Я путешествую по ночам [Роберт Рик МакКаммон] (fb2) читать постранично

Глава первая

Человек, прибывший в Новый Орлеан на полуденном поезде из Шривпорта, шел по вестибюлю отеля «Святилище» неторопливой походкой, сгибаясь под весом тяжелого бремени.

Тем временем из таинственно укрытого тенью угла, сидя на стуле с высокой спинкой, за ним пристальным взглядом своих слегка прищуренных голубых глаз наблюдал Тревор Лоусон, куривший тонкую черную сигару. Узнать своего клиента ему не составило труда. Вот человек, которому я нужен, подумал Лоусон, едва завидев этого мужчину.

Дэвид Кингсли, так его звали. Из семейства лесопромышленников Кингсли, Шривпорт. Очень богатого и очень влиятельного семейства, имеющего большой вес в политике Луизианы. Но сейчас, в этот самый момент, вечером пятнадцатого июля 1886-го года Дэвид Кингсли понуро сутулил плечи, а взгляд его был затуманен и рассеян, словно хмельной взор слабого нищего.

Лоусон был удивлен, что этот человек прибыл один. Быстрый оценивающий обстановку взгляд лишь утвердил его в этой мысли: Кингсли — худощавый мужчина в черном костюме с белой рубашкой, черным галстуком и в черной шляпе-котелке — вошел в устланный красным ковром вестибюль без сопровождения или охраны, смиренно подчинившись обстоятельствам, вынудившим его прибыть сюда к девяти часам вечера. Пришло время представиться.

Лоусон стряхнул пепел со своей плотно скрученной сигары в зеленую стеклянную пепельницу, стоящую на небольшом столике рядом с ним, после чего поднялся и вытянулся во весь свой внушительный рост, составлявший шесть футов и три дюйма.

— Мистер Кингсли, — окликнул Лоусон, и в голосе его отчетливо звучали отголоски ружейного дыма, подожженного пороха, янтарного виски и пустыни Алабама. — Я здесь.

— Слава Богу! — воскликнул мужчина, увидев перед собой того, кто, он надеялся, был для него лучом света в царстве непроглядной тьмы. Лоусон в знак благодарности слегка улыбнулся в ответ на это отчаянное восклицание и жестом указал Кингсли на кресло с красными узорчатыми подушечками, стоявшее рядом с его собственным стулом.

В омытом дождем Новом Орлеане шипели газовые лампы, бармены предлагали экзотические напитки из бутылок всех форм и мастей, в ресторанах подавали креольскую и каджунскую^[1] еду, что проникала острым жаром в живот, кровь и поясницу. Милые дамы прохаживались и позировали перед юными джентльменами в поисках развлечения на вечер, смех поднимался из тени и снова уходил во тьму. Экипажи, запряженные бывалыми жеребцами, перемещались повсюду без особенной спешки, словно эта ночь не имела ни начала, ни конца. Гитарная и фортепианная музыка лилась на грязные улицы из комнат с золотистым освещением, вневременная река текла, огибая пирсы и волнорезы, а кирпичные стены возвышались над землей царственными идолами и противоборствовали жару солнца, ударам ветра, болотной сырости и разрушительным рукам современных людей.

В эту яркую дождливую ночь у Дэвида Кингсли и Тревора Лоусона должен был состояться срочный приватный разговор, потому что жизнь одной молодой девушки висела на волоске.

Кингсли снял шляпу, и под ней показались темно-каштановые волосы, чуть поседевшие на висках. Усы его тоже были слегка тронуты сединой. Он занял свое место, нервно оглядел вестибюль и особенно заострил взгляд на нескольких недавно прибывших постояльцах, ведущих тихую беседу, после чего прочистил горло, словно сомневаясь, стоит ли начинать говорить.

Лоусон тоже сел и принялся ждать, спокойно докуривая свою сигару. Если он чему и научился за прошедшие годы, так это мастерскому умению сохранять спокойствие и молчание. Его голубые глаза смотрели вокруг ясно и прозорливо. Его пристальный взгляд мог поведать о профессиональном самоконтроле и… об опасности, что исходила от него. Он был сухопарым мужчиной, которому на вид можно было дать около тридцати, хотя возраст для него сейчас ничего не значил. Свои светлые волосы Лоусон зачесывал назад, убирая их с высокого лба, и оставлял свободными и слегка растрепанными на уровне шеи. Лицо его было чисто выбрито, и одним из интересных эффектов его нынешнего состояния был тот факт, что бриться ему не требовалось больше никогда. Другим занятным обстоятельством было его умение направить свой Взор напрямую в человеческую голову и прочесть все секреты собеседника, хотя зачастую в мыслях людей ему попадались лишь тени прошлого и спутанные воспоминания о самых ярких моментах, которые прожила душа, похожие на искаженные сновидения, слишком трудные для расшифровки.

На Лоусоне были черные брюки, кремовое пальто и бледно-голубая рубашка. Его темно-синий галстук и жилет украшали узоры голубой и синей буты^[2]. Из обуви он предпочитал обычные черные ботинки и не изменял своим привычкам. Ботинки, удобно сидевшие на его ногах сейчас, были чуть потертыми от носки в тяжелых обстоятельствах. Слева от него, на обвитом плющом настенном крюке под