КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124656

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Черный поток. Сборник [Йен Уотсон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Йен Уотсон Черный поток

Йен Уотсон Черный поток. Книга первая Книга Реки

Эду Ферману

За поддержку

Часть первая ЧЕРНОЕ ТЕЧЕНИЕ

С незапамятных времен из-за черного течения эту реку не пересекала ни одна лодка. Конечно, это не мешало нам перевозить грузы вдоль восточного берега от Аджелобо на юге до Умдалы на севере, где река широко разливается, превращаясь из пресной в соленую, и где по ней гуляют штормовые волны. И всегда, еще с самого детства, живя в пыльном Пекаваре — почти на середине этого маршрута, — я мечтала вступить в гильдию речников и стать женщиной реки.

А почему бы и нет? — рассудили мои родители. Их не испугало мое решение (во всяком случае, так я тогда подумала). Я же не буду плавать всю жизнь и когда-нибудь на этом пути в семьсот лиг с юга на север найду себе мужа и привезу в Пекавар, чтобы оставить его там и завести детей и, возможно, остаться самой — как многие девушки, которые, выйдя весной в плавание, возвращались осенью с обретенным супругом. Просто мне на это, может быть, понадобится больше времени, но страсть к путешествиям, безусловно, пройдет. Река, пусть пейзажи на ней и меняются от южных джунглей до северных болот, все-таки остается рекой. Так что, поплавав вверх-вниз лет пять или шесть, я должна буду ко всему этому привыкнуть.

Мои мысли были заняты исключительно Севером и Югом, мой брат-близнец по имени Капси, из глупого упрямства решив посвятить себя Западу, всем сердцем отдался желанию вступить в крошечное монашеское братство Наблюдателей, что находилось в городке Вер-рино в пятидесяти лигах к северу. Мы в нашем Пекаваре знали о них очень мало — то есть почти ничего, кроме того, что есть такие, — но для Капси этого оказалось достаточно. Еще ребенком, смастерив себе огромную подзорную трубу, он всматривался туда, где за ширью реки в полторы лиги, за черным течением на ее середине, прямо напротив Пекавара тянулся западный берег, довольно пустой и скучный.

Лично меня западный берег совсем не занимал. Он вообще ни в ком не вызывал любопытства, если не считать братца Капси и тех одержимых из Веррино. С какой стати мы должны были интересоваться теми, кто недоступен и не стремится к общению, не играет никакой роли в нашей жизни и о ком не упоминается ни в одной летописи?

Но все внезапно изменилось, когда я, едва дождавшись своего семнадцатилетия, подала заявку о вступлении в судовую гильдию и узнала о ее первой большой тайне, само существование которой, положив руку на Книгу Реки, я поклялась не открывать никому. А именно, что нужно не просто наняться на работу, но пройти обряд посвящения.

— А что это за посвящение? — спросила я хозяйку причала, после того как пришла в порт и выполнила все формальности в ее дощатой конторе. Слово «посвящение» ассоциировалось у меня с таинственными и мучительными ритуалами где-то в джунглях Аджелобо.

— Детка, ты хочешь быть пассажиром или членом команды?

— Членом команды, конечно.

— Тогда ты должна пройти обряд посвящения, каким бы он ни оказался. — Женщина засмеялась и тряхнула своими выцветшими на солнце волосами. Она была средних лет, красивая, с обветренной кожей. Она показала мне свои руки: — Смотри, пальцы мы не отрезаем. И не будем протаскивать тебя под килем, бросать на съедение жалоносцам и совершать еще что-то ужасное в этом роде. Мы даже не станем тебя разыгрывать или путать. Уверяю тебя, я от страха не поседела.

Я кивнула, и она правильно поняла мой молчаливый ответ.

— Завтра днем приходит один латинец. Будь здесь на закате. — С этими словами она отпустила меня и снова погрузилась в свои бумаги.

Итак, на следующий вечер, после того как я была представлена как полагается, хозяйка причала провела меня на борт «Рубинового поросенка», а потом на нижнюю палубу, где находилась тесная каютка хозяйки судна, освещенная одним-единственным масляным фонарем; к этому времени я уже не слишком беспокоилась о предстоящей церемонии посвящения, которая в такой убогой обстановке едва ли могла быть чересчур эффектной и экзотической — мне предстояло свыкнуться с мыслью, что я буду плавать на борту вот такой посудины. В мечтах я видела куда более величественные картины — корабль с двумя мачтами, а то и тремя. Бриг или шхуну.

Когда мы постучали и вошли, я увидела хозяйку судна, на которой была нацеплена рыбья маска из тех, какие надевают во время ежегодной регаты; ничего особенно страшного в ней не было, разве что свет фонаря делал ее более похожей на женщину с настоящей рыбьей головой, чем это мог сделать дневной свет. На маленьком столике перед ней лежал потрепанный экземпляр Книги Реки, а на нем сверху — дешевое издание Книги Преданий. Хозяйка судна открыла эту книжечку и бегло пролистала, словно хотела освежить что-то в памяти. После этого она внезапно и резко выкрикнула, заставив меня вздрогнуть от неожиданности:

— Та, кто хочет стать девушкой реки, говори, что такое черное течение?

По-моему, я разинула рот.

— Говори!

— Это… ну, это такое течение, которое не дает нам переплывать через реку.

— Какое оно?

— Черное? — предположила я.

— Это вода? Это нефть? Оно мелкое или глубокое? Оно медленное или быстрое? Оно живое или мертвое?

— Всякий, кто пытается преодолеть его, погибает, — храбро сказала я, — но сначала он сходит с ума. Его уносит, потом затягивает вниз…

Хозяйка судна начала читать по Книге Преданий:

— «Это не вода и не нефть. Оно скорее кровь, но не наша красная кровь. Оно скорее нерв, но не наши нервы. Оно скорее позвоночник, но не наш позвоночник из костей. Оно все и ничего.

Тело реки, от юга до севера, живет своей жизнью, и черное течение — его тайная душа; но это не наши души, если они у нас есть. Черное течение — его разум; но он не похож на наш ум.

Потому что река — это живое существо и единое целое. Мы — паразиты на ее теле, а черное течение — жизненная артерия этого тела. Войди в нее — и она выпьет тебя и утопит. Но сначала сведет с ума.

Потому что вода этого мира — живая; она — единое целое, которое нельзя разделить. Река — гибкий хвост дремлющего океана, вечно струящийся, вечно обновляющийся».

Внезапно меня охватил ужас, потому что для меня, как и для всех жителей Пекавара, еще с тех пор, как я научилась говорить, показывать пальцем и задавать вопросы, река была просто рекой: водным потоком, на который было очень интересно смотреть и по которому вверх и вниз проплывали парусники (и где запрещалось купаться из-за жалоносцев), дорогой, по которой возили грузы, указателем направления на города и местности.

Конечно, мы благодарили нашу реку за то, что она орошала поля (жалоносцы не выживали в стоячей воде), позволяла торговать и была нашим транспортом, давала дождь и делала нашу местность пригодной для жизни — ибо нас со всех сторон окружали горячие пустыни, даже с юга, где находились джунгли Аджелобо. И все же Книга Реки была всего лишь географическим справочником и путеводителем по восточному берегу — руководством по выживанию в нашем мире. Нигде не говорилось о том, что река живая и может представлять угрозу, что она относится к нам примерно так, как собака к блохам у себя на спине — из чего, по-видимому, следовал вывод — «не будите спящую собаку».

Черное течение, которое не слишком меня интересовало, было просто неким препятствием, вроде водоворотов, хотя и гораздо опаснее; а то, к чему оно не давало подплыть — западный берег с его обитателями, — занимало лишь монахов с их чудачествами, поскольку добраться до этого берега было все равно невозможно. Более того, жители западного берега, если они вообще существовали, интересовались нами не более, чем мы ими.

Но если река живая… Как же так, мы ведь пьем эту воду? А человеческое тело почти полностью состоит из воды. И значит, мы созданы из реки: наше сердце и легкие, кровь и мозг…

— «Женщины принадлежат реке», — процитировала я; и хозяйка судна воскликнула вслед за мной:

— Но она не принадлежит нам!

Конечно, это был своего рода спектакль, предназначенный стать испытанием — как если бы меня разыграли или заставили пройти по доске с завязанными глазами, чтобы я упала прямо к жалоносцам: он должен был внутренне связать меня с женским сообществом реки и гильдией. Возможно, чтобы я навсегда осталась верной реке и никогда не захотела поселиться где-нибудь на берегу со своим привезенным мужем? В Пекаваре были такие мужья, хотя и не очень много, но, естественно, я почти никогда не видела их жен, которые постоянно находились в плавании и возвращались домой только по праздникам. Однако в то время судьба мужей меня не занимала.

И все же, если речь шла только об эмоциональной связи — я согласна! Хотя вечер стоял теплый, а в каюте было душно, я дрожала.

— Йалин, — сказала мне хозяйка судна. — Если течение не заметит, что ты ему чужая, тогда оно должно думать, что ты его часть. Так паразит живет на теле своего хозяина. Каждый год, в канун Нового года, из Тамбимату на юге… — Она замолчала.

— Там, где начинается река, за Аджелобо.

— Река не начинается, Йалин. Она не появляется из маленького ручейка или журчащего фонтанчика.

— Я знаю. Она вытекает из-под Дальних Ущелий. Значит, она должна проходить по подземному каналу под ними.

— Нет, и там, в Тамбимату, где находится ее исток, она так же широка, что и в Умдале, где впадает в дикий океан. Она выходит из-под Ущелий так же, как земляной червь вылезает из почвы, упорно пробиваясь наружу. А что там, за Ущельями, мы не знаем. Их никто не измерял. Их вершины вздымаются туда, где трудно дышать. Может быть, они простираются на десять лиг или сто; а может быть, они тонкие, как лист бумаги. Фильтровальной бумаги. Они осаждают соль морской воды, которая, просачиваясь сквозь них, становится рекой. И может быть, если они очищают морскую воду, превращая ее в пресную, так же как почки очищают кровь, в Ущельях и за ними скапливаются залежи соли. Она образует целые острова, которые плавают, словно айсберги. Время от времени от них откалываются огромные куски, которые обрушиваются в океан, уплывают, делаясь все меньше, и где-то далеко-далеко исчезают совсем. Может быть, когда-нибудь ты увидишь далекий Тамбимату, где джунгли подходят к самым Ущельям и где река, выбравшись наружу, внезапно широко разливается. Тогда и ты сможешь поразмышлять над этим, как все. Но, Йалин…

— Ах да. Каждый раз, в канун Нового года?

— Правильно. В полночь, когда весь мир спит, из Тамбимату отплывает судно нашей гильдии, которое направляется к черному течению.

— Чтобы попытаться преодолеть его, пока не наступил следующий год — словно в это время судно не будет замечено? Пока река выдыхает прошедший год и еще не успела вдохнуть следующий?

Рыбья маска качнулась из стороны в сторону.

— Нет, чтобы привезти несколько полных ведер черноты. Считается, поскольку так происходит всегда, что в последнюю полночь уходящего года у реки замедляется обмен веществ и притупляется сознание. Тем не менее это путешествие небезопасно для добровольцев, которым оказывается честь отправиться к середине реки. Иногда случается и так, что какая-нибудь женщина из команды теряет рассудок и прыгает за борт.

— Вы привозите образцы черного течения, чтобы их изучать? — озадаченно спросила я.

Тело женщины затряслось, словно она беззвучно смеялась; естественно, я не видела выражения ее лица.

— У какого аптекаря найдется оборудование, чтобы изучать нечто столь чужеродное? Нет, не за этим. А вот за чем. — И тут хозяйка судна достала с полки заткнутый пробкой пузырек, в котором плавало что-то черное. — Ты по-прежнему хочешь стать женщиной реки?

Я держалась очень уверенно, решив, что в пузырьке, скорее всего, вода, подкрашенная чернилами. Или что-то в этом роде.

— Да, хозяйка, хочу.

Она открыла пузырек и протянула его мне.

— Тогда пей. Отведай черного течения.

— А что со мной будет? — В конце концов, эта жидкость, может быть, и не такая уж безвредная. Может, это и правда черное течение.

— Ну что же ты медлишь, ведь я же по-прежнему жива и здорова, не так ли, дитя? — прошептала у меня над ухом хозяйка причала.

— Что со мной будет?

— Ты станешь женщиной реки. Пей скорее — залпом.

Взяв пузырек, я принюхалась и не почувствовала ничего особенного: возможно, это был запах… сырости — и я опрокинула содержимое пузырька себе в рот.

То, что я выпила, не было похоже на жидкость, у меня было такое ощущение, будто я проглотила жирного садового слизня; Или шарик желе. На какое-то мгновение он застрял у меня в горле; еще миг — и его не стало.

Я поднесла пузырек к фонарю. Стекло было совершенно чистым, внутри не осталось ни осадка, ни капель.

Поставив пузырек на стол, я ждала… Чего? Я и сама не знала. Внезапного озарения? Приступа ужаса или экстаза? Холодного пота? Бреда? Начала месячных? Я стояла и ждала; и две мои свидетельницы — или это были судьи? — тоже ждали.

Наконец хозяйка судна кивнула:

— Ты спасена. Черное течение не замечает тебя. Ты не оскорбляешь его.

— А что было бы, если бы оскорбила?

— Тогда бы ты выскочила на палубу, прыгнула за борт и изо всех сил, не обращая внимания на жалоносцев, поплыла к течению, чтобы Слиться с ним. Другими словами, ты бы погибла.

— Я никогда не слышала, чтобы такое с кем-то случалось.

— Случается, но не очень часто. Один случай на тысячу, если и бывает. И тогда нам приходится распространять слухи, что наша женщина-кандидатка нанялась на какое-то судно и уплыла, ничего не сказав друзьям или родственникам, и с ней произошел несчастный случай. Или что она тайком пробралась на судно, а потом удрала в дальнем порту.

— Поэтому я не слишком и беспокоилась, — тихо добавила хозяйка причала.

Я нервно засмеялась.

— Вы сказали «женщина», как будто существуют кандидаты-мужчины?

— Я неправильно выразилась. Мужчина может проплыть по реке только один раз в жизни, вместе со своей будущей женой, так смешиваются наши гены.

Конечно, я об этом знала; об этом говорится в предисловии к Книге Реки (уверена, что хозяйка судна представляла себе, что такое «гены», не больше, чем я).

— А что, если мужчина все же решится проплыть по реке дважды? Или хотя бы попытается?

— А тогда будет вот что. Черное течение призовет его, а потом утопит. Я думаю, что река — ревнивое существо женского рода. Один раз она позволяет мужчине проплыть на паруснике, чтобы не угасал наш род. Во второй раз убивает.

— Я думаю, — сказала я, — что она просто не обращает на нас внимания!

Рыбья маска склонилась, словно в молитве.

— Причудлив характер нашей реки. Но одно несомненно: если ты женщина, которая на самом деле является мужчиной, она тебя отбракует.

— Женщина, которая на самом деле мужчина?

— Ну, знаешь! А впрочем, ты еще очень молода, поэтому, возможно, ты не…

Я была уверена (или почти уверена), что вся эта болтовня была просто неким учением гильдии, которое зародилось в давние-давние времена, когда мы только прибыли в этот мир; учением, предназначенным закрепить социальную модель общества, оказавшуюся устойчивой и сохранившуюся навсегда: женщины — путешествуют и занимаются торговлей, мужчины — женятся и живут в доме своей жены. Дурное следствие матриархата и так далее и тому подобное. На самом деле весь этот глянец просто прикрывал привилегии гильдии; действительно, любой мужчина, если бы он захотел и если бы ему хватило ума и решимости, мог уйти от жены и добраться до своего города пешком, поскольку ни одно судно — видимо, чтобы сохранить status quo — не взялось бы его подвезти.

Хозяйка судна сняла маску; это была остролицая, веснушчатая, рыжеволосая женщина лет сорока.

— Вот и все, — сказала она. — Помни, никому ни слова. А теперь забудем об этом.

Она достала с полки бутылку с жидкостью совсем иного рода — имбирной настойкой — и три стакана.

— Итак, добро пожаловать на реку и в гильдию, юнга. — Она разлила настойку по стаканам. — За дальние земли и незнакомые берега.

Настойка оказалась крепкой, и с непривычки мне ударило в голову.

— Самый незнакомый берег, — услышала я свой голос, — находится в полутора лигах отсюда, вон там. — Я показала стаканом на запад.

Хозяйка судна нахмурилась, и я поспешно добавила:

— Я так говорю из-за своего брата-близнеца, он хочет наблюдать за ними из Веррино.

— Веррино, вот как? Далековато для молодого парня. — В ее голосе послышались мстительные нотки, словно Веррино был оплотом какого-то заговора против порядка, установленного рекой. Если бы Капси решил отправиться в Веррино, ему пришлось бы топать пешком все пятьдесят лиг. Разве что по дикому стечению обстоятельств какая-нибудь девица из Веррино — в поисках мужа — не решила бы посетить наш Пекавар, страстно влюбилась бы в юного Капси и отвезла его к себе домой, чтобы сделать своим мужем. В то время я не считала, что Капси мог быть стоящей добычей. Через пару лет — вероятно. Но все равно, с какой стати девушка будет выходить за него замуж только для того, чтобы облегчить ему путь вниз по реке до братства?

— Когда я приступаю к работе на судне? — спросила я более деловым тоном. И тут же пожалела об этом, поскольку не имела ни малейшего желания плавать на «Рубиновом поросенке» (получившем это название, по-видимому, в насмешку над рыжими волосами своей хозяйки). Но я зря беспокоилась.

Хозяйка причала сказала:

— Послезавтра приходит бриг, на нем есть две свободные койки; идет в Гэнги с грузом зерна. Они прислали гелиограмму, что хотят пополнить команду. Потом судно пойдет до самой Умдалы. Хватит на первый раз, новенькая?


Я пришла домой в девять часов, порядком навеселе, и поднялась в комнату Капси. Он был там, в очередной раз переделывая свою подзорную трубу — то ли вставляя дополнительные линзы, то ли еще что. Как будто в этом был смысл. Возможно, у меня раскраснелось лицо: Капси задержал на мне взгляд немного дольше обычного.

— Я вступила в гильдию, — гордо сказала я.

— Какую гильдию? — спросил он с невинным видом и едва заметной насмешкой, как будто для меня могла существовать какая-то иная гильдия.

— Я уезжаю. В четверг. Сначала в Гэнги, потом в Умдалу. На бриге «Серебристая Салли». — Как будто название брига ему что-то говорило. Он ведь не проводил годы, слоняясь в порту, вдыхая запах канатов и кнехтов и путаясь под ногами грузчиков, разгружающих очередное судно.

— Что ж, сестричка, если ты отправляешься в Гэнги, то вернешься недели через три.

Я набросилась на него.

— Не смей больше называть меня сестричкой! Я старше тебя.

— На две минуты. А тебе захотелось чего-то грубого и низкого, а?

Я запнулась.

— Не особенно.

— Какой-нибудь возвышенной эротики? Чтобы тебя пощупали и потискали?

— Как ты смеешь!

— А что они делают, когда вступаешь в гильдию? Раздевают догола и тыкают ручкой брашпиля? И позволяют как следует залить за воротник, что бы это ни значило?

— С чего ты взял? Они не делают ничего подобного. Понятно?

— А свиньи умеют быстро бегать.

Он что, пробрался в порт и выследил меня? Или случайно заметил, что у причала стоит «Рубиновый поросенок»? Или ни то и ни другое — ведь часто говорят, что близнецы чувствуют одинаково? Но в тот момент наши чувства никак нельзя было назвать одинаковыми!

Он направил на меня подзорную трубу.

— Серьезно, сестричка, тебе нужна хорошая встряска. Вероятно, тебе придется научиться драться на ножах, если уж ты собралась уйти в плавание.

— А, понятно. Все понятно. Ты просто умираешь от зависти — потому что после того, как мы сходим в Гэнги и обратно, через одну-две недели я спокойненько поплыву в Веррино, а ты будешь торчать здесь и таращиться на свой любимый Запад. Но ты не беспокойся, Капси: когда я вернусь из Умдалы, месяцев через шесть, я расскажу тебе все о твоем драгоценном Веррино.

Его губы побелели.

— Сама не беспокойся. К тому времени, как ты вернешься, я уже буду там.

— В таком случае, — я стащила с ноги сначала одну туфлю, потом другую, — тебе понадобится еще и это!

Первая туфля пролетела мимо, ударившись о стену, на которой висел вид какой-то местности, выполненный ручкой и карандашом. Но вторая угодила прямо в подзорную трубу, которая со звоном вылетела у него из рук. Странно, но он отнесся к этому совершенно спокойно. Во всяком случае, сначала. Что было потом, я не знаю, поскольку выскочила из комнаты. Нет, не выскочила. Я покинула комнату с видом оскорбленного достоинства.

На следующий вечер, во время наспех организованной прощальной вечеринки, Капси ни разу со мной не заговорил. Потом, когда на следующее утро я уже собиралась уходить, закинув за спину свою холщовую сумку, после весьма сдержанного прощания с родными, поскольку мои родители считали, что рейс до Гэнги и обратно будет коротким — он подмигнул мне и прошептал: «До встречи в Веррино».

— Я плыву вверх по реке, — напомнила я ему. — Увидимся через три недели здесь.

— Я так не думаю, сестричка. — И он шутливо стукнул меня по плечу.


Научиться управлять канатами на «Серебристой Салли» оказалось не менее — но и не более — напряженной, требующей большой силы работой, чем я ожидала. Ну и, конечно же, между членами команды не случалось никакой поножовщины или чего-то подобного. Быть женщиной реки было просто работой, время от времени прерываемой отдыхом.

Попутные весенние ветры наполняли паруса нашего судна, которое не спеша двигалось вниз по течению, так что Наш курс — учитывая длинные плавные изгибы реки в одну сторону, а потом в другую — пролегал сначала на запад от берега, потом, когда мы отклонялись примерно на треть лиги, на восток, и так до бесконечности. В это время года вниз по реке двигалось очень много судов, так что нам приходилось придерживаться узкого коридора почти на ее середине, старательно держась подальше от черного течения, которое виднелось на расстоянии по крайней мере одной шестой лиги.

Пыльные, тусклые и однообразные пейзажи тянулись вдоль берегов до тех пор, пока мы не добрались до Гэнги. Тут внезапно откуда-то появились зеленые холмы и буйная зелень, а полупустыня исчезла — и больше не появлялась, плыви мы хоть до самого Аджелобо. Поскольку район Пекавара — это граница между цивилизацией и пустынями, которые простираются вдоль восточного берега реки от тропиков до более холодных северных районов.

А что находится за пустынями, дальше на восток? Этого никто не знал. Когда-то давно в глубь пустынь отправлялись экспедиции. Одна или две бесследно исчезли; одна или две вернулись изможденные и принесли безрадостную весть, что пустыни тянутся до бесконечности.

Во всяком случае, Гэнги находится там, где начинаются южные тропики, и представляет собой довольно грязный, засиженный мухами городок, с домами из песчаника и пышно разросшимися сорняками. В нем нет ни опрятности чистенького сухого Пекавара с его тенистыми аркадами и тихими двориками и фонтанами, ни пышной, буйной и яркой растительности городов, расположенных дальше на юг. Он ни то ни другое; в нем благоденствуют сорняки, а не цветы, и его каменные постройки явно не блещут красотой. Все же я посетила местный базар, а также довольно холодный акванариум, где были собраны речные обитатели от экзотических южных видов — пышные украшения, зубы и яркие расцветки — до более скромно окрашенных северных.

Затем пришло время отправляться обратно в Пекавар.

Команда «Серебристой Салли» состояла из двадцати человек, одна койка по-прежнему пустовала. В общем-то мои речные сестры относились ко мне весело и дружелюбно. Боцман Золанда время от времени становилась страшной занудой, особенно по утрам, словно постоянно просыпалась с головной болью (возможно, так оно и было); но моей самой близкой подругой была мачтовой матрос Хэли, коренастая, энергичная двадцатилетняя женщина с черными курчавыми волосами и молочно-опаловыми глазами: в зависимости от того, как на них падал свет, они казались то чарующими, то слегка пораженными катарактой.

Теперь, плывя вниз по реке, мы продвигались более прямо, поскольку не нужно было лавировать, идя против ветра, и более быстро из-за ветра, дующего в корму. И менее чем в трети лиги от левого борта струилось черное течение — так близко я еще никогда его не видела, хотя с такого расстояния оно казалось всего лишь тонкой креповой лентой, протянувшейся по всему брюху реки. На самом деле ширина течения составляла около ста пядей.

Интересно, что я подумала об этом только сейчас — в Пекаваре таким вещам не придавали значения и не обращали внимания на пустынный берег по ту сторону реки — к западному берегу не подходило ни одно судно, возле него никогда не было видно даже самой маленькой рыбацкой лодки. Более того, казалось, что на том берегу нет даже деревень — не говоря уже о городах — и все же земля там была явно обитаемой, судя по тому, что иногда на той стороне можно было различить то легкий дымок, то башню на вершине холма вдали от берега. Они там что, не знали, что такое лодка? Или что в реке водится вкусная рыба? (И вообще, кто они такие?)

Мы стояли в Гэнги уже два дня. Мы с Хэли, свободные от работы, сидели на палубе, нежась под весенним солнышком, и рассеянно смотрели на черное течение, которое было такой естественной частью реки, что невольно забывалось, что оно означает безумие и смерть. Внезапно у меня в памяти всплыли события моего тайного посвящения, заставив задать вопрос, который я постаралась выразить, как я надеялась, в скрытой форме, чтобы не нарушить клятву, данную на Книге.

— Ты когда-нибудь пробовала черного слизня, Хэли, до того, как вступила в гильдию? — небрежно и как бы мимоходом спросила я.

Но не успела я произнести эти слова, как почувствовала такой приступ тошноты, словно и в самом деле сунула себе в рот садового слизня, сняв его с листа латука, и пытаюсь проглотить эту склизкую гадость. Мне пришлось поспешно вскочить и Перегнуться через борт, где меня и вырвало.

Хэли стояла возле меня, придерживая за плечи.

— Каждая из нас, — прошептала она, — однажды задает этот вопрос. Я все ждала, когда и ты это сделаешь, Йалин. Понимаешь, мы теперь принадлежим реке. И мы подчиняемся ее правилам — и нарушаем их только на свой страх и риск.

Схватки у меня в желудке ослабевали.

— Укачало? — услышала я знакомый сипловатый голос. Разумеется, это была Золанда. — Что, на такой-то ряби?

Она холодно смотрела на меня, пока я вытирала рот. И тут я поняла, что она меня не обвиняет — должно быть, она все поняла.

— Все в порядке, — пробормотала я.

— Ты слишком много торчишь на солнце, вот в чем твоя беда. Займись делом. — И она задала мне кучу разной работы.


Конечно, тот приступ рвоты был, возможно, чисто психологической проблемой. Нарушить или попытаться обойти клятву, данную на Книге Реки, которая для нас все, — это очень гнусный поступок. И в сущности, в подобной ситуации обвинять и наказывать мне следовало лишь саму себя. Поэтому в ту ночь, когда судно стояло на якоре, мне приснился ужасный сон, в котором черное течение поднялось из реки, словно змея, разинуло пустую пасть и в слепой ярости бросилось на меня.

Я с криком проснулась, уверенная, что сейчас умру. Очень скоро меня успокаивала едва одетая Хэли; и делала она это, на мой вкус, слишком уж нежно, — или мне так показалось из-за моей неопытности — так что несколько дней после этого я старалась держаться от нее подальше, хотя мы по-прежнему остались друзьями. Тот сон больше не повторялся, поскольку в этом не было необходимости. Я старалась быть хорошим матросом.


А теперь назад, в Пекавар, за грузом специй.

Снова дома, только на одну ночь. Я даже пригласила к себе в гости Хэли, решив, что если уж ей нравлюсь я, то понравится и мой брат-близнец.

А Капси ушел. Покинул родное гнездо. Отправился на север, бросив свою зарисовку дальнего берега и самодельную подзорную трубу словно ненужные уже детские игрушки.

Некоторое время мне пришлось потратить на то, чтобы утешать и ободрять мать и отца — не столько из-за того, что Капси ушел (в конце концов, мужчина должен покидать дом), и не из-за того, что он не успел жениться, сколько из-за двойной потери, которую им пришлось пережить за такой короткий промежуток времени. Конечно, я никуда не денусь и вернусь домой, но путешествие до Умдалы и обратно займет месяцы. И кто знает, вернусь ли я на «Серебристой Салли»? А если я останусь на этом судне, пойдет ли оно в следующий раз в Пекавар?

Я сказала отцу, что попытаюсь поискать Капси в Веррино, хотя вряд ли из этого что-нибудь получится, поскольку мы доберемся до Веррино и отправимся оттуда до того, как Капси придет туда пешком. Я постаралась не давать обещания, что найду его даже на обратном пути.

В общем, ночь, проведенная дома с родителями, оказалась довольно грустной, хоть Хэли и пыталась изо всех сил делать вид, что ей весело. На следующее утро я покинула свой дом без всякого сожаления.


Увидеть Веррино с реки можно еще издалека из-за Шпиля, почти отвесной скалы в виде колонны, высящейся на холме за городом. На вершине Шпиля, куда можно было забраться по бесконечным ступенькам, держась за единственную веревку, чтобы не свалиться, и располагался отряд Наблюдателей, которые жили, как считалось, в спартанских условиях, и занимались тем, что старательно всматривались через телескопы в противоположный берег до тех пор, пока в глазах не появлялся туман. Со стороны города невозможно было разглядеть, что они там делают, а крутые ступеньки отбивали всякое желание это выяснить. Я попыталась забраться на Шпиль, но потом бросила, решив, что свой долг я все равно выполнила. В любом случае, Капси еще не мог добраться до Веррино.

Вместо всего этого я решила как следует изучить город: очень приятное местечко с извилистыми улочками, то поднимающимися вверх, то сбегающими вниз, где неожиданно можно было натолкнуться на беседку или веранду, с деревянными пешеходными мостиками, увитыми клематисами и диким виноградом, переброшенными через узкие улицы, которые то превращались в тоннели под скалой или зданием, а то неожиданно оказывались на уровне крыши какого-нибудь дома: крыши, уставленной терракотовыми вазонами с фуксиями. По сравнению со скучным, тусклым Пекаваром, Веррино показался мне сказкой, хотя от ходьбы у меня заболели икры и лодыжки. Люди сновали взад и вперед, тараторя, как обезьяны, многие мужчины несли на голове корзины с поклажей, бросая вызов силе тяжести — хотя ни один из них, насколько я успела заметить, не пользовался виноградной лозой, чтобы перебраться с верхней улицы на нижнюю.

И все же сколько бы они ни суетились, этого было мало для хозяйки нашего судна Кэрил, которая уже на второй день ворчала о штрафе за простой, а на третий ругалась на чем свет стоит и предсказывала, что, судя по тому, как идут дела, нам предстоит провести здесь еще чертову неделю.

То, что нас задерживало, было крупной партией стекол для очков, доставленных сюда из стекольных мастерских в пригороде — еще одна причина, помимо высоты Шпиля, по которой Наблюдатели обосновались в Веррино. И несмотря на то что линзы — весьма дорогие вещи, по сравнению с их размером, а везти их нужно было до самой Умдалы, Кэрил то и дело грозила отплыть и оставить такой выгодный груз следующему судну, даже ценой потери кругленькой суммы.

Так или иначе, но команда получила полную свободу и занялась своими делами. Одна или две отправились на поиски возможного мужа. Более старшие, такие как Золанда, которые уже имели мужей, уютно устроившихся в каком-нибудь дальнем порту, чтобы тайком урвать немного плотских утех или завести любовную интрижку с женатым мужчиной. А самые молодые — на поиски того, кто просто обратит на них внимание.

Естественно, мужчины, чьи жены находились в плавании, были вынуждены искать общества других женщин реки. Вы, наверное, подумали, что так никуда не годится и все это очень плохо. Но на самом деле это было всего лишь игрой, на которую смотрели сквозь пальцы; и чем больше я думала об этом, тем больше понимала, что определенный смысл во все этом был. Некоторые женщины могли отсутствовать месяцами, даже целый год, и, очевидно, начинали испытывать определенные желания — так же как их мужья дома. Лучше, гораздо лучше, чтобы существовала своего рода тайная сделка между членами гильдии, даже если никто и не говорит об этом в открытую.

Однако, помимо таких привязанных к дому мужей, существовали и другие — склонные к авантюрам и на все готовые молодые люди, которые не искали себе невесту. У них был обычай тайком соблазнять девушку, либо даже флиртовать с ней совершенно открыто.

Итак, я узнала еще одну тайну гильдии — от Хэли, конечно, от кого же еще? — как не забеременеть в дальнем порту, искусство, без которого одна из таких вылазок могла закончиться большой проблемой. Это было лекарство, на речном жаргоне называлось оно просто «верный» и получалось путем кипячения внутренностей рыбы-усача.

Нельзя сказать, что беременность считалась преступлением, хотя, учитывая напряженность нашей работы, она могла заставить речную сестру надолго «причалить» к берегу. Впрочем, иногда на проходящих судах можно было увидеть маленьких девочек.

Да, девочек. Мальчики, так же как юноши и взрослые мужчины, могли проплыть по реке только один раз — что означало, что если кто-то был рожден или выношен на реке, то добираться до дома будущей жены, когда он станет взрослым, ему придется пешком, если только она захочет примириться с таким неудобством во имя любви. Иногда река делала исключение и сама заботилась о нерожденном младенце мужского пола, тогда у женщины случался выкидыш. И кто потом мог сказать, был это мальчик или девочка? Многие женщины реки играли в «верного» постоянно; и заводили семью только в мечтах.

Итак, в наш предпоследний вечер в Веррино Хэли мне подмигнула:

— А не провести ли нам веселую ночку? — сказала она и протянула мне голубой пузырек с рыбным снадобьем.

Я взяла его и засмеялась, в основном из бравады.

— А почему бы и нет? — тоже подмигнула я и выпила.


Через пару часов мы сидели в шумном винном кабачке, освещенном китайскими фонариками, весело болтая с двумя стройными симпатичными братишками с медной кожей, блестящими глазами и дерзко вздернутыми носами — наша болтовня становилась все более серьезной, хотя по-прежнему оставалась игрой, только игрой. Я была слегка навеселе, и мой партнер по танцам, с которым мы сделали несколько кругов, сказал, что его зовут Хассо — может, так оно и было. Я его поцеловала и в следующее мгновение заметила, что Хэли и ее новый дружок куда-то исчезли.

Хассо прошептал сладким голосом:

— Я тут знаю одно местечко.

— Я знаю массу всяких местечек, — довольно зло сказала я. — Пекавар, Гэнги…

Однако он воспринял мой остроумный ответ весьма добродушно; еще бы, он ведь так старался мне угодить.

Прошло не так уж много времени, и мы уже были вдвоем в этом местечке — комнатке на чердаке, окно которой закрывал пышно разросшийся клематис с душистыми ночными цветами и куда можно было попасть по длинному тонкому мостику-лестнице — и я обнаружила, что в моих познаниях есть кое-какие пробелы, однако я быстро училась.

Он тоже знал не так уж много; хотя его промахи касались совсем других вещей.

— Наверное, это здорово, путешествовать по реке, — прошептал он мне в самое ухо. Или что-то в этом роде; я уже собиралась повернуться к нему, чтобы продолжать идти прежним курсом.

— Должно быть, с реки много чего видно на том берегу. — Он избегал личных местоимений, видимо, сам того не замечая. Как я сразу начала подозревать, он таким образом старался отвести от себя обвинение в злоупотреблении доверием.

— Города и такие…

На этой стадии я еще не обиделась; я просто подумала, что поскольку вокруг меня распространяется аура реки, она действует на него так же, как и мои юные чары.

— А за черным течением…

Я уже хотела, из какой-то прихоти, рассказать ему, каково черное течение на вкус, однако не испытывала особого желания проверять, стошнит ли меня на берегу так же, как и на судне. Кроме того, в тот момент мне было не до того.

Он со стоном расслабился.

— Расскажи мне что-нибудь, что ты там видела, а? Что-нибудь страшное и удивительное. Все равно что.

Я внезапно замолчала, потом отодвинулась и стала собирать свою одежду. Теперь я все поняла. Не случайно мы с Хэли встретили этих двух красавчиков в винном кабачке. Они искали таких, как мы. Точнее, такую, как я: совсем неопытную и наивную, переполненную новыми удивительными впечатлениями от реки и ее окрестностей и желающую с кем-нибудь ими поделиться. Несомненно, второй брат просто отвлекал более опытную Хэли, пока Хассо старался выкачать из меня все, что я знаю, чтобы передать это Наблюдателям туда, на Шпиль…

Я не стала плакать, устраивать скандал или обвинять его, утешив себя мыслью, что это я выкачала его. До последней капли.

— Мне нужно возвращаться, — солгала я. — У меня ночная вахта.

Зачем на судне, стоящем в гавани, нужна ночная вахта, я и сама не знала; просто это было первое, что пришло мне в голову.

Хассо приподнялся на локте и усмехнулся:

— А ты уверена, что хочешь вернуться на свой корабль, малышка Йалин?

— На свое судно, — резко поправила я, — крыса сухопутная!

В следующее мгновение я мчалась мимо зарослей клематиса, чей запах уже начал меня раздражать, и по тонкому высокому мостику-лестнице одна-одинешенька.

Я никак не могла решить, рассказывать ли Хэли о своих подозрениях. Во всяком случае, она вернулась на судно вскоре после меня, а мне к тому времени пришло в голову, что лучше ничего не говорить, иначе она подумает, что в плане секса я потерпела полный провал, а это было далеко не так. Так что я сделала вид, что сплю, и ничего ей не сказала.

А рано утром прибыли мягкие коробки с линзами. Почти сразу мы подняли якорь и отплыли вниз по течению, направляясь на север, в далекую Умдалу.


Я не возвращалась в холмистый Веррино целый год, к этому времени я была уже не юнгой, а полноправным членом гильдии со специальным удостоверением; кроме того, я плавала уже не на «Серебристой Салли».

В первый год или два работы молодые женщины реки должны были плавать на разных судах, и я не оказалась исключением. К тому же, думаю, я подсознательно стремилась переходить с одного судна на другое, чтобы как можно дольше не возвращаться в Веррино (и Пекавар). Я говорила себе, что должна посмотреть все, что находится в нижнем течении реки, пока еще сохраняю восприимчивость юности.

Итак, на своем первом судне я добралась до холодной туманной Умдалы, заходя по пути в Сарджой, в Аладалию, в Порт Первый Приют, Мелонби и Молнию. В Умдале я брала ялик и обследовала на нем болота, бродила среди геометрически правильных рядов блокгаузов с остроконечными крышами, похожими на клинья, направленные в небо, чтобы разрезать толщу снега, выпадающего поздней зимой. И я видела необъятную ширь реки там, где она становится соленой перед впадением в океан — а черное течение, извиваясь, словно лента, тянется куда-то вдаль. И я стала размышлять, была ли Умдала построена для защиты от снежных зим или у древних строителей была какая-то иная цель — поскольку это был город-аванпост: аванпост для защиты не от человека, а от реки, превращающейся в этом месте в зловещее несудоходное море.

На «Серебристой Салли» я поднялась, по-прежнему вместе с Хэли, вверх по течению до пологих зеленых холмов Порта Первый Приют, где полюбовалась на разрушаемый временем Обелиск — памятник Кораблю — «корабль», как известно всем, кроме сухопутных крыс, — это совсем не то, что судно, которое бороздит волны, а не звездную пустоту.

В Порте Первый Приют я уволилась с судна и, имея хорошие рекомендации от хозяйки судна Кэрил, нанялась на трехмачтовую шхуну «Быстрая улитка», неуклюжее, тяжелое судно, которое курсировало между Аладалией и Молнией; на нем я пробыла все лето и осень, пока не получила удостоверение члена гильдии. Потом, когда с севера задули пронизывающие ветры, я распрощалась с «Быстрой улиткой» и сказала «привет» каравелле «Абракадабра» и местным рейсам в районе Аладалии, что помогло мне укрыться от суровой зимы. Вы только не подумайте, что я боялась простудиться! Я же была родом из Пекавара, где из-за близости пустынь воздух очень сух, а зима сводится к заморозкам на почве по утрам. Просто мне по-прежнему как-то не хотелось плыть дальше на юг, в сторону Веррино.

Поэтому на какое-то время моим домом стали артистическая Аладалия с ее ткачами, ювелирами и горшечниками, а также собственным оркестром, и сама «Абракадабра». Я даже завязала что-то вроде тесных отношений (мимолетных, но теплых: мне очень хотелось тепла) с одним Тэмом. И поскольку он оставил о себе очень приятные воспоминания, я расскажу об этом меньше, чем о своем первом опыте, с Хассо. Думаете, на тот случай, что я и здесь наделала ошибок? Нет. Наши разговоры были совершенно невинными и ни разу не коснулись запретной темы — что происходит и чего не происходит на реке.

Но пришла весна, а с ней письмо от матери и заботливая записка от отца. Поэтому, сменив каравеллу на бриг «Голубое солнце», я отправилась в Сарджой, а оттуда в Веррино. И как вы думаете, кто ждал меня на причале, когда бриг подошел к берегу? Не кто иной, как Капси.

Я изо всех сил махала ему руками и, как только закончила все дела на судне, бросилась к нему и крепко обняла.

— Как ты узнал?

Он радостно засмеялся:

— Я знал, что когда-нибудь тебе придется пройти здесь. В конце концов, у нас же не две реки! Я просто дал немного денег хозяйке причала, чтобы она держала меня в курсе записей в Судовом регистре гильдии.

— Тогда тебе повезло. Я села на «Голубое солнце» только в Аладалии.

— Скажешь тоже, повезло! Некрасиво говорить так о своей гильдии, сестричка. Ой, извини, Йалин. Но ты, конечно, хотела сказать, что я очень сообразительный?

Перед вами сюда пришло судно с последним списком команды из Аладалии. А до «Голубого солнца» была «Абракадабра»; а до этого…

— А ты действительно сообразительный. Ты явно все про меня знаешь. (Допустим, не все, — добавила я про себя. — Когда мы виделись последний раз, я была девочкой. Теперь я стала женщиной, и не просто женщиной, а женщиной реки!)

Держась за руки, мы побрели по крутой улочке, вымощенной булыжником, к ближайшему винному кабачку, чтобы отметить нашу встречу.

— Ну как ты? — спросила я его, когда мы уселись на скамейку под знакомыми гирляндами клематиса.

— О, я сидеть на Шпиле, и я смотреть, — шутливо сказал он.

— Видел что-нибудь интересное? Его голос сталтише:

— Примерно в двух лигах от берега там есть маленький городок. Совсем маленький, но мы постоянно смотрим на него в Большой Глаз. Это наш новейший телескоп, его линзы — вершина искусства. Ты должна подняться к нам и посмотреть, как я работаю.

— Зачем?

— Тебе будет интересно — такое любому было бы интересно.

— Это мне-то? Я видела Аладалию, и Порт Первый Приют, и Умдалу. Зачем мне смотреть на какой-то маленький безымянный городок? Держу пари, я все равно ничего не увижу — он ведь так далеко.

— Его видно совсем не так плохо, как ты думаешь. Мы же очень высоко.

— Ну и что ты видишь?

— Людей.

— Вот удивил. Я думала, драконов.

— Совсем маленьких человечков.

— Что, гномов?

— Оставь свой сарказм, сестричка. Для меня это очень важно.

— Важнее нашей встречи спустя целый год?

С явным усилием отбросив серьезность, он рассмеялся:

— Нет, конечно. Давай утопим этот год, а? — И он осушил свой стакан. — Я тут знаю одно замечательное заведение. Потом. Когда нам захочется перекусить. Как ты смотришь на сладкий рис с приправой и кебаб?

И он тихонько стукнул меня по плечу. Каким-то образом именно это место болело у меня уже очень давно.


Я уволилась с «Голубого солнца» и поселилась на некоторое время в маленькой комнатке под самой крышей, прежде всего написав матери и отцу, что скоро приеду, и оставив письмо у хозяйки причала, чтобы она отправила его с первым судном, которое пойдет вверх по течению.

Капси был искренне счастлив, что видит меня, я чувствовала, как сильно он меня любит; все эти эмоции слегка сбили меня с толку, иначе я бы ни за что не согласилась на его предложение. Ведь в то время мне казалось, что я поступаю очень правильно и смело; и даже защищаю честь своего пола.

Через пару дней я смягчилась и спросила:

— А что там поделывают эти твои маленькие человечки?

— Маленькие, потому что находятся на расстоянии предельной возможности Большого Глаза.

— Ну, это-то я понимаю. Он нахмурился.

— Но в ясный день, когда нет ветра, даже можно отличить мужчин от женщин. Все женщины у них в черном.

— Откуда ты знаешь, что это женщины?

— Дети. Иногда они берут с собой в поле детей.

— Это могут быть и мужчины.

— А мужчины могут кормить детей грудью? Это разглядел наш самый зоркий наблюдатель… — Он запнулся перед тем, как назвать имя: — Хассо.

— Ага, — сказала я; к этому я была почти готова.

— Он шлет тебе свои искренние извинения, Йалин. Я залилась краской; неужели мой брат все знает о той ночи? Рассердившись, я была готова уйти; однако вместо этого пожала плечами и сказала:

— Мне кажется, вы тут строите выводы на половых извращениях какого-то мужчины, который, к тому же, находится за много лиг от вас!

Он нетерпеливо махнул рукой.

— Может быть, да, а может, и нет. Люди на том берегу никогда не подходят к реке. Самое большее, что они спускают на воду, — это доску. Они никогда не ловят рыбу. Возле воды нет даже никакой лачуги, сколько мы ни высматривали. Почему?.

— Потому что… только женщины могут плавать по реке…

— Ни одна их женщина не подходит к реке ближе чем на лигу. Я уже говорил, это маленький городок — а где же большие города, если такие есть? Наверное, есть. Они внутри страны; так далеко, как только позволяет обитаемая зона.

— А если предположить, что здесь начинаются пустыни? Так же, как у нас.

— Вряд ли.

— Значит, они не любят реку; это было ясно с самого начала. Что еще?

— Еще, Йалин, они сжигают женщин.

— …Что?

— Около шести месяцев назад, когда Большой Глаз вступил в строй…

— Только суда вступают в строй, дорогой братец.

— Ну как сказать… словом, в Большой Глаз мы увидели, как за городом собралась толпа. Потом подъехала повозка и остановилась перед чем-то, похожим на кучу дров. Одну из маленьких черных фигурок — мы еще не знали, что это женщины — стащили с повозки… Затрещало пламя, а в небо поднялся дым.

— Это правда?

— Клянусь Книгой, да.

— Но зачем такая жестокость?

— Потому что они ненавидят реку и боятся ее. А женщина принадлежит реке. А огонь — враг воды.

Я крепко схватила Капси за руку.

— А вода, — сказала я, — гасит огонь.

Это и стало началом конца. Ну, возможно, не лично моего, но несомненно: все это привело к трагической череде событий, ставших роковыми для моего храброго, но безрассудного брата.


На следующий день я карабкалась по этой чертовой бесконечной каменной лестнице. Капси поднимался следом за мной; я, по крайней мере, могла задавать темп.

Лестница сделала вокруг Шпиля три витка, когда мы наконец добрались до верхней площадки. Она была шире, чем мне казалось снизу около семидесяти пядей в поперечнике, а по краям было установлено ограждение. Восточный склон скалы служил своего рода щитом от ветра — не столько от восточного, который дул не чаще тридцати дней за весь год (если только он не отличался от речного ветра), сколько от ветра вообще, ведь на такой высоте любой щит был все-таки лучше, чем никакой. На западном краю площадки, закрывая вид на дальний берег, находился наблюдательный пункт — низкое кирпичное здание, крытое шифером.

Площадка представляла собой мрачное место, которое казалось пустым и безжизненным — и в то же время там явно присутствовали признаки обитания.

— А где все? Где вы живете? Капси показал пальцем вниз.

— Внизу в скале. Там полно помещений.

Насколько все это странно, насколько вопреки моим ожиданиям — Капси, забравшийся так высоко, должен вести жизнь пещерного человека!

Вверх, да: гораздо выше любой мачты, на которую я забиралась. Подойдя к ограждению, я стала смотреть вдаль, на реку, в сторону Сарджоя, хотя даже отсюда он находился где-то за горизонтом. Я разглядела знакомые указатели на восточном берегу и по крайней мере полдюжины судов, которые казались неподвижными (что было не так). И вдруг мне стало чего-то не хватать. Все мое тело чего-то запросило, поэтому я крепче ухватилась за перила. Вот чего мне не хватало: знакомого легкого покачивания туда-сюда, когда, взбираясь на мачту, я чувствовала ее плавное колебание.

И все же облака казались такими же высокими, как всегда; а река, как это ни странно, выглядела шире, а не уже, хотя я видела ее во всю ширину, от края до края, так, как ее видят птицы. Река — и лента черного течения на ее середине, словно ватерлиния выброшенного на берег судна…


Я старательно всматривалась в дальний берег, стараясь среди поросших лесом холмов и маленьких долин найти тот славный городок, о котором говорил Капси, но ничего не могла разглядеть без подзорной трубы — никаких признаков обитания, кроме природы. Шоссе? Нет, не видно… Хотя… а что это там, извиваясь, ведет от берега?

А прямо подо мной шумел суетливый Веррино: поллиги бурной и разнообразной деятельности, сады, виноградники, а дальше на восток — песчаные холмы, скрывающие стекольные мастерские.

— Как скучно здесь жить, Капси!

— Скучно? При чем тут скука? Пошли, я покажу тебе Большой Глаз.

Он потащил меня от ограждения и величественной панорамы к кирпичному зданию; и мне показалось, что ничто не было для него реальным, пока он не начинал подсматривать за этим из темноты через свой телескоп, как какой-нибудь соглядатай.

Деревянная дверь с ржавыми железными болтами: он распахнул ее, и я приготовилась увидеть тот же сумрак, что и в речном акванариуме Гэнги.

Но нет: там было светло и просторно. Во всю высоту западной стены красовалась длинная лента рисунков длиной в несколько пядей; середину стены занимали окна со ставнями, которые в это время были подняты, образуя некий навес, что позволяло проветривать помещение и защищать инструменты от дождя, если только ливень не надвигался прямо с запада.

Несколько старых телескопов доживали свой век по углам, но три главных прибора расположились возле окон, высунув в них свои трубы, за двумя из них находились Наблюдатели — сидя на деревянных стульях с высокими спинками и подложив под себя подушки, единственное удобство, до которого они снизошли, Наблюдатели смотрели на запад. Большой Глаз можно было узнать сразу: в нем было полных девять пядей, и я вряд ли смогла бы обхватить руками его трубу.

Северную стену занимали полки, забитые чем-то вроде вахтенных журналов, а также принадлежностями для рисования, в то время как вся южная стена была занята панорамой, по сравнению с которой рисунок Капси, оставшийся дома в его спальне, выглядел просто карликом. Зачем нужна эта панорама, если перед глазами постоянно находится реальная картина, я спрашивать не стала — хотя, конечно, измерять расстояния, изучать детали (такие, как отдельные деревья) было удобнее по рисунку. Впрочем, деревья растут, так что эта панорама все равно была неточной.

Мужчина, сидевший за меньшим прибором, оглянулся. На нем были старые коричневые брюки, узкая короткая жилетка и рубашка с закатанными рукавами, чтобы удобнее было работать. Он был седой, с морщинистым и злым лицом. К нашему появлению он отнесся совершенно равнодушно, просто кивнул и тотчас вернулся к своим наблюдениям, которые показались мне пустой тратой времени, поскольку его зрение было явно слабее, чем у его молодого соседа, да и телескоп не такой мощный.

Его молодой сосед… Одет он был куда более щеголевато: сапоги, в них заправлены брюки яркой расцветки, и рубашка, забыть которую невозможно — в алую и черную полоску.

— Хассо, — сказал Капси, Наблюдатель, сидящий за Большим Глазом, словно ожидая этого сигнала, сразу оглянулся и вскочил на ноги. Хассо был таким же симпатичным, каким остался у меня в памяти.

— Смотрю, что происходит на дальнем берегу, — весело сказал он, не выказав и тени смущения. — С возвращением, Йалин.

— А иногда, — сказала я, — тебе приходится выбираться отсюда, чтобы выведать кое-какие тайны. Как твой брат?

— О, он сущий горожанин. Никогда не поднимается сюда. Мы просто вместе гуляем… иногда.

— Хорошо, хорошо, мне все равно. — Мне было немножко не все равно. В реке так много воды вниз по течению.

К счастью, он не попытался выкинуть какую-нибудь глупость, например, подойти и потрепать меня по щеке. Он просто вежливо предложил мне свой стул и освободившийся окуляр Большого Глаза. Я села, зажмурила один глаз и приготовилась смотреть.

Телескоп был направлен на тот самый маленький городок — да просто большую деревню, расположившуюся на склонах холма. И самым странным казалось то, что она была безымянной. Ее название не было зарегистрировано в Книге Реки; это означало, что такого поселения не существует — и все-таки оно было.

По сравнению с Веррино или даже самым маленьким поселением на нашем берегу, городок был настолько нищим и убогим, что это поняла даже я, хотя не имела опыта наблюдений. Соломенные крыши? Очевидно. Стены из высушенного ила? Некоторые, возможно, и деревянные. В этом поселении явно не знали, что такое архитектура или украшения, и только в центре виднелось какое-то каменное здание с куполом в виде луковицы. Мне казалось, что я смотрю не на поселение в нескольких лигах от меня, а сквозь века, сотню или даже тысячу лет назад. Возможно, Капси был прав в своем стремлении наблюдать, в конце концов, то, что я увидела, было куда более любопытным зрелищем, чем любой пейзаж от Аджелобо до Умдалы… Я почувствовала непреодолимое желание убрать холмы, усилить, мощность телескопа и посмотреть, что находится дальше, в глубине западных земель. Однако утолить такое желание было непросто, это вам не почесаться.

— Видишь черное пятно на зеленой траве за городом? — прошептал мне в ухо Хассо, словно те, за кем он следил, могли его услышать, заговори он слишком громко. — Там они ее сожгли. Живьем.

Я оторвалась от телескопа, не желая быть так близко к Хассо.

— А как вы поднимаете сюда свои приборы, пищу, воду и все остальное? — Я обращалась к Капси, который стоял в стороне, словно давая возможность Хассо побыть рядом со мной, чтобы доставить мне удовольствие. Тоже мне, удовольствие. — На такую высоту по этим несчастным ступенькам?

— Тяжелые вещи мы поднимаем. В ведрах, на лебедке.

— А на что вы живете?

— О, на пожертвования, — уклончиво ответил он. — А некоторые из нас работают часть дня внизу, в Веррино.

— Сколько же вас тут?

— Около двадцати. Одни молодые, другие старые. Пошли посмотрим, нам нечего здесь прятать. Прячутся те, на том берегу. Они прячутся от реки. И заставляют женщин ходить в черном. И сжигают их.

— Но и здесь одни мужчины, не так ли? Хассо тихо рассмеялся.

— В общем-то, мы не женоненавистники… — Ему хватило такта не добавить: «Как ты уже заметила». — Надеюсь, Капси передал тебе мои самые трогательные извинения?

— Передал. На словах. Мне кажется, те мужчины — довольно важные шишки, раз решают, что женщины должны делать и чего не должны. А вы так не можете! Может быть, вы затеяли свои наблюдения, потому что завидуете?

— Может быть, а может и нет. — Это заговорил старикан; значит, он слушал, а не смотрел в свой телескоп. — Сестра Йалин, наша цель — знание; только и всего. Знание того, что происходит на земле и там, где живет другая половина нашего человеческого сообщества. Та половина, которая делит с нами этот мир.

Так, он знает мое имя. Значит, мой визит они обсуждали. Я по-прежнему оставалась частью какого-то плана — и менее импровизированного, чем тот, когда Хассо с такой горячностью лишил меня невинности в тот вечер год назад.

— Ты чувствуешь… опасность, наверное? — мягко сказал старик. — Пожалуйста, не надо. В опасности женщины на том берегу. Твои сестры, но не ты.

Да. Но Наблюдатели узнали об этой опасности совсем недавно, когда получили Большой Глаз. Возможно, они уже давно догадывались, что западный берег отвергает все, что отстаивает наше речное сообщество…

— А все Большой Глаз, — весело сказал Капси. — Пошли, мы покажем тебе нижние помещения.

— Тыпокажешь мне нижние помещения, дорогой братец. Я уверена, что Хассо еще очень многое нужно подглядеть.

Хассо сжал губы, казалось, ему смешно, а не досадно.


Итак, Капси устроил мне экскурсию по своей воздушной цитадели — он показал мне вырезанные в скале кладовые, кухни, трапезную, склады и тому подобное, а закончился осмотр «кабинетом карт», где хранилась и демонстрировалась каждая йота информации, предположений или слухов, которые удалось собрать от Аджелобо до Умдалы, труд невесть скольких лет. Сотни? Двух сотен? Больше? Я увидела панорамы, наброски и даже карты местности противоположного берега, хотя, должно быть, в этих картах было полно ошибок, если учесть, с какого расстояния они составлялись.

Какое занудное терпение. Какое преданное… ожидание. Капси небрежно заметил, что он и все остальные довольно сильно жалели, что он не взял из Пекавара свою выполненную карандашом и чернилами панораму. Однако, когда я предложила захватить ее и на обратном пути завезти в Веррино, он был не так рад, как я ожидала. Возможно, он обещал своим коллегам что-то получше?

Когда экскурсия подошла к концу (если мне показали действительно все: это место немного напоминало лабиринт), Капси снова провел меня вниз по ступенькам, от которых у меня уже ныли лодыжки, и вернул в реальный и шумный мир, где я получила бутылку вина и ароматный кускус из ягненка с мятным йогуртом.

Если у него и были какие-то планы в отношении меня, он о них не говорил. Так что мне оставалось только гадать, хотя я была готова спросить его напрямую.


Прошло два дня, и вот, когда я только что вернулась в свою мансарду после визита в контору хозяйки причала, где я узнавала, не пойдет ли какое-нибудь судно до Пекавара через одну-две недели, ко мне, задыхаясь от возбуждения, ворвался Капси, его лицо пылало.

— Они опять взялись за старое, — едва переводя дух, сказал он. — Толпа за городом. Развели костер. Пошли! — Странно, казалось, он был этому рад. Просто счастлив.

На какое-то мгновение у меня промелькнула мысль: а не было ли все это какой-нибудь хитростью; однако то, что случилось шесть месяцев назад, вполне могло повториться и шесть месяцев спустя. Я бросилась за ним.

Нам потребовалось не более двадцати минут — Капси умело выбирал кратчайший путь там, где я бы давно заблудилась — чтобы проскочить через весь город, подбежать к Шпилю, взлететь по ступенькам и, с бешено колотящимся сердцем, оказаться на площадке.

Как только мы пришли на наблюдательный пункт, толпа, собравшаяся там, расступилась, чтобы пропустить меня к Большому Глазу, а Хассо уступил мне свое место. Я дрожала и так задыхалась от сумасшедшего бега, что позволила ему придержать меня за плечи, когда я садилась.

Присмотревшись, я увидела: крошечная толпа на зеленой траве, примерно половина людей в черном — пустая тележка и горящий костер. В дыму виден столб, к которому что-то привязано.

Я смотрела долго, до тех пор, пока толпа не потянулась к своей несчастной деревушке, увлекая за собой тележку и оставив позади лишь дымящиеся головешки.

Потом я подбежала к ограждению. С запада совершенно явно тянуло дымком.

Я обернулась: Наблюдатели, молодые и старые, выжидающе смотрели на меня.

— Что я должна делать? — спросила я их. Капси спокойно ответил:

— Мы хотим послать туда Наблюдателя. Чтобы все выяснить.

— Туда? Но это невозможно. На пути черное течение. Надеюсь, вы пока не научились летать?

— Наши предки, должно быть, это умели, — заметил старикан, которого, как я уже выяснила, звали Йозеф. — Забытое искусство, а? Возможно, намеренно. Но все же у меня есть кое-какие идеи на этот счет…

Я процитировала ему предисловие к Книге Реки: «Мужчина принадлежит берегу, женщина принадлежит воде, только птицы принадлежат небу…»

Он пристально посмотрел на меня:

— Да, точно. Так что мне следует выбросить из головы эти мысли, не так ли, лодочница? Чтобы не нарушить равновесие тележки с яблоками. Чего никогда не позволит ни одна уважающая себя гильдия…

— Речное сообщество работает, — сказала я. — И очень неплохо. Чего не скажешь о тех, на том берегу.

— О, я имел в виду совсем не эту тележку с яблоками. Ни в коем случае! Я исключил все фантастические, теоретические возможности полетов как что-то очевидное. А тем временем девушек вроде тебя сжигают. Уже двух, и это в одном маленьком убогом городишке.

То, что я видела, находилось далеко, было едва различимым и беззвучным; и все же на какое-то мгновение я ощутила страх, жуткий страх. Мне едва не стало плохо. Пламя лизало мои ноги, превращало мою кожу в паленую свиную шкуру, проникало до самых костей, а я все кричала и кричала…

— Кто-то должен перебраться через реку и сообщить об увиденном там, — сказал Капси. — Теперь ты это понимаешь?

— Мужчины могут плыть по реке только один раз. Перебраться и сообщить об увиденном — это уже два раза. Надеюсь, ты не собираешься послать туда меня? Это нелепо. К тому же, на пути черное течение.

— Нет, Йалин, я не собираюсь посылать тебя. Ясно, что на том берегу безопаснее быть мужчиной, чем женщиной. Я отправлюсь туда сам. Только один раз. В одну сторону. И буду передавать сообщения гелиографом.

— Но как ты преодолеешь реку? Это же безумие — и смерть. И все это не пустые слухи, которые распространяем мы, женщины.

— О, этого никто не отрицает, — сказал старый Йозеф. — У реки есть свой разум, она может чувствовать и реагировать. Или, скорее, это можно отнести к черному течению. Оно — некое существо: очень длинное существо, которое живет в реке, прилепившись одним концом к Дальним Ущельям, словно ленточный червь, вытянувшись во всю свою длину и другим концом выходя к морю. Оно может чувствовать, что происходит в воде. Оно может почувствовать запах мужчины и запомнить его, а потом отличить от полумиллиона других запахов; оно может вложить в его мозг мысли об отчаянии и смерти, если учует его во второй раз. Тогда как к женщинам оно благосклонно. Несомненно, по той причине, что не чувствует угрозы с их стороны.

Его размышления были опасно похожи на некоторые из тайн, открытых мне во время обряда посвящения. Хотя черное течение, конечно, не могло быть таким, как он описывал — если можно было брать его куски и хранить в склянках. Оно должно было быть каким-то другим, и гораздо больше, чем они себе представляли: больше, чем вся наша страна, и, возможно, куда более могущественным, в своей молчаливой, скрытой форме, чем мог представить любой из них.

Я ничего не сказала о том, до какой степени выводы гильдии были схожи с его умозаключениями.

— Итак, — просто сказала я, — пути через черное течение нет. Даже для таких ненормальных, как вы.

— Не черезнего, — ответил Капси. — Под.

— Под ним?

Старый Йозеф опять встрял в разговор:

— Основываясь на вполне логичном предположении, мы считаем, что черное течение не достигает дна. Значит, внизу должна быть чистая вода. Может быть, черное течение всего несколько пядей в глубину.

— Ага, понятно. И только сто пядей в ширину. Поэтому Капси нужно всего лишь задержать дыхание минут на пять-десять, погрузиться в воду, кишащую жалоносцами, и… Это же абсурд. С каких это пор, Капси, ты научился плавать как рыба?

— Я тренировался, — повысил голос Капси. — В городе, в банях Веррино.

— И там ты научился до посинения задерживать дыхание?

— Ты не понимаешь, — сказал Йозеф. — Пошли, мы все тебе покажем.


Спустившись, мы оказались в помещении, окна которого, вырезанные прямо в скале и снабженные средником, выходили на восток. Два дня назад, когда Капси показывал мне башню, сюда меня не пустили.

На длинном деревянном столе были свалены странные приспособления: большой стеклянный шар, кожаный костюм, сапоги со свинцовыми подошвами и какими-то выступами, похожими на плавники, разные гибкие трубки, сшитые из кожи речной змеи, пузыри, бутылки из толстого стекла, ранцы — и, несомненно, гелиограф в разобранном виде. Значит, Наблюдатели овладели нашим речным кодом.

— Это, — гордо сказал Капси, — мой подводный костюм. В бутылках находится воздух под давлением, что позволяет мне дышать внутри стеклянного шлема в течение примерно двадцати минут. Шлем и другие стеклянные детали изготовлены в мастерских по специальному заказу. Свинцовые подошвы и оборудование не дадут мне всплыть на поверхность. А это, — тут он показал что-то очень похожее на лампу, только какой-то странной конструкции, — осветительное устройство, если мне придется глубоко нырнуть и что-нибудь осветить, работает на магнии.

— Оно взорвется.

— Не взорвется, — заверил меня Йозеф. — Мы проверяли.

— Потом я всплываю, снимаю шлем, и моя голова защищена от жалоносцев этой кожаной шапкой и проволочной маской.

Я повернулась к Йозефу. Несомненно, автором этого аппарата был именно он.

— Кажется, вы продумали буквально все — за исключением одной маленькой детали: что будет делать Капси на том берегу всю оставшуюся жизнь.

Мой брат по-волчьи оскалился:

— Исследовать, вот что. Тот берег — сплошная terra incognita, так что хватит на целую жизнь. Ну и, конечно, я буду посылать сообщения. Через определенные промежутки.

— А какова моя роль? — Как будто я еще не догадалась.

— Ты имеешь доступ к судам, дорогая сестра. Ты умеешь ими управлять. Нам нужна совсем маленькая лодка. Только для меня и моего помощника, который пожертвует своим правом один раз проплыть по реке.

— И я полагаю, что этот храбрый доброволец — Хассо?

Капси кивнул, нисколько не смутившись.

— Я не уверена, что смогу справиться в одиночку даже с тендером или шлюпом… — Но я знала, что смогу. А вот должна ли, это уже другой вопрос.

— Мы собирались взывать к твоему великодушию, — объяснил Йозеф. — Но теперь — ты видела то, что видела.

Да. Костер. Женщина в огне. Дым, уходящий в небо. Не будучи уверенной, защищаю я честь своего пола или предаю его, я кивнула.


После этого события начали разворачиваться сами собой. Следующая полночь, звездная и ясная, увидела — или скорее не увидела, поскольку я тайком «одолжила» маленький тендер, хотя у меня душа уходила в пятки, — как я качаюсь на темных волнах в двух шагах от непроглядной черноты течения.

Хассо помог Капси, оснащенному маской, дурацким шлемом, похожим на сферический аквариум, и костюмом со всякими приспособлениями, перевалиться через борт. И мой брат исчез под водой.

Мы не стали околачиваться рядом; нас сносило к черному течению. Я поставила парус, взялась за румпель, и мы понеслись к берегу, где я высадила Хассо немного выше набережной, после чего отвела яхту обратно на стоянку. Никто меня не заметил. Хотя каждое мгновение я ожидала, что кто-нибудь выйдет на соседнюю палубу подышать свежим воздухом или будет возвращаться после ночной пирушки в городе.

Вернувшись в свою комнату, я постаралась заснуть, но не смогла.

Еще только начинало светать, а я уже карабкалась по ступенькам Шпиля. Почти все Наблюдатели собрались на площадке, выстроившись вдоль ограждения и неотрывно глядя на западный берег — двое мужчин смотрели в южную сторону, хотя вряд ли Капси мог там оказаться, учитывая направление течения. За исключением Большого Глаза, все телескопы вытащили на площадку и установили на раздвижных треногах; хотя в данный момент ими не пользовались. Невооруженным глазом было бы легче заметить мерцание крошечного огонька отраженного света, когда он появится; если появится вообще. Хассо и Йозеф находились внутри наблюдательного пункта, а я осталась снаружи.

Прошел час — солнце оказалось у нас за спиной.

И вдруг, когда я уже начала беспокоиться по-настоящему, один из мужчин закричал и показал рукой далеко на север.

Остальные наблюдатели поспешно бросились к телескопам и направили их в ту сторону; но даже и без зрительной трубы я могла разобрать буквы, передаваемые гелиозеркалом:

«П-О-Р-Я-Д-О-К».

— Все в порядке! — крикнула я.

Затем Капси передал: «Устал. Должен поспать. Иду на юг». «Устал» — это, конечно, еще было слабо сказано.

Ответного сообщения мы не передавали, и не только потому, что солнце светило нам в спину, а на тот случай, если на том берегу кто-нибудь сможет его увидеть и прочитать. И все же в жаровне был разведен небольшой огонь, но через две минуты он был погашен.


После таких событий я решила, что возвращаться в свою комнатку в городе бессмысленно, поэтому приняла приглашение Йозефа занять маленькое спальное помещение в Шпиле; и к полудню, оставив часть своего имущества на хранение в конторе хозяйки причала, я взвалила на себя остальные пожитки и перетащила их наверх, отклонив предложение Хассо помочь.

Но, устроившись наверху, я обнаружила, что мне совершенно нечего делать, и скоро почувствовала скуку и беспокойство.

И тревогу? Но зачем мне было тревожиться о том, кого я больше никогда не увижу — только, может быть, мельком в Большой Глаз?

Мне следовало испытывать сильное любопытство к тому, что будет передавать Капси в своем сообщении, которое должно было поступить, как мы условились, на заре следующего утра. Тем не менее, когда вставал вопрос, почему они живьем сжигают женщин, слово «любопытство» не годилось, чтобы описать мои чувства. Я… страшилась узнать ответ. Что же касается образа жизни на том берегу, то к этому я, конечно, испытывала легкое любопытство — но как много мог узнать Капси в первые дни своего пребывания там? А я собиралась уезжать. Скоро. И у меня не было ни малейшего желания уйти в плавание, оставшись при этом в психологическом рабстве у Наблюдателей и испытывая постоянное желание возвращаться к ним снова и снова, чтобы узнать очередные новости. Если бы я повела себя именно так, ну, тогда Капси сделал бы меня рабой до конца моих дней, держа на привязи длиной в реку!

Маленькая эгоистка Йалин? Нет, вовсе нет. Просто разумная, так вернее…

Разумная? Вот уж нет! Скоро я начала бояться, что, поселившись на Шпиле, я слишком явно связала себя с мужчинами-Наблюдателями, дав повод какой-нибудь кумушке в Веррино задаться вопросом: почему?

Сейчас я понимаю, что испытывала тогда большое смятение и тревогу по поводу того, что сделала я сама и на что решился Капси. Мне хотелось убежать, но я должна была остаться — и наоборот! К шести часам я стояла возле лестницы, борясь с желанием спуститься в город, чтобы чего-нибудь выпить и услышать веселую человеческую речь. Мнетгришлось резко себя одернуть и вернуться в свою комнату; потому что на самом деле я была так измучена, что могла кувырнуться на лестнице и покатиться по ней до самого города.

Так что я поползла обратно в свою каморку. И вдруг, совершенно неожиданно, возле моей кровати оказался Хассо — а я валялась на ней в одежде.

— Нет! — закричала я, заморгав.

Он рассмеялся и показал на серое небо за окном.

— Светает, Йалин.

— Что?

— Я подумал, что лучше зайти за тобой — на тот случай, если ты проспишь. Уверен, что такое ты бы не простила меня никогда.


Гелиограф замигал примерно через полчаса, теперь он находился прямо напротив Веррино. Мы были уверены, что его никто не видит. Он находился очень низко, а мы высоко; к тому же кому могла прийти в голову мысль искать сигнальный свет в том направлении?

На этот раз сообщение было длиннее.

«Пошел в глубь местности. Избегал контактов. Прятался возле города. Все женщины ходят в черном, подтверждаю. Город убогий, бедный, грязный. Бродят свиньи, цыплята, козы. На юге среди холмов шахты, в этом причина его расположения тут. Рабочие — мужчины и женщины. Подслушал разговор прохожих. Язык тот же, несколько странных слов, акцент сильный, но воспроизводимый. Подводный костюм отличный. Черное течение примерно пятнадцать пядей в глубину. Завтра в это же время. Конец».

Значит, до завтра делать нечего. Если только я не пожелаю засесть за рисунки и записи прошлых наблюдений и слухов, собранных от Аджелобо до Умдалы; очень мне это надо.

С тем же успехом я могла бы остаться в городе и просто подниматься наверх каждое утро перед рассветом!

Возможно. А возможно, это было бы не так легко в рассветном сумраке…

После завтрака из черного хлеба, жареной рыбы и маринованных огурцов, прошедшего в трапезной, я решила, что всё-таки проведу день в городе, и начала потихоньку сматываться.

Однако, видимо, не совсем потихоньку. На середине лестницы меня перехватил Хассо.

— Йалин, можно угостить тебя ланчем? Пожалуйста.

— До ланча, — уточнила я, — еще четыре или пять часов.

— Ничего, я могу и подождать, если ты не возражаешь.

— Тебя что, послали следить за мной?

— Нет, конечно. Что ты можешь нам сделать? Ты не можешь навредить нам, не навредив при этом себе.

— Из-за вас я потеряла брата, — сказала я. — Из-за вас его потеряли мои родители. Навсегда.

— Я думаю, Йалин, что вы потеряли его уже давно. Но не думай о нем как о погибшем. Когда-нибудь он станет настоящим героем, говорить о котором будут все.

— Героем чего?

— Знания того, почему все так, а не иначе.

— И как это изменить? Хассо не ответил.

— Ему будет так одиноко, — продолжала я. — Ни одного знакомого лица, чужие обычаи, всегда только прятаться и притворяться…

— Необязательно. В конце концов он мужчина. И кто говорит, что его не примут там как друга? Как только он выяснит положение вещей на том берегу. Что же касается одиночества, может быть, он всегда чувствовал себя чужаком… Но знаешь, там, где прошел один человек, пройдет и другой.

— Вот, значит, в чем дело. Переселение?

— Не говори глупости! Водолазные костюмы очень трудно достаются, к тому же они недешевы. Да перестань ты хмуриться! Мы должны радоваться. Впервые в истории произошло что-то действительно новое. Теперь мы даже знаем глубину черного течения. Держу пари, этого не знает даже твоя гильдия.

— Без комментариев, Хассо.

— Нужны мне твои комментарии. Слушай, давай не будем ссориться? Ты мне нравишься, Йалин. Те несколько вопросов, которые я задал год назад, были для меня на втором месте. Если не на десятом! И позволь напомнить, что ты сама отправилась искать…

И вскоре мы продолжали спускаться по лестнице уже вместе. Хотя и в городе, и позже, когда мы вернулись в башню, я старалась не заплывать слишком далеко в его гавань. Дело в том, что я уже давненько не принимала «верный».


На следующий день рассвет снова был ясным, как обычно в это время года. Хотя, возможно, позднее могли набежать облака.

Сигналы появились в том же месте.

Сообщение гласило:

«Вступил в контакт. Женщина в лесу собирала хворост. Сказал, что пришел издалека. Спросил, что за пятно на траве за городом. Недавно сожгли поклоняющихся реке. Мать купалась в реке обнаженной, схватили. Сожгли. После этого дочь сошла с ума. Допросили. Тоже сожгли. Кто? Братство. Кто они? Сыновья Адама. Зачем? Не поняла. Повторил вопрос. О реке говорить можно, о Сатане нельзя. Кто такой Сатана? Женщина испугана. Попыталась убежать. Удержал. Сказал, что я Сын Адама. Послан с миссией. Попросил держать язык за зубами. Завтра в это же время. Конец».

— А кто такой Сатана? — выразил общее недоумение Хассо. — И кто такой Адам?

— Может быть, Сатана — это искаженное слово «санитар»? — предположила я. — Потому что черное течение делает мужчин больными…

Йозеф кивнул.

— Возможно. А слово «Адам», вероятно, начинается с отрицательной частицы, как слова «аборт» или «апатия», а «дам» — это женщина-мать. Таким образом, получается: «сыновья без матери».

— Таких и на нашем берегу хватает, — несколько ядовито заметил Хассо.

— А ты что, один из них? — резко спросила я. — Твоя мать была женщиной реки?

— А? О нет. Вовсе нет. Пожалуйста, не делай поспешных выводов на мой счет, хорошо? Я думал, вчера мы обо всем договорились. Ну, может, не совсем обо всем…

— Ладно, ладно. Извини. Так что мы решили насчет этих Адама и Сатаны?

— Вывод из всего этого, — сказал Йозеф, — следующий: теперь мы знаем значительно больше, чем раньше. Плюс к этому, мы знаем, что некоторые из их женщин поклоняются реке, словно богу.

От отчаяния, надо думать.

— Возможно, — продолжал он, — река — это действительно Бог. В смысле очень могущественное, хотя и довольно апатичное существо. А может, у этого существа есть кое-что более интересное, о чем стоит подумать и нам с вами… — Он оперся об ограду, обозревая окрестности Веррино. — Богатые места, наша зона обитания, правда? Ее границы закрывает пустыня, с одной стороны — ущелья, с другой — дикий океан. Словно, — он улыбнулся, — муравьиная колония в очень длинном желобе. И как поучительно было бы наблюдать за развитием двух колоний муравьев, разделив их посередине стеклянной стенкой… Учитывая, конечно, огромную разницу между муравьем и человеком.

— К чему это вы клоните? — спросила я его.

— К тому, что, если где-то существует бог или богиня, ее не слишком волнует, что тех, кто ей поклоняется, сжигают живьем… Но, может быть, ее вмешательство нарушило бы правила игры? — Йозеф немного подумал. — И, конечно, если бы существовало, высшее существо, люди все равно не смогли бы его понять — или даже доказать, что оно именно высшее существо. Ведь не может же муравей понять человека, сколько бы он по нему ни ползал. В этом случае — и в этом наша трагедия — нам остается только догадываться, почему все так, ибо муравью никогда этого не понять даже за миллион лет.

Хассо явно потерял терпение и попытался прервать его рассуждения.

Йозеф просто повысил голос:

— Да, мы бы сознавали, что существует некая тайна — если бы взяли на себя труд это сознавать, — но мы никогда бы не смогли ее разгадать. Так же как тайну всей вселенной, космоса и звезд. Зачем они нужны? Откуда возникли? Мы существуем вместе с ними, но нам никогда до них не добраться; поэтому мы ничего о них не знаем. Может быть, если бы смогли разгадать тайну реки, то смогли бы узнать и тайну нашего существования?

— Давайте все по порядку, я умоляю, — вмешался Хассо. — Сейчас мы исследуем всего лишь западный берег.

— А почему существует западный берег и почему он так недоступен? Я иногда думаю: а не существуют ли такие люди, которые становятся богами для других людей?

— Ты имеешь в виду Сыновей Адама? Братство?

— Нет, совсем нет. Я думал: является ли черное течение полностью естественной формой?

Я не смогла удержаться от смеха. Ни один из этих мужчин не имел представления о размерах реки. Она могла быть неким существом, по крайней мере, его частью — усиком, позвоночником, кровеносной системой или еще чем — но чтобы она была кем-то сделана? Ну уж нет.

Старикан улыбнулся, нисколько не обидевшись, и вздернул голову.

— Верно! — воскликнул он. — Верно! Ты имеешь право смеяться. Лучше, гораздо лучше, чтобы река была равнодушной богиней, чем произведением рук того, кто считает себя богом. Или богиней.

С тем мы и пошли в трапезную завтракать вареными яйцами, хлебом и горячим ароматным молоком.

— Наверно, Йозеф прав, — сказал Хассо, перехватив меня на лестнице. — Я сегодня пойду в стеклодувные и шлифовальные мастерские. Хочешь пойти со мной?

— Зачем ты туда идешь?

— Шлем сработал отлично, верно? Так что нужно иметь еще один под рукой. На всякий случай.

— Йозеф был прав насчет чего? — спросила я.

— Насчет женщин-богинь… Если предположить, что это так, не могла бы какая-нибудь престарелая глава гильдии что-нибудь об этом знать?

— Могла, конечно. Если предположить. Однако вспомнив свое посвящение на борту «Рубинового поросенка», я решила, что вряд ли. Если только хозяйка «Рубинового поросенка» действительно мало знала и не стремилась узнать больше…

— А почему ты спрашиваешь меня? — беспечно сказала я. — Я же не глава гильдии.

— Кто знает? Когда-нибудь, Йалин, когда-нибудь…


Всю дорогу до мастерских нас поливал дождь. Он прибил пыль, поднимавшуюся из каждой трещины в земле, и промочил нас до нитки. Но мы сразу забыли обо всем, когда пришли в песчаный карьер, где находились плавильные печи, стоящие под навесом. Очень скоро мы сделались сухими, как хрустящее печенье. Пока Хассо заказывал новый водолазный шлем, сопровождая заказ подробнейшими инструкциями — и не делая из этого особой тайны — я бродила здесь, разглядывая тигли и литейные формы, вытяжные горны и голых по пояс стеклодувов, которые дули в свои трубки, словно в фанфары, и под конец зашла к шлифовальщикам, выполняющим более тонкую работу. Время пролетело быстро.

Мы вернулись в город к часу дня под ярким и чистым небом, потому что тучи к этому времени ушли вверх по реке, и солнце вновь засияло; и мы утолили жажду, и наполнили желудки вкуснейшими блинами в одном неизвестном мне винном кабачке.

Потом, сонные и усталые, словно все это время занимались любовью, мы потащились вверх по спиральной лестнице, останавливаясь передохнуть примерно через каждые пятьдесят ступенек. Не знаю, чего хотелось Хассо, но лично я была настроена на сиесту.

А когда мы обогнули Шпиль уже во второй раз и находились над крышами Веррино, я увидела мерцание крошечного огонька с той стороны реки. Но как только я показала на него рукой, сигнал исчез.

— Там что-то случилось. Пошли!

Всю оставшуюся часть пути мы бежали бегом; я выскочила на площадку, чувствуя, как колет у меня в боку.


Площадка гудела от голосов.

Как только Йозеф нас увидел, он сразу бросился к нам, размахивая записанным сообщением. Его лицо было серьезным. Он сунул мне в руку листок бумаги.

— Здесь все, что он успел передать… Он прервался на полуслове.

Я прочитала:

«Меня преследуют мужчины. Окружен. Жен…»

Не думая ни о чем, я крепко сжала записку, словно боясь, что она улетит. Йозеф мягко разжал мои пальцы, вынул записку, осторожно расправил и кому-то передал. Чтобы отправить в архив, конечно. Потом он обнял меня за плечи.


Прошло три дня, три дня глупой надежды: вдруг появится огонек очередного сообщения, в котором Капси будет хвастаться, как он подружился — водой не разольешь — с тамошними мужчинами.

А на третий день, вечером, на той самой поляне, где уже дважды пылал костер, снова собралась толпа крошечных фигурок, притащив с собой повозку, из которой на землю вывалили что-то черное, похожее на мешок с кукурузой, у которого нет ни костей, ни собственной воли. И вот уже загорелся костер, и в небо поднялся густой дым.

Это могла быть женщина, могла быть…

Но я знала, кто это был.

И что же они делали все предыдущие дни, эти Сыновья Адама, как не пытали жестоко Капси, пытаясь добыть у него сведения?


Следующим вечером я нанялась на бриг «Любимая собака», который шел в Пекавар, домой. Я не знала, что скажу матери и отцу. Я не знала этого и тогда, когда подходила к дому по знакомой пыльной дорожке. Странно, но, вопреки моим ожиданиям, эта дорожка не показалась мне ни более короткой, ни узкой, ни даже более пыльной, после всех моих странствий она показалась мне совсем такой же, какой была раньше. Пекавар был все тот же. Мир меняется не больше, чем река. Она находится в вечном движении, и вместе с тем всегда одна и та же.

Я постучала в дверь молотком, вместо того чтобы распахнуть дверь и крикнуть: «Я вернулась!» И, поступив так, я намеренно сделала себя чужаком.

Мать открыла мне дверь, и я в замешательстве уставилась на нее, потому что тоже ее не узнала. Ее тело изменилось: было хорошо видно, что она беременна.

Моей первой мыслью было: «Значит, она уже нашла Капси замену!» Потом я подумала: «Она нашла замену нам обоим». Третьей моей мыслью, которой я испугалась, было: «Ей же сорок лет, она умрет, ей слишком поздно заводить ребенка!»

Но она стояла передо мной, молодая и сияющая, с тем цветущим видом, какой якобы придает беременность…

Как можно было так повернуть время вспять? Вернуться на двадцать лет назад, снова к пеленкам, первому детскому лепету, первым шагам, первым школьным дням? Но секрет часов состоит в том, что их часовая стрелка, сделав полный круг, неуклонно возвращается к своему началу, хоть и прошлому.

— Здравствуй, мама. — Я осторожно обняла ее, хоть она и не обратила на это внимания, изо всех сил сжав меня в объятиях. (Наверно, Сыновья Адама наваливали на Капси камни, чтобы переломать ему кости? Или жгли его раскаленными щипцами? Или веревками выворачивали суставы?)

Теперь я знала, как поступить. Это была трусость или смелость — держать все в себе, тащить груз воспоминаний в одиночку?

Теперь, в ее состоянии, я не могла ей сказать, что Капси сожгли живьем на том берегу. Не сейчас. Из-за шока у нее мог случиться выкидыш; тогда на моей совести было бы уже две смерти и двойное горе утрат. Конечно, я расскажу матери обо всем; но не сейчас, потом — когда снова приеду домой, что я. постараюсь сделать только после рождения ребенка. Авзвалить все на плечи отца я тоже не могла.

Все это время меня мучила одна мысль: а что значат для нее Капси и Йалин? Или для нее и отца? Или мать всегда думала только о себе?

Как это странно, ее второе позднее материнство. Из-за него я чувствовала себя одинокой и заброшенной.

— Я виделась с Капси в Веррино, — весело сказала я. — Мы провели вместе целую неделю.

— Правда? Ты должна мне все о нем рассказать. — Мать засмеялась. — Плутишка, взял и ушел. Совсем как ты… Да что мы стоим в дверях, как чужие?

Итак, после целого года странствий я вошла в свой дом, который больше не был моим, а принадлежал неродившемуся ребенку, для которого я буду не сестрой, а просто еще одним взрослым членом семьи, чем-то вроде тети или третьего родителя, которого никогда не бывает дома.

Я уехала из Пекавара менее чем через неделю и нанялась на шхуну «Шустрый гусь», которая направлялась на юг. Я решила, что останусь на ней на год или два и что ее команда будет моей настоящей семьей. Я также решила стать настоящей женщиной реки, чтобы исправить проступок, который я совершила в Веррино.

Думаю, что мне это удалось, поскольку в конце года, в далеких и влажных южных тропиках, моя гильдия пригласила меня отправиться в канун Нового года к черному течению.

Часть вторая КАНУН НОВОГО ГОДА В ТАМБИМАТУ

И как же я радовалась, когда «Шустрый гусь» пришел в Джангали! Хозяйка судна Марсиалла обещала дать команде отдых. Вы только представьте. Отдых.

Конечно, не все так просто, как кажется. К тому времени, когда нам нужно было возвращаться, через несколько незабываемых часов, я была счастлива вновь оказаться на борту. Но тогда, в тот душный осенний день, я еще ни о чем не догадывалась. Немного усталая Йалин наивно предвкушала Праздник лесных джеков.

Нельзя сказать, чтобы хозяйка «Шустрого гуся» Марсиалла была грубой солдафонкой и занудой. Не была такой и боцман Креденс. Просто Марсиалла обожала свое судно и гордилась им. А «Шустрым гусем», великолепной трехмачтовой шхуной, можно было гордиться. Так что когда мы взяли на борт в Гинимое груз краски и Марсиалла небрежно бросила: «Давайте пройдемся по „Гусю“ красочкой», — я и не знала, что нас ждет.

Скоро я обнаружила, что красить — это не значит шлепнуть краску, а потом сидеть и смотреть. Сначала нужно было снять слой старой краски, часто до самого дерева. Потом удалить все наросты и покрыть специальным составом, а все щели залить смолой. Затем следовала протравка, потом грунтовка… и только после этого, спустя долгое, долгое время, сама покраска — причем в два слоя.

В общем, я думаю, что лучше не распространяться о тех трудных часах, которые провела я и еще несколько человек во время плавания на юг, когда осенние ветры дули нам в корму! Три раза наше судно проходило от Гинимоя до Сверкающего Потока и обратно. А потом четыре раза от Сверкающего Потока до Ручья Квакуна и обратно. И каждый раз на обратном пути, когда мы лавировали против ветра, я только успевала управляться с канатами и парусами. Я думаю, что Марсиалла намеренно распределяла время загрузки и разгрузки судна так, чтобы оптимально использовать часы для просыхания краски.

Но, по крайней мере, у меня были заняты и тело и ум. Таким образом, когда мы наконец прибыли в Джангали, я почти «наивно» ожидала маленького отпуска.


Хотя, конечно, называть себя наивной я не могла. В глубине души. Разве не я помогла своему брату найти страшную смерть на том берегу реки, где живьем сжигают женщин? Разве не я смотрела в телескоп, как сжигают его самого?

И я не осмелилась рассказать обо всем матери или отцу, расценив этот недостаток мужества как разумное решение, поскольку шок от известия о судьбе Капси мог вызвать у матери выкидыш. (Хотя на что она рассчитывала, заводя еще одного ребенка, было выше моего понимания!)

Весь адский труд по покраске, казалось, нанес слой краски и на мою израненную душу. Хотя не совсем так. Я не смогла полностью зачистить и загрунтовать все рубцы. Когда краска высыхала, они снова проступали, а новый слой начинал трескаться и сходить.

Вместе с тем, занимаясь бесконечной покраской, — а также беря рифы, приводя к ветру, закрепляя тросы и карабкаясь по мачтам — все свое внимание я обращала на работу. И все равно не могла уйти от черного течения. Оно было постоянно рядом, никакая работа не могла вытеснить его из моих мыслей.

Неужели оно и в самом деле было живым существом длиной в шестьсот лиг или больше? Могущественное, чувствующее создание в коматозном состоянии, которое, следуя каким-то своим целям, позволяет плавать по реке только женщинам? Неужели это и в самом деле какая-то богиня? Или что-то искусственное, как предполагал Йозеф, предназначенное для того, чтобы отделить нас от Сыновей Адама на западном берегу, этого таинственного братства мужчин, которые испытывали суеверный и дикий ужас перед рекой; о которых мы узнали только то, что успел передать гелиографом Капси, прежде чем его схватили?

Я пила течение, и оно знало меня; но тогда я об этом не догадывалась.

Может быть, узнать природу черного течения вообще невозможно. Тогда зачем об этом думать и не лучше ли заниматься покраской и наслаждаться плаванием, насколько это возможно?

А вообще-то, кроме тяжелого труда и шрамов на сердце, на свете было очень много того, что стоило посмотреть и запомнить. Даже увидев все во второй или третий раз, хотелось смотреть еще и еще.


К югу от Гэнги, этого грязного городка, в котором я была во время своего первого плавания на «Серебристой Салли», находились Ворота Юга.

Тропики только начинали, еще очень несмело, предъявлять права на эту территорию, хотя жители поощряли их изо всех сил. С балконов свисали пышные гирлянды цветов, огромные гибискусы были заботливо окружены сетью крошечных каналов, вымощенных камешками, а красные цветы, похожие на граммофончики, были все же меньше, чем дальше к югу.

Так же, как мой родной Пекавар превратил в большое достоинство свое пребывание на самом краю пустыни, так и Ворота Юга наслаждались своим расположением — причем гораздо больше, чем многие по-настоящему тропические города. В Воротах Юга все еще можно было «разводить» растения. Там даже была парадная каменная арка, переброшенная через дорогу с севера на юг, на которой имелась специальная табличка с указанием расстояния до всех населенных пунктов, находящихся на пути до Тамбимату, что составляло в общем двести восемьдесят лиг. Зачем это было нужно, я сказать не могу, разве что для того, чтобы отбить желание у местных мужчин отправиться туда пешком! Моя новая подруга Джамби, с которой я на несколько часов сошла на берег и которая была настоящим ветераном с шестилетним опытом плавания по южным районам, со смехом заметила, что ни одна из этих дорог не вела из Ворот Юга до Тамбимату. Препятствием номер один были топи вокруг Ручья Квакуна. А дальше на юг джунгли и вовсе делали путь непроходимым.

Джамби была смуглой и веселой, с длинными черными волосами, которые она завязывала в пучок, чтобы они не спутывались, так что смело могла забираться на самую высокую мачту. Она была родом из Сверкающего Потока, и в тот единственный раз, когда я упомянула черное течение, она бросила на меня косой взгляд и поморщилась, чем и ограничился ее интерес к этой теме. Из этого я сделала вывод, что она полностью годится мне в подруги. Она не станет бередить мне душу тяжелыми воспоминаниями. У Джамби остались в Сверкающем Потоке муж и маленький сын, о которых она не слишком беспокоилась, если только не находилась в плавании слишком долго.

Оставив Ворота Юга, мы зашли в Гинимой, где взяли груз этой чертовой краски. В Гинимое тоже можно было наслаждаться тропиками. Однако жители об этом не думали — видимо, потому, что их славу украли Ворота Юга. Гинимой предпочитал иметь безобразное лицо и прятать все под слоем копоти. Казалось, его жители получали от этого удовольствие, словно вонючий воздух и запах химикатов был их ответом причудам пышной природы. Дым и пар извергались из множества маленьких мастерских. Повсюду были печи, плавильни и кузницы, склады и свалки мусора. А в полулиге от города — целое искусственное озеро отходов. Подальше от реки, разумеется. Ведь какую бы гадость они ни выбрасывали в воздух, у них явно не было желания загрязнять саму реку. Еще бы, если бы они только попытались это сделать, я полагаю, речная гильдия отказалась бы перевозить их грузы. А что бы сделало само черное течение в ответ на загрязнение, если бы такое случилось, я не представляю. И в то время у меня и не было желания это выяснять.

Я думаю, что грязь — понятие относительное. Если Гинимой казался мне очень грязным, то для его жителей он, может быть, был образцом красоты и энергии, а все другие города они считали ужасно деревенскими. А может быть, я была излишне чувствительна, как зеленый лист чувствителен к присутствию вредителя — потому что и моя душа была уже немного подточена.

После Гинимоя мы пришли в Сверкающий Поток, который славился вкусной рыбой, а его многочисленные рыбацкие лодки с люгерным парусом обычно украшались глазами, нарисованными на корпусе и парусе. Также он был известен из-за светящихся скоплений, которые плавали в реке по ночам и блестели, словно серебряные, превращая ее в звездный поток. Эти скопления встречались только в двух лигах к северу и югу от города и были похожи на пузырьки от дыхания течения на середине реки. Я думаю, что их образовывали мириады мельчайших организмов, которые питались минералами или тем, что находили в воде — обеспечивая, таким образом, кормом косяки более крупной рыбы.

Я осталась на ночь в доме Джамби. Ее муж оказался услужливым и дружелюбным. Он явно обожал свою жену — что, в свою очередь, освобождало ее от необходимости обожать его. Но вместе с тем он был немножко пустым местом. Думаю, что у Джамби начались бы проблемы, реши она оставить реку и поселиться на берегу; не представляю, как она выдержала эту жизнь, пока оставалась дома во время беременности. Я поиграла с ее мальчиком. Увы, это напомнило мне чужого для меня ребенка, которого готовилась преподнести Мне моя собственная мать…

Джамби, ее муж и я отправились в тот вечер в ресторан, где подавали сырую рыбу, и досыта наелись филе хока цвета марены и желтой рыбы-попугая, и бархатистого аджила, которого подавали с мягким горчичным соусом. И пили имбирную настойку. После этого мы пошли прогуляться и полюбоваться на сверкающее течение, которое на этот раз представляло собой особенно красивое зрелище, словно специально для меня. Вот тогда я и заговорила с Джамби о течении в первый и последний раз.

— Может быть, — сказала я, — все эти крошечные серебристые организмы питаются тем, что выбрасывает черное течение? Чем-то вроде экскрементов? Я и раньше спрашивала об этом, но никто ничего не знал. Ни один мастер, даже в Веррино, не делал линзы, с помощью которых можно было бы разглядеть что-то действительно мелкое.

Вот тогда она покосилась на меня и поморщилась. Наверно, этому не стоило удивляться — ведь она только что угостила меня прекрасной рыбой. А я стою и рассуждаю, не использует ли черное течение здешние окрестности в качестве туалета! Она могла принять это за оскорбительный намек на ее город.

Мое замечание больше походило на пьяную болтовню. Джамби была деловитой и практичной особой, которая, наверно, забыла о своем обряде посвящения, как только он состоялся, да и вообще приняла его за какой-нибудь метафорический маскарад — что-то мистическое, к чему она никогда не испытывала никакого интереса.

Как только я задала ей этот вопрос, то с тревогой почувствовала напряжение в желудке. Может, это из-за присутствия мужчины, ее мужа? Слишком разогревшись имбирной настойкой, я могла сболтнуть лишнее. Вспомнив, как меня вытошнило на борту «Серебристой Салли», когда я начала распространяться об одной из тайн гильдии, я быстренько заткнулась и принялась любоваться серебряным шоу.

Джамби, видимо, не обратила внимания на мои слова, поскольку снова пригласила к себе в гости на обратном пути, когда мы будем проходить мимо Сверкающего Потока через несколько недель. Я приняла ее приглашение. В ту ночь она устраивала вечеринку для нескольких местных рыбачек, с которыми когда-то училась в школе — в Сверкающем Потоке зов реки не означал, что нужно уходить в дальнее странствие. А вот от третьего приглашения я отказалась. Все это гостеприимство, хоть и от чистого сердца, напомнило мне, как когда-то я пригласила к себе Хэли, но, добравшись до Пекавара, обнаружила, что брат Капси ушел из дома. Навстречу своей судьбе. К тому же этот мальчик. Он, похоже, давал мне понять, что у меня нет дома, кроме того, который плавает.

После Сверкающего Потока мы пришли в Ручей Квакуна, где река, медленно разливаясь, образует лабиринт жарких и влажных болот. Здесь деревья-ходули стояли в два ряда, образуя длинные извивающиеся аллеи, своды, коридоры и тоннели. Грибы-дождевики и большие белые шляпки других грибов усеивали болото. Большие, похожие на лягушек квакуны сидели, прыгали и исполняли свои чревовещательные штуки, а голоса их отражались от воды и изогнувшихся стволов деревьев.

И тут мне пришло в голову, что если анус черного течения находится где-то за Сверкающим Потоком, то здесь, в Ручье Квакуна, располагается гниющий аппендикс реки. Квакуны, с их скрипучими голосами, были своего рода метеоризмом, газами, перемещающимися в кишках.

Сразу за Ручьем Квакуна начинались густые леса. Западный берег, видневшийся где-то вдали, походил на узенькую зеленую ленточку. Я подумала, что Сыновья Адама, возможно, распространили свою власть не на все западное побережье. Да и как бы у них это получилось, если они отказали себе в преимуществах передвижения по реке? Возможно, их южные территории необитаемы. А возможно, те, кто их населяет, были совершенными дикарями, не обладающими даже сомнительным уровнем культуры Сыновей.

Дикари! Да, наверное, ни один дикарь не обращается с женщинами так, как эти Сыновья…

А может, они еще хуже, чем Сыновья. Я не разглядела ни одного каноэ; ни одного дымка от костра не было видно на берегу. Если там кто-нибудь и жил, то тоже избегал реки.

Однако все это было чепухой по сравнению с бесконечной возней с покраской. Каждый раз, когда шел дождь, а шел он гораздо чаще, чем хотелось, нам приходилось натягивать брезент.

Постепенно в лесах начали появляться лианы, мхи, эпифиты и паразиты, то есть начались настоящие джунгли. Что мы и увидели, прибыв в Джангали.


На пути в Джангали мы взяли в качестве пассажиров двух юных любовников: их звали Лэло и Киш. Киш был родом из Сверкающего Потока и находился в родстве с семьей Джамби по линии матери. Лэло решила, что любит его, и в настоящее время эскортировала к себе домой, в Джангали, чтобы выйти за него замуж, после того как он совершит единственное в своей жизни плавание.

Я почувствовала какой-то стыд, когда представила, что весь кругозор Киша будет ограничен маленьким отрезком земли между двумя соседними городами. Ведь между Сверкающим Потоком и Джангали всего восемьдесят лиг! Но женщины реки отличаются самостоятельностью, и я несколько высокомерно подумала, что Лэло немножко не хватает предприимчивости, раз она отправилась искать себе мужа поближе к дому, а не в Сарджое или в Мелонби.

Как-то раз мы вчетвером весело болтали, стоя на палубе, только начиная знакомиться поближе. Лэло и Киш держались за руки, а я пыталась оттереть пемзой краску со своих пальцев.

Как и Джамби, Лэло была темнокожей, хотя а ее волосы были короткими и курчавыми. Она обладала необычно громким голосом и всегда говорила очень ярко и темпераментно. Она заметила, что деревья в джунглях Джангали «такие же высокие, как Шпиль в Веррино». Она бросила это мимоходом, но так многозначительно прозвучали ее слова, что я чуть не оторвала себе пемзой ноготь — этот Шпиль с его наблюдательным пунктом были еще слишком свежи в моей памяти.

— О, так ты добиралась аж до Веррино? — наивно спросила Джамби. Действительно наивный вопрос для женщины реки, поскольку дальше на север находилось еще с полдюжины крупных городов. Но Джамби, как я уже говорила, была ярой южанкой.

— Конечно, — сказала Лэло. — Я времени даром не теряла. Просто не нашлось подходящей партии. Только в Сверкающем Потоке, на обратном пути. — И она любовно сжала руку Киша.

— Так всегда и бывает, — в голосе Джамби чувствовалось превосходство.

Я все время задавала себе вопрос, почему Лэло стремилась быть поближе к своему родному Сверкающему Потоку. А может, она была намеренно разборчива в этих поисках и сделала разумный выбор. Ее замужество будет долгим, долгим и счастливым.

Я догадывалась, что, с точки зрения Киша, между Сверкающим Потоком и Джангали была огромная разница. Судя по его вопросам, Киша немного страшила перспектива стать лесным человеком — Джеком из джунглей, — если бы ему это и удалось. Лэло то и дело подшучивала над ним по этому поводу. Но притом не забывала и подбадривать…

— Мне кажется, — сказала я, и думаю, что в данных обстоятельствах я говорила не подумав, — что женщина могла бы найти идеального партнера почти в любом городе, выбранном наугад. Это дело случая. Все зависит от того, по какой улице ты пойдешь. В какой зайдешь ресторанчик. Рядом с кем будешь сидеть на концерте. Где-то решишь повернуть налево, а не направо, и пожалуйста — вот парень, который проживет с тобой всю оставшуюся жизнь, а другой в это время пройдет мимо. Или наоборот, все равно.

— А вот и нет! — запротестовала Лэло. — Тебя ведет чувство. Какое-то внутреннее предчувствие, которое возникает раз в жизни. Ты просто знаешь, что здесь должна повернуть налево, а не направо. Ты знаешь, что нужно ехать в следующий город, потому что в этом след теряется. В таких странствиях тебя ведет какой-то особый инстинкт. Честное слово, Йалин, ты сама все поймешь, когда такое произойдет и с тобой. Это возвышенное, волнующее чувство.

— Да ты романтик, — сказала Джамби. — Кишу повезло. А вот я скорее соглашусь с Йалин. Какая разница, С кем жить? Ужиться можно с любым. — (Вообще-то, я говорила не совсем то.) — И потом, — добавила она, — у меня есть моя первая любовь — река.

«И любовники в каждом порту», — подумала я. Джамби со мной об этом не говорила. Сплетничать о любовных похождениях у нас было не принято. Прежде всего, это унижало бы мужчин.

— Итак, ты повернула направо, а не налево, — сказала я, — повинуясь своему чутью.

— И теперь я навсегда сделаюсь Джеком из джунглей. — Киш печально усмехнулся. У него было смеющееся, выразительное лицо и блестящие голубые глаза, вокруг которых собирались морщинки, когда он улыбался. Он нравился мне, и я даже жалела, что не встретила его первой — так же, как встретила в Веррино Хассо, еще до того, как выяснила, зачем ему был нужен кто-то вроде меня.

— Фу, — сказала Лэло. — Джек из джунглей? Тоже мне занятие. Я тебе скажу, что лучше быть на дереве, а не под ним. Внизу нам досаждают насекомые. Тебе понадобятся хорошие прочные сапоги. И не менее прочный желудок. — Она не удержалась от смеха. — Да брось ты, я шучу. Джангали — приличное, цивилизованное место. Не то что Порт Барбра. Вот где происходят странные вещи. КуЛьт грибов, например. Забываешь обо всем. Что до нас, то мы предпочитаем забыться, вкусив «Джека из джунглей», как и подобает приличным смертным.

— Расскажи еще что-нибудь об этом, — сказал Киш. — Мне тоже хочется забыться. Только не упав с дерева.

— А ты и не упадешь, там есть страховочные веревки.

Потом мы начали обсуждать напиток, который назывался «джек из джунглей». Очевидно, его получали из какого-нибудь высокосортного винограда. Его очень быстро раскупали и не экспортировали — к прискорбию для экономики Джангали и к радости для других городов. Еще мы поговорили о Джеках вообще: людях, которые занимались валкой деревьев с твердой древесиной, а кроме того, сажали новые, собирали фрукты, изготовляли соки, собирали смолу и лекарственные растения.

Я с восторгом ожидала приближения праздника акробатики, лазания по лианам и хождения по канату на головокружительной высоте, а также возможности испытать свою силу на «джеке из джунглей» — напитке.

Киш тоже; именно поэтому Лэло приурочила свое возвращение как раз к неделе праздника. Спустя некоторое время ей даже пришлось мягко напомнить Кишу, что в Джангали жили не одни джеки. Там имеются и мясники, и пекари, и мебельщики, так же, как и везде.

Теперь она рассказывала о красоте джунглей более восторженно, а насекомые превратились лишь в досадную помеху.

Как я впоследствии жалела, что она разжигала мой пыл относительно праздника, а не остужала eгo! Как мало я догадывалась о том, что избыток энтузиазма приведет меня к спасению жизни Марсиаллы — и какую ужасную награду получу я за это.

Спасение жизни Марсиаллы? Ну, может, я и преувеличиваю. Скажем так: к спасению Марсиаллы, попавшей в очень неловкую ситуацию, которая могла закончиться смертельным исходом.

Я радостно ожидала прибытия в Джангали — который был далеко от Веррино. Мне так хотелось праздника. Мне даже казалось, что, в каком-то смысле, я избавилась от всех проблем и неприятностей. Но дело было в том, что проблемы и неприятности только начинались.

— Светит солнце! Краску на палубу! — прозвучала с трапа команда Креденс. Спрашивается, зачем я тогда отчищала пальцы? А впрочем, отчистить их потом было бы еще труднее. Отсюда мораль: потом всегда труднее. Во всем.


Джангали красовался среди массивных каменных набережных, украшенных плитками, резными ступеньками и деревянными мостиками. Город был основан на огромной каменной глыбе, которая, уходя в джунгли, пропадала под землей, покрываясь почвой и растительностью. В старом городе все постройки были из камня, и только верхние этажи деревянные. Новый город, который мне предстояло увидеть, был полностью построен из дерева и сливался с самими джунглями. Некоторые из его домов были построены прямо в живых деревьях. Другие располагались на деревьях или. вокруг них. А некоторые просто висели на дереве на кронштейнах. В общем, Джангали производил впечатление какого-то странного метаморфозного существа, одна часть которого была живым лесом, а другая — древней скалой, или, возможно, он напоминал мертвую скалу, которая постепенно оживала, уходя дальше в глубь местности.

Обитатели Джангали напомнили мне жителей Веррино. Видимо, поэтому чутье Лэло повело ее сначала именно туда — хотя и без результата. Джангалийцы не были такими шустрыми, болтливыми и вечно куда-то спешащими. Вместе с тем их походка была упругой, они ходили словно подпрыгивая, как будто каменное покрытие улиц было для них трамплином, с которого они могли запрыгивать на деревья. Земля была им непривычна и забавна, и заставляла выделывать ногами вензеля, как иногда бывает с какой-нибудь женщиной реки, после долгого плавания ступившей на берег.

Как я уже говорила, местные были не болтливы. Но, обращаясь друг к другу, они орали так, словно должны были перекричать шум джунглей и докричаться до кого-то, кто находился в самой их гуще. Разговор обычно начинался с гораздо большего расстояния, чем принято, и проходил шумно и открыто. Джангали был бы идеальным местом для какого-нибудь глухого.

Таким образом местные жители укрепляли свое чувство общности. Иначе, попав в джунгли, можно оказаться их пленником, которого они задушат, изолировав от мира, и лишив дара речи. Из рассказов громогласной Лэло я поняла, что жители Порта Барбра ведут себя куда более тихо.

Перед тем как высадиться на берег, Лэло и Киш пригласили меня и Джамби в гости к своим родителям. По правде говоря, это было желание Киша, которому хотелось, чтобы Джамби (старый друг семьи) посмотрела его новое жилище; Лэло пригласила Джамби, а заодно и меня. Мне кажется, что Киш хватался за это приглашение как за некий психологический канат, который не дал бы ему полностью потерять связь со Сверкающим Потоком. Несомненно, он надеялся, что Джамби будет регулярно наведываться к ним каждый раз, когда окажется в Джангали. Лично мне казалось, что это неразумно — ведь они с Лэло только начинают жить вместе. Поскольку «мужчина покинет мать и отца, сестру и брата и войдет в семью жены своей». Так говорится в Книге Реки. И так будет всегда! Пока в воде не перестанут водиться жалоносцы (или по крайней мере не останется надежда, что их там нет).

Может быть, Киш был прав. С самого начала, еще будучи чужаком в незнакомом городе, он поставил себя на равных с женой.

А в общем, это было их личное дело, и я вскоре перестала ломать себе голову, стоит ли нам вмешиваться в их жизнь, когда узнала, что родители Лэло живут в новом городе в доме, висящем на дереве. Это я должна была увидеть.

Что мы и намеревались сделать на следующий день. Но сначала произошло одно странное событие.


В Джангали мы прибыли в полдень. Нужно было проследить за уборкой парусов, разгрузкой ящиков с рыбой из Сверкающего Потока, бочек с солью из Умдалы, маринадов из Ручья Квакуна и прочего и прочего. Когда все дела были наконец закончены, у нас осталось время только быстро пробежаться по старому городу и на минуту заскочить в любимый бар Джамби — где я и познакомилась с огненным «Джеком из джунглей».

Этот бар — да и весь город, по правде говоря — гудел в ожидании праздника. Местное население увеличилось, должно быть, наполовину за счет прибывших из северных районов и из маленьких прибрежных лесных поселков, не говоря уже о приезжих из дальних городов. Лэло показала мне женщин из Ручья Квакуна и Порта Барбры. Первых она узнавала по нездоровому цвету лица, а вторых — по плащам с капюшоном и шарфам, которые они носили, чтобы, как объяснила Джамби, защищаться от туч назойливых насекомых, которые иногда появлялись в их местности. Кроме того, обитатели Порта Барбриа говорили намного тише. По сравнению с ними жители Джангали показались мне куда более шумными, чем обычно. Бар «Перезвон» оправдал свое название целиком и полностью; скоро у меня начала болеть голова — разумеется, не настойка «джек из джунглей» была тому причиной.

Главным украшением «Перезвона» было не дерево, а резной камень. Бар представлял собой искусственную пещеру с укромными уголками и закоулками, украшенную колоннами в виде сталагмитов и статуями, изображавшими коренастых голых толстяков, которые держат в руках масляные лампы. С мощной шеи каждого толстяка свисали шнуры с висюльками, шнуры покороче обматывали бедра. Вероятно, эти висюльки принимались звенеть, как только до них дотрагивались. Бар показался мне старомодным, в нем царила атмосфера чего-то мрачного и загадочного, связанного с заговором и роковой тайной.

Внутри было очень жарко. Мы оказались в самых недрах каменных джунглей, которые сплошной стеной обступали нас со всех сторон, образуя пещеру. Должна сказать, что атмосфера бара отличалась своеобразием: запах духов смешивался с запахом масла, пота и плесени, а также с горячим воздухом, образовавшимся от присутствия множества людей. Я бы не удивилась, если бы внезапно забили барабаны дикарей; я заметила, что в баре имелся каменный помост, предназначенный для артистов, сейчас он пустовал.

Случилось так, что в «Перезвоне» я заметила Марси-аллу и Креденс, которые сидели за столиком и попивали настойку. Самое обычное дело. Однако странным было то, что они, по-видимому, спорили. Креденс на чем-то настаивала; Марсиалла отрицательно качала головой.

Креденс то и дело посматривала в сторону маленькой группы женщин в капюшонах, явно из Порта Барбра; тогда Марсиалла начинала трясти головой особенно решительно.

Должна объяснить, что Марсиалла была небольшого роста, но только не плотной коротышкой, хотя ей было что-то около пятидесяти. Она была жилистой, без грамма лишнего жира. Креденс была крупной пышнотелой блондинкой и младше Марсиаллы по крайней мере лет на пятнадцать. Седеющие волосы Марсиаллы были аккуратно подстрижены и уложены; Креденс носила коротко обрезанные косички. В общем, Креденс скорее напоминала непоседливую, грубоватую девчонку.

— Я проголодалась. Давайте перекусим, — предложила я. Прихватив с собой напитки, мы пошли к буфетной стойке — ее поддерживали вырезанные из камня женщины-гномы, а столик с едой стоял на крошечных ножках-кариатидах. По совету Джамби, мы купили ароматные биточки из мяса змеи.

На обратном пути я нырнула в пустую нишу, которая находилась рядом с той, где сидели наша хозяйка судна и ее боцман. Я сделала это машинально, под влиянием какого-то импульса. Кроме того, наши прежние места были уже заняты.

Признаюсь, я была любопытной и немного пьяной, а потому храброй. Но вокруг стоял такой гомон, что я и не надеялась хоть что-нибудь услышать. Тем не менее эта ниша, должно быть, была чем-то вроде галереи шепотов. Кроме того, шум, как это ни странно, скорее помогал, чем мешал улавливать знакомые голоса — так мать различает голос своего отпрыска среди голосов пятидесяти орущих младенцев.

Мне удалось услышать всего лишь обрывки разговора, но и они были достаточно интересны.

— Но предположим, что ты дала течению хорошую дозу наркотика времени… — Это была Креденс.

Марсиалла что-то пробормотала.

— …замедлило бы его реакцию, верно?

— Этот гриб отравляет разум, он ядовит.

— …проверить его, смешав в склянке с черным течением…

— …а кто это будет пить? Ты?

— …могла бы и я.

— …чтобы доказать что?

— …достичь rapport,[1] Марсиалла! Чтобы оно как-то могло говорить с нами, а мы с ним. Может быть, у нас слишком разные представления о времени.

— …противоречишь сама себе. Замедлить его? Замедлить нас, ты хочешь сказать. Во всяком случае, оно реагирует достаточно быстро, если нужно от кого-то избавиться.

— Рефлексы и мысли — это разные вещи. Если я суну руку в огонь…

— Твоя беда в том, что ты искренне во все веришь. Так же, как и твоя мать; недаром она назвала тебя Креденс — «вера». Ты веришь в божественный дух реки… — Волна голосов заглушила ее дальнейшие слова.

— Кроме того, — снова услышала я голос Марсиаллы, — взгляни на эту проблему глубже. Можно разглагольствовать о том, как подсыпать этой мерзости в одну склянку. А что если кому-то придет в голову вылить несколько бочонков наркотика в течение, а? Чтобы замедлить его — ах! — рефлексы и успеть, возможно, переправить лодку? На тот берег… И к чему это нас в результате приведет? Я тебе скажу к чему: мы отравим течение. Река сделается безопасной для мужчин. И чего тогда стоит, твоя богиня? Все пойдет кувырком. Устоявшийся уклад жизни нарушится. Постоянно делать вид, что черное течение не отреагировало на отравление? То, что ты говоришь, — чистое безумие.

— Простите, госпожа глава гильдии, — вкрадчиво сказала Креденс.

— Ты знаешь этих людей, не так ли?

— Каких людей?

— А вот этих, из Порта Барбра. Ты думаешь, я слепая? Вы обо всем договорились заранее. И теперь тебе нужна склянка с черным течением. Или целое ведро? Это нужно им. В обмен. А они осознают опасность? Еще немного, и нам придется передать сообщение всем хозяйкам судов, чтобы они держали пузырьки с черным течением под двойным замком. Тебе не кажется, что это очень печально? Никому не доверять? Не полагаться больше на здравый смысл?

На этот раз шум поднялся просто жуткий. Прибыли музыканты, чтобы как следует помучить мою бедную голову — хотя они больше играли на дудках, флейтах и банджо и почти не колотили в барабаны. Джамби уже начали беспокоить мои несвязные и односложные ответы, мои «да-нет», а также мой вид, поскольку я сидела, склонив голову набок и глядя в пространство.

— Ты впала в транс или что? — прокричала она.

— А? Да нет. Извини. Выпьем.


На следующее утро, встав довольно поздно, я стояла на палубе возле трапа и ждала Джамби, когда ко мне подошла Марсиалла.

— Йалин, — задумчиво сказала она, — вчера я видела тебя в «Перезвоне». — Она ждала, что я скажу.

— Отличное местечко, — сказала я. — Охо-хо, бедная моя голова. — Я потерла руками свой раскалывающийся череп.

— В таком месте можно встретить кого угодно,

— Кто угодно и приехал на праздник, я думаю.

— Даже женщины из Порта Барбра.

— О да, Джамби мне их показывала. Они носят капюшоны и шарфы.

Так мы продолжали некоторое время ходить вокруг да около (по крайней мере я так думала), и мне очень нравилось, как я веду разговор, хотя в душе я умоляла Джамби поторопиться и прекратить его.

— Причудливое место Порт Барбра, — сказала Марсиалла. — Некоторые люди там совсем странные.

— Да, я слышала. Таинственные ритуалы в джунглях.

— Людей притягивает все таинственное. — Я ничего не ответила, и она продолжала: — Конечно, нельзя судить о месте по нескольким отщепенцам. По экстремистам. В конце концов, вспомни Веррино.

Неужели она знала? Неужели то, что я сделала, знает вся река? Но я говорила — тут я вспомнила — не с кем-нибудь, а с главой гильдии. Вчера я узнала слишком много.

— И точно так же, — задумчиво продолжала она, — люди, даже самые лучшие, могут оказаться втянутыми в очень странные дела, сами того не желая. — Сердце мое бешено стучало. Но и в голове стучало не меньше. Тут Марсиалла взглянула на снасти и свернутые паруса, предмет главной заботы боцмана, и вздохнула. И я поняла, что все это время она печально, ни с кем не делясь, думала о Креденс, ассоциируя с ней меня, поскольку я тоже была в «Перезвоне».

— Может быть, — сказала я, стараясь ей помочь и одновременно скрыть, что подслушивала, — может быть, люди, которые во что-то глубоко верят, наивны, но это опасная наивность… — А может быть, я так сказала просто потому, что хотела произвести впечатление, в надежде, что Марсиалла удивится моей юной проницательности. На самом деле я говорила вовсе не о Наблюдателях из Веррино. Хассо не был наивным. И Йозеф тоже. И Капси. Преданные своему делу мужчины какие угодно, только не наивные. Если я правильно поняла подслушанный накануне вечером разговор, Креденс была предана своему делу и в глубине души наивна.

Марсиалла же явно считала наивной меня. Она ласково улыбнулась.

— Ты хорошо потрудилась с покраской. Похвально. Согласись, если бы я не заняла тебя работой тогда, то сейчас времени на праздник не осталось бы. Так что не позволяй мне задерживать тебя. Иди и веселись.

— Я просто жду Джамби. — (Да где же она, черт возьми?)

— Будь осторожна на берегу, — тихо добавила Марсиалла. Она сказала это скорее себе, чем мне.

— А что случилось, хозяйка? — я поняла, что говорю тем же вкрадчивым тоном, что и Креденс не более нескольких часов назад.

Марсиалла удивленно уставилась на меня.

— Я хочу сказать, осторожнее с выпивкой, девочка. Смотри, что пьешь; это опасно. — И она потрепала меня по руке.

— Мне ли это не знать!

И тут наконец появилась Джамби.


Итак, мы отправились в новый город на поиски дома Лэло. Мы тщательно следовали ее инструкциям; но, хотя инструкции и нужная вещь, наши были идеальны только для тех, кто уже бывал здесь.

По мере того как мы заходили все дальше, старый город из камня переходил в новый, деревянный. Дома теснились возле живых деревьев или окружали их, как юбки в виде конуса, из-за чего само дерево казалось огромной неровной трубой. Другие дома забрались на деревья-исполины и крепились на нескольких ярусах подпорок — закручиваясь вокруг ствола как винтовая лестница, по которой какой-нибудь лесной дух мог бы спуститься ночью вниз из своего зеленого шатра. Иногда от одного дома к другому был переброшен мостик прямо по ветке дерева. Словом, это были джунгли, но прореженные и прирученные.

В старом городе солнце было жарким и ослепительным, но непроницаемый зонт листвы закрывал его, за исключением тех дыр, которые выжгли его лучи, словно копья из раскаленного металла. Здесь, в новом городе, был достигнут идеальный компромисс: солнечный свет становился рассеянным. Незнакомые цветы плотной стеной обступали дороги и тропинки, но подлеска как такового не было. То и дело попадались огороды, густо засаженные помидорами, декоративными тыковками, огурцами, тыквами-горлянками, дынями, огромными тыквами. Большинство фруктов было мне знакомо, но их размеры — это отдельный вопрос.

Конечно же, мы заблудились. Точнее, мы пришли туда, куда хотели прийти не в этот раз, а через пару дней: на праздничную площадку. Я думаю, это случилось потому, что туда тянулось довольно много людей, занятых приготовлениями к празднику. Словно рыбы, попавшие в движущийся косяк, мы машинально следовали за ними.

Мы вышли на огромную площадку, с одной стороны которой стучали молотками рабочие, устанавливая трибуны для зрителей.

Я сразу почувствовала себя как дома, поскольку площадь перед трибунами напоминала палубу огромного судна. Соединенные перекладинами мачты поднимались в небо с ровной, расчищенной земли. С некоторых свисали веревочные лестницы; с других — канаты с петлей на конце. Я увидела трапеции, воздушные платформы и «вороньи гнезда» — и снова тросы, натянутые между ними; а за этими боевыми рядами стояло сухое, но все еще мощное дерево. Все маленькие и нижние ветви были обрублены, а на оставленных верхних крепилось снаряжение для акробатов. Несколько лесных Джеков, одетых в грубые поношенные штаны, алые куртки и мягкие сапоги с раздвоенными носками, висели на канатах и проверяли страховки, петли, крюки и зажимы; один из них спускался по канату вниз.

Понаблюдав некоторое время за их деятельностью, мы навели справки и снова отправились в путь — на этот раз в правильном направлении. К этому времени хмель из меня выветрился окончательно.


Как и было обещано, дом семьи Лэло находился на дереве — это был один из тех домов, которые «обвивали» ствол лесного гиганта. Мы добрались до него по специальной лестнице, прикрепленной к стволу, возвышающемуся над крышами домов.

Однако не успели мы подойти к двери, не говоря о том, чтобы познакомиться с родителями, как Лэло объявила, что мы идем на пикник в «настоящие джунгли». Следом за ней выскочил Киш с корзинкой для пикников, и через несколько секунд мы уже снова спускались по лестнице.

Возможно, родители Лэло настойчиво дали ей понять, что нехорошо приглашать друзей из Сверкающего Потока, едва Киш успел оттуда уехать. Кроме того, из Джангали, может быть, нагрянут все его родственницы и друзья, так что дом просто сорвется со своих подпорок!

А может, Лэло, возвратившись к своей семье и своим привычкам после долгого плавания, сама поняла, что совершила faux pas[2], неосмотрительно пригласив двоих подружек по команде. Сам Киш, казалось, был совершенно счастлив и не смущался нисколько.

Как бы там ни было, мы отправились в джунгли по тропинке длиною примерно в пол-лиги, которая уводила нас туда, где природа становилась все более дикой.

С палубы судна джунгли кажутся очень однообразными. С близкого расстояния те же джунгли превращаются в волшебную сказку. Казалось, они переливались сотней оттенков зеленого: весь спектр состоял из одного зеленого, словно солнце излучало зеленый, а не голубовато-белый свет. А потом зеленый уступал другим оттенкам, которыми играли цветы и бабочки, — красным, оранжевым и лазурным, ослепительно розовым и сапфировым, похожим на свет разноцветных лампочек, если можно так сказать. Крылышки и лепестки казались хрустальными, стеклянными, радужными, светящимися сами по себе.

— Смотрите, цветы светятся! — воскликнула я. — Правда? А какая бабочка!

— Светятся — ты бы посмотрела на них ночью, — сказала Лэло.

Несомненно, когда зеленый цвет листьев растворялся в темноте, в течение часа или двух после этого проходил парад огоньков светящихся цветов и насекомых.

Лэло показала мне дерево-шип, которое иногда бывает опасным, и короткий и толстый «котел», из которого могла брызнуть жгучая жидкость, и сочащиеся смолой губки. Она нашла животное, которое называлось «змеиный свисток» и издавало жуткий визг, если вы пытались на него наступить; но этот звук угрожал только вашим барабанным перепонкам. Она спугнула парочку сухопутных крабов. Такие вполне могли отхватить палец, если бы вы сунули его куда не надо.

Она показала нам мамонтов джунглей: деревья-джеки, хоганни и тиковые деревья. Она показала места, где медовые тыквы и голубые груши растут так высоко, что теряются из виду. Мы прошли миниатюрную рощицу белых рогатых грибов, облепивших упавший гнилой ствол. Эти грибы, сказала она, съедобны; тогда как крошечные грибочки с малиновыми шляпками, высыпавшие под ними, были смертельно ядовитыми. Они так и выглядели. Как хорошо, что я слушала внимательно. Не знала я тогда, что эта экскурсия по лесу станет для меня уроком выживания, который я с радостью продолжу в первые недели следующего года…

Лианы свисали вниз, словно собираясь обвиться вокруг вас и задушить. И действительно, один из их видов так и назывался — лиана-душитель; однако вам пришлось бы прождать добрых полчаса, прежде чем она начала бы вас сжимать. Из мхов сочилась зеленоватая жидкость, похожая на слизистый яд, — а на самом деле она могла останавливать кровь и дезинфицировать раны. А лианы-паутины заплетались так, что подозрительно напоминали настоящую огромную паутину, в которой наверняка прятался кто-то жирный, с множеством глаз и волосатых лап. Но там никого не было.

Наконец мы добрались до места пикника, выбранного Лэло. Широкий утес в форме купола поднимался над землей на сотню пядей. По мере того как мы подходили к этой каменной громаде, она становилась похожей на заброшенный, заросший растениями храм. У меня промелькнула мысль, что Лэло собирается открыть нам какую-то древнюю тайну: искусство какого-нибудь давно вымершего народа, обитавшего здесь еще до того, как сюда прибыли человеческие существа из других мест.

Но нет, камень был создан природой. В нем были вырублены грубые ступеньки, поросшие мхом; а может, эти ступеньки были тоже природными, образовавшимися в результате разрушений. Мы забрались по ним на самую верхушку, которая оказалась плоской и почти лишенной растительности, за исключением одной подушки из мха. Итак, забравшись выше джунглей, мы расположились на куполе, окруженном лесом. Киш вытащил бутылку вина, завернутую в мокрые листья для охлаждения; потом голубые груши, пряные биточки, копченое мясо змеи и банку маринованных пурпурных грибов.

Мы лениво перебрасывались словами, ели, пили и любовались видом, который состоял в основном из воздушных паутин и зарослей мха — более яркие краски джунглей остались в нижних ярусах. Через некоторое время я взяла полупустую банку из-под грибов и приняласьвнимательно разглядывать ее содержимое.

— Я хотела тебя спросить, Лэло. Ты говорила, что люди из Порта Барбра используют какие-то грибы как наркотик, чтобы помутить разум.

Лэло засмеялась:

— А у нас в Джангали мы обычно травим гостей пурпурными грибами. Чтобы сделать их рабами на сотню лет.

— Нет, серьезно.

— Зачем это тебе?

— Просто так. Странно все это и непонятно. Интересно, понимаешь?

— А бедный Джангали не заслужил и половины твоего интереса, увы.

— Да нет, я не это хотела сказать… Вот это все — просто сказка. — Я обвела рукой окружающую нас панораму. — Здесь я чувствую себя настоящим джеком из джунглей.

Киш усмехнулся:

— Не думаю, что лесные джеки любят сидеть на таких махинах.

— И все-таки, — не отставала я, — расскажи, в чем там дело?

Лэло задумчиво откусила кусок голубой груши.

— Я знаю об этом немного. Мы слышали только отдельные сплетни. Об оргиях в глубине джунглей. Они используют порошок из грибов, чтобы растянуть время секса. Так закрутить — э-э — ощущения, чтобы казалось, что прошла целая вечность.

— Значит, время замедляет именно наркотик?

— Проблема в том, что ощущение времени восстанавливается очень быстро. Так я слышала. Ты начинаешь носиться, как угорелая. Двигаешься, как лунатик. Ты говоришь так быстро, что тебя никто не понимает. Ты проглатываешь груды еды, потому что она моментально переваривается. Если ты и дальше принимаешь этот наркотик, то стареешь раньше времени. В тридцать ты уже старуха. Совершенно больная, я думаю.

Все эти разговоры о беготне и безостановочной болтовне как-то не вязались с тем, что я слышала о скрытности людей из Порта Барбра и его окрестностей. Но возможно, что члены лесной секты прятались в тайных местах, когда находились под действием наркотика. В любом случае, это могло быть пустыми россказнями, которые распускали сами наркоманки, чтобы отпугивать людей.

— Значит, все дело в сексе? Чтобы как следует разогреться?

— Не знаю, насколько распаляет этот наркотик, — сказала Лэло. — Знаю только, что он продлевает продолжительность секса.

Ее выразительный голос сделал эти слова окончательным приговором. Киш заморгал и затряс головой, словно не так понял. Джамби тряслась от беззвучного смеха.

Лэло состроила страдальческое лицо:

— Ох, кажется, я сказала что-то не то. — И мы все начали смеяться; после этого я уже не могла вернуться к теме, чтобы не вызывать недоумения. Как будто этот наркотик нужен был мне самой.

Через два дня Джамби и я находились в огромной толпе, собравшейся на праздничной площадке. Лэло и Киш обещали с нами встретиться, но мы, разумеется, разминулись. На праздник собралось, должно быть, десять тысяч человек. Трибуны были заполнены до отказа, люди забили даже подходы к площадке. Такого скопления людей в одном месте я еще не видела. Я сразу подумала, что в такой толпе может случиться что угодно, пока зрители будут любоваться выступлениями акробатов, и никто ничего не узнает. Увы, несмотря на присутствие, по крайней мере, двух десятков распорядителей гильдии джунглей, случилось то, чего я опасалась.

Праздничную площадь украшали флаги и вымпелы, в маленьких ярких палатках и с лотков под навесом продавались закуски и напитки. Были специальные представления для детей; розыгрыш огромных бабочек в плетеных клетках; борцы, клоуны, фокусники, даже гадалка.

Гадалка. Мне еще ни разу не гадали. Палатка была украшена золотыми звездами и кометами; и когда мы подошли, возле нее никого не было.

— Давай?

— Нет, спасибо, — сказала Джамби. Поблизости фокусник подбрасывал яркие серебряные шарики. Неуловимым движением руки он заставил их образовать в воздухе восьмерку. — Я посмотрю его. А ты иди.

Гадалка. Она будет гадать по руке? Или разрежет рыбу и будет гадать по внутренностям? Какое древнее, тонкое искусство.

В палатке царил полумрак. Поэтому, только войдя внутрь и усевшись на стул, я поняла, что передо мной женщина из Порта Барбра. На ней был капюшон, а ее шарф закрывал нос и рот так, что на лице были видны только глаза, пристально наблюдающие за мной, стараясь не упустить ни одной детали, тогда как я ее практически не видела.

Она говорила тихо.

— Пожалуйста, сядь. На стул, перед маленьким столиком.

Что я и сделала. Теперь мне ужасно хотелось убежать. Но я решила быть вежливой. Или я просто боялась? Иногда грубость — это одна из сторон мужества… В общем, я положила на столик монету, как было написано перед входом в палатку, в пятьдесят скейлов, или полфина. Немного, хоть и не задаром.

Карты, это были карты. Она гадала на картах — хотя, может быть, умела делать это и по внутренностям, и по руке. Наверное, на картах было быстрее и не нужно было много выдумывать.

Она протянула мне колоду лицом вниз.

— Не смотри. Сними и перетасуй три раза. Каждый раз, когда снимаешь, половину колоды переворачивай.

Я сделала, как она велела, и вернула ей карты.

Она веером разложила их на столе рубашкой вверх. Всего их было штук сто, этих заляпанных карт.

— Выбери девять.

Я выбрала, абсолютно наугад. У меня не было внутреннего предчувствия, какую выбрать. Она сдвинула оставшиеся карты в сторону и начала переворачивать те, которые выбрала я.

На первой были изображены волны на воде и шхуна в отдалении. Картинка была нарисована сепией в розовых и грязно-белых тонах — как и полагалось.

— Это река. Это ты. — Ее голос звучал скучно и монотонно. Я кивнула, хотя этого не полагалось.

На второй была подзорная труба.

— Это было. Ты наблюдательная. Ты следишь, но не всегда понимаешь правильно. Но поскольку все это осталось позади, в будущем ты поймешь больше.

На третьей был ребенок на руках, но карта легла вверх ногами.

— Это твоя семья. Карта перевернута, это означает отрицательные чувства. Ты уплываешь от них по реке. («О нет», — сказала я про себя.) Или, возможно, — добавила она, — уплывая по реке, ты сама создаешь эти чувства. — Очевидно, меня выдавало мое лицо. Я решила сделать его непроницаемым.

Следующая изображала сигнальное зеркало в чьей-то руке на фоне бегущих облаков и солнца, пробивающегося сквозь них. Карта снова легла вверх ногами.

— Это твои надежды или страхи. Свет озарения. Если карта перевернута, ты боишься какого-то известия. Или какое-то известие напугало тебя. Облака — это твои тревоги, которые мешают тебе понимать суть происходящего.

Она перевернула пятую карту; и я увидела симпатичного смеющегося мужчину, щеголевато одетого. Он напомнил мне Хассо, хотя одет был по-другому — в модные яркие брюки и полосатую рубашку, но он был таким же веселым. И опять карта перевернулась.

— Это действует зов природы: тебе нужен муж или любовник. Но он пока не для тебя. Или он слишком далеко в пространстве или времени.

Номер шесть показал петуха, кукарекающего на навозной куче.

— Гордость, — объяснила она. — Неосторожность. В самом деле? А может, так было нужно?

На седьмой был изображен костер, из которого вылетал еще один петух, хлопая огненными крыльями.

Его грудь пронзала стрела. У меня выступил холодный пот, поскольку этот костер пробудил во мне страшные воспоминания. Но она сказала:

— Это душа. А также борьба — тебя кто-то предал или разочаровал. Или какое-то превращение точит твое сердце. Значение неясно. — («Ну уж что такое костер — я знаю!») — Эта карта показывает возможные последствия.

Номер восемь: трое мужчин с палками, покрытыми зелеными отростками, дрались с тремя женщинами, вооруженными такими же палками. Четвертый мужчина покидал поле брани, перекинув через плечо свою палку, на которой болтался узелок. Вдали горел дом.

— Конфликт. Муж уходит домой. Война. Или так: отчаянная храбрость, успех. Это вероятный результат. И снова значение неясно.

Она перевернула последнюю карту, положив ее в центр креста, образованного восемью картами. Я увидела реку, на середине которой извивалась черная лента. Из воды высовывались рыбки, словно хотели схватить муху.

— Черное течение, что же еще? Оно встает у тебя на пути, мешает тебе. Или, может быть… ты встанешь у него на пути. — Внезапно гадалка крепко схватила меня за руку. — Что ты знаешь о нем? — горячо зашептала она. Ее пальцы сильно сжимали мою кисть. Снаружи забили барабаны, и мне показалось, что они бьют и в моем сердце.

— Ничего! Пустите! — Свободной рукой я быстро разжала ее пальцы. После месяцев работы на судне это было несложно. На этот раз я решилась выскочить из палатки.

— Эй! — крикнула Джамби, которая болталась поблизости. — Ты опоздаешь на представление! Уже началось. Пошли.

Барабаны забили сильнее; пронзительно заиграли дудки. У Джамби не было времени спрашивать, что было в палатке; ни тогда — ни потом.

Если вы хотите совершить преступление, лучшее место — это на публике: когда кругом столько народа, что никто ничего не замечает.

Как Марсиалла попала в эту историю, я так и не узнала. Джамби тоже. Если кто-то что-то и заметил, то, видимо, решил, что в такой праздник это нормально. Когда Джамби наконец увидела, что происходит, даже она встревожилась не сразу. Но она не была посвящена в разговор, который я подслушала в «Перезвоне» — не знала она и о скрытом предостережении Марсиаллы во время нашего разговора у трапа.

Прошло целых три часа. Главное представление уже закончилось: акробатика, лазание по веревкам, хождение по канату и выступление на трапеции. Все это выполнят ли взрослые джеки — мужчины и женщины — которые тренировались неделю или больше. В тот вечер должен был состояться фейерверк — ракеты были доставлены, разумеется, из вонючего Гинимоя. Но до темноты еще оставалось время, которое было отдано любителям, желающим показать свое искусство сверх программы. Так что когда последняя команда вспотевших профессионалов спустилась на землю, прозвучал свисток. Подростки, мужчины, женщины бросились через поле к мачтам и начали на них карабкаться. Одни забрались довольно высоко, другие не очень.

— Несчастные случаи? Конечно, у нас бывают несчастные случаи, — говорила мне Джамби, пока мы наблюдали за новичками, демонстрирующими свое умение или же его отсутствие. — Лэло говорит, что пару лет назад кто-то сломал себе шею. Бывают еще вывихи и переломы.

— Ну и глупо.

— А может, пусть это случится здесь, а не в глухих джунглях?

— Я тебя не понимаю. Она показала рукой.

— Там есть палатка первой помощи. Бинты, шины.

— А зачем этим занимаются любители?

— О, Йалин! Если кто-то здесь кувырнется, он уже не станет настоящим лесным джеком. Гильдия не примет его.

— А, понятно. А вот нам не нужно лазать по мачтам, чтобы стать женщинами реки. Мы просто делаем это, когда нужно.

— Вода мягче земли.

— Только не палуба. И не забудь о жалоносцах!

— Ладно, посмотри, как это делается. Гляди: распорядители гильдии джунглей наблюдают за происходящим, но вмешиваться Не станут.

— Немного варварский обычай.

Может быть, проглотить шарик черного течения все же легче? Шарик, от которого ты можешь сойти с ума? Наверное легче. Наверное.

Мы обсуждали все за и против за чашкой грушевого сидра, который мы купили в ближайшей палатке, когда Джамби внезапно умолкла. Она прищурилась и прикрыла глаза рукой.

— Это не Марсиалла там на дереве?

Я уставилась на поле. Действительно, Марсиалла. Очень высоко над землей, висит, раскачиваясь, на трапеции. Страховочной сети под ней не было.

— Зачем она туда залезла? Надеюсь, она не собирается оставить реку и уйти в лес, в ее-то возрасте?

Поза Марсиаллы была… странной. Крошечная фигурка сидела совершенно неподвижно, намертво вцепившись в канаты. Ее ноги и голова не двигались в такт с движениями трапеции, как это полагалось делать.

И когда трапеция наконец остановится, Марсиалла повиснет над бездной.

В это время я заметила, как слева от нас сквозь толпу быстро пробираются три фигуры. Они направлялись в старый город. Одна из них была крупной блондинкой и показалась мне очень знакомой. Две другие были в капюшонах. Я не видела их лиц, но по тому, как одна из них двигалась и схватила за руку Креденс, чтобы что-то ей сказать, я поняла, что это гадалка. Значит, она тоже могла быть в тот вечер в «Перезвоне»! Тут толпа заслонила собой эту троицу.

Я мгновенно поняла, что происходит. (Да, правда, в моем мозгу вспыхнуло сигнальное зеркало, передающее сообщение!)

— Джамби, не задавай вопросов — это срочно. Сделай вот что: беги в порт изо всех сил. Хватай любого из команды и охраняйте каюту Марсиаллы! Делай, что хочешь, только не пускай туда Креденс. Особенно, если с ней будет кто-то посторонний. Женщины в капюшонах.

— А? Но я же не могу запретить…

— Верь мне. Беги! — И я бросилась через поле к Марсиалле.


На то сухое дерево я забралась по веревочной лестнице до того места, где раздваивался главный ствол. Здесь находилась платформа, с которой Марсиалла, должно быть, и перелезла на трапецию, но сейчас эта площадка была мне ни к чему; дотянуться до Марсиаллы я не могла. Продолжая раскачиваться, трапеция постепенно останавливалась все дальше от площадки. По крайней мере, Марсиалла все еще не свалилась вниз: она по-прежнему неподвижно висела на веревках, как огромная кукла.

Еще одна единственная веревка тянулась вверх — примерно на тридцать или сорок пядей — туда, где от ствола отходила мощная боковая ветвь. Она указывала мне верное направление, и вместе с тем была так далеко. Закинув голову, я увидела, что на ней лежит свернутая кольцами веревка, словно змея в гнезде. Одним концом она была прикреплена к ветке зажимом и болтом, глубоко забитым в дерево.

Как мне удалось преодолеть оставшийся путь, я не помню. Это было совсем не то, что забираться на мачту. Там я всегда ощущала какую-то упругость. Потому что мачта находится на плывущем судне. Появляется такое чувство, словно мачта отвечает на твои движения. Конечно, это иллюзия! Иначе любое судно перевернулось бы, как только несколько женщин забрались по канатам вверх. Но это дерево стояло неподвижно, как скала.

Наконец я добралась до ветви и уселась на нее верхом возле поджидающей меня веревки. Я вздохнула свободней, когда увидела, что по всей ветви, на равном расстоянии друг от друга, вбиты крючья; без них мне не к чему было бы привязать канат, поскольку сама ветка была очень толстой. Открыв зажим, я подняла свернутый канат над головой и опустила его на плечи. Надо сказать, что весил он немало.

Осторожно перебираясь по ветке, я подползла к крюку, который находился на полпути до Марсиаллы, и закрепила на нем зажим.

К этому времени она уже почти не раскачивалась. Деревянная дощечка, на которой Марсиалла сидела, была очень ненадежной; я со страхом подумала, что теперь она в еще большей опасности. Когда она раскачивалась, сила тяжести, возможно, регулировала равновесие и даже как бы уменьшала ее вес. Теперь осталась только сила тяжести. Направленная вниз.

Вниз. И там, далеко, ее ждала твердая земля…

Как же они спускались вниз, словно по воздуху? Я видела, как это делают джеки, только сегодня днем! Один зажал веревку ногами и спустился, стоя вертикально. Другой съехал, сидя на веревке; а третий обернул ее вокруг пояса, а свободный конец перекинул через плечо. Эти двое спускались так, словно сидели на стуле. Но быстрее всех спустилась женщина, которая просто пропустила веревку между ног, потом под ягодицу, а конец обернула вокруг шеи.

Я решила устроить себе что-то вроде сиденья. Такая конструкция показалась мне надежной, к тому же я могла с ней справиться. Уложив трос перед собой, я обернула свободный конец вокруг бедер и перекинула через плечо.

Я понимала, что не могу просто сбросить весь канат вниз. Он мог задеть Марсиаллу и сбросить ее с трапеции. Поэтому я спустила вниз только часть веревки; и хорошо сделала. К тому времени, когда она развернулась во всю длину, я поняла, что если бы сбросила ее разом всю, она просто стащила бы меня с моей ветки.

Конец веревки не доставал до земли; сколько — сказать было трудно. Десять пядей? Даже пятнадцать?

Тогда я начала спускаться.

Сначала я едва не перевернулась; но потом выпрямилась. Но теперь веревка сжала меня, словно плотный жгут. Она так крепко обхватывала ягодицы, что, вместо того, чтобы плавно скользить, я едва могла пошевелиться. Потом я вспомнила, как один из джеков устроил себе подобие седла, оставив часть веревки свободной, и спускался рывками, переходя от одного свободного куска к другому. Я сделала так же. Постепенно я начала спускаться: спуск, остановка, снова спуск.

Теперь до трапеции было недалеко. Я осторожно подтянула ее к себе, остановила и ухватилась за Марсиаллу.

Теперь мы были лицом к лицу, и я заглянула ей в глаза. Она совсем не мигала. Зрачки были расширены. Губы шевелились, но она не могла произнести ни слова — только издала долгий стон. Может, она что-то хотела сказать? Но на это ей нужно было слишком много времени.

Я медленно произнесла:

— Я спущу тебя вниз. Отпусти веревку. Отпусти. Некоторое время она продолжала крепко за нее держаться.

— Тебе дали наркотик, — сказала я. — Тот, который останавливает время. Я это знаю. Отпусти веревку. Я тебя вытащу. — Конечно, обещать было легко. Но у меня не было другого выхода.

Так мне тогда казалось. Позднее мне пришло в голову, что гораздо проще и легче было бы подойти к одному из распорядителей и объяснить ему, что происходит; тогда они бы послали наверх опытных верхолазов. Но тогда я помнила слова Джамби о том, что распорядители не вмешиваются. Кроме того, я знала, о чем говорили в «Перезвоне», а они нет. Наконец, все это касалось только нашей гильдии.

Постепенно хватка Марсиаллы ослабла. Может быть, она посылала сигналы своим пальцам, чтобы те разжались, пока я до нее добиралась. Наконец Марсиалла отпустила веревку — и хвала реке, она не была тяжелой! Я неловко усадила ее к себе на колени. Веревка плотно прижала ее ко мне.

Когда я заскользила вниз, моей правой руке приходилось работать тормозом и якорем.

Спуск занял долгое время. Мы спускались все ниже и ниже, а боль в руке все росла и росла.

Когда мы добрались до конца веревки, мне хотелось визжать от боли. Правая рука просто выворачивалась из сустава. Она была ободрана и кровоточила; она болела так, словно я держала ее в огне. Если Капси чувствовал хотя бы половину такой боли во всем теле… Я отогнала от себя эту мысль.

Даже повиснув на конце веревки, мы были еще далеко от земли. Сама я легко могла бы спрыгнуть — если бы была одна. Но я была не одна. Сначала мне пришлось бы сбросить Марсиаллу как мешок с картошкой.

К счастью, внизу уже кто-то догадался, что все это не было любительским представлением по спасению попавшего в беду. К нам бежали распорядители и тащили страховочную сеть.

— Бросай ее! Мы поймаем!

Я бросила. Они поймали Марсиаллу и потащили в сторону, как куль. Я расслабленно висела на веревке, дав наконец отдых моей бедной руке. Распорядители быстро вытащили Марсиаллу и снова развернули сеть, на этот раз для меня.

— Теперь ты! Прыгай!

Я перебросила последние пяди веревки через плечо и прыгнула. Они меня поймали и опустили сеть.

Марсиалла лежала на земле. Возле нее сидел на корточках распорядитель и щупал ее пульс. Он был очень удивлен, видя, что Марсиалла находится в сознании, но не двигается. Вокруг собралась целая толпа — в первом ряду я увидела Лэло и Киша.

— Ваша подружка, вон там, — начал один из распорядителей, — она…

Лэло выбежала вперед.

— Спасибо, Лэло! — крикнула я. Мне хотелось ее обнять, но из раненой руки сочилась кровь.

— Твоя бедная рука, Йалин. Что здесь происходит?

— Нет времени рассказывать! Нужно отвести Марсиаллу на судно, немедленно.

— Вам нужен врач, — настаивал распорядитель.

— Нет! — Потом я внимательно посмотрела на свою руку. — Пожалуй, да. Вы пойдете со мной? — спросила я Лэло. — Поможете мне дотащить ее до причала?

Естественно, последовали вопросы со стороны властей. Но я наврала им с три короба, пока мне обрабатывали рану. Кто-то упомянул о действии наркотика, но я напомнила им, что Марсиалла не из Порта Барбра. Она подвержена приступам головокружения, сказала я — хотя это не объясняло ничего: ни того, как она могла быть женщиной реки, ни того, как смогла забраться на дерево. Как бы то ни было, меня отпустили, оставив всю ложь на моей совести. Думаю, у них было полно других дел.

Лэло, Киш и я быстро посовещались, как везти Марсиаллу: взять носилки, нести на себе или как? От меня, с моей ноющей забинтованной рукой, толку было немного. В конце концов Киш взвалил Марсиаллу на плечо и понес, как делают пожарные.

Итак, не так быстро, как бы мне хотелось, но мы добрались до старого города. Пока мы шли, я взяла с Лэло и Киша страшную клятву, что они сохранят все в тайне, и удовлетворила их любопытство, насколько это было возможно.


Когда мы наконец добрались до «Шустрого гуся», примерно через час, то увидели весьма странную сцену. Джамби хватило ума поднять трап — о чем я в горячке не додумалась. Она и еще двое из команды охраняли планшир, зажав в руках кофель-нагели. Хотя казалось, что их решимость начинает потихоньку убывать, поскольку в перспективе перед ними маячила пожизненная приписка к берегу. Потому что боцман Креденс с пристани поносила их на чем свет стоит, вместе с тремя подошедшими членами команды. Эти понятия не имели, что происходит, и решили, что начался бунт. А в отдалении маячили женщины из Порта Барбра, держась в тени и накинув на голову шарф и капюшон. Быстро темнело. Вдоль набережной зажглись огни.

Ситуация прояснилась, как только мы подошли к судну. Киш поставил Марсиаллу на землю, придерживая, чтобы она не упала. Портбарбрианки пошептались и быстро ушли. Немного поразмыслив, что лучше — остаться и нагло все отрицать или объясняться с Марсиаллой, когда та придет в себя, Креденс пожала плечами и удалилась; не без достоинства, надо признаться.

Трап снова ударился о каменный причал. Джамби и ее доблестные помощники облегченно вздохнули:

Мы осторожно помогли Марсиалле взойти на палубу. Вскоре после этого в небе взорвалась первая ракета, рассыпая над джунглями красные и серебряные звезды.


К полуночи фейерверк закончился, а у нас началась буря. У Марсиаллы пошла обратная реакция. Она металась по каюте, болтала, выглядывала из иллюминатора, вытаскивала из ящиков вещи и снова забрасывала их обратно, отпирала и запирала шкафы, что-то лихорадочно писала на листочках бумаги. Нам пришлось спрятать от нее вахтенный журнал, чтобы она его не испортила.

Она садилась и снова вскакивала. Она все время просила есть, и наш туповатый кок, стеная, без конца готовила ей еду, которую она поглощала с волчьей жадностью.

То она хотела бежать на берег и разбудить хозяйку причала. То приказывала немедленно поднять паруса и плыть в Порт Барбра, хотя стояла непроглядная тьма.

Мы приступили к решительным действиям. Несмотря на угрозы, мольбы и протесты, мы заперли ее в каюте. Наконец, уже под утро, она успокоилась. И Джамби и я смогли наконец доползти до своих коек.

Когда я проснулась через несколько часов, то почувствовала, что «Шустрый гусь» снялся с якоря. Уже смеркалось, значит, я проспала весь день. Джамби все еще спала, похрапывая. Когда я потрясла ее, она только застонала. Руки и плечи у меня нещадно болели, а правая рука, казалось, была в цементе, а не в бинтах. Я забралась обратно под простыни и не просыпалась до следующего рассвета. Поскольку «Шустрый гусь» к вечеру снова обрел хозяйку, Марсиалла решила использовать более здоровых членов команды, чем я — если только последствия наркотического бреда не сказывались на организме слабее, чем спуск по веревке с головокружительной высоты.


Это только в романах палубный матросик внезапно получает повышение и становится боцманом. А Марсиалла не была настолько глупа, чтобы из благодарности поступить так всего лишь потому, что я спасла ей жизнь (возможно), а Креденс покинула судно.

Когда я снова появилась на палубе, Марсиалла уже назначила Сулу из Ворот Юга на должность боцмана. Я не могла удержаться от мысли, что тоненькая коротышка Сула ни за что не смогла бы взвалить парализованную хозяйку на плечо, затащить высоко на дерево и усадить на трапецию! («Пусть слабые будут возле меня», как можно перефразировать известное изречение Юлия Цезаря.)

Конечно, Марсиалла меня отблагодарила и разрешила не работать, пока у меня не заживет рука. «Йалин свободна от покраски и лазания по канатам!» Но вообще-то это была сомнительная награда, поскольку мне ничего не оставалось делать, кроме как торчать на палубе, словно пассажиру, и любоваться на проплывающие мимо джунгли или приставать к коку с просьбами дать мне хоть какую-нибудь работу, которую я могла бы делать одной рукой.

У меня было время подумать также о своей судьбе, которую мне предсказала женщина из Порта Барбра. Я спросила нескольких женщин, что они думают о гадании на картах. (Я не стала спрашивать Джамби, потому что мне пришлось бы ей рассказать, что показали карты.) Только одна имела какое-то мнение на этот счет, да и то оказалось противоречивым. С одной стороны, карты всегда предсказывали весьма вероятные события. А с другой — их выбирали совершенно наугад.

Я поразмыслила над этим и решила, что картинки на картах настолько не имели конкретного смысла, что другой человек сочинил бы совсем иную сагу, увидев подзорную трубу, костер и все прочее. И я могла бы выбрать девять совсем других карт и услышать то же предсказание.

И все же…

Даже в этих заляпанных, полинявших картах чувствовалась какая-то сила, словно их самих и их предшественников использовали так много веков, что, если даже они и не говорили правду, то наверняка впитали в себя чувства поколений людей. Каждый раз, когда их использовали, им передавали частичку человеческой жизни, которую они сохраняли на своей картинке; все это накапливалось до тех пор, пока карты не стали, как бы это сказать, настоящими.

Мы не ставили все паруса, словно теперь, благополучно выбравшись из Джангали, Марсиалле хотелось подольше не заходить в другой порт. На самом же деле это позволяло ей проследить, как Сула справляется со своими обязанностями.

Когда до захода в Порт Барбра оставалось около двух часов, Марсиалла позвала меня в свою каюту.


Она налила нам по маленькому стаканчику «джека из джунглей» из почти пустой бутылки.

— Ох, — сказала я, глядя на бутылку.

— Он просто успокоит. Он безобидный. — Марсиалла улыбнулась. — Чего не скажешь о тебе, Йалин. Ты везде суешь свой нос. Прежде всего, ты была в тот вечер в «Перезвоне»…

Я быстро поднесла к губам стакан и залпом выпила половину огненной жидкости, чтобы мои щеки загорелись сами по себе.

— А потом ты полезла на чертово дерево, прекрасно зная, что со мной происходит.

— Видите ли, Лэло рассказывала мне о наркотике из грибов, как он замедляет время — вы помните Лэло и Киша? Они…

— Я помню. Это они помогли мне добраться до судна.

— Поэтому, когда я увидела, как вы неподвижно сидите так высоко…

— Ты к двум прибавила два и получила сто. И это было правильно. Я уже поблагодарила тебя за быструю реакцию, верность и храбрость, Йалин. Тогда мне было неудобно спрашивать тебя… зачем ты подслушивала мой разговор с Креденс. — Жестом она не дала мне заговорить. — О, не беспокойся. Я не обижена. А вот что меня действительно интересует, поскольку я глава гильдии… — Она снова замолчала, но я только смотрела на нее, ожидая, что она скажет, и тогда она тихо рассмеялась. — Я думаю, что здесь надо изобразить удивление. Тебе следует воскликнуть, широко раскрыв глаза: «О, неужели?»

— Я собиралась, — пробормотала я и допила оставшуюся в стакане настойку.

— В качестве главы гильдии я должна следить за тем, чтобы… как это сказать?..

— Чтобы тележка с яблоками не перевернулась? — Мне не следовало это говорить. Марсиалла вынудила меня сказать это вместо нее.

— Я хотела сказать: «Чтобы следить за порядком». Может быть, ты что-то раньше слышала о равновесии нашей маленькой тележки…

На этот раз я решительно молчала.

— Ну ладно, оставим это. Не буду на тебя давить, ведь я благодарна тебе. А сейчас я хочу, чтобы ты поклялась, что никому не расскажешь об этой сумасшедшей идее — отравить черное течение, ведь это совершенно невозможно пока что. — Она достала Книгу Реки и Книгу Преданий гильдии. — Иначе пойдут сплетни. Люди начнут прислушиваться. Рано или поздно какой-нибудь мужчина подумает: «А что если попытаться?» И не успеем мы оглянуться, как окажемся в дерьме.

— Я уже кое-что рассказала — Джамби. И Лэло тоже.

— Но, полагаю, ты не рассказала им абсолютно все? Я сглотнула. На этот раз не настойку. Я проглотила слюну — и свое сердце.

Что означало «все»? Наркотик? Наблюдатели из Веррино? Тот факт, что Капси перебрался через реку без всякого сумасшедшего наркотика, а просто используя водолазный костюм? Или то, что на том берегу сжигали женщин, любящих реку, живьем?

Все это вместе взятое и означало «все». Несомненно, даже глава гильдии Марсиалла не могла знать всего!

Она вопросительно смотрела на меня:

— Ты не похожа на человека, который рассказывает… все, что знает.

Я взяла две книги гильдии и положила на них свою забинтованную руку, в глубине души задавая себе вопрос, можно ли считать их подушкой между мной и моей клятвой.

— Клянусь, я никому не скажу о том, что замышляла Креденс. Пусть меня вырвет, если я лгу.

— Как тебя уже вырвало один раз, я полагаю… Конечно, нам следует проявить великодушие и учесть, что Креденс изменила, скажем так, преданности реке и ее женщинам, и течению, которое является ее нервной системой. Другие люди — мужчины в частности — никогда не бывают преданными. — Явно удовлетворенная, она взяла книги и поставила их на полку. — Ты правильно поступила, Йалин.

— Гм, а что вы почувствовали, когда время остановилось? — спросила я.

Марсиалла залилась смехом:

— Ты просто невозможна, милая девочка! Но если уж ты спрашиваешь, это было… интересно. Хотя и не так интересно, учитывая обстоятельства. Представь, что ты бредешь по вязкой патоке десять дней… Нет, мне это не описать. Полагаю, ты тоже очарована течением? Вижу, что да. Большинство людей считают, что так и должно быть. Нельзя его игнорировать, если хочешь стать главой гильдии. — Она сверкнула глазами. — Только не принимай это за обещание.

И она начала меня ласково расспрашивать о моей руке.


Итак, в Порт Барбра. После всего, что случилось в Джангали, я испытывала дурные предчувствия, словно в любой момент меня могут похитить женщины в капюшонах и утащить в джунгли, накачав наркотиками.

Однако ничего такого не случилось. Ни в первый наш визит, ни на обратном пути, когда «Шустрому гусю» пришлось заходить в Порт Барбра в течение десяти или двенадцати недель… (Поскольку мы совершали местные рейсы: от Джангали до Порта Барбра, оттуда до Аджелобо и обратно.)

По сравнению с великолепным, отделанным камнем и утопающим в зелени Джангали, Порт Барбра казался зловонным убогим городишкой. Главные улицы были такими же грязными, как и боковые, хотя по сторонам городских магистралей были устроены, по крайней мере, деревянные настилы на опорах. Очень мешали насекомые, и не потому, что кусались, а потому, что норовили залезть в ноздри, из-за чего ты фыркал, как простудившаяся свинья туманным утром. Я тоже стала носить шарф, когда оказывалась на берегу; другим шарфом я закрывала голову, чтобы насекомые не лезли в волосы.

Порт Барбра экспортировал драгоценные породы дерева: дерево-позолоту, рубиновые прожилки, слоновую кость — все эти деревья были небольшими и не требовали героического труда лесных джеков. Тем не менее жители городка использовали для своих домов более дешевые породы. Они строили так, словно собирались по кинуть город, как только накопят денег. Но по всему было видно, что до этого им еще далеко. Честно говоря, я бы не удивилась, если бы узнала, что в этом городе кто-то принимает наркотики. А может, этому способствовал и сам город-трущоба, который, помимо наркотиков, вызывал в людях стремление к мистике и погружению в свой внутренний мир. Несомненно, судя по тихим голосам и любви к капюшонам, а также презрению ко всякой роскоши и удобствам, жители Порта Барбра избрали второй путь. Хотя ничего мистического я не увидела. И не встретила ни ту гадалку — уж я бы ее узнала! — ни Креденс, если предположить, что она уехала в Порт Барбра вместе со своими новыми союзниками.

Естественно, мне было интересно, что же случилось с Креденс. В наш первый заход в Порт Барбра Марсиалла довольно долго пробыла на берегу, уединившись с хозяйкой причала. После этого я увидела, как вверх и вниз по течению замигали сигналы гелиографа: эти сигналы я разобрать не могла. Через несколько дней, когда мы уже вышли в плавание, поступили новые кодированные сигналы, которые передал парусник, шедший за нами. Позднее я стала замечать, что Марсиалла посматривает на меня, поджав губы, думая, что я этого не вижу.

А теперь в жаркий, цветущий, ароматный Аджелобо, настоящий рай по сравнению с Портом Барбра.

Я могла бы навсегда поселиться в Аджелобо и жить там счастливо. Наниматься на суда, как Креденс. Потом увольняться. Аджелобо был таким чистеньким и… да, таким невинным, по крайней мере на первый взгляд.

Все дома были из светлого дерева и вощеной бумаги. За городом находились горячие ключи, куда перемещалось население en masse[3] каждые выходные. Дети в яркой, как цветы, одежде запускали воздушных змеев и устраивали в небе маленькие безобидные поединки. Старики с небольшими белыми бородами играли в сложные игры на доске, используя сотни отполированных камешков. Там был кукольный театр, стадион для борьбы — борьба была страстью местных жителей, — а также десятки маленьких кафе, где люди сидели часами за крошечными чашечками сладкого черного кофе одного из главных видов экспорта Аджелобо. У них было даже три ежедневные газеты, которые печатались вручную и содержали забавные анекдоты, шарады, романы с продолжением, поэзию, кулинарные рецепты и изящные советы в виде писем (об одежде, манерах, правильной речи, антиквариате), которым никто не следовал, но которые читали с живейшим интересом, словно приключенческий роман. Из этих романов самые фантастические были написаны и напечатаны именно в Аджелобо, а также вывезены в другие города.

А может быть, Аджелобо так и жил — без тревог и потрясений.

Но, с другой стороны, зачем селиться в одном месте, если каждый город на реке может стать твоим домом, стоит только захотеть?

Именно во время четвертого захода в Аджелобо, когда год близился к концу, Марсиалла собрала команду, чтобы сделать объявление. «Шустрый гусь» под всеми парусами пойдет к истоку реки, к концу мира под Дальними Ущельями, в Тамбимату, чтобы успеть к кануну Нового года. И одному из членов нашей команды будет оказана честь — за хорошую работу на судне и за проявленную инициативу. Она получит приглашение добровольно отправиться в полночь к черному течению, между старым годом и новым.

Это я. У меня упало сердце.

Не от скромности, нет. Позвольте мне быть откровенной. Каждый любит славу.

Но от того, как это было сказано: «получит приглашение добровольно отправиться». Неужели лучший способ не дать тележке с яблоками перевернуться — это когда кто-то юный и безответный узнает то, чего не должен знать…

Нет, не может быть. Скорее всего, это был ловкий способ заставить меня испытать чувство исключительной верности реке — подвергнув еще одному посвящению, второй степени..

Все, кто был на палубе, смотрели на меня.

Раньше я гадала, как звучит дрожащий голос. Если мой голос и дрожал, когда я отвечала, то я этого не знала, поскольку ничего не слышала.

— Я буду добровольцем, — сказала я.

Чьи-то руки хлопали меня по спине. Джамби расцеловала меня в обе щеки. Сула пожимала мне руку, а Марсиалла казалась искренне обрадованной и гордой за меня.

Но я все еще не могла забыть кодированные сигналы и задавала себе вопрос: касались ли они только Креденс и не было ли в них чего-то относительно меня, например, моего пребывания в Веррино… и того, что мой брат пропал.


К этому времени я вдруг с удивлением вспомнила, что уже давно веду жизнь целомудренной девицы. Было ли это из уважения к памяти погибшего брата, или от того ужаса, который вселили в меня мужчины западного берега, или от злости, которую я испытывала к своим родителям, решившим завести еще одного отпрыска, я не знаю. Может, я даже наказывала себя таким самоотречением. Но после того, как я как следует намучила свою руку во время спуска по веревке в Джангали, я решила, что с меня хватит.

Я решила возместить это упущение до того, как мы снова уйдем в плавание. Должна признаться, что где-то в глубине души я сомневалась, что вообще буду встречать следующий год. Если мне этого не суждено, я должна насладиться плотскими удовольствиями.

Так что я выпила «верный» не с Джамби, которая отправилась искать чьего-нибудь тоскующего мужа, а с Клер, веселой брюнеткой из Гинимоя. Именно ей я задавала вопросы о гадании на картах. И с ней я сошла на берег в ту ночь, последнюю ночь. Как она выразилась, чтобы отпраздновать.

Думаю, что праздник удался на славу. Но нехорошо хвастаться своими победами. Нельзя унижать мужчин в их отсутствие только потому, что мы можем странствовать, а они нет. Так что, как настоящая дама из Порта Барбра, я накинула шарф и капюшон на те несколько очень приятных часов.


Я была не вполне готова впервые увидеть Дальние Ущелья. Пушистые белые облака, словно белые корабли с серым корпусом, проплывали над нами весь день, то и дело поливая дождем. Часами я вглядывалась в реку и джунгли, надеясь увидеть впереди что-то похожее на огромную стену. Даже на реке было душно и жарко; духота была влажной, в отличие от сухого воздуха в моем родном Пекаваре.

Мимо пробегала с каким-то поручением Клер.

— Где же, где? — капризно пожаловалась я.

— Что-нибудь потеряла, Йалин?

— Всего лишь Ущелья. Мы уже должны их увидеть!

Она посмотрела на небо — мне показалось, что на самую точку зенита. Там образовался разрыв в облаках; вот туда она и показала.

— Как насчет этого?

— О… невероятно.

Так вот где они были, голые вершины Ущелий. Высоко-высоко надо мной они словно упирались в небо. Я была потрясена. Я не ожидала ничего подобного. Разумеется, если бы не облака, я увидела бы все гораздо раньше. Мне показалось, что некий бог смотрит на меня с неба. Вершины Ущелий словно парили в воздухе сами по себе.

Хотя парить в воздухе они не могли и были, конечно, связаны с землей, что мы и увидели, прибыв в Тамбимату…


Это была не сплошная стена — это был конец нашего мира! Каменный занавес, закрывающий остальную часть мироздания: словно сами звезды опускали его по ночам!

Казалось, скалы нависают над городом, словно собираясь расплющить его в лепешку. Но местные жители так не считали. Напротив, они просто этого не замечали; так же, как я, когда искала Ущелья не там, где надо. Городок Тамбимату представлял собой узкий лабиринт улочек и домиков из желтого кирпича, тесно прижимающихся друг к другу верхними этажами и чердаками с окошками, похожими на бойницы. Казалось, дома стараются сомкнуться и образовать тоннель из каждой улицы. Увидеть даже очертания Ущелий из города было невозможно. Он продолжал жить своей размеренной жизнью, словно то, что находилось за его пределами, не существовало.

Из-за тесного расположения домов жители Тамбимату изгнали из своего города вездесущие джунгли. Влажная, гниющая растительность так не походила на яркие цветущие заросли, которые я встречала в других местах, не говоря уже о рощах благородных лесных гигантов. Шпинатовое пюре — вот как я назвала местные джунгли. Они образовывали сплошные заросли высотой в сотню пядей.

Естественно, некоторые знали, как найти дорогу в таком лесу. К тому же там было что искать — иначе города бы просто не было. А искать следовало золотой песок, драгоценные камни и другие экзотические минералы, которые встречались в илистых прудах и грязных лужах. Словно время от времени скалы кивали головой и с нее сыпалось богатство прямо в шпинатовое пюре. Считалось, что минералы выщелачиваются и попадают через внутреннюю часть Ущелий в воду, откуда их выносит в джунгли. Яркие камешки для мифических сорок — чтобы строили здесь свои гнезда! В Тамбимату работали мастера по драгоценным камням и золоту, резчики и полировщики, мастера украшений. В отличие от неряшливо и безвкусно одетых обитателей Порта Барбра, жители Тамбимату носили кольца, браслеты и со вкусом подобранную бижутерию.

Грязь и острые грани; бриллианты и черный ил!

Только с набережной внимательный взгляд мог различить крутые склоны, уходящие в облака, которые так часто цеплялись за их верхушки, призрачные деревья, издалека похожие сначала на солому, а потом на тоненькие нити. Потом пыль, за ней — пустота.

В двух лигах к югу от города начиналась река…


В качестве добровольного участника новогоднего плавания я должна была сначала нанести визит хозяйке причала в сопровождении моего спонсора, Марсиаллы. Визит прошел очень быстро. Мы просто на минутку заглянули.

Затем состоялся банкет, который давал город в честь добровольцев.

Кроме меня, было еще шесть. Судно, на котором нам предстояло плыть к черному течению, было всего лишь маленьким кечем. Может быть, так было задумано, чтобы судно казалось как можно меньше. Кеч был оснащен множеством маленьких парусов, чтобы облегчить маневрирование и не дать им запутаться, когда мы подойдем к течению. В настоящее время он стоял на некотором расстоянии от причала, чтобы не привлекать внимания мужчин. Корпус кеча был выкрашен в черный цвет. Паруса также были черными. Он напоминал сказочную лодку смерти для перевозки тел туда, где их сжигали, а пепел развеивали по ветру. На длинном гике крепилось ведро, в которое зачерпывали черное течение.

Но я отвлеклась от банкета. Именно там я впервые встретила своих шестерых попутчиков — и мгновенно невзлюбила троих из них. А это дурное предзнаменование, судя по моему опыту! Возможно, эти женщины были слишком высокомерны, или благочестивы, или переполнены сознанием выпавшей им чести. Может, и я была такой же. Переполненной сознанием чести. Во всяком случае, я была самой младшей среди них; поэтому, видимо, казалась самоуверенной. Даже деревенщиной. В результате я раздражала их не меньше, чем они меня.

Две из них мне понравились, поскольку держались просто.Особенно последняя — я сразу почувствовала к ней дружеское расположение. Ее звали Пэли, и она была родом из Аладалии, которая вызывала во мне приятные воспоминания. Пэли была плотной коренастой женщиной примерно тридцати лет, с шапкой соломенно-желтых волос и красным обветренным лицом; возможно, это объяснялось повышенным давлением. Она была быстрой, энергичной, всезнающей и говорила с большой скоростью. Она сразу сообщила, что не склонна к артистизму. Тем не менее только она из всех нас отправилась по магазинам. Теперь на ней был витой браслет, который обошелся ей в сто пятьдесят фишей (после торговли и споров). Наверное, это был самый некрасивый браслет во всем городе. Я влюбилась в нее за это.

Банкет состоялся в зале гильдии ювелиров, который в другое время служил рынком, где продавали драгоценности. На этот раз поблизости не было ни одного мужчины, поскольку дело было женским.

Мы пробормотали слова приветствия; мы выпили за здоровье друг друга; мы поели жареной рыбы. Потом встала хозяйка причала и зачитала высокому собранию наши заслуги. Мои прозвучали весьма сомнительно, как будто я получила награду за умение карабкаться по мачтам, как обезьяна. (Разумеется, все мои заслуги не упоминались.) Кроме того, я славилась искусством работать кистью и краской. Поскольку на руке у меня по-прежнему была видна свежая рана, это казалось маловероятным.

— Чья-то маленькая фаворитка, — услышала я тихий голос за спиной.

Потом мы снова провозглашали тосты и в конце концов окончательно забыли, как кого зовут (за исключением Пэли), — по крайней мере, мне так показалось.

Но это не имело значения! Хозяйка причала Тамбимату, организатор новогоднего мероприятия, объявила, что на следующий день мы совершим ознакомительную прогулку к истоку реки, чтобы стать настоящей командой.


Я сказала «прогулку»? Вообще-то да, это была прогулка. Вместе с нами на черном кече отправилась хозяйка причала. Странно, но этот кеч не имел названия и редко мне удавалось совершать такое спокойное плавание, за исключением того времени, когда мы тихо плыли из Джангали после рокового праздника.

Спокойное, да не очень! Может быть, хозяйка причала, будучи местным жителем, могла позволить себе считать нашу поездку легкой прогулкой. Для меня она оказалась настоящим испытанием мужества; мне было страшно так, как только в ночных кошмарах бывает. Медленно приближались мы к тому кажущемуся бесконечным барьеру, к тому месту, где река, владеющая нашей жизнью, больше не существовала. Туда, где она заканчивалась, исчезала. Или, скорее, где она начиналась — но начиналась словно из ничего.

Вода, точно язык, вываливалась из толстогубого рта. Каменные колонны, словно зубы, стояли в сотнях пядей друг от друга. Конечно, вода медленно подтачивала их основания — и тогда все Ущелье обрушится на нас! Может быть, даже сегодня.

Дальше на западе виднелось черное течение, которое появлялось из-под узкой арки. Все-таки термины «арка» и «колонны» создают неправильное впечатление. Кажется, что река вытекает из-под какого-то моста. На самом деле скалы спускались к самой воде и даже ниже, не давая возможности подойти или хотя бы заглянуть в длинное отверстие, уходящее в глубь Ущелий. Их основания виднелись только там, где были выступы и спокойная вода. Видимо, река вытекала из чего-то твердого — как след из слизи, который тянется за улиткой (только в обратном порядке). Огромная улитка, гигантский след!

Я радовалась, что Пэли была на борту вместе со мной: такая деланно самоуверенная — словно старшая сестра, которой у меня никогда не было. Я обрадовалась еще больше, когда мы развернулись совсем рядом с Ущельями и пошли назад к городу.

На следующий день состоялось что-то вроде священного конклава речной гильдии на борту шхуны «Санта-Мария», стоящей на якоре. Мы, семеро счастливиц, были приглашены.

Присутствовали семь глав гильдии, хозяйка причала и Марсиалла. (Мы с ней приплыли на лодке с «Шустрого гуся», на веслах сидела я.) Последовало торжественное чтение отрывков из Книги Преданий гильдий; затем практические советы и наставления. У меня еще больше усилилось впечатление, что меня за что-то наказали, когда я представила себе, что нам предстоит. Не могу сказать, что я ощутила невероятный подъем духа.

Следующий день был канун Нового года.


Итак, за час до полуночи наша семерка поставила парус и отплыла в безымянной лодке. Ночь была ясной. На одной половине неба звезды сияли, словно драгоценные камни, на другой не было ничего, кроме стены тьмы. Когда я ставила парус, то подумала, что эта черная стена — образ начинающегося года, в котором не будет ничего, кроме смерти и тьмы. В темной воде не было ни одного светящегося существа. Свет звезд с половины неба был нашим единственным проводником, хотя у нас были фонари и мы могли бы их зажечь, если бы захотели. Мы не хотели.

Пока мы медленно продвигались вперед, я мрачно размышляла о черном течении. Слишком мрачно, наверное. Другие тоже. Наш маленький кеч был странно молчалив, словно мы все затаили дыхание. То есть молчалив до тех пор, пока Пэли не воскликнула: «Может, споем?»

— Тише! — зашипел кто-то.

— У течения нет ушей, милая! — И Пэли затянула одну из речных песен, которая понеслась над глухой водой:

Река
Дарит веками Жизнь
Женам своим!
Да, Пэли действительно не хватало артистичности. В смысле слуха. Хотя, наверное, тот мотив, который она выводила, в ее голове звучал прекрасно.

— Тихо! — приказала худощавая женщина из Сверкающего Потока, которая командовала нашим кечем. — Течение ощущает вибрацию.

«Возможно ли такое? Оно уже услышало нас?» — подумала я.

Наконец мы подошли примерно на пятьдесят пядей к полосе бездонной тьмы, которая выделялась на темной воде. Мы бросили плавучий якорь. Одна из нас следила, чтобы мы не подошли слишком близко к течению, несмотря на якорь.

— Йалин, — последовал приказ худощавой, — вытяни гик как можно дальше. Пэли, к лебедке. Андра, приготовься принять первое ведро. Саландра… — что-то еще.

Итак, я приготовила первое ведро с крышкой, укрепив его на гике, зависшем над течением, и ждала команды опускать ведро в черное вещество.

— Все готовы?

— Да. Да. Да.

— Опускай.

И ведро шлепнулось в течение…

Вот тогда меня и охватило безумие.

Оно зажглось во мне, словно огонь. Я не понимала, что делаю и зачем. Словно та колода карт засосала меня внутрь и превратила в картинку! Я хорошо помню, как вскарабкалась на планшир, к которому крепился гик. Я слышала, как что-то кричала Пэли. Я даже почувствовала, как она пытается удержать меня. Я слышала, как худощавая закричала: «Нет! Если оно хочет одну из нас, пусть берет!» Мне было все равно.

Не замечая ничего вокруг, я пробежала по гику, словно акробат. Но я не была акробатом. Я не могла остановиться. Я не могла вернуться, даже если бы и захотела. У меня не было своей воли. Только сила безумия не дала мне свалиться в воду, не достигнув течения. Она крепко держала меня; я пробежала до конца гика и прыгнула. На какое-то мгновение мне показалось, что я парю в воздухе. Затем я упала. И скрылась под водой.


Вокруг меня плавали какие-то тени, вспышки света слепили меня, чьи-то мягкие щупальца проникали в ноздри, горло, везде — они старались проникнуть в меня как можно глубже. Но я не чувствовала, что задыхаюсь или тону.

Моя жизнь проходила передо мной помимо моей воли. Детство в Пекаваре. Посвящение, когда я пила черное течение. Моя первая ночь с Хассо на его чердаке. Веррино и Наблюдатели. Костры на том берегу… Все мои тайны, все.

Казалось, что я сплю. И мои сны пришли ко мне. Но не для того, чтобы развлечь. Они пришли, чтобы изучить меня, забраться внутрь головы и посмотреть, что там.

— Йалин, — пели сны. — Йали-и-и-н! — завывали они.

Я ощущала что-то огромное, древнее и… не могу сказать, что мудрое.

Оно смотрело на меня, но не глазами. Скорее, клетками своего тела, которые проникали внутрь, изучали, смаковали и возвращались туда, откуда пришли.

Оно ощупывало меня, но не пальцами. Да, скорее вибрацией. Но я не могла понять, что это за вибрация.

Или все это было тем, что мне рассказывали о течении? Что я сама думала о нем? А теперь мои мысли вернулись ко мне и оно читало их?

Я не могла понять, что со мной происходит, где я сама, а где оно? Я сосредоточилась и попыталась вернуться не в реальный мир, а в мир своих снов. Я лихорадочно думала:

— Кто ты?

Ярко засияли звезды, и мир перевернулся подо мной, и я стала смотреть на него словно с высоты, а он был маленьким, как мячик, как игрушка, и небо стало черным, а не голубым.

— Кто ты? — снова подумала я, на этот раз с большей силой, не имея возможности говорить вслух.

И откуда-то издалека я услышала невнятный голос:

— Я Червь Мира. Нет червя больше, чем я. Червь не движется, он течет внутри себя. В тот день, когда он начнет движение, мир перевернется… До этого дня Червь будет наблюдать… ход событий… Наблюдать за Женщиной и Мужчиной…

Молчание.

— Но зачем? Как? Кто?..

Вокруг меня что-то двигалось и свивалось кольцами. И внутри меня тоже что-то сворачивалось: оно обвивало кольцами мой разум. Раздавливая, убивая, стирая. Перед тем как потерять сознание, я подумала, что чувствую, как еще одно существо, огромное, скользкое, покрытое чешуей, поднимается подо мной.


К моему великому изумлению, я пришла в себя. Я была мокрая насквозь. И лежала на илистой отмели.

Подняв голову, я увидела шпинатовое пюре и тропические деревья. На одной щеке у меня была ссадина, словно меня ударили. На правой ладони виднелся свежий след от укуса жалоносца. Но в остальном все было в порядке.

Упершись руками в грязь, я встала на четвереньки, потом на колени — и оглянулась вокруг. Река почти касалась моих сапог.

Я встала и посмотрела вдаль. Далеко-далеко, за черным течением, виднелись паруса и мачты какого-то судна. Судна, которое могло быть только у восточного берега.

Хотя было очень душно, я задрожала, потому что поняла: я на западном берегу. Солнце еще только поднималось. Наступил Новый год, и я была жива. И я была совершенно одна.

Черное течение схватило меня, погрузило в себя — и проникло в меня — а потом выбросило. Я попала на противоположный берег. Возможно, меня вынесла какая-нибудь огромная рыба; рыба, которой приказали спасти меня…


Моей первой мыслью было попытаться переплыть на восточный берег. Несмотря на жалоносцев, которых здесь, видимо, было немного. Несмотря на черное течение. Прорваться через него любой ценой. Я буду кричать и махать руками, пока меня не подберет какое-нибудь судно. В крайнем случае, я доплыву сама.

Я даже зашла в воду по лодыжки.

Потом реальность вытеснила эту дикую мысль. Я ограничилась тем, что быстро отмыла руки от грязи, вернулась назад и стала думать, что делать дальше.


Я решила, что моей единственной надеждой будет берег напротив Веррино, откуда Капси впервые просигналил наблюдателям на Шпиле.

Я могла бы поискать его водолазный костюм и маску от жалоносцев. Он мог их спрятать где-то поблизости. Может быть, я смогла бы ими воспользоваться. Может быть, их не нашли. Западные жители боялись подходить к реке. За исключением речных ведьм.

А может, Сыновья Адама заставили его признаться, где он спрятал снаряжение, и сожгли его вместе с ним…

Если я буду сигналить зеркальцем или осколком стекла, Наблюдатели из Веррино обязательно увидят меня со своего Шпиля! Только они могут искать сигналы с западного берега. А если и не искать, то терпеливо ждать, не появится ли такой сигнал.

Веррино! Там находится моя единственная надежда: только он может спасти меня от этого ужаса.

А я находилась напротив Тамбимату в шпинатовых джунглях. До Веррино было четыреста сорок лиг — больше половины длины реки.

Тем не менее я отправилась в путь.

Часть третья ПОХОД В МУЖСКОЙ ДОМ И ОБРАТНО

Не знаю, сколько я прошла. И сколько прошло дней. Семьдесят? Сто? Я потеряла им счет. Считать лиги было ни к чему. В этом адском походе лига казалась невозможно амбициозной единицей измерения. Их могло быть и тридцать, и пять. Я была голодной, грязной и почти сумасшедшей.

Изобретение для адского похода: прочные речные сапоги (годные для долгого пути), брюки и блуза, превратившаяся в лохмотья. Плюс карманный нож, расческа и кусок веревки. Плюс, конечно, мой ум.

Питалась я плохо, но все же так, что мне хватало сил пробиваться вперед. Я ела сухопутных крабов, змей и червей, всех в сыром виде. Я ела корешки, грибы и фрукты. Я мучилась от болей в желудке й однажды провела целый день, скрючившись от боли. Но я хорошо помнила все, чему меня учила Лэло. Эти джунгли были не совсем такими, как в Джангали, по крайней мере, в первые дни пути. И все же мне удалось не умереть от отравления. Я говорила себе, что животные прекрасно себя чувствуют на диете из червей, жуков и живых лягушек — а в смысле желудка я была таким же животным.

Первый бросок через шпинатовое пюре был самым тяжелым; но тогда на мне еще оставался запас жира.

Я упомянула свой ум как ценное качество.

В каком-то смысле мой ум находился в смятении. Поскольку ум предполагает знание, а что знала я? Я знала весь восточный берег от Тамбимату до Умдалы. О западном береге я не знала ничего.

Слово «ничего», пожалуй, недостаточно точно выражает степень моего неведения. Джангали и Порт Барбра я узнала только тогда, когда побывала там. Но я знала, где они находятся! Они упоминались в Книге Реки.

Здесь, на западном берегу, Книга Реки не значила ровным счетом ничего. Словно мир внезапно изменился. И на моей карте были только белые пятна.

Вот с этой полной пустотой, вызвавшей у меня первый шок, й нужно было справиться. Впервые в жизни вокруг меня не было ни одного указателя. Единственным указателем была река; когда я могла ее видеть, что бывало нечасто. Один или два раза, когда у меня была возможность «стать лагерем» возле реки, я увидела в темноте, где-то очень далеко, крошечный фонарик на верхушке мачты: и это все, что я смогла различить. Единственным ориентиром была смена растительности: постепенно пюре исчезло, и начали появляться деревья-позолота й рубиновые прожилки, а потом рощи деревьев-джеков и хоганни.

И все же джунгли по-прежнему оставались бесконечными и непредсказуемыми. Когда я думала, что какой-нибудь вид растительности уже кончился, он появлялся вновь. Мне приходилось искать выход к реке, чтобы убедиться, что я не хожу по кругу.

Еще один аспект: мне не у кого было спросить. Я была в полном одиночестве: мне было еще хуже, чем узнику в камере без окон, потому что он, по крайней мере, знает, что снаружи есть люди. А я могла идти, куда захочу; и не было рядом никого, с кем можно было поговорить и кто мог бы услышать мой голос.

Когда вы целый день пробираетесь через джунгли, у вас не остается времени на размышления или копание в своей душе, чтобы разбираться в ней с помощью логики. И все же ваш мозг часами сверлит одна и та же мысль. Я думала о том (если можно сказать «думала» о том процессе, когда одна и та же мысль, словно молоко, крутится в голове до тех пор, пока не превращается в навязчивую идею, то бишь масло, которое полностью забивает тебе голову), что с тех пор, как стала плавать на «Шустром гусе», я не общалась с людьми по-настоящему.

О да, я разговаривала: с Джамби, Клер, Лэло, с кем угодно. Но я не чувствовала внутренней связи с ними. Я была сама по себе. Я смотрела на себя как на персонаж какой-то картины.

Вот Йалин в Сверкающем Потоке: любуется серебристым свечением. А вот она в Ручье Квакуна: разглядывает болота и деревья-ходули. А вот лезет на дерево в Джангали…

Даже когда я спасла Марсиаллу, я была каким-то актером или эмблемой человека, нарисованной на гадальной карте.

Так мне тогда казалось.

Я попыталась сосчитать, сколько разговоров за последние несколько месяцев остались у меня в памяти во всех подробностях, по сравнению с днями пустой болтовни. Это было приятнее, чем считать лиги.

Оказалось, что считать особенно нечего. Их было очень немного.

Выражаясь словами критиков из газет Аджелобо, большую часть повествования составляли описания, а не диалоги. Я превратила себя в стороннего наблюдателя, который считает, что то, что происходит с ним, не имеет к нему никакого отношения. Я поняла это только в Аджелобо, когда вспомнила, что не занималась сексом уже несколько месяцев.

Люди! Как не хватало мне их теперь, когда рядом не было никого!

— О Хассо, где же ты? Такой учтивый и остроумный! — закричала я, нарушив дурацкий гомон джунглей; потом я сразу замолчала, испугавшись, что мои крики привлекут внимание какого-нибудь дикого Сына Адама.

Иногда я начинала бредить и разговаривать сама с собой, ведя вымышленные диалоги — бесплодные и бесполезные, — и продолжала упорно идти вперед сквозь пюре и джунгли. Выжить. Выжить!

Думаю, что в такой ситуации ты либо сходишь с ума, либо взрослеешь. Ты наконец становишься самим собой, таким, какой ты на самом деле. Поскольку рядом никого нет, то вытащить себя из передряги можешь только ты сам — и лучше не плошать!

Я стала взрослой — так я думала. В другое время у меня не было такой уверенности; оглядываясь назад, я не находила в себе ни чувств, ни мыслей, которые указывали бы на это.

Иногда, когда я останавливалась на отдых — в развилке дерева или под кустом — или когда мне удавалось досыта наесться крабов, червей или кореньев, я расстегивала пояс брюк. Я мастурбировала. И я лихорадочно думала: я делаю это, не вспоминая безразличного Хассо или счастливый флирт с обворожительным Тэмом в Аладалии в дни моей былой юности. А вспоминая черные одежды. Униженных женщин. Представляя огромного беспощадного Сына Адама, который владел мной, был благороден, но оставался скотом. Какие же это были черные, отвратительные фантазии!

Было ли это поведением взрослого человека? Возможно, каким-то извращенным способом это укрепляло мой дух. Быстрыми, ловкими пальцами я крепко держалась за свое мерзкое будущее. Наверное, можно сказать и так. Я думаю, что заболела от одиночества, и это был единственный способ спастись от безумия. Я думаю, чтобы пережить такое испытание — которое длится до бесконечности — нужно иметь что-то такое, что не будет давать тебе покоя, будет будоражить твое воображение, превращать тебя в некое оружие, в общем, что-то сумасшедшее. Я не могла срывать злость на деревьях. Я не могла поклясться отомстить какому-нибудь человеку. Вместо этого я создала в своем воображении обидчиков и угнетателей; вот к ним я и стремилась, день за днем. Я представляла себе то, чего больше всего боялась, чтобы поддерживать в себе мужество.

К этому времени я уже отказалась от замечательной мысли встать на берегу напротив Шпиля в Веррино и размахивать рваной блузой до тех пор, пока мне на помощь не будет выслан спасательный плот…

Когда у меня начались месячные, я обошлась пучками мха. Во второй раз мох мне почти не понадобился; голод и изнурение делали свое дело.


Тяжелая это работа, идти через джунгли целыми неделями… Вы ждете рассказов о битвах с гигантскими рептилиями с прозрачными глазами (у меня в руках только мой карманный ножик), а не о том, что делалось у меня в штанах?

Что ж, пожалуйста. Кое-что было.

Однажды я наступила на. то, что приняла за кочку. Это оказалось кучей зеленого навоза. Я перебиралась через небольшой ручей. Вдруг за левую руку ухватились чьи-то острые, как иголки, зубы. Я так и не поняла, кто это был. Задыхаясь от ужаса и выплевывая воду, я попыталась освободиться от источника боли. Животное отпустило меня. Барахтаясь в воде изо всех сил, я поспешила к берегу.

Из места укуса сочилась кровь. Но я нашла тот вид мха, который, по словам Лэло, останавливал кровь и дезинфицировал раны. Я привязала его к руке куском веревки.

Средство подействовало. Рука болела, но не раздулась и не загноилась.

А однажды я встретила чудовище. Наверное, это была прапрабабушка всех квакунов. Она сидела у меня на дороге, как огромный кожаный валун, высотой мне по грудь. Ее выпученные глаза не мигая смотрели на меня. Горло раздувалось.

«Аррк! Аррк!» — услышала я прямо за спиной. Естественно, я обернулась. Только в последний момент, вспомнив о чревовещательных трюках квакунов, я быстро отпрыгнула в сторону и скатилась в заросли.

Плюх! Там, где только что стояла я, теперь сидела, вздрагивая, прабабушка. Ее глаза поворачивались в орбитах. Она пыталась определить, где я.

«Уррк! Уррк!» — раздалось снова. Я встала на ноги и поспешила прочь.

Никогда не забыть мне тот день, когда я встретила мышей-пираний.

Джунгли внезапно замерли, их неумолчный гомон затих. Через мгновение я различила какой-то шорох, словно шуршали осенние листья где-нибудь в Аладалии или Молнии. Какое-то движение.

Впереди задвигались заросли, и оттуда выкатилась серая волна, которая быстро накрывала собой все, что было зеленым. Миллион крошечных существ пожирал все на своем пути. Они подпрыгивали, суетились, забирались наверх и спрыгивали — и жевали, жевали, жевали. Листья, цветы и мох мгновенно превращались в ошметки и исчезали. Короткая возня и визг означали, что где-то потенциальному обеду удалось избежать своей участи. Какой-то зверек размером с кошку попытался взобраться на дерево. Я не могла понять, кто это был — мыши облепили его, словно вторая шкура. Несчастная жертва отчаянно сопротивлялась, потом упала прямо в серую массу. Она исчезла мгновенно, словно состояла из воздуха.

Все произошло очень быстро. Еще несколько секунд — и я сама могла стать злополучной жертвой. Голодная волна уже подкатывалась к моим ногам. Я тоже полезла на дерево, стряхнув нескольких мышей, уже вцепившихся в мои сапоги. Я расплющила их маленькие прожорливые тельца о ствол. Хватаясь за ветки, я полезла выше. Очевидно, эти существа едят все. Даже я, несмотря на худобу, была для них настоящей находкой — столько мяса и внутренностей.

Я была в ужасе. Как высоко они умеют залезать? Серая масса окружила мое убежище. Некоторые уже пытались лезть на дерево. Крошечные зубки скалились. Держась за ветку, я пыталась сбрасывать их ногой, колотила кулаками, из-за чего те покрылись синяками. Снизу раздался тонкий пронзительный свист.

И вдруг — словно тучи закрыли внутреннее солнце, которое освещало их маленькие жизни — они остановились. Серая масса отхлынула. Живой ковер перестал колыхаться. Он замер.

Наступило коматозное состояние. Они спали.

Период поглощения пищи закончился. Я больше не представляла для них интереса. Теперь им нужно было спать и переваривать съеденное.

Если бы я попыталась слезть с дерева и наудачу прорваться через живой заслон, могли бы они проснуться и снова подняться как один?

А если ждать… Крошечные тела, огромный аппетит! Что, если через час или около того они проснутся снова голодными?

Немного поразмыслив, я залезла повыше, туда, где мое дерево смыкалось с соседним, и перебралась на него. Оттуда — на третье дерево. Через полчаса подобного маневрирования я спустилась далеко в стороне от спящей стаи.

Пройдя примерно лигу, я обнаружила удобную тропу в джунглях, протоптанную этими зверьками. Видимо, они там кормились и спали, а их сон заставил других животных забыть об опасности. Импровизированная дорога извивалась среди джунглей, а растительность начала появляться снова. Мне пришлось свернуть с дороги, когда она неожиданно повернула под прямым углом. Лэло ничего не рассказывала мне об этих голодных ордах. Может быть, они обитали только в западных джунглях. В таком случае, что ожидало меня впереди? Некоторое время я тревожно прислушивалась, но больше ни одно подобное чудо природы мне не встретилось. Джунгли хихикали мне вслед, словно замышляли какую-то пакость. Но я не увидела, кто это был; они оставили меня в покое.


Не знаю, какой это был день пути, когда я наконец вышла на тропинку, проделанную уже не мышами-пираньями. Она была гораздо уже и вырублена топором. Кроме того, тропа не повторяла путь стаи грызунов, передвигающейся наугад. Она огибала крупные деревья и заросли и вела с востока на запад. Я пошла по этой тропе в надежде, что она выведет меня на направление север-юг.

Я не видела, что находится впереди, из-за веток и постоянных поворотов. Пройдя примерно лигу, я неожиданно услышала голоса где-то за следующим поворотом.

Быстро свернув в сторону, я спряталась за кучей листьев величиной с тарелку, покрытых дырочками.

Через минуту на тропинку вышли трое мужчин. За спиной они несли большие коробки. Все трое были бородатыми. На них были поношенные полотняные брюки, заправленные в сапоги, и рубашки из грубой ткани. У двоих на голове была мятые шляпы, а у третьего — бандана в белых пятнах. Все они были вооружены ножами и мачете. Эти люди мне совсем не понравились. Это были дикари.

Я бы и дальше продолжала предаваться чувству антипатии — если бы не место, где я спряталась.

Раскаленная игла вонзилась в мою руку, лежащую на земле; потом еще одна. Я не закричала. Я только непроизвольно выдохнула и отдернула руку — чтобы сбросить двух насекомых, каких-то красных существ размером с ноготь. Этого оказалось достаточно: вздох, шелест листьев.

Коробки были сброшены с плеч. Появился нож. Взметнулось мачете. Под сапогами затрещали сучья, и меня выволокли на тропинку.

— Что это у нас? — удивленно спросил один из них. — Девчонка? — Его спутанные волосы и борода были ярко-рыжего цвета. Слова он произносил немного не так, как мы, восточные жители.

— Очевидно! — Второй мужчина, чернобородый, провел рукой по лохмотьям, оставшимся от моей блузы. — В мужском наряде. В основном.

— Перестаньте, — пискнула я.

— Сбежала? — спросил третий, длинноногий блондин. — Ведьма? — Он тоже говорил с легким акцентом.

Меня отпустили, и Рыжий спрятал свой нож.

— Ты ведьма?

— Нет, нет. — Но по их глазам было видно, что они мне не верят. Я была женщиной и пришла со стороны реки.

— Думаешь, она скажет? — бросил Длинноногий Блондин. — Кто ты такая? — заорал он на меня.

— Если вы мне не верите, зачем спрашиваете?

— Хо, с характером! — сказал Рыжий.

— Странный акцент, — заметил Чернобородый. — Но говорит понятно.

Длинноногий Блондин схватил меня за плечи, и я подумала, что он собирается сорвать с меня остатки блузы.

Все темные фантазии прошедших недель снова всплыли у меня в голове. Но он начал трясти меня за плечи.

— Кто — ты — такая?

Я посмотрела в его дикие глаза и внезапно ощутила прилив смелости.

— Вы встревожены. Боитесь. Мне нельзя здесь находиться. Но и вам тоже!

— Сообразительная, — сказал Чернобородый. Блондин, похоже, разозлился:

— Нельзя здесь находиться? Это почему? Кто сказал? Мы ищем джемруды. — Видимо, так они называли драгоценные камни.

— А почему это ей нельзя? — размышлял Чернобородый вслух. — Сразу видно, что она нездешняя. Так откуда она? Ясно, откуда. С реки. Верно? — Он усмехнулся — его усмешка не была жестокой. — Потерпела крушение, да? Вы же все плаваете на кораблях.

— Судах, — машинально поправила я. Он торжествующе засмеялся. Я так долго пробыла в одиночестве, что сейчас подобные игры были не для меня. Чернобородый был немного похож на бандита, но соображал хорошо.

Он повернулся к своим товарищам:

— Братья, мы нашли сокровище.

— Хорошо, — призналась я. — Я с того берега. Вы хотите что-нибудь узнать?

Чернобородый расхохотался:

— Хотим, Братья? Ох, хотим! — Он немного успокоился. — Так она преодолела Канал Сатаны… Непонятно, как она там оказалась… — Внезапно он схватил мою руку и повернул ее. — Это жалоносцы, да? Руку нужно смазать. — Он отпустил ее и полез в свою коробку. Достав оттуда стеклянный пузырек, он смазал мне руку чем-то вонючим. — Ну и зараза эти твари. Так что же с тобой случилось? Кораблекрушение? Или тебя принесли в жертву? Швырнули за борт в черную пасть Сатаны? Или ты шпионка? Нашли путь сюда и стали лагерем на юге?

Зачем они прорубали тропу к реке? Только для того, чтобы искать драгоценные камни? Нет… это был только предлог — чтобы скрыть от посторонних свои замыслы. Я была уверена в этом.


После сравнительного однообразия прошедших недель в моей жизни начали происходить многочисленные события.

Мужчины спрятали свои коробки возле тропы и отвели меня в лагерь, который находился на западе на расстоянии одной лиги; его охраняли еще Двое мужчин. Мне дали новую рубашку и досыта накормили тушеным мясом с овощами и тапиокой. Потом начали допрашивать.

Лагерь представлял собой грубую бревенчатую хижину и пару палаток и располагался на поляне рядом с ручьем. Еще одна узкая тропа вела от него на северо-запад.

«Братья» мне не представились, но скоро я знала, что Чернобородого звали Андри. Длинноногий Блондин был Харлд, а Рыжий — Джотан. Они были братьями не по крови, а, возможно, только по своему занятию. Двое мужчин, оставленных охранять лагерь, были менее приятными особями: у одного не было зубов, а у другого на щеке был страшный шрам. Они внимательно меня разглядывали, но держались в стороне и не принимали участия в наших дискуссиях.

Андри очень интересовало все, что я рассказывала, он постоянно просил меня повторить еще раз и объяснить слова, значения которых он не понимал. Я отвечала на вопросы часа два. Я рассказала им даже о Капси и Веррино. Хотя Андри мало интересовался деталями, ему было достаточно общей картины.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Йалин с реки, я верю тебе. Потому что никто не смог бы так складно врать, за исключением Джотана. Тебе повезло, что ты встретила именно нас. Этим ты спасла свою жизнь. И конечно, спаслась от пыток. Наверно, опыт ваших Наблюдающих тебя кое-чему научил. Но этого недостаточно. Опыта никогда не бывает слишком много.

— А мне в самом деле повезло, что я встретила именно вас?

Он погрозил мне пальцем:

— Правду за правду ты не получишь. И не надейся.

— Потому что ты — это опасность, — сказал Харлд.

— Возможная, — согласился Андри. — Что, если бы она попала не в те руки? Что, если бы она начала болтать, когда те самые руки начали бы выкручивать ей суставы?

— Но я же сокровище, не так ли? Более ценное, чем джемруды. Я решила не казаться больше бесприютной бродягой и обратить их внимание на свои положительные стороны.

— Джемруды ценит только один человек, для остальных они дерьмо, годное только для костра. После того как тебя искромсают в подземелье. Предположим, ты попыталась бы не выдать тайну, как какой-то тугодум. Братство всегда считает, что ты что-то скрываешь.

— Не надо меня пугать.

— Смелые слова, девочка. Но глупые. Я просто касаюсь Истинной земли.

— Вот как. А для кого я буду дороже джемрудов? Для того, на кого вы работаете?

Андри сжал зубы.

— Истинная земля, — сказал он, — состоит в том, что ты будешь узнавать имена только тех, с кем будешь встречаться. То, чего ты не знаешь, ты не разболтаешь.

— А что это за «Истинная земля»?

— Э, да ты не знаешь этого? Впрочем, откуда тебе знать. Истинная земля — это земная твердь. Это дозволенная земля. Все, что возле реки — это ложная земля. Много же мне придется тебе объяснять. Ясное дело.

Этим он и занялся, когда наступил вечер — и говорил до тех пор, пока я не почувствовала, что он несет меня на руках в палатку, где горел фонарь, зажженный Джотаном. Там я и уснула.

Андри засунул меня в роскошный спальный мешок. В ту ночь мне снилось, что я сплю на доброй койке доброго судна.


Мое образование продолжилось на следующее утро, после того как я умяла огромный завтрак. Харлд, похоже, нервничал, но Андри счел, что меня обязательно нужно познакомить с жизнью западного берега до того, как мы отправимся в путь (навстречу неизвестной судьбе).

— Она должна знать, чего нельзя говорить, — убеждал он Харлда. — Чего нельзя делать. Как только сможем, мы ее переоденем. А сейчас нужно переодеть ее разум.

И я начала учиться — и узнавать в тысячу раз больше, чем знал любой житель восточного берега.


Люди пришли в этот мир, говорил Андри, из другого мира, который называется Рай, такого слова я не знала. И когда люди умирали в этом мире, их разум возвращался обратно в Рай. Западные жители верили, что их тело представляет собой искусственный манекен или куклу; эти манекены оживили где-то далеко. Такая идея казалась мне дикой, но чем больше Андри говорил, тем больше в ней появлялось правдоподобия — или, по крайней мере, логики.

Согласно учению «Деотеоретиков», реальные люди не могли жить нигде, кроме Рая, из-за сотни причин, касающихся различий в воздухе, пище, воде, болезнях и так далее. В конце концов, Божественный разум разослал по сотням миров искусственные тела, способные размножаться. Между Раем и нашим миром существует некая «психическая связь», при которой дети, родившиеся в Раю, живут в нашем мире в виде кукол, сохраняя умственную связь с Раем. А их настоящие тела лежат в холодных пещерах под Раем, замороженные на стадии младенца, чтобы «возрождаться», когда умрет соответствующая кукла на земле, и вернуться домой в виде херувимов, чья жизнь на земле раскрасит полотно их родного мира новыми замысловатыми узорами. Херувимы, вернувшись домой, будут рассказывать о своей прежней жизни истории, собранные со всех уголков мира.

В нашем же мире однажды случилась так, что Мужчина встретил Змея Реки — злобное существо, мечтающее подчинить себе «колонистов» и проникнуть в Рай, единственный истинный Дом Человечества. Особенно хитро Змей повел себя с женщинами, и они, из-за разницы в строении глотки, крови и мозга, поддались его чарам и стали потенциальными слугами Змея, Сатаны. Когда такое случалось, спасти человека могли только пытки и смерть на костре.

Естественно, мне было интересно, что такое этот Божественный разум, который создал человека и мог править даже космосом.

Оказалось, что Бог — это высший разум, имеющий «святое происхождение». Это нельзя выразить словами, поскольку находится выше человеческого понимания. Придет день, и он будет править всей вселенной. (Что означало, что он и правит, и не правит — представления «Деотеоретиков» о времени были весьма странными.) Появление людей-манекенов во владениях Змея разбудило его священное (или дьявольское) стремление править миром. И теперь появился еще один капитан, желающий управлять звездным кораблем.

Более того, высший Божественный разум, Хозяин Мироздания, был сам каким-то образом создан человеческим разумом; рожден им.

Вот так.

Все это было еще безумнее и логичнее, чем я ожидала. Оказывается, Сыновья Адама не просто правили женщинами. Они им мстили. Но у них была на, это причина. Действительно, насколько я поняла, в основном жизнь западных жителей состояла из жестокости, суеверий и угнетения слабых. Эгоизм и болезненное суеверие, помноженные на убогие условия существования. Я заметила, как жадно Джотан и Харлд слушали мой рассказ о жизни на восточном берегу, какими невероятными казались им вещи, которые мы считали самыми обыкновенными. Но было и какое-то объяснение их жалкой системы. Божественный разум против Хитрого Змея.

Я боялась, что меня вырвет во время всех этих рассказов о враждебной природе черного течения; ведь я пила его. К моему удивлению, ничего не случилось. Я находилась далеко от восточного берега и его судов, далеко от реки, далеко от сообщества женщин. Я чувствовала себя так, словно управляющая мной сила отступила; или она просто затаилась.

В тот день Андри, Джотан и я отправились по тропинке на северо-запад. Харлд и двое других мужчин остались доделывать то, что прервало мое появление — они чем-то занимались у реки. Чья дочь свалилась им в руки, как спелый персик.

Спелый? Ну, «спелый» — это преувеличение. После стольких дней строгой диеты я походила скорее на сухую ветку. Но это не помешало им нагрузить меня на всю катушку. (Только позже я поняла, что меня нагрузили очень легко по сравнению с теми тяжестями, какие таскали их женщины.) У Андри и Джотана рюкзаки были ещё тяжелее.

И все же я вышагивала довольно легко. Теперь, в компании провожатых, путь не был таким трудным. Вечером мы разбили настоящий лагерь среди джунглей, которые уже не были дикими и беспорядочными.


Когда шагаешь друг за другом, разговаривать неудобно. Но когда мы с Андри снова уселись возле костра, то возобновили нашу беседу, пока Джотан готовил суп.

— Ты в самом деле думаешь, что ты кукла? — пристала я к Андри. — Или манекен, или еще что-нибудь? Он почесал бороду:

— Смотри: наши предки, несомненно, родились не здесь. Если ты прыгнешь в воду, ты станешь рыбой? Точно так же, если ты попадаешь в чужой мир, почему ты сразу должен чувствовать себя как дома?

— Мы живем здесь. Это наш дом. Он показал на котелок:

— Почему мы можем этим питаться и жить?

— Ну, можем и все.

— Это не ответ.

— Должно быть, мы привезли с собой много того, что можно есть. Кур, например. Некоторые древние рукописи упоминают кур.

— Да? А откуда ты знаешь, что это те самые куры? И почему куры могут клевать пищу и жить здесь? Потому, девочка, что все мы — и люди, и куры — получили такие тела, которые могут здесь жить. «Деотеоретики» говорят, что, если взять человека из Рая и поместить в другой мир, он умрет через несколько дней от голода. Он не может переваривать местную пишу. Он отравится. То же касается воздуха и воды.

— Наш мир не мог так отличаться.

— Не мог. Иначе нам потребовалась бы чешуя на теле и плавники на спине.

— Это глупо.

— Нет, не глупо. Нас сделали по-другому. Как и все куры, и огурцы, и все, что пришло из Рая. «Деотеоретики» говорят, что все, что нас окружает, имеет свое название на языке, который мы не знаем. Это очень длинные магические слова — такие длинные, что нужно десять тысяч страниц, чтобы написать хотя бы одно из них. Эти слова записаны внутри нас. Если ты изменишь написание, ты изменишь свою жизнь.

Когда мы прибыли в этот мир, кто-то заставил нас прочитать все слова этого мира Божественному разуму. Он подумал над ними, изучил наш язык и потом изменил их так, чтобы они годились для нашего мира.

А в сотне других миров он сделал то же самое, только там были другие слова и другая жизнь.

Только Божественный разум понимает эти слова и может их изменить. Ему на это нужны минуты. Самое большее, часы. Нам потребовались бы сотни лет. Ручаюсь, Он слегка изменил наш желудок и кровь. Но не внешность. Мы такие же, какими будем в Раю.

Если Божественный разум не изменил нашу внешность, почему он должен был что-то менять внутри нас?

Вся эта никчемная теория остро нуждалась в «логическом лезвии», о чем я и сообщила.

— А зачем тогда она появилась, если она такая никчемная? — спросил Андри.

— Потому что позволяет Братству управлять вами. Он ухмыльнулся во весь рот.

— Ты сразу решила все проблемы! Сама простота! — Он наклонился ко мне. — Так же просто, как парню засунуть свою штуку в бабу, из которой через девять месяцев вылезет младенец. Не могла бы ты объяснить, как это получается? Или как семечко превращается в растение? Ну давай, выдай мне рецепт.

— Растение получается из почвы и воды. А ребенок появляется из матери и того, что она ест.

— А как? Как он делается?

Я знала, как не делать детей, с помощью «верного». Но тут я явно запуталась сама. Я подумала, что, может быть, «длинные слова» Андри были тем, что называлось «гены». Но «гены» — это просто слово, не имеющее особого значения.

— Он сначала очень маленький, а потом растет, — сказала я.

— Значит, своей штукой парень просто засовывает младенца в женщину, да? И этот младенец такой маленький, что его не видно? А откуда он берется у парня?

— Нет, у женщины есть крошечное яйцо в…

— А как это яйцо превращается в человека? Кто ему приказывает? — Андри расхохотался. — Послушай, девочка: слова — очень длинные слова, мелко написанные миллионами и миллионами букв — вот что создает ребенка. Слово Бога. Оно создает плоть. — Он внимательно смотрел на меня. — Не можешь возразить? Никогда об этом не думала. Вы просто блаженствуете себе на востоке…

— А вот и неправда! Работа на судне — это не праздник.

— Работаете, как животные, и не задаете вопросов.

— Мы животные, да? Вот мы и добрались до сути. Как вы ненавидите женщин! Как вы их боитесь! Да, я сказала «боитесь». Вот что я вам скажу, мистер: вы не лучше, чем все остальные Сыновья. А может, и хуже. Не знаю, кого вы там хотите наказать, но себя вы наказываете в два раза больше.

— Может, такова природа Мужчины — мучительно искать правду. Бороться.

Я фыркнула:

— Но не Женщины, я полагаю.

— А ты, естественно, исключение?

Дело начинало принимать дурной оборот. Признаюсь, это отчасти была моя вина. Тут в разговор вступил Джотан.

— Ты проиграла, девочка. Ты не продержалась бы и десяти минут. Ты оказалась бы на позорном стуле. Сварливая. Злобная. Спорщица. Еретичка. Непослушная. — Он помешал суп. — Вот, ты даже готовить не умеешь.

Андри подмигнул мне:

— Он говорит правду. Ты лучше придерживай язык. Или тебя саму промаринуют, а потом зажарят. Братство не выносит женщин, у которых на все свое мнение. Мы — это другое дело, у нас широкий кругозор. К тому же мы слишком далеко от вашей женской земли.

— Тебе нужно быть помягче, — сказал Джотан. — Истинная земля в том, что тебе вообще лучше заткнуться.

— Отлично, намек понят, — сказала я. — Здесь нас никто не слышит. Поэтому, Андри, будь добр, скажи мне, ты все-таки считаешь себя куклой или нет? Ну скажи: я сгораю от любопытства.

— Все, во что ты начнешь верить, Йалин, останется с тобой до конца твоих дней — даже если ты будешь убеждать себя, что десять раз переменила мнение, и все свои мысли вывернешь наизнанку. И это так. Нельзя отмыть краску, в которую вляпался. Лучше это просто сознавать. Тогда, по крайней мере, ты будешь знать, в чем твое отличие, даже когда пойдешь против течения.

— Вляпался в краску, да? Да я вляпывалась в черное течение…

Как я радовалась, что родилась на востоке, где люди могут быть счастливы. Здесь не был счастлив никто. Должно быть, они сумасшедшие, если соглашаются на такую убогую жизнь, вместо того чтобы пользоваться рекой, которая вывела бы их к цивилизации и процветанию. Как только я об этом подумала, где-то глубоко внутри меня и далеко под поверхностью земли словно что-то шевельнулось, затопив меня волной скрытой радости.

— Суп готов, — объявил Джотан.


На следующий день, проделав очень длинный путь, мы наконец вышли на ухабистую дорогу, ведущую на север и юг. Наша тропинка здесь заканчивалась,выйдя из зарослей. Должно быть, река осталась далеко в стороне.

Андри показал пальцем на юг.

— В той стороне Ворзленд. Мы пойдем на север. Через пару часов придем в Помилуй Бог. Ты побудешь с Джотаном, пока я поищу тебе приличную одежду. Если мы кого-нибудь встретим до этого…

— Я знаю. Спрячусь в ближайших кустах.

— Это может вызвать подозрение. Просто стой и молчи. Скромно смотри в землю.

Скоро нам встретилось любопытное средство передвижения: груженая повозка, которую тащили два огромных и косматых волкодава, каких я раньше не видела. Рядом, щелкая кнутом, трусил тощий мужчина, одетый в камзол, брюки, треугольную шляпу и деревянные башмаки. Он бросил на нас быстрый взгляд, слегка кивнул в знак приветствия и покосился на меня. Когда его взгляд упал на мачете моих провожатых, он ускорил шаг и подстегнул своих волкодавов.

— А он не очень-то любопытный, — сказала я, когда он прошел.

Джотан фыркнул:

— Он не такой дурак, чтобы дожидаться, пока мы его ограбим. Но лично мне на висяк не хочется.

— А что это такое?

— Виселица, девочка, виселица! Туда подвешивают человека, и он висит, пока не сгниет. Милость Божья охраняет главную дорогу. Когда ты нарушаешь закон, тебя преследуют и наказывают Сыновья Адама.

— Так, как они наказывают ведьм? А сколько женщин восстает против них?

— Немного. Очень мало. Те, кого соблазняет река, когда поет им свои песни. Тогда у нас появляется развлечение, раз или два в году.

— Ты называешь сожжение женщин развлечением?

— Лично я нет. А чернь называет. Мы же дикие варвары по сравнению с тобой, умненькая, дерзкая, несравненная Йалин. За исключением того, о чем говорил Андри. Например, зачем мы здесь оказались и как.

Через час нам встретилась тележка, которую тащила толстая женщина, одетая в черное. Ее муж шагал рядом, держа под мышкой пакет, который, очевидно, свалился с тележки. Женщина бросила на меня злобный взгляд, увидев мой мужской костюм.

— Хо, — сказал мужчина, остановившись. На шее у него висела бронзовая медаль, на которой был изображен крут и стрела. За пояс была заткнута какая-то металлическая трубка с ручкой, которую я приняла за дубинку. — Милость Божья, храни вас от Сатаны!

— И тебя тоже, — с улыбкой ответил Андри.

— Кто это? Ведете по делам Братства?

— Нет-нет. Все в порядке, Брат. — Андри хотел идти дальше.

— Постой. Я спросил, кто это.

— Мы исследователи, Брат. Взяли ее с собой, чтобы она готовила, таскала вещи и развлекала. На нее напали мыши-пираньи. Сожрали одежду. Пришлось дать ей свою. — Андри уже говорил мне, как они называют этих прожорливых тварей.

— Мыши-пираньи? Где? — подозрительно спросил мужчина.

— Тут недалеко. Мы лучше пойдем. Скоро стемнеет.

— Я в полной безопасности.

— Только не от мышей.

Мужчина внимательно на меня посмотрел. Помня о предупреждении, я быстро опустила глаза.

— Да какая из нее кухарка, это же тощая кляча! И кого она может развлечь?

Андри недобро усмехнулся.

— А она воровка. Пришлось ее проучить.

— Кухарки-воровки лопаются от жира.

— Не лопаются, если сидят на привязи.

— Ничего не понимаю. Вы готовите еду сами, а ее держите на привязи?

— Не слушай его, он у нас шутник. — Джотан оттолкнул Андри локтем. Внезапно он сделал испуганное лицо и прислушался. — Харк… Мне показалось, что-то шуршит.

— Мыши, так далеко на севере?

— Все бывает, Брат. — Джотан подтолкнул меня. — Шевелись, женщина, пока на твоих костях осталось хоть что-то. С Богом, — бросил он через плечо. И зашагал прочь; мужчина смотрел нам вслед, пока мы не ушли за поворот.

— Вот пристал, — проворчал Андри, когда мы скрылись из вида. — Хорошо, что у этого не было вашего сигнального зеркала с фонарем. Но учти, у Сыновей есть пистолеты.

— Пистолеты? — повторила я.

Он засунул палец за пояс, словно там была такая же трубка, вытащил его и сказал:

— Бах. Убивает за сто шагов. Дорогой, нужны недели, чтобы его сделать.

— О!

— Я предпочитаю нож. Помпезная штука эти пистолеты. Может убить врага, а может и разорвать тебе руку. Я так думаю. — Его глаза сузились. — Не знаете, что такое пистолеты, да? Ты о них не говорила.

— А ты не спрашивал, — быстро сказала я. — Я же не могу рассказать вообще обо всем.

Он схватил меня и начал трясти.

— Не смей мне лгать, Йалин! Ложь выдает тебя с головой!

Когда стемнело, мы вышли к окраине города, который назывался Помилуй Бог. Джотан остался со мной, а Андри отправился в город, откуда вернулся через полчаса, притащив с собой тюк, в котором я нашла жуткую длиннополую рясу с капюшоном и пару веревочных сандалий. Хотя было совсем темно, я все же могла различить, каким мерзким было это одеяние. Вытащив из кустов свои прекрасные, удобные сапоги и брюки, я с тоской наблюдала, как они исчезли в рюкзаке Андри. Больше я их не видела.

Теперь, когда я превратилась в кающуюся грешницу, рабыню, я перестала привлекать внимание людей. На ночь мы устроились в гостинице «Веселая поездка». Размер этого заведения сначала меня озадачил, но потом я поняла, что, видимо, мужчины здесь живут постоянно. В наших восточных гостиницах мы только устраивали пирушки. Большинство наших путешественников живет на своем судне. Те женщины и девушки, которые этого не хотят, снимают комнату, которую им предлагают по городской книге регистрации.

Гостиница «Веселая поездка» гудела от пьяных голосов, которые раздавались и в длинном коридоре, и в окруженном колоннами дворе. Над главным залом поднимались два этажа убогих спальных помещений, где можно было найти соломенный тюфяк на козлах, кувшин с водой и кусок мыла, больше похожего на желтый камень. Всю ночь я просидела в своей комнате, закрывшись на засов, и только иногда осторожно выглядывала во двор, где отводили душу Андри и Джотан. Внизу царило веселье, которое было не для меня. В такие таверны, несомненно, заходили женщины «сомнительного поведения». В коридорах и на лестницах слышался шум, возня, взвизги и хихиканье.

Утром Джотан признался, что за Главной башней находится более приличная гостиница, где останавливаются респектабельные мужчины со своими респектабельными женами. Но мы не искали внимания столпов общества, не так ли?

При свете дня Помилуй Бог оказался грязным, неухоженным и вонючим городишком, заваленным мусором, на который никто, кроме меня, не обращал внимания. С самого утра по улицам загрохотали тележки, повозки, лотки на колесиках — весь этот шум, я думаю, объяснялся низким уровнем техники. В другой ситуации я назвала бы их рыночную площадь живописной, но, на мой вкус, ее слишком портили два здания: огромный кирпичный молельный зал и, да, мрачная каменная Главная башня Братства, перед которой я увидела кучу пепла, которую все обходили стороной.

Мое сердце не жаждало больше путешествий. Это я-то, которая мечтала увидеть весь мир! Никогда не причислила бы я этот Помилуй Бог к списку городов, где я побывала — таких благословенных, как Аладалия или Аджелобо. Даже грязный Гинимой и заброшенный Порт Барбра казались раем по сравнению с ним.

То же самое я испытала, когда по пути увидела другие города: Домини и Адамополис, разделенные между собой полудюжиной убогих деревень. Там жили люди, но так жить я бы не смогла.

К северу от Помилуй Бог движение по дорогам увеличилось; путники сбивались в ватаги по шесть-десять человек, чтобы скрашивать себе путь песнями и разговорами. Но в компании мы сейчас нуждались меньше всего. Мы отделывались от тех, кто пытался завязать с нами разговор или набивался в попутчики.

Прошла, кажется, вечность, прежде чем я увидела реку хотя бы издали. Миновав Адамополис, мы пошли по дороге, ведущей к холмам у подножия гор. Джунгли почти закончились; теперь мне казалось, что я знаю, где мы находимся, потому что, когда мы плавали к северу от Сверкающего Потока, я различала горные вершины на западе.

Высшей точкой нашего путешествия оказалась площадка на вершине холма, с которого открывался грандиозный вид на восточный берег.

Но как можно было им любоваться? Жуткий памятник венчал вершину этого холма. Несколько валунов были сдвинуты вместе. Между ними торчал столб, на котором висела ржавая клетка в форме человеческого тела: железный костюм, запертый на висячий замок. Со скелетом внутри. Камера смерти скрипела и раскачивалась на ветру. Какими попадали туда люди — живыми или мертвыми? Я не стала спрашивать. Возле нас остановилась группа путников, они разговаривали, показывали куда-то рукой и украдкой поглядывали на восток…

Где-то далеко в лучах солнца блестела река, которая с такого расстояния казалась маленькой и незначительной. Дальше на северо-востоке я различила что-то похожее на дым. Неужели это был Гинимой?

— А вот и наш Сторожевой Висяк, — мрачно пробормотал Андри. — Не смотри на реку, Йалин.

Мы пошли дальше.

Скоро начался спуск в сторону реки, который вывел нас в лесистую местность, где я и увидела конечный пункт нашего путешествия.


Мужской Дом Юг был основательным городом, который располагался в долине на берегу изогнутого полумесяцем озера. С высоты он показался мне не таким убогим, как все остальные. Двух- и трехэтажные деревянные дома образовывали широкие улицы, расположенные строго под прямым углом. Эти строения перемежались жалкими лачугами из илистого кирпича, крытыми тростником — хотя тоже расположенными в строгом порядке. Возле озера поднималось несколько сооружений из камня и хорошего кирпича.

Джотан показал рукой.

— Это здание Налоговой Палаты… А это — Главная башня Братства, а вон там — Теобор…

— Теобор?

— Штаб «Деотеоретиков». А вон там — Техническая Академия.

Ну просто центр управления и науки! По вопросам устройства камер смерти и создания металлических трубок, которые убивают на расстоянии…

Выйдя в окрестности Мужского Дома Юг, мы до вечера проболтались в общественном чахлом парке. С наступлением темноты мы осторожно начали пробираться по темным улицам, освещенным только светом из окон и звездами, пока не добрались до трехэтажного строения, окруженного кустами и забором.

Джотан и я остались снаружи, а Андри проскользнул в калитку. Немедленно раздался яростный лай волкодава — и сразу затих. Скоро Андри вернулся и повел нас вокруг дома к заднему крыльцу, где из приоткрытой двери струился янтарный свет. Мы вошли в кухню. Нас встретил высокий веснушчатый мужчина, одетый в серый холщовый балахон. Его лысый череп был покрыт длинными редкими рыжими волосами. Над верхней губой у него была аккуратная щеточка усов, которая совершенно не вязалась с растительностью на голове. Он стоял, сжав волосатые кулаки, и был похож на грубую доску. Но он носил очки, прозрачные стеклышки, за которыми виднелись умные бледно-голубые глаза.

— Наверх, — приказал он. — Запри дверь, Андри. — Взяв лампу, он повел нас за собой.

Так я познакомилась с доктором Эдриком.


Мне пришлось провести у него три недели и отвечать на его вопросы каждый вечер и утро, а он записывал мои ответы бисерным почерком в черной записной книжке. Сначала ему помогал Андри; и если того интересовала общая картина, то доктор Эдрик записывал мельчайшие детали.

Наверное, я рассказала все не только о своей жизни, но и о жизни на востоке вообще. А почему бы и нет? Что мне скрывать? Разве я кого-нибудь предала? Вряд ли! Я чувствовала себя скорее послом разума, который мог открыть им глаза на их жизнь. Была ли я их врагом? Но ведь они спасли и приютили меня. Если бы не Андри и Эдрик, на все вопросы мне пришлось бы отвечать в гораздо менее комфортных условиях, после чего на костре сожгли бы то, что от меня осталось.

К тому же доктор Эдрик прекрасно чувствовал, когда я чего-то не договаривала.

Итак, я говорила и говорила. Стараясь отогнать от себя мысль, что я обмениваю ценнейшую информацию всего лишь на призрачную надежду или песню.

Выяснилось, что Эдрик был доктором «Деотеории», влиятельным человеком. Должно быть, он вел двойную жизнь, если интересовался рекой и хотел меня защитить. Каждый Первый день он надевал свою белую мантию и отправлялся читать проповедь в молельный дом рядом с Теобором. Когда я умоляла взять меня с собой, просто из любопытства, он категорически отказывался и ничего мне не объяснял.

Каждый будний день, утром, он надевал менее официальную одежду и отправлялся в Теобор. Пока его не было дома, я пролистывала некоторые монографии из его маленькой библиотеки. Это происходило только после того, как я заканчивала уборку в доме, чистку одежды и посуды, готовку и кормление волкодава…

Поскольку это были мои обязанности. У доктора Эдрика была «экономка», очень ему преданная. Но после моего появления он отослал ее навестить родственников в Адамополисе, о чем она просила уже давно. Я стала ее временным заместителем. Так было легче объяснить мое присутствие в доме.

В конечном счете, это было все равно что снова оказаться на борту «Шустрого гуся» — в роли безбилетного пассажира, который работой оплачивает проезд.

Библиотека Эдрика, она была очень небольшой из-за нехватки бумаги. Этот факт я выяснила в сортире, где на гвоздике висели куски ветоши. Книги, которые ее составляли, были напечатаны на очень грубой бумаге, очень мелким шрифтом — и на каждой из них стояла печать Братства. Может быть, поэтому бумага была такой редкостью. Ее выпуск ограничивала цензура.

Из книг Эдрика я узнала немногим больше того, что мне рассказывал Андри. Или скорее я больше узнала, но не стала больше понимать. Все эти казуистские теории и догмы о Божественном разуме, природе Змея — все то, о чем я знала лучше, чем любой западный житель. Но я так и не поняла, каковы были замыслы доктора Эдрика относительно реки.

Однажды, вернувшись домой, он застал меня — работа по дому была сделана только наполовину — внимательно изучающей старый трактат на желтой бумаге, озаглавленный «Истинная земля Человечества». Забрав его у меня из рук, он небрежно бросил его на стол.

— Ты испортишь глаза, девочка.

Я уже собиралась сказать ему, что его собственные гляделки только выиграли бы, если бы вместо грубых стекол там были вставлены прекрасные линзы из Веррино. Но он нахмурился, и я промолчала. Его мысли были явно заняты чем-то другим.

— Обстановка накаляется, — сказал он. — Об этом знают еще немногие, но это так. Твой замечательный братец пустил кота к цыплятам в прошлом году.

— Да? А может, это он был цыпленком среди котов?

— Я знаю об этом, и мне очень жаль. Таково было решение местных Сыновей из Майнстеда. Их можно понять.

— Я не ослышалась?

— Дорогая девочка, этим людям приходится жить рядом с рекой, ведь они добывают там руду. Поэтому они особенно подозрительны в отношении всего, что касается колдовства. Когда Теобор Мужского Дома Север узнал о том, что случилось, они очень сожалели, что не успели расспросить господина Капси подробнее.

— Неизвестно, что для Капси было бы лучше!

— По крайней мере, им удалось забрать его снаряжение и исследовать его в Академии. Подводный костюм оказался цел. Конечно, по-прежнему остается проблема мужчин, которые могут воспользоваться рекой только один раз…

Так вот где оказался водолазный костюм Капси!

— Мужской Дом Север: что это такое? Казалось, вопрос ему понравился.

— Больше четырех недель пути. Это еще один крупный центр. После того как здесь появился Капси, возникли две научные школы… Я скажу лучше так: некоторое время существовали две школы. Сейчас события разворачиваются так, что назревает конфликт между Хранителями и Крестоносцами. Последние пока в меньшинстве.

— Эти Хранители хотят оставить все как есть?

— Они стремятся к тому, чтобы наша Истинная земля была чистой и безопасной.

— А Крестоносцы хотят установить контакт с востоком?

— Контакт? — Он мрачно улыбнулся. — Если можно так выразиться.

— А вы на чьей стороне, доктор?

— Какая ты неугомонная, девочка! У тебя, наверное, вся семья такая — везде суете свой нос. — Он немного подумал. — Я считаю себя как бы посредником между этими школами. Крестоносцы, если добьются своего, дадут нам более точные знания о нашем враге, Сатанинском течении, и его слугах. Лучше так защищать наш человеческий образ жизни — не пытками и огнем, а тонким мастерством, техникой.

— Значит, ваш секретный план касается реки на юге?

— Мой план? О нет! План Крестоносцев! Из которого я надеюсь выжать долю знаний…

— Чтобы передать их Хранителям! — это было только мое предположение, но оно казалось мне весьма вероятным.

— Из твоих слов выходит, что я какой-то… циник. А я считаю себя идеалистом-прагматиком. — Он спорил сам с собой. — Этот план только на ранней стадии разработки. Может быть, от него уже отказались.

— Из-за меня?

— И, может быть, нужно всего лишь изменить его первоначальную цель. Из твоих рассказов я узнал одну очень важную вещь, Йалин. — Доктор Эдрик поправил очки. — А именно, что в южных джунглях существует некий гриб-наркотик.

— О нет, — сказала я.

— О да, — сказал он. — Стыдно, что ты его так и не нашла!

— Может, он здесь не растет.

— Ты же сама мне сказала, что выжила в наших джунглях потому, что они похожи на ваши. Значит, растительность в целом одна и та же. Весьма вероятно, что этот гриб растет и у нас — дальше на юге, куда наши исследователи еще не добирались. И где побывала ты.

— Я туда больше не пойду!

— А ты разве не собиралась идти в Майнстед? Что напротив Веррино? — Эдрик засмеялся. — Стоять там на берегу и махать платком? В Майнстед, где так любят сжигать людей.

— По джунглям можно ходить годами, собрать кучи грибов и не найти то, что нужно!

— А это, Йалин, как постараться. Все зависит от того, как организована экспедиция. Финансирование, количество людей. Придется брать с собой кроликов, чтобы выявлять ядовитые растения. И добровольцев, чтобы выявлять неядовитые.

Я добровольцем не буду.

— Разумеется. Ты слишком ценный источник информации. Но у нас есть много женщин, которые на это согласятся.

— Женщина для вас — это высший тип кролика? Он хитро погрозил мне пальцем.

— Пункт первый: ты сказала, что этот наркотик используется во время эротических оргий. Вероятно, с участием как мужчин, так и женщин, хотя это не доказано. Думаю, что у вас на востоке очень часто встречаются половые извращения.

Пункт второй: именно женщины вашего Порта Барбра устраивают эти развратные обряды. И единственный раз, когда ты видела наркотик в действии, это было с женщиной, хозяйкой твоего судна.

Пункт третий: женский мозг, несомненно, наполнен другим веществом, чем мужской. Отсюда уязвимость женщин перед Змеем… — Ему явно нравилось, как четко он представляет себе ситуацию.

Я не чувствовала ничего, кроме унизительного страха. Я-то надеялась, что попала в святой храм. Я надеялась, что они помогут мне вернуться домой. Я вообразила, что понимаю доктора Эдрика — посредника между мной и жестоким Братством.

На самом деле, я не поняла ничего. Я оказалась просто предателем.

«Черное течение, — прошептала я про себя, — помоги мне. Помоги всем нам».

Я молилась молча, внутри себя, как, наверное, молились Змею-Сатане женщины-ведьмы.

Ответа не было. Увы.

Доктор Эдрик педантично вертел в руках очки.

— Нужно уметь приспосабливаться к новым условиям, Йалин. Нужно. Разве я не приспособился к твоему появлению здесь? А ведь ты пришла с земли Сатаны. Полагаю, я ясно представил тебе свою позицию, чтобы ты смогла приспособиться — сделаться такой, какая ты должна быть.

Одно было очевидно. Мне нужно уходить из дома Эдрика. Мне нужно бежать из Мужского Дома Юг. Бежать в другое место. Может быть, меня будут преследовать Сыновья и Крестоносцы.

Куда мне идти?


Я думаю, что черное течение услышало мой призыв о помощи через все лиги мужской земли…

В ту ночь мне снился сон. Мне снилось, что я нахожусь в Сверкающем Потоке вместе с Джамби. Мы стоим на эспланаде. Ее муж куда-то ушел. На воде качаются рыбацкие лодки, в их блестящих нарисованных глазах отражается серебристое мерцание. Светящиеся существа снуют в воде, вспыхивая, как молнии — серебряные стрелки, указывающие направление с запада на восток. Направление на Сверкающий Поток.

И Джамби небрежно говорит: «Не знаю, что это за существа, но жалоносцы их боятся».

Я мгновенно проснулась. Я все еще слышала ее слова. Я снова и снова повторяла их вслух.

Она действительно так сказала, когда мы стояли на набережной? Или я их забыла, или не обратила на них внимания, потому что была навеселе? Или машинально запомнила, оставив в глубине памяти?

Я встала и начала ходить в темноте по комнате, напряженно думая.

Это были мои собственные мысли? Или это был сон? Ответ черного течения? Что это было? Почему в Книге Реки не говорилось о том, что воды Сверкающего Потока свободны от жалоносцев?

Может быть, рыбачки из Сверкающего Потока — школьные подруги Джамби — знали об этом, но предпочитали не афишировать, им бьшо достаточно сознавать, что не нужно надевать перчаток, когда разбираешь сети…

Может быть, воды как таковые и не были свободны от жалоносцев? Может быть, жалоносцы просто не трогали светящихся существ? Их скопления возникали и исчезали, так что вода иногда просто кишела ими. Но так было не всегда. Если их косяк растянется через всю реку до течения и после него, можно ли будет там плыть?

Если я погружусь в серебряную стаю возле этого берега и поплыву вместе с ней до течения…

Да, течение. Это проблема.

Оно пропустило меня один раз. Почему бы не пропустить и во второй?

А там плыть к восточному берегу под прикрытием другого светящегося скопления…

Долгое плавание, вообще-то говоря!

Но если меня не искусают жалоносцы, я смогу отдыхать. Менять стиль плавания. Лежать на спине, чтобы перевести дух.

Снова и снова я смаковала эту мысль. Она была такой живой и ясной. Но была ли она осуществимой?

Может быть, эти слова сказала и не Джамби. Может быть, их произнесла одна из ее подружек на вечеринке. А может, во сне словами Джамби со мной говорило течение.

Может быть. Может быть. Так ходить по кругу можно бесконечно. Я решила поступить так, как подсказал мне сон.

Я задумалась. Гинимой находится приблизительно на северо-востоке от Мужского Дома Юг, если тот дымок, который я различила с холма Сторожевого Висяка, был действительно нашим грязным заводским городком. Значит, Сверкающий Поток — на юго-востоке.

Сколько до него от Мужского Дома Юг? Десять лиг? Двенадцать? Возможно, не больше. Я могла с уверенностью предположить, что Сыновья особенно избегали именно этого участка берега: здесь чары Змея распространялись особенно сильно. Вся местность напротив Сверкающего Потока была пустынной. Значит, мой сон указывал мне верное направление.

Я решила ничего не спрашивать Эдрика о светящихся скоплениях, и не проявлять интереса к этому вопросу вообще. Потом снова легла в постель.

На следующее утро я начала потихоньку таскать еду и складывать ее в своей комнате. Тайно, но методично.


Как хорошо, что в мои обязанности входило кормить волкодава доктора Эдрика. Теперь эта зверюга считала меня своим другом. Или, по крайней мере, хорошо меня знала.

Иначе, когда я через несколько дней в полночь выскользнула из дома, она своим лаем подняла бы всю улицу, прежде чем разорвать меня в клочья…

Доктор Эдрик больше не возвращался к теме своего грандиозного плана. Но он начал приходить позже обычного. Дважды он надолго запирался в кабинете с Андри и Джотаном. Во второй раз Джотан вышел из дома через несколько часов, снаряженный в дальнюю дорогу. Я не знала, куда он направлялся — на юг или на север, в качестве курьера в Ка-Теобор Мужского Дома Север. (Ка-Теобор, так формально называлось это здание; «ка» — это. какое-то старинное слово, которое обозначало сущность, которая управляла «психической связью» с Раем, когда умирал какой-нибудь человек.) Куда бы ни направлялся Рыжий, он был далеко.

В ту же ночь я тихонько спустилась по ступенькам и отперла дверь кухни.

Я бросила кусок мяса собаке, которая появилась как по волшебству. Не успела я пройти и половину пути, как пес уже проглотил мясо и потащился за мной. Всю дорогу до калитки мне пришлось успокаивать и похлопывать его, что у собак считается проявлением дружеских чувств. Когда я вышла за калитку и захлопнула ее, волкодав начал завывать. Я отломила большую ветку и бросила ее далеко в темный сад. И тихонько пошла на цыпочках прочь, надеясь, что, когда пес вернется, притащив в зубах ветку и виляя хвостом, и не найдет меня, он сразу обо мне забудет.

Должно быть, так и получилось. Волкодав не стал лаять.

Я пробиралась по Мужскому Дому Юг. Я понимала, что ходить по ночным улицам в одиночку могла только «шлюха» или ведьма. Но на мне была одежда цвета тьмы, а улицы города не знали, что такое цивилизованное освещение.


Через три часа, оставив город позади, я пробиралась по лесной тропинке, ведущей из долины.

Выбраться из города, минуя лачуги, было нетрудно. Их четкое расположение оказало мне неоценимую помощь. Даже в этих убогих кварталах дома располагались с севера на юг и с запада на восток.

Спрятаться мне пришлось только один раз; и один раз побежать, когда я всполошила собаку — но она, видимо, была на цепи. Два раза я упала и вывалялась в грязи, когда пробиралась огородами мимо хибар.

За огородами начинались заросли. Найти тропинку среди кустов и деревьев было трудно, и это заняло довольно много времени. Мне пришлось вернуться назад. И сделать круг в северном направлении. Наконец, я нашла изрытую колеями дорогу, ведущую в нужном направлении — на восток, к реке.

Когда небо начало сереть, дорога вывела меня к своей конечной точке: лагерю лесорубов. Впереди виднелись длинные хижины, поваленные деревья, повозки — с хомутами и постромками, предназначенными для людей. (Мужчин. Или женщин.)

Сначала я хотела пробраться прямо через лагерь, но уже начинало светать, и меня могли заметить. Кроме того, в лагере могли быть собаки. И я пошла по склону холма, среди значительно поредевшего леса. Когда встало солнце, я была уже далеко.

В лагере поднялся шум. У меня остановилось сердце — но тут до меня дошло, что это был просто сигнал вставать и браться за работу.

Я прошла еще пол-лиги и решила сделать привал, к этому времени окончательно выбившись из сил. Заросли были густыми, но проходимыми. Тропинок не было, кроме маленьких дорожек, протоптанных какими-то существами. Я спряталась в густом папоротнике, умяла себе подстилку, как делают собаки, и уснула.

Когда я проснулась, надо мной жужжали насекомые, садясь на ссадины и потный лоб. Хотя от них все чесалось, я не сразу их отогнала. Затаив дыхание, я прислушалась, не раздаются ли отдаленные крики, лай собак или еще что. Тишина. Я слышала только шум леса, какое-то бормотание, гогот. Я поела, справила нужду и завалила это камнями. И отправилась дальше. Теперь вниз по склону холма. Прочь от гор, уходящих в глубь страны. Я ориентировалась по солнцу.


Через восемь дней я вышла к водам Сверкающего Потока. Я не слишком торопилась — часто у меня и не было такой возможности. Я избегала широких людных дорог, хотя уже на второй день поняла, что Сыновья меня не преследуют. Должно быть, доктор Эдрик решил, что я побежала на север, в сторону Веррино. Или, что было менее вероятно, направилась прямо на восток, к заколдованной реке, чтобы как можно скорее окунуться в ее воды.

Вместо этого я отправилась на юго-восток, пересекая страну по диагонали.

Это путешествие не было тяжелым. У меня была еда, мне не нужно было пробиваться через густые джунгли, так что иногда мне казалось, что я просто совершаю прогулку.

Наконец, однажды вечером, когда уже начинало темнеть, я в последний раз раздвинула кусты и лианы и оказалась на берегу реки. Я увидела серебряных существ, снующих в воде, и мое сердце заколотилось от радости. Когда стало совсем темно, свечение засияло еще ярче.

Казалось, сон и явь слились воедино. Снова мириады существ устраивали для меня представление, которое я воспринимала как сон наяву, а не всплывшие в памяти воспоминания. Насколько мне было видно, свечение занимало все водное пространство в обоих направлениях. Даже если бы я поплыла вниз по течению, я и там была бы в безопасности.

Один из языков белого огня подходил к самому берегу. Он был достаточно широк: триста или четыреста пядей. Острым углом он показывал на юго-восток. Вдалеке, на северо-востоке, мерцали крошечные огоньки, видимо, это была гавань Сверкающего Потока.

Я сбросила свою черную одежду — теперь она была мне не нужна. Сняла нижнее белье. Отбросила в сторону стоптанные веревочные сандалии. Я очистилась от запада. Я решила погрузиться в поток обнаженной. Если бы меня увидел какой-нибудь Сын Адама, он узнал бы, что ведьма отправляется домой, и закрыл бы глаза. А может, и не закрыл, а пялился бы и сгорал от желания.

Я нашла место, где ил отходил подальше от берега — и вошла в воду по светящейся дорожке.


Когда на такой широкой реке дует даже легкий ветерок, волны полностью заслоняют от вас противоположный берег. Звезды сияли надо мной, как вторая река; они были словно серебряная россыпь, среди которой попадались сапфиры и рубины. Я ориентировалась по созвездию Секиры, помня, как оно перемещается со временем вокруг полюса.

Жалоносцев не было. Если большие стаи рыб-попугаев, аджилов и хоков и кормились в этих водах, я не почувствовала ни укусов, ни их прикосновения. Мои руки светились теплым белым огнем. Голова, наверное, тоже, хотя я не погружала ее в воду.

Не знаю, сколько раз я сменила стиль — брасс, баттерфляй, кроль — или сколько прошло времени, час или больше, когда впереди показалась черная полоса. Яркое серебряное свечение и сияющие звезды Секиры уже начали слепить меня; эта чернота вернула зрение.

Я не замедлила движение и не остановилась.

Но я отчаянно взывала про себя:

— Червь Мира, это я: Йалин! Пропусти меня!


Если я надеялась, что, как и в прошлый раз, какая-нибудь гигантская рыба вынесет меня, бесчувственную, на восточный берег, то напрасно.

Я медленно пересекала течение, рассекая грудью что-то похожее на мягкое масло. Пока я плыла, оно исследовало меня. Снова в моем мозгу рождались сны, снова их кто-то просматривал, раскладывая, словно на витрине. Я не ушла под воду и не потеряла сознания. Даже переживая свои «галлюцинации», я полностью сознавала, где нахожусь. Вот я пробираюсь по южным джунглям, а потом шагаю по дороге вместе с Андри и Джо-таном. Вот я в доме доктора Эдрика. Здесь течение, казалось, задрожало, заколыхалось…

Как и раньше, оно опустошало меня. Хотя и не разговаривало. Может быть, оно было слишком занято изучением информации о западном береге, и ему было не до меня. Меня, такой маленькой и жалкой, затерянной посреди реки. А может, послав мне тот сон, оно сочло, что больше общение ему не требуется. Возможно, мне нужно было по-настоящему впасть в бессознательное состояние, чтобы начать с ним общаться.

Или оно все-таки говорило со мной? Только не словами?

Каким-то образом я почувствовала, что оно довольно мной. Я почувствовала, что теперь смогу пересекать его, когда мне захочется или будет нужно. Оно не сказало мне об этом прямо; это была всего лишь моя интуиция.

Конечно, мое второе плавание проходило куда спокойнее, чем первое, когда я задыхалась и сходила с ума.

И тут течение осталось позади.

Я снова барахталась в чистой речной воде. Опять ослепительно засверкало свечение. Невидимый берег находился где-то в трех четвертях лиги. Я по-прежнему была далеко от земли. И очень устала.

Я чувствовала жуткую, полную опустошенность и одиночество. Внезапно радость от того, что я прошла течение, сменилась яростью. Я думаю, это была необходимая ярость, ибо, как и тогда, в джунглях, она помогла мне собраться с силами.

— Помоги мне, черт тебя возьми! — закричала я. Течение не отозвалось. Я больше не представляла для него интереса.

— Ты куча дерьма! — завопила я.

После чего взяла себя в руки и продолжала медленно плыть по дорожке, похожей на ртуть, страстно желая, чтобы все поскорее закончилось.


Наконец, когда в сотый или тысячный раз я вытянула шею, пытаясь разглядеть, что впереди, я отчетливо увидела огни, темные очертания зданий, освещенных светом звезд.

И вдруг: мачты, взметнувшиеся к звездам, рыбацкая лодка на якоре слева от меня, еще одна справа.

Неожиданно для себя я доплыла.

Я преодолела последний сверкающий язык. Держась за камни, я продвигалась вдоль набережной. Наконец я коснулась каменной ступеньки. С трудом взобралась на нее.

Серебристая вода стекала с меня ручьями, а я медленно ползла вверх по лестнице. Я весила тонну. Каждая ступенька казалась мне невероятно твердой и неподвижной.

Перевалившись через последнюю ступеньку, я распласталась на земле, как медуза. Но перед, тем как вырубиться, я подумала, что, может быть, была не права насчет равнодушия камней. Набережная Сверкающего Потока внезапно показалась мне более уютной и родной, чем любые места, в которых мне приходилось преклонять усталую голову.


Я плохо помню последующие события — меня нашли лежащей на земле, и следующее утро я встретила завернутой в одеяло на койке брига под названием «Рог изобилия».

Следующий день был днем признаний.

После того как я получила новую одежду и уплела полную тарелку отличной жареной рыбы, я призналась во всем хозяйке «Рога изобилия». В тот же день мне пришлось повторить свой рассказ перед мини-собранием гильдии, на котором присутствовали хозяйка причала, Халасса, и две главы гильдии, оказавшиеся в порту. Одна из них принимала участие в конклаве на борту «Санта-Марии» в Тамбимату, накануне моего предновогоднего путешествия. Она могла подтвердить, что я та, за кого себя, выдаю.

Этим трем женщинам я и рассказала свою историю, включая Веррино. О том, как доктор Эдрик узнал о грибе-наркотике. О том, что мужчины западного берега верят, что все люди на земле — это искусственные куклы; а когда человек умирает, его разум возвращался в Рай — дом Божественного Разума, который когда-то прислал нас, чтобы заселять другие планеты и размножаться. Я рассказала все, абсолютно все.

И можете мне поверить, в тот день вверх и вниз по реке было передано много кодированных сообщений!


А я? Меня поселили в доме хозяйки причала, где мне предстояло жить до тех пор, пока не состоится собрание всей гильдии. Халасса не знала, как ко мне относиться — как к чуду или как к еретичке. Скорее я была для нее неким больным, которому удалось выжить после смертельной болезни, но в жилах которого еще осталась зараза. Я была изгоем — и немного парией. Героиней и отступницей.

Мини-конклав заставил меня поклясться, что самую важную часть моих приключений я сохраню в тайне. (Хотя чего стоили мои клятвы, если черное течение дважды пропустило меня…) Самую важную часть, но не все. Это было невозможно. С борта «Рога изобилия» слухи просочились сначала на берег, а потом и на остальные суда. Да и Халасса не стремилась держать меня под замком. А если бы и стремилась, у нее все равно ничего бы не получилось. Дом Халассы не был — и не мог быть — таким же, как дом Эдрика. После месяцев изгнания мне было необходимо снова окунуться в реальный мир: улицы, таверны, кафе, порт. Меня держали на поводке, но он был довольно длинным.

Когда я бродила по улицам, то привлекала к себе внимание. Те, кто знал мою историю, считали меня чудом, на которое можно показывать пальцем. Смотрите: первая женщина реки, сумевшая преодолеть черное течение — да еще дважды! Она первая узнала о жизни на западном берегу! Нет ли у нее теперь рогов на голове или черного языка, или еще какой отметины? Может быть, она умеет говорить с течением и предсказывать будущее? Что-нибудь в этом роде. Некоторые женщины пытались выудить у меня информацию либо дружески похлопывая по плечу, либо разговаривая елейным голосом.

Некоторое время мне это нравилось, потом надоело. Скоро — но не очень — жизнь снова потекла своим чередом. Люди перестали приставать ко мне с дурацкими — и не совсем дурацкими — вопросами, на которые я не знала, как отвечать. Через шесть недель после моего возвращения на шхуне, пришедшей из Ворот Юга, состоялся конклав, на котором присутствовали восемь глав гильдии, где я снова повторила свой рассказ.

Этот конклав заседал четыре дня. Главы гильдии собрались не столько для того, чтобы судить, сколько выяснить во всех подробностях, как живут западные жители и может ли это как-то отразиться на наших представлениях о своей жизни.

Они разрешали мне присутствовать на заседаниях и высказывать свои мысли. Меня ни разу не попросили покинуть элегантно обставленную каюту с серебряными бра, мебелью из дерева-позолоты и гобеленом, на котором был изображен Обелиск в Порту Первый Приют. Хотя мне показалось, что какой-то налет судилища все же присутствовал.

В последний день заседания слово взяла самая младшая из глав гильдии — красивая блондинка из Сарджоя по имени Тамат. Она заговорила об этом памятнике.

Он возвышался на скалистом холме над городом. Это место славилось среди любителей пикников, потому что с него открывался чудесный вид на луга Порта Первый Приют и реку. Тот, кто выткал этот гобелен, изобразил на нем несколько семей на пикнике. Алые и оранжевые коврики ярко контрастировали с примятой травой на заднем плане, которая поднималась (судя по изображению) до самых серых крыш Сарджоя, а также с голубой рекой и небом — по нему, для контраста, плыло несколько кудрявых облаков. На переднем плане скакали несколько голых ребятишек, целовалась влюбленная парочка и дурачился старик, размахивая флягой с вином. Сидящие мамаши и папаши выглядели большей частью расплывчато, словно нити в этом месте полиняли или художник не умел изображать сидящие фигуры. Из раскрытой корзинки на коврик сыпались фрукты, рыба и связки сосисок. Видимо, эту корзинку опрокинул старый фигляр от досады на то, что большую часть продуктов забыли приготовить.

Памятник Кораблю представлял собой базальтовую колонну высотой в несколько сотен пядей, в форме толстой рыбины, с нижними плавниками, которые ее поддерживали. Вообще-то ей следовало быть побольше. Чувствовалась попытка создать перспективу — но безуспешно. Колонна наклонилась так, что казалось, она сейчас упадет и раздавит людей.

Этот гобелен показался мне просто очаровательным.

На одном из черных плавников крошечными буковками была сделана надпись: «Здесь впервые появились люди, пришедшие в этот мир».

Пришли — с ковриками, корзинками, толстыми задницами, голопузыми ребятишками и пьяным дедом… Эта надпись, насколько я помню, точно соответствовала надписи на Обелиске. Слово в слово.

Тамат встала, подошла к гобелену и дотронулась до надписи.

— Странные слова, не правда ли? — спросила она. — Не «высадились» или «прибыли», а просто «появились». Словно люди «появились в мире» именно в этом месте… — Она смерила взглядом Неллиам, старейшину гильдии из Гэнги, сморщенную старушку с лицом, похожим на высушенную сливу. В ее глазах была надежда. — Разве гильдия не согласна?

— Язык со временем меняется, — предположила Неллиам. — Смысл слов.

Тамат не отставала:

— Что мы знаем о том, как попали сюда? Что, тысячи человек сели на космический корабль? А что они ели? Представьте, каков был груз. Вспомните, что сказала Йалин: чужой мир необязательно враждебен.

Я внимательно посмотрела на Тамат, стараясь не улыбаться от радости и гордости, что она оценила мои слова.

— Несомненно, там уже должен быть воздух, вода и жизнь, иначе зачем он нужен? Но почему жизнь стала именно такой, чтобы мог жить человек? Почему воздухом можно дышать? Почему можно есть растения и рыбу?

Однако чем больше я смотрела на Тамат, тем больше начинала подозревать, что ее слова продиктованы страхом. Так что-то невразумительно бормочет человек, когда не знает, что сказать; он говорит просто потому, что надо говорить хоть что-то, чтобы оправдать свое присутствие. Такой вид страха.

Она заговорила об этом, потому что решительно нужно было о чем-то говорить.

Под рукой оказался гобелен; он вдобавок дал ей возможность изящно пройтись по каюте.

Она только повторяла то, что говорила я. Повторяла раз за разом, словно это были ее собственные мысли,

Неллиам пожала плечами.

— Жизнь есть жизнь. Воздух есть воздух.

— Да? В самом деле? А может быть, нас действительно «сделали» или «переделали» — для нашего мира? — Сейчас Тамат нужно было, словно фокуснику, вытащить из шляпы новую идею. Я видела, что она уже к этому приготовилась. — Если это так, то единственное место, где это могло произойти, именно здесь.

О да, некоторым людям действительно нужен психоанализ, чтобы обратить на себя внимание.

Но тут заговорила старейшина гильдии Шарла. Она была в летах, и если у гильдии существовали тайны, она должна была знать их все. Очевидно, она их не знала. Очевидно, их не было…

— Вы знаете, — медленно заговорила Шарла, — что Обелиск всегда заставлял меня задуматься по другой причине. Это символ космического корабля, верно? А где же сам корабль? Ведь он должен был сохраниться, несмотря дождь и ржавчину, раз он смог перемещаться от звезды к звезде. Тем не менее ничего нет.

Тамат спокойно вернулась на свое место. Пока Шарла излагала свою мудрую теорию, Тамат глубокомысленно кивала, чтобы убедить всех (за исключением, наверно, Неллиам), что и она внесла свою лепту, позволив родиться на свет действительно оригинальной идее…

— Меня занимает природа этого корабля, — рассуждала Шарла. — Разве не нужно было его строить из металла или чего-то подобного? Представьте на минуту, что мы приручили гигантскую рыбу. Предположим, у нее на спине мы укрепили рубку и мачты и просверлили дыры в ее теле. А что, если бы и наши суда были такими, а не из дерева и металла? Мог ли космический корабль состоять из живого вещества? Не мог ли он создать наши тела из самого себя?

— У вас преувеличенное воображение, — заметила Неллиам.

— Тем не менее черное течение — это огромное живое существо неизвестной нам природы. Сложное и гигантское! Так, может, это и есть корабль? Допустим, что космический корабль мог быть живым существом, на котором не было экипажа и пассажиров, потому что он сам был экипажем и пассажирами. Некое божество, постичь которое мы не в силах. — Шарла достигла апогея вдохновения, ее голос звенел от благоговейного трепета и искренности.

— Но ведь его создали люди?

— Может быть, люди создали что-тоеще более великое, чем они сами, и это великое породило еще одно великое: живое и мудрое. А оно уже создало корабль. Или даже породило его. Люди, которые начали этот процесс, уже не соответствовали его результату.

— Как это понимать, Шарла?

— Ребенок превращается в девочку — которая становится женщиной. Женщина полностью меняется с того времени, когда была ребенком.

Неллиам фыркнула.

— А женщина дает жизнь новому младенцу. Мы возвращаемся туда, откуда начали.

— Это просто сравнение.

— Возможно, удачное, — сказала Тамат. — Можно сказать так: как куколка превращается в бабочку.

— Я предлагаю сосредоточиться на том, что несомненно, — сказала Неллиам. — Как то: возможные перемещения Наблюдателей из Веррино, когда Йалин расскажет им о своем путешествии.

— Я ничего не расскажу! — запротестовала я. — Честное слово! Зачем? Моего брата там все равно нет.

— Брата нет, а любовник есть. И другие знакомые. — Неллиам нетерпеливо отмахнулась. — Сейчас не до этого. Я думаю, надо обсудить, какую помощь могут нам оказать Наблюдатели. Если западные считают, что мы дочери Дьявола, они могут построить пистолеты, которые будут стрелять через реку. Или попытаются перелететь через реку по воздуху. Я предлагаю договориться с Наблюдателями, чтобы они сообщали о всякой подозрительной активности на той стороне. Далее. Нам нужно строить наблюдательные башни. Перестраивать сигнальные станции. Строить их больше и выше. Они помогут нам осуществлять связь. Я знаю несколько мест, где сообщения можно передавать часами, пока судно не окажется в нужном положении. Год назад я бы сказала, что никакое сообщение не следует передавать столь срочно… — Она задумалась.

— А как быть с женщинами запада? — спросила я. — С их ужасной жизнью. С казнями.

— Мы не можем им помочь, Йалин. Не разрушив при этом наш собственный мир.

— Но…

— Что ты предлагаешь?

— Мы могли бы перелететь по воздуху!

— Мы не хотим. По причинам, которые даже ты должна понимать.

— Кроме того, — начала Шарла, явно став на сторону Хранителей, — если мы перелетим через реку с помощью ветра, как мы вернемся назад? И что мы будем там делать? Произносить речи о свободе и счастье? Пока нас самих не сожгут… — Как я поняла, Шарла была из тех, кто спорит с обеими сторонами с таким видом, чтобы убедить, что наделена особыми полномочиями… не решать ничего.

Неллиам постучала пальцем по столу.

— У меня есть более веское возражение против вторжения. Йалин, даже проведя там долгое время, кое-чего не поняла. Между нами и ними есть одно жизненно важное отличие. Которое Сыновья непременно используют, учитывая все то, что скормила им Йалин — если только они не полные дураки. — Она оглядела присутствующих. — Так что это?

— Формы общественной организации? — Это была Марта, смуглая хозяйка причала из Гинимоя. Судя по ее тону и поднятым бровям, она не спрашивала, а отвечала нам. Она явно была союзницей Неллиам.

— Точно, — сказала Неллиам.

— Что вы имеете в виду? — спросила я. — Чего я не поняла?

Мне ответила Марта:

— Дело вот в чем, Йалин. В смысле техники Сыновья гораздо более примитивны, чем мы. Но у них есть централизованная власть: это «светская рука», их Братство. Их система совсем не похожа на нашу. Два их Мужских Дома, Север и Юг, очевидно, две их столицы, правящие города. У нас ни один город не управляет другим. Там у них есть то, что можно назвать «правительством».

— Две, вы считаете? Если у них две… столицы.

— Им нужны две столицы, потому что у них очень медленная связь. Но это не означает, что их страна поделена пополам. Скорее наоборот — судя по названиям.

— О!

— Наш способ управления обществом невидимый и ненавязчивый. Их — основан на насилии и жестокости. Жесткие условия существования ведут к жестким решениям. Условия жизни этих Сыновей очень суровые, поскольку они отреклись от реки…

— Которая сама управляет нами невидимо и ненавязчиво? — осмелилась предположить я.

— Ты знаешь об этом больше нас, девочка! Неллиам вяло подняла руку.

— Какие бы суеверия не содержала Книга Преданий, наша гильдия основана не на мистической мудрости. Мы поступаем согласно традиции: традиции, основанной на практике. А Братство придерживается догмы. Она и порождает их суеверия — ведь практика у них на вторых ролях.

— Книга Преданий — это суеверия? — повторила я, не веря своим ушам. Еще две или три женщины, а Тамат особенно, казалось, были шокированы.

— Очевидно, я преувеличиваю. Я просто хочу, чтобы меня поняли. Мы на словах признаем то, о чем говорится в Книге Преданий, потому что это работает. Если тебе приходится вкалывать на реке, чтобы зарабатывать на жизнь, она должна тебя принимать. Мы пьем течение. Мы подчиняемся определенным правилам. Потом мы в основном об этом забываем. Мы не ползаем по утрам по палубе на коленях и не молимся духу реки. Мы никогда не пытаемся говорить с течением. А вот они все это делают. Они одержимы — но отрицают это. У нас течение всегда на заднем плане — там, где оно и должно быть. У них — нет. Оно занимает их больше всего, хотя они его и боятся.

В каюте наступила тишина. Если бы все это сказала Тамат, поднялся бы страшный шум. Но не она это сказала.

— Кстати, о практичности, — сказала я, — как насчет планов доктора Эдрика отравить течение?

— Пусть они провалятся, — строго сказала Неллиам. — Пусть он годами ходит по лесам и ничего не находит. Пусть он попадет между этими двумя жерновами, Хранителями и Крестоносцами, и они раздавят его. Мы ничего не можем с этим поделать.

— Мы могли бы рассказать об этом всем, от Умдалы до Тамбимату. Предупредить людей. Рассказать им о западе.

— Зачем? Чтобы люди жили в постоянном страхе? Чтобы любой оппозиционер имел против нас оружие? — Неллиам наклонилась ко мне. — Чтобы твоя слава распространилась подальше? — Она говорила скорее шутливо, чем угрожающе.

Вскоре после этого конклав начал подходить к концу. У меня осталось странное чувство, что я побывала на высшем совете, — который ничего не решил. Гильдия могла сменить паруса; но могла ли она изменить курс? Разве можно изменить курс на прямой реке, которая вечно течет из пункта А в пункт В? Да и зачем?

В конце концов, после того как меня отпустили, главы гильдии пришли к практическим выводам: нужно строить новые сигнальные станции, которые можно будет использовать как наблюдательные башни (если их оснастить телескопами из Веррино). Вероятно, был достигнут некий консенсус, поскольку его результаты мне предстояло узнать слишком скоро. Я чувствовала себя полностью опустошенной. Сначала течением, а теперь своей гильдией…

Когда я подумала об этом на свежую голову, то решила, что сделать ничего нельзя. Как можно решить такую проблему? Поспешные решения могут только усложнить все дело. Если ты что-то называешь проблемой, то от этого становится только хуже.

Когда я покидала каюту, последнее, что я слышала, были слова Тамат:

— Суеверия или нет, — тут она посмотрела на Неллиам, — но пусть черное течение укажет нам путь. — Ее взгляд выражал почтение, но в глазах светилось что-то похожее на — скажем так — честолюбие. Как я уже говорила, это была красивая и привлекательная женщина. Наверное, она много работала и нравилась людям. И вместе с тем, возможно, немного боялась сделать что-то не так — когда нужно было говорить, выражать свое мнение и принимать решения. Она старалась произвести впечатление, но вряд ли сама верила в то, что говорила.

— Несомненно, — сдалась Неллиам. — Простите меня за грубость. Считайте это причудами старой женщины. Я просто старалась добраться до самой сути.

— Да укажет течение нам путь… — Тамат и предположить не могла, как скоро и страшно покажет нам течение этот путь!

Ах да. В заключение меня приписали к судну под командой Тамат. Оно называлось «Голубая гитара» и направлялось на юг.

Вот так я бы и продолжала свою жизнь женщины реки. Так же, как и все мы.

В течение некоторого времени.


Я снова вернулась к работе. К нашей работе. Так прошло полгода, и снова наступил Новый год, годовщина того дня, когда я очнулась на чужом берегу.

Этот год я встречала уже не на чужбине. «Голубая гитара» стояла в каменных доках Джангали…

Накануне праздника я отправилась в старый город навестить Лэло и Киша, которых не видела уже больше года. Они могли перебраться в другой дом, уже собственный, но я решила сначала заглянуть в их старый родительский дом на дереве.

Мать Лэло оказалась полной смуглой женщиной с копной курчавых черных волос, украшенных гребешками и агатовыми бусинами.

Она устремилась ко мне с бурными приветствиями, как это принято в Джангали, а потом добавила:

— Подождите минуту, сейчас я вами займусь. Мне нужно присмотреть за ребенком.

— Ребенком? — кажется, я разинула рот. — Но как…

— Как обычно, дорогая! — Она громко засмеялась. — Как же еще?

— Значит, мы не виделись действительно давно.

— Лучше выводить цыпляток пораньше, я так считаю! Закончить с этим делом, пока молодая. Думаю, они заведут троих. Первым у них родился хорошенький мальчик, значит, следующей будет крупная крепкая девчонка.

Я подумала, осмелится ли когда-нибудь Киш говорить так же громко…

— К вам не заходила женщина по имени Джамби? — машинально спросила я.

— Кто?

Я описала Джамби мамаше, напомнив ей, что та была другом семьи Киша и вместе с ней мы были на борту судна, которое привезло Лэло и Киша домой.

— О, вспомнила! Она заходила как-то раз. Бродяга, а не женщина! Не могу сказать, что она мне понравилась. Этих женщин нельзя приглашать в дом. Из-за таких молодому человеку трудно привыкать к новой жизни.

Бедный Киш…

— Думаю, вы правы, — сказала я.

— Конечно, я права. Но подождите! У нас с балкона открывается такой чудесный вид.

— Не имеет значения. Я просто заскочила на минутку. — Я театрально хлопнула себя рукой по лбу. — Ой, у меня же дела, а я и забыла!

Мамаша пристально на меня посмотрела.

— Действительно? Так что мне сказать моей Лэло, кто приходил?

— Никто. Не беспокойтесь. — Я пятилась к двери. — Наверное, они заняты. Знаете, я и сама бродяга, перекати-поле.

— Смешная вы какая-то! Что ж, до свидания, — сказала мамаша и закрыла дверь.

Я ушла.

По дороге в порт я думала о своих родителях. Я с ними еще так и не виделась. Но это была не моя вина! Судно Тамат держало меня в южных водах, подальше от Веррино и Наблюдателей, так я думаю. Мы должны были отправиться вниз по течению «когда-нибудь», но я понимала, что переходить с судна на судно, как бывало раньше, мне не позволят. Тамат следила за мной.

Пару раз я писала родителям из Сверкающего Потока — и сейчас меня ждали два письма. Второе я получила в poste restante[4] хозяйки причала, когда мы пришли в Джангали.

В первом письме мать упрекала меня, что не пишу так долго. (Разумеется, я не сообщила ей, что провела некоторое время, разгуливая босиком и в одиночку по западному миру!)

Еще я почувствовала в ее письме некоторую тревогу за Капси. (Это тоже требовало моего личного присутствия. К тому же все так переплелось, что рассказывать о Капси, не рассказывая о себе, было невозможно, так что эта проблема со временем стала только сложнее.)

А в целом письма из Пекавара дышали миром и покоем. Конечно, ребенок уже родился. Девочка. Ее назвали Нарйа. Сейчас ей был уже год с небольшим. Дома все было прекрасно. Нарйа прелесть. Ее первым словом было «ождь». В пыльном Пекаваре пошел дождь, который ей очень понравился.

Может быть, мои родители и плакали обо мне потихоньку, только я в этом сомневалась. Письма просто излучали умиротворение.

Такой же самодовольно умиротворенной была и мать Лэло.

И главы гильдии. Потому что в глубине души они не верили, что что-то может измениться. Все чужое было для них так же далеко, как Умдала.

Спешу добавить, что и я не особенно стремилась познакомиться поближе с чужим западным миром. Тем не менее он существовал. И был населен людьми с больной душой; по крайней мере, один из них вынашивал планы, касающиеся и нас.

Вот такие мысли занимали меня по дороге на «Голубую гитару». Потом я выкинула их из головы.

В ту ночь наша компания собиралась соверпшть налет на «Перезвон», чтобы как следует отметить Новый год.

А в Тамбимату безымянная лодка готовилась совершить медленное плавание к середине реки. И на ее борту не было (какое счастье!) никакой Йалин…


Ну и веселенькая это была ночка. Музыка, разговоры, песни — как всегда оглушительные. Шутки, поцелуи (и комната отдыха наверху для тех, кто захочет уединиться), даже небольшая потасовка. На этот раз поблизости не было ни одной женщины из Порта Барбра. Опять у меня было похмелье, от которого я страдала все утро на своей койке; впрочем, не я одна.

Наконец, мне понадобилось облегчиться. Я вылезла из постели и потащилась на камбуз, где взяла кусок пирога с угрем, а потом вышла на палубу, чтобы прислониться к борту и подышать свежим воздухом.

Я решила, что, как и все, чувствую себя полностью умиротворенной.

Частично это было следствием похмелья: мне не хотелось напрягаться. Может быть, мне было приятно снова оказаться в доках Джангали. Казалось, что со мной не произошло ничего существенного.

Поэтому я лениво слонялась по палубе. Позавтракала с такими же страдалицами. Сыграла в карты, выиграв несколько финов, а потом снова их проиграв. Кто-то предложил отправиться в «Перезвон» и на следующую ночь, но это предложение было встречено без особого энтузиазма. Воздух был горячим, как одеяло. Солнце бросало раскаленные лучи на землю.

Примерно в два часа новая высокая сигнальная башня к северу от Джангали внезапно начала мигать. (О да, маленькие перемены все же были.)

Я лениво читала сообщение, которое передавали открытым текстом.

Спустя мгновение всю мою лень как ветром сдуло.

— Тамат! — взвизгнула я. — Хозяйка! Кто-нибудь, позовите ее!

На соседних судах тоже возникло какое-то движение, когда люди начали читать сигналы.

В мгновение ока Тамат оказалась рядом со мной, выскочив из своей каюты. Она тоже стала читать. Она пропустила начало, но это не имело значения. Сообщение повторили. Тамат хотела было бежать на наблюдательный пост, где находилась юная Мелезина, наш вахтенный, которая записывала сообщение. Но когда сигналы прекратились, она осталась со мной…

Что там было?

«Срочно. Из Умдалы. Передать дальше. Черное течение идет от моря вверх по реке. Голова течения прошла Умдалу в полдень. Скорость семнадцать лиг в час. Перевернула небольшое судно. Голова размером с небольшой холм. Похожа на гигантского квакуна. За головой остается чистая вода. Течение исчезает. Конец».

Сигнал поступил два часа назад! Черное течение поднималось по реке со скоростью семнадцать лиг в час. Скоро «голова» будет проходить Молнию. Примерно через час Мелонби.

Может быть, что-то дикое и ужасное выгнало ее из океана… Хотя вряд ли. Течение возвращалось в Дальние Ущелья, оно сворачивалось, как веревка. И на конце этой черной веревки находилась живая голова, которую никогда и никто за всю историю не видел! Голова размером с холм!

Тамат приказала боцману Хэли (ничего общего с Хэли с «Серебристой Салли») послать кого-нибудь на мачту с подзорной трубой, чтобы наблюдать за рекой; Хэли полезла по вантам сама.

— В Тамбимату ничего не могло случиться, — бормотала Тамат. — Прошлой ночью, я хочу сказать. Ничего, что могло бы вызвать такое. Иначе мы бы уже знали. Не твой ли драгоценный доктор Эдрик попользовал течение?

— Откуда мне знать? Как течение может идти вверх, Тамат?

— Ах, его вещество имеет странную природу. — Она цитировала Книгу Преданий гильдии, а не сообщала что-то новое. Ее голос звучал монотонно. Глаза застыли от ужаса. — По-видимому, это жидкость. Она течет внутри себя и представляет собой единое целое. Как скользкая жила, как ленточный червь.

— У этого червяка, кажется, есть голова!

— Оно течет не совсем как вода. Волны перекатываются через него сверху; а оно остается.

— Оставалось до сих пор! Заклинания нам не помогут, хозяйка! — Я выпалила эти слова резко, словно ударила по щеке.

На какое-то мгновение она сжалась.

— Да, да… Ты права.

— У этой головы есть мозги? И глаза? И рот? Она может говорить? Что, если она говорит!

— Говорит, — мрачно повторила она. — Что она может сказать? Теперь, когда реку может пересечь кто угодно? Когда любой может по ней плавать? Мир переворачивается…

— Течение сказало мне, что мир перевернется, когда оно начнет движение. Сейчас это и происходит. Сегодня. Может быть, это начал не Эдрик. Может быть, течение само решило так поступить давным-давно.

— Что же теперь будет?

С брам-стеньги раздался голос Хэли: «Я вижу рябь на воде по всей середине реки! Она движется!» — Хэли приказала Зернии занять ее место, а сама начала спускаться.

— Будет то, Тамат, что оно пройдет мимо нас здесь, в Джангали. Если не остановится на полпути.

— Если голова может перевернуть небольшое судно… нам лучше ослабить якорные цепи… Или даже отойти от берега на сотню пядей. Хэли! — закричала она боцману.

— Подождите, — остановила я ее. — Его скорость семнадцать лиг в час. Если она сохранится, то голова будет здесь… — Я посчитала. — Э, завтра, примерно в полночь. Может, через день, рано утром.

— О да, конечно. Правильно.

— И я хочу посмотреть на него, — добавила я. — С близкого расстояния.

К нам подошла Хэли.

— Хочешь? — В ее голосе звучал сарказм. — Слушаем и повинуемся. Хозяйка, прикажите поднять паруса! «Голубая гитара» идет к черному течению, чтобы Иалин могла на него посмотреть!

Тамат сжала губы.

— У желания Йалин есть… особая причина. Может быть, она сможет нам объяснить, что происходит… Хм, да, наверное, мы поплывем.

Хэли уставилась на нее, не веря своим ушам. Она не знала о моих приключениях. Когда «Голубая гитара» пришла в Сверкающий Поток, прошло уже шесть недель с того дня, когда я выползла на берег. Волны сплетен к тому времени превратились в легкую рябь.

— Команда не захочет туда идти! — запротестовала Хэли.

— Я поговорю с ними. Завтра. Или сегодня. В двух словах: Йалин пересекала течение уже дважды. Оно знает ее. Она провела много недель на западном берегу. И вернулась назад.

— О, — сказала Хэли. Она казалась оскорбленной. Потому что Тамат ей об этом не рассказала. — О! — На месте Хэли я тоже не знала бы, что сказать.

Хэли была глубоко обижена. И я видела, как сильно она рассердилась на меня. Тамат повернулась ко мне.

— Разве течение не находится в низшей точке отлива, когда наступает Новый год? Оно должно стать более вялым под действием наркотика, а не менее?

— Да, наркотик сначала замедляет его движение. Потом оно резко ускоряется. — Как Марсиалла, которая металась по своей каюте… — Оно начнет буйствовать.

Не имея возможности участвовать в этом разговоре, Хэли казалась еще более обиженной.


Днем поступили новые сигналы. «Из Молнии. Мимо проходит голова Река позади нее остается чистой».

«Из Мелонби…»

До полуночи мы не ложились спать, читая сигналы — просто вспышки фонарей — чтобы следить за передвижением головы вверх по течению. Наконец Тамат отправила всех спать. Следующая ночь могла быть долгой и трудной. Она объяснила почему. И ошеломила всю команду этим объяснением.


На следующий вечер мы начали готовить «Голубую гитару» к предстоящему плаванию, работая при свете фонарей нашего судна и дока.

Возник спор (не без участия Хэли), стоит ли рисковать прекрасной шхуной ради подобного мероприятия. Лучше использовать маленькую шлюпку, поскольку ее все равно не жалко, если что-то случится. Но маленькую шлюпку голова наверняка перевернет.

Двое из команды сошли на берег, хотя. Тамат предпочла считать, что они просто соскучились по земле.

А я, неожиданно для себя, оказалась очень непопулярной, поскольку вся эта рискованная затея проводилась из-за меня — хотя меня по-прежнему считали чудом. Мои сестры по паруснику разговаривали со мной так, словно это я была виновата в поведении черного течения.

Мы отчалили от берега. И медленно поплыли навстречу судьбе.


Мы проделали уже половину пути на север, когда замигали мощные сигналы с башни. Тамат стояла возле меня на носовой палубе. Меня освободили от обычных обязанностей, а кто мог сказать, каковы будут необычные?

«Срочно. Со Шпиля в Веррино», — прочитала я.

Такое сообщение поступило впервые. Значит, гильдия договорилась с Наблюдателями. Если только это сообщение не было случайным.

«…Передайте дальше. В городе взрывы. Пожар. Крики. Смятение. Набережную, по-видимому, атакуют. С реки приближаются большие плоты. С запада. Тревога по всем городам: вооружайтесь, кто чем может, чтобы защищать берег…»

Тамат так сжала мне руку, что стало больно. Казалось, она хотела впечатать в меня слова, как свои ногти в мою руку.

— Это Сыновья, — сказала я, морщась. — Они захватили Веррино…

С болью в сердце представила я, как Сыновья Адама рыщут по этому прекрасному городу, где каждая женщина в их глазах была ведьмой. Вооружайтесь, скажут тоже! Чем? Ножами и спицами? Вилами и мотыгами?

Тамат наконец обрела голос.

— Голова прошла мимо Веррино всего пятнадцать часов назад! Как они успели подготовить плоты? И людей, и оружие? Значит, план Эдрика сработал! Он действительно отравил течение! Черт бы тебя взял, Йалин, за все, что ты сделала! Будь ты проклята. Ты все им рассказала. Ты разрушила нашу жизнь!

А в Веррино стояли настоящие речные суда, словно приготовленные для Сыновей…

В одно мгновение мир раскололся надвое.

Как все это было несправедливо! Еще совсем недавно мне принадлежала вся река и вся моя жизнь, впереди были дальние города и страны, яркие приключения, друзья, возлюбленные, суда, мечты. Все, что так манило, звало за собой.

Все кончилось разом и навсегда. У меня было такое чувство, словно гигантская рука внезапно погасила солнце и звезды и высушила реку.

Внутри у меня стало так пусто, что я заплакала.

— Не будь ребенком! — презрительно усмехнулась Тамат. — Разве так встречают единственного друга, который спешит на встречу с тобой? Тебе нужно будет посмотреть Червю в глаза и похлопать его по головке.

— Пошел он к черту, — задохнулась я от злости. — У меня горе! Вы что, не понимаете? Кто еще из всех нас так страдал?

— Поздравляю, Йалин. Ты приносишь несчастье. — Как горько прозвучали ее слова!

И «Голубая гитара» поплыла дальше, спеша на свидание с головой Червя; а в трехстах лигах от нас началась война.

Часть четвертая ГОЛОВА ЧЕРВЯ

Некоторое время я слышала какой-то звон. Сначала я приняла его за пение. По мере того как близился час нашего рандеву, шум становился все громче; вместе с тем услышать его можно было, только наклонившись к самой воде.

Звук был такой, словно кто-то бренчал на огромной струне; это был шум течения, которое, гибко сворачиваясь, возвращалось в Дальние Ущелья.

В ночном небе сверкали звезды; на них постепенно наползали тучи. Глаза уже привыкли к темноте, и с фонарями мы могли видеть вдаль примерно на пятнадцать сотен пядей.

Видеть? Ну, это смело сказано! Мы едва различали предметы на расстоянии в двести пядей — а голову Червя смогли бы разглядеть, только если бы она прошла рядом с нами.

Я собиралась добавить «если бы обладали кошачьим зрением». Но когда-то в Пекаваре у нас была кошка. Считается, что кошки видят то, чего не видит человек. Так вот, это неправда. Кошки очень часто смотрят совсем в другую сторону…

Когда голова будет проходить мимо, у нас будет не более пятнадцати секунд, и только две-три секунды, чтобы разглядеть ее получше. Если только она не решит остановиться и поболтать со мной. Но на это было мало надежды.

Я рисковала жизнью людей из прихоти — а Тамат просто хваталась за соломинку. Я уже знала, что разочарую ее и еще больше разозлю. Я уже собиралась спрятать свою гордость в карман и умолять ее: «Давайте откажемся от всего этого. Давайте вернемся домой». Но это было бы нечестно. Что, отступить в последний момент? Переложить вину на кого-то другого? Я могла бы вынести ненависть Тамат (так я думала), но не ее презрение. Только не ее; она не заслужила права презирать меня.

Ах, опять мое знаменитое чувство собственного достоинства! Почему я ругаю себя за него? Но это так. Похоже, я просто не могу с ним справиться.

— Вон она! — закричала Хэли с верхушки бизань-мачты. Она никому не позволила туда забраться. Я надеялась, что она закрепилась как следует. Я вцепилась в леер и стала смотреть за корму.


Огромная волна подбросила «Голубую гитару». Судно завалилось на правый борт. Палуба резко накренилась. Что-то поехало, раздался треск и крики.

А посреди всего этого: какая-то темная громада, небольшой холм, словно оттолкнув плечом шхуну, пронесся мимо. Огромная масса черного желе, твердого, как мускул… На какое-то мгновение при свете звезд я увидела его лицо, но этого мгновения мне оказалось достаточно.

Я увидела огромного квакуна из джунглей: кожаный валун с выпученными глазами и ртом, похожим на клюв. На Главной башне в Помилуй Бог я видела гаргулий: перекошенные лица, возможно скопированные с лиц людей, которых тащили на костер.

Это лицо было куда страшнее. Рот напоминал разрез на поверхности холма, куда мог войти целый ялик вместе с командой; из него тянулись тягучие слюни. Подбородок касался воды. А над ним: какие-то складки и выступы — и два глаза под тяжелыми веками. Они были широко расставлены: длинные, треугольной формы и белые. В них не было ни выражения, ни жизни; словно их выжгла морская соль.

Лицо, созданное сумасшедшим! Лучше было не иметь лица вообще, чем иметь такое. Самое страшное, что могло бы с тобой случиться в жизни, это оказаться возле этого рта, этих глаз. Существо напоминало какого-то странного головастика: одна голова и хвост длиной в сотни лиг…

Но оно уже скрылось в ночи.

Едва шхуна «Голубая гитара» смогла выпрямиться, мы повернули назад и направились в порт. Судно скрипело и подрагивало, качаясь на волнах. Сверху на палубу что-то шлепнулось. Я испугалась за Хэли. (Или за себя, если это была не она?)


В общем, мы сломали гафель.

Скоро мы снова зажгли фонари. Они были погашены во избежание пожара. И Тамат начала подсчитывать потери.

— Итак, Зерния сломала лодыжку. А у Челли пробит череп — будем надеяться, что это всего лишь сотрясение мозга. Теперь еще гафель…

— Может быть, он просто подгнил. — Даже если и подгнил, ну почему я не придержала язык?

Тамат набросилась на меня:

— Не смей говорить, что на моем судне что-то гнилое! Сама ты гнилая!

Жалобные стоны перешли в визг; Зернии накладывали шину на сломанную ногу.

— Мне жаль, что они поранились, — сказала я. — Правда, жаль.

— Тебе жаль, вот как? В это самое время людей в Веррино разрывают на части! Так что ты узнала, Йалин?

А что я узнала, в самом деле? Передо мной снова возник тот головастик. Огромная голова, бесконечный хвост.

— Я думаю… может быть, он будет меняться. Как… да, как головастик, который избавляется от ненужного хвоста.

— Ты думаешь, — насмешливо сказала она. — И, разумеется, он «меняется» именно в тот момент, когда на нас нападают эти чертовы Сыновья.

На это я не знала, что ответить.

— Ну и что такого мудрого он тебе сказал?

— Ничего, — пришлось мне признать.

— Ничего, — усмехнулась она.

— Между прочим, когда он говорил со мной в последний раз, я была у него внутри.

— Так, может, нужно было бросить тебя за борт на веревке? Как приманку для Червя. — И она ушла.

Всю ночь, мы провели посреди реки, встав на якорь. Впервые судно останавливалось так далеко от берега; наши якорные цепи не были натянуты. Я лежала на своей койке и чувствовала себя несчастной и одинокой. Я была уверена, что не смогу сомкнуть глаз, но на следующее утро на заре я проснулась.

В то утро, когда мы поднимали парус, пришел сигнал, что в семь часов голова проследовала мимо Тамбимату…


«Голубая гитара» направилась в Джангали, где две женщины из команды потихоньку вернулись вечером на борт. Точнее сказать, как раз к ужину. Тамат сделала вид, что не заметила их отсутствия.

Вместе с тем она не стала и распространять слухи, что нападение на наш берег произошло по моей вине — иначе обстановка на судне накалилась бы по-настоящему. А так мне приходилось терпеть только угрюмую враждебность боцмана Хэли. И сдерживаемую ненависть Тамат. И мрачные взгляды других женщин, которые восприняли ранение Зернии как свое собственное. Челли отделалась всего лишь головной болью. К тому же она была не из тех, кто ворчит и жалуется.

А гафель действительно подгнил в том месте, где сломался. Его давно нужно было заменить, а не красить.


Много событий произошло в последующие дни, но не в Джангали. Мы узнали о них по сигналам из Тамбимату и со станции, расположенной к северу от Шпиля в Веррино.

В Джангали произошло только вот что: толпы встревоженных людей на набережной, волны паники, самые невероятные слухи и осада судов всякий раз, когда начинали поступать сигналы с башни — поскольку сухопутные крысы не умели их читать. Хозяйке причала пришлось выделить специального глашатая, который переводил каждый поступивший сигнал, а потом вывешивал этот текст на доске на рыночной площади. Не думаю, что это очень помогало успокоить людей.

Из Тамбимату сообщили, что голова Червя забилась в каменную арку под Ущельями. Теперь голова заблокировала вход и выход из Ущелий и сидела так, как ворота из черной плоти — широко разинув слюнявый рот и выпучив свои невидящие глаза. Гильдия посылала туда на разведку безымянный кеч; эту информацию сообщила его команда.

Может быть, за последнее тысячелетие голова Червя выросла так, что теперь не помещалась внутри горы. А может быть, места хватило только для тела, так что голове пришлось торчать наружу.

Был ли он жив или мертв и медленно разлагался, кто мог сказать?

Из Веррино передали, что Шпиль еще не захвачен. Наблюдатели сигналили, что смогут продержаться восемь недель; если сократить рацион, то дольше.

На следующий день после нападения все сигнальные башни к северу и югу от Веррино были сожжены дотла; новость, которая потрясла всех нас. Зачем было сжигать то, что можно захватить и использовать? Если только сигнальщики не предпочли сгореть вместе со своими башнями…

И все же, несмотря на сумятицу первой страшной ночи, одному ялу удалось вырваться и отплыть. Он пошел вверх по реке. Поскольку все сигнальные башни пылали, этот ял начал передавать сигналы, поступающие со Шпиля, на юг. К северу от Веррино ничего подобного не было, поэтому на всем протяжении реки от Сарджоя до Умдалы связь отсутствовала. Через три дня из Веррино отплыл бриг и принялся гоняться за ялом. Команда брига состояла из женщин, но каких-то неумелых — так продолжалось до тех пор, пока одну из них мужчины не выбросили за борт, связав по рукам и ногам. После этого дела брига пошли куда успешнее. Ялу пришлось срочно уходить; связь со Шпилем была потеряна.

За эти три дня Наблюдатели сообщили, что плоты отправились на запад, после чего вернулись с новыми отрядами вооруженных людей. Если бы Сыновья могли, они задействовали бы все захваченные суда. Но у них ушло целых три дня, чтобы наспех собрать хотя бы одну команду для охоты за ялом. Видимо, большинство членов команд попрятались в городе. Для них было бы лучше уйти подальше в глубь страны — хотя не думаю, что сама поступила бы так, впрочем, как и любая женщина реки. А скоро и этот шанс был потерян.

Со Шпиля Наблюдатели сообщали об убийствах и насилиях, которые совершала оборванная солдатня.

Но потом с запада пришли мужчины в балахонах: коллеги Эдрика, а может, и он сам. Разбой сразу прекратился, по крайней мере открытый. Трупы свезли в одно место й сожгли. Грабежи были остановлены. На дорогах появились кордоны и посты. По улицам ходили патрули, следя за порядком. Возможно, западные военачальники нарочно позволили своим солдатам терроризировать население Веррино, чтобы сначала запугать его, а потом выступить в роли благодетелей, для контраста. Или они сами побоялись туда соваться, пока не схлынет волна насилия. Во всяком случае, к тому времени, когда мы потеряли связь с Веррино, там установилась странная тишина. Сыновья пока что не собирали хворост для своих костров…

Из Пекавара, родного Пекавара, сообщали, что у них пока все в порядке. В Гэнги и других городах тоже. Повсюду срочно создавали отряды милиции, хотя, насколько они были эффективными, можно было судить на примере Джангали. Он всегда хвастался своей гильдией сильных, энергичных и грубых лесных джеков. В скором времени их отряды маршировали по городским улицам, вооруженные мачете, топорами и резаками. Несомненно, это очень поднимало боевой дух — но какой от него был прок? Город окружали только дикие джунгли, которые тянулись далеко на север.

Тем временем главы гильдии джунглей и реки совещались целыми днями и решали, что делать. Поступали кодированные и простые сигналы, которые для сухопутных не отличались друг от друга, поскольку они не умели читать ни те, ни другие. Я начала бояться, что Марта была права, когда говорила об отсутствии у нас единой власти.

А потом, через десять дней после вторжения, молчаливая Тамат велела мне идти с ней на собрание в зале гильдии джунглей.


«Джей-Джей-Холл», как его называли местные жители, был массивным деревянным сооружением и располагался на окраине нового города; настоящий храм, крыша которого держалась на стволах деревьев с помощью огромных балок и стропил, а в верхней часта стены располагались окна, чтобы пропускать свет и воздух. Войти в «Джей-Джей-Холл» было все равно что ступить на огромный корабль, предназначенный для того, чтобы служить прибежищем. В главном зале совсем не было мебели, словно жители не хотели оскорблять могучие деревья, превращая их в маленькие стульчики. Все сидели на подушках с кисточками, разбросанных по вощеному дощатому полу — и лучше бы вам снять обувь перед входом в зал.

Я уселась, скрестив ноги, рядом с Тамат. Всего в зале присутствовали двадцать джеков и женщин реки. И очень скоро один из джеков, одетый в типичные для них старые штаны и алую куртку, хвастливо поглаживая свои черные усы, вопросил:

— А почему это на Джангали нападут так скоро? Скажите мне! Если бы я был западным, чтоб у них кишки вывернулись, я бы сначала обеспечил безопасность Веррино. Плотно его окружил. Установил бы там такую власть, чтобы никто и дернуться не мог. И через год-два я бы отрезал Сарджой, потом Аладалию, и все потихоньку. Сделал бы там то же самое. Куда торопиться? Это у нас начнутся проблемы, когда нам перережут торговые пути. Мы попусту теряем время, расхаживая по городу с топорами на плече, вместо того, чтобы валить деревья.

Одна из хозяек судов сказала:

— Ну, а я бы поторопилась. Потому что течение может вернуться назад!

— Вернуться назад? С какой стати вашему талисману возвращаться назад? А луну с неба вам не надо?

Я иногда думала, как выглядит луна? Кусок скалы, плавающий над облаками? Вид холодного солнца? Этот насмешливый вопрос был оскорбительным.

— Надеюсь, вы не считаете, что женщины внезапно превратились в детей. Чтобы заниматься нашей работой, нужно быть опытными…

— Людьми. Мужчинами или женщинами. А если эти Сыновья пошлют суда, чтобы захватить берег, как рассказывается в пиратских романах из Аджелобо, кто будет с ними воевать? Те, кто умеет обращаться только с парусами и иголками? Или те, у кого топоры?

— Мистер, учиться управлять канатами нужно долго.

— А может, у нас много времени. Лет пять-десять.

Тут заговорил другой лесной джек. Он был старше, с родимым пятном в виде расплющенной вишни на щеке.

— Вам, женщинам реки, действительно нужно пополнить свои судовые команды теми, кто умеет обращаться с топором, как сказал мой друг. Женщина — не противник для сильного мужчины почти в любом бою. Но есть опасность застрять в этой драке надолго. Мы можем увязнуть в боях и потерять время. Нельзя позволить Сыновьям переправить через реку тысячи солдат. И я скажу вам почему. Судя по тому, что рассказывала эта ваша девчонка-прохиндейка, западные намного беднее нас в материальном плане. А теперь у них будет богатая добыча, которую они используют против нас же. Не важно, насколько они разрушат захваченные города, они все равно будут становиться только Сильнее.

Значит, гильдия реки — или Тамат — уже рассказала гильдии джунглей о моих похождениях… Я пришла в ярость, я не смогла сдержаться.

— Эта прохиндейка сидит перед вами! — громко сказала я. И только после этого спохватилась, что, возможно, мое присутствие на собрании не было случайным: я была своего рода козырной картой в игре нашей гильдии. Но что я была за картой?

Люди затаили дыхание. Мужчины впились в меня глазами. Женщины были в замешательстве. Тамат процедила сквозь зубы: «Заткнись!»

— Ладно, ладно, — пробормотала я.

— Так, так! — провозгласил Усатый. — Полагаю, гильдии реки придется нам кое-что объяснить. Она-то здесь зачем? Чтобы мы послали ее на самое высокое дерево без страховки? Или накололи на дерево-шип? Или сожгли на костре? Чтобы потом обе гильдии пожали друг другу руки? — Его голос был более злым, чем ему самому хотелось, так я заставила себя подумать.

Но ведь не это было картой, которую хотела разыграть Тамат: заставить меня лезть на дерево, чтобы снова установить мир между гильдиями?

— Мы не занимаемся такими вещами, — холодно продолжал Усатый. — Вы неправильно восприняли наш маленький ежегодный праздник.

— У нас и в мыслях не было ничего подобного, — запротестовала Тамат. — Мы поговорим о ней позже. — Она обратилась к мужчине с родинкой: — Сэр, мы согласны, что время работает не на нас. И когда я говорю «мы», я имею в виду всех жителей восточного побережья — мужчин и женщин, от Джангали до Гэнги. Поэтому… — И она посмотрела на хозяйку причала из Джангали, полную седовласую женщину по имени Паула.

— И поэтому, — спокойно продолжила Паула, — мы должны освободить Веррино как можно скорее. Как это сделать? Во-первых, нужно восстановить связь с северными городами, чтобы координировать наши действия. Нужно строить воздушные шары, чтобы переправлять курьеров через оккупированную территорию — и вести разведку. Это можно сделать.

Джек присвистнул.

— В самом деле?

— Мы думаем, да. Мы проведем испытания.

— А курьеры должны быть легонькими, как воздух! Теперь я понимаю, зачем вам эта девчонка.

Паула не обратила на это внимания.

— Во-вторых, нам нужно оружие, которое не будет уступать пистолетам Сыновей. Этим придется заняться Гинимою. Поэтому Гинимой должен быть надежно защищен. Сыновья могут направиться туда после Веррино.

— Зная, что там мастерские. — Усатый посмотрел на меня.

— Любой дурак скажет вам, что там мастерские, стоит только посмотреть на их дым! — сказала Паула.

— Да? А почему тогда Сыновья не захватили сначала Гинимой? Почему именно Веррино?

Может быть, потому, что у доктора Эдрика плохие очки… Я отогнала эту дерзкую мысль.

— По трем причинам. Гинимой мог им показаться самым укрепленным городом. Они не знали, что их там ждет.

— Теперь знают. Ответ: ничего страшного!

— Кроме того, Веррино расположен недалеко от Мужского Дома Юг, где Крестоносцы имеют, возможно, наибольшее влияние. Если мы не будем сражаться и не победим, они распространят его по всему западному побережью. И наконец, в Майнстеде у Сыновей есть удобная площадка для погрузки. Поэтому нужно защищать Гинимой. — Паула оглядела присутствующих. — А кто будет защищать? — задала она риторический вопрос. — И кто будет освобождать Веррино оружием, изготовленным в Гинимое? Успех этого предприятия сможет обеспечить только сильная команда, которая на недели отложит дела своей гильдии и будет получать продовольствие…

— Одним словом, джеки из джунглей. А их женщины тем временем будут ходить в лес и валить там деревья.

Усатый уставился на Паулу.

— Значит, вы предлагаете нам передать дела нашей гильдии женщинам, а самим вступить в вашу армию?

— Это будет общая армия: армия востока. Но это будет именно армия, да. Женщины реки будут перевозить бойцов и оружие. Не беспокойтесь, мы будем работать не меньше вас.

— Ну да, высадив нас в чужом городе. Мужчины не шатаются повсюду, как ваша сестра, имея любовников в каждом порту. Можно было бы спросить: а что для нас Гинимой, чтобы ради него мы бросали свои дома и оставляли Джангали без защиты? И можно было бы ответить, что мы прекрасно проживем и без этого, от Ручья до Тамбимату.

Некоторые мужчины Джангали уж точно были родом из Веррино! Как это банально, когда новые вассалы вытесняют старых.

— Не беспокойтесь о своем городе. Джунгли надежно защищают Джангали от нападения.

— Вот именно! Паула подняла палец.

— До того дня, когда Сыновья придут сюда по реке — захватывая один город за другим.

— Ты знаешь, она права, — сказал Меченый. Усатый сдался.

— Значит, нам нужно собирать вещи и идти защищать Гинимой?

— Да, — сказала она.

— Пока гильдия Гинимоя будет делать пистолеты и все, с чем мы пойдем воевать?

— Пришло время говорить прямо и забыть о дипломатии, сэр. Да, да. Это единственный путь. Гинимой готов к производству мечей и пистолетов. И взрывающихся бомб, которыми вы будете стрелять с палубы судов, или сбрасывать их с воздушных шаров. И еще, — добавила она, — пожалуйста, не думайте так плохо о Йалин. Это она рассказала нам о пистолетах и о том, как Сыновья правят западным берегом; это ценные сведения.

Но я думала, кого же она защищает на самом деле — меня или честь гильдии?

— Такие же ценные, — выпалил джек с красным испитым лицом, — как те, которые она передала им о нас. И о том яде, которым пользуются женщины из Барбры.

Я поморщилась. Я заставила себя оглянуться на него, хотя мое лицо пылало так же, как и его.

— Нам нужно обсудить ваше предложение, — сказал Усатый. — Наш ответ мы сообщим завтра.

— Гинимой уже согласился, — сказала Паула.

— Может быть, потому, что он ближе всего к военным действиям и в большей опасности? И потому, что всемогущая гильдия реки обещала освободить от оплаты их грузы на пару лет?

Паула фыркнула.

— Потом вы испугаетесь, что мы заставим вас заплатить за перевозку вашего войска!

Хотя на вопрос она не ответила. Я подумала, что это глупо. Если джекиотправятся в Гинимой, рано или поздно они поймут, верны ли их предположения. А кто будет храбро воевать, зная, что его надули?

Но кто я была такая, чтобы критиковать?

— Завтра, — повторил Усатый. Он встал одним гибким движением. Встали и другие джеки.

— Подождите. Еще одно. Мы не обсудили как следует мотивы поведения Сыновей. Их верования.

— Ну и что? Оставьте это ученым умам и занудам из Аджелобо.

— Можно и так.

— Прекрасно! Это нас развлечет, когда мы пойдем в бой, будем разлетаться на части и погибать один за другим. Интересно, сколько бумаги им понадобится, чтобы напечатать свои научные фантазии?

Паула продолжала сидеть. Несколько джеков неохотно вернулись на свои места. Но не Усатый.

— Нужно знать, что думает твой враг, — сказала она. — И ключ к этому — черное течение, его природа.

— Черного течения больше нет.

— Оно есть! Свернулось кольцом в Ущельях.

— Ну и что? Теперь его влияние на реку полетело к чертям.

— И все же оно по-прежнему живет внутри каждой из нас, кто плавает по реке, — терпеливо сказала Паула.

Усатый был озадачен.

— Уверяю вас, мистер джек. Пусть меня вырвет, если я лгу.

— Да что вы такое говорите? Что с вами?

Паула дрожала. Ее лицо побелело. Она закусила губу. Усатый пристально на нее посмотрел, потом кивнул — чтобы показать, что его почти убедили. Внезапно Паула потеряла сознание и упала. Вокруг нее засуетились женщины, подкладывая ей под голову подушки.

— Ладно, я потрясен, — сказал Усатый. — Какие мне сделать выводы?

Тамат снова начала говорить. Немного театрально, на мой вкус, словно этот инцидент — хотя я знала, что Паула не притворялась — был отрепетирован заранее.

— А ключ к черному течению должен находиться в его голове, — сказала она. — Где же еще? Из Тамбимату передали, что его рот широко открыт. — Мне очень не понравился ее тон. — Открытый рот — это приглашение.

— Быть проглоченным? — Усатый засмеялся. — Может, у него рот просто заклинило. Или он умер.

— Тогда Пауле не стало бы плохо, и она не потеряла сознания.

— Бедняжка, — сказал краснолицый джек. — Некоторые так верят во всякие бредни, аж волосы дыбом.

И все же Усатого действительно потрясла эта сцена, хоть он и не хотел этого показать.

— Значит, у этой штуки во рту застрял ключ. Что теперь?

— Мы пошлем кого-нибудь в этот рот, чтобы все рассмотреть. Мы пошлем единственную из нас, которая, по ее словам, говорила с ним. Мы пошлем вот ее.

Меня.

Уверена, будь Паула в сознании, она сказала бы это с меньшей мстительностью в голосе. Усатый расхохотался.

— Ха-ха-ха! Это получше, чем заставить ее лезть на дерево без веревки!

Но краснолицый джек забеспокоился.

— Подождите-ка! А в наших ли интересах соваться в это дело? Не лезьте вы к нему. А что, если он оживет, когда кого-нибудь съест?

Тут заговорил джек с родинкой.

— Дело обстоит так: на нас напали. Напали варвары, которые любят нас не больше, чем присутствующих здесь женщин. Если кто-нибудь полезет в рот и этим сможет нам хоть как-то помочь — пусть лезет.

— Еще одна причина, по которой мы посылаем с этой миссией именно Йалин, — добавила Тамат с мерзкой улыбочкой, — состоит в том, что у нее есть особый талант выживать. Всегда оказываться на поверхности. Как блевотина, она всегда вылезает наружу.

Но эти слова нисколько не облегчили ощущение полной пустоты, образовавшейся у меня в желудке.


На следующий день джеки сообщили свой ответ, хотя я при том не присутствовала; и этот ответ был «да». Да, они превратят свою гильдию в армию и пойдут защищать Гинимой. Да, они освободят Веррино. Именно освободят, а не попытаются освободить. Когда джек решает повалить дерево, — оно падает.

Через день «Голубая гитара» отправилась в Тамбимату, имея на борту значительно повеселевшую команду. Когда Тамат одержала пару побед, она немного расслабилась. А когда она сообщила команде цель нашего путешествия — что я вызвалась залезть в голову Червя — отношение ко мне сразу изменилось. («Если только нам не придется везти ее прямо туда», — заметила Зерния, которая уже начала поправляться и прыгала на костылях. «Нет, нет, — поспешила заверить ее Тамат. — Йалин повезет черный кеч».) Даже Хэли смягчилась и стала вести себя менее враждебно.

Ах, мой шанс спасти гильдию! Быть героиней, чистой и наивной. Или мертвой.

Во время нашего путешествия я все время вспоминала эту жуткую голову: невидящие глаза, слюнявый рот… Я старалась не думать об этом, но мне больше нечего было делать. Мне запретили работать — на тот случай, если я вдруг сломаю ногу, случайно или нет.

Поэтому я проводила время за чтением книг из маленькой библиотеки «Голубой гитары», состоявшей из романов Аджелобо, и следя за невероятными приключениями их героев и героинь. Их-то никто не просил лезть в гигантскую слюнявую пасть. Теперь, когда прошло несколько дней, я начала понимать, на какой безумный поступок решилась. А что бы сделали вы, если бы вам в рот залетел жук, чтобы познакомиться? Все это походило на какое-то дикарское жертвоприношение; нечто подобное я нашла в одном из романов, но там героиню быстренько спас ее дружок.

Мы проследовали Порт Барбра без остановки. Скоро мы подходили к Аджелобо, который производил все эти сказки, которые так мне когда-то нравились; Аджелобо, чьим лучшим умам предстояло решить задачу, кто мы на самом деле — свободные личности или куклы. Они будут разгрызать этот крепкий орешек, а джеки тем временем — умирать во имя свободы. Мне был понятен сарказм Усатого. Не сомневаюсь, они будут корпеть над этой проблемой и тогда, когда Сыновья, высадившись на берег, все им объяснят огнем и мечом. К тому времени я уже давно буду переварена желудком Червя.

Когда до Аджелобо оставалось пол-лиги, Тамат подошла ко мне, потирая руки от удовольствия.

— Только что поступил сигнал. Первый отряд Джеков готов к отправке. Прекрасно, правда?

— Прекрасно, — согласилась я. — А что они будут делать, когда освободят Веррино? Вернутся в свои леса? Вы думаете, они захотят?

— Если течение не вернется, нам потребуется гарнизон в каждом городе к северу от Ручья. По крайней мере на некоторое время.

— На некоторое время — или навсегда? Нам потребуется постоянная армия, госпожа глава гильдии, и нашей гильдии придется ее обслуживать. А это уже совсем другое дело.

— В таком случае мы можем захватить западный берег и избавиться от Сыновей.

— Это не ответ. Как мы будем жить после этого? Как будем вьгходить замуж? Что будет с девушками? С мужчинами на берегу? С нашей Книгой? Все пошло к черту.

— Йалин, ты забываешь об экономической силе нашей гильдии.

— А вы забываете о том, что эта сила держится только на нашей монополии! Я не знаю, как нам теперь вернуться к прежней жизни. Рай потерян, потому что Червь ушел.

— В таком случае, — строго сказала Тамат, — ему лучше поскорее вернуться назад. Ты позаботишься об этом, дорогая, не правда ли? После этого тебя сделают главой гильдии.

— Ну конечно, я об этом позабочусь. Мне это раз плюнуть! Я просто похлопаю его по морде, душевно загляну в глаза и спрошу: «Ну что, Червячок, заболел? А что тебе дать? Меня? Ты хочешь меня, Червячок? Ну скажи маме!»

Тамат похлопала меня по щеке и ушла. Скоро по судну пронеслась волна ликования, когда она прочитала следующий сигнал.

С глазами, полными слез, я вернулась к своему роману «Девушка-юнга и каннибал». Одну за одной вырывала я из него страницы, делала из них голубей и бросала за борт. Скоро за нами тянулся бумажный хвост; хотя какое это имело значение на такой бескрайней водной глади.


Снова в Тамбимату! Ущелья, проступающие сквозь тучи; шпинатовое пюре, наступающее на город, который не видит ничего, кроме своих сгрудившихся крыш… Драгоценные камни и грязь.

Я потратила почти все свои накопления, примерно шестьдесят фишей, на великолепное бриллиантовое кольцо. Если уж мне предстоит погрузиться в вонючие слюни, я могу украсить себя соответствующим образом — хотя бы только палец.

У гильдии было свое представление относительно моей экипировки. У кого-то оказалось прекрасное чувство юмора: мне приготовили что-то вроде водолазного костюма.

— Это для твоей защиты, Йалин, — объяснила мне Маранда, коренастая, с ласковым голосом, глава гильдии. Это она сопровождала нас в поездке к Ущельям в прошлом году. На столе в ее конторе лежали стеклянный шлем и облегающий корсаж из свиной кожи с медным воротником, к которому крепился шлем и у которого на спине было прикреплено множество каких-то лент; а также жесткий пояс с замком на защелке.

— А почему не голой, умащенной маслами и благовониями? Про «благовония» я читала в «Девушке-юнге и каннибале». Звучало очень сексуально.

— Тебе понадобится воздух, Йалин. Мы изучили способ, при помощи которого твой брат перебрался через реку. Видишь этот клапан? У тебя на спине будет закреплено несколько бутылок со сжатым воздухом — хватит на два часа. Их сделали лучшие мастера Тамбимату. Бутылки проходят сейчас последнюю проверку.

— Они из золота и серебра?

— К тебе будет прикреплена длинная веревка, чтобы мы потом могли тебя вытащить.

— О, я буду совсем как муха на удочке у рыболова! А меня подцепят за ребра? Чтобы, когда Червь меня проглотит, вы смогли бы вытащить его из норы? И тогда добрая лодка «Безымянная» отбуксировала бы его в Умдалу.

— Я рада, что ты находишь в себе силы шутить перед таким испытанием.

— Испытанием? Какое же это испытание? Меня беспокоит одно: как он меня услышит через шлем?

— Об этом не беспокойся. Если со шлемом не получится, Мы пошлем тебя еще раз без шлема. А вот твоя лампа…

По крайней мере, на этот раз обошлось без речей, банкетов и увеселительных прогулок. Кому они были нужны? Почему-то мне совершенно не хотелось есть, — а что касается торжественности момента, то, какую бы чепуху я ни несла, можете мне поверить, эту торжественность я чувствовала прекрасно. Она пробирала меня до кишок.

Мне нужно было немедленно отправляться на черный кеч. Отъезд был назначен на следующий день.


К черному кечу, стоящему на якоре, меня отвезла юнга, поднимая веслами тучи брызг. Когда наша лодка подошла к нему, сверху показалось чье-то лицо: такое красное, что напоминало солнце, просвечивающее сквозь туман, красный круг, обрамленный соломой, — мое сердце заколотилось от радости.

— Пэли! Пэли, это ты! — закричала я.

Через мгновение я карабкалась по трапу на борт. Пэли из Аладалии! Жена реки с певучим голосом!

Пять секунд мы просто молча смотрели друг на друга. Потом Пэли воскликнула: «Да постой, дай мне посмотреть на тебя!» и сделала как раз обратное, бросившись ко мне и сжав в объятиях, чтобы проверить, что я не дух. Я Смеялась й смеялась, она тоже.

— Как же я рада тебя видеть! — задыхаясь от радости, сказала я, когда мы немного успокоились. — Но ты-то что здесь делаешь? Надеюсь, ты нё сидела в Тамбимату, с тех пор как…

— Думаешь, я обыскивала дно реки в надежде тебя найти? Вот уж нет! Но я уж задала жару этой тощей сучке. Той, которая приказала не останавливать тебя. Не знаю, слышала ли ты, как я…

— Мне было немного не до того… Нет, я только слышала, как ты что-то кричала. И чувствовала, что ты пытаешься меня удержать.

— Честное слово, когда я увидела, как ты лезешь на планшир, а потом удираешь по гику…

— Ты плавала в этом году к черному течению?

— Нет, я была в Аджелобо. Гильдия отправила меня туда. Я же была с тобой в тот раз, понимаешь. Умно поступили, а? Немножко отдыха, видите ли. На кече есть несколько сестер, которые плавали к голове в этом году. Я тебе скажу, они куда лучше, чем все эти заносчивые дуры, с которыми мы плавали в прошлый раз. Единственная ложка дегтя — это старуха Меня-Ничего-Не-Касается, она у нас шкипер.

— Знаю. Я как раз из ее конторы. Она, бедняжка, замучилась, пока шила мой свадебный наряд. Тесный он какой-то. Этому старикану Червю лучше не делать мне ребенка.

Пэли засмеялась и схватила меня за руку, чтобы полюбоваться бриллиантовым кольцом.

— Это и есть символ брачных уз? А Червяк сможет его напялить? Он слегка жирноват.

— О, Пэли! Все та же старушка Пэли. Я купила кольцо, чтобы хоть чем-то себя порадовать. Хоть чем-то. А теперь встретила тебя. Как я рада, что ты здесь.

— Хм, старушка Пэли не совсем та же. Она немного встревожена. Страшно за Ал ад алию. Я была там летом, а что там теперь? — Она вздохнула, но тут же сбросила с себя печаль. — Ладно, к черту все это. У тебя и так забот хватает на шестерых. А в нашей команде как раз шесть человек. Пойдем, я тебя познакомлю!


Они оказались действительно отличной командой. Три из них — Делли, Март и Сэл — совсем недавно плавали к голове течения. Лодия и Спарки были настоящими ветеранами, которые находились в Тамбимату, когда начались все вышеописанные события.

Лодия была хозяйкой судна, а Спарки — боцманом. Они плавали вместе уже очень давно. Лодия была такой же изящной блондинкой, как и Тамат, но не такой любительницей обращать на себя внимание. Спарки была смуглой, маленькой и ужасно напоминала мальчишку. Странно, что течение приняло ее, когда она его пила. Спарки была как раз такой, каких, по моему мнению, течение отбраковывало: она была похожа на мальчишку, который удрал из дома в женском платье, чтобы плавать по реке, — как рассказывалось в одном из романов, автор которого и понятия не имел о том, что описывал.

Было совершенно очевидно, что этой парочке гильдия доверяла больше всего: из-за их любви к реке и друг другу, что было одно и то же. Река связала их друг с другом; это можно было понять по тому, как они общались. Потеряешь одну — пропадет и другая. Поэтому гильдия могла полностью положиться на Лодию и Спарки в любом деле. Во всяком случае, я была уверена, что они не зануды.

Пять. С Пэли шесть. Я седьмая.

Только я не была членом команды; я была кое-чем другим. Я была ведром, которое нужно было забросить в пасть течения.

В тот вечер, поужинав тушеной свининой с рисом, мы пили восхитительный крепкий зеленый чай: тамби-мате. В сушеном виде он был похож на кусок местного пюре. От него отщипывались кусочки поменьше, опускались в стеклянные стаканы с серебряными крышечками и заливались кипящей водой. После чего эту жидкость полагалось пить через тонкую металлическую трубочку, и чего стоило ее оттуда высосать! Все это нам устроила Сэл, сама родом из Тамбимату. Набор для мате был подарен ей родителями после того, как ее выбрали добровольцем для новогоднего плавания к течению.

Мы выпили всего по несколько стаканов, но в голове зашумело, как после хорошей пьянки, хотя подобное опьянение было мне незнакомо. Голова оставалась совершенно ясной, и вместе с тем я чувствовала восторг и легкое онемение во всем теле, и уже не могла вспомнить, много ли я съела, и чего, и ела ли вообще. Да и какая была разница! Если бы у меня было такое тамби-мате годом раньше! Он был незаменим для того, кто заблудился в джунглях и ел только червей и коренья. Только не знаю, где бы я кипятила воду…

— Ты не подпишешь свой стакан? — попросила меня Сэл после четвертой или пятой порции.

— А?

— Твой стакан. Напиши на нем свое имя. Нацарапай бриллиантом. Между прочим, мне приятно, что ты поддерживаешь местных мастеров.

— Ты хочешь, чтобы я нацарапала на стакане свою кликуху, потому что купила в вашем городе драгоценный камень?

— Нет, конечно! Потому что скоро о тебе будут слагать песни и рассказывать всякие истории.

— Если так, я лучше их сама напишу, а то кто-нибудь другой наврет с три короба.

— Напишешь. Я знаю, что напишешь! Начинай прямо сейчас: поставь свое имя. — Она хихикнула. — Пожалуйста! На счастье.

— Давай, — поддержала ее Делли.

— Что ж, ладно. — Испытывая какое-то странное чувство и понимая, что все-таки не смогла избежать церемоний, я зажала стакан коленями и старательно вывела на нем «Йалин».

Сэл поднесла стакан к фонарю и стала поворачивать, чтобы полюбоваться надписью на свету. Иначе мои каракули на фоне плавающих в стакане листьев было не разобрать.

— Ну что, я испортила стакан?

— Нет, что ты, вовсе нет! Я буду его хранить.

Я чувствовала какую-то легкость и небывалый подъем.

— Он будет моим стеклянным надгробием, — пошутила я. — Ты будешь ставить в него цветы, если я умру?

Она усмехнулась:

— Нет, я буду пить из него тамби-мате. Всю жизнь. Немного погодя Пэли часто заморгала, словно ей в голову пришла какая-то мысль.

— Йалин, я хотела спросить: почему течение позвало тебя в прошлом году? Оно не отвергло тебя, иначе ты бы погибла. Что в тебе такого особенного? Ты не думай, я не хочу тебя обидеть…

— Нет, нет, ты права. — Она и в самом деле была права. Странно, но я никогда раньше об этом не думала. Я приняла это, как само собой разумеющееся, потому что это случилось со мной. Как все, я считала себя героиней своей собственной жизни, центром вселенной и так далее. Зачем я нужна сверхъестественным силам?

— Маранда спрашивала об этом, — сообщила Лодия.

— Как, старушка Меня-Ничего-Не-Касается?

— Ну, это ее как раз касается. Она возглавляет ежегодные рейды к черному течению уже много лет. Так что когда она узнала, что ты побывала на западном берегу и при этом не сошла с ума и не утонула, она была очень озадачена. И начала интересоваться тобой. Ты была слишком юной для такой чести, Йалин. Я и сама не знаю, почему так. Всего два года на реке и вот уже плывешь к течению…

— Я бы могла тебе сказать почему, но это долгая история, в которой полно лесных джеков с их праздниками и… (И грибов-наркотиков. Но об этом лучше помолчать…)

— Давай будем считать, что из-за твоих благородных качеств, а?

— Угу. Давай. Благородные качества нынче снова в цене… А что ей сказали?

— Что ты пила черное течение самой последней из тех, кто совершал предновогоднее плавание. Может быть, поэтому оно тебя и позвало. Оно запомнило тебя лучше всех.

— Запомнило? Вряд ли. Течение может позвать девушку, которая не смогла пройти посвящение, с расстояния в целую лигу! Оно может позвать мужчину, который попытается пройти по реке во второй раз…

— Но оно не может говорить с ними, только сводит с ума и убивает. Вот почему Маранда привезет завтра новое ведро течения: чтобы ты попробовала винца нового урожая. Плюс то, что осталось с прошлого года, если свежая порция окажется непригодной.

— О черт! Я же плыла через течение совсем недавно. Я его столько наглоталась!

— А оно говорило с тобой? Может, оно тебя не слышало.

— А может, ему не было до меня дела.

— Значит, еще один шарик течения поможет ему тебя вспомнить. Настроиться на твой лад.

— Настроиться, скажешь тоже! — Я обернулась. — Пэли, дорогая Пэли, — попросила я, — настрой-ка ты нас как следует!

— Хорошо. — И Пэли запела.

Если бы мы молча слушали и усмехались про себя, это было бы некрасиво. Но мы так не поступили. Мы все подхватили песню; и не для того, чтобы заглушить Пэли. Не петь такую песню было невозможно:


Под солнцем, где Синь ярка,
Бежит река, бежит река,
Под звездами, там, в небесах,
Летят паруса, летят паруса,
Под мачтами, ринувшись ввысь…

Скоро Сэл снова подняла свой стакан, поймав в него лучик света.

— Нашей лодке тоже нужно имя!

— Правильно, — согласилась Март. — О нашей старушке «Безымянной» пойдет дурная слава, если течение так и не вернется назад.

— А на какое имя будет реагировать течение? — Делли постучала по переборке. — Лодка, я нарекаю тебя «Йалин»!

— А я вот что сделаю, — пообещала Сэл. — Завтра я краской напишу «Йалин» на носу нашей лодки.

Мы засмеялись. Я подумала, что она этого не сделает.


На следующее утро хозяйка причала Маранда принесла «костюм для ныряния», бутылки с воздухом и канат. Когда она шла по трапу, то увидела, как Сэл, свесившись за борт, заканчивает выводить на нем желтой краской мое имя. Маранда начала так ворчать и бурчать от столь бесцеремонного обращения с ее драгоценным кечем, что Лодия, потеряв терпение, воскликнула: «Мы всегда сможем это потом стереть!» Почувствовав всеобщее неодобрение, Маранда сдалась.

Я снова выпила несколько шариков черного течения, и снова со мной ничего не произошло. И вскоре мы подняли паруса.


Как-то слишком быстро добрались мы до истока реки — и головы Червя, которая, словно гаргулья, торчала из-под каменной арки, касаясь подбородком воды.

Будет ли она еще страшнее при свете дня? Я боялась, что да. Й все же я смогла подавить накатившую было истерику, внушив себе, что голова неживая, что это просто огромная куча ила или базальта, покрытая землей.

Когда я видела голову Червя в последний раз, она двигалась. Сейчас она была неподвижна. Только вода плескалась возле нее, хоть как-то оживляя картину. Только бы она не двигалась! Только бы не мигали эти белые глаза, похожие на мел! Даже слюни в челюстях Червя застыли неподвижно, превратившись в скользкие сталактиты.

Нам удалось подвести «Йалин» почти вплотную к нижней губе и бросить якорь под защитой Ущелий, где было тихое место.

Ущелья! Ох, лучше бы я не смотрела вверх! Невозможно было поверить, что каменные глыбы, нависающие над тобой, — это просто отвесная скала. Нет, это могло быть только границей реального мира. Но как мы могли бы туда подняться?

Здесь мир словно изгибался почти под прямым углом, вызывая ощущение страшного головокружения. Сначала я подумала, что это из-за шариков течения, которые я проглотила. Но нет, просто здесь поворачивалась сама планета. Я не осмелилась взглянуть вверх еще раз, иначе упала бы навзничь.

Мы работали молча, только изредка перебрасываясь словами. Не потому, что боялись потревожить Червя. Нет, просто в этом месте слова таяли бы, как снежные хлопья; они бы исчезали прежде, чем их можно было понять.

Спарки и Сэл помогли мне облачиться в водолазный костюм. Она закрепили корсаж, потом привязали мне на спину бутылки с воздухом, из-за которых снять корсаж сама я бы уже не смогла. Шлем прикрепили к медному воротнику, открыли дыхательный клапан, и я почувствовала запах горелого масла — это был сжатый воздух. Маранда закрепила один конец тонкого жесткого каната у меня на поясе; остальная его часть была свернута, а другой конец крепился к подъемному вороту. Она зажгла мою лампу и прикрепила ее к шлему. Потом Пэли опустила трап прямо к губе Червя.

Мы были готовы. Я была готова. (А в голове промелькнула лихорадочная мысль: «Готова? Как можно быть готовой к такому?» Я отогнала от себя эту мысль, не желая, чтобы она была произнесена вслух.)

Пэли крепко обняла меня, из-за чего Маранда громко произнесла «тц-тц-тц», испугавшись, что она повредит творение лучших мастеров Тамбимату до того, как до него доберется Червяк…

Потом я спустилась по трапу, волоча за собой веревку. Я осторожно попробовала ногой губу, проверяя, не скользкая ли она, чтобы не бултыхнуться в воду. Это было бы неприлично и унизительно. Но поверхность губы оказалась липкой, как свежая краска; она подалась под ногой, и я смогла на ней удержаться.

Обернувшись, я послала «Йалин» последний привет, подняв палец со своим бриллиантовым кольцом. Не знаю, что подумала команда; может, они приняли это за неприличный жест. Я отвела в сторону липкие свисающие слюни — они не оторвались, только прогнулись. Потом еще одни, и пролезла внутрь.


Внутренние стенки рта были покрыты шишками и наростами; было так темно, что казалось, они поглощают свет моей лампы. Мне приходилось вертеть головой, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Вокруг меня метались тени, словно намереваясь наброситься сзади. Я не успевала следить за лучом света, голова начала кружиться. Я видела над собой темный купол с какими-то выступами размером с подушку…

Из-за снаряжения мне было трудно смотреть вниз, я не различала ничего, кроме ребристого пола. Более гладкого и твердого, чем губа.

Как только я ступила на него, у меня задрожали ноги. От испуга? Конечно, мне было страшно.

Но ноги у меня задрожали не из-за этого.

Сказать, что пол подо мной провалился, было бы слишком занудно. Эти слова не передают того, что я испытала в следующую секунду. Не успела я ничего сообразить, как с визгом полетела вниз, словно ребенок с горки во время праздничных гуляний. Веревка тащилась за мной… Наверху маячило черное желе… Небольшой поворот, удар головой… Тут моя лампа погасла. Только на полпути к пищеводу я поняла, что меня проглотили.

Тоннель немного изгибался вверх. От удара я перелетела через край. Я распласталась в кромешной тьме.

Вот теперь я задрожала как лист. Я даже описалась. Сначала стало тепло, потом мокро и холодно. Темнота была абсолютной. Ее даже нельзя было назвать темнотой. Это было ничто. Я словно ослепла.

Я лежала очень тихо. Или старалась так лежать. Поскольку ничего не происходило, я перекатилась на бок и осторожно пощупала рукой возле себя. Что-то мягкое и влажное… А здесь более скользкое и твердое, как мускул… Наткнувшись на какое-то щупальце, я отдернула руку. Да это же моя веревка! Мой страховочный канат. Может, дернуть за него? Три раза, что означает: «Быстро тяните наверх».

Но кроме того, что меня проглотили, ничего страшного не произошло. По крайней мере, я не барахталась в желудочном соке. Я продолжала осторожно ощупывать. Каждая новая пядь, которую исследовали мои пальцы, давала ощущение безопасности, возможности дышать. И новый повод для беспокойства, потому что в любой момент я могла наткнуться на… кто знал, на что?

Мне показалось, что у меня что-то произошло с глазами: я увидела крошечную вспышку света.

Я села и стала вглядываться в голубую мерцающую точку. Она уже превратилась в светящееся пятнышко. Я сидела затаив дыхание. Может быть, этот свет находился всего в нескольких пядях от моего лица. Слишком близко! Свет становился все ярче, но поскольку возле меня не становилось светлее, я поняла, что он, должно быть, далеко. И вдруг что-то внутри меня изменилось, и я уже знала, что нахожусь в своего рода тоннеле, который заканчивается чем-то большим, освещенным голубым светом. Я встала, выпрямилась и, подняв руки над головой, уперлась пальцами в потолок. Водя руками направо и налево, я обнаружила изогнутые стенки; они были мягкие и перемежались более твердыми «мышечными ребрами».

Я побрела на свет, вытянув руки перед собой. Сделав первые десять шагов, я пошла увереннее и смелее. А свет становился все ярче и ярче.


Через несколько минут я стояла перед входом в пещеру, жуткую и волшебную. Изогнутые стенки и потолок поддерживались голубыми костями, или твердыми мышцами. На полу, словно водоросли, шевелились какие-то ветви с листьями. Среди этой волосатой «растительности» виднелись наросты, образуя подобие лестницы. Все мерцало и переливалось всеми оттенками голубого и синего: ветви были розовато-лиловыми, а светло-бирюзовые наросты словно указывали дорогу. Пещера уходила куда-то вдаль, где плавал темно-лазурный туман. Была ли она частью Червя или его плоть лишь покрывала ее стенки?

Наросты-ступеньки вели к какому-то острову: большому бугру чего-то молочно-белого, в зеленовато-голубых прожилках. «Опаловый Остров», так я его назвала.

А я стояла перед входом в пещеру и не могла туда войти из-за чертовой веревки! Которую защелкнула на мне Маранда, опасаясь, что маленькие пальчики внутри Червя смогут ее развязать. Но теперь длины веревки не хватало.

Сделав шаг назад, я ослабила канат и начала перепиливать его своим кольцом. Я обязательно должна войти в эту пещеру — иначе зачем она освещена? Я так давила на камень, что он чуть не выпал из оправы; и все же мастера из Тамбимату победили. Ну еще бы; я ведь заплатила за это колечко целую сумку монет! Наконец веревка развалилась на две части.

Как я ни старалась, сбросить бутылки я не смогла; но я по крайней мере отстегнула шлем, который запотел изнутри…

В пещере пахло дохлой рыбой и землей; ничего тошнотворного — ни запаха из кишок, ни застойного воздуха. Теперь, когда шлема не было, воздух из бутылок тихонько дул мне в шею. Так, теперь все кончится простудой или воспалением среднего уха…

Тиха и безмолвна была эта пещера, если не считать неясного бормотания и шелеста в едва различимых темных ветвях.


А не закричать ли мне: «Я здесь!» Но Червь, наверное, уже об этом знает. Я решила молчать.

Я прошла по ступенькам — без всяких помех — и подошла к Опаловому Острову. С близкого расстояния он напоминал глянцевую ягодицу какой-нибудь великанши: с молочно-белыми прожилками внутри и плотью в виде огромного купола. Его основание окружал ободок. Как только я на него ступила, весь остров задрожал. Я поспешно отскочила назад на ближайшую ступеньку.

Дрожание усилилось; по острову пошли волны, накатываясь одна на другую — и вдруг раздалось громкое «чмок»: Вершина острова раскрылась.

Ее половинки разошлись в стороны, и показалась человеческая голова. Она закивала, словно просила меня подойти. Я увидела лысую голову и голые плечи. Передо мной стоял, пошатываясь, обнаженный мужчина. Его кожа была того болезненного цвета, какой появляется от долгого пребывания в бинтах. Он напоминал огромную личинку, какие встречаются в джунглях. Его пах был таким же безволосым, как и череп.

Мужчина уставился на меня водянистыми голубыми глазами — потом сделал шаг, споткнулся и съехал со склона острова на заднице, с глухим стуком ударившись об обод.

— Я… — прокаркал он. Внезапно он отрыгнул какую-то белую жидкость. По всей видимости, этого парня можно было не бояться! Вытерев рот, он выпрямился и попытался улыбнуться — потянул себя руками за щеки, словно прилаживал на себе маску. — Привет, я буду твоим провожатым. Течение забрало меня… некоторое время назад. Я попытался проскочить, понимаешь. Течение сохранило мое тело, так что теперь я его представляю.

— Течение представляет мужчина? Он с удивлением оглядел себя.

— Что ты, я не мужчина уже давным-давно.

— Ты не… Ты что, сумасшедший?

— На самом деле я мертвый… Оно не тронуло мое тело, понимаешь. Я жил жизнью других людей, в хранилище-Ка.

— Где?

«Ка» — так западные называли разум человека. Они говорили, что Ка после смерти человека возвращается в Рай. Улетает в другой мир…

— Ты что, с западного берега? — спросила я.

— Нет… Когда-то я жил в Сарджое…

— Но ты ведь только что сказал «Ка»? Он кивнул.

— Так что, западные говорили правду? О Божественном разуме в Раю? Откуда здесь хранилище-Ка? Что это такое? Что?..

В отчаянии он взмахнул руками.

— Пожалуйста! — Мертвец показал на ступеньки, ведущие вдоль пещеры к лазурному туману. — Не могли бы мы?.. Чем скорее мы пойдем, тем скорее я вернусь к своим снам.

— Куда пойдем?

— В хранилище-Ка.

— Откуда здесь хранилище-Ка? Это же не Рай. Течение — это не Божественный разум… Или нет?

Он присел на корточки и обхватил колени руками. Может быть, ему было трудно стоять, ведь он умер уже так давно…

— Думаю, у нас есть время, — согласился он.

— Время? А ты знаешь, что наверху идет война? Что хороших людей разрубают на части? И все потому, что течение ушло. Его отравили?

— Перестань забрасывать меня… Да, я знаю, что идет война. Нет, течение не отравили. Послушаешь ли ты меня наконец? Черное течение может собирать и хранить Ка умерших людей, если только при жизни они были с ним связаны. Чем больше в его Хранилище Ка, тем сильнее его разум.

— Ты хочешь сказать, что все женщины реки, которые когда-либо жили, по-прежнему живы и находятся здесь?

— Ну, они мертвы, но да. Сейчас они видят сны о жизни друг друга. И поскольку эти сны переплетаются, то создание, которое появилось здесь до нас, ищет… ищет ключ-разум ко вселенной.

— О! — Ключ-разум ко вселенной. Тамат думала, что в горле Червя застрял какой-то ключ… Так это был ключ ко вселенной, вот как? Но Червь явно и сам охотился за ним. Тут я вспомнила, что говорил мне Андри: люди не могут просто прибыть в мир и весело там поживать. — Течение создало этот мир специально для нас? — спросила я.

— Я тебя не понимаю.

Я постаралась ему объяснить.

— Течение изменило этот мир так, чтобы мы могли есть, пить и дышать? — закончила я свои объяснения.

— Напротив! Этот мир возник по своему собственному желанию. И течение тоже. Я не очень понимаю, как работает его организм, но я знаю, что оно получает энергию из воды. Оно расщепляет, сжигает и превращает воду… В общем, вечность назад оно уплыло вниз по реке. И совершило большую ошибку. Само по себе оно имеет мозгов не больше, чем у простого земляного червя. Но оно умеет использовать чужой разум. Он нужен ему, оно пьет его. И выпив чужой разум, начинает думать само.

— У меня иногда тоже так бывает. Зомби выглядел усталым.

— В самом деле? Так вот, течение почувствовало на земле зачатки разума. И попыталось их использовать. Но это были всего лишь зачатки, так что оно уничтожило их. Они начали гаснуть и исчезли. Тогда оно снова затаилось на целую вечность, чувствуя только рыб и подводные организмы. Оно надеялось, что, если подождать, появятся другие существа, наделенные более сильным разумом.

— Как оно могло на что-то надеяться, если у него самого не было разума?

— Оно чувствовало. Ощущало. Его сущность — это знать, познавать с помощью других. Поглощать, пить знание…

— А потом, как я понимаю, в Порт Первый Приют прибыл Корабль из Рая?


Так оно и было. Проходили века, а существо так и оставалось в неподвижном состоянии. Оно просто существовало на дне реки, как растение.

И не успело оно понять, что происходит, как мир раскололся надвое. Появились новые растения, рыбы и животные, которые начали существовать наряду с местными видами, в одних случаях вытесняя их, в других — смешиваясь с ними.

Внезапно, неизвестно откуда, появился новый сильный разум. Молодой, имеющий продуманную цель, обладающий обширными знаниями. Это было первое поколение переселенцев.

Среди них течение различало два вида существования: спокойное и плавное — Течение, и резкое и скачкообразное — Рывок. Первое было созвучно ему; второе — враждебно. Возбужденное, сбитое с толку, оно поднялось из глубин, напрягая свои ощущения — и было ослеплено.

Оно по-прежнему не могло «думать» — все это произошло мгновенно. И почти сразу оно почувствовало новый, далекий разум, который превосходил силой все остальные; он трогал течение, пробовал его, пытался уничтожить.

Этот далекий разум принадлежал к скачкообразному виду, сознающему свое величие и установившему свою власть. Так, во всяком случае, показалось течению, когда оно попыталось проанализировать события. Этот честолюбивый разум уже успел вывести новые виды растений и животных, которые приспособились к новым условиям, и распространить их по всей своей территории, а также создать человеческие тела и связать их разум с Ка.

Повинуясь инстинкту, течение бросилось спасаться. Людей охватило безумие: наступила потеря памяти, понеслись вихри разрушения и раскола. Червь не мог понять, чья в этом вина. Он подумал, что далекий разум попытался уничтожить результаты своего эксперимента, разорвать связь с существом, которое сам же и разбудил.

Одни переселенцы пострадали больше, другие меньше. Все пришли в полное замешательство. Выжили только две группы: те, кто жил на западном берегу, где еще помнили далекий разум, хотя и смутно; и те, кто жил на восточном, где его полностью забыли.

За последующие века течение установило связь с теми, кто принадлежал плавному Течению и жил на восточном побережье. Оно втягивало в себя души погибших женщин и начало наконец получать знание.

Так говорил зомби. Его зовут, добавил он в конце рассказа, Рэф. Хотя он явно не придавал своему имени значения, словно не пользовался им уже целые столетия.


События начали разворачиваться.

— Отравили? — Рэф захихикал. Теперь он вел себя более естественно, хотя общительного человека я представляла себе немного по-другому. — Кто его может отравить? Течение берет только то, что ему нужно. У него есть сычуг, чтобы сворачивалось молоко его разума. Чтобы оно становилось густым и жирным. Течение пыталось подчинить себе женщин-жриц из Порта Барбра, но до них оказалось трудно добраться…

— Что? Повтори, что ты сказал?

До Креденс, боцмана с «Шустрого гуся», добраться было вовсе не трудно! Внезапно все то, что произошло на празднике лесных джеков, предстало передо мной в новом свете — я почувствовала жалость к Креденс. Ею манипулировали, использовали как инструмент, — а потом отшвырнули за ненадобностью, когда она не смогла попасть в каюту Марсиаллы. Креденс, возможно, даже не понимала, зачем она участвует в заговоре. Иначе она действовала бы куда более эффективно. Черт, кого я пытаюсь обмануть? Когда несговорчивая Марсиалла оказалась высоко на дереве, до успеха оставался один шаг, но именно этот шаг не дал сделать Креденс кое-кто по имени Йалин.

Рэф погрузился в воспоминания:

— Ах, я был когда-то одной из этих женщин-жриц. Она убежала от своих, чтобы плавать по реке… Она видела, как рано они все умирают и как рано стареют! О, я познал и Остановку времени, и его Ускорение… Но теперь это не имеет значения.

Не имеет значения? Кое-что Креденс все-таки удалось. Сама того не желая, она сделала своей последовательницей меня.

Рэф был счастлив подтвердить это. И второй раз за несколько секунд я по-новому взглянула на прошлые события.

— Ты пришла как раз вовремя, — сказал он. — Течение прочитало твои мысли. Ты оказалась лучше. Более экономичной! Ты решила еще одну проблему, а именно: как заманить в воду Сыновей Божественного разума, чтобы течение могло поглотить как можно больше их Ка и узнать о них побольше — а потом изучить и проверить связь с дальним могущественным существом…

— Постой! Ты хочешь сказать, что это течение спровоцировало войну? Чтобы погибло побольше западных и оно получило бы их души?

— Это звучит немного грубо.

— Как же оно получит души мертвых Сыновей, если оно ушло?

— Не беспокойся! Через некоторое время оно вернется на прежнее место. Оно следит за ходом войны по Ка погибших женщин реки. Течение по-прежнему забирает их к себе.

— Мне поаплодировать такому мудрому плану? Который несет страдания и смерть! — Если уж доктора Эдрика я считала бессовестным человеком, то течение было явно ему под стать!

— Видишь ли, оно хочет стать Богом.

— Богом?

Рэф оглянулся по сторонам. Я тоже… и у меня кровь застыла в жилах. Пока мы говорили, стены пещеры явно начали сдвигаться. И потолок, кажется, тоже опустился?

— Сыновья все равно бы начали войну, — мудро заметил Рэф. — Рано или поздно они бы нашли средство. Через пятьдесят лет или сто. Время не имеет значения.

— Для тех, кто жив, имеет!

Эта часть пещеры определенно сжималась. Ветви, выступающие из тумана под ногами, заколыхались.

— Нет, не имеет! Не имеет, когда ты становишься хозяином других жизней. Все, кто попадают в хранилище-Ка, не жалеют об этом. И запомни, когда течение станет Богом, все эти Ка будут его частью.

— Это ты так считаешь.

— Ты сама скоро все увидишь, Йалин. Течение беременно само от себя…

— Э?

— Я лучше скажу так: скоро течение даст жизнь чему-то более великому, чем оно само. И оно чувствует, что ему нужно семя…

— Чтобы родить? Да кто же оплодотворяется после того, как забеременеет?

— Я говорю не в буквальном смысле. Оно чувствует, что нуждается в присутствии живого существа, когда начнется изменение. Здесь его чрево; а ты — мужское семя.

— Я женщина, чертов труп!

— Пожалуйста! Течение — это плавный поток; ты камень, который его изменяет. Ты помогаешь ему измениться, но сама остаешься прежней. Ты будешь спать и видеть во сне жизнь других людей, а оно будет возле тебя.

— Оно уже дважды было возле меня! И даже забиралось внутрь. Это уже вошло у него в привычку.

— Ах, но на этот раз…

— В третий раз повезет?

— Ты станешь легендой, Йалин. Когда ты выйдешь из его рта, спасение будет рядом.

— А если я не хочу быть легендой?

Честно говоря, я думала, что течение не понимало своими куриными мозгами, что делает. А если и понимало, то не слишком-то я верила в этот план. Чтобы добиться своей цели, оно развязало войну. Ну и что, если оно забирало себе души погибших?

Эти стены!

Этот потолок!

— Послушай, не хочу показаться грубой, но стены пещеры сжимаются. До свидания! — Я повернулась и быстро пошла по ступенькам, ведущим ко входу в туннель. Ветви, извиваясь, начали цепляться за ноги, не давая уйти.

— Стой! — закричал Рэф. — Рот закрыт. Я остановилась.

— Что?

— Рот закрылся.

Наверное, мне не нужно было останавливаться. Теперь ветви вцепились мне в лодыжки. Я попыталась вырваться. Может, зомби все это выдумал?

— Тебя ждет награда, Йалин! Ведь это так здорово — увидеть жизнь других женщин!

Может быть, если бы я не выполнила свою миссию до конца, вырвавшись из пещеры, Маранда, Спарки и Лодия бросили бы меня обратно… Пока я раздумывала, потолок опустился еще ниже. Пещера, очевидно; была дырой в теле Червя, большим пузырем, который он надул внутри себя.

Не судите строго всю абсурдность и ужас этого момента. Наверху царил хаос. Гигантский головастик собирался заняться со мной любовью или что-то в этом роде. А на голову мне опускался потолок. Что могло спасти девушку в такой момент, как не чувство юмора? (Или чувство ярости — хотя ярость была не очень уместна в данной ситуации.) Я начала смеяться. Я согнулась пополам. Я умирала со смеху.

— В чем дело? — испуганно воскликнул Рэф.

— Ничего, все в порядке!.. — Сделав над собой усилие, я успокоилась. — Это такая потеха — стать Богом!

Как везет собакам и кошкам, они даже и не думают об этом. Ты только представь себе: сжимающееся чрево Ка-Теобора… провожатый-зомби… души мертвых… бочки измельченного гриба, полученные путем обмана… и все это в кишках Червя… да еще и война! И что же в конце туннеля: власть и видения? Жизнь — это абсурд.

— Но сама вселенная парадоксальна, — отозвался Рэф. — Само существование. Я хочу сказать, зачем вообще что-то должно существовать? Может быть, истинное знание и абсурд — это близнецы. Может быть, одно — ключ к…

— Да заткнись ты!

Наросты-ступеньки уже исчезли под извивающимися ветвями, они обвивали мои ноги.

— Да иду я, черт бы вас взял! — И ветви сразу меня отпустили.


Мы быстро пошли в дальний конец пещеры. Теперь, когда я шла в нужном направлении, стены перестали сжиматься.

Я трусила навстречу своей судьбе, и судьбе Червя, и судьбе всего мира; нагруженная ненужнымибутылками с воздухом, щеголяя драгоценным камнем, который годился только на то, чтобы перетирать веревки; в сопровождении безволосого ожившего мертвеца… Пока я шла за Рэфом, то подумала, что доктору Эдрику с его приятелями никогда в жизни не узнать ничего подобного. Для этого они слишком серьезны. Все настоящее и истинное постигается только в смехе, когда хохочешь так, что слышат звезды.

Но дело в том, что все это имело значение; и очень большое значение.

Тем не менее я решила не напрягаться. Перед тем как начать заниматься любовью, напрягаться нельзя, верно? А наш Червяк решил меня любить. Каким-то способом.

Я пыталась придумать, как быть безумной и нормальной одновременно. Я надеялась, что эту проблему решит сам Червь. Может, он и в самом деле станет Богом…


Я не знала, что меня ждет. Гора искрящегося желе? Бассейн, в котором отражаются звезды, а посреди плавает Ка?

Когда мы наконец вошли в лазурный туман, я увидела бассейн с фонтаном: светящуюся зеленовато-голубую чашу девять и десять пядей в поперечнике, в которой пузырилась темно-фиолетовая пена.

Котел, кипящий без огня. Чаша плоти. Ванна.

Конечно, вся эта — «архитектура» была чисто временной. Эта чаша или ванна с пеной была приготовлена специально для меня. Я не имела ни малейшего представления, как выглядит хранилище-Ка. Наверное, вообще никак.

— Залезай, — посоветовал мой друг зомби. — И ложись. Бассейн немного напоминал огромный сфинктер.

— Он меня не прищемит?

— Он тебя не съест — не бойся!

Зачем люди говорят «не бойся», если именно это и должен делать всякий здравомыслящий человек?

— Тебе помочь с этими штуками на спине? — галантно предложил Рэф. — Похоже, с ними неудобно лежать.

— Ах, так мне должно быть еще и удобно! Как это мило.

Неловкими пальцами Рэф освободил меня от бутылок. А вот замок на поясе и веревка ему не поддались.

Итак, я забралась в бассейн. Когда я туда лезла, мне показалось, что по пещере пронесся вздох облегчения. Я погрузилась в фиолетовый туман и почувствовала, как меня куда-то уносит…


Я вступаю в хранилище-Ка…

Я Лелия, женщина из Гэнги, тридцати лет, темноволосая, высокая и сильная.

Я родилась вместе с ней. Как палочка, я плыву по течению туда, куда несет меня вода; в отличие от рыбы, которая может плыть и против…

Я безбилетный пассажир, который живет внутри нее. Я ношу ее, как перчатку. Я вижу то, что видит она, чувствую то, что чувствует она, говорю то, что говорит она, иду туда, куда идет и она. Я считаю, что Гэнги не грязная дыра, а мой родной дом.

Она, Лелия, чьей жизнью я живу, не знает обо мне. Может быть, потом она станет меня узнавать и кивнет при встрече. Ее жизнь проходит передо мной не год за годом, а отрывками, толчками, словно биение кровеносной артерии. Несколько дней, потом скачок вперед.

Мужчины из Гэнги планируют экспедицию в пустыню. Заработав на поставках, гильдия покупает мне место Наблюдателя в этой экспедиции. Может быть, где-то в песках есть еще одна река?

Может быть, это случилось сто лет назад! Но кажется, что происходит только сейчас: только это мгновение имеет значение.

Оно означает все… и ничего. Настоящее мгновение, в котором ты живешь, часто забывается ради мгновений будущего. Или ты просто пытаешься остановить время, чтобы растянуть настоящее мгновение; но на самом деле ты говоришь себе: «Смотри! Сконцентрируйся! Я здесь, в данное время и в данном месте. Я навечно сохраню это мгновение в памяти — чтобы понять и оценить его значение… через час, через неделю, через год. Не сейчас, потом». Только когда это мгновение проходит, ты познаешь его окончательно. Значит, мгновение — это все и ничего.

И поскольку я, Лелия, становлюсь частью другого человека, этот разрыв во времени исчезает. Каждое мгновение моей жизни, прежде такой заурядной, становится ярким и сияющим. Каждый поступок, каждое слово превращается в сверкающий бриллиант.

От этого хранилище-Ка наполняется радостью; а могло бы и ужасом, если бы таким оказалось мгновение. Но даже ужас отступает перед ярким светом, который излучает каждое мгновение.

Мы вышли из Гэнги и подходим к границе пустыни. С нами идет отряд носильщиков со снаряжением и продовольствием. Мы разбиваем основной лагерь в дикой местности возле заводи, окруженной деревьями. Это наш последний колодец. Дальше — только ровный песок и дюны на горизонте.

Мы очень хорошо все спланировали. Мы отводим группу носильщиков в глубь пустыни и оставляем там запас продуктов и бурдюки с водой. Первая такая вылазка занимает пару дней, один день туда и один обратно. Вторая занимает уже вдвое больше времени. И так далее. Таким образом мы уходим в дюны на неделю, а потом возвращаемся в лагерь. Эти приготовления занимают несколько недель и прекрасно нас тренируют.

Потом мы отпускаем носильщиков и уходим в пустыню одни. Нас шестеро: пять мужчин и я.

Благодаря подготовке, первые недели путешествия проходят легко — хотя идти по мягкому песку и преодолевать дюны тяжело. Мы находим оставленный заранее провиант. Дюны могут перемещаться, но это занимает много времени; к тому же ветра почти нет. Это самое спокойное время года, затишье. На реке, конечно, сильный ветер даже в период затишья, но мы далеко от нее. У нас есть шесть недель до того, как начнутся пыльные бури.

Дюны сменяют друг друга — одни имеют форму звезды, другие гребня; мы быстро идем вперед. На торчащих из песка кусках горной породы — указателях посреди океана песка — мы оставляем еду и воду для обратного пути, а наши рюкзаки становятся все легче.

Я влюбляюсь в одного из исследователей, Джозепа. А он влюбляется в меня. Но так не должно быть. Мы с ним из одного города. Мы полюбили друг друга только потому, что находились далеко от реки. Мы были далеко от всего.

Далеко! Но мы так близко от остальных четырех мужчин из Гэнги (которые не должны ни о чем догадываться; как же — напрасные надежды), что ничего не можем поделать со своей любовью. Она — наша мука и наше счастье. Мы сгораем от безысходности, тоски и страха не меньше, чем от горячего полуденного солнца. Джозеп кажется мне необыкновенно смелым и красивым.

Проходит три недели, пейзаж все такой же мертвый. Здесь растут только камни.

Тупик: четверо хотят вернуться, пока еще есть время. Но Джозеп не хочет сдаваться — он участвует в таком предприятии, где даже попытка уже означает успех, Джозеп хочет пройти хотя бы часть того пути, который я прошла по реке, но в своем направлении. Я смогу полюбить только того, кто ни в чем не уступает мне.

После короткого совещания решено, что трое останутся здесь и разобьют лагерь возле большого куска какого-то кристалла, торчащего посреди глины. Трое пойдут дальше: Джозеп, я и Харк.

Через день пути Харк решает, что мы идем навстречу своей смерти. Очень может быть. Может, мои кости, смешавшись с костями Джозепа, останутся на этом песчаном ложе навечно.

Харк и Джозеп ссорятся; они не кричат, но в их голосе звучит скрытая ненависть. Харк считает, что Джозеп изменил духу нашей экспедиции, взяв на себя командование. Харк не может видеть нашей любви, которая становится тем сильнее, чем больше мы пытаемся ее скрыть.

Он уходит от нас рано утром, чтобы присоединиться к остальным. Они будут ждать нас два дня, а потом уйдут, забрав все продукты и воду; это угроза. Обещание.

Как только Харк уходит, мы с Джозепом забываем обо всем. У нас только один день и одна ночь.

Как вызывающе дерзко проводим мы эту ночь! Кажется, что цель всей экспедиции, недели подготовки, носильщики и оборудование — все это было только для того, чтобы мы смогли заняться любовью. Сможем ли мы вернуться и сказать: «Да, мы нашли кое-что — мы нашли друг друга».

А на рассвете, когда мы просыпаемся, я вдруг начинаю думать, что Джозеп хочет обладать не женщиной, а самой пустыней — ее обнаженной пустотой, так не похожей на пустоту реки. Мои груди — это дюны, мои бедра — это их склоны под его ласкающими пальцами. Мое лоно — это колодец с водой, которую мы так и не нашли. Я пустыня, превратившаяся в женщину. Только так может он покорить ее; он, которому так важно что-то покорить.

В тот день мы молча возвращаемся туда, где расстались с Харком. В ту ночь, когда мы расстилаем на песке одеяла, у Джозепа нет сил — потому что он оставляет пустыню. Он так грубо и сильно сжимает меня в объятиях, как не сжимал еще ни один мужчина, но у него ничего не получается. Наконец он отпускает меня, сгорая от стыда, и мне приходится утешать его; от этого ему становится еще хуже, потому что он плачет как ребенок.

Утром, когда я просыпаюсь, его слезы все еще капают мне на лицо. Мне кажется, что это слезы. На самом деле, это капли дождя из одинокой тучки.

Далеко на западе скапливается темная масса облаков, из которой идет дождь; струи грязной воды обрушиваются на нас. Через час тучи расходятся, и снова сияет солнце.

И когда мы наконец добираемся до кристалла посреди глины, то находим сначала одного утопленника, потом другого, а потом и третьего. Странное наводнение прекратилось; пустыня снова сухая. Бурдюки с водой смыло и разорвало о камни, поэтому все, что нам удается найти, это лужица грязной воды. Мы находим четвертый труп, Харка; его кожа уже начинает высыхать.

— Ты привела за собой реку! — кричит мне безумным голосом Джозеп.

К счастью, здесь действие прерывается.

Я вижу Лелию через несколько дней посреди дюн. Джозеп падает и умирает от жажды. И я, Лелия, тоже умираю…

На какое-то мгновение мне кажется, что я действительно привела за собой реку, она пришла, чтобы влиться в мое измученное горло и утолить невыносимую жажду!

Но я мертва; и черное течение принимает свою дочь, хоть она так далеко. И скоро я понимаю, что вернулась домой — к себе. И это мгновение озаряет все другие мгновения моей жизни…


Я Чарна, девчонка из Мелонби, через год или два я буду вступать в гильдию.

А сейчас стоит самая суровая зима, какую я помню. Река замерзла. Суда вмерзли в лед, их канаты и рангоут покрыты инеем, который сверкает, как сахар на именинном пироге. Движения по реке нет.

Вместе со своей лучшей подругой Пол я осмеливаюсь выйти на лед, мы катаемся, выписывая зигзаги. (Стоит такой холод, что снег становится рассыпчатым, а не мокрым.) Я вырезаю на льду свое имя, чтобы его видели все.

За нами с берега следят несколько мальчишек, которые начинают подначивать друг друга, потому что им кажется, что лед сделал реку безопасной. Они восхищаются мной, обижаются на меня. Им страшно, но они гордые. Холод распаляет их, они начинают дразнить нас и друг друга. Наконец самый смелый и глупый из них выходит на лед и подкатывается к нам.

— Теперь тебе придется топать за женой пешком! — предупреждает Пол. — Ты уже использовал свою единственную возможность.

— Чепуха! Я стою не на реке, а на льду, а он над рекой! Держу пари, что смогу добежать до того берега!

— А вот и не сможешь. На середине лед тонкий. Может, его там вообще нет.

— Ой-ой-ой! — Он разбегается и начинает скользить. Он кувыркается и дурачится на льду, потом выскакивает на берег. — Давайте попробуйте! — кричит он своим друзьям.

— Ну уж нет!

— Нашел дурачков!

— Цыплячьи души, — презрительно усмехается он и снова выбегает на лед. Теперь он на нем прыгает. — О, я мальчик реки, — поет он. (На самом деле, в этой песне поется о девушке реки.) — Моя лодка — игрушка! Она веселая, как хлопушка!.. (Он придумывает слова сам, высмеивая песню.)

Внезапно он пронзительно кричит:

— Убить! У-уби-и-ить!

Он дико машет руками. И бежит на середину реки. Дальше, дальше…

Мы смотрим оцепенев. Он уже в сотне, тысяче пядей от берега. В своей зеленой курточке он похож на листик, гонимый ветром. Потом. он уже не больше травинки. А потом исчезает совсем. Я чувствую легкий треск под ногами. Там, далеко, лед преломился.

И на реке произошла смерть. Потому что я написала на ней свое имя.

Но я не виновата! Я не виновата в этой смерти!


Я боцман из Молнии, счастливая и страстная женщина. Как можно совмещать эти качества? А она может. Я знаю, потому что она — это я. Она горит, словно языки горючего газа в кальдере за городом; а изнутри ее иссушают страсти, которым она не дает вырваться наружу…


Я множество жизней, переплетенных между собой и сливающихся воедино. Все путешествия и приключения, о которых я мечтала в детстве и которых меня внезапно лишили, — вдруг стали моими; они разливаются, переполняют меня…


Я Неллиам, пожилая глава гильдии… Неллиам? Глава гильдии из Гэнги? Но как же так?.. Я в Веррино, живу в доме хозяйки причала. Я здесь уже несколько недель, мы ведем переговоры с Наблюдателями. Возможно, я не лучший посредник, поскольку мне так трудно забираться на Шпиль… Но я встречаюсь с одним молодым человеком на нейтральной территории, обычно это какой-нибудь винный ресторанчик, которых здесь полно. У него медная кожа, блестящие глаза и дерзкий маленький нос. Если бы я была на сорок лет моложе и глупее, чем сейчас…

(У меня екает сердце — этот молодой человек, несомненно, Хассо, мой бывший любовник на одну ночь, который первым сорвал цветок моей невинности.)

С другой стороны, с точки зрения человека, который может оглянуться на тысячи дней своей прошедшей жизни, я, может быть, подхожу для его замысла лучше всего. Но это только может быть.

Поэтому я позволяю себя немного поуговаривать, а потом соглашаюсь, словно я собираюсь его соблазнить. И только изредка я теряю терпение.

Мы о многом договорились в принципе и даже начали работать. Но теперь мне нужны панорамы западного берега, которые Наблюдатели собирали и хранили сотню лет. Я хочу, чтобы их отвезли в Аджелобо, где их скопируют мастера и напечатают в виде карты-справочника, которую потом смогут скорректировать наши сигнальщики.

Вся информация, которую собрала Йалин, тоже войдет в этот справочник. Это будет вторая Книга Реки — призрачный путеводитель по миру, о котором ничего не известно. Или, может, лучше назвать его Книгой Преданий, поскольку его тираж будет строго ограничен. Никаких дополнительных или пиратских изданий, об этом я позабочусь. Издатели Аджелобо очень зависимы от нас в смысле перевозок.

Сегодня канун Нового года, и ресторанчик освещен китайскими фонариками. В этот вечер народу немного; большинство людей готовятся к завтрашнему празднику. Две женщины реки что-то обсуждают. О чем-то задумался старик. Двое влюбленных — муж и жена, судя по всему, молодожены — о чем-то шепчутся в уголке.

И больше никого, только Хассо и я. Старость уговаривает молодость — только Хассо не такой уж простачок, он учтив и осторожен. Может, до ночи я управлюсь.

— А какие у вас гарантии? — спрашивает он.

— Слово чести, — повторяю я. — С вашими панорамами ничего не случится. Мы просто их одалживаем. Вернем меньше чем через год. Нам потребуется примерно такое время.

Огоньки мерцают вокруг нас. Должна быть еще приятная музыка. Но нет, от музыки я засыпаю…

— Хорошо, я верю вам. Я спрошу…

Мы договариваемся о встрече после Нового года в этом же ресторанчике, здесь снова должно быть тихо после всех пирушек и гуляний.

Но когда наступает новогодняя ночь, в ресторанчике совсем не спокойно. В нем сутолока и гул голосов. Потому что голова черного течения прошла Веррино. Теперь все рассказывают друг другу, как это было, приводя самые противоречивые объяснения. Вместо мира и покоя — кромешный ад.

Ночь черная, как течение, которое ушло от нас. Маленькие фонарики освещают только крошечное пространство вокруг себя, отвоевывая его у наполненной страхом тьмы. Толпы людей собрались в нашем и других ресторанчиках, подальше от обнаженной реки.

Я знаю, что я, Неллиам, умру… Умру скорой и страшной смертью. Я пытаюсь заставить ее встать и уйти, пока есть время. Но у меня ничего не получается; ноги Неллиам не слушаются меня, Йалин.

Неудивительно, что Хассо опаздывает. Он залпом выпивает два стакана вина, а потом шепчет мне, что Наблюдатели видели голову Червя в свои телескопы. Я едва слышу, что он говорит, кругом стоит такой шум.

— Ты не мог бы говорить громче?

Он откидывается назад, насупившись, явно обиженный.

— Прости, Хассо, но у нас мало времени. Прости мою раздражительность.

— Ладно, все в порядке. Я понимаю. Так вот… Внезапно со стороны реки раздается пронзительный

визг. Шум в ресторанчике мгновенно стихает, потом поднимается снова. Люди вскакивают и выбегают на улицу.

— Подождите здесь! Я сейчас. — И Хассо тоже убегает. Потом начинается вот что. Над крышами пролетает

какой-то дымящийся красный свет. Кто-то кричит: «Пожар!» Потом раздается оглушительный взрыв, и китайские фонарики разом гаснут.

Хассо прибегает назад, едва переводя дух.

— Вооруженные мужчины. Наверно, с запада! Пошли скорее на Шпиль! — Он хватает меня за руку.

Но я останавливаю его.

— Мой дорогой мальчик, я не полезу на Шпиль, даже чтобы спасти свою жизнь.

— Да это же!.. Неллиам, я помогу вам. Я понесу вас на руках.

— Нет, иди один. Я буду тебе только мешать, ты можешь погибнуть из-за меня. Только обещай мне одну вещь. Обещай, что будешь говорить правду там, наверху.

— Правду?

— Наблюдай! Держись в стороне! Записывай все, что видишь. А теперь иди. Иди! Или я рассержусь.

Он не знает, что делать. Разумеется. Но ужас и смерть приближаются с каждой минутой.

И он уходит. Но сначала, неизвестно зачем, страстно целует меня в мой мудрый лоб.

Я снова наполняю стакан. Стыдно бросать такое прекрасное вино. Я потягиваю его и жду.

Но смерть, когда она приходит, оказывается совсем не такой блаженной и быстрой, как я ожидала.

И ею все не кончается…


И тут я начинаю кое-что замечать. По какой-то причине мое внимание уже не отвлекается пребыванием в хранилище-Ка, оно обостряется. Может быть, потому, что я только что была Неллиам, а она не дура. Может быть, потому, что ярко проступает значение реальных событий — очень ярко, — освещая прошедшие передо мной жизни, чего никогда не бывает в действительности.

Уголком глаз я вижу, что делает Червь. Он использует меня как челнок некоего ткацкого станка, чтобы выткать нитями рисунок, новый и совершенный.

Мне приходит в голову, что я могла бы стать тем инструментом, который сделает его Богом. Я могла бы приобрести на него некоторое влияние.

Поэтому во время моей следующей жизни, в качестве рыбачки из Сверкающего Потока, я стараюсь ее игнорировать. Нелегко игнорировать свою собственную жизнь! Ее владелица начинает чувствовать, что ею пренебрегают. Но потом она смиряется (так я думаю).

Снова и снова я представляю себе некий образ. Я концентрируюсь на нем изо всех сил.

И этот образ… Но подождите, не сейчас.

Однажды, когда я вытаскиваю сети, полные рыбы, я вижу чью-то руку. Она висит в воздухе, словно филе белой рыбы, пропадая из виду где-то на уровне кисти…


Когда я ухватилась за эту руку, небо, река и моя рыбацкая лодка разом исчезли, превратившись в фиолетовый туман.

Я села в своей светящейся чаше. Рядом стоял Рэф, мой бесцветный зомби, и держал меня за руку.

Он помог мне выбраться, хоть я и не чувствовала себя слабой. Напротив: мне было весело! Усевшись на краю бассейна, я решила, что Червь хорошо меня кормил, а заодно и укрепил конечности, пока я лежала в ванне. Если только я не проспала дольше, чем думаю.

— Сколько я пробыла в хранилище-Ка, Рэф? Часы? Дни? Недели?

Он пожал плечами.

— Не знаю, я спал и видел сны.

— А течение теперь Бог?

— Не уверен. Оно… другое. Может быть, когда рождается Бог, он сначала младенец, а потом растет?

Вот этот образ и был в моей душе. Я постоянно думала о нем.

— Червь, — подумала я, — как идет война? Слабые тени поплыли у меня перед глазами, я почти ничего не поняла.

— Червь! — я представила этот образ.

Внутренним слухом я различила стон молчаливого согласия. Победа! Мне все-таки удалось вышить его на его рисунке, хотя бы в уголке.

Я спрыгнула с края бассейна.

— Ну что ж, — сказала я Рэфу, — мне пора уходить. — Я подняла бутылки.

— Зачем они тебе?

— Нельзя оставлять мусор! Особенно в Боге!

— О, он их переварит. И выбросит наружу. Да, когда его тело опустеет… Рэф прав.

И я бросила бутылки, которые все равно бы мне мешали. Пусть гильдия только попробует заставить меня за них заплатить.


Мы с Рзфом расстались на Опаловом Острове. Туннель, ведущий в пещеру, был узким, но не уже, чем раньше. Ветви мне не мешали.

Я вошла в темный проход. Шлем лежал там, где я его бросила, но веревки нигде не было видно; в туннеле стояла кромешная тьма. Я попыталась зажечь лампу, потом обругала себя. Все было так просто!

— Червь, освети туннель!

И сразу стены осветились бледно-голубым светом. Неохотно; однако достаточно, чтобы можно было идти. Пройдя тридцать шагов, я наткнулась на свою веревку.

Может быть, она свернулась, когда Червь сомкнул челюсти. А может команда «Йалин» тащила ее… Я дернула за веревку три раза, но ответа не было. Ждала ли меня лодка? Я засмеялась. Теперь это не имело значения, ни малейшего.

Вскоре я добралась до конца тоннеля, где веревка, перевалившись через край, исчезала в черной дыре.

— Червь, освети горло!

Появился слабый свет, и я пожалела о своей просьбе. В темноте я бы пробиралась вперед, пока не добралась до выхода. Теперь, когда я увидела, что меня ждет, на меня накатил приступ клаустрофобии. Мне придется нырнуть головой вперед в эту дыру. Интересно, если я застряну, сможет ли Червь меня выплюнуть?

К чему раздумывать? Я полезла. Быстро, потому что стенки были скользкими. Я прошла поворот и стала постепенно выбирать веревку.

Вверх. Вверх. Над собой в неясном свете я видела веревку, которая, как главный корень растения, свисала с какой-то крышки, закрывающей проход. Протиснувшись вперед, я попыталась открыть эту крышку. Тщетно. Может, если я ее открою, веревка освободится и я грохнусь вниз.

У меня в мозгу возник образ: люк, который открывается только в одну сторону — и только если его сильно потянуть.

— Что же делать? Беспомощно вися на веревке, я пыталась открыть крышку.

Появился второй образ: подбородок Червя уходит под воду; его челюсти открываются, и из уголка рта торчит веревка (словно он криво усмехается, и эта усмешка относится ко мне); потом тонны воды врываются в его горло.

Если это единственный путь…

Я приготовилась. Крепко сжав веревку обеими руками, я закрыла глаза и задержала дыхание.

— Я готова, давай!

Проход открылся. Наверху что-то захлюпало и зашлепало. На лицо мне упало несколько капель, а потом хлынул мощный поток. Меня чуть не смыло.

Но как-то я поднималась вверх, цепляясь за веревку и преодолевая водопад… Я все еще находилась под водой. Почему, ну почему я не взяла с собой этот чертов шлем? Если я сейчас не сделаю вдох, я взорвусь.

Наверху слабо маячил мой мир. Выше, выше. Я отчаянно боролась с беспощадной смертью, а река заливала мне глаза и нос. Я отфыркивалась, жмурилась — и видела наверху дневной свет.


Горло снова сжалось, водопад прекратился, и во рту осталась только маленькая лужица воды. К счастью, жалоносцев поблизости не было, и ни один из них не попал внутрь вместе с водой. (Может быть, Червь мог ими управлять?)

Сжавшись в коМок в углу его рта, я смотрела на реку. Небо и облака. Смутные очертания какой-то лодки — и на борту желтой краской приветливая надпись: мое имя.

Я потрясла головой, чтобы вылить воду из ушей. Я не слышала голосов, но это было неудивительно. Лодка стояла там, где крики о помощи никто бы не услышал.

— Отлично, Червь! Открой рот пошире!

Когда его челюсти раскрылись, я, пошатываясъ, встала во весь рост. Отодвинув занавес слюни, я встала на губе. Мокрая веревка тянулась по воде к подъемному вороту. Лодка отошла от прежнего места пядей на двадцать, утащив за собой якорь, и повернулась боком.

Вся команда выстроилась на палубе и смотрела на меня.

— Эй, там! — закричала я. — Какое сегодня число? После неизвестно скольких дней шепотов, словно

прорвав плотину, на меня обрушился гром голосов. Лодия, Делли, Спарки и Сэл начали было забрасывать меня вопросами, но Пэли рявкнула: «Заткнитесь!» — и ответила мне:

— Прошло уже семь дней войны.

— Хорошо, — крикнула я. — Я остановлю войну! И сделаю это так…

Я рассказала им; они слушали, затаив дыхание. Думаю, что мне поверили только Пэли и Сэл.

— Пришлите мне сюда еды и воды. На тот случай, если я проголодаюсь.

— А как ты будешь спать? — крикнула Пэли.

Вряд ли мне придется спать. Я уже спала под кустом, на дереве, в грязи и во мху, на набережной в Сверкающем Потоке и совсем недавно в чаше с туманом.

— Я не буду спать, но мне нужна одежда и полотенце — я насквозь мокрая! Когда все пришлете, отцепите канат. Снимайтесь с якоря. Гоните старушку «Йалин» на всех парусах!


Так как лодка стояла далеко и трап было не добросить, началась дискуссия, как выполнить мою просьбу. Вскоре на воду была сброшена лохань для стирки белья, в нее опустили узел с одеждой и продовольствием и кинули мне конец веревки, к которой была привязана лохань. Подтянув ее к себе и взяв все что нужно, я оттолкнула лоханку, и она поплыла прочь.

— Эй! — возмущенно крикнула Маранда.

Не обратив на нее внимания, я разделась, оставив только корсаж, который нужно было терпеть. К счастью, он был водонепроницаемым. Я насухо вытерлась полотенцем и надела новые сапоги, брюки и куртку.

— Да, передайте сигнал вниз по течению! Пусть все джеки, кто на реке, причаливают к берегу!

— Есть! — Пэли отвязала канат. Я подтянула его к себе и свернула кольцом, оставив петлю на конце, чтобы за нее держаться. Большая часть каната, конечно, осталась в пищеводе Червя. Таким образом он оказался у меня как бы на привязи.

Команда подняла якорь, поставила паруса, и лодка отчалила. Спарки уже начала сигналить. Я стояла во рту Червя, мою грудь туго охватывала веревка.

— Червь! — я передала ему этот образ.

Я встретила неожиданное сопротивление. Образ величия. Могущества. «Но я Бог», — казалось, говорил он.

— Так порази меня молнией! — ответила я. — Если это тебе не по вкусу.

Вдалеке действительно зарокотал гром, хотя он был где-то за Ущельями. Я поняла, что Червь просто готовится, внутренне перестраиваясь, поскольку гром вскоре затих. Это был даже и не гром, а что-то вроде выхода скопившихся в кишках газов. Наступила тишина. Пещера, в которой я недавно находилась, должно быть, выпустила воздух.

Больше ничего не произошло, но я продолжала передавать образ. Теперь-то Червь меня не обманет! Но он уже начинал сдаваться — вот что означал дальний гром.

— Йалин. — Его голос ясно зазвучал у меня в голове. — Я помогу тебе, потому что ты помогла мне.

— Чепуха, у тебя просто нет выбора. И потом, помогать людям — это твой долг, если ты Бог.

— Долг? Вот как? Мой долг — это… знать, кто я. Знать, что представляет собой другое Божество.

— А почему не оставить все как есть, Червь? Охраняй реку й ее женщин.

— Другой Бог видит и слышит все, что здесь происходит, девочка! Мне нужны Ка его слуг.

— Ты получишь их сколько угодно, когда мы наведем порядок после того, что ты устроил.

— А потом мы будем свободны? Ты и я?

Это был почти что призыв. В Черве начало появляться что-то человеческое. Не было уже этого «Я Червь Мира!» Может, в этом и был его секрет: становясь Богом, он в то же время становился похожим на человека? Теперь он уже не был огромной губкой, которая всасывает человеческий разум; он начал превращаться в личность, которая по-своему права? В личность, у которой есть и мои черты?

— Что ж, я не из тех, кто оскорбляет Бога. В будущем я буду только вежливо спрашивать.

— Спрашивать… о чем?

— О Ка и Божественном разуме, о других вещах. О звездах, мирах и Рае.

— Я обязательно тебе об этом расскажу, когда все буду знать сам.

— Хорошо. Если мы обо всем с тобой договорились, тогда в путь! — Я помахала «Йалин» и дернула за веревку.

И скоро голова Червя выплыла из Ущелий. Она двигалась, пропуская через себя воду и выталкивая ее с противоположной стороны. А может, она превращала воду в энергию. Я бросила взгляд в сторону: старуха Меня-Ничего-Не-Касается просто разинула рот. Пэли плакала от радости. Сэл что-то кричала. Я поцеловала свое бриллиантовое кольцо в честь двух своих подружек. Вот он, образ, который я постоянно держала в голове: я плыву по реке в челюстях Червя.

Когда через два часа мы проходили Порт Барбра, то были слишком далеко от берега и я не видела толпы людей, собравшихся на набережной. Вокруг нас не было ни одного судна. Тем не менее я гордо стояла у штурвала, словно сама вела Червя. Вдалеке вспыхивали сигнальные зеркала, и, можете быть уверены, на меня были направлены многочисленные подзорные трубы. Бывают моменты, когда славой следует наслаждаться, а не скромно от нее отказываться.

Еще четыре часа, и наступит ночь. К тому времени мы будем где-то между Джангали и Ручьем Квакуна, и я смогу отдохнуть. (На самом деле я же не управляла течением.) На рассвете мы подойдем к Гэнги, а там уже недалеко до зоны войны.

Мне нужно было принять решение.

В своем рвении я забыла одну важную вещь: как я собираюсь сойти на берег. Может быть, нужно было все-таки прихватить с собой ту лоханку для стирки? Сначала водолазный шлем, теперь лоханка: у меня дурацкая манера выбрасывать вещи, которые мне могут пригодиться. Если бы я догадалась попросить еще и зеркало! И не для того, чтобы в него смотреться. Впрочем, я смогу воспользоваться одной из бутылок, которые мне прислали, чтобы послать сигнал…

Вопрос был не в том, как я доберусь до берега, хотя эта мысль не давала мне покоя. Ответ был прост: я остановлю Червя в Умдале. И подожду, пока меня заберет какое-нибудь судно. А потом я отпущу Червя в дикий океан. Таким образом, течение вернется на свое место, а с ним восстановится и наш мир. В общем. Плюс то время, которое понадобится на освобождение Веррино. Но нужно ли все это?

Я вспомнила, насколько «консервативна» моя гильдия; как свободно и хорошо живут наши женщины по сравнению с женщинами западного берега. И все это потому, что мужчины никогда не могли плавать по реке. Значит, жизнь всех тех, кто живет на востоке, мужчин и женщин, мальчиков и девочек, лучше?

Но тут я вспомнила, какую обиду и разочарование придется пережить лесным Джекам, которые, вкусив радость дальних путешествий и потеряв многих своих товарищей, должны будут возвращаться домой пешком… А это триста лиг. (Когда течение вернется, они уже не смогут плыть на судах.)

Я подумала о безумии Джозепа, который попытался предпринять дальнее путешествие, и чем оно закончилось? Его мечты сначала утонули, а потом умерли от жажды. И я подумала о мальчишке из Мелонри, принявшем вызов и погибшем на льду реки. Я подумала о Кише, попавшем в паутину семейного счастья в Джангали.

Я подумала о своем собственном брате, которого погубило его неугомонное любопытство — удовлетворить которое можно было только одним способом. Я подумала о своих родителях и о Нарйи. Я решала и взвешивала.

Червь мог пройти только часть пути от своей берлоги. Он мог бы остановиться, скажем, возле Аладалии, — оставив свободными примерно сто восемьдесят лиг в северном направлении, чтобы там могли плавать и женщины, и мужчины. Ведь это была только четверть всей длины реки. И это было бы только началом, обещанием… С другой стороны, значительная часть границы между Востоком и Западом осталась бы открытой. Западным хватило бы ума понять, что мы можем закрыть ее в любой момент. Но был ли у них этот ум? Или они начали бы снова разбойничать? И что сказали бы мне жители от Аладалии до Умдалы, если бы я оставила незащищенными их города?

В конечном итоге, все зависит от того, что узнает Червь о дальнем разуме в Раю, который прислал нас сюда. И что он узнает о самом себе. (Бог он или нет?) Я думала, что Червь сам не очень хорошо представляет себе, что такое Бог. А кто вообще это знает? Может быть, Бог — это просто некая идея, ожидающая воплощения — вроде мистического Корабля, который в далекие времена привез семена жизни в этот мир. Эта мысль вернула меня к загадке Большого Разума, принадлежащего мужчинам, который правил в Раю.

А было ли у меня право решать? Получила ли я его, вернув течение? Или я только устранила беспорядок, который сама же и устроила? Кем меня будут считать в будущем — героиней или преступной идиоткой?

И как я могла на все ответить, если было слишком поздно принимать другое решение? Да и какое это имело значение? Может быть, никто не может быть героиней, если сам решит ею стать. А если кто-то и говорит, что будет героиней, не верьте.

Вопросы, вопросы. По крайней мере, у меня был выбор. Свободный выбор. От имени многих живых и немногих мертвых.

Волны, пенясь, разбегались от головы Червя на запад и восток. Я положила свои вожжи-канат и, пошарив в сумке, достала оттуда сушеную рыбу, пирожные, фрукты, бутылку воды, бутылку вина.

Я выпила воды, проглотила несколько пирожных и пожевала рыбы. Вино я оставила, чтобы отметить прохождение Джангали. Впрочем, парочка глотков помогла бы мне уснуть — вместе с моей маленькой проблемой.

Когда мы подойдем к Веррино на следующий день, я уже приму решение. Для этого и существует возможность выбора. Чтобы посмаковать его, а потом принять одно решение. Или другое.


Ну вот, здесь и заканчивается Книга Реки.

Моя Книга Реки! Ее попросила меня написать моя гильдия, хоть я и нахожусь в Аладалии, за сотню лиг от войны, которую мы вели и выиграли. Я думаю, что они просто хотели объяснить всем, от Умдалы до Тамбимату, что же у нас произошло, даже несмотря на то, что мне пришлось раскрыть кое-какие секреты (и, возможно, уязвить чье-то самолюбие!). А иначе — кто знает, какие страшные истории и дикие слухи поползли бы после этих событий?

Когда эту книгу отвезут в Аджелобо, чтобы напечатать, то, возможно, изменят название. И, может быть, ее сначала просмотрит какой-нибудь комитет гильдии и пройдется по ней черными чернилами… А потом еще раз. А может, и нет.

Сначала я думала, что писать книгу — это так же страшно, как плыть через реку или идти в Мужской Дом Юг. Но когда я начала, то, к своей радости (а потом и к восторгу), заметила, что у меня неплохо получается. Наконец-то мне пригодились все романы из Аджелобо, которые я когда-то прочла! Мне кажется, с каждой страницей у меня получалось все лучше и лучше. А сейчас я едва могу оторваться от ручки.

Что еще?

Ах да: у меня каштановые волосы и карие глаза. Я скорее стройная, чем худая (а худой я была во время похода в Мужской Дом Юг); без обуви мой рост составляет пять пядей — судите сами, высокая я или нет. На шее у меня родинка шоколадного цвета. Я забыла об этих мелких деталях. Что говорит о том, что я скромна. Очевидно. (Писать об этом? Лучше не надо…)

Но осталось еще кое-что, эта часть касается только меня.

Я хочу написать об этом на тот случай, если в меня вдруг ударит молния или произойдет еще что-нибудь.

Червь сдержал обещание — как раз прошлой ночью. (Словно ждал, когда я закончу книгу.) Прошлой ночью мне приснилось, что я сижу в лодке одна посреди реки, и тут из глубины поднимается омерзительная голова (которая на самом деле болтается где-то далеко на юге). Внезапно проснувшись, я услышала слова, которые начали возникать у меня в мозгу:

— Йалин, меня создали вечность назад, чтобы охранять этот мир от развитого разума. Мое предназначение — разрушать и убивать.

Недавно я предстал перед Божественным разумом, и он вскричал: «Несчастный! В шести мирах, кроме этого, я нашел подобных тебе. Это были обитаемые миры, но в них не было высшей жизни. Ты не дал им развиваться, ты оставил их в зачаточном состоянии. Ты нанес вред моим людям, которые пришли в этот мир! Кто тебя создал, Демон? Назови своего Господина! Между нами будет война до тех пор, пока ты не покоришься и не скажешь, что заставило тебя пролежать миллион лет и стать ловушкой и препятствием».

Но, Йалин, мне кажется, я знаю, как попасть в Рай. Я думаю, что могу послать туда человека по психологической связи. В сказочный Рай, Йалин! И вернуть его назад!

Даже во сне я начала прикидывать все «за» и «против». И ответила:

— Обо мне даже и не думай! Мне и здесь хорошо.

— Ну же, Йалин, перестань, — начал уговаривать меня Червь. — Однажды, в один прекрасный день, ты умрешь, и тогда твое Ка окажется в полном моем распоряжении, и я смогу послать его куда захочу. — Его длинные белые глаза мигнули, и голова скрылась под водой.

Мне отправиться в Рай по психологической связи? Стать посредником в войне между Богами?

Выражаясь словами какого-нибудь умника из Мелонби: нашли дурочку! Нет, как бы не так! У меня полно еще земных дел.

Я все еще не виделась с родителями, чтобы ввести их в курс всех произошедших событий. Может, мне подождать, когда выйдет моя книга, и послать сначала один экземпляр? Нет, это нехорошо. Мы слишком давно не виделись. Я еще ни разу не сажала Нарйу себе на колени; Нарйа — моя родная сестра, не по реке, а по крови.

Но сначала я заеду в Веррино. Не потому, что он на пути в Пекавар, и не для того, чтобы поглазеть на разрушения и пленников и послушать страшные истории. Мне очень хочется выяснить, жив ли Хассо. Я хочу, чтобы он знал, как высоко оценила Неллиам его прощальный поцелуй. И может быть, вернуть ему такой же.

Я могу немного пожить в Веррино, может быть, как-то помочь его восстанавливать. Но потом я обязательно поеду домой; домой, в Пекавар.

Чтобы потом снова уехать… куда?

Боюсь, что это «куда» еще у меня впереди. И это «куда» очень дальнее. Но это будет уже другая история, такая же длинная, как и Книга Реки (новая версия, автор — Йалин из Пекавара). Эта новая история может оказаться более длинной, чем сама река — может быть, такой длинной, что достанет до самых звезд.

Однако есть надежда, что я ошибаюсь.

А прямо сейчас я не могу вам сказать ничего определенного.

Йен Уотсон Черный поток. Книга вторая Книга Звезд

Часть первая МЕСТЬ ДОКТОРА ЭДРИКА

Нерешенные проблемы есть всегда. Ничто и никогда не заканчивается ко всеобщему удовольствию. Иногда кажется, что жизнь — это сплошная череда нерешенных проблем; и если вы читали «Книгу Реки», написанную Йалин из Пекавара (а кто на восточном берегу нашей реки ее не читал?), то должны помнить, сколько нерешенных проблем осталось у меня в конце книги — не говоря о проблемах, рожденных войной.

Мне предстояло ехать в Пекавар, чтобы повидаться с родителями — и познакомиться со своей маленькой сестренкой. А по пути домой я должна была заехать в Веррино, чтобы разыскать там Хассо и подарить ему ответный поцелуй.

Но больше всего мне хотелось быть подальше от черного течения, которое намеревалось послать меня (непонятно как) на Идем, далекую планету, с которой пришли мы все и на которой правил Божественный разум. Хотя никто понятия не имел, что это такое!


Самое смешное, что именно то, что я считала решенным окончательно, и оказалось самым трудным.

Может быть, вы помните, что когда я была в Аладалии последний раз, то очень приятно провела время с пареньком по имени Тэм. Это было в дни моей чистой и наивной юности — не так уж и давно! — и тогда Тэм казался мне взрослым молодым человеком, хотя теперь, оглядываясь назад, я вижу, что он был просто большим мальчиком.

И вот теперь, когда я вновь оказалась в Аладалии и корпела над книгой, просиживая целые дни в небольшой двухкомнатной квартирке, снятой для меня по просьбе гильдии одним ткачом по имени Милиан, как вы думаете, кто однажды появился на пороге моего жилища, как не Тэм?

К тому времени я столовой ушла в работу и как раз описывала наркотик из Порта Барбра, который собирался применить доктор Эдрик, чтобы начать войну, — тогда как реальная война разгорелась вовсю. (Эдрик начал ее, не я!)

Но сначала я хочу немного рассказать об этой войне…

Первое время я бегала к хозяйке причала каждые два или три дня, чтобы узнать последние новости. И это помимо того, что в городе регулярно вывешивались сводки о ходе боевых действий. Мне казалось, что хозяйка может сообщить еще что-то, чего не полагается знать всем остальным, хотя ничего подобного я от нее не узнала, а сводки были вполне точными и своевременными.

Поскольку черное течение снова заняло большую часть реки, наши женщины могли спокойно плавать на судах, не опасаясь Сыновей Адама. Таким образом, связь севера и юга была восстановлена, чем я невероятно гордилась.

Хотя если бы я хорошенько подумала, то поняла бы, что, желая все сделать как лучше, я вновь создала хреновую ситуацию.

Когда я весело ехала на Черве вниз по реке, передовые отряды джеков только подошли к Гинимою (чтобы охранять его, пока мастера будут делать оружие). Да, и маленький отряд джеков отправился на судне в Пекавар. Остальная часть армии остановилась в Джангали в ожидании судов, которые должны были подойти из южных городов. Когда они наконец отправились в путь, то успели освободить только Ручей Квакуна.

Я намеревалась сказать команде «Йалин», чтобы они передали приказ всем мужчинам на реке во избежание неразберихи немедленно высадиться на берег. Все вообще могло закончиться куда как плохо. Я наивно полагала, что под гром оваций гордо поплыву на Черве на север. Вместо этого на берегу где-то между Ручьем Квакуна и Сверкающим Потоком получилась жуткая свалка, когда войска начали поспешно высаживаться с судов. Думаю, что не похвала, а поток проклятий обрушился на мою голову, когда мужчины поняли, сколько им придется протопать пешком, чтобы попасть домой. А ведь в тех районах даже не было хороших дорог.

То, что случилось потом, оказалось прекрасным тактическим ходом, который разрядил обстановку. Но для этого пришлось пожертвовать многими молодыми людьми, что, конечно, было не очень-то хорошо.

Ясно, что, если бы солдаты проделали пешком всю оставшуюся часть пути, речная флотилия занималась бы только доставкой провианта. Поэтому войска, оказавшиеся в столь трудном положении, были поделены на тех, кто уже плавал по реке, когда брал жену в Джангали, и тех, кто родился в Джангали и еще не был женат, а значит, не совершал путешествия по воде. Вот этих погрузили на суда и отправили в Пекавар дожидаться прибытия оружия из Гинимоя, а также подхода остальных, которым нужно было проделать весь путь пешком.

Все это, конечно, разрушало план, составленный на совете в Джангали. Вместе с тем, поскольку течение вернулось, Гинимой снова был в безопасности, за исключением его северной части.

Но еще до того, как завершилась сортировка войска, один храбрый джек — житель Джангали, который ужеплавал по реке, — решил снова ступить на борт судна. Он хотел проверить, до какой степени Червь перешел на нашу сторону. Может быть, теперь всем мужчинам восточного берега можно иметь дело с рекой, независимо оттого, плавали они по ней раньше или нет?

Как будто Червю было до нас какое-то дело!

Конечно никакого. Ему нужны были мертвые западные, чтобы Пополнить ими хранилище Ка. Для этого нужно было убивать Сыновей, то есть они должны были погибать как можно ближе к реке. А требовалось их очень много. Меньше всего Червь желал быстрого отступления Сыновей под натиском наших превосходящих сил.

Ну почему я не догадалась передать Червю образ наших мужчин, спокойно плавающих по реке? Чтобы они могли свободно передвигаться на судах во время войны! Нет, не догадалась. Я передала ему только свой собственный образ: я геройски стоящая у руля.

А может, я бы и не смогла передать ему образ всех мужчин? Возможно, он оказался бы для Червя слишком расплывчатым? А может, он отказался бы это сделать. Может быть.

В общем, тот храбрый джек сошел с ума и утонул.

После этого еще один смельчак из числа «девственников реки» (который отличался, по-видимому, еще большей храбростью) решил проверить, понимает ли Червь, что на самом деле они не девственники. Они уже плавали от Джангали до Ручья. Выдаст ли Червь и им черную метку?

К счастью, обо всем этом я узнала гораздо позже. Иначе ужасная смерть джека была бы на моей совести, не говоря уже о больных ногах половины армии.

Когда до меня дошло, что и стертые ноги солдат, и затянувшееся освобождение Веррино целиком моя вина, я вскочила из-за письменного стола и бросилась к хозяйке причала Аладалии, терзаемая угрызениями совести. К этому времени я уже заканчивала последнюю главу. Но еще раньше, когда я вовсю работала над книгой и частенько надоедала хозяйке своими визитами, она сделала мне мягкий выговор (без всякого раздражения): «Это не твоя война, Йалин. Тебе не следует беспокоиться. Все под контролем. Так что, пожалуйста, уходи и займись книгой». В тот раз она убедила меня (хотя на самом деле все оказалось вовсе не так!), что я поступила правильно и не совершила никаких грубых ошибок. Нет-нет, на войне наши дела шли прекрасно. Очевидно, гильдии хотелось, чтобы я писала книгу спокойно, вдумчиво и ни о чем не беспокоилась; хозяйка причала явно считала меня кем-то вроде примадонны с тяжелой судьбой. Однако эти мысли она держала при себе. Она была тонким психологом. Думаю, я была для нее все равно что гвоздь в заднице. Наверное, она с удовольствием дала бы мне хорошего пинка.

По крайней мере это объясняет, почему меня не сделали главой гильдии за героизм в укрощении Червя и прибытии на нем в Аладалию…

Теперь же я смиренно прошу прощения у тех, кто напрочь сносил башмаки только потому, что мне не хватило воображения. Ах да, и еще у тех, чьи родственники стали напрасной жертвой в этой войне. Я только надеюсь, что их было немного. Да простят они меня.

Тем временем война набирала силу, хотя вынужденные марши наших войск стали обычным явлением и джекам предстояло пробираться домой через болота, окружающие Ручей, или через пустыню, — и все благодаря мне. Вот вам и предусмотрительность, которой я, как мне казалось, научилась за время своих странствий! В то время я думала, что, хоть я и настоящая героиня, в Аладалии все равно найдутся люди, которые начнут в этом сомневаться, поскольку я не «осмелилась» довести дело до конца. Потому что остановила Червя, не доезжая Умдалы, оставив северные районы без защиты. Таковы люди, рассуждала я. Им никогда не угодишь. Разве не взвешивала я все «за» и «против» (подкрепляя себя бутылкой вина), где лучше остановить Червя? И все же кое-кто из местных жителей начал высказываться в том смысле, что я построила прекрасный дом, но забыла сделать крышу, так что жить в нем будет все равно невозможно. Но, по крайней мере, никто не стал обвинять меня открыто.

Тем не менее некоторые жители Аладалии все же считали меня героиней. Здесь я и возвращаюсь к Тэму. Когда он появился на пороге моего дома, я перестала ломать себе голову о последствиях своего путешествия на Черве…

Тэм с вечно взъерошенными волосами, неуклюжий Тэм.

У него были необычно большие руки и выступающие суставы. Казалось, он постоянно ударяется о стены и дверные косяки. Из-за этого у него выработалась странная манера ходить — свесив руки. Они безвольно висели по бокам, словно Тэм старался убрать их подальше; это когда он о них помнил — а такое случалось не всегда. Когда я впервые поселилась в Аладалии и познакомилась с ним поближе, он рассказал мне, что в их роду у всех было что-то неладное с костями. Казалось, их кости не знают, когда нужно перестать расти. По словам Тэма, его дедушка перед смертью был похож на скрюченный узловатый ствол. Да и у самого Тэма были какие-то странно выступающие коленки и длинные лодыжки, такие длинные, что казалось, его ноги начинают превращаться в дерево и собираются пустить корни или словно он не снимает сапоги даже в постели.

Один аптекарь предложил Тэму и его родне специальную диету, которая исключала молоко; очевидно, это помогло. Когда Тэм перестал употреблять молоко, сыр и масло, его суставы начали потихоньку приходить в норму, во всяком случае болезнь перестала прогрессировать. В общем, после нескольких наших свиданий его руки уже не казались мне грубыми и неуклюжими — теперь я находила их мягкими и умелыми. Когда мы были наедине, его руки больше не были безвольными или неловкими.

Тэм был учеником гончара, и мне иногда казалось, что комья глины пристали к нему да так на нем и остались или что мокрая глина просочилась ему под кожу и там ее высушила его горячая кровь.

Так вот, я сидела одна в своей комнате и трудилась над книгой, когда на лестнице послышались чьи-то шаги. А потом раздался приглушенный стук в дверь, как будто по ней шлепали ладонью. Я подумала, что это ткач Милиан, поскольку он обычно тихонько стучал в мою дверь, когда собирался звать к обеду. Не поднимая головы, я крикнула: «Входи!»

Послышался сдержанный кашель. Краем глаза я увидела, что в дверях кто-то стоит, свесив руки по швам.

— Помнишь меня, Йалин?

— Ну как же… Тэм!

Конечно, я была рада нашей встрече. И вместе с тем почувствовала какое-то странное беспокойство. Я беспокоилась не потому, что меня оторвали от работы, поскольку я отложила ручку в тот же миг. Меня взволновало вот что: я тут сижу и описываю, как приятно проводила время с Тэмом в Аладалии, — без подробностей, конечно. И все это я пишу, находясь в Аладалии, где живет Тэм. До сих пор у меня не возникало ни малейшего желания связать чувства, которые я испытала тогда, с моими теперешними чувствами, и, уж конечно, я не собиралась разыскивать Тэма. Об Аладалии я писала так, словно та, которая была в моей книге, и та, в которой жил Тэм, — это совершенно разные города.

Думаю, я поступила так, чтобы рассказ мой был правдив.

Но вот появился настоящий Тэм: персонаж сошел со страниц книги, чего делать не должен.

— Почему ты не пришел раньше, Тэм? Если бы ты только знал, где я побывала! Я хочу сказать…

Я хотела сказать вот что: зачем ты вообще пришел? За все эти недели разве я не писала с любовью и восхищением о человеке, который когда-то был моим лучшим другом в Аладалии? Упрекая Тэма, я оправдывала саму себя. С моей стороны это было как-то непорядочно.

— Неужели ты не знал, что я здесь, Тэм?

Я встала из-за стола немного медленнее, чем требовалось, чтобы показать искреннюю радость. Поэтому хоть мы и подошли близко друг к другу, но не обнялись.

— Не знал? — выпалил Тэм. — Ты шутишь! Да весь город знает твое имя, знает, что ты совершила и где сейчас живешь. Даже детишки знают! А я вот не знал, что ты живешь здесь. Я думал, ты опять уехала… — Он бросил взгляд на мой письменный стол: — Ты чем-то занята. Пишешь письма?

— Я пишу книгу. Обо всем, что случилось. Для гильдии реки: они ее опубликуют.

— Наверное, нужна уйма времени, чтобы написать целую книгу. Месяцы, да?

— Да, пишу целыми днями.

Теперь мы полностью увязли в вежливых и уклончивых фразах.

Я усмехнулась:

— От такой работы все время пить хочется.

Это была еще одна маленькая ложь. Дело в том, что мне не хотелось, чтобы Тэм видел мою рукопись. А если он прочитает, что я написала про наш мимолетный роман? Мне было бы неловко — неловко потому, что я уделила ему всего несколько строк…

— Если хочется пить, то это можно устроить, — сказал он. — Как насчет кружки эля?

Тэм немного поправился со времени нашей последней встречи. У него появились мышцы, а узлы на суставах не увеличились. Теперь он выглядел более здоровым и не походил на живой скелет; хотя у меня по-прежнему оставалось впечатление, что я имею дело с жестким матрацем… Я не хочу сказать, что раньше с Тэмом было жестко спать, за исключением самых ответственных моментов. Я осторожно отодвинулась от полуоткрытой двери, ведущей в спальню.

— Кружка эля — это то, что надо!

— Помнишь «Золотого горниста»?

— О да! Но, может, попробуем что-нибудь новенькое? Новое местечко для новой встречи? (Не надо старых воспоминаний. Пожалуйста.)

И мы отправились в город, при этом я засобиралась как-то слишком поспешно, но я не упрекаю себя за это, учитывая причину.

Мы пошли по широким мощеным улицам. Прошли мимо концертного зала с блестящим куполом, выложенным бирюзовой черепицей, которая делала его похожим на небесную чашу, только более темную и глубокую. Прошли мимо квартала ювелиров; здесь Тэму, естественно, пришлось меня спросить о моем прекрасном алмазном кольце.

— Нет, я купила его не здесь, — сказала я. — А в Тамбимату.

— Вот как? — В его голосе послышались печальные нотки и, возможно, некоторое удивление.

На самом деле мастера Аладалии не очень увлекались драгоценными украшениями, да и местные жители не слишком стремились их носить. Ювелиры Аладалии работали в основном с полудрагоценными камнями и изготовляли кое-что побольше, чем кольца. Это были крупные изделия, настоящие произведения искусства. Вот их-то и предпочитали местные ценители прекрасного.

Честно говоря, обходя магазины в Тамбимату, я видела там не слишком много украшений из Аладалии; и в самой Аладалии привезенные из Тамбимату драгоценности почти не встречались. Наши города ведут очень оживленную торговлю, поэтому дело было наверняка не в расстоянии (хотя, может быть, сказала свое слово война). Да, я думаю, Тэм загрустил из-за меня, ведь он так любил свой город. Сколько же мужей, подумала я, было увезено женщинами из Аладалии в Тамбимату? (Или наоборот?)

Тэм смотрел на просторную улицу, уходящую куда-то далеко, к пологим лугам и лесистым холмам: они напоминали нежные зеленые бедра и пучки курчавых волос… Казалось, он зовет меня туда, к этим холмам, чтобы побродить среди них — как мы бродили когда-то — и, может быть, забраться подальше вглубь, в горы, усеянные пещерами, где находят полудрагоценные камни…

Может быть, может быть. А может, он просто смотрел, не пойдет ли дождь. Мой ум был слишком перегружен образами. Я была писателем, целиком погруженным в прошлые события, которые вновь вставали передо мной, независимо от моего сознания и воли. Хорошо, что мы, по крайней мере, шли не в квартал гончаров, где жил Тэм.

О, мы совершили неплохую прогулку. Вообще-то, в Аладалии не было ничего особенного. Город раскинулся так широко, словно каждому мастеру (а их было много) нужно было как можно больше места. Музыке нужен свод, который вобрал бы в себя ее звуки; а картинам требуется свежий ветер, чтобы высушить краски; а уж что касается гончаров, то тут каждому нужна площадь, не меньше, чтобы удобно разместить свой товар. Куда бы я ни смотрела, везде видела только небо, бескрайние перспективы да сельские домики и пастбища, маячившие на горизонте.

Насколько же Аладалия отличалась от Тамбимату с его высокими домами, тесно прижавшимися друг к другу, и нависающими над ними крышами, которые словно старались выпихнуть друг друга со своих мест. Но в Тамбимату драгоценные камни ценились очень высоко. Тяжесть домов, невероятная масса ущелий, непроходимые джунгли и душная тропическая жара, словно сговорившись, выжимали из земли рубины и алмазы.

Фактически именно эта бескрайняя ширь Аладалии помогла мне выкинуть из головы реального Тэма. Дело было не в том, что в Аладалии жило больше народу, чем в других городах. Нет, просто здесь было гораздо больше возможности избежать встречи с каким-нибудь знакомым. Заметив его издалека, вы просто быстренько сворачивали в сторону, и дело с концом.

Хотя по той же причине любому жителю Аладалии ничего не стоило пройти лигу, чтобы выпить кружку эля и поболтать с приятелем. До сих пор Тэм этого не сделал…

Наконец мы свернули с бульвара на проселочную дорогу. В другом месте ее бы назвали магистралью; и вскоре подошли к пивной «Радость буфетчика». Длинное старинное здание из желтого кирпича было накрыто красной черепичной крышей, которая так провисла в некоторых местах, что была похожа на парусину, натянутую на шестах. Двор, обнесенный невысокой стеной, был усажен кустами оранжевых и малиновых азалий. В воздухе стоял густой запах сусла и цветов.

Мы уселись на скамейку за свежеоструганным столом. В дверях появился толстый парень в клетчатом фартуке, за ним вышел еще один, явно накачавшийся эля и похожий на первого, словно брат-близнец, а может, это был его сын, которого он послал принять у нас заказ.

— Этот парень — виртуоз эля, — тихо сказал мне Тэм, кивнув на хозяина пивной.

Да, это был превосходный ужин. А приправленная травами и нарезанная толстыми кусками колбаса была просто восхитительна.

После второй кружки коричневого пенящегося эля Тэм признался, почему не пришел ко мне раньше.

Лучше бы он этого не говорил.

Прежде наши отношения были легкими и дружескими. Мы наслаждались обществом друг друга, мы наслаждались друг другом; и мы ничего не принимали всерьез. А теперь Тэм сделался безумно в меня влюблен. Я намеренно говорю «безумно». Я считаю, что любовь всегда иррациональна, но его любовь была какой-то особенной. Мое возвращение в Аладалию в челюстях. Червя резко изменило меня в его глазах. Если бы я появилась в городе, соскочив с какой-нибудь старой посудины, мы, вероятно, смогли бы вновь раздуть угасшие было угольки. А что оказалось вместо этого? Грандиозное зрелище! И теперь я стала для Тэма его музой, его мечтой, его звездой и солнцем. Его вдохновением, его самым сильным желанием. Мой образ встал перед ним в полный рост, Тэм сдул с него пыль и вставил в золотую рамку. Я была его героиней, его живой богиней. Кроме того, он боялся, что я могу уехать на ближайшем судне. Потому и держался на расстоянии, чтобы было удобнее меня боготворить, — и только себе же сделал хуже. Бред какой-то.

И что самое скверное, он прекрасно все понимал. И ничего не мог с собой поделать. В прежние времена наши амурные отношения напоминали мягкую глину, которая крутилась на гончарном круге тех счастливых недель, мягкая, податливая, меняющая свою форму, а потом отваливающаяся кусками. Теперь же эта самая глина была закалена моим впечатляющим появлением и превратилась в прочный горшок, в котором и застрял Тэм, словно надел его на руку да так и держал во время обжига. Этот горшок, то бишь его страсть, был и прочным, и хрупким, готовым в любую минуту разлететься на мелкие горестные черепки.

Я не кокетничала с Тэмом — ни в день нашей встречи, ни потом, когда не могла придумать подходящий предлог, чтобы не оставаться с ним наедине. Разумеется, любовью мы больше не занимались. По-видимому, Тэм решил, что так будет логичнее и удобнее. Я думаю, он просто боялся разочаровать меня — меня, которая приручила само черное течение.

Но хотя я и старалась показать ему, что мы по-прежнему хорошие друзья, боюсь, он считал иначе и укреплял меня в сознании того, что именно я спасла его, Ал ад алию и вообще весь восточный берег. Он превозносил меня до небес, и я невольно сама начала ему верить. А ведь вместо этого я должна была бы провести несколько ближайших лет занимаясь починкой стоптанных сапог и перетаскивая на себе всех раненых, которых нужно было доставить в Джангали.

А действительно ли Тэм так меня боготворил?

Может быть, именно его влажные глаза, с обожанием следящие за мной, помогли мне развеять мои иллюзии. Может быть, его руки, которые он старательно держал по швам — чтобы они ни в коем случае не прикоснулись ко мне, — заставили меня наконец вернуться к действительности.

Тогда прими мою благодарность, Тэм. Хотя вряд ли ты стремился к этому.


Тем временем война продолжалась. Наша армия сосредоточилась в Пекаваре. Суда гильдии реки подвозили все новые партии оружия и готовились сопровождать армию в походе.

И здесь мы вновь возвращаемся к тем событиям, которые касаются моего героического появления: именно оно может объяснить, когда я вспоминаю прошедшие дни, почему гильдия реки (в лице хозяйки причала в Аладалии) так мягко отнеслась ко мне, хоть я и разрушила их планы в отношении войны. Ведь что я сделала, как не восстановила монополию на большую часть реки, которой с таким удовольствием пользовалась гильдия до ухода течения? Я восстановила status quo на всем пути от Дальних Ущелий до Аладалии.

Женщины снова могли плавать на большей части реки; может быть, гильдия сочла, что этим я компенсировала неудобства, которые создала армии; чем позже бы это произошло, тем больше было бы смертей.

Естественно, признаться в этом открыто гильдия не могла! И уж тем более мне; к тому же я писала книгу, предназначенную для публикации. Если бы они могли отправить меня куда-нибудь в пустыню, чтобы там мне никто не мешал, они бы так и сделали. Но я сама заточила себя на острове ложной скромности. Может быть, единственное, что не давало покоя гильдии, это то, что я не довела дело до конца и не отвела Червя до Умдалы, а потом и до самого океана! Странно было понять (впоследствии), что, какими бы ни были мои истинные намерения, гильдия втайне считала меня героиней… консерватизма.

Вот уж действительно! Я могла представить себе, как какая-нибудь хитрая глава гильдии говорит на совете рассерженным джекам: «Послушайте, парни, давайте рассуждать разумно. Она ведь остановила Червя, как только смогла. Да, конечно, за сто лиг от Веррино — но только на всякий случай. Вы же не можете отрицать, что одним махом она отрезала Сыновей от их берега! Они перестали получать подкрепление».

В этой защите (воображаемой) могла бы быть доля правды. Сыновья действительно оказались загнаны в угол. Что им оставалось делать, как не накрепко застрять в Веррино и его окрестностях?

Так продолжалась война (без всяких курьеров или шпионов на воздушных шарах, как я заметила), и вскоре она была выиграна. Чего это нам стоило, мне предстояло узнать в скором времени. (Хотя, возможно, эта война не была такой страшной, как обычные войны.)

Так я писала свою книгу. И закончила ее; потом отнесла рукопись хозяйке причала, за исключением эпилога, в котором я рассказывала, как во сне встретилась с Червем и установила с ним внутреннюю связь — это я решила от всех скрыть.

Хозяйка причала Ларша была аккуратной сдержанной женщиной лет пятидесяти. Она говорила тщательно подбирая слова; и также тщательно она подбирала себе одежду, вероятно, для того, чтобы как-то компенсировать свой физический недостаток — косой глаз, который начинал смотреть в другую сторону каждый раз, когда ее что-то волновало. Она носила очки из Веррино в металлической золоченой оправе.

— Твою рукопись отправят в Аджелобо на следующей неделе на шхуне «Горячий соусник», — заверила она меня, на всякий случай заперев мой труд в своем бюро. — А что ты собираешься теперь делать, Йалин?

— Я? Я хочу поехать в Веррино. Хотелось бы помочь привести город в порядок, а еще мне нужно кое-что передать одному человеку: послание от погибшей женщины. Когда вы прочтете мою книгу, то все поймете. Потом я хочу поехать домой, в Пекавар. Я не видела родителей уже несколько лет. Мне бы хотелось уехать из Аладалии как можно скорее.

— Послезавтра, если хочешь. — Ларша помедлила. — А ты не считаешь, что было бы неплохо сначала проведать голову течения? Если хочешь, мы могли бы это устроить.

— Снова туда? Ни за что! — Тут я осеклась. Ларша ничего не знала о том, что сказал мне Червь в ту ночь. — Не беспокойтесь, он останется там, где я его оставила.

Ларша поправила очки и строго взглянула на меня; этот жест внезапно напомнил мне доктора Эдрика.

— Ты в этом уверена, дитя?

— Так же, как уверена всегда и во всем. (Что, если подумать, не приводило ни к чему хорошему.)

— Нашей гильдии придется тщательно обдумать вопрос, нужно ли вести течение дальше вниз по реке. Если это будет возможно или желательно.

— Не знаю, насколько это возможно. Червь считает, что теперь он Бог.

— Что ж, по крайней мере нам не нужно ему поклоняться…

Солнечный луч, проникнув в окно, отразился в очках Ларши, словно хотел передать мне какое-то сообщение.

Это побудило меня спросить:

— А где-нибудь есть список пленников, хозяйка?

Андри и Джотан вряд ли находились в рядах захватчиков. Они скорее всего занимались проектом отравления Червя. А вот Эдрик вполне мог быть среди солдат. И если так, то было бы интересно узнать, убит он или захвачен в плен?

Ну зачем я стала думать об этом человеке как о живом и здоровом? Зачем Ларша поправила очки так, что напомнила мне его? Позже мне стало казаться, что именно это и воскресило Эдрика, а также то, что я не выкинула его из головы он остался в моих мыслях вместе с Хассо, о котором я думала постоянно. Словно я сама возродила Эдрика из хаоса войны и смерти.

— Список пленных? Может, и есть. Через несколько дней ты будешь в Веррино. Там и спроси.

— Хорошо. А впрочем, все это пустяки.

Нет, это были не пустяки. Это был вопрос жизни и смерти.


Перед тем как покинуть город, я с замиранием сердца долго размышляла, стоит ли пойти в квартал гончаров, чтобы попрощаться с Тэмом, и решила не ходить. Несколько раз я начинала писать ему письмо и каждый раз рвала его, дойдя до половины. Закончив книгу, я, по-видимому, лишилась дара слова. В какой-то момент я даже решила послать Тэму в качестве прощального подарка свое бриллиантовое кольцо в коробочке. Шикарный жест, если учесть, что это самое кольцо было на мне и в желудке Червя, и на обратном пути домой. Однако Тэму это кольцо не налезло бы даже на мизинец. Он мог бы принять такой подарок за насмешку. Словно я говорю: «А вот меня так нацепить тебе слабо!»

В конце концов я послала ему цветок в горшочке. Для этого я выбрала Fleuradieu — «цветок прощания», который в северных городах цветет с середины лета почти до самой зимы. Этот «цветок прощания», когда начинает распускаться, покрывается светло-голубыми цветами, которые постепенно темнеют и темнеют, пока к зиме не становятся темно-фиолетовыми, почта черными. Он последним из всех цветов посылает прощальный привет летнему теплу и плодородию.

Оставшимися у меня чернилами я выкрасила каждый лепесток в черный цвет и уложила цветок в коробку.

Уладив таким образом сердечные дела, я решила провести вечер в концертном зале. К чему грустить, верно? Поэтому, пообедав с Милианом и его женой, я сразу туда и отправилась.

Я понятия не имела, что буду слушать. Скорее всего какую-нибудь оркестровую музыку. Но когда в толпе других любителей искусства я вошла в залитый огнями зал, то увидела афиши, на которых было написано: «„Птицы“: оперетта, сочинение Дарио из Андаджи». (Андаджи — это маленькая деревушка к югу от Аладалии.)

Что бы это могло быть? Сказка? Я не могла себе представить, чтобы какая-нибудь птица могла вдохновить художника. Крошечные невзрачные создания, к тому же редкие, — что в них такого? Вот бабочки — те другое дело. А что касается птичьего пения — видимо, именно ему посвящалось сочинение, раз уж это была оперетта, — то оно уж точно было, вымыслом. И все же, если судить по разноголосому гулу толпы в зале, «Птицы» Дарио были известным произведением.

Я купила билет и вошла в темный сводчатый зал, где заняла свободное место возле прохода. Вскоре ко мне подошел стройный молодой человек и, извинившись, сел рядом. Свои длинные светлые волосы, собранные в пучок и перехваченные шнурком, он перебросил себе на грудь и крепко сжимал в руке, словно это была кисточка какой-нибудь шляпы, которую могло сдуть ветром. Его кожа пахла лимонной корочкой. И все же, несмотря на соседа, я чувствовала себя в пол: ном одиночестве. Свет в зале погас; масляные лампы освещали только полукруглую сцену.

Музыканты заняли свои места: два гитариста, арфист, скрипач, флейтист, барабанщик, ксилофонист и трубач. Опустился задник, на котором был нарисован крестьянский двор и радуга, изогнувшаяся над ним. Потом из-за кулис вышли певцы, наряженные в смешные костюмы… огромного петуха, индюка и белоснежного гуся.

Так вот о каких птицах шла речь! Я захихикала, но мой сосед на меня зашикал. Зазвучала увертюра, музыка была мрачной, заунывной и резкой.

«Мужчина принадлежит берегу, — пел гусь. — Женщина принадлежит реке. Только птицы принадлежат небу!»

«Итак, братья Птицы, — ответил индюк, ковыляя по сцене, — полетим!»

Что они и попытались проделать, но безуспешно.

Сюжет оперетты заключался в том, что птичье трио пыталось — то нелепо, то помпезно, то мучительно — в общем, по-всякому долететь до радуги, что закончилось весьма печально. Появилась жена фермера, хотя на самом деле это был мужчина — сладкоголосый тенор, — на котором были нацеплены большие фальшивые груди; а на голове у «нее» был огромный накрахмаленный чепец, невероятно похожий на парус. Жена фермера довольно музыкально исполнила арию о том, как она зарежет всех птиц, какие блюда из них приготовит и под каким соусом. Слушать арию на кулинарную тему было приятно, но как-то странно.

«Птицы» заканчивались на ироничной и веселой ноте: бескрылая троица торжественно исполнила хвалебную песнь в честь тех частей своего тела, которые жена фермера с помощью кулинарного мастерства превратит из грубой натуры в произведение искусства, которому суждено быстро исчезнуть. В общем, принимайте жизнь такой, какая она есть.

Короче говоря, «Птицы» оказались сатирической фантастикой, глупой, конечно, но с навязчивыми мелодиями. Я быстро поняла, что в этой оперетте говорилось вовсе не о проблемах домашней птицы. В ней говорилось о мужчинах наших городов — навечно привязанных к своему дому, тогда как их жены свободно путешествуют по реке. Это произведение вполне могло иметь подзаголовок: «Бессильная ярость». Оперетта Дарио, то веселая, то лиричная, то волнующая, то комичная, скрыто призывала к восстанию; и тогда я подумала, сколько же людей в зале поняли ее смысл и испытали те же мучительные переживания, что и я.

Когда отзвучал финал, мой сосед начал бешено аплодировать. Раздались крики: «Автора! Автора!» — и скоро Дарио из Андаджи вышел на сцену.

Это был толстенький коротышка с поросячьими глазками. Откинув голову, он разглядывал публику. Эта поза позволяла ему подчеркнуть подбородок, но вместе с тем придавала вид человека, который презрительно щурится, полузакрыв глаза. Он отвесил несколько поклонов, каждый раз возвращаясь к своей высокомерной и вычурной позе. Может быть, он просто нервничал; и все же если бы я встретилась с ним прежде, то вряд ли захотела послушать его произведение. Я не могла отделаться от одной мысли: а не вызвана ли вся эта сатира и раздражение просто недовольством своим собственным телом; может быть, невзрачная внешность стала причиной его нелюбви к женщинам? (Интересно, а он когда-нибудь занимался любовью?) Конечно, мне было его жаль — я вообще считаю, что все те, кто призывает за что-нибудь или против чего-нибудь бороться, в глубине души страдают из-за своих физических недостатков или слабости. Но, честно говоря, увидев Дарио на сцене, я несколько изменила мнение о «Птицах».

А может быть, я вела себя просто непорядочно, обливая грязью музыкальное произведение только потому, что мне не понравилась его основная идея.

Волосы Дарио были тоже собраны в пучок. Они были намного короче, чем у моего восторженного соседа, и крепко завязаны на затылке красной лентой.

Когда Дарио и певцы скрылись за кулисами, мой сосед сказал: «Между прочим, это мой брат».

— О! — Кроме прически у них было мало общего. — Ты хочешь сказать, что он твой брат в прямом смысле?

Молодой человек удивленно уставился на меня: — А как же еще?

— Ну… может, в том смысле, что мужчина становится твоим братом, если разделяет твои чувства в отношении мужчин и женщин. Может быть, — пошутила я, — вы носите конский хвост в знак солидарности друг с другом?

Зрители на нашем ряду встали, собираясь идти к выходу, но молодой человек, положив руку на соседнее кресло, не дал мне уйти.

— Подожди, — сказал он. Людям пришлось пробираться через весь ряд к противоположному проходу. — Все правильно, — сказал он, — мы все так носим волосы. Очень многие мужчины в Андаджи носят конский хвост. У нас там образовалась маленькая колония художников.

— У меня тоже был брат, — с глупым видом сказала я.

— Удивительно. Это значит, что теперь ты моя сестра?

— Дарио ведь презирает женщин? А ты? Идешь у него на поводу только потому, что он талантлив? А у тебя есть талант?

Молодой человек пожал плечами:

— Я пишу картины.

— Какие картины?

— Гусиные яйца. Я изображаю обнаженные фигуры на скорлупе гусиных яиц, после того как я их разбиваю и делаю из них омлет. Они очень эротичны. Каждое яйцо — это мир мужчин и мальчиков. Если картина мне не нравится, я бросаю ее на пол и танцую на ней. Мне нравится хрупкость яиц, она притягивает меня. Их так легко раздавить. — (Я не могла понять, шутит он или нет.) — Яйца — это вызов тем городским мужчинам, которые предпочитают женщин. Они считают их такими возбуждающими, такими умными, ну просто откуда что берется. Один мой друг показал мне тебя, когда я был в городе прошлый раз. Ты вернула течение, будь оно неладно.

— Будь оно неладно, вот как? И сколько же таких замечательных парней хотят, чтобы я довела Червя до самого океана?

— Они мужчины-женщины. Ненатуральные мужчины.

— А твой Дарио — натуральный мужчина?

— Издеваешься над моим братом, да?

— Вовсе нет. Просто его произведение вызвало у меня смешанные чувства, только и всего.

— Потому что ты его не поняла. Ни одна женщина не сможет его понять, потому что женщины живут в других условиях.

— Послушай, мне тебя жаль.

— У себя в Андаджи мы не нуждаемся в жалости.

— Прости.

— И в твоем женском прощении тоже.

— Тогда я уж и не знаю, что предложить.

— Человек, который может что-то предложить, — это угнетатель, леди. Нам не нужны предложения от женщин. И еще меньше нужны они сами. Мужчина может прекрасно любить мужчину. Мы с Дарио любим мужчин.

— И завязываете друг другу хвосты? Прости, это я так. — Я подумала о Тэме. — Если ты говоришь правду, то вас очень мало, брат великого Дарио! Честно говоря, если бы мир был немного другим, ты, может быть, относился бы к мужчинам совсем иначе.

Он покачал головой:

— Ты не понимаешь.

К этому времени зал уже опустел. Я оттолкнула руку молодого человека и встала.

— Тогда можно считать, что я зря потратила деньги на билет. Но скажи честно, сколько людей в зале поняли истинный смысл «Птиц»?

— Возможно, немного, — согласился он. — Только те, кто из Андаджи. Те из нас, кто понимает определенные знаки. Другие все видят иначе. Искусство. Веселую игру.

— Тогда мне кажется, что я все поняла. Еще до того, как ты потыкал меня туда носом, дружок. Потому что я уже знакома с вашей проблемой.

— У нас нет никаких проблем.

— Я думаю, брат великого Дарио, что твой самый страшный враг — это ты сам. Какой стыд, что ты не можешь писать на яйцах еще и гусаков! Как жаль, что гусаки не несутся. Впрочем, я не сержусь, хоть ты и стараешься изо всех сил испортить мне впечатление от… от замечательного представления, потому что ты меня узнал. Так что до свидания. Будь счастлив, если сможешь. — И я ушла, хотя в душе у меня оставался какой-то горький осадок, пока я шла к дому ткача.

Андаджи оказалась таким неприятным местом, хотя населяющие ее художники, которые любили друг друга, несомненно, считали, что живут Чистой, свободной и строгой жизнью. Неудивительно, что вся эта компания с Дарио во главе не стала жить в Аладалии. Это был слишком щедрый, слишком богатый город.

Через неделю на борту одной каравеллы я прибыла в Веррино.


Со стороны реки Веррино казался таким же, как прежде, — на первый взгляд. (На севере и юге уже стояли новые сигнальные башни взамен старых, сожженных.) Но когда я сошла на берег, то повсюду увидела раны, оставленные войной.

Город стал просто жалок. Разбитые окна. Пешеходные мостики либо разрушены, либо сожжены, из-за чего приходится ходить в обход. Терракотовые вазы с фуксиями разбиты вдребезги. Многие дома превращены в груду камней или пепелище.

Но хуже всего дело обстояло с населением. Жители Веррино больше не проносились мимо, щебеча, словно обезьянки. Теперь они тихонько шмыгали по углам. Многие из них явно пострадали от голода и даже болезней, а в винных кабачках было полно пьяных — большей частью солдат из Джангали, набравшихся низкосортного вина. В самом деле, теперь, казалось, сорта никого не интересовали. Куда же делись прекрасные вина Веррино? Спрятаны? Разграблены Сыновьями? Возможно, жители Джангали находили эти вина слишком тонкими на вкус. Солдатам хотелось чего-то покрепче, что напоминало бы им их любимого «джека из джунглей». А может, в эти дни чудесные вина Веррино были вообще никому не нужны? Пьяные джеки вели себя вполне миролюбиво, но все же казались какими-то потерянными, словно подвыпившие привидения, что пытаются заглушить тоску по потерянному навсегда миру. В городе было довольно много народу, и вместе с тем он казался странно безлюдным, словно жители больше не верили в свой город, хотя и делали для него все, что могли.

Многие были ранены: оторванные пальцы, страшные рваные рубцы, шрамы, у того нет глаза, у этого выбиты зубы, ожоги. Мне попалась девочка, голая по пояс, с гноящейся язвой на спине. Может быть, ее рану залечит свежий воздух; может быть. Кругом валялись кучи мусора: тряпки, остатки рыбы, даже высохшие человеческие экскременты. О да, эти Сыновья действительно превратили Веррино в прекрасную копию одной из боковых улочек в своих городах! Я смотрела, как по одной из улиц медленно двигалась похоронная процессия. Стояла полная тишина, не было слышно даже тихого плача. Покойник лежал под грязным покрывалом на носилках из грубо сколоченных досок.

В тот день я с трудом пробиралась по городу там, где раньше пробегала вприпрыжку. Дважды я теряла дорогу, потому что не знала, где нахожусь. Наконец я добралась до Шпиля, который, по крайней мере, казался целым и невредимым и так же возвышался над городом, величественный и суровый.

Я поднялась по лестнице, несколько раз останавливаясь передохнуть.

Сделав передышку в последний раз, я вышла на площадку и оглядела окрестности. На востоке, там, где были стекольные мастерские, я увидела несколько новых «поселений». Таких я еще не видела: убогие лачуги и брезентовые навесы, окруженные частоколом. Среди лачуг виднелись крошечные фигурки людей, которые просто бродили, ничем не занимаясь. Каждое поселение отделялось от соседнего полосой песчаных холмов.

Очевидно, там содержались пленные. Джеки в целях безопасности разделили их на четыре лагеря, хотя, случись что в одном лагере, это легко могли услышать и в другом. С глаз, конечно, долой, а вот как быть со слухом?

Может быть, это не имело значения. Может быть, пленники были так же подавлены своим поражением, как жители Веррино — оккупацией города и войной. И если население Веррино просто плохо питалось, то пленные, возможно, уже ослабели от голода. Вряд ли кто-нибудь заставил бы Веррино или армию голодать только для того, чтобы набить желудки Сыновей. Поэтому я порадовалась, что смотрю на лагерь пленных с порядочного расстояния.

Ступеньки, на которых я стояла, были в каких-то пятнах. Высохшая кровь? Хорошо бы это была кровь Сыновей!

Я прошла по туннелю наверх, мимо пустынных лестниц и закрытых дверей — пару из них я попыталась открыть, но все были заперты. Ни единого шороха. Ни голосов, ни оклика.

Мне следовало сначала пойти к хозяйке пристани и спросить, что произошло с Наблюдателями, вместо того чтобы мчаться сюда, словно я лично могла их освободить. Вот что мне следовало сделать. Но я не хотела, чтобы о них мне рассказывал посторонний человек. Мне нужно было самой увидеть последствия тех событий, начало которых я видела глазами Неллиам. Почувствовать их на своих губах. Но теперь, когда я пришла, здесь никого не оказалось. Шпиль не разорили, его просто бросили.

Верхняя площадка была пуста, только гелиограф и сигнальный фонарь на ограждении, больше никого и ничего. Дверь в здание наблюдательного пункта была приоткрыта.

Я уже знала, что Хассо там. Он не мог там не быть. Я заставила его там быть силой, своего воображения. Я хотела только одного — чтобы он там был.

Я подошла к двери. Потрогала ржавые болты и тихо позвала: «Хассо!» Потом решительно толкнула дверь и вошла внутрь.

В комнате никого не было. Возле телескопов стояли пустые стулья. Окна были широко распахнуты, словно из помещения нужно было выветрить запах застоявшейся вони.

Я не знала, что делать. Какое странное возвращение туда, где никого нет! Я представила себе, что умерла. Мне казалось, что я нахожусь в Ка-мире своих воспоминаний — мире, где можно бродить бесконечно, не встретив ни единой души, потому что все они исчезли. Я почувствовала себя еще более одинокой, чем тогда, когда оказалась на западном берегу.

Какой-то звук — кто-то кашлянул — внезапно прервал мои печальные размышления. Я встрепенулась и подскочила к открытой двери.

— Йалин! — воскликнул кто-то. Вот уж действительно знакомый голос!

Зато вид Хассо не оказался таким знакомым. Раньше это был стройный юноша. Теперь он был совершенно истощен. Кожа стала болезненно-желтой. Ввалившиеся глаза, казалось, стали больше. Его некогда щегольская одежда превратилась в грязные тряпки. На поясе висела связка ключей, сам пояс был затянут до последней дырочки, и его свободный конец болтался как хвост.

Я бросилась к нему — и замерла, словно бабочка, готовая опуститься на цветок и внезапно обнаружившая, что он уже мертв.

— Где? Как? (Уж не привидение ли преследует меня в этом пустынном месте?) Входи и садись! — Я попыталась было взять его за руку, но он отскочил назад.

— Эй, я не собираюсь грохнуться в обморок! Я уже начал поправляться. Или по крайней мере, — он печально усмехнулся, — мне так кажется. Осада закончилась, ты же знаешь.

— Закончилась. Как она закончилась?

— Мы продержались. До прихода джеков. Большинство из нас продержалось.

— Большинство?

— Двое умерли от голода. Или болезни. Какая разница? Йозеф покончил с собой, чтобы сэкономить провизию. Никто из нас и не помышлял выкинуть белый флаг, даже после того, что мы видели.

— Там высохшая кровь на ступеньках. Йозеф, он что…

— Бросился вниз? Нет. Он повесился. Эти пятна появились, когда Сыновья пошли на приступ. Мы сбрасывали на них камни. Во второй раз они не рискнули, и хорошо, потому что таскать камни становилось все труднее. Знаешь, Йалин, тяжелее всего быть все время пьяным и страдать от постоянного похмелья.

— Пьяным? Ты шутишь!

— Ну, у нас был погреб с отличным вином, так что когда закончилась вода… Стакан вина просто валит с ног, когда ты ослабел от голода. Йозеф был пьян, когда повесился, хоть и оставил посмертную записку.

— А где все остальные, Хассо?

— Одни в городе, лечатся. Я и Торк — помнишь его? — работаем в лагере, ведем допрос пленных. Мы составляем настоящую карту западного берега. Я просто заскочил на Шпиль, чтобы взять нашу старую карту. Я видел, как ты поднимаешься впереди меня. — Он оглянулся. — Вообще-то, у входа сюда должен стоять джек и с ним женщина реки. Бесстыдники, вот они кто, бесстыдники. Вместо того чтобы охранять вход, занимаются своими делами, как я и думал.


В самом деле вход в Шпиль охраняли два джека и две женщины реки. Когда я пришла, ночная смена находилась на законном отдыхе и крепко спала. Дневная смена тоже спала, друг с другом. Проснувшись, эта парочка, взъерошенная и смущенная, принялась рьяно патрулировать вход.

Еще один признак упадка Веррино. Я могла их понять. Им было скучно; они сидели на скале в полном одиночестве. Возможно, что еще более важно, здесь между Джеками и женщинами реки не было никаких противоречий, разве что плотских. Когда мы с Хассо спустились вниз, часовые браво отдали мне честь (хотя мне пришлось спросить, что означает этот смешной жест).

Потом Хассо привел меня в свое жилище. Там он достал кусок черствого черного хлеба, сыр, немного маринованных овощей и кувшин воды. Чтобы решить, кто из нас первым будет рассказывать о своих приключениях, Хассо бросил монетку. Выпала решка: рассказывать должен был он.

Я предложила ему сначала поесть. Он отрицательно покачал головой и откусывал по кусочку, пока говорил. Он ел так, словно приучил себя не обращать внимания на пищу, словно ее и не существовало. Зато воду он пил с видом истинного гурмана.

О самой осаде он рассказал мало. Может быть, о постоянном голоде много не расскажешь. Может быть, все и так стало ясно, когда я увидела, как он ест.

Гораздо больше он рассказал о том, что видели Наблюдатели со своего Шпиля: разгул насилия и жестокости в Веррино. Они видели, как несколько раз возле столба поджигались кучи хвороста; они видели, как к этим кострам волокли визжащих женщин. И все же самыми страшными оказались последние дни войны, когда побежденные Сыновья вымещали свою злобу на Веррино, который они должны были оставить.

Я давно уже съела свою порцию. Хассо, послюнив палец, тщательно собрал на него последние крошки.

— У нас в лагере сотни этих мерзавцев, — сказал он. — И что теперь с ними делать? Некоторые из них не так уж плохи в глубине души. Они раскаиваются в содеянном. Они просто не осмелились ослушаться командиров. Но жители Веррино ни за что не позволят им жить в городе. Одни говорят, что всех Сыновей нужно сбросить в реку. Другие предлагают вывести их за Аладалию и там переправить на тот берег. Не думаю, что аладалианцам это понравится… Эй, хочешь монетку?

— Что?

— О чем задумалась?

— Ой, прости. Я тебя слушаю, честное слово!

Но я думала о том, что знаю, почему Хассолишь вскользь упомянул об осаде Шпиля и очень подробно рассказал обо всем, что творилось внизу. Он выполнял обещание, данное погибшей Неллиам. Его полностью достоверный рассказ был данью ее памяти. Я знала это, а он не знал, что я знаю.

Пришла моя очередь рассказывать.

Это был очень длинный путь, через Тамбимату и Мужской Дом Юг, Сверкающий Поток и снова Тамбимату; и все равно мне пришлось пропустить кучу событий и перескочить через целые недели и лиги.

Хассо внимательно наблюдал за мной, время от времени покачивая головой от удивления.

— Ну надо же, — пробормотал он один раз, когда я рассказывала о своих приключениях, — вы с Капси действительно родная кровь, тут не ошибешься.

Когда я закончила рассказ, он воскликнул:

— Так это ты вернула течение! Черт бы его взял, оно появилось так быстро — без предупреждения. Мы не успели подготовить Большой Глаз… Что ж, ты спасла мне жизнь! Поэтому мы и смогли продержаться: через неделю или две с судов передали, что к нам на помощь спешит армия.

Я снова почувствовала, что сыграла во всем этом деле далеко не последнюю роль. Может быть, я и разрушила задуманный план войны — даже поставила на ней большой крест, — но я, по крайней мере, дала людям надежду.

Последнее, о чем я рассказала, — это как я была Неллиам перед тем, как ее убили, и как мне нужно было вернуть поцелуй…

Но я не собиралась целовать Хассо в лоб по-братски. Наш поцелуй был долгим. Он все продолжался и продолжался, пока мы не оказались на спартанской кровати Хассо.

Потом, нежась как кошка, свернувшаяся у огня, он удовлетворенно вздохнул.

— Как было хорошо. А я уж думал, что совсем выдохся.

— Чепуха, — подмигнула я ему. — Голодовка просто сделала тебя жестче, только и всего.


Я провела в Веррино три недели, помогая Хассо и Торку составлять карту и географический справочник западного берега. Гильдия реки дала мне на это свое благословение. Кто лучше меня смог бы уличить во лжи пленного, если бы он стал давать неверные сведения о территориях от Ворзленда до Мужского Дома Юг? Я и поймала одного или двух, однако врать решались немногие.

Моя новая работа состояла в том, чтобы весь день проводить в лагере для пленных. Ночи я проводила в городе, иногда с Хассо, иногда нет. Постепенно Веррино начинал приходить в себя, хотя всякая гадость еще проступала наружу, словно зловещая тень, преследующая город.

Условия в лагере были не такими уж страшными, никому не нужна была вспышка какого-нибудь опасного заболевания. Однако жизнь пленников вряд ли можно было назвать приятной или даже безоблачной. Я могла бы сказать, что, работая в лагере, искупала свою вину, если бы для джеков-охранников это не было их обычной службой.

Рядовые армии западных были просто грубыми мужланами и вели себя довольно спокойно. А вот их командиры — это была рыбка иного сорта, допрашивать субъектов в балахонах было омерзительно, но необходимо. Мы спрашивали их о плане войны и ее целях.

Незадолго до моего отъезда один из таких командиров стоял перед нашей комиссией по допросам. Эта комиссия состояла из Хассо и меня, а также главы гильдии по имени Джизбел и «капитана» джеков Мартана. Свои заседания мы проводили в палатке, поставленной прямо перед входом в лагерь, от остальных узников, апатично взирающих на нас, мы были отделены кучами колючих кустов, надетых на острые колья; пленные коротали время играя на песке с камешками или соломой, заводя воображаемые долги, бесцельно слоняясь по лагерю, задирая друг друга, ссорясь из-за еды, выискивая насекомых. Те, кто был грамотным, читали своим товарищам старые романы, сваленные в кучу прямо на земле — щедрый подарок нашей гильдии. Если бы кто-то попытался убежать, у него бы ничего не вышло: он бы задохнулся в песках.

Этот самый Сын был здоровенным детиной, правда теперь его кожа висела так, словно была ему велика. Как обычно, пленника охраняли два джека, вооруженные дубинками; их мечи были в ножнах.

— Вас спас этот проклятый Сатана-Змей, — усмехнулся Сын. — Самим вам бы это никогда не удалось.

— Ты так думаешь? — парировал Мартан. — Позволь тебе сказать…

— А как, по-твоему, вернулось течение? — Хассо гордо взглянул на меня. Не надо ему было этого делать. Джизбел издала тихое шипение, как шипит вода, попадая на угли. Мужчины сразу замолчали.

Я стукнула кулаком по дощатому столу. Нужно было захватить этого мерзавца врасплох, чтобы выудить у него ценную информацию.

— Так кто же ты в таком случае: Хранитель или Крестоносец? — сделала я первую попытку.

Сын резко повернулся ко мне — его дряблая кожа, висящая на шее как у индюка, дернулась и заколыхалась.

— Ты! — он уставился на меня. — Я тебя знаю. Это ты ехала в челюстях Змея!

— Чепуха, — сказала я. — С такого расстояния это могла быть и твоя бабушка.

— Ведьма! Проклятая ведьма, это была ты. Я видел, у меня острое зрение. Вот почему ты здесь. Ты слуга Змея.

— Да заткнись ты со своими змеями. Сам не знаешь, что говоришь. Я спросила, ты Хранитель или Крестоносец. Потому что если ты Хранитель, — я надеялась, что веду ловкую игру, — тогда скорее всего мы отправим тебя домой, к твоей драгоценной Истинной земле, чтобы ты, как прежде, следил за ее чистотой и безопасностью и умер от тоски, читая всякую галиматью типа «Истинная земля Человечества».

Все это должно было показать ему, как много нам известно об их жизни, чтобы заставить его говорить правду. Но того, что последовало, мы не ожидали.

— Йа…лин, — сказал он. — Вот кто ты! Ты речная ведьма доктора Эдрика, которая сбежала от него! Только она может знать названия книг нашего Братства. — Он сплюнул, правда только на песок. — Доктор сказал, что это ты сидела во рту Змея в то утро. Я еще не знал, верить ему или нет.

— Ерунда, Эдрик не разглядит и сортира в двадцати пядях, если только он не разорился на приличные очки! Он вообще никогда и ничего не умел разглядеть как следует.

Я тоже, если не сумела удержать язык за зубами, с какой стати мне было беспокоиться, знает меня этот тип или нет? Но вообще-то, я пошутила неудачно. Если говорить честно, Эдрик был ловким и хитрым. Однако Червь обманул нас обоих — и его, и меня, только каждого по-своему.

Я услышала, как Сын пробормотал что-то вроде: «Ничего, он сумел разглядеть, как выскользнуть из вашего вонючего города!» Что-то типа этого. Внезапно сообразив, что я все слышала, и пытаясь поправить положение, Сын громко сказал:

— Как он тебя увидел? Да мы же взяли подзорные трубы с судов. К тому же у доктора есть уши. Он слышал, кого я ему описал.

Сказав это, Сын внезапно сорвался с места и кинулся к нашему столу. Добраться до нас он не успел. Джеки ударили его по голове, и он потерял сознание.

— Стойте! — закричала я, сама едва не перевернув стол. — Не трогайте его!

Его поступок не имел никакого смысла. Перед тем как вскочить со стула, он бросил быстрый взгляд на джеков — они были начеку. Их дубинки были наготове. Его взгляд насторожил их. Значит, он хотел, чтобы его ударили. Он больше не хотел говорить.

— Стража, вы слышали, что он сказал до того, как болтал про подзорную трубу?

— А, госпожа? — Охранник тяжело дышал. Я была не «госпожа», но спорить не стала.

— Подумай, парень! Этот Сын что-то пробормотал. Я слышала. А ты что услышал?

— Гм… что-то насчет какого-то скольжения… кто-то поскользнулся на крови?

— Нет, — сказал его коллега, — «выскользнуть из города», да, точно. Как раз то, чего нам всем хочется.

— Прекратить! — сказал капитан Мартан.

— Я слышала, — сказала я, — как он говорил насчет того, что Эдрику удалось разглядеть, как выскользнуть из города.

— Мне кажется, я тоже услышал что-то подобное, — согласился со мной Мартан. — У нас нет сведений об убийствах или кражах — из лагеря никто не убегал. Во всяком случае, я об этом не слышал.

— Если бы Эдрик где-то затаился, вы бы ничего и не услышали.

— Если он скрывается, то, может, он не один? — спросил капитана Хассо.

Мартан, казалось, был скорее озадачен, чем обеспокоен.

— Подумайте хорошенько. У нас и здесь полно работы, не хватало еще заниматься прочесыванием деревень, где вообще никто ничего не говорит.

Я кивнула на неподвижно лежащего Сына:

— Приведите его в чувство. Он должен рассказать все, что знает.

— А как ты собираешься этого добиться? — холодно спросил Мартан. — Что ты имеешь в виду, Йалин?

Честно говоря, я и сама не знала, что имею в виду. Впрочем, знала — но сразу отогнала от себя эту мысль. Передо мной встал Капси — ему ломали и выкручивали суставы, дробили кости, жгли. «Нет, нет, никогда! — сказала я себе. — Ни за что не пойду я на это».

— Мы его напугаем, покажем ему кое-какие штуки, которые они сами используют, — сказала я.

— А если он все равно будет молчать? Я не нашла что ответить.

— Покажем ему некоторые приспособления, использовать их не будем, — продолжал Мартан, — а слухи пойдут по всей округе. Нам перестанут доверять. Заметь, я полностью согласен, что мы не должны применять… — он запнулся, — пытку. Потому что… ну потому что я не хочу, чтобы когда-нибудь пытали и меня. — Он спокойно смотрел на меня, словно предоставляя мне право решать самой. Ну как я в это вляпалась? Все произошло так быстро.

— А что, мы не сможем устроить хорошее представление?

— Возможно, он тут лежит и спокойно вас слушает, — сказала Джизбел, — и притворяется, что потерял сознание. — Она с интересом взглянула на меня.

Мартан ей возразил:

— Вряд ли. Меня самого как-то раз огрели по голове. Но все-таки решайте поскорей. Здесь не клуб дебатов о проблемах морали.

Решайте. Решать-то придется мне.

— Хассо, — пробормотала я. Хассо, казалось, сжался. — Может быть, он ничего особенного и не знает, — сказала я.

— А если знает? — Мартан был неумолим.

В самом деле, если он ничего не знал, то зачем тогда предпочел получить удар по голове, как только понял, что проговорился?

Когда я впервые пришла в лагерь, то первым делом спросила о списке пленных. У них был такой список, но Эдрика в нем не было, а списка умерших или погибших не было вообще, что и неудивительно. Итак, первой новостью, которую я получила, было то, что Эдрик по-прежнему жив. Подтвердить это можно было только одним способом. Но этот способ был неприемлем.

И тогда я решила. Несмотря на то что случилось потом, я по-прежнему уверена, что решила правильно, иначе у меня на душе остался бы горький осадок.

— Мы будем допрашивать его без всяких пыток. Все, казалось, почувствовали облегчение. Хассо выпрямился и расправил плечи.

— Прекрасно, — сказал он, — прекрасно.

Мартан облегченно вздохнул. Джизбел радостно заулыбалась.

Один из охранников вылил на голову Сына ведро воды, тот застонал, после чего его подняли и усадили на стул.

Мы попытались у него выяснить, бежал ли Эдрик, если бежал, то куда и почему. Разумеется, Эдрик вполне мог погибнуть. «Выскользнуть из Веррино» могло означать и такое: он покончил с собой.

Мы прилагали все усилия. Сын устроил нам великолепный спектакль — демонстрируя, как сильно страдает от удара по голове и что вообще у него амнезия. Нам пришлось сдаться, и его увели. Если этот скот притворялся, то делал это так искусно, подворачивая и волоча ноги, что охранникам пришлось чуть ли не тащить его на руках.


И что же произошло потом, как не полное превращение нашего доброго капитана? Еще несколько минут назад он и слышать не хотел о прочесывании деревень. Теперь же внезапно изменил свое решение и объявил, что собирается возглавить небольшой отряд, который отправится на пару дней в ближайшие селения и будет заниматься поиском улик.

Я думаю, что Мартан решил просто отдохнуть от службы в лагере; может быть, сделали свое дело дубинки. Двухдневная прогулка по окрестностям Веррино вряд ли бы что-либо дала, разве что по какому-нибудь невероятному стечению обстоятельств. С другой стороны, короткий отдых — это тоже неплохо.

Не хочу ли я пойти вместе с его отрядом? А Хассо?

Конечно хочу, мы оба пойдем.

— Если мы пойдем в направлении Тичини, — предложил Хэссо, — мы сможем провести ночь в винограднике.

— Почему бы и нет? — легко согласился Мартан. — Если какой-нибудь Сын прячется в винной бочке, мы его оттуда выльем.

Итак, на следующее утро мы с Хассо в сопровождении Мартана и шести джеков-соддат отправились в путь. Чем дальше мы уходили от города, тем легче становилось у нас на душе. Стоял жаркий летний день, но небо было покрыто дымкой, поэтому солнце не припекало, а пыль под ногами смягчала шаги. Все камни и валуны на этой дороге в течение многих лет тщательно собирались и складывались на обочине, в результате чего образовали низкую ограду, двойную стену. Этим занимался специально нанятый в Тичини работник. Все это делалось для того, чтобы пустые бутылки, изготовленные в стекольных мастерских Веррино, не болтались и не разбивались при перевозке на виноградники и обратно. Так нам объяснил Хассо, пока мы шли по дороге.

Но не прошли мы и пол-лиги, как увидели нечто иное — ограда вдоль дороги была разрушена, камни вывернуты и разбросаны по сторонам. Среди кустиков утесника, покрытого золотисто-желтыми цветами, я увидела чью-то ногу, обутую в сапог.

Я позвала своих спутников.

Мартан сжал губы:

— Здесь, как я помню, была заваруха.

На трупе была обыкновенная обувь, а не сапоги с раздвоенным носком, значит, это не джек.

— Может быть, это Эдрик, — мрачно сказала я.

— Это может быть кто угодно. Не думаю, что это он, раз ему удалось улизнуть под самый конец.

— Может, ты посмотришь?

— Я же не знаю, как он выглядит, Йалин, — только по твоему описанию. Только ты можешь его опознать.

— О! — Я проглотила слюну.

— Я пойду с тобой, — предложил Хассо, и, продираясь через кусты утесника, мы пошли смотреть мертвеца.

Окоченевший труп лежал на спине, распространяя тяжелый запах. На нем были драные брюки и рубашка. Лицо было разрублено пополам, в ране копошились насекомые. Опознать эти останки было невозможно. При взгляде на них даже не тошнило. Глубокая рваная рана выглядит ужасно, но кости и кожа — это уже не так страшно. Мы вернулись на дорогу. Я пожала плечами, и мы отправились дальше.

Скоро вокруг нас поднялись холмы, поросшие кустарником, а примерно через час показалась деревушка Тичини, забравшаяся на вершину холма. Его южный склон, как и склоны соседних холмов, был покрыт террасами и аккуратными виноградниками. Дорога слегка поднималась в гору, ведя нас через виноградники, где с привязанных к новеньким опорам узловатых кривых стволов свешивались наливающиеся соком розовато-лиловые грозди. Почва на разных холмах выглядела по-разному. Когда я обратила внимание Хассо на это интересное явление, он объяснил, что состав почвы — глина, известняк и пористый мел, впитывающий минералы, — был везде одинаков, но на разных холмах в почву добавляли разные примеси. Когда виноградники только закладывались, много лет назад, в почву террас по мере необходимости люди вносили разные добавки, и каждую зиму, в зависимости от сорта винограда, в почву на склонах подсылали то немного мела, то извести или глины. Это плюс вода из разных источников и разнообразные виды опор и позволяло создавать столько знаменитых сортов вина на сравнительно небольшой территории. На склонах холмов работало несколько человек.

— Ну разве здесь не прекрасно? — сказала я. — Никто бы и не подумал, что в этих местах шли бои.

— Здесь не было боев, — сказал Мартан. Обогнув холм, мы увидели седого старика, который стоял на дороге опершись о грабли.

— Хо, — сказал капитан Мартан, — там на дороге разрушено ограждение. Ты не знал?

Старик сплюнул в дорожную пыль.

— А вы станете меня охранять, пока я буду его чинить?

— Зачем? Здесь что, прячутся беглые Сыновья, раз тебе нужна охрана?

— Откуда мне знать? Если в мире много бед, лучше дома места нет.

— Думай, что говоришь, — сердито сказал Хассо. — Капитан Мартан бросил свой дом, чтобы приехать сюда. Если бы он тоже считал, что лучше дома места нет, вы бы до сих пор сидели под Сыновьями.

— А мы и сидели. Еще как сидели. Уж мне-то не нужно о них рассказывать. Работаешь годами, стараешься изо всех сил, но тут какому-то ненормальному приходит в голову начать войну. И все идет прахом. Кому теперь нужны хорошие вина? С таким же успехом люди могут пить уксус. Как там Веррино? Там начали делать новые бутылки?

— Начнут, как только отремонтируют мастерские, — сказал Хассо.

— Значит, в этом году придется оставить вино в бочках? Или разлить в старые бутылки, или вообще вылить, а?

— Здесь есть беглые Сыновья или нет? — повторил свой вопрос Мартан.

— А если и есть, и одного из них схватят у нас, или на холмах в Литл-Римо, или в Брузе, то что с ним делать — закопать в землю, как мы закапываем мертвых, чтобы дожди смыли его останки и напитали ими корни нашего винограда?

Мартан вздохнул:

— Немного от тебя помощи, старик.

— Помощь пришла к нам слишком поздно, солдат. Эти Сыновья убили моего мальчика и мальчика моего мальчика, когда пришли к нам и начали грабить. Зачем нужно было их убивать?

— Мне жаль слышать эта

— Не жалей. Мне уже полегчало. К тому же я у себя дома, а ты нет. И мне никто не приказывает топать с граблями в Веррино.

Мы оставили желчного старикана и пошли вверх по дороге, ведущей в деревню, посреди которой заметно выделялось просторное здание винокурни. Несколько жителей, стоя в дверях своих Домов, молча глазели на нас. Возле маленького декоративного озерка, образовавшегося от воды, с тихим бульканьем вытекающей из трубы, стояла коза и, обмакивая в озерке бороду, срывала папоротник. Козу сторожил мальчишка с хворостиной; при нашем появлении он удрал по извилистой улочке. Мы вышли на маленькую базарную площадь. Торговля, по-видимому, шла бойко — на прилавках лежали оливки и хлеб, связанные куры, масло и сыр; но как только нас увидели, все товары мгновенно исчезли в сумках и коробках. Возле уличного кафе сидели три толстые тетки, прочесывая шерсть и напевая; при нашем появлении они сразу замолчали.

Я не заметила явных признаков войны, у людей не было ран, даже признаков голодания, однако атмосфера в этой деревне приобрела какой-то горький привкус; а для Тичини почва, вода, минералы и воздух имели огромное значение: пролей кровь на склоне холма, и запах страха отравит атмосферу любви и заботы, старательно оберегаемую на протяжении сотни лет.

Одним явным признаком разрухи стали огромные деревянные двери винокурни, выходящие во двор, — они были сорваны с одной петли и косо висели в проеме.

Мы зашли на винокурню в сопровождении одетого в фартук мальчишки, который суетился рядом, бросая на нас подозрительные взгляды, и спросили хозяина или хозяйку, если, конечно, он или она были живы. Хассо уверил нас, что этот человек и будет «мэр» Тичини.


Им оказался мужчина по имени Бери. Он был такой низенький и толстый, что казался почти квадратным. Он тепло нас поприветствовал и вовсю старался нам угодить. В мгновение ока был организован ночлег: на винокурне буду спать я, Хассо и Мартан, остальные джеки проведут ночь в домах жителей. Он приказал открыть все двери; он приказал своим односельчанам выйти к нам и улыбаться.

Бери относился к тем людям, которых невозможно обескуражить, он схватывал ситуацию на лету. И, как мы скоро обнаружили, являл собой кладезь человеческой мудрости и получал огромное удовольствие, играя на чужой слабости и глупости, важно излагая вслух общественное мнение, всем все объясняя и поучая. В другой ситуации он мог бы показаться надоедливым и напыщенным занудой. Однако, учитывая апатию жителей Тичини, эта его особенность была в определенной степени им полезна. Казалось, что деревня, затаившись, ждет, что он скажет: выкинуть нас, красавцев, вон или принять по-дружески. И Бери старался изо всех сил, чтобы показать, как он рад нашему приходу.

Он показал нам винокурню и ее подвалы, особо отмечая, где что было разрушено и разграблено, хотя все эти разрушения не казались такими уж страшными, особенно если хорошенько прибраться.

Показывая нам деревенские достопримечательности, он постоянно подчеркивал, как обращался с Сыновьями.

— И я сказал этим дьяволам, ну что ж, говорю, если вы так считаете, ваша честь, пусть так и будет. Но мы тут живем на холмах и нечасто Спускаемся к реке, так что мало чем отличаемся от вас, если уж на то пошло. В самом деле, ваша честь, разве люди так уж сильно отличаются друг от друга, даже если у них разный взгляд на одни и те же вещи? Они были скоты, капитан Мартан, к тому же убийцы, но, держу пари, я поставил их на место, хоть и смотрел несколько раз в лицо смерти за свою прямоту. Я думаю, они стали меня за это уважать, хоть и побили один или два раза. Они нас ограбили и так перевернули все вверх дном, что мы до сих пор еще не успели как следует прибраться. И они изнасиловали трех наших женщин, включая мою собственную племянницу; а что женщины могли сделать? И что мне теперь остается, как не пропадать от стыда и горя и молча терпеть?

В тот вечер Бери устроил праздник во дворе винокурни, на который пришли некоторые жители деревни — в основном те, в чьих домах остановились джеки. Разожгли костер. Зажарили несколько кур. Были открыты бутылки вина, уцелевшие за время войны. (Надо сказать, этих бутылок оказалось очень много.) Струнная бузука издавала бренчащие, тренькающие звуки. А Бери с видом знатока рассуждал о причинах и обстоятельствах войны, сидя в кругу джеков, принимавших в этой войне непосредственное участие. Выяснив, что мы ищем беглых Сыновей и в течение нескольких недель проводили допросы, он принялся разглагольствовать о психологии жителей запада, основываясь на своих собственных многочисленных наблюдениях. Потом он высказал мнение по поводу черного течения и гильдии реки и порассуждал на тему, не стоит ли гильдии выплатить компенсацию всем гражданским лицам, ставшим жертвами войны, например жителям Тичини. Ну и конечно, жителям Веррино. Он вызывал нас на разговор; он соглашался или не Соглашался с нами.

Через некоторое время Мартан отвел меня и Хассо в сторону.

— Как вы думаете, — спокойно спросил он, — а не занимался ли наш хозяин тем, что… сотрудничал с Сыновьями, пока они были здесь?

— Почему ты так думаешь? — спросил Хассо.

— Бери слишком напирает на то, как он владел ситуацией. Я уверен, что это сплошное вранье, особенно в отношении разбоя Сыновей.

— А как насчет погибших, Мартан? Разрушений? Сломанных дверей? А как насчет насилия?

— Почему же эти двери до сих пор не починили? Чтобы показать, что здесь творилось? А почему винокурня выглядит так, словно Сыновья там хорошенько похозяйничали, хотя на самом деле все разрушения…

— Это одна видимость, — досказала я.

— Вот именно. И тем не менее их держат напоказ. Что касается его племянницы и тех двух женщин, то как можно доказать, что женщина была изнасилована? Если кого-то проткнут мечом, это видно. А как это их виноградники остались в таком прекрасном состоянии — ведь Сыновья жгли и громили другие деревни, когда поняли, что проигрывают войну?

— Хм, я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Хассо. — Но как мы это докажем? А если и докажем, что потом?

— Вот я и думаю, а станет ли Бери сообщать нам о беглых Сыновьях, потому что если мы кого-нибудь схватим, тот может рассказать, как вел себя Бери на самом деле. А если уж и Сын не скажет, тогда, держу пари, от жителей Тичини мы не узнаем ничего. Даже от племянницы, которую предложили Сыновьям. У них тут у всех рыльце в пушку. Бери показывает им, как себя вести.

— Нам не в чем его обвинить, — сказал Хассо.

— Да, не в чем. К тому же я могу и ошибаться. Я вмешалась в их разговор:

— Так вы что, не верите, что у того старика с граблями убили мальчика и мальчика его мальчика? И он просто торчит на дороге и рассказывает всем встречным всякие небылицы о страданиях жителей деревни?

Мартан покачал головой:

— Не знаю. Возможно. Может быть, мы смогли бы все узнать в других местах, за холмами, в Брузе или Литл-Римо. А может, мы и там попусту потеряем время.

Треньканье бузуки зазвучало громче и быстрее. По каменным плитам двора застучали башмаки. Бери был в центре всеобщего внимания, щедро раздавая мудрость и вино.

— Мы теряем время, — сказал Мартан. — Определенно. Когда целыми неделями занимаешься допросами и в каждом слове видишь ложь, начинаешь подозревать вообще всех и каждого. Давайте лучше пить, петь и притворяться, что жизнь прекрасна. Потанцуешь со мной, Йалин?

Я согласилась, потому что он меня попросил. А потом я танцевала с Хассо. Но через некоторое время сказалась его голодовка. Он выдохся. Он еще не совсем оправился от последствий осады.

Возможно, что и Тичини еще не пришла в себя после того, что ей пришлось испытать во время войны, а именно, свое поистине удивительное везение.

На следующий день мы вернулись в Веррино. На обратном пути я спросила нескольких джеков, как их приняли жители Тичини; но они ответили, что поздно отправились спать, как следует накачавшись вином, а наутро уже ничего не могли вспомнить. К тому же хозяева вели себя отменно вежливо.

Итак, загадка осталась неразгаданной. И возможно, что Бери и его деревня добились того, чего хотели, — добились очень умно. По крайней мере, они сохранили будущее виноторговли. А их старик с граблями до сих пор не удосужился починить дорогу. Видимо, в Тичини считали, что в таком деле торопиться не следует.

Через день после нашего возвращения я отправилась домой, в Пекавар, на борту — отгадайте чего? — брига «Любимая собака».

Мы медленно проплывали мимо бледно-зеленых коричных деревьев, а когда повернули к берегу, я ощутила аромат корицы, а также забытый запах пыли. Даже на воде возле берега лежал ее тонкий слой. Я несколько раз чихнула. Мой нос уже отвык справляться с пылью, которую ветер поднимал от иссушенной почвы и приносил из пустыни. Может, пока меня не было в Пекаваре, волосы у меня в носу стали тоньше.

Все портовые здания и склады со специями были тускло-желтого цвета, словно низкие и длинные песчаные замки.

Придя в город, я зашла в кафе выпить чашку коричного кофе, чтобы собраться с мыслями. Этих мыслей было так много, что мне было просто необходимо привести их в порядок; поэтому я сидела и смотрела, как вокруг меня кипит жизнь: носильщики, докеры, рабочие, мальчики от булочника, которые тащили на голове подносы горячих булочек с кунжутом. Парень, торгующий холодным лимонадом: его тут же прогнал официант.

И вдруг среди прохожих я увидела своего отца, куда-то шагающего по улице. На его плечах сидела маленькая девочка.

— Папа!

Он остановился и оглянулся.

Я замахала руками, стоя на веранде кафе:

— Это я! Я здесь!

Он бегом бросился ко мне. Маленькая девочка подскакивала у него на шее, вцепившись кулачками в его волнистые волосы. Отец полысел еще больше с тех пор, как мы виделись последний раз. Там, где раньше у него была густая темная шевелюра, похожая на жесткую овечью шерсть, теперь остались всего лишь редкие пряди. И я подумала, уж не Нарйа ли в этом виновата. Неужели он так ее любил, что позволял выдирать остатки своих кудрей? (Мои мягкие каштановые волосы достались мне от матери.) Казалось, ребенок не обратил никакого внимания на то, что размеренный шаг отца внезапно перешел в галоп. Она весело засмеялась, но, когда отец поднялся по ступенькам веранды и подошел к моему столику, сразу замолчала. Он опустил ее на пыльный дощатый пол, где она осталась неподвижно стоять, молча разглядывая меня… пока мы на время о ней забыли.

Отец обнял меня; я обняла его.

— Так-так-так! — засмеялся он. — Блудная дочь возвращается домой. Или, по крайней мере, находится близко от своего дома…

— Я как раз иду домой, не беспокойся.

— Ох и тяжелые были времена! Мы так волновались. Хорошо, что ты была далеко на юге…

— На юге? Я?

— Ты писала об этом в последнем письме… как же давно это было! Что творится: в городе полно мужчин из Джангали. Вооруженных до зубов! А ты действительно была на юге во время войны?

— Ну не совсем, па. Ой, мне столько нужно вам рассказать. Какое счастье, что я тебя встретила. Я так волновалась, как там ты и мама…

— Волновалась? — Он удивленно поднял бровь. — Кто бы мог подумать. — Но в его голосе звучали веселые нотки, а не упрек.

— Поэтому я и задержалась здесь, чтобы выпить кофе. Чтобы все обдумать и подобрать подходящие слова. У меня плохие новости.

— Ты о Капси, да?

— Вы уже знаете! Отец покачал головой!

— Мы догадывались. Веррино, Шпиль, война. Глупо было на что-то надеяться! Кроме того, Капси давно сделал выбор, никого не спрашивая, и с тех пор даже о нас и не вспоминал, — Он говорил печально и без злости.

Ну конечно! Я могла сказать им, что Капси погиб на войне… А потом, через полгода, они бы все узнали из моей книги.

Я пожевала губу:

— Это было не на войне…

Отец прижал палец к моим губам:

— Давай пока будем просто радоваться твоему возвращению. Если придется надеть траур, мы подумаем об этом позже. Мы с мамой уже свыклись с мыслью, что больше не… увидим Капси. — Отец откинул голову, разглядывая меня. Он не был высоким, но все же был выше меня на целых пол пяди. — Хорошо выглядишь, дочка.

— Правда?

— Нет. Вообще-то неправда. Не «хорошо». Видно, что ты немало натерпелась. Но твое сердце все выдержало. Ты стала взрослой. Ты ушла из дома девочкой, а вернулась взрослой женщиной.

— О, — сказала я, — не заставляй меня краснеть. — Отец до сих пор не знал, что именно я отвела Червя вниз по реке. Об этом событии знали все, а вот имени героини не знал никто. Пока не знал. Гильдия хранила молчание, дожидаясь выхода моей книги.

— Кстати, о девочках, — сказала я, — а как там моя сестричка? — И тут я впервые внимательно посмотрела на Нарйу. Она едва доходила мне до колена, была худенькой, с копной темно-коричневых кудряшек. Этим она походила на отца. Ее глаза были карими, так же как и мои. Я думала, что она будет для меня совершенно чужой, но, взглянув в ее глаза, я словно увидела в них свое странное отражение. Должно быть, все это время она внимательно меня разглядывала, поскольку не двинулась с того места, куда ее поставил отец. И вдруг она мне подмигнула.

Ей что, пыль попала в глаз? Как только я подумала о пыли, она принялась тереть кулачком глаз. Потом, озорно улыбнувшись, заковыляла к столу и уцепилась за его край.

— А кто это такая большая здоровая девочка? — спросил отец, ероша ее кудряшки. (Она была не особенно большой.) — И такая воспитанная. Ты знаешь, Йалин, я почти не слышал, чтобы она плакала. Вообще-то, — он перешел на шепот, — я иногда, думаю, что она слишком уж воспитанная.

— Не то, что я, верно?

— О, она всем интересуется, наша Нарйа. И похоже, все схватывает на лету. Но иногда часами сидит на одном месте, как курица-наседка. Даже не догадываешься, что она здесь. Думает о чем-то своем, не иначе. Ее не перекормишь, даже когда твоя мать пытается засунуть ей ложку в рот. Ну и хорошо, а то превратит ее в пампушку.

— Привет, Нарйа, — сказала я. — Меня зовут Йалин. Я твоя сестра.

Нарйа молча смотрела на меня.

— Она еще плохо говорит, — доверительно сообщил отец.

— А как насчет «ождь»? Когда идет дождь. Ты писал мне.

— Она начала говорить. Сказала несколько слов. И после этого замолчала, как, знаешь, когда кто-нибудь находит свисток, а потом его выбрасывает. Честно говоря, нас это немного беспокоит.

— Я думаю, с некоторыми детьми такое бывает. Те, кто скрытен по природе, просто не хотят, чтобы на них обращали внимание. Но в один прекрасный день все, что они скрывали, прорвется наружу, и вы не будете знать, куда деваться от бесконечной болтовни. — Сама я знала об этом очень немного, только то, что помнила из рассказов Джамби о ее собственном ребенке. Однако мне казалось, что я обязательно должна что-то сказать. Потому что на самом-то деле я думала, что моим родителям в их возрасте не следовало заводить ребенка.

— Ты ведь моя большая девочка? — Отец усадил Нарйу на плечи. — Пойдем домой, Йалин.

Нарйа уцепилась за его скудный такелаж, словно управляя движением судна с вершины мачты.


Напрасно мечтала я качать свою сестренку на коленях! Напрасно надеялась, посмотрев ей в глаза, что нашла родную душу! Как только Нарйа увидела, что я поселилась в доме, она начала старательно меня избегать. Думаю, что она просто ревновала. Должно быть, она подумала, что я, появившись неизвестно откуда, решила встать между ней и ее родителями. Нет, она не закатывала скандалы и не плакала. Она не приставала ко всем и не путалась под ногами. Напротив! Она просто от всего отстранилась, насколько это возможно для маленького ребенка. Сначала меня это удивляло, но потом я разгадала ее игру — до чего же она была хитрым ребенком! Отец и мать беспокоились, что Нарйа была замкнутой, малоподвижной и не говорила. И тут появилась я. Отлично! Теперь Нарйа стала вдвойне более замкнутой, чтобы заставить их беспокоиться еще больше и отвлечь от какой-то чужачки их любовь и заботу.

Ее план сработал отлично. Видимо, она была не столько отсталой, сколько себе на уме. Она умела манипулировать людьми. Она уже уяснила самый, наверное, тонкий ход в игре, которая называется жизнью: хочешь победить — умей выжидать. Научись править, уступая. Брать свое, не показывая вида; никому и ничего не говорить. Она выиграет особый приз, если будет тщательно ограничивать свое питание. Поскольку родителям изредка преподносились дары в виде ее самой, ей удалось их убедить, что она и В самом деле их сокровище, их радость.

Вот как я все это видела в те редкие случаи, когда вообще видела Нарйу.

Чтоб ей провалиться!

Я уже рассказала матери и отцу о своих странствиях, хотя о своих чувствах распространялась меньше, чем в книге. Как странно, что свои самые сокровенные мысли я спокойно излагала на страницах книги перед всеми, кто будет ее читать, но доверить то же самое своим родителям не смогла! Впрочем, если подумать, это можно было объяснить. Все, о чем я писала, для моих родителей было выше их понимания. Я попадала в такие ситуации, что они даже не понимали, о чем идет речь, — ну все равно что сказать умирающему от голода: «Вы хотите на ужин баранину или жареную рыбу?» Поэтому, рассказывая о своих похождениях, я старалась описывать их как можно проще, не вдаваясь в подробности. Но даже тогда возникали моменты, когда у меня просто руки опускались. («А что это за Божественный разум, который пришел из Игема? — Нет, нет, это называется Идем. И Божественный разум оттуда не приходил, это мы когда-то пришли оттуда. — А при чем тут Червь? — Но я же только что вам об этом сказала!» — И так далее.)

Среди всех событий особое место занимала, конечно, судьба брата Капси, подвергнутого пыткам и живьем сожженного на костре… Рассказывать об этом было труднее всего. Прежде всего потому, что, как мне казалось, я все время идиотски улыбалась. Я просто не знала, какое выражение придать лицу.

Родители восприняли это известие с подобающим достоинством. Выслушав мой рассказ, отец торжественно произнес: «Мы должны быть благодарны мужчинам Джангали за то, что подобные ужасы больше не повторятся. Война пошла нам на пользу, ты не находишь?»

Нет, война не пошла нам на пользу. Сколько человеческих судеб она сломала. Я сама дошла до того, что чуть не приказала пытать человека. А что говорить о западных, чья жизнь со всей ее жестокостью потекла как и прежде? С той только разницей, что теперь мы о ней кое-то знали. А как быть с сотней других вещей, — например, космической войной между Божественным разумом и Червем? Нерешенные проблемы остались повсюду. Послевоенный мир стал похож скорее на клубок шерсти, разодранный котенком, чем на аккуратно починенную одежду! Мои родители не понимали этих проблем, а я понимала. Я молча кивнула и уставилась в пол; они приняли это за согласие.

А я думала: а кто вот так однажды посмотрит на меня, когда я стану старше, и будет знать, что я чего-то не понимаю, а потом опустит глаза, замолчит и потеряет ко мне интерес?

Я не сказала матери и отцу, что написала книгу. Их дилетантские комментарии стали бы меня раздражать.


Может быть, это было реакцией на то, что родители не смогли меня понять; может быть, я думала, что смогу поправить дело, представив себя бараниной или рыбой, обычными земными вещами. В общем, я обнаружила, что начала думать о замужестве, о том, чтобы завести собственного ребенка — ребенка, который через несколько лет станет моим другом и будет меня понимать.

А за кого выходить: за того, кто меня понимает? Или за того, кто сделает меня обыкновенной женщиной, живущей простой, повседневной жизнью?

Вернуться в Веррино и сделать предложение Хассо? Ха! Или в Аладалию к Тэму (при условии, что он смог бы преодолеть свое слепое обожание)? Xo!

Я отказалась от этой идеи. Вместо этого я некоторое время носилась с мыслью удалиться в пустыню, чтобы вести там жизнь отшельника и писать стихи. Не потому, что я написала хоть одно стихотворение, а потому, что так поступают все поэты перед тем, как отправиться бродить по свету.

Возможно, мне следовало (как я решила немного погодя) просто вернуться к работе на судне и быть хорошей женщиной реки. Но постойте! Скоро опубликуют мою книгу, и тогда я стану знаменитой. Может, мне лучше поступить на какое-нибудь судно под вымышленным именем и попросить гильдию сохранить это в тайне? Вряд ли такое удастся на нашей маленькой речке! (Наша длинная, длинная река с некоторых пор, казалось, сильно уменьшилась в размерах.)

Честно говоря, я начала бояться публикации своей книги. Когда я ее писала, то не слишком думала о людях, которые будут ее читать; поэтому могла позволить себе говорить правду. Но скоро вся эта правда предстанет перед читателями, — лично мне нечего бояться, но увидят ли люди все события так, как видела их я, или увидят меня такой, какой я сама видела себя.

Ввиду того, что на меня надвигалось, я могла бы выплеснуть все свои переживания в Пекаваре. Если бы я осуществила хоть одну из своих фантазий, я спасла бы себе жизнь.


Через две недели после моего возвращения домой неожиданно умерла кузина моей матери по имени Чатали. Накануне она что-то съела, ночью у нее началась рвота, и во cне она задохнулась. Чатали жила одна недалеко от города в маленькой деревушке, жители которой занимались выращиванием специй. Ее сосед сообщил нам о смерти, так что матери, конечно, нужно было немедленно выезжать, чтобы позаботиться о похоронах и прибрать в доме, поскольку она была единственной близкой родственницей покойной. Матери предстояло провести в ее доме одну или две ночи.

Отец вызвался ей помочь, и мама быстро согласилась. После чего они вопросительно посмотрели на меня.

Это я должна была поехать с матерью. Все это прекрасно знали, и я сначала никак не могла понять, зачем отец так быстро предложил свою помощь и почему мама сразу согласилась. Если только (абсурдная мысль) мои родители не хотели побыть наедине в пустом доме Чатали, чтобы устроить себе что-то вроде второго или третьего медового месяца и чтобы при этом под ногами не болталось ни одного карапуза.

А во-вторых, может, отец просто почувствовал, что матери не хочется ехать со мной? Какой от меня толк? Чем я могу помочь или утешить? Не слишком-то лестная мысль.

В-третьих, они, вероятно, надеялись, что, оставив меня с Нарйей, заставят ее тем самым подружиться со взрослой сестрой — чего сами добиться не смогли. Ну и конечно, Нарйи еще рано видеть смерть, так ведь? Малышку нельзя пугать!

Четвертая моя мысль была почти такой же, как третья, с небольшой разницей. Мама и папа просто хотели показать мне свою любовь, доверив самое ценное, что у них было.

Ах да, еще в-пятых! Им хотелось, чтобы я поселилась на берегу и завела свою собственную семью. Вот прекрасная возможность наглядно показать, какие радости меня ожидают.

В общем, не важно, какая мысль была у них в голове — первая, вторая или пятая, но результат был один: мне предстояло остаться одной на один или два дня, чтобы присматривать за домом и ухаживать за своей маленькой сестренкой.

Итак, отец и мать объяснили Нарйе, что им нужно уехать на пару ночей. Нарйа молча посмотрела на них, кивнула один-два раза и принялась сосать палец. Где-то через час, когда было далеко за полдень, они уехали. Их отъезд, казалось, не произвел на Нарйу никакого впечатления. Стоя в дверях, она с какой-то особой грацией даже помахала им ручкой.

Мы остались вдвоем, и укладывать ее спать было еще слишком рано. Что делать? Почитать ей сказку? Или десять сказок? Поиграть во что-нибудь? Поставить ее в угол, пусть похнычет? По крайней мере, мне не нужно было менять ей штаны; мама говорила, что мочевой пузырь Нарйа контролирует великолепно.

— Может, скушаем что-нибудь вкусненькое? — предложила я и скрылась на кухне. Нарйа не пошла за мной, поэтому я спокойно занялась приготовлением особого пудинга со специями по собственному рецепту, постоянно прислушиваясь, не раздастся ли из комнаты звон разбитой посуды, крики и прочее. Стояла полная тишина, особенно среди горшков и сковородок.

Через полчаса я решила, что так нельзя и нужно ее найти. О да, она по-прежнему играет в свою любимую игру, уж мне ли это не знать? Чувствуя себя полной дурой, я отправилась на поиски. Сначала я обыскала весь первый этаж, потом заднее крыльцо, думая, что через его сетчатую дверь она выскочила в наш маленький садик, обнесенный стеной.

Я немного побродила по нему, притворяясь, что занята поисками.

У нас в Пекаваре все сады в основном воспроизводят пейзаж пустыни; и в нашем садике был «горный хребет», состоящий из живописных черных валунов, расположенных вокруг «озера», выложенного белыми камешками. Полдюжины тыкв с бугристой кожицей занимали песчаные «равнины» по обеим сторонам озерка. Эти тыквы были покрыты блестящей зеленой кожурой в ярко-оранжевую и желтую полоску. Когда я была маленькой, то думала, что наши тыквы — это такие круглые города с ярко освещенными окнами, города, которые попали к нам из пустыни, где еще никогда не бывал ни один житель речного берега. Пустынные тыквы растут очень медленно; нашим было лет сто, не меньше. В раннем детстве я верила, что тыквы — это головы страшных чудовищ, закопанных по шею в нашем саду, и после захода солнца я ни за что туда не выходила. Но как только я открыла для себя пристань и реку, наш сад, конечно, превратился для меня в ужасно скучное место.

Пока я стояла, притворяясь, что ищу Нарйу, я вспомнила свои детские фантазии и почти представила себе, как она сидит на корточках перед одной из голов чудовищ и что-то ейшепчет: что-то такое, что может слышать только тыква. Я представила себе, как встречу отца и мать с радостным (или печальным) известием: «А вы знаете, она ведь говорит! Она разговаривает с тыквами в саду». А потом они будут раскрашивать себе лица в зеленую и оранжевую полоску, притворяясь овощами, чтобы Нарйа с ними поговорила… Однако в саду ее тоже не было.

Я вернулась в дом, закрыв за собой дверь, и поднялась по лестнице на второй этаж. Когда я была маленькой, это была простая деревянная лестница с натертыми воском ступеньками, но теперь ее покрывал толстый ковер, — несомненно, для того, чтобы Нарйа как-нибудь не ушиблась. Я нашла ее на полу в комнате Капси, которая теперь принадлежала ей. Склонив голову набок, она прислушивалась к тихой музыке ветерка за открытым окном. Ночь была теплой, поэтому можно было не закрывать окно и не бояться, что она простудится, хотя подобная мысль все-таки промелькнула у меня в голове (заботы, заботы).

Чернильно-карандашная панорама Капси, изображающая противоположный берег, все так же висела на стене. Кто-то (отец, наверное) нарисовал на ней смешных скачущих зверюшек. Они были такими большими, что вся остальная земля, этот когда-то такой недоступный западный берег, казалась просто крошечной.

— Все в порядке, Нарйа?

Нарйа соизволила меня заметить; она кивнула.

— Скоро будем кушать, — весело сказала я. — Ням-ням. — Думаю, что развеселить я пыталась прежде всего себя.


Скоро мы съели пудинг, который оказался не так уж плох, и выпили горячего какао. Потом я попыталась сочинить для Нарйи сказку. Этот подарок она приняла с замечательной выдержкой, именно выдержкой, по-другому не скажешь: со стоическим терпением дожидаясь, когда же я наконец доберусь до конца.

Стало совсем темно, и я объявила: «Пора смотреть сны!» — после чего уложила ее в постель, поцеловав в лобик.

Я стала думать, чем заняться. Немного прибралась, потом притушила масляную лампу и уселась с книгой стихов, сочиненных Гиммо из Мелонби, который жил несколько веков назад. Его называли Гиммо-бродяга, он ходил по берегу реки от одного селения к другому и сочинял баллады за несколько монет или ужин.

Должно быть, я задремала. Меня разбудил какой-то шум: скрип, легкий удар.

Наверное, Нарйа встала и ходит по комнате…

Я уже собралась пойти проверить, в чем дело, когда увидела, что в дверях кухни… кто-то стоит.

Высокий мужчина с веснушчатым лицом и лысой головой. Несколько жидких прядей рыжеватых волос свисали из-за ушей. На носу нацеплены очки. Мне очень захотелось проснуться и убедиться, что это дурной сон.

Напрасные надежды. Доктор Эдрик был одет в рваные брюки, заправленные в сапоги с раздвоенными носками, и алую куртку. Такую одежду носили лесные джеки, значит, он снял ее с какого-нибудь мертвого солдата. В большом волосатом кулаке доктор сжимал металлическую трубку с ручкой: пистолет, направленный на меня.

Его некогда аккуратные усы, подстриженные щеточкой, превратились в уныло свисающие рыжие рога.

— Умно, доктор Эдрик, — сказала я, стараясь говорить твердым голосом. — Вы не пробирались тайком. Вы не крались. Вы спокойно расхаживали в краденой одежде. Вы даже не сбрили усы — вы превратили их в собачий хвост.

Он продолжал целиться мне в грудь.

— Путешествовать, Йалин, удобнее, когда идешь по главной дороге и платишь местными деньгами.

Его голос изменился. Он избавился от западного акцента, когда слова смешно растягиваются. Он говорил еще не совсем так, как мы, но обмануть мог уже многих, особенно здесь, где его могли принять за жителя Джангали.

— Я следил за этим домом, — сказал он. — И вот ты осталась одна. Весьма кстати. Как хорошо, что твои родители уехали.

— Это не вы… убили Чатали?

— Ах, так у вас кто-то умер? Нет, даже у моей энергии и изобретательности есть предел. Не знаю, зачем уехали твои родители, я тут абсолютно ни при чем. Я хочу сказать, что им крупно повезло. Повезло, потому что они не увидят того, что здесь будет происходить. — Он медленно вошел в комнату.

Может, швырнуть в лампу книгой стихов Гиммо? Ну да, и устроить пожар, а Нарйа спит наверху…

— Не двигайся, — предупредил Эдрик. — Или я выстрелю и покалечу тебя. Для начала.

Я не двигалась.

— Моя дорогая Йалин, я недооценил тебя один раз— во второй я не совершу ту же ошибку. Все это время ты была слугой Сатаны-Змея, верно?

— Кто, я? Нет, конечно!

— Полагаю, что он позволил тебе проехать в его челюстях в качестве награды за верную службу? — Он презрительно фыркнул. — О да, тебя видели; я тебя сразу узнал. А как иначе можно объяснить, что ты, вся такая невинная, прекрасно знала о яде, которым мы могли отравить змею? А как, кстати, ты наткнулась на моих людей в лесу и в результате попала ко мне, а не в подземелье Братства, где тебя заставили бы говорить? Ты одурачила меня, Йалин. А я не люблю, когда меня дурачат.

— Нет! Честное слово.

Что я могла ему рассказать? Не выдавая тайн течения, хранилища-Ка, Божественного разума?

— Вполне допустимо, — продолжал он, — что Змей может вступать в соглашение со своими ведьмами. Если они ему верно служат, он также оказывает им некоторые услуги. В этом случае моя главная задача — заставить одну ведьму упросить Змея сделать кое-что для нее, так? Упросить Змея снова освободить реку. На некоторое время.

— Чтобы вам хватило времени переправиться на ту сторону?

— Чтобы мне хватило времени сделать то, что я задумал.

— Вы прекрасно смогли бы попасть домой, если бы пошли на север, а не на юг.

— Как это?

— Голова течения остановилась в Аладалии. Это за…

— Я знаю, где Аладалия.

— Оно не протянулось вдоль всей реки. — Наверное, об этом можно сказать? — Не беспокойтесь о своих пленных. Когда мы приведем в порядок то, что они оставили после себя, мы отправим их на север и переправим на ваш берег. Вы могли бы отправиться с ними.

— Как все продумано. А что если я хочу заставить Змея совершить несколько фокусов, как это сделала ты? Для этого мне нужен инструмент — ключик, которым я отопру Змея. Ты.

— Как вы узнали, что я в Пекаваре? — Я старалась выиграть время. Наверное, люди всегда пытаются выиграть время, даже когда от этого нет никакого толку.

— Ты описывала мне свой дом; рассказала, где он находится, помнишь? Я подумал, что ты не лгала, поскольку, если хочешь пробраться в дом, нужно задобрить собаку, которая его охраняет. Куда может отправиться человек, выполнивший опасную секретную миссию и принимавший участие в войне? Конечно, домой, отдыхать. Все правильно! Получилось так, как я и думал. А теперь давай займемся более важными делами.

Я решила рискнуть:

— Послушайте, доктор, вы ничего не поняли. Но я кое-что узнала о Сатане-Змее, как вы его называете, и это может быть очень важно. Выслушайте меня, прежде чем торопиться с решением. (С какой стати я называю его «доктор»? Какой он ученый? Доктор невежества, и больше ничего!)

— Я не сомневаюсь, что за эту ночь ты наплетешь мне массу всяких небылиц. У нас еще будет на это время, потом. А сейчас мы с тобой пойдем прогуляться, где поменьше народу и где нас никто не услышит.

Интересно, он один или с помощниками? Андри и Джотан, вернее всего, занимались планом отравления на том берегу. Но Эдрик не мог в одиночку сбежать из Веррино… хотя в одиночку как раз легче. Нашел ли Эдрик человека, которого считал равным себе и кому мог довериться?

Держа пистолет направленным на меня, свободной рукой он достал из кармана брюк носовой платок. Чтобы заткнуть мне рот, для чего же еще? Этот платок он засунул себе за воротник. Потом он вытащил кусок веревки — связать мне руки. Веревка потащила за собой еще что-то — размером в половину человеческой ладони. Эта штука тяжело упала на пол, издав металлический звон. Эдрик поспешно нагнулся, подобрал ее и сунул обратно в карман, тем не менее я успела бросить на нее взгляд.

Деталь пистолета? Нет, трубка была слишком толстой и короткой. А зачем этот винтик? Эта штука напоминала вещь, которую надевают на руку. Чтобы драться?

Он не хотел, чтобы я ее видела.

Засовываешь палец в трубку, винтик поворачивается, и твой палец, начиная с ногтя, постепенно превращается в кровавое месиво, вроде раздавленного помидора…

Потом другой палец. Потом еще один. У человека много пальцев. Потом пальцы на ногах, один за другим. Однажды я прищемила палец дверью. Отделалась синяком и, уж конечно, его не раздавила, но боль была просто невыносимая. Представьте себе ту же боль, только во много раз сильнее и длительнее.

Когда я была на западном берегу, Андри и Джотан, чтобы напугать меня, рассказывали о таких штуках, хранящихся в подземельях Братства. Потом, уже в Веррино, я слышала рассказы об ужасах оккупации.

Я не сомневалась, что Эдрик не откажется от мысли пытать человека, если того потребует дело. Он не я. Он хотел отвести меня в уединенное, место… где бы никто не услышал мои крики?

Но сначала меня нужно связать и заткнуть рот. Сделать это одной рукой нелегко — если только он не решил ударить меня пистолетом по голове и тащить на руках.

Я услышала тихий шелест. Быстро, делая вид, что качаю головой, я перевела взгляд.

И похолодела. В дверях темной прихожей стояла Нарйа. Она смотрела на меня. Дверной косяк закрывал ее от Эдрика. Если бы он связал мне руки и заткнул рот, он смог бы тащить ее под мышкой. А потом пытать. Чтобы развязать мне язык.

«Назад, — внушала я Нарйе. — Назад, назад, назад. Прячься!» — Я не решилась взглянуть на нее еще раз.

Пока Эдрик налаживал свою машинку, осторожно продвигаясь по комнате, чтобы оказаться у меня за спиной, в голове у меня промелькнуло пятьдесят мыслей, которые, казалось, успели проскочить за несколько секунд, как-то: станет ли Эдрик стрелять? Что там говорил Андри о пистолетах? «Ненадежная штука. Может убить врага, а может и взорваться у тебя в руке». В нашей армии были пистолеты, сделанные в Гинимое. Я слышала, что их не очень любили в отличие от луков. Но у Эдрика, возможно, была первоклассная модель.

Одним рывком я вскочила со стула, перекатилась через голову и влетела в дверь, намереваясь сбить Нарйу с ног, подхватить ее и бежать. Таков был мой план. Продумывать его в деталях не было времени. Я просто начала действовать.

Ничего у меня не вышло. Налетев на дверь, я получила такой удар, от которого у меня перехватило дыхание, но по крайней мере я оказалась в прихожей. Нарйи там уже не было. Она исчезла.

А куда мне бежать? Выскочить из дома через входную дверь? Эдрик мог оставить там помощника. Кроме того, я не успела бы открыть замок. Бежать в комнату Капси и выбраться через окно? Оттуда на крышу и вопить изо всех сил «Убивают!»? Поднять соседей? Я помчалась вверх по ступенькам, пытаясь увернуться от Эдрика. Он схватил меня за лодыжку. Обернувшись, я изо всех сил нанесла скользящий удар своим алмазным кольцом, словно кошка, которая когтями обороняется от собаки. Он выругался; я вывернулась из его рук и почти взлетела по ступенькам. Нарйа могла убежать в свою комнату. Мне нельзя вести его туда. И потом, в дверях моей комнаты был ключ, а в ее нет.

Я не успела захлопнуть дверь своей спальни, опоздав лишь на мгновение. Эдрик, навалившись всем телом, не давал мне ее закрыть. Я спиной держала дверь, изо всех сил упершись ногами в спинку кровати. Какое странное повторение моего детства, когда Капси, играя со мной в домового, загонял меня в сюда. Теперь по нашему дому бегал настоящий домовой, а в его кармане лежала машинка, которая дробит пальцы. В замке был ключ, но я не могла закрыть дверь. Она медленно, но верно открывалась.

У меня больше не было сил. Ноги начали слабеть. Оружие… мне нужно оружие!

Ножницы! В прикроватной тумбочке у меня лежали ножницы, сделанные из лучшего в Гинимое, металла! Я могла нанести ими удар в темноте. Разбить Эдрику очки, ослепить его! Какая разница, куда ткнуть?

От удара распахнутой Эдриком двери я полетела на кровать. Скатилась на пол, открыла дверцу тумбочки и, пошарив, нашла там ножницы. Затаив дыхание, я вглядывалась в темноту.

Темный силуэт Эдрика вырисовывался в дверном проеме. Я старалась дышать как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия.

Силуэт спокойно сказал: «Если ты снова попытаешься убежать, я тебя застрелю».

Сначала ему придется меня найти. Он не решался отойти от двери и ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Я уже различала его лицо. За окном ярко светили звезды; была открыта только форточка. Единственный путь наружу — через окно, разбив стекло. Я упаду на наши декоративные камни и могу покалечиться.

Я приготовилась, сжав ножницы и представив себя мячиком. Закрыв за собой дверь, Эдрик сделал несколько шагов в комнату. Он не стал запирать дверь на ключ. То ли он не знал о ключе, то ли оставлял себе возможность быстрого бегства.

— Послушай, — прошептал он, — я не трону тебя, если ты станешь сотрудничать…

Я прижалась спиной к стене. В таком положении он не сможет сильно меня ударить. Шаги; смутные очертания ног.

— Итак, ты внизу, да?

Он встал на колени. Из-за темноты меня не видно, надо только лежать не шевелясь. Плечи… голова… приготовиться! Каким-то образом дверь спальни начала открываться. Эдрик увидел, где я прячусь.

— Ага, — сказал он.

И тут я увидела, что в полуоткрытой двери стоит Нарйа. Тупой, тупой ребенок!

Эдрик положил пистолет на пол и попытался нащупать мои ноги. Он понимал, что я могу ударить его ногой, и тянулся к лодыжке.

Что там делает Нарйа? Она обошла дверь. Ключ! Она вытаскивает из замка ключ!

Ножницы нужно держать вот так… Прицелиться — удар!

— А-а-а! — Эдрик едва сдержал крик боли. — Проклятая ведьма.

Нарйа выходила из комнаты — и я была уверена, что с ключом. Да, я услышала, как он со скрипом входит в наружный замок! Потом услышала, как он поворачивается: еле слышный щелчок. Этот проклятый хитрый ублюдок запирал свою ненавистную сестру с домовым! И домовой, несомненно, пришел в ответ на ее тайное желание избавиться от чужачки по имени Йалин. Эдрик снова взял пистолет в раненую руку.

— Это твой самый последний шанс. Убери нож, или я тебя убью.

— Я думаю, вам не следует меня убивать, — сказала я. — Вы даже представить себе не можете, какую совершите ошибку.

— Ха-ха, — равнодушно сказал он. Но я была права.

— Позвольте мне объяснить, что произойдет.

— Считаю до пяти.

— Нет, послушайте.

— Раз.

— Это не в ваших интересах, доктор Эдрик.

— Два. Ты поранила меня.

— Червь…

— Три.

— Я хочу сказать, Сатана-Змей…

— Четыре. Никто не смеет меня ударить.

— Он мне сказал, что…

— Пять. Умри, дочь Змея!

Ослепительная вспышка, удар в грудь, словно меня проткнула мачта…

Твое тело там, где начинается и кончается мир. Твое тело — это граница. И когда эта граница, твое тело, разрушается, когда оно садится на мель, как судно, напоровшееся на рифы, как странно, что тонешь не ты, тонет мир вокруг тебя. Это мир исчезает в темной глубине вод.

И весь мир погрузился во мрак.


Я была в каком-то голубом пространстве. Я не видела ничего, кроме этого лазурного света. Мое тело исчезло. Так же как и все остальное. Может быть, я кружилась? Казалось, вокруг меня не было ничего, что кружилось бы или стояло неподвижно вместе со мной, но я продолжала раздумывать, кружусь я или нет.

Может быть, я вращаюсь так быстро, что мне ничего не видно? Я попыталась замедлить движение. Не знаю, что именно я пыталась замедлить, ведь у меня не было тела…

Наверное, я находилась в этом пустом небесном пространстве уже давно.

И тут:

— Добро пожаловать, Йалин, — сказал Червь. Провались ты.

Эдрик все-таки отомстил. За свои рухнувшие надежды, несбывшиеся мечты. За то, что простая девчонка обвела его вокруг пальца.

Ну что за пустая, никчемная месть! Если бы он знал всю правду, как рьяно он оберегал бы мою жизнь!

Но поскольку он этого не знал, то отомстил наилучшим способом, которым смог. Потому что теперь я принадлежала Червю. Я думала, что это произойдет еще очень не скоро. А все оказалось так близко.

— Я поздоровался с тобой, Йалин.

— Я слышала. Привет, Червь.

— Так-то лучше. Наверное, гадаешь, где ты?

— В хранилище-Ка, полагаю.

— Не совсем. Помнишь, как я рассказывал тебе о своем плане послать человека по психической связи в Идем?

— Как я могла это забыть? Всю жизнь я мечтала только об одном: путешествовать! Это же было главной мечтой моей жизни!

— Ты хочешь сказать, твоей смерти?

— Конечно, смерти! Я забыла. Как глупо. Милая шутка, Червь. Ты всегда был мне хорошим другом.

— Только когда ты вмешалась в мои дела, Йалин.

— Какая галантность.

— Вовсе нет. Я тебе кое-что должен, дорогая. Разве я не обещал тебе рассказать все о Ка и Божественных разумах, о звездах и Идеме? Как могу я нарушить свое слово? Я очень дорожу своей честью.

— Я бы этого и не заметила, Червь. Считай, что все забыто.

— Нет, нет, я настаиваю. Это мой подарок. Сейчас я покажу тебе, как все произойдет, хочешь?

— А нельзя послать в Идем кого-нибудь другого? Нет, полагаю, что нельзя. Мы ведь с тобой неотделимы друг от друга? Как можно нас разделять!

— О, но ты же вернешься. Я уверен, что смогу это сделать. Теперь, когда мы с тобой одно целое, как можно в этом сомневаться? Как ты сказала, наши отношения так трогательны: мы теперь словно мать и дочь. Хейхо, богиня и ее дочь!

— Очень мило, я тронута. Только трогать-то теперь нечего. Кажется, у меня нет рук. Полагаю, передумывать ты не собираешься?

— Ни в коем случае. Я вздохнула.

— Ну что ж, поскорее займемся делом?

— Умница!

Внезапно возникли образы; и если кружилась я, то и образы кружились вместе со мной. Наверное, это так. Как верхушка игрушечного волчка, вращаясь в сторону, противоположную его движению, показывает рисунок, так череда образов поплыла вокруг меня.

Я жадно пила эти образы. Я не могла остановиться. Для меня не существовало больше ничего, поэтому образы стали для меня всем, и думаю, что именно это глубоко впечатывало их в мое сознание, так же как когда-то я вписывала свои образы в ткань, созданную Червем.

Если бы у меня были глаза, я бы их закрыла, чтобы избавиться от этих образов, и, может быть, мне удалось бы отвертеться от путешествия в Идем по психосвязи в качестве посланника Червя, его шкодливой лапы. Может быть, я смогла бы стать одной из простых душ женщин реки, заново переживающих свою и чужую жизнь.

Но я не смогла, так что и не стала.


Как передать эти образы? Они давили на меня, если можно так выразиться. Это были не просто картинки. Они передавали знание, и это знание наполняло мой ум словно ниоткуда. Словно Червь точно знал, как сплетаются мои мысли, и передавал им свой рисунок, превращающийся в одеяние, которое я носила внутри себя.

Краденая одежда! Червь стащил ее оттуда, где она висела: на линии, связывающей Сыновей Адама (теперь поверженных) с далеким Божественным разумом.

Я начала понимать эту психосвязь. Каким-то образом. Возможно, «понимать» — это слишком громко сказано. Просто я знала, как буду ее использовать, так же как знала, что нужно сделать, чтобы заговорить, но, что при этом происходит у меня во рту, я не знала.

Мне стало известно, словно я знала это уже с рождения, как Божественный разум послал корабли с семенами жизни на борту. Когда прибыл первый корабль, эти семена приспособились к нашему миру. Из вещества корабля возникли тела, в которые вдохнули разум: его Божественный разум мог вернуть в Идем, когда тело умирало. Он мог вернуть всех натуральных потомков тех первых «искусственных» колонистов и перенести их разум в искусственные тела, чтобы в Идеме они прожили вторую жизнь, всех, за исключением тех, кто попал в хранилище-Ка Червя. Так Божественный разум населил вселенную людьми и создал вышеупомянутое знание.

Все это немного расходилось с жестокими и смутными представлениями Сыновей. Андри как-то рассказал мне, что все мы — куклы, наделенные разумом, полученным из Идема. Не так! Только у первого поколения были искусственные тела. Потом это были уже живые люди нашего мира. Тем не менее психосвязь сохранилась и передавалась из поколения в поколение, как голубые глаза или рыжие волосы.

— Идем, должно быть, становится перенаселенным, — заметила я.

— Ах, но вторая жизнь тоже небесконечна, она закончится, как только износится тело.

— А что будет с их Ка после этого? Они просто растворятся? Испарятся или как?

— Может быть, — весело сказал Червь, — Божественный разум их съедает. Но тебя я верну назад, обещаю, и ты мне расскажешь, что же он такое и зачем ему вообще нужны человеческие существа.

— «Нужны человеческие существа»: что ты имеешь в виду?

— Подумай: Божественный разум использует людей как инструмент на далеких планетах, как свои глаза и уши. Зачем ему нужны люди, если он может посылать машины, способные создавать людей? Каков его план? Какую роль играют в нем люди? Кто придумал этот план? А я? Тысячи лет назад меня поместили сюда, чтобы остановить развитие разума. Кто это сделал? Зачем? Ну ладно, тебе пора!

— Эй, я не готова! Я не знаю еще миллион вещей.

— Я тоже. Я и сам в этом ничего не понимаю, так вот.

Хо-хо. Прямо как я. (Внимание: «Пока в воде нет жалоносцев!»)

Образы растаяли в голубом свете. Меня похлопали по спине, если можно так сделать в Ка. Нужно ли говорить, что даже легкое прикосновение к волчку заставляет его бешено вращаться…

Я понеслась с головокружительной скоростью, словно мотылек, подхваченный бурей.

Буря: о да, впереди была буря. Только не обычная буря с облаками и дождем, громом и молниями. Голубая пустота колыхалась и бурлила; благодаря образам я знала почему.

Психосвязь тянулась к Идему, как длинный трос, на котором держался наш мир. Трос вибрировал. Там, где он достигал нашего мира, он распадался на миллион отдельных волокон. Часть их висела свободно. Щупальца черного течения и Червя не давали многим из этих волокон проникать дальше; это было, как я поняла, пространство-Ка. На других висел Червь, обвившись вокруг них. Этот танец туда-сюда и создавал в Ка «бурю». Из-за ее завихрений нельзя было разглядеть далекий Идем. Я чувствовала себя потрепанной и избитой.

Что это были за щупальца? Пустота, ничто. Словно из ничего можно было завязывать узелки; словно пустоту можно было переплетать; словно можно было получить нити, вращая пустое пространство, — невидимые нити длиною в саму мысль.

Внезапно я вышла из полосы бури. Я стала вибрацией троса. Я чувствовала, что превратилась сразу в две вещи. Я была волной; я была пылинкой, качающейся на волне. Это мое качание (нет, мое вращение) создавало волну, которая меня несла. В то же время то, что влекло меня вперед, было дрожанием троса, плавным ритмом психосвязи.

Тонкое щупальце черного течения прижалось ко мне. Потом оно начало тянуться все дальше и дальше. С его помощью я найду дорогу обратно в хранилище-Ка Червя… каким-то образом, возможно.

Я подумала, что сейчас делает доктор Эдрик. Ломает дверь спальни? Схватил Нарйу и уносит ее с собой? Со зла поджигает дом?

Мне никогда не узнать этого. По крайней мере очень долго. Вообще-то, я могла бы прожить жизнь, из которой узнала бы, вернулась я в хранилище-Ка или нет. Вообще-то, этого могло не произойти никогда.

Чем же сейчас занят Эдрик? Наверное, с момента моей смерти прошло не так уж много времени, — может, часы, а может, и дни. Время больше не имело значения. В голубом пространстве смерти, где нет ни солнца, ни звезд, невозможно определить время или измерить расстояние.

Я продолжала движение. Мне не было ни холодно, ни жарко. Я не чувствовала голода и даже одиночества. Я была просто я.

Я попыталась вернуть себе то ощущение целостности, которое узнала когда-то в хранилище-Ка, погрузившись в чужие закончившиеся жизни. Попыталась насладиться сиянием, которое озаряет жизнь, когда она подходит к концу. Но у меня ничего не получилось. Потому что, хоть я и была мертва, для меня еще не все закончилось. Я не могла заново пережить свою собственную жизнь. Я могла просто ее помнить да и то не очень хорошо.

Я перемещалась в пустоте. Если в ближайшее время ничего не произойдет, сколько я еще смогу оставаться самой собой?

Мне и в самом деле следовало запомнить все, что рассказывал Андри о телах младенцев, которые лежат в холодных пещерах под Идемом и ждут, когда со звезд вернутся мертвые Ка и войдут в них. Красивое искусственное тело, поджидающее меня в конце путешествия, было бы не такой уж плохой заменой. Однако то, что случилось потом, было просто унизительно.

Червь знал, куда я направляюсь. Определенно знал! И будь я проклята, если тоже не понимала этого в глубине души. Тем не менее я позволила себе поверить, что в моем случае все будет как-то иначе, по-особому. Я была секретным агентом младшего бога, так ведь? Секретный агент — это смелый авантюрист. Настоящий профессионал. Всегда в движении. Способный позаботиться о себе.

Внезапно я оказалась в каком-то другом месте. Меня слепил яркий свет. Мне что-то мешало. И я была слабой и беспомощной. И я была крошечной.

Я завопила.

Неужели младенцы всегда так кричат?

Часть вторая ХЕРУВИМЫ

Я бежала среди мамонтовых деревьев, напрягая все силы, на какие были способны мои детские ноги. Лес был совершенно голым, даже без признаков подлеска: ни единой норы, ни кустарника, где я могла бы спрятаться. Между огромными стволами было только открытое пространство, на котором четко выделялась моя улепетывающая тень. Даже самые нижние ветви деревьев были так высоко, что маленькой девочке было их не достать.

С одной из веток за мной наблюдал металлический мако.

— Помоги, они убьют меня! — крикнула я, пробегая мимо.

Механическая птица кивнула, словно говоря: «Сигнал принят!» — но больше ничего не сделала. О, если эта птичка была в состоянии говорить с Божественным разумом, она не соизволила мне об этом сообщить. Я тяжело побежала дальше, хотя ноги уже переставали меня слушаться.

Если бы только можно было где-то спрятаться! Я могла бы укрыться за стволом и подождать, пока кровожадные мальчишки — Сыновья Истинной земли, все до единого — не пробегут мимо… Но нет, не получилось.

Я оглянулась.

Преследующая меня свора вытянулась в цепочку, но не потому, что я уходила от них. Теперь они бежали по очереди, словно передавая эстафету. Когда передние уставали, то переходили на легкую рысь, уступая место отдохнувшим. Я же могла надеяться только на свои силы и бежать, бежать, пока у меня не разорвется сердце.

Мой взгляд разозлил их еще больше.

— Ведьменок! — закричал один из них. — Гадкий, гадкий ведьменок!

Ведьменок, скажите пожалуйста! Даже не взрослая ведьма. Они и в самом деле играли в детей. Может быть, они думали, что, если будут притворяться, что обожают играть и развлекаться, Божественный разум оценит их ужимки. Но в этих юных телах таились зло, подлость и взрослый ум, решивший разорвать меня в клочья.

Не может быть, чтобы Божественный разум был так глуп, даже если эта банда херувимов и относилась к Оскверненным, прибывшим из нашего известного своим несовершенством мира. А может быть, Божественный разум хотел, чтобы меня разорвали на куски.

— Речная сучка!

— Водяная ведьма!

Еще минута, и у меня лопнет сердце. А легкие взорвутся. Ноги подкосятся. Когда же кончится этот долбаный лес? Он что, тянется через всю Калифорнию? Где следующая станция оказания помощи?

По крайней мере, эти мерзкие мальчишки не смогут меня изнасиловать перед тем, как убить, — разве что палкой.

Эй, постойте-ка! Если они начали меня мучить, вместо того чтобы убить на месте, если они не спешили и если Божественный разум и в самом деле решил вмешаться, тогда, возможно, меня можно было бы собрать заново. Я просто не могу позволить им убить меня. Я еще не узнала всего, что хотела, чтобы вот так взять и погибнуть.

Если уж на то пошло, я и сама хороша — не нашла ничего лучше, как дразнить их, высмеивать их детскую импотенцию, вот и дождалась. Ведь я же издевалась над их потерянной мужской силой, утраченной зрелостью? Конечно, это очень обидно.

Это ведь я начала думать об изнасиловании, палкой…

Я увидела упавший сук размером с мою руку. (Не слишком большой.) Да это же отличная дубинка! Резко затормозив, я подняла его с земли. Его нужно было держать двумя руками. Прижавшись спиной к ближайшему стволу, я приготовилась к встрече с мальчишками, держа свое оружие наготове.

Вокруг валялось довольно много веток. Хватит для костра? Что если бы я смогла спровоцировать их разжечь костер, чтобы сжечь меня, как сжигали они ведьм у себя дома? Тогда поднимется пожарная тревога и ко мне на помощь бросятся все силы Божественного разума.

Ох, ну и дерьмо. Насилие или костер; или и то, и другое.

Одного я не могла понять: как они меня вычислили? Или меня подставили?

Мальчишки окружили меня неровным полукольцом. Они тяжело дышали.


«Оскверненные» — так называли херувимов из нашего мира здесь, в Идеме, на планете Земля.

Земля — это мир, откуда мы пришли; теперь я это знала. Идем — это просто название места, отведенного для нас, миллионов и миллионов перерожденных херувимов: грубо говоря, занимающий половину территории Северной Америки (что очень много).

Выбирая название для этого места, Божественный разум «использовал доисторический миф». Так мне сказала моя Циклопедия.

Доисторические мифы — это сказки, придуманные нашими первобытными предками с Земли, которые предсказывают далекое будущее, — иными словами, наше время, современность — и которые использовались в качестве руководства при его создании.

В одном из таких мифов говорилось о Боге, который родится из плоти. И тогда Божественный разум создал думающие машины, изобретенные человеческими мозгами и построенные человеческими руками.

В другом мифе рассказывалось об Идеме — рае, который ждет всех нас. Древние рассказчики доисторического мифа были изгнаны из рая на все время между прошлым и будущим. И все же они надеялись, что придет время, когда на Земле наступит рай — что сейчас и произошло.

Доисторические мифы также предсказывали, что души мертвых будут селиться в другом мире в виде херувимов. Так и получилось, с той небольшой разницей, что это были звездные умершие из других миров галактики, которые возвращались по психосвязи домой, в Идем, чтобы переродиться.

«Дабы стать малыми детьми», — говорилось в мифе. И дальше: «И по воскрешении они не будут вступать в брак и не будут иметь детей». Наше превращение из младенцев в детей было значительно ускорено по сравнению с естественным процессом, но наши тела не дорастали до половой зрелости. Мы, перерожденные херувимы, на всю жизнь оставались детьми, пока не умирали во второй раз. Такова была природа нашей новой плоти, дарованной нам Божественным разумом.

За пределами Идема, на остальной территории Земли, дети вырастали и превращались в нормальных женщин и мужчин. И все же именно мы, херувимы, несли знание простым смертным, находясь среди них в виде маленьких пришельцев, плодов галактики, вечных детей звезд. «Устами младенца…» Здесь, во внешнем мире, нас, херувимов, обожали, защищали, лелеяли.

Через неделю и мне предстояло отправиться во внешний мир. Так что для Сыновей это был последний шанс добраться до меня. Может быть, все это время Божественный разум наблюдал за мной, пытаясь разгадать мой план, и теперь решил, что пора меня приструнить. А может, и нет.

Но я забегаю вперед — вот бы так и с моими преследователями!

Но я забегаю далеко вперед.


Когда я вышла из пространства-Ка и стала младенцем, то оказалась в полном замешательстве. Я лежала слабая, неуклюжая и беспомощная на мягкой ткани в низкой стеклянной колыбели. Меня слепил яркий свет, со мной что-то делали машины.

Эти машины были совсем не такие, как у нас дома. У них было столько же мягких деталей, сколько и жестких. Более того, они действовали сами по себе, как живые существа.

Скоро я успокоилась. Об этом позаботилась одна из машин. Она выпустила на меня струю голубого дыма, и паника моя улеглась.

— Радуйся! — возгласил чей-то голос. — Ты нашла покой в лоне Идема, как и было обещано. Твой новый мозг запрограммирован на язык Панглос, на котором я говорю с тобой. Тебе придется потренироваться, чтобы хорошо владеть своим голосом. А сейчас, будь любезна, мигни три раза, если нужно сказать «да», и два раза, если «нет». Ты меня понимаешь?

Я мигнула три раза.

— Прекрасно. Теперь: ты хорошо помнишь, откуда ты?

Так вот что. Они не знали, кто я или откуда пришла!

Это был щекотливый момент — я имею в виду не трубки и всякие штуки, которые меня щекотали, и не странное ощущение в низу живота, что в меня что-то впрыскивают. Кто из вновь прибывших мог не помнить, откуда он? Вероятно, те, кто прибыл из такого мира, как мой. Интересно, как машины избавляются от нежелательных младенцев? С помощью ножей? Я чувствовала себя беспомощно бьющейся рыбой, которую вытащили на берег и собираются потрошить. Все же мне нужно было рискнуть; я нуждалась в информации. И я мигнула дважды, что означало «нет».

— Принято. — Это был новый голос. Более решительный, словно принадлежал разуму иного типа. — Весьма вероятно, что ты пришла из испорченного мира, в котором Сатана-Змей, предсказанный доисторическим мифом, запутал и полностью разложил мой народ, правильно?

Решив не перечить голосу, я мигнула: «да».

— Поскольку ты согласна с данным анализом, могу предположить, что жизнь, которую я создал, по-прежнему остается в целости и сохранности в твоем мире. Итак, ты стремишься победить Змея?

— Да, — солгала я. (А что, это относилось к половине моего мира. К его худшей половине.)

— Ты с островов?

— Нет.

— Ты с западного берега длинной реки, на одном конце которой дикий океан, а на другом — ущелье и пустыня?

— Да.

Я родилась не на западе, но, несомненно, могла сойти за западную…

— Идентифицировано: Мир тридцать семь.

От следующего вопроса я чуть не упала. (Если можно так выразиться о младенце, который лежит на спине!)

— Ближайший крупный город? — И голос начал быстро перечислять названия западных городов. Божественный разум знал о нашем мире больше, чем я предполагала. Конечно, это было понятно: он принимал вновь прибывших в течение столетий. К счастью, список начинался с севера. Это дало мне несколько секунд, чтобы выбрать какую-нибудь грязную дыру на юге (которую я бы знала).

— …Адамополис?

— …Домини?

— Помилуй Бог? Я мигнула «да».

— Принято. — И сразу другой голос начал объяснять мне все, что было необходимо знать. Это был голос моей Циклопедии.


Циклопедия! Опять я забегаю вперед!

Думаю, что здесь мне бы следовало кратко и быстро изложить положение вещей на Земле, чтобы я могла продолжать свой рассказ. (Льщу себе надеждой, что к концу

«Книги Реки» я уже научилась тому, что критики из Аджелобо называют «приемами повествования».)

Поэтому я позволю себе отвести пару страниц на то, чтобы кое-что объяснить и тебе, добрый читатель; а потом сразу перейдем к моей встрече с Йорпом Экзотическим и его компанией. А если ты думаешь, что я слишком кратко описываю все то, что тебе может понадобиться, когда ты попадешь в Идем после своей смерти, то поверь, что, когда я закончу всю эту мою трепотню, ты будешь знать все, что тебе нужно. И если тебя направят именно в Идем — что вовсе не обязательно, — ты прибудешь туда с такими знаниями по сравнению с другими херувимами, что лучше тебе будет их скрывать, иначе Божественный разум сможет кое-что заподозрить.


Мы, пришельцы, получали тела младенцев в одних из многочисленных детских яслей, разбросанных по всему Идему. Эти тела непрерывно производились в подземных резервуарах машинами Божественного разума, словно пироги в гигантской печке, в которые нужно положить начинку. Когда тела были готовы, они «жили» в состоянии «самоконсервации» в ожидании того, кто прибудет по психосвязи. После «активации» тела начинали быстро и жадно расти — такова была природа нашей новой плоти, — и к восьми неделям мы уже твердо держались на ножках, а через пару лет соответствовали детям восьми-девяти лет. В этом возрасте нам и предстояло остаться.

Мы все говорили на Панглосе, общепринятом языке Земли, изобретенном Божественным разумом еще задолго до того, как стартовал первый корабль с семенами нашего мира. Даже теперь наш язык мало чем отличается от Панглоса. Панглос — такой язык, который нелегко поддается изменениям, и наша современная речь почти не изменилась по сравнению с родным языком Экзотов.

(Экзоты… ну вот опять. Опережаю саму себя.)

Как только мы научились ходить, нас переместили из постоянно заполненных яслей в один из многочисленных минивиллей. Это такие миниатюрные города под куполом, построенные специально для детишек и представляющие собой копии разных древних городов Земли. (Настоящие города, обычного размера, были построены Божественным разумом на своих исконных местах и предназначались для обычных жителей Земли.) Лично я первый этап своего роста провела в Маленькой Италии, сначала а Классическом Риме, а потом в Риме Ренессанса. Все это время меня сопровождала моя персональная Циклопедия, передвижная машина-учительница и нянька, на которой можно было ездить верхом, когда уставали мои растущие ножки.

Потом было прощание с минивиллями и знакомство с Природой — дикой, но все же приятной и ухоженной. Теперь со мной не было Циклопедии. Вместо этого по всему Идему были расставлены станции оказания помощи, в которых можно было достать еду, получить информацию и все, что нужно, включая доставку по подземному туннелю в любую часть Идема. Специальные звери и птицы, которые на самом деле были машинами (и назывались Грации, Любезные Грации), следили за порядком на Земле и за нами.

Разгуливая на Природе, мы, юные пришельцы, должны были узнать запах и прикосновение Земли — и, о чудо (для меня)! прибывания и убывания в небе огромной Луны! Мы также должны были получше узнать друг друга, а заодно и самих себя, чтобы понять, какими мальчиками и девочками мы вырастем.

Наши тела создавались в резервуарах, как я уже говорила, биомашинами. Но все они были разными. Так, в нашей ясельной группе только у меня были миндалевидные глаза и прямые иссиня-черные волосы. (Хотя темным волосам никогда было не почтить другие части моего тела.) Кожа у меня была оттенка корицы, и я была склонна к полноте. С другой стороны, я была довольно высокой для ребенка, что компенсировало полноту. Хотя мне не суждено было стать женщиной, я была по крайней мере женского пола.

Я думаю, что мы, херувимы, легко могли бы остаться бесполыми. Но Божественному разуму нравилось видеть нас маленькими мальчиками и девочками, так же как нравилось создавать древние города Земли. Как только мы попадали в Идем, наше Ка подгоняло тело, которое нам предстояло получить, под мужское или женское — вот почему я чувствовала, что в меня что-то впрыскивают. Очевидно, это позволяло нам, херувимам, испытывать что-то вроде эротического влечения друг к другу, если нам того хотелось. Только не очень сильного. Ум мог и хотеть, а тело не позволяло. Особенно это касалось мальчиков.

Мне нравилось мое прежнее тело; я была в нем как дома! Однако и новое не было таким уж невыносимо чужим. Оно в известном смысле было таким же, как прежде. А вот некоторым из херувимов — Экзотам — их тела казались странными. Вот тут мы и возвращаемся к Йорпу и его компании, которых я встретила, гуляя по Калифорнии.

Предыдущую ночь я провела на пляже, не имея сил оторваться от залитого лунным светом Тихого океана. Насколько спокойнее и теплее казалось это море по сравнению с нашими северными бурными водами! Когда я устроилась на ночлег на песчаной полосе — среди причудливых камней и остроконечных обломков скал, — океан тоже притих, став гладким, как шелковая ткань.

Когда перед рассветом я проснулась, то барахталась в воде, мокрая насквозь. Через мою песчаную постель перекатывалась вода, стараясь меня утопить. Дул сильный ветер. Поднялись волны. Хуже всего было то, что большая часть пляжа исчезла. Мир словно наклонился, обрушив на меня водяные потоки. Неожиданно я оказалась посреди моря. Как это ветер мог пригнать столько воды? А вдруг сейчас из морской глубины выпрыгнут огромные чудовища! Большие братья того маленького краба, за которым я наблюдала несколько часов назад…

Спотыкаясь, с трудом передвигая ноги, я поскорей выбралась на еще не залитую водой полоску суши и спряталась за острым уступом скалы. Сняла шорты и блузку и повесила их сушиться. Хорошо, хоть ветер был теплым.

Я разгуливала по пляжу, ожидая, когда высохнет одежда и начнет светать; в животе начинало урчать, и я раздумывала, где найти ближайшую станцию оказания помощи, чтобы позавтракать, как вдруг увидела нечто приближающееся ко мне по песчаной полосе. В неясном предутреннем свете оно двигалось рывками, то припадая к земле, то делая бросок вперед. Оно напоминало гигантского краба, который тащит на себе свой домик.

— Эй! — тревожно окликнула я его, и краб втянул голову в панцирь.

Представьте себе семилетнего мальчика. Худого, с голубыми глазами и светлыми волосами, похожими на вату. На нем был свободный коричневый бурнус с большим капюшоном, куда он прятал голову, словно в пещеру, и из-под которого снизу торчали ноги в сандалиях, похожие на костлявые лапки.

Мальчишка подкатился поближе. Он присел на корточки, втянул голову в капюшон, подтянул ноги и полностью скрылся в своем одеянии.

— Привет. Купалась? — раздался оттуда его голос.

— Как бы не так! Я спала, а ветер выгнал море прямо на берег.

— Что он сделал? А, понял! Ты из того мира, где нет луны. Большой луны во всяком случае.

— У нас вообще не было никакой луны.

Из глубины капюшона послышался смех. Он был похож на звуки, которые издают наши квакуны в Ручье, когда растягивают свой горловой мешок.

— Большая луна, вращаясь вокруг мира, тащит за собой океан. Это называется прилив. Вот почему ты промокла.

— Прилив. — Что-то знакомое. Ну конечно, мой мозг знал, что это такое. Увы, я не удосужилась вспомнить об этом, когда укладывалась на сухом и мягком песке подальше от воды. — Вот зараза. — Я чувствовала себя дурой.

— Я Йорп, — сказал мальчик. Он высунул голову.

— Йалин, — сказала я.


Мы сразу нашли общий язык. Скоро я рассказала ему, что принадлежу к Порченым.

— Я встречал несколько ваших, — сказал он. — Но они не были такими славными, как ты…

Может быть, поэтому мы и подружились. Я прибыла в Идем искалеченной и испорченной, потому чтоЧервь разрушил наш образ жизни. Я изо всех сил старалась это показать, чтобы иметь предлог без конца задавать Циклопедии вопросы о таких вещах, которые, как предполагалось, я могла бы знать заранее. Хотя я старалась не слишком этим увлекаться.

Йорп, с другой стороны, всегда предполагал оказаться именно здесь. Его народ знал образ жизни Земли и не боялся его, Земля притягивала его. Но я приняла свое новое тело легко и свободно. Знание жизни Земли — предвидение — мало помогло Йорпу, когда дело дошло до принятия внешнего вида землян, который так отличался от его собственного. У него были очень слабые коленки.

Йорп прибыл вместе с другими херувимами своего мира, но они приспособились к новой жизни гораздо легче. От этого ему было еще хуже: он чувствовал себя вдвойне чужим. Возможно, дело было в том, что те в глубине души уже давно ощущали себя людьми. А Йорп нет; он и в самом деле был Другим.

До сих пор Йорп держался только возле Экзотов из разных миров, которые чувствовали то же, что и он. Поэтому я стала для него чем-то вроде психологического мостика; я была ненормальным нормальным человеком.

Все это было мне поведано во время нашей прогулки.

— В моем мире все было тяжелым, — вздохнул он. — А здесь я чувствую себя пухом на одуванчике, готовым улететь.

— В моем мире было темно, по небу плыли тучи, а воздух был наполнен густыми газами. А здесь даже не видно, что именно ты вдыхаешь! Хотя, конечно, дышится легко…

— А теперь у меня только две ноги! Мне кажется, что я вот-вот упаду!

Мы вместе шли к станции помощи. Но как шли — боком, как крабы! Солнце к этому времени уже поднялось и светило нам в глаза. Я не слишком-то боялась солнца Земли. Но Йорп прятался от него. Его глаза, глаза херувима, были приспособлены к солнечному свету так же, как и мои. Но он словно этого не замечал. Он был ночным жителем, существом сумерек и предрассветных часов, — тогда он чувствовал себя прекрасно. Если бы его новые глаза могли видеть в темноте, он выходил бы только по. ночам. Но они не могли; так что он и не выходил.

В мире Йорпа корабль с семенами жизни произвел огромные изменения в тех миллионах и миллионах буковок под названием «гены», из которых состоят слова жизни. В результате тела получились короткими, неуклюжими, с двумя руками и четырьмя ногами; грубая кожа отливала нежными красками. Кожистые легкие, словно кузнечные мехи, всасывали под давлением ядовитые газы. Кристаллические глаза видели не только свет, но и тепло. Гениталии были упрятаны в ороговевшую щель. О да, Йорп имел экзотический вид. Но теперь он превратился в жалкое подобие самого себя, в краба, которого вытащили из панциря и в придачу оторвали две ноги. (На этой стадии я еще не видела животное под названием «черепаха», которая могла втягивать голову прямо в панцирь!)

Когда мы добрались до станции оказания помощи, я познакомилась с его приятелями: Марлом и Амброзом, Лихэлли и Свитс. Они тоже чувствовали себя не в своей тарелке, только каждый по-своему.


Лихэлли и Свитс принадлежали к миру морского народа, обитающего на мелководье. Теперь, когда из их мира словно спустили воду, они оказались выброшенными на сушу. Как они горевали, что больше не могут вдыхать воду и плавать вместе с рыбами. Плавательные возможности человеческого тела вызывали у них смех, а необходимость постоянно держать его в сухости казалась им абсурдной. Они лишились способности к эхолокации, а также видеть (в буквальном смысле) друг друга насквозь. Теперь они видели только внешнюю оболочку. Когда они говорили, то не воспринимали ответные сигналы изнутри. Перед ними опустился экран, закрывший от них мир и оставивший им только их собственные тела. (В этом смысле их печаль в корне отличалась от печали Йорпа; он чувствовал себя как раз слишком незащищенным.) Эти две девочки ходили совершенно голыми. Даже ничем не прикрытая плоть казалась им броней, через которую не мог пробиться наружу их внутренний мир.

Марл, напротив, был привязан к земле. Он происходил из народа летунов: у них были полые кости, очень широкая грудная клетка и огромные крылья над тонкими руками.

Они жили в гнездах среди пористых скал, высоко над болотистым, обдуваемым ветрами миром, населенным маленькими злобными тварями, которые сновали туда-сюда и пожирали друг друга.

Вместе с ветром, рождающим органную музыку из пористых скал, они щебетали свои мелодии. На флейтах, созданных из костей умерших соплеменников, они играли древнюю музыку почитаемых предков. С одной вершины скалы на другую они высвистывали друг другу послания.

А теперь вольный летун Марл стал тяжелым карликом. Его уменьшили и сжали. Его голос стал звучать глухо. Его имя, произносимое на родине, звучало как крик чайки. Теперь оно напоминало шлепок земляного кома. И все же Марл по-прежнему носил наряд из ярких перьев — заимствованное у кого-то пышное оперение.

А Амброз? Амброз был самым экзотичным из всех.

Его мир был плоским, как тарелка. Единственное, что нарушало это однообразие, были овощи с мощными корнями; в атмосфере его мира существовала любопытная срорма жизненной энергии — она вырабатывалась из всего, что двигалось быстрее улитки или растущего растения. Народ Амброза считал, что за миллионы лет поверхность их планеты была стерта энергетическими существами. Они также считали, что жизненная энергия каким-то образом передавалась местным гигантским овощам или даже вырабатывалась ими. А что если и у капусты есть свое Ка? Возможно, эта энергия появилась в древние времена как защита от пастбищных животных, которых теперь совершенно не осталось. Это не было доказано, да и связи с энергетическими существами не было никакой, даже если они и в самом деле были живыми.

Мир, где нельзя было двинуться с места, чтобы тебя за это не обругали, — да и куда было идти, если поверхность была абсолютно плоской! Решение заселить эту землю людьми-растениями — которые проводили бы большую часть жизни в неподвижном состоянии, только изредка вылезая из земли и очень медленно куда-нибудь перемещаясь, — могло бы показаться жестокой шуткой Божественного разума. Тем не менее Амброз и его соплеменники жили богатой внутренней жизнью — созерцая и размышляя. Кроме того, всегда оставалась возможность попасть после смерти в такой мир, где они наконец-то смогут свободно передвигаться… Люди-растения общались между собой с помощью «радиоволн», своего рода сигналов гелиографа, использующих не свет, а какие-то другие невидимые колебания.

Оказавшись в Идеме, Амброз мог ходить куда ему вздумается, по поверхности, напичканной подъемами и спусками, входами и выходами; а ему это не нравилось. Потому что сколько он ни ходил, лучше понимать себя не стал. Тело херувима Амброза было толстым, коротким, с коричневой кожей, черными курчавыми волосами и черными белками глаз, и он носил грязную голубую дхоти.

Следующие несколько недель мы провели все вместе, гуляя пешком, а иногда садясь возле какой-нибудь станции оказания помощи в кабинку, которая доставляла нас по подземному туннелю на другую станцию, выбранную наугад. В основном мы старались избегать других херувимов. Мы ходили в горы и к морю, в пустыню и лес.

И конечно, мы вели беседы. Я рассказала им о своем мире, умолчав при этом о себе. Они поведали мне о своих. Больше всех говорили Марл, Йорп и две морские девочки. Амброз большей частью угрюмо молчал. А что можно было рассказать о плоской тарелке, населенной овощами? А свой внутренний мир и размышления он оставлял при себе.

Один или два раза мне все же удалось выманить Йорпа из его раковины. Он даже искупался голышом вместе со мной в одиноком озерке.

От него я узнала (то, что я могла бы спросить у своей Циклопедии или на любой станции, если бы была шпионкой посмелее), что у Божественного разума не было какого-то определенного места. По всей планете были разбросаны его коммуникационные системы. Но не было единого центра или штаба. Поэтому пришлось отказаться. от идеи ворваться к нему с молотком наперевес. (А зачем мне его крушить? Божественный разум казался не таким уж и злобным, как его описывал Червь. Или нет?)

От Йорпа я также узнала, что вся программа колонизации была — и возможно, что неокончательно, — разработана не на Земле, а в космосе, на огромной Луне. После этого, когда небо было чистым и на нем сияла Луна, я всматривалась в нее еще более жадными глазами, пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь огонь или вспышку света; но ничего не было видно.

— Ты не хочешь побывать на Луне? — спросила я Йорпа.

Он съежился:

— Побывать? На Луне нет воздуха! Она недостаточно тяжелая, чтобы держать воздух, — там еще хуже, чем здесь! — Он спрятался в свой бурнус; я перестала говорить на эту тему.

Однажды, когда мы стояли лагерем на краю мамонтового леса, Амброз нарушил мрачное молчание, в которое был погружен почти два дня.

— Кажется, здесь почти некуда ходить, — проворчал он.

Я подумала, что ему не нравятся наши бесцельные прогулки. Но нет. Он продолжал:

— Какой грандиозный замысел должен стоять за всем этим проектом колонизации! Для чего все это, Йалин? Чтобы мы, херувимы, могли питаться лотосом в Идеме, а потом дарить нашу мудрость пришельцев землянам, которые все живут в одном гигантском музее! Неужели это единственный способ объединить и завоевать космос? Превращая людей в кукол на веревочках?

— Завоевать? — спросила я. — А кто говорит о завоевании? — Это становилось интересным.

— Правитель. Божественный разум. Он использует людей в качестве машин фон Неймана[5], чтобы заполнить ими как можно больше миров.

— В качестве чего? Он сразу набычился:

— Почему он не использует сами машины?

Об этом когда-то размышлял и Червь.

— А какой смысл заполнять вселенную всяким хламом? — спросил Йорп.

— Я думаю, нам нельзя жаловаться, — сказала Свите. — Если бы не было колоний, мы не были бы сейчас живы!

Амброз был явно возбужден после столь долгого молчания. Он был как курица с запором, пытающаяся снести яйцо.

— Ключ к разгадке — это пространство-Ка, — сказал он. — Люди умирают. И у них есть Ка. Эти Ка могут быстро возвращаться сюда, чтобы выложить сведения о других мирах. Радиосвязь заняла бы при этом сотни лет. Тысячи! Пространство-Ка — это возможность осуществлять связь.

— Только одностороннюю, — сказал Марл. — Божественный разум не общается с себе подобными из других миров.

— Я много об этом думал, — сказал Амброз. — Полжизни, наверное! Итак, возьмем нас, обитателей моего мира. Возможно, из-за того, что мы не могли двигаться и из-за нашего способа коммуникации… мы подозреваем, что когда нас создавали, то взяли в качестве некоей модели для всех колоний. Каждый из нас — это отдельный внутренний мир, способный тем не менее выдвигать идеи и таким образом глубоко проникать в философскую сущность вещей. Старый Харваз Постигающий выдвинул эту теорию, и я работал над ней до самой смерти. Некоторые из нас поклялись, что будут хранить эту тайну до тех пор, пока не смогут свободно передвигаться и не найдут ответ.

— Продолжай, — сказала я. — Теперь ты можешь свободно передвигаться.

— Так вот, программа колонии похожа на… на строительство очень большого радиотелескопа, созданного из разума! Он как гигантская антенна, связывающая сотни световых лет.

— А что такое радиотелескоп? — поинтересовалась Лихэлли.

— Это машина, чтобы слушать все то, что находится очень далеко или произошло очень давно. Если у тебя есть два таких телескопа, связанных между собой, все слышно гораздо лучше. А теперь представь, что у тебя сотня таких приборов, размещенных на разных звездах… они не смогли бы принимать сигналы друг друга с помощью радиоволн из-за очень большого расстояния. Но представь, что ты создала бы свою машину из разума людей, которые были бы связаны между собой посредством пространства-Ка, и вот ты ее включаешь…

— А разве для этого не пришлось бы убить всех обитателей других миров? Ведь сначала они должны умереть? — спросила Свите.

— Да? — воскликнул Амброз. — В самом деле! Звезда, которая взрывается, освещает всю галактику в течение целого дня. А разве организмы, обитающие в сотнях миров, и чей разум мгновенно взрывается, освещают что-то еще? Что-то далекое? Вселенское?

— Продолжай, — поддержала я его.

— Так вот, я считаю — я даже уверен, — что когда Божественный разум создаст совершенную колонию, когда этих колоний будет достаточно…

Нас прервало появление шумной ватаги мальчишек. Шестеро или семеро из них выскочили из леса и побежали к нашему импровизированному лагерю, вопя и крича. Они были голые по пояс, в штанах из оленьей кожи, а их лица были разрисованы краской. На голове у них были ленты, украшенные перьями.

Их вожак подскочил к Марлу, вырвал перо из его птичьего наряда и в качестве трофея воткнул в свою ленту. Потом он принялся скакать и приплясывать вокруг нас, топая ногами и издавая победные вопли. Его приятели стали делать то же самое.

— Эй! — крикнул Марл, взвившись вверх, словно собирался взлететь.

Лихэлли тихонько взвизгнула. Йорп спрятался в свой бурнус. Амброз застыл неподвижно. Я вскочила на ноги:

— Что это вы делаете, парни? Прекратите! Мальчишки остановились. Их вожак уставился на меня. У него были светлые волосы и проницательные голубые глаза на худом остром личике. В них стояло безумие. Он был высоким и нескладным, но я подумала, что смогу с ним справиться, учитывая мой вес.

Конечно, всех мне не одолеть, да и приятели Йорпа явно не годились для драки. Но с какой стати нам вообще драться? Мы же херувимы, взрослые люди. Впервые за все время пребывания в Идеме я почувствовала тревогу.

— Отлично, — спокойно сказал вожак мальчишек, — развлечемся немножко. В виде приветствия.

Я не обратила особого внимания, как он произнес слово «развлечемся»; он просто прорычал его.

Он сурово посмотрел на меня:

— Разве не должны мы наслаждаться счастьем пребывания в Идеме, милостью, обещанной нам Божественным разумом? Чем отблагодарить его за эту милость, как не став совершенными детьми, какими он нас и создал? Пока не начнется наша настоящая святая миссия!

Вот это да. Он же чокнутый.

Насмешливо поклонившись и ухмыляясь, он вернул Марлу его украденное перо так, что тот едва успел схватить его. Вся ватага разразилась хохотом и аплодисментами, но вожак, хлопнув в ладоши, заставил их замолчать; воцарилась тишина.

— Идем — это обещанная Истинная земля! — закричал мальчишка. Сердце у меня упало. Я слишком хорошо знала, кто говорит об Истинной земле. Не кто иной, как мои старые приятели, одержимые и злобные Сыновья Адама!

— Разве не мы самые любимые дети Божественного разума? — обратился мальчишка к своей компании. — Мы, кто боролся, пока большинство других миров тихо блаженствовали на его груди…

Я подумала, что в этом мальчишке было что-то странно знакомое…

— …со всем пылом, чтобы привлечь сторонников — и таким образом заслужить одобрение Божественного разума?

Или заставить его поверить, что Идем и есть предел всех мечтаний, тогда как на самом деле он всего лишь мелкая рыбешка в океане?

— Если бы я был таким же тяжелым, как раньше, — услышала я ворчание Йорпа из глубины бурнуса. Появилась его голова. — И если бы на мне была моя броня и четыре ноги… — Он присел на корточки. — Ты! — заревел он. — Как ты смеешь рассуждать о других мирах! Как ты смеешь вмешиваться в наш разговор! Да что ты вообще знаешь, размалеванный дикарь! — Он по-настоящему разъярился. Таким я его еще не видела; но можете мне поверить, я была от него в восторге!

Вожак мальчишек поджал губы:

— Дикарь? А, понятно. Ты у нас мыслитель. Ну и что, если мы дикари? — прорычал он. — Мы будем гордиться этим и служить Божественному разуму! Мы — Его истинные солдаты!

— А зачем ему солдаты? — спросила Свитс.

— Может, вы уйдете? — вздохнул Амброз.

— Разве мы все здесь не истинные Сыновья и Дочери Божественного разума? — решительно спросил мальчишка, оглядывая по очереди каждого из нас.

Мне не давала покоя мысль, случайно ли эта банда Сыновей появилась именно возле нашего лагеря. Я отчаянно надеялась, что никто из приятелей Йорпа не произнесет моя имя…

— А я и не знал, — медленно заговорил Амброз, — что Божественному разуму интересно, что мы о нем думаем. А вы случайно не его любимчики? Может, посоветуете что-нибудь?

— Ты, как твое имя?

Только бы никто не назвал моего!

— Не думаю, что тебя это касается, но меня зовут Амброз.

Слабак, слабак! Никогда нельзя отвечать на вопросы хулигана. «Да пошел ты» — вот лучший ответ. Может, Амброз с некоторым опозданием это понял, потому что добавил:

— А как твое?

Мальчишка гордо ответил: «Эдрик». Его приятели закивали, словно этим было все сказано. Мне-то уж точно.

Если Эдрик здесь, значит, он ненадолго пережил меня; отличная новость. А вот встретиться с ним на расстоянии световых лет от дома — это гораздо хуже. Поскольку по Идему слонялись миллионы херувимов, эта встреча вызвала у меня смутные подозрения. Однако бывают и совпадения. Иногда наша жизнь кишит ими. Я изобразила безразличие.

— А ты? Тебя-то как зовут? — Теперь Эдрик обращался ко мне.

У меня заколотилось сердце. (Ничего, он все равно этого не слышит.)

— Да пошел ты, — сказала я.

Йорп с удивлением посмотрел на меня; и тут я поняла, что произнесла это более низким и грубым голосом, чем обычно. Я изменила его, чтобы Эдрик как-нибудь меня не узнал.

На мгновение мне показалось, что сейчас он на меня набросится или прикажет это сделать своему воинству. Но он только затаил дыхание.

— А мы не очень-то дружелюбны, да? Но ведь Божественный разум желает, чтобы мы все жили как маленькие братья и сестры? Так что давай попробуем еще раз.

— Откуда ты знаешь, что он желает? — парировала я. — Он что, велел тебе идти сюда и читать нам проповеди?

— Вот именно, откуда ты знаешь? — пропела Свитс; и по тому, как мгновенно Эдрик к ней обернулся, мне кое-что пришло в голову.

Я назвала Циклопедии свое настоящее имя. А почему бы и нет? Для Циклопедии и Божественного разума я родилась на западном берегу, в городке Помилуй Бог. Единственно, почему Эдрик мог появиться здесь, — это если он наговорил своей Циклопедии кучу всякой чепухи про меня, что я слуга зла и все такое, а также, если силы Божественного разума что-то пронюхали и поэтому прислали его. В этом случае он должен был бы знать, как я теперь выгляжу. Моя Циклопедия всегда узнавала меня безошибочно. Возможно, мне ничто не угрожает. Появление Эдрика — это несчастливое совпадение. Ему просто захотелось кого-то попугать; Свитс для этого прекрасно подходила.

И все же… а не могли ли мы с ним иметь что-то вроде внутренней связи? Только не приятной, спешу добавить. Может быть, такая связь возникает, когда ты кого-то убиваешь или постоянно думаешь, что убьешь. Эта прочная связь и привела его сюда независимо от сознания.

Эдрик внимательно посмотрел на Свите, но отвечать ей не стал. Я уверена, он бы ответил, если бы у него было какое-нибудь особое задание от Божественного разума. Его воинство замерло в ожидании — все шестеро. (Как покачнулся его авторитет!)

Тогда в разговор вступил один из мальчишек:

— Я тут подумал, Эд… Держу пари, они Экзоты, верно? Они ставят себя выше нас. Потому и не называют свои имена — кроме вон того пузана в голубой простыне. Держу пари, ни один человек не сможет их и выговорить. — Он смачно сплюнул на землю.

Эдрика, казалось, задела грубость его товарища. Или нет? У Сыновей, видимо, уже вошло в привычку поливать слюнями свою Истинную землю. Эдрик нахмурился. Пытался что-то понять, что-то вспомнить? Он медленно повернулся ко мне.

Четко выговаривая слова, чтобы мои друзья догадались, что я хочу передать им какой-то знак, я сказала:

— Правильно, мы все Экзоты. Абсолютно все, верно, ребята? И гордимся этим.

Увы, события покатились, как снежный ком. Йорп рассказывал, что в его тяжелом мире люди были одеты в броню. Он не объяснил, зачем это было нужно… Я связала эти факты воедино, словно один вытекал из другого. Тяжелый мир, тяжелые тела.

И все же, если все было таким тяжелым, таскать на себе еще и броню — последнее дело. Если только тебе не нужно защищаться от каких-нибудь опасных тварей. Или чтобы не пострадать в очередной потасовке…

А Йорп был истинным сыном своего мира.

Он издал воинственный клич, похожий на вопль гигантского самца квакуна, когда он видит подобную себе самку:

— Юп! Юп! Юп! — Нагнув голову и почти став на четвереньки, Йорп бросился на Эдрика.

Эдрик был застигнут врасплох. Йорп с лету выбил из него дух и повалил на землю.

Но здесь, на Земле, у Йорпа было легкое тело. Второй мальчишка, на которого он бросился, уже ждал его, поэтому легко с ним справился. Третий набросился на Йорпа с кулаками.

Завопив «Давай, ребята!», я бросилась выручать Йорпа. И вот уже мы все сцепились с ватагой Эдрика, ведя бой с переменным успехом. К моему удивлению, Амброз оказался сильным и проворным. Швырнув кого-то на землю, он успел бросить мне с усмешкой: «Вот ради чего стоит двигаться!»

Но Лихэлли уже каталась по земле, держась за разбитый нос, а Марл умел только отчаянно размахивать руками. Наверное, он боялся, что они сломаются, если он кого-то ударит.

Эдрик уже стоял на ногах, переводя дух.

Он показал пальцем на нашу свалку:

— Вот эта! Хватайте ее! Она из нашего мира! Это ведьма!

Изо всех сил я бросилась бежать в лес. Не из трусости. Победить в драке мы бы все равно не смогли. Убегая, я по крайней мере — так я сказала себе — отведу опасность от Лихэлли и остальных. Может быть, они смогут позвать на помощь.

Если предположить, что мы с Эдриком встретились чисто случайно, как он меня узнал?

Я увеличила скорость.


Прижавшись спиной к дереву, я помахивала дубинкой.

— Ну, кто первый? — пропела я окружившим меня Сыновьям. — Подходите, мальчики! Не можете поцеловать, так хоть побьете, а? Истинная земля в том, что вы не можете ничего, что могут взрослые мужчины. И штуки свои вам вставить больше не во что. Потому что они стали мягкими, как червяки, и останутся такими на веки вечные. Как вам, наверное, обидно!

Вне себя от ярости, один из Сыновей бросился на меня. Я нанесла удар. К своему удивлению, я попала ему прямо по губам. Завопив от боли и зажав рот рукой, сквозь которую начала капать кровь и посыпались осколки зубов (как я думаю), он отшатнулся назад.

Я издала победный клич: «Йа! Йа!»

— «Йалин», хочешь ты сказать! — рявкнул Эдрик. — Так вот ты кто! Почему же ты не выкрикиваешь свое имя полностью, Йалин?

— Кто это? — спросила я.

— Это ты. Я сразу подумал, что ты из нашего мира, как только ты начала смеяться над чтением проповедей. — Эдрик все еще тяжело дышал. — Никто другой не употребил бы этого слова. Проповедуют только в Ка-теоборе. — (Вот оно что! Опять меня подвел мой язык.) — Зачем притворяться, что ты Экзот, если на самом деле ты ведьма с востока? А кто из восточных ведьм больше всех не хочет со мной встречаться?

— А зачем вы вообще бегаете за ведьмами, кем бы они ни были? — Я взмахнула дубинкой. Еще один Сын приготовился к прыжку, но после моего движения передумал. — Что, Божественный разум открыл охоту на ведьм?

Если так, то лучше бы мне умереть как можно скорее; и прощайте мои надежды вернуться к жизни с помощью Любезных Граций… Тогда я по крайней мере вернусь домой по психосвязи в хранилище-Ка. Возможно, может быть.

— Я вас спрашиваю, почему Божественный разум ненавидит ведьм?

— Богохульница! Ты думаешь, Божественный разум станет беспокоить какая-то плесень на маленьком листочке? Нет, об этом позаботятся его верные садовники! — (Ах, так они действуют не по приказу Божественного разума. Значит, увы, назад к плану «А»: медленная пытка.) — Я прекрасно понял, что ты за ведьма, по твоим гнусным словам! Божественный разум наградит нас, Братья. Она была слугой Сатаны-Змея, пока я не прекратил ее грязные дела! Она смогла избежать допроса, но у меня еще остались кое-какие вопросы, которые стоит задать!

Не может быть, чтобы Эдрик и на Земле считал меня слугой Червя. Или мне придется выложить это под пыткой?

— Наградит вас? — Я насмешливо заухала. — Божественному разуму нет никакого дела до такого дерьма, как вы. А заодно и до всего остального человечества!

Эдрик воздел руки к небу:

— Да как ты можешь так говорить обо всем, что вокруг нас здесь, в Идеме? Божественный разум исполнил свои обещания! Эта благословенная земля!

Если бы эти несчастные мальчишки не прервали нашу головоломную беседу… Амброз полжизни шел к своему выводу: теория телескопа, создание Ка-линз размером с галактику. Но как бы он смог его доказать? Возможно, помочь ему могло бы только черное течение…

Да где же, в самом деле, мои приятели? Где подмога?

— Как ты можешь? — снова и снова вскрикивал Эдрик. Кажется, он по-настоящему испугался. Может, он задавал просто риторические вопросы, чтобы подзадорить себя. — Что ты этим хочешь сказать: «и Божественному разуму нет никакого дела?»

Может, мне не следовало такое говорить.

— О, Идем такой аккуратненький, — быстро сказала я, придав своему голосу насмешливый тон. — Здесь все на своих местах в отличие от ваших мозгов, вы, банда… — Я произнесла грубое ругательство.

Они бросились на меня.


Они хорошо развлеклись. Очень скоро я заходилась от визга и думала о том, как трудно потерять сознание, когда ты этого хочешь.

То, что они терзали всего лишь мою оболочку, не слишком-то утешало. Все ее нервные окончания функционировали вполне нормально, спасибо. Не помогло и то, что на этот раз у Эдрика не было пыточной машинки с винтом. Не буду описывать, что они со мной делали. Не хочу об этом вспоминать. Скажу только, что, как мне показалось, где-то через неделю новая изощренная боль прекратилась, оставив только старую, уже знакомую. Но я ничего не сказала — я только вопила. Когда симфония боли сменила тональность, я подумала, что сейчас последует костер. Я даже желала этого.

Канат скрипит и стонет, когда судно пытается порвать его, качаясь на волнах. Потом ветер стихает, и канат провисает. Так и мое сознание. Когда боль ослабла, оно затухло. Больше я ничего не помню.


Когда я пришла в себя, то горела в огне!

Вокруг меня полыхало ненастоящее пламя. Огонь был внутри. Горела я, мое тело. Малейшее движение вызывало такую боль, что я старалась не дышать; но это было невозможно.

А надо мной — густые ветви и голубое небо. Потом все закрыло что-то массивное. Ко мне склонилась мохнатая морда. Кристаллические глаза заглянули в мои. Механический олень? Медведь? В любом случае Любезная Грация!

— Они ушли, — сказала она. — Я отослала их прочь. Все закончилось. Ты поправишься.

Из ее ноздрей вырвалась струя зеленого дыма. На этот раз, прежде чем я вырубилась, мне стало действительно хорошо.


Следующие три или четыре недели — точно не знаю сколько — я провела в ванне с желе в какой-то подземной лаборатории, где меня приводили в порядок. За мной ухаживали нежные машины. Потом одна из них начала спрашивать меня о нападении. Казалось, ее больше интересовало странное поведение Сыновей, чем моя измена. Я лгала ей сквозь стиснутые зубы.

Вот они остались прежними. Я смутно помню, что Эдрик приказал не трогать мой рот, чтобы я могла говорить; Сыновья сосредоточили внимание на других объектах.

Когда я уже выздоравливала, ко мне пришел Йорп и вся наша компания. В присутствии своих машин-наседок я не могла свободно говорить. Но кое о чем мы побеседовали, намеками.

— Жаль, что нас тогда прервали, — сказала я. — Становилось все интереснее. Так ты говоришь, телескопы?

Амброз, умница, все понял.

— Чтобы пролить свет на тьму.

— И что увидеть?

— Конец и начало всего. Почему все именно так. Люди могут все видеть. Если ты смотришь на солнце, то можешь обжечь глаза; но ты все-таки смотришь, хоть и недолго. А если ты посмотришь сразу на миллиард и миллиард солнц? В моем мире говорят, что мгновение озарения стоит вечности слепого невежества. А еще говорят, что люди — это глаза Бога. — Амброз криво усмехнулся. — Мы — Его ученики. И все же именно мы создали его.

— Простите, — прервала нас машина. — Пожалуйста, поясните свою мысль.

Амброз пожал плечами:

— Сказано достаточно. Мне пора идти. Нельзя утомлять инвалида. Но сначала, согласно местному обычаю, поцелуй. О, эти мягкие и влажные губы! — Он наклонился над ванной и легонько коснулся ртом моей щеки. Быстро и очень тихо он прошептал: — Забудь. Все это не имеет значения. Если нашему другу, чтобы видеть, нужна вся галактика, ему потребуется еще тысяча веков. Он выпрямился. — Пошли, — сказал он Йорпу.

Ватоголовый Экзот завернулся в свой бурнус.

— Пошли, команда. Больше я их не видела.

Через неделю я уже была как огурчик.

Машина сказала мне, что по подземному туннелю я должна добраться до одной станции на юге, откуда буду отправлена исполнять обязанности херувима. То есть быть звездным ребенком, апостолом, предметом обожания. Как многие до меня, очень многие. По подземному туннелю мне предстояло пересечь континент и океан и попасть в Венецию, в Италию.


Через несколько месяцев, как всякий хороший агент-шпион, я по уши увязла в тайном заговоре мятежников под названием «Подполье».

Вот как это получилось.

Венеция — это город, построенный на море. Примерно тысячу лет назад он ушел под воду, но Божественный разум поднял его и отстроил заново. Это было так давно, что камни, на которых держались здания, снова были разъедены морской водой, словно гнилые зубы. Стены дворцов, балконы и башни были подточены солью. С первого взгляда было видно, что еще немного, и город обрушится в воду снова. Впрочем, налет ветхости придавал ему оттенок какого-то неповторимого очарования, отчего город казался не отживающим свой век, а, наоборот, более живым — словно какое-нибудь старое-престарое животное, ставшее дряхлым и немощным, но сохранившее обостренные чувства и переживающее второе детство, пытаясь играть и показывать разные трюки. И через всю Венецию, оживляя ее и в то же время разрушая, проходила одна и та же картина — живое, пенящееся, хлюпающее море.

Так я, по крайней мере, подумала, когда впервые увидела ее! Мне потребовалось время, чтобы выяснить, что же в действительности кроется за этим упадком: оказалось, что Божественный разум восстановил и сохранил город именно в таком виде, в каком он находился раньше, так некоторые люди делают декоративные дырки в новой мебели. Большинство других восстановленных городов были новенькими, словно с иголочки; но только не Венеция. Ей оставили ее червоточины, а ее стены покрыли искусственным грибком.


Однажды, ранним ненастным вечером, на Дзаттере я встретила Бернардино. Ветер обдувал эту набережную со всех сторон, полируя щербатые камни. Тучи, словно огромные пурпурные кулаки, тузили друг друга и гнались к берегу над темной бурлящей водой. Голубая молния сверкнула над морем. Тощий шелудивый кот искал, где бы укрыться.

(Дзаттере… Я буду употреблять названия набережных и каналов, горбатых мостиков, аллей и площадей так, словно вы знаете Венецию не хуже, чем Аладалию или Гинимой. Венеция действительно существует на планете Земля; учтите это.)

Зарокотал гром. Дзаттере была пустынна… как вдруг из темноты крадучись выбрался какой-то человек. На нем были мягкие туфли, которые называются кроссовки, слаксы, голубой джемпер и берет. Возможно, он был одним из тех, кто плавал по каналам на гондолах, стоя на корме и вспенивая воду одним веслом, как повар, который перемешивает массу для пудинга. У него было румяное веселое лицо.

Меня не слишком насторожил его вороватый вид. Что могло угрожать нам, детям звезд? Одна женщина в черной шали назвала нас «ангелочками». Гондольеры бесплатно возили нас туда, куда нам было нужно. Владельцы ресторанов бросались обслуживать, предлагая лучшие блюда из меню. И все потому, что наши глаза видели свет других звезд.

За это мы, херувимы, рассказывали о своих мирах во многих «церквах» Божественного разума — красиво украшенных зданиях, расписанных изображениями херувимов и Ка, парящих в небесах, а также всякими другими сюжетами из доисторического мифа. Мы жили в лучших отелях, вращались в лучшем обществе и вообще делали что хотели.

В Венеции, когда умирало дитя звезд, был обычай пышно провожать его или ее на Остров Мертвых, предназначенный специально для нас и расположенный в лагуне, которая называлась Сан-Микеле. А его или ее Ка, как говорили, отлетало к Божественному разуму.

Когда умирал звездный ребенок — в преклонном возрасте, прожив двадцать или двадцать пять лет своего детства…

Правильно. Наши новые тела были далеко не вечны. Божественный разум не слишком стремился распространять эту информацию на Земле; я узнала об этом от одного херувима, проживающего в том же отеле, что и я, a propos о смерти и похоронах. Однако вышеназванного херувима это не слишком беспокоило. «Мы же вернемся обратно к Божественному разуму!»

Я в это не верила.

О, в двадцать лет своей жизни я поверила сразу! А в остальное — нет.

— Прости, дитя звезд, — сказал человек. — Можно с тобой поговорить? Я слышал, как сегодня ты рассказывала в «Ла Салюте» о своем мире.

— Слышал? Ты что, следил за мной? Он усмехнулся:

— Ну конечно! А как нам еще встретиться? Но ты не бойся.

— Чего мне бояться? Он махнул рукой:

— Ну, вечер такой темный! Никого нет, даже какого-нибудь ока Божественного разума. Начинается шторм. Маленькое тельце может легко упасть с набережной в море.

— Большое спасибо! — Мне сразу полегчало.

Но меня мучило любопытство, очень хотелось знать, что ему нужно. Мужчина вел себя дружелюбно, но и обожания в нем я тоже не ощутила.

— Как бывшая женщина-матрос, — сказал он, — ты должна находить жизнь в нашем городе вполне приемлемой, да? Столько каналов!

— О да, из меня получился бы прекрасный гондольер, ты не находишь? Я бы плавала по лагуне, перевозила артишоки и всякую всячину. Жаль, что я такая маленькая.

— Да, обидно, что здесь ты не можешь управлять парусами… Но постой, ты же никогда этого и не умела, верно? Ты жила на западном берегу вашей реки. Ты держалась от нее подальше, потому что в ней живет это существо, враг Божественного разума, а? Ведь именно об этом ты рассказывала в церкви. Мы знаем, что старые привычки изживаются с трудом, поэтому здесь ты, естественно, держишься поближе к воде!

Ну надо же так влипнуть.

Парень засмеялся:

— Видишь ли, ты описала свой звездный дом как-то уж слишком вскользь. И не потому, что не умеешь рассказывать, вот уж нет! Все дело в том, что ты довольно плохо знаешь западный берег. К тому же, если говорить честно, рассказывая даже так сбивчиво, ты держалась куда более изысканно, чем можно ожидать от женщины, родившейся в таком ханжеском свинстве. А когда ты начала рассказывать о реке и судах на той стороне, у тебя загорелись глаза, хоть ты и притворялась невеждой. Поэтому я пошел за тобой из «Ла Салюте» и наблюдал, как ты смотришь на лодки, плавающие по Большому Каналу. Ты смотрела на них с восторгом — и вместе с тем с некоторым превосходством, словно раньше видела кое-что и получше и сама на них плавала. Но ты не беспокойся: кроме меня, тебя не видел никто.

— Что вы хотите?

— Все очень просто. Мне хотелось бы узнать о твоем настоящем мире. Мне хотелось бы узнать о твоей стороне реки — той стороне, где ты жила. У нас в Венеции появлялись херувимы-мальчики с восточного берега. Но они ничего не знают о тайнах реки. А херувима-женщины реки не было ни разу до сих пор, что очень странно.

Нет, это не было странно. Когда умирали женщины реки, они уходили в хранилище-Ка черного течения. Ничего не сказав, я посмотрела на мужчину.

Он сказал:

— Я и мои друзья внимательно наблюдаем за такими вещами. Мы делаем записи. Позволь мне предположить, не столько на основании недостаточных сведений, сколько — он постучал себя по носу, — на основании высшего инстинкта, что ты, вероятно, первая женщина реки, прибывшая на Землю.

— У вас богатая фантазия, мистер.

— Бернардино меня зовут.

Слышал ли он о нашей войне? Нет, конечно! Она закончилась совсем недавно. Херувимы направлялись к местам назначения, разбросанным по всей Земле; а Земля — большая планета, в миллион раз больше, чем берега нашей реки.

— Держу пари, — сказал Бернардино, — что ты женщина реки и скрываешь это. А зачем? Мы с друзьями с огромным интересом послушали бы про ваше течение, которое борется с Божественным разумом.

— А почему вам интересно слушать про то, что враждебно Божественному разуму?

— Ах, отдаю себя в твои руки! Возможно, возможно, потому, что я и мои друзья тоже враждебны Божественному разуму? Мы слышали о скверне в вашем мире. Мы умираем от желания, узнать об этом побольше.

— А вы никогда… «Не встречали раньше никого из оскверненного мира?» — собиралась я спросить. Но промолчала. Возможно, им уже приходилось встречать в церкви оскверненных херувимов; но хватило ли им уверенности обратиться к ним с вопросом? Вряд ли! Херувимы, которые прибыли на Землю из оскверненных миров, не стали бы распространяться о скверне у себя дома. А возможно, не слишком об этом и знали — их бы никто не стал посвящать в подобные вопросы.

Сколько миров, как сказал Червь, были оскверненными (как считал Божественный разум)? Полдюжины, наверное? Что до меня, то я еще ни разу не сталкивалась с Оскверненными из других миров, кроме моего, во время той незабываемой встречи! Шесть миров (плюс один мой) — небольшое число. Значит, число Ка, достигших Земли из этих миров, должно быть куда меньше, чем из неоскверненных. В Идеме я не стремилась отыскать Оскверненных; возможно, зря… О да, действительно. Черная метка херувиму-секретному агенту, который оказался не слишком секретным! Теперь я находилась в Венеции, где херувимов было не слишком много. Не могла же я подходить к каждому херувиму в отеле, дарить ему цветок и говорить: «Слушай, а ты Оскверненный?» Единственный способ — это потратить все свободное время на то, чтобы ходить по церквам и прислушиваться к разговорам, надеясь услышать то, что нужно. Но мы, херувимы, как правило, не посещали «службы» друг друга. Уже в Идеме мы узнали друг о друге вполне достаточно. В Венеции умные херувимы в основном наслаждались своей земной жизнью.

Хм. Я стала злой.

Не спешите меня обвинять. Посмотрите, что получилось, когда я столкнулась с Оскверненными из моего мира. Оскверненные из других миров могли оказаться даже хуже.

— Есть хочется, — сказал Бернардино. — Может, ты тоже голодна? Можно пригласить тебя на обед?

— Я могу получить еду в любом месте и в любое время.

Он поцеловал кончики своих пальцев:

— Только не такую! И такого разговора тебе тоже нигде не услышать. — У него блеснули глаза. — Пошли, ты раскроешь заговор.


Стараясь ничем себя не выдать, я отправилась с Бернардино. Обещанный заговор мог дать мне возможность всадить весло в предстоящие события и как следует их перемешать.

Мы быстро пошли по узким полоскам суши к мосту Дель Академиа; оттуда к площади Сан-Марко. На ней не было никого, кроме нескольких старушек, которые кормили стаи птиц под названием «голуби». При нашем появлении примерно сотня «голубей», шумно хлопая крыльями, взвилась в воздух. Большинство птиц, сделав крутой вираж, сразу вернулось на землю, но несколько отделились от стаи и уселись на базилике, где четыре бронзовые лошади били копытами о небо. (Лошадь: представьте себе козу величиной с корову. Их используют, чтобы на них ездить, а также в спортивных состязаниях.) Может быть, двое или трое из этих «голубей» были глазами Божественного разума, механическими птицами…

Первые капли дождя упали на нас, когда мы быстро шли по набережной Дельи Скиавони. Где-то далеко над Лидо уже шел проливной дождь.

— Уже близко, маленькая леди, — успокоил меня Бернардино.

Мы свернули на Калле делле Рассе между двумя домами-близнецами «Ройял Даниели». Узкая улочка вывела нас на площадь Джакомо. Потом мы сбежали вниз еще по одной каллеи, когда тучи собрались вылить на нас потоки воды, ворвались в «Таверну Дожей». Когда мы перевели дух и отряхнулись, Бернардино повел меня вверх по лестнице в отдельную комнату.

Окно этой комнаты, выходящее на узкую калле, было плотно закрыто. Свет исходил от нескольких стеклянных бра, в каждом из которых горел крохотный огонек. На столе была расставлена стеклянная посуда и разложены столовые приборы, а накрахмаленная скатерть была белой как снег. Над буфетом висел гобелен с изображением сцены из какого-то старинного сражения, в котором бились люди в доспехах, многие на лошадях. Я вспомнила гобелен, который видела в каюте одной известной шхуны в Сверкающем Потоке, так далеко и так давно. Возле буфета, весело болтая, стояли трое мужчин и две женщины; когда мы вошли, они сразу смолкли. Это было тайное совещание совершенно иного рода. Все пятеро уставились на меня. Бернардино лучезарно улыбнулся:

— Все в порядке. Я был прав.


Он был прав и в смысле еды. Улыбающийся, хотя и молчаливый официант, бесшумно появляясь и исчезая, накрыл на стол. Горы вкуснейших даров моря: омар, моллюски, осьминог, шпроты в тесте. Все что душе угодно.

Он оказался прав и в смысле разговора — когда я уже слегка накачалась вином и решила, что пора поговорить.

Краткое описание присутствующих:

Тесса, от титула «Контесса». Старая, с живыми блестящими глазами и привычкой резко дергать головой, когда с чем-то соглашалась, что делало ее похожей на голубя, склевывающего зерно. Она была вся увешана кольцами и прочими драгоценностями.

Проф, «Профессоре», одетый с иголочки мужчина за сорок; он был профессором науки, хотя в этом не было особой нужды, так как наукой занимались в основном машины Божественного разума.

Потом Чезаре, дородный парень, баритон из Театро делла Фениче.

Луиджи, реставратор; казался ловким малым.

И наконец, Патриция, молодая, темноволосая, с огненным темпераментом. Она называла себя их теоретиком.

Скоро я поняла, что по всей Венеции было полно таких людей, которые образовали отдельные кружки и назвали их «ячейки». Такие ячейки существовали и в других городах Европы. Та, куда меня привели, называлась «ячейка „Таверны Дожей“». (Да, «дож» — это название главы городского управления, правителя города; не путать с догом, собакой, четырехлапым зверем, который лает.)

Скоро Луиджи сказал мне:

— Далеко не все уверены, что херувимы — это пришельцы.

— Ну и глупо.

— Да? Таких меньшинство —я лично так не считаю. Уверен, что ни один из нас тоже. Но подумай, может быть, Божественный разум создает вас где-то у себя в Америке, а потом вкладывает вам в голову фальшивые воспоминания? Я разинула рот:

— Зачем?

— Ну, чтобы убедить нас, прирученных идиотов, что история человечества движется вперед — если и не здесь, то где-то в галактике! Чтобы мы не падали духом и не вымирали от отсутствия жизненного стимула. От отсутствия событий, отсутствия перемен.

— Ха. В моем мире очень долго ничего не менялось. А когда это произошло, я не уверена, что это оказалось очень уж здорово!

Бернардино сказал:

— Ты должна рассказать нам, как изменился твой мир. И какую роль сыграла в этом ты?

— Я что, сказала, что сыграла какую-то роль? — вымолвила я и набила рот несколькими моллюсками.

— Нет, не говорила. — Он засмеялся. — Но дала это понять. Как там говорит Луиджи: «Я верю тебе, мой маленький пришелец».

— И я! — воскликнула Тесса.

Немного погодя Проф начал профессорствовать. Вот что он сказал:

— Хорошо известно, что Божественный разум является конечным продуктом разумных интуитивных самоуправляемых машин, созданных нашими предками. Но, увы, сами наши предки оказались не столь разумными, когда дело дошло до организации нашего мира. Они плодились, как ублюдки, и оказались на грани самоуничтожения, создав невероятное оружие. Неудивительно, что Божественный разум решает создать тихий статичный мир. Еще менее удивительно, что детей он ставит выше нас.

— Мы дети только с виду, — напомнила я ему.

— И все же внешность имеет значение, Йалин! Веками мы боготворили вас, детей звезд, что породило в нас некоторую покорность, слабость. Божественный разум это вполне устраивает. Вначале — до того, как приступить к самостоятельным действиям, — Божественный разум, должно быть, имел некие внутренние указания, так же как люди обладают врожденными инстинктами, выработанными в процессе эволюции. Что это за указания? Проведя исследование доступных мне данных, я пришел к выводу, что «инстинкты» нашего Божественного разума имеют двойственный характер: сохранить человечество и сделать его сильнее. Вместе с тем существует большая разница между сохранением — и усилением.

— Даже противоречие, — вставила Патриция. — Нельзя сохранить живую систему, просто погрузив ее в состояние застоя, — она погибнет. Взгляни на нас: в собственном мире мы изгои, лишенные инициативы!

— Следовательно, — сказал Проф, — ваша роль, детей звезд, состоит в следующем: постоянно пополнять запас психологической энергии на Земле, где время остановилось. Именно вы делаете нас сильнее, возвращаясь к нам со звезд. Если бы вы не возвращались, человечество пришло бы в упадок. Обнаружение пространства-Ка и психосвязи позволило Божественному разуму сразу усиливать и сохранять; но мы за это должны платить. И мы считаем, что плата слишком высока.

Я сунула в рот «Фритто Мисто дель Адриатико» и принялась жевать хрустящий деликатес.

— Неужели на Земле так плохо? — спросила я с набитым ртом.

— Это зависит от чувства собственного достоинства, — ответила Тесса.

— От свободы, — поправила ее Патриция. — Мы хотим сами решать свою судьбу. Но сейчас мы этого не можем. Мы даже не можем совершать свои собственные ошибки. Мы создали себе Бога и теперь полностью зависим отчего милости.

— Бога, предсказанного доисторическим мифом? — пробормотала я.

— Тьфу! — выпалил Чезаре. — Нет такого понятия «доисторический». Я не верю, что в глубокой древности наши предки могли предвидеть всю эту чепуху. Я думаю, что Божественный разум просто использовал разные мифы и символы, чтобы запудрить нам мозги.

— В давние времена, — сказал Проф, — век религии сменился веком науки. Но при этом психические силы ушедшего века остались чрезвычайно сильны. Мы не слишком рациональные существа, Йалин, и в качестве дополнения, если бы Божественный разум вынужден был нас сохранить, ему пришлось бы сохранить и наш иррационализм! Поэтому он сохранил форму, но запутал более раннее содержание. В глубине своего сознания, по словам Чезаре, человек мыслит символами. И теперь мы просто живые символы прошлого. У нас не происходит ничего нового. Все новое приходит со звезд, где вами, по крайней мере, не правит Божественный разум, потому что находится слишком далеко. Однако он по-прежнему может вытаскивать вас из дома через пространство-Ка, словно рыбу из сетей, и предлагать нам в виде интеллектуального угощения.

— После которого мы уходим, — закончила Патриция, — с вечно пустыми желудками. Особенно те, кто рьяно печется о независимости человечества.

— Так что, как видишь, — сказал Бернардино, — мы страстно желаем встретить кого-то, кто обладает важными сведениями о враге Божественного разума. Любой его враг — наш друг.

Они выжидающе посмотрели на меня.


Должно быть, это случилось из-за вина. Или от желания выговориться.

Я рассказала им о нашей реке и нашем образе жизни. О черном течении и войне с Сыновьями. О голове Червя и как я в ней ехала. И как я умерла.

Единственно, о чем я умолчала, так о том, что находилась на Земле в качестве предполагаемого агента Червя.

Мое повествование, занявшее достаточно времени, прерывалось как раскатами грома, так и вопросами. Когда я закончила, над «Таверной Дожей» уже опустилась ночь; официант и хозяин таверны слушали вместе со всеми. Горло у меня так пересохло, что стало похоже на старый сапог, несмотря на многочисленные чашки кофе капуччино и стаканы аква минерале.

— Все, — прохрипела я наконец.

— Браво, прекрасно исполнено! — зааплодировал Чезаре.

— Дорогое дитя! — воскликнула Тесса. — Дорогой херувим, тысяча благословений!

Бернардино усмехнулся:

— И это все? А ты не забыла об одном маленьком секрете, который предпочла не раскрывать?

— Каком секрете?

— Осмелюсь предположить, что он касается твоего пребывания на Земле. Точно?

— Без комментариев. Проф радостно потер руки:

— Ах, это прекрасно. Выше всех ожиданий! Так, значит, твой Червь много лет назад был послан в некоторые миры в качестве разрушителя Разума? Чтобы остановить там зарождение жизни? Подумайте о разрушителях с этой точки зрения, а не как о врагах, подстерегающих из засады корабли Божественного разума с семенами жизни! Может быть, черви были распространены по всем пригодным для этого мирам, а потом большинство из них исчезло, выполнив свою задачу!

— Это, несомненно, объяснило бы кое-что, что меня всегда несколько занимало, а именно: почему разумная жизнь не возникла ни в одном из миров-колоний?

— Но если это так, то открываются два потрясающих факта. Факт номер один: Божественный разум — властелин времени, способный посылать своих червей в далекое прошлое нашей галактики. И факт номер два: Божественный разум об этом не знает.

— А? — сказала я. — Как он может быть властелином времени и не знать об этом?

— Легко. Он либо еще не занимался этим, либо даже не предполагал заняться… это одна возможность. Либо Божественный разум совсем не такое уж цельное существо, как мы предполагали. Некоторые его части действуют самостоятельно, независимо от других, так же как наше собственное подсознание действует независимо от сознания. Если так, то он — дом, разделенный внутри самого себя.

— Это, — сказала я, — все равно что сложить два и два и получить двадцать два.

— Иногда двадцать два — это и есть правильный ответ. Тебе нужно научиться видеть вещи с новой точки зрения. Новая точка зрения иногда показывает истинную картину, как может объяснить тебе Луиджи.

— Я могу объяснить? — сказал Луиджи.

— Да, да, вспомни ту картину с черепом и ковром, о которой ты мне рассказывал! Если смотреть на нее прямо, то видишь один ковер. Но если ее повернуть и посмотреть под углом, то ковер превращается в человеческий череп.

— Ах да, «Посланники» Гольбейна. Верно. Черви могли быть посланы Божественным разумом назад, в прошлое? И он об этом даже не знал? И большинство червей выполнили свою задачу, уничтожив естественный отбор в самом зародыше, а потом исчезнув, как им было приказано? Но некоторые остались и пробудились, когда прибыли корабли с семенами жизни? У меня голова шла кругом. Это же безумие, если конечный результат колонизации был таким, каким его видели Амброз и его наставник Харваз Постигающий. Смерть в начале и смерть в конце!

Я не стала рассказывать моим новым друзьям, что говорил Амброз. Меня слишком занимал рассказ о моем мире, войне и Черве. Но теперь я поведала им сиплым голосом об Амброзе Экзотическом и телескопе размером с целую галактику.

Под конец моего рассказа Проф так возбудился, что опрокинул стакан с водой. Удивительно, как много воды оказывается в стакане, когда ты его опрокидываешь! Растеклась целая лужа.

— Так-так-так! — воскликнул он, ударяя себя кулаком по ладони. Никто не обратил внимания на разлитую воду.

Бернардино нахмурился:

— Значит, убивать всех только для того, чтобы на несколько мгновений воспользоваться их Ка? Какой смысл? Это все равно что сжечь свинарник, чтобы получить тарелку жареной свинины.

— Нет, в этом есть смысл, — сказал Проф. — Божественный разум может забрасывать рыбачью сеть в пространство-Ка, но сам, в сущности, принадлежит физической вселенной. Он не контролирует пространство-Ка; он его не понимает. Он его просто использует. Держу пари, у него нет такого хранилища-Ка, как у Червя Йалин. Душа нашего Божественного разума пуста.

— Возможно, — сказал Чезаре, — именно его он и хочет увидеть с помощью своего телескопа, если решил его создать во что бы то ни стало. Он хочет узнать, как овладеть пространством-Ка.

— Что ж, и овладеет, — сказал Проф, — если пространство-Ка — ключ к разгадке вселенной. По-видимому, пространство-Ка — это обитель мертвых. Может быть, мертвые своего рода… подсознание вселенной? Жизнь развивается во вселенной миллионы лет. Пространство-Ка наполняется все новыми душами мертвых. Становится ли от этого богаче и глубже подсознание? Если да, то мертвые — ключ к разгадке тайны. Хотя что могут мертвые?

— Ты становишься метафизиком, — упрекнула его Патриция. — Удивительное дело! Однако я считаю, что нам следует обсудить наши возможные действия здесь и сейчас. Йалин дала нам прекрасный инструмент для свержения Божественного разума и обретения свободы: опасность того, что однажды Божественный разум уничтожит всех нас.

— Однажды, — согласился Луиджи. — Однажды через тысячу веков. Скольким людям есть дело до такого промежутка времени?

— Должно быть!

— Должно быть. А есть? Думают пьяницы о похмелье на следующее утро? Или о состоянии Своей печени через двадцать лет?

— Не нужно говорить о времени. Если мы пустим слух у нас, а потом, подключив наши контакты, и по всей Европе и если дитя звезд публично обличит Божественный разум…

— Не смотрите на меня.

Но Патриция, разумеется, уже смотрела.

— Кто сказал, что, если ему дать достаточно длинный рычаг, он перевернет мир? — спросила она.

— И точку опоры, — подсказал ей Проф. — Архимед сказал.

— Может быть, рычаг у нас уже есть — рычаг длиной от Солнца до звезды Йалин!

— А как насчет того, что Божественный разум контролирует время? — поспешно вставила я, — Если то, что говорит Проф о происхождении моего Червя, правда…

— Твоего Червя? — живо ухватился за это слово Бернардино. — Почему ты не до конца откровенна с нами, Йалин?

— Потому что, ну… — (Его усмешка сделалась шире.) Я попыталась исправить положение. — Если Божественный разум контролирует время, будь оно неладно, на что нам надеяться?

— Взгляни на это по-другому, — сказал Проф. — Новая точка зрения! Если ты что-то отправляешь в прошлое, пусть даже далеко в космосе, то что-то при этом должно исчезнуть в настоящем — или измениться, — чтобы компенсировать потерю. Чтобы сохранить причину и следствие. Чего-то, что может оказаться знанием того, что ты сделал. Во всяком случае, мидый херувим, ты тоже уже поиграла со временем. Так же как и все дети звезд, которые умерли и возродились здесь.

— И как вы это объясняете?

— Ты прибыла сюда через пространство-Ка гораздо быстрее, чем позволяет перемещаться обычная вселенная. Значит, мертвые путешествуют во времени.

Я зевнула. Просто не смогла удержаться. Я смертельно устала. В конце концов я была просто маленькой девочкой.

— Ты будешь спать здесь, в таверне, — ласково сказал Бернардино. — А завтра мы все вместе соберемся на ланч, идет? Приходи чистенькой, как эта скатерть была до того, как на ней пообедали. — (Лужа уже впиталась. Повсюду валялись крошки, а место, где стояли бокалы с вином, было отмечено парой красных кругов.) — Мы будем думать и действовать. За этим ты и пришла на Землю, не так ли?

— Вы что, читаете мысли? — проворчала я.

— Нет, я читаю только по лицам. И знаю язык тела. И сейчас я вижу, что если ты немедленно не отправишься спать, то уснешь прямо на этом стуле.


Итак, на следующий день, за ланчем (рыбный суп и ризотто из печени) я действительно чистенько и аккуратненько выложила им все о Черве и о Себе, чем привела их в полный восторг. Тесса даже подарила мне свое любимое золотое кольцо, во всяком случае так она сказала. А разве когда-то, в дни моего триумфа с Червем, я не носила прекрасное кольцо? Я приняла ее подарок как справедливую замену своего любимого бриллиантового кольца, утерянного навеки.


В последующие недели конспирация усилилась. Наше Подполье связалось с ячейками по всей Европе: в Париже, Берлине, Лондоне, — Петербурге, по «телефону» — светящейся говорящей трубке. Эту новость подхватили журналы. Проф сказал, что есть еще более быстрые способы распространения новостей: радио (о котором говорил Амброз) и даже радио, передающее картинку. Хотя правящий Божественный разум запретил пользоваться этими приборами как несовместимыми с его задачей поддержания порядка, мира и покоя на планете Земля.

За эти недели я кое-что узнала, о чем моя Циклопедия не удосужилась мне сообщить. (Не то чтобы я не спрашивала. Я просто не знала, о чем спрашивать. А возбуждать в ней подозрения наводящими вопросами мне не хотелось.)

Что особенно привлекло мое внимание на Земле, так это система правосудия, поскольку я полагала, что совершу (мягко говоря) антиобщественный поступок, публично обругав Божественный разум.

Патриция мне все объяснила. Эта система называлась Социальной Милостью: высшей мерой наказания того, кто кого-то притеснил, была пожизненная ссылка в какое-нибудь отдаленное место, в основном во льды или пустыню. (Хотя никоим образом, решительно говорила Патриция, мой предполагаемый проступок нельзя было бы назвать «притеснением», ибо он был явно направлен на освобождение.) В отличие от Идема, которым управлял непосредственно Божественный разум и который занимал полмиллиарда акров, — вопросы законопорядка на остальной части Земли решали особые люди, Миротворцы. Эти самые Миротворцы давали советы и судили, успокаивали людей и улаживали их споры и конфликты. Иногда им помогали машины — механическая птица или собака.

Интересно, что никто не знал ни единой семьи, чей сын служил бы в Корпусе Миротворцев. Кроме того, все они были как-то странно похожи друг на друга, что наводило на мысль об их искусственном происхождении. Либо их специально создавали в резервуарах; либо, по слухам, набирали среди ослушников, которые преступили законы Миротворцев: среди убийц, насильников, вандалов, поджигателей, идолопоклонников и много еще кого. Люди говорили, что этих преступников подвергали обработке в особом резервуаре, где им меняли Не только тело, но и разум; это и было их наказанием — изоляция от самих себя, идеальная справедливость.

Патриция считала, что эти слухи совершенно беспочвенны, поскольку на Земле уже почти не совершалось убийств, изнасилований, вандализма и прочего. Луиджи, который реставрировал картины, знал, что в прежние страшные времена все обстояло совсем иначе, тогда говорили, что «жизнь — это ад». На многих картинах изображались разные зверства: пожары, грабежи, резня, насилие, прибивание людей гвоздями к деревянным столбам.

Умиротворяющая рука правосудия стала, как говорилось в одной поговорке, «рукой света и тьмы». Большей частью нежно лаская, как мягкий свет, она почти не выдавала своего присутствия, но неожиданно могла схватить и крепко сдавить. И тогда становилась тьмой — невидимой до тех пор, пока не появлялась из укрытия.

Сама я не встретила ни одного Миротворца. Не натолкнулась ни на один «перст» Божественного разума. Расписанием моих бесед в различных церквах — не слишком утомительным — занималась администрация отеля.

Патриция говорила, что в прошлом Миротворцы не слишком досаждали Подполью. Да и зачем? Насколько я поняла, его участники занимались в основном тем, что смаковали деликатесы и выдумывали всякие теории, а также распространяли листовки, которые добропорядочные граждане выбрасывали, как мусор. Ибо разве Божественный разум не воскрешал своих звездных детей во славу Человечества? Разве он не устроил Рай на Земле? Он же дал людям все необходимое (как было предсказано доисторическим мифом).

Поэтому в Подполье считали, что можно спокойно продолжать игры в государственную измену и эти игры будут так успешны, что в один прекрасный день Божественный разум, к своему изумлению, обнаружит, что повержен.

Я не была в этом уверена. Может быть, мелкая возня Подполья просто развлекала Божественный разум — до тех пор, пока не выходила за рамки дозволенного и не проводила эффективных действий.

После нескольких недель подготовки ячейка «Таверны Дожей» решила, что час настал. Я должна была появиться в Базилике Сан-Марко, крупнейшей церкви Венеции. Именно там мне предстояло развенчать Божественный разум.


Пришел назначенный день, и я была чертовски рада, что у меня есть кольцо Тессы. В сияющей роскоши «Золотой церкви» надо было хоть чем-то сиять и мне. О, это чувственное великолепие Базилики, внутри и снаружи украшенной сверкающей мозаикой, и этот золотой алтарь, на отделку которого пошло двести пятьдесят тысяч драгоценных камней! О, эта слава Божественного разума, на которую посягнул какой-то жалкий карлик, мятежный херувим — я.

Когда я прибыла, машина на галерее, подготавливая публику к моему выступлению, исполняла какую-то симфонию. Аккорды, извлекаемые из длинных золотых труб, парили и парили. Патер провел меня в вестибюль и снабдил белой сутаной и белой квадратной биреттой. Облаченная таким образом, я проследовала по нефу в сопровождении этого самого патера, слабоумного старикана, одетого в обычное красное платье с поясом. Когда я подошла к ограде алтаря, музыка смолкла. Я встала возле звуковой трубки, с помощью которой мой голос должен был звучать на всю церковь.

— Земные смертные Венеции! прокричал в трубку патер. — В это благословенное утро мы собрались здесь, чтобы послушать херувима Йалин, дочь чужого солнца, звездное дитя Божественного разума. Поприветствуем ее!

Публика громко захлопала и закричала «Браво!». Базилика была заполнена до отказа, и на какое-то мгновение мне показалось, что среди прихожан не было ни одного из моих друзей. Но потом где-то в первом ряду я разглядела Бернардино. Он подмигнул мне. Скрестив пальцы, я потерла ими кольцо, а потом поцеловала его на счастье

Патер прошествовал по нефу обратно; воцарилась тишина. Что до меня, то это безмолвие свалилось на меня, как тонна перьев, не давая дышать. Ну и что теперь? Я решила, что буду говорить просто и ясно, как в предыдущих церквах, но ведь это здание было таким изысканно-великолепным. Как мне не ударить в грязь лицом среди такой красоты? Я облизнула губы. Потом вспомнила один отрывок из «Юлия-Царя».

— Смертные, венецианцы, земляне, внемлите мне, — нараспев начала я. — Слушайте меня внимательно, пожалуйста! Не затыкайте уши. Я пришла сюда, чтобы похоронить Божественный разум, а не восхвалять его. Я пришла похоронить его под грудой обвинений, которые все слишком правдивы! Зачем? Да затем, что он собирается похоронить всех нас — и пришельцев с других планет, и землян. Он хочет сложить костер из нашего разума и поджечь наши мозги, чтобы с помощью одной большой вспышки увидеть конец вселенной…

Это было ужасно! Похороны, костры, большие вспышки. Я посмотрела на Бернардино; он поморщился. По залу пронесся удивленный шепот — словно зашуршала крыса. Или шесть крыс.

— Послушайте, — сказала я и принялась говорить более просто.


С этого момента дела пошли лучше, примерно в течение пяти или десяти минут. Крысы шепота не перестали возиться, но теперь они в основном подстраивались под меня. Или мне так казалось.

Мне помогала моя клака[6]. Один раз со своего места встала Тесса, одетая в траур, — я узнала ее только по кольцам. Заламывая руки, она завопила:

— Это правда! Божественный разум — это Дьявол. Землей правит Сатана! Демон из доисторического мифа! После этого она быстро села.

Чезаре, Патриция и Бернардино, сидя подальше друг от друга, также время от времени вставляли реплики. Более того, среди прихожан, видимо, присутствовали члены других ячеек. Но потом все испортил Луиджи, когда появился на галерее и начал разбрасывать листовки. Он никому не говорил, что собирается это сделать; Патриция сердито сверлила его глазами. (Или это была не злость? Выражение ее глаз было каким-то странным.)

Патер, сдуру похлопав мне с заднего ряда, пришел к определенному решению и покинул церковь.

Я продолжала свою речь. Но вот вскочил какой-то невзрачный человечек.

— Ты оскорбляешь нас! — закричал он. — Ты оскорбляешь нашу Базилику. Ты оскорбляешь одежды, которые носишь.

— Ты оскорбляешь нас! — как попугай повторила сидящая рядом с ним женщина.

— Ты не настоящее дитя звезд! — завизжала еще одна женщина. — Ты самозванка!

— Неправда! — закричал кто-то в ответ. Какой-нибудь член Подполья? — Ни один нормальный ребенок не мог бы так говорить! Она херувим.

— Ни один нормальный человек не мог бы так говорить!

— Заткнись! Может, она говорит правду! И так далее.

— Да, послушайте меня, — взывала я. Мне легко было их перекричать — я говорила в трубку. — Послушайте меня, во имя будущего! Да слушайте же — во имя жизни всех миров!

И тут звуковая трубка намертво отключилась. А в Базилику влетели два голубя. Хлопая крыльями, они уселись на карнизе галереи.

— Вот вам доказательство, — закричала я свои детским голосом. — Глаза Божественного разума! А сейчас, разумеется, прибудут его персты. Но разве я кого-то угнетаю? Нет! Тогда почему я должна молчать?

Действительно, появились два рослых парня. На них была одинаковая небесно-голубая форма. Они были похожи друг на друга как близнецы. Их широкие добродушные лица не выражали абсолютно ничего.

Скрестив руки на груди, я стояла у ограды алтаря и ждала, когда они подойдут. Прихожане притихли; я тоже стояла молча. Не хватало мне визжать и цепляться за кафедру, пока меня будут с нее стаскивать. Есть на свете такая вещь, заметила однажды Тесса, как чувство собственного достоинства.

Парочка Миротворцев остановилась в нескольких шагах от меня. И тут из ртов машин, которые до этого исполняли музыку на галерее, раздался голос — низкий, звучный, мрачный голос.

Голос, который мог принадлежать только Божественному разуму. (А у публики: судорожные приглушенные вздохи, широко раскрытые глаза. Кое-кто грохнулся в обморок.)

Голуби склонили головы, а Миротворцы безучастно стояли передо мной.

— В доисторическом мифе рассказывается, — сказал голос, — как один ребенок пришел в храм и начал спорить с Мудрецами и кончил тем, что был приколочен гвоздями к дереву…

— Да? — хрипло проговорила я. Потом откашлялась. — В самом деле? — сказала я, осмелев. — В Венеции не так уж много деревьев! Так что будьте любезны, приколотите меня на колокольне. С нее открывается такой прекрасный вид.

— Не дерзи мне, херувим.

— Почему вы не открываете всем этим людям правду о том, что затеяли?

— Ну что ж, херувим, правда состоит в том, что я заполняю звездную галактику человеческими душами. Ты этого не знала?

— А вы не знали, что разослали по всем мирам и черных разрушителей, отправив их в далекое прошлое, чтобы потом наведываться туда и устраивать свои дела? Но этот план не сработал нигде!

Луиджи срывающимся голосом издал одинокий одобрительный возглас. Что, как я полагаю, было очень смело с его стороны или глупо.

— Молчать! Ты вспомнила, херувим, доисторический миф, где говорилось о духах Сатаны, изгнанных из лона Бога еще до того, как на Земле появились люди. Зачем? Ведь этого не было.

— Ах, не было? Тогда где же, по-вашему, вы взяли идею черных разрушителей — в Мире 37 и еще где-то? Вы дали маху и даже не знаете об этом. Если вы распоряжаетесь временем, вы изменяете ход прошедших событий, а это значит, что они произошли именно из-за вас! Вы создали себе врага по крайней мере в семи мирах.

— Интересная гипотеза, — сказал голос после некоторого молчания. — Я об этом подумаю.

— Разумеется, — горячо продолжала я, — возможно также, что какая-то ваша часть знает об этом и скрывает это от остальных частей!

— Не бери на себя слишком много, херувим. У тебя появилась одна блестящая мысль. Да, ты права, я узнаю ответ…

— Когда? Когда наполните галактику человеческим разумом? А потом направите на него свет, чтобы увидеть конец вселенной через самые большие линзы, какие только сможете построить?

Ответа не последовало. Никакого. Вскоре прихожане начали перешептываться. Тогда я выкрикнула:

— Мертвые узнают твой ответ, Божественный разум, а не ты!

— Вот и пусть умирают, — последовал тихий ответ. На многих лицах появилось выражение ужаса.

— Если Бог бессмертен… — начал голос. Я прервала его:

— Так вот в чем дело! Ты хочешь сохранить самого себя навечно, несмотря на то что ты искусственное существо, созданное людьми? Тогда позволь сообщить, что тебе станет чертовски одиноко, когда вокруг не будет людей, и ты останешься в вечности один. Все исчезнут в будущем пространстве-Ка.

— Тише, херувим. Наступил священный момент. Момент озарения. Теперь я понимаю, что, если бессмертный Бог материализуется в данной точке пространства и времени, он также должен существовать и до своей материализации. Иначе как он может быть бессмертным?

— А?

— Бог должен обладать способностью проникать в прошлое; в течение этого процесса он будет создавать доисторический миф о самом себе. И вся правда о том, как это происходит… может исчезать в то же мгновение… — Голос внезапно посуровел. — Если Сатана — это слепота Бога, — изрек Божественный разум, — пусть она исчезнет от вспышки! Ты — тебя я отправлю куда-нибудь в безопасное место, пока я буду все обдумывать.

Голуби взлетели. Миротворцы отступили на шаг. Именно в этот момент в Базилике Сан-Марко и начались беспорядки.

Часть третья ВЫСТАВКА РОЗ НА ЛУНЕ

Над Базиликой взвился черный дым. На площади начали расцветать фонтаны дыма. Пожарные катера облепили расположенную рядом набережную, словно мухи — коровью лепешку. Мы улепетывали — не очень быстро — в реквизированном «вапоретто», за рулем которого сидел Бернардино.

Может быть, нам следовало бы удирать по городским улочкам. Но отовсюду начали выскакивать Миротворцы. К тому моменту, когда нам удалось вырваться, тела уснувших людей усеяли всю площадь Сан-Марко. Каждого, кто попадался им на пути, Миротворцы встречали струей газа из своих баллончиков милосердия.

Возможно, уже несколько столетий в Венеции не было беспорядков, и не только в Венеции. Но способность их устраивать не была утрачена…

Я плохо помню, что происходило тогда, хотя, как я понимаю, в этом и заключается суть всех беспорядков, особенно если их вызывают намеренно. Однако в любом случае внезапно вспыхнувшая в Базилике потасовка совершенно сбила с толку двух Миротворцев. Они уже собирались меня арестовать, но вместо этого попытались сначала утихомирить прихожан. Хоть и крепкими парнями были эти служители мира, их быстро смяли и огрели каждого по башке, отчего они сразу вырубились. Что тут началось — настоящий хаос, и ни в коей мере не с точки зрения маленькой девочки. Повсюду с грохотом валились большие тела взрослых людей. Потом появился Бернардино, схватил меня в охапку и начал пробиваться к выходу. Когда мы выбрались на площадь, там тоже стоял шум. Но там вспышки насилия начались еще раньше. То, что выплеснулось из Базилики, только подлило масла в огонь.

Когда Бернардино опустил меня на землю, откуда-то появились, Проф и Луиджи.

— Это хулиганы! — кричал Проф Луиджи. — Ты нанял бандитов!

— Нанял? Это добровольцы Подполья, вот кто! Ну, большинство. Некоторые, может быть, чуточку перебрали. Да открой глаза, парень! Драку-то затеяли не они, а наши законопослушные граждане! Овцы вышли из повиновения. — Луиджи отскочил в сторону, и кто-то, пролетев мимо него, столкнулся с кем-то еще. Этот кто-то развернулся и набросился с кулаками на предполагаемого обидчика

Проф схватил Луиджи за руку, чтобы не дать ему улизнуть:

— За это придется отвечать!

— Ну и ответим, дело того стоит. — Даже из своего неудобного положения Луиджи ухитрился подставить подножку какому-то пробегавшему мимо юнцу, который со всего маху врезался в двух дерущихся. — Миротворцы не могут арестовать тысячу человек. И не арестуют! А эта тысяча все запомнит. Подумай о значении такой новости. Журналы разнесут ее по всей Европе. После того как мы им позвоним. — Высвободившись, Луиджи поддал ногой под зад одной толстущей матроне. Завизжав, она бросилась на него, готовая расцарапать лицо. Бернардино прикрыл меня собой.

Луиджи закричал:

— Разоблачения Йалин вызвали колоссальный взрыв стихийного протеста! Ничего бы этого не произошло, если бы Миротворцы дали ей договорить. Вот что вызвало всеобщее возмущение.

— Они найдут ваши листовки, идиот!

— Найдут? Найдут? И не надейся! Зато мы вытащили Божественный разум на белый свет! Мы его разоблачили!

Тут из всеобщей свалки появилась разгоряченная и сияющая Патриция, таща за собой Тессу. На земле лежала женщина, она истекала кровью и стонала, а люди, не разбирая дороги, наступали прямо на нее. Толстый мужчина, притоптывая на месте и держась за сломанный палец, рычал, как разъяренная свинья. Тесса заходилась кудахтающим смехом, и на какое-то мгновение мне показалось, что во всех этих людях было что-то детское. Это они были детьми, а не я. Они не знали ничего. Они никогда не дрались по-настоящему, они не видели разоренного Веррино. Они даже не знали, что такое боль, пока сами ее не испытали. (Значит, чтобы стать зрелым человеком, нужно пройти через войну?)

Именно в этот момент в Базилике друг за другом раздались три громких хлопка. Потянуло жаром.

— Что там такое, во имя!

— Зажигательные бомбы, Проф, — ужасно довольная собой, сказала Патриция, в то время как прихожане, отпихивая друг друга, пытались вырваться наружу. — Пошли, Луи, пора действовать! Только осторожно, из-за спин.

— Ну, я-то знаю!

— Долой Божественный разум! — закричала она. Они растворились в толпе.

Я набросилась на Бернардино:

— Ты меня подставил! Ты обманул меня!

— Это не я. Я удивлен не меньше, чем ты. О, у нас был план спасти тебя от Миротворцев; быстро вывести из церкви. Но такого мы не планировали! Наверное, Пат и Луи придумали это потихоньку от всех.

— Если ты такой мастер читать по лицам, как же ты не догадался?

— Я не заглядывал в лицо Пат — потому что уж и без того хорошо ее знаю. Я и подумать не мог!

Из Базилики начал выползать дым. Оттуда все еще раздавались жуткие крики.

Бернардино выглядел совершенно несчастным.

— Я не знал ee!

Трудно было сказать, что мучило его больше: страдания людей внутри горящего здания или осознание собственной неспособности быть проницательным.

Тесса показала пальцем, унизанным кольцами, на южную сторону площади.

— Миротворец идет, — словно актриса на сцене, объявила она. Лично я ничего не могла разглядеть со своего места в нижнем ряду.

— Это не просто Миротворец, — закричал Проф. — Смотрите, смотрите.

Возможно, беспорядков не было уже в течение нескольких столетий, тем не менее реакция Божественного разума последовала мгновенно: его офицеры были вооружены баллончиками милосердия, какие используют медики. Они усмиряли бунтовщиков с помощью газа.


Увидев это, Бернардино не стал размышлять. Или по-рыцарски безрассудно решил доказать мне свою преданность.

Для него, Профа и Тессы очевидным; выходом было бы вдохнуть газ, повалиться вместе с падающими людьми, а потом попытаться выбраться. Меня бы, разумеется, арестовали. Узнать меня было куда как легко: ребенок в белой сутане.

Вместо того чтобы воспользоваться всеобщей суматохой, Бернардино начал действовать, повинуясь внезапному порыву, который оказывается иногда наилучшим. Он погнал нас перед носом у надвигающегося Миротворца к набережной. Прокричав что-то об эвакуации жертв — как будто это было его заботой, — он вскочил в стоящий наготове «вапоретто». Водитель не слишком упирался по поводу смены командира, особенно когда Бернардино вышвырнул его за борт. Потом Бернардино приказал обезумевшим от ужаса людям прыгать в лодку — чтобы мы могли затеряться среди них, — и мы тотчас отчалили, в то время как некоторые еще пытались забраться на борт. Пара мужчин полетела в воду, где присоединилась к водителю «вапоретто». Мы направились прочь от набережной по обычному маршруту — к острову Лидо. Как всякая обычная пассажирская лодка.

Естественно, подобный способ побега превратил нас в прекрасную мишень посреди безлюдной морской глади, где нас могла заметить любая механическая чайка.

И все же нам почти удалось скрыться.


Откуда-то со стороны Лидо появилась странная конструкция. Раскачиваясь, она двигалась в нашем направлении.

Это был воздушный шар размером со шлюп, выкрашенный в красную и белую полоску, под которым болталась корзина. Эту корзину тащила упряжка из четырех крупных белых птиц. Шеи птиц напоминали длинных змей. Лениво, но неутомимо взмахивая широкими крыльями, увлекая за собой плетеную корзину шара и баллонет, они стремительно приближались. Два Миротворца в небесно-голубом, крепко уцепившись за веревки корзины, смотрели на нас.

Я не могла отделаться от мысли, что этот ненормальный вид транспорта предназначался для того, чтобы что-то мне сообщить. Может, это был какой-нибудь доисторический миф, инсценированный специально для меня?

— О, лебеди! Лебеди! — воскликнула Тесса. Судя по голосу, она была скорее очарована, чем напугана.

— Это механические лебеди, — сказал мне Проф. — Они — вместе с шаром — были на празднике свадьбы Венеции и моря.

— Да, когда в воду бросают кольцо, чтобы обручить город с океаном! — Тесса быстро сняла с пальца кольцо (с семейной печатью) и бросила его далеко за борт. — Кольцо с печаткой для лебедей, господа! — крикнула она. У нее явно что-то случилось с головой. Она весело засмеялась. А потом прыгнула за борт.

Я закричала:

— Бернардино, останови лодку! — Но мы уже проскочили далеко вперед. — Нет, не останавливайся! Развернись!

Тесса качалась на кильватерной волне в ворохе своей одежды. Оказалось, что под траурным платьем у нее было несколько белых нижних юбок. Она не пыталась удержаться на плаву, но воздух, оставшийся в складках одежды, не давал ей утонуть. С рассерженным видом она начала шлепать по своему костюму, пытаясь опустить юбки, — безрезультатно.

Проф захлопал в ладоши:

— Она скорее утонет, чем оставит Венецию! Как романтично.

— Не говорите глупости. Мы не дадим ей утонуть! Двигатель нашей лодки работал на полную мощность, но мы почему-то двигались медленно.

— Бернардино, я просила тебя развернуться!

— Я уже дал задний ход! — закричал мне Бернардино. — Сейчас мы пойдем назад. (А тем временем наши пассажиры толклись под ногами, лезли со своими советами и шумно протестовали.)

— О… Ну, кто будет прыгать?

— Увы, — признался Проф, — я не умею плавать. А зачем надо прыгать? Контесса поступила так, чтобы сохранить честь и достоинство.

Я показала пальцем на барахтающуюся в воде и хлопающую руками женщину:

— Вы называете это «сохранять чувство собственного достоинства»?

Мой вопрос остался риторическим. Лебеди уже кружили над нами. Их крылья хлопали над самой головой. Оба Миротворца наклонились, чтобы сбросить зеленые стеклянные шары, похожие на рыбачьи буйки. Некоторые из них взорвались у нас на палубе, выпустив струю зеленого дыма…


Очнувшись, я сначала подумала, что умерла и снова нахожусь в пространстве-Ка в виде бестелесного существа; я вообще не имела веса. Потом я открыла глаза и обнаружила, что привязана ремнями к сиденью внутри какой-то движущейся капсулы. На других сиденьях безвольно покачивались вялые фигуры. Руки висели в воздухе. Волосы стояли дыбом и колыхались, как водоросли.

Ни окон, ни ощущения движения, ни веса. Моя рука поднялась сама собой. Какого черта, куда я попала?

Ага, я разглядела Профа, который спал, широко раскрыв рот, за два сиденья от меня.

Я повернулась на сиденье, хотя ремни держали меня Крепко. Сзади за мной на своем сиденье спала Тесса. Ее одежда совсем высохла, значит, прошло довольно много времени, но сколько? Все прочие лица, которые я смогла разглядеть, были мне незнакомы, а некоторые выглядели весьма необычно для Венеции. Черные, коричневые, желтые. Интересно, далеко мы от нее или нет?

Потом открылась дверь. В проеме стоял Миротворец… Нет, не стоял. Он парил. Его ноги находились в полпяди от пола.


Когда все проснулись, Миротворец сделал объявление. Мы все были преступниками, серьезно посягнувшими на Социальную Милость. В связи с этим мы находились на пути в ссылку.

На Луну.

На Луну… У Тессы начался легкий приступ истерики; однако она быстро успокоилась и после этого только презрительно фыркала, пока Миротворец давал нам объяснения.

А именно — как отстегнуть ремни.

Как передвигаться внутри «корабля», не сталкиваясь друг с другом.

Как спускать воду в туалете. Как обходиться с блевотиной, чтобы та не разлеталась по всему кораблю. (Нас все же накачали антирвотным лекарством, пока мы спали, заверил он меня.) Как есть пищу в виде плиток и пить из тюбиков. Какие принимать таблетки, чтобы не пускать ветры.

Хочу путешествовать через Ка!

Наш путь займет три дня. Нас строго предупредили, что за это время нельзя драться, бунтовать, скандалить, портить имущество и плевать в членов экипажа. Любой проступок, и нас снова усыпят газом; а это нейтрализует действие таблеток против пускания ветров.

Сказав это, Миротворец удалился. Он проигнорировал все наши тревожные вопросы о Луне.


Из двадцати преступников, находившихся на борту, только четверо были членами венецианского Подполья: я, Проф, Тесса и Бернардино. Сначала я его не заметила среди остальных. Он выглядел совершенно подавленным. Проф, напротив, был оживлен и весел; он развлекался тем, что проводил маленькие опыты с невесомостью.

Ни Луиджи, ни Патриции. А также ни одного из истинных зачинщиков беспорядков. Как чертовски несправедливо.

Большинство преступников были даже не из Италии, и никто не знал, в каком месте стартовал наш корабль: все мы крепко спали.

В нашей группе было два очень смуглых индийца из Индии, женщина и мужчина; черный африканец, араб, китаец… Люди со всей Земли. Среди совершенных ими преступлений мы насчитали: убийство, бандитизм, фанатичное поклонение «Аллаху», торговлю наркотиками, не говоря уже о вандализме и поджогах. Все это мы узнали благодаря индийской женщине-бандиту по имени Калима, которая, плавая по кораблю, задавала вопросы и получала на них ответы. («Бандит», между прочим, — это вооруженный грабитель, который подстерегает путников и совершает набеги на одинокие фермы; это занятие неплохо знают на западном берегу нашего мира.) Однако именно Тесса предотвратила то, что могло бы перерасти в полный раскол между обычными преступниками и нами, членами Подполья. Поскольку нас было меньшинство, подобное размежевание не привело бы ни к чему хорошему.

Отстегнув ремень, она встала, положив руку на спинку своего сиденья, и проникновенно заговорила:

— Независимо от того, почему мы здесь, мы должны поддерживать друг друга в нашем несчастье. Земля потеряна для нас навсегда. Так же как и наша прежняя жизнь. Прошлого больше не существует.

Она проплыла по проходу между сиденьями и протянула руку китайскому «опиумисту», тот крепко ее пожал. Калима пронзила Тессу взглядом, потом кивнула и слегка улыбнулась.

Женщина-бандит подплыла ко мне. Ее волосы напоминали черный плетеный канат.

— Почему здесь ребенок?

— Я звездное дитя, — сказала я. — Божественный разум решил, что больше меня не любит.

— Я похитила звездное дитя, чтобы получить выкуп, — объявила Калима. — Я поступила так, потому что бандит — это бесстрашный человек! И потому что вы, херувимы, поставлены над нами, словно вы маленькие раджи и принцессы.

— Не приставай к ней, — сказала Тесса. — Мы должны поддерживать друг друга.

— Не воображай о себе слишком много, престарелая леди! — предупредил нас бандит.

— Сама не воображай, — проворчал черный африканец. — Мы не хотим над собой начальников.

Калима резко обернулась, в результате чего отлетела от меня.

— Можешь не хотеть, — сказала она африканцу, — но ты их получишь.

Увы, на этот счет Калима оказалась совершенно права.


К тому времени когда мы приземлились, три дня спустя, среди нас образовалась неизбежная иерархия и союзы. Калима стала верхней картой колоды, а Тесса в роли доброй бабушки оказалась в последних рядах.

Что заставило Калиму стать бандитом на мирной благонравной Земле? Хоть Тесса и порвала связь со своим прошлым, любопытство взяло верх и она спросила об этом Калиму. Ответ последовал незамедлительно:

— Одна из моих женщин-предков была бандитом, очень давно. Я — это она, вернувшаяся на Колесе Лет. Возможно! — Позднее Калима добавила: — Моя семья надеялась, что я стану «пандитом». Так мы называем мудрого человека. Должно быть, я их не расслышала! Кому нужны пандиты на Земле Божественного разума?

— Я был пандитом, — сказал Проф. — Нет, — поспешно добавил он, когда Тесса нахмурилась, — я не хвастаюсь.

Калима засмеялась:

— Быть бандитом было веселее! Язаработала поездку на Луну!

Другие картинки из нашего путешествия: Мухаммед Ибрагим, поклоняющийся Аллаху (древнее имя какого-то бога), стоит в невесомости на коленях и кланяется задней двери, ведущей в туалет, решив, что Земля находится в той стороне. Насмешливое замечание Чу По:

— Там, где нет религии, людям нужен опиум! Убийца Макс навис надо мной:

— Я убил двух звездных ублюдков. Двух! Он провел пальцем по горлу. — Я! Я убил… — Он говорил как помешанный. Но был так жалок!

Калима подплыла к нему:

— Что тебе больше нравится — чтобы тебе сломали обе руки или спину?

— А? Что мне больше нравится?.. — Ум Макса пытался справиться с выбором.

— Да ладно! — бросила Калима. — Иди на свое место. Пристегни ремень и сиди.

В целом же мы неплохо поладили друг с другом и долетели без всяких проблем. Наконец пришел наш Миротворец и велел приготовиться к посадке. Вскоре вес тела начал постепенно увеличиваться под неумолчный гул и рев. Я чувствовала, что сейчас меня раздавит. Когда же рев наконец прекратился, мне показалось, что я стала гораздо легче, чем бы следовало.


Мы не увидели поверхности Луны. Мы не увидели даже наш корабль. Прямо от двери, через которую нужно было выходить, шел длинный металлический коридор. Борт корабля был прочно соединен с шаттлом массивной резиновой обшивкой, а длинный коридор, освещенный мерцающими полосками, заканчивался большой металлической кабиной. Нам пришлось ступать очень осторожно; чтобы не оторваться от пола.

Как только мы оказались в кабине, за нами мягко закрылась плотная дверь. Стеклянные трубки на потолке испускали яркие фиолетовые вспышки. Воздух наполнился жгучим белесым паром, который быстро улетучился. В то же время я почувствовала, как наша кабина начала медленно опускаться. От этого спуска захватывало дух, но вот дверь снова открылась, и в кабину хлынул резкий, но более естественный свет. Осторожно, друг за другом, мы выбрались наружу и оказались в самом чреве Луны.

Представьте себе огромную яму, над которой нависает скала. Наверху, словно маленькие солнца, горят такие яркие огни, что на них невозможно смотреть. Яма имела форму конуса, Перевернутого вверх дном.

Представьте себе все это; а теперь мысленно проведите дорогу, спиралью обвивающую конус и ведущую вниз. Потом вырежьте в скале огромную лестницу, предназначенную для более быстрого спуска. Каменные пещеры и галереи, гроты, ямы и входы в туннели, так что поверхность скалы становится похожей на каменный улей, а люди — на пчел. Добавьте к этому террасы для выращивания растений и ирригационные канавы, а также многоступенчатый водяной каскад, который, заполняя канавы, выливается в озеро, расположенное у подножия конуса.

— Ну что ж, вот вам и Ад, — воскликнул Проф, обозревая открывшийся перед нами вид.

— Нас послали в Ад.

— Металлическая дверь с лязгом захлопнулась за нами. Мы находились на широкой площадке, расположенной возле крыши, накрывающей яму. Поскольку солнца располагались совсем рядом, было очень жарко. Неподалеку, поджидая нас, околачивались шесть или восемь нечесаных здоровенных парней. Они были голыми по пояс, загорелыми и заросшими бородой. Целые заросли бород! Черные. Рыжие. Свалявшиеся. Клочковатые.

Бородач, который казался несколько опрятнее остальных, Достал записную книжку.

— Имя? — скомандовал он.

Мы по очереди назвали свои имена. Когда Калима называла свое, она добавила:

— Я главная в этой группе. Мы остаемся все вместе — кроме вот этого. — Она показала пальцем на Макса. — Этого мы исключаем. Остальные должны жить вместе.

Мужчина засмеялся каким-то нехорошим смехом:

— Вот как, мадам? Желаете получить роскошные апартаменты? А теперь послушайте меня. Все вновь прибывшие живут там, куда я их определю, и так, как я захочу. Не думайте, что вы будете у нас посиживать, загорая и болтая ножками в воде. Вы будете работать. Пахать землю, строить туннели…

— А вы не думаете убежать? — живо поинтересовался Мухаммед Ибрагим. — Куда надо бежать? В каком направлении Земля?

— Мы думаем убежать? Вы слышали, мальчики? Может, выкопаем туннель сквозь вакуум? И если у нас получится, проберемся по нему? Блестящая мысль! — Он резко обернулся к Калиме: — Каждый новичок так или иначе должен получить чертов урок. Отлично! Значит, вот этого вы исключили, так? — Он показал на Макса, который стоял в сторонке, сгорбившийся и неуклюжий. — Очевидно, он этого заслуживает. Что ж, пусть так. Вы увидите, что происходит с теми, кого исключают. Давненько мы никого не исключали. Пора исключить! В паре сотен метров отсюда находится мусоропровод и специальный экран, который показывает все, что происходит с мусором, чтобы следить за полной очисткой трубы. Это, можно сказать, наш пылесос. Давайте его сюда! — велел он своим людям. — А вы все идите за мной.

Двое бородачей плавно подплыли к Максу и связали ему руки. Они повернули его спиной к себе без всякого усилия, просто приподняв над полом. Здесь он весил немного. Макс слабо сопротивлялся, что-то бормоча и вертя головой.

Сжав губы, Калима выступила вперед:

— Подождите! Не нужно этого делать.

— Ты же только что исключила его из своей группы, помнишь? Еще одно слово, и ты последуешь за ним. Я могу позвать на помощь сорок человек. С чего это ты пытаешься изображать из себя святую?

Яростно сверкнув глазами, Калима отступила.

— За мной!

Они пошли. Мы отправились за ними.

Нестройная вереница оборванных, потных мужчин и женщин тащила вверх по огромной лестнице ко входу в пещеру плетеные корзины. В некоторых из них были гнилые растения. В других — камни. Носильщики втаскивали корзины в пещеру. Потом выходили оттуда с пустыми корзинами и вытирали пот со лба, прежде чем спускаться вниз.

— Как это нерационально! — пожаловался Проф. — Где же машины?

— Зато люди все время заняты, верно? — сказал один из бородачей. — Это их закаляет.

— Для чего? Зачем их нужно закалять?

Ответа не последовало. Тем временем мы подошли к пещере. Наш провожатый приказал остановить работу. Все носильщики, тащившие корзины вверх по лестнице, сняли их с плеч и сели. Одна женщина, чья корзина была уже пуста, тоже села Тут же наш провожатый дал ей ногой под зад, из-за чего она кубарем покатилась вниз по лестнице. Женщина так бы и катилась, если бы не столкнулась с носильщиком, который поднимался вверх с корзиной камней. Корзина перевернулась, и все камни посыпались вниз по лестнице. Осыпая женщину проклятиями, мужчина принялся ее лупить, пока она, ползая на четвереньках, собирала камни. Наш провожатый заливался смехом.

Пещера была размером с трюм шхуны. Внутри мы обнаружили приспособление, через которое удалялся мусор. Это был огромный металлический котел, расположенный в глубокой дыре, вырезанной в полу пещеры. Котел стоял на рельсах, круто уходящих, вверх и ведущих к открытому люку, проделанному в потолке пещеры. Котел был заполнен примерно на четверть.

Двое бородачей схватили Макса и швырнули его в котел. Наш провожатый быстро подошел к расположенной на стене панели управления и нажал какую-то кнопку. Котел мгновенно накрыла прозрачная крышка и Макс оказался заперт. Рядом с панелью висела большая стеклянная картина Она в миниатюре изображала котел и нас, стоящих вокруг него. Картина была живая, она двигалась и показывала все, что происходило сейчас.

Макс к этому времени очухался и решил, что что-то не так. Он встал посреди кучи мусора и всяких отбросов и тщетно пытался отодвинуть крышку. Он поднял большой камень и начал по ней стучать. Безрезультатно — крышка была сделана явно не из стекла

Наш провожатый нажал другую кнопку, и котел плавно покатился вверх по рельсам. Макс удвоил усилия. Котел уже находился над нами, но мы по-прежнему видели Макса на картине-экране; она меняла изображение так, чтобы котел был хорошо виден в любом положении. Как только котел покинул крышу, за ним плотно закрылась металлическая дверь.

Теперь картина-экран показывала сразу два изображения. На первом был виден котел вместе с его содержимым, движущийся вверх по рельсам. На втором — пустые рельсы впереди котла. Казалось, они ведут прямо в глухую металлическую стену, но тут открылась еще одна дверь. Мы увидели крошечные огоньки, звезды. Ни одна из них не мигала.

На экране снова осталась только одна картинка мертвый, залитый резким солнечным светом пейзаж — серые холмы, кратеры, валуны, отбрасывающие иссиня-черные тени. Стоящий на опорах скат. Самодвижущаяся машина ковшом отгребала мусор в сторону. Потом из отверстия в земле появился котел и поехал вверх по скату.

Когда он достиг вершины, его крышка, отъехав в сторону, скрылась внутри корпуса. Котел перевернулся и высыпал свой груз — и Макса.

Тот упал на землю. Вместе с камнями и разным хламом. Но не это убило Макса. Упав, он сразу вскочил на ноги и отбежал в сторону. Он сделал два гигантских шага. Потом начал как-то съеживаться. Сгорбился. В то же время выбросил вперед руки со скрюченными пальцами. Он так широко открыл рот, что вполне мог вывихнуть челюсти. Показалась пузырящаяся кровь. Его глаза вылезли из орбит. Он упал на спину. Начал извиваться, царапая землю. И вскоре затих.

Наверху котел встал прямо. И поехал обратно внутрь Луны.

— Неужели Божественный разум равнодушен к тому, что вы убиваете людей? — воскликнул наш индиец. — Почему Миротворцы вас не останавливают?

— Потому, — рявкнул наш провожатый, — что Луна — это не ваша мягонькая изнеженная Земля! Это вам урок номер один. Здесь у Божественного разума свои планы. Урок номер два состоит в том, что я только что оказал вашему бывшему приятелю большую услугу, освободив его от жизни в этой дыре.

— В таком случае, — пробормотала Тесса, — избавьте меня от ваших услуг, сэр.

Вновь открылся люк в потолке. Котел съехал по рельсам и занял свое прежнее место. Мы с опаской заглянули внутрь. У меня перехватило дыхание.

— Третий урок: у нас ограниченный запас места, воздуха и пищи. Часть продуктов мы получаем с Земли, но вот жизненное пространство должны обеспечивать себе сами.

— Странно, — весело сказал Бернардино, — что вы не убиваете всех, кто прибывает с Земли.

Я подумала, что в данных обстоятельствах он очень сильно рискует. Однако он держался совершенно спокойно. Очевидно, выражение лица нашего провожатого не вызывало у него тревоги. Возможно, мы уже преодолели некий эмоциональный барьер. А может, у Бернардино было так тяжко на душе, что ему стало уже все равно.

— Божественному разуму это не понравилось бы, друг! Он нас использует — и любит разнообразие. Следующий урок: когда Миротворцы приказывают идти с ними, вы идете тихо и безропотно, как овцы.

— Идти с ними? — спросила я. — Для чего?

— Чтобы отдать часть себя для корабля с семенами жизни. Божественный разум строит их в другой пещере, для этого он использует образцы вашей плоти. Все отбросы с Земли собраны здесь, на Луне, девочка, и эти отбросы — крутые ребята. Сильные, вспыльчивые и смелые. Мне говорили, что из них когда-то образовывали новые колонии на Земле. У нашего Божественного разума хорошая память. А теперь скажи мне, что здесь делает такая маленькая девочка.

— Очень просто, — сказала я. — Я звездное дитя и считаю, что Божественный разум — порядочное дерьмо. Я сказала об этом в крупнейшей церкви Венеции, а потом мы сожгли ее дотла. — (Не совсем так, но ничего, сойдет.) — Я ведь тоже довольно вспыльчивая! Только мне не нужно выбрасывать людей вместе с мусором, чтобы доказать это! Для этого смелости не надо. Настоящая смелость в том, чтобы не дать Божественному разуму строить его корабли.

— О, вот как? Тогда послушай меня, крошка. Мы намертво застряли в вонючей дыре мертвого мира. Мы ничего не можем сделать с Миротворцами или Божественным разумом. Да и зачем? Отсюда может выбраться по крайней мере хоть какая-то наша часть и вернуться на Землю в измененном виде. Именно отсюда вышли такие же, как ты; из недр Луны. Так что умерь свой пыл.

— Какая-то ваша часть возвращается на Землю — это и есть ваш утешительный приз?

Он размахнулся и со всей силы ударил меня ладонью по губам. От удара я полетела на землю. Впрочем, я не сильно ударилась. Сквозь слезы я увидела, как Калима подскочила к нашему провожатому:

— Значит, вы и детей бьете? — (Калима знала, о чем говорит. Она занималась похищением детей.)

— Леди, я ударил взрослого человека. Она же взрослая. — (При этом его голос звучал… сконфуженно.)

— Тот, кого ты сейчас ударил, ваше так называемое спасение: дети звезд.

— Заткнись!

Я подумала, что сейчас он ударит и Калиму, что могло бы закончиться для нее отправкой в котел. Я встала на ноги. Вытерла кровь с губ.

— Будь они неладны, эти дети звезд! — сказала я. — А ты знаешь, что собираются сделать с колониями? Убить всех людей — повсюду.

— Что ты говоришь? Объясни.

Я вкратце объяснила. Но он прервал меня, не дослушав:

— Чепуха. Не верю ни одному слову.

— Он не может поверить, — сказал Бернардино. — Потому что не осмеливается. Потому и не верит.

Удивительно, но наш провожатый никак на это не отреагировал.

— Ладно, — мрачно сказал он, — если мы наконец все обговорили, пора заняться делом. Если только вы не хотите, чтобы я отправил в вакуум кого-нибудь еще. Меня зовут Жан-Поль, и я ваш босс…

И.

И.


Один из поэтов Земли как-то выразился в том смысле, что «лучшей части человечества не хватает убеждений, в то время как худшая полна страстного желания показать свою бездонную глубину». Мне это сказал Чу По, наш торговец наркотиками. Думаю, что этот поэт был китайцем.

Лучшие проживали на Земле. Это были овцы, единственным убеждением которых была вера в славу Божественного разума и преклонение перед херувимами. Здесь, в этом аду под поверхностью Луны, нашли свое убежище Худшие. Здесь преступники, нарушившие закон Социальной Милости, медленно варились в мерзкой жиже; ее черпал Божественный разум для своих кораблей.

Эту жижу нужно было помешивать и следить, чтобы она кипела. Отсюда и все невзгоды. Отсюда каменоломни и тяжкая пахота. Отсюда наказания ни за что и всплески насилия. Все это придавало жиже острый привкус.

Проф презрительно отнесся к идее, что ткань человеческого тела может быть закалена путем поддержания данного тела в состоянии постоянной борьбы за существование и страдания. Однако Божественный разум, по всей видимости, находил в подобной жизни некую поэтическую привлекательность. Луна-Ад стала воплощением еще одного доисторического мифа, разве нет? Рай на Земле, Ад на Луне. И здесь, в Аду, Божественный разум использовал падших, чтобы в конечном счете сотворить Добро, а именно: посылая домой, в Идем, детей звезд.

Миротворцы в основном к нам не лезли. Они со стороны наблюдали за тем, как мы, ссыльные, деремся друг с другом за место под солнцем. В основном. Но если Ад начинал казаться им слишком удобным для проживания, они устраняли это упущение путем отключения воды или повышения или понижения температуры, так что люди либо задыхались от жары, либо мерзли. Миротворцы уже проделывали это раньше и сделали бы снова, если бы мы показались им слишком счастливыми.

Однако, как только ты привыкал к разным трудностям и жестокостям, жить становилось легче, чем казалось тем, кто так не жил, то есть Миротворцам, которые располагались в другой пещере. Так что через некоторое время я поняла, что режим, который установил для нас Жан-Поль, был почти мягким. Он был старшим, то есть боссом, уже шесть лет и оказался куда более трудным для понимания тираном, чем можно было подумать. При воспоминании о недавних событиях казалось, что внезапная насильственная смерть Макса должна была доказать нам, насколько жесток Жан-Поль, но ведь он не убил чьего-то близкого друга. Также и его внезапные приступы ярости: женщина, которую он ударил ногой и я со своей разбитой губой.

Нас поселили в тесных помещениях, расположенных на разных уровнях этой адской спирали. Тесса и я были помещены в клетушку возле поистине королевской пещеры, которую занимал Жан-Поль. Только позднее до меня дошло, что сделано это было ради нашей же безопасности: чтобы присматривать за старой женщиной и ребенком. Но сначала я ничего не поняла. Губы у меня ныли от удара, а зубы, как мне казалось, шатались (что на самом деле было не так), поэтому я его ненавидела.

Наша пещерка была совсем крошечной. Перед входом висела грязная занавеска, а внутри едва хватало места для двух соломенных тюфяков. («Прощай, мой палаццо!» — загоревала Тесса, когда впервые вошла внутрь.) С другой стороны, у нас не было никаких вещей, так что ставить там было нечего. Помещения для мытья и еды были общими и располагались неподалеку. В отличие от других новичков мы находились довольно далеко от невыносимо раскаленных солнц.

Солнца: ночью они горели тускло, однако совсем их не выключали, так что все погружалось в полумрак. Тессе кто-то рассказал, что за время правления Жан-Поля Миротворцы не раз полностью выключали все светильники Ада, чтобы наказать его обитателей. В тех нескольких случаях весь Ад погружался в полную темноту, которая длилась целыми днями. Люди падали и разбивались насмерть. Несколько человек сошли с ума.

Тессу отправили работать на кухню, и она проявила такие способности к кулинарии, что однажды Жан-Поль почувствовал необходимость положить этому конец и нарочно перевернул одно из лучших ее творений. Тесса восприняла это как комплимент шеф-повару. Истинные мотивы подобного поведения она уяснила несколько раньше, чем я.

Меня приставили помогать ей, я должна была чистить овощи и мыть посуду. Отголоски моего пребывания у доктора Эдрика!

Бернардино и Профа мы видели редко. Они работали где-то на той стороне Ада. А вот Калиму встречали гораздо чаще, поскольку Жан-Поль поселил ее в своем жилище, слегка побил и сделал своей любовницей. Лично я не стала бы ложиться с ней в постель из боязни получить нож под ребро, пока я сладко похрапываю. Но я, вероятно, не слишком хорошо разбираюсь в людях. По-видимому, она прекрасно освоилась со своей новой ролью. У нее появились царственные замашки. Теперь она была «секретаршей» Жан-Поля.

Кроме меня, других детей не было. Очевидно, местная вода содержала какое-нибудь вещество вроде нашего «верного». Единственное, что мог оставить после себя ссыльный, так это часть своей плоти, которую Божественный разум забирал для своих кораблей.

Так некоторым образом и проходила наша жизнь.

Для меня она заключалась в том, что я без конца чистила, чистила, таскала и перетаскивала, и терла, терла. Время от времени однообразие нашей жизни нарушалось зрелищем драк и мордобоя, от нечего делать спровоцированных Миротворцами. В качестве аккомпанемента то и дело раздавались глухие удары, означающие, что в скале проделывают новые галереи. Я начала понимать, зачем нас нагружают тяжелой работой: здесь просто больше нечего было делать.

Совсем нечего?

О, за одним исключением! Время от времени появлялась парочка Миротворцев, кого-нибудь отбирала и уводила в направлении огромного предприятия, где он отдавал часть своей плоти. Доноры отправлялись из дальней пещеры по специальному транспортному туннелю. Они всегда возвращались, и не хуже, чем были.

Миротворцам было нетрудно выбирать того, кого нужно, поскольку все мы находились под постоянным наблюдением. Мощные стеклянные глазки, спрятанные среди солнц, внимательно следили за нами. Так что когда Жан-Поль перевернул овощную лазанью Тессы, он рассчитывал на горячее одобрение.

Однажды ко мне подошли два Миротворца.

— Следуй за нами, — сказал один из них.

— Ничего вы не получите для своих дурацких кораблей, кроме моей перхоти! — сказала я.

— Правильно, — вежливо ответил тот, — не получим. Божественный разум желает лично поговорить с тобой в Своем саду.

— Где-где? — Не веря своим ушам, я оглядела террасы, усаженные капустой, бобами, водяным крессом и всякой всячиной.

— Не здесь. В другом месте. Поторопись.


Миротворцы отвели меня в пещеру, о которой я уже говорила. В ней не было ничего, кроме нескольких стеклянных глазков, наблюдающих за помещением. Транспортный туннель находился за плотной металлической дверью, ключ от которой был у одного из Миротворцев. Он воспользовался им, только когда загорелась зеленая лампочка, показывающая, что снаружи ожидает кабина.

Мы забрались внутрь. За исключением нескольких сидений, привинченных к полу, кабина состояла из чистого металла: Никаких окон. За решеткой тихо жужжал вентилятор, создавая легкий сквозняк.

Один Миротворец прошел вперед и сел перед маленькой панелью управления. Дверь кабины закрылась. Мы мягко полетели вперед.

Другой Миротворец сел напротив и не мигая уставился на меня.

— Послушайте, парни, — сказала я, — а чем вы тут развлекаетесь, когда не дежурите?

— Миротворец всегда на дежурстве, — ответил мой сопровождающий. Ах, какой прогресс! Никто и никогда не пытался заговорить ни с одним Миротворцем. И если Божественный разум решил со мной поговорить, то, может, и их языки были развязаны.

— Неужели у вас нет желаний, стремлений?

— Мы желаем только одного — выполнять свой долг; это наше единственное стремление.

Хм. Я сказала «прогресс»? Возможно, я ошиблась. Я сделала еще одну попытку:

— Вы родились или создавались искусственно?

— А ты? — спросил он меня в ответ.

— Родилась, конечно!

— Неверно. Твое тело было создано в резервуаре в Идеме.

— О, это я знаю! Но все-таки меня рожали: ту, настоящую меня. А как насчет вас?

— Созданы специально. Для Божественного разума.

— Эй, стараешься быть остроумным? Ну ты даешь! Только ведь и таким остроумным все равно надо чем-то заниматься в свободное время!

Миротворец равнодушно взглянул на меня и сказал:

— Я работаю в саду.

— Ты работаешь — что?

— Я ухаживаю за розами.


Роза — знаете, что это такое? Так называемая королева цветов. Разумеется, вы-то никогда не увидите никаких роз. Для вас они просто миф.

Впервые я увидела розы в дворцовых садах Венеции. Розы бывают разных цветов и видов. Одни большие; другие — совсем маленькие. Одни простые, с лепестками в один ряд, а другие — густо махровые. Одни растут в виде плетей, другие — куста. Многие очень приятно пахнут. На розах растут острые шипы, о которые можно уколоться.

Так где же на бесплодной Луне мои Миротворцы выращивали розы? Или он сказал это просто так, чтобы отвязаться? Я ведь действительно не нашлась что ответить.

Вскоре наша кабина мягко остановилась. Дверь открылась, и я увидела пустую, залитую ярким светом платформу. Рядом возвышалась стена, на которой мозаикой было выложено: «Станция Розалуна». Один Миротворец остался в кабине, двое вышли наружу. После этого кабину закрыла вторая стена, металлическая.

Впереди был извилистый коридор. Мы пошли по нему, пройдя через пару металлических дверей, которые в случае лунного землетрясения должны были плотно закрываться и удерживать воздух в помещении. Открылась третья дверь, и тут…..Лес листьев и цветов под ярким, покрытым облаками голубым небом! Розы на клумбах и одиночными группами, лабиринты из роз. Трельяжи, беседки и арки, увитые листьями и цветами. Шпалеры, экраны, вазоны, живые изгороди, кирпичные стены, покрытые цветами! Сколько же занимает этот сад? Три тысячи пядей в длину и столько же в ширину? Не знаю, что меня поразило больше — сад или небо над ним!

Оно находилось на высоте ста пядей. Было видно, что оно искусственное. Над этим небом светило настоящее солнце, но плавающие в нем белые облака были плоскими. Они находились между двумя гигантскими стеклянными сферами, прикрывающими сад сверху, и плавали в какой-то голубой жидкости. Поскольку во время своего медленного перемещения они меняли форму, то напоминали плавающие в воде масляные капли, только сделаны они были из иного вещества, чем голубая среда, в которой они находились. Искусственное небо профильтровывало и рассеивало солнечный свет, который, возможно, оказался бы слишком губительным, так как между Луной и Солнцем не было воздуха.

Небо никак не могло быть из обычного стекла, поскольку оно бы просто треснуло от своего собственного веса, не говоря уж о весе жидкости, заключенной между его стеклянными сферами. К тому же мне говорили, что на Луну постоянно падают небольшие камни. Вот почему Ад находился в ее недрах.

А здесь было небо! Почему же его не было в Аду? Наверное, потому, что Ад — это Ад…

Неподалеку возились несколько Миротворцев, они обрабатывали розовые кусты, удаляя отцветшие соцветия и подвязывая новые отростки.

По широкой кирпичной лестнице, утопающей среди кустов с пышными белыми цветами, мы спустились к широкой грунтовой аллее. Эта аллея, с двух сторон украшенная высаженными поочередно кустами с пунцовыми и кремово-желтыми цветами, привела нас к металлической вышке, бельведеру, в центре сада; на крыше этого бельведера были хорошо видны стеклянные глазки.

Мы еще только подходили к бельведеру, который, как я поняла, и был конечной целью нашего путешествия, когда мой Миротворец свернул в сторону, чтобы сделать круг по мощеным дорожкам сада.

Он остановился перед шпалерой, увитой ветвями с розово-карминовыми цветами.

— Это «Зеферин Друен». Уникальная роза, поскольку, как ты видишь, у нее нет шипов. Эта бурбонская роза относится к группе плетистых с полумахровыми цветками. Пожалуйста, понюхай, как она пахнет.

Чтобы сделать ему одолжение, я понюхала.

— Приятный запах, — сказала я.

— Нам приходится внимательно следить за ослабленными растениями. Все из-за низкой силы тяжести. Но она же способствует росту более крупных цветков и продлевает период цветения.

— Правда?

— А здесь у нас «инкассо», первая роза флорибунда, лепестки которой описаны как «ручная роспись», хотя, конечно, никто ее не расписывал.

Потом он показал на кроваво-красный цветок:

— Ах, это «паркдиректор риггерс». Очень чувствительна к мучнистой росе и ржавчине, но, разумеется, у нас на Луне этого нет.

Он срезал пару цветков, жизнь которых почти закончилась. Я подумала о том, как прекрасно чувствовал бы себя здесь Эдрик, обрывая пораженные гнилью лепестки во славу Божественного разума, хотя, как сказал мой гид, таких лепестков у них не было.

— А вот «пинк гроотендорст», это ругоза. Обрати внимание на гофрированные лепестки. Сам по себе кустик невзрачный. Но цветы великолепно подходят для демонстрации на нашей ежегодной выставке роз.

Выставка роз? И это в двух шагах от грязной ямы, в которой нам приходилось копаться, выращивая овощи!

— Ты сумасшедший? — сказала я.

Оставив эту насмешку без внимания, он показал на куст с серебристо-сиреневыми цветами, словно вылепленными из тончайшего фарфора:

— Это «блу мун». Первая в истории роза, которая имеет почти настоящий голубой цвет. Почему? Потому что в семействе роз отсутствует голубой пигмент дельфиний.

— Не думаю, что Божественному разуму понадобились бы слишком большие усилия, чтобы вывести голубую розу! Он ведь прекрасно умеет превращать людей в птиц-пришельцев и морских жителей даже с большого расстояния.

— Ах, но это же совсем не то!

— Тогда сдаюсь.

Впрочем, мне нельзя сдаваться. Нельзя, если Божественный разум так любит этот ненормальный прекрасный сад. Интересно, подумала я, как бы занести сюда мучнистую росу или ржавчину. Может быть, поэтому нас и обрабатывали паром, когда мы высадились на Луне?

Для какого черта вообще был нужен этот сад? Что все это означало? Неужели стеклянные глазки Божественного разума могли воспринимать красоту? Или эти роботы-Миротворцы?

Ага. Если бы Божественный разум пробовал свою руку (механическую) в искусстве, пытаясь писать картины или заниматься лепкой, чтобы доказать самому себе, какой он замечательный художник, — как настоящие человеческие существа! — он мог бы выставить себя на посмешище. А с цветами все очень просто. Цветы сами по себе уже прекрасное произведение искусства.

Вскоре дорожка привела нас обратно к металлическому бельведеру.

— Иди наверх, Йалин. Я буду работать поблизости. — Мой Миротворец легонько подтолкнул меня в нужном направлении.

Я поднялась по металлическим ступенькам и вошла внутрь.

— Я здесь, Божественный разум, — сказала я, обращаясь к пустоте. — Зачем тебе розы?

После небольшой паузы с крыши заговорил тот же низкий, мрачный голос, который я уже слышала в Базилике. (Если я правильно все запомнила.) Это было маленькое простенькое стихотворение:


Не мешкая, срывай бутон,
Покуда свеж и ал.
Не то захочется потом,
А он уже увял.
[7]


— Тебе повезло, что ты попала сюда в самый разгар цветения, Йалин. Розы так мимолетны. Как люди.

— Значит, ты это признаешь! Пауза.

— Что признаю?

— Признаешь, что у тебя есть план сжечь ум всех живых людей в течение тысячи лет или около того!

Пауза.

— Почему ты не отвечаешь? — резко спросила я.

— Учти, пожалуйста, что наш разговор будет прерываться краткими паузами. Поскольку я нахожусь на Земле, а это далеко. Ты ее увидишь, если посмотришь на небо над входом.

Я быстро подняла голову и увидела неясные очертания бело-голубого диска, вращающегося над фальшивым голубым небом…

— Я буду говорить «конец» в конце каждой фразы, — продолжал голос. — Будь добра, делай то же самое, иначе мы с тобой запутаемся. Я обдумывал твою мысль о том, что я был, или есть, или буду властелином времени. Я прокручивал в голове твою теорию о том, что я насадил — или буду насаждать — черных разрушителей, о которых сам пока не знаю. А также о том, что подобные существа появились в результате моей прошлой или будущей попытки пройти сквозь время и попасть в прошлое. Ты дала мне пищу для интереснейших размышлений, и мне хотелось бы знать, как ты до этого додумалась. Конец.

Я уже собиралась сказать, что меня гораздо больше интересует судьба всей человеческой расы, конец, черт бы тебя побрал, конец. Но тут мне в голову пришла одна идея.

— Пойми меня правильно! — уверенно заговорила я, пытаясь придать своему голосу оттенок горячности и искренности. — За последнее время я очень изменилась. Я считаю, что твой план создать линзу — это супер, сказка. Это гениальное Божественное озарение. Это выше всякого людского понимания, вот почему мне понадобилось время, чтобы понять тебя. — Мой ум лихорадочно работал. — Я хочу участвовать в твоем замысле. Я хочу узнать, что такое вселенная. Хочу узнать, что такое время, что такое пространство-Ка и почему все существует. Вот чего я хочу по-настоящему. Но ведь и тебе нужен кто-то, кто будет на твоей стороне, кто понимает тебя и не будет просто куклой. Я уверена, что это так, иначе ты бы сейчас со мной не говорил!..Э-э, конец, — закончила я, переводя дух.

Пауза.

— А ты изменила свой тон, Йалин. Еще недавно ты всячески меня поносила. И сожгла мою Базилику. — …Возможно, время, проведенное в Аду, послужило тебе уроком? Пожалуйста, не прерывай меня.

— Извини! Ой.

— …Но откуда мне знать, истинный ли это свет на Дамасской дороге, как сказано в доисторическом мифе?[8] Конец.

Что за Дамасская дорога? Перед глазами у меня встала широкая дорога, выстланная розово-красным шелком.

— О, доисторический, для дураков панический! — сказала я. Но тут же спохватилась: — Нет, подожди! Я вот что хочу сказать: доисторические мифы могут быть совсем не доисторическими. Они могут служить доказательством того, что ты воздействовал на время и побывал в прошлом, — вот как они родились. Но в любом случае: о переменах во мне. Люди часто не принимают некоторые вещи просто потому, что в глубине души сами хотят в них участвовать! Разве ты этого не знал? Чем ближе люди подбираются к яркому свету, тем крепче зажмуривают глаза. А потом вдруг — щелк! Такова человеческая натура. Конец.

Одно было несомненно. Божественный разум по-настоящему меня не знал. Червь прошелся по моему разуму довольно небрежно, не вникая, нравится мне это или нет. Червь хорошо знал все Ка своего хранилища. А Божественный разум умел только пользоваться психосвязью, чтобы перемещать эти Ка — обратно в Идем за новыми телами.

Может быть, он смог бы построить линзу, собрав Ка всех мертвецов, но назад они бы потом не вернулись. Если бы только его линза не показала, как это сделать.

И все-таки, каким бы ограниченным ни был Червь, у него была интуиция. А у Божественного разума — нет. Пока. Поэтому Червь был у него как бельмо на глазу: глаз-то есть, да ничего не видит.

— Такая резкая перемена называется поведенческим скачком, так ведь учит Теория Катастроф? — Казалось, голос говорит сам с собой, а не со мной. — Возможно, — это уже относилось ко мне, — ты просто смертельно устала от бесконечной чистки овощей и мытья посуды? Конец.

— О нет, вовсе нет! Это из-за твоего сказочного сада. Вот моя дамасская роза. Дорогая, я хочу сказать. Я в восхищении. Я влюбилась в него. Я хочу сказать, вы только взгляните на все это! Здесь, в этом саду, ищешь порядок и красоту — основу существования! А эти цветы! Тот, кто может создать такой сад, просто обязан быть невероятно умным. Конец.

Божественный разум явно гордился (чертовски!) своим садом. Может быть, открыв тайну существования и стерев с лица земли род человеческий, он мог бы здесь потом гулять, нежась в полуденных лучах теплого лунного солнца, одинокий и довольный.

«Гулять»? Если бы все Миротворцы сделали «пш-ш-ш» вместе с остальными, он всегда смог бы утешиться, создав механических садовников со стеклянными глазами…

— Ах да, в самом деле. Возможно, у меня лучшая коллекция во всей вселенной. Она намного превосходит знаменитый «Мальмезон» императрицы Жозефины. С ним не могут сравниться ни «Парк де ла тет д'Ор», ни «Вестфаленпарк», ни «Херши Роуз Гарден». Но ты так и не сказала, как пришла к своим заключениям. Конец.

— Я предчувствовала их, Божественный разум. Потому что… потому что считаю, что, должно быть, родилась с удивительной способностью к интуиции! Я умею предчувствовать разные вещи, и потом оказывается, что я была права. — (Какая прелестная ложь. Вот бы так было на самом деле!) — Привожу пример. Это в долг, в качестве жеста доброй воли. Я расскажу тебе, как избавиться от твоего врага, черного течения, и ему подобных, которые прячутся повсюду. Я расскажу тебе, как убрать эту катаракту с твоего зрачка, это пятно с твоего плана, этот дефект на линзе твоего телескопа! — (Неплохая речь, а?) — Когда будет готова твоя линза, — сказала я, — почему она должна будет только принимать? А почему еще и не передавать? И фокусировать? И… — Эту мысль я оставила незаконченной.

Заманчивая наживка для будущего партнера, если я сама так говорю! Это пришло мне в голову совершенно внезапно.

Хоть я и не сказала «конец», голос замурлыкал:

— И сжигать. О да. Уничтожить змею, которая закрывает от меня половину вашего мира! И тогда я соединю с собой всех вас без исключения в тот решающий момент, когда буду проводить много миллиардов операций!

Ну да, и в это время будет умирать много миллиардов пациентов.

Я подумала, что Божественный разум явно хватил через край. Впрочем, может быть, если ты выносил такой мегаплан, то имеешь право хватить через край? Да и кто я такая, чтобы судить — я ведь сама только что объявила о своей замечательной интуиции.

— Открою тебе один секрет, Йалин. Мой план требует значительно меньше времени, чем ты думаешь. Чтобы построить линзу, мне совершенно не нужна вся галактика. Мне нужна только ее часть, совсем маленькая часть. Конец.

Меня пробрал такой мороз, словно небо над нами треснуло и космос ворвался внутрь.

— Но ты ведь по-прежнему строишь и запускаешь новые корабли с семенами жизни? Конец. (Сказано как можно более небрежно.)

— Как раз сейчас завершается строительство предпоследнего. Он полетит через двенадцать земных недель. Потом отправится еще один, последний, — (Я больше не буду писать «конец». Принцип вам понятен.)

— А может, когда они прибудут, на них набросятся Черви!

— Статистически это маловероятно. Кроме того, до сих пор это направление было безопасным.

Очевидно, переродившейся Йалин нужно было проявить крайнюю озабоченность.

— О боже! Когда они прибудут, потребуется так много лет, чтобы создать колонии!

— Вовсе нет. Через несколько лет они достигнут такого размера, который необходим для осуществления моей цели. Мне важно само присутствие. Это скорее вопрос топологии связей в пространстве-Ка.

— О! Но этим двум последним кораблям понадобятся тысячи лет, чтобы добраться до дальних границ. Я же не проживу столько и не увижу, что получилось!

С крыши бельведера раздалось что-то похожее на сдавленный смех.

— Когда я что-то планирую, Йалин, я планирую далеко вперед. К дальним границам отправлялись первые корабли. Эти два полетят к ближайшим звездам, располагающим подходящими мирами. Они прибудут туда довольно скоро. А тем, кто будет на борту, это покажется еще скорее. Кроме того, можно найти место и для одного пассажира.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты хочешь участвовать в… э-э… ликвидации? Если ты останешься здесь, то все пропустишь. Но если отправишься как пассажир на одном из этих кораблей, то сможешь насладиться преимуществом сжатия времени. Ты прилетишь как раз к тому периоду, когда будет процветать последняя колония. Ты увидишь свет. Это будет моим подарком тебе за все то, что ты предложила. Мой корабль будет запрограммирован на то, чтобы развлекать тебя en route[9]. О нет. Нет, нет и нет.

— А пока, в качестве непосредственной награды, ты будешь экспертом на выставке роз.

— Я буду — кем?

— Из моих новых сортов плюс старые и уже известные экземпляры ты выберешь Главную Розу и вручишь ей золотую медаль.

— Э, а где я возьму золотую медаль?

— У тебя на пальце золотое кольцо. Это как раз то, что надо. Ты наденешь его на стебель розы-победительницы.

— Я не умею оценивать розы! В моем мире не было роз.

— Потому что я их никуда не отправлял. — (Разумно. На чужой почве, под чужим солнцем, мы, чужаки из другого мира, сумели бы создать куда более прекрасные розовые сады!) — Мой Миротворец будет тебя часто сюда приводить, чтобы ты уяснила необходимые критерии. Не бойся, у тебя будет достаточно времени, чтобы всему научиться. А после выставки твой корабль полетит к ближайшей звезде. Миротворца в бельведер! — неожиданно рявкнул голос.

Мой эскорт прибежал со всех ног.


— Ну и что случилось? — спросила Тесса, когда я вернулась на нашу адскую кухню. (Между прочим, обратно кабина двигалась вдвое дольше, чем к станции «Розалуна».)

— Я буду экспертом на цветочной выставке, — сказала я. — А потом полечу на другую звезду. А что ты еще ожидала?

— Дорогое дитя, уж если я смогла переварить слона, то бишь этот Ад, то с мошкой уж как-нибудь справлюсь. Давай выкладывай все.

Я так и сделала; пока она слушала мой рассказ, ее голова по-голубиному дергалась при каждом зернышке информации. Когда я закончила, она твердо сказала:

— Ты должна поговорить с Жан-Полем.

— Зачем? Ему-то какое дело?

— А ты подумай, дитя: что Божественный разум сделает с Адом и со всеми нами, когда улетит последний корабль? Может быть, он сохранит Ад для своих ссыльных. А что если нет? Образцы ткани ему больше не понадобятся. Что если он просто возьмет и перекроет тепло, свет и воду?

— Я об этом не подумала.

— Вот именно. Ты-то улетишь, потому и не подумала. Такова человеческая природа. Но мы-то все останемся.

— О Тесса!

— Ах, я говорю правду — и делаю тебе больно.

— Нет, это тебе больно! Разве нет? Я отдам твое любимое кольцо какой-то розе! И оставлю тебя один на один с горой посуды.

Она засмеялась; я тоже. Потом она сказала:

— И все же пойди и поговори с Жан-Полем. Если он тебя отделает, что ж, такова судьба тех, кто приносит плохие вести. Нет, погоди! Глазки на крыше засекут, как ты идешь в его пещеру. Несомненно, за тобой следят особо. Я схожу сама.

— Чтобы отлупили тебя?

— Я отнесу ему тарелку канеллони.

— Тогда не делай его слишком вкусным.


На следующее утро, за завтраком, ко мне подошла Калима якобы для того, чтобы пожаловаться на плохую еду. Она отругала меня, потом разбила тарелку или две, а потом грубо затолкала меня в кладовку с провизией, которой нас милостиво наделяли люди нашего босса.

— Рассказывай, только тихо, — прошептала она. Я рассказала.

После этого она задумалась.

— Значит, ты будешь учиться оценивать розы, — решила она. — И будешь хорошенько смотреть и слушать, это нужно мне.

— Тебе или Жан-Полю? Она криво улыбнулась.

— Отчитаешься передо мной, когда я соберу еду. Никому больше не доверяй.

— Может, — предложила я, — вы посвятите в это и Профа? Помните того пандита из Венеции? Он занимается наукой и был членом Подполья.

— Мы тут все Подполье, малышка.

— И все же расскажите обо всем Профу и Бернардино. Пожалуйста.

— Хочешь облегчить участь своих друзей? Смотри, как бы им не стало еще хуже.

Осторожно подбирая слова, я сказала:

— Они хорошо умеют… все организовывать.

— Я тоже, — резко сказала Калима, — это умела.

Вскоре после нашего разговора пришел мой Миротворец, чтобы отвезти меня на станцию «Розариий», в розовый сад.


В течение последующих нескольких недель я училась разбираться в розах. Я старательно изучала разницу между чайногибридными, флорибунда и полиантовыми; между ругозой и гибридной мускусной. Я овладела искусством определять цветок с высоким центром, открытой чашечкой и помпонный. Я узнала критерии, по которым роза оценивается на выставке: цветок должен быть четко очерченным, не рыхлым, не в полном роспуске, без пятен… Я запомнила несколько странных названий, таких как «Шляпа Наполеона», «Маленький Ковбой», «Бедро Испуганной Нимфы».

А призрачная Земля по-прежнему вращалась в фальшивом небе, только солнца теперь не было. Вместо него с четырех концов огромной крыши ярко горели лампы-солнца. Интересно, почему я не видела этот свет, когда смотрела на Луну из Калифорнии? Может, потому, что с Земли он не выглядел таким большим и ярким.

Я также задавала своему Миротворцу вопросы типа «А не слишком ли много света получают ваши розы, если солнце постоянно освещает их в течение двух недель?» (Оказалось, что небо могло гаснуть, изображая ночь.) «О, как это? А из чего сделано небо? А что будет, если на него упадет кусок камня из космоса?» (Беспокоиться не о чем,Йалин. «Лазерные переключатели с радарным управлением» следят за каждым осколком камней, случайно залетевшим сюда из космоса.)

И более важные вопросы: «Сколько Миротворцев будет присутствовать на выставке? Как, все? Ого, сколько же это?».

Однажды Божественный разум вызвал меня в бельведер.

— Ну как идут дела, Йалин?

— О, просто чудесно! Это опьяняет, захватывает! Как же я вам благодарна! (Вообще-то, мне действительно было интересно. Гораздо интереснее, чем отскребать грязь с тарелок.)

— Хорошо. А теперь к вопросу о времени… мне кажется, что, когда моя линза будет готова и когда я аннигилирую черное течение через пространство-Ка, наступит момент, когда я пойму, как послать этих разрушителей обратно сквозь время, чтобы сохранить населенные миры для моих кораблей с семенами жизни. Я сорву повязку со своих глаз и зашвырну ее в прошлое, так сказать. Крут замкнется, а вместе с ним замкнется и причинно-следственная связь. Я продвинусь вперед.

— Это замечательно, Божественный разум! А можно мне посмотреть корабль, на котором я полечу? Пожалуйста.

— Твоя интуиция говорит тебе, что я прав, Йалин?

— О, она говорит, что ты абсолютно прав. То. есть скажем так: почти абсолютно. Мне не очень это понятно, потому что… потому что, если слишком ясно предвидеть будущее событие, оно происходит не совсем так, как ты предсказывал. Оно происходит, но немного по-другому. Если ты понимаешь, что я хочу сказать. (Сама-то я этого не понимала.) Но давай вернемся к моему кораблю… какой гигантский взрыв нужно произвести, чтобы зафитилить к звездам космический корабль! Можно мне глянуть на него хоть одним глазком? Ну пожалуйста.

— Мне нужно проникнуть в тайну самого времени, Йалин! Пространство-Ка небесконечно. И все же оно аналогично существующим здесь и сейчас пространственным явлениям. Возможно, какое-нибудь потрясение вроде внезапной гибели всех разумных существ может сместить пространство-Ка по оси времени, открыв таким образом некий парадоксальный проход в дальнее прошлое вселенной… Ах да, корабль. Да, ты можешь его посмотреть, если правильно ответишь на пару вопросов.

Вопросов о пространстве-Ка, парадоксальных проходах в прошлое и моей интуиции? Я подавила стон.

— Спрашивай.

— Мой первый вопрос: кто был самым серьезным конкурентом «Олгоулд» в классе желтых флорибунда?

Я все-таки застонала.

— Э… «Санспрайт».

— Правильно. А теперь потруднее: как была выведена «Пинк Пепитьюти»?

— Хм, из «Дане де Фе»… и «Ныо-Доун».

— Отлично. Твой Миротворец покажет тебе корабль.


Итак, в этот день мы с Миротворцем вернулись на станцию «Розалуна» раньше обычного. Когда мы приехали, я обнаружила, что так и осталась в своем рабочем фартуке, который обычно снимала, закончив работу в саду. Вот что значит нарушить привычную жизнь.

Поразмышляв, я пришла к выводу, что подземный туннель образует один большой круг и движение по нему осуществляется только в одну сторону; на обратном пути в Ад наша кабина ни разу не остановилась ни на одной промежуточной станции, а если бы даже и остановилась и открыла дверь, все равно ничего бы не было видно.

— От Ада до «Розалуны», а от «Розалуны» куда? — спросила я своего гида.

— В наши казармы. Оттуда на строительную площадку. Потом в Ад.

Всего четыре остановки.

— Значит, строительная площадка совсем недалеко от Ада?

Он кивнул.

— И корабль, на котором я прилетела, приземлился между ними?

— Верно.

— Знаешь что? — сказала я. — За все время, что ты меня учил, ты ни разу не назвал своего имени. У тебя есть имя?

— Конечно. Я Педро Дот.

Педро Дот: в давние времена это был один из известнейших селекционеров роз, живший в той части Земли, которая называлась Испанией и в которой находился просто сказочный розовый сад под названием «Парк де Есте»… Так-так.

В эту минуту загорелся зеленый свет, который показывал, что мы приехали.


Я не буду читать вам лекцию о том, как строить космические корабли с семенами жизни. На это ушла бы вся книга, а мне это ни к чему.

Большую часть того, что я увидела на территории строительной площадки космических кораблей, я постичь не смогла. Расположенные неподалеку цеха и резервуары оказались также выше моего понимания. Было очень нелегко отличить изготовителей от того, что они производили, поскольку большую часть работы выполняли мягкие машины, которым помогала горстка Миротворцев-техников.

А вот что я хорошо поняла и от чего у меня волосы стали дыбом, так это мой образ жизни на корабле во время полета.

Чтобы забраться на борт, нужно было подниматься на специальной подъемной платформе. На самой верхушке корпуса корабля находился «отсек» — как его назвал Педро, — который был открыт для проверки. Возле него находились машины, закачивающие туда воздух и воду.

Назвать этот отсек могилой было бы несправедливо. Он был немного больше, да еще с окном над головой; однако большую часть пространства внутри корабля занимали разные тренажеры, включая дорожку, — по которой я могла идти до бесконечности, никуда не приходя, в ботинках с магнитными подошвами. Педро мне показал, как это делается.

После этого мы попробовали по кусочку пищи, которую производила машина и которая, как заверил меня Педро, будет милостью божьей получаться из моего же дерьма. Замечательно, грандиозно. «Иди и сам ешь свое дерьмо, Божественный разум», — подумала я.

Это что касается удобств для тела. А как насчет ума?

У меня была бы библиотека с записями музыки и еще одна с тысячами историй из старинной жизни, которые я могла смотреть на экране радио, показывающего движущиеся картинки. Я бегло просмотрела некоторые из них: мужчины в смешных шляпах скакали на лошадях и Стреляли друг в друга из пистолетов; мужчины сидели за рулем металлических четырехколесных машин, которые разбивались и горели; мужчина в набедренной повязке прыгал с дерева на дерево… Вот как я буду коротать часы, оставшиеся от ходьбы, гребли, вытягивания и толкания.

Сколько же будет таких часов?

И знаете, что оказалось? Что когда я прибуду на чужую планету, то, даже будучи первой леди, не буду — не смогу — на ней жить. Мне придется навсегда остаться в отсеке, который будет стоять на какой-нибудь вершине, откуда, если повезет, сквозь окно я буду видеть окрестности. А если не повезет, то застряну вместе с ним в каком-нибудь болоте или джунглях.

Это была плохая новость.

А хорошая была та, что, когда колония начнет жить, я смогу стать — сидя в своем отсеке — мудрым оракулом и советчиком. Я буду хранилищем всей мудрости, накопленной на Земле, до тех пор, пока эта колония вместе с остальными колониями галактики не будет стерта в порошок.

Дерьмо, какое дерьмо.

Ну хватит об отсеке. Гораздо больше меня интересовали двигатели.

Педро уже удовлетворил на этот счет мое такое невинное любопытство. Когда мы поднимались наверх, он показал мне бункер, из которого на конвейер выскакивали оранжевые «топливные шары». Каждый такой шар был размером с детский игрушечный стеклянный шарик. Я понятия не имела, какое в них топливо, но оно, несомненно, обладало огромной энергией. Возле конвейера находилась машина, которая проверяла шары, и если находила бракованные, то сбрасывала их в специальную трубу.

Как я уже говорила, на мне остался мой рабочий фартук, в кармане которого лежал секатор. Фартук был надет поверх сутаны, широченные рукава которой сами практически были карманами. Когда мы выходили из Отсека, я стащила с пальца золотое кольцо Тессы и опустила его в карман фартука. Иногда кольца бывают очень полезны. Как только платформа поехала вниз, я подняла руку.

— Мое кольцо! — залепетала я. — Его нет! Я его потеряла! Я чувствовала, что что-то не так, — должно быть, оно соскользнуло с пальца. Божественный разум так расстроится! Он хочет, чтобы я надела это кольцо на розу-победительницу. Нам нужно найти его, Педро!

Платформа опустилась на землю.

— В отсеке, ты там его потеряла? — спросил он.

— Возможно. Но я не уверена! Я думаю, что потеряла его раньше. А может, и в отсеке! Ты не посмотришь? А я поищу здесь, внизу. Мы должны его найти, иначе выставка будет испорчена!

Он кивнул:

— Я поднимусь наверх и посмотрю. Ты оставайся здесь. Поищи тут, только не обращайся к машинам — они все равно тебя не заметят. — (Приятное известие.)

Пока он поднимался, я сделала вид, что разыскиваю свое утерянное сокровище рядом с кораблем. Как только Педро скрылся из виду, я вынула кольцо из фартука и спрятала под одним из ящиков, стоящих неподалеку. Потом на цыпочках подбежала к бункеру. Схватив несколько топливных шаров, я спрятала их в рукавах сутаны. Я вернулась за несколько секунд до появления Педро, который закричал с высоты:

— Там его нет!

— О боже! — воскликнула я, заламывая руки. (Мне всегда очень хотелось заломить руки, с тех пор как я прочитала «Девушку-юнгу и каннибала».)

Когда он опустился на землю, я устроила ему великолепный спектакль — лихорадочные поиски кольца и его обнаружение. Вообще-то, я действительно испугалась, потому что забыла, под каким ящиком спрятала это чертово кольцо. Наконец я его нашла и вытащила:

— Ну надо же!

Когда мы вернулись на станцию «Ад», у меня появилась блестящая мысль упросить Педро взять мой фартук с его большим карманом и повесить в саду на место. Если какая-нибудь машина пересчитает шары и очень удивится, это должно отвести от меня подозрения.


Я попросила Тессу немедленно пойти к Жан-Полю и устроить нам встречу. И не обращать внимание на его отказ, как говорила Калима! Вместе с Тессой я послала Жан-Полю один из топливных шаров, а остальные держала в рукавах.

Через пару часов он появился передо мной.

Он поманил меня пальцем:

— Эй, ты! Да, ты, как там тебя! Нам нужно расширить одну чертову щель. Ты мне нужна — залезешь туда и заложишь заряд.

Схватив меня за руку, он потащил меня вниз по большой лестнице, а потом по спиральной дорожке мимо процессии носильщиков, тащивших корзины с камнями. Мы подошли к небольшой расщелине глубиной около дюжины пядей. Затолкав меня внутрь, Жан-Поль втиснулся туда вслед за мной, совершенно закрыв вход своим телом. Я с трудом повернулась к нему, но разглядеть лицо не смогла, поскольку его тело почти полностью закрывало собой свет. Однако я увидела его поднятый кулак. Он разжал его — на ладони лежал топливный шар.

— Сколько их у тебя? — пробормотал он.

— Пять. Знаешь, как они работают?

— Нет.

— Это Тебе мог бы объяснить Проф.

— Кто?

— Проф. Он прибыл на том же шаттле, что и я. Он занимается наукой, он был в Подполье. Разве Калима тебе о нем не рассказывала?

— Нет.

— Я так и знала. Я же говорила ей, что тебе нужно поговорить с Профом. Ты должен с ним поговорить!

— Должен?

— Да! Скоро улетят два последних корабля. После этого Ад будет уже не нужен, а?

— Что? Божественный разум нас никогда не бросит!

— Хочешь пари? Поспорим?

— Нет.

— Слушай, на Луне находятся сто пятьдесят три Миротворца, и все они будут присутствовать на выставке роз. Все будут смирненько стоять под небом, которое сделано вовсе не из твердого камня. Предположим, получится так, что все они пострадают в результате несчастного случая. Как ты думаешь, ты смог бы тогда взять управление Луной на себя?

— Продолжай.

— Когда Миротворцы будут устранены, вы сможете захватить их казармы и космическую площадку. У вас появится гораздо больше места. У вас будут машины и пища. Я видела машину, которая умеет превращать отбросы в еду. Постройте много таких машин, и у вас не будет никаких проблем. Недалеко отсюда находится пещера с сокровищами. Вы сможете выжить. И обретете свободу. У вас больше не будет перенаселенности, если только вы что-нибудь не сделаете с водой и не начнете размножаться.

Жан-Поль облизнул губы. Теперь я могла разглядеть его лицо. По нему струился пот.

— А кто знает, как строить машины, вырабатывающие пищу?

— Проф мог бы в этом разобраться. (А мог бы? Может, да, а может, и нет.)

— Божественному разуму это не понравится.

— Божественный разум собирается рано или поздно уничтожить вообще всех. Он сам мне об этом сказал! Если последние корабли не улетят, он, возможно, еще подумает.

— Он пришлет на Луну новые шаттлы с Миротворцами, чтобы утихомирить нас.

— А вы сможете уничтожить их корабли еще в небе. Здесь есть лазерные установки для отражения космических камней. Проф может навести их так, что они расстреляют и шаттлы. У него будет достаточно времени. Божественный разум будет в шоке и горе, когда его любимые цветочки взлетят на воздух. (А будет ли? Возможно.)

— Так что ты предлагаешь, Йалин? Я рассказала, и он присвистнул:

— Ты понимаешь, что с тобой могут за это сделать?

— Прекрасно понимаю. Я видела, что стало с Максом, помнишь?

— Да. Лучше уж ты, чем я. — Жан-Поль положил топливный шар в карман. Потом достал тоненькую палочку, похожую на карандаш. — Считается, что ты пришла сюда взрывать скалу, так что тебе лучше что-нибудь взорвать. Залезай как можно глубже, вставь это в какую-нибудь щель, а потом сломай там, где намотана проволочка. У тебя будет три минуты, чтобы выбраться наружу. Если застрянешь, я тебя вытащу за ноги. О… но сначала отдай мне все топливные шары.

— Хорошо. — Я быстро передала их Жан-Полю. Через несколько минут мы оба находились на безопасном расстоянии от расщелины. Меня не пришлось вытаскивать за ноги. Взрывная палочка сработала, и из расщелины взметнулась пыль.


— Ах вот ты где!

Меня схватили за волосы. Я уронила тарелку, которая разлетелась вдребезги, ударившись о скалу. Меня развернули — и я оказалась лицом к лицу с Калимой.

Я заскрежетала зубами.

— Заткнись! — зашипела я. — Иначе все испортишь. И тогда Жан-Поль вышвырнет тебя вон.

— Ты втянула меня в историю со своим драгоценным Профом. — Калима выглядела неважно. — Он побил меня, свою секретаршу!

— Скоро он не будет таким. Веди игру разумно и станешь королевой гораздо больших владений.

— Оставь ее в покое, — сказала Тесса. — Ты же не собираешься ревновать к Йалин? Она немного мелковата, не находишь?

— Из-за вас у меня были большие неприятности. — Калима потрогала багровый синяк на своей смуглой щеке. Но ее рука, крепко державшая меня за волосы, немного ослабла.

— Побили раз, побили другой, зато Миротворец теперь ручной, — сказала я. — Жан-Поль изменится, потом. Он станет мягче.

— Не надо мне этого!

— О, так тебе все это нравится? Как ты изменилась! Тогда тебе следует меня поблагодарить!

— Я хочу сказать, Йалин, что, если все пройдет хорошо — с этим предприятием, — люди захотят расслабиться, а это опасно. Жан-Полю придется держать их в узде. А как?

— Для этого ему понадобится тонкий дипломат. Ты, Калима, а? Начинай учиться быть тонкой. Попрактикуйся прямо сейчас.

Она пришла в ярость, но только на мгновение. Она овладела собой. И даже заставила себя улыбнуться:

— Да, ты права. Жан-Поль восхищается тобой, Йалин. Я не должна из-за этого обижаться, правда? Потому что ты мне не соперница.

— Что я и говорила, — пробормотала Тесса.

— Особенно потом, когда все произойдет. Тесса удивленно подняла брови:

Я не рассказала ей о нашем плане. Калима его явно знала.

— Потом? — сказала Тесса. — Когда что произойдет?

— Когда Йалин…

— Тихо, — оборвала я ее. — Тихо.

И Калима действительно замолчала. Она многозначительно кивнула. И перед тем как уйти, она почти ласково погладила меня по голове, пригладив выбившиеся пряди.


Проф, как оказалось, работал где-то неподалеку от прожекторов. Бернардино тоже. Жан-Поль начал потихоньку собирать команду для выполнения нашего плана. Как я ему и советовала.

Тем временем Педро Дот продолжал возить меня на «Розалуну», чтобы я освоила все тонкости судейства на лучшей во вселенной выставке роз.

Я была в таком восторге от того, как шли наши дела, что занималась выставкой с превеликим удовольствием, к большому удовлетворению Педро.

Однажды Божественный разум снова вызвал меня к себе, потому что внезапно испугался, что моя знаменитая интуиция не позволит мне правильно выбрать розу-чемпиона. Я ни в коем случае не должна выбирать победительницу просто по зову души. Это было бы против правил. Я должна буду на время забыть о своем таланте — ну, это нетрудно! — и подчиняться исключительно правилам игры, установленным для роз.

Я торжественно обещала действовать только по правилам.

Больше всего меня веселило то, что два сорта роз, которые были недавно выведены Божественным разумом и на которые он возлагал большие надежды, назывались «бомба гляссе» и «бомба сюрпрайз». Обе были чудесного белого цвета и вели свое происхождение от «айсберга». Обе могли похвастаться высоким центром, а по внутренней стороне их лепестков шли аккуратные полоски: почти голубые у «гляссе» и малиновые у «сюрпрайз». Эти две «бомбы» получили свое название в честь пудингов из мороженого.


Однажды вечером к нам заскочил Проф и шепотом сообщил, что собрал устройство, которое он настойчиво называл «инфернальный прибор», использовав взрывные карандаши в качестве детонаторов для топливных шаров.

У меня гора упала с плеч. Я совсем не была уверена, что он сможет изготовить бомбу, даже если все хорошенько обмозгует. В отличие от Луиджи.

— Она должна сработать, — сказал он. — Я отколупнул кусочек от одного шара и поджег — тот горел как сумасшедший. Теперь главная задача — сконцентрировать и максимально усилить взрыв. — Он вытащил из кармана плоскую банку с рыбными консервами, сардинами. — Это тебе подарок. Тот же размер, тот же вес. Ну-ка попробуй.

— Подбросить ее в воздух, как будто от радости?

— Сейчас не надо. Миротворцы могут подумать, что ты пытаешься разбить один из их стеклянных глазков. Ты пока к ней привыкай. Представь, что бросаешь ее.

Я несколько раз перебросила банку с руки на руку, чтобы ощутить ее вес.

— Даже если ее бросит ребенок, на Луне она взлетит довольно высоко, — пробормотал он. — Долетит, куда надо. На банку со взрывчаткой я прилеплю этикетку с тунцом, так что ты их не перепутаешь. — (Тунец — это еще один вид рыб, обитающих на Земле.) — Перед тем как бросить банку, ее нужно хорошенько встряхнуть. В тот момент, когда содержимое начнет оседать, произойдет взрыв.

— Будем надеяться.

— У нас не должно быть никаких проблем с поездами в туннеле — мы их легко пустим. А вот восстановить, э-э, тела мы не сможем. Те, которые останутся в саду.

— Это меня не беспокоит. Мое тело все равно лишь второго сорта.

— Я принесу банку с тунцом за день до выставки.

— О нет, не надо. А что если они поменяют день? Я хочу, чтобы моя бомба была у меня в рукаве постоянно. И пожалуйста, принеси мне еще несколько банок сардин. Я время от времени буду брать с собой по одной. Буду доставать ее из рукава, открывать и есть на ланч рыбу. Педро привыкнет видеть меня с банкой рыбных консервов. Правда, только иногда. Чтобы он не решил, что я стала контролировать рынок консервов.

— Я спрошу Жан-Поля.

— Нет, ты ему об этом просто сообщишь.


День выставки становился все ближе, когда у нас кое-что произошло. Прибыл космический корабль с новой партией ссыльных.

В то утро Педро зашел за мной поздно, поэтому у меня было время посмотреть, как Жан-Поль и его бородатая команда с трудом взбираются по большой лестнице. Вскоре рядом со мной остановилась Калима и пробормотала:

— Миротворец велел нашему боссу подняться наверх. Через час или три прибудет новая партия.

— Разве они не знают точно, когда прибудет корабль?

— Миротворцы-то знают, но, если бы они сказали Жан-Полю, было бы удобнее, верно?

— О, и он не был бы в таком скверном настроении, когда бы прибыла новая группа.

— Он и сейчас не слишком-то весел. — И она рассказала мне, как предстоящее прибытие новых ссыльных чуть не изменило решение Жан-Поля участвовать в нашем заговоре. Да, последний корабль, наполненный искромсанной и нарезанной на куски плотью непокорных, должен был вскорости отправляться в путь. Но ведь на Луне уже и так было достаточно плоти непокорных? Зачем нужно присылать новых людей, если через два-три года Ад все равно собирались закрыть? Может быть, сохранять status quo было бы безопаснее? Может быть, лучше всего было бы подождать.

— Я над ним поработаю, — пообещала она. — Я сделаю его решительным и смелым, не бойся! У нас только одна золотая возможность — ты. — Она погладила меня по голове. — А впрочем, кто я такая, чтобы говорить «не бойся» тебе? — Она явно стала мягче и добрее.

— Это если сработает мой маленький план, — напомнила я. — Цыплят по осени считают.

— Если он сработает, ты отправишься прямо в лоно Божественного разума, так ведь? И вряд ли он будет от тебя без ума. Может быть, этот Ад ничто по сравнению с тем Адом, который ты найдешь в сердце Божественного разума.

— Я отправлюсь — куда?

— Если то, что говорят о лоне Божественного разума, правда…

Ну конечно! Она не знала, что у меня есть линия жизни (или, вернее, смерти), связывающая меня с хранилищем-Ка черного течения… То есть если она все еще не оборвалась.

— Это пустая болтовня, Калима. Я в это не верю. Я вообще считаю, что это сплошное вранье.

— Будем надеяться, что ты права, это в твоих же интересах.

О, я была права, вне всяких сомнений. Последнее доказательство: если бы Божественный разум мог управлять хранилищем-Ка, ему не нужно было бы реинкарнировать нас в виде херувимов, чтобы не выпускать из пробирки жизнь своих колоний. Хотя, надо признать, херувимы были неплохим способом не дать старушке-Земле умереть от скуки.

— Уверяю тебя, Калима, я согласна на что угодно, лишь бы не провести остаток моих дней запертой в отсеке и питаясь собственным дерьмом!

— Хорошо, что ты мне напомнила, мне пора идти. Нужно прибраться: Жан-Поль устроил утром небольшой беспорядок.

— Подожди, спроси его, нет ли среди прибывших человека по имени Луиджи. Луиджи, и еще Патриция. Они разбираются… сама знаешь в чем.

— Хорошо.

Я посмотрела ей вслед, а потом взглянула на эту мерзкую яму на Луне, в которой копошились рабы. Я почувствовала, что очень скучаю: по Пекавару и Сверкающему потоку, по Аладалии и Веррино. Потом я увидела, что ко мне большими шагами идет Жан-Поль, и поспешила ему навстречу.


Среди новой партии ссыльных не было ни Луиджи, ни Патриции. Тесса передала мне эту весть вечером, когда я вернулась «домой» после очередного урока экспертизы, полученного в розовом саду.

Тесса рассказала, что Жан-Поль и его люди проторчали на вершине Ада несколько часов, прежде чем появилась новая партия людей. Вернувшись в свою пещеру, он кипел от ярости и негодования. Но Калима, должно быть, неплохо над ним (или под ним) поработала. В следующий раз, когда Тесса увидела Жан-Поля, он выглядел спокойным и расслабленным. Немного позже Калима, на которой даже не было синяков, на ходу сообщила: никакого Луиджи, никакой Патриции.

Да зачем они мне вообще нужны? Луиджи занимался только изготовлением бомб, которые представляли собой наполненные горючим веществом бутылки из-под вина, в которые был вставлен фитиль. Или что-то в этом роде. Кроме того, и он, и Патриция в своих действиях совершенно не считались ни с неповинными людьми, ни даже со своими старыми товарищами. Мы прекрасно можем обойтись и без них. К тому же вовлекать в наш план кого-то из новичков было бы уже слишком поздно. Близок был час Великого события. Великого с большой «В», так как взрыв, как я надеялась, будет поистине грандиозным.

Наступил знаменательный день выставки роз. Как обычно, за мной зашел Педро Дот, и мы отправились на станцию «Розалуна». К тому времени я уже так привыкла таскать с собой эту фальшивую консервную банку с этикеткой тунца, что в какой-то момент, когда мы ехали в поезде, с ужасом подумала, что бомбы у меня нет! Нащупав ее в рукаве, я успокоилась.

Когда мы пришли в сад, Педро встал рядом со мной, гораздо ближе, чем обычно. Когда я попыталась остановиться на верхних ступеньках кирпичной лестницы, где бы я была поближе к небу, он ободряюще обнял меня за плечи. Это лишило меня возможности бросить банку прямо перед открытием выставки.

Не мог же он предположить, что перспектива быть главным экспертом при выборе лучшей розы космоса внушала мне благоговейный ужас? Или что меня испугала длинная фаланга Миротворцев, выстроившихся внизу? О да, все сто пятьдесят два человека (минус Педро) — как мне показалось — выстроились двумя ровными колоннами, протянувшимися по обе стороны аллеи от подножия лестницы до бельведера Божественного разума. Выставка роз была главным событием лунного года — главным праздником, который нельзя было пропустить. Присутствие обязательно. Через каждые двадцать пядей или около того стоял Миротворец. Перед лицом такого собрания как я могла вытащить банку с тунцом, чтобы якобы перекусить?

— Все в порядке, — пробормотала я. Но Педро торжественно повел меня вниз по лестнице между рядами белых кустов к месту, залитому солнечным светом. (На Луне снова был день.) Ну ладно, ничего, может быть, искусственное небо более уязвимо именно в центре, а не по краям. Может быть, здесь оно тоньше.

В петлице небесно-голубой формы каждого Миротворца, мимо которых я проходила, красовалась пунцовая роза; я без труда узнала «Старину», королеву миниатюрных роз. Я почувствовала себя настоящей замарашкой рядом с этими подтянутыми солдатами. На мне была все та же старая сутана; и пока мы шли медленным и торжественным шагом между их рядами, я холодела при мысли, что мне могут предложить переодеться во что-нибудь более элегантное. Что-нибудь без огромных рукавов.

Почувствовав, что я дрожу, Педро крепче прижал меня к себе.

— Все в порядке! — Я резко сбросила его руку. Он понял намек и, отстав на шаг, пропустил меня вперед.

Между тем Миротворцы, выстроившись парами, последовали за нами в качестве эскорта.

Все пространство перед бельведером было уставлено столами с вазами, вазонами и коробками со срезанными цветами. Я остановилась и попыталась принять важный вид.

— Добро пожаловать! — загремел голос Божественного разума. — Добро пожаловать на ежегодную вселенскую выставку роз. Мы рады сообщить, что в этом году честь проводить экспертизу предоставлена херувиму Йалин…

Миротворцы, столпившиеся в конце аллеи, зааплодировали.

— …которая официально откроет нашу выставку, потом выберет победителей в своих классах и наконец назовет розу — чемпиона выставки!

— Ну и что мне теперь делать? — тихо спросила я Педро, который дышал мне в шею.

— Ты должна произнести маленькую речь со ступеней бельведера. Просто несколько слов. Потом объяви об открытии выставки.

— Ладно. Это я сумею. Стой здесь. Он остался стоять на месте.

Я взошла по ступенькам. Повернулась и стала лицом к аудитории: Миротворцам и розам. Теперь я наконец осталась одна.

Вот он, подходящий момент. Другого не будет.

Я сглотнула. Нащупала в рукаве банку.

Отчего же не произнести небольшую речь? Мне не хотелось, чтобы Божественный разум подумал, что я скорее взорву себя, чем скажу несколько слов.

— Божественный разум… и джентльмены, — начала я. — Говоря «джентльмены», я хочу подчеркнуть, что вы являетесь джентльменами в полном смысле этого слова — благородными мужчинами! Вы истинные спасители мира, и, конечно, «Мир» — это своего рода изумительная роза, не правда ли? И каким же умом должен обладать наш Божественный разум, чтобы вывести такую красоту, когда у него так много других забот в космосе!

Снова аплодисменты. Пока все шло хорошо. Я подняла руку, скромно призывая к тишине.

— Здесь у меня золотое кольцо для розы-победительницы, которую я выберу по своему усмотрению, это будет лучшая роза не только на Земле и Луне, но и во всей галактике. Но сначала, в виде благодарности за оказанную мне честь, позвольте преподнести вам маленький подарок лично от меня.

Я выхватила банку с тунцом, резко ее встряхнула, присела и, быстро выпрямившись, изо всех сил подбросила вверх.

— Жри сам свое дерьмо, Божественный разум! — закричала я.

За те несколько секунд, что у меня остались, я успела подумать, что вандализм становится неотъемлемой частью моей жизни. Сначала Базилика на Сан-Марко, теперь лучший в галактике розовый сад.

Я не следила за полетом банки. В отличие от большинства присутствующих.

И тут бомба взорвалась.

О да! Обдав жаром, ударная волна зашвырнула меня внутрь беседки, крыша которой защитила меня от самого страшного удара.

Хоть Миротворцы и были крепкими парнями, многие из них повалились кто куда. Другие закрывали глаза руками. В воздух взметнулись тысячи розовых лепестков. Особенно сильно пострадали столы.

Я откатилась туда, откуда мне было видно все, что происходит. Куски ихора, изображавшего облака, сыпались с содрогнувшегося неба.

С оглушительным треском начал раздвигаться его внешний слой.

И когда на нас обрушился космический вакуум, сам сад, казалось, издал душераздирающий вопль. Листья, цветы, ветви, срезанные соцветия и даже маленькие кустики взлетели вверх.

Вместе с воздухом из моих легких. Вместе с теплом моего тела. Вместе с самим звуком. О, эта пронзающая боль от лопающихся барабанных перепонок! (Однако не стоило обращать на это внимания.) О, эта внезапная мертвая тишина!

Некоторое время — мне показалось, что очень долго, — мое тело боролось за жизнь, которой больше не было. Как Макс, которого Жан-Поль выбросил в космос, я стала совершенно пустой изнутри; эта пустота сжалась, вобрав в себя все мои внутренности.

В моих глазах вспыхнули звезды. Я почувствовала, как во рту у меня закипает кровь.

«Отлично, Червь! — завизжала я про себя — теперь я могла визжать только внутри своего раскалывающегося черепа. — Делай свое дело! Я надеюсь на тебя!»

Часть четвертая НАРРАТИВ[10] НАРЙИ

Слава богу, я была мертва!

Снова я плыла в голубой пустоте. Снова кружилась, оставшись без тела. На этот раз с небольшой разницей: погоду в хранилище-Ка не портил ни один шторм.

Быстро оглядевшись, я увидела огромное число переплетающихся канатов и тросов, которые тянулись из какого-то места, расположенного неподалеку. Из Идема, центра паутины, образованной психосвязью.

Что до меня, то я не испытывала ни малейшего желания туда вернуться. Вообще-то, я чувствовала, что и не смогла бы, даже если бы захотела. Я не летела на Землю откуда-то издалека, словно бусина на ниточке; напротив, тонкая струна тянулась от меня в сторону какого-то далекого мира. И, кроме того, я была уже дважды мертва.

Если бы не это, куда бы я отправилась? Я стала размышлять.

Психосвязь тянулась через пространство-Ка; но была ли у самого пространства-Ка хоть какая-то форма или текстура? Какие-нибудь направления, конечные точки?

Я сконцентрировалась именно на этом. Через некоторое время — которое могло быть долгим, а могло и коротким — я начала кое-что понимать в сущности голубой пустоты, то есть пространства-Ка.

Первое впечатление — это полное отсутствие времени. По-видимому, измерить любой вид активности было невозможно. Может быть, одно мгновение там длилось вечно. А может, вечность можно было сжать до одного мгновения.

Нет, не совсем так.

Видимо, время пузырилось внутри этого пространства. Пустота медленно кипела. В ней возникали складки времени, которые увеличивались, а потом исчезали. Из вечности всплывали и снова уходили вглубь пузыри, словно она втягивала их в себя, а потом выдыхала наружу. Каждый из этих пузырей мог быть эпохой или ничем, а мог быть и тем, и другим. Я силилась это понять.

Здесь было ничто; здесь не было времени. И все же что-то происходило. Здесь по пространству-Ка, словно по реке, плыл корабль вселенной — в этом я была уверена. И то, что придавало ему форму, что вызывало его к жизни, что указывало, куда плыть, было вскипающее пузырями время, медленное течение пустоты.

Но как? Почему?

Может быть, ответ был такой: вообще без всякой причины. А может, такой: потому что вселенная просто существует в виде пузыря, содержащего вечность. И все же она ничто? Всего лишь пузырь?

Я была совершенно одна. Если бы меня было много, смогла бы я лучше все это понять? На какое-то мгновение — или вечность — я почувствовала, что нахожусь на грани… некоей трансформации, которая поможет мне в этом разобраться.

Потом я ощутила натяжение своей линии. Легкое, слабенькое, но настойчивое. Я начала двигаться в пространстве-Ка. И во время этого движения потеряла связь с источником своих мыслей.

А вскоре и кое-что поняла: а именно что мой Червь оказался не очень-то хорошим рыболовом! (А что можно было ожидать этого от червяка? Это все равно что заставлять овец пасти собак.) Я начала лихорадочно дергаться. И скоро так закрутила линию, что могла окончательно ее порвать. Из-за этого я сбилась с курса. Я начала соскальзывать вбок. И вот тогда все и пошло кувырком.

Представьте себе шарик на конце длинной веревки. Представьте, что его с большой скоростью и очень грубо тащат через препятствие, состоящее, скажем, из поленьев. Все они плавают просто так, в пространстве, в некоей жидкости с водоворотами.

Шарик ударяется и отскакивает. Веревка цепляется за одно из поленьев. Когда шарик подлетает к нему, он не просто проносится мимо. Он тоже цепляется за полено, прижимается к нему, потом вылетает обратно и движется дальше. И хотя конечная цель его пути все та же, шарик оказывается от нее еще дальше. Новое полено. Шарик цепляется и прижимается, вылетает обратно. И так далее.

Этим шариком была я. Веревкой была моя связь с хранилищем-Ка Червя. Поленьями были другие миры, полные Ка.

Я поняла это только после второго столкновения. И вы должны запомнить, что все это просто картинка того, что случилось. Я думаю, что она возникла у меня из-за моего жуткого приключения в мамонтовом лесу Калифорнии. После которого меня еще долго мучили кошмары! Мне снились деревья, превращенные в пни, и я сама, ставшая мячиком, в который собирались поиграть мальчишки.

Сначала я растерялась. Я подумала, что все смешалось.

Внезапно я оказалась в чьем-то теле.

Если я говорю, что оказалась в теле, это не означает, что я получила новое тело в Идеме. Там я сама была этим телом, а тело было мной. Теперь же все было по-другому. Я прибыла в этот мир, чтобы совершить путешествие.

И это путешествие было по воздуху.

Я оказалась высоко в небе, меня продувал ветер, а подо мной проплывали голубые и ядовито-зеленые болота, поросшие кочками травы и осоки. Густые заросли лиан тянулись по песчаным гребням и островкам ила. Я внимательно высматривала хоть какое-нибудь движение на земле. Как только мои глаза замечали что-то интересное, зрение это сразу увеличивало.

Далеко внизу внезапно возникло небольшое озерцо, в котором копошились какие-то мохнатые красноглазые твари с зубами и когтями. В воде расплылись, извиваясь, полосы крови, похожие на пурпурную жабью икру или тонкие сосиски, но тут же исчезли. Я смотрела на все это словно через линзу.

Мне хотелось не этого. Я быстро взглянула назад и увидела огромные крылья с большими перьями серебристо-голубого цвета в коричневатую и золотую полоску. К ним были плотно прижаты тонкие руки. Костлявая лапа на конце крыла, которая выполняла роль руки, сжимала тушку какого-то существа, похожего на змею с плавниками. Я также успела различить — очень нечетко, поскольку не всматривалась, далекие пористые скалы, уступами и башнями рвущиеся к небу. Надо мной плыли высокие, мохнатые и ослепительно белые облака. Мои глаза не могли смотреть на солнце.

И тут я догадалась, где нахожусь.

— Ну конечно, это же мир Марла! — воскликнула я.

От удивления я выронила змею. И тут же мое тело совершило крутой вираж, нырнуло вниз — и я снова схватила добычу.

— Кто ты? Что ты во мне делаешь?

— Ой, прости за вторжение. Я просто Ка на пути к другой звезде. Я пытаюсь вернуться домой.

— Ка? Мертвые не возвращаются.

— Да, но я хочу вернуться. Послушай, я дружила с одним из вас, людей-птиц, когда была в Идеме. Его звали Марл. Он умер, наверное, года три-четыре назад. Если я прекрасно ладила с ним, то могу подружиться и с тобой.

— Марл?

Собравшись с мыслями, я произнесла это имя выше на несколько октав, чтобы оно прозвучало как можно пронзительней.

Человек-птица меня понял.

— Ах, Мааааррл! Нет, я его не знал. Если ты действительно был в Идеме, блуждающий дух, спой мне песню Идема! Пусть она войдет в меня.

— Песню? Что ж, попробую…

Я уже собиралась запеть, после чего мы могли бы обсудить более важные дела, например, как мы теперь будем жить вместе, — когда меня вдруг грубо оборвали. И вернули в голубую пустоту.


В следующем мире я снова стояла на двух ногах. Вернее, на чьих-то двух ногах. Эти ноги тащились по крутой каменистой тропе, ведущей вверх между огромными валунами и колючими кустарниками, словно пухом, покрытыми мелкими желтыми цветочками. Было очень жарко. Большей частью я смотрела вниз, на свои босые загорелые ноги, обутые в веревочные сандалии. Кажется, я была женщиной. Тропинку перебегали рогатые черные жуки; я равнодушно наступила на нескольких.

Когда идти дальше уже не было сил и я начала шататься, я опустила на землю груз, который тащила на себе. Это был обмотанный веревками огромный кусок какого-то желтого дерева. Я тяжело опустилась рядом с ним, чтобы отдохнуть.

Я устало посмотрела назад, туда, откуда пришла, — на дикие каменистые холмы, поросшие кустарником. Порывшись в кармане, достала несколько пучков горькой травы и начала жевать, разглядывая свои ноги. Ногти были грубыми и толстыми. Вероятно, так было нужно. Я дотронулась рукой до дерева, похожего на кусок застывшего масла, и легонько его погладила.

— Простите, — подумала я, — а для чего вам это дерево?

Мое тело резко дернулось и присело на корточки. В руке неожиданно появился нож с костяной ручкой и коротким бронзовым лезвием. Я дико оглядывалась по сторонам, всматриваясь в крутые холмы, камни, розовато-лиловое небо. Выплюнув слюну вместе с травой, мой рот закричал:

— Кто это говорит? Разве мертвое дерево может говорить? Или лазутчик хочет подслушать мои мысли? Чтобы запутать меня и обокрасть?

Она явно верила в то, что мысли можно слышать так же, как и живой голос! (Да, теперь я была уверена, что я женщина.)

— Айи-и-и! — закричала моя оболочка. — Ай-и-и! Ай-и-и! — Склонив голову набок, я прислушалась к эху. — Ай-и-и!

Зачем она кричала — чтобы позвать кого-то на помощь? Или чтобы оглушить «лазутчика», который не любит громкие звуки? (Но может разговаривать шепотом!) Как тихо было раньше. Когда эхо замерло вдали, по-прежнему стояла полная тишина.

— Успокойся, пожалуйста, — подумала я, — Я нахожусь внутри твоей головы, я одно с ней целое. Если ты меня послушаешь, я тебе объясню…

— В меня вошло мертвое дерево! — завопила она. — Оно просверлило дырку в позвоночнике!

— Да ничего оно не сверлило. Прекрати истерику.

— Я просто несу кусок дерева для скульптора! Оно совсем сухое, мертвое! Не гневайся! (Кто это должен гневаться? Дерево? Скульптор? Лазутчик, засевший среди камней?)

— Не нужно так расстраиваться! Я не думаю, что пробуду в тебе слишком долго.

Вернее не скажешь. Не успела я осознать, что происходит, как меня уже там не было.


Теперь я внедрилась в крестьянскую девчонку. Задрав юбку и заткнув ее за пояс, она по колено в воде бродила по рисовому полю. Несколько крупных улиток с раковинами цвета опала ползли по ее ногам. В отдалении виднелось какое-то похожее на ящерицу длинное существо, которое стояло прямо как палка. Ее зверюшка? Ее охрана? Это ту-

пое существо, казалось, пребывало в состоянии ступора. В небе сияло два солнца, одно из них было совсем маленьким, однако испускало нестерпимо яркий свет.

Через некоторое время девчонка, которая была мной, остановилась. Я сняла со своей мокрой ноги одну из улиток, раздавила ее раковину и отправила в рот нежную мякоть…

Потом я потрошила длинную черную рыбу, лежащую на белом мраморном столе. Я была одноглазой старой каргой. Сарайчик, где я работала, освещался мерцающим факелом. Я сбрасывала внутренности в чан. Потом передавала рыбу другой старухе, которая небольшим топориком разделывала ее на куски. Я все время напевала какую-то идиотскую песенку:

Угря поймай, Кожу снимай, Желанье загадай!

Все эти короткие встречи совершенно сбили меня с толку. Не говоря уж о голове, которая шла кругом от бесконечных скачков в иные миры. И все же эти погружения в чужие жизни мне начинали нравиться. Это было все равно что вновь оказаться в хранилище-Ка Червя! Может, я находилась уже в конце пути, перескакивая вот так из одной жизни в другую… За исключением того, что у себя дома мы никогда не видели такой жизни, какую видела я в этих мирах.

Я почувствовала себя ребенком, который, кружась на карусели, пересаживается с одного места на другое. Может, я таким образом побываю во всех звездных колониях галактики, в промежутках между посещениями возвращаясь в пустоту!

Но потом en route из тела моей рыбачки пустота начала пузыриться гораздо сильнее, чем всегда.

Всегда?

Всегда-никогда? Я стала двигаться как-то иначе, в другую сторону. Ну как мне это объяснить? Не могу подобрать слова!

То, что случилось, было как луна и кроваво-красный свет в темной комнате. Как рыба и запах роз в космосе. Как бриллиант и бесконечное мгновение оргазма.

Вам понятно? Нет, непонятно.

Все, что я сейчас упомянула, связано между собой, и вы поймете это, если как следует постараетесь. Бриллиант — это вечная сущность света, она вне времени. Так же и экстаз, яркая вспышка внутреннего света. Они могут быть связаны между собой и имеют смысл. Поэтический смысл. В конце концов в стихотворении почти все связано между собой.

Но если бы это происходило обычным путем, мы потонули бы в море хаоса.

То, что происходило со мной, было установлением связи — установлением связи и изменением движения по неизвестной мне оси, которая носила название для меня «никогда-всегда».

Это было всегда и все время. И вместе с тем никогда, потому что ничто не является неизменным. Ничто из происходящего во вселенной не замирает неподвижно, словно насекомое, застывшее в куске янтаря. Все представляет собой медленное и постоянное течение — и это относится как к прошлому, так и к будущему! Что-было и что-могло-бы-быть — это и есть «никогда-всегда». Я была уверена, что это так.

Вот ответ на ту старую загадку, которая приводитсяв отрывках из «Алисы», написанных, по-видимому, очень давно Сыном Ловкой Увертки. Об этой загадке долго спорили на страницах газеты ученые мужи из Аджелобо.

Загадка: «Почему ворон похож на конторку?»

(Для тех, кто не читает газет Аджелобо, ворон — это древнее летающее существо с перьями, нечто вроде черного цыпленка, обожающее утаскивать блестящие предметы, такие как кольца.)

Теперь я знала ответ. Он был таким: «А почему он не должен быть похож?»

Пожалуйста, наберитесь терпения. Слова позволяют отличать одну вещь от другой. Они все распределяют на категории и классы. Таким образом, слова создают мир. Они создают реальность. Но вместе с тем слова — это клейкие, тающие вещи. Они текут. (Если вы произнесете слово сто раз подряд, оно растечется повсюду.) Значит, любое слово может склеиваться с любым другим словом; я думаю, что на этом и основана поэзия, когда слова цепляются друг за друга, становясь клейкой массой, а не твердыми коробками, какими должны быть.

В исключительных обстоятельствах реальность тоже может растекаться. А потом сливаться вновь, образуя при этом уже другую форму.

Или, может быть, следует сказать, что не существует одной-единственной реальности. Есть много возможных реальностей, из которых существует только одна. И когда есть она, других нет.

Хорошо. Назовем одну реальность «вороном». А другую «конторкой». Они так не похожи друг на друга, как могут быть не похожи две совершенно разные вещи. Таким образом, мы имеем старую добрую реальность. Ворон существует. И конторка тоже существует. Она была и будет.

Но клей может связать их друг с другом. И когда это происходит в пространстве-Ка, где плавает корабль вселенной, все может измениться.

Теперь я была уверена, что пустота «создает образ» вселенной, которая в ней плавает. Вместе с тем пустота не знает того, что себе представляет. Знание существует только внутри вселенной, созданной в воображении пустоты.

Надо признаться, что люди тоже обладают воображением, только в более слабой форме. Но люди прекрасно отличают воронов от конторок, потому что слова говорят, что это разные вещи. Только поэты, безумцы и сочинители загадок всегда считают иначе, но их меньшинство, к тому же они торчат во вселенной, где один человек ничего не может изменить.

Я чувствовала, что во вселенной действуют две силы. Сила разделяющая, которая была мощной, которая держала в строгом порядке все классы и категории. И сила соединяющая, которая была слабой и которая могла изменить порядок расположения вещей, разложенных по своим коробкам. В «никогда-всегда» пространства-Ка, где вечность могла стать мгновением, слабая сила могла победить мощную.

Вы, вероятно, считаете, что прежде всего моя собственная «реальность» была достаточно фантастической! Вот она я, несусь по пространству-Ка, врываюсь в чужие жизни в других мирах и мгновенно вылетаю. Это было ничто по сравнению с кипением пустоты, когда я нырнула в океан «всегда-никогда», когда потеряла все знакомые связи.

Одной связью, которую я потеряла прямо сейчас, была моя линия смерти. Волокна отделились друг от друга; она порвалась. Возможно, именно этот разрыв линии смерти и вызвал бурное кипение «всегда-никогда». Порядок событий был нарушен до такой степени, что я уже ни в чем не была уверена. Сейчас и потом, раньше и после: все расплавилось и слилось воедино.

И в это мгновение мне показалось, что пустота выделяет пузыри, заключающие в себе время и место, предназначенные только для меня, мою собственную крошечную вселенную, которая, втянув меня внутрь, вновь вернется в пустоту.

Мне это было вовсе не нужно.

Вот тогда я и начала звать свой родной мир. Я звала свою родину — свой Пекавар, свой дом, где я родилась, выросла и была убита. Я звала и свою мать. О да, даже когда и она не может ничем помочь, вы зовете ее!

Именно тогда сплелись «всегда» и «никогда».

Именно тогда ворон стал конторкой. Когда я закричала.


Кричала и кричала. И перестала кричать.

Я была беспомощной. Я была совсем крошечной.

Но уже знала, кто я, знала безошибочно. Прошло не так уж много времени с тех пор, когда я была младенцем в Идеме. Теперь я чувствовала себя более мокрой, липкой и грязной. Бедра у меня болели так, словно чьи-то сильные руки выжимали их, как тряпку. Мне казалось, что мое собственное лицо расплылось, потеряло форму й было залеплено какой-то грязью. У меня перед глазами появилось чье-то перевернутое лицо. Потом оно встало как надо. Чьи-то руки держали меня крепко, но осторожно. Эти руки мягко обхватили мое тело. Потом мне очистили глаза и ноздри.

И поскольку я совсем недавно уже находилась в подобном положении, то решила заткнуться и не выкрикивать своим младенческим голосом…

…имя Чатали, кузины моей матери, которая во сне подавилась какой-то пищей и умерла, но в данный момент помогала мне появиться на свет…

…и не звать какую-то женщину, которая лежала на кровати, вся в поту, с мокрыми волосами, измученная, с раздвинутыми ногами, между которыми сочилась кровь и был виден длинный белый жгут, то есть моя пуповина.

Я не сразу узнала свою мать — в таком виде.

Когда же узнала, она мне не понравилась. Это может показаться неблагодарным с моей стороны, ведь она только что подарила мне жизнь, но та мать, которую я знала, не была взмокшим голым животным, которое, совершенно обессилев, лежало сейчас на кровати. Моя мать была более спокойной и аккуратной.

Чатали ненадолго положила меня, чтобы избавить от жгута, приросшего к моему животу.

Так вот чем стала струна, связывающая меня с пространством-Ка Червя, когда изменились все связи! А голубая пустота превратилась в воды чрева! Я вернулась туда, где мне так хотелось быть.

Но я не была младенцем по имени Йалин. Я вернулась домой не в тот день, когда родилась двадцать лет назад. Ошибки быть не могло! Мать была так измучена родами, что я не могла определить ее возраст. Но я хорошо помнила, как выглядела Чатали в последние годы своей жизни, а эти годы были, несомненно, последними ее годами.

Она взяла меня на руки и положила на грудь матери. Меня взяли материнские руки. Ее сердце билось где-то подо мной. Она тихонько со мной заговорила. Я почувствовала, как по моим губам течет сладкое молоко. Я дернула было своей слабенькой головенкой, пытаясь отвернуться, но потом передумала и немного попробовала. Нужно же чем-то питаться.

Тем временем Чатали, должно быть, наводила порядок, убирая грязь, перестилая простыни и прочее. Потом я услышала, как она зовет моего отца. Открылась дверь. Рядом со мной раздался его голос: «Какая прелесть! Какая она хорошенькая! Наша маленькая Нарйа — как ей подходит это имя!» (Ты в самом деле так считаешь, па?)

Я сохраняла спокойствие, пока он суетился возле меня. Честно говоря, я скоро уснула. Мое маленькое тельце устало.


Как вы, вероятно, понимаете, это был трудный период моих жизней!

В отличие от Идема здесь, дома, мне предстояло развиваться очень медленно. Так же как и любому ребенку, рожденному женщиной. Мне предстояло еще очень долго сосать грудь и писаться. Мне предстояло жить, не имея возможности ходить и вообще что-то делать до тех пор, пока мое тело не сочтет, что пора выказать себя. Мне предстояло быть безвольной куклой. Такая перспектива казалась мне адом.

Я думаю, что смогла бы заговорить через несколько дней. Мне было решать, какие звуки я буду извлекать из своих голосовых связок. Но я не осмелилась. Я не осмелилась быть кем-то еще, помимо младенца. (Плач был пустой тратой времени, кому это надо?) Мне нужно было думать, думать, думать. О том, что будет впереди. Что было позади и вообще вокруг меня.

Я сделала то, чего не смог сделать Божественный разум. Или пока не смог. Я вернулась в прошлое. Сейчас, в этот самый момент, Йалин — то есть я — находилась где-то далеко на реке в поисках приключений. Эти приключения только должны были начаться или начинались. И все же они должны. Быть.

Разумеется, я потеряла всякую связь с Червем. Как я могла быть его закадычным другом, если еще не умерла и не попала в хранилище-Ка? Не говоря о том, чтобы залезть к нему в пасть в Тамбимату и махать оттуда рукой с бриллиантовым кольцом на пальце? Не говоря о том, чтобы впервые нырнуть вниз головой в черное течение?

Но почему мои приключения «должны» быть?

Что если бы я заговорила с матерью и отцом (приведя их в полное замешательство)? Что если бы они поговорили с гильдией? Что если бы гильдия заранее знала, что будет война и хаос, если Йалин переплывет через реку? Гильдия, конечно, поверила бы мне, если бы то, о чем я их предупреждала, начало сбываться.

Лежа сначала в колыбели, а потом уже в кроватке, я бесконечно проигрывала в уме все возможные варианты этих «что если?». И на каждый из них был один и тот же ответ.

Если бы я выболтала все свои секреты, то не была бы убита доктором Эдриком. Я не носилась бы по про-странству-Ка. Я бы не вернулась домой, родившись во второй раз. Иными словами, я бы не была, не смогла бы быть здесь.

Я вспомнила, что Проф говорил в Венеции (это еще только должно было произойти, очень нескоро) о том, как что-то исчезнет из настоящего, если изменить прошлое. Я вспомнила, как почувствовала реальность в пространстве-Ка. И тут у меня родилось страшное подозрение, что если сейчас я проболтаюсь, то из настоящего может что-нибудь исчезнуть. А именно я плюс те куски истории, которые еще только должны произойти. В результате жизнь Йалин, несомненно, изменилась бы, но тогда не было бы и меня.

А тем временем океаны времени медленно плыли вперед — океаны, которые один раз уже проплывали.

Я пыталась считать ночи (они более своеобразны; чем дни), но скоро потеряла им счет.

И по-прежнему не могла найти никакого решения, кроме одного: хранить молчание! Держать рот на замке. Пока мать держит меня при себе.

Однажды она положила меня на коврик, чтобы я училась ползать и держать голову. Другие острые моменты моей жизни: мне начали давать пюре, мелко нарезанное мясо, бульон и сладкий крем. Потом сухари, чтобы я их сосала и массировала десны.

О, каким замечательно умным ребенком я была! От меня не было никакого беспокойства. Но как же мне все это осточертело! И все равно я не собиралась распускать язык до поры до времени.

Прошло бог знает сколько времени, и в мою честь лестницу покрыли толстым ковром.

Однажды ночью я раскапризничалась. Вообще-то, капризной я была. Поэтому мама вынесла меня в сад, чтобы я посмотрела на звезды.

— Смотри, Нарйа, на небе маленькие огоньки! Они называются звезды. Можешь сказать «звезды»? Звезды, дорогая, звезды.

Она беспокоилась за меня, потому что я до сих пор не начала даже лепетать. Я не произнесла ни звука. Я знала, каким должно быть мое первое слово.

Сидя у нее на руках, я смотрела вверх и пыталась угадать, на каком из этих маленьких огоньков я побывала самолично. Какой из них был солнцем того мира, где летали люди-птицы? А какой солнцем, которое светило на девчонку с улитками на ногах? О, какое нелепое унижение, ведь я сама летала на эти чертовы звезды! Я определенно заслуживала награды в виде звезды — притом золотой — за свое терпение.

Испугавшись, что я простужусь, мама внесла меня обратно в дом и уложила в постель, заботливо подоткнув одеяльце, чтобы мне приснились сладкие сны.


Привет тебе, Йалин, где-то ты теперь? Моя старшая, младшая сестра; я сама. В доме Эдрика в Мужском Доме Юг, не так ли? Или на совещании гильдии в Сверкающем Потоке?

Эдрик! Что ж, мне, по крайней мере, больше не придется сталкиваться с этой сволочью; он был мертв.

О нет, не был. Я же должна располагать события в правильном порядке, так ведь? Эдрику, словно чертику из коробочки, предстоит снова появиться в моей жизни.


Я не успевала уследить за событиями. Мне приходилось все время возвращаться назад; словно я по памяти переписывала всю «Книгу Реки», потому что потеряла ее рукопись. Да так и было на самом деле. Поскольку она еще не была написана.

Мне становилось все труднее считать Йалин реальным человеком. Когда она наконец приедет домой, не станет ли она для меня чем-то вроде ожившего персонажа книги? Вот она будет здесь, будет разговаривать, заниматься своими делами, как будто сама обо всем написала (конечно сама), но ведь стоило мне произнести несколько слов, как ее жизнь круто бы изменилась!

Если бы я так и поступила, то, возможно, просто исчезла бы из ее жизни и ее повествования. Тогда она действительно стала бы свободной хозяйкой своей судьбы и была бы… пустым местом. Ненаписанной страницей. Как я ни старалась, я не могла представить себе, что это такое — исчезнуть. Однако я и не собиралась этого делать!

Примерно в это время я поняла, что для Йалин было недостаточно просто приехать и через некоторое время погибнуть. «Книгу Реки» нужно было опубликовать до того, как я заговорю, иначе мои слова могли бы не оказать того воздействия. Они не обладали бы тем же весом — так я сказала себе. (А зачем им этот вес? Ага! Если б только я знала ответ.)

К тому же из-за того, что Йалин казалась мне такой нереальной, я чувствовала, что нуждаюсь в осязаемой реальности книги до того, как снова смогу стать Йалин. Мне казалось, что в ней заключена ее жизнь, которая станет моей, когда выйдет книга. Воспоминания о чем-то заурядном становятся смутными и неясными. Такие воспоминания — это не то же самое, что пережить вторую жизнь в хранилище-Ка. Йалин была той моей частью, которая упала в воду прошлого. Теперь ее можно было вытащить на поверхность и вновь обрести только в книге.

Ее реальность превратилась в книжные страницы, которые она напишет. Моя же собственная реальность так уменьшилась в размерах, что стала меньше книги — со спичечный коробок. И это происходило в то время, когда весь космос безмолвно и медленно рушился вокруг меня. О, как медленно плыло течение вечности, а я была всего лишь бабочкой-однодневкой, порхающей над водной рябью.

Честно, я бы сказала, что заслужила хоть немного похвалы за то, что в течение столь долгого томительного времени не сошла с ума. Мои родители считали меня немножко странной, несколько выбившейся из общей колеи. (Я начала делать первые неуклюжие шаги.)

Однажды шел дождь. Лило как из ведра. Погода была крайне нехарактерная для Пекавара. Поэтому я сказала: «Ождь».

Родители пришли в восторг. Они были на Луне от счастья. (Ах, но у нас ведь не было Луны, верно?)

Тогда — в виде одолжения — я невнятно произнесла еще несколько слов. Но потом снова замолчала. Я должна была молчать, не правда ли? Иначе я могла бы все испортить. Но мать и отец, казалось, были удовлетворены и этим. Они ненадолго воспрянули духом.

Кого я жалела больше — их или себя? Их, я думаю. Что до меня, то я была выше жалости к себе. Временами вся эта шарада вызывала во мне какой-то странный смех. Но как это жестоко с моей стороны — жестоко по отношению к отцу и матери — смеяться. Более того, если бы я позволила себе слишком увлечься всей этой игрой, то могла бы сойти с ума, вот чего я боялась.

Так что я продолжала исправно нести свою службу (как сказали бы люди по окончании войны, которой еще предстояло начаться). Я проводила дни в воспоминаниях. Я стала уделять меньше времени попыткам сделать правильный выбор там, где это было невозможно, все равно я бы не осмелилась на что-то решиться.

«Ождь». Да уж, большое дело.

О, я скоро отплачу вам за свое молчание, мама и папа, обещаю вам. Но станете ли вы от этого счастливее?

Проблема: я знала, как Йалин отреагировала на Нарйу. Я это помнила, хоть и смутно. А вот как Нарйа отреагировала на Йалин?

И что случилось в доме после того, как Эдрик убил Йалин? У меня не было ни малейшего представления. Если бы я только об этом знала! Если бы Эдрик обронил хоть какой-то намек тогда, когда мы встретились в Идеме.

Но нет, нет и нет! Вот она, ловушка, в которую я не должна упасть — а теперь я поняла, что уже в течение месяцев медленно в нее сползаю. Имя этой ловушки — предвидение, смерть всякой инициативы. Это именно надо мной нависнет угроза превратиться в куклу, если я буду точно следовать линии установленных событий. Не над Йалин, надо мной! Неудивительно, что у моих родителей частенько бывал озабоченный вид, словно в их Нарйе отсутствовала какая-то искра или какой-то очень важный жизненный элемент: настойчивость, индивидуальность, еще что-нибудь в этом роде.

Я сделала попытку быть более непосредственной и ласковой. Я начала понемногу смеяться и дурачиться. Отец, посадив меня на плечи, брал с собой на прогулки по городу, я что-то чирикала, выражая радость. Теперь я спала в бывшей комнате Капси. На его панораме западного берега отец нарисовал огромных зверюшек и раскрасил их цветными красками. Я радостно гулила и смеялась.

Медленно тянулось время.

Мой второй канун Нового года мы отпраздновали караваем, свечами и подарками. Среди подарков, полученных мною, — с возгласами восторга — была игрушечная кошечка, которую можно было таскать за собой на веревке. На этой кошке был ошейник со звонкими серебряными бубенчиками.

Вскоре после этого праздника мама и папа начали тихо обсуждать странный уход черного течения вверх по реке. А потом они заговорили о вторжении — и войне…


В это время, когда Пекавар гудел от страшных слухов, в город приехала Хальба, еще одна кузина моей матери. У нее была расположенная в горах ферма, на которой она. выращивала пряные растения. Она никогда не была особенно близка с матерью, хотя и нанесла нам несколько визитов за много лет, а когда нам с Капси было по двенадцать, мы провели у нее в гостях несколько недель — отдых, который я вряд ли скоро забуду, поскольку Хальба кормила нас, растущих детей, весьма скудно да к тому же еще заставляла много работать в виде компенсации за содержание.

Вот, к примеру, шелуха мускатных орехов. Мускатный орех, который так сладко пахнет, растет на небольших деревцах. Сначала они покрываются мелкими желтоватыми цветочками. Потом из них образуются ароматные «чехольчики» размером с ваш мизинец, в каждом таком чехольчике находится косточка, а внутри нее — зерно, это и есть мускатный орех. Но у основания орех покрыт малиновой сеточкой, которая называется «кожура» — что-то вроде нитчатого грибка, — которую нужно удалять вручную, чрезвычайно осторожно и тщательно. Это и есть шелуха. Ваши пальцы, в том числе и мизинцы, очень устают и перестают слушаться, если отчищать кожуру с орехов целыми часами.

Или возьмем гвоздику. Гвоздика — это просто высушенные нераскрывшиеся соцветия дерева, родственного мускатному ореху. У Хальбы была небольшая плантация гвоздичных деревьев, и каждый кроваво-красный бутон с этих чертовых деревьев нужно было, забравшись на лестницу, срывать руками, да поскорее, пока они не распустились.

К счастью, во время нашего с Капси пребывания на ферме ванильные деревья еще цвели и не образовали стручков, иначе мы развлекались бы по полной программе, сначала закапывая их в горячую золу, а потом доставая оттуда сморщенные коричневые пальчики и обмазывая каждый оливковым маслом. И все же тот участок фермы Хальбы, где росли гвоздичные деревья, очень меня притягивал. Там из-под земли били горячие ключи, образуя маленькие горные озерца, в результате чего климат на этом участке был особенно жаркий и влажный в отличие от остального, распространенного на лиги вокруг. Это место идеально подходило ванильным деревьям; Хальба была единственным местным поставщиком этой пряности.

О, я еще забыла упомянуть благородное искусство чистки корицы, которым мы овладевали тогда, когда у нас оставалось время от лущения шелухи и сбора гвоздики. Нам с Капси были просто необходимы эти озерки с горячей водой среди ванильных деревьев, после того как мы проводили несколько счастливых часов, снимая босыми ногами кору с молодых веточек коричных деревьев, что было любимым способом Хальбы.

Хальба была толстой суетливой женщиной, которая на первый взгляд казалась веселой, но на самом деле была ужасной скупердяйкой; в те случаи, когда она приезжала к нам в гости, она не привозила никаких подарков, хотя угощалась за двоих и всегда ухитрялась увезти что-нибудь с собой: украшение, корзинку фруктов, сушеную рыбу, книгу — все, на что положила глаз и сочла в нашем доме лишним. Время, когда она брала нас с Капси к себе, разумеется, совпадало со временем сбора урожая, что позволяло ей экономить. И как же она негодовала, когда ей приходилось тратить день, чтобы потом везти нас обратно в Пекавар, снабдив сумкой своих лучших сушеных хрупких палочек корицы, которые мы «заработали»! (Стоит ли говорить, что при этом мы ее абсолютно объели; я помню, что после этого мама чувствовала, что просто обязана подарить Хальбе несколько дорогущих засахаренных голубых груш, которые та принимала как нечто само собой разумеющееся.)

Как бы то ни было, Хальба приехала в самый разгар предвоенной суматохи — в основном для того, чтобы вытянуть из отца долгосрочный прогноз на цены и экспорт, тема, которую в нашем доме обсуждать не хотели. (Об этом мы поговорим позже.) Как следует у нас закусив и зарезервировав себе на ночь постель, она отправилась навещать «своих друзей» (каковыми мы, по-видимому, не являлись).

Мама немедленно вцепилась в отца:

— Какое счастье, что приехала Хальба!

— Ты находишь?

— Да, разве ты не понимаешь? Ты, я и Нарйа должны быть готовы немедленно покинуть Пекавар, если эти дикари направятся сюда. Наша милиция не сможет их остановить. Мы могли бы уехать с Хальбой и пожить у нее в безопасности. Ничто не должно угрожать Нарйе! Я этого просто не переживу.

Отец вздохнул. Я видела, как он пытается подобрать самый убедительный аргумент, чтобы не дать ей совершить подобную глупость. Если бы он начал рассказывать, что представляет собой наша «дружба» с Хальбой — и как бы она отнеслась к перспективе нашего пребывания на ее ферме, — мать только бы заупрямилась. Она начала бы доказывать, что нет таких людей, которые бы в чем-то отказали ей и Нарйе. Скорее всего она обвинила бы отца в отсутствии любви, в том, что он не желает нарушать свой привычный образ жизни даже перед лицом страшной опасности, нависшей над его семьей.

Отец что-то мямлил и бормотал себе под нос — пока мама окончательно не разозлилась, — но тут его осенило.

— Слушай, если город будет захвачен, то самое опасное — это оказаться в это время где-то на дороге. Предположим, что начнутся беспорядки — я не говорю, что они будут непременно, но вдруг, — и если мы будем находиться дома, то этим негодяям нужно будет специально идти к нам, чтобы что-то с нами сделать. А вот если они захватят нас на дороге, то причинить нам вред будет для них самым обычным делом. В общем, если ты захватчик, то такое поведение вполне естественно. Оно помогает вселить страх и создать полную неразбериху. Как ты не понимаешь? Нужно быть сумасшедшими, чтобы куда-то ехать.

— Тогда, может быть, нам следует уехать прямо сейчас, пока эти скоты еще не подошли к городу. Нарйа и я могли бы завтра уехать с Хальбой. А ты бы привел все в порядок и последовал за нами.

— Я тебе не советую разделять семью именно в это время. Возьмем статистику. В таком большом городе, как Пекавар, нет причины бояться, что с нами что-то произойдет. Но одинокая ферма, где вокруг никого нет, представляет собой куда большую опасность. Никак не меньшую1 Разве ты не видишь? Если там появится враг, вам будет угрожать настоящая опасность…

Отец так упорно держался за этот аргумент, стараясь не упоминать имени Хальбы, что в конце концов победил. Просьбы о предоставлении убежища не последовало.

В тот вечер прозвучало и имя Йалин, оно было произнесено спокойно, без всякого раздражения. Но ни разу мои родители не упомянули о Капси. Может быть, о нем они говорили только между собой.


Разумеется, город не был захвачен. Но наступил день, когда отец, посадив меня на плечи, понес смотреть парад армии лесных джеков, проходивших через наш город.

До сих пор мать запрещала ему брать меня с собой, чтобы посмотреть, как разгружают суда с оружием или как проходит строевая подготовка авангарда нашей армии — девственников реки. Она боялась, что это зрелище может меня испугать и разрушит мой внутренний мир. Это меня-то, виновницу половины того, что происходило! Когда же дело дошло до встречи и приветствия джеков, которые проделали такой долгий путь, чтобы прийти к нам на помощь, отец решительно топнул ногой. Вообще-то, он топнул обеими ногами: сначала одной, потом другой, да так и потопал, унося меня на своих плечах.

Мы отправились по дороге Молаккер — в южном направлении — вместе с толпой людей, и отец дал мне ярко-красный платочек, чтобы я им махала. Скоро показались отряды солдат, которые изо всех сил старались произвести на нас впечатление. О, эти неотразимые, пропахшие пылью и потом, заляпанные грязью воины, взмахивающие своими мечами и секирами, пиками и копьями.

— Солдаты, — сказал отец. — Это солдаты.

— Co-даты, — повторила я. Я все выкрикивала это слово, пока мимо нас маршировало довольно усталое воинство. Как радовался отец!

Увы, не обошлось без происшествия. Когда проходил арьергард, один бычьего сложения джек, черные волосы которого, намокнув от пота, стали похожими на рога, подбросил высоко в воздух свою секиру, чтобы потом поймать ее за ручку. В этот момент другой солдат, постарше, который шел впереди и, очевидно, очень устал, споткнулся. Чтобы устоять на ногах, он откинулся назад. Они столкнулись. Вращающаяся секира, падая, рубанула его прямо по уху. Он заорал, упал на землю и начал, кататься, держась за свою рану. Из того, что было ухом, хлестала кровь, яркая; как платочек, которым я размахивала.

Отец быстро закрыл мне рукой лицо. Застонав, он потащил меня прочь. Когда он поставил меня на землю и отнял руку, я увидела, что мы находимся за высокой кирпичной стеной строительного двора, откуда было не видно дороги и того, что там происходило.

— Смотри, со-даты, — весело сказала я и замахала своим красным флажком.

— Да, солдаты. Однако нам нужно идти домой. Мама будет беспокоиться. Хорошо, что мы посмотрели на солдат, правда?

— Ммм. Ммм!

Потом он снова брал меня на прогулки, но никогда не подходил близко к пристани. На этот счет отец разделял опасения матери. Может быть, ему не хотелось; чтобы и другая его дочь раньше времени заразилась страстью к реке. Или, может быть, он боялся, что я проговорюсь, когда мы вернемся домой. Я ничего не рассказала матери о том солдате и его ранении. Но отец, видимо, решил, что так быстро закрыл мне глаза, что его медлительная, странная Нарйа не успела заметить ничего ужасного.

Он брал меня с собой на работу; и если я еще ни разу не упомянула о том, что отец работал или где он работал, то для этого есть причина — я сама узнала об этом только сейчас!

Дело в том, что все годы, пока мы с Капси жили и росли дома, мы знали, что отец работает клерком в какой-то конторе, которая занимается пряностями, но мы никогда не интересовались этим подробно; мы даже не знали, где это, да и не думали об этом.

Конечно, одежда отца и его кожа были пропитаны запахом пряностей. Однако этот запах ничем не отличался от запаха, постоянно витавшего над Пекаваром, становясь то сильнее, то слабее в зависимости от направления ветра, но неизменно проникая повсюду; Отец, казалось, был плоть от плоти Пекавара, его центром, его началом. Склады пряностей, навесы, под которыми их сушили, дробили и смешивали, еще какие-то постройки — все это находилось где-то далеко в глубине нашего сознания и было скорее следствием, чем причиной.

Отец всегда избегал говорить о своей работе, особенно дома. Наверное, они с матерью обсуждали вопросы работы и денег, однако мы, дети, ничего об этом не слышали. Отец никогда не проводил свободное время в компании своих коллег; мы, дети, никогда не видели ни их самих, ни их детей. Мы держались в стороне. В результате мы никак не связывали наш дом с тем местом, куда каждый день ходил работать отец. Его работа была для нас пустым звуком. Она была чем-то, что тщательно скрывалось. И это что-то не заключало в себе ни жуткой тайны, ни какой-нибудь романтической истории. За этим стояло что-то скучное, что не имело к нам никакого отношения.

Наши тягостные каникулы на ферме Хальбы тоже не были исключением. Отец не стал ни отвозить нас туда, ни забирать обратно. Он работал в городе, в конторе, которая занималась пряностями, и, должно быть, знал все о кожуре и чехольчиках, но, когда мы с Капси рассказали ему о нашем тяжко нажитом опыте в сборе урожая, он просто приподнял бровь и сразу сменил тему. Я только помню, как он потрепал нас по головам и сказал: «Ну что ж, зато вы снова дома, а это главное».

Оглядываясь назад, я считаю, что это и было одной из главных причин, почему я ушла работать на реку как можно скорее. И я думаю, что Капси именно поэтому и начал так жадно изучать дальний берег, пытаясь заполнить пустые листы. Повседневная жизнь отца для нас не существовала. Да и повседневная жизнь всего Пекавара тоже была не для нас (предубеждение, полностью подтвержденное нашим визитом к Хальбе). Она просто не имела смысла.

Вы знаете, я даже не уверена, привозила ли мама в дни своей молодости отца из Сарджоя или из какого-нибудь маленького городка на пути в Аладалию! Конечно, мы с Капси, как и все дети, задавали этот вопрос. И конечно, отец на него ответил. Тем не менее известие о том, что он родом не из нашего города, не произвело на нас особого впечатления. Он не ходил никуда, чтобы работать. Должно быть, он и родом был ниоткуда. Нам с Капские хотелось связывать с образом отца те волшебные экзотические города, которые находились где-то далеко, от этого они потеряли бы свое очарование.

Когда Капси вырос, он, конечно; узнал, что сможет побывать в дальних городах только раз в жизни, так же как когда-то в Пекавар приехал отец, чтобы стать мужем мамы. И для чего? Чтобы составлять сметы; заполнять ведомости и все такое. И вот когда Капси это понял, он потерял всякий интерес к родному берегу, чтобы полностью отдаться земле, лежащей напротив.

А потом — вот он, бунт юности! — что сделал Капси, как не удрал к Наблюдателям? К тем, кто целыми днями составлял сметы и заполнял ведомости в книге учета западного берега, предназначенной для расширения нашего о нем представления. Капси, может, и был бунтарем, да только все равно остался сыном своего отца! Если бы не я, он так и провел бы всю свою жизнь на Шпиле в Веррино, работая клерком, только немного иного рода.

Сама я не считала, что в этом смысле повторю Судьбу матери или отца. За исключением того, что была их дочерью уже дважды! Это, несомненно, повторение, да еще какое!

Удивительно, но теперь отец несколько раз брал меня с собой на работу. И это во время войны! Возможно, потому, что у него изменился душевный настрой, а вовсе не от подозрения, что он потерял двух детей именно из-за того, что никогда не посвящал их в свои дела. Я уверена, отец хотел доказать, что и он делает что-то значительное и что службу несут не только солдаты. Он хотел мне это показать (как будто в моем нежном возрасте я могла что-то понять или запомнить!) и таким образом убедить самого себя, что гордится своей работой и не тратит попусту жизнь.

Мама протестовала против подобных походов, но отец настоял на своем. Наступило время, когда мужчины должны быть решительными. Вперед, марш! Бегом. Кругом!

Поскольку отец был старшим клерком, не было ничего страшного, что я появлялась в их конторе. По дороге на работу и с работы он всегда выбирал дорогу подальше от реки, но однажды я удрала из бухгалтерии и, миновав склады и навесы, оказалась в соблазнительной близости от нее.

Обычно за мной присматривал сторож, одноглазый старик по имени Бэллоу. Вообще-то, у него было два глаза; его левый глаз был поврежден катарактой, и он закрывал его серой повязкой. Когда мы с ним только познакомились, он показал мне его и предупредил, чтобы я держалась подальше от двух рыжих котов, которые шныряли вокруг зданий (охраняя их от жуков-землероек и бабочек под названием Золотой Парусник, которые откладывали яйца на мешки с пряностями). Несколько лет назад Бэллоу нашел раненого кота. Сдуру он взял кота на руки, чем причинил еще большую боль, и кот вцепился ему когтями в глаз, отчего тот и заболел. Так он мне рассказал.

— Я часто представляю себе, — доверительно рассказывал он, — что я кот и у меня кошачьи глаза. Как будто взяв у меня один глаз, они мне за него платят. Когда я не сплю, как сейчас, я вижу только то, что на поверхности. А когда сплю, вижу все насквозь, так, как видят они. Вот почему я так хорошо отношусь к этим котам, потому что тот, раненый, не был виноват. Но ты не вздумай к ним подходить, держи свои красивые глазки подальше от их когтей, потому что, случись что, твой отец мне никогда этого не простит.

Он показал на одного из охотников, который как раз обнаружил жука-землеройку, ползущего по мешку с кориандром, — довольно редкая встреча. Припав на брюхо, рыжий подкрадывался к своей жертве, выбирая момент, от сладостного возбуждения подергивая кончиком хвоста. Но вот он прыгнул, прижал жука к полу, немного с ним поиграл, пока не прикончил, и съел.

— Знаешь, есть старая сказка, — заметил Бэллоу, — о трех друзьях, у которых был только один глаз на троих, чтобы видеть. И только один зуб, чтобы есть. И только один длинный ноготь, чтобы почесаться, или помешать кашу, или поковырять в носу. Когда приходило время передавать друг другу глаз, зуб и ноготь, то, как ты могла бы подумать, тому, кто получал глаз, нельзя было доверять, потому что он мог схватить еще зуб и ноготь и убежать. Но нет. Все три друга видели этим глазом одновременно, не важно, на чьем лице он находился или на каком расстоянии друг от друга были эти друзья.

Конечно, они никогда не расходились, ведь если у тебя нет зуба, то как ты будешь есть, а если нет ногтя, то как ты почешешься; а у этих друзей страшно чесалось все тело, а от простуды был постоянно заложен нос. Но однажды один из них, у которого в тот раз был глаз — давай назовем его Инкум, — действительно обманом завладел зубом и ногтем. Засунув зуб себе в рот, а на палец нацепив ноготь, он бросился бежать. Его друзья — которых мы назовем Бинкум и Бод — видели, куда он побежал, потому что все могли видеть так, как видел он, и побежали за ним. — Бэллоу уселся на мешок с кориандром. Он хлопнул ладонями по коленям и, прищурившись, уставился на меня: — Ну и как ты думаешь, что было потом? — Он ждал моего ответа.

Я еще ни разу никому не отвечала; Бэллоу был просто старый дурак, хотя; может быть, он считал, что веселит меня или даже чему-то учит. Однако, продолжая сидеть на мешке, он снова и снова меня спрашивал: «Так что же было потом?»

Разумеется, я могла бы уйти, и, возможно, так и следовало поступить, но я подумала о том, что моим недостающим глазом была Йалин и я ничего не смогу увидеть или сделать до тех пор, пока она не появится и не передаст свою точку зрения мне.

Тут мне в голову пришла мысль, и я показала Бэллоу язык.

Он фыркнул от смеха и снова хлопнул себя по коленкам.

— Значит, ты отдала бы язык за глаз, так, малышка? Ты отдала бы за глаз свой язык! Но ведь он тебе самой нужен, а? Я тебе вот что скажу: если ты отдашь Бэллоу один глаз, Бэллоу отдаст тебе свой язык, чтобы ты могла говорить. Ну как, идет?

Я сразу изменила свое мнение. Бэллоу совсем не был ни полоумным, ни мерзким. До чего же проницателен этот старый чудак. Я подумала, уж не отец ли предложил ему затеять всю эту игру, поскольку знал Бэллоу уже много лет. И не потому ли он начал приносить меня в контору. Но нет, вряд ли. Отец, который закрыл рукой глаза своей драгоценной Нарйи, чтобы она не увидела изуродованного уха, точно так же закрыл бы ей и уши, если бы услышал хоть половину шуточек Бэллоу.

Мне пришлось принять условия игры.

Я скрючила пальцы, изображая когти. Сказала: «Мяу!» — и зашипела.

— Хорошо, хорошо, — сказал Бэллоу. — Тебе так же больно, как и тому раненому коту. Не нужно мне выцарапывать оставшийся глаз. То, что я вижу в тебе — а я и одним глазом вижу гораздо больше, чем некоторые двумя, — я не скажу ни одной живой душе. Так как, по рукам, а? Мы теперь с тобой друзья.

Он протянул мне свою руку. Она была большая и твердая, как коровье копыто, и такая же грязная. Я поморщилась, но положила на нее свою маленькую ручку.

И после этого мы действительно стали друзьями. Закадычными друзьями. Один из которых был наполовину слепым, а другой почти немым.

— Я тебе покажу, как можно играть с горошинами перца, — сказал он. — Нужно построить пирамиду…

Эти экскурсии стали приятнейшими часами моего фальшивого детства. Из-за того, что шла война и многие суда занимались военными перевозками, экспортная торговля замерла, хотя у клерков по-прежнему было полно работы и они продолжали анализировать и считать. Тем не менее отец всегда находил время погулять со мной среди складов и навесов. Я выражала свое одобрение тем, что смеялась и радостно вскрикивала, я все трогала руками и вдыхала залах пряностей и запах отца. Связывая, связывая их между собой.

Однажды он тоже провел связь — между прошлым и настоящим. Я находилась в его маленьком кабинетике, отделенном бамбуковой решеткой от остального помещения его занюханной бухгалтерии. Я стояла, крепко держась за край стола, который был завален открытыми бухгалтерскими книгами, все страницы которых были исписаны аккуратными цифрами, выведенными его рукой, — одни из них были написаны совсем Недавно, другие уже успели выцвести.

— А если бы мы отправились к Хальбе просить убежища, — заметил он, обращаясь скорее к книгам, чем ко мне, — то нам пришлось бы жить у нее из милости и платить за это, копаясь в земле, обрезая деревья и таская тяжести, верно? Как когда-то Йалин, которая попала к ней во время уборки урожая. И это вместо того, чтобы рассчитывать на самих себя. Но, может быть, если ты всегда рассчитываешь только на себя, то в конце концов и остаешься с тем, к чему стремился, — в одиночестве. И вот однажды ты ломаешь ногу, и кто тебе поможет? Кто там?

Я постучала пальцами по столу, как бы говоря: «Это я». Отец рассмеялся и тоже постучал. — Ах, ну что бы мы без тебя делали, Нарйа! И что бы мы делали без наших храбрых джеков?


Даже когда война закончилась, отец не отменил наши веселые прогулки. Да, ему было весело. Потому что мужчины востока ушли далеко от своего дома и победили; а он был мужчиной. Поэтому при звуке барабанного боя его сердце начинало учащенно биться. Возможно, проигравшим войну Сыновьям все же удалось одержать одну маленькую, отвратительную победу. Потому что ну какая женщина в здравом уме испытала бы сладкое волнение от звона мечей, от вида катящихся с плеч отрубленных голов? От разгула вседозволенности, насилия и анархии? О да, отец застонал, когда джеку отрубило ухо; но он стонал оттого, что его маленькая девочка могла это увидеть, и, возможно, от того, что увидел, что значит иметь при себе оружие, а он не хотел об этом знать.

Когда-то давно Йалин рассказывала о брате Дарио, которого она пожалела, видя его гнев по поводу жалкого положения наших мужчин. Это было еще до того, как она попала в руки разгневанных Сыновей на Земле херувимов. Возможно, эти Сыновья были исключением… бешеными псами. И джеки, которые участвовали в нашей военной кампании, тоже не стали кукарекающими о своих победах петушками. Но в их душах поселилось коварное чувство удовольствия от насилия в любом его проявлении, когда мужчины становятся главными во всем. Так было на Луне, хотя Жан-Поль тайно и пытался доступными ему способами уберечь своих подопечных. (А кто убил бомбой энное количество Миротворцев? Не кто иной, как херувим Йалин…)

И все же наши мужчины были унижены. По-другому не скажешь.

Или были унижены до настоящего времени. Война ослабила путы, державшиеся веками. Следовало ли их затянуть снова покрепче или нет? Может быть, не стоило это обсуждать. Черное течение уже протянулось до Аладалии. Те, кому не терпелось, могли отправляться дальше — туда, где были нужны солдаты, стражи нашей свободы.

Между тем отношения между мужчиной и женщиной тоже подверглись некоторому изменению, и отец шагал более уверенно и твердо, сам, возможно, еще не понимая, почему его походка стала такой пружинистой.

И вот наступил день, когда со мной на руках он шел по пыльной дороге Занзиба, и когда мы подходили к одному уличному кафе, раздался голос: «Папа!»

И я увидела Йалин.

Отец припустил галопом. Я захихикала, не в силах сдержать радость и волнение.


Все было как тогда, в прошлом, когда я вернулась в разоренный Веррино и поспешила на Шпиль, где не нашла ничего, кроме пустоты (пока не появился Хассо.) Наконец-то передо мной была Йалин, и как раз там, где надо. У меня чуть не случилась истерика. Я задыхалась от счастья. Скоро я решу свою шараду. Я снова стану собой, как только исчезнет мое второе «я». Я перестану быть Нарйей — и стану… Нарйалин?

До чего же трудный момент! И он стал еще труднее, когда я подмигнула Йалин. Она так странно на меня посмотрела. Но я никак не смогла удержаться. Кроме того, я уже видела, как подмигиваю себе, именно в этот момент несколько лет назад. Когда я заковыляла к столу, на моем лице была глупая ухмылка, но потом я взяла себя в руки.

— Привет, Нарйа, — сказала Йалин. — Меня зовут Йалин. Я твоя сестра.

А что если бы я сказала: «О нет, не может быть»? Или так: «Ты и я — это одно и то же»?

Я ничего не сказала. Я не собиралась выбрасывать просто так, на ветер, два года непосильного труда только потому, что мне в голову взбрела какая-то дикая причуда. А вы как бы поступили?

Поскольку я стояла и молчала, отец и Йалин принялись обсуждать мои предполагаемые проблемы прямо передо мной.

— Ах ты, моя большая девочка, да? — сказал потом отец. Он усадил меня к себе на плечи. — Пошли домой, Йалин.

Крепко схватившись за его волосы, словно за штурвал, я повела его домой, как будто вела за собой целые миры. Или солнца галактики, находясь на волосок от столкновения с собой.


Вы уже знаете, что произошло в следующие две недели. Все это время я была стрелой на туго натянутой тетиве, готовой поразить цель: ночь, когда мои родители уедут в дом Чатали и когда я запру в спальне доктора Эдрика и Йалин. Но что будет потом, я не знала, мне придется играть вслепую.

Вы знаете, я так долго пробыла в безвольном состоянии, что начала уже думать, а не стоит ли мне так в нем и остаться? Может, так будет лучше?

Я могла бы начать говорить. Я могла бы расти. Я могла бы стать самым обычным ребенком. В конце концов, я могла бы внушить себе, что в детстве была не совсем нормальной. А потом, став взрослой, я бы до конца своих дней держалась как можно дальше от всяких Червей и рек, и никто бы ничего не узнал…

В то жесамое время и Йалин испытывала некоторое беспокойство. Она тоже стояла перед выбором. То она носилась с мыслью о замужестве, то ей хотелось стать отшельником или поэтом. Но разве теперь она ими не стала?

В таком напряженном состоянии — словно натянутая струна банджо — не играла ли я ту же мелодию, что и Йалин? Не повторяла ли я ее? Или, может, это она вторила мне, сама того не сознавая? Может, по дереву Ка вверх и вниз проходили волны, а мы были листочками этого дерева, летящими через «всегда-никогда»?

Странно, я поняла это только сейчас, когда изложила на бумаге. Все-таки писать книги полезно: ты узнаешь то, чего не знал раньше! Или, может быть, ты придумываешь все сам? А потом убеждаешь себя, что все было и есть именно так, потому что так легче объяснить — это как стрелять в темноте — все, что происходит сейчас?

Действовать или не действовать? Если бы я не действовала, то навсегда осталась бы просто младшей сестренкой Йалин из Пекавара, автора «Книги Реки». А этого мне было мало, верно?

Так чем же была моя гордость — острой шпорой, заставляющей действовать, или страхом перед Божественным разумом и его сжигающей линзой? Возможно, шпорой. Божественный разум пребывал, казалось, так далеко от нашего маленького домика в Пекаваре, от запаха коричного кофе, от ярких тыкв в саду. Моя вселенная вдруг резко сжалась, но у меня осталась моя гордость, которая поможет мне продолжить мое дело.


Чатали задохнулась во сне. Мать и отец уехали. Йалин приготовила пудинг, сварила какао, почитала мне и уложила в постель, поцеловав перед сном.

До того как все началось, я тихонько пробралась в кухню и отперла заднюю дверь. Йалин так и не поняла, каким образом доктору Эдрику удалось проникнуть в дом, ничего не ломая и вообще не поднимая шума. Когда же он вошел, дело было сделано. Готово! А когда Йалин была убита, у нее появились другие заботы. То, что я отперла дверь, может показаться сволочным поступком с моей стороны. Значит, вот как я отплатила за пудинг, сказку на ночь и поцелуй? Ну что ж, если уж на то пошло, то я не могла поступить иначе. Когда я заперла дверь спальни, я захлопнула ловушку, значит, мне было решать, следует ли ее сначала открыть. Все пришло в норму.

Как только я поняла, что Йалин удобно устроилась с книгой стихов Гиммо-бродяги, я тихонько спустилась вниз. Йалин должна была задремать й не услышать прихода Эдрика, а я не знала, сколько она будет спать. Притаившись в темноте за дверью, я стала ждать.

Недолго, как потом оказалось.

Потом все произошло совершенно внезапно — как уже происходило когда-то. (Хотя это было в первый и последний раз.)

Когда Йалин меня застукала, я бросилась бежать. Я спряталась в прихожей за мусорной корзиной. Не успела я туда залезть, как Йалин с грохотом вылетела за дверь и стала карабкаться вверх по лестнице, за ней бежал Эдрик и пытался ее схватить. Я медленно сосчитала до десяти и пошла за ними. Открыла дверь спальни, вынула ключ, снова закрыла дверь и заперла ее.

Повернув этот ключ, я закрыла еще одну дверь — дверь предвидения. Будущее внезапно скрылось, оно превратилось в чистый лист бумаги. Тяжесть упала с моих плеч; я была свободна. Я почувствовала себя так, словно два эти года была психом, впавшим в транс…

А теперь действовать! Я побежала в свою комнату, схватила стул и придвинула его к открытому окну. Вскарабкалась на подоконник. Тогда я и услышала выстрел, заглушенный матрасом Йалин и парой закрытых дверей. (Пока, Йалин! Улетай!) К стене дома была прикреплена хрупкая шпалера, которая поддерживала плети какого-то ползучего растения, расцветающего каждую весну огненно-красными цветочками. Побеги растения очень хорошо скрывали перекладины шпалеры, а заодно и прочно их скрепляли. Если бы шпалера была хорошо видна — и бросалась в глаза, — отец, наверное, давно бы ее убрал, чтобы не случилось того, что последовало.

Я вылезла на карниз, распахнула окно пошире и полезла вверх, на плоскую крышу. Хорошо, что была ночь. За исключением какого-то далекого огонька, мне светили только звезды. Вполне достаточно, как раз то, что надо. Если бы было светлее, я бы, возможно, испугалась — ведь вверх уходила отвесная стена, внизу зияла пропасть, а я была всего лишь маленькой девочкой. Одна подгнившая перекладина сломалась, но я не разжала рук. Шпалера провисла, но выдержала. Скоро я перевалилась через желоб на крыше и немного полежала, чтобы перевести дух. Потом встала и во всю силу легких стала звать на помощь.

Удивительно, как много шума может наделать маленький ребенок. А я постаралась вовсю. Сначала я ничего не произносила, только кричала. Потом решила переключиться на слова, чтобы соседи не приняли меня за орущего кота.

— Помогите! Убивают! Враг! Враг! Помогите! — вопила я.

Теперь Эдрик, наверное, уже обнаружил, что дверь спальни заперта, и начал дубасить в нее ногами. Он мог слышать мои крики, хотя, возможно, не сразу бы сообразил, откуда они, ведь я кричала откуда-то сверху. Если бы он ворвался в мою комнату и попытался забраться по шпалере, я уверена, что она бы рухнула. Однако, если подумать, Эдрику было бы достаточно просто встать на подоконник, чтобы, подтянувшись на руках, достать до крыши. Но зачем ему это нужно? Зачем ему маленькая сестра Йалин? Ему бы убраться отсюда поскорее.

В соседних домах загорелся свет.

— Помогите! Помогите! — хрипло; у меня начало уставать горло.

Скоро по дорожке, ведущей к нашему дому, побежали люди. Я услышала крики «Стой!», и несколько человек бросились в сторону, — значит, Эдрик, должно быть, удрал. Звуки погони затихли вдали. Эти люди старательно исполняли свой гражданский долг, только какой от этого прок? К чему преследовать убийцу?

Теперь к тусклому свету лампы, зажженной Йалин, прибавился свет множества фонарей, который ярко залил весь сад, значит, соседи уже были в доме. Видимо, Эдрик в спешке оставил входную дверь открытой.

Я услышала, как где-то далеко щелкнул выстрел.

Усевшись на корточки на краю крыши, я стала ждать, а надо мной мигали звезды. Мои звезды.


Смерть никогда ничего не упрощает. О, что началось, когда нашли мертвую Йалин! И мертвого доктора Эдрика, как потом оказалось.

Стоит ли говорить, что в глазах моих спасителей я была просто насмерть перепуганным ребенком, так что мне сперва было очень трудно понять, что же случилось с Эдриком. Но постепенно я смогла сложить обрывки разговоров. Как я поняла, преследователи загнали его в тупик, где Эдрик начал отстреливаться, ранив кого-то в плечо. Потом пистолет, видимо, заело или он мог выстрелить только дважды, а потом его нужно было перезаряжать. В общем, наши местные герои набросились на Эдрика, и доктор получил нож в брюхо.

Несомненно, то, что случилось в нашем когда-то мирном Пекаваре, было признаком времени. Наш местный листок новостей публиковал подробности «ужасов войны» в Веррино. Мои родители тихо обсуждали их между собой, но другие люди, по-видимому, говорили об этом открыто. Хотя жители Пекавара и не пострадали от войны, они все же кипели от благородного негодования, узнавая о том, что происходило в Веррино. Примечательно, что жители самого Веррино не бросились en masse в лагеря пленных, чтобы расквитаться со своими бывшими мучителями. Они переносили страдания молча. В отличие от жителей Пекавара, у которых были силы чувствовать себя оскорбленными. Таким образом, этот беглый Сын-убийца, вооруженный пистолетом, да еще с каким-то необычным акцентом, заслуживал немедленной расправы, а не гражданского ареста и расследования. (Расследования на тот случай, если бы он и в самом деле оказался каким-нибудь несчастным лесным джеком-дезертиром, пробирающимся домой, в Джангали.) Когда наши граждане прикончили ножом Эдрика, они еще даже не знали, что он кого-то убил, не знали наверняка. Такого никогда бы не случилось до войны. Хорошо еще что, хоть никто открыто не хвастался, как всадил нож

Но это было только начало; а я ведь умею кое-что предчувствовать. Все потому, что я хочу поскорее убрать Эдрика куда-нибудь подальше, поскольку ему больше нечего делать в моей истории. Так что мы быстренько поставим на нем точку, как это сделал своим клинком один из наших милых и добрых соседей. Как сказал бы Божественный разум: «Конец!»

Вернемся ко мне. Я сидела в ожидании помощи. Она пришла в лице одного из наших соседей, Аксала, мужа Мерри. Он притащил лестницу, спустил меня на землю и отвел в кухню, где мне дали горячего ароматного молока, чтобы успокоить мой невинный ум, в то время как наверху, в комнате моей убитой сестры, пол скрипел под чьими-то ногами. Вскоре пришла, запахнувшись в халат, и Мерри.

То и дело в дверях кухни появлялись озабоченные лица, прося Мерри или Аксала (в основном Аксала) выйти в гостиную, чтобы посовещаться; там на полу все еще лежали «Песни Бродяги» Гиммо. Суета, суета.

— Это ты подняла тревогу, Нарйа? — Аксал встал передо мной на колени, чтобы хоть что-то узнать о слупившемся. Я молча уставилась на него, для храбрости крепко сжав в руке чашку.

Мерри печально покачала головой.

— Это, наверное, сама Йалин.

— А как Нарйа забралась на крышу? — спросил Аксал свою жену. Этот вопрос позволил мне кое-что придумать.

— Йалин, — жалобно захныкала я. — Йалин!

— Тише, дорогая, — начала успокаивать меня Мерри. — Твоя сестра ненадолго уехала.

О да, действительно. Совершенно верно. Ненадолго уехала. (Улетай, Йалин!)

— Сегодня ты будешь спать у нас, дорогая. Я уцепилась за край подоконника.

— Дома! — решительно попросила я.

— Нет, нет, тебе лучше побыть у нас, пока не приедут твои мама и папа.

— Дома!

— Бедняжка пережила страшный шок.

— Чтоб им кишки вывернуло, этим Сыновьям, — выругался Аксал. — Так тому мерзавцу и надо.

— Тесс!.. А ты не думаешь, что они могут быть где-то рядом?

— Скоро здесь будет милиция. Карло пошел поднимать капитана джеков и хозяйку причала.

— По крайней мере, — прошептала Мерри, — Нарйа слишком мала, чтобы понять, что случилось. И слава богу. Но нужно отвести ее к нам. Ты тоже пойдешь! Так будет лучше, а то вдруг где-то слоняются беглые Сыновья.

— Конечно, конечно.

И что же сделал Аксал? Побежал в гостиную с кем-то поговорить. Волнение, опасность, действие! Прошло еще немало времени, прежде чем мы покинули дом; Мерри пришлось потратить немало сил, чтобы увести оттуда Аксала, а не меня.

Мать и отец приехали к вечеру следующего дня. Соседи знали, где они были. (Вот и попробуйте что-то скрыть в Пекаваре! Хотя отцу это удавалось неплохо до недавнего времени…) Гильдия реки отправила посыльного. Церемонию похорон Чатали пришлось до неприличия сократить; мать и отец спешно вернулись домой, чтобы заботливо меня убрать, оплакать и снова отправиться на похороны.

Они страдали и старались этого не показывать — они мне улыбались, обнимали, ласково ко мне прикасались. Но я видела. Я видела их горе!

Я очень мало думала об убийстве Йалин. Вообще-то, я почти о нем и не вспоминала! Потому что Йалин должна была умереть; а я была ею. Но мать и отец об этом не знали.

Я не утешала или, скорее, не могла их утешить. Каким же эгоистичным дерьмом я себя ощущала.

Не меньшим, чем тогда, когда за несколько часов до похорон меня отвели в комнату Йалин, чтобы проститься. Тело лежало в открытом ящике, установленном на подпорках. До самого подбородка Йалин была укрыта покрывалом. На голове у нее был пышный венок из зеленых листьев, сорванных с того самого ползучего растения, что росло у нас за окном. Предполагалось, что я на несколько мгновений притронусь пальцами к ее губам. Я должна была прикрыть руками ее глаза. (Они ввалились; веки опали.)

Голые руки Йалин удерживали покрывало и были сложены на груди. На правой руке было мое алмазное кольцо. Им было на все наплевать! Они собирались похоронить его вместе с ним.

После того как я дотронулась до ее губ и глаз, — довольно небрежно — я схватила ее холодную восковую руку.

— Мне нужно это кольцо, — сказала я. — Оно мое. Оно принадлежит мне. — Я начала его стаскивать, вернее, попыталась.

Ну что за ублюдок, самый настоящий.

Хотя какое счастье, я ведь заговорила! Целыми предложениями! Этим я загасила ту боль, которую причинила родителям своим мерзким поведением, судя по тому, как удивленно и радостно они переглянулись.

— Нет, Нарйа, — мягко сказала мама, — не трогай его.

— О, но я должна. Йалин хотела, чтобы оно было моим. Она собиралась мне его отдать. Она обещала.

Мать на мгновение задумалась:

— Ты ведь не обманываешь нас, правда? Обманываю? Черт, нет. Последние два года я врала им как нанятая, — что же делать, раз уж так получилось.

— Йалин сказала мне это, когда вы уехали. Когда вы нас бросили. — Это чтобы они почувствовали вину. Один маленький укол упрека. Как мило я себя веду. Но черт меня возьми, я должна забрать кольцо. Когда все выяснится, сказала я себе, меня простят.

— Не думаю, чтобы Йалин этого хотелось, — пробормотал отец.

— Дорогая, — сказала мама, — Йалин, наверное, имела в виду, что отдаст тебе это кольцо, когда ты вырастешь, а она станет старушкой.

— Обещание — это клятва, — сказала я. (Отец поднял бровь.)

— Бриллиантовое кольцо не для маленькой девочки, — настаивала мама.

— Вы можете его для меня сохранить, — сказала я. — По доверенности.

На этот раз родители переглянулись открыто.

— Где ты услышала это слово? — спросил отец.

— Йалин сказала. Она сказала: «По довеленности».

— Наверное, это правда. — Отец стащил кольцо с пальца Йалин. — Мы его положим в какое-нибудь надежное место, пока ты не подрастешь, Нарйа. Но это кольцо будет твоим, я обещаю.

Мама начала всхлипывать, потом обняла меня:

— Теперь у нас осталась только ты! И ты начала говорить! Это же маленькое чудо. Словно мы потеряли Йалин, но… — Слезы душили ее.

Верно. Но получили нормальную маленькую девочку, обладающую голосом и способностью говорить.

— Возможно, — сказал отец, — ее вылечил пережитый шок?

— Ты ведь не замолчишь снова, правда? — умоляюще спросила мама.

Что за вопрос. Стараясь выглядеть полной дурочкой и широко раскрыв глаза, я кивнула.

— Скажи, что будешь говорить! Ну пожалуйста!

— Дорогая моя, — мягко попросил отец.

Может, нужно было дать им похоронить это кольцо ко всем чертям.

— Может быть, она смогла бы рассказать, что произошло в ту страшную ночь!

Определенно наступил момент, когда нужно немного поиграть.

— О, ночь! — заплакала я. — Плохой дядя! О! О! Отец строго взглянул на мать:

— Не напоминай ей об этом. Пусть лучше думает о кольце. Оно заменяет ей Йалин. Дети все такие. — Он протянул мне кольцо: — Мы его спрячем, Нарйа. А потом куда-нибудь спрячем и твою сестру, чтобы она тихонько спала и видела тебя во сне.

Спала и видела сны, а? Йалин кое-что рассказывала им о хранилище-Ка Червя, но, очевидно, до них не все дошло… пока.

— Милое колечко сестры, — сказала я. — Жди меня.


Потом наступило время похорон; и вы бы только видели, какой кортеж тихо поющих людей медленно двинулся по пыльным улицам. К процессии присоединилось много соседей. Отряд местной милиции во главе с калитаном-джеком, отдавая мне последние почести, нес похоронный ящик. Хозяйка причала — сменившая ту, которая проводила обряд моего посвящения, — возглавляла команду женщин реки. Приятно сознавать, что меня так уважали!

Пока мы шли до кладбища, мы тихо пели без слов, словно гудели, потому что смерть — это такое время, когда разговоры прекращаются, когда больше нечего говорить. О самой смерти, что бы вы там ни придумали и ни желали сказать, на публике не скажешь ничего значительного. Или так думали все эти люди, пока еще было время. Пока не вышла «Книга Реки»; пока они не узнали о хранилище-Ка Червя…

А пока они только пели без слов. Этой бессловесной песней они выражали свою любовь и свое горе; и эту песню, которую пели те, кто мог дышать, пел вместе с ними и город, и те, кто в нем жил.

Как обычно, никто не знал, как вообще-то нужно петь — тихо или громко и на какой мотив, если он был. Никто не начинал и не пел громче всех. Песня возникла сама собой. Ее подхватили. Она просто была. Горе и тягостные мысли уносились прочь от этого живого звука. Потом, когда похоронный ящик был опущен в неглубокую яму на нашем песчаном кладбище, окруженном стеной, и когда Палочники проверили эту яму, пение прекратилось. (Конечно, в наше время на смерть смотрят несколько иначе; но все-таки надо же избавляться от трупов!)

Песня, которую пели на моих похоронах, была красивой, звучной и простой. Скоро она начала звучать на мотив «Под солнцем, где синь ярка», несомненно, благодаря хору женщин реки. Я тихонько и с удовольствием им подпевала, пока мы не добрались до места.

Прошло много лет с тех пор, как я побывала на кладбище последний раз, но оно ничуть не изменилось. Старые каменные стены, выщербленные ветром, окружали его по периметру. Несмотря на эту защиту, ветер образовал из песка дюны и траншеи. В дальнем углу виднелось пепелище, где Палочники сжигали те похоронные ящики, которые вылезли из песка сами или почву над ними сдули ветры…

Читателям, которые живут далеко от Пекавара и не знают наших традиций, я должна объяснить, что свое прозвище Палочники получили от работы, которую выполняли, — они прощупывали палками песок, чтобы найти место для новых похоронных ящиков. Покойник мог пролежать в песке сотню лет или только два года, но рано или поздно он все равно оказывался в своем ящике на поверхности. Палочники утаскивали его, и он вместе с дымом уносился в небо. В тот день, как обычно, кое-где виднелись углы и стороны торчащих из песка ящиков, похожих на затонувшие корабли. Такое вряд ли было возможно в душном, знойном Тамбимату! Но нас, жителей Пекавара, это устраивало. Сухой воздух и песок быстро превращали тела в высохшие мумии. И никакого запаха.

Итак, когда Йалин опустили в песок и закопали, пение прекратилось. Отряд милиции, печатая шаг, ушел. Соседи начали потихоньку расходиться — убыстряя шаги, как только скрывались из вида, я уверена. Ушли и женщины реки, кроме хозяйки причала. Она осталась стоять под каменной аркой кладбища и, как только увидела моих родителей, подошла:

— Йалин говорила вам, что оставила о себе память?

— О чем вы говорите? — спросила мама. — Какую память? Я вас не понимаю.

— Йалин написала книгу.

— Она никогда об этом не говорила!

— Ее скоро напечатают в Аджелобо.

— Когда? — вмешалась я. — Книгу моей сестры, когда? Глядя на меня, хозяйка причала печально улыбнулась:

— Может быть, через двадцать недель. — Она потрепала меня по голове. — Долгое время для маленькой девочки1

Не совсем. Теперь у меня был конечный срок; теперь я знала, когда воскресну по-настоящему и снова стану сама собой.

— Что это за книга? — спросил отец. — Про что она написала?

— Про свою жизнь. Всю. Рукопись я не читала, но мне это известно.

— И она ни разу не обмолвилась! — воскликнула мама. — Ни разу! — Она оглянулась на могилу, словно из нее могла высунуться моя рука и размахивать книгой.

— Может быть, когда мы ее прочитаем, — сказал отец, — тогда мы узнаем настоящую Йалин.

— Ну да, когда слишком поздно! Сначала Капси, теперь Йалин. Наша семья как зачумленная. — Мама крепче прижала меня к себе.

— Гильдия позаботится, чтобы вам прислали первые экземпляры. — Хозяйка причала продолжала более решительно: — Вероятно, будет и некоторая прибыль. Возможно, весьма значительная сумма. Йалин писала эту книгу для гильдии, но, учитывая данные обстоятельства, мы передадим вам пятьдесят процентов авторского гонорара.

Ну знаете ли! И какая наглость: «вероятно, будет некоторая прибыль»!

— Нам не нужны деньги, — холодно сказал отец. О, грандиозно!

— Бери деньги, па, — залепетала я. — Рыба нужна для того, чтобы ее ловить.

Он как-то странно на меня посмотрел.

— Мы подумаем, — гордо сказал он.

— Подумайте! Подумайте! Когда надумаете, сообщите нам. — Хозяйка причала лучезарно улыбнулась. Я мысленно отправила ее в глубокий бассейн, кишащий жалоносцами. Потом вытащила обратно, потому что наступит время, когда мне снова придется иметь с ней дело.


Итак, мы вернулись домой. Как только я улучила момент, пока родители еще не собрались с духом, чтобы разобрать нехитрые пожитки Йалин, я проскользнула наверх, в ее комнату. Там я быстро нашла мое собственное послесловие к «Книге Реки» и утащила его к себе. Сложив листки, я засунула их в дырку, которую проделала в животе своей кошки на колесиках.

Мое послесловие. Да, мое. Теперь, когда Йалин была погребена в песке, два моих «я» слились воедино. Два потока моей жизни соединились.

Два года долой, осталось еще двадцать недель.


Неделя шла за неделей. Не без напряжения, не без проблем. Теперь, когда я начала говорить, я не могла снова взять и замолчать, словно онемела, но мне приходилось следить за каждым своим словом.

К тому же теперь мать берегла меня как зеницу ока. Более, чем раньше. Она вела себя так, словно я могу внезапно умереть от малярии, лихорадки, паралича, отравления, простуды — всех вместе и по отдельности. Но, оберегая меня, она продолжала тосковать, молча, сжав зубы.

Наконец наступил день, когда специальный посыльный из конторы хозяйки причала принес экземпляр книги. Мама не сказала мне об этом. Она спрятала книгу до прихода отца: она могла открыть ее только вместе с ним. Но я успела бросить взгляд на этот том. Он был в твердом переплете, на обложке была картинка в черных и голубых тонах, изображающая волны, реку, черное течение. Мое имя и название были напечатаны серебряными буквами. Книга получилась действительно красивой. Гильдия постаралась вовсю.

В тот вечер меня рано отправили спать, чтобы мама могла спокойно почитать книгу отцу — это заняло весь вечер и, похоже, половину ночи.

Наверху, в своей комнате, я лежала в темноте и щипала и шлепала себя, чтобы не уснуть. То и дело я подкрадывалась к их двери и слушала, о чем они сейчас читают. Наконец я попала в брюхо Червя (в книге). Мамин голос совсем сел и охрип. Несомненно, глаза тоже устали. Я тихо села на ступеньки лестницы.

Наконец мама прочитала:

— «Для этого и существует возможность выбора. Чтобы посмаковать его, пока можешь, а потом принять одно решение. Или другое…» Это все, конец, — сказала она.

Пока она не начала плакать, я вбежала в освещенную комнату.

— Ну как, ничего, а? — сказала я. — Привет, мам, пап. Это все я написала. Я Йалин. Вот кто я на самом деле.

Того, что случилось потом, я никак не ожидала. Отец отшлепал меня.

Он четыре раза хлопнул меня по заднице, и хоть нельзя сказать, что это оказалось больнее пыток Эдрика и его мальчиков, все же удары были довольно чувствительными. Пока он меня шлепал, мать смотрела в другую сторону, сжимая в руках мою книгу.

Потом отец бесцеремонно утащил меня наверх, уложил в постель и захлопнул за собой дверь. Вот черт.


На следующее утро, за завтраком, я сделала вторую попытку. (Завтрак состоял из овсяной каши, орехов, отрубей и молока — последний мамин бзик из области моего здорового питания.) Погрузившись в себя, она сидела молча и отстранение).

Отец быстро нарушил молчание:

— Нарйа! Прошлой ночью ты причинила нам большую боль, притом в самый тяжелый для нас момент. Я думаю, ты еще не понимаешь почему, однако мне кажется, что вчера ты получила хороший урок, хоть я и пошел на это с большой неохотой. В следующий раз, если понадобится, я сделаю то же самое.

— Да погоди ты, па! Как же тогда можно объяснить, что я разговариваю как взрослая?

— Я знаю, что за последнее время ты сделала удивительный скачок в своем умственном развитии, Нарйа. Мы очень рады. Правда! Это замечательно! Ты так медленно развивалась. Но я должен положить конец этому… этому нехорошему обману.

— Да нет никакой Нарйи, па! И не было. Все это время я была Йалин, только до сих пор мне нужно было притворяться.

— «Притворяться», — мрачно повторил он. — Вот именно! Точно так. Дети часто притворяются. Но они многого не понимают. Как ты могла быть Йалин, если Йалин находилась в этом самом доме вместе с тобой? И хватит об этом, ты меня понимаешь?

Мать схватила его за руку. По крайней мере это спасло меня от немедленной порки.

— Может, это что-то серьезное? — прошептала она. — Из-за шока в ту ночь, как ты думаешь?

— Все это время я была Йалин, — не сдавалась я, — потому что когда меня застрелил эта вонючая сволочуга Эдрик — да, именно сволочуга!..

Отец покачал головой, слушая, как я сквернословлю. Еще один симптом детского умственного расстройства?

— …Черное течение послало меня по психосвязи в Идем, где я родилась во второй раз. Потом я погибла при взрыве и начала возвращаться сюда. Но что-то не сработало, и я попала в прошлое…

Они слушали. Думаю, они пытались определить, как далеко зашла моя болезнь.

— Ну хватит, хватит! — прервал меня отец, когда я начала вдваться в детали. — Может быть, ею, как бы это сказать, овладел дух Йалин?

Мама содрогнулась:

— Куда же тогда делась Нарйа?

— Никуда, — сказала я. — Вы должны понять: ее никогда не было. Это была я, в ее образе. Простате, но у меня не было выбора. Как вы думаете, зачем мне нужно было мое кольцо? Послушай, мам, у «Книги Реки» есть продолжение, оно там, наверху. Я написала к ней послесловие. Я спрятала его в той игрушечной кошке…

Упоминание о чем-то столь комически банальном и домашнем произвело странное действие на отца. Он встал:

— Мне… Мне нужно идти на работу. А то я опоздаю.

— Правильно, — согласилась мама. О, эта тихая семейная жизнь с ее маленькими радостями, которую никогда и ничто не нарушает.

— На работу ты сегодня не пойдешь! — решительно заявила я. — Ты должен отвести меня в контору хозяйки причала. Хотя я и сама могла бы найти туда дорогу. Должно состояться совещание гильдии реки. И мне нужно снова поговорить с черным течением. Потому что, если мы этого не сделаем, нашему миру придет конец!

Отец мрачно уставился на меня:,

— Я думаю, нашему миру уже пришел конец.

— Нет, нет, как ты не понимаешь? Я вернулась к вам. Все началось заново.

— Что началось? Конец всему? Чему? О чем ты говоришь?

— О, мне придется написать еще одну книгу, чтобы все объяснить! И мне снова нужно пить черное течение. Мне придется… о, еще много чего! Но сначала я должна поговорить с гильдией.

— Полагаю, — согласился отец, — сегодня я мог бы остаться дома. — И он снова сел, усталый и недоумевающий.


Мать и отец не сразу увидели во мне Йалин, во всяком случае не так, как наивно я себе это представляла. Не было захватывающих признаний, не было порывистых и бурных обьятий. Не было момента откровения, радости и открытия. Вместо этого постепенная, медленная перемена в их отношении ко мне, осторожное отчуждение меня-Нарйи в пользу меня-Йалин. Это продолжалось много дней и сопровождалось то случайной забывчивостью, то временными просчетами с их стороны. Возможно, это был лучший способ справиться с шоком, чем та драматическая кульминация, которую я рисовала в своем воображении.

Интересно, что, когда родители действительно начали видеть во мне Йалин, реальную и единственную, именно я особенно остро ощутила отсутствие «привидения» Нарйи. Именно я слышала рядом с собой звуки шагов человека-тени. Нарйа была всего лишь выдумкой — книжным персонажем (придуманным мною). И все же она жила в этом самом доме вместе со мной, я полностью верила в ее существование, в ее маленькие эгоистичные выходки. Она была реальной; а теперь ее не было. Ее никогда не существовало, и вместе с тем она, несомненно, была. Каким-то образом она продолжала жить — невидимо, в зеркальном мире моего разума, отвечая мне, словно эхо. Она была мной, только другой, которая могла бы родиться, если бы не родилась я. И все же она родилась по-настоящему. А теперь исчезла, еще раз. Думая о ней, я все время вспоминала ту загадку о вороне и конторке…

В то же утро, немного позднее — после моего признания за завтраком и пока наши семейные отношения еще оставались неустойчивыми, — мама, папа и я все же отправились к реке, чтобы захватить ту корыстолюбивую, расчетливую хозяйку причала прямо в ее берлоге.

Сомнения этой женщины я рассеяла тем, что немного рассказала о затейливом обряде посвящения в нашу гильдию, о чем ничего не писала в «Книге Реки» и писать не собираюсь. (Всегда нужно держать в запасе козырную карту, а?)

Она поверила. Она стала созывать совет. Вверх и вниз по реке замигали сигнальные вспышки.


Через четыре недели, на совете гильдии, я рассказала все, о чем уже писала в этой книге. Я рассказала о пространстве-Ка, и Идеме, и Земле, и Луне; об Экзотах, и Оскверненных, и чужих звездах; о плане Божественного разума прожечь линзой разум, чтобы проникнуть в тайну мироздания. Я рассказала о космических кораблях с семенами жизни и выставках роз. О Венеции и Калифорнии. «Устами младенца» — как было сказано в доисторическом мифе!

И на борту шхуны «Оп-ля», где проходил совет, я потребовала и получила шарик черного течения, чтобы вновь настроиться на один лад с моим старым другом, Червем.


Я выпила свой шарик на третий день совещания. Ту ночь, как и предыдущие, я провела дома. И перед тем как уснуть, я сосредоточилась на том, что хотела бы увидеть во сне. Если представить себе это как следует, трюк может сработать, хотя всегда произойдет что-то такое, что попытается сбить тебя с толку, так что ты попадаешь в другой сон, не свой, где ты обо всем забудешь и просто начнешь плавать среди всяческих фантасмагорий.

Как я и намеревалась, я представила себе шхуну, гордо плывущую по реке недалеко от черного течения. На ее борту шло совещание — поскольку оно целиком занимало мой ум, — однако, увы, непонятно как, но это совещание проходило на открытой палубе, и присутствовали на нем не женщины, а звери. Свиньи, собаки, овцы, индюшки, еще кто-то. Ну и ладно! Я не обратила внимания на это блеющее, лающее и гогочущее собрание, которое могло перенести меня в сон о фермерском хозяйстве; и тут над водой показалась голова Червя. Он нашел меня в моем сне, к своему огромному удивлению!

— Йалин? Это ты! Но как? Ты же не здесь. Этого не может быть. Она…

Палуба шхуны опустела — все животные исчезли Сон стал совсем другим: Червь и я, мысли к мыслям.

— Послушай, Червь! Ни под каким видом не разрывай психосвязь с мертвой Йалин! Не ослабляй хватку или все испортишь! Ты понял?

— Да. Но…

— Слушай! Я выполнила твое маленькое задание. Я побывала в Идеме и вернулась назад, но не так, как ты предполагал…

Я уже начала уставать от бесконечных пересказов этой истории! Матери и отцу, гильдии, теперь Червю. Нет, явно придется писать еще одну книгу. Тогда я просто буду раздавать экземпляры.

На все объяснения мне потребовалось некоторое время, но, по крайней мере, можно было не беспокоиться, что этот сон прервется на середине. Теперь Червь никуда не денется.

— Червь, ты еще здесь?

— Хмм? О да.

Прямо как два любовника в ночной тишине!

— Монетку за твои мысли? О чем задумался?

— О… Ты столько всего рассказала, Йалин… Мне нужно это обдумать. Но ты справилась превосходно! Да, просто превосходно! Ты не могла бы забраться в меня, чтобы я услышал все это непосредственно от тебя в хранилище-Ка? Обещаю, ты вернешься живая и здоровая. Ты так важна для меня!

— Спасибо. Я польщена. Снова проплыть в тебе: ты этого хочешь?

— С твоей стороны было бы по-дружески навестить мою голову.

— За Аладалией? Как, снова потревожить старину Рэфа?

— Я мог бы забрать тебя из дома.

— И открыть реку до самого Пекавара? Представляю, как возрастет моя популярность!

— Тогда приезжай в Аладалию! Я подготовлю свое тело. Тебе будет очень удобно. Ты смогла бы пожить у меня некоторое время.

Такое предложение я уже слышала. «Как ты смотришь на то, чтобы провести остаток своих дней в отсеке корабля с семенами жизни?»

— Мы подумаем об этом, — сказала я. — Приятно провести с тобой ночь, но куда-то ехать я не планировала.

Странно, но, к изумлению, я обнаружила, что все это время скучала по Червю!

— И может быть, я для тебя еще маловата? — сказала я. — Рано мне еще прыгать в черные течения и горла всяких Червей!

— Если бы ты забралась в меня, Йалин, я смог бы сделать твое тело взрослым, пока твой разум блуждал бы в хранилище-Ка.

— И сколько бы тебе понадобилось на это времени?

— У меня нет резервуаров и мягких машин, только я сам. Мне понадобится время взросления обычного человека. Примерно двенадцатъ-тринадцатъ лет. Тебе не будет скучно все это время.

Тринадцать лет? Бедные мои родители. Нет, я так не хочу.

— Ну попытайся проплыть во мне хоть один разок.

— Ладно. Почему бы нет? Если ты пообещаешь мне все объяснить. Что такое пространство-Ка. Как действует психосвязь. Как можно остановить Божественный разум. И откуда ты пришел. И как происходят скачки во времени.

— И почему ворон похож на конторку?

— И это тоже.

— Возможно, у меня есть ответы. Только нужно время, чтобы выстроить их в нужном порядке.

— Тогда начинай, пожалуйста! Должен же быть какой-то способ остановить Божественный разум, пока он не сжег всех нас!

— Должен? А если его нет?

— Тогда я буду весьма тобой разочарована, Червь.

— Ах, боже мой.

— Я буду просто вне себя.

— Хмм, тогда мне лучше приступить к делу…

— В таком, случае… доброй ночи, Червь. Приходи ко мне снова в моих снах.

— Приду. Доброй ночи, Йалин.


На следующее утро мама снова отвела меня на борт «Оп-ля», где должно было состояться последнее заседание.

Там, в каюте, отделанной дорогим деревом «слоновая кость» и увешанной прекрасной коллекцией рыбьих масок, я рассказала собравшимся главам гильдии о ночном разговоре с Червем и закончила свой рассказ словами: «Ну как, поплавать мне немного кое в чем черном?»

И вот тогда, как обычно, все пошло наперекосяк.

Не знаю, может, последние дни я чем-то оскорбляла этих почтенных дам. Может, я зашла слишком далеко? Но я не хотела их обидеть. Я же думала, что за последнее время стала куда более тактичной, тонкой и убедительной. (Кроме того, моя задница все еще хранила память о крепких ударах отца!) С другой стороны, почему это во сне я видела этих глав в виде стада гогочущих гусынь и блеющих овец?

— Поплавать? Не сейчас, — сказала одна из глав.

— Да, мы не позволим тебе куда-то уплыть и исчезнуть, — согласилась другая.

Хозяйка причала Пекавара, по имени Чануси, была особенно непреклонна. (Я уже сталкивалась с ней в поединке по поводу моего литературного заработка.)

— Как бы то ни было, ты принадлежишь гильдии, запомни! — В подтверждение своих слов она показала на маски у меня за спиной.

Еще одна глава гильдии, которую я знала уже давно — за две жизни до этого она присутствовала на совещании гильдии в Сверкающем Потоке — была смуглая старая Марта из Гинимоя. Это она бросила мне вызов, заявив:

— А откуда нам знать, что ты говоришь правду?

— Червь может подтвердить это в любое время!

— О, я не сомневаюсь, что ты та самая Йалин, которую я встречала когда-то. Или что с тобой происходили поистине удивительные вещи. Тебя убили, потом ты родилась заново. Но когда ты вернулась к жизни по-настоящему? Как я могу поверить, что ты прождала столько лет, прежде чем открыться? Может быть, Нарйёй просто овладел твой дух? И что же в действительности случилось между твоей смертью и воскрешением? Может быть, путешествие в Идем в хранилище-Ка тебе просто приснилось. Или ты вообще все это выдумала. Где у тебя доказательства? «Книга Реки» — это, как я понимаю, плод воображения автора. Я ее читала и не могу поверить, чтобы гигантский квакун попытался раздавить тебя в джунглях.

— Не можете? А все было именно так!

— Может быть, у тебя были галлюцинации от голода и усталости. А может, и нет. Но я считаю, что эта часть твоей истории сильно смахивает на роман из тех, что печатают в Аджелобо. Кроме того, у меня вызывает сомнение тот мертвый человек на Опаловом Острове. Конечно, у тебя были замечательные приключения, но, согласись, иногда ты давала слишком большую волю своему воображению? Очевидно, ты решила, что можешь грубить якобы в интересах честности и искренности. Достаточно вспомнить твое замечание a propos на нашем совещании в Сверкающем Потоке. «Глава Неллиам с лицом, похожим на сушеную сливу», вы только подумайте!

— Я не писала ничего обидного о вас, Марта.

— Не писала, но ты дерзко и не раздумывая сделала меня «сторонницей» Неллиам. И не важно, как я отношусь к твоей оценке некоторых черт характера Тамат и Шарлы, но ты не имеешь права осуждать те их прекрасные качества, за которые они были сделаны главами гильдии.

— Ну, это вопрос мнения.

— Правильно. И мы очень терпимы к твоему, не так ли? Но не может ли оказаться так, что все эта твои россказни о Земле и Идеме — это просто… тоже вопрос мнения?

— Червь…

— Черное течение верит тому, что ты ему рассказала. Во всяком случае ты так говоришь. Полагаю, поскольку все видели, как ты ехала на нем от Тамбимату до Аладалии, мы также обязаны в это поверить…

К чему она клонит? Я была озадачена. На том совещании в Сверкающем Потоке мне верили безоговорочно, никто не выражал сомнений. Теперь что-то изменилось. Они пытались найти оправдания — но для чего?

— Лично я, оглядываясь вокруг, вижу наш мир и черное течение. Из твоих слов мы знаем, какое оно, и мы это принимаем как данность в основном. Мы знаем, что пришли в этот мир с какой-то далекой звезды. Но я не вижу никаких конкретных доказательств существования Идема, или Венеции, или даже той огромной Луны.

— А что вы ожидали? Что я притащу розу, зажав ее в зубах, которых у меня не было?

Марта сжала губы: — Это многое бы упростило. Наша проблема в следующем: счастливое равновесие нашего мира и престиж нашей гильдии за последнее время подверглись болезненным потрясениям. Я считаю, что нам нужна передышка. И довольно длительная. Примерно столько, сколько нужно маленькой девочке, чтобы вырасти. Вместе с тем нельзя отрицать и другие вещи. Такие как хранилище-Ка для душ умерших. Такие как факт, что умерший человек может родиться заново. Или тот факт, что черное течение наблюдает за нами и знает нас, как говорится в книге преданий нашей гильдии, книге, которая пришла к нам из вечности.

— Я не думаю, что она пришла из вечности. Простите меня, глава Марта, но в Сверкающем Потоке вы показались мне более склонной к анализу.

— Дорогое дитя, я по-прежнему склонна к анализу данной ситуации. Между прочим, твоя книга уже опубликована. Вчера прибыла первая партия.

— Что ж, спасибо, что сказали!

— Свои экземпляры можещь взять у меня в конторе, немного попозже, — сказала Чануси.

— Твою книгу с огромным воодушевлением уже читают в городах вверх по реке, — продолжала Марта. — Ты становишься народной героиней. Да, героиней, вышедшей из рядов нашей гильдии! Нас очень беспокоило, как люди воспримут твои похождения, которые привели к хаосу. Поразительно, но они отнеслись к этому совершенно спокойно, что нам известно из поступивших сообщений. Героиня, — тихо повторила она, — и мученица. Каков наилучший способ поднять популярность книги на головокружительную высоту, как не убийство ее автора? Мы подкидываем интересную информацию в листки новостей, распространяемые вниз и вверх по реке.

— Благодаря этой рекламе, — сказала Чану си, — ты скоро станешь невероятно знаменита в своем родном городе.

— Героиня, — восторженно повторила Марта, — которая была возрождена черным течением, чтобы стать его и нашей юной жрицей. Чтобы доказать, что, когда мы умираем и попадаем в лоно черного течения, мы продолжаем жить.

— О нет. Послушайте, большинство людей отнюдь не попадает в лоно Червя. Вы что, совсем меня не слушали? Большинство людей попадает в Идем. На территорию Божественного разума.

— Да спасет нас от этого черное течение… Если только это не твои фантазии! И все же несомненно, что с твоей помощью, а также располагая достаточным временем, мы можем сообщить людям, что все — мужчины и женщины — будут вознаграждены в хранилище-Ка однажды в будущем. Если они будут нас поддерживать. — Марта улыбнулась. Лицемерно? Нет, лукаво! — Хранилище-Ка звучит куда более заманчиво, чем путешествие в Идем. Гораздо ближе к дому. Гораздо убедительнее. Возможно, эта новость даже убедит Сыновей прекратить попытки перебраться через реку. Она могла бы сделать их более разумными и пересмотреть свои убеждения.

— И если то, что ты говоришь о Божественном разуме, правда, то как лучше всего сорвать его планы, как не украв у него мир? Как нам спастись от той вселенской гибели, о которой ты говоришь, — если она действительно произойдет! — как не отделившись от Божественного разума и не пойдя на соглашение с черным течением от имени всего нашего народа? Соглашение, к которому у нас будет свой собственный ключ — в лице твоей драгоценной персоны, Йалин? Нашей собственной жрицы.

— Если на гигантской Луне ты действительно помешала осуществить программу по колониям — или, вернее, если ты совершишь это в будущем, — тогда, конечно, у нас еще много времени. Если нас всех действительно ожидает гибель. А если нет и ты все это выдумала, ничего страшного!

— О! — сказала я. В том, что сейчас сказала Марта, был какой-то сумасшедший смысл. Чтобы этот план в отношении жрицы сработал, ему вовсе не обязательно основываться на правде.

Не могу сказать, что мне это понравилось! Какая жизнь будет у юной «жрицы»? Ну как могли все те, кто читал «Книгу Реки», посчитать меня жрицей? С ума они посходили, что ли? Да и кроме того, мало кто из них, прочитавших всего несколько старинных сказок, знал, что такое жрица.

А может, оно и к лучшему. Может, люди и впрямь сошли с ума. Внезапно предложение Червя показалось мне почта привлекательным.

— Ладно, — сказала я. — Я вам наврала. Признаюсь. Я не Йалин. Я Нарйа.

Марти засмеялась:

— Слишком поздно! Ты была слишком убедительна. Да убедишь ты также и остальных людей!

— Таково решение гильдии реки, принятое на торжественном совещании, проведенном на борту «Оп-ля», — сообщила Чануси. — Да укажет нам черное течение наш истинный путь. Через тебя, дорогая дочь реки Йалин из Пекавара.

— Могли бы, по крайней мере, сделать меня главой гильдии, — проворчала я.

— Как, главой гильдии — маленькую девочку? — недоверчиво спросила Чануси.

— Черт возьми, тебе предстоит нечто гораздо более важное, чем быть главой гильдии. — Марти одарила меня сумрачной улыбкой. Совещание закончилось.


На следующий вечер, когда отец вернулся с работы, возле нашего дома, смущаясь и робея,околачивалось несколько человек.

Еще через день их число увеличилось. Полные надежды зрители становились все увереннее, все настойчивее. Им хотелось посмотреть на нас, потрогать, услышать. Ведь это был дом, где живет семья Йалин, героини и мученицы. Следуя благоразумному совету отца, мы не выходили из дома. Несколько человек простояли на дежурстве до поздней ночи.

А на следующий вечер отец едва смог пробиться сквозь толпу, чтобы войти в дом. Мама и я сидели наверху и через занавеску наблюдали за происходящим на улице. Люди размахивали моими книгами, прижимали их к груди или продолжали лихорадочно читать. Некоторые махали, как флагами, листками новостей. В толпе я разглядела несколько знакомых, в том числе Аксала и Мерри. Их лица изменились, стали другими.

— Так вот что значит быть знаменитым автором! — саркастически заметила я.

— Вот она, слава, — сказала мама, пытаясь подстроиться под мое настроение.

— Ужасно, — сказала я.

— Жутковато, — согласилась она. — И все же здорово, ты не находишь?

Мне оставалось винить только саму себя — да еще гильдию, запустившую всю эту фабрику слухов, которая работала теперь на всю катушку. Позавчера листок новостей просто подтолкнул продажу моей книги. Вчера в нем уже рассказывалось, как я была убита, а также намекалось на еще более удивительные истории. Мама аккуратно сложила эти листки и убрала их подальше (выучив практически наизусть), словно они были напечатаны на золоте. Не думаю, чтобы она жадно ждала выпуска сегодняшнего листка.

Хотя, может быть, и ждала.

Отец наконец пробился к дому, с трудом закрыв за собой дверь. Швырнув на стол новый выпуск листка новостей, он пошел на кухню. Я на цыпочках подкралась к столу, где мама разложила этот листок. Я еще никогда не видела листков такой величины. Возможно, это был специальный выпуск. О моем воскрешении было объявлено официально.

Отец вернулся с бутылкой имбирной настойки и налил себе солидную порцию, что совсем не было на него похоже.

— Вы представить себе не можете, что творилось у меня на работе, когда появился этот выпуск! Какая там работа! Мне пришлось уйти домой. — Он залпом выпил полстакана крепкого ликера.

Не буду рассказывать в подробностях, что говорилось в этом листке. В основном все было верно. Просто — как бы это сказать? — рассматривалось под другим углом.

На улице нестройный шум голосов перешел в дружное скандирование:

— Ка… Ка… Ка, Йалин!

— Через некоторое время все слилось и превратилось в «Ка-лин!», словно теперь меня звали Калин. Может, это имя станет моим священным именем; моим званием жрицы.

Входная дверь затрещала, а на садовую стену бесцеремонно вскарабкались несколько потерявших терпение смельчаков. Мы поднялись наверх. Положение становилось угрожающим, но тут, в самый критический момент не только для нас, но и для возбужденной толпы, мы увидели сквозь занавески, как к нашему дому пробивается отряд милиции. Его возглавляла хозяйка причала Чануси. Не капитан-джек, нет. Гильдия джунглей в этом не участвовала.

Площадка перед нашим домом была расчищена. Нарушители, посягнувшие на стену в нашем саду, были с нее стащены и куда-то пропали.

Мы снова спустились вниз; отец пошел открывать дверь.

Чануси решительно вошла в дом. Приветствуя меня, она склонила голову, — я очень надеялась, что мне не нужно сделать то же самое.

— Добрый вечер, дочь реки! Тебе нужна зашита от почитателей. Вот она. — Она оглянулась вокруг себя. — Этот дом тебе не подходит.

— Это почему? — обозлился отец, разгоряченный имбирной настойкой.

— Слишком маленький. Слишком скромный. Слишком уязвимый. Гильдия построит для тебя храм где-нибудь в центре города.

— Что построит? — закричала я.

— Храм, посвященный черному течению. Ка-храм. Твой собственный храм, Йалин.

— О, понятно: как Ка-теоборы Сыновей? Только у нас будут храмы Дочери?

— Что-то вроде этого. Мы могли бы называть его «храм». А тебе, что, больше нравится: дворец? Не думаю, что у гильдии хватит средств построить тебе дворец. Нужно оплатить расходы на войну, да еще на будущую защиту.

— О, значит, гильдия сейчас на мели? Как печально. Как странно. У меня сердце кровью обливается. Пусть уж тогда мои поклонники делают подношения!

— Разумеется, все это довольно необычно, — продолжала Чануси, явно довольная собой. — Поэтому приходится перестраиваться на ходу. Если хочешь, твои родители могут жить с тобой. Кроме того, у тебя будет постоянный почетный караул и штат помощников из состава нашей гильдии, которые будут заниматься всякими практическими и бытовыми вопросами. Согласна? Ты также можешь выбрать себе, э-э, — тут она запнулась, но потом вспомнила, — да, несколько человек обслуживающего персонала, кого сама захочешь. Так тебе будет удобней. Кого-нибудь из твоих друзей по реке, о которых ты писала в книге, а? Или даже врагов!

— Не желаете промочить горло, госпожа? — предложил отец.

— Почему бы и нет? Ваше гостеприимство просто очаровательно.

Отец наполнил стакан для Чануси, не забыв при этом и себя.

— А можно и мне? — сказала я. — Я почти забыла этот вкус, ведь сто лет уже не пила.

Чануси укоризненно взглянула на меня:

— Как, маленькая девочка будет пить крепкую настойку? Это невозможно! Ты поранишь желудок. Или потеряешь сознание.

Отец ничего мне не налил. И он туда же. Чануси подняла стакан:

— За нашу возродившуюся жрицу! За нашу Йалин из Пекавара, посредницу черного течения, посланницу Ка, живое доказательство существования жизни после смерти, звездную путешественницу…

— О, не надо! Не нужно мне всяких дурацких титулов.

— Я просто импровизирую. Итак, за тебя, Йалин. Да укажешь ты нам путь.

Я показала на дверь:

— Вот он.

— Как остроумно. Знаешь, Йалин, даже учитывая маленькие недостатки твоего характера, ты все же не должна думать, что не достойна быть жрицей. Напротив! Как раз к тебе и будут тянуться простые люди.

— Я хочу написать еще одну книгу, — сказала я.

— Ручка и бумага будут доставлены. И даже чернила.

— Я хочу довести свою историю до самого последнего времени.

— Так пиши! Люди будут в восторге. Они поверят всему, во что им захочется поверить. Но они никогда не перестанут верить в тебя. Вообще-то, мы даже хотим, чтобы ты написала еще одну книгу. Пиши о чем хочешь. Даже обо мне. Пиши про меня так, как писала о Тамат, хоть я и льщу себе надеждой, что обладаю более ясным умом, нежели она. Писать священную книгу — прекрасное занятие для жрицы. Все будут сгорать от любопытства. Назови ее «Книга Звезд».

— Ни за что.

Хотя что-то такое в этом названии было… Словно что-то поблескивало.

— Кстати, — обратилась я к отцу, — мне нужно мое кольцо. Я хочу его носить.

— Ах, так это знаменитое кольцо все еще у тебя? — радостно заворковала Чануси. — Превосходно. Посетители храма будут его целовать.

— Я не желаю, чтобы мне все время слюнявили руку!

— Никто ее не будет слюнявить. Какие могут быть слюни? Мы же цивилизованные люди. Но церемонии, это же так приятно, ты не находишь? Я заметила, как ты смотрела на маски у меня в каюте. Сразу вспомнила, как тебе было страшно, а? Не забывай, Йалин, это все не игрушки. Если то, что ты рассказала о Божественном разуме, правда, тогда у нас есть только один способ победить его. Призвать на помощь весь наш мир. Объединиться. Навсегда отделиться от Идема. Ты ведь этого хотела, верно?

Увы, пришлось согласиться.

— Как жрица, ты будешь общаться с черным течением…

— И попытаюсь убедить его забрать в свое хранилище-Ка всех — мужчин и женщин, — кто выпьет шарик течения? Который я им поднесу в серебряной чаше?

Чануси нахмурилась. Ее взгляд стал отсутствующим.

— Всех? Нужно подумать.

— Зачем? А, понятно. Это подорвет вашу монополию! Если мужчины будут пить черное течение, значит, они смогут в любое время спокойно плавать по реке.

— Мы еще не знаем, стоит ли мужчинам его пить, рано об этом говорить. Кроме того, нужно помнить и о Сыновьях…

— Не говоря об их несчастных женщинах!

— Ах да, действительно. Но на перевоспитание Сыновей могут уйти годы. Это все равно что объявить войну. А мы могли бы обойтись и без войны, ты не находишь?

— А вы случайно не собираетесь раздавать входные билеты в хранилище-Ка только своим друзьям? Тогда Божественному разуму можно не беспокоиться! И когда все сухопутные крысы, которые соберутся здесь и которых вы не относите к своим любимчикам, поймут, в чем дело… начнутся беспорядки. Кровавый мятеж! Неужели вы не умеете смотреть немножко вперед?

— Я уже говорила, нам нужно подумать. Тихонько, тихонько рыбку тащи! Прежде всего мы поселим тебя в храме. Действовать будем оттуда.

Тут я мысленно сопоставила одно с другим — и, о, поняла, что Чануси прекрасно умеет смотреть вперед!

Когда Божественный разум создаст свою линзу, он не станет поджигать сами миры, он сожжет только разум населяющих их людей, тех, кто имеет с ним психосвязь, чьи Ка отправились в Идем.

Ка женщин реки никогда не попадали в Идем — ни одно Ка из тех, что забрало к себе черное течение. Поэтому, когда Божественный разум приступит к делу, будут уничтожены все, кроме тех, кого защищает Червь. И все эти надоедливые Сыновья вместе с их мерзким народом тоже погибнут. Вечная проблема Сыновей перестанет для нас существовать — без единого взмаха меча.

Таким образом, все сторонники черного течения одним махом превратятся в единственную в галактике популяцию людей.

Ясно, что в планы Чануси не входило спасение только женщин реки (плюс некоторое количество избранных мужчин и сторонников). Это был бы злой и идиотский поступок. Поступи гильдия таким образом, мигом началась бы гражданская война. К тому же что делать с освободившейся землей на западном берегу, после того как с нее будут сметены Сыновья и весь их род? Нет, нам нужно все население, живое и здоровое.

А вот если мы немного подождем — не выступая против Божественного разума открыто, а просто собирая вокруг себя сторонников культа черного течения, — тогда мы, жители восточного берега, получим весь мир. Вот почему гильдия собиралась тщательно все обдумывать; я их раскусила!

Однако и это было не главное. Как мне показалось, главным было вот что: какова судьба остальной галактики? Что будет с другими колониями, населенными миллионами и миллионами людей?

Проблема была в том, что никто, кроме меня, не бывал на других звездах. Никто, кроме меня, не был на Земле или какой-нибудь другой планете. В представлении людей нашего мира все те миры, в которых жила та девчонка, жующая улиток, или та старуха со своей песней об угре, были просто вымыслом. И если бы все эти миры исчезли, какое бы это имело значение? (Но для меня-то это имело огромное значение!)

«Книга Звезд», скажет тоже! Придумать такое заглавие, ну и Чануси.

Однако теперь я решила назвать свою книгу именно так. И она будет как можно более правдивой, чтобы читатели поняли, что и на других планетах живут самые настоящие люди.

Но станет ли гильдия публиковать книгу, которую я напишу в своем храме в центре Пекавара, окруженная почетным караулом? Какие бы обещания ни выдавала мне сейчас Чануси, чтобы подмаслить, не станут ли они печатать только часть книги? Ту часть, которая им подходит? Проверить это можно было только одним способом.

— Ну что, я права? — сказала Чануси. Ей нравилось это слово, поскольку она считала, что права всегда и во всем.

— Права, — сказала я. А на самом деле мне хотелось только одного — спокойно написать книгу!

— Чтобы провести все необходимые приготовления, нам понадобится несколько недель. Может, больше, в зависимости от пышности церемонии. До этого времени, учитывая поднявшийся вокруг вас ажиотаж, я предлагаю вам пожить на борту стоящего на якоре судна…

— Эй, мой отец — мужчина!

Чануси внимательно посмотрела на меня:

— Отцы, как правило, мужчины.

— Поэтому он не может подняться на борт судна. Он уже плавал по реке один раз.

— О, понятно. А ты не могла бы поговорить с черным течением? Попросить его сделать исключение? В виде одолжения? Потом он бы выпил шарик и…

— Чануси! Если вы думаете, что я поставлю на кон жизнь и здоровье своего отца только для того, чтобы проверить, позволит ли черное течение мужчинам… Клянусь, я скорее убью себя. И тогда у вас не будет никакой жрицы.

— Ну что ты шумишь! В таком случае пусть твой отец спит в моей конторе. Вы с матерью будете жить на борту «Оп-ля». Сегодня я поставлю там охрану, чтобы отгонять зевак. Завтра специальный эскорт с почестями проводит вас к причалу. — Чануси повернулась к отцу: — Не волнуйтесь за свой дом, за ним будут как следует присматривать. А если вы хотите продолжать работать, то мы, естественно, поставим охрану и там.

— Работать… — хрипло сказал отец. — Какой теперь в этом смысл? — Он сидел с таким понурым, опустошенным видом, словно не он выпил ликер, а ликер вытянул его до дна.

Зато мама просто сияла. От гордости.


В ту ночь, когда мне снился Порт Первый Приют, появился Червь. Словно обычный дождевой червяк, только гигантских размеров, он выполз из земли возле Обелиска Кораблю. Потеряв опору, памятник зашатался и рухнул прямо на участников пикника: на веселого старикана, целующуюся парочку и двух голых ребятишек, подмяв их под себя.

Жидкая грязь капала с привидевшихся мне челюстей Червя.

— Послушай, Йалин: примерно через пару лет ты собираешься взорвать всех Миротворцев на Луне? А потом пленники Ада восстанут и захватят власть?

— В общем, да.

— И тогда Божественный разум не сможет запустить два последних корабля с семенами жизни?

— Если только он снова не захватит Луну. Прорвавшись через лазерные лучи.

— А что если он преувеличил число необходимых ему колоний, просто на всякий случай? Что если у него уже достаточно людей, которых он повсюду расселил? Что если линза еще не достигла совершенного уровня, но тем не менее достаточно хороша? Что если Божественному разуму вовсе не обязательно захватывать Луну? Что если он решит приступить к проекту «Линза» прямо сейчас? Или через пару лет?

Куски земли вылетали из его рта.

Один из раздавленных, прижатых детей был еще жив. Девочка — она жалобно визжала, словно о помощи взывал голос всех миров.

Меня прошиб холодный пот.

— Ты хочешь сказать… что я опять все перепутала? Вместо того, чтобы приостановить план Божественного разума, я его ускорила?

— Вполне возможно.

— Должно быть, еще несколько кораблей находятся en route.

— Направляясь к ближайшим звездам. Может быть, они уже здесь.

— Заткнись! — Я зажала руками уши. Но голос Червя продолжал звучать прямо у меня в голове:

— Есть еще один вопрос, который мне хотелось бы обсудить. А что если ты была права, сказав Божественному разуму, что своей линзой он может уничтожить и меня?

— Ты имеешь в виду наш разговор в саду? О, но это же была пустая болтовня!

— Я знаю. Но что если это возможно? Что если ты подала ему блестящую идею?

— О!

— Что если ты его крайне заинтересовала и через пару лет он додумается, как это сделать?

— Если бы Божественный разум мог уничтожить лазером черное течение, тогда план Чануси явно бы не сработал. И ни один из моих планов тоже. Было бы сожжено само хранилище-Ка… Нет, не может быть, Червь просто шутит! Я не могла посеять семена такого!

— Ты шутишь, Червь.

— А ты подумай об этом, а? — И голова моего старого друга ушла в свою грязную дыру.

— Эй! — закричала я ей вслед. — Если это правда, то у тебя есть один большой законный повод к спасению человечества!

Но Червь уже исчез.

Я принялась думать. Черт, как же я старалась, даже во сне. Мне казалось, что я уже несколько часов плаваю под поверхностью сна, мой ум не находит себе покоя, тогда как остальная часть меня получила небольшую порцию драгоценного отдыха.


На следующее утро я проснулась с такой жуткой головной болью, словно Божественный разум уже начал сжигать наш разум.

После завтрака (я потребовала жирный омлет со специями и чуточку имбирной настойки) мама и папа упаковали пару сумок.

Вскоре раздался вежливый стук в дверь.

И вот уже втроем мы приступили к первой стадии моего последнего путешествия, которому предстояло быть не таким долгим, как предыдущие: на этот раз до шхуны, стоящей на якоре у берега, а оттуда через несколько недель в храм. Чтобы стать госпожой верховной (юной) жрицей Червя.

Когда мы шли по городу в сопровождении отряда милиции, к нам в кильватер пристроилась шумная толпа, которая все росла и росла, пока мне не начало казаться, что за мной тянется людской хвост длиной с само черное течение.

Йен Уотсон Черный поток. Книга третья Книга Бытия

Часть первая ТЭМ И ГЛИНЯНЫЕ КУВШИНЫ

Итак, минуло без малого три года с той поры, как я попала в храм черного течения, что в самом центре Пекавара. Для всех людей я была примером того, как можно спасти жизнь, воспользовавшись милостью Червя, благодаря его хранилищу-Ка. Тогда все думали, что пройдет еще каких-то пара лет и человечество постигнет неминуемая гибель!

Вскоре я напомнила Чануси, хозяйке причала, об опрометчиво данном ею обещании, а именно: что к моему почетному караулу, что пока состоял из женщин гильдии, смогут присоединиться несколько моих старых друзей. И я попросила, чтобы приехал Тэм.

Наверное, это жестоко — выдернуть его из прекрасной живописной Аладалии и забросить в пыльный Пекавар. Наверное, это безрассудно — требовать, чтобы он так опрометчиво распорядился своей единственной возможностью проплыть по реке, чтобы стать нянькой для ребенка, в теле которого случилось возродиться безумно любимой им когда-то девушке. И все-таки я хотела, чтобы он приехал. Я знала, как мне будет не хватать здесь пары преданных сердец.

— Тэм гончар, — сказала я Чануси. — А разве Пекавару, до цвета глины выжженному солнцем, не нужен гончар, который покрыл бы его яркой глазурью? И разве моему храму не нужны украшения, — да хоть вазы для цветов, что приносят паломники? Или фаянсовые блюда, куда можно бросать монеты?

Я попросила, чтоб приехала и Пэли, моя певучая русалка. Та была тоже родом из Аладалии.

— Может быть, тебе лучше выбрать компаньонов не из одного города, — ответила Чануси. — Почему бы не пригласить кого-нибудь из Джангали или Тамбимату? Такой выбор символизировал бы упрочение связей между городами. Двое из Аладалии — это уже фаворитизм какой-то!

— Но я хочу Пэли. — Ей я могу доверять. — Кроме того, Тэм не будет чувствовать себя так одиноко. — Мои слова прозвучали так, будто я чуть ли не пытаюсь устроить свадьбу Пэли и Тэма.

— Как тебе угодно! Наверное, ты права; главное, чтоб тебе было хорошо. Все остальное не так уж важно.

Мы беседовали в храмовом зале для приемов — его еще называли тронным залом. Думаю, это помещение заслуживает детального описания.

Когда-то давно здесь был склад для хранения пряностей, который впоследствии был перестроен — наскоро, но со вкусом — благодаря усилиям нанятых гильдией каменщиков, плотников и мебельщиков. Задним фасадом здание выходило к реке, где над водой возвышалась заново крытая веранда. Передний же фасад был обращен к улице Пемба, что у кафе «Времена года» пересекалась с дорогой Занзиба. Кирпичные стены строения украшали колонны из обожженного песчаника, что поддерживали своды галереи, на которой скоро обосновались лоточники, торговцы лимонадом, а также продавцы сувениров, у которых было особое право на торговлю здесь. Главным среди них был владелец книжного киоска, он единственный в храме имел привилегию продавать сокращенный вариант «Книги Реки». (Это была наспех переписанная й перепечатанная версия с моим собственным послесловием, согласованным с Чануси.)

Наверх от галереи, к парадному входу, вела роскошная лестница. Ее ступени были облицованы прозрачными пластинами пурпурного мелонбийского мрамора, дабы уберечь их от слишком быстрого истирания под ногами бесчисленных паломников. В окрестностях Пекавара было не так много мрамора, чтобы вырубать из него цельные ступени для лестницы, поэтому приходилось экономить. Но и так лестница смотрелась весьма неплохо.

Таким образом, главный вход приподняли на один этаж, чтобы передать ощущение величия. Для этого ступени не должны казаться слишком крутыми и в то же время не должны начинаться от самой мостовой. Следовательно, парадные двери пришлось погрузить вглубь стены. Бригады строителей усердно трудились, выдалбливая стену и перестраивая внутреннюю часть здания, чтобы вывести на единый уровень ступени лестницы с верхним этажом и передней. Они работали круглосуточно, по ночам — при свете ламп и за двойную плату.

Стены моего тронного зала, который выходил в переднюю, были обшиты панелями дорогущего дерева-позолоты. Пару участков, где остались обычные деревянные панели, завесили гобеленами. На одном из них довольно абстрактно были изображены струящиеся дюны пустыни; ниспадая, они гармонично перетекали в дерево-позолоту. Другой гобелен пестрел причудливыми рыбьими масками, изображая регату в Ганга. Меня заверили, что ткачи скоро приступят к работе над совершенно новыми гобеленами, отражающими сцены из моей предыдущей жизни, как-то: я в пасти Червя, вся в лучах солнца, сияющего из моего кольца. Или: я в джунглях, вступаю в единоборство с гигантским квакуном, вооруженная одним только заостренным прутиком (ткачам нужно было, чтобы я что-то держала в руках, для композиции). Или даже как я была предана мученической смерти (так ли убедительно скрюченное под кроватью тело?).

В зале для приемов, на возвышении, стоял крошечный трон из дерева с рубиновыми прожилками, на котором лежала пухлая, богато украшенная бахромой подушечка для моей задницы.

Остальную часть этажа занимали помещения служительниц храма, которые одновременно составляли и мой почетный караул. Этажом ниже располагались мои личные покои, покои моих родителей, всевозможные нежилые пока комнаты, предназначенные для моей будущей свиты, а также сокровищница храма, которая, сколько я себя помню здесь, всегда была пуста. Сбежать из моего нового дома можно было разве что прыгнув с веранды в реку, поскольку главный вход был всегда под охраной. Так что удерживать меня здесь было нетрудно.

Кухню решили вынести подальше за пределы храма. Возможно, из опасений, что ароматы тушеного мяса, доносящиеся сверху, умалили бы благоговейный пыл паломников. Поэтому кушанья попадали ко мне на стол абсолютно холодными. Памятуя о том, что все здание насквозь пропахло пряностями, это была бессмысленная хитрость. Пряностями были пропитаны все перекрытия; и наверняка в подвале был слой пыли из пряностей в палец толщиной. Тщательное отмывание с мылом ничего не изменило.

В будущем планировалось возвести по-настоящему величественный храм, где-нибудь в предместьях, из мелонбийского мрамора, с большим внутренним двором, но это только когда в казне окажется достаточно денег.

А пока мне приходилось довольствоваться перестроенным складом, который выглядел достаточно роскошно, если не пытаться разглядеть, что скрыто за внешним лоском, и делать вид, что запах специй напоминает аромат благовоний из старых сказок.

Но почему бы не притвориться? Несмотря на новые золоченые панели и гобелены, что прикрывали уцелевшее старое дерево, запах пряностей особенно остро ощущался в моем тронном зале. Это заставило задуматься, не воображают ли мои прихожане, что запах исходит от меня самой, распространяясь потом по всему городу! И тогда я решила, что источником ароматов Пекавара является отец в своей рабочей одежде.

Тогда я задумалась о положении отца. Оно было отчасти даже трагическим, о чем я действительно сожалею и виню в этом себя. Себя — и интриги Чануси, посредством которых она сделала меня жрицей.

Мама парила в облаках; папа наоборот. Мама наслаждалась славой. Она была горда и предана храму. Папа же, напротив, остался без работы; — с тех пор как его дочь стала верховной жрицей, он едва ли мог продолжать пересчитывать мешки с пряностями и листать гроссбухи. Хуже того, он теперь сидел без работы на том самом месте, где раньше был его старый склад, где каждый запах напоминал ему о прежней независимости. Это он, который никогда не смешивал семью и работу — за исключением прогулок с Нарйей во время войны, — теперь беспрестанно обонял пустые напоминания о прошлом, сидя рядом с женой и «поддельной» дочерью. Однако он делал вид, что все в порядке.

Мама и пала занимали подобающие их рангу покои, примыкавшие к моим; и в то время как мама с наслаждением занималась благоустройством храма, папа неумолимо (хотя и немного мрачно) тяготел к бухгалтерии. В конце концов, без видимого удовольствия, ему поручили сбор пожертвований и ведение храмовых книг.

А наш старый дом стал музеем. Мама радостно поощряла эту затею и, по сути, вела себя как консультант. Папа отказывался даже бывать там и вообще старался не видеть, как чужаки вытаптывают его бывшее жилище.

Так что теперь в городе было два священных места: храм и наш старый дом у пыльной дороги. Третьим, очевидно, могло стать кладбище, где покоилось тело убитой Йалин. «Это должно быть очень интересно для паломников! Надо непременно показать им туда дорогу!» Споры на эту тему разгорались все чаще и были все жарче, не без моего участия.

Так вот, однажды вечером, при свете ламп, Чануси должна была сделать официальное заявление в моем тронном зале. На слушании присутствовали я, мама, папа и Донна, капитан охраны и мажордом храма.

Донна была высокая, грудастая, рыжеволосая, с рельефной мускулатурой и сильными плечами, и ее отношение ко мне — священной соплячке — я еще не до конца поняла. Судя по акценту, Донна была родом с далекого севера. Из Сарджоя или его окрестностей. Ей удавалось одновременно быть и в высшей степени надежной охранницей, для чего она всегда носила при себе четырехзарядный гинемойский пистолет, и параллельно, без какой-либо специальной подготовки, справляться с обязанностями мажордома, которые ей, подобно маме, очень нравились. Конечно же, храм оказался в полной власти Донны; но здесь недостаточно было следить только за чистотой и порядком, как на судне. Невзирая на то что она безупречно несла службу на благо печной гильдии, неустанно повышая ее престиж и доходы, я подозревала, что Донна просто так не угомонится. Может быть, она осталась недовольна, что ее сделали начальником перестроенного склада. Я догадывалась, что, по мнению Донны, Чануси назначила ее управляющей в храме, чтобы она не могла соперничать с самой хозяйкой причала. Но все же Донна оставалась для меня куда более непроницаемой, нежели любезная и коварная Чануси. В одном я была уверена: Донна не позволит мне манипулировать ею или хоть в чем-то взять над ней верх.

Я взгромоздилась на свой трон. Остальные, за исключением Чануси, которая осталась стоять, опустились на пол, на стеганые подушки, выполненные в стиле гилдхолла[11].

— Мы должны принять решение по поводу кладбища, — заявила она. Донна тут же согласно кивнула. — Могила Йалин должна быть открыта для посещений.

— Это не так просто, — заметила я, — судя по тому, что я погребена где-то под толщей песка и место захоронения даже никак не отмечено.

— Значит, нужно его отметить!

— Ну и как вы его найдете, чтобы отметить?

Мама четко и ясно сказала:

— Я уверена, что не забыла это место. Чануси лучезарно улыбнулась ей.

— А если гроб уже вынесло на поверхность и его сожгли Палочники? — сказала я.

— Нет-нет, — Чануси покачала головой. — Не может быть. Прошло слишком мало времени. — Теперь что касается памятника…

— Но ведь пески движутся, — сказал папа. — Памятник будет крениться. Он может упасть. А это будет не слишком благопристойно.

— В таком случае, — предложила Донна, — может быть, нам следует выкопать тело и построить там подобающую мраморную усыпальницу? С забальзамированным телом внутри?

Папа нервно потер руки:

— Сомневаюсь, что в Пекаваре должным образом отнесутся к усыпальнице! Надо оставить в покое ее бедное тело. Она в конце концов, была моей дочерью — я имею полное право так говорить!

— Но я и остаюсь твоей дочерью, папа.

Он на минуту смутился. Потом вздохнул и замолчал.

— Мне кажется, — продолжала я, — говорю это как ваша жрица, что все это полная ерунда. Мое пребывание в храме в этом случае лишается всякого смысла. Мы здесь имеем дело не с телами, а с Ка. Не то чтобы я с пренебрежением относилась к телам! Но, черт побери, на сегодня у меня их уже три.

— Ты триедина! — воскликнула Чануси, мило обыграв мою последнюю фразу. — У тебя целых три тела! Так что ты можешь без особого ущерба для себя поделиться одним из них для целей культа!

— Нет, нет и нет. Это глупо.

Мы еще немного поспорили, и, к своему удивлению, я выиграла. Значит, гильдия не будет подвергать эксгумации мои полумумифицированные в песке останки. Они просто прикрепят мемориальную доску к каменной арке у кладбищенских ворот. К тому же усердные паломники всегда смогут уповать на то, что неистовый ураган разнесет кладбище в ночь накануне их визита. И тогда, возможно, специально для них гроб с телом Йалин появится на поверхности. Наиболее рьяные искатели, проявив смекалку, могли бы поиметь на этом денег. Ведь останки можно попытаться продать. А также обломки. И прах. И пряди волос.

Посещения! Паломники! Вот мы и подошли к истинному значению моей роли жрицы (в отличие от костей, зарытых в песке).

Идея была не в том, что я на самом деле должна публично обращаться к посетителям, хотя и в этом я достаточно поднаторела, когда была херувимом в Венеции. Ожидалось, что посетители будут покупать мою книгу, принимая таким образом мое послание. Им всего-то нужно было только пробежать книгу глазами, чтобы получить доступ. И к этому времени мы с Чануси (и еще папа) разрешили наконец больной вопрос о выплате гонорара, не совсем в мою пользу…

Несколько слов об этом. Гильдия немало вложила в меня, поэтому ее расходы должны были быть возмещены. Одним источником дохода являлись пожертвования на храм. Другим была плата за вход в наш дом — деньги, которые, казалось, тотчас растворялись в затратах на поддержание дома в надлежащем виде! Третьим источником была прибыль от продажи моей книги, где я получала меньше шести процентов. Это было намного меньше суммы, оговариваемой раньше, когда Чануси, стоя на краю моей могилы, в благородном порыве предлагала делить прибыль пополам; теперь все выглядело иначе, не правда ли? Как мой личный и храмовый финансовый консультант, папа согласился с новой договоренностью, хотя несколько лет назад он сам настаивал на более выгодном разделении доходов. Между тем они с мамой жили ни в чем не нуждаясь. Как и я. И на что, в самом деле, мне было тратить деньги? Если мне вдруг чего-то очень захочется, говорил он, можно вытянуть на это средства с храма, а свои деньги лучше придержать. (Правда, храмовые расходы покрывались из тех же источников, и, как я потом обнаружила, эти расходы включали и стоимость проезда Тэма до Пекавара; гильдия на себя расходов не брала.)

Ну хватит уже о финах и фитах! Как я уже говорила, гильдия настороженно относилась к любым моим публичным заявлениям; но дважды в день я была обязана давать аудиенции в тронном зале, в компании Донны и пары охранниц, стоявших рядом.

Боже мой, как же некоторые посетители надрывали мое сердце, даже не в радость было все то, что я скопила за два года, притворяясь тут обычным ребенком! Вот подходит ко мне согбенная старуха, стискивая в руках экземпляр моей книги. Она швыряет горсть финов в чашу для пожертвований и обращается ко мне, будто я какая-нибудь прорицательница:

— Моя старшая дочь — Шиноа, ты ведь знаешь ее? — она умерла от лихорадки в Порту Барбра, уж девятнадцать лет тому как. Ты же виделась с ней в этом самом хранилище-Ка? Скажи, детка, а хорошо ли ей там, счастлива ли она? Я так хочу воссоединиться с ней, когда умру! Мне ведь уже недолго осталось, сердцем чую, не доживу до зимы… Не нужен мне тот Идем, если я никогда больше не увижу своей кровиночки. Деточка, умоляю, если Шинни сейчас в этом твоем хранилище-Ка, дай мне испить глоточек твоей радости!

— Ты пила когда-нибудь раньше от черного течения, мать?

— Никогда.

— Тогда пей.

Одна из моих помощниц подает старушке глоток жидкости темного цвета в маленькой стеклянной чашке. Другая у выхода обтирает губы клиентке, а та остается довольна. Ее имя и адрес зарегистрировали для отчетных документов храма и внесли в список.

Другие просители были пошустрее. На самом деле, наверное, таких было большинство, и я не смогу пересказать здесь все забавные случаи. Просто мне пришлось поговорить с очень многими людьми, а она была из тех, кто выделялся из общей массы.

Вскоре мощный поток местных женщин хлынул в лоно нового культа; в других городах порции течения раздавали мои полномочные представители, и Чануси с удовольствием сообщала, что там тоже много вновь посвященных. Только вот Гинимой по каким-то причинам оказался крепким орешком, да севернее Аладалии процесс тормозился из-за нехватки черного продукта. Бочки с черным течением должны были доставляться по воде в Порт Первый Приют и дальше.

— Я надеюсь, — заметила я Чануси однажды, — что черное течение сможет восстановиться достаточно быстро.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если так пойдет дальше, мы в конце концов можем исчерпать его.

— Надеюсь, ты шутишь. Мы ведь берем понемногу. И нам дают его беспрепятственно. Ни одна лодка, приплывая к середине реки за новыми запасами, не встретила препятствий.

— Ладно, я просто пошутила.

— Это неудачный повод для шуток.

— Извини.

— Наши добровольцы работают в ускоренном темпе в Аладалии, чтобы обеспечить города, расположенные севернее.

— Отважная команда черного течения. — Мне было интересно, кто им платит. Вероятно, я.

— Конечно отважная! Но мы не действуем очертя голову.

— Не думаю, что вы стали бы.

— Кроме того, очень скоро нужно будет начать регистрировать мужчин, иначе мы потеряем темп. Кстати, о мужчинах: этот твой приятель, Тэм, скоро начнет подниматься по течению. Он уже взял билет.

— Это радует. Но не очень радует, что ты вспомнила о нем в связи с этим. Я помню, как ты придумала окунуть в реку палец ноги моего отца, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Теперь это должен быть палец Тэма, да?

— Рано или поздно мы должны будем проверить, примет ли течение мужчин. От этого в конечном итоге зависит успех всего нашего предприятия. И мужчина, который подвергнется испытанию, должен быть как-то связан с тобой, чтобы течение распознало в нем человека близкого тебе. Что касается связей, не было ли в последнее время каких-нибудь попыток выйти на связь, которые ты проигнорировала? Каких-нибудь посланий, сигналов?

— Я была немного занята в последнее время, Чануси. Или ты не заметила?

— Но ты же не занята, когда спишь. А ведь это обязанность жрицы, контактировать с… с тем, кому она служит.

— Может быть, Червь еще обдумывает то, что я сказала ему в прошлый раз.

— Ты могла бы и спросить.

— Я чертовски устаю, когда добираюсь до кровати. А может быть, я сплю слишком крепко. И потом, ты помнишь, что мне только три года? Да и возможно, наш Червь тоже слишком занят со всеми этими вливаниями новых Ка.

— Ерунда. Женщины ведь не падают замертво, сделав глоток течения.

— Ладно, ладно. — Я откровенно зевала. — Так когда прибывает Тэм? Я спрашиваю, потому что скорее всего ему первому из мужчин предстоит окунуть свой палец в реку!

— Где-то через неделю.


Но первой оказалась Пэли, она прибыла в Пекавар раньше. И что это была за встреча!

В последний раз мы с ней виделись, когда безымянный кеч, которому потом дали имя «Йалин», доставил меня к голове Червя вверх по течению выше Тамбимату. Но, естественно, теперь я была не той Йалин, которой Пэли сказала тогда «прощай». Мое лицо стало не моим. И я несколько уменьшилась в размерах. Поэтому, когда в тот же вечер Пэли поспешила в мои покои — одна из охранниц, Лана, проводила ее, — моя подруга стала как вкопанная, будто в изумлении (она слегка переиграла!), а потом разразилась радостным смехом.

— Я знала, я знала! — завопила она. — Но одно дело знать, и совсем другое — увидеть! — Она подхватила меня на руки и закружила, крепко прижав к себе, отчего Лану чуть удар не хватил.

— Эй, эй! — запротестовала я. — Я хрупкая. Так и сломать недолго.

— Кого? Тебя?

— Положение обязывает меня… э… беспокоиться о своем здоровье. — И я откровенно подмигнула, любуясь ее большим румяным лицом. — Можешь идти, — сказала я Лане; та удалилась.

— Ты настоящая принцесса! — восхищалась Пэли.

— Это ты просто так говоришь. Ты ведь так не думаешь, правда, Пели?

— Тебе что, не нравится быть принцессой?

— Нет, бестолковая ты башка. Не хочу увязнуть здесь на веки вечные. Вдали от реки. Мне так нужны друзья, Пэли!

Она будто враз отрезвела.

— Я догадывалась. Что-то не так? — прошептала она.

— Меня обложили со всех сторон. Я уже задыхаюсь от внимания. За мной все время следят. Прямо не знаю, что и делать…

— Что бы ты ни сделала, я буду рядом и помогу тебе. — Пэли оглядела мое жилище: детская кроватка, изобилие пушистых ковриков на полу — мягко, где ни упади, — дверь на веранду с крепкими засовами, до которых мне не дотянуться, книжный шкаф, забитый романами Аджелобо, старинный слоновой кости секретер, на нем пачка чистой бумаги и чернильница…

— Высматриваешь, где я храню свои игрушки? Она ухмыльнулась:

— Высматриваю, где ты держишь выпивку.

— Ага. — Я дотянулась до латунного колокольчика, висящего над кроватью, и позвонила.

Лана тут же появилась.

— Что ты будешь? — спросила я Пэли.

— Глоток имбирной настойки не помешает.

— Бутылку, — сказала я Лане. — И кружку пряного эля для меня.

— Маленькую?

— Естественно.

Лана кивнула и вскоре вернулась с напитками на медном подносе. Мы с Пэли Просидели болтая весь остаток дня, и вечер тоже, до самого ужина.


Пэли, конечно, заметила пачку бумаги, что томилась, в ожидании чернил.

— Новая книга? — наконец поинтересовалась она. Мне показалось, она долго думала, прежде чем спросить. — Мм… На этот раз, я думаю, было бы разумно сделать две копии.

— Зачем?

— Одну тайно вынести. Так или иначе, охрана обыскала меня на пути сюда, — наверное, искали припрятанный топор или дубинку. Как думаешь, на выходе тоже так будет? Но, я же смогу выйти, правда? В смысле, меня выпустят в город?

— Выпустить-то выпустят. Без проблем. Но внимательно проверят, что ты несешь с собой. Никому не прошмыгнуть мимо охраны с целой пачкой бумаги, а по листику выносить слишком долго. К тому же если этот листик еще удастся размножить, чтобы недремлющее око охраны ничего не заподозрило.

— Да, трудновато будет. — Пэли взглянула на дверь веранды.

— Они глаз не спускают с воды. Ни одна шлюпка не подойдет незамеченной.

— Похоже, у нас решительно нет никакого выхода.

— О, ушам своим не верю. И это говорит Пэли? Выход всегда можно найти. Но для начала надо постараться сделать копию, пока я буду писать эту чертову книгу.

Пэли вдруг странно засуетилась:

— Слушай, а она, что, такая важная, эта твоя новая книга?

— Даже в других мирах она будет нужна для спасения умов миллионов людей, которые собирается поджарить Божественный разум. Вот насколько она важная.

— Хм… и взаправду важная.

— Понимаешь, кроме меня, никто не имеет никакого представления о других мирах.

— Но ты честно думаешь, что твоя книга может что-нибудь изменить? Вот что мне интересно. — Пэли плеснула себе настойки.

Что до меня, я уже давно залпом выпила свой эль. Еще немного выпивки, и малышка отправится спать. Так что, пожалуй, вторую кружечку эля я закажу во время ужина.

— Да, это большая проблема, как заполучить в хранилище-Ка наших мужчин. Я не говорю об этих скотах с западного берега. Но не слишком ли ты много на себя взяла? Если честно, то я не уверена, что кто-то из нас может хоть что-то сделать для других миров. — (Это было второе «честно» за последнюю минуту. Интересно, Пэли о чем-нибудь говорит нечестно?)

— Я тоже не уверена! Пока. А ты уверена, что не хочешь даже пытаться помочь спастись сотням миллионов людей? Я не знаю как, но надо как-то пытаться! Для начала давая каждому знание.

Пэли выглядела совсем несчастной.

— Йалин, я вот… насчет переписывания твоей книги… я это… пишу не очень хорошо. Или читаю, коли на то пошло. Да если честно, просто не умею. Читать и писать. Не умею, — пробормотала она.

— Вот незадача. — Я не знала, что и сказать. Я помолчала с минуту, сомневаясь в истинности ее признания. Но поняла, что вряд ли кто-нибудь бывал более искренним, чем она в этот момент, потому что видела, чего ей оно стоило. — Пэли, мне очень жаль.

— У меня просто косоглазие начинается, когда я вижу написанные слова. Буквы подпрыгивают и танцуют. — Она избегала встречаться со мной взглядом.

— Но ты же из Аладалии, Пэли.

— Где все такие образованные? Конечно! Вот потому я и стала женщиной реки. Но в конце концов, хоть я и не умею читать, зато могу петь.

— Мне едва удалось сдержать улыбку.

— Разумеется, можешь.

— Но все же я совершенно бесполезна для тебя. И было пустой тратой времени вызывать меня сюда.

— Нет! Не смей так говорить! Я бы никому больше не смогла это доверить! Ты правда нужна мне, Пэли.

— Хоть и не могу переписывать твою книгу.

— Но я сама тоже не могу ее дублировать! У меня и без того длиннющий список обязанностей. Мы что-нибудь придумаем. Вместе, — заверила я ее. — Не волнуйся, ты мне действительно нужна.

А разве не так? Держу пари, что гильдия не выпустит мою следующую книгу без цензуры. Может, они ее искромсают, а может, бесконечно будут тянуть с публикацией. Хорошо, если я ошибаюсь, но не хотелось бы рисковать. Отсюда вопрос: если все-таки удастся сделать копию книги, то как ее вынести из храма?

И как она сможет попасть на печатный станок? И как можно будет потом распространять тираж, если гильдия курирует все грузоперевозки по реке? Пэли оказалась бы перед необходимостью быть и контрабандисткой, и курьером, и кем угодно. Так, допустим, я смогу притвориться, что поссорилась с Пэли. Я выставлю ее отсюда, что называется, с блохой в ухе, запихнув книгу в ее сумку. Как-нибудь.

Пэли воспрянула духом. Она осушила свой стакан и тут же вылила в него остатки из бутылки.

— Давайспоем про наши старые добрые времена?

— Почему бы и не спеть? — поддержала я. И мы воспевали наш славный путь до самого ужина, который, к большой радости всех не глухих в округе, подали довольно скоро.


Ужин подавали в покоях папы с мамой — свиные почки и кебабы в томатном соусе, с гарниром из риса с шафраном. Несомненно, когда ужин выносили с кухни, он был достаточно горячим. Пэли перешла на эль, я тоже заказала себе вторую маленькую кружку.

Кажется, Пэли папе понравилась, хотя, опьянев, она стала откровенно дерзить и фыркать на всех, — я догадываюсь, что она возрождала самоуважение после признания в неграмотности. А что если… я задумалась. Папа! Вот кто мог прочесть целую страницу тонкого, как паутина, письма и вязь неразборчивых цифр в два щелчка бараньего хвоста, — может быть, он бы нам помог? Как ни странно, мне даже в голову не пришло, что он стал бы возражать. Мама, наоборот, с трудом выносила Пэли. Но терпела.

И только во время десерта (фруктовое бланманже) до меня дошло, что Пэли не могла прочесть и мою «Книгу Реки». Она наверняка не стала просить никого из сестер реки читать для нее вслух! А значит, в ее знаниях о моих приключениях должны быть изрядные пробелы. А что она не задавала лишних вопросов, так это потому, что боялась выдать себя. Я же ей в общих чертах обрисовала лишь события, которые происходили уже после того, как Эдрик убил меня.

Мне предстояло самой догадаться, что ей неизвестно, и как можно более дипломатично попытаться восполнить эти лакуны за несколько ближайших недель.


Как раз на следующий день, между аудиенциями в тронном зале, я начала писать «Книгу Звезд».

Сначала было нелегко. Несколько попыток приступить к работе, признаться, закончились неудачно. Ибо получалось так: я описываю, как Тэм неожиданно появляется в Аладалии в то самое время, как я пишу «Книгу Реки», и вот он снова появляется на горизонте, на этот раз из Аладалии, да еще по моему повелению! Так что эти события любопытнейшим образом накладывались друг на друга, как будто у меня двоилось в глазах. К тому же я писала о событиях, которые для меня были далеко в прошлом, поскольку я провела два года между Землей и Луной. А для Тэма, Пэли и всех остальных те же самые события были гораздо ближе по времени. Для меня уже начался новый жизненный цикл, а для них нет.

Вскоре процесс воссоздания прошлого совершенно опьянил меня. И когда Чануси объявила, что Тэм прибывает завтра в полдень на борту «Веселой мандолины», — это подействовало на меня, как холодный душ.

Спешу заметить, что Пэли было позволено появиться в храме без предварительной огласки. Поэтому, разумеется, Чануси не просто так заявилась ко мне с этой новостью, она искала повод, чтобы втереться ко мне в доверие. Буквально! Просто чтобы убедиться, что я начала что-то писать. Чануси и Донна были хорошо осведомлены о моих намерениях, поэтому, если бы я попыталась скрыть, что приступила к работе, это наверняка вызвало бы подозрения. (А скрыть следовало саму рукопись, и мне в конце концов это удалось.) Так вот, я усердно принялась за работу, дерзко вознамерившись соблюдать строжайшую секретность. Секретный компонент работы состоял в том, что готовую рукопись я хранила в безопасности, запирая на ключ в секретере, и не церемонилась, никому не позволяя следить за тем, как работаю. А дерзость была в том, как я разрывала на мелкие клочки бесчисленное множество испорченных листов, ругаясь почем зря своим детским голоском. Это проявление артистического темперамента препятствовало излишнему любопытству, но, что более важно, я заметила, как все эти разорванные клочки исчезали из плетеной мусорной корзины с деловитостью, которую я приписывала не столько страстной любви Ланы и к чистоте, сколько страстному желанию изучить мою писанину, даже отвергнутые варианты. Как только я вошла в работу — и действительно начала писать в хорошем темпе, — я стала поощрять их любопытство, небрежно исписывая между делом несколько листков, совершенно не относящихся к моей книге, чтобы потом специально их помельче изорвать.

Корзина для мусора, которая против моей воли поселилась теперь рядом с секретером, была похожа на огромное волосатое подслушивающее ухо, но зато я не волновалась, что чьи-нибудь глаза заглянут в сам секретер, в то время как я исполняю обязанности жрицы. Хотя Пэли и не умела писать, ее ловкие пальцы определенно могли творить чудеса. Она раздобыла хитроумный замок, искусно изготовленный в Гинимое. Потом ловко заменила на него замок в крышке секретера, к которому, как я полагала, у Донны мог быть запасной ключ. Ключ от нового замка я не снимая носила на шее.

Так что если Чануси и надеялась таким образом втереться ко мне в доверие, она просчиталась. Узнав о приезде Тэма, я настояла на том, что на следующий день буду сама встречать его на пристани. В самом деле, почему бы и нет? Мне надоело отсиживать задницу в храме. Сидя за секретером. (Между прочим, я прогоняла от себя даже Пэли, когда работала над книгой, так что, может быть, не сильно я и притворялась, имитируя буйный нрав.) Сидя на троне. Сидя за обеденным столом. И время от времени сидя на веранде, за игрой в карты с Пэли и папой, или уткнувшись носом в какой-нибудь роман, прежде чем отшвырнуть его и заняться своим собственным. Мне непременно нужно было выйти на воздух!

Посредине утренней аудиенции я внезапно поднялась и вышла, спустилась в свои покои и стала ходить по веранде взад-вперед. Вскоре на горизонте показалась двухмачтовая шхуна и стала круто заворачивать к берегу.

На таком расстоянии я не могла разобрать слова, написанные на ее борту, но зато рассмотрела флаг, что развевался на кормовом флагштоке: вышитая на нем эмблема то ли сильно выцвела, то ли попросту была задумана как контур мандолины. Я метнулась обратно в комнату и позвонила.

Донна распорядилась, чтобы меня доставили к причалу со всеми подобающими почестями, а именно пронесли на плечах через весь город в мягком кресле, прикрепленном ремнями к шестам. Мой паланкин так раскачивало и трясло всю дорогу, что через некоторое время мне, которая никогда не страдала морской болезнью, кроме одного раза — на борту «Серебристой Салли», мне стало страшно — но не от самой качки, — я испугалась, что меня затошнит и на пристани я появлюсь с зеленым лицом. Однако я стиснула зубы и даже сумела улыбнуться и помахать свободной рукой прохожим, которые останавливались, рукоплеща и посылая мне воздушные поцелуи, а потом пристраивались в хвост процессии. Другой рукой мне приходилось стискивать подлокотник кресла.

По крайней мере, даже так мы двигались довольно быстро. К тому времени как нам стало видно пристань, «Веселая мандолина» уже швартовалась. Я закричала: — Высадите меня! Отсюда я пойду пешком! И я пошла, сопровождаемая охраной, что отсекала от меня кильватер горожан. Когда Тэм с огромными мешками в руках появился на верхней площадке трапа, он простоял там больше минуты, загораживая собой проход. Я ждала внизу, Донна с компанией стояли рядом. Позади нас разрасталась толпа зевак. Видимо, Тэм еще не разглядел нас в толпе. Он видел только — отчетливо, как он рассказывал потом, когда мы вместе возвращались к храму, а к огорчению Донны, вместо меня в кресле ехали мешки Тэма, — он видел только трап, спущенный на берег. Тэм отдавал себе отчет, что, пока он на борту «Веселой мандолины», он еще может уплыть куда угодно — даже вернуться в Аладалию. Но как только он спустится по сходням, соединяющим воду и сушу, он станет пленником этого берега. Тэм был уверен, что оставил что-то в своей каюте; и он действительно что-то оставил. Однако это было нечто нематериальное. То, что он оставил, было возвращением домой. Вот почему он так долго колебался, прежде чем сойти на берег.


Он спустился. По старинному обычаю, мы обменялись рукопожатием, моя рука исчезла в его большой ладони. Я немного поспорила с Донной. Охрана подняла его мешки; мы отправились.

Вскоре он начал рассказывать.

— Как же замечательно быть здесь с тобой! — упорно повторял он. Он наклонялся ко мне с высоты своего, как мне теперь казалось, огромного роста. — Это так чудесно, что из всех ты выбрала именно меня! — Он понизил голос до шепота, чтобы слышала только я. — У меня с собой флер-адью, что ты послала мне, я засушил его, и еще сюрприз для тебя. Подарок. Я не надеялся, что смогу когда-нибудь вручить его тебе. Думал, может быть, однажды, в одном из дальних городов ты наткнешься на что-то похожее и поймешь, что это для тебя.

— Звучит таинственно.

— Тайна — это ты, Йалин.

Он выглядел по-настоящему счастливым, когда произносил эти слова. Я решила, что это оттого, что он наконец нашел способ наиболее полно выразить свою невозможную любовь ко мне. Он мог теперь быть рядом со мной, обожая, и преклоняясь, и даже касаясь меня, но целомудренно, как старший брат. Так вот, весьма неожиданно, наши отношения озарились светом невинности. Теперь он мог не зависеть от плотских желаний, потому что не был больше любовником. Возможно, ему этого и не хватало. Но в то же время никто не мог отбить меня у него, так как я стала физически недоступна. Нет повода для ревности. Он исцелился, он снова свободен, ноющая, исступленная сердечная боль утихла.

По крайней мере так я говорила себе все время, пока он шел рядом со мной, оттеснив охрану. Поначалу я испытывала сомнения по поводу той заминки на трапе, пока он не объяснил мне. Однако теперь я даже слегка поздравила себя.

Какое-то время Тэм беспокойно принюхивался.

— Здесь так сухо, — сказал он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне.

— Да, Пекавар расположен на краю пустыни.

Пыль клубилась у него под ногами. Проходя мимо склада, выстроенного из песчаного кирпича, он оценивающе оглядел его:

— Сухо. Пыль даже на реке.

— Ну и что, Тэм? Это совсем другая местность, вот и все. Ал ад алия — это еще не весь мир. Если бы ты был женат, тебе нужно было бы…

— Я женат на своем искусстве.

— Которым ты можешь заниматься здесь так же свободно, как… — Я запнулась. Потому что в этот миг увидела, куда он смотрит.

— Глина, — пробормотал он. — Гончару нужна глина. И не просто какая-нибудь грязь, нет! Мне нужен только каолин или китайский камень. Каолин — это продукт разложения гранита, а китайский камень — это продукт разложения полевого шпата, который сплавляется в стекло. Это если я хочу изготовить настоящий фарфор… Для тонких глиняных изделий подойдет только мел, белая глина и фритта. Но фритту делают из гипса, соли, соды и кварцевого песка. Как бы то ни было, глиняную посуду легко поцарапать. А если бы я захотел изготавливать фаянс или майолику, мне понадобился бы еще подходящий сорт земли, понимаешь? А здесь слишком сухо. Все пыль да песок. Я этого не знал.

— Гильдия доставит тебе все, что нужно. Тэм рассмеялся:

— Доставит бочки с глиной нужных сортов из Аладалии?

— Почему бы и нет?

— Глина высохнет в пути. Это же не какой-нибудь хлам, что можно купить в любой лавке на пристани. Это надо искать. Гончар чувствует свою глину, как собственное тело, иначе он плохой гончар. Иначе его место среди дураков и помешанных.

— Разве ты не можешь написать друзьям в Аладалию и попросить то, что тебе нужно?

— И потом неделями ждать, каждый раз изменяя планы? Нет, гончар должен работать с местной глиной. — Он копнул башмаком грунт под ногами. — А здесь только пыль и песок. Да, похоже, мне придется попробовать работать кирпичником. Почему бы и нет? Буду большой рыбой в пруду, который все равно пуст. — Он криво улыбнулся.

Но, конечно, сама я не могла знать и половины этих премудростей. Это все Пэли, она заставила Тэма объяснять нам тонкости гончарного искусства на протяжении всего ужина, который в этот вечер накрыли для нас троих в моих покоях.


Как раз перед тем, как принесли кушанья, Тэм вручил мне свой подарок: пучок соломы, стянутый бечевкой. Внутри — целая куча куриных перьев. А в самой сердцевине всего этого угнездилась…. хрупкая полупрозрачная белая чаша.

Чаша размером с ладонь Тэма. В такую чашу не следовало бы наливать ничего, кроме чистой воды с плавающим в ней зеленым листиком. Или вообще ничего не наливать. Поскольку на дне чаши уже было что-то залито слоем глазури: темно-фиолетовый флер-адью, последний цветок уходящего года. Я вдруг подумала, что это именно тот цветок, который я послала Тэму как прощальный привет. Но нет, это был цветок, чудесным образом выписанный на фарфоре.

— О, Тэм! Это прекрасно. Нет, это более чем прекрасно. Ты действительно сам сделал это?

— Кто же еще? Это одна чаша из той серии, в которой я запечатлел все оттенки цветка расставания: от летнего зеленовато-голубого кобальта до полночно-синих тонов наступающей зимы.

— Как ты сумел это сделать?

Он зашаркал своими огромными ногами и потер руки с узловатыми пальцами.

Лана закончила расставлять на столе блестящие коробки с едой. Потом она предложила:

— Наверное, мне надо сходить за щеткой и убрать эти перья?

— Нет. Оставь нас пока, хорошо? Когда она ушла, Тэм сказал:

— Как я сумел? Знаешь, когда ты послала тот цветок, Йалин, во мне что-то переменилось. Этот символ прощания… очистил мое искусство, сделал его более совершенным. С тех пор прошло немного времени, но я бы сказал: за такой короткий срок это большая перемена.

— Большое техническое достижение? — уточнила Пэли.

— Едва ли такое определение подходит для работы гончара! — Тэм тихонько рассмеялся и постучал по чаше кончиком ногтя.

— Нет! — испуганно закричала Пэли.

— Если ты не станешь швырять ее через всю комнату, она не разобьется. Она хрупкая, но прочная, как яичная скорлупа. На нее можно посадить жирную курицу. Кстати, о курице и яйцах, давайте приступим к трапезе. Я проголодался.

Мы сняли крышки с контейнеров и обнаружили, что нам подали сырую рыбу, из той, что водилась в Сверкающем Потоке. Очевидно, для Тэма она была внове. В северных плесах рыба крупная, но жестковатая по сравнению с нашей южной. Северную рыбу надо запекать или жарить. Правда, у нас, в акватории Пекавара, не водились такие деликатесные виды, как рыба-клоун, рыба-попугай или бородач. Но некоторые виды наших рыб вполне могли составить им конкуренцию. Более того, новый ресторан, который специализировался на блюдах из рыбы Сверкающего Потока и чью кухню мы пробовали в этот вечер, начал экспериментировать с ввозом желтого попугая и краппово-красного клоуна в живом виде, рыбу тащили в сетях вслед за судном. Хотя, если честно, такой способ доставки был не очень удачным — яркая окраска рыб тускнела в пути.

Стоит ли говорить, что я не просила Донну подавать сырую рыбу к нашему торжественному ужину. Боюсь, это была недобрая шутка с ее стороны, чтобы поставить в неловкое положение Тэма, который никогда прежде такого не ел. А может быть, это Чануси помогла Донне составить для нас вечернее меню. Несмотря на то что, на мой вкус, сырая рыба была приготовлена отменно, я чувствовала, что должна извиниться перед Тэмом за чересчур изысканное угощение и заверить его, что нынешний ужин имеет мало общего с обыкновенной кухней Пекавара. Я знала, что он предпочитает пряные сосиски, пироги с ягненком, запеченную рубленую печенку, кровяную колбасу и все такое. Имея хоть немного здравого смысла, я должна была предвидеть нечто подобное. И я решила, что на следующий день серьезно поговорю с Донной.

Но Тэм заявил, макая куски в горчичный соус и обильно посыпая их перцем, что эта сырая рыба сплошное наслаждение. Вдобавок Пэли все время приставала с вопросами к своему земляку и тем самым отвлекала его от того, что он жевал.

И чем больше она его выспрашивала, тем более очевидным становился истинный — чтобы не сказать чудовищный — смысл того, что я сделала, призвав его в Пекавар.

Очень скоро над столом стали витать разные любопытные слова и фразы, такие как «саги» (это формы для обжига керамических изделий), «бисквиты» (так называются неглазированные обожженные горшки), «глазировка в муфельной печи» и «смотритель печи обжига».

— Смотритель? — вмешалась я.

— Люди должны смотреть за огнем и поддерживать его.

— А как долго они должны его поддерживать?

— Шестьдесят часов или около того.

— Ого! А сначала твою глину нужно размолоть в жерновах?

— Верно; это для того, чтобы она стала мягкой и достаточно тонкого помола. Кстати, я мог бы сделать жернов, необходимый для такого размола, хотя я сомневаюсь, что он мне понадобится.

— А почему не понадобится?

— Нет подходящей глины. Мне придется заняться изготовлением кирпичей или стеклянных украшений и майолики. Думаю, что сумею соорудить небольшую печь, которая не будет нуждаться в постоянном наблюдении.

— Я внесу свою лепту, — сказала Пэли, — это позволит мне чем-то занять свои грабли. Кто знает, может быть, ты откроешь здесь лавку, и она станет приносить доход ничуть не меньший, чем от нового ресторана Сверкающего Потока!

Тэм исследовал несколько кусочков рыбы, оставшихся на тарелке.

— Возможно, — вздохнул он.

— Тэм, — сказала я, — я найду глину, которая тебе нужна, — глину для фарфора флер-адью! Обещаю тебе!

— Но… как?

— Скажи мне точно, это что за каолин и китайский камень — как они выглядят и как пахнут, и еще что-нибудь о них скажи.

Тогда он рассказал мне, хотя это было не так просто сделать — подробно описать, как различаются типы глины на ощупь и по цветовой гамме. Не думаю, что он поверил моим обещаниям, но я не стала ничего пояснять на случай, если из моего плана ничего не выйдет.


Той ночью мне приснилась река. Той ночью мне приснился Червь. И Червь поднялся из глубины вод, из глубины меня.

— Эй, Червь, привет! Отгадал какие-нибудь загадки за последнее время?

— Эй, сама привет. Это нелегко. Почему существует вселенная? Почему существую я сам? Мне не с кем сравниться. Вот если бы я мог вступить в контакт с себе подобным… Так за что ты взялась?

— Это всего лишь пустая затея. Но у нас нет времени на пустые затеи. Что мы будем делать с Божественным разумом?

— Разве люди уже не ответили на этот вопрос, заказывая места в моем хранилище-Ка? Жаль, что я могу принять только ограниченное количество.

— Повтори!

— Если тебе наскучило быть моей жрицей, для тебя здесь найдется местечко. Просто прыгни в реку, а за остальным я прослежу.

— Ты морочишь мне голову, Червь. Ты пытаешься меня напугать. Признавайся!

— Не надейся, что я в состоянии поглотить бесконечное множество душ. Конечно же, существует предел.

— Держу пари, что он достаточно высок!

— Я правда хочу, чтоб ты присоединилась ко мне.

— Прости. У меня есть и другие дела. И вот одно из них, очень срочное: мне нужна глина.

— Глина?

— Мне нужны определенные сорта глины. Если не достану — сильно подведу своего друга Тэма.

— Объясни. Я объяснила.

— Ты можешь поискать воспоминания в своем хранилище-Ка? Может быть, кто-нибудь знает, где тут можно найти каолин и китайский камень.

— Это не проблема. Я уже знаю.

— Знаешь?

— Это под водой, на дне реки. Вещество, которое ты называешь каолином, находится на расстоянии лиги на юг отсюда. Китайский камень ты найдешь на поллиги дальше.

— На дне реки? Отделенные водой, жалоносцами и безумием, насылаемым на мужчин…

— Твое вещество недалеко от берега. Тот, кто войдет в воду, может накопать его, если немного задержит дыхание.

— Червь, пришло время поговорить о мужчинах.

— Тебе нужен совет?

— Не глупи. Я хочу, чтобы ты пообещал, что, если Тэм отопьет от тебя, ты позволишь ему войти в реку.

— Ив мое хранилище тоже? Те немногие души умерших Сынов, что я поглотил, мне не понравились.

— Тэм не такой. Он добрый. Здесь, на востоке, большинство мужчин добрые. Они научились мириться со своей участью.

— Хм, я кажется припоминаю, совсем недавно они не были такими добрыми — во время известной тебе войны.

— А чья это была вина? Это ты спровоцировал войну!

— Да. Это я. И теперь ты просишь за всех мужчин, чтобы они могли отпить от меня и войти в хранилище? Так вот что стоит за твоей просьбой.

Все что угодно, только бы достать Тэму его глину!

— Ладно, именно поэтому и прошу.

— Хм, но это может положить конец женской монополии на реку. И перевернуть твой собственный мир с ног на голову, и мое хранилище тоже. Может измениться мой внутренний ландшафт. Не думаю, что мне это понравится.

— Но если Божественный разум сожжет души всех наших мужчин, у нас не будет больше отцов и ты никем не сможешь подпитывать свой внутренний ландшафт!

— Дорогая, мне уже не нужна подпитка, во мне хранится память великого множества поглощенных душ.

— Послушай, Червь, Божественный разум хочет погубить тебя. Ему будет гораздо легче, если в его распоряжении окажутся толпы умерших мужчин.

— Правда… Я должен спастись. Значит, вы все должны спастись во мне — и мужчины, и женщины. Ты права. Вместе мы выстоим; вместе мы, может быть, и разгадаем Вселенную, кто знает?

— Разве ты не можешь принять мужчин в хранилище-Ка, но при этом как-то закрыть им доступ к реке? Конечно, исключая наш случай — одну эту попытку. Иначе как Тэм сможет сидеть в воде, чтобы накопать себе глины? О… ммм… Это действительно большая проблема, Йалин… хотя я надеюсь найти ее решение. Дай-ка я объясню тебе, почему мужчины могут переплывать реку только один-единственный раз и почему во второй раз наступает безумие и смерть. На пути в Тамбимату, в непроходимых джунглях, есть растение, которое питается насекомыми. Оно похоже на широко раскрытые зубастые зеленые челюсти. Если до них дотронуться один раз, ничего не случится: ведь это может быть листок с дерева или капля воды. Но если коснуться их таким же образом во второй раз, челюсти резко захлопнутся. Понимаешь, дважды их коснется лишь то, что живо и движется по своей воле. Я как это растение. Я устроен так, чтобы не реагировать на первое прикосновение мужчины — его первое путешествие по моей реке.

— И если один и тот же парень коснется тебя дважды, ты схватишь его?

— Именно так. Я могу перестроиться так, что даже первое легкое прикосновение ко мне станет для него смертельным. В этом случае мужчины смогут отпить меня и присоединиться к хранилищу-Ка, но им никогда не отплыть от берега. И наоборот, я могу перестроиться так, что эти мужчины всегда будут иметь свободный доступ к реке…

— Погоди! Не хочешь ли ты сказать, что во время войны ты точно так же был в состоянии сдержаться и дать возможность нашей армии беспрепятственно спуститься по течению и спастись? Ты мог бы удерживать свои челюсти закрытыми?

— Дорогая моя! Сыны ведь могли послать подкрепление.

— У них не было малейшего шанса, если бы ты заблокировал путь через реку! Ты просто хотел все запутать.

— Могу я напомнить тебе, Йалин, что ты никогда не просила меня о подобных услугах.

Правда. Нечем крыть. Я сразу же вся сжалась изнутри от досады и смущения. Напрасные мучения; теперь я знала это наверняка. Я пожалела, что упомянула об этом.

— Самодовольный червяк, — огрызнулась я.

— Ну и характер! Ты ведь действительно хочешь глины для своего дружка, правда?

— Да. Извини.

Подведем итог: мое предложение состоит в том, что я погашу свою лампу смерти, которая сжигает мотыльков-мужчин. Я погашу ее на время. Твой Тэм может добраться до глины. В это время ты должна будешь строить плотины в отработанных карьерах, чтобы сдерживать воду. Для этого ты можешь вбить колья, чтобы сплести между ними заграждение, а потом навалить вдоль него камни и мешки с песком. После этого ты вычерпаешь из карьера воду. Эта часть речного дна станет сушей. Потом я стану убывать любого мужчину, который осмелится приблизиться к воде. Но все мужчины будут пить от меня и войдут в меня после смерти, — я полностью убежден, что это здравое решение. И только женщины будут перемещаться по реке.

— Подожди. Если мужчины совсем не смогут плавать, как они будут жениться? Как они последуют за своими нареченными в далекие города, — иногда и за сотни лиг? Влюбленным тогда придется нацеливать свои стрелы гораздо ближе к дому. И где девушка должна проводить неделю странствий в поисках избранника? Как наши города будут смешиваться в брачных узах и обновлять генофонд?

— А вот как раз на прошлой неделе я получил в свое хранилище душу женщины, которая упала с неба в Гинимое.

Что?

— И от нее я узнал, что кое-где начались эксперименты по перевозке людей на управляемых воздушных шарах. Это великолепно! Такие воздушные шары смогли бы переносить влюбленных на медовый месяц по воздуху, — прелестно! Незабываемые впечатления на всю жизнь. Думаю, что это решение нашей проблемы.

Воздушные шары! Был какой-то разговор о военных воздушных шарах, но я думала, что ничего из этого не вышло…

— Я никогда не пробовала летать, — сказала я.

— А кто-то попробовал. Но она выпала из корзины — с высоты нескольких сотен спанов. На редкость красивая смерть. Так изящно и грациозно, за исключением последнего шлепка. Это слегка испортило впечатление, потому что она сильно испугалась, но ничего, страх быстро забудется. Если ты захочешь умереть и присоединиться ко мне и при этом не надумаешь утопиться… Я тебе настоятельно рекомендую прыгнуть с воздушного шара. Уверяю, что последнее мгновение, когда разбиваешься, ты едва заметишь.

— Спасибо, я учту. Но я рассчитываю еще немного пожить. На самом деле я рассчитываю, что и другие останутся жить, все и всюду.

— И это будет полная победа над Божественным разумом?

— Это моя главная цель.

— Мне следует взглянуть на это свежим взглядом, Йалин. Я пытался нащупать психосвязь с Землей. А для этого мне нужно найти другого Червя. Сила в количестве! Одна голова хорошо, а две лучше! Честно говоря, я не слишком удачлив, вот если бы ты согласилась прыгнуть с воздушного шара…

Ах вот оно что. Червь снова хочет выбросить меня в пространство-Ка.

Поскольку я не ответила, Червь продолжал.

— Между прочим, это оферта[12]. Твои мужчины получают доступ в мое хранилище — и полностью лишаются возможности входить в реку.

И все это за несколько бочек глины…

Нет, не такой ценой. Не ценой жизни всех наших мужчин. Пожалуй, эта оферта порадовала бы гильдию реки. Контроль водного пути остался бы за ними.

— Ну что, моя жрица, обещаешь, ради своего народа?

— Ладно, договорились.

— Так и быть. Теперь ты спи дальше, а я покажу, где именно залегает твоя глина.


Сначала Чануси рассердилась:

— Ты собираешься делать пирожки из грязи? Ты что, на самом деле впала в детство?

— Я намерена помочь моему другу и компаньону добыть материалы, необходимые для его творчества. Я настаиваю. Ты сама сказала, что нам нужно несколько приличных ваз и блюд для храма.

— Я так сказала?

— А ты не помнишь? — невинно спросила я.

— И тебе нужна целая команда женщин реки, чтобы построить плотину и осушить русло в два ярда глубиной!

— Все гораздо серьезнее, госпожа хозяйка. И если я не получу того, что хочу, ты тоже не получишь того, что хочешь. Вот о чем я договорилась с Червем… — и я пустилась в объяснения.

Когда я закончила, Чануси спокойно сказала:

— Ты безответственная идиотка. Ты совершенно невозможная. — Она сказала это только для проформы; я-то видела, что в голове она уже прокрутила если не девятнадцать, то дюжину выгодных для нее последствий нашего договора.

Ее глаза сразу же заблестели, и она едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс прямо перед моим троном.

— Ясно! Все ясно! Мы рассчитаем время работы над твоими несчастными плотинами так, чтобы успеть перевезти на север по воде всех захваченных Сынов. И нам даже не понадобится пол-армии джеков, чтобы эскортировать их. Сынов можно просто заковать в цепи. И в каждом городе отдавать, под охрану местной милиции. А всю армию джеков в это время мы переправим по реке обратно в Джангали, пока они не особенно обвыклись на чужбине и не стали слишком норовистыми.

Все эти репатрианты, должно быть, хорошенько встряхнут западный берег. Не удивлюсь, если половина из них подастся в бандиты или попытается свергнуть местное правительство. А потом, когда мы развезем всех по местам, плотины будут готовы. Пусть тогда твой Червь снова раскрывает челюсти! И сразу же — эмбарго на реку! Блестяще, блестяще! — Она, похоже, разговаривала сама с собой. — Да, действительно! И мы начнем вносить мужчин в реестры храма. Они примут новые правила. Мы объясним, что только на таких условиях возможно устроить их спасение в хранилище-Ка. Между прочим, Червь узнал об испытаниях воздушного шара. Думаю, стоит упомянуть об этой новости в «Пекаварских ведомостях»…

— И рассказать, как следует падать с него?

— Нам надо серьезнее взяться за воздушные шары. Надо вложить деньги в этот проект, это замечательно. Хм… с их помощью мы разрешим одну маленькую проблему ведь черное течение тянется на север Аладалии… Не важно, не важно! Будут тебе твои плотины, Йалин, можешь отдыхать. А мне нужно кое-кому сообщить об этом.

Отбыл еще один удовлетворенный клиент. Так я подумала; но и минуты не прошло, как она возвратилась.

— Совсем забыла! От всего этого голова кругом. Недавно к гильдии обратился один ученый муж из Аджелобо. Он оказывал нам и прежде кой-какие услуги. Наш человек, однозначно. Так вот, он анализировал природу течения и Божественного разума, основываясь на том, что уже опубликовано. Поэтому, пользуясь тем, что некоторое время река будет открытой для всех, мы можем переправить его сюда…

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь заглядывал ко мне через плечо, когда я работаю!

— Ну, разумеется, нет, дорогая. Он не станет тебя беспокоить. Но если он будет здесь, когда ты закончишь «Книгу Звезд» — я даже не спрашиваю, о чем она, чтобы лишний раз не докучать тебе, — может быть, у тебя найдется время объяснить ему некоторые непонятные места в твоей первой книге.

— Ну и как ему добираться домой после этого? Отсюда до Аджелобо, почитай, четыреста лиг.

— Ну поменьше!

— У него не будет возможности вернуться домой по реке.

— Прежде ее и у армии не было, а вот смотри, все разрешилось! Не исключено, что наш друг вернется домой на воздушном шаре. Только смотри, — Чануси ловко сменила тему, — если за то время, пока можно будет входить в реку, Сыны подготовят плоты для своей армии, у нас возникнут большие неприятности. Я, конечно, сомневаюсь, что им такое под силу! Но даже если и так1 Нам лучше отправлять пленных на север не только заковав в цепи, но еще и как следует задраив люки в трюмах, чтобы жители западного берега ничего не увидели. Мы переправим их в самый последний момент.

— Если бы Сыны вздумали напасть на нас, они могли бы сделать это и сейчас — севернее Аладалии.

— Но разве благодаря тебе, Йалин, этого не знает самый последний джек от Первого Приюта до Умдалы? Однако они могут переправиться через реку только гораздо севернее своей второй Столицы. А туда Сынам не добраться по их бездорожью! Должно быть, из этих соображений ты и оставила наши дальние северные рубежи без прикрытия, так я поняла?

Я ничего не ответила. Чануси потерла руки:

— Прекрасно, тогда решено.

Она снова вышла. Пять минут спустя она опять вернулась, насвистывая «Мачты высоко! Дует бриз легко!».

— Пока река будет открыта для всех, мы проведем Большую регату, вот что. Мы перенесем ее с осени на более раннее время. Можно будет пригласить мужчин из Веррино и Танги. Будет грандиозная церемония открытия, с флагами, декорациями, маскарадом и танцами на кораблях. Это будет что-то вроде торжественного посвящения мужчин в хранилище-Ка — хотя, очевидно, мужчины Пекавара смогут приобщиться к нему прежде остальных, а армия джеков пройдет через это еще раньше.

— Погоди! Что, все наши суда будут забиты пленными и солдатами?

— Я уверена, что мы высвободим какое-то количество судов, если приостановим торговые рейсы и поплотнее забьем трюмы пленными..

— Несчастные засранцы.

— Ты так не думаешь.

— Может быть.

— Так мы и поступим.

— Да, отправим Сынов на север под задраенными люками. И пусть наши мужчины танцуют на палубах — не говоря уже о целой армии джеков.

— Именно так, и на западном берегу решат, что мы заключили сделку с течением. Но они не узнают, что это за сделка до тех пор, пока не увидят пользу от нее для своих мужчин. Может быть, следовало бы скормить пленным какую-то полуправду? Какую-нибудь чепуху, чтобы им было что болтать, когда они доберутся до дома?

— Иногда люди бывают слишком умными себе во вред, Чануси.

— Я думаю, это по твоей части, Йалин, — парировала она.

— Итак, — сказала я, — мы набираем парней из близлежащих городов, предлагая им бесплатно поучаствовать в Пекаварской регате.

Чануси изумилась:

— Бесплатно? Кто сказал? Разве сооружение твоих плотин будет бесплатным? Плюс еще воздушные шары, хотя нам лучше их попридержать, пока юные влюбленные не привыкнут к этой идее. Задарма! Что ты за непрактичный ребенок!

— Не совсем! А что если мы обсудим гонорар за мою вторую книгу прямо сейчас? — Тут я выдала ей полуправду, потому что возлагала надежды на копию, а не на первый экземпляр.

Она проигнорировала мой выпад.

— Спасибо за твои замечания. Ты во многом убедила меня. — И она вышла, насвистывая свой мотивчик.


После этого я вплотную занялась книгой, не пренебрегая и прочими обязанностями. Время шло.

Я только однажды выезжала из города, со всем подобающим эскортом, в день, назначенный Чануси, чтобы показать Тэму место, где под водой должны залегать пласты глины.

Естественно, в ночь перед отправкой я напомнила Червю про обещание закрыть его ловушку для мужчин. И все равно у меня сердце норовило выпрыгнуть, когда Тэм вошел в воду, в защитном костюме, с совковой лопаткой в руках и страховочной веревкой на поясе. Глубоко вдохнув, он нырнул, достал со дна глину, выбрался на берег, снял перчатки, потер комок между пальцами, понюхал и даже лизнул его. Только после этого он признал, что глина подходящая. Хотя он не был абсолютно уверен, пока не произвел размол и обжиг.

В тот же вечер Чануси послала в Веррино сигнал к отплытию армии джеков и одновременно к отправке пленников на север, в противоположном направлении. Джекам предстояло покрыть в два раза большее расстояние, чем кораблям с пленными, поэтому последних можно было везти не торопясь. Никому не хотелось сооружать временные бараки для пленных на пастбищах близ Аладалии.

Начались работы над сооружением двух дамб, которые, следуя указаниям Чануси, продвигались без спешки, в спокойном темпе. Тем временем Тэм тоже не бездельничал; впрочем, как и прежде, пока мы не нашли глину. С помощью Пэли он соорудил мельницу для глины и гончарный круг и сложил печь для обжига и сушки.

Печь установили в хибарке на маленьком дворике, прилегающем к храму с севера, и пройти туда можно было только через храм. Дворик окружала высокая кирпичная стена, верх которой был утыкан иззубренными стеклянными осколками, так что унести что-либо из храма этим путем было бы затруднительно. Поскольку вышеупомянутое пространство было невелико, готовые изделия Тэм хранил у себя в комнате, и изрядная их часть плавно перетекла в мои покои. Фарфор он пока еще не делал, но все равно мне нравилось окружать себя его работами. Топить печь он собирался достаточно дорогим мелким углем, который привозили в мешках из Гинимоя. Нефть Ганги, которую пекаварцы использовали для приготовления пищи, освещения и лишь изредка для того, чтобы согреться в холодную зиму, для работы гончара не годилась. Изредка, потому что далеко не каждому была доступна такая роскошь. Впрочем, зимы в Пекаваре не были особенно холодными. И мы предпочитали слегка дрожать (как я по первости дрожала в храме) и надевать на себя побольше одежды. С дровами на границе пустыни было совсем плохо, поэтому ввозимую древесину берегли для строительства и мебели, не тратили на отопление.

Так что пока я дописывала очередную страницу книги, чтобы сразу же запереть ее в своем секретере, Тэм делал красивые керамические изразцы, расписанные флерадью, — чтобы поддерживать руки в форме, как он говорил. Вскоре он уже продавал свои работы в лавке на галерее. И Пэли, потея у печи, выглядела счастливой, как порхалка возле банки с сахарным сиропом.


Разумеется, я не могла просить Тэма, чтобы он переписывал мои страницы. У него был хороший почерк, но его руки были созданы для другого. Конечно же, я не могла навязывать ему такую нетворческую и нудную работу.

С прибытием ученого мужа из Аджелобо проблема изготовления копии неожиданно разрешилась сама собой. Хотя разрешиться-то она разрешилась, но привела к ужасным последствиям…

Но я забегаю вперед.

Так вот, флотилия, что транспортировала нашу победоносную армию домой к югу, сделала остановку в Пекаваре. Все дни стоянки город напоминал место проведения регаты, со всеми этими судами, что пришвартовались у причалов или стояли на якоре недалеко от берега, и улицами, по которым толпами ходили развеселые джеки.

В храме тоже толпился народ; экс-солдатам выдавали порции черного течения.

Надо сказать, от джеков исходило стойкое зловоние, по причине скученности во время пути. (Выполняя свои обязательства, гильдия, как могла, экономила на судах.) Башмаки у солдат прохудились, ноги стерлись до волдырей и мозолей. Вспомните потом, как я из-за этого угрызалась. По крайней мере, в этот раз я сделала все, что от меня зависело, тем паче, что главная моя забота была в том, чтобы достать Тэму каолин и китайский камень.

Не возгордись. Эта простая истина явила мне свое лицо, когда я обнаружила, что молодцеватые разбитные джеки, что вразвалочку шагали по улице Пемба и толпами набивались в мой тронный зал, это еще не вся армия. Сколько-то искалеченных джеков вообще оказались не в состоянии сойти на берег. Эти бедолаги остались на судах и тихо лежали на койках, задвинутых подальше с глаз долой. Если им уже никогда не влезть на дерево в джунглях, так хотя бы до дома добраться живыми.

Не было неожиданностью увидеть в храме кое-кого из старых знакомых, принимая во внимание такой наплыв гостей. Одним из таких был капитан Мартан, офицер, с которым мы вместе допрашивали пленных — когда я была в другом теле и в другой жизни.

Лишь только увидев Мартана, я захотела удостоить его приватной аудиенции. Но Донна бы не разрешила этого. При таком количестве солдат в храме моя охрана была в высшей степени готовности. В дни стоянки флотилии у главного входа в храм, на ступеньках пурпурной лестницы, частенько можно было видеть груду оружия, изъятого у джеков перед тем, как допустить их ко мне. Во время аудиенции Донна все время держала руку на своем пистолете, а другие охранницы кроме кинжалов на поясе были дополнительно вооружены еще и отличными гинемойскими мачете, что висели за спиной у каждой. Но по сравнению с приезжими солдатами мои женщины все же имели меньше опыта во владении оружием! Может быть, поэтому гости относились к моей вооруженной охране, вообще говоря, равнодушно и совсем не обижались.

В итоге пришлось мне поговорить с Мартаном на людях.

— Вы были свидетелем важного момента в моей жизни, капитан, — обратилась я к нему.

— Вы та, у которой несколько жизней. — Мартан так привычно кивнул, словно по закону средних величин подобные «важные моменты» должны были случаться чаще в течение нескольких жизней, чем в течение одной, безотносительно к их продолжительности. Его слова прозвучали так, будто он присваивал мне звание: Та, У Которой Несколько Жизней.

— Вы помните того жестокого Сына, которого мы допрашивали? Того, который якобы потерял сознание?

— Как я могу забыть, маленькая леди? — Ничего себе, как изысканно он стал выражаться! Или он меня поддразнивал? Он подмигнул или мне показалось? Я знала Мартана как честного, рассудительного, практичного парня, который и черную работу старался выполнять как можно более достойно. Ему было не свойственно манерничать, лебезить и притворяться.

Поэтому, услышав его слова, я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.

— Если бы мы зашли дальше и подвергли пыткам того Сына, — сказала я, — мы наверняка узнали бы об Эдрике. И он, может быть, не убил бы меня. Но чего не случилось, того не случилось.

— И хорошо, что мы не стали мучить его, а? — Он употребил правильное слово: мучить.

— Это все благодаря тебе. Он удивился:

— Я так не думаю.

— Ты сказал, что не хотел бы, чтобы тебя самого когда-нибудь мучили. Это был переломный момент моей жизни. Даже несмотря на то, что Эдрик потом отомстил мне мучениями на планете Земля…

— Где? Что он сделал с вами? Я понизила голос:

— Тебе придется подождать выхода моей следующей книги, «Книги Звезд». И знаешь, хотя он мучил меня, я уверена, что мы поступили правильно. Это был хороший урок для меня. Как мы не хотели бы, чтобы в этом мире Божественный разум Земли сделал нас безумными, так не хотели бы этого и другие, будь то Сыны Адама или люди-рыбы с далекой звезды. Мы не имеем права спасаться за их счет.

Он ответил также тихо:

— Что это за безумие такое?

— На этом пока все, Мартан. Держи ухо востро.

Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом кивнул.

Я полагала, у солдат, товарищество должно быть покрепче, нежели у членов гильдии. Я не сражалась бок о бок с Мартаном и его Джеками, но мы вместе провели несколько недель, допрашивая пленных; и спасибо этому обезумевшему Сыну за его нападение, ведь благодаря ему мы, мне кажется, оказались связаны узами товарищества. Когда Мартан уходил, Донна задержала его. Мне было слышно, как она требует рассказать, о чем мы с ним шептались.

— Мне лишь даровано особое благословение, и только, — последовал ответ капитана Мартана. Он сказал это громко, так чтобы я слышала, и спокойно посмотрел на меня. Еще один посетитель из старых знакомых, которого я приняла в этот день, был грубый усач, с которым мы встречались в Джангали в Джей-Джей-Холле.

Этот парень тогда не хотел благословлять меня и в моем благословении теперь тоже не нуждался. (Да я не особенно и страдала от желания «благословлять», пока не явился Мартан и не придумал эту отговорку! Наоборот, я решительно противилась, когда мою руку пытались облобызать дряхлые слюнявые старухи, страстно желавшие вновь вкусить радости юной жизни в хранилище-Ка.)

Отношение Усатого ко мне не изменилось. Он изобразил пародию на поклон:

— Благодарю тебя, госпожа Лихо, за то, что ты устроила наше возвращение домой, но не за прогулку на войну.

— Добро пожаловать в хранилище-Ка, — сказала я. — Но можешь не торопиться туда, не стоит ради этого падать схоганни.

— Никогда не говори такое джеку из джунглей! — прорычал он в ответ. — Это к несчастью.

И как и в разговоре с Мартаном, я понизила голос:

— Разве ты еще не знаешь? Такого понятия, как несчастье, для нас больше нет. Оно существует лишь для всех остальных в галактике.

— Что?

— Поговори с капитаном Мартаном. И держи ухо востро.

«Усач» энергично доказывал на совете, что джеки не станут устраивать разгром в Веррино, только если в окруженном джунглями Джангали все будет в порядке.

— Что нам Гинимой? — спрашивал он тогда. В конце концов его убедили, что он не прав. — Что нам Земля, когда наша крепость в хранилище-Ка? Что нам за дело до мира Марла? — Тот же самый принцип.

Сказав о звездах, я надеялась, что «усач» поймет меня. Он был влиятельным человеком. И он был моим врагом (хотя, может быть, это слишком сильное определение). Но я, без сомнения, сохраняла твердость. Почему, собственно, я должна доверять ему? Это должно было заставить его задуматься, а все ли так, как ему кажется.


Ну вот, теперь я расскажу, как неожиданно разрешилась моя проблема…

Через некоторое время после отплытия джеков из Пекавара явился обещанный ученый муж из Аджелобо. Чануси уделила время, чтобы устроить ему официальное чествование в тронном зале.

А если он окажется мрачным педантом? Или щеголеватым претенциозным франтом? Я даже приблизительно не представляла его себе, правда, его качества были мне и не очень-то интересны. Чего я ожидала, так это что он жуткий зануда, а кому интересно размышлять о разновидностях зануд? Я знавала одну на борту «Проворной улитки». Ее вечно раздражало все и вся, и сестры по реке, все до одной, не были исключением. Она полжизни проводила изыскивая повод для брюзжания и недовольства, а потом жалуясь всем вокруг. Так что с меня хватит такого опыта, и я не собиралась позволить вышеупомянутому ученому подпортить хоть один момент моего творчества.

Его звали Стамно. Он был среднего роста и крепкого телосложения, с редеющими светлыми волосами, сальными и взъерошенными (когда я впервые увидела его). Неудачный пробор посредине выглядел так, будто кто-то пытался распилить ему череп. Оставшиеся волосы он носил длиннее, чем ему бы шло: всклокоченные сальные пряди вились на затылке. Ему, наверное, было уже за сорок, хотя лицо было очень молодое — если не присматриваться к сеточке морщин вокруг глаз. Держался он в высшей степени любезно, обходительно и даже несколько слащаво.

Немного забегая вперед, скажу, что в тот же вечер он вымыл волосы, которые засалились за время путешествия, и в течение пребывания в храме повторял эту процедуру по меньшей мере через день. Он был чувственным скромником, если можно так выразиться. Другими словами, он был из тех, кто мог флиртовать, но никогда не переходил к ласкам, как будто сдерживая себя… Но зачем? Может быть, он искал идеал. Чтобы однажды проснуться и понять, что, пока он страстно намывал свои локоны, наряжался в бархатный темно-бордовый камзол и зеленые рейтузы и оттачивал мастерство построения фраз, жизнь прошла мимо.

— Я восхищен быть удостоенным чести знакомства с вами, о жрица!

— И тебе привет.

— Я всегда буду к вашим услугам, только дайте знать.

Иногда он пытался говорить чересчур заумно. Он так старался правильно выстроить фразу, что она у него сама переворачивалась с ног на голову. Его слова запутывались, вместо того чтобы легко слетать с языка.

— Я не сомневаюсь, Стамно.

— Предо мной предстали определенные трудности понимания, которые, я надеюсь, вы, быть может, смогли бы разъяснить. Например…

Выслушивая вереницу «напримеров», я все больше раздражалась, хотя и не показывала этого.

— Экзегеза звучит следующим образом, — заключил он.

— «Экс» что?

— Интерпретация вашей книги, комментарий. Толкование. Или следует сказать, — он глупо и заискивающе улыбнулся, — ваших книг во множественном числе, с тех пор как я узнал, что вы, к счастью для нас, заняты…

— А кто нуждается в комментариях? — прервала я.

— Да как же, ведь «Книга Реки», собственно, несомненно.

Не стесняйся! Комментируй, пока не посинеешь. И тем временем Божественный разум подготовится к сжиганию наших умов.

— Да пошел ты, — пробормотала я шепотом. Думаю, Стамно услышал меня, и, что самое странное, глаза его засветились ликованием.

Доволен, что удалось досадить мне? Не похоже. Несомненно, доволен, но по какой-то другой причине…

— Мы искренне надеемся, что ты будешь сотрудничать с ученым Стамно, — сказала Чануси.

— А разве кто-то против? — сказала я. — Я уверена даже, что Стамно хотел бы начать сотрудничать прямо сейчас.

Стамно пригладил свои редеющие непослушные волосы.


На самом деле Стамно оказался не таким уж и занудой, хоть и продолжал бросать витиеватые намеки по теме моей продвигающейся работы. Я в свою очередь подкинула ему кое-какую информацию, так, ничего серьезного — мелкая рыбешка, пусть пережевывает. Он все равно ничего не сможет сказать гильдии такого, чего бы они еще не знали.

Работа над плотинами продолжалась. Я писала с такой скоростью, что моя книга уже близилась к завершению. Тэм все так же лепил горшки и плошки для продажи. Паломники упорствовали в просьбах. Но самое главное событие, к которому вовсю шла подготовка, было открытие Большой регаты. Вот, казалось, до регаты еще недели и недели, и вдруг сразу у причалов стало тесно от судов, а на улицах — от прибывших мужчин из Веррино, Ганга и даже Ворот Юга. Из Веррино, впрочем, их прибыло не слишком много. После грабежа и разрушений войны, вероятно, не каждый смог наскрести на проезд. А на улице становилось все жарче.

О, несомненно, это была славная регата! На высоких мачтах, задевающих небеса, — яркие полотнища флагов, на одной палубе маленький оркестрик, на другой — флейта с барабаном! А такого разнообразия рыбьих масок, что были на сестрах реки, я раньше никогда не видела; будто все обитатели речных глубин разом выскочили на берег. Начало гонок было отмечено запуском пузырей с водяным газом, раскрашенных красной и серебряной краской. И еще было чудо, обещанное Чануси, — невероятных размеров воздушный шар для перевозки пассажиров.

Этот шар был с отверстием в нижней части, подъемная сила обеспечивалась горячим воздухом, поступавшим в его оболочку в результате горения факела в подвешенной снизу корзине. Корзина была достаточно большая, чтобы поместить в нее полдюжины пассажиров вместе с механиком и внушительных размеров телескоп, через который можно смотреть с высоты. Пламя уменьшали через каждые десять минут, и привязанный веревкой управляемый шар спускался за новой партией храбрецов. Стоит ли говорить, что веревка была самой важной деталью конструкции, потому что иначе воздушный шар могло унести ветром; это заставило меня всерьез задуматься о безопасности воздухоплавания для молодоженов. Очевидно, средства рулевого управления были еще в стадии разработки.

А потом был парад и масса вкусной еды и напитков пей-не-хочу, не забыли и о порциях черного течения, которые я долгие часы выдавала в крытом павильоне, что специально поставили на берегу. Скучноватое занятие. Но с другой стороны, я не могла себе позволить пьянствовать наравне со всеми. Дух-то у меня закаленный, но тело слишком молодо.

В прочих увеселениях я тоже принимала участие только как зритель, дабы не уронить чести и достоинства, в целях безопасности и по причине коротких ног и все такое. Поначалу я по-детски клянчила, чтоб мне позволили прокатиться на воздушном шаре; нет-нет, не подумайте, я была далека от внезапных порывов последовать совету Червя и прыгнуть навстречу смерти. Но Донна, которая всегда была рядом, решительно запретила:

— Если какой-нибудь сумасшедший перережет веревку, тебя унесет. И мы потеряем тебя!

Папа, который сидел за раскладным столиком, записывая имена и адреса и выдавая жетоны вновь посвященным, кивнул, выражая согласие.

Около полудня ко мне украдкой подобрался Тэм.

— Я случайно вернулся в храм, — прошептал он. — Нашел там Стамно, который рылся у тебя в секретере и читал твои записи. Он вскрыл замок Пэли. — У него в руках был кусок проволоки, загнутый на конце.

— Это Чануси послала его! Пока мы здесь заняты! Держу пари, это она.

— Нет-нет, ты ошибаешься. Охрана даже не пыталась задержать меня у входа. Они только улыбались и кивали. Они не знали. Стамно, похоже, испугался, когда я устроил ему взбучку, и они чуть не обнаружили нас. Он умолял меня молчать.

— Странно. Мои бумаги целы?

— Я заставил его запереть секретер.

— Сегодня вечером, Тэм, мы с тобой должны поговорить с господином ученым!


Так мы и сделали. Господи, как я устала после целого дня такой работы. (Или безделья.)

Пэли тоже была с нами в этот вечер, когда Тэм втолкнул Стамно в мои покои. Горела только одна масляная лампа. Мы посадили Стамно так, чтобы на его лицо падал свет, тогда как наши лица оставались в тени. Я заметила, что Стамно опять нашел время, чтобы вымыть волосы.

— Ну, — сказала я, — объяснись, ищейка.

Стамно нервно ковырял ногти, хотя больше было похоже, что он делал маникюр.

— С удовольствием, — сказал он. — Я с превеликой радостью все расскажу вам. Потому что я знаю: вы не совсем такая, какой кажетесь. Обо мне тоже можно так сказать, но в меньшей степени.

— Да что ты говоришь!

— Вы хотите спасти от Божественного разума другие миры, а не только нас. Как это сделать, вы не знаете, не знаю и я. Но вы этого хотите.

Я кивнула:

— Продолжай.

— Принимая во внимание тот факт, что гильдия реки хочет твердо закрепить за собой этот мир, невзирая на Сынов, невзирая на любые человеческие существа в этой галактике. Даже невзирая на то, что Божественный разум может добраться до реальной сущности и истины, хотя цена будет высока.

— Ты, разумеется, поддерживаешь Божественный разум!

— Нет, я принадлежу к гильдии Искателей Истины.

— Никогда не слышала о такой. Стамно вздрогнул:

— Если Истина скрыта, ее искателям тоже позволительно скрываться.

— Сильно сказал, — сказала Пэли. — И это означает — принадлежать к какому-то идиотскому культу, состоящему из трех членов?

Наш ученый поджал губы.

— Мы поддерживаем связь с мудрыми женщинами из предместий Порта Барбры.

— Ты об этих помешанных на сексе, что употребляют наркотические грибы, а потом часами корчатся в оргазме? — подала я голос.

— Ваша информация неполна, Йалин. Это лишь один аспект.

Он впервые обратился ко мне по имени, до этого он называл меня только «жрица». Внезапно в его голосе прозвучало такое изумление, будто он наконец обрел долгожданный идеал, свою единственную, для встречи с которой чистил перышки и томился в воздержании.

— Остановить само время, Йалин! Постичь подлинную сущность, скрытую за чувственным восприятием! А ведь вы действительно повернули время вспять.

— Да, я это сделала. И это дало нам небольшую передышку перед гибелью рода человеческого.

— Это тоже важно, — признал он.

— Ах, неужели?!

— Вашу новую книгу не напечатают полностью. Но ее необходимо напечатать без цензурных купюр! Я скажу, как это сделать. Нужно тайно вывести копию.

— Скажи что-нибудь поинтересней, — сказала Пэли. — Охранницы следят за всем, что выносят из храма, как рыбы-люцианы.

— Маленькое уточнение! Во-первых, нужна хорошая копия. Я ее сделаю. Я быстро пишу. И как только моя копия уйдет отсюда…

— Ты отправишь ее прямо в свою идиотскую гильдию Искателей, — с подозрением сказал Тэм. — И этим все закончится.

— Нет! Все должны прочесть ее. Ясно, что ее нельзя печатать здесь, в Пекаваре. Ее нужно напечатать в Порте Барбра.

— Что? — сказал Тэм. — Там же не напечатали еще ни одной книги. Они попросту не сумеют это сделать.

— Послушайте меня. Все шрифты для печатных станков Аджелобо изготовлены в Гинимое. Как и для всех станков для печатания газет. По дороге сюда я сделал остановку в Гинемое и навел справки. Видите, я всюду ищу истину! Я оцениваю все возможности. Я обсудил со слесарем изготовление специального нового комплекта печатного шрифта и стоимость работы с доплатой за риск. Мы договорились; я заказал ему изготовление комплекта шрифта.

— Ты же тогда еще и не видывал новой книги Йалин, — сказала Пэли. — Ты лжешь.

— Мы, Искатели, в Аджелобо и в Барбре хотим частным образом печатать различные памфлеты.

Истина должна быть возвещена! Такие изменения за последнее время!

— Должно быть, у вас, Искателей, навалом лишней монеты, чтобы швыряться направо и налево, — сказал Тэм.

— Так получилось — я постараюсь изложить свою мысль, избегая непристойных выражений, — что некоторые преуспевающие клиенты по достоинству оценили эротический аспект наших исследований.

— И, я уверена, загорелись желанием поучаствовать в издательском процессе! — сказала я. — Мне известно про это ваше снадобье. К тридцати ты уже старик, если переусердствуешь с ним. Поэтому твои Искатели подлавливают богатеньких дураков, согласных на раннюю смерть, и выгодно покупают типографский шрифт!

Глаза Стамно. блеснули.

— Не надо на это обращать внимание. И целая галактика может безвременно погибнуть. В любом случае я должен разделить самих Искателей Истины и некоторые более чувственные действия наших партнеров — которые лучше всего рассматривать, заметьте, как маску, некий облик, особый путь.

— Путь куда? На кладбище?

— Вы не понимаете. Я объясню, если позволите. Новый комплект шрифта будет отправлен в Порт Барбру. Наши партнеры имеют большое влияние в газетах Барбры. Это очень важно! Они не хотят, чтобы клеветнические слухи о них проникали в печать. «Книга Звезд» будет напечатана на свежеотлитой гарнитуре, а это означает невозможность отследить, на каком печатном станке это сделано. Она будет на обыкновенных газетных листках, без переплета. Да, она не будет выглядеть изысканно. На шероховатой бумаге. Но в таком виде ее можно будет тайно разослать повсюду и обнародовать. После этого ты сможешь публично подтвердить авторство.

— Если мне позволят.

— Если нет, ученые из Аджелобо быстренько докажут это с помощью экзегезы, что это не подделка.

Наше противостояние сошло на нет, и очень быстро. Я оценила изящный стиль, который Стамно избрал для того, чтобы снискать благосклонность гильдии реки. За много лет ни одна хозяйка пристани не заподозрила его обманных намерений и все ради идеала! В этой ситуации было много такого, что мне не слишком нравилось. Но все же…

— Ладно, — сказала я, — так и поступим.

— Все это замечательно, — сказала Пэли, — но как мы вынесем копию, Стамно? Я не смогу запихнуть рукопись в свою сумку. — Она слегка подтолкнула Стамно локтем, отчего тот смутился.

— В горшках! — воскликнул Тэм. — Мы вынесем ее частями, в горшках с двойным дном! Меня привыкли видеть с горшками и знают, что я отношу их в лавку.

— Где их моментально купят нанятые мной люди, — сказал Стамно.

— Охрана обычно заглядывает и в горшки. Вот для чего потребуется двойное дно.

— Простите за дурацкий вопрос, — сказала Пэли, — но не сгорит ли бумага, когда вы станете обжигать горшки?

— Нет. Я положу страницы в уже готовые горшки. Я их туго скручу, заверну в вощеную бумагу, а сверху плотно утрамбую глиной. Потом просушу второе дно над лампой и я замажу краской, чтобы было похоже на глазурь. Охрана может заглядывать внутрь сколько душе угодно. А горлышки я сделаю поуже, чтобы руку в горшок было невозможно просунуть.


Два дня спустя регата завершилась и провожали гостей. (Кстати, я надеялась, что Хассо воспользуется тем, что водный путь временно свободен, и приедет навестить меня. Увы, он, наверное, оказался не в состоянии оплатить проезд.) Рассчитывая на то, что в такой суматохе трудно сосредоточиться, я разыскала Донну и попросила еще бумаги.

— Зачем? Книга оказалась длинной?

— Да. Кроме того, я испортила много листов.

— Разве? Я не заметила.

— Ну и что? Я делала из них бумажные кораблики и пускала по реке.

Донна дала бумагу.

Стамно сел за переписывание, он работал в своей каморке, которую всегда запирал, и это не вызывало подозрений, поскольку он считался другом гильдии. Тэм в свою очередь начал делать кувшины с очень узким горлышком, чтобы охрана привыкла к их виду. А я торопилась закончить книгу.

Тем временем Чануси объявила, что работы на плотинах будут закончены в следующий день тау. Джеки почти добрались до дома. Пленники были уже за Аладалией, в задраенных трюмах, готовые к выгрузке.

— Какой замечательной была наша регата, — проворковала Чануси, обращаясь ко мне.

— Совершенно с тобой согласна, — сказала я, имея в виду несколько другое.

— Однако посетителей стало меньше.

— Да, я заметила. — (Благодарю тебя, богиня, мне бы нужно еще всего несколько часов.)

— Этого следовало ожидать. Это успех, верно? Знаешь, мы внесли в списки уже почти всех мужчин Пекавара! Поэтому гильдия приняла решение, что для продолжения нашего дела тебе вскоре предстоит долгое плавание, на полгода или около, — сначала на юг до Тамбимату, а потом на север, по крайней мере до Аладалии.

— Но… но Тэм приехал из Аладалии, чтобы быть со мной!

— Не волнуйся! Он должен прыгать от радости, поскольку для него добывают эту дурацкую глину. Видишь, люди в других городах тоже присоединяются к нам, но, если ты сама приедешь к ним, это будет гораздо лучше. Мы же действительно хотим заполучить как можно больше единомышленников, прежде чем начнется атака Божественного разума, правда?

— Да, — тихо промямлила я.

— Хорошо, значит, решено. Ты можешь отправиться в путь в следующий день ро. К тому времени на реке снова будут только женщины!


— Значит, в следующий день ро? — Стамно пригладил волосы на затылке. — Я переписал все, что у тебя было.

— Осталось совсем чуть-чуть, — сказала я, — я почти закончила.

— Можно начать выносить копии завтра. Правда, Тэм?

Тэм смотрел на меня разинув рот.

— Полгода или около того?! Что это «около» значит? Может быть, они решат, что ты всю жизнь должна ездить по реке? Тогда зачем я сюда приехал?

— Делать кувшины, вот зачем, — ответил Стамно. — Кувшины, в которые можно прятать бумагу.

Тэм стиснул свои костлявые кулаки: впервые в жизни ему захотелось кого-нибудь ударить.

— Я поеду с тобой, — заверила Пэли, — имей в виду. Это только ухудшило ситуацию; Тэм изо всех сил

ударил кулаками друг о друга. Он разбил себе костяшки.

— Прекрати! — рявкнул на него Стамно. — Я не считаю это концом света. Ты всегда можешь уйти домой, если будет необходимо.

— Кто меня отпустит, после того как они специально для меня с такими трудностями наладили добычу глины?

Стамно пропустил мимо ушей его высказывание.

— Если Йалин окажется в момент публикации «Книги Звезд» в окрестностях Аджелобо или Порта Барбры и если гильдия реки захочет отомстить, то мы, Искатели, сможем спрятать ее у себя в святилище.

— Чтобы я пряталась в лесах и служила любимой игрушкой твоей секте? Очаровательно, восхитительно! И что, по-твоему, гильдия станет делать в отместку? Отрубит мне голову?

Стамно скрипуче рассмеялся:

— Мы тратим время на досужие домыслы. Факт номер один: Йалин собирается в путешествие. Факт номер два: мы должны закончить работу.

— Один момент, — сказала Пэли. — Что ты, Стамно, намерен делать после этого дня ро?

— Я? Я останусь здесь и с невинным видом буду изучать записи, — которые оставит Йалин. Тэм не будет начисто лишен приятной компании. — (Это что, была попытка шутить?)

Тэм, спасибо ему за это, криво ухмыльнулся:

— Если Пэли тоже уедет, мне потребуется помощник у печи!

— О боже! — сказал Стамно.


— Я слышала, ты уходишь в плавание, — сказала мама. — Думаю, мне стоит отправиться с тобой.

— Что? А как же папа? Он не может плыть. Он должен постоянно торчать здесь, как и Тэм.

— Но я не должна.

На какое-то мгновение я почти возненавидела свою мать.

— Твой отец будет счастлив здесь со своими цифрами, — продолжала она беспечно. — Вопросы статистики в храме — более серьезное занятие, чем подсчет пряностей на складе. Хотя, конечно, и то было важно, в некотором роде. — Ее голос стал тверже. — У меня больше нет дома, кроме как рядом с тобой, Йалин. Ты предлагаешь мне остаться здесь смотрительницей пустого храма? Эдаким человеком-чехлом?

— Храм не станет привидением, когда я уеду! Если ты действительно так думаешь, чего стоят тогда папины цифры, не говоря уже о его счастье? Она пожала плечами:

— Это ведь не обычное плавание для тебя, доченька. На этот раз ты не самостоятельная молодая женщина. Тебе всего три года.

— Пэли со мной едет!

— Разве Пэли тебе мать?

— Она женщина реки! Э… может быть, вам с папой лучше вернуться в наш дом, пока меня не будет?

— И для разнообразия присматривать за ним? Нет, Йалин, я хочу большего. Я имею право. Разве не я дважды рожала тебя в муках?

— Да, да. Но я не понимаю, как ты можешь так поступать с папой.

— А как я поступаю?

— Ты же бросаешь его, черт побери! Думаешь, мне лучше самой быть брошенной?

— Ты не будешь ею. Вы должны быть вместе.

— С тех пор как мы переехали сюда, Йалин, я почувствовала свою значимость. Это новое ощущение для меня. Мы с твоим отцом много лет нежно любили друг друга. Рождение Нарйи упрочило наши чувства, но на самом деле все не так просто, понимаешь?

— Ты говорила об этом с папой? Она покачала головой:

— Еще нет. Я подумала, что сначала должна сказать тебе. Это мое решение, и только мое.

— Мама, это плавание может оказаться очень не простым.

— Почему? Мы грузимся на корабль с течью?

— Жизнь переменчива. Все может случиться.

— Равно как и не случиться. Мы просто поплаваем вместе полгода, вот и все.

— Ты действительно так решила, не передумаешь?

— Да, я решила, слишком долго за меня решали другие. Ты, Чануси, гильдия. Теперь пришло время поступать по-своему, как ты всегда делала. Мать учится у дочери. — Она ласково улыбнулась; такую улыбку я видела на лице у Чануси.

— Поступать по-своему? Не припомню, чтобы у меня было много возможностей для этого в последнее время.

— На этот счет могут быть разные мнения. Мне кажется, все и всюду готовы служить тебе. Все, от Аладалии до Аджелобо. Строят плотины, и богиня знает что еще делают. Почему бы теперь не сделать что-нибудь и для меня? А я в свою очередь могла бы помочь тебе.

«Это все вскружило тебе голову, — подумала я. — Ты возомнила себя вдовствующей королевой из книжки…» Снова эта улыбка.

— Знаешь, дочка, я ведь, по большому счету, нигде и не была с той самой недели странствий много-много лет назад. Теперь я хочу наверстать упущенное.

— Но… Но я не хочу, чтобы ты плыла со мной. Я на самом деле не ребенок. А твое присутствие сделает меня им! Ты будешь унижать меня и отталкивать локтями Пэли, которая по-настоящему предана мне.

Но ничего этого я не сказала, не смогла. В конце концов, она была моей матерью. Причем дважды.


Это было раннее утро дня нью. Мы должны были отплыть через двадцать четыре часа — я, мама, Пэли, Донна и отобранная охрана — на борту шхуны «Красотка Джилл», которая была полностью в нашем распоряжении. Первый порт захода — Ганга.

Почти вся рукопись «Книги Звезд», переписанная Стамно, уже была вынесена из храма в кувшинах с двойным дном. Накануне вечером я закончила последние несколько страниц — оставалось Стамно их переписать, а Тэму упрятать в глину. Работы осталось на одну ночь.

Я сидела на верхней ступеньке мраморной лестницы, которая спускалась к улице Пемба. Я сидела обхватив колени руками, как будто в задумчивости наблюдая за тем, что происходит вокруг. Несколько человек заметили меня и приветливо помахали руками; я улыбнулась и кивнула им. Охранница Барта околачивалась поблизости, не спуская с меня глаз.

Из холла послышались голоса Тэма и Мелы, второй охранницы.

— Теперь давай посмотрим вот этот, — сказала она.

— О, вы же видели такие и раньше. — Тэм говорил совершенно небрежным тоном.

Я обернулась. Один кувшин он держал в руке, другой сжимал под мышкой.

— Вот именно, точно такой же, — сказала Мела. — Я подумала, как же такой опытный гончар, особенно теперь имея в руках превосходную глину, делает такие безобразные вещи, вместо того, чтобы изготавливать настоящий фарфор.

— Мне нужно поддерживать руки в форме.

— Да в такую форму и руку-то не засунуть! Как же их чистить, эти горшки? Я никогда не купила бы горшок, который невозможно отчистить.

— Это не горшок. Это кувшин для воды.

— Кстати, не раз за последнее время я видела, как ты относил такие в свою лавочку. И ведь их расхватывают быстрее, чем ты успел бы произнести «хранилище-Ка».

— Рад это слышать.

— А ты что, не знал?

Я не осмелилась продолжать наблюдение, чтобы не выказать беспокойства. Не пора ли устроить небольшую провокацию, чтобы отвлечь ее внимание? Например: Йалин падает с лестницы?

— А позволь-ка мне поближе поглядеть на произведения искусства, которые пользуются таким спросом!

Я услышала бессвязное бормотание, топот, потом звон разбившейся посуды.

— О, черт! — воскликнул Тэм.

Я резко обернулась. Кувшин, что был у него под мышкой, превратился в груду черепков.

— Смотри, что ты натворила! — взревел Тэм. Но в голосе его не было страха.

— А я как раз этим и занимаюсь — смотрю. — Мела разгребала осколки носком ботинка.

О! Разбитый кувшин был пустышкой. Тэм уронил его намеренно.

Я подскочила на месте:

— Эй, Мела!

Берта предостерегающе вцепилась мне в плечо.

— А теперь давай разобьем второй, — вкрадчиво предложила Мела.

— Эй! — прорычал Тэм. — Что за игру ты затеяла? — Но его щеки вспыхнули.

— Игру в безопасность гильдии, — отрезала Мела. Она ухватилась за кувшин в его руке. Тэм вырвал руку. Она ухватилась снова. Он рванул руку вверх, так чтоб она не могла достать.

Потом произошло невероятное. Мела выхватила из ножен мачете и полоснула по кувшину. Тот раскололся пополам, в руке у Тэма осталось только горлышко. Нижняя часть отлетела в мою сторону, ударилась об пол и разбилась вдребезги. Глиняные черепки разлетелись во все стороны и на полу остался лишь пласт сырой глины, из которого торчала кромка вощеной бумаги. Пальцы Барты сжимали мое плечо, словно тиски.

— Ну и что это? — торжествующе вопрошала Мела.

Тэм утратил хладнокровие. Отбросив горлышко кувшина, он кинулся спасать вощеный сверток. Мела бросилась туда же, все еще сжимая мачете, как будто ставшее продолжением ее руки. Именно такое расстояние — длина руки плюс длина мачете — отделяло ее от свертка. Как только пальцы Тэма сомкнулись вокруг плотно закатанной в глину бумаги, Мела свирепо обрушилась на них клинок. Лезвие мачете перерубило запястье Тэма и вонзилось в пол. На отсеченную кисть, пульсируя, хлынула кровь.

Тэм не кричал. Может быть, он еще не успел почувствовать боль. Может быть, шок от увиденного был сильнее боли. Он лежал растянувшись на полу, обезумевшим взглядом уставившись на свою правую руку, руку гончара, и культю-запястье, из которой струями била кровь.

Мела тоже растянулась на полу. Она все еще держалась за свое оружие, которое вошло лезвием в пол, как топор мясника в дубовую колоду. Ее зубы стучали, как в лихорадке.

Нет, Тэм не кричал. Но кричала я. И вот что было в моем крике: «Течение! Течение! Отними разум у Мелы! Убей ее! Отправь ее на Землю!»

Но ничего такого не случилось. Червь не восстал в голове у Мелы. (Может быть, и хорошо, что не случилось. Кому нужна жрица, которой стоит в порыве бешенства прочесть заклинание и она убьет кого ей вздумается?) Червь ничего не сделал, чтобы освободить меня из захвата Барты. Зато, услышав мои крики, в храме всполошились. Послышался топот бегущих ног. Мгновенно появилась Донна.

— Жгут! — закричала она.

Сорвав с себя ремень, она оторвала Тэму рукав и стала перетягивать ему руку ему выше локтя.

— Еще жгут! Тампоны! Повязку! — В считаные секунды Донна уже туго затягивала еще чей-то ремень Тэму вокруг плеча. К этому моменту у меня уже не было сил кричать, а он, я думаю, потерял сознание.

— Бальзам! И глину! Сырую глину, замазать повязку!


Наконец Донна поднялась. Мела топталась неподалеку, с вощеным пакетом наготове. Ее клинок так и торчал в полу. Она сунула Донне свою добычу.

— Вот! Он пытался тайком это вынести. Оно было залеплено глиной на дне кувшина. Когда кувшин разбился, он пытался это схватить. Он убежал бы с ним. Поэтому мне пришлось… Это был несчастный случай, Донна, его рука. Клянусь тебе!

Донна взяла пакет. Она разломала его, разворачивая листы, исписанные рукой Стамно, и бегло просмотрела их.

— Та-а-ак, — протянула она.

— Все произошло случайно. — В голосе Мелы звучала мольба. — Но ведь это важная вещь, правда?

— Да. Но ты… перешла все границы. И на глазах у нее! Уйди, Мела!

Мела исчезла.

Принесли широкую столешницу. На нее осторожно положили Тэма. Теперь он уже начал стонать, его била дрожь. Тело сотрясалось в конвульсиях. Две охранни-цы унесли его в храм. Донна медленно подошла ко мне и встала на колени, чтобы наши глаза оказались на одной высоте.

— Думаю, мы спасли его, Йалин.

— Спасли? — крикнула я ей в лицо. — Вы уничтожили его! Гончар без руки! С таким же успехом вы могли бы убить его, да так и следовало поступить! Дайте ему уйти в хранилище-Ка. Это единственное место, где он теперь может быть гончаром — в своей памяти!

— За ним будет хороший уход, и он поправится. — Ее лицо искривилось. — Лучше бы ему поправиться.

У меня будут вопросы к нему — к нему и к ученому Стамно. Я не стану беспокоить тебя такими пустяками, моя жрица. Тебе есть чем занять свой ум, «Красотке Джилл» пора отчаливать. — Ей стоило больших усилий сохранять спокойствие. Ее трясло. Она боялась. Боялась реакции Чануси на случившееся? Или ее ярости, когда она узнает, почему все это произошло?

— Никуда я не поеду, тупая ты свинья! Жалоносица сраная!

— За ним будут присматривать наилучшим образом. Клянусь Книгой! Я понимаю, что он значит для тебя, Йалин. Мы, может, даже сумеем приладить ему к запястью что-нибудь наподобие шпателя.

— Шпателя? Может, вообще совок ему прибить?

— Тебе будут все время самым подробным образом докладывать о его самочувствии. Мела будет наказана. Ее вышвырнут из храма. И из гильдии тоже! Я обещаю, она никогда больше не будет плавать. Но ты должна плавать, Йалин, — во имя всех и каждого.

К своему изумлению, я увидела, что она плачет. Она притянула меня за плечи и нежно обняла. Я ощутила ее соленые слезы на своих щеках. Я так удивилась, что даже не плюнула в нее, не зашипела и не укусила.

Я почувствовала, что мои глаза тоже наполняются слезами, и через мгновение уже рыдала сама как ребенок, которым я ведь и была. Пэли не было рядом, чтобы утешить меня. Но я знала, что никогда бы и не расплакалась вот так перед Пэли, потому что та была моим товарищем. Я не расплакалась бы даже перед собственной матерью. Однако с Донной это оказалось возможным. Почему? Не потому ли, что я, собственно, предала Донну. И теперь не нашла ничего лучшего, как утешить ее, в свою очередь принимая ее утешения?

— Я еще не решила, — шмыгала я в ее рыжие волосы.

— Если не хочешь ехать, малыш, — бормотала она, — шхуна тебя подождет. Мы все тебя подождем. Весь мир тебя подождет.

Разумеется, это означало только, что я отправлюсь в плавание согласно расписанию. И никакой мир не будет меня ждать. Ни наш, ни любой другой.

— Йалин! — Это был голос папы.

— Донна, — прошептала я, — то, что я сделала, я сделала потому, что хотела как лучше, без злого умысла. — Я осторожно высвободилась из ее объятий; она с неменьшей осторожностью позволила мне это сделать.

— Конечно, ты хотела как лучше, — пробормотала она в ответ. Грустно? Испуганно? Я уже не знала ничего.

— Йалин! — Папа прошагал через зал, огибая лужи крови и переступив через мачете. — Я только что услышал о Тэме. Это ужасно. Отвратительно. Бедный парень! Я обещаю тебе, что позабочусь о нем. Я не позволю ему впасть в отчаяние. Я помогу ему снова обрести целостность духа по крайней мере.

— Спасибо, папа. Но я отплываю завтра. Тебе не надо беспокоиться на этот счет.

Судя по виду, это его ранило. Но он сказал просто:

— Ты там присматривай за мамой, хорошо? Ради меня! Пока я тут присмотрю за Тэмом!

— Если смогу, папа. Если смогу. Это не так просто — присматривать за людьми, когда у них ветер в парусах.

— Мне ли этого не знать, — услышала я тихие слова Донны.

Мы все были очень бережны друг с другом. Мы все так или иначе пострадали, но у нас было достаточно сил переносить свои страдания. В отличие от Тэма, чья рана была самой жестокой.


К вечеру состояние Тэма стабилизировалось. Он уже не был на грани жизни и смерти. Не было угрозы, что он потеряет остальную часть руки, если ткани омертвеют. Жгуты сняли.

А Стамно как сквозь землю провалился. Никто не мог найти его — и никто в это утро не видел, как он ушел. Оставалось предполагать, что он затаился где-то на галерее, ожидая, пока его агент «купит» последний кувшин с рукописью. Должно быть, он услышал шум и удрал, перебравшись через садовую стену, хотя он не выглядел таким уж атлетом.

Или он ухитрился улизнуть еще раньше? Может, он намеревался удрать, как только заполучит последнюю страницу книги? Я не знала. Но и не желала давать никакой информации о Стамно, что пришлось очень не по душе Чануси. Я не сказала ни слова о печатниках Гинимоя, об Искателях Истины или о женщинах из предместий Порта Барбры.

Она ушла с оригиналом «Книги Звезд». Я сама отдала ей книгу, прежде чем она конфисковала ее. Книга погубила Тэма; я не хотела ее больше. Не нужна мне была эта рукопись. Да и копия, где бы та ни была и в которой не досчитывалось всего нескольких последних страниц, что не так уж много и значило.


На следующее утро произошло неловкое прощание с Тэмом. Он лежал в своей комнате мертвенно-бледный и такой одинокий, хоть мой отец и сидел рядом.

Он заставил себя сказать:

— У меня всегда было слишком много костей, Йалин. Всегда, правда?

Я не знала, он просто храбрится или помешался. И не знала, что лучше. Я поцеловала его в лоб и убежала наверх, откуда меня с почестями доставили на пристань высоко сидящей на сиденье, пристегнутом ремнями к рейкам.

Мы погрузились на корабль: я, Пэли, мама и охрана. Донна тоже — теперь мой походный мажордом. Она-то отправлялась в плавание явно испытывая облегчение. Пока мы заканчивали погрузку, Донна все время поглядывала на берег, будто боялась, что Чануси в самый последний момент переменит решение и оставит ее на берегу.

В это утро дня ро было солнечно и ветрено, хотя к обеду солнце и начнет припекать. У речного воздуха был запах свободы и надежды. Я сразу же высмотрела первую плотину Тэма. На таком расстоянии от берега она была едва различима: просто тонкая линия, окаймляющая реку, рядом с наспех построенной хибаркой смотрителя.

Я представила, как вода постепенно, неделя за неделей, будет просачиваться через нее и постепенно заливать открытую глину.

Я поторопилась найти Донну и приказала ей послать сообщение Чануси насчет того, что обе плотины непременно должны содержаться в порядке, даже если всем будет казаться, что Тэм никогда в жизни больше не сможет сделать ни одного горшка. Даже если Тэм потребует, чтобы они затопили залежи глины. Даже если он покинет Пекавар и уйдет домой.

И никто, кроме него, не должен использовать эту глину.

Часть вторая ШЕФ-ПОВАР ВОЛШЕБНОГО ДВОРЦА

Гинимой показался мне еще более грязным и задымленным, чем в прошлый раз, когда мы заходили сюда. Во время войны его бесчисленные мастерские работали с большой интенсивностью, и с наступлением мира многие производства продолжали получать прибыли испытанным способом, только со свежим притоком сил и капитала. Кроме того, чтобы использовать мощности переоборудованных цехов, начались поиски новых путей развития промышленности.

Стали развиваться новые направления в металлургии и кузнечном деле. Были получены новые химические соединения, а также новые композиции на основе уже известных веществ (в основном зажигательные смеси и взрывчатые вещества). Из угля и других горных пород получали газы. Проводились испытания.

Главным образом испытания велись в воздухе — легко можно было унюхать их результаты. И увидеть тоже. Тот воздушный шар, который украсил нашу Большую регату, был сделан как раз в Гинимое. Во время нашей стоянки здесь шли испытания другого воздушного шара, который также накачивали нагретым воздухом. Из его пассажирской корзины выступали деревянные «лопасти». Приводимые в движение сжатым воздухом, лопасти со свистом вращались — это усовершенствование позволяло шару двигаться против ветра, хотя и довольно медленно. Конечно, такой способ управления не мог быть очень надежным. Однажды я видела, как по дымному небу шар несло ветром по направлению к реке, а лопасти не вращались. Потом вдруг мерцающее пламя над корзиной погасло и воздушный шар стал быстро падать. Но перед самым столкновением с землей пламя снова взметнулось, и шар удержался в воздухе, из корзины выбросили веревку с якорем, который успел зацепиться за крышу дома.

И все же из всех отраслей промышленности меня больше всего интересовала отливка типографских шрифтов. Пока я руководила тем, что получило название «контакт с Червем» — священным питьем порций черного течения, — Пэли занималась поисками в городе. (Можно считать, что я тоже находилась в городе. Но на самой окраине. Потому как у мужчин не было возможности подняться на борт «Красотки Джилл», для меня поставили палатку на пристани, так же как в Ганга и у Ворот Юга.)

Я безуспешно пыталась отговорить Пэли от попыток подражать акценту жителей Порта Барбры — они пришепетывали, смягчали и проглатывали согласные, будто не договаривая слова. В минуты волнения у нее это не получалось; и потом, ведь комплект шрифта заказывал Стамно, а не какая-то женщина из Барбры. (По крайней мере так он утверждал.) Но идея маскировки пришлась Пэли очень по вкусу. Она закуталась длинным шарфом, накинув его на голову на манер барбрианского капюшона, и шныряла по улицам Гинимоя, нацепив на лицо маску. Я уверена, что в таком наряде она, наоборот, выделялась из толпы, как нарост на гладком стволе дерева К тому времени как мы оказались в Гинимое, лето было уже в разгаре. Здесь не было так жарко и душно, как на самом юге, однако воздух был почти неподвижен. Солнце постоянно затягивала пелена смога, который прижимал к земле горячие испарения плавилен, поэтому температура была выше, чем обычно в это время года.

Правда, некоторые местные жители носили тонкие муслиновые маски, чтобы не дышать сажей, и прятали волосы под чепцами и сетками. Однако таких чудаков было мало. Судя по тому, как на них косо поглядывали, не всем в Гинимое нравилась эта новая мода. Очевидно, предполагалось, что достойным гражданам Гинимоя следует с удовольствием дышать пыльным воздухом. Они должны ковырять пальцем в носу и потом слизывать грязь. Не слушая моих увещеваний, Пэли отправилась в разведку, обмотав физиономию шестью слоями шерстяной ткани.

Место обитания кузнеца, с которым Стамно, по его словам, заключил тайное соглашение, образно говоря, тоже было обмотано шерстью. Не имело особого смысла считать, что Стамно лгал, но, ввиду внезапного исчезновения нашего ученого, умнее было бы это проверить. Целую неделю Пэли потратила на поиски, но все время попадала пальцем в небо.

Вечером того дня, когда я наблюдала аварийное снижение воздушного шара, она проскользнула в мою каюту. Она была закутана по самую макушку.

— Пэли, ну ты и балда! Хочешь, чтобы весь корабль видел, что ты бродишь в таком виде?

Из-под шарфа послышалось озорное хихиканье. Она разоблачилась, радостно улыбаясь:

— Не бойся, я закуталась лишь у двери твоей каюты. Надо же было ввалиться во всей красе. Потому что… я нашла!

— Нашла?

— Точно. Сегодня я осмотрела район Феррами. Это в окрестностях озера, в которое сбрасывают промышленные отходы. В ту сторону город разрастается очень быстро, Червь знает почему, хотя, думаю, некоторые умники скорее всего нашли способ использовать жидкие отходы. Я заметила там большие баржи с черпалками, цепями привязанные к буям…

— Ладно, ладно, так что случилось?

— Ну вот, я старательно хитрила. Я не задавала лишних вопросов, чтобы не привлекать внимания. Я нашла парня у линии очистки. Его зовут Гарруп, и его маленькая фабрика колотилась, как любящее сердце, штампуя и так и этак горячий металл, выдувая вентиляторами клубы испарений, прямо будто дышала… Как бы то ни было, я сделала вид, что я из Барбры и направляюсь домой на нашей «Красотке Джилл». Это просто на случай, если Гарруп вдруг появится здесь за своим глотком течения, найдет меня на борту и удивится.

Я наплела ему, что Стамно действовал как наш агент — мы, мол, барбрианская компания — и что мы забеспокоились, когда он удрал с нашими денежками, и с тех пор ничего о нем не знаем. Это все для того, чтобы вытянуть из него, слышал ли он о Стамно в последнее время; но он не слышал. Так вот, Гарруп клялся, что он уже две недели назад отправил в Барбру новый комплект шрифта. Тут немного неловко получилось, потому как выяснилось, что Стамно заплатил вперед только половину стоимости, и теперь Гарруп ждет остальное — от меня. Но я сказала, что мы заплатим, только когда убедимся, что шрифт доставлен. И ты знаешь, чем Стамно платил?

— Наличными?

— Нет, алмазами. Массой мелких тамбиматских искрюшек. Ну, на самом-то деле они не такие уж ценные. По-моему, их здесь используют как наконечники для сверл. Как алмазы они недорого стоят. Но и не так уж дешево. За работу можно расплатиться.

— Значит, все это правда. Уже легче. Теперь остается надеяться, что Стамно все-таки сохранил рукопись.

— Ему должно было хватить смекалки пойти сначала в Ганга или в Веррино. Гильдия наверняка разыскивает его на всех сухогрузах, идущих из Пекавара.

— Я уверена, что он предусмотрел это. Но послушай, Пэли, ты говоришь, что он платил тамбиматскими алмазами. Где он достал их?

— Может, у этих своих женщин из секты? Он говорил, что они процветают за счет богатых клиентов.

— Да, но в Барбре дороже всего ценится древесина.

— Вряд ли он смог бы вынести с собой пару кордов дерева с рубиновыми прожилками.

— Хм… сомневаюсь, что для того, чтобы сверлить дыры в слоновой кости, нужны алмазы. Так почему и откудаискрюшки? Думаю, в Тамбимату тоже должны быть приверженцы культа или по крайней мере Искатели Истины.

— Есть такие данные. Мне удалось выудить из Гар-рупа имя так, что он не понял, что я его не знаю. Имя женщины, которой он послал комплект шрифта в Барбру. Ее зовут Пира-па.

— Как?

— Это тамбиматское имя. Когда я рыскала по Тамбимату за этим своим браслетом змейкой, — помнишь? — я обратила внимание на имя на вывеске мастерской гранильщика, очень похожее на это. Пира-ста, вот. Странное имя, оно мне запомнилось.

— Это может быть и барбрианское имя.

— Может. Но тут явно есть связь. Странные вещи заводятся в дебрях южных джунглей, Йалин, а потом расползаются, как сорняки по грядкам.

Мы едва услышали быстрый стук в дверь, и раньше, чем мы успели среагировать, в комнату шагнула Донна. В руке она держала письмо.

— Это тебе, Йалин. Наилучшие пожелания от хозяйки порта. А это от отца. Здесь и для твоей мамы тоже.

Однако почта быстро нас догнала. До этого мне приходилось полагаться на сообщения от Чануси с заверениями, что Тэм поправляется; неизвестно, правдивыми они были или ложными.

Донна ждала. И я ждала, пока она не уйдет. Лишь после этого я надорвала конверт и достала письмо.

Папа подтверждал, что у Тэма все более-менее в. порядке с телом и довольно неплохо с духом. Он отказался от дурацкого предложения Чануси прикрепить деревянную лопатку к культе, чтобы он мог формовать глину. Однажды ночью Тэм разрыдался на груди у отца; разумеется, я никогда не подам виду, что мне это известно. Казалось, слезы смыли горечь с его души. На следующий же день он вместе с отцом отправился к плотинам. Когда я прочла это письмо, я поняла, что Тэм быстро становился сыном, которого папа потерял в Капси. Они вместе привезли на повозке бочки с глиной.

Тэм, однорукий гончар, снова приступил к работе. Однако он отказался от гончарного круга. Вместо этого он, беззаботно поругиваясь, стал лепить фарфоровые руки. Руки, тянущиеся вверх. Руки, держащие цветы флер-адью. До сих пор все вылепленные им руки оказывались никуда не годными. Но он убежденно говорил, что непременно вылепит прекрасную фарфоровую руку, которая бы розовела, как живая плоть, и казалась абсолютно настоящей при свете ламп.

Папа считал это здоровым творческим порывом. У меня такой уверенности не было, хотя я и пыталась поверить в это.

Должно быть, у меня не получилось. Той ночью мне приснился полдень, когда Тэм прибыл в Пекавар. Во сне я снова встречала его на пристани. Но когда он шагнул ко мне по трапу (налегке, без багажа), рука, которую он протянул для приветствия, оказалась фарфоровой, вплавленной в живое запястье. Когда я пожала эту руку, она разлетелась на дюжину осколков, которые со звоном разлетелись по плитам причала.


В Гинимое мы простояли целых четыре недели. Причина заключалась в том, что здесь, казалось, люди не так рьяно, как в том же Ганга или Воротах Юга, стремились наглотаться течения и получить пропуск в хранилище-Ка. Конечно, какое-то количество жителей пришло к нам. Но большинство попросту нас проигнорировали. И пожалуй, с их стороны это было глупо.

Хозяйка пристани Гинимоя объясняла такое преобладанием в обществе Гинимоя нравственной установки на практическую целесообразность, привычкой рассчитывать на свои силы, веру в реальные, осязаемые вещи. Так, большая часть металлических частей судовой оснастки — якоря, кольца тросов, лебедки и насосы — была изготовлена в Гинимое. Хотя в действительности весь экспорт Гинимоя зависел от реки, местное общество полагало, что все речные дела держатся на гинимойских производствах. Поэтому для мужчин Гинимоя пить течение из «нефтепровода» (как назвали его местные острословы) было все равно что хлебать трюмную воду.

Это беспокоило гильдию реки, потому что, если разум большинства мастеров окажется сожжен, некому будет лить и ковать железо. Именно из-за этого мы стояли до тех пор, пока поток посетителей не иссяк окончательно. Только тогда объявили отплытие.

В Сверкающем Потоке останавливались только на неделю; в Баю тоже. В обоих этих городах мы встретили такой прием, какой и ожидали.

И вот еще через некоторое время мы пришвартовались к каменной пристани в Джангали.

Интересной деталью, о которой стоит упомянуть, описывая стоянку в Джангали, было странное поведение мамы; это касается того язвительного старого знакомца, которого я прежде назвала «усачем», но у него было и настоящее имя — Петрови.

Катализатором развития отношений между мамой и Петрови (словечко «катализатор» я подцепила в Гинимое) послужил не кто иной, как смуглянка Лэло. Вы, наверное, помните Лэло и ее нареченного Киша — парочку, что путешествовала в Джангали на борту «Шустрого гуся», это они подняли тревогу, когда я спасала от падения отравленную наркотиком Марсиаллу. Спустя год я уже жалела Киша, потому что мама Лэло оказалась чересчур уж властной особой.

Лэло неожиданно появилась в палатке на пристани на следующий же день нашей стоянки. Она висела на руке «усача» (которого я буду дальше называть Петрови), и прежде всего надо сказать, что я ее не узнала, хотя Петрови узнала сразу.

Пока я исполняла обязанности хозяйки, Лана заботилась о бесперебойной доставке новых порций течения, а мама пыталась навести хоть какой-то порядок в толпе желающих сделать глоток.

А толпа была такая, я вам скажу! И Петрови с девицей, повисшей на его руке, не проталкивался вперед, а очень долго стоял в стороне и наблюдал за мной. Когда толпа поредела, мама попыталась провести их вперед. Но женщина и не подумала сдвинуться с места, вместо этого она завела с мамой непринужденный разговор. Петрови тоже пришлось поучаствовать, сначала он был раздражен, как мне показалось, но дальше становился все более и более галантным.

Сейчас эта молодая женщина была стройной, гибкой и мускулистой. Я ожидала, что Лэло сильно раздастся за это время. Она ведь стала матерью. Она остепенилась, и это под эгидой глубоко удовлетворенной родительницы, которая выражала надежду, что Лэло родит по меньшей мере троих детей одного за другим. А еще я вспомнила, как Лэло болтала о том, что грибной наркотик не добавляет сексу остроты. Хотя она щебетала достаточно невинно, я помню — как бы это сказать? — что какие-то ее интонации вызвали у меня определенные подозрения.

Наконец мама проводила ко мне Петрови и женщину. К этому времени почти все разошлись, а новых посетителей пока не пускали; близилось время обеда.

— Я думаю, ты вспомнила этих двоих из былых времен, — сказала мама. — Это Петрови, а это Лэло.

— Лэло! — воскликнула я, наконец узнав ее.

— Да, это я. — Маленькая смуглая женщина повернулась кругом, будто демонстрируя великолепный наряд. На самом деле на ней была пятнами выгоревшая когда-то ярко-красная блуза и мешковатые штаны, заправленные в башмаки с вилкообразными носами.

Тут я поняла, что передо мной прежняя Лэло и что она действительно горда своими лохмотьями — своей рабочей одеждой — и собой в них, окрепшей и постройневшей.

— Ты стала джеком джунглей! Конечно, во время войны, пока мужчины были далеко!

— И после войны, и еще долго им останусь. Я рада этому. Это весело. Через десять лет я могу уйти в отставку. — Она сжала руку Петрови. Тот заскрипел зубами. — У нас и раньше бывали женщины-джеки, — добавила она. — Но теперь их стало больше.

Снова скрежет. Петрови терпел.

— Мужчины гильдии джеков понесли большие потери. Лэло стала большим начальником. Она в Совете и взлетает на вершину хоганни быстрее, чем резиновый мяч.

— Поразительно, — сказала я. — А что с Кишем?

— А, он вполне счастлив, занимаясь воспитанием нашего ребенка. У нас один.

Очевидно, амбиции мамы Лэло стать бабушкой многократно не оправдались. Как ни посмотреть, Киш всюду оказался неудачником, — разве что предположить, что его самого такое положение устраивало.

— В этом нет ничего плохого, — сказала Лэло, будто читая мои мысли. — Что до меня, то я в джунглях родилась и выросла. Было бы жестокостью заставлять Киша лазить по деревьям. Помнишь, как мы поддразнивали его? Мы с Кишем все решили вместе, разумеется.

Без сомнения, так и было. Вероятно. Хотя Кишу не было нужды ревновать к Петрови. Повисая на руке старшего лесного джека, Лэло укрепляла профессиональные отношения — ни больше ни меньше, как она втолковывала дома. Вероятно.

Только сейчас Петрови мягко, но настойчиво сам отцепился от Лэло. Повернувшись к маме, он сказал, поклонившись:

— Мадам, я буду счастлив, если вы будете чувствовать себя в нашем городе как дома. У нас есть чудесный источник, который называется…

— Джингл-Джангл, — мама кивнула. — Я читала о нем.

— Я могу заверить вас, что днем он не слишком бурный.

Мамины глаза заблестели; и я поняла, что она намеревается повторить мои собственные приключения.

— Мне будет очень приятно.

— Возможно, Лэло и Йалин. предпочтут разогреться воспоминаниями о былом, — предположил Петрови.

— Для начала мы разогрелись бы чем-нибудь другим! А джека разогреть не так-то просто.

Петрови улыбнулся:

— Все хорошо в меру.

— А я вот люблю выпить, — выдохнула Лэло. — Если начну, то и остановиться не могу. Но мне сегодня до конца дня лазить по деревьям. Так что пока и глоток течения за выпивку сойдет.

Это ей предоставили самым надлежащим образом. После чего Лэло удалилась, одарив меня на прощание ободряющей улыбкой, и мама тотчас заняла ее место, вцепившись в руку Петрови. Тут я задумалась, а на что этот Петрови вообще способен?

Едва вернувшись на судно, я срочно переговорила с Пэли:

— Дорогая, ты бы не хотела прямо сейчас прогуляться к Джингл-Джангл?

— Только попробуй остановить меня!

— Мама пошла туда с джеком, о котором я тебе говорила: с тем, усатым.

— Ты намекаешь, что он тут важная шишка?

— И это тоже. Его зовут Петрови. Я хочу знать, что за игру он затеял. Ты не могла бы понаблюдать за ними издали?

— Я буду в своем шарфе. Они меня ни за что не заметят!


Пэли вернулась с докладом, когда уже наступила ночь, гораздо позже самой мамы.

— Ну?

— Они замечательно провели время! Правда хорошо. Твоя мама с Петрови были в Джингл-Джангл целых два часа. Они не пили без меры, но к тому времени, когда уходили, были прилично навеселе. Они то и дело старались как будто невзначай коснуться друг друга, словно люди, которых сильно влечет друг другу, вот…

— Я представляю.

— Вот, а потом Петрови повел маму к себе домой. По крайней мере, я решила, что это его дом, а не просто крыша на одну ночь. Они прошли мимо Джей-Джей-Холла, потом свернули направо в переулок Плотников, потом…

— Пэли, я не собираюсь навешать его. Что дальше?

— Они провели там около трех часов. Потом твоя мама ушла одна, а я осталась побродить вокруг и посмотреть, не помчится ли куда-нибудь Петрови. Но он не помчался; поэтому я и вернулась так поздно. Это не такое место, куда можно незаметно подобраться и заглянуть внутрь. Дом расположен на джек-дереве, на втором ярусе, так что я на самом деле не знаю, что происходило внутри.

— Но мы можем предположить, чем они были заняты?

Пэли почесала в затылке:

— Пожалуй. Когда твоя мама выходила, волосы у нее были растрепаны, и такое выражение лица… Словно кошка, вдоволь полакавшая сметаны.

— Хм… интересно, как чувствует себя моя утомленная мама?

— Ну, меньше всего она выглядела утомленной.


На следующее утро я распорядилась, чтобы нам с мамой накрыли завтрак на двоих.

— Ну и как тебе Петрови? — спросила я между прочим.

— Он энергичный спарринг-партнер. В споре, я имею в виду. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Тоща как твой папа всегда был таким мягким, да? И это его положительное качество. Но все мужчины разные, Йалин. Я, конечно, ни от кого из них не в восторге, и всякий раз, когда мой новый друг осмеливался спросить о каком-то секрете, который у жрицы Йалин, возможно, имеется в запасе, я находила для нас более интересное занятие. Если он открывал уши, я «затыкала» их языком. Фигурально, говоря, конечно.

— Конечно, мама.

— Не то чтобы я даже намекала, что это может быть за секрет! Он не имел никакого понятия об этом — хотя, надо сказать, казался сочувствующим. Этому, а также и мне. Надо отдать ему должное, мое постоянное замалчивание этого вопроса, — тут она очень тщательно выбирала слова, — не вызывало напряжения, он оставался по-прежнему очень любезным. Если бы было иначе, я, наверное, разочаровалась бы в нем. Наверное, я бы стала думать, что он использует мать, чтобы поухаживать за дочерью. Это было бы возмутительно, правда?

— Я рада слышать, что ты получила удовольствие.

— О, это правда. Мне было очень хорошо с ним. Хотя, по-видимому, какие-то тайные намерения у него все-таки имелись. Думаю, мне не стоит с ним больше встречаться. Это может наскучить.

О боже. У мамы было время поразмыслить над событиями вчерашнего дня и увидеть их в новом свете — она разглядела мелочи, на которые она вчера закрывала глаза. И сейчас обвиняет меня. Дескать, из-за меня ее свидание с Петрови оказалось лишено милой непосредственности!

— Между прочим, — добавила она, — я заметила Пэли, она пряталась возле Джингл-Джангл. Ей не удалось быть совсем незаметной.

О боже дважды.

— Посмотри на это с другой стороны, мама. Если Петрови ничего не хотел…

— Тогда он не захотел бы и меня? Очаровательно.

— Нет, я имела в виду… — Я замолчала. Я была готова проглотить язык.

Мама похлопала меня по руке:

— Не важно, Йалин. Зрелая женщина должна уметь разгадывать чужие хитрости.

— Ну ладно.

— Это просто очаровательно, если бы я сама знала, в чем заключается твой маленький секрет! Думаю, Пэли знает.

— Мм, — промычала я и сосредоточилась на вафлях.

Все это я рассказала Пэли, чтобы предостеречь ее. Потом мы здорово повеселились, когда она в свою очередь рассказала мне, как два дня спустя она случайно встретила Петрови в городе и он увлек ее в Джингл-Джангл. Очевидно, Петрови не заметил, что Пэли шпионила за ним во время ухаживаний за мамой.


— Так, сказала я себе, — продолжала Пэли, — твоя мама может получать удовольствие, а почему мне нельзя? Не то чтобы я мечтала разболтать ее тайну и оставить ее с носом! Как бы то ни было, я понимала, что не должна знать дорогу к его дому. Как бы это выглядело, если бы я стремглав зарядила вперед, уверенно сворачивая туда, куда нужно?

Я захихикала. Но на самом деле — представляете? — я начала мучиться от того, что не могла принимать участие в подобных забавах. Не то чтобы я представляла себе, как наслаждаюсь в обществе Петрови, уж с кем-кем, но только не с ним! Но с другой стороны, Пэли, с ее грубоватым румяным лицом и растрепанной гривой, была далеко не такой привлекательной, как я когда-то… (Презренные мыслишки! Вот что ревность с людьми делает!)

— Ну вот, мы пришли к нему в дом на дереве и насладились друг другом, тут я не буду вдаваться в подробности. А когда я… это… расслабилась, он начал намекать на твой секрет. «Не хочу дразнить тебя, Пет, — сказала я ему. Он, похоже, не возражал, чтобы я называла его так. — Поэтому скажу правду», — сказала я, помня о том, что твоей маме он показался сочувствующим…

— Эй, а может, мама просто так сказала?

— Ну нет, я не какая-нибудь там дурочка. Я ему сказала только вот что: «Это, конечно же, секрет, Пет, но он пока и останется секретом. Если гильдия реки услышит об этом… ты понимаешь?» «Я же не гильдия реки», — сказал он. «Но ты не всегда уверен в том, с кем разговариваешь», — сказала я. Похоже, он немного обиделся. «Это ты про меня?» «Нет, — ответила я. — Но ты же разговаривал с мамой Йалин, а она не обязательно видится с Йалин с глазу на глаз». Это озадачило его, конечно, ну и послужило предупреждением. «Ты хитрая старая лиса», — сказал он. Чтобы помириться, я приласкалась к нему. «Лисы водятся в сказках, — сказала я. — Но будут еще и настоящие лисы где-то в галактике, и будет много других людей, таких же реальных, как мы с тобой. Досадно было бы потерять их всех навсегда, правда? Их смерть подорвала бы наши силы, и тогда гильдия реки осталась бы единственной крупной рыбой, монополизировала бы хранилище-Ка и вообще все». — «Это исключено, — сказал он, — в конце концов, мы не за это боролись. Несмотря на то что ты говоришь, я действительно верю в хранилище-Ка». «Но ты не хочешь платить слишком высокую цену за привилегию», — бросила я резко. Он неодобрительно посмотрел на меня: «Послушай, Пэли, наши города и гильдии всегда были достаточно независимы. Так вышло, что мы понадеялись, что одна гильдия сможет воссоединить нас. Но гильдия реки пока не может управлять нами. Вот что беспокоит всех здесь, в Джангали, неустанно, даже когда мы хлещем черное пойло во имя спасения наших душ, чтобы не попасть в лапы этого Божественного разума, когда помрем!» И он пообещал мне, что сохранит наш секрет. И он поможет, в пределах человеческих возможностей, при условии, что это не будет идти вразрез с интересами джеков джунглей. «Да не узрит нас невидимое око!» — «Это достаточно честно, Пет, — сказала я. — Уверена, ты убедишься, что это тебе подходит. Ставки очень высоки». — «Разве Йалин не сама себе хозяйка?» — «Не более чем ты себе», — ответила я. «Ого, — сказал он, — ну это мы еще посмотрим!» — «Уже посмотрели».

В общем, ревность улетучилась, я рассудила, что Пэли поступила вполне находчиво, да еще и удовольствие получила. Хотя комментарии Петрови не сулили больших обещаний, в целом это было получше, чем получить в глаз. Все джеки потоком хлынули к своим лесным участкам. Это был гордый народ. Старый солдат — боец вдвойне.


А случилось все в Порту Барбра.

В этом городе жрица Червя была очень популярна. Многочисленная толпа зевак высыпала поглазеть, как швартовалась «Красотка Джилл». Была такая толчея, что нескольких женщин и девушек столкнули в воду и едва не случилось беды — их чуть не раздавило между нашим бортом и портовой стенкой. Но обе быстро выплыли (или их успели выловить). Это просто счастье, что ни один мужчина не рискнул подойти так близко, чтобы свалиться в воду.

Как я уже говорила, Порт Барбра — это неприглядные, грязные трущобы, где жители никогда не заботились о таких мелочах, как чистые улицы или уютные жилища. Барбрианцы кутались в капюшоны, шарфы, покрывала, платки, будто отгораживались от мира.

Но в день нашего приезда после полудня люди Барбры были определенно более общительны, чем обычно. Они не веселились, конечно, по-настоящему, но толпа гудела, будто ветер в огромном дымоходе.

Нас приветствовала и другая толпа: множество мелких мошек. Очень скоро мы закутались так же, как народ на берегу, и стали учиться говорить с закрытым ртом и смотреть сквозь узкие щелки полуприкрытых век.

— Хуже, чем когда бы то ни было! — проворчала Пэли.

— Мммм… — согласилась я. — Хорошо, что я теперь маленькая. На мне мало места.

Я заметила, что барбрианцы не тратили времени и сил на то, чтобы хлопать этих паразитов или пытаться смахнуть их с открытых участков тела. Они просто игнорировали это неудобство, так же как пренебрегали удобствами в быту.

Когда орда встречающих наконец разошлась, тучи насекомых тоже рассеялись.

Может быть, их привлекало именно большое скопление народа. И больше они нам не докучали так сильно.


Последующие несколько дней были для меня очень, очень напряженными. Шатер поставили рядом с хижиной хозяйки пристани — это был Порт Барбра, не забывайте, и гильдия не хотела нарочито вступать в противоречие с местными строительными нормами. Вход в шатер был прикрыт муслиновым пологом, чтобы не допустить внутрь непрошеных маленьких визитеров, которых я очень не хотела бы взять с собой в хранилище-Ка; если мошки станут падать в приготовленные порции течения и будут выпиты вместе с ним, тогда посвященным придется разделить свою загробную жизнь с жужжащей мошкарой. Нет, я щучу. Барбрианские окна и двери были как следует защищены от насекомых сетками и пологами. Для местных жителей позволить себе подобный комфорт было неслыханной роскошью, но иначе можно было бы просто сойти с ума. Но эти занавески еще больше усиливали их уединение. Увы, из уважения к посетившей их жрице местные подрядчики превзошли самих себя в стремлении закутать все муслином. Результатом их усилий явилась жуткая духота в шатре и моя головная боль. Год уже катился к завершению, дни стояли не такие жаркие. Но все же мы были в тропиках. Мне пришлось просить Лану обмахивать меня огромным листом, отчего, должно быть, я казалась барбрианцам возмутительно изнеженной. А может быть, это усугубляло мой образ экзотического посланника Червя?

В любом случае мне было чем заняться, и Пэли тоже. Она навестила издателя местной газетенки и спросила его о Пира-па, для которой якобы у нее было важное сообщение. Парень, который был и печатником, и редактором, оказался неразговорчивым (может, они все здесь такие?), но все же пообещал Пэли поспрашивать у народа.

Пэли притащила экземпляр его еженедельника «Звон Барбры». Похоже, основным его содержанием были пустые сплетни — пустые, потому что большинство персонажей скрывались за инициалами, хотя, возможно, каждый житель Порта Барбры знал, о ком идет речь. А сколько-нибудь значимые новости из других областей реки подавались в виде сжатых фрагментов, собранных вместе и втиснутых во врезку. Какой контраст с утонченным остроумием и блестящей эрудицией новостей на газетных страницах процветающего Аджелобо, всего в сорока лигах вниз по течению! Да и качество печати здесь оставляло желать лучшего.

— М-да-а, ему бы надо назвать это «Пустозвон Барбры», — пошутила Пэли.

Статья на первой странице о моем предстоящем прибытии в такое-то и такое-то время на борту «Красотки Джилл» произвела на меня Очень странное впечатление. Она читалась скорее как передовица, а не как новость, практически обязывая читателей явиться за своей порцией течения (если они еще не зарегистрировались у хозяйки пристани). В середине статьи колонка превращалась в проповедь о хранилище-Ка, которое описывалось как «место, где останавливается время и росток жизни становится семенем смерти, со всем, что было в нем живого ныне и присно» или что-то в этом роде.

По версии Стамно, барбрианская газета была под опекой сочувствующих культу. Может быть, потому этот «Звон» и был таким зашифрованным? Может быть, то, что я приняла за беспредметные слухи, на самом деле представляло собой секретные сообщения и иносказания, ясные только для посвященных? После прочтения «Звона» у меня сложилось еще более неприглядное впечатление о Порте Барбра, чем в мои прежние посещение; я с трудом могла представить, что здесь будет напечатана моя книга. Это место наводило страх. Здешняя жизнь казалась замысловатой шарадой.

Через два дня маленькая девочка вручила Пэли запечатанный конверт.

Внутри было сообщение: «Та, кем вы интересуетесь, встретит вас и вашу маленькую сестру реки за зданием редакции „Звона“, когда сумерки превратятся в ночь. Вы обе, но никого больше». Подписи не было.

Пэли нашла возможность показать мне записку без свидетелей, вернувшись на борт перед самым ланчем. Утро в шатре выдалось беспокойное, и было похоже, что весь день будет таким же. Мы вполне могли простоять в Порту Барбра одну-две недели, ведь здесь мы пользовались большим спросом в отличие от Гинимоя, где мы задержались из-за безразличия местного населения. Кто бы мог подумать, что в окрестностях Барбры проживает так много народу и что все они в состоянии расшифровать текст своей газетенки?

— «Маленькая сестра реки» — это про тебя, Йалин.

— Несомненно.

— Поэтому, кто бы ни послал это, он знает, что мы с тобой неразлейвода.

— Правильно. И если пойдем куда, то только вместе. Но как мне сбежать на берег?

— Что? В любом случае, ты не можешь рисковать…

— Я могу. Я сыта по горло храмами, шатрами, каютами и охраной. Почему бы тебе не позаботиться о Донне?

— Я могу заботиться только о тебе, ты же у нас ребенок.

— Решено, я иду. Только вот каким образом? Ты можешь завернуть меня в коврик и вынести на берег?

— Не глупи1 Зачем это я потащу коврик на берег? Да еще к ночи?

— Это будет все-таки еще вечер. Слушай, Пэли, ты сойдешь на берег как обычно. Рядом с шатром набросаешь мусора — его много там. Не забудь взять с собой бутылку масла. Польешь мусор и подожжешь. Потом быстро пойдешь обратно к причалу. Я тем временем прокрадусь на корму. Костер разгорится. Это сразу же привлечет всеобщее внимание! Охрана и матросы бросятся на нос. А я в это время прыгну. Главное, чтоб ты поймала меня.

Пэли тяжело вздохнула, но возражать не стала.

Вдруг она схватила меня и могучим рывком подбросила в воздух на несколько спанов.

— Ии-эх! — и поймала. — Прикидываю твой вес, — объяснила она, широко улыбаясь.

Думаю, вес надо прикидывать непременно с криками. Все тяжелоатлетки так делают.


Едва опустились сумерки, я спряталась на корме за бухтой троса, снова и снова продумывая план бегства. Полет с фальшборта юта на мол не казался таким уж коротким.

В этот миг пламя ярко вспыхнуло рядом с шатром. Кто-то закричал: «Пожар!» На баках соседних шхун тут же появились темные фигуры. А внизу уже маячил силуэт Пэли. Я вскарабкалась на фальшборт. И прыгнула вниз.

— Уфф! — Пэли крепко схватила меня, качнулась назад, но устояла. Прижав меня к себе, она ринулась сквозь тьму и сделала полный вдох лишь тогда, когда мы уже добрались до деревянного тротуара Аллеи Золотых Деревьев (которую лучше было бы назвать Навозным закоулком). Оглянувшись, мы увидели высоко змеящиеся языки пламени.

— Вот это костер! — задыхаясь, выдавила я из себя.

— Мм… я, наверное, навалила мусор слишком близко к шатру. Хорошее прикрытие, однако.

— Ты, похоже, подожгла нашу палатку! Прыгающие языки пламени, впрочем, вскоре сникли, и оранжевое зарево постепенно поблекло.

Конечно, любой болван потушит пожар, имея целую реку под рукой. Мы двинулись дальше по грязным, темным улицам.

Контора «Звона» на бульваре Синего Облака была совсем непредставительной. Низкое здание, обшитое досками, с несколькими убогими окошками, что выходили на грязную мостовую. К тому времени как мы пришли, зажглись звезды. Не думаю, что при дневном свете это место выглядело лучше.

Нам не пришлось входить внутрь. Снаружи, скрытые глубокой тенью, нас поджидали две фигуры, замотанные шарфами и в капюшонах. Одна была плотная, другая худощавая. Плотная приоткрыла фонарь, от которого пролилась струйка света. Худощавая выступила вперед.

— Что это за пожар? — Голос был приглушенный и мягкий, хотя отнюдь не робкий.

— Наша маленькая хитрость, — сказала я, — чтобы уйти незамеченными. Ты Пира-па?

— Да. — Пира-па указала жестом на свою спутницу: — Я надеюсь, вам знакома моя подруга.

Та откинула капюшон и ослабила шарф. Короткие косички, обрамляющие открытое девическое лицо… Это была Креденс. Та самая Креденс, которая была боцманом «Шустрого гуся»! Которая пыталась выкрасть запас черного течения для женщин культа. Которая оставила Марсиаллу, опьяненную наркотиком, высоко на дереве, зная, что та может упасть и убиться. Та самая Креденс, которая сбежала от нас в Джангали, когда я расстроила ее планы.

После всего этого я не могла ей особенно доверять, даже допуская, что ее действиями руководит Червь.

— Привет, малышка, — сказала Креденс. — Я прощаю тебя из-за того, кем ты стала теперь.

— Мило с твоей стороны. Прощаешь за что?

— За то, что ты разрушила мою карьеру женщины реки.

— Это как еще посмотреть! Если бы Марсиалла упала с дерева и сломала себе шею, твоя карьера тоже не особенно пошла бы в гору.

— Да, неудачно вышло. Надеюсь, она образумилась.

— Будем надеяться, что ты не захочешь таким же образом вразумлять и меня.

Пэли потянула меня в сторону.

— Что-то случилось? — прошептала она. Пира-па, привыкшая говорить шепотом, ясно ее расслышала.

— Все нормально. Просто одна старая история. Йалин с нами в безопасности.

— Она и я в безопасности, ты хотела сказать, — заявила Пэли. Пира-па это позабавило, по глазам было видно.

— Полагаю, теперь тебе намного легче прибирать к рукам черное течение? — сказала я Креденс.

Экс-боцман снова начала закутываться шарфом.

— Хм, не так уж это легко. Гильдия заставляет каждого выпивать свою порцию на месте. Они записывают имена.

Заметьте, она не сказала, что это невозможно.

— Идем? — спросила Пира-па.

— Куда?

Я думала, мы встретились, чтобы обсудить мою книгу и узнать, где находится Стамно.

— Мы знаем, где он, Йалин. Он у друзей, в Ганга, А твоя рукопись у нас в целости и сохранности. Ее напечатают.

— Скоро, я надеюсь! Ты действительно веришь, что Божественный разум готовится покончить со всеми во вселенной?

— Ради ужасного знания. Да, это я понимаю. И если для того, чтобы овладеть знанием, нужно…

— Тогда лучше обойтись без этого знания, — отрубила Пэли.

— Я собиралась сказать, что шансов у нас против Божественного разума один против тысячи. Но все-таки!..

— Что «все-таки»? — прорычала Пэли. Пира-па заговорила шелковым голоском:

— Все-таки с нами теперь жрица. И мы можем вступать в контакт с черным течением напрямую. Мы можем пуститься в верный путь по тропе времени и бытия. А за это мы без проволочек опубликуем книгу.

— Так это сделка? — сказала я. — Стамно не говорил ни о каких сделках.

Вокруг желтой лужицы света от фонарика Креденс была чернота. Только в нескольких отдаленных окнах на бульваре Синего Облака виднелись пятна света да в вышине одиноко мерцали звезды. Я почувствовала, что нахожусь в невыгодном положении..

Пира-па тихо сказала:

— Если можно что-нибудь сделать для спасения наших братьев во вселенной, ты, наверное, в глубине души осознаешь, что средством для достижения этого не может быть лишь стихийный протест твоих читателей. Великие истины мало кого интересуют.

— До сих пор интересовали многих, — возразила Пэли. — Десятки тысяч! Это то, чего добилась Йалин своей первой книгой.

— И поэтому ее вторая книга подействует так же? Тьфу! Если ты так думаешь, ты просто дура. Люди хотят спасти свои собственные души. Зачем продолжать борьбу, если цель достигнута?

— Мы получили некоторые гарантии, — сказала Пэли. — Хотя я не называю имен.

Пира-па фыркнула:

— Политические обещания? Возможно, они и будут выполнены, если это будет выгодно тем, от кого зависит их выполнение. На самом деле что это даст? Скажу более откровенно. Какая вам разница — разве что успокоите свою совесть? Разве это снимет с Йалин бремя вины за вселенскую бойню?

Пэли сказала:

— Я не понимаю, за что ее винить. Она виновата не больше, чем я!

— Неужели? Но если происходит что-то ужасное, то тут виноваты все, кто знает об этом и не делает все возможное, чтобы положить этому конец. Или если они выбирают неверную стратегию — стратегию, которая на первый взгляд кажется смелой, а в действительности оказывается ошибочной, — за это они тоже заслуживают осуждения. Поэтому давайте обсудим стратегию. Одержать победу над Божественным разумом — это значит остановить его везде, а не только обуздать на одной маленькой планете. Единственный способ сделать это — найти ключ, который ищет и Божественный разум раньше, чем он сам найдет его. Вы должны искать ключ к сущности — ключ истины. Именно для этого вы разыскивали меня, а если нет, то должны были бы искать именно по этой причине. Если бы Йалин не нашла меня, мы вскоре сами вышли бы на нее.

— Ты определенно высокого о себе мнения! — сказала Пэли. — Разве ты знаешь обо все этом столько, сколько знает она?

— Мы знаем, как и где искать ключ. — Пира-па сунула два пальца под шарф и свистнула в темноту. Маленькие фонарики засветились впереди и сзади нас. К нам приближались фигуры в капюшонах. Пэли слегка попятилась, но, увидев, что пришельцев всего полдюжины, успокоилась.

— Мы пойдем прочь от реки, в лес, — сказала нам Пира-па. — Там наша тайная резиденция.

— Сейчас, ночью? — Я старалась говорить беспечно. — Не далековато ли вас заносит осторожность?

— Мы хорошо знаем дорогу, Йалин. И там есть человек, с которым тебе необходимо встретиться. Что касается доставки, Креденс понесет тебя очень осторожно. Ты можешь спать у нее на руках. Она неутомима.

— А если я хочу, чтобы меня несла Пэли? — Я сказала это не затем, чтобы нагрузить Пэли, а только чтобы проверить, что Пира-па планирует взять с собой и ее.

По всей видимости, она планировала.

— Пэли может споткнуться в темноте. Мы не хотим, чтобы ты ушиблась. Или устала в пути.

— Я надеюсь, что ехать на Креденс — это не совсем то, что выслушивать ее приказания насчет того, что пора драить палубу… Скажи, как много времени займет это путешествие?

— К рассвету будем на месте.

— А когда обратно? — спросила Пэли. — Охрана разнесет город в клочья. Да, зубами и когтями.

— Увы, ничего они этим не добьются. А мы уходим от реки — и быстро. Ваш дурацкий костер, наверное, уже растревожил их. Идем!

— Кажется, выбор у нас небольшой, — сказала я. Его даже вовсе нет.

Креденс подхватила меня на руки. Она взяла меня так, что голова моя покоилась у нее на плече. Очень скоро, в самом начале нашего путешествия — на какой-то извилистой тропинке темного леса — убаюканная ее удивительно мягкой поступью, я задремала.


Через какое-то время меня разбудил шум. Сначала я услышала глухой стук, потом треск и громкие, прерывистые стоны.

Над головой, на фоне серовато-синего неба, проплывали черные мачты деревьев с тугими парусами темной листвы. Близился рассвет. Где я? Что происходит? Стоны не утихали.

— Штопрсссхотт? — пробормотала я, пытаясь проморгаться и чувствуя, что руки и ноги мои затекли. — Пэли! — закричала я.

Черные фигуры толпились вокруг источника шума — источник вошел в раж и уже вовсю сыпал проклятиями. Из смоляной черноты выделился силуэт.

— Да ничего, — ответила Креденс, зевая мне в лицо. — Ничего страшного.

— Пэли!

Силуэт неуверенно продвигался в нашу сторону, то и дело стряхивая с себя руки, что пытались то ли направлять его, то ли сдерживать.

— Где ты, Йалин? Это ты кричала? — Пэли резко остановилась совсем рядом со мной и ухватила себя за нос — Уфф!

— Я здесь, Пэли. Я в порядке. Что случилось? Мне ответил голос Пира-па:

— Она уснула на ходу, вот что. Пэли промямлила:

— Должно быть, мы протопали целую сотню лиг этой ночью.

— Вряд ли.

— Я спала. Потом — «бум!»

— Она врезалась в дерево.

— Я чувствовала себя уже полумертвой.

— Это точка зрения пессимиста. Постарайся, наоборот, почувствовать себя полуживой. Мы скоро придем. И сможем немного поспать.


Чем ближе был рассвет, тем больше света проникало сквозь листву. Наш путь лежал через смешанный лес, где среди деревьев с крупной широкослойной древесиной иногда встречались ясеневые рощицы с гладкими стволами цвета слоновой кости. Тропинка вела вдоль извилистого ручья. В тех местах, где подлесок был густой и колючий, мы шли прямо по воде. У излучины ручей перегораживало поваленное джек-дерево, уже начавшее гнить, здесь мы свернули.

Вскоре мы приблизились к огромному валуну, сплошь покрытому пятнами лишайника. Сразу за ним внезапно начиналась дорожка, настоящий тротуар, выложенный плитняком. Петляя между деревьями, с треть лиги вся компания спокойно шагала по этому тротуару.

Тротуар вывел нас на длинную прогалину. Рядом виднелся заболоченный пруд, через который в самом узком месте был перекинут низкий каменный мостик; воздух над осоками был запушен мошкарой. Дальше простирался огромный газон из роскошного бархатистого мха, пурпурно-фиолетового, как кожура баклажана. Мох казался еще темнее, контрастируя со светло-голубым небом в вышине. Он как будто впитывал робкие лучи солнечного света, пробивавшегося сквозь кроны деревьев, и было такое ощущение, что за прогалиной еще ночь, а здесь уже светло, словно днем. Подобную картину мог бы, наверное, наблюдать только ночной зверек, видящий в темноте.

Газон простирался до… маленького дворца! Дворца, что выглядел словно изысканный аладалийский орнамент на бархатной подушке.

Здание было двухэтажным и, похоже, восьмиугольным. Его венчала черепичная крыша, свесы которой загибались кверху, как поля шляпы. Длинные свинцовые желобки для стока дождевой воды выступали далеко от карнизов, чтобы не брызгать на стены, обшитые деревом-позолотой, гладкие и блестящие. Стены были украшены оранжевыми мраморными колоннами. По фасаду было беспорядочно разбросано множество крохотных окошек в деревянных с кроваво-красными прожилками рамах. Вместо стекол в эти окошки, казалось, была вставлена матовая вощеная бумага.

Что это был за восхитительный, ослепительный, роскошный дворец! То, что мы нашли его здесь, среди глухого леса, изумило меня, хотя увидеть столь величественное сооружение в жалком Порту Барбра, наверное, было бы еще более удивительно.

— Вот наша тайная резиденция, — сказала Пира-па. Креденс наконец поставила меня на землю.

Я была слишком потрясена, чтобы что-то сказать. И Пэли тоже. А может быть, она еще не вполне пришла в себя после столкновения с деревом.


Каменная дорожка доходила до дворца, пересекая покрытую мхом поляну. Когда мы подошли ближе, я обрела способность говорить.

— Но почему? Почему такое здание?

— Да причины вполне прозаические, — сказала Пира-па. — Укрывает от дождя. И от живой природы.

— Нет, почему такое прекрасное?

— Прекрасен путь истины, Йалин. Если ответ не прекрасен, как он может быть верным?

— А, так мы сейчас проходили по пути истины? Она прыснула:

— Начинаясь ниоткуда, все же приводит к чудесной цели? Что ж, может, и так!

Она откинула капюшон. Опустила черный газовый шарф. Впервые я смогла внимательно рассмотреть ее.

Она была и молодой и старой одновременно. То есть ее лицо было молодым и в то же время иссохшим. Молодые, полные жизни глаза орехового цвета были уже оплетены сеточкой морщин. В золотисто-каштановых волосах пробивались пепельно-серые пряди. Заметные складки у рта, который открывал белые крепкие зубы.

Кое-кто здесь злоупотреблял грибным наркотиком. Интересно, тело у нее тугое и гладкое или тоже морщинистое?

Очевидно, она прочла мои мысли. И загадочно улыбнулась:

— Это не важно. Понимаешь, я прожила столько же, сколько и все остальные, а именно всю свою жизнь. — Она сдвинула в сторону дверь на роликах и крикнула: — Мы пришли!

Вход был внахлест задрапирован муслиновыми портьерами. Сильный аромат трав и пряностей привлек мое внимание к свисающим на веревочках маленьким мешочкам; что там написано: «Перченый»? Пира-па откинула первую портьеру. Остальные мы с Пэли прошли насквозь — она громоподобно зачихала при этом.

На нижнем этаже дворца, похоже, была всего одна огромная комната-зал, в которой было восемь, да, именно восемь стен. Вдоль стен жались красные и черные лакированные шкафчики. Пол был застелен плотно прилегавшими друг к другу циновками, сплетенными из прочной упругой соломки и обшитыми по краю тканью. Однако в полу было также несколько углублений с наваленными подушками всех оттенков красного. В бледном рассеянном свете, проникающем сквозь бумажные окна, эти углубления казались кровавыми лужами, в которых бушевала буря. На второй этаж спиралью поднималась широкая латунная лестница. По ней, осторожно ступая, спускался лысый толстый мужчина.

Он был не просто толстый. Это была гора плоти. Одет он был во внушительных размеров розовую шелковую блузу, расшитую порхалками, и в под стать ей еще большего объема штаны, затянутые вокруг его экватора розовато-лиловым кушаком. Блуза и штаны липли к его потным груди и брюху. Он наконец одолел лестницу и, переваливаясь и сияя лучезарной улыбкой, направился к нам. От улыбки жир на его лице пошел складками.

— Пипи! — воскликнул он, отдуваясь.

— Папа, — с нежностью в голосе отозвалась Пира-па.

— Что? — оторопела я. — Это твой папа?

— Нет, Мэрдолак — это наш почтенный друг. И мудрый. Поэтому я зову его папой.

Мужчина посмотрел на меня щелками глаз, заплывших салом.

— Благослови, Йалин! — прохрипел он. — Мне не так-то просто преклонить пред тобой колена или поклониться. Но все же — благослови! О нет, мне не так-то просто даже нагнуться к тебе. Скорее мир сложится пополам. — Где-то глубоко внутри него зарождались фыркающие звуки. И когда они вырывались наружу, проходя сквозь многослойную массу плоти, Мэрдолак увеличивался в объеме. Он неистово колыхался, будто его массировали невидимые руки. Из глаз его текли слезы. Я решила, что он смеется.

Вскоре конвульсии прекратились. Обхватив обеими руками живот — будто иначе его разорвало бы на куски, — эта огромная туша направилась к ближайшему углублению в полу. Он вошел туда, будто спущенный на воду корабль, вытесняя волну, — в нашем случае волну подушек. Он как-то еще изловчился перевернуться в момент погружения, поэтому оказался лежащим на спине и лицом к нам.

Он хлопнул по подушкам:

— Как хорошо, что ты у нас появилась, Йалин! Давай-ка поговори с папой Мэрдолаком!

В этот момент Пэли зевнула, не очень тихо. Этот зевок послужил поводом для вмешательства Пира-па.

— Время спать, — провозгласила она. — Всем, кроме тех, кто уже поспал.

Подойдя к Пэли вплотную, Пира-па начала оттеснять ее к лестнице. Смущенная, Пэли двигалась неуверенно. Остальные члены нашей группы направились вслед за ней. И я тоже. Но Креденс быстро подняла меня и развернула — я успела только взбрыкнуть ногами в воздухе. Я почувствовала себя заводной игрушкой, такой, какими в Венеции играли дети. Креденс подтолкнула меня обратно к углублению.

Но все же я не игрушка — я развернулась обратно.

— Нет, нет, — сказала Креденс. — Ты слышала, что сказала леди. Ты уже успела вздремнуть. Так что оставайся и развлекай папу. Поиграй с ним. Ты, должно быть, научилась каким-нибудь нескольким новым фокусам.

— Эй! Я вам не игрушка для жирных великанов! Нависая надо мной, она гадко ухмыльнулась:

— Он не станет докучать тебе, дорогуша. Что за абсурдная мысль. Кто впихнул в твою головку такие нелепые фантазии?

— Ты, только что, — пробормотала я. Ее улыбка стала самодовольной. — А, понятно! — прошипела я. — Значит, ты великодушно простила меня за то, что я сломала тебе жизнь, но не против исподтишка воткнуть мне шпильку в бок.

— Дорогая, и это после того, как я несла тебя всю дорогу! Совершенно не понимаю, о чем речь, маленькая жрица.

— Йалин! — промычал тем временем лежащий на спинеМэрдолак.

— Что-то не так? — крикнула с лестницы Пира-па.

— Нет! — Я завопила в ответ. — Все замечательно! — И чтобы не давать больше Креденс поводов для мелочного удовлетворения, я сама направилась к углублению, где возлежал этот толстяк.

— Не так! — крикнул Мэрдолак. — Не так: еда! Нам нужна еда, Пипи. Еда для нашей гостьи, еда для меня. Пропорционально весу! Горшки на полке в камине наверху. — Он облизывал жирные губы и сжимал свои короткие толстые пальцы: жест, который, я надеялась, не относился лично ко мне. Но все равно на всякий случай присела на край углубления на приличном расстоянии.

Так, значит, он готовил еду, вот почему вспотел… Пока он совершал такие вот телодвижения в предвкушении трапезы, я с удивлением обнаружила, что его не совсем приличные манеры и во мне разбудили аппетит. Было в них что-то открыто простодушное, что показалось мне почти привлекательным. Почти.


Зачеркнем это «почти». Скоро я уже действительно сожалела, что позволила себе назвать его жирным великаном. (Спишем это на нервное состояние!) Мы с ним сразу же подружились.

А катализатором, искрой была еда.

Мэрдолак был не просто хорошим кулинаром. Он был потрясающим шеф-поваром. То, что приземлялось на подносах в нашу яму, могло привидеться только во сне: чашки с густой острой фасолью и картофельным супом, рубленая молодая баранина в виноградных листьях, жареные земляные улитки, рыба-попугай в кляре с кислым творогом (экзотично, но вкусно), сладкие булочки с желейной помадкой из лайма. Отведав таких кушаний, оставалось стать Абсолютным Гурманом: обжорой и гастрономом одновременно! Мэрдолак, в сущности, и был таковым — изощренным объедалой; ведь это было всего лишь время завтрака. Однако ему уже удалось соединить в удивительно заразительном сочетании самое отчаянное изобилие и самый тонкий вкус. Он чавкал. Он облизывал пальцы.

— Ешь помедленнее, Йалин. Отдыхай.

— А надо? — Я кусала и облизывала.

— Да-да. Ты же как сжатая пружина. Потому и огрызаешься на всех. — Он схватил чашку с супом. — Хлеб-хлеб-хлеб. — (Он действительно произносил «хлеб», пока пил; я не дурачу вас!) — Надо успевать заглатывать как можно больше, но и наслаждаться при этом.

— Ты так заглатываешь и свои знаменитые грибочки? — Я поглощала еду, сохраняя бдительность, чтобы не пропустить какой-нибудь грибок, безразлично — целый или рубленый. Что было пустой тратой времени. Я вспомнила, что приверженцы культа употребляют грибы, стертые в порошок. Еда могла быть приправлена ими, и я ничего бы не ощутила. Может быть, грибы имеют характерный привкус или запах? Но как я могла об этом судить, ни разу не пробовав их?

— Давай бери еще! — Он опрокинул последнюю порцию супа себе в глотку и стал энергично шарить языком в тарелке, вылизывая остатки. — Это наступит позже, не сейчас. Сейчас ты, главное, ешь, не стесняйся. Вот это очень вкусно! — Он продолжал подбадривать меня, когда я решилась отдать должное фаршированным виноградным листьям. Умело расколов раковину, он сунул мне улитку. — И это попробуй!

В конце концов мне пришлось запросить пощады. Существует предел всему.

К тому времени, когда это наступило, я чувствовала себя умиротворенной и чувственной и присоединилась к Мэрдолаку, развалясь среди подушек. (Как ему удалось ничего не пролить?) Он пробудил во мне огонь, который до той поры был глубоко скрыт, проявляясь лишь иногда — в форме мимолетных вспышек ревности к маме и Пэли; и сделал это без единого откровенно эротичного действия. (В противном случае, я уверена, мои вопли услышал бы весь дворец.)

Как мне это объяснить? Тактильные ощущения преобразовались во вкусовые; теперь я хотела испытать еще больше вкусовых ощущений, еще более неистовых, но несколько необычным образом. Я понимала, что, расстраиваясь, люди часто находят утешение в еде, но это был не тот случай. Мэрдолак был суперплотью. Плотью с плюсом. Следовательно, он был больше, чем плоть. В его присутствии я чувствовала себя полнее, сочнее. Он освободил женщину, скрытую в ребенке. Он раскрыл меня. Это пробудило во мне желание раскрыться еще больше, в какой-то новой сфере.

— Ты прекрасный повар, — сказала я. Он казался забавно обиженным.

— В единственном числе повар? Не два? Не три? Не целая кухня поваров, соединенных в одном?

Слеза скатилась по его щеке (с трудом). — Прости, шеф!

— Извинения приняты! О боже, ведь я все еще голоден.

— Ты шутишь.

— Представь себе. Я умираю с голоду. У меня исключительный аппетит. И к истине тоже.

И тогда мы приступили к делу.


Истина. Истина Мэрдолака заключалась в том, что, когда ему не исполнилось еще и двадцати, он унаследовал скромное состояние. Которое было нажито, конечно, на торговле драгоценной древесиной. Родители Мэрдолака прожили вместе десять лет, но у них не было и намека на появление наследника. И тогда мать решила, что им следует обратиться за помощью к одной мудрой женщине, что жила далеко в лесах. Та решила проблему — бесплодия или импотенции — с помощью одного зелья. После рождения Мэрдолака, однако, чрево его матери ослабло, так что мальчик оставался их единственным ребенком; дочери-наследницы быть уже не могло. Когда Мэрдолаку было десять лет, мама умерла. А еще через десять лет от порока сердца умер и отец.

Мэрдолак узнал историю своего зачатия, заглянув в предсмертную записку отца. По-видимому, отец проговорился в надежде вселить в своего наследника чувство ответственности. Разве не рисковали его родители своим здоровьем и семейным счастьем, чтобы произвести на свет сына? Ошибочно или нет, но отец связал возникновение собственной болезни сердца с тем путешествием в леса за зельем мудрой женщины, не говоря уже о хвори чрева, которой маялась его жена. Мэрдолак в очень юном возрасте стал чем-то вроде сластолюбца и эпикурейца, — вряд ли типично для юноши с легкостью предаваться подобным страстям, если только с ним не случилось чего-нибудь такого, что полностью перевернуло бы его сознание.

Мэрдолак по-своему прочел предсмертную записку. Ему стало ясно, что мудрая женщина, к которой они обратились, была из приверженцев культа и что родители зачали его, приняв предварительно дозу наркотика. Это объясняло чувственность его натуры; и теперь его сладострастие было нацелено в одном направлении, а именно в глухие леса. До сих пор его эпикурейство было втиснуто в рамки из-за всеобщего убожества Порта Барбры. Мэрдолак от природы был наделен отменным вкусом, но В самой Барбре его природная утонченность была приложима только к разнообразию в еде. Тогда он решил отыскать свой настоящий дом и расширить сферу удовольствий.

Однако идея «настоящего дома» порождала целый ряд вопросов. Таких как: «Смогу ли я когда-нибудь и где-нибудь в этом мире выстроить себе настоящий дом?» Он знал, что это лучше было бы попытаться осуществить в Аджелобо или в далекой Аладалии. Но чтобы убедиться в этом, ему пришлось бы плыть в Аджелобо или Аладалию, не имея возможности вернуться обратно в том случае, если он поймет, что сделал неправильный выбор.

Или таких как: «Мои родители рисковали многим, чтобы произвести меня на свет; ладно, с этим ясно. Но откуда они меня взяли? Кем я был до того, как появился на свет? И даже тот ли я человек, кем был вчера?»

В случае Мэрдолака вкус не ограничивался чувственной сферой, а был общим свойством его натуры: он основывался на большом умении смаковать и оценивать. Поэтому пока он как нельзя лучше питал свою плоть — увеличивая свой и без того изрядный вес, — он также задавал себе некоторые весьма затруднительные вопросы.

Так, в ходе нашей уединенной беседы он спросил:

— Что ты помнишь о своем первом рождении, Йалин? — и сам же себе ответил: — Ну конечно, ничего! Сначала твой разум не мог знать, что он существует. Он осознавал свое существование лишь мало-помалу. И когда осознал, тогда и ты начала воспринимать себя как личность, тогда все, что было прежде, скрылось в тумане безвременья. Что-то такое плавает в этом тумане, как загуститель в молочном соусе, но ничего определенного вспомнить ты не в состоянии. Возможно, что-то похожее случается на протяжении всей жизни. Осознание своей личности не рождается из общности с прошлым. Наоборот, оно начинается с утратой прошлого. Не память движет личностью, а способность забывать.

— До тех пор, пока мы не окажемся в хранилище-Ка, папа! — Я тоже стала называть его так. — Когда мы умираем, вся наша жизнь становится для нас настоящим навсегда.

— О да, мы вполне настоящие только после смерти. Не раньше. Знаешь, я подозреваю, что мы, возможно, рассматриваем существование в корне неправильно. Может быть, наши Ка берут начало не в рождении, а в смерти? Может быть, нам дается существование в ретроспективе? Может быть, из светящейся Ка-формы после смерти мы проецируем пучок сознания в обратном направлении, через всю нашу жизнь, как луч фонаря — луч, который, пронизывая наше прошлое, и ослабевает по мере того, как проникает дальше и дальше? Ты вернулась назад в свое прошлое, Йалин. Так написано в «Книге Звезд». Что скажешь ты?

— Черт, я не знаю. Значит, ты прочитал копию, которую унес Стамно?

— Разумеется. Рукопись сейчас в Барбре. — Он отмахнулся. — Так что скажешь?

— Одно я знаю точно: хранилище-Ка тоже не вечно. Если наше солнце когда-нибудь взорвется и сожжет мир или если оно погаснет и наш мир застынет, думаю, Червь тоже погибнет. Куда отправятся души после этого — вот хороший вопрос.

— Может быть, не отправятся, а вернутся? Если бы мы могли решить эту головоломку! Время быстротечно, мы не можем остановить его — можем только замедлить, используя наркотик. Ты вернулась назад в свое прошлое, Йалин. Если бы только ты могла замедлять течение времени — без необходимости умирать! Мы, возможно, узнали бы, что такое время, и существование тоже. А тогда мы могли бы действительно побороться с Божественным разумом.

— Так вот чего ты хочешь от меня. А ты знаешь, чего хочет Червь, папа? Он хочет, чтобы я вошла в контакт с червями из других миров. Он думает, что мне следовало бы спрыгнуть с воздушного шара и погибнуть.

— Воздушный шар? Я не понимаю, о чем ты.

— Я должна подняться в воздух на шаре, в который нагнетается горячий воздух, и прыгнуть с высоты. Шлеп. Потом он заберет меня и отправит путешествовать через Ка-пространство.

— Тебе не кажется, что мое предложение выглядит менее радикальным?

— Я думаю об этом. Правда думаю.

— Или тебя беспокоит, что ты можешь закончить так, как Пипи, — преждевременно состарившись? Или как я, превратившись в безобразную гору жира, с раздутым, как бочка, животом? Я уверяю тебя, что это обилие жира вовсе не результат чревоугодия! — Он улыбнулся. — Разве могла одна только еда сделать такое со мной?

— Совершенная мистика, — сказала я.

— Мне сейчас тридцать два года. Скоро у меня будет инфаркт, так же как и у моего дорогого папочки. Крут моего существования завершится. Чертовски большой круг, хотя я в него с трудом помещаюсь! Может быть, достаточно большой, чтобы повернуть само время? Если бы ты только могла показать мне как… Время могло бы остановиться, и я мог бы жить вечно в одном-единственном мгновении. О мечты, о простые десерты, о замечательные обеды!

Если это была мольба, он не мог согнуться, чтобы умолять или пресмыкаться, поэтому я не могла понять, шутит он или говорит вполне серьезно

— Ты не изменишься, если один раз попробуешь наркотик, — пообещал он.

Да, Марсиалла тоже не изменилась от одного раза; она просто временно повредилась умом.

— Может быть, но на самом деле полностью остановить время невозможно. Что если ты попытаешься это сделать, а время само передвинет тебя в какое-нибудь другое время?

— Это почему же?

— Возможно, если бы время полностью остановилось, все перестало бы существовать.

— Тогда мы пришли бы в небытие: ты это хотела сказать?

Я покачала головой. Это казалось мне неправильным. Я провела время — нет, не время в точном смысле слова, а промежуток времени «всегда-никогда» — в пустоте. В пустоте было «ничто». Но пустота сама по себе не была «ничем». Пустота кипела и булькала…

— Нет, не в небытие, — сказала я, — в предсуществование, вот куда бы мы пришли. К возможности существования.

Пока мы говорили, для меня становилось все более и более очевидно, что, вероятно, именно сегодня я испытаю на себе грибной порошок, — конечно, в смеси с черным течением. С помощью зелья папа Мэрдолак развил в себе способность проникать в самую суть вещей; на Червя тоже это зелье подействовало как катализатор. (Новые слова: используй или потеряешь!)


Позднее пришли еще полдюжины женщин и с ними пара мужчин. Они принесли корзины с провизией. Мэрдолак объяснил, что неподалеку имеется маленькая ферма, устроенная главным образом для того, чтобы снабжать дворец продовольствием. Русло протекавшего там ручья углубили, расширили и на одном участке превратили в заводь округлой формы. Течение в этой заводи ускорялось за счет переливания воды из нижнего «рога» в верхний; для этого использовалась цепь с ковшами, приводимая в движение ветряной мельницей. Отсюда и рыба-попугай в меню на завтрак.

Через некоторое время Мэрдолак взобрался наверх посмотреть, как обстоят дела с обедом. Поскольку он отклонил мое предложение ассистировать ему на кухне, я осталась предоставлена сама себе и вышла на моховой газон, чтобы побыть в одиночестве по своей воле, а не по недосмотру.

При дневном свете мох казался еще темнее, чем утром. Живой бархат превратился в черное зеркало, в глянцевое бугристое пространство полированного агата. Теперь он напоминал застывшую лаву у Огненной горы. Глядя на эту поверхность, можно было предположить, что она и на ощупь окажется твердой и гладкой, хотя на самом деле она была мягкой и упругой. Глаза солгали мне. И только прикосновение сказало правду. Раньше я не решалась прикоснуться ко мху. А теперь погрузила пальцы в упругую растительную плоть.

Мухи, казалось, остерегались его. Может быть, они улавливали какой-нибудь запах, которого не чувствовала я. Но более вероятно, что темнота газона просто сбивала их с толку. Меня газон тоже приводил в замешательство, но я была от него в восторге.

Да, именно поэтому он и нравился мне! Он выводил меня из равновесия — он заставлял меня переживать полноту ощущений.

А что там сейчас на «Красотке Джилл»? К этому времени мое отсутствие, конечно, уже заметили. И отсутствие Пэли тоже. Меня немного беспокоили возможные последствия нашего бегства. Гильдия реки вряд ли станет отрубать мне ногу в качестве репрессивной меры, так, как они поступили с рукой Тэма. В качестве наказания они скорее всего отослали бы от меня Пэли. Возможно, они оставили бы ее в Барбре, чтобы отплатить за ее участие в моей дурной выходке. Я могла разрушить ее жизнь; едва ли можно было представить Пэли в закадычных подружках у Креденс.

Пока я размышляла об этом и пыталась представить последствия и быстро найти какое-нибудь решение, в дверях собственной персоной появилась Пэли. Выглядела она скорее раздраженной, чем посвежевшей.

Я вскочила и уже начала было заверять ее, что мы в надежных руках, когда вслед за ней из-под слоев занавеса появилась Пира-па, морща нос.

— Ты можешь расслабиться, — говорила я.

— Заткнись, а? — пробормотала Пэли. — Я только что пернула там и думала, никто не заметит. Но потом завоняло так, как целое блюдо жареных поппадамов[13].

— О боже.

— Я сильно удивилась.

— Но у них довольно приятный запах, у поппадамов.

— Только не когда он исходит из чьей-нибудь задницы. — Тут Пэли стала отходить в сторону, глядя в небо и невинно насвистывая.

— Кхм-кхм, — сказала Пира-па.

— А, привет, — сказала Пэли. Я беспомощно прыснула.

Пэли решительно сменила тему.

— Э… почему этот жирный парень зовет тебя Пипи, а? — спросила она.

Пира-па натянула капюшон и закрыла вуалью поллица.

— Возможно, потому, что я еще только мимолетно взглянула на Истину, а в нее следует настойчиво всматриваться. — Похоже, вопрос немного задел ее самолюбие. — Но даже мимолетный взгляд лучше полной слепоты!

Ага, и, возможно, ее имя намекало на то, как посторонние люди мельком посматривали на молодое-старое лицо Пира-па?

— Дум-ди-дум-ди-дум. — напевала себе под нос Пэли.

Целая кухня больших тонких хрустящих пшеничных лепешек, пузырящихся в кипящем масле! Папа-думы! Я хихикнула и поспешно хлопнула себя по щеке.

— Прости, — сказала я.

— За что? — спросила Пира-па, не снимая вуали.

— Показалось, что меня укусила муха. Забудь, забудь, это ничего не значит.

Возможно, Пира-па вышла с намерением довериться мне, как это сделал папа Мэрдолак. (Если только она не выскочила глотнуть свежего воздуха!) Увы, если так, Пэли своим пуком и его последствиями напрочь сдула этот хрупкий шанс.

— Гм, — сказала Пира-па. — Сейчас нам надо пообедать. Пусто в животе, пусто и в голове, в пустых кишках только газовые пробки!

— Я еще не проголодалась после завтрака, — сказала я. — Папа — прекрасный кулинар. — Может быть, открытая лесть сможет поправить ситуацию?

— Позже ты будешь умирать от голода. Лучше насытиться заранее.

— Прежде чем я приму времяостанавливающий наркотик?

Она кивнула, будто это само собой подразумевалось. Возможно, папа уже поделился с ней, намекнул, что я не против.

— В этой связи, Йалин, я должна предупредить тебя, что некоторые участники могут больше интересоваться эротическими аспектами.

— Мы не страдаем излишней стыдливостью. Правда, Пэли?

— Дум-ди-дум. Нет, не страдаем.

— Они сами выбрали этот путь. Но вам двоим вовсе не обязательно этим заниматься. — Пира-па повернулась к двери. И добавила через плечо: — Пэли может, если захочет. Только если она не станет никому мешать. — Пира-па исчезла за занавесом.

— Вот незадача, — опечалилась Пэли. — Как же я теперь вернусь туда?

— Благоухая, как роза?

— Благоухая, как что?

— Как роза. Любимый цветок Божественного разума. Никогда не вывозилась в колонии.

— Ах вот оно что.


Итак, обед: заливное из змеиного мяса, галантины салаты, пироги с заварным кремом и разными начинками, фаршированные голубые груши. Не представляю как Мэрдолак все успевал: и готовить, и съедать. Подносы стояли повсюду, и люди двигались от одного к другому, постоянно перемешаясь по залу, кроме папы, который возлежал в своей яме, куда всякий раз, когда кто-нибудь переходил, подносили огромный лакомый кусок. Процесс еды напоминал причудливый танец со сменой партнеров или детскую игру в музыкальные подушки. Все постоянно то присаживались, то вставали, и, не исключая нас, никто не мог наверняка сказать, где окажется в следующую минуту; и я не заметила, чтобы кто-нибудь избегал Пэли.

Зато я заметила Креденс, которая неотрывно смотрела на меня, не сходя с места, как кошка, нацелившаяся на порхалку. Она поспешно изобразила на лице слащавую улыбку. В поле зрения появилась Пира-па, снова без вуали, вполне дружески пообщалась с нами, а затем опять пропала. Я обменялась любезностями со многими культистами. А посредине, дирижируя танцем еды, возлежал Мэрдолак.

Наконец Пира-па хлопнула в ладоши. Подносы унесли наверх — туда же отправились мы с Пэли и все остальные, чтобы посетить уборную.

Когда мы все снова собрались в большой комнате, Пира-па открыла один из лакированных шкафчиков. Внутри были бутылочки с маслянистой желтой жидкостью с несколькими пальцами осадка на дне, множество стаканов и несколько склянок с темной жидкостью, в которой я без труда узнала субстанцию Червя.

Пира-па откупорила склянки, слила их в одну из желтых бутылок и энергично встряхнула, так что осадок, масло и чернота смешались в мутный коктейль. Она также взболтала и пару других желтых бутылок, но ничего в них не добавила.

— Сегодня, — обратилась она к собравшимся, — мы с папой будем прорываться сквозь покров феномена быстротечности вместе со жрицей течения, да будет она благословенна. Мы втроем последуем по черному пути. Наблюдателями будут Креденс, Целия и Шуши. Все остальные пройдут по обычной янтарной тропе.

— Прошу прощения, а что это такое? — спросила я. Пира-па указала на другие бутылки.

— А-а. И кто такие наблюдатели?

— Наблюдатели не принимают наркотиков. Они остаются в реальном времени, чтобы наблюдать за всеми. Когда ты потом ускоряешься, они следят за тем, чтобы ничего не случилось.

— А еще они заботятся о нашем питании! — К этому времени Мэрдолак с трудом выбрался из своей ямы и присоединился к остальным. — Наркотик начинает действовать где-то минут через десять, — сказал он мне. — Замедляющий эффект может длиться добрых пять часов, хотя наисильнейшее торможение происходит в самом начале. Потом начинается ускорение…

— И мы хватаем с подносов остатки! Я видела, как действует наркотик.

— Остатки! Ты меня обижаешь. Здесь наготове новый пир.

— Кто хочет взять партнера, может разоблачаться сейчас, — объявила Пира-па.

Разделись оба мужчины с фермы и четыре женщины. Красуясь друг перед другом, они некоторое время попрыгали на месте.

Сначала Пира-па раздала стаканы с янтарной жидкостью, и Пэли остановилась со стаканом в руке.

— Подожди, — сказала она. — А почему я не могу быть наблюдателем?

Креденс ответила:

— У тебя нет опыта. Давай-ка пей!

— Я должна присматривать за Йалин.

— Тебе будет очень скучно.

— Кому? Мне? Да я могу часами сидеть не шевелясь!

Утробный смех заклокотал в недрах Мэрдолака.

— Тогда ты идеальный объект для наркотика. Другие уже глотали свои порции янтарного напитка. Креденс небрежно пожала плечами:

— Дело твое. Мы вряд ли сможем насильно влить наркотик тебе в глотку. Но, судя по тому, как ты рассуждаешь о поппадамах, ты легко можешь неверно истолковать то, что увидишь.

Пэли вспыхнула и стала еще краснее, чем обычно.

— И поэтому можешь вмешаться некстати, — согласился Мэрдолак. — И можешь сделать что-нибудь такое, о чем нам всем потом придется пожалеть.

— Все в порядке, Пэли, — пробормотала я. — Правда, папа лучше знает.

— Думай о поппадамах, — повторила Креденс. — Будь хорошей большой сестрой, а? Покажи пример.

— Проклятье, — выругалась Пэли и проглотила свою порцию.

Креденс тронула ее за руку:

— Послушай меня: найди тихое местечко, сядь и успокойся. И можешь смотреть на занятия любовью, если хочешь. Это всегда интересно наблюдать.

Действительно, те, кто снял одежду, уже заняли одно из углублений и нежно приступили к любовным играм.

— Все идет по расписанию, — услышала я замечание Креденс, когда та уводила Пэли.

Из тех культистов, что были еще одеты, одна женщина лежала навзничь на циновках. Другая стояла на коленях. Третья сидела сгорбившись. Некоторые еще стояли и выглядели так, будто собирались стоять и дальше. Именно тогда я поняла, почему многочисленные окошки были такими крошечными и непрозрачными. Должно быть, для того, чтобы участников не ослепило, когда они будут в замедленном состоянии, если солнце станет светить им в глаза, но никого из наблюдателей не окажется рядом.

Пира-па вручила мне и папе наши стаканы с темной выпивкой. Потом подняла свой.

— Мы втроем должны взяться за руки. Я надеюсь, что мы сможем общаться таким образом при остановке времени. То, что ты жрица, сильно повышает вероятность этого.

— Правда? Но мне почти ничего не видно из-за живота папы.

— То, что ты ищешь, ты увидишь внутри себя.

— Ладно! Будем здоровы!

Я выпила. Они тоже. Шуши взяла у нас стаканы. Пира-па, папа и я взялись за руки.


Первое, что я поняла о наркотическом опьянении, было то, что это продолжалось бесконечно долго. Но испытание только началось; я это тоже понимала. Границы между двумя состояниями просто не было. Стоило только перейти границу, то есть как только я поняла, что изменение началось, она ушла в бесконечность, исчезла. Ближайшее прошлое пропало. Я думала о приближающемся безвременье.

Теперь мне понятно, откуда у папы появилась идея о том, что наше осознание себя личностью всплывает из тумана, который впоследствии скрывает от нас знание о том, кем мы были, прежде-чем-мы-были. Мои собственные ощущения были похожими. Я попала во Время — разновидность абсолютного времени — путем утраты соприкосновения с реальным временем. Это была такая же разновидность «никогда-всегда», как та, что я испытала в пространстве-Ка в моем сумасшедшем полете с Земли домой.

Действительно, на какой-то момент (но момент какой протяженности?) потом и сейчас соединились совершенно бесшовно. События прошлого и настоящего стали единым целым. Все, что происходило в реальном времени в период между отдельными мгновениями, стало округлой заводью событий — что-то отжималось из потока «никогда-всегда».

На секунду (какого порядка?) я подумала, что поняла, как мне удалось вернуться назад во времени. Я не скользнула назад по лестнице лет, по которой все остальные должны взбираться вверх. Я просто всплыла вверх по течению оттуда, где события из заводи снова вливаются в общий поток, и туда, где поток только разливается в заводь, так как обе точки в пространстве «никогда-всегда» лежат рядом.

Когда это происходило, я была мертва, оторвана от мира. Сейчас, однако, мир противостоял мне — главным образом в форме живота Мэрдолака, его коротких толстых пальцев, вцепившихся в пальцы Пира-па (мне это было видно), участка золоченой стены и поодаль — окна из вощеной бумаги в раме кроваво-красного дерева.

Когда я стала смотреть не отрываясь, живот, стена и окно начали расплываться.

Через бесконечно долгий промежуток времени мир стал всплывать в памяти, высвечивая свое существование!

Это я моргнула — вот что случилось. Я моргнула глазами. Моргание длилось темную вечность.

Теперь до меня дошло, что целый мир на самом деле постоянно как бы моргал, то проявляясь в существовании, то исчезая из него; мы до сих пор не замечали этого за течением времени. Да, мир всегда приходил и уходил, так же просто, как это происходит, когда моргаешь!

Все время мир появлялся, и исчезал, и появлялся снова. Почему он должен оставаться неизменным каждый раз, когда появляется? Почему он не может меняться?

Вскоре ответ стал ясен: мир оставался неизменным, потому что он был только отражением. Он был только отражением пустоты; Отражение ничего есть что-то. Отражение темноты есть свет. Отражение Ка есть личность. Отражение потенциала есть предметы, вещи, события.

Нельзя изменить отражения, всего лишь постигнув их. Нужно постичь первоисточник. Но как можно постичь пустоту?

Я перенеслась назад во времени, но я не изменила ничего. Мне было страшно даже попытаться что-то изменить — я боялась исчезнуть. Все должно было произойти в точности так, как в первый раз.

Я дышала чрезвычайно медленно, вдох и выдох. Их руки держали меня. Все сильнее я ощущала давление ладоней и пальцев. Моим нервам потребовалось так много времени на передачу сигнала, что, когда он наконец пришел, это был не шепот, а крик. Замечая, как медленно поступает сигнал, мое сознание напряглось до предела, чтобы расслышать его. Так ли все происходило с теми любовниками, что терлись друг о друга в яме? Становилось ли для них каждое легкое прикосновение огромной волной нежности? И сам оргазм как извержение вулкана?

— Ага, маленькая жрица! И ты здесь, Пипи, у нас получилось! Вот так. Давай сюда! Присоединяйся же!

— Не только возможно, я говорил тебе, а вероятно! Радуйся!

И одновременно…

— Йалин!

— Червь?

— Да, это я. Но ты слишком быстрая.

— Быстрая?

— По сравнению со мной, старым и ленивым. Ты замедлилась во времени, да? Я тоже. Часть меня на какое-то время может синхронизироваться с тобой, другая догонит позже. Как тебе головоломка? Задумалась посерьезней над моим предложением?

— О прыжке с воздушного шара?

— Или так, или как-нибудь по-другому. Будто тебе не хватает выдумки, чтобы найти способ умереть.

— Я не планировала становиться экспертом в этом.

— А я эксперт, и мне это ничуть не повредило.

— Изворачиваешься, Червь. Ты никогда не умирал.

— О, но тысячи умерли во мне. Я видел десять тысяч смертей, даже больше. Ситуация становится критической, Йалин. Твое первое воплощение умерло примерно год с четвертью назад. Оно появится на Луне уже через несколько недель.

— В самом деле через несколько. Где-то десятка через два.

— Время летит.

— Но не сейчас!

— Почему ты отказываешься? Что тебя пугает?

— Быть убитой, старик. Быть брошенной на полпути в никуда. Ты потерял меня в прошлый раз, напомню, если ты забыл.

— Теперь у меня хватка крепче. Я проанализировал твой прошлый полет так глубоко, как только смог, и теперь уверен, что сообразил, как направить тебя в мир червей.

— Скучно.

— Червь Реки, это ты? — Это была Пира-па, голос ее звучал благоговейно.

Мэрдолак смущался меньше.

— Простите это приватная ссора или кто-нибудь еще может поучаствовать в разговоре?

— Мы не ссоримся, — сказал Червь, — мы просто обсуждаем тактику.

— Ты можешь замедлять время по своему желанию? спросила Пира-па. — И можешь ли видеть Истину, которая лежит в основе явления?

— Ты можешь совсем остановить время? — спросил Мэрдолак.

— Я? Э… не совсем еще. Слушайте, люди, я действительно не могу мешкать слишком долго. Я теряю контакт с самим собой. Встретимся, когда вы все умрете. Пока!

— Подожди! — закричала я. Но Червь ушел, как мне показалось, с подозрительной поспешностью.

Мэрдолак вздохнул:

— О боже. Так близко — и еще так далеко. Давай покажем Йалин пять ритуалов медитации?

— Да, это может произвести прорыв.

— О чем вы? — спросила я.

— О наших методиках, — ответил он. — Есть ритуал продолжительный и циклический. Потом есть мимолетный ритуал, и ритуал мгновенный, и синхронный, которым заняты замедленные во времени любовники…

— Что за прорыв?

— Конечно существование! — воскликнула Пира-па.

— О, ты имеешь в виду прорыв к тем очертаниям, что отбрасывают тени?

— Ты действительно можешь видеть их? — Голос Пира-па снова зазвучал с оттенком благоговения.

— Она уже видела их в Ка-пространстве, Пипи. Она так пишет в своей книге. Помнишь загадку про ворона и конторку? Помнишь, как она догадалась, что пустота воображает форму нашей вселенной бессознательно? Она уже знает больше, чем Червь Реки. Но она не знает, что она знает.

— Я скажу, что не знаю, — сказала я.

— Это потому, что твой ум не приучен к дисциплине, Йалин. Ты ухватила знания, как кошка, которая стащила тушенного в белом вине маслюка, приготовленного так, что пальчики оближешь. Кошка не знает, что такое суп; она только кормится. Торопливо поедая пищу, она не ощущает настоящего вкуса. В другой раз она поймает и схрумкает муху.

— Почему ты думаешь, что кошка не оценит хорошо приготовленного блюда?

— Может быть, ей раздавленная муха на десерт так же вкусна, как крутон (на самом деле я в это не верю!).

— Ты отклонилась от темы.

— Ха. Ты первый начал о кошках. Я говорила о формах, что отбрасывают тени, которые мне случилось мельком увидеть, только немного раньше, перед тем как вы двое присоединились ко мне!

— Правда? Ты еще небезнадежна! Давай проинструктируем тебя по первому ритуалу, продолжительности.

— Ладно, если это позволит обогнать время.

— Нет, ты не должна обгонять время. Время, должно обогнать тебя. Начни с осознания того, что ты видишь. Потом попытайся разглядеть то, чего не можешь увидеть. Смотри в зазоры! Лови дыхание Бытия в прыжке, между «туда» и «обратно». Обычно мир дышит слишком быстро, чтобы мы могли это заметить…


Прошло неизмеримое количество времени.

Я не стала знатоком в вопросе дыхания Бытия. И не стали такими уж знатоками и двое моих инструкторов, хотя я догадываюсь, что они продвинулись в этом намного дальше, чем все остальные, кого я когда-либо знала. Может быть, Знатоки из мира Амброза могли подбросить папе и Пипи пару намеков, но опять же, может быть, и нет.

В любом случае, пока я была занята осознанием и неосознанием, вокруг стало происходить что-то зловещее. Рядом с папой медленно проступили очертания Креденс. С тем, что показалось мне в моем замедленном состоянии бесконечным терпением, она принялась выворачивать руку Пипи из папиного захвата, и я разом потеряла контакт с ними обоими!

Шагом улитки Креденс плавно поставила ногу прямо перед папой, перенесла на нее вес своего тела. Шаг. Медленно подняла снова.

У меня была целая уйма времени, чтобы просчитать ее намерение. Мне даже удалось слегка высвободить руку из ладони Пипи. Я даже смогла чуть отодвинуться в сторону.

Но к этому моменту то зловещее обернулось уже реальной угрозой. Как я пыталась избежать еe! И как бесполезно было пытаться!

Папа медленно падал. Его туша навалилась на меня, а Креденс тем временем ускользнула. Его огромный живот толкал меня назад. Я медленно упала на спину — и гора-Мэрдолак последовал за мной.

О да, у меня было предостаточно времени, чтобы осознать то, что происходит. И то, что происходило, было «трагическим несчастным случаем», когда бедную малышку Йалин мог насмерть раздавить громадный шеф-повар, который, увы, потерял равновесие. Или раздавить, или задушить — или и то и другое.

Где, черт побери, Шуши и Целия?

Наверху, конечно! Под каким-нибудь предлогом отправленные туда самой же Креденс, которая, разумеется, теперь тоже была наверху. Она отвлекла и задержала обоих наблюдателей — которые подтвердили бы потом ее алиби, — а через некоторое время могла вдруг появиться на верхней ступеньке лестницы, обнаружить страшное несчастье и пронзительно закричать.

Не думаю, что Креденс удалось бы свалить с ног Мэрдолака в обычных условиях. Он должен был быть замедлен во времени, чтобы потерять способность восстановить равновесие. Так кто поверит, что она толкнула его? Боюсь, это будут не папа и не Пипи. Креденс очень хитро все подстроила.

Я ме-е-ед-лен-нно ударилась о циновку. И он ме-е-ед-лен-нно придавил меня.

Проклятая сука Креденс!

Нет, погодите. Когда Креденс в прошлый раз совершила подлость — тогда, когда подвесила одурманенную Марсиаллу в джунглях высоко на гигантском дереве, — тогда в этом был виноват именно Червь! Старина сам признался потом. Червь забавлялся с мыслями Креденс, он управлял и манипулировал ею, а она даже не догадывалась об этом.

Червь похвалялся, что знает десять тысяч смертей. Десять тысяч способов умереть. И он хотел, чтобы я умерла. В мозгу Креденс он мог быстро найти основания для недовольства мной, чтобы привести ее в бешенство. Он явился сюда, чтобы быстро оценить обстановку, а потом разорвал контакт с неподобающей поспешностью…

Туша Мэрдолака давила невыносимо.

Циновка внизу и живот сверху скоро потеряли всякую упругость и мягкость. Это были две глыбы гранита, что со страшной силой стремились друг к другу, стискивая меня. Я была похоронена заживо, а гора постепенно вжималась в меня, фунт за фунтом.

Да, это Червь. Он манипулировал Креденс. Я была уверена в этом. Креденс была только жертвой обмана. А Мэрдолак? А он был просто падающим телом.

Червь, может, и знал десять тысяч смертей, но, бьюсь об заклад, он никогда не знал смерти, такой, как эта:

Смерть от выстрела Эдрика была быстрой. Засыхание, замерзание и разрушение от взрыва в розовом саду на Луне длилось немного дольше, но и оно не было бесконечным. Это в прошлом.

Сейчас мои ребра ломались. Медленно. Как же медленно.

Прибитая ко дну озера, с пол-лиги воды над головой, я пыталась зачерпнуть в легкие хоть ковш воздуха с небес; напрасно. Меня пронзали медленные стержни неистовой боли. Меня разрывали на части. Меня плющили, как флер-адью между страниц книги. Неимоверно медленно.

Как я молила о смерти! Мне не позволяли. Отказывали. Я могла повторять это на тысяче страниц. Но это длилось. Длилось. И длилось.

Это случилось на сотой или тысячной стадии моей смерти: в мозгу что-то щелкнуло, и мой разум помутился.

Часть третья ВСЕ ГОБЕЛЕНЫ ВРЕМЕНИ

Давняя и странная это морока — сходить с ума. Это происходит не вдруг. Вовсе не так, как попасть в шторм или простудиться. Ты сама помогаешь случиться своему безумию.

Когда начинаешь сходить с ума — сразу осознаешь это. И тогда начинаешь испытывать свое безумие. То локтем его подтолкнешь, то пинка поддашь. Вырваться из него пытаешься. Потому что попадаешь в тиски, и они сжимают тебя невыносимо, и это длится и длится бесконечно; если ты не можешь умереть или хотя бы потерять сознание, тогда безумие для тебя — единственный выход.

Твои извилины начинают запутываться. Они извиваются. Они деформируются. И ты сама запутываешь их еще сильнее. Цепочки твоего сознания рвутся, концами они погружаются в бездну, во мрак, который скрывает их. И ты радостно устремляешься вслед за ними.

Твоя личность раскалывается. Ты больше не одно целое, в тебе теперь несколько отдельных личностей. Никто не знает этих новых людей, а значит, никто не может поймать их или заставить страдать! Но ты знала, что они были в тебе всегда. Только ты придавала им значения не больше, чем своему сердцу, или селезенке, или чреву. Представь себе тело, в котором сердце, чрево и селезенка существуют сами по себе. Представь, что все твои органы работают вразнобой и на тонких ножках разбредаются кто куда. А теперь представь, что и в твоем сознании происходит нечто подобное.

Любопытно, что каждый участок мозга теперь сам себе кажется более совершенным — более опытным, сильным, знающим, — чем раньше, когда ты была еще единой личностью с цельными цепочками сознания!

Эти участки мозга, эти отделенные личности как каюты на громадном корабле.

Это самый большой корабль из тех, на которых тебе когда-либо доводилось плавать. Это легендарный галеон — и более того! Река для него слишком мала. Чтобы плыть, ему нужно целое море.

Расколовшись, ты стала не меньше, а больше.

На твоем корабле есть каюты, где обстановка простая и строгая; в каждой из них горит единственная масляная лампа. Но есть и другие — ах, что там за убранство! Панели то из дерева-позолоты, то из дерева с рубиновыми прожилками, стеллажи из слоновой кости, кресла из хо-ганни, эбеновые секретеры, инкрустированные мозаикой из жемчужных раковин, роскошное постельное белье, тазы для умывания из крапчатого мрамора, серебряные бра, подсвечники из голубого хрусталя и свечи в канделябрах, которые никогда не догорают до конца и не плачут восковыми слезами!..

Но лучше всего там гобелены.

Они есть в каждой каюте. Иллюминаторы в каютах задраены толстыми медными крышками, поэтому гобелены, помимо украшения, еще заменяют собой вид из окна.

Вот на этом — пыльный Пекавар той поры, когда ты была маленькой девочкой (еще до того, как стала маленькой девочкой снова). На этом — вольнолюбивая Аладалия, где ты невинно флиртовала с Тэмом. А там — шпинатное пюре джунглей близ Тамбимату…

Это — открытый всем штормам Дзаттере в Венеции.

Это — звездные дюны восточной пустыни, там ты была мертва, это потаенный уголок в памяти Лалии…

Каюты, в которых нет роскошного убранства, расположены так низко под ватерлинией, что, если не задраивать в них медные крышки, можно увидеть, что вода снаружи черная и твердая, как пласт угля. Даже если ты не смотришь в бортовой иллюминатор, ты все равно знаешь это.

А зачем тебе смотреть? Те задраенные крышки — твоя защита. Как и двери кают, которые всегда закрыты.

Чтобы перебраться из одной каюты в другую, тебе не нужно ходить через двери и носиться вверх и вниз по проходам и трапам. Нет.

Шпангоуты, палуба и переборки делают форму каждой каюты уникальной. И каждая каюта — это отдельная личность, часть тебя. Чтобы попасть в другую каюту, тебе нужно только принять правильную форму. Это мастерство. Как только у тебя это получится, ты тотчас же переместишься в нее.

Поэтому тебе не страшны никакие пираты — им тебя не поймать. Ты ускользаешь, лишь только опасность подступает к твоей двери.

Но остерегайся: если твое безумие окажется недостаточно проворным, ты можешь утратить свое мастерство. Спасаясь, ты можешь разом оказаться в самой нижней каюте, так глубоко, что ни один враг не сможет до нее добраться, сколько бы он ни нырял; ты можешь так надежно укрыться на своем судне, что твой недруг бесконечно будет искать тебя по всему кораблю, но даже запаха твоего не учует. Твое безумие может поглотить тебя — а потом и самого себя.

Поэтому не останавливайся. Постоянно перемещайся вместе с безумием. Бросайся от каюты к каюте, от себя к себе.

Твое безумие многогранно.

И ты тоже.

В самом деле, куда направляется этот чудный галеон? Где конечная цель его путешествия? Она есть, она где-то на гобеленах! Безумие управляет твоим кораблем, оно швыряет тебя из стороны в сторону, как незакрепленный груз.

Врагу твой галеон может показаться жалкой лодчонкой или яликом. Но враг не сможет разглядеть его. Ты одна знаешь, что на самом деле он — многокаютная бесконечность.

Перемещение, опять перемещение, ты умираешь. Ты не можешь избежать умирания. И твой галеон становится кораблем пространства-Ка…


В голубой пустоте кружится волчок. Бесплотный в пустом небесном пространстве. Ничего не видно, кроме лазурного света…

Совсем ничего?

Ты еще помнишь свои каюты и гобелены. Сконцентрируйся!

Один из гобеленов приобретает колорит и текстуру. Плоские крыши холмистого Веррино. И река. На этом гобелене выткан бедный маленький Капси высоко на Шпиле, где он, должно быть, чертит свои панорамы иглой и шелком вместо пера и чернил.

На мокрых крышах играют блики солнечного света, — наверное, только что прошел ливень. В лучах солнца поблескивает быстрая река. На ее русло и берега ложатся округлые тени облаков. Они медленно дрейфуют по полотну, такие серые вмятины.

С южной стороны на картинке появляется лента чернильного цвета. Лента быстро мчится по самой середине реки. Внезапно по ней пробегает волна, оставляя спокойной водную гладь. Лента поднимается над гобеленом, развевается как знамя, направляясь в твою сторону.

Над маленькими домиками встает огромная и безобразная голова Червя. Его длинное тело заслоняет собой реку. Но тебя оно заслонить не может. На гобелене всего лишь уменьшенная копия огромного Червя.

Голова раскачивается. Она ищет. Ты понимаешь, что прятаться от неприятеля — это одно, а от Червя — совсем другое; ты не можешь играть в прятки с Червем. Но, возможно, ты могла бы одурачить его.

Голова Червявысовывается прямо из гобелена.

— Попалась! Вот это да! Быстро ты управилась! И я рад, что ты распилила свое сознание. Отличное самоубийство, Йалин.

— Ты сказал «быстро»? Да меня же прессовали целый год и еще неделю, пока я не умерла!

— Вздор! И часа не прошло с тех пор, как мы с тобой болтали. Что случилось?

— Ты прекрасно знаешь, что случилось.

— Нет, не знаю!

— Так посмотри. Кто тут владелец десяти тысяч смертей? На! Примерь еще одну.

— Хм, пытаюсь… такое ощущение, что я не вижу ее… Странно! Будто что-то мешает. На самом деле и ты сама какая-то странная — будто ты здесь не вся.

(Слышишь звук шагов в одном из темных проходов своего галеона?)

— Чтоб ты провалился, Червь! Креденс сделала подножку Мэрдолаку. Она столкнула жирного мерзавца прямо на меня. И он раздавил меня до смерти, очччень медленно.

— Я действительно страшно огорчен тем, что ты говоришь.

— Лицемер, ведь ты сам все и подстроил! Ты использовал Креденс, как в тот раз с Марсиаллой. Поэтому ты и смотался так поспешно — чтобы прорыть нору в ее мозгу и навязать ей свою волю.

— Вот те на, Йалин, ты же мне друг!

— И поэтому ты сделал все, чтобы иметь возможность наслаждаться моим обществом, даже если ради этого тебе пришлось меня раздавить?

— Вот те на, ну прости меня. Если бы ты послушалась моего совета.

— Пфф!

— Ну пожалуйста, не злись.

— Злиться? Почему я должна злиться? Из-за того, что ты намерен отправить меня путешествовать, да? Так давай покажи мне все формы, в которых я могу явиться! Давай, посмотри, как я буду искать червяков в других мирах. Начинай!

— Ты вдруг так разволновалась. Что-то тут не так.

(Потаенные каюты, потаенные гобелены, тайные глубины, альтернативы… и шаги, которые не дают покоя, крадутся слишком близко.)

— Может быть, потому, что у меня неправильная форма. Плоская как блин, к примеру? И кто тут не так давно плакался на нехватку времени? Хны, хны, осталось несколько недель до конца света!

(Шаги замерли.)

— Это вполне возможно, Йалин.

— Послушай! Божественный разум выжжет умы всех живых прежде, чем ты успеешь пропеть «Джаджи Паджи, ну нахал».

— Он воткнет себе в глаз телескоп времени. Он вмиг разглядит ключ к реальной сущности. И укокошит тебя при помощи его. А теперь давай займемся делом, а?

(Шаги в панике удаляются.)

— Очень хорошо. Обрати внимание. В прошлый раз ты пронеслась по психосвязи назад в Идем и стала херувимом. На этот раз я дам тебе особо сильный толчок. Более того, я поставлю твоему Ка защиту от возрождения. Если я все правильно рассчитал, то от Земли ты развернешься и отлетишь по другой психосвязи. Ты будешь двигаться по психосвязи, которая приведет к тому миру, где обитает Червь…

(Из твоих возможных форм появляется та, которая может справиться с парусами, и ты поднимаешь паруса своего Ка-галеона. Гобелен исчезает.)

— …Ты не родишься снова. Ты просто станешь частью сознания других живых так, как было с тем несгибаемым гончаром и вечно ускользающей женщиной.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Пока мы говорили, я читал твои записки. Знаешь, они какие-то странные, отрывочные. Не могу понять почему…

(Снова тихая поступь незваного гостя?)

— Не бери в голову! Так что будет дальше?

— Я буду потуже натягивать твои поводья. И постоянно буду одергивать тебя — так я смогу поддерживать непосредственную связь со своим новым союзником. Потом я вытолкну тебя снова, чтобы ты за-полуила мне другого Червя.

(Возможные формы продолжают подпитывать тебя, даже если ты и не замечаешь этого.)

— Это будет только два или три мира — но их сотни!

— Что с тобой случилось? Минуту назад была жгучая как горчица. А теперь крадешься по-кошачьи.

— Я ничего не могу с собой поделать, у меня нет выбора!

(А тебе нужен выбор. Большой выбор. Тебе нужно, чтобы было много кают, много гобеленов, много вариантов! В прошлый раз, когда на пути домой ты попала в Ка-пространство, ты видела все многообразие возможностей. Как ворон мог стать конторкой. Однако ты предпочла снова стать малюткой в Пекаваре, продлевая и повторяя свою предыдущую жизнь. Да, но тогда ты не была безумной — и тебя не было так много!)

— На все есть свои причины, Йалин.

— Наверное, раз ты так говоришь.

— Не девочка, а золото!

(Возможные формы постепенно исчезают…)

— Подожди! Так что же дальше? Когда мы одержим великую победу, когда я вернусь сюда насовсем?

— Впоследствии добро пожаловать в хранилище-Ка. Здесь ты сможешь снова прожить любую жизнь, какую пожелаешь.

— Прожить снова — значит не изменить в ней ни одной детали?

— А ты предпочла бы жить заново? Хм. Думаешь, твоя мать сможет выносить ребенка от Петрови?

— Нет, спасибо! Не хочу я больше быть ничьим ребенком.

— Тебе не угодишь.

— А что же будет со всем тем, что я оставила после себя? Что будет с бедным Тэмом, который остался в Пекаваре? Как он будет жить теперь, с отрубленной кистью? И что будет с тобой — замершим у берега Аладалии? Что будет с мужчинами, которые никогда больше не смогут войти в реку? Что с…

— Ты не можешь быть в ответе за все. (Почему нет, если тебе это наскучило? Кто-то же

должен.)

— Это очень похоже на манию величия Божественного разума, Йалин. Ты уверена, что ты в здравом уме?

(Шаги на лестнице, от палубы к каютам…)

(Здравый ум, правый ум, левый ум, зюйд-ум, ост-ум. Кормы ум, носа ум, верхней палубы ум, нижней палубы ум.)

— Я чувствую себя великолепно. Как никогда. Я согласна на хранилище-Ка. Давай займемся делом.

— Правильно!

На этот раз очень неслабый удар в спину отправляет тебя в стремительный полет через пространство-Ка. Тебя подняло и швырнуло сквозь штормовой фронт, сквозь голубую пустоту. Наверняка Червь должен был заметить, что это был не полет жалкой скорлупки, а вертикальная качка огромного судна! Но нет. Вес Ка остается постоянным: зеро. Твой Ка-корабль плывет по волнам небытия, закипая возможностями…


Если бы тебя было больше, ты могла бы видеть лучше? Вот о чем сперва надо задуматься.

Вот план Божественного разума: создать многослойную линзу, которая воспламенит умы в сотнях миров, — и в этот момент попытаться подчинить себе Бытие и Время.

Пустота пузырится. Пустота дышит.

В какой-то момент ты почувствовала, что находишься на грани трансформации. Потом Червь отдернул тебя назад. И это ощущение исчезло.

Пустота грезит о вселенной. Но Пустота бессознательна. Вселенная обладает сознанием, но она не может управлять дыханием Бытия. Во вселенной действует огромная сила, удерживающая ее в нормальном состоянии. Поэтому вселенная всегда сама возвращается в состояние равновесия. Она защищает и ограничивает себя сама.

В пространстве-Ка действует слабая сила. Поэтому там есть возможность выбора. Однако никто не выбирает.

В древних легендах есть упоминание о том, что колдуны могли превращать людей в жаб, в камни, в еду. Должно быть, это они впервые обнаружили возможность противодействия слабой силе. Состояние превращения всегда длилось очень короткий промежуток времени — ведь они жили во вселенной, а значит, подчинялись ее силе.

Вселенная тяготеет к пустоте. Она состоит из… мельчайших частиц выбора. Частиц виртуального существования.

(Да, теперь ты начинаешь понимать.)

Эти базовые частицы — электоны. Они сами выбирают свое состояние.

Теперь рассмотрим более детально. Электоны — это очень маленькие образования, состоящие из плотно скатанных элементов пространства-Ка. Они постоянно раскатываются обратно в пустоту. Другие частицы пустоты скатываются, чтобы занять их место. Скатываются, скатываются! Под давлением общего выбора соседних электонов новые электоны делают точно такой же выбор, как и те, что были до них.

Все эти электоны компактно скатываются в одном направлении. Таким образом, время течет в одном направлении, во вселенную. В пространстве-Ка электоны не скатываются. Поэтому там, в промежутке между «никогда» и «всегда», время течет одинаково, и оно бесконечно.

Сознание, Ка, должно быть сеткой электонов, которые скатаны только наполовину. Таким образом, сознание погружается в прошлое, в память. Сознание препятствует течению времени.

Должно быть, поэтому старые люди говорят, что время течет быстрее, когда ты становишься старше. Чем больше ты знаешь и помнишь, тем больше сопротивляется твое Ка. Когда рыба плывет по течению, она почти не замечает движения потока. Рыба же, плывущая против течения, видит, как со всех сторон стремительно движется вода…

Каждая смерть, каждое исчезновение в пространстве-Ка, удаляет частицу сопротивления. Силы снова быстро обретают равновесие. Появляются новые Ка.

Какое потрясение могло бы привести к гибели большинства умов в галактике?

Достаточно ли вызвать крен, плавление, любое нарушение общего порядка?

Достаточно ли добиться господства Времени и Бытия — локально, в пределах некоторых поворотных моментов?

Должно быть, так считает Божественный разум.

Между тем твой корабль пространства-Ка плывет сквозь пустоту.

Может ли он проложить одновременно множество маршрутов? Маршрутов, которые на некоторое время могут стать реальными, а потом снова вернуться к нереальному? Множество маршрутов, которые потом могли бы сжаться в один-единственный?

, Однажды, на пути от земной Луны, пустота вскипела и едва не захватила тебя. Ты выпрыгнула из этой ловушки в новорожденное тело Нарйи. Теперь ты можешь избежать любой ловушки, перемещаясь между каютами своего Ка-корабля.

Найди место, где это было!

Хотя это было не однажды. Таких мест множество, они повсюду.

Используй гобелены! И перемещайся!

— Йалин! (Обезумевший крик вдалеке.)

— Ты просчитался, Червь! Еще! Еще перемещайся.


Вдруг ты снова обретаешь целостность. Как и прежде, это происходит не по твоей воле, тебя просто взяли на прогулку…

…на борту судна! Брызги ослепляют. Гудят и хлопают паруса. Палубу швыряет в разные стороны. Сквозь завывания ветра ты слышишь шквал голосов:

— Рокка, давай с подветренной стороны1

— Нет, обгоняй! Если они повернут на север, они подрежут нас!

— Нас могут обойти.

— В чем? Ты сумасшедший. Обгоняй, тебе говорят! Грот-мачта скрипит и стонет, кренясь то в одну, то в другую сторону. Фал щелкает, словно хлыст. Держась за поручни, по палубе с трудом передвигаются фигуры в кожаных накидках.

А ты? Ты скорчилась в деревянной клетке. Прикована за лодыжку ржавым железом к решетке. Босая. Изорванное холщовое платье промокло. Клетка привязана к закрепленным планкам, от килевой качки ее швыряет взад-вперед по скользким доскам.

Темных фигур становится больше.

— Это все она, они ее хочут получить. Выкинь ее за борт, вместе с клеткой, да и все!

— Не, не пойдет. Они хочут, нам тоже нада.

— Они могут спустить паруса, прорваться и забрать ее.

— Ага, не успеют: выломать клетку и в волну ее. Не найдут никогда.

— Божья воля! Пусть попробуют, мать их!

— Не. Скоро шторм утихнет. Только представь, как наместники будут рады, когда мы перевернемся вместе с чернозваной инфантой. На Солтрее не было лучшей пытки со времен последнего затмения. За это они с нас и денег не возьмут, а?

Черт подери. Тебя швырнуло прямо в навозную жижу. Это, должно быть, и есть водный мир островов, где славный народ Божественного разума борется со злым Червем. И без сомнения, это можно было предугадать — что ты в конце концов станешь частью чьего-то сознания на территории Червя. Должно быть, этой узницы в клетке, что сквозь ревущий шторм несется навстречу мучениям?

Наверное. Наверное, в ее сознании это вознесет Червя на недостижимую высоту. Наверное, ее сознание беззащитно перед ужасом и отчаянной надеждой.

Ты смотришь ее глазами. Ты слышишь ее ушами. Но ты не ощущаешь колючие брызги на ее теле или ее промокшую одежду.

Поэтому, если ее выбросят за борт, вода наполнит не твои легкие. Или, если ее передадут в руки «наместников», тебе не придется быть сваренной заживо, или распятой, или что они там еще собираются с ней сделать. Возможно.

И на что жаловаться? Все продуманно, совсем как дома! Вот тебе судно, так? (Хотя до чего же безумный шторм и какая мерзкая погода!) И сколько этих скотских Сынов или их местного эквивалента.

Смотри-ка, на этом судне вообще одни мужчины. Мужчины.

А ты думала, что везде все одинаково!

Давай, войди в контакт со своей хозяйкой. Выясни, кто есть кто.

— Эй, привет!

— О сладчайший Богодьявол! Это ты! Храни свою подданную! Наконец-то ты пришел.

— Прости, но это не он. Меня зовут Йалин. Богодьявол — так вы называете своего Червя?

— Червь? Что это?

— Это так вы называете своего морского Червя? Свое черное течение?

— Богодьявол, не смейся надо мной, когда я так в тебе нуждаюсь.

— Хмм, не много разъяснила. Я — Йалин, договорились? А тебя как зовут?

— Ты знаешь меня, Богодьявол!

— Честно — нет. Я совсем недолго здесь. Но если Богодьявол — тот, о ком я подумала, то у меня действительно есть для него срочное сообщение.

.— Мое черное имя известно только тебе, Богодьявол! Разве ты забыл? Разве ты не разрушил меня полностью, заставив страдать? Пожалуйста, зови меня моим черным именем.

— Прости, но я не знаю, что такое «черное имя». Может быть, ты скажешь мне свое… э… белое имя?

— Я не виновата, что они захватили меня!

— Конечно нет. Они, вероятно, хотели научиться красноречию. Послушай, давай начнем сначала?

Мощным ударом волна разбивается о правый борт и накрывает клетку, заливая все вокруг. Веревки натягиваются, но выдерживают.

— Забери меня отсюда, Богодьвол! Освободи меня! Иначе вымаливать твоей милости будет слишком поздно. Палубу сносит.

— А если ты дурачишь меня?

— Нет! Смотри, буря стихает, смотри же. В просветах видно чистое небо.

А пожалуй, она права. Впереди виднеется граница между небом и морем.

— Это уже последняя волна, Владыка! Впереди утесы, вон там. Мы идем прямо на гору, смотри.

— Если шторм стихает, твои друзья могут догнать нас. Они же идут следом за нами, правда?

— Если они не увидят нас на горизонте, то прекратят погоню! Ты это знаешь! А если они догонят нас раньше и эти паршивые наместники будут требовать за меня выкуп, в этом буду виновата я. Хотя на Солтрее с меня не станут сдирать шкуру, я только должна буду… ну ты знаешь.

— Повторяю, что ничегошеньки не знаю!

— Ты имеешь в виду, что я должна все рассказать тебе, прежде чем просить тебя о помощи?

— Да, расскажи.

— Ну, я же стану там чьей-нибудь грязной подстилкой, разве не так?

— Звучит отвратительно. Не говори больше ничего. Да, только какой помощи ты от меня ждешь? Если я Богодьявол, то какую форму я приняла на этой планете?

— О чем ты? Нет, ты не можешь быть моим Господином! Ты выдаешь себя за другого!

— Я только что сказала тебе, что меня зовут Йалин, а не Богодьявол.

— Ты от наместников Божественного разума!

— Черт возьми, нет! Я с другой планеты. Я иду войной на Божественный разум и хочу вступить в союз с твоим Богодьволом!

— Приближается.

— Богодьявол приближается?

— Гора!

Как только моя хозяйка высунулась меж решеток, корабль накренился и круто скользнул вниз по гребню волны. Над нами нависает гора воды. Горы в этом мире не бывают громадными — не сравнить с обломками в Далеких Порогах, — но эта быстро надвигающаяся масса, однако, заслуживает внимания.

— Берегись! Берегись высокой воды!

Матросы в кожаных накидках крепко цепляются за все, за что только можно ухватиться; а твою хозяйку швыряет из стороны в сторону, отчего клетка скользит еще сильнее. Громадная волна поднимает посудину вверх и наклоняет. Под шквалом брызг клетку резко разворачивает. Веревки отрываются от деревянных решеток. Одна решетка с треском разламывается, оставляя острый зубчатый край. Веревка соскальзывает. Клетка вращается, освобождаясь от остальных веревок. Свобода! Клетка падает на наклоненную палубу, разбивается в щепки. Решетки раскалываются. Сейчас их унесет за борт.

Но палуба уже выпрямилась; клетка не успела вывалиться. Твоя хозяйка неистово вырывается из оков. Она освободилась! Ты цепляешься, силясь подняться, забывая об ушибах. Тебя с силой бросает на острые сломанные решетки.

— Осторожно, пленница!

— Держите ее!

Судно отбрасывает назад, оно погружается в толщу водяной горы. Глыбы воды с грохотом обрушиваются и разбиваются. Ждать больше нельзя! Ты скользишь головой вниз к шпангоутам и бросаешься в пучину Моря.

Под воду. Прочь.

Голова внизу. Ты извиваешься. Твердые, как скалы, волны дробят и трамбуют тебя. Выбрасывают наверх, тянут вниз. Если бы целый корабль опрокинулся на тебя, ты едва ли ощутила бы разницу.

Время от времени твоя голова выныривает на поверхность. Ты жадно хватаешь воздух. Воздух и вода вспениваются, жесткие комья морской воды обжигают пазухи, камнями забиваются в легкие.

Удивительно — совсем рядом на волнах подпрыгивает якорная бочка. К ней за обручи прицеплен трос. Ты едва замечаешь ее, брызги залепляют глаза. Моргай, моргай сильнее и смотри! Ты цепляешься пальцами. Крепко сжимаешь — и силишься изгнать жгучие комья проклятой жидкости из груди и носовых пазух.

Трос тащит тебя, ударяя о волны. Рядом мрачно возвышается корабельный корпус. Но откуда судно, с которого тянется этот спасительный трос? С Барка или Солтрея?

Оставь бочку. Хватай трос. Держись.


Гора скатывается в сторону.

Спасительница Шуши!

— Похоже, мы вовремя! — Целия, нависающая над тобой во дворце ритуалов времени. Гора — это, конечно, Мэрдолак.

Задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, ты приподнимаешься. Как ты вообще смогла вдохнуть? Все происходит слишком стремительно. Но Креденс нигде не видно.

— Где она? Где Креденс?

Шуши и Целия цепенеют от страха, у них дрожат руки. («… только притворяется замедленной?» — «Невозможно, Шу-шу!») Все остальные еще в трансе. Застывшие любовники в ямах с подушками, согнувшиеся, стоящие на коленях. Пэли, наблюдающая их замедленный экстаз. Пира-па, прямо рядом с тобой, зажавшая пальцами воздух, будто чью-то ладонь. Не твою: ты наверху. Ты пританцовываешь в нетерпении. Шуши и Целия тараторят и мечутся вокруг.

— Прекратите! — орешь ты.

И ускоряешься еще больше. Не только ты — все вокруг тебя тоже! Все совсем не так, как это выглядело со стороны, когда ускорялась Марсиалла. Теперь целый мир стремительно несется вместе с тобой. Ты не можешь уследить за тем, что делаешь, ты все делаешь слишком быстро. Но кто ускоряет их? Ты не можешь уследить за наблюдателями. Ты не понимаешь, что они говорят своими писклявыми голосами. Ты не понимаешь даже собственную речь. И вообще, кто здесь говорит?

Боже, как неудержимо нахлынули звуки, движение, свет!

Разве ты не умерла? Разве ты не оказалась после смерти где-то в другой точке пространства? И разве эта точка не призрачный галеон со множеством кают?

Весь мир — это призрак. Вся жизнь лишь мимолетное видение. В ней хаотично мерцают вспышки света и тени, люди и пространства…


Ее зовут инфанта фея Подви-Прозорливая, хотя ты зовешь ее просто Под. Это ее «солнечное, имя», так зовут ее родные и знакомые. На самом деле «фея» и «Прозорливая» — это ее титулы. Титул «фея» она получила за то, что обладает интуицией, она даже может предчувствовать чужую смерть. Кроме того, перед ее мысленным взором проносятся отражения событий, которые происходят очень далеко от ее водного мира; это и значит «прозорливая». «Инфанта» означает, что она невенчана; она талант Барка.

У Под есть и «черное имя». Человек всегда хранит в тайне свое черное имя, не называя его никому: Черное имя — это имя силы таланта: имя, которым человек призывает свой талант. Если чужой узнает твое черное имя, он может навредить тебе и лишить тебя силы. Так считают на Барке. Черное имя дается талантливому человеку в снах; а сны эти всем талантливым людям островов в акватории «черной воды» посылает Червь их мира — Богодьявол.

Одни таланты Барка могут даже более отчетливо и ясно, чем Под, видеть то, что происходит в далеких мирах. Другие способны излечивать больных или вызывать болезнь у здоровых. Третьи силой мысли поднимают нетяжелые предметы или даже воссоздают зрительные образы, миражи простых предметов, таких как стулья или вазы. Таланты Под не так примечательны, но они у нее есть, это точно, и это дает ей право называться инфантой.

Увы, остров Барк расположен на самой периферии влияния Богодьявола. Здесь вода лишь слегка подкрашена его чернилами. За пятьсот морских миль отсюда, на западе, в самом сердце Тьмы Богодьявола, имеются гораздо более сильные и яркие таланты. Там встречаются маги и колдуны.

Правда, таких талантов очень мало по сравнению со всем населением Тьмы. Но там, где моря самые темные — с самой блестящей водой из-за непосредственной близости к Богодьяволу, — там больше всего силы. Стоит только колдуну отплыть с одного из центральных островов куда-нибудь в район Барка, он сразу же теряет часть своей мощи; но даже тогда он остается более сильным, чем любой из талантов Барка.

Очевидно, что эти таланты являются генетическими — что бы ни говорила Под об их связи с затмениями разных солнц и лун. Так же, как очевидно, что ей было крайне необходимо пронзительно закричать, чтобы ты вошла в ее сознание, а не в сознание какой-нибудь главной колдуньи из внутренних районов Тьмы. Хотя оттуда тебе было бы гораздо удобнее контактировать с Богодьяволом.

Поэтому теперь ты здесь, на Барке, а не где-то еще. Остров имеет форму черепа гончего пса: разинутая пасть, скалы как зубы, два пресноводных озера, будто глазницы. Ты оказалась среди скал, в городе острова Барка, выстроенном на крутом выступе скалы, что, как огромный лоб, хмурился над озером Печального Взора. (Что до ступеней, высеченных в этой скале, их столько, что хватило бы дважды подняться в Веррино и спуститься с него на Шпиль.)

Более точно, здесь тебя укрывают у Дуэнны, в Саду инфант, откуда Под шаловливо ускользнула, сначала через выступ скалы и затем вниз, к морскому берегу, за моллюсками и откуда ее и похитили те неотесанные пираты с Солтрея.

К счастью, она храбро выпрыгнула за борт, поэтому хоть Дуэнна потом и хмурилась, но все же не стала прилюдно унижать Под. Теперь остается спорным вопрос, захочет ли Под, по баркианским меркам имеющая хорошее приданое, чтобы ее обменяли на бесприданницу с запада, из глубин Тьмы Богодьявола, но обладающую более сильным талантом, которая сможет наплодить для Барка колдовских детенышей.

(Что-то во всем этом процессе обмена девицами вызывает у тебя благородное негодование! Под не может взять в толк, о чем ты разглагольствуешь, поэтому тебе лучше воздержаться от пропаганды: По мнению Под, как же еще можно улучшать таланты на окраинах? Как еще можно наилучшим образом перемешивать силы талантов, если не вливать в общий поток одни и не изливать другие? (Скажите, пожалуйста, а чем хуже обмен жеребцами-производителями!)

Вот ты смотришь из створчатого окна поверх ступеней и крыш, поверх озера Печального Взора — на восток, где Большая луна заслоняет Ослепляющий диск, на какое-то время накрывая тенью весь город.

Ослепляющий диск — это солнце, на которое ты даже мельком не осмелишься взглянуть, если тебе дорого зрение. Оно очень маленькое и ослепительно яркое, хотя свет от него исходит не ровный, а мерцающий, как яркие вспышки зеркальных отражений. Есть еще гигантское солнце, Красный туман, которое сейчас приближается, скрытое Ослепляющим диском; но лучше всех на небе видно Близкое солнце. Луны здесь тоже три, все разных размеров: Большая луна, Средняя луна и Малышка.

— Так что, Под, влияние Богодьявола распространяется на всю область темной воды? А он может оказывать влияние где-нибудь за островами? В открытом море, далеко от Барка, например?

— Он никогда так не делает. С моей стороны это было чересчур дерзко думать, что он мог спасти меня со шхуны этого сброда. Его влияния не хватает даже здесь, хотя это еще его территория.

— Хм. И Богодьявол собирает в Ка умерших? Так чтобы они могли снова и снова переживать свои жизни в Нем?

— Ну нет. Вряд ли, я думаю. Когда люди темной воды умирают, Богодьявол высасывает из них силы, которыми он наделил их при жизни, и передает эти силы новым молодым талантам. Теперь понимаешь?

— Да. Понимаю, что ваш Богодьявол состоит в родстве с черным течением моего мира. Очевидно, он накапливает Ка так же, как электрические батареи на Земле аккумулируют энергию. Его, должно быть, забросили сюда когда-то, чтобы он впитывал в себя природные таланты, какие только будут появляться. А добрые люди чистой воды до смерти ненавидят его. Понимает ли Богодьявол, кто он такой? А ты, Под? Хоть кто-нибудь понимает?

— Может быть, некоторые мудрецы из Омфалы. Однажды мне довелось увидеть, как мудрец общался с Богодъяволом. Это был один-единственный взгляд, быстрый, мимолетный, как вспышка Ослепляющего диска.

— Ты должна добиться, чтобы тебя обменяли именно в Омфале!

— А я думала, ты против таких затей.

— Да, я против. А ты должна.

— Почему я? Полудохлая фея Прозорливая с самого крайнего острова без сокровищ?

— Смотри, они идут, — сказала она громко.

Внизу по лестнице Отчаянных поднимались четверо мужчин с большими костяными гребнями в намасленных черных волосах, они сопровождали лысую молодую женщину с раскрашенным оранжевой краской лицом. Это были менялы талантов с Таска, что в сотне морских миль к центру черной воды, они сопровождали свой товар.

— Под, если бы ты могла продемонстрировать им свой новый талант!

— Я даже прозорливость не могу больше продемонстрировать. Что касается предвидения, могу сказать, что один из них скоро умрет! И я уверена, он будет очень счастлив после смерти! Среди них есть провидец, который услышит, как я буду давать Дуэнне показания под присягой, и непременно будет всматриваться в меня, ну и пусть. Будем надеяться, что я не растеряла все свои шансы, когда те гниды наместников захватили меня.

— Твоя Дуэнна сказала, что ты проявила храбрость и находчивость, бросившись в волны.

— Да она так сказала, чтобы спасти мою репутацию.

— А что если бы ты удивила провидца?

— Ни малейшего шанса! Для этого им следовало обменивать меня подальше отсюда, поглубже.

— Я же с тобой, Под. Может быть, он сможет разглядеть меня.

— Ты не талант, Йалин. Ты всего лишь гостья, незаконно поселившаяся во мне.

— Все, что я могла бы сказать тебе, я скажу и ему!

— Так уж и все? Он должен сам разглядеть это.

(Так… скорее! Где твои гобелены? Ты чуть не забыла об остальных каютах! Можно показать гобелены из них!)

— Послушай, Под, во мне много личностей. Каждая из них плетет свой собственный образ. Я хочу, чтобы ты напрягла все силы и попыталась увидеть другие мои личности. Твои таланты берут начало в пространстве-Ка — там ключ к моим остальным каютам.

— Не понимаю.

— Дай провидцу вглядеться в гобелены других миров. Ты станешь самой прозорливой! Попробуй! Вместе мы доберемся до Омфалы.

Вдалеке начинает звонить колокол, призывая Под вместе с другими инфантами в вырубленную глубоко в скале комнату под названием пещера Весов, где обменивают таланты и вершат судьбы.


Зубчатые стены в пещере Весов сработаны резцами давно умерших каменотесов. Центральная часть каменного зала выполнена в форме купола. В разные стороны от него, как лапы, расползаются четыре купола поменьше. А две световые шахты напоминают глазницы. К этому времени Большая луна уже сползла с Ослепляющего диска и Красный туман начал заслонять белое сияние; свет, проникая в шахты, становился золотым и янтарным. Ты будто оказалась под панцирем какого-то огромного зверя, которого изнутри выели муравьи, остался лишь чешуйчатый каркас.

Под одним из куполов установлена каменная подставка, на которой крепятся медные чаши — наглядный образец весов. (Как часто на Барке используют два уровня значений. Одного им недостаточно.) На обе чаши навалены баркские сокровища, поскольку едва ли можно уместить талантливую девушку хоть на одну из этих чаш, а если и получится, то уравновешивание весов в этом случае, вероятно, повергнет Барк в пучину банкротства. Приданое относительно скромное, хотя товар выставлен лицом. Здесь сияющие перламутровые раковины, кубки вулканического стекла, кувшины с целебной морской мазью, раструбы раковин моллюсков с серебряными зажимами.

Соискатели инфанты занимают скамьи под вторым куполом. Под третьим куполом, на низкой скамеечке, сидит молодая женщина с бритой головой и оранжевым лицом. Она удивленно и презрительно поглядывает на своих кузин с далекого острова. Под четвертым куполом укрылся ее эскорт, менялы талантов. В самом центре — под главным куполом — расположилась Дуэнна, с ног до головы закутанная в крупную, похожую на рыболовную, черную сеть.

— Фея Подви-Прозорливая, — проскрипела она. Теперь очередь Под представить в выгодном свете свои товары.

Когда Под поднялась и вышла вперед, провидец из Таска напрягся, сосредотачиваясь.

— Давай, Под!

Под очень тихо, чтоб никто не услышал, прошептала свое черное имя.

Перемещайся! Перемещайся по каютам корабля пространства-Ка. Так, теперь задержись!

И пока ты задерживаешься, твоя сестра разделяет сознание Под. Перемещайся обратно.

— Все?

— Да.

У Под получилось увидеть гобелен с болотами цвета зеленой желчи и илистыми островами. Высоко вздымался медовый гребень скалы. Она нависала, будто женщина-птица, застывшая на ветру. Вдруг нити полотна сплелись с реальностью. Птица бросилась вниз за плывущей змеей… Это был мир Марла.

— Перемещайся! Задержись. Перемещайся обратно.

На этот раз Под увидела мир желтой глины — плоский как блюдо. Однообразие плоскости нарушали несколько больших круглых овощей с роговидными листьями на макушке и еще один плод, по форме напоминавший грушу, с жесткими листиками вокруг талии. Наверху у этой груши был прямой тонкий стебель, который тянулся вверх, будто корень, растущий в небо. А в верхней части груши неподвижно смотрели перед собой три совершенно человеческих глаза. В безоблачном бледно-желтом небе потрескивали разряды. Молнии сверкали, перечеркивая друг друга…

Изумленный провидец преклонил колени перед Под.


Легкое покачивание и мелькание вспышек света и тени резко замедлилось…

Ох и бесилась Донна, когда вы с Пэли вернулись на борт «Красотки Джилл» после прогулки во дворец! «Вот подожди у меня, маленькая жрица. Вот подожди», — грозилась она сквозь зубы.

Чего подождать?

Подождать недели. Недели, пока твой Кортеж не доставит тебя в Тамбимату. И еще недели, пока «Красотка Джилл» не вернется на север.

На обратном пути «Красотка Джилл» делала очень короткие остановки в пути: даже меньше, чем по полдня в каждом порту, только чтобы пополнить запасы фруктов и овощей, а в Порт Барбру не зашли вовсе. Через некоторое время вы подошли к причалу задымленного Гинимоя.

К счастью, наступила зима. Поэтому не надо было открывать люки для проветривания помещений, потому что воздух снаружи далеко не свежий. (Люди Гинимоя не понимают, как можно дышать воздухом других городов — таким сырым, без запахов, нецивилизованным!) Сквозь стеклянный люк ты наблюдаешь, как в сером небе над городом рывками движется огромный воздушный шар…

Ты тоже так можешь.

Это самое непонятное. Столько недель пронеслось с запредельной скоростью, так что в этом стремительном движении, бешеном ритме мелькания дней и ночей невозможно было ничего различить. И ты не можешь сказать, что ты «жила» все эти недели — в полном смысле этого слова. Однако теперь время внезапно возобновило нормальный ход, и ты можешь вспомнить что-нибудь из того, что случилось в этот период, коль скоро ты была сознательной частью событий.

Ты была частью живого гобелена. Того, который изменяется и раскручивается. Того, который показывает тебе, что случится, если ты начнешь отсюда и отсюда и пойдешь туда и туда. И вот через некоторое время ты должна была добраться до Гинимоя.

— Йа-лиин!

По коридору гремят тяжелые башмаки. Дверь каюты рывком открывается. Влетает Донна.

— Ну ты, малявка! — Она багровая от гнева. Она размахивает страницами газетного листка. — Это продается по всему городу! — Она сует тебе под нос то, что сжимает в руках. Это «Книга Звезд» Йалин из Пекавара, напечатанная аккуратными столбцами на больших грязных листах газетной бумаги. Конечно. Что же еще? — Прямо здесь, в Гинимое, где нам труднее всего было заставить людей принимать снадобье!

— Вот и славно. Наверное, теперь будет уже легче.

— Да что ты говоришь? Ну ладно же, хочу, чтоб ты знала: я уже разослала срочные сообщения на север и на юг.

— Зачем?

— Чтобы обыскивали все грузы, дорогуша! Чтобы перехватить остатки этого.

Стоит ли говорить ей, как на самом деле была опубликована книга? И стоит ли говорить маме о том, что произошло?

Весь корабль содрогается. Каюта и Донна вдруг стали двоиться у тебя перед глазами. Изображения Донны и каюты раздваиваются и снова накладываются друг на друга. В одной из этих кают ты говоришь с Донной. В другой не говоришь. С этого момента яркие изображения целых живых картин начинают переплетаться в твоем сознании.

Донна отступает назад и презрительно фыркает:

— Это урезонит тебя, детка. Не думай, что мы не сумеем остановить это. Будет трудно, признаю! Но возможно. Действительно, возможно.

— Ты могла бы не беспокоиться о передаче сигналов, Донна.

— Неужели? Этого точно не было в продаже несколько дней назад, когда мы заходили в Сверкающий Поток. И мы не получали никаких сигналов из Ворот Юга, так ведь? Полагаю, это тешит твое тщеславие: не успела прибыть в город, а тут уже опубликовано все это.

— Неправда. Это продается всюду, от Тамбимату до Умдалы. Одновременный выпуск, сегодня. — (По крайней мере ты надеешься, что это так.) — Жребий брошен, Донна, вот что это такое. Жребий брошен. Но ты не волнуйся. Книга не принесет вреда. Только добро. Если добро можно сделать.

— Я знаю. — В ее голосе чувствуется огромное самообладание. Но не в руках. Она швыряет в тебя листы книги; хотя она рассыпается и уже перестает быть книгой, листы беспорядочно разлетаются по полу.

— Полагаю, это твое. А то, может, тот пьяный паук все неправильно напечатал.

Ты подбираешь лист.

— По-моему, все хорошо.

— Да, кстати. — Донна останавливается в дверях. — Думаю, теперь гильдия захочет продвинуть течение дальше на север, пока кому-нибудь не взбрело в голову экспортировать твое творение Сынам для их спасения.

— Но… но что будет со всеми их землями, они же станут безжизненными? После того, как умы Сынов будут сожжены? Я думала, вы планировали… Я имею в виду, если ты полностью блокируешь переправу через реку…

— Выгляни в этот люк. Здесь вовсю развивается воздухоплавание. Конечно, в безветренный день воздушный шар не сможет поднять пассажиров над течением и переправить их через реку. Но ты только представь — воздушные шары с корзинами, полными колонистов, а?

— Да…

— Ты никогда не мечтала прокатиться до бурного океана в широкой пасти Червя?

— Я не буду этого делать.

— Не стала бы вынуждать тебя. Это правда. Ты знаешь, как я была потрясена, когда твой дружок Тэм потерял руку. Но мы не в Пекаваре, а он все еще там. И твой отец тоже. И они оба в двух шагах от Чануси! Остерегайся, Чануси беспощадна!

— Там все очень плохо, да?

— Я не сказала, что там очень плохо или очень хорошо. Я просто размышляю.

— Достаточно ядовитые размышления.

— А разве ты не обвиняешь Сынов в том, что они отравляют нас?

— Это грязно! И не надейся когда-нибудь отмыться, Донна! Тебе уже не очиститься. Ты воняешь — изнутри.

— Ого, теперь наша наивная крошка заговорила о чистоте, после того как этот документ разошелся повсюду без разрешения.

— Я нуждаюсь только в своем собственном разрешении.

— Неужели? Ну, в таком случае, может быть, кто-нибудь еще захочет разрешить себе, что сам пожелает. Раз тебе можно, прочему другим нельзя, а, Йалин?

— Хм… а как ты думаешь, как я вернусь с океана?

— Нет ничего проще. Червь проглатывает тебя и пропускает через свое тело в обратном направлении — к какому-нибудь заранее оговоренному месту, где тебя подберут. Что скажешь? Жребий брошен, Йалин! Твой. Скорее всего.

Перед глазами все стало быстро расплываться.


Сменилось несколько Больших лун, много Средних и множество Малышек с тех пор, как вы с Под отправились из Барка в сопровождении менял из Таска с костяными гребнями в волосах.

Наконец вы прибыли на Омсралу. Этот остров представляет собой кольцо холмов, окруженных черным морем. Высоко на скалах, у самых вершин, — убежище мудрейших. Среди холмов лежит долина, как широкая чаша, полная лесов, ферм и озер; в долине расположился и город

Тум. Название «Тум» напоминает глухой удар гигантского барабана. Представьте себе кожу, натянутую на скалы над благодатным котлом долины. Тогда жилища мудрейших будут теми пттифтами, на которых крепится натянутая кожа. Иногда самые могущественные из мудрейших играют на Туме удивительную музыку со своих высот.

Когда Йалин разрушит на Луне розовый сад Божественного разума?

Когда Божественный разум решит, что пора приступить к осуществлению Проекта Сожжения умов?

Возможно, уже скоро.

— Инфанта Прозорливая! Красный туман затмевает Ослепляющий диск! Пришло время, покинуть пристанище.

В последний раз посмотреться в зеркало в медной раме, на свое раскрашенное оранжевой краской лицо. Поторопиться. Отпереть дверь. Твой меняла, провидец Макко, поджидает тебя.

Его волосы, свежесмазанные маслом, с изящной небрежностью сколоты гребнем. Он легко поклонился, дружески, почти с нежностью. Этот муж Таска относится к тебе с почтением и интересом. Даже больше, за долгое время плавания он стал твоим другом.

Инсент, его силач-напарник, медленно идет по извилистому деревянному коридору; на ремне закреплен нож, на плече болтается сумка с его долей сокровищ Барка. Под, которая могла видеть далекие миры, сама теперь стала сокровищем. Она настоящая Принцесса Талантов. Поэтому, возможно, ее приданое стало теперь не столь важно, тем более что в нем нет драгоценных камней. Но теперь даже полдюжины завернутых в листья имбирных червей сошли бы за ее приданое. Тем не менее раз уж менялы взяли его из Барка, то должны доставить по назначению.

— Нам надо спешить, Фанта!

По коридору. Вниз по скрипучей лестнице. В переднюю с отслоившейся побелкой, что меж пивной и кухней, где хозяйничает госпожа Умдик.

— Доброго дня, госпожа!

— Доброго дня, господа, доброго дня, Фанта! — И вышла на мощеную улицу.

За абрисом Красного тумана стало просвечивать Ослепляющий диск, покрывая позолотой деревянные дома. К тому времени, как ты прибудешь на ярмарку невест, дневной свет станет совсем оранжевым. Здесь бытует поговорка, что, пока прячется Ослепляющий диск, не проведешь никого. Во время затмения Ослепляющего диска человек может разглядеть все и всюду, это распространяется и на заключение сделок, когда все необходимо тщательно взвесить. Действительно, в это время можно даже взглянуть прямо на Ослепляющий диск, скрытый под маской Красного тумана, отчего Красный туман становится похожим на огромный светящийся в небе фрукт. Хотя никто и не помышляет о подобном безрассудстве.

Ты поднимаешься по улице Созерцания звезд. Пересекаешь дорогу Храброго сердца, и вот ты на месте.

Рынок невест расположился под белым куполом, венчающим колонны в центре площади Омблик. Площадь Омблик — это место, где торговцы черной рыбой обычно продают дары моря, хранящиеся свежими в чанах всех видов: из стекла, из камня, из просмоленного дерева, из парусины. Сегодня здесь остались только те чаны, которые нельзя было унести; одни наполнены до краев, другие порожние, одни чистые, другие немытые и провонявшие. Торговцев сегодня не видно, зато и рыбы тоже нет.

И вот ты уже идешь среди инфант с других островов, которых тоже сопровождают менялы. Некоторые инфанты одеты в шелковые сари — пурпурные, розовые и разноцветные, — куда более изысканные, чем роба, блуза и клетчатый палантин Под. Мимо прохаживается знать и простой люд Омфалы, они галдят и оценивающе рассматривают прибывших; некоторые здесь одеты богаче, чем самые знатные персоны Барка. Приданое выкладывают на столах; Инсент торопится выложить приданое Под. У некоторых оно действительно роскошно, — наверное, эти инфанты бедны талантами. А может быть, там, откуда они прибыли, такая куча сокровищ считается скромным приданым, приличествующим большому таланту.

Оранжевым светом горит в небе Красный туман. Дородная сваха хлопает в ладоши; на ней усыпанная блестками, совершенно черная вдовья вуаль, что спускается от венца на голове к полу, закрывая носки ее туфель.

— Поступило необычное заявление — пригласить первой инфанту фею Прозорливую с далекого Барка, пусть представит все, что у нее есть.

— Заявление! — ворчит Макко. — Она оскорбляет тебя.

— Она не договорила последнюю часть моего титула!

— Если инфанта скрывает такой огромный талант, как мы слышали, — продолжает женщина под вуалью, — почему бы ей не осчастливить своим присутствием отдаленные острова? Для того, чтобы мы могли равномерно увеличивать наши возможности по всей территории Тьмы Богодьявола?

— Я инфанта, — выкрикнула Под, — и выйду замуж только за мудрейшего. На меньшее я не согласна. Мы вместе с ним будем говорить со звездами. Для этого я здесь.

— Твои менялы уже провозгласили, что ты выйдешь замуж только за мудрейшего, но слышал ли об этом кто-нибудь из мудрейших?

— Да, в самом деле, — отозвался высокий, стройный и красивый юноша. Он пробирался сквозь толпу, закутанный в плащ, скрепленный на шее золотой застежкой. Из его широкополой шляпы сзади торчали птичьи перья, точно крылья ветряной мельницы.

— Это вы, сэр? — Голос женщины под вуалью дрогнул, в нем повышалось недоверие.

Тут высокий человек приподнял шляпу и поклонился. На пару мгновений, пока шляпа не касалась головы, на месте юноши оказался маленький плотный старикашка с озорной улыбкой. Но как только он водрузил шляпу на затылок, он стал прежним юношей.

— Ого! — прошептал Макко на ухо Под. — Это сам мастер иллюзий! Если ты ему понравишься, он хорошо заплатит мне за работу.

Человек не отрываясь уставился в глаза Под, своим взглядом проникая в любые иллюзии, которые она только могла создать в своем воображении.

Всматривайся, Под,всматривайся!

(Перемещайся! Перемещайся!)

На лице мастера читается короткое замешательство. Потом удивление и очень скоро — очарованность.

Мир сотрясается и замедляется. Но самые сильные толчки не прекращаются. Червь оставил Умдалу далеко позади; Умдала с геометрически правильными рядами деревянных срубов, Умдала с эстуариевыми[14] топями. Червь струится вперед, к северу, рассекая волны, которые здесь из-за мощных порывов ветра, гуляющего на океанских просторах, и вращения мира вздымаются невероятно высоко, поскольку в этом месте устье расширяется, сливаясь с дикими и зловещими солеными водами, куда еще никто не осмеливался заплывать.

Ты, маленькая бедная девочка, уже насквозь промокшая от брызг, скорчилась в утробе Червя, борясь с тошнотой.

И ты помнишь, как долго ты сюда добиралась. Как долго, от самого Гинимоя. И как за это время развернулся гобелен.

Волны пробудили другое воспоминание — воспоминание о диком шторме в водном мире островов много «лун» назад.

Откуда это воспоминание?

— Червь?

— Что?

— Я могу находиться здесь и еще в другом месте одновременно! Я могу быть сразу во многих местах! Ты пытался убить меня в храме времени. Нет, не так! Ты убил меня. А то, что происходит теперь, — это то, что случилось бы, если бы ты меня не убил. Это то, что было-бы-возможно. Но это происходит так, как происходило бы на самом деле.

О, какие это огромные возможности! Они могли бы действительно реализоваться. Ты уверена в этом. Но что тогда стало бы с остальными твоими сущностями? Они были бы потеряны? И ты была бы потеряна?

— Ты хорошо себя чувствуешь. Йалин?

— Конечно нет! Я чувствую, будто разблевываю все свои кишки по твоим.

— Никудышный из тебя моряк, однако!

— Но это не плавание! Это твоя безумная выходка. Долго еще?

— Как только доплыву до того места, где я бывал раньше. Скоро, скоро.

Голова Червя покачивается на гребнях волн. Брызги летят в открытую пасть.

Внезапно движение прекращается. Червь расслабляется.

— Мы прибыли?

— Йалин! Здесь начало! Начало сожжения умов! О, свет, какой невыносимый свет! Умирание! Здесь образуются линзы Ка. Какая сила — вымести все звезды! А я не могу защитить, не могу укрыть!..

— Червь! Крик.

Бежать! Проложить путь назад. Перемещайся, перемещайся!


Завалившись на тебя, гора Мэрдолак сломал тебе ногу. И пока не срослась кость, тебе пришлось задержаться в храме, поглощая гурманские кушанья. Пэли задержалась вместе с тобой. Креденс пришла с повинной.

Вы задержались немного дольше, принимая участие в синхронном и периодическом обрядах. К тому времени как повсюду напечатали «Книгу Звезд», вы были слишком глубоко погружены в обряды Бытия, чтобы мчаться прочь. Кроме того, гильдия реки с большим удовольствием сцапала бы вас.

И спустя несколько десятков недель, когда ты входила в очередной транс в синхронном обряде, разразилось Сожжение умов…


Шуши и Целия спасли тебя от удушения; а Креденс пропала. Она возвратилась в Барбру. Чтобы добиться благосклонности гильдии реки, она не только рассказала, где ты находишься — она выдала всю тайную схему распространения «Книги Звезд» от Тамбимату до Умдалы.

Гонец, явившийся предупредить об опасности, лишь чуть-чуть опередил охрану с Донной во главе. С Пэли и Пира-па вы бежали из храма. Папа, конечно, бежать не смог. Так, бегством по лесу и джунглям, закончилась твоя дружба с барбрианскими культйстами.

Как сообщалось в новостном листке Аджелобо, Донна сожгла дотла тайный храм. Был ли в момент сожжения внутри папа Мэрдолак, история умалчивает…


На борту «Красотки Джилл», пришвартованной в Гинимое, ты и рта не раскрывала, чтобы похвалиться. Ты обвиняла Стамно в измене делу издания книги. Ты обвиняла гильдию реки в том, что они привезли его в Пекавар, чтобы подкупить тебя. Ты была потрясена. Ты горько сожалела. Донна верила тебе.

Наконец наступает момент Сожжения умов. Когда Червю пришел конец, он свернулся во времени и пространстве, защиты у тебя больше нет.

И Божественный разум бесстрастно лишает тебя жизни. Даже не в отместку за погубленные розы. Это больше похоже на то, как алчущие мыши-пираньи яростно поглощают, все живое, что попадается у них на пути…

Ты стоишь наверху Шпиля в Веррино, глядя вниз. на город и реку и вспоминая, как ты увидела эту панораму в первый раз.

Вдруг внизу вместо Веррино появляется чаша долины. Фермы, леса, озера и чужой город (уже не такой чужой) — все это в огромном кольце скал.

Тонкий и горячий солнечный луч ослепительно сверкает сквозь красный туман другого солнца как источник жизни, светящийся в желтке яйца. Живое семя на самом краю желтка. Есть еще третье солнце, оно сочного желтого цвета. И еще есть луна цвета слоновой кости.

Внутренний свет ослепляет вселенную. Червь все корчится и корчится. Сожжение умов!


— И в качестве свадебного подарка, дорогая Под, — обещает маленький круглолицый старикашка, — я сплету для тебя величайший из всех миражей!

Ты на самой верхней площадке башни мастера Алдино. Плиты, выложенные прежним владельцем, спиралью расходятся от открытого лестничного колодца, все они расписаны разными знаками, порядком облупившимися, но еще достаточно различимыми. Круглый бортик ограждения слишком низкий, чтобы ты могла чувствовать себя здесь в безопасности. Он тебе едва по пояс высотой. Внизу, прямо под площадкой, — дерн. Дальше зубчатые скалы постепенно снижаются. На север от башни они спускаются к темнеющему морю. На юге обрушиваются в долину. Цепи холмов тянутся к западу и к востоку. Эта башня, расположенная на самой острой скале из всей цепи, повисает в воздухе, как будто балансируя на лезвии топора.

По крутому южному склону спускается извилистая тропа; с северной стороны спуска нет. Далеко в стороне, за пологими южными отрогами скал, лежит гавань Омфалы.

Деревянный конус на сваях покрывает башню сверху, как шляпа. Проходя через систему желобов, в чаны внизу сливается дождевая вода. Один из этих чанов периодически подогревается — когда на небе нет облаков — при помощи хитроумного зеркального устройства в стене, которое посредством часового механизма отслеживает движение Близкого солнца и улавливает его лучи. Таким образом, в жилые помещения самотеком подается горячая и холодная вода. И это не единственное удобство. Башня сама по себе неплохое жилище; хотя, надо сказать, чтобы спуститься за чем-нибудь в долину и подняться обратно, требуется немало усилий. Если бы скалы были более отвесны, можно было бы устроить подъемный механизм при помощи веревки с люлькой на конце. В башне уже жили две другие жены мастера и множество мальчиков-слуг — будущих мудрейших. Поэтому кроме Алдино там было с кем общаться.

Он широким жестом указал в долину, едва не потеряв равновесие:

— Сегодня после полудня Омфала предстанет тебе в любом обличье, какое ты только пожелаешь. Хм, в пределах разумного.

А ночью, в опочивальне, он облачится для Под в лучшее тело из арсенала своих иллюзий.

— Пока еще старый Алди не слишком пьян, чтобы сосредоточиться, — сказала старшая жена Лотия, чтобы поддразнить или из вредности.

— Выбирай, моя дорогая! Выбирай любой из тех миров, что ты видишь вдали! Мы дадим возможность славному народу Тума с часок побродить по улицам другого мира, пусть подивятся. Э… я надеюсь, остальные мудрейшие не рассердятся. Однако с чего им сердиться? Мы здесь все друзья, в известной степени. И сегодня моя третья свадьба. Это вполне в рамках привилегий.

— Другие мудрейшие пригашены на нашу свадьбу?

— Может быть, кое-кто и заглянет. — Он указал дрожащим пальцем на резную шишечку отдаленной башни на востоке. — Возможно, мастер Летучих башмаков составит нам компанию. Будем надеяться, что это его не сильно затруднит. Он положил глаз на Лотию, а мое внимание в этот вечер будет направлено лишь в одну сторону, а, Подви?

Пришло время Под напомнить.

— А скажи мне, мастер, как можешь ты сплетать такие иллюзии, что они видимы для всех?

— Хм. Хорошо, дай подумать. Мы воспринимаем мир в отражениях волн энергии. Некоторые из этих волн — очень мало, заметь — проходят через окна твоих глаз. Верно? Поэтому ты всегда видишь мир только в одном аспекте. Более того, твои глаза на самом деле не видят. Они просто воспринимают волны. Когда эти волны омывают сетчатку, что на самом дне твоих глаз, на ней возникают их отражения. И эти отражения отображаются потом в твоем мозгу. — Он хлопает себя по лысеющей макушке: — А здесь уже мозг рождает образы, которые, по его представлениям, соответствуют этим отражениям. В этот момент ты уже в четырех шагах от реальности. Сосчитай их: образ, отражение, видение, отображение. То, что я делаю, есть обратная последовательность этого процесса. Я представляю, будто вижу то, что хочу увидеть. Я посылаю отражения более сильных, более мощных видений. Другие люди рядом со мной улавливают эти отражения, и им кажется, что они видят то, что я представляю. — Он добавил с озорной усмешкой: — По крайней мере, это то, как я понимаю то, что делаю, моя наидражайшая. Это мой способ плетения иллюзий. А быть может, я на самом деле делаю что-то совершенно иное! Быть может, то, что я описал, есть только символы, которые я рисую себе, символы, с помощью которых я раскрываю свою магию, — Он показывает указательным пальцем на различные символы на каменных плитах: — Символы, подобные этим, хотя мои собственные символы начертаны у меня в голове, они для глаз недоступны. Конечно, когда я делаю все это, мне необходимо благословлять имя Богодьявола, который помогает мне в моих деяниях.

Ты совещаешься со своей хозяйкой.

Под говорит:

— Мастер Алдино, я выбрала, какой мир хочу увидеть среди этого дола.

— Дино все для тебя сделает, дражайшая дева. — Он похлопывает и прихватывает Под за плечико, где виднеется полоска открытого тела. — Не позволишь ли заглянуть сюда одним глазком?


Час бракосочетания. Сияет Близкое солнце. Ослепляющий диск горит сквозь Красный туман. Большая луна, как бледная белая кость, висит в вышине.

В нижних покоях все готово для праздничного застолья: куски жареной дичи, имбирные черви, запеченные в глазури, маринованные кумберы, клешни десятиногих раков, торт из водорослей, тертые лапки, рисовое вино.

Здесь, наверху, в башне, Лотия играет на своем кситаре, пока Поллу, средняя жена, болтает с мастером Воздушных башмаков, который действительно составил им компанию. Он прибыл на мягком, как пух, маленьком облаке, которое сам сотворил в воображении. Когда Воздушный мастер идет по воздуху, он предпочитает не видеть пространства, разверстого внизу. На вид он хорошо сложен, у него аккуратная бородка и большой бугорчатый нос. Губы полные и сочные. Старательно игнорируя Лотию (временно), он занялся Поллу.

Гостей получилось немного больше, чем планировалось, — конечно, включая некоторых неприглашенных, которых я лишь видела издали, поскольку их мне не представили лично. Однако очень скоро в списке гостей оказались все жители Тума и долины Омфалы тоже. Рука об руку с Под Алдино встал у парапета. Он смотрит вдаль. Он глубоко дышит. Он погружен в себя.

Сейчас, Под! Вглядывайся!

И перемещайся!

Перемещайся обратно.

Появляется Веррино…

Ты высоко, наверху Шпиля (конечно). Внизу в долине лежит город Веррино, именно такой, каким он был до того, как Сыны осквернили его. Нигде нет ни пепла, ни мусорных куч. Нет выбитых окон, нет вдребезги разбитых терракотовых урн.

Ты отчетливо видишь все эти детали, потому что Веррино сильно увеличен в размерах. Веррино занимает половину долины Омфалы, — несомненно, Алдино выдержал пропорции! Веррино наложен на Тум, один к одному. Тум полностью скрыт воображаемым городом. Может быть, весь реальный Тум накрыла одна только рыночная площадь Веррино или винный кабачок. Славному народу Тума вовсе не пришлось бродить по незнакомым улицам другого мира, жители Тума могли лишь удивленно глазеть на этот город гигантов, который внезапно возник, поглотив их крошечные виллы.

А где же население гигантского города? Во всем Веррино ни души. Должно быть, это очень раннее утро.

Далеко за Веррино извивается река.

О, теперь ты понимаешь, почему это так выглядит. Все изображение точно так же видно и через глаз рыбы. Следовательно, центр Веррино увеличен и занимает передний план. По краям изображение уходит в сторону, быстро уменьшаясь. Река тоже отклоняется в сторону, изгибаясь все больше и все больше искривляя берега. Вся иллюзия кажется обернутой вокруг сферы, или воздушного шара, который удобно расположился в долине Омфалы.

Это зрелище напоминает одно из тех гусиных яиц, которые раскрашивал брат Дарио, как он рассказывал; только вместо нагих мужских тел, обвивающихся вокруг скорлупы, у тебя целый город и река, а долина — это у тебя рюмка для яйца.

Это компактно свернутый круг пространства-Ка, только изображенный намного крупнее. Это во много раз увеличенный электон.

Электон заключает в себе целый город. Он легко может заключить и целый мир. Это только магическая иллюзия. Или что это?

— Браво! — аплодирует мастер Воздушных башмаков. Лотия щиплет струны своего кситара, повторяя одну и ту же музыкальную фразу много раз подряд.

— Мой свадебный подарок, моя дорогая, — пыхтит гордый чародей.

— О, Дино, — воркует Под, — ты истинно мудрейший из мудрейших.

И конечно, это видение Веррино и реки на заднем плане выглядит незавершенным без Червя, пусть тонкого, как нить на сморщенной поверхности воды, но все же заметного и мрачного.

— Еще одна просьба, мой будущий муж! Ты создаешь для меня это видение, используя свое искусство, но также используя и силу Богодьявола, разве не так? А не мог бы ты вызвать его самого? Не мог бы ты заставить нашего черного владыку проявиться в том или ином обличье? Хотя бы одним только голосом! Пусть Богодьявол сам благословит наш союз.

— Гмм. И только? А может, тебе еще Ослепляющий диск на брошку достать?

— О, Дино, ты хочешь сказать, что не в силах вступать в контакт с Богодьяволом?

— Конечно, в силах, — встревает мастер Воздушных башмаков. — Такой большой мудрец, как ты…

— Это утомительно. Да вы сговорились, что ли?!

— Брось, старик. Давай я помогу? Давай объединим наши силы! Позволь мне. Пусть это будет мой свадебный подарок тебе и твоей прекрасной невесте.

— А-а, ты уже и на нее глаз положил! Тебе недостаточно соблазнить одну из моих жен!

Веррино мерцает и колышется, потом снова замирает.

— Ничего подобного, старик! Умерь свои глупые подозрения.

— Гм!

— А если ты так уж уверен в них, не лучше ли предоставить мне возможность истратить немного моей — ха, ха — слишком бурной энергии?

— А это неплохая идея, — замечает Поллу, она пристально смотрит на Лотию, которая выглядит слегка удрученной и бренчит невпопад.

— Очень хорошо. Мы будем действовать согласованно. Ты будешь вести, Воздушный мастер. А я стану поддерживать свое видение. Хотя, быть может, я должен дать ему лопнуть? Дорогая Подви уже полюбовалась на одно диво. Теперь она просит громче музыки и крепче вина.

— Нет, нет! — протестует Под. — Придержи его. Пожалуйста! В нем содержится…

— Содержится что?

— В нем содержится чужой Богодьявол, там, в той реке.

— Действительно? Что заставляет тебя так думать?

— Я… э…

— Скажи мне, будущая жена!

— Я… э… У меня внутри пассажир.

— Ты беременна? Уже? Но этот презренный Воздушный башмачник встретил тебя только минуту назад! — У Алдино округлились глаза. Опять изображение Веррино покрывается рябью. — Или это твой эскорт? Этот алчный меняла талантов, которому я так щедро заплатил? Он насладился тобой на борту судна?

— Нет, нет, Дино, ты не понимаешь. Я честная девушка. Мой пассажир у меня в мозгу, а не в лоне. Она из того города, что внизу.

— Я из Пекавара, Под. Но не будем вдаваться в тонкости.

— Подви! Ты хочешь сказать мне — теперь, через пять минут после нашего бракосочетания, — что видела эти твои далекие миры не силой своего собственного таланта, а любезностью паразита-визитера? Который запросто может покинуть тебя? И лишить дара ясновидения? Ах, как меня одурачили1

Под готова разрыдаться, ты поддерживаешь ее. Твоя гордость ярко вспыхивает; честь горячо пылает.

— Мастер Алдино, сэр, я инфанта фея Подви-Прозорливая с острова Барк! Загляните в меня — кто есть я и кто есть во мне! Вы увидите, как велика ее миссия!

— Твое волшебство… не твое вовсе! Это то, что я вижу. О, какой же я был слепой старый дурак! Я одурачен и поставлен в тупик. Чего стоит твое колдовство? Это тоже мошенничество? Давай наколдуй что-нибудь! Я скажу тебе, что наколдовать. Наколдуй, как ты падаешь с этих зубчатых вершин, прямо сейчас!

— Этого я допустить не могу, — заявляет мастер Воздушных башмаков. — Я буду держать ее.

Лотия хихикает. Другие гости прилежно изучают небо.

— Подви! Ты наколдуешь мастеру Воздушных башмаков столкновение с утесами — если мои иллюзии искажают его понимание того, где он находится! — О, Алдино кричит с пеной у рта, превращаясь в настоящего злобного старика. Веррино выглядит грустно заброшенным и подернутым дымкой.

— Колдуй! Колдуй немедленно! Могу спорить, что ты не наколдуешь смерть и для мухи!

Взбешенная Под кричит:

— Нет, наколдую! Я чувствую, как крепнет мой талант. Я наколдую вашу собственную судьбу, сэр высокомерный супруг.

— Нет, Под. Мы утопаем в навозной жиже. Это ужасно. Я непременно должна вступить в контакт с Богодьяволом, пока Веррино еще здесь, с моим Червем. Уйми все это, а?

Однако Под встает на цыпочки:

— Я колдую!

Она пронзительно кричит. Ужас искажает ее лицо.

— Я колдую смерть! Смерть повсюду! Смерть каждого! Все наместники белой воды и все толпы их Божественного разума, во всем мире, — сгорели! Богодьявол уничтожил себя! Я знаю всех на Барке. Всех, кто укрылся во Тьме Богодьявола. Все мудрейшие и все простолюдины Омфалы — их умы сожжены! И мой, мой тоже. Подбросить хвороста, чтобы ярче горело. — Она падает, опустошенная. — О, я колдую, я действительно колдую. Никогда не колдовала, как теперь. Я вижу и колдую: смерть повсюду, на всех звездах. Конец жизни. Конец Богодьявола. Конец всего мира и всех миров. Всех сразу.

— Когда, Под, когда?

— Как только Ослепляющий диск оставит Красный туман. Когда Ослепляющий диск горит ярко, мы тоже горим!

— Что это? — спрашивает пораженный Алдино.

— Умоляй его связаться с Богодьяволом, Под. Скорее, сделай это, скорее.

— Дино, супруг мой! Если ты не позовешь Богодьявола, мы обречены. Даже если ты сделаешь это, мы все равно обречены, потому что я так колдую. Я очень боюсь. Но сделай же то, о чем я тебя прошу!

Уже бледнеет оранжевый свет. День снова белеет.

— Воздушный башмачник, как поступим?

— Я думаю, старик, быть может, нам следует согрешить легковерием.

— В смысле поверить ей?

— Точно.

— Торопись, торопись!

Алдино и мастер Воздушных башмаков взялись за руки. Они начинают подскакивать вверх-вниз, сосредоточенно прыгая по плитам, от одного символа к другому, часто и тяжело дыша.

День бледнеет.

Появляется внутреннее свечение, его не было прежде. Свет вспыхивает в сознании Под. Вместе с ним вспыхивает целая вселенная. Этот свет как ослепительная воронка, вихрем отрывающая ее от нее самой и засасывающая в…

…рисунок, яркую паутину, которая сплетена из отражений звезд — призраков далеких миров.

Узнаешь рисунок? Как ты можешь не узнать? Тебя хорошо научили разбираться в этом! Это рисунок сотни лепестков, раскрывающихся по всей галактике, неистово цветущих. Это космическая роза. Каждый мир — это лепесток. Каждая клетка в каждом лепестке — это Ка. И каждый из этих лепестков фокусирует Ка-лучи через сердцевину розы.

Йалин взорвала сад на Луне. Божественный разум потерпел неудачу. Это сожжение умов.

Но ты уже мертва.


На самом деле это едва ли весь мир. Это просто плоская поверхность, у которой длина в одном направлении и ширина — в другом. Жизнь едва шевелится здесь. Твоя хозяйка Ховарцу уже пять лет на этом самом месте. Несомненно, она пробудет здесь и следующие пять.

Несмотря на то что внутри у нее скрыто такое богатство и такая глубина. Абстрактные гобелены — космические модели — сияют в ней и влекут. Большинство из них странные и фантастические, но есть некоторые строгие и аскетичные. Это те модели, по которым она постоянно бродит. Можно очень хорошо научиться ориентироваться в них, если у тебя сломан позвоночник и ты на десять долгих лет прикована к постели.

Ховарцу была подругой Амброза, которого ты встречала в Идеме. Когда он был жив, они часто переговаривались по «радио». Она не хотела верить, что он теперь мертв и тело его ссохлось. Амброз был учеником старого Харваза Постигающего; Ховарцу тоже его воспитанница. За то время, пока ты делила с ней ее сознание (время, которое кажется бесконечным!), ты достаточно обогатила ее. С тобой она создала новые космические модели и переправила их другим знатокам из Постигающих.

Не все воспитанники становятся ими. Некоторые силой своего разума создают прекрасную музыку. Другие нараспев читают эпические поэмы, пронизанные мифами Земли и ожиданием загробной жизни, когда они смогут свободно шагнуть за все рубежи, такие инопланетные Энеи и Ахиллесы Champs Elysees.[15] Третьи размышляют о бесконечности с точки зрения прекрасного. Они эстетически классифицируют порядки значимости: бесконечно малый, исключительно бесконечный, множество множеств, альфы и омеги сатори[16]. Есть воспитанники, которые знают коды генов.

Не все Постигающие имеют отношение к методам и мотивам Божественного разума. Но Амброз имел к этому отношение; и Ховарцу тоже имеет. Именно поэтому ты выбираешь ее; по поводу отражений вы сходитесь во мнениях. И поэтому она говорит с тобой.

Ховарцу не находит странным оказывать подобное гостеприимство. Она привыкла слышать радиоголоса в голове; все мысленные гобелены тоже были переданы ей издалека.

— Жилец-внутри, давай обсудим Ка!

— Что ж, давай.

— И размеры, и электоны.

— Хорошо!

За это время у вас родилась неплохая идея, кого Ховарцу напоминает, хотя это было не так легко выяснить.

Она целый день держит три своих глаза открытыми. Но это не для того, чтобы любоваться тем, что открывается ее взору, или следить за своей внешностью. Ее глаза, как и листья-пластины, предназначены для того, чтобы поглощать свет и превращать его в энергию. (Если бы они были устроены иначе, может быть, она могла бы закрыть их и больше никогда не открывать, чтобы не видеть скучного и однообразного пейзажа. Может быть, в этом истинная причина того, что ее глаза должны поглощать свет? Чтобы хоть как-то поддерживать ее связь с внешним миром?)

Однообразие плоскости нарушают несколько других гигантских овощей. Одни похожи на листья лука-порея, вырезанные из дерева. Другие напоминают головки артишоков. Но других разумных растений поблизости нет. Именно поэтому Ховарцу затратила некоторое время для разработки собственного дизайна, хотя эта тема не представляет для нее большого интереса.

Внешне она похожа на очень крепкую грушу. На талии у нее юбка из листьев-пластин, которые она может открывать и закрывать. Корень у нее в форме трехфазной зубчатой вилки с трубкой, которая может удлиняться и вытягивать из почвы грунтовую воду. (С какой же силой нужно всасывать, чтобы запастись последней!) Она может раскачиваться на своих острых зубьях, когда захочет. Стебель, поднимающийся из ее макушки, — это радиоантенна. Ее внутренне устройство остается загадкой.

— Итак, вселенная состоит из электонов, которые являют собой бесконечно малые круги пространства-Ка, свернутые очень компактно. Так, Йалин?

— Это выглядит так.

— И электоны обычно выбирают быть тем, чем они были всегда. Поэтому реальность заново воссоздает себя каждое мгновение, выбирая из постоянно движущегося потока вариантов. Это процесс и есть дыхание Бытия. Но мир не мигает синхронно, то появляясь, то исчезая, включаясь и выключаясь, как сигнальная лампа. Нет! Это в реальности все исчезает и появляется одновременно. Таким образом, реальность поддерживает себя. Это всегда близкое соседство.

— Осмысли!

— Кроме того, я верю, что есть малые циклы дыхания Бытия. Владея таким дыханием, в былые времена на Земле чародеи, должно быть, творили свои кратковременные преобразования реальности — если верить легендам. Вдобавок к этому существует еще Великий Ритм, Критический Ритм, при помощи которого большие участки реальности могут погружаться во тьму, бессознательно восстанавливаясь потом в своем прежнем виде.

— Может быть. Так откуда здесь появляются Ка?

— Ка, Йалин, должно быть, измеримые поля электонов, где поля осознаны. Что случается потом, когда действительно наступает смерть? Если предположить, что поле Ка не ограничивается только Червем? Если предположить, что оно не втягивается обратно в тело Божественного разума? Это величайшее таинство. Возможно, Ка всех тех, кто действительно мертв, проникают в бесконечность пространства-Ка — туда, где каждое из них на йоту увеличивает всеобщую волю и осведомленность. Потом однажды, в далеком будущем, пространство-Ка станет полностью сознательным. Оно будет способно сознательно проецировать дальше вселенную, которую оно выберет, и не только на ту вселенную, которая уже существует.

— Если Божественный разум не сделает этого раньше.

— Божественный разум есть творение. Сам он творить не способен. Тем не менее его схемы умны. Если он сумеет расположить в определенном порядке эти космические линзы электонов, он сможет найти способ контролировать реальность, сможет стать направляющим смотрителем. Он сможет преуспеть в этом задолго до того, как пространство-Ка увеличит мощность своими собственными силами — за счет сохранения воли и осведомленности всех умерших. И тогда Божественный разум станет истинным Богом. Возможно, Богом единственной галактики из миллионов, но все-таки Богом.

— Но это уничтожит всех. Какой смысл управлять кладбищем?

— Он может извлечь силу из воскрешения людей! Восстановить их Ка во плоть! А заодно свернуть черные течения обратно сквозь время, дабы уничтожить потенциальных противников! Посмотри на возможный предстоящий акт массового убийства, Йалин. Перемещение такого количества измеримых полей вызовет сотрясение пространства-Ка и вселенной, на которую оно проецируется. Пусть локально, в одной нашей галактике. Прервется ритм дыхания Бытия. Малые циклы достигнут кульминации. От Великого Перелома вибрации пойдут дальше. Это будет…

— Ховарцу?

Ослепительный внутренний свет! Неумолимое сияние!

Перемещайся! Перемещайся!

Если перемещать все разом, можно все столкнуть вместе.

Ты — наблюдаешь Омфалу, пуп земли Богодьявола.

Ты — сидищь на плоской как блюдо равнине.

Ты — постигаешь тайны стойкого гончара.

Ты — в мире другого Червя: вулканы, реки огня, бассейны жидкого олова.

Ты, ты, снова ты.

Ты — возможно — в Веррино.

Ты — потенциально — в глотке Червя, в открытом штормовом океане.

Ты — может быть — участвуешь в синхронном ритуале остановки времени во дворце волшебства.

Ты, ты.

Каюты сваливаются одна в другую. Гобелены сплетаются. Ты со-единяешься!


Я…

Я охватываю отражения звезд. Я хватаю розу…

…как души колоний, и Землю, и Луну, все засасывает в пространство-Ка, сотрясая поток никогда-всегда, ткань пустоты…

…как Божественный разум наводит свою линзу смерти на глубину времени, на расстояния такие большие, что измеряются они не миллионами и миллионами лиг, а лишь бесконечностями бесконечностей…

…все сразу.

Невыразимо стремительно пульсирует поток света. О, только бы мне остановить его течение. Только бы схватить его. О да.

Бьются и ревут сердце и легкие Бытия. Мне бы положить руку на это сердце, сдавить бы эти легкие, чтоб потом снова вдохнуть в них жизнь. Да, о!

Я здесь, я повсюду, я никогда и всегда. Я ворон и конторка. Я та, которая рождается снова и снова. Я та, которая поворачивает время. Сияние проходит сквозь меня. Я схватила розу жизни. Я линза; я роза.

Великий Перелом здесь, моя дорогая. Коллегия электонов — это собрание, согласованы все как один.

Здесь, внутри миров смерти, реальность трещит, как лед. Она плавится, она течет. Так много потоков, так много струй! Так бесконечна заводь возможностей. Так много сущностей, вплетенных в мои воспоминания. Меня научили останавливать время (спасибо, Пили!), меня научили ясновидению (спасибо, Под!), меня научили мастерству иллюзий (спасибо, Дино!), меня научили записывать воспоминания и принимать возможные формы (спасибо, Червь!), научили ловкости перемещения между каютами (спасибо, Креденс!), научили постижению (спасибо, Ховарцу!), научили многим другим драгоценным вещам (спасибо, кто бы то ни был!); но и после всего этого я не могу выбирать сама. Я могу только позволить себе быть выбранной. Я могу только позволить своему сердцу, своим желаниям быть новой моделью. Плавление, растекание; и в какой-то момент меня — рекристаллизация…

…Меня тянет вниз, я опускаюсь вместе с розой.

Часть четвертая «РОЗА ВЕТРОВ»

Над Мужским Домом Юг по небу струилась кровь. Алый поток разливался над Главной башней Братства, над кирхой и часовней, где по выходным проходили службы.

Пэли придирчиво разглядывала закат. Претенциозное окно второго этажа, сложенное из множества мелких толстых стекол, было широко раскрыто; найти здесь раму на петлях было уже большой удачей!

— Должно быть, там, наверху, тонны пыли, — сказала она.

Йалин заканчивала упаковывать вещи.

— Пыли? — Она подняла глаза.

— Ну а отчего здесь такие закаты? Облаков совсем нет. Это все из-за пыли.

Йалин тоже подошла к окну и встала рядом с подругой. И правда, небо было чистым, если не считать тончайших муслиновых облаков, застывших в вышине, будто кто-то легко прошелся по небу тонкой кистью. И почти весь купол неба был очень яркого цвета.

Пэли указала рукой в сторону запада:

— Держу пари, в этой пустыне только что закончилась сильнейшая песчаная буря. И на что годится твой сумасбродный план, если представить, что воздушный шар влетит в песчаную бурю? Если он еще сможет потом оторваться от земли!

— Воздушные шары обычно отрываются от земли, дорогая.

— Да, а как с планом? Что скажут в храме реки? Тебе же нужно получить их благословение.

— Хм, — сказала Йалин. — Посмотрим.

— Так что ты будешь делать, если вдруг песчаная буря?

— Мы будем лететь высоко, Пэли. Там, где ветры понесут нас на восток.

— Всегда только на восток, и никогда обратно.

— Ты старая брюзга! — Йалин провела кончиком пальца по подоконнику, на пальце остался серый след, она внимательно посмотрела на него: — Это никакая не пыль пустыни, а обычная грязь. — Счищая ее, она прижала подушечку пальца к стене и оставила отпечаток на потрескавшейся штукатурке безумно аляповатого цвета.

— Ненавижу эти трущобы, — брюзжала Пэли. — Ты только посмотри на эти улицы. Разве люди могут здесь жить? Это не люди, это псы, который рыщут в дерьме, разрази меня гром! И это еще лучшая часть города. Дождусь ли я возвращения к цивилизации!

— В Гинимое, знаешь, тоже не особо чисто.

— Сравнила! Там же промышленность, а здесь полное запустение! По крайней мере, в Гинимое мужчины никогда не посмотрят на девушку злобным взглядом, если она решит начать собственное дело.

Йалин хмыкнула:

— Может, стоит преподать Сынам урок по части наведения глянца? Взять и отскрести весь дом от носа до кормы? Провести здесь всю ночь, чтобы к утру дом засверкал? А ты будешь боцманом, Пэли.

— Это вряд ли. Вот доберется сюда постоянная миссия, им и щетки в руки, пусть займутся. — Она неподвижно смотрела в небо. — А и суеверные же псы эти Сыны! Я вот думаю, не сочтут ли они знамением это кровавое небо? Ведь оно стало таким две недеЛи назад, как раз когда мы прибыли. Хочется верить, что нашему экипажу удалось припугнуть их этим небесным огнем. Чтобы им не пришло в голову, что это знак приставить ножи к нашим глоткам на пути домой.

— Эй, не шути так.

— Ну не знаю. Мы же не на переговорах.

— Но кое-что нам удалось разузнать: Тамат и Марти рассказали много полезного.

— Да уж, растолковали все местные табу. Я очень надеюсь, что наши хозяева не видят в нас будущих кухарок и посудомоек для посольства.

— Лучше им не надеяться понапрасну. Лично у меня другие планы.

— Ой, ну конечно, мне ли не знать: полетать над песчаной бурей. Будем надеяться, что местные говнюки принимают всю эту красную ерунду за родильную кровь. — И Пэли стала передразнивать Тамат, копируя ее речь и движения: — «Рождение новых плодотворных отношений между двумя великими берегами реки» и все такое. Скорее это кровь смерти. Ну ладно.

— Родильная кровь? Мне кажется, это больше похоже на кровоизлияние.

— Так роды-то не шуточные! Нового жизненного пути, как-никак: запад и восток делают шаг навстречу друг другу. А со своими женщинами они обращаются теперь поприличнее. Далёко не все навязывают дамам свою фобию к реке. Их женщины могут даже кататься на лодках.

— Я не верю, — вдруг сказала Йалин, — что эти закаты имеют какое-то отношение к пустыне. Думаю, эта пыль от какой-то другой встряски. — Она поежилась. — Думаю, это была Пауза, Пэли.

Пэли немного помолчала. Потом фыркнула:

— Конечно, пустыня тут ни при чем!

— Это была Пауза, — повторила Йалин.

— Только помалкивай об этом. Никакая это была не Пауза, или как ты там это называешь. Это все твои фантазии. И откуда ты их только берешь?

— Ты ведь тоже ощутила на себе — когда весь мир остановился на какое-то мгновение. Почему же ты не признаешься в этом?

— Ладно, могу допустить, что это было легкое землетрясение.

— Да? Землетрясение ли? Когда у всех сразу вдруг чуть не выскочило сердце, одновременно? Никакого землетрясения не было.

— Нет, было! Это от него поднялась пыль в пустыне. Потому что оно в пустыне и произошло. Ты что, так хорошо разбираешься в землетрясениях? Они случаются не только под голубым солнцем. Осталось только объяснить, отчего у всех стало выпрыгивать сердце.

— Бывает и голубое солнце, Пэли.

— Сообразительная ты моя. Лучше не нервируй меня. «Под голубым солнцем» — это просто поговорка такая. Это же ясно, что в нашем мире солнце никогда не было голубым даже близко.

Йалин исследовала отпечаток своего пальца на стене.

— Случилось что-то еще. Я уверена!

— А я нет.

— Ну это твое дело. По крайней мере, тебе придется согласиться, что нам не стоит волноваться по поводу песчаных бурь.

— Нам? Кому это «нам»?

— Тэму. Хассо. Мне. Всем, кто полетит с нами.

— Тэму и Хассо, да! Тебе будет нелегко.

— Я могу уравновесить их. Я умею управлять шаром.

— Теперь давай начистоту: Я что-то не могу взять в толк. Ты хочешь, чтобы я занялась Хассо, пока ты с Тэмом, и наоборот. Ты для этого берешь меня с собой, да? Давай, признавайся.

— Ну ты даешь.

— Эй, вон идут наши дипломаты. — Пэли с трудом закрыла окно.

К этому времени солнце уже село. Кровь отливала от неба. На кирхе печально звонил колокол; Йалин пришло в голову, что в тот момент, две недели назад, целый мир, казалось, звонил, как этот колокол. Она взяла с подоконника еще пыли на палец й снова припечатала подушечку к штукатурке. Когда она отняла руку, можно было заметить, что грязного пятна не осталось, отпечатка замысловатых узоров кожных линий не было. Результат ей понравился. Сравнив отпечатки, она почему-то и обрадовалась, и испугалась.

— Во что ты теперь играешь? — спросила Пэли. — Они, должно быть, порядочно проголодались и помирают от жажды.


Она не ошиблась. Дипломаты — это сеньора Марти, хозяйка гильдии, ее помощница Тамат, Искатель Истины Стамно и капитан Мартан из армии джеков. Четверо солдат-джеков, которые осуществляли эскорт, и проводники (может быть, они из тайного общества гильдии джунглей?) отправились в свои жилища.

В столовой Пэли налила местного некрепкого эля для дипломатов, а Йалин поставила на стол баранину с пикулями.

— Не хотите ли присоединиться? — пригласила Марти.

— Сочтем за честь, непременно, — сказала Пэли. — Спасибо, хозяйка. — Она налила эля себе и Йалин, но проигнорировала тарелки: они обе поели раньше. — Хотя сначала ты могла бы прояснить кое-что.

Столовая, с пятнами на потолке и слоящейся штукатуркой на стенах, с большими скрипучими половицами, лак на которых давно почернел от грязи, с единственным окном, которое не открывалось, все больше погружалась во мрак. Это был довольно большой старый дом, который западное Братство отписало миссии после недавней победы на востоке. По крайней мере,

он стоял неподалеку от остальных правительственных зданий, и был достаточно просторный. Может быть, для Мужского Дома Юг это был верх изыска. Пели поспешила зажечь масляную лампу.

— Я просила вас задержаться, — сказала Марти, немного помедлив, поскольку боролась с кусом вареной баранины, — из-за пары Сынов, которые присоединятся к нам после ужина. Они прибыли сюда в качестве послов, поэтому я хочу, чтобы за ними присматривало как можно больше глаз. Они не такие уж важные персоны, но они были близки к некоему доктору Эдрику, погибшему на войне. А он был одним из крупнейших сановников.

— А правда, что самые важные Сыны надевают парики, когда заседают в совете? — спросила Йалин.

Марти улыбнулась:

— Конечно. Для того, чтобы спрятать рога. Пэли сдержанно откашлялась:

— Но, госпожа, я думала, что они собираются отправить сюда женщин в качестве послов? Для того, чтобы упрочить статус и достоинство местных женщин?

Тамат кисло рассмеялась:

— О да. Мы хотели, чтоб они послали лучших из своих женщин. Поразительно, но у них не нашлось кандидаток.

— Это Сыны намеренно чинят нам препятствия?

— Не совсем так, Пэли, — сказала Марта. — У них действительно нет лучших женщин — на данный момент. Я уверена, они появятся здесь, через несколько лет работы нашего посольства в Мужском Доме. Ситуация изменится. Но не так быстро! Между тем эти два Сына кажутся лучшими представителями своего стада. По крайней мере они довольно симпатичны. И это обнадеживает; с ними можно скорее договориться, чем с их чопорными «шишками». Нужно посмотреть на эту пару… э… в неформальной обстановке. Может быть, напоить их. Поэтому я и попросила тебя остаться, Пэли.

— О, благодарю вас, госпожа. Рада слышать, что старая пьяница еще на что-то сгодится.

Марти рассмеялась:

— Ладно, я неудачно выразилась! — Заметив, что Йалин смотрит на нее, она добавила: — О да, и ты тоже, Йалин. Ты единственная крошка, как они здесь говорят. Но ты заслужила свой билет. Ты не побоялась жалоносцев, спасая Марсиаллу, когда она свалилась с мачты, правда? Ты настоящая морячка, хотя упрямая и взбалмошная. Ты — достойный пример для всех нас. Поэтому если те двое Сынов немного выпьют с нами, они увидят…

— Как я могу пить наравне со всеми? Хозяйка гильдии вздохнула:

— Я хотела сказать, что все мы можем расслабиться.

— Простите меня, госпожа, — сказал капитан джеков Мартан, — но я не планирую слишком расслабляться. Я хочу вытянуть из этих парней, как они относятся к грибному наркотику. Мы никогда не получали вразумительного ответа на этот вопрос, верно?

— Тогда как со своей стороны, — манерно выворачивая фразу, заявил Стамно, невзрачный Искатель Истины, — мне следует деликатно проанализировать возможные отличия между их наркотиком, который подавляет фобию к реке, и нашим наркотиком, который позволяет нам бросить взгляд на неизъяснимое. И таким образом проникнуть под покровы затуманивания рассудка, которыми мир и люди в нем окутывают себя!

Пэли подняла бровь.

— Он и мне рассудок затуманивает прилично, — прошептала она Йалин.

— Будь хорошим искателем и не слишком напивайся, — сказала Тамат. — Смотри внимательно, чтобы не пропустить, когда они начнут глаголить истину.

— Мне вообще не следует стремиться притуплять свои способности чрезмерной дозой алкоголя!

— Ну, развеселая будет вечеринка, — заметила Пэли, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Да, а я намеренно буду создавать видимость опьянения, — сказал Мартан. Он повернулся к Стамно. — Тамат просто поддразнивает тебя. Давай вместе попробуем выяснить, почему у них истощается запас этого наркотика, а?

— И можем ли мы производить его у себя? И контролировать его производство! — воскликнула Йалин, хотя никто не спрашивал ее мнения.

После вмешательства Йалин Тамат сердито нахмурилась. Мартан, напротив, выглядел задумчивым. Лицо Марти приняло отсутствующее выражение.

— Ага. — Стамно начал косить глазами — это была одна из его наименее привлекательных черт, — он всегда косил, когда концентрировался на поисках скрытой истины. — Могу ли я обнаружить наивную молодую особу, которой случилось проникнуть под один из тех самых покровов, о которых я только что упоминал? Дайте подумать… Господа, нас всех — с запада ли, с востока — нас всех что-то сдерживает, разве не так? Сыны с запада интуитивно чувствуют сильное отвращение к реке и ее мощному течению. Тогда как на востоке мы имеем возможность проплыть по реке лишь однажды в своей жизни и лишь однажды сочетаться браком. И вот появляется вышеупомянутый наркотик, открытый здесь на западе, посредством которого западная военщина может временно подавлять свое отвращение…

— Мы все это знаем. — Тамат попыталась заставить его замолчать.

— …Итак, они вторгаются к нам. Но постепенно запасы наркотика, подавляющего их отвращение, истощаются. Как следствие, они больше не получают подкрепления, и мы одерживаем победу в войне. А одержав победу, мы завладеваем теми малыми остатками их запасов, благодаря которым мы с моим добрым коллегой капитаном Мартаном сегодня здесь. Каковы результаты исследований наших аптекарей в области изучения этого наркотика? Не очень, я слышал. А может быть, это и к лучшему, что они не достигли высоких результатов? Может быть, их успех перевернул бы с ног на голову все наше общество! И может быть, также контроль источника этого наркотика — а именно гриба, предположим, что он произрастает в наших джунглях, — составит политическую модель будущего.

Эта модель может соответствовать представлениям гильдии реки об общественном устройстве — но будет совершенно противоположнапредставлениям других гильдий1 С точки зрения гильдии реки, идеальной может быть ситуация, когда искомый наркотик используется по каплям, тонкой струйкой, а не потоком. Но тогда случайно ли то, что наши гости — те, кого гильдия представляет как послов, — считаются также и первооткрывателями грибного наркотика?

— Подбери паруса! — оборвала его Тамат. — Ты несешься прямо на рифы!

— О боже, — сказала Йалин, испугавшись того, что было спровоцированно ее бесхитростным вмешательством.

Стамно обернулся. Уставился на нее взглядом косых глаз. Глаза его фокусировались в точке прямо перед его носом таким образом, что его пристальный взгляд, казалось, раздваивался, огибая нос, проходил сквозь Йалин и сверлил дыру в ее затылке.

Ему не надо напиваться, он был уже опьянен — своими речами.

— Я чувствую тонкую черную границу длиной в сотни лиг, разделяющую речной поток в самой середине! Эта граница такого свойства, что видят ее только мужчины, и к тому же не глазами. Она начертана у них в мозгу. Пренебрежение этой границей для мужчин чревато безумием, болезнями и смертью. Кто начертал ее, если не наши далекие предки? Те, что были предками наших предков? Наркотик же стирает на некоторое время ее черные чернила. То, что начертано, может исчезнуть ненадолго. Но потом проявляется снова.

— Держи себя в руках! — Голос Марти прозвенел, как пощечина. — Наши гости вот-вот будут здесь. А ты несешь такую чушь.

— В самом деле, — сказал Мартан. Он был практичным человеком, для которого черное всегда было черным, а белое белым. Пылкая велеречивость Стамно совсем не вдохновляла его, от таких заумных фраз у него только болела голова. В поисках укрытия он перетащил свой стул подальше от Искателя Истины. Стамно снова сфокусировал взгляд, но выглядел удрученным.

Спустя минуту зазвучал дверной гонг.


Сынов звали Джотан и Эндри. Джотан был рыжеволосый; у Эндри волосы были абсолютно черные. Оба носили бороды, над которыми недавно поработали ножницы. Крепкий эль пришелся Сынам по вкусу. Поэтому вся компания засиделась почти до полуночи, то и дело наполняя кувшины.

Позже, когда Йалин с хмельной-головой отправилась спать, она все вспоминала капитана Мартана, который изрядно поднабрался и стал ей загадочно подмигивать и все бормотал: «Я не должен быть здесь. Совсем не должен. Дорогая моя, о чем это я? Не имею понятия! Он накрыл свой графин ладонью. — Достаточно. Мне явно достаточно. Черт бы побрал этот эль. И что я здесь делаю?»

Хозяйка Марти похлопала его по руке: «Всякий раз, когда чувствуешь, что запутался и не знаешь, как поступить, надо поступать в соответствии со своими неписаными законами».

«Точно! — воскликнул он. — Точно. Но и наши гости поступают в соответствии со своими собственными неписаными законами. От этого все трудности».

Сын по имени Эндри оскалился, как пес готовый укусить: «Мы все придерживаемся определенных заповедей, это факт. Мы руководствуемся заповедями длиной в тысячи слов, дошедшими до нас из глубины веков. Заповеди здесь, на западе, звучат немного иначе, чем ваши на востоке. А наши заповеди говорят „нет“ реке, в то время как заповеди наших женщин говорят в точности обратное. Заповеди ваших мужчин гласят „только однажды“, а заповеди ваших женщин похожи на заповеди наших. Чьи же, то есть которые из них, верны? Ваши приятнее читать. Правда, так и есть». — Эндри даже слишком долго разглядывал Йалин через стол, она подумала, что мужчина представлял себе, как овладевает ею, использует для своего удовольствия, от этой мысли у нее мурашки поползли по коже.

«Вам будет полезно послушать восточные заповеди, — сказала она ему. — Там мужчины умеют вести себя по-человечески».

«Позвольте вам заметить, я никогда не имел дела со сжиганием женщин! И у нас уже этого нет. Ведь это одно из условий нашего мирного соглашения, не так ли? Теперь у нас будут прекрасные вина, и драгоценные камни, и о, все, что угодно».

«Товары, которыми мы собираемся торговать, — это не откуп за ваше хорошее поведение, сир!» — сказала Марти.

«А я это и не имел в виду. Хотя по всему получается, что нам придется платить за старые грехи цену гораздо более высокую, чем просто монеты». — Эндри отвернулся от Марти и снова устремил пристальный взгляд на Йалин.

Но избавиться от Марти было не так-то легко.

«Да, вам придется еще проложить приличную дорогу к речному берегу, сир. И построить надлежащую пристань, которой будут распоряжаться ваши женщины».

«Да, да. — Эндри не отрывал пристального взгляда от Йалин. — Думала ли ты, — обратился он к ней, — ты, такая тонкая и свежая, с ореховыми волосами и такой мушкой на открытой шейке, думала ли ты, что, быть может, те заповеди, что дошли до нас из глубины веков, и были той силой, что должна была заставить всех нас поступать по-человечески, сдерживая наши звериные инстинкты? Потому что мы, мужчины, как звери: мы жаждем крови, мы сражаемся за территорию, завидев хорошенькую самочку, мы готовы тут же завалить ее, а при встрече с опасностью мы рычим, неистовствуем и рвем на части.

Единственное, в чем эта сила ограничила нас неправильно, — она заставила нас, мужчин, безумно бояться большой воды. Мы говорили реке категоричное „нет“ — и запрещали реку нашим женщинам, тем, которые любят волны. Мы не позволили нашим женщинам захватить лидерство, как это произошло у вас. Мы приспособились сами, как мыши-пираньи, что могут только уничтожать все на своем пути, а потом засыпать в беспамятстве. Я говорю истинную правду сейчас, милая девица». — Он смотрел с вожделением.

«Чтоб ты провалился», — подумала Йалин. Но не издала ни звука.

«На мой взгляд, — сказала Марти, — нам необходимо присутствие какой-то тайны — по меньшей мере до тех пор, пока мы когда-нибудь не поднимемся в небо и не разгадаем ее сами, но это еще в далеком будущем. А сейчас от нас зависит, каким предстанет перед нами это будущее. Мы изменим заповеди, что прописаны для нас в веках. Шаг за шагом».

«Изменим заповеди, что прописаны!» — эхом отозвался пьяный Мартан. Ему не слишком хорошо удалось играть роль пьяного и при этом не напиться. Эндри уставился на Марти: «Выходит, что человек в состоянии смыть с себя краску, которой он был выкрашен изначально. Или по крайней мере изменить ее оттенок. Выходит, что мне необходимо встретиться с одной из ваших нежных леди, чтобы она научила меня учтивости? Познакомиться с ней поближе. — Он сделал большой глоток эля, затем опрокинул свой графин в сторону Йалин. — Как с человеком».

Йалин решила, что самое время ей самой стукнуть по своей кружке с элем. Или, может быть, кружка сама опрокинулась; она не была уверена.

«Опс!»


Йалин приснился странный сон. Пока сон длился — кто знает, как долго? — они была уверена, что не спит; но когда на заднем дворе закукарекал петух, сон мгновенно улетучился…

Она была в кирхе Мужского Дома Юг, куда никогда не заходила прежде. Но тем не менее Они знала, что это была кирха.

Изнутри та была вся голубая и напоминала пещеру. Округлые стены, укрепленные дополнительными ребрами кладки, плавно переходили в свод крыши. Пол был неровный, выложенный крупной бирюзовой галькой, ступать по которой было удивительно приятно. Розовато-лиловые листья папоротников распускались в глиняных горшках, как фонтаны брызг; пахло дохлой рыбой.

Посреди кирхи возвышался холм белого мрамора, по одной стороне которого наверх вели ступени. Спереди на холме была высечена надпись: «Ка-федральный собор», которая ничего не значила для Йалин. Вершину холма венчал великолепный мраморный пюпитр, вырезанный в форме порхалки.

Распахнутые крылья поддерживали увесистый фолиант.

Неожиданно рядом с пюпитром появился мужчина. Он был нагой и совершенно лысый, без единого волоска. Все тело у него было такое бледное, хилое и болезненное, как у раненного на войне солдата, с которого только что сняли бинты. Плоть была белая, как яйцо-пашот. Он был похож на гигантскую личинку, такие встречаются в джунглях. Кроме того, по тому, как мужчина косил глазами, Йалин поняла, что это, должно быть, Искатель Истины Стамно.

Сжимая открытую книгу, Стамно вещал:

— Как ты написала, так тому и быть! Но помнишь, как пустота пузырилась вокруг тебя в никогда-всегда? Возможно, ты погрузилась в свое собственное время и пространство. В свою собственную вселенную! Таким образом, все случившееся с тобой впоследствии…

— Пустоты? — воскликнул Йалин. — Пузыри? О чем ты говоришь?

— Я не сказал, что так случилось, я лишь сказал, что так могло случиться. Или же когда ты умерла в хранилище-Ка…

— «Ка» что?

— …Червя…

— Кого?

— …когда ты умерла и, погружаясь в безумие, твое сознание раскололось. Тогда же ты, может быть, и сплела мир-для-себя-одной. А может быть, это Червь сплел его для тебя.

— Я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь! Замолчи!

— Тогда я повторюсь: может быть, нам нужно принять во внимание эффект, который оказывает наркотик остановки времени? Необычный эффект в твоем случае. Исключительный эффект. Когда время останавливается, наступает Пауза, тогда могут разматываться целые клубки никак не связанных между собой событий.

— Пауза? Что ты знаешь о Паузе?

— Я не говорю, что мои предположения есть истинная правда. Но они могут быть правдой.

— Кто ты?

Человек-личинка рассмеялся, смех забулькал где-то у него внутри.

— И в самом деле, кто я? Искатель Истины? Призрак Червя? Голос Пустоты? Или средоточие самой смерти? Во всех возможных и невозможных мирах? — Нагой человек ткнул в нее указательным пальцем: — Или просто я — это ты, Йалин? Может быть, ты присутствуешь в каждом!

Несмотря на то что Йалин не поняла всего этого, она ощутила ужас. Она выбежала из кирхи на улицу.

Тогда и закукарекал петух.

После этого она проснулась.

И, проснувшись, все забыла.

Успокоенная утренним светом, Йалин лежала, слушая петушиные крики и тихое сопение Пэли на соседней кровати, когда, к своему удивлению, обнаружила, на своей руке кольцо. Кольцо с бриллиантом! Выскочив из-под одеяла, она метнулась к окну, чтобы получше рассмотреть находку.

Должно быть, кольцо стоило больше шестидесяти фишей!

У нее никогда раньше не было такого кольца. Кроме того, ей казалось, что это странное кольцо как будто срослось с ее пальцем — словно она всегда носила его, просто не чувствовала и не замечала.

Она быстро разбудила подругу:

— О, спасибо, Пэли, дорогая! Оно очаровательное! Даже слишком. Вот так сюрприз.

— А? Что? — Пэли силилась сфокусировать затуманенный взгляд на руке перед своим носом.

— Значит, ты согласна лететь на воздушном шаре, Пэли? Это правда? Или, дорогая, ты решила таким способом сказать мне «прощай», нет, адью?

— Ты это… ты о чем, а?

— Вот о чем! О твоем подарке. О кольце, которое ты так легко надела мне на палец, пока я была пьяна!

Пэли резко села:

— Я не надевала. Ничего подобного! — Она схватила руку Йалин. — Ты шутишь. Где ты взяла это?

— Поклянись рекой, что не надевала это мне на палец!

— Честно. Да чтоб меня стошнило, если я лгу.

— Но если ты этого не делала… — Йалин прижала руку к губам. — Тогда это Эндри! Он весь вечер не сводил с меня глаз.

— Взгляды — это одно, а бриллиант — совсем другое.

— Он, должно быть, вернулся сразу после полуночи! Они же сами выбирали для нас дом, значит, должны здесь все знать, — может быть, тут есть проход через подвал. Он наверняка тихо прокрался сюда и надел мне кольцо.

— Как романтично!

— Не думаю, что это романтично. Он поставил на мне свою метку, Пэли, как срермер ставит метку на своей корове. Или у них у всех тут в головах не пойми что. Я его выброшу. Я не собираюсь принимать такие подарки. Оставлю его на подушке.

— Не глупи, такое красивое кольцо!

Йалин дергала свой палец, пытаясь снять кольцо. Но потом вдруг передумала и оставила палец в покое.

— Хм, а я и не хочу снимать его.

— Так и не снимай! Носи. Радуйся. Мы будем на выстрел от этой свалки, прежде чем ты сможешь сказать ему «иди гуляй!» Почему бы не написать для него что-нибудь неприличное на оконном стекле? Когда он заявится сюда тайком после нашего ухода? Нет, лучше не так. И он еще мнит себя одним из самых достойных Сынов, а? Я никак не могу поверить, что он осмелился пробраться сюда. Но если так, какая наглость! — Пэли осмотрела свои руки. Забавно потупившись, она сказала: — А можно мне тоже померить кольцо?

— Конечно, Пэли, ты можешь даже поносить его! Держи. Я не шучу, честно. Я наверняка сразу потеряю его в воздухе, когда попаду в твою песчаную бурю.

— Не глупи. Оно твое. Да и пальцы у меня слишком толстые. Вот что я тебе скажу: ты нацарапай этим кольцом свое имя на стекле. Это будет значить, что оно твое навсегда.

— Ладно. Раз ты говоришь…

Старательно, тонкими, как паутина, штрихами, Йалин нацарапала свое имя на толстом зеленоватом стекле. В стекле отражалась кирха, ее изображение выгибалось в створке окна, как в кривом зеркале. От каждого движения руки Йалин оно то растягивалось, то сжималось.

— Не послы, а варвары какие-то! — фыркнула Пэли. — Что они еще устроят?

— Ха. Это детские шалости по сравнению с тем, какие бесчинства они творили в Веррино.

— Да, только детишки подрастают. И пьют они совсем не по-детски! О, моя голова! Лучше бы я умерла вчера, чем такое пробуждение!

Йалин отступила от окна, чтобы полюбоваться плодами своего творчества. Можно было подумать, что эти каракули выводила трясущаяся рука какой-нибудь подагрической старушенции.


Несколько часов спустя партия, состоящая из десяти уроженцев восточного берега, двинулась к реке, где на якоре стояло судно, ожидая отправки обратно в Гинимой.

Никто не подстерегал их по дороге, никто не покушался на их жизни, поэтому определенно миссию можно было считать успешно выполненной.

На обратном пути Йалин придумывала пространные извинения на тот случай, если гильдия реки попросит ее вернуться в Мужской Дом Юг в качестве постоянного представителя. Или на случай, если гильдия захочет, чтобы она задержалась в Гинимое и приняла посла с запада, помогла Эндри освоиться и постаралась привить ему правила поведения в обществе. Ее собственные устремления были направлены в воздух, в небо над пустыней и за ее пределы. Может быть, ей придется навсегда покинуть реку, а не просто уйти на время?

С другой стороны, предполагаемая экспедиция еще не получила благословения храма реки. А без него на такое рискованное предприятие могли наложить запрет.

«На худой конец, — думала Йалин, — может быть я смогу обойтись и без их благословения? Допустим, что Тэм, Хассо и организаторы путешествия тоже смогут».

Еще немного поразмыслив, она сказала себе: «Не в этом ли истинная причина того, что они пригласили меня с собой? Не потому, что они действительно любят меня, а потому, что я женщина реки, член ее гильдии? Так они хотят умилостивить храм реки?

Нет! Они действительно любят меня.

А я люблю их. Я люблю Тэма. Хассо. Тэма. Одного из них; я не знаю кого. Но я уверена, что люблю.

Проблема в том, что я не знаю, что такое любовь! Это потому, что я никогда никого не любила. Но я полюблю. Обещаю.

Что же это такое, что называют любовью? Может быть, я уже люблю? И сама не знаю? Люблю Тэма. Да, Тэма. Его».

Пока «Голубая гитара» отплывала от западного берега, Йалин концентрировалась на концепции любви, будучи уверена, что таким образом она могла бы действительно полюбить, через некоторое время.

В чем же было истинное предназначение кольца, которое сверкало у нее на пальце? Может, в том, чтобы она могла подарить его Тэму как залог своей любви?

Едва ли! Пальцы Тэма были такими большими и узловатыми (хотя ничуть не грубыми). Тогда, что же, выходит, кольцо насмехалось над ней?

Вовсе нет. Бриллиант был прозрачный, чистой воды, и предназначение его тоже должно быть чистым. Он сиял, как солнечный свет на поверхности волны, которую рассекала «Голубая гитара».


Изначально инициатива экспедиции на воздушном шаре исходила от Хассо, одного из Наблюдателей, что в телескоп следили за западным берегом со Шпиля Веррино. Их бдительность не спасла Веррино от вторжения солдат с западного берега, наглотавшихся своего наркотика, чтобы преодолеть фобию к реке. Но, по крайней мере, Шпиль выдержал осаду. Хотя теперь, когда война закончилась и западный берег уже не был таким загадочным, роль Наблюдателей, возможно, отчасти утратила значение, но оставалась неизведанной другая, еще более загадочная территория, что простиралась вдали за пустыней и откуда не вернулось уже несколько разведывательных экспедиций.

Есть ли способ лучше обозревать новые горизонты, чем поднявшись на воздушном шаре, который придумали мастеровые Гинимоя благодаря развитию промышленности после войны?

Но, конечно, этот способ передвижения находился еще на ранней стадии развития. Останется он просто новшеством или разовьется во что-то большее и перевернет жизнь, во многом зависело от решения гильдии и храмов реки. В Мужском Доме Юг хозяйка гильдии Марти заявила: «Всякий раз, когда чувствуешь, что запутался, и не знаешь, как поступить, надо поступать в соответствии со своими неписаными законами». Даже Йалин соглашалась, что эта аксиома разумна. Когда возможность подняться на воздушном шаре стала реальностью, это повлекло за собой многие изменения.

Стремительное развитие воздухоплавания могло разрушить традиционно женскую монополию на торговлю и коммуникации. Оно могло ослабить или совсем ликвидировать табу на единственное в жизни путешествие мужчин, табу, которое сослужило хорошую службу главным образом на восточном берегу. Оно основывалось на медицинском заключении, что мужчина, который нарушил запрет на повторное путешествие по реке, будет сломлен умственно и физически и даже погибнет. Но если мужчины смогут плавать по воздуху высоко над рекой, они, таким образом, станут мобильными и свободными от табу (на минутку отвлечемся от проблемы наркотика, подавляющего фобию). Возможно, мужчины станут стремиться добиться доминирующего положения в делах, подобно тому как петух стремится топтать своих кур, — то есть может случиться что-нибудь подобное тому, что так замечательно продемонстрировали Сыны западного берега. Сыны перевернули собственное, более строгое табу с ног на голову так, что запретили своим женщинам даже подходить к воде, контролируя береговую полосу. Если такие мужчины получат доступ к власти, они сделаются еще более жестокими, авторитарными и воинственными.

Жителям западного берега необходимо было еще совершенствоваться, чтобы научиться вести себя более мягко. Их женщины, выйдя из столетнего мрака невежества, должны изыскать способ научить их этому, и самим следует научиться ходить по реке. Иначе что будет, если их мужчины получат возможность беспрепятственно перемещаться на воздушных шарах?

Таким образом, воздухоплавание должно входить в жизнь очень осторожно, в совокупности с совершенствованием западного общества, — это мнение многих женщин реки. Все воздушные шары должны быть четко лицензированы и апробированы. В противном случае можно ввергнуть мир в новую катастрофу, подобную той, что вызвало открытие Сынами гриба, подавляющего фобию. (Это просто счастье, что Сыны так невежественно отнеслись к использованию гриба, практически уничтожив его в джунглях, в местах его произрастания. Во всяком случае так они утверждали; принимая во внимание внезапный крах их военных действий, утверждению можно было верить.)

С другой стороны, гильдия джунглей поддерживала развитие воздухоплавания. Разумеется, нелепо даже помышлять о возможности транспортировки деревянного бруса на воздушных шарах, глупо даже упоминать об этом! Но не кто иной, как мужчины гильдии джунглей, проделали длинный марш-бросок от Джангали до Веррино, чтобы победить в этой войне. И за свои страдания и жертвы они достойны некоторого вознаграждения, хотя бы в качестве гарантии того, что в следующий раз — надо молить реку, чтобы не случилось этого следующего раза! — они смогут не идти, а лететь на войну. Поэтому когда Наблюдатели рассматривали возможность проведения транспустынной воздушной экспедиции, джеки поддержали ее. Поддержка поступила также от промышленников Гинимоя, которые поставляли оружие для войны, они видели в воздушных шарах будущий источник прибыли.

Преобладающие ветра были главным образом северные или южные, всегда вдоль реки. Однако по форме и направлению перистых облаков можно было судить, что в более высоких слоях атмосферы, особенно там, где пустыня ближе всего подходила к реке, над Ганги-Пекаварской областью, воздушные потоки часто были направлены строго на восток. Поэтому именно Пекавар был выбран местом для подготовки и отправки воздушной экспедиции. Сначала воздушный шар будет дрейфовать к югу, но, поднявшись выше, войдет в воздушную струю восточного потока. (В сотне лиг дальше к югу на большой высоте проходили воздушные течения через пустыню на запад. А это хороший шанс на возвращение, которое зависело еще и от того, что за страна будет обнаружена по ту сторону пустыни. Принимая это во внимание, пустыня в конечном итоге открывала путь для освоения новых территорий).

— Отпустите их, пусть летят! — высказывались некоторые члены гильдии реки. — Дайте им снаряжение! Дайте им запустить этот воздушный шар! Они никогда не вернутся из пустыни. Но, вероятно, это просто пустыня, и за ней больше ничего нет. Тогда наши искатели приключений могут погибнуть — храбро, трагически и глупо. А воздушные шары упадут в цене.

Работы над сооружением большого шара уже велись, а храм реки еще не вынес вердикт. Тем не менее неофициально гильдия и храм были едины во мнениях по одному пункту. Если воздушный шар все-таки полетит, юная Йалин из Пекавара должна стать членом его экипажа. Ее упрямство непременно должно получить благословение ее же гильдии.

Саму Йалин назначили участником экспедиции, даже если она была бы вынуждена уйти в «мокрое увольнение» — как она своеобразно называла оставление судна посреди рейса (что, без сомнения, буквально означало упасть на дно реки, к жалоносцам, и обрастать там ракушками и водорослями). Ее друг, Наблюдатель Хассо, пообещал лететь с ней. И второй ее друг, гончар Тэм, тоже пообещал. Тэм уже использовал свою единственную возможность войти в реку, для того чтобы доплыть до Пекавара и поработать с уникальными местными сортами глины (а может быть, он совершил этот романтический, донкихотский поступок в погоне за Йалин). На судне, прибывшем из Веррино, он столкнулся с Хассо, и эти двое скоро стали так близки, как два ломтика хлеба, прослойкой масла между которыми была Йалин. Может быть, это было безрассудное братство, потому что рано или поздно масло должно растаять с одной или другой стороны.

Но Йалин не знала, что хотя гильдия реки охотно благоволила ее мечтам о полете через пустыню — даже до такой степени, что публично объявила о ее назначении, — то лишь потому, что Йалин для них теперь значила очень мало. По сути, в этом заключалась ее ценность. Короткая карьера Йалин уже была отмечена различными неприятными ситуациями, такими как случай на празднике лесных джеков, когда она просто сваляла дурака, или в Порту Первый Приют, когда она поддержала партию охотников за сокровищами, которые, в полной уверенности, что под Обелиском Корабля зарыты редкие богатства, сделали подкоп под Обелиск и едва не повалили его. Правда, она была отважной и сильной и даже прилежной, но подобные инциденты практически гарантировали, что в какой-то момент — метафорически или буквально — она может проткнуть баллон. Если шпионы гильдии не лгали, Йалин скорее всего станет причиной ссоры двух участников экспедиции, которые будут ревновать ее друг к другу.

Вот поэтому гильдия отправила Йалин с кратковременной предварительной миссией в Мужской Дом Юг в качестве общей любимицы и главной посудомойки. Уповая на Богиню, надеялись, что она не втянет экспедицию в какие-нибудь серьезные неприятности. Ей пришлось смириться со своей абсолютно бесполезной ролью — там, куда они направлялись, к «крошкам» относились с презрением. (И если она и вляпалась в неприятную ситуацию, то хотя бы явила собой пример независимо настроенной особи женского пола.) Посылая ее, гильдия тем самым свидетельствовала, что Йалин заслуживает того, чтобы стать участником экспедиции, которая впоследствии станет пропавшей…


Несколько дней спустя после того, как «Голубая гитара» пришвартовалась у причала в задымленном Гинимое, Йалин вызвали в храм реки. К этому времени лидеры миссии уже имели возможность обсудить итоги своего путешествия на закрытом собрании. Йалин явилась в храм. Ей было немного тревожно, но держалась она дерзко.

Причина ее дерзости была в бриллианте, который она теперь носила. Наверное, в нем, хотя полной уверенности у нее не было. Кольцо моментально стало ее талисманом. Тайно надетое ей на палец бесстыдным Сыном, кольцо теперь превратилось в счастливую находку, приносящую удачу; а почему бы и нет?

А причины для тревоги у нее были. Именно в тот день, когда «Голубая гитара» прибыла в Гинимой, Йалин интервьюировал мужчина из «Гинимойского бюллетеня», местной газетенки.

Это интервью имело место благодаря содействию хозяйки пристани и состоялось в задней комнате ее конторы, хотя сама хозяйка не выказала желания посмотреть и послушать. Газетчик выискивал то, что он называл «аспектом человеческого интереса» к путешествию в цитадель Сынов на юге.

— Я надеюсь, эта история появится в авторской колонке во всех газетах вверх и вниз по реке, — заверил парень Йалин.

Его звали Смог; это было его злой удачей. Имя подходило ему как нельзя лучше. Он был серым и коренастым. Кожа у него была серая, будто никогда не видевшая солнца. Манеры тоже были серые: флегматичный, серьезный, тусклый, нетронутый ярким воображением. Графитово-серый, дымно-серый.

— Ты станешь знаменитой, — уныло сказал он, будто идея такой известности беспокоила его, хотя если объективно, то способствовать чьей-либо известности было его профессией.

Должным образом пресловутая колонка появилась в «Гинимойском бюллетене» на следующий же день; и возможно, будет лучше это процитировать, чем последовательно пересказывать само интервью, то, что после него предстало глазам читающей публики, и то, что преобладало в голове у Йалин, когда она нанесла визит в храм.

Ее попытки воодушевить Смога на предмет экспедиции в пустыню, как выяснилось, были ему как с гуся вода. Может быть, он решил, что она всего лишь потакает своим капризам, пытаясь испробовать новый способ передвижения. Может быть, он так писал в силу своей ограниченности — умышленно, как показалось Йалин, когда она впервые пробежала глазами колонку. Он искажал все факты и заискивал перед читателями. Было такое впечатление, что он ее и не слушал вовсе. С таким же успехом он мог бы остаться дома и сочинить свою статью.


«Крошка» из Гаити в логове Сынов. Треложные впечатления


Член экипажа «Голубой гитары» Йалин рассказала вчера, как она рада вернуться к цивилизации после исполнения обязанностей горничной в составе важной миссии мира в Мужской Дом Юг. «Я все время испытывала чувство тревоги, — признается она, — но не показывала этого. Эти Сыны с презрением называют „крошками“ всех молодых женщин, будто мы дети. Но теперь благодаря нам они перестали сжигать женщин. Один из Сынов даже влюбился меня! Но он мне не понравился». Пройдя столь суровое испытание, Йалин сказала: «Да, я хотела бы снова вернуться в логово этих диких псов — надо показать им, чего мы стоим».


(Это был отрывок, который беспокоил Йалин больше всего.)

В том же ключе была написана и вся статья, а заканчивалась она так:


Глава представительской миссии, в которой участвовала Йалин, комментирует: «Йалин слишком застенчива. Она вела себя как истинный представитель прекрасной половины. Она молода, но уже имела несколько возможностей отличиться. Она была лучшей среди нас».


Правда, шрифт и расположение на полосе были великолепны — хотя в слове «тревожные» была опечатка, получилось «треложные», которая казалась вполне уместной, — но все равно Йалин чувствовала себя загнанной в угол. Или как будто ее измолотили кулаками.

И зачем Тамат такое ляпнула? Чтобы как-то сгладить впечатление простоватой наивности статьи в целом?

В смятении чувств, когда в ней боролись замешательство и протест, Йалин обнаружила в себе третий, очень, странный компонент этого коктейля. У нее возникло чувство, что с появлением ее интервью в печати она будто снова всплыла на свет из безымянной тьмы, будто останки, погребенные на пекаварском кладбище, вынесло из могилы ветрами времени.

Но что стало с этими останками? Ну конечно, они уже истлели и превратились в прах.

Кроме того, Йалин всегда была скромной, ничем не примечательной; ее никто не знал, кроме друзей, семьи, троих или четверых возлюбленных и ее самой. Откуда это осознание собственной известности, которое появилось, как только ее имя упомянули в печати? Каким был этот свет, в лучах которого она теперь всплыла? Она не получала удовольствия от сенсации. Ей это казалось неправильным, даже опасным.

Поразмыслив так некоторое время, она решила, что, по сути, она была гордым созданием. А статейка Смога с его иронией сотворила карикатуру из этой гордости.

Подходя в то утро по бульвару Безма к храму реки, она испытала тревогу. Но она подула на свое кольцо, потерла его и тут же ощутила прилив уверенности.

Храм реки был неуклюжим древним сооружением из порыжевшего камня с вкраплениями железа. Недавно камень обработали желтым известковым раствором, но за долгие годы стены здания искривились и вздулись, их стянули металлическими дугами и обручами, которые теперь выкрасили черной краской. В таком виде здание было похоже на сундук с сокровищами; несмотря на то что его недавно подновили, из-за сильного загрязнения воздуха оно было прибито сажей и кое-где начинало разрушаться.

На самом деле в храме не было никаких сокровищ. В нем сохранялся дух жизненного уклада — вместе с политическим и нравственным его воплощением, самой жрицей. Кроме того, в подвалах храма хранились сокровища гильдии (по мнению Гинимоя). А на первом этаже, с задней стороны этого особенного храма, размещался Монетный двор, который чеканил все монеты — и фины, и фиши, которые отсюда доставлялись вверх и вниз по течению.

По традиции Монетный двор контролировал триумвират — трио, состоящее из хозяйки гильдии реки, чеканщика из Гинимоя и «независимого свидетеля», которым назначали женщину из самой отдаленной области. Нового свидетеля выбирали раз в два года поочередно — из Тамбимату и Умдалы. По причинам производственной необходимости Монетный двор должен был располагаться в Гинимое. По историческим причинам он находился в ведении гильдии реки. Свидетель следил за тем, чтобы все новые монеты должным образом пускались в обращение, а не проскальзывали «сквозь щели в половицах» в подвал, в сокровищницу гильдии реки.

Йалин вошла в арочный дверной проем, назвала свое имя служителю, и ее проводили в приемную жрицы Каски для аудиенции.

Когда она вошла, в приемной было пусто. Пред низким троном на гладком полу из хоганни были разбросаны подушки. В открытую среднюю створку окна была видна река, где проплывала двухмачтовая шхуна. Стены были увешаны старинными гобеленами с изображениями древних судов.

Взглянув на гобелены, Йалин ужасно занервничала. Вместо того чтобы любоваться ими, она стала не отрываясь смотреть на настоящую шхуну, которая проплывала под окном.

Шелест. Шуршание ткани. И, выйдя прямо из одного из гобеленов, появилась Каски! На самом деле гобелен состоял из двух полотнищ, хотя и выглядели они как одно целое. А за ними была скрыта дверь.

Опираясь на трость с серебряным набалдашником, Каски медленно ковыляла к трону. Йалин едва не бросилась подать ей руку, но сдержалась, — может быть, ее порыв сочли бы за дерзость. Кроме того, ссохшаяся старая женщина еще не заметила ее присутствия. Йалин неуверенно топталась на месте.

Но вот Каски добралась до трона, легко развернулась и села, слишком быстро и плавно для подагрической старухи. Она окинула Йалин внимательным взглядом, будто они были давно знакомы:

— Да благословит тебя река, дитя потока! — Голос жрицы звучал уверенно и звонко, речь была отчетливой.

Йалин решила, что, прежде чем появиться, Каски наверняка наблюдала за ней в щель между гобеленами.

И шла она нарочито медленно, ха-ха, чтобы отвлечь внимание Йалин. На самом деле, наверное, Каски могла бы фехтовать своей тростью так же энергично, как солдат армии джеков. Может быть, она даже смогла бы отбить чечетку вокруг Йалин.

— Пусть река омывает тебя, госпожа Жрица.

— Хм. Читала-читала, что о тебе понаписали! — сказала Каски, ничуть не смущаясь.

— О, боже. Сказать по правде, я не видела такой бессмыслицы даже в газетах Барбры! Теперь мне ясно, что это за газетенка.

Однако в ответ на это Каски резко стукнула тростью об пол:

— Йалин, ты должна понять, что все сообщения в печати в той или иной степени всегда искажают смысл. Даже лучшие газетные статьи — это всего лишь образчики беллетристики, состряпанной из реальных фактов. Ты просто впервые увидела это с обеих сторон: и как читатель, и как первоисточник новостей.

— Он даже неправильно назвал мой родной город.

— Ганга ближе, чем Пекавар, — беспечно ответила Каски. — И «крошка из Ганга» звучит лучше, разве нет?

— И я не говорила, что была там горничной!

— Не надо так волноваться. Это не такая важная деталь.

— И совершенно точно, я не говорила, что горю желанием снова вернуться на запад.

— А, так вот в чем дело. Вместо этого ты хочешь добиться разрешения на эту безумную экспедицию на воздушном шаре.

У Йалин зародилось подозрение, что Смог написал все это под руководством Тамат. Как ей избежать возвращения на запад, и должна ли Гильдия спрашивать ее об этом, если тысячи людей теперь знают, что юная Йалин была лучшей из всех участников миссии?

И опять же, как ей не задержаться в Гинимое и не оказать гостеприимства Сынам с запада? Для этого нужно было выдумать ее замечания о грубости Сынов (которых она, конечно, не произносила)? Если такое было предпочтительно для гильдии. Кто же здесь стоял у руля?

— О, — только и сказала она.

Но снова старая Каски удивила ее. Жрица тихонько засмеялась:

— Дитя, не надо ничего бояться! Мы намерены благословить вашу экспедицию на воздушном шаре. И более того, твое участие в ней. Ты на самом деле станешь нашим официальным представителем. Ну, как тебе это? Неожиданный разворот розы ветров!

— Что? — переспросила Йалин.

— Я уверена, что ты хорошо расслышала меня.

— А, да… Мм… А можно Пэли тоже будет участвовать в экспедиции?

Каски нахмурилась:

— Это еще кто? Твоя подружка?

— Она очень компетентна.

— Мне это известно. Она хочет лететь?

— Э… не совсем. Но я постараюсь уговорить ее, с вашего благословения.

— Ты не сделаешь этого. Это было бы совсем неэтично — уговаривать таких компетентных членов гильдии покидать реку.

— А кто ее покидает? Мы же вернемся.

— Свежо предание! Ты слишком самонадеянна. Гильдия не дает своего благословения на полет Пэли. Особенно если она сама не стремится к этому. — И будто для того, чтобы смягчить суровость приговора, Каска добавила: — Это чтобы ты сама наверняка вернулась.

— Прошу прощения.

— Принимается. Это хорошо, что о тебе напечатали в газетах.

— Правда?

— Это укрепляет твою репутацию опытного участника экспедиций. О тебе заявлено как о человеке гильдии. Я уверена, что ты не уронишь нашу честь. Даже в этом случае, в полете на воздушном шаре. — С этими словами Каски проворно поднялась с трона, от улыбки ее лицо покрылось сетью морщин.


«Ро-о-зы цве-ту-ут в Пекаваре».

Йалин насвистывала себе под нос старинный мотивчик, шагая по пыльной улице родного города с намерением посетить штаб-квартиру экспедиции.

Улица Капиз шла на восток, до самого пустыря, вдоль нее тянулся акведук, в котором журчала вода.

На таком расстоянии от реки и Рулевой рубки акведук спускался почти до уровня земли. Его бортики были всего лишь в три кирпича высотой. Здесь желоб сужался, чтобы течение обмелевшего потока в нем не прекратилось. По ту сторону улицы через акведук были перекинуты небольшие мостики, что вели к домам, в обнесенные стенами сады, тогда как ближе к центру города акведук тянулся высоко над улицей.

Вся сеть акведуков, по которым к домам подводилась вода для орошения садов, по-прежнему очаровывала Йалин и приводила ее в восторг, почти так же как в детстве. Действительно, эта система была самым первым из чудес Пекавара. (Вторым чудом было множество розовых садов, городских и частных, которые росли, не требуя дополнительного полива.) В самом начале, возле Рулевой рубки у реки, акведук проходил на большой высоте, и поток его был самым сильным. Вода поступала в акведук благодаря непрерывному вращению гигантских гребных винтов, что приводились в движение большими водяными мельницами, на лопасти которых постоянно лилась вода из подводящего канала. Дальше русло разветвлялось на множество более мелких потоков; медленно спускаясь, акведуки ветвились и ветвились, пока у самых окраин, где сейчас и шла Йалин, на diminuendo[17], течение почти замирало.

Система акведуков была построена больше сотни лет назад. Ее гениальным создателем был архитектор Магригольд из Аладалии, который обратил пристальное внимание на еще один, совсем иной вид течения, а именно на плавное течение людей и грузов по улицам Пекавара. Отсюда такое множество изгибов и разветвлений даже в центре города, где акведуки проходили достаточно высоко. Чем дальше от начала, тем больше ответвлений появлялось в системе акведуков и тем ниже они спускались. Часто маленькие улочки должны были уходить в туннели под ними или перешагивать их сверху по мостам с пандусами и пролетами. Раньше это был хороший повод сетовать на то, что равнинный и несуетный Пекавар могли помнить одни старики. А для Йалин все эти подъемы и спуски придавали совсем плоскому прежде городу очарование Веррино. Может быть, она даже женщиной реки решила стать прежде всего благодаря акведукам Магригольда, наблюдая, как сквозь ее родной город по венам из красного кирпича непрерывно струилась вода, будто живая кровь.

Без карты было трудно определить, куда ведет тот или другой канал. Откуда в конечном итоге течет вода, что подается в соседний дом — с дороги Пемба или с улицы Занзиба! Как ребенок, не имеющий понятия о том, что где-то есть четкий план, согласно которому строилась вся система (а скорее оберегающий свои чудеса от прагматизма взрослых), Йалин и ее друзья связали себя клятвой положить конец загадке водных путей. Добиться этого они вознамерились, бесстрашно забираясь на парапеты самых высоких, центральных, акведуков и пуская оттуда бумажные кораблики с метками. Потом они мчались, забегая далеко вперед по течению акведука, чтобы поймать их. Уже тогда, пуская бумажные кораблики, Йалин определила свое будущее женщины реки.

Однажды ее брат Капси попытался испортить это чудесное развлечение: он начертил чернилами диаграмму системы и преподнес им настоящий план, как он заявил, полученный путем наблюдений и умозаключений.

Йалин и ее друзья схватили план. В яростном раздражении, что Капси оказался слеп к неписаным правилам их игры, их волшебной гонки за корабликами, они разорвали план и сплавили обрывки по течению.

Но волшебство исчезло. Сорванцы не лазили больше на парапеты: Кроме того, имели место два случая снятия их оттуда рабочими водной гильдии с последующим прочтением нарушителям назидательных речей. Капси, со своей стороны, замкнулся и отдалился от них после этого. Он сконцентрировал свое внимание на дальнем береге, который был тогда под запретом…

Так, пока она шла по улице, насвистывая один и тот же мотивчик, ее мысли все возвращались и возвращались в прошлое. Теперь мотивчик внезапно вернул ее к действительности.

Розы действительно цвели. Они вились по стенам садов и переползали на улицу. Вот «Зеферин Друен» — роза без шипов, с карминово-красными цветами и сладким тягучим ароматом, что ощущался издалека. А это «Фелиция Перелету» раскрыла кремовые в алую крапинку бутоны. Впереди, нависая над плоскими крышами домов, маячила серая сфера: «первая ступень» воздушного шара! Когда Йалин была здесь в последний раз, только начиналось строительство каркаса из бамбуковой щепы. Она ускорила шаг и вскоре ступила на строительную площадку, откуда в ближайшие дни поднимется в небо воздушный шар.


Сразу же она встретила взгляды Тэма и Хассо, которые вместе трудились над корзиной. Когда она уплывала из Пекавара, никакой корзины не было и в помине.

Здесь работали и другие — она узнала Наблюдателя Торка и Фага из Гинимоя, — но смотрела она только на Хассо и Тэма.

На Тэма даже больше. Тэм.

Да, она любила его. Теперь она это знала. Она столько раз внушала себе эту любовь за время пути из Гинимоя. Тогда она обнаружила, что можно действительно научиться верить в любовь, надо только сконцентрироваться на ней; вновь и вновь вызывая в сознании образ своей любви — будто многократно повторяя музыкальный фрагмент, оттачивая мастерство до тех пор, пока его исполнение не станет таким же легким, как твое дыхание. О да, любовь — это высокое искусство, оно сродни серьезной музыке. Это искусство совершенно иное, чем искусность в любовных утехах, что были простой мелодией плоти. Только мелодией. Любовь была (могла быть, должна быть) симфонией, хоралом сердца.

И теперь могла разыграться настоящая музыкальная драма этой любви, хотя Хассо, второй ее бывший партнер по части исполнения любовных мелодий, конечно, должен остаться добрым другом.

Она бегом бросилась через площадку.

— Тэм! Хассо! Тэм!

Они обернулись. Хассо подался ей навстречу. Тэм шагнул за ним вслед, потому что его имя она назвала дважды; и с разбегу влетела в его объятия. Тэм крепко обнял ее, потом отпустил. Она закружилась, схватила за руки Хассо, но только пожала их.

Засмеялась:

— Я вернулась!

— Из логова диких псов, да? — Хассо озорно усмехнулся.

— Ах это! Слушайте скорее: храм реки дал свое благословение. И даже больше — я назначена в экспедицию от своей гильдии! Они еще не объявили публично, но уже выдвинули меня официальным представителем.

— Вот чудесная новость, — сказал Тэм. Хассокивнул:

— Конечно, об этом писали в последнем выпуске газеты.

— Правда? А я еще не была дома. Даже вещевой мешок оставила в городе, спешила прямо сюда.

— К своему будущему второму дому. — Тэм протянул правую руку, указывая на легкую деревянную корзину. При этом рукав куртки задрался, обнажив очень странное родимое пятно: оно тонкой красной полоской охватывало запястье.

— Определенно стоило провести две недели в Мужском Доме Юг, чтобы все увидели, какая ты храбрая, — сказал Хассо. — Серьезно, я правда так думаю.

Хассо и Тэм едва заметно соперничали. Но смирился ли Хассо с поражением? В его интонациях сквозила горечь, едва ли даже не цинизм. Йалин, конечно, надеялась, что это не так может быть, ему просто немного досадно.

Хотя если Хассо верно оценил ситуацию — когда она бросилась в объятия Тэма, — разве он не должен был после этого отступить?

В этот момент Йалин пришло в голову еще одно совершенное объяснение, почему из них двоих она предпочла именно Тэма. Может быть, это было правдивое объяснение, а может, она просто искала себе оправдание. На самом деле Хассо был достаточно опытным в житейских вопросах, и перспектива играть вторую скрипку была бы для него не так болезненна, тогда как Тэм, окажись он в такой ситуации, страдал бы очень глубоко.

Черт возьми, почему она должна выбирать между ними?

Но нет, иначе быть не могло, если она хотела услышать симфонию большой любви, испытать сполна все ее наваждение и душевную муку (чего никогда не было в дружеской влюбленности).

Тэм завладел рукой Йалин. Он держал ее, поглаживая пальцы.

— О, что это?

— Мое кольцо?

— А я сразу заметил его, — оживился Хассо. — Оч-чень симпатичное. Подарок поклонника?

— Можно и так сказать.

— Какого поклонника? — с тревогой в голосе спросил Тэм, отпуская ее руку; Хассо безмятежно улыбнулся.

— А, долгая история! Я вам все расскажу потом. А сейчас — разве я не заслуживаю выпивки? Пересохло в горле!

Хассо выкинул большой палец в сторону меньшего из двух внушительных ангаров:

— У меня есть бутылка приличного марочного вина местного разлива.

— По мне, лучше эль, если есть. — Чтобы не обидеть Хассо, Йалин подождала мгновение и повернулась к Тэму.

— Я сейчас сбегаю и принесу целый кувшин, — предложил Тэм. — Тут недалеко.

— Да, в полчаса он уложится, — подтвердил Хассо.

— О, Тэм, не надо беспокоиться! Оно того не стоит. Может, лучше тогда кофе? Или лимонад?

Тэм просиял:

— Лимонад есть!

Друзья втроем направились к ангару.


Большую часть ангара занимал склад с провизией, консервами, одеялами, оплетенными флягами для воды и прочими нужными вещами. Йалин обратила внимание на неубранную постель.

— Здесь, что, кто-то спит?

— Должен же кто-то охранять воздушный шар и корзину, — сказал Хассо.

— Гондолу, — поправил его Тэм. — Она намного больше, чем корзина.

— Это как маленькое судно, — согласилась Йалин.

Тэм сходил за большой бутылкой лимонада и поставил ее прямо на стол, заваленный чертежами. Почти все чертежи были незаконченными. Здесь же стояли два горшка работы Тэма, на них сквозь глазурь рдели ветки цветущей «Розовой Парфэ». Тэм наполнил два стакана, потом посмотрел на Хассо и наполнил третий.

— Мы придумали имя, — сказал он.

— Имя?

— Да, имя для воздушного шара! У судов есть имена. Воздушное судно тоже заслуживает того, чтобы носить имя, — мы хотим назвать его «Роза ветров».

— В надежде на то, что его подхватит ветер, — пошутил Хассо. — Что до меня, я предложил назвать его «Испытатель». Но меня не поддержали.

— Ого! — сказал Тэм. — Я собираюсь нарисовать на шаре огромные гибридные чайные розы «Гавот» или «Стелла», еще не решил.

Йалин погладила цветы, нарисованные на одном из горшков:

— Роза. Мне нравится. Хороший выбор. Это эмблема Пекавара, да? Я сама ее предлагала.

Это было более дипломатично, подумала она, назвать розу символом Пекавара, а не подчеркивать лишний раз, что с некоторых пор это лейтмотив всех работ Тэма. Он начал расписывать розами свои горшки еще в Аладалии, вскоре после того как узнал Йалин, после их первой ночи. До этого на его горшках обычно красовались флер-адью различных оттенков — от голубого до темно-пурпурного, в зависимости от настроения мастера.

Они пили лимонад, они разговаривали. Они осмотрели второй ангар, где Йалин с восхищением любовалась вощеными шелковистыми мешками, аккуратно уложенными в три белых холма — это была «вторая ступень» воздушного шара.

Чтобы подняться достаточно высоко и поймать восточный ветер, воздушный шар должен иметь две ступени. Без дополнительной помощи он не мог бы подняться на такую высоту. Поддерживаемый сильным потоком горячего воздуха, который нагнетается через трубу от факела, закрепленного в гондоле, шар может поднять груз, самое большее, на восемь тысяч спанов, сжигая при этом очень большое количество масла за короткое время. Чтобы войти в нужный слой атмосферы, необходимо подняться на высоту вдвое большую. Для этого над самим шаром поднималась гроздь из трех больших мешков, наполненных газом, рядом с которыми шар казался совсем маленьким. Мешки надувались легчайшим водяным газом. Запасы бутилированного водяного газа доставили из Гинимоя, где его добывали разложением каменного угля, нагревая тот с водяным паром и кислородом воздуха в закрытых металлических ретортах. Выделяемая смесь получила название «каменноугольный газ», из него впоследствии удаляли рудничный газ. Шар поднимал гондолу. Газовые мешки в свою очередь поднимали шар, и горячий воздух усиливал естественную подъемную силу водяного газа.

При этом значительное количество водяного газа перекачивалось обратно в бутыли через конденсаторные клапаны, короной укрепленные на макушке воздушного шара. Снижаясь в конце путешествия, можно было просто спустить все мешки, вместо того чтобы протыкать их и тратить невозместимый водяной газ. (Водяной газ очень легкий, и за время полета его и так достаточно уходило в атмосферу через оболочку мешков.) Таким образом, воздушный шар сможет набрать высоту во второй раз, а возможно, даже и в третий.

Здесь очень пригодились знания Тэма в области газовых печей и разновидностей глины; Тэм лепил легкие и прочные керамические горшки, бутыли для хранения газа, помпы и все, что использовалось для производства горячего воздуха, решая таким образом проблему, которая поставила в тупик фабрики Гинимоя с их предубеждением в пользу тяжелых металлических конструкций.

Что же до рулевого управления, у воздушного шара его не было. До сих пор управление осуществлялось посредством лопастей, вращаемых сжатым воздухом — но этот способ был неэффективен, и механизм был лишь дополнительным грузом. От него пришлось отказаться ради увеличения высоты и грузоподъемности. Оставалось лишь отдаться на милость ветров в высоких слоях атмосферы и надеяться на то, что удастся благополучно спуститься и выбрать место для безопасной посадки. (Однако когда-нибудь гончарное искусство Тэма, вероятно, приведет к производству мощных легких «двигателей», которые смогут удерживать курс воздушного шара независимо от направления ветра.)

Потом друзья осмотрели гондолу и забрались внутрь. Тэм и Хассо наперебой демонстрировали Йалин внутреннее устройство: холщовые гамаки, крошечную кухню, уборную (с большой дыркой внизу). Йалин представила, как она парит в небе и писает дождиком в маленький люк уборной, а ее голый зад тут же высыхает на ветру.

Тэм указал на горелку для нагревания воздуха:

— Ее можно приспособить для работы на древесном угле, который мы сможем добыть где угодно. Это, конечно, не такое экономичное топливо, как масло, но тоже неплохое. Зато в небесных просторах горячий воздух доставит нам большую радость.

— Это почему же? Мы ведь будем ближе к солнцу.

— Ха, а откуда, по-твоему, падает град? Оттуда! Чем выше ты поднимаешься, тем холоднее должно становиться.

Она подумала про себя: тогда ветер заморозит ее голую задницу, пока она будет писать желтым льдом.

Хассо объяснил, как можно разобрать секции и отсеки гондолы, чтобы превратить ее в большую телегу или, в зависимости от местного климата, сани. После приземления им, возможно, придется некоторое время волочить «Розу» по земле к югу до того места, откуда можно будет взлететь и попасть в поток западного ветра в высоких слоях атмосферы, потому что на малой высоте ветры дуют в обратную сторону от дома. В гондоле можно будет даже плыть по воде, если использовать шелк для паруса (и как следует задраить отверстие уборной). За песками должна быть вода, и эта вода не должна вызывать фобии.

Впервые Йалин подумала о том, что они могут не вернуться — и не по своей воле. Но она отогнала прочь эту мысль.

Проведя пару часов в штаб-квартире экспедиции, с листом покупок в кармане Йалин отправилась домой по улице Капиз. Конечно, нужны еще пряности! Они придадут вкус их пресным «сухим пайкам» и всему, чем придется перебиваться в конце путешествия. Что до Хассо, она прощала ему безразличие к еде. За время осады Шпиля в Веррино он привык потуже затягивать пояс, именно там он и научился презирать вкусную еду.

Тмин, орегано, молотый чили, перец, паприка, гвоздика! Она также прощала Хассо, что он с нарочитой небрежностью относился к ее связям на складе пряностей; она имела возможность купить их подешевле благодаря тому, что на складе работал папа. Может быть, Хассо только хотел дать понять, что все жизненно важные приготовления к экспедиции уже закончены и Йалин уже не может добавить ничего существенного? Хорошо, пусть так! Но она делала это для себя. Она прощала его; но, конечно, когда тебе приходится кого-то прощать, в твоих отношениях с тем человеком все равно появляется трещина. Она, как невидимый барьер, разделяет вас, как рама картины, которую пишет художник — тот, кто прощает, — все сильнее покрывая краской на холсте того, кого он прощает… по крайней мере на некоторое время.


— Мама! Папа! Есть дома кто-нибудь?

На ступеньках крыльца показалась мама. Она улыбнулась, протянула руки навстречу Йалин и стала спускаться, шлепая сандалиями по натертым воском ступенькам лестницы. Она ступала медленно, осторожно и очень плавно.

— Не обнимай меня слишком сильно, дорогая! Я беременна.

— Что?

Мама засмеялась:

— И чему ты так удивляешься? Ты не слыхала, что женщины рожают детей?

— А где папа?

— Я забеременела не сию минуту, детка! Папа на работе. Где ж ему быть? Думаю, занимается подсчетом перечных горошин.

— А, ну да, конечно. — Чем же еще заниматься ее отцу?

Мама придирчиво оглядела ее:

— Мы читали в газете о твоих подвигах. И как раз вчера там писали, что ты собираешься нас покинуть — на воздушном шаре. Так что, может быть, оно и к лучшему, что у нас с папой опять будет ребенок.

— Что ты имеешь в виду?

— Если, положа руку на сердце, ты сама решилась на такое рискованное предприятие, я не стану тебя отговаривать. Могу представить, что это дело потребует огромной отваги — даже большей, чем поход на этот ужасный запад. Кроме того, твоя гильдия оказывает тебе честь. Но разве кто-нибудь возвращался из пустыни? Скажи!

— Нослушай, мам, предыдущие экспедиции провалились, потому что исследователи пытались пройти через пески пешком. Мы же полетим над ними по воздуху — очень быстро и с комфортом. Это будет просто прогулка.

Кроме того, — подумала Йалин, — я люблю. Наконец. Разве не так?

Я почти люблю по-настоящему! И символ моей любви — это Тэм, как символ настоящей любви — это роза. Это же так очевидно, что я должна помочь ему (и всем остальным тоже; нельзя забывать о других!) запустить нашу розу любви в небо, чтобы долететь к другой земле, где-то далеко отсюда.

Потом мы вернемся. Мы обязательно вернемся, иначе и быть не может.

Моя любовь — это отважный воздушный шар, это моя роза. Ни один шип не посмеет коснуться его.

И все-таки откуда, откуда во мне эта всепоглощающая потребность любить? Эта непреодолимая жажда самоотречения не столько ради одного-единственного мужчины (абсурдная идея!), сколько ради самой любви? Это вожделенное стремление очертя голову броситься (именно так, броситься!) в исступленный восторг эмоций?

Наверное, такую бурю эмоций должна была пережить Создательница, сотворяя вселенную. Это желание самой броситься в поток Бытия! Самой отдаться нахлынувшим чувствам — для того, чтобы миры, рожденные ею, были истинно живыми, свободными осуществлять выбор.

(Это если предположить, что Создательница действительно существует! Или существовала. Что на самом деле не очень и важно. Так, сухая кость для ученых мужей Аджелобо.)

Но если взглянуть на это с другой стороны? Я долгие годы создавала свою личность. Я сама сделала свою жизнь. Теперь пришло время нырнуть в эту жизнь с головой — чтобы стать той, кто я есть на самом деле.

Все правильно, ведь теперь моя мама снова становится матерью. Она делает это инстинктивно, по глупости, из прихоти — как бы она потом это ни объясняла! Но очень возможно, что она подсознательно поступает правильно, она делает это мудростью своего сердца, не ума.

Вот такие странные и безрассудные мысли роятся в голове от любви! Будто во хмелю!

Все, что окружает меня, — мое кольцо, эта роза, эта гондола, и небо, и те дюны, что мне еще предстоит увидеть, — все это так созвучно чувствам, что переполняют меня; все являет их живое выражение, озаряя светом. Вот что значит любовь: она наполняет мир новым значением и расцвечивает новыми красками.

Йалин нежно обняла мать.

— Не волнуйся. Я вернусь, чтобы играть со своей маленькой сестренкой!

— Сестренкой? Это будет братик. Или близнецы.

— Как это здорово! Не знаю, почему я так сказала. Вы же придете проводить нас, правда придете помахать на прощание?

— Думаю, что придем.

— Не думай. Просто приходите! Мама рассмеялась:

— Хорошо! — Тут она разглядела кольцо с бриллиантом на руке Йалин. — Прекрасное кольцо. Если вы приземлитесь среди дикарей, ты сможешь выменять его на еду.

— А может, мы приземлимся среди чужаков! Среди аборигенов этого мира, что жили здесь до того, как сюда пришли наши предки. Может, они до сих пор живут там, по ту сторону песков, скрываясь в норах под руинами своих дворцов. Может, они даже слышат нас огромными ушами или видят во сне.

— Может быть, и свиньи летать умеют.

— Если роза может полететь, почему бы не взлететь и свинье?

— Только не сегодня. У нас на ужин жареная свинина.


В этот вечер папа вернулся поздно, хотя не настолько поздно, чтобы свинина успела остыть. Естественно, отец огорчился, что он так припозднился именно в тот день, когда дочь неожиданно вернулась домой. Было очень заметно, что маму сильно развеселил его огорченный вид, хотя она постоянно старалась скрыть свою веселость за напускной сдержанностью и серьезностью, и это больше всего поразило Йалин. Мама над чем-то откровенно веселилась, но опасалась со смеху надорвать живот. Значит, она осторожничала, чтобы не повредить росток новой жизни, что был у нее внутри? Йалин сильно озадачилась.

Правда открылась за ужином.

Папа только что положил на тарелку Йалин вторую порцию мускатного яблочного пюре и расспрашивал ее, пользуются ли пряностями Сыны в Мужском Доме Юг; и если да, то какими и как много (что само по себе вызвало недоумение, потому что папа не из тех, кто приносит работу домой, даже в виде крепких ароматов на одежде). Вот тогда мама и заметила как бы невзначай:

— Между прочим, у твоего палы роман.

— Что?! — изумилась Йалин. Сначала ребенок, теперь роман? Она не ослышалась? Мама действительно это имела в виду или ей показалось?

— А еще у нас с мамой будет ребенок, — сказал папа. Он не выглядел очень взволнованным, хотя, может быть, слишком нажимал на это «у нас».

— Я уже знаю. Мама сказала. Мама улыбнулась:

— Я бы сказала, это очень оригинально со стороны твоего папы. У него и ребенок, и роман одновременно. Роман с одной женщиной, а ребенок с другой. — Она говорила с сарказмом; но, может быть, здесь было что-то большее, чем просто сарказм. — Обычно бывает по-другому, правда? Ты должна это знать, Йалин. Женщина реки может иметь романы на стороне, тогда как ее муж сидит дома с ребенком. Как переменился мир после войны! Все, что происходило, да еще и громыхание орудий вдали, должно быть, разожгло определенные амбиции в твоем отце.

— О… — Йалин изучала прожилки на деревянном кухонном столе.

— Как она сегодня, в таком случае? — осведомилась мама.

— Хорошо, спасибо. Хорошо, — сказал папа.

— Рада это слышать. Я хотела сказать, что мы должны быть ей признательны. Возможно, нам даже придется просить ее быть матерью гильдии для нашего ребенка, когда он родится! Думаешь, любовная связь может утолить жар чресел? Отвести семя, излить его. Но нет. Проверено, что это не так. — Мама погладила свой животик. — Чтобы пролить семя, любовник прежде должен затратить много усилий, правда? И любовник должен доказывать обеим женщинам, что он достаточно хорош. Что он и делает.

Папа криво ухмыльнулся:

— Кажется, я уже доказал.

Они будто уже забыли, из-за чего разгорелся спор. Хотя все равно за внешним дружелюбием угадывалось напряжение.

— Ну же, давай расскажи о своей подружке! Опиши Йалин, как она выглядит.

— Ой, ну кому интересно, как она выглядит? — сказал папа, и это прозвучало вполне здраво. — Как-то выглядит! Гораздо важнее, что скрывается под ее внешностью. Ее личность, вот что действительно важно.

— Ну конечно! И она такая сильная. Независимая. Уверенная в себе. И коварная; но тогда все женщины коварные.

— Э… а как ее зовут? — осторожно поинтересовалась Йалин.

— Ее зовут Чануси, — ответила мама. — Она хозяйка пристани.

— Она?!

— Ах да, я забыла, что ты должна знать ее.

— Да, но не близко.

— В отличие от твоего отца. И, несмотря на все ее достоинства и независимость, эта самая Чануси не устояла против чар твоего отца — он прямо околдовал ее. Это в самом деле вызывает у меня чувство гордости.

Йалин обернулась к отцу:

— Поэтому ты спрашивал меня о перспективах торговли пряностями на западе?

— Не понял?

— Что, твоя Чануси замахнулась на экспорт лучших пекаварских пряностей на западный берег? Сыны не нуждаются в горячительных приправах, ты знаешь это. Им скорее нужно что-нибудь для охлаждения пыла. Им больше нужны путы, нежели перец.

— Нет, нет, я просто так спрашивал, из любопытства.

Далее трапеза продолжалась в относительно дружественной атмосфере, с голубыми грушами в сиропе на десерт, за которым последовал кофе с корицей.

Позже, уже в своей комнате, Йалин попыталась более спокойно осмыслить отношение мамы к ее беременности. Плодом чьей любви она была? Что за вопрос, очевидно, что это плод любви ее мамы и папы! Но не была ли загадочная Чануси, хотя и не носила этого ребенка, в каком-то смысле тоже его матерью? Не послужила ли она катализатором, как говорят химики в Гинимое? По-видимому, сама она бесплодна, то есть «защищена» от зачатия, но не явилась ли она тем не менее причиной того, что случилось? Папа подарил маме ребенка, чтобы доказать свою супружескую верность, несмотря на связь на стороне? Или мама сама настояла на этом, назначив такую цену за то, что потворствовала его роману? А может быть, этот роман в достаточно зрелом возрасте, будто родник, неожиданно открывшийся среди пустыни, так изменил папу, что он решил дать начало новой жизни?

И как ему удалось пленить и одурманить Чануси, которая всегда казалась — издалека — такой надменной и сильной? Как властная госпожа стала любовницей, да еще при этих странных тройственных отношениях?

Йалин испытала радость за своего отца. Но была в этом одна странность, что заботила ее больше всего: папа, заведя любовные отношения на стороне, одновременно зачал новую жизнь, и это, казалось, отражало ее собственную любовную дилемму. Это своеобразный пример, похожий на ее жизненную ситуацию! Могла ли она сама сохранять подобное равновесие между собой, Хассо и Тэмом? Могла бы? И стоит ли пытаться?

Она заподозрила, что ситуация, затрагивающая маму, папу и Чануси, была, по сути, очень нестабильной. Это было действительно не похоже на любовные похождения женщины реки в отдаленном порту, так называемые «прыжки в гречиху» втайне от законного супруга. Кроме того, в связи с тем, что благодаря воздействию известного наркотического гриба — а в недалеком будущем и воздушных шаров — упразднится табу на переправу через реку, может быть, жизнь вообще утратила былое постоянство? Но, может быть, не открытия в области химии наркотика и технологии воздушных шаров послужили причиной тех изменений, из-за которых война собственно и потерпела неудачу (хотя, возможно, война послужила катализатором для таких изменений)?

Может быть, а может быть, и нет. Храмы гильдии реки были древними и надежными, и слишком большие протечки, которые невозможно было бы устранить, тут были маловероятны.

Она снова и снова перебирала в мыслях события недавнего прошлого: обсуждение экспедиции в пустыню, приготовления к ней, связь отца с Чануси, беременность, ее собственная миссия из Пекавара в Гинимой, оттуда в Мужской Дому Юг, и, как кульминация, официальное ее назначение представителем гильдии на борту «Розы ветров».

Не было ли чего-нибудь странного в этой последовательности? Чего-то большего, чем цепочка случайностей? Должно быть, Чануси сблизилась с отцом примерно в то время, когда гильдия всерьез принялась за обсуждение преимуществ и возможных опасностей, которые могли угрожать экспедиции…

Нет, нет, это бессмыслица. День был длинным. Йалин смертельно устала — испытала такую радость, увидев воздушный шар; выплеснула столько энергии в свою любовь к Тэму (ей так трудно далось решение предпочесть его) и, наконец, была совершенно потрясена выходками своих родителей.

Чануси глупо влюбилась. «Околдовал» — это слово употребила мама. Если Чануси была также и «коварна», она наверняка не влюбилась бы — или только «притворялась бы, что влюблена. Но что ей это дает? Возможность как-то управлять Йалин, через отца? Едва ли, даже если Чануси предполагает, что воздушный шар вернется. Даже в этом случае она имела большее влияние в своей официальной должности, чем могла бы получить в роли „мачехи“-любовницы…

Оставалась возможность, что Чануси сознательно подавала пример нестабильности, который, она знала, мог найти отклик в поведении Йалин…

Нет. Должно быть, Чануси угодила в любовные сети в ту пору, когда Йалин высадилась на западном берегу, когда мир слегка тряхнуло и все сердца остановились, будто отдавая должное миссии мира.

Йалин взобралась на постель; и уснула слишком глубоко, чтобы видеть сны.


Всего три недели спустя, утром дня тау, на большой строительной площадке, что на восточном конце улицы Капиз, собралась толпа.

Большинство присутствующих были просто зрителями, которые узнали о запуске из сообщения в „Пекаварском вестнике“. Но были и те, кто имел непосредственное отношение к мероприятию, как, например, мужчины аквагильдии. Одной из обязанностей аквагильдии было тушение любых серьезных возгораний, которые могли случайно возникнуть в Пекаваре, возгораний слишком сильных, чтобы их можно было погасить своими силами. И глава аквагильдии — несмотря на проведение некоторой подготовительной работы — все еще сомневался, благоразумно ли зажигать факел около деревянных бутылей, наполненных водяным газом.

— Если ваша „Роза ветров“ загорится при взлете, — говорил он, обращаясь к Хассо, — она протащит горелку прямо вон по тем домам.

Наверху трио газовых мешков уже лениво покачивалось от легкого южного бриза. День был солнечным, почти безоблачным. Роза „Гавот“, которую Тэм изобразил на шаре первой ступени — сфере с горячим воздухом, — была высотой в человеческий рост. Роза „Гавот“, с глубокой чашечкой теплого розового цвета, славилась тем, что лепестки ее цветка очень долго сохраняли форму и не осыпались. Может быть, воздушный шар так же долго сохранит свою форму.

Тут вметалась хозяйка Чануси:

— Не беспокойтесь об этом, господин начальник. Я сомневаюсь, что искатели приключений намерены взлететь на воздух от взрыва! И даже если это случится — а этого не будет, я уверена! — ваши парни способны залить обломки крушения даже здесь, где в ваших акведуках едва сочатся последние капли реки.

Это было коварное оскорбление, намек на контраст между настоящей большой рекой, где работают женщины, и этим ее подобием, послушно протекающим по кирпичным руслам через город. Глава аквагильдии пожал плечами и отвернулся.

Да, Чануси была здесь. Как она могла пропустить, если Йалин представляет ее гильдию? С тех пор как Йалин вернулась в Пекавар, это был первый случай, когда она находилась так близко к любовнице отца, и Йалин пристально рассматривала женщину, что занимала ее воображение в последнее время.

Несомненно, Чануси была красивой. Высокая, с соломенно-желтыми вьющимися волосами, коротко остриженными, с правильным овалом лица, гладкой кожей и глазами, синими и прозрачными, как сапфиры чистой воды. У нее был тонкий нос, несмотря на то что губы, наоборот, были полные и чувственные. Ногти на руках были длинные, очень ухоженные, они как будто подчеркивали, что, даже если ей и приходилось работать физически, она всегда следила за собой и не нуждалась в помощи. Йалин попыталась представить, как эти ногти впиваются в ягодицы отца, возбуждая его; но у нее не очень получилось.

Чануси пристально смотрела поверх голов туда, где в толпе, почти позади всех, незаметно стояли мама с папой. Мама, хранившая в чреве сокровище новой жизни, не могла пробраться поближе к „Розе ветров“, чьи опасные мешки с газом уже устремились ввысь, как хоганни.

— Простите, — сказала Чануси, — я должна поприветствовать друзей. — И она направилась в папину сторону.

— И меня простите, — сказал маленький, как гном, мужчина. — Я из „Вестника“.

Йалин была не настроена больше давать бессмысленные интервью и, кроме того, из гондолы прозвучала команда Тэма „Все на борт!“ — воздушный шар был готов к взлету.


Бридер горячего воздуха уже работал; из-за этого экипажу придется мучиться от жары довольно долго, пока воздушный шар не долетит до холода небесных высот. До предела заполненные водяным газом мешки устремились вверх. И вот веревки перерезаны — и „Роза ветров“ стала набирать высоту, круто взмывая вверх над восточным предместьем.

После того как гондола легла в дрейф по курсу зюйд-зюйд-ост, у экипажа появилась возможность любоваться простирающимся внизу городом.

— О, так вот как нужно рисовать карты! — ликовал Хассо. — Если бы только у нас был какой-нибудь способ быстро зафиксировать все, что мы видим. — Но такого способа не было. Он ткнул Тэма в бок: — Если бы ты только мог покрыть глазурью этот вид на смотровом окне.

— Тогда мы скорее всего все остальное время не видели бы, куда летим, — заметил Тэм.

Йалин не сводила глаз с тонких красных прожилок акведуков. Они были будто начертаны на карте города единой замысловатой, причудливой надписью из знаков какого-то неизвестного алфавита. Или, может быть, в той знаковой системе это было целое слово. Имя. Подпись, которую она не могла расшифровать. Они поднимались все выше, слово становилось все меньше. И вскоре исчезло совсем в сжимающемся гобелене города, тонкая вязь нитей, затерянная в большом узоре, который быстро уменьшался. Внизу крошечными разноцветными лоскутками виднелись фермы пряностей. Далеко на западе река казалась просто глянцевой полоской.

— Как тебе нравится быть героиней? — спросил Тэм.

— Думаю, я уже была ею, — ответила Йалин.

— Да?

— Мне кажется, будто я уже сделала что-то выдающееся и необычайное! Но я не помню, что именно! Я не могу знать, что это, потому что… потому что это окружает меня со всех сторон. Это воздух, которым я дышу. Это все. И ничего, кроме этого.

— Это психологическое состояние известно как дежа-вю, — заметила женщина из Джангали по имени Мельза. — Когда в жаркий день слишком много выпьешь, вдруг начинает казаться, будто то, что с тобой происходит, уже было раньше. Так бывает и в снах. Ты убеждена, что этот сон тебе уже снился, хотя видишь его впервые. Это случается с каждым по крайней мере однажды в жизни. Дежа-вю.

— А-а, — только и произнесла Йалин.

Через некоторое время они были уже достаточно высоко, чтобы войти в воздушный поток, идущий с запада. С креном, воздушными ямами и верчением, „Роза ветров“ сменила курс и набрала скорость.

Йалин охватила паника, дышать стало трудно. Однако она стояла прямо и дышала медленно, представляя, что „Роза ветров“ просто идет по поверхности необыкновенно чистой воды, а одинокое облако внизу, похожее на цветную капусту, — это только ее отражение.

Вскоре они увидели внизу невыразительную бурую равнину. За ней показались длинные гряды зубчатых дюн со стрельчатыми вершинами песка, что паутиной покрывали равнину.

Невидимое живое течение воздуха подхватило их, увлекая все дальше на восток.


Послесловие

Вот таким, наверное, и был мир, когда жила на свете Йалин из Пекавара!

В наши дни, конечно, вся планета давным-давно полностью изучена и заселена. Мы запустили летательные аппараты и даже людей на орбиту нашей планеты. Сейчас ведутся серьезные разговоры о том, чтобы посылать космические корабли для исследования спутников далекой газообразной Гепсебы, с которой мы делим наше солнце, хотя такое путешествие могло бы продлиться много лет. Гепсеба так далека, что наши предки не замечали ее. Когда-нибудь в далеком будущем мы сможем шагнуть еще дальше, невообразимо дальше, до самых звезд» чтобы проникнуть в тайны своего происхождения.

Между тем мы смотрим в лицо тайне этих трех текстов, извлеченных из упавшего обелиска — близнеца так называемого Обелиска Корабля, погребенного в песках близ восточной границы Эрга Ориент.

«Книга Реки» — это древняя книга, отпечатанная на станке. «Книга Звезд» — свиток старинной газетной бумаги, перевязанный бечевкой. А «Книга Бытия» — это пачка рукописных листов, исписанных тремя совершенно разными почерками. Тогда как большинство других древних памятников погибли, эти три экземпляра сохранились и дошли до нас сквозь тысячелетие благодаря сухости пустыни и тому, что были надежно укрыты среди камней, скрепленных известковым раствором, а сама камни были спрятаны внутри дюны.

Говорить о том, что мы подвергаем сомнению достоверность этих текстов, было бы заблуждением. Мы хорошо знаем, что наши предки были большими романтиками, (нас самих тоже считают таковыми, хотя теперь мы, по крайней мере, стараемся отдавать себе отчет в полетах своей фантазии!) И мы имеем представление о том, как они жили во времена табу и суеверий, не за-

бывая и о грибковых спорах, которые могли вызывать потерю памяти; мы истребили их.

Однако почему именно эти три документа считались настолько ценными, что их нужно было прятать внутри обелиска? И если считались таковыми, то кем?

Или, может быть, тот, кто возводил эту стелу в столь донкихотском месте, просто обнаружил, что в одном из блоков не хватает строительного материала? И тогда кто-то из строителей, который случайно оказался любителем романов, не нашел ничего лучше, как использовать книгу, свиток газетной бумаги и рукопись — продолжение первых двух сочинений — в качестве материала для заполнения пустот. А может быть, все эти каменщики были романтиками, отсюда и романтическое стремление возвести колонну из камней посреди пустыни, где она могла бы служить ориентиром только для себя самой! Кроме того, как я уже однажды говорила, третий том писали по меньшей мере три человека.

Более того, если первые две печатные книги являются «правдой», тогда третья книга не имеет возможности быть таковой. И наоборот. Кроме того, если третья книга единственная из трех основана на достоверных фактах, то как она могла быть написана? Ей в большинстве случаев недоставало бы оснований (очень похоже на обелиск).

Только заключительная часть «Книги Бытия» производит впечатление близкой нам картины мира. С другой стороны, все персонажи этой последней части — за исключением одной или двух незначительных фигур — уже известны нам по первым двум книгам.

И что в главе, названной «Все гобелены времени», написано другой рукой (и другим человеком)? Возможно, здесь мы видим любопытную и деликатную попытку связать первые два тома с реальностью «Розы ветров». Возможно, эта часть была небрежно написана каким-нибудь скучающим, хотя и изобретательным каменщиком, пока строительная бригада укрывалась в своих палатках от необычайно мощной песчаной бури. Представим этого автора, который торопливо и неразборчиво писал последнюю часть во время песчаной бури, постоянно заглядывая в текст, созданный его соперником, другим каменщиком. Оба они взяли за исходную точку два гениальных романа своего времени. Первый роман был издан как настоящая книга. Издание второй книги — более дешевое (или более популярное?) на газетной бумаге. И конечно, частичное продолжение существовало в рукописи, которая волею случая оказалась у них в палатке. Можем ли мы из этого сделать вывод, что третий каменщик и был подлинным автором, но исчерпал себя, и настолько мало был заинтересован в конечном результате, что оставил его внутри обелиска, заполнив им пустое пространство? Или авторы-каменщики боялись погибнуть в пустыне, но так гордились своей совместной работой, что заключили ее в каменный переплет для сохранности?

Возможно, это и есть объяснение «Книги Бытия».[18]

Что можно сказать о содержании первых двух томов? Для начала следует оговориться, что нашим предкам многие вещи в мире виделись как бы наоборот! Так, например, река Тамбидала текла у них «вниз» — на север. Вдобавок им была известна лишь одна река, и у них не было потребности как-то называть ее; иметь одну безымянную Реку было для них нормально. Теперь мы знаем другие, более крупные реки на нашей планете — все они текут в противоположном направлении, с севера на юг — и мы называем их по-разному.

Во-вторых (и это более важно), наши предки не по своей вине, были ограничены множеством запретов; и, будучи к тому же, большими романтиками, трактуя эти запреты, они весьма часто мыслили посредством метафор и мифических образов.

Таким образом, «черное течение» — это колоритная метафора, мифический образ, использовавшийся для того, чтобы выразить определенные запреты, которые были заложены изначально в двух наших основных обществах (на восточном и западном берегах Тамбидалы), когда этот мир был впервые заселен колонистами — заложены для того, чтобы обеспечить наше выживание в условиях, принципиально отличных от условий нашего таинственного первородного мира.

То же самое можно сказать и о метафоре «Божественный разум» — это мифический образ, олицетворяющий нашего создателя.

То же и с эпидемией забывания, когда Божественный разум и Червь впервые сразились друг с другом (сотрясение умов которое позже отозвалось как «Пауза»), она отражает вызванную грибными спорами эпидемию амнезии, которая явилась причиной хаоса в далеко отстоящих друг от друга эпохах нашей вследствие этого изорванной на клочки и фрагменты истории.

И таких примеров множество.

Любопытно, что эти мифические образы, как правило, лишены героики, что трудно было бы ожидать от столь архаичных текстов. Персонажи смеются над собой, особенно когда последний «каменщик-переписчик» — в процессе очистки истории от ложных бесконечностей — решает сделать маргинальной саму Йалин, а не какого-нибудь тайного владыку мира, скрытого под маской. Вероятно, мы видим перед собой промежуточный миф, точнее, переход мифа как такового в ироническую фантазию в эпоху ранней индустриализации и развития науки.

И наконец, «пространство-Ка» — это мифический образ некоторой гиперреальности или измерения, еще непознанного нами, — через которую, должно быть, и был отправлен первый звездный корабль.

Вполне вероятно, что отнюдь не миф «пространства-Ка», как предполагал автор Йалин, представляет опасность сегодня, а как раз то, что отрицая успехи естественных наук, вновь обращает наши умы к древним суевериям. Как мы должны относиться к пространству-Ка, если наша величайшая мечта — направить космический корабль к соседнему миру?

Помимо всего прочего, воображение нуждается в развитии. Не следует пренебрегать и тем, что доставляет радость. Поэтому пусть эти три книги будут напечатаны на наши собственные средства и радуют читателей.

Госпожа Чарми-Чателина, гильдия речных судов и космических кораблей (при участии ученого Пеза-Кэсто)

Йен Уотсон Внедрение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Крис Соул оделся быстро. Айлин уже звала его. Когда она позвала его во второй раз, почтальон был у дверей.

— Письмо из Бразилии, — крикнула она из-под лестницы. — От Пьера…

Пьер? Какого черта? Соул не ждал ничего хорошего от новостей. Айлин стала так далека и недоступна со времени появления ребенка. Ушла в себя, в мысли о Питере и воспоминания. Это была не та стена, которую легко — или, если честно, казалось легко — разрушить. Что значило для нее это письмо от бывшего любовника? Оставалось надеяться, что обойдется без последствий.

В окне на лестничной площадке промелькнули черные поля, дома персонала и госпиталь в полумиле отсюда на вершине холма. Соул увидел все это разом — и поежился от утренних предчувствий. Дурные мысли часто настигали его по пути в клинику.

На кухне трехлетний Питер шумно возился с завтраком, мешая кукурузные хлопья с молоком. Рядом стояла Айлин с распечатанным письмом.

Соул присел напротив Пита и намазал ломтик тоста. Украдкой он осмотрел лицо ребенка. Не прибавилось ли в нем тех тонких черт его друга Пьера, какие он помнил по фото: среди поля маргариток где-то там в его Франции? Уже мерещилось это грозное сходство, эти карие глаза, постоянно горящие охотничьим азартом. Лицо истинного пропагандиста, агитатора и революционера.

Свое же лицо Соул не уважал. Оно было слишком симметричным и пустым. Скользни зеркалом вдоль линии носа (старый фокус) — и оно не расколется на два совершенно разных лица, как это бывает у большинства людей, а только обнаружит пару однояйцевых близнецов. Это равновесие черт первоначально было выразительным, ко конечный результат — исключение одной стороны человека другой его половиной — с годами становился все заметнее.

Он бросил взгляд на Айлин, читавшую письмо. Она была чуть выше Соула. Глаза, которые в последнем ее паспорте назывались «серыми», вполне могли сойти за голубые. Такими они казались в Африке — голубые, как вода в бассейне, голубые, как открытые африканские небеса, голубые, как конверты авиапочты.

Африка. Душные тихие вечера, когда открытые жалюзи не пропускали в их комнату ни вздоха ветерка, а пиво доставалось теплым из перегруженного холодильника. Сверкающие огнями строения университета вдали на холме и желтые огни города в десятке миль от побережья, отделенные тьмой, в которой отбивали ритм африканские тамтамы. Их дружба, гармония, их тройственный союз — как же это было здорово! Еще до того, как наступила тоска и начались противоречия. Еще до того, как Пьер проник на территорию Свободного Мозамбика с бойцами-партизанами ФРЕЛИМО[19], чтобы изучать социологию среди народности маконде на дальнем берегу реки Рувума. Еще до того, как Соул узнал о перспективной должности, ожидавшей его в этом английском госпитальном комплексе. Еще до последней, неловкой встречи с Пьером в Париже четыре года назад, когда Айлин ушла с французом на всю ночь и вернулась лишь под утро, узнав, насколько их жизни стали далеки и что они с Крисом пошли по разным дорогам.

— Похоже, он живет в этом племени на Амазонке, — сказала она, — но их заносит водой, они стреляют ядовитыми иглами и принимают наркотики…

— Можно взглянуть?

Она на секунду задержала письмо, не желая расстаться с ним. Наконец передала, словно отрывая от сердца: ведь письмо было адресовано не ему.

— Читать? — спросил он.

Голос его как будто покушался на эти строки, написанные для нее одной, и то, что было любовным письмом, становилось причудливым сочетанием политики и фольклора. Зачем он делал это? Хотел воздать должное диалогу Пьера и Айлин — к которому он эмоционально присоединиться не мог, хотя мог пожинать плоды идей француза? Или доказать, что есть идеи поважней, и бросить вызов очевидности ее любви — в виде Питера?

— Айлин?

— Я не могу сосредоточиться. Он разольет молоко. Читай сам — я после…

Вытирая рот мальчика салфеткой, она внимательно изучала его лицо, затем направила детскую ручку к ложке, собирая рассыпавшиеся хлопья себе в блюдце.

Соул, неуклюже прикрыв письмо, точно школьник, не желающий, чтобы у него списали, стал читать:

«Наверное, вы, Крис и Айлин, удивитесь, с чего это я вздумал через вас выпустить пар? Тем более после стольких лет разлуки! Но ты-то, Крис, поймешь меня. Есть странные связующие нити, проходящие через годы и страны, связывая непохожих людей, места и события. Или такая мистическая мысль крамольна для марксиста? Что же в таком случае эта фиглярская сюрреалистическая поэма Реймона Русселя[20], которую мы каждый день вспоминали в Африке? Что это, как не очевидная связь между вами и мной, моими открытиями среди этого совершенно уникального племени в дельте Амазонки.

Эти люди получили выбор Гобсона: утонуть в местах, где они родились, или погибнуть в новом мире — среди жестяных крыш, рома, проституции и болезней. Это если они окажутся достаточно „прозорливыми“, чтобы сойти с пути надвигающихся вод. Воды уже по колено. И надо ли говорить, что никому нет дела до их мнений и решений.

В Африке все намного проще в сравнении с тем, что происходит здесь, в сердце Бразилии. Там легко определялась почетная и всеми признанная иерархия ролей в мозамбикском буше[21]. Даже самый ничтожный член племени маконде знал, откуда ветер дует, и сторонился „политиков“…»

Проклятье, пронеслось в голове Соула при упоминании Русселя. Пусть Пьер занимается реформами, своим переделом мира. Только не надо лезть в мои дела — открывать, чем же этот мир является в реальности!

«Но как могут эти индейцы уяснить разницу между тем или иным „караиба“? Это мерзкоепортугальское слово индейцы применяют для обозначения иностранцев, в том числе европейских потомков самих бразильерос, и, естественно, для меня. Мы все аутсайдеры, чужаки. Французы, американцы. Правое крыло, левое крыло. Все равно. „Караиба“.

Те же, кто знает, что такое политика и в том числе политика Амазонского Потопа, отсюда кажутся далекими, обитающими на другом краю земли горожанами, разрешающими проблемы с автоматами в руках. Даже когда ситуация потребует переместиться в провинцию, за черту города, что им делать с индейцами в глухих дебрях лесов? Да и что могут они сделать! Индейцы погибнут как раса и превратятся в обнищавших „цивилизадос“, сограждан, имеющих равные права — умирать цивилизованными.

Так что за радость находиться здесь, в человеческом заповеднике, где пребывают эти „странные дикари“, законсервированные в своем экзотическом дикарстве? Но, как ни паршиво будет признать, для индейцев в здешних местах нет никакой политической альтернативы!

А как на руку все это бразильской хунте! Ведь ей достанется слава строителя величайшего озера на Земле, единственного из созданий рук человеческих, видимого с Луны!

Это чисто политический проект, хотя жертвы его понятия не имеют о том, что такое политика, и не могут научиться бояться политики без прививки этим вирусом, который погубит их на корню. Вот в чем парадокс, не дающий мне покоя, моя головная боль — мое собственное бессилие. Я могу только вести хронику вымирания этого уникального народа. И, к собственному утешению, крутить кассету с сумасбродной поэмой Русселя!..»

Соул поежился. Жаркое африканское солнце обычно согревало их беседы о Русселе. Это казалось тогда таким невинным и азартным: восходила звезда его собственного исследования. Он запомнил вид из бара. Красные гофрированные крыши. Сияющий белый пластик стен. Огненные деревья. Мечеть. «Пежо» и «фольксвагены», припаркованные на пыльной улице. Продавцы резных статуэток в шортах и рваных майках, сидящие на корточках. Женщины, идущие мимо в хлопающих сандалиях, закутанные в черное, с покупками на головах.

На столе — бутылки пива, скользкие от конденсата, а они с Пьером беседуют о поэме, которую практически невозможно воспроизвести в человеческом сознании и для прочтения которой нужна специальная машина…

Многое решалось тогда сгоряча и наивно. Но теперь то, что казалось мечтой и идиллией, материализовалось, теперь это были живые существа: Видья, Вашильки, Рама, Гюльшен и другие, они содержались в спецблоке клиники. Разбуженные Пьером воспоминания о том счастливом времени нахлынули с новой силой.

Айлин словно читала его мысли — она оторвалась от мальчика и довольно резко сказала:

— Крис, хочу у тебя кое-что спросить. Ты можешь дочитать после?

— А в чем дело?

— В принципе, ничего особенного. Я говорила с одной из здешних дам в поселке — муж у нее работает садовником в госпитале. Так вот, она рассказывала нечто странное…

— Что именно?

— Что ты учишь детей какому-то поганому языку. Вот это новости.

— Поганому языку? Что значит «поганому языку»? Что она имеет в виду? Она что, не знает, что в госпитале лежат дети с расстройствами мозга? Конечно, они говорят на плохом языке.

В голове тем временем крутились фразы из письма, не давая покоя.

Например, о «человеческом заповеднике» и «политическом проекте».

Слова сохраняли неопределенность и на бумаге: они туманно расплывались, как будто мозг отказывался узнавать их. Но не исчезали. Они безотчетно раздражали, неотступно приковывали внимание. Было такое ощущение, что на письмо попали капли дождя и смазали строчки.

Айлин спокойно наблюдала за мужем.

— Я знаю, чем занимается Отделение. Я рассказала ей все, что ты сейчас говоришь мне. Но ты же знаешь, что деревенские кумушки любят из всего делать тайну. По ее словам, госпиталь служит для прикрытия еще каких-то сомнительных дел. Для которых вы учите детей поганому языку.

— И что же она считает поганым языком?

— Я рассказывала ей о мозговых расстройствах и дефектах речи, — она пожала плечами, — но это совсем не то, что она имела в виду.

Соул нервно отхлебнул кофе и обжег рот. Он рассмеялся:

— Представляю, что эта болтливая дура думает о нашей работе. Что мы учим детей ругаться матом?

— Нет, Крис, я не помню, чтобы она говорила про мат.

Викторианский столик кованого железа, из тех, что можно увидеть только в старинных пивных, был заставлен баночками со специями и завален книгами по кулинарии. На аукционе он обошелся им в двадцать фунтов, затем они вместе выкрасили его в белый цвет. Айлин была на пятом месяце беременности, и они мечтали, как ребенок на высоком стульчике будет сидеть за этим столом, а Соул — по другую сторону, с кружкой пива, управляя первыми «агу».

— Жена садовника! Это же надо! Нонсенс. Абсурд!

Однако Айлин настаивала, сердито теребя Питера, как будто ребенок был причиной этих мифических беспорядков, творимых в госпитале.

— Ты часто разговаривал с Пьером о «поганом» или варварском языке. Тогда речи не было о ругательствах. Ты имел в виду именно неправильные языки — и только.

— Послушай, Айлин, ребенок говорит на плохом языке, когда у него с головой не в порядке. Это вопрос времени.

— Еще она сказала…

— Ну-ну?

— Что в госпитале есть черный ход. Настоящая работа идет с черного хода, в особых помещениях, куда посторонних не пускают. Там не лечат, а калечат детей. Это и есть место, где учат «поганому языку». Или, может быть, — языкам? Так будет точнее, Крис? Что происходит в этом Блоке? Что-то постыдное — или, наоборот, я когда-нибудь еще буду гордиться тобой?

— Да, черт побери, там происходит то же самое, что и в любой клинике! Везде закрытый режим.

— Но это же не клиника для душевнобольных.

Соул поежился, заметив, что призрак «человеческого заповедника» вновь пытается приковать его взгляд.

— Любой госпиталь, голубушка, имеющий дело с мозговыми расстройствами, — это разновидность психиатрической клиники и в то же время обычный госпиталь. Нельзя отделить одно от другого. Язык тесно связан с психикой. Да и вообще, черт возьми, меня нанимали лингвистом, а не доктором.

— Это так.

Айлин озадаченно смотрела, как он складывает письмо, засовывает в конвертик авиапочты и прячет в карман. Но не стала спорить.


По пути в Блок Соул то и дело смотрел в небо, где светился спокойный ясный голубой день, вдыхал чистый холодный воздух, выдыхая перед собой пар.

А что бы ты сказал, окажись на Аляске, где плевок сразу превращается в лед?

А как насчет Бразилии?

Как насчет того, чтобы оказаться в шкуре Пьера? Самоуверенного, измученного идеализмом француза.

Непросто залезть в чужую шкуру. Но разве не это было его главной задачей в госпитале — научиться вылезать из собственной шкуры? Видья — и вы, все остальные: неужели вы в самом деле еще многое и многое расскажете нам о том, что же это такое — человечность? После небольшого бесчеловечного акта, который мы совершим с вами?

Неизбежно кто-нибудь, где-нибудь попытается рано или поздно провести такой же эксперимент. В литературе сведения о нем мелькают уже на протяжении многих лет. Навязчивое желание провести подобный эксперимент со временем становится чем-то вроде научной мастурбации. Выращивать детей в полной изоляции и учить их общению на специально разработанных языках.

Он прошел дорожкой, усыпанной гравием, между величественных остовов тополей и кустов, подобных проволочным моделям мозга. Они вполне могли быть изготовлены в госпитале, а потом остаться не у дел как слишком примитивные, устаревшие.

Гэддонский Блок был обычным с виду деревенским домом — строением с пристройками-крыльями в современном стиле и задним двором, окруженным тесно растущими елями. Еловый лес растянулся на целую милю; он со всех сторон охватывал дом наподобие зеленой смирительной рубашки, все теснее и теснее натягивавшейся с годами.

Пару раз Соул пробирался через лесок задним двором, пытаясь сократить расстояние, но путь оказался неудобным. Мешали сплетение ветвей и кочки дерна. К тому же за деревьями было ничего не видно.

(Пятьдесят футов зеленого мрака — и вот уже другой мир. Путник теряет ориентацию в пространстве. Сотню ярдов приходится ползти на животе, ныряя под упавшие стволы и продираясь сквозь заросли, пробивая себе дорогу…)

Элегантное здание центрального корпуса имеет два крыла. Перед входом каменные львы топчут лужайку. Газон изрыт кротовыми норами. Ай да садовник! Ай да жена садовника!

Проскользнувшая мимо фигура в фиолетовом дождевике, оказалась биохимиком Цалем.

Соул нащупал в кармане депешу Пьера. Он отчего-то боялся потерять письмо, прежде, чем найдет время его дочитать.

С полдюжины машин припарковались неподалеку от входа, у въездной гравийной дорожки. Среди них был медицинский фургончик ВВС США.

Медная табличка гласила:

ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Соул толкнул тяжелую дверь, и его окатило волной сухого горячего воздуха. Минуя холл, соединявший палаты в правом крыле и служебные помещения в левом, где располагались компьютерный участок, кухня, операционная и лаборатория, он задержался перед рождественской елкой у подножия мощной дубовой лестницы, ведущей в раздевалки медперсонала.

Столько иголок осыпалось в этой духоте. Точно зеленой перхотью усыпан кафель.

За спиной неслышно прошла санитарка, после завтрака катя на мягких резиновых колесиках тележку с грязными тарелками. Только слабое позвякиванье фаянсовой посуды выдало ее присутствие.

Бумажные транспаранты пересекали проходы и главный коридор. Стеклянные колбы над дверными проемами призывали к различным видам внимания. К голубому вниманию. К зеленому. Красному. Словно различные участки пораженного мозга выдували пустые речевые пузыри.

Чем же они наполнятся? Обвинениями?

Или станут ключом к реальности? Е = mс2 разума? Законом, изъясняющим его природу?

Дверь на пружине захлопнулась за ним автоматически. Далее следовал короткий коридорчик со второй дверью в конце. Он выбрал ключ, вставил в замок и прошел в заднее крыло, где еловые ветви качались перед окнами точно «дворники» автомобиля. Коридор огибал крыло с внешней стороны.

Оконное стекло было пронизано паутиной проводков сигнализации, подключенной к компьютеру.

Выглянув из верхних окон главного здания, можно было увидеть громадный матовый купол, освещавший помещения коридорным светом — словно пустой аквариум.

Открыв свой кабинет, Соул привычно включил яркие неоновые трубки, разогнав скучный зимний полумрак, и сел перед монитором.

Поганый, говоришь, язык, Айлин? Еще какой поганый! Самый плохой в мире — и самый лучший!

Экран мигнул и осветился. В большой детской комнате (изображение еще ходило волнами по экрану) два темнокожих малыша нагишом, мальчик и девочка, перекатывали друг другу огромный мяч. С виду им было года три-четыре. Еще одна голенькая девочка наблюдала за этой игрой, волоча за собой свернутую спиралью пластиковую трубку, и еще один мальчик выставил перед собой руки, как при игре в жмурки.

Соул простучал по клавиатуре, и комната наполнилась звуками. Но не детскими голосами.

Он сдвинул камеру за прозрачные стены лабиринта. Источником голосов являлся большой, во всю стену экран. Там двигались увеличенные в несколько раз изображения Криса Соула и компьютерщика Лайонела Россона.

Это были их голоса. Не совсем, правда, их. Речевой компьютер разделял их голоса и снова сводил в программе. Слова при этом переставали звучать естественно, как в обычном потоке речи. Трудно было узнать собственный голос в записи. Это были английские предложения и в то же время настолько неанглийские гирлянды слов, что всякий посторонний пришел бы в замешательство. Сами слова были достаточно просты. Даже для ребенка. Но при этом составлены так, как никакие дети не разговаривают. Даже взрослые не могли бы понимать их без распечатки с лабиринтом скобок, объединяющих хитросплетения фраз так, чтобы они становились доступны уму.

Это была речь Русселя.

Пьер был потрясен и заинтригован самонадеянностью Реймона Русселя, написавшего поэму, которая выходила за границы человеческого рассудка. Поэма «Новые африканские впечатления» стала поистине госпожой сердца Пьера. Он постоянно спорил с ней, но, тем не менее, она продолжала очаровывать его. Она отталкивала его с аристократическими ужимками. Он же хотел подчинить ее разуму ради торжества логики и справедливости. Если бы только он мог познать ее, хоть раз, хотя бы в течение одной бесконечной ночи понимания, он избавился бы от обольстительницы. Но, подобно всем великим обольстительницам, эта поэма имела свои тайные приемы. Она гипнотизировала. Она доводила до беспамятства.

Единственный способ найти путь к ее сердцу — пронзить это сердце кинжалом и остаться с ней навсегда. А для этого надо было понять ее тайный язык.

И все же лабиринт, созданный совместными усилиями, навсегда защищал рассеянный человеческий ум.

Если бы логику можно было так легко сразить поэмой, неужели оставалась бы надежда, что мир можно изменить логикой? Эта любовница, эта госпожа сердца была элегантной сучкой, Саломеей, которую ничуть не заботили ни третий мир, ни бедность — постоянное напоминание Пьеру о ложном — эстетическом выборе в жизни. Красота взамен правды.

И вот теперь, непостижимым образом, она действительно утешала Пьера — в том болоте несправедливости, в котором он увяз по уши в бразильских джунглях!

Вот оно, противоречие, заставившее Соула снова вытащить письмо в поисках ключа к разгадке.

Слова на штампе — ПОРЯДОК и ПРОГРЕСС — девиз Бразилии, провозглашенный новой реальностью: хунтой, военной диктатурой.

Он остановился на странице, с которой хитро косилось на него имя Русселя.


«Я мог бы точно так же писать об этом как вам, так и любому другому, но вы, по крайней мере, сможете оценить уникальность этого ни на что не похожего племени.

Они называют себя „шемахоя“, но скоро уже не будут иметь никакого названия, несмотря на невероятно высокое положение их племенного шамана Брухо — последний оплот их цивилизации. И этот оплот не охраняется луками, отравленными стрелами и воздушными трубками с иглами!

Они понятия не имеют о том, какая гора валится на их крошечное племя: какими пешками (меньше, чем пешками!) они стали в большой игре. Попытки Брухо встретить грядущее бедствие, оставаясь в рамках собственной культуры, — поистине донкихотство! Просто пародия на поэму Русселя! Какое восхитительное сходство: почти тот же храм ума, воздвигнутый французским дилетантом. Вот что удивляет. Когда меня не подогревает ярость, я лелею идейку перевести „Нувель импрессьон д'Африк“ на шемахоя Б.

Я говорю: шемахоя Б, поскольку здесь работает двухъярусная языковая ситуация — и именно на языке шемахоя Б, если вообще это возможно на каком-нибудь языке на этом порочном шарике по имени Земля, поэма Русселя могла бы стать понятной уму.

И вот что затеял Брухо против потопа. Позволь заверить тебя, мой дорогой Крис, ты будешь возмущен не меньше — до белого каления!»


Соул отбросил письмо.

Мой бедный Пьер, и ты бы возмутился, увидев меня в этом кресле, перед экраном с «индейцами».

Я был бы возмущен? А как бы тебя проняло это?

Вот оно тебе — белое каление! И белая горячка.

Дети.

В глазах Соула они были непостижимо прекрасны.

Их мир был прекрасен.

Как их язык.

Он ввел звуковые фильтры для его с Россоном голосов, отрегулировал микрофоны, расставленные везде, где дети могли заговорить.

Но сейчас они молчали.

У него были сотни часов их разговоров на пленке, от самого раннего лепета до предложений, которые они теперь составляли самостоятельно, — внедренные предложения о внедренном мире. Он навещал их, играл с ними, показывал, как пользоваться лабиринтом, учебными куклами и оракулами, — и все это в речевой маске, которая сглатывала слова, отсылая в компьютер для пересортировки и трансформации.

Говоря откровенно, ему не требовалось слушать их и наблюдать со стороны, точно влюбленному маразматику-педофилу. Запись велась с компьютера, и все осуществляли автоматы. Все, что говорили дети, чутко стерегли сверхчувствительные микрофоны-жучки и сохраняли на пленке. Самые интересные и неожиданные места распечатывались специально для него.

И все же чрезвычайно полезно наблюдать за детьми лично. Нечто вроде терапии. Постепенно мрачное чувство отчужденности отпускало.

«Мир» Соула был не единственным в Гэддонском Блоке. Здесь находилось еще два подвала с детьми: «Логический», который управлялся Дороти Саммерс, и «Чужой», изобретенный психологом Дженнисом.

Системы жизненной поддержки трех миров управлялись автоматически, так же как и речевые программы. Все меньше и меньше причин оставалось спускаться туда лично, тем более дети становились старше и самостоятельнее. И все менее желательным становилось личное присутствие. Боги должны иметь причины для своего появления, как шутил их величество Сэм Бакс, директор Преисподней Гэддона.

Всезнающий попрыгунчик Сэм Бакс. Оставим ему руководство политикой. Зарабатывание денег. Общества и фонды, армейские связи, охрана и секьюрити. Все это — не наше дело. А Пьер пусть занимается политикой Бразилии. Не надо уважать во мне политика. Оставьте меня, черт побери, заниматься своим делом!


Здесь, где живут дети моего разума: мой Рама, мой храбрый Видья, моя возлюбленная Гюльшен, моя дорогая Вашильки.

Не торопи богов уйти со сцены, Сэм.

На экране Видья открыл глаза и уставился на призраки Соула и Россона. Гигантские губы двигались медленно: огромные, безобразные рты говорили с ним на «поганом языке».

А ночью, когда дети спят, их речь поддержит шепот микрофонов, гипнотробов, обучающих во сне.


В столовой Соул снова схлестнулся с Дороти.

Пережевывая жилистое тушеное мясо, он размышлял о такой же неудобоваримости характера Дороти. Она постоянно подтрунивала над его опасной, по ее мнению, любовью и привязанностью к детям. К счастью для заключенных, напарник Дороти, Россон, был теплокровным человеческим существом.

— Дороти, а ты представляешь, что случится с этими детьми, когда он вырастут? — ляпнул он вдруг. — Что их ждет в ближайшие сорок-пятьдесят лет?

Коллега надула губы.

— Думаю, половое влечение можно держать под контролем.

— Я не о сексе. Что ты скажешь о них как о взрослых людях? Что с ними будет? Ведь мы над этим даже не задумывались.

— А надо ли? Пространства всем хватит.

— Какого пространства? Дальнего космоса? Пространства в колбе термоса, выброшенного в космический океан в направлении ближайшей из звезд? И кому хватит? Команде для космического путешествия?

В том, что проглатывала Дороти Саммерс, похоже, хрящей не было.

— Говорила я Сэму, не надо брать в экспериментальную группу женатиков, — уколола она. — Не представляю, чем можно помочь обществу, родив собственного ребенка.

Соул тут же подумал о Видье — еще прежде, чем вспомнил о том, что его «собственный» ребенок — это Питер…

— Вы хоть представляете, насколько велико население земного шара? — обличительно спрашивала она. — Зрительно представляете? Всех детей, которые родятся до конца сегодняшнего дня — или до наступления ночи, — унесет в результате одного несчастного случая. И не надо мне сморкаться в жилетку, мой друг, если промочили ноги зимним утром.

Соул только криво усмехнулся.

— Тем более, представьте, как сложилась бы судьба этих детей подземелья, если бы они не попали сюда? Гэддон для них — это просто пещера Алладина. Кем бы они были теперь? Королями помоек?

— Пещера Алладина? — откликнулся он. — Что ж. Может, они еще скажут «Сезам, откройся» и передадут нам, несчастным смертным, джинна в бутылке?

— Здесь нет ничего смешного, Крис. И скажу вам еще кое-что: если это не сделают они, то это сделает кто-то другой. Русские уже отмачивают и не такие штуки в своих психоневрологических клиниках, куда прячут лучшие мозги страны!

— Кошмарное мясо! — сказал Соул, надеясь вырваться из ее когтей. Однако Дороти прочно вцепилась в него, как в кусок мяса на вилке: еще бы, ведь сам Сэм Бакс направлялся в их сторону со своей порцией гуляша. Какой случай скрестить клинки на глазах у начальства!

— Слышали анекдот про венерианскую мухоловку? И Сэм рассказал им анекдот из области черного юмора, ловко задев чувства Дороти — как старой девы, и Соула — как человека сентиментального. Ситуация была натянутой до предела — очевидно, Сэм хотел, чтобы подчиненные были сегодня на высоте.

— Некая старая дева жила в одном из нью-йоркских небоскребов, где запрещено держать даже золотых рыбок, — весело рассказывал Сэм, орудуя вилкой. — И пришлось ей купить домашнее растение, которое скрасило бы ее одиночество. Венерианскую мухоловку. Это растение умеет считать до двух, так что в некотором роде является мыслящим существом.

— Растение умеет считать? — хмыкнула Дороти.

— Чистая правда! Кто-нибудь тронет ловушку этого ботанического капкана — скажем, попала песчинка — и реакции никакой. Но как только происходит два прикосновения: скажем, села муха и разминает лапки — челюсти моментально смыкаются. Это же настоящая система счета — мышление или что-то вроде того. Ну так вот — у этой девушки… простите, женщины, квартира была чистой и ухоженной. К тому же с кондиционером. И расположена так высоко, что мухи туда не залетали. Пришлось ей выкармливать орхидею кошачьими консервами. И так прошло года два, пока однажды старая дева не обнаружила в кухне муху. Она решила побаловать свою мухоловку и скормила ей насекомое. Челюсти захлопнулись. И через несколько часов мухоловка скончалась от пищевого отравления. Чушь! Она погибла от соприкосновения с реальностью!

— Или с ДДТ, — буркнула Дороти.

— От опасностей замкнутой среды, вот как бы я это назвал! И вот мораль. Улавливаете? Любая опасность, с которой дети столкнутся, не имеет ничего общего с их существованием в этих трех подвальных мирах.

Сэм доел свой гуляш и откинулся на стуле, одарив Соула и Дороти сытым благожелательным взором.

— Так что, о чем бы вы ни спорили, ребята, самым важным аргументом остается слово «завтра». — Вытерев рот бумажной салфеткой, он скатал ее и бросил в тарелку. — Потому что завтра к нам с визитом прибывает один американский коллега, довольно важная шишка.

Он порылся в кармане.

— Я разыскал работу, которую написал этот тип. Ваша тема, Крис. Желаете ознакомиться?

Сэм протянул листы ксерокопий.

Томас Р. Цвинглер. «Компьютерный анализ латентной вербальной дезориентации у астронавтов во время затяжных полетов. Часть первая: Искажение концептуальной ориентации».

Дороти вытянула шею, пытаясь прочесть заголовок.

— Бо-оже мой, — протянула она. — Сколько помпезности!

Сэм покачал головой.

— Думаю, ты изменишь мнение о Томе Цвинглере при личной встрече.

— Где ты его откопал? — поинтересовался Соул.

— На каком-то семинаре в Штатах, — неуверенно ответил Сэм. — Ведь Том Цвинглер — «летун», прикрепленный ко многим агентствам. Вроде координатора проектов.

— К каким агентствам? Рэнд? Хадсон? НАСА?

— По-моему, он орудует в Управлении Национальной Безопасности. Отдел коммуникативных связей.

— Вы имеете в виду шпионаж? — саркастически вздернула бровки Дороти.

— Едва ли, судя по этой работе. Скорее, человек по связям.

— Почти домашний пес, — усмехнулась Дороти. — Как наш Крис.

Сэм нахмурился. Он грузно поднялся со своего места.

— Встреча завтра, в полтретьего. Мы ознакомим его с нынешним положением дел в Гэддоне. Договорились?

Соул кивнул.

— Посмотрим, — неохотно фыркнула Дороти.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Капитан полиции прибыл на армейском вертолете «Ирокез» и потребовал срочного разговора с Чарли Верном.

Жоржи Альмейда, бразильский ассистент Чарли, осторожно высунул голову из-за двери. Это был худощавый тип с постоянно серьезной миной, черноглазый, с кожей молочно-шоколадного оттенка, наводящей на мысль, что среди его предков, возможно, затесался индеец.

— Чарли, — позвал он сквозь стук дождя по жестяной крыше, — к тебе гости.

Жоржи с гордостью истинного бразильца относился к Амазонскому проекту, открывавшему неприступные сокровища страны. Бразилия занимала полконтинента, но долгое время пребывала в дремотном бездействии, оставаясь ландшафтом, населенным легендами об Эльдорадо, пропавшими без вести городами и гигантскими анакондами, которые запросто могли догнать лошадь. Жоржи ни в грош не ставил все эти фантазии, как и дикарей, охотящихся в джунглях, — такие же призраки страны грез. С безопасного расстояния, отделявшего его от Амазонки, он безмолвно поддерживал военный режим, призванный укротить и цивилизовать эту землю. То, что это место предназначено для него, Жоржи доказал за два года службы при Национальной Лаборатории Гражданской Инженерии в Лиссабоне. В глубине души он был недоволен тем, что вынужден подчиняться янки, поставленному над ним — правда, по временному контракту. Чарли не закрывал на это глаза, но, тем не менее, они сработались.

В голове Чарли все еще гудело похмелье, которое вовсе не успокаивал мерный стук дождя по крыше. К тому же никак не удавалось выйти на связь с Координационным Центром Проекта в девятистах километрах к северу от Сантарена[22].

«Чертовы посетители, — думал он. — Опять эти пасторы, будь они неладны».

Все его существование: дневные грезы и ежедневные вызовы по рации — было связано с этим разбитым на две части городком Сантареном, единственной отдушиной в джунглях. Сантарен — странное место, аномалия, пережиток гражданской войны. Солдаты Конфедерации, отказавшиеся последовать за генералом Ли после его капитуляции, заселили эти края, и население — в основном их потомки — годами пополнялось за счет остатков американских колонистов — поселок Генри Форда, Фордландия, его же, ныне покинутая Бельтерра. Два осколка эпохи великого резинового бума, воздвигшего дворец в стиле рококо — оперный театр в самом сердце Амазонии, в Манаусе. Даже выписали знаменитую балерину за тысячу миль вверх по течению танцевать резиновым баронам. Ныне в Сантарене наблюдался свежий приток американцев, приехавших консультантами на строительство дамбы. Плотина раскинется на шестьдесят километров от Сантарена до Аленквера — с двойными шлюзами, выдолбленными в скалах, глубоководной гаванью, турбинами и линиями передач. К тому же намечено строительство десятка других вспомогательных плотин будущего искусственного моря — моря, которое уравновесит на глобусе Великие Озера Северного полушария.

Широчайший водоем охватит собой и Амазонку. По предварительным оценкам, полмиллиарда долларов будет стоить одно картографирование этого региона с воздуха. Но лишь половина суммы потребуется, чтобы стереть с лица земли географическое недоразумение под названием Амазонская низменность.

Вспомогательная плотина, которой занимался лично Чарли, состояла из десяти километров утрамбованной земли, покрытой ярко-оранжевой глиной, вырезанной из сердца джунглей. Озеро площадью в пятнадцать квадратных километров напирало на эту плотину, и нигде не хватало глубины для громадных бревенчатых драг, чтобы вытащить все это изобилие деревьев, которому предстояло скрыться под водой. Миллионы деревьев. Миллиарды. Древесина ценных пород: красное дерево, кедр, железное дерево. Эриодендрон — шерстяное дерево, чесночное дерево, шоколадное. Бальза, акажу, плодоносный орех кешью, лавр. Бесчисленное количество деревьев. Бессчетное число пород. Бескрайние просторы суши. И вод. И все это оставалось бесполезным для человечества. Вплоть до нынешнего времени.

Чертов дождь, подумал Чарли. От него раскисает душа. Зато такая погода ускорит заполнение озера. Приближая благословенный час, когда он, наконец, смоется отсюда в Штаты.

— Кто это? Священники из лагеря?

— Нет, капитан полиции и пара его подручных. Странно. Что понадобилось таким персонам в наших краях…

Беспокойство он попытался скрыть за усмешкой.

— Поосторожнее в словах, Чарли. Помните — вы далеко от дома.

Чарли с сомнением взглянул на бразильца.

— Надо полагать, дружеский совет? Кажется, политически я вполне благонадежен.

— Они на вертолете. Ты не мог бы поторопиться? Это народ беспокойный.

— Проклятье, я же… в эфире. Впрочем — все равно ни черта не слышно. Сантарен, слышишь меня? Жуткая слышимость. Даю отбой — свяжемся позже… Жоржи, принеси бренди, я приму их здесь.

Жоржи уже повернулся к выходу, когда чья-то рука распахнула дверь настежь и бразильца отшвырнуло в комнату. В помещение вломились трое. Они прошли, не останавливаясь, оглядывая рацию, макеты плотин, гамак с грязной простыней, расстеленные на столе бумаги, записи, стопки «Плейбоев».

Капитан был облачен в свежую униформу защитного цвета, шейный платок в красный горошек, черные кожаные ботинки; с пистолетом в кобуре. Однако если он еще более-менее смахивал на армейский чин, то двое его товарищей скорее походили на «капанга», то есть — разбойников с большой дороги, которых нанимали переселенцы и землевладельцы в провинции.

Первый был метис с мордой грызуна и такими же крысиными повадками. Второй — здоровенный негр, с зубами, черными, как его кожа, с глазами, налившимися кровью и желтой сывороткой. Оба носили одинаковые армейские ботинки и пятнистые штаны цвета хаки. У негра под мышкой торчал ручной пулемет. Метис с крысиной мордой был вооружен автоматом с примкнутым блестящим штыком.

Жоржи собирался уже обогнуть негра, когда ствол, упершийся ему в ребра, остановил его.

— Останьтесь и слушайте, Альмейда, — это и вас касается. Мистер Берн, вы ведь не говорите на португальском?

Капитан изъяснялся с американским акцентом, но улыбка его не предвещала ничего хорошего — только злорадное холодное презрение.

— К сожалению, очень немного. Жоржи обычно переводит.

— Тогда будем общаться на английском.

— Вообще-то, Жоржи собирался принести выпить. Не желаете стаканчик бренди?

— Было бы неплохо. Бренди нам не помешает. Только пилоту не предлагать.

Чарли в замешательстве перевел взгляд с крысомордого на негра.

— И кто пилот?

— Из них — никто, разумеется. Пилот остался в машине. — Капитан что-то быстро пробормотал своим людям, и они щербато оскалились, после чего негр позволил Жоржи пройти, убрав свой ствол с дороги.

— Вы, наверное, удивляетесь, чем вызвано это вмешательство в вашу столь полезную для общества работу? Да еще в такой вонючей дыре, вдали от цивилизации, откуда не докричаться ни до Рио, ни до Сан-Паулу?

— Вообще-то, меня перебросили сразу в Сантарен — и я никогда не видел этих городов.

— Очень жаль. Будем надеяться, что вам еще представится случай промотать часть гонорара в наших прекрасных городах и отведать настоящего бразильского гостеприимства после этих паршивых джунглей. Как это здорово, что вы, наконец, затопите их, мистер Берн. Полезные ископаемые, цивилизация, новое процветание…

Неужели этот тип со своими двумя головорезами собрался закатать его в цинк за бумажник с долларами и крузейро? Едва ли. Стоило для этого лететь в джунгли на вертолете? Но тут Чарли припомнил бизнес таможенников в Сантарене, когда чинуши грабили всю партию на сумму в несколько тысяч баксов под видом таможенных сборов. Оставалось надеяться, что в этот раз ничего подобного не случится.

Жоржи появился с бутылкой и стаканами. Он плеснул в бокалы спиртного и раздал по кругу.

Капитан потягивал бренди с видом гурмана, пробующего экзотический сок. Негр и крысомордый осушили свои дозы одним махом и принялись рыскать по комнате, роясь стволами в бумагах и заглядывая в чертежи и шкафы, пока продолжалась беседа с капитаном.

— Мое имя Флорес де Оливьера Пайшау, мистер Берн. Капитан тайной полиции. Негра зовут Олимпио, второй — Орландо. Пожалуйста, потрудитесь запомнить их имена, вам еще не раз придется обращаться к ним за помощью.

Олимпио, услышав свое имя, с ухмылкой оглянулся, Орландо же, как ни в чем не бывало, продолжал шмонать вещи Чарли, вороватыми крысиными движениями, рукой, свободной от автомата. Всякий раз, когда штык его зеркально вспыхивал, у Чарли в животе ворочался холодный червь. И это удерживало от обсуждения столь бесцеремонного поведения в его кабинете.

Он как будто опять вернулся во Вьетнам, где с такой же винтовкой в руках, с примкнутым штыком рылся в хижине, затерянной в джунглях. Тогда штык погрузился во внутренности другой темнокожей крысы. Это был юноша, очень похожий на Орландо. Он ринулся на Чарли с ножом в надежде спасти сестру. А что же сестра? Она съежилась в углу, с большими глазами газели. Крошечные шишечки грудей выступали из-под рубашки. Волосы сплетены в длинные черные хвостики, как у школьницы. Хотя со школой эта деревенская девчушка, скорее всего, ничего общего не имела. Она была просто прекрасна.

Орландо тупо и отрешенно рылся в вещах Чарли, точно призрак тощего мальчишки, непостижимым образом выхватившего оружие из рук американского солдата в той хижине десять лет назад и выжившего, чтобы преследовать Чарли.

— Мистер Берн?

Ему показалось — или дождь в самом деле стал стихать? — что смутные очертания одного из бульдозеров на бетонированном скате прояснились. Скоро все эти бульдозеры, грейдеры, катки и укладчики отправятся вниз по течению к Сантарену, тогда и он сможет уплыть из этой дыры.

— Да, капитан?

— Вас, наверное, тоже тревожит, что не везде у нас рады американским гостям. Несмотря на культурные ценности, которые они нам несут. Да, много враждебных элементов. Вы понимаете, о ком я?

— Думаю, да. Партизаны. Красные.

— Но при чем тут мы? — нервно поинтересовался Жоржи. — Это же за тысячу километров, по ту сторону джунглей. Террористы действуют на прибрежной полосе и в больших городах.

— Как много, оказывается, мы знаем, Альмейда! Жоржи проглотил остаток бренди и пожал плечами:

— Это ни для кого не секрет.

Капитан кивнул:

— Молодчики грабят, убивают и похищают кого ни попадя. Закладывают взрывчатку, увечат и уничтожают невинных людей — и все под флагом социализма. В этом их забота о благе простого человека — оставлять взрывные устройства в переходах и супермаркетах. Идеал коммунизма — сначала утопить все в крови, а затем выступить с обещанием лучшего мира. Ведь вам понятно это, мистер Берн, — вы же ветеран Вьетнама? По счастью, у коммуняк вскоре застопорилось. Похитить посла оказалось делом непростым. Теперь их вожди в тюрьме. Их подвиги — уже не во имя интересов мира. Неудачники — вот кто они теперь. Они мечутся, как крысы, попавшие в ловушку. И поэтому я здесь, мистер Берн.

Пайшау вытащил из внутреннего кармана куртки тонкую сигару и придирчиво осмотрел ее, перед тем как вставить в зубы. Крысомордый метис тут же подскочил, щелкнув зажигалкой.

— Мы получили достоверную информацию о намерениях отчаявшихся террористов. Они собираются взорвать дамбу в вашем районе. Единственное, чего мы не знаем, какую именно дамбу. А также когда и каким образом они собираются это сделать, мистер Берн. Наши информаторы не могут сказать точно. Иначе в тюрьме «Илья дас Флорес» им бы давно развязали языки.

Дождь определенно поутих — хотя все еще продолжал выбивать дробь по черепу Чарли.

— Охотно верю.

Чарли прошиб холодный пот.

В словах Пайшау, в его загадочной усмешке таилось столько же мучительных намеков, сколько и в призраке мальчишки со сверкающим штыком, который снова пришел к нему на порог.

— Группа террористов собирается нанести ущерб Проекту. Но каким образом? Взорвав шлюзные ворота в Сантарене, когда под ними будут проплывать суда под иностранными флагами? Или они станут расстреливать американских инженеров? Похищать? Сомневаюсь, что они смогут кого-то спрятать в таком городе, как Сантарен — там и мыши не спрячешь. Да и в джунглях не укроешь похищенного, это вам не Сьерра Маэстра на Кубе. У молодчиков нет никаких шансов раствориться среди рабочего люда, докеров и резинщиков. Кто-нибудь да выдаст.

А скрываться в джунглях — самоубийство, если ты, конечно, там не родился, где эти дикари, как говорят, жрут на ужин землю. Индейцы не захотят иметь дело с городскими террористами. Могут, конечно, послать парочку отравленных игл в спины дорожным строителям… Но у них свои причины питаться грязью. И притом без прививки бациллами Мао или Маркса.

— Я слышал, что бригады атакуют города в северном направлении. Как вы их там называете — «флагеладос»?

Чарли понимал, что реплика может задеть капитана, но именно этого он и добивался. Тон военного начинал действовать на нервы.

Пайшау коротко кивнул и выпустил кольцо дыма.

— Да, это «битые». Они нападают на деревни, чтобы разжиться провиантом. Их отряды действительно имеют сходство с бригадами. Это на северо-востоке.

— А вам не кажется, что «битые» могут иметь еще и политическую организацию? Помнится, ваше правительство целый год не признавало партии городских партизан. Вы видели в них обычных гангстеров. Разве не так?

— Потому что они вели себя как гангстеры. И такими остались по сей день. Правда, ни один гангстер не станет действовать с такой бессмысленной жестокостью, как террорист. Но Амазонская низменность — это вам не Каатинга, не Бразильское плоскогорье и не береговая линия, мистер Берн. Здесь нет банд, в которые могли бы проникнуть партизаны. Примите во внимание масштабы района. Прибавьте отсутствие дорог, непроходимость джунглей. Террористы обязательно выдадут себя, действуя в регионе. Хотя, принимая во внимание его размеры, это звучит парадоксом. Главное, помните: они смертники и готовы поставить на карту все. Но как? Убивая таких, как вы? Вы уязвимы — и мы здесь затем, чтобы защитить вас. А что ваша плотина? Она так же беззащитна? Хотелось бы узнать ваше профессиональное мнение. Чарли виновато посмотрел на Жоржи. «Его» плотина. Бразилец ответил равнодушным взором, медленно постукивая пальцем по пустому бокалу.

— Это не моя плотина, капитан. Я здесь только до поры до времени — пока не пойдет вода. Тогда здесь будет королевство Жоржи.

— Вы называете это королевством? Шутить изволите. Видел я эту кучу лачуг с вертолета — точно мухи облепили строительный лагерь.

«Ну куда ты лезешь, высокомерный ублюдок!» Только мнения капитана полиции еще не хватало. Отношения с Жоржи и так были натянутыми.

— Здесь нет никаких шлюзовых ворот, чтобы закладывать в них взрывчатку! — запальчиво ответил он. — Вертолетная площадка — вот все, что у нас есть притягательного для террористов. Только бетонная полоса. А плотине может повредить разве что ядерный взрыв.

Чарли видел, как Жоржи терзают пароксизмы тщеславия.

— Даже машина взрывчатки не может причинить серьезных повреждений. Почва, на которой стоит плотина, погасит любую детонацию. Это тип дамбы с земляным наполнением, не то что ваши хлипкие бетонные поделки. Опасность здесь может проистекать не от диверсии, а от самой природы. Если во время наводнения перехлестнет плотину или, допустим, уровень воды в озере упадет, то повысится давление на поверхность, и намокшая земля выше уровня утечки может оползти. Но такое вряд ли случится — у нас надежная система контроля. Вся поверхность озера покрыта специальной защитной пленкой из высокопрочного пластика.

— Видел эту оранжевую лужу с воздуха. Забавно придумано.

— … К тому же основание плотины забетонировано раствором на местной гальке, отчего получается нечто вроде каменного фильтра на уровне нижнего бьефа, который отводит утечку.

— А взрывом нельзя проделать дырки в вашем пластике, мистер Берн?

— И речи быть не может. Говорю вам, нужен просто немыслимый заряд взрывчатки, чтобы разворотить эту малютку.

— В таком случае — их цель не взорвать, а убить… — задумчиво произнес Пайшау. — Однако вы не пугайтесь, мистер Берн. Мы прочешем все протоки, пока не наткнемся на добычу. Они придут по водным путям, больше неоткуда.

— Вы имеете в виду, наступило критическое время для всей акватории?..

— Пусть лучше погибнет дамба, чем мы. «После нас — хоть потоп», не так ли, мистер Берн? Понимаю ваши чувства. Не беспокойтесь: мы будем вашими ангелами-хранителями. — Капитан повернулся к Жоржи: — И вашими, Альмейда, раз уж надо сохранить живым принца-наследника этого «королевства». Сколько же вам понадобится придворных? — этот вопрос был адресован уже Чарли Верну.

— Персонал составляет десять человек, — отрывисто бросил Чарли, — плюс члены их семей. Они уже размещены здесь.

— А у вас, Альмейда, тоже семья? Нет? Вероятно, имеется возможность плотских утех в деревне?

Наверное, этот Пайшау намеренно выводит людей из себя — чтобы испытать их лояльность. Странный тип, подумал Чарли.

Жоржи, не тратя времени на то, чтобы уяснить, чем вызвано наглое поведение капитана, выпалил:

— Я не потерплю таких оскорблений. Я два года учился в Лиссабоне на инженера…

— Почему же ты сам не построил эту плотину? — пожал плечами Пайшау. — Видно, другому тебя учили…

Жоржи демонстративно повернулся спиной к Пайшау и уставился в окно.

Очертания плотины постепенно прояснялись в тумане. Полоса оранжевого пластика казалась шрамом на фоне темно-зеленой озерной воды. Стоявшие здесь парами аисты-жарибу напоминали верных супругов на вечернем променаде.

— Почему же все-таки, при всем моем уважении к мистеру Верну, янки постоянно нас опекают?

— Позвольте-ка мне объяснить, в конце концов, — взорвался Чарли. — Жоржи — прекрасный специалист. Но все дело в особенностях рельефа. Португальский горный ландшафт требует высоких изогнутых дамб. А в сооружении низких и длинных больше опыта у американских инженеров. Именно наш институт Хадсона разработал подобный проект еще в конце шестидесятых. Вот почему я здесь. Дело вовсе не в квалификации Жоржи. В некоторых вопросах он разбирается даже лучше нашего: взять хотя бы эти макеты плотин. Кто, вы думаете, их сделал?

Пайшау бросил окурок на пол и раздавил его каблуком.

— И все-таки интересно, если эту дамбу прорвет — что произойдет ниже по течению?

— В этом случае — и, позвольте подчеркнуть, совершенно невероятном случае — на земли ниже по течению обрушатся миллионы тонн воды — и вода поднимется вплоть до уровня следующей плотины.

— Аесли прорвет и вторую?

— Вы говорите о невозможном, капитан! Это так же невероятно, как… пришествие инопланетян.

— Ну, тогда не беспокойтесь, мистер Берн. Значит, террористы идут по вашу душу.


— Прости, Жоржи, я, правда, не хотел, — в замешательстве пробормотал Чарли, когда вся тройка удалилась.

— Чарли, временами мне кажется, что лечение хуже болезни. Могут, конечно, появиться и террористы, но… — Он многозначительно покачал головой.

— Понимаю, о чем ты, приятель.

Опять эта горящая хижина в Наме[23]. Дым, устремившийся в ночное небо. Мужчина со штыком против мальчишки. И уверенность в себе такая, что и нажимать на спусковой крючок не надо. И страх в глазах девчонки — точно у загнанной газели.

— Да понял я, понял! Пойдем, Жоржи, лучше сходим на дамбу проветриться.

Постукивание в голове наконец стихло.

— Рванем вечером в кафе, а? В конце концов, мы парни, которым нечего делить!

Печальная улыбка — вот все, чего удалось добиться от Жоржи. Они вышли на дамбу, после ливня землю окутало легким туманом.

Издалека послышалось бормотание «Ирокеза», эхом отражавшееся от воды. Казалось, вертолет не улетает, а кружится где-то высоко в небе.

Вскоре Чарли различил два источника шума. Гул вертолета и вялый рокот подвесного мотора лодки, пробирающейся сквозь озеро, между стволами затопленных деревьев.

Два этих звука слились на некоторое время, а затем вертолет ушел за пределы слышимости, меж тем как лодка приближалась.

Вскоре она вынырнула из переплетения ветвей деревьев-утопленников: двенадцатифутовый бот с небольшой осадкой и тентом, под которым умещались два человека в белых хлопковых фуфайках. Один из них воздел руку в приветствии.

— Верно, идут с безопасного направления. На две сотни миль вокруг ничего, кроме джунглей и индейцев.

В глазах Жоржи блеснул лукавый огонек.

— Думаешь? — саркастически хмыкнул он. Чарли похлопал товарища по плечу, что тут же показалось ему фамильярностью.

— Эх, Жоржи-Жоржи, меня не так просто напугать. Я же их сразу узнал. Это пасторы, те самые пасторы.

Бот достиг того места, где в море выдавался причал. Два человека вскарабкались на него и вытащили лодку на бетонку, после чего стали подниматься вверх по длинному пологому склону.

Хейнц и Помар, не так ли? Один лопается от бобов. А у другого паренька щеки, словно краденые яблоки…

— Что за представление! — завопил отец Хейнц, едва вступил в зону слышимости. — Оранжевое знамя поперек всего мира — как на флаге Бразилии. Просто чудо. Орденская лента через плечо. Вечный рассвет над лесами.

Пастор отдувался, штурмуя крутой склон, однако его врожденная словоохотливость превозмогала недостаток кислорода.

— Поверьте, мистер Берн. Когда это постепенно проступает сквозь дождь, то кажется гигантской пограничной полосой между варварством и цивилизацией. Чувствуешь себя так, будто приезжаешь домой!

— Так вы и фамилию мою не забыли? — усмехнулся Чарли во время обмена рукопожатиями.

Пасторы исхудали за время пребывания в джунглях и чащобах Амазонки. Просыпались бобы из Хейнца и смыло краску со щек Помара. Чарли припомнил, что со времени их отбытия прошло два месяца, а то и все три.

Однако до дома они еще не добрались. Их дом был в десяти километрах впереди по течению, несколько хибар с бетонным полом и жестяными крышами: кухня и амбулатория, церковь и школа. Все наготове, чтобы справиться с любым исходом индейцев из затопленных джунглей.

Пока там жила лишь треть от общего числа поселенцев, согласно данным, полученным при облетах затопленных территорий. Летчики сбрасывали мешки с рыболовными крючками и ножами. И — яркие, красочные листовки, на которых были изображены Безопасная Деревня и Великая Апельсиновая Запруда. С фотографиями людей, через которых можно выйти на связь, типа Хейнца и Помара.

Чарли уже собирался спросить, как, мол, успехи, и все такое, когда услышал тарахтение джипа где-то в стороне от дамбы, примерно в двух километрах.

Он прищурился, вглядываясь в туман: джип набирал ход, устремившись по насыпи на их стороне.

Наконец Чарли узнал машину из их парка, и беспокойство покинуло его.

— Это же Хризостомо, — напомнил Жоржи. — Я отсылал его по делам сегодня утром.

— Да-да, вижу. Ты же понимаешь, я не настолько съехал с гаек, как эти типы, чтобы не узнать машину! Черт, но вся эта история с киллерами и террористами — скорее байка, сочиненная капитаном. Он сам — худший из террористов.

Жоржи только усмехнулся и направился навстречу джипу.

— О чем вы, сеньор Берн? — растерянно пробормотал Хейнц. — Я слышал, вы что-то сказали о террористах?

— Ничего особенного. Слухами земля полнится. Только что нас удостоил визитом капитан тайной полиции. Почему бы вам, ребята, не зайти с дороги на рюмку согревающего? А я тем временем присмотрю за лодкой — надо доставить ее на пристань.

— Так вот кто это был! Помнится, какой-то вертолет в самом деле пролетал над нами. Мы помахали им. По-моему, они даже нас сфотографировали.

Чарли проводил священников в хижину, влил в себя приличную дозу бренди, а остаток расплескал в бокалы, из которых пили Олимпио и Орландо.

Пасторы напомнили Чарли армейских капелланов. Довольно кислое воспоминание. А он хотел выпить. И пытался при этом придерживаться собственных жизненных правил. Например, «не пить днем в одиночку». Это были правила, выработанные в ходе длительного запоя.


— Кто-то собирается взорвать плотину, — он равнодушно пожал плечами. — Или убить янки, который построил ее.

— Какой ужас! — воскликнул Хейнц. — Ведь ваша работа получила благословение свыше. Неужели народ не понимает этого? После мрака невежества этих дикарских джунглей…

Помар, пастор помоложе, тут же припомнил случай, как епископ Сан-Паулу распорядился приколоть листовки на дверях церквей собственной епархии. Эти листовки обвиняли власти во всех страданиях священнослужителей и мирских работников. При этом львиная доля обвинений ложилась на тайную полицию. Может быть, все эти партизаны, несмотря на то, что они люди, сбившиеся с пути истинного и атеисты…

Но тут Хейнц разбередил старую рану.

— В джунглях мы встретили француза, который живет в одном из здешних племен. Так вот — он вызвал у меня подозрения, мистер Берн. Похоже, это человек отчаянный. Он проводил такие исторические параллели… Как, например, поступали в подобных случаях местные жители в Африке. Они, дескать, сражались с португальским правительством — причем оружием, полученным из Китая. Местные же дикари бессильны и не отстоят своих земель. И он это говорил с сожалением, с со-жа-ле-ни-ем! Вот такой человек, я думаю, вполне мог бы стать террористом.

Чарли покачал головой: он вспомнил того французика с тонкими усиками. Тогда Чарли делал обход дамбы на последнем этапе строительства.

— Нет, это просто какой-то чертов антрополог, ученый. Парень, конечно, нарывается. Но, бьюсь об заклад, он не террорист. Один метис приносил от него несколько недель назад письмо — отправить авиапочтой в Англию.

Чарли перевел взгляд на пустую бутылку из-под бренди.

— Может, еще выпить? Вы как? А то я бы достал еще бутылочку. — Однако при этом он даже не пошевелился.

Хейнц, как старший, поднялся, разводя руками.

— До дома путь неблизкий, а уже темнеет. Вы были очень добры, мистер Берн, спасибо за гостеприимство. Ой, вы только не спрашивайте, сколько индейцев мы ожидаем к прибытию в резервацию! — Священник сокрушенно покачал головой. — Та деревня, где мы обнаружили француза, была последней надеждой. Эти индейцы просто не понимают — они не могут ничего понять. Они так и будут сидеть на одном месте, пока не утонут окончательно. Мы пытались достучаться до их сердец историей о потопе. И что вы думаете — они сидели и молча слушали. А потом… потом они просто смеялись в ответ!

Помар сочувственно коснулся плеча старшего коллеги.

— Они понимают историю по-своему. Конечно, со временем индейцы выйдут из дикарства. Они спасутся, когда вода поднимется. И вспомните, святой отец, не все племена такие отсталые.

— Вот почему я не доверяю этому французу! Он их явно разлагает. Иначе с чего бы они так уважали его, в то время как над нами насмехались?

— Да, похоже, ваше путешествие было не из легких, — посочувствовал Чарли, хотя, по правде говоря, все это его мало волновало.

— И как часто такое случается — вы даже представить не можете! — стал жаловаться Хейнц, набрасываясь на воспоминания о неудачах, словно собака на потерянную кость. — Сначала тебе кажется, что ты достиг успеха. Находишь подходящего человека в племени, ублажаешь, возвышаешь, рассчитываешь на него. А потом он предает твое доверие. Обучаешь кнутом и пряником — и взамен лишь осмеяние нравственных норм. А ведь индейцы шемахоя ничем не хуже других племен. Они не пытались применить против нас силу и вели себя довольно смирно. Только вот при этом — прискорбно безразлично. Разговора, собственно говоря, не получилось. Между тем этот француз мог помочь нам. Однако вместо этого он стал почему-то возмущаться и, в конце концов, отказался. И не давал нам своего переводчика. Когда же мы попытались урезонить его, объяснив, как важно спасти этих людей, переместив в резервации, он только уставился на нас, как слепой, и, щелкнув своим магнитофоном, выдал какой-то вздор на французском языке. Какая-то там поэзия, сказал он. На самом деле, все это чушь собачья, а не поэзия. Там концы с концами не связать. Может, это у него навязчивая идея, поэзия… Именно она и привела его к дикарям.

— По крайней мере, святой отец, мы бросили семя. Господь присмотрит за всходами. Поверьте, все эти индейцы потянутся как миленькие, когда им понадобится наша помощь.

— Дамба присмотрит за ними, — рассмеялся Чарли. — Господь тут ни при чем. Дайте недельку-другую — и все увидят, что выхода нет. Все увидят — даже ваши с вывихнутыми мозгами индейцы, — когда им промочит ноги как следует.


Ночное небо было усеяно звездами, а кое-где затянуто причудливыми, похожими на огромных китов облаками. Чарли и Жоржи брели к строениям с навесами, что располагались на порядочном расстоянии от крытых жестью домов комплекса, где обитала прислуга Жоржи. Оба они, Жоржи и его крепко подвыпивший начальник, держали в руках по факелу, освещая раскисшую от дождя дорогу. Чарли прихватил с собой еще и револьвер, на всякий случай.

Керосиновые светильники мерцали над дверями, освещая вход в кафе и пару крошечных хижинок.

— Ишь, как их проняло наше электричество. Прямо второй штаб здесь устроили, — пробормотал Чарли, ставший более чувствительным к темноте после визита капитана.

— Существует некая иерархия света, Чарли. Мы пользуемся электричеством, те, кто ниже нас, — керосиновыми лампами. А те, кто под ними, довольствуются светом от костра и от звезд.

Они шли прямиком к кафе — шаткому строению с жалюзи на окнах, заключавшему в своих ненадежных стенах двенадцать столиков, а также кухоньку на заднем дворе и лестницу, ведущую в спальню над главным помещением. Спальня напоминала коробку из-под обуви, заброшенную на шкаф.

Двое рабочих из людей Жоржи молча сидели за пивом. За соседним столиком мулатка с окоченелым видом засыпала рядом со своей подружкой-индианкой. Высморкавшись, Чарли ощутил следы «Ланка Парфюм»: в горячем влажном воздухе еще пахло эфиром.

Они с Жоржи уселись за свободный столик. Стройный и невозмутимый мальчуган-индеец с раскосыми глазами притащил им кружки с холодным пивом. Должно быть, достав их из какого-нибудь спрятанного в погребе керосинового холодильника. Они закурили.

Жоржи кивнул двум женщинам — и те нетвердой походкой приблизились к их столу. Рабочие Жоржи бесстрастно взирали на происходящее. Из джунглей донесся пронзительный крик. Не то птицы, не то животного.

Мулатка порылась в сумочке и достала небольшой позолоченный флакончик-спрэй с эфиром. Она нерешительно предложила его Чарли. Тот помотал головой. Жоржи также отказался, продолжая потягивать пиво. Женщина вытащила мятый носовой платок и, брызнув эфиром, прижала к лицу, глубоко дыша.

— Сдохнет, сучка безмозглая, — бросил Жоржи, наклонясь вперед и отрывая платок от ее остекленело счастливого лица, на котором застыло блаженство. — Ей и так уже хорошо.

Ее подружка выхватила платок у Жоржи и прижимала его к носу, пока «Ланка» не выдохлась.

— Чарли, последний раз ты ходил с мулаткой…

— О'кей, Жоржи.

Жоржи взял женщину под локоток и поднялся с ней по лестнице, весьма галантно, даже заворковав на португальском, на что мулатка отвечала отстраненным хихиканьем. Они удалились, оставив Чарли лицом к лицу с окоченевшей индианкой. Она могла говорить лишь на ублюдочном португальском диалекте — еще худшем, чем тот, которым владел он.

Чарли курил и наблюдал за ней через стол, в то время как бусинки влаги катились по запотелой бутылке.

Вскоре она превратилась в темнокожую девчонку с глазами загнанной газели, курносенькую. С длинными черными косичками-хвостиками, которая со страхом уставилась на него, а он — ткнул штыком прямо в живот мальчишки и там провернул его: вправо и влево…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Том Цвинглер носил рубиновую заколку и пару запонок красного хрусталя. Все остальное в нем было конкретно черным или белым, в том числе и все его ответы. Этот треугольник из трех красных точек изменял свои формы, когда Том Цвинглер кивал, качал головой или производил другие жесты, строго по законам изящной геометрии психологического воздействия. Психолог Ричард Дженнис наблюдал за этим представлением с болезненным любопытством. Это был настоящий эксперимент с человеческим вниманием — Том Цвинглер прошел в клинику, никем не остановленный, в то время как охранники зачарованно следили за игрой рубинов.

Дженнис был без пиджака. Его рубашка тоже являлась чем-то вроде оптического устройства: благодаря зелено-фиолетовой полоске она становилась нестерпимой для глаз. Видимо, Дженнис специально надевал эту рубашку, чтобы подольше оставаться незамеченным.

Отношения в группе были натянутыми. Дженниса коробила дотошность американца, Дороти Саммерс по-прежнему была на ножах с Соулом. Сэм Бакс пытался одновременно играть две роли: отца-покровителя и эрудированного технократа.

Кульминационной точкой визита Цвинглера должен был стать осмотр детей в их подвальных «мирах». По этому поводу Дженнис уже успел схлестнуться с Сэмом Баксом, и компромисс был достигнут. Решено было, что американец не станет заходить в искусственную среду, а просто понаблюдает за детьми в зеркальные (односторонние) окна.

Два других сотрудника, принимавших участие в этой встрече, были: специалист по бионике Эрнест Фридман, нервный суетливый человечек, чьи слегка выпученные глаза и торопливость речи говорили об увеличенной щитовидке; а также Лайонел Россон, голубоглазый блондин, компьютерщик с шевелюрой хиппи. Его худощавое сложение подчеркивали тертые джинсы и мешковатый серый свитер.

Некоторые предварительные объяснения были даны в беседе, состоявшейся перед тем, как гостя препроводили в нижние помещения. Цвинглер не раскрывал карт, не объясняя цели визита и проявляя интерес, главным образом, к работе Блока. Однако Соул чувствовал, что Цвинглера гораздо больше интересовал персонал. Чувство неясной тревоги нависло во время разговора о том, что расположено в секретном крыле клиники. Еще высокого гостя заинтриговал секретный препарат, который им удалось создать в Гэддоне. Правда, пока Соул никак не мог понять, в чем тут дело.

— Что касается организации, — говорил американец Сэму Баксу, — то экспериментальная часть Гэддона устроена неплохо. Однако вне Блока дети содержатся, как в любой клинике. Вы считаете это нормальным?

— Так и должно быть, Том. Понимаете, проводить коррекцию дефектов речи и отправлять детей в подвал — разговаривать на «дефективных» языках, — это как две половинки одного целого. Терапия и эксперимент — две части одного процесса, которые сводятся в компьютере. У нас еще столько работы для нашего… мальчика для битья по клавишам — Лайонела.

На упоминание своего имени Лайонел Россон ответил изящным кивком, отбрасывая гриву. Он был единственным из отдела, кто никогда не ерепенился и ничем не выражал недовольства. Смирный, как конь. Его присутствие создавало атмосферу доброты и невинности.

— Стало быть, вы занимаетесь исправлением языка в общем секторе, а его «искривлением» — в закрытом, так сказать, подвале? И то, что плохо у одной группы детей, помогает вам в работе с другой группой?

— Примерно так. Только ваше «плохо», Том, несет несколько иной оттенок. Скорее, дети из подвала обучаются специальным языкам.

— А как с медсестрами?

— Никаких проблем. Они военнослужащие.

— Хм… А посетители? Родители?

— Ни малейших поводов для беспокойства. Для общего отделения определены часы посещений. К детям из подвала, естественно, никакие посетители не допускаются.

— «Дети урагана»?

— Лучше не скажешь. Впрочем, лучше один раз увидеть…

Американец окинул комнату взором, оценивая общую атмосферу и настрой группы. Затем непринужденным тоном поинтересовался:

— Вы тут рассказывали об операциях у детей с расстройствами головного мозга, из общего отделения. Об удалении участков пораженной ткани. И что, с детьми из подвала вы тоже обращаетесь подобным образом?

— Да нет же! — вмешался Соул, не в силах сдерживаться далее. — Как вам только могло в голову такое прийти. Вы что, думаете, ради эксперимента мы режем здоровую ткань? К детям из подвала никто даже не прикасался! С ними все в порядке. Они совершенно здоровы.

— Бы должны понять, мистер Цвинглер, — ехидно встряла Дороти. — Мистер Соул весьма неравнодушен к детям из подвала. Это его подопечные. С трудом верится, что у нашего Криса есть собственный ребенок…

— Хм-м… препарат из группы галлюциногенов, — задумчиво кивал между тем Цвинглер. — Сомнительный вариант: с одной стороны, изменение мозга хирургическим путем, с другой — изменение его состояний путем медикаментозным. Если этот наркотик длительного действия, как считает Сэм. Ну, и каков эффект?

Он оглянулся в поисках очередной жертвы и на сей раз остановился на Фридмане. Глаза бионика при этом больше обычного выкатились из своих орбит, точно у кролика, загипнотизированного удавом. С видимым усилием он выдавил:

— Это один из способов ускорить производство протеина в организме. Нечто вроде антипиромицина: пиромицин, как известно, блокирует синтез протеина, а галлюциноген, напротив, способствует этому процессу. Он работает на связных аминокислотах…

— Так, значит, он создан специально для протеинового синтеза — так сказать, «стимулятор»? Отсюда и название — ПСС?

Фридман закивал:

— Уникальное средство для улучшения мозговых процессов!

— Вы полагаете, это нечто вроде… мозгового ускорителя для сверхинтеллекта?

— О, это слишком сильно сказано. Нет, я так не думаю. Никаких магических усилителей интеллекта, только изучение процесса во время некоторого, повторяю, только некоторого его ускорения.

— Но разве скорость обучения — не вернейший показатель интеллекта?

— Для этого следовало бы оценить структуру нервных импульсов мозга, — продолжал тараторить Фридман. — Выяснить, каким путем кратковременные электрические импульсы преобразуются в устойчивые, закрепленные химические связи. В этом и состоит обучение: электричество трансформируется в нечто более вещественное. Мы не можем впрыскивать в мозг информацию, не можем записывать ее на какую-то чудо-кассету. Зато мы можем активизировать производство протеина в тот момент, когда мозг находится в процессе обучения. Для того мы и используем ПСС — чтобы помочь спящим, дремлющим участкам поврежденного мозга совершать языковую работу в ускоренном темпе.

Цвинглер помахал рукой, успокаивая Фридмана.

— Но как же быть с детьми из подвала? Крис, вы говорили, что с мозгом у них все в порядке. И все же — они принимают наркотик. Они должны опережать остальных детей по результатам обучения. И каковы же последствия?

Рубины вновь сверкнули, выбрасывая лучики, на сей раз в сторону Соула, щекоча и просвечивая.

— Уверяю вас, это абсолютно безвредные дозы, — поспешно ответил Соул, краснея.

— О, естественно… Я только поинтересовался.

Ричард Дженнис в нетерпении стукнул костяшками пальцев по столу.

— Сэм! Я не хотел бы выглядеть негостеприимным, но не мог бы ты сам все показать мистеру Цвинглеру? Ведь нашего гостя, вероятно, больше интересует работа Блока, чем наши скромные персоны. Или нам тоже придется, как детишкам, скакать через обруч?

Директор метнул в сторону Дженниса взгляд, в котором отчетливо читалось раздражение. Однако ответил Дженнису сам Цвинглер, причем с мальчишеской озорной улыбкой.

— Мне кажется, я должен принести свои извинения всем здесь присутствующим. Боюсь, что моя роль здесь… несколько щекотлива. Так сказать, положение разведчика обязывает. Да, это как раз касается штатного персонала. Назревает крупное дело. Мы ище1. людей, которые могли бы нам помочь.

— Что за «крупное дело»?

Рубины просияли на этот раз снисходительно, однако в гранях, нацеленных на сотрудников, притаились сталь и холод.

— Пока это все. Надо получить представление о том, чем дышит народ, перед тем как вдаваться в детали.

Сэм стукнул кулаком по столу.

— Поддерживаю. Я хочу, чтобы вы видели в Томе агента, эмиссара. Эмиссарство — это подходяще, не так ли, Том?

Сэм Бакс обвел взором лица сотрудников, на мгновение задержавшись на Россоне, однако, вследствие ли богемной наружности или чего другого, отвел его кандидатуру и перебросил взгляд на Соула.

— Крис, — твердым голосом произнес директор, — проинформируй, пожалуйста, Тома о трех мирах, прежде чем мы двинемся отсюда. В языковом, так сказать, плане…

Соул попытался сконцентрироваться на практических деталях. Рубиновые осколки Цвинглера засигналили о внимании — их хозяин терпеливо выжидал, осторожный и вкрадчивый хищник в черном.

— Итак, со времени появления работ Хомского, открывших науке данную область исследований, мы рассматриваем язык как предмет, который с рождения программируется в сознании. Базовый план языка, как известно, отражает нашу биологическую осведомленность о мире, принимающем нас. Таким образом, мы изучаем три искусственных языка. Три пробных зонда за барьерами разума. Наша цель — найти то, что сырой, неподготовленный разум ребенка, его «tabula rasa», воспримет как естественное, природное — или «реальное». Для этого Дороти, например, обучает детей языку, который проверяет, не в логике ли заложена наша идея «реальности».

— Иначе говоря: логична ли сама реальность! — хмыкнув, как обычно, сказала Дороти. Казалось, она готова была уличить реальность в нелогичности и наставить заблудшую на путь истинный.

Цвинглер как-то сразу поник после реплики Дороти. Только когда Соул перешел к объяснению следующего мира, его интерес заметно обострился.

— Ричарда интересуют состояния альтернативной реальности. Например, какие изменения в языке могли бы стимулировать их появление в «сыром», нетронутом цивилизацией человеческом рассудке. Он выстраивает нечто вроде мира инопланетян — чуждого мира негуманоидов, живущего по своим законам.

— Вы имеете в виду создание среды, в которой могло бы вырасти это чужеродное существо? Вроде другой планеты? — Американец даже подался корпусом вперед, весь — внимание.

— Не совсем. — Соул метнул взгляд на Дженниса, но психолог не проявил желания что-либо добавить к его словам.

— Это похоже скорее на… другое измерение. Выстроенное из наслоения перцептивных иллюзий. Иллюзий восприятия действительности. Ричард у нас как бы эксперт, дегустатор иллюзий.

— Заметил. Ну что ж, общая картина ясна. Значит, на чужую планету с иной формой жизни это не похоже. Скорее, нечто вроде философской идеи о «чужаках». И что же третий мир — уж он-то, полагаю, ваш?

— Ну… Не знаю, с чего и начать. Вы слышали о поэме французского писателя Реймона Русселя — «Новые африканские впечатления»?

Американец отрицательно покачал головой.

— Странное произведение человеческого ума. Ведь ее практически невозможно прочитать. И вовсе не потому, что это какая-то абсурдистская графомания — напротив, поэма чертовски гениальна. Однако это самый безумный образец того, что у нас принято называть «самовнедрением», «самоимбеддингом» в лингвистике — она и есть, в сущности, то, что изучают мои дети.

— Самовнедрение? Опишите, пожалуйста, как вы себе это представляете.

Соул всего несколько часов назад ознакомился с докладом Цвинглера и считал, что нелегко будет в чем-либо убедить американца с такой девственной невинностью в области лингвистической терминологии, да еще используя тот профессиональный жаргон, в создание которого он также внес свою лепту.

И, тем не менее, попытка — не пытка.

— Самовнедрение — это особый подход в соблюдении того, что мы называем «рекурсивными правилами». Существуют правила для использования одного предмета при формировании предложения, так, что вы можете придать вашему высказыванию любую форму, по желанию. Животным приходится полагаться на фиксированный набор сигналов в коммуникативных целях — или на изменение силы звука одного и того же сигнала. Но мы-то, люди, этим не ограничены. Каждое предложение, которое мы конструируем, — новое творение. Это следствие рекурсивности. «Собака, и кот, и медведь ели». «Они ели хлеб, и сыр, и фрукты, с аппетитом и жадностью». Вы никогда прежде не слышали подобных предложений, они совершенно новые — но вы все отлично понимаете. Так происходит потому, что мы владеем гибкой, творческой языковой программой, заложенной в мозг. Но самоимбеддинг выталкивает человеческий ум за пределы обычного мышления — и его можно использовать как зонд, выставляя за границы известного нам мира.

— Ты, Крис, привел бы нам лучше пример самоимбеддинга, — вмешался Сэм. — А то все это звучит слишком теоретически. Суха теория, мой друг.

Соул в замешательстве посмотрел на Сэма. Конечно же, Сэм прекрасно понимал, о чем идет речь. Дженнис самодовольно откинулся на спинку стула.

Ну что ж, раз Сэм так хочет…

— Давайте тогда попробуем что-нибудь из детских стишков — там прекрасные рекурсивные серии, их очень легко можно продолжить…

Однако стоило ему начать, как ожила память. Вот он, семи лет от роду, стоит на табуретке в воскресной школе и пищит. Те самые стишки на празднике урожая. Он перепутал строчки, едва дойдя до середины. Ему подсказывают. Этот опыт впился в его нервную систему крошечной колючкой, репьем, шипом стыда. И теперь этот шип снова проявился, вызвав внезапную тревогу, глупый страх — прочитать во что бы то ни стало, не сбиваясь. Страх, который мог вызвать новый, столь же непредусмотренный срыв.


— Вот зерно, что посеял один человек,

Которому сторож петух-кукарек,

Который священника будит побритого,

Который…


«Который — что — что — что?!!» — закричал детский голос в его голове, в то время как другая часть Соула смотрела скептически на весь этот спектакль, поражаясь, к какому же восторгу, очарованию лингвистикой и языковыми экспериментами, в особенности «неправильными» языками, привел его этот первый публичный позор.

Голос американца пришел ему на помощь:

— Который венчает бродягу побитого…

— Ну, дальше, Крис, — ухмыльнулся Цвинглер.

По счастью, мальчик Соул поймал выпавшую строку и не сбился:

— Который целует девицу нестрогую…

Но взрослый человек в нем насторожился. Ричард, Сэм, Дороти, пучеглазый Фридман — все они казались частью той ухмыляющейся публики — пап и мам, дедов и бабок, теть и дядь, — что пялилась на него.

Однако американец торопил, выплеснув сразу две строки:

— Которая доит корову безрогую,

Лягнувшую старого пса без хвоста…

— Который за шиворот треплет кота, — подкинул дров в костер Соул.

— Который гоняет за мышью-девицей, — со сноровкой теннисиста откликнулся Цвинглер.

— Которая солода есть не боится, — улыбнулся Соул.

— Который в том темном амбаре хранится,

В том доме, который построил наш Джек!

Цвинглер закончил с триумфом. Его рубины исполнили танец победы. Он перехватил инициативу. Игра закончилась — и он выиграл.

«Проклятье, — подумал Соул. — Надо было сосчитать наперед».

Покосившись на Дженниса, он понял, что того просто тошнит. Капкан был поставлен хитроумным охотником, и он угодил в него. А все эта память, будь она неладна. И языковая ловушка — он должен был знать.

— Любой четырехлетний ребенок может продолжить этот детский стишок, — заявил Соул с побагровевшим лицом. — А представьте такой случай, когда вы вставляете одинаковые фразы: «Вот солод, который крыса, которую кот, которого пес, боится — убивает — ест». Что скажете? Грамматически правильно — но едва ли понятно. Проникните в имбеддинг чуть дальше — и вы закончите поэмой Русселя. Сюрреалисты пытались даже построить специальные машины для ее чтения. Но самое чувствительное, самое подходящее устройство для языковой переработки, известное нам — наш мозг. И он загнан в угол.

— Почему же, Крис?

Казалось, Цвинглер смотрит с хитрецой, но голос американца звучал искренне. Соул сбивчиво стал объяснять, заметив, однако, что Сэм ответил на это благодарным взглядом.

— Ну, давайте вспомним, что речевые процессы зависят от объема информации, которую мозг может сохранять в краткосрочной памяти…

— А общий итог зависит от времени, которое понадобится, чтобы работа краткосрочной памяти стала перманентным и химически связанным процессом — перейдя с электрического уровня на химический?

— Совершенно справедливо. Но перманентная форма непрактична для каждого слова — нам важно запомнить базовое обозначение. Так мы выходим на один уровень информации: это актуальные слова, которые мы используем на поверхности сознания. Другой перманентный уровень, заложенный глубже, содержит абстрактные концепты — ассоциации идей, связанных между собой одной нитью. Между этими двумя уровнями информации залегает план сознания — для создания предложений или мыслей, идей. Этот план содержит правила того, что мы называем «универсальной грамматикой». Универсальной потому, что этот план — часть базовой структуры сознания и те же самые правила могут переводить идеи в любой человеческий язык.

— Другими словами, внутри мозга все языки — двоюродные братья?

— Опять-таки верно. Они относятся друг к другу как члены одной семьи. Но в каждом кузене, сородиче — своя индивидуальная точка зрения на реальность. Если бы мы сложили все эти «лица», «физиономии» языков, одно на другое в пирамиду, чтобы выработать таким образом правила универсальной грамматики, то получили бы карту всей возможной территории человеческой мысли — все, что может доступно выразить наш биологический вид.

— Но разве такое возможно — собрать все языки воедино? Ведь некоторые уже умерли, исчезли…

— А многие — и таких еще больше — еще не открыты и не придуманы.

— И поэтому вы используете искусственные языки для зондирования?

— Точно. Прямое попадание.

— Но послушайте, Крис. Вы применяете эти галлюциногены ПСС в процессе обучения. Почему вы думаете, что это нормальная ситуация? И наши мозги могли бы обучаться с такой высокой скоростью, если бы это было предусмотрено природой.

— Ага — и Бог дал бы нам крылья, если бы он предназначил нас для полета! Давайте обойдемся без этой устаревшей морали. ПСС — «просто старинное средство», что заложено в его названии.

— Хм. И как долго вы проводите предварительные тесты на животных?

— Но это же совершенно разные вещи! — запальчиво воскликнул Соул. — Вы же не можете обучить языку обезьяну или морскую свинку.

— О'кей, вам, как специалисту, видней, — Цвинглер пожал плечами. — И они схватывают эту внедренную речь в любом случае?

Соул с коротким смешком взглянул на Россона.

— Это можно назвать обещанием, Лайонел?

— Более чем, — кивнул Россон, довольно ухмыляясь. Он также был неравнодушен к детям из подвала.

Цвинглер посмотрел на часы. Раздался странный звук — это Дженнис с досады хлопнул себя по лбу.

— Слушай, Сэм, если наш гость спешит, он может посмотреть на детей из соседней комнаты!

— Не утомляй, Ричард, — вздохнул исполнительный директор. — Мы уже решили: Том не станет посещать миров внутри. Ограничимся наблюдением.

— Очень, черт возьми, хотелось бы надеяться, — рявкнул Дженнис.

Директор в замешательстве тронул Цвинглера за локоть.

— Если вы зайдете внутрь, это будет вроде заражения клеточной культуры инородным телом. Том, одно-единственное слово из внешнего мира может оказаться опасным.

— Звучит как фраза дня, — нахмурился Дженнис. Однако американец только замахал на него рубинами.

— Не берите в голову, мистер Дженнис. Фраза дня, если не всей этой чертовой декады, это шутка Сэма. Насчет эмиссара…

Запонка подмигнула. Сигнал к отступлению. Он сказал слишком много. Но слишком много — о чем? Когда они поднимались из-за стола, на лице Дженниса промелькнула презрительная усмешка.

Вашильки только что зашла в лабиринт — прекрасно видимая сквозь прозрачную стену. Рама и Гюльшен болтали на другой стороне у входа. Видья угрюмо слонялся по детской.

— Так они пакистанцы! Беженцы? Или жертвы стихийного бедствия? Черт возьми, но ведь вы спасли их!

— Совершенно с вами согласна, мистер Цвинглер, — защебетала Дороти, как член женсовета во время посещения сиротского дома. — Какая жизнь их ожидала, кроме лишений и скорой гибели? Я всегда говорила Крису.

По мере того как Вашильки углублялась в коридор, стены понемногу обесцвечивали контуры ее тела — они наливались желтушным цветом, и вскоре силуэт девочки четко обозначился в сознании Соула. Ока продиралась сквозь лабиринт иссохших до костей ног, выпученных от голода животов и мертвенно-пустых глаз миллионов и миллионов детей, выброшенных на свалку истории двадцатого века. Но разве спасти четверых — здравый довод для оправдания существования этого «дна» стран третьего мира — привычного понятия широких масс прогрессивной общественности? Почему бы, кажется, не набрести на эту мысль и Пьеру? Забрать четверых детей, говорящих на языке шемахоя, в надежное место вроде этого?

— Крис, можно послушать, что они говорят?

— Что?.. Ах, да — одну минуту.

Соул покопался в аудиопанели на стене и передал Цвинглеру наушники.

Американец стал слушать, глубокомысленно выпятив губы. Ричард Дженнис тем временем направился к своим владениям — территории другого мира…

— Да. Это — что-то. Детка, да ты совсем незнакома с синтаксисом!

Вашильки достигла середины лабиринта. Теперь она стояла неподалеку от Оракула, разговаривая с высоким столбом.

— Ребенок говорит… что-то про дождь?

— Дождь создает та же система. Разбрызгиватели. Нечто вроде сильного душа. Вы бы видели, как они радуются. Тут у них начинается настоящий бал.

— Прекрасно. Ну а, скажем, как работает эта штука, речевая маска, о которой вы рассказывали?

— Мы проходим через речевые движения. Однако при этом только субвокализуем слова. Маска задерживает слова, проводит их через компьютер и затем ресинтезирует в предложения, произносимые вслух в зачаточной, имбеддинговой форме. Маски связаны с компьютером каналом радиосвязи.

— Превосходно — если дети, конечно, не могут читать по губам…

— Об этом мы тоже подумали. Почему и назвали данное устройство маской. Единственное место, где они видят, как двигаются наши губы, это обучающий экран.

Цвинглер приложил наушники к другому уху.

— Интересно, насколько глубоко может зайти этот имбеддинг? Будут ли детишки менять ваши «коррекции», выравнивая их по норме?

— Тогда, — веско произнес Соул, точно врач, ставящий диагноз, — мы вплотную приблизимся к идее существования в мозгу языка-универсума, источника всех возможных языков.

— Вы имеете в виду — всех возможных человеческих языков, не так ли, Крис?

Соул рассмеялся. Вопрос для обсуждения был беспредметен.

— Хорошо, давайте тогда так. Вероятно, все языки эволюционируют на тех же основаниях, что и наши, земные. Но я не могу поручиться за языки, которые зародились в голове какой-нибудь кремниевой саламандры на другом конце вселенной!

— Может быть, подобные существа будут использовать печатающие системы, бинарные структуры, мыслить подобно компьютеру? — задумчиво пробормотал Цвинглер, очевидно принимая шутку всерьез. Видья вышел из лабиринта, подошел к большой оранжевой кукле и поставил ее на ноги. Ростом она достигала ему до плеч. Он поковырялся у нее в боку, и кукла развалилась на части. Он вытащил куклу размерами поменьше, красного цвета, поставил рядом с первой, туловище которой вновь закрыл. Вторая кукла была на голову меньше первой.

— Обучающие средства, — пояснял Соул, принимая из рук Цвинглера наушники и вешая их на место. — В куклы вмонтированы блоки памяти, где записано несколько десятков сказочных историй. Нажимая кнопки, скрытые в теле самой большой куклы, можно настроить ее на одну из историй. Но хитрость вот в чем: они должны перебрать весь механизм кукол, чтобы получить продолжение истории. Сказка оказывается, таким образом, лингвистически имбеддинговой, внедренной, точно так же, как и куклы. Всего их семь штук. Смотрите, сейчас он распаковывает номер третий…

Цвинглер был все еще занят размышлениями вслух на тему собственной идеи компьютерных языков.

— Лингвистически это несостоятельно, — заметил Россон. — Видите ли, в чем дело: мозг связывает данные в многослойных сочетаниях. Что и отражается в языке. В то время как у компьютера — разные адресные бирки для каждого байта данных. По сути, и сам имбеддинг Криса осуществим лишь потому, что мозг ни в коей мере не подобен компьютеру. Он не должен знать, как взаимодействовать с поступающими данными, потому что ключ для такого контакта заложен слишком глубоко — и мозг не может сохранять их долго, даже при использовании ПСС…

Пока он говорил, Дороти начала понемногу вытеснять американца из мира Соула, забирая в свою маленькую империю: расхаживала перед ним, точно несушка перед петухом, а затем, не выдержав, откровенно дернула его за рукав.

— Идейные ассоциации. В них вся проблема, — закудахтала она. — Словам несвойственно иметь много значений. Конечно, мы можем попробовать обучать форме «грюблина», чтобы измерить логическую ценность…

— Нечто вроде сыра с душком, — хмыкнул Цвинглер.

— Совершенно верно! «Грюблин» — форма английского. Со специально подобранными словами вроде «grue» и «blеtn»[24]. Например, «grue» будет называться то, что при проверке оказалось зеленым, или же то, что без проверки производило впечатление голубого или a priori является голубым. Но подобные идеи — увы — чрезвычайно сложны для ребенка…

— Так значит, все-таки луна сделана из зеленого сыра?

— Простите?

— Ведь этот «грюблин» — фантазия, как и луна, сделанная из сыра.

— Мы не настолько наивны, чтобы обучать «грюблину», мистер Цвинглер. Я пытаюсь определить пути поиска для успешного продвижения в этой области науки…

Дороти вывела Цвинглера в коридор, точно пастух — овечку. Она сделала это при помощи целой серии утонченных, логически отточенных приемов, пока Соул, задержавшись у своего мира, наблюдал за Видьей. Что-то обеспокоило его в поведении мальчика. Что-то странное. Он двигался точно заведенный механизм. В его поведении чувствовалось бессмысленное механическое начало.

Видья наконец выстроил семь кукол в один ряд. Лицо его замерло, превратилось в маску, и он сурово уставился на меньшую по росту куклу.

Прошла минута. Внезапная судорога пробежала по лицу мальчика. Точно у конькобежца, под ногами которого хрустнул лед. Привычный мир здравого смысла вдруг оказался хрупок и ненадежен, а хаос под ним — неизбежен и неодолим. Рот его раскрылся, и из него уже готов был вырваться крик отчаяния. Лицо исказила гримаса. По счастью, стены, отделявшие мир от коридора, были звуконепроницаемыми. Расширенными от ужаса глазами Видья смотрел в направлении Соула, хотя он не мог ничего там разобрать, кроме собственного отражения в светонепроницаемом — изнутри — стекле. Он принялся сшибать куклы, точно кегли.

Вцепившись в одну из них, Видья стал сворачивать ей голову. Эта матрешка была последней, в ней ничего уже не содержалось, но он крутил ее то в одну, то в другую сторону, пока от напряжения слезы не выступили из глаз. Как будто он знал: там должна быть еще матрешка.

Соул в ужасе созерцал эту сцену.

Припадок продолжался еще пару минут, не больше, пока Видья не обессилел. Движения его стали вялыми, точно у игрушки с раскрученной заводной пружиной. Наконец он остановился и принялся апатично собирать куклы, выстраивая их вдоль стенки.

Размышляя над возможным объяснением того, что произошло, Соул присоединился к остальным членам группы.

В какой же хмурый Дотбойз-холл[25] превращался логический мир Дороти, и в какой светлый и добрый — мир Лайонела Россона! Соул заранее скривился, размышляя на эту тему. По счастью, Сэм разделил комнату между ними поровну, прекрасно сознавая, что, используя достоинства логического мышления Дороти, он вполне обойдется без ее эмоций.

И все же аналитический ум Дороти сделал свое дело, когда пришло время выбирать имена. Два мальчика были названы Ай и Би, две девочки — Оу и Зед, в честь символов логического уравнения.

Хотя в самих детях этой мути не было и на грамм. Они были веселы и жизнерадостны.

— Да они у вас настоящие плясуны, — произнес Цвинглер под впечатлением от увиденного.

— А знаете ли вы, — любезно заметил Россон, — что пчелы строят свои коммуникационные системы общения от звука — к танцу? Только самые примитивные пчелы пользуются шумами. Более же развитые исполняют воздушный танец, чтобы выразиться более логично. Возложим же наши надежды на пляски этих детей! Неужели вам больше бы пришлось по душе, если бы они обсуждали формальные утверждения, точно банда шахматистов? О нет, Том, только не это. Мы танцем учим столь же успешно, как и словами.

На стене-экране возникали и пульсировали громадные абстрактные образы — компьютер считывал их с танца, и слова сообщались детям, чей синтаксис отражал этиобразцы.

— Проблема только с логическими языками, мистер Цвинглер, — встряла Дороти. — В них нет избыточности.

— То есть — ими невозможно пользоваться? — Цвинглер усмехнулся.

Возникла неловкая пауза. Классная дама Дороти была рассержена не на шутку.

— Как ни курьезно, именно это она и хотела сказать, — затараторил Россон, приходя на помощь. — Избыточность может оказаться «подлым», неуместным словом в индустриальном обществе. Слишком многим приходится трудиться. Вот почему мозг столь успешно справляется со своей работой — ему помогает множество дублирующих систем.

— Прошу прощения, мисс Саммерс, это я просто так, подразнить вас. Вы имели в виду, что нормальный язык должен нести в себе больше, чем требуется — на случай, если доведется потерять часть послания. Так значит, здесь вы разрабатываете нечто вроде стратегии обеззвучивания?

Дороти еще продолжала дуться, так что за нее вынужден был ответить Россон:

— Мы использовали принцип избыточности при планировке этой комнаты и в обучении детей, особенно в танце. Таким образом, в построении самого языка мы можем обойтись без избыточности. За счет расширения так называемого «околоязыкового пространства».

Соул тронул Россона за локоть, следуя по коридору за остальными. Цвинглер возглавлял процессию.

— Прелестная сцена. Благодарю, Лайонел. Вы в самом деле здорово продвинулись. Что-то в этом есть. Однако с моим Видьей творится нечто странное. Надо поговорить. Хотя, пожалуй, теперь не время. Особенно с этим типом…

— Конечно, Крис.

Как только Цвинглер дошел до последней комнаты, Ричард Дженнис сухо предупредил его:

— Голова закружится, дружище…

Но американец не внял совету, увидев в нем лишь очередное проявление неуверенности Дженниса.

И тут же был застигнут врасплох, когда его неподготовленному взору открылась третья комната. Потерял равновесие. Стал падать вперед.

Рука его инстинктивно искала опору и наткнулась на прозрачное стекло. Психолог схватил его сзади за плечи, довольно бесцеремонно, точно ребенка.

— Не разбейте нам аквариум, приятель. Вспугнете рыбешку…

— Простите, — пробормотал Цвинглер, шокированный этой выходкой не меньше, чем видом комнаты, который вывел его из состояния равновесия.

Комната произвела такой же головокружительный эффект и на самого Соула; однако он был подготовлен. Углубившись в план коридора, он позволил своему сознанию в свободном падении устремиться в пучину за широким окном.

Это напоминало иллюзорные миры Мориса Эшера. Где башни поднимаются точно на ленте Мёбиуса, и лестничные пролеты возведены на платформах, которые неведомым образом оказываются у начала тех же самых пролетов. Где призраки рыщут коридорами, проходящими не иначе как в иных измерениях, поскольку существа, их населяющие, могут встретиться со своими зеркальными отражениями, которые валятся на них сверху.

Ближе всех сидела девочка, ковырявшая в носу. Она целиком отдалась этому процессу, устремив взгляд вдаль. Девочка казалась гладкой бесполой великаншей. Мальчик же, который, по видимости, стоял справа, едва доставал ей до колен. Пока они рассматривали эту странную картину, второй мальчик спускался по лестничному пролету. На полпути он исчез из поля зрения, как будто растворился в воздухе…

— И это всё зеркала? — нервно хихикнул Цвинглер.

— Не только, — возразил Дженнис, продолжая поддерживать американца во время своего краткого рассказа об иллюзорном кубе Неккера, голографических проекциях, использовании поляризованного света и поверхностей с различной чувствительностью материала.

— Наверное, необходима предварительная тренировка, чтобы проникнуть внутрь такого мира, как астронавту — перед выходом в открытый космос?

— Это могло бы стать тренажером для космонавтов будущего, — согласился Дженнис. — Но, как концептуальный мир, населенный детьми, он намного интереснее и сложнее…

Цвинглер внезапно помрачнел. Он еще мог себе представить, как Рама и Видья в один прекрасный день покидают свой мир. Как Ай и Би танцуют вне своего мира — тоже мог вообразить. Но дети Дженниса? Как могут они войти в реальный мир без ущерба для себя? Ведь они — пленники иллюзий.

Как только Дженнис убрал руку с его плеча, Том Цвинглер отвернулся от окна, спешно возвращая своему облику достоинство и самоуверенность.

— Благодарю вас, мисс Саммерс и джентльмены. Я понял причину помех. Сэм, могу я отнять немного времени у Криса? Мы побеседуем там, наверху.

На пути обратно к лифту Соул с досадой и тревогой осмотрел первую комнату, однако Видья, похоже, вел себя паинькой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эти пасторы из кожи лезли вон, стараясь привлечь меня на свою сторону. Я же почти вышел за пределы рассудка. В затерянной в джунглях деревеньке должно было произойти нечто очень важное — кстати, как раз среди «невежественных» дикарей. Кое-что поважнее их замечательной дамбы, черт бы ее побрал.

Как это ни смешно, россказни пасторов про Вифлеем заинтересовали дикарей из племени шемахоя. К тому же они довольно благосклонно выслушали всю эту чушь про Ноев Ковчег! «Близится потоп, народ мой. И вот жил некогда человек, любивший Господа всем сердцем своим, и выдолбил он себе большое-большое каноэ. И поплыл вниз по течению вместе со всей своей семьей, и козами, и курами, и макао и плыл так, пока не достиг большой-пребольшой резервации для беженцев на склоне холма, который так хорошо заметен издали — по сверкающей жестяной крыше — за Великой Оранжевой Стеной».

О, неукротимые дебилы! Я совсем недавно выяснил суть того, что здесь происходит, и могу вам сказать, что материя эта в самом деле деликатная.

Индейцы шемахоя — народ весьма осторожный и к тому же издревле замешанный на инцесте. Если бы не Кайяпи, постоянно пасущийся рядом со мной, — не знаю, смог бы я так далеко забраться в своем любопытстве. Вот он, еще один «простой» пример чужой и чуждой цивилизованному обществу человеческой трагедии. Очередной пример того, что смывается за борт приливом прогресса. Как просто — еще одно затопленное племя. Одно из многих.

А ведь у шемахоя есть и свои виды на потоп!

Пасторам, небось, и не снилось такое, ведь индейцы ожидают ответа в мистическом рождении. До сих пор эта женщина живет в полном табу за пределами деревни. Брухо посещает ее каждый день, распевает песни и приносит ей наркотик, который здесь называют «мака-и». Подозреваю, что в утробе этой женщины вызревает его же дитя — зачатое в наркотическом трансе, вероятно еще в тот день, когда ему первому открылось приближение потопа. Одному Богу ведомо, по каким-таким знамениям ему удалось предсказать наводнение! Еще за несколько месяцев до его наступления! Если бы пасторы знали об этом зачатии, боюсь, они бы наверняка исключили Вифлеем из своих миссионерских аксессуаров.


Когда шемахоя посмеялись над пасторами, добрые стариканы были оскорблены в лучших своих чувствах. Враждебность, мученичество, отравленные иглы — они были готовы ко всему. Прекрасно, как раз то, что надо. Прямиком к Жемчужным Вратам! Но смех? Между тем им следовало понять, что это смех — и только. Миссионеры должны иметь опыта куда больше, чем я; им, как говорится, и карты в руки. Мне же все (или почти все) объяснил Кайяпи — например, разницу между различными типами смеха.

Незаменимый он человек, Кайяпи — впрочем, не могу называть его «мой верный Кайяпи» или «мой Пятница», каковым, вне сомнения, показался он пастору Помару. Тайна его преданности, скорее всего, заключена в магнитофоне. И крутится он возле меня и отвечает на мои вопросы главным образом из-за этого аппарата. Магнитофон ловко подражает речи долбаного Брухо, или тому, что Крис Соул назвал бы «внедренной речью». Перематывая ленту взад и вперед, аппарат трансмутирует язык шемахоя А в шемахоя Б — как я это называю, — или в нечто подобное. Если бы не мои супербатарейки, которых хватает надолго, и если бы магнитофон не хрипел при перемотке и остановке, мой преданный Кайяпи, скорее всего, уже откололся бы.

Хотя, быть может, и нет. И не последней причиной тут — его странные отношения с соплеменниками. Он вроде как свой и в то же время — чужак. Все дело в том, что Кайяпи — подлого рода. Незаконнорожденный. Они терпят его, но при этом не вступают в более тесные отношения. Вот почему Кайяпи вечно суждено кружиться у своего «дома», точно мотыльку у светильника: он не может ни подлететь ближе, рискуя обжечься, ни оторваться и улететь от столь притягательного света. И как же он нарывается обжечь себе крылышки, этот Кайяпи!

Брухо для него самый яркий и заманчивый из всех здешних светильников — с тех пор как незаконнорожденный, еще ребенком, достаточно созрев для самостоятельных путешествий, пришел в эти края из деревни своей матери. Уверен, в глубине души он вынашивает надежду когда-нибудь стать учеником Брухо. Что, разумеется, совершенно исключено. Это единственная, быть может, социальная роль, на которую ему не приходится рассчитывать в обществе шемахоя, поскольку для них он навсегда останется полукровкой и, стало быть, неполноценным — полушемахоя, короче говоря. Тем более у Брухо уже есть ученик — тощий юнец весьма субтильного вида, — а Кайяпи уже давно за двадцать, и начинать карьеру в области магии ему поздно.

Вообще говоря, определять возраст местных жителей — дело непростое. В джунглях человек старится рано. Сорок пять в здешнем климате уже считается значительным достижением. Брухо наверняка намного старше. Кожа у него высохла, точно у мумии. Однако он крепкий орешек, этот Брухо. Все эти пляски да песнопения — как он только выдерживает, ума не приложу. К тому же — что вообще ни в какие ворота не лезет — наркотики. Тем не менее Брухо уже старик и просто сжигает себя в эти полные отчаянья дни. При таком режиме старик протянет еще несколько месяцев, не более.

У Кайяпи же, напротив, кожа куда более гладкая, чем у нынешнего восприемника Брухо, несмотря на всю разницу в возрасте, и притом молочно-шоколадного оттенка, точно у женщины. И безукоризненно белые зубы, слишком здоровые, хотя в «нецивилизованных» племенах это явление привычное. Нежные миндалевидные глаза, в которых таится печаль изгнанника. Здоровенный упитанный жлоб, типичная мужская особь индейца в расцвете лет, который, на взгляд европейца, скорее соответствует нашему представлению о женщине. Он в расцвете сил — но уже скоро начнет клониться к закату. Что, однако, не удерживает его от всяческих страстишек и интриг.

Так что «Пятница» — это явно завышенная оценка пастора Помяра. Смесь одержимости и своекорыстия — вот это ближе.

— Знаешь, почему шемахоя смеялись над «караиба»?

— Ну, расскажи, Кайяпи-друг…

— Есть два Смеха, Пи-эр.

— Какие же?

— Есть смех, которым смеется Душа. Это Смех Души. А есть Праздное Зубоскальство. Так смеются дети, чей ум еще незрел. И старики, чей ум уже перезрел и загнил. И женщины. Шемахоя презирают такой смех.

— Поэтому они и смеялись над пасторами — презирая их?

— Нет!

— Почему же, Кайяпи? Скажи мне, я ведь тоже «караиба». И не знаю этого.

— Зато ты знаешь много другого, Пи-эр. Твоя коробка, которая говорит слово за словом, рассказывает тебе.

— Так скажи мне и ты, Кайяпи-друг, чтобы я узнал еще больше.

— Пусть будет так. Тогда был Душевный Смех, а не Праздное Зубоскальство — таким смехом мы, шемахоя, смеемся над «караиба». Смех не такая простая вещь, как тебе кажется, Пи-эр. Когда мужчина открывает рот, он должен быть внимателен не только к тому, что выходит, но и к тому, что входит туда. После Праздного Зубоскальства может вползти что-то недоброе. Это смех слабый. Никакие злые силы не могут войти в человека после Смеха Души. Смех Души — сильный-сильный. Вот почему мужчина никогда не смеется праздно.

— И все-таки — что же это такое: Смех Души? Однако Кайяпи уже потерял интерес к разговору.

И пошел себе слоняться по затопленным джунглям. Я бы даже сказал «пошлепал» — точно ребенок. Пасторам наверняка бы пришлось по душе такое определение, ведь они видели в дикарях лишь простоту. Однако мне достаточно довелось пожить среди индейцев, чтобы оценить некоторые тонкости в их поведении и знать, на что они способны.

Небольшое замечание о социальных взаимоотношениях внутри племени шемахоя. Что касается законов родства, то запретов на внутрисемейные браки весьма мало. Напротив: шемахоя склонны к инцеcтy — в широчайшем культурном смысле. Здесь практикуются внутриплеменные браки, и супруг всякий раз переселяется в хижину жены. Если же он обзаводится двумя женами, вторая, как правило, переходит жить под кров первой. Таким образом, индейцы шемахоя представляют собой громадную, разросшуюся, но, тем не менее, единую семью, внутри которой почти все браки в той или иной степени являются инцестом. Вероятно, располагают они и неким социальным механизмом — либо мирных похищений, либо налетов на соседние племена — с целью пополнения генофонда новой кровью, спасающей их род от деградации.

К несчастью для Кайяпи, он является продуктом экзогамного союза. То есть брака, заключенного вне семейного группового круга шемахоя. Подобно тому, как в любой другой культуре родиться от инцеста считается позорным, здесь пятно позора ложится на рожденного в экзогамном браке. Вот что в буквальном смысле слова раздавило его честолюбие.

Интересно, кто же в племени шемахоя приходится ему отцом? Надо бы спросить Кайяпи.

Еще мне крайне интересно, имеется ли какая-либо связь между данной родовой структурой и «внедренной» речью шемахоя Б, языком их ритуала — наркотической оргии.


…День ото дня я все больше узнавал об этих замечательных и обреченных людях. Когда я писал то письмо в Англию, в приступе гнева и сострадания — как мало я еще знал о подлинном положении дел!

Каждый день появлялось все больше ключей к тайнам уникального языка шемахоя Б. Лишь Брухо в состоянии наркотического транса способен владеть им в совершенстве. Лишь люди, танцующие в состоянии наркотического транса возле костра, способны ухватить его суть.

Их мифы закодированы в этом чудном языке и сохраняются в Брухо. Глубокая Речь и Наркотический Танец высвобождают эти мифы, превращая их в живую реальность. Для всех этих людей это происходит в великом эйфорическом акте племенного празднества, причем на таком подъеме, что они накрепко убеждены: наводнение — только деталь их целостного мифологического цикла, и сам Брухо, вместе с ребенком, внедренным в утробу женщины, которая живет в табуированной хижине, непостижимым образом станет Великим Ответом.

Кайяпи, например, совершенно убежден в этом.

— Вода поднимается каждый день. Почему ты не уходишь отсюда?

Он пожимает плечами. Сплевывает на затопленную землю с показной бравадой — или равнодушием?

— Видишь, я намочил ее еще больше. Я прибавил воды к мокрому. Может, мне еще пописать на нее? Ты думаешь, меня волнует эта вода?

— Но почему ты так уверен?

— Я слышал слова Брухо — разве ты не слышал их? Ты держишь их в этой говорящей коробке. Но разве ты не храпишь их в своей голове?

— Я не присоединялся к Наркотическому Танцу. Может, поэтому я и не думаю о них. А могу я танцевать с вами? Могу я принимать наркотики вместе со всеми?

— Не знаю. Ты должен разговаривать на языке шемахоя и быть шемахоя. Иначе полет птиц выжжет твои мозги, и они разлетятся на все четыре стороны, заблудятся и никогда не найдут дороги обратно.

Мы с Кайяпи по-прежнему общались на португальском. (Единственному из шемахоя — вследствие своего незаконного рождения — Кайяпи пришлось постранствовать по свету и научиться общаться на чужом языке.) И, тем не менее, все больше слов из лексикона шемахоя проскальзывало в наших беседах.


…Таким образом, «мака-и» — как называл этот наркотик Брухо — является разновидностью плесени, растущей на подстилке джунглей, у корней некоего дерева. Кайяпи не говорит (или просто не знает), у какого именно. Брухо вместе со своим помощником собирают его раз в год, соблюдая определенный ритуал, сушат и растирают в пыль.

Местные индейцы принимают его, как и другой наркотик растительного происхождения, распространенный среди индейцев к северу от Манауса. Этот наркотик носит название «абана». После приема «абаны» тело ощущается, словно некий механизм — вроде подвижных рыцарских доспехов. Однако при этом сохраняется острота зрения и ясность рассудка, а память о прошедших событиях предстает в виде мультфильмов. Подобно «абане» или кокаину, «мака-и» тоже нюхают. Брухо всыпает крошечную дозу этой высушенной плесени в камышовый стебель и затем «вдувает» в соплеменника.

Женщины, похоже, этот наркотик не принимают. Однако мне казалось, что женщина в табуированой хижине является исключением — вероятно, я ошибался.

— Кайяпи, а почему женщины не принимают мака-и?

— Потому что женщины неправильно смеются, Пи-эр.

— Что значит — неправильно?

— Я говорил тебе о том, что есть два смеха.

При этом он смотрел на меня как на идиота, как будто для здорового человека подобная забывчивость была непростительной. По моему глубокому убеждению, все социальные антропологи — профессиональные идиоты. Они постоянно задают вопросы, ответить на которые может даже ребенок. Проблема только в том, что очень часто эти вопросы являются жизненно важными.

— Значит, ты хочешь сказать — женщины не смеются Смехом Души?

— Подумай сам, Пи-эр, что есть женщина и что — мужчина. Когда мужчина открывает рот, чтобы засмеяться, то, если у него не хватит сил для Душевного Смеха, это может обернуться плохо для него. Злое может прорваться за его язык, пока он будет занят смехом, а не словами. А что раскрывает женщину, спрошу я тебя? Кроме рта? Ее ноги. Вот где она хранит слово души, хранит так, чтобы никакое несчастье не ворвалось туда. Во рту она хранить не может. Поэтому она позволяет себе хихикать.

Я задумался. Может, плесень мака-и уродует плод? Или действует как контрацептив? Или вызывает выкидыши? Но при их-то постоянном сокращении численности — к чему им противозачаточные средства, к чему им прерывание беременности?!

— Ты хочешь сказать, что мака-и делает плохих детей?

Он отрицательно покачал головой.

— Это дитя, ребенок мака-и — он не нужен.

— Не нужен? Ты хочешь сказать: мака-и остановит ребенка, когда он будет выходить в мир?

— Говорю тебе — этот ребенок не нужен! А придет то, что будет нужно. Тогда женщина засмеется и даст рождение.

Я все равно ничего не понял. Кайяпи покачал головой, дивясь моей редкостной тупости, и побрел прочь, оставив меня в прежнем недоумении. Ногами он загребал воду. Я промотал на диктофоне немного шемахойской речи — А и Б вариантов — местный бытовой диалект и запутанный имбеддинг наркотинеского транса с его мифами, в которые они свято верили, как верил всегда исторический Человек в своей вечной попытке примириться с непримиримой действительностью.

— Кайяпи, а где оно растет — это дерево с плесенью?

Он все больше тяготел к местной речи, удаляясь от языка матери и всего внешнего. Португальский он почти забыл, и мне волей-неволей приходилось приспосабливаться к общению на шемахоя.

Возможность общения с соплеменниками, возраставшая по мере того, как вода поднималась, все сильнее вовлекала его в заботы и мысли племени. Да и самому Кайяпи, по-видимому, опостылело положение шакала, подбирающего объедки в стороне от Большой Еды.

По счастью, я уже успел овладеть достаточным запасом слов бытового лексикона шемахоя, чтобы поддерживать общение с Кайяпи на его родном языке.

Больше всего я боялся отпугнуть своего единственного товарища.

Даже людей из племени маконде, что в Мозамбике, мне было легче понять, чем здешний народ. Ведь там наши мозговые передатчики были настроены на одну волну. Другое дело — здесь, где мне пришлось столкнуться с совершенно иным взглядом на мир, с иной вселенной, включающей в себя совершенно непривычные понятия. Впечатление такое, будто попал в другое измерение. Самое настоящее политическое преступление совершил по отношению к этому племени американский капитализм в сговоре с бразильским шовинизмом. И даже АК-47 с гранатометами здесь слабое подспорье. В отличие от Мозамбика, вероятность того, что здешние события когда-нибудь получат огласку, равна нулю. И все же моя бессильная ярость стихает при мысли об удивительной проницательности людей этого племени. Разумеется, настаивает мой рассудок-рационалист, все это — лишь иллюзия. Не более!

— Что это за дерево, Кайяпи? — спросил я, стараясь придерживаться бытового диалекта шемахоя.

Он пожал плечами, отводя глаза в сторону.

— Вода убьет мака-и?

— Мака-и живет в маленьком месте. Вот такая ширина…

Он развел руки, демонстрируя «ширину».

— Здесь — и здесь — так много мест…

Он поднял ладонь в жесте, обозначающем у соплеменников его матери «много» — пять растопыренных пальцев. Однако с шемахоя дело обстоит иначе — вот почему жест Кайяпи меня несколько озадачил.

Язык шемахоя, уникальный даже среди племенных языков, имеет богатый словарь для выражения чисел. Эти слова обозначают носителей количества: так, например, крыло попугая макао содержит определенное число перьев. Получается, что каждая птица может символизировать собой определенное число.

Они охотятся на этих птиц, употребляя их мясо в пищу, а перьями украшают себя во время Наркотического Танца. Так что перьевая система исчисления проходит красной нитью через всю их жизнь. Чего, увы, не могу сказать о своей. Кайяпи с явным отвращением взглянул на свои пальцы, изображающие «много», и, сердито хлопнув ими по бедру, произнес заветное числительное на шемахоя.

Я не слышал о такой птице. А если б и слышал, понятия не имел бы о том, сколько у нее перьев в хвостовом оперении и откуда следовало начинать отсчет, окажись она у меня в руках. Я попытался обратиться к нему за разъяснениями, но безрезультатно.

— Значит, думаешь, мака-и погибнет?

— Потоп приходит, потоп уходит, мака-и спит.

— Этот потоп не уйдет. Это — навсегда.

— Может быть.

— А если Брухо возьмет нож и выкопает мака-и, и отнесет его в другое место, и там посадит снова?

— Выкопает дерево? Выкопает джунгли? Вот что я скажу тебе: с мака-и надо быть очень-очень осторожным. Или он уйдет совсем. Он сам себе выбирает, где жить, — много мест.

Он снова взмахнул рукой и снова, поколебавшись, назвал птичье числительное. Однако откуда мне знать: может, у этой птицы всего пять примечательных перьев, а остальные ни на что не годятся и поэтому в расчет не принимаются? Может быть, эта плесень нашла себе в дебрях джунглей всего пять мест, пригодных для обитания? Откуда мне знать?!

— Покажи мне… — я выговорил название птицы. — Покажи мне это число где-нибудь в деревне. Покажи мне по хижинам — сколько их, таких мест?

Я надеялся, что поселение шемахоя не подразделяется на тотемные участки и что сама эта птица не является одним из тотемов. В противном случае Кайяпи мог лишь указать мне на хижины этого тотема, представляющего собой птицу, вместо того чтобы указать мне число, соответствующее числу птичьих перьев.

Однако он с неопределенным жестом махнул в сторону деревни и потряс головой.

— Где живет шемахоя, мака-и всегда живет рядом, — произнес Кайяпи после некоторого размышления. — Мы едим ту же почву, что и мака-и. Он ест также нашу почву.

Последними словами Кайяпи хотел указать на то, что имеются два различных вида почвы: земля и экскременты.

Шемахоя относятся к племенам, которые употребляют в пищу почву, не всякую, разумеется, но определенный ее сорт: крапчатую глину, содержащую минеральные вещества, необходимые для нормальной жизнедеятельности. Мне доводилось попробовать эту глину, когда Кайяпи показывал мне одно из мест ее залегания. При этом сам он съел целую пригоршню. По вкусу глина напоминала холодный концентрат мучного супа — конечно, если не думать о ней при этом как о «грязи».

Неужели он имел в виду, что шемахоя не только ели землю с места обитания плесени, но и унавоживали ее своими нечистотами? Судя по его недвусмысленному замечанию, дело обстояло именно так: они жили в симбиозе с плесенью. Точно так же, как поддерживали экологический симбиоз с окружающей их средой — глиной и корнями деревьев.

— Кайяпи, вы кормите мака-и почвой от своего тела?

Он кивнул с довольной улыбкой. Очевидно, в этот раз я проявил себя весьма прозорливым идиотом.

— Брухо или его парень кормят мака-и. Они знают, как предлагать пищу, чтобы мака-и не обиделся. Но кормят его обязательно почвой от всех шемахоя.

— И твоей тоже?

Откровенно глупый вопрос. Я задел чувствительный нерв моего собеседника. Он сразу выключился из нашей дискуссии.


И так до очередной огненной пляски.

Мужчины племени в этот раз танцевали без «подогрева», на одном голом энтузиазме. Один только Брухо находился в необычайно высоком наркотическом подъеме, распевая всякие легенды. Пока он так распевал, я все время неотступно следовал за ним, записывая в диктофон бессвязную путаницу слов. Чтобы потом довести их до ума.

Кайяпи тоже вертелся поблизости — танцевал, не обращая на меня внимания.

На воде плясали языки пламени — туземцы смастерили платформы для костров. Сверкающей рябью красного и желтого свет струился по ногам, мелькавшим в непрерывном, безостановочном движении.

По прошествии часа Брухо повел всех из деревни к табуированной хижине, в которой укрывалась женщина, трудившаяся над сотворением ребенка.

Сегодня Кайяпи простил меня. Может, его великодушие вызвано тем, что после давешнего ночного танца он набрал достаточно очков перед соплеменниками, а значит, почувствовал себя в большей безопасности и обрел нечто вроде «крыши»?

— Я расскажу тебе одну историю, Пи-эр.

— Это та самая история, которую Брухо рассказывал прошлой ночью?

— Откуда я могу знать, что рассказывал Брухо? Ведь мака-и был в нем, а не в нас.

— Но ведь ты говорил — мака-и хватит на всех…

— Ей нужно очень много. Наверное, Брухо бережет мака-и для нее.

— Ей? Но ты же говорил, что женщины не принимают мака-и!

Кайяпи кивнул.

— Она ведь беременная, Кайяпи!

— Ты говоришь, точно ребенок, который нашел в небе солнце.

— Извини, Кайяпи. Я просто глупый караиба. Не шемахоя, как ты. Надо многому научиться.

— Расскажу тебе одну историю, Пи-эр. Слушай и учись.

И я стал слушать и записывать историю Кайяпи.

— Я рассказывал тебе о Смехе Души и Праздном Зубоскальстве. Помнишь? И вот, многие злые создания хотят заставить мужчину рассмеяться Праздным Зубоскальством, чтобы забраться в него, за преграду языка, когда он перестает быть повелителем слов. И обезьяны начинают кривляться на деревьях и выкидывать всякие штуки, чтобы рассмешить нас. Но мы не смеялись. Только один раз мы обрушили на них стрелы презрительного Смеха Души, отчего они сразу разбежались врассыпную.

Знаешь ли ты, Пи-эр, как был сделан человек? Он был сделан из пустой колоды и пустого камня, которые сложили вместе. Некоторые говорят — из круглой тыквы, но это не так. И вот лежала пустая колода на земле, и однажды проползали мимо нее две змеи: мужчина-змей и женщина-змея. Женщина-змея захотела жить в колоде, но она никак не могла найти входа. Потому что колода была пустой только в середине. А по сторонам — закрыта. И не было в ней ни одной дырки от сучка. Змея очень огорчилась. Она спросила своего змея, как ей забраться в колоду. Он подумал, что знает решение. Змей куда-то уполз и скоро привел своего друга дятла и просил его стучать клювом по колоде до тех пор, пока не получится дырка. Однако дерево оказалось таким твердым, что птичий клюв разболелся. И снова женщина-змея была несчастна. Тогда змей снова уполз и привел еще одного друга — маленькую птичку по имени кай-кай. Кай-кай легче перышка и поет очень длинную и красивую песню. Она похожа на песню Брухо: повторяет много-много раз, точно сплетая кольца, и все глубже и красивее в ней слова. Змей любил кай-кай за песню, потому что сам понимал, что это такое — плести кольца вокруг себя. Ты слушаешь меня, Пи-эр? Я с тобой разговариваю.

— Слушаю, Кайяпи. Моя коробка тебя слушает. Я еще не все понял — я постараюсь понять потом.

Но Кайяпи уже утомило мое непонимание, и он перенес оставшуюся часть истории на следующий день.


Небольшая заметка о языке шемахоя.

Форма будущего времени — одна из наиболее своеобразных форм. Правда, я до сих пор не уверен, что это именно будущее. Скорее, эмфатическое настоящее, которое таит в себе семена будущности — наклонение, привычное для шемахоя. Они прибавляют слово «йи», в буквальном смысле — «теперь», к глаголу настоящего времени. Иногда прибавляется с удвоением: «йи-йи» — «теперь-теперь». Кайяпи так объяснил мне разницу: произнося глагол «есть» в настоящем времени, он держал руку у рта и шевелил губами. Затем он отодвинул руку и перестал причмокивать, после чего к «питательному» глаголу добавилось «йи». После чего он окончательно убрал руку ото рта и вытянул ее так, чтобы она стала как можно дальше и недоступнее, — состроив при этом кислую мину, и произнес тот же глагол «есть», за которым следовало «йи-йи». Я интерпретировал три этих формы как «теперь», «незамедлительное будущее» и, наконец, «отдаленное будущее» — однако в языке шемахоя все они являются аспектами настоящего времени.

Странно, что перевес этого «теперь» немного сдвигает настоящее время в будущее. Подобное явление — существеннейшая черта этого замечательного языка. Если шемахоя Б, язык наркотического транса, глубоко самовнедрен — а именно на эту мысль меня наводят мои записи — значит, выражение «теперь» уже потенциально оплодотворено будущей полнотой выражения. Подобная форма выражения позволяет избавиться от временной протяженности, которая неизбежна при произнесении утверждения (принимая в расчет, что временные обстоятельства, меняясь, фактически отменяют истинность утверждения).


Еще о языке шемахоя.

В действительности отношения со временем у шемахоя еще тоньше, чем я подозревал. Они способны использовать те же слова из птичье-перьевого словаря, выполняющие функцию числительных, для измерения прошлого и будущего времени. Однако эти «числительные» времени не фиксируют единиц, не составляют совокупности. Вместо этого они, очевидно, модулируют содержание в соответствии с содержанием отсылки. Таким образом, те же самые числительные могут измерять и исчислять стадии развития человеческого зародыша от зачатия до рождения, в то время как другой контекст может измерять и подсчитывать стадии всей человеческой жизни.

Короче говоря, совершеннейшая головоломка для бедного глупого караиба вроде меня! Их речь — поразительно тонкий и гибкий инструмент, несущий на себе след высокой языковой культуры. Обстоятельства «йи» и «йи-йи» играют чрезвычайно важную роль в речевом процессе. Составное слово «кай-кай-йи» обозначает количество чего-либо: стадий беременности, человеческого возраста, составных частей ритуала — на протяжении общей и непрерывной линии времени. В то время как не менее полезный термин «йи-кай-кай» обозначает количество чего-то настоящего, развернутого в обратную сторону, — к прошлому — в ту сторону, куда поток внедренной речи уносит течение жизни.


Кайяпи продолжил свою историю с того места, на котором прервал ее несколько дней назад.

— Ты слушаешь, Пи-эр? Кай-кай запел забавную песенку. Он хотел рассмешить колоду. Потому что он знал: силой дятлу никогда не продолбить в колоде дырку. А песня его была очень смешной, потому что все время повторялась, и с каждым разом все смешнее. Потому что его песня была как змея, которая скручивается вокруг себя кольцами. И все же колоду песня не рассмешила. Она крепко зажала рот и не открывала его. Тогда у кай-кай появилась еще одна мысль. Ты ведь помнишь — он очень легкая птица. И когти у него не такие большие, как у дятла. И вот кай-кай пощекотал колоду своим маленьким коготком…

Я не сразу понял, что обозначало слово «щекотать» — и Кайяпи любезно продемонстрировал это, ткнув пальцем мне в бок. При этом щекотал он весьма осмотрительно, совсем как кай-кай щекотал бревно в его истории. Кайяпи пытался заставить меня рассмеяться. Но я сразу вспомнил о Праздном Зубоскальстве и сделал каменную физиономию. Кайяпи одобрительно усмехнулся.

— И так кай-кай щекотал колоду, пока она не рассмеялась. В тот момент, когда колода открыла рот, чтобы рассмеяться, женщина-змея запрыгнула в ее утробу и быстро свернулась там кольцами, так что колода не успела ее оттуда выплюнуть.

— …Вот так, Пи-эр, — торжественным тоном провозгласил Кайяпи, похлопывая по своему довольно упитанному животу, — у нас, людей, появились внутренности. Но у женщины еще осталось внутри немного пустой колоды — достаточно места, чтобы свернуться калачиком ребенку…

Неожиданно лицо Кайяпи помрачнело:

— Я голоден, Пи-эр. В моем животе появилась дырка…

И он побрел поискать сушеной рыбки пирараку, которую жевал беспрестанно.

Дождь зарядил не на шутку. Но в скором времени тонкие лучики пробились сквозь гущу ветвей.

А из глубины джунглей доносился треск веток и истерический визг дикой свиньи, на которую со всеми предосторожностями охотилась местная молодежь: «квиексада» считается зверем опаснее ягуара. В конце концов отдаленная возня закончилась пронзительным эхом, отразившимся от зеркальных вод…


Сегодня Кайяпи закончил свою историю.

— Значит, вот как появились внутренности, Пи-эр. Однако и змею тоже хотелось получить что-нибудь. И он пополз дальше, пока не достиг того камня.

— Который вроде пустой тыквы? Кайяпи снисходительно усмехнулся.

— Да, Пи-эр, но, я думаю, это все-таки был пустой камень. Он тоже держал свой рот закрытым. Ведь камень уже видел, что случилось с колодой. Так что мужчине-змею пришлось не на шутку задуматься. И тогда он снова отправился обратно и позвал своего друга дятла продолбить дыру в камне. Но у дятла ничего не получилось, только клюв разболелся еще больше, чем после колоды. И дятел покинул своего друга змея и ничем не помог. Тогда змей попросил своего друга кай-кай пощекотать камень, но камень не чувствовал щекотки, как ее чувствовала колода. Ведь кай-кай слишком маленький, слишком легкий, чтобы камень его почувствовал. И тогда змей пошел попросить своего друга голубя а-пай-и, чтобы тот пришел и помог ему. А-пай-и наступил на камень и щекотал его, но камень все равно не открывал рта, чтобы рассмеяться. Тогда мужчина-змей снова стал думать. И он подполз к камню так, чтобы камень видел его. И тогда мужчина-змей завязался узлом.

Кайяпи показал на пальцах, как змей связался узлом.

— И когда камень увидел, что змей связался узлом, он забыл про себя. Он открыл рот и стал смеяться. И пока он так смеялся и его язык был занят Праздным Зубоскальством, и никакие слова не охраняли вход в его уста, мужчина-змей быстро развязался и запрыгнул внутрь камня и скрутился там в большой узел, прежде чем камень успел выплюнуть его обратно. Этот большой узел был завязан очень много раз. Так в наших головах появились мозги.

Таким образом, этот миф о камне и змее объясняет и происхождение внедренного языка шемахоя.

Теперь, после этой легенды, многое из того, что ранее казалось странным, постепенно стало проясняться. Например, их отношение к смеху. Почему женщины с их легкомысленным смехом не удостаиваются чести нюхать мака-и. Правда, остается непроясненным вопрос о женщине в хижине. А также роль брачно-родового инцеста. Непонятна и изощренная щепетильность шемахоя в отсчете времени, по меньшей мере странная для обитателей одноцветных джунглей, для которых время, казалось бы, должно остановиться вовсе. Многие племена имеют зачатки познаний в астрономии и в определении времени сверяются по созвездию Плеяд. И все же систему отсчета времени шемахоя можно назвать уникальной. Такой способ наблюдения за непрерывно изменяющимся объектом внешнего мира по птичье-перьевой временной шкале напоминает работу некоего ментального реостата, постоянно меняющего сопротивление.

Потрясающе, насколько умело используют шемахоя конкретные предметы окружающего мира: деревья, птичьи перья и тому подобное, чтобы зафиксировать в них понятия столь абстрактные. И каким крахом для культуры, так тесно, симбиотически связанной с природным окружением, может оказаться это «переселение»! Насколько правы сами индейцы, не допуская и мысли о подобном перемещении. Они не мыслят себя в отрыве от своей земли. Да и что им остается? Выкопать и перенести с собой тот участок джунглей, на котором они искони обитают?

Примечательно и то, как широка шкала измерений их ментального реостата. От протяженности целой человеческой жизни до микровремени Райха, исчисляющего протяженность оргазма. К слову сказать, они являются также и утонченными знатоками секса, насколько я могу судить по разговорам с Кайяпи. К моему несчастью, их система инцеста не позволяет мне поэкспериментировать в данном направлении — несмотря на всю соблазнительность местных дев. (Ах, девушки племени маконде, где ваши эбонитовые бедра, соски цвета молочного шоколада, где завораживающая чернота лобков, где ваша нега, несущая в себе жар Африки! О, девушка-негритянка, ты точно сама ночь в постели, страстная африканская ночь, содрогающаяся в моих объятиях!) Да, названия стадий оргазма в их любовном лексиконе вдохновили бы самого Вильгельма Райха. Они могут выразить весь жизненный цикл: от микросекунды оргазма — сквозь первые этапы внедрения зародыша в матку до Веков, Эпох — до… бог знает чего! А может, их «реостатной» речи доступна и концепция геологического времени?

Наша, западная система времяисчисления никуда не годится. Она абстрактна. Она не имеет связи с действительностью. Это все равно что говорить «Земля круглая», когда видишь ее не из космоса. Но ты стоишь на Земле — и значит, тебе необходимо видеть ее другой, не круглой, иначе ты просто свалишься с нее. Индейцам племени шемахоя время дано в личном, умопостигаемом опыте. Они видят его живым и постоянно изменяющимся. Его можно выразить через предметы окружающего мира — первые попавшиеся под руку. Например, перья из хвостового оперения попугая макао. Перышки крыла птицы кай-кай. Бот почему и сами индейцы украшаются перьями, когда «танцуют время» под распевы Брухо!

И еще одна вещь, которую мне открыла история, рассказанная Кайяпи: эти так называемые «дикари» понимают, осознают, что процесс мышления происходит в голове, в человеческом мозге — и хотя это вещь для нас очевидная, давайте не забывать, что древние греки во главе с Аристотелем и Платоном все же не сумели додуматься до этого. Для них мозг представлял собой лишь груду бесполезной мякоти.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Цвинглер присел на краешек стола Соула, спиной к погасшему монитору.

— И все-таки случилось нечто странное, — произнес американец после продолжительного молчания, во время которого он уставился на ноги Соула, словно с ними было что-то не в порядке. — Вскоре радиолокатор ВМС в Нью-Мексико перехватил странный радиоэфир.

Соул ответил равнодушным кивком — странностей возникало достаточно и на его экране, который так и подмывало включить при Цвинглере.

— Это крупный локатор, антенная тарелка, понимаете — экран раза в три превосходит размерами вашу Джодрелл-Бэнкскую обсерваторию[26]. Идея заключалась… да ладно, что там, задача была — подслушать переговоры русских с китайцами, перехватывая волны на обратном пути, когда они идут, отраженные от поверхности Луны. Отражаемый радиосигнал не столь велик по мощности, если мне не изменяет память, и все-таки им можно воспользоваться. Мы и пользуемся. Когда Луна исчезает за горизонтом, тарелка задействована в обычных радиоастрономических проектах. И вот, не прошло, как говорится, и года, как локатором перехвачен… странный радиоэфир. И исходил он из того самого сектора, о котором я говорил! Телешоу КБН: «Камень, Бумага, Ножницы». Это шоу транслировалось по телевидению несколько месяцев назад, теперь же оно шло, проигранное в обратном направлении.

— Это что, тот самый телеаукцион-стриптиз? Викторианские страсти и томление по гаремам и рынкам невольниц находили себе отдушину в постановочных «шедеврах», оживлявших пошлые и хмурые муниципальные подмостки. Шоу КБН, как и старинная игра с тем же названием: «Камень, бумага, ножницы», заключалось в том, что каждый из игроков наугад выбрасывал обозначаемый предмет на пальцах: кулак — камень, два пальца — ножницы, открытая ладонь — лист бумаги. Эта дурацкая игра выполняла ту же сублимирующую роль, что и в средневековье, разве что теперь казалась менее двусмысленной.

— Совершенно верно! Вы знакомы с правилами игры: высунь пальцы, кулак или ладонь — камень тупит ножницы, ножницы режут бумагу. Каждый проигранный кон влечет за собой штрафные очки в виде одного из предметов вашего туалета — какого, решают зрители. И так происходит до тех пор, пока вы не оказываетесь совершенно голым, и тогда…

— Здесь мы больше этого не увидим, — вмешался Сэм. Едва заметная тень сожаления скользнула по его лицу. — Правительство запретило шоу после протеста Просвещенных. Лично у меня это большого разочарования не вызвало, однако психологически шоу оправдано. Современному обществу необходим выхлопной клапан…

Соул почувствовал, что не может сдержать смеха. Смех душил его, как кашель, и закончился сипением на высокой ноте.

— Грандиозное стриптиз-шоу — вот наш первый культурный обмен!

Цвинглер ожесточенно взмахнул рукой в направлении потемневшего ночного неба.

— Чертов пришелец.

— Это напоминает использованный презерватив, вынесенный штормом на девственный берег, — прокомментировал Соул, и в глазах его блеснули искры.

Рубины Цвинглера сосредоточили на нем свои осуждающие лучи.

— Смешного тут нет. Шоу вновь и вновь прокручивали задом наперед. К этому времени тарелка вычислила направление, откуда дул ветер: из той точки галактики никогда прежде не доносилось никаких сигналов. Понимаете, здесь не мог иметь место эффект космического эха — шоу давно закончилось, несколько месяцев назад. Передача наверняка ретранслировалась.

— Электронный шпионаж?

— Естественно, мы проверили все цепи, но никаких прослушивающих устройств не обнаружили. Шоу КБН через несколько часов сменилось каким-то бейсбольным матчем…

— Также запущенным в обратном направлении? — не удержался Соул, которомуказалось, что с каждой секундой этот конфиденциальный брифинг перерастает в какой-то гротесковый фарс. Конечно же, все это — не более чем чья-то чудовищная мистификация. Достаточно вспомнить «Войну миров» Орсона Уэллса[27] и панику, возникшую после ее радиотрансляции, — вот и эта шутка того же пошиба, разве что изобретена постуэллсовским МакЛуганитом в виде хохмы для современной TV-цивилизации.

— Точно. А теперь позвольте рассказать одну вещь, которая покажется вам еще более безумной. Представим хотя бы на миг, что есть народы или цивилизации, для которых одевание на глазах у публики может казаться занятием более увлекательным, нежели наше раздевание. Однако главное заключается в том, что бейсбольный матч закончился ровно через неделю после шоу и повторялся в хронике еще неделю спустя. Мы увидели в этом весьма остроумный способ намекнуть хозяевам о времени своего визита.

— Вы уверены в том, что это именно они — «гости»?

— В том-то и состоит основная наша проблема. «Они» — или Оно — могут оказаться на первый раз чем-то вроде разведывательного робота.

— А не может это оказаться какой-нибудь технической штуковиной, оставленной в космосе русскими или нами самими? А если здесь замешан спутник Юпитера? Или аппаратура русских, заброшенная на Сатурн?

— Нет. Видимо, вы просто недооцениваете наши профессиональные возможности. Центр Исследований Дальнего Космоса просматривает буквально каждый бит телеинформации. Радарные установки Военно-Воздушных Сил регистрируют малейшее отклонение от движения спутников по орбитам. Мы прекрасно осведомлены: где, что и под чьим флагом. Над этой же штукой не развевается ни один из известных Земле флагов.

— Значит, просто космический стриптиз? Интересная хохма. А звезды, выходит, созерцают все это — как тайные вуайеристы.

— Может, и в самом деле звезды, — быстро согласился Цвинглер. — Честно говоря, понятия не имею, что тут может быть еще.

— Том, но это же наверняка должен быть робот!

Голос Сэма звучал безнадежно, словно он пытался убедить самого себя: верхушка его собственной навозной кучи, на которую его угораздило взгромоздиться здесь, в Гэддоне — как ловко, однако, устроился он на позициях гуманизма — оказалась одной из самых устойчивых в этой навозной куче.

— Ни одна мало-мальски мыслящая раса не станет тратить время и ценные ресурсы, чтобы заглядывать в каждый угол космического пространства.

— На сегодняшний день мы принимаем и выдаем столько помех в радиоэфире, сколько производит звезда приличных размеров. Сколько же времени, по-вашему, должно пройти, чтобы сигнал стал различим? Может быть, нас услышали? И уже идут сюда, так как лучше один раз увидеть все собственными глазами?

— Ну что вы, Том, это заняло бы у них пару десятков световых лет. Разве что им известен секрет сверхсветовых путешествий, но это физически невозможно. К тому же очень маловероятно, чтобы какая-то затерянная среди звезд цивилизация оказалась столь близка к нам. Они просто вынуждены послать сюда робота. Может быть, это один из сотен или тысяч разведывательных зондов, высланных ими еще в древности, на заре собственной цивилизации. Эта штука могла столетиями бороздить пространства космоса, пока случайно не наткнулась на наши сигналы. Тот факт, что мы получаем лишь отраженный сигнал наших радиостанций и ничего более, свидетельствует о том, что это — беспилотный космический корабль.

— Конечно, — заметил Соул, — откуда им знать, что вы ждете сигнала именно из той точки пространства, куда направлен локатор. Но в конце концов вы откликнулись? Или все сидят сложа руки и тихо паникуют?

Цвинглер утвердительно кивнул.

— Да, мы выслали 1271-байтовую тестовую панель. Однако никакого ответа не получили — к нам вернулись лишь наши собственные программы, причем опять записанные наизнанку.

Теперь, когда ситуация стала понемногу доходить до него, новости скорее вызывали в Соуле энтузиазм, чем пугали. Казалось, они освободили его от мелочных тревог по поводу взаимоотношений Пьера и Айлин, а также мыслей, вызванных разговором с Дороти. Всех тревог сегодняшнего дня. Эксперименты с детьми сразу стали рассматриваться в ином свете. Они обрели некую чистоту и при этом возбуждали, как в свое время фраза Ницше «Бог умер». Ибо все возможно в мире, где умер Бог, и, равным образом, в мире, готовом к посещению пришельцев. Но как только Соул осознал, что использует новости, принесенные Цвинглером, словно болеутоляющее, — боль накатила вновь.

— Когда эта штука окажется здесь?

Цвинглер печально покачал головой.

— Согласно последним данным, лунной орбиты она достигнет в ближайшие пять дней.

Вид у Сэма был удрученный, и Цвинглер, видимо, был солидарен с ним в его чувствах. Его рубины сокрушенно перемигивались друг с другом.

— Пока решено не предавать факты огласке.

— Забавно. И чего ради?

— Такие новости взрывоопасны для общества, Крис. Если это окажется робот, электронный модуль, то не следует травмировать человечество. Люди еще не готовы к этому в достаточной степени — и не будут готовы, смею вас заверить, ближайшую сотню лет. Естественно, рано или поздно, это явление открылось бы и русским, поэтому нам пришлось посвятить их в тайну. Они должным образом оценили наше благоразумие и увидели в подобном соглашении превосходную возможность для обмена информацией. Русский ученый, вооруженный нашим оборудованием, вылетит наперехват…

— Когда?

— Старт завтра ночью. Но если это окажется вовсе не робот…

— Скорее всего, Том! Статистика свидетельствует в нашу пользу.

— Итак, для того чтобы мы учли второй вариант, я и прибыл сюда.

Сэм решительно встряхнул головой, видимо, готовый на любые жертвы ради безопасности всего мира и неувядаемой славы Гэддона.

— Нам очень пригодился бы компетентный консультант в Штатах…

Сосредоточив внимание на выключенном экране за спиной Цвинглера, Соул думал о Видье, который выковыривал несуществующую имбеддинговую куклу из последней матрешки.

— Ну что, Крис?

Зачем Видья делал это? Что значила последняя матрешка?

— Ну, если эта штуковина в самом деле окажется роботом — ничего страшного.

— Но почему я? — недоуменно пробормотал Соул. — Я же не могу бросить своих детей в самый разгар эксперимента…

— Крис, мой бедный Крис, — вы только подумайте! Ведь это, может быть, эпохальное событие — самое грандиозное открытие всех времен и народов. И вы не хотите принять в нем участия?

— Меня удивляет ваше отношение к этому событию, — Соул медлил, прекрасно понимая, что им самим мало-помалу овладевает эйфория… чертов этот Пьер и его пришедшее так некстати письмо!.. — Вы хотите и в то же время не хотите. Для вас это грандиозное событие и в то же время наихудшее из событий. Вы как будто боитесь.

— Ничего страшного, Крис, — вмешался Сэм, — Гэддон проживет некоторое время без тебя. Скажем, ты попадешь в автомобильную катастрофу или что-либо в этом роде. На время мы найдем тебе замену.

— Премного благодарен, Сэм.

Фраза насчет автокатастрофы показалась ему двусмысленной.

— Я думаю, Лайонел может присмотреть за твоими детьми, пока ты будешь находиться в Штатах, — как ни в чем не бывало продолжало начальство. — Ты станешь нашим представителем в делегации встречающих — так что держи марку.

Цвинглер улыбнулся:

— Среди пришельцев наверняка могут оказаться и профессиональные лингвисты, ваши коллеги, Крис.

— Если только это окажется не робот.

— Кстати, мы по-прежнему продолжаем получать радиоволны, записанные задом наперед. Перед самым моим отбытием из Штатов это был фильм ужасов — про вампиров…

— Может быть, нашим инопланетянам не чуждо чувство юмора…

Цвинглер с кислой гримасой покачал головой.

— Сомневаюсь, что дело в этом. Ведь им незнаком культурный контекст. Бейсбол, стриптиз, вампиры — не все ли им едино? Между прочим, как у вас со здоровьем?

— То есть?

— Возможно, потребуется запустить вас в космос как первого лингвиста-космонавта, кто знает? — Рубиновые луны окончательно разыгрались, точно взрываясь светом изнутри.

— Такая морковка, — подал голос Сэм, — подымет и самого ленивого ослика, не правда ли, Крис?

— Да, но, как и всякая приманка, может оказаться пустышкой, — резонно заметил Соул.

За спиной американца пустой видеоэкран взывал к вниманию Соула. Видья беспощадно терзал крохотную куколку — выковыривая «дочку» из той, что была последней и неделимой, меньше которой уже не было ничего. А над головами, сквозь обрамленную неоновыми трубками стеклянную крышу, чернел космос.

А где-то высоко-высоко, далеко за лунной орбитой, еще неведомое звездное племя отбрасывало электромагнитный сор Земли обратно на Землю — все эти пустые бутылки и презервативы видеоэры, стриптиз-шоу, всех этих киношных вампиров, наводняющих экраны в те ночные глухие часы, когда лишь гангстеры и наркоманы населяют пустынные улицы и подворотни. И неистовый радиовопль несется по звездным тропам, сбрасывая обороты по мере своего приближения…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— А ты знаешь эту змею в колоде и змея в камне, Пи-эр?

— Да, я знаю их.

— Ты правильно знаешь, это — мужчина и женщина. И они захотели заняться любовью. Чтобы зачать людей шемахоя. Колода и камень возлегли рядом.

— И камень при этом лежал на колоде? — отважился предположить я, имея при этом в виду лишь законное положение головы на туловище.

Кайяпи брезгливо потряс головой, не на шутку огорченный моей непонятливостью.

— Как шемахоя занимаются любовью, Пи-эр? Мы же лежим бок о бок — так, чтобы семя пролилось на почву, а не на бедра. Так вот, слушай меня внимательно, Пи-эр. Не строй собственных догадок, а то ты никогда не узнаешь шемахоя.

«Опять эта „миссионерская поза“!» — пронеслось у меня в голове. Вот она, академия секса! Ошибочка вышла.

Я поспешил принести извинения за бестактность, в ответ на которые Кайяпи буркнул нечто невразумительное и продолжал:

— Змея в колоде и змей в камне захотели возлечь вместе. Однако они не могли выйти из колоды и камня наружу, потому что тогда камень и колода не пустили бы их назад. Камень и колода только и ждали случая опорожниться. И второй раз они не дали бы сыграть с собой такую шутку. Поэтому двум змеям ничего не оставалось, как только совокупляться наполовину. При этом они пролили очень много семени. Из того семени, что попало в колоду, родилось племя шемахоя. А из того семени, что пролилось на землю, родилось… что — как ты думаешь?

Я принял самый глубокомысленный вид, какой только мог себе позволить в данной ситуации.

— Уж не мака-и ли вырос на этом месте, Кайяпи?

Он засверкал широкой белозубой улыбкой, дружелюбно протянул руку и похлопал меня по плечу, много-много раз.

Вполне вероятно, что из другого мифа я мог бы и сам узнать, как камни, птицы, растения и все прочее в джунглях зародилось от спермы, пролитой на землю в ночное время, — и «нечистот» шемахоя, которыми они удобряли свой мака-и. До чего же утонченна — и в то же время логична — культура индейцев!

И, тем не менее, на взгляд европейца она представляет собой неразрешимую головоломку.

Мне не хотелось так скоро разочаровывать Кайяпи, после того как я проявил некоторые проблески интеллекта, так что расспросы об остальном пришлось отложить до лучших времен: особенно меня интересовала женщина в табуированной хижине, беременная и в то же время принимающая внедряющий наркотик.

— Пи-эр, — задумчиво пробормотал Кайяпи, — мне кажется, теперь ты готов принять мака-и, так, чтобы птицы из твоей головы потом нашли бы дорогу домой. Но им трудно будет отыскать путь домой, если ты не сможешь позвать их обратно на языке шемахоя.

— Я учусь, Кайяпи. Я должен учиться быстро. Сегодня вода поднялась еще выше.

Он не придал моим словам никакого значения. Плевать он хотел на это наводнение.

— Подумаешь! А я вот еще воды добавлю — смотри.

Я добросовестно посмотрел, как Кайяпи «добавляет воды».

Однако по-настоящему все еще не видел — как видят они.


Нынешней ночью в мой гамак забралась девушка-индианка.

— Кайяпи прислал меня, — прошептала она. — К караиба, который чуть-чуть шемахоя.

Я стал лопотать что-то на шемахоя, но она просунула мне в рот два пальца и мягко ухватила за язык. Тут я вспомнил ошибку, которую допустили в свое время колода и камень, и использовал язык несколько иначе — пытаясь вытолкнуть ее пальцы изо рта. При этом она хихикала. В сумраке, царившем внутри хижины, нельзя было толком разглядеть ни лица, ни фигуры, но по смеху и нежным прикосновениям я мог определить, что моя незваная гостья молода.

На мгновение меня посетила мысль, что это может оказаться и мальчик. Грудь под моей рукой была почти плоской, соски выступали едва-едва. Однако, скользнув ладонью ниже, я мигом лишился всех сомнений. Это была она! К тому же там, внизу — уже мокра. Может, они мажутся жиром или мазью — мелькнуло у меня в голове. Или она уже «завелась»? От прикосновения моей ладони женщина застонала.

Мой язык отыскал ее язык — и это положило конец хихиканью.

Она нащупала мой член и стала мягко растирать его, так что я чуть было не кончил. Однако, похоже, при этом ее заинтересовало лишь отсутствие крайней плоти, а вовсе не мои ощущения — если говорить начистоту. Обрезание здесь не практикуется. Таким образом, моя отвердевшая «кость» была в своем роде диковиной, которую довелось повстречать на своем жизненном пути девочке из племени шемахоя — общества, живущего по законам инцеста.

Однако как трахаться в шемахойском гамаке?

Вскоре я обнаружил, что лучший способ — боковой.

Если бы не вода потопа, постоянно сочившаяся в хижину изо всех щелей, часть моей спермы наверняка бы пролилась на землю сквозь ячейки рваного гамака, после того как я вышел из индианки.

Мифы шемахоя стали для меня живой реальностью.

Неужели это лишь следствие того, что Кайяпи послал ко мне эту индианку?

После того как мы вдоволь натешились любовными играми, девушка просунула мне в рот два своих пальчика — чтобы я чего не сболтнул — и я поиграл с ними языком, за который она попыталась ухватить.

Девушка выскользнула из гамака перед самым рассветом — я так и не смог разглядеть лица.

Я немного вздремнул.

Проснувшись от яркого полуденного света, я заметил следы высохшей крови на своем «копье» и прилегающей к нему растительности. Естественно, сперва мне пришло в голову, что она была девственницей. Но, по трезвом размышлении, припомнив все обстоятельства и детали того, как я без всяких затруднений входил в нее в боковой позиции, я понял, что не прав. Тут-то мне и пришел в голову ответ на вопрос, отчего она была ночью такая мокрая. Месячный цикл.

Кайяпи при встрече хладнокровно подтвердил мою догадку.

Ничего себе менструальные табу — есть над чем задуматься! По крайней мере, в данном обществе они весьма неординарны.

Если это не преднамеренное оскорбление, что весьма сомнительно. Скорее всего, тот факт, что у индианки были месячные, аннулировал местные правила инцеста. Моя сперма вошла и затем была «отменена» истекающей кровью — и это разрешало мне совокупляться с женщиной племени шемахоя, несмотря на положение чужака.

Временами я всматривался в проходящих мимо индейских женщин, надеясь угадать в одной из них свою вчерашнюю подружку. Ах, если бы она вернулась — хотя бы еще раз! Как бы не так. Только теперь до меня стал доходить сокровенный смысл происшедшего. Прошлой ночью в убогой индейской хижине состоялось «культурное» совокупление. Кайяпи прислал девушку, чтобы продемонстрировать мне миф на практике — и тем самым вплести мою нервную систему в систему мировосприятия племени.

Я обрисовал свою идею Кайяпи, как только мог яснее, и он отвечал мне энергичными кивками, пока его вниманием не завладел рокот приближавшегося вертолета. Я решил было, что это пасторы, будь они неладны, притащились с новыми козырями прогресса и цивилизации, еще раз испытать удачу в игре за души дикарей.

Однако Кайяпи придерживался иного мнения.

— Спрячься в джунглях, Пи-эр, — голос его был требователен и настойчив.

— Но зачем? Ведь это Белые Балахоны, которые рассказывали про потоп. Они прилетели на птице караиба. — Чувствуя себя последним дураком, я повторил эту фразу на португальском, употребив вместо «птица» слово «вертолет».

— Нет!

И он бесцеремонно вытолкал меня с просеки, на которой располагалось его поселение, в нависавший со всех сторон плотный лабиринт дикой растительности.

Вообще-то, я собирался дождаться прибытия пасторов и послать их одновременно на все буквы алфавита к их чудесной дамбе, с единственным напутствием: остановить это наводнение, пока оно не успело разрушить чего-нибудь невосстановимого. Поэтому я, как мог, сопротивлялся Кайяпи.

Тогда он совершил безумный, на мой взгляд, поступок.

Он вытащил нож и неистово завопил:

— Если ты сейчас же не спрячешься в джунглях, я убью тебя, Пи-эр!

Волей-неволей я вынужден был ретироваться. А как бы вы поступили на моем месте? Тем более что из леса я преспокойно мог наблюдать за Кайяпи и проскользнуть к вертолету, чтобы побеседовать со священниками, прежде, чем он успел бы меня достать своим клинком. Если, конечно, угроза эта была серьезной — впрочем, меня в этот момент меньше всего заботило мнение индейца.

Из укрытия я следил за ним.

Первым делом Кайяпи побежал к моей хижине и вылетел из нее через несколько секунд вместе со всем моим снаряжением, завернутым в гамак. После чего помчался куда-то в джунгли.

Я понял, что Кайяпи собирался всеми правдами и неправдами оставить меня у шемахоя, однако мое волнение при мысли об этом смешалось с определенным раздражением, если не сказать — тревогой, при виде средств, к которым для этого прибегал туземец!

Тем временем вертолет навис над землей; дети шемахоя показывали на него пальцами своим родителям, однако те зазывали их в хижины или прогоняли в джунгли.

На этот раз приземлились вовсе не священники.

Это была местная полиция. Солдаты. Или же люди из Корпуса Охраны. Я узнал их. Элегантный, порочно-обаятельной наружности офицер с восточными чертами лица, в желтовато-серой пятнистой униформе и черных армейских ботинках, спрыгнул на мокрую землю. За ним последовали еще двое: в таких же ботинках, но одетые более пестро — громадный негр с ручным пулеметом и низкорослый метис, в руках которого была автоматическая винтовка с примкнутым штыком. Пилот остался сидеть в кабине, высунув наружу — для верности, — ствол автомата. Внутри вертолета притаились еще двое или трое — тоже со стволами.

Подобное мне доводилось видеть и в Мозамбике.

Только там местные жители встречали незваных гостей с автоматами АК-47, гранатами и базуками. И их вертолет больше в небо не поднимался.

Коротышка с негром забегали от хижины к хижине, засовывая туда свои стволы и полностью игнорируя индейцев. Офицер с хозяйским видом расхаживал по центру деревни.

— Никого, — прокричал негр. — Здесь ни-ко-го!

Тем временем я ломал голову, что за невероятное предвидение руководило Кайяпи, когда он помчался в джунгли прятать мои пожитки? Не давала мне покоя и другая мысль. Не являлась ли столь трогательная забота о чужаке следствием ритуального любовного состязания, в результате которого я прошлой ночью оказался связан с племенем пока еще не понятными мне узами?

Кайяпи с невинным видом выбрел из джунглей — причем совсем не с той стороны, где он исчез несколько минут назад вместе с моими шмотками.

Офицер, используя всю мощь легких, попытался вступить в разговор на португальском с несколькими мужчинами шемахоя. Однако все они, включая Кайяпи, смотрели на него с видом полного недоумения.

Коротышка завершил обход и проверку главного круга хижин. Табуированная лачуга лежала в поле его зрения, но располагалась на сотню ярдов в глубь джунглей, к ней вела лесная тропа, больше походившая на канаву раскисшей грязи.

Метис заколебался, видимо сравнив размеры участка затопленных джунглей между ним и хижиной с расстоянием, отделявшим его от вертолета. Затем сделал вид, что не заметил ее.

— Здесь тоже никого, — подал он голос хозяину.

Но что разыскивали эти подонки?

Неужели то же, что искали португальские войска в деревеньке племени маконде, когда приземлились туда на своей «Алюэтте»? Что могло им понадобиться в этих дебрях, тонущих в грязи, а вовсе не в политических междоусобицах?! Ладно — на улицах Рио, ладно — в прибрежных африканских деревнях, но в глуби Амазонии?

Офицер проорал что-то в вертолет, из которого тут же вылез затравленного вида индеец-переводчик. Он обратился к землякам посредством громкоговорителя на каком-то индейском диалекте — вроде языка тупи, а затем прибегнул еще к паре других — с одинаковым успехом. В языке шемахоя таился некий сдвиг, начисто отделявший местное население от всех соседей. Поэтому все потуги переводчика остались тщетными. Кайяпи же не проявлял никакой инициативы.

Внезапно офицер огляделся и ткнул пальцем в негра и коротышку, которые тут же присоединились к нему и пустились по грязи штурмовать свой вертолет.

Лопасти закрутились, разгоняя зыбь по воде и сотрясая тростниковые хижины. Незваные гости взлетели и, поднявшись над поселком, вскоре исчезли за вершинами деревьев.

Они не рискнули оставаться в деревне больше десяти минут.

Позже я расспросил Кайяпи, что случилось бы, заберись коротышка в табуированную хижину.

— Тогда, наверное, мы бы их убили.

— А ты знаешь, Кайяпи, что могут сделать эти ружья у них в руках?

— Еще бы, я знаю, что такое ружья.

— Ты знаешь карабины, винтовки, пистолеты. Так-то, Кайяпи. Это все ружья, которые стреляют один, два или три раза. А их ружья стреляют «кай-кай» раз — причем в одно мгновение. — И я несколько раз ткнул пальцами воздух, как это делал офицер.

В ответ Кайяпи лишь пожал плечами.

— Может быть, мы их и убили бы.

— А зачем ты спрятал мои вещи в джунглях? — поинтересовался я.

— А разве я поступил неправильно, Пи-эр? — ответил этот хитрец вопросом на вопрос.

— Верно. Ты сделал как нельзя лучше.

— Ну вот.

— Но у меня совсем другие причины так думать, чем у тебя, Кайяпи.

Он уставился на меня недоуменно, затем встряхнул головой и рассмеялся.

— Завтра, Пи-эр, ты должен встретиться с мака-и. Мы завтра все встречаемся с ним.


Начались приготовления к танцу. Танцу в глубокой — в два фута — воде. Часть прилегающих джунглей уже под водой, в низинах глубина доходит до шести футов и более.

Деревня расположена на склоне. И одному Богу ведомо, какого уровня достигнет вода в ближайшие несколько недель. А какой высоты эта треклятая дамба? Тридцать или сорок метров?

Муравьи уже с ума посходили — носятся по веткам как безумные, забираясь все выше. Радужно-голубые бабочки морфо, составлявшие изумительные орнаменты — точно декоративные тарелки, развешанные по деревьям, — теперь тревожно порхают над водами. Красные и оранжевые макао рассыпались по ветвям и лианам, напуганные собственными воплями. Сегодня утром я видел парочку аллигаторов, барахтавшихся возле самой деревни. В джунглях уже вовсю шныряют рыбы. Скоро они будут носиться, словно птицы, меж ветвей.

Однако хватит о природе. Описание ради самого описания почти ничего не стоит. Шемахоя это известно. Природа здесь вовсе не умиляет. Это вам не картина, не пейзаж и не ландшафт. Она — кладовая и словарь. И мне представляется, что как словарь она гораздо важнее — во всяком случае, в мировоззрении шемахоя. Макао — это прежде всего счетно-перьевые существа.

Только что ко мне пришел Кайяпи и сообщил по секрету, чего они все ожидают от этой беременной женщины.

Белые Балахоны завопили бы от восторга, узнай они об этом.

Или, наоборот, содрогнулись бы в ужасе!

Индейцы ожидают, что «бог» мака-и воплотится в этой женщине — предстанет, так сказать, во плоти и крови.

Так вот что, оказывается, имел в виду Кайяпи, говоря, что ребенок мака-и приходит, «когда настало время»! Вот зачем ту женщину накачивали наркотиком весь период беременности.

Бог знает, в каком она сейчас состоянии! У нее и нос, поди, уже отвалился наполовину — если судить о результатах частого употребления мака-и по состоянию носа Брухо: две дырки наизнанку в переплетении багровых сосудов.

И бог знает, к каким генетическим последствиям все это может привести!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ДЕШИФРОВАННЫЙ ПРОТОКОЛ ОБМЕНА С «ПРЫГ-СКОКОМ».
ВРЕМЯ «Ч» — 3 ДНЯ 14 ЧАСОВ 30 МИНУТ.

ШТАБ МИССИИ, ХЬЮСТОН: «Вы приближаетесь. Все идет отлично. Все данные свидетельствуют о неуклонном торможении объекта и его безусловном приближении к Земле. Я вам уже говорил: мы несколько опасались, что этого все-таки не произойдет. Мало ли воздушных ям в штате Висконсин! Размеры оцениваются приблизительно в одну морскую милю в диаметре. Скоро вы получите визуальное подтверждение наших предположений».

ПЕТР ЩЕРБАТСКИЙ: «Конечно, это будет зависеть от массы. Я имею в виду вашу яму в Висконсине».

МАЙК ДАЛЬТОН (штурман): «Ты думаешь, этот пузырь надул какой-нибудь шутник и подсунул нам?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Это может оказаться громадной конструкцией. Межзвездная реактивная землечерпалка. Это только мое предположение».

ПАУЛУС ШЕРМАН (командир миссии): «Вполне возможно, Майк».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Или же оно может оказаться каким-нибудь пустотелым внутри астероидом. Оба предположения в равной степени вероятны».

ШТАБ МИССИИ: «Дистанция сорок морских миль — оно приближается при относительном ускорении порядка двухсот и сбрасывает скорость… сто девяносто девять… сто девяносто восемь…»

ДАЛЬТОН: «Так мы возвращаемся? Превосходненько. Может, зацепимся за нее и таким образом мигом окажемся дома? Убери палец, Петр, убери палец!»

ЩЕРБАТСКИЙ: «В жизни не мог привыкнуть к подобному трансатлантическому легкомыслию. Возможно, перед нами самый замечательный момент во всей человеческой истории — первая встреча с внеземным разумом».

ДАЛЬТОН: «Вступить в контакт методом демонстрации эротического шоу задом наперед мог разве что только отъявленный шутник…»

ШТАБ МИССИИ: «Расстояние десять морских миль — приближаемся — сто семьдесят пять… сто семьдесят четыре… Слушайте, Майк, может, хватит болтать?»


ВРЕМЯ «Ч» — 3 ДНЯ 15 ЧАСОВ 5 МИНУТ.

ШЕРМАН: «Я вижу его! Нечто лунообразное, подсвеченное с одной стороны солнцем. Эта штука должна быть шаром. Что скажете насчет качества картинки?»

ШТАБ МИССИИ: «Немного отсвечивает. Вы не могли бы сдвинуть камеру чуть вправо?»

ШЕРМАН: «А так?»

ШТАБ МИССИИ: «А так уже лучше. Теперь нам видно».

ДАЛЬТОН: «Что транслируется в данный момент?»

ШТАБ МИССИИ: «Кино про Manson Musical. Нью-йоркская станция крутит его всю последнюю неделю напролет. Нет, секундочку… Эта передача только что закончилась. Они должны передавать нашу диаграмму, с объяснением места и цели нашей встречи — да, совершенно верно, именно ее. Вот она уже кончилась… Вот снова началась… нет, они опять переключились. Новая диаграмма. Показывает, как ваша трасса пересекается с направлением их полета. Новое изменение диаграммы. Увеличение масштаба. „Прыг-Скок“ и Шар. Шар представляет собой сферу безукоризненных очертаний. „Прыг-Скок“ — небольшой треугольник, целиком состоящий из точек. И еще одна пунктирная линия, соединяющая оба объекта».

ДАЛЬТОН: «Так нам что, двигаться по этой пунктирной линии?»

ШТАБ МИССИИ: «Снова изменение диаграммы. Теперь „Прыг-Скок“ сидит на той самой стороне Шара, о которой мы только что говорили. Они хотят, чтобы вы совершили на них посадку. Расстояние теперь — пять миль, относительное ускорение пятьдесят… сорок девять…»

ШЕРМАН: «Теперь видимость просто прекрасная. Как читаются картинки?»

ШТАБ МИССИИ: «Восхитительно. Так вы готовы совершить посадку самостоятельно, в ручном режиме?»

ШЕРМАН: «Будьте-нате! Этот глобус сверкает, точно он сделан из металла. Высокое альбедо[28]. Без видимых неровностей. Каменным, геологическим образованием это не назовешь — так что идея пустотелого астероида отпадает».

ШТАБ МИССИИ: «План приземления ретранслируется. Без изменений и добавлений. Дистанция сократилась до трех миль. Относительное ускорение тридцать… двадцать девять…»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Тут поневоле почувствуешь себя блохой. При таких размерах — и движется своими силами!»

ШЕРМАН: «Хьюстон? Я собираюсь совершить короткий выстрел из дюз, чтобы погасить скорость падения. Небольшой, на полсекунды выстрел… сейчас-сейчас…»

ШТАБ МИССИИ: «Согласно показаниям телеметрии, ваше расстояние равно двум милям, Прыг-Скок. Относительное ускорение теперь насчитывает девять — нет, уже восемь с половиной».


ВРЕМЯ «Ч» — 3 ДНЯ 15 ЧАСОВ 28 МИНУТ.

ШЕРМАН: «Пробные приземления рассчитали. Мы снижаемся».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Слушайте, она действительно металлическая. Горизонт вокруг нас представляет собой законченную окружность совершенных очертаний. Поверхность его слегка шероховатая: фактура вроде наждачной бумаги. Однако ни выщербин, ни трещин. Вижу грандиозные изогнутые линии, сбегающиеся к горизонту. Ну прямо настоящий апельсин».

ДАЛЬТОН: «Паркуй помягче, Пауль, — как на прицеп. Отсюда нас подбросят до самого дома».

ШТАБ МИССИИ: «Осторожнее, ребята, рано шутить. Не все обстоит столь благополучно, парни. Ради бога, убедите их взять высокую орбиту для парковки. Русские должны объявить расширенное совещание, посвященное их прибытию на землю. Эта штука будет почище кометы».

ЩЕРБАТСКИЙ: «А если они захотят приземлиться, джентльмены?»

ДАЛЬТОН: «Приземлиться? Такая-то фиговина? Да она треснет пополам! Куда ее сажать такую?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «А что вы скажете насчет посадки на воду?»

ШТАБ МИССИИ: «Верно, Щербатский. Если они и впрямь собираются садиться, то вариант с пустыней в Неваде пойдет в мусорную корзину».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Американские озера тоже чересчур заселены. Канада в зимнее время бесполезна. Как насчет Аральского моря в Казахстане?»

ДАЛЬТОН: «Земли Австралии могли бы оказаться лучше. Одно из этих озер в глуши?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Это все сезонные озера. Пересыхают в момент. К тому же они очень невелики».

ШТАБ МИССИИ: «Ребята, не ломайте над этим голову — это не ваша забота. Ваша задача — Шар».


ВРЕМЯ «Ч» — 3 ДНЯ 16 ЧАСОВ 00 МИНУТ.

ШТАБ МИССИИ: «Ребята, мы наконец достигли компромисса по поводу места приземления — если эта штуковина все же решит приземлиться. Самое очевидное место — Тихий океан. Записываете координаты? Есть такая лагуна в области Маршалловых островов[29]. Семь градусов пятьдесят две минуты северной долготы. Сто шестьдесят восемь градусов двадцать минут восточной широты. Возможно, сам Шар не станет приземляться — наверняка у них на борту есть разведывательное судно. В таком случае Невада будет более предпочтительным местом посадки».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Мне необходимо личное подтверждение насчет решения по Маршалловым островам от доктора Степанова».

ШТАБ МИССИИ: «Понятное дело».

ДМИТРИЙ СТЕПАНОВ (координатор штаба от СССР, Хьюстон; перевод с русского): «Я подтверждаю, Петр Семёнович. Да, зона Тихого океана. Однако попытайтесь все же убедить их оставить эту штуку в небе. А пустыня Невада — в самый раз для любой разведшлюпки».

ДАЛЬТОН: «Тут на поверхности Шара открывается дыра порядка нескольких сот метров в диаметре».

ШЕРМАН: «Оттуда какой-то цилиндр поднимается. Высотой метров десять и в диаметре — порядка тридцати. Может, это у них люк такой?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Сбоку у цилиндра появляется широкая щель».

ШТАБ МИССИИ: «Прыг-Скок, вы слышите? Трансляция плана состыковки прервана. Теперь мы приняли по связи новый чертеж: ваше судно на поверхности Шара и пунктирная линия, уводящая внутрь. Они хотят принять вас. На наш взгляд, лучшие кандидатуры — Шерман и Щербатский. Дальтон остается на борту».


ВРЕМЯ «Ч» — 3 ДНЯ 16 ЧАСОВ 50 МИНУТ.

ДАЛЬТОН: «Они подошли к люку. Пауль, вы в порядке?»

ШЕРМАН: «Отлично. Как слышимость?»

ШТАБ МИССИИ: «Превосходно. Видимость тоже».

ШЕРМАН: «Внутри цилиндр пустой. Большая округлая комната. Какие-то панели, лампочки. Мы входим».

ДАЛЬТОН: «Два грандиозных шага человечества? Эй, Хьюстон! Дверь за ними закрывается!»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Двери для того и устроены, мой друг, чтобы закрываться. Мы…» (Обрыв связи.)

ДАЛЬТОН: «Она окончательно закрылась. Цилиндр вдвигается обратно в поверхность. Вы слышите меня, Пауль? Пауль! Хьюстон, связи нет. Вы слышите меня, Хьюстон?»

ШТАБ МИССИИ: «Мы слышим вас, и притом очень хорошо — можете не кричать, Прыг-Скок».

ДАЛЬТОН: «Значит, что-то заблокировало передачу с их стороны».


ВРЕМЯ «Ч» — 4 ДНЯ 06 ЧАСОВ 35 МИНУТ.

ДАЛЬТОН: «Хьюстон! Цилиндр снова пошел. Выдвигается. Дверь открывается… Они стоят в дверном проеме. Пауль? Щербатский? Вы слышите меня?»

ШЕРМАН: «Да, Майк, мы слышим тебя. Но, похоже, сказывается усталость».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Хьюстон?»

ШТАБ МИССИИ: «Хьюстон — „Прыг-Скоку“. Шерман. Щербатский. Возвращайтесь. Что случилось?»

ШЕРМАН: «По-моему, это вы должны объяснить, что за… шары у них во дворе».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Пауль, в вас нет никакого чувства эпохальности события! Разумные существа пересекли просторы космоса для того, чтобы установить с нами контакт. Они открыли нам дверь во Вселенную. Давайте же не станем закрывать ее по собственной воле!»

ДАЛЬТОН: «Грандиозная речь, Петр, но как же, черт возьми, выглядят эти пришельцы?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Ах да… внешний вид. Конечно-конечно. Они двуноги и двуруки — подобно нам, вот только ростом выше — около трех метров в высоту. Сложения они худощавого, кожа словно напудренная или покрытая слоем пыли. На теле — ни единого приметного волоска. Ноздря у них всего одна, притом широкая — посредине лица. Огромный плоский нос — какой мы можем наблюдать при наследственном сифилисе. Глаза расставлены намного шире, чем у нас. Угол зрения у них, по всей вероятности, составляет от ста восьмидесяти до двухсот градусов — глаза выпученные, как у пекинеса. Уши — точно скомканные бумажные пакеты, которые вдобавок еще и постоянно раздуваются и опадают. Во рту я разглядел маленькие хрящевидные зубы, сам же рот — ярко-оранжевого цвета, за исключением языка, длинного и темно-красного — очень гибкого, как у бабочки».

ШЕРМАН: «Они провели анализ нашей атмосферы и устроили для нас нечто вроде стеклянной приемной, чтобы мы могли снять шлемы. Мы передали им видеокассеты и микрофильмы с языковыми программами. Пришельцы пропустили их через какое-то свое устройство — деконтаминатор, по-видимому, — и столпились вокруг. Минут десять они прокручивали наши записи на экране. Двое пришельцев бегло просматривали и прослушивали их, не обращая на нас внимания. Другие тем временем доставили нам видеопанель, по которой мы смогли передать письменные сообщения».

ЩЕРБАТСКИЙ: «Они обращались с нами по-братски, на короткой ноге. Как разумные ребята, интеллектуалы. И очень занятые. Минута — на вес золота. Мы — как туристы. Общаются на диво широким спектром звуков. Временами уходят куда-то в область сверхзвуковых частот. В оперном театре мне доводилось слышать верхнее „до“, от которого дрожали подвески на люстрах. И потрясающе глубокий бас мне тоже слышать приходилось. С быстрыми отчетливыми щелчками между двумя экстремами».

ШЕРМАН: «Мы вели переговоры с двумя членами экипажа с помощью их видеоэкрана. Рисовали на экране пальцами, вслед за тем немедленно возникало изображение. Они согласились принять орбиту приземления. Посылают свой — относительно небольших размеров — летательный аппарат в направлении Невады. Мы запросили и получили трансполярную орбиту на двадцать западной, сто шестьдесят восточной долготы. Единственными участками суши на пути корабля станут районы Сибири, Антарктика, Рейкьявик в Исландии и несколько крохотных островков и атоллов Тихого океана. О'кей?»

ЩЕРБАТСКИЙ: «Нет, вы представляете, джентльмены, ведь мы встретили наших межзвездных братьев.

И собираемся укрыть их от постороннего любопытного взора. Мне до сих пор не верится, что все это — не сон!»

СТЕПАНОВ (говорит по-русски, труднопереводимая идиома): «Братья — это те, кто поступает по-братски, Петр Семёнович!»

ШЕРМАН: «Чертовски устал. Мы отправляемся на борт — спать. Теперь — только спать!»

ШТАБ МИССИИ: «Еще одно, последнее, Прыг-Скок. Вы узнали, зачем они прилетели?»

ШЕРМАН: «Черта с два. Кроме данных, имеющих отношение к стыковке и выходу на орбиту, всё остальное общение представляло собой один большой языковой урок. Мы не касались ни личностей, ни целей».

ШТАБ МИССИИ: «Не беспокойтесь, Пауль, — главное, они получили то, что им необходимо. Как мы сможем общаться с ними, если не с помощью слов?»


Прочитав длинные столбцы, Соул уставился на алую папку с листками ксерокопий, присланную из Хьюстона в Форт Мид специальной почтой, — факс для передачи подобного материала был вещью явно ненадежной. «Факсовый погром» бушевал в Штатах уже не менее года, образовав неширокий круг любителей извлекать информацию из автофаксов путем специальных сигналов через телефонную сеть. Бесполезными становились даже шифраторы. Еще и года не прошло со времени последнего скандала по поводу переброски крупной партии радиоактивных отходов на обычный рынок сбыта — явные следы приверженцев партизанских методов. Ходили страшные истории о промышленном шпионаже в области фармакологии, слухи о подключении к системе фальшивых правительственных директив, якобы на пути между Государственным Советом и Пентагоном. Этот персональный курьер явился из немногим доступного мира новейших технологий автофакса, девственно чистый и неприкасаемый, как сам Джеймс Бонд, — словом, в полном соответствии с важностью текущего момента.

Итак, надпись на папке гласила:


СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ДАННАЯ ПАПКА СОДЕРЖИТ Базовые Секретные Требования


В ключе AR 380-5


В ПРИЛАГАЕМЫХ ДОКУМЕНТАХ СОДЕРЖИТСЯ НЕСАНКЦИОНИРОВАННАЯ К РАЗГЛАШЕНИЮ ИНФОРМАЦИЯ, СПОСОБНАЯ НАНЕСТИ УЩЕРБ ГОСУДАРСТВЕННОМУ СТРОЮ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ


Затем следовала целая страница инструкций, которую заканчивала информация о том, что папка сама по себе секретом не являлась, поскольку к ней никаких секретных инструкций не прилагалось. При одном взгляде на документ становилось ясно, что агенты госбезопасности недаром так долго и добросовестно ломали головы в лабиринтах логики секретности.

Соул перебросил папку сидевшему на противоположном конце стола Тому Цвинглеру.

Поначалу, пока Соул прохлаждался в Государственном Центре Криптологии, мысли о Видье не оставляли его, внося в душу невнятное раздражение и беспокойство. Однако события последних дней, связанные с прибытием инопланетян и с тем, что этот визит мог вызвать в весьма скором времени, погрузили его в состояние какой-то пессимистической эйфории.

— Значит, их орбита пролегает только над океанами?

— Да. Правда, под ними окажутся трассы судов и столица Исландии, но другого не остается, в противном случае мы засветимся еще больше. Мы все предусмотрели. Советы объявят о том, что ракетой сбит громадный баллон рефлектора, следовавший по этой орбите. Мы подтвердим их заявление.

— Вы, верно, шутите, Том. И сколько людей уже знают об этом? И сколь многие еще составят свое профессиональное мнение?

— Согласно последним подсчетам, число знающих достигло девятисот пятидесяти. Что, согласитесь, не так уж много. К тому же все содержится в строжайшей тайне.

Соул глянул из окна на утонувшие в сумерках леса. Они отделяли строения от внешнего мира не хуже, чем те — в Блоке Гэддона. Разве что здешние места были куда удаленнее и с гораздо более развитой технической оснасткой и системой безопасности.

Проникнуть сквозь секретную сеть в криптологическую лабораторию можно было не только с помощью подбора десятка ключей. Теперь Соул носил на халате бэдж-идентификатор с закодированными данными голоса и отпечатком сетчатки глаза, не считая обязательной цветной фотографии.

Цвинглер усмехнулся, краем глаза наблюдая за Соулом.

— Система компьютерного обеспечения — самая продвинутая в мире. Так-то, Крис. Всякое взламывание кодов и шифров — здесь просто детские игры. У нас работает несколько выдающихся лингвистов и криптоаналитиков, а также математических чародеев…

— Весьма польщен, — усмехнулся Соул.

— Да, чуть не забыл — еще мы сгоняем в подвалы всякую инопланетную нечисть, которой случится обнаружиться в радиусе этак… дцать сотен тысяч километров от нашего центра.

Цвинглер на некоторое время погрузился в размышления и наконец задумчиво произнес:

— Возможность контакта существовала всегда. В самом деле, чисто статистически — число внеземных солнечных систем велико и даже огромно. Эх, отложить бы все это на столетие — когда мы окажемся наготове и во всеоружии! Хотя никто и сейчас не мешает сохранить эту тайну от человечества.

— Вы думаете, мы будем готовы в следующем столетии? Самое большее, на что можно рассчитывать к тому времени, — небольшая база на Луне. Ну, несколько станций на Марсе. Может быть, на одном из спутников Юпитера. И при этом — никакой существенной разницы между будущим и нынешним положением вещей, в сравнении, скажем, с прошлым и нынешним столетиями. Теперь, кажется, как нельзя более удачное время, чтобы вмешаться и ретранслировать нам наши эротические шоу. Дать Калибану — монстру, пожирателю, дикарю — увидеть собственные черты в зеркале. Это наша обычная болезнь — беспокоиться об этом. Как поступили бы с этим в эпоху Елизаветы Первой? Вероятно, отписались бы — эпическими поэмами или новым грандиозным «Королем Лиром».

— Отвергаю, Крис. Я чувствую себя словно атеист, столкнувшийся с парадом Второго пришествия, — и ангелы в скафандрах уже задули в свои серебряные фанфары.

— Да, но вы в таком случае не являетесь неверующим. Вы же только что указывали на потрясающее количество прочих солнечных систем.

— И все же, Крис, — я отвергаю. Душа не принимает.

Соул прислушался к шумам в здании. Приглушенное потрескивание принтера. Мягкие шаги по ковру. Праздное побулькиванье системы водоохлаждения кондиционера.

— И как вы собираетесь задержать их слет к Неваде через Лос-Анджелес? Поднять все эскадрильи разведчиков-истребителей?

— О, Шерман предложил чертовскидейственную и чрезвычайно простую штуку — завести их тем путем, который удобнее для нас. Это ДРО — Дальнее радиолокационное обнаружение. На орбите они заприметят и кое-какое другое оборудование — и поймут, что в наших небесах расставлено немало ядерных силков…

— Так значит, мы еще ребята хоть куда, — ядовито ухмыльнулся Соул. — Честь землян восстановлена?

— Все может случиться, — веско-нравоучительно отвечал его собеседник. — Но мы не должны допускать небрежения к нашему уровню культуры, не так ли? Нынешний мир чрезвычайно нестабилен.

Телефон мягко затарахтел, и Цвинглер перебросился парой реплик с кем-то на другом конце провода.

— Наш самолет ждет, Крис. Заход на орбиту начнется часа через четыре. «Прыг-Скок» выпрыгнул только что — НАСА не хочет допускать нашу лягушку на трансполярную орбиту. Перенестись к шаттл-системе «Скайлаба» с этого угла несколько неудобно. Да, еще мне сказали, что русские летят в Неваду на своей сверхзвуковой пукалке. Изобретение Конкордского.

— Чтобы привлечь постороннее внимание.

— Нет, такого случиться не должно. Невада — штат по большей части пустынный и горный. Мы же не просили этих инопланетян приземляться в Лас-Вегасе, вы же понимаете, — он двусмысленно улыбнулся, — Говарду Хью это определенно не понравилось бы.


На борту самолета, устремившегося на запад, Соул слышал в наушниках, подключенных к сиденью, голоса радиостанций, над территорией которых они пролетали. WBNS, Колумбус Огайо. WXCL, Пеория Иллинойс. KWKY, «Moines» Айова. KMMJ, Гранд-Айленд Небраска.

Станция KMMJ трепала в эфире старые хиты психоделических рок-групп Западного побережья.

«Аэроплан Джефферсона» пел:


Гоп-стоп звездолету!
Его запускают с начала конца
Двадцатого века!
Народ с разработанным планом -
Он может постичь
Могущества Роль!
Гоп-стоп звездолету!
И пусть наши дети
Босыми ногами
Скитаться пойдут
По Весям Вселенским,
Тропой деревенской
Проложат маршрут!

Альбом назывался «Удары против Империи».

И все же, думал Соул, Империя по-прежнему прочно держится на ногах. Перехватила первый настоящий межзвездный корабль. Заводит его по орбите над океанами, где никто из людей, кроме нескольких обмороженных исландцев и моряков с высокоширотных морей, не сможет увидеть этой диковины. Затопляет Амазонскую низменность. Поддерживает с помощью фиктивных фондов отделения нейротерапии в других странах.

Он бросил взгляд на Цвинглера. Американец спал в своем кресле сном невинного младенца. Все эти посвященные в ситуацию хотели лишь одного — поскорее, в рабочем порядке, замять проблемы с инопланетянами и вернуться к привычной тягомотине. Разве не так случалось всякий раз — со взломом китайских кодов, с затоплением Бразилии, с обучением пакистанских детей-беженцев языкам, которых на Земле не существует?

Цвинглер был прав. Этот визит неуместен, как вирус гриппа, но потенциально может оказаться губительнее инфлюэнцы для изолированных островитян южной части Тихого океана.

Сначала инопланетяне пригласили экипаж «Прыг-Скока» в стеклянную клетку — а теперь план разрабатывался в направлении сотворенной человеком песчаной клетки, спрятанной в Неваде. Вставал вопрос: кто кого помещал в карантин?

На станции KMMJ «Аэроплан Джефферсона» пел:


В тыща девятьсот семьдесят пятом
Вставали все окрестные ребята
Против тебя, государственный шиш,
Слышь?

«Увы, „Аэроплан Джефферсона“, — пробормотал себе под нос Соул, — время упущено, и Империя выстояла».

Утомленный радиоэфиром и в то же время не в состоянии заснуть, Соул порылся по карманам, пока не отыскал письмо Пьера. От скуки он принялся читать:

«…Брухо практикует с искусством, достойным восхищения. Это искусство заложено в самом языке — это русселианский имбеддинг, который мы когда-то обсуждали в Африке как немыслимое языковое чудачество, самую идиотическую из всех возможностей.

При этом он пользуется каким-то психоделиком. Я еще не выяснил досконально его происхождения. Каждую ночь он распевает серию племенных мифов — структура этих мифов в точности отражается в структуре имбеддингового языка, и понять эти мифы помогает наркотик.

Эта имбеддинговая речь хранит дух племени, их мифы, тайну. Но, кроме того, она позволяет шемахоя воспринять в их мифах жизнь как непосредственный опыт во время ритуала пляски с песнопениями. Обыденный, обиходный язык (шемахоя А) проходит чрезвычайно головоломный процесс записи, теряя черты нормального языка и возвращаясь к шемахоя в таком пространственно-временном единстве, которое недоступно нашему восприятию. Поскольку во всех без исключения наших языках есть барьер — точнее, мощнейший фильтр — между реальностью и нашим понятием о реальности.

В некотором смысле шемахоя Б можно рассматривать как самый истинный из языков, с которыми мне только приходилось сталкиваться. В обиходе же, в быту, такой язык искажает прямолинейно-логическое видение мира. Это безумный язык, вроде русселианского, только хуже. Разум без посторонней помощи не имеет ни одного шанса овладеть им. Однако в своих галлюцинациях индейцы находят жизненный эликсир понимания и согласия!»


Соул выпрямился в кресле. Дотянувшись, он направил пластмассовый раструб кондиционера в лицо, чтобы освежиться. Он чувствовал растущее возбуждение — черные двери начинали раскрываться перед ним, и мир входил в него через легкие аэроплана, когда он читал:


«…Старый Брухо втягивает этот наркотик через камышовую трубку в свой индюшачий нос, багровый, давно потерявший формы человеческого, — стремясь, ни больше ни меньше, к тотальному утверждению Реальности, выражаемому в вечном настоящем наркотического транса. И к контролю за этой реальностью и манипулированию ею. Старая, как мир, мечта волшебника!

Однако каких драконов заклинает этот волшебник? Всю тяжесть американской империалистической технологии. Бразильскую военную диктатуру. Навязывающих свою волю на расстоянии, в то время как индейцы влипли в эту ситуацию, точно мухи в ленту липучки, несмотря на то, что каша заварена и близится великий пир гигантов на амазонских богатствах.

Брухо изничтожает себя. Никто из шаманов прежде не осмеливался так долго употреблять этот наркотик, кроме героя по имени Шемахаво, исчезнувшего в день создания мира, растворившись в мироздании, точно стая разлетевшихся по лесу птиц.

Для Брухо, как и для всех шемахоя, знание не абстрактно, оно закодировано в понятиях птиц и зверей, камней и растений, облаков и звезд — в конкретных понятиях этого мира. Поэтому и описание этого знания не является абстрактным, но удерживает подлинную реальность. А удерживать реальность — это значит и контролировать ее, и манипулировать ею. На это он и рассчитывает!

Скоро он соберет гигантское имбеддинговое изложение всех мифов его племени в своем сознании. День за днем, в наркотическом танце он добавляет все новый и новый материал, в то же время поддерживая осведомленность о прошедших днях и прошлом материале как в вечно сущем с помощью наркотика мака-и — и это несмотря на чудовищное перенапряжение, психическое и физическое.

Скоро он сможет достичь целостного постижения Сущего. Скоро схема заложенных под всем этим символических мыслей прояснится для него полностью.

А если это правда? Невероятная правда. В таком месте! В такой захолустной заводи, в отстойнике!

Среди „примитивных“ дикарей!

Невероятно — и чудовищно. Ибо как только это случится, муха гениальности будет утоплена, зачумлена, отравлена — на этой оранжевой липучке дамбы! И если бы хоть часть этого яда могла просочиться на пир прожорливых эксплуататоров…

Пользуюсь благоприятным случаем послать этот глас вопиющего в пустыне с попутным метисом. Он должен добраться до этой треклятой дамбы примерно через неделю и отдать письмо на почту. Он ни за что не хочет открывать цели своего путешествия. Парень себе на уме. Может, нашел алмазы — кто знает? Кстати — на этой мусорной свалке вполне может отыскаться настоящее Эльдорадо!

По крайней мере, я нашел свое: Эльдорадо человеческого сознания — и как раз в тот момент, когда оно должно бесследно исчезнуть с лица земли.

Они превращают Амазонку в море, которое можно увидеть с Луны, — затапливая при этом человеческое сознание.

Тебе и Айлин, моя напрасная любовь.

Пьер Дарьян».


Над штатом Юта станция KSL известила о запуске нового русского трансполярного сателлита, который можно будет наблюдать с Земли.

«Говорят, он ярче планеты Венера. Только вам его, ребята, все равно не увидать, если вы не эскимосы и не охотники за головами с Карибов. Прочие полуночные новости на этот час. НАСА опровергла предположение о том, что исследовательское судно, запущенное на этой неделе с мыса Кеннеди на орбитальный комплекс, имеет на борту русского ученого…»

Цвинглер уже не спал: сидел в наушниках.

— Слышали, Крис? Шар принял правильную орбиту.

Соул вполуха прислушивался к новостям радио: гораздо больше его занимали новости, которые он узнал из письма… Его не оставляла мысль, что Пьер снова обскакал его — сначала с женой, теперь с работой…

— Очевидно, «население предполагает», — усмехнулся он.

Цвинглер рассмеялся.

— Все отлично, Крис. Эти предположения — пища для слухов. Говорю вам — все идет как надо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующий день после того, как он нюхал плесень и встречался с мака-и, Пьер покинул деревушку шемахоя, целиком подчиняясь той необходимости, которую диктовала ему навязчивая идея.

Кайяпи отправился вместе с ним — в этот раз ни размахиваний ножом, ни угроз не последовало. Единственным условием индейца было:

— Пи-эр, мы вернемся до того, как родится мака-и, ладно?

Пьер кивнул с отсутствующим видом. Он до сих пор еще не вышел из транса. Это напоминало первое эротическое впечатление, однако оно происходит полностью под контролем рассудка. Потрясенный, он находился на границе экстаза и ужаса.

Ему приходилось положиться на Кайяпи, чтобы отыскать челнок. Выплеснуть дождевую воду. Очистить борта. Сложить свои вещи.

Кайяпи помогал без сетований и попреков. Казалось, он оценил иррациональную цель, которая заставляла Пьера пуститься в путешествие на север, к дамбе.

Он вел каноэ, а Пьер вглядывался сквозь пелену дождя в затопленные лесные дебри.

Связки эпифитов и прочей паразитарной растительности заполняли галереи ветвей, вызывая в памяти облик далекого набитого толпами города, где люди стояли, обратившись лицом к северу, во время какого-то катаклизма — авиакатастрофы или пожара.

Где же это происходило? В Париже? В Лондоне? Или это был кадр из какого-то фильма, кинообраз, разбуженный в сознании? Муравьи саюба, оторванные от лесной подстилки, прокладывали себе путь вдоль низких ветвей с остатками листвы, что защищали их как колонну беженцев, ощетинившуюся зонтами. Взлетали бесчисленные макао — будто трассирующим огнем выстреливали сквозь кроны деревьев.

Когда мошкара опустилась жалящим, жаждущим крови облаком, Кайяпи принялся рыться в амуниции Пьера, пока не отыскал тюбик репеллента.

К полудню Кайяпи всунул в руку Пьера сушеную рыбу и заставил съесть.

Пьер часами всматривался в пасмурный зеленый хаос леса, что периодически вспыхивал птицами, бабочками и цветами.

Для чужестранца это был хаос — но в его сознании хаоса не было.

Брезжила заря понимания.

Или, скорее, это была память о зарницах понимания — память, с которой он тщетно пытался совладать.

Его ноздри свербило воспоминание о мака-и, как будто они были до крови искусаны гнусом.

День казался бесконечным, лишенным времени.

Он должен был выйти из транса в какое-то особенное время, сообразил он. И все-таки граница не поддавалась определению. Великое не могло ограничиваться меньшим. Восприятие прошлой ночи не могло быть заключено в понятиях сегодняшнего восприятия, ибо оно было более широким, более опустошающим. И, таким образом, здесь не могло пролегать никаких границ. Разве может двухмерное существо после опытного постижения трех измерений воздвигнуть пограничный пост на своей плоской территории — и заявить, что вот, именно за этой точкой начинается Другое? Другое для него могло быть всюду — и нигде. Пьер предоставил своим часам отсчитывать минуты — они для него были теперь не более чем браслетом. Время казалось неким бесполезным орнаментом — отвлечением. Чувство времени, овладевшее им с прошлой ночи, не имело отношения к календарю или хронометру. Это было не историческое время, но чувство пространственно-временного единства, от которого пространство и время обычно отделялись в иллюзорном контрасте.

Прошлой ночью он без труда постиг поэму Руссе-ля, легко, без напряжения и полностью. Он держал свой имбеддинг в передней части головы. Сдерживал упорно и продолжал этим заниматься, пока субпрограмма за субпрограммой, откладываясь и досылаясь, не сложились вместе. Зрительные образы поэмы перетекали один в другой, сообщаясь, точно сосуды, причудливо сочетаясь на колесе Зодиака, вращающемся на потайной оси самоимбеддинга, спрятанной в глубинах сознания.

И все же это было занятием жутким, крайне опасным. Его до сих пор прошибал холодный пот при одном воспоминании об этом.

Он был покорен этой поэмой — и, как следствие, самим трансом — уже потому, что ощущения, вызываемые чтением поэмы Русселя, запомнил — в порядке их появления. Как и шемахоя, в которых сызмальства закладывались элементы закодированных мифов. На всем протяжении шемахойского распева, этой многочастной фуги языка шемахоя Б, он чувствовал, как сознание его расщепляется, трепеща и разлетаясь по сторонам. Он боялся, что птицы окончательно разлетелись из его головы и вряд ли отыщут себе дорогу в бесконечных лабиринтах джунглей.

Не кто иной как Кайяпи отловил птиц и собрал их в стаю. Он увидел, что случилось с Пьером, притащил его за руку к диктофону и включил запись поэмы.

Кайяпи знал след его потерянной стаи слов.

И теперь с той же уверенностью он вел Пьера сквозь затопленные джунгли, где в панике искали убежища муравьи, а дикие свиньи хрюкали, барахтаясь в воде; где бабочки составляли в воздухе причудливые мозаики, и мошкара садилась обжигающим туманом, и кайманы взрезали рылами волны, отмечая свой путь по субтропическому лесу.

Все эти создания были инструментами мышления шемахоя.

И сами джунгли в этот день казались одним обширным пульсирующим мозгом.

Разрушьте эти инструменты — и вы разрушите шемахоя. Потому что тогда они окажутся неспособными к мышлению. Они сами станут караиба — чужаками.

Пока длился полдень, фуга мыслей постепенно утихала в голове Пьера, глядящего на мокрые деревья. С приближением ночи дождевые облака рассеялись. Каноэ продолжало свой путь по расширявшимся каналам лунного света. Оно проплывало сквозь затопленные пространства земли, по лагунам, ощетинившимся полузатопленной растительностью. Пьер знал, что лопасти винта уже давно могли запутаться — много миль назад. Но Кайяпи вел челнок без устали и напряжения, выбирая путь с сообразительностью, озадачившей Пьера. И, кстати, осознавал ли сам Кайяпи своим, будто и впрямь затонувшим рассудком, что делает в настоящий момент?

Наконец, уже ближе к ночи, индеец выдохся. Он причалил к некоему подобию островка из полусгнивших бревен и корневищ, где привязал лодку, и тут же заснул.

Пьер также время от времени впадал в сон; он дремал, преследуемый умирающими образами имбеддингового танца. В его сне птичьи перья сформировались в гигантское колесо рулетки. Сон раскручивался вокруг него, его тело собралось в комок, в шар, пока круг «счетных перьев» разлетался по сторонам, разворачиваясь во всех направлениях, теряясь в грандиозном колесе Зодиака. Потрясенный межзвездной тьмой в солнечном свете, он только на рассвете был разбужен стаей воющих обезьян, кочующих по вершинам деревьев.

Кайяпи тут же встрепенулся, сел, ухмыльнулся и вновь повел челнок вперед, а вскоре выдал Пьеру очередную порцию сушеной пирараку и размокших лепешек. На этот раз она оказалась несколько большей, чем обычно. Это означало конец их путешествия?

— Кайяпи…

— Что, Пи-эр?

— Когда мы доберемся…

— Да, Пи-эр?

— Когда мы достигнем дамбы…

Но что? Что дальше — он не знал!

— Кайяпи, когда должен родиться мака-и?

— Когда мы вернемся.

— Скажи, что это за дерево, с которым живет мака-и в джунглях?

— Это дерево называется «ше-во-и».

— И как это будет по-португальски?

— У караиба нет таких слов.

— А ты мне можешь показать одно такое дерево здесь?

— Здесь? Нет. Я же сказал, Пи-эр, только «кай-кай» мест. — Он выставил пальцы на руке.

— Ты не можешь описать, как выглядит это дерево?

Он пожал плечами.

— Маленькое. У него грубая кожа, как у каймана. Помнишь, ты ел чуть-чуть земли? То дерево было как раз рядом.

— Как? Но ведь я не видел рядом никаких следов плесени.

— Мака-и спал. Когда воды приходят и уходят, он просыпается.

— Ах да, понял — плесень растет только после того, как почва покрывается водой. Так?

Кайяпи утвердительно кивнул.

И почему ему не пришла в голову мысль взять в тот день образец почвы на химический анализ, а не просто угощаться ею! Почему Кайяпи не сказал ему, что это и есть то место, откуда появляется мака-и! Вместо того чтобы пичкать его землей, без всяких объяснений. Но, конечно, индеец не понял бы, что земля берется для лабораторного обследования. Его тело было его собственной лабораторией.

Все это напоминало часть тщательно описанного ритуала посвящения, занесенного в устное предание племени шемахоя. Может быть, в поедании земли заключалась необходимая биохимическая подготовка, прежде чем тело его удостоится испытания наркотической плесенью?

Сколь тонкие связи скрепляют воедино психическую и социальную жизнь этих людей! Связи меж деревом, почвой и плесенью; испражнениями, спермой и смехом. Меж наводнением и языком, мифом и насекомым. Где же она — граница между действительностью и мифом? Между экологией и метафорой? Какие элементы могут быть без ущерба убраны с картинки? Поедание пригоршни земли? Проливание спермы? Подсчет перьев? Дерево, на котором растет мака-и?

Научно обоснованный ответ состоял бы в сборе проб земли и образчиков плесени, а также анализов крови у членов племени шемахоя. Проанализировать, синтезировать, свести в конечном счете результаты в круглую пилюлю, годную к употреблению. Двадцать пять миллиграммов «Шема». Как бы они назвали наркотик? «Имбедолом» или чем-нибудь в этом роде? Сначала он появится в научных журналах, затем — на черном рынке.

Бесспорно, в мозгу могут иметь место биохимические изменения, которые можно измерить приборами, зарегистрировать и, таким образом, изучить. Сам мозг можно рассматривать как аппарат для производства информации. Такой аппарат, как продвинутый компьютер, может производить сложные и недоступные на привычном уровне понимания подсчеты. Но разве возможно, чтобы мака-и имел подлинную власть над природой — силу, позволяющую вмешиваться в ее законы и изменять их по своему усмотрению? Что представляет собой природа, весь этот физический мир, как не информацию, закодированную химически и генетически? И теперь он, получивший доступ к информационным символам в их общности, совокупности, воистину держал на ладони хрустальный шар легендарных волшебников. Даже в состоянии «отходняка» после транса логика и рассудок сражались с этой фантастической грезой.

Последний пария из шемахоя имел свой «торч», не замешанный на мескалине, псилоцибе или ЛСД. Их транс был более специфичен по воздействию, нежели психоделические препараты. И мог превратиться в очередной ходкий продукт стараниями парафиновых выжиг-плейбоев Западного мира!

Двадцать пять миллиграммов мака-и. Или имбедола. Очищенного от прочих сопутствующих моментов. Поедания почвы. Деформации ноздрей. Чертовски выгодный товарец.

И все же для индейцев именно это в комплексе реальных и символических событий — почвы, спермы и окровавленных ноздрей — означало жизнь и смысл существования.

В жестяном убежище лагеря за оранжевой лентой липучки, разложенной для того, чтобы поймать их, они станут лишь тенями, утратив материальность.

Призраками, вышептывающими подлым караиба увядающие слова. Птицы из их голов разлетятся над бескрайней, неисчислимой по перьям прорвой вод, чтобы никогда не вернуться домой…

Когда они с Кайяпи окажутся у дамбы, он должен…

Но что? Что должен он? И что от него зависит? Кто направляет его туда?

Солнце вновь выглянуло на некоторое время. Они прошли сквозь облака мотыльков. Сквозь рои мух.

В полдень снова пожевали сушеной рыбы и разбухших лепешек. Облака стали гуще и вскоре привели за собой серую завесу дождя, окутавшую затопленный лес.

Вопрос о том, что он должен сделать, когда доберется до дамбы, был снят с повестки дня этим же вечером.

Их челнок под проливным дождем скользил меж железными, красными и каучуковыми деревьями, когда с ними поравнялась плоскодонка с мощным подвесным мотором. В ней сидели двое мужчин и женщина. Пьер внезапно пришел в себя, завороженно уставившись на дула автоматов…

— Отведите свою лодку под прикрытие, — приказала женщина. Она говорила глухо, как бесстрастный солдат из расстрельной команды. Глаза ее буквально прожигали — столько там было недоверия и сдерживаемого гнева. Если бы не пятна мазута и волдыри от мушиных укусов, ее можно было бы назвать красивой. Вид у ее соратников был крайне усталым; их широкие штаны и рубахи из серой холстины, точно маскировкой, были расцвечены пятнами грязи. В глазах пылал азарт охотников.

Так же, вероятно, выглядел и Пьер.

Вскоре обе лодки скрылись в листве.

Женщина тряхнула головой, устало и раздраженно.

— Кто вы? Что делаете здесь? Старатели?

— Нет, сеньора. Но я тороплюсь. У меня срочное дело.

— Американец? — Ее взор посуровел. — Странный акцент. У вас какие-то дела на дамбе?

Пьер усмехнулся.

— Дела на дамбе? Вот уж точно, дела! Да, мне действительно предстоит кое-что с ней сделать. Например, поднять ее на воздух для начала!

Тонкая, точно камыш на ветру, женщина высокомерно посмотрела на него.

— И, как понимаю, вы собирались это сделать голыми руками?

— Это сбрендивший священник, Иза, — бросил один из ее компаньонов.

— Никакой я, к черту, не священник, и не старатель — и уж точно не полицейский!

Эти люди не походили ни на один из видов прямоходящих существ, которыми изобилует Амазонка — из тех, кто носит огнестрельное оружие. Не из шайки местных громил или старателей, не искатели приключений. И на полувоенных типов, чей вертолет опустился тогда на деревню, они не походили тоже. Внезапно Пьера озарила догадка, кем они могли быть и кого искали те люди в вертолете. Пусть даже это казалось невероятным в такой глуши.

— С чего это вы заговорили о полицейских? Подумали — мы из полиции?

Пьер рассмеялся.

— Нет, друзья мои. Ясно и так, кто вы такие. Какой-то вертолет садился на деревню. Они искали вас. Вы — партизаны. Для меня это ясно как день. И похожи вы не на охотников, нет — а на тех, за кем охотятся. Однако какая самонадеянность! Как они пыжатся! Особенно офицерик. А сами, по всему видно, порядком трусят.

— Пайшау… — пробормотал один из партизан, и голос его дрогнул.

— И что вы сказали этому офицеру?

— Мы с ним не разговаривали. Я скрылся в джунглях. Точнее, вот этот индеец затолкал меня в джунгли, чтобы никто из посторонних не увидел. Я решил было, что вернулись священники с новой порцией пудры для мозгов — для спасения индейцев в селениях горних. Подумали, что вертолет вполне сойдет за Ноев Ковчег для доверчивых дикарей! Вы-то хоть понимаете, что угроза наводнения исходит от дамбы?

Пьеру ответили саркастическим взглядом.

— Жоам, обыщи его и лодку.

Как только человек по имени Жоам шагнул в их челнок, Пьер заметил, что рука Кайяпи незаметно опустилась за ножом, и вовремя схватил его за запястье.

— Все в порядке, Кайяпи, — это друзья.

И — Жоаму:

— Сам увидишь — я француз. Антрополог-социолог. Изучаю племя индейцев, которое находится под угрозой вымирания из-за этой треклятой дамбы.

Жоам стянул полиэтилен в сторону и стал рыться в куче сушеных припасов, медикаментов, одежды — сноровисто и профессионально выбросив оттуда зачехленный карабин Пьера и диктофон вместе со всеми записями.

Танец-песнь шемахоя прозвенела внезапно среди ветвей, как только он тронул кнопку воспроизведения. Оставшиеся в соседней лодке не видели, что он делает, — и вскинули винтовки.

— Хорошая машинка, — хмыкнул Жоам, выхватив диктофон из рук Пьера.

Из сумки он извлек паспорт Пьера, полевые заметки и дневник.

Паспорт он передал Изе. Она внимательно изучала французский документ.

— Значит, ты в Бразилии всего несколько месяцев — а между тем отлично говоришь на португальском. Где ты изучал язык, в Португалии?

— Нет, в Мозамбике.

— Тут нет визы в Танзанию.

— Зато есть виза в Мозамбик. Я переходил границу в свободной зоне, вместе с вашими товарищами по оружию, партизанами ФРЕЛИМО.

— Вот как, — пробормотала женщина недоверчиво. — Похоже на правду. Что ж, проверим.

Тем временем Жоам перелистал прочие бумаги Пьера и его дневник, прочитав наугад несколько отрывков.

Пьер навис над ним.

— Это заметки о народе, который близок к полному вымиранию. И сознает это. О народе, который сражается тем способом, который ему известен. В понятиях собственной культуры.

— Есть и другие способы борьбы, — оборвала его Иза.

— Именно! Есть путь борьбы, известный мне и вам. Это борьба политическая. Но бессмысленно этим дикарям принимать политические позы. Ах, как же все было иначе там, у народа маконде!

— Что ж, продолжай, мусью. Расскажи нам о маконде и ФРЕЛИМО. В подробностях.

Пьер криво усмехнулся.

— Чтобы выстроить себе алиби?

— Тебе нечего бояться, если ты человек доброй воли.

И Пьер поведал им о народе маконде, кочевавшем меж границ Танзании и Мозамбика, — о независимой африканской республике и колонии, которую правительство в Лиссабоне заставило стать неотъемлемой частью португальской метрополии, используя в качестве авторитарных аргументов крейсеры «Хьюи Кобра», бомбардировщики и напалмовые налеты. В городах и деревнях плакаты: белые солдаты с разноцветными младенцами на руках и под ними слова: «Мы все — Португальцы».

И все же три четверти земель Мозамбика находилось вне контроля Португалии уже более десятилетия. Рассказал Пьер и о том, как он переправлялся через реку Рувума на челноке в провинцию Кабо Дельгадо, куда пролегал путь партизан и где, вдали от португальского владычества, находилась свободная зона деревень, санитарных пунктов и школ. Охранялась она китайскими боеголовками класса «земля-небо», что делало заходы на низколетящих вертолетах и газовые атаки невозможными. Главная опасность исходила от бомбардировщиков, которые шли на большой высоте: нерегулярные бессмысленные налеты, вырывавшие черные дыры в диком кустарнике, наполнявшие диспенсарии изувеченными телами и змеями боа, отяжелевшими от убоины. Пьер рассказывал об атаках на дамбу Кабора Басса, что на Замбези, отложивших проект эксплуататоров на многие годы, повысив тем самым шансы этой крошечной крестьянской империи Португалии. Рассказал и о своем участии в одной из таких атак.

В конце концов они поверили Пьеру, расслабились и вернули ему бумаги и даже карабин.

— Твой друг индеец оказал тебе неоценимую услугу, мусью, — сказала Иза. — Капитан, которого ты видел, — сам Флорес Пайшау, собственной персоной. Один из самых жутких ублюдков. Свинья, какой свет не видывал, потрясающий мерзавец. Вымуштрован на американских военных базах в контр-повстанческих операциях. Мучитель. Профессиональный живодер. Держись от него подальше.

— То, что вы очутились здесь, не означает ли, что огонь освободительной борьбы распространяется по всей Бразилии? — срывающимся голосом спросил у нее Пьер.

— По всей Бразилии! — эхом откликнулась Иза, и голос ее был больным и усталым. — Как можно охватить всю Бразилию? Не будьте так наивны. Все, на что способно наше марионеточное правительство в управлении Амазонкой, — это затопить район, сняв таким образом все проблемы! И мы здесь для того, чтобы разрушить иллюзию. Правительственные чинуши просто заложили амазонский бассейн Америке. Строят дороги для «Вифлеемской Стали» и «Королевских Ранчо Техаса». Эти «Великие Озера» разобьют нашу страну на две части. Одна из них станет американской колонией, устроенной специально для откачки сырья и минералов в промышленность США. Другая, режим в стиле Виши на бразильской почве, — станет супермаркетом, лавкой для пассивного потребителя.

Пьер подумал с тоской: «Эти люди так же близки к последней черте, как и я. И их враг — мой враг».

— Мы должны дать всему миру понять, что думают патриоты об этой цивилизаторской авантюре! — воскликнула Иза. — Довольно играть с нами. Доводить до нищеты. Выкачивать наши ресурсы. Удерживать нас от разработки собственных богатств. Северная Америка крайне нуждается в этом. Так называемая «гуманитарная помощь» состоит в том, что Латинская Америка помогает Северной сотнями миллионов долларов ежегодно! И наличность всегда течет одним путем. К Северу! Эти амазонские дамбы — величайшая тайна нашей политики и в то же время величайшее извращение. Поэтому мы боремся с ними.

Она замолчала. Энергия словно разом иссякла в ней. Но глаза продолжали полыхать — не болезненным огнем, но яростью, жаждой действий, смешанной с отчаяньем.

— Знаю, — успокаивающим тоном отвечал Пьер. — Дамбу надо разрушить во что бы то ни стало. Потому что иначе она разрушит… чудеса, спрятанные здесь, в джунглях. Чудесный народ смоет в концентрационные лагеря — к пасторам. Их язык… стал для меня поразительным открытием. Это новое слово в науке, культуре. Вы даже не представляете себе, насколько это связано с будущим человечества! Хотя, к сожалению, вас, ребята, это не заинтересует. Но вы не правы. И еще — похоже, я убил двух зайцев, встретив вас.

— Зачем вы шли на север?

Пьер поежился.

— У меня не было конкретного плана. И меня пугала, пока я не встретил вас, беспомощность. Инстинктивность, бессознательность действий. Эта навязчивая идея отправиться в путешествие. Наш разговор напомнил мне о существовании другого мира, который не значит ровным счетом ничего здесь, среди индейцев. Я чувствую как вы, думаю как вы. Однако что можно сделать в данном случае? Неужели эту чертову дамбу так просто разрушить? Верно, потребуется вагон взрывчатки, чтобы поднять на воздух такую махину?

— Взрывчатка найдется, — пообещала Иза. — К тому же давление воды будет помогать нам. И еще — придется перебить американских инженеров и их лакеев.

— На другие дамбы будут также произведены налеты, — с азартом вмешался второй партизан, Раймундо. — Причем даже в самом Сантарене. И, что бы ни случилось, ложь о развитии Амазонии будет выставлена перед лицом целого мира.

— А что у вас за оружие?

Иза колебалась.

— Но ведь это чистое самоубийство, вы — смертники, не так ли? — спросил Пьер в лоб.

Жоам пожал плечами.

— Местность не особенно благоприятна.

— Дамбу надо взорвать, а то всем хана! — Страсть прорывалась в этой девушке сквозь усталость, и каждая новая вспышка ярости, казалось, вызывала в ней прилив новых сил.

— Все должны узнать о нашем присутствии здесь — мы должны заявить о себе самым шокирующим и символическим образом. Еще в прежние дни борьбы Карлос Маригелла писал, что для нас не существует ни расписаний, ни пределов. Однако ныне ситуация изменилась. Схема янки — чудовищное отклонение от реальности. Огнетушитель, который зальет революцию на годы и годы! Амазония — на сегодняшний день та страна, на которой сомкнулась хватка империализма. Наша задача — вызвать панику среди американцев. Именно в том месте, где, как им кажется, они прикрылись наводнением. Спрятались от ненависти городов и побережья.

Кайяпи все это время праздно сидел в лодке. Наконец Пьер повернулся к нему.

— Кайяпи?

— Да, Пи-эр?

— Эти люди собираются напасть на «забор для воды». Мы ведь тоже должны идти с ними? — спросил он на португальском.

— Если они делают это, нет нужды идти тебе, — отозвался Кайяпи на шемахоя. — Они — твои тени. Ты — существо. Мака-и скоро родится. Ты должен присутствовать. Эти люди сделают твою работу.

— Неужели мнение индейца значит так много? — раздраженно спросил Жоам. — Или этот дикарь все решает за тебя?

Пьер бросил гневный взгляд на Жоама.

— «Дикарь» — говоришь ты!

— Погоди, — поправился Жоам. — Действительно, социализм — для всех. Я имел в виду другое: индеец еще недостаточно сознателен.

«Ты делаешь свой выбор между Марксом и Христом. А что получается в этом случае с шемахоя? Кто бы ни взял над ними контроль — они погибнут. Птицы их мыслей растворились в джунглях. Завязли в птичьем клее хижин с жестяными крышами».

— Желаю вам удачи, — сказал Пьер, заставив себя сделать другой выбор. — Как товарищам по оружию и врагам дамбы. Я, как и вы, хочу уничтожить ее.

— Кроме того, — вмешался Кайяпи, — ты никогда никого не ранил из своего ружья, Пи-эр. Ты слушатель и ученик, не воин. Брухо знает. Почему, ты думаешь, он разрешил тебе прошлой ночью встретиться с мака-и? Почему, ты думаешь, девушка пришла к тебе в гамак? Почему, ты думаешь, я показал тебе, как едят землю? Твоя Говорящая Коробка — вот твое оружие, Пи-эр, а не твое ружье. Я не говорю, что тебе не хватает мужества. Ты встретился с мака-и. Ты — другой человек. Жизнь твоя приняла другую форму. Решай — и да будет твой выбор мудр. Не дай твоим птицам улететь в сторону — не туда, куда им надо.

— Но ты же позволил мне идти к дамбе, Кайяпи — видишь, как далеко мы зашли!

— Так летели твои птицы. Теперь они должны возвращаться. Эти люди сделают за тебя.

— Почему вы говорите на разных языках? — требовательно спросила Иза. — Он же прекрасно понимает тебя. Почему он не отвечает на португальском?

— Это очень важно — что он говорит на своем родном языке. Великая вещь происходит в сознании его соплеменников. Он хочет быть с ними неразрывен.

Кайяпи нахмурился.

— Мака-и скоро родится, Пи-эр. Торопись.

— Ты же сказал, что время есть!

— Это не так. Времени нет. Это случится очень скоро.

— Он говорит, что нам пора возвращаться, — сказал Пьер партизанам.

Женщина недоверчиво уставилась на Пьера.

— Зачем?

Пьер выбирал слова, как мог осторожнее.

— То, что происходит в их деревне, чрезвычайно важно, это событие исторического масштаба для всего человечества. Если я не буду при нем присутствовать, может быть, что-то удивительное будет безнадежно утеряно. Я не имею права на риск. Не только из-за собственной шкуры. Это важно — для Человека.

— Как можешь говорить это ты, который был в Мозамбике и видел, что делают бойцы ФРЕЛИМО для человечества?

— Лучше не говорите. Я разрываюсь надвое. Одна половина тянется идти с вами. Вторая же — должна вернуться. Мне надо раздвоиться.

— Амеба, — ухмыльнулся Раймундо. — Бесформенная амеба — она всегда хочет разделиться надвое.

— Когда ты встретишь мака-и, — вмешался Кайяпи, — ты станешь как два человека, как три человека, как много людей. Твой ум огромен, владея словами. Ты говоришь на полном языке человека.

«Но кто такой Кайяпи, — подумалось Пьеру, — злой гений или надежный проводник?»

— Товарищи! Иза, Жоам, Раймундо. Я отправляюсь с ним обратно, в деревню.

— Что движет твоими решениями? — упорствовал Раймундо. — Испугался шума? Выстрелов? Ты, жалкий буржуазный интеллигентишка. Уж верно, Форд или Рокфеллер запихнули тебя в джунгли, чтобы состряпать очередную мистификацию. Еще не известно, кто тебе платит.

— Тень и сущность, — шипел Кайяпи. — Разве это не странно — встретить свою тень в джунглях? Они встретили тебя, чтобы показать на собственном примере, что станет с твоим желанием, когда оно осуществится. Или ты думаешь, ваша встреча — только случайность?

— Я сделаю то, что ты сказал, Кайяпи. Ты был прав. В моих понятиях, это неправильно. Но это уже не мои понятия, раз я стал понимать язык шемахоя. И, если я заблуждаюсь, пусть об этом узнают все. Я обещаю.

— Замечательные обещания, — оборвала его женщина. — Мы даром тратим на тебя время и силы. Лучше всего было бы шлепнуть вас обоих. Это мое личное мнение. Но мы не станем тратить патронов. Мы предоставим тебе возможность почувствовать себя червем. Общественные связи — это еще не революция. А теперь — схлынь, французик!

Пьер и Кайяпи вновь направились к югу сквозь затопленные бухты и лагуны. От глаз Пьера не укрылось, что вода прибыла, по сравнению с началом их путешествия на север. И дождь по-прежнему не утихал.

Когда на затопленный лес пали сумерки, Пьер наконец отважился спросить индейца:

— Кто из племени шемахоя твой отец, Кайяпи? Он жив еще?

— Разве ты сам не догадываешься, кто он, Пи-эр?

— Брухо?

Кайяпи кивнул.

— Он посещал деревню моей матери. Ему говорили, что хотят почтить его силу и знания. Наверное, хотели украсть часть его наследства. Но мой отец был хитер. Он настоял на том, чтобы девушка была с кровью. Так же, как было и с тобой, Пи-эр. Так что от него не получилось бы никаких детей, и шемахоя продолжали бы оставаться единым целым. Но все-таки что-то случилось, ведь он был таким сильным человеком. Девушка сделала ребенка. И я — наполовину его сын. Это моя скорбь — и вместе с тем моя слава. Ты знаешь, что такое — быть наполовину, Пи-эр. Ведь половина тебя пошла к северу вместе с этими людьми.

— Это правда, Кайяпи.

Внезапно Кайяпи направил челнок к берегу, заводя его глубоко меж ветвей, заглушая двигатель.

— Слышишь?

Пьер напрягся, пытаясь расслышать сквозь стену дождя и листвы. Все, что ему удалось, — это уловить далекий стук мотора. Кайяпи указал вверх — сквозь ветви в небо.

Несколько минут спустя вертолет, следуя вниз по течению, — точно мрачная туша кашалота, прокладывал себе дорогу в пропитанном влагой воздухе.

На воде замаячило пятно света. Кайяпи прижал Пьера к самому дну лодки, так, чтобы не было видно его белого лица и рук.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Реактивный самолет пошел на посадку над горным массивом, который в лунном свете казался опасно-заостренным. Он нырнул к подножию гор, пространство между шасси и несущимся грунтом таяло с каждой секундой. Если бы не противное чувство в желудке, трудно было поверить, что они снижаются. Наконец шасси коснулись земли, и самолет покатился по ровной пустынной полосе, пролегшей между посадочными огнями, — к сияющему светом скоплению зданий. Шаттл «SST» с конусоидальным скошенным носом и славянскими буквами на боку своими размерами затмевал прочие летательные аппараты, припаркованные здесь.

Несмотря на то, что высокие строения и самолеты были ярко освещены, район произвел на Соула впечатление необитаемого. Эти артефакты существовали словно в каком-то преддверии ада, подобно плоской ровной бетонке, спрятанной в подсознании ката-тоника. Они демонстрировали процветание, еще бы. Инвестиции. Проведение экспертиз. Однако инвестиции в ничто, экспертизы непонятно для чего и процветание банкрота. Встреча с инопланетянами могла быть устроена именно в таком пустынном месте, словно вырезанном и склеенном из крупнозернистого картона.

Служащий военной полиции, при оружии, в белом шлеме, встретил их по другую сторону терминала, сверил имена по спискам и жестом указал подниматься по лестнице.

Здесь они обнаружили человек пятьдесят, ожидающих в длинном зале, одна из стен которого была стеклянной и открывала обзор на взлетную полосу, освещенную посадочными маяками. Вдалеке, в лунном сиянии, высились темные холмы.

Толпа состояла из небольших групп, человека по три-четыре в каждой. Цвинглер ответил на несколько учтивых кивков, но не подошел ни к одной из этих групп. Он стоял рядом с Соулом, озираясь в ночи, в то время как последние прибывшие просачивались в зал. Соул услышал голоса русских, смешанные с голосами американцев. Минут через десять вошел солдат и несколько церемонно отдал честь. Он обращался к человеку средних лет с коротко остриженными жесткими черными волосами, которые эффектно оттеняла седина. Внешний вид выдавал в нем распорядителя.

— Все в сборе, доктор Шавони.

Шавони держался так, словно был дирижером: было в нем нечто харизматическое — сдержанность и обаяние. Хотя вряд ли он походил на дирижера симфонического оркестра — скорее, оркестра ночного-клуба. Похоже, Шавони не вполне сознавал, чего от него ожидают.

У него была привычка при разговоре выкатывать глаза. Белки глаз выделялись на смуглом лице, создавая впечатление внутреннего света. Но во всем его поведении ощущался скорее отработанный прием, нежели истинная харизма.

Шавони откашлялся и начал приветственную речь.

— Джентльмены… И леди. Рад видеть вас. Для начала позвольте мне выразить радость и даже восторг по поводу вашего прибытия в наш штат Невада. И в Соединенные Штаты Америки — для тех, кто посетил нас впервые… — При этом он натянуто улыбнулся русским, облаченным в тяжелые твидовые костюмы. Томмазо Шавони, назначенный главой группы, ответственной за прием гостей, работал в НАСА. Соул с некоторым удивлением наблюдал за «дирижером», обсуждавшим условия посадки. Жесты Шавони показались ему несколько театральными, а мерцание в глазах — не имеющим никакого смысла, особенно теперь, спустя некоторое время после того, как был старательно воздвигнут этот карточный домик американского сервиса. Очевидно, эта пустынная местность имела прямое отношение к Комиссии по атомной энергии, однако все следы были старательно стерты и закамуфлированы. Фантазия тут же набросала следующую картину: солдаты в белых шлемах бродят по пустыне с гигантским резиновым ластиком и стирают — где лицо, где здание, а где и ракетный ускоритель, чересчур выпирающий из пейзажа, после чего подрисовываются «нужные» люди и механизмы — и оправдательный документ налицо. Ну а дальше что? Они подумали о том, что после приземленияинопланетян может опуститься с небес другой гигантский ластик, стирающий все по своему усмотрению?


Шавони прервал обсуждение протокола и списка ответственных лиц и вскинул голову, прислушиваясь к сообщению в наушнике.

— Рапортуют о расстыковке, — объявил он. — В настоящий момент Шар над Восточно-Сибирским морем. Небольшое летательное приспособление отделилось от основного корабля и двинулось в сторону Северной Америки. Высота быстро падает. В настоящий момент она составляет восемьсот морских миль. Ускорение снижается от начальных десяти тысяч до девяти…

Шавони быстро забормотал, внося комментарии, сопровождавшие стремительное падение небольшого летательного аппарата сквозь кровлю мира. Над арктическими льдами. Над морем Бофорта. Заливом Маккензи. Юконом. Затем — когда летел вдоль цепи Скалистых гор, перед самой Западной Монтаной — аппарат начал резко терять скорость и высоту.

— Только что мы получили визуальное подтверждение. Аппарат представляет собой тупой конус около сотни метров в длину и тридцати в ширину. В настоящий момент пересекает границу штата Айдахо на высоте восьмидесяти морских миль. Скорость падает до трех тысяч.

— Скажу вам одну вещь, — шепнул Цвинглер. — Мы заложили бы наши зубы мудрости, чтобы узнать, как это у них получается. Какое преступное, можно сказать, разбазаривание энергии.

— А что это мы торчим здесь, за дверями? — Соул повернулся спиной к толпе, облепившей панорамное окно, и, мгновение поколебавшись, направился вниз по лестнице.

Солдат вышел ему навстречу и, придирчиво изучив идентификационную бэдж-карту, распахнул стеклянную дверь, выходя следом за Соулом.

Соул смотрел на север.

Сквозь тьму уже прорисовывались формы. Наплывал исполинский шар, заслоняя звезды.

— И ни звука. Как такая штука может держаться в воздухе? — стоявший поблизости солдат поежился.

— Черт его знает. Антигравитация, наверное. Но это только слово. Которое ничего не значит.

— Если есть слово, мистер, оно должно что-нибудь значить.

— Вовсе не обязательно: есть множество слов для обозначения вещей, которых не существует. Воображаемых вещей.

— Каких же, например?

— Ну, не знаю. Бог, например. Или телепатия. Душа.

— Ну, такие понятия меня не очень трогают, доктор Как-вас-там. В тех краях, откуда я родом, слова означают вещи.

Короткий и толстый, похожий на сигару предмет, без каких-либо амбразур, иллюминаторов и плавников, завис на какое-то время над взлетной полосой. Ни мигания из дюз. Ни звука двигателей.

Медленно и молчаливо скользнул он вниз к бетонке, в паре сотен ярдов от места, где они стояли. В последний момент перед приземлением Соул бросил взгляд на скопление лиц, которые прижались к широкому панорамному окну, находившемуся над ними. Они пялились, точно дети в витрине кондитерской.

Затем раздался шум. Люди в давке прокладывали путь по лестнице.

— Эй, служивый, кто у вас тут отвечает за регулирование движения? — послышался знакомый развязный голос.

Цвинглер метнул в Соула взгляд, полный иронии, отряхивая и разглаживая смятый костюм.

— Джентльмены! Леди! — в общем гвалте кричал Шавони. — Прошу вас, не надо толкаться. Мы ведь продолжаем придерживаться протокола? Инопланетный транспорт, по предварительному соглашению, встречает делегация из пяти человек, в составе которой доктор Степанов, майор Зайцев, мистер Цвинглер, я и доктор Соул…

Соул удивился.

— Вот уж не ожидал, Том, честное слово, не ожидал. Когда это вы успели? Я еще не готов…

Цвинглер злодейски расхохотался.

— В таком случае, подсознание вытолкнуло вас на взлетную полосу. Знаете, одно время я удивлялся, как вы, с вашей нерешительностью, оказались в этом психолингвистическом проекте в Гэддоне. Вы ведь, наверное, страшный прагматик. Все идет к вам в руки само, даже когда вы не обращаете на это внимания.

— Чепуха, Том.

Цвинглер шутливым боксерским ударом в спину подтолкнул его вперед.

— Живите заветами доктора Ливингстона. По мнению русских, мы никогда особенно ни к чему не готовились. Как это сказал Пауль Шерман? Шары у них во дворе? Шары вам в руки, доктор Соул…

Когда все пятеро приблизились к темному цилиндру, сбоку раскрылся круглый люк, из которого выполз трап. Как только он коснулся земли, на бетонку упал круг желтого света.

— Пожалуйте первым, доктор Соул, — заявил Степанов, дородный русский ученый, чье имя живо припомнилось по протоколам «Прыг-Скока». — Две великие державы объединяет ненависть.

Да, видимо, «право первой ноги» однозначно предназначалось ему.

Мрачная высокая фигура выдвинулась в сияющий конус света и стала медленно спускаться навстречу.

Инопланетянин был раза в полтора выше обычного человека, чей средний рост составляет, как известно, шесть футов. Тощий, с большими печальными глазами, широко расставленными по обе стороны плоского, приплюснутого носа; ушами, напоминавшими бумажные пакеты, и темно-оранжевым разрезом рта — все в точности соответствовало рапорту космонавтов. Лицо его прикрывала прозрачная маска, защищавшая органы дыхания. Фигура была облачена в шелковистое на вид одеяние и серые раздвоенные ботинки, точно у японского рабочего.

Но — никаких баллонов со сжатым воздухом, никаких приспособлений для поддержания дыхания. Все, что было у инопланетянина на лице — обычная фильтрующая пыль мембрана.

Существо спустилось к подножию летательного аппарата, сошло к ним, полное какой-то неземной печали и истомы, точно святой с полотна Эль Греко или высеченный в камне шедевр Джакометти.

Соул, как ни тужился, не смог придумать ничего соответствующего или даже несоответствующего моменту.

Так что начинать приветственную речь пришлось визитеру. Он говорил на довольно сносном американском варианте английского, напоминая янки с Восточного побережья.

— Прекрасная планета. На скольких языках вы тут разговариваете?

Цвинглер вторично ткнул Соула в спину, еще более энергично.

— Порядка нескольких тысяч, — после некоторой заминки ответил Соул. — Если считать все. Двенадцать, как минимум, основных. Мы посылали вам записи на английском — это язык международного общения. Однако вы быстро его освоили! Как вам удалось?

— По записям ваших телепередач. Нам нужен был только языковой код. Который нам и вручили ваши космонавты. Так мы сберегли время на расшифровку.

— А мы… должны подняться на борт вашего корабля? Или лучше пройдем в здание?

(В этот момент совершенно невероятная мысль застучала у Соула в голове: ведь это девятифутовое существо со звезд! И эти пятнышки белого, голубого и желтого цвета сразу набухли, заполняя небо светом иных планет…)

— Я бы предпочел здание.

Если их гость смог в три дня по записям телепрограмм овладеть английским, что же за лингвистическая техника у них должна быть! И какой разум!

— Вы что, записываете язык напрямую в мозг? — отважился спросить Соул.

— Догадка верна. При условии подчинения этого языка…

— Правилам универсальной грамматики! Я угадал?

— Совершенно верно. Вы откладываете информацию в долговременную память. Мы же не можем позволить себе тратить время.

— Вы так дорожите временем?

— Верно.

— В таком случае, предлагаю немедленно приступить к обмену информацией. Мы готовы.

— Обмену — вы совершенно правильно сформулировали.

— Молодчина, — сердито пробурчал Степанов. — На вас одна надежда.

Высыпавшая из аэропорта толпа взорвалась бурными овациями, когда Соул повел в здание высокого (или высокорослого) гостя — как будто девять футов были бог весть каким спортивным достижением. Инопланетянин, наверное, воспринимал эти рукоплескания как примитивное выражение учтивости: дескать, смотрите, наши руки заняты другим, в них нет оружия.

— Поберегите голову — здесь низко… Инопланетянин ссутулился, преодолевая препятствие.

— Наверх? — спросил он. Все так и застыли, слушая голос человека со звезд.

— Наверх, — подтвердил Соул.

Все хлынули за ними вверх по лестнице, точно стайка невестиных подружек, сопровождавшая свадебный поезд. Но если Соул представлял собой новобрачного, со всеми свойственными первой ночи тревогами, то сколько, интересно, подобных браков прошло сквозь световые годы, таких же скоротечных, как марьяжи-мезальянсы, заключенные шерифом штата Невада?[30] Вопрос на засыпку.

— Он изучал английский, пока «Прыг-Скок» прокручивал речевые записи, — предупредил Соул Шавони, когда они возвратились в зал ожидания. — Прямое нейропрограммирование.

— Бог мой! Но, думаю, это нам на руку — общение пройдет без особых затруднений.

— Похоже, его больше всего заботит время. Хочет немедленно приступить к обмену.

— Прекрасно. Так держать, Крис. — От Шавони исходил острый аромат хвойного лосьона или дезодоранта, который отчего-то связался у Соула с инопланетянином. Ему представилась картина химического леса гидропонических цистерн в этом самом Шаре, повисшем сейчас в небесах. Шавони повернулся, обращаясь к гостю — высокому и серому, точно вечерняя тень. Но не успел он и рта раскрыть, как тот заговорил сам.

— Можно мне зачитать обращение — для краткости контакта?

— Конечно-конечно, — искательно заулыбался Шавони, заглядывая в физиономию пришельца, нависшую в метре над ним, с широким, оранжевым, как бутон орхидеи, ртом, и подыскивая в уме доступные выражения.

Короткие тупые зубы при полном отсутствии резцов, заметил Соул. В недавнем прошлом не рвали мяса и не глодали костей. Значит, они уже давно отклонились от своего животного происхождения? Или они иной породы — из мира насекомых? Этот длинный язык мог принадлежать бабочке и служить для добывания цветочного нектара. Видимо, примитивные зубы — видоизменившиеся хрящи. Или рудименты зубов, исчезнувших за долгие тысячелетия эволюции.

И такой же тупой, как зубы, плоский нос. Есть предположения, что человеческий нос со временем исчезнет с лица — через какие-нибудь сотню тысяч-миллион лет, когда животная потребность получать послания в виде запахов перестанет быть актуальной.

А эти подвижные мешочки ушей, которые могут принимать самые слабые сигналы, недоступные человеческому уху, и быстрее кошачьих глаз приспосабливаются к любым изменениям — говорят о широком акустическом спектре и изощренности в производстве звуков.

Когда пришелец заговорил, язык бабочки, каштанового цвета, замелькал между тупыми зубами.

— Мы называем наше сообщество «Сфера». Вы не слышите ультра — и инфразвуковых компонентов слов, которые я произнес. Мы — Торговцы Сигналами. Раса лингвистов, звукоподражателей и коммуникаторов. Но у нас есть и личные имена: мое, например, П'тери. Как я успел выучить ваш язык? Помимо знаний коммуникаторов, мы используем языковые автоматы. А вы? — он обращался к Соулу.

— Нет. Хотя мы дошли до некоторых концептуальных понятий.

— Информацией можно торговать посредством языковых автоматов. Вас интересует, откуда мы? Две планеты рядом с оранжевым солнцем, чуть больше вашего, далее по спиральной ветви прямо в сердце галактики, но ниже основной массы солнц…

— Но вы же пришли совсем с другой стороны, — тяжелый бас русского всплыл, точно клецка в жирном супе.

— Верно. Мы зашли немного дальше и теперь возвращаемся. Однако наша родная звезда находится именно в этом направлении: один-один-ноль-три — используя ваши единицы измерения…

Тысяча сто три световых года.

Пауза. Затем по залу прокатились восхищенные ахи.

— Может, расскажете, как вам удается путешествовать так далеко? Как это возможно? — потребовал все тот же масляный нутряной бас.

— Нет…

Ответ отразился, метнувшись над головами с легкостью отбитого волейбольного мяча.

Соул тем временем изучал черты пришельца. Какие оттенки и выражения прочел бы на нем сферианец? Что значит это беззвучное дрожание языка? Это постоянное мигание? Эти смены оттенков на серой коже? Глазам П'тери природа подарила двойную мигательную перепонку, дрожавшую на выпуклой поверхности глаза с обеих сторон. Когда он моргал, двойные мембраны встречались, как части театрального занавеса — при этом на мгновение возникало короткое прозрачное окошко, придавая глазам некое расплывчатое сияние. Сначала П'тери смаргивал так примерно раз в минуту, затем частота миганий стала расти.

Соула также немало поразило, с какой легкостью заезжий гость научился читать обезьяньи сигналы гомо сапиенс.

Отказ П'тери вызвал в зале целое море гипотез: о сверхсветовых частицах, о коматозной спячке гиперпространственных путешествий, о дырах в материи пространства и, конечно же, об относительности, точнее, о теории относительности. П'тери пресек этот всплеск доводов и аргументов, подняв вверх руки.

Яркое оранжевое пятно величиной с монету располагалось в центре каждой его ладони. Длинный палец, растущий из запястья, средний из трех, отодвинулся в сторону, чтобы продемонстрировать пятно.

Женщина-психолог из русских тут же принялась рассматривать свои пальцы и шевелить ими, пытаясь выяснить все доступное такой «равнобедренной» руке проворство.

Расположенный в центре ладони палец был на удивление подвижен. Он то и дело пересекал оранжевое пятно, на манер маятника или метронома. Что это? Демонстрация раздражения, недовольства? Предупреждающий сигнал? Пока П'тери таким образом затейливо раскачивал пальцами, заслоняя и открывая оранжевые пятна, Соул расслышал тревожное сопение Цвинглера и заметил, как в беспокойной пляске метнулись его рубины.

Внезапная и абсурдная жестикуляция П'тери возымела эффект: болтовня в зале стихла, и все уставились на пришельца.

— Должен прояснить одну вещь, — надменно заявил инопланетянин. — Существуют вопросы, на которые невозможно отвечать на этой стадии контакта. Речь идет о торговле информацией. Обмен данных на сведения о вашем языке. И раз уж мы совершили посадку на эту планету, мы заинтересованы в качественной информации. Вы согласны? В противном случае мы вынуждены сейчас же покинуть…

Новый всплеск протеста в аудитории. Однако Шавони быстро овладел ситуацией.

— Осторожнее! — крикнул он. — Что, если в самом деле они… — Он не закончил страшное предположение: «Откажутся иметь с нами дело!» Человечество никогда не простит им этого — ни одному из почти тысячи присутствующих.

— Я согласен! — громыхнул Степанов своей команде. — …По крайней мере, чисто тактически, — рявкнул он в сторону Шавони.

— Продолжайте, уважаемый П'тери, — взмолился Шавони, сигнализируя своему оркестру умерить пыл. — Расскажите нам, в любом случае, чего вы хотите…

— Мы, сферцы, всегда спешим, — заявил пришелец. — Что вызвано нашим способом перемещений во вселенной. Механизм перемещений в нашей сделке не может быть раскрыт, как вы сами понимаете. Но ради чисто представительских целей могу объяснить следующее: использование приливных сил космоса. Возникает баланс энергий, когда галактические спирали трутся друг о друга. Как только их энергетические поля достигают критического напряжения, происходит прыжок. Позвольте привести сравнение. Представим планету с твердой поверхностью и мягким ядром. Поверхность движется, разделяясь на секции, что вызывает землетрясения. Точно так же галактические спирали трутся друг о друга, пока не заряжаются энергией, которая начинает истекать из них. До тех пор, пока звездам не приходит время взорваться. Или пока они не будут вынуждены от собственного веса поглотить себя — чтобы превратиться в точку.

— Коллапсары, — раздался шепот потрясенного американца.

— Мы, сферцы, путешествуем в районах подобных разрывов, где напряжение особенно велико: можно сказать, движемся вдоль трещин на блюде пространства. Само же пространство, скорее, представляет собой сосуд, который постоянно трещит по швам и восстанавливается, подобно планетной коре. Мы можем вычислять направление таких разрывов, или потоков, текущих вне пространственно-световых границ, сквозь внутреннее вещество вселенной, на котором держится материя и над которым парит свет, и таким образом путешествовать сквозь пространство и время.

— Так, значит, вы можете путешествовать на сверхсветовых скоростях! — загудел стриженный «под бобрик» астроном из Калифорнии.

— Ни в коем случае! Мы путешествуем только на субсветовых скоростях — используя точки пространства, где вот-вот должны произойти изменения приливных сил, могущих выбросить нас в нужном направлении. Но существует всего несколько приливов, достаточно быстрых и мощных, прочие же вялы и медлительны. Ну и, естественно, все приливы периодически изменяют направление. Самый стремительный из приливов стал в настоящее время доступен для двойных миров Сферы. Вскоре он изменит направление и пойдет на убыль. Поэтому нам приходится спешить — или предстоит долгий обходной путь по менее мощным приливам, чтобы достичь основного течения. В вашу солнечную систему мы вошли, сбросив скорость, поскольку приливы — капризное горючее для путешествий во вселенной, где гигантские количества вещества рассеиваются очень нерегулярно. Поэтому приходится возвращаться к традиционному межпланетному двигателю. Приливной эффект осуществим лишь за самым удаленным от центра вашей системы газовым гигантом — по его орбите в дальнем космосе.

Замечание могло вызвать некоторый испуг и оцепенение еще годом раньше, когда была открыта транс-Плутоновая планета Янус, названная так в честь двуликого бога дверей, ибо открывала двери в Солнечную систему и, по другую сторону, — к звездам.

По этому поводу и усмехнулся калифорниец, заметив коллеге:

— Точно гонщики на серфинге! Используют волну прилива. Похоже, есть правда в комиксах моих ребятишек! Этим парням пристало бы называться Серебряными Серферами: правда, вид у них несколько тускловат и гоняют они, скорее, пляжный мяч, а не доску!

— Эта штука с приливами может объяснить сразу многое: коллапсы, квазары, гравитационные волны — вплоть до образования звездных скоплений! — возбужденно бубнил его коллега, седой и взъерошенный, точно гризли.

— А не будете ли вы так любезны объяснить, что это за традиционный межпланетный двигатель? — вмешался русский, который раньше интересовался межзвездным двигателем.

П'тери поднял руку и, снова изобразив метроном на своей ладони, напомнил о времени.

— Этот вопрос технический и, значит, чисто коммерческий.

— Продолжайте, П'тери, — поторапливал Шавони. — Мы все — вникание.

П'тери опустил руку.

— Позвольте привести пример сделки. Кто может лучше прочитать приливы? Очевидно, пловец, чей разум подчинен приливным ритмам его планеты. Мы, Торговцы Сигналами, после долгих поисков находим меж звезд так называемых Чтецов Приливов. Эти существа предлагают нам свои услуги. Такая торговля сопряжена с большими затратами и все же насущно необходима для нас.

— Кто же они: рыбы, птицы или что другое — эти ваши «Чтецы»? — спросил румяный офицер из ВМС, знакомый Шавони по участию в проекте приокеанских акваторий в Майями. Проект был посвящен использованию китов и дельфинов для обслуживания подводных баз и обезвреживания глубоководных мин. Это был один из главных охотников за ключом к так называемым «языкам китообразных».

П'тери нетерпеливо взмахнул рукой.

— Они читают атмосферные приливы, однако сами живут в мире газового гиганта и потому являются пловцами в метане. А что такое метановый пловец: рыба, птица или червь — решайте сами.

— Все же вопрос актуальный, не правда ли, Шавони, — все еще пыжился, оправдываясь, офицер ВМС. — Может, нам удастся кое-что разведать у своих китов. Киты в роли пилотов межзвездных кораблей…

— Мы видели ваших китов по телевизору, — отвечал П'тери. — Вы даже представить себе не можете, что такое приливные силы, действующие внутри одного газового гиганта. На вашей планете не существует аналогов. Только газовый гигант по своим объемам, широте и сложности воздействия приближается к звездным приливам. Чтецам приходится прибегать к нашим языковым механизмам как к посредникам между их сознанием и реальностью.

— Разве вы не можете изобрести автоматику, которая будет сама читать эти гребаные приливы? — разочарованно хмыкнул моряк.

— Позвольте объяснить. Это не наше дело. Не наша среда. Это занятие Чтецов Приливов. Чтение приливов — это часть их жизни, закодированная в генах. Мы же, сферцы, не можем читать приливы, какими бы машинами при этом ни пользовались. Тем более наш рулевой, штурман, должен быть живым существом, с достаточно гибкой реакцией. Мы покупаем у них эту способность. «Их-Реальность», «Наша-Реальность», «Ваша-Реальность» — концепты сознания, основанные на изменяющейся внешней среде, — слабо различаются. Все это есть часть «Этой-Реальности» — общей для нашей вселенной.

Голос пришельца задрожал от возбуждения.

— Но есть также «Иная-Реальность», которая стоит за этой общностью. И мы достигнем ее!

Глаза его фанатично блеснули.

— Есть так много способов узреть «Эту-Реальность», причем со многих точек наблюдения. Вот ими-то мы и торгуем. Можно сказать, закупаем реальности.

Словно торговец медицинскими патентами, с усмешкой подумал Соул. Или сбрендивший мистик? Последнее, вероятно, ближе к истине. Тем временем увлекшийся рассказом пришелец продолжал:

— Свести все эти точки зрения на реальность воедино — значит воспроизвести все ноты симфонии «Этой-Реальности». И от нее — к вечному: схватить за хвост «Иную-Реальность», общаться с нею и контролировать ее!

— Так значит, — вмешался Соул, давая выход накипевшему, — то, чем занимается ваш народ, — исследование синтаксиса реальности? Или, буквально выражаясь, сложение общей картины реальности? Изучая разные языки на разных ступенях развития и разных типов сознания, вы пытаетесь выйти, таким образом, за пределы реальности?

— Совершенно верно, — согласился П'тери. — Вы правильно определили наши намерения. Наш удел — сбор сигналов, обмен сигнальными системами под правильным углом к «Этой-Реальности». В этом приливная сила нашей философии. Мы должны все время путешествовать под правильными углами к этой вселенной. И складывать языки. И наше языковое открытие «Этой-Реальности» уже близко.

На этот раз Соул не стал вмешиваться — все присутствующие набросились на пришельца с вопросами о технологии. Однако задетая потаенная струна в чужеземце явно звучала в унисон со всем его народом, ищущим своего предназначения среди звезд.

Шавони заметно нервничал, но вскоре признал лидерство Соула как единственный выход из лабиринта.

П'тери с тоской посмотрел на Соула:

— Протяженность времени — это просто мука для нас. Прошлое — это агония.

— Агония? Но почему?

— Ответ, вероятно, ничего не будет для вас значить. Это наш поиск. Может, это судьба нашего рода — вечный поиск?

Соулу вдруг припомнилось стервозное лицо Дороти Саммерс, когда она выступала с логическими подковырками в Гэддоне на одной из планерок.

И он затряс головой, разгоняя наваждение. Страшная картина.

— Идея отыскать выход из реальности, частью которой являешься, — само по себе заблуждение. Реальность сама предопределяет наше видение вещей. Беспристрастного наблюдателя не существует в природе. Никто не может выйти из самого себя и познать нечто вне сферы используемых понятий. Все мы внедрены в то, что вы называете «Этой-Реальностью». И это называется «имбеддинг».

— Это может быть заблуждением, логической ошибкой только в Этой-Реальности. Но в пара-Реальности действуют иные логические системы.

Возвращаясь, как к якорю, к Людвигу Витгенштейну, замусоленному Дороти, Соул почувствовал искушение процитировать холодное резюме австрийского философа о том, как много и в то же время как мало может узнать разумное существо.

— «О чем бы нам хотелось сказать, о том мы должны хранить молчание», — пробормотал он.

— Ну, если это — ваша философия, — высокомерно отозвался инопланетянин, — то уж, во всяком случае, не наша.

— На самом деле это вовсе не наша философия, — поспешил заверить его Соул. — Мы, человечество, постоянно стремимся выразить невыразимое. Но тот, кто желает обнаружить границы, уже, стало быть, хочет переступить их. Не так ли?

Чужеземец пожал плечами. (Врожденный жест? Или уже успел перенять его у человеческих особей?)

— Нельзя исследовать границы реальности на примере одного мира, когда над такой проблемой работает лишь одна из рас разумных существ. Это не наука. Это… солипсизм. Думаю, что это верное слово.

— Да, это слово — определение вселенной в понятиях одного индивидуума.

Всякий раз, когда П'тери начинал говорить, Соул не переставал удивляться словарному запасу инопланетянина — и тому, какой же здесь скрыт фокус. Нейроимплантант — или же в самом деле в его мозг непрерывно поступает коллективная информация?

— Одна планета — это солипсизм. Задача Сферы избежать солипсизма в энной степени.

— Но в любом случае — мы внедрены в одну вселенную, П'тери. Солипсизма подобного рода не в состоянии избежать никто. Или под «одной реальностью» вы подразумеваете одну галактику? А другие — содержат иные формы реальности? И стало быть, ваш народ планирует совершить межгалактическое путешествие?

Необъятная, как море, печаль заплескалась тяжелыми волнами в широких выпуклых глазах с поволокой. Мудрый телец, ожидающий у дверей бойни, — вот каким был этот взгляд.

— Нет. Все галактики Этой-Реальности подчиняются одним и тем же законам. Мы же ищем иную реальность. Мы должны достичь ее. Мы и так уже задержались в пути.

Снова это упоминание о времени.

— Проблема в том, — подавленно продолжал П'тери, — что двумерное существо вынуждено овладеть способностью воспринимать третье измерение — под смешки и любовные шутки высших, трехмерных существ.

Все это походило на нонсенс, какую-то интеллектуальную шизофрению. Какие еще смешки? Какие шутки? И при чем тут любовь? Соул решил вернуться на более твердую почву для разговора.

— И все это так или иначе проецируется на законы физики и химии, управляющие реальностью, — не так ли, П'тери? Те, что определяют объемы наших знаний и сколько мы можем передать друг другу. И сколько может вместить мозг человека и пришельца.

— Совершенно справедливо.

— Мы сами проводим эксперименты в области химических технологий, чтобы улучшить способности мозга к хранению и переработке информации. Хотим определить точные границы универсальной грамматики.

Несколько американцев и русских не сводили глаз с Соула. Опасаясь выболтать что-либо секретное, он все же не смог удержать язык за зубами.

— Бессмысленный и никчемный подход, — ответил П'тери раздраженно. — Химические технологии? Метод проб и ошибок? Неужели вы не понимаете, что существуют мириады мыслимых сочетаний, в которых протеин может кодировать информацию? Больше, чем общая сумма атомов всей вашей планеты! Законы мира могут быть поняты только сочетанием: сложением и совмещением широчайшего спектра языков из различных миров. В этом — один-единственный ключ к Этой-Реальности и равным образом выход из нее.

Соул кивнул:

— П'тери, я должен задать вам еще один вопрос — то, что вы сейчас говорите, будет записано и в дальнейшем использовано по назначению? Ваша беглость речи просто ошеломляет.

П'тери указал пальцем на алые провода, идущие от губ и похожих на пакеты ушей к закрепленной на груди аппаратуре.

— Совершенно верно. Сигналы поступают отсюда на корабль внешнего звена, где отрабатываются на языковых автоматах, после чего передаются на корабль внутреннего звена, который в настоящий момент расположен в атмосфере вашей планеты. Что также служит свидетельством в наших переговорах об обмене. С помощью машинного ассистирования я экономлю массу времени. Словарное ускоренное сканирование. Эвристические параметры для новых слов.

— И все же, вы говорите на отличном английском даже без этой машинной сети — вы что-то упоминали о непосредственном мозговом программировании?

— Да, хотя это не совсем так. Технология, одним словом, «ноу-хау»…

— Понял. Информация для обмена. Похоже, я только зря трачу время, расспрашивая о грамматике и реальности?

— Вовсе нет. Мы понимаем друг друга по оптимальной шкале. Мы благодарны вам. И высоко ценим.

— Прекрасно. Как я полагаю, самое время приступить к переговорам о предмете нашего взаимного обмена. Стороны уславливаются об интересующих их предметах. Вы помнится, говорили, о покупке имущества.

В зале раздался немедленный протест — шумный и многозвучный. Эти голоса тут же уронили Соула в глазах пришельца. Кто-то в толпе настаивал на том, что Соул не имеет мандата на ведение переговоров.

П'тери вновь с театральным жестом воздел руки.

— Вряд ли наша сделка будет выгодной, если мы потеряем прилив в этом мире. Судя по многим признакам, вы достаточно предсказуемая раса мыслящих существ. Так это лицо является вашим полномочным представителем или же нет?

— Давайте послушаем, как доктор Соул будет торговаться в нашу пользу, — рявкнул Степанов. — Тут никуда не денешься. Мы ж не на заседании ООН, в конце концов. Как ни крути, мы находимся в зале аукциона, и торг уже начат.

Цвинглер саркастически кивнул Соулу, и Шавони исподтишка сдавил локоть англичанина, точно обеспокоенный крестный отец.

— Жутко нервный тип. Держите с ним ухо востро, Крис.

И все-таки Соула не оставляло сомнение в чистоте намерений инопланетянина, как и в ясности его логики. Ведь торговля всегда была состязанием, а не обменом подарками.

— Вероятно, вы хотите получить информацию о человеческих языках? — спросил он, мягко освобождаясь от хватки Шавони.

— Да. Как только мы выберем формат…

Соул попробовал зайти с другой стороны. Бросить вызов.

— Кажется, тут вы лукавите, П'тери. Относительно права вашей расы определять ценность информации. Поскольку вы прибыли к нам первыми — отбросив в сторону все наши преимущества, права и льготы. На самом деле все как раз наоборот — это мы вышли вам навстречу, дав язык для торговли, еще на подходах к Луне. Это потребовало от нас определенных усилий. Для культуры на нашей ступени развития это стоит, быть может, не меньше, чем для вас — перепрыгивать от звезды к звезде. Мы также имеем право определять цену в сделке. Все, что вы тут рассказали, — занимательно, но звучит несколько загадочно. А мы предоставили вам добротный, в совершенстве разработанный язык. Который, кстати, чертовски много рассказал вам о том, кто такие люди, и о нашем мировоззрении. Должен сказать, что вы у нас в долгу, за вами уже настучало по счетчику — так что не надо нас запугивать этими угрозами о спешном отбытии, для того чтобы в спешке подсунуть лежалый товар!

Впервые за время своего пребывания на Земле П'тери производил впечатление существа, попавшего в затруднительное положение. Инопланетянин выразил замешательство, причем откровенное — он стоял и даром тратил свое драгоценное время, пока секунды летели одна за другой, видимые и осязаемые. Соул заметил, что над Невадой забрезжила заря.

Наконец П'тери скрестил руки на груди, подводя итог.

— Кое-каким кредитом вы, безусловно, располагаете. Однако существуют ситуации, в которых отсутствие информации также имеет ценность. Кто знает, тот факт, что мы не пролетали над вашими городами, — не будет ли он тоже высоко оценен вами?

Соул проигнорировал это едкое замечание в адрес торгующего человечества, несмотря на ядовитые взоры с разных сторон, и продолжал энергично аргументировать, отстаивая свою позицию:

— Ведь вы не можете приступить к обмену, не договорившись о языке общения, П'тери. Не так ли? Мы предоставили его вам вместе с ключом к английскому языку. Верно? Но вместе с ним мы дали вам магистральные понятия всех человеческих языков, поскольку все они глубоко родственны по структуре. Хотите приобрести точное описание человеческого языка? Должен напомнить, что вы уже некоторое время берете в кредит, благодаря нам.

П'тери оживленно покачал оранжевой ладонью.

— Можем мы пролететь над вашими городами? В целях съемки архитектурных и прочих достопримечательностей?

— Мы бы предпочли, — нервно вмешался Шавони, — ангажировать для вас тур, небольшую экскурсию. Движение над городами настолько оживленное… вы же сами видели. Система коммуникаций сложна до чрезвычайности.

— Так вы принимаете выплаты по нашему долгу?

Вопрос П'тери вызвал легкую заминку. Никто не хотел брать на себя ответственность. Во время этой искусственной паузы уши пришельца раздувались, жадно ловя каждый звук, чтобы переправить его по своим красным проводам куда надо.

П'тери заговорил первым.

— Сфера делает следующее предложение, — он обращался к Соулу. — Мы укажем вам местоположение ближайших неразработанных миров, из тех, что годятся для вашего обитания. А также расположение ближайших разумных существ, готовых, по нашим сведениям, вступить в контакт, вместе со средствами коммуникации на тахионовых[31] лучах. Наконец, мы вам предложим на рассмотрение несколько возможных улучшений в области технологий космических полетов внутри Солнечной системы.

— И за все это вы просите еще пленок и грамматический материал в микрофильмах?

— Нет. Вы снова не о том. Никакие тесты и записи не могут воссоздать модель языка в действии — она все равно окажется несовершенной. Нам нужно шесть блоков, запрограммированных на различные языки, расположенных при этом на максимальном расстоянии друг от друга.

— Блоки?

— Для дальнейшей работы нам необходимы функционирующие сознания, компетентные в области шести лингвистически независимых и разделенных языков. Число «шесть» достаточно, как показывает статистика.

— Вы имеете в виду добровольцев из числа людей, которые должны будут отправиться вместе с вами на вашу родную планету?

— Оставить Землю ради звезд? — воскликнул американец, молодой и белозубый, точно сошедший с обложки «Ньюсуика». Соул помнил его по одной из экспедиций «Аполлона». — Уверенно говорю: «да». Даже если это означает никогда не увидеть Земли. Таков уж дух человеческий. — Космонавт обвел всех вызывающим взором.

— Нет, — резко возразил П'тери. — Это непрактично — набивать корабль множеством живых существ. Мы торгуем со многими мирами. И если бы мы забирали из каждого мира его представителей…

— Но этот шар — он же чертовски громаден!

— И тем не менее, смею вас заверить, свободного места там нет. В нем заключен пространственно-приливной двигатель, достаточно большой по размерам. Планетарный двигатель. И еще пространство для Чтецов Приливов — существ исполинских размеров.

— Но они же дышат метаном! Наши метановые братья по разуму. Мы, люди, можем запросто там уместиться вместе с вами, — взмолился космонавт. — Вы же носите простой воздушный фильтр.

— Да, между нами есть некоторая атмосферная совместимость. Но насчет культурной — весьма сомнительно.

— Так что же вам надо, если не живые человеческие особи?

— То, что сказано. Лингвистически запрограммированные мозги. В рабочем состоянии. Отделенные от тела. Для последующего компактного размещения в машинных блоках.

— Вы что, собираетесь вырезать человеческий мозг из тела и сохранять его в своих машинах на время эксперимента?

— Требуется, как уже сказано, шесть единиц человеческого мозга, запрограммированных на разные языки. И инструкции по использованию.

— Боже милостивый, — пробормотал Шавони.

— Естественно, мы оговорим, какие образцы наиболее приемлемы, — добавил П'тери.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лайонел Россон тряхнул гривой и зашел в отделение Гэддона со свежего январского воздуха, сбросив дубленку одним движением плеча. Его окатила встречная волна теплого воздуха.

Хорошие же овощи произрастают в этой теплице!

Черт бы побрал этого охламона Соула. Так несвоевременно смыться по какому-то загадочному поручению в Америку. Оставив Россона, точно голландского мальчика, затыкать пальцем дырку в плотине. И при этом беспомощно наблюдать, как трещина растет.

Алиби Соула на деле было тонким, как лед. Если бы Сэм Бакс не сохранял иллюзию его прочности, раскатывая по нему, точно заправский конькобежец.

Так что за человек этот Цвинглер?

И что это за Вербально-Бихевиористский семинар, на который американец с бухты-барахты потащил Соула? По версии Россона, скорее всего, где-то случилась космическая катастрофа, которую держали в строгом секрете. Какой-нибудь срыв связи с космонавтами на орбите, долгие месяцы совершающими витки вокруг подлунного мира в «Скайлабе», орбитальной лаборатории. Извергнутые из земной утробы, там годами болтались «дети Земли» на пуповине гравитации, наблюдая из иллюминаторов ритмичные восходы-заходы. Столько пробыть на орбите человеку еще не приходилось за всю эпоху освоения космоса. Может, изменилось их мышление, примерившись к новой, небесной норме? Или сели между двух стульев — оказавшись побочными детьми и Земли и звезд? Теперь, значит, км потребовалось спасение — концептуальное убежище, пока не удалось найти физического?

Какое-то воспоминание неотступно преследовало его: что-то из давно прочитанного. Всякий неофит, в орфических обрядах древней Греции, выучивал наизусть следующие слова, чтобы повторить их после смерти: «Я — дитя Земли и Звездного Неба. Дайте мне испить…» Чего? Вод забвения? Или, напротив, — вод памяти? Одно из двух — что именно, он не мог припомнить. И все же различие меж тем и другим было критическим: пан или пропал. Возможно, столь же критическим оно стало и для астронавтов «Скайлаба».

Доклад этого типа, Цвинглера, назывался что-то вроде «Дезориентация у космонавтов на орбите», «Искажение пространственных концептов». Что, если астронавты теряют разум в ссылке между Землей и звездами? В этом мозговом преддверии ада. Там, где открываются врата в Бездну. Кто знает, что за эксперименты проводят на «Скайлабе» в качестве, так сказать, полезной нагрузки? Как и положено, в наши дни ангелы возмездия всегда парят над головами. Люди Прометея освоили секреты ядерного огня, чтобы стать орлами, пожирающими печень человечества, парящими на вечной, постоянной орбите.

Россон ломал голову над тем, что за связь, если таковая была вообще, между конференцией по бихевиористике и новой русской Луной, видимой только над Рейкьявиком, Сибирью и Соломоновыми островами[32]. Жест грандиозный и бессмысленный — накачать исполинский шар газом и подвесить его фонарем в небе, да еще в том месте, откуда его почти не видно. Совсем не в русском стиле. Они всегда и везде давили на пропаганду. Что бы там ни было, уж Соул наверняка знал, где собака зарыта, — все равно, черт бы побрал этого подонка, смывшегося в самый неподходящий момент. В тот самый момент, когда его драгоценный Видья был уже на грани безумия, когда весь его мир имбеддинга, внедрения, претворения трещал по швам…

Он прошел мимо рождественской елки в вестибюле, так и торчавшей у подножия Большой Лестницы (на которой вершились и падали карьеры). Рождество прошло, но еще оставалось несколько дней до Крещенского сочельника, и ритуал свято соблюдался. Дерево еще более усилило свое сходство со скелетом. Как рентгеновские лучи на полу: зеленая перхоть флоры.

Скоро ее сметут. Она уже действует на нервы.

А может, это послание техперсоналу? Дескать, «сожгите меня, я уже готова». Но это же настоящие армейские дубы, к которым прибиты таблички со статьями устава. Правило 217, раздел «а»: «Рождественские елки должны оставаться на местах вплоть до наступления Крещенского сочельника». Что-то вроде этого.

Он прошел через охраняемый воздушный шлюз в заднее крыло, стукнул в дверь Сэма Бакса и вошел.

— В чем дело, Лайонел?

Сэм Бакс не обрадовался его приходу. И вряд ли повеселеет, узнав, зачем он пришел.

— Сэм, когда возвращается Крис? Ситуация с каждым днем все паршивее. Они могут разнести все вдребезги.

— Лайонел, ты меня удивляешь… Неужели своими силами не удержать крепость? Хочешь, я попрошу Ричарда помочь? Тебя же выбрал сам Крис.

— Значит, я так понял, ты не скажешь, когда Крис вернется. И что он там делает.

— Лайонел, я честно говорю — не знаю. Том Цвинглер звонил вчера из Америки. Похоже, Крис выполняет сейчас какое-то архиважное задание.

— Какого рода?

Сэм Бакс развел руками по столу. Таким жестом открывают карты. Но у него все карты лежали рубашкой вверх.

— Видишь, какие дела. Ничего от тебя не скрываю. Могу только заверить: визит Криса в Штаты принесет новые финансовые вливания в наши разработки.

— Великолепно, Сэм! Просто великолепно. Только на кой ляд это финансирование, если скоро финансировать будет нечего!

— Ну, ты не передергивай. До сих пор все шло гладко. Иначе бы я просто не позволил Крису зайти так далеко.

— Давно ты смотрел мир внедрения на мониторе?

Директор опустил глаза, затем быстро перевел взгляд на телефон.

— Ты же знаешь, Лайонел. Это все семинар в Брюгге. Дело с армейскими медсестрами из вспомогательного персонала. И вся эта набившая оскомину финансовая чепуха, из-за которой пришлось отправить Криса в командировку. Честно говоря, хотелось бы нанять побольше крупнокалиберных ученых. Однако ход событий… — Тут его пустые оправдания угасли сами собой, словно оплывшая свеча.

Россон недовольно, как строптивый конь, мотнул гривой.

— Больше крупнокалиберных ученых? И как понимать это дипломатическое выражение? Ладно, проехали. Сэм, спрашиваю еще раз: когда ты последний раз заглядывал в подвал Криса?

Сэм покачал головой, явно занятый другими мыслями. О Крисе? Об Америке? Верно, этот Цвинглер раскрыл Крису истинную причину. Что за ментальная болезнь приключилась с космонавтами «Скайлаба»? А эта трепотня о финансах — очковтирательство. Отмазка.

— Дай мне полчаса, Сэм. Я прокручу тебе самые важные места из записей. Ты увидишь, почему нужен Крис — как бы он ни был занят там, в Америке. А Ричард не нужен, сам прекрасно знаешь. Сэм, только Крис знает своих детей, и никто лучше него. Так же, как я знаю своих: Эй, Би и прочих. Тут дело в контакте. Щелк — и работает! Без хвастовства, Сэм. Поверь, я не трясусь за это место. Я излагаю факты, которые подтвердит тебе и Ричард. Но ни он, ни Дороти, ни я — не можем контролировать ситуацию! И тебе хорошо известно, почему!

— Успокоился, Лайонел? А теперь выслушай меня. Яне вызову Криса из Штатов. Даже если весь Гэддон будет гореть синим пламенем. Я знаю, что делаю. Ты должен справиться сам. Записи я, само собой, просмотрю.

— Похоже, ты забыл о Проекте, Сэм! Полгода назад ты сам рвался к экрану. А теперь вся эта финансовая кутерьма, внешние связи — и то, чем Крис занимается в Штатах. В чем дело? Какого черта, что происходит? Может быть, какая-то ментальная зараза в космосе? Больше всего похоже на то. Что еще такого интересного может заставить тебя забыть о ментальной заразе, которая стоит у тебя на пороге?

— Ментальная зараза? Среди детей Криса? Как же ты мог допустить? — наконец Сэм расшевелился.

— Это я и пытаюсь вдолбить тебе!


Экран вспыхнул хаосом электрических разрядов, и появился Видья, открывавший самую большую из говорящих кукол. Он вытащил из нее другую, после чего с азартом отбросил, прежде чем продолжить такие же действия с куклами поменьше.

— Инцидент первый. Тот самый день, когда приехал Цвинглер.

— Не вижу связи, — пожал плечами Сэм.

— Конечно — какая уж тут связь! — раздраженно отозвался Россон. — Я просто говорю, когда это произошло.

— Понятно, Лайонел. Ты просто хочешь свалить все на визит Тома Цвинглера.

Россон указал на экран.

— Это была сказка про принцессу на горошине. Я проверял. О том, как настоящая принцесса с самой чувствительной кожей на свете — не такой толстой, как у некоторых, Сэм! — оказалась единственной девушкой в королевстве, способной почувствовать горошину под стопкой пуховых перин.

— Да-да, — равнодушно отозвался Сэм. — Помню такую сказочку.

Они посмотрели первый «припадок», который Соул показывал Россону еще перед отбытием.

— Все же странно. Что значат эти перины, сложенные одна на другую? А потом еще твердая горошина — комок материи — в самом низу под пуховиками. Нечто вроде пародии на имбеддинговую речь, так, что ли?

Россон очистил экран и набил новую серию цифр по памяти.

Экран снова зарябил и прояснился.

— Эпизод второй. Примерно через сорок восемь часов после отбытия Криса.

Трое детей окружили Оракула в центре лабиринта. Один Видья сопротивлялся гипнотическому внушению, шепотом наполнявшему комнату.

Он кричал, он вопил, он метался за прозрачными стенами лабиринта, хлестал по ним пластиковой трубкой и звал детей изнутри.

Россон подкрутил громкость — и бессвязные крики зазвенели колоколами тревоги.

— Я не могу найти здесь ни начала, ни конца. Компьютер определяет это как бессвязный, случайный набор слогов. Но я начинаю подозревать, что это похоже на перевернутый задом наперед детский лепет, только на куда более высоком уровне.

— Или просто детская истерика.

— В общем-то, картина соответствует истерике. Но почему реверсия детского лепета? Как он научился говорить задом наперед? Такое может быть только в случае мозговой травмы, причем в более раннем возрасте. Тогда ребенок возвращается к лепету, первой стадии речи. Видья достаточно взрослый.

— Влияние галлюциногена?

— Отлично! Мне тоже это пришло в голову. Сбой в программе речевого восприятия.

— Или ускорение?

— Одно из двух. Знать бы, что именно. Если начистоту — перед нами, по-моему, конфликт между мозгом и навязанной учебной программой — имбеддингом. Однако встречный имбеддинг не просто отвергается мозгом. Галлюциногенный ускоритель способствует усвоению данных. Мозг мальчика пытается вплести имбеддинг в естественную языковую зону. Таким образом, его мозг просто «заело». И это отбросило его на раннюю стадию. Он возвратился к методу проб и ошибок. Бог знает, что выйдет из этого лепета!

Сэм Бакс смотрел, как Видья мечется по лабиринту.

— Похоже, парень неплохо ориентируется, — заметил он. — Ничего страшного. Ишь, какой живчик.

— Смотри, Сэм.

После нескольких витков лабиринта Видья зашелся воплем эпилептика и упал, свернувшись калачиком, у входа. По тельцу пробежала судорога. Пальцы сжимались и разжимались, ногти скребли пол. Наконец он затих.

— Головокружение! Ничего удивительного. Забегался.

— К черту головокружение! У мальчика припадок. Он сам себя довел до этого. Устроил себе сеанс шоковой терапии. Чтобы разгрузить сознание. Избавиться от невыносимых противоречий.

Россон набрал еще один код на клавиатуре. В этот раз экран продемонстрировал сцену выздоровления Видьи. Мальчик спокойно встал и, как ни в чем не бывало, принялся носиться по лабиринту, как любой здоровый ребенок.

— Теперь следующий эпизод…

— Лайонел, черт возьми. Очень жаль отрываться от таких интересных картин, но я жду звонка из Штатов.

— От Криса?

— Прости, дружище, — я просто не имею права его отвлекать.

— Представляю, что он скажет, когда вернется.

— Вот именно поэтому я пока не хочу ничего рассказывать. Сделаем вот что. Поставим персонал на постоянное дежурство. Медсестра, в случае чего, может дать какой-нибудь транквилизатор, если это повторится. Так мы его сохраним до приезда Криса. На льду, так сказать. Как тебе такой вариант?

— Никак.

Однако Сэм Бакс уже покидал комнату Соула, оставляя Россона безмолвно созерцать потухший экран монитора.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— А ваш народ, П'тери? — спросил Соул. — Вы нам тоже передадите мозг сферца?

— Если сойдемся в цене, — невозмутимо отвечал пришелец. — И если товар будет того стоить.

— И вы не против, если выбор падет лично на ваш мозг?

— Сферцы торгуют Сигналами. Естественно, торговля живым мозговым веществом — высшая степень торговли сигнальными системами. Мозг — наиболее полное хранилище сигналов.

— И как долго вы сохраняете мозговое вещество… живым? — спросил Соул, однако горластый космонавт вмешался в беседу:

— Я возьму билет к этим треклятым звездам в обмен на шесть человеческих мозгов, упакованных в жестянки. Межзвездное путешествие — и не меньше, сэр!

П'тери вновь поднял руку, сигналя оранжевой ладонью.

— Можете даже не надеяться. Вам не выторговать технологию межзвездных перелетов за шесть мозгов из такого мира. Ну что, отказываетесь от сделки?

— Мы вовсе не отказываемся, — запротестовал Шавони. — Но вы же знаете, что вам надо. А мы еще не решили. Пока как-то неопределенно. Как далеко этот обитаемый мир? Вероятно, обнаружить его мы успеем сами, прежде чем получим способ добраться.

И насколько цивилизованна эта раса мыслящих существ? Может, контакт с ними станет напрасной тратой времени! Что касается технологий…

Соулу все не давал покоя вопрос, сколько времени проживут эти мозги, которым суждено стать томами на чужих книжных полках, по молчаливому согласию человечества. Перспектива, впрочем, не более, но гораздо менее ужасная, чем ситуации «икс», «игрек» и «зет», случившиеся где-то в мире, в Азии, Африке или Южной Америке.

— Предоставить остальную часть информации, — отвечал П'тери, торгуясь, точно в мелочной лавке, — значит, по сути дела, предоставить товар.

— Не будьте же так подозрительны! Вы должны познакомить нас поближе с информацией. Мы не станем покупать кота в мешке.

Шавони болезненно щурился, хотя солнце едва забрезжило над крышами и воздух в помещении еще не прогрелся. Соул только теперь понял, какого напряжения стоил ему этот разговор, и сделал попытку отвлечься. Близкий рассвет разбудил и многих других — точно ранних птиц. Вот кто-то с гусиным кличем прочистил нос. Сверкнули очки, полируемые платком. Одни разминали ноги, другие полезли по карманам. Кто-то закурил, оживив утренний пейзаж крохотной вспышкой пламени.

П'тери уставился на дым и на курильщика.

— Вы встречаете солнце воскурениями? Это ваша традиция?

— Скорее, привычка, — с саркастической усмешкой отвечал Шавони.

За широким панорамным окном высился корабль П'тери с торчавшим сбоку трапом, напоминавшим язык повешенного на рассвете.

— Предлагаемая технология даст возможность вашей расе достичь газового гиганта вашей системы в течение двадцати земных суток. При разумной экономии энергии. Или же добраться до крупнейшего гиганта вне системы при потере максимум пятидесяти процентов энергии. Перечислить другие возможности?

Шавони отрицательно помотал головой.

— С этого можно начинать. Почва для переговоров есть. А как насчет самой методики?

— Методика будет предоставлена. На что вам дается слово народа Сферы. Торговля Сигналами требует честности, иначе наступят хаос и энтропия — и тогда реальность навсегда останется невысказанной тайной.

— О'кей, покончим с этим. Как насчет обещанных звезд? Они далеко?

Уши П'тери задвигались, морщась и опадая, затем вновь наполняясь, — сам он в этот момент целиком сконцентрировался, перешептываясь по проводам:

— Считая по вашим световым годам, ближайшая обитаемая планета, известная Сфере, находится примерно в двадцать одной световой единице от вас.

Какой-то русский ученый бросился подсчитывать на калькуляторе и тут же упал духом.

— Это значит 8 Эридана, Бета Гидры, или HR 88/32. Ближе ничего не предвидится. Так что Альфа Центавра, Тау Кита и прочие многообещающие звезды бесполезны.

— Вовсе нет, — возразил ему младший из калифорнийских астрономов. — Оперативным концептом является «известный Сфере». Не забывайте этого. Никакой гарантии, что им знакомы все местные звезды.

— Дистанция послания составляет девяносто восемь световых лет, — безучастно заявил П'тери.

— В одну сторону?

— Да.

— Но это означает… позвольте, девяносто восемь на два… сто девяносто шесть световых лет на отправление послания с последующим получением ответа. Кажется, здесь что-то говорили о коте в мешке, Шавони?

— Вам не послышалось.

Астрономы затеяли перебранку по поводу тахионов — частиц, которые, как предполагалось, перемещаются в пространстве со сверхсветовой скоростью. Однако Соул чувствовал растущее беспокойство.

— Нам надо выяснить как можно больше о том, что движет этими существами, их мотивы, — вмешался он. — П'тери, а почему вам, собственно, хочется покинуть «Эту-Реальность»?

— Чтобы разрешить проблему Сферы, — кратко ответил П'тери.

— Быть может, нам удастся оказать посильную помощь?

— Весьма сомнительно, — холодно отвечал пришелец. — Я бы назвал эту проблему специфически видовой для Сферы. Присущей нашему варианту сознания.

Англичанин замотал головой.

— Нет. Проблема должна затрагивать все виды во вселенной. Раз уж вы сами приближаетесь к ее разрешению, сопоставляя все возможные языки. Если только это… не сексуальная проблема. Полагаю, она интимно-специфическая для вашего вида. Странно поставленный вопрос для сделки!

— Проблема размножения? У сферцев нет таких проблем в их спаренных мирах.

— Тогда, быть может, эмоциональная проблема — проблема чувствования?

П'тери колебался, хотя его уши уже были настороже. Он решал этот вопрос в затянувшейся паузе, которая составила, в конечном счете, несколько минут.

— Правду сказать, есть эмоциональная область за пределами секса. Вы обозначаете се словом «любовь». Возможно, именно так и называется проблема. Но не в любви заключается проблема сферца. Такая разновидность любви — род солипсизма, мировоззрения, которое мы отвергаем. «Он» любит себя в зеркале «ее». «Она» любит себя в зеркале «его». Это значит — любить проявление себя. Передача генетического кода, ритуальные знаки внимания, жесты, символизирующие объятия, — проявления все того же солипсизма. Но существует эмоциональная область, которую мы ощущаем: так называемая «Утраченная Любовь» — она и есть наша проблема. — Инопланетянин замялся. — Утраченную Любовь мы испытываем к Глашатаям Перемен.

Соул спокойно выжидал, однако продолжения не последовало. Пришелец замолк.

— А кто эти Глашатаи Перемен, П'тери? — поинтересовался Соул, и в голосе его прозвучала настойчивость. — Это что, еще одна раса мыслящих существ?

Пришелец уставился на землянина с явным пренебрежением. «Никакого миссионерства с этим типом», — подумал Соул, невольно вздрогнув под этим стальным взором.

Медленно, словно объясняя ребенку, пришелец стал проповедовать свою веру — или науку — или манию: странный сплав того, другого и третьего. То, чем, может быть, придется гипнотизировать себя и человеку, если он дерзнет пуститься в дальний путь к звездам.

— Они — изменяющиеся сущности. Они манипулируют тем, что мы понимаем под реальностью, посредством сигналов смены ценностей. Используя сигналы, в которых недостает констант, сигналы с различными референтами. Вселенское «здесь» внедряет в нас константы. Но не в них. Они избежали внедрения в эту реальность. Они свободны. Они меняются через реальности. И все же, когда нам удастся успешно сочетать заложенные в языках программы реальности, в луне между сдвоенными мирами, мы также сможем освободиться. И это скоро наступит. Время измеряется датой один-два-девять-ноль-девять, согласно вашему летоисчислению…

— Господи боже, неужели это началось тринадцать тысяч лет назад?

— Верно. Примитивные начала. Первые поиски Языковой Луны. Это случилось вскоре после первых проблесков Утраченной Любви к Глашатаям Перемен. Первая экспедиция проходила медленно, перескакивая от звезды к звезде. Последующее открытие газового гиганта Чтецов Приливов произошло примерно семь-нолъ-ноль-ноль… ваших лет, сэкономив уйму времени.

Соула ужаснул этот временной промежуток. Чем тогда занимался гомо сапиенс? Разрисовывал стены пещеры в Ласко?[33]

— Физические поиски Глашатаев Перемен в трехмерном пространстве ни к чему бы не привели, — вещал пришелец, излагал обстоятельно, как легенду, которую разносил по всей вселенной. — Поиск новых языков и обмен ими — наша единственная надежда. Только в тех местах, где языки различных видов входят в соприкосновение, образуя некий пограничный интерфейс-парадокс, сможем мы постигнуть природу истинной реальности и найти силы к освобождению. Наша Языковая Луна, наконец, постигнет реальность в непосредственном опыте. И мы придем к утверждению Общего Целого, Целостности. Мы должны стоять в стороне от Этой-Реальности в погоне за нашей Утраченной Любовью.

— Кто же они — те, кого вы ищете, П'тери? Существа? Или Сущность? Или же природа Сущности? Что это такое?

— Это расы с несравненно более сложной и утонченной природой Сущности, чем ваша, — сухо ответствовал П'тери. — Глашатаи Перемен — это, если можно так выразиться на вашем языке, парасущества. Мы, сферцы, томимся по ним глубокой Утраченной Любовью, с тех пор как они совпали по фазе со сдвоенными мирами много лет назад. И ушли. Они исчезли из Сферы, перемодулировав свое внедрение в реальность, — и покинули нас.

— ПОКИНУЛИ НАС! — взвыл он с ужасающими интонациями, от которых мурашки пробежали по спине, хотя при этом пришелец не произвел ни единого движения, не выказал ни единого знака скорби. Он стоял, весь скованный в своей непостижимой агонии, Крест и Распятый, объединенные в высокой иссохшей фигуре. Воздетые руки и оранжевые длани были бы слишком слабым отражением этой внутренней скорби.

— Я не понимаю! — в отчаянии выкрикнул Соул, хотя нужды кричать не было: все стояли в безмолвии. Многие пятились от высокой тощей фигуры пришельца, словно обожженные ударом бича. — Как вы можете вступать в контакт с существами, все время изменяющими собственную суть? Что за постоянство — тринадцать тысяч лет! И вы храните вашу безумную любовь живой всю эту чудовищную пропасть времени? Каким образом — и зачем?

Плач П'тери был подобен подвыванию приемника, сбившегося с радиоволны, — когда же он наконец настроился, нащупал свою частоту в эфире, трансляция стала достаточно четкой для ответа на вопрос человека.

— Глашатаи Перемен страстно желали чего-то, когда они соединялись по фазе со Сферой. Но чего именно — осталось непонятым. Они сами были поражены любовью. Мы ищем сигналы обмена, чтобы снять великое ощущение их печали, чтобы сферцы смогли избавиться от этой вибрации в сознании, запечатленной много столетий назад нашим сближением. Да — они заклеймили нас своим страданием! Так проходящий корабль оставляет долго бьющиеся у берега волны. Водоворот, оставшийся в опрокинутой бутыли. Отражение ослепившего света на сетчатке глаза. С тех пор не только мы преследуем их — но и Глашатаи Перемен преследуют нас. С этим призраком любви, которая — боль.

— А с другими расами они «не сошлись по фазе»? Из тех, кого вы встречали на своем пути? Больше ни у кого не осталось подобного эха в сознании?

— Но это же мы, люди, имеем в лице Нашего Спасителя! — раздался возглас какого-то южанина-протестанта. — Да ведь он говорит про Бога, в своем инопланетном понимании!

Шавони изобразил сердитое «пианиссимо».

— Нет, это, скорее, коллективный психоз, — предложил свой диагноз еврейский психиатр из Нью-Йорка (кстати, голос выдавал в нем явного истерика). — Это коллективное помешательство. Навязчивый поиск. Попытка скрыть от себя правду, обратив выстроенную иллюзорную систему глубоко внутрь, чтобы там облечь в конкретную форму. Все это постепенно закрепилось в сознании социума. Возможно, генетическая мутация. Следствие вируса или облучения, полученного при освоении космоса. И, может быть, сейчас они заражают нашу атмосферу? — голос психопатолога срывался в визг. — Почему не было принято мер по карантину? Что такое пятьдесят миль для звездного вируса?

— Это не так, — продолжал рыдать П'тери, качая маятниками пальцев в гневе или волнении. — Мы, сферцы, не больны. Мы отдаем себе отчет в этом. Глашатаи Перемен существуют — в другом плане реальности! Когда они совпали по фазе с Этой-Реальностью, событие произвело резонанс, который и есть эта Утраченная Любовь и эта Мука и это Беспощадное Преследование — все одновременно. Вам это неведомо. И ни одной расе — кроме нашей. Глашатаи Перемен смодулировали все касательные реальности, проецируясь на наш мозг. Но там, где они вмешались в действительность, они оставили резонирующую точку в плоскости нашей вселенной — подобную гудящему колоколу в древней Сфере. Со всеми картинками реальности, собранными в нашей Луне, мы должны переступить пределы Этой-Реальности, как это сделали они, чтобы догнать Глашатаев Перемен и…

П'тери замолчал, точно не решаясь сказать, что за этим последует.

— И что тогда? — вмешался Соул, решив любой ценой добиться ответа.

Руки пришельца упали. Немой свидетель невыразимого, он признал:

— Мы еще не пришли к общему мнению. Вопрос открыт. Что делать? Сигналить им? Любить их? Убить? — за все те мучения, что причинили нам? Некоторые еретики и отщепенцы даже заявляют, что Глашатаи Перемен — это мы сами, из отдаленного будущего или какой-то альтернативной реальности. Некое эхо нашей развернувшейся эволюционной самости, отраженное назад во времени, чтобы заставить нас убить самих себя в будущем, ставшем невыносимым, но которого они — то есть мы — не в силах избежать по собственной воле. Сфера будущего, захваченная в тиски невероятной муки неведомой ситуации — уж не Бессмертие ли это? — пытается совершить акт самоуничтожения руками своих предков, «более ранних себя самих» — и таков ход истории.

— И таково ее популярное изложение среди вашего народа?

— Нет! Эта ересь возникала несколько раз, после чего Языковая Луна опорожнялась, переучитывалась и уничтожалась…

— А те, кто поверил в ересь?

— Также уничтожались! Ибо учение их шло против сигнально-обменной чести и священной обязанности Сферы.

— Но ради бога, ведь это существо — настоящий параноик! — завопил психиатр. — Разве не ясно, что это раса параноиков? Убийство собственного будущего! Убийство, возведенное в энную степень убийственности! Словом, натуральная паранойя, убийство в собственном соку!

— А кто станет утверждать, что ваш род не испытывает психических отклонений? — парировал П'тери. — Когда вы посылаете в эфир картины смерти, уничтожения, мучений и истязаний?

— Но все это — не суть, не идея человеческого существа, — сердито возразил психиатр. — Это лишь опыт неправильного прочтения. Неверно истолкованный момент документализма. Ведь это не более как инциденты, несчастные случаи, катастрофы.

— В самом деле? Поверьте взгляду со стороны: это ваши сигналы. Насилие — ваш спорт, ваше искусство, ваша религия. Почему вы не хотите продать шесть земных мозгов, которые, кстати, ожидает великая честь — избежать Имбеддинга вместе со Сферой? Овладеть касательной. Радоваться любви освобожденной и разделенной!

Имбеддинг. Вот он.

Внедрение. Предопределение.

Понятие это, концепт единства, жестко запрограммированной встречи разнородных схем и понятий, преследовало пришельцев, как и Соула, хотя и в совсем ином смысле. И, вообще, уместно ли такое сопоставление? Или это только случайное сходство слов?

Но сейчас, Соул был уверен, сходство не случайное. Скорее, здесь было открытие — скрывавшее за собой еще не одну тайну.

Соул почувствовал трепет от предчувствия чуда, словно сплавляя воедино безумие пришельца со своим собственным безумием.

— П'тери, я пытаюсь не избежать, а, наоборот, достичь имбеддинга, чтобы провести анализ того, что находится за границами реальности. Для этого я использую мозг молодых особей человеческого рода. Может, здесь чисто словесное совпадение? Нет, не думаю. Вы считаете, что невозможно произвести испытание реальности с позиций одного биологического вида, проживающего на одной из многочисленных планет. Скажите, П'тери, согласились бы вы пожертвовать приливом? Если новые знания будут того стоить? Если они увенчаются для вас открытием? Если это спасет — да, именно спасет для Сферы все оставшееся ей время?

Соул выудил письмо Пьера из кармана.

И стал читать высокому пришельцу все, что он узнал о бразильском племени шемахоя…

А за окном тем временем день вступил в свои права. Солнце освещало корабль П'тери, пустынный кустарник, далекие остроконечные вершины. В огромном небе не было ни единого следа, какие обычно оставляют самолеты. Как и предусматривалось, район должен был оставаться свободным от воздушного транспорта.


Когда Соул закончил свое объяснение — а остальные присутствующие тем временем ошеломленно пялились на него, — П'тери долгое время раздумывал. Его схожие с бумажными пакетами уши извивались, меняя формы, пока он общался со своими, словно немой чревовещатель.

Наконец пришелец обратился к толпе:

— Если все это правда, то мы, сферцы, пропустим прилив. И за блок мозгов шемахоя мы предлагаем такую цену: технология межзвездных путешествий и аренда одного из Чтецов Приливов. Такой «пакет» позволит вам в ближайшие пять лет достичь звезды Чтецов и оттуда открыть собственную торговлю сигналами.

В зале на мгновение воцарилась благоговейная тишина. Яркий солнечный свет, словно фотограф, запечатлел это мгновение для вечности.

Затем ликование постепенно овладело всей толпой и прорвалось наружу: Соул почувствовал ободряющие и благодарные толчки в спину.

— Ну, ты даешь! Сообразительный мерзавец! — развязно прошипел ему в ухо Шавони. — Тут есть хоть слово правды, в том, что ты наплел ему?

— Должно быть, — пробормотал Соул сквозь зубы. — Есть возражения?

— К черту все возражения! — панибратски хлопнув его по плечу, хохотнул распорядитель Шавони.

— Эй, доктор Соул! — вмешался в общий шум другой голос. — Не лучше ли держать подальше от Бразилии эти загребущие руки, на которых нарисовано по апельсину?

— Пока мы не выплеснули нашего ребенка вместе с водой — так, что ли?

Радость была почти истерическая. Среди общего куража пришелец высился подобно маяку посреди шторма.

И как только болтовня стала оглушительной, уши П'тери сложились в маленькие аккуратные коробочки.


Одна из подкомиссий Вашингтонской Спецгруппы Взаимодействия открыла заседание в отделанной под орех гостиной с нарисованными фальшивыми окнами. Присутствующих окружали виды Новой Англии в эпоху Заката: великолепие лесных массивов, которые одним поворотом переключателя могли превратиться в вид на Эверглейдс[34], Гавайский пляж или Скалистые горы.

Главный научный советник президента, немецкий эмигрант с гривой белокурых жестких, как проволока, волос, заявил:

— Задача перед нами очень и очень непростая. И состоит она вовсе не в отлове каких-то там индейцев. Надо с максимальной осторожностью подойти к имуществу, выбранному для продажи. Если индейцы обладают чем-то уникальным для наших друзей, тем, что стоит звездного ключика, это может понадобиться и нам…

— Вся эта шемахойская теория — колосс на глиняных ногах. Подумаешь, какой-то сумасшедший в джунглях. Мы идем на очень слабые поручительства. К тому же этот лягушатник, по всему видать, бывалый пропагандист, — сказал спокойный человек из ЦРУ, постоянно что-то черкавший в блокноте. За время заседания он произвел на свет несколько неуклюжих крылатых дракончиков — вроде тех, что попадаются на обложках комиксов в объявлениях о заочных курсах рисования.

— Но мы знаем, что такие вещи вполне возможны. Что говорил этот… Цвинглер о работе Гэддонской клиники в Англии? Какой-то препарат для повышения интеллекта.

— Он сказал, что полной уверенности нет, сэр.

— О лазерах говорили то же самое, а через несколько лет они появились в продаже. Чем больше мы узнаем о человеческом разуме, тем больше кажется вероятным, что он способен на все. Русские уже овладели психотронным оружием, способным вызвать отвагу или страх одним уколом препарата. Через ампулу можно задавать любую эмоцию, на выбор. Мы же можем до определенных пределов задерживать старение организма. Нетрудно предсказать, что в ближайшем будущем мы сможем заставить людей думать лучше и быстрее…

У президента был чисто визионерский и несколько романтический подход в выборе научных консультантов. Бурный рост карьеры и тяга к власти нынешнего советника президента вывели его, точно побег из тени, с невидной должности профессора кафедры социальной психиатрии. Минуя Комитет-2000 института Гудзона, он занял нынешний пост, причем так быстро, что не на шутку встревожил бывших коллег. Не то чтобы он был слишком молод. Долгое время он оставался темной лошадкой, мавериком[35], продолжая заниматься исследованиями в таких скользких направлениях, как генетическая разведка и методика развития сверхспособностей. Однако президент твердо верил, что людьми и событиями можно управлять по добротным сценариям, составленным «ответственными» психологами и социологами. Или, как он излагал в послании Комитету Мира, это необходимо «для оркестровки событий внутри — и межгосударственного масштаба, для придания им гармонического, музыкального развития».

— Возьмите хотя бы того русского, что разбился в автомобильной катастрофе в Москве. Как его… Бухаров. Его реанимировали, но ничего не смогли поделать с разрушением мозга в то время, когда он был мертв. Ценность его как ученого уменьшилась по крайней мере вчетверо. Зато посмотрите, чего мы достигли с этим ядерщиком в Кальтехе.

— Хаммонд, что ли?

— Вот именно. Его айкью[36] даже несколько зашкаливал. Пришлось встряхнуть его на несколько месяцев жизни, пока не вышли на контакт с русскими.

— Это с вытяжкой ДНК? — полюбопытствовал узколицый итало-американец, глава фармацевтической разведки министерства финансов, и советник президента кивнул:

— Представьте только, что мы сможем вколоть препарат, который поднимет интеллектуальный уровень данного человека до максимума. Даст ему возможность интегрировать все свои силы и знания. Мы сохраним естественную среду обитания для индейцев. Этот препарат нужен как воздух — и в той же степени необходима вся природная система, откуда он происходит.

— Звучит совсем не глупо, — подал голос человек из ЦРУ, отрываясь от своих дракончиков. — Потом мы можем восстановить дамбу — размером поменьше. А место, где живут индейцы, можно превратить в заповедник или резервацию — достаточно большую, чтобы они, с одной стороны, не подсели, а с другой, не выкинули чего-либо — например, не перестали выращивать свой наркотик…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Чарли напевал себе под нос, пытаясь взбодриться. Он возвращался под проливным дождем с другой стороны дамбы.

Скоро ли предстоит ему «пуститься в путь до Альбукерки», как поется в песне?

Главное — не дать себе раскиснуть. Картины Вьетнама, благодаря местному пейзажу, все чаще его настигали в эти дни.

Зной. Ожидание. Ощущение капкана.

Кафешные проститутки пахнут эфиром. Девчонки, которые вышибают из колеи! Сшибают мужика с ног. Обезболивание — вот как называется эта игра…

Жоржи поджидал его на другой стороне дамбы, промокший до нитки, размахивая рукой навстречу подъезжавшему джипу.

— Чарли! — в его голосе слышался неподдельный страх.

Петля на шее затянулась еще туже — Чарли это почувствовал.

— Капитан Пайшау снова здесь. С двумя арестантами. Их допрашивают в сарае. Мужчина и женщина.

— Это те, которые пришли по мою душу?

— Сукин сын! Эгоист! Пайшау со своими бандитами истязает их — и женщину тоже! Ему нужна информация.

Чарли закусил губу.

— Скверно. Нам бы лучше…

— Что лучше? Остановить это? Но как — скажи мне, как!

— Жоржи, я не знаю. Сейчас я понимаю только одно: надо посмотреть, что там у них происходит.

Жоржи забрался в джип — одежда хоть выжимай.

Чарли газанул к самому отдаленному бараку с жестяной крышей.

Там, на бетонке, где парковались грейдеры и бульдозеры, виднелся вертолет Пайшау. Пилот лениво курил сигарету, наставив винтовку на приближающийся джип.

Дверь в сарай охранял другой клеврет Пайшау, с бульдожьей физиономией и черными кустистыми баками.

Он что-то выкрикнул, едва они успели затормозить.

— Что он говорит?

— Чтобы уматывали отсюда — потому что нас это не касается.

— Скажи, мне нужен Пайшау.

Жоржи перевел, и, когда он обернулся к Чарли, во взгляде было отчаяние.

— Капитан придет побеседовать, когда посчитает нужным.

— Что ж, попробуем по-другому. Скажи, что мне нужно взять инструмент. Скажи, что срочно — для дамбы. Дьявольщина, придумай же что-нибудь! Как они туда залезли — сбили замок?

— Они взяли ключ у меня, — потупился Жоржи.

— Зачем ты пустил их? Не знал, чем все кончится?

— А что я мог поделать с этими мерзавцами? Они же из полиции. Они повели пленных на склад, потому что в деревне слишком много свидетелей.

— Ты точно знаешь, что их пытают? Может, дела не так уж плохи?

— Эх, Чарли, Чарли — я услышал их крики, прежде чем побежал тебе навстречу.

— А в окно что-нибудь видно?

— Этот тип сказал, что будет стрелять по ногам, если подойду ближе.

— Проклятье! Но у него же не хватит наглости стрелять в американского специалиста! Жоржи, постой возле джипа. Если что — гони отсюда и поднимай по радио весь Сантарен. Мне помогать не надо.

Он перетянул Жоржи на сиденье водителя, после чего захлопнул дверцу. Охранник закричал на него, лишь только он двинулся к окну ангара.

— По-английски понимаешь? — отозвался Чарли, не останавливаясь.

В голове, как вспышка, мелькнуло: «Чарли, какого черта ты прешь на рожон? Чтобы честно и прямо смотреть в глаза напарнику? Или чтобы сделать что-то для той девочки с мучительными глазами и мальчишки, захлебнувшегося кровью на твоем штыке, или для горящей тростниковой хижины, разлетевшейся пеплом много лет назад?»

События разворачивались все быстрее, словно на коварном колесе Фортуны. Этот вертолет «Хьюи Слик», влажный зной, допрос арестованных… Даже когда ты зарылся в чащобах Амазонки, такие ужасы настигают подобно фуриям.

Чарли вглядывался в мокрые доски сарая.

Из двух фонарей в сарае работал только один. Он отбрасывал гигантские тени в сумрак, за ящики и бочки с горючим, где маячило несколько фигур. Чарли задумался на мгновение, почему они стоят в темноте. Возможно, второй фонарь просто перегорел. Затем он различил в темноте кабель, свисавший из розетки у самого пола.

Чарли бросился к двери, пытаясь протиснуться мимо Бакенбардов.

Однако тот с такой же силой отбросил его обратно — в дождь.

— Эй ты, ублюдок, — это мой сарай, черт подери! Мне нужен Пайшау. Ты понял — Пайшау!

Человек с винтовкой кивнул и дал знак не приближаться. Затем ударил несколько раз прикладом в дверь за спиной. Ствол при этом был направлен приблизительно в пах Чарли.

— Дерьмо ты тупое, — процедил Чарли сквозь зубы. Им пришлось прождать некоторое время, прежде чем дверь открылась и из темноты высунулась крысиная мордочка Орландо.

Метис выслушал маловразумительные объяснения Чарли на скудном португальском и вновь канул в темноту. Чарли так и не понял, дошло ли до него хоть слово, пока из-за двери не показался сам капитан собственной персоной.

На лице Пайшау была улыбка — точь-в-точь антисептическая марлевая повязка.

— Мистер Берн! Вам приятно будет узнать, что мы поймали двух террористов, которые покушались на вашу жизнь. Теперь они ответят за все. К несчастью, одного из бандитов мы потеряли в джунглях. Там, скорее всего, он и подохнет, без лодки и средств к существованию. Мы ненадолго заняли ваш сарай. Еще час — и мы отправимся в путь. Час-то вы можете обождать?

— Прошу прощения, капитан, но я хочу знать, что вы делаете с теми людьми в сарае!

Чарли пытался разглядеть, что там, в темноте, за спиной Пайшау.

Одна фигура, скорчившись, лежала на полу.

Другая, казалось, стояла на голове. Затем Чарли разглядел веревку, обматывающую лодыжки. Веревка была переброшена через поперечный брус крыши, и тело висело на ней. В сумраке белели белые ступни. Вероятно, тело было совершенно голым — но люди Пайшау загораживали остальное.

— Что ты делаешь, человек!

— Вы исполняли свой долг в Азии, на Юго-Востоке, сеньор Берн, так что вам должно быть понятно, что служба есть служба. Просто крыса попалась в капкан. И крысу надо потискать. В вашей помощи мы не нуждаемся. Только немного электричества — для диктофона. Да крышу над головой.

— Это правда, что среди арестованных женщина?

— Оба они партизаны, мистер Берн. Оба диверсанты и душегубы. Враги цивилизации. И ваши потенциальные убийцы. Так что вопрос пола значения не имеет.

Ах, девушка с глазами газели, разве имеет значение, что случилось между нами, если ты все равно должна была умереть? Разве это называется изнасилованием — эта вспышка агрессии?

Правду говоря, Чарли не был уверен, что изнасилование имело место. Он не был вполне уверен в том, что случилось после того, как его штык утонул в чужом теле. Чарли просто восполнил, довершил картину возможным изнасилованием, вот и все. Это как фигура условного противника, из тех, что выскакивают из окопов с мишенями на груди. Образ того, что могло случиться. Противник убит, женщина-противник изнасилована. И он был типичным солдатом, готовым исполнить обычные обязанности, словно отрабатывая в лагере для новобранцев.

И тут подвешенное к потолку тело медленно развернулось, и Чарли увидел ее грудь. И провода на обнаженной груди. Прикрепленные к соскам.

Он бросился в сарай.

Негр Олимпио вцепился в него своими длинными граблями и удерживал до прибытия капитана. Чарли не мог поверить своим глазам: человек, подвешенный, точно туша на скотобойне. Может, поэтому он сразу обмяк в объятьях Олимпио и не стал вырываться. Типичность и привычность ситуации вновь парализовала его. Как и женщину, подвешенную за ноги к потолку, превращенную в подопытное животное. Только Пайшау казался встревоженным.

Чарли Берн так и не смог ничего придумать: он не нашел в себе ни слов, ни поступков. Олимпио без труда протащил его через все помещение и вышвырнул в дождь.

— Мистер Берн! — раздался ему вслед голос Пайшау. — Помните, это ваша жизнь.

Животный крик отчаяния заставил Чарли вздрогнуть. Усиленный пощечиной дождя, он окончательно выбил его из колеи. Спокойствию — или попытке успокоиться — пришел конец.

Чарли рванул к джипу.

— Жоржи, идиот, у нас же есть ключ от трансформаторной. Надеюсь, его ты не отдал этим подонкам?

Альмейда яростно включил зажигание и дал газу.

— Ах ты, скотина! Думаешь, я дам им второй ключ, после всего, что случилось?


Когда дело было сделано и замок на трансформаторной вновь оказался на месте, Чарли сел в джип, где Жоржи поигрывал с 38-м калибром, хранившимся под сиденьем водителя.

— Жоржи, оставь эту штуку в покое, ладно?

— Чтобы ты потом передал это капитану — как я ключ?

Однако он вручил пистолет Чарли, а тот проверил, заряжено ли оружие, прежде чем положить его на место. Тем временем Жоржи повел джип назад, к сараю, с молчаливого согласия Чарли.

На этот раз Пайшау окликнул Чарли у входа в пыточную.

— Вот ведь незадача! Что-то с электричеством, мистер Берн. Бы не будете так любезны снова включить рубильник? Нет? Что ж, если бы не дождь, я бы обошелся аккумуляторами с вертолета, хотя неразумно сажать мощность прожекторов при такой плохой видимости. Если вы так низко оцениваете свою жизнь, то мы, напротив, дорожим своей плотиной! К счастью, у меня в вертолете остался кнут. Из кожи тапира. А вы знаете, что, согласно древней китайской легенде, тапиры питаются снами? Интересно, какие же тайные революционные грезы разбудит мой тапировый кнут? Как же ей не повезло, что вы отключили электричество. Электричество не оставляет рубцов — разве что в душе. Но тапировый кнут в руках такого профессионала, как Олимпио, обдерет человека, словно луковицу.

Его голос был сталью и льдом.

— Так что будьте добры включить рубильник!

Чарли колебался.

Вот оно — распутье, которого он избегал долгие годы!

Что-то твердое мешало в кармане брюк.

— Капитан Пайшау, если вы не выведете оттуда арестованных и не направите их, как положено…

— М-да? И что вы сделаете тогда, мистер Берн? Расскажите мне, я человек любопытный.

— Я подниму такой шум, что вам не поздоровится. В Сантарене, да еще в американском посольстве, подключу газеты и общественное мнение Штатов. Будут названы и имена, и прочие детали. К тому же я свяжусь с церковью — прямо здесь, в Бразилии. Как вам понравится принародное отлучение от церкви? Ведь именно так церковь относится к истязателям!

— Вместо того, чтобы использовать их по назначению? Да вы, похоже, вообразили себя папским нунцием. Вы наивны, мистер Берн. Даже если при самом невероятном совпадении фактов я буду отлучен, то потом буду принят в лоно церкви обратно, если только дело пойдет во благо цивилизации. Весь этот клерикальный либерализм — не более чем воздушный змей, парящий над Ватиканом. Как только ветер стихнет, змея стянут вниз. Итак, вы слышали, что я сказал. Мне нужно договорить с этой сукой. Чем я буду с ней разговаривать — выбирать вам. Электричество или кнут?

Чарли сделал выбор.

Он вытащил 38-й калибр и направил в пах Пайшау.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Цвинглер сидел рядом с Соулом, пока реактивный самолет ВВС переносил их через Мексику и Центральную Америку, направляясь в сторону Колумбии. Он задавал вопросы о Пьере и раз десять внимательно перечитал письмо француза.

— Думаю, этот опротестованный вексель из тех, что рано или поздно оплачиваются, — едко прокомментировал он, возвращая письмо.

Теперь Соул чувствовал себя укрывателем прокаженного или преступника, которому, по чистому совпадению обстоятельств, выпало внести общественно полезный вклад.

Остальное время Цвинглер перешептывался с тремя другими пассажирами.

Эти трое представились как Честер, Чейз и Билли.

Честер был высокорослым негром с какой-то эбонитовой красотой, только чересчур гладкой и поверхностной, отчего походил на резную поделку для туристов, какие продаются в африканских аэропортах. Билли и Чейз были словно высечены из кладбищенского мрамора, два белокожих мормона-протестанта. Соул уже заранее воображал, что два стальных чемодана, которые они втащили на борт, загородив проход, битком набиты текстами для воскресных школ.

При заходе на бразильскую посадочную полосу на краю Великих Озер они пронеслись над великой и грозной картиной наводнения. Местами все, кроме верхушек самых высоких деревьев, скрылось под водой. Вскоре они вошли в ливневую завесу, где границы земли, неба и воды были размыты. Грязное пятно акватории тянулось под ними час или два.


Пилот, которому предстояло завершить последний этап их путешествия, взобрался на борт вертолета из пелены дождя на самой южной из вспомогательных плотин. Это был высокий развязный техасец с пистолетом в кобуре. Жиль Россиньоль было его имя — наводящее на мысль о французской фатере в Нью-Орлеане и плавучих театрах, о кабаре и игроках с припрятанными «дерринджерами»[37]. Разве что широкой крестьянской костью, коренастым телосложением Россиньоль входил в противоречие со своим богемно-гангстерским имиджем.

— Привет! Вы — Том Цвинглер?

— Разве вам не сообщили пароль?

— Почему же, сообщить-то сообщили, но из головы как-то выскочило. Пардон… итак: «Почему небо ночью темное?»

— Отзыв: «Потому что вселенная расширяется». — Цвинглер примирительно посверкал своими рубиновыми лунами. — Тщательнее надо.

— Что значит — профессионально, — согласился Честер.

Техасец усмехнулся.

— Поскольку вы не спрашиваете меня, что это значит, небо будет ночью темным, а с ним и вселенная, и вся прочая дребедень!

В голове всплыла фраза, и Соул произнес:

— «Звезды над нами правят нашими обстоятельствами».

Честер с интересом оглянулся.

— Так, отрывок из Шекспира, — пожал плечами Соул. — И нас бы не оказалось здесь, если бы не звезды.

Цвинглер неодобрительно покачал рубинами.

— Кажется, пришло время напомнить про парня из Короля Лира, который сказал, что получил глаза, чтобы навлекать на себя неприятности. Звезды вовсе не собираются управлять обстоятельствами, в которые мы вляпались. Это мы должны предъявить наши условия звездам!

И обратился к Жилю Россиньолю:

— Нам надо поговорить с кем-нибудь из здешних инженеров, ответственных за дамбу. Потом посетим резервацию для индейцев: надо узнать кое-что о деревне, куда мы направляемся.

Техасец неловко поерзал в кресле пилота.

— Видите ли, мистер Цвинглер, здесь накануне произошла разборка. Чарли Берн, местный инженер, получил травму черепа и в настоящий момент выбыл из игры. Его отправили вгоспиталь в Сантарене. Насколько я смог выяснить у его бразильского заместителя, который сейчас не в себе — под мухой, да еще нанюхался эфира — Чарли наставил пистолет на полисмена, который завел двух террористов на один из здешних складов и допрашивал там… в несколько средневековом стиле. Вот так инженер получил прикладом по голове.

— Вы говорите, террористы? Здесь, в таком безлюдье, у черта на куличках?

— Есть сведения, что готовится ряд покушений на персонал Амазонского проекта. Коммунисты поднимают головы. Хотят скандала в мировой прессе. Они направили сюда несколько боевых групп. Одну из них и допрашивали, когда ворвался Чарли. Насколько понимаю, его-то они и собирались грохнуть — не для того же они продирались сквозь джунгли, чтобы обниматься с американским спецом.

— И что это был за «средневековый стиль» допроса? — хмуро спросил Соул.

Техасец отвел глаза в панорамное окно.

— Вообще-то, это зверство. Они подвесили девушку, раздев догола и прикрепив электроды к соскам, глазам и еще… в одном месте. Чарли вырубил электричество, так они притащили кнут и… как бы вам сказать, ободрали ее натурально. Там уже просто не на что было смотреть, после того как они от нее отстали. Этот бразилец рассказывал — только остов ободранного мяса. Лично я не могу судить его за то, что он нализался в стельку, но толку от него, сами понимаете, никакого.

Луны Цвинглера, казалось, вышли из-под контроля.

— Омерзительно! Живодеры. Извращенцы… И это правительство мы поддерживаем!

— Мы получили задание, мистер Цвинглер, — вздохнул Честер. — Невозможно делать свою работу, когда глаза полны слез.

«Работу!» — мысленно закричал Соул. Так теперь называется киднепинг? А выскребывание мозгов на продажу? Или весь этот мир погрузился в ад, а с ним — и вся галактика, где целая раса разумных существ странствует по мирам, терзаемая духовной пыткой, которую они называют «любовью», закупая при этом мозги для своего языкового компьютера? Только одна вещь сдерживала его — то, что Видья и Вашильки в безопасности.

— Эти партизаны, — поинтересовался негр, — они только на людей покушаются или диверсии тоже устраивают?

— Думаю, что диверсию они устроили бы непременно, — выпади им такая возможность. Время от времени уже случались мелкие пакости, но, дьявол побери, что они могут сделать со стеной вроде этой — с насыпью длиной в десять миль?

— Да, это не полигон для коммунистов, — Честер изобразил на лице улыбку, какую можно встретить разве что на рекламе зубной пасты — острую, как нож, рассекающий масло. — Надо же, как кстати появились эти партизаны…


Чейз и Билли остались на дамбе вместе со своими стальными чемоданами и картой эвакуации. Том Цвинглер наконец смог сменить костюм на нечто более легкое и оставить свои рубины — булавку и запонки — на хранение Билли.

Жиль Россиньоль полетел с остальными к югу, после того как они посетили Центр Эвакуации — или просто резервацию индейцев.

Цвинглер сосредоточенно склонился над термографическими снимками района, переданными со спутника Геологических Исследований перед самым их отбытием. Он отметил несколько оставшихся тепловых точек в безбрежном однообразии холодных вод. Отец Помар тоже черкнул им пару ориентиров. Хотя и эта карта давно устарела из-за расширяющихся масштабов наводнения. Техасец вел машину сквозь стену дождя очертя голову, стремительно и безоглядно, полностью доверяясь приборам и просроченным вычислениям.

— Здесь просто не во что врезаться, друзья мои, — позевывая, говорил он. — Не за что и зацепиться.

Два тепловых источника Помар отметил особо, потрясенный самой возможностью их обнаружения со спутника. «Вот что значит современная наука!» Скопление костров оказалось замеченным сквозь дождь с высоты в несколько сотен миль. Пастор умолял их захватить его с собой ради нового покушения на сознание шемахоя. Цвинглер ему, естественно, отказал.


Может быть, на самом деле ему куда больше хотелось окончательно вычеркнуть Пьера из своей жизни, чем снова встретиться с ним?

Соул в который раз задавал себе этот вопрос, но так и не мог решить. Он даже почувствовал облегчение, когда первая точка оказалась пуста. Какая-то деревня, на несколько футов ушедшая под воду — пустынная, с разбухшими от сырости угольками костра, подпираемого наспех связанным помостом. Это напомнило Соулу картины жертвенника инков — Солнечный Алтарь в Мачу Пикчу[38]. Странно было встретить такое в джунглях далеко от Анд. Может быть, местные индейцы были потомками инков, вырожденцами, взывающими сквозь ливень к Солнцу вот с этого жалкого помоста с костром? И добились при этом только того, что с неба к ним спустился вертолет, направленный инфракрасными глазами космических соглядатаев, для того, чтобы продать их мозги звездам.

Но здесь не было и намека на присутствие человека.

Они зависли на несколько минут над прогалиной, гоняя винтом рябь по воде, после чего, взмыв вверх, продолжили движение выбранным курсом.

И все же не было причин стесняться встречи с Пьером, учитывая такой поворот событий. Все равно француз вместе со своими нынешними соплеменниками был сейчас во власти наркотика — сказочной плесени, которой они лакомятся в своих джунглях.

Извилистое полукольцо больших соломенных хижин, что составляли главную деревню, охватывало озеро подобно коралловому атоллу. Россиньоль опустил свой вертолет на поплавки и бросил якорь. Трое его спутников, выкарабкавшись наружу, бросились в бурые воды и, увязнув почти по пояс, двинулись к небольшой лесной прогалине, где пляски при свете костров были в самом разгаре.

Индейцы все до одного были нагишом, не считая гульфика из перьев ослепительно-яркого окраса, напоминавшего пучки лобкового ворса, похвастаться которыми мог лишь какой-нибудь чрезвычайно экзотичный нудист-инопланетянин. С горящими глазами толпа осаждала небольшую хижину, под предводительством человека, чье тело было так обильно изрисовано, что трудно было определить его возраст — и был ли он вообще человеком. Из-за петель и завитков на теле он походил на оживший отпечаток пальца. А красные пятна над верхней губой — точно чудовищные разросшиеся родинки — что это? Жуткое зрелище — сгустки крови, текущей из носа. Шаман распевал тоскливую песню, которую то и дело подхватывали толстозадые мужчины, после чего, протянув ее немного, с истерическим хихиканьем обрывали, будто бросали в воду. На новоприбывших никто не обратил внимания — похоже, цвет кожи в данный момент не имел значения.

— Да они совершенно сбрендили здесь! — засмеялся Честер. — Лучший способ праздновать светопреставление.

Соул разглядел Пьера Дарьяна — он толкался в дальнем углу хижины, голый, как и все прочие, с таким же гульфиком из перьев. Лишь белизной кожи он выделялся среди индейцев, напоминая прокаженного.

Француз сначала замялся, завидев гостей, но затем вновь пустился в пляс — хмуро и озадаченно потрясая головой.

— Пьер!

Соул стал проталкиваться к нему. Его чуть не стошнило, когда он увидел на этом белом теле впившихся в бедра черных пиявок и гниющие язвы от укусов мошкары.

— Я получил твое письмо, Пьер! Мы пришли на помощь.

Естественно, ни слова о том, что это будет за «помощь»!

Пьер прокричал что-то нараспев. Осталось непонятным, отвечает он или только подхватывает песню вождя.

Честер поймал его руку и неистово потряс ее.

— Эй, друг, мы пришли поговорить. Ты не мог бы оторваться на минутку от своих важных дел?

Пьер уставился на руку, которая удерживала его, хлопнул по черным пальцам свободной рукой, сбросив их с себя, и отозвался уже более разборчиво, но его слова по-прежнему тонули в речи шемахоя.

— Богом тебя заклинаю — говори на английском или хотя бы на французском. Мы не можем тебя понять.

Пьер стал изъясняться на французском, но синтаксические конструкции были безнадежно перемешаны — выходила совершенная белиберда.

— Концов не связать, — вздохнул Том Цвинглер.

— Похоже, у него уже пошли свободные ассоциации.

— Структура предложения нарушена, это так. Но, может быть, это его попытка перевести песнопения индейцев.

Вопросительный взгляд Пьера застыл на Соуле.

— Крис? — внезапно спросил он. Затем вырвался из рук Честера и отшатнулся. И вновь подхватил песню татуированного, ухмыляясь голым индейцам, окружавшим его, с мальчишеской гордостью ероша свою голубую опушку.

— Вы видели эти сгустки крови у него под носом?

— Этот человек спятил, — ухмыльнулся Честер. — Мы зря тратим время.

— Том, у него должны сохраниться записи. Он был педантичным человеком. Несколько романтичным — но педантом. Возможно, мы просто пытаемся его расшевелить не в самое подходящее время. Пойдем лучше заглянем в его хижину: поищем записи. Свидетельство его помешательства.

— О'кей, оставим этих ребят тешиться своими играми. Странно только, почему они танцуют здесь, а не в деревне.

— Здесь еще достаточно мелко — скорее всего, поэтому.

В одной из хижин Честер нашел диктофон Пьера и дневники, засунутые в рюкзак, подвешенный над водой.

Забравшись в вертолет, Соул принялся вслух переводить дневник Пьера. С растущим возбуждением, трепетом узнавания, он прочел его от корки до корки. В начале нового года в дневнике зияла брешь — продолжительная пауза в несколько пропущенных страниц, словно чистые листы были единственно возможным средством выразить то, что он имел в виду.


— Так он встретил партизан?

— Похоже, что да.

— А теперь еще это напичканное наркотиками дитя. Вот оно что. Поразительно. Он нашел так много — и все время был в центре событий.

— Согласен, Крис. Картина весьма правдоподобна Но помни, сейчас Невада — пуп земли. Там центр событий. Как говорится, звезды правят нашими обстоятельствами.

— Да, конечно, — неохотно согласился Соул. Он был даже рад, что Пьер сбрендил. Интересно только, надолго ли?

Цвинглер кивнул Честеру:

— О'кей. Начинаем «Падение Ниагары».

— Думаете?

— Надеюсь, черт возьми! Записки француза подтверждают, что мы на правильном пути. Жюль, будьте добры, вызовите Чейза и Билли.

— Добро, — расплылся в улыбке негр. — Люблю начинать с шумом.

— Чейз, — внятно произнес Цвинглер в микрофон. — «Почему ночью небо темное?»

— По случаю того, что вселенная расширяется, — протрещал ответ в динамике.

— Правильно, Чейз. Теперь слушай. Пароль — «Ниагара». Запомнил?

— «Ниагара» — и все?

— Пока. «Падение» откладывается до прибытия вертолета. Посылаю Жиля за вами. После высадки приступайте немедленно к «Падению Ниагары». Мы эвакуируемся в направлении Франклина. Вызывайте Манаус — пусть направят туда самолет. И передайте в комитет, что все идет по плану. Посылаем документы и аудиозаписи для ознакомления. Отправьте их в Манаус первым разведсамолетом, пусть оттуда передадут на факс консульства.

Напоследок Цвинглер еще раз просмотрел инструкции, прежде чем дать отбой связи.

— Вы что, посылаете записи Пьера в Штаты?

— Естественно. Они — наш единственный материал для шемахойского языка.

Трое мужчин вновь зашли в мутные воды. Честер тащил огромный парусиновый рюкзак, а Цвинглер — наплечную сумку, какие используют для доставки авиабагажа. Они добрались до хижины Пьера, когда вертолет поднялся в воздух. Цвинглер бросил свою авиасумку на рюкзак, чтобы не промокла.

— Том, как насчет того, чтобы объясниться? Я все еще не вижу берегов.

— О'кей, Крис.

— Что это за Франклин?

— Взлетно-посадочная полоса в джунглях. Используется для эвакуации согласно Амазонскому проекту, южной его части. Время от времени может принимать реактивные самолеты. Именем Тедди Рузвельта[39] уже названа река, так что мы назвали именем Франклина[40] взлетно-посадочную полосу.

— А «Падение Ниагары»?

— Что ж, может, и не самый удачный пароль. Слишком много сведений об операции.

— В чем же она состоит?

— Гм, — Цвинглер утвердительно кивнул головой, словно бы решившись. — Ну да ладно… Билли и Чейз займутся плотиной. То, что партизаны будут делать до второго пришествия, мы сделаем за две минуты. Как говорится, Бог дал, Бог и взял…

— Не слишком ли круто, Том? Я думал, наша задача только вывезти несколько индейцев.

Цвинглер категорически замотал головой:

— А если все дело в наркотике, который здесь растет? Мы должны сохранить экологию этого уникального края. Любой ценой. Забота о человеке — это забота о его доме. Ваш друг Пьер будет нам по гроб благодарен. Билли пустит в ход две бомбы. Каждая мощностью в килотонну. Напор воды довершит сделанное. Эту дамбу сорвет, как липкую ленту.

— Господи, откуда такая мощность — две килотонны? Ядерное оружие?

— Какое там… одно слово, что ядерное. Всего-то одна жалкая килотонна. Вместе они составляют лишь десятую часть Хиросимы.

— Но каковы последствия?

— Серьезных последствий не предвидится. Разрушений тоже. Такие взрывы проходят незарегистрированными. Билли заложит бомбу на противоположной стороне, подальше от поселка. Наводнение? Ну, тут могу сказать только одно. Любой парень, пересекающий улицу в Нью-Йорке, Лондоне или Рио, подвергается не меньшему риску. Стихийное бедствие. Так что давайте называть это фактором случайности, поправкой на автомобиль или еще как хотите.

— Тем более, все спишут на партизан, — ухмыльнулся Честер. — И это только добавит им престижа. Никто не узнает в таком небольшом «бабахе» ядерное оружие.

— Но напор воды?

— Резервация расположена достаточно высоко над уровнем моря. Вы этого не заметили?

Соул сохранял нейтралитет. В нейтральном холодке, впрочем, теплились искры. Это была не злоба, но воодушевление. Получалось, что все это время политическим сверх-эго оставался Пьер. А теперь Пьер был вне игры. Кажется, Ницше сказал, что Бог умер — и поэтому все возможно. Мысль эта не давала Соулу покоя, пока он слушал Цвинглера.

— Фактор случайности или поправка на автомобиль — самая правильная идея, которую хорошо иметь в виду все это время. Пока в наших руках будущее человечества. В наших руках звезды — не говоря уже о Земле. Все может случиться после взрыва. Я не говорю, что случится — но может. То же самое могло произойти с индейцами, если бы мы отняли у них Брухо. Но они легко перенесут это. Учитывая рождение ребенка. Наводнение спадет, плесень зацветет снова. А там и Кайяпи окажется на коне, кто знает? Со временем, глядишь, синтезируем и наркотик. В сравнении с вашим ПСС это будет просто динамит, да, Крис, ха-ха?

Какой чудесный поворот судьбы! Какая удача для племени шемахоя: ведь все произойдет в соответствии с их пророчествами!

Как удивлен будет Пьер! — если когда-нибудь придет в чувство.

Пальцы нащупали кончик волокна, высунувшийся из стены плетеной хижины и нервно затеребили его. Соул почувствовал, что порезал палец до крови об острую кромку травы и сунул его в рот.

Вот она, вековая мудрость. Не стреляй из пушек по воробьям.

Стреляй по дамбам.

Стреляй по ним так же бесшабашно, как стрелял сигареты в курилке института. Все невыстреленное должно быть выстрелено, раз уж родилось дитя имбеддинга. Он был возбужден, почти до эйфории. И в то же время — холоден. Им овладел трепет вдохновения.

Он был уверен: Пьер поймет. Все понять — значит все простить, так гласит, кажется, старая французская пословица?

А все знать — значит все учитывать. Вот почему Брухо нюхал мака-и, пока его нос не превратился в индюшачий. Вот почему шемахоя танцевали в трансе, облепленные пиявками.

Чтобы постичь правду жизни в непосредственном опыте.

Из своего рюкзака Честер доставал детали, собирая ружье несколько странной, необычной формы.

— Что это, Честер?

— Наверное, слышали про индейские духовые трубки, из которых стреляют ядом кураре. А эта детка стреляет анестезирующими иглами. Свалит и носорога, прежде чем он тебя достанет. Так-то, парень.

Еще бы. Цивилизация. Вот оно, милосердие.

То, что Пьер был рядом, отчего-то ободряло больше всего остального. Беспокойство ушло. Да и было ли оно, в самом деле?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Картинка на экране была в целом спокойной. Однако у Россона имелись основания опасаться, что это обманчивый покой. В сознании детей была теперь посеяна ярость, которая в любой день могла прорваться наружу.

Они достигли того, на что детям каменного века понадобилось сотни поколений — и сделали это молниеносно, в несколько дней. Они изобрели язык. Но что за язык?

Видья первым из детей прошел фазу детского лепета. Теперь Россон знал, что это не просто лепет с бессмысленным набором звуков — но лепет целых идей и концептов. Они обрели свой язык. Язык, который имел мало общего со всем тем, что они изучали в докризисный период. К тому же прерываемый периодами яростной, разрушительной активности, после чего дети лежали на полу, загнанные чуть не до смерти стаей слов, которые можно было услышать разве что от зомби. Компьютерная программа анализировала их новый язык: распечатки лежали, едва тронутые, на столе Россона. У него не было времени на их изучение. События развивались ужасающе быстро. Он чувствовал себя слепцом, созерцающим радиоактивное пятно мадам Кюри, — ничего не видя, он ощущал, как воспаляются глаза.

На его глазах Видья поднялся с пола с дикой гримасой. Он, как тигр, подкрадывался к невидимой жертве. Все быстрее и быстрее, рысью припустив по комнате, двигаясь по кругу.

Всякий раз в момент кризиса в уравнение вводилась новая переменная. Сплавлялись новые цепочки нейронов. Мозг заполнялся ими, однако свободные промежутки так скоро зарастали новыми цепочками, что все превращалось в единый процесс слияния, синтеза.

Эксперимент вышел из-под контроля, и никого, кроме Россона, не интересовал.

Что делать? Исключить из их диеты психостимулятор ПСС? Может, препарат чрезмерно ускоряет процесс развития?

Вашильки поднялась следом за Видьей, пускаясь в столь же бессмысленные блуждания по комнате.

Затем Рама. Следом — Гюльшен.

Скоро все четверо кружили по пространству лабиринта, с сосредоточенными лицами.

Россон лихорадочно переключил монитор — на две другие среды обитания, отыскивая сиделок. Однако никого не оказалось на дежурстве в логическом мире. И, похоже, никто не собирался появляться на дежурстве в мире Ричарда Дженниса.

Он позвонил на резервный пост наверху.

— Мартинсон? Это Россон. Вы не могли бы спуститься сейчас в мир имбеддинга? Возможно, понадобится комплект транквилизаторов. Только оставайтесь, пожалуйста, в шлюзе, пока я не позову. Хочу проследить за тем, как будет развиваться кризис…

Затем он вновь переключился на детей Соула. Вглядываясь в их загадочные, потемневшие лица.

Эллипсы, по которым они двигались, на глазах у Россона становились все тесней и запутанней. Он понимал связь между движением и речью в своем, логическом мире. Здесь же танец детей представлял собой выброс энергии, позволяющий языку очищаться, избавляться от излишков. Но здесь происходило что-то еще. Что-то совсем иное, возникали новые отношения между движением и мыслью. Между областями мозга, ответственными за движения и символы. Значит, напряжение в сознании детей разряжалось вне символического мира мысли и языка, в мир движения? Или же в процессе этих безумных вспышек активности формировались новые символические отношения?

Россон грыз ноготь, размышляя об эффекте новой перекрестно-модальной связи, формируемой мозгом…

— Это Мартинсон. Я в шлюзе. Что-то мне не по душе их лица — всей этой компании, мистер Россон.

— Да, пока лучше их не беспокоить.

Предположим, ПСС ускоряет производство «информационных молекул» до состояния перенасыщенного раствора, и что? В таком случае сознание вынуждено создавать новые символы, для того чтобы задействовать весь смысловой поток? И будут ли эти символы формироваться в двигательных центрах мозга, если обычные «символоносные» участки окажутся перегруженными? Тогда это должны быть символы-действия, символы, манипулирующие непосредственно во внешнем мире. Тот самый способ, которым пользуются маги, чтобы посредством заклинаний и магических фигур овладеть собственной «символической реальностью».

Таким образом, дети вплотную приблизились к потрясающему напряжению символического опыта.

И опять, в который раз, они впали в кому. Конечности их переплелись столь же замысловато, как у индийских божеств. Затем четыре детских тела разметало по сторонам, словно ударом тока.

Этот удар был столь яростен и неистов, что Гюльшен осталась лежать у стены лабиринта с неестественно подвернутой ногой.

— Мартинсон, срочно в лабиринт! У девочки перелом!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

П'тери вышел из своего корабля-разведчика к наступлению ночи и ожидал появления Шавони под колючими звездами пустыни.

Военная полиция всполошила весь комплекс, побуждая к активности русских и американцев.

Инопланетянин стоял с видом тоскливым и тревожным. Но когда он заговорил, в его голосе ощущались скорее беспокойство и раздражение, чем ностальгическая грусть.

— Что касается нашей сделки…

— Вы не хотите пройти в здание, П'тери?

— Здесь просторнее. К тому же я прекрасно вижу в темноте.

— Как пожелаете. У нас для вас сюрприз — человеческий труп на льду. Перенести его на борт?

— К трапу. Сферцы заберут его.

— А нельзя ли нам подняться на ваш корабль? Очень было бы любопытно.

— Технология только в обмен.

Коммерческий педантизм пришельца начинал действовать на нервы. Шавони подозревал, что эти существа действительно одержимы какой-то извращенной разновидностью любви — точно Абеляры внешнего космоса, изувеченные философы, преследующие свою Элоизу в ином измерении. И крутили они свой роман, точно роботы или привидения.

— Но труп, П'тери! Что вы скажете насчет трупа? Разве он не стоит того, чтобы краешком глаза взглянуть на ваш корабль?

Инопланетянин энергично потряс головой — сознательно реконструированный жест, вызывающий скрип в его анатомии.

— Нет. Потому что труп — необходимое вспомогательное звено, подпункт основной коммерческой сделки. Мы должны получить представление о способе извлечения мозга из тела. Вы готовы провести такую операцию?

— Думаю, нет. Дайте нам пять лет и…

— Пять лет? Но это смешно!

— Нет, вы меня неверно поняли. Я не имею в виду — ждать. Я имею в виду — за пять лет наши доктора научатся содержать мозг в изоляции. Психологические проблемы — твердый орешек, который еще предстоит раскусить. Скажите, П'тери, а если мозг начнет сходить с ума в изоляции, как в каменном мешке? Ведь они люди — и мы имеем право знать, что ждет наших… собратьев.

— Мы не собираемся причинять вред своей собственности. Все мозги будут иметь сенсорные связи с внешним миром. Конечно, они будут находиться в неподвижном состоянии. Но при этом они не будут оставаться без дела. До помещения в Языковую Луну им предстоит изрядно поработать. Вас волнуют проблемы их отдыха и сна? Для них будет предусмотрено все, в чем нуждается человеческий мозг. Учтите: мы, сферцы, имели дело с разумами тысяч цивилизаций — обитателей космоса, воды, воздуха и земли. Развлечения? У нас достаточно записей вашего телевидения, передач, которые будут демонстрироваться перед их глазами…

— У них останутся глаза?

— Глаза обычно являются неотъемлемой частью мозга — так обстоит дело с представителями семейства гоминид. Разве вы исключение? Мы должны проверить мертвеца. Перенесите его к трапу.

— Конечно, П'тери. Но все же, думается, труп стоит осмотра корабля.

— Почему вы, люди, не можете честно вести сделку? Если бы у вашей цивилизации существовал культ мертвых, как у пылевых китов Ксоргиля, тогда другое дело. Эти пылевые киты — представители живых существ, обитающих в тончайшей пыли яркой туманности, буксируют своих умерших в область звездного сжатия, гравитации, где их мертвецы могут окончательно переродиться в материю звезды и возродиться звездным светом. Поскольку они соблюдают такой культ, их мертвецы стоят дороже. Но ваша культура не заботится о трупах. И лучшее тому подтверждение — ваши передачи! А то, что не имеет ценности для вас, не может иметь ее и в сделке. Разве не ясно?

Шавони крикнул через головы внимавшей этим словам толпы:

— Эй, там, выносите тело к подножию трапа! Они сами заберут его.

— Что ж тут ясного? — пробурчал какой-то русский ученый. — Выходит, мы самые последние в космосе? С кем можно торговать стеклянными бусами, как с вашими утыканными перьями индейцами, которые меняли на бусы драгоценные кожи и скальпы. Как же мы примитивны, в самом деле! Какая ирония диалектики! И все же как естественно, что человеческий дух противостоит такой эксплуатации, такому обирательству, видя перед собой звезды и владычество над природой!

— Похоже, другие существа уже овладели природой и эффективно используют ее в своих целях, — вздохнул американец. — Так что, может, мы еще должны быть благодарны им за то, что им потребовались наши мозги. Даже если они покупают их, точно яблоки в уличном ларьке.

— Напоминаю вам, почтенная публика, — вмешался Шавони, — что ценник, который мы прикрепим к человеческому мозгу, может стать билетом к звездам.

— Это если что-нибудь выгорит на Амазонке, — хмыкнул пожилой астроном из Калифорнии.

Мешковидные уши П'тери вновь раздулись, внимательно профильтровывая этот обмен информацией.

— Сколько еще ждать этого супермозга самовнедрения? — придирчиво поинтересовался он.

— Скоро, скоро, — успокоил его Шавони.

П'тери вновь вскинул руку — с властным и безапелляционным жестом. Было это иллюзией — или ладонь действительно светилась в темноте?

— Что за проволочки? Я слышал такое земное выражение «пудрить мозги». Вы не этим занимаетесь перед их продажей?

— О господи!

Глаза Шавони забегали по толпе в поисках тихони из Управления национальной безопасности, который отвечал за связь с Бразилией.

— Мистер Сильверстон, изложите, пожалуйста, ситуацию, согласно последним сводкам.

Сильверстон смотрелся низкокалорийным сухариком среди румяных русских караваев. Явно смущенный числом присутствующих, он докладывал:

— Ниагара еще не пала, мистер Шавони. Согласно нашим подсчетам, понадобится по крайней мере двадцать часов после взрыва для эвакуации группы из Франклина. Самолет и сейсмографы в состоянии готовности… — Он замялся. — Вероятно, следует упомянуть, что активность партизан в этом районе резко повысилась в последнее время. Остается только ждать последствий…

— Как видите, П'тери, мы делаем все, что в наших силах, — с вызовом заявил Шавони.

Уши П'тери вновь изменили форму, когда он сосредоточился на алых проводках.

— Сфера предлагает премию. Вам будет позволено подняться на наш корабль со своим записывающим оборудованием. Но только в том случае, если супермозг самовнедрения прибудет в течение сорока восьми часов земного времени. Ну а теперь, как мы решим вопрос с обычными мозгами?

— Об этом позаботятся, и немедленно. Вам будут предоставлены английские, русские, японские, эскимосские, вьетнамские и персидские языковые экземпляры — в соответствии со списком доктора Соула.

Первое путешествие Нобору Ицанами, моряка торгового флота, из родного дома на японских островах привело его прямиком в Сан-Франциско. Он прошел через Золотые Ворота, где стояли, в последний раз оборачиваясь лицом к городу, самоубийцы. Это показалось ему великим «тори» у входа в гробницу американской мечты.

Нобору сел в подъемник до Бухтовой Башни и отмотал половину барабана до самого верха. Затем он направил стопы в район японской резиденции, попутно умиляясь тесным улочкам и пестрым магазинчикам. Его приводило в восторг, что американский город столь многим напоминает Японию. Он съел чашку жареной лапши «соба» в ресторане «Терико», в витрине которого разместилась целая выставка пластиковых муляжей блюд японской кухни. Покинув гостеприимный «Терико», он почти тут же встретил двух земляков. Один из них оказался эмигрантом не то второго, не то третьего поколения, который чудесным образом нe забыл еще японский язык.

— Ээго сукоси мо вакаранаи? Нет, Ллойд, ни хрена не понимает по-нашему. Ано нэ, кицуке но тамэ ни иппай йяро, йоши? Я спрашиваю его, не хочет ли он пройтись с нами, погулять по городу? Тиетто сокорахен мадэ.

Нобору забеспокоился, не будет ли он помехой двум гостеприимным сан-францисцам, желавшим показать ему город.

— Не берите в голову. До-иташимашитэ. Аната но кейкен но оханаши га кикитаи но дэсу. Говорю, мы бы очень хотели послушать рассказ о его путешествиях. Такой же, как и те, Ллойд, все они из одного теста!

Нобору представился с коротким учтивым поклоном.

— Ватакуши ва Ицанами Нобору дэсу. Дооцо йорошику!

Они свернули в восточном направлении, на Постстрит, то и дело расплываясь в улыбках.

— Гайкокунго ва дамэ дэсу кара нэ! — Нобору сморщил нос, принося извинения.

— Похоже, он ни черта не смыслит в иностранных языках, Ллойд. Короче, наш парень.

Приземистая машина «Скорой помощи» пробивалась по утопавшим в снегу улочкам Вальдеца, что на Аляске, торопясь к аэропорту. «Дворники» на ветровом стекле обозначили два четких веера в снежном пуху. Плосколицая, с пухлыми эскимосскими губами, женщина лежала на носилках, тяжело дыша раскрытым ртом.

— И на что понадобилось везти ее в такую погоду? — ныла медсестра. — Тем более она ни слова не понимает по-английски.

— Нашли какую-то переводчицу в Анкоридже, — бросил через плечо шофер.

— Да, вот еще проблема — ее муж. Как ему объяснить, что ее унесла железная птица? Туда, где не с кем поговорить и откуда она, может быть, уже никогда не вернется?

— Появился шанс достать искусственную почку. Это единственное, что может ее спасти.

— Даже не представляю, как эта несчастная выдержит все, что выпало на ее долю. К тому же искусственная почка — дорогое удовольствие.

— Может, это ее звездный шанс. Скажешь мужу, что все это — для ее спасения. Кто он? Простой рыбак?

— Да, рыбак. Ох, даже не знаю…

«Скорая помощь» мягко скользила сквозь снегопад.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ночью женщины племени вновь развели небольшие костры на платформах. Огни замерцали над водой. Забегали по волнам, словно легкие стопы танцующих на воде существ.

Пьер по-прежнему не вылезал из общей толкотни вокруг хижины — тело его казалось белым призраком в мерцании ночи.

Тьма приникла к земле, и вместе с ней — насекомые. Три трезвых наблюдателя ощутили на себе зуд и покалывание. Том Цвинглер отыскал в своей сумке тюбик репеллента.

— Готов поклясться, что эти твари ползут у меня по ногам, — поежился Соул. — Вы видели пиявок на Пьере? Вы что, не чувствуете?

— Они не могут прокусить одежду, — возразил Честер, которому не улыбалась перспектива быть искусанным пиявками. — Это просто вода прокатывается по ногам, и все.

— Но отчего?

— Все танцуют.

— Похоже, мошкара их мало беспокоит. Может, это из-за костров? Женщины и дети держатся поближе к огню.

— Давайте и мы подойдем поближе. Индейцы все равно сейчас ничего не соображают.

— Слушайте, а разве не странно — не обращать внимания на чужаков? И допускать к участию в ритуале какого-то иностранца, туриста? Судя по записям Пьера, они довольно скрытный народец.

— Так нас же не существует, — фыркнул Честер. — Ничего, подождем развития событий. — Он ткнул пневматической винтовкой в небо.

Похоже, ожидание — это все, что им оставалось. Пока в небе не было ни единого признака вертолета.

Перед ними мелькали освещенные пламенем костра лица, на которых застыл восторг, экстаз. Они ждали, в то время как Брухо с окровавленным индюшачьим носом водил индейцев вокруг хижины. Казалось, этому ритуалу не будет конца.

Они прислушивались к непонятным распевам шемахойских мифов.

— Чувствуете, опять что-то зашевелилось, там, под водой. Том!

— Слушай, заткнись ты со своими пиявками! Да, чувствую, только не надо больше об этом!

— Думаешь, это плотина, Крис?

— Возможно.

— Черт возьми, чтобы здесь все высохло, понадобится несколько дней!

Том Цвинглер поразмыслил и сказал:

— Мы рядом с одним из притоков Амазонки. Но его должно осушить в минуту, чтобы мы сразу начали ощущать последствия.

— Разве вы не сказали, что дамбу сорвет, как ленточку с сигаретной пачки?

— Ну, может, и сказал. А что?

— Если это чувствуется даже здесь, что же творится ниже по течению?

— Может, немного сильнее, чем у нас. Но если все уже случилось, то где Чейз и Билли?

— Может, вода, наоборот — прибывает? — хмыкнул негр. — Все же лучше это, чем пиявки.

— Честер, а какой завод у этих бомб? Ну, в смысле, на какое время?

— Пятнадцать минут, мистер Соул. Они должны просто сбросить чемоданы с вертолета.

— А как же тогда вертолет?

— Как только сбросят, сразу полетят за нами. Они уже должны быть в нескольких километрах от места взрыва.


Когда второй стальной чемодан скрылся под водой, Жиль повел вертолет в сторону от плотины к находившимся на расстоянии четырех километров деревьям.

Как только они поднялись над первой стеной растительности, в плексигласовом стекле вертолета появилось несколько отверстий размером с монету.

Нижняя челюсть пилота отвалилась.

Разлетелась брызгами крови и осколками костей.

Он рухнул всем грузным телом на рычаг контроля высоты. Из того, что осталось на месте его рта, донеся булькающий всхлип, схожий с блеяньем овцы.

Подобно воде, переполнившей кувшин, машина устремилась к земле.

Билли перехватил тело Жиля, но деревья были уже слишком близко. Ударившись, пропеллер срезал несколько ветвей и разлапистых листьев, прежде чем они перевернулись и повисли.

Разбитая машина повисла в лианах, истекая горючим. Бензин еще не вспыхнул. Но во всем теле вспыхнула боль.

Билли справился с нахлынувшей тошнотой, вызванной видом раздробленных костей, и распахнул аварийный люк. Он посмотрел вниз, в бесконечные ярусы и переплетение ветвей. Ярко-красные макао расплескались по листве, точно пятна крови.

Сжигаемый москитами, голодом и тропической лихорадкой, Раймундо, третий из партизан, выполз из-под прикрытия леса к надводной глыбе плотины.

Он пытался разглядеть, куда упал вертолет этого подонка Пайшау. Но так и не смог.

Зато он услышал шум в вышине, на вершинах деревьев, который вскоре смолк. И угрюмая улыбка осветила его лицо.

Автоматическая винтовка дрожала в руках. Он повернулся спиной к лесу, направляясь в сторону дамбы, к ее бетонной полосе, бесконечно простиравшейся на восток.

Как же он ненавидел ее. Какой горькой, чистой, беспримесной ненавистью. Все эти дни, продираясь сквозь джунгли, он стремился к ней неустанно, — и только она, конечная цель последнего путешествия, светилась в сознании партизана оранжевым, раскаленным барьером. Даже черви, копошившиеся в ранах, не значили сейчас ничего, не отвлекали его от этой ненависти.

Уже издалека вытягивалась она, плотина. По одну сторону затапливая мир, по другую — удушая его.

Затем произошло то, что должно было произойти, но чего Раймундо никак не ожидал: у него на глазах дамба расцвела ослепительно-золотым солнцем, на которое было больно смотреть.

Он инстинктивно отвернул голову.

И золотое солнце передвинулось вместе с его головой, хотя свет на самом деле уже исчез в клубящейся туче грязи и пены.

Землю вырвало из-под ног, и сокрушительный удар вихря швырнул его навзничь.

Раймундо вскочил, бросаясь назад к лесу. Испуг и удивление овладели им. В лесу он рухнул, теряя последние силы. В глазах так и остался стоять огненный цветок — он сиял энергией его ненависти и таял по мере угасания сил.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

И вот в конце концов наступила неизбежная развязка.

Когда первые тела уже стали тереться прямо о мокрую стену соломенной хижины, Брухо произвел своим птичьим носом звук, который, верно, мог издать бык, страдающий астмой. Таким образом он дал танцам отбой. Затем покрытый татуировками старик возвысил голос до предела. Даже Соул, незнакомый с языком шемахоя, понял, что слышит гранд-финал мифологического эпоса индейцев.

Последовало молчание: толпа стихла. Прощально взмахнув кустиком оранжевых перьев на лобке, Брухо исчез в хижине.

Остальные индейцы осадили дверной проем, при этом француз остался где-то на периферии. Крепкие ягодицы-альбиносы ярко белели среди дубленых коричневых задниц.

— Пойдем, еще раз поговорим с ним.

Игра светотени на потных мужских телах гротескно преобразила их отороченные перьями гениталии. И вот, оказавшись в окружении чужаков, не менее чуждых ему существ, чем пришельцы Сферы, Соул проталкивался через толпу индейцев к своему приятелю.

— Пьер…

Француз повернул голову и, узнав его, ответил кивком. Глаза у него были широко распахнуты, не иначе как из-за наркотика: зрачки расширены так, что затопили радужную оболочку. Соул опустил взгляд ниже, оценивая новое одеяние приятеля. У Пьера, оказывается, был гульфик из перьев голубого цвета! Интересно, что бы сказала на это Айлин? Но Соул тут же выкинул эту мысль из головы как недостойную.

— Ты понял — вода уходит! Понял, Пьер? Плотина рухнула. Все кончено. Капут.

— Quoi?[41]

— Дамба взорвана. Слышишь, Пьер? Разве ты не чувствуешь, как тянет по ногам вода?

Пьер вел себя как ребенок. Он уставился непонимающим взглядом на воду, затем нагнулся и тронул ее рукой. Засунув руки по локоть, он пошарил под водой.

— Шемахоя спасены. И плесень тоже.

Крик, полный боли, прорезал ночь. Этот крик раздавался из хижины. За ним последовало неразборчивое бормотание Брухо, и толпа всколыхнулась, как воды.

Соул схватил Пьера под руку и потащил его прочь.

— Какого черта — что это?

— C'est une cesarienne, vous savez…

— Кесарево? Ты что, хочешь сказать, старик оперирует эту несчастную?

Пьер закивал с воодушевлением.

— Но он же убьет ее, он совершенно спятил. В таком состоянии! Он даже не соображает, что делает.

— Oui, mais la pierre est coupee…

— Камень расколот?

Этот Брухо, значит, должен был рассечь чрево беременной женщины, как разбивают орех, чтобы достать сердцевину.

Новый крик всколыхнул толпу.

— Что за камень? — продолжал допытываться Соул.

Однако он уже получил ответ. Это была шемахойская легенда о том, как появился мозг. Соул пытался вспомнить, что тогда случилось, по дневнику Пьера. Какой-то камень там хитрил и не хотел открываться, и змей все-таки проскользнул в него и связался внутри узлами. Вот вам и происхождение мозга, открывшее имбеддинговую, внедренную речь шемахоя Б. Остальная часть истории была посвящена происхождению внутренностей. Согласно этой легенде, женское чрево дикарски вскрывалось, чтобы извлечь мозг — дитя внедрения!

Еще один, последний женский крик. Следом за ним завопил сам Брухо. Вскоре крик принял более организованный характер и превратился в дружный рев. Толпа индейцев орала как стая фанатов-болельщиков на стадионе.

Будто бы нечто зловещее выползало из хижины. Точно змея-невидимка, свиваясь кольцами, плыла им навстречу. Толпа отхлынула назад, сбивая с ног двух европейцев.

Соул заметил Честера, поднимавшего винтовку. В душе он успел понадеяться, что негру хватит ума (и недостанет кровожадности), чтобы применять оружие против толпы.

Брухо вывалился из хижины с дикими глазами. Он взмахнул кровавыми пальцами на толпу, сделал пару шагов вперед и рухнул в воду. Там он копошился некоторое время, как крокодил, а затем одно-единственное слово вырвалось из его широкой груди:

— МАКА-И!

— Эти педерастические табу! — рявкнул Соул. — Как они достали!

И потащил Пьера к хижине, отшвырнув на ходу какое-то ревущее создание в воду.

Никто не пытался их остановить.

Внутри он зажег факел над грубым дровяным настилом, служившим кроватью. Женщина лежала на полу в полубессознательном состоянии. Ребенок уткнулся между ее грудей. В животе зияла страшная рана, рядом валялся кремневый нож, на который была намотана пуповина.

Но ребенок… Что это был за ребенок…

Соул уставился на него, пораженный ужасом.

Три мозговые грыжи выпирали из черепа, обтянутые мембраной. Он больше походил на инопланетянина — что-то вроде тресковых молок на лотке рыботорговца. Глаз не было — их вытеснил мозг.

Пьер нагнулся над маленьким уродцем, шевелившимся на груди роженицы. Вопрос определения пола теперь значения не имел.

— Живой? — вырвалось у него. И непонятно, чего было больше: ликования или брезгливости. Радости или отвращения.

— Живой, Пьер, живой. Но надолго ли?

Ребенок пошевелился и пополз вперед, на звуки их голосов. Безглазый лоб поворачивался, и, казалось, ребенок смотрит на них. Рот, беззубый и красный, как у всякого младенца, открылся. Раздался пронзительный визг.

— Ага! — воскликнул Пьер, будто уловив в этом крике что-то, непонятное для Соула.

Снаружи, что казалось невероятным, — вопль был подхвачен с радостью и энтузиазмом. В криках можно было безошибочно распознать сигнал победы.

Соул бросился к дверям — посмотреть, в чем дело и что там происходит.

Кайяпи стоял рядом с Брухо, жестикулируя, распустив пальцы веером. До него тоже дошло, что вода уходит. И он спешил получить проценты с капитала.

При этом молодой индеец торжественно и чинно обнял старого Брухо, помогая ему встать. Старик кашлял, из носа у него струилась кровь. Он вцепился в своего единокровного сына, чтобы не упасть.

Ученик Брухо воинственно зашлепал по грязи, направляясь к ним. Но Кайяпи сердитым жестом отослал его назад — и юноша юркнул в толпу, растворившись в ней и сразу утратив всю свою спесь.

Соул возвратился к постели роженицы и почти силой оторвал Пьера от разглядывания младенца. Тот вышел неохотно, растирая глаза кулаками.

— Что теперь говорит Кайяпи? Переведи, Пьер.

— Мака-и сам выпил воду, — запинаясь, словно заново вспоминая язык, выдавил Пьер.

— Ну-ну, и дальше?..

— Почувствуйте, как он сосет — как новорожденный молоко. Воды изливаются в его глотку.

— Дальше.

— Великое свершилось, благодаря Отцу Брухо. Но дитя… ну, Кайяпи, ну дает!

— Дальше!

— Ребенок — это еще не сам Мака-и. Это его послание к шемахоя. Мака-и не может прийти в виде человека. Но этоего истинное послание. Чтобы показать это нам, он и пьет воду. Теперь его послание к племени должен передать верный человек.

— Я понял! — воскликнул Соул.

— Что?

— Слушай меня, Пьер. Сейчас ты подойдешь к Кайяпи и скажешь ему, что все слова насчет послания — правда, и человек, который объяснит, — тоже святая правда. Но напомни ему, что теперь старый Брухо не нужен. Понимаешь? Он должен удалиться. Так и скажи. И женщина из хижины тоже теперь не нужна. Мы и ее заберем. Иди же, договорись с ним. Ты не представляешь, как это важно.

(Господи, подумал он, эта женщина — никто из ее соплеменниц не зайдет в хижину, чтобы ей помочь?

Она должна остаться живой. Уцелеет она — уцелеет и мозг, насыщенный наркотиком.)

— Иди, скажи ему. Мы возьмем старика и женщину. И тогда руки у Кайяпи будут развязаны.

Затем Соул поспешил к Честеру и Цвинглеру. Честер по-прежнему водил стволом винтовки направо и налево, но теперь уже не так воодушевленно. И вид у негра был вовсе не такой боевитый. Том Цвинглер обрушился на Соула с расспросами, но Соул сразу его перебил:

— Кто может оказать первую помощь? Там роженица. Ее раскромсали самым халтурным в истории человечества кесаревым сечением. Женщина нам нужна. Она будет в самый раз для Сферы, так же как и старик Брухо. Если все пройдет как надо, мы сможем забрать их отсюда, не стреляя из вашего, Честер, чудесного игломета.

— А ребенок — жив?

— Это не ребенок, это катастрофа. Обширная мозговая грыжа. Спасите женщину — нам этого хватит.

— Вы справитесь, Честер?

— Дайте-ка сак, — негр сунул винтовку Цвинглеру и стал копаться в голубой, с нарисованным самолетом, сумке.

— Есть немного сульфаниламида и пенициллин в таблетках. И еще кое-что имеется. Думаю, что справлюсь.

Широкая мужественная улыбка осветила его лицо, совершенно черное, как вода в колодце:

— Надеюсь, она не подумает, что за ней явился сам Сатана.

— Она не в том состоянии, чтобы соображать. Вот факел — возьмите, пригодится.

Чернокожий Честер бесцеремонно протолкался сквозь толпу краснокожих. Никто не обратил на негра внимания. Все внимание племени было приковано к Кайяпи. С поразительной легкостью было нарушено табу после рождения ребенка. Теперь в хижину валили все кому не лень. Кому было лень, тех запихивали пинками, чтобы не мешали остальным.

— Том, где же он — этот чертов вертолет? Цвинглер засунул ствол винтовки под мышку и

пожал плечами.

— Далеко этот Франклин?

— Восемьдесят, а то и девяносто миль. Нам туда пешком идти не придется. Вертолет все равно пришлют, даже если что-то случилось с Чейзом и Билли.

— Да, но они могут прислать его слишком поздно. Цвинглер отвернулся, не желая продолжать беседу, видимо, посчитав, что разговор окончен.

А над головой раскинулось небо, полное звезд, и клубились гонимые ветром облака. Он вглядывался в бездонную высь, тихо насвистывая.

Через некоторое время собрались тучи. Они заслонили звезды, и вновь начался дождь. Затяжной ливень. Чисто амазонское удовольствие.

Теперь, когда все шемахоя поняли, что вода отступила, никто не побеспокоился подбросить дров в костры на деревянных платформах. Спустя полчаса пламя потухло.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Служебная записка

Кому.


НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА

ВООРУЖЕННЫХ СИЛ США

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА

ВОЕННО-ВОЗДУШНЫХ СИЛ США

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА МОРСКИХ ОПЕРАЦИЙ

КОМАНДУЮЩЕМУ МОРСКОЙ ПЕХОТОЙ

КОНСУЛЬТАТИВНЫМ ЧЛЕНАМ

ДИРЕКТОРУ РАЗВЕДОТДЕЛА

РУКОВОДСТВУ НАЦИОНАЛЬНОЙ

АЭРОКОСМИЧЕСКОЙ ГРУППЫ


От кого:


ВАШИНГТОНСКАЯ СПЕЦГРУППА

ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ,

ЗАСЕДАНИЕ № 1 ПО ПРОЕКТУ «ПРЫГ-СКОК»


13… Однако несмотря на всю технологическую и политическую пользу, которую можно извлечь из данного проекта, возникает серьезная психологическая проблема. Проблема, которую мы взяли бы на себя смелость определить как кризис Ноосферы. (Пользуясь термином теолога Тейяра де Шардена, называющего так зону действия человеческого разума.)

Кризис навис над человечеством еще со времен неолитической революции, когда первые зачатки «технологии» начали преобразовывать окружающую среду.

Важно отметить, что кризис, к которому мы подошли в конце XX века, был логическим следствием развития цивилизации. С тех пор как был выбран путь технологической экспансии планеты, человек должен выбирать между дальнейшим освоением мира и гибелью. Никакое другое устойчивое состояние уже немыслимо. Можно мечтать о покое и стабильности, но это не более чем фантазии курильщика опия, ничего не значащие в реальном мире, могущие вызвать лишь разрушительные культурные и психологические последствия при дальнейших попытках создать эту устойчивость.

Технологическая и культурная де-эскалация, то есть приостановка процесса цивилизации, так же невозможна, как и биологический регресс, то есть обратная эволюция видов. И если биологическая эволюция — процесс, направленный против энтропии, ведущий ко все более усложненным состояниям психики, то и культурно-техническое развитие (как результат миллионов лет эволюции) приводит в действие постоянные процессы усложнения и вызывает дальнейший рост экспансии.

Однако при этом достигается некая критическая точка. Это стадия развития, на которой возникает потребность в пространстве и дефицит миров для дальнейшего завоевания, после открытия Нового Света, Австралии и прочих островных и материковых территорий. Неминуемо возникает потребность перехода на следующую, вторую ступень. Технической цивилизации предстоит перейти к межпланетной колонизации. В противном случае неминуем кризис и даже коллапс цивилизации.

Иллюзорность проекта «Аполлон» следует рассматривать именно в этом свете. Человек достиг Луны. И что дальше? Ответ напрашивается сам собой: «Это все, на что мы можем в данный момент рассчитывать».

Атака, давшая толчок на целое десятилетие, со стороны групп экополитического протеста, имеет глубоко разрушительные последствия. Это, по сути, и есть та самая проблема. Она может уничтожить общество уже на первой ступени, не дав перейти ко второй. Результат — апатия и разрушения в планетарных масштабах: удар по ноосфере Земли. Не говоря уже о явном противоречии фундаментальным национальным принципам, то есть национальному самосознанию. (См. «Записки института Хадсона», Н1-3812-Р; «Опасные последствия устойчивого состояния», Н1-3014-Р; «Конец неолитовой ноосферы: курс политики США».)

Визит пришельцев связан с ускорением процесса дезинтеграции, с вышеупомянутым отходом, когда последствия спешки и безразличия существ, известных как сферцы, к лучшим чаяниям и стремлениям человеческой расы воспринимаются в еще более извращенном виде.

14. Обмен шести живых мозговых систем, соответствующих шести человеческим языкам, дает возможность продвинуться дальше, с очевидной целью: обретением технологии межпланетных путешествий, вкупе с другими данными, имеющими в первую очередь академический интерес.

15. Однако, хотя осел и позволяет заманивать себя морковкой, человека мучительно беспокоит (сколь бы сладким ни было угощение), что где-то существует целое поле моркови, правда, под присмотром бдительного фермера. Когда же человек оказывается на месте осла, он должен хорошо знать, сколь силен пинок, и как неожиданен, и к каким положительным результатам может привести; и насколько, наконец, важен для его души.

16. К вышесказанному прилагается детально разработанная операция под кодовым названием «ПИНОК УПРЯМЦУ» вместе с конспектом ключевых психологических разработок, подводящих базу под феномен НЛО, под кодовым названием «УЭЛЛСОВСКАЯ ВСЯЧИНА».

«УЭЛЛСОВСКАЯ ВСЯЧИНА» также включает суммарный свод способов манипулирования религиозной и социальной истерией, таких, как:

а) отклонение от нежелательных целей;

б) поддержка фрагментарных социумов; с обязательно прилагаемыми рекомендациями, перечисленными в «ПИНКЕ УПРЯМЦУ».

Соглашения должны быть графически спроецированы на широкий круг культурных норм, от пост-индустриальной культуры Соединенных Штатов — сквозь хаос, кризисы и харизму культур слаборазвитых народов (с особым акцентом на Бразилию и ее соседей).

17. Ввиду исключительной деликатности «ПИНКА УПРЯМЦУ» и «УЭЛЛСОВСКОЙ ВСЯЧИНЫ» доступ к документам должен быть ограничен непосредственным ознакомлением на месте.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Поднятый из постели, Шавони проглотил таблетку бензедрина[42], запив ее стаканом молока, после чего, натянув одежду, побрел следом за разбудившим его военным полисменом.

Сильверсон ждал этажом ниже.

— Прежде чем вы начнете переговоры с инопланетянином, мистер Шавони, из Франклина должна выйти поисково-спасательная группа за Цвинглером и его индейцами.

Шавони, который еще пару минут назад просматривал во сне какой-то итальянский спагетти-вестерн, услышав это, смутился: он сонно потряс головой, надеясь, что проглоченная таблетка быстрее подействует.

— Дело в том, — зашептал Сильверсон, пока они шли к выходу, — что активность партизан в тех краях с каждым днем возрастает. Только что поступило донесение, что эти ублюдки подорвали штаб-квартиру Проекта в Сантарене. Очевидно, ситуация складывается намного хуже, чем представляется бразильским властям. В некотором смысле, это даже оправдывает взрыв дамбы, удачно спутавший все карты. Однако нам по-прежнему неизвестно местонахождение Цвинглера и Соула, если они еще живы.

— Так я должен канителиться с П'тери?

— Да, дело нешуточное, — посочувствовал Сильверсон. — Но это еще не все. Боюсь, что наши друзья несколько перестарались со взрывом дамбы. Самое серьезное — это донесение о том, что объем воды, опустошивший водное русло, превзошел все ожидания. Имеются серьезные опасения, что в скором времени вода перехлестнет и нижнюю плотину. Если это произойдет и общая масса воды из обоих озер дойдет до Сантарена — вот будет история! Не хотел бы я тогда очутиться в Сантарене.

Шавони поскреб в затылке. НАСА истратила миллиарды долларов на то, чтобы сохранить жизнь трем человеческим существам в двух с половиной тысячах миль от дома, и все оказалось ненужным.

— Есть и хорошие новости, — поспешил разогнать тучи Сильверсон. — Партизаны заложили гелигнит в один из шлюзов в Сантарене. Так что, если план не сработает, всегда можно будет свалить на них. Удар по дамбе выше по течению сделает такую версию еще убедительней.

— Скверно. Слов нет, до чего скверно. Видите, Сильверсон, я не могу сосредоточиться на переговорах. Все, что меня интересует в данный момент, — это Соул, Цвинглер и треклятые индейцы.

— Вот и я говорю — Франклин должен немедленно приступить к поисковым работам. Им виднее, где искать пропавшую экспедицию.


Однако П'тери не купился на эту канитель под звездным небом, которое, кстати, и так принадлежало ему.

— Сорок восемь часов, — твердо заявил инопланетянин, воздевая руку. — Дополнительное время истекло.

— Это наземная территория, П'тери. Непроходимые джунгли, знаете ли, ужасно трудно добраться…

— Есть подлинное свидетельство существования мозга самовнедрения? Нам уже приходилось вести торговлю с существами, коварными по природе.

— П'тери, я просто возмущен! Доставка мозгов вызывает у нас массу проблем.

— А где остальные мозговые системы?

— Они здесь — в полном сборе, — бодро подал голос Сильверсон. — Русские прошли с ними часа полтора назад. Вероятно, это посадка их шаттла так встревожила П'тери.

— Хорошо, — сказал П'тери. — Дайте нам, в таком случае, ознакомиться хоть с этой частью товара. Мы должны препарировать труп. Предстоит освоить операцию: извлечение мозгового вещества вместе с глазами и элементами позвоночного столба. Последующее тестирование займет еще двадцать четыре часа, которые дадут вам время определить доступность передаваемых вам данных. Если после этого не проявится никаких следов мозга самовнедрения, мы будем ждать еще одни земные сутки, после чего покинем вас.

Два других сферца, вероятно, получавшие информацию в ходе беседы, появились в дверном проеме разведкорабля. Они вынесли экран дисплея с небольшой контрольной панелью вниз по трапу и поставили его на бетонку перед Шавони.

— Программа обеспечит доступ к оговоренной информации. А теперь, пожалуйте мозговые блоки, — потребовал П'тери.

Шавони неохотно отдал распоряжения, и вскоре шесть мобильных носилок-каталок с неподвижными очертаниями тел прокатились через стеклянные двери.

Шавони торопливо нагнулся, просматривая данные на экране.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Женщина в хижине отправилась к праотцам, а с ней и ее загруженный мака-и мозг, приблизительно в полдень, несмотря на все старания Честера.

Уродец, однако, непостижимым образом остался жив. Его изувеченные органы продолжали работать. Обнаженный мозг сохранял сознание. Голова поворачивалась на звуки и отвечала криком.

Все шемахоя вернулись в деревню с рассветом, причем Кайяпи самолично вел больного Брухо, будто дитя. Никто не побеспокоился заглянуть в хижину. Для ребенка это стало тяжким испытанием — как и для караиба. Возможно, Кайяпи было вообще безразлично, жив или мертв ребенок, судя по словам, обращенным к соплеменникам.

Они возвратились к своим гамакам, надеясь, что сон избавит от нарастающей головной боли. Один Пьер, казалось, хотел выйти из наркотического транса, загнав себя до смерти: он расхаживал взад-вперед между деревней и хижиной, как одержимый. Его поведение напомнило Соулу контуженного подводника, который точно так же бродил перед их домом — Крис был тогда еще мальчишкой.

После смерти матери мака-и они не знали, что происходит с французом, наблюдая, приведут ли его подобные упражнения к более ясному расположению ума.

Честер, однако, находился в кислом настроении по причине бесплодности его попыток сохранить жизнь роженице, а Том Цвинглер и вовсе пребывал в преддверии инфаркта при одной мысли о крахе столь тщательно спланированной операции. И в дальнейшем такая ситуация ничего приятного не предвещала.

— Ты сказал этому парню, Кайяпи, что Брухо должен оставить племя? — спросил Честер.

— Птицы из его головы совсем разлетелись, — со вздохом отвечал Пьер. — И все затерялись в лесу, как только он увидел этого ребенка. Но Кайяпи еще созовет их назад — Кайяпи знает как.

Искренняя вера в того, кто и пальцем не пошевелил, чтобы спасти жизнь женщины и ее ребенка, оказалась для Честера последней каплей:

— Умница парень. Твой Кайяпи ест дерьмо с лучшими из лучших — и хорошо знает, зачем это делает. Как и мы, ага? Он получит то, чего хочет. Посмотри, как он ловко управляется с тобой: наркота, девчонки и черт знает что еще!

На мгновение Пьер был захвачен врасплох.

— Но Кайяпи — человек знания, — запинаясь, заговорил он. — У шемахоя поразительное понимание мира.

— Только не надо вешать мне эту лапшу. Кайяпи не больно-то волнует весь этот «мир». Он знает, где лучше пристроиться, вот и все. Во внешнем мире он — фитюлька, муха, снятая с кучи дерьма, без которого она никакого весу не имеет.

Пьер вглядывался в негра с гримасой тревожной брезгливости.

— Он мой учитель.

— Нечего сказать, замечательное дитя произвело на свет их «поразительное понимание мира»! Остается только радоваться, что у ребенка еще остались рот и нос: все ж какие-то признаки лица. Пьер неистово замахал руками.

— Кайяпи страдал и учился в ссылке. Теперь он вернулся домой. Это фигура поистине героическая.

— Невероятное, чудовищное совпадение событий! — взорвался Цвинглер. — Ведь он не мог знать о том, что вода пойдет на убыль. Это мы взорвали плотину. Он не знал, что все так сложится.

Пьер упрямо замотал головой.

— Нет. Он знал — он обещал мне.

— Да верь ты хоть в черта в ступе — дело твое! Но, по мне, этот монстр — результат приема мака-и. Это единственный результат, к которому можно было прийти без нашего вмешательства. Кайяпи — просто на редкость удачливая бестия.

Вообще-то, они могли быть с Пьером поосторожнее, подумал Соул. Таким образом они только настроят его против себя. Соул попытался увести разговор от взаимных упреков и пререканий.

— Что случилось, то случилось, Том. Но разве мы не оказались правы насчет этих индейцев? Говоря словами П'тери, насчет их «высокой обменной стоимости»? Похоже, дикари бьются над той же проблемой, что и инопланетяне с тринадцатью тысячелетиями их цивилизации. Сферцы обнаружили, что столкнулись лицом к лицу с чем-то паранормальным, находящимся по ту сторону реальности. Они построили универсальную мыслительную машину, чтобы ответить на брошенный вызов. Шемахоя же столкнулись с этим неестественным, неприродным наводнением и сопротивлялись ему по-своему — не технологией, но биологически и концептуально…

Пьер уставился на Соула в замешательстве, удивляясь, вероятно, не накатила ли на него очередная волна наркотической грезы. Конечно, Пьер ничего не знал о Торговцах Сигналами. Принимать участие в дискуссии с ним на эту тему было все равно что вызывать древнеримского жреца Юпитера на беседу о спасении души с парой монахов-иезуитов!

— И все же, Крис, вместо того чтобы ломать тут стулья, не лучше ли признать, что этот ребенок есть сам по себе ответ?

— Он жив. Давайте же сохраним его в таком виде. По-моему, это все, что от нас требуется. Может, это не случайно, что у него нет глаз. Может, так и задумано.

— Конечно! Ведь его ДНК насквозь изгажена этой плесенью!

— Может, это существо вообще ощущает другую реальность за пределами этой. И кто знает, что за язык оно способно произвести? Возможно ли его будет вообще описать или усвоить человеческой психике? Кстати, чем бы нам покормить его? Ведь оно дышит. А дышит — значит, хочет есть.

— Полагаю, никто не принесет дары к яслям, — съязвил Цвинглер. — Похоже, они никакого значения не придают столь выдающемуся событию.

— Это объяснимо, — отреагировал Пьер. — Кайяпи представил вас как «Брухо Караиба» — белых жрецов — так что они держатся подальше.

— Какого же дьявола ты сразу не сказал! Пойдем искать молока для младенца. Француз, показывай дорогу.

С этими словами Честер ухватил его за руку и устремился в направлении деревни.

Соул зашел в хижину — еще раз взглянуть на дитя мака-и.

Какой полет фантазии вывел его на замечание об «ответе»? Он хватался как утопающий за соломинку. Экология, химия, лингвистическая культура шемахоя — на то, чтобы распутать этот клубок, уйдет несколько лет скрупулезных исследований. Может быть, в конечном счете выяснится, что этим народом открыт некий естественный стимулятор, подобный тому, что синтезирован в Гэддоне. Только со специфическим галлюцинаторным эффектом и патологическим побочным — производящим фантазии и чудовищ вместо форсирования мышления.

Ребенок испустил кошачий вопль, как только тень Соула легла на его обнаженный мозг. Он попробовал передвинуться — вперед-назад. Значит, это существо все-таки отличает свет от тьмы?

Что за черт! Ведь он должен умереть. Ему лучше быть мертвым — как его мать, лежавшая с ним бок о бок, чьи девять месяцев заключения под табу привели к столь печальному результату.

Из деревни вернулся Честер, бесцеремонно волоча за собой женщину с разбухшими от молока грудями. В стороне разбрызгивал грязь Пьер, рассказывая ей что-то утешительное на языке шемахоя.

Вид мертвой роженицы и урода-ребенка произвел на женщину неизгладимое впечатление. Она стала вопить и пятиться к выходу. Однако хватка Честера оказалась сильнее любого страха. Он погладил ее соски и сунул черный палец младенцу в рот.

— Скажи ей, француз, пусть не поднимает ребенка, чтобы не повредить ему.

Женщина, наконец, поняла, чего от нее хотят. Она наклонилась над ребенком, направляя раздувшиеся сосцы к его губам. Губы энергично засосали.

— Одному Богу ведомо, есть ли в нем проход от верха к низу. Может, оно все внутри узлом завязано. Как в той легенде — умный змей, связавшийся узлом, а? — И все же Честер внимательно наблюдал за женщиной, чтобы она ненароком не повредила рубцов.

— А подмастерье колдуна бродит по деревне с невменяемым видом. Он понял, что не станет наследником этой навозной кучи.

— Это не навозная куча, ты, белый негр! — прорычал Пьер.

Честер презрительно рассмеялся.


Примерно через полчаса женщина убежала в деревню. Однако Пьеру пообещала, что вернется.

Так как никто не собирался заняться телом умершей — а больше его нельзя было оставлять рядом с ребенком — Честер в конце концов унес его из хижины подальше в джунгли и пристроил между ветвей кривого дерева. Похороны пришлось отложить, пока не спадет вода. Или тело сожгут соплеменники — в зависимости от того, как у них принято справлять погребальный обряд. Вернувшись в хижину, он рухнул на подстилку рядом с монстром, брезгливо поежившись, мечтая отоспаться хоть немного. Сухого места было не найти.

Позже, когда солнце уже совершало вторую половину пути по небосклону, на пороге появился Пьер со связкой вяленой рыбы и каких-то разваренных или размоченных корней, вручив эту снедь Соулу.

Соул разделил трапезу вместе с двумя компаньонами — и только тут ощутил, как он был голоден. Каждая рыбка, каждый корень казались даром небес. Он не ел — он вкушал, с жадностью ребенка, сосущего материнскую грудь.

Когда они закончили есть, Пьер спросил:

— Ну, что скажешь, Крис? — В голосе его были холод и грусть. — Получается, американское правительство разрушило собственную дамбу, чтобы спасти горстку индейцев? Забавная получается история.

Соул собрался с духом и рассказал ему все.


Последующий исповедальный эпизод — «момент истины» — оставил у Соула чувство вялости и пустоты. Словно бы он вновь попал в некую эмоциональную зависимость от этого француза, где-то в дальнем и темном углу своего подсознания. Но он не был в зависимости. Он был свободен. Вопрос состоял лишь в том, чтобы подтолкнуть Пьера к объективному признанию случившегося, поскольку Пьер имел влияние на Кайяпи. Откровенное признание было необходимо, чтобы выйти на нормальный уровень общения. Так, по крайней мере, оценивал ситуацию сам Соул. Хладнокровное изложение фактов явно не удовлетворило бы Пьера.

Том Цвинглер не усматривал всех этих тонкостей и принял публичную исповедь с нескрываемой неприязнью к подобного рода зрелищам и даже с презрением — сам, однако, отнюдь не уверенный в себе, на этой стадии переговоров. Без рубинов Цвинглер имел вид воина, потерявшего доспехи, и вид этот говорил о том, что он надолго выбыл из игры.

Соула самого чуть было не добило это вынужденное признание — и кому! — своему бывшему другу и любовнику Айлин. Человеку, который дал жизнь его сыну.

Пьер вышел — обдумать сказанное или просто «переспать» его.

Соул тщетно искал покоя своему изможденному телу. Перенапряжение давало о себе знать. Честер проснулся, когда он забрел в хижину во второй раз, и Соул занял его место на соломенном ложе. Он заснул рядом с новорожденным.


Вертолет так и не прибыл.

Женщина возвратилась из деревни накормить ребенка, когда взошли звезды.

Пьер держался в стороне, приблизившись лишь для того, чтобы пополнить их провиант очередной порцией вяленой рыбы и корней. В этот раз пища туземцев уже не вызвала прежнего восхищения. Он отказался обсуждать вопрос о сферцах и торговле мозгами. Тем более, все это казалось очень далеким здесь — по колено в воде, в чужих сумерках. И в близком чужом рассвете.

Цвинглер мрачнел на глазах. Время от времени он машинально сверялся с часами. Однако чем больше уходил в себя американец, тем более воодушевлялся Соул. Проблема со сферцами представлялась фантастической интерполяцией между уединенной крепостью мира Видьи и столь же изолированной реальностью народа шемахоя. Два этих особых мира прочно и явно связались в его голове.

Соул отправился в деревню, озираясь по пути, наблюдая возрождавшуюся жизнь племени и с каждой минутой все более поражаясь его разумному устройству. Женщины плели сети, обвивая особым образом жгуты из листьев — по словам Пьера, подражая тем самым космосу, структуре созвездий. Ведь звезды плавали в небе, урожай света собирался, захватывался в воображаемые линии, так же и рыба должна была заплывать в тенета, привлекаемая этими подражательными линиями, запутываясь в них плавниками. Женщины же коптили рыбу, которую старательно потрошили мужчины, ибо извлечение внутренностей было мужской обязанностью, хотя последние не отличались опрятностью, оставляя возле хижин груды гниющих кишок, осаждаемые легионами мух. Хотя, с другой стороны, может быть, именно это спасало от проникновения мошкары в жилища.

Местные мальчишки играли в камешки с небольшими окатышами и пустотелыми продырявленными тыквами, и победитель плясал, громыхая наполненной тыквой, точно маракасом. Девочки старались схватить камешек, выпавший из дыры. Естественно, мальчик в ходе кратковременного триумфа терял часть своего выигрыша, что не упускалось из виду стремительными охотницами, хватавшими добычу, в то время как их друзья и подружки изо всех сил старались им помешать. Все это приводило к «смешилкам» со шлепками и щекоткой — обычной прелюдии сексуальных игр и вместе с тем испытанию на стойкость.


Кайяпи и Брухо оставались в уединении до наступления вечера третьего дня. Затем молодой индеец появился на пороге с видом усталым и в высшей степени загадочным. Он был похож на стайера на финише. Кайяпи созвал толпу, с края которой маячил ученик колдуна, с тем же бледным лицом, словно одержимый неизвестной науке ментальной проказой.

Когда народу собралось достаточно, Кайяпи вошел в хижину и вывел за собой старика. Кровь запеклась на его носу и губах сухой черной коркой, обсиженной мухами, смахивать которых у шамана не было сил. Его раскраска потекла, и он стал походить на комок раздутого пластилина с лобком из перьев макао или на упавший в лужу воланчик для бадминтона.

Старый шаман посмотрел на грязь, оставшуюся от потопа, и улыбнулся.

И следом за ним, с нарастающим воодушевлением, загоготало все племя шемахоя.

Расхохотались они не на шутку, смех раскатился по пустоши, отгоняя последних гремлинов наводнения. Из всего мужского народонаселения один только наследник Брухо отказался смеяться, сохранив суровое, натянутое выражение лица, — и вскоре увильнул куда-то в сторону, поджав хвост. Кайяпи гомерически расхохотался ему вослед, окончательно убрав соперника со сцены.

После чего Брухо с Кайяпи торжественно направились в хижину, где лежал ребенок.

Кайяпи выгнал Честера и Цвинглера за дверь категоричными жестами, взял старика под руку и проводил внутрь. Соул приблизился к Пьеру.

— Что они собираются делать с ребенком? Не знаешь?

Пьер только пожал плечами, столь же неприступный, как и Кайяпи.

Они оставались внутри долгое время — пока не появились звезды и свет луны не упал на вырубку. Честер и Цвинглер стояли бок о бок с индейцами, взволнованно прислушиваясь. Честер все крутил свое стреляющее дротиками пневматическое ружье, а Цвинглер, не изменяя привычке последних дней, поглядывал на циферблат. За исключением жертвенных огней на платформах, это было точное повторение того, что случилось три дня назад во время потопа и рождения ребенка. Спустя некоторое время из-за дверей донесся громкий стон, которому вторила собравшаяся в отдалении толпа женщин племени: за время последних событий им доставалась роль исключительно безмолвных наблюдателей. Это был подражательный стон — стон роженицы, на который мужчины племени отвечали коротким лающим смехом.

— Этот спиногрыз давно бы сдох от голода, если б не я, — проворчал Честер. — Надо же, какое стечение обстоятельств — как вы выразились, мистер Цвинглер.

— Они очень хорошо знают, что делают, — высокомерно отбрил его Пьер с оттенком некоторого религиозного ханжества, как показалось Соулу.

После этого обмена стонами и смехом под лучами луны Брухо вновь появился на пороге хижины, чтобы обратиться к своему народу.

Пьер снисходительно перевел:

— Перемены идут на убыль. Позвольте мне рассказать вам новую историю о том, как змей вышел из камня и свернулся снаружи, с другой стороны камня, в котором сидел. Брухо объясняет отсутствие глаз у ребенка тем, что они просто ему не нужны. Глаза — это отверстия, через которые смотрит мозг. Мозг же этого ребенка уже снаружи — выглядывает из головы, и видит, и узнает нас, не имея глаз, потому что смотрит самостоятельно…

— Я просто в восторге от находчивости этого парня.

— Да ведь это же рождение мифического мышления! Оно может вызвать самые широкие и непредсказуемые изменения в этом народе, замешанном на инцесте.

— Чертовски хитер в использовании обстоятельств, сказал бы я. Три дня у него ушло на придумывание алиби.

— Если бы мы с таким же успехом могли объяснять собственные культурные потрясения, — вздохнул Соул.

— Совершенно верно! — выпалил Пьер, одарив его первым приязненным взором за последние часы.

Затем Кайяпи вынес изувеченное дитя на свет луны — оно кричало настойчиво и пронзительно, точно котенок.

— О господи, осторожнее, — прошептал Честер, напрасно сжимая в руках ружье.

Кайяпи воздел ребенка на поднятых руках — к звездам и луне — и грациозной походкой направился меж мужами племени шемахоя.


Брухо, запинаясь, продолжал свою речь возле двери:

— Большой-большой голова пришел со стороны. Сны теперь должны оставить народ шемахоя? — спрашивает он. Нет, потому что Кайяпи — мой сын, который пришел Извне, который знает Внешний Мир, и он должен положить сны обратно в камень шемахоя. Как? Следите за ним. Вода отошла от ше-во-и — это дерево, на котором растет мака-и. Мать мака-и ушла лечь в руки ше-во-и.

Брухо проковылял к толпе, которая тут же расступилась и пала пред ним и Кайяпи, и Кайяпи понес сквозь нее ребенка в джунгли, воздымая высоко над головой.

Они подошли к дереву, на котором Честер разместил тело роженицы, — оно так и находилось в развилке ствола, никем не прибранное.

— Эй, это что, и есть то самое дерево?!

— Откуда я знаю, черт подери! — огрызнулся Пьер. — Я же говорил, что ни разу не видел его.

— Неслыханное совпадение, — усмехнулся Честер, растягивая свои негритянские губы. — Может, он просто знал заранее… кто-нибудь прибежал к нему и рассказал, где я оставил труп. Ну каждая капля воды на мельницу этого прохиндея!

— Может, Брухо предсказал это, — хмыкнул Цвинглер.

— Заткнитесь! Он говорит, что она погребена в небесах — видимо, имеет в виду воздух, а не землю — так что у мака-и есть вместилище для возвращения в землю, и новые сны придут к шемахоя…

— Он собирается отделаться от ребенка, я же говорил вам — я это за милю учуял!

— Проклятье, Честер, мы бессильны — смотри! — будь наблюдателем.

— По крайней мере, пока не услышишь шума вертолета, — хмуро усмехнулся Пьер.

— По крайней мере, хотя бы до этого.

Кайяпи опустился на колени перед корнями дерева, положил тельце на еще влажную землю и стал рыться в грязи, точно собака, которая собирается спрятать кость.

Он копал яму.

Пригоршню желтой глины он запихнул себе в рот, прожевал и проглотил.

— Брухо говорит, что он возвращается к народу шемахоя — к внутренней жизни в племени — внося с собой то, что оставалось извне, сны спасения.

Кайяпи схватил ребенка — и женщины застонали в унисон, а мужчины отозвались утробным лающим смехом.

Внезапно Кайяпи поднес ребенка ко рту и вцепился зубами в мозговую грыжу. Несколько минут он терзал жертву, точно дикая собака или стервятник, — а женщины в это время стонали, а мужчины смеялись — пока не ободрал мозг с расколотого черепа.

Соула стошнило при виде того, как язык Кайяпи глубоко вошел в младенческий череп, слюнявя его людоедским французским поцелуем.

Наконец он запихнул пустую оболочку иссякнувшего тела в вырытую яму, не касаясь остатков мозговой плоти, сгреб и утрамбовал землю, с самоуверенной ухмылкой похлопав по ней ладонью…

С искаженным лицом Пьер взглянул на Соула и ему под ноги — на лужу корней и рыбы, извергнутую им.

— Вы продаете мозги, и теперь он ест их! — истошно завопил он. — Да вся вселенная — трапеза каннибалов, а суть существования — эксплуатация! Ваши космические монстры — только лишнее тому доказательство. Давай же, Крис, расскажи мне еще о чудесах галактики — и скорее в путь, к звездам, где нам уготован пир информации! — Пьер яростно ткнул пальцем в зеленый полог над головой, скрывавший бледные холодные звезды.


После всего случившегося Кайяпи расхаживал с важным видом, а старый Брухо тем временем лежал в коматозном состоянии в табуированной хижине на подстилке новорожденного.

Честер не сводил со старика угрюмого взора — с последнего оставшегося мозга самовнедрения — пытаясь как-то усвоить то, что случилось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО


Предмет:

ВАШИНГТОНСКАЯ СПЕЦГРУППА

ПО ОБЕСПЕЧЕНИЮ ВСТРЕЧИ № 2,

ПРОЕКТ «ПРЫГ-СКОК»


7. Это замечательно, в какой степени «Бразильская революция» уже затронула «по-соседски» Аргентину, Уругвай и Гайану растущими гражданскими волнениями, а также привела Парагвай в состояние, граничащее с анархией. К тому же события вызвали серьезный резонанс даже в таких географически удаленных от Бразилии странах, как ЮАР, Испания и Япония. В нынешнем «сверхнасыщенном» культурном контексте, в котором находится Земля, такая цепная реакция предсказуема, и следует заметить, что передаваться она может не только психологически.


8. Эта цепная реакция или «эффект спускового крючка» подчиняется математическому анализу психосоциальных векторов, проведенному «Рэнд корпорейшн». Это ни в коем случае не утверждение вышедшего из моды панического «принципа Домино». Это модель чисто научная и должна рассматриваться именно таким образом. Даже изоляционистская философия многих старших чинов в администрации не могла препятствовать одобрению акции, базирующейся не на политических гипотезах сомнительного качества, но на психологических реальностях планеты Земля. (Смотри приложение: исследование «Рэнд корпорейшн», посвященное проверке математических моделей, введенных в Пуэрто-Рико и Анголе.)


9. Очевидно, что события в Бразилии, если не дадут обратный ход, вызовут 50-процентное истощение инвестиций США и потенциальных ресурсов для всего субконтинента.


10. Попытка взять события под контроль, оказывая «общепринятое» давление, вряд ли произведет должный эффект. Это немаловажное свидетельство тому, что ключевые фигуры в бразильской администрации, еще недавно надежные и проамерикански настроенные, внезапно переменили политическую ориентацию.


11. Неожиданная вспышка национализма и, соответственно, ксенофобии стала неблагоприятным последствием того, что с китайского спутника был замечен малый ядерный взрыв, разрушивший дамбу, под кодовым названием «Ниагара». Извещение об этом правительства Народной Республики, вопреки растущему сопротивлению в самой Бразилии, было пропагандистским ударом первоочередной важности. В равной степени неблагоприятным и непредвиденным наводнением, вызванным проектом «Падение Ниагары», было воздвигнуто окончательное препятствие националистическому безумию, уже охватившему Бразилию и большую часть Латинской Америки.


12. Необходимо в кратчайшие сроки остановить неблагоприятное развитие событий в Латинской Америке и привести в действие «антикатализатор» цепной реакции. И этот «антикатализатор» должен быть так же незамедлительно приведен в действие и иметь тот же резонанс, что и Амазонская катастрофа.


13. Вот почему проект «Прыг-Скок» должен продвигаться по прежним диверсионным рельсам.

(Смотри приложение: рабочий проект «Рэнд корпорейшн», «Транслокализация угрозы: анализ враждебности, перенесенный с актуального и внутреннего противника на воображаемого и внешнего», параграф 72 «О теоретически правдоподобной и все же статистически невероятной „Угрозе“».)


14. Вышесказанное рекомендовано в целях максимального технологического эффекта от проекта «Прыг-Скок». В то же самое время необходимо изменить революционную ситуацию в Южной Америке, для чего проект «Пинок Упрямцу» следует ускорить.


15. Необходимо проинформировать Советское правительство, как только проект «Пинок Упрямцу» вступит в силу. А также принять положение о национальной обороне, в то же время гарантировав равные права в разделе полученных технических данных.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Не беспокойся насчет этого, Пьер, — сказал Соул, глядя на долгожданный вертолет, зависший наконец над деревней. — То, что сделал Кайяпи, может быть правильным в понятиях шемахоя. Он же должен был найти объяснение появлению монстра, будь он трижды неладен! Я знаю, мне все равно не уяснить этого — умом европейца этого не понять. Но, может быть, в этом заключена великая правда индейцев шемахоя? Ведь самая правильная вещь порой — самая невыносимая.

— Кайяпи… — вырвалось у француза.

— …может стать шемахойским гением, — закончил Соул.

— …это предатель. Маленький деревенский Гитлер!

— Вздор, Пьер. Скажи лучше — создатель мифов, культуртрегер, двигатель культуры. И вот еще что скажу тебе. Нам тоже предстоит действовать безжалостно — и не по отношению к одной индейской деревеньке, но по отношению ко всей проклятой планете.

— Слова, слова…

— Если мы докатились до того, что вынимаем мозги у живых людей…

Вертолет сел. Пилотом был не техасец, не Чейз и не Билли — пилот и его единственный пассажир носили одинаковую униформу мормонов тактического корпуса «Софт Вор», которая даже негру Честеру была бы к лицу, с его резными сувенирными чертами. Хотя теперь, выбежав, он напоминал потерявшего рассудок Квиквега со своим вечным гарпуном. Том Цвинглер возник на пороге хижины Пьера, массируя сонные веки.

— Цвинглер?

— Слава богу! Вы из Франклина? Что случилось? Пассажир проигнорировал вопрос.

— Так почему же ночью небо темное?

— Вселенная расширяется, — Том Цвинглер улыбнулся, когда привычный законспирированный мир явок и паролей встал перед ним во всей своей первозданной красе. Но неуверенность тут же мелькнула в его глазах, когда он уловил враждебность в тоне говорившего.

Его улыбка не отразилась ни на чьем лице и погасла.

— Вы эвакуируетесь с нами сейчас же, немедленно. Но с собой необходимо взять на борт любого из индейцев. Проект «Прыг-Скок» изменился.

— Но почему? Мы затянули время? Пришельцы ушли?

— Объяснения по пути. А сейчас мы чертовски торопимся. Бразильские ВВС ведут за нами охоту.

— Ведут — что? — взорвался Честер. — Кто ведет что?

— Бразильские ВВС. Или часть их.

— Вся авиация поднята, вылетели оба самолета?

— Ничего, сил у них хватит, чтобы достать нас. Прошедшие несколько дней подкинули нам сюрпризов, доложу я вам! В Бразилии гражданская война. Хаос распространился на соседние государства. В свете всего этого вы и ваши гении разрушения наделали дел…

Он возмущенно посмотрел на всех троих.

— Заварили кашу.

— Мы ничего не слышали. Что случилось? У нас даже радио нет. Сидим и выжидаем здесь, как каторжники.

— Вы еще услышите об осином гнезде, которое вы разворошили. Радио как будто задалось целью напугать всех насмерть. Сколько вас здесь? Вроде бы должно быть трое.

— Летите с нами, Пьер? — вкрадчиво поинтересовался Цвинглер.

В глазах француза блеснула искорка надежды.

— Вы говорите — революция? И ВВС на ее стороне?

— Больше им и быть негде, — кивнул мормонский приказчик.

— Революция! — восхищенно прошептал Пьер. Он с воодушевлением оглянулся вокруг, словно собирался немедленно рвануть в джунгли и присоединиться к партизанам.

Соул заметил этот блеск в глазах и улыбнулся, как, наверное, мог улыбаться только шекспировский Яго.

— Ты все равно ничем здесь не поможешь. Тебе лучше лететь с нами.

Соул прекрасно понимал, что это звучит как совет полисмена вести себя спокойно по пути в участок.

Пьер не решался, медлил и в то же время дрожал от нетерпения.

Даже небольшое промедление беспокоило, выводило из себя новоприбывших.

— Не поторопитесь ли вы, ребята? Француз может делать, что ему нравится, но у меня задание вывезти вас троих отсюда как можно скорее. Ваша жизнь в опасности, бразильцы могут выйти на ваш след. А то бы могли торчать здесь хоть до второго пришествия. Рисковое дело, ребята, так-то.

Соул натянуто улыбнулся.

— В опасности? Боже мой! Все, что могло, уже свалилось на наши головы.

Пьер снова оглянулся на деревню — намечая путь к бегству.

— Над французом тоже капает, — ухмыльнулся Честер. Он поднял помповое ружье и небрежно выстрелил иглой в голое плечо Пьера.

— Извини, Пи-эр, — произнес он, копируя Кайяпи.

Пьер отшатнулся — на лице его замер испуг. Не успев сделать и пяти шагов, он уткнулся лицом в грязь.

Передав ружье Тому Цвинглеру, Честер не спеша приблизился к телу, поднял его одной рукой и, взвалив на плечо, понес к вертолетной лестнице.

Ладно, все к лучшему, подумал Соул.

Пьер явно был не в том состоянии, чтобы оставаться в джунглях. Измученный мухами и пиявками, измотанный напряжением последних дней.

Соул помог Честеру забросить щуплое тело на борт вертолета и заметил, что руки его приятно дрожат, как от сознания выполненного долга. Честер тоже был счастлив: он наконец-то смог выстрелить из ружья.


Они летели над зелеными джунглями сквозь завесы ливней и зоны радужного света. И этот торопыга по имени Амори Хирш заполнял своим рассказом пробелы потерянных дней. Трое мужчин, внезапно вырванные из лишенной чувства времени деревни, индейского табора, с нарастающим страхом слушали о переменах во внешнем мире, так абсурдно возникших по их вине. Они искали иголку в стоге сена — и подожгли этот стог.

Они узнали о катастрофе в Сантарене. О десятках тысяч утонувших. О том, как океанские лайнеры смывало в джунгли, где они переворачивались, отчего корабельные котлы взрывались. Об убийствах американских инженеров, после чего сами убийцы были смыты наводнением, точно рухлядь с палубы. О волнах злобы и ненависти,омывающих бразильские города. И как во всей этой сумятице возник один факт. Один совершенно сумасшедший, непостижимый факт. Использование американцами ядерного оружия против собственного Амазонского проекта.

Взрыв был зарегистрирован китайским спутником над Тихим океаном. Тем самым китайцы раскрыли карты, цель запуска этого спутника стала очевидной всему миру: система наводки межконтинентальных баллистических ракет для Китайской Народной Республики. «Две паршивых килотонны!» — кричал Амори Хирш, словно потеряв голову при мысли о такой ничтожности. Но эта соломинка сломала хребет верблюда, причем сразу в двух смыслах: экологическом и политическом. Как только китайцы засекли детонацию, они послали к черту геологическую программу, которой они прикрывались! К черту китайскую игру в музыкальные спутники — это парение на предельных высотах со своим последним хитом «Красный Председатель Совета». С каким наслаждением они смаковали эту «утечку информации», несмотря на то, что рассекретили самих себя. Да и «просочилась» ли в самом деле информация? Нет — она обрушилась лавиной, погребая под собой мир. В то же время русские лениво и неумело отбрехивались — подозрительно неумело и грубо. Страх и подозрительность охватили весь земной шар — впервые после Нагасаки. Американская собственность в Рио и Сан-Паулу сгорела дотла, подожженная и разграбленная. Часть бразильской армии и военно-воздушных сил разложилась. Оставшаяся часть была парализована и отказывалась участвовать в наведении порядка. Жесткий режим военной диктатуры перестал контролировать ситуацию. Далее события приняли сумасшедшую анархическую окраску: напалмовый налет на посольство США в Бразилии был первым из этих безумных событий. По всей стране поднялась волна анархии и покатилась от города к городу, заражая умы. Партизанское подполье провозгласило создание временного правительства в свободном городе Белу Оризонти. И эти настроения достигли самой отдаленной ряби от амазонского потопа — соседних стран, заражая и разлагая их население.

— «В 1975-м вставали все окрестные ребята», — пробормотал Соул.

Амори Хирш посмотрел на него с каменным лицом.

— Могли бы, по крайней мере, хоть год назвать правильно, невзирая на свои политические симпатии.

— Простите, я о другом задумался.

— Он еще может думать о чем-то другом! Боже всемогущий!

— Да, вижу, ситуация — швах, — удрученно произнес Цвинглер. — Ну а как же прочие дела? Мы уже потеряли свой звездный шанс? Пришельцы упаковали чемоданы и навострились домой? И поэтому мы возвращаемся с пустыми руками?

Амори Хирш насмешливо улыбнулся.

— Вас ждут большие новости — и совсем не то, что вы думаете.

Цвинглер с беспомощным видом грыз ноготь.

— Вы это о чем, Хирш? О чем тут еще думать, кроме того, что упущен величайший шанс для человечества, который был преподнесен прямо на блюдечке.

— На летающей тарелочке, вы хотите сказать?

— Но мы нашли то, за чем прилетели. Что же мешает нам захватить несколько индейцев в Штаты?

Хирш покачал головой.

— Спокойно, парни. Вы услышите о реальном положении вещей на борту самолета, вылетающего из Франклина. Эту южноамериканскую заразу можно сдержать. Конечно, все зависит от того, что ты готов бросить на другую чашу весов. История — политика: настроение масс есть вопрос равновесия. Нужно найти верные точки давления. Китайцы оказались готовы рассекретить свой спутник, чтобы облить нас помоями. Нам осталось только сделать верную ставку. Забавно, но теперь на нашей стороне русские. Заткнуть глотку этой революции — в наших общих интересах.


Вот уже несколько часов Соул с Цвинглером, не веря своим ушам, слушали радионовости из зоны Панамского канала. Был запущен целый информационный пакет антиистерии. Архимед говорил, что мог бы перевернуть мир, если бы ему дали точку опоры вне этого мира и достаточно длинный рычаг. Казалось, пришельцы были выбраны в качестве этой точки вне мира.

Но что должно было послужить рычагом?

«…Важные новости в девятичасовом блоке вечерних новостей. Полчаса назад военный блок США — СССР заявил в совместном коммюнике, что враждебно настроенные инопланетяне из другой звездной системы орудуют по соседству с нашей планетой. Сообщается, что гигантский спутник, видимый над территорией Тихого океана и Сибири, запущенный на прошлой недели русскими, был легендой, разработанной совместно двумя космическими сверхдержавами с целью ликвидировать угрозу миру».

— Невероятно, — пробормотал Цвинглер, у которого просто перехватило дыхание.

«…Коварные намерения пришельцев стали совершенно явными после атаки на соединенный русско-американский космический флот, приведший к потере трех космонавтов и нескольких беспилотных спутников, попавшихся на пути корабля пришельцев. И еще одна диверсия инопланетян: затопление амазонского бассейна после взрыва главной дамбы с помощью ядерного оружия малой силы, применение которого было замечено с китайского спутника-шпиона…»

— Проклятье!

— Не берите в голову, Цвинглер, — пожал плечами Хирш. — Теперь вы только пассажир. Остается просто ехать. Наивно было полагаться на пришельцев-негуманоидов, когда и гуманоидам верить нельзя. — Он развязно придвинулся полированным мраморным лицом к своим пассажирам. — Негуманный — звучит почти как антигуманный, верно?

«…Срочные консультации между правительствами СССР и Америки по горячей линии состоялись несколько дней назад. Объединенное коммюнике гласит, что необходимо в срочном порядке избавиться от присутствия инопланетного космического корабля, чья враждебность теперь не вызывает сомнений, — перед лицом растущей паники, возникшей в результате ядерной диверсии на главном инженерном сооружении Амазонки…»

— Что за идиотская ложь! Они что — совсем забыли про звезды?

«…Как особо отмечено в коммюнике, подземные детонации не следует рассматривать в качестве проявления русско-американской угрозы. Продолжаются консультации с другими членами Ядерного клуба с целью избежать возможного недопонимания…»

— Еще бы! После этого, конечно, сферцы не смогли оставаться в Неваде!

— О! Вот это-то они как раз смогли! — радостно гукнул Амори Хирш. — Негуманоиды все смогли! — с ядовитой улыбкой добавил он.

«…Тем временем с американской стороны поступило сообщение о том, что президент собирается обратиться к нации в получасовой сводке новостей. Одновременно прозвучит обращение главы Советского правительства к своему народу…»

— Это безумие!

— Не безумнее, чем ехать сейчас в Латинскую Америку. Мы рассматриваем это как соответствующее противоядие.

— Это преступно, — путаясь в словах, залопотал Цвинглер. — Это самая большая ошибка в истории человечества. Что такое вся Латинская Америка в сравнении с миллионами миров за пределами Солнечной системы! Мы купили этот вонючий мирок — и расплатились звездами. Когда мы могли взять себе эти звезды за полдюжины мозгов. Это же глупо. Архиглупо!

Лайнер набирал высоту над Панамским перешейком во тьме звездной ночи, устремляясь над Карибским морем.

Итак, разумные фильтры были выборочно сняты, один за другим. Возбужденные американские и русские голоса в эфире вещали о гигантском межзвездном шаре на орбите Земли. О замеченных НЛО сообщали из Лос-Анджелеса и Омска, из Ташкента и Каракаса. Говорили о загадочных дырах в стратосфере. О бесчисленных авиакатастрофах. Кем — или чем — они были вызваны?

Их самолет развернулся над Мексиканским заливом и пошел над американским Югом.

— Русские? — откликнулся Амори Хирш в ответ на настойчивые, брюзгливые расспросы Цвинглера. — Ну, во-первых, они впутались с нами, на свою голову, в эту торговую сделку с мозгами. А во-вторых, китаезы-коммунисты стяжали себе честь и славу, а также получили политические дивиденды, как засекшие ядерный взрыв на дамбе. И, в-третьих, честно говоря, торговля пошла не шибко после вашего отлета. Да, конечно, мы торговались, и они торговались. Но обмен техническими данными было неравноценный. Координаты нескольких паршивых звезд. Пара костылей, чтобы выбраться за пределы Солнечной системы чуть быстрее, чем мы сумели бы собственными силами. Но не настолько быстро, чтобы потом унести ноги от тысячи случайностей. Крошки со стола богача! Черт побери, Том, разве вы не понимаете — мы же РАСА ГУМАНОИДОВ. Таких, как русские и американцы. Заваривших эту треклятую революцию. Как можем мы беспокоиться о влиянии на двести-триста миллионов несчастных гаучо, или как бы мы их там не называли? Может быть, чинков[43] это еще волнует. Назвать их «Срединным Королевством»? Этих крестьян, приговоренных всю жизнь ковыряться в земле? Большего они собой не представляют! Но и русские, и американцы — мы же все в душе колонисты. Мы не ослы, которых можно заманить на несколько идиотских шагов, подвесив к ярму перед носом морковку. Мы развернемся на сто восемьдесят градусов и выбьем морковку из рук.

— И все-таки не понимаю, — почти простонал Цвинглер.

Амори Хирш покровительственно наклонился к нему.

— Том, ты и твой «Прыг-Скок» — это недальновидный взгляд на природу. Поставлены новые масштабные задачи.

— Недальновидный! — Цвинглер хватился своих потерянных рубиновых лун, словно потянулся за четками для молитв, но не нашел их. Не было молитв на этот случай.


По пути к портам залива они узнали еще больше — о крестовом походе СМИ, о развязанной радиостанцией КСТА истерической кампании в праздник Тела Христова. Амори Хирш, похохатывая, раскрыл кодовое имя операции — «Уэллсовская Всячина», вдохновленное воспоминаниями о жуткой передаче Орсона Уэллса о налете инопланетян 30 октября 1938 года, — и Соул поморщился, вспомнив собственное увлечение передачами инопланетного TV. Здесь все было сфабриковано почище, куда более осмотрительно и профессионально, чем у Орсона Уэллса, в чье время масс-медиа пребывали еще в каменном веке. Для этого трагического фарса у них нашлось несколько настоящих инопланетян в качестве актеров.

Казалось, хотя Соул не мог бы в этом поклясться, что самолет летит все медленнее и неохотнее по мере приближения к США. Может, они летели так неторопливо, чтобы ненароком не вспугнуть какую-нибудь ракетную установку, нацеленную для стрельбы по сверхскоростным летающим тарелочкам. Хотя какие там летающие тарелки — они были мифом, ложью. Только один корабль, разведшлюпка, существовал в реальности, да и тот торчал до сих пор на взлетной полосе в Неваде, если словам Амори Хирша можно было верить. С одним гигантским шаром в небе и с командой печальных и загнанных космических коммивояжеров.

Так это, значит, Шар подстрелил из лазера спутники русских и американцев?

— Сбил хоть один? — шумно выражал возмущение Цвинглер.

— Конечно, нет, — улыбнулся Хирш, хотя при этих словах тень сомнения скользнула по его лицу, словно бы «Уэллсовская Всячина» была слишком реалистично прописана в сценарии, чтобы подвергать ее сомнению. Он надменно подмигнул: — Это же пачка с детским попкорном. Самое трудное было организовать «ответные удары» — не используя кувалду против мухи и, с другой стороны, не используя мухобойку против слона.

— Как гнусно! Отвратительно! — заорал на него Цвинглер, теряя самоконтроль. — Все, что я знаю о мухах и слонах, мистер Хирш, это то, что в свое время проглотил пару мух, но всегда противостоял слонам бесчестия и обмана!

— Очень жаль, что вы так это рассматриваете, Том, — самодовольно ухмыльнулся собеседник, — но это политика.


Президент в своем выступлении говорил: О единстве всех жителей Земли перед лицом инопланетной опасности. О невозможности оценить силы и намерения пришельцев. О явной враждебности, публично продемонстрированной Штатам и СССР, вставшим плечом к плечу как братья. О бессмысленном уничтожении Проекта Развития Амазонки, повлекшем гибель людей и утрату собственности. О немедленной помощи ООН пострадавшим, поскольку бразильский народ захвачен безответственной китайской ложью и пропагандой. Об убийстве в космосе двух американских и одного русского астронавтов, перед чьей отвагой все склоняют головы и чьи имена занесены в Книгу памяти: полковник Маркос Хейг, майор Джо Рорер, майор Вадим Зайцев. О поражении лазером с орбиты геологических спутников ERTS[44] — о диверсии против попыток землян к улучшению жизни со стороны представителей продвинутой технологии — об акции, подобной жестокости детей, отрывающих крылья у мух…

— Их имена, — рыдал Цвинглер. — Я помню их. По Неваде.

— Вздор, Том, — смеялся Хирш. — Ты галлюцинируешь. Наверное, принимал индейский наркотик?


Перед окончательной посадкой, когда под ними пронеслись набережные Хьюстона, KTRH известила о прямом попадании самонаводящейся боеголовкой бомбы мощностью в одну килотонну в «летающую тарелку», временно приземлившуюся в пустыне штата Невада.

И когда шасси мягко коснулись взлетной полосы, Амори Хирш победно захохотал, потирая ладони.

А еще чуть погодя пришло сообщение о русской орбитальной бомбе, сразившей трансполярный шар пришельцев, разбив его как яйцо и выплеснув желток в небо над Соломоновыми островами.

— Подонки. Т-тупые подонки… — монотонно проклинал Том Цвинглер, пока самолет не остановился и не погасла надпись «НЕ КУРИТЬ».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Пройдемся.

— Думаешь?

Соул кивнул.

Они выбрались из подержанного голубого «форда», на котором еще сохранилась надпись «USAF», нанесенная через трафарет на передние двери. Сержант-негр, блеснув белыми зубами, развернулся и умчался в обратном направлении, то и дело буксуя и визжа покрышками.

— Вот он, Гэддон. — Соул указал на Отделение, показавшееся в полумиле на верхушке холма в мини-джунглях хвойных деревьев.

— Мои маленькие индейцы, — Соул поежился. Он указал на поселение, кучку домишек, которые находились через поле от них.

— А вот наш дом, с голубым «фольксвагеном». Держись в том направлении, Пьер. Айлин ждет. Я… нагоню тебя.

Его ли это дом?

Где живет женщина по имени Айлин, на которой ему посчастливилось жениться. Чей голос по телефону звучал, как микрочип в автоответчике — так же ровно, как голос робота из службы междугородных переговоров! Где живет мальчик по имени Питер, все больше приобретающий черты сходства с этим посторонним, потрясающе легкомысленным человеком, стоящим рядом с ним на сельской дороге…

Соул слегка подтолкнул Пьера вперед, в направлении к указателю, уводящему на тропу. Но ревности не было в этом движении — о какой ревности могла идти речь?

Пьер в замешательстве оглянулся на него, но спустился без лишних вопросов и пошел месить грязь по тропе.

И Соул остался один.

Сельский, типично английский ландшафт казался таким же голым и даже обшарпанным, как поверхность Луны после Амазонских лесов. Ясное осеннее небо обрушило на него свою холодную пустоту.

Он направился к Гэддону, к Блоку, по мертвым полям.

Он никогда не чувствовал себя таким взвинченным, как теперь, идя под пустым и чистым, как яичная скорлупа, небом, по траве, сопровождаемый призраками миллиардов случайностей, которые могли произойти, но не произошли, — призраками других Соулов, которые могли родиться, но никогда так и не появились на свет, — что поставило в скобки его собственное существование, которое тоже становилось эфемерным — жизнью в скобках.

Его переполняло навязчивое ощущение природы — каждой веточки и каждого стебля, свежих и чистых, заключенных в скобки существования множество раз, до бесконечности, как человек или свет свечи, отраженный между двумя зеркалами. Каждый ком земли на пути ухмылялся горбатой горгульей. Голубое небо над голыми ветвями казалось подсвеченным витражом в каком-то пустом соборе, веером из павлиньих перьев, шевелящихся в вакууме.

Он забросил через плечо сумку, набитую одеждой, думая о многих других Соулах, осуществляющих разные проекты и принимающих разные решения в этой мертвой произвольной зоне выбора.


За голубым веером павлиньих перьев, казавшимся Соулу витражом, подсвеченным солнцем, в темноте, в которую превращалась эта голубизна на высоте тысячи миль, майор Пип[45] Деннисон плыл в своем скафандре — участник пятисот боевых вылетов на Юго-Восток и космических вахт в «Скайлабе», автор диссертации по расчету орбитальных траекторий. В забрале шлема отражался голубой диск Земли с белыми витками пара, напоминающими взбитые сливки, — фонтан содовой в космосе.

Его страховочный фал, извиваясь змеей, вспыхивал ярким, слепящим светом в лучах солнца — перед висевшим шаттлом, где осенние паутинки обвивали другие детали снаряжения — защиты живого человеческого материала. Полдюжины космонавтов расселись, точно мухи, присосавшись к различным частям лопнувшего необъятного металлического фрукта, покрытого сетью черных трещин. Точно осы налетели на сок из гниющего плода.

Мухи припали к большому куску редкой дичины, чтобы доразвить свои опарыши в этом космическом морозильнике.

Пип сверился со счетчиком Гейгера, прикрепленным, точно часы, к запястью. Разложение этой дичи подчинялось обратному закону, только когда радиоактивное разложение уменьшалось, можно было обследовать труп. Что за пир тогда наступит в небесах — треснувший апельсин, лопнувшее яйцо, подстреленная дичь.

Сначала им предстояло обыскать фрукт с северной стороны. Потом они обойдут эту штуковину до дыры в южной стороне, в триста футов в глубину и пятьсот в ширину, — что прорубил в миллион раз увеличенный томагавк в черепе врага, — поглядывая во время работы на рентгеновские счетчики.

Одна мысль пугала майора Деннисона, когда он смотрел вниз на стальной труп. Может, какие-нибудь инопланетные твари выжили после удара по черепу ядерным топором? И после полной разгерметизации прячутся в Шаре?

Колодец зиял темнотой. Говорят, космонавт — тот же водолаз, только атмосферы давят на него изнутри, а не извне скафандра. И какие щупальца осьминога могли протянуться к нему из оскорбленной тьмы? Пип поежился в своем обогреваемом скафандре, затем отстегнул фал и прикрепил его магнитом к металлической кожуре. И тут же корпус корабля отозвался похожей дрожью: где-то на поверхности Шара пятеро американцев и русских повторили это движение…

Пип направил фонарик вниз и снял голограмму бездны с толстым переплетением труб, сверкающих на дне. Он оставил камеру болтаться в невесомости и проверил, удобно ли расположено табельное оружие — шариковый бомбометатель, заряженный сжатым газом.

— Деннисон к спуску готов, — доложил он в горловой микрофон.

— Удачи, Пип, — прожужжало в ухе. — Счастливой охоты.

Он перевернул тело в невесомости и стал карабкаться вверх: теперь верх и низ поменялись местами. Изменение пространственной ориентации переместило фонтан содовой с синими океанами, взбивавшимися в сливки, к его ногам.


Намерения Соула были тверды, как зимний лед, когда он толчком распахнул дверь с парадного хода и зашел в тепло.

Рождественскую елку убрали. И шары. И плакаты.

Никто не заметил, как он вставил ключ в первую дверь секретного блока и прошел в заднее крыло.

Он направил лифт вниз и вышел в коридор, сразу заторопившись к первому окну.

В мире имбеддинга стена с экраном была пуста, и четверо детей спали на полу рядышком, прижавшись друг к другу.

Нога у Гюльшен была в гипсе. У Рамы рука замотана повязкой. У Вашильки также повязка на лбу, а все лицо ужасно исцарапано.

Один Видья не понес видимого ущерба. Но и он спал неспокойно. Его сон был неглубок и тревожен. Несмотря на транквилизаторы и барбитураты, его губы шевелились во сне. Мышечный тик, догадался Соул.

Соул понял, что Видья в порядке, а большего ему было не нужно. Он прошел воздушный шлюз, на этот раз без речевой маски, бросив сумку рядом с пареньком.

— Видья! — позвал он, склонившись над мальчуганом.

Мальчик зашевелился во сне и скривил рот, но глаз не открыл.

Препаратами накачан по самую тыкву, отметил Соул. Ему стало не по себе. Он просмотрел видеоданные. Возможно, камеры не были подключены, а если и были, то никто в них не заглядывал, так как записывать было нечего.

Он вытряхнул из мешка вещи и стал одевать Видью. Уже заранее представляя, как удивится мальчик, когда впервые в жизни проснется одетым; может, ему сначала покажется тесно в куртке, но затем откроется столько новых возможностей…


Пьер шел по тропинке, хрустя гравием, как печеньем, затем он миновал голубой «фольксваген» и обогнул дом Соула.

Заглянув в окошко, он увидел мальчика, который извивался в кресле перед телевизором, сплетая свои тоненькие, как спички, ножки.

Лицо мальчика потрясло Пьера. Мягкие лисьи черты. Его собственное детское лицо из зеленого клеенчатого фотоальбома.

Но Крис никогда ничего не говорил. Даже не намекнул. Сколько времени прошло с той встречи в Париже? Да, это вполне возможно.

Его собственный ребенок! Вот что объясняло двойственное отношение к нему Криса в амазонских дебрях.

Он понимал, что Криса в джунглях мучила какая-то проблема, не имеющая отношения ни к дикарям, ни к инопланетянам, ни к его экспериментам в госпитале.

И вот, стало быть, какая проблема.

В другом окне он столкнулся лицом к лицу с Айлин.

В первый момент она его не узнала — он выглядел таким худым и потрепанным, — затем бросилась к дверям.

— Пьер! Но Крис ничего не сказал по телефону…

Они поцеловались, едва прикоснувшись губами. Так целуются одноклассники после нескольких лет разлуки. Или кузены. Пьер обнял ее за плечи и посмотрел в глаза: они стали еще старше и холодней. Неуверенно махнув рукой в сторону соседней комнаты, где крутило свою шарманку TV, он спросил:

— Я ничего не знал. Крис даже словом не намекнул. Я правильно понял, не так ли?

— Да, его зовут Питер. А мой Крис никогда не был особо разговорчивым.

— Крис зачем-то пошел в госпиталь. Может, чтобы оставить нас наедине?


Пип медленно вплыл в коридор, где располагались кабели, похожие на трубы, пролегавшие внутри Шара. Теперь они были повреждены: искорежены, разорваны и изогнуты. На некоторых отсутствовала оболочка, была порвана изоляция, и обнажились такие тонкие контактные связи, что становилось страшно. Но смело можно было сказать, что не было среди них ни одной ржавой трубы или трубы, по которой бы тек шоколад или что угодно земное. Нет, это были самые настоящие инопланетные трубы. То есть импортные. Дальше коридор был вообще смят в гармошку ударной волной, и местами пол и потолок сплющивались и переходили друг в друга, как бывает после взрыва в угольной шахте.

Рядом показался открытый люк. Лесенка с расстоянием в метр меж ступеньками вела на нижние уровни. Там, на мгновение закрыв обзор, проплыло угловатое тело пришельца, окруженное замерзшим облачком розового газа.

Пип, осторожно перебрасывая себя со ступеньки на ступень, достиг мертвого инопланетянина, плывшего в тумане из собственной крови. Он оттолкнул труп в сторону. Серая одежда — или это была кожа? — оторвалась, оставив примерзшую корку на металле.

Пип проплыл, отталкиваясь от стен, в высокий искореженный коридор, где оказалось гораздо просторнее. Он посветил по сторонам фонариком. В одну сторону коридор закручивался изгибом, исчезая вдали. В другом направлении он открывал дорогу к залу заглохших мертвых машин. Между ними повисло тело еще одного инопланетянина, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Длинные пальцы разметались веером. Уши взорвались в вакууме серыми лентами. Пип перевернул тело так, что пол снова поменялся местами с потолком, и затем осторожно передвинулся в сторону автоматов. Посол из мира взбитых сливок дегустировал первые пробы пищи для ума. Снимая голографии, он то и дело поглядывал на ручной счетчик радиации.

Через десять минут, так и не выяснив функции механизмов, он выплыл помятым коридором на уровень ниже.


Соул поднял спящего Видью на лифте и пронес по коридору. За пронизанным проводками сигнализации стеклом зеленый стриженый лесок сжимался корсетом вокруг здания. Там было спокойно.

Он открыл первую дверь.

В проходе между дверьми стоял Лайонел Россон. Он ждал Соула. Казалось, он не был удивлен, увидев его и ребенка.

— Что это тебя понесло, Крис? Диверсия? Или сентиментальность? Полагаю, самое время сказать: «Добро пожаловать в Гэддон». Но давай-ка сначала отнесем мальчишку на место, ладушки? Если бы ты знал, как я ждал тебя еще неделю назад! Но теперь это не имеет значения, не так ли?

Соул произнес яростным шепотом:

— Я забираю Видью отсюда. Чтобы он жил в реальном мире. Меня уже тошнит от вашей науки и политики! От проектов на пользу человечеству. От этих звериных паролей, от этих Прыг-Скоков и Пинков Упрямцу. И от этого Гэддона…

— Что ты городишь, Крис? Какие Прыг-Скоки, какие Пинки Упрямцу? — почти игриво спрашивал Россон, в то же время не спуская глаз со спящего мальчика и не забывая прикрывать дорогу к выходу.

— Разве все это не гоняют сейчас по телевизору? Летающие тарелки. Угроза пришельцев. Весь этот бред. Я слышал, что это остановило революцию в Южной Америке!

— И тебя втянули в эту кашу? Здорово. Тогда самое время рассказать мне. Ты видел, что с детьми? Ты понял, что мальчик оглушен наркотиками? И так нужно, черт возьми!

— Я сам знаю, что нужно. Что нужно политикам. Что нужно ученым. Что нужно человечеству. И в гробу я видал все эти нужды!

— Ты не уяснил ситуации, Крис. Давай-ка отнесем Видью вниз. Мы прорабатываем стратегию, понимаешь?

— Кому нужна твоя «стратегия»? — презрительно усмехнулся Соул.

— Нам, Крис. События дошли до критической точки…

— Ты довел все до критической точки, ублюдок — это ты не смотрел за Видьей!

Соул осторожно положил мальчика на пол.

— Ради бога, Крис, послушай меня — языковая программа запорота. У детей произошла перегрузка кратковременной памяти. Но все еще поправимо, это же не плотина.

Соул зарычал на фигуру, маячившую перед ним.

— Ты бы лучше оставил в стороне разговоры про дамбу, подонок!

— Конечно, Крис. Конечно-конечно. Все, что ты скажешь. Но, послушай, только послушай — можешь ты меня, наконец, выслушать? Дети вернулись к лепету. Понимаешь? И не к детскому лепету! Это не бессмысленные междометия — но настоящие концепты, пути мышления. Слоги на концептуальном уровне…

— Прочь с дороги, ты. К черту пути мышления!

— Дело в том, что твой имбеддинг… гениально предсказанный тобой…

Соул ударил Россона в живот.

— … произошел, — выдохнул Россон. Соул схватил его за волосы и с яростью ударил головой несколько раз о стену, пока Россон не обмяк окончательно и не сполз на пол.

Тогда он снова схватил Видью на руки и запер внешнюю дверь секретного отсека.


Пип вплыл в то, что позже будет названо Первой Мозговой Камерой.

Свет его фонаря упал на многочисленные ящики из кристаллического материала, неизвестного земной науке. Ряд за рядом они вздымались к разбитому куполу. Миллионы гробов уходили вверх, являя собой апокалиптическое зрелище. Усики проводов из контрольной панели тянулись к ним, точно побеги ползучих растений в джунглях. Провода вели в пластиковое желе, наполнявшее ящики, где они расщеплялись на миллионы нитей, проникающих в каждую часть того, что находилось в этих коробках. Обнаженные мозги лежали в желе, точно фрукты в вине.

Здесь были мозги множества форм и размеров. Некоторые напоминали плесень. Другие — кораллы. Третьи — резиновые кактусы. Из них выступали участки спинного мозга: прямые, словно шомпола, изогнутые, как луки, либо имеющие зыбкие, неопределенные очертания. Органы чувств располагались отдельно, крепясь к мозгам мускульными связками и костяными стержнями. В некоторых можно было признать глазные яблоки, другие допускали двусмысленное толкование, озадачивая. Служили ли они для распознавания света или же каких-то форм излучения?

Пип вглядывался со смешанным чувством благоговейного страха и отвращения. Обстановка напомнила ему школьную лабораторию биологии: обесцвеченные морские рачки, плавающие в спирту.

Ни одна из коробок жизнеобеспечения не была повреждена взрывом Шара.

«Интересно, — думал он, — может быть, эти мозги выжили, сохранились, как в консервах, в этом желе, заморозившись так быстро, что не успели умереть, а лишь впали в спячку?»

Ведь там не было никаких жизненно важных органов, которые могли быть повреждены — например, легких, которые могли просто лопнуть. Система жизнеобеспечения внезапно отключилась, и мозги моментально попали в температурный режим, при котором все процессы приостанавливаются.

Не смогут ли спецы земной криогенной инженерии привести в сознание эти существа? Есть ли шанс пробудить их от спячки? Разогреть мозги? Привести в чувство?

А может быть, шок клинической смерти оказался сокрушителен для разума?

Хотя и мизерный, но шанс все же был! И, конечно, человечество использует его, чтобы освободить этих узников, вернуть их к жизни. Использует и в своих целях. Как много наук о разуме могло выйти из этой камеры и как много физических наук — из машинного отделения Шара!

Такие думы посещали его — летчика-разведчика, доктора философии, ветерана кампании за свободу Азии — когда он висел здесь среди мозгов инопланетных существ, живших за тысячи световых лет отсюда, и шепотом читал молитву:

«Господи, пусть эти мозги окажутся способными к воскрешению.

Может, они восстанут к новой жизни, разбуженные инженерами Фонда Эттингера. К настоящему союзу умов, которого лишили их эти упыри, — как лишили и все человечество, спустившись к нему с небес лишь для того, чтобы собрать наши мозги, как цветы на лугу, и устремиться прочь к звездам. Пожалуйста, Господи, ради человечества прошу, не для себя.

Благослови, Господи, Фонд Эттингера. Благослови и помоги им воскресить замороженные тела и излечить их».

Подобную молитву он шептал много раз и прежде, ведь его четырехлетняя племянница была заморожена в жидком азоте после смерти от рака прошлым летом.

Осторожно пошевелив головой в шлеме, Пип стер пот со лба. Луч его нашлемного фонаря заплясал в аквариуме замороженных мозгов.


Соул пронес Видью полем — той же дорогой, которой пришел. Хоть это и было далеко в обход дома, зато здесь более безлюдно, меньше вероятности встретиться с кем-нибудь. По пути холодный воздух стал постепенно проникать в сон Видьи. Мальчик еще никогда не чувствовал такого холода. Его губы попробовали воздух на вкус и скривились. Щеки запунцовели. Кожа покрылась мурашками.

Соул пересек дорогу, на которой разошлись их пути с Пьером, и увидел голубой автомобиль, припаркованный возле дома. «Фольксваген» означал движение. А значит, возможность бегства.

Он обнял мальчика еще крепче, как мать обнимает дитя, — и вдруг губы ребенка дрогнули, и послышались странные, загадочные звуки.

Глаза Видьи открылись, и он уставился пустым бессмысленным взором в голубой свод неба и возвышающиеся вокруг остовы деревьев.


Айлин и Пьер вышли Соулу навстречу. Пьер придержал ее за руку, останавливая, едва увидел мальчика.

— Крис — что это еще за игры?

Она смотрела на Видью, и мальчик отвечал рассеянным взглядом, просто остановив на ней глаза.

— Вы что, привезли индейского мальчика из Бразилии?

— Крис ничего не привозил, кроме себя и меня, — ответил за него Пьер. — Это один из его экспериментальных детей из Гэддонского Блока. Они их держат под замком и строгой охраной… Крис поставил крест на своей карьере тем, что принес этого ребенка сюда.

В доме затрезвонил телефон.

Пьер неохотно отпустил руку Айлин.

— Я сниму? Догадываюсь, что они скажут. Ты не представляешь, что случилось, Айлин. Твой Крис только что покончил со своей драгоценной карьерой и развеял клочки по ветру.

Айлин в замешательстве посмотрела на француза.

— Что-о?

— Крис только что пробил огромную дыру…

— Дыру?

— В безопасности. Хотя бог знает почему. Не похоже, чтобы он того…

Крис крепко сжал ребенка в объятиях и посмотрел на него. Уставился в упор, как волчица на новорожденного детеныша.

— К счастью, он здоров, — сказал он, скорее самому себе, чем Пьеру и Айлин. — Психически он вполне здоров. Смышленый парень. Смотрите, он все понимает.

Пьер вопросительно помахал в сторону дома, где продолжал названивать телефон. Но Айлин не одарила его вниманием. Она переводила взгляд с мужа на ребенка, наспех одетого и обутого. Пьер, пожав плечами, побрел в сторону дома.

— Ты хочешь сказать, что это твой ребенок, Крис?

— А как же? Чей же еще?

— Но… когда? Как? И для этого ты притащил сюда Пьера — чтобы он стал свидетелем этой мелочной семейной разборки? Этой жалкой расплаты «зуб за зуб». И это все, что ты смог придумать после стольких дней разлуки? Ты мелочное, злобное ничтожество!

Видья неотрывно смотрел в ее лицо, искаженное злобой. Он извивался змеей в объятиях Соула: холодный воздух ужалил его в лицо.

Соул посмотрел на жену. Вспышка гнева с ее стороны озадачила его и смутила. Она казалась такой безумной, такой неуместной. И потом «после стольких дней» — это было сказано о менее чем двухнедельном отсутствии.

— Видья мое дитя — дитя моего разума!

— Так Питер, значит, уже не продукт твоего великого разума? И у тебя хватает наглости, Крис, вмешивать в это дело еще и Пьера.

— Это случайность — то, что Пьер прилетел вместе со мной. Честное слово. Боже мой, ну почему ты видишь в этом какой-то дешевый трюк?

— Разве я могу понять тебя? Откуда мне знать, почему твое подсознание нуждается в таких вот розыгрышах?

— Розыгрышах? Что за черт — о чем ты говоришь!

— О визите Пьера. Затем твой театральный выход с твоим «настоящим» ребенком на руках. Ах, это же «дитя твоего ума»? Я не могу состязаться с этим! Вот уж действительно — дитя твоего мозга!

Глаза ребенка перескакивали с Соула на его жену и обратно. Наэлектризованность слов между ними подзаряжала его — он жадно впитывал эмоции. Соулу приходилось все крепче сдерживать его вырывающееся тело.

Все это были эмоции. Смысла в них не было. У него и мысли не возникало вкладывать что-то в приход Пьера. Если за этим что и стояло — то лишь великодушие. А не театральная поза и не розыгрыш, по версии Айлин. Попытка дать ей что-то, ничего при этом не отбирая и не пытаясь унизить.

— Думаю, здесь мне оставаться нельзя. Ты не дашь мне ключи от машины? Надо отвезти его отсюда подальше.

— Это выше моего понимания. Ты просто… изумляешь меня.

Соул почувствовал легкое головокружение, нечто вроде щекотки в голове.

Айлин отступила во двор. Дом, автомобиль, ландшафт, окрестный пейзаж — все слегка изменилось. Осталось на месте — но другое.

Перед глазами Криса вставали знакомые вещи, но видел он их словно впервые в жизни. Знакомые, они в то же время были чрезвычайно странными и какими-то свежими, новыми. Их цвета таяли и в то же время были как никогда яркими. Их формы складывались в почти знакомую картинку — и одновременно были искаженными в перспективе, как будто правила перспективы противоречили друг другу.

Дом был теперь не просто домом, но и гигантской красной коробкой из пластиковых кирпичиков. Автомобиль был не просто «фольксвагеном» с закрытым кузовом, но и большим сфероидом — придавленным шаром из пластика и стекла, лишенным очевидных функций.

Айлин стояла перед ним — плоская фигура на экране, подвешенная в воздухе.

А позади простиралась голая бесплодная равнина, уходящая в бесконечность. Паника овладела Соулом, когда, поискав глазами границы мира, он не нашел их. Большая часть того, что открывалось глазам, — зона смешанного света, где-то очень далеко. Но в самом ли деле далеко? Или, наоборот, очень близко? Этого он сказать не мог. И как только попытался сконцентрироваться на этой проблеме, мир стал пугающе мерцать, становясь в мгновение ока то неохватно большим, то совсем крошечным. В этой зоне хаоса линии ломались и исчезали точками, упрямо не желавшими исчезнуть. Он попытался смоделировать стену, из этой мешанины света и далекой тьмы, но стена, наполовину воздвигнутая воображением, колебалась перед глазами, как полог, то приближаясь вплотную, то исчезая в бескрайней дали, изгибаясь и сокращаясь, как будто его перекатывали внутри огромной проглотившей его стеклянной бутыли — и стеклянные стены желудка пульсировали вокруг, в то время как желудочная кислота щекотала кожу невидимыми язычками.

Из безграничной грозной равнины вырастали, как грибы, застывшие великаны, балансируя на крепких ногах, лениво размахивая над головами сотнями рук и распуская тысячи пальцев, похожие на легендарных греческих гекатонхейров — сторуких гигантов.

Вне их досягаемости находилась большая часть этого громадного желудка — его туманные смутные глубины были голубого цвета. Они парили перед ним, спрессовывая Соула в крохотное пятнышко, затем раздувая его вновь, пока не начинало казаться, что голова его взорвется, если он будет продолжать думать об этом.

Затем он сделал невозможное.

Он извернулся в страхе в собственных объятиях, на мгновение увидев обоих: себя удерживающего и себя выкручивающегося — увидел Себя, который держал, и Себя, которого держали. Два образа накладывались один на другой. Это двойное видение распалось почти так же скоро, как и появилось, и два его состояния стали изменяться каждое по отдельности перед его встревоженным взором.

Две версии Соула перегоняли одна другую, быстро, точно соревнуясь, набирая темп, вспыхивая перед его глазами, точно кадры кинопленки, и производили сумбурную, головокружительную иллюзию протяженности — но в двух разных местах одновременно.

Вскоре видения опять совместились — и он овладел собой, и боролся сам с собою, не зная, какое из этих состояний — истинное.

Зыбкое двойное видение продолжало колебаться перед ним. Он был Соулом Мужчиной, глядевшим со страхом и подступающей тошнотой в глаза Соула Мальчика. Но глаза эти разрастались в глубокие пруды. Зеркала. Стеклянные блюдца. Он мог разглядеть в них собственное отражение, то есть одновременно видеть себя посредством себя.

В их глубинах неистово раскручивался водоворот, всасывая все в исчезающую точку, которая никогда не исчезала.

Небо он нес, как шляпу. Он знал каждое пятнышко и колечко облаков, едва видимых на голубом. Его пальцы переплетались с ветвями деревьев. Его язык обнаруживал все новые ряды кирпичных зубов в закрытом красном рту проглотившего его дома. Но в то же время он знал, что проглочен пульсирующим полупрозрачным желудком внешнего мира.

Этот мир зыбился, переходя в какое-то новое состояние.

Он распадался, от линий и твердых тел переходил к пуантилистскому[46] хаосу точек. Ярких и темных точек. Голубых, красных, зеленых. Никакие формы не хранили правдоподобия. Никакие расстояния не укладывались в привычные представления о длине. Новые формы использовали эти точки совершенно произвольно, впрыгивая в бытие среди осколков чувственных восприятий — и сражались за место в потоке существования. А затем распадались. И вырастали новые формы.

Новое существо боролось за то, чтобы построить себя вне потока информации, захлестнувшего его. Но все разумные границы растворялись.

Мир навалился на него, чтобы кристаллизироваться в его сознании.

Где было третье измерение, что еще сохраняло реальность? Этот мир, теперь казавшийся двухмерным, плотно давил на его глаза, и уши, и нос, подобно мембране, битком набитый материей, как сердцевина коллапсировавшей звезды.

Давление в его голове сделало насущной необходимостью проложить путь сквозь эту мембрану — чтобы вернуть вещам трехмерность и поглотить чрезмерный избыток данных.

И все же Соул инстинктивно опасался, что мир, который он видел, уже был трехмерным, что его двухмерность была иллюзией. Опасался, что произведет какое-то насилие над этим миром, какому нет места в любой реальности.

Он как будто смотрел кино. Но с каждой новой сценой прежние кадры отказывались уходить с экрана. Он должен был найти выход из этих бесчисленных вариантов Этой-Реалъности. Выкинуть их из головы.

Мужчина держал Мальчика. И он с безотчетным ужасом понимал, что эти мысли и эмоции принадлежали по преимуществу Видье и относились к нему, мальчику, — а между тем ими был захвачен сам Соул.

Действительность — это концентрационный лагерь, куда помещены концепты — для выживания в хаотической вселенной. Бескрайние ряды бараков, разделенных на блоки проволокой под напряжением, которую бороздят прожектора Внимания, выхватывая поочередно из темноты то одну, то другую группу бараков.

Мысли, словно заключенные концлагеря — причем заключенные в целях их же собственной безопасности — снуют и маршируют и трудятся в плоской двухмерной зоне, срезаемые лучами лазеров безумия и иррациональности в случае попытки к бегству.

Концентрационный лагерь Видьи лопался по швам. Ограждения падали под давлением напиравших тел. Внешние линии ограждений — границы, за которыми лежало невыразимое словами, — тоже с треском разлетелись. И все это было не к добру, поскольку концлагерь — единственная форма выживания видов.

Мысли Видьи выхлестывали — в ум Соула и в этот беспредельный хаос за границами мышления, «где нам слова не дано», уволакивая его за собою.

Соул все больше осознавал приближение плоского призрака, который, жестикулируя, надвигался на него.

Голос с французским акцентом вопил:

— Ради бога, отойди от него, Крис! Мальчик сошел с ума. Он может заразить тебя своим безумием. По телефону передали, это называется проективная эмпатия. Это безумие. Сейчас приедет «скорая». Положи его и отойди…

Плоский силуэт призрака из точек втянул вторую призрачную фигуру обратно в кирпичнозубый рот, который хотел проглотить его. Но он был вне границ, высоко паря.

— Крис, посмотри правде в глаза! Боже, ты создал монстра почище шемахойского зверя!

Мир настойчиво расцветал вокруг миллионами бит информации.

Мир был готов к имбеддингу — к внедрению. Величайший был готов внедриться в Нижайшего. Он неистово искал смежных измерений существования, которые могли бы принять эту воду, перехлестнувшую из разбитой плотины цивилизованного мышления. И все же давление могло вылиться лишь в привычные рамки измерений, какими мозг мог воспринять их. Страх близкой развязки нарастал — паника, подобно имбеддингу,свивалась внутри Соула кольцами.

— Пойдем отсюда, Крис. Мальчика надо обездвижить и успокоить. Его сейчас заберут на операцию. Они должны парализовать его мозг, иначе ему уже не поможет ничто и никто. Положи его в машину и закрой дверь.

«Но ведь Видья — дитя моего ума. Как я могу оставить свой ум?»

У Соула-Видьи не было способа оставить себя в покое.

Вся сенсорная информация, касающаяся ситуации, потекла иным путем. Внутрь. Впадая в водоворот, занимающий умственное пространство, но не вытесняя то, что уже втекло в него.

— Пожалуйста, отойдем, — упрашивала Айлин. — Оставь его.

Оставить Видью? Оставить себя?

Конечности Видьи сотрясались в механическом танце, меж тем как Соул все крепче сжимал его в руках, и любил его, и агонизировал вместе с ним…


— Малыш сломал себе шею, — рассказывал Россон Сэму Баксу, пока санитар загружал тело мальчика в кузов реанимационной машины. Он почесывал голову в том месте, где была ссадина. — С остальными детьми дело несколько получше. Этот парень у них как бы лидер, шаман. Но ведь я предупреждал тебя, Сэм.

— Это, скорее всего, последствия приема психостимулятора? — процедил директор. — Первая ласточка катастрофы. Боже, что за неприятность для нас. Лечить столько народу — и теперь распустить всех по домам.

— Не обязательно, Сэм. В основной части Блока ПСС используется в сочетании с языковыми упражнениями. Там это может принести только пользу. Мы с Дороти работали над логическими экземплярами. Там не наблюдается такого эффекта. Мир Ричарда в скором времени может также доставить нам массу хлопот… Но какие формы может принять катастрофа! Взять хотя бы этот фактор проективной эмпатии. Потрясающий побочный продукт! Если бы только Крис прислушался к моим словам, у нас появился бы шанс использовать это в своих целях — вместо сломанной шеи. Но у нас еще остался шанс с тремя другими детьми. Только, ради бога, — будем предельно осторожны с этим материалом.

— Что-то вроде телепатии, да, Лайонел?

Россон выпятил губу.

— Я думаю, то, что случилось в мозгу у Видьи, было перегрузкой данных, которые его рассудок просто не мог отключить. Он был вынужден перерабатывать и перерабатывать их… Без всякой возможности фильтрации. Все данные внешнего мира одновременно. А Крис, вынося мальчика за порог, только стимулировал этот процесс. Должно быть, перегорели некие мозговые предохранители, если возможно такое сравнение. Напряжение оказалось намного выше, чем то, на которое рассчитан аппарат мозга. И вот на пике напряжения стало возможным передать нечто вроде эха, которое мог бы принять мозг другого человека. Вот как действует проективная эмпатия. И это — все, что мы знаем о ней на сегодняшний момент. Как я предполагаю, так же действуют и прочие парапсихологические феномены. Имеется некий пласт, который может быть прочтен другим мозгом. Вот это и есть ваша телепатия — такой она предстает по существу. И никакой передачи идей из одного разума в другой. Нет диалога — а только подчиняющее влияние, нечто вроде электрохимического гипноза. Страх — и при этом без особой пользы. Поскольку мальчик в результате сошел с ума, то и передача мыслей, по существу, явилась передачей безумия. Я ощущал тот же эффект на себе, когда приближался к мальчишке, до того как мы усыпили их барбитуратами. Когда Крис придет в себя после шока, то, возможно, сможет лучше прокомментировать ситуацию — он здесь как рыба в воде, смыслит гораздо больше моего.

Сэм Бакс досадливо посмотрел на Соула, лежавшего после солидной дозы барбитуратов на вторых носилках.

— После этой небольшой эскапады, боюсь, наш уважаемый доктор отмочит чего-нибудь еще.

Россон тоже взглянул на Соула. Голова тупой болью напоминала о том, что между ними недавно произошло.

— Психическая перегрузка. Не будем поднимать вокруг этого шум, Сэм. В наших интересах не выносить сор из избы, — сказал он великодушно, хотя в душе обозвал Соула и подонком, и придурком.

Сэм только пожал плечами. Его эти слова оставили равнодушным. Он оглянулся в поисках Айлин.

— А, миссис Соул! Вашему супругу придется отправиться в Блок на обследование, сами понимаете. И весьма кстати было бы, если бы вы не торопились в первое время с его посещением в госпитале.

— Разумеется, — сухо отозвалась она.

Вскоре после этого «скорая» отъехала.

— И все же рассудок Соула испытал не меньшее потрясение, чем мозг мальчика, — вразумлял Сэм Бакс своего коллегу Лайонела Россона, подталкивая его к машине.

Россон ерошил свою львиную гриву, морщился, задевая свежую ссадину.


А за тысячу миль оттуда, над Соломоновыми островами, по пути на север, мозговые структуры еще не были разрушены окончательно, но глубоко заморожены — до состояния, близкого к абсолютному нулю…

К северу от Лас-Вегаса, вблизи от мест взятия проб земли Комиссией по Атомной Энергии, разум тоже не был разрушен окончательно, а только расщеплен на легкие радиоактивные осколки, медленно дрейфующие к югу, перед тем как осесть в пустыне.

Казино располагались достаточно далеко, так что беспокоиться было не о чем. Игра продолжалась. Делайте ваши ставки, господа умы.

А за пять тысяч миль еще дальше к югу индеец из племени шемахоя по имени Кайяпи вообще не беспокоился ни о чем.


© Ian Watson, 1973-1985

Примечания

1

Rapport — связь (фр.).

(обратно)

2

Faux pas — опрометчивый поступок (фр.).

(обратно)

3

En masse — целиком (фр.).

(обратно)

4

Poste restante — до востребования (фр.).

(обратно)

5

Джон фон Нейман, американский математик, «крестный отец» компьютера. — Прим. переводчика.

(обратно)

6

Клака — почитатели, «группа поддержки» (театр.).

(обратно)

7

Перевод Веры Мещей.

(обратно)

8

«Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба». Деян. 9,3.

(обратно)

9

En route — в пути (фр.).

(обратно)

10

Нарратив — фабула, сюжет (литературовед.).

(обратно)

11

Гилдхолл — зал для особо торжественных приемов гильдии, ратуша. — Прим. перев.

(обратно)

12

Оферта — предложение одного лица другому, сообщающее о желании заключить с ним договор.

(обратно)

13

Поппадам — индийская лепешка.

(обратно)

14

Эстуарий — часть устьевого взморья в виде глубоко вдающегося в сушу залива, сформированного при воздействии приливных явлений. Эстуариевый берег — берег, изрезанный воронкообразными заливами.

(обратно)

15

Елисейские Поля (фр.).

(обратно)

16

Сатори (буквально — «внутр. просветление», «ощущение небытия» — теория внезапного постижения смысла бытия (му буддизма). Считается, что возможно, когда время появляется му вечности.

(обратно)

17

Diminuendo — постепенно ослабляя силу звука (шпал. муз.).

(обратно)

18

Известно, что в авангардистской нумерологии есть прием, названный «перенормировкой», посредством которого так называемые «ложные бесконечности» — используемые при манипуляциях с эзотерическими теориями вселенной — сокращаются так, чтобы уравнение, разрешилось в единственное выражение, представляя единственный мир, единственный порядок. Уравнение имеет бесконечное множество решений — потом внезапно обретает способность выхватить из множества одно-единственное. Я полагаю, что мои (принять за мнимое число) каменщики, возможно, были предшественниками таких уловок только на словах, а не в алгебре. Как же надо преклоняться перед точным решением, чтобы установить этот каменный штифт среди движущегося моря песка! — Прим. авт. послесловия.

(обратно)

19

«Фронт освобождения Мозамбика». Основан в 1962 г. Возглавлял национально-освободительную борьбу против Португалии до 1974 г. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

20

Реймон Руссель (1877–1933) — французский писатель, одна из культовых фигур литературного авангарда XX в.

(обратно)

21

Невозделанная земля в Южной Африке или Австралии, покрытая кустарником.

(обратно)

22

Город в Бразилии, неподалеку от устья Амазонки.

(обратно)

23

Так американские солдаты в 60-х гг. называли Вьетнам.

(обратно)

24

От англ. blue — «голубой» и green — «зеленый».

(обратно)

25

Так называется сиротская школа для мальчиков в романе Диккенса «Николас Никльби».

(обратно)

26

Радиоастрономическая обсерватория Манчестерского университета в Великобритании. Построена в связи с созданием в 1957 г. 76-метрового параболического азимутального радиотелескопа.

(обратно)

27

Американский актер, кинорежиссер.

(обратно)

28

Коэффициент отражения.

(обратно)

29

Низменные коралловые острова в Тихом океане. Часть подопечной территории ООН, управляемой США.

(обратно)

30

Этот штат известен самой простой и легкой процедурой заключения и расторжения брака, отчего многие американцы едут заключать браки именно в Неваду.

(обратно)

31

Тахионы — гипотетические частицы со скоростью движения, превышающей скорость света в вакууме.

(обратно)

32

Вулканический архипелаг в Тихом океане, к востоку от Новой Гвинеи.

(обратно)

33

Пещера во Франции, около горы Монтиньяк, с относящимися ко времени позднего палеолита настенными изображениями животных.

(обратно)

34

Национальный парк США.

(обратно)

35

С. А. Маверик — техасский инженер, живший в конце XIX в., который не метил своим клеймом производимые им котлы.

(обратно)

36

IQ (intelligence quotient) — коэффициент умственного развития.

(обратно)

37

Короткоствольный крупнокалиберный пистолет, распространенное оружие гангстеров.

(обратно)

38

Крепость и святилище инков XV–XVI вв. в древнем Перу. Развалины укреплений, храмов, жилых и хозяйственных построек из камня.

(обратно)

39

Теодор Рузвельт (1858–1919) — 26-й президент США, республиканец.

(обратно)

40

Франклин Делано Рузвельт (1882–1945) — 32-й президент США, демократ.

(обратно)

41

Что? (фр.)

(обратно)

42

Распространенный амфетамин.

(обратно)

43

Чинк — презрительная кличка китайцев в США.

(обратно)

44

Американская программа изучения земных ресурсов со спутников.

(обратно)

45

Уменьшительное от «Филип».

(обратно)

46

Пуантилизм — направление в живописи, манера письма раздельными мазками правильной формы наподобие точек или мелких квадратов.

(обратно)

Оглавление

  • Йен Уотсон Черный поток. Книга первая Книга Реки
  •   Часть первая ЧЕРНОЕ ТЕЧЕНИЕ
  •   Часть вторая КАНУН НОВОГО ГОДА В ТАМБИМАТУ
  •   Часть третья ПОХОД В МУЖСКОЙ ДОМ И ОБРАТНО
  •   Часть четвертая ГОЛОВА ЧЕРВЯ
  • Йен Уотсон Черный поток. Книга вторая Книга Звезд
  •   Часть первая МЕСТЬ ДОКТОРА ЭДРИКА
  •   Часть вторая ХЕРУВИМЫ
  •   Часть третья ВЫСТАВКА РОЗ НА ЛУНЕ
  •   Часть четвертая НАРРАТИВ[10] НАРЙИ
  • Йен Уотсон Черный поток. Книга третья Книга Бытия
  •   Часть первая ТЭМ И ГЛИНЯНЫЕ КУВШИНЫ
  •   Часть вторая ШЕФ-ПОВАР ВОЛШЕБНОГО ДВОРЦА
  •   Часть третья ВСЕ ГОБЕЛЕНЫ ВРЕМЕНИ
  •   Часть четвертая «РОЗА ВЕТРОВ»
  •   Послесловие
  • Йен Уотсон Внедрение
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
  • *** Примечания ***