дракону прямо промеж глаз. Промеж его желтых глаз. Там расцвело алое пятнышко, дракон смешно покосился туда, как бы желая ее увидеть — и упал мордой в землю, а потом исчез, как исчезают трупы застреленных ботов в стрелялках. Он попросту расплылся в воздухе.

— Нуууу, — сказал ты сам себе. — Ты у нас драконоубийца. The dragon slayer. Вау! Одной пулей! Из приличного веджминского револьвера. «А пули, — подумалось, — наверняка ведь серебряные».

Возле твоего уха что-то свистнуло. Ты обернулся. Тебя атаковала ныса, а из ее окна высовывался Ардиан с уже промытыми минеральной водой глазами. Выглядел он довольно-таки смешно, потому что багровая краска размазалась по всему лицу и подстриженным под солдата Вермахта волосам. В любом случае — он целился в тебя из пейнтбольного карабина.

Но видеть было мало чего. Всю стоянку заволокло тяжелыми клубами черного дыма. Ардиан снова выстрелил — и снова промазал.

«Дым книзу тянет», — подумал ты. «К дождю».

Ты бросился в сторону горящего дома. Правая часть фасада не горела совсем, и как раз там находилась небольшая деревянная дверь. Такие двери в провинциальных пиццериях частенько ведут в сортиры. Они своей формой притворяются, что родом из какого-нибудь старого, приличного дома; размерами и качеством они соответствуют крупноблочным домам. Или там квартире в новом микрорайоне. Ты добежал, схватился за ручку, дернул — закрыто. В этом всем дыму ты практически ничего не видел. Какое-то время ты обдумывал, а не выстрелить ли в замок, как в кино, но перепугался того, что пуля отразится рикошетом и ударит тебя, к примеру, в руку. Паршивое дело! И что потом делать с такой пулей в руке. Ножом вытаскивать, словно Рембо какой-нибудь?

Флоп. Очередной шарик с краской разбился на стенке рядом, обрызгав тебя красными каплями.

«И-эх, — подумал ты, — а пошло все оно к чертовой матери».

Слегка разогнался и — слыша рокот двигателя нысы — впечатал плечо в дверь. А та лопнула, ну словно пластинка мацы, словно дешевая фанера, из которой, собственно, и была изготовлена. Ты влетел вовнутрь и грохнул об пол, словно колода, достаточно больно ударившись коленками. Но тут же вскочил на ноги и, спотыкаясь, побежал вглубь. Через мгновение снова споткнулся, теперь уже о ступени лестницы.

* * *

Ты шел все дальше, в глубину коридора. Идею идти вглубь горящего здания хорошей назвать было нельзя. Конечно, ты мог побежать за сам дом, вообще куда-нибудь побежать, в город Ксёнж, в Польшу, в Малопольшу^[136], в леса, дубравы; в этих лесах и дубравах осесть, жить как партизан, жить, словно какой-нибудь проклятый солдат, жить по закону волка, но на все это у тебя совершенно не было охоты.

Не было у тебя сил и выходить наружу — в тот дым, в тот Ксёнж… Впрочем, если бы ты только вышел, люди тут же сдали бы тебя полиции. Или збуйцержам. В любом случае — в лапы зла. В щупальца Ктулху^[137]. Одна надежда — в огонь. Туда за тобой никто не полезет. Помимо того, ты вообще паршиво себя чувствовал, после пары минут гиперэнтузиазма пришло отупение.

«Так оно временами и бывает, — думал ты. — Веджмины после приема эликсиров тоже себя плохо чувствуют».

Помимо того — раз уж ты, Павел, перепил веджминских эликсиров, то сейчас был и.о. веджмина. Желаешь или не желаешь. Такова судьбина, даром ничего не дается. Назвался груздем, полезай в кузов. Теперь ты веджмин, так что и обязанности веджминские имеются. И, возможно, в этом доме имеются люди. Так что цель у тебя есть: спасать людей. Хорошая цель, размышлял ты. Ты стал веджмином и выполняешь веджминские обязанности.

Еще ты знал, не имея понятия, откуда, но знал, что здесь, в этом горящем доме — ты чего-то найдешь, то самое нечто, что тебя спасет. Какой-нибудь выход из этой ну совершенно же идиотской, согласись, ситуации, в которую сам ведь, придурок, и влип. Сюда ты входил, говоря по чести, словно в какой-то древний храм из книг Роберта Ирвина Говарда^[138]. И не мог дождаться того, а что будет за углом.

* * *

— Эээй! — кричал ты, — есть тут кто-нибудь? Алло! Пожар! Гу-гу-гу!

Было темно, электричество не действовало. Ты вытащил смартфон, в котором имелось приложение «фонарик». «Вот, — подумал ты, — техника». Включил его, экран загорелся ярким светом. Слишком много света штуковина не давала, но все-таки…

* * *

Ты шел сквозь узкие, лишенные выходов коридоры, в которых не было дверей. Стены были обшиты деревянными панелями. Кое-где висели папоротники. Потом панели закончились, зато начались обои, изображающие из себя каменную стенку. Между папоротниками появились бра в форме факелов. Такие ты видел в «Кастораме»^[139]. Коридоры все тянулись и тянулись. Лестницы и коридоры, повороты — и снова коридоры. Расходящиеся в разные стороны.

Ты постоянно шел в правую сторону. Правило правой руки. Именно так, как ты читал в приключенческих книжках первой половины ХХ века, согласен, той, что похуже, но в которой еще имелись какие-то тайны. Всегда, когда герой забредает в древний лабиринт, он применяет правило правой руки. В противном случае, заблудится к чертовой матери, и его пожрут древние демоны, гарпии, подземные жители или кто там еще имеется в стародавних коридорах. Древние боги, рожденные пред историей, предвечные и невообразимые.

— Эгей! — кричал ты. — Ы-ы, там пожар снаружи, нужно покинуть здание! Как Эдвис, ну, Элвис, который has left the building!^[140]

«Погоди, — подумал ты, какой еще, мать его за ногу, Элвис? Чего я пиздю? Чего это я нажрался? Что за shit все эти веджминские эликсиры. Ну, или, убийца драконов, дрегонслейер. Боже мой, вавельский дракон! А может, — подумалось тебе, — стоило бы как-то выйти из этого чертового дома? Из этого, курва, Старопольского Укрепленного Замка? Ведь он же, мать его ёб, горит», — дошло до тебя с чем-то вроде трезвого размышления.

Вот только сейчас ты абсолютно не имел понятия, где находишься. Какое-то время пытался возвращаться по своим же следам, но тут понял, что находишься в коридорах, в которых перед тем не был. Нет, здесь все так же было оклеено обоями под каменную стену, но теперь уже другими. Другой цвет, другой рисунок. Свет твоего фонарика вырывал их фрагменты из темноты. Сейчас ты ступал по длинной красной ковровой дорожке, протертой и выгоревшей.

«Вот правило правой руки и пошло к чертовой бабушке, — подумал ты. — Долбаный Хогварт^[141]. И это в бывшем коммунистическом складе».

— Блин! — произнес ты вслух.

На стенах висели картины. Ты посветил. На всех был изображен, как и ты и подумал с самого начала, актер Цезарий Жак. И только потом до тебя дошло, что это, все же, должен быть Иероним Лыцор. Намалеванный неумелой рукой провинциального художника, по сравнению с которым ребята, торгующие картинами под Флорианскими Воротами^[142], были, каждый по отдельности и все вместе, как минимум, Леонардо. И на каждой картине Лыцор был в костюме из иной эпохи.

На одной — он носил пястовские волосы, под пажа, соломенного цвета усы и крестьянский сукман; на висках у него блестела корона, точно такая же, которую носит орел с государственного герба.

На второй — он был в рыцарском островерхом шлеме, с грозной, нахмуренной миной. Усы у него были длиннючие и скрученные, словно у Мирмила из Кайко и Кокоша. На следующей — в сарматской меховой шапке, с драгоценным камнем и павлиньим пером. На какой-то еще — Лыцор носил баки и уланский мундир.

— Хмм, — сказал ты, услыхав какой-то шорох и поняв, что в коридоре уже не один.

Ты посветил фонариком в сторону этого шороха и чуть не вскрикнул.

Твой лучик смартфонного света освещал людскую фигуру, неподвижно стоящую перед тобой.

— Ать, — сказала фигура. — Ого. Рена. Ут.

Это лицо было тебе известно. И эта шапка. С банкноты в десять злотых!

— Не, не, я сдаюсь, — сказал ты громко, тоном, в котором не было желания драться. — Все эти эликсиры — это какая-то фигня полная. Это уже пересол! Мешко І? Я ебу.

— Новись! — зарычал тем временем Мешко. — Еги! — и бросился на тебя с вытащенным из ножен мечом.

Ты вынул револьвер, выстрелил и повалил одним выстрелом в лоб крестителя польской державы, князя полян. И даже не успел его спросить про тайну Dagome Iudex^[143].

Но, совсем не так, как тело дракона, тело князя не исчезло, но только — очень даже как-то странно — распалось на кровавые куски. Ты переступил их с отвращением, сильнее сжимая рукоять револьвера. А вот сколько, задумался ты, осталось у тебя патронов? Так, начал ты размышлять, вначале у тебя имелось пять патронов в пяти камерах барабана плюс три обоймы по пять штук. Всего: 20. Первый выстреленный патрон был там, на склоне, возле автомобиля. Итого: 19. Второй — в дракона. 18. Теперь третий. 17. И тут же в правом верхнем углу твоего поля зрения появилось нечто вроде четырех иконок, изображающих четыре обоймы, и рядом с ними надпись АММО. В одной из обойм остались только два патрона. Три оставшиеся были полными.

Ты вздохнул и в очередной раз проклял долбаные эликсиры.

В коридоре перед тобой появился Болеслав Храбрый. Ну прямиком с банкноты в двадцать злотых.

Ты еще раз проклял всяческие эликсиры.

Не говоря ни слова, Храбрый бросился на тебя, только усы развевались; ты выстрелил (АММО: 16) и промах, потому что Храбрый был гораздо хитрее Мешко: он упал на землю, как только ты поднял руку и, завершая движение, сделал напряженной ногой полукруг, подсекая тебе ноги. Ты пошатнулся, но оперся о стенку и — едва-едва — равновесие удержал.

«Храбрый, Храбрый», — подумал ты. — «Мудак ты храбрый, неграмотный и отсталый бурачина, после папани державу унаследовал, а папаня земли собирал точно так же, как мафия захватывает бизнес за бизнесом под охрану, а потом страну окрестили, то есть легализовали в свете правящего тогда закона».

— А мог бы и помолчать! — крикнул Храбрый, все еще лежа на земле, но так же дергаясь и пытаясь тебя пнуть ногой. — Аз есмь король твой, хам!

— Сам ты есть хам. Как и все другие, просто ты, как и папашка твой, бандюга, предводитель хренов!

— Дык оно все так делали, — сказал Храбрый, вроде как примирительно, но из-за спины, ты же видел, доставал стилет. — Ну, цена такая была за защиту, и так оно во всем свете, похоже, было, лишь бы на кметя^[144] кто иной не наехал.

— А какая кметю разница была, — спросил ты, — кто на него наехал?

— А никакой, — согласился Храбрый, пробуя кольнуть стилетом снизу, но не попал, потому что ты отскочил. — А мы, что, одни во всей Европе неорганизованными должны были оставаться? Ты чего — глупец? Судьбы не знаешь?

— Погоди, какие еще «мы»? — спросил ты, и даже без особенной злости, потому что, и правда, чего мне на Болеслава злиться? — Это «мы» — только случайность.

— Ну да, — кивнул и Храбрый, покачиваясь, словно вратарь в воротах, глядя, с какой бы стороны лучше тебе прихуярить. Стилет он отбросил, теперь у него в руке был Щербец^[145], ты и не видел, когда он его вытащил. — Тебе чего, собственно, нужно, вот говори незамедлительно, какого ты ко мне приебался. — И провел очень гадкий выпад, и Щербцом тебе по лбу приложил, истинно по-королевски, тебе страшно повезло, что он ударил плашмя. Но у тебя прямо звезды перед глазами затанцевали.

В левом верхнем углу твоего поля зрения появилась красная черточка и надпись LIFE. И черточка тут же на кусочек сократилась.

Ты выругался.

— А потому как если бы не ты и твой папаша, — сказал ты, но как-то сильно неуверенно, — тогда может какая-нибудь более интересная организация нас бы под охрану взяла, а не та, которая потом Польшей стала.

— Вау, говоришь, как предать! — рявкнул Храбрый. — Нужно тебе яйца оторвать!

Ты выстрелил еще раз (АММО: 15), на сей раз прямо в голову, и та взорвалась кровавыми брызгами, и корона на мгновение зависла в пустоте после чего упала вместе с бессильным, порубленным на куски телом на землю. «Чапп, чапп» — еще падали отдельные куски.

— Предатель, изменник, — сказал ты. — Только лишь потому «изменник», что именно твое мафиозное владычество стало освященным и мифологизированным. Да иди ты… Опять же, это же ты мне прихуярил, а не я тебе.

Ты вытащил из кармана новую обойму и сменил патроны. В самый последний момент, потому что из коридора, грозно скаля зубы, вышел Мешко ІІ Ламберт^[146].

Ты заскрежетал зубами.

«Блин, сколько же там было этих королей и более-менее важных князей?» — задумался ты над тем, хватит ли тебе патронов.

Да где там. Уже на одних только Пястов придется все потратить. В Ягеллонов придется уже из пальца пулять, не говоря о королях выборных. А там еще президенты и председатели Государственного Совета ПНР! Так, нужно отсюда как-то сматываться.

Но Мешко II Ламберт — бородатый, в той самой своей странной короне на голове, походящей на пляжную занавеску — уже вытаскивал меч. Ты вспомнил о том, как гадко его искалечили когда-то чехи, и тебе сделалось грустно.

— А кто после тебя будет? — спросил ты, считая про себя патроны. — Как там, Безприм за очередного повелителя считается^[147], или сразу же пойдет Восстановитель^[148]?

— Безприм-Хрезприм, — рявкнул тот, бросаясь на тебя. — Безморд после меня тут будет, поскольку я сейчас морду твою мечом отрублю!

Ты выстрелил. АММО? 14. И распался Мешко II Ламберт-Вялый на кусочки. А ты пошел дальше.

«Блин, — подумал ты, — может, следовало эти эликсиры чем-то запить, водкой хотя бы… Нет, дальше так уже не может быть». Ведь тебе необходимо доехать до Варшавы, ведь у тебя же завтра важная встреча…

Из-за угла вышел Казимир Восстановитель — все-таки не Безприм. Ты уже знал, что здесь, скорее всего, только те, которых нарисовал Матейко^[149].

Выстрел: АММО: 13.

Ты пошел дальше, подсвечивая себе фонариком: везде то же самое, ковровая дорожка, притворяющиеся камнем обои, огонек твоего смартфона, слабо освещающий темноту. Ты осматривался? Откуда может выскочить Болеслав Смелый^[150] — вот этот, думал ты, этот способен вреда наделать, как и сам Храбрый, а то и чего хуже, как вдруг — совершенно вдруг — узкий коридор закончился.

Ты попал в большой, огромный зал. Твой фонарик, который до сих пор извлекал из мрака красную дорожку и обе стены, теперь освещал лишь паркет. Ты застыл от испуга, поскольку предчувствовал, что произойдет через мгновение. Ты поднял смартфон кверху, осветив больший фрагмент помещения — и даже шумно сглотнул слюну. Здесь были все.

Они стояли вокруг тебя, держа в руках сабли, мечи, шпаги, булавы, топорики-обушки — и даже скипетры, ведь скипетром тоже можно хорошенько приложить. Ну, весь тебе сонм польских королей с князьями, и все ну прямо как из-под кисти Матейко вышли.

— Готовься, мил'с'дарь, готовься! — рявкнул Ян III Собеский^[151], наиболее, похоже, вспыльчивый, и попер на тебя разъяренным зубром. Изо всех сил он рубанул своей августовкой^[152] тебе по ключице, и его удар, говоря теоретически, должен был отрубить тебе плечо с рукой, но вместо того красная линия с надписью LIFE сократилась наполовину. Ты выстрелил практически вслепую (АММО: 12) и увидел, как твой выстрел сметает с ног не только Собеского, но и стоящего за ним Михала Корибута Вишневецкого^[153], мужика с толстыми губами и налитой рожей.

«Так какого ляда, — подумал ты, — лезешь в это дело, раз неспособен».

Тем временем, короли, словно зомби, клубились вокруг тебя, тяжело дыша, хрипя и время от времени поплевывая тебе под ноги, но массоой не атакуя. Твой фонарик в смартфоне извлекал из мрака их злые морды: усатый Локетек^[154], Казимирус Рекс^[155] с лицом похотливого бородача, Станислав Понятовский^[156] — паренек даже и ничего, но злобно на тебя глядящий исподлобья; Зигмунт Старый^[157] — и вовсе не такой уж старый, зато с ножом в зубах, с мечом в одной руке и тяжелым скипетром в другой; а за ними и другие, где-то там мелькнул Валуа^[158], еще где-то — Ян Казимир^[159], Собеского ты уже не видел, в темноте, собака, укрылся, за пределами освещенного пятна, так что ты, беспокойно оглядываясь по сторонам, ожидал наступления.

— Ну, ваши королевские величества, и какого хрена вы ко мне все приебались? — громко спросил ты. — Я всего лишь желаю выйти из дома, в котором вы изволите работать привидениями. Как Элвис, который has left the building. А завтра у меня важная встреча в Варшаве.

— Нет, это пан к нам приебался! — крикнул Зигмунт III Ваза^[160], мужик с дурацкой остроконечной бородкой, размахивающий кривой, совершенно не подходящей к этой бородки шаблюкой. — Не мы!

— Во… как раз… — посветил ты на него. — В Варшаве у меня завтра встреча, я просто обязан туда ехать, поскольку именно туда ваша милость перенесла столицу. Если бы не перенесла, мне и ехать было бы не нужно.

— А въебите-ка ему, ваше королевское величество — отче! — подзуживал Зигмунта Ян Казимир. — Чего это он гадости на вас выдумывает! Еще и поучает!

Зигмунт III Ваза выскочил в первый ряд, раскручивая своей шаблюкой мельницу.

— А что, ваше величество, совсем по-дурацки вышло у вас с Варшавой. — Всю польскость в черную жопу мазовецкую перенесли, ваша милость. В пустоту!..

Король все-таки подскочил к тебе и рубанул от плеча. Не попал — ты отпрыгнул — а еще краем глаза заметил заходящего с тыла Собеского — и пальнул. АММО: 11. Сила пулевого удара бросила короля Яна на стену, только кровавые брызги полетели. Ты даже с изумлением глянул на своего малыша-сентенниала, вот какой герой! И снова взял Вазу на мушку.

— Будет оно еще, ледащее, мне уроки читать! — просопел король Зигмунт. И снова выскочил, чтобы рубануть. И снова не попал.

— Ведь там, ваше величество, в Варшаве, восток начинался, — назидательно сказал ты, — пустота восточная, маккиндеровский Хартленд^[161], равнина, восточные степи, которые засасывают, и которым все проигрывают: поначалу с ней не справились литвины и растворились в ней; французы при Наполеоне этим востоком, этим Хартлендом были всосаны, им тоже не удалось с ним справиться, так что пришлось им возвращаться на четвереньках, чтобы зализывать раны на берегах Сены, и после того, как им так хорошенько впиндюрили, ни одной серьезной войны они уже не выигрывали…

— …А откуда мне в XVII веке, курва, было знать, что Наполеон под Москвой замерзнет, — стучал пальцем по лбу Зигмунт III. — Ты, мил'с'дарь, хотя бы головой бы подумал!

— …ба, — продолжал ты, как будто в трансе, — даже немцев восток сломал и расхуячил на шматки, ба, даже монголы ведь не справились с Хартлендом, хотя для них он даже не был востоком, и хотя на какой-то миг они его захватили. Только Хартленд не может быть завоеван человеком, он от человека ускользает, он человеку поначалу дает чувство силы и могущества, но, в конце концов, всегда его побеждает, поскольку Хартленд — это сатана, это дьявол, потому и монголы пали и теперь могут лишь вспоминать давнее, сомнительное величие, и утешаться, нажираясь в своей степи водкой «Чингиз-Хан» и строя отчаянно огромные правительственные кварталы в столицах, лежащих посреди травянистого «ничто».

— Восток, — разглагольствовал ты, — в конце концов расхуярит и русских, впрочем, несколько раз он их уже расхуяривал, но они собирались, так как народ это выносливый, что твои тараканы, но, Боже ж ты мой, ведь он, восток, разъедает их изнутри, ведь они понятия не имеют, что с ним делать, и они дрожат над этим их востоком, словно толкиновский дракон, что охраняет свои сокровища, и по причине тех же сокровищ, как тот самый дракон, они сошли с ума, съехали с катушек, тронулись умом, превратились в орков, и им все мало. Так и нам же, Польше, тот восток прикончил уже две Речи Посполиты^[162]. А все потому, что мы тоже поперлись на восток.

— Так ведь на восток нельзя не идти, ежели только есть возможность идти, — вмешался басом Ягелло, входя в круг света. Литвин, приличных даже размеров, усатый, в литовском кожухе, в огромной и тяжелой короне. — Поскольку восток всасывает. Правду ты глаголешь, что Литва на востоке расплылась, только ведь не было у нее выхода, она должна была туда идти, точно так же, как висящее на дереве яблоко просто обязано, в конце концов, упасть на землю. Ибо там — пустота, а пустота всасывает, втягивает, воистину — как земля притягивает. Ибо natura abhorret vacuum^[163].

Владислав II Ягелло^[164] на польской банкноте

— Ну и, — покачал печально головой Станислав Август Понятовский, — раздулись мы на том востоке, что твой воздушный пузырь, поскольку в той пустоте можно распространяться, сколько желаешь, но слишком мало смысла имели мы в себе, чтобы ту пустоту заполнять. И та пустота нас пожрала.

— Тебя, Станислав, она, похоже, пожрала, — сказал Ягелло. — Меня в это не мешай. Такой же из тебя Август^[165], как из козьей шкуры хоругвь пехотная…

— Ты ж, мил'с'дарь, на том востоке хотя бы потрахался, — прибавил в адрес Понятовского Август Саксонец^[166], толстяк с подбородком как у Джаббы Хатта.

— А ты весь смысл не в Речь Посполиту, но в собственный капшук набивал, — отрезал ему Станислав Август. — Да и ты, Ёгайла, так не цепляйся.

— А то что? — буркнул Ягелло.

— Потому что ты дырявый карман. Раз уж тебе рыцарство случай грюнвальдский выиграло, не нужно было всей войны псу под хвост пускать.

Ягклло фыркнул.

— И это ты будешь мне совет военный давать, цирюльник пудреный…

— По крайней мере, лично я дядю своего на смерть не давил^[167], дикарь, — буркнул Станислав Август.

— Ты чего вякнул, сучонок? — взбесился Ягелло. Август делал вид, будто не слышит.

— Ну и так что! — после долгого раздумья рявкнул король Зигмунт. — Раз уж Польша на тот восток пошла, так ладно, нужно было там управлять. Лично я перенес столицу из этой закостеневшей Средней Европы туда, где хоть немного сквознячком продувает, и откуда получше видно. Это не я на восток перся, а Ягелло!

— Так теперь еще и ты, твоя милость ко мне приёбываешься! — словно тур заревел Ягелло и грозно склонился над мизерным Вазой.

— Да ничего я не приёбываюсь, — начал оправдываться Ваза, но прими, мил'с'дарь, во внимание, что я после ваших ягеллонских уний с Литвой-Буряковией страну унаследовал, так что взял я ее уже на восток сориентированную. А раз «А» сказали, нужно было и «Б» говорить, так мне чего делать было?!

— Да что вы там, мил'с'дари-господа, всякую херню там перемалываете?! — крикнул Валуа. — Для того столицу перенес, ведь оттуда до Швеции ближе, чтобы туды смыться, ежели чего, а не чтобы восток Речи Посполитой развивать!

— А вот ты, макака французская, лучше бы заткнулась! Что за наглость, — заглушили его воплями остальные короли. — В побегах ты, шут, разбираешься! Такой ведь позор для Речи Посполитой, что король сбежал^[168]…

— Интерес мой в том был! — взвизгнул Валуа. — Потому-то и сбежал! Уже вижу, как бы вы в моей ситуации поступили. Но я хотел вернуться…

Тут начался сплошной бардак, один король на другого начал наскакивать и орать. Ты посчитал, что это самый подходящий момент прорваться к двери, и начал стрелять вслепую: отстрелил голову Ягелле (АММО: 10), выяснил, что патронов в револьверчике уже нет, а заряжать времени не было, к счастью, на стенах висела куча сабель, щитов, пик, копий; так что схватил первое попавшееся под руку, то была карабеля^[169], сделал несколько пробных замахов — и пошел рубить по всей честной монаршей компашке, сплеча — по башке Зигмунту Августу, по зигмунтовской роже, Станиславу Лещинскому в лоб, и трах, и хрясь, и ёб, и ба-бах, и…

4. Вельзевул

…и тут загорелся свет, а ты стоял с карабелей в руке посреди гипсовых обломков. На полу валялись дешевые, кичевые, отлитые из гипса головы Ягеллы, Собеского и Корибута, Зигмунта Августа и Зигмунта Третьего; тела белые, разбитые на кусочки, тут рука со скипетром, там нога. Остальные королевские скульптуры еще стояли, разве что шатались. Все они выглядели так, словно их купили на распродаже в каком-то сетевом магазине стройматериалов.

Но Цезарий Жак, что стоял в двери, и в котором ты узнал пана Иеронима Лыцора, плакался над ними так, словно их создал своим резцом сам Фидий.

— Ах! — заламывал он руки. — Мои короли! Мои ваши величества! Мой сонм королей и повелителей Польши!

Из-за его спины в помещение втиснулись три збуйцержа. В идиотских шлемах и туниках, напяленных на куртки с капюшонами, они были похожи на скинхедов на бале-маскараде. Они подбежали к тебе, и один из них со сплющенным, похоже, сломанным носом, приложил тебе по башке так, что только джингл беллз, джингл беллз…

* * *

Шлеп, шлеп.

Ты открыл глаза.

По твоему лицу своей пухлой ручкой хлопал Цезарий Жак с усами, в котором ты распознал Лыцора.

Шлеп, шлеп.

— И что же это ты, сударь, натворил то, — вздохнул Лыцор. — Это ж ты, курва, мил'с'дарек, насрал, прошу прощения, на всю кучу. Ну ты, сударь, и насрал же.

И он поглядел на тебя прямо-таки опечаленно и нежно, после чего взорвался:

— Да я с твоей спины ремни прикажу нарезать! На кол тебя насажу, курва, туда-сюда и назад; колесом тебя, бестолковку, поломаю; сострадания и на грош не ожидай! Ой, лелю-полелю, герр готт!

А ты повел — признайся честно — довольно-таки перепугано, как для веджмина — взглядом по сторонам.

Королей-обманок, по счастью, уже не было. Но, так или иначе, лучше ситуация не сделалась. Ты сидел в автомобиле, на заднем сидении. По эмблеме на руле узнал, что это мерседес. Башка у тебя раскалывалась так, что хоть караул кричи. На лбу, и ты это прекрасно чувствовал, набухала здоровенная шишка. Ты пощупал карман, в котором был револьвер. Карман был пуст. А счастьем в несчастье было то, что вы ехали по Семерке, причем, на север. Так что, по крайней мере — теоретически, ты приближался к собственной цели.

С одной твоей стороны сидел Иероним Лыцор, взбешенный, как тысяча чертей. С другой стороны находился збуйцерж или какой-то там марчин-качок в дебильной каске на голове, старой такой мотоциклетной, типа «яйцо», выкрашенной серебрянкой и с приделанными по бокам маленькими рожками. Туника была в пятнах соуса, на первый взгляд: от хот-дога, горчица-кетчуп. А спереди сидело еще двое.

— И что это все вы так въелись, — поднял глаза горé Лыцор, — на тот мой Старопольский Укрепленный Замок. Все. Вся ваша, курва-мать, клика. Журналюги ежедневно приезжали — приказал гнать к чертовой матери. Мог бы и собаками потравить, но и пульку или дробью впиндюрить тоже, поскольку разрешение на винтарь, позвольте-ка, тоже имеется. Какие-то клоуны из организации чего-то-там-чего-то-там защиты общественного пространства. Снимки снимали, в этом своем Интернете размещали, и все на посмешище, ради издевки, лишь бы только унизить и с дерьмом смешать. Так я и подумать о таком не мог! Чтобы вот так! Чтобы ненависти столько! Чтобы огнем палить! А я же ведь только Польшу нашу, историю нашу почитать желаю! Предков наших! Тридицию! И вот чем тебе, говнюк, традиция мешала? Мешает она тебе, а? Ёбни-ка его, Мачек!

— Слушаюсь, пан Ирек!

И збуйцерж Мачек, не имея, правда, возможности хорошенько размахнуться, врезал тебе по щеке раскрытой ладонью. И даже особенно больно не было.

— Тех из задницы вылезших уродов в нысе сразу же полиция схватила, — рассказывал Лыцор. — А ладно, посидят, посидят, террористы, так как нашли в ихней нысе кучу динамиту всякого. И как только пожар занялся, так и мне ж позвонили. А я сразу же ехать выбрался; своих збуйцержов беру и еду. Еду — а там уже пожарники — молодцы, гасят, погасили, хотя весь фасад спаленный, мне уже говорят, что полиция за теми поехала, а тут — чу! — стреляет кто-то у меня в Замчище. Ну я молодцам: Мачек, Томек, Михал — а ну за мной! И вовнутрь забежали. А там… а такая вот неожиданность! А знаешь, Мачек, ёбни-ка его еще разок!

— Разрешите выполнять, пан Ирек.

Ты втиснул голову в плечи, так что Мачек на сей раз ударил тебя в висок.

— А ведь говорили мне люди на улице, что вас там не четверо, а пятеро было. Так на кой ты, баран, мне фигуры стрелял, а? Мало тебе было мне замок палить? Словно татарин какой! Ой, не отдам я тебя полиции, не отдам! А как тебя зовут-то, браток, а?

И вытаскивает, понимаешь, из собственного кармана твой бумажник, из бумажника — твое удостоверение личности, после чего открывает окно, склоняется к тебе с оскаленной рожей, «гы-гы-гы» говорит и выбрасывает твой бумажник в окно. А за окном все так же: закат все никак не уйдет, а ночь — наступить, все так же за окном оранжево-сине, Солнце за сосенками, за лесом, потому что как раз проезжаете ту самую стоянку, на которой всегда торчит ГАИ, а тут — раз! — и бумажника уже и нет.

— Эй-эй, — начал было ты, думая, это же сколько будет мороки с новыми правами, кредитными карточками, удостоверением, ведь его он тоже наверняка сейчас выкинет. — Мужи-и-ик!

— А ёбни его, Мачек. Как же ж тут тебя, ага, Павел Жмеёвич, Па…

И тут же обращает к тебе очень серьезный взгляд.

— ТОТ САМЫЙ Павел Жмеёвич?

— Какой? — спрашиваешь ты.

— Тот самый, что в Интернете пишет?

Дело же в том, что ты, чтобы совсем не сдуреть, помимо того, что редактируешь главную страницу портала Швятполь-дот-пээл, ведешь еще и собственную колоночку, в которой пишешь о Польше, о Центральной и Восточной Европе. Ну и так далее.

— Тот самый, который написал, что если бы немцы поляков толком германизировали, то те и не знали бы, что они — поляки, а если бы и узнали, то радовались, что их германизировали?

— Ну, — признался ты, — написал когда-то что-то в этом духе, но…

— Ёбни его Мачек, а потом я еще прибавлю! Ну вот, попался, голубчик! Ты чего, думал, у нас Интернет не читают? Что мы тут в провинции тупые и необразованные? Что в дебатах публичных участия не принимаем? Э, а вот тут, браток, ты ошибся. Ой, сейчас я с тобой подебатирую! Томек, а остановись-ка на минутку, отлить хочется, как ё-ка-лэ-мэ-нэ. Простудился я где-то, волчанку подцепил, ссу каждые пять минут, курва, а ведь говорила бабуся, как малым был: не садись, Ирусь, на холодном, подложи чего-нибудь, хоть газетку, а я молодой был, не слушал, дурной…

Мерседес остановился у обочины; Лыцор, сопя, вылез из машины и, раскорячившись, встал над канавой. Через мгновение ты услышал шум струи и глубокий вздох Лыцора.

Збуйцержи молчали.

Вообще-то говоря, сложно было, несмотря на, следует признать, нервную атмосферу, сохранить серьезную мину, когда рядом с тобой сидело трое парней, переодетых в збуйцержов, и когда парни эти, вдобавок, пытались выглядеть серьезно, да где там — грозно.

И они это, похоже, понимали. В автомобиле царило мрачное молчание, нарушаемое лишь гробовым журчанием мочи.

— Во сколько сегодня шабашим, как думаете? — неожиданно спросил вдруг Мачек, голосом вовсе даже не збуйцержским, но самым обычным, местечковым, точно таким, которым рэпят польские рэперы, которым разговаривают парни под магазином, то есть, таким, когда каждое предложение заканчивается связкой «курва, ты».

— А хрен его знает насчет сегодня, — ответил Томек. — До сколька прикажет сидеть.

Снова тишина.

— А на меня матушка так взбеленилась, что на работу надо идти, что я ебу, — снова сказал Мачек. — Первого, курва, ноября.

— Пускай еще радуется, что у тебя есть работа, — вмешался тот третий, который до сих пор не отзывался, то есть Михал. — И ведь, курва, не в Ошоне^[170] в Мехове. А что, разве ты не был на кладбище перед тем, как Ирек позвонил, что надо ехать?

— Не был, — отвечал Мачек. — Сегодня я у Ирека с утра дежурю.

— А… — сказал Томек. — Тогда хуёво.

Снова тишина.

— А у меня однажды дежурство прямиком в сочельник случилось, — прибавил Томек.

— Хуёво, — сказал Мачек.

— Хуёво, — раздалось со стороны Михала.

— Хуёво, — не выдержал и ты. И тут же получил кулаком по макушке.

— А тебя, хуй моржовый, кто спрашивал, — грозное стрекотание заполнило внутреннюю часть мерседеса, стрекотали все трое, — ну, щас я тебя ёбну, приложу от всего сердца, ты, курва, ты…

И никакие суперведжминские способности включаться никак не желали. Наоборот, ты чувствовал ужасную похмелюгу и был как тряпка.

Двери в салон открылись, стрекотание тут же затихло. Збуйцержи тут же вернулись на свои места и застыли в своем предыдущем безразличии.

— Пока я отливал, то так себе подумал, — сказал тебе Лыцор, всовываясь в мерседес и вытирая ладони о брюки, — что дам тебе шанс. Вот убедишь меня, что написанное тобой правда, и я тебя отпущу. Потому что мне, прям, интересно, это что ж такое в голове иметь нужно, чтобы такое писать. Ну ведь как такое можно, курва, написать! Что, если бы моего, понимаешь, деда, германизировали — онемечили, так я бы, курва, радовался! Мой дед, мил'с'дарь, в легионах Пилсудского был! А отец партизанил! А я в «Солидарности» состоял!

«Ого!» — подумал ты.

— Это довольно просто, — сказал ты. — Вот пана фамилия, к примеру, Лыцор. Или я ошибаюсь?

— Да нет, с чего же! — устыдился тот. Збуйцержи почувствовали обязанность загоготать.

— Лыцор, — горячо комбинировал ты, — это ничто иное, как украинское слово «лыцар», то есть — рыцарь. Шляхтич. — Ты быстро глянул на Лыцора. На его лице, как пишут в книгах, рисовалось изумление. Смешанное с ужасом.

— Рыцарь, пан говорит, — задумчиво произнес он. — Русский рыцарь. Но, что ни говори, рыцарь. Это как? Лыцар?

— Лыцар. Делаем из всего этого вывод, пан Иероним… Да, при случае, шляхта не применяет одновременно и уменьшительную форму, и форму «вы, пан»; то есть, либо «пан Иероним», или, после брудершафта, попросту: «Ирек». Из всего этого, пан Иероним, делаем вывод, что ваши дворянские, украинские предки когда-то в прошлом дали себя полонизировать. Я ошибаюсь?

— Хмм, — буркнул тот. — Ну-ну?

— Ну, — сказал ты. — Тогда я спрошу: а что? Чувствуете ли вы лишенным собственной украинскости? Вы несчастны по причине того, что были лишены этого тождества?

— Ну, не сильно.

— Вы чувствуете себя довольным собственной польскостью?

— А как же еще!

— Тогда представьте себе теперь аналогичную ситуацию, которая случается с поляком, который онемечивается по тем же самым причинам, по которым когда-то полонизировался ваш предок. В результате самого обычного осмоса, функционирования в данной государственной реальности, например. Вы можете себе представить такое?

— Ну… — закрыл он глаза. — Да.

— Вот именно это я в виду и имел.

Лыцор открыл глаза. Потом рот. Потом рот закрыл.

— Прихуярить ему, пан Ир… пан Иероним? — спросил Мачек.

— Замолчи, хам! — рявкнул на него Лыцор, а Мачек моментально обиделся и уставил свой возвышенно-оскорбленный взор в оконное стекло.

— А вот пан… — хозяин машины не очень-то мог выдавить то, что его так впечатлило. — …а пан тоже (он акцентировал это «тоже») шляхтич?

— Павел граф Жмеёвич, герба… хмм… Елита^[171], — вдохновенно ковал железо ты. — Председатель, — тут ты посчитал, что пересолил, — ну ладно, заместитель председателя Польского Конгресса Аристократов, секция Гербовой Комиссии.

Лыцор сунул усы в рот и задумчиво чего-то бормотал.

— То есть, конкретно это Специалоьная Ячейка по Подтверждению Гербов и Признанию Дворянства, — добавил ты через какое-то время на всякий случай, если бы кто не понимал, что это такое: Гербовая Комиссия.

— Вот видишь ли, — обратился Лыцор к самому себе, взвешивая каждое слово. — Все внутри меня, понимаешь, протестует и кипит. Но я понимаю, что пан имеет в виду. Значит: если бы мне кто-то сказал, что я могу не быть поляком и этому радоваться, то у меня возникает охота по лбу дать.

Мачек вскинул сломанный нос кверху.

— Но вот если так оно поразмыслить…

Мы ехали молча. Збуйцерж Томек протянул руку, чтобы включить радиоприемник, но в тот же самый момент подумал, что, возможно, аккурат сейчас оно и не самое лучшее время, что каким-то образом он этим помешает деликатному состоянию задумчивости работодателя, и руку отвел. Потом, возможно, подумал: да какое там фиг деликатное состояние задумчивости, и вновь вытянул руку, но потом снова передумал.

— Ну ничего, — просопел Лыцор. — Слово сказано, а у меня слово дороже денег. А деньги, гы-гы, мне и так выплатят из страховки. Да и те типы из ныски мне дополнительную компенсацию заплатят. Так получается, мне как бы даже услугу оказали, потому каки так ремонт нужно было делать. О! А вот сейчас-то я выстрою! Еще крупнее, еще цветастей! А пана — пана я отпускаю. Я способен умные слова почтить! Даже если с ними и не согласен! Способен я спорить по-красивому! Пан свободен! — тут он разложил руки и даже был тронут собственным благородством, поскольку на глаза накатила слеза.

Ну а ты все так же сидел, сунутый между Лыцором и збуйцержом Мачеком, только совершенно свободный.

— А… — рискнул ты, — а мой бумажник?

Лыцор глянул на тебя непонимающим взглядом.

— Господи Иисусе, — ругнулся он. — А мил'с'дарь не помнит, где я его пану… того?

— Да, — ответил ты. — На стоянке, где всегда стоят гаишники.

* * *

Так что вы развернулись, вернулись на место, и Лыцор приказал збуйцержам искать. Теперь-то оскорблены были они все, но пошли, нашли и принесли тебе, не глядя в глаза. Лыцор отдал тебе удостоверение личности. Твой рюкзак, сообщил он, в багажнике лежит. «Никто не открывал», — заверил он. Даже пообещал револьвер отдать. Какое ему, по сути, дело, что по округе шастает вооруженный и накачанный наркотиками тип, поджигающий замки и стреляющий в королей. Но, говорил он при этом, у него имеется еще одно условие. Нужно, чтобы ты позволил себя упросить в гости на ужин к его брату, ксёндзу в Лыцорах. Все рано он сам собирался туда ехать, правда, перед тем планировал подъехать к дровяному сараю под домом и приказать збуйцержам хорошенько тебя избить. Но в данной ситуации — приглашает. И Голгофу покажет. Ибо, похвалился он, это я на Голгофу деньги дал.

Ну а ты посчитал, что не очень-то можешь отказать.

* * *

В Лыцорах вы свернули налево, и уже через пару секунд автомобиль подкатывал к подъезду у костёла.

Это был один из тех костёлов, выстроенных в девяностые годы, которые здорово припоминают реконструкцию вавилонских зиккуратов.

Збуйцержи попросили освободить их от обязанностей и отпустить по домам в связи с праздником. Похоже, настроение у Лыцора исправилось, потому что он отпустил всех, включая дежурящего Мачека. Збуйцержи тут же вытащили из карманов смятые пластиковые рекламные пакеты, сунули в них шлемы и туники, оставив лишь пояса с милицейскими дубинками, и пошли вдоль Семерки по родимым домам в деревне Лыцоры, ранее — Воля, помахивая белыми демократизаторами.

— Добро пожаловать, — сказал Лыцор и повел тебя за костёл. Там стоял дом приходского священника, выполненный в том же стиле, что и дом молитвы. Оштукатуренный, белый, в стиле девяностых годов, покрытый толью и металлическими листами. В коридорном окне ты заметил витраж со святым Себастьяном.

— Антони! — с порога кричал Лыцор. — Антони! Я гостя привез! Превосходный, хотя и спорный журналист, а вместе с тем председатель всей польской шляхты! По-ме-щик! По-ме-щик!

В дверях появился Лыцор номер два. Точно такой же. У него даже усы были. Только он сутану носил. А поверх сутаны — рыбацкую безрукавку. Первый раз в жизни, Павел, ты видел ксёндза с усами. Раньше тебе казалось, что у них какой-то принцип имеется, будто бы усов никак нельзя. Возможно, имелась какая-то там ватиканская энциклика, запрещающая ношение усов католическими священниками.

— О, тогда Бог в дом, Бог в дом, — делал приглашающие жесты ксёндз Лыцор. И вдруг за сердце схватился. — Ой! Чего-то сердце болит.

* * *

После долгих церемоний — во время которых Иероним Лыцор представлял Антони Лыцору свое сложное отношение к твоей личности и весьма сложную натуру ваших отношений («Что, правда? Правда, что Замчище сгорело? — хватался за грудь Антони. — Но ты застраховался, Ирек, застраховался? Bene, bene»), природу твоей работы («Читал, угу, читал вместе с Иеронимом, аккурат нам в глаза попало, так мы чуть не в шокусе были, видишь ли, пан, это же полякобойство, так мы автора и отметили») и твое предполагаемое происхождение («А вот это нам очень даже приятно, чем хата богата, чем богата») — и ты вошел в его дом. Нужно было разуваться, так ты ботинки снял, а братья пока советовались в сторонке, ежеминутно на тебя поглядывая.

Хотя снаружи дом и походил на кубик из девяностых годов, внутри ксёндз Антони поддерживал характер рустикальный и — можно прямо сказать — XIX-вековый. Мебель старая, тяжелая, картин со святыми — целая куча, обязательный Иоанн Павел II, но вот других римских пап как-то и не было, кресты повсюду, как ты отметил, стояли, и вообще много, очень много этих крестов, по стенам какие-то четки, их тоже было много. А между всем этим — календарь Пирелли, ибо — как сказал священник, перехватив твой взгляд, — сам он поклонник красоты.

— Сейчас прямо ужин будет, сейчас, сейчас, — сказал ксёндз Антони и в ладоши захлопал. — Калебасова! Калебасова! Просим на стол накрывать, прочим, просим. Ой! — схватился он за грудь. — Чегой-то сердце у меня болит.

* * *

Из кухни вышел мужик в халате, с крайне опечаленным выражением лица. Мужичок был невысоким, кудрявым, каким-то даже лохматым.

— Ща уже все будет, — сообщил Калебасова и вернулся в кухню. — Я же не могу растроиться, расчетвериться, распятериться… — через какое-то время прозвучало из-за двери.

— Наша Калебасова^[172] — человек хороший, — сообщил Антони, — правда побурчать любит. Наливочки?

— А почему, — заинтересовался ты, — вы называете этого мужчину Калебасовой? А не Калебасом?

Оба Лыцора расхохотались.

— Калебасом он был когда-то, — сообщил Антони.

— Дык только на деревне все знают, что белье своей жены напяливает, как никто не видит, — дополнил сообщение Иероним.

— Как-то раз, — оскалился под обильными усами в улыбке ксёндз, — мой министрант^[173] Калебаса засек, как тот курам пошел зерна давать, в самих, панимаш, бабских трусах, в лифчике на сиськах и в резиновых сапогах. Стоял, понимашь, словно Дора среди двора, и корм курям сыпал. Думал, чертяка, что никто не прижучит. А тут на тебе — министрант мой шел напрямки, за оградой, через луга, снял кино мобилкой и тут же помчался мне показать. Так мы тот фильм — ба-бах! — и в приходский Ютьюб, ибо мы, простите, уважаемый пан спорный журналист, приход современный, так что пущай пан спорный журналист ничего такого не думает. И на приходский Фейсбук. И, как Иисуса любим, в деревне так все весело сделалось, что пан и не поверил бы. Так старому Калебасу стыдобно сделалось, месяц на улице не показывался! Только я, — тут мина ксёндза Антони из веселой сразу же сделалась принципиальной, — на каждой службе им с амвона говорил, что для Калебаса имеется еще возврат в лоно церкви, грехов отпущение, только должен он ко мне прийти и исповедоваться. И что тут скажете? Пришел. Пришел ведь, грешник, а? — громким голосом обратился ксёндз в сторону кухни.

— А говорите себе, говорите, — послышалось из кухни. — На здоровьице! Лишь бы только про вас никто потом ничего не говорил!

— Ну а я, силой данной Господоммоим-Богоммоим и святейшими таинствами, грехи ему отпустил. Но, — поднял палец ксёндз Антони, — во вечную память случившегося, и чтобы никогда он уже на дорогу греха не вернулся, до дней последних его рекомендовал ему Калебасовой именоваться. Ну что, — потер он руки, — садимся уже!

И за сердце схватился.

— Ой! Чего-то сердце болит.

* * *

Наливка была даже замечательная, она была домашняя, но вот название имела совершенно нецерковное, поскольку звалась «Вельзевулом». Ну почему — дивился ты про себя — священники по домам вечно наливки держат; ты подозревал, что вообще-то они чистенькую хлещут, а наливки — только для виду. А потом Калебас, которого здесь Калебасовой звали, внес вазу с бульоном, от которого шел пар.

— Страстно бульон обожаю, страстно, — все повторял ксёндз Антони. — А потом свиные отбивнушки картофлибус!

— Какой еще «бус»^[174]? — не понял Иероним.

— Эх, дурачок ты, Ирек, дурачок, — вздохнул Антони, и подмигнул тебе при этом.

Вот так вот братья и ворковали. О том, что Россия подтягивается и, не успеешь и глянуть, как атакует, что было предсказание, будто бы Польша станет великой в тяжкие времена, что все предсказатели, о которых в Церкви, по Радио Мария шепчут: отец Климушко, благославенный Бронислав Маркевич, отец Пио, даже святой Малахия — все они предсказывали, что Речь Посполита воцарится над народами, что противопоставит себя сатане и слугам его — а тут совсем ничего из того. Что ксёндз Антони чувствует себя обманутым всеми вещунами, но, с другой стороны, правительство ведь ничего и не делает, чтобы предсказания исполнялись, не вооружается, Речь Посполитую не укрепляет. Иероним Лыцор, в свою очередь, заверял, что как дойдет до вооруженного конфликта, то он сделает точно так, как на Украине, то есть: сам вооружит свох збуйцержов автоматами, купит им жилетки из кевлара, и направит на врага.

— Эх, дурачок ты, Ирек, дурачок, кого там твои збуйцержи защитят, — сказал Антони, и тебе подмигивает. «Ого!» — подумалось тебе.

— Так как, — спросил у тебя после двух-трех рюмок ксёндз Антони, — какие у вас там процедуры? Ну, у шляхты польской? Мы, оно-того, хотели с братом записаться.

— Ну, — отвечал ты, барабаня пальцами по столу, — процедуры имеются и такие, и сякие, но лично я верю, что Лыцоры пройдут их, как там москали говорят, «вперед и с песней», что ни говори, семья достойная, благородная, лично я, правда, посоветовал бы сменить в фамилии «о» на «а», чтобы было более очевидно, оно ведь «Лыцар» — всем понятно, что рыцарь, а «Лыцор» оно так, как вроде мужик хотел сказать «Лыцар»; а мужик же не скажет «пахота», а «похота», и не пойми, то ли на охоту идет, то ли мысли похотливые, но не про работу…

— Это ж наверняка во время того самого омужичивания и случилось, тот самый переход с «а» на «о», — сказал ксёндз Антони Иерониму — ни слишком громко, ни слишком тихо, то ли публично, то ли приватно, а Иероним покачал головой: и серьезно, и как-то с печалью.

— И поехать на Украину, приходские книги поднять…

— А шоб воны повыздыхалы! — обеспокоился ксёндз Антони.

— На Украину!? — скривился Иероним.

— А шоб мы знали конкретно, куда ехать? — скривился тут и Антони.

— Ну, — сказал ты, — естественно, если бумаги потерялись, а затеряться могли, поскольку там, говоря в общем, много чего утерялось («хе-хе-хе», — засмеялся Иероним; «хе-хе-хе», — засмеялся Антони), то достаточно провести определенную оплату на наш счет, и наши специализированные генеалоги уже займутся поисками вашего происхождения. Мы располагаем самыми новейшими технологиями, в том числе — исследованиями ДНК, и, раз уже об этом зашла речь, — тут тебя начало нести, — то мы можем сразу же взять образцы, вы чего-нибудь полижите, а я отвезу на экспертизу, он ж все знают, ин слюна веритас, что означает, известно, что в слюне больше всего частиц ДНК находится, вот только чего бы полизать…

— Может, ложечку? — подсказал Иероним.

— Нет, — сказал ты. — Нет, я знаю, — тут же предупредил возражения ты, — что ложечка чистая, но с точки зрения микроскопа и науки, так она не совсем даже чистая, и наши эксперты увидят на ложечке не только слюну или так называемую «саливу» аристократизированного объекта, но ведь и других, скажем профессионально — «объектов». И совсем не обязательно, что с голубой кровью.

— Эх, дурак же ты, Ирек, — сказал ксёндз Антони. — Ложечку лизать.

И так, раз тебе, и подмигнул. Даже, ты сам видел, Иероним побагровел. Но больше ничего.

— Так может, — осмотрелся Антони по столу, — вот эту вазочку. Может, вазочку полижем?

— И это плохо, до нее много людей дотрагивалось. Это должно быть, ну вы понимаете, более-менее асептичным… А кроме того, куда мне его спрятать, чтобы в транспорте не загрязнить?

— А пан знает, есть у меня такие, — ксёндз Антони, сунул руку в карман рыбацкой безрукавки, наброшенной на сутану, — картинки со святым Себастьяном. Для раздачи детям и всяким таким… Прямиком, проше пана, из типографийки. Муха не садилась. Можно сказать, хе-хе-хе, девственно чистые.

— О, — сказал ты, — тогда прошу приложиться язычками. И на экспертизочку!

Антони подал Иерониму картинку со святым Себастьяном, голым, мускулистым, связанным, как полагается в БДСМ, стрелами протыканным, раненным — каждый святой желает быть раненным, и оба брата высунули языки и начали Себастьяна облизывать.

— И пообильней, — поучал ты. — Чем обильней, тем лучше! Салива, салива! — не забывайте.

Ну эти два типа язычары свои мясистые спрятали, зачмокали, снова вытащили, слюна с них прямо капала, и тут из кухни вышел Калебасова со свиными отбивными на трех тарелках.

Глянь, а тут Лыцоры священные картинки лижут.

Он тут же тарелки на буфет как метнет, под фартук руку как сунул, мобилку как достал — и давай кино снимать, визжа при этом: «Ну, гады, вы у меня в руках, щас как пойду в приходский Интернет и всем покажу, как Лыцоры Себастьяну голенькое тело вылизывают, ах, сукины дети, вот это я вас подловил!»

А Лыцоров словно гром с ясного неба хрякнул. А ты, баран, загоготал.

Братья глянули один на другого с ненавистью, отбросили мокрых Себастьянов на белую скатерть. Сорвался Иероним с места, зацепив брюхом стол.

— А ну отдай сюда! Отдай! — заорал он Калебасовой.

Стол зашатался, ваза с супом горячим, паром исходящим, вылилась на ксёндза Антони, который завопил моржом раненным и на пол грохнулся, пытаясь вздохнуть.

— Отдай! Отдай! — Иероним уже схватил Калебаса, уже за горло того одной рукой схватил, второй пытаясь телефон из руки вырвать. — Ах ты, вошь! Вошь! — сопел толстяк.

— Сердце! Сердце! — визжал ксёндз Антони, ногами дергая, от горячего бульона всем телом паром исходя; заметил это Лыцор, пустил Калебасову, который, едва-едва вздохнув, после чего фартук с себя сорвал и выбежал из дома в тапочках. Иероним же на него и не глянул, только бросился ксёндза Антони спасать, сутану на груди расстегивать, искусственное дыхание делать, к биению сердца прислушиваться.

Только было уже поздно.

У ксёндза Антони глаза уже закатились, и дышать он перестал.

И глянул Иероним Лыцор на тебя, а глаза у него были бешенные.

— Это ты! — сказал он. — Это ты нас так подставил. И брата, гад, убил. Издевками своими. Ты, это ты!..

И как на ноги сорвется, и на тебя как кинется.

А ты обернулся — и в коридор.

«Ботинки!» — подумал, и давай их на ноги натягивать.

Лыцор тоже в коридор в носках выскочил, и он тоже обуваться бросился. И вот вы обуваетесь, глядя друг другу в глаза, ты с некоторым даже страхом, а он — с бешенством и печалью. Ты первым обулся — и в прыжке выскочил из дома, на ступеньки, а за тобой, слышишь — ба-бах!

Ты поворачиваешься, а Лыцор из твоего — ну ладно, веджминского, револьвера в тебя палит. Словно в бекаса!

Ты бросился в сторону костёла. Лыцор, сопя, за тобой.

«Тррах!» — новый выстрел.

«Это два выстрела, выходит, три патрона у него в барабане осталось, — подумал ты. Так еще ж пять добавочных».

Выбежал ты за костёл. «Где-то тут, — подумал ты, — должно кладбище быть, а на кладбище — люди. В конце концов, сегодня же Всех Усопших». Только нигде огня лампадок не видел, даже запаха стеарина в воздухе не чувствовал.

Вместо того ты увидел каменную стену с надписью: ГОЛГОФА. А над надписью — череп со скрещенными костями. «Пока что закрыто», — можно было прочитать накаляканные на картонке слова. «Просим прощения за затруднения, Голгофа строится, возводится здесь для вашего же удобства».

А ты склонился и прошел под монтажными лентами.

* * *

Ты шел. Едва-едва чего видел, вот только ночь — упрямо — наступить не желала. Никогда, крутилось в голове, никогда не видел ты такого долгого заката. Аллейка была узкой, каменистой, по обеим сторонам торчали какие-то святые, которых ты не мог идентифицировать. Потом ты посветил фонариком на какой-то памятник с громадным крестом — на нем был барельеф Великой Речи Посполитой, от моря до моря, с подписью: «Памяти Уничтоженной Польской Шляхты». А ты шел дальше.

— Ты где? — услышал ты за собой визг Лыцора. — Ты туда зашел? Зашел? Ох, как найду тебя, о, вот как найду тебя, эх, ежели тебя найду, хуй ты…

Ты же прошел мимо памятника Зарезанным Человеческим Эмбрионам, представляющий собой громадного, высотой метра в два окровавленного насцитуруса^[175], а так же мимо Смоленского Памятника, в возведении которого, подумалось тебе, должен был принимать участие тот же самый архитектор или художник, которого Иероним привлекал при строительстве Замчища. Роль «туполева» исполнял жестяной самолет, снятый с какой-то карусели, с намалеванной характерной красно-белой полосой и надписью РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ ПОЛЬША. Из самолета высыпались куклы, одетые в двухчастные и трехчастные костюмчики. Вместо голов у кукол были прикреплены белые полистироловые шары, а уже к шарам приклеили фотографии тех людей, которые погибли в катастрофе.

— Я знаю, что ты здесь! — услышал ты визг Лыцора.

— «Похоже, он пошел по другому проходу», — подумал ты, но ускорил шаг.

СЕМЬ ГЛАВНЫХ ГРЕХОВ — гласила надпись на очередных вратах.

И ты прошел в них.

«Гордыню» представлял Ежи Урбан^[176]. Его вырезали из дерева. Уши у него были огромные, словно две спутниковые антенны. Скульптор не мог удержаться, чтобы не выпустить ему из-за мясистых губ парочки клыков, словно у вампира. В руках он держал ленту, похожую на туалетную бумагу, с надписью ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРОПИТАЕТСЯ САМО.

Очередная фигура цыкала и изображала «Жадность». Глянь — а это Славомир Новак^[177]. Тупой взгляд, лицо довоенного наемного танцора, на руках по пять пар часов. Выглядел он словно красноармеец в наступлении^[178]. Все наручные часы были настоящими, и именно они-то и цыкали.

Ты шел дальше с нарастающим восхищением.

«Нечистоту» представлял Рышард Калиш^[179]. Он был кругленьким, словно воздушный шарик, лыбящимся — что твое солнышко, и сидел он в покрашенном в красный цвет спортивном самолете, наверняка снятом с той же самой карусели, что и «туполев». Рядом с ним сидела вырезанная из дерева сисястая вульгарная блондинка по образу и подобию Доды Электроды^[180]. Обойдя скульптуру по кругу, ты обнаружил сидящего на заднем сидении Роберта Бедроня^[181]. Тоже улыбчивого, обнимающегося с каким-то типчиком в фетишистской маске на лице — из черной кожи, с замками-молниями для лаз и рта. А маску, подумал ты, должны были купить в настоящем секс-шопе.

«Наверное, Лыцор збуйцержов послал», — подумал ты.

«Зависть» представлял лично Бронислав Коморовский^[182]. Это требовало массы аллегорического умения — Коморовский, как ты понимал, как бы завидуя наличию у истинных поляков их символов и ценностей, в одной руке держал крест, а во второй — польский герб, и мину имел вдохновенную, но чтобы четко было видно, что все фальшиво, шею оплел ему змей. Опять же, орел был красным на белом фоне, а Иисус на кресте демонстративно отворачивал голову от президента.

«Неумеренность в еде и питье» — жирный Александр Квасьневский^[183], стоящий над харьковской надгробной плитой с надписью «Замордованным на востоке». Этого деятеля вырезали с мордой пьяницы, а вместо ног ему были приданы две рессорные пружины. Каждое дуновение заставляло президента качаться. В качестве атрибутов власти, словно скипетр и державу, Александр держал кольцо колбасы и рюмку.

«Гневов» было целых трое: Адам Михник, Стефан Несёловский и Януш Паликот^[184]. У всех были зеленые лица, из черных губ свисали языки-змеи.

«Ленью» был Дональд Туск^[185] с ногой, поднятой над футбольным мячом.

А дальше Голгофа была еще не закончена. Явно планировалось насыпать из камней приличных размеров холм, крупный сад из камней, а на вершине, наверняка, поставить крест. Или целых три, так как на земле их лежали три штуки.

А помимо всего, на площадке торчали самые разнообразные фигуры: Богоматерь, стоящая на довольно крупном полумесяце; святой Флориан^[186], льющий из кружки воду на горящий дом; святой Иоанн Креститель в верблюжьей шкуре, какие-то римляне для того, чтобы насмехаться над Иисусом, и так далее.

И вдруг ты услышал знакомое сопение. Это Лыцар, понял ты, обходил тебя по кругу.

Ты вытащил совковую лопату, торчавшую из кучи песка, и присел за Дональдом Туском. Лыцор как раз высунулся из-за камней, держа в руке сентениал, а ты — раз! — и выскочил на него из-за Туска с лопатой.

— О! — заорал Лыцор. — Ну, блин, я и перепугался! — А ты уже замахнулся. Тот отступил, но тебе удалось зацепить лопатой револьвер, который отлетел куда-то в сторону Рышарда Калиша. Не успел ты замахнуться во второй раз, Лыцор уже схватил штыковую лопату. «Вообще-то, — подумал ты, — я и сам мог выбрать штыковую. Намного ведь удобнее».

И вы сошлись, высекая искры, сталь о сталь, древко о древко; ты оттолкнул Лыцора от себя, тот сделал несколько шагов назад, но равновесие удержал. Ты уже готовился подпрыгнуть, размышлял как раз, как ты его тут, этой вот совковой лопатой навернешь, как вдруг Лыцор на чем-то споткнулся или поскользнулся, ты и сам не понял — то ли на присыпанной землей пленке, то ли о кабель или проволоку, которая вечно на стройках торчит — во всяком случае, с воплем «у-у, бля…» он грохнулся на спину и врезался башкой в плиту с надписью «Замордованным на Востоке». Ты услышал, как у него хрустнул череп, и вот тут тебя чуть не вывернуло. Голова Иеронима медленно сползла на землю. Глаза у него были открыты. На плите же остались кровь и мозги. И над всем этим покачивался на ногах-рессорах Александр Квасьневский.

* * *

Пару минут ты, не шевелясь, пялился на все это. Потом, одеревяневший от испуга и шока, ты поднял с земли веджминский револьвер, обыскал карманы Лыцора, обнаружил последнюю обойму и ключи от мерседеса и побежал по дорожке Голгофы назад, в сторону дома священника.

И вот тут наконец-то начало темнеть.

5. Сатана

Ты ехал на золотом, блестящем золотом мерседесе Лыцора, а голова твоя была ну просто как дровеняка. Ты ничего не чувствовал, тупо существуя, словно вырезанная из картона рекламная фигура. Включил радио.

— Командование НАТО подтверждает, что российские войска концентрируются на границах калининградской области, — говорила ведущая, так что ты переключился на другую станцию, потому что не было у тебя охоты на российские войска на границах калининградской области, по большому счету — у тебя ни на что охоты не было.

— На национальной автостраде номер семь, под Сломниками, сгорел легковой автомобиль — излагал на сей раз уже диктор. — По словам пресс-атташе малопольской дорожной службы, все указывает на то, что это был сознательный поджог.

— Внутри мы не нашли никакого рода управлявшего водителя, — докладывал пресс-атташе, — который до сих пор остается не идентифицированным.

Ты облегченно вздохнул.

— Механическое средство передвижения марки «опель», — продолжал пресс-атташе, — было лишено еще и регистрационных таблиц. В связи с этим, хотя автомобиль лежал в ирригационном углублении при дороге, или же, так называемой канаве, после так называемого среза, как говорят водители на своем жаргоне, креста, а конкретней — двух крестов: малого, имеющего памятно-некропольный характер, и большего, имеющего характер часовенный, наши следователи подозревают, что удар, приведший к так называемому срезу, не вызвал возгорания или так называемой игниции, поскольку водитель успел не только эвакуировать самого себя, но и снять упомянутые ранее, это правда, регистрационные таблички транспортного средства, то есть, как следует из наших дедуктивных действий, автомобиль, скорее всего, похоже, не мог тогда гореть, ибо тогда водитель, скорее всего, таблиц бы не откручивал, а убегал. Возможно, и откручивал, потому что был он какой-то странный, чего, говоря в общем, тоже не можем исключать.

— Ага, — прибавила журналистка.

Ты переключил станцию.

— Выехали на каникулы все наши подопечные! — развопился на канале RMF Казик Сташевский^[187]. Дальше.

— In the army now, — пели «Золотые хиты».

Ты переключился на последующую станцию.

— СЕМЬ, ВОСЕМЬ, ВОСЕМЬ, повторяю, ЧЕТЫРЕ, ДВА… — взволнованным и в то же время собранным голосом вещало радио «Мария».

Дальше.

— …переполненная радостью, она любила танцевать…

«А вот чего, — задумался ты, — мог слушать в автомобиле Лыцор?».

И врубил CD-плейер.

— И легких нет, чтобы туда попасть, дорог, — запел, к твоему изумлению, Яцек Качмарский^[188], — в пространствах бурь и в кипени веков, но ведь существует Сарматия, существует где-то terra felix^[189].

Тья…

Сарматия.

Было ровно и плоско, несмотря на то, что именно здесь начиналось Швентокшиское воеводство^[190]. Теоретически — с населением из горцев-гуралей. «Швентокшиские гурали как общность, — подумал ты и захихикал про себя — что за абсурд, центральная Польша никак не может породить горцев, даже если имеет горы, ведь она слишком монотонная, слишком подверженная уравниловке, чтобы создать хоть что-нибудь, обладающее характерными чертами».

— Трое горожан посреди моста на время прекратили сонный спор, а за ними — совсем не живописные — молельный дом, костёл, церковь и амбар, — пел Качмарский.

«Ага, — подумал ты. — Ясненько».

«Течение заботится об их имении, на тяжких от бочках шхунах; отдав должное проблемам тела — приятно подумать о душе».

— Дело в том, — сказал ты сам себе под нос, — что Сарматии никогда не удалось быть Terra Felix.

Потом пугливо осмотрелся, а не стоят ли где мусора. Если бы стояли, было бы паршиво. Если говорить вообще — до сих пор — от тебя нигде никаких следов не осталось. Ну ладно, никаких доказательных следов. А это означало, что ты, как и любой добропорядочный гражданин мог ехать в столицу. Вот только не на автомобиле, украденном у убитого только что местного олигарха.

«Необходимо, — размышлял ты, — избавиться от этой долбаной трефной машины».

Лишь бы только не наткнуться на какую-нибудь излишне активную полицию. А сегодня ведь операция «Лампадка», полиция следит, чтобы все ехали со скоростью, соответствующей дорожным условиям; сегодня объявлен погром пьяным водителям и джойрайдерам^[191], объявлена охота на веджминов, нажравшихся эликсиров, дни славы и величия польской дорожной службы в фольксвагенах, альфах, лянчах, шкодах. И в черных, никак не обозначенных «опелях инсигния».

«Нужно следить и быть поосторожнее с черными опелями инсигниями», — размышлял ты.

А вот на полонезы внимания обращать уже не нужно, все знаменитые синие полицейские полонезы собраны в концлагере для полонезов, поллаге под Белостоком, где им предстоит умереть от голода и ничегонеделания, пока галки и вороны не выклюют им фары.

Но какое-то время полиции не было. Говоря честно, ничего не было. Если не считать пейзажа-соте. Это был тот редкий момент в Польше, когда можно было себе представлять, что находишься где-угодно на свете. Где-то, где Польша не является всеобязывающей. И всехобезоруживающей. Когда ты родом из Польши, тем более — из Польши центральной, как ты сам, трудно поверить, что кроме Польши существует что-либо еще. Что за границами Польши Польша кончается. Что Польша — это не отдельная планета.

Ты не мог представить себе, выходя из родного многоквартирного дома в Радоме, городе, располагающемся на территории центральнопольской Внутрибубличной Дырки, будто бы мир, отличающийся от того, который видишь вокруг, может действительно существовать. Что может существовать, к примеру, Италия. Или Штаты. Не говоря уже о таких вещах как какие-то там Таити с Бразилией. Эти уже вообще в голове не умещались.

О'кей, ты знал, что существует Германия. Германия для каждого поляка является чем-то вроде на сто процентов существующего рая и преисподней одновременно. По какой-то причине еще ты был уверен, что существует Россия, которая была тем же, что и Германия, только наоборот.

Но все остальное было только лишь и исключительно сказкой из книжек, видеокассет и цветных журналов.

А тут — глянь: съезд на Водзислав, именно туда вела старая Семерка, лишь потом устроили объездную, чтобы им все движение трассы Е77 — что там ни говори, Будапешт — Гданьск, а потом и Калининград, Рига, Таллинн, Псков — не шло через водзиславский рынок, как, в свою очередь, идет через тот несчастный Ксёнж; чтобы не проходило через центр, как в тех несчастных Сломниках; но ты едешь на Водзилав, ты любишь Водзислав, это совершенно клёвый городок, ассоциирующийся для тебя с вестерном, потому что некоторые дома покрыты белым сайдингом, одна полоса над другой, и все похоже на пластмассовую версию городишки с Дикого Запада; и вот ты въезжаешь в Водзислав, глядишь на дома, покрытые, чем только удастся, и оштукатуренные, как только удастся, видишь вывески КЕБАБ, видишь вывеску ЦВЕТОЧНЫЙ МАГАЗИН ФРЕЗЯ, притормаживаешь, а ночь все темнее, ты открываешь окно золотого мерседеса и чувствуешь запах стеарина (ты задумываешься: а откуда, раз в округе никакого кладбища нет), зато все элегантно выложено плиточкой польбрук. «Боже ж ты Боже, — размышлял ты, если русские и правда навалятся, и у героических защитников Водзислава закончатся боеприпасы, они станут хуярить во врагов этим вот польбруком»; и ты даже представил все это: вот идут русские, маски, зеленые комбинезоны, винтовки, шлемы, за ними какая-то машина с записанными песнями группы «Любэ»: «ат Волги до Енисея — Расея наша Расея, ея, Расея», а тут из-за крыш польбрук летит, одна плитка, другая, в конце концов — все небо закрыто плитками польбрука. Словно град. И русские бегут, или нет, не бегут, они захватывают Водзислав после длительных, тяжелых и кровавых боев, после чего, когда гарнизон Водзислава героически капитулирует, им разрешают даже в плену в знак почета таскать в карманах плитки польбрука.

Ах, Водзислав, Водзислав, здесь ничего не осталось для извлечения из-под обломков девяностых годов, возможно, разве что общая форма рынка, улочек, словно в Помпеях, но ведь каждый польский город — это Помпеи, придавленные тем говном-самостроем, словно вулканической пылью. А на самом деле, следовало признаться, ты любил это все, любил протертые зебры на улицах, те космические пломбы девяностых: все те twingo, transit'ы и cinquecento^[192], припаркованные одним колесом на мостовой, а вторым — на тротуаре; те парикмахерские, в одинаковой степени и старые, где стрижка стоит десятку, оборудование еще семидесятых голов, сам салон выкрашен бледной эмалевой краской, парикмахер в белом халате, у него усталый взгляд, семь десятков лет за плечами и разговоры, будто бы у него стригся сам Ярошевич^[193], и новые — где работают киски с яркими ногтищами на полметра с блестящими фенами, с обязательной мойкой головы и массажем ее же, даже если ты и не желаешь, с кучей цветастых журналов типа «Галя» или «Тина», с фотографиями каких-то моделей с англосаксонскими лицами и прическами, которые в реальности не имеют шанса удержаться дольше, чем осуществляется съемка на цифровой аппарат. Ты любил эти германские автомобили с надписью «Немец плакал, когда продавал», и глядя на эту надпись ты всегда задумывался, а что такое должен был продать собственного производства поляк, чтобы после того плакать; ты представлял сарматов, плачущих по проданному на Запад зерну, по полным зерна кораблям, плывущим по Балтике, и каждый корабль снабжен наклейкой «Поляк плакал, когда продавал», а потом уже ничего стоящего слез уже не экспортировали, если только не считать эмигрантов — ой, водка, польская водка, и даже Джеймс Бонд, что если водка, то только польская или русская, ну да, в отношении водки поляк еще мог бы плакать, так на тебе, этим русским всегда надо влезть.

Городишко Водзислав маленький, вот и фотографии маленькие

Водзислав: Вид сверху + Процессия на Рынке в честь Праздника Конституции 3 мая

Ах, Влодзислав, Влодзислав. Ты любил эту дешевую всеохватность, этот идиотский подбор материалов, эту литую из бетона ограду, окружающую дыру в самом центре города, за которую в любом другом европейском городе городских чиновников вымазали бы в смоле и выкачали в перьях, после чего заставили бы на четвереньках бегать по рынку и блеять как бараны, а здесь дыра существовала, сколько тебе помнится, совершенно спокойно.

Ты любил все это так, как любят вещи, известные с детства и ассоциирующиеся с домом. Вещи для Польши обыденные, вещи родные, самые родные, наиболее польские — симпатичная рожица маленького фиата 126р, зеленые дорожные указатели, буквы, складывающиеся в слово «ПОЛЬША», где первая буква всегда кажется приветливо раскрывшей руки, и когда это слово, в его письменной форме, ты воспринимаешь, скорее, как один иероглиф, а не комплект букв; черно-белая корова на зеленом фоне, бесстрастно пережевывающая свою жвачку и пялящаяся на твой автомобиль, когда ты проезжаешь мимо; покрой окон в блочных домах, киоск «Руха»^[194], дом-кубик из белого пустотелого кирпича, с крышей, укладывающейся в очертания северной Польши.

К примеру.

Так что где-то так — ты любил это все. Этих людей, новый польский средний класс, который заработал на том-сем, чаще всего — на героических смолл-бизнесах, и вот теперь устраивает еще все то, что можно еще устроить в праздничный день в городе Водзиславе на рынке а после того садится в свои автомобили, в собственные кии и дачии дастеры (а знаете, оно вроде как и румынка, а на самом деле — француженка и недорогая, а хорошая), в свои мерседесы и бэхи, в свои шкоды октавии и фольксвагены пассаты, ауди А3 и А4, и едут в свои дома, паркуются перед гаражами или же открывают гаражные ворота пультами, а дома тепло, телевизор бубнит круглые сутки, рекламы как на улицах, так и в родимых местах, только в доме и каминчик, и пастельные стены, и картинка, купленная в Кракове во время какого-то там уикенда лет десять тому назад, а тогда оно и Вавель был, и обед в «Крестьянской Еде»^[195], в театр билетов не было, и ничего страшного, зато деньги целы, в следующий раз сходим; а дома диван кожаный и набор кулинарных книжек, потому что готовить они любят, итальянская кухня им уже приелась, французская — слишком сложная, опять же, на кой делать пюре из сельдерея, люди, опомнитесь! так что — балканская, потому что каждый в той самой Хорватии был; ах, Хорватия, Хорватия, снимок порта в Дубровнике стоит на комоде; кухня арабская, китайская, тайская — хорошо, поскольку и сладенькое, и с мясцом; венгерская кухня — естественно, оно ж и хорошее, и острое, и побратимы, а особо хороша эгри бикавер, эгерская «бычья кровь», вино недорогое и нормальное, и — тут поднимаем палец, что в каждом польском ресторане можно получить пирог по-венгерски, при чем — здесь палец поднимается еще выше — пирог по-венгерски с Венгрией ничего общего не имеет. Короче, садятся они перед телевизорами и смотрят TVN24 или TV Republika, потом то-се, клацая по каналам, кто чего любит: Угадай мелодию или чего-нибудь спортивное, все любят хороший футбол и болеют за Барселону, Милан или Манчестер; вечерком рюмочку чего-нибудь получше перед сном; в Интернете порталы просмотреть или к соседям на минутку поругаться или посмеяться; книжку, ту самую, что мучают уже с месяц, дочитать до конца, или из тех, которые еще не мучил, какой-нибудь боевичок, попросить сына или дочку, чтобы чего-нибудь стащили из новинок через торренты — и спать.

И даже, подумалось тебе, когда делал кружок вокруг рынка, тех пареньков любишь, стоящих под магазином с вывеской БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫ — КРУГЛОСУТОЧНО, к которому они тянутся, словно мотыльки к лампе, потому что, а к чему им в Водзиславе тянуться. И вот они сидят себе под этим магазином, и даже особенно не выпивают, потому что сколько же можно пить, и выпивка им давным-давно осточертела, пускай старые хулиганы пьют, они, скорее, будут сосать какой-нибудь «рэд булл» или «тайгер», попробуют чего-нибудь другого, если кто привезет из Кельц, Кракова или Ченстоховы, а то и вообще ненашенского, или просто занимаются броуновским движением, сидят на лавках, пускают один другому ролики на мобилках и обращаются друг к другу: «курва, хуй и стукачок».

И даже сейчас ты их немного любишь, когда замечаешь, что под лавкой происходит какая-то заварушка, и когда открывается дверь с наклеенной изнутри рекламой чипсов, когда звонит колокольчик, такой себе «динь-донг», что звучит, когда кто-угодно входит или выходит, и когда эти пацанчики выбрасывают изнутри какого-то типа с туристским рюкзачком, возраст: около тридцати, блондинчик, куртка с пуховым воротником, хотя и нельзя сказать, что холодно, градусов 11–12 с плюсом, не ниже. И они тащат его за эту его куртку, орут ему что-то, а тот даже чуточку перебздел, но пытается держать себя в руках, а ты ж ведь, курва, веджмин, у тебя серебряная веджминская пукалка с серебряными пулями, к тому же веджминские эликсиры, ты являешься веджмином с веджминскими же обязанностями, а веджмин просто обязан защищать людей от чудовищ, в связи с чем ты останавливаешь машину, выскакиваешь и орешь как сумасшедший:

— А что здесь, курва, происходит?

— А тебе, курва, какое дело, хуй моржовый? — накачанные тайгером парни скалят клыки, уже пыжатся, уже всю свою вульгарность обращают в твою сторону, уже строят из себя презирающих все и вся крутых молодцев — но того, в куртке, отпустили.

— Запрыгивай! — кричишь ты тому.

А ему два раза повторять было не надо. Сорвался с места и побежал, хотя за ним и не гнались, спустили все на тормозах, разве что засвистели, заулюлюкали, матами стали обкладывать. Только ты уже их не слышал, потому что вы тронулись.

— Спасибо, — произнес парень по-польски с настолько очевидным немецким акцентом, что с тем же успехом мог сказать «хэндэ хох». — Меня зовут Тобиас. Тоби.

— Павел, — ответил ты. — Привет, Тоби.

— Привет, Павел, — осмехнулся он.

Красота его была настолько германской, что ты даже удивился тому, что не врубился сразу. Лицо удлиненное, практически полное отсутствие скул. Ну, не то, чтобы он был из Reichsrassenamt, но вы понимаете.

Ты выехал из городка на Семерку.

— Чего они от тебя хотели? — спросил ты, как будто бы это не было и так понятно, а немец только улыбался. Ты тоже улыбнулся.

— И что? — спросил ты. — Вот так себе по Польше и ездишь?

— Вот так себе и езжу, — кивнул тот. — А ты?

— И я.

— А ты куда ездишь?

Ты показал пальцем направление прямо перед собой.

— А ты?

— Пойдет, — кивнул головой немец.

Перед тобой ехал черный «опель инсигния». Ты напряг зрение, чтобы проверить, а нет ли сзади светового транспаранта с надписью «СТОП». Похоже, что не было. Ты рискнул и обогнал. Глянул — какой-то мужичок в белой сорочке, пиджак рядом висит на плечиках. Никакая не полиция, какой-то яппи возвращается в Варшаву из родимых сторон. Из, скажем, Рацлавиц, где плачущие вербы, и старая заправка, где старый сотрудник плачется, что жить стало тяжело, что никто не заезжает заправляться, и где стоит памятник битве под Рацлавицами посреди распаханного поля, к которому можно подойти по чему-то среднему между насыпью и межой. Или, скажем, из Мехова, огни которого, видимые ночью сверху, похожи на огни крупного города, и вообще — ночной вид на Мехов сверху, это Третье Чудо Семерки, но когда человек вспомнит, как оно все выглядит по-настоящему, то его тут же охватывает синяя польская печаль, которая запускает клыки в душу. Потому что Мехов ночью столь же обманчив, как Бомбей — там тоже издалека виден горизонт, небоскребы и шик-блеск-красота, только все это, все те «дворцы высотные и хрустальные» погружены в такую нищету и клоповники, которых свет не видал.

Вида Мехова ночью (да еще и сверху, кроме отдельных зданий) не нашлось. Но и этот закат хорош!

И как все это выглядит без художественных эффектов и фильтров http://www.miechow.eu/miasto-i-gmina/informacje/

— Откуда ты так хорошо знаешь польский? — задал ты обязательный вопрос, который задают иностранцу, который неплохо знает польский язык. Ведь поляки прекрасно знают: для того, чтобы хорошо знать польский, нужна очень хорошая причина. Это не тот язык, который кто-либо захотел бы выучить от нечего делать.

— В каком-то смысле, я поляк, — сообщил Тоби. — Мать полька, — пояснил он.

— Угу.

— Я — журналист, — сообщил Тоби.

— О-о, я тоже.

— И специализируюсь на Польше. А ты?

— Я, — ответил ты, — вообще-то на Центральной Европе, Восточной Европе.

— То есть, и на Польше тоже.

— Ну, не сильно.

— То есть как, — спросил он, — разве Польша не является Восточной Европой? Прошу прощения, — усмехнулся он, — Центральной?

— Является. Только я занимаюсь тем, что за рубежом.

— Интересно, — ответил он. — Тогда для тебя отсутствие Польши довольно сильно искажает перспективу всей Центрально-Восточной Европы. Ведь это, понимаешь, страна важная.

— А ты почему именно Польшей. Из-за матери?

— Ну, мать. И язык знал. Во-вторых, нравится мне к вам, к нам, приезжать. По душе мне этот…

— Кавардак, — подсказал ты. — Картина разрушения.

— Да. Но, точнее, нет. Разрушение было когда-то. Теперь здесь картина хаоса.

— Хаос — это тоже уничтожение.

— Ну ладно. Езжу я с рюкзаком. На автобусах, на поездах. Был в Швебодзине, в Лихени, в Лодзи. Смешно вы тут живете.

Воцарилась тишина. Ты включил радио.

— Передаем из Бранева, из местности, расположенной неподалеку от российской границы, — сообщил приемник. — Можно наблюдать необычное движение и возбуждение. Некоторые решают покинуть город…

Ты выключил радио.

— Не боишься? — спросил ты.

— Понятное дело, боюсь. Но чем больше человек боится, тем больше ему нужно отваги, чтобы не струсить. Знаешь, — усмехнулся Тоби, — в каком-то смысле Польше было бы выгодно побыть завоеванной. Общий принцип тут такой, что о Польше в мире хорошо говорят исключительно тогда, когда ее нет, или когда она не свободна.

— И сейчас тоже?

— Ну, — сказал Тоби, — если кто-то из поляков надеется, будто бы кто-то на Западе будет в первую очередьвидеть в нем человека, а лишь потом поляка, то он ошибается. Я их знаю, они считают, будто бы я один из них. И знаю их мысли.

— А разве ты не один из них?

— Из них. Но еще я и поляк.

— И как это проявляется? Бытие поляком?

— Мне нравится быть тут, — ответил он, подумав.

— Но не жить.

— А почему, собственно?

— Это ты меня, — рассмеялся ты, — спрашиваешь?

— А почему ты тогда не советуешь перебраться сюда?

— А с чего ты взял, будто я стану отсоветовать?

— Знаю.

— Потому что у этой страны нет формы. И оно как-то мешает. Но я не буду отсоветовать.

— Это правда, что нет формы, — сказал Тобиас. — Ну что же. — Он развалился на сидении, наверное бессознательно, в его голосе появился преподавательский тон. — Здесь одновременно осуществляется экономический прогресс и цивилизационный крах. Потому-то эта страна и такая увлекательная. Тут вроде как постапокалипсис, как в «Мэд Мэксе». По окутанным дымом развалинам цивилизации ездят автомобили из целой Европы, строится много чего — только все это примитивное и грубое, без склада и лада. По-варварски. Или памятники. Погляди, к примеру, на эти скульптуры Иоанна-Павла II. Здесь у меня, — вынул он мобильный телефон, — собрание снимков наиболее красивых из них. Как увижу, всегда снимаю. Потом показываю коллегам в Германии. И, представь себе, они не в состоянии понять, что рядом с их страной, что ни говори, одной из самых развитых во всем мире, находится государство, практикующее столь примитивный тотемизм. Ведь это выглядит точно так же, как и упадок римского искусства во времена, когда к власти пришли христиане. Которые ведь должны были доставать старых добрых римских мещан точно так же, как нас теперь достают талибы, хе-хе.

Радио играло «Квин». Там всегда, когда совсем уже нечего играть, так запускают «Квин».

— Все это не потому, что упадок, — сказал ты через какое-то время. — То есть — и это тоже, но еще и потому, что народ начал делать свои вещи. Возводить снизу вверх. А раньше все было по плану, вот потому народ и не слишком заявлял того, на что он способен. Народу нельзя было.

Тоби глянул на тебя с удивлением.

— Но ведь ему и дальше не должно быть разрешено, — сказал он. — Пока не научится. Как у нас. В противном случае, любое пространство превратится в мусорную свалку.

— А Кройцберг? — сказал ты единственное, что пришло тебе в голову^[196].

— А что Кройцберг? Контролируемая попытка хаоса в германском порядке? Убежище от тоталитарной по сути своей попытки немецкой всеохватности. Немцы в версии хипстер-панк-бунтарь без причины. Все работает супер-пупер, плиточка новенькая, асфальтик первый класс, но на стенах громадные такие и злые граффити, ой-ой-ой, такой большой бунт, такие взбунтовавшиеся берлинцы. Если бы они и вправду хотели хаоса, тогда, курва, приехали бы в Польшу, а не сидели в том юзер-френдли-ребел-зоун-булшите^[197].

— Холера! — воскликнул ты, поглядев на показатель топлива. — Похоже, придется нам выйти.

— Это почему? — с беспокойством посмотрел на тебя Тоби.

«Нифига, пускай поволнуется».

— Потому что бензин заканчивается, — сказал ты.

Тоби глянул на тебя так, как только немец способен глядеть на поляка, который желает наколоть его на бабло — с легким сожалением, с легким упреком, но и легким весельем.

— Хочешь, чтобы я заплатил?

А ты поглядел на него так, как только поляк способен поглядеть на немца, которому до сих пор кажется, будто бы для всех поляков он является одним громадным жирным банкнотом с надписью цвай хундерт ойго с одной стороны, и контуром той части Евразии, которой удалось добраться до статуса отдельного континента, с другой. С легким весельем, легким упреком и легким сожалением.

— Нет, — ответил ты. — То есть, если ты и дальше желаешь ехать на этой машине, флаг в руки. Но я выхожу.

— Не понял? — он посмотрел на тебя так, как только немец может смотреть на поляка в Польше в ситуации, которой он не понимает — то есть, с испугом.

— Я не хочу, — сказал ты, — но должен.

— Ну, — продолжил ты через минуту, поясняющим тоном, глядя в огромные от перепуга глаза немца, — на автозаправке имеются камеры, оплата осуществляется банковской картой и так далее, а я не могу, чтобы меня связали с этим транспортным средством. Говоря по чести, я и тебе бы этого не советовал. Машина принадлежала одному типу, который несколько десятков минут тому назад погиб трагической смертью. У меня еще до сих пор, — прибавил ты, — трясутся руки. В связи с тем делом. Такие вот микроконвульсии.

Немец изо всех сил потянул на себя ручной тормоз, ты притормозил, еще не зная толком, что происходит, а Тоби — точно так же, как ранее веджмин — вырвал пояс безопасности, открыл дверь и словно ракета с Байконура вылетел в темную ночь, в Речь Посполиту Польшу, по комьям земли, через межи, в лес, над которым простер крыла Белый Орел, в польбрук, в заезженную траву, в грязь, в залатанный асфальт, который и так хорошо еще, что имеется, аминь.

* * *

Ты въехал в Енджеюв. Городская ткань Енджеюва является, как всем известно, Четвертым Чудом Семерки. Дальше, подумал ты, поедешь автобусом, нечего, в то операция «Лампадка», еще тебя сцапают, а у тебя очень важная встреча в Варшаве, зачем же рисковать. Ну ладно, быть может, мы, поляки, и являемся народом рискующих, reckless Poles, как Ковальский из «Исчезающей точки»^[198], но не надо пересаливать. Ты проехал знак «черная точка»^[199], который у тебя всегда ассоциировался с человеком, которого переехали дорожным катком; кстати, даже на нем хитроумно разместили рекламу: 4 убитых, 87 раненных, вас предупреждает фирма ЕНДР-ПОЛЬ. Гы-гы, «продакт плейсмент», даже на душе потеплело. Ты припарковал машину под каким-то забором, настолько запечатанным всяческими буквочками, что он представлял собой идеальный фон. При этом бардаке или хаосе в глаза не бросалось ничего, даже неправильно припаркованный мерседес.

* * *

Через несколько минут ты добрался до так называемого енджеювского Рынка. Когда-то этот так называемый Рынок, возможно, рынком и был, возможно, когда-нибудь еще, наверное, рынком и будет, но пока что был всего лишь кольцевой дорогой, окружавшей серо-бурый газон с какой-то бетонной дырой посредине, которая когда-то наверняка должна была стать фонтаном, но об этом давным-давно уже забыли, так что сейчас это была самая обыкновенная дыра, никому особо и не мешающая, так как ее едва было видно, опять же: все уже давно привыкли.

А так, енджеювский Рынок был относительно не застроенным куском свалки в свалке застроенной, и эта свалка носила общее гордое имя города Енджеюва. Зданием, которое доминировало в самом центре города, был Универсальный Магазин «Пяст», выглядящий так, как будто бы сначала его осадили беженцы с территорий, захваченных Золотой Ордой, ну а потом каждый из этих беженцев открыл свое масенькое «дельце».

Енджеюв был идеальным представителем маломестечковой безнадеги Речи Посполитой Польши. Городом, гораздо более идеальным, чем Замошчь, ибо очень точно показывал, что случилось с городками в той части Европы, которую занимает государство, называющееся Польшей.

Город выглядел так, словно ему было очень плохо. Выглядел он, словно заболел бешенством, и был этим дьявольски обозленным, и ты этому ну никак не дивился. Обозленным, что твой сатана. И все его жители тоже злились, поскольку просто обязаны быть обозленными.

Тебя захватила депрессия.

Ты остановился перед городским музеем, в котором хранили особенный предмет мебели: комод с дырой от пули, которую Юзеф Пилсудский собирался всадить себе в голову, вот только не попал. Точно как и тебя, уважаемого Дедушку охватила абсолютная депрессия, и он собирался покончить с собой, но как-то у него не сложилось. Ты сам когда-то специально выбрался в енджеювский музей, чтобы увидеть эту знаменитую дыру, только сотрудники делали все возможное, чтобы тебе объяснить, что та стрелянина себе в голову — это легенда, глупая и невозможная, что дыра имеется, да, и дыра от пули, но всего лишь случайно выпущенной во время чистки оружия, причем, не Пилсудским, а кем-то совершенно другим, то есть, как в том самом анекдоте про золотую медаль^[200]. Наверняка сотрудники музея были правы, но ты не верил им ни на копейку, потому что прекрасно знал, до каких низов состояния можно дойти в Енджеюве. И ты представлял его себе, Пилсудского, въезжающего сюда — правда, не на Каштанке^[201], а на автомобиле — в этот маленький городишко, который тогда выглядел значительно лучше, чем сейчас, потому что хоть на что-то было похоже, как угодно, во всяком случае — у него имелся рынок, причем — о-го-го — мощеный, не то, что где-нибудь еще, где лошадь по брюхо в грязи вязла, и вообще — в какой-нибудь Элбонии^[202]. Так что, Пилсудский въезжал, по поводу чего-то устраивал истерику, бурчал чего-то в усы с тем своим акцентом жалобщика-кресовянина^[203], а за ним — его стрельцы с манлихерами, вот, глянь-ка на этот манлихер, ржавый как холера, они шли за автомобилем, дошли сюда с краковских Блонь^[204] через брошенную, ничейную страну, которую они не слишком-то и должны были завоевывать — в Михаловицах, на российской границе, никакая собака не желала по ним стрелять, когда вояки сносили пограничные столбы. Теперь мимо них осуществляются марши реконструкторов, через свободную уже Польшу, в Михаловицах они лишь отдают салют сваленным пограничным столбам и записываются в особую книжечку, что хранится в секретном ящичке на задах памятника, после чего идут вдоль оград из листового металла, вдоль бетонных заборов — через свободную, цветущую Польшу.

Короче, въехал тогда Пилсудский в Енджеюв, а люди в Царстве^[205] не сильно горели пихаться в эту авантюру с независимостью, в связи с чем Пилсудский был разозлен и разочарован, впрочем, до конца жизни он терпеть не мог Конгресувки, Привислянии. Ну а потом, после смерти, ему устроили номер: упаковали на железнодорожный лафет и гордо, через всю эту ненавидимую им, тривиальную Привислянию провезли, через самый центр дырки от бублика, через польскую пустоту, по Семерке через Радом, Кельце, Енджеюв, Мехув — и в Краков. Он лежал на том лафете и был, похоже, вдвойне мертв. Хорошо еще, что сердце его в том Вильно захоронили, той совершенно иной Польше, той самой, которая сейчас является совершенно иным светом, и даже если и польским, то польским совершенно иной польскостью.

А ты был в депрессии и голодным.

Ты пер через черный, безнадежный енджеювский рынок, размышлял о Пилсудском и проходил магазин с названием «Свежинка», со здания которого штукатурка облазила, оставляя гнойную рану, и из витрины которого грохотала сельским техно многократно повторенная надпись ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК; ты проходил мимо здоровенных, несколькометровых фотографий копченостей на прилавке мясного отдела, шел мимо рядов пугающих безголовых манекенов, выставленных, как будто на позор, одетых в дешевые китайские тряпки, скованных один с другим — словно рабы на плантациях — цепями, чтобы никто их не спиздил. Ты видел прижавшуюся к стенке рушащегося дома деревянную будку по продаже овощей с надписью ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ, причем, абсолютно непонятно и не известно было: ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ чего, зато сверху, к крыше овощной лавки была прикреплена крупная надпись ДЕРЕВЕНСКИЕ ЯЙЦА. Чуть далее на красном биллборде какая-то киска дудлила кока-колу с таким рвением, что было похоже на то, что ее гортань вот-вот лопнет и кока-кола Ниагарой выплеснется из разорванной шеи.

И вот тут ты увидал кебаб^[206] с названием «Кебаб Пирамид-Синдбад». Из его крупных окон лился оранжевый свет: он отражался от оранжевых кафельных плиток внутри, от оранжевых столиков и стульев, от фотографий пирамид, верблюдов и всего того, что среднестатистический поляк обязан ассоциировать с востоком. Только, Боже упаси, не с Аль-Каидой — именно потому, догадывался ты, в названии заведения перед словом «Кебаб» убрали буквочки «аль», следы которых на вывеске до сих пор оставались. К тому же — чтобы увеличить, показалось тебе, прозападную верность, в баре висели плакаты американских фильмов. Сплошние «роад муви»: «Исчезающая точка» или «Конвой».

Внутри заведения сидело несколько типов. И сидели они там не так, как обычно сидят в обычном заведении, где подают кебаб, но будто в банальной пивной или ресторане. Пили пиво, потому что в этом кебабе пиво имелось, и ели, вы догадались, кебабы — некоторые на тонком лаваше, другие на толстом. Те, что ели на тонком, трудолюбиво кусали и пережевывали, и по подбородкам их стекали капли Двух Соусов, белого и красного, мягкого и острого: по подбородкам, пальцам и столам. Другие элегантно выклевывали мясо пластмассовыми вилочками.

У тебя болела голова, и вообще ты чувствовал усталость. За оранжевой стойкой стоял смуглый тип в оранжевом костюме. На голове у него была феска с названием заведения, еще с некошерными «аль».

— Добрый, — сказал ты ему замученным голосом.

— Добри. Циго подать?

— Пиво. И кебаб.

— Гавязи, куряци?

— Говяжий.

— Остри, мягки?

— Остри.

— А пиво: басое, малое?

— Басое.

— Вот видите, — покачал головой смуглый типчик. — Пан считает, будто я не знаю, когда меня передразнивают. А я знаю.

— Просю просения.

— Позалуста. А знаете, — сказал он уже на нормальном польском языке, — лично я просто подкалываю людей, которых вижу первый раз в жизни. Лично я, уважаемый, родился в Алжире, потому что отец работал там по контракту, там познакомился с моей мамой, так что с пятнадцати лет живу в Енджеюве.

— Ага, — сказал ты.

— Эй, Абдель! — крикнул один из тех, что сидел при пиве, кто жевал или клевал. — Там что, этот тип к тебе приебывается?

— Да вы чего, — усмехнулся Абдель. — Это я к нему приебываюсь.

Мужики громогласно засмеялись, так, что столики задрожали в резонансе.

— Присазывайси, пан, кде хоцишь, — сказал Абдель. — Кебаб щас будет.

Ты уселся в двух столиках от парней. Тот, кто кричал Абделю, тонконосый, тонкоухий и вообще, какой то весь тонкорожий словно гончая, повернулся к тебе.

— Это наш араб, — сообщил он. — Мы, городские, его крышуем. Так что — его не трогай.

Ты отдал ему салют пивом.

— Спокуха, Арек, — сказал Абдель. — Говорю тебе, все нормалек.

— Ну! — Арек тяжеловато, хотя и был весьма тонким и худым, поднялся и подошел к Абделю. — Ну! Давай пять! Ежели чего, ты знаешь!

Абдель, усмехаясь какой-то странной усмешкой мумии, хлопнул свою ладонь по его. Арек вернулся на место, смешно крутя задом, что, похоже, должно было означать задиристый шаг.

Ты пил пиво и слушал, о чем говорят местные.

— Так вот, — говорил один из них, чернявый, темнокожий, практически такой же смуглый, как и Абдель, но в его лице было нечто настолько местное, что прямо свербело, — понимаете, Междуморье^[207]. Только вот с кем? Ведь сами мы с русскими не справимся, хоть усрись. Политическая зрелость заставляет признаться в этом.

— А с кем ты хочешь Междуморье желать? — спрашивал полноватый парень в кожаной куртке с меховой подстежкой. — Только не с чехами, потому что они — пиздюки. Со словаками — нет, им бы только покой. С украинцами — нет, потому что они ведь УПА, и вообще, они и так русские. С Литвой — нет, сам понимаешь, поляки на Виленщине, опять же, у них и глядеть не на что. Так чего, с белорусами?

— А с немцами не можем? — хотел получить ответ Арек. — Не можем, нет? Ну, не то, чтобы я немцев так уж любил. Но, все таки…

— Междуморье как раз и направлено против Германии и России, — терпеливо пояснил ему смуглый. — А ты, Томек, как считаешь? — обратился он к полному. — Как раз мы должны с ними всеми. А еще с Венгрией и Румынией…

— С Румынией! — схватился за голову Томек. — Арек, ну скажи ему. С Румынией! Скажи еще: с Сомали!

— Не, Гжесек, а фактически, — Арек выглядел обеспокоенным. — Как это, с Румынией?

— А нормально, — вмешался в беседу сидящий в сторонке великан, что ел кебаб на толстом лаваше, но без вилки; в свою громадную пасть он закладывал его словно бутербродик. — Все нормально, только надо это все соответсвующим макаром разыграть. Все это будет называться Короной Речи Посполитой. Имеется такой секретный план.

— У кого имеется секретный план? — не понял Арек.

— У Польши имеется секретный план, — терпеливо пояснил великан.

— То есть, заговор? — допытывался Арек.

— Ну, — великан откусил и пережевывал кусок своего кебаба, — ну, скажем, что заговор. Так что?

— А ничего, — отрезал Арек. — Не, оно немного странно, потому что тайные заговоры, оно, скорее, против Польши всегда были, так что я впервые слышу, чтобы у Польши имелся тайный заговор против кого-то. Но это хорошо, хорошо.

Все замолкли и уставились на полицейского, который потерянно стоял за окном и выглядел так, будто ему нечего было с собой сделать и куда пойти. В конце концов, он пошел направо и исчез из поля зрения. Но через минуту вновь появился в окне, наверняка идя в правую сторону.

— Эх, — сказал Арек. — А вот представьте себе, как было бы клёво, если бы разборов Польши не было. Польша — от моря до моря. На Черное море в палатках бы ездили.

— Или, если бы Станислав Тыминьский^[208] выиграл выборы в 1991 году, — размечтался Гжесек. — Сильное государство, независимое. Природные ресурсы остаются в Польше, банки — только польские, все — польское. Компьютеры — польские, автомобили — польские, вооруженные силы.

— И атомное оружие наверняка бы было, — прибавил Томек, — иначе, а как же еще в такой ммм… геополитической ситуации обеспечить себе безопасность.

— Польское атомное оружие, — легко согласился Гжесек. — Ну конечно. Что еще польское?

— А все, — ответил Томек. — Польские супермаркеты, польский интернет, то есть, польская версия интернета…

— …польнет, — подсказал Гжесек.

— …ага, польнет, а кроме того, польские смартфоны, и вообще — все польское. Польская Польша.

— Но, подожди, — задумался Арек, — а не было бы все это копией?

— Копией чего? — даже разозлился немного Гжесек.

— Ну… Я хочу сказать… ведь все эти вещи придумали не в Польше. А вот разве придумали бы их в Польше?

— Ты чего, курва, хочешь сказать? — Гжесек все больше злился. — Ты чего, курва, сегодня такой, того?…

— Не, ну чего… — смутился Арек. — Я чего…

* * *

— Кебаб остри раз, — сообщил Абдель.

Ты встал со своим бокалом пива и передвинулся поближе к нему.

— Ну, и как пану живется, — спросил ты, — в Енджеюве?

— А вот скажу пану, что очень даже и ничего, — ответил Абдель.

— Серьезно? — поднял на него ты изумленный взгляд.

— Серьезно. Все, что мне нужно, у меня имеется. Мне всего хватает.

— А я, — признался ты ему, — в таком депресняке тут…

— Это почему же? — удивился Абдель.

— Потому что здесь… ад. Здесь ни у чего нет формы. Здесь хаос. Дьявол^[209]. Когда-то у этого города форма имелась, а сейчас — это просто хаос. В хаосе жить нельзя. Равно как и в вечной озлобленности.

— А это, как раз, и является формой этого городка. Весь этот хаос и эта озлобленность.

— Но ведь не во всей же Польше. В одном месте поменьше, в другом — больше.

Абдель отрицательно покачал головой.

— Это пану так только кажется. Польша в этом хаосе даже более единообразная, в каждом месте она похожа сама на себя. А знаете, — он даже снизил по этой причине голос, — на самом деле это и есть новой формой Польши. Только она не видна. Поскольку является хаосом. Но прежде всего, — пригнулся к тебе Абдель, — этот хаос мне ужасно нравится, так как напоминает Штаты семидесятых годов.

— А вы что, — спросил ты, — жили в Штатах в семидесятые годы?

— Нет, но мне очень нравятся американские фильмы дороги этого периода. Во, — и он указал пальцем на плакаты. Ты глядел на снимки Ковальского из Исчезающей точки, сидящего на капоте белого «доджа челленджер», а в фоне тянулась нитка американского шоссе и какой-то совершенно раздолбанный американский городишко, по сравнению с которым Енджеюв представлялся, может, и не лучше, но, скорее всего, и не хуже.

— А не напоминает она, скорее, Алжир? — с некоторым сомнением спросил ты. — Я имею в виду, эта Польша?

— Алжир? — улыбнулся Абдель. — Нет, нет, ну что вы. Алжир гораздо красивее. Ладно, преувеличивать не стану. Но я люблю, к примеру, сесть в свою машину, а знаете, я купил себе как раз «додж челленджер», — похвастался он, — и махнуть на Ченстохову. — Тут у нас, под Енджеювом, имеется, — снова похвастался он, — кусочек автострады. Ну, — поправил он феску, — скоростного шоссе, но, в принципе, оно ведь то же самое. И вот я еду, проше пана, на всю катушку, гляжу на все, и чувствую себя, как…

— И вы чувствуете себя, как Ковальский.

— Да, — очень внимательно, чуть ли не подозрительно, он поглядел тебе в глаза, — чувствую себя как Ковальский.

— В «додже челленджере».

— Да.

— В Штатах.

— Да.

— А кроме того, — сказал он через какое-то время, подсыпая порезанные помидоры в серебристый контейнер для резаных помидоров и лук в небольшой контейнер для лука, — на самом деле, это и не хаос. В этом хаосе имеется порядок.

— Какой порядок?

— Там, где существует Бог, — сказал Абдель, — там нет хаоса. Хаос там, где Сатана. А я верю в Бога. И Магомета, его пророка. Так что в этом хаосе должен иметься порядок.

— Ну, разве что в случае, если здесь правит Сатана.

Абдель поглядел на тебя, печально улыбаясь. Он указал пальцем в пол.

— Сатана там, внизу, — ответил он. — К счастью.

— На юге? В подвале?

Тот рассмеялся.

— Ну да, в подвале. Но не на Земле.

— А ты откуда знаешь?

— Я же ведь только что тебе сказал, что верю.

— Только и всего?

— А что? — спросил Абдель. — Я обязан на самлм деле уверовать, что живу в хаосе, и повеситься из-за этого? Или взорвать себя под универмагом Пяст? Или же в том самом месте, в котором Пилсудский не попал себе в голову?

Ты зафыркал от смеха. Он же всего лишь печально улыбался.

* * *

Ты допил пиво, доел кебаб, поблагодарил и направился в сторону выхода. Возле парней, что расуждали о Междуморье, ты приостановился.

— Слушайте, — спросил ты, — вы когда-нибудь слышали про принца Баяя?

Парни, которые тоже закончили уже со своими кебабами и допивали свое пиво, сидя среди смятых, всех в пятнах салфеток и валявшихся на столе кусков помидоров и лука, переглянулись, не совсем понимая, то ли ты серьезно, то ли шутки с ними строишь.

— Про слона Бомбея? — загоготал Арек. — У которого яйца по шею?

— Я слышал, — ответил великан. — Похоже, если его ищешь, то найдешь.

— Это откуда текст? — спросил у него с издевкой Томек. — «Ищите и обрящете»^[210]. Как в Хоббите. «Иди тропой правды».

Великан уставился на него так, как будто бы дал в морду. Томек заткнулся.

— Но то цо^[211]? — спросил ты через какое-то время.

— Яйцо, — ответил великан.

* * *

Ты пошел в сторону автовокзала.

«Скрытый порядок», — перемалывал ты мысли, глядя на вывески, рекламы, надписи, плакаты и весь буквенный потоп, мимо которого проходил.

Вообще-то говоря, какой-то порядок во всем этом был.

Польша в Енджеюве во весь голос выпевала тебе озлобленную песню о том, кем бы ей хотелось быть, но, к сожалению, такой она не стала:

ЭГЗОТИЧЕСКИЕ ТУРЫ^[212]: ТРОПИКИ КРУГЛЫЙ ГОД.

НАПЛЮЙ НА СЕРО-БУРО-МАЛИНОВЫЕ БУДНИ. НАШИ РЕЗИДЕНТЫ СДЕЛАЮТ ТАК, ЧТО ТВОЯ ЖИЗНЬ В ПОЛЬШЕ ПРЕВРАТИТСЯ В МЕНТАЛЬНОЕ ПРОЖИВАНИЕ В ЦЕЛЕВЫХ СТРАНАХ, ГДЕ ТЕПЛЕЕ, ЗЕЛЕНЕЕ И КАК БЫ ПОЛЕГЧЕ. ХВАТИТ ВСЕГО ЛИШЬ ДВЕ НЕДЕЛИ, ЧТОБЫ ЗАРЯДИТЬ ТВОЙ МАЛЕНЬКИЙ АККУМУЛЯТОР ДО КОНЦА ГОДА!

ВМЕСТЕ С ФИРМОЙ ГУРА-ЛЕКС КАТАЙСЯ НА ЛЫЖАХ И КУПАЙСЯ В ГОРЯЧИХ ИСТОЧНИКАХ В ТАИНСТВЕННЫХ ГОРАХ, ГДЕ ПОЛНО СНЕГА, СКАЗКИ И ЗНАКОМОГО, ТЕПЛОГО, ДЕРЕВЯННОГО СЧАСТЬЯ У КАМИНА. ГДЕ ПРЕЛЕСТНЫЕ, ЧУТОЧКУ ЭКЗОТИЧЕСКИЕ ПОЛЬСКИЕ ДИКАРИ, ГОВОРЯЩИЕ «ЕЗУСИЧКУ» И «ПАНОЧКУ». СТАНУТ ОТНОСИТЬСЯ К ВАМ НЕМНОГО ТАК, КАК ХОЛОПЫ ОТНОСИЛИСЬ К СВОИМ ХОЗЯЕВАМ, И ОНИ ДОКАЖУТ ВАМ, ЧТО ПОЛЬША — ЭТО НЕ ТОЛЬКО ЕУДНОЕ И ЗАССАННОЕ ПЛОСКОГОРЬЕ, НО И НЕЧТО В АЛЬПИЙСКОМ СТИЛЕ, И ЧТО СУДЬБА МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬСЯ — ДАЖЕ ПОЛЬСКАЯ И В ПОЛЬШЕ.

ПРИНИМАЙ МУСКОЛОДЕКС И ХОДИ В ТРЕНИРОВОЧНЫЙ ЗАЛ ДЛЯ РАЗВИТИЯ МЫШЦ МАСКУЛ-МУСКУЛ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ТЫ САМ БУДЬ СИЛЬНЫМ И КРЕПКИМ, РАЗ ТВОЯ СТРАНА ТАКОЙ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ТЫ САМ СМОЖЕШЬ ЗАЩИТИТЬ СЕБЯ, РАЗ ТВОЯ СТРАНА ТАКОЙ СЛАБЫЙ ЗАЩИТНИК.

ПРИНИМАЙ ЛУЗОДОНТ! РАССЛАБЛЯЙСЯ, ДАЖЕ ЕСЛИ ВСЕ ВОКРУГ НАПРЯЖЕНЫ!

СЕЛФАЩУРЕКС — НАТИРАЙСЯ УТРОМ, ДНЕМ И НОЧЬЮ. МАЗЬ СЕЛФАЩУРЕКС ПРИНЕСЕТ ТЕБЕ ПОИСТИНЕ АМЕРИКАНСКУЮ АССЕРТИВНОСТЬ И УВЕРЕННОСТЬ В СЕБЕ! НЕ БУДЬ УЖЕ НИКОГДА БЕДНЫМ ЯНЕКОМ, ЧТО МНЕТ ШАПКУ В ПАЛЬЦАХ И ПЕРЕСТУПАЕТ С НОГИ НА НОГУ!

СИТИ ЮНИВЕРСИТЕКС ОФ ЕНДЖЕЮВ: ПОЛУЧИ СТЕПЕНИ ЭМ-БЭ-А^[213]И МАГИСТРА В СФЕРЕ УПРАВЛЕНИЯ И МАРКЕТИНГА, СДЕЛАЙ ТАК, ЧТОБЫ ВЕСЬ МИР СТАЛ ТЕБЯ УВАЖАТЬ И ТОБОЙ ВОСХИЩАТЬСЯ, ЕСЛИ, КУРВА, ОН НЕ УВАЖАЕТ И НЕ ВОСХИЩАЕТСЯ ТВОЕЙ СТРАНОЙ!!! ПОЛУЧИ НОВЫЕ КОМПЕТЕНЦИИ^[214]И РАДИ СОБСТВЕННОГО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОПОЛНИ СПИСОК ПОЛЬСКИХ НОБЕЛЕВСКИХ ЛАУРЕАТОВ!

КУПИ ЖИЛИЩЕ В ОГОРОЖЕННОМ МИКРОРАЙОНЕ POLONOVA И ЖИВИ В ИНОЙ, ЛУЧШЕЙ ПОЛЬШЕ! ГДЕ ДОРОГИ РОВНЕНЬКИЕ, СОСЕДИ МИЛЕНЬКИЕ И ГОВОРЯТ ТЕБЕ «ДЕНЬ ДОБРЫЙ» КАЖДЫЙ ДЕНЬ, И ГДЕ ТЕБЕ ПРИНОСЯТ ПИРОГИ, ГДЕ ИМЕЕТСЯ, КУРВА, МА-АЛЕНЬКОЕ ТАКОЕ КАФЕ НА УГЛУ И ПЕКАРЬ, У КОТОРОГО ПАХНЕТ ХЛЕБОМ, И С КОТОРЫМ МОЖНО ОБМЕНЯТЬСЯ ПАРОЧКОЙ СЛОВ, А НЕ БУРЧАТЬ НА ВСЕ И ВСЯ. ЖИВИ В ГОРОДЕ, ЗА КОТОРЫЙ ТЕБЕ НЕ НУЖНО БУДЕТ СТЫДИТЬСЯ!

Ты дошел до автовокзала, тротуарные плитки сырели, трава намокала, какая-то жестянка жестянила, какой-то бетон бетонил, какая-то кичеватая штукатурка кичеватела, балконы — совсем забалконились, забитые старыми комодами и зелеными цветочными ящиками. На черной кляксе асфальта стоял беленький бусик^[215] с заламинированной и вставленной за лобовое стекло надписью КЕЛЬЦЕ. Ты вошел, заплатил за билет и уселся на последнем свободном месте — сразу же за водителем.

6. Левиафан

Водила бусика, как и все остальные водилы бусиков, был молодым, с легонькой, тоненькой бородкой, в обтягивающем свитерке, в черных спортивных ботинках, притворяющихся элегантными, и вообще был «тип-топ». Вообще-то говоря, выглядел он, как и все остальные водители бусиков от Армении до Мурманска и от Владивостока до Албании. На спинку кресла он повесил кожаную куртку, запускал какие-то танцы-шманцы, под которые раскачивался, а с зеркальца заднего вида у него свисала запаховая висюлька в виде голой бабы. Из Енджеюва он выкатил так, что люди на сиденьях с подстилкой в какие-то сине-желто-голубые полосы, какие-то мужики в темных куртках и таких же темных шапках, какие-то тетки в темно-розовых пальтишках, какие-то девицы с эмпэтройками в ушах, пацанчики в куцых курточках едва-едва удерживали вертикальное положение.

За окном было черно и мокровато, лишь время от времени темнота эта превращалась в желтый отблеск, когда мы проезжали мимо фонаря, либо же сияла красным, желтым, а потом и зеленым светом.

Водила все время болтал в радиостанцию.

— Стою, курва, стою, — ревел он в микрофон, — ситуация хуевая, только и скажу, сушилочка, курва, за сушилочкой, у мусоров операция Лампадка проходит, так что держите ушки на макушке, я видел одну черную инсигнию, что приебалась к какому-то мужику в бэхе, еду, курвы, еду, только осторожным надо быть, только, похоже, сегодня во всей стране не слишком весело, не, не, не!

Мигали зеленые дорожные указатели, желтые дорожные знаки с красной обводкой, блестел черный асфальт. Не имея понятия, зачем, скорее всего, от скуки, ты глотнул оранжевого эликсирчику из ведьминского сундучка. Наверное, потому что у тебя голова болела, потому что депрессия заебала, потому что национальная трасса номер семь такая тривиальная, и потому что ехал ты по ней уже миллион раз, и потому что Варшава, в которую едешь, по сути своей тривиальна и скучна, и вообще, неизвестно еще, когда ты до той Варшавы доедешь, потому что бусик едет только лишь до Кельц, а потом придется выискивать другой какой-нибудь транспорт, и что завтра ты будешь по той же Семерке возвращаться, и это тоже будет тривиальным, что ты вернешься в Краков, в котором спрятался от Польши, но, что ни говори, это уже не будет просто таким, обыденным. Опять же, еще и этого эликсира напился. И теперь ты глядел на грузовые машины, едущие с противоположной стороны, водилы которых все чаще монтировали себе в кабинах светящийся крест, который в Польшу пришел — как ты подозревал — из какой-нибудь Сербии или Хорватии, во всяком случае — с Балкан, с места стыка цивилизаций, где все ихние Бранки, Мирославы, Вуки и Здравки должны были доказать, что они никакие не Ахмеды, Али, Измаилы, Эмиры и Хусейны. А поскольку выглядит штука круто, так крест и у нас принялся.

Водила гнал, как сумасшедший. Обгонял хуже какого-нибудь варшавяка. По третьей, четвертой полосе… по сорок четвертой…

— Коллега, — обратился к тебе дружбан, который уселся на сидении рядом с тобой. Черная шапка, темная куртка, кашне, на глаз — нормальный такой провинциал. С отклонением в сторону гопничества, вот только чем в настоящее время, пришло тебе в голову, является гопничество. — Знаешь, кто ездит на тех черных инсигниях?

— Те же самые, — задал ты ему встречный вопрос, — которые в свое время ездили на черных волгах?

— Шоб ты знал, — покачал тот головой. — Те же самые.

— Но точно те же самые?

— Насчет точно, так наверняка нет, — сообщил тот, — потому что направления меняют. Ветер дует то с одной, то с другой стороны. Но суть та же самая.

— А не должны ли они ездить, скажем, на черных майбахах? — спросил ты. — Ведь инсигния, чего там говорить, — не такое уж и эксклюзивное авто.

— А они перепозиционировали бренд, — сказал дружбан. — Когда-то опель ассоциировался с автомобилем для низшего среднего класса, но сейчас сменили линию, внешний вид и имеют теперь новый тарджет. Ты видел ту рекламу опеля инсигнии с тренером Боруссии?

— Нет.

— Короче, там стюардесса в самолете, как раз между салонами бизнес-класса и бюджетным, находит ключики. Поднимает, глядит, на ключиках эмблема Опеля. Ну, такая молния в кружочке. Кстати, а ты знаешь, что это означает? Ну, эмблема Опеля?

— Нет, — ответил ты. — Кружочек — это, наверняка, буква «О», от слова «Опель», ну а молния — просто молния.

— Это означает «блицкриг», — рассказывал тот. — «Молния» по-немецки, это Blitz. А блицкриг в Польше был выигран как раз, благодаря тому, что у немцев было много грузовиков марки Опель блиц, и на которых они могли быстро перемещаться. И потому-то как раз и блицкриг. После войны они эмблему не поменяли и продолжают с ней ездить. Все продолжают, что ездят на опелях. И поляки тоже. С символом блицкрига на капоте^[216].

Какое-то время ты перемалывал в собственных мозгах полученные от мужика сведения. Но медленно, ежесекундно застревая.

— Ну а причем тут та реклама со стюардессой? И с тренером «Боруссия Дортмунд»?

— А… Короче, нашла она эти ключики, глядит — от опеля, поэтому автоматически поворачивается в сторону эконом-класса и спрашивает: чьи. А тут из бизнес-класса выходит тренер «Боруссии» и говорит: «Это мои». А она на это, мол, странно, не ожидала, чтобы какой-то из пассажиров бизнес-класса владел опелем, на а он — что много чего изменилось и так далее. Новый бренд, мол, новый тарджет.

— Выходит, что теперь дьявол, — резюмировал ты, — может ездить на опеле инсигния.

— Именно, — подтвердил дружбан. — Именно так.

И ровно в этот момент что-то бахнуло, подскочило так, что у тебя сложилось впечатление, будто позвоночник снизу вонзается тебе в мозги; ты полетел лицом вперед, потом назад, что-то очень больно ударило тебя по ребрам, потом придавило, ты увидал, как черный, мокрый родимый асфальт кружит у тебя перед глазами, услышал еще, как водила вопит «курва мать!» — после чего все проваливается в черноту.

* * *

Просыпаешься и, прежде всего, видишь все в красных тонах.

И, что самое странное, у тебя ничего не болит — один только долбаный багрянец.

Протираешь глаза, красная краска постепенно уходит. Только не так, как будто бы стиралась. Скорее уже так, словно трескалась, лопалась и спадала.

Ты поднимаешься на ноги.

Оказывается, ты сидел под литым бетонным забором.

Чувствуешь запах стеарина.

Поворачиваешься — за тобой кладбище. Горят лампадки. Зарево.

С кладбища слышишь приглушенные голоса. Что-то плачущее.

Перед тобой — лес. Стена плотного леса. По лесу, как тебе кажется, что-то ходит.

Ты замираешь на месте, прислушиваешься — это «что-то» тоже замирает и прислушивается. Потом слышишь, это-то «что-то» движется. Не как человек.

И при этом как бы глухо, время от времени, ворчит.

Ты совсем встаешь, прижимая омертвевшую от страха спину к кладбищенской стене. Глядишь на лес, пялишься в темноту, в безнадежной надежде, что высмотришь в этой тьме еще более темную темноту.

И ты перемещаешься в бок, прижимая спину к бетону. Бетон отлит в деревенско-польское барокко девяностых и более поздних годов.

В конце концов, после нескольких лет такого перемещения, твои пальцы встречают металл. Когда-то он просто ржавел, но его покрыли краской. Калитка.

Ты разворачиваешься, хватаешься за ручку. Нажимаешь. Открыто.

Ты входишь на кладбище.

Плиты на могилах терразитовые^[217], идут до самого горизонта. Над могилами зарево оранжевого света.

Ты стараешься не глядеть на плиты, так как боишься, что на них будет твое имя, как бывает в фильмах ужасов. Но нет. Обычные польские фамилии и имена. Иногда — не польские. Иногда звучат по-немецки, по-русски, по-русински, по-чешски. Но чаще всего — по-польски.

Что самое интересное, у ангелов открываются глаза. Словно у кукол. Выглядит жутковато, но, следует признать, эффектно.

Через какое-то время до тебя доходит, что ни на одной могиле нет креста. Странно, — думаешь ты, — ангелы есть, а вот крестов — нет.

«А может, — думаешь ты, — это совсем даже и не ангелы?».

На кладбище спадает туман. В этом свете — оранжевый. Но, возможно, просто оранжевый.

Ты идешь по аллейке, выложенной польбруком. Красным польбруком.

Плачущие голоса слышатся все громче.

Выходишь на самую вершину возвышенности. Теперь видишь все громадное кладбище. Видишь его вокруг себя. Ни конца, ни края. Во всяком случае, так тебе кажется.

Над не имеющим концов кладбищем висит оранжевое зарево.

То тут, то там крутятся какие-то фигуры.

Ты идешь прямо, желая добраться до другого конца. И надеешься на то, что это не будет лес.

Фамилии и имена на могилах делаются какими-то странными. Все это слова, которых ты никогда не слышал. Вроде как и славянские, только черт его знает…

Да и имена тоже.

А помимо того, странное дело с этими фамилиями. Сразу же после прочтения они лопаются у тебя в голове, словно мыльные шарики. Ты их пытаешься вспомнить, только никак. Это как во сне пробовать читать книгу. Слова никак не укладываются в осмысленное целое.

Но ты упрямо продолжаешь идти дальше.

«Ведь когда-то и где-то, — думаешь ты, — это кладбище должно кончиться».

Гробницы делаются все более старыми. Крестов на них все так же нет, зато, время от времени, на них видна фигурка, похожая на фавна.

Вот это кажется тебе совсем смешным.

«Только пентаграмм не хватает, — думаешь. — И бледной девочки с распущенными черными волосами и в белой сорочке».

А тут — на тебе! — на польбруковой дорожке, что ведет теперь вниз, появляется девонька. Точно такая, которую ты только что себе представил.

И идет она прямиком на тебя.

— Мил'с'дарь, — как-то странно чирикает она и подает тебе беленький конверт, — я должна вам передать.

Удивленный, ты берешь у нее конверт, она же оборачивается и бежит назад вниз. Быстро бежит, словно призрак, которым, наверняка, и является.

На конверте сургучная печать с польским орлом, правда, двухголовым. Корона висит над обеими.

«А клёво начинается», — думаешь ты.

Открываешь конверт. Внутри коротенькая записочка, распечатанная, кстати, на лазерном принтере.

Дорогой приятель!

Приветствую на Лысогорье. Не могу Вас дождаться.

На перевале Борша Вас будет ожидать автомобиль, который привезет Вас ко мне. Надеюсь, что путешествие из Кракова было у Вас замечательным, и что Вам понравится моя малая родина.

С дружеским приветом,

Баяй,

Князь.

«И где, мать его за ногу, может находиться перевал Борша?» — ломаешь ты себе голову.

И чего от тебя хочет Баяй.

Князь.

Мимо тебя проходят люди. Что-то в них маловато реального. Маловато человеческого. Похоже, как если бы они не до конца были телесными, как будто сами себя проецировали на этом плотном тумане.

А их лица, что самое странное, кажутся тебе удивительно знакомыми.

Каждый из них чего-то мычит себе под нос. Ты понятия не имеешь, что это за мелодия, хотя что-то она тебе даже напоминает. Но слов различить ты не в состоянии.

Из-за могил становятся видимыми кладбищенские ворота. Они выполнены из кованого металла и похожи на кладбищенские ворота из мрачных комиксов. И вообще, все делается каким-то комиксовым, потому что за воротами оранжевый туман густеет, и лишь видны, то тут, то там, выгнутые ветки.

«А эффектики, — с легкой иронией думаешь ты, — как у Тима Бартона^[218]».

Ворота открыты.

Стена с этой стороны кладбища уже не бетонная отливка. Это, обязан ты признать, самая подходящая для кладбища стена: из необработанного песчаника, толстая и невысокая. И выглядит очень старой.

А под ногами-то уже и не польбрук, а самая обычная брусчатка.

Ты выходишь с кладбища. По мощеной улице, вдоль ряда деревьев, которые едва-едва видны в этом тумане, ты направляешься в сторону построек. Это улочка из низких домов с высокими крутоскатными крышами, стоящих один за другим. В самом конце перспективы проявляется площадь. Чем ближе к площади, тем выше становятся дома, но не больше двух-трех этажей. Брусчатка, дома, крыши, оранжевое небо. Какая-то кованная вручную вывеска с рогатым и брюхатым левиафаном. Ты вздохнул. Немногочисленные люди на улице одеты по старинной моде.

«Если это твое подсознание, — заявил ты сам себе в мыслях, — тогда поздравляю, коллега, с наличием тонкости. Тим Бартон, чесслово. А теперь пускай еще из-за угла выедет черная карета с упряжкой из вороных лошадей».

Выехала черная волга. Она проехала мимо тебя и свернула за ближайший угол.

Ага.

Туман, как густел, так и продолжал густеть. Если так будет и дальше, подумал ты, он вообще превратится в твердое тело, и тогда в нем нельзя будет вообще двигаться.

Ты добрался до рынка и вот тут-то узнал это местечко. Это были Хенцины. Но какие-то другие Хенцины. Хенцины, очищенные до своей базовой формы.

Дома, брусчатка крыши, улица.

Рядом с Хенцинами, как ты прекрасно помнил, никакого перевала Борша не было. Хотя, с другой стороны, откуда ты мог быть, курва, уверен. Имелась лишь слабая надежда, что это не слишком далеко отсюда.

— Прошу прощения, — обратился ты к какому-то проходящему мимо джентльмену в, оп-па! котелке. — Перевал Борша, это в какую сторону?

Джентльмен, выглядящий словно призрак, поглядел на тебя выцветшими глазами.

— Понимаете, — ответил он, — я нездешний, не слишком ориентируюсь, но, погодите-ка. — И из внутреннего кармана крайне старомодного пиджака он вынул смартфон. — У меня тут Джи-Пи-Эс имеется. Так как, пан, говорите? Борша?

— Борша, — подтвердил ты, хотя и несколько сбитый с толку.

— Тогда… сейчас… Ага… Карент локейшн… вы знаете, внучок мне показал, так я и научился… окей… серчинг… ладно… теперь эта Борша…

— А разве перевалы в Джи-Пи-Эсах имеются? — без особой уверенности буркнул ты.

Панорама Хенцин (Швентокшыское воеводство, Польша) с возвышающихся над местечком развалин Королевского Замка — http://static.vtour.pl/miasta/checiny/gigapan/1.html

— А я знаю? Сейчас посмотрим… Ага, есть. Это будет, — он осмотрелся, глядя то на Рынок, то на экранчик — во-о-он там. — И джентльмен показал направление, прямо противоположное тому, откуда ты пришел. — Сразу же за городом.

— Благодарю вас, — сказал ты.

Джентльмен приподнял котелок и пошел дальше.

Город, и вправду, вскоре закончился. Совершенно неожиданно. Не было никаких пригородных обещаний в виде складов, будок и домишек — попросту — последний дом выглядел уже совершенно по-деревенски, а за ним начались поля. Все это тебе в чем-то напомнило Словакию. Вот только где-то должны быть магазины TESCO^[219]. И блочные дома на горных склонах.

Вот только TESCO не было.

Вместо него, припаркованный на обочине, рядом с каменным километровым столбом, похожий на те, что используются в Румынии, стоял черный «опель инсигния».

Ты подошел, вытаскивая из кармана письмо.

Двери со стороны водителя открылись. Из машины вышел мужчина, как две капли воды похожий на мужика, с которым в бусике ты разговаривал про «опели блицы».

— Добрый день, — сказал он. — Я ждал вас.

* * *

Интерьер опеля был темнокожим и удобным. За окнами все так же было оранжево, только темнее, поскольку окна были слегка затемненными.

— Ну, и как себя ведет «опель блицкриг»? — спросил ты у водителя.

— Не понял, — ответил тот, глядя в зеркало заднего вида. — Блицкриг?

— Да нет, — буркнул ты. — Все нормально…

* * *

Вы подъезжали под не слишком крутую, зато высоченную гору. На ее вершине стоял крупноблочный дом.

Пятиэтажный, бетонный, неоштукатуренный крупноблочный дом. С его крыши с правой стороны высилась бетонная башня типа крепостной. Ты понятия не имел, для чего она могла служить. Не имел ты понятия и что, черт подери, делал блочный дом на вершине горы.

У входа в подъезд стоял человек. Довольно высокий, какой-то бледный(«словно демон, — подумал ты, — если демон, то обязательно должен быть бледным»), одетый в черное («а как же»). И у этого человека было твое лицо. Что тебя, как бы там ни говори, застало врасплох.

— Привет, — сказал он.

* * *

— Привет, — сказал я ему. Потом подошел поближе, чтобы присмотреться. Выглядел он, это правда, как я, но как-то не до конца. Как будто бы носил мою маску. Убедительную, следует признать, и практически идеальную — и все же, маску.

— Это ты Баяй?

Как-то не мог я обращаться к нему на «вы». Тем более, «князь». Не говоря уже о «черном князе».

— Собственной персоной. Приглашаю пройти вовнутрь, — сказал он, повернулся, и я пошел за ним в глубину лестничной клетки.

И был это самый удивительный интерьер из всех тех, которые я видел в своей жизни.

Если очень коротко — все это выглядело так, как будто внутри обычного крупноблочного многоквартирного дома находилась внутренняя часть замка — ты заходило в громадный холл, колонны крутых лестниц карабкались наверх. А было это так потому, что большая часть стен, потолков и полов на нижних этажах была разрушена (хотя, скорее всего, все это завалилось само, но выглядело все именно как разрушенное), зато выше квартиры выломали частично и нерегулярно. Лестницы с лестничных клеток поднимались наверх в пустоте, от первого до третьего или даже четвертого этажа расстилалось пространство, которое можно было бы — полностью — определить как огромный лофт^[220]. Принимая во внимание, что несущих стен тоже не было, я просто понятия не имел, каким чудом все это держится в куче, а не соберется ёбнуться вниз в грохоте и облаках белой пыли. Но все каким-то чудом держалось.

В неразрушенных помещениях на не снесенных этажах явно находились замковые комнаты. В некоторых из них имелись двери, в некоторых — нет. В некоторых из них даже стен не имелось. Мебель из всех этих помещений были, похоже, вытащена и расставлена совершенно по-новому. К примеру, в холле стояло дохрена диванов, кресел и лавок, на которых валялись цветные журналы. Некоторые старые, некоторые — новые, другие совсем уже устаревшие.

— Приглашаю наверх, — сказал Баяй. — В гостиную.

— Договорились, — сказал я и пошел за ним. — А лестницы не завалятся?

— С чего бы? — ответил он.

— А лифта нет?

— А разве ты когда-нибудь видел лифт в польской пятиэтажке? Ничего с тобой не случится, от инфаркта не умрешь. Немного движения не повредит. Up!

Что ж, мы поднялись по этой его лестнице.

В гостиной, представлявшей собой пространство от целой четырехкомнатной малогабаритной квартиры, тоже стояло несколько диванов, кресел и столиков, стащенных, похоже, со всего дома. Из нескольких бетонных плит склепали камин. Сейчас в нем горела дверь в ванную. Или в сортир. Во всяком случае, старомодная такая белая стандартная дверь с окошечком. Стены были разные: в зависимости от того, какой раньше комнате принадлежали. Стена от детской комнаты была светло-голубая, с облачками; от столовой — с фактурными обоями; спальня была просто беленькой. Имелась даже кухня, о чудо, со шкафчиками, мойкой и так далее.

Баяй устроился в кресле у камина. Жестом руки пригласил присесть в кресле рядом. Я уселся.

— Закурить можно? — спросил я.

— Да кури себе, — ответил он.

Я вытащил из кармана пачку. Пустая.

— Где у тебя мусорная корзинка? — спросил я его, демонстративно сминая пачку в ладони.

— А ты где?

— Чего?

— Где находишься, спрашиваю.

— Ну, — ответил я, — у тебя.

— Но где?

— Ну… в блочном доме.

— Так где? В какой стране?

— Ну… в Польше.

— Ну вот. Тогда в кухне, под мойкой.

Я спрятал смятую пачку в карман.

— Ну что, — сказал я. — Слушаю.

— Это я тебя слушаю, — сказал Баяй.

— Зачем ты меня сюда привез?

— Потому что ты хотел.

— Я хотел?

— Если бы не хотел, сюда бы не попал.

— Ты кто такой?

— Я тот, кем ты желаешь, чтобы я был.

— Слушай, — не сдержался ты. — Говори лучше нормально, по-людски, как человек, и скажи, в чем тут дело.

— Спокуха, скажу, — ответил он и протянул руку за диван. Оттуда вытащил бутылку водки, две рюмки и банку огурцов. — В конце концов, за этим ты сюда и пришел. Как и все.

Он протянул руку еще раз и вытащил две пачки мальборо. Одну бросил мне.

— Держи, — сказал он. — Если желаешь, имеются трубки.

— А пепельница?

— Открой огурцы и бычкуй в крышку.

* * *

— Я тебе все объясню, — говорил он. Вы разговаривали у открытого окна. Бутылка, уже хорошенько потребленная, стояла на подоконнике. Откуда-то взялись какие-то блюдца, вилочки, тарелки, нарезка, какие-то яйца с майонезом, какая-то селедочка, овощной салат с вечным майонезом; ты понятия не имел, откуда, но оно все было. — Я все тебе объясню. Польша должна высвободиться, прежде всего, от того, что имеет вот, — и он постучал себя пальцем по лбу, — тут.

— То есть, от чего? — икнул я и затянулся сигаретой.

— У Польши запутаны мозги. И это… и это… — говорил он. — Это самая подлая цепь на свете. Такая, за которой сам приглядываешь, понял?

— Нет.

— Чтобы сбросить кандалы неверного мышления о себе самой. Польша, — нацелил он в меня огурцом, — обязана знать, откуда она пришла. Знать свою истинную историю. Не бояться не только того, чтобы принять в сознание то, что является избранным народом, но и провозглашать эту истину по всему свету.

— Ага, — сказал ты, разливая. — И это и есть та самая великая тайна, за которой все, якобы, идут к тебе в паломничество? Супер!

— Польша, — сказал Баяй, беря рюмку, — это определенная идея, а идею можно формировать так, как тебе хочется. Твое здоровье!

Мы выпили, закусили огурцом. Баяй налил еще себе колы в стакан, запил.

— Мне прямо блевать хочется, — сказал он, — когда слышу, будто бы Польша — это мост между Западом и Востоком. Польша не является ни Западом, ни Востоком, и никаким, курва, не мостом. И ни Севером, и ни Югом. Никаким, понимаешь, помостом между ними, никакими воротами. Польша — это центр. Да, да, — повторил он, прикуривая. — Польша является центром. Золотым центром.

— И что это значит?

— Польша не является ни тиранической, варварской, примитивной культурой суши — как туранская^[221] Россия, словно вся та монгольско-турецкая степь, но и не коварной, циничной и испорченной культурой моря. Она находится между ними. Это здоровая исходная точка, от которой лишь затем отрастают в правую и левую стороны карикатуры, искажения, преувеличения.

— Тогда, тем не менее, — парировал я, — она, все же, является помостом.

— Да нет же. Это все равно, что говорить, будто бы центристское правительство является помостом между нацистами-правыми и коммунистами-левыми. Помост — это место встречи, пассивная платформа, а центр — это уже сосредоточие власти. То есть, мы и действительно стали чем-то таким, пассивным мостом, с тех пор, как нас лишили собственной воли. И с той поры, действительно, на нашем мосту сталкивается та долбаная культура моря с не менее долбаной культурой степи. Одна либеральная до дегенерации, вторая же — тираническая и жестокая. Вот это вот постоянное называние нас помостом — это символическое насилие, постоянное тыкание нас мордой в дерьмо. Это чтобы мы не забывали, кем должны быть, какова наша роль. Чокнемся.

Мы выпили.

— Польша же лежит точнехонько посредине. — продолжил он, — и она является идеальным равновесием между Востоком и Западом, Севером и Югом, но она не активна. Она отключена. И это является громадной трагедией для всего мира, что его естественный центр им не управляет, но по этой причине миром управляют его крайности: море или суша, Восток или Запад, коммунисты или нацисты. А не умеренный, мудрый, спокойный центр. Справедливый судья, язычок весов. И вот именно это, — заявил Баяй, — мы и отстроим. Миру необходимо вернуть стабильность. Порядок. И только мы способны это сделать. Польша объединяет в себе все культуры северного полушария, те культуры, которые придают тон всему миру: Востоку и Западу, и Польша стремится воцариться над ними. Заметь — воцариться, но не грубо поглотить, к чему стремится Восток или обманным путем, подло, по-змеиному сделать зависимым от себя, к чему стремится Запад. Мы же стремимся к мудрому, зрелому правлению. К общности, основанной на прагматичных интересах. Как в Речи Посполитой. А реализованная польская идея — это Корона Речи Посполитой. Корона, висящая над всем миром. Во всяком случае, над той его частью, над которой висеть стоит.

Мне страшно хотелось рассмеяться, но тут от водки привязалась икота.

— Но ведь Речь Посполитая, ик, — сказал я, — так и не смогла, ик, создать собственную цивилизацию, способную воцариться над Западом и Востоком. Наоборот, всегда она была государством, носящим в себе зародыши упадка, ик. Она была слишком слабой, слишком испорченной, слишком пустой в средине, слишком уж расползшейся…

Баяй поднял палец.

— А вот тут ты ошибаешься. Была. Хотя только несколько последних столетий. Польша, — сообщил он, — является жертвой громадного заговора. Величайшего заговора в истории. Крестоносного Согласия.

Я разлил по рюмкам.

— Какого?

— Если говорить коротко, — сказал Баяй, — то тысячу лет назад нам свернули шею.

— Чего? В самом начале существования Польши? Твое здоровье.

Тот усмехнулся.

— Дело в том, что к тому времени Польша существовала уже несколько тысяч лет. Крещение было ее концом, но никак не началом.

— А по-польски разговаривали первые люди на Земле, — саркастически заметил я.

— Именно, — ответил Баяй и вытащил из кармана блузы кисет с зелененькой марихуаной и черную, обожженную трубку. — Закурим?

* * *

— Про хеттов^[222] слышал? — спросил Баяй. — Так это мы.

— Я и ты?

— Это тоже, — качнул головой черный князь, — но и все они.

Я поглядел в окно. Если раньше в нем были видны лишь зеленые холмы в оранжевом тумане, то сейчас я увидел там громадный город, мегаполис со светлыми стенами и темными крышами, роящийся и жужжащий, чуть ли не булькающий от распиравшей его жизненной энергии — но на всем этом булькании никакая пена не откладывалась, я чувствовал, что это было правильное кипение, как жужжание пчел в улье. Не было в этом булькании ни хрипа, ни стона, ни умоляющих ноток, ни крика.

— Ну чего, врубаешься? — прибавил Баяй, заметив, что я засмотрелся. — Поляки, понимаешь.

Я пытался сфокусироваться хоть на какой-нибудь мелочи в этом городе, какой угодно, но не мог. Все расплывалось, точно так же, как и фамилии на могилах.

— Так вон то, — указал я на город, — это хетты или поляки?

— Это символический город, иллюстрация, — махнул тот рассерженно рукой, и город исчез. — Как бы что-то стоковое. Но это неважно, возвращаясь к теме, мы пришли сюда, в это место, где находимся…

— На Семерку…

— …ну да, с Ближнего Востока. Из колыбели цивилизаций.

— Вавель, Вавилон — одно и то же, — кивнул ты понимающе.

— Они имеют друг с другом гораздо больше общего, чем ты думаешь. Хетты — это первые известные индоевропейцы. Многое указывает на то, что польский язык является наиболее приближенным к хеттскому языку. А поляки с хеттами родственны по крови.

— И что, конкретно, об этом говорит?

— Проведенные лингвистические исследования. И генетические.

— А кто их проводил?

— Ну, блин, кто? Ученые, — ответил Баяй и набил трубку.

— Какие ученые?

— Мне тебе фамилии перечислить. Один черт, ты их не знаешь. Пошли со мной. Только забери бутылку. И колу с трубками.

Мы вошли в какой-то коридор, похожий на чердачный проход между лестничными клетками. Стены были покрашены масляной краской цвета кофе с молоком; повсюду торчащие из штукатурки оголенные провода, выжженные сигаретами буквы: HWDP^[223], ХУЙ и CHUJ. Мы дошли до лесенки, ведущей на самую крышу. В каждом польском крупноблочном доме лаз на крышу вечно закрыт на висячий замок. Подобный висячий замок многократно заканчивал мои приключения, сны и мечтания, чаще всего — по пьянке. Но вот здесь никакого висячего замка не было. Баяй поднялся по лесенке и толкнул крышку люка. Но над ней не было темно-синего или — как сейчас — оранжевого неба. Было черно. Баяй сунул в эту черноту руку и начал наощупь выискивать. Нащупал выключатель. Я увидал внутреннюю часть башни с крутыми, узкими ступенями. Без перил, как чаще всего бывает в башнях. Я частенько задумывался: вот как это было жить в средние века и страдать страхом высоты. Перейти с лесенки на эти крутые ступеньки тоже не было легко — нужны были руки, чтобы придерживаться за камни. Я сунул водку в карман, а колу за пазуху, и только так каким-то образом вылез за Баяем.

Мы вскарабкались на самый верх. Баяй даже не запыхался. Теперь мы стояли под оранжевым небом, на ветру, пахнущем осенью. Но когда я выглянул за ограждения башни, у меня в зобу дыхание сперло.

Отсюда было видно всю Европу. На севере — Скандинавию, на западе — береговую линию Атлантического океана, на юге — Балканы, Грецию и Малую Азию. На востоке — бесконечная земля.

— Вот оттуда, — указал Баяй на юг, — мы пришли. После Потопа вышли из Малой Азии. Первыми отделились от нас те, которые через несколько тысяч лет назвали себя эллинами. Они отправились в Аттику, на острова.

— А почему ничего не подсвечивается, — буркнул я. — Совершенно лажовая презентация.

— А какими цветами?

— Мы, — ответил я ему, — красные. Польша на картах всегда была красная^[224]. Греки, допустим, белые.

— А пожалуйста.

Где-то неподалеку от нынешних Болгарии с Македонией появилось красное пятно. От него отделилось белое пятнышко и послушно направилось в Грецию.

— Очень красиво, — похвалил я.

— Впоследствии отделились иллиры. То, что от них осталось — это нынешние албанцы.

Голубые иллиры отделились от красной области и отправились на запад, к побережью Адриатики, где и расползлись.

Позднее, когда от смещающейся к северу красной кляксы оторвались розовые кельты, коричневые италики, а черные германцы подмяли под себя весь запад континента, красное пятно подобралось под нашу башню и разлилось во все стороны. Почти до самого горизонта — от Альп до Эльбы, от Греции до Белого моря, а на востоке — до самого горизонта.

— Это Лехина, — сообщил Баяй. — Наша Отчизна. Империя лехитов, существующая здесь за тысячи лет до Христа. Первым ее повелителем был Лех. «Лех» — это слово, означающее одновременно и повелителя, и пастуха.

— Это на каком же языке?

— На праиндоевропейском, — ответил князь. — И на доиндоевропейском. Лех — это господин, пан. А Пан — это имя нашего бога, которого мы почитали, будучи гордыми лехитами. Лех, подобно римским цезарям или египетским фараонам, был сыном богов. И главнейшим богом на земле. Лех был потомком Прометея, Геи и Урана. А перед ними был один только Хаос. Корона Лехов, лехитских повелителей, выглядела как пара рогов. Теперь ты уже знаешь, почему греческий божок Пан выглядит так, как выглядит. Это лехитский след. Один из немногих. Большая же часть следов было замазана, поскольку лехиты, славные господа и повелители, были обречены на беспамятство, на damnatio memoriae. Потому мы должны воспроизводить нашу историю из кусочков. Из обрывков. Из разбитых черепков^[225].

— Впрочем, — продолжал излагать он, — от слова «Лех» произошло имя бога древних иудеев: Элах. Нет смысла говорить, что и имя бога мусульман. Аллах, аль-Лах — это попросту «поляк». Или, возьмем латинское lex — право, закон. Ведь все это одно и то же. Все это мы. Лехиты. Первые люди, первый народ. Персидское слово lah до сих пор означает и «господина», и «бога», и «пастыря». А ведь персы — это известные арии. Это наши братья-близнецы. Из хеттской прародины они отправились на восток, в то время как мы пошли на запад.

Залившая Европу красная краска как будто бы закипела и распылилась отдельными каплями. Эти капли начали формировать города, грады и замки.

— Это была истинная первая Речь Посполитая, Республика лехитов, лехитская империя, превышающая по размерам, по славе и уважению Рим или Элладу, более того, правящая Римом и Элладой, управлявшая ими. Столицей была Крушвица. Именно сюда съезжались на сеймы провинции с берегов Днепра, Дуная, Оки, Эльбы, Тисы. Полянами нас начали называть позднее. Так нас называли римляне, от слов Polus Arcticus, северное, зимнее небо. Греки называли нас гипербореями, это, приблизительно, то же самое. Или же атлантами. Именно Гиперборею имел в виду Платон, когда писал об Атлантиде.

Я не стал перебивать.

— Ну а слова «поляки», «поляне» — так наши называли рабов, — рассказывал дальше князь. — Так стали нас называть после Великого Крестоносного Согласия, когда нам силой навязали крещение и римско-греко-германскую веру. Мешко I был ренегатом, изменником. Болеслав Храбрый — тоже. Дольше всех, до самой средины XI века защищался в Мазовии Маслав, последний лехит, но и его победил Казимир Восстановитель, прибывший в Польшу во главе германских отрядов. Из нашего Пана сделали сатану, дьявола. Его сбросили в бездну, как Люцифера, вместе со всей великой историей. Со всей нашей славой, ибо именно от славы происходит имя славян, а не от какого-то там «слова». Остальных, меньших божков: Сварожича, Швентовида — осмеяли и назвали идолами. Нас уболтали, нам внушили то, что история наша начинается с того года, когда нас бросили на колени. Когда наложили на нас христианское ярмо. А знаешь, зачем так было сделано?

— Зачем? — спросил я.

— Потому что Речь Посполита лехитов была идеальной державой, одним из Срединных Государств. Ибо они знали, что только уравновешенный центр должен править над миром, ибо таково его природное право и предназначение. Ну ладно, над частью света, ведь у каждой из частей имеется свой центр, своя Средина. На однм конце евразийского континента имеется Китай, на другом — мы. Между нами — громадная, злая Степь. Вокруг нас — гигантская, развратная цивилизация Моря. И на обе эти цивилизации, на нашу и на китайскую, замахнулось именно Море. Используя для этого неразумную и примитивную гориллу: Степь. Но китайцы как-то поднимаются на ноги. И мы тоже встанем. Лехит поднимется с колен.

Баяй прикурил в трубке ганджу, затянулся и подал трубку мне. Я сделал затяжку и заметил, как на все пространство под нами находит оранжевая мгла.

— Но даже и после того, как нам сломали шею, лехиты пытались исполнять свою естественную роль. Не было у них иного выхода, просто-напросто так должно было быть. Ибо такова лехитская судьба. Потому-то Речь Посполитая во время Ягеллонов и выборных королей расширила свою территорию чуть ли не до границ Короны Речи Посполитой, но — лишенная нескольких тысяч лет истории — не смогла наполнить их содержанием. Опять же, ее разрывали и уничтожали изнутри. Ей подбрасывали вирусы: то liberum veto^[226], то иезуитов, а потом вообще — разделы. Впоследствии Россия сделала из нее Привислянский край, а Германия — генерал-губернаторство — потому-то немцы так беспощадно уничтожали польский дух во времена Второй войны, поскольку они знали, что полякам удалось сделать в течение двадцати лет из ничего, из грязи, из трех государственных реальностей, столь различных между собой, как Германия с Россией. После войны Польшу отдали России, чтобы та ее перепахала, но кончилось тем, что Польша расхерячила Россию изнутри. Даже навязанное Польше католичество, которое должно было Польшу убить, было нами адаптировано, воспринято нашей системой, и оно же ее — в конце концов — укрепило, парадоксально помогло пронести польскость через тяжелые времена и сейчас является важным компонентом этой самой польскости. Точно так же, как и чужое название, которое было нам дано. Противников мы побеждаем их собственным оружием. Как Иисус, которого убили на кресте, и который из этого креста сделал собственный символ и собственное оружие.

— Оно и в айкидо точно так же, — заметил я.

— Правильно. Но теперь ситуация исключительно грозная. Сейчас длится очередная попытка аннигиляции Польши, на сей раз, похоже, исключительно опасная: Польша вестернизируется и экстерминируется. Путем разложения на части национальных мифов, релятивизации, отказа от надлежащего достоинства и уважения, одним словом, продолжается деконструирование Польши по западной моде. А Запад даже более опасен, чем Россия, поскольку Россия не играется в субтильность, она только напирает дубьем; а Запад делает так, что ты сам делаешь то, что он тебе говорит, да еще и считаешь, что это в твоем же собственном интересе. Впрочем, вся общественная система Запада основывается на этом принципе — американцы вкалывают с утра до ночи, влезают в кредиты на всю жизнь и еще говорят, будто они самые счастливые на земле людьми, и за свою систему готовы дать порезать себя на кусочки. А знаешь, почему? Потому что та система дает им крутые цацки. И, время от времени, разрешает им ими поиграться. Но погляди, как выглядят реальные результаты исследований счастья в мире: самые счастливые это те, у которых нет денег, зато располагающиеся далеко от Запада: Африка, Южная Америка… Ну ладно, nevermind — не бери в голову. Вообще-то, самая пора проснуться! Пора проснуться! — крикнул он. — Гляди! Гляди, сколько нас! Миллионы!

Он хлопнул в ладони. Туман начал расходиться. Башня уже не казалась такой высокой. Так себе башня, под ней зеленые горки, долинки, лесок. И из леса начали выходить толпы людей с факелами. Все они шли в направлении замка. Что-то ужасно шумело.

— Польский белый двуглавый орел охватит Европу своими крылами, и Восточную, и Западную! — кричал Баяй, разбросав руки в стороны. — А вот Россию, татарско-сатанинских варваров, и США, этот банкирский заговор — будет крепко держать за шеи своими клювами!

Только сейчас до меня дошло, что нарастающий шум — это песня, с которой толпы шли к замку:

Впрочем, — не совсем удовлетворенный, заявил Баяй, — над последними строками нужно еще будет поработать.

— Мужик! — выпустил я дым из легких и передал ему трубку. — Ты чего, класс! Красиво ведь!

— Да отъебись ты, — ответил тот. — Я же тебе с самого начала говорил. Польша — это идея, а идею можно формировать, как тебе заблагорассудится. Рассказ всегда идет туда, куда ты его поведешь. Факты соединяются там, где ты их соединишь. Этот народ нуждается именно в таком! Ему нужен миф.

— Держись, черный лорд^[228] Баяй.

— Князь.

— Ну да.

* * *

Я спустился по ступенькам башни, спрыгнул в коридор многоквартирного дома и пошел по нему в том направлении, из которого оба с Баяем пришли, но тут оказалось, что расположение помещений совершенно иное, чем раньше.

Бли-ин! Именно этого я и опасался. В сонных кошмарах и фильмах ужасов вечно случается нечто подобное. Постоянно!

«Нужно каким-то макаром из всего этого проснуться», — подумал я.

И даже остановился от впечатления, потому что кое-чего себе вспомнил. Случайность! С самого момента прихода в себя под кладбищенской стеной, этот факт у меня в голове попросту не существовал. Его просто не было. До сих пор, как во сне, я и не задумывался, откуда я тут взялся и зачем. Теперь же чувствовал себя так, как будто бы постепенно просыпался.

А вдруг, мрачно подумал я, если я и вообще не живу. Если я погиб в той аварии. И ничего, кроме того, что вижу, вообще не существует: кроме этого крупноблочного замка и Баяя.

Но я чувствовал, как сквозь сон начинают проступать элементы реальности. То, что холодно. Мокро. Что тело болит. По правде говоря, это не было той действительностью, к которой имелось желание возвращаться. Но и здесь оставаться тоже особой охоты не было.

Так что я шел и шел по каким-то коридорам, проходил через выпотрошенные жилища. В одной из комнат наткнулся на Баяя, опиравшегося плечом о мебельную стенку.

— Я могу дать тебе и другую историю, другие объяснения, — стал искушать он. — Совершенно иное видение Польши.

— Спасибо. Как отсюда можно выйти?

Баяй щелкнул пальцами и исчез. Щелк — и его уже не было.

— Я ебу, ну и дешевка, — сказал я и пошел дальше.

Коридоры, квартиры, диваны, кухни.

Может через окно?

Я выглянул — находился где-то на высоте седьмого этажа. Класс, если учесть, что когда заходил, во всем доме этажей было только пять. Я ебу…

На сей раз Баяй сидел в чьей-то прихожей, на шкафчике для обуви.

— Ведь рассказ, наррацию, можно составить и по твоему желанию. Принять, что мы являемся, например, вандалами, разве что только ославяненными. И что то самое знаменитое вандальское государство в Африке было нашей первой колонией. Или — что мы являемся славянизированными кельтами, и теперь нам следует объединиться с ирландцами и шотландцами.

— Как отсюда выходят?

— Ну, тогда можешь гнить в своем польском дерьме, — презрительно фыркнул князь. — По лестнице вниз, потом налево.

И исчез.

* * *

Ты шел по покрытой грязью тропке, ботинки вязли. По обеим сторонам дороги не было ничего. Пустота и равнина. Никаких холмиков, пригорков — ничего, только плоскость и равнина. А потом вдоль этой дорожки начали появляться какие-то громадные таблицы, покрытые буквами, которые ни в какие слова не складывались. Понять из них ничего не было возможно. Они были исключительно для того, чтобы быть. Потом ты увидел городскую стену. Была она высокой, массивной, вся она была изготовлена из литого бетона. Бетон был сформирован в виде деревянных досок. «Приветствуем вас в польском Каркассоне^[229]!» — гласила прикрепленная к стене приличных размеров объява. Из-за бетонной стены торчали здания самой различной формы и размеров. Выглядело все болезненной версией Диснейленда на квасу. Здания казались относительно новыми, но их уже пожирал лишай, отовсюду сыпалась штукатурка.

Ты подошел к городским воротам из обильно и фантазийно выгнутых металлических прутьев. По обеим сторонам дорожки на двух колоннах были установлены гипсовые львы из Касторамы.

И тут ты почувствовал себя очень — да что там, ужасно — уставшим. Ты уселся под стенкой польского Каркассона.

И заснул.

7. Бельфегор

Все у тебя болело. Как ну его нафиг. Весь ты был измазан грязью. И было тебе холодно. И валялся ты в каком-то поле. Да-да, в поле, каком-то распаханном поле. Между бороздами. Представь себе, между рядками распаханной земли.

Ты поднялся. Где-то метрах в двухстах по прямой от тебя мигали оранжевые огни. На тягач как раз затягивали тот микроавтобус, на котором ты ехал, и который столь эффектно перевернулся колесами кверху. Полиция еще стояла, но свою мигалку уже выключила. Карет скорой помощи уже не было. Оп-па, подумал ты. Похоже, в шоке ты выбрался из бусика и попер в грязь, в поле, в Польшу, в Речь Посполитую. Они же собрали раненых, возможно, даже и трупы, и уехали. А ты остался. И никто тебя даже и не заметил.

«А пускай все так и останется», — подумал ты.

Ведь тебе нужно попасть в Варшаву на очень важную встречу. Ибо, именно ради этого в Варшаву и ездят. В столицу. «Махнем в столицу, ведь Варшава — то не Рим», — пел Качмарский. — «Продавцы там грабят всех, поддадимся им», — продолжал петь он же.

А если пойдешь в полицию, начнутся вопросы, расспросы, допросы. Возможно, тебя даже свяжут с сожженным автомобилем, с подожженным замком в Ксёнже, с убитым Лыцором. Хрен их знает, но какие-то ведь методы у них имеются. Подвергнут тебя, к примеру, перекрестному допросу, засыпят тебя теми вопросами, а ты ведь уставший, а у тебя нет никаких сил, а у тебя болит голова, и тебя подловят как ребенка.

Нет, нет, нет.

«Нет, нет, нет», — как пел Мунек Стащик^[230].

Ты поднялся на немного трясущиеся ноги. Походило на то, что ничего серьезного с тобой не случилось. Что ты в синяках, зато целый. Никаких переломов. И даже рюкзак при тебе, что интересно. В микроавтобусе ты его не оставил. И даже — нащупал ты в кармане — твой веджминский револьвер не выпал.

«В путь», — подумал ты.

И побрел через борозды.

* * *

До придорожной забегаловки «Эхо леса» ты добрался как раз со стороны леса. Здесь имелось все: бензозаправочная станция, бар для дальнобойщиков и дискотека для местных дискодолбоёбов. Сегодня плясок, похоже, не было, но диско-зал с баром был открыт, и оттуда грохотало дешевое, сельское техно. Между лесом и широкой площадкой перед дискотекой, выложенной понятно чем, стоял ряд высоких деревянных фигур. Все это были резные фигуры польского типа, из одного древесного ствола — поэтому вытянутые, высокие, стоящие по стойке «смирно», похожие на пенисы на взводе. Здесь имелся Иисус, Пилсудский, какой-то медведь, колдунья, снова Пилсудский, опять Иисус, Адам Малыш^[231] (к деревянной колоде была прибита пара лыж, которые знаменитый прыгун как будто держал в обеих руках), снова Иисус, какой-то король, правда, неизвестно какой; воин, харнаш^[232], опять Пилсудский. Какое-то время ты крутился в темноте среди этих деревяшек, пока не услышал тихий и чуточку перепуганный голос:

— Эй, погоди, там кто-то ходит.

Ты вышел на площадку. Какой-то пацанчик в джинсах и спортивной куртке, припирающий к стене дискотеки девицу и держащий подругу за задницу, даже вскрикнул. Девица тоже взвизгнула.

— Господи, земеля, с тобой все нормально? — спросил тут же парень, не переставая припирать и держать.

— Бо-о-о-оже! — Девица глядела на тебя, широко раскрыв глаза. — Эй, с тобой чего случилось?

— Да ничего страшного, — ответил ты. — С лестницы грохнулся.

— В лесу? — спросил парнишка.

— Наверное, с амвона, — заметила девчонка. — Ну, это такая охотничья платформа на дереве, — пояснила она уже пареньку. — Не с церковного, нет.

«Холера, — мелькнуло у тебя в голове, — я и не знал, что настолько паршиво».

Ты прекрасно знал эту бензозаправку, знал, что в туалет заходят изнутри. Бросил в автомат два злотых (жлобы!) и вошел вовнутрь. Лицо у тебя было все в грязи и засохшей крови. Впрочем, одежда тоже. Ты открыл воду и попытался более-менее почиститься и умыться.

* * *

Потом ты пошел в забегаловку для дальнобойщиков «У толстяка». К счастью, освещение здесь было не слишком ярким, в связи с чем — пускай ты и бросался в глаза с той громадной ссадиной на виске, засохшей коркой крови на скуле и грязной, что тут ни говори, одеждой — слишком уж сильно никого не шокировал. Если бы рожа была опухшая, ты выглядел бы пьяницей, который провел ночь в канаве; а так просто был похож на типа, на которого в чистом поле напали два десятка мужиков со штакетинами.

— Пан себя хорошо чувствует? — спросила женщина за стойкой, на которой стоял большой тиранозавр.

— Ага, — ответил ты. — Дайте, пожалуйста, чай с лимоном, водку, бигус, флячки и журек.

— Это будет тридцать два злотых, — сказала барменша, явно сомневаясь в том, что ты способен заплатить. Но ты вынул бумажник и расплатился.

— В какой очередности подавать? — спросила она.

— Сначала чай и водку, — сказал ты. — А потом, как вам будет удобно.

Ты уселся за столом, который был накрыт небольшой желтенькой скатеркой. Помимо тебя в заведении находилось несколько тяжелых, мускулистых типов. Каждый по отдельности. Каждый ел. Жевал. Нижние челюсти меланхолично двигались. Все они жевали и пялились на искусственные цветы в вазончиках посреди столиков. Барменша поставила перед тобой чай и рюмку водки. Ты всыпал сахар в чашку и перемешал. При этом ты размышлял о своем совершенно удивительном и странном сне, приснившемся тебе, когда ты без сознания валялся в грязи. Никогда еще не было у тебя таких четких снов. Ты помнил из него все, каждое словечко. Ты выпил водку. Хозяйка принесла журек.

— Я так подумала, что поначалу нормальный суп, — сказала она, — потом уже такой, не то суп, не то второе блюдо, то есть — фляки, а уже потом — нормальное второе блюдо, то есть — бигус. Нормально?

— Ну конечно, — кивнул ты.

Ты съел журек. Потом фляки. До бигуса дело не дошло, потому что барменша вышла на средину зала бара «У толстяка» и несколько трясущимся голосом сообщила: — Прошу прощения, ситуация совершенно дурацкая. Россия напала на Польшу. Война.

Все, включая и тебя, подняли головы над тарелками, и глаза у всех сделались огромными, словно блюдца.

— Так что… вы извините… но мы закрываем, — печально прибавила она.

Все вытащили мобилки, и сеть тут же рухнула.

* * *

Война.

Ты пытался сделать так, чтобы это хоть как-то дошло до твоего сознания, но добраться оно не могло.

* * *

Каким-то чудом тебе удалось дозвониться до родственников. Те не знали, что делать. Ждали дополнителной информации. Уговаривали, чтобы ты немедленно возвращался.

— Хорошо, — ответил ты и тут же отключился.

Потом послал эсэмэску в Варшаву, остается ли в силе встреча.

«ДА» — как-то очень быстро получил ты обратный ответ. «Мы не удираем. До Варшавы они не дойдут. Ведь мы же в НАТО;)^[233]».

«ОК», — написал ты в ответ.

* * *

Перед дискотекой царила оченьно странная атмосфера. Музыка уже не играла. Какая-то девчонка сидела на обочине и рыдала. Люди молча крутились по площадке и нервно курили. Какой-то пьяный вопил: «сабли к бою, пики — товсь!», потом: «русская курва алея ея о». Его успокоили несколькими матюгами. Время от времени кто-то запускал двигатель машины и уезжал.

Перед бензозаправочной станцией стояли стояли сотрудники, все в полосатых рубашках, с беджиками с их именами на груди. И тоже курили. Непонятно почему, но тут тебе пришло в голову, что в Германии, к примеру, на этих табличках не пишут ГЕРБЕРТ или ФРИЦ, а только ГЕРР ШМИДТ или там ФРАУ МЮЛЛЕР, и что в этом смысла больше.

Над стоянкой царила тишина. Шумели только автомобили на Семерке.

Ты сунул руку в карман за куревом. А потом вспомнил, что сигареты-то кончились. Но потом ты вспомнил, что это тебе только снилось, будто бы кончились. А уже потом, что во сне ты получил целую пачку. И сигареты в кармане имелись. Мальборо лайт. Пачка, выкуренная где-то до половины. Ты осмотрел пачку со всех сторон. Акцизная марка, надпись, что министр здравоохранения предупреждает, что-то про болезни сердца. Ты пожал плечами, закурил.

Потом ты отправился за станцию. Без какой-либо определенной цели. Просто пытался собраться с мыслями.

Где-то метрах в ста за зданием находилась закрытая автомастерская. Рядом с ней стояло несколько машин. Среди них и опель инсигния. Черный.

Мне даже не нужно было что-либо говорить.

Ты перескочил через трясущуюся сетку, к которой была прикреплена крупная надпись РЕМОНТ ВСЕГО ВО ВСЕХ МАШИНАХ, взял в руку тяжелую арматурину, валявшуюся во дворе мастерской и выбил стекло в окне конторы. Вошел в средину и зажег фонарик в мобилке. Ты искал ящичек для ключей. В автомастерских всегда имеются ящички для ключей. Луч света скользил по календарям с автомобилями, по плакатам с выпятившими задницы голыми блондинками, по каким-то странным бумажкам, которых вечно полно в автомастерских, по каким-то бланкам, грязным тряпкам, каким-то переборкам. В конце концов — нашел. Ящичков для ключей было даже два. На одном кто-то налепил пластырь, а уже на нем, фломастером, довольно небрежно написал: К РЕМОНТУ. На втором все то же самое, только с надписью ОТРЕМОНТИРОВАННЫЕ. Ты открыл. Внутри было несколько ключиков, среди прочих, один с эмблемой Опеля. Ты надеялся, что этот тот самый. Взял ключик и сунул себе в карман. Вышел через то же самое окно. Подошел к инсигнии. Вставил ключ. Он соответствовал.

— Кто там? — крикнул кто-то. Ты понятия не имел: кто. Не имел понятия и откуда кричат.

— Спакойна! — крикнул ты в ответ. — Всё в парядке! Эта проста ашибка, мы хатели напасть на Литву, а не на Польшу, проста ашиблись!

— Русские! — завопил перепуганный голос. Ты услышал топот ног. — Русские!!!

Ты повернул ключ зажигания. Загорелись контрольные светодиоды. Топлива у тебя было четверть бака. Ты подал задом и, не включая фар, направился на ворота — обычную деревянную раму с сеткой посредине. Сетка с грохотом лопнула. Ты проехал через газон и выехал на обочину национальной дороги номер семь.

Война.

Только здесь ты включил фары, пропустил разогнавшийся грузовик и включился в общее движение.

Война.

* * *

Началась двухполоска. Ты слушал радиоприемник. Дорога была забита. В обе стороны. Ты размышлял над тем: станут ли бежать. Как в 1939. Заблокируют ли дороги. «Пока что, — думал ты, — они просто возвращаются по домам. Что делать, будут думать потом. Смотреть телевизор. Копаться в сетевых новостях. Анализировать положение фронта. Просто принимать решения».

По радио нон-стоп передавали слова президента Коморовского. Тот не мог удержаться, чтобы не скопировать выступления президента Старжиньского^[234] с его знаменитым выражением «так что — война». Правда, об «извечном враге» ничего не было. Было о том, что «вместе с союзниками по НАТО уже предприняты соответствующие шаги». Голос у Коморовского дрожал, и все выглядело так, словно он вот-вот расплачется. Качиньский тоже не мог удержаться, чтобы не цитировать классиков.

— Имеются у родины счета обид, — говорил он. — Рука чужая их зачеркнуть не в силе. — Но кровь пролить, — продолжал он, — уж не откажется никто. И я не откажу, коль нужно станет^[235], — голос у него тоже дрожал.

Ты представил Ярослава Качиньского в окопах, в шлеме на голове, с серьезным, собранным лицом — и от впечатления даже прибавил газу.

Ты и не заметил, как проехал мимо Пятого Чуда Семерки: бензозаправочной станции, где установки разговаривали с клиентом человеческим голосом, клиенту же казалось, будто к нему обращается вырезанный из картона и поставленный возле входа Роберт Кубица^[236].

Русские уже были в Браневе, Бартошицах и Голдапи. Шли они тремя колоннами. Один удар — на Эльблонг. Второй — на Ольштын. БТРы и танки ехали по только что отремонтированному за деньги ЕС шоссе номер 51. Третий — на Голдапь и Сувалки^[237]. Оборона формировалась по линии Ольштын — Эльблонг. Что происходит на Подлясье и Сувальщине — до конца известно не было. Аналитики в студии были ужасно перепуганы и не могли понять, на кой ляд Россия вообще напала на Польшу. Если она хотела, говорили они, испытать НАТО, то могла напасть — к примеру — на Эстонию или Латвию. Страны маленькие, вооруженных сил с гулькин нос, зато есть российское меньшинство, имеется кого защищать, а ведь — убеждали они непонятно кого, как будто бы реальные факты до них совершенно не доходили — Россия никогда ни на кого не нападает без какого-либо, пускай и надуманного, повода.

— Помните, даже анекдот такой был, — нервно хихикал какой-то эксперт. — Жили-были поляк, русский и немец, ну и русскому захотелось дать немцу по морде, вот он и говорит: «А пни-ка меня в задницу». Немец приложил ему, русский его в рожу, а поляк удивленно спрашивает: «Погоди, а чего ж ты хотел, чтобы он тебя по заднице пнул?» А русский ему на это: «Мы не агрессоры!».

Каждые несколько десятков метров на обочине шоссе стояли фуры с включенными и мигающими аварийными огнями. Дальнобойщики крутились возле них и разговаривали по мобилкам. Непонятно было, есть ли вообще смысл везти товар дальше. Перед Кельцами, сбившись в перепуганную кучку, стояли придорожные давалки. Они вели переговоры с каким-то мужиком, опиравшимся о капот черного гольфа. Тот беспомощно разводил руками и сам выглядел перепуганным.

«Так вот оно как все выглядит», — размышлял ты.

Ты глядел на всех тех опережаемых тобою типов в рено, пежо, фольксвагенах, опелях, глядел на их лица — так вот война, такое страшное и абстрактное до сегодняшнего дня слово, в них уже была. До сих пор сражения, смерть, убийства, разрушения домов и бомбы — это было кино. Художественное, документальное, новости. Та реальность, польская реальность, в которой имеются бензозаправочные станции «Орлен» и бары «У Толстяка», в которой имеются торговые центры с H&M и Carrefour, в которой киоски «Руха» выкрашены в темно-зеленый цвет, и в них лежат «Выборча», «Политыка», «Впрост», «Тыгодник Повшехны», «Ньюсвик», «Газэта Польска Цодзенна», «Наш Дзенник» и так далее; в которой асфальт либо новый, темно-черный с порядочной разметкой или же залатанный, словно штаны босяка; в которой салоны красоты называются «Афродита» или «Клеопатра», а качалки — «Спартак»; в которой охранные агентства называют «Гладиатор» или «Цербер» (либо же «Керберос», если название «Цербер» уже занято); в которой крупноблочные дома утепляют пенополистиролом и штукатурят в веселенькие цвета; в которой повсюду стоят костлявые памятники Иоанну-Павлу II; в которой говнюки сначала колют себе спид, а потом разъезжают по городу на «октавиях» собственных родителей; в которой люди берут кредиты в банках Pekao SA, WBK Handlowy или CITIBANK и покупают автомобили и квартиры, а в их жилищах модный минимализм и беленькие, ровненькие стены; в которой огораживают микрорайоны, поскольку реальность за оградой не соответствует высоким требованиям нового польского среднего класса; в которой регистрационные таблички автомобилей когда-то были черными, а теперь — белые с первой буквой, означающей воеводство, а остальные означают город на его территории; в которой в ночных магазинах имеются решетки, через которые продавщица подает клиенту товар, чаще всего — пиво «живец» и водку «люксусову», всегда в белом пластмассовом пакете, которые потом валяются на асфальте и мостовых; в которой верующие в костелах облегченно вздыхают, когда ксендз говорит: «а теперь, дорогие мои, послушайте душепастырские объявления», поскольку это означает,что месса вскоре закончится и можно будет идти домой, где по ящику показывают Угадай мелодию и Клан^[238]; где продавщица вечно просит покупателя, нет ли у того мелочи, а то ей нечем дать сдачи; в которой юные качки говорят людям: «э, ты, щас как заебу, так в воздухе переобуешься» или «тебя, чё, с волосни выхуярить»; в которой полицейские носят темно-синие брюки с белыми лампасами и у которых на рукаве надпись ПОЛИЦИЯ, и бывают они ужасными хуями, хотя иногда, случается, и неожиданно милыми, и тогда все просто голову ломают от изумления; в которой свадьбы проводят в специально для этой цели приготовленных ресторанах с накрохмаленными скатертями, и на свадьбах обязательно подают суп, а на каждом столе стоит водка, графин с черносмородиновым или апельсиновым соком; в которой кофе пьют или экспрессо, или растворимый, или заварной; в которой транспортные контролеры говорят: «де'добрый проверка билетов приготовьте билеты для контроля»; в которой все считают, будто бы Польша гадкая, слабая и ничего в ней не может удаться, что зима здесь слишком уж долгая и депрессивная, что польская сборная по футболу никуда не годится, потому что в спорткомитете сидят сплошные мудаки, и что нет каких-либо структур, способных создать приличную польскую лигу; в которой овощи покупают на базаре, потому что там они неопрысканные; в которой старикам уступают место в трамваях и автобусах, а если едет карета скорой помощи, так ее обязательно пропускают; в которой города и местечки служат для проживания, а не для жизни; в которой никто даже и не пытается реализовать опцию «невыносимая легкость бытия», поскольку всякая такая попытка заранее обречена на провал; в которую человеку так не хочется возвращаться после отдыха на Кипре, в Египте или Турции, но все возвращаются, потому что их ждет дом, который оставили на строительную бригаду из гуралей^[239], и в который уже столько вбухал, потому что ждет квартира в утепленном многоквартирном доме с замененными окнами и батареями и с уже отремонтированными кухней и ванной; в которой все считают самой очевидной очевидностью, что польская реальность хуже всех иных реальностей, и что так должно быть и будет всегда, ибо так написано в Писании — была той реальностью, в которой войны ты не мог и представить.

То была действительность, которая никогда не должна была кончаться.

То была действительность, которая выглядела извечной и неколебимой. Которая никогда не должна была закончиться, поскольку стояла, казалось бы, веками. Ибо она была тем миром, который мы, все, считали базовым. По сравнению с которой, все остальные действительности не были до конца реальными.

Ведь одно дело постоянно рассказывать о войне, о тридцать девятом, смотреть «Город 44» и «Польские дороги»^[240] — и совершенно другое дело увидеть собственную действительность, обращаемую в развалины. Ведь то была совершенно другая Польша, неизвестная, рогатывковатая^[241], земяньско-адриоватая^[242], страна дедушек и бабушек («Как оно до войны было? А сплошная нищета была»), ЦПО-вая^[243], странной формы, с восточным, вильно-львовским якорем. Другая, совершенно другая. Разве что название носящая то же самое, что и наша. Эта. Нынешняя. Посполитая.

Тем временем, в Голдапи, Браневе и Бартошицах эта польская действительность уже закончилась.

Ты пытался все это себе представить. Занятая российской армией Голдапь. Так ведь они всегда там были, несколькими километрами дальше, нам только казалось, что они находятся в совершенно иной реальности, чем мы. А они проехали всего лишь несколько километров, ничего более.

И вот ты пытался представить себе это: танки с российскими эмблемами, движущиеся по новенькому асфальту в Браневе, пялящихся на них детей, которые прятались за ногами взрослых; людей, стоящих в окнах за занавесками, офицеров, заходящих в «Бедронку» и покрикивающих на кассирш; быть может, они там бывали и раньше, в частном порядке: здравствуй, Лидл, здравствуй, Бедронка; а те кассирши глядели на них с превосходством, с презрением — как всегда на русских — а сейчас они пришли сюда как хозяева, уверенно и надменно, возможно, они даже и платят за купленное, но делают это с презрением и превосходством, и разговаривают на той версии русского языка, что буквально пропитана ругательствами, словно скользкими щупальцами: здравствуй, Бедронка, здравствуй, Лидл.

Ты представлял, как они заходят в полицейские участки, а полицейские не имеют понятия, что делать, сдаваться или стрелять, они же, курва, шли в полицию не для того, чтобы хуярить из служебного оружия в Иванов и Василиев, им все это кажется абсурдным и несвоевременным; им тоже казалось, что реальность, в которой они живут, является нерушимой, извечной и вечной во веки веков, в этой действительности Иваны с Василиями, скорее всего, сидят у них по камерам, а не наступают с оружием в руках; и полицейские понятия не имеют, как себя вести, когда вдруг в их комиссариатах, в которых сами они всегда имели наивысшую и единственную власть, словно абсолютные синие божки, появляются дружбаны в зеленых мундирах и своим матерным русским бьющие по лицу, словно мокрой тряпкой, они приказывают им, полицейским, лечь на пол, они бьют их прикладами по зубам, орут на них, приказывают опуститься на колени, унижают… И вот польские полицейские лежат на польском полу и глядят на русские сапоги, которые — время от времени — бьют им по ребрам. На стенке висит распятие и польский орел, а русские ходят под тем орлом и крестом совершенно безразлично, как будто бы ничего и не случилось, и эти оба тотема Польши висят там совершенно беспомощно, никого и не перед чем не защищая и ничего уже не означая. Висят до тех пор, пока кому-то из русских не приходит в голову снять один из них, орла, ведь к кресту у них претензий нет, так что он снимает орла, бросает того на пол, стекло в рамке громко разбивается на осколки, русские топчут орла сапогами, а у полицейских слезы стоят в глазах, и не потому, что какие-то русские топчут государственные символы, но потому, что собственными глазами они видят, как кончается их мир.

Который должен был существовать вечно.

Кельце-Юг, Кельце-Север, ты проезжаешь мимо зеленых дорожных указателей, на Семерке появляется какая-то колонна военных машин: даже красивые, новенькие, темно-коричневые, со времени войны на Украине никто не называет их «бронированными транспортерами», только БТР-ами, так короче и вроде как круче.

— Польские города подвергаются бомбардировкам, — говорит с недоверием диктор на радио, — подвергаются бом… бомбардировкам польские города, — повторяет он, просто должен повторить, чтобы до него дошло, а потом перечисляет: Мальборк, Минск Мазовецкий, Прущ Гданьский, Радом…

Радом.

Война.

Война в Польше.

Радом бомбардируют.

Ты жмешь на педаль газа. Опель инсигния обгоняет другой опель инсигнию, который движется очень медленно. По привычке глядишь, кто сидит внутри, как бы не полицейские, так и есть, полицейские, чего-то там проверяют в телефонах, водитель лишь изредка поглядывает на дорогу, а потом снова пялится в экран телефона.

* * *

В Скажиску-Каменной двухполоска закончилась, и началось старое шоссе; дорога была заблокирована, пробка начиналась сразу же за въездом в в город; ты понятия не имел, что там творилось, поэтому свернул направо, в город, на Вержбицу.

Именно тут, — думал ты, — начинается настоящая Польша, плоская, застроенная говняными каракатицами из пустотелого кирпича, та самая черная дыра посреди страны, тянущаяся от самых границ Великопольски до Вислы и от Торуни по самую Силезию, та нищенская и мрачная плоскость, которая является основным польским пейзажем, базовым, титульным, точно так же, как для Венгрии — Пуста, для Словакии — Татры, для Франции — долина Мозеля, для Германии — скала Лореляй и так далее. В Польше данную функцию выполняет плоский, блинный пейзаж, покрытый бетонным дерьмом без складу и ладу. Ты ехал через самую середку этой польской черной дыры, проезжал мимо польских домов, в которых еще шла польская жизнь, «еще Польска»^[244] звучало уже на практически до конца разрядившемся аккумуляторе, в окнах ты видел светлые прямоугольники телевизионных экранов, и над всем этим висел громадный, бледный месяц, из-за которого эта ночь казалась полярной ночью; ты видел ярко освещенные кладбища, которые вновь должны были вскоре начать массовое и ускоренное производство духов, призраков и упырей; ты ехал мимо костёлов, в которых колокола не переставали бить.

У тебя заканчивался бензин, так что в какой-то деревушке ты съехал на заправку. Оператор взял у тебя деньги, практически не отрывая глаз от телевизора, TVN24 как раз пускало материал из «оккупированной Голдапи», ты видел российских солдат с автоматами на фоне голдапьских вывесок, парикмахерского салона ЕВА и КРЕДИТОВ-МИНУТОК.

— И что оно будет, — простонал продавец. — И что оно будет, потому что я ничего уже не понимаю.

— Ну, несколько раз такое уже было, — сказал ты, чтобы хоть что-то сказать.

— Пан… — ответил мужик с бензозаправки. — Но ведь то были Четыре танкиста. А это, курва, в новостях.

— А сейчас будет и за окном, — сказал ты. Просто, чтобы хоть что-то сказать.

— Пан так считает? — мужик в первый раз глянул на тебя. Очки, усы, он выглядел словно религиозный фрик из американского комикса. — Э… — с беспокойством начал вспоминать он, — может и нет. Говорили, что в самом худшем случае окончательная линия обороны пройдет по Висле. Что НАТО уже едет сюда, а там будем устанавливать фронт. А до Вислы отсюда же еще несколько десятков километров…

Ты купил у него еще и кофе, заплатил и вышел.

Кофе. Орлен. Будничность, польская нормальность. Бензозаправочные станции, словно посольства упорядочного западного мира в польском бесформии. Война.

Тебе было холодно. Все у тебя болело. Ты был весь мокрый. Была война. Была, курва, война. И бомбардировали Радом.

* * *

Зарево над городом ты увидел уже издали.

Ты давно уже здесь не был. В Радоме не жил с четырнадцати лет. Родители не могли вынести Конгресувки^[245], ее плоскостности, ее неинтеллигентности. Ее ободранности до самых костей. До самых простейших механизмов. Тебе было четырнадцать, когда ты жил здесь в последний раз. Потом бывал наездами, но редко. Друзей у тебя тут уже не было. Контактов ты ни с кем не поддерживал.

Тем не менее, как бы там ни было, это был твой город.

Въезжал ты со стороны Траблиц, ехал по залатанному асфальту, пятна смолы на пятнах смолы, а над кварталами крупноблочных домов висело зарево.

Ты переключился на местную радиостанцию. Уже бомбардировали аэропорт и оружейный завод, при случае зацепили и табачную фабрику. И жилмассив Михалув. Твой родной жилмассив. Где ты рос и воспитывался.

Радом. Жилмассив Михалув.

Это тоже реальные фотографии жилмассива Михалув в Радоме

* * *

Возле табачки проехать было нельзя. Дома горели. Это были первые разбомбленные дома, которые ты видел в своей жизни. Машины пожарников и полиции выли, мигали и ревели. Люди стояли бледные, стиснув кулаки. Кто-то кричал: «На Москву!», другие стучали себе по лбу. От огня все было оранжевым, словно на Майдане. Тебе же пришлось вернуться на Торуньскую и поехать по улице Лимановского. Над кладбищем висело зарево. Над самим кладбищем поменьше, над Михалувом — побольше. Ты глянул через открытые ворота. Люди, огромная масса людей стояла на коленях перед часовней.

Ты знал, что нет смысла переться на Михалув по варшавской трассе, поэтому с улицы Серых Рядов по Длугой проехал до самого Храброго. И вот когда уже въехал в Болеслава Храброго, увидел кое-что, чего никогда в жизни увидать не ожидал.

Мой родной район, мои родные дома — горели. Они были бомбардированы. Словно какой-то там, курва, Донецк, словно какое-то там, курва, Сараево. Как всякое другое, курва, место, которое его жителям казалось священным и неприкасаемым, самым безопасным во всем мире, пока на него, курва, не набросали бомб, не убили, не сожгли, не затоптали, не изнасиловали, не изничтожили.

Михалув горел, и все было оранжевым. Небо было оранжевым.

* * *

Со стороны Болеслава Храброго въехать тоже не удалось. Тогда ты свернул в Голомпёв и по улочкам массива, в путанице старых и новых пятиэтажных крупноблочных домов с огромными номерами на стенах, ты пробился на дорогу на Люблин, а потом дальше — на Бржустувку. От кожевенного завода, как всегда, воняло. Но вонял и горящий Михалув. Ты доехал до улицы Мешка Первого, дальше уже стояли армейские, кареты скорой помощи и пожарные машины.

Впервые в жизни ты видел польских солдат в полном боевом снаряжении, с автоматами, и не на снимках из Афганистана.

Ты вышел из машины. При этом ты не мог оторвать взгляд от того, что видел. Блочные, бетонные дома — горели. Некоторые просто распадались, превращаясь в громадные, дымящиеся развалины, уничтожая горизонт, который ты знал с детства.

— Стой! — сказал тебе солдат. Он был молодой, моложе тебя, перепуганный и уставший. — Слышь, не иди туда.

— Это мой район, — сказал ты, не имея возможности оторвать взгляда от горящих домов. Тебе казалось, будто бы ты смотришь фильм.

— И мой тоже, — сказал паренек, и тут до тебя дошло, что ты его знаешь. То был Куба^[246] Пясецкий, брат Олека Пясецкого, с которым ты ходил на английский язык.

— Куба… — сказал ты. Он прищурил глаза.

— Павел?…

— Кто-то из твоих… ну… ты понимаешь? — тяжело спросил ты, не веря тому, что говоришь, потому что такие диалоги, они, курва, только в фильмах про войну, но не в Радоме на улице Мешко I микрорайона Михалув.

Тот отрицательно покачал головой.

— Не… — тихо ответил он. — Они на кладбище были, на Фирлее^[247]. Но они все видели. Я говорил с матерью по телефону. Прилетели самолеты, бомбардировщики. Наши тоже летали. Стреляли в воздухе. Один наш упал на Голомпёве^[248], а один их, вон там, — показал он рукой, — под лесом, как ехать на Едльне-Летниско. По грибы, — прибавил он, — я всегда туда по грибы ходил. В общем, сбросили они бомбы на Михалув и улетели. — А с тобой, — вновь прищурился он, — чего случилось? Какой-то побитый… Ты был там?

— Нет, — ответил ты. — Но сейчас пойду.

— Не пойдешь, — неуверенно заявил пацан. — Запрещено.

— Я — веджмин, — заявил ему ты. — И у меня веджминиские обязанности. Я должен спасать людей.

— Ты чего хуйню несешь? — наморщил лоб Куба. — С головой чего-то?

— Я пошел, — сообщил ты и пошел.

Парень схватил тебя за руку.

— Говорю ж тебе, стой, Павел, курва.

Ты вырвал руку.

— Блин, — сказал Куба. — Ладно, катись в жопу. И так ведь не пройдешь, там дохуя военных. Понял? Не пустят тебя.

* * *

Как ты прошел, ты и сам толком не понял и не помнишь. Шел, пригибался, ходил среди плачущих и вопящих людей, среди девиц в спортивных ботинках, с какими-то светящимися ожерельями и в блузках с надписью PLNY, которые сидели на тротуаре и трясущимися, окровавленными пальцами совали в рот дымящиеся сигареты. Какая-то женщина, закутанная в красно-черное одеяло, орала что-то про кару божью и о том, что всех русских поглотит земля, и что невозможно, чтобы Господь больше терпел царство сатаны на земле. Кто-то матерился, кто-то вопил, солдаты ходили между ними, сами довольно-таки перепуганные, хотя — и ты это видел — постепенно делающиеся безразличными. А ты шел среди припаркованных автомобилей, карет скорой помощи, полицейских машин, военных грузовиков, потом за гаражами, на которых боледьщики громадными буквами написали РАДОМЯК РАДОМ ЖИЛМАССИВ МИХАЛУВ и нарисовали огромного белого орла. Ты прошел среди домов. Первые не были разрушенными, но несколькими метрами дальше…

…ты стоял перед домом, в котором жил первые пятнадцать лет своей жизни. Бомба попала прямиком в него, отколов правый верхний шмат. Из некоторых окон до сих пор били языки пламени. На автомате ты поискал свои давние окна. Четвертый этаж. Из их черных глазниц валил темный дым.

На развороте на улице Королевы Ядвиги стояли автобусы. Один представлял собой сожженный скелет. Остальные, похоже, были на ходу. Вечная пластмассовая будка, на которой было написано ХОТ-ДОГИ ЗАПЕКАНКИ КЕБАБ КУРЯТИНА КАРТОФЕЛЬ-ФРИ, попросту расплавилась, разлившись по тротуару. От киоска Руха осталась лишь подставка из старой тротуарной плитки и разбросанные на большой площади газеты, банки, сигаретные пачки и вся та мелочевка, которая занимала полки в киоске; сам же киоск попросту смело.

Ты вошел на лестничную клетку своего подъезда. Там было полно дыма.

Первый этаж, справа — Смолярские, напротив них — Пекуты. Пекуте вы как-то раз подложили «конфетку» — завернули в газету собранные с газонов собачьи какашки, подожгли, кинули на резиновый коврик и позвонили в дверь. Пекута открыл, почувствовал дым, глянул вниз, на горящую газету, и начал ее гасить ногой в шлепанце, и на него, словно из пирожка, брызнуло горячим, чуть ли не кипящим дерьмом.

И первые, и вторые двери были открыты. А ты не знал, были здесь спасатели или нет.

— Пан Смолярский! — крикнул ты в черную пустоту. — Пани Смолярская!

Ни звука. Ты вошел в квартиру. Деревянные панели, шкафчик для обуви, куртки в прихожей, в меньшей комнате — компьютер сына; в большой комнате на полках Потоп, Пан Тадеуш, Богуслав Волощанский^[249]. Большой и плоский телевизор, совршенно не соответствующий своим дизайном этой мебели перелома ПНР и девяностых годов.

У Пекут никого не было. Второй этаж: у Котысов и Марчаков тоже никого. На третьем: у Яблонских и Крживицких — пустота. Ты ходил и выкрикивал фамилии своих соседей. На четвертом, у соседей напротив, Карасевых, обнаружил труп. То была пани Карасева. Здесь были видны следы гашения. Скорее всего, пожаарники пришли сюда, нашли ее мертвой, посчитали, что ничего уже сделать нельзя, и пошли дальше. Карасева не стояла в очереди в овощном магазине, между фасолью в бумажных пакетах и бочкой с квашенной капустой, не стояла она и в очереди на почте, не ожидала автобуса на конечной петле на Королевы Ядвиги, а только лежала на собственном ковре, надпаленная, убитая войной.

Ты же отправился к своей давней двери. Таблички с надписью «Т.К. Жмеёвичи» давным-давно уже не было. Вообще никакой не было. Ты понятия не имел, кому теперь квартира принадлежала, но это не имело никакого значения, через мгновение этого дома и так не станет. Он поврежден, думал ты, его разберут. Ведь в любой момент еще завалится.

Ты толкнул дверь.

* * *

Я лежал в твоей, Павел, давней комнате, в НАШЕЙ комнате. Ты вошел и остановился на пороге словно вкопанный, я же видел, ты и шагу сделать не мог. Увидел меня и остолбенел.

— Привет, — сказал я. — Сколько лет, сколько зим.

Ты же стоял и не отзывался, только пялился на меня, не веря собственным глазам.

— Вот так я здесь и сижу, — сказал я. — Ты меня слышишь? Слышишь, слышишь. Скажи, что меня слышишь.

А ты, дурак упрямый, ни бэ, ни мэ.

— Ну, говори же! — заорал я. — Ты меня слышишь?

— Бельфегор, — сказал ты, как будто бы сам себе. — Я и забыл, что ты существуешь, — прибавил ты, минутку помолчав. — А ты знаешь, я вспомнил о тебе вчера вечером. После почти что двух десятков лет.

— Это не имеет значения, — ответил я. — Я ведь всего лишь игрушка. Набитая всем тем, что ты в себе ненавидишь.

Ты подошел и взял меня в руки.

— Пошли, Бельфегор, — сказал ты. — Дом вот-вот завалится.

— Только не надо быть таким протекционистским, — сказал я ему. — А не то я тебя, курва, прибью.

А потом ты вышел из квартиры и сбежал вниз по лестнице.

* * *

Ты выбежал из подъезда и наткнулся на пожарных. Они все были закопченные, затерянные и прибитые.

— Все в порядке? — спросил тебя один из них. — Вы из этого подъезда? Мы искали там… Самостоятельно идти можете? Вон там, — показал он рукой, — перевязочный пункт, там медики, ну, сами понимаете…

— Знаю, — ответил ты. — Спасибо.

Ты пробежал через весь жилмассив Михалув, который уже начал догорать и превращаться в руины жилмассива Михалув.

Мир умер. Ты бежал через те места, где когда-то таскал ключ на шее, в которых обнюхивал Польшу, в которых — в разбитых песочницах, где желтый песок смешивался с черной землей — игрался в ножички кухонным ножом или харцерской финкой, где — в общих чертах — до тебя доходило, что ты живешь в Польше, и в которых тебе казалось, что Польша — это самый главный мир, а все остальные как-то под ней подвешенные и не до конца настоящие.

И вот теперь эти самые настоящие, самые реальные места в мире стирались.

Ты пробежал сквозь апокалипсис, мимо плачущих людей, мимо журналистов, которые уже успели приехать сюда из Варшавы, добежал до своего украденного по моей наводке «опеля вектры»^[250], сел в него и врубил задний ход. По окружной дороге, через Фирлей, ты ехал на встречу с Семеркой.

* * *

Ты оставил за собой оранжевое небо, оставил за собой горящее Шестое Чудо Семерки: польско-греческую ресторацию, размещенную в одном здании, причем, его левое, греческое, крыло походит на Акрополь, а правое, польское — на сарматскую помещичью усадьбу. Ты ехал по двухполосному шоссе, мчал по нему, выжимая, сколько только было можно, тебе было глубоко плевать на полицию и черные опели инсигнии, ты и сам ехал на инсигнии, и тоже, словно Абдель, чувствовал себя будто в американских фильмах. С тем только, что Абдель хотел чувствовать, а ты — чувствовал себя по-настоящему. Ты мчал по междуштатовской Семерке, гнал на Вашингтон, округ Колумбия, через Америку во время космического вторжения, нападения марсиан, проезжал мимо военных машин и бронированных автомобилей, мимо всех дешевых рекламных щитов, рекламирующих Лас Вегас для игроков мелкого формата; проехал мимо фабрики безалкогольных напитков «Збышко Три Лимона», мимо автомобильных салонов и салонов свадебных; ты включил радио и слушал, как все: в Варшаве, в Кракове, в Гданьске заявляют, будто бы вся Польша — это Радом^[251].

Вот это оно и есть — Шестое Чудо Семерки, ресторан «Греческий». Похоже его «греческое» крыло на Акрополь или нет, судить вам. Кстати, отзывы о кухне (как греческой, так и польской) не самые восторженные

«Дорогие мои, — хохотал ты. — Да вся Польша с начала дней своих является Радомом!»

Ты ехал через это государство, через ту дивную страну, убалтывающую саму себя, что она лежит в средине Европы, а лучше всего — в нескольких центрах одновременно, вымеряющую и отмечающую у себя те самые центры Европы на стенах своих магазинов с одеждой на вес, на своих лысых газонах, но прекрасно знающую и понимающую, что все это лишь заклинание реальности, и — о! — как же прекрасно это знающую. Ибо, хотя она сама и не принимала участие в создании той культурной специфики, которая вызвала, что всему миру пришлось признать Европу отдельным континентом, зато она всегда любила топать ногами и визжать словно разозлившаяся малолетка, что она находится в средине, и что она — самая важная! а когда остальной мир этого не замечал, обижалась и бесилась — и по причине того становилась еще более чуждой. Она всегда была чужой и странной — все эти ребята в меховых шапках, похожие, более, на турок, чем на европейцев, щеголи-выпендрежники, теряющие золотые подковы на западных мостовых, но всегда к этому Западу примазывающиеся и лезущие ему в задницу, даже за счет собственного достоинства и цивилизованности — только ведь, курва, а к кому еще должны были они примазываться. На свое они идти не могли, ибо, как самостоятельная цивилизация вечно оказывались слишком слабыми, и любая попытка создания собственного центра тяжести всегда кончалась распадом; точно так же, как Фаэтон так и не образовался между Марсом и Юпитером, так и Польша не могла быть создана до конца между Сушей и Морем, так что приходилось ей выбирать, и она выбирала единственно возможный вариант, впрочем — не только она одна, другие точно так же выбирали. У тебя перед глазами мелькали все те польские лица, всех тех Мачеков, эти Агнешки, Дороты, Михалы и Томеки, Каси и Аси, Гшесеки и Марчины — все те лица, в которых имеется нечто такое, что ты узнал бы их и на другом конце света, лица, которые ежедневно видел на улице, в пивной, в магазине и в трамвае; и ты четко видел, что все они привыкли к этому своему положению «между», ибо это единственная известная им позиция. Они привыкли к собственному бытию «не до конца», к бытию сначала поляком, а потом уже человеком: и для себя, и для других; к этому вечному состоянию, когда тебя «заставляют понять», почему все должно быть так, а не иначе, только все указывает на то, Павел, что на самом деле все должно было быть так, но не иначе.

Но для тебя, Павел, Польша уже кончалась, потому что для тебя свет уже кончался, и едучи через Польшу, едучи по дороге на Варшаву, ты размышлял над тем, как оно все будет выглядеть, этот его — света — конец. Как будет выглядеть оккупация, ибо твои польские синапсы выдавали нагора очевидный образ, что когда на территории Польши ведется война, то потом обязательно должна быть какая-то оккупация, как будет выглядеть эмиграция, что случится с правительством, как — скажем — в Берлине или, как ранее, в Лондоне, будут встречаться Коморовский, Туск и Качиньский, и как будут жрать водку, ностальгируя по идее, по утраченному и идеализируемому миру. Как будут приезжать они на берег Одры, если граница пройдет по Одре-Одеру, и глядеть через реку. На травку, которая когда-то была немецкой, потом — польской, а теперь — допустим — российской. Да, ты понимал, что все это так неуместно, и что так быть не может, ты не мог представить себе России над Одрой, оккупирующей сорокамиллионный народ, России — граничащей с Германией и Чехией, на оставшихся после немцев Взысканных Землях^[252], но ты никак не мог удержаться и пытался. Пытался, но никак не мог, несмотря на то, что над головой у тебя летали российские самолеты. Но, несмотря на это, ты изо всех сил старался и представлял, как будут эту, Третью Речь Посполитую, вспоминать когда ее уже не будет, как народ будет смотреть фильмы тех времен — Псов, Псов 2, Киллера^[253] — когда через их призму станут они творить миф существовавшей четверть столетия Польши.

О чем будут рассказывать в эмиграции, далеко, в Великобритании, Германии и Франции? В сферу легенд перейдет краковский Казимерж и варшавская Площадь Спасителя^[254], точно так же, как перешли в легенды «Земяньская» с «Адрией»; перейдут «Пенкны Пес» и «План Б»^[255], перейдут бандиты начала девяностых годов и пьяные скандальчики Александра Квасьневского, потому что именно такие вещи и становятся легендами. В легенды перейдет Анджей Леппер^[256] и его самоубийство, которое будет обрастать все новыми и новыми заговорщическими теориями, перейдут Смоленск и визжащий Катон — Качиньский; в легенду перейдут — в качестве любопытного парадокса, сумасшедший Мацеревич^[257] и чешущий по пьянке прилюдно яйца Адам Хофман, самая дешевая подделка под Веняву^[258]. Войдет левитирующий Паликот со свиной головой в руках и со стоящим за ним индийским гуру. Войдут Дода^[259] и Богуслав Линда^[260] в летчицкой куртке, войдет Валенса и его разочарованное, медленное, ожиревшее сползание в небытие. Войдут вопящие правые, и только историки будут помнить о затерянных, несуществующих левых и гаснущем центре. Но вместе с тем перейдет миф цветущей, развивающейся страны, Зеленого Острова, и миф, будто бы Польшей восхищалась сама Германия, ибо подобные вещи тоже переходят в легенду, и миф этот перехватят, в конце концов, и будут повторять даже правые, спивающиеся в эмиграции от отчаяния — и так долго, что они сами в него поверят, и, кто знает, вполне возможно, в миф этот поверит и остальной мир. Только через сколько-то там лет, на волне демифологизации, начнут писать статьи о безголовости, близорукости и том, что государство развивалось, несмотря на то, а может и как раз потому, что едва-едва существовало.

Старые номера «Политыки», «Газэты Выборчэй» и «Газэты Польскей» можно будет купить в букинистических магазинах, а в театральных пьесах и фильмах о предвоенной Польше актеры будут бездарно пытаться копировать стиль одежды хипстеров с Площади Спасителя. И будут сниматься фильмы о любви в военное время, о любви перед лицом конца света. О любви как раз в этот момент, Павел, когда ты катишь на опеле инсигнии по национальному шоссе номер семь, Е7.

«Через десяток с лишним лет, — думал ты, — никто уже и не будет помнить о том, как эта страна на самом деле выглядела».

Ты вылавливал очередные радиостанции, слушал, что в Польшу уже летят американцы с германских баз, британцы и французы готовят подмогу, и что Путин утверждает, будто бы это Польша начала войну, выслав какой-то разведывательный отряд на территорию Калининградской области. И что российское телевидение этот взятый в плен отряд уже даже показывает. Поляки отвечали, что все это чушь, а показываемые в телевизоре перепуганные польские солдаты — это да, неподдельные польские пленные, но взятые в плен под Браневом.

Ты не знал, Павел, что все это только лишь напоказ, на самом же деле вся речь шла о коридоре между Калининградской областью и Белоруссией, так что важным было всего лишь одно направление наступления: на Голдапь и Сувалки, а все остальное: наступление на Ольштын и Эльблонг, бомбардировка Радома и других городов должны были лишь запутать ситуацию, сделать так, чтобы весь мир застыл в шоке и не имел понятия: что происходит, и что нужно делать. В тот самый миг, когда цель России была достигнута, и российские войска дошли до белорусской границы, все военные действия тут же были закончены^[261], Кремль ожидал лишь того, чтобы усесться за стол переговоров. Посредством нападения на страну, входящую в НАТО, Путин хотел доказать миру, что может делать все, что только пожелает, и что Запад, который не желает сражаться, не будет пытаться отвоевывать кусок собственной территории, и даже если русских вытеснят — так что с того. Он, Путин, ничего не теряет — на территорию России НАТО не войдет, зато за стол переговоров сядет в тот момент, когда Путин того пожелает. Потому-то он не тратил силы на балтийскую мелочь — сразу же ударил в самое сильное и наиболее выпендрежное государство региона. Другими словами, Павел, твоя соседка, пани Карасева, погибла именно поэтому.

Только ты всего этого так никогда и не узнал.

Вместо того ты представлял партизанские отряды, создаваемые, быть может, по примеру Национальных Вооруженных Сил^[262] или боевых ячеек националистического толка. Польские качки, гопники, скинхеды, металлисты и немногочисленные хипстеры с добытыми в боях винтовками и автоматами будут шастать по лесам в блузах из торговых центров, в туристических ботинках, в зимних китайских пуховиках и станут сбивать летающие над деревьями российские беспилотники.

Ты представлял себе поляков в их новых домах и новых микрорайонах, которые пытаются жить под властью России; ты представлял себе партизан, стучащих в двери домов, что стоят при Семерке, ночью, как их обитатели (умирающие от страха как перед партизанами, так и перед российской полицией, которая возит свои фуражки-аэродромы в захваченных полицейских патрульных машинах, тех самых опелях инсигниях) открывают холодильники, вытаскивают, что там у них есть и отдают партизанам, облегченно вздыхая, когда те уже уйдут.

Ты представлял фронт, как он проходит через польские города и села; пули, которые пробивают штукатурку и пенополистирол, служащий для утепления квартир в блочных домах, которые разбивают киоски «Руха»; танки, давящие ряды низеньких павильонов, в которых размещаются овощная лавка, цветочный магазинчик, кебаб, одежда сэконд-хэнд, канцелярские товары и дешевая наливайка.; самолеты, бомбардирующие с такими трудами и настолько бездарно возвращенные к жизни центры городов.

И вдруг, глянь — а на обочине стоит литовка. Та самая, из бара «Гурман». И ловит попутку.

Ты остановился с писком шин. Она подбежала. Ты открыл двери с пассажирской стороны. Она тебя узнала. Робко остановилась, но улыбнулась.

— Ты все еще пьяный? — спросила она.

А ты рассмеялся.

— А ты все еще не в российском Стамбуле?

— Нет, — ответила она с тем же своим акцентом. — В Кракове меня обокрали.

— Садись, — сказал я. Уселась.

— Я даже и не поняла, когда меня обокрали, — сообщила она. — Польша, сука, блядь. Родина, о которой так долго мечтала. И вот теперь возвращаюсь, автостопом. Денег нет. Из Кракова в Кельцы, из Кельц собиралась ехать на Варшаву — а тут на тебе, война! Я перепугалась, думаю, как вернусь в Вильно. Мужчина, который меня вез, сказал, что ему нужно возвращаться. И оставил меня на обочине, километрах в двух отсюда. А сам поехал дальше, сука. И вот теперь я иду и ловлю попутку. Час уже ловлю, потому что никто не желает останавливаться. Все мчат. Один только остановился. Я только рот открыла, а он — что, курва русская. И дверь захлопнул. Поляк, сука.

— И что? — спросил ты. Неожиданно ты сделался взбешенным, психованным как ёб твою мать. Сам не знал, когда это сделался таким психованным. — А ты не полька? Ты решила уже, кто ты такая? Знаешь уже? Русская или полька? Сегодня твои русские земляки разбомбили мой город. Ты и дальше желаешь увидеть русский Стамбул?

Она поглядела на тебя тем игрушечным взглядом в еще более игрушечных очках.

— А иди ты нахуй… — начала она, а ты с писком затормозил.

— Пиздуй отсюда, — сказал ты, глядя в ее игрушечные глаза. Но все это делалось вне тебя. Абсолютно вне твоего сознания. Ты глядел на себя в совершеннейшем изумлении. Как бы сбоку. И даже хотел как-то сдержаться, но не мог. Не мог. Как в той самой ситуации, когда страшно не желаешь закурить, но глядишь вот так, совершенно без участия собственной воли, как твои руки открывают пачку, вытаскивают сигарету и подносят ее конец к пламени зажигалки.

— Ты псих, — медленно произнесла девица, — ты псих, сука.

— Хуярь отсюда, — повторил ты.

Она вышла и хлопнула дверью, а ты рванул вперед.

Ты ехал, а в голове у тебя была вата.

«Вернусь за ней», — подумал ты, только мысль эта была какой-то пустой. Это твое «вернусь» ничего не стоило. Так что дальше ты ехал с пустыми глазами и пустой головой.

А потом ты начал кумекать, как из всего этого выпутаться. Куда отступить за пределы всего этого, за пределы войны, за пределы Польши, оказаться за пределами польскости, и вот тут ты с перепугом понял, что ехать тебе и некуда. А куда? Скажешь: я не поляк. Скажешь: ко мне все это не относится. Да, скажешь так, только ведь ничего, совершенно ничего не изменится. Скажешь: польскость — это искусственный конструкт — и это будет правдой. Скажешь: я мыслю по-польски, ибо так сложен мир, поскольку так вышло, но это вовсе не значит, будто бы польскость обязана быть моей перспективой — и теоретически это тоже будет правдой. Скажешь: случай не будет определять меня как человека — и будешь иметь на это право. Скажешь: не стану я участвовать в вашей идиотской и детской игре в польскость, в какую-либо инность: российскость, польскость, литовскость, немецкость, засранность, самодьявольскость — и на это тоже будешь иметь право, ба, ты будешь иметь священное право. И ты будешь совершенно прав, называя все эти игры идиотскими и детскими. Только ведь и эта декларация прозвучит пусто и ничего не изменит. Ведь на свете не было ничего, что могло бы эту пустоту заполнить. Ничего существующего.

Съёбываюсь отсюда, думал ты. Не по Двойке на запад, потому что по Двойке на запад как раз все сейчас съёбываются. Сверну, размышлял ты, в первое же влево ответвление и поеду какими-нибудь деревенскими дорогами. В Чехию, в Германию. Съебусь отсюда и начну все заново. Не как поляк. Как я. Как Павел. Пауль. Паоло, блин. Курва — как я. Придумаю себе имя, которого нет. Которое взялось ниоткуда. Но меня здесь не будет. Когда рака бьют, пескарей не трогают. Чижику по барабану, когда с барана шкуру снимают. А лично мне все это похуй. И хорошо, крутил ты в голове, буду ГДЕ-ТО, ведь целый мир, курва, поделен на участки, но я буду — ниоткуда. Если кто спросит меня, откуда я — размышлял ты — скажу, что не играю, а только ебу. Что мне все это до задницы. Что я в эту игру не играю. Что сами можете в нее играться. Что лично я не желаю во всем этом дерьме копаться. Скажу, ну а почему бы и нет, скажу, где родился и даже то, кто мне какое имя дал, но при том же скажу, что это ничего не значит. Что мне до лампочки. Не буду поляком, подумал ты — и все.

Но и это все тоже было пустотой.

Самого себя не мог уболтать, что ты не поляк, а другим, полячок, желал лапшу на уши вешать, говорить, что нет?

И вот на кой ляд все это было нужно? — размышлял ты. Не нужно было молить о всеобщей войне за свободу народов^[263]. Нужно было это дело слить. Существовало бы, самое большее, три Польши^[264], а все поляки ходили бы окутанные теплом страдания народа, не имеющего собственной страны. Композиторы бы компонировали, писатели — писали. Террористы гибли бы за нее, за Польшу, прекрасную Полонию в белых одеждах, романтично взрывая себя в поездах Deutsche Bahn'а, в российских маршрутках, в австрийских кондитерских, а мир постепенно был бы ими и всеми остальными сыт по горло. Но композиторы бы компонировали, писатели бы писали. Открещивались бы от терроризма, говорили бы «not in my name», «we don't support killing people»^[265] — и писали бы, и компонировали. Какой бы прекрасной была бы Польша, если бы существовала — так бы они писали. Польские историки доказывали бы, что это должен был бы быть самый расчудесный край под солнцем, ибо так, а не иначе, он попросту обязан быть — в срединке Европы, между Востоком и Западом, на пересечении всех линий. Каждого, кто бы с ними не соглашался, называли бы полоноедом и полонофобом. А другие создавали бы альтернативные истории и изображали бы Польшу раем на земле. Германский порядок, славянская душа. Германский крафт^[266], славянсая спонтанность. Так было бы здорово. И на кой ляд это вот рожать в таких муках и столько раз, лишь затем, чтобы этот труп, обреченный на смерть истории, на каждом шагу реанимировать? Этот вот ядовитый и безнадежный проект, который никогда не может удаться, но который, курва, всякий раз ангажирует в себе на жизнь и на смерть миллионы добровольцев, которые выпускают ради него все свои бебехи до остатка, и только хрен чего с этого имеют? Ну вот что они впишут в собственный c.v.^[267]? Родился поляком/полькой и посвятил/посвятила жизнь Польше, работая в качестве волонтера, на добровольной основе? В любой нормальной стране на них посмотрят как на фрайеров. В любой нормальной стране, начнем с того, не используют оборота «в любой нормальной стране». Польша — это страна, являющаяся всем. Потому что является всем сразу, ибо за тысячу лет не заработала себе даже приличной формы, ведь форму — это так, на всякий случай — лучше всего не принимать, а то вдруг еще та окажется хуевой, и что тогда скажут люди в любой нормальной стране, так что лучше смотреть, как форма принимается сама, и делать вид, что это вот наша форма и есть. Польша — это страна, которая саму себя не примет, но не потому, что у нее такие высокие требования, но лишь потому, что она не является тем, кем хотела бы быть, то есть, любой нормальной страной. Любой другой. Страна, обитатели которой над ней либо издеваются и ее ненавидят, либо же возбуждают в себе болезненную к ней манию и этой страной болеют — а ведь ни в одной нормальной стране такого нет.

— Правильно, Бельфегор, — сказал ты, глядя на меня, сидящего на заднем сидении черного опеля инсигнии. — ай все это идет к чертовой матери. До самого конца. От Хеля^[268] до Силезии. От Татр до Балтики^[269].

— Угу, — сказал и я. — Пускай идет к черту.

— Но в этом нет смысла, — сказал ты.

— Ну да, — сказал я. — Смысла нету.

— Здесь все это кончается, — сказал ты. — В этой черной дыре бублика, посреди всей этой грубой, простейшей тривиальности, забросанной неудачными подделками под реальность, в которой никто не желает жить, и в которой необходимо насильно заверять будто бы какой-то смысл существует.

— Пущай кончится, — сказал я.

— Потому что единственным способом сбежать от этой страны — это эффектно расхуяриться. Или позволить себя расхуярить, — сказал ты.

— Так оно, видишь ли, и есть, — вздохнул я, изображая безразличие, с нетерпением глядя на твои руки на руле и глядя на цифры «сто восемьдесят» на спидометре и ожидая твоего незначительного, самого мельчайшего движения руки. Вот только рука у тебя даже не дрогнула.

Вы проезжали очередное кладбище, окруженное уже даже не бетонными плитами забора, а выгнутой проволочной сеткой. Все было залито мерцающим, бело-оранжевым светом лампадок — и во все стороны торчали черные, растопыренные ветви, в которых ворочалась Луна. Огромная и тоже оранжевая. Военная. И в свете этих кладбищенских лампадок даже мусор домов-параллелепипедов из пустотелого кирпича, даже мусорные ящики, блюющие осколками цветного стекла и плюющиеся полиэтиленовыми пакетами, выглядели так, что ты поёжился.

И вдруг, курва, совершенно неожиданно, изменник, ты нажал на тормоз.

И хамски вывернул, на все сто восемьдесят — против движения. Водители трубили, но каким-то чудом объезжали. На миллиметр, на сантиметр. А ты поехал по шоссе номер семь против общего движения. На Радом, на Краков, на юг.

Тебе яростно дудели, съезжали с дороги, и ты слышал их затихающие клаксоны, видел, как открытыми ладонями они стучат себе по лбу за лобовыми стеклами своих автомобилей, но выглядели они, скорее, взбешенными, чем изумленными. Война, чему тут удивляться. Все может случиться.

А ты возвращался по девицу из Вильно.

Но в том самом месте, где она выскочила из твоей инсигнии, стояла фура сроссийскими таблицами, когда же ты к ней подъехал, она как раз тронулась, а ты остановился поперек дороги среди воя клаксонов. Ты подождал, пока поток машин сделается чуточку пореже, и снова развернулся, двумя колесами въезжая на обочину, и отправился за ней.

— Эй, вильнючка^[270]! — сказал ты вслух. — Погоди. Я извиняюсь. Подожди!

Ты догнал фуру и начал трубить ей.

— Ты чего, курва, творишь? — спросил я, хотя и знал, что ты меня не слышишь.

Водитель фуры поглядел на тебя сверху, у него были мясистые губы и широкий лоб, на голове жокейская шапочка, которая должна была сильно жать, и перепуганные глаза. Ты показывал ему, чтобы он остановился, чтобы съехал на обочину, а он вообще перестал на тебя глядеть и пытался ускорить. И давил на газ, долбаный водила долбаной русской фуры, а ты рассуждал о том, что у него, суки, нет ограничителя скорости до девяноста километров в час, вот как, падлюка, думал ты, насмехается он над законами ЕС.

«У себя, — думал ты, — так бы, сволочь, не гнал, так как менты тебя сразу же скрутили бы, и пришлось бы тебе, падле, сотней баксов откупаться, а то бы при случае выяснили, курва, что в задней лампочке у тебя на пару вольт меньше нужного, да и регистрационные таблицы в грязи». Ты дудел ему и пытался заехать дорогу, только на водилу это особого впечатления не производило.

Тогда ты опередил его и погнал прямо.

Ты летел через Польшу на сворованном опеле инсигнии, ехал по Семерке в Варшаву, мчался через самую срединку той самой срединнопольской степи. Я знал, что ты все-таки делал, ты делал, что только можно, чтобы каким-то макаром запомнить эту страну, запомнить, чем та была, прежде чем ее убьют, пытаться не думать плохо о ком-то, кто вскоре умрет, и ты видел, видел ту форму и внешность, по-хамски и громковато грубую, зато стыдящуюся и неуверенную в себе — варварскую, но и амбициозную; ничего не умеющую, но изо всех сил пробующую; когда же ты, в конце концов, ее увидел, то подумал, что сам ты настолько отсюда, что настолько всего этого являешься частью, всех тех белых сараев из волнистого листового металла, всех тех придорожных крестов с именами тех, кто не вписался в поворот; всех тех оград из литого бетона; и ты улыбался всему этому — а все остальное перестало тебя интересовать, тебе перестало хотеться в чем-либо участвовать, и уж наверняка не в том, что должно было наступить, и что, как ты считал, уже нависало над всей этой страной. И тут ты остановился, и вновь развернулся. И тебе опять трубили, и лпять стучали ладонями по лбу, а ты развернулся и помчал прямо перед собой. Прямиком на фуру.

— Сыграем в труса!? — проорал ты. Что ж, раз американское кино, так американское кино.

И вы мчались друг на друга, и фура приближалась, и за лобовым ее стеклом ты видел лицо широколобого водилы в жокейской шапочке, которая должна была его сильно жать, но ты не видел вильнючки; ну почему, размышлял ты, нет вильнючки, но ноги с педали газа не снимал, и в конце концов москаль струсил, а ведь не должен был, а мог тебя, курва, убить, что ни говори, весил он почти тонн сорок, а твоя черная инсигния — всего полторы, но он свернул, свернул в бое, в канаву, грохнул в эту канаву водительской кабиной, но прицеп все так же оставался на твоей дороге, и ты ударился в него, Павел, со скоростью точнехонько ста семидесяти пяти километров в час, и ты, Павел, скончался на месте.

Конец

PS. А впоследствии, на месте твоей смерти поставили небольшой черный железный крест с черной жестяной табличкой в форме гербового щита, точно такой же, что и у всех. А на табличке, хотя ты и был неверующим, был изображен еще один крест, белый, а под крестом — веточка, тоже белая, ну а уже под веточкой белой краской было написано «Ś.P. Paweł Żmiejewicz»^[271]. А еще ниже — «трагически погиб». Тоже белой краской.

PS II. И ты не узнал, чем же сердце успокоилось: из Ополя прилетел раздраженный как тысяча чертей ВильКу Супергерой^[272], с носом, похожим на Хельскую косу и знаком черепахи на костюме, так вот, он устроил москалям такой пердимонокль, что все это чуть ли не закончилось аннексией Калининградской области со стороны опольского воеводства. ВильКу страшно извинялся за опоздание, объясняясь тем, что ничего не знал о происходящем, так как мобилка разрядилась, а он был вне дома и никак не мог ее подзарядить…

PS III. Ну и ты, Павел, не доехал до Седьмого Чуда Семерки — гостиницы «Лёрдзиско» в Варшаве. Теперь жалей.

Вот это оно и есть, незавершенное Седьмое Чудо: обычный параллелепипед из пустотелого кирпича, который владелец пожелал превратить в очередной «рыцарский замок». История, превращенная в кич…

Об Авторе

Земовит Щерек (родился 10 апреля 1978 года в Радоме) — польский журналист, писатель и переводчик. Высшее образование по специальности «право» и «политология». Журналист, сотрудничающий с журналами «Политика» и «Новая Восточная Европа». Проживает в Кракове.

Является автором первого в Польше перевода «Упадка и полного падения морали на Дерби Кентукки» Хантера С. Томпсона, множества научных публикаций по вопросам политологии (затрагивающих проблемы сепаратизма и регионализма в Европе), а так же соавтором книжки «Пачка Радомских».

На его же счету имеются книги «Придет Мордор и съест нас» (Przyjdzie Mordor i nas zje), являющаяся сюжетным репортажем на тему Украины (Korporacja Ha!Art, 2013 г.) и «Польша победившая» (Rzeczpospolita zwycięska) — альтернативная история Польши в форме эссе (издательство Znak, 2013 г.). Обе книги получили множество положительных рецензий, в том числе — и в ведущих средствах массовой информации Польши.

В декабре 2013 г. Щерек был номинирован на Паспорт Политики в области литературы, который и получил за «непростую, даже коварную и прекрасно написанную книгу, которая показывает, что никакое путешествие, а уж — тем более — путешествие на Восток — не может быть невинным».

Немного от переводчика

Уважаемые читатели, не надоел ли вам я? Действительно, не слишком большая книжка, и столько примечаний, ссылок, размышлений. Вполне возможно, что для кого-то они будут являться излишними, посему прошу у таких лиц прощения и даю им право известные им вещи не читать. Другим, надеюсь, эти примечания будут если не интересными, то любопытными.

Долгое время мы Польшу за заграницу не считали (как и Болгарию). «Курица не птица — Польша не заграница». Знакомо ведь, не так ли? Да, мы любили польское кино, подпевали Марыле Родович и «Червоным гитарам» («Не спочне-эээмы, ним дойдже-эээмы…»), зачитывались Хмелевской, но как-то не совсем понимали, что это отдельная страна, с отдельной историей, менталитетом и проблемами. Потому что историю нам читали чуть ли не совместную: у нас с крестоносцами боролся Александр Невский, а у них король Ягайло с «брянскими» или «русскими» полками под Грюнвальдом; у нас за свободу боролись декабристы и разночинцы, а у них «за вашу и нашу свободу» вставал Костюшко и восставшие крестьяне в 1830 и 1963 годах. Чуточку смущала ненависть к ляхам Тараса Бульбы и то, что в «Огнем и мечом» польские (но по исследованиям А. Бушкова — «русские» по происхождению) паны-лыцари боролись против таких прогрессивно-народных казаков Хмельницкого. Но потом были Ленино, и «Три поляка грузин и собака», и взятие Берлина, и совместное строительство социализма.

А потом шло время, и мы узнали про Катынь и про Волынскую резню, про польские концлагеря для красноармейцев в 20-х годах, про восстание рабочих в 1956 году (тогда мы еще не знали про свой Новочеркасск). Узнали о том, что поляки если и не ненавидят, то плохо относятся и к русским, и к украинцам. И вообще, даже водку придумали не мы, а они (с чем пришлось бороться, к сожалению, покойному уже Похлебкину).

Время неумолимо шло вперед, и «нерушимая дружба» перешла если не в ненависть, то в мрачное противостояние.

А потом Польшу приняли в НАТО и в ЕС, и Польша стала уже не «младшим братом», но адвокатом Украины перед Западом. И относиться к ней она стала так… покровительственно.

И из наших книжных магазинов практически полностью исчезли книги с переводами польских авторов, и даже польскую фантастику мы знаем крайне однобоко, замечая только Анджея Сапковского, ну и пару-тройку других авторов. А серьезная литература «испарилась» (впрочем, книжных магазинов тоже стало меньше).

Польское кино в больших кинотеатрах не способно составить конкуренцию американским блокбастерам, потому существует лишь в торрентах, в любительских переводах.

Благодаря тем же торрентам, мы можем слушать и польскую музыку, включая новейшие хиты пост-панковских, прогрессивных и металлических групп, либо ностальгически переслушивать Чеслава Немена и «Брекаут».

Так что спасибо тем энтузиастам, которые что-то переводят (по собственному разумению, без государственного заказа), выставляя затем в Сеть, из современной польской литературы.

Земовит Щерек в чем-то может показаться вторичным (ну вот, польский подражатель Пелевина, а вот польские критики усмотрели в нем подражателя Дороты Масловской — помните нашумевшую «Польско-русскую войну…»?). Но за головокружительными похождениями Павла Жмеевича в течение всего нескольких часов вечера-ночи 1 ноября, в которые вплелись и давняя, и новая история Польши, и ее отношения с соседями, и геополитические размышления, и сожаления над потопом дешевки и кича, и мысли о современном мещанстве и многое, многое другое, стоит такая боль за свою РОДИНУ, что боль эту невозможно не почувствовать. Автор не стебется над больными и кровоточащими проблемами, он их переживает всем сердцем, пытаясь передать эту боль нам. Приятно и то, что Щерек не пытается переложить вину на кого-либо или, как это стало в последнее время модно, на такое тяжелое время. Мы сами обязаны разобраться в себе, своей истории и сложившейся ситуации — вот его послание своим читателям в Польше и нам, читателям русскоязычным.

Не следует забывать о том, что Щерек по специалльности политолог, специализирующийся на проблемах Центральной и Восточной Европы, поэтому такое обилие упоминаний о политиках. Все правильно, и для нас имена политиков — это своеобразные реперные точки, привязки к конкретным историческим событиям или даже эпохам: времена Сталина, брежневский застой, горбачевская перестройка, Ющенко и Тимошенко на Майдане, Ляшко в Раде, теперь вот — Порошенко и зона АТО…

Некоторых может насторожить излишнее (на чей-то взгляд) употребление жаргонных и вульгарных, даже матерных слов. Но, Щерек человек молодой, живущий в польской контркультуре (отсюда такое количество ссылок на современную рок-музыку и польских исполнителей). Не забывайте и о том, какие «перлы» просятся на язык в состоянии подпития и наркотического опьянения. К тому же, посудите сами, действие книги происходит в дороге, где чаще всего можно встретить людей не мирных, не спокойных мещан (человек за рулем — это уже другое существо, даже если это «воскресный» водитель), чаще всего — это маргиналы, фрики, люди неустроенные. Отсюда и подобный способ общения. Но, думаю, слишком сильно читателя словарь не удивит. Опять же, детям до 16 лет эту книжку можете и не давать.

Что еще. Переводчику очень близка мысль Щерека о том, что современный мир губит не обилие вещей, но превращение всего и вся в кич и дешевку (искусство, история, отношения между людьми).

Вот приблизительно с такими мыслями я брался за этот перевод, а теперь отдаю его вам, уважаемые читатели.

С уважением, переводчик, Марченко Владимир.

24.08.2015.

Примечания

1

Праздник Усопших (Święto Zmarłych) — День Всех Святых, 1 ноября. Понятное дело, что католическая церковь праздновала День Всех Святых. Но во времена ПНР этот день объявляли не рабочим, а чтобы придать более светский характер, назвали Днем Усопших или Праздником Усопших. — Прим. перевод.

(обратно)

2

Дзьоды, дзяды (dziody, dziady), в польских и белорусских верованиях — духи умерших предков, которых, собственно, в этот «праздник» и вспоминают. В Украине поминальные дни имеют несколько иную психологическую и этнографическую окраску. Дзядами еще называют нищих. — Прим. перевод.

(обратно)

3

W ciągłym mroku chlupie jebana hołota — Строчка из песни Nie lubię już Polski! певца Казика Сташевского (альбом Oddalenie 1995 г.). — Прим. перевод.

(обратно)

4

Soul Dracula — диско-номер 1975 года группы Hot Blood — Прим. перевод.

(обратно)

5

Поэма А. Мицкевича; различные режиссеры-авангардисты просто обожают ставить по ней спектакли (можете сами набоать в Гугле: «Дзяды спектакль»). — Прим. перевод.

(обратно)

6

Unik-user — здесь: уникальный, индивидуальный пользователь.

(обратно)

7

Тут переводчик пересолил. Поляки не используют отчества в нашем понимании. В официальных документах могут указываться «имена родителей: отца и матери», например: Ян Замойский, сын Конрада и Терезы. Но вот в СМИ эти имена не указывают.

(обратно)

8

Гже́гож Ю́лиуш Схеты́на (польск. Grzegorz Juliusz Schetyna; родился 18 февраля 1963, Ополе) — польский политик и государственный деятель, министр иностранных дел Польши с 22 сентября 2014 года.

Маршал Сейма Польши с 8 июля 2010 года по 7 ноября 2011 года, с момента избрания согласно Конституции Польши исполнял обязанности президента Польши вплоть до вступления 6 августа в должность новоизбранного президента Бронислава Коморовского. — Википедия.

(обратно)

9

Яро́слав Александер Качи́ньский (польск. Jarosław Aleksander Kaczyński; род. 18 июня 1949, Варшава) — польский политик; основатель и председатель партии Право и Справедливость (ПИС); с 14 июля 2006 года по 9 ноября 2007 года — премьер-министр Польши. Брат-близнец погибшего в 2010 году в авиакатастрофе в Смоленске польского президента Леха Качиньского (старше брата на 45 минут). — Википедия.

(обратно)

10

Презрительная кличка чехов в Польше (что-то наподобие «чурок»). Пепа — уменьшительное от «Йозеф». — Прим. перевод.

(обратно)

11

Заользье (польск. Zaolzie, чеш. Zaolží, Zaolší, нем. Olsa-Gebiet, «За рекой Олше») — восточная часть Тешинской Силезии. В первой половине XX века был спорным регионом между Чехословакией и Польшей, в настоящее время — в составе Чехии (район Карвина и восточная часть района Фридек-Мистек). Больше см. https://ru.wikipedia.org/wiki/Заользье

(обратно)

12

«Марс атакует!» (англ. Mars Attacks!) — научно-фантастический фильм с элементами чёрного юмора и политической сатиры 1996 года, в основе которого лежит одноимённая серия коллекционных карточек. Режиссёр Тим Бёртон. — Википедия.

(обратно)

13

Песня Uprising (Восстание, мятеж) 2010 г. группы Sabaton, шведской хэви-пауэр-метал группы, основанной в 1999 году. Эта конкретная песня посвящена Варшавскому восстанию 1944 года. Основной темой для песен группы являются войны и отдельные сражения. Название группы в переводе с английского означает латный ботинок, часть рыцарского доспеха.

(обратно)

14

Так: «Iron Maiden» «Sepultura» — известные (хотя и устаревшие, зато любимые в Польше) металлические группы; «проклятые солдаты» (Żołnierze Wyklęci) — антикоммунистическое партизанское движение в послевоенной Польше, «Сражающаяся Польша» (Polska Walcząca) — иначе, якорь, символ АК — Армии Крайовой. — Прим. перевод.

(обратно)

15

Плянты (Planty, вы совершенно правы, от слова «plants», только название это возникло еще позапрошлом веке) — нечто вроде бульваров, окружающих исторический центр Кракова, прямо на месте разрушенных городских укреплений, от которых осталось две башни. Чудное, признаюсь, местечко. Шевская — одна из улиц древнего Кракова, выходящая на Плянты — Прим. перевод.

(обратно)

16

https://ru.wikipedia.org/wiki/Fiat_Multipla

(обратно)

17

https://ru.wikipedia.org/wiki/Daewoo_Tico

(обратно)

18

Мачеювка (macejówka) — фуражка характерного покроя, головной убор Польских Легионов и стрелецких организаций, которую любил носить Пилсудский — Прим. перевод.

(обратно)

19

Empik — сеть крупных магазинов в Польше по продаже книг, прессы, дисков. — Прим. перевод.

(обратно)

20

Один из четырех исторических районов Праги, где проживали богачи, где располагалась императорская резиденция Пражский град; это же название здания, в котором работает правительство Чехии. — Прим. перевод.

(обратно)

21

Piękny Pies, бар, адрес: Краков, ул. Славковская 6a/1 (http://knajpy.krakow.pl/lokal/178)

(обратно)

22

Наверное, все-таки: Якуба Шелю. Якуб Шеля (14 или 15 июля 1787 г. в Смажовой — ум. 21 апреля 1860 г. в Лихтенберге на Буковине) — наиболее известный (не единственный) крестьянский вожак во время выступлений против шляхты в западной Галиции, так называемой «галицийской рабации». Шеля — персонаж трагический, отображенный в двух крайне противоположных легендах: отрицательной (дворянской) и прославлявшей его «белой» (крестьянской). По причине крайне негативной пропаганды, в основном, во французской и английской прессе, а так же листовках, обрел европейскую славу, уже при жизни сделавшись символом кровавых событий, а с течением времени — символом «кровавого» 1846 года. Фигура Шели была весьма существенной в истории польского народа (праобраз Упыря из «Свадьбы» Станислава Выспянского) — Польская Википедия.

(обратно)

23

Яцек Майхровский, президент города Кракова с 19.11.2002 г. и по настоящее время. Судя по фотографии, личность колоритная (https://ru.wikipedia.org/wiki/Президент_Кракова).

(обратно)

24

Казимеж (Kazimerz): в средневековье — отдельный город, теперь — один из кварталов Кракова. Но звонящий брешет: ул. Славковская, на которой находится бар «Добрый пес», располагается в Старом Городе. Правда, перемещения героя по Кракову потом совершенно непонятны. — Прим. перевод.

(обратно)

25

«Пепел и алмаз» (польск. Popiół i diament) 1958 год — последний фильм «военной трилогии» польского режиссёра Анджея Вайды. Снят по мотивам повести Ежи Анджеевского. Одно из наиболее значительных достижений польской киношколы. — Википедия.

(обратно)

26

Петр Зеленка (род. 21 августа, 1967 в Праге) — чешский писатель и режиссер, известен своей комедией черного юмора Хроники обыкновенного безумия (Příběhy obyčejného šílenství). Он получил театральную премию Альфреда Радока в номинации Лучшая Пьеса. Эта пьеса была позднее поставлена в других чешских театрах, а также в Польше, Венгрии и Словакии. Она была также опубликована на английском и переведена на русский. В 2005 Петр Зеленка снимает фильм по этой комедии под названием Хроники обыкновенного безумия, который завоевал Главный приз Гильдии кинокритиков XXVII Московского международного кинофестиваля. Другая значительная его пьеса — Термен / Teremin, вдохновлена историей жизни русского изобретателя Льва Сергеевича Термена, изобретателя удивительного музыкального инструмента терменвокса. Эта пьеса была поставлена в Пермском театре «У Моста» режиссером Сергеем Федотовым. — Материалы Сети.

Лично переводчику очень нравится его фильм «Год дьявола» (2002) — история рок-группы и ее лидера, который сталкивается с проблемами алкогольной зависимости и потери популярности. Главные роли в фильме играли известные чешские музыканты и исполнители — Яромир Ногавица, Карел Плихал и музыканты группы Čechomor. Приз FIPRESCI на МКФ в Котбусе, шесть Чешских Львов, включая Лучший фильм и Лучший режиссер, Приз Триеста на кинофестивале в Триесте (Италия). Очень рекомендую. Другие фильмы: Карамазовы (2008), Пуговичники (1997). Фильмы Петра Зеленки можно найти на наших торрентах. Тоже очень рекомендую — Материалы из Интернета + Прим. перевод.

(обратно)

27

От распространенных польских имен Мартин (Marcin), которое по-польски произносится: Марчин, и Януш (Ян); то же самое, когда всех русских называют иванами. — Прим. перевод.

(обратно)

28

Ягеллонский Университет — старейшее учебное заведение Кракова.

(обратно)

29

Вот пишут, будто бы поляки не загибают пальцы, как мы, при счете, а отгибают, как это делают западные европейцы. Не замечал… — Прим. перевод.

(обратно)

30

Объединение фамилии «Путин» и жаргонного названия мужского полового органа в польском языке: «kutas» — Прим. перевод.

(обратно)

31

Улица, разделяющая Старый Краков и Казимеж. — Прим. перевод.

(обратно)

32

Доктор Зло (англ. Dr. Evil) в исполнении Майка Майерса — главный злодей в серии фильмов «Остин Пауэрс». Этот персонаж является пародией на злодеев из фильмов о Джеймсе Бонде (…) Доктор Зло лыс, имеет шрам на лице и носит серый костюм (ссылка на доктора Но из одноимённого фильма 1962 года). У него есть белый пушистый персидский кот по имени мистер Бигглсуорт, — правда, тот в дальнейшем потерял всю шерсть в результате побочного эффекта криозаморозки, — сын Скотт Зло и клон по имени Мини-Мы. Мини-мы — точная копия доктора Зло, только в 8 раз меньше; эту роль сыграл Верн Тройер. — Википедия.

(обратно)

33

В наше время это слово обычно употребляется в смысле «обеспеченная городская молодёжь, интересующаяся элитарной зарубежной культурой и искусством, модой, альтернативной музыкой и инди-роком, артхаусным кино, современной литературой и т. п.». — Википедия.

(обратно)

34

Подвал Под Баранами (Piwnica Pod Baranami) — знаменитое студенческое краковское кафе (на площади Рынок), где выступали звезды направления «песенной поэзии» (poezja śpiewana), например, Эва Демарчик; это название сделалось символом данного направления (наше, не совсем точное, соответствие — авторская песня). — Прим. перевод.

(обратно)

35

Studentkor = studentcore, похоже, что это что-то вроде студенческого КВНа или капустника «ниже пояса». — Прим. перевод.

(обратно)

36

Очень коротко: Мариацкая площадь — площадь перед Мариинским собором, соединяется с площадью Рынок; Сукенницы — торговые ряды на площади Рынок; все это представляет собой самый-самый центр купеческого города Кракова. Вавель — комплекс из королевского дворца и соборов в Кракове. Все остальное — в Нэте. — Прим. перевод.

(обратно)

37

Имена прославленных польских королей.

(обратно)

38

Дар, переданный церкви по обету, например, в случае выздоровления. Очень часто такие дары выполнялись из драгоценных материалов в виде такого больного органа: руки, ноги, тела… — Прим. перевод.

(обратно)

39

Здесь: характерный элемент польского народного танца — подскок, и при этом, в полете, одна нога бьет по другой. — Прим. перевод.

(обратно)

40

Аллюзия к Обретенным Землям — землям, отнятым у Германии после Второй мировой войны и переданным Польше. — Прим. перевод.

(обратно)

41

Возможно, аллюзия к песне группы «Трубадуры» «Hej, Sobotka, Sobotka!», где Соботка (Шленза) — гора, центр языческого солярного культа. Если набрать в Гугле слово «Соботка» или «Шленза», такие вещи выяснятся (в рамках всяческих «арийских тайн»), что волосы дыбом встанут. Короче: Соботка — центр поклонения, Семерка — ось Польши. Намек понятен? — Прим. перевод.

(обратно)

42

Гугль и энциклопудии вам в помощь, господа и товарищи читатели!!! — Прим. перевод.

(обратно)

43

Для совсем уже незнающих: «Утомленное солнце» — это русскоязычная переделка знаменитого польского довоенного танго «Ta ostatnia niedziela» («То последнее воскресенье»). Поищите на торрентах передачу «Золотой винил» Олега Нестерова (http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3185757). Получите удовольствие. — Прим. перевод.

(обратно)

44

Международная католическая радиостанция. Директором польского «Радио Марии» является священник Тадеуш Рыдзык, деятельности которого была даже посвящена книжка «Тадеуш Рыдзык, император», так что читатель сам может судить о том, что это за станция, и какие порядки на ней действуют. — Прим. перевод.

(обратно)

45

Имеется в виду Венская битва (1683 год), когда войска различных европейских стран под командованием польского короля Яна III Собеского разгромили турок под Веной.

«Триумфальные Врата Города» были выполнены в рамках празднования 325-летия Венской Победы совместно с Национальным Центром Культуры, Министерством Национального Наследия и Правительством города Краков. Виадук расписан лучшими мастерами граффити в стране; располагается он на ал. 29 ноября (выездная дорога на Варшаву).

Проект состоит из двух стен, расположенных на насыпях опор в форме прямоугольных треугольников. На самых заметных площадях изображены лица Яна III Собеского и трех гетманов, отличившихся в Венской Битве: Станислава Яна Яблоновского, Миколая Иеронима Сенявского и Еиеронима Августа Любомирского. На двух стенах под виадуком выполнены живописные композиции апофеоза и триумфа Яна III Собеского: на первой стене — гербы, гусарское оружие и флага Королевства; на второй: фрагмент фрески «Защита Вены» из собора в Опатове.

Дата открытия настенной росписи (мурала): 24.09.2009 г.

(https://pl-pl.facebook.com/media/set/?set=a.146221562102192.27799.140526522671696&type=3)

(обратно)

46

Дуб «Бартек» — черешчатый дуб, памятник природы. Произрастает у дороги в гмине Загнаньск в Свентокшиском воеводстве в Польше. Самое известное дерево в стране. Имеет окружность около 9,85 м, а высота достигает 30 м. В межвоенный период дуб был признан жюри во главе с известным польским ботаником Владиславом Шафером «красивейшим деревом в Польше». https://ru.wikipedia.org/wiki/Бартек_(дерево) + http://www.terina-group.com/samoe-staroe-derevo-polshi-dub-bartek

(обратно)

47

Smutek = Печаль (пол.)

(обратно)

48

Брусчатка и плитка для мощения производства фирмы «Польбрук» (Polbruk). Похоже, сделалась именем нарицательным. — Прим. перевод.

(обратно)

49

Уже не раз и не два переводчик отмечал, что герой рассказов и саги А. Сапковского никакой не ведьмак (что стало обязательным в русскоязычном книжном и переводческом пространстве по причине издательства «АСТ» и переводчика Е. Вайсброта). Еще раз напоминаю: вéджмин (wiedźmin) — это профессия человека, прошедшего специальную подготовку (у Сапковского — еще и генетическую корректировку), который истребляет враждебных людям существ, используя для усиления и ускорения реакции различные «эликсиры» и травы. Иногда в ходе сражения он применяет магические знаки. Ничем другим, свойственным ведьмам и направленным против иных людей, веджмины (в отличие от ведтмаков) не занимаются. — Прим. перевод.

(обратно)

50

По-польски такие вот «наркотики-аналоги» или «дизайнерские наркотики» (это и спайс, и экстази, и др.) называют «dopalacze» — «ускорители». — Прим. перевод.

(обратно)

51

Строчка припева песни протеста против ситуации в Польше 80-х годов группы Tilt «Jeszcze będzie przepięknie» (https://www.youtube.com/watch?v=LekhxqdZAfI) — Прим. перевод.

(обратно)

52

Kuc korwinowski (корвиновский пони, корвиновский хвостик) — жаргонное определение молодого длинноволосого или носящего «хвостик» (отсюда и «пони») студента, изучающего, чаще всего, точные науки, обожателя польского политического деятеля Корвина-Микке (отсюда и «корвиновский»).

Януш Корвин-Микке (польск. Janusz Ryszard Korwin-Mikke, род. 27 октября 1942 года, Варшава) — политический деятель Польши, публицист и консервативный либерал. Основатель и лидер партий «Союз реальной политики», «Свобода и правопорядок» и «Конгресс новых правых». Участник пяти президентских выборов в новейшей истории Польши. По вероисповеданию католик. Считает, что Адольф Гитлер не был осведомлён о холокосте, а также, что разница между изнасилованием и добровольными сексуальными отношениями незначительна. Рассматривает демократию как «самую дурацкую систему в мире». Считает, что европейская цивилизация достигла своего пика в девятнадцатом веке, а исламская цивилизация скоро покорит Европейский союз.

В начале июня 2014 года в интервью телеканалу «TVP Info» выразил уверенность, что новому президенту Украины Петру Порошенко необходимо начать переговоры с Москвой: «Господин Порошенко должен поставить границу за Донецком или перед Донецком — но твёрдую границу, и сказать: это моё государство». Комментируя присоединение Крыма к России, Корвин-Микке сказал, что «если бы, например, во Львове проживало 95 % поляков и в референдуме граждане попросили бы их принять в состав Польши, то ни один польский лидер им бы (жителям Львова) в этом не отказал».

В апреле 2015 года заявил, что снайперы, расстреливавшие людей на Майдане в Киеве во время февральского государственного переворота 2014 года, прошли обучение в Польше. — Материалы Интернета

(обратно)

53

Восточные украины (именно с маленькой буквы) — kresy wschodnie. Территории нынешней западной Украины и Волыни + город Вильнюс и Виленщина, которые ранее принадлежали Польше и до сих пор являются предметами ностальгических вздохов националистически озабоченных поляков. См. еще сноску 203. — Прим. перевод.

(обратно)

54

Лысая Гора (Łysa Góra, другие названия — Лысец, Швенты Кшиж — Святой Крест) — вершина высотой 594,3 м.н.у.м. в Швентокшижских Горах (Górach Świętokrzyskich), имеющих статус Швентокшижского Найионального Парка. На вершине ранее располагалось место поклонения древним славянским божествам, в связи с чем (ну и с названием) о до сих пор проводимых здесь шабашах ведьм. В настоящее время здесь располагается бенедиктинский монастырь и радио-телебашня. — Материалы Интернета.

(обратно)

55

Лехиты (польск. Lechici) — собирательный термин для ряда западнославянских народов. К лехитам относят поляков, кашубов, полабов и словинцев, говорящих на лехитских языках.

Этническое имя «лехиты» традиционно связывалось с именем мифического прародителя поляков — Леха. Это название для обозначения всего польского народа впервые ввёл около 1200 года польский хронист краковский епископ Винцентий.

Согласно принятой ныне точке зрения, этимология слов «лехиты» и «Лях (Лех)» возводится к слову «ленд (*lęd)» (пустошь, необработанное поле). В других языках это название видоизменялось по фонетическим законам: «Lendizi» — в списке племен географа Баварского, «Lendzeninoi» — у Константина Багрянородного, «ляхи» — в древнерусских летописях. Оно обозначало как привисленских «лендзян», главенствовавших до середины Х в. среди польских племён, так и другие, видимо, родственные им племена. В конце Х в. возникло княжество полян, от которого возникло название «поляки». — Википедия Збигнев Ненацкий посвятил свою историко-фентезийную трилогию «Я, Даго» началам польского государства (первый том в русском переводе имеется на Флибусте или, к примеру: http://aralibrus.ru/ya-dago-dagome-iudex-1-nenackij-zbignev/) — Прим. перевод.

(обратно)

56

Перечисляются династии польских королей. Герард называет «польских» по происхождению, Павел — иностранных.

Лех (Lech) — первый легендарный князь полян (лехитов).

Пяст (польск. Piast) — легендарный предок династии Пястов. Согласно Хронике Галла Анонима, Пяст был сыном бедного пахаря Котышко. У него была жена Жепиха (Репка) и сын Земовит. Кстати, некоторые выводят имя Пяст от слова «пестовать», этой же версии придерживается и упомянутый ранее Збигнев Ненацкий. Его Героя зовут Даго Пестователь.

Ягелло́ны (белор. Ягелоны, польск. Jagiellonowie, лит. Jogailaičiai) — королевская династия, правившая в государствах Центральной Европы в XIV–XVI веках.

Представители династии были:

великими князьями литовскими в 1377–1392 и 1440–1572 годах;

королями польскими в 1386–1572 годах;

королями венгерскими в 1440–1444 и 1490–1526 годах;

королями хорватскими в 1440–1444 и 1490–1526 годах;

королями чешскими в 1471–1526 годах.

Ва́са (ранее Ва́за; швед. Vasa, Vasaätten, польск. Wazowie) — шведский род, представители которого в XVI–XVII веках занимали королевские престолы Швеции и Речи Посполитой. В Швеции династия Васа правила в 1523–1654 годах, а в Речи Посполитой с 1587 по 1668 год.

Саксонская династия (Sasy) — выборные короли на польском троне: Август II Сильный (1670, Дрезден — 1733, Варшава) + Август III Саксонец (17.10.1696, Дрезден — 5.10.1763, там же). — Материалы Интернета.

(обратно)

57

Брони́слав Мари́я Коморо́вский (польск. Bronisław Maria Komorowski) (род. 4 июня 1952, Оборники-Слёнске) — польский политик, президент Польши с 6 августа 2010 года.

Коморовский ранее занимал посты министра национальной обороны Польши, а затем Маршала Сейма Польши с 5 ноября 2007 года по 5 июля 2010 года. С 10 апреля по 5 июля 2010 года — исполняющий обязанности Президента Польши после гибели Леха Качиньского в авиакатастрофе в Смоленске. Избран президентом на выборах 2010 года от партии «Гражданская платформа», вице-председателем которой являлся до вступления в должность президента. — Википедия.

(обратно)

58

Дональд Францишек Туск (польск. Donald Franciszek Tusk, кашубск. Donald Franciszek Tusk; 22 апреля 1957, Гданьск) — польский и европейский политический деятель. Премьер-министр Польши с 16 ноября 2007 года до сентября 2014 года[1]. 30 августа 2014 года избран на пост председателя Европейского совета. — Википедия.

(обратно)

59

Имеются в виду «крылатые гусары». Гуса́рия, или крыла́тые гуса́ры (польск. husaria) — элитная кавалерия Королевства Польского и Речи Посполитой, действовавшая на полях сражений с начала XVI века до середины XVIII века. Гусария специализировалась на «проламывании» боевых порядков вражеской конницы или пехоты концентрированным копейным кавалерийским ударом. Гусария была создана на рубеже XV–XVI веков и представляла собой отряды тяжёлой кавалерии со специфической тактикой, вооружением, комплектованием и имела легко узнаваемые отличительные атрибуты — крылья (крепились различными способами за спиной всадника), очень длинные пики с прапорцами и звериные шкуры. Гусария многие десятилетия была основной ударной силой войск Речи Посполитой, в отличие от обычных гусар, которые были лёгкой кавалерией и вспомогательными подразделениями.

Гусария была подразделением народного авторамента — наёмного войска польской военной традиции. Наиболее многочисленной и боеспособной частью польско-литовского войска была кавалерия, в которой гусария составляла бо́льшую часть. Остальные рода войск играли в те времена в польско-литовских войсках вспомогательную роль, взаимодействие пехоты и артиллерии с кавалерией было налажено плохо. Поэтому кавалерия и самая её боеспособная часть гусария являлись основной военной силой Речи Посполитой. Длительное время гусария не имела себе равных в Европе, и её атаки не раз приносили победу Королевству Польскому и Великому княжеству Литовскому.

Существует множество версий появления гусарии (напр. https://ru.wikipedia.org/wiki/Крылатые_гусары), но у уже упоминавшегося выше Збигнева Ненацкого имеется свое, довольно романтичное и небанальное. — Материалы Интернета + Прим. перевод.

(обратно)

60

Песня «40:1» из альбома «Art of War» (2008) уже известной вам группы Sabaton, где прославляется, на сей раз, героизм польских воинов во время Второй мировой, когда в начале сентября 1939 года у деревни Визна 720 польских солдат три дня сдерживали наступление 40 тысяч гитлеровцев («польские Фермопилы»). Так говорится в материалах http://lyrics.wikia.com/Sabaton:40:1 В польской Википедии (https://pl.wikipedia.org/wiki/Obrona_Wizny) число немцев уже больше. В любом случае, есть смысл ознакомиться с таким вот материалом: http://vis0tnik.livejournal.com/167505.html вместе с комментариями (уже на русском языке). — Прим. перевод + Материалы Интернета.

(обратно)

61

По правилам польского правописания названия национальностей и так пишутся с прописной буквы. — Прим. перевод.

(обратно)

62

Географический центр Европы — гипотетическая точка, отмечающая географический центр Европы. Расположение центра зависит от определения границ Европы и, главным образом, определяется выбранной методикой подсчёта, а также тем, включаются ли удалённые острова в список крайних точек Европы или нет. Таким образом, на звание географического центра Европы претендует несколько мест.

— деревня Пурнушкес в 25 км к северу от Вильнюса, Литва;

— точка в 50 км к юго-западу от Полоцка в северной части Белоруссии;

— точка возле села Деловое недалеко от Рахова, Закарпатье (Украина);

— точка возле села Вишиньки Тернополь, Тернополь (Украина);

— точка в деревне Крагуле около Кремницы, центральная Словакия;

— точка в гмине Суховоля, к северу от Белостока, северо-восточная Польша;

— несколько других, менее оправданных (https://ru.wikipedia.org/wiki/Географический_центр_Европы)

(обратно)

63

В компьютерные игры играли? Вот это оно и есть, называется: бонус! — Прим. перевод.

(обратно)

64

Здесь автор пишет чего-то не то: кокарда была обычная, светлая металлическая — Прим. перевод.

(обратно)

65

От описываемого автором места и до Немана, перейдя который в июне 1812 года гвардейцы Наполеона пошли на Москву, было еще плыть и плыть… — Прим. перевод.

(обратно)

66

Рацлави́це (польск. Racławice) — деревня в Польше, в 40 км от Кракова. Центр гмины Рацлавице в Мехувском повяте Малопольского воеводства. Деревня известна тем, что в 1794 здесь состоялась битва между мятежными отрядами Тадеуша Костюшко и царскими войсками, закончившаяся поражением русских. Панорама этой битвы выставлена в г. Вроцлаве. В битве участвовали крестьяне, вооруженные косами, лезвия которых были привязаны к древкам «торчком» (отсюда и «косиньеры»). — Википедия.

(обратно)

67

Отметьте, что поляки Украину отдельным государством не считают. В польском языке можно поехать «в» какую-то конкретную страну, государство: в Чехию, в Германию, в Венгрию; неопределенное географическое понятие в польском языке (равно как и украинском) отмечается «na»: на Украину, на Балканы… Кстати, ревнители «имперского» русского тоже настаивают на форме «на Украине»… — Прим. перевод.

(обратно)

68

См. предыдущую сноску.

(обратно)

69

Кройцберг (нем. Kreuzberg) — район в составе административного округа Фридрихсхайн-Кройцберг в Берлине. До административной реформы 2001 г. Кройцберг был самостоятельным округом Берлина. Кройцберг известен своей особой культурно-исторической атмосферой. Широкую известность Кройцберг получил благодаря «Берлину 36», небольшой территории в восточной части округа, окружённой с двух сторон Берлинской стеной и превратившейся в 1970–1980-е гг. в центр альтернативных движений и сквоттинга. В настоящее время Берлин 36 является одним из самых бедных кварталов Берлина. Почти треть 160-тысячного населения составляют иммигранты, турецкие гастарбайтеры и их дети. К 2010 ситуация в районе была такова, что немецкие школьники оказались в положении дискриминируемого меньшинства. — Из Википедии.

(обратно)

70

Народный парк Фридрихсхайн (нем. Volkspark Friedrichshain) — первый городской парк в Берлине. Зона отдыха площадью в 49 гектаров располагается на территории района Фридрихсхайн («Роща Фридриха») и примыкает к соседнему району Пренцлауэр-Берг. Парк включён в список охраняемых исторических памятников. — Из Википедии.

(обратно)

71

Ма-аленький такой словарик немецкого мата: «шванц» — хуй, хвост; «арше, орше» — задница; «арщлёх» — дырявая задница, пидорас, ну а «ферфлюхте» — проклятие вы и сами знаете из советских книг про войну. — Прим. перевод.

(обратно)

72

Из местных крупных сетей продуктовых магазинов особой популярностью пользуются «Жабка» (Лягушка) и «Кефирек» (Кефирчик), встречающиеся по всей Польше. Это небольшие мини-маркеты, где нет даже покупательских тележек, только корзинки. Ихглавный плюс — они предлагают минимальный необходимый набор продуктов, находясь в самом центре польских городов (http://chemodan.com.ua/poland/life.html)

(обратно)

73

«Мир от Кепских» (Swiat wedlug Kiepskich) — польский ситком 1999–2002 гг. Другое название «Дела Кепских» (и следует не забывать, что Кепские — говорящая фамилия, «паршивые, плохие, гадкие, нехорошие», укр. — «кепськi»). В простой польской квартире с одним туалетом на этаж, живет семья Кепских. Каждый день с ними случаются курьезные ситуации. Разборки с соседями за очередь в туалет, проблема где достать денег и пива. Борьба за право смотреть телевизор. Кажется спокойной жизни для них уже никогда не будет существовать. В связи с запретом российских сериалов, этот ситком вновь собираются запустить на украинском ТВ. Символ всего достаточно низкопробного. Переводчику не удалось найти в Интернете подтверждения того, что в Польше существует сеть магазинов для небогатых слоев населения (типа «Жабки», «Кефирчика», «Бедронки» — Божьей коровки — то есть, соответствия днепропетровской сети АТБ) с таким названием. Или же, возможно, имеется в виду некая марка дешевого пива, рекламируемая в данном сериале. — Материалы Интернета + Прим. перевод.

(обратно)

74

Исключительно ради напоминания: 15 июля 1410 году объединенные польско-литовские войска разгромили армию Тевтонского Ордена. Несмотря на поражение, крестоносцы смогли выдержать двухмесячную осаду своей столицы[en] Мариенбурга и понесли минимальные территориальные потери в результате Торуньского мира 1411 года. Территориальные споры продолжались до заключения Мельнского мира 1422 года. Тем не менее, Тевтонский орден так и не смог оправиться от поражения, а жёсткие внутренние конфликты привели к экономическому спаду. Грюнвальдская битва перераспределила баланс сил в Восточной Европе и ознаменовала восход польско-литовского союза до уровня доминирующей военно-политической силы в регионе. — Материалы Википедии.

(обратно)

75

Вишеградская группа (польск. Grupa Wyszehradzka), также известная как Вишеградская четвёрка — объединение четырёх центральноевропейских государств: Польши, Чехии, Словакии и Венгрии. Была образована в результате встречи президентов и премьер-министра трёх постсоциалистических стран — Леха Валенсы (Польша), Вацлава Гавела (Чехословакия) и Йожефа Антала (Венгрия) 15 февраля 1991 года в венгерском городе Вишеград, в котором была подписана совместная декларация о стремлении к интеграции в европейские структуры. — Википедия.

(обратно)

76

Не совсем понятно, что имеет в виду Автор. Что такое произошло в польско-российских отношениях в шестидесятые годы ХХ века? Ну а «Солидарность», Круглый Стол, выход Польши из СЭВ и ее вступление в НАТО и ЕС — до полувекового юбилея еще далековато…

(обратно)

77

CPN = Centrala Produktów Naftowych (Центр нефтепродуктов)

(обратно)

78

Продажа сжиженного газа.

(обратно)

79

Алекса́ндр Квасьне́вский (польск. Aleksander Kwaśniewski; род. 15 ноября 1954, Бялогард, Кошалинское воеводство) — польский государственный и политический деятель, президент Польской Республики 1995–2005 годах (переизбран в 2000 году на пятилетний срок). Курс экономической политики Квасьневского — рыночная демократия, вступление в Европейский союз и НАТО, приватизация государственного имущества. Во многом было осложнено прохождение законов через Сейм из-за доминирования оппозиции. Поддержал войну НАТО против Югославии 1999 году, вторжение США в Афганистан в 2001 году, в Ирак в 2003 году. В декабре 2005 года, меньше чем через два месяца после президентских выборов, на которых победил Лех Качиньский, в Польше разразился политический скандал: журналисты обвинили власти в том, что на территории Польши несколько лет находились секретные тюрьмы ЦРУ, в которых, в нарушение международных норм, содержались лица, подозреваемые США в причастности к исламистским движениям. По данным журналистов, в таких тюрьмах к заключенным, помещенным туда без суда и следствия, применялись физические и психологические пытки.

(обратно)

80

Посасывание в желудке.

(обратно)

81

Бой-бэнд или бойбэнд (англ. boy band или boyband; букв. «мальчуковая группа») обычно определяется как вокальная поп-группа, состоящая из юношей привлекательной внешности и ориентированная на девушек предподросткового и подросткового возраста. Сам термин «бой-бэнд» возник в 90-е годы, и популярность явления в США и Европе достигла своего пика во второй половине 90-х годов, когда подобные группы росли как грибы и занимали первые строчки хит-парадов. Однако формат возник ранее. Примеры: «Джексонз 5» (в котором начинал Майкл Джексон, «Осмондз», «Манкиз», «Вестлайф», «Премьер-министр»… — Википедия.

(обратно)

82

Разде́лы Ре́чи Посполи́той (польск. Rozbiory Rzeczpospolitej или Разделы Польши польск. Rozbiory Polski) — раздел территории польско-литовского государства (Речи Посполитой) между Прусским королевством, Российской империей и Австрийской монархией в конце XVIII века (1772–1795).

Первый раздел произошёл в 1772 году, второй — 23 января 1793 года, третий — 24 октября 1795 года. — Википедия.

(обратно)

83

Аллюзия на события 1939 года, когда правительство Польши уже 12 сентября удрали в Румынию; но тогда у Польши и Румынии, и вправду, существовала общая граница. — Прим. перевод.

(обратно)

84

Мятеж на «Баунти» (англ. Mutiny on the Bounty) — восстание 28 апреля 1789 года части экипажа на британском корабле «Баунти» во время экспедиции за хлебным деревом в Тихом океане. Мятеж против капитана Вильяма Блая возглавил его помощник — Флетчер Кристиан. Высаженный мятежниками в шлюпку вместе с верными членами экипажа капитан Блай преодолел свыше 6710 км и чудом спасся. Флетчер Кристиан и остальная восставшая команда попробовали учредить собственную колонию на одном из островов, однако после кровавых споров повстанцы разделились — часть из них во главе с Кристианом поселилась на острове Питкэрн, а остальные остались на Таити, где были арестованы, возвращены в Англию и преданы суду. Поселившиеся на острове Питкэрн были обнаружены лишь в 1808 году американским кораблём. История восстания получила большую огласку в Великобритании, приобрела романтичные и приключенческие черты, стала основной темой нескольких пьес, книг и стихотворений. — Википедия.

(обратно)

85

Все понятно: herrenvolk = народ господ; untermensch = недочеловек. Производные выстроены по законам русского языка. — Прим. перевод.

(обратно)

86

«IKC» = «Ilustrowany Kurier Codzienny» (Иллюстрированный Ежедневный Курьер) — краковский журнал, выходивший в 1925–1938 годах. Относительно «Вокруг Света» — нашлись данные лишь о польском молодежном журнале, издававшемся в 1954–1976 годах. — Прим. перевод.

(обратно)

87

Про ЗЛ Вы, конечно же, догадались — это «злотые», РП — это «Республики Польша». — Прим. перевод.

(обратно)

88

У автора это слово написано с ошибкой: «bigos», а не «bigós», потому и переводчик написал его с ошибкой, как в случае «ходдога». — Прим. перевод.

(обратно)

89

Журек — традиционный польский суп. Его готовят в каждом регионе и, наверное, в каждой семье.

Рецептов журека — очень много. Этот суп может быть скромным — например, постный вариант с грибами. Или же совмещать в себе множество вкусов — копченостей, хлеба, лесных грибов и пр. Каждая хозяйка закладывает в суп то, что ей подскажет фантазия: овощи, грибы, мясо, субпродукты, домашние колбаски, копчености, сухарики, сметану. Приправляют журек чесноком, хреном, чтобы придать пикантную остроту. Обязательно добавляют майоран. Но для приготовления этого вкусного и ароматного супа нужна одна очень важная составляющая — жур — закваска из ржаной муки. (http://gotovim-doma.ru/forum/viewtopic.php?f=537&t=22137). Удивительно, но даже «общепитовский» журек очень вкусен. — Прим. перевод.

(обратно)

90

Вот как описывает приготовленные в Харькове на Благбазе флячки Владимир Беляев, в трилогии «Старая Крепость», часть III «Город у моря»: «…Если кто-нибудь из вас ел прямо на базаре, стоя рядом с пылающей жаровней, из глиняной миски обязательно шершавой деревянной ложкой горячие, обжигающие рот, наперченные, залитые сметаной, пересыпанные колендрой, резаным луком, зубками чеснока, оранжевой паприкой, душистые от лаврового листа и петрушки, засыпанные мелко натертым сыром, приготовленные из рубленого коровьего желудка свежие и пахучие флячки, или по-русски рубцы, тот поймет, как трудно было удержаться, чтобы не сломать голову последнему моему рублю! И еще в девять часов утра, когда открылись учреждения, и я подходил к высокому дому на углу улиц Карла Либкнехта и Ветеринарной, во рту горело от красного перца, которым крикливая торговка без зазрения совести наперчила сытные, но совсем уж не такие дешевые флячки. Полтинник отдать за пустяковое блюдо!»

(обратно)

91

В оригинале: taternica. По-чешски «tater» — картофель. В южных районах Польши, Малопольше, многие неплохо знают чешский. Но можно перевести и как «скалолазка», потому что «taternik» — это альпинист, скалолаз (от слова «Татры»). Или это какое-то региональное слово? — Прим. перевод.

(обратно)

92

Сукман — название различных типов одежды у славянских народов: в основном, это верхняя мужская распашная одежда из домотканого сукна типа сермяги, но в Болгарии, например, так называют женский сарафан. — Энциклопедия моды.

(обратно)

93

Поляки не знают города «Вильнюса». Да еще литовского. Только польский «Вильно». — Прим. перевод.

(обратно)

94

Автор (и переводчик) пытается изобразить польский акцент из Вильно. Павел пытается отвечать по-польски. Но вот что такое «кьют»? (может, это «чуть»?) Нигде не нашел, кроме того, что «кьют» — это какой-то австрийский гном. Тогда, возможно, «кьют» — это коротышка? Теперь переходим к английскому языку. Здесь все замечательно: «cute» — милый, замечательный, прикольный, клёвый. Но тогда это не совсем согласуется с текстом реплики. Ага, в продолжении диалога выделенные наклонным шрифтом слова и выражения в оригинале произнесены с акцентом или по-русски. — Прим. перевод.

(обратно)

95

Godspeed = Счастливого пути! (англ.)

(обратно)

96

Ну, написано «dom towarowy»; похоже, в Польше их уже не осталось, все давно заменено крупными сетевыми магазинами. — Прим. перевод.

(обратно)

97

Намек автора на «диско-поло» («польское диско»), непритязательной музыкой с примитивными текстами, проявившейся и ставшей популярной в Польше с начала 90-х годов прошлого века. Ближайший российский «родственник» — «сиротский рок» «Ласкового мая». — Прим. перевод.

(обратно)

98

Отсылка к покушению на Ярослава Качиньского в октябре 2010 года (http://naviny.by/rubrics/abroad/2010/10/20/ic_articles_118_170917/print/). Там тоже имелся ма-а-ленький пистолетик.

(обратно)

99

Для тех, кто не воспитывался: (Ганс) Клосс — польско-советский разведчик герой многосерийного фильма «Ставка больше, чем жизнь» (исполнял Станислав Микульский); четыре танкиста — герои многосерийного фильма «Четыре танкиста и собака». Все они в свое время показывались в СССР, так что поспрашивайте у родителей или соседей. Смотреть… сейчас, наверное, не стоит. — Прим. перевод.

(обратно)

100

Отсылка к персонажу телевизионного сериала «Джим Лучше Знает» (2001–2009), в главной роли Джеймс Беллуши. — Прим. перевод.

(обратно)

101

Ми́хал Држима́ла (Michał Drzymała) — польский крестьянин, символ борьбы против германизации территорий Германской империи, населенных этническими поляками. — Википедия.

(обратно)

102

http://www.factroom.ru/facts/55307

(обратно)

103

Песня «Mogę wszystko» группы L.O.27 (1998). — Прим. перевод.

(обратно)

104

Ре́днеки (англ. rednecks — «красношеие») — жаргонное название белых фермеров, жителей сельской глубинки США, вначале преимущественно юга, а затем и области при горной системе Аппалачи. Примерно соответствует русскому «деревенщина», но в оригинале может применяться и как ругательное слово наподобие русских «жлоб», «быдло», и как гордое самоназвание. Термин употреблялся в отношении разных групп людей в разные времена. В Америке обычно так называют белых жителей малонаселенных районов (сельская местность). В общем происхождение термина связано с тем, что при каждодневных сельскохозяйственных работах под палящим солнцем человек со светлой кожей приобретает характерный красный ожог задней части шеи. Похожие термины есть и в русском языке — «колхозный загар», «загар тракториста». — Википедия.

(обратно)

105

Марки американского пива (светлого, баночного, имеющего давнюю историю). — Прим. перевод.

(обратно)

106

Рейсовые междугородние автобусы в США — «Greyhound»

(обратно)

107

Фред Асте́р (англ. Fred Astaire; настоящее имя Фредерик Аустерлиц, англ. Frederick Austerlitz); 10 мая 1899–22 июня 1987) — американский актёр, танцор, хореограф и певец, звезда Голливуда, один из величайших мастеров музыкального жанра в кино. Его театральная и кинематографическая карьера охватывает период в 76 лет, в течение которого Астер снялся в 31 музыкальном фильме.

Имя Фреда Астера часто упоминается вместе с именем Джинджер Роджерс, с которой он снялся с 1933 по 1949 год в 10 фильмах, перевернувших жанр музыкальной комедии. Первый фильм с совместным участием — это «Полёт в Рио» (англ.: Flying Down to Rio) 1933 года. Вторым был фильм «Весёлая разведённая» (англ.: The Gay Divorcee) 1934 года, причём Фред и Джинджер снялись в нём уже в главных ролях.

Герои фильма Федерико Феллини «Джинджер и Фред» Амелия Бонетти (Джульетта Мазина) и Пино Ботичелло (Марчелло Мастроянни) выступая дуэтом, позаимствовали себе псевдонимы и творческую манеру у легендарных голливудских танцоров степа — Джинджер Роджерс и Фреда Астера. — Википедия.

(обратно)

108

Парк Лазенки (польск. Park Łazienkowski или Łazienki Królewskie) — крупнейший парк в Варшаве, столице Польши, занимающий 76 гектаров в центре города. Дворцово-парковый комплекс лежит в центральном городском районе (Средместье), на Уяздовской аллее (Aleje Ujazdowskie), части «Королевского тракта», связывающего Королевский дворец в центре Варшавы с дворцом в Вилянуве на юге. К северу от парка на другой стороне улицы Агрикола стоит Уяздовский дворец.

Вилянувский дворец — дворец и соседствующий с ним сад в районе Вилянув на юго-восточной окраине современной Варшавы. Построен в 1677–1698 Августином Лоцци для короля Яна Собеского. Является шедевром барокко, а также предметом национальной гордости Польши. — Википедия.

(обратно)

109

Жупан: у поляков и белорусов — старинный дворянский (шляхетский) костюм, род сюртука, часто ношеный под контушом, суконный полукафтан; на Украине — тёплая верхняя одежда, род охабня, на народном языке — зипун. — Википедия.

(обратно)

110

«Огнём и мечом» (1883–1884), «Потоп» (1884–1886), «Пан Володыёвский» (1887–1888). Все эти романы были встречены читателями с восторгом, и сегодня считаются классикой польской литературы. В первом романе отображается борьба шляхетской Речи Посполитой с казаками Хмельницкого. Во второй части трилогии воссоздаётся картина освободительной войны поляков со шведской интервенцией 1655–1656 годов. В третьем романе поэтизируются ратные подвиги польских рыцарей в период турецкого нашествия (1672–1673). Трилогия вместила в себе элементы исторического романа с неповторимым стилем Сенкевича. Романы были написаны «для подкрепления сердечного» всех поляков, стонущих под гнетом завоевателей в разделенной Польше, потому об исторической объективности можно лишь мечтать. — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

111

Ко́нтуш (польск.), Ку́нтуш (укр.), Кунту́ш (белор.) — верхняя мужская или женская одежда с отрезной приталенной спинкой и небольшими сборками и отворотами на рукавах.

На Украины пришёл из Венгрии через Польшу. Вместе с жупаном стал традиционной одеждой состоятельных людей (шляхты). Шили из сукна, позже из шёлка (иногда подшивали мехом), яркого, но более тёмного, чем жупан, цвета.

Рукава узкие, воротник отложной двубортный, на груди открыт, в талии застёгивался крючком, без пояса (кушака). Длинный, ниже колен. Рукава свободно свисали или закидывались за плечи.

Также кунтуш — женская и мужская одежда с прорезными рукавами, которую носили поверх жупана, подпоясывая поясом из дорогой ткани, наподобие слуцкого. Носили обычно расстёгнутым, чтобы был виден жупан. — Википедия.

(обратно)

112

Nysa (Ныса) — марка польских легковых автомобилей. Выпускалась с 1958 по 1994 годы.

(обратно)

113

Мачей (Мацей) Штур (польск. Maciej Stuhr; род. 23 июня 1975 года, Краков, Польша) — польский актёр театра и кино. Сын польского актёра и режиссёра Ежи Штура. Играл в фильмах «Операция „Дунай“», «Колоски, оставшиеся на поле», «Рапунцель», «Валенса. Человек из надежды», «Дорожный патруль» и др. — Википедия.

(обратно)

114

MakaBryła. Красивая игра слов. «Makabra» = ужас, страшилище. «Bryła» — объемное тело. Что получается вместе, решать вам. — Прим. перевод.

(обратно)

115

Филип Спрингер стал победителем 3-го Конкурса на грант для молодых журналистов имени Рышарда Капустинского. Репортер получил 30 тыс. злотых, предназначенных для работы над новой книгой под рабочим названием «Все этажи». Это должно быть повествование о неотъемлемом праве каждого человека на квартиру (в Польше это право подчиняется законам рынка), о положении молодых людей без жилья, начинаниях девелоперов, убийственных кредитах, о последствиях реприватизации многоквартирных домов и отсутствии долгосрочной стратегии по жилищному вопросу. Спрингер (род. 1982) — автор уже четырех вызвавших читательский интерес книг: «Медзянка. История исчезновения», «Родовая травма. Репортажи об архитектуре ПНР», «Начало. О Зофье и Оскаре Хансенах» и «Ванна с колоннадой. Репортажи о польском пространстве». (http://www.novpol.ru/index.php?id=2049)

(обратно)

116

Так по-польски звучит название белорусского озера Свитязь (Świteź). Вполне возможно, что девушка взяла себе этот псевдоним по героине баллады Адама Мицкевича «Швитезянка» (Świtezianka), о деве озера, погубившей влюбленного в нее юношу. — Прим. перевод.

(обратно)

117

Стани́слав Игна́ций Витке́вич (польск. Stanisław Ignacy Witkiewicz, псевдоним — Витка́ций, Виткацы, польск. Witkacy; 24 февраля 1885, Варшава, Польша — 18 сентября 1939, Великие Озёра, ныне Ровненской области, Украина) — польский писатель, художник и философ. В 1930-е годы творчески экспериментировал с наркотиками, в частности употреблял мексиканский пейотль. Полтора десятка лет, оказавшихся последними, были для Виткевича временем чрезвычайного творческого подъема, даже своего рода взрыва. Вместе с Бруно Шульцем и Витольдом Гомбровичем Виткаций обозначил передний край художественно-литературных поисков в Польше межвоенного двадцатилетия.

После вторжения в Польшу войск Германии и СССР Виткевич покончил жизнь самоубийством.

Художественное творчество Виткацы трудно классифицировать, но наиболее близко он подходит к экспрессионизму, нередко его сближают с сюрреализмом. Во многом его творчество близко духу Кафки, хотя без явного пессимизма. Можно считать Виткевича предшественником театра абсурда. Его произведения отличала не только странность и изощрённость, но и стремление отразить новые реалии, новые подходы науки и техники, их воздействие на образ человека. Очень популярен в определенных молодежных кругах Польши, как у нас Даниил Хармс. — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

118

Так звали сыновей Саддама Хуссейна (http://izvestia.ru/news/279275).

(обратно)

119

«Шит» от слова «shit», а не «sheet». — Прим. перевод.

(обратно)

120

Похоже, у группы Швитежи имеются реальные последователи, распространяющие в Нэте фейки относительно некоторых указанных в тексте сооружений http://www.sadistic.pl/historia-swiebodzinskiego-jezusa-vt261920.htm?highlight=#2859050: «Памятник Иисусу в Швебодзине (Świebodzin, Любуское воеводство на западе Польши), в оригинале возведенный в 1915 году. Это был дар Юзефа Августа Островского Любуской земле. 15 июня 1941 года был полностью разрушен во время налета бомбардировщиков IV полка Люфтваффе. В 2008 году по инициативе прелата Сильвестра Завадского были начаты работы по восстановлению памятника, которые окончательно были завершены 6 ноября 2010 года. Группа историков, музейных работников и инженеров следила за тем, чтобы монумент был идентичен оригиналу».

Как обстоит дело с реальной статуей, см. https://ru.wikipedia.org/wiki/Статуя_Христа_Царя_(Свебодзин)

(обратно)

121

Лихень Стары (пол. Licheń Stary) — деревня в административном округе гмина Щлесин, Конинский повят, Великопольское воеводство. Располагается приблизительно в 7 км юго-восточнее Щлесина, 14 км северо-восточнее Конина и 99 км восточнее региональной столицы города Познань. Население деревни — 1100 жителей. Лихень-Стары — самый большой храм в Польше. Второе после Ясной Гуры, чаще всего посещаемое место религиозного культа, центр паломничества, с двумя костелами. В неоготическом костеле св. Дороты икона Богоматери Лихенской 18-го века. Недалеко каменная голгофа и слезный путь (via dolorosa). В парке памятники и часовни. Второе священное место — это недавно построенный 5-нефный базиликальный храм, самый большой по величине в Польше, с самой высокой в Польше башней (128 м), по форме напоминающий раннехристианские базилики. Священное место Богородицы Страдальческой — Королевы Польши. — Википедия.

(обратно)

122

В 2003 году польский кондитерский магнат Тадеуш Голембевский открыл в Миколайках свой отель. С тех пор отель «Голембиевский в Миколайках» стал одним из самых любимых и популярных отелей всего Мазурского региона. Отель близок по своей концепции к высококлассным турецким all inclusive отелям, только расположен он не в жаркой Турции, а в одном из самых красивых регионов Польши — районе Мазурских озер, которые номинировались на включение в список Семи новых чудес света. Успех отеля в Миколайках так вдохновил хотельера, что один за другим на территории Польши стали открываться новые отели под маркой Golebiewski: в Висле, Белостоке и Карпаче. Из них наибольший интерес представляют отели Golebiewski Wisla и Golebiewski Karpacz, которые также как и отель в Миколайках, могут похвастаться прекрасным аквапарком и широчайшим спектром дополнительных услуг и развлечений. — Из материалов Сети.

(обратно)

123

фоловерсы и сапортеры = followers & supporters = последователи и поддерживающие (материально и морально) приверженцы (англ.) — Прим. перевод.

(обратно)

124

Ничего «волочь» не надо, достаточно прилежно посещать уроки польской истории (с чем, похоже, у наших «революционеров» туговато). Лыцор (Łycor) для названий собственных предприятий использует имена знаменитых реальных (и легендарных) королей Польши. Итак: Пяст Колодзей (Колесник, потому и название для автосалонов): легендарный предок династиии Пястов. Единственные сведения сохранились в «Хронике Галла Анонима». Когда жил — неизвестно. Посмотреть на Пяста можно в фильме «Когда Солнце было богом». Ме́шко I (Мечислав I, польск. Mieszko I, ок. 935–25 мая 992) — первый исторически достоверный польский князь, представитель династии Пястов, сын Земомысла, внук Лешека. Основатель древнепольского государства; объединил большинство земель лехитских племён и принял христианство латинского образца как государственную религию. Посмотреть на Мешко можно в фильме «Gniazdo» (1974), в русском переводе — «Первый правитель». И, наконец, Болесла́в I Хра́брый (польск. Bolesław I Chrobry; ок. 967–17 июня 1025) — польский князь (992–1025 годы) и король (1025 год), сын Мешко I, князя Польши, и чешской княжны Дубравки, представитель династии Пястов. Болеслав I продолжил политику своего отца по объединению польских земель. После смерти Мешко I, разделившего свое княжество между сыновьями, Болеслав изгнал своих братьев и восстановил единство Польши. В 997 году ему удалось присоединить Краков и Краковскую землю, одну из наиболее богатых польских территорий, бывшую до этого владением чешских князей. В это же время была восстановлена власть Польши над Восточным Поморьем, которое после смерти Мешко I попыталось добиться независимости. В 999 году Болеслав захватил Моравию, а в следующем году — часть территории Словакии. Пределы польского государства при Болеславе I расширились от Эльбы и Балтийского моря до Карпат и Венгрии и от Чехии до Волыни. В 1018 году Болеслав, призванный своим зятем Святополком Окаянным и свободный на западном фронте после Будишинского мира, двинулся на Волынь, разбил его брата и соперника Ярослава Владимировича (Мудрого) на берегах Буга, овладел Киевом и, вместо того, чтобы передать его Святополку, сам сделал попытку утвердиться в нём. Но киевляне, возмущенные неистовствами его дружины, начали избивать поляков, и Болеслав должен был поспешно оставить Киев, лишив Святополка военной помощи. Однако он удержал за собой червенские города. 18 апреля 1025 года в соборе Успения Пресвятой Девы Марии в Гнезно Болеслав Храбрый был коронован польскими епископами королем Польши. Это должно было сильно повысить престиж польского монарха. Однако практически непрерывные завоевательные войны Болеслава привели к полной изоляции Польши: империя, Чехия, Венгрия, Русь — все сопредельные с Польшей государства были к ней резко враждебны. Фильмов про Болеслава, похоже, не снимали, зато он выступает во многих исторических романах. Как вывод: Лыцор по-своему любил и уважал польскую историю, что будет отражено в книге далее. — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

125

Глава деревенской администрации в Польше — Прим. перевод.

(обратно)

126

Поэтическая вольность (licencia poetica!) Автора. Никакой деревни Лыцоры (Łycory) в Польше нет. — Прим. перевод.

(обратно)

127

Название составлено из двух слов: «zbójca» = разбойник, бандит + «rycerz» = рыцарь. «Раубриттер» означает то же самое, но уже по-немецки. — Прим. перевод.

(обратно)

128

«Кайко и Кокош» — серия комиксов (начиная с 1972 г.) Януша Христы, которая стала его самым популярным произведением. Героями комикса являются указанные в названии Кайко и Кокош, славянские вои, живущие в граде каштеляна Мирмила. Их главными врагами являются збуйцержи под командованием Гегемона и его заместителя, Капрала. Другими важными героями комикса являются жена Мирмила, Любава; дракончик Милюш, колдунья Яга и ее муж — разбойник Ламигнат (Ломикость). Комиес весьма напоминает «Астерикса и Обеликса». Сам автор, Христа, клянется, что начал свою серию до французов, но иногда признавался, что идеи брал от них. Несколько раз делались попытки снять киноверсии комикса, но не срослось (в 2005 появился короткий мультфильм, но он был признан неудачным), зато реализовано несколько компьютерных игр. — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

129

Misfits — американская панк-рок-группа, образованная в 1977 году в городке Лоди, штат Нью-Джерси, стала основателем хоррор-панка, а также оказала большое влияние на хэви-метал, и на рок в целом. Коллектив не раз распадался, менял состав участников, в который в разное время входило много легендарных музыкантов. В итоге из оригинального состава почти никого не осталось. Биография группы условно делится на две части; формирование в 1977 году и деятельность коллектива под руководством Гленна Данцига до момента его распада в 1983 году и возрождение группы в 1995 году участником первоначального состава Джерри Онли и его деятельность по сегодняшний день. — Википедия.

(обратно)

130

Русская транскрипция первых слов «Марсельезы» — Прим. перевод.

(обратно)

131

«Время чести» (Czas honoru), сериал, демонстрировавшийся на TVP2 в 2008–2014 гг. (6 х 13 + 12 серий). Осью фабулы является история нескольких молодых диверсантов из Союза Вооруженной Борьбы, подготовленных в Англии для ведения подрывной работы в оккупированной Польше. — Прим. перевод.

(обратно)

132

Ардиан не называет всех «даунами», просто призывает всех лечь на пол: ewrybody down. — Прим. перевод.

(обратно)

133

Польский пистолет Радом ВиС 35 был создан Петром Вильневчицом и Скшипинским, по имени которых пистолет и назван — Wilniewczyc i Skrzypinski (Вильневчиц и Скшипинский), серийно производился на заводе Fabryka Broni w Radomiu в Польше. Пистолет прошел государственные испытания в январе 1931 года, в 1933 году Польское правительство выкупило патент у конструкторов и в 1936 году пистолет был официально принят на вооружение Польской армии, также началось его серийное производство. Во времена оккупации Польши Германией ВиС 35 производился для немецких вооруженных сил. — http://gunsite.narod.ru/vis35.htm

(обратно)

134

Ва́вельский драко́н (польск. smok wawelski) — легендарный дракон, якобы живший в пещере (называемой Драконьей ямой) у подножия Вавельского холма в Кракове.

Согласно наиболее древнему (XII век) варианту этой легенды, изложенному Винцентием Кадлубеком[1], во времена правления короля Крака (легендарного основателя Кракова, по имени которого город получил свое название) в Кракове появилось существо — дракон, называемый живоглотом (польск. całożerca, лат. holophagus — то есть существо, заглатывающее своих жертв целиком). Раз в неделю дракону следовало приносить в жертву овцу; если же он не получал её, то взамен пожирал людей. Чтобы спасти город от чудовища, Крак послал двух своих сыновей, Крака и Леха, убить дракона. Одолеть змея в поединке сыновья не смогли, поэтому они пошли на хитрость. Они набили шкуру овцы серой, и, проглотив это чучело, дракон задохнулся. После смерти чудовища братья поссорились из-за того, кому из них принадлежит победа. Один из братьев убил другого, а возвратившись в замок, сказал, что второй брат пал в битве с драконом. Однако после смерти Крака тайна братоубийцы была раскрыта и его изгнали из страны.

Другая версия легенды (XV век), принадлежащая Мартину Бельскому, гласит, что дракона победил сапожник Скуба. Он подбросил монстру барана, начинённого серой. Дракону, съевшему барана, начало так жечь в горле, что он выпил пол-Вислы и лопнул.

В 1972 году у Вавельского холма на Червенском бульваре был уставлен памятник дракону, автором которого является польский скульптор Бронислав Хромый. Дракон извергает огонь каждые 5 минут или по СМС по телефону 7168 с текстом «smok». — Википедия.

В тексте же имеется в виду дракон из книжки «Похищение Бальтазара Губки» Станислава Пагачевского. — Прим. перевод.

(обратно)

135

Перечислены герои серии книг, комиксов и мультфильмов (в том числе и Вавельский Дракон) о чудаковатом ученом, специалисте по летающим лягушкам. Насколько мне известно, имеется украинский вариант первой части мультфильма. — Прим. перевод.

(обратно)

136

«Убежать в Польшу» — идиома, имеющая значение «бежать, куда глаза глядят, чтобы никто не нашел»; «Малопольша» — Малопо́льское воево́дство (польск. Województwo małopolskie) — воеводство, расположенное на юге Польши. Центр: Краков. Крупнейшие города воеводства — Тарнув, Новы-Сонч, Новы-Тарг, Закопане. В историческом же плане, Малопольска — это те земли, которые стали зародышем польского государства (Гнезно, Крушвицы, Краков). — Прим. перевод.

(обратно)

137

Ктулху (англ. Cthulhu) — божество из пантеона Мифов Ктулху, владыка миров, спящий на дне Тихого океана, но, тем не менее, способный воздействовать на разум человека. Впервые упомянут в рассказе Говарда Лавкрафта «Зов Ктулху» (1928). Короче, воплощение древнего и нечеловеческого. Образ широко используется в музыке (особенно, металлической), литературе фэнтези и комиксах. — Прим. перевод.

(обратно)

138

Ро́берт И́рвин Го́вард (англ. Robert Ervin Howard; 22 января, 1906–11 июня, 1936) — американский писатель-новеллист жанра фэнтези, создатель Конана-киммерийца (Конана-варвара!) и вселенной Хайборейской эры. Друг Говарда Филлипса Лавкрафта, писателя ужасов, с которым вёл переписку. — Википедия.

(обратно)

139

Castorama — французская компания, специализирующаяся на продажах товаров для дома, в том числе строительного ассортимента. Входит в состав британской корпорации Kingfisher. В Польше с 1997 года. — Википедия.

(обратно)

140

«Elvis has left the building» = «Элвис уже покинул здание» — фраза, часто используемая ведущими после концертов Элвиса Пресли в адрес тех, кто надеялся на выступление «на бис», после чего стала популярной присказкой и ударным завершением речей. https://en.wikipedia.org/wiki/Elvis_has_left_the_building

(обратно)

141

Нуууу… если вы про Хогварт не слыхали…

(обратно)

142

Ворота между двумя сохранившимися до наших времен башнями в старинной крепостной стене Кракова. Сразу же за Флорианскими Воротами находится Барбакан. Возле Флорианских Ворот продают свои картины местные художники (дерут, гады!). — Прим. перевод.

(обратно)

143

«Дагоме юдекс» (лат. Dagome iudex) — латиноязычный документ, относящийся к 990–992 годам и известный в списках XI–XII веков, представляющий собой акт передачи польского государства под защиту Святого престола. В нём говорится, что князь Мешко (названный «Дагоме») с женой Одой и двумя сыновьями передают «Civitas Schinesghe» с прилежащими чётко очерченными территориями под покровительство святого Петра. Текст документа является первым свидетельством существования Древнепольского государства в определённых границах.

Условное название документа происходит от слов, которыми в нём назван Мешко I. Наиболее вероятным считается происхождение Dagome от имени Дагоберт (Dagobert), полученном Мешко при крещении. Также существует предположение, что Dagome представляет собой соединение сокращённых форм имён (Dago-bert и Me-sco). Версия, представляющая это слово искажением от «Ego Mesco» («я Мешко»), признана безосновательной. Слово iudex имеет значение «судья». Более нигде не встречающееся обозначение польского князя таким титулом стало причиной различных интерпретаций.

Кроме того, так же называется трилогия Збигнева Ненацкого о создании польской державы. Ее герой — Даго. Тайн в книге тоже предостаточно. — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

144

Кмети (также комиты, кметы, кмиты) — термин, широко распространённый в Средние века у славянских народов и имевший различные значения. Первоначально кметами назывались, по-видимому, свободные члены общины, племени. В древнерусских литературных памятниках («Слово о полку Игореве» и др.) кметы — витязи, дружинники. В феодальной Болгарии и Сербии кметы — сельские старосты; в Боснии и Чехии — иногда должностные лица, иногда отдельные категории крестьян; в Польше — зависимые крестьяне, имевшие полный надел; в Хорватии — редко вассалы, а обычно — зависимые крестьяне, в том числе и крепостные.

Вероятно, от слова «кметы» образованы польско-литовские фамилии Кмита, Кмициц, русская и украинская фамилия Кметь (Кмэть) и т. п. — Википедия.

(обратно)

145

Ще́рбец (польск. Szczerbiec) — меч, реликвия польских королей, употреблявшийся во время их коронации (единственная из сохранившихся древних регалий Пястов).

Свое название это знаменитое оружие получило во время похода короля на Русь. В Киеве в 1018 году Болеслав ударил мечом по Золотым воротам города, и на оружии образовалась небольшая зарубка — щербина. Поэтому впоследствии меч польских владык стал именоваться как «Щербец». В 1883 году по этому событию Яном Матейко даже была написана картина. Однако данное событие можно считать маловероятным, так как поход Болеслава I на Киев состоялся до фактического строительства Золотых ворот в 1037 году. Хотя, с другой стороны «щербина» на мече могла быть поставлена на более ранних воротах стольного города Киевской Руси или же это было осуществлено правнуком Болеслава Храброго.

Реальная история Щербца прослеживается с XIII века, первая коронация, на которой употреблялся меч — короля Владислава Локетка (XIV век).

После разделов Польши хранился в Пруссии, с 1883 в России (Государственный Эрмитаж), в 1928 возвращён СССР Польше по Рижскому договору, в 1939 эвакуирован во Францию, а оттуда в Канаду. В 1959 Щербец вернулся в Польшу, хранится на Вавеле в Кракове и является одной из самых почитаемых национальных реликвий. — Википедия + http://getwar.ru/shherbec-%E2%80%93-legendarnyjj-mech-polskikh-korolejj.html

(обратно)

146

Мешко II Ламберт (польск. Mieszko II Lambert) (990–10 мая 1034) — король Польши (с 1025 г.), представитель династии Пястов, сын Болеслава Храброго и Эмнильды, дочери лужицкого князя Добромира.

(обратно)

147

Мешко II вступил на польский престол в условиях углубляющегося социально-политического кризиса Польши, вызванного экспансионистской политикой его отца. Польша находилась в политической изоляции, была истощена непрекращающими войнами, одновременно усилилась церковная и княжеская оппозиция королю, обострились социальные конфликты. Мешко II не был старшим сыном Болеслава I, однако его коронация в 1025 г. в Гнезно прошла без особых затруднений, а два брата короля, Безприм и Оттон Болеславович, были изгнаны из страны и нашли убежище в Киеве при дворе Ярослава Мудрого.

В 1028 г. Мешко II совершил набег на Чехию и Саксонию. В ответ в следующем году в Силезию вторгся император Конрад II. Положение осложнилось в 1031 г., когда Венгрия заключила мир с императором и Польша вновь осталась в изоляции. В то же время на территорию польского королевства вторглась армия киевского князя Ярослава Мудрого, поддержавшего притязания Безприма на польский престол.

Пытаясь заручиться помощью императора, Мешко II заявил об отказе от Лужиц и Моравии, завоеванных Болеславом I. Однако император помощь не прислал и Мешко II был вынужден бежать в Чехию. Безприм при поддержке русских и немецких вооруженных отрядов захватил престол Польши и признал сюзеренитет императора.

В 1032 г. Мешко II при помощи чешского войска удалось свергнуть Безприма и восстановить свою власть в Польше. — Википедия.

(обратно)

148

Казими́р I Восстанови́тель (польск. Kazimierz I Odnowiciel) (25 июля 1016–28 ноября 1058) — польский князь (с 1039), представитель династии Пястов. В 1042 году Казимир женился на сестре великого князя киевского Ярослава, Добронеге (в крещении — Марии). С помощью русских войск Казимиру удалось возвратить под власть Польши Мазовию в 1047 году. Позиция императора, однако, не позволила вернуть князю Поморье: лишь Восточное Поморье признало власть Польши, а Западное Поморье осталось в составе империи. В 1054 году польскому государству ценой уплаты дани Чехии была возвращена Силезия.

Внутри государства Казимир старался поднять авторитет княжеской власти и способствовать утверждению христианской веры постройкой церквей и монастырей. Результатом правления Казимира I стало подлинное восстановление государства, платой за которое стала потеря Польшей независимости. — Википедия.

(обратно)

149

Ян Алои́зий Мате́йко (польск. Jan Alojzy Matejko; 24 июня 1838, Краков — 1 ноября 1893, Краков) — польский живописец, автор батальных и исторических полотен.

С юности художник изучал детали исторического быта, непрерывно их зарисовывал, а позже составил «Историю польского костюма». Своим призванием считал религиозное творчество. Неудача восстания 1863–1864, воспринятая как национальнаякатастрофа, побудила отказаться от этой тематики и посвятить себя исторической живописи. Стал автором многофигурных полотен, изображающих ключевые эпизоды истории Польши, и портретов героев прошлого.

Картины Матейко содержат ряд исторических неточностей. — Википедия.

Кстати, памятник ему находится чуть ли не сразу за Флорианскими воротами. Будете в Кракове — сами посмотрите.

(обратно)

150

Болеслав II Смелый, или Щедрый (польск. Bolesław II Śmiały; ок. 1042–2 апреля 1081) — польский князь (1058–1076 годы) и король Польши (1076–1079 годы), представитель династии Пястов. — https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%B2_II_%D0%A1%D0%BC%D0%B5%D0%BB%D1%8B%D0%B9

(обратно)

151

Собеский (Sobieski) Ян (1629–1696), король (под именем Ян III) Речи Посполитой с 1674, полководец. В 1683 разгромил турецкую армию, осаждавшую Вену. Заключил «Вечный мир» 1686 с Россией. — Энцикл. Словарь.

(обратно)

152

Августовка (польск. augustówka) — тип польской сабли отличающийся наличием на клинке надписей и изображений в честь одного из трёх польских королей носивших имя Август — Августа II, Августа III[1] или Станислава Августа Понятовского. Другое их название — «памятные сабли Конституции 3-го мая», или просто «третьемайские» (trzeciomajowy). Каких либо конструктивных отличий или других, помимо изображений, характерных признаков, августовки не имели. В этом отношении августовки продолжили традицию других польских «именных» сабель названных в честь королей: баторовки (в честь Стефана Батория), зигмунтовки (в честь Зигмунта III Вазы), яновки (в честь Яна III Собеского). В то же время, такая сабля как костюшковка, как раз имела характерную конструкцию эфеса, но не имела надписей и изображений того, в честь кого она получила своё название (Тадеуша Костюшко), что и выделяет её на фоне остальных «именных» сабель. — Википедия.

Из данной информации следует, что король Собеский не мог, вообще-то, пользоваться «августовкой», разве что «яновкой» — Прим. перевод.

(обратно)

153

Михаи́л Корибу́т Вишневе́цкий (польск. Michał Korybut Wiśniowiecki; 31 июля 1640, Белый Камень, Польша — 10 ноября 1673, Львов) — король польский и великий князь литовский с 1669 года. Представитель княжеского рода Вишневецких герба Корибут (Гедиминовичи). Избран на престол 19 июня 1669 года после отречения Яна II Казимира.

На избрание Михаила оказало влияние то, что его отец, уже покойный Иеремия Вишневецкий, был полководцем, удачно противостоявшим Богдану Хмельницкому.

Короткое правление молодого и неискушённого Вишневецкого оказалось не очень удачным; Речь Посполитая проиграла войну против Османской империи, которая заняла Подолию и принудила к капитуляции Каменец-Подольский.

Король Михаил умер во Львове 10 ноября 1673 года от язвы пищевода, вызванной нервными стрессами. — Википедия.

(обратно)

154

Влади́слав I Локетек (Wladislaw I Lokietek; прозвище дано за малый рост и буквально означает «локоток») (ок. 1260/61–2 марта 1333, Краков), король Польши с 1320, чье правление — важный этап в объединении польских земель в единое государство.

В 1320 Владислав Локетек был коронован как король Польши в Кракове. На протяжении своего правления он вел войны с маркграфством Бранденбургским (1316–17 и 1326–29), поддерживал союзнические отношения с Венгрией и старался укрепить польско-литовские связи. В 1327–32 Локетек успешно вел войну с Тевтонским орденом и нанес рыцарям серьезное поражение в 1331 у деревни Пловцы. (http://megabook.ru/article/Владислав%20I%20Локетек)

(обратно)

155

Казимир III Великий (польск. Kazimierz III Wielki; 30 апреля 1310–5 ноября 1370) — король Польши, сын Владислава Локетка и Ядвиги Гнезненской, дочери калишского князя Болеслава Набожного, вступил на престол после смерти отца 2 марта 1333 года (коронация 25 апреля 1333 года). Последний король из династии Пястов. Кстати, именно он дал во владения город Казимир (о котором выше уже упоминалось). Участвовал в учреждении и организации Краковского университета. По выражению Длугоша, «Казимир нашёл Краков деревянным, а оставил каменным». — Википедия.

(обратно)

156

Стани́слав II А́вгуст Понято́вский (польск. Stanisław August Poniatowski; 17 января 1732, Волчин — 12 февраля 1798, Санкт-Петербург) — последний король польский и великий князь литовский в 1764–1795 годах. Королем стал при активной поддержке Екатерины II. — Википедия.

(обратно)

157

Сигизму́нд I Ста́рый (польск. Zygmunt I Stary, лит. Žygimantas II Senasis, белор. Жыгімонт I Стары; 1 января 1467, Краков, Польша — 1 апреля 1548, там же) — великий князь литовский с 20 октября 1506 (провозглашение избрания 8 декабря 1506) и король польский с 8 декабря 1506, пятый сын Казимира IV Ягеллончика и Елизаветы Габсбург, внук Ягайло. Прозвище Старый получил из-за того, что великим князем литовским и королём польским стал в весьма зрелом возрасте после того, как на польском троне сменились два его старших брата. — Википедия.

(обратно)

158

Ге́нрих III Валуа́ (фр. Henri III de Valois, польск. Henryk Walezy; 19 сентября 1551, Фонтенбло — 2 августа 1589, Сен-Клу) — четвёртый сын Генриха II, короля Франции и Екатерины Медичи, герцог Ангулемский (1551–1574), герцог Орлеанский (1560–1574), герцог Анжуйский (1566–1574), герцог Бурбонский (1566–1574), герцог Овернский (1569–1574), король Польский и великий князь литовский с 21 февраля 1573 года по 18 июня 1574 года (формально до 12 мая 1575 года), с 30 мая 1574 год последний король Франции из династии Валуа. — Википедия.

(обратно)

159

Ян II Казими́р Ва́за (польск. Jan II Kazimierz Waza; 22 марта 1609, Краков, Польша — 16 декабря 1672, Невер, Франция) — последний король польский и великий князь литовский из династии Ваза (правил в 1648–1668 годах), князь опольский (Верхняя Силезия), также в 1648–1660 годах именовал себя королём Швеции. Родителями короля были Сигизмунд III (1566–1632) и Констанция Австрийская (1588–1631). Непосредственным предшественником на троне был его старший единокровный брат — Владислав IV. На годы его правления пришлось три войны, потрясших Речь Посполитую. В 1648–1649 и 1651–1654 годах в юго-восточной части Речи Посполитой шла постоянная гражданская война, которая получила название восстания Хмельницкого. Православные украинские казаки и крестьяне восстали против господства польской католической знати. В 1654–1667 шла война Речи Посполитой с Россией, начавшаяся после присоединения Украины к России в 1654 году. Войска России в 1654–1655 годах прорвали оборону литовцев и оккупировали значительную часть Великого княжества Литовского. Польско-русская война в 1656–1660 годах прерывалась из-за начала польско-шведской войны (1655–1660), названной «Шведский потоп», потому что почти вся Речь Посполитая была захвачена шведами.

Под влиянием Николая Циховского в 1658 году был принят эдикт об изгнании ариан за сотрудничество со шведами. Король Ян Казимир отрёкся от польского трона в 1668 году. — Википедия.

(обратно)

160

Сигизму́нд III (швед. Sigismund I, польск. Zygmunt III, белор. Жыгімонт III Ваза, лит. Zigmantas III 20 июня 1566–30 апреля 1632) — король польский и великий князь литовский с 27 декабря 1587 года, король шведский с 27 ноября 1592 по июль 1599 года, внук Густава Ваза и Сигизмунда Старого, сын шведского короля Юхана III и Екатерины Ягеллонки.

Будучи избран на престол Речи Посполитой, Сигизмунд стремился объединить под своей властью Речь Посполитую и Швецию. На короткое время ему это удалось. В 1592 году он объединил под личной унией оба государства, но в 1595 году шведский парламент избрал герцога Седерманландского регентом Швеции вместо отсутствующего короля. Сигизмунд потратил большую часть своей оставшейся жизни на попытки вернуть себе обратно утраченный престол.

Сигизмунд остался достаточно противоречивой фигурой в истории Польши. С одной стороны, его долгое правление пришлось на высшую точку могущества Речи Посполитой. С другой, при нём проявились первые признаки упадка, которые в будущем привели к гибели польско-литовского государства. — Википедия.

(обратно)

161

Сэр Хэлфорд Джон Маккиндер (англ. Halford John Mackinder; 15 февраля 1861–6 марта 1947) — английский географ и геополитик, член Тайного совета, основатель теории «Хартленда». Пришёл в геополитику в 1904 году. В том же году издан его главный труд «Географическая ось истории» (англ. Geographical pivot of history), в котором Маккиндер вводит понятие Хартленда. Часто именно публикация этого произведения рассматривается как начало геополитики как науки, хотя сам Маккиндер не использовал этот термин.

Хартлендом (англ. Heartland — «сердцевинная земля») Маккиндер назвал центральную часть Евразии, вокруг которой расположены внутренняя дуга (Европа — Аравия — Индокитай) и периферийная дуга (Америка — Африка — Океания). Особенно стоит отметить, что к периферии Маккиндер отнес и Соединенные Штаты Америки. — Википедия.

(обратно)

162

Дословный польский перевод латинского выражения Res Publica, которое означает «общее дело» (Rzecz Pospolita), то есть, «нечто относящееся к государству или общественности». Отсюда буквально, «общественное или государственное дело», и, собственно, «республика». — Прим. перевод.

(обратно)

163

Природа не терпит пустоты (лат.)

(обратно)

164

Ягаейло (лит. Jogaila; ок. 1362, Вильна —1 июня 1434, Городок, Русское воеводство) — князь витебский, великий князь литовский в 1377–381 и 1382–392 годах, король польский с 1386 года под именем Владислав II Ягеелло. Внук Гедимина, сын великого князя литовского Ольгерда и тверской княжны Иулиании. Родоначальник династии Ягеллонов. Победил крестоносцев в битве под Грюнвальдом (1410), но выгод от этой победы не получил. Ягайло был первым из литовской княжеской династии Гедиминовичей, носивших титул также и королей польских. Основанная им династия Ягеллонов правила обоими государствами до 1572 года. Русские историки и писатели XIX века, как правило, склонны считать его человеком небольшого ума и слабого характера, который не мог играть выдающейся роли в современной ему жизни.

Напротив, в польской историографии ему обычно приписывают большие способности и сильное влияние на ход исторических событий. — Википедия.

(обратно)

165

Понятное дело, имеется в виду Август как император или военачальник. — Прим. перевод.

(обратно)

166

Август III Саксонец (польск. August III Sas; 7 октября 1696–5 октября 1763) — король польский и великий князь литовский с 30 июня 1734 (провозглашение 5 октября 1733), курфюрст саксонский с 11 февраля 1733 как Фридрих Август II (нем. Friedrich August II.). В 1733 году, по смерти отца, он, несмотря на старания Людовика XV снова возвести на престол Польши Станислава Лещинского, был провозглашён королём частью польской шляхты, но официально признан королём лишь на варшавском сейме 1736 года, после окончания войны за Польское наследство. Не обладая политическими способностями своего отца, он, однако, унаследовал от него его страсть к роскоши и искусству, по его примеру содержал блестящий двор и тратил громадные суммы на приобретение картин Дрезденской галереи и других знаменитых музеев, а также на содержание придворной капеллы. Управление же государством Август предоставил своему первому министру и любимцу, графу Брюлю. — Википедия.

(обратно)

167

Ягайло (или Ягелло, в крещении Владислав) — великий князь литовский и польский король. Сын православной княгини Юлиянии, он исповедовал уже в юности, по утверждению некоторых исследователей, православие; другие историки доказывают, что он оставался язычником до самого момента принятия католической веры. Сделавшись великим князем после смерти своего отца, великого князя Ольгерда (1377), он вступил в борьбу со своим дядей Кейстутом, коварно заманил его на свидание и заключил в кревский замок, где Кейстут, по показаниям одних источников, в припадке отчаяния сам на себя наложил руки, а согласно другим источникам, был задушен по приказанию Ягайло. Говорили, что Ягайло приказал утопить и жену Кейстута, Бируту. http://www.hrono.ru/biograf/bio_ya/jagaylo.php

(обратно)

168

(…) Генрих (…) после многочисленных встреч, приемов и бесед 24.01.1574 г. вступил на территорию Польши. Его сопровождала свита из 1200 человек. 18.02. он въехал в Краков. «146-дневное правление», если вести отсчет от момента пересечения границы, началось длинным рядом пиров и пышных церемониальных действ (похороны последнего короля; благословение на престол и коронование Генриха 21.02). Однако с самого начала оно осложнилось проблемами, связанными с особым, подтвержденным конституцией, положением и менталитетом польской аристократии. Генрих лавировал, как умел, выказывал гибкость и дипломатические способности, однако твердо решил ни под каким видом не жениться на 48-летней некрасивой принцессе Анне, сестре его предшественника.

Политические распри в Сенате и парламенте, стремившихся еще сильнее сковать королевскую власть, а также вопрос о женитьбе основательно отравили ему его польское царствование. Он никак не мог примириться с этим «республиканским королевством, открыто исповедовавшим принцип анархии». Но к середине мая, к радости и удивлению его подданных, Генрих, казалось, совершенно переменился. Теперь он одевался на польский манер, говорил гордым аристократам комплименты и выражал желание научиться пить, как они, пиво и танцевать полонез; он даже вполне дружелюбно общался со старой девой принцессой Анной — но все это был обман, он просто хотел успокоить поляков.

О смерти своего брата Генрих узнал утром 14.06.1574 г. во время встречи с императором Максимилианом II. В тот же день к нему прибыли два посла из Франции: один — с длинным письмом от Екатерины, принявшей регентство для Генриха, она просила его подтвердить свою позицию и немедленно возвращаться во Францию. Генрих не терзался сомнениями: «Франция и Вы, матушка, важнее Польши», — писал он матери несколько дней спустя.

Свой побег из нелюбимого королевства Генрих подготовил с замечательной ловкостью. Четыре дня он делал вид, что предоставляет регентство Екатерине и, возможно, назначит во Франции вице-короля. Но 18.06, глубокой ночью, он с горсткой приближенных тайно покинул Краков. Путь маленького отряда, ехавшего верхом, часто лежал по бездорожью, по малознакомой местности, но отрыв от преследователей был достаточным. Только после того как близ Аушвитца проехали австрийскую границу, графу Тенчинскому, старшему камергеру, шесть часов назад проводившему короля в опочивальню, удалось настичь беглецов. http://www.world-history.ru/persons_about/1915.html

(обратно)

169

Карабе́ля, карабела (польск. Karabela) — тип сабли, в частности имевший распространение среди польской шляхты в XVII–XVIII веках. Основным отличием карабелы является рукоять в форме «орлиной головы», с загнутым вниз набалдашником. Эфес характеризовался обычной сабельной крестовиной с шаровидными утолщениями на концах, прото-образцы которых известны ещё с XII–XIII века. Такой тип не является исключительно польским. Похожие сабли применялись в разных странах — включая Русь, Молдавию, Балканы, Кавказ. В Польшу этот тип, вероятно, попал из Турции.

Польские карабели отличались конструкцией рукояти, что делало их удобными для фехтования и круговых ударов. В других же странах такие сабли использовались, преимущественно, конницей. Нередко атрибутами польской знати были декоративные, богато украшенные карабели. — Википедия.

(обратно)

170

Имеется в виду охранная фирма ООО «Озон» (Ozon sp. z o.o.), действующая на территории всей Польши — Прим. перевод.

(обратно)

171

Елита, или Козляроги (польск. Jelita, Hastae, Jelito, Koźlarogi, Koźle Rogi, Tres Hastae) — польский дворянский герб. В поле червлёном три копья золотых, перекрещенных в виде звезды, среднее острием вниз, а боковые вверх. В нашлемнике — вырастающий до половины козел, обращенный вправо.

В 1331 г., после того, как Владислав Локетек нанёс сокрушительное поражение сорокатысячному войску тевтонских рыцарей, он объезжал поле боя и увидел среди мёртвых тел польских воинов тяжело раненного рыцаря Флориана Сариуша, который был пронзён тремя копьями, но не потерял мужества и при виде короля пытался самостоятельно заправить собственные кишки в живот. Увидев эту трогательную сцену, король расчувствовался и решил отблагодарить храброго рыцаря: даровал храбрецу титул и усадьбу. Какая-то связь с кишками мужественного рыцаря и дала название гербу (польск. jelita означает «кишки»), а козёл уже присутствовал на гербе Сариуша. — Википедия.

(обратно)

172

По правилам польского языка: он — Калебас (фамилия такая), она, его супруга — Калебасова. — Прим. перевод.

(обратно)

173

Министра́нт (лат. Ministrans, прислуживающий, служка) — в латинском обряде Католической церкви мирянин (обычно юноша), прислуживающий священнику во время мессы и иных богослужений. В лютеранстве: помощник пастора, выполняющий функции, аналогичные обязанностям католического министранта. — Википедия.

(обратно)

174

Поляки приняли английское наименование автобуса — «бус», а микроавтобусы они называют «бусиками». — Прим. перевод.

(обратно)

175

Nasciturus (лат. «тот, кто должен родиться») — термин, взятый из римского права, означающий зачатого, но пока что еще не рожденного ребенка.

(обратно)

176

Ежи Урбан (польск. Jerzy Urban; фамилия при рождении Урбах, польск. Urbach, также известен как: Ежи Кибиц, польск. Jerzy Kibic, Ян Рем, польск. Jan Rem, Клаксон, польск. Klakson; 3 августа 1933, Лодзь, Польша) — польский журналист, комментатор, писатель и политический деятель, главный редактор еженедельника Nie («Нет») и владелец компании Urma, которая его выпускает.

Ежи Урбан учился в общей сложности в 17 различных начальных и средних учебных заведениях. Сдал экзамены экстерном. Учился на двух факультетах Варшавского университета и был исключён из обоих. Начал свою журналистскую карьеру с работы в журнале «Nowa Wieś». В 1955–1957 годах работал в еженедельнике «Po prostu», с 1961 г. под псевдонимом вел цикл фельетонов в журнале «Polityka», сотрудничал с рядом других изданий.

С 17 августа 1981 по 18 апреля 1989 — пресс-секретарь правительства ПНР. Ввел практику еженедельных пресс-конференций с участием польских и иностранных журналистов, которые освещались на телевидении. Передачи считались оппозицией одним из основных инструментов пропаганды Войцеха Ярузельского.

Выступал с критикой как движения «Солидарность» в целом, так и против отдельных деятелей, в частности, священника Ежи Попелушко.

Через несколько месяцев после передачи власти «Солидарности» весной 1990 года основал частное издательство и в октябре 1990 года начал издание еженедельника «Nie» левой и антиклерикальной направленности. — Википедия.

(обратно)

177

Польский политик. В 2011–2013 году — министр транспорта. Замешан во множестве скандалов, связанных с не декларированием имущества (например, часов, стоимостью около 5,5 тысяч долларов). В 2015 году осужден судом с выплатой крупного штрафа. — Материалы Сети.

(обратно)

178

Аллюзия к известному скандалу, когда на знаменитой фотографии водружения флага на Рейхстаге ретушью «убрали» с рук красноармейцев «дополнительные» (явно награбленные) часы. Относительно подтверждения этой истории — материалов не нашлось, но тема муссировалась довольно долго. — Прим. перевод.

(обратно)

179

Ры́шард Ро́ман Ка́лиш (польск. Ryszard Roman Kalisz) (26 февраля 1957 года в Варшаве) — польский политик, юрист, депутат польского парламента, бывший министр внутренних дел. Рышард Калиш — известный оратор и полемист, участник многих телевизионных программ. 2 октября 2010 года участвовал в конгрессе поддержки Януша Паликота. Вследствие того потерял свое место в правительстве своей партии. — Википедия.

(обратно)

180

«Дода-Электрода», она же Дорота Рабчевска — польская певица и самая скандальная VIP-персона. Начинала она — как простая участница польского реалити-шоу «Бар» (нечто вроде нашего «За стеклом-2: Последний бифштекс»). Можно сказать, что она — Водонаева, сделавшая из себя Собчак. — http://krutkovi.3bb.ru/viewtopic.php?id=1634

(обратно)

181

Градоначальником польского города Слупска был избран первый мэр-гей Роберт Бедронь — широко известный в Европе борец за права геев с большим отрывом победил на голосовании города Слупск, что на севере Польши. Представители польского ЛГБТ-движения отметили, что день назначения в Слупске мэра-гея станет для них историческим событием. http://24smi.org/news/20453-v-katolicheskoj-polshe-glavoj-slupska-izb_newsall.html

(обратно)

182

Брони́слав Мари́я Коморо́вский (польск. Bronisław Maria Komorowski) (род. 4 июня 1952, Оборники-Слёнске) — польский политик, президент Польши с 6 августа 2010 года по 6 августа 2015 года.

Коморовский ранее занимал посты министра национальной обороны Польши, а затем Маршала Сейма Польши с 5 ноября 2007 года по 5 июля 2010 года. С 10 апреля по 5 июля 2010 года — исполняющий обязанности Президента Польши после гибели Леха Качиньского в авиакатастрофе в Смоленске. Избран президентом на выборах 2010 года от партии «Гражданская платформа», вице-председателем которой являлся до вступления в должность президента.

Чтобы уже не возвращаться к теме: А́нджей Себа́стьян Ду́да (польск. Andrzej Sebastian Duda; род. 16 мая 1972 года, Краков) — польский политик. 24 мая 2015 года избран президентом Польши, вступил в эту должность 6 августа 2015 года. Депутат Европейского парламента с 2014 года, член партии «Право и справедливость». — Википедия.

(обратно)

183

Алекса́ндр Квасьне́вский (польск. Aleksander Kwaśniewski; род. 15 ноября 1954, Бялогард, Кошалинское воеводство) — польский государственный и политический деятель, президент Польской Республики в 1995–2005 годах (переизбран в 2000 году на пятилетний срок). С 1990 года по 1995 год был лидером Социал-демократии Республики Польша (польск. Socjaldemokracja Rzeczypospolitej Polskiej) (наследница Польской объединённой рабочей партии, ПОРП, а позднее Союза демократических левых сил (польск. Sojusz Lewicy Demokratycznej). В 1991–1995 годах был депутатом Сейма. Курс экономической политики Квасьневского — рыночная демократия, вступление в Европейский союз и НАТО, приватизация государственного имущества. Во многом было осложнено прохождение законов через Сейм из-за доминирования оппозиции.

16 июля 1997 года была одобрена на референдуме новая конституция Польши, которая вызвала споры среди многих политических сил Польши.

После саммита в Мадриде в 1997 году и саммита в Вашингтоне Польша, Чехия и Венгрия вступили в НАТО, а 1 мая 2004 года — в Европейский союз. Один из инициаторов политики «открытых дверей» в области расширения ЕС.

Квасьневский является атеистом. В некоторых источниках указывается, что Квасьневский декларирует агностицизм. — Википедия.

(обратно)

184

Адам Михник (польск. Adam Michnik, 17 октября 1946, Варшава) — польский общественный деятель, диссидент, журналист, один из наиболее активных представителей политической оппозиции 1968–1989 годов. Главный редактор «Газеты Выбо́рчей».

С 1988 года — член неформального координационного комитета, который возглавил Лех Валенса, член Комитета граждан, в 1989 году — участник серии собеседований правительства и оппозиции («Круглого стола») о проведении свободных выборов, в 1989–1991 годах — депутат новоизбранного Сейма. В 1989 году создал ежедневную «Газету Выборчу», стал главным редактором этого популярного и авторитетного издания, в котором выступил оппонентом Валенсы, поддержал программу шоковой терапии Лешека Бальцеровича.

В сентябре 1989 Михник выступил на учредительном собрании украинской партии «Рух» с речью в поддержку Украины.

В 2002 году Михник опубликовал разоблачительные материалы о коррупции в высших органах власти Польши, чем спровоцировал крупный политический скандал («дело Рывина»).

В 2000-х годах печатается за рубежом («Шпигель», «Монд», «Вашингтон Пост»), читает лекции в Принстонском университете. Активно поддержал Оранжевую революцию на Украине. С 2004 года по болезни отошёл от непосредственного руководства «Газетой Выборчей». Антисоветчик, но русофил — Материалы Сети.

Стефан Константы Мышкевич-Несёловский (польск. Stefan Konstanty Myszkiewicz-Niesiołowski; род. 4 февраля 1944 года) — польский биолог и государственный деятель. Один из основателей Христианского Национального Союза (1989). Вице-маршал Сейма (2007–2011). — Википедия.

Я́нуш Ма́риан Пали́кот (польск. Janusz Marian Palikot; род. 26 октября 1964, Билгорай, Люблинское воеводство) — польский предприниматель и политик.

Создание новой политической партии было анонсировано Янушем Паликотом (на тот момент — депутатом Сейма от правящей партии Гражданская платформа) летом 2010 года. 6 октября 2010 года Паликот вышел из Гражданской платформы и вскоре зарегистрировал Движение поддержки (польск. Ruch Poparcia). 1 июня 2011 года партия была перерегистрирована под нынешним названием. 9 октября 2011 года партия приняла участие в парламентских выборах. За 12 дней до выборов отдельные предвыборные опросы отдавали Движению Паликота до 8,2 % голосов, чего уже было в принципе достаточно для попадания в Сейм. Фактические результаты, показанные на выборах, превзошли результаты предвыборных опросов (хотя даже такие оценки уже воспринимались как «рекордные»).

Партия придерживается социально-либеральной идеологии и требует проведения ряда антиклерикальных мероприятий. Так, в программе партии содержатся следующие обещания:

— прекращение финансирования религиозных организаций (прежде всего, католической церкви);

— прекращение религиозного образования в школах;

— легализация «партнёрских союзов» для гетеро- и гомосексуальных пар;

— легализация марихуаны;

— либерализация закона о абортах;

— уравнивание женских и мужских пенсий;

— свободный доступ к контрацепции;

— бесплатный доступ в Интернет;

— борьба с бюрократией;

— упразднение Сената (верхней палаты Парламента) и уменьшение числа депутатов Сейма до 360;

— поддержка малого предпринимательства;

— борьба с бюджетным дефицитом;

— сокращение расходов на армию.

От партии впервые в истории Польши в парламент избраны транссексуалка Анна Гродская и открытый гей Роберт Бедронь. — Материалы Сети.

(обратно)

185

Дональд Францишек Туск (польск. Donald Franciszek Tusk, кашубск. Donald Franciszek Tusk; 22 апреля 1957, Гданьск) — польский и европейский политический деятель. Премьер-министр Польши с 16 ноября 2007 года до сентября 2014 года. 30 августа 2014 года избран на пост председателя Европейского совета. Среди увлечений Д. Туска — футбол. Он даже возглавляет команду любителей. — Википедия.

(обратно)

186

Святой, покровитель пожарников и защитник домов от огня.

(обратно)

187

Казик (Казимир) Сташевский (польск. Kazik (Kazimierz Piotr) Staszewski, (12 марта 1963) — культовый польский музыкант, певец и саксофонист.

Первым музыкальной группой, в котором выступал Казик, был Poland, основанный Робертом Шмидтом. Существовал эта группа в 1979–1980 годах, с ним Казик записал произведения «Młodzi Warszawiacy» и «Wojny». В 1981 году на основе Poland основывает Novelty Poland, а в 1982 году — Kult. С 1991 года имеет сольную карьеру.

Первым сольным альбомом был Spalam się с хитами «Dziewczyny», «Piosenka trepa» или растиражированную «Jeszcze Polska», в которой сенатор Ян Шафранский доискался пасквиля на гимн Польши и подал на певца в суд. Дело было закрыто. Огласку получила также песня из следующего альбома Spalaj się! «100 000 000» с припевом: «Валенса, давай наши сто миллионов!» Это произведение ранее было исполнено на фестивале в Сопоте, она говорила о невыполненных предвыборных обещаний.

В 1995 году вышел альбом Oddalenie, записанный в домашней студии. Одна из его песен «Łysy jedzie do Moskwy» касалась поездки тогдашнего премьер-министра Польши Юзефа Олексы в Москву, которая состоялась во время военной агрессии Кремля в Чечне. Наибольшую известность получил альбом 12 groszy, записанный в 1997 году, его хитом стала одноименная с альбомом песня «12 groszy». Также на диске нашли место песни, написанные Казиком к фильму Олафа Любашенко «Штосс».

В 1998 году присоединился к группе El Doopa. В 2000 году вышел альбом Melassa с хитами «4 pokoje», записанным совместно с Эдитой Бартошевич и «Mars napada» и «Gdybym wiedział to, co wiem». Казик записал также три альбома, содержащих собственные интерпретации произведений Курта Вайля и Ника Кейва (Melodie Kurta Weill'a i coś ponadto, 2001), Тома Уэйтса (Piosenki Toma Waitsa, 2003) в переводах Романа Колаковского и польской группы Silna Grupa pod Wezwaniem (Silny Kazik Pod Wezwaniem, 2008).

В 2004 году вышел альбом Czterdziesty Pierwszy с песней «Polska płonie», а годом позже Los się musi odmienić (некоторые песни были из звуковой дорожки фильма Лешека Восевича «Кафе „Развилка“», в котором Казик сыграл эпизодическую роль). Сташевский записал также музыку к фильмам «ПитБулль», «Черный четверг», «Yuma», как тоже совместно с группой Kult песню «Czarne Słońca» к одноименному фильму. В 2005–2009 годах был вокалистом группы Buldog. — Википедия.

(обратно)

188

Яцек Качмарский (1957–2004) — поэт, прозик, композитор, бард. Называли его «бардом Солидарности». Для многих сорока- и пятидесятилетних в Польше он в первую очередь — бард поколения. Оба этих определения не исчерпывают роли, какую играл в польской культурной и общественной жизни. В своих песнях ставил поляков перед их историей и наследством, национальными чертами, трудной современностью. Глашатай свободы, свидетель новейшей истории, учитель патриотизма. Поклонник В. С. Высоцкого, исполнял песни на его стихи. Умер в 2004 году после тяжелой болезни. Его похороны превратились в многотысячную манифестацию людей разных поколений, которые пришли с ним попрощаться. — http://www.novpol.ru/index.php?id=236

(обратно)

189

Terra felix = счастливая земля (лат.).

(обратно)

190

Швентокшиские горы (Świętokrzyskie Góry) — горы в Польше, наиболее высокая часть Келецко-Сандомежской возвышенности. Длина около 80 км, высота до 612 м (г. Лысица). Сложены кварцитами, граувакками, песчаниками и известняками, часто перекрытыми рыхлыми (в т. ч. моренными) отложениями. Рельеф холмисто-грядовой; местами развиты куэсты. У подножий С. г. — дубовые и сосновые леса, на склонах — буковые и пихтовые. В наиболее высокой части С. г. — Свентокшиский народный парк. — БСЭ.

(обратно)

191

Молодые люди (чаще всего), угоняющие чужие машины (а то и машины собственных родителей), чтобы «просто покататься».

(обратно)

192

Популярные (и недорогие) марки автомобилей; первая — «рено», вторая — «форд», третья — «фиат».

(обратно)

193

Пётр Ярошевич (польск. Piotr Jaroszewicz; 8 октября 1909, Несвиж — 1 сентября 1992, Варшава) — польский коммунистический политик, многолетний член партийно-государственного руководства ПНР. В 1964–1980 — член политбюро ЦК ПОРП, в 1970–1980 — председатель Совета министров ПНР. С 1950 имел воинское звание дивизионного генерала. Принадлежал к ближайшему окружению Эдварда Герека, в 1970-е курировал экономическую политику ПОРП. Был подвергнут изоляции в период военного положения 1981–1982. Убит при невыясненных обстоятельствах. — Википедия.

(обратно)

194

Киоск по продаже газет, журналов, мелкой бижутерии агентства «Праса-Ксёнжка-Рух» (Пресса-Книга-Движение). — Прим. перевод.

(обратно)

195

Сеть пунктов общественного питания с «народным» меню, типа нашей «Пузатой хаты».

(обратно)

196

См. сноску на стр. 22.

(обратно)

197

User-friendly-rebel-zone-bullshit = удобное для пользователя дерьмо из зоны мятежа.

(обратно)

198

«Исчезающая точка» (англ. Vanishing Point) — полнометражный фильм режиссера Ричарда Сарафьяна с Бэрри Ньюманом в главной роли автоперегонщика Ковальского. Действие киноленты происходит в Америке начала семидесятых годов и стремительно развивается на протяжении двух дней, с позднего вечера пятницы (23 часа 30 минут) до утра воскресенья (10 часов 04 минуты). Релиз фильма состоялся в 1971 году. — Википедия.

(обратно)

199

«Черная точка» — место на дороге (или отрезок дороги), где чаще всего происходят аварии. В некоторых странах такие места отмечают нестандартными знаками (в Польше это черный круг на желтом фоне с надписью «Czarny punkt», схематическим изображением желтого косого креста и желтого кружка в верхней части «Х» и указанием числа убитых и раненных). — польская Википедия.

(обратно)

200

Один из вариантов: «Вы слышали, Сема выиграл золотую медаль на турнире по шахматам? Слышал, только это был не Сёма, а Зяма, не в шахматы, а в очко, и не выиграл, а проиграл, и не золотую медаль, а собственную квартиру».

(обратно)

201

Не путать с героиней рассказа А. П. Чехова, собачкой, у Пилсудского была лошадь — до сих пор ведутся споры, какой она была породы. — Прим. перевод.

(обратно)

202

Во Вселенной Дилберта (в комиксах и сериале про офисного работника) так называется выдуманная восточно-европейская страна, где единственный товар — это грязь, а жители живут по пояс в этой грязи (наберите в Гугле, увидите множество мелких графических историй). — Прим. перевод.

(обратно)

203

Восто́чные Кре́сы (польск. Kresy Wschodnie, от польского слова «крес» — граница, конец, край) — польское название территорий нынешних западной Украины, Белоруссии и Литвы, некогда входивших в состав межвоенной Польши (с 1918 по 1939 годы); «восточная окраина». Польские жители этих территорий, в том числе переселенцы в сегодняшнюю Польшу, могут называться кресовянами. — Википедия.

(обратно)

204

Краковский луг (польск. Błonia krakowskie) — луг, бывшее муниципальное пастбище, расположенное рядом с историческим центром города Кракова, Польша. Современный Краковский луг ограничен улицами Фердинанда Фоша, Пястовской и аллеей 3 мая. Площадь луга составляет 48 гектаров. В 1933 году Юзеф Пилсудский принимал на лугу парад в честь победы Яна Собеского в сражении под Веной. Во время пастырских визитов Римского папы Иоанна Павла II в 1979, 1983, 1997 и 2002 годах и Римского папы Бенедикта XVI в 2006 году на Краковском лугу проходили католические богослужения. В 2002 году на мессе участвовало около 2,5 миллионов человек. — Википедия.

(обратно)

205

Ца́рство По́льское (польск. Królestwo Polskie, также Конгрессовая Польша или «Конгресувка», от польск. Królestwo Kongresowe, Kongresówka) — территория в Европе, находившаяся в составе Российской империи с 1815 по 1917 годы. С лета 1915 завоевана немецкими и австро-венгерскими войсками. — Википедия.

(обратно)

206

Кеба́б, каба́б, кабоб, кябаб или кавап, также kebap, kebob, kibob, kebhav, kephav, kebabie, cevap (от перс. کباب‎, kabâb — «жареное мясо»), gyros (грец.) — общее наименование популярных в странах Ближнего Востока, Закавказья и Центральной Азии блюд из жареного мяса.

В англоязычных странах кебабом принято называть шиш-кебаб (шашлык), подаваемый на шампуре, или дёнер-кебаб (шаверму, шаурму) — мясную стружку из слоёного мяса, обжариваемого на вертикальном вертеле. На Ближнем Востоке, однако, разновидностей кебаба гораздо больше: жареный кебаб, кебаб на гриле, блюда из тушеных кусочков мяса разного размера и даже фарша; кебаб подается в глубоких и мелких тарелках, а также в виде сэндвичей. Традиционно для кебаба используется баранина, но, в зависимости от местных традиций и обычаев, это может быть также говядина, козлятина, курятина или свинина; рыба и морепродукты; основой для вегетарианского кебаба служат тофу и фалафель. Как и другие местные блюда, привезенные путешественниками, кебаб стал частью повседневной кухни во многих странах мира.

Кебабом также называют блюда из тушеного мяса, такие как тас-кебаб (bowl kebab). В Египте кебабом-халла называют блюдо из тушёной с луком говядины.

В тексте «кебаб» еще и обозначение гастрономического заведения, где подают, в основном, кебаб. Ага, известный всем на территории бывшего СССР «люля-кебаб» — это тоже кебаб, но из фарша. — Википедия + Прим. перевод.

(обратно)

207

Идея создания блока государств «од можа до можа», от Балтийского моря до Черного, в котором Польша бы играла доминирующую роль. Эта идея более подробно раскрыта в другой книге Земовита Щерека: «Польша победившая. Альтернативная история в форме эссе» (2013). Не следует забывать, что Щерек по образованию политолог. — Прим. перевод.

(обратно)

208

Станислав (Стас) Тыминьский (27.01.1948) — польский бизнесмен и политик. Выставлял свою кандидатуру на президентских выборах 1990 года. Популист, широко применял «черный пиар» (в том числе, и на Леха Валенсу). В 2010 году из политики вышел. — Материалы Сети.

(обратно)

209

В польском языке Сатана — мужского рода (Szatan). В народной и католической демонологии Сатана и Дьявол — это, все же, разные персонажи (равно как и упоминающиеся в названиях частей этой книги Асмодей, Вельзевул и т. д.). Но, ради ритма, пришлось применить Дьявола — мужской род. — Прим. перевод.

(обратно)

210

Ну, здесь переводчик, чуточку пересолил. Никаких библейских отсылок. В тексте просто: «Ищи и найдешь». Но хотелось чего-нибудь такого возвышенно-торжественного… — Прим. перевод.

(обратно)

211

Снова вольность переводчика. Никаких ассоциаций с польским этно-фолк-роковой группой. «Но то цо» (пол.) = «Ну так что» (рус.). Польский язык применен, только лишь ради последующей рифмы. — Прим. перевод.

(обратно)

212

Именно так в оригинале: Egzotic tours (испорч. англ.)

(обратно)

213

Аббревиатура МВА известна во всем мире и обозначает Master of Business Administration, т. е. магистр делового администрирования. МВА — это не ученая степень в традиционном понимании, это степень, если можно так выразиться, профессиональности в области управления бизнесом. — http://ru.osvita.ua/add-education/pro_mba/412/

(обратно)

214

Похоже, здесь, в Енджеюве (равно как и в нашем Университете, где имеется «Компетентностный Центр») под словом «компетенция» понимают что-то другое.

Понятно, что Автор стебется над деятелями из «City Universitex of Jęndrzejów», но как не могут понять того, что делают себя смешными, иные «ученые мужи»? — Прим. перевод.

(обратно)

215

См. ссылку на стр. 59.

(обратно)

216

Красивая легенда, если только не знать, что в переводе с немецкого языка «блицкриг» это «молниеносная война», и к опелям не имеет никакого отношения. — Прим. перевод.

(обратно)

217

Террази́т — сухая окрашенная смесь извести-пушонки, цемента (20–30 %), мраморной (каменной, гранитной) крошки, песка и минеральных красок. Иногда добавляется порошок слюды (для блеска).

Цвет и фактура терразита такая же, как у песчаника или туфа, но с блеском. — Википедия.

(обратно)

218

Ти́моти (Тим) Уо́лтер Бёртон (Ба́ртон, англ. Timothy Walter Burton; род. 25 августа 1958[1], Бербанк, Калифорния, США) — американский кинорежиссёр, продюсер, мультипликатор и писатель. Мастер современного зрелищного кино, зачастую основанного на чёрном юморе и макабрических элементах. Знаменитые фильмы: «Битлджус» (1988), «Бэтмен» (1989), «Эдвард Руки-ножницы» (1990), «Суини Тодд» (2007), «Алиса в стране чудес» (2010), «Труп невесты» (2005). — Википедия.

(обратно)

219

TESCO — ритейлер № 1 в Великобритании и третий — в мире, управляет 2700 торговыми центрами по продаже продовольствия и промышленных товаров. Используемые торговые форматы — гипермаркет, супермаркет, магазин у дома и др. Помимо Великобритании, магазины сети расположены в Ирландии, Польше, Таиланде, Чехии, Южной Корее, Японии и других странах. — Википедия.

(обратно)

220

Лофт (от английского слова loft — чердак) — архитектурный стиль XX–XXI века, переоборудованная под жильё, мастерскую или офисное помещение верхняя часть здания промышленного назначения (фабрики, завода, склада). — Википедия.

(обратно)

221

Иранский эпос разделяетиранский мир на собственно Иран, как правило, идентифицируемый с Иранским нагорьем, и Туран, севернее Амударьи, примерно соответствующий нынешней Центральной Азии. Эпический Иран — это страна мировых царств; а Туран — это земля варваров. Иногда на основании лексического сходства ассоциируют Туран и тюрок (турок). — Википедия.

(обратно)

222

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A5%D0%B5%D1%82%D1%82%D1%8B

(обратно)

223

Аббревиатура вульгарного выражения chuj w dupę policji. — «хуй в сраку полиции». Лингвистическое примечание: в польском языке звук «х» можно письменно передать буквой «h» и буквосочетанием «ch». — Прим. перевод.

(обратно)

224

Вот это да! А на НАШИХ картах Польша всегда была зеленой… — Прим. перевод.

(обратно)

225

Уважаемые читатели, вы, конечно же, понимаете, что уважаемый Автор стебется над подобными «исследователями» и «авторами, открывающими нам запретные до сих пор страницы истории». Вот только не кажется ли вам весь этот бред удивительно знакомы: и про Арктанию — прародину русских, про то, то Иисус Христос был гуцулом, про то, что Адам с Евой были, ессно, славянами, и славянами не простыми, но украинскими. Авторов подобного рода «работ» сознательно не называю. Достаточно залезть в Сеть. А последующие «лингвистические» экзерсисы очень напоминают одного известного сатирика. — Прим. перевод.

(обратно)

226

Либерум вето (лат. liberum veto, от liberum свободное и veto — запрещаю) — право любого члена сейма Речи Посполитой своим протестом отменить постановление сейма. Для принятия постановления требовалось единогласие. Впервые либерум вето было применено в 1652 году. В 1764 году по решению сейма из под действия либерум вето были изъяты экономические вопросы. Конституция третьего мая 1791 года полностью отменило либерум вето. — Политическая наука: Словарь-справочник, сост. проф пол наук Санжаревский И. И. 2010.

(обратно)

227

Не напоминает ли вам:

«Сегодня нас слышит Германия, а завтра услышит весь мир»… Но постойте-ка! Ведь нам, кажется, известна совсем другая фраза: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир»? Да. Это именно то, о чём я говорил. Всего один слог: «hören» — «слышать», «gehören» — «принадлежать». Всего один слог, а какая колоссальная смысловая разница!

Историю песни можно прочесть: http://www.vilavi.ru/pes/050708/050708.shtml

Понятное дело, что Щерек (довольно-таки неуклюже на взгляд переводчика) пытается провести ассоциацию между «славянским» нацизмом Баяя и фантазиями «о великой Польше» и немецким нацизмом, что не вполне верно. — Прим. перевод.

(обратно)

228

Согласно статьи «темный лорд» (черный лорд) в Википедии открываются ссылки на: «Саурон», «Дарт Вейдер», «Волан — де-Морт», «граф Дракула» и даже «дьявол». Но Баяй держит марку, не нужны ему ассоциации с «западными» архетипами и литературно-киношными героями. — Прим. перевод.

(обратно)

229

Каркасон (Каркассон) (фр. Carcassonne, окс. Carcassona — произносится [karkasuno]) — французская коммуна, расположенная в департаменте Од на территории региона Лангедок — Руссильон. Город Каркассон является префектурой департамента.

Каркассон делится на старый и новый город. Старый, укреплённый город стоит на скалистой возвышенности и окружён двумя стенами V и XIII столетий. В 1997 году средневековый архитектурный ансамбль был включён в список всемирного наследия ЮНЕСКО. — https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B0%D1%80%D0%BA%D0%B0%D1%81%D0%BE%D0%BD

Но, здесь можно принять и другое значение: Каркассон (нем. Carcassonne) — настольная стратегически-экономическая игра немецкого стиля. Разработана Клаусом-Юргеном Вреде (англ.) (нем. Klaus-Jürgen Wrede) в 2000 году, издавалась Hans im Glück в Германии и Rio Grande Games в Великобритании. В 2001 году была удостоена награды «Игра года» в Германии (нем. Spiel des Jahres). На данный момент в мире продано более 6 миллионов экземпляров игры.

Игра заключается в пошаговом собирании игрового поля и размещении на нём фишек своих подданных. В зависимости от того, на какую местность поставлена фишка, она становится рыцарем, крестьянином, монахом или разбойником. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B0%D1%80%D0%BA%D0%B0%D1%81%D1%81%D0%BE%D0%BD_(%D0%BD%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B8%D0%B3%D1%80%D0%B0)

(обратно)

230

Зыгмунт «Мунек» Стащик — вокалист известной польской группы альтернативного рока T.Love (основана в 1982 году в Ченстохове). Хит группы «Нет, нет, нет» прозвучал в альбоме 2001 года «Модель 01». — Википедия.

(обратно)

231

А́дам Ма́лыш — знаменитый польский прыгун с трамплина, четырёхкратный чемпион мира, четырёхкратный обладатель Кубка мира и четырёхкратный призёр Олимпийских игр. Адам начал карьеру в 17-летнем возрасте. Википедия.

(обратно)

232

Подгальское наименование атамана банды карпатских разбойников (от венгерского слова hadnagy — командир, предводитель). Знаменитым харнашом был Юрай Яносик (см. соотв. телефильмы), харнашом можно назвать и Олексу Довбуша. — Материалы Сети + Прим. перевод.

(обратно)

233

;);-);v) — подмигивающий, ободряющий смайл. — http://ancher.ru/content/06-04-2009/Spisok-tiekstovykh-smailov-i-akronimov

(обратно)

234

Имеется в виду Стефан Старжиньский, который был президентом Варшавы в 1934–1939 годах, и который руководил обороной польской столицы в сентябре 1939 года. — Прим. перевод.

(обратно)

235

Фрагмент стихотворения Владислава Броневского «Примкнуть штыки». — Прим. перевод.

(обратно)

236

Ро́берт Ю́зеф Куби́ца — польский автогонщик, чемпион мира по ралли в классе WRC2. Первый польский пилот в истории Формулы-1 и первый победитель Гран-при Формулы-1 родом из Восточной Европы. Лучший спортсмен Польши 2008 года. — Википедия.

(обратно)

237

Это все города на северо-востоке Польши, рядом с границей с Калининградской областью России. Удары можно представить в виде трехпалой лапы с севера. Левая — на Эльблонг, средняя — на Ольштын, правая — на Голдапь и Сувалки, на границу с Литвой. — Прим. перевод.

(обратно)

238

Польский телесериал, непрерывно демонстрирующийся с 1997 года. — Прим. перевод.

(обратно)

239

По-польски «горцы», отличающиеся своим менталитетом и языком. Для поляков «гурале» — это приблизительно то же, что для нас «западэнцы» или даже «молдаване». — Прим. перевод.

(обратно)

240

«Город 44» (польск. Miasto 44) — польский художественный фильм 2014 года, военная драма. Премьера фильма состоялась 19 сентября 2014 года. В фильме история Варшавского восстания 1944 года показывается через судьбу молодого поляка Стефана Завадского. Начало восстания совпадает с первой любовью в его жизни.

«Польские дороги» (Polskie drogi) — сериал (1976) о судьбе поляков во Второй мировой войне. Авторы показывают будни нацистской оккупации Польши.

(обратно)

241

Конфедератка — национальный польский головной убор, шапка с четырехугольным верхом, стеганой суконной тульей и меховым околышем. Во время т. н. Барской конфедерации (1768–1772) она была любимым головным убором конфедератов, отсюда ее название. (О барских конфедератах теперь мало кто помнит, поэтому конфедераткой иногда ошибочно называют кепи «южан» времен гражданской войны в США).

В Польше «конфедератку» обычно называют «рогатывкой» (rogatywka). Название происходит от характерных «рогов», образуемых углами тульи. Польская шапка-«конфедератка» имеет восточное происхождение. Ее прототипы можно найти в Китае и Тибете. Подобный головной убор является элементом калмыцкого народного костюма. В Польше подобные шапки первоначально носили татары, из которых формировались первые уланские полки. Во 2-й половине XVIII века конфедератка становится непременным атрибутом шляхетского костюма, а также основным военным головным убором в армии Речи Посполитой. http://15061981.diary.ru/p196079974.htm?oam

(обратно)

242

«Земяньська» (Помещичья) — название культовых варшавских иресторанов и кафе. «Земяньских» в Варшаве было несколько (около восьми). Самой знаменитой была «та самая», «малая» Земяньская гп Мазовецкой 12 («большая» находилась на углу улиц Крэдытовэй и Яснэй). http://parabuchmagazyn.com/sledz-z-ziemianskiej-czyli-zlote-czasy-warszawskiej-gastronomii/ «Адрия» — чрезвычайно популярное в определенных кругах кафе и дансинг на ул. Монюшко в Варшаве. Период величия «Адрия» пережила в 30-х годах ХХ века и стала — в какой-то мере — символом Второй Речи Посполитой. Кстати, именно в «Земяньской» были придуманы знаментытые пирожные «картошка» (а еще — сладкая селедка). — Прим. перевод.

(обратно)

243

ЦПО (Центральный Промышленный Округ) — Centralny Okręg Przemysłowy (COP) — промышленный округ тяжелой промышленности, формируемый в 1936–1939 годах в юго-центральных регионах Польши. Это было одним из крупнейших экономических предприятий Второй Республики. Цель ЦПО заключалась в увеличении промышленного потенциала Польши, расширение тяжелой и оружейной промышленности, а так же снижение безработицы, вызванной мировым кризисом. На развитие ЦПО в 1937–1939 годах было предназначено около 60 % всех инвестиций с общей стоимостью 1925 миллионов злотых. — Польская Википедия. Очень подробно о ЦПО Щерек рассказывает в своей книге «Польша победившая». — Прим. перевод.

(обратно)

244

Вы правильно догадались, это польский государственный гимн — композиция «Mazurek Dąbrowskiego» («Мазурка Домбровского» или «Марш Домбровского»), написанная предположительно Юзефом Выбицким (Józef Wybicki) в 1797 году.

Первоначальное название — «Pieśń Legionów Polskich we Włoszech» («Песня польских легионов в Италии»), также известная по первой строке — «Jeszcze Polska nie zginęła» («Ещё Польша не погибла»), которую часто ошибочно принимают за национальный девиз Польши.

На мотив «Марша Домбровского» словацкий поэт Само Томашек сочинил песню «Гей, Славяне» (так что, как сами видите, идеи секс-меньшинств проникли в славянский мир очень даже давно). Другая знаменитая версия этой песни «Шуми Марица» была сочинена болгарским поэтом Николой Живковым и впоследствии стала гимном Болгарии в 1886–1944 годах.

Кроме того, «Марш Домбровского» оказал влияние на текст и метр стиха Павла Чубинского 1862 г., будущего гимна Украины — «Ще не вмерла Україна».

Кто написал музыку для «Мазурки…» неизвестно. Считается, что «музыка народная», так что не прав А. Бушков, приписавший музыку будущего гимна Михалу Огиньскому (тому самому, который «Полонез Огинского — Прощание с родиной»). — Материалы Сети + Прим. перевод.

(обратно)

245

См. сноску 204.

(обратно)

246

К Кубе возле США не имеет никакого отношения. Куба — это сокращение от имени Якуб, по-нашему — Яша… — Прим. перевод.

(обратно)

247

Район (раньше отдельная деревня) одноэтажной застройки на севере Радома; большая часть территории — это лес.

(обратно)

248

Отдельное поселение, войтовство, к югу от Радома.

(обратно)

249

Перевые два названия для русского читателя должны ассоциироваться с «Войной и миром» и «Евгением Онегиным», для украинского — с «Прапороносцями» Олеся Гончара и «Кобзарем» Шевченко. Богуслав Волощанский (Bogusław Wołoszański) (22.03.1950) — польский журналист и популяризатор истории, автор множества книг на тему истории. Автор и ведущий телепрограммы «Сенсации ХХ века». Наше соответствие — Э. Радзинский только с уклоном в русофобию. — Прим. перевод.

(обратно)

250

Странно, в Радом Павел примчался на черном «опеле инсигнии», украденном на автостанции… Похоже, Автор просто забыл, так как через несколько предложений ГГ мчится по шоссе на «инсигнии». — Прим. перевод.

(обратно)

251

Теракт во французском сатирическом журнале «Шарли» помните? А то, что после него многие заявляли вслух, носили плакаты и значки «Je suis Charlie!» — тоже помните? Так это из той же оперы. Но вот помните ли вы это сейчас, когда прошло всего девять месяцев? Наверное, Автор думает и об этом. Кстати, в Украине были распространены заявления «Je suis Volnovaha» http://photo.vesti-ukr.com/donbass/3043-je-suis-volnovaha-v-socsetjah — Прим. перевод.

(обратно)

252

Возвращённые земли (также Возвращённые территории; в просторечии Немецкая Польша; польск. Ziemie Odzyskane, Ziemie Zachodnie) — условное название для бывших территорий Третьего рейха, большая часть которых была передана Польше по условиям международных Ялтинской и Потсдамской конференций в 1945 году, а также в результате двусторонних договоров с СССР в 1945–1956 годах. Факт «взыскания» земель в качестве послевоенной репарации имел очень важные социально-экономические последствия для Польши и польского народа. Их влияние на польско-германские отношения было и остаётся неоднозначным, так как передача земель сопровождалась массовым бегством и/или депортацией этнических немцев в Германию. — Википедия.

(обратно)

253

«Псы» (1992) реж. Владислав Пасиковский, продюсер Юлиуш Махульский — «Псы» двадцатилетней давности невероятно созвучны российской действительности, как вчерашнего, так и сегодняшнего дня. Россия тоже «полицейское» государство (теперь уже в буквальном смысле). Власть принадлежит либо силовикам, либо бандитам. И те, и другие — преступники. Псы, лающие друг на друга. Либо договариваются, либо вступают в схватку из-за жадности. Одни псы сжирают других, но ничего не меняется. Собачья жизнь не богата на оттенки.

«Псы 2 — Последняя кровь» (1994) реж. Владислав Пасиковский, Действия фильма происходят в бывшей Югославии, где полным ходом идет война, там гибнут люди, а среди торговцев оружием, поставляемым для этой, первой войны, гибнут поляки, русские, и украинцы.

«Киллер» (польск. Kiler, 1997) — комедийный фильм Юлиуша Махульского. Фильм выиграл приз зрительских симпатий на Польском кинофестивале 1997 года. Музыку к фильму исполняет рок-группа Elektryczne Gitary (автор большинства песен — Куба Сенкевич). — Материалы Сети.

(обратно)

254

На площади Спасителя в Варшаве установлена Арка терпимости (Радуга Толерантности) к ЛГБТ, место встречи хипстеров.

(обратно)

255

«Пенкны Пес» — см. сноску 21. А вот «План Б» — это и название варшавского ресторана, и польской хип-хоп группы, и… — Прим. перевод.

(обратно)

256

А́нджей Зби́гнев Ле́ппер (польск. Andrzej Zbigniew Lepper [ˈandʐɛj ˈzbʲigɲɛf ˈlɛp:ɛr]; 13 июня 1954, Стовенцино, Поморское воеводство — 5 августа 2011, Варшава) — польский политик, лидер партии Самооборона Республики Польша, бывший вице-спикер Сейма, заместитель премьер-министра и министр сельского хозяйства Польши с мая по сентябрь 2006 и с октября 2006 по июль 2007 года.

Занял третье место во время первого тура президентских выборов в 2005 г., набрав 15,1 % голосов. Получил известность благодаря организованным им скандальным акциям гражданского неповиновения и радикальным высказываниям в адрес своих оппонентов.

5 августа 2011 года Анджей Леппер был найден повешенным в своём рабочем кабинете в Варшаве. Полиция считает его смерть самоубийством.

Белорусский представитель в ОБСЕ выразил обеспокоенность «тревожным фактом гибели крупного оппозиционного политика, тем более что это произошло накануне парламентских выборов» и ожидание, «что польская сторона предпримет все возможные меры, в том числе в рамках ОБСЕ, чтобы рассеять тревожные сомнения в обстоятельствах и причинах загадочной насильственной гибели известного оппозиционного политика и детально проинформирует ОБСЕ». — Википедия.

(обратно)

257

Антоний Мацеревич (экс-министр МВД и бывший начальник военной контрразведки, член партии Право и Справедливость) является сторонником версии теракта, которую он пытается доказать на протяжении последних лет. Мацеревич периодически собирает масштабные пресс-конференции (в том числе за рубежом) по поводу «Катыни-2», и они проходят с неизменными аншлагами. — http://rufabula.com/news/2014/04/06/smolensk-truth

(обратно)

258

Болеслав Игнаций Флориан Венява-Длугошовский (польск. Bolesław Wieniawa-Długoszowski; 22 июля 1881, Максимовка, около нынешнего Ивано-Франковска, Австрийская империя, ныне территория Украины — 1 июля 1942, Нью-Йорк, США) — польский генерал, дипломат, политик и поэт; президент Польши в изгнании (25 сентября 1939 года — 26 сентября 1939 года). Венява-Длугошевский стал посланником Польши на Кубе, но вскоре покончил с собой в Нью-Йорке, спрыгнув с пятого этажа. — Википедия.

(обратно)

259

«Дода-Электрода» — см. сноску 180.

(обратно)

260

Богу́слав Ли́нда (польск. Bogusław Linda; 27 июня 1952, Торунь, Польша) — польский актёр и режиссёр. Выпускник Краковской Академии Драматического Искусства, соучредитель и преподаватель в варшавской киношколе. Наиболее известные фильмы 90-х годов — «Кроль» (1991), «Сауна» и «Псы» (1992), «Приватный город» (1993), «Псы-2» (1995), «Охранник для дочери» (1997), «Пан Тадеуш» (1999). Во многих из них Линда играет в нервной, подчеркнуто «американской» манере остронегативные роли «новых хозяев жизни»: гангстеров, полицейских, бизнесменов, людей одиноких, жестоких, безжалостных, но, в сущности говоря, психологически беззащитных. Исключение — лирическая роль в картине «Папа» (1995). В 1987 году снял короткометражный фильм «Конец», а 1990-м — «Сейшелы», в центре которого — судьба нового «потерянного поколения» в нынешней Польше. Был удостоен звезды в Аллее Славы в родном городе Торунь. — Википедия. Актер просто замечательный!!! — Прим. перевод.

(обратно)

261

А не напоминает ли это все вам конец августа 1939 года, когда Германия предлагала Польше создание экстерриториального коридора из Германии в Данциг, не говоря уже о «нападении» на радиостанцию в Гляйвице-Гливицах? В книге «Польша победившая» Автор весьма подробно рассматривает вопрос коридора и то, чтобы случилось, если бы Польша пошла на его реализацию. — Прим. перевод.

(обратно)

262

Национальные Вооружённые Силы (Narodowe Siły Zbrojne, NSZ) — подпольная военная организация движения Сопротивления в Польше во время Второй мировой войны и после неё. После Армии Крайовой и Крестьянских батальонов была крупнейшей военно-политической организацией во время оккупации. Была создана на основе правой, националистической идеологии. — Википедия.

(обратно)

263

Имеется в виду знаменитый девиз «За нашу и вашу свободу» (польск. Za naszą i waszą wolność) — один из неофициальных девизов Польши. Впервые девиз появился на патриотической демонстрации в поддержку декабристов, состоявшейся в Варшаве 25 января 1831 года. Предполагается, что автором девиза был Иоахим Лелевель. Со временем девиз стал более кратким; оригинальный девиз звучал как «Во имя Бога, за нашу и вашу вольность» (W imię Boga za Naszą i Waszą Wolność). Лозунг был популярен среди советских диссидентов. В частности, он был использован во время демонстрации 25 августа 1968 года, которая состоялась на Красной площади против введения советских войск в Чехословакию. https://ru.wikipedia.org/wiki/За_нашу_и_вашу_свободу

Ну а другие призывы к борьбе за свободу народов вам, наверняка тоже известны. На мой взгляд, самый талантливый такой: «Давайте так бороться за свободу (за мир, за равенство, за урожай…), чтобы камня на камне не осталось!» — Прим. перевод.

(обратно)

264

В процессе разделов Польшу «распилили» между Российской империей, Австро-Венгерской империей и Пруссией. — Прим. перевод.

(обратно)

265

«(Это) не от моего имени», «Мы не поддерживаем убийства людей» (англ.)

(обратно)

266

Здесь: умение, но и сила, энергия, специальность, рабочая сила (нем.).

(обратно)

267

c. v. curriculum vitae (куррикулюм витэ) — жизнеописание (лат.)

(обратно)

268

Хе́льская коса́ (полуостров Хель, коса Межея-Хельска; польск. Mierzeja Helska, кашубск. Hélskô Sztremlëzna, нем. Halbinsel Hela или Putziger Nehrung) — песчаная коса на побережье Балтийского моря. Длина косы составляет 33 км, ширина варьируется от 300 метров до 3 километров. Хельская коса отделяет Пуцкий залив (западная часть Гданьской бухты) от Балтийского моря. — Википедия. Другими словами: самая северная точка Польши. — Прим. перевод.

(обратно)

269

Небольшая вольность переводчика. В оригинале: «От моря до Татр». Но в далекие 60-е и 70-е годы ХХ века была на радио такая передача «От Татр до Балтики», в которой, раз в две недели за полчаса нам рассказывали о жизни в Польше. Иногда давали даже фрагменты популярных польских песен в исполнении Марыли Родович или там «Но То Цо»… — Прим. перевод.

(обратно)

270

А что, «вильнюсска» была бы лучше? — Прим. перевод.

(обратно)

271

Святой памяти Павел Жмиевич (пол.)

(обратно)

272

WILQ Superbohater (название может быть записано как WILQ-Superbohater) — польская серия комиксов, создаваемая братьями Бартошем и Томашем Минкевичами, и выходящая с 2003 года.

Первые комиксы с этим героем появились на страницах журнала «Продукт». Комикс отличается примитивностью рисунка, напоминающего деткие каляки-маляки. Герои разговаривают на языке, наполненном искусными вульгаризмами. Главный герой — это ВильКу, обитатель родного города его создателей — Ополя. В частных беседах ВильКу сам себя называет «скисшим тапком». Он работает в рекламном агентстве «Око», где копирует тексты из «Майкрософт Ворд» в «Корел». В качестве супергероя особых сверхвозможностей у ВильКу нет — он умеет лишь летать и неплохо играет в Квэйк III Арена. — Польская Википедия.

(обратно)

Оглавление

1. Асмодей

2. Мамон

3. Люцифер

4. Вельзевул

5. Сатана

6. Левиафан

7. Бельфегор

Конец

Об Авторе

Немного от переводчика

*** Примечания ***