НЛО из Грачёвки (Сборник) [Виталий Иванович Пищенко] (fb2) читать онлайн

НЛО из Грачевки (Сборник)

Виталий Пищенко, Михаил Шабалин НЛО из Грачевки

Тем, кто хорошо знает Сосновск, наверное, знакомо старое кирпичное здание, выстроенное невесть когда купцом Акуловым. Раньше, когда город был небольшим, первый этаж и обширные подвалы купеческого дома занимал магазин. Второй этаж был отдан почте и телеграфу, а на третьем размещались банк и строительное управление.

Но время шло, город рос и шагнул за реку. Учреждения перебрались в новые, куда более удобные здания из стекла и бетона. Кирпичный дом с узкими окнами пустовал, пока его не облюбовали ученые. Видимо, их устраивала тихая окраина, в которую превратился бывший центр Сосновска. Дом подновили, очистили подвалы. Вывезли весь мусор, привезли вещи, очень порой удивлявшие жителей окрестных улиц. Ну, к чему, например, были нужны огромные бронеплиты? А зачем такая уйма бетона? Но мало-помалу строительство заканчивалось. Сад, о существовании которого как-то забывали предыдущие владельцы дома, восстановили и обнесли кирпичной стеной. Над парадным входом здания появилась солидно поблескивающая табличка:

НИИИТ

Научно-исследовательский институт измерительной техники

Здесь-то и начались события, о которых пойдет речь.

Лаборатория Аси

1

Пыльный августовский день подходил к концу и обещал перейти в грозовую ночь. Красное закатное солнце еще только тонуло в дымном мареве, стоявшем над городом, а с востока уже заходили черно-синие тучи и, пока еще беззвучно, молнии торопливо ощупывали горизонт.

На втором этаже института, со стороны сада светились три окна лаборатории аналоговых систем интеллекта. Сам заведующий лабораторией — доктор физико-математических наук Константин Тимофеевич Волков сидел за столом и, близоруко щурясь, листал книгу «Техническая эстетика». Книга была французская, подписи Волков понимал с трудом, поэтому, просматривая ее, полагался а основном на свое чутье. Стиль «ретро» в оформлении оргтехники ему не понравился, зато школьный кабинет физики «Летающая тарелка» приятно удивил.

«Черт возьми… правильно-то как! Вот где знание психологии подростков. Вообще, точка приложения усилий педагогики должна лежать в сфере эмоционального».

Поймав себя на том, что он опять перешел к психологии, Волков невесело усмехнулся: в последнее время у сотрудников лаборатории АСИ стали появляться совершенно неожиданные интересы.

Старший инженер Гракович, например, «подался в йоги». Диковинные диеты, невероятные асаны стали его страстью. Ярым оппонентом Граковича был техник Семен Вынер, воспылавший интересом к медицине научной. Это было тем более удивительно, что еще месяц назад Сеня — человек совершенно здоровый, едва ли знал, где у него находится, скажем, печень. Аспирант Игорь стал крупнейшим в городе коллекционером и знатоком научной фантастики. Нет, фантастику он, конечно, почитывал и раньше, но чтобы вот так уйти в нее «с головой»…

— Это у вас от безделья, — мрачно подшучивал над сотрудниками заведующий лабораторией, но в один прекрасный день общее поветрие захватило и его.

Физик по образованию, Волков стал испытывать почти патологический интерес ко всему, что начиналось со слов «психо…»

Начав с классики, он перешел к школе Узнадзе. Переварив фундаментальные труды, глотал периодику так, что библиотекарь едва успевала поставлять ему кипы журналов, и никак не мог удовлетворить жгучее желание разобраться наконец в сути происходящего в человеческом сознании.

…Где-то хлопнула форточка. Оставив книгу, Волков встал из-за стола, подошел к окну и, устроившись поудобнее на подоконнике, попытался определить — далеко ли гроза. Но, хотя вспышки молний следовали одна за другой, гром на таком расстоянии был неотчетлив и едва слышен. Налетел ветер, и яблони испуганно залопотали листвой. Опять все стихло, и в открытую дверь кабинета донеслись из лаборатории щелчки самописцев. Звук этот вновь все вернул на круги своя, и Константин Тимофеевич тяжело вздохнул, глядя на «резиденцию Агафона» — невысокое кирпичное здание в углу сада. В официальных отчетах, конечно, не фигурировало имя, придуманное лабораторным остряком Игорем, а лишь СПС-2: самообучающаяся плазменная система, модель вторая. Модель первая именовалась Филимоном и просуществовала шесть месяцев и четыре дня. А потом… Волков вспомнил, как выглядело здание резиденции после того, как Филимон «приказал долго жить». До этого Константину Тимофеевичу и в голову не приходило, что обычный кирпич тоже может гореть…

Взрывом вышибло крышу, как пробку из бутылки с шампанским. Институт лишился почти всех стекол. Константин Тимофеевич был дома, когда это произошло, — отсыпался после ночного дежурства. Проснулся, будто кто под бок толкнул. Еще ничего не понимая, сел, прислушиваясь к тому, как где-то внутри защемило вдруг от страшной пустоты. Поднял трубку телефона и, подержав, осторожно опустил ее на рычаг. Сгорбясь, ждал звонка. И когда телефон взорвался длинной трелью, не удивившись, поднял трубку, выслушал дежурного, голос которого срывался в крик, оделся и вышел на улицу…

Специальная комиссия, разбиравшая причины аварии, пришла к выводу, что произошло невероятное совпадение целого ряда случайностей. Один шанс на миллион. И этот шанс выпал.

Уроки были извлечены. Агафон, в отличие от предшественника, помещался глубоко под землей. По настоянию комиссии было обеспечено даже резервное питание, в пользу которого, впрочем, создатели установки не особенно верили.

— Сохранность стекол гарантирована, — невесело шутили они.

В случае аварии структуру СПС-2 ничто не могло бы спасти. За сотые доли секунды, которые требовались автоматике, чтобы перевести установку на резервное питание, весь труд лаборатории аналоговых систем пошел бы прахом.

Константин Тимофеевич вздохнул тяжелее прежнего. Обстановка последних дней была напряженной. Агафон отказывался решать задачи. Установка исправно поглощала энергию, автоматические считыватели по-прежнему загружали память СПС-2 разнообразной информацией, а толпа математиков — в основном аспиранты — как и раньше топталась в саду, около металлической двери «резиденции». Но туда их теперь не пускали.

— Не решает! — отвечали создатели Агафона и щелкали автоматическим замком перед носом тех, кто не терял веры в детище Волкова.

Об аналитических способностях Агафона в институте ходили легенды. СПС-2 производила расчеты в десятки раз быстрее своих собратьев. Ответы ее отличались безупречной логикой и (если такие определения применимы к машине) находчивостью и остроумием. Об этом говорили в толпе ожидающих. Говорили также и о том, что Агафон-де свихнулся на теореме Ферма, подсунутой каким-то шутником. Начал быстро, без раздумий бить текст, а потом споткнулся, выдал россыпь точек, затем четыре коротенькие формулы. Три из них были известны и представляли из себя последовательные ступени освоения энергии вещества: обобщенная формула химических превращений, затем дефект массы, классическая полная энергии вещества, зато четвертая являла нечто несуразное, со значком, который не мог быть расшифрован иначе, как плотность вакуума.

Математики выслушивали эти полусплетни, понимающе трясли головами и замолкали, глядя на дверь резиденции. В центре двери красовался зеркально-желтый глазок, к которому достаточно было приложить палец, как замок тут же щелкал и дверь распахивалась. Горестным для аспирантов обстоятельством являлось то, что давно определенная вероятность повторения дактилоскопического узора у различных людей составляла бесконечно малую величину. А цену бесконечно малому аспиранты-математики хорошо знали.

2

На улице быстро темнело. В подступившей духоте деревья поникли черным воском листьев. Шелест их стал почти неразличим за рокотанием грома. Послышались шаги. «Гракович», — подумал завлаб и сполз с подоконника. Действительно, через минуту на пороге возник Гракович, Сказать в отношении старшего инженера «пришел» как-то язык не поворачивался. Гракович именно «возникал». Да и к тому, как он работал, более всего подходило слово «стремительно». Особенно удивляла Константина Тимофеевича способность Граковича обходиться без декларации цели. Многие из тех, кого знал Волков, исходили на слова, не оставляя сил для достижения того, о чем говорили и к чему стремились. Гракович был их противоположностью.

Поздоровавшись, старший инженер указал на «Техническую эстетику».

— Никак новое увлечение у вас, Константин Тимофеевич?

Волков улыбнулся. Гракович помимо своего «основного хобби» обзавелся еще одним — вел летопись увлечений своих коллег.

— Нет, Володя, на этот раз ваша коллекция останется без пополнения. Принес кто-то из ребят, а я вот решил полистать.

Волков помолчал, потом добавил:

— Что-то Быстров запаздывает сегодня.

— Я за него отдежурю, Константин Тимофеевич. У Кирилла сегодня праздник — «День рыбьего новоселья».

Увлечение младшего научного сотрудника Кирилла Быстрова началось с того, что он притащил в лабораторию трехлитровую банку, в которой лениво шевелили плавниками толстые золотые рыбки.

— Главное для рыбок — это простор! — говорил Кирилл, любовно поглядывая в сторону банки. — Вот сделаю аквариум… Большой, снизу подсветка… Это будет сказка!

Через два дня Гракович увидел, как Кирилл безуспешно пытался протолкнуть в дверь автобуса огромный канделябр.

— А это-то зачем? — удивился Гракович.

— Для подсветки.

И Быстров с кряхтеньем взвалил канделябр на плечо…

— А-а, «сказка»? — оживился Волков. — Надо будет посмотреть.

— Ну, зрителей там и без нас хватило. На соседей новоселье большое впечатление произвело. Из ЖЭУ звонили, интересовались, действительно ли гражданин Быстров у нас работает.

— А в чем дело? — не понял Волков.

— Да лопнула «сказка». На двести четырнадцатом ведре. Так что прийти сегодня Кирилл едва ли сможет.

…Грохнули распахнутые порывом ветра двери лаборатории, и створки окна угрожающе-стремительно потянулись за сквозняком. Волков дернулся по направлению к окну, но Гракович опередил его.

— Буря будет, — сказал он и тщательно задвинул шпингалет.

— Пожалуй, — согласился Волков. — Пойду я, пока дождя нет.

Он снял с вешалки плащ.

— Программа без изменений? — спросил Гракович.

— Минут через сорок начинайте изменять все три потока информации. Графики на столе.

Волков еще хотел что-то добавить, но передумал.

— Константин Тимофеевич… а вы-то сами, неужели всерьез полагаете, что причина неполадок в непрохождении потоков?

— Не знаю. — Волков никак не мог попасть в рукав плаща. — Во всяком случае — это один из вариантов.

— Раньше все было в порядке…

— На то и машина, чтобы в ней что-нибудь ломалось, — неуклюже пошутил Волков. — Впрочем, сегодня это прояснится. А что это вы, Володя, засомневались? Новые идеи есть?

— Увы! — Гракович развел руками, улыбнулся. — С идеями у нас последнее время туго…

3

Дорожка вывела Волкова к «резиденции». Поскрипывая песком на каменных ступенях, Константин Тимофеевич опустился на площадку лифта, прижал указательный палец к глазку и стал ждать, когда бдительная система электронной охраны обшарит тайники своей памяти.

Круг лиц, работавших с СПС-2, был невелик, но почему-то на этот раз электронный сторож не торопился пропускать Волкова.

— Э-э… Сим-сим, не узнаешь, что ли? — пробормотал Константин Тимофеевич.

Самообучающаяся плазменная находилась глубоко под землей. Наверху были только системы «жизнеобеспечения» привередливого творения Волкова: мощная подстанция, питавшая энергией Агафона и насосы системы охлаждения вакуумного колпака, под которым сатанели стиснутые магнитным полем миллионы градусов звездного пламени.

Наконец двери распахнулись, и Волков вошел в кабину лифта. Листы корабельной брони мягко сомкнулись и отрезали подземелье от лучей звезд, которые несли свою бессменную вахту где-то там, над ватными одеялами облаков, выше молний, в звенящей черной пустоте. За стеной проскочили три слоя железобетона.

«Взрыв сверхновой можно переждать», — шутили в лаборатории, знакомясь с проектом «резиденции Агафона».

Волкову предстояло свидание со своим детищем. Не в буквальном, конечно, смысле. Никто из создателей не видел СПС-2 воочию. Даже защищенные телекамеры время от времени выходили из строя, глядя на скрученный спиралью плазменный шнур, в котором хаос ядер и электронных оболочек представал порядком более высокого содержания: структурами памяти с их немыслимыми комбинациями.

Свидания, о которых идет речь, внешне выглядели довольно странно: шаркая большими войлочными туфлями, сотрудники лаборатории аналоговых систем шли к особому аппарату, стоявшему в центре небольшой комнаты. Аппарат внешне напоминал сушилку для волос в парикмахерской. Это был блок интуиции.

Основную массу информации Агафон получал с обычных считывателей. Новые сведения тремя потоками; точные науки, естественные, гуманитарные — постоянно поступали в электронную память машины. Но просто обладать знаниями мало. Надо еще уметь быстро и безошибочно выбрать из их массы единственно необходимые. У человека это качество называется интуицией. Этому же хотели научить СПС-2 ее создатели, для этой цели и предназначалась «сушилка». По инструкции севшему в кресло полагалось читать художественную литературу. Можно было смеяться и плакать. Можно было даже вздремнуть, если подлежащая прочтению книга казалась неинтересной. Для создателей Агафона важным было даже не то, что читали сидящие под «сушилкой», а то, как читали: чувства и переживания людей. Предполагалось, что механизм эмоций и интуиция связаны между собой и что наиболее сильные из процессов, происходящих в мозгу человека, Агафон был способен улавливать. Но все это только предполагалось. С определенностью сказать о том, как влиял блок интуиции на работу машины, не решился бы никто. СПС-2 была моделью экспериментальной.

В лаборатории быстро сформировались литературные вкусы. Игорь всегда умудрялся попадать на фантастику. Причем на самую лучшую. Представление о мирах, созданных Брэдбери и Ефремовым, Агафон получал только от Игоря. Волкову уступили Шекспира и Толстого. Сеня не единожды всплакнул, читая «Консуэло». Кирилл был «всеяден» — читал первые две страницы и засыпал.

Константин Тимофеевич помнил, как специальным рейсом блок интуиции доставили в Сосновск из Ленинграда.

Сотрудники тихо стояли перед стендом, на котором красовалась гнутая полость. Техник-виртуоз Сеня Вынер пересчитал число нулей перед цифрой, означавшей массу платиновой сеточки-паутинки, охнул и ушел к другу в соседнюю лабораторию делиться впечатлениями…

Сеточка плавала в особом органическом масле и должна была по замыслу конструкторов регистрировать очаги возбуждения внутри человеческого мозга. Всем четырнадцати миллиардам нервных клеток ставилась в соответствие картина конвективных токов в масле, прошедшем такую очистку, что в сравнении с ним дистиллированная вода показалась бы Нилом в период половодья.

Вернувшийся Сеня осторожно ткнул пальцем в ту сторону, где предположительно находилась сеточка, и философски молвил:

— С позиций здравого разума, ее здесь нет.

Долго еще в лаборатории существовала расхожая шутка — начинать все словами: «С позиций разума»…

Вечный же скептик Игорь, прохаживаясь мимо бетонных оснований для лазерных сканеров, презрительно цедил сквозь зубы:

— Эмпирика…

В устах выпускника матфака университета слово «эмпирика» было ругательным.

Нло, или двое не в своей тарелке

1

Таранькина Гарь осталась позади и до Грачевки было уже рукой подать, когда гроза догнала ребят. Молнии одна за другой раскалывали небо. Гром, утратив бархатистость звучания, тяжело падал на озаренный сиреневым светом лес.

— Говорил, остаться надо было! — крикнул Пашка.

Тихон размеренно шагал впереди.

— Счас бы в сене лежали… — прибавляя ходу, ворчал Пашка. — А то как молния в вилы те звезданет, так… Та-а-а… — повторил он и с удивлением понял, что стоит на четвереньках в густой траве, а ночь наполнена оглушительным звоном. Недоумевая, Пашка поднялся: метрах в десяти стоял… или стояло, мерцал… или мерцало. Непонятное такое. Аппарат… Светлый купол покоился на более широком и темном основании. Больше всего непонятная штуковина походила на громадный дождевой пузырь, который почему-то не лопается. Через прозрачную оболочку была видна странного вида панель с клавишами. Над ней висел светившийся голубоватым светом шар, похожий на глобус. От «пузыря» не исходило ни звука.

Вытирая руки о рубашку, Павел осторожно двинулся к таинственному предмету. Краем глаза он видел Тихона, заходившего с другой стороны. Ребята остановились, в любой момент готовые сорваться с места.

— Что это? От молнии, что ли? — Пашка крутнул головой, словно надеялся увидеть еще пару подобных пузырей.

Тихон молчал. Ничего подобного он никогда не видел.

Так и не дождавшись ответа, Пашка медленно приблизился вплотную к куполу. Тихон опередил друга. Вот он протянул руку и тут же отдернул ее.

— Что?! — окаменел Пашка. — Долбануло?

Его не оставляла мысль о грозовом происхождении «пузыря».

Тихон молча разглядывал руку. Убедившись, что с ней все в порядке, осторожно поднес ее к куполу и погрузил в странное неосязаемое вещество по локоть.

Пашка понял, что дышит ртом. Тряхнув нечесаными патлами, он тут же внес посильный вклад в дело исследования — сопя полез под купол. Опустившись на мягкое основание странного аппарата, он после секундного колебания попробовал, как в нем дышится. Дышалось легко. На Пашкином лице появилась блаженная улыбка. За куполом шевелил губами Тихон. Беззвучно, как фотовспышка, полыхнула молния. Тихон вытащил слегка упиравшегося Пашку из-под купола.

— По системе надо, — оказал он и сам полез в аппарат.

Павел, предпочитавший любой системе бессистемность, немедля забрался следом.

— Ух ты! Пульт! — восхитился он и на коленях направился к странному устройству, напоминавшему электроорган и стол учителя географии одновременно. Вдруг он застыл на месте и испуганно обернулся к Тихону:

— Слышишь? — шепотом спросил он и поднял палец.

Тихон прислушался, но под куполом царила абсолютная тишина. Пашка напрягся и вытянулся, словно спаниель на стойке.

Тихон только хотел сказать, что ничего не слышит, как вдруг волна неясных звуков обрушилась на него. Здесь было все: и шум волн, и крики чаек, и чей-то торопливый разговор, тревожные интонации которого постигались раньше, чем сознание могло уловить смысл слов. Вся эта какофония, почти физически ощутимая, обрела ясность, и Тихон понял, что его спрашивают. Кому-то позарез нужны были ответы на все вопросы, мыслимые и немыслимые, и этот кто-то вцепился в его сознание. Особенно неистовствовал вопрос «Зачем»? Он пронесся в сознании, унося за собой жалкие вскрики-ответы. Что-то вроде: «Зачем жить?» или «Зачем жизнь?», потом об отце, о матери, внезапно о давно умершем деде. Какие-то нелепые воспоминания: крахмальная скатерть, залитая чернилами, урок в школе, как с Люськой целовался, и все это — зачем? Почему? Как? Что?

В следующее мгновение ребята уже сломя голову бежали под вспышками молний. Словно подгоняя их, грохотал гром, и так долго собиравшийся дождь хлынул наконец в полную силу, сбивая с сосен сухие ветки и наполняя воздух водяной пылью.

За деревьями замелькали огни Грачевки, и ребята остановились, переводя дух. Бежать дальше расхотелось. Пашка, съежившись, разглядывал побелевшие под дождем носки кедов. Тихон, опершись о ствол сосны, тяжело дышал.

— А чего это ты рванул? — спросил Пашка.

Это было очень похоже на него. Если кто и «рванул», так только не Пашка.

— Отстать боялся, — буркнул Тихон и вытер мокрым рукавом мокрое лицо.

— Что это было, а?.. Чуть не разорвали. Как же это все сразу сделать? Уж хоть бы по очереди…

— Что-о? — удивился Тихон. — Что ты говоришь?

— Я говорю… — Пашка нерешительно начал и замолчал, сощурив глаза. — Не-е… ты сперва. Ты тоже не можешь все сделать?

— Я ответить не могу. Интересно выходит… Меня, значит, спрашивают, а тебе предлагают?

— А о чем тебя спрашивали?

Тихон вдруг понял, что он не может ответить на этот вопрос.

— Как-то сразу обо всем. Зачем, мол, все? Я, мол, зачем? Живу, нет… даже не живу, а больше как-то… Зачем, мол, я есть?

— Ты смотри… — Пашка задрал лицо к небу. — А мне говорят: разбери, давай, все.

— Что все?

— Ну, все… Понимаешь, что есть… А потом собери…

— Да… — подвел итоги Тихон, — поговорили…

Он посмотрел на свои джинсы. На левой штанине висел здоровенный клок.

«Где умудрился только? — подумал Тихон. — Видно, когда через кусты продирался».

Некоторое время они молчали, потом Тихон заправил выбившуюся рубаху под пояс и решительно сказал:

— Пошли!

— Куда? — напугался Павел, выдав себя. Он очень боялся, что Тихон не решится больше вернуться к странному аппарату.

— Не домой же… Вилы. Понимаешь, вилы мы забыли, — сказал Тихон и зашагал к лесу, скользя по размокшей тропе.

Обойдя купол стороной, они побрели по густой траве и вскоре нашли вилы там, где им и следовало лежать. Можно было возвращаться, но ноги сами собой подвели ребят к загадочному аппарату.

Павел осторожно обошел купол и остановился, глядя на сияющий за прозрачной завесой бело-голубой шар. В неярком свете, исходившем от «глобуса», было видно, как от мокрой рубахи Тихона поднимался пар. Вспыхнула молния, озарив низкие облака, заливая голубым сиянием лес. В навалившейся черноте ночи заворчал гром. Утихший было дождь с новой силой обрушился на землю.

— Воду не пропускает! — крикнул Пашка и показал на струи воды, стекавшие по куполу.

Тихон, не выпуская вил, подошел поближе и осторожно погрузил руку в купол. Призрачно поблескивавшей под куполом руке было тепло. Ни слова не говоря, он засунул под купол голову. Пашка последовал примеру. Некоторое время они стояли так, прислушивались. Но под куполом стояла удивительная тишина, нарушаемая только Пашкиным пыхтением.

— Ну что? Лезем, что ли? — спросил он и, не дожидаясь ответа, забрался под купол.

Тихон потоптался на месте, оглядываясь по сторонам, потом ухватил вилы, словно копье, и забросил в кусты.

— Нет, ты понял? — спросил его Пашка. В голосе его слышалось торжество. Потянув Тихона за рубаху, он снова повторил вопрос: — Понял, что ты сухой?

Тихон с удивлением оглядел себя и убедился, что приятель не ошибся. В кедах, где только что хлюпала вода, также было совершенно сухо.

Пашка, высунув руку за купол, набрал полную пригоршню воды. Втянув ладонь, счастливо засмеялся:

— Не пускает!

Внимание Павла переключилось на пульт. Подсев к нему, он по-хозяйски осмотрел все, что на нем находилось, пересчитал клавиши.

— Девять штук, — сообщил он. — Две у глобуса, шесть посередке и еще одна.

Тихон встал во весь рост, и голова его высунулась из-под купола. Влажный ветер ударил в лицо, заставив на мгновение закрыть глаза, и унесся в лес, запутавшись там в соснах.

Тихон запрокинул голову так, что захрустели кости, и, счастливо улыбаясь, опустился на колени.

— Купол — полтора метра высотой, — сообщил он, — а диаметр основания этого…

Любитель бессистемности возился с глобусом.

— Хм… вращается… Только что не вращался, а тут вращаться начал. Как они его подвесили? — недоумевал он, оглядывая глобус, который, ни на чем не держась, сохранял фиксированное положение в пространстве.

— Кто это «они»? — спросил Тихон с легким оттенком раздражения. Ему не нравилась всегдашняя Пашкина манера начинать со сладкого.

— Кто тарелку сделал, — рассеянно отвечал Пашка, пропуская глобус сквозь сцепленные в кольцо руки. Все его техническое мышление, воспитанное повседневностью и ею же проверенное, наотрез отказывалось понять способ подвески бело-голубого шара. Сопя, он уцепился за глобус и попытался сдвинуть его с места. Тихон не выдержал:

— Да что эт-то за привычка такая, все крутить!? — взревев, он хлопнул себя по коленям и вскочил… но тут же присел, схватившись руками за голову.

Пашка испуганно поднял руку. Она уперлась в жесткую невидимую преграду. Напрасно ребята лихорадочно ощупывали купол. Выхода не было.

— Я все понял, — сказал Павел. — Это ловушка для дураков.

Тихон, осознав всю безрезультатность поисков хоть какой-то лазейки в броне купола, молчал.

Далекая вспышка молнии выхватила из темноты Пашкино лицо с круглыми совиными глазами.

— Это марсиане подсунули тарелку, — продолжал он. — Сейчас повылазят из кустов: «Кто-то, кто-то нам попался в этот раз?»

— Угу… А ты им: «Это я — Пашка Русаков».

Пашка засмеялся:

— Ерунда получается… Как-то же отсюда можно выйти…

И прежде, чем Тихон успел помешать, Павел нажал первую попавшуюся клавишу.

…Лес прыгнул навстречу, завалился набок. Кто-то свирепый и сильный навалился на голову и плечи Тихону, стараясь скрутить его в кольцо…

2

Пашка постанывал и гладил ногу повыше колена, виновато глядя на подымавшегося Тихона. Тот покрутил головой, потрогал шею, кашлянул, проверяя голос, и, наконец, счел возможным говорить.

— Ты вот что, марсианин… Ты, это…

Тихон опять осторожно покрутил головой:

— А то…

Пашка виновато поежился.

— Где лес? — Тихон постучал по куполу. — Это что? Где это мы?

Вокруг не было видно ничего, кроме ровного серебристого сияния.

— У тебя что, язык отсох?

— А я откуда знаю? — огрызнулся Павел. — Я нажал только, а оно давай голову откручивать. И ногу вон…

Пашка с преувеличенным страданием глянул на свое колено.

— Тебе бы еще руки открутить! — кипятился Тихон. — Ну, что ты лезешь, куда не просят?! Какую нажимал?

Пашка посмотрел на пульт.

— Вон ту, вроде…

— Вон ту, вон ту… — Тихон не решался притронуться к клавиатуре.

Внезапно еще больше посветлело, и через какое-то мгновение ребятам открылась картина ошеломляющей красоты: яркая луна висела в черном небе, усеянном звездами, а вокруг!.. А вокруг и внизу громоздились без конца и края снежные горы облаков, залитые лунным сиянием!

Павел от неожиданности со всхлипом втянул воздух и вцепился в непрозрачную панель пульта. У Тихона обмерло все внутри и закружилась голова.

Видение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Вокруг снова стояло серебристое сияние.

— Вот это да! — заорал Пашка. — Я же говорил! Говорил! Тарелка это! Забыли марсиане или бросили, может.

— Ты не так говорил, — поправил его Тихон. — Ты говорил: «Подсунули».

Павел пропустил замечание мимо ушей. Все его существо наполнилось неописуемой радостью. Казалось, еще немного и он начнет светиться от этой неистовой радости, переполнявшей его.

— Ну, конечно! — продолжал кричать он. — Глобус у них заместо карты! А это, значит, чтобы управлять ей!

— Чего ты кричишь? — отрезвляюще спокойно спросил его Тихон. — Ты что, с марсианами договорился? Тарелка эта твоя теперь? Ты, может, и выйти из нее можешь?

Пашка постучал по куполу:

— Нет, но я знаю, что эта клавиша «Вверх» была.

— Об этом я и сам догадался.

— Я просто не знал, что надо потихоньку нажимать, — оправдывался Павел. — Я думал, как на пианино… А оно потом само руку прижало.

Тихон подсел к пульту и осторожно притронулся к той самой клавише, которую до этого так бесцеремонно нажимал Пашка.

Тарелка дрогнула, и в ту же секунду опять стал виден бескрайний облачный простор.

От необычности картины, от того, что возникало ощущение оторванности от всего и вся, у Тихона опять закружилась голова и сладко засосало под ложечкой. Пашка старательно выводил «первым голосом» что-то среднее между «э-э-э» и «и-и-и».

Облачные горы громоздились одна на другую, таяли, вырастали из ничего и быстро плыли неразрывным фронтом.

— Левку бы сюда, а, Тихон, — оборвал свое пение Павел, — он бы стихами загово…

Тихон мрачно взглянул на Пашку. Увидев его жалкое и в то же время счастливое лицо, удивленно поднял сросшиеся на переносице брови:

— Что это с тобой?

— Левку бы сюда, — глупо улыбаясь, повторил Пашка, — он бы стихами заговорил… А, Тиш?

— Я тебе сам петь буду, — пообещал Тихон, — если… твои марсиане нас живыми отпустят.

Растопыря пальцы над клавишами, Тихон решал уже известную в истории задачу. Правда, у того, кто столкнулся с ней впервые, выбор был беднее. Не девять клавиш, как у Тихона, а всего две копны сена. Но несмотря на некоторые различия в условиях задачи, результат мог оказаться тем же самым. Пашка интуитивно почувствовал опасность.

— Жми любую, — храбрясь, посоветовал он и после паузы добавил: — Потихоньку только…

Справедливости ради следует отметить, что по части управления всякой техникой Тихон был виртуозом. Даже школьный, видавший виды, ГАЗик, как всегда казалось Пашке, узнавал Тихона. Пашка мог бы поклясться, что слышал, как старая машина покряхтывала от удовольствия, когда Тихон садился за руль. А уж строптивости ее при этом как не бывало. Куда исчезал натужный вой! Ветеран становился стремителен, как «Волга», а по плавности хода мог соперничать с «Жигулями».

Вздохнув, Тихон поиграл в воздухе пальцами. На искрящемся фоне облачного покрывала черный силуэт его был карикатурно схож с пианистом, решившим сыграть на незнакомом инструменте. Дело осложнялось не только тем, что строй музыкального инструмента составлял для исполнителя тайну, но также и тем, что в случае неправильно взятого аккорда пианиста вместе со слушателем ждали последствия, которые никто не решился бы предугадать.

То немногое, о чем сожалел в эти минуты Павел, — было отсутствие скобы в полу тарелки.

— Угу… так, так… Ага… — раздавалось под куполом.

Тарелка, мягко покачиваясь, исполняла замысловатый танец.

— Готово, — неожиданно сказал Тихон. — Можем лететь.

— Хм… И домой?

— Можно и домой, — нарочито дежурным тоном отозвался «пианист» и возложил руки на клавиатуру.

Ускорение мягкими лапами вцепилось в Павла, и тому пришлось ухватиться за угол пульта.

Сначала нерешительно подрагивая, но затем все смелее и увереннее тарелка, снижаясь, входила в вираж.

Тихон окончательно освоился с удивительно легким управлением тарелки, и облака понеслись на них снизу так стремительно, что Пашку оторвало от пола.

— 3з-зем-ля же… — сквозь зубы начал он, едва держась за округлый выступ пульта. Но падение уже замедлилось. Тарелка полого скользнула к приветливо мигавшим огням Грачевки, проплыла над прудом, перескочила через улицу и медленно опустилась на мокрую траву во дворе Пашкиного дома.

Пузырилась под дождем лужа. Тускло отсвечивали окна дома. Беззвучно шевелил листьями огромный тополь во дворе. Все было рядом — рукой подать. Если б рука эта не упиралась в прозрачную броню купола.

— Вулкана уволю, — сказал Пашка, глядя на будку, в которой, свернувшись калачом, спал пес. — Совсем мышей не ловит. Хозяин не в своей тарелке прикатил, а он, понимаешь, ни гугу.

Тихон молчал, обдумывая положение.

Как-то так сложилось в их отношениях, что принимать решение в трудных ситуациях было делом Тихона. Внешне неторопливый, даже производящий впечатление тугодума, он неизменно оказывался прав в ситуациях, допускавших выбор. Бессменный судья всех спортивных соревнований, диспетчер в драке, умеющий видеть сразу за всех. Причем драк, в отличие от Пашки, он не выносил. Считал последним делом решать проблемы «вручную». «Надежный», — однажды охарактеризовал его любитель психологических портретов Левка. «А я? Я — какой?» — поинтересовался тогда Павел. «Ты у нас, Паша, парень на „два О“,» — сказал с усмешкой Лев. «Как это?» — опешил Пашка. «Обидчив, но Отходчив», — пояснил Левка.

— Купол впустил? — неожиданно спросил Тихон.

— Кого? — испугался Пашка.

— Нас с тобой.

— Ну… — почувствовал подвох Павел.

— Выпускал?

— Выпускал… — неуверенно согласился Пашка.

— Это я к тому, что если бы им надо было нас того… то они бы сразу это сделали.

— Правильно! — обрадовался Пашка.

— А что ты сделал, после чего он нас выпускать перестал?

— Чего я такого сделал? — возмутился Павел.

— Глобус! Все началось с глобуса! Навалился и давай оси гнуть…

— Да где оси? Какие оси? Нету у него…

Пашка оказался около пульта.

— Стоп! — рявкнул Тихон. — Убери лапы.

Пашка обреченно махнул рукой и отодвинулся.

Тихон стал осторожно покручивать глобус.

— Это не глобус, — заключил он.

— Правильно! — с готовностью поддержал его Павел. — Не глобус. Нет, нет… Дурак поймет, что не глобус это, — изощрялся он. — Не похоже даже.

Тихон молча ждал, пока утихнет оскорбленное Пашкино самолюбие.

— Это… материализованное изображение нашей Земли.

— Сам придумал? — не глядя на Тихона, поинтересовался Пашка.

— В инструкции к летающим тарелкам прочитал, — съязвил Тихон. — Смотри, одна половина его темнее другой.

— Ну?

— Граница света ползет.

— Что-о? — не выдержал Пашка и уставился на шар.

— Раньше она не тут была, — отодвинул его плечом Тихон. — К тому же какой резон облака на глобусе рисовать? Вот, видал… циклон. Кстати, ты не помнишь, как повернут был глобус, когда мы сюда забрались? Вернуть бы его в то же положение.

Но Пашка уже ничего не слышал. Он глядел на две клавиши, расположенные неподалеку от глобуса, и сам себе удивлялся: как это он не попробовал нажать на одну из них, на левую, которая, это точно знал Пашка, могла освободить их из плена? Надо было нажать на нее еще там, в воздухе, над Таранькиной Гарью. Но тогда словно мешало что-то взять и нажать. Теперь же это стало необходимостью.

Ярчайшая вспышка света заставила Тихона пригнуться. Он ожидал боли, грохота и еще невесть чего. Но был только свет.

Тихон открыл глаза.

Тарелка висела над пустыней.

— Привет, — дружелюбно сказал Пашка и на всякий случай отодвинулся. Пустыня никак не входила в его планы.

«Тоже мне… марсиане… — с обидой подумал он, — …нажми, нажми»… — и поежился под взглядом друга.

Тихон, так и не решив, что ему следовало сделать с Пашкой, осмотрелся. Насколько глаз хватало, кругом простирался песок. Ни кустика, ни деревца, ни. даже маломальского миража не было поблизости. Только песок, покрытый мелкой рябью волн. Высоту определить было трудно. Не было ориентиров. Тихон приподнялся на коленях и тут же испуганно сел. Рука, протянутая к куполу, не нашла привычной уже опоры. Пашка, перехватив взгляд Тихона, с гордо-независимым видом принялся смотреть по сторонам. Его поведение свидетельствовало о том, что он, конечно же, с самого начала знал, что купол снова стал проницаем, и такие вот леденящие взгляды друзей, вроде того, которым одарил его Тихон, прощать не намерен.

Убедившись, что купол выпускает, Тихон улегся на пол и свесил голову за край тарелки. Рядом немедленно пристроился Пашка и плюнул в пустыню.

— Может, это сон такой, а, Тихон?

— Может… Коллективный сон. Слышь, Павел, — Тихон втянул голову под купол, — сядь сюда. Да, да… подальше.

Когда Пашка перебрался подальше от пульта, Тихон медленно опустил тарелку на песок.

— И попробуй только двинуться с места, — пригрозил он, выбираясь из тарелки.

Жар шел отовсюду. Песок был раскален, и воздух, едва заметно колышущийся, был сух и зноен. Пот почти сразу же проступил на лбу.

«Останься здесь без транспорта…» — подумал Тихон и на всякий случай оглянулся на тарелку. Все было в порядке. Тарелка поблескивала куполом, а под ним, безучастный ко всему, лежал, закинув руки за голову, Пашка.

То, что с воздуха казалось мелкой рябью, оказалось крупными волнами. Идти по песку было трудно. Особенно сложно было подниматься на песчаные кручи. С виду они казались монолитными, а на самом деле состояли из мелкого, сыпучего песка, непрерывно ползущего под ногами. Тихон почти на четвереньках одолел бархан и стоял на вершине, истекая липким потом. Пустыня один на один казалась еще более величественной. Бесконечной чередой барханы уходили к горизонту и терялись из виду в дрожащих струях нагретого воздуха.

Тихоном овладело странное ощущение нереальности происходящего. Все это: и ночная гроза в Грачевке, и невероятная находка, а теперь еще и раскаленная печь пустыни — показались ему каким-то фантастическим фильмом, невольным персонажем которого он стал. Казалось, стоит только выйти из зрительного зала или выключить телевизор, как все происходящее немедленно исчезнет.

— Ну, что? — раздалось совсем рядом.

В двух шагах от Тихона в воздухе висела тарелка. Пашка, наполовину срезанный куполом, лежал, опершись локтями на выступающее основание, и смотрел в ту же сторону, что и Тихон.

Тихон вытер пот со лба.

— Странное что-то получается, — сказал он. — Значит, дома выйти из-под купола нельзя, а тут, в пустыне, — пожалуйста…

— Разобрался я, — сказал, зевая, Пашка. — Все проще пареной репы. Залезай, домой поедем. Теперь и дома можно будет выйти.

Тихон забрался под купол и вздохнул облегченно: техника кондиционирования тарелки действовала безупречно.

— Вот, видишь, где мы? — Пашка ткнул пальцем в глобус. — Точка вот… видишь?

— Ты мне скажи, откуда она взялась? Не было ведь никаких точек?

— Знаю, что не было.

Пашку разморило на солнышке. Он зевал и клевал носом.

— Так откуда?

— Заказал я. Понимаешь, заказал… Она так может, — поведя рукой, пояснил Павел.

— Ерунду говорит какую-то…

— Чего ты… — сонно сопротивлялся Пашка. — Ерунду, сразу. Я и клавиши заказал. Эта вверх, думаю, тогда эта — вниз, думаю.

— А в лоб какая будет, ты не думаешь? — взъярился Тихон. — Он, понимаешь, заказывает и молчит!

— Да не знал я… Не знал! Думаю, ну как мы определяться будем? Хоть бы точка, там, где мы… А она — раз и появилась. И про клавиши сразу понял.

Пашка принялся вращать глобус.

— Что-то тут речек много, Тихон… Которая наша? Поставить надо хоть приблизительно.

Точка плясала где-то в верховьях Лены.

— Уйди, троглодит!

Тихон, полагаясь на чутье, повращал глобус, подведя под точку то место, где должен был находиться Сосновск.

— Давай… — отстраняясь от пульта, сказал он. — Раз ты такой любимец марсиан.

Ускорение, в который раз за сегодняшний день, навалилось на плечи ребят, и пустыня оказалась далеко внизу.

3

Над слякотными грачевскими улицами, ныряя и раскачиваясь, беззвучно плыл неопознанный летающий объект, проще говоря, летающая тарелка. И именно бесшумность транспортного средства вывела из себя бдительных дворняг.

Метнулась в подворотню, заливаясь лаем, первая. Глухо забрехала спросонья другая. Вскоре вся деревня была заполнена разноголосым воем и лаем. Захлопали двери домов. В темноте послышались голоса.

— И с чего это они, черт их дери? — спросил первый.

— Сам не пойму, — ответил второй.

— Тьма кромешная, — молвил первый голос.

— Хоть бы звездочка на небе, — поддержал его второй.

— Опять дождь будет, — поддержал разговор кто-то в исподнем с противоположной стороны улицы.

Как-то сам собой разговор перескочил на сенозаготовку, потом на события в Африке и на проблемы энергетического кризиса.

В темноте засветился огонек папиросы.

В самый разгар беседы в конце улицы появился некто в белой рубахе. Разговор, дошедший тем временем до советско-американских отношений, прервался.

— Это, никак, Волков сын? — спросил первый голос.

— Вроде он, — согласился второй.

— Ты чего это среди ночи шастаешь? — обратился к Тихону третий.

Тихон, не останавливаясь, дружелюбно сказал;

— Сено сгребали… Вот и задержались.

Позвольте, но…

1

Тяжелая августовская зелень листьев была усыпана сверкающими каплями воды. Весь сад носил следы ночного ливня. Асфальт дорожек был засыпан песком и сбитыми ветками. В лужах лежали розовые облака, и капли, падающие с деревьев, разбивались о них. Неподвижный утренний воздух вобрал в себя запахи грозы, мокрого песка, листьев и был так плотен, что у Константина Тимофеевича перехватило дыхание, и он остановился, привыкая к оглушительному гомону птиц и буйству утренних красок.

Каждый раз после ночи, проведенной в подземелье, он бывал поражен контрастом этих двух миров — подземного, лишенного запахов, красок, звуков, в котором даже эмоции были строго регламентированы, и этого — настоящего, жившего по своим извечным законам.

Улыбнувшись, Константин Тимофеевич закинул руки за голову, потянулся и зашагал к институту, в стеклах которого сияло утреннее солнце.

Вахтер встретил Волкова испуганно-сочувственным взглядом. Константин Тимофеевич истолковал это по-своему:

«Вот видишь, — обратился он к себе, — тебя уже люди жалеть стали. Доработался. Два года без отпуска!»

Внезапно он почувствовал необыкновенную усталость. Захотелось немедленно, сейчас же, не заходя в лабораторию, бросить все и катить куда глаза глядят. Например, в Грачевку к брату.

Сейчас так хорошо в Грачевке! Можно будет захватить удочки и махнуть на остров. А там бездумно валяться на песке целый день. И болтать с племянником о чем угодно. Хоть о Бермудском треугольнике, хоть о достоинствах новой модели «Москвича».

Внезапно вспыхнувшее желание ехать в Грачевку было настолько сильным, что Константин Тимофеевич остановился посредине лестничного пролета, готовый повернуть обратно. Мысленно он уже видел себя стоящим в очереди за билетами на автовокзале. Он даже несколько шагов вниз по лестнице сделал, но опомнился.

«Что это со мной?» — мелькнула мысль.

Представив себя со стороны, бормочущего и топчущегося на лестнице, Константин Тимофеевич устыдился и медленно пошел вверх, налегая рукой на перила. Но желание съездить в Грачевку не оставляло его.

«А что, в самомделе? — думал он. — Возьму я денька три, отдохну».

Решение успокоило Волкова, и он бодро зашагал по коридору. Перед дверью мельком взглянул на часы, вошел… и увидел всю лабораторию в сборе. Вновь взглянул на часы. Может, ошибся? Нет… шесть часов утра. Что за черт… Может…

Волков почувствовал, как на лбу выступил пот.

«Агафон!»

Не сводя глаз с сотрудников, Константин Тимофеевич сделал два шага, посмотрел на экран монитора. Экран полыхал ровным зеленым светом. Все было в порядке.

— В чем дело? — хрипло спросил Волков.

Закашляли, заскрипели стульями, запереглядывались. Заговорил Гракович:

— Агафон коротнул сеть. Сначала два броска… Системы сразу на аварийный… Тут он и коротнул.

Константин Тимофеевич впервые видел старшего инженера подавленным.

Пожевав губами, Гракович продолжил:

— Сначала началась чехарда с графиками прироста информации. По всем составляющим… По инструкции, вас положено снимать… Связь не работает. Включаю аварийную, и та молчит. На экране вижу, что у вас все в порядке…

— Погоди… — не дослушал Волков. — Он что, на резерве, что ли?!

Не веря собственным глазам, он смотрел на щит управления. Приборная группа основной сети мертво высвечивала нули.

— Но ведь… установка действует?!

Пальцы Волкова забегали по пульту монитора. На экране стала видна внешняя спираль, потом внутренняя, еще одна… Вот и конец шнура, мягко и неровно дрожащий, словно заячий хвостик.

«Целехонек… Рванул в импульсе энергию основной сети, спалил все, что было можно, и переехал на резервное питание. Как на такси из автобуса пересел. На ходу причем…»

Константину Тимофеевичу стало жаль Граковича. Ночью, один-одинешенек, он увидел это первым. Понятно, почему он послал за всеми сразу.

Волков ткнул кнопку прироста информации. Запело счетное устройство. На экране дважды мигнуло изображение координатной сетки, после чего загорелась еще одна шкала.

«Порядок не тот», — отметил Волков и вновь нажал кнопку.

Цикл повторился, и на шкале появилась та же самая цифра. Лишенная эмоций электронная система пыталась убедить ученого в том, что Агафон за одну ночь получил чуть ли не в сто раз больший объем информации, чем когда-либо…

«Но это же чушь…» — растерянно подумал Волков. Взгляд его упал на лежащий рядом тест-блок.

«Значит, не поверили тоже… Кто в это поверит?»

— Графики на столе, — безучастно произнес Гракович.

Константин Тимофеевич внимательно всматривался в ленты самописцев. Линии прироста информации. Две ушли в нуль. Одна проходит. Что это за поток? Та-ак… ясно. Гуманитарная составляющая. Позвольте, но если информация практически не поступала к Агафону, откуда же такой колоссальный прирост ее уровня?!

Волков медленно поднялся с кресла оператора.

— Ну-ну…

— Что вы сказали? — перестал грызть ногти Сеня Вынер.

Был он человек простодушный и какой-то не от мира сего. Говорил всегда очень искренне и очень непонятно. Все, что слышал, воспринимал буквально. «Все твои беды, — частенько вразумлял его Игорь, — происходят от того, что буква в фамилии у тебя не та. Если бы была „и“ вместо „ы“ — быть бы тебе доктором наук. Ну, сам подумай, разве в Академии устояли бы перед такой фамилией?»

Волков долго смотрел в голубые добрые глаза Вынера, пока до него дошел смысл вопроса.

— Нет, нет… ничего.

Снова белые ленты диаграмм ползли перед глазами Константина Тимофеевича, и он, как охотник по следам на пороше, пытался определить, что же именно сделал Агафон. Вот отдал энергию. Много… Хватило бы, чтобы котлован под дом вырыть. И с этого момента берет больше, чем обычно. Куда ему столько? И что же это у нас получается? Энергия уходит неизвестно куда, информация поступает неизвестно откуда… Увидел бы старик Ломоносов… На неисправность аппаратуры не списать — все проверено сотни раз. В чем же дело?

Ответа на этот вопрос не было.

— Что случилось с сетью? — спросил, ни к кому не обращаясь, Волков. — Что-то не вяжется тут. — Он ткнул пальцем в графики.

— Проверим! — с готовностью вступил в разговор Сеня Вынер. Он чувствовал угрызения совести: на рванувшихся в аварийном режиме графиках линии выглядели блекло. Сеня понимал, конечно, что и этого достаточно, но ему казалось, что его профессиональная честь задета.

Мало-помалу обстановка в лаборатории разрядилась. В затылок шефу дышали, сопели и покашливали. Притащили Волкову груду лент с другого стола. Заговорили наперебой.

Посыпались предположения. Игорь принялся убеждать всех, что Агафон, узнав об энергетическом кризисе, стал приторговывать энергией. В ход пошли ручки. Кирилл, не умевший говорить нормальным голосом, начал кричать.

Это уже было знакомо. Это была его, Константина Тимофеевича, лаборатория. И ребята были его — родные.

2

Мурзик терся о глобус рыжей спинкой.

— Кыш! — крикнул Тихон и попытался дотянуться до котенка. — Брысь!..Тебе говорят или нет?!

Мурзик, скособочась, прыгнул в черный экран на дне тарелки и стал тонуть. Он вытягивал одну лапу, а другие в это время успевали увязнуть.

Тихон сделал отчаянную попытку дотянуться до Мурзика и проснулся.

На кухне звякали посудой и вкусно пахло пирогами. Тихон перевернулся на другой бок, чтобы досмотреть, что же стало с Мурзиком, но вдруг подскочил на кровати с одной-единственной мыслью: «Тарелка! Или… это был сон?»

Взгляд его упал на джинсы. На левой штанине был вырван огромный клок…

«Не сон!»

В комнату заглянула мать.

— Проснулся, полуночник? Я уж думала будить. Одевайся скорее, сбегай к Надежде Яковлевне, пока не уехала. Отнесешь ей деньги и записку.

— Какие еще деньги? Что за записки?

Тихон тянул время, чтобы избежать вопросов о порванных джинсах.

— Одевайся давай, все расскажу.

Мать ушла на кухню, а Тихон, выдернув из занавески иголку с ниткой, через край залатал штанину.

— Какие деньги, мам? — спросил он, усаживаясь за стол.

— Деньги Надежде Яковлевне. В записке написано, что купить.

— Она что, едет куда?

— А Левка не говорил тебе разве?

— Не-е.

— В Кисловодск едет сегодня. Непонятно, о чем вы говорите между собой, чтобы не знать, что у друга мать уезжает. Может, ты не знаешь, что и мы с отцом уезжаем сегодня?

— А вы-то куда? — теперь уже совершенно искренне вытаращил глаза Тихон.

— Да ты что?.. — опешила мать. — Совсем уже голову потерял со своими гуляньями? Ты смотри, ты у меня догуляешься… Вот отец узнает, до скольки ты ходишь!

И тут Тихон вспомнил. Точно ведь! Собирались в гости к дяде Саше.

«Так, так… — быстро жуя, соображал Тихон. — Это что у нас выходит? Это же можно на полюс! Хоть на один, хоть на другой. А там пожить в свое удовольствие в палатках! А если ружье отцовское захватить, так это же невозможно описать, что это такое получается. И Левка тоже свободен! Ну бывает же в жизни счастье!»

— Ты чего это засиял? — подозрительно заглядывая ему в лицо, спросила мать. — Ты чего это засиял, я спрашиваю? Уж не задумал ли чего учудить тут? Ты смотри мне! Дом на тебе остается. Вербу в загоне оставим. Тетя Клава доить будет. Молоко станешь брать у нее. Сколько надо, столько и бери. А гусей утром выпускай. Да не забывай кормить!

Но Тихон уже не слушал. И есть он тоже не мог. Кусок прочно встал поперек горла. Тихон сгреб с тарелки пироги.

— Ну, я пошел, мам… Чего там у тебя, давай.

3

Надежда Яковлевна встретила Тихона рассеянной улыбкой. Пакетик с деньгами и запиской она, не глядя, засунула в сумочку. Заходила по комнате:

— Так, это я взяла. Это взяла. Господи, что же я забыла?

— Очки… — Тихон вспомнил пустыню. — Очки вы, Надежда Яковлевна, забыли. Те, которые от солнца. Там, на юге, очки от солнца — первое дело.

Надежда Яковлевна насторожилась.

— Ты прав, конечно, Тихон. Очки там нужны будут. — Вернулась с очками, посмотрела на них, улыбнулась виновато, отложила в сторону.

— Теперь такие не носят.

Некоторое время она силилась что-то вспомнить. Что-то чрезвычайно важное. Так и не вспомнив, обратилась к Тихону:

— Тихон, ты уж, пожалуйста, посматривай за Левой. Он у меня такой несобранный! Просто не знаю, как я буду там. Наверное, с полдороги вернусь.

Такая перспектива не могла устроить Тихона, и он забеспокоился:

— Да что вы. Надежда Яковлевна! Поезжайте себе спокойненько! Он же здоровый у вас мужик. Голова! Вон мои уезжают…

Тихон понял, что сказал лишнее. К счастью, с улицы послышался автомобильный сигнал. Надежда Яковлевна стала сама не своя.

— Ну вот! Уже приехали… Уже пора. А я… Тихон, вы… Лева! Лева!

Из комнаты вышел взлохмаченный Левка и на ходу бросил:

— Привет.

Вдвоем с Тихоном они вытащили чемоданы и пристроили их в кузове школьного ГАЗика.

Мотор машины нетерпеливо взревел. Шофер был знакомый — муж буфетчицы из школы, он же завхоз — Лексеич. Его красное лицо всегда потело, а глаза шныряли туда-сюда.

— Ма-а-ам! — крикнул Лев, обратись к дому.

— Ну, мужики… — улыбнулся Лексеич. — Теперь вам лафа! Денежки мама оставила. Гуляй не хочу!

Он радостно захихикал, потирая лысину.

— Так мы и сделаем, — хмуро пообещал Левка. — Ну, ма-а-ам! — Надежда Яковлевна появилась на крыльце.

— Левушка, обещай мне… газ… письма… сразу отвечай… — Раздалось звучное чмоканье, и Тихон, чтобы не смущать друга, отошел, засунув руки в карманы. Наконец хлопнула дверка, взревел двигатель и ГАЗик укатил, нещадно дымя и лязгая разбитыми бортами.

Ребята постояли, пока машина не скрылась за поворотом.

— Пошли к Пашке, — сказал Тихон, — там новость сногсшибательная.

Тихон произнес эти слова на редкость обыденным тоном. Он долго представлял себе, как скажет эти или другие слова, как многозначительно посмотрит на друга. Ведь слова эти, какими бы они ни были, означали приглашение посмотреть на чудо. А получилось совсем просто: «Пошли, там новость тебя ждет».

— У вас с Пашкой сроду новость на новости, — недоверчиво усмехнулся Левка. — Приду… поем, вот…

Свернув в переулок, Тихон прижал покрепче еще теплые пироги к животу и припустил, не разбирая дороги напрямик через кусты, через свалку у мастерской, где они с Пашкой провели значительную часть жизни, собирая детали для своих конструкций. Единым махом перелетев кузов старой полуторки, поросшей травой, Тихон перевалился через забор и оказался в «объятиях» Вулкана. Друг человека настойчиво просил показать содержимое Тихоновой запазухи, контрабандно вносимое на охраняемую им территорию. Взятку в виде пирога принял с достоинством и, затянув на ноге Тихона петлю из цепи, удалился в конуру. Чертыхаясь, Тихон освободился от петли и подошел к открытой двери сарая.

Тарелка висела в метре от земли. Из-под нее торчали Пашкины ноги, обутые в старые кроссовки. Было что-то странное в том, как они торчали. Тихон присел и понял, в чем заключалась странность. Пашка лежал в воздухе. В ответ на его блаженную улыбку Тихон только головой ошарашенно покачал.

Павел заговорил, странно придыхая:

— …И лезь сюда. Не-евесомость… и попробуешь.

Он крутнулся в воздухе. Уперевшись в дно тарелки рукой, прижал себя к земле и приглашающе подвинулся:

— Залезай!

Тихон встал на четвереньки и полез под тарелку. Внезапно он почувствовал, как сначала голову, а потом и спину начало с силой прижимать к земле.

— Не бойся, — успокоил его Павел, — это вокруг тарелки ободок такой, где сила тяжести больше, а тут хорошо.

Тихон уже миновал барьер и задышал тяжело, стараясь почему-то набрать побольше воздуха в легкие. Сначала у него возникло ощущение, будто голова стремится оторваться от туловища, а потом начало казаться, что он лежит вверх ногами.

— Что, правда, здорово?

— Угу, — ответил Тихон. — Только неудобно.

Рубаха на нем вздулась пузырем. В промежутке между ней и голым животом плавали пироги.

— Я тебе поживать принес.

Одобрительно заурчав, Пашка принялся уминать пироги, одновременно пытаясь говорить. Он поймал плавающую в воздухе бумажку и со словами: «Уо-ош а эла!» — протянул ее Тихону.

Сказанное следовало понимать: «Чертеж я сделал».

Тихон прочитал: «Чертеж летающей тарелки». Повыше, от руки, была нарисована дамская шляпа с короткими и толстыми полями.

— «Тарелки» надо в кавычках, — сказал Тихон.

— На чертежах не ставят кавычек, — достаточно внятно возразил Пашка. — Еще надо написать про пульт… — он посмотрел на проплывший в сторону пирог, — … про невесомость надо и про экран.

— Какой экран? — не понял Тихон. — Не было же никакого экрана…

— А вот! — Павел показал на ясно различимый овал в дне тарелки. — И в тарелке такой же… только поменьше. А клавиша та, отдельная для него.

— Опять заказал? — покачал головой Тихон.

— Не… — оскалился Пашка. — Она сама…

Рядом раздался звучный шлепок.

— Ты глянь… — с сожалением проговорил Пашка, отколупывая от пола пирог. — Как с десятого этажа летел. А вкусный…

— Вчера экрана не было, а сегодня я про него сон видел, — продолжал Тихон. — Вроде как в тарелку забрался Мурзик ваш и глобус повернуть хочет… думаю, ищи тебя потом в Сахаре где-нибудь… потом прыгнул в экран этот самый, а он, вроде как дыра в пространстве… — Тихон разглядывал овал в дне тарелки. — Что интересно, эта дыра вроде как бинокль. С одной стороны…

Пашка, замерев, слушал Тихона, поглядывая то на темный овал, то во двор, через открытую дверь сарая.

— Чего ты? — подозрительно спросил Тихон, заметив его лихорадочно горящие глаза.

— Я сейчас… — умоляюще прошептал Пашка и попятился из-под тарелки. — Мурзик уйдет…

Хлопнула калитка, и во дворе показался Левка.

— Ошарашить бы его! — мигом переключился Пашка.

— Левку ошарашишь, как же…

— Лев! Сюда! — крикнул Павел направившемуся было в огород Левке.

— Ну, где ваш сногсшибательный секрет? — проговорил Левка, втискиваясь в щель дверей. — Эй, где вы?

Зайдя в полутемный сарай со света, он, похоже, ничего не видел.

Привыкнув к темноте, Лева с интересом оглядел висящую в воздухе тарелку.

— Да… ребята… — протянул он. — Вы делаете явные успехи! Это уже не автожир из «Харлея», который не летает. Еще немного — и приз станции юных техников ваш!

Услышав Пашкино шумное дыхание, Лев со словами: «Вот вы где, черти полосатые!» присел.

На лице его появилось задумчивое выражение. Поправив очки, он оглядел лежащего в воздухе Пашку. Тот для вящей убедительности попытался скрестить руки на груди, но его завращало.

Упершись в дно тарелки, Пашка без слов продолжал глядеть на Левку.

Лев протянул руку под тарелку, и ладошка его звонко шлепнула по полу.

Побледнев, Левка закрыл глаза и тряхнул головой.

— Это не приз станции юных техников, ребята. Это — Нобелевская… Как вы сделали эту ступеньку?

— Какую еще ступеньку? — забеспокоился Пашка.

— В пространстве, — тихо ответил Левка. — Или… я что-нибудь не так понимаю?

— Ты все не так понимаешь! — расстроился Пашка. — «Ступеньки в пространстве!..» А ну! Отойди…

С кряхтением он преодолел барьер повышенной силы тяжести и встал, отряхиваясь от кусков пирога.

— Вылезай, Волк! Нашли кого удивить! Это он кого хочешь удивит. Тарелка это! Обыкновенная летающая тарелка. Которая НЛО. В лесу нашли. Понимаешь? Бросили ее в лесу эти… Тау-Китяне. А мы с Тихоном нашли. Это вот — купол проникаемый, — Пашка ткнул в купол рукой. — Там вон — глобус с облаками. А это — клавиши, которыми управлять. Еще бинокль есть, прос… пространственный. Счас попробуем Мурзика туда затолкать. Тарелка так сегодня Тихону сказала, — пояснил он. — И ты, это… с призами брось со своими… Вылезай, Волк… Покатать товарища надо.

— Не надо меня катать! — испугался Лев. — Вы меня и так уже укатали.

Пашка с сожалением поглядел на друга.

— Спе-циаль-но английский учить не буду, — пообещал он и ушел искать Мурзика.

Тихон и Левка, сидя на выступающем из-под купола крае тарелки, смотрели, как Пашка пытается поймать котенка.

— Кыс, кыс, кыс… — лживым голосом звал Павел.

Котенок с интересом смотрел на протянутую сквозь забор грязную Пашкину руку. Когда Павел готов был уже схватить кота, тот, приподнявшись на задних лапах, передней ударил Пашку по руке и отскочил. Павел направился в огород. Но как только скрипнула калитка, Мурзик на всякий случай перебрался в ограду. Теперь они поменялись местами.

— Чего расселись? — спросил Пашка через забор. — Кота не видите?

— Видим, — сообщил Тихон.

— А чего?

— Пусть скажет, что он против английского имеет, — потребовал Левка.

— А Мурзика ловить будете?

— Посмотрим, — неопределенно пообещал Тихон.

— Твоя мать всегда говорит, что человек столько раз человек, сколько языков он знает. Вот ты и боишься сразу за англичанина и за немца.

— Я еще и по-русски понимаю, — улыбнулся Левка.

— Во… Я и говорю. Лови кота!

— Котов ловить не будем, — спрыгнув с тарелки, сказал Тихон. — Работать надо по системе…

Может, так, а может, и по-другому

1

Ночной океан был удивительно спокоен. Чернота водной глади незаметно переходила в черную стену тропической ночи, подступавшую со всех сторон. Только звезды, огромные незнакомые звезды, да узкий серпик месяца, повисшего рожками вверх в ночном небе, не давали заблудиться в безграничном мире мрака. Ребятам казалось, что они одни в холодной, равнодушной к заботам маленькой Земли Вселенной. Тихон лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел на перевернувшийся вверх дном ковшик Большой Медведицы. Мелькнул огонек падающей звезды. Метеорит? А может быть, космический корабль тех, кто оставил в лесу под Грачевкой эту удивительную тарелку? Кто они? Где живут? Как выглядят? И почему тарелка оказалась в сибирском лесу? Случайно? А может быть, с какой-то целью? Какой?

Левка не отводил глаз от причудливого танца стайки летучих рыбок, привлеченных слабым немигающим светом, исходящим от тарелки. Как самолеты на авиационном параде, они, чуть пошевеливая длинными, похожими на крылья плавниками, то выстраивались в прямую линию, то образовывали круг, то расходились звеньями: две впереди, третья, словно прикрывая их, чуть сзади.

Пашку больше интересовал океан. Подперев подбородок руками, он, не мигая, смотрел на его темную безграничную гладь.

— Ух ты! — охнул он и затеребил Левку. — Видел!

— Что? — Левка никак не мог оторваться от заинтересовавшего его зрелища.

— Ну, вода вспыхнула… Вон, опять! Смотри, смотри!

— М-м… планктон…

— Все-то ты знаешь… — разочарованно буркнул Пашка.

Прозаический Левкин ответ отвлек его от раздумий, и тут же в Русакове проснулась обычная жажда деятельности.

— Ну, чего стоим? — забеспокоился Пашка. — Все же готово! Ныряем! Чего ждете?

— Нет, ты заметил, Тихон, — задумчиво начал Левка, — опять море. На полюс летели — ныряли. В саванну собирались — на море попали. Сегодня снова…

— Да-а… — подыграл Тихон, — что-то у нашего пилота компас сбился.

— Ладно вам, — неожиданно смутился Павел. — На глобус вон посмотрите. Земли-то кот наплакал. Море одно… Поехали, ну!

— Ладно, — Тихон уселся поудобнее, — поехали, так поехали… Хорошо хоть не в полушубках и без рукавиц, как в прошлый раз.

2

Власть над расстоянием, подаренная им тарелкой, поначалу опьянила ребят. Возможность увидеть восход Солнца с вершин Гималайских гор, почувствовать на лице прикосновение влажной ладони пассата, услышать таинственный голос джунглей заставляла их вновь и вновь лихорадочно поворачивать глобус. На клавише прокола пространства, как озабоченно шутил Левка, вот-вот должны были появиться вмятины. Казалось, что конца не будет этому калейдоскопу зрелищ. Горы сменялись тундрой, коралловые рифы — полюсами, пустыни — океанами… Школьный библиотекарь не узнавала друзей. Каждое утро она заставала смертельно уставшую троицу у стеллажей с книгами. Разговоры велись по-военному коротко: «В Детской энциклопедии смотрел?» «В Большой должно быть!» «Хейердал там был»… «Гржимек описывал такую!»

Однажды Левка, примчавшись к Тихону, застал его зубрящим английский язык.

— Вовремя ты… — вместо приветствия сказал Тихон. — Переведи: «Как пройти на озеро Лох-Несс?»

Развалившийся на диване Пашка усердно читал красочный том «Человек и океан».

— Да-а… — покачал головой ошарашенный Лев. — Увидела бы мама…

Но уже через несколько дней ребята пришли к неожиданному выводу. Земля, казавшаяся невероятно огромной из окна грачевской школы, на самом деле оказалась маленькой и к тому же чертовски населенной. Прерии, где когда-то скакал жуткий всадник без головы, были распаханы. Героям Жюля Верна, отправься они сегодня в путешествие, пришлось бы переезжать из города в город, заполняя при этом кучу официальных бумаг. Там, где совсем недавно экипаж знаменитого «Кон-Тики» видел лишь бесконечные волны, проходили военные учения. В кратеры вулканов спускались ученые, по морям один за другим шли корабли, в небе летели самолеты… Терра инкогнита больше не существовала. Появляться же в людных местах ребята по вполне понятным причинам не рисковали. Однажды Левка, пытаясь посадить тарелку на безлюдный — по карте — берег Ледовитого океана, едва не налетел на буровую вышку.

— Ну, кто бы мог подумать!.. — оправдывался он.

Тогда и решили летать только в заведомо безлюдные места, за исключением особых случаев — вдруг кому-нибудь понадобится помощь. Кроме того, Лев предложил все «результаты исследований» регулярно посылать ученым. Тихон и Пашка согласились с ним без особого энтузиазма. Пашка сильно сомневался в своих способностях внести вклад в научные изыскания, да и вообще он был сторонником конкретных действий. Тихона же все чаще и чаще одолевал все тот же вопрос «Зачем?», который он не то услышал, не то почувствовал ночью под Грачевкой. Почему ты поступил так, а не иначе? Что последует за твоим поступком? Прав ли ты?

3

Тарелка медленно погружалась. Желтый сноп света от мотоциклетной фары, которую держал Тихон, упирался в такую черную, такую непроглядную темноту, что по спинам ребят время от времени пробегал озноб.

Пашка задержал тарелку там, где пологое дно океана крутым обрывом проваливалось в бездну. Странные, покрытые коростами ила и водорослей обломки привлекали внимание ребят.

— Самолет! — первым догадался Тихон.

— Точно, — согласился Павел. — Не дотянули до берега. И давно, похоже, лежит. Наверное, с войны…

Внезапно из зарослей чуть колышущихся водорослей, оттуда, где когда-то была кабина пилотов, вытянулось похожее на капроновый чулок тело. Какая-то осатанелая, лютая злоба была в полыхнувших глазах, в ощеренной змеиной пасти. Тихон успел заметить, что вместо ноздрей у омерзительной твари были какие-то трубчатые выросты.

Выкрикнув что-то нечленораздельное, Пашка сбил фару и аккумулятор, повалил Левку и ударился головой в купол. Тарелка ухнула вниз.

— Ну и тварь… — только и смог выдавить Тихон.

— Мурена это… — тихо сказал Левка. — Зубы у нее, говорят, ядовитые. То ли от природы, то ли просто трупный яд…

— Нап-пугала, зараза, — все еще не пришедший в себя Пашка перебрался к пульту. — Фотоаппарат приготовь, — набросился он на Левку. — Исследователь!

Левка послушно открыл футляр отцовского «3енита».

— Темно, — объявил он, озабоченно глядя на экспонометр.

— Так описывай, — посоветовал Тихон, скручивавший оборванные Пашкой провода. — Даррелл, вон, любое животное описать может.

— Так то Даррелл, — пробормотал Левка.

Следующие минуты принесли Льву новое огорчение: он не сумел узнать крупную туполобую рыбу с сине-золотистыми плавниками.

— Так и запиши: «Встретил рыбу, которую в нашем магазине не продавали», — ехидно посоветовал Пашка. — Ученые будут страшно довольны.

На Левкино счастье вскоре к куполу тарелки присосалась каракатица. Оценивающе глядя на ребят похожими на человеческие глазами, она опускалась вместе с тарелкой, не реагируя на Левкину суету с фотоаппаратом. Воспрянувший духом Лев начал было делиться своими познаниями в биологии головоногих, но Пашка его не слушал.

— И чего прицепилась, — бормотал он, поглядывая на непрошеную пассажирку и стараясь развернуть тарелку так, чтобы струя воды смыла каракатицу. — Глазищи противные…

— В дно не врежься, — прервал излияния Павла Тихон.

Пашка уменьшил скорость, и вовремя: через несколько минут снизу взметнулось облако мути, и тарелка плотно села на грунт. Когда же вода вновь посветлела, каракатицы, к Пашкиной радости, уже не было.

Луч света выхватил из тьмы рыбу, похожую на камбалу. Лежа на дне, она следила за тарелкой флюоресцирующими глазами. Что-то в странной технике ей не понравилось, и, волнообразно помахивая плавниками, рыба скользнула в темноту.

— Интересно, зачем ей глаза на таких глубинах, — удивился Павел. — Ведь тьма же кругом, Как она называется, ты, конечно, тоже не знаешь? — злорадно осведомился он у Левки.

Тот удрученно молчал.

— Да, брат, — продолжал измываться над ним Пашка, страшно довольный тем, что вечный отличник Вольский сел в лужу. — Оказывается, для научных исследований неполное, среднее образование… того… не подходит!

— Погодите-ка, — заговорил Тихон, прижимая фару к самому куполу. — Черт, не вижу. Пашка, давай ближе…

Из темноты внезапно возник блестевший сталью цилиндр. За ним в полумраке виднелся еще один. Черные латинские буквы змеились в струях сдвинутой тарелкой воды.

— Батюшки, — простодушно удивился Левка. — Это еще откуда? Ну-ка, что там написано? Подрули… «Опасно!» на трех языках… Радио… Ого! Сматываемся отсюда! Быстро! Это же надо! — возмущался он, пока Пашка уводил тарелку от опасного места. — И тут помойка! Радиоактивные отходы! Ишь куда догадались… Ну, кому вот в голову такое могло прийти?

Тихон пожал плечами. Пашка тяжело вздохнул. Он давно простил океану и мурену, и всех каракатиц, но чувствовал, что океан никогда не простит людей за один-единственный такой вот цилиндр.

…Всю обратную дорогу Пашка ехидно уточнял у Вольского, какова научная ценность их экспедиции. Лев лениво отругивался. Сосредоточенно обдумывающий что-то Тихон молчал.

4

Поздно вечером Волков заглянул в лабораторию.

— Я к Савельеву. Опять вызывает. Дежурка внизу? — поинтересовался он. Получив утвердительный ответ, осмотрел сотрудников:

— Хватит на сегодня, расходитесь. Кто дежурит?

— Я, Константин Тимофеевич, — с готовностью отозвался Игорь.

— Повнимательнее. Если что… Держи в курсе.

Волков ушел, в лаборатории еще долго стояла тишина, нарушаемая лишь шарканьем ног Игоря, слонявшегося по проходу между столами. Сцепив руки за спиной и ссутулясь, а оттого потеряв свой вечно вызывающий вид, аспирант бродил по истертым плахам купеческого пола, стараясь наступать на вылезшие от времени сучки. За окном давно уже стемнело, но никто не расходился.

— Устал шеф, — нарушил молчание Сеня.

— Да… — поддержал его Кирилл, сидящий верхом на потенциометре. — Вымотался. Даже когда Агафона запускали, и то лучше выглядел.

— Да… комедия была, — выпрямил грудь Игорь. — Помните, приоритетный список диктовал по селектору: теория относительности, римское право! — подражая хрипловатому голосу Волкова, сказал он.

Ребята засмеялись, заговорили, вспоминая.

— Гракович, помнишь, на вторые сутки, с чаем?.. «Какой чай?» — говоришь…

— Не так было, — улыбнулся Гракович. — Я записываю, а он диктует: «Палеонтология — распространенный учебник, любой. Геотектоника — что угодно, только побыстрее. И еще чай». Спрашиваю: «Что по чаю: выращивание или потребление?» А он покашлял и говорит: «Да нет, Володя… Завари там стаканчик купецкого…»

— Да… тогда хоть понятно было, что к чему, — понизил голос Сеня. — А сейчас чего? Чего вот он кренделя пишет?

Все замолчали. Агафон и в самом деле писал «кренделя». При неизменном и совершенно стабильном положении шнура под вакуумным колпаком напряженность полей развертки выписывала невиданные кривые. Части этих кривых, снятые на кальки, грудами лежали на столах Граковича и Кирилла. Ими были забиты папки. Копии были отданы в институт Математики. У Граковича было подозрение, что эти кривые содержат в себе информацию биологического порядка, и он вновь и вновь загонял шифрованные ленты в память институтской ЭВМ, получая ответы в основном нелестные, самым мягким из которых был: «Ваша уверенность необоснованна». Кириллу, имевшему версию технического характера, везло больше. У него даже была тоненькая папочка с заключениями о стопроцентном совпадении отдельных участков диаграмм с графиками разгона твердого тела в воздухе и в воде. Вопрос о разгадке тайны Агафона был вопросом времени, а не принципа.

Сеня, мучимый вечными комплексами неполноценности, страдал. Ему казалось, что это по его вине группа не может получить окончательного результата. Вновь и вновь настраивая приборы, он содрогался, если видел, что какой-нибудь из них не выдает паспортных характеристик. Словно коршун на добычу, Сеня бросался на виновника и выжимал из прибора то, к чему не возносился даже разработчик в самых смелых мечтах. Последнее время его стала смущать едва заметная зубчатая линия на краю графиков. Никому она не мешала. Никто до сих пор не обратил на нее внимания. А если и обратил, то отнес к числу возможных погрешностей измерения. Но Сеня видел ее с самого начала, боролся с ней всеми силами и ничего не мог сделать. Чем точнее он настраивал приборы, тем яснее проступал неведомый ритм. В последние дни стало очевидным, что пренебрегать нельзя ни одной мелочью. И Сеня решился дать бой. Он долго бродил по подвалам, заваленным рухлядью и списанным оборудованием, и наконец нашел то, что ему было нужно, — архивного вида потенциометр, который, однако, позволял реализовать одну идею…

— Куда ты этого мастодонта волокешь? — возмущался Игорь, — Мало тебе того, что ты уже нагородил?

Лаборатория и в самом деле за последние дни стала похожа на склад оборудования. Все столы, шкафы и проходы были заставлены жужжащей, стучащей и мигающей аппаратурой.

В открытые окна лаборатории заглянула луна.

В полном молчании стали собираться по домам.

— Идите… — ответил Сеня на немой вопрос Граковича. — Я еще посижу, попаяю.

5

— Угробили день, — сказал Лезка. — Может, Пашка что-нибудь нашел?

Вместо ответа Тихон зло поддел ногой гриб-дождевик, и тот лопнул желтой табачной пылью.

Целый день они «прочесывали» лес, спускались в овраги, обшарили Таранькину Гарь, добрались даже до рыбопитомника, до которого было километров десять. Там друзей угостили ухой. Умело направляемый Левкой разговор зашел о том, как должны были бы выглядеть обитатели созвездия Волопаса и что стали бы они делать, забрось их судьба на Землю, К единому выводу так и не пришли. Очевидным было лишь одно: ни работники питомника, ни многочисленные грибники слыхом не слыхивали ни о пришельцах с иных планет, ни о тарелке. Более сведущим оказался лишь дед Кондрат, встреченный ребятами у дальнего лога. Промышлявший травками и корешками дед знал лес как «свои пять», а отдельные участки даже лучше. С полчаса ошарашенные ребята бродили за сухоньким стариком, слушая рассказы о неведомых обитателях здешних лесов. Картина, нарисованная дедом Кондратом, была прямо-таки феерической: выходило, что обитатели всех ближайших созвездий, включая сюда, безусловно, и Волопаса, и Тау Кита, кишмя кишели в грачевском лесу. Дед избегал современной терминологии и именовал гуманоидов не иначе, как «лешими», «домовыми» и «кыкыморами», но разве суть была в названиях! Имели место в дедовой памяти и странные летательные аппараты, как маленькие — на одного инопланетянина, так и большие — корабли матки. Те могли висеть над полянами и, повинуясь акустическим сигналам пришельцев, открывали люки, выпускали лестницы, разворачивались вокруг своей оси! Спотыкаясь, ребята брели за дедом Кондратом, потом сели на нагретом солнцем косогоре, а старик принялся вязать пучочки своих волшебных трав, которыми врачевал всех желающих. На вопрос о том, не происходили ли контакты жителей Грачевки с пришельцами, Кондрат согласно закивал головой:

— Сказывают про такой случай. Были у стариков одних внучка да внучок, малы оба…

А дальше пошел невероятно захватывающий рассказ о том, как совершенно случайно удалось предотвратить похищение детей инопланетянами. С середины рассказа Левку охватило странное впечатление, что он где-то уже слышал эту историю.

— Дедушка… Это не про сестричку Аленушку и братца Иванушку?

— А кто ж знает, как их звали? Может, и так, а может, и по-другому.

Расстроенный Левка встал, отряхнулся:

— Эх, дедушка Кондрат… Мы дело спрашиваем, а вы…

— А я ж что? — удивился старик. — Нешто ж не дело? Мне внучок полно книжек оставил. О фантастике. Там и не про такое пишут.

Домой ребята шли уставшие и разочарованные, по инерции продолжая смотреть под ноги, в надежде увидеть круг выжженной травы, следы космических аппаратов, ведьмин волос, на худой конец… Вдобавок Тихон угодил в заросли крапивы, жгучей и злой, и едва выбрался, пробивая себе дорогу ногами. Тихону вообще не везло в этот день. Утром, пытаясь обнаружить следы инопланетян с верхушки сосны, он сорвался и ободрал ногу. Перебираясь днем через ручей, поскользнулся и сел в воду. Беда, конечно, не велика, но моральные издержки… Теперь вот еще крапива. Она была выше Тихона ростом и так и норовила прижаться к нему сухими подвесками цветов-сережек. Когда же он выбрался наконец на чистое место, всезнающий Левка пояснил, что крапива эта двудомная и для их леса — большая редкость.

Тихон с минуту молча смотрел на друга, а когда подыскал достаточное количество подходящих слов, выразил свое отношение к инопланетянам, крапиве, образованным друзьям и самой затее поиска. Причем двудомными почему-то были инопланетяне, а редкой их с Левкой глупость: искать следы почти через две недели после появления тарелки.

— Все накататься не могли, — заключил он, остывая, — как туристы: шмыг туда, шмыг сюда. На БАМе так просто стыдно было: люди работают, машины шумят, взрывы грохочут, а мы… как жулики из-за угла подсматриваем.

Тихон выбрался на тропинку и решительно зашагал к Грачевке. Сбиваясь с шага, за ним пристроился Левка.

— Мир хоть повидали…

— По телевизору смотри! — отрубил Тихон. — В мире киноживотных.

— Ну, а плохо разве, что ребятишек этих с крыши сняли.

Тихон остановился так неожиданно, что Левка с разбега ткнулся ему в спину.

— Случайность это! Понимаешь, случайность. Начнись пожар раньше, пролетай мы в стороне, не заметь Пашка дыма… И все, сгорели бы ребятишки. Помощь людям постоянно нужна, разная помощь. Только нас специально никто не приглашает. А так, много ли сделаешь…

— Я вот что еще понять не могу, — вздохнул Левка, — зачем те две клавиши? Нажимай, их, не нажимай — никакого толку. Или что происходит в веществе, когда оно в экран попадает? Нужно бы специально исследовать.

— Думаешь, сумеем? — хмыкнул Тихон. — Фотографии и то не получились.

— При чем здесь это? — смутился Левка. — Для подводных съемок аппаратура специальная нужна. И пленка…

Друзья прошли мимо фермы, свернули в проулок.

— Пашка предлагал… — снова заговорил Левка.

— Вон он, твой Пашка, — перебил его Тихон. — Только что ему в бочке понадобилось?

И он, махнув рукой, вприпрыжку пустился под гору. Левка подождал, пока осядет пыль, поднятая другом, и побежал следом.

Из бочки с дождевой водой торчали лишь Пашкина голова да руки с книжкой. Подкравшиеся из-за угла Тихон и Левка выскочили со страшным воплем н, прежде чем Павел успел опомниться, руки Тихона легли ему на плечи.

— Так-то ты деревню прочесываешь? Что у него за книга. Лев? Учебник? Пашенька, что с тобой? Вроде по географии у тебя переэкзаменовки нет? На солнце перегрелся?

Тихон приналег на плечи Пашки, и над водой остались только светящиеся от удовольствия глаза любителя географии.

— А что это у него с волосами? — удивился Левка.

Действительно, на голове у Павла было нечто вроде нимба. Волосы стояли дыбом и были они к тому же белесыми от покрывавшего их налета.

— Та-ак, давай-ка рассказывай, — отступил Тихон. Вдвоем с Левкой они уселись на груду бревен, сваленных у сарая, — похоже, успел куда-то слетать?

Пашка выбрался из бочки и, клацая зубами, пристроился рядом с друзьями.

— В д-дерев-вне ничего я н-не н-нашел.

— И п-потому полез в б-бочку к г-головасти-кам… — продолжил за него издевательски Тихон. — Был уговор, в одиночку не летать? А? Чего молчишь?

Левка потрогал дымчатую шевелюру Пашки, лизнул палец.

— Соль…

— Точно! — согласился Пашка. — Одна соль… Берег из соли, ветки из соли… А щиплет-ет! И нырнуть нельзя. Я туда, меня оттуда… кверху переворачивает.

Павел с испугом посмотрел на сбитые пальцы и спрятал их под мышки.

— Еще польза, говорит…

— Кто говорит, кто переворачивает? — недоумевал Левка.

— Да диктор, понимаешь, диктор по телевизору говорит, что полезные для здоровья озера. А вас нету и нету; ну, я думаю, слетаю, искупнусь.

— Любитель ощущений. Турист, — показал на Пашку Тихон и откинулся на спину, стал смотреть в небо. — Поплавал в Кара-Богазе… Или не там?

Павел виновато смотрел на Тихона.

— Везучий ты парень, Пашка, — подхватил Лев. — Не знаешь, где побывал, куда не хотел, туда попал. Хорошо, не туда, где пираньи водятся…

— Это которые быков обгладывают? — пересохшим ртом прошептал Пашка.

— Или мурены, или акулы…

— Ну, на худой конец, котики, — усмехнулся Тихон.

Это был удар ниже пояса. Пашка обиженно засопел.

Дело было в том, что не далее как вчера, на Командорских островах Тихон по просьбе Левки приземлил тарелку неподалеку от лежбища морских котиков. Павел самоуверенно забрел чуть не в середину стада. А когда самец, защищая свое семейство, рявкнул и бросился на Русакова, друзьям показалось, что Пашка некоторое время даже буксовал, прежде чем набрать скорость. И уж бежал он как чемпион мира. Во всяком случае с гораздо большим энтузиазмом.

— Ну ладно, — заговорил Левка, стремясь положить конец раздору, — поехали в Африку.

— Мы же гам уже пять раз были, — вскинулся Пашка, — лучше в пампасы.

— Там эпидемия, — насупился Левка, — в газетах было. Может, помочь, чем сумеем. Вставайте.

— Погоди, — Тихон сел. — Мне одна мысль покоя не дает.

— Какая еще мысль?

Пашка почуял недоброе.

— Давайте зарулим к дядьке…

В голосе Тихона не было решимости. Он почти советовался.

— Ну вот и все, — обреченно выдохнул Пашка. — Всегда ты так… Только привалило счастье, ему уже надо к дядьке! Я-то думал… Полетали!

Он хотел сплюнуть, но воздержался. Безнадежно махнул рукой.

Тихон молчал, глядя куда-то поверх крыши. Наконец он перевел взгляд на друзей.

— Надо. Сами же понимаете, черт-те что тарелка эта.

У Пашки негодование было так сильно, что поначалу он не нашел слов, стиснул зубы да покачал головой из стороны в сторону.

— Ну, правда же, черте-те что?

Тихон примирительно заглянул в лицо Пашке.

— Черт-те что… А так… А так ничего не будет!

Павел был готов заплакать.

— Ну это же надо! Ну что тебе не живется? Давай уж сразу в стол находок. Так, мол, и так! Нашли в лесу летающую тарелку, не вернете ли хозяевам? В общем, так: я — против! Эта тарелка ничья. А раз мы ее нашли, она наша! Так, Левка?

Левка неопределенно повел плечами. С одной стороны, путешествовать просто так, без определенной цели, не так уж и интересно. Но и расстаться с тарелкой…

А Тихон был непреклонен. К дядьке — это не значит в стол находок. Надо же, чтобы кто-нибудь знал, что за штука появилась в грачевском лесу.

— Узнают, узнают… — скорбно подтвердил Павел. — Завтра в газетах наши портреты напечатают. «Честный поступок школьников» — напишут.

Он скрипнул зубами.

— Поведешь? — Тихон показал на тарелку.

Пашка отрицательно мотнул головой.

— Тогда пусти!

6

Сосновск появился внезапно и весь сразу. Зеленое пламя реклам, синие огни электросварки, оранжевые светляки автомобильных огней. Все это искрилось в мокрых зеркалах улиц.

— Осторожнее, — проворчал Пашка, когда Тихон заложил головокружительный вираж над центром города. — У них тут трубы на каждом шагу.

Тихон сделал круг над домом, где жил Константин Тимофеевич. Ничего подходящего, чтобы спрятать тарелку, вокруг не было.

Решение пришло само собой.

Никто не заметил странный летательный аппарат, сначала зависший над крышей небольшого дома, а затем пристроившийся сбоку от чердачного окна. Да, признаться, и время было позднее. Отставной полковник Никаноров, выгуливавший собаку породы «сенбернар», услышал, правда, стук, доносившийся с крыши, но ему не хотелось подниматься со скамейки и отходить в сторону от дома, чтобы увидеть, что там могло стрястись наверху. Никаноров, позевывая, перебирал звенья цепочки, будто четки, и думал о пиломатериале для дачи.

Тихон, с трудом открывший рассохшуюся раму, забрался на чердак и шел в полной темноте, вытянув перед собой руки. Где-то урчали голуби. На чердаке было несметное количество жердин и перекладин. Тихон, несмотря на вытянутые перед собой руки, умудрился дважды приложиться лбом.

Обнаружив люк, ведущий в подъезд, он с трудом отвалил обитую железом крышку и, как был весь в паутине и саже, громыхая железной лесенкой, опустился на площадку верхнего этажа.

На широкой, старинной постройки лестничной площадке горел свет. Дверь квартиры, расположенной напротив дядькиной, была открыта. На пороге стояла женщина с тряпкой в руках. Она только что вымыла квартиру и, продолжая уборку, вышла на лестничную площадку. С мокрой тряпки стекала вода.

Тихон, на секунду замешкавшись, вежливо кивнул женщине и испытал ничем не оправданное желание позвонить не в ту квартиру. Взяв себя в руки, нажал на кнопку звонка у двери № 16. В квартире холодно и пусто тренькнуло и никто не отозвался.

Оглянувшись на женщину иободряюще ей улыбнувшись, Тихон позвонил еще раз. И вновь безрезультатно. Медленно направился на чердак. Дойдя до железной лестницы, вежливо кивнул головой женщине, которая за все это время не шелохнулась.

— Их нету, — неожиданно нарушила молчание женщина. — На службе они задерживаются.

— Ничего, — сказал Тихон. — Зайдем еще как-нибудь.

Поднявшись на чердак, он аккуратно опустил крышку люка и направился к еле заметному чердачному окну. Тарелка висела рядом с окошком. Тихон перевалился прямо из чердака под купол.

— Ну, что дядька?

— Нет его дома.

Пашка с облегчением вздохнул. Тарелка пошла вертикально вверх и не была замечена никем. Только отставной полковник Никаноров отметил что-то вроде светящегося столба над крышей их дома, о чем и рассказал своей жене за чаем.

7

Константин Тимофеевич долго искал в карманах ключ. Тот, как и следовало ожидать, оказался в последнем. Щелкнул замок его двери, и одновременно лязгнули запоры в квартире напротив.

— А к вам сегодня племянник опускался, — без лишних слов поведала женщина в цветастом халате.

— Что сделал, простите?..

— С чердака опускался. А потом на чердак же ушел.

В голосе женщины слышалось торжество, будто это она, а не племянник Константина Тимофеевича, столь экстравагантным образом нанесла визит.

— А потом, там, над крышей, свет стоял столбом!

На этот раз в голосе женщины слышались вызывающие нотки.

— Да, это интересно, — согласился Волков и прикрыл за собой дверь.

Не зажигая света, он прошел в комнату, разделся, пытаясь сообразить, что же могло понадобиться Тихону на чердаке их дома, а главное, почему он не зашел на работу, не позвонил, не оставил записки?

Хотелось пить. Волков прошлепал на кухню. Минеральной в холодильнике не оказалось. Нацедив теплой водопроводной, он залпом выпил, все еще пытаясь сообразить, что к чему. Но события последних дней измотали Волкова. Голова отказывалась соображать. Так ничего и не решив, он оставил все вопросы до встречи с племянником. «Надо съездить в Грачевку», — думал он, ворочаясь на диване. В изголовье мешала забытая книга, но убрать ее Волков не успел. Уснул.

Шальной порыв ветра надул пузырем занавеску, смахнул с письменного стола бумаги, веером разлетевшиеся по комнате, еще немного побуянил и затих.

Первые капли дождя дробно ударили по железному карнизу за окном. Их стук становился все чаще и чаще, пока, наконец, не слился в ровный монотонный шум.

— Странный какой у нас сосед… — говорила между тем женщина в квартире напротив своему мужу. — И где только работает? Все по ночам, да по ночам… И на машине.

— В ящике! — сурово отвечал спросонья муж, — отставкой полковник Никаноров. — Не нашего ума дело!

Такие слова означали, что соседа Диоген Васильевич уважал. Успокоенная Елизавета Феофановна прижалась к теплой спине мужа и очень скоро уснула.

Нет дыма без огня

1

Левка перевернулся на спину и запрокинул голову. Волна качнула его и с шелестом накатилась на песок. Левке чудилось, что в мире остались только небо, океан и он сам, недвижно лежащий на грани двух стихий. Небо было таким синим и огромным, что казалось, начни он падать в эту безграничную синеву, и конца не будет падению. Океан вновь поднял и опустил невесомое Левкино тело, и сердце у него сжалось от сладкого ужаса. Ему показалось, что он уже начал падать. Взболтнув ногами, он перевернулся на живот. Набежавшая волна мягко подтолкнула Левку к острову. Едва шевеля ногами, он ждал следующую. Эта заметно приподняла худенького Левку на своей покатой спине и, перенеся осторожно, опустила в прибрежную теплую воду.

Почувствовав под ногами дно, Лев направился к берегу. Океан догнал его, шлепнул по спине и сбил с ног.

Сухой песок жег подошвы, хотя солнце еще только поднималось к зениту. Подобрав рубашку и брюки, Левка направился к скале, где в тени дремали Тихон и Пашка.

— Чей это остров, как вы думаете? — поинтересовался Лев.

— А какая разница? — сонно пробормотал Пашка, не открывая глаз. — Раз тут нет никого, значит, остров ничейный.

Он разжал кулак и горячая струйка песка потекла на его впалый живот.

— Ничейных островов не бывает, — возразил Левка. — Не то время. А чего, кстати, вы разлеглись?

Он слегка пнул Тихона. Тот даже не пошевелился. Лицо его было прикрыто рубахой и нельзя было понять, спит ли бравый командир Летающий Тарелки или обдумывает планы великих путешествий.

— Я тебе дарю этот остров, — благодушествовал Пашка, засыпая себя песком.

— Ну, вот видишь, и хозяин у острова теперь есть, — вступил в разговор Тихон. — И раз уж Пашка назвал остров «Верблюд», ты теперь граф Верблюд-Вольский. Идите, ваше высочество, не мешайте порядочным школьникам загорать.

— Ну, вы! — засмеялся Левка. — Порядочные школьники… Мне интересно знать, зачем вы сюда прилетели? Спать или опыты проводить? Был план проверить, как молекулы вещества, опущенного в экран, себя ведут? Зря, что ли, мамину цепочку изуродовали? По плану — сначала пассивный металл увеличим, потом активный.

— Ты воду с айсберга пил? — приоткрыв глаза, спросил Пашка. — Вот это и есть опыт. Лежи и переваривай. Если не помрешь, значит, молекулы нормальные.

— Это не опыт, это — коллективная дурость, — возразил Левка.

Он смотрел на ледяную глыбу, лежащую посреди острова. От глыбы даже на расстоянии тянуло холодом полюса. Левка уже придумал, как пробудить в сонных товарищах энтузиазм, но все-таки попытался в последний раз убедить друзей по-хорошему:

— Так встанете вы или нет?

— Есть же надоедливые люди, — сказал Пашка и, не открывая глаз, бросил в Левку горсть песка.

Левка направился к глыбе льда. Она уже изрядно сплавилась и потеряла первоначальную форму. Поблескивая на солнце, к морю от нее потянулись десятки ручейков. Левка побрел по острову в поисках подходящего камня. Выйдя на край воронки, которую Пашка проковырял на острове гвоздем, опущенным в экран, Левка заметил кусок стали с рваными краями. Скатившись в воронку, он вытянул из песка железяку килограммов около десяти весом. Это был заусенец, отломившийся от гвоздя.

«Не тарелка, а черт знает что… — карабкаясь по склону, думал Лев. — Как можно объяснить все это? Ну, антигравитация, — куда ни шло. Давно уже говорят к пишут. Не сегодня-завтра вплотную займутся. Ну, мгновенные перемещения — „нуль-прокол“. Видно, и вправду можно две любые точки пространства соединить между собой. Ну, а вот это — увеличитель этот невероятный, в котором любая вещь ведет себя, словно бесплотное изображение. Какие линзы надо сделать и из чего, чтобы получить вот такое „изображение“ заусенца? Найти бы всему этому применение! Был бы он, Левка, взрослым — не ломал бы голову. Работал бы, например, на „скорой помощи“, а вместо машины — тарелка. Вызов по телефону — нажал на клавишу, и врач Вольский входит к больному. Или микрохирургия. Операция сложная? Не надо микроскопа… Зачем нам экран-увеличитель? Вот это дело! Да только это когда еще будет? А пока что-то не очень получается. Может, и прав Тихон, не наши головы тут нужны…»

Лев с усилием вытолкнул железяку на край воронки и уселся передохнуть. Друзья-исследователи ни сном ни духом не чуяли нависшей опасности.

— Сейчас мы… — пробормотал Левка и, ухватив заусенец, направился к глыбе льда. Набрал полный подол ледяного крошева и почти с сожалением высыпал на друзей.

2

В далекой синеве неба, сверкая куполом, повисла тарелка. Повисев немного, она поднялась еще выше.

— Он что… С ума сошел, что ли? — забеспокоился Лев. — Давай! — кивнул он и ударил себя кулаком по острому колену.

Под тарелкой появилась точка. Она неслась вниз, неестественно быстро увеличиваясь в размерах. Вот стали различимы звенья цепи, кувыркавшейся в воздухе. В следующее мгновение земля под ногами ребят содрогнулась. В полусотне метров, зарывшись в песок, лежало нечто, чему и название было трудно подобрать: три звена огромной, грубо сделанной цепи, тускло блестевшей на солнце.

Ребята подошли ближе.

— Да-а… — протянул Левка, — подумать только… — он пнул ближайшее звено. — Вот это когда-то висело у мамы на шее.

— А ты еще не хотел откусить от цепочки. — Пашка направился за ножовкой. — Подумаешь, золотая… От такой тяжести человека избавил!

Он захохотал, довольный своей шуткой.

Неподалеку опустилась тарелка. Из нее выбрался Тихон.

— Мама моя! — он присвистнул. — Это сколько же его здесь?

Пашка мгновенно загорелся мыслью подсчитать, сколько у них золота. Из бездонных своих карманов извлек кусок лески и, навязав на ней узлов, принялся охаживать звенья, пришептывая и чертя цифры на песке. Ножовку он отдал Левке:

— Пили давай! Теперь на все твои опыты хватит — и на электропроводность, и на ковкость. Молекулы нужно испытать. А то вдруг они после увеличения… того. И не ворчи. Сам же говорил, золото — металл химически пассивный, для опытов удобнее всего.

Это был аргумент. Лев с неохотой забрался на среднее звено цепи и принялся пилить.

— Удельный вес у золота какой? — спросил Пашка.

Тихон задумался.

— Кажется, девятнадцать и три.

— Точнее будет, двадцать… — Павел извлек гвоздь из кармана и принялся чертить им на песке.

— Как это? — не понял Левка. — Девятнадцать и три, а точнее двадцать?

— Ты пили давай! Я знаю, что делаю. Считать так легче. Это будет, это будет… Сорок тонн ровным счетом. А сколько стоит золото?

А вот этого никто из ребят не знал.

— Да вы что? Ну, хоть примерно? Лев, сколько стоила цепочка?

Левка только плечами пожал.

— Много, одним словом, — усмехнулся Тихон. — Только что ты с ним делать станешь?

— Домой увезу!

— Чем ты его с такой высоты цеплять станешь?

— Паровоз подцепил, а уж это подавно… — неуверенно сказал Пашка.

— А за паровоз тебе вообще шею отвернуть надо! — внезапно разозлился Тихон. — Кто тебе сказал, что он не нужен? Как уменьшал, так и увеличивать будешь! Коллекционер, тоже мне!

— Ладно тебе, — примирительно произнес Пашка. — Давай дальше исследовать. Сейчас натрий рванем.

— Ничего рвать не будем! — рубанул рукой Тихон. — Хватит ерундой заниматься!

— Тихон прав, Паш… — подал голос Левка. — Ну, рванем натрий, ну, сделаем из океана помойку… Желающих и без нас хватает.

— И вообще хватит кататься. — Тихон в упор смотрел на друзей. — Это же не велосипед. Не разберемся мы с ней сами ни в жизнь. Толку со всех наших опытов — ноль. Игрушечки детские. Такие возможности, а в результате — один вред.

— Ну уж… — обиделся Пашка. — Больным помогли? Помогли! А канал кто вырыл? Дядя?

— Канал ты не вырыл, а разворотил… А вот трактор спер!

— Ну что ты привязался! — заорал Пашка. — Пользы нету? А это тебе не польза? — он пнул цепь. — Прилетим счас, над прииском разбросаем. Тут тебе и паровозы, и трактора!

— Угу… и весь прииск в сумасшедший дом отправишь, — отвернулся Тихон.

— С чего?

— Самородков пятьсот восемьдесят третьей пробы не бывает, — сказал Левка, разглядывая две половинки ножовочного полотна.

3

В открытые окна лаборатории почти не проникал городской шум. Изредка доносился то далекий скрип трамвайных колес на повороте, то автомобильный гудок. А в остальное время стоял тот самый неуловимый гул большого города, который истинный горожанин и называет тишиной.

Сколько ни пытался сосредоточиться Волков, глядя в раскрытую книгу, мысли его возвращались в Грачевку. Он видел себя идущим по улицам, залитым солнцем. Вспоминалось детство. Первые послевоенные годы. Отцовские пилотки на головах у ребятишек. Ватаги сорванцов одного возраста — все послевоенные. Бесконечные игры в войну и споры о том, у кого отец на войне был главнее.

Константин Тимофеевич вспомнил рубаху, сшитую матерью из отцовской гимнастерки, и тяжелые отцовские награды, для которых на мальчишеской груди не хватало места. Пришлось использовать и живот.

— Последышек, — одобрительно хрипел отец, оглядывая увешанного, будто елка, Коську. Тимофей Архипович Волков недолго протянул после войны. Работал мало. Больше сидел за оградой на скамейке, словно хотел наглядеться на этот послевоенный мир, на сыновей. Старший со сверстниками гонял по улицам на трофейном «Харлее», а Константин Тимофеевич — тогда просто Коська — бегал следом и кричал: «П’акати! П’акати!»

Волков откинулся на стуле и отодвинул от себя бумаги.

«Трудное ведь было время, — думал он, — почему же вспоминается оно так, будто лучше, чем было, и быть не могло? Дело скорее всего в том, что в детстве в каждом живет уверенность будто в вечной жизни, предстоящей впереди, будет все, все, все… И моря, и небо, и жаркие страны, и кругосветные путешествия. Что-то не то делает с нами время. Мы перестаем понимать себя. И если человек, действительно, не что иное, как попытка природы осознать самое себя, то самое верное ощущение осталось там… в детстве. Верное, как и всякое первое впечатление. Наверно, если бы возникла необходимость договориться с внеземной цивилизацией, то следовало впервые встречаться не взрослым, а…»

Резко зазвонил телефон.

Звонили с вахты. Сказали, что Константина Тимофеевича ждет у выхода племянник и с ним еще двое ребят.

— Приехали чертенята! — обрадовался Волков и направился к выходу. В дверях столкнулся с Игорем.

— Ко мне ребята приехали… Я, наверное, и пообедаю заодно. Если Гракович приедет, пусть посмотрит материалы у меня на столе.

Ребята сидели на скамейке неподалеку от проходной.

— Здорово живем, орлы! — направился Волков к ним. Парни чинно поздоровались. Причем (и это сразу отметил Волков) согласия между ними не было. Пашка угрюмо молчал, глядя под ноги. Тихон был явно смущен.

— Давно приехали? Как дома?

— Дома? — рассеянно переспросил Тихон. — Нормально дома. Понимаешь, дядь Кость…

Тихон мялся.

— Да что с вами такое? — удивился Волков. — Вы какие-то не свои!

Константин Тимофеевич взъерошил Тихону голову, плечом толкнул Пашку.

— Ты веришь в летающие тарелки, дядь Кость? — выпалил Тихон.

— А как же!? — засмеялся Волков. — Конечно! И в тайны Бермудского треугольника тоже! Кстати, насчет тарелок… Не пожевать ли нам чего-нибудь? Вы еще не забыли, какие у нас цыплята табака? Пойдем, черти полосатые, я для вас особо приготовленных закажу.

В полутемном зале кафе Константин Тимофеевич пошептался с официанткой. До ребят долетали только обрывки фраз:

— …на вечер… ореховый… мороженого…

Посмотрев на нахохлившихся ребят, он улыбнулся и добавил:

— Гости у меня сегодня.

Весело потирая руки, Константин Тимофеевич уселся за стол:

— Так что ты там о Бермудах говорил?

— О тарелках я… — грустно поправил его Тихон.

В беседу вступил Левка:

— А на каком принципе они могут работать, Константин Тимофеевич?

— Тарелки? — удивился Волков. — Вот уж чего не знаю, того не знаю. Не видел я близко ни одной тарелки. Далеко, кстати, тоже не видел. А из того, что о них пишут… Да! — обрадовался он. — В сегодняшней газете читали? Очередной случай появления НЛО!

Ребята окаменели. Левка, чтобы не выдать себя, опустил голову.

Это случилось, когда Левка под давлением друзей впервые дал согласие прокатиться на инопланетной технике. Тогда, в первые дни обладания тарелкой, все казалось им таким простым — лети, куда захочешь! Жизнь была похожа на фильм-сказку. В роли режиссера и экскурсовода выступал Павел, У Тихона случилась авария — расползлись нитки на наспех залатанной прорехе в джинсах. В кармане у Пашки нашлась тонкая медная проволочка, и Тихон скреплял джинсы металлическими швами.

— Полюс! — жестом экскурсовода показал за борт Пашка. — Высунь голову!.. Ну, руку… Ну, палец-то ты можешь высунуть? Ну как? То-то же! — радовался он. — Это — Тихий. А это — Атлантика. Чувствуешь? Даже цвет воды разный. А говорят: «Мировой океан!»

Вскоре Левка перестал воспринимать картины (так он мысленно называл все, что видел за куполом тарелки), слишком многое хотел показать ему Павел. Левка рассеянно слушал лекцию пилота летающей тарелки, глядя на странные эволюции солнца. Оно мгновенно оказывалось в разных частях небосвода, меняя при атом окраску.

При слове «Полюс» оно послушно становилось маленьким и выглядывало багрово-красное из-за горизонта, отчего вид заснеженной пустыни становился еще более грозным. Все неровности, сугробы, торосы отбрасывали черно-синюю тень и поземка в красноватых отсветах полугодового заката наводила дикую тоску.

Оставив в покое глобус, Пашка откинулся спиной на пульт, самодовольно улыбаясь:

— Ну, как? Хороша техника? Главное теперь, чтобы тау-китянская братия не нашла тарелку. Оно, конечно, может, у них это мотороллер или инвалидная коляска… Сидел какой-нибудь тау-китянский инвалид, нажал сильнее, чем нужно, на железку — кувырк, и выпал, — размышлял Пашка. Но Лев его уже не слушал. Внизу был город: площадь с высоким шпилем в центре, узенькие улочки, запруженные автомобилями…

Павел продолжал размышлять о судьбах тау-китянских инвалидов, Тихон, изогнувшись, латал штанину, Левка, по-гусиному вытянув шею, смотрел вниз. Его заинтересовали появившиеся слева и сзади два самолета. Странно-хищные, ощерившиеся острыми иглами, они штопорами вкручивались в небо, словно вырастая из черных дымных хвостов…

Левка потянулся к краю, чтобы получше рассмотреть самолеты.

Павел замолчал и тоже взглянул за борт. Некоторое время он смотрел вниз и морщил лоб, затем с криком ударил по клавишам.

Последнее, что увидел, кувыркнувшись, Левка, были белые шлейфы дыма, рванувшиеся к ним из-под крыльев ближнего самолета.

— …она зашла в хвост истребителям и обстреляла их, — дошел до Левкиного сознания голос Константина Тимофеевича.

— Во врут! — удивился Пашка.

— Почему же обязательно врут? — Волков с улыбкой посмотрел на ребят. — Нет дыма без огня… Наши перепечатали со ссылкой на их телеграфное агентство.

— Что она их обстреляла — вранье, — поправил друга Левка и замолчал, пытаясь вытянуть свою ногу из-под Пашкиной.

Появилась улыбающаяся официантка и расставила на столе дымящихся цыплят.

— Понимаешь, дядь Костя, мы… — начал Тихон.

Резко хлопнули входные двери, и простуженный голос, исходивший от человека, мявшего в руках белый халат, с облегчением произнес:

— Тут он.

— Опять началось… — тихо сказал Волков, вставая. — Значит, так: ешьте, вот вам ключ…

Тихон закрутил головой:

— Нет, нет! Дядь Кость, мы не можем сегодня.

— Вот это да! — удивился Волков. — Почему?

На лице Тихона была мука:

— Понимаешь, ну… одним словом, не можем мы сегодня…

Глянув на подходивших к нему Кирилла и Игоря, Константин Тимофеевич спрятал ключ в карман.

— Жаль, — сказал он. — Тогда, в конце недели, я обязательно к вам приеду. Раньше не смогу. Установка у нас капризничает, аврал, понимаешь… Но я все равно выберусь.

Быстрым шагом он направился к двери, поворачивая голову то к одному собеседнику, то к другому. Те принялись яростно жестикулировать, чертя в воздухе кривые.

В лаборатории стоял гул. Все столпились у стола Граковича. Возбужденный вид сотрудников не оставлял сомнений в том, что чудеса надолго получили прописку в лаборатории аналоговых систем. Ребята расступились, пропуская Волкова к столу.

— Откуда такие кривые? — воззрился завлаб на незнакомые зубчатые линии.

— Сеня — наш штатный кудесник, — отрекомендовал Гракович стоящего с безучастным видом Сеню. — Остальное было делом квалификации. Смотрел профессор Никонов. Тот самый… Три сердечных ритма. Все принадлежат людям до двадцати пяти лет. Вот про этот, наиболее часто повторяющийся, он сказал: «Где вы нашли такого тренированного парня?», а про этот: «Потенциальный наш пациент» и еще «Гормональный шум». Вообще старичок едкий такой… Принес кардиограмму свою, а там с клапаном… забыл, как называется… митральный, вроде… Что-то неладно там было с клапаном этим. Я говорю: «А у вас с полностью закрывающимся клапаном нет?» А он: «Молодой человек, у нас институт патологии кровообращения, а не медпункт олимпийской деревни». Ругал наш аппарат кардиографический… Я уж не стал говорить, что за аппарат у нас…

Он говорил что-то еще, но Волков уже не слышал. Он глядел поверх ограды сада, в пустынный переулок. Там появились фигуры трех ребят. Волков даже не сразу узнал их. «Тихон? — удивился он. — Ну да… вся троица… Что им там нужно?»

Ребята подошли к забору, огораживающему свалку строительного мусора. От группы отделилась стремительная фигура Пашки: толчок! На мгновение зависнув над забором, Пашка исчез. Угловатый Тихон тяжело подтянулся и тоже исчез, перевалившись через забор. Худенький Левка оказался хитрее всех: отодвинул доску, висевшую на одном гвозде, присел и протиснулся в дыру. Некоторое время доска, будто маятник, качалась, но вот она успокоилась, и переулок вновь стал пустынен и тих.

Волков опять ощутил неожиданный приступ тоски, смешанной с усталостью. Перед глазами его, словно на киноэкране, плыли залитые солнцем грачевские улицы. И сам он, грязный, маленький и счастливый, бегущий по этим улицам, бесконечным, как летний день. Его ждет рыбалка и купанье до пупырышек, его ждет блиндаж на краю света, в Таранькиной Гари, и стрельба из настоящего нагана, взятого кем-то «напрокат» из отцовского тайника.

— …заслуга как Агафона, так и Сени! Легче определить воспаление легких у кузнеца, слушая гул наковальни! Поэтому есть предложение: качать Сеню!

— Да… — невпопад согласился Волков. — Теперь нам всем накачают, можете не сомневаться.

Он потер лицо ладонями и глянул на притихших ребят:

— Ну что же вы приуныли, соколы?! Не первый в жизни тупик и дай бог не последний. А ну, мозговой штурм! Конкурс на самую бредовую идею. Вопрос: как могло оказаться, что напряженность поля модулирована сердечной мышцей? Ну?! Кто первый?

Сотрудники лаборатории любили такие моменты. Можно было высказывать самые неожиданные предположения, фантазировать, посмеиваться друг над другом. Нередко случалось, что внезапный, нешаблонный поворот мысли открывал новое направление поиска, а в шутку высказанное предположение, оказывалось единственно верным. А еще «мозговой штурм» снимал усталость и напряжение.

На несколько минут в лаборатории установилась тишина. Первым подал голос Игорь.

— Ладно, так и быть, — значительно начал он, — подарю вам идею. Это не мы исследуем Агафона, а он нас. Вы думаете, что случилось тогда ночью? Это Агафон поднакопил энергии и проломил стену, а теперь подглядывает за нами всеми.

Видя, что взгляды обратились к нему, Игорь воодушевился:

— Душа его, в смысле — биополе, — он закатил глаза, — незримо присутствует среди нас.

Последний тезис внезапно отвратил аудиторию. Чувствуя, что его время истекает, Игорь выдал главный козырь:

— А те загогулины, которые он пишет, — это ваше закодированное сознание.

Торжествующе оглядев коллег, аспирант решил окончательно добить их:

— То-то смеху будет, когда содержимое умов ваших станет достоянием общественности!

Подняв указательный палец, Игорь торжественно удалился в угол. В полной тишине жалобно взвизгнули пружины старого диванчика.

Сеня, разволновавшись, бросил паяльник:

— Да вы что, ребята… Правда, что ли, такое может быть?

— У меня самого такое ощущение давно возникло! — закричал Кирилл и забегал по лаборатории, сваливая со столов бумаги.

— Но ведь такого просто не может быть?! — полувопросительно, полуутвердительно произнес Сеня.

— Если не может быть такого, то что может быть?

Вопрос Волкова был обращен к Вынеру.

— Не знаю. Может быть, кто-то подключился к Агафону? Снабжает его информацией, задания дает, ну и энергия, естественно, расходуется…

— Как вы это себе представляете практически?

Сеня пожал плечами.

— Так, кто следующий? — Волков посмотрел на Граковича.

— А я, пожалуй, поддержу версию Игоря… — Гракович улыбался, но Волкову показалось, что старший инженер говорит вполне серьезно. — Предположим, что созданная нами установка способна определенным образом влиять на человеческую психику.

— Доказательства? — подал голос Кирилл.

— Доказательства есть. — Гракович взял со стола график дежурства сотрудников лаборатории в «резиденции», в полном молчании открыл записную книжку на странице, где вел учет всем внезапно возникшим увлечениям своих товарищей… Выходило, что все неожиданные увлечения овладевали сотрудниками вскоре после того, как они провели какое-то время под «сушилкой».

Более всех, как и следовало ожидать, это сообщение потрясло Сеню. Он даже заикаться начал.

— Т-так, зн-начит, и это?.. — Он с грохотом выдвинул ящик своего стола и извлек огромный медицинский атлас.

— Когда купил? — быстро спросил Гракович.

— Д-двадцать пятого, после д-дежурства. Н-но ведь мне же самому интересно! — пытался сопротивляться Сеня. — Вот, даже словарь купил латинско-русский.

— Занятно, но малоубедительно, — заговорил Игорь. — Во-первых, мы последние месяцы из-под «сушилки» не вылазим. А во-вторых, хочу обратить ваше внимание на то, что все наши «хобби» в той или иной мере дополняют каждого из нас. Почему бы все происходящее с нами не рассматривать так: увеличилась нагрузка, и психика — достаточно чуткая, кстати, вещь — потребовала гармонизировать личность?

— Ну что же, пусть так, — спокойно продолжал Гракович. — Факт второй. Помните случай с историком?

Об этом можно было не спрашивать.

Недели три назад директор института — учитель Волкова академик Савельев — попросил Константина Тимофеевича показать Агафона своему старому другу, профессору истории Ащеулову. Профессор провел в «резиденции» пару часов, посидел под «сушилкой», задал массу вопросов и ушел чрезвычайно довольный. А еще через неделю разразился скандал.

Во время одной из лекций по античной истории профессор Ащеулов прервал свое выступление, долго стоял у окна, глядя на приземистые пятиэтажки городка, потом решительно повернулся к аудитории и… произнес страстную речь о перспективах палеонтологических исследований. Даже судя по лаконичным строчкам конспективных записей студентов истфака, это была великолепная речь, достойная того, чтобы быть включенной в учебники по палеонтологии. Затем, совершенно распалясь, Ащеулов перешел к частным дисциплинам, пропел оду голосеменным, почти перейдя на латынь, и закончил свое выступление в гробовом молчании ошалевшей аудитории. В тот же день он написал заявление об уходе из университета и сообщил, что завербовался в экспедицию палеоботаников, едущих в Приморье.

Савельев застал его перед отъездом, пытался отговорить.

— Да что ты, старина! — сияя, ответил ему Ащеулов. — Ты понимаешь, я же себя нашел. Честно говоря, с детства мечтал, наконец решился. Ты можешь представить себе, какие перспективы у этой экспедиции? Там такие обнажения! — И уже не владея собой, стал чертить на крышке чемодана аллювиальный и делювиальный слои традиционного плана и те, которые ему предстоит увидеть.

Об этой истории Гракович и напомнил коллегам.

— Я почти уверен, что это Агафон разбудил в Ащеулове дремавший интерес к палеоботанике, — сказал он.

— А что же это мы не уходим, скажем, в космонавты? — спросил Кирилл. — Уж если исходить из этой гипотезы, то все мы должны были податься в разные стороны.

— Ну ты, положим, уже подался. Если не в космонавты, так в акванавты, — возразил Игорь.

— Ва-ква… чего? — переспросил Кирилл, но вопрос его потонул в общем хохоте.

— Что касается меня, то я занимаюсь именно тем делом, к которому стремился всю жизнь. Вы, насколько я знаю, тоже. Видимо, Агафон понял это. А может быть, Ащеулов оказался более восприимчив к влиянию Агафона. Как знать… — сказал Гракович.

— Правильно! — поддержал его Игорь. — Он же безнадежно лысый! А поскольку основу телепатии, по моему глубоко продуманному мнению, составляют электромагнитные поля, то им трудно проникнуть через электростатический экран волос… У Ащеулова же никакого статического электричества нет! Вот его и проняло.

— Кстати, гипотеза Игоря, не та, конечно, которая про лысину… — снова заговорил Гракович, — позволяет, мне кажется, объяснить причины аварии Филимона.

— Но ведь комиссия в отчете указала причину… — удивился Сеня.

— Вывод комиссии — фантастика, — холодно возразил Гракович. — И вы это знаете не хуже меня. Слишком велика цепь случайностей.

— А вот если оставить за Филимоном право… — Гракович замялся, — мыслить… а, следовательно, право на поступок, тогда все становится на свои места. Представьте себе хоть на миг мыслящее существо, у которого нет органов чувств. Себя на месте такого существа… Можно утверждать, что вашей навязчивой мечтой станет желание обрести глаза, уши, руки. Во время попытки создать их погиб Филимон, а Агафону она удалась…

— Ну, ты, старик, даешь! — захохотал Кирилл, обхватив голову. — Можно признать, что мышление — это смена картинок в калейдоскопе, можно согласиться, что не важен материал, из которого изготовлены цветные стеклышки, важен лишь узор, но…

— Что но?.. — спросил Гракович.

— И мне непонятно, — включился в разговор Сеня. — Вот, например, я, ведь это — я! А он?.. У меня вот руки, ноги, голова… А у него? И вообще… У меня жена, дети… В конце концов, я — гражданин. А он — кто он?

— Я давно тебе предлагал, Сеня, включи его в профсоюзный список нашей лаборатории, — посоветовал Игорь.

— А ты бы помолчал, полиглот! — огрызнулся Сеня. — Тебя вообще на работе нет. Ты в ночную смену сегодня.

В лаборатории воцарилась тишина, нарушаемая лишь скрипом шефского стула: Волков качался.

— Ну, что, — подвел он итог. — Нет больше идей? Небогато… Если вдобавок учесть, что вы все дружно ушли от ответа на вопрос о сердечных ритмах. Но основной вывод напрашивается сам собой: причина неполадок связана непосредственно с установкой. В вашем предположении, Владимир Александрович, пожалуй, есть рациональное зерно. Не исключено, что Агафон оказывает влияние на психику людей. Новые, пока не исследованные излучения… Интересная идея, и заняться ей нужно плотнее. Но чтобы это влияние дошло до конкретных, направленных форм… Не думаю. А вот на то, что мы столкнулись с неизвестными свойствами плазмы, нарушающими работу машины, очень и очень похоже. — Волков встал. — Подкорку загрузили? Станем ждать вещих снов? А теперь главное: наши действия. Какие будут предложения?

— Чего тут думать?! — внезапно закричал Кирилл так, что Сеня, примостившийся на потенциометре, чуть не упал. — Чего думать-то? Он же второй месяц нас за нос водит! (Волков с неудовольствием заметил, что теперь и Кирилл говорит об Агафоне, как о живом существе.) Когда он перестал решать задачи? Это же в июле еще было. — Голос у Кирилла сел и он едва слышно закончил: — Кончать это дело надо. Гракович говорит, что у него руки есть, так вязать их! Коли не знаем, что он ими делает. Ставить компенсаторы и дело с концом!

— Еще кто хочет высказаться? — У Волкова возникло чувство странного отвращения к себе, будто он только что совершил нечестный поступок. — Никто… Ну что же… Ждать действительно больше нельзя. Довожу до вашего сведения, что таково же мнение специальной комиссии, которая со вчерашнего дня занимается Агафоном: попытаться ликвидировать внезапно возникшие изменения полей развертки и связанную с этим утечку энергии, пока мы не сумеем все это объяснить. Или, как выразился Кирилл, «связать ему руки», если они у него, конечно, есть… Будем ставить компенсаторы. Готовьте расчеты.

Есть у него руки!

1

Копейка оставляла рубчатый след и норовила упасть. Тихон и Левка тяжело сопели и мешали друг другу. Тихон чувствовал непонятное раздражение.

— Зайди ты сбоку! — прикрикнул он на Левку.

В этот самый момент закричал Пашка. На мгновение стали слышны голоса. Тихону показалось, что говорили несколько человек. В сарае гулко хлопнуло. Из всех его щелей дунуло пылью и сквозь стену выпал Пашка.

Увернувшись от падавшей копейки, Тихон бросился к нему. С Пашкой, как это ни странно, ничего не случилось. Он вскочил, оттолкнул Тихона и метнулся к двери сарая. Застыв в дверях, обмяк, и медленно обернулся, засунув руки в карманы.

— Та-ак… — сказал Тихон и погладил шершавую стенку сарая, сквозь которую выпал Пашка. Стена была целехонькая. Целее не бывает. — Та-ак… — повторил Тихон и, подойдя к двери, заглянул в сарай.

В знакомой полутьме ничего не изменилось. Блестела куполом тарелка.

— Как… — Тихон хотел спросить: «Как ты умудрился сквозь стену выпасть?», но смешался и почему-то спросил:

— Как самочувствие?

— У кого?

— Так, вообще… — Тихон пожал плечами. Недоверчиво обойдя тарелку, он переглянулся с Левкой, смахнул пыль с подошвы купола.

— Чего орал?

— Орал не с горя, от отупения, — с вызовом продекламировал Павел.

— А хамишь чего? — поинтересовался Тихон. — Не бойся, бить не будем. Скажи нам… чего ты на этот раз поковырял?

Павел отвел глаза.

Тихон погрузил руку в купол, оглядел пульт, заглянул под тарелку. Все было в порядке.

— Ну все-таки… Что случилось?

— Я же тебе сказал: «Ничего не случилось», — Пашка старался не глядеть на Тихона.

Подумав, Тихон решил отложить выяснение обстоятельств очередного «ЧП». По тому, насколько он знал Пашку, было совершенно бесполезно брать его силой, если тот заупрямится. Знал он также и то, что, отойдя душой, Пашка все равно расскажет все по порядку.

— Никуда не полетим, пока не расскажешь, — на всякий случай пригрозил Тихон и, кивнув Левке, пошел к копейке.

— Полетишь… — вполголоса сказал Пашка и полез под верстак за ножовочным полотном. Собирая ножовку, он время от времени недоверчиво поглядывал на тарелку.

Лететь действительно было нужно. Судьба сорока тонн золота, оставленного на «Верблюде» беспокоила ребят. Именно из-за этого Тихон, с самого начала без восторга относившийся к «золотым опытам», сцепился накануне с безалаберным Пашкой.

— Да что с ним случится? — искренне недоумевал Русаков. — Ну лежит и пусть лежит!

— Ну как ты понять не можешь?! — Тихон даже пальцами шевелил от напряжения, пытаясь подобрать нужные аргументы. — Это же… как бомба замедленного действия. Беда в нем, понимаешь? Беда! Это для тебя весь интерес закончится тем, что свалишь его под верстак и забудешь, как те образцы, которые Левка отпилил. Но остров-то — не твой сарай!

— Да кто его найдет? Остров же необитаемый, а может, и вовсе неизвестный. Его даже на карте нету…

— Какой карте? — от злости Тихон перешел на шепот. — В школьном атласе? Ты действительно ничего не понимаешь или прикидываешься? Столкнуть надо было сразу цепь эту проклятую в море!

— Ну ладно, ладно, — пошел на попятную Павел, споривший скорее из упрямства. — Слетаем. Делов-то на полчаса…

Вскоре приготовления были закончены. Настроение у ребят, мягко говоря, было плохим. Пашка бродил, ссутулясь. Тихон, насупя брови, играл желваками скуластого лица. Левка виновато шмыгал носом. Тихон первым забрался под купол. Туда же торопливо нырнул и Левка. Павел некоторое время бродил по двору, сплевывая сквозь зубы, потом он резко развернулся, словно чувствуя, что терпение Тихона вот-вот иссякнет, и с ходу запрыгнул на место пилота.

2

Из-за перегородки, отделявшей комнату отдыха дежурных, донесся смех, перешедший в бульканье и сменившийся, наконец, кашлем.

— Игорь Николаевич! — укоризненно обратился к перегородке Сеня Вынер. — Ваш смех мешает… Такая тонкая работа…

Не дыша, он приник к окуляру манипулятора.

— Если смех мешает работе, — сказал, появляюсь из-за перегородки. Игорь, — немедленно прекрати работу!

Он стоял в дверях с пухлой не нашего вида газетой в руках, сияя золотым зубом, усатый и лоснящийся, в светлом жилете поверх рубахи цвета бычьей крови и всем своим праздным видом бросал вызов деловой обстановке, царившей в лаборатории.

— Помог бы лучше! — сипло крикнул Кирилл, оторвавшись от расчетов.

— Э-э, нет! — покачал головой Игорь. — Как мудро отметил товарищ Вынер, меня на работе нет, потому как я в ночную смену сегодня. Если хотите, я вам отрывочек могу прочитать…

— Опять? — спросил окутанный клубами канифольного дыма Сеня.

— Шел бы ты… А? — попросил Кирилл.

— Бог мой! — трагически продекламировал Игорь. — Какой грубый, какой бестактный народ! — Он сделал вид, что уходит, но поскольку никто его задерживать не собирался, остался.

— Нет, вы только послушайте, что пишут! Наш корреспондент… м-м-м… не переводится… района, охваченного эпидемией… где это… черт. А вот: вчера утром на улицах ряда городов и поселков обнаружены невысокие цилиндры желтого цвета. Химический анализ показал, что они состоят из тетрациклина. Каждая гигантская таблетка содержит около двухсот килограммов препарата. Местные медики успешно используют его для лечения больных… Или вот:…м-м-м… с экипажем в четырнадцать человек… была захвачена штормом. Мотор судна вышел из строя…сносило на камни. Рыбаков безусловно ждала гибель. Внезапно над шхуной появился странного вида летательный аппарат, с которого на нос судна был опущен канат. Он отбуксировал шхуну в находящуюся неподалеку бухту! Ну, как вам? Это же надо так врать?!

— Поди, раздел юмора читал? — подозрительно спросил Кирилл.

— Какого юмора? На, смотри!.. Общий подзаголовок: «Странные факты». Тут еще десяток таких…

— Игорь Николаевич! — взмолился Вынер.

Сеня нервничал. Уже полдня он бился, пытаясь понять, что случилось с сетью. Дело заключалось в том, что она резко улучшила характеристики. Это было подозрительно. Вернее, так просто не могло быть! Наоборот — это сколько угодно. Или пробой на подстанции, или… да мало ли причин для ухудшения? А вот для внезапного улучшения характеристик Сеня причин найти не мог. Снова и снова он выдумывал хитроумные схемы проверки, надеясь разобраться. Оставалась надежда еще на одну схему; которую он только что закончил паять. Она должка была совершенно определенно указать «виновника» внезапного улучшения характеристик.

Сеня присоединил ощерившуюся голыми шинами схему к приборным стойкам, подождал, пока успокоятся приборы, и, не успев потерять веры в свое детище, узнал, что… удельное сопротивление подводящих кабелей уменьшилось. Сеня тихо выругался, сплюнул и затосковал. Поверить в то, что кто-то ради шутки заменил бронированные кабели в руку толщиной на другие, было трудно.

Между стойками появился Сенин друг Федор Буров из соседней лаборатории. У него существовало тончайшее чутье на чужую беду. Он был гений сопереживания. Всего десять минут потребовалось Сене, чтобы Федор понял, что имеет дело с неразрешимой задачей. Теперь они тосковали вдвоем. Тут их и застал Кирилл. Через некоторое время уже слышался его фельдфебельский голос: «Ну!.. И что?.. А тут?..» В промежутках между репликами Кирилла слышался торопливый Сенин тенорок. «Не может быть!» — закончил Кирилл первый тур. Все началось сначала: «Так!.. Допустим… А здесь?.. А это?.. Ерунда!»

Из-за шкафа появился Игорь. У него был нюх на проблемы и скандалы. Внимательно он выслушал все, что говорилось Сеней и сопровождалось репликами Кирилла.

— Друзья мои! Если за дело берется математик, — начал он, направляясь к своему столу, — то…

— То труба дело! — закончил Кирилл и ретировался. Вступление в игру Игоря позволяло ему выйти из дела без заключения, которого он попросту не имел.

— …то он выполнит его заведомо лучше, чем нематематик, — скромно закончил Игорь, усаживаясь за стол. Через пять минут он встал и протянул Сене лист бумаги:

— Только и всего… Оваций не надо, — попросил он, направляясь к себе за перегородку.

— Это мы и без тебя поняли, что решение такое… — разочарованно протянул Сеня, — без математики. Только ерунда все это…

Он отдал листок заинтересовавшемуся Граковичу. Тот бегло осмотрел расчет и вернул листок Вынеру.

— Я тебя прощаю, Сеня, — скрипя пружинами дивана, возвестил Игорь.

Сеня вскипел:

— Ты хоть понимаешь, что означает твое решение? Оно означает, что кто-то заменил кабели! Медные! Огромные! В бетонных каналах лазил и менял!..Где справочник? Кто брал справочник?…Ну, что за черт… Как работать, когда все из-под рук тащат?

— Владимир Александрович брал справочник, — сказал Федя. — Вот он — на столе у него!

Сеня готов был высказать Граковичу все, что думает о людях, берущих чужие справочники, но того и след простыл.

— Вот! — торжественно сказал Сеня… — Он и открыт там, где нужно! Сейчас, сейчас… — бормотал он, скользя глазами по таблице. — Так вот, товарищ математик, — сказал он злорадно. — Решение ваше означает, что медный кабель кто-то заменил на серебряный!

Сеня затих. Его неожиданно смутила одна невероятная деталь. Точность. Он остался один на один с расчетом. И чем больше думал, тем дальше заходил в тупик, выхода из которого не видел.

Хлопнула дверь. На пороге появился Гракович. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что опять стряслось что-то из ряда вон выходящее.

Взгляд Сени упал на его плечо, где красовалось серое пятно паутины, потом на руки, которые Гракович держал на отлете. Холодея, Сеня понял, почему справочник был открыт там, где нужно.

Издав вопль, которому позавидовал бы Чингачгук Большой Змей, Сеня бросился из лаборатории. Гракович остался стоять под прицелом трех пар глаз.

— Есть у него руки, — сказал он.

— Серебро? — коротко спросил Игорь.

— Не знаю. Похоже. Во всяком случае, не медь.

Федя, крадучись, направился к двери. Игорь и Кирилл бросились к окну.

В развевающемся халате в саду появился Сеня и напрямик, по траве, припустил к «резиденции Агафона». Вскоре он исчез за дверями.

Неловко размахивая руками, в обход газонов, пробежал Федор.

— Голова у него тоже есть, — задумчиво сказал Гракович, глядя в опустевший сад.

— В смысле? — оторвал взгляд от окна Игорь.

— В распределительном шкафу нет ни рубильника, ни предохранителей…

— А что же там? — просипел Кирилл.

— Ничего, — пожал плечами Гракович,вытирая платком мокрые руки. — Шины напроход. Сверху — донизу. Из белого металла.

— Логично, — кивнул головой Игорь. — Ему такая бижутерия, как выключатели, ни к чему.

Двери «резиденции» открылись, и в саду показался Сеня. Он торжественно нес в руках белый пакетик. Как оказалось, в пакетике была стружка, которую Сеня напилил с невесть откуда взявшихся шин.

Стружку сдали в химлабораторию на анализ, и спустя полчаса молоденькая лаборантка Лидочка позвонила у дверей лаборатории.

Игорь, расшаркавшись и жмурясь, словно кот, под руку провел Лидочку к столу Граковича.

— Пожалте… — промурлыкал Игорь, подкручивая ус. — Наше начальство.

Гракович встал и принял из рук Лидочки стеклянную банку с остатками стружек и листочек экспертизы.

— Точнее мы не можем, Владимир Александрович, — пропела Лидочка и сотворила нечто похожее на книксен (пример аспиранта был заразителен). — Только три знака. Но можете считать, что химически чистое. А нельзя ли узнать, кто это у вас разбогател?

Игорь, изогнувшись дугой, готов был уже поведать о необыкновенном случае, но наткнувшись на холодный взгляд Граковича, осекся и указал пальцем в сторону Бурова:

— Он!.. Бабка у него в Париже дуба дала, — пояснил Игорь, не моргнув глазом. — Контейнер с фамильным серебром получил и… проверить решил. Колечко, напильником… — Игорь показал, как Федор пилил напильником фамильное колечко.

— Колечко? Напильником?! — ужаснулась Лидочка. — Химически чистое?

Игорь, держа ее под руку, уже направлялся к двери.

— Ничего удивительного, — приговаривал он, щелкая замком. — Бабка у него была дворянка удивительно чистых кровей.

— Вы все шутите! — засмеялась лаборантка и зацокала, каблучками по коридору.

Игорь шаркнул ножкой и постоял на пороге чуть дольше, чем того требовал этикет. Вздохнув глубоко и скорбно, он осторожно прикрыл дверь.

— Ох и трепло же ты, — покачал головой Буров. — Ну, вот чего было молоть?

— Ты не расстраивайся, — утешил его Игорь. — Хочешь, я скажу, что ты весь фамильный сервиз отдал в фонд академии?

3

Вечером появился Волков. Внимательно выслушав наперебой говорящих ребят, он отказался идти смотреть на очередное чудо. Только потряс стеклянную баночку, сощуря глаза, да прочитал листочек экспертизы.

— Отчет подготовь, — тихо попросил он Граковича. И когда тот протянул ему три листа готового отчета, не глядя подписал и встал из-за стола, ни разу не покачавшись на стуле, что в лаборатории считалось ужаснейшим признаком.

— Установку компенсаторов начнем немедленно. Сначала включим только одну головку, для пробы. Кроме того, с завтрашнего дня объявляется особое положение. Ну, что приуныли? — обратился он к сотрудникам. — Али мы не соколы?

Деланно-бодрый тон шефа никого не обманул. В тишине звякал инструмент, укладываемый Сеней. Гракович докуривал сигарету, держа в руках халат.

4

Работа пошла так плохо, что объяснить ее плохим настроением сотрудников не удалось бы.

В генераторе почему-то сгорели лампы выходного каскада. Долго искали лампы. Инструмент валился из рук. Миролюбивый Сеня сцепился с Кириллом.

— Не брал я ничего! И проводов не путал! — багровый от натуги, оправдывался Кирилл.

Уже давно опустели коридоры института. На площадке перед главным входом фырчали моторы машин. Какой-то весельчак из лаборатории сверхмелкодисперсных систем, высунувшись в окошко, закричал, скаля зубы:

— Эй, Волчата! Чего ползаете, как сонные мухи? Домой пора!

Волков вытер вспотевший лоб и посмотрел вверх. Весельчака как ветром сдуло.

— Агафон, похоже, мешает, — глядя на развеселую работу, покачал головой Гракович, и Волков окончательно понял, что говорил Гракович сегодня совершенно серьезно.

5

Серое рассветное небо над океаном чуть золотили лучи невидимого пока еще солнца. Серовато-зеленые волны, покрытые барашками пены, бестолково толпились внизу. Левке показалось, что каждая волна старается подпрыгнуть повыше, чтобы рассмотреть, в какой стороне берег, куда направить свой бег.

Пашка уже третий раз подряд по убегающей в море гряде островов пытался выйти на остров «Верблюд». Островок словно корова языком слизнула. Помянув неизвестно кого недобрыми словами, Павел ввинтил тарелку в небо. Успевшие померкнуть звезды засветились ярче. Так и не обретя голубизны, небо стало темно-синим, а затем почти черным. Из-за горизонта появилось солнце. В дымке атмосферы лучи его переливались всеми цветами радуги. Преобладающим был багрово-красный цвет.

Тарелка медленно снижалась, скользя к выбранной Павлом светлой точке на поверхности океана. Левка со стоном зевнул.

Павел не выдержал и зевнул тоже.

— Пашка, мы тебя уволим, — пригрозил Тихон. — Ты на вахте, зевать не имеешь права.

Павел, вот уже полдня пребывавший в безобразном расположении духа, шутки не поддержал.

— Остров, — угрюмо отозвался он.

Тихон и Левка привстали н посмотрели вниз.

— Ты что же это делаешь? — испугался Тихон. — Это же не наш! Он обитаемый. Дым вон… полоса взлетная. Ничего себе шутки. Забыл, какие «Миражи» из себя?

— Паша, бежим… — отполз в центр тарелки Левка. — Висим тут на виду у всего честного люда, бредни порождаем о летающих тарелках. Бежим, Паша.

Поскольку Павел из упрямства не торопился, Тихон оттолкнул его плечом, прижал правую у глобуса клавишу и почти незаметно повернул шар. Внизу на миг мелькнула туманная пелена.

— Во! — крикнул Левка, сидящий спиной к пульту. — Вон он, наш остров!

— Может, и не наш вовсе? — Павел развернул тарелку.

— Наш. Он один тут такой маленький.

— А может, и не один? — с вызовом продолжил Пашка. — Острова вообще грядами существуют.

— Географию ты, Паша, теперь знаешь, — не без ехидства сказал Лев.

— Хм… Так то разве география? Скукота одна. Вот это — география!

Пашка повеселел. Тарелка полого скользила к острому. Стала видна скала «Верблюд». Снизившись, Пашка заложил крутой вираж. Опрокинувшись, мимо торжественно проплыла скала, ступенями уходившая в море. Показался соломенно-желтый пляж.

Тарелка стремительно шла над самой водой.

— Только без фокусов, Паша, — встревожился Тихон.

— У нас с вами вся последняя жизнь — сплошные фокусы, — успокоил его Пашка и, неожиданно притормозив, чиркнул дном тарелки по воде.

Фонтан брызг взметнулся впереди и беззвучно ударил о купол. Тарелка замедлила ход. Павел шевельнул пальцами, и водя сомкнулась над куполом.

Внизу расстилался сказочный мир кораллового рифа. Шевелились, словно живые, зеленые и бурые листья водорослей, яркими искорками мелькали среди них незнакомые ребятам рыбы. Тарелка прошла над торчащим из песка камнем, и Павел увидел под его покатыми боками семейство морских ежей, грозно растопыривших свои черные иглы. Вспомнив, как во время прошлого посещения «Верблюда» он напоролся на такие же колючки, Пашка сердито отвернулся.

— Вот она! — крикнул Левка, показывая вверх. — Помните, я говорил.

Друзья подняли головы и увидели покачивающийся на зеркальной поверхности океана красно-фиолетовый пузырь. От него уходили вниз, в воду, длинные белесые щупальца.

— «Португальский кораблик»… Медуза-убийца!

— Вот только убийц нам не хватало, — проворчал Пашка и легонько нажал на клавишу подъема.

Студенистое тело медузы соскользнуло с купола. Тарелка выскочила на поверхность.

Тихон смотрел, как на них надвигается пологий вал. Вот волна накатилась, накрыла тарелку, и все вокруг стало голубовато-зеленым. Где-то высоко над головой серебрилась поверхность океана. Потом она приблизилась, и вот уже вода оказалась далеко внизу.

У Левки началось что-то вроде приступа морской болезни. Он закрыл глаза и раскачивался из стороны в сторону.

Не меняя высоты, Пашка разогнал тарелку, и она неслась, прошивая одну за другой горы океанских волн.

— Умница, — ласково сказал Пашка, словно тарелка была живым существом. — Все может.

— Точно, — подтвердил Левка. — Может все. По-моему, даже слишком много.

— Не понял? — замедлил ход Павел.

— Когда мы здесь на острове спорили, я промолчал, — пояснил Левка. — Но потом подумал… Тихон прав, конечно, Паша… Тарелка наша — это что-то очень серьезное. Нужно хотя бы дядьке Тихонову ее показать. Жалко, конечно… спору нет. Ужасно жалко. Но и так вот… Нечестно как-то получается. Не игрушка все-таки.

— Согласен, — коротко ответил Тихон.

Пашка шмыгнул носом. Помолчал.

— Что вы все сегодня сговорились, что ли? То тарелка, то теперь Левка.

— Как это — тарелка? — встревожился Тихон.

— Когда меня из сарая вышибло. Сначала голоса послышались. Повернулся, а она… это… сворачивается, вроде. Ну, я ухватился за край. А она дунула чем-то. А вдогонку еще и говорит: «Хватит, мол, одному!»

— Стоп, стоп… я тоже что-то похожее слышал… Но не так. Лев, ты слышал что-нибудь, когда этот… — Тихон кивнул головой, — сквозь стены ходить начал?

— Пашка, помню, орал: «Куда, — говорит, — …!» А чтобы еще что-нибудь… Хотя, постой… Вроде было: «Хорошо с одним… или с одной…»

— Ой, мужики… Что-то не то, ей богу… Не надо было лететь сегодня. А ну, как она вместе с нами начнет сворачиваться?

— Решили же, Тихон. Золото в море спихнем и домой. Не оставлять же сорок тонн кому попало. Да и образец отпилить нужно. Ученым, поди, пригодится…

— Так я разве против этого? Просто надо было кому-нибудь остаться. Мало ли что.

— Хм… Вот и оставался бы.

Тихон замолчал.

— Мы же ненадолго. — Пашка вытащил откуда-то из-за глобуса свои часы с потертым ремешком, глянул на них и засунул обратно. — Недолго, — повторил он.

Действительно, с золотом они управились удивительно быстро. Отпилив образец «второго увеличения», Павел отдал его Тихону и молча кивнул в сторону скалы, под которой белел полотняный мешок. Захватив с собой ножовку, он молча побрел к сияющей куполом тарелке. И был он теперь похож на скрипача, уходящего со сцены: долговязый и нескладный со смычком-ножовкой.

Подошел тяжело дышащий, мокрый Левка, который уже успел искупаться. Они вдвоем смотрели, как Пашка, стоя у тарелки, пошарил по карданам, видимо ища кисточку, потом так же молча побрели под прикрытий скалы.

Столкнув цепь в море, Павел подмел все следы, оставленные айсбергами и гвоздями, по-хозяйски облетел остров и опустил тарелку неподалеку от воды.

Тихон сидел, привалившись спиной к нагретому камню. Глаза его были закрыты. Рядом посапывал Левка.

Павел подошел к друзьям, потоптался молча, покашлял и сел на песок. Все трое испытывали какое-то странное чувство тревоги, словно забыли нечто очень важное или потеряли с трудом найденное. Чувство это с каждой минутой нарастало.

Тихон раскрыл глаза и прислушался. Утренний воздух был полон неясных звуков. Почему-то вспомнилась ночь под Грачевкой, когда они впервые увидели тарелку. Что-то большое то ли шелестело, то ли поскрипывало рядом.

Левка торопливо вскочил и, подпрыгивая на одной ноге, принялся, натягивать брюки.

— Ты чего? — с испугом озираясь по сторонам, спросил Павел. Ему почудился далекий гул и дрожание земли.

— Ничего… — шепотом ответил Левка. В глазах его стоял такой ужас, что у Пашки захолодела спина.

То, что случилось в следующую минуту, никто из них впоследствии не помнил.

…Стронулась и поехала из-под ног земля. Задрожала, струями уходя в небо, скала. Неподвижной во всей этой карусели оставалась некоторое время лишь тарелка. Да и то Пашка впоследствии убеждал друзей, что она плыла им навстречу, словно пыталась помочь.

Последнее, что ясно запечатлелось в памяти Тихона, — был Пашка, стоящий уже возле тарелки. Обернувшись, Тихон увидел Левку. Тот отстал, перекосившись под тяжестью полотняного мешка.

— Брось! Брось! — заорал Тихон и яростно рубанул воздух рукой.

Почти за самой Левкиной спиной черный смерч поднимал в небо песок и камни.

В следующий миг земля расступилась под ногами Тихона, и он полетел в черную пустоту. Пытался сохранить равновесие, размахивал руками, задевал не видимые во тьме колючие ветви, невесть откуда появившиеся тут… Ему даже удалось на миг задержать падение. Но невидимая опора с хрустом подломилась, и Тихон рухнул на землю, покрытую странным колючим ковром.

Прямо на ноги ему с писком свалился Левка. Упал возле самого лица полотняный мешок.

Еще не веря в прочность опоры под собой, ребята затихли.

В темноте неясно проступили контуры деревьев. Шумел ветер, поскрипывали стволы, да где-то высоко, в стороне, стонало и выло что-то, сокрушая ветви.

Тихон осторожно пошевелился. Кисть левой руки заломило от нестерпимой боли. Не удержавшись, он замычал.

— Что? — встрепенулся Левка.

В этот момент захрустело в вершине ближайшего дерева, затрещали обламываемые сучья и на землю рухнул Пашка. Вскочил и, выставив перед собой руки, словно играл в жмурки, заметался в чащобе. При этом Пашка не переставал выть испуганно и жалко.

— Э-э! — окликнул его Тихон.

Павел мгновенно оборвал «пение» и с такой силой рванулся к друзьям сквозь колючую стену, что сухие ветви брызнули в стороны.

— Куда т-ты… — замычал от боли Тихон, когда Русаков налетел на него.

Но Пашка не слышал. Он был вне себя от радости. Он хлопал себя по коленям и радостно, заливисто смеялся, отходя от пережитого ужаса одиночества. Наконец успокоился и затих, вглядываясь в темноту.

— Где это мы? — спросил он.

— Действительно… — сквозь зубы процедил Тихон.

Левка уже ощупывал его руку. И хотя делал это он осторожно, Тихон испытывал такую боль, что на лбу у него выступила испарина.

— Нда-а… — заключил осмотр Левка. — На перелом похоже. Ударился?

— Ч-черт его знает, — прижимая руку к груди, простонал Тихон и посмотрел вверх, где в разрывах туч перемигивались звезды.

Нелепость ситуации, в которую они попали, требовала осмысления, и некоторое время все трое молчали, отбиваясь от полчищ комаров.

— Землетрясение, — нарушил молчание Пашка.

Он для себя уже все решил.

— Цунами… — высказал предположение Левка.

— Угу, — остервенело царапая спину здоровой рукой, согласился Тихон. — И вулкан еще. Землетрясение, цунами и вулкан — это уже хорошо будет. Куда же это нас занесло? Что-то не помню я такого места в нашем лесу…

— Зато комарье родное, — отозвался Левка, отбиваясь от кровососов и одновременно выискивая что-то в траве.

Вскоре он подошел, неся несколько сухих веток.

— Костер, что ли? — обрадовался Павел. — Есть спички?

— Шины делать…

— К-какие шины? — удивился Пашка и посмотрел по сторонам.

— На руку Тихону, — пояснил Левка.

6

В освещенном проеме окна был виден силуэт Граковича. Голос его слышался из кроны ближайшей яблони, куда Сеня повесил динамик временной связи.

— Ну, что?

— Все, — ответил Кирилл и начал сворачивать брезентовую палатку с инструментом.

— Кто ножовку-то брал? — спросил Сеня, выходя из «резиденции».

Никто не ответил ему.

— А часы чьи? — потряс Сеня часами на потертом ремешке.

— Не мои, — хмуро отозвался Быстров н, повернувшись к яблоне, спросил; — Ну что, обрываю?..

— Обрывай, — ответила яблоня голосом старшего инженера Граковича.

— Кто остается сегодня?

— Моя очередь, — ответил Кирилл. — Тяни!

Гракович кивнул головой и в траве зашуршал телефонный провод.

— В последний раз спрашиваю: чьи часы? Может, Граковича?

Игорь посмотрел на часы в руках Сени:

— У него электронные, к тому же изысканный «скус». Станет он носить такие…

— Кого-то из наших, — ответил Волков. — Я их недавно видел.

— А ножовку какой дурак притащил? — спросил Сеня.

Он так и стоял с ножовкой в одной руке и часами в другой.

— Клади сюда! — просипел Кирилл и развернул брезентовую палатку с инструментами.

— И не было у нас никогда такой ножовки, — продолжал ворчать Сеня. — С инициалами-вензелями… Пэ Рэ… Это кто такой?

— Говорил же я, что Агафон с пилами работает, — спотыкаясь и зевая на ходу, попытался пошутить Игорь. — Вот и ножовку припас.

— Завтра меня не ждите, — сказал Волков. — Я с утра в Грачевку поеду.

А часы эти — Пашкины!

1

Левке снилась мать. Они сидели в купе поезда, идущего в Кисловодск. За окнами расстилалась степь, заросшая синими цветами. Потом вдруг степь исчезла и вода беззвучно плеснула в окно. Поезд шел по дну моря. Мать удивлялась, глядя на проплывавших рыб, а Левка объяснял ей, что, дескать, это такая модель поезда, который может ходить под водой.

Дверь купе открылась, и появился проводник. На нем, как на оперном певце, был черный фрак и галстук-бабочка. На сгибе правой руки висело полотенце. Проводник принялся что-то говорить, время от времени прогоняя толстогубых рыб, тычущихся в окно купе. Рыбы не слушались и продолжали глазеть, шевеля жабрами. Проводник сердился и махал белым полотенцем. В руках у него внезапно появился автомат, и тишину вспорола грохочущая очередь.

Левка вскочил на ноги, ничего не видя перед собой, кроме малиновых кругов. Круги разошлись, и Левка оторопело уставился на Пашку, свернувшегося калачиком под ветвями старой лиственницы. Тут же спал, укрыв лицо еловой лапой, Тихон. Левка пригляделся — он плохо видел без очков, а те исчезли бесследно в минувшую ночь — и ужаснулся: вся рука Тихона, от локтя до пальцев, представляла сплошной отек.

Снова затрещала очередь. Левка поднял голову: на редкой еловой ветке нахально покачивала длинным хвостом черно-белая сорока. Левка нащупал под ногами прошлогоднюю шишку и запустил ею в лесную сплетницу.

Давно замечено, что время обладает способностью изменять свой масштаб. Летчику-испытателю, порой, и секунда — день. Человеку в камере смертников и день — секунда. Для троих путешественников из Грачевки время остановило свой бег с того момента, когда тарелка исчезла неизвестно куда.

Безрадостным было утро. Вечером ребята так и не сумели определить, где они находятся. Найти тарелку тоже не удалось, хотя Павел был убежден, что она находится где-то неподалеку. Посидев немного, он вскакивал и устремлялся в лесную чащу. Хруст веток раздавался то слева, то справа, после чего Пашка «требовал пеленг»— принимался кричать. Левка, сооружавший Тихону подобие шин, отвечал.

Появляясь из темноты все более и более оборванным, Пашка вновь и вновь принимался устанавливать, кто, как и где находился во время катаклизма.

— Значит, тарелка там! — заключал он и в новом порыве устремлялся в чащу.

Мало-помалу энтузиазм Русакова слабел. Вернувшись в очередной раз, Пашка сидел, отбиваясь от комаров, которые слетелись, казалось, со всей округи.

— Вот гады! — простонал он. — Ну откуда их здесь столько? Интересно, кого бы они жрали, если бы нас не было?

Лицо Русакова заплыло от укусов, рубашка побурела от крови. Пашка никак не мог поверить, что тарелка могла исчезнуть. Она должна, должна была вернуться! Если бы кто-нибудь спросил Павла, откуда у него эта уверенность, он не смог бы ответить. Разве расскажешь о том, как тайком пробирался он в сарай, усевшись под куполом тарелки, ждал, прислушиваясь к собственным мыслям, пока не приходило ощущение, что он не один, что рядом верный и добрый товарищ, который дорожит его, Пашкиной, дружбой, вместе с ним остро переживает неудачи, радуется успехам. Павел почти физически ощущал, как после очередного его промаха этот «кто-то» расстраивался: ну что же ты, мол, брат? И чувствовал себя тогда Пашка совершеннейшей свиньей. Неожиданное исчезновение тарелки ошеломило его. Не могла она их бросить, это было бы предательством!

Левка больше всего боялся заплакать. Все, что угодно, только не это? Он и дышал глубоко, и не дышал вовсе, стараясь прогнать комок, стиснувший горло. Гнал от себя мысли о матери. Надо об отце помнить. Но отец вспоминался плохо. Фотографии мало говорили о нем живом. Да к тому же Левка так хорошо помнил каждую из них, что дальше мгновенно запечатленного образа сознание не шло. Любительская пленка, копию с которой подарили отцовские друзья-вулканологи, тоже мало показывала отца. Все треноги да приборы. И в камеру отец почти не смотрел. Один только кадр, когда окликнули его и улыбнулся он, такой сильный и бородатый. Левка тоже похож маленько на него, когда обернется и улыбнется, стараясь оставаться в то же время серьезным.

Левка опять вспомнил мать, но тут же заставил себя думать о другом. Вот Тихон — молодец. И Пашка — тот еще покажет себя. Пашка — тоже молодец. А ему, Левке, надо быть просто посильнее…

Мысли Тихона были тягостны и спокойны. Он один во всем был виноват. Надо было еще тогда, ночью, позвонить дядьке, сказать ему о тарелке. Или позже… когда накатались, наигрались… Но что же делать теперь? Что?

2

Солнечные лучи пробились наконец через плотные полосы тумана, цеплявшиеся за острые вершины деревьев. Вспыхнула и засверкала радужными искрами роса, пригнувшая своей тяжестью траву.

Тихон и Левка сидели, погруженные в свои мысли, прижавшись к шершавому стволу старой ели — здесь, на толстой подстилке опавшей хвои, было посуше. Под рыжеватым ковром хвои угадывались контуры упавших когда-то давным-давно деревьев. Неподалеку была болотистая низинка, из которой к небу вздымались голые мертвые лесины.

В кустах раздался треск, и оттуда, отбиваясь веткой от комаров, вывалился Пашка. Располосованная рубаха висела на нем клочьями. На коричнево-сером загаре отчетливо белели ссадины и царапины.

— Воду нашел, — бодро сообщил Русаков.

— Вода?! — Тихон и Левка резво вскочили на ноги. — Где?

— Недалеко… Ручеек. Правда, воняет от него, — Пашка помотал головой. — Я пить побоялся.

Прозрачная струйка выбивалась из-под огромного валуна. От воды и вправду попахивало не особенно приятно. Левка потянул носом.

— Сероводород, — объявил он. — Минеральные источники… Такие есть у нас… — он задумался. — …в Восточной Сибири…

— Ты скажи, пить ее можно? — спросил Тихон.

— А… Ну, конечно! — Левка первым наклонился над ручейком.

3

Было просто-таки одуряюще жарко. Сонные старухи тоскливо кивали головами, примостясь на своих узлах. Пара бездомных собак шарилась среди куч мусора, сваленного неподалеку от автостанции.

Константин Тимофеевич изучил расписание движения автобусов, начертанное на вечных стальных листах, походил некоторое время, ожидая невесть чего, прислушиваясь к сонным репликам старух.

— Что хотят, то и делают, — молвила одна.

— Хочут — ездют, не хочут — не ездют, — поддержала ее вторая.

Третья бабка горестно покачала головой и неожиданно бойко пнула ногой собаку, проявившую интерес к ее сумке.

Константин Тимофеевич склонился к зарешеченному оконцу билетной кассы и попытался выяснить, по какой причине нет автобуса до Грачевки. Через отверстие-лоток донеслось до него невразумительное бормотание с оттенком раздражения.

Бетонный сверток вывел Волкова на широкую асфальтовую ленту шоссе. От укатанного асфальта, мягко пружинящего под ногами, пахнуло жаром расплавленного битума. Дорога, уходя под гору, ненадолго терялась из вида, потом появлялась и, прямая как стрела, прошивая березовые колки, уходила за горизонт, отливая далеким серебряным блеском.

Желание попасть в Грачевку вспыхнуло в нем с такой силой, что Волков понял, он пойдет даже пешком. Прищурясь, Константин Тимофеевич вгляделся в даль, и зашагал решительно, оставляя на черном асфальте белесые следы.

На подъеме его догнал ЗиЛ. Хрипловатый натруженный рев двигателя сзади нарастал. Константин Тимофеевич отступил на обочину и поднял руку.

4

Тяжелая цистерна с цементом заставляла ЗиЛ подрагивать и едва заметно рыскать носом. Водитель курил. Стрелка спидометра уже верных полчаса дремала за отметкой 80. Так и не отойдя душой от работы, не понимая даже, как это он сможет не думать о ней в ближайшее время, Константин Тимофеевич рассеянно смотрел на дорогу, прислушиваясь к ровному гулу мотора.

Ему был симпатичен этот ЗиЛ. Он почему-то представлялся Волкову одушевленным. Казалось, что не машина скользит по шоссе, а наоборот, с глуховатым рыком ЗиЛ тащит под себя упирающуюся ленту асфальта.

Волков думал. Пожалуй, впервые в жизни он был настолько растерян. Константин Тимофеевич не мог найти никакого объяснения веренице странных загадок, преподнесенных в последние дни СПС-2. Предположение, высказанное Граковичем, было слишком невероятным. Оно не вписывалось в рамки инженерного мышления. Оно вообще было вне научной логики, Волков даже не счел нужным доложить о нем на Ученом совете.

«Все должно быть проще, — убеждал себя он. — Разгадка где-то на поверхности… Потому и в голову никому не пришла. Вот и ищем объяснение в чертовщине. Но с другой стороны — серебряные кабели… Это-то уж ни в какие ворота не лезет…»

На обочине промелькнул указатель «122 км».

— Остановите, пожалуйста…

— Грачевский, что ли? — спросил водитель.

— Брат у меня тут главным инженером.

Машина остановилась. Хлопнула дверка. Константин Тимофеевич слабо махнул рукой. ЗиЛ дрогнул бело-зеленой мордой, рыкнул и укатил.

Константин Тимофеевич потоптался на обочине, глядя туда, где таяла и растворялась в жарком августовском небе дорога, потом сбросил оцепенение и, сойдя с шоссе, ступил на мягкую пыль проселка.

5

Улицы Грачевки были пустынны. Одуревшие от жары, дворняги совсем потеряли интерес к жизни и жались в тень, вывалив розовые языки. Ни одна даже не гавкнула на незнакомца в темном мешковатом костюме, появившегося на центральной улице. Около колонки, неподалеку от дома Волковых, тосковал боров. Того, что осталось от лужи, было явно недостаточно для порядочной свиньи, и боров топтался в нерешительности, соображая, каким боком будет приятнее лежать на маленьком пятачке грязи. У приближавшегося человека ведер не было. Укоризненно взглянув из-под белесых бровок на Константина Тимофеевича, животина со стоном упала на бок, расплескав остатки грязи по сторонам.

Волков засмеялся и, обойдя стороной тридцатипудовое дитя природы, нажал на рычаг колонки. Зачерпнув пригоршню воды, сделал пару глотков, ополоснул лицо и подождал, пока сбежавшая с бетонного круга вода не достигла необъятного живота свиньи. Опустив рычаг, Волков поискал в кармане платок. Просто так поискал. Знал, что нет, но на всякий случай.

Во дворе его со свирепой радостью приветствовали куры.

— Что это вы? — удивился гость. — Как неделю не кормлены…

Он был очень недалек от истины, но не подозревал об этом. Дом был закрыт. Константин Тимофеевич пошарил рукой в старом ученическом портфеле, висевшем на стенке в сенях столько, сколько он себя помнил. Ключ был на месте. В доме уже успел воцариться запах, который называют нежилым.

«В самом деле, нежилой запах — скорее отсутствие запахов жилья. Но куда же их всех унесло?» — соображал он, проходя в комнату Тихона. Тут тоже царило запустение. Письменный стол был покрыт толстым слоем пыли. Самодельный магнитофон на столе, незаконченный генератор для отпугивания комаров, — все в пыли. Портрет Высоцкого на стене. Рядом с портретом — карта мира.

«Это уже что-то новое, — подумал Волков. — Откуда любовь к географии?»

Карта была усеяна кружками и цифрами, которые могли означать даты. Две из них были на Северном, две на Южном полюсе. Самая ранняя дата — 7.08.

«Что же у нас было седьмого? — механически отметил Волков. — А-а… Агафон коротнул сеть».

Особенно много дат стояло вокруг точки на карте с надписью от руки: «О-в Верблюд». Цифры наползали одна на другую. Последняя дата была той самой, когда Тихон с друзьями приезжали в институт.

«Швамбрания», — пробормотал Волков и вышел из дома.

— Эй! хозяева! — облокотись на забор дома Русаковых, Константин Тимофеевич смотрел на цепного пса Вулкана, исходившего сдержанной радостью.

Гремя цепью Вулкан умчался в глубь двора. Деловито обнюхал стойки шасси ярко-оранжевого автожира, косясь на гостя.

— Странно… — отметил Волков. — Так много значил для ребят этот аппарат и вдруг под дождем…

Вулкан вприпрыжку вернулся к забору. Нервно зевнул и сделал стойку.

— Вулкан, ты меня не цапнешь?

Всем своим восторженным видом пес показал, что на такое он не способен.

Отбиваясь от наседавшего Вулкана, Константин Тимофеевич прошел в глубь двора. В огороде был виден блеклый старушечий платок.

— Агриппина Васильевна! А, Агриппина Васильевна!

Агриппина Васильевна, и так-то не отличавшаяся особой остротой слуха, была занята делом, а потому вообще ничего не слышала. Дело состояло в том, что, держа за ручку штыковую лопату, она широко размахивалась и лупцевала странный овощ.

Вглядевшись, Константин Тимофеевич напрягся. Овощ представлял из себя зеленый помидор диаметром около полуметра. Помидор этот был так реален в своей брызжущей соком упругости, что удивляться не хотелось.

Подойдя поближе, Константин Тимофеевич понял, что овощ был не помидор. Это была балаболка. Есть такие, на картошке растут. В детстве Волков очень любил насадить такую на прутик и… вжик! Эту тоже можно было вжик… Если вместо прутика взять оглоблю.

Хозяйка наконец заметила гостя.

— А-а-а… Костя! Когда приехал? Ваших — ить нет? Дома-то был?.. На свадьбе твои.

Константин Тимофеевич не сводил взгляда с балаболки.

— Пашка все, — махнула рукой старуха. — Опыты проводит, стервец.

— Кстати, где они, Агриппина Васильевна?

— А хто ж их знаить? С того дни черти носют гдей-то. Он, да Тихон ваш, да сын учителки Левка.

— С того дня, говорите?

— Ну да… С того… Може, кваску с дороги выпьешь? Пойдем у хату…

Она подтянула узел платка под подбородок и зашагала, переваливаясь, к дому.

— Я на масленку эту ихнюю грешу, — продолжала Агриппина Васильевна. — С ней оне последнее время все занимались. Всю ночь проваландаются, а утром опять не добудишься, куда послать.

— Что за масленка? — рассеянно спросил Константин Тимофеевич, глядя на большой лист очень грубого картона, приваленный к крыльцу. Картон был настолько груб, что из него торчали щепки. Через весь лист тянулась надпись, сделанная огромными синими буквами… МОР КАНАЛ.

— Хто ж ее знаить… Може, нашли, може, сами изделали. Тут она стояла у их, — махнула Агриппина Васильевна в сторону сарая. — Ще косяк споганили, черти… Не проходила у ворота.

Старуха открыла дверь и оттуда, чуть не сбив хозяйку с ног, вылетело рыжее чудище. Не то кот, не то собака.

— А, п-пятнай т-тя в нос! — напутствовала хозяйка диковинного зверя. — Лучше б на поросенка тот витамин извели… — сказала она и шагнула в сени. Оттуда послышалось бряцанье банок и ее ворчание. Константин Тимофеевич сел на ступени крыльца.

Рыжий котище величиной со взрослого дога, резвясь, прыгнул на забор — и забор повело. Посыпалась труха, затрещали доски.

Испуганный Вулкан, подвывая, забрался в конуру.

На крыльце появилась Агриппина Васильевна, неся большой ковш кваса и стеклянную масленку.

— О цэ… — протянула она масленку и указала на выступающее основание. — Только вот тут потолще. И вот этой нету, — старуха потрогала шишечку на куполе. — Большая только.

— И где же она?

— Та я ж говорю: нету! Ни масленки этой, ни их.

— А витамин, вы говорите… Что за витамин такой? Для поросенка…

— Та то б для поросенка! А то ж на кота извели! Куда же это годится? Он маленький ить. Третий месяц. А куда ж ему расти? Господи прости… — быстро перекрестилась Агриппина Васильевна. — С соседей конфуз, опять-таки…

Константин Тимофеевич пил квас и кивал головой.

— Бэ, — говорит, — триста шесть — витамин. Я уж у фершела спрашивала для поросенка. А он говорит, не витамин такой, а лак для пола.

Константин Тимофеевич поставил ковш на крыльцо.

— Где стояла масленка эта?

— Та я ж говорю: в сарае… — заторопилась Агриппина Васильевна. Ей не терпелось пролить свет на таинственные явления, окружающие ее в последнее время.

В сарае было сумрачно. Когда глаза привыкли к темноте, Константин Тимофеевич увидел верстак, заваленный инструментом, мотки провода на стенах. Возле верстака стоял станок, сооруженный ребятишками. В основу станка была положена старая «эмтээсовская» дрель. У противоположной стены на ребре стоял большой металлический диск.

У Константина Тимофеевича екнуло сердце. По краям диска видны были колосья. В центре стояла полуметровая единица, а ниже было выбито: «копейка».

Волков поискал глазами, куда можно сесть. Надо было попытаться понять, что означает этот, охвативший все кругом гигантизм.

Взгляд его упал на стоящие вдоль стен модели. С поразительной точностью кем-то были воспроизведены: паровоз, бульдозер и около десятка грузовых автомобилей. Наклонившись, Волков попытался поднять паровоз. Но тендер, за который он взялся, оказался несоизмеримо тонок в сравнении с весом модели. Металл прогнулся под пальцами Константина Тимофеевича, оставляя на руках жирный слой копоти. Опустившись на колени, Волков понюхал паровозную трубу. Сомнений быть не могло: модель топили углем. Трактор источал запах солярки. В кабине его Волков разглядел рычаги с отполированными рукоятками. Единственная гусеница трактора была сильно изношена. Второй вообще не было на месте. Часть катков была демонтирована. Еще не вполне веря себе, Константин Тимофеевич осмотрел, ощупал и обнюхал модели автомобилей.

Среди них не было ни одной новой. Собрано было старье с изношенными протекторами, следами вмятин на капотах и дверках. У части автомобилей отсутствовали двигатели.

— Та-ак, — протянул Константин Тимофеевич. — Не только увеличивают, но и уменьшают.

— Что? — встрепенулась стоящая у двери Агриппина Васильевна.

Волков не ответил и отправился к верстаку, на котором заметил листы бумаги.

На первом, вверху, было написано: «Глубиномер системы Павла Русакова». Ниже был чертеж, выполненный от руки. Глубиномер системы Павла Русакова представлял собой ручной динамометр с небольшим приспособлением в виде сменных штоков различного диаметра. Ниже были приведены расчеты и небольшой рисунок с пояснительными надписями. Принцип действия Волков понять не сумел. Непонятным было, что за купол, сквозь который надо было вдавливать шток в воду, имел в виду конструктор.

Обобщающей была надпись: «Для Марианской впадины — диаметр штока — 1,3 мм». Здесь же в коробке лежал и сам динамометр, когда-то подаренный им Тихону. Рядом — набор штоков различного диаметра. Видимо, исследование глубин мирового океана не ограничивалось одной только Марианской впадиной.

— Занятно… — сказал Константин Тимофеевич.

На втором чертеже была нарисована уже знакомая Волкову масленка. Надпись на чертеже была размыта жирным пятном, Константин Тимофеевич подошел к двери сарая, чтобы разобрать Пашкины каракули.

— Чертеж летающей тарелки! — бодро прочитал он. Смысл написанного никак не доходил до сознания Волкова. Первой его реакцией было желание пошутить: «Сплошная кухня! — хотел сказать он. — Тарелки, масленки, да еще лета…»

…Медленно, страшно медленно стронулась с места кинопленка в сознании Волкова и пошла разматывать кадры… Отдельные вспышки выхватывали из глубин подсознания то Пашкину руку и часы на потертом ремешке, — а часы эти — Пашкины, то смущеннее лицо Тихона и его вопрос: «Дядь Кость… ты в летающие тарелки веришь?» «На каком принципе они могут работать?» Что же еще? Что же еще?.. Что-то необыкновенно важное…

— Что? — хрипло спросила Агриппина Васильевна и, тряхнув пачкой «Беломора», вытащила папиросу.

МОР КАНАЛ — отреагировало сознание. Но все-таки… Что же, что же? — Взгляд Волкова вернулся к чертежу…

Не было никаких тарелок, не было никаких масленок, а был чертеж Самообучающейся Плазменной Системы-2 — Агафона. Кварцевый вакуумированный колпак, размеры — миллиметр в миллиметр. Основание с системой сверхпроводящих катушек — проставлены размеры… Не хватает только грифа в верхнем уголке «Сов. секретно».

Лента набрала скорость. Беспорядочные мелькания слились в один несущийся со страшной скоростью фильм: и Пашка, зависший в отчаянном прыжке над забором пустыря, и Левка, протиснувшийся в дыру забора. «Потенциальный наш пациент»… Инициалы Пэ Рэ на рукоятке ножовки — у Пашки страсть оставлять инициалы. Значит, Гракович все же прав… Ай да Агафон? А я… старый осел… Какое, к черту, «отдохнуть»! Это же Агафон требовал, чтобы я поехал, разобрался во всем! Однако и возможности у этой машины: «Тут — невесомость»… И невесомость есть… «Клавиша „нуль-прокола“.» Батюшки мои… «Экран, который увеличивает». «Такие же клавиши у глобуса», «Облака движутся»… Стоп! Где сейчас они? А где сейчас она? Компенсаторы… Чертовы компенсаторы…

— Телефон!!! Откуда можно позвонить, Агриппина Васильевна?!

Вулкан очень хотел проводить гостя до ворот, но боялся Мурзика. Котенок сидел тут же. Им владели другие мысли. Он только что очень неплохо развлекся с собакой, которая по неизвестному праву проживала на его охотничьей территории. Теперь же предстояло найти, чем заняться дальше. Заняться следовало чем-то таким, что и честь бы коту составило и существование скрасило. Внимание его привлекла пушинка, низко летящая над землей. Мурзик подобрался так, что по мышцам его пошел сладостный стон. Глаза котенка излучали такую энергию, что, существуй на деле телекинез, пушинка немедленно распалась бы на атомы.

Враг наконец достиг той точки пространства, где его следовало уничтожить. Рыжей пружиной Мурзик взлетел в воздух. От могучих ударов лап котенка во дворе поднялась пыль.

«Чему он мог научиться у мальчишек?»

1

Ручей мельчал, надолго прячась под мшистыми валунами, посверкивал лужицами. Идти было трудно. Ребята оступались, поминутно рискуя сломать себе шею в расщелине между камнями. Особенно тяжело приходилось Тихону. Левка, замыкавший шествие, видел, с каким трудом давался другу каждый шаг, каждый прыжок. Время от времени Тихон переводил дух, прижав руку к груди. Опухоль, приобретая малиново-фиолетовый оттенок, продавливалась меж веток, стянутых жгутами, на которые пошли рубахи Пашки и Льва, вернее, части этих рубах: и на Левке и на Русакове красовались некие подобия детских распашонок.

— Погоди… дай глянуть.

Левка осмотрел руку. Конечно, выдуманному им каркасу не хватало жесткости. Кроме того, нужен был покой. А тут — ходьба по пересеченной местности.

— Перетянуть надо.

— Давай выберемся. Должен же где-то просвет быть.

Дорога между тем круто пошла в гору. Ручей повеселел и прыгал здесь с уступа на уступ. Появились каменистые осыпи.

— Сюда! — закричал шедший впереди Русаков.

Деревья расступились. Ребятам открылся каменистый холм. Ручей терялся под выпирающими из земли узловатыми корнями деревьев. Звенящая струйка воды падала в небольшую ямку-бочажинку и, перелившись через край, бежала под гору, туда, откуда пришли ребята.

Подъем был нетрудным. Резиновые подошвы кедов хорошо держали на покатом выветренном камне, из трещин которого там и сям прорастали молоденькие деревца и пробивались пучки травы. С разбегу Тихон выскочил на вершину, едва не сбив с ног внезапно замолчавшего Пашку.

— Ого… — растерянно протянул подоспевший Левка.

Со всех сторон, насколько хватало глаз, друзей обступала ощетинившаяся вершинами деревьев тайга.

2

Институт гудел. Трижды динамики внутренней связи голосом директора объявляли свободными всех, кто не вошел в состав комиссии и непосредственно не связан с аварийными работами. Курящие и шепчущиеся сотрудники замирали, выслушивая обращение академика, и…оставались на своих местах.

Первые признаки тревоги обозначились еще в обед: по коридору с озабоченно-растерянным видом забегали сотрудники лаборатории аналоговых систем. Затем заработала громкоговорящая связь и Савельев предложил явиться к нему всем членам Ученого совета. Потом по институту разнеслось известие: Агафон полностью блокировал доступ к себе. Пытаясь сохранять достоинство и служебную незаинтересованность, все сотрудники института побывали у «резиденции» СПС-2.

Дежуривший у дверей «резиденции» Вынер слабо отбивался от любопытных. Федор Буров, стоя рядом с другом, монотонно твердил:

— Ну что тут смотреть, товарищи? Ну что вы тут такого не видели, как будто ротозеи…

Смотреть тем не менее было на что. Входа в «резиденцию» не существовало. Бронированные двери составляли единое целое с косяками.

За Волковым была послана машина. Когда через час вернулся водитель Савельева и сказал, что надо ехать в Грачевку, Савельев куда-то звонил. Еще через полчаса на пустыре, к радости окрестных ребятишек, опустился вертолет. Пригибаясь, к открывшейся дверке пробежали Игорь и заместитель директора института по хозчасти Ярушкин. Турбины застонали, вертолет завис, боднув воздух, и ушел на Грачевку.

А незадолго до конца рабочего дня во двор института, глухо рокоча, въехал «Урал». Запыленный мотоциклист стянул шлем — и все узнали Волкова. На ходу слушая подбежавших к нему Сеню и Кирилла, Волков прошел в кабинет директора.

3

— Или мне кажется, или вправду похолодало?

Тихона била дрожь.

— Вправду похолодало, — медленно проговорил Левка, глядя на покрытый испариной лоб друга. — Погода портится. Тайга-то, слышишь?

Шум леса, днем едва различимый, обратился в глухое рокотание. Порывы ветра поднимали на камне маленькие смерчики песка, каким-то чудом попавшего на вершину. Сначала нехотя, потом все быстрее и быстрее смерчики начинали кружиться, поднимаясь дрожащей змейкой вверх и, приплясывая, неслись по шершавому камню. Ветер стихал, и маленькие смерчики рассыпались.

— Как чаинки в стакане, — задумчиво сказал Левка.

— Да, сейчас бы чайку, — поддержал его Павел. — С булкой, какие бабка печет, И с маслом. Режешь булочку, а она еще горячая. Даже режется плохо. А потом масла туда — раз!.. Побольше.

— И с конфетами, — добавил,вставая, Лев. — Любишь гусиные шейки?

— Лапки!

— Может, и лапки, — согласился Левка.

— Хватит вам, — пробурчал Тихон. — Нашли время.

Вершина горы была плоской и голой. Внизу потемневшая к вечеру тайга отливала густой темной зеленью. То тут, то там просвечивали желтоватые скалы. К горизонту отдельные деревья и массивы сливались в сплошной ковер. Самого главного — признаков цивилизации не было.

— Учеными были… — невнятно заговорил Тихон. Прижав руку к груди, он раскачивался из стороны в сторону, будто хотел ее убаюкать. — Нансенами, Амундсенами тоже были… Кто мы теперь?

«Теперь — дураки, — хотелось сказать Левке, но он сдержался. — Или того хуже — преступники. Мало ли кому тарелка может попасть в руки…»

Левка не выдержал и принялся быстро расхаживать по каменному пятачку. Шаг, второй — покатый обрыв, еще два шага — камень, за которым укрылся от ветра Тихон, поворот, два шага — обрыв, еще два шага — крона искривленной лиственницы, прилепившейся к склону, поворот…

Наверное, все, что случилось, не мучило бы Левку так сильно, оставайся он таким, как раньше. Теперь Левке начало казаться, что совсем не случайно они так часто оказывались в «горячих точках». Грачевка выглядела в эти дни как островок благополучия и спокойствия в мире, живущем страшной и трудной жизнью. Каким ужасом были пропитаны те минуты под обстрелом. А горящие деревни, голодные дети, лица людей, которым не можешь помочь… И чувство вины перед ними.

— …что? — Левка остановился.

— Не мельтеши, говорю! Сядь! Силы нет на тебя смотреть.

— Тихон, ты думаешь, мы случайно оказывались в тех местах, где людям плохо?

Тихон долго смотрел на Левку.

— Я имею в виду пожары, наводнения, сель… Ну ты понял?.. Тебе не кажется, что нас кто-то испытывал… спрашивал? А, Тихон?

— Уймись. А то сейчас у тебя глаза такие, что смотреть страшно. А что касается ощущения такого…

Тихону было тяжело говорить. Он наклонил голову набок и прикрыл один глаз:

— …то с этого все и началось. Меня спрашивали, Пашке предлагали, тебя вот испытывали, оказывается.

Некоторое время они сидели молча. Левка отколупывал куски каменного крошева и бросал их вниз, глядя за тем, как они, щелкая, прыгают с уступа на уступ и пропадают среди верхушек деревьев внизу.

— Представляешь, что будет, если она в руки кому-нибудь… попадет? Бомбу в увеличитель, например… — снова заговорил он.

— И бомбы не нужно. Пашка кисточкой цепь за пару секунд в океан смел. Сорок тонн. Подняться повыше, да этой кисточкой по городу…

Пашка, лежавший ничком, завозился и встал. Судя по тому, как напряжен был его взгляд, он и не думал спать:

— Я знаю, это я во всем виноват, — голос у него дрогнул. Он стоял, втянув голову в плечи, и глядел вниз, водя носком рваного кеда по белесому камню. Тихон и Левка смотрели на сиротливый грязный палец Пашкиной ноги, выглядывавший из кеда, словно именно этим пальцем Пашка собирался сию же минуту начертить спасительный план.

— Потому что это я не хотел, чтоб рассказать… Я тоже, конечно, знал, что надо, но не мог… Потому что… Ну что вы смотрите на меня так?! — истерически крикнул он. — У меня же ничего, ничего в жизни не было! У вас хоть что-то… Книги, интересы какие-то… Левка вон врачом хочет стать. Она моя… тарелка. Сначала, когда мы залезли в нее, она твоя была, Тихон. Я чувствовал это. А потом она моя стала, Я разговаривал с ней…

Пашка махнул рукой и отвернулся.

— Все хороши, — тихо сказал Левка.

К ночи еще больше похолодало. Клокастые тучи с багровыми отсветами заходящего солнца неслись над самой головой.

4

Когда Волков закончил сообщение, какое-то время люди, находившиеся в кабинете директора, молчали, боясь пошевелиться. Каждый из сидевших здесь членов Ученого совета внутренне, конечно, был готов к тому, что искусственный разум будет создан. Наука всегда достигала тех целей, которые способна была поставить перед собой. Но теоретическая готовность к чуду никак не соответствовала тому, что произошло.

— Ты понимаешь. Костя… — тихо сказал академик. — И все же поверить в это невозможно… Очень уж это… — он неопределенно повел рукой в воздухе.

Волков чувствовал страшную усталость. Сказывалось потрясение от неожиданного открытия, последовавшая затем гонка на мотоцикле из Грачевки, да и в целом давали себя знать события последних дней. Подняв голову, он встретил сочувственный взгляд Граковича.

— …почему летающая тарелка? Очень уж это фантастично… И почему, в конце концов, мальчишки, а не вы, не кто-то из вашей лаборатории?

— Агафон создал свою копию. Внешнюю копию. Это ребятишки назвали ее летающей тарелкой. Во всем этом есть своя логика. Если допустить, что для Агафона созданное им устройство — это как бы… способ оказаться среди людей — обретение органов чувств… то для ребят… Какой же мальчишка откажется от возможности стать хозяином летающей тарелки? Тем более, что предложить Агафон мог немало. Судя по тому, что оставлено ребятами в чертежах, там такое реализовано, что представить страшно…

При этих словах только что вернувшийся из Грачевки Ярушкин сказал, покачав головой:

— Товарищи… Я вынужден напомнить собравшимся здесь о чрезвычайном уровне ответственности принимаемых нами решений. К сожалению, главное из этих решений — дилемма: всегда ли сверхразум есть одновременно и сверхнравственность — имеет два ответа. Мы же вправе принять только один.

Волков чувствовал глухую неприязнь ко всем действиям, имеющим необратимые последствия:

— То обстоятельство, что Агафона перестали устраивать посредники в познании мира и он создал собственные глаза, уши и руки — это только полдела. Есть основания думать, что одной из главных тем, волновавших Агафона, была именно нравственная проблема…

Волков вытащил из кармана дорожной куртки, которую он так и не снял, общую тетрадь.

— Это — «бортовой журнал» летающей тарелки. Даже беглого просмотра хватило для того, чтобы понять, что Агафона занимает… Нет, не то слово… мучает мера человеческого в человеке…

— Минутку! — прервал Волкова Савельев. — Узнаем, как дела у группы, снимающей компенсаторы.

Директор поднял трубку телефона. Некоторое время слушал. Было заметно, как багровеет его лицо:

— Что значит «не берет»? Сначала у вас отбойный молоток «не берет» кирпич, теперь автоген «не берет» сталь? Возьмите мощнее горелку! Почему я должен вас учить?

Савельев бросил трубку на рычаг, невидяще оглядел присутствующих, вытащил из кармана большой белый платок и, поглядев на него, спрятал в карман.

— Продолжай, Костя.

Гракович извинился и вышел из кабинета.

Волков помолчал, собираясь с мыслями:

— Ну, а почему именно мальчишки… Одна версия: потому, что они любознательны, контактны. Конечно, взрослый человек больше знает, но ведь он и строже, обязательнее. Кроме того, Агафон тоже, если так можно выразиться, «растет». На этапе создания тарелки он сам был подростком. До этого — по-детски капризничал, не хотел решать задачи… И другая версия, связанная с постоянными нравственными…исследованиями… Назовем это так…

— Я знаю, что вы имеете в виду, — с усмешкой, не предвещавшей ничего доброго, вступила в разговор постоянный оппонент Волкова, завлаб Синеглазова. — То, что мы с вами нравственно несовершенны.

— Да… — спокойно ответил Волков. — И для этой версии более чем достаточно оснований. Агафон, не забывайте, имел возможность составить исчерпывающее представление о десятке человек, попросту говоря, заглянуть им в душу…

— …А в спутники не взял… — сокрушенно покачала головой Синеглазова.

— А в спутники взял ребят, — поправил Волков.

— Чему же он научился у мальчишек? — Савельев смотрел на Константина Тимофеевича.

— Я бы тоже хотел это знать. Как и то, чему мальчишки научились у Агафона. Влияние-то было обоюдным.

Замурлыкал селектор на столе директора. По тому, как поспешно сделал Савельев эти несколько шагов до стола, Волкову стало понятно, с каким напряжением академик ждал звонка от группы, снимающей компенсаторы.

Но звонили не оттуда. Кивая головой, Савельев односложно отвечал;

— Да, да… Спасибо. Разберемся… Спасибо. Немедленно… Конечно…

Положив трубку, Савельев посмотрел на Волкова:

— Чушь какая-то… Звонят с городской подстанции. Спрашивают, что мы тут включили… Мол, они не могут такую нагрузку…

И вновь время, предоставившее передышку, брало реванш. Прежде чем Волков вскочил, мигнул и погас свет. Захлопали двери. Кто-то уже бежал по коридору. На улице кричали. Запрыгали лучи фонарей. Волков скатился по лестнице на второй этаж. Савельев почему-то оказался впереди, когда они оба ввалились в лабораторию и увидели в зеленом зареве телемонитора лицо Кирилла с вытаращенными глазами:

— Сорвал! Сам сорвал компенсаторы!

Развернувшись, Волков бросился в коридор. В тамбуре ему сунули в руку фонарь. Через мгновение они с Савельевым уже были в саду.

У самого входа в «резиденцию» на тележке с кислородными баллонами сидел Гракович. Игорь бинтовал ему руку. Сеня возился около дверей. Вернее, того, что раньше называлось дверью. Луч фонаря скользнул по желтому зеркальцу лазерного замка, по контуру стальной рамы косяка. На светлом песке змеился толстый шланг отбойного молотка. Шипел воздух, гомонили люди.

Волков выключил фонарь. Сквозь толпу к нему пробился Савельев.

— Вы хотели знать, чему он мог научиться у мальчишек?

В темноте Савельев не видел лица Волкова, но ему показалось, что завлаб улыбался.

— Один ответ уже есть. Дружбе — наверняка!

— Неужели ты думаешь, он опять сделал…

— Уверен.

5

Пашка слышал, как, постанывая в забытьи, тяжело дышит Тихон.

«Худо дело, — думал Русаков. — И выбираться нужно отсюда, и неизвестно, как это сделать. Разве ж Тихон выдержит с такой-то рукой? Тут с двумя-то впору бы башку не свернуть…»

Ощущение пришло неожиданно, как толчок. Пашка замер. Он боялся поверить себе. Словно кто-то большой, добрый и сильный положил на плечо ему руку. Неуверенно озираясь, Русаков поднялся. Не обращая внимания на Тихона, ошалело рассматривающего свою руку, Пашка на цыпочках двинулся к краю камня, за которым они прятались от ветра.

— Ты что делаешь? — всполошился Левка, увидев в руках у Тихона ветки, которые гордо именовал «шинами».

— Н-не болит… — растерянно сказал Тихон.

— Как не болит? — Левка, близоруко щурясь, в упор рассматривал руку Тихона. — У тебя же… перелом…

Они даже не поняли, почему закричал Русаков. Нужно было какое-то время, чтобы понять причину его сумасшедшей радости.

На истертом ветрами каменном пятачке, поблескивая куполом, стояла тарелка.

6

— Та-ак… — начал Савельев и поднес руку с часами к лучу фонаря. — Сколько он уже…

— Семь минут, — отозвался из темноты Игорь.

— Звоните на городскую подстанцию…

Савельев не договорил. Ослепительно ярко вспыхнули фонари, засветились окна лаборатории. Кирилл сорвался с места и напрямик, через газоны побежал к институту. Через минуту он высунулся из окна.

— Берет как обычно!

— Похоже, успел сделать то, что хотел, — проговорил Гракович.

Странный силуэт проплыл над забором, проскользнул под ветвями деревьев, примял траву. Из-под, блестящего купола высунулась всклокоченная голова Тихона, следом появился Левка. Выскочил Павел.

Все трое настороженно смотрели на замерших людей.

Первым опомнился Константин Тимофеевич. Раскинув руки, он шагнул навстречу ребятам. После секундной задержки они бросились к нему, заговорили наперебой о том, что вот она — ихняя тарелка, что это она сама нашла их в тайге и доставила сюда и что теперь, самое главное, узнать, кто сделал такую тарелку… Кто?

Волков, обнимая всех троих, не увидел даже, а почувствовал, как вспыхнуло на миг холодное голубое пламя вокруг бронеплит, и с мягким шелестом они разошлись в стороны.

— Вы спрашиваете кто, — улыбнулся Волков. — А вот… Он нас в гости приглашает…

Михаил Михеев Год тысяча шестьсот…

У берега Кубы

В этом году международная студенческая Универсиада проходила на Кубе. Финальные встречи предполагалось провести в Гаване, а отборочные в приморских городах: Матансас, Мансанильо и Сантьяго-де-Куба. В Сантьяго-де-Куба прибыли боксеры и фехтовальщики на рапирах. Поединки шли два дня, закончились поздно вечером. Утром следующего дня спортсмены должны были вылететь в Гавану.

1

Фехтовальщица, мастер спорта — студентка иркутского института — Ника Федорова и москвич, выпускник исторического факультета МГУ — боксер в среднем весе и тоже мастер спорта — Клим Соболев познакомились уже здесь, на Кубе.

Они не проиграли ни одной встречи и вышли в финал.

После напряженных поединков спортсменам — и победителям, и побежденным — требовалась разрядка. Многие, как радостные, так и опечаленные, отправились на вечернюю прогулку по улицам субтропического города. Оставшиеся устроились в уютных шезлонгах на открытой морскому бризу веранде загородной гостиницы, которую целиком отвели для спортсменов, тренеров и журналистов.

Администратор гостиницы — сам в прошлом боксер — любезно предложил Климу Соболеву свою моторную лодку. Ника не возражала против прогулки по спокойному темному морю. Клим сел на корму, к подвесному мотору. Они сделали хороший круг — до торгового порта и обратно.

Когда на берегу показались огоньки гостиницы, Клим выключил мотор. Лодка мягко осела в воду и тихо заскользила по темной воде, слегка покачиваясь на пологих волнах мертвой зыби, которая шла откуда-то с просторов Карибского моря.

Вдали над портом расплывалось белое зарево электрических фонарей, но здесь берег был слабо освещен редкими люминесцентными светильниками, да у подъезда гостиницы подрагивал розовый неоновый свет. На проходившей за гостиницей автостраде стремительно возникали и исчезали вдали узкие ослепительные лучи.

Возле дощатого причала две крохотные парусные яхты чертили темное небо тонкими, как карандаши, верхушками оголенных мачт. В полукилометре от берега стояла на якоре большая моторная яхта с ярко освещенным большим иллюминатором в каютной надстройке.

Вдали над морем медленно бродили хлопья ночного тумана, они то расплывались, то сливались вместе, затягивая горизонт плотной мутно-белесой полосой.

— Пойдем к берегу? — спросил Клим.

— Подожди. Побудем немного на воде. Здесь хоть прохладно, а в гостинице жарко и душно, ни спать, ни читать не хочется.

Ника сбросила босоножки и забралась с ногами на обтянутое пластиком сиденье. Клим опустил руку за борт и приложил мокрую ладонь к левой скуле.

— Болит?

— Проходит.

— Здорово Баркет тебя ударил. Я, вроде, внимательно смотрела, а не заметила как. Вижу, ты уже на канате висишь, а судья рукой машет: «уан, ту, фри…».

— Хорошо ударил. Поймал на финт и ударил правым крюком. Чуть бы пониже попал, пожалуй, было бы все… До гонга я кое-как дотянул, ну а в перерыве очухался и отошел.

— А во втором раунде смотрю, ты стоишь, а Баркет лежит и судья ему секунды считает,

— Поторопился Баркет. Первый раунд выиграл — видел же он, как я на канатах висел, — хотел побыстрее победу закрепить, пока я в себя не пришел. Заторопился… и пропустил. А мог, пожалуй, по очкам выиграть, хорошо шел.

— Ты на него не рассердился?

— Вот за что же? Бокс — есть бокс. Подобрался только немного.

— А я так на свою Мари разозлилась.

— Это и я заметил. Когда она в счете повела: два — ноль, три — ноль! ты маску сняла, а глаза у тебя такие…

— Разозлилась… Хитрая она, Мари Лубан. Знала, что прямыми меня не достанет, начала к себе подтягивать. А я, как дурочка, иду на нее, иду… Болельщики кричать начали: «Мари! Мари!» Так кричат — в ушах звенит, рапиру не слышу. А уже три — ноль! Вот тут я и разозлилась. И на болельщиков, и на Мари, да и на себя, что на ее уловку попалась. А Петрович — мой тренер говорил, когда я разозлюсь, у меня реакция убыстряется, и тогда в меня уже никто попасть не может. Шутил он, конечно. Но тут на самом деле пошло — один укол, второй, третий… А уж после третьего, когда счет сравняла, поняла, что выиграю у Мари Лубан. Ее тренер что-то ей кричать начал.

— No avancec! Не иди вперед!

— По-испански что ли?

— Конечно.

— Ты и испанский знаешь?

— Знаю, немножко. Английский все же получше… Меня, может, за испанский и в сборную ввели.

— Ладно тебе, не кокетничай. А я вот только английский. И то: мистер Соболеф! Уот ду ю'синк эбаут май прононсиэйшен?

— Вери гуд!

— Так уж и «вери гуд»?

— Ну, акцент, конечно…

— Сибирский?

— Пожалуй, — улыбнулся Клим.

Внезапно над тихим морем пронесся тонкий томительный звук… потом целая музыкальная фраза прозвучала и оборвалась, как звон рассыпавшегося стекла.

— Скрипка, — сказал Клим.

— Похоже. Только откуда? С берега — вроде далеко.

— Наверное, с той яхты.

Моторная яхта была от них в полусотне метров. От освещенного иллюминатора бежала по воде покачивающаяся полоска света.

Скрипка послышалась опять.

— Похоже — полонез, — сказал Клим.

— Огинского?

— Ну, какой же это Огинский?

— А я других полонезов и не знаю.

— Подожди, послушаем…

Но скрипка тут же замолкла, на яхте кто-то раскашлялся, надсадно, по-стариковски. Стукнула дверь, яхта качнулась. Светлая фигура показалась на фоне каютной надстройки.

Ника откинулась на спинку сиденья, подняла голову.

— Звезды какие здесь, здоровенные.

— Да, — согласился Клим. — Как кастрюли.

— Ну, уж… сказал бы, как фонари, что ли… смотри, смотри! Движется! Вон, вон!.. Спутник, спутник!

Ярко-голубая точка не спеша прокладывала себе дорогу среди неподвижных мерцающих созвездий.

— Алло! — услыхали они и разом повернули голову в сторону яхты. Спутник!.. Спортсмени, совиетико?

— Совиетико, — отозвался Клим.

Хозяин яхты что-то сказал, Клим ответил по-испански. Ника услыхала удивленное «май диос!» «Мой бог!», поняла она, но на этом ее знание испанского закончилось.

— Что он говорит?

— Удивился, что я знаю испанский. Приглашает к себе на яхту.

— Зачем?

— Не зачем, а в гости.

— Ну, и что?

— Поедем, конечно. Чего нам стесняться. Если он будет говорить помедленнее, обойдемся без переводчика.

Клим не стал запускать мотор, а только вставил весла в уключины и подвел лодку к низкому борту яхты. Хозяин яхты нагнулся, взял с носа лодки капроновую веревку, закрепил ее за стойку фальшборта.

— Por fаvоr, sеn~оres.

Ника поднялась, приняла протянутую руку. Клим запрыгнул на палубу яхты сам. Глаза уже освоились с темнотой, и можно было разглядеть гостеприимного хозяина — высокого тощего старика в светлом полотняном костюме, — у него было сухое длинное лицо, тонкие усики стрелочками, седая бородка клинышком, и вообще он очень походил на Дон Кихота, каким его привыкли изображать на иллюстрациях все художники мира.

— Un momento, mе рrераrаri, — он повернулся и нагнувшись вошел в освещенную дверь каюты.

— Хозяин просил минуточку обождать, — перевел Клим, — пока он приготовит каюту к приему гостей. Весьма любопытный старец.

— Весьма.

— Прямо, как из семнадцатого века. Ему бы еще камзол с кружевным воротничком.

— И шпагу, — добавила Ника.

— И шпагу, — согласился Клим, — хотя вместо камзола ему бы так же подошла кожаная кираса и длинные, до бедер, сапоги…

— И Санчо Панса рядом… Может быть, мы зря приняли приглашение?

— Ну почему же, вполне интеллигентный сеньор.

Из каюты слышались постукивания и шуршания. Потом дверь открылась настежь, на палубу упал яркий луч света.

— Pоr fаvоr! — услышали они.

— Приглашает, — сказал Клим.

Он пропустил Нику вперед и нагнувшись шагнул следом, в низенькую дверь. Ника внезапно остановилась у порога, Клим нечаянно толкнул ее плечом, извинился. Выпрямился. И тут же понял замешательство Ники.

Старика в светлом полотняном костюме в каюте уже не было. Вместо него, ярко освещенный светом потолочной лампочки, перед ними стоял испанский гранд, будто только что сошедший с картины Веласкеса. В голубом бархатном камзоле, на пышное белое жабо спускались длинные завитые локоны черного парика. С рукавов камзола мягко свисали желтоватые кружевные манжеты (брабантские! — подумал Клим). Только лицо у испанского гранда было то же, что и у их хозяина, — и бородка клинышком, и тонкие усы стрелочками.

— Don Migel de Silva, — представился он и низко склонился перед Никой, так что черные локоны парика закрыли ему лицо.

Ника растерянно оглянулась на Клима.

— Он сказал, что его зовут дон Мигель, — перевел Клим.

Он вышел из-за спины Ники, ответно поклонился, — конечно, не так изысканно и элегантно — и назвал Нику и себя. Тогда и Ника, вспомнив занятия по фехтовальной пластике, — хотя с запозданием, но сделала ответный реверанс, — у нее получилось лучше, чем у Клима.

— Превосходно, — заметил он вполголоса.

— Не смейся, пожалуйста!

— А я и не смеюсь. На самом деле, как в кино.

— Что он сказал сейчас?

— Он извинился за этот, ну… маленький маскарад.

Дон Мигель отступил на шаг и театрально, величественным жестом, который, однако, выглядел сейчас вполне уместным («вот что значит костюм!» — заключил Клим), пригласил гостей отужинать — на полукруглом откидном столике под иллюминатором в окружении трех хрустальных бокалов и тарелки с апельсинами стояла пузатая темная бутылка без этикетки. Пробка на бутылке была залита черной смолой.

Нике дон Мигель подвинул табуретку с мягким сиденьем, Клим уселся на крышку ящика, приделанного возле стола к стенке каюты, дон Мигель устроился на таком же ящике, но с другой стороны столика. Каюта была просторная, стены ее были оклеены полированной фанерой, у боковой стенки располагалась низкая широкая лежанка, закрытая шерстяным пледом. На пледе лежала скрипка. Над лежанкой висели круглые часы с тонкой золоченой секундной стрелкой, которая мелкими толчками бежала по циферблату. В углу, за лежанкой, торчала шпага, похоже, старинная — как определил Клим — с изящным эфесом, отделанным серебром.

В узкую торцевую стенку каюты был врезан небольшой телевизионный экран, пониже его чернели круглые ручки настройки.

Пока Клим и Ника оглядывали каюту, дон Мигель безуспешно пытался выковырнуть бутылочную пробку перочинным ножом и сломал тонкое лезвие. Он досадливо крякнул, открыл ящик стола, в поисках заменителя штопора, не найдя там ничего подходящего, обвел глазами каюту, обрадованно вскочил и вытащил из-за лежанки шпагу.

— Не сломайте и ее, — сказал Клим по-испански.

— О, эта шпага не сломается, — заявил дон Мигель. — Старинный толедский клинок — шпаге более двухсот лет, — семейная реликвия, переходит у нас по наследству, я уже не помню, когда и как она появилась в нашей семье.

Острием шпаги он по кусочкам выковырял окаменевшую пробку, и Клим подумал, что, судя по пробке, бутылке лет не меньше, чем шпаге.

Дон Мигель обтер горлышко бутылки салфеткой, налил бокалы — в каюте тонко запахло цветами — и поднял свой бокал.

— За дружбу наших государств! — перевел Клим.

Ника только пригубила вино.

— М-м… какая прелесть! Вино, наверное, такое же старинное, как и шпага?

Дон Мигель оживился.

— Сеньорита не ошиблась, это на самом деле так. Это вино рождает в сердце радость и кружит голову, как молодость… примерно так я его понял, — сказал Клим.

— Что ж, похоже, — согласилась Ника. — Вряд ли ты такое мог сам придумать. А нельзя мне эту шпагу подержать в руках?

Клим объяснил дону Мигелю, что у сеньориты Ники профессиональный интерес, что она мастер спорта по рапире.

— Magnifico! — закричал дон Мигель.

Он так резво вскочил из-за столика, что опрокинул бутылку — Клим поймал ее уже на лету. Дон Мигель взял шпагу за лезвие, с поклоном подал ее Нике, а сам вытащил из-под лежанки половину складной бамбуковой удочки. Так же шустро вскочил на ноги и стал в позу.

— Вот так! — объяснил Клим. — Тебя вызывают. Покажи дону Мигелю, как может работать старинной толедской сталью современная фехтовальщица.

Шпага была тяжелее спортивной рапиры, но рукоятка точно пришлась по ладони, Ника прошла в угол каюты и, придерживаясь заданной роли, ответила дону Мигелю церемонным поклоном, — кинофильм «Три мушкетера» она видела не так уж давно.

Клим задвинул под стол табуретку.

Дон Мигель — по всем правилам — заложил руку за спину, выдвинул вперед правую ногу, согнул ее в колене, притопнул и сделал первый выпад.

Было заметно, что фехтовать он умел — когда-то и где-то этим занимался, — нападал он азартно и изобретательно, но Нике всегда удавалось предугадать направление его удара, она даже не сходила с места, а захватывала шпагой конец его палки и проводила ее то слева, то справа от себя. Ей еще приходилось быть осторожной, она ни на секунду не забывала, что в ее руках не фехтовальная рапира с тупым наконечником, а настоящая боевая шпага с остро заточенным лезвием, и дон Мигель в азарте легко мог наскочить на него.

Клим отодвинулся в уголок, чтобы не мешать. С удовольствием он смотрел на этот спектакль, и, пожалуй, Ника никогда не была так хороша, как сейчас, со старинной боевой шпагой в руке, ловко и изящно отражающая выпады дона Мигеля, и Клим подумал, что для большей достоверности ей очень пошло бы быть одетой соответственно — не в коротенькую юбочку и открытую кофточку-рубашку, а в плюшевый камзольчик, коротенькие бархатные штанишки, раздутые буфами до футбольной округлости, чулки с шелковыми подвязками-ленточками и тупоносые ботинки.

Наконец дон Мигель сдался.

Он опустился на одно колено, держа перед собой свою палку, как меч побежденного, протянул ее Нике. Ника милостиво прикоснулась щекой к макушке его парика, дон Мигель поцеловал ей руку, поспешил к столу, долил вина в бокалы и стоя произнес тост в стиле героев пьес Лопе де Вега за прекрасную сеньориту, совершенство которой при владении шпагой не уступает совершенству ее внешности.

Клим пьесы Лопе де Вега, разумеется, помнил и, прибавив в свой русский перевод несколько звучных прилагательных, решил, что примерно передал пышное содержание тоста.

Ника с заметным подозрением отнеслась к его переводу, однако дону Мигелю постаралась улыбнуться как можно приветливее.

Но к бокалу только прикоснулась губами.

— Если Петрович что унюхает — с соревнований снимет, — сказала Ника. — Он у нас строгий.

Клим объяснил отказ Ники от вина дону Мигелю, тот одобрительно закивал головой: он понимает, спорт — есть спорт, а шпага — тонкое искусство. Но, может быть, сеньор?

Сеньор тоже мог отказаться: спорт — есть спорт! Однако ему не хотелось, пусть даже под уважительным предлогом, лишать застольной компании гостеприимного хозяина, который не пожалел открыть для них бутылку уникального старинного вина. Тренер боксеров уже улетел в Гавану, Клим не боялся, что его кто-либо «унюхает», и решил, что глоток-другой старого вина не скажется на его дальнейших результатах, тем более что бои в Гаване начнутся через два дня.

Он отхлебнул из бокала. Вино не показалось ему крепким — чуть терпкое, очень приятное на вкус. Дон Мигель сокрушался, что не говорит по-русски и не может занять сеньориту. Но, чтобы она не скучала!..

Он тут же вытащил откуда-то из угла здоровенную книгу в кожаном переплете с тисненым заглавием. Вид у книги был достаточно древний, и Клим подумал: наверное, это не последняя древность, которую они увидят в каюте этого удивительного старика.

Книга на столике не умещалась, дон Мигель положил ее на лежанку.

Клим прочитал тисненое заглавие:

— «Руководство по искусному владению холодным оружием». На французском языке, — пояснил он.

— Ты еще знаешь и французский?

— Вообще-то, не знаю, но заглавие прочитать приблизительно могу. Ух ты! Год издания — 1760… времена Людовика XV примерно. Автор — некий Мишель де Курси, стало быть, — дворянин. У тебя есть возможность сравнить старую школу фехтования, времен французских мушкетеров, с современной.

— Но я не понимаю французского.

— А тебе не нужно его и понимать. Как я вижу, автор уже знал, что один толковый рисунок может дать больше информации, нежели сотня строк описаний. Кино тогда еще не было, но хорошие художники имелись, иллюстраций в книге много. А потом, вот и дон Мигель говорит, если у сеньоры встретятся затруднения с переводом — удивительно деликатный старик, — то он всегда к ее услугам. Предлагает не стесняться, устраиваться с книгой на лежанке, как тебе удобнее.

Ника сбросила босоножки и устроилась на лежанке, как удобнее.

Клим оказался прав — иллюстраций в книге оказалось много, да и вообще она почти и состояла из одних иллюстраций. Сделаны они были мастерски. Кавалер Мишель де Курси благородную шпагу оставил на конец, а начал с самого прозаического — ножа и кинжала.

Но и этот раздел показался Нике весьма интересным.

— Клим, ты только посмотри! Если у тебя, скажем, нож или кинжал и ты приближаешься к противнику сзади, то держи кинжал острием вниз, вот так, видишь?.. Хватай противника левой рукой и бей сверху вниз… Но при встрече лицом к лицу держи кинжал острием вверх, постарайся перехватить правую руку противника, затем сближайся и, так как противник теперь не видит твоей правой руки, делай шаг влево, и бей его в основание бедра, ниже кирасы… Прелесть, не правда ли?

Клим согласился, что кавалер Мишель де Курси кое в чем разбирался, однако переводить ее восторги дону Мигелю не стал. Тот опять наполнил свой бокал.

— У вас отличная яхта, — сказал Клим. — Вы, наверное, большой любитель морских путешествий?

— Что вы, — махнул рукой дон Мигель. — Да меня укачивает на самой малой волне. Я сухопутный житель, до недавнего времени преподавал историю в университете. Судовладельцем стал совершенно случайно. Эта яхта участвовала в интервенции, в налете и была подбита морским патрулем. Ее здорово повредили при обстреле, интервентам пришлось выброситься на берег, чтобы не затонуть. И тут мне в голову пришла счастливая мысль — у меня были кое-какие заслуги перед республикой, — я обратился с просьбой, и яхту подарили мне как списанный военный трофей. Пришлось изрядно повозиться, пока я залатал все пробоины, но с тех пор яхта служит мне домом, помогает избавляться от городского шума, смрада и толкотни. Я так и живу на яхте. Когда начинается шторм, ухожу под защиту портового мола, потом возвращаюсь обратно. У меня есть и квартира на берегу, мы жили вместе с братом, но сейчас я одинок, и ничто не привязывает меня к городу. О, брат у меня был талантливый физик, хотя числился и работал простым преподавателем. Талантливый и неизвестный, как Хевисайд. Вы слышали про Хевисайда?

Клим кивнул.

— Мой брат его уважал. И так же, как Хевисайд, не любил говорить о своих занятиях и открытиях, хотя знал многое, чего не знают современные физики. Он мог бы стать таким же известным, как, скажем, Бор, Ферми или Поль Дирак. Не думайте, что я что-то знаю об их работах, я говорю со слов брата. Он, например, разработал теорию, которую выражал так: свершившееся существует!

— Я не слишком владею испанским, — затруднился Клим.

— А я не слишком владею физикой, — улыбнулся дон Мигель, — чтобы все как следует объяснить. Брат утверждал, что окружающий нас мир обладает памятью, все когда-либо происходившее оставляет после себя следы, программу, по которой могут развиваться действия в другом мире, отстающем от нашего по времени, как и мы следуем программе мира, существовавшего впереди нас.

— Я слышал об этой теории параллельных миров.

— Но брат не только разрабатывал эту теорию. Он нашел ей практическое подтверждение. Возможность заглянуть в прошлое. И тут он умер…

— Несчастный случай?

— Можно сказать и так. Два года тому назад брат погиб. И думаете от чего? От мушкетной пули!

Клим подумал, что или дон Мигель оговорился, или это доброе вино так подействовало на его старую голову… Сейчас мушкет можно встретить разве только в музее! Но он промолчал, считая бестактным высказывать свое сомнение.

— Вас удивила мушкетная пуля? — догадался дон Мигель. — Конечно, доктор ее не нашел. Но я застал брата еще в живых, он успел рассказать мне… Однако не будем об этом, вы можете обвинить меня в несерьезности, настолько все это необычно, а мне не хотелось бы с этого начинать наше знакомство. Лучше выпьем, сеньор, за упокой его души, пусть земля ему будет пухом.

Клим поднял бокал.

— За что пьете? — спросила Ника.

— За упокой. У дона Мигеля два года тому назад погиб брат. От мушкетной пули, — не без умысла добавил Клим.

Он ожидал, что Нику тоже заинтересует такая деталь, но она не обратила внимания — пуля для нее оставалась просто пулей. А дон Мигель решил сменить тему разговора:

— Вам понравилось вино?

— О, да, — признал Клим. — Я не большой знаток, могу сказать, что никогда не пробовал такого.

— И не попробуете. Это, можно сказать, ископаемое вино.

— Откуда же оно у вас?

— Оттуда!

Дон Мигель показал себе под ноги. Клим невольно взглянул на пол каюты, ожидая увидеть там крышку люка, а дон Мигель искренне развеселился, и Клим сообразил, что если у него и были подвалы для хранения древнего вина, то, конечно, они находятся не на яхте. Тут же вспомнил про окаменевшую пробку, которую дон Мигель с таким трудом выковырнул из горлышка бутылки, и сообразил:

— С морского дна. Подводная археология?

— Угадали. Недавно здесь работала экспедиция из Милана. У них было специальное судно с мощным насосом и водолазы. Экспедиция направлялась на Ямайку, но я показал им место, где, по моим сведениям, затонул испанский галион. Он разбился о береговые скалы, и моя яхта сейчас стоит как раз на месте его гибели.

На этот раз Клим усомнился вслух:

— Береговые скалы? Но берег здесь гладкий, как ладонь.

— За эти столетия морские волны и землетрясения превратили скалы в песок. Я могу показать вам, что здесь было на берегу в семнадцатом веке, дон Мигель повернулся к экрану телевизора. — За четкость изображения не ручаюсь, но скалы разглядеть вы сможете.

Он щелкнул выключателем. Экран осветился сразу, и Клим увидел панораму берега, черные глыбы скал, о которые бились морские волны. Но звука не было, или дон Мигель его не включил, или по какой другой причине.

Ника тоже взглянула на экран.

— Изображение нерезкое, — сказала она. — А что это показывают?

— Берег, где сейчас стоит наша гостиница, — ответил Клим.

— Вот как? Непохоже.

— Непохоже, да. Гостиницы нет и торгового порта тоже нет. Но бухта есть, даже какие-то строения виднеются.

— Так что это такое?

На экране появился всадник на лошади. Он проскакал галопом по берегу, через все поле экрана, и скрылся за кадром. И хотя изображение было нерезким, Клим все же разглядел короткий мушкетерский плащ на плечах всадника и высокие сапоги с ботфортами.

— Исторический кинофильм? — переспросила Ника.

Клим ответил не сразу.

— Наверное… — наконец сказал он, — что может быть еще?.. Семнадцатый век…

— Ты что-то мямлишь?

— Я, нет… а может, и мямлю… вообще-то, я думаю…

— Вот как?

— Я думаю, можно ли выстрелить из мушкета в семнадцатом веке, а убить человека в двадцатом…

— Послушай, Клим, а может, на тебя так действует это старинное вино?

— Я и половину бокала не выпил. Если только это вино, а не какой-то там иллюзорный эликсир. Однако у меня появились довольно-таки нелепые предположения… Спросить дона Мигеля, неудобно…

Дон Мигель выключил телевизор. Клим передал ему содержание своего разговора с Никой, ожидая разъяснений по поводу только что виденного отрывка непонятного телефильма, который вызвал у него беспокойное любопытство. Но дон Мигель опять промолчал.

— Кроме бутылок, что-либо нашли? — спросил Клим.

— К сожалению, нет. Не нашли. Да экспедиция и не стала здесь задерживаться, она торопилась на Ямайку.

— Искать затонувший город Порт-Ройял?

— Сеньор знает о Порт-Ройяле?

Клим решил сообщить, что он заканчивает университет и все, что относится к истории средних веков, интересует его уже профессионально.

— Lindo bueno! — опять закричал дон Мигель. — Сеньор — историк! Это же прекрасно. Я расскажу вам такие вещи про Испанию, о которых вы не знаете ничего и не сможете прочитать ни в каком учебнике.

— Чему он обрадовался? — спросила Ника.

— Узнал, что я будущий историк.

Дон Мигель тем временем поспешно ухватился за бутылку.

— Слушай, Клим, судя по всему, дон Мигель сейчас предложит тебе какой-то исторический тост. Вы не сопьетесь? В средней истории, как я помню, полным-полно было всяких императоров и королей, а среди них попадались, кажется, и неглупые.

— Да, были и не дураки.

— Опасаюсь, что поводов для тостов у дона Мигеля появится более чем достаточно.

— Ничего, — отшутился Клим. — Мы будем пить через одного.

Дон Мигель отставил в сторону пустой бокал, сосредоточенно нахмурился, — Климу очень хотелось узнать окончание рассказа про исчезнувшую мушкетную пулю, но как бы там ни было в действительности, а человек — брат дона Мигеля — погиб, и лишнее любопытство могло выглядеть бестактным.

Дон Мигель выбрал направление разговора сам:

— Предлагаю сеньору вспомнить историю Испании, скажем, середину семнадцатого века.

— Времена Филиппа Четвертого? — сообразил Клим.

— Да, да! Именно, Филиппа Четвертого. Предпоследнего короля из семейства Габсбургов, изображение которого дошло до нас благодаря знаменитому портрету Веласкеса. В общем-то, история Испании тех времен общеизвестна: самая влиятельная в Европе страна начала терять свое морское могущество. Терять свои колонии, разбросанные по всему Новому Свету, — так называемое Испанское наследство, которое мечтали заполучить все европейские короли. Но я не об этом. Что вам известно про личную жизнь Филиппа Четвертого?

— Ну… — подумал Клим, — в общем, то, что дошло до нас в мемуарных записях того времени. Хотя эти сведения не всегда достоверны. Короли умели хранить свои секреты.

— Согласен, короли умели хранить свои тайны. Поэтому излишне любопытный историк того времени рисковал головой. Королевские тайны, чаще всего — неблаговидные тайны. Поэтому многие сведения держатся не столько на показаниях очевидцев, сколько на фантазии романистов — это тоже кое-что, но не заменяет документ. Скажем, до сих пор не установлена точно личность Железной Маски, хотя здесь имеются более или менее достоверные предположения. Будем держаться пока исторически бесспорных фактов. Как известно, у Филиппа Четвертого был сын — законный наследник королевского престола — в будущем Карл Второй. Так же известно, что Филипп Четвертый не любил заниматься хлопотливыми государственными делами, передоверив это скучное занятие своим министрам, а сам развлекался, как мог. Задавал балы, пышные службы, смотрел пьесы, которые писал специально для его театра великий Кальдерой. И, конечно, занимался придворными дамами, которых при дворе было более чем достаточно и которые ничуть не стеснялись принимать любые знаки королевского внимания. Тем более что сама королева смотрела на придворные развлечения своего мужа сквозь пальцы. Естественно, что при дворе появлялись и внебрачные, но королевские дети. Пока история сохранила нам сведения об одном — доне Хуане, и то только потому, что он в свое время уж слишком решительно пытался спихнуть с престола законного наследника, своего кровного братца Карла Второго.

— Но не сумел, — вставил Клим.

— Вернее — не успел, — сказал дон Мигель. — Умер. От лихорадки. Подробности не известны, хотя эту лихорадку вполне мог изготовить медик королевы Марианны, которой очень не хотелось допустить дона Хуана на королевское кресло. Но все это произошло много позднее…

2

Здесь дон Мигель сделал интригующую паузу, поставил локти на стол и взглянул на Клима многозначительно и задорно:

— Сейчас я расскажу вам про одно придворное событие, о котором вы ничего не знаете и не сможете узнать, так как ни один летописец к этой истории допущен не был. Надеюсь, воображение у вас хорошо работает, историк без воображения уже не историк, эта способность человеческого мышления по разрозненным сведениям восстанавливать целое — воистину неоценимая вещь. Итак. Среди прочих любовных приключений у короля был мимолетный роман с монахиней — прислужницей духовника герцога Оропесы, того самого Оропесы, который, как это тоже известно, станет впоследствии первым министром Испании. То, что девушка посвятила себя богу, могущественного монарха не остановило. Она не была придворной дамой, и эта кратковременная королевская связь так и осталась бы в тайне, но…

— Понятно, — вставил Клим. — Опять родился ребенок.

— Да, родился. Самые секретные любовные истории весьма часто оставляют после себя такие заметные следы. Несчастная обесчещенная мать умерла после родов. Но мальчик остался жив. Как там с ним устроились, вот это неизвестно, граф-герцог Оропеса накрыл плащом тайны некрасивую историю. Он был дальновидным политиком, этот граф-герцог, видел, как первого внебрачного сына, дона Хуана, прибрала к рукам оппозиционная партия и сделал тонкий государственный ход. Он убедил Филиппа Четвертого, незадолго до смерти, составить завещание, удостоверяющее королевское происхождение осиротевшего ребенка.

— Вот как? — удивился историк Клим. — И король такое завещание написал?

— Представьте себе — написал!

— Почему же о нем нигде не упоминается?

— Вы же сами сказали, что личные дела королей — самая ненадежная часть истории.

— А как же вы?.. Или это опять восстановление факта воображением?

— Не совсем так.

— Вы видели завещание?

— Нет, не видел. Но знаю, что оно есть. У меня были свои способы расследования.

И дон Мигель опять взялся за бутылку.

Клим подумал невольно может, и на самом деле это старинное вино способствует фантазии дона Мигеля так живописно восстанавливать события далекого прошлого? Но тут он вспомнил только что виденную сцену на экране телевизора, и это снова привело его в некотороезамешательство.

Он молча взялся за бокал.

— За какого короля пьете? — спросила Ника.

— Пока за королевского сына, — ответил серьезно Клим. — Королевского сына, не известного истории.

— Вот как! А каким же образом о нем узнали вы?

— Я и сейчас не знаю. Но вот дон Мигель…

— Ну-ну! — только и сказала Ника и перевернула следующую страницу книги кавалера де Курси.

— Интересуется королевским сыном, — пояснил Клим дону Мигелю.

— Естественно! — согласился тот. — Кого бы не заинтересовала такая романтическая история. Восстанавливая ее из случайных сведений, можно предположить, что далее герцог Оропеса действовал вполне последовательно. Трудно только ответить, что им руководило: простое человеческое сочувствие к осиротевшему ребенку или желание иметь в запасе пусть незаконнорожденного, но тем не менее — королевского сына для дворцовой игры. Но так или иначе, опытный политик, он понимал, что нет такой тайны, которая рано или поздно не просочилась бы наружу, поэтому решил спрятать королевского сына подальше от опасных дворцовых интриг. И ребенка вообще увезли из Испании в далекую колонию на Ямайке, в веселый флибустьерский город Порт-Ройял. А тут Англия отвоевывает у Испании Ямайку, и следы королевского сына теряются надолго. А пока история Испании идет своим чередом. Как известно из учебников — царствование Карла Второго было самым несчастным для страны. Испания теряет все свое былое могущество. Вокруг королевского трона идет непотребная возня. Кто только не правит страной от имени слабохарактерного короля, тут и мать-королева, и ее духовники-фавориты. Какое-то время пытается что-то сделать и герцог Оропеса на посту первого министра. Но вот и ему дают отставку в 1691 году. И тогда, спустя тридцать лет, он решает отыскать королевского сына, привезти его в Мадрид… а там, как повезет. Авантюра могла стоить герцогу головы, но он решил рискнуть. В Порт-Ройял отправляется корабль. Капитану дается секретное поручение и государственное письмо. Роковым летом 1692 года корабль прибывает в Порт-Ройял… и тут землетрясение и морская волна уничтожают флибустьерский город, и вот тогда следы королевского сына теряются для истории навсегда.

— Понятно, — кивнул Клим. — Понятно, почему вы заинтересовались подводной археологией.

— Конечно, — подтвердил дон Мигель. — Поэтому, когда экспедиция отправилась на Ямайку, я попросил их взять меня с собой. Это был единственный случай — моя яхта отправилась в столь длинное путешествие, что я потерял берег из виду. Но до Ямайки менее трехсот миль, через двое суток мы были на месте — я даже не успел заболеть морской болезнью. Археологи начали свои поиски в бухте. Я — тоже. Только они разыскивали остатки погибшего города, а я — следы сына Филиппа Четвертого. Один раз наши дороги перекрестились…

— Догадываюсь. Читал в журнале. Археологи подняли со дна ящик с монетами и гербом Филиппа Четвертого на крышке.

— Да, да! Тот самый случай. Они нашли также и часы. Золотые часы с циферблатом, выполненным узором из серебряных гвоздиков. В лаборатории определили, что это часы амстердамского мастера Поля Блонделя, а по следам, оставленным отсутствующими стрелками, узнали время, когда они остановились: 11 часов 40 минут — это было время гибели Порт-Ройяла. Потом экспедиция уехала, а я упрямо остался. Нанял лодку, рабочего, двух местных водолазов. Глубины там небольшие, правда, много тины на дне. Мы ничего не нашли. Только однажды, я сам лично, копаясь среди развалин — похоже, церкви возле самого берега, где и воды было по колено, поднял из тины вещицу, облепленную ракушками. Это оказалась большая медаль на цепочке. Простая безделушка. Правда, старинная и золотая. С чем я и вернулся обратно на Кубу. Хочу показать медаль специалистам. Пусть определят, чья она и откуда.

Дон Мигель сунул руку в ящик стола и положил перед Климом свою находку.

Формой и размерами медаль напоминала большие карманные часы с цепочкой. Одна сторона была гладкой, на другой проглядывались затертые — видимо, медаль долго носили под одеждой — следы, похоже, какого-то герба. Глубокая царапина, как бы прорезанная резцом, пересекала медаль, обрываясь на краю. Долгое пребывание в морской воде не оставило на поверхности каких-либо следов.

Клим уважительно постучал по медали пальцем.

— Благородный металл! — сказал он.

— Покажи, — попросила Ника. — Золото?

— Оно самое.

— А это что? — Ника показала на резаный след.

— Может быть — след лопаты?

— Не похоже. Будто ударили чем-то острым.

— Скажем — ножом!

— Или шпагой.

— Или шпагой, — согласился Клим. — Шпагой — это даже интереснее.

— А что здесь за узор?

— Герб, наверное. Разобрать трудно.

Ника поднесла медаль ближе к потолочной лампочке.

— Похоже, поясное изображение мужчины… голова запрокинута, — она пригляделась внимательнее. — А в груди три стрелы.

— Так это, видимо, изображение святого Себастьяна, — сказал Клим. Был в древности такой проповедник, которого расстреляли стрелами, а католическая церковь возвела его в ранг святого.

Тут заинтересовался и дон Мигель.

— Святой Себастьян? — переспросил он. — В связи с чем-то я уже слышал имя этого святого…

Теперь к медали присмотрелся Клим. Он слегка подавил ее пальцами.

— По-моему — она пустая. Это не медаль, а медальон. Вроде часов с крышками. Видимо, они должны открываться. Ну-ка, попробуем!

Он взял со стола складной нож, которым дон Мигель пытался открыть бутылку, поцарапал край медальона, приставил к ребру лезвие, надавил… и крышка с легким звоном отскочила на стол.

— Caramba! — прошептал дон Мигель.

Клим повернул медальон, и на ладонь ему выпала круглая золотая же пластинка с четким резным портретом, отделанным цветной эмалью: мужское лицо, длинный подбородок, усы, стрелочками загнутые вверх. Дон Мигель вытаращил глаза.

— Филипп Четвертый! — воскликнул он. Руки у него затряслись от волнения, миниатюра выскользнула из пальцев — Клим подхватил ее на лету, как ловят мяч пинг-понга.

— И на обороте здесь вырезано, — сказал он и наклонился, разбирая мелкие буквы: — «сыну моему, лето 1662 года, Мадрид». И подпись, — прибавил Клим. — Тоже сделана резцом.

— Вот оно… — возбужденно перешел на шепот дон Мигель, — вот оно, завещание короля. Умный герцог Оропеса решил сохранить его от случайностей и от времени — приказал вырезать резцом. А сын короля тридцать лет носил этот медальон на себе и не знал, что в нем лежит. Да, да, не знал. Если бы знал, история Испании могла бы пойти другим путем. Но кто он был, этот сын короля?

Он уже справился с волнением. Торопливо уложил пластинку обратно, захлопнул крышку медальона. Сунул его в карман камзола.

— Это нужно проверить… обязательно нужно проверить. Подумайте, история Испании! — он вскочил, забегал по каюте. — Молодые люди, я должен вас покинуть. Срочно покинуть. О, всего на несколько минут. Подождите меня здесь, я сейчас.

Он кинулся к дверям каюты, остановился, схватил с лежанки шпагу.

— Это вам зачем? — невольно спросил Клим.

— О! Она может пригодиться, верная старая шпага, — дон Мигель сделал молодецкий выпад, ударом шпаги открыл дверь каюты и выбрался на палубу, запнувшись на пороге.

— Однако! — только и сказала Ника.

— Наверно, это действует старинное вино, — предположил Клим.

Фигура дона Мигеля промелькнула мимо иллюминатора. Что-то стукнуло, послышалось шуршание, потом все затихло… Вдруг яхту сильно качнуло набок, на столе звякнули бокалы. Ника испуганно подобрала ноги на лежанке, оперлась руками.

Клим привстал с табуретки.

И в наступившей тишине они оба услышали донесшийся с палубы мучительный стон.

— Клим!.. Это дон Мигель. С ним что-то случилось…

Она торопливо натянула босоножки. Клим шагнул к двери, забыл пригнуться, ударился макушкой о притолоку, зашипел, погладил ладонью голову и выскочил из каюты. Ника ткнулась ему в спину, он придержал ее за плечи.

После яркого света каютной лампочки на палубе им показалось темно.

— Держись за меня, — сказал Клим. — А то шагнешь в воду.

Перебирая руками по карнизу каютной надстройки, он прошел на нос яхты. Сюда уже доставал свет от портовых фонарей. У передней стенки каюты, утопленный в палубу, стоял большой ящик. Крышка ящика, как крышка сундука, была откинута назад. В ящике на чем-то, похожем на кресло с толстой спинкой, сидел дон Мигель. Он сидел завалившись на бок, голова его бессильно откинулась на крышку ящика.

Клим осторожно прикоснулся к его плечу.

Дон Мигель приоткрыл глаза, с усилием поднял голову, что-то прошептал, и Клим скорее догадался, чем расслышал:

— Вытащите меня…

Он просунул руки под мышки дона Мигеля, тот вдруг охнул, обвис у него на руках, а Клим вдруг ощутил под правой ладонью что-то липкое и горячее.

— Кровь? — сказал он.

— Откуда, Клим? Он ранен?..

— Не знаю.

Осторожно сжав ладонями тощую поясницу дона Мигеля, Клим легко, как ребенка, приподнял его с кресла, вытащил из ящика. Крышка качнулась, упала и захлопнулась, щелкнул внутренний замок. Ноги дона Мигеля заплетались, Клим просто поднял его на руки, понес, прижимаясь спиной к стенке каюты, чтобы не свалиться ненароком за борт. Ника обежала каюту с другой стороны, открыла дверь. Дона Мигеля посадили на лежанку, придерживая за плечи, но, когда Ника хотела стянуть с него камзол, он опять застонал, и она остановилась испуганно.

— Ничего, ничего, — сказал Клим. — Снимай осторожнее.

Окровавленный рукав белой батистовой рубашки он просто разорвал пальцами до плеча. На мякоти предплечья открылась небольшая, но, видимо, глубокая ранка, из нее обильно сочилась кровь. Дон Мигель опять прошептал, Клим шагнул к столу, выдвинул нижний ящик, достал картонную коробку с красным крестом на крышке. Ника плеснула на ладонь из недопитого бокала древнего вина, вытерла руки бумажной салфеткой. Достала из коробки перевязочный пакет, наложила на рану марлевую подушечку.

— Клим! Смотри — рана сквозная.

Она быстро и плотно обмотала руку бинтом.

— На что он мог там наткнуться?

Лицо дона Мигеля осунулось, побледнело. Глаза его были закрыты, однако он прошептал еще несколько слов, голова его бессильно качнулась набок. Клим уложил его на подушку.

— Что он сказал? — спросила Ника.

Клим озадаченно глядел на дона Мигеля и молчал. Ника встревожилась еще более.

— Клим?

Клим перевел дух.

— Он сказал… он сказал, что на него напали… что его ударили шпагой.

— Шпагой? Где?

— Там… в семнадцатом веке, надо полагать.

— Ударили шпагой?.. Клим, он же бредит.

Ника не верила в чудеса, ей нужно было объяснение случившемуся, но она его не находила. Почти сердито уставилась на Клима:

— Он мог сам наткнуться на свою шпагу. Кстати, где она?

— Осталась там, в ящике.

— Ну вот…

— Она стоит в углу ящика, рукояткой вверх. Он не мог на нее наткнуться, это не нож. Потом, ты что не видишь, что рукав у камзола цел.

— Как цел?

— Посмотри сама. Кровь есть, а отверстия, следа от шпаги, нет. И рубашка, посмотри, целая тоже.

— Значит, открылась старая рана.

— А ты, когда накладывала подушечку, не обратила внимания, что рана свежая. Это на самом деле след нанесенного удара.

— Ты… ты это серьезно?

Ника присела на лежанку, рядом с доном Мигелем, потом опять встала, растерянно огляделась, как бы не понимая, как она здесь очутилась. От волнения она перешла на шепот:

— Это что же, ты считаешь, что там кресло — машина времени? Чепуха, Клим, подумай!

— Вот я и думаю. Ты представить не можешь, как здорово я сейчас думаю.

— Это же сказка!

— Конечно, сказка, что еще. Такая же сказка, как его телевизор.

— А что телевизор?..

Клим не ответил. Нагнулся к дону Мигелю. Лицо раненого показалось совсем неживым. Ника взяла дона Мигеля за здоровую руку, нащупала пульс.

— Он потерял сознание. Что будем делать, Клим?

— Что? Нужно приглашать врача. Мы не можем оставить его так. И тащить в лодку тоже нельзя. Ты побудь с ним, а я поплыву в гостиницу. Может быть, найду нашего врача.

— Ох, я как чувствовала, что влипнем мы здесь в историю… Останусь, конечно. Только ты побыстрее там. Боюсь я, Клим. Все тут так непонятно.

Клим тоже плеснул на ладонь из бокала, вытер салфеткой следы крови. В это время что-то стукнуло в борт, яхта качнулась. Клим выглянул в иллюминатор. Прикрылся рукой, чтобы не отсвечивала потолочная лампочка.

— Лодка! Что за гости приехали к дону Мигелю? Двое… Вот тебе на!

— Что?

— Они с автоматами.

Створка двери распахнулась настежь.

Вначале тускло блеснула вороненая сталь автомата, затем ствол опустился, и владелец его шагнул через порог.

Он был высок ростом, пожалуй, выше Клима — ему пришлось нагнуться в дверях, — худощавый, светловолосый, без головного убора, коротко по-армейски стриженый, в защитного цвета рубашке с короткими рукавами, таких же штанах, мокрых выше колен. Глаза его были светлые — на кубинца он никак не походил.

«Американец!» — сразу подумал Клим.

Светловолосый мельком глянул на Нику, более внимательно пригляделся к Климу, осмотрел стены каюты, затем вышел на середину, и место в дверях занял его товарищ, так же одетый, только пониже ростом, чуть потемнее цветом волос, и тоже с автоматом. Кисть его левой руки была замотана грязным бинтом.

— Кто вы?

Светловолосый говорил по-английски, и Клим так же ответил:

— Советские спортсмены.

Светловолосый чуть опустил автомат.

— Кто хозяин яхты?

Клим показал глазами на лежанку. Мужчина шагнул ближе, пригляделся:

— Что с ним?

Клим подумал секунду.

— Он неудачно упал. Сломал руку.

— А что здесь делаете вы?

— Мы у него в гостях. Собираемся ехать за врачом.

Светловолосый нагнулся к иллюминатору, Клим тоже глядел поверх его плеча. По-прежнему висело электрическое зарево над портом. Берег был темен, спокоен и тих.

— Это ваша моторная лодка у борта?

— Да, — кивнул Клим.

— Тогда спускайте старика в лодку и отправляйтесь на берег. Мы забираем яхту.

— Как забираете?

— Мне некогда объяснять. Ну, быстрее!

— Но, как же…

Боп!.. боп!.. боп!.. вспышки пламени сверкнули почти в лицо — Клим отшатнулся невольно. Автоматная очередь ударила в палубный настил над головой, посыпались щепки. Светловолосый отступил на шаг, взгляд его стал холоден и колюч. Автомат смотрел Климу прямо в лицо.

— Клим!.. — испугалась Ника. — Кто эти люди?

Она говорила по-русски, и светловолосый переводил напряженный взгляд с нее на Клима. Клим поднял руку и сбросил щепки с головы.

— Не знаю, — также по-русски ответил Клим. — Но это не кубинцы. По-моему, это с американской базы, с Гуантанамо.

— Зачем им нужна яхта?

— Может быть, они дезертиры или преступники, бегут от закона.

— Что будем делать?

— А что нам остается делать, когда нас так вежливо просят. Заберем дона Мигеля в нашу лодку, а они пусть плывут, куда хотят.

— Как мы его понесем?

— Ничего. Ты только перебинтуй ему руку и привяжи к поясу. А я пойду подведу лодку поближе к дверям. О'кей! — сказал он светловолосому. — Пошли на палубу.

— Побудь с девушкой здесь, — сказал светловолосый товарищу.

Тот молча кивнул.

— Только чтобы без хамства! — предупредил Клим. — Ты не бойся, Ника.

— Я не боюсь. Непривычно как-то.

— Конечно. Где нам было к такому привыкать.

Клим, а за ним светловолосый вышли на палубу. Плотная полоса тумана сгустилась, закрывая горизонт. Ветра по-прежнему не было, яхту плавно покачивала мертвая зыбь.

Пока Клим отвязывал лодку, светловолосый откинул крышку кормового отсека, где помещался мотор. Видимо, он неплохо разбирался в технике — мотор тут же заворчал, чихнул пару раз и заработал тихо, на холостом ходу.

И в это время на берегу, правее порта, внезапно вонзился в небо ослепительно белый луч прожектора, он упал на море, скользнул по воде и тут же накрыл яхту. Клим отвернулся, полуослепший, и услышал, как где-то вдалеке взревел мощный мотор.

— Военный катер! — крикнул светловолосый. Он рывком включил скорость, яхта резко рванулась вперед. Мокрая веревка лодки выскользнула из руки Клима.

— А, черт!

— Все равно, уже поздно! — крикнул светловолосый.

— Но катер догонит вас через пять минут.

— Они нас не найдут. Нам только дойти до тумана.

Клим взглянул в сторону моря, плотная мутно-белая пелена уже была в каком-то километре от них. «Что ж, пожалуй, если успеют, то в таком тумане не только яхту, танкер не разглядишь. Вряд ли на военном катере есть радиолокатор…»

Яхта быстро набирала скорость, ход у нее оказался приличный, но катер шел несравнимо быстрее. Гудение его нарастало, он нагонял яхту, держа ее в луче прожектора. От полосы тумана яхту отделяла какая-то сотня метров. На катере тоже сообразил и, что не успевают, тогда очередь крупнокалиберного пулемета — не очень частая, но гулкая — хлестнула пулями по воде. Пулеметчик бил трассирующими, Клим, прежде чем нагнуться, увидел, как первая очередь прошла слева впереди яхты, вторая — справа; пулеметчик точно поделил ошибку пополам и накрыл яхту. Пули ударили по крыше надстройки, щепки веером хлестнули по палубе. Мужчина шлепнулся плашмя, сейчас ему было уже не до Клима, но и Климу было не до него.

«Нику бы не задели, черти!»

Но светловолосый, видимо, тоже соображал, лежа на палубе, он круто развернул руль, и следующая очередь прошла уже рядом, по воде, и тут яхта скользнула в туман. Климу вначале показалось, что стало светлее, но это было обманчивое ощущение, оглянувшись, он уже не увидел берега, даже луч прожектора казался просто светлым пятном.

Пулемет на катере дал наудачу еще несколько очередей и замолк.

Светловолосый убавил ход и повел яхту по кромке тумана. «Соображает!» — опять отметил Клим. Скорость яхты сейчас была совсем не нужна, двигатель ее работал почти бесшумно, а мотор катера ревел, как реактивный самолет, рев его быстро приблизился и пошел где-то за кормой.

— Наша лодка тоже оторвалась, — сказал светловолосый.

Автомат у него лежал под рулем, и Клим подумал, что, пожалуй, смог бы рывком до него дотянуться, но товарищ его в каюте услышит возню, и Нике придется плохо.

— Куда же мы идем?

— На Гаити.

— Нам нечего делать на Гаити.

— А нам нечего делать на Кубе… Мы могли бы отпустить вас, но вплавь, да еще с девушкой, вы до берега не доберетесь. Потеряете направление, и вас унесет в море. К утру мы доберемся до Гаити, сойдем на берег, а вы вернетесь, яхта нам не нужна.

Плавал Клим хорошо, один он бы рискнул, но светловолосый был прав, как поведет себя Ника в воде, Клим не знал. Да и бросить беспомощного дона Мигеля они тоже не могли.

— Как вы отыщете Гаити?

— Будем идти, как идем, прямо на восток.

— Я не вижу компаса.

— Пока все верно. Зыбь — прямо с юга, мы идем вдоль ее волн. Не собьемся.

Клим отдал должное, кто бы там ни был светловолосый, дезертир или еще кто, но в создавшейся обстановке он разобрался уверенно. Тут они опять услышали мотор катера, в тумане было невозможно определить, откуда доносится звук. Клим прислушался, но гул мотора стал затихать и вскоре пропал совсем.

Стукнула дверь каюты, к ним подошел помощник светловолосого, присел рядом на корточки.

— Ушли!

— Похоже.

— А здорово они дали по крыше. Чуть бы пониже…

— Ника! — крикнул Клим.

— Я сейчас! — услышал он.

— В порядке девушка, повязку меняет старику, — темноволосый повернулся к товарищу. — Может, отпустим ребят?

— Лодки оторвались на ходу.

— Что теперь?

— А ничего. Поплывут с нами.

Они сидели за спиной Клима, по обеим сторонам люка. Автоматы лежали у них на коленях… «Сколько здесь до Гаити? Километров двести пятьдесят, десять часов хода…»

Он взглянул на циферблат указателя бензина, пригляделся, постучал по нему пальцем.

— Что? — сразу спросил светловолосый.

— Как я понимаю, бензин кончается.

Светящаяся стрелка бензоуказателя, подрагивающая возле «ноля», дополнительных объяснений не требовала.

— Может, у старика есть запасные баки?

— Вряд ли. Он не уходит далеко от берега.

Они переглянулись молча, — конечно, им не хотелось, чтобы рассвет застал яхту где-то вблизи берегов Кубы, где ее сразу обнаружат с патрульного самолета. Говорили вполголоса, гул мотора мешал что-либо разобрать.

Опять скрипнула дверь каюты.

— Могу я выйти на палубу? — попросила Ника.

— Выпустите девушку, — сказал Клим. — Что ей там делать одной? Иди сюда, Ника!

Они присели рядом, у входа в каюту.

— Как там дон Мигель?

— Поставила свежий бинт, у него все время сочится кровь. Он так и не пришел в себя.

— Жаль старика. А ты напугалась, когда обстреляли яхту?

— Я не сразу поняла. Что-то застучало по крыше. Парень крикнул: «Садись на пол!» А тут стрелять перестали.

Ника оглянулась на похитителей, которые сидели в кормовом отсеке и молча курили, и осторожно сунула Климу в руки нож.

— Что это?

— Возьми. Он, по-моему, про него позабыл. Интересный нож, с пружинкой.

— Как он к тебе попал?

— Мне нужно было отрезать бинт, я сказала: гив ми э найф! И он сразу мне его подал, а потом так и не спросил про нож. Вообще-то, кажется, этот парень неплохой.

— Жаль, что ты не попросила у этого неплохого парня автомат.

— Ты только не вздумай чего делать с ножом. Я взяла его просто так, на всякий случай.

— Понимаю. А как там у кавалера де Курси?..

— Клим, и не думай. Тебя они подстрелят, запросто.

— Да нет, я так…

— Куда они едут сейчас?

— В море говорят: идут.

— Так куда они идут?

— На Гаити.

— А мы им зачем?

— Теперь уже не нужны. Нам вернуться не на чем.

Клим мотнул головой в сторону борта, Ника наклонилась, подтянула конец веревки. Она не стала ни охать, ни плакать — это Климу определенно понравилось, с нервами у Ники было все в порядке.

— Сколько здесь до Гаити? — только спросила она.

— Дело в том, что до Гаити мы тоже не доберемся, у нас кончается бензин.

— И тогда что?

— Будем болтаться в море, туман рассеется, нас кто-нибудь подберет. Мы на пути следования как пассажирских, так и военных судов, я так понимаю.

— А тогда как же эти приятели?

— Ну куда им теперь деваться? Тоже будут ждать. Может быть, надеются, что на нас наткнется чье-то нейтральное судно. Тогда нашим знакомым повезет.

— Это надо же! — сказала Ника. — Как в кино: похитители, автоматы…

— Да, интересно. И не смешно.

— Не смешно — это верно. Что там Петрович сейчас думает?..

Туман был холодный, но из дверей каюты тянуло теплом. Ника подобрала под себя ноги, привалилась к Климу плечом. Яхта шла, раздвигая плотный туман, как вату, клочья его ползли по палубе, цеплялись за крышу каютной надстройки. Мертвая зыбь чуть покачивала яхту с боку на бок, это помогало светловолосому держать направление. Но вот мотор чихнул раз… другой. Светловолосый подергал рычажок, мотор заработал опять.

— Все, приехали, — сказал Клим.

И мотор тут же замолк, на этот раз окончательно. Яхта еще скользила по инерции, было слышно, как журчит за кормой вода.

Светловолосый выключил зажигание и сложил руки на коленях.

— Сколько успели пройти? — спросил его товарищ.

— Километров тридцать, думаю, — он выругался сквозь зубы.

Его помощник взял автомат, положил прикладом на плечо.

— Спать хочется, — сказал он.

— А чего тебе еще хочется?

— Есть хочется. У старика в каюте, пожалуй, есть какая-нибудь еда. Бутылка с вином там была.

— Уже приложился?

— Выпил стаканчик. Чего мне там было еще делать? Девушке предлагал — она отказалась. Пошли в каюту, что нам теперь здесь торчать!

Он решительно повернулся. Светловолосый колебался какое-то время, но тоже понял, что делать ему на палубе нечего, отправился следом.

Белесоватое свечение тумана исчезло, видимо, ночное небо затянули тучи. Море по-прежнему было тихим, но зыбь осталась. Яхта бесшумно покачивалась с борта на борт, как колыбель.

— Сколько осталось до утра? — спросил Клим.

— У тебя же были часы.

— Оставил в гостинице.

— Сейчас примерно половина второго.

— Как ты знаешь?

— У дона Мигеля в каюте часы.

— Ах, да, я и забыл — морской хронометр.

— Когда я уходила, он показывал без пяти час.

— До рассвета еще часов пять.

— Так долго?

— Тропики — светает поздно и сразу. Тебе не холодно?

— Пока нет. Тропики же.

— А в тропиках как раз ночами бывает холодно.

— Ты что, уже был здесь?

— Нет, учил по географии, еще в школе.

Он обнял Нику за плечи. Она доверчиво придвинулась к нему. Они помолчали несколько минут.

Вдруг Ника подняла голову:

— Слышишь?

— Ничего не слышу.

— Гудит что-то.

— Может, самолет?

Ника взглянула вверх.

— Нет, это не самолет, это оттуда, — она показала на море.

— Ага, вот и я слышу.

Гул нарастал быстро и как-то угрожающе. Климу казалось, что он не только слышит, но и ощущает этот гул ногами. Он выпрямился, тревожно завертел головой по сторонам. В каюте, видимо, тоже услышали, кто-то выскочил на палубу.

— Смотри! — показала Ника.

Но Клим уже и сам увидел темное пятно за пеленой тумана. И это темное пятно стремительно надвигалось на них. Он первый догадался, что это такое. На размышления ему уже не оставалось времени, он только успел подумать, что нужно побыстрее убираться с дороги. Схватив Нику в охапку, Клим сильным прыжком, прямо через фальшборт, перебросился в море.

И пока он летел до воды успел услышать удар, треск, кто-то закричал отчаянно на яхте — все это слилось воедино, и волна сомкнулась над его головой…

3

Эскадренный миноносец «Инвейзн» возвращался на свою базу после ночных стрельб на море. Он шел в стороне от пассажирских магистралей, и штурман, невыспавшийся за прошедшие суматошные сутки, сейчас подремывал около локатора. Войдя в полосу тумана, он передал в машинное отделение: «сбавить ход!», но все равно многотонная стальная громадина проходила пятнадцать, а то и больше, метров в секунду, и острый, как нож, форштевень разрезал деревянную скорлупу яхты почти беззвучно. Правда, рулевой заметил что-то мелькнувшее за бортом, он даже испуганно взглянул на штурмана, сонно клевавшего носом над экраном локатора… и ничего ему не сказал…

Клима сильно толкнуло в бок, закрутило волчком и потащило вниз, в глубину. Он не сопротивлялся, только старался не открывать рот, и, главное, не выпустить Нику из рук. Его перевернуло несколько раз, он уже не понимал, где поверхность воды, куда надо выбираться, в голове начало звенеть… и тут он вдруг почувствовал, что лицо его уже над водой. Клим успел вздохнуть, его опять тут же накрыло волной, но он сильно оттолкнулся ногами и вынырнул на поверхность окончательно.

Он держал Нику в охапке, как сноп, и голова ее бессильно лежала на его плече.

Захлебнуться так быстро она не могла — это он понимал. Он приподнял ее голову над водой, хотя сам от этого погрузился до самых глаз. Сильно потряс ее — Ника не шевельнулась.

— Ника… Ника!.. — прошептал он, отплевывая воду, подступавшую к его губам. Он повернулся в воде, отыскивая какой-либо плавающий обломок яхты, куда бы он мог положить Нику, но не увидел ничего, кроме взбаламученной воды возле самого лица и густой пелены тумана.

В это время что-то толкнуло его в спину.

Он обернулся резко… и увидел ящик. Деревянный ящик, из которого он какие-то полтора-два часа тому назад вытаскивал раненого дона Мигеля. Ящик покачивался рядом, крышка его была закрыта, и он на целых полметра возвышался над водой.

Клим уложил Нику на крышку, лицом вниз, чтобы голова ее повисла над краем ящика, сильно надавил ей на спину. Изо рта девушки потекла вода. Она дернулась под его руками, раскашлялась. Кашляла она трудно и мучительно, а он только обрадованно поглаживал ее по спине и говорил: «ничего, ничего… хорошо, сейчас все будет хорошо!»

Наконец Ника перестала кашлять, вздохнула. Сказала: «Ф-уу!» — и приподняла голову.

Клим радостно потрепал ее по щеке.

— Ох и напугала ты меня. Надо же!

Ника еще раз откашлялась, неуверенным движением вытерла ладонью лицо, повернулась на бок, тоже огляделась вокруг и тоже не увидела ничего, кроме близкой воды и тумана, да еще головы Клима: он держался за ящик и поглядывал на нее с радостным участием.

— Ты полежи еще, отдохни.

— Нет, уже не хочу.

Она села на крышке ящика, опустив ноги в воду. Чисто по-женски, машинально одернула на груди рубашку, откинула волосы с лица.

— Что это было, Клим?

— Похоже — эсминец.

— Американский?

— Вероятно. Я же тебе говорил, что у них здесь база.

— Капиталисты проклятые… Что же он так шел в тумане?

— На радар видимо, надеялся. Яхта маленькая, да еще туман, наверное, сигнал смазывал — вахтенный и проглядел.

— А яхта где?

— Где? Утонула, конечно. Он ее просто разрезал пополам.

— Подожди, а я на чем сижу?

— Ящик с креслом дона Мигеля. Выбросило ударом.

— Значит, тех…

— Видимо так. Ударил прямо по каюте.

— И трех человек нет… Бедный дон Мигель. Ты вовремя прыгнул, Клим. Почему же эсминец не остановился нас подобрать?

— А на нем могли и не услышать ничего. Ведь он как шел, наверное, под пятьдесят. Может, толкнуло чуть. Если вахтенный сигнал просмотрел, то и на толчок внимания не обратил. Много нужно, чтобы расколоть такую скорлупку? Да он разрезал яхту, как пирожное.

— Пирожное?.. Пирожное — это бы хорошо, а то я наглоталась морской воды. Фу! Противно слышать, как она там булькает. Когда же нас подберут?

— Днем, надеюсь. Мы не так далеко от берега.

— Клим, а тебе не холодно в воде? Садись рядом. Думаю, ящик выдержит двоих.

Но ящик сразу же угрожающе закачался, и Клим оставил свою попытку.

— Центр тяжести высоко, — сказал он. — Забраться бы внутрь.

— Крышка на замке.

— Попробуем открыть.

— У тебя есть ключ?

— Ну, ключ не ключ… — Клим сунул руку в воду, достал из кармана нож. Послушно выскочило лезвие, он потрогал его пальцем. — Отличный нож оказался у твоего парня.

— Вот я и говорила тебе, и сам парень не плох.

Клим нащупал место, где был врезан внутренний замок-защелка. Нож в притвор крышки не проходил. Клим вырезал полукругом кромку крышки возле замка, острием ножа поднял защелку — крышка открылась.

— Ура! — сказала Ника, спустившись в воду. — Кресло нельзя оттуда выкинуть.

— Пусть стоит, удобнее сидеть.

— Тогда забирайся, ты потяжелее — ящик будет устойчивее.

Клим осторожно перевалился через край ящика в кресло. Но как он там ни теснился, свободного места для Ники не оставалось.

— Вот что, — сказал он решительно. — Садись ко мне на колени.

Ника замешкалась.

— Ника…

— Да, да! Я уже лезу, Клим.

Девушка неловко пристроилась у него на коленях.

— Пятьдесят килограмм, — сказала она. — Полцентнера.

— Ладно, как-нибудь вытерплю.

Ящик осел в воду. Клим сунул руку через край, — до воды оставалось сантиметров двадцать пять — тридцать. «Если волны не будет, ничего, а то захлестнет… И крышку закрыть нельзя, голову некуда убрать».

— Хорошо бы крышку приподнять из воды и наклонить над головой. Она от случайной волны прикроет. Если ее, крышку, чем-то подпереть.

— Вот — шпага.

— Откуда?

— Тут, в ящике, за спинкой лежала.

Клим подпер крышку шпагой.

— Теперь дощечку какую, вместо весла. Чтобы ящик разворачивать крышкой на волну.

— И мотор подвесной.

— Тоже бы неплохо… Вон, плавает что-то. Давай, подгребем.

Они стали подгребать ладонями.

— Смотри, скрипка!

Клим поднял скрипку, вылил из нее воду. Дека была разбита, но задняя сторона оставалась целой, скрипка вполне могла заменить собой весло.

— Бедный дон Мигель! — сказала Ника. — Его уже нет, а его вещи все еще приходят нам на помощь. Что там наши ребята думают? Петрович, поди, решил, что нас утопили.

— Почему обязательно — утопили? Скажет, похитили.

— А зачем нас похищать?

— Похищать, вроде бы, тоже было незачем, — Клим перешел на шутку. Можно потребовать за нас выкуп.

— У тебя папа — миллионер?

— Мой папа — счетовод. Но бандиты могут шантажировать нашего тренера. Все же я перспективный боксер — лишнее очко команде. Тренер запросит спорткомитет…

— А я? Тоже лишнее очко?

— Тебя бандитам проще продать в гарем.

— А гаремы сейчас есть?

— Кое-где, думаю, имеются.

— Как интересно! А сколько за меня можно взять?

Клим перестал следить за ящиком, и случайная волна плеснула через край.

— Заговорился с тобой!

Он взялся за скрипку и развернул ящик крышкой на волну. Но крутые волны были редки, пологая зыбь мягко обтекала их «корабль», он только плавно покачивался.

— Почти колыбель, — сказала Ника.

— Может, нам вздремнуть до утра.

— Что ты, я не усну.

— Попробуем. По системе йогов, с самовнушением.

Клим завозился, устраиваясь, чтобы ему и Нике было поудобнее. Она приподнялась.

— Задавила?

— Будет тебе. Прислони голову к моему плечу — оно все же помягче, чем стенки ящика.

Ника потыкала пальцем в мускулистое предплечье Клима.

— Ну разве только чуть-чуть.

Она пристроилась удобнее, послушно закрыла глаза и неожиданно для себя — да и для Клима — уснула. Он прислушался к ее спокойному дыханию: «крепкие нервы у девушки, что там ни говори!» — и тоже попытался отключиться: «я спокоен… спокоен… хочу спать… глаза мои…», — и тоже если не уснул, то на какое-то время забылся в зыбком полусне. То и дело просыпался, осторожно работая «веслом», выправлял ящик и опять погружался в дремоту. Наконец у него затекла спина, хотелось пошевелиться, но он терпел, не желая тревожить Нику, хотя и подумал невольно, что, пожалуй, сам он тревожится больше, нежели она. Проснулись они разом.

Их разбудил глухой отдаленный рокот. Он не приближался, не усиливался, и догадаться, откуда он шел, не представлялось возможным.

— Слышишь?

— Какое-то судно идет в стороне, мимо нас. А где — не пойму. Звук растекается в тумане, не сообразишь.

— Может, крикнем?

— Бесполезно. Слышишь, как гремит, грузовоз какой-нибудь. Разве там что услышат.

Стало заметно светлее. Видимо, уже наступило утро, но туман не рассеивался, только стал чуть прозрачнее, видимости прибавилось на какой-то десяток метров.

— Ты спал?

— Подремал немножко.

Ника повела затекшими плечами.

— Не ожидала, что могу в такой обстановке уснуть. Сейчас как деревянная вся. Что если я выкупаюсь, для разминки?

— Попробуй.

Клим полностью откинул крышку, она легла на воду. Ника стала на края ящика за его спиной, стянула рубашку и юбку, чтобы не мочить подсохшую одежду. Придерживаясь за крышку, спрыгнула в воду, прошла быстрым кролем десяток метров.

— Не отплывай далеко, а то еще потеряешься в тумане.

Пока Ника купалась, Клим повнимательнее пригляделся к креслу, на котором сидел. У кресла было массивное квадратное сиденье, обтянутое черным кожезаменителем. Клим просунул руку и убедился, что сиденье доходит до самого низа ящика. Под ногами было сухо — ящик воду не пропускал. Справа и слева у кресла находились такие же массивные подлокотники, сзади — толстая спинка, которая чуть выдавалась над краем ящика. Над верхним краем спинки Клим заметил несколько витков толстого изолированного провода.

На правом подлокотнике он обнаружил белую пластмассовую ручку, какие обычно ставятся на электрических пускателях. Она заканчивалась острым выступом, против которого стояли две точки — белая и красная. Сейчас указатель ручки стоял против белой отметки.

Клим осторожно взялся за ручку, покачал ее из стороны в сторону, чуть сдвинул в сторону красной точки — что-то глухо загудело под ногами, и он тут же вернул ручку обратно. «Черт-те что, не отправиться бы еще к мушкетерам!» — подумал он. Впрочем, подумал без всякой иронии, приключение, случившееся с доном Мигелем, не оставляло места для шуток.

Ника выбралась из воды, оделась и присела на край ящика.

Клим ожидал, что днем туман рассеется, но туман остался, только посветлел. Зыбь уменьшилась, не слышно было даже плеска волн о стенки ящика, и эта тишина неприятно действовала на нервы. Они переговорили обо всем, о чем можно было говорить, что не выглядело бы искусственно нарочитым, но вскоре оба заметили, что и говорить им стало труднее — сохло во рту.

Очень хотелось пить.

Пить хотелось обоим. Клим ощущение жажды переносил пока легко, Нике это давалось труднее. Клим, конечно, помнил эксперименты Алена Бомбара о питье морской воды, но помнил и авторитетное заключение медицинской комиссии, что пить морскую воду нельзя. Ника опять пристроилась на его коленях и старалась больше дремать, — во сне пить хотелось вроде бы меньше, но как только она просыпалась, просыпалось и ощущение жажды.

Так прошел день. Клим заключил это по тому, как туман начал темнеть.

Он осторожно поглядел на Нику, дремавшую на его плече, увидел ее сухие потрескавшиеся губы, ощутил на щеке ее горячее воспаленное дыхание и подумал, что им предстоит нелегкая ночь.

Потом он подумал еще с минуту и решительно повернул белую ручку. Под ногами глухо загудело…

Год тысяча шестьсот…

1

Ящик сильно качнуло.

Ника стукнулась щекой о плечо Клима, открыла глаза и тут же прищурилась от яркого солнечного света.

Тумана не было. Голубое небо отражалось в голубой стеклянно-прозрачной воде. Голубые пологие волны мягко покачивали ящик. Было тихо и тепло. И по-прежнему хотелось пить.

«Это сколько же я проспала?»

От груди Клима шло тепло, как от хорошей печки. Она выпрямилась, сильно потерла лицо ладонями. Клим молча и пристально смотрел куда-то в сторону. Выражение лица его было необъяснимо странным. Она резко повернулась туда же, куда смотрел он.

И увидела корабль…

На фоне ослепительно ясного неба отчетливо вырисовывались его черные мачты и белые квадраты парусов. Он выглядел таким неестественным, словно цветное изображение на киноэкране при показе детского мультфильма.

Но это был настоящий корабль. Ника смогла разглядеть даже движущиеся фигурки матросов на его борту.

Тогда чему так удивляется Клим?

А он был явно удивлен, и это было так заметно. Конечно, сейчас странно встретить в море парусник, причем не спортивную яхту, а большое парусное судно, двухмачтовый бриг. А почему именно — бриг? Отроду не интересовалась морской терминологией и вдруг — бриг! И главное, почему так на него уставился Клим, будто увидел не настоящее судно, а его призрак: «Летучий голландец»…

Нике стало чуть не по себе.

— Клим, ты что, ты как будто спишь?

Он снял правую руку с подлокотника кресла, опустил ее в воду, вытер мокрой рукой лицо.

— Нет, уже не сплю.

— А то я подумала…

— Что ты подумала?

— Ну, вроде не проснулся еще. Вид у тебя был, во всяком случае, такой. А корабль красивый, как игрушка. Что будем делать, кричать?

Клим промолчал. Он смотрел на корабль, в его глазах Ника заметила сомнение, и ей опять стало не по себе. Она тоже пригляделась к кораблю, нет, корабль был самый настоящий. Даже было видно, как шевелился парус на слабом ветру.

— Клим!

— А?.. Нет, кричать не будем, далеко. Не услышат. Если они… Попробуем махать.

— Чем махать?

Клим откинул крышку ящика, она плюхнулась на воду. Расстегнул пуговицы на рубашке, стянул ее с плеч.

— Вставай на ящик.

Ника выбралась на край, Клим придержал ее за ноги. Она замахала рубашкой над головой.

— Эй, вы!.. Не видят.

— Увидели уже.

Ника заметила, как фигурки матросов на корабле задвигались быстрее, задний парус чуть развернулся, бриг изменил курс и пошел прямо на них. Она присела, опираясь ногами на подлокотник кресла. Клим нагнулся, разыскал на дне ящика ее босоножки. Тоже присел для равновесия, на противоположный край ящика. Подгребая разбитой скрипкой, развернул ящик в сторону подходившего корабля.

— Вот сейчас напьемся, — сказала Ника. — Ох, как хочу пить. А ты?

— Не знаю…

— В чем дело, Клим? Что тебе не нравится?

— Нет, почему же, наоборот, все очень даже нравится. До удивления.

— Правда, корабль какой-то странный… Учебный, что ли?

Ника пригляделась внимательнее. На корабле тем временем убрали большой парус, матросы побежали по реям, другие паруса развернулись в разные стороны. «Ложатся в дрейф!» — подумала Ника и опять удивилась, откуда она все это знает. Часть матросов столпилась у борта, они махали руками, показывая друг другу на ящик. Одежда на них была разномастная, ничем не напоминающая форму современных моряков, даже полосатых тельняшек, таких привычных на моряках, здесь Ника не заметила ни одной.

На носу корабля, придерживаясь за канаты треугольных парусов кливеров! — Ника уже перестала удивляться, — стоял рослый мужчина. Одет он был, как и дон Мигель, в рыжий камзол, только без кружев на рукавах. На голове его был черный парик и плоская треугольная шляпа.

— Вот здорово! — удивилась она. — Здесь снимают исторический кинофильм.

— Нет, — спокойно ответил Клим. — Это не кино.

— А что же?

— Это… это, по-моему, семнадцатый век.

Ника так резко повернулась к нему, что чуть не опрокинулась назад, в воду. Она ухватилась за крышку, ящик качнулся.

— Осторожнее, Ника, а то утопишь нашу… нашу машину времени. Видишь ли, я повернул вот тот переключатель, и вот что получилось.

Ника взглянула на белую ручку, стоявшую поперек подлокотника, против красной отметки. Она ожидала, что Клим сейчас улыбнется, скажет, что пошутил, но лицо его оставалось серьезным.

— Как ты сказал?

— Мы в семнадцатом веке. В том самом, где дон Мигель получил удар шпагой.

— Ты… ты что, серьезно?

— А ты все еще не веришь?

Нельзя сказать, что Ника так уж упрямо не верила в чудеса. Романтики у нее хватало даже на то, чтобы выслушивать без особого недоверия сообщения о летающих блюдцах и тайнах Бермудского треугольника. Но чтобы здесь, вот сейчас…

— Нет, Клим… это невозможно. Наверное, мы с тобой все еще спим.

Клим положил скрипку на сиденье. Не спеша сунул ладонь в воду и плеснул Нике в лицо. Соленая водазащипала глаза. Ника медленно вытерла лицо рукавом рубашки.

— Нет, не спим… Поверни ручку обратно!

— Подожди, это мы всегда успеем сделать. Неужели тебе не интересно. Подумай только! Настоящий семнадцатый век, это надо же…

— Что мы в нем будем делать?

— Не знаю. Посмотрим по обстоятельствам. Пока — нас спасают, мы поднимемся на корабль.

— А потом?

— Потом… Напьемся, хотя бы. Ты же хочешь пить?

— Уже не хочу.

— Это от неожиданности. Сейчас захочешь.

— Но там нас будут спрашивать.

— Конечно, будут. На всякий случай, отработаем легенду. Мы… Ну, скажем, англичане, брат и сестра. Ты — Ник Джексон, я Клим… Климент Джексон. Шли на корабле с Кубы на Ямайку. Ночью в тумане на нас наскочило судно. Спаслись в этом ящике… И вообще, говорить и отвечать на вопросы предоставь мне, а ты только отвечай: иес, иес, очень устала… или что-то в этом роде. Вот только… — Клим взглянул на коротенькую юбочку Ники, на ее голые коленки, — одета ты несколько не по моде.

Это Ника поняла сразу. Забеспокоилась, как забеспокоилась бы любая женщина на ее месте. Из кино и исторических романов ей было известно, как одевались приличные дамы в XVII веке. Хотя они и разрешали себе глубокие декольте, но коленки у них были прикрыты длинными юбками. И Нику уже не успокаивала необычность ее появления в этом фантастическом, но реально видимом мире. Выглядеть смешной, — хуже того — неприличной, она не хотела. Даже в семнадцатом веке.

— Что же делать, Клим. Ну, придумай что-нибудь.

— Попробуй надеть вместо юбки мою рубашку.

Ника попробовала, она обернула рубашку вокруг пояса. Пуговица воротника как раз застегнулась на талии. Короткие рукава рубашки она заправила внутрь — получилось вроде карманов.

— Совсем неплохо, — заключил Клим.

— Здесь топорщится.

— Ничего, похоже на кринолин. Для встречи сойдет.

— А материя?

— Что — материя?

— Это же синтетика, они такой отроду не видывали.

— Ну, на взгляд сразу не отличишь.

Приближавшийся корабль развернулся на ветер и сейчас медленно надвигался на них. Клим прочитал надпись на борту: «Аркебуза». Порта приписки указано не было.

— Похоже — голландец. Тем лучше, нам — англичанам, можно не знать их языка, меньше будет вопросов. Но по-английски, думаю, кто-нибудь там да говорит, слишком уж вездесуща была эта морская нация.

Мужчина в камзоле, видимо — капитан, обернулся к матросам. Один из них грязный, рыжеволосый, с характерной скандинавской округлой бородкой, в кожаной куртке, из-под которой выглядывало толстое волосатое брюхо, раскрутил над головой кольцо веревки, ловко бросил в сторону ящика, Клим поймал веревку на лету. Ящик подтянули к борту. Спустили веревочную лестницу с деревянными перекладинами.

— Полезай, Ника.

Она осторожно, как бы все еще не веря в реальность происходящего, потрогала перекладину. Взглянула вверх. Ей так хотелось увидеть на борту оператора с кинокамерой, режиссера в темных очках… Ничего такого там не было, ни режиссера, ни оператора с кинокамерой. Ника увидела грубоватые физиономии мужчин, которые разглядывали ее без всякого удивления, с обычной мужской и совсем не платонической внимательностью. Ника невольно проверила, все ли пуговицы на юбке были застегнуты.

— Чего уставились, черт их побери!

Она сказала это тихо, по-русски. Клим взглянул с удивлением, он не замечал раньше у Ники склонности к энергичным выражениям.

— Полезай… с богом, — сказал он и тоже удивился, — сам он раньше так никогда не говорил. — Лезь, я пока закрою ящик.

— Захвати с собой шпагу, — сказала Ника. Она поднялась по ступенькам до уровня палубы. Мужчина в парике нагнулся через борт, протянул ей руку. Ника опять замерла растерянно, — рассудок ее пока еще плохо соглашался со всем тем, что видели глаза. Она посмотрела вниз, на Клима. Он, стоя на лестнице, захлопнул крышку ящика, выпрямился и стукнулся головой о подошвы ее босоножек. Только тогда она подняла руку — и мужчина в парике помог ей перебраться через борт.

Следом за ней, без чьей-либо помощи на палубу ступил и Клим.

Шпагу он захватил с собой… Уже потом, после всего случившегося, Клим как-то прикинул, а как бы развивались все дальнейшие события, не вспомни Ника про шпагу и не захвати он эту шпагу с собой. «Как в воду глядела!» — подумал он…

Клим не ошибся во флаге корабля, мужчина в парике представился голландским негоциантом Ван Клумпфом — владельцем торгового брига «Аркебуза». Он предложил своим случайным гостям располагаться на борту его корабля.

Ника уже смирилась с тем, что, как бы ни протестовал ее здравый смысл, ей придется согласиться с реальностью окружающего ее мира и вести себя соответственно его правилам и обычаям. Поэтому, закусив от волнения губу, она взялась кончиками пальцев за уголки Климовой рубашки и, как подобает воспитанной английской мисс, сделала легкий ответный реверанс.

Ван Клумпф тут же снял шляпу и поцеловал ей руку.

Клим наклонился к Нике и сказал тихо по-русски.

— Великолепно! Ты держишься, как придворная дама из свиты его королевского величества. Продолжай в том же духе. Только следи за моей… за своей юбкой, я помню, верхняя пуговица на рубашке плохо держалась…

2

Пуговица оторвалась сразу, как только Ника напилась воды.

К счастью, это произошло уже в каюте, которую гостеприимный Ван Клумпф предоставил своей очаровательной гостье, тут же переселив из нее своего помощника.

Пришить пуговицу было нечем.

Клим в деликатной форме поведал капитану о затруднениях своей «сестры». Иголки на корабле были, разумеется, но все они служили преимущественно для починки парусов, и ни одна из них не пролезала в крохотные отверстия пластмассовой пуговицы из двадцатого века. Тогда Ван Клумпф предложил мисс Джексон выходной костюм из своего набора товаров. Он сказал, что сочтет за честь и все такое прочее, и Клим не стал отказываться. Ника с сомнением оглядела костюм, но все же обрядилась в черные бархатные штаны, отороченные чуть пониже колен черными же кружевами, и в замшевую курточку с узкими рукавчиками, тоже в кружевах.

«Любили кружева в семнадцатом веке!» — подумала Ника.

Клим оглядел ее в новой одежде и заметил, что она вполне «смотрится».

Ящик подняли на палубу и поместили в трюм. Когда его двигали, поднимали, опускали в люк, Клим приглядывался с некоторым опасением, как бы ящик не вернулся без них в двадцатое столетие, — что бы тогда они стали здесь делать с Никой, Клим даже это боялся и представить. Ван Клумпфу он объяснил, что в ящике находится лечебное кресло, которое он везет своему отцу, больному подагрой. Что такое подагра, капитан знал очень хорошо, а в лечебные свойства кресла поверил без лишних сомнений, в те времена даже образованные люди прочно верили в алхимию, в философский камень и прочие чудеса.

«Аркебуза» шла на Кубу, капитан рассчитывал прибыть в гавань Гуантанамо к вечеру, но ветер стих, паруса бессильно обвисли на реях. Используя вынужденную задержку, капитан решил устроить обед в честь спасенных англичан. Мешая английские и голландские слова, он втолковывал Климу, что голландцы и англичане волей божьей сейчас союзники и, хотя не очень дружат, но плохой мир все же лучше доброй ссоры, он — мирный торговец и готов выпить за здоровье любого короля, который в своей политике придерживается этой умной поговорки.

Слушая Ван Клумпфа и припоминая историю средних веков, Клим попробовал сообразить, в какой год они попали. Он решил, что выяснит дату без всяких вопросов из беседы за столом.

Ника, сославшись на вполне оправданное утомление после ночных переживаний, отказалась от участия в застолье. Клим решил идти один. Ника вернула ему рубашку, а капитан предложил камзол из своего гардероба. Камзолы капитана были свободны Климу в талии, однако узковаты в плечах, поэтому ему подыскали свежую матросскую куртку, достаточно просторную, Клим повязал шею цветным платком, решив, что это вполне заменит отсутствующую верхнюю пуговицу на рубашке.

Ника сказала, что ему не хватает еще черной повязки на глазу.

— Буду походить на адмирала Нельсона?

— Вообще-то, я имела в виду пирата Билли Бонса, впрочем, тебе, историку, виднее. Клим, ты там недолго? Одной мне что-то здесь не по себе. Куда ты положил шпагу?

— Вот она, на кровати. Чего ты боишься?

— Не то, чтобы боюсь… Только все же возвращайся побыстрее.

Оставшись одна, Ника присела на лежанку и оглядела маленькую каютку.

У изогнутого борта, под квадратным окном — на таком же месте, как у дона Мигеля, — был прикреплен стол, на нем, в специальном ограждении, находился красивый глиняный кувшин — Ника заглянула в него, там была вода. Возле стола — табурет, в углу — высокий сундучок, красиво окованный медными начищенными полосками.

Крепко пахло трубочным табаком.

Ника с подозрением пригляделась к потертому покрывалу на лежанке.

«Поди, еще и блохи есть?» — подумала она. «Ну и черт с ними…»

Она отодвинула шпагу, прилегла, закинув руки за голову. Полежала некоторое время, прислушиваясь к обрывкам разговоров на незнакомом языке, доносившихся с палубы через открытое окно. И незаметно для себя задремала.

Проснулась от стука, по палубе катили что-то тяжелое — похоже, бочку.

Клима все еще не было. «Вот распировался там!»

Она встала с лежанки, прошлась по каюте, выглянула в окно. Красное солнце висело над горизонтом, тускло просвечивая сквозь наползавшую мутную пелену.

«Фу ты, пропасть! И здесь туман…»

От нечего делать, Ника взяла с лежанки шпагу, стала в позицию. Сделала длинный выпад для прямой атаки и только собиралась ударить в дверь, как она открылась и на пороге появился Клим.

— Ой-ой! — сказал он.

— Дьявольщина! — вырвалось у Ники, и она почему-то уже не удивилась, хотя раньше никогда не употребляла этого слова. — Чуть не проткнула тебе живот.

Клим прошел в угол, удобно расположился там на сундучке. Кивнул на шпагу:

— Упражняешься, значит. Надеешься попасть в Гавану на финал?

— А чем это от тебя несет?

— Ром, добрый ямайский ром!

— Я его жду, жду. А он, видите ли: «добрый ямайский ром».

— Выпил стаканчик, неудобно было отказаться, пили за нашего короля.

— Какого — нашего?

— Английского, разумеется. Его высочество Вильгельма Оранского.

— Не помню такого.

— Ничего не потеряла. Неважный был король.

— Тем более нечего было за него пить.

— Зато я примерно узнал время, где мы находимся. Из истории известно, что Вильгельм Оранский захватил английский престол…

— На это у него все же ума хватило?

— Так все короли старались прибрать к рукам то, что плохо лежит. Захватил престол в 1688 году… наша «Аркебуза» идет из Порт-Ройяла, вышла из него два дня назад, он был еще цел. Погибнет Порт-Ройял в 1692 году. Следовательно, мы находимся где-то между 88 и 92 годами семнадцатого столетия.

— Ничего себе. Только, знаешь, как-то плохо верится…

Ника подняла шпагу, ткнула ее в пол. Опустила руку, шпага упруго качнулась из стороны в сторону. Клим посмотрел на рукоятку шпаги задумчиво.

— Да, — сказал он. — Поверить трудновато, конечно…

— А может, ничего этого нет, Клим. Просто плывем мы в своем ящике по морю… И грезим, как во сне.

Клим толкнул рукоятку шпаги пальцем, некоторое время следил, как она покачивается. Потом взглянул на Нику, кивнул одобрительно.

— Знаешь, такая мысль мне тоже приходила, но не было времени продумать все, как следует. Сейчас я это попробую сделать. В смысле гипотезы, разумеется.

— Давай хоть гипотезу.

— С позиции привычных понятий допустить, что мы на самом деле, то есть физически, переместились в прошлое, — трудно. С физикой как-то не увязывается. Я тоже думаю, что мы с тобой плывем в кресле по Карибскому морю и грезим, как ты сказала. Ощущаем себя в семнадцатом веке. Переместились не мы, а наше воображение.

— Это как?

— Примем за основу то, что дон Мигель рассказывал мне про своего брата, — он был талантливым физиком, как Хевисайд, и до многого сумел додуматься. Скажем, он утверждал: все, что происходит в нашем мире, не исчезает бесследно. По его теории: «свершившееся — существует!» — можно представить себе еще мир, в котором события происходят те же, что и у нас, но отстают от наших по времени. Рассуждая так, брат дона Мигеля не одинок, — свойства времени и пространства нам не ясны до сих пор. Йоги, скажем, тоже толкуют о многомерности миров, но их рассуждения относят к области теософии, а теософию современная физика обходит стороной. Но брат дона Мигеля пошел дальше рассуждений. Зная, что мышление человека — это движение электронов, следовательно — волновой процесс… я рассуждаю предположительно, понимаешь, я же не физик.

— Это хорошо, что ты не физик.

— Почему?

— Вот тогда бы я уже ничего не поняла. Но продолжай. Так, что сделал брат дона Мигеля?

— Ни много ни мало, он сконструировал прибор, назовем его генератор каких-то там колебаний, который, воздействуя на наше сознание, передвигает его в этот параллельно существующий, но отстающий по времени мир. Я повернул ручку на кресле, генератор включился, и вот мы в семнадцатом веке, и наше сознание следует по событиям, которые происходили в мире почти триста лет тому назад.

— Значит, нас здесь нет, одно воображение?

— Именно так.

— Это уже лучше… И наше воображение следует по событиям, которые когда-то происходили в Карибском море? Значит, все, что мы видим, уже когда-то было.

— Следовательно, было.

— В семнадцатом веке плыла «Аркебуза» на Кубу. И подобрала на борт двух пассажиров, двух советских граждан в одежде из синтетики, которой в то время и быть не могло…

— Умница!

— Но, черт возьми, как же так, Клим?

— Вот этого я тебе объяснить не смогу. Сам не понимаю. Какое-то наложение будущего на прошедшее.

— А дон Мигель, он так же путешествовал в прошлое? Сидел в ящике, а воображение его было в семнадцатом веке. Может быть, в Порт-Ройяле?

— Может быть.

— Но, Клим! А как же рана на его плече? Она была самая настоящая. Мы же оба в крови вымазались. В настоящей крови, не воображаемой. Или крови тоже не было?

— Была. И рана была, и кровь. И ничего необычного здесь как раз и нет. Науке известны случаи, когда одним внушением у человека вызывали ожог на коже, даже рану. Самую настоящую. А генератор в кресле, видимо, мощный. Воображение дона Мигеля, настроенное генератором, заставило его сознание принять участие в какой-то схватке, где он и получил удар шпаги.

— Воображаемый?

— Конечно. Ты же сама обратила внимание, что ни на рубашке, ни на камзоле не осталось следа после удара. И рубашка была цела, и камзол.

Ника выдернула шпагу из пола, потрогала пальцем ее острие.

— Это что же… Если я, скажем, ударю тебя сейчас шпагой, то, когда мы вернемся в наше время, у тебя окажется такая же рана, как у дона Мигеля?

— Конечно.

— И если я ударю сильно и точно и ты здесь умрешь…

— То и в наше время вернусь уже мертвым.

— Ну тебя! Ум за разум заходит.

— А поэтому, не будем много размышлять. Рассуждения мои тоже приблизительные и весьма. Но одно мне ясно, — мы ощущаем себя здесь, и это главное. И это для нас настоящее. Хотя этот мир как бы неправдишный, иллюзорный, но рисковать в нем нам нельзя. Никак нельзя.

— Клим, я боюсь. Где наш ящик?

— Он в трюме, закрыт на замок. Капитан Ван Клумпф везет в трюме запасы вина и, чтобы не искушать напрасно команду, закрывает люки трюма на ключ. Потерпи до завтра.

— А что будет завтра?

— Придем в Гуантанамо. Станем в порту на якорь. Капитан откроет трюм, мы заберемся в ящик. Я поверну ручку, и мы вернемся в наше время, как я понимаю, в то же мгновение, в которое из него выбыли.

— И будем плыть по морю?

— Будем плыть по морю, и тебе опять захочется пить.

— Ладно, потерпела бы… Ну его к дьяволу, этот семнадцатый… А что ты на меня уставился?

— Я все хочу тебя спросить. Почему ты здесь так ругаешься?

— Разве я ругаюсь?

— Поминаешь то черта, то дьявола. Очень энергично выражаешься. Раньше я такого за тобой не замечал.

— Не знаю, Клим, — растерялась Ника. — Эти черти и дьяволы как-то сами слетают у меня с языка, я даже не замечаю… Да, и еще… Мне в голову приходят такие морские выражения, которых я отроду не знала. Может быть, этот генератор на меня так действует?

— Тогда понятно.

— Чего тебе понятно?

— У меня то же самое. Только — наоборот. Находит на меня какое-то мирное, я бы сказал, благочестивое настроение. Лезут слова молитв, а я их тоже слыхом не слыхал. Даже хочется стать на колени, сложить руки, вот так, поднять глаза к небу…

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Еще не хватало. Вот чертов… фу ты! Почему бы это?

Клим откинулся на стенку каюты, прищурился сосредоточенно.

— Я думаю… Только это, понимаешь ли, опять…

— Гипотеза.

— А чего ты от меня хочешь, я тебе не господь бог, пытаюсь объяснить вещи, которые сам толком не понимаю. Размышляю вслух, так сказать… Мы же с тобой переместились…

— Кто переместился, мы или наше сознание.

— Пусть сознание, в данном случае — это неважно. Важно, что время для нас передвинулось на десяток поколений в прошлое. К нашим весьма отдаленным предкам. В сознании могли активироваться какие-то черточки характера, нашим предкам присущие. Что ни говори, а их гены в нас имеются, надо полагать. Например, я знаю, что мои давние родичи — из Польши. Прадед учился в духовной семинарии. Легко представить, что прапрапредки моего прадеда были благочестивыми католиками. Вот их гены и создают во мне сейчас соответствующие настроения.

— Слушай, Клим, я помню, моя мама говорила, что ее дедушка был черноморским контрабандистом или еще кем-то похуже. Может, морским пиратом — кто знает. А я-то думаю, откуда у меня: бриг, дрейф и всякие черти-дьяволы. А это не останется у нас навсегда? Мне бы не хотелось. Я же все-таки в гуманитарном учусь, и представь себе…

— Пройдет, думаю. Как только вернемся. Завтра все узнаем, на Кубе. А пока ложись и отдохни.

Клим поднялся, Ника сразу всполошилась.

— Послушай, а ты куда?

— Капитан мне предложил диванчик в его каюте.

— Не уходи, Клим! Мне без тебя так неуютно одной. Страшно даже. Боюсь, что ты уйдешь и я тебя больше не увижу. Ты же мой брат, Климент Джексон, не должен покидать свою сестру, когда ей трудно.

Клим не успел ответить… тяжелый грохот орудийного выстрела прокатился над морем. С резким свистом что-то пронеслось над самой крышей каюты, и послышался громкий всплеск.

— Мой бог! — сказал Клим.

— Что за черт? — воскликнула Ника.

Они оба кинулись к окну и увидели в тумане трехмачтовое судно. Распустив все паруса, улавливая чуть заметный предзакатный ветерок, оно медленно разворачивалось бортом. В черном отверстии орудийного порта мелькнула вспышка пламени, вылетел клубок дыма, вместе с грохотом донесся нарастающий свист и опять прошел над самой палубой, Ника невольно пригнула голову.

— Стреляют в нас! — крикнул Клим. — Подожди меня здесь.

Он выскочил из каюты и не успел закрыть дверь, как Ника услышала грохот третьего выстрела.

«Аркебуза» вздрогнула от тяжелого удара.

Дверь каюты захлопнулась, затрещала, как будто снаружи на нее навалилось что-то тяжелое.

3

Ника тоже кинулась к двери, запнулась за табурет, больно ушибла ногу, чертыхнулась. Дверь не открывалась.

Мягкое и тяжелое, навалившееся со стороны коридора, мешало двери открыться. Ника сильно нажала плечом… и увидела Клима.

Щека его была в крови. Он стоял, подогнув колени, цепляясь слабеющими пальцами за косяк. И прежде чем Ника успела протянуть руку, он упал ничком, голова его глухо ударилась о порог.

В коридоре торчали разбитые доски переборки. Это была каюта капитана, третье ядро пробило борт «Аркебузы» и каюту насквозь.

Несколько секунд Ника оторопело стояла и только смотрела на Клима, лежавшего у ее ног. Он лежал так неловко, так мертвенно-неподвижно, что ей было страшно к нему прикоснуться. У нее даже перехватило дыхание. Случись это в нормальной жизни, она бы, наверное, заревела, заплакала от испуга и отчаяния. Но сейчас ее страх быстро прошел. Ника подхватила Клима под мышки, затащила в каюту. Ноги его скользнули, цепляясь носками туфель, через порог. Она с усилием завалила тяжелого, бессильно свисающего с ее рук Клима на лежанку. Развернула лицом вверх, пригляделась. Кровь сочилась из небольшой ссадины на виске, щека начала заметно синеть и опухать, но других ранений Ника не обнаружила. Расстегнула куртку, прижалась ухом. Сердце билось хотя и слабо, но успокаивающе ровно и надежно. Видимо, Клима просто ударило выбитой доской по голове, оглушило, и он потерял сознание.

Она сдернула с окна занавеску, острием шпаги распорола ее на полосы, смочила водой из кувшина. Обтерла Климу лицо. Плеснула на матерчатые полосы воды, свернула их в несколько слоев, положила ему на лоб. Погладила по щеке. Больше она уже ничего сделать не могла.

«Рому бы ему сейчас глоток!»

Но выходить из каюты Ника не решилась. На палубе было тревожно, слышались крики, беготня.

Она опять выглянула в окно и увидела подходивший к «Аркебузе» большой шестивесельный баркас с вооруженными людьми.

У них были тяжелые сабли-тесаки, неуклюжие широкоствольные ружья «мушкеты» — вспомнила она и тут же вспомнила и «мушкетную пулю», о которой говорил еще на яхте Клим.

Неужели пираты? Вот только их и не хватало!

Баркас подошел вплотную к «Аркебузе». Гребцы подняли весла, уложили их вдоль бортов баркаса. На носу поднялся и выпрямился во весь рост человек в плюшевой куртке, надетой поверх белой элегантной, как отметила Ника, рубашки. На черноволосой голове, лихо сдвинутая на ухо — как армейская пилотка, — сидела кожаная шляпка колпачком с загнутыми узкими полями и торчащим сбоку перышком, что делало владельца похожим на экранного Робин Гуда. Его быстрые ястребиные глаза скользнули по борту… и заметили Нику.

Она тут же отодвинулась от окна и пожалела, что не сообразил а сделать этого раньше.

Хозяин робин-гудовской шляпки — несомненно командир вражеского десанта, и то, что он заметил ее, Нику, ни к чему хорошему привести не могло. Даже случись такое в двадцатом веке, а уж тут, в семнадцатом, — тем более. Невольно вспомнилась лихая песенка из романа Джека Лондона:

Вот так — «груз и бабы…»

Послышались беспорядочные звуки, топот тяжелых башмаков, железное лязганье, решительные возгласы.

Похоже — корабль захватили испанцы. Но выстрелов больше не было — и то хорошо! Ника подошла к дверям каюты, задвижки не было, только маленький крючок, чтобы дверь не хлопала во время качки. Ника не стала даже закрываться, от посещения визитера крючок ее не спасет.

А в том, что визит последует, она не сомневалась.

Ника вернулась к Климу, сменила компресс. Клим чуть вздрогнул, когда она приложила мокрую холодную ткань к его голове, сказал что-то тихо и невнятно. Она опять погладила его по здоровой щеке.

— Ничего, лежи спокойно. Говорят, если человек от удара по голове не умер сразу, значит, будет жить. Все будет хорошо.

Клим ее вряд ли слышал, Ника успокаивала сама себя. По правде говоря, хорошего впереди было мало. И она, и Клим, как и весь экипаж «Аркебузы», во власти захватчиков, которыми командует этот Робин Гуд с ястребиными глазами, и вряд ли можно ожидать от него чего-либо доброго. И прежде всего ей…

Но сейчас Ника подивилась тому, как она без особой тревоги ожидает дальнейшего развития событий. Попади она в подобную переделку в двадцатом веке, чувствовала бы себя куда более тревожно. А здесь, сейчас — почти спокойна. Нет, что там ни говори, а ее прапрапредки обладали все-таки крепким характером!

Беготня и суматоха на палубе утихли.

Ника достала завалившуюся за кровать шпагу, поставила ее поближе, у изголовья. Пододвинула к лежанке табуретку, присела, сложив руки на коленях, стаяла поглядывать на дверь, пожалуй, больше с любопытством, нежели со страхом.

И вот в коридоре послышались решительные шаги. Кто-то запнулся за выломанные доски переборки, и в звучном восклицании Ника уловила явно испанские интонации. Потом дверь открылась, не постепенно, а сразу, настежь, и на пороге появился тот самый, кого Ника и ждала, — человек с перышком на шляпе.

Шпаги при нем не было. Куртка была расстегнута, из-за широкого матерчатого пояса картинно торчала изогнутая рукоятка пистолета с серебряной чеканкой.

Мужской наряд Ники, видимо, привел его сначала в некоторое недоумение, но потом он внимательнее пригляделся к ее лицу, что-то спросил, видимо, по-испански. Ника отрицательно качнула головой.

— Инглишь! — сказала она.

Тогда он вышел в коридор, тут же вернулся в сопровождении маленького рыженького матросика, явно скандинавского происхождения. Это оказался переводчик, и по-английски он говорил куда свободнее, нежели Ника.

Он и представил своего хозяина:

— Сеньор Оливарес — старший помощник капитана испанского фрегата «Санта».

Ника в ответ повторила легенду, придуманную Климом. Она продолжала сидеть. Отвечала спокойно и без робости, пока сеньор Оливарес разглядывал ее внимательно.

— Мой брат ранен вашим ядром, — сказала она. — Почему вы стреляли по безоружному кораблю?

Рыженький переводчик не без некоторого колебания перевел сеньору помощнику капитана ее вопрос. Сеньор Оливарес ничего не сказал в ответ. Он по-прежнему разглядывал Нику, и понять его взгляд ей было уже нетрудно — тут мало что изменилось за прошедшие три столетия. Так же, не сказав ни слова, он круто развернулся на каблуках и вышел из каюты вместе с переводчиком.

Ника поправила повязку на голове Клима.

Пожалуй, это хорошо, что он лежит и ничего не слышит. Сеньор Оливарес, похоже по всему, вскорости заявится сюда. Вмешательство Клима — а он, конечно, не останется в стороне — здесь ни к чему хорошему не приведет…

Конечно, она должна сама выяснить отношения с сеньором Оливаресом! Она не должна забывать ни про рану дона Мигеля, ни про мушкетную пулю. Надо отнестись ко всему с полной серьезностью, не делая каких-либо скидок на иллюзорность суровой действительности.

В это время за бортом послышался легкий стук, и в окошко просунулась бородатая голова помощника капитана, каюту которого сейчас занимала Ника. Он опасливо покосился вверх, на палубу, на дверь каюты, потом подозвал ее движением пальца.

Ника подбежала к окну и увидела возле борта баркас, переполненный матросами «Аркебузы».

По-английски помощник капитана говорил плохо, но понять его было нетрудно.

— Мисс, это испанский капер, похоже. Они захватили «Аркебузу» как приз. Капитана убило ядром, упокой, господь, его душу. Нас всех ссадили в эту шлюпку, мы поплывем на Кубу. Здесь миль сорок, если волны не будет, доберемся. Полезайте к нам, мисс, мы спрячем вас в лодке.

— Нет, — отказалась Ника. — У меня ранен брат, он не может двигаться.

— Подумайте, мисс! Это настоящие пираты. Мы не можем захватить вашего брата — шлюпка переполнена, вы сами видите. Ваш брат — англичанин, испанцы ему ничего не сделают. А вам может быть плохо, понимаете?

Ника понимала, но отрицательно покачала головой.

Сверху раздался окрик. Помощник капитана поспешно спустился в лодку.

— Да поможет вам бог! — сказал он.

Ника вернулась на лежанку. Прислушалась к звукам, доносившимся с палубы. Где-то на корме послышался дробный топот, похожий на пляску, хриплые голоса затянули нестройно что-то похожее на песню, — очевидно, захватчики добрались до винных запасов «Аркебузы».

«Не сломали бы кресло!»

В дверь вежливо постучали.

4

Конечно, это был не сеньор Оливарес, тот вошел бы без стука.

— Плиз! — сказала Ника.

Осторожно оглядываясь, в дверь быстренько прошмыгнул рыженький переводчик. Он принес глиняную чашку, накрытую салфеткой, и бутылку, поставил все на стол. Еще раз оглянулся на дверь.

— Покушайте, мисс!

Ника не успела его поблагодарить, как в дверях опять появился сеньор Оливарес. Он только взглянул в сторону матроса, и тот бочком выскользнул из каюты.

Оливарес по-хозяйски закрыл дверь на крючок.

Так, значит!.. Ника настороженно поднялась с лежанки. Ощущение опасности скользнуло холодком в сознании.

Сеньор Оливарес подошел ближе, и Ника уловила запах: «все тот же ром, добрый ямайский ром!» Оливарес стоял слишком близко, она чуть отступила. За его поясом по-прежнему торчала рукоятка пистолета. Ника подумала, что могла бы легко выдернуть пистолет, но пока решила этого не делать.

Сеньор Оливарес медленно протянул руку, положил ей на плечо. Движение было мягким, совсем не угрожающим, Ника не шевельнулась, и тогда он властно притянул ее к себе. Она ожидала, что он собирается ее поцеловать, насколько ей было известно, мужчины в таких обстоятельствах обычно начинают с этого. Но сеньор Оливарес придерживался других методов обращения с женщинами — его рука грубо скользнула за воротник ее рубашки.

Тогда Ника отклонилась назад, и это помогло ей как следует размахнуться.

Она никому и никогда еще не давала пощечин и видела, как это делается, только в кино. Но рука у нее была крепкая, тренированная на шпаге, — словом, пощечина получилась классически звучная, а сеньор Оливарес такого отпора, видимо, не ожидал, он даже покачнулся, переступил с ноги на ногу и отступил на шаг.

Чтобы иметь свободу для действий и не чувствовать себя «прижатой к канату», Ника скользнула к окну. Теперь между ею и сеньором Оливаресом находился ящик, который заменял вторую табуретку в каюте. Окно было большим, в крайнем случае можно в него выскочить. Можно дотянуться и до шпаги, словом, как считала Ника, продолжений у нее достаточно. И хотя она внимательно следила за Оливаресом, краем глаза успела взглянуть и в окно и увидела, как к «Аркебузе» подходила небольшая шлюпка с одним гребцом. На корме шлюпки сидела женщина в красном платье с низким лифом и с черной кружевной шалью на черноволосой, как у цыганки, голове.

Ника успела также заметить, что женщина молода и красива.

И уже нетрудно было догадаться, что она должна иметь какое-то отношение к сеньору Оливаресу. Взять с собой в плаванье женщину, — такое мог позволить себе только капитан корабля. Или его помощник…

А сеньор Оливарес в некоторой оторопелости стоял посредине каюты, и, по мере того, как краснела его левая щека, ястребиные глаза наливались гневом.

Нужно было разряжать обстановку, и Ника, не задумываясь долго, движением пальца пригласила его подойти.

Он еще больше нахмурился, не понимая, однако послушно шагнул к окну. Женщина в лодке улыбнулась радостно и помахала ему рукой. Но тут же разглядела за его плечом лицо Ники, которая и не собиралась прятаться. Улыбка у красавицы тут же погасла, темные глаза прищурились презрительно; конечно, она не принадлежала к числу женщин, которые прощают посторонние увлечения своих избранников, по ее виду догадаться об этом было нетрудно. Оливарес попытался загородить Нику спиной, но опоздал.

Шлюпка уже причалила к «Аркебузе», матрос поймал брошенную с палубы веревку.

Оливарес что-то прошептал сквозь зубы и повернулся к дверям. На пороге он остановился, посмотрел на Нику через плечо, как бы говоря, что еще попытается вернуться при первой же возможности.

Никаких особых переживаний после такой сцены у Ники не осталось. Как только за сеньором закрылась дверь, она заглянула в миску, которую принес рыженький переводчик, нашла там кусок мяса, завернутый в две лепешки. В бутылке — вино, слабенькое, вполне приятное на вкус, видимо, заменявшее здесь чай. Ника поела с аппетитом, неожиданным для нее, — мир, хотя и воображаемый, а есть хочется по-настоящему, странно!

Она попыталась напоить и Клима прямо из горлышка бутылки. Он сделал глоток, приоткрыл глаза, даже хотел приподняться, но тут же сморщился и опустился обратно на подушку.

— Голова… — пожаловался он.

— Лежи, отдохни.

— Что со мной случилось, что-то я плохо помню.

Ника рассказала.

— А наш капитан?

— Говорят, его убило ядром.

— Бедный Ван Клумпф. Упокой, господи…

— Клим!..

— А… это случайно. На корабле-то кто?

— Вроде — испанцы. Главарь говорит, как я поняла, по-испански. Мы с ним уже побеседовали.

— Как же ты с ним беседовала?

— И с переводчиком… и так. Во всяком случае, мы друг друга поняли, кажется. Ты поесть хочешь?

— Нет, голова гудит. Здорово, видимо, меня трахнуло.

— Попробуй еще заснуть.

— Пожалуй.

Клим послушно повернулся лицом к переборке.

Южные сумерки быстро перешли в ночь. Яркая крупная луна отражалась в спокойном море. Каюту заполнила призрачная полутьма. Ника закрыла все же дверь на крючок (от вторжения он не сможет защитить, но предупредить хотя бы сможет).

Достала из-за кровати шпагу.

Ощутив в руке ее твердую холодную рукоятку, Ника как-то сразу почувствовала себя увереннее, хотя, если поразмыслить, шпага была весьма ненадежной защитой, однако она положила ее в изголовье лежанки, рукояткой поближе к себе, улеглась рядом с Климом. Прижалась спиной к его широкой и надежной спине и вроде бы совсем успокоилась, даже заснула.

Разбудил ее звук сорванного крючка.

Она поднялась, присела на лежанке. Подвинула к себе шпагу. Отблески лунного света проникали в каюту. В дверях стояли две темные фигуры, Ника услышала злой приглушенный шепот… догадаться было уже не трудно — сеньор Оливарес хотел повторить визит, но его на пороге перехватила женщина. Видимо, он был изрядно пьян и упорствовал, но и женщина действовала решительно и энергично. Ника услышала звук пощечины и невольно подумала, что на пощечины сеньору Оливаресу сегодня определенно везло.

Обозленно ворча, он повернулся и, зацепив ногой за оторванную доску переборки, упал, некоторое время барахтался в коридоре, ругаясь и отплевываясь, пока наконец не выбрался на палубу.

Женщина вошла в каюту одна.

Ника невольно взглянула на ее руки, в руках ничего не было. Женщина подошла вплотную, лицо ее было в тени, только поблескивали глаза. Некоторое время она молча разглядывала Нику, тяжело дыша, и до лица Ники даже доходило тепло ее дыхания. Потом резко повернулась, так что платье колоколом взметнулось вокруг ее ног, вышла из каюты, сильно захлопнув дверь.

Вставив на место сорванный крючок, Ника опять присела на лежанке. Прислушалась. Все было тихо на корабле, только мерный шорох случайных волн за бортом да отдаленные спокойные шаги — возможно, вахтенного матроса доносились в каюту через открытое окно. Решив, что две неудачи удержат сеньора Оливареса от дальнейших попыток, Ника опять прилегла на лежанке.

«А все же, молодцы мои предки!» — подумала она и опять уснула.

Остаток ночи прошел спокойно. Когда Ника открыла глаза, было уже светло. Она взглянула на Клима, он спал все на том же боку, повернувшись к переборке. Ссадины на лице подсохли, только щека была чуть припухшей.

Ника прошлась по каюте, помахала руками, присела несколько раз для разминки. Выглянула в окно. Испанский фрегат за ночь немного отнесло в сторону. Ярко освещенные всходившим солнцем, висели поникшие паруса. Попахивало дымком и чем-то съедобным, очевидно, корабельные повара — коки, поправила сама себя Ника, готовили завтрак для своих команд.

Ника подумала, долила в бутылку с остатками вина воды из кувшина — стакана в каюте не нашлось, доела вчерашнюю лепешку, запила ее разбавленным вином.

Появилась надежда, что ее и Клима оставят в покое — Англия и Испания, похоже, не воевали в эти годы между собой, но на море капитаны кораблей могли руководствоваться своими личными интересами, это было ей понятно.

Дверь дернули, но не сильно, крючок удержался. Спрашивать «кто там?» было бессмысленно, Ника открыла дверь и увидела опять ту же женщину.

На ней было то же красное платье и кружевная шаль на плечах — «мантилья». Конечно, это была испанка — смуглая, черноволосая и черноглазая, с пухлыми губами. При дневном свете Ника разглядела на ее поблекшем лице ранние морщинки возле глаз и в уголках губ.

Испанка что-то сказала.

Ника не поняла, на всякий случай ответила «гуд монин!» Испанка жестом пригласила ее пройти на палубу и улыбнулась. Нике не понравилась ее улыбка, она замешкалась, испанка повторила свое приглашение. Отказ ни к чему доброму не приводил, Ника только оглянулась на спящего Клима и вышла в коридор. Боясь оступиться на крутых ступеньках лестницы, которая вела на палубу, она смотрела себе под ноги, а когда поравнялась с краем люка и подняла голову, испанка сильно толкнула ее в спину.

5

Чтобы не удариться о крышку люка, Ника пригнулась, зацепилась за порог и упала бы, наверное, но ее тут же подхватили мужские руки, разом выдернули наверх, грубо швырнули вперед, и она очутилась в плотном окружении хохочущих и гогочущих мужчин, от которых крепко несло ромом, потом и табаком.

Ее закрутили, завертели, стали перебрасывать от одного к другому, обнимать, тискать. А она от неожиданности потеряла всякую способность соображать и сопротивляться, только переходила из рук в руки, пока наконец какой-то здоровяк не обхватил ее за плечи, плотно прижал к себе. Ника уткнулась лицом в его голую грудь, волосатую, потную, противную донельзя, попыталась вырваться, но он был слишком силен и лишь крепче обхватил ее, сказал что-то громко, товарищи его ответили ржанием и гоготом. И среди этого шума Ника услышала высокий по тону смех — торжествующий смех женщины.

Вот тут Ника сразу пришла в себя.

Она слегка развернулась боком и сильно ударила державшего ее мужчину кулаком точно под ложечку.

Он сказал «ха!» Тут же перестал смеяться и отпустил ее.

У него оказалось красное, грубое, как из дерева вырубленное, лицо и маленькие глазки, утонувшие в напухших надбровьях. Потирая живот рукой, он передохнул, оскалил в улыбке желтые прокуренные зубы, опять что-то сказал и окружающие опять ответили ему дружным хохотом.

Ника тоже вздохнула поглубже.

Трясущимися от гнева пальцами застегнула пуговицы на курточке. Отбросила с лица волосы, нависавшие на глаза. Огляделась.

Ее окружали десятка два матросов, одетых пестро и рвано. Все это были молодые парни, физиономии у них были самые живописные — Ника отроду в жизни не встречала таких выразительных рож, — каждый из них был бы находкой для кинорежиссера, задумавшего повторить «Остров сокровищ».

Затем она увидела и сеньора Оливареса.

К чести его, в матросской забаве он участия не принимал, но и не мешал своим людям, стоял в стороне, прислонившись к стенке каютной надстройки, и смотрел на происходящее хмуро и без улыбки. Ника догадалась, что весь спектакль был устроен без его согласия. Такое могла придумать только женщина. Конечно! Вон она стоит рядом с сеньором Оливаресом, поглядывая на Нику со злым и насмешливым любопытством.

Ника поняла, что неприятности для нее только начинаются и о дальнейшем трудно что-либо предугадать. Но игрушкой и посмешищем у этих скотов она-таки не будет! И режиссеру нужно об этом как-то сказать. Ника заложила руки за спину и решительно шагнула к женщине. Та сразу перестала смеяться, даже отступила на шаг.

— То-то! — уронила Ника сквозь зубы.

Рыженький переводчик был здесь. Испанка повернулась к нему, он выслушал ее, помолчал оторопело. Взглянул вопросительно на сеньора Оливареса, тот принужденно отвернулся.

Тогда рыженький переводчик подошел к Нике. Лицо его выражало растерянность, он даже развел руками, как бы оправдываясь, показывая, что он здесь ни при чем.

— Мисс, — сказал он. — Вот эти джентльмены — лучшие матросы королевского фрегата. Вам нужно выбрать из них… — он запнулся, подыскивая подходящее продолжение, — выбрать себе мужа… Джентльмены будут ждать вашего решения. — Он еще раз развел руками и отступил в сторону.

Конечно, только ревность подсказала испанке такой коварный и точный ход, лишавший Нику какой-либо защиты.

Сознание Ники пока еще с трудом настраивалось на неправдоподобно нелепую ситуацию, но она опять вспомнила рану на плече дона Мигеля… Нужно побыстрее найти какой-то выход из пусть нелепого, но тем не менее вполне реального положения.

Она оглядела физиономии «претендентов». Все «женихи» ухмылялись, перемигивались, подталкивали друг друга локтями. Предложение испанки их вполне устраивало. Некоторые из «джентльменов» даже попытались принять светский вид, застегнули рубахи и подтянули сползающие штаны.

«Нужно что-то делать и побыстрее… Ах, если бы у нее в руках была шпага, шпага дона Мигеля, которая осталась в каюте, кое-кто из этих болванов сейчас бы перестал ухмыляться».

Ника уже не думала, что против нее целая орава здоровых мужиков. Ей нужна была шпага!.. Места на палубе много, она еще заставит побегать этих увальней… Но как достать шпагу?

Пауза затянулась.

Испанка опять что-то сказала, и рыженький переводчик тут же выступил вперед:

— Если мисс затрудняется в выборе, пусть это сделает случай.

Ника не поняла, но ее «претенденты» мигом сообразил и, так как загорланили все разом одобрительно. Кто-то подкатил пустой бочонок, его поставили вместо стола. На днище бочонка бросили кубики с пятнышками на гранях.

«Ее собираются разыграть в кости?.. Что ж, пожалуй, это неплохо. Нет, на самом деле, очень хорошо! Эта пауза так кстати, можно успеть что-либо придумать…»

Пока кости стучали по дну бочонка, сеньор Оливарес хмуро посматривал на Нику. Она так и не могла понять, жалел ли он, что она ускользает из его рук, или это было сочувствие. Но уж коли здесь затеяли такую игру!.. Ника собралась с духом и задорно подмигнула сеньору Оливаресу.

У того от удивления брови полезли вверх, испанка прикусила губу, по лицу ее побежал злой румянец.

Игра закончилась быстро.

Третий по счету матрос — молодой большеглазый парень, пожалуй, самый молодой из присутствующих: лицо его еще не успело оплыть и опухнуть от пьянства в портовых кабаках — выбросил две шестерки, что сразу лишило всех остальных «претендентов» надежд.

Бочонок откатили. Присутствующие не расходились, ожидая продолжения занятного спектакля. Счастливый избранник стоял перед Никой в нерешительности. Внешность и манеры девушки слишком отличалисьот всего, что он привык видеть на берегу. Он не знал, как себя сейчас вести. Товарищи подталкивали его в спину, что-то, видимо, советовали.

И сценарий будущего спектакля у Ники появился сразу.

Она спокойно заложила руки за спину, обошла своего избранника кругом, внимательно его разглядывая. Парень окончательно оторопел и только поворачивался на месте, растерянно приглядываясь к странной девушке. А Ника подумала, что ей еще повезло, случай вывел на нее такого теленочка. Достанься она кому другому, события развернулись бы, конечно, иначе, быстрее, во всяком случае…

Ника похлопала парня по плечу, как бы проверяя, крепко ли он стоит на ногах, и повернулась к переводчику:

— Передайте моему жениху, что его невеста ненадолго спустится в каюту, надеть свадебный наряд.

Рыженький только моргнул, оторопело уставился.

— Переводите, переводите, — успокоила его Ника. — Все будет о'кей.

Он опять не понял.

Ника догадалась, что американский сленг еще не появился в английском языке:

— Все будет хорошо!

Видимо, до переводчика и сейчас не дошел смысл выражения: «все будет хорошо!» А может, он подумал, что эта странная английская мисс и на самом деле ничего не имеет против испанского молодца. Во всяком случае, он перевел, как она просила.

После его слов смех и шутки вдруг разом прекратились.

Физиономии матросов стали серьезными, а кое у кого даже растерянными. «Удивительно!» — подумала Ника. Неужели у этих пропитанных ромом забулдыг остались в душе светлые уголки, где они прячут такие слова, как «невеста» и «свадьба».

Она решительно направилась к лестнице в каюту и ее никто не подумал остановить. Даже испанка посторонилась, когда Ника дерзко задела ее локтем на ходу.

Клим спал, будить его не следовало. То, что она задумала, не требовало ни его помощи, ни поддержки. Даже лучше, если он ничего не будет знать, ведь он же не позволит себе остаться в стороне, а любое его вмешательство ни к чему доброму не приведет.

Она должна управиться сама.

«Ну-ка, мои предки, покажите, какие вы молодцы! Хотела бы я сейчас посмотреть на своего прапрапрадедушку. Интересно, что бы он мне посоветовал?»

Ника сняла свою курточку, сейчас она могла бы только помешать. Осталась в бархатных коротких брючках с кружевами и в рубашке. Верхняя пуговица на ней оказалась оторвана «с мясом». «Вот скоты!» Ника отпорола от остатков оконной занавески нижнюю вышитую полосу и повязала ею воротник, наподобие галстука. Затем вытащила шпагу из-под изголовья.

Клим проснулся:

— Это ты?

— Я. Голова прошла?

— Побаливает немножко.

— Полежи еще. Я скоро вернусь.

Клим, не переспрашивая, опять уткнулся носом в подушку.

Ника попробовала разглядеть свое отражение на стальном полированном клинке, но некогда блестящее лезвие успело потемнеть от времени.

Любопытно, как я здесь выгляжу?

Испанка уже заглядывала в люк, возможно, подозревая, что Ника сбежит через окно. Ника перехватила шпагу в левую руку и решительно направилась к выходу из каюты.

6

Появление ее в белой рубашке, с беленьким галстучком на шее и со шпагой привело всех зрителей в новое недоумение. А ее молодой жених только таращил на нее свои круглые телячьи глаза и был уже не рад, что впутался в такую историю и выглядит посмешищем для товарищей. Но, видимо, он все же решился перейти к каким-то действиям, так как шагнул навстречу Нике, но она опередила его.

Рыженький переводчик, конечно, был здесь и тоже ничего не понимал.

— Переведите моему жениху, — сказала Ника, — пусть он возьмет в руки шпагу или саблю и докажет мне, что умеет ею владеть. Что он настоящий мужчина, а не сопливый мальчишка, только что выпустивший юбку своей матери. Так и переведите! — подчеркнула она.

Быстротой соображения молодой матрос не отличался. Он переспросил переводчика, тот подтвердил, показав ему на охапку сабель и шпаг, сваленных у борта. Парень повернулся за разъяснением к товарищам, но те, видимо, усомнились, что девчонка говорит серьезно.

Кто-то даже хохотнул, впрочем, не слишком уверенно…

Тогда Ника взяла шпагу в правую руку, не спеша шагнула к своему «жениху» и неожиданным и быстрым движением шлепнула его шпагой по лицу.

Он схватился за щеку и покраснел. Матросы развеселились. Самолюбие у молодца, видимо, было. Он насупился, потер щеку, подошел к борту и вытащил абордажную саблю, тяжелую и широкую — привычное ему оружие.

Оглянувшись назад, Ника махнула шпагой, попросив зрителей очистить место. Матросы расширили круг. Только один, с багровым, еще не совсем зажившим шрамом, пересекавшим щеку, небрежно повернулся спиной. Не раздумывая, она легонько ткнула его пониже спины. Он подскочил — зрители повалились от восторга друг на друга, — обернулся свирепо, попытался даже поймать ее шпагу рукой, но острие клинка замелькало у самых его глаз, и он, ворча, отступил.

Ника решила, что кое-какую репутацию себе она создала, и повернулась к своему «жениху».

Он небрежно вытянул саблю вперед, Ника легонько постучала по ней шпагой, как бы пробуя крепость его руки. Матрос отмахнулся. Он не собирался всерьез драться с девчонкой, просто хотел выбить шпагу из ее рук. Однако Ника поймала эфесом конец его сабли, чуть отвернула ее в сторону и опять ударила его шпагой, но уже по другой щеке.

Вот только сейчас до добра молодца дошло, что с ним не шутят, что девчонка на самом деле умеет драться и приглашает его всерьез. Он отступил на шаг, завернул правый рукав куртки до локтя и сделал первый пробный выпад. Рука его была, разумеется, посильнее руки Ники, саблей он владел лучше, нежели языком; чтобы отклонять его прямые выпады, Нике приходилось захватывать конец сабли почти эфесом, приходилось сближаться, на отступление уже не хватало времени, и она уходила вбок. Она могла закончить эту игру одним ударом, но ей просто жалко было своего «жениха».

«Ах, какой теленочек!»

Так они описали круг по палубе. Для Ники поединок трудностей не представлял, нужно было только следить, чтобы не запнуться за швы палубного настила, залитые смолой.

Но зрители не принимали девушку всерьез. Послышались шутливые подбадривающие возгласы, видимо, не обошлось и без насмешек. Матрос разгорячился, и вот тут Ника остановила его точным ударом в правое предплечье.

Она попала, куда хотела, чуть повыше локтевого сустава, и сабля, конечно, вывалилась из его руки. Он хотел было поднять ее, но Ника отбросила саблю носком туфли в сторону.

Матрос прижал рану левой ладонью. Лицо его было растерянным. Из-под пальцев на палубу закапала кровь. Зрители поутихли — смеяться было не над чем. Кто-то помог раненому стянуть рубаху, руку замотали грязной тряпкой. «Вот черти, — даже бинтов у них нет!» Ника не беспокоилась за парня, рана не опасная, — молодой, здоровый — заживет! Да и что ей оставалось делать?

Но представление закончено еще не было, это она понимала.

Опять, перехватив шпагу в левую руку, она повернулась к зрителям и сказала громко, зная, что рыженький переведет ее слова:

— Кто из вас докажет мне, что он настоящий мужчина и владеет оружием не хуже меня? Обещаю, тогда я приму все его условия безоговорочно.

Ника считала, что она мало рискует, делая такое ответственное заявление. Она видела, что здесь собрались простые грубые рубаки, рассчитывающие больше на силу, а не на ловкость. Она была опытная спортсменка и была уверена, что если будет осторожной и аккуратной, то опасность ей не грозит.

Правда, испанка могла придумать что-либо другое, но об этом лучше пока не размышлять.

После ее слов матросы опять затолкались, загорланили, хотя насмешек уже не было, но желающие получить «жену» имелись, и не один. Однако впереди всех выступил тот самый крепыш с заплывшими глазками. Он решительным жестом остановил остальных претендентов, видимо, пользовался здесь каким-то авторитетом — спорить с ним не стали. Он подошел к Нике, оглядел ее с усмешкой, что-то сказал товарищам, Ника повернулась к переводчику, но тот только смущенно пожал плечами и отказался переводить.

Она недобро взглянула на своего противника, а он опустил правую руку и, оттопырив большой палец, неожиданно и сильно ткнул Нику в живот.

Злость нахлынула на Нику, как вода. У нее даже перехватило дыхание. Не слыша шумной радости окружающих, она повернулась к обидчику спиной, чтобы удержаться от нестерпимого желания ударить его шпагой.

Проткнуть его толстое противное брюхо!.. Не обращая на нее внимания, матрос тем временем выбрал себе оружие — тяжелую шпагу с решетчатой чашкой, которой можно было захватить конец шпаги противника и отломить его. Он вышел на середину круга, Ника все еще не поворачивалась к нему лицом. Тогда он шлепнул ее шпагой.

Веселье зрителей продолжалось.

А матрос уверенно подмигнул им, предлагая посмотреть, как он разделает сейчас эту девчонку.

Ника еще раз вздохнула поглубже. Краска гнева медленно сходила с ее щек, и последние сомнения исчезали у нее… Хорошо, краснорожая скотина, сейчас ты у меня перестанешь посмеиваться, черт бы тебя побрал!.. черт бы тебя побрал!..

Она медленно переложила шпагу из левой руки в правую.

Если бы Петрович увидел сейчас ее лицо, он бы сказал «стоп!» и послал ее на скамеечку успокоиться. А матросу посоветовал бы с ней не связываться, пока у нее в руках боевая шпага, а не фехтовальная рапира с тупым наконечником.

Но Петровича не было, а матрос, естественно, ни о чем таком страшном и не думал.

Ника не стала тратить время на разведку.

«Для начала ты у меня перестанешь ухмыляться, скотина!»

Она сама пошла вперед. Матрос было прижал ее шпагу сверху, сделал короткий резкий выпад. Чуть заметным движением эфеса Ника отклонила удар, шпага противника только скользнула по ее рубашке, зато конец ее шпаги коснулся его щеки.

Матрос отступил.

Улыбаться он уже перестал. У него хватило соображения понять, что девчонка не промахнулась, что она могла ударить его в лицо, но почему-то не сделала этого. Возможно, он успел подумать, что победа ее над молодым матросом не случайна, что он ввязался в историю, которая может плохо закончиться для него. Что ему нужно быть настороже, суметь ударить первому.

Это была его последняя мысль…

Шпаги скрестились, чуть позвякивая друг о друга…

Клим

1

Клим после ухода Ники так и не заснул.

Он полежал еще несколько минут в полудремотном состоянии, потом сознание вдруг разом вернуло его к необычности происходящего, он тут же повернулся на спину и открыл глаза.

По потолку каюты, отражаясь от морской зыби, прыгали веселые разноцветные солнечные зайчики, их блики падали через открытое окно.

Клим прислушался к себе, голова еще была тяжелая, как после хорошего нокдауна. Он осторожно пощупал ссадину на виске, поморщился. Это надо же, как его шарахнуло! А где Ника?

И чего он здесь разлегся, как настоящий больной? Он перебросил ноги через край лежанки и сел. На полу стоял кувшин, Клим заглянул в него, поболтал — похоже, там была вода. Он сделал пару хороших глотков — вода чуть отдавала ржавчиной. Вытер лицо рукавом рубашки.

Дверь каюты была распахнута настежь. В коридоре еще лежали обломки досок каютной переборки.

Клим вспомнил, как вздрогнула «Аркебуза», когда в ее борт ударило ядро… Дешево отделался — попади ядро чуть ближе к дверям. Интересно, каким бы он тогда вернулся в двадцатый век?

Он поднялся с лежанки и выглянул в окно. Тумана на море не было. Ветра тоже не было. Черный трехмачтовый корабль, который обстрелял их вчера, медленно покачивался на пологой волне, до него было менее километра. Верхние порты были открыты, медные жерла пушек тускло поблескивали на солнце. Паруса на реях свисали, как простыни, повешенные для просушки. Какой был флаг на корабле, Клим разглядеть не мог.

Кажется, Ника перед уходом сказала, что корабль захватили испанцы. Тогда, где эти испанцы и где она сама? Куда она ушла? Нечего ей делать у испанцев… С палубы до него донеслось позвякивание. Никак не связывая эти звуки с отсутствием Ники, даже не задумываясь о природе такого звяканья, Клим отправился ее искать. Перешагнув через обломки досок в коридоре, он подошел к лестнице, поднялся на несколько ступенек… и остановился.

Как Нике, так сейчас и ему, — мысль о театре пришла первой, настолько все то, что он увидел на палубе, походило на сценическое представление или киносъемку по мотивам романтических историй средневековья. Первой Клим разглядел женщину, она стояла спиной к нему — он только чуть различал ее профиль и смуглую щеку, покрытую завитками черных волос. В красном платье с черной кружевной шалью, наброшенной на плечи, она вполне походила на Кармен, какой ее описал Мериме.

Рядом с женщиной привалился к стенке каютной надстройки такой же смуглый и черноволосый мужчина в замшевой куртке, в сдвинутой на ухо зеленой шапочке с лихо торчащим перышком. Это был, конечно, Робин Гуд, только испанской внешности и содержания — ему не хватало доброго лука и колчана со стрелами, зато вместо них из-за пояса высовывалась рукоятка пистолета.

И Кармен, и Робин Гуд смотрели в одну сторону. Клим поглядел туда же.

И увидел Нику.

Со шпагой и в боевой позиции. И против нее коренастого плотного матроса тоже со шпагой. На окружавшую их живописную толпу зрителей Клим уже не глядел. Он задержался взглядом на лице Ники, вспомнил слова ее тренера Петровича и тут же догадался, что сейчас произойдет.

Кармен крикнула по-испански:

— Чего ты боишься, дурачок!

Подстегнутый насмешкой, матрос резким движением отбил шпагу Ники вверх и кинулся вперед.

А Ника нырнула под его удар.

Она нагнулась так низко, что коснулась левой рукой палубы, встречное движение ее было настолько быстрым, что Клим не успел заметить, ударила ли она в ответ. Но матрос вдруг замер на месте… тряхнул головой, как бы отгоняя муху, и тут же со стуком упал перед Никой на оба колена и ткнулся лицом в палубу.

Отступив на шаг, она смотрела на него сверху, как бы удивляясь, как бы не догадываясь, что произошло. И хотя рука матроса все еще сжимала шпагу, Клим понял, что попала Ника точно и матрос уже мертв.

Присутствующие, видимо, еще не догадывались ни о чем. Все замерли на своих местах и недоуменно поглядывали то на Нику, то на матроса, скорчившегося у ее ног.

Надо отдать должное Кармен — она оценила положение быстрее всех.

Не раздумывая, она тут же выдернула из-за пояса Робин Гуда пистолет, умело взвела курок. Быстро прицелилась в Нику, но Клим концами твердо сжатых пальцев сильно толкнул женщину в локоть и следом за выстрелом услышал визг пули, которая ударила в ванты и унеслась в море.

Робин Гуд тоже действовал быстро и решительно. Не тратя время на разглядывание Клима, он подхватил выпавший из рук Кармен пистолет, замахнулся… только Клим оказался проворнее — зубы Робин Гуда звонко чакнули, и он покатился по палубе, прямо на груду сваленного у борта оружия. А Клим тут же пожалел, что не ударил посильнее, так как Робин Гуд вскочил, прихватив с палубы мушкет.

«Плохо дело! — мелькнуло в голове у Клима. — Пожалуй, он успеет выстрелить раньше, чем я до него дотянусь».

События быстро следовали одно за другим, на размышления не оставалось времени. Поймав Кармен за локоть, Клим развернул ее навстречу поднявшемуся дулу мушкета. Испанка запоздало рванулась, но он только чуть сильнее сжал ее локоть, и женщина со стоном запрокинулась назад.

— Спокойнее! — сказал он. — Я могу сломать вам руку. Ника, ко мне!

Кто-то попытался Нику задержать, но она только подняла шпагу и матросы отступили.

Женщина уже не вырывалась, стояла, откинувшись спиной Климу на грудь. Он отклонился чуть вбок, чтобы ее волосы не лезли ему в глаза, и следил за Робин Гудом, который по-прежнему держал их под прицелом мушкета. По перекосившейся от боли и гнева физиономии испанца можно было заключить, что на мирные переговоры он не пойдет.

И тут, среди оторопелой тишины, послышался грубый и решительный голос:

— Оливарес! Не вздумай стрелять. Ты убьешь свою жену, дурень!

Верхом на борту, спустив одну ногу на палубу, сидел пожилой грузный человек в черной плюшевой безрукавке, надетой на тонкую батистовую рубашку с неизменными кружевами на воротничке. Лицо его было багровым, он тяжело дышал, видимо, ему стоило больших усилий подняться по веревочной лестнице на борт «Аркебузы».

— Упади грот-мачта на ваши головы, бездельники! Кто, в конце концов, поможет мне перебраться через борт?

— Капитан Кихос! — тут же засуетились матросы. — Капитан Кихос!

Кто-то кинулся к капитану, помогая ему спуститься на палубу. Подкатили бочонок, вместо стула, даже обмахнули рукавами его днище, прежде чем усадить капитана Кихоса. Клим не мог не отметить, что вся эта отпетая матросня, если и не уважала, то, во всяком случае, побаивалась своего капитана, — удивительного здесь ничего не было — в семнадцатом веке нравы капитанов не отличались мягкостью, а их власть над матросами практически не имела границ.

Пока капитан Кихос устраивался на бочонке, сеньор Оливарес весьма неохотно прислонил мушкет к борту.

Клим выпустил локоть женщины.

Она повернулась и некоторое время разглядывала его своими черными миндалевидными глазами, в которых выражение боли уже уступило место любопытству.

Капитан Кихос перевел дух.

— Ты здесь за капитана, Оливарес. Потрудись объяснить, что происходит на доверенном тебе корабле?

Оливарес угрюмо потер распухающую щеку и промолчал.

Климу уже не трудно было сообразить, что сейчас от капитана Кихоса зависит многое. Обняв Нику за плечи, он выступил вперед, повторил свою легенду их появления на «Аркебузе», добавив, что матросы Оливареса вздумали глумиться над его сестрой, пока он лежал в каюте и не мог ее защитить.

Клим говорил с капитаном Кихосом без переводчика и считал, что и здесь, среди испанцев, его не заподозрят в обмане, если он выдаст себя и Нику за англичан. Выслушав его, капитан Кихос сердито насупил седые мохнатые брови.

— Ты глупец, Оливарес! — вздохнул он. — И разума в тебе не больше, чем в годовалом теленке. Мы идем в Порт-Ройял, на Ямайку, и хозяин там английский герцог Арбемарль, а ты издеваешься над его соотечественниками. Тебе бы самое время извиниться перед ними, но ты никогда не умел этого делать. Но о тебе разговор потом. А вот это что такое?

Убитый матрос все еще лежал на палубе. Никто к нему даже не подошел.

Шпага была у Ники в руках.

— Вытри, — показал на шпагу Клим. — Кровь.

Возможно, Нике послышались нотки осуждения в его голосе, она упрямо прикусила губу. Наклонилась к убитому и вытерла шпагу о его куртку.

«Ну и ну!» — только и подумал Клим.

Однако отвечать капитану Кихосу было нужно. Ника рассказала, Клим перевел на испанский, и капитан Кихос глянул на женщину в мантилье.

— Оливарес до такого, конечно бы, не додумался. Это, видимо, твоя затея, Долорес? Я правильно догадываюсь?

Та молча повернулась к нему спиной.

Капитан Кихос ухмыльнулся. Затем придирчиво, с сомнением оглядел Нику.

— Ты говоришь, мой мальчик, — обратился он к Климу, — что твоя сестра собственноручно уделала этого молодца? Девчонка ростом чуть побольше своей шпаги, а управилась с двумя рослыми парнями. Я, признаться, не то, что не видел ничего похожего, но и не слыхал о таком. Может быть, Оливарес набрал себе никудышных бойцов, которые не отличат шпагу от вертела, на котором жарят поросят. Но ты сам, Оливарес, из дворянской семьи, я видел тебя в деле. Окажи мне услугу, я, так и быть, прощу твое самоуправство, — составь компанию девчонке. На самом ли деле этот комарик умеет так больно кусаться?

Сеньор Оливарес без особой охоты принял предложение капитана, — отказ могли расценить как трусость. Присутствующие оживились. Кто-то уже бросил Оливаресу шпагу, он поймал ее на лету.

— Только ты не очень, — покосился на него капитан Кихос. — Девчонка, все-таки… А вы, ребятки, уберите-ка этого, как его звали?.. Ах, Эстебан. Откуда он?.. Из-под Валенсии. Ну, пусть господь примет его душу и определит ему место в чистилище.

Матросы оттащили убитого к борту. Кто-то замыл мокрой шваброй кровавое пятно на палубе.

Оливарес сбросил свою куртку и остался в одной рубашке. Как заметила Ника, рубашка на нем была чистая — Долорес, видимо, следила за одеждой своего мужа. Он вышел на середину освободившейся палубы, холодно кивнул Нике. Она ответила тем же.

Зрители расположились поудобнее, кое-кто залез даже на ванты — на зрелища матросам сегодня определенно везло.

Оливарес поднял шпагу, и Клим забеспокоился:

— Ника! — сказал он по-русски. — Ты смотри, будь осторожнее. У него и шпага длиннее твоей. И вообще…

— Ладно, Клим. Думаю, сеньор Оливарес не такой уж там искусник, пусть он и дворянин, и учился у самого кавалера де Курси. Нельзя же отказывать капитану Кихосу в спектакле, который он заказал.

Ника небрежно перебросила шпагу из левой руки в правую.

«Вот девчонка!» — проворчал про себя Клим. — «На публику играет…»

А через какую-то минуту холодная усмешка исчезла с лица сеньора Оливареса, и защищаться ему пришлось всерьез. Он стиснул зубы, покраснел от стыда и злости. Пользуясь длиной руки и шпаги, он уходил от сближения, но уже понял, что победа этой девчонки в двух поединках была не случайной и, рассчитывая поймать ее на контратаке, делал коварные прямые выпады. А Клим смотрел со страхом и тревогой, понимая, что если хоть один удар Оливареса попадет в цель, то он проткнет Нику насквозь. И кресло дона Мигеля вернет ее в двадцатый век уже мертвой…

Тревога невольно появилась на его лице, и Ника, как ни была занята поединком, это заметила. Уходя от прямых ударов сеньора Оливареса, она сделала круг и, поравнявшись с Климом, сказала:

— Не беспокойся ты! Сеньор Оливарес далеко не мастер… — она опять ушла вбок, и шпага Оливареса только коснулась ее рубашки, — работает на уровне областных соревнований, не более… В сборную республики Петрович бы его не взял…

И она сама резко пошла на сближение с Оливаресом, острие ее шпаги замелькало перед его глазами. Оливарес отступил, капелька пота выступила на его лбу, отступил еще… и еще… и вдруг упал, поскользнувшись на мокром месте палубы.

Ника опустила шпагу.

И тут капитан Кихос захохотал.

Он долго не мог выговорить ни слова и только хлопал себя ладонями по коленям:

— Ох, хо-хо!.. Оливарес… скажи ей спасибо, что она пожалела твою физиономию и не нарисовала на ней пару крестов, хотя и могла это сделать… Ай да комарик! Ох, хо-хо!

Внезапно он оборвал смех, ухватился за левый бок. Лицо его побагровело еще более, он качнулся и, наверное, упал бы с бочонка, но Клим оказался возле него раньше всех. Он придержал капитана за плечи, Ника подняла бессильно повисшую руку.

— Сердечный приступ, похоже, — сказала она. — Нитроглицерину бы.

— Ну знаешь. Нитроглицерин еще не придумали.

— Тогда коньяку глоток.

— Зачем?

— Сосудорасширяющее все-таки.

— Сосудорасширяющее? Вот ром здесь, думаю, найдется.

Ника стала за спину капитана, сунула руку за ворот его рубашки, легко поглаживая грудь в области сердца. Сосредоточилась. «Психотерапия! догадался Клим. — А ведь и слово это произнесут лет этак через триста…»

Уверенные действия Ники произвели впечатление не только на матросов даже сам сеньор Оливарес, забыв горечь своего поражения, пригляделся к ней с уважительной заинтересованностью. Рыженький переводчик принес в кружке ром, Клим поднес ее к губам капитана, заставил сделать глоток. И на самом деле капитан Кихос тут же задышал свободнее, приоткрыл один глаз, заглянул в кружку и допил остальное.

— Хватит, хватит! — забеспокоилась Ника. — Клим, ему больше нельзя.

Капитан Кихос выпрямился на бочонке.

— Спасибо, мой мальчик. Это ты хорошо догадался насчет рома. Как бы мне встать?

— Вам нужно лечь! — сказала Ника. — Приступ может повториться и тогда будет совсем плохо. Лечь в постель. Ту бед… Клим, переведи!

Клим перевел. Он добавил, что его сестра кое-что смыслит не только в шпаге. Он немного брал греха на душу, как ни малы были познания, которые Ника получила на уроках по сангигиене в спортивной школе, все же она знала куда больше любого здесь присутствующего.

Капитан Кихос еще раз удивился.

— Пресвятая богородица! Значит, ты, комарик, можешь не только жалить?.. — опираясь на руку Клима, он тяжело поднялся. — Оливарес! Ты останешься на «Аркебузе», приведешь ее в Порт-Ройял. Девчонку и ее брата я заберу с собой, им не место среди твоих головорезов.

— Клим, а как же кресло? — забеспокоилась Ника.

— Не время возиться с ящиком. Да и в лодку не войдет. Поедем с капитаном. Потом придумаем что-нибудь.

— Помоги мне спуститься в лодку, — сказал капитан Кихос. — Хотя, давай пропустим вперед твою сестру, а то как бы здесь случайно не выстрелил мушкет. Будь здоров, капитан Оливарес! Не забудь, пошли плотника, заделать дыру в борту, если начнется волнение, не заметишь, как утонешь.

В лодке капитана на веслах сидел один гребец. Клим сел рядом, взял второе весло. Подплывая к кораблю, он прочитал название:

— «Санта». Святая, значит. Ну-ну…

Он придержал лестницу, пока капитан Кихос тяжело карабкался наверх. Затем взглянул на Нику.

— Чего ты? — спросила она.

— Пытаюсь сообразить…

— Потом сообразишь, лезь!

— По правилам хорошего тона, спускаясь по лестнице, мужчина, кажется, должен идти впереди женщины. А когда поднимается, то позади, за ней. А вот как здесь, на море?

— Будет тебе, соблюдать этикет! На мне же не юбка. Придержи лестницу, чтобы не болталась, я полезу вперед.

2

Сеньор Оливарес с женой занимали на «Санте» две смежные каюты, обставленные тяжелой мебелью, украшенной медными тиснеными накладками. На окнах висели шелковые занавески. Клим удобно устроился на широком табурете, обтянутом цветной кожей, Ника забралась с ногами в кресло. Шпагу она все еще держала в руках.

— Вообще-то, — заметил Клим, — это кресло предназначено для мужчин. Женщинам здесь положен табурет.

— Даже так?

— Именно так. Каждая уважающая себя женщина носит не такие штанишки, как на тебе, а кринолин. Вот этакой! Как бы ты сумела в нем взгромоздиться на кресло?

— Кринолина только мне здесь и не хватало… А может, ты оставишь свое балагурство. Тебе не о чем поговорить серьезно?

— Хорошо, — мирно согласился Клим. — Поговорим серьезно. Подведем, так сказать, итоги. А ты пока отложи в сторону свою шпагу. И чего ты за нее уцепилась, как настоящий мушкетер. Давай, я ее поставлю в угол, вот так… Здесь, у капитана Кихоса, тебя уже никто не тронет. Да и я рядом, и почти в форме, — он потрогал ссадину на лбу. — Это же надо, как меня хлопнуло. Напугалась, наверное?

— Еще бы! Я думала, тебя убило доской.

— Так уж сразу.

— Лежишь, глаза закатил. А я одна.

— Зато потом, кажется, кавалеров вокруг тебя собралось достаточно. Ты не могла бы мне рассказать о своих успехах подробнее?

Он выслушал, поинтересовался деталями.

— Бедный сеньор Оливарес.

— Пожалел?

— А почему бы нет. Сначала ты его шлепнула, потом я.

— А до тебя его жена.

— Видишь, и все по одному месту. Значит, эта самая Кармен…

— Долорес.

— Ну Долорес. Она предложила тебя в премию своим молодцам?

— Тебе, вижу, смешно?

— Не то чтобы смешно. Скорее — непривычно. У нас, согласись, не принято передовиков производства награждать девушками. И что было дальше?

— Меня разыграли в кости.

— Еще интереснее.

— Тогда я и придумала сходить за шпагой.

— Почему не сказала мне.

— А чем бы ты помог? Их там десятка два, все вооруженные. Решила управиться сама. Первый мой жених… ну, быстро отказался от меня.

— А второй еще быстрее. Я, как увидел твое лицо, вспомнил Петровича. Так и подумал, что парню будет плохо. Ты же убила его.

Ника потупилась.

— Видишь, Клим, он вел себя… неприлично очень. Я так разозлилась, до чертиков. Да и на остальных. Ты не представляешь, как они…

— Почему не представляю. Очень даже представляю. Что ты таких скотов в нашем веке не видела?

— Видела, но там они меня не трогали. А эти… да я бы их всех!

— Ну, ну, успокойся.

— Ох, Клим… Что-то я на самом деле здесь злющая стала. Это, наверное, все мои предки виноваты. Поди, пираты были какие, черноморские флибустьеры. Тебе вот хорошо.

— Что ж, мои предки, как думаю, действовали больше молитвой.

— А ты — кулаком. Тебе не стыдно?

— Стыдно, конечно. — Клим погладил суставы пальцев правой руки. Понимаешь, некогда было молиться-то. Влепила бы тебе пулю эта самая Кармен.

— Долорес.

— Пусть — Долорес. И сеньор Оливарес тоже хорош. Порядочки у них, чуть что, сразу за пистолет.

— Не пора нам уносить ноги?

— Надо подумать, как кресло выручить у Оливареса.

— А если там в него кто заберется и ручку повернет?

— И ничего не будет. Ручка же тоже воображаемая. Это в том случае, если верно все, что я тебе рассказывал.

— А у тебя все верно?

— Это я и сам хотел бы знать. Думаю, реальным остается одно: мы с тобой сидим в кресле в ящике, который плывет где-то у берегов Кубы. Сидим и грезим. А здесь нас нет.

— А там? Если ящик захлестнет волной.

— Генератор, как я полагаю, работает на электрической энергии. Морская вода замкнет схему, генератор выключится, и мы очнемся, только уже в воде.

— Фу-ты, чертовщина какая. Да хотя бы и так, уж лучше в воде.

— Но утонуть, умереть, повредиться здесь нам никак нельзя. Даже в воображении.

— Это я уже поняла. Страшновато, конечно, — век уж очень опасный. Ни тебе «Скорой помощи», ни милиции. А если мы кресло потеряем?

— Тогда так и останемся здесь, — перешел на шутку Клим. — Будем жить. Женимся. Пойдут у нас высококультурные дети, гены все-таки…

— Гены… женимся… Ты соображаешь, что говоришь?

— А ты не соображаешь, что я шучу.

— Шуточки у него…

— А что, надеюсь, у тебя там мужа нет?.. Ну, ладно, ладно, успокойся. Не буду я на тебе жениться, я же твой брат все-таки. Найду себе мулаточку, черненькую, пухленькую… ласковую. Не такую злюку. А тебя выдам замуж за пирата Моргана. Тем более он уже не пират, а почтенный лорд. Не помню вот только, живой он или нет…

Дверь в каюту приоткрылась без стука. Просунулась лохматая голова матроса.

— Что? — переспросил Клим. — Сейчас придем! Ника, капитану Кихосу опять плохо.

— А почему он зовет нас?

— А кого ему еще звать? «Скорой помощи», как ты сама сказала, в этом веке нет, на корабле — тем более. Да что «Скорая помощь», у них на кораблях, уверен, простой валерианки не найдешь.

— Чем мы ему поможем?..

— Опять ромом?

— Рому больше нельзя. Этот приступ, наверное, рецидив после той порции.

— Рецидив? Слушай, а ты как в медицине, хоть сколько-нибудь?..

— Я — нет. У меня папа — заслуженный врач республики.

— Что ты говоришь? Тогда ты здесь по меньшей мере — кандидат медицинских наук. Пошли. Если капитан Кихос умрет — осложнений у нас, чувствую, прибавится.

3

Капитан Кихос лежал на постели, закинув голову на подушку. Лицо его опять было синюшным, глаза закрыты. Дышал он тяжело и с хрипом. Сознание капитан уже потерял. Как ни малы были познания Ники, она понимала — нужно что-то делать, иначе капитан Кихос этого приступа не переживет.

В каюте находились трое его помощников. Двое из них курили трубки.

— Дымят, дьяволы! — выразилась Ника. — Клим, открой пошире окошки. Я буду втолковывать этим дубам основные правила неотложной помощи при сердечных приступах. А ты мне помоги.

— Основные правила?.. Что ж, давай втолковывай.

На табурете возле кровати капитана сидел пожилой моряк с пышными бакенбардами. Потому как он сидел, а двое других стояли, Ника рассудила, что он здесь старший, и начала воспитание с него. Тем более что трубка у него была размером с кулак и дымила, как старинный паровоз.

Ника постучала пальцем по трубке и отрицательно покачала головой.

— Ноу!

Она сказала по-английски, хотя с таким же успехом могла сказать и по-русски. Чернобородый моряк даже не взглянул на нее. Он только передвинул трубку в зубах и, озабоченно посматривая на капитана, выпустил клуб дыма прямо в лицо Нике. И тогда она просто выдернула трубку из его зубов и выбросила за окно.

Чернобородый оторопело моргнул.

Дерзость поступка вначале даже не уложилась в его сознании. Он ничего не понял. А когда понял, то его лицо тут же стало багроветь, и Клим подумал, что на корабле может появиться еще один сердечный больной. На всякий случай он подвинулся поближе. Чернобородый моряк вскочил. Клим ласково, но крепко взял его под руку.

— Климент Джексон, — представился он. — Слушатель духовной академии в Глазго.

Клим не имел представления, есть в Глазго духовная академия или нет, рассчитывая, что моряку сейчас придется сообразить, кто с ним говорит и как ему нужно отвечать.

— Пабло Винценто, — несколько оторопело отозвался он. — Второй помощник капитана.

— Сеньор Винценто, — продолжал Клим. — Надеюсь, вы не хотите принести вред капитану Кихосу?

— Какой вред… о чем вы?

— Я так и подумал. Конечно, вы уже догадались, что свежий воздух сейчас — лучшее лекарство бедному капитану. И вы правы — вам и вашим товарищам лучше всего покинуть каюту и там, на палубе, помолиться святой деве, чтобы она проявила милосердие к несчастному больному. А моя сестра тем временем попробует помочь ему.

Пока Клим говорил, Ника расстегнула рубашку капитана, приложила ухо к его груди. Сердито махнула рукой на присутствующих, показывая, что они ей мешают. И так же, как и на «Аркебузе», ее уверенные действия произвели впечатление на неискушенных моряков. Они послушно выбрались из каюты. Последним ушел второй помощник. Клим вежливо проводил его и закрыл дверь.

Капитан Кихос не открывал глаз, лицо его из синего стало уже багровым.

— Как бы не отдал богу душу, — сказал Клим. — Что будем делать?

— Попробую пустить ему кровь — старинное средство из семнадцатого века. Других лекарств нет.

— А ты умеешь?

— С утра только этим и занимаюсь.

— Ладно, не пугай меня, а то убегу. Я серьезно.

— Во всяком случае, я читала, как это делается.

— Где читала? У отца в справочнике?

— В своей библиотеке, у Стивенсона. В «Острове сокровищ». Помнишь, как доктор Ливси приводил в чувство пирата Билли Бонса?

— Вообще-то, помню…

— Подай мне свой нож. И налей в стакан, чего покрепче.

— Ты… хочешь выпить?

— Ох, Клим! Для дезинфекции, вместо спирта.

Клим достал нож, выпустил лезвие. Бутылка с ромом нашлась тут же, на столе. Он плеснул из бутылки в чашку.

— Господи! — сказал он. — Помоги капитану Кихосу.

Однако сама Ника приступила к операции без колебаний. Протерла ромом руку капитана, прицелилась и уверенным, точным движением разом вскрыла вену чуть пониже локтя. Клим подставил глиняную плошку, которую прихватил со стола. Ника оглядела каюту.

— Чего ищешь?

— Аптечку.

— Аптечку? — усомнился Клим.

— Должно же быть что-то такое, ведь не игрушечные у них сабли и пистолеты.

Если на «Санте» и было «что-то такое», очевидно, оно находилось где-то в другом месте, ничего похожего на перевязочные материалы Ника не нашла. Она открыла стенной шкаф, там висела верхняя одежда капитана, камзолы и прочее. В выдвижном ящике увидела стопку постельного белья и, не затрудняя себя дальнейшими поисками, оторвала две длинные полосы, которые могли заменить бинты.

Клим, поддерживая над чашкой локоть капитана, поправил ему подушку под головой и заметил на переборке карманные часы на цепочке. Он пригляделся к циферблату, выложенному мелкими серебряными гвоздиками. Несомненно, это были те самые — «Поль Блондель из Амстердама» — триста лет спустя подводные археологи поднимут их со дна бухты Порт-Ройяла.

«Надо же, — подумал он, — как точно мы идем по следу всех случайностей!»

Кровь капитана продолжала сбегать в плошку тоненькой струйкой.

— Ты знаешь, сколько ее нужно выпустить?

Ника не знала. В «справочнике Стивенсона» какие-либо указания на этот счет отсутствовали. Однако лицо капитана Кихоса уже потеряло синюшный оттенок и начало постепенно бледнеть. Наконец он слабо шевельнул головой.

— Хватит!

Клим затянул на предплечье матерчатый жгут. Ника наложила тугую повязку. Капитан Кихос с усилием поднял набрякшие веки. Выслушав, что с ним случилось и что пришлось сделать, он отыскал мутным взором лицо Ники, и на его губах появилась чуть заметная улыбка.

— А, комарик… ты добралась и до меня.

Он попробовал поднять голову, но тут же бессильно уронил ее на подушку.

— Вам нужно лежать, капитан!.. Клим, переведи.

— Лежать… — капитан с трудом шевелил бледными губами… — значит, плохи мои дела… не умер сегодня — могу умереть завтра… нельзя мне, у меня дела… никто, кроме меня… очень важные дела… трудно мне говорить, мне бы рому глоток.

— Ром вас убьет!

— Не сразу… пусть потом…

Капитан не говорил, а шептал. Но он неотрывно глядел на Клима, и взгляд его выражал уже не просьбу, а приказ.

— Рому…

Клим понимал, какие-то весьма важные обстоятельства заставляют капитана так поступить. И уже не колеблясь, он взял кружку с остатками рома и поднес к его губам.

Некоторое время капитан лежал недвижимо, с закрытыми глазами. Клим вопросительно глянул на Нику, она только пожала плечами.

— Не знаю. Но, кажется, он сейчас заговорит.

Она взяла руку капитана, чтобы послушать пульс, и тут он открыл глаза. Щеки его чуть порозовели. Он уже не шептал, а говорил, хотя и тихо, но достаточно осмысленно и внятно:

— Слушай меня, мой мальчик, и переведи своей сестре… я доверяю ей так же, как и тебе. Закрой поплотнее дверь и последи, чтобы никто не заглядывал в окно. И наклонись пониже, мне трудно говорить… Мне поручили дело государственной важности, а я, как видно, уже не смогу выполнить его. Пабло Винценто верный мне человек, но он побаивается Оливареса, и я боюсь ему доверять больше, чем нужно. Вы — англичане. Вы кажетесь мне порядочными людьми, далекими от наших дворцовых интриг. Поэтому я и прошу вас мне помочь.

— Говорите, капитан. И за себя, и за сестру обещаю, мы сделаем все, что сможем.

— Первый гранд Испании граф-герцог Оропеса… Ты знаешь его?

— Я слышал о нем.

Говоря так, Клим не много брал греха на душу, — историю Испании средних веков он усвоил в университете достаточно хорошо.

— Герцог Оропеса доверил мне секретное письмо. Он сказал, что письмо особой государственной важности, что о нем никто не должен знать, ни мать-королева, ни гранды Испании, ни один человек, кроме того, кому поручено его передать. Я не знаю, что задумал герцог, но я верю ему. А хуже, чем сейчас, в Испании быть уже не может. Достань из-под моей лежанки сундучок.

Клим наклонился, засунул руку под лежанку. Сундучок, хотя и небольшой по размерам, оказался неожиданно тяжелым. В его деревянную крышку был врезан королевский герб Филиппа Четвертого из полированной меди, и Клим тут же вспомнил рассказ дона Мигеля о находке подводных археологов.

Вот и сундучок! Как все идет одно за другим, даже страшно становится…

— Возьми под подушкой ключ, — сказал капитан.

Сундучок, как и ожидал Клим, был наполнен серебряными монетами. Поверх их лежали два кисета-кошелька, вероятно, с золотом.

«Так и есть — золото! Археологи кошельки не нашли, значит, их кто-то успел вытащить».

— У тебя есть нож? — спросил капитан.

Крышка у сундука оказалась двойная, нижняя стенка отодвинулась под лезвием ножа, и на руки Климу выпал конверт с тремя восковыми печатями. Ни адреса, ни какой-либо надписи на конверте он не нашел.

— Что с ним делать?

— Спрячь пока у себя. И запомни, никто, кроме вас двоих, об этом конверте не должен знать.

— Понимаю.

— Ни мои люди, ни люди Оливареса тем более. Мать-королева о чем-то догадывается, поэтому приставила их ко мне. Оливарес верный ей человек. Но он, хотя и сын гранда и дворянин, глуп и жаден, думает не столько о служении Испании и королеве, сколько о себе. Он везет на «Санте» рабов, собираясь продать их на Ямайке. Оливарес решил захватить «Аркебузу», и я не стал ему мешать, — пусть он будет подальше от меня… Теперь слушай внимательно. Когда «Санта» придет в Порт-Ройял, вы сойдите на берег и разыщите церковь Святого Себастьяна. В церкви спросите настоятеля. Его зовут отец Себастьян, он пока не святой, но истинный и верный католик и, кто знает, может, удостоится когда-нибудь святого звания. Передайте ему письмо. И постарайтесь выполнить то, о чем он вас попросит… На моем столе лежит библия?

— Вот она.

— Опустите на нее ваши руки и поклянитесь…

Без лишних сомнений Клим и Ника выполнили просьбу капитана.

— И еще… Если я умру, Оливарес явится сюда и постарается занять мое место. Он имеет на это право. Но тогда он может повести «Санту», куда вздумается, где ему выгоднее продать и «Аркебузу», и рабов. А вы должны попасть в Порт-Ройял, независимо от того, что придет в голову Оливаресу. Позовите мне моего помощника, я с ним поговорю.

— Сеньора Винценто?

— Никакой он не сеньор, — отец у него был простой рыбак. Но Винценто хороший моряк и верный человек, хотя и не годится для того дела, которое я поручил вам.

— А если Оливарес, став капитаном, не послушает ни меня, ни его? Нам трудно будет его убедить?

— Тогда вы не станете его убеждать. Вы просто уберете его с дороги. Да, да, мой мальчик, вы просто уберете его с дороги. Дело, порученное вам, слишком важное, чтобы какой-то Оливарес, хотя он и сын гранда Испании, мог бы вам помешать. Сейчас я жалею, что там, на «Аркебузе», не подсказал твоей сестре, она могла как следует царапнуть его по физиономии и уложила бы на недельку в постель. Или пусть даже убила его… Вот так, мой мальчик. Поручение мое не только важное, но и опасное. Но вы смелые люди, я успел в этом убедиться. Пречистая ли дева водит рукой твоей сестры, но я не встречал в королевстве шпаги более ловкой, нежели ее.

Капитан Кихос закрыл глаза, перевел дыхание и сказал тихо, уже не открывая глаз:

— Там, в сундучке, лежат два кошелька.

— Да, капитан.

— В них золото. Заберите их с собой. Золото может понадобиться вам в Порт-Ройяле. Не жалейтеего… А теперь — идите! Идите, и пусть поможет вам пресвятая дева.

— Аминь! — ответил Клим.

Ника покрыла капитана пледом. Выходя из каюты, Клим заметил на столе толстую тетрадь в кожаном переплете. Он открыл ее. Как и думал — это оказался судовой журнал.

Клим прочитал последнюю запись, положил журнал обратно и, выйдя из каюты, тихо прикрыл за собой дверь.

— Итак, — сказал он Нике. — Сегодня 4 июня 1692 года. До гибели Порт-Ройяла остается всего три дня. Пожалуй, нам придется поторопиться с государственными делами капитана Кихоса.

4

Пабло Винценто был не только хороший моряк и верный человек — он оказался не злопамятным и на Нику взглянул без обиды и неприязни. Тем более что в его зубах дымилась новая трубка, в два раза больше прежней. Он выслушал Клима и направился в каюту к капитану. Ника только указала ему на трубку, и он сунул ее, как подобает настоящему курильщику, прямо с огнем в карман.

Вернувшись в свою каюту, Клим поплотнее прикрыл дверь. Задернул шторку на окне и бросил на стол два тяжелых мешочка. Ника прикинула их на руке, заглянула в один из мешочков. Достала одну монету.

— Пиастры, пиастры!

— Пиастры были серебряные, — сказал Клим. — Это — старинная английская гинея.

— Первый раз вижу золотую монету. Сколько она может стоить в переводе на наши рубли?

— Порядочно. Это же антикварное золото.

— Вот бы захватить с собой, хотя бы один мешочек. Жаль, что оно мне только снится.

Клима, однако, больше занимал конверт. Он вертел его и так, и этак, разглядывал на просвет, щупал, но смог только установить, что в конверте лежит лист плотной бумаги, похоже, сложенный вдвое.

— Вижу, — заметила Ника, — тебе бы очень хотелось в него заглянуть?

— А как ты думаешь, конечно! Здесь же письмо. Государственной важности. Касающееся королевского дома Испании. Тайна какая-то. Я могу только догадываться, но толком-то не знаю ничего. И эта тайна так и потонет вместе с Порт-Ройялом. Обидно — история все-таки.

— Так в чем же дело? Возьми и загляни.

— Здесь печати.

— Подумаешь — печати!.. Слушай, Клим, ты что, на самом деле решил искать в Порт-Ройяле этого отца Себастьяна?

Клим взглянул на Нику задумчиво:

— Ты считаешь, что мы можем не выполнять своих обещаний?

— Так здесь же все неправдишное.

— Мы поклялись на библии…

— Поклялись? Это же смешно, Клим. При чем здесь библия?

— Библия, разумеется, ни при чем. Но обещание капитану Кихосу — не знаю как ты, — а я дал совершенно серьезно. Ведь он же выручил нас из настоящей беды. Люди Оливареса могли прихлопнуть и тебя, и меня, и было бы совсем не смешно. А ты считаешь, если этот мир не наш, то мы можем вести себя в нем непорядочно?

Ника заметно смутилась. Сунула монету обратно в кошелек.

— Я не знаю, Клим… Ну что ты ко мне привязался: непорядочно, непорядочно! Ладно, на самом деле, я не подумала. Будем и здесь вести себя достойно… Итак, поплывем в Порт-Ройял. Это даже интересно! Посмотрим старинный флибустьерский городок.

— Порт-Ройял — не городок.

— А что же?

— Это настоящий большой, богатый город. Самый богатый город Нового Света. По торговому обороту он больше Лондона.

— Тем более. А может, нам еще и повезет, увидим настоящих пиратов.

— Пиратов нам только и не хватало. Пожалуй, лучше обойтись без них.

Клим засунул конверт в изголовье кровати, прикрыл подушкой.

— Ты считаешь, — усомнилась Ника, — надежно спрятал?

— Так никто же не видел. Несгораемого шкафа у меня здесь нет.

— А как будем добывать кресло у Оливареса?

— Думаю, в гавани Порт-Ройяла нам легче будет пробраться в трюм «Аркебузы». Лишь бы Оливарес в другое место не поплыл.

— Пойдем на палубу, взглянем.

— Пойдем. Только ветра нет. А без ветра он никуда не уплывет.

Они вышли на палубу. «Аркебуза» с повисшими парусами стояла в километре от них, Клим разглядел даже красное пятно на мостике.

Ника тоже увидела:

— А вон и Долорес прогуливается… — Она потянула носом. — Чем это на палубе воняет?

— Да, припахивает. И здорово.

Крышка кормового люка была сдвинута в сторону. Из люка несло, как из выгребной ямы. Они подошли поближе. Возле люка стоял невысокий грузный пожилой матрос в куртке, надетой на голое тело. Заложив руки за спину, он глядел куда-то под ноги. Клим заключил, что грузный моряк — боцман, так оно и оказалось на самом деле.

Возле люка на палубе лежал человек. Голый, тощий и черный — мертвый негр. Два матроса, подкатив вместо наковальни пушечное ядро, срубали зубилом заклепку на цепи, прикованной к его ноге.

— Что это? — спросила Ника. — Кто тут умер? И почему цепь?

Клим обратился к боцману. Тот опустил руки из-за спины и ответил почтительно — гости капитана Кихоса обязывали его к вежливости. Выслушав, Клим некоторое время помолчал, разглядывая мертвого негра.

— Так что? — повторила Ника.

— В трюме везут рабов.

— Рабов?

— Ты же слышала, что говорил капитан Кихос. Оливарес на «Санте» везет рабов, африканских негров, которых собирается продать плантаторам на Ямайке.

Ника посмотрела на тощего мертвого негра.

— И капитан Кихос позволяет с ними так обращаться?

— Ты многого хочешь от капитана Кихоса. Не забывай — семнадцатый век.

— Да, на самом деле, — хмуро согласилась Ника. — Чего это я? Нормальные рабы… Что у нас в двадцатом веке рабов не было?..

Тем временем матросы срубили заклепку и, освободив мертвеца от цепи, подтащили его к борту. В железное кольцо, оставшееся на ноге, продели обрывок сети, закатили в него ядро и без каких-либо церемоний перевалили тело через борт.

Звучно плеснула вода.

— И все! — заключила Ника. Она кивнула в сторону боцмана: — А чего он хмурится, неужели ему раба жалко?

— А как ты думаешь, конечно. Он тоже участвует в барышах — премиальные и все такое. Коммерция — каждый негр стоит, как он сказал, сотню песо. Убыток… Ну, чего ты на меня уставилась, не я же рабами торгую. Я тебе объясняю положение вещей.

Заглянув в люк, Ника невольно поморщилась и вдруг решительно перекинула ногу через ограждение.

— Ты зачем?

— Хочу посмотреть. На рабов. Никогда в жизни не видела. А что говорит это толстопузое животное?

— Боцман не советует тебе туда спускаться. Сеньорите будет неприятно.

Однако она уже решительно ступила на лестницу. Понимая, что отговаривать бесполезно, Клим последовал за Никой, внимательно поглядывая под ноги, чтобы не поскользнуться на грязных ступеньках.

— Я сказал боцману, что сеньорита пожелала выбрать себе парочку рабов, для собственной надобности. Тебе могут уступить по себестоимости.

Возмущаться Нике было уже некогда, зловонье в трюме стало совсем нестерпимым, она невольно прикрыла нос и рот ладонью, тут же устыдилась своего брезгливого жеста, хотя с трудом удержалась от желания выскочить из трюма на свежий воздух палубы.

В темноте трудно было что-либо разглядеть, только чьи-то глаза по-волчьи посверкивали у борта. Звякали цепи. Кто-то постанывал в углу, за лестницей. Клим старался держаться поближе, прикрывая Нику плечом — кто знает, что могло прилететь оттуда, из темноты.

— Боцман сказал, что здесь три человека — белые, пленные европейцы.

— Их тоже будут продавать?

— Конечно. Зачем же пропадать добру.

Внезапно темная фигура поднялась с полу и приблизилась к лестнице, насколько позволяла цепь.

Клим настороженно уставился на подошедшего. По лицу, заросшему клочковатой бородой, трудно было определить его возраст. Грязная рубаха спускалась почти до колен, и что-то знакомое показалось Климу в ее покрое.

— Смотри-ка, косоворотка!

— Господи, твоя воля… — забормотал подошедший.

— Так это же — русский!

— Русский я, русский! — радостно заторопился бородач. — Богородица пречистая… да откуда вы здесь, господа хорошие. Вот довелось встретиться.

Он поклонился старорусским уставным поклоном в пояс, коснувшись правой рукой пола.

Клим шагнул к нему.

— Это надо же, земляк!

Он готов был обнять бородача, если бы тот не оказался так нестерпимо грязен и вонюч, Клим только радостно потрепал его по плечу. Бородач поймал руку, хотел поцеловать.

— Ну-ну! Что ты, милый?..

— Да как же рад-то я, своих господ русских увидал. Почитай, два года по чужбинам мыкаюсь, слова родного не слыхал. А тут, на тебе…

Он даже вытер кулаком слезу.

— Откуда же ты?

— А с Полтавщины. Ефим Дубок — крепостной. Боярин меня в солдаты и определил. Так я под князем Голицыным в Крым хаживал. Турка воевал. Первый раз сходил, ничего — вернулся. В пушкари произвели. А во второй раз — не повезло. Попал под Перекопом в полон. Продали меня в Стамбуле на базаре, как барана. И пошел я по рукам. Бежать пробовал, так куда сбежишь — до Руси вон как далеко. А теперь вот везут, незнамо куда.

Двухлетнее рабство не вытравило из Дубка солдатской закваски, держался он хотя и почтительно, но не раболепно и тянулся стоять прямо, как при рапорте офицеру.

— Вы-то откель здесь появились? И боярышня с вами, смотрю. Может, кого купить хотите?

Клим тут же повернулся к Нике:

— А что, это мысль.

— Не говори глупости.

— А я их и не говорю. Ты, Дубок, кого тут знаешь?

— Так вон, в одной связке сидим. Четверо нас, на одном замке. — Дубок показал в темноту. — Два шведа еще, из моряков они. Их мало знаю. На Кубе к нам подсадили. Вроде парни ничего, ослабли малость, с голодухи. А еще черный, негр — Оливайо зовут. С ним мы от самой Картахены плывем. Сурьезный негр, в своем племени когда-то вождем был, и здешние негры, а их тут два десятка, также его принимают, и по-английски он чуток разумеет.

— Это хорошо. Это очень даже хорошо. А ты, Дубок, говоришь — пушкарем был. Стрелять умеешь?

— Чего ж, не разучился, поди.

— Клим, ты о чем?

— Подожди, мысли у меня появились разные… Ты, Дубок, своим, ну, связникам, что ли, скажи, мы сейчас что-нибудь устроим для вас.

Терпение у Ники уже закончилось и, ни о чем больше не расспрашивая Клима, — а он что-то задумал, конечно, — она заторопилась по лестнице наверх. Толстый боцман протянул ей руку, но она решительно отказалась от его помощи. Ей так захотелось выкупаться после посещения трюма, но она постеснялась раздеться — семнадцатый век, черт бы его побрал! Поэтому зачерпнула ведром воды и, как могла, вымылась в сторонке, за спущенными парусами на корме.

С боцманом разговаривал Клим.

Он сослался на разрешение капитана, и боцман без каких-либо сомнений послал в трюм матроса с ключом, и тот вывел на палубу всю «связку» — Дубка и его товарищей. Тут же возле люка с них срубили цепи. Дубок принял освобождение как счастливую случайность: «услыхал господь мои молитвы!», его товарищи только растерянно щурились на солнце, не зная, что их ждет впереди, но Клим ничем им помочь не мог, так как сам этого не знал. Негр Оливайо — рослый и широкоплечий, — и когда сняли цепи, продолжал с враждебной недоверчивостью поглядывать на Клима, видимо, не ожидая от белого ничего хорошего для себя.

Рядом с матросским кубриком нашлась небольшая каютка-кладовая для запасных парусов. Клим устроил в ней своих подопечных. Распорядился, чтобы их накормили с матросского стола. Не забыл он и про оставшихся в трюме негров — удивленный матрос спустил им в трюм два ведра вареной кукурузы.

— Интригу какую-то замыслил? — допытывалась Ника. — Что ж, церковь, как я помню, на хитрости всяческие куда как была способна.

— Вот-вот, именно — интригу, — ухмылялся Клим. — Предки мне подсказывают, что ребятишки эти могут нам пригодиться. Интуиция, если хочешь.

Он увидел боцмана, который торопился к ним, уже на ходу показывая руками в сторону капитанской каюты.

— Пошли, скорая помощь, — сказал Клим. — Капитану, видимо, опять плохо.

Глаза Кихоса были плотно прикрыты затекшими веками. Тусклая бледность разлилась по лицу. Голова неловко запрокинулась за подушку. Ника торопливо расстегнула ему рубашку, приложила ухо, долго слушала. Медленно выпрямилась. Сложила капитану аккуратно руки на груди, накрыла пледом.

— Капитану Кихосу уже не плохо, — сказала она. — Капитан Кихос умер.

5

Во второй половине дня небо затянули плотные тучи. Ветра все еще не было. По-прежнему откуда-то из просторов Карибского моря шли пологие волны. «Санта» покачивалась с носа на корму. Громадный парус из темной парусины тяжело нависал над каютой капитана, как траурное знамя.

Капитана Кихоса обряжали в последний путь.

Ника достала из шкафа новый камзол и свежий черный завитый парик. На грудь, под скрещенные руки, Клим положил библию. Винценто укрепил на притолоке над кроватью капитана боевой испанский флаг. Возле открытых дверей боцман поставил бочоночек рома со снятой крышкой. Каждый матрос, прощаясь с капитаном, выпивал добрую чарку, за упокой его души.

Винценто отозвал Клима в сторонку.

— Капитан Кихос — пусть господь с миром примет его светлую душу — наказывал мне перед своей кончиной, чтобы я полностью доверился вам, сеньор. Я плавал с капитаном вот уже почти десять лет, знаю, что голова у него работала точно, как морской хронометр. Даже на пороге смерти он рассуждал здраво и умно, понимал, что говорит. У меня нет причин сомневаться в его указаниях. Поэтому я и хочу вас спросить, что нам сейчас делать? Сообщить ли Оливаресу о смерти капитана или подождать? Дело в том, что у Оливареса на «Аркебузе» сейчас собралась вся его старая команда, он привел на «Санту» своих людей с капера, на котором до этого плавал у берегов Франции. Их там тридцать два человека, все это опытные рубаки, и, конечно, они будут слушаться только его.

Клим размышлял недолго.

— Сделаем так, сеньор Винценто. Пошлите на «Аркебузу» ялик с двумя гребцами. Верными и не болтливыми матросами. Пусть они передадут Оливаресу, что капитан желает видеть его для серьезного разговора. Уверен, что Оливарес прибудет один, он же не ожидает от нас неприятностей.

— И вы собираетесь его здесь задержать?

Клим опять подумал:

— Оливарес нужен на «Аркебузе», кто же поведет ее в Порт-Ройял. Посмотрим, как он покажет себя здесь.

— Конечно, пожелает занять место капитана. Он же старший помощник.

— А вот тогда мы попробуем ему помешать. Капитан Кихос меня об этом специально предупреждал. Исполнять обязанности капитана на «Санте» до прихода в Порт-Ройял он назначил вас. Разве он вам об этом не говорил?

— Говорить-то — говорил. Но у меня здесь всего осталось два десятка матросов, как мы сможем остановить Оливареса? Да его головорезы просто побросают нас за борт.

— Для этого им вначале нужно сюда попасть.

— Чем мы сможем их задержать?

Клим облокотился на фальшборт и, поглядывая в сторону «Аркебузы», уклончиво промолчал. Он понимал опасения Винценто — тот рисковал своей головой. Но сам Клим был не силен в разговорном испанском и не знал, как передать смысл чисто русского выражения «ничего, авось как-нибудь управимся!» Он еще раньше подумал об угрозе появления здесь матросов Оливареса, но, когда разговаривал с Дубком, у него появились кое-какие соображения.

Не услыхав ответа, Винценто повторил вопрос.

— Ничего, сеньор Винценто, — сказал Клим. — Принимайте спокойно обязанности капитана и посылайте ялик за Оливаресом. Не раздумывайте долго, нам нужно засветло выяснить его намерения. Вдруг с каким ветром до него долетит весть о смерти капитана.

— Ветра-то нет.

— Подует когда-нибудь.

По распоряжению Винценто, на воду спустили шлюпку. Он отобрал двоих матросов, сказал, что передать на «Аркебузу». Матросы согласно покивали головами, спустились в лодку и налегли на весла.

Клим и Винценто следили за шлюпкой, видели, как она подошла к «Аркебузе» и почти сразу направилась обратно.

— Это кто же к нам плывет? — подошла к ним Ника.

— Не узнаешь?

Шлюпка уже прошла половину расстояния и можно было разглядеть на одиноком пассажире робин-гудовскую шапочку с пером.

— Так-так! — сказала Ника. — Предстоит мужской разговор. А не захочет сеньор Оливарес взять реванш?

— Не думаю. Он же едет один. Просто, как ты догадалась, у нас будет мужской разговор. Конечно, будем выяснять отношения, но пока на словах.

— Тогда ты не очень развешивай уши. Как я понимаю сеньора Оливареса, для него лучший аргумент в таком разговоре — пистолетная пуля. Особенно, если он уверен, что выстрелит первым. На всякий случай, я на вас через окошко посмотрю. Видеть меня здесь, рядом, ему тоже не доставит удовольствия.

Ника вернулась в каюту. Шлюпка подошла к «Санте». Сеньор Оливарес бодро вскарабкался по трапу, шагнул через фальшборт. Он был без шпаги, но с неизменным пистолетом за поясом. Одна щека его припухла и заметно отличалась от другой. На Клима даже не взглянул.

— Где капитан? — спросил он у Винценто. Увидев открытую дверь капитанской каюты, он замедлил шаги, быстро оглянулся, видимо, опасаясь, не попал ли в ловушку. Но, кроме Клима и Винценто, никого больше на палубе не было, а Клим в его сторону даже и не глядел.

В каюте капитана сеньор Оливарес пробыл недолго. Вышел, держа шапочку в руках, перекрестился на ходу.

— Когда?

Винценто ответил.

Сеньор Оливарес нахлобучил шапочку. Заложил руки за пояс, не спеша, по-хозяйски, оглядел бессильно свисающие паруса.

— Если к утру не поднимется ветер, капитана будем хоронить здесь.

Это звучало как приказ. Винценто было выпрямился по привычке, однако не ответил, как подобает: «есть!»

— Пошлите шлюпку с боцманом на «Аркебузу», — продолжал Оливарес. — На «Санте» маловато матросов. Пусть боцман отберет десяток и привезет сюда. Я остаюсь здесь.

Не услыхав и сейчас привычного ответа, Оливарес нахмурился. То, что его распоряжения могут быть не выполнены, видимо, даже не приходило ему в голову. Он строго посмотрел на Винценто, и тому заметно стало не по себе. Клим понял, что пора вмешаться в разговор.

— Сеньор Оливарес, — сказал он внятно, стараясь точно подбирать испанские слова. — По последнему распоряжению капитана Кихоса, которое он сообщил нам, мне и Винценто, вы поведете «Аркебузу» в Порт-Ройял. Кроме вас, это некому сделать. На «Санте» за капитана остается сеньор Винценто, он пока не освоился со своим назначением, и это помешало ему все как следует объяснить.

— А вы? — повысил голос Оливарес. — Кто вы такой, чтобы говорить от имени капитана Кихоса?

— К сожалению, капитан Кихос, по причине болезни, не смог записать свое последнее распоряжение в судовой журнал, он успел только высказать его в моем присутствии.

— Почему я должен вам верить?

— А я и не прошу вас верить. И я, и сеньор Винценто просим вас выполнить последнюю волю капитана и вернуться на «Аркебузу».

Ястребиные глаза сеньора Оливареса чуть прищурились.

Некоторое время он пристально разглядывал Клима и Винценто, соображая, как поступить. В дерзости отказать ему было нельзя, согласиться на трусливое отступление он не захотел. Тонкие губы его сжались в жесткую черточку, он сделал два быстрых шага назад, положил руку на пистолет… и тут почувствовал, как в его спину между лопаток уперлось что-то твердое и острое.

Оливарес послушно убрал руку с пистолета. Он даже не стал оборачиваться, догадался и так. Конечно, это была Ника. Заметив, что переговоры у мужчин готовы зайти в тупик и становятся явно опасными, она вышла из каюты и приняла в них участие.

— Сеньор Оливарес, — продолжал Клим самым благодушным тоном, как будто ничего и не произошло, — капитан очень сожалел, что не мог с вами проститься. Он просил передать вам его благословение… и это еще не все. Одну минуту…

Он зашел в каюту капитана и вернулся с сундучком.

— Здесь — тысяча песо. Капитан передает их вам и вашей команде как долю приза за «Аркебузу».

Клим придумал все это в последний момент, и в его словах, пожалуй, было маловато логики и много импровизации, поэтому Винценто удивленно уставился на сундучок. Даже сеньор Оливарес несколько растерялся и уже не знал, как себя сейчас вести. Но и деньги — как верно решил Клим — часто действуют вне логики, а тысяча песо, это — тысяча песо! После минутного замешательства сеньор Оливарес сдержанно кивнул.

Сундучок спустили в лодку. Резким движением Оливарес оттолкнулся от борта, но, прежде чем сесть, некоторое время пристально разглядывал снизу лицо Клима, пытаясь догадаться о причинах столь странного, по его мнению, поведения этого неожиданно появившегося самозванца.

Ника забеспокоилась, толкнула Клима в бок.

— Отошел бы от борта. Как бы он не пальнул. Обид этот сын гранда не прощает, как я догадываюсь.

— Не прощает, — согласился Клим. — Но сейчас он задумал другое.

— Что еще?

— А вот мы увидим.

Так и не сказав на прощание ни слова, Оливарес сел на скамейку. Шлюпка ходко пошла к «Аркебузе».

— Сеньор Винценто, — сказал Клим. — У нас в порядке носовые пушки?

— Конечно, а как иначе, и пороха, и ядер хватит на целое сражение. А зачем вам?

— Пока еще не знаю. Спросил так, на всякий случай.

— Но вот канониров у меня нет. Все перешли на «Аркебузу».

— Ничего. Канонира, если нужно, я найду.

И Клим направился в кладовую к Дубку. Ника перехватила его на ходу.

— Скажи, пожалуйста, что за инсценировку ты устроил с сундучком капитана Кихоса? Или он тебе что-то такое говорил, и ты мне не успел перевести?

— Конечно, не говорил, — ухмыльнулся Клим.

— Тогда зачем?

— А ты не догадываешься?

Ника молча какое-то время разглядывала Клима.

— Ясненько! — наконец сказала она. — Для гарантии. «Аркебуза» должна приплыть в Порт-Ройял, этот сундучок отыщут там археологи триста лет спустя. А часы прибудут вместе с нами. Что ж, вряд ли ты сам мог до такого хитрого хода додуматься. Не иначе предки подсказали. Что ни говори, а церковь, как известно, интригами и хитростью бедна не была.

— Да, по этой части мои предки соображали.

— А для чего тебе канонир?

— Пока не скажу. Если все верно, что я про Оливареса подумал, то скоро сама увидишь.

Дубок браво и с готовностью вскочил Климу навстречу. Поднялись и его товарищи, понимая, что обязаны свободой этому странному русскому. Только Оливайо остался сидеть в своем углу, непримиримо и зло посверкивая на них черными, горящими ненавистью глазами.

«Молодец! — невольно подумал Клим. — Дать бы ему оружие да его негров освободить, нарубил бы он из нас капусты. Даже жаль оставлять такого мощного вождя на погибель в Порт-Ройяле…»

Клим заметил невольно, что он и здесь, в этом иллюзорном мире, пытается рассуждать, и действовать, и заглядывать вперед, как будто все существует на самом деле и все, в чем он принимает участие, будет продолжаться и без него. И в то же время полной уверенности, что все это исчезнет, как только выключится генератор, у него также не было…

— У меня к тебе дело, Дубок!

— Слушаюсь, господин… вот не знаю, как по батюшке.

— Господина ты оставь… Не в этом дело. Забирай свое войско. Только Оливайо не трогай. Он вам не помощник.

— Вождь!

— Вот именно. Может быть, найдем ему другое занятие. А вы спускайтесь на батарейную палубу и зарядите парочку пушек.

— Воевать будем?

— Воевать — не воевать, а выстрелить пару раз придется.

— Так меня допустят к пушкам-то?

— Допустят, ступай.

Выйдя на палубу, Клим пригляделся к «Аркебузе», которая по-прежнему мирно покачивалась в километре от них, и не заметил на ней особого оживления.

«Еще не решился Оливарес! Но решится, обязательно. Не из тех, кто так вот запросто согласится отдать капитанский мостик на „Санте“. А путь у него один…»

Клим взглянул на бессильные паруса.

Ничего! Ветра нет, а на веслах ему до нас плыть да плыть!

— Клим! — позвала его из каюты Ника — Иди сюда, Клим!

6

Открыв дверь каюты, Клим так и остановился на пороге.

— Что такое?

Чуть постукивая по полу концом шпаги, Ника сидела на кровати, а против нее, прижавшись спиной к переборке, сидел на полу молоденький матросик. Глубоко посаженные мышиные глазки его со страхом следили за клинком шпаги, острие которой почти касалось его колен. С ладони правой руки скатывались на пол редкие капельки крови.

«Шпагу пытался поймать, дурачок!» — догадался Клим.

— Я вошла, а он уже в каюте. Что-то ищет. Объяснял — я не поняла. Убежать хотел — я не пустила.

Клим присел на пороге. Если матрос еще надеялся удрать от девчонки со шпагой, то теперь ловушка захлопнулась, массивная фигура Клима отрезала единственный путь к бегству. В окошко выскочить он бы тоже не успел. По-английски он не говорил.

— Сеньор. Я пришел убирать каюту, я всегда убирал каюты, я не хотел ничего брать…

— Pescestamento! — сказал Клим и добавил уже по-русски, специально для Ники: — Я сейчас его буду спрашивать, а ты, если будет нужно, его попугай. Не иначе, это осведомитель Оливареса. — И он опять обратился к матросу:

— Habla! Говори!

— Сеньор, я ничего…

— Не признается! — Клим сказал это по-испански, как бы для Ники, она, разумеется, ничего не поняла, но матрос этого не знал. — Придется его убрать! — жестко заключил Клим.

Он кивнул Нике, и ее шпага, коснувшись щеки матроса, вонзилась в переборку. Он даже не закричал, а заверещал по-заячьи, в страхе глядя на кончик шпаги, который уже покачивался возле самых его глаз. Отмахнуться рукой он уже не решался.

— Я скажу!.. Я все скажу…

— Говори. Только, чтобы без вранья.

— У капитана Кихоса письмо… Сеньор Оливарес приказал. Я не нашел письмо… капитан говорил с вами, я подумал…

— Что ты подумал?

Матросик замолчал и заплакал.

— Ладно, — сказал Клим. — Ты убери шпагу, Ника, а то как бы наш молодец не того… Что будем делать? Не отправлять же его за борт. А, может, ты доберешься до «Аркебузы» вплавь? Нет, не сможешь. Не умеешь плавать? Видишь, что получается. Так ты будь здесь поосторожнее, а то можешь свалиться за борт!

Матросик, посапывая носом, протиснулся мимо Клима на палубу.

Ника бросила шпагу на лежанку.

— Письмо-то хоть на месте? — спросил Клим.

— На месте. Он не успел. Значит, Оливарес что-то уже знает.

— Выходит, так.

— Словом, влезли мы с тобой в тайны мадридского двора. Вот, черт! Нарочно не придумаешь.

Пришел кок с медным подносом, на котором стояли вполне приличные фаянсовые плошки и тонкие фарфоровые разрисованные чашки — как они могли уцелеть на таком судне, Клим представить себе не мог. В каюте вкусно запахло какими-то восточными специями. Кок — вопреки обычному виду всех морских поваров — был маленький и тощий, одет сравнительно чисто, даже в относительно белом передничке, который надел, вероятно, специально для гостей. Когда он расставлял чашки на столе, Ника с сомнением пригляделась к его засаленным рукам, но промолчала. Клим на такие мелочи вообще не обратил внимания. Запивали макароны вином.

Вино было сухое, слабое, приятное на вкус и, как видно, заменяло здесь, на корабле, и чай, и воду. Ника тоже выпила за обедом пару стаканчиков. Клим подумал, что ей вообще бы не следовало пить вина, но здешний мир, в котором они находились, так отличался от их прежнего мира, что прежние мерки не везде подходили. Клим и по себе ощущал, как в чем-то он стал чуть другой, что-то изменилось в его восприятии привычных вещей, но как и насколько — у него уже не было возможности уточнить. Да и желания, признаться, не было по-пустому ломать голову; еще день-два, и их здешнему пребыванию должен прийти конец.

Клим рассчитывал, что или он сам сумеет добраться до кресла, или даже там, в двадцатом веке, кто-либо наткнется на ящик, и их вытащат из поля действия генератора, — если, конечно, все так, как он предполагает, — и тогда их сновидения оборвутся. От него и Ники требовалось одно — дожить до этого момента целыми и невредимыми. Именно — невредимыми.

Клим пощупал ссадину на виске, оставшуюся после удара доской, и подумал, что шрамик он так и принесет с собой в двадцатый век.

Хорошо, если только шрамик!..

После обеда они вышли на палубу. Клим, как всегда, сразу же посмотрел в сторону «Аркебузы». Новости он ожидал только с нее.

— Смотри! — сказал он. — Сеньор Оливарес собирается к нам в гости.

Было видно, как в большой шестивесельный баркас усаживались плотно матросы. Торчали черные стволы мушкетов, посверкивали на солнце абордажные сабли. Весла опустились на воду, и баркас направился к «Санте».

— Клим! — встревожилась Ника. — Оливарес забрал с собой свое войско. Что ты собираешься делать?

— Пока ничего. Подождем.

— Чего подождем, черт побери! Они же все с мушкетами.

— Вижу, что не с цветами.

— Клим!

— Ну ладно, ладно. Не волнуйся. Потерпи немного, сейчас услышишь.

— Чего услышу?

— Ответ услышишь.

Он подошел к люку на батарейную палубу.

— Дубок! Как там у тебя?

Дубок был вымазан орудийным салом и порохом. Его команда тоже.

— Все в порядке, господин адмирал! — лихо вытянулся он.

— Ладно тебе, юморист нашелся средневековый. Шлюпку видишь, что с «Аркебузы» отчалила?

Дубок выглянул в орудийный люк.

— Баркас? Вижу. Стрелять по нему?

— Пусть поближе подойдет, успеем. Только ты не по нему бей.

— Чего?

— Народ там, матросики, они-то ни при чем. Чего им гибнуть ни за что. Да и нужны они, кто же тогда «Аркебузу» поведет. Ты рядышком с баркасом ядро положи. Сможешь?

— Рядом — это можно. Сейчас попытаю.

— Одно слева, а другое — справа. А там поглядим. Ты сколько пушек зарядил?

— Три, пока.

— Хватит, думаю. И с двух раз поймут.

— А как не поймут?

— Ну, тогда… Да, поймут, наверное. Не совсем уж дураки. Оливарес с ними, начальник ихний. Сообразит, поди… Словом, действуй. Больше у меня распоряжений не будет.

Винценто стоял на носу и тоже смотрел на идущий к «Санте» баркас. Разговора с Дубком он не слышал, однако особого беспокойства не проявил, только взглянул вопросительно на Клима, но тот промолчал, и Винценто ни о чем не спросил. Он не спеша выбил трубку, заправил новой горстью табаку, прямо из кармана. Раскурил трубку от обрывка пенькового конца, тлевшего тут же в ведерке с песком, пыхнул дымком, облокотился на фальшборт и сплюнул в воду. Клим подошел, молча стал рядом и тоже плюнул за борт.

Весь наличный состав их команды — два десятка матросов, собрались кучкой поодаль. Им люди Оливареса никаких неприятностей не несли, но они присутствовали при его визите и сейчас с любопытством ожидали, чем это все закончится. Молоденький матросик с узким личиком тоже был здесь и с некоторым торжеством поглядывал в сторону Клима, как бы желая сказать: «вот, теперь посмотрим!» Клим показал на него Винценто.

— Хуанито, слуга при жене Оливареса, — пояснил тот.

Ника тоже вышла на палубу. Конечно, со шпагой — последнее время она с ней не расставалась. Она тоже заметила Хуанито и, точно определив причину его веселости, на ходу звонко шлепнула прохвоста шпагой по заду. Он подскочил и спрятался за кормовую надстройку, провожаемый усмешками товарищей.

Баркас уже прошел половину расстояния, и можно было различить лица матросов, перышко на шляпе Оливареса, который время от времени посматривал в сторону «Санты». И тут над водой прокатился грохот орудийного выстрела, следом за свистом ядра взвился клубок дыма и справа от баркаса метнулся вверх высокий столбик воды.

Гребцы на баркасе замешкались, два весла зацепились одно за другое. Оливарес повернулся, пристально разглядывая «Санту». Весла еще раз опустились в воду.

Второе ядро Дубок положил удачнее, чуть слева впереди носа баркаса, бурунчик воды хлестнул прямо на гребцов.

Оливарес вытер лицо ладонью, поправил шапочку. Трусом он не был, и до «Санты» оставалось с десяток хороших гребков, но он понимал, что третье ядро ударит уже по людям и прежде всего снесет его, Оливареса. Он что-то сказал гребцам, те дружно затабанили, быстренько развернулись, и баркас пошел обратно к «Аркебузе».

— Вот и все, — облегченно заметил Клим. — Молодец Дубок!

— Молодец, — не мог не согласиться Винценто. — Я и не знал, что у нас в трюме плывет такой ловкий канонир.

— А я и сам не знал. Правда, Оливарес может повторить такой поход ночью. А в то же время, чего ему напрашиваться на неприятности сейчас, если у него остается надежда получить место капитана в Порт-Ройяле, и без всякого риска.

— Видимо, считал более надежным прибыть в Порт-Ройял уже командиром «Санты». А может, кто его знает, направился бы на Тортугу.

— Вот этого я и побаивался, — заметил Клим. — А у меня дела в Порт-Ройяле.

В это время полотнище грота чуть шевельнулось над их головами. Реи скрипнули. По воде побежала полоска ряби. Винценто взглянул в сторону садившегося солнца, прищурился.

— Идет ветер, — сказал он. — Вы не дадите мне свою батарейную команду. У меня мало матросов, нужно поднять все паруса. Если все будет ладно, утром придем в Порт-Ройял.

Винценто перекрестился, затем посвистел и постучал по деревянному планширу костяшками пальцев, призвав сразу на помощь и христианских, и языческих богов, не обходя вниманием и существующие приметы.

Клим тоже посвистел и тоже постучал по планширу.

— Это зачем? — спросила Ника.

— Просьба к Нептуну, чтобы послал ветерок.

— И нашим, и вашим. И тебе не совестно?

— А чего же делать, приходится. Кто-нибудь да поможет, пресвятая дева или Нептун.

— Послушали бы тебя твои благочестивые предки. Уж про святую инквизицию я и не говорю, за такое непотребное богохульство на костер бы попал, это уж обязательно.

Клим согласился, что святая инквизиция — организация серьезная и таких шуточек не прощает.

Ника пригляделась к «Аркебузе». Слабое течение несло и разворачивало корабли, «Аркебуза» порядочно удалилась от «Санты». Но зрение у Ники было острое, она первая заметила шлюпку и красное пятнышко на ней.

— Клим, встречай гостью. К тебе едет Долорес.

— Почему ко мне? Наверное, к тебе — спросить что-нибудь по женской части.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Конечно. Допустим, она поинтересуется, где это ты достала такую материю, что на твоей рубашке.

— Скажу, купила в ГУМе за пятнадцать рублей, готовую. Это сколько на здешние пиастры? Одной гинеи хватит?

— Хватит. Еще останется. Только ей такой капрон придется поискать. Лет триста.

— Зачем ей капрон. Да на ней ее шаль…

— Мантилья.

— Вот — мантилья, еще ручной вязки. У нас такую мантилью ни за какие пиастры не купишь. А едет Долорес, как я думаю, за своими вещичками. Она же с собой ничего не взяла, не рассчитывала на «Аркебузе» задерживаться. Принимать ее здесь будешь ты, я с ней и встречаться не хочу. Только смотри, не очень развешивай уши, а то как бы она и письмо не прихватила по пути. Разведешь амуры.

— Какие амуры? Да у нее, поди, синяк вот такой на локте после того, как я ее за руку схватил.

— А может, она пожелала бы получить такой же синяк от тебя и на другую руку?.. Ох, Клим! В политике твои предки-церковники разбирались, не спорю. Но что касается женщин… Да они их просто боялись. Даже святая инквизиция, такая могучая организация, а женщину побаивается.

— Из чего это видно?

— А как же. Как чуть что — ведьма! и на костер… Ладно, ты встречай гостью, а я у капитана в каюте отсижусь.

Как принимал Клим испанку, Ника не видела. Пробыла Долорес на «Санте», наверное, с полчаса. Ника слышала их беседу, но понять, о чем они говорят, естественно, не могла. Наконец в шлюпку поставили кожаный баул, Долорес спустилась по трапу — Ника наблюдала за ней в окошко каюты. И по тому, как та усаживалась, как расправляла платье, опираясь на борт лодки и приветливо махая Климу на прощание, Ника не могла не отметить определенное изящество в движениях, грациозность даже.

«И где их учат такому политесу?» — невольно подумала она.

Шлюпка отплыла.

Клима Ника нашла в каюте.

Он склонился над столом, осторожно расправлял на нем большой помятый бумажный лист и так внимательно занимался этим делом, что не заметил, как вошла Ника.

— Проводил?

— Проводил… — рассеянно ответил Клим, что-то разглядывая на листе и бормоча себе под нос. Ника подошла поближе,

— Что это? Похоже на афишу.

— Похоже, — согласился Клим. — Приглашение Королевского Театра на постановку пьесы Кальдерона де ла Барка, королевского драматурга, личного капеллана Филиппа Четвертого, кавалера ордена Сант-Яго…

— Ух ты!

— Да, титулов у Кальдерона было предостаточно.

— Откуда это у тебя?

— Мне подарила Долорес.

— Подарила?

— На память о нашей встрече.

— На память, так-так…

— Она должна была играть королеву в этой пьесе.

— Ах, вон что. Она — актриса?

— Была. Пока не вышла замуж за Оливареса.

— Понятно. Жене дворянина, да еще сына гранда, негоже выступать на подмостках. Даже если играешь королев.

— Долорес не удалось сыграть королеву. Настоящей королеве Марианне Австрийской что-то не понравилось, и она запретила постановку. Пьеса так и не была сыграна ни разу.

— А как она называлась?

— «Еl bufon de la bellareina» — «Шут королевы». И вот что интересно, мне думается, эта пьеса Кальдерона так и осталась неизвестной. Не дошла до нас.

— А это могло быть?

— Почему бы нет? Из полутора тысяч пьес Лопе де Вега до нас дошло не более пятисот.

— И то ничего — пятьсот!

— Кальдерон написал их значительно меньше. И этот «Шут королевы» мог потеряться в дворцовых архивах. Филипп Четвертый умер, Кальдерон умер, — а Испании тогда было не до пьес. Вот здесь приведено четверостишье автора в качестве эпиграфа. Я попробовал перевести его с испанского. Приблизительно, конечно.

— Сам перевел?

— Ну, кто еще…

— Любопытно. Давай читай!

— Только ты не очень, я же тебе не Пастернак.

— Ладно, ладно, не напрашивайся.

— Значит, так…

— Клим, да ты поэт!

— Будет тебе.

— На самом деле — звучит!

— Думаю, никто из наших современников этих строк не знает.

— Клим! Да тебя нужно в музей поместить. Подумать, ты единственный человек на земле, который помнит никому не известное четверостишье великого драматурга Кальдерона! Все студентки твоего МГУ будут приходить и смотреть на тебя вот такими глазами. А историки… а вот историки не поверят. Скажут — сам сочинил. Им не объяснишь. Вот если бы афишу можно было с собой захватить. Так ведь нельзя.

И Ника тут же потеряла к Кальдерону всякий интерес. А Клим забрал афишу к себе в каюту, повесил на стену и снова перечитал строки гениального драматурга, сокрушаясь, что не может перевести их теми словами, которых они заслуживают, и жалея, что они так и исчезнут во времени, без следа.

Вечером он заглянул к Нике пожелать «доброй ночи». Она разбирала кровать, где до этого, очевидно, спала Долорес, и брезгливо приглядывалась к покрывалу и подушкам.

— Грязнуля порядочная была эта твоя Кармен, — ядовито заметила Ника. — Хотя и жена дворянина знатного испанского рода. Поди, и умывалась не каждый день?

— Возможно, — миролюбиво согласился Клим. — В семнадцатом веке понятия о личной гигиене были несколько иные.

— На «Аркебузе» и то постели были чище.

— Голландцы — вообще, народ аккуратный.

— А как там ветерок?

— Ничего ветерок… Винценто говорит, завтра утром будем в Порт-Ройяле.

— Хорошо бы. Надоело на воде болтаться.

Ника взяла шпагу со стола, бросила ее на кровать.

— Так со шпагой и будешь спать? — улыбнулся Клим.

— Так и буду. Все как бы не одна, не так страшно.

Ника подошла к Климу, остановилась возле, не поднимая головы, не глядя ему в лицо. Взялась за пуговицу на его куртке, повертела ее, задумчиво. Он смотрел сверху не шевелясь. Затаив беспокойство, ожидал ее слов.

Побаивался Клим, как бы его дружеское отношение не было расценено Никой как нечто более серьезное.

Учитывая какие-то сдвиги, возникшие здесь в ее характере, этого можно было ожидать. И не потому, что он сам бы не желал пойти ей навстречу. Но он лучше нее понимал, что любое изменение их отношений может оказаться впоследствии таким же неправдишным, как весь этот иллюзорный и тем не менее предельно опасный для них мир.

— Послушай, Клим, — сказала Ника, по-прежнему не поднимая головы, и чуть заметный румянец показался на ее щеках, — если ты здесь, ну… в 1692 году меня поцелуешь, то это будет считаться и там, в 19..?

— Не знаю, — честно ответил Клим. — Может быть, и будет.

Ника отпустила пуговицу, постояла молча. Вздохнула коротко:

— Тогда не нужно.

Она сама легко поднялась на цыпочки, прикоснулась губами к его щеке, отвернулась, прошла к кровати.

— Спокойной ночи! — сказал Клим.

— Гуд бай, Климент Джексон! — ответила Ника. — Все-таки хороший ты у меня брат…

Ночью Клим спал беспокойно, тревожился, сам не зная чего. Несколько раз выходил на палубу. Вахтенный прохаживался по мостику. Ветер посвистывал в вантах, «Санта» шла ходко, подняв все паруса, чуть завалившись под ветер. Ночь была темная, луна изредка появлялась в просветах туч, освещая крутые волны с белыми кружевными верхушками. Порою нос судна с ударом падал на волну, брызги летели на мокрую палубу.

Под утро он все-таки заснул. Его разбудило солнце, заглянувшее через окно в каюту.

Клим тут же выбрался на палубу.

Ветер под утро чуть поутих, но «Санта» по-прежнему шла быстро вдоль волны, раскачиваясь с боку на бок. Впереди, за треугольниками носовых парусов, прямо по ходу «Санты» виднелась темная цепочка островов, а на одном, самом большом и высоком, уже можно было разглядеть белые стены берегового форта.

7

Он постучал в двери каюты Ники, услышал ее «ком ин!», вошел и в нерешительности остановился на пороге.

— Входи, входи, не стесняйся, Климент Джексон, ты как-никак — мой брат все-таки… Вот штаны эти идиотские, черт бы их побрал, пряжки застегнуть не могу. Заржавели они, что ли?

— Как же ты вчера застегивала?

— А вчера я совсем их не застегивала. Шнурком от ботинок подвязала.

— Удивительно, что они вчера еще с тебя не свалились.

— Самой удивительно. Теперь понимаю, почему это испанские дворяне без слуг одеться не могли. Тытолько взгляни, сколько тут всяких пряжек и застежек, и все они железные. Да еще сзади. Помоги, пожалуйста!

Она доверчиво повернулась к Климу. Тот взялся за пряжку на поясе.

— Подбери брюхо! — грубовато сказал он, затягивая пояс. — На самом деле, многовато тут разных креплений понаставили.

— А я что говорю. Была бы застежка-молния, раз! — и готово.

— Застежку-молнию еще только через двести пятьдесят лет изобретут.

— Бестолочи средневековые, додуматься до такого пустяка не могли.

— Кое до чего додумались, — возразил Клим, разгибая язычки заржавевших пряжек. — Микроскоп, например, придумали.

Он аккуратно застегнул все, что должно было быть застегнуто. Помог надеть легкий бархатный камзольчик. Ника даже не знала чей, да и не задумывалась над этим, брала, что попадалось под руку. Клим расправил все складочки, Ника только послушно поворачивалась вокруг, подняв руки.

— Странно, — заметила она. — Пальцы у тебя железные, а руки ласковые, почему бы это?

Клим только усмехнулся.

— У меня дома сестренка, чуть моложе тебя, в седьмой класс еще ходит. Неряха — ужасная. А матери у нас нет. Вот мне и приходится приглядывать. Научился.

— Завидую твоей сестренке… Ой-ой! Что-то ты там вместе с кожей пристегнул.

— Извини… Ты хоть умывалась сегодня?

— А как же. Вон кувшин. Кок теплой воды принес. Вот зубной щетки нет. Чего нет — того нет. Они хоть чистят зубы-то? От твоей Долорес изо рта не пахло?

Ника откинула занавеску на окне, выглянула. «Санта» входила в гавань, белоснежный Порт-Ройял прятался в зелени тропических деревьев. Влево и вправо от гавани разбросал он свои строения, двух- и трехэтажные дома, великолепные виллы с колоннами, полупортиками и лепными фасадами.

— Какой красивый город!

— Красивый, — согласился Клим. — Если только издали смотреть.

— Хотя бы издали… И ведь от всей этакой благодати через два дня не останется и следа.

— Сохранятся кое-где домишки, на окраинах.

— А корабли?

— В гавань ворвется волна метров в тридцать вышиной. Смоет, что останется после землетрясения.

— А люди?

— Это уж кому как повезет. Все пойдет, как положено, по истории. Нам нужно загодя унести отсюда ноги.

— Вот то-то, что загодя. А «Аркебуза» не пришла.

— Придет. Обязана прийти. Сундучок с гербом Филиппа Четвертого должен попасть в бухту, еще до цунами. Часы амстердамского мастера Поля Блонделя уже здесь!

— Да, с часами и с сундучком ты здорово придумал. Конечно, историю мы не изменим. Что положено произойти — произойдет. А все же, нельзя попробовать нашу команду спасти? Матросы здесь славные. Смотри, какую мне прелесть подарили.

На столе лежала огромная раковина, блестя перламутровыми боками и растопырив в стороны огненно-красные полированные иглы.

— В отношении Винценто я подумаю, — сказал Клим. — Есть у меня одно соображение.

— А наших негров?

— Вот негров — не знаю. Ты много от меня хочешь, я не господь бог. Выпустить их нельзя — кто-нибудь обязательно подберет — бесхозное добро.

— А если революцию устроить? Ну — восстание, как у Спартака. Разоружить стражу, а негров в горы.

— Времени мало. Восстание подготовить нужно… Ладно, пошли на палубу.

Со спущенными парусами «Санта» медленно вошла в гавань. Винценто сам стал к рулю. Он не дожидался чьего-то разрешения на вход, так как знал, что такого разрешения здесь ни у кого не спрашивают. По неписаным, неведомо кем и когда установленным, но выполняемым законам в гавани Порт-Ройяла мог найти убежище любой корабль, торговый ли, военный или принадлежащий к обширному и многочисленному сословию «джентльменов удачи», а их в то время водилось в Карибском море более чем достаточно. Не исключено было и то, что губернатор Ямайки, герцог Арбемарль, визиты пиратских кораблей предпочитал любым другим, — ценности, добытые морским разбоем, быстро перемещались в карманы береговых, городских торговцев, содержателей кабаков и притонов, а за их счет обогащалась государственная казна Великобритании, пополнялись глубокие карманы самого герцога Арбемарля.

— Можно подумать, — заметила Ника, выслушав лекцию Клима, — что ты лично знаком с герцогом Арбемарлем и успел заглянуть в его карманы.

— История! — скромно заключил Клим. — Немножко истории и побольше воображения, как говаривал дон Мигель.

Гавань Порт-Ройяла была велика, судов в заливе стояло более двух десятков, и свободно могло разместиться еще столько же. Каждый входивший корабль вставал на якорь, где ему заблагорассудится, нимало не заботясь об удобстве соседей и вновь входящих судов. Осторожно лавируя, почти цепляясь реями за такелаж стоявших кораблей, Винценто провел «Санту» поближе к стенам крепостного форта и приказал отдать якоря.

Клим прошел на корму и увидел, как два матроса затирают горячей смолой щели в деревянном гробу, в котором лежало тело капитана Кихоса.

С мостика спустился Винценто и отозвал Клима в сторону.

— Матросы любили капитана Кихоса, — сказал Винценто, — теперь у них будет другой капитан — Оливарес. Не хочется, чтобы они о нем сразу плохо подумали. Но Кихос, предчувствуя свою кончину, поручил именно мне позаботиться об его похоронах. Сам он не доверял Оливаресу, тот не задумавшись, без лишних хлопот еще вчера опустил бы тело за борт. Капитан Кихос пожелал, чтобы его похоронили не в море, а на земле, пусть даже на Ямайке. Однако он был добрый католик и не хотел лежать на кладбище Порт-Ройяла, среди всяких гуляк и распутников. Я обещал похоронить его в горах, там сохранился старый поселок, где когда-то были испанские каменоломни — сейчас оттуда возят камень для дворцов Порт-Ройяла. Я знаю, там есть и старик, священник, и мы с честью похороним капитана на праведной церковной земле.

— Это вы очень хорошо придумали, сеньор Винценто, — подтвердил Клим. — Забирайте всю свою команду, мне в порту они не нужны, нанимайте в городе повозку и отправляйтесь, не торопясь, в поселок. Капитан Кихос оставил достаточно денег, которых хватит и на премию команде, и на оплату за установку хорошего каменного надгробья над его могилой, чтобы испанскому капитану не стыдно было лежать на английской земле.

— А вы разве не пойдете с нами?

— Нет. Важное дело заставляет нас остаться на «Санте».

— Сеньор, мы не на много обогнали «Аркебузу», вскоре она заявится сюда, вместе с Оливаресом. Не станете же вы в гавани отстреливаться из пушек?

— Я думаю, до этого дело не дойдет.

— Смотрите, сеньор. Не очень-то доверяйте мирным обещаниям Оливареса. Он злопамятен и не прощает обид.

— Спасибо за заботу, сеньор Винценто. Не беспокойтесь за нас.

Засмоленный гроб завернули в парусину, поставили в баркас и спустили на воду.

Почти вся наличная команда «Санты» пожелала проводить своего капитана. На борту остались только пять человек, которые решили дожидаться Оливареса, в их числе был Хуанито, почему-то он не уехал вместе с Долорес. Остался и боцман как ответственный за негров перед Оливаресом.

Клим крепко пожал руку Винценто.

— Сделайте там все как следует. Не торопитесь возвращаться.

Винценто последним спускался в баркас и невольно остановился на верхней ступеньке лестницы, ожидая, что Клим как-то пояснит такое странное пожелание.

Но Клим, конечно, больше ничего не сказал.

Порт-Ройял

1

Ника стояла у борта и разглядывала Порт-Ройял. До берега было метров двести, не более. Клим оказался прав, с такого расстояния город понравился ей куда меньше, чем когда она глядела на него издали. Вдоль берега, перед стенами форта, тянулись закопченные деревянные склады, кузнечные мастерские, доки, где стучали топоры и молотки. Десятки лодок и баркасов сновали по гавани между пристанью и судами. Толпы пестрого народа суматошились на берегу.

Яростно пекло солнце.

Вода в гавани была сплошь покрыта мусором, щепой, шелухой кокосовых орехов. Резко пахло корабельной смолой и отбросами.

— Такую воду загадили, — ворчала Ника. — Грязь сплошная, даже не купается никто.

— Не потому, грязью здесь никого не удивишь. Ты вон туда погляди.

Спокойную воду, как перископ подводной лодки, резал конец треугольного плавника.

— Акулы?

— Запах кухонных отбросов привлекает сюда хищников. Здесь не то что купаться — ногу в воду опустить опасно.

— Фу, какая пакость! Испортил мне настроение. Я думала, попаду в рай. А тут — на тебе! Видимо, как говорят: все красивое — красиво издали. Пойду собираться.

Клим покинуть «Санту» не мог.

С часу на час в гавань должна прибыть «Аркебуза», он хотел встретить ее сам, узнать, где она остановится, попытаться сообразить, как добраться до ящика. Он рассчитывал, что Оливарес не станет ему мешать, как и Клим не помешает ему занять желанное место капитана.

На встречу с отцом Себастьяном отправлялась Ника.

— Хотя он и испанец, — говорил Клим, — однако уже два десятка лет живет среди англичан. Думаю, сумеешь с ним объясниться на своем английском.

— С сибирским произношением?

— Тебе не будет надобности настаивать на своем английском происхождении, легенду сочинишь, смотря по обстоятельствам. Чему-то уже научилась, думаю.

— Спасибо!

— Но, видит бог…

— Клим, опять?

— Ладно, не цепляйся. Мой бог ничем не хуже твоих чертей и дьяволов, которые так и скачут с твоего языка… Не хочется мне тебя одну отпускать. Может, не ходить?

— А письмо?

— Письмо и Дубок может отнести.

— Дубок там растеряется, сделает что-нибудь не так. Или письмо отдаст не тому, кому нужно. Дело, как я понимаю, королевское, серьезное. С печатями. Да и что ты беспокоишься, я с Дубком пойду, не одна. Меня здесь никто не знает. А я настоящий флибустьерский город погляжу. На этих самых, флибустьеров посмотрю, сколько я о них читала. В кино видела…

— Здесь не кино. Ты взгляни, что там на берегу!

— А что? Народу не больше, чем на пляже в Сочи в хороший день.

— Смотря какого народу У черноморского пляжника все оружие — авторучка да расческа. А здесь? Без ножа и без пистолета никто и не показывается. И пьяные. Слышишь — поют?

— Чего им еще делать, Клим? У нас на курортах тоже не толкуют о квантовой механике. Тоже поют: «шумел камыш», например. А здесь что-нибудь вроде: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо! и бутылка рому!» Чем хуже? Чего им не петь, болтались-болтались в море…

— Убивали, грабили.

— Не без этого. Они другого ничего больше делать не умеют. Их же ничему не учили. Тут на все твое Карибское море простой школы-семилетки ни одной нет. Вот и занимаются, чем умеют.

— Рабами приторговывают…

— Приторговывают, черти! А сейчас решили отдохнуть. Посидеть с товарищами, погулять. Нужно куда-то девать свои гульдены, гинеи и пиастры, раз они в кармане есть. Вот и гуляют. Выпьют как следует. Женщины, опять же… Клим, ну что ты на меня уставился. Ведь это же все мужики, черт побери!

Клим задумчиво разглядывал Нику.

— Лихие у тебя были предки все-таки.

— Что, опять не так сказала?

— Да нет, все так… Давай, иди, наряжайся. Камзол надень попросторнее. Шляпу пошире, на глаза. Ну и вообще…

— Чего, вообще?

— Чтобы не заметно было, что ты женщина, поняла?

— Это-то я поняла. Только жарко будет в камзоле.

— Ничего — потерпишь. А то боюсь, как бы тебе там холодно не стало. По-моему, ты все еще плохо представляешь себе береговую обстановку. Да так… не успеешь оглянуться, как очутишься где-нибудь в притоне.

— В гареме? Как Мария в «Бахчисарайском фонтане»? Как интересно!

— Ладно, не улыбайся. Гарем — это еще ничего… Дубок!

— Вот он я.

Для Дубка Клим позаимствовал старую одежду капитана Кихоса, отпоров манжеты и кружева, чтобы слуга молодого господина не выглядел слишком уж нарядно. На пояс Дубок привесил внушительный абордажный тесак, за пояс заткнул два пистолета, из запасов того же капитана. Пистолеты были заряжены, их кремневые замки работали исправно, что Клим сам и проверил, выстрелив на корме в доску. Хотя он попал не туда, куда целился, но дыру в доске пуля оставила изрядную.

«Если стрелять не далее пяти шагов, то на пистолет рассчитывать можно!» — заключил он.

— Ты там за сестрой поглядывай, Дубок. Как бы она задираться с кем не стала или еще что. Она у меня страсть какая занозистая.

Дубок только ухмыльнулся, решив, что с ним шутят.

— Да, да, Дубок! — настаивал Клим. — Ты не смотри, что она такая блоха, ты ее еще в деле не видел. Чтобы она там, не дай бог, в какую драку не ввязалась. Как ухватится за шпагу, так ты ее тащи, куда подальше.

— Это как? — не понял Дубок. — А если не послушает?

— А ты ее не очень спрашивай. Как если бы она, скажем, твоя дочь?

— Ну тогда бы за косу!

— Вот косы у нее нет.

— Так за подол.

— Подола, как видишь, тоже нет, — мода не та. Скажи, ты в походах турчанок там не воровал?

— Всяко было…

— Вот и здесь, как она за шпагу, ты хватай ее поперек в охапку и волоки прочь. Кланяйся, извиняйся, скажи: молодой господин выпил лишнее, не соображает…

— Клим! — вспыхнула Ника.

— Ладно, ладно… Ты верхние пуговицы у камзола не застегивай, видишь, еле сходятся. Господи, когда ты у меня понимать начнешь?

— Понимаю я, Клим.

— Ну-ка, повернись. С заду… со спины то есть, ничего — фигура выручает. Вот — письмо. Пока я его Дубку передам, еще потеряешь. Ты, Дубок, куда положишь?

— За рубаху.

— Не выпадет?

— Куда же. Рубаха, смотри, в штаны… виноват, боярышня… за пояс заправлена.

Со шпагой Ника расстаться, конечно, не пожелала. Клим подобрал подходящие ножны и перевязь через плечо. С борта спустили одноместный ялик. Дубок сел на весла. Ника оттолкнулась от «Санты», помахала Климу. «Не беспокойся, все будет хорошо!»

Проводив Нику и беспокоясь за нее, Клим все же не мог не признать, что в окружающую обстановку она, с ее бесшабашной и смелой решительностью, вписывается куда лучше, чем он со своим мирно-гуманитарным происхождением и таким же поведением. И не то, чтобы он считал себя неспособным при необходимости на решительный жест. Однако он ни на секунду не забывал, что благополучное окончание их фантастического приключения зависит от его расчетливой находчивости. Окружающий мир был предельно суров и жесток, все конфликты здесь разрешались так же жестоко и незамедлительно, и нужно быть всегда готовым к любой неожиданности. Иллюзорность бытия не защищала их, как он уже убедился, ни от совершенно реальных травм и увечий, ни от смерти…

Он взглянул в сторону входа в гавань. «Аркебузы» все еще не было.

2

Лодок по гавани сновало множество, и никто не обращал внимания на маленький ялик. Дубок то и дело озирался по сторонам, увертываясь от ударов чужих весел. Наконец он совсем перестал грести и оглянулся на лодочную пристань — длинную набережную, выложенную белым ракушечником.

Лодки у пристани стояли в несколько рядов. Тут же на набережной лежали ободранные бараньи туши, груды бананов, апельсинов и ананасов. Лодочники, грузчики, матросы всех национальностей и мастей грузили в лодки, выгружали из них мешки, ящики и корзины. Все толкались, ссорились, разговаривали и ругались на десятке языков.

Классически великорусским жестом — как отметила Ника — Дубок сдвинул на нос свою испанскую шляпу и поскреб пятерней в затылке.

— Лодок-то, а? Вот — ты, что делается… Не просунуться нам здесь, боярышня!

— Ты меня еще при народе боярышней назови.

— Так я же по-русски, а по-нашему здесь никто, поди, и не толмачит. Азиаты!..

— Азиаты? — восхитилась Ника. — Скажи, какой европеец.

С проходившей лодки сильно плеснули веслом. Дубок крякнул досадливо, отряхивая свои плисовые штаны. Тяжелый груженый четырехвесельный баркас надвинулся на ялик, чуть не перевернув его. Стоявший на носу баркаса толстый мужчина с золотой серьгой в ухе, что-то заорал на Дубка. Ника, не сказав ни слова, выдернула шпагу и наотмашь хлестнула толстяка по ногам. Тот подскочил, зашипел яростно, однако крикнул гребцам, те притабанили и пропустили ялик.

— В сторонку придется! — заявил Дубок. — Вон туда, к камешкам. И народу там помене, да и лодку есть где приютить.

Им пришлось спуститься почти на километр от пристани. Дубок выдернул на пологий песчаный берег ялик, оттащил подальше, за береговые камни, и перевернул. Подсунул под него весла. В полусотне шагов от берега поднимались вверх мощные, позеленевшие внизу стены форта с квадратными бойницами, из которых выглядывали на рейд черные стволы пушек.

Дубок огляделся вокруг.

— Не надежно! — заключил он. — Мальчишня вон бродит, такая шустрая. Уведут ялик, как есть уведут.

— Оставайся здесь, карауль.

— Что вы, боярышня…

— Опять?

— Да как я могу вас одну отпустить? Ваш братец, что наказывал? А если с вами что дорогой случится?

— Что со мной случится?

— Вдруг напугает кто.

— Так уж меня и напугают.

— А вы не храбритесь, он правильно говорил. Мешок на голову, и ваша шпага ни при чем. Охнуть не успеете.

— Приходилось, что ли, мешок-то на голову?

— Приходилось там или не приходилось… А только народ здесь, поглядите сами: разбойник на разбойнике. Нет, пропади он ялик, а одну вас не отпущу.

— Тогда пошли.

— Разрешите мне наперед.

Дубок расстегнул верхние пуговицы камзола, чтобы были видны рукоятки пистолетов, поглубже нахлобучил шляпу и, расправив плечи пошире, двинулся в толпу. Ника, не отставая, последовала за ним. Они на ходу увернулись от двух негров, которые несли подвешенную к жерди здоровущую свинью, истошно верещавшую на всю пристань, и начали пробиваться через толпу к выходу в город.

Уверенные действия Дубка, подкрепленные видом его артиллерии, и идущий следом хорошо одетый молодой человек в завитом парике и при шпаге, видимо, дворянин! — производили впечатление на встречных, дорогу им уступали, хоть и не без труда. Нерасторопных Дубок просто брал «на плечо», кто-то гневно оборачивался, раскрывал было рот, но, приглядевшись, замолкал в нерешительности.

Наконец пристань осталась позади.

Они выбрались на широкую и просторную улицу, выложенную тем же тесаным камнем, когда-то белую, как и большинство построек вокруг, а сейчас затертую грязными подошвами сапог, замазанную давлеными банановыми и апельсиновыми корками и ореховой скорлупой. Народа и здесь толкалось порядочно, хотя и меньше, нежели на набережной, да и народ был уже другой. Если на берегу все были заняты каким-то делом, а толкотня и суета были результатом хлопотливой торговой или еще какой-либо деятельности, то здесь, на городской улице, никто и никуда не спешил. Как можно догадаться, это были все матросы со стоявших на рейде кораблей. Беззаботно и бесцельно, в одиночку и группами они бродили по улице, от одного кабачка к другому, или сидели за столиками, вынесенными прямо на мостовую, стучали кружками и бутылками, пили, кричали и пели. Многие поверх рваных грязных рубах натянули щегольские бархатные камзолы — явно с чужого плеча, — обшитые золотыми галунами и дорогими, уже ободранными кружевами. Штаны из пурпурного и лилового шелка, украшенные ручной вышивкой по поясу, были залиты вином и заляпаны сальными пальцами.

Даже много чего повидавший Дубок и тот несколько оторопело озирался вокруг.

— У них, что, праздник сегодня какой?

— Вряд ли, — отозвалась Ника, с великим любопытством разглядывавшая всю эту шумную пеструю толпу. — По-моему, здесь каждый день так.

Они остановились возле длинного двухэтажного дома, сложенного не из камня, как большинство местных строений, а из мачтовых бревен. Решетчатые окна были распахнуты настежь, из них на улицу неслись те же звуки пьяного до отчаянности разгула, тяжелый топот кованых каблуков, высокий и пронзительный дребезг мандолины и пьяный визгливый женский смех.

— «Большой Дом», — прочитала Ника вывеску над дверями. — «Джон Литтон».

— Что? — не расслышал Дубок.

— Улица, говорю, веселая. В каждом доме, либо кафе…

— Кафе? — переспросил Дубок.

— Ну, забегаловка, — кабак, словом.

— Это верно. Тверезого, как есть, ни одного на улице не вижу.

Неподалеку от широкого крыльца «Большого Дома» грузный, загоревший до черноты матрос в роскошном атласном кафтане, лопнувшем по швам на его широкой спине, тщетно пытался подняться с мостовой. Ноги его уже плохо держали, и он упирался руками и сейчас очень походил на встающую с земли корову, которая — это Ника помнила еще по Марку Твену — вначале поднимается на задние ноги; но, как только матрос собирался выпрямиться, кто-либо из прохожих, которым он загораживал дорогу, небрежно отталкивал его, и он опять кулем валился на мостовую.

Из дверей «Большого Дома» выбрались еще два подобных джентльмена, с трудом спустившись с крыльца, они тут же завернули за угол и приткнулись к стене, упираясь головами.

— Надо же! — сокрушался Дубок. — Боярышне на такой срам и смотреть зазорно. Куда идти-то?

Боярышню окружающий разгул смущал мало — пьяных она не видела, что ли! — однако сейчас ей нужна церковь Святого Себастьяна. Ника не знала, где ее искать, и не видела, у кого бы о ней спросить.

За время своих странствий по чужбинам Дубок успел усвоить начало разговорного языка своих случайных хозяев: он тут же поймал за шиворот куда-то спешащего по своим делам мальчишку с физиономией цвета «кофе с молоком», и на смеси испанского с английским — Ника не поняла ничего, но Дубок как-то разобрался — тут же получил нужную информацию. Желая отблагодарить консультанта, Ника вытащила из кармана первую попавшуюся под руку монету, — Дубок даже охнул, увидя золотую гинею, вместо нее дал мальчишке подзатыльник, и тот умчался, довольный хотя бы тем, что оказался полезным таким важным джентльменам.

3

Церковь Святого Себастьяна отыскалась на окраине города, в тупичке небольшой улочки. Плотная заросль неизвестных Нике кустарников — стреловидные листья с гроздьями ярко-желтых цветов — надежно отгораживала храм от кабацкого шума, здесь было тихо и покойно, и сама церковь, сложенная из серого песчаника, выглядела скромно и незаметно, видимо, была построена еще в давние времена, до того, как Порт-Ройял стал флибустьерской столицей в Карибском море на перекрестке водяных дорог золотых испано-португальских каравелл.

За невысокой оградкой из того же серого песчаника был сад, что там росло, Ника разобрать не смогла. Темная фигура садовника в длинном подряснике с корзиной в руках бродила среди кустов.

Над церковными дверями было врезано высеченное из светлого мрамора изображение самого святого Себастьяна с запрокинутым к небу лицом. Две короткие толстые арбалетные стрелы весьма натуралистично торчали в его груди.

От прохода в ограде до церковных дверей тянулась дорожка, посыпанная белым морским песком. Служка-уборщик в трепаном халатике смахивал метелкой пыль с выщербленных церковных ступеней.

По запущенному внешнему виду как уборщика, так и самой церкви можно было заключить, что жители веселого флибустьерского города нимало не заботились о спасении своих грешных душ и не желали тратиться на содержание храма божьего — из золотого половодья, захлестывающего центральные улицы, сюда, похоже, не притекало самого малого ручейка.

Служка-уборщик был стар, сед и черен лицом. Он работал усердно и с одышкой. Внезапно он отставил метелку, выпрямился, посмотрел в сторону, на траву возле церкви, и протянул руку:

— Вот они. Опять!

— Кто? — подошел Дубок. — Мать честная — крысы!..

— Бегут! — подтвердил уборщик. — Второй день и вторую ночь. Покидают Порт-Ройял — гнездо пьянства и разврата, чуя несчастье.

Он поднял вверх руку и провозгласил торжественно, как пророк:

— Горе, горе нечестивому городу!

Мышей — а крыс тем более — Ника по-женски терпеть не могла, поэтому не торопилась подходить, а только издали заметила, как шевельнулась возле церковного входа трава.

— К отцу Себастьяну? — переспросил уборщик. — Болеет святой отец, ох, как болеет. Лежит как бревно. Видно, скоро отдаст свою светлую душу всевышнему… Да вон брат Мишель. Он вам лучше объяснит.

Откуда появился брат Мишель, Ника не успела заметить. Шустрый монашек выскочил, как из-под земли, и сейчас спешил к ним; черно-белая сутана заплеталась на его проворных коротеньких ножках. У него было белое — на удивление не загоревшее — лицо, маленький носик, губы в щелочку и маленькие, утонувшие где-то в надбровьях глазки; руки его были согнуты перед грудью, он на ходу шевелил коротенькими пальцами.

Ника вспомнила предостережения капитана Кихоса, сразу подобралась и насторожилась.

Брат Мишель быстро оглядел посетителей и, безошибочно определив, кто есть кто, минуя Дубка — хотя тот и стоял впереди, — обогнул его и направился к Нике.

Она не особенно беспокоилась, что брат Мишель так уж сразу разгадает ее маскарад: пышные кудри парика закрывали половину ее лица, а длинный и просторный камзол — все остальное. Вот только голос мог ее подвести. Еще по дороге сюда она подняла с обочины плоскую круглую галечку и сунула ее в рот, под язык, рассчитывая, что если галечка и не понизит тембр ее голоса, то сделает хотя бы невнятным ее «сибирское» произношение. Она бы предпочитала говорить только с отцом Себастьяном, но путь к нему лежал через брата Мишеля, и это стало ясно с первых же его слов.

— Святой отец не сможет вас принять, — заявил брат Мишель. — Святой отец тяжело болен.

Он говорил по-английски, и Ника невольно добром помянула захватчиков-англичан — хотя они этого и не заслуживали, — которые, заняв Ямайку, приучили жителей к английскому языку. Заговори брат Мишель по-испански, поручение капитана Кихоса выполнить оказалось бы потруднее.

Ника выжидающе промолчала.

— У вас важное дело к святому отцу? — настойчиво допытывался брат Мишель.

Ника не настолько владела разговорным английским, чтобы позволить себе какие-то хитрые дипломатические ходы, поэтому — употребляя картежный термин — пошла сразу с козырного туза:

— У меня к нему письмо.

Галечка завертелась во рту, застучала о зубы, — получилось достаточно невнятно, даже слишком. В маленьких глазках брата Мишеля блеснуло удивление, только Ника не могла понять, что явилось тому причиной — или ее произношение, или известие о письме. Он тут же протянул руку.

— Я могу его передать.

Письмо все еще находилось у Дубка за рубашкой, она не сообразила загодя его взять, а делать это при брате Мишеле сочла неудобным. Да и не нравился ей этот шустрый монашек.

— Мне приказано передать его лично.

— Кем приказано? — попробовал поинтересоваться брат Мишель.

Это был уже грубый ход, Ника только пожала плечами, дав понять брату Мишелю, что тот допускает неуместное любопытство. И он намек, видимо, понял. Но и желания увидеть письмо у него не убавилось. Он даже оглянулся на церковный придел, как бы собираясь пригласить кого-то — не один же он был в церковной обители. Но рядом с ним стоял Дубок, выпустив поверх кафтана рукоятки пистолетов.

И брат Мишель сдался.

— Хорошо, — сказал он. — Следуйте, сударь, за мной.

Он выразительно посмотрел на рукоятку ее шпаги: «В храм божий не принято входить с оружием!» Но она только упрямо прижала шпагу локтем к бедру. Брат Мишель нерешительно помешкал, однако сдержанно кивнул и пошел вперед.

Ника тихо сказала Дубку:

— Давай письмо. Побыстрее…

— Вы там поостерегитесь, боярышня, — заторопился Дубок. — Знаю я энтих монахов. Бог-то у них богом, но и петлю они горазды накидывать. Вон у него рожа, как у кота… Возьмите у меня одну пистолю, на худой-то случай.

— Обойдусь. Стань вон там, за кустиками, чтобы не видел кто. И жди.

Брат Мишель направился не к главному входу, а открыл маленькую дверку в боковом приделе. Вошел, нагнувшись и не оглядываясь на Нику.

«Вот где входящего удобно стукнуть по затылку» — невольно подумала Ника и осторожно проскользнула следом.

Низкий каменный коридор скупо освещался окошком, проделанным где-то возле потолка и забранным решеткой.

Каблуки туфель Ники звонко застучали по каменным плитам пола, брат Мишель в своих кожаных плетеных сандалиях двигался бесшумно, как мышь. Он остановился перед деревянной сводчатой дверью, постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь, вошел первым и жестом пригласил Нику.

4

Небольшая комната с высоким потолком походила на колодец. Узкое стрельчатое окно закрывала железная узорная решетка, стекол не было, в комнате приятно пахло апельсинами, очевидно, этот запах проникал в келью из сада, который начинался сразу за окном.

Справа у стены стояла деревянная кровать с потемневшими от времени резными спинками. Возле нее на табурете, обтянутом кожей, сидел юноша, на коленях он держал толстую раскрытую книгу размером с журнал «Огонек». Очевидно, он читал вслух перед их приходом и сейчас прижал пальцем место, где остановился.

В кровати лежал седенький старичок, в голубой рубахе, по грудь закрытый грубым шерстяным одеялом: руки его — худые, белые до голубизны были бессильно вытянуты вдоль сухонького, почти неощутимого под одеялом тела.

— Простите, святой отец, — почтительно склонил голову брат Мишель, — но к вам пришли.

Голова отца Себастьяна была приподнята подушками, он взглянул на Нику пронзительными черными глазами. Ника не ожидала, что у немощного старика могут быть такие по-юношески черные глаза. Взгляд его был выразителен и суров — в неподвижном, парализованном теле все еще обитала властная волевая душа.

— Вам принесли письмо.

Брат Мишель мягко скользнул в сторону. Он явно собирался дождаться появления письма, и Ника уже потянула было письмо из-за отворота камзола. Отец Себастьян опередил ее.

— Брат Мишель! — позвал он. Голос его был тих, но внятен и строг.

— Да, святой отец.

— Вы наш новый церковный эконом, прибыли сюда с рекомендацией капеллана королевы Марианны, чтобы помочь нашей обнищавшей обители, которая осталась без средств и без слуг. Деньги, выделенные капелланом, все пошли на уплату рабочим в винограднике. У нас кончились запасы меда, воска и вина.

— Я знаю, святой отец.

— В то же время викарий церкви Святой Екатерины еще с прошлого года должен нам более ста гиней.

— Сто пятнадцать, святой отец.

— Сейчас же отправляйтесь в приход святой Екатерины и получите все, что они могут заплатить. И торопитесь. Не сегодня-завтра викарий уезжает на Тортугу. Если упустите его, я пошлю вас занимать деньги в «Веселый Дом» Джона Литтона. Вы нерасторопны, брат Мишель, и я недоволен вами. Ступайте. Сеньора с письмом я выслушаю без вас.

Когда Ника услышала имя королевы Марианны, то догадалась, что брат Мишель появился в этой заброшенной обители на краю света не просто так. Видимо, кто-то успел заглянуть в карты, которые держал в руках герцог Оропеса, начиная опасную игру. Брат Мишель свою роль играл мастерски. Он был так расстроен, просто уничтожен суровым выговором. Не оправдываясь, молча, с поклоном выбрался из кельи и осторожно прикрыл за собой дверь. Слишком осторожно и неплотно, и Ника тут же заподозрила, что он все-таки остановился там, за дверями, чтобы подслушать разговор.

Но, видимо, отец Себастьян подумал то же самое.

— Анжелико, сын мой, — обратился он к юноше, — положи книгу и оставь нас одних, но не совсем уходи, ты мне можешь понадобиться.

Когда юноша открыл дверь, там мелькнула черная тень, видимо, это брат Мишель метнулся по коридору, сандалии его зашуршали по каменным плитам. Ника опять взялась было за письмо, и отец Себастьян опять опередил ее:

— Закройте дверь на засов.

Ника послушно задвинула тяжелую кованую щеколду.

Пронзительный взгляд отца Себастьяна скользнул по ее лицу, по ее одежде, и она поняла, что мудрый старец без труда разгадал весь ее нехитрый маскарад. Однако он ничего не сказал, и она так и не знала, как он к этому отнесся.

— А теперь покажите письмо.

Она достала конверт. Отец Себастьян не мог поднять руки, чтобы его принять, и она стояла с письмом, не зная, что ей с ним делать и куда его положить.

— Там написан адрес?

— Нет, только печать.

— Говорите тише. И что это у вас во рту?

Ника смутилась. Совсем забыла про галечку, которая, видимо, была уже не нужна, и постаралась незаметно выплюнуть ее в ладонь, ожидая, что ее спросят, зачем все это ей понадобилось. Но отец Себастьян не стал тратить слова на ненужное любопытство.

— Что изображено на печати?

Ника взглянула.

— Все тот же святой Себастьян.

И уже сказав, сообразила, что ее ответ прозвучал непочтительно в адрес святого мученика, и отец Себастьян, конечно, заметил это.

— Тот же… — повторил он. — А сколько в нем стрел?

Ника внимательнее пригляделась к печати. Она вспомнила, на церковном барельефе над входом в груди святого торчало две стрелы.

— Здесь — три.

Отец Себастьян опустил веки, тонкие, как высохшие лепестки. Или его утомил разговор, или взволновало сообщение о лишней стреле — что-нибудь оно да означало, Ника это уже поняла. Она стояла с письмом в руке и ждала. Из сада в келью залетел здоровенный шмель, сделал круг над ее головой, она отмахнулась от него конвертом, и шмель выбрался через окно обратно. По стене неторопливо полз толстый мохнатый паук с красивыми золотистыми пятнышками на спине. Как мышей, так и пауков она тоже недолюбливала. И вообще…

Но тут отец Себастьян наконец открыл глаза.

— Вы не знаете, чья это печать?

— Нет.

— Конечно, вы же никогда раньше не видели ее… А теперь подвиньте табурет в ноги кровати, садитесь, чтобы я мог видеть ваше лицо. И расскажите мне, каким образом к вам, девушке в мужском платье, плохо говорящей по-английски и, думаю, совсем не говорящей по-испански, попало это письмо, запечатанное личной печатью духовника герцога Оропесы, первого министра испанского королевства.

Это была не просьба. Это был суровый тон приказа. Ника поначалу самолюбиво взъерошилась, подумав, что могла бы ничего и не отвечать. Ей нет никакого дела до всех подробностей, до этих тайн мадридского двора — не хватает еще самой попасть в историю Испании средних веков! — она только посыльный, принесла заказную корреспонденцию, распишитесь в получении, и привет! Но вот расписаться клиент не может… и вообще, это выглядело бы невежливо, да и капитану Кихосу дали обещание… Врать отцу Себастьяну нельзя, пронзительный старец догадается, а говорить правду — не поймет… Вот дела! Ника начала свой рассказ с «Аркебузы», повторила легенду, придуманную Климом, опустив подробности о своем английском происхождении и кое-какие детали о встрече с сеньором Оливаресом, которые отцу Себастьяну были без надобности.

Про капитана Кихоса рассказала подробнее. Взгляд отца Себастьяна сделался менее суров.

— Мир его душе, — сказал он. — Капитан Кихос был истинный католик, честный испанский дворянин: понятно, почему герцог Оропеса доверился ему. Но как мог капитан Кихос доверить это письмо вам, случайным людям?

— Потому, что не мог доверить письмо сеньору Оливаресу, на это у него были свои основания, он говорил нам о них. И раздумывать ему было некогда.

— Но, вероятно, он-таки успел предупредить, что дает вам весьма опасное поручение. Герцог Оропеса в опале, здесь союзников у него нет. Хозяева Ямайки — англичане, их вполне устраивает нынешняя Испания, раздираемая смутой, интригами и борьбой за престол. Королева Марианна правит страной от имени своего незадачливого сына Карла Второго. Тщеславию королевы нет предела, узнай она про письмо, она не пожалела бы ни людей, ни денег, чтобы его перехватить. Почему же ваш брат передал такое важное и такое опасное письмо вам, девушке, а не пришел с ним сам.

— Брата задержали на судне особые дела. Меня здесь никто не знает, пока я не многим рисковала.

— Вот именно — пока. Вы сказали про письмо брату Мишелю.

— Но иначе меня не пропустили бы к вам.

— Вы показывали ему письмо?

— Нет.

— Хорошо хоть так. Я не верю брату Мишелю. Он послан сюда королевой, она не доверяет герцогу Оропесе. У брата Мишеля, вероятно, есть здесь сообщники. У вас могли просто отнять это письмо, как только вы упомянули о нем.

— Со мной слуга, он вооружен. А потом…

Ника непроизвольно положила руку на эфес шпаги, но это совсем не убедило отца Себастьяна.

— Вы хотите сказать, что шпага не только деталь вашего мужского костюма? Вы умеете с ней обращаться. Вон по стене ползет паучок. Черный с желтыми пятнышками. Здесь его зовут «золотая вдова». Недавно такой паучок укусил нашего повара. И повар умер.

Ника поняла — ее проверяют. Она положила письмо на кровать, выдернула шпагу и — несколько рисуясь — точным ударом пригвоздила паука к стене и сбросила на пол. Она только собралась вложить шпагу обратно, как ее остановило непонятное, какое-то сдавленное восклицанье отца Себастьяна. Он смотрел то на нее, то на шпагу с выражением растерянности, даже страха.

— Шпага?.. Где вы ее взяли?

Пока все шло хорошо, но вот сейчас Ника смешалась. Пронзительный старец о чем-то догадался, а она не знала, что ему ответить.

— Не может быть второй такой шпаги… — отец Себастьян от волнения перешел на шепот. — И не смотрите на меня — будто не понимаете ничего. На вашей шпаге клеймо толедского оружейника. Взгляните! Какой там выбит год?..

Ника взглянула.

— Год 1782… — прочитала она. «Ах, черт!» Черта она помянула уже про себя. Отец Себастьян был прав — второй такой шпаги не могло быть не только в испанском королевстве, но и вообще нигде в этом мире. Шпагу сделали… только девяносто лет спустя. Толедские оружейники были аккуратными людьми и говорить, что они могли по ошибке выбить не ту цифру, было незачем.

— Да, — пришлось согласиться Нике, — эта шпага испанского дворянина…

— Я видел его здесь!.. — запальчиво перебил ее отец Себастьян. — Не знаю, как он проник в церковь, я увидел его уже около своей кровати. Он говорил вещи, от которых у меня закружилась голова. Я подумал, что он послан самим дьяволом — да простит меня всевышний. Он показал мне свою шпагу, я прочитал клеймо, но поверить ему все равно не мог и позвал людей… Он вернулся живой?

— Он вернулся раненый.

— Где вы с ним встретились? Говорите правду. Пока я не могу вам доверять.

— Мы встретились на Кубе.

— Что вы там делали?

— Мы с братом прилетели…

— Прилетели?!.

— Мы прибыли на Кубу, на Универсиаду…

Ника понимала, что все ее объяснения неубедительны и малопонятны, но придумать что-либо другое у нее не было времени.

— Универсиаду… — прошептал отец Себастьян по складам непонятное слово. — Что он вам говорил, ваш дворянин?

Ника опять помедлила.

Рассказывать все, что сообщил им дон Мигель, не имело смысла. Но отец Себастьян ждал объяснений.

— Он показывал нам медальон, — наконец решилась она.

— Медальон?

— На его крышке было такое же, как и на печатях, изображение святого Себастьяна…

— Он не мог… — у отца Себастьяна от волнения перехватило дыхание. — Он не мог показывать вам медальон. У него не было его… Вы все лжете!

— Я не лгу! — разозлилась Ника. — Я даже скажу, что было внутри медальона…

— Замолчите…

Голос святого отца оборвался. Он закатил глаза и от волнения, видимо, потерял сознание. Крупные капли пота выступили на его побледневшем лице.

«Вот несчастье!» — спохватилась Ника.

Нетрудно было понять сомнения и страх отца Себастьяна, она и сама с трудом воспринимала те или иные вещи из окружающего ее сейчас мира. Но не рассказывать же святому отцу про кресло и про генератор, если он о простом законе Ома еще не слыхал.

На угловом столике, куда Анжелико положил книгу, стояли глиняный узорчатый кувшин и чаша, вероятно, для ополаскивания рук. Ника взяла с изголовья полотенце, смочила его водой, осторожно обтерла лицо отцу Себастьяну. Он тут же открыл глаза, но выражение страха в них не исчезло. Губы его вздрагивали и кривились нервно, возбуждение его было еще так велико, что он поначалу не мог выговорить ни слова.

— Вы… вы… — он передохнул. — Перекреститесь!..

— Как? — не поняла Ника.

— Перекреститесь… и прочтите «отче наш»…

Ника не крестилась отроду, но видела, как это делается. Молитву прочитала по-русски: «отче наш, иже еси на небесах…» — дальше она не помнила и вряд ли могла перевести слова молитвы на английский язык, но отец Себастьян что-то все же понял и чуть успокоился.

— Нет… — прошептал он. — Вы не дьяволица… Не может такого быть… О завещании короля знают только три человека: герцог Оропеса, его духовник и я. И больше никто на свете. Понимаете, никто!.. Король Филипп унес свой грех с собой, в могилу. Его придворный гравер был убит… на охоте…

«Ясно, на охоте удобнее всего!» — подумала Ника.

— На каком языке вы читали молитву? — спросил отец Себастьян.

— На русском.

— На русском… господи!

Ника повесила мокрое полотенце на изголовье, пододвинула табуретку поближе к кровати, присела.

— Святой отец, моего знания английского не достаточно, чтобы обо всем рассказать. Да и вряд ли вы поймете. Но я не с того света, не бойтесь меня. — Она хотела добавить, что она просто из другого, будущего, мира, но для отца Себастьяна «тот свет» и «другой мир» могли означать одно и то же. — Я уже не хочу, чтобы вы меня поняли. Я хочу, чтобы вы хотя бы мне поверили. Как поверил нам капитан Кихос. Мы с братом поклялись на Библии выполнить его просьбу. И вот я здесь у вас.

Она решила, что упоминание о Библии придаст ее словам больше убедительности, и не ошиблась. Выражение страха почти исчезло из глаз отца Себастьяна, хотя недоверие еще осталось.

— У нас мало времени, — поторопила она. — Брат Мишель может вернуться. Я не боюсь брата Мишеля, но он может вернуться не один.

Конечно, отец Себастьян это тоже понимал.

— Позовите Анжелико.

Ника только отодвинула засов, выглянула. Анжелико послушно проскользнул в дверь, остановился, почтительно сложив руки на груди.

— Я слушаю вас, святой отец.

— Пришли ко мне Филиппо.

— Филиппо?

— Да, садовника Филиппо. Ты должен его знать.

— Да, святой отец. Я видел его в саду.

— Пригласи его ко мне. И поторопись. Пусть поторопится и он.

Юноша оказался скорый на ногу. Ника выглянуласледом в коридор, затем прикрыла дверь и вернулась на свой табурет. Отец Себастьян не спускал с нее испытующего, полного сомнений взора, но она ничем не могла ему помочь. И тогда он устало прикрыл глаза и зашептал, как молитву, тихо, но внятно, чтобы и она услышала его:

— Пресвятые мученики… не осудите меня, что в руки неизвестной мне девушки… девушки, плохо говорящей по-английски, совсем не понимающей по-испански, я осмеливаюсь вручить тайну его католического величества, покойного короля Испании, и судьбу королевского двора. Я доверился этой девушке, я буду молиться за нее, пусть милосердная дева Мария протянет ей руку помощи и защиты…

В коридоре прошуршали шаги, затем в дверь постучали, и Ника распахнула ее.

Молодой человек, увидев ее, в растерянности остановился на пороге. Ему было лет тридцать. Он был без головного убора, и паутина с кустов запуталась в его пышных и длинных, до плеч, черных волосах. Он был одет в коричневый подрясник, завязанный на спине. В руках он держал тряпку и торопливо вытирал ею пальцы, вымазанные землей. Он слегка запыхался, видимо, шел быстро, если не бежал.

У него были темные глаза, породистый нос и длинный подбородок. Ника несколько секунд озадаченно разглядывала его лицо, потом спохватилась, отступила в сторону.

— Входи, Филиппо! — сказал отец Себастьян.

Садовник сунул тряпку в карман подрясника, шагнул через порог, молча и почтительно поклонился отцу Себастьяну. На Нику он больше не взглянул. На Нику смотрел отец Себастьян.

— Вы узнали его?

— Конечно! — сказала она. — Он очень похож на своего отца.

— Замолчите! — оборвал отец Себастьян. — Анжелико, побудь в коридоре. Последи, чтобы нам никто не мешал.

Ника закрыла тяжелую дверь.

— Bolt! — сказал отец Себастьян.

Она скорее догадалась, нежели поняла незнакомое слово, и послушно толкнула кованую задвижку на двери.

«Пока я за швейцара при келье святого отца, — открыть, закрыть! Вроде у меня получается… Но черт меня побери, если я правильно соображаю, то молодой человек, этот измазанный виноградом садовник, и есть тот самый несчастный ребенок…»

Пока она рассматривала Филиппо, пользуясь тем, что он на нее не глядел, а молча стоял у кровати, не зная куда девать свои руки, отец Себастьян, тяжело дыша, измученный физическими страданиями, сомнениями и ответственностью, которая тяжким грузом свалилась на него, собирал оставшиеся силы для последнего разговора.

Он кашлянул, Ника взглянула на него.

— Поднимите мне голову, — сказал он. — Снимите с шеи вот это…

Она осторожно просунула руку, приподняла сухую головку святого отца, нащупала за воротом цепочку и вытащила уже знакомый ей медальон.

Только на нем пока еще не было царапины…

— И это видели? — спросил отец Себастьян.

Он глядел на нее, она так и чувствовала, что он ждет ответа, который мог бы успокоить его: «Нет, я не знаю, что это такое!» — где же она могла бы увидеть медальон, если он все эти тридцать лет провисел на груди отца Себастьяна!.. Но она слишком далеко зашла и назад пути не было.

— Да, я видела его!

— Господи… — опять прошептал отец Себастьян. — Помоги мне…

Зато сам Филиппо ничего пока не понимал. Он только переводил взгляд с отца Себастьяна на Нику, на медальон, который она держала в руках, потом обратно на лицо святого отца и стоял растерянный и напряженный. Видимо, какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что сейчас произойдет нечто значительное, важное и это будет касаться непосредственно его.

А отец Себастьян так же молча смотрел на него и глаза его были печальны и серьезны.

— Пречистая дева, — прошептал он, — святые великомученики, я благодарю вас, что на закате моих дней вы дали возможность выполнить свой долг. У меня большие сомнения, что принесу радости Филиппо и удачу испанскому королевству, я не волен заглянуть в будущее, но я выполню свои обещания… Филиппо! Слушай меня внимательно.

— Я слушаю, святой отец.

— Ты не безродный подкидыш, каким считал себя все эти тридцать лет, как тебя привезли сюда, в святую обитель. Ты — внебрачный сын покойного испанского короля Филиппа Четвертого. Его подпись, удостоверяющая твое королевское происхождение, находится вот в этом медальоне. Ты — испанский принц.

Отец Себастьян замолчал.

Ника с любопытством уставилась на Филиппо.

Бедный принц! Он еще так ничего и не понял. Он сейчас старается сообразить, что ему делать, как себя вести, что несет ему эта неожиданная, плохо воспринимаемая разумом весть.

— Подойди поближе, Филиппо, — тихо сказал отец Себастьян. — Преклони колени перед этой девушкой.

Послушно — очевидно, тем же движением, каким становился на колени при вечерней молитве, — Филиппо опустился на одно колено. Ника, не дожидаясь подсказки, набросила цепочку ему на голову и спустила медальон за ворот подрясника.

— А теперь встань, Филиппо, — продолжал отец Себастьян, самым будничным тоном, словно ему каждый день приходилось возводить в королевский сан безвестных садовников. — Встаньте, ваше высочество! Присядьте на табурет. Пока, на табурет… Вы можете сидеть не только в присутствии женщины, но и перед любым грандом Испании. Как бы высоко ни было его положение — ваше будет все-таки выше. Выше вас только королева и ваш кровный брат — король Испании. Так садитесь же, ваше высочество.

Филиппо молча опустился на табурет.

Ника все ожидала от новоявленного принца какой-то реакции, восклицания, радости или еще чего-то такого, что, по ее мнению, он должен был сделать, когда наконец понял, что судьба вдруг вознесла его так высоко и над его садом, и над окружающими людьми.

Но Филиппо только чуть выпрямился на табурете и, повернув голову в сторону окна, в непонятной задумчивости уставился на голубое южное небо за оконной решеткой.

«Однако! — подумала Ника. — Нервы у его высочества хоть куда! Что и говорить — садоводство всегда было здоровым занятием… А что бы я делала на его месте? Ну, я здесь не в счет. Комсомолка — и ваше высочество! Смешно…»

— Вы очень спокойно приняли такое известие, ваше высочество, — сказал отец Себастьян.

— Я догадывался, — тихо ответил Филиппо.

Это были первые слова, которые от него услышала Ника, и произнес он их по-английски. Сын испанского короля и испанской монахини, наверное, знал и испанский, однако тридцать лет прожил в английской колонии — и Ника еще раз добрым словом помянула совсем недобрых завоевателей. Судьба испанского принца, как она понимала, переходит в ее руки, и знание им английского в какой-то мере облегчает ей задачу. Однако не очень. «Куда теперь я с ним?» — впервые подумала она. — «На „Санте“, наверное, Оливарес!»

— Вы догадывались? — удивился отец Себастьян. — О чем догадывались, ваше высочество?

Филиппо ответил не сразу. Он по-прежнему задумчиво смотрел на небо за окном.

— Я часто видел королевский дворец, — вдруг сказал он.

— Как? — воскликнул отец Себастьян. — Где?

— Во сне, — Филиппо отвечал тихо и мечтательно, как бы разговаривая сам с собой. — Я видел комнату, большую и светлую комнату… на стенах гобелены…

Он замолчал, наклонил голову и закрыл рукой лицо. За дверью послышался шорох, отец Себастьян услышал его прежде Ники, встревоженно вскинул на нее глаза. Она подошла к двери.

— Это, наверное, Анжелико.

— Ваше высочество, — заторопился отец Себастьян. — Вам нужно уходить. Здесь быть опасно, любое промедление может стоить жизни, и не только вам. Письмо, в котором вы прочитаете, как все было и что вам надлежит делать, находится у этой девушки. Мне некогда объяснять, как она здесь появилась, а кто она, я и сам не знаю. Человек, который послал ее сюда, — умер. Кроме нее, вам некому здесь довериться. Она поможет вам попасть в Мадрид. До Мадрида путь долог и не прост. Я не знаю, ваше высочество, что ожидает вас в Мадриде, не берусь даже угадывать. Но вы можете остаться здесь. Выбирайте, ваше высочество.

— Я поеду! — тихо, но твердо сказал Филиппо.

— Тогда торопитесь!

Филиппо опустился на колени возле кровати и поцеловал сухую неподвижную руку отца Себастьяна.

— Прощайте, святой отец. Что бы меня ни ожидало, что бы со мной ни случилось, я не забуду вас, пока жив.

— Спасибо, ваше высочество! Прощайте и вы, смелая девушка. Я не знаю вашего имени, и мне не нужно его знать. Когда я покину этот мир, я унесу ваш образ в памяти своей.

— Аминь! — сказала Ника. — Прощайте, святой отец.

Филиппо шагнул к двери, дернул за ручку, не заметив, что дверь закрыта на засов. Ника просунула руку из-за его спины, отодвинула щеколду. Распахнула дверь.

— Пожалуйста, ваше высочество!

Филиппо вдруг замер на месте. Он что-то увидел за дверями, чего не могла увидеть Ника из-за его спины. Она только услышала резкий выдох, звяканье, которое она слышала так часто и в происхождении которого ошибиться не могла.

Сверкнула шпага.

Филиппо откачнулся назад.

С опозданием на какую-то долю секунды Ника сильно толкнула ногой дверь. Шпага, ударившая Филиппо в грудь, прищемилась в притворе дверей. Конец ее отлетел и со звоном покатился по каменному полу.

На дверь навалились, застучали, Ника успела задвинуть засов. Кто-то сдавленно крикнул в коридоре.

«Анжелико! Бедный мальчик, его-то за что?..»

Филиппо медленно повернулся, прижимая руку к груди.

— Ваше высочество… — у отца Себастьяна перехватило дыхание. — Вы… вы ранены?

Филиппо опустил руку, посмотрел на ладонь. Ника тоже. Крови на руке не было. На подряснике виднелось рваное отверстие — след удара. Но крови не было и там. Ника догадалась первая.

— Ваше высочество! — сказала она. — Шпага ударила в медальон.

— Дева Мария защитила вас… — прошептал отец Себастьян. — Но это вернулся брат Мишель. Он не один. Вас не выпустят живыми! Им нужно письмо герцога Оропесы. Прочитав письмо, они узнают все.

Филиппо обреченно промолчал. Лицо его побледнело. Шорох за окном заставил его вскинуть голову.

Ника бросилась к окну и увидела своего оруженосца.

— Плохо дело, боярышня! — заторопился Дубок. — Брат Мишель прибежал, и с ним трое. Все со шпагами. Не иначе, за вами.

— То-то, что не за мной. За принцем.

— Еще каким?

— Вот он, испанский принц. Сын испанского короля.

— Господи Исусе! Вот свалился на нашу голову! — Дубок подергал за оконную решетку. — Здесь не пройти. Что делать будем?

— Что делать?..

Ника оглянулась на дверь, в которую начали бить чем-то тяжелым, вероятно, скамейкой. Но она была сшита из толстых плах, и массивная щеколда пока надежно удерживала ее.

— Вот что! — сказала Ника. — Доставай пистолет, беги к дверям, в которые они вошли. Выстрели в коридор. Я услышу и открою дверь…

— Прикончат вас, боярышня!

— Ничего! Им не так-то просто в меня попасть.

— Четверо их…

— Подумаешь! А нас двое, да мы их с двух сторон так зажмем!.. Уж не боишься ли ты, Дубок?.. Ну, ну! Я пошутила. Давай беги, а то как бы дверь не высадили.

— Эх! — Дубок решительно нахлобучил шляпу, выдернул из-за пояса пистолет и прямо через кусты затопал к входным дверям.

Ника вернулась к отцу Себастьяну, Филиппо по-прежнему молча стоял возле кровати. На лице его она не заметила страха, кажется, он шептал слова какой-то молитвы. Так же молча, с состраданием глядел на него отец Себастьян.

«Бедный принц! — подумала Ника. — Не ко времени получили вы это известие, ваше высочество! Сидеть бы вам в своем винограднике…»

Ника сбросила уже не нужный парик, сняла камзол, обернула левую руку, как плащом, по совету кавалера де Курси.

— Вы не раздумали, ваше высочество? Хотя уже поздно, вы им нужны больше мертвый, нежели живой. Возьмите письмо, оно ваше. Думаю, королева Марианна его не получит. Я сейчас открою дверь, а вы держитесь за моей спиной. Не тревожьтесь, святой отец. Что ждет принца — я не знаю. Но здесь, я думаю, мы пройдем. Молитесь за нас!

В это время пол дрогнул под ее ногами, кусочки штукатурки посыпались с потолка. Глухой гул пронесся через окно и затих, прежде чем Ника успела сообразить, что это было. Землетрясение?.. Но все затихло.

В дверь опять чем-то ударили. Ника услышала пистолетный выстрел в коридоре. И отодвинула задвижку…

На «Санте»

Проводив Нику, Клим почувствовал себя совсем одиноко.

Заглянув на камбуз, выпил чашку скверного кофе. Шеф-повар ушел с Винценто, вместо него хозяйничал случайный матрос. Клим распорядился, он поставил на плиту ведро с кукурузой для негров.

Два оставшихся шведа тихо, как мыши, сидели в своей кладовой. Оливайо отправился в трюм к своим товарищам.

Что делать с неграми, Клим придумать так и не мог.

Он поднялся на капитанский мостик, решив приглядеться к соседям. Справа по носу, выбрав втугую якорный канат, стояла двухмачтовая шхуна с квадратными парусами, с черными смолеными бортами, далеко вытянутым вперед бушпритом и низкими палубными надстройками. Клим насчитал на борту восемь пушечных люков — прилично для такого небольшого судна!

На носу шхуны корявыми буквами было написано: «Ha-ha». Восклицательного знака не было, хотя он и полагался, возможно, что художник, писавший название шхуны, не знал о его существовании.

Клим окликнул проходившего боцмана.

Если Винценто курил трубку, то боцман жевал табак. Поднимаясь на мостик, он сплюнул жвачку прямо за борт, в воду, удивив Клима такой незаурядной дальнобойностью.

— Что это за «Ха-ха»? — спросил Клим.

— Первый раз ее вижу. Смотреть по парусам — так из Индии. В деле побывала, а то бы сюда не зашла.

— Почему?

— Побоялся бы капитан, как бы на знакомых не наткнуться.

— Пират?

— Может, и пират. Здесь у капитанов патенты не спрашивают.

Слева от «Санты» расположился трехмачтовый бриг с аккуратно закатанными парусами, чисто вымытой палубой и открытыми палубными люками. Можно было заключить, что хозяин судна — человек хозяйственный, уважающий порядок на корабле.

— «Гуд монин» — прочитал Клим. — «Доброе утро».

— Англичанин, — подтвердил боцман. — Хозяин — Ден Грегори. Опять за неграми приехал.

— Часто бывает здесь?

— Каждый год встречаю.

Клим хотел спросить, куда девает Ден Грегори негров, но попытался догадаться сам:

— Большие плантации?

— Большие! — усмехнулся боцман. — Все побережье. Ден Грегори добывает жемчуг. С морского дна. Его негры ныряют там, где белого не заставишь сунуть палец в воду.

Клим не понял.

— Акулы, — пояснил боцман. — И «ведьмин волос».

— Это что такое?

— Ну…

Боцман не знал, как объяснить, и растопырил пальцы обеих рук в стороны.

— Медузы? — догадался Клим.

— Вот — медузы. А еще Грегори собирает жемчуг с большой глубины. Там не каждый донырнет до дна.

— А негры могут?

— У Грегори — могут. У него научат.

— Как же у него учат?

— Как?.. Привязывают камень к ногам и бросают в воду. Пока негр успеет отвязаться от камня, опустится на самое дно.

— А если не успеет?

Боцман только шевельнул плечами.

— Да, конечно… — устыдился Клим собственной бестолковости. — Тогда Грегори едет в Порт-Ройял и покупает новых негров. Он считает это выгодным?

— Иначе бы не ездил. Такие жемчужины, как у Грегори, не добывает никто. Каждая стоит пятьсот, тысячу, а то и более песо. А что стоит здесь негр? — тут боцман показал в сторону берега. — Вон и покупку ему везут.

К «Доброму утру» подходил развалистый баркас. Четверо матросов сидели на веслах, двое — с мушкетами — на задних сиденьях. Матросы были одеты в одинаковые парусиновые безрукавки, на головах — белые соломенные шляпки, аккуратный Ден Грегори ввел на своем судне подобие спецодежды. Поглядев на соломенные шляпки, Клим вспомнил, точно такую шляпку носил в двадцатых годах двадцатого века известный всему миру американский киноактер Гарольд Ллойд; как только он появлялся в своей шляпке на экране, зрители в зале сразу начинали улыбаться.

Сейчас Клим не улыбался.

В носовой части баркаса, прямо на плоском его днище, плотно, плечо к плечу, сидели негры. Их было около двух десятков, они сидели на корточках, обхватив колени руками и опустив на них головы. Полуденное солнце яростно палило черные курчавые затылки и грязные костлявые спины.

Баркас приткнулся к борту судна. Сверху сбросили лестницу. Матросы на корме взяли мушкеты на руку. Негры вставали по одному и, цепко хватаясь за перекладины лестницы, поднимались на палубу.

Клим смотрел на негров и не заметил, как на палубе появился крупный мужчина с рыжей бородкой, в ослепительно белом просторном костюме, белой панаме и со стеком — тонкой бамбуковой полированной палочкой, с ременной петелькой на конце; что такая палочка называется «стеком», Клим помнил только по старым романам, за прошедшие два столетия мода на стеки прошла, даже в самой Англии.

Следом за мужчиной шел негр, без рубашки, но в чистых полотняных брюках, нес в руках легкое плетеное кресло и сложенный зонт. Мужчина показал, где поставить кресло. Плотно уселся, заложив ногу за ногу. Негр развернул зонт над его головой.

— Хозяин! — решил Клим.

— Сам Грегори! — подтвердил боцман.

Поднявшиеся на палубу негры толпились кучкой у борта. Палубный матрос вытащил за руку первого попавшегося, сдернул с него обрывки набедренной повязки и голого подвел к креслу. Грегори поморщился, показал на подветренную сторону. Он только легко помахивал стеком, а матрос толчками и жестами заставлял негра поворачиваться, наклоняться, открывать рот.

Потом негра отвели к носовому люку, возле которого уже стояла наковальня. На ногу надели разборное звено, вставили заклепку, стукнули молотком. И негр шагнул в люк, придерживая в руках свободный конец цепи.

А к Грегори уже подвели следующего.

В числе купленных были две негритянки. Одну из них — молоденькую, совсем еще девочку — Грегори осматривал особенно внимательно. Матросы ухмылялись, а Клим думал, хорошо, что рядом с ним стоит спокойно на все взирающий боцман, а не Ника. Как она повела бы себя, увидев такое, он и представить не мог.

Но на «Санте» оказался еще один пристрастный зритель. Клим услыхал приглушенное ворчанье, перегнулся через борт и увидел под собой, в открытом орудийном люке черную голову Оливайо.

Уже последнего негра подвели к наковальне, и матрос поднял разборное звено, собираясь наложить на ногу, как вдруг над тихой водой гавани пронесся яростный гортанный крик, — вероятно, это был военный клич, которым негритянский вождь Оливайо когда-то подбадривал в битве своих воинов. И негр, уже собиравшийся поставить ногу на роковую наковальню, вздрогнул. Выпрямился. Внезапным толчком сбил с ног матроса и кинулся к борту. Ему нужно было миновать кресло, где сидел Грегори, тот быстро вытянул ногу, негр запнулся, покатился по палубе. Его, конечно, успели бы схватить, но негр, державший зонт, уронил его под ноги. Матросы запутались в растяжках, тем временем упавший вскочил и одним сильным прыжком перелетел через борт в воду.

Он был хорошим пловцом и сразу нырнул глубоко. И хотя океанская вода была прозрачной, на поверхности плавало столько мусора, щепок и кокосовой шелухи, что разглядеть его в воде не было возможности. Матросы кинулись в баркас и закружились по гавани, ожидая, не покажется ли где черная голова. Грегори кричал с борта, махал стеком, приказывая кому-либо нырнуть под судно, но матросы опасались акул.

— Ловкий парень! — заметил Клим.

Боцман что-то хмыкнул себе под нос, Клим не понял, согласился он с ним или сочувствует Дену Грегори, потерпевшему убыток в сотню песо.

Матросы вернулись на судно.

Тогда Грегори, легко похлопывая стеком по ладони, повернулся к своему негру, который с растерянным видом перебирал на зонте сломанные растяжки. Грегори взял у него зонт, рукояткой подцепил негра за подбородок, подняв его лицо вверх, и сильно ударил стеком крест-накрест по лицу.

Негр закрылся ладонями. Наклонился низко, сквозь пальцы на палубу закапала кровь. Грегори только показал стеком в сторону люка, негра тут же подтащили к наковальне, заклепали на ноге звено и столкнули в трюм.

А Клим опять услышал у себя под ногами глухое рычание Оливайо. «Зарядить бы парочку пушек и ударить в борт „Доброго утра“! — на таком расстоянии даже он бы не промахнулся. Но ядро, пробив борт, попадет в тех же негров… и вообще, это все было бы явно не то…»

— Неужели парень утонул? — сказал он.

Боцман не спеша спустился с мостика, вытащил из кармана пачку табаку, оторвал кусок, сунул в рот. Остановился возле кормы, плюнул в воду и так же не спеша вернулся к Климу.

— Черномазый у нас, — сказал он.

— Как, где?

— Прицепился к нашему ахтерштевню.

— К чему?

— К рулю. Сидит на нем, по уши в воде.

— Как он сумел до нас добраться?

— Малый умеет нырять.

Клим взглянул на боцмана, а тот покосился на Клима, и Климу стало понятно, если он не сообщит Грегори о беглеце, то боцман тем более не сделает этого. Когда уляжется суматоха, боцман спрячет негра среди своих — лишняя сотня песо Оливаресу, да и ему, боцману, тоже что-либо перепадет.

— Акулы его не достанут? — спросил Клим.

— Не достанут. Если повыше подберет ноги.

Видимо, Грегори смирился с потерей. На палубе появился матрос, толстый, в белой куртке с засученными рукавами, — кок. Он вытащил из камбуза большую круглую лохань, поставил ее у борта. Принес бадью воды, видимо горячей, опрокинул ее в лохань, попробовал рукой и добавил забортной воды.

Девушку-негритянку не спустили в трюм, она осталась на палубе. Стояла, прижавшись спиной к стене каютной надстройки. Она по-прежнему была голая, это ее не тревожило, чувства стыда она не испытывала и не прикрывалась руками, как сделала бы на ее месте любая европейская девушка. Она только медленно поводила из стороны в сторону большими, чуть выкаченными глазами; она видела сцену, как Грегори избил негра, и сейчас, когда Грегори подошел, она испуганно подняла руки и закрыла ладонями лицо.

Грегори показал на лохань с водой, она не поняла. Тогда он взял ее за руку, дернул. Заставил забраться в лохань. Боцман подал пучок кокосового волокна, Грегори начал мыть девушку сам.

Грегори мыл негритянку долго и тщательно, никого и ничего не стесняясь, и Клим еще раз подумал, как хорошо, что Ника ничего этого не видит, — и эта сцена решила его последние сомнения.

«Что ж, надо и мне подумать, гожусь ли я на что-либо в этом семнадцатом веке…»

Клим посмотрел на вход в гавань. Он был уверен, что «Аркебуза» сюда обязательно придет, поэтому особенно не беспокоился, наоборот сейчас даже был рад ее задержке, никто не помешает выполнить задуманное, то, что подсказали Климу сюжеты, запомнившиеся из рассказов Мериме. Полезно бывает вспомнить классику.

Климу оставалось подработать сценарий, применительно к местным обстоятельствам.

Он начал с того, что спустился в каюту, достал из мешочка капитана десяток золотых гиней и вручил боцману, чтобы тот разделил их среди матросов, и добавил, что все они могут отправляться на берег, погулять, а он один останется на «Санте» с неграми, будет дожидаться свою сестру.

Боцман вначале ошалел от такой щедрости.

Но задумываться над странным поступком этого не менее странного молодого человека не стал, тем более что гинеи были самыми настоящими и обещали их владельцам кучу радостей на берегу.

— А как же негр? — спросил он.

— Пусть пока посидит в воде. Я позабочусь о нем сам.

Ни боцмана, ни команду больше уговаривать не пришлось. Они тут же свалили за борт шлюпку. Хуанито хотел было на судне дожидаться прибытия Оливареса, но Клим только выразительно показал ему в сторону берега, и Хуанито послушно последовал за матросами.

Палуба опустела. Теперь Климу помешать никто не мог.

Вначале он решил достать негра, пока до него не добрались акулы.

Он спустился в трюм. Оливайо торчал возле открытого орудийного порта и скалил зубы в сторону «Доброго утра». Он был без цепей, однако сам решил вернуться к своим черным товарищам, которые сидели на привязи.

Оливайо глядел на Клима без прежней враждебности, но и без лишней симпатии. Клим его понимал. Когда он рассказал про негра, сидящего у них под кормой, Оливайо, наверное, подумал то же, что и боцман. У Клима не было времени его разубеждать.

По его подсказке Оливайо нахлобучил старую матросскую шляпу и рваный халат и выбрался на палубу с ведром на веревке и шваброй. Матросы «Доброго утра» больше смотрели на негритянку, которую мыл их хозяин, а на соседнее судно и негра-уборщика не обращали внимания. Оливайо прошел по корме, забросил ведро за борт, негр, уцепившийся за руль, ухватился за ведро, вскарабкался на палубу, под прикрытие высокого планшира. Лежа, он оделся в халат Оливайо и побрел к палубному люку. Там он оставил одежду, и Клим, улучив момент, перебросил ее Оливайо.

Это была первая часть задуманного плана.

Клим решил спасти негров от Дена Грегори.

Он отправился в парусную кладовую, где сидели два шведа, ожидая какого-то поворота в своей судьбе. Они догадывались, сколь многим обязаны странному молодому человеку, и встретили его с тревожной надеждой.

Один из них сносно говорил по-английски, это упростило Климу задачу.

— Вот что, джентльмены, — сказал он, — я могу хоть сейчас отпустить вас на берег, но вы попадетесь боцману или кому из команды, и цепей вам не миновать. Я хочу предложить вам более надежную свободу. Но не даром. За нее нужно… — он решительно сжал руку в кулак.

— Говорите, сэр! — сказал старший.

Его товарищ согласно кивнул головой.

— Вы оба моряки, — продолжал Клим. — Кто из вас ходил в Бразилию?

— Я, сэр, — сказал старший. — Младшим помощником капитана на «Астролябии». Мы ходили до Форталезы.

— Город Ресифи знаете?

— Конечно, сэр. Это — южнее, миль восемьсот.

— Если бы я доверил вам судно, довели бы его до Ресифи?

— Чего же трудного. От Форталезы курсом зюйд-вест, вдоль берега. Отсюда, правда, далековато. Шесть тысяч миль. Месяца два-три. Смотря какой корабль.

— А вот если такой?

Клим показал в окошко на «Доброе утро».

— Добрый бриг… Но вы шутите, сэр!..

— Кто знает, может, и не шучу. А если команда у вас будет черная, негры? Справитесь?

Швед только растерянно моргнул.

— Ладно, я к вам попозже зайду.

И, оставив вконец озадаченных шведов, Клим опять направился к Оливайо.

Из курса истории Нового Света Клим помнил, когда в начале семнадцатого века белые завоеватели начали осваивать Бразилию, в нее было завезено только из одной Африки более миллиона негров. Спасаясь от каторжного труда на плантациях, черные рабы бежали в бразильскую сельву. К середине семнадцатого века в лесах Паломареса, южнее города Ресифи, беглым рабам удалось организовать военный лагерь, своеобразную республику. Талантливый правитель и организатор — метис Гангазумо сумел создать при республике регулярное войско из бывших рабов. И эта «черная Троя» — как ее именует история — с успехом отбивала набеги португальских колонизаторов до конца семнадцатого века.

О том, что республика сейчас существует, Клим сказал Оливайо. Что ее в конце концов разобьют — не стал говорить.

Если негры туда доберутся, то хоть пяток лет на свободе поживут! А там сами дорогу выберут. И бразильская сельва — это все же не цепи и вонючий корабельный трюм…

Оливайо выслушал Клима молча. Почему этот белый восстает против своих же белых — Оливайо понять не мог. Но он недаром был вождем, сообразил, что ему и его товарищам дают возможность спастись от цепей и если погибнуть, то с оружием в руках, добывая себе свободу…

«Аркебуза» могла появиться с минуты на минуту. Клим решил поторопиться. На «Добром утре» Грегори закончил мыть негритянку и отослал ее в каюту. На палубу ему внесли легкий столик, уже другой негр развернул над ним полотнище нового зонта. Кок принес бутылку, стакан, вазочку с фруктами. Из камбузной трубы повалил дымок, запахло жареной грудинкой. «Надо успеть до обеда!» — подумал Клим.

Он заглянул в камбуз. Пересмотрел все кухонные ножи и отобрал из них самый длинный и тонкий. Проверил его закалку, рубанув по лезвию другим ножом, и остался доволен. В корабельной мастерской нашел острое зубило и молоток. Отломил у ножа ручку, зажал лезвие в тиски и на тыльной стороне сделал зубилом мелкие насечки, — вспомнив добром свою практику в слесарной мастерской домоуправления, еще во время школьных каникул. Отличные получались ножовки по металлу. Правда, там они использовали пружину из старых патефонов. Но и из тонких кухонных ножей получились ножовки ничем не хуже заводских.

Он спустился в трюм к Оливайо. Черный вождь убедился, что неказистый зазубренный обломок стали за какие-то минуты запросто перепиливает заклепку на ножном разборном звене. Для большей конспирации Клим сломал клинок пополам — получились две совсем портативные ножовочки, которые легко было спрятать в поясе набедренной повязки, а за неимением ее — просто, в копне курчавых волос на голове.

Негры подступили поближе, насколько им позволяли цепи, и с удивлением разглядывали непонятного белого человека.

— Все согласились? — спросил Клим.

— Все! — сказал Оливайо.

— Если кто из них боится, пусть останется здесь.

— Таких не будет! — жестко заключил Оливайо. Он выразительно развел и сжал свои громадные ладони, и Клим подумал, что среди негров трусов и предателей не будет, во всяком случае — живых!..

— А тебя я сейчас одену, — сказал он Оливайо. — И постарайся вести себя спокойно, чтобы с тобой ни делали. Ты мирный и послушный негр, понял!

Оливайо кивнул — это он уяснил очень хорошо. Клим подобрал в матросском кубрике просторный халат. Оливайо, ни слова не говоря, натянул его на плечи. «Догадывается, что под халатом можно кое-что спрятать и пронести. А плечи-то у него пошире моих — отличный бы получился боксер-тяжеловес, как раз такого нашей команде не хватает. Да за него наш тренер…»

Надо было подумать и о собственном маскараде. Его отечественные джинсы и рубашка из синтетики, если и не выделялись среди матросской одежды, то для задуманного спектакля не подходили.

Он опять заглянул в гардероб капитана. Нашел черные бархатные брюки, белую тонкую батистовую рубашку, черный парик и белые шелковые чулки. Брюки, вернее, шаровары, длиною чуть пониже колен, были отделаны черными кружевами, на поясе имелось достаточно пряжек и застежек, и Клим без труда подогнал их по своей фигуре.

Шелковые чулки завязывались под коленями атласными сиреневыми лентами. Клим — плохо управлялся с обычным галстуком — на завязывание модных бантов на ногах потратил много времени: небрежность в одежде дворянин допустить не мог. Он надел парик и вздохнул — в нем было ничуть не лучше, чем в меховой шапке с опущенными ушами.

Они опустили на воду ялик, Оливайо сел на весла. Лестница все еще была спущена с борта «Доброго утра» рядом с баркасом, в котором привезли негров. Оливайо остался в ялике, Клим поднялся на палубу. С великосветской изящностью он отряхнул от случайной пыли свои белоснежные манжеты, поклонился хозяину. Грегори тут же вскочил с кресла, приветствуя изысканно одетого гостя.

Клим не стал сочинять новой легенды, он только слегка уточнил и облагородил старую: он, Климент Джексон — будущий бакалавр, — совершает с сестрой прогулку по южным морям. Командир брига «Санта», капитал Кихос, отправляясь по служебным делам на Ямайку, захватил их с собой. По несчастью, сам капитан два дня назад неожиданно скончался от сердечного приступа. Выполняя посмертную волю покойного, его помощник отправился на берег со своей командой хоронить своего капитана. Он, Климент Джексон, узнав от боцмана, что хозяин «Доброго утра» частый гость в Порт-Ройяле, прибыл по-соседски за советом.

Грегори хлопнул в ладоши, приказал принести для гостя кресло и стакан. Он встречался раньше с капитаном Кихосом, чтит о нем память как о знатном дворянине и превосходном моряке. Наполнив стаканы, хозяин брига предложил, не чокаясь, выпить за упокой светлой души Кихоса, пожелать ему удачи на том свете, которой, может быть, не хватило здесь, на грешной земле. Потом Грегори вторично наполнил стаканы, предложил выпить за их знакомство и спросил, чем он может быть полезен соседу. Климент Джексон пожаловался на необычные хлопоты, свалившиеся на него: капитан Кихос вез на судне два десятка негров, чтобы продать их в Порт-Ройяле, а он, Климент Джексон, отроду не занимался подобными делами.

В глазах Дена Грегори блеснул огонек.

Он еще подлил рому в стаканы и сказал, что любезному соседу повезло, он сразу попал к кому следовало, и он, Ден Грегори, готов избавить его от лишних хлопот, закупив всех негров оптом, «на корню».

Климент Джексон был в восторге.

Ден Грегори хлебал ром, как воду. Клим старался от него не отставать и быстро «захмелел». Не откладывая дела, они отправились на «Санту».

Клим весьма усердно изображал опьяневшего светского щеголя, который старается вникнуть во все детали купли-продажи «черной кости», хотя не понимает в этом деле ровным счетом ничего. Он терял ключи от замков, потом находил их, обнимался с Деном Грегори, благодарил соседа за неожиданную помощь; Дену Грегори то и дело приходилось придерживать Климента Джексона, чтобы тот ненароком не свалился за борт. А Клим очень жалел, что Ника сейчас не видела его в этой роли: «ей-богу, я сыграл не хуже Юрия Яковлева!»

Негров, не расковывая, прямо в цепях вывели на палубу. В том числе и двух шведов — «пригодятся в хозяйстве!» — сказал Грегори. Он быстро оглядел «покупку», остался доволен и приказал сводить всех в баркас.

Во время бестолковой суматохи Клим успел сунуть Оливайо под халат увесистый сверток, где была пара заряженных пистолетов и пяток коротких абордажных тесаков, и постарался, чтобы тому удалось так же незаметно доставить сверток в трюм «Доброго утра». Ножовки он просто сунул Оливайо в карман.

Клим принял от Грегори мешочек с деньгами и заявил, что похвастается перед помощником капитана такой удачной сделкой, когда тот вернется с берега.

Услышав это, Ден Грегори — уже не заботясь о правилах хорошего тона заявил своему новому другу, что деловые обстоятельства, к сожалению, заставляют его срочно покинуть гавань Порт-Ройяла, и приказал выбирать якорь.

Климент Джексон с трудом расстался с любезным хозяином.

Оставшись на «Санте» уже совсем один, Клим поспешил промыть желудок от остатков рома, из окна в каюте проследил, как «Доброе утро», подняв паруса, пользуясь легким ветерком, выбирается из гавани, цепляясь реями за ванты соседних судов. Ден Грегори стоял на мостике и, поглядывая вверх на паруса, отдавал команды рулевому.

На секунду у Клима появилось в душе что-то, похожее на раскаяние, но тут он вспомнил избитого негра, девушку-негритянку, которую Грегори мыл в лохани, как пластмассовую куклу, вспомнил рассказ боцмана про негров, погибавших, добывая Грегори жемчуг, — сколько их было и сколько бы погибло еще… и он искренне пожелал удачи Оливайо.

При последнем разговоре со шведами он высказал пожелание, чтобы они сильно не свирепствовали над побежденной командой после захвата судна. Но с Оливайо он даже упоминать об этом не стал…

Клим пошарил на полках в камбузе, заварил себе кофе побольше и покрепче, чтобы выгнать остатки ромового похмелья. Затем поднялся на мостик, долго разглядывал берег и сновавшие в бухте лодки, пытаясь увидеть ялик, на котором Ника и Дубок должны бы уже вернуться.

Ялика не было.

Он не беспокоился за судьбу шведов и негров. «Доброе утро» уже скрылось за поворотом гавани, — здесь он сделал все, что мог, а там уж, как им повезет.

Судовой хронометр в каюте капитана показывал пять часов пополудни до гибели Порт-Ройяла оставалось еще достаточно времени — семнадцать часов.

Он очень тревожился за Нику.

Десятки раз раскаивался и упрекал себя, что отпустил ее одну. Что рядом с ней преданный ей Дубок — это его ничуть не успокаивало. Что может сделать шпага Ники и пистолеты Дубка против людей могущественной испанской королевы. Если о письме что-то уже известно Оливаресу, то тайна герцога Оропесы перестала быть тайной, и мать-королева, искушенная в дворцовых интригах, может и в чужих ей владеньях английской Ямайки иметь своих людей, которые знают про церковь Святого Себастьяна. И здесь несчастному гонцу рассчитывать на милость королевы нечего.

Солнце повисло низко над холмами, слепило глаза и мешало что-либо разглядеть на берегу.

Тревога Клима стала уже нестерпимой и ждать он больше не мог. Он спустился с мостика и решил оставить «Санту», плыть на берег и самому разыскивать церковь Святого Себастьяна.

И тут увидел «Аркебузу».

Он так настойчиво разглядывал берег, что забывал посматривать в сторону рейда. «Аркебуза» уже подходила, до нее оставалось метров сто, не более. Паруса на ней были убраны, и она тихо надвигалась на «Санту», собираясь швартоваться к ее борту.

Оливарес стоял на мостике и с удивлением разглядывал пустую палубу. Видимо, его озадачило, что его никто не встречает и он не видит даже вахтенного. Наверное, Оливарес несколько нервничал, ожидая какого-либо подвоха.

В бывшей каюте капитана на «Аркебузе» откинулась шторка, и Клим заметил за окном черную курчавую голову Долорес.

Матросы собрались кучкой у носовых парусов и с опаской поглядывали на орудийные люки «Санты», видимо, они еще не забыли о своем неудачном десанте и сейчас, как и Оливарес, побаивались неожиданного пушечного выстрела в упор.

«Что ж! — подумал Клим. — Что бы там ни было, надо идти встречать гостей…»

Он вышел из-под навеса каюты, и Оливарес увидел его. Обернулся к матросам. Двое выступили с баграми, готовясь зацепиться за приближающийся борт, еще двое вскинули на руки мушкеты.

И тут из каюты выскочил мужчина, одетый в старую матросскую куртку. Голова его была замотана чем-то белым, вместо бинта, на лице виднелись синяки и царапины. Он кинулся к Оливаресу и, показывая в сторону Клима, заговорил громко и бурно, по-английски.

Оливарес, не понимая, нетерпеливо отодвинул его в сторону.

А Клим узнал Дена Грегори.

— Это он! — вопил Ден Грегори. — Климент Джексон, дьявол бы его побрал! Не знаю, зачем он все это подстроил! Я подам на него в суд! Я не успокоюсь, пока его не вздернут на рее!

«Вот как! — сообразил Клим. — Значит, Оливайо не стал дожидаться ночи и негры уже захватили „Доброе утро“. Молодцы! А Ден Грегори, видимо, получил по голове, но успел прыгнуть за борт, и его случайно подобрала „Аркебуза“. Везучий, однако, Ден Грегори!.. Сейчас он тоже возьмется за меня. Не хватает мне Оливареса с его бандой…»

Он еще раз взглянул в сторону берега. И увидел ялик.

Дубок, без камзола, в одной рубашке, сильно откидываясь назад, взмахивал веслами. В ялике сидел молодой человек в камзоле Дубка, перед ним Ника со шпагой в руках.

Молодой человек обернулся, и Клим тотчас узнал его, хотя у парня и не было отцовских, загнутых вверх, стрелочками, усов.

Принц! Вот не вовремя она его привезла…

Клим понимал, что Ника сейчас из-за корпуса «Санты» не замечает подходившую «Аркебузу». Да она и не смотрела на «Санту», она смотрела в сторону берега. Клим глянул туда же, четырехвесельная лодка нагоняла ялик. В лодке кто-то низенький, толстенький, с круглым лицом покрикивал на гребцов.

Клим быстро спустился по веревочной лестнице к самой воде. Ялик ткнулся в борт. Клим нагнулся, схватил принца за руку.

— Ваше высочество, поторопитесь!

Он отклонился на лестнице, пропуская вверх принца, тот неуклюже цеплялся за ступеньки. И в это время низенький и толстенький в лодке поднял пистолет.

— Ваше высочество! — крикнула Ника. — Берегитесь!

— Боярышня! — завопил Дубок.

Он вскочил на ноги, прикрывая Нику. И следом за грохотом пистолетного выстрела голова Дубка дернулась, он качнулся и упал за борт в воду.

— Дубок! — отчаянно закричала Ника. Она наклонилась через борт, чуть не опрокинула ялик. Но только круг кровавой пены поднялся на мутную поверхность воды. Клим, низко нагнувшись, схватил Нику за шиворот камзола и выдернул ее из ялика на лестницу.

Ухватившись за Клима, Ника рукой, в которой была зажата шпага, вытерла слезы.

— Дубок…

Клим сильно толкнул ногой ялик навстречу подходившей лодке.

— Лезь, Ника! Дубка уже не спасти…

Он услышал, как «Санта» качнулась, как заскрипела бортовая обшивка от навалившейся на судно «Аркебузы» и по палубе загрохотали матросские башмаки…

Сантьяго-де-Куба

Островки тумана все еще бродили над морем, местами ложась прямо на воду, и рулевой кубинского пограничного катера увидел ящик уже прямо по носу, но, положив руль на борт, успел отвернуть. Волна из-под кормы сильно хлестнула по ящику, он покосился набок, зачерпнул, и тут рулевой разглядел в ящике людей. Он только успел заглушить двигатель, крикнул товарищам, сидевшим на бортовых скамейках, схватил спасательный круг и, не мешкая, прыгнул в воду.

Спасенных подняли на борт. Рука девушки судорожно сжимала рукоятку старинной шпаги. Ящик утонул…

Мужчина чуть шевелился, но ни говорить, ни даже открыть глаза он не мог. Девушка вообще была без сознания. С них стянули мокрую одежду со следами крови, которую размыла морская вода, налепили, где сочли нужным, наклейки пластыря, завернули в одеяла и положили по обеим сторонам горячего мотора.

По радио сообщили на берег. Когда катер подвалил к пирсу, там уже стояла машина с красным крестом. Сверток мокрой одежды и шпагу тоже положили в машину. Клима расспрашивал военный следователь.

Усадьба портовой больницы была обнесена невысокой оградой из белого ракушечника. Задние двери выходили в небольшой садик, где посередине цветочной клумбы плескался маленький веселый фонтанчик. Возле стенки, выходящей к морю, росли короткоствольные мохнатые пальмы с длинными перистыми листьями. Тут же под пальмами стояли плетенные из камыша шезлонги, и больные, которым не был прописан постельный режим, все свободное от сна, еды и процедур время проводили обычно в саду.

Ветер дул с моря, листья пальм раскачивались над головой и жестяно поскрипывали. Ника сидела в шезлонге, запахнувшись в больничный халат, прямая, как свечка, из-за гипсового корсета, и дожидалась Клима, который задержался у врача.

Сестра закончила бинтовать ему ногу, укрепила повязку клеолом, помогла натянуть халат, подала костыль и проводила в кабинет к врачу. Клим считал, что вполне мог бы обойтись и без провожатого, и без костыля, но врачне советовал без нужды напрягать раненую мышцу.

— Присаживайтесь, — сказал врач и с улыбкой кивнул за окно: — Сеньорита Ника уже дожидается вас в саду. Но я решил с вами поговорить.

— Пожалуйста!

Клим устроился на лежанке, поставив рядом костыль.

Врач повернулся к столу. Сняв очки, медленно сложил их дужки и задумчиво постучал очками по настольному стеклу.

— Скажите, — неторопливо начал он, — сейчас вы уже точно можете восстановить все, что с вами случилось до того момента, когда вас выбросило в море?

— Ну, более или менее, — ответил Клим.

— Не могли вас еще на яхте ранить, выстрелить в вас или ударить чем-либо?

— Насколько я помню, нет. А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, что касается сеньориты, то у нее все, как следовало ожидать — ушибы, ссадины, переломы двух ребер — последствия удара о поручни яхты, о палубу и так далее. Но где вы могли получить свою рану в бедре, я понять не могу. Может быть, это случилось потом, уже в воде или в ящике, в котором вас обнаружили?

— Не знаю, право, — осторожно ответил Клим. — Я смутно восстанавливаю события после падения в воду. Хоть мы и не попали под прямой удар, но швырнуло нас как следует.

Клим уже догадывался, что занимает врача, однако старался не входить в подробности, — врать ему не хотелось, но и сказать правду, что рану на бедре сделало его собственное воображение, он, конечно, не мог.

— А что у вас вызывает сомнения? — спросил он.

— Не то, чтобы сомнения. Скорее — недоумение. Ваша рана столь необычна на вид, я никак не могу понять, где и как вы ее умудрились заполучить.

— Очевидно, напоролся на что-то острое при падении.

— Хотел бы я посмотреть, на что вы могли напороться. Да и рана сделана не острым, а скорее тупым предметом. На вас были брюки?

— Конечно. Отечественные джинсы из серой хлопчатки.

— Поэтому можно ожидать, что в ране останутся обрывки ткани, нитки или еще что-либо. Но рана ваша такая аккуратная и такая чистая, просто стерильная. Вы ничем ее не бинтовали?

— Когда же мне было ее бинтовать. Может быть, ее промыло морской водой?

— Может быть… может быть… — задумчиво заключил врач.

Видимо, сомнения все еще не оставили его, и Клим решил сменить тему разговора.

— Наверное, все же хорошо, — сказал он, — что в ране не оказалось ни тряпок, ни ниток, ни других посторонних вещей.

— Конечно! — улыбнулся врач. — Конечно, хорошо. Не думайте, что я сожалею, что ваша рана не была забита клочьями ваших штанов, грязью или чем-либо еще, и все только для того, чтобы не вызывать у меня недоумения. Мое недоумение должно вас радовать. И меня оно тоже радует. Состояние вашей раны таково, что вы можете дня через три отложить в сторону костыль и обходиться поначалу простой тростью. Я достану вам хорошую бамбуковую трость, и вы увезете ее на родину, как память о нашей больнице и о моем недоумении. Передайте привет сеньорите. Я жду ее завтра утром.

Опираясь на костыль, Клим вышел в сад, подтащил к шезлонгу Ники еще один шезлонг и расположился на нем, вытянув больную ногу.

— Ты так ловко управляешься с костылем, — сказала Ника, — как будто таскаешь его много лет. Как Джон Сильвер. Для полного сходства тебе недостает только деревянной ноги. Что сказал врач? Он не собирается тебе эту ногу отпилить?

— Врач сказал, что у меня все хорошо. Даже слишком хорошо — поэтому он меня и пригласил к себе. Ему понравилась моя рана на ноге, и он расспрашивал, как мне удалось ее получить. Меня так и подмывало рассказать ему все, как было, но я не знал, любит ли врач фантастику. Во всяком случае, он всего на миллиметр не дошел до ответа на свой вопрос. Ему бы только сходить в гардеробную, к кастелянше, и попросить мои штаны.

— И что бы он на них увидел?

— В том-то и дело, ничего бы не увидел. Он увидел бы целые джинсы, на которых нет ни одной дыры.

— На самом деле?

— Конечно. Вспомни камзол дона Мигеля. На нем так и не осталось следа от удара шпаги.

— Он мог натянуть камзол и после ранения. Ты — другое дело.

— Именно — другое. Не мог же я там бегать без штанов.

— Я про это и говорю. — Ника улыбнулась, прикрыла халатом колени. — Как сейчас все помню!.. — Она закрыла глаза, протянула руки. — Помню, как вот этими руками надевала принцу на шею королевский медальон с завещанием… Ты только подумай, Клим, я видела живого сына Филиппа Четвертого, о котором вся твоя история не знает ничего, потому что он так и умер неизвестным три столетия назад. Я единственный живой человек на планете, который прошел по главной улице Порт-Ройяла, видел настоящий флибустьерский кабак Джона Литтона. А ты — один среди всех историков мира читал и помнишь никому, кроме тебя, не известное четверостишье, из никому не известной пьесы Кальдерона. С ума сойти!.. Нет, нас с тобой обязательно нужно в музей. Или в институт. Специальный институт очевидцев средневековой культуры на Ямайке. Экскурсанты со всего мира будут приезжать, чтобы только на нас посмотреть.

— Да, здорово рассказываешь. Тебя бы еще экскурсоводом в этот институт.

— А что — неправда?

— Все правда. И даже институт для нас с тобой имеется. Только называется иначе — психоневрологический. Вот туда мы с тобой попадем, это уж точно. Только рассказывать начни.

— Да! — согласилась Ника. — Всерьез не поверят. Вот если бы кресло достать.

— Безнадежное дело. Там глубина, наверное, с километр. Да еще течением унесло бог весть куда. Нет, нам с тобой пока нужно помалкивать. И так здешний невропатолог на меня с таким выражением поглядывает…

Пара попугаев пролетела прямо над их головами и села на камни у фонтанчика. Самочка — серо-голубая — отряхнулась от водяных брызг, присела на прохладный мокрый камень. Самец — ярко раскрашенный, сине-зелено-фиолетовый — по-петушиному распустил крылья, прошелся вокруг нее, она доверчиво сунула свой здоровенный крючковатый нос в перья на его шее, и он сразу остановился, опустил перья и как бы замер от ее ласкового прикосновения. Потом самочка поднялась, еще раз встряхнулась, взмахнула крыльями, и они полетели через пальмы к морю.

Ника задумчиво проводила их глазами.

— А я все-таки знаю… — сказала она.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Клим.

— Что?

— Конечно, ты что-то знаешь.

— Клим! Ты можешь хотя бы слушать серьезно?

— Могу, извини. Я слушаю.

— Есть такой человек, кому можно рассказать.

— Знакомый?

— Знакомый… Я его знаю, а он меня нет. Больше я тебе ничего не скажу, а то ты опять подшучивать начнешь.

— Зачем я буду подшучивать?

— Ну, зачем… Ты такой рассудительный, правильный. Юмор у тебя, опять же. Еще меня отговоришь. Мы сделаем так. Когда вернемся домой, ты приедешь ко мне в гости. Приедешь?

— Приеду, — сразу ответил Клим.

— Тогда я тебя и отвезу к этому человеку. Ему все можно рассказать. Он нам поверит.

— Ты уверена?

— Еще как уверена… Нет, нет! Ты меня больше ни о чем не спрашивай… Няня вышла — ужинать зовет. Я видела, как сегодня на кухню ананасы привезли. Вот такущие!.. Будем ананасы есть.

Клим, прихрамывая, встал. Помог Нике подняться. Она подала ему костыль. Они пошли рядом, рука об руку, к столовой, где на крыльце толстая, черная до невозможности няня, сверкая в широкой улыбке нестерпимо белыми зубами, звонила колокольчиком.

Новосибирск

Они не могли дозвониться по телефону — меня не было в городе — и по пути из билетной кассы зашли, на удачу, прямо ко мне на дом.

Я с большим удовольствием смотрел на неожиданных гостей, на эту юную милую пару, и Ника сказала, что они специально пришли ко мне, чтобы рассказать историю, случившуюся с ними во время последней студенческой Универсиады, — историю необычную, просто-таки невероятную историю, они не рассказывали ее никому, по их убеждению, им могу поверить только я, который сам в свое время сочинял тоже неправдоподобные истории. Я без колебаний решил отложить свою встречу с метростроевцами. Уже догадываясь, что рассказ будет длинным, включил чайник и открыл банку свежего малинового варенья, которую жена успела засунуть в мою сумку, когда провожала меня в город.

Нетерпение поделиться своей историей — особенно у Ники — было велико, мы не стали тратить время на лишнюю информацию. Я узнал, что они студенты и как их зовут, Ника читала мою фантастику, и мы обоюдно решили, что больше нам знать друг о друге ничего не требуется.

Рассказывать начал Клим.

Голос его был глуховатый и спокойный, но фразы он подбирал литературно грамотно, складно выстраивал цепочку событий, что мне особенно понравилось, он владел искусством сюжетной комбинаторики, а это, как сочинение стихов, дается далеко не каждому, и Ника это знала, очевидно, поэтому без колебаний предоставила первое слово своему спутнику.

Возможно, в рассказе Клима где-то не хватало красок и восклицательных знаков, но сама необычность их истории увлекла меня сразу, я не пытался этого скрывать, и Ника перестала поглядывать на меня с тревожной вопросительностью — верю ли я и интересно ли мне все то, о чем рассказывает Клим.

Но вот ядро с «Санты» пробило переборку каюты… и тут, как по заказу, восторженно забурлил и зафыркал чайник, я налил стаканы… Клим, оглушенный ударом доски, был уложен на каютную лежанку, и продолжение взяла на себя Ника.

Рассказчик она была менее умелый, нежели Клим, ей не хватало его спокойной расчетливости, увлекаясь, она то и дело заскакивала вперед случившихся событий, ей приходилось возвращаться для их объяснения, ее повествованию не хватало связности, зато в нем было достаточно взволнованной живописности, и я слушал ее с не меньшим удовольствием и вниманием.

Когда она с Дубком подошла к церкви Святого Себастьяна и упомянула про барельеф над дверями, я попросил ее прерваться. Достал с полки только что полученный журнал «Курьер Юнеско» и лист чистой бумаги. Я спросил ее, читала ли она этот номер, она ответила, что не читала. Тогда я положил журнал на стол, а на него лист бумаги и попросил нарисовать по памяти фасад церкви и барельеф над дверями, хотя бы приблизительно.

Ника вспыхнула:

— Вы нам не верите?

— Что вы, Ника! — сказал я. — Да у меня и мысли такой не было. Я все объясню чуть позже. Вы оба так удивили меня своей историей! Не желая оставаться в долгу, я хочу чуточку удивить вас.

Их явно заинтриговало мое заявление. Но я пока ничего не стал объяснять.

Ника послушно взяла карандаш.

Надо признать, рука у фехтовальщицы — мастера спорта — была твердая, если ее рисунку, может быть, и не хватало художественной законченности, то в четкости и точности отказать было нельзя. Если она рисовала прямоугольник двери, так это был точный прямоугольник, который не нужно было подправлять дополнительными штрихами. Так же схематично и точно она нарисовала и барельеф святого Себастьяна, и расположение торчащих стрел.

Закончив рисунок, она вопросительно взглянула на меня, но я только улыбнулся и попросил продолжать рассказ о ее приключениях в церкви.

Она достаточно внятно передала весь драматизм ощущений, которые испытал отец Себастьян, услыхав о вещах, абсолютно не воспринимаемых его рассудком. Но он был истым католиком. Евангелие должно было приучить его к чудесам, и он честно старался хотя бы поверить ей.

Понятно мне было и ее обязательство, рискованная попытка защитить незадачливого испанского принца, который три десятка лет хранил в подсознательной памяти смутную тайну своего королевского происхождения…

Поставив его за своей спиной, Ника пробивалась по тесному и темному церковному коридору, через заслон из двух шпаг — третьего противника взял на себя Дубок. Брат Мишель держался в активном отдалении, выстрелил в Дубка из пистолета, к счастью, не попал, добраться до брата Мишеля у Ники не хватило времени, хотя ее противники фехтовали неважно и быстро вышли из игры.

Потом они втроем, впереди Дубок, за ним его высочество и последней Ника, бежали через пригород. Принцу пришлось сбросить подрясник. Дубок отдал ему свой камзол.

— Выбрались мы на главную улицу, народа там много, и потерял нас брат Мишель. Но догадывался, куда торопимся, на пристань, конечно. А по улице бежать неудобно, все на тебя внимание обращают. Шляпу потеряла в суматохе, парик сама сбросила — мешал только. И кое-кто меня уже за рубашку хватать начал. Матрос, вот такой, — Ника развела руками, — голый по пояс, толстый, как Фальстаф, руки волосатые, как у гориллы… Пьяный, разумеется. Поймал меня в охапку. Я ему по-доброму: «Тороплюсь, сеньор! Лет пасс…». Где там. — Ника быстро глянула на Клима. — Некогда было с ним возиться, но выпустил он меня, конечно… Слышу, сзади брат Мишель кричит: «Держите ее!» Тут Дубок сообразил, тоже как закричит: «Держите!», а сам вперед показывает, пьяных на улице много, не знают, кого держать. Добрались до пристани, вот тут брат Мишель, — где-то по дороге помощников себе подобрал, — чуть-чуть нас не ухватил. Ялик мы все же впереди его лодки успели спустить… И до «Санты» добрались. «Аркебузу» я не вижу, а Клим к самой воде спустился, принца на лестницу подсаживает. И тут брат Мишель выстрелил… И так мне Дубка было жалко, ведь это он меня от пули прикрыл. Клим торопит, а у меня слезы бегут. Только плакать уже было некогда…

О последней схватке на «Санте» рассказывал Клим:

— Только мы на палубу втроем поднялись, тут нас и взяли в клещи. С одного бока Оливарес со своими молодцами, с другого — брат Мишель, и тоже не один. Я думал было мирные переговоры начать — где там! Прижали меня кинжалами к каюте. Хорошо, Грегори закричал: «Не убивайте его, он мне еще нужен!» А Ника у борта, принц за ее спиной, помощи от него никакой, зато у Ники шпага, и к ней уже подступиться не могут, а стрелять опасаются, как бы в своих не попасть. Кто-то догадался, шкот у паруса перерубил, парус ветром развернуло над палубой, и Нику реей по боку ударило. Сильно ударило. Упала она. А тут и принц рядом повалился. Брат Мишель кричит: «Письмо у нее, письмо!» Оливарес Нику в охапку и в каюту потащил. Здесь я от своих караульщиков с кинжалами все же ушел. Грегори мне на дороге попался… Кругом меня публика со шпагами, кинжалами, а мне даже закрыться нечем. И тут слышу: «Эй, сеньор!», — а это Долорес кричит мне с мостика. И бросила она мне сверху вымбовку — рычаг такой, дубовый, которым брашпиль крутят, когда якорь поднимают. Ладно она сообразила с вымбовкой, умница!

— Ну, еще бы! — вставила Ника.

— Конечно! — заступился Клим. — Значит, у нее в душе здорово на Оливареса накипело. Если бы не она…

— Ты про вымбовку рассказывай.

— Что ж, вымбовка… Метра два длиной, тяжелая, пришлась хорошо на руку. Я от своих соседей отмахнулся и к Оливаресу. Он за шпагу, а куда его шпаге против моей вымбовки… Я Нику на плечо подхватил, хорошо, она в сознание пришла.

— Уцепилась ему за шею, еле держусь, повисла.

— Зато руки мне освободила. Я вымбовкой помахиваю направо-налево, к борту пробился и на палубу «Аркебузы» спрыгнул. Хорошо, они ее пришвартовали вплотную. А там, на палубе, никого нет, все на «Санте», и никто до люка добраться мне не помешал. Откинул крышку… вот тут кто-то из пистолета в меня и выстрелил. По ноге, как оглоблей ударило, — пуля-то у пистолета с палец толщиной. Я ухватил Нику, и кубарем с нею по лестнице в трюм. А она уже глаза закрыла и даже не стонет. Боцман к люку подбежал, крышку захлопнул. Обрадовался, поймал! Из трюма теперь не убегут… Ящик наш вот он, рядом. Крышка закрыта, а у меня с собой ничего нет. Тогда я ногтями в притвор крышки вцепился и сорвал с замка. Свалился в кресло, Нику втащил. Чувствую, нога у меня горячая-горячая и кровь идет. Ох, поскорее бы мне из этого семнадцатого! А сам ручку нащупать не могу. Вдруг тьма кругом… меня как будто током ударило и вода хлынула в лицо. А это катер кубинский в это время там, в море, на ящик наскочил, генератор водой залило, он сам выключился. И тут мы с Никой из семнадцатого века и вырубились.

— Да, — сказала Ника. — Очнулись уже в больнице. Так и не увидели конца Порт-Ройяла.

— Его на следующий день смыло.

Они замолчали оба, одновременно взглянули вначале на меня, затем на журнал, который лежал у меня под рукой. Помнили мое заявление и ждали, чтобы я его объяснил. И я не спеша — как делает фокусы Арутюн Акопян — раскрыл журнал на заранее заложенной странице.

— Конечно, — согласился я, — заинтересовали вы меня до чрезвычайности! Но, думаю, и я вас удивлю, как обещал. Вот статья, Клим. Прочитайте сами, вслух, пожалуйста.

Клим повернул к себе журнал.

— «Тайны погибших городов». — Тут он быстро взглянул на меня и, уже вместе с Никой, склонился над страницей. — «Правительство Ямайки приступило к широкой, рассчитанной на многие годы, программе изучения гибели Порт-Ройяла…»

— Пропустите общие места, — сказал я. — Читайте, где отмечено карандашом.

Клим скользнул взглядом по странице:

— «…расчищена окраина Порт-Ройяла… обнаружены остатки строения, у которого сохранился передний фасад. По мнению археологов, здесь стояла старинная церковь. На фасаде церкви, над дверями, видны следы когда-то существовавшего барельефа. Раскопки продолжаются…»

— А теперь переверните страницу, — сказал я. — Вот фотографии, подводный снимок. Неясно, но разобрать можно. А это…

Я положил рядом рисунок Ники.

— Клим!..

Она вскочила, журнальный столик качнулся на тоненьких ножках, недопитый чай плеснул из стаканов, банка с вареньем полетела на пол, Клим успел поймать ее.

— Извините! — спохватилась Ника и села обратно на стул. — Но ты понимаешь, что это такое, Клим?

— Понимаю, понимаю, только ты… Это и есть твоя церковь?

— Вот здесь, видите, угол обвалился, здесь была дверка, через которую брат Мишель провел меня в келью к отцу Себастьяну. И скульптура над дверями — следы остались. Скульптура упала, наверное. Но она же из мрамора высечена, должна сохраниться, только поискать ее как следует. Да я бы этим археологам всю главную улицу показать могла, мы же ее с Дубком прошли. Помню, где что было.

— Понимаешь, — сказал Клим, — твои показания как очевидца могли бы оказаться ценными, но не забывай, что во время землетрясения там все могло переместиться, вообще исчезнуть. А потом, кто тебе поверит?

— Да, конечно, — согласилась Ника. — Начни рассказывать — археологи запросят кубинскую больницу. А те сообщат: «Были у нас такие! — она выразительно повертела пальцем у виска. — С приветом!» Еще на обследование пошлют. Вот если бы вы об этом написали, — обратилась она ко мне.

— Я?.. Вы думаете, мне скорее поверят?

— Ну, поверят, не поверят, дело десятое. Вы же не очерк напишете, а художественное произведение. Пусть ученые думают, что хотят.

— Так-то оно так… — затруднился я. — Знаете что? Сейчас я слишком взволнован вашим рассказом, даже не могу сообразить, что и ответить. Но мы еще с вами встретимся. Обязательно встретимся…

За окном шел дождь, но мои гости начали собираться — у них были куплены билеты на Иркутск.

Клим подал Нике плащ, аккуратно расправил завернувшийся воротник.

— Какая жалость, — сказала Ника, — ничего привезти с собой было нельзя. Для доказательства хотя бы. Только шпага дона Мигеля да то, что на себе осталось. — Она завернула рукав, показала на сгибе руки рубчик свежего, недавно затянувшегося шрама. — Это мне на «Санте» в последний день досталось. Если бы на лице такой шрам! Вот бы здорово, а, Клим?

— Пожалуй, не надо.

— А что, интересно! Все бы спрашивали, где это я его получила? Почетный шрам — след дуэли, как у давних немецких студентов. У Клима вон шрамик на виске, так почти незаметен. Правда, на ноге дыра здоровая была, след хороший, так он на таком месте, что показывать не будешь. Подумать, сколько мы всего перевидали, пережили. Мне даже самой не верится. Бред, думаю. Надо же, дьявольщина такая!..

— Господи! — улыбнулся Клим — Как ты все еще ругаешься!

Оглавление

Виталий Пищенко, Михаил Шабалин НЛО из Грачевки

  Лаборатория Аси

    1

    2

    3

  Нло, или двое не в своей тарелке

    1

    2

    3

  Позвольте, но…

    1

    2

    3

  Может, так, а может, и по-другому

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Нет дыма без огня

    1

    2

    3

  Есть у него руки!

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  А часы эти — Пашкины!

    1

    2

    3

    4

    5

  «Чему он мог научиться у мальчишек?»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

Михаил Михеев Год тысяча шестьсот…

  У берега Кубы

    1

    2

    3

  Год тысяча шестьсот…

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Клим

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Порт-Ройял

    1

    2

    3

    4

  На «Санте»

  Сантьяго-де-Куба

  Новосибирск