Ыст! [Павел Луговой] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Ыст!
Маша с потухшим взглядом как заведённая ходит из угла в угол, шепчет что–то, качает головой и плачет. Она ходит из угла в угол внутри комнатки в шестнадцать с половиной квадратных метров и в своей голове, в которой безумная усталость аукается со страхом — мечется там между черепными костями и не находит выхода. В шестнадцати этих, с половиной, квадратных метрах они прозябают вчетвером: она, новорожденный Данил, муж Рома и свекровь Таисия Петровна. Тесно живут. Что уж говорить о голове Маши, в которой им четверым ещё теснее. Ребёнок плачет. Он плачет непрерывно и монотонно. Вот уже два часа. Или три? Может быть, и четыре. Эти заунывные стоны дёргают Машины нервы всё сильней и сильней, и нервы вот–вот загудят, как провода под диким напряжением. — Да сколько же можно, — шепчет она, — да сколько же можно… сколько же! — и, наклонившись над кроватью, яростно плюёт в Данино личико. Плевок залепляет младенцу глазик, он орёт ещё громче, дёргается, дрыгает кривыми ножонками и пускает пузыристые слюни. Маша мечется из угла в угол и читает молитвы, чтобы не слышать этого бесконечного вопля, но молитвы бессильно бьются о стены со взлохмаченными обоями, вязнут в тесной духоте, не могут пробиться сквозь нескончаемый крик. — Да заткнёшься ты, выродок?! — кричит Маша, снова вставая перед кроваткой. На мгновение ей кажется, что сын тянет к ней ручонки, и сердце её тут же наполняется щемящей тоскливой материнской нежностью. — Сыночек! Маша достаёт дитя из кроватки, прижимает к груди. Ребёнок не успокаивается. Его визг проникает сквозь Машин халат, сквозь кожу, сквозь мясо и рёбра, просачивается в сердце и вместе с кровью устремляется по телу. Это невыносимо. Она сердито встряхивает дитя. В теле младенца что–то тихонько щёлкает. Он вдруг громко испускает ветры, потом отрыжку. Глаза его страшно выпучиваются на Машу, будто газы ищут себе ещё один выход наружу. Испуганная Маша подбегает к кроватке и кладёт — почти бросает — дитя обратно на матрас. — Боже, боже, за что же?! — причитает она. — Боже, боже, за что же? Боже, боже… Повторив это семь раз, обессиленно падает на пуфик рядом с кроваткой. Притихший младенец снова начинает плакать. — Йо–о–о-о–о–об твою мать! — орёт Маша, дёргая себя за волосы и бьётся лбом о решётку кроватки. — Мать, — вдруг отчётливо произносит Даня и снова испускает газы. — А? — Маша очумело смотрит на сына, заглядывает ему в лицо, в его выпученные очумелые глаза. Но Даня больше ничего не говорит. Он лишь бессмысленно таращится в потолок и гулит — немощным старческим голосом. Маша вздрагивает, когда хлопает входная дверь. Оборачивается, ожидая увидеть что–нибудь страшное. Но страшного ничего нет, если не считать свекрови Таисии Петровны. Под мышкой у старухи настороженно лупает глазами чёрная курица. — Ежди́! — возопиет вдруг Таисия Петровна. — Ежди предста в либоде Сдох! Сдох ездох за подвизало! — Чего? — Маша не чувствует губ своих, они онемели и остыли, будто долго сосали ледышку. — Сдох ездох, сдох Молох, — бормочет свекровь и вдруг брызжет чем–то в невесткино лицо. Опустив взгляд, Маша видит в свободной руке свекрови кисточку. Кисточка смочена в тёплом и скользком. «В крови, наверно… Да плевать…» — Ежди–и–и-и! — снова возопиет Таисия Петровна и бросает курицу в кроватку дитяти. Но птица себе на уме. Не долетев до кроватки, она выпускает перепончатые крыла и взмывает к потолку. Там она принимается кружить вокруг люстры в четыре рожка и клекотать неразборчивую ересь. — Что это? Зачем это? — спрашивает Маша, недоумевающе и обессиленно глядя на родственницу. — На счастье, доченька, на счастьеце, на счастьецечко, — бормочет та. — Какое ещё счастьеце? — обречённо, устало. Маша действительно безмерно, до невозможности устала. — Какое в жопу счастьецечко, Таисия Петровна? — Ыст! — доносится из кроватки. Маша стремительно оборачивается, уже напрочь забыв и не обращая внимания на странную курицу, что кружит и кружит под потолком и уже нагадила на диван. — Ыст! — повторяет младенец. — Чего? — произносит Маша. — Жрать просит, — подсказывает свекровь. — Есть, мол, дескать, говорит, давай. Титьку, значит, требует. — А… да–да, — кивает Маша и подходит к кроватке. Достав младенца, который продолжает громко испускать газы, она садится на пуфик и вынимает левую грудь. — Не–не–не, — торопливо шипит от двери свекровь, — правую дай, правую. — Почему это? — Не хошь же, чтобы левшой рос и всё налево нёс? «Да пошла ты…» — отрешённо думает Маша и грудь не меняет. Младенец жадно втягивает набрякший сосок, пустым взглядом таращится в лицо матери. Перепончатокрылая курица неожиданно опускается и садится на Машино плечо, косится на ребёнка. Даня громко и жадно сосёт. Проголодался, маленький, проголодался, детёныш. Она рассматривает его личико, ищёт в нём любимые черты. И не находит. Ни одной любимой чёрточки, ни одной даже просто знакомой в этом маленьком старческом лице. «Не мой! — мелькает в голове. — Не мой он, я же сразу сказала…» В уголках его губ проступает розоватая пенка. Маша никак понять не может, что это такое и почему розоватая. Надо бы включить свет, но сосущий младенец так откровенно наслаждается, урчит и похрюкивает, что прервать его не достанет никаких материнских сил. А пенка всё скапливается и скапливается, и в какой–то момент стекает по Даниной щёчке алой струйкой. «Да это же кровь! — холодеет Маша. — Откуда же? Поранился, что ли?» Она хочет отнять у младенца грудь, но тот присосался так, что лишь с четвёртой попытки — с громким «блуп–чмок!» — удаётся вырваться из его пухлых губ. Струйка, стекающая по щеке мальца становится ещё полнее. Весь сосок окровавлен. Маша чуть сжимает грудь и на кончике соска повисает новая капелька алой крови. Дитя громко отрыгивает и недовольно морщится — ему хочется сосать ещё. Заливисто вдруг поёт на плече странная курица, поёт, а потом бормочет что–то, облизываясь — гылп, гылп, гылп. — Маша! — треплет её за руку свекровь, — Маша, посмотрите на меня. — Чего? — она переводит взгляд с окровавленного соска на лицо Таисии Петровны. — Возьмите меня за руку… — Зачем? — … посмотрите. Что вы видите? Видите рукав? — Вижу. — Какого он цвета? Вы видите, что он белый? — Не знаю. — А на запястье — часы. Часики. Посмотрите на них. — А? — Сколько времени? Маша, скажите мне, сколько на часах? Маша действительно видит на руке свекрови маленькие золочёные дамские часики. Откуда они у этой грымзы? Она сроду часов не носила, а уж таких–то… — Сколько сейчас времени, Маша? — настаивает Таисия Петровна. — Ну, это… без десяти… Да, без десяти. Сами–то не видите, что ль? — Без десяти сколько? — Час… Или два? — А рукав видите, Маша? Какого он цвета? — Белый, вроде… не знаю. Таисия Петровна вздыхает, во вздохе её слышится «Ну вот, хоть что–то…» А Маша рассматривает свекровь и удивляется разительной перемене. На старухе белый халат, причёска… цепочка золотая на шее. Недоумевает: «Чего это она вырядилась?» — Хорошо, хорошо, — говорит свекровь–доктор, заглядывая Маше в глаза. — Всё будет хорошо, Машенька. Я ваша врач. Видите же, что я врач? Видите халат на мне? — Вижу, — кивает Маша, не переставая удивляться. Что же это с нею такое было? Как она могла… — Я спать хочу. — Скажите мне, Маша, кто я? Скажите. — Свекровка моя. — Маша, Машенька, вы ведь уже поняли, что я ваша врач. — Да, поняла, вроде. — Ну вот, вот, хорошо. — Вас Таисия Петровна же зовут? — Да. — Ну вот, вот, — злорадно кивает Маша. — Вот и не морочьте мне голову. — Ыст! — громко вмешивается младенец. Маша больше не слушает объяснений свекрови — ей нужно докормить сыночка. — Ыст, ыст, жуклом став поидех хлыст, — бормочет Таисия Петровна, наклоняясь над ребёнком, взмахивая своей кистью, орошая. — А ну! — кричит на неё Маша, отворачиваясь, пряча дитя от кровавых брызг. — А ну, что удумала! Не трожь! — Дай мне его, дай дитё, — свекровь протягивает руки к мальчику. — Дай, дай мне его, дай, поцелую в аданай. — Ага, щас, — бросает Маша. — Курицу свою поцелуй в это. — Ну дай, дай! — свекровь падает на колени, молитвенно складывает руки. А курица обиженно клюёт Машу в темечко. Меркнет свет… Когда она приходит в себя, свекровь сидит на диване и жадно смотрит на младенца в Машиных руках, а у дверей стоит Рома. Вид у него усталый и, кажется, расстроенный. Долго, слишком долго он стягивает с себя куртку, расшнуровывает ботинки. Что–то рано он сегодня. Только бы не уволили с работы–то. «Только не говори, что уволили, — мысленно молит Маша. — Только не говори мне… Пропадём.» В кармане его она замечает торчащий веник. Обычный веник, ничего особенного, но он весь пыльный и в паутине, поэтому ей становится страшно. — Ну, что? — спрашивает Рома от двери. — Ни в какую, — сердито шипит свекровь. — Зачем тебе веник? — спрашивает Маша. — Беду выметать? Вон, с курицы начни — она наша беда. — Маша, дайте мне, пожалуйста, вашу подушку, — с неуместной официальностью вдруг просит Рома. — Подушку? — удивляется Маша. И тут же приходит в негодование. — Ром, ты это… ты того, да? Ты не видишь, я Даню кормлю? Сам не можешь взять? — Я хочу, чтобы вы мне подали, Мария Львовна, — официально настаивает муж. — Далась она тебе… — сердито произносит Маша. — И всё же, — жёстко говорит Рома. Последнее время она всё чаще слышит в его голосе вот такие — холодные, металлические, напористые — нотки. Разлюбил он её. Совсем разлюбил. Или… завёл кого… Эх, любовь, любовь… сука ты лживая, змеюка подколодная. — Сейчас, Ромаш, — она послушно идёт к дивану, за подушкой. А подушки — нет. — Ну? — торопит муж. — Что вы там встали, Мария Львовна? Дайте же мне подушку, скорей! — Сейчас, — теряется она, — сейчас… Ну не горит же… Да где же она запропастилась–то?! — Быстрей, Мария Львовна! Подушку! Ну! Быстро!!! — во весь голос. Она в панике подбегает к Роме, суёт ему ребёнка. — Я требовал подушку, — говорит Рома, — а вы мне что даёте? Что вы мне даёте, Мария Львовна? — Так — по… подушку. — Так это — подушка? — Да… похоже… Да! Да, да, да!!! — визжит Маша. — Хорошо, хорошо, — Рома гладит её по голове. — Успокойтесь, Машенька, тише, тише милая, всё хорошо. Таисия Петровна, сделайте нам с Машенькой ытх. — Ытх? — переспрашивает свекровь. — Ты уверен, сынок? — Сделайте, сделайте, — кивает Рома. Младенца он держит в одной руке. За ноги. Болтающаяся внизу лысая голова Данечки стремительно пунцовится, багрянится, синеет. Младенец безостановочно икает. С губ его нитками тянется выпитая из матери и срыгнутая теперь кровь. — Рома! — кричит Маша. — Ты что ж делаешь–то, подлец! Она стремительно выхватывает сына из мужней руки, отирает ребёнку ладонью губы и, укачивая, несёт к кроватке. — Бесполезно, блядь, всё впустую, — устало и гневно говорит муж. — Шалох рцел, Молох стлел, Сдох ждел, — талдычит свекровь. Громко голосит курица, бормочет, клекочет следом невнятицу какую–то: …назин балиум протенс пульвера… ад и менция чреволожие. И потом скрежещущим выкриком: жлох, жлох! Маша плачет. Она суёт Дане грудь, но тот отворачивается, не берёт (сказалось, наверно, висение вниз головой), и Маша бессильно плачет. И хочется спать, безумно хочется спать. Она снова и снова пытается сунуть ему грудь, расцепляет, разрывает его губы пальцами и, шепча «ну, давай… давай, блядь!», вталкивает меж них сосок. — Ыст! — говорит дитя и бьёт её кулачонком по груди. — Ыст, ыст! В Маше снова просыпается ненависть к этому жуткому порождению её омерзительного лона. Неудержимая, бессвязная, зачернелая, поросшая коростой отчуждения ненависть. Она лязгает жёлтыми зубами у самого Даниного личика. Кусает за щеку. Со злобой, почти с остервенением. Младенец орёт, изо рта и носа лезет натужная пузыристая пена. А она кусает его ещё раз, бросает в кроватку и принимается плакать. Курица снимается с её плеча, прыгает на младенца, клюёт его в глаза, в губы, в мозг. — Ах ты тварь! — бесится Маша. — Пшла, дрянь, пшла!..
* * *
В санпропускнике с облезлой краской на стенах, провонявшем хлоркой и близким туалетом, её встречает молчаливый грустный Рома. Пытается улыбнуться, но получается жалко. — Привет, — говорит он. — Привет, — Маша смотрит в пол и тоже хочет улыбнуться. Но выходит что–то скользкое, виноватое, и ненужное, как послед. — Как ты? — Нормально. Как Данечка? — Данечка?.. Данечка нормально, — он мнёт в руках шапку. — Ну что, домой? — Домой. — Угу… Дома она долго стоит у двери, не раздеваясь, вдыхая совершенно будто бы чужие запахи. Смотрит на старые, местами отставшие обои в дурацкую блеклую вязь. Рома с тревогой поглядывает на исхудавшую до скелетности жену, в истончённое бледное лицо её, но не говорит ни слова, ждёт. Понимает. Потом: — Ну что, раздеваемся? — А? — она смотрит на него исподлобья. Такая у неё привычка. — Раздевайся. Давай помогу. — А где Даня? Уже взявшись за пуговицу её пальто, он замирает, смотрит на неё оглушённым каким–то и растерянным взглядом. — Маш… — одними губами, на выдохе. — Где? — глаза Маши расширяются. — Что? — Потом. Давай потом, ладно? — Что — потом? Где Даня?! — А вот и Ма–ашенька, — из кухни выплывает радушная улыбка свекрови. — Приехала, милая, приехала наша детонька. Распахнув пышногрудые свои объятия, воняя по́том, она кое–как протискивается в узкой прихожей мимо сына и тянется обнять невестку. Маша прянет, ударяется спиной о входную дверь. Глаза её расширяются и в них пульсирует паника. — Где Даня? — шепчет она. — Что вы с ним сделали? — Ой… — расстраивается свекровь. И сыну: — А ты говорил, что все синтомы сняли. Где же все–то? — И Маше: — Ты же болела, детонька, посляродовым, как это, псориазом. Даня, Даня… Какой Даня? Мальчика ты мёртвым родила, детонька, аль не помнишь? Жлох. — Даня! — кричит Маша, не слушая. — Что вы с ним сделали? Рома, где наш сын? — Машенька… — Рома пытается успокаивающе погладить её по плечу. — Ты, наверное, не помнишь… Даня, он… — Даня! — кричит Маша, словно сын, которому едва исполнилось три месяца, может отозваться. Она торопливо сбрасывает с себя сапоги и, забыв про пальто, расталкивая свекровь и мужа, пробивается в комнату. Как ни стремительны и неожиданны оказываются её порыв и атака, едва не завалившаяся в угол свекровь успевает таки сделать ей подножку — целяет носком ступни Машину голень. Маша теряет равновесие и влетает в комнатушку, сбивая подбородок об истоптанный пол. Половицы скрипят. Свекровь тут же бросается следом, торопясь придавить невестку своей тушей. А Машины глаза обегают комнату в поисках кроватки, которой почему–то нет на привычном месте. И в других — непривычных — местах её тоже не видно. — Где?! — кричит она. — Где мой сын? Она хочет подняться, путается в полах пальто, и в этот момент свекровина туша настигает её, наваливается сверху и напрочь припластывает к полу. — Молоток давай, — велит свекровь сыну. — Не луна же, — отзывается тот. — Да всё одно теперь, — пыхтит свекровь. — Неси. Покуда Рома бегает к темнушке и возвращается с молотком и двумя гвоздями–сотками, свекровь борется с Машей, силясь перевернуть её на спину. Ей не удаётся, пока она не пускается на хитрость — наваливается на Машино лицо своей пышной желеобразной грудью, напрочь перекрывая доступ кислорода. И когда ослабевшая невестка начинает биться, задыхаясь, теряя сознание и волю к сопротивлению, одним рывком переворичивает девушку на спину, крепко прижимает её руки к полу, так что Маша и двинуть ими не может. Подоспевает Рома с молотком и гвоздями. — Может, не надо? — с сомнением произносит он, умоляюще глядя на мать. — Ты ещё заплачь, — бросает свекровь. — Давай–ка руки ейны держи, да хорошо держи. Сын послушно берётся за Машины запястья. Теперь он смотрит тем же умоляющим взглядом в глаза жены. — Рома? — дрожащим голосом произносит ничего не понимающая Маша. — Что происходит, Ромочка? Где Даня? — Ты прости, Маш, — шепчет в ответ муж. — Так надо. Ты только не разговаривай со мной, ладно? Не говори ничего. Раздаётся первый — богатырский — удар. Гвоздь легко пробивает Машину ладонь и впивается в пол. Она кричит, жутко кричит и начинает биться, но Рома сильней нажимает на её руки. Потом, для верности, придавливает их коленями. Его пах при этом оказывается у самого Машиного лица, на нём ощущается её лихорадочное дыхание, и он чувствует, как стремительно восстаёт в трусах плоть. Вторым ударом свекровь вгоняет гвоздь почти до конца. Третий завершает дело. Она не обращает никакого внимания на крики невестки и растерянность сына, она деловита, сосредоточена и безостановочно читает наговоры: — Сдох ездох, сдох Молох. Ежди, напредста… Она прилаживается ко второй ладони, а истосковавшийся по жениному складному телу Рома ждёт не дождётся, когда она закончит и уйдёт в кухню, чтобы можно было остаться с женой наедине.
* * *
Поздним вечером мать и сын сидят за столом на тесной кухне. На столе ополовиненная бутылка водки и наспех собранная под стопарь и под нетребовательный вкус закуска. Мать уже хорошо пьяна — она дышит часто и шумно, а говорит вязко и громко. — Сказывала тебе, не зачинай в ней, во мне зачни. Так нет, молодого теста ему захотелось. А не один ли хуй–то, в какую ямку сеять. Вот и страдаешь теперь, олух Молохов. — Я люблю её, — оправдывается Рома. — Во–о–она чё, — усмехается мать. — А меня, значит, не любишь? — Ну что ты, мамонька, люблю и тебя. — А доказать смогёшь? — она суёт свою плотную красноватую руку с короткими, как обрубки, пальцами в Ромин пах и мнёт там. — Могёшь?.. Ну–ка, ну–ка, не слышу… Ух ты! Могёшь, гляди–ка, — довольно говорит она, поднимается с места и пересаживается на колени к сыну. Одной рукой требовательно обхватывает его затылок, другой быстро расстёгивает на груди халат и прижимает Ромино лицо к студням своих грудей. — Ыст! — доносится из большой коробки с надписью «Доширак», стоящей в углу, между холодильником и стенкой, у батареи. — Ыст, ыст! — Ой, — мать расплывается в улыбке, сползает с сыновых коленей, — проснулся. Проснулся, маленький. Разбудила бабка, да? Разбудила, сволочь старая… Она достаёт из холодильника бутылочку с Машиной кровью и приседает перед коробкой на корточки. — Плоснулась бабина ладость, — сюсюкает она. — Ку́сать захотел маненький, ку–у–сать. Ну на, потьмокай, потьмокай, мой холосый.
Последние комментарии
6 часов 50 минут назад
22 часов 54 минут назад
1 день 7 часов назад
1 день 7 часов назад
3 дней 14 часов назад
3 дней 18 часов назад