Роберт Оппенгеймер и атомная бомба [М Рузе] (fb2) читать онлайн

Роберт Оппенгеймер и атомная бомба

Сокращенный перевод с французского Т.Е. Гнединой и А.Н. Соколова.

Предисловие

В книге французского прогрессивного публициста М. Рузе «Роберт Оппенгеймер и атомная бомба» описываются события, связанные с развитием работ в области ядерной физики, завершившихся созданием в Соединенных Штатах ядерного оружия.

Связав эти события с Робертом Оппенгеймером – руководителем работ по созданию атомной бомбы, М. Рузе объективно излагает основные направления политики руководящих кругов США в области использования атомной энергии.

«Империализм использует технический прогресс преимущественно в военных целях. Он обращает достижения человеческого разума против самого человечества». Это положение Программы Коммунистической партии Советского Союза особенно ярко иллюстрируется политикой правящих кругов США в области использования атомной энергии.

Как известно, работы по исследованию атомного ядра уже перед началом второй мировой войны вплотную подвели ученых к разрешению проблемы расщепления ядра урана. Но завершились эти исследования уже во время мировой войны.

Тревога за судьбы народов мира и опасность того, что гитлеровская Германия овладеет атомной энергией, заставили многих прогрессивных ученых-физиков, изучавших атомное ядро, обратиться к президенту США с предложением незамедлительно приступить к созданию ядерного оружия. Они хотели сделать это оружие раньше, чем оно появится в фашистской Германии. Они хотели использовать атомную энергию для того, чтобы отстоять человечество от нависшей над ним опасности.

В США было принято решение начать работы по созданию атомной бомбы. Атомное оружие стали разрабатывать, но не для тех целей, о которых думали ученые. Генерал Л. Гровс – представитель Пентагона, поставленный правительством во главе организации по изготовлению атомной бомбы, – заявил: «Я уже тогда (в 1942 г.) не питал никаких иллюзий относительно того, что Россия является врагом и что проект строится на этой базе».

Война с Германией закончилась до завершения работ над атомной бомбой. Гитлеровские полчища были разгромлены Советской Армией, и атомного оружия для этого не потребовалось.

Почему же все-таки нужно было завершить работы над бомбой, испытать ее не только в Аламогордо, но и сбросить на мирные японские города? Эти вопросы возникали и среди ученых, создававших атомную бомбу.

М. Рузе правильно раскрывает причины завершения в США работ по созданию атомной бомбы и планы, которые строило американское правительство. «Гражданские и военные власти США были убеждены в материальном превосходстве своей страны и верили в миф об органической нежизнеспособности коммунистического общества. Они считали, что СССР овладеет атомной энергией не раньше чем через десятки лет, а Америка тем временем, вероятно, уничтожит коммунизм», – пишет М. Рузе.

«Главное идейно-политическое оружие империализма – антикоммунизм», – говорится в Программе КПСС. Американский империализм, выполняя роль мирового жандарма, широко использует это оружие, выступая против демократических революционных преобразований.

Антикоммунизм как идейно-политическое оружие широко стал применяться в США после завершения войны с Германией для преследования не только либеральных организаций, но и прогрессивных людей Америки.

«Гнет полицейской слежки стал еще тяжелее, чем вовремя войны против Германии и Японии. В марте 1947 года президент Трумэн подписал декрет о «лояльности», согласно которому проверялась политическая и моральная благонадежность каждого государственного служащего», – пишет М. Рузе.

Это оружие было использовано и против Роберта Оппенгеймера – создателя атомной бомбы.

Р. Оппенгеймер был нужен империалистическим кругам США как человек с широким научным кругозором, большими способностями организатора и обширными связями в мире ученых. Особенно он был необходим в начальной стадии работ, для того чтобы объединить ученых, прибывших в США из стран Европы, организовать ученых разных специальностей с различными политическими и религиозными убеждениями и сосредоточить их усилия на решении атомной проблемы. В то время генерал Гровс знал о левых настроениях Р. Оппенгеймера, но Оппенгеймер был нужен. Поэтому ни настроения Оппенгеймера, ни связи его с некоторыми коммунистами, ни даже женитьба на коммунистке не помешали поставить его во главе всех работ по созданию атомной бомбы. Он был необходим.

Но когда Оппенгеймер создал атомное оружие, ему припомнили его прошлые либеральные взгляды, и он был отстранен от всякого участия в работах над ядерным оружием.

Над Оппенгеймером был устроен суд, взволновавший всю мировую общественность. Этот суд – яркое свидетельство того, что «Монополистический капитал все явственнее обнаруживает свою реакционную антидемократическую сущность. Он не мирится даже с прежними буржуазно-демократическими свободами, хотя лицемерно и провозглашает их.» (Программа КПСС.)

В книге «Роберт Оппенгеймер и атомная бомба» М. Рузе освещает события того же периода; что и Р. Юнг в книге «Ярче тысячи солнц» ^[1]. Оба автора пользовались по существу одними и теми же источниками. Это поставило второго автора – М. Рузе – в более трудное положение: он вынужден был повторить многое из того, что изложено Юнгом. Вместе с тем М. Рузе приводит дополнительные иллюстрации для освещения этого важнейшего периода, открывшего новую главу в жизни человечества.

В своей книге М. Рузе приводит не только собственные суждения о личности Оппенгеймера. Для того чтобы читатели получили более полное представление о научных, философских и политических взглядах Оппенгеймера, он включил в свою книгу его выступления и лекции, прочитанные им и опубликованные в Англии, Франции и США. Со многими концепциями Оппенгеймера, изложенными в этих выступлениях, согласиться нельзя, но их можно объяснить, учитывая те условия, в которых находился Оппенгеймер. Попав под влияние генерала Гровса и в тенета органов безопасности, Оппенгеймер стал воспринимать их взгляды на политику США и неверно судить о коммунизме.

Политические ошибки, допущенные в период культа личности Сталина, затруднили для международной общественности правильное восприятие советской действительности, и это было одной из причин (но не главной) заблуждений Оппенгеймера.

Эйнштейн никогда не мог простить себе того, что привлек внимание Рузвельта к возможности создания атомного оружия. «Если бы я знал, – заявил он после войны, – что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил».

Оппенгеймер таких сожалений не высказывал, хотя ему и принадлежат слова: «Мы сделали работу за дьявола», произнесенные в 1956 году, как сообщает об этом М. Рузе. По мнению Оппенгеймера, «наука стала отныне заповедником узкой группы специалистов, куда она не пускает не только широкие массы, но даже и специалистов по другим отраслям». С этим положением Оппенгеймера согласиться нельзя. Наука в социалистическом обществе становится непосредственной производительной силой; между наукой и производством устанавливается постоянная связь.

Нельзя согласиться с Оппенгеймером также и по вопросам об ответственности ученых за использование результатов научных исследований. По мнению Оппенгеймера, миссия ученого ограничивается обогащением науки и не касается «мирских дел».

В высказываниях Оппенгеймера трудно обнаружить стройную систему взглядов, в них немало туманных и противоречивых мест, и вместе с тем по многим вопросам он занимает ясную и правильную позицию.

М. Рузе довольно объективно излагает взгляды Оппенгеймера. При этом он подчеркивает свое несогласие с ними и в качестве примера человека, правильно решившего сложные вопросы взаимоотношений между ученым и капиталистическим обществом, приводит великого французского ученого-коммуниста Фредерика Жолио-Кюри.

Политическая зрелость советского читателя позволит ему правильно оценить изложенные в книге М. Рузе взгляды Р. Оппенгеймера.

Член-корреспондент АН СССР профессор В.С. Емельянов

I. Ранние годы

История Юлиуса Роберта Оппенгеймера – это не только история судьбы простого человека или ученого, это ярчайшее свидетельство драмы нашего времени, которое возложило новую ответственность на человека науки, вступающего во взаимоотношения с государством в условиях, когда развитие познания не только приносит с собой более совершенные средства вооружения, как это бывало и раньше, но ставит человечество перед опасностью массового уничтожения и длительного исчезновения всей цивилизации. Интерес, который привлекает к себе жизнь Оппенгеймера, несравненно выше простого любопытства к судьбе выдающейся личности, какой бы значительной она ни была. К тому же судьба его не может рассматриваться только как один из эпизодов, связанных с победой человеческого разума над природой. История Оппенгеймера может помочь обнажить ту проблему или, вернее, те проблемы, от решения которых зависит наше будущее существование или наше коллективное самоубийство.

Юлиус Роберт Оппенгеймер родился 22 апреля 1904 года в Нью-Йорке. Его отец четырнадцатилетним мальчиком приехал из Германии; впоследствии он разбогател на импорте тканей. Он скупал картины и собрал превосходную коллекцию, в которой были даже три полотна Ван Гога. Роберт Оппенгеймер и его брат Франк, который был моложе его на несколько лет, росли в еврейской семье, в которой интерес к интеллектуальным и художественным ценностям постоянно сочетался с деловой активностью. Впоследствии оба брата стали учеными. Их мать, Элла Фридман, уроженка Балтиморы, была хрупкой женщиной с тонким артистическим вкусом. Она не просто интересовалась искусством. Она сама была художницей и преподавала живопись. Ранняя кончина матери (Роберту тогда было всего девять лет) опустошила внутренний мир ребенка, и, может быть, огромный интерес Оппенгеймера к искусству и некоторая утонченность его восприятия были вызваны стремлением сохранить образ матери.

«Вундеркинд»

В пять лет Роберт собирал образцы минералов. Его дед прислал ему из Германии много интересных камней. Ценность и объем коллекции увеличивались так стремительно, что, когда мальчику было не больше одиннадцати лет, его приняли в члены Нью-Йоркского минералогического клуба. Это было первое научное общество в жизни молодого Оппенгеймера, членом которого он стал.

После окончания школы Роберт Оппенгеймер поступил в Гарвардский университет. Он собирался заниматься химией, хотя сначала мечтал стать поэтом, потом – архитектором. Фактически Оппенгеймер продолжал всесторонние занятия, охватывающие гуманитарные и точные науки: он изучал греческий и латынь, физику и химию, а также печатал время от времени свои стихи. В Америке, где школьное и университетское образование уже тогда приобрело сильную тенденцию к специализации, разъединяющей людей и ограничивающей круг их знаний только собственной профессией, уже само стремление Оппенгеймера к универсальному познанию свидетельствует о его богатой и одаренной натуре. При этом увлечениям Оппенгеймера был чужд тот дилетантизм, который оставляет обычно лишь поверхностную показную культуру. Нет, здесь позволительно говорить об истинном и глубоком стремлении к познанию, не лишенном того трепета перед неизведанным, которым были проникнуты искания XVIII века, когда человек мог питать надежду проникнуть в тайну законов, управляющих Вселенной, пользуясь только силой своего интеллекта, и сохранял веру в то, что эти законы помогут создать счастливый мир для всего человечества.

Оппенгеймер изумлял окружающих своей трудоспособностью и интеллектуальной восприимчивостью. В воспоминаниях об успехах Оппенгеймера упоминается, в частности, о том, как он во время .поездки из Сан-Франциско в Нью-Йорк прочитал огромную монографию английского историка Гиббона «Распад и гибель Римской империи». Однако наследие западной культуры не могло утолить его жажду познания. Он углубился в буддизм и индийскую философию, а также изучал санскрит. Ему казалось тогда, что из восточной философии он сможет извлечь те идеи, которые помогут ответить на неотвязно преследовавшие его вопросы о взаимосвязи между наукой и смыслом человеческой жизни. Впоследствии в своих публичных лекциях и статьях Оппенгеймер иногда ссылался на мистические выводы древних мыслителей Азии, но при этом обычно не раскрывал до конца сущность мысли, как бы утаивая некоторую сокровенную часть своего внутреннего мира.

В 1925 году Оппенгеймер окончил Гарвардский университет (за три года вместо четырех) и получил диплом с высшей оценкой. После этого он отправился продолжать образование в Европу, слава университетов которой в то время еще не померкла перед преимуществами богатых лабораторий Нового света и где у его семьи еще сохранились значительные связи. Многие американские студенты стремились тогда в европейские университеты, чтобы усовершенствовать свои познания в физике под руководством ученых, развивавших представления о структуре материи по совершенно новым путям. Эти молодые люди сочетали свою энергию с теми преимуществами, которые им предоставляли родительские доллары или стипендии, обеспечивающие значительно более высокий жизненный уровень, чем тот, на который могли претендовать их европейские товарищи.

Кембридж. Первые исследования атома

Роберт Оппенгеймер был принят в Кембриджский университет. Там он начал работать в лаборатории Кавендиша под руководством великого английского ученого Резерфорда, которого ученики между собой в шутку называли «Крокодил». Резерфорд носил в жилетном кармане огромные часы, тиканье которых уже издали предупреждало о его приближении. Все это напоминало известную сказку о крокодиле, проглотившем часы. После смерти лорда Резерфорда в 1937 году в британских лабораториях стали употреблять новую единицу измерения разности потенциалов (не включенную пока в Международные таблицы единиц измерений) – «крокодил», равный одному миллиону вольт.

Прозвище Резерфорда оправдывалось еще и тем, что оно превосходно выражало крайнюю неуравновешенность характера ученого, разражавшегося иногда страшными вспышками гнева. Однако это не мешало ему проявлять нежную заботу о своих «мальчиках». Один из них, русский ученый Петр Капица, в 1933 году украсил фасад построенной для него в Кембридже лаборатории фигурой крокодила, вырезанной из камня английским скульптуром Эриком Гиллом. В день торжественного открытия, когда Капицу спросили, что должно означать это животное, столь редко встречающееся в британских озерах, он дал следующий остроумный ответ: «Крокодил подобен научному прогрессу: он также перемалывает своими стальными челюстями все встречающееся ему на пути и никогда не оборачивается назад».

Роберт Оппенгеймер быстро выделился среди «мальчиков» своей способностью проводить экспериментальные и теоретические исследования.

Лаборатория Резерфорда занимала тогда одну из командных высот в молодой атомной науке. Это там в 1903 году английский физик разработал теорию последовательного распада радиоактивных веществ, свойства которых были открыты Беккерелем и супругами Кюри. Резерфорд построил полную генеалогическую ветвь урана-238, последовательное расщепление которого дает (кроме прочих продуктов распада) торий, радий, радон (или эманацию радия) и завершается устойчивым свинцом, не обладающим радиоактивностью. В процессе этих самопроизвольных превращений вещество испускает три совершенно различных вида излучения, которые были обозначены α, β и γ. Резерфорд и его сотрудники открыли истинную природу альфа-лучей, состоящих из ядер с двумя положительными зарядами, иными словами, из ядер гелия, выбрасываемых с энергией порядка нескольких миллионов электрон-вольт.

Именно у Резерфорда возникла идея использовать эти положительно заряженные снаряды, которыми являются альфа-частицы, испускаемые радиоактивными веществами, для исследований электрических свойств атома. Таким образом, предмет открытия – альфа-частица стала сама ценнейшим средством для новых научных открытий. Наблюдая отклонения альфа-лучей мишенями из различных веществ, Резерфорд пришел к выводу, что атом содержит очень плотное ядро, которое отталкивает излучение, и что ядро представляет собой носитель положительных зарядов, число которых является характеристическим для каждого элемента: единица – для водорода, два – для гелия, восемь – для кислорода, девяносто два – для урана. В электрически нейтральном атоме число положительных зарядов, содержащихся в ядре равно числу отрицательных зарядов, носителями которых являются электроны. Такое представление об атоме, дополненное несколько позднее Бором, было значительно усложнено в результате последующих исследований, однако оно остается классической моделью атома и всегда может служить для объяснения многих свойств вещества. Это представление дало естественное освещение периодической системе элементов, эмпирически открытой в 1869 году русским ученым Менделеевым по их физико-химическим свойствам. Номер, соответствующий каждому элементу в таблице Менделеева, обозначает не что иное, как число положительных зарядов в его ядре, а стало быть, и число электронов, определяющих химические свойства элементов.

Резерфорд пошел еще дальше. В 1919 году он впервые осуществил мечту алхимиков об искусственном превращении элементов. В азоте, подвергнутом бомбардировке альфа-частицами, были обнаружены следы водорода и кислорода. Что же произошло? Некоторые альфа-частицы (два положительных заряда) проникли в ядра азота (семь положительных зарядов), выбили из них один заряд (ядро водорода), после чего в ядре осталось восемь зарядов (ядро кислорода). Человек оказался у источника неизвестной ранее громадной энергии, которую заключают в себе силы сцепления атомного ядра. При этом остается историческим курьезом то, что алхимик нашего времени – Резерфорд – до конца своих дней относился скептически к возможности использовать в широких масштабах ядерную энергию, пионером которой он являлся. А через восемь лет после того, как «Крокодила» не стало, его ученик Оппенгеймер должен был взорвать первую атомную бомбу…

В лаборатории Кавендиша молодой американский физик оказался очевидцем той ожесточенной борьбы, которую вели британские ученые, как и большинство их коллег в других странах, для того чтобы добиться от правительства или меценатов все более дорогих и более сложных приборов, необходимых для дальнейших исследований.

Журналист Роберт Юнг в своей книге «Ярче тысячи солнц» пишет, что приборы, которыми пользовались ученые-атомники Кембриджа, были очень примитивными, что большинство исследователей мастерило их своими руками, пользуясь воском, проволокой и самодельными колбами. Когда английский физик Г.Д. Эллис в 1919 году увидел установку, с помощью которой Резерфорд осуществил первые превращения атомов, то он был даже «шокирован тем, что аппаратура не производила более внушительного впечатления». Весь комплект измерительной аппаратуры помещался в небольшой картонной коробке.

В 1932 году Кокрофт и Уолтон в той же лаборатории, правда несколько переоборудованной, осуществили первые превращения элементов с помощью бомбардировки искусственно ускоренными протонами (ядрами водорода). Вот как описал их аппаратуру Жак Бержье: «Современный физик при виде машины, с которой работали Кокрофт и Уолтон, мог бы предположить, что она куплена на барахолке. Большую часть установки они сделали своими руками. Лаборатория небогата, и основная аппаратура была позаимствована у частной фирмы «Метрополитен Виккерс Электрикл». Уолтон является стипендиатом английского учреждения, соответствующего французскому Национальному центру научных изысканий. Кокрофт получает содержание, из Кембриджского университета. В их установках использованы трансформаторы, которые позволяют ускорять ионы водорода до энергий, достигающих 700 000 электронвольт (напомним, что в современных ускорителях счет ведется на миллиарды электронвольт). Оба экспериментатора не располагают ни одним современным измерительным прибором. Напряжения они определяют с помощью искры, проскакивающей между двумя алюминиевыми шарами диаметром 75 сантиметров, один из которых заземлен, а другой подключен к установке. Регулируют напряжение путем изменения рабочего режима генератора переменного тока, питающего повышающий трансформатор. Искусственные превращения элементов, полученные таким образом, наблюдаются невооруженным глазом по сцинтилляциям на экране…»

Не следует забывать о той битве, которую вели первые атомники (а Резерфорд умел драться с ожесточением) за необходимую для них исследовательскую аппаратуру. Этим, наверное, можно объяснить ту радость, которой были охвачены многие ученые, когда государство, разгадавшее возможность использования атома в военных целях, начало умножать бюджеты научно-исследовательских работ, и то величайшее искушение Оппенгеймера, когда ему предложили во время второй мировой войны принять самую блестящую среди всех имевшихся лабораторий-гигантов – лабораторию, о которой еще несколько лет назад не смел мечтать ни один ученый.

Геттингенский университет и квантовая теория

В Кембридже Роберт Оппенгеймер получил приглашение Макса Борна, одного из триумвирата умов, властвовавших над Геттингенским университетом Георгии Августы; два других были Джемс Франк и Давид Хильберт. Геттинген, этот тихий ганноверский городок, с его романтическими крепостными валами хранил воспоминания о многих веках интеллектуального брожения. Поколения студентов, прежде чем превратиться в поколения «герр докторов» различных наук, осушали там неисчислимое количество кружек пива и мерялись силами на шпагах. Крушение Германской империи в 1918 году не пошатнуло этих традиций. Напротив, на профессоров была перенесена некоторая доля того почтения, которое бюргеры раньше оказывали офицерам кайзера. Всякий, кто преподавал или учился, действительно чувствовал себя приобщенным к избранному кругу людей.

Университет Георгии Августы, прославившийся прежде всего своими математиками (в нем некогда преподавал знаменитый Фридрих Гаусс), стал сразу после первой мировой войны одним из центров, где совершалась великая революция в современной физике. Квантовая теория, разработанная датчанином Нильсом Бором, должна была дополнить первое представление об атоме: электроны, вращающиеся вокруг ядра, тяготеют только к строго определенным орбитам; все переходы с одной орбиты на другую сопровождаются испусканием или поглощением энергии также точно определенной величины – одного кванта. Однако квантовая теория явилась не только новой движущей силой в познании строения вещества и происхождения электромагнитного излучения (в частности, света). Она внесла революционный принцип в научное и философское мышление, и следствия его распространялись на все более широкие области знания. Старое изречение natura non facit saltus ^[2], которое до сих пор властвовало над всеми представлениями о Вселенной, обнаружило здесь свою радикальную ошибочность. Истинным же становилось противоположное представление: в масштабах атома физические явления происходят только скачкообразно и являются по своей природе прерывистыми. Мы даже не можем себе представить, чтобы электрон соскальзывал более или менее быстро с одной орбиты на другую, проходя при этом через промежуточные положения. Таких состояний не существует. С некоторой орбиты, или, вернее, с некоторого энергетического уровня, электрон сразу попадает на другой уровень, причем не на произвольный, а только на один из тех уровней, вероятность которых определяется по правилам Бора; и в этот же самый момент атом поглощает квант энергии или испускает частицу света – фотон, частота которого также определенным образом связана с разностью энергетических уровней. Таким образом, можно понять то шутливое предостережение, с которым один известный мюнхенский профессор обратился, как рассказывает Юнг, к молодым людям, стремящимся проникнуть в сокровенные тайны физики: «Осторожно! Опасность обвала! Временно закрыто по причине капитальной перестройки!»

Но вход в «здание» не был закрыт, хотя внутри него производилась гигантская перестановка в радостном предвидении больших перемен. В Геттинген время от времени съезжались физики со всех стран, чтобы обмениваться последними теоретическими выводами или результатами новых исследований. Сам Бор приезжал туда из. Копенгагена читать лекции. Никакие иные условия не смогли бы быть более благоприятными для Оппенгеймера, ум которого жадно стремился к открытиям, к смелым обобщениям и интеллектуальным приключениям. Изучая физику, он продолжал заниматься такими необычными, с точки зрения его коллег, предметами, как философия и литература. Одним из тех, кто более всего восхищался выдающейся индивидуальностью молодого американца, был английский физик Поль Дирак, который жил на одной вилле с Оппенгеймером и уже тогда считался одним из самых крупных имен теоретической физики. Дирак шел по стопам французского ученого Луи де Бройля и одновременно с немецкими теоретиками Э. Шредингером и В. Гейзенбергом приступил к преодолению некоторых препятствий, неожиданно возникших в квантовой теории, которая не учитывала всех явлений, наблюдавшихся при поглощении и дисперсии света.

Таким образом, и университетские лекции, и повседневные, беседы с людьми, находившимися в авангарде ведущих исследований, выдвигали Роберта Оппенгеймера на передовые позиции воинствующей и победоносной науки.

Новые идеи, столь радикально менявшие основы физического видения мира, преподавались в процессе их формирования теми, кто сам их создавал, и студенты считали себя призванными внести свой вклад в построение теории. «Это был эпический этап», – рассказывал позднее Оппенгеймер, воскрешая в памяти то время, когда создавалась квантовая теория атома. «Построение квантовой теории не является результатом труда только одной личности; ее создание потребовало коллективного сотрудничества десятков ученых многих стран, а весь фронт исследовательских работ был от края и до края охвачен критическим и глубоко творческим разумом Нильса Бора, который охранял, развивал, углублял и, наконец, воплощал в жизнь первоначальный замысел. Это был период кропотливой работы в лабораториях, решающих экспериментов, дерзких начинаний, множества ошибочных исходных позиций и смутных догадок. Это было время непрерывной переписки, поспешных конференций и дискуссий, критики и блестящих математических импровизаций. Это была эпоха созидания; новые догадки вселяли ужас и энтузиазм одновременно. Для того чтобы нарисовать полную картину тех событий, потребовалось бы такое же высокое мастерство, как для повествования истории Эдипа или Кромвеля, но события разворачивались в сфере интересов, столь далеких от нашей повседневной жизни, что у поэта или историка очень мало шансов познать их…»

Немецкий физик Иордан так вспоминает эти годы: «Мы задыхались от напряжения. Лед был сломан… Становилось все более очевидным, что мы натолкнулись на более глубокий пласт тайн природы, чем предполагали, и что потребуются совершенно новые объяснения для того, чтобы разрешить те глубокие противоречия, обманчивость которых обнаружилась значительно позднее».

В этой обстановке интеллектуальной лихорадки Роберт Оппенгеймер чувствовал себя как рыба в воде. Его личные качества максимально использовались. Несмотря на довольно слабое здоровье (он в течение нескольких лет боролся с туберкулезом), Оппенгеймер не жалел себя; он принимал участие во всех дискуссиях, а когда брал слово, то его нелегко было заставить замолчать. Он любил нравиться, пленять, блистать, возбуждать симпатию и привлекать к себе общество. Еще в то время проявилась одна из черт, ставшая и его силой, и его слабостью: некоторая способность и в то же время потребность вызывать восхищение, которого, как нетрудно догадаться, не могли избежать и окружавшие его женщины. Это возбуждало недовольство некоторых менее талантливых студентов, и они решились даже составить петицию, которую направили одному из профессоров, с просьбой призвать американца к более скромному поведению.

Однако профессора, и в первую очередь Макс Борн, оказались выше всего этого; они сумели распознать в Роберте Оппенгеймере, одном из лучших участников их прославленных семинаров, молодого ученого и предсказывали ему блестящую научную карьеру. Когда министерство народного образования Пруссии из-за бюрократической мелочи (отсутствие одного из документов в личном деле) начало чинить препятствия для допуска Оппенгеймера к экзаменам на степень доктора, то сам Макс Борн занялся улаживанием дела, обратив внимание на исключительную ценность работы, представленной молодым американцем, и на необходимость включения ее в сборник диссертаций, выполненных в Геттингене.

11 мая 1927 года Оппенгеймер держал устный экзамен. Получение степени доктора в Геттингене требовало сдачи экзаменов, а не только защиты диссертационной работы. Соискатель получил по всем предметам «отлично» или «очень хорошо», кроме органической химии. Что касается диссертации, то она заслужила отметку «отлично», и Макс Борн охарактеризовал ее как работу высокой научной ценности, значительно превышающей по своему уровню обычные диссертационные работы.

В следующем году Роберт Оппенгеймер побывал в Цюрихском и Лейденском университетах. В Лейдене он привел в изумление профессоров и студентов, прочитав лекцию на голландском языке всего через шесть недель после прибытия.

В 1928 году Оппенгеймер вернулся в Америку. Он многому научился и многое узнал, но был полон решимости достигнуть в будущем еще большего.

II. Квантовая революция

В истории современной физики Оппенгеймер сыграл несравненно менее значительную роль, чем Эйнштейн, Шредингер или семья Кюри. Он не совершил ни одного действительно решающего научного открытия и не создал ни одной самобытной теории. Но, пожалуй, ни один ученый не сумел в такой степени, как Оппенгеймер, который пережил квантовую революцию в годы своей юности, так полно осознать все возможности и значение квантовой теории. Он провел многочисленные теоретические и экспериментальные исследования по выяснению новых свойств вещества и излучения и опубликовал множество докладов и сообщений по этим вопросам. Он внес значительный вклад в растущее здание новейшей физики, которое строилось в первой половине XX века. Будучи выдающимся педагогом, Оппенгеймер стал популяризатором новой физики в кругах американской научной общественности и воспитал целое поколение исследователей. Но наибольшей его заслугой являются, пожалуй, философские работы. Драматические противоречия, с которыми физика столкнулась в начале века, и способ их устранения (ценой героического отказа от наиболее привычных категорий мышления) не могли не вызвать известное смятение не только среди рядовых армии науки, но также и среди командиров, которые должны были вести свои отряды по неизвестным путям.

Смятение охватило самые великие умы. А когда человеческий ум, будь то даже ум ученого, охвачен смятением, он охотно тянется к древнейшим формам преднаучного мышления, которыми убаюкивалось в наших предках беспокойное стремление распознать загадки Вселенной. Не писал ли Луи де Бройль, уже после того как им были заложены основы волновой механики, выразившей в форме уравнений единство природы вещества и излучения: «Мы можем представить себе, что у начала времени, на следующий день после некоего божественного Fiat lux ^[3], свет, бывший до этого единственным в мире, стал порождать в процессе постепенной конденсации ту самую материю, которую мы сегодня можем созерцать благодаря этому же свету. И, может быть, настанет день, когда время истечет, Вселенная вновь обретет первоначальную чистоту и вновь растворится в свете».

В новой физике обнаружилось различие между сущностью предсказания событий в пределах атома и в макроскопическом мире, где соблюдаются принципы классической физики. Оказалось, что поведение элементарной частицы не может быть выражено через категории определенности и описывается лишь с помощью вероятностей.

Горячие головы пытались увидеть в этом открытии победу свободы воли над законами причинности и даже пытались найти для этого математическое выражение, используя формулы немецкого ученого Гейзенберга. Все это было чревато опасностью появления у невежд извращенного представления о научных методах. Оппенгеймер решительно разбивал все иллюзии, порожденные низкопробными метафизическими спекуляциями, и разъяснял истинное значение квантовой революции в истории познания, особо отмечая, что все возрастающая специализация в науке не дает возможности непосредственно делиться плодами исследований с непосвященными.

При этом он подчеркивал, что интеллектуальный и моральный опыт ученого может и должен быть доведен до сведения широких кругов для того, чтобы помочь как можно большему числу людей отстаивать их личные судьбы при решении проблем всего человечества. Корреспондент одной французской газеты спросил Оппенгеймера: «Полагаете ли Вы, что современные достижения теоретической физики могут доказать то, что уже издавна провозгласили как догмат различные религии, а именно, что способности Человека познавать и осмысливать Природу имеют непреодолимые пределы?» Оппенгеймер ответил на это следующим образом: «Мне кажется, что идея научного прогресса отныне неразрывно связана с судьбами человечества. На мой взгляд, такая точка зрения чужда какой бы то ни было религии. Развитие науки наглядно показало несоответствие между теоретически безграничными возможностями человеческого познания и ограниченными способностями одного человека; между бесконечностью и индивидуумом. И хотя в будущем возможность познать что-то новое, вероятно, станет привилегией меньшинства все более и более специализирующихся ученых, тем не менее сама эта возможность остается практически безграничной. Вот почему некоторые препятствия, которые еще в XIX столетии, казалось, лишали нас возможности представить себе единую картину мира, недавно оказались устраненными. Последние работы по определению возраста Земли, по выявлению сущности процесса перехода от неорганической материи к живой клетке, открытие свойств некоторых протеинов передавать от поколения к поколению генетическую информацию, а также исследования природы нервных импульсов – все это не что иное, как мосты, перебрасываемые через непознанное».

Трудность формирования новых концепций

Великий сдвиг в теоретической физике нелегко объяснить, пользуясь повседневным языком. Наши концепции формировались в течение тысячелетий различных социальных отношений. Накапливались знания, доступные разуму человека, высекавшего огонь из кремня, и человека, обрабатывающего кусок металла на токарном станке. Философы облекли все эти концепции в форму абсолютных истин, но это не способствовало продвижению вперед.

При изучении связи между наблюдателем и изучаемыми им частицами света и элементарными частицами старые концепции обнаруживали свою непригодность; оказалось, что для этого может быть использован только математический язык. Но и в таком случае требовались большие усилия по обновлению старых представлений. Разве не с такими же трудностями, даже, пожалуй, еще большими, сталкивался человеческий разум еще тогда, когда надо было после открытия Пифагора принять представление о том, что Земля имеет не плоскую, а сферическую поверхность? Геродот издевался над столь абсурдной идеей, а Аристотель осмелился принять ее лишь в качестве гипотезы, которую не следует отбрасывать без проверки. Известно также, что почти через сто лет после Коперника Галилея чуть было не сожгли живым только за его утверждение, что Земля не находится в центре Вселенной.

В то же время мышление наше не сохраняет застывшую форму, как некий генетический признак рода. Напротив, мы заимствуем новые формы в процессе общения с физическим миром и социальной средой в течение первых лет нашей жизни, и впоследствии оказывается весьма затруднительным снова возвращаться к этому первичному обучению. Для того чтобы представить себе, время в виде четвертого измерения пространственно-временного континуума или представить частицу как материальное тело и волну одновременно, приходится разрушать прочно укоренившиеся системы мышления. Этот процесс требует больших усилий, но он возможен, и он окажется, конечно, гораздо более легким для нашей смены, по мере того как новые концепции врастут в культурное наследие.

Молодой физик Семон недавно сделал по этому поводу следующее замечание: «Концепция не является простой совокупностью идей; в то же время это и не результат, связывающий отдельные факты. Непосредственная ассимиляция концепций разумом возможна только у детей или у молодых людей. В зрелом же возрасте концепция формируется лишь в результате многолетнего изучения ее в различных аспектах, сравнения со всеми существовавшими до этого представлениями, а также подкрепления ее аналогиями. Концепция представляет собой систему ассоциаций и понятий, которая формируется во время развития сознания. И само приобретение концепции также является развитием сознания… Таким образом, представление о пространстве-времени и частице-волне привело человечество XX века к более высокому уровню познания. В настоящее время эти идеи приняты безоговорочно, и мы с удивлением констатируем, что молодые люди, заканчивающие теперь университет, воспринимают понятия пространство-время и волна-частица куда более непосредственно и легко, чем их учителя, благодаря тому, что начали изучение этих идей достаточно рано, и это позволило им более глубоко усвоить их сущность».

До конца прошлого века пространство считалось однородным, течение времени через всю Вселенную – непрерывным, а масса тела – неизменной. Теперь мы знаем, какому разрушению подвергла теория относительности эти великолепные принципы определенности.

Еще классическая физика косвенно принимала постулат непрерывности процессов в природе. И даже после того как было признано, что вещество состоит из атомов, в тех масштабах, в которых проводились опыты, установленные законы могли не принимать в расчет эту гипотезу. Так, в проводнике, к которому приложена возрастающая разность потенциалов, количество электричества, переносимого током, увеличивается непрерывно. Световая энергия, излучаемая нитью накала, также возрастает непрерывно по мере повышения температуры нити. Наконец, в соответствии с законом Френеля, для того чтобы толковать свет как колебание, как пакет волн, ньютоновская идея о корпускулярном строении света была отброшена окончательно, как тогда считали, ибо такое представление превосходно объясняло явление интерференции и вообще все известные тогда оптические явления.

Прерывность процессов в природе

Концепция о непрерывности материи оказалась первой, в которой была пробита брешь: с развитием химии представление об атоме приобрело конкретный смысл. Изучение броуновского движения (рассеяние частиц в жидкой среде) показало, что каждый мельчайший осколок вещества приходит в движение за счет собственной энергии; этим объясняется, например, давление, которое производит газ на стенки сосуда, а также температура тела, зависящая от степени возбуждения молекул. Как писал Жан-Луи Детуш, атомная теория расшатала, но не опрокинула традиционную физику: «Вместо того чтобы рассматривать вещество в виде непрерывных систем, оказалось достаточным предположить, что любая физическая система состоит из ансамбля малых систем, с помощью которых можно представить элементы в виде шариков с определенными атомными весами. Таким образом, изменился лишь способ описания структуры физических тел, а принципы механики остались неизменными».

Вслед за принятием гипотезы о прерывности вещества, ее пришлось распространить на электричество. Всякий электрический заряд оказался равным кратному числу одинаковых элементарных зарядов, величину которых определил Милликен. Было обнаружено, что при приложении разности потенциалов между двумя электродами разреженной трубки катод испускает частицы, несущие элементарные отрицательные заряды; масса этих частиц была также измерена. Оказалось, что эти электроны похожи на те, что образуют «свиту» ядра внутри атома,

Однако обстоятельства значительно усложнились, когда классической физике пришлось столкнуться с результатами исследования излучения черного тела. Черным телом называют любую систему, которая поглощает все лучи, попадающие в нее извне, и испускает излучение, зависящее только от собственной температуры. Каждой температуре соответствует строго определенное спектральное распределение излучения. Для определенной температуры максимум интенсивности излучения приходится на красную область спектра, но при повышении температуры максимум интенсивности смещается к более коротким длинам волн (к большим частотам); как известно, при нагреве металла он становится сначала темно-красным, а потом, по мере повышения температуры, белым; газ же, доведенный до высокой температуры, излучает синее свечение.

Электромагнитная теория света, разработанная Максвеллом, дала объяснение температурной зависимости спектрального распределения излучения черного тела, и опыт подтвердил выводы теории для больших длин волн в пределах красной и инфракрасной частей спектра. Однако для более коротких волн результаты эксперимента разошлись с предсказаниями теории. Немецкий физик и математик Макс Планк показал, что это препятствие может быть преодолено, если допустить, что обмен энергией между веществом и излучением не происходит непрерывно. Свет приносит энергию порциями, состоящимииз неделимых квантов, величина которых остается постоянной для данной частоты спектра. Каждой длине волны электромагнитного излучения соответствует величина кванта энергии, которая может быть вычислена путем перемножения частоты и константы Планка. Эта универсальная постоянная играет в физике такую же важную роль, как число π в математике. Если выразить физические величины в системе измерений СГС (сантиметр, грамм, секунда), то постоянная Планка будет равна следующей десятичной дроби: ноль, запятая, двадцать шесть нолей, 655. А поскольку квант энергии увеличивается с частотой, то нетрудно понять, что в области более высоких частот спектра прерывистый характер энергии более явно отклоняется от результатов, предсказанных классической теорией.

Классическая физика оказалась в состоянии «переварить» представление о вещественности атома и даже электрического заряда, но принять идею о прерывности обмена энергией между веществом и излучением она не могла. Никто и не предполагая тогда, какого размаха достигнет в дальнейшем квантовая революция.

Следующий этап был пройден в 1905 году, когда Альберт Эйнштейн дал объяснение фотоэффекту, открытому несколько ранее Герцем. При освещении металла последний испускает электроны. Число электронов зависит от интенсивности светового потока, но энергия каждого электрона зависит не от этой интенсивности, а от длины волны излучения. Эйнштейн предполагал, что свет состоит из корпускул, или фотонов, каждый из которых является носителем энергии. При столкновении фотона с электроном, находящимся внутри атома металла, фотон может его вытолкнуть из металла, сообщив ему при этом энергию, которая, естественно, зависит от энергии фотона. Чем больше интенсивность светового потока, тем больше фотонов, а следовательно, и выбитых электронов, однако энергия каждого электрона сохраняет зависимость только от длины волны падающего света. Эта гипотеза была подтверждена в 1923 году Комптоном, который открыл, что при столкновении фотонов с веществом некоторые из них отражаются, но с большей длиной волны, т.е. с меньшей энергией. Эффект Комптона удалось объяснить предположением, что при столкновении фотона с электроном первый сообщает последнему часть своей энергии и, отражаясь, уносит только остаток энергии.

Таким образом, Ньютон был прав, утверждая, что свет состоит из корпускул. Излучение черного тела, фотоэффект, эффект Комптона поставили физику перед необходимостью ввести новое определение – квант. И тем не менее Френель не совершил ошибки: только представление о свете как о колебаниях позволяет объяснить явления интерференции и дифракции, обусловленные его волновой природой. Это противоречие привело систему научного мышления к глубокому кризису: в самом деле, если придерживаться обеих точек зрения, то свет ведет себя то как пакет волн, то как поток корпускул.

Представление о квантах только начинало свое победоносное шествие. Когда Резерфорд сделал первый набросок своей модели атома – плотное положительно заряженное ядро, окруженное маленькими отрицательно заряженными спутниками, вращающимися вокруг него на большом расстоянии, – то перед ним возникло чрезвычайно серьезное препятствие. В соответствии с законами электромагнетизма, установленными Максвеллом, электроны, вращающиеся вокруг ядра, должны были бы испускать излучение с непрерывным спектром, потерять при этом всю свою кинетическую энергию и через весьма краткое время упасть на ядро. Однако ничего подобного не происходит. Электроны не падают на ядро, а испускаемое атомом излучение квантовано, т.е. каждому химическому соединению соответствуют определенные спектральные линии,; связанные с длиной волн характеристического излучения атома.

Нильс Бор пересматривает модель атома

С одной стороны, немыслимо отказаться от законов Максвелла, так блестяще подтвержденных результатами ряда экспериментов, например, открытием волн Герца. С другой стороны, модель Резерфорда превосходно объясняла отклонения альфа-частиц вблизи ядра атома. Нильс Бор, попробовал разрешить возникшие противоречия, введя представление о кванте в модель атома Резерфорда. При этом он выдвинул следующие теоретические ограничения.

Юлиус Роберт Оппенгеймер

1. Электроны могут перемещаться только по строго определенным орбитам (их радиусы кратны целым числам), образующим прерывистую последовательность. Существует орбита с минимальным радиусом. Радиусы остальных орбит в 4, 9, 16 и т.д. раз больше этого минимального радиуса, иными словами, расстояния дозволенных орбит от ядра возрастают пропорционально квадратам целых чисел. Чем дальше находится электрон от ядра, тем слабее притяжение, которое он испытывает, и тем проще его вырвать из атома.

2. При перемещении по одной и той же орбите электрон не излучает энергию.

3. При перескакивании с одной орбиты на другую электрон поглощает или излучает энергию: при переходе с более близкой на более дальнюю орбиту – поглощает, так как при этом он преодолевает силу притяжения ядра, в случае обратного перехода – излучает.

Переход с одной орбиты на другую соответствует излучениям со строго определенными частотами, которые вычисляются с помощью постоянной Планка. Исходя из этого, можно дать следующее объяснение прерывности спектра излучения светящихся тел: фотоны переносят энергию не непрерывно, а в виде квантов, соответствующих переходам электронов с одной орбиты на другую. Движение электронов внутри атома зависит, конечно, от его структуры, т.е. от природы данного химического элемента; каждое тело, которому сообщается энергия (например, при нагреве), возвращает ее затем в виде излучения со строго определенной частотой, специфичной для данного вещества. Всем известно, какое блестящее применение нашла эта закономерность. При изучении спектра излучения какого-либо тела можно определить его химический состав; именно таким путем удалось астрофизикам определить химические элементы, входящие в состав звездного вещества. Так, например, излучение натрия приходится главным образом на желтую и оранжевую части спектра, неона – на красную и т.д.

Бор предполагал, что орбиты электронов внутри атома представляют собой окружности. Зоммерфельд вывел уравнения движения применительно к эллиптическим орбитам, рассматривая модель атома в виде маленькой планетарной системы. Вооруженные этими уравнениями, физики получили возможность, зная атомное число элемента (т.е. число положительных зарядов ядра и соответственно количество электронов), точно предсказывать дозволенные орбиты электронов и частоты излучений, испускаемых электронами при перескакивании с одной орбиты на другую.

Луи де Бройль и волновая механика

Проверка квантовой механики на атоме водорода, содержащем только один электрон, показала совпадение результатов теории и эксперимента. Спектр излучения оказался точно таким, как предсказывали расчетные данные. Однако это превосходное соответствие было, к сожалению, нарушено, когда теорию попытались применить к спектру атома гелия, содержащего два электрона. Физики были вынуждены снова вернуться к чисто математическому описанию наблюдавшихся явлений, удаляясь все дальше и дальше от классических представлений. Это направление, возглавляемое прежде всего Луи де Бройлем, Гейзенбергом и Шредингером, привело к созданию новой революционной теории – волновой механики. Новая система позволила не только обосновать уже известные факты, но предсказала другие, которые были впоследствии подтверждены опытом; кроме того, она объяснила большую часть химических явлений. Вот к этому периоду развития физики и относится начало работы Роберта Оппенгеймера в европейских университетах. Используя могущественное «Сезам, откройся!» – волновую механику, а также все более мощные приборы для наблюдения, физики ринулись в исследования внутриатомной вселенной с тем пылом и жаждой предпринимательства, которые некогда вели конквистадоров к завоеванию сказочных земель.

Основная идея волновой механики заключается в том, что вещество, как и свет, сочетает в себе одновременно свойства волны и частицы, или, если вернуться к первой формулировке Луи де Бройля, любая частица связана с волной. Это справедливо не только для фотонов, которые составляют природу света, но также и для частиц, входящих в состав вещества, например для электронов. Существование волны, связанной с электронами, позволяет догадываться о причине того, почему в структуре, атома возможны только некоторые квантованные орбиты, расчет которых основан на целых числах: до сих пор в физике целые числа служили характеристикой процесса только при интерференции стоячих волн.

Но в применении к электрону, материальной частице, масса которого была уже измерена, представление о волне принималось весьма нерешительно. В 1927 году, в том самом году, когда молодой Оппенгеймер сдавал экзамены на степень доктора в Геттингене, двое его соотечественников – физики Дэвиссон и Джермер – показали, что пучок электронов, пропускаемый через очень тонкие пленки, подчиняется тем же законам дифракции, что и лучи света. А дифракция, хорошо известное из оптики явление, мыслима только в применении к пучкам волн.

Для волновой механики модель Резерфорда-Бора явилась лишь некоторым приближением, дающим более или менее верное изображение первичной идеи об атоме, связанное с привычной трактовкой результатов точных экспериментов. Действительность же оказывается гораздо сложнее. Ядро атома не похоже на Солнце, а электроны и того менее похожи на планеты. Квантовые числа обозначают не орбиты, а уровни и субуровни энергии. Волновая механика в отличие от классической механики не определяет заранее положения электрона в заданный момент. Более того, она доказывает, что такое предсказание невозможно; можно рассчитать только вероятность присутствия электрона в определенный момент в некоторой конкретной части пространства, окружающего ядро. Эта вероятность пропорциональна интенсивности волны в данной области пространства.

Во всех случаях, когда речь идет об измерениях отдельно взятой частицы, большинство предсказаний волновой механики выражается не конкретно, а в виде вероятностей. Это относится, в частности, к предсказаниям положения и энергии частицы в любой будущий момент времени. Введение понятия вероятности привело к большому смятению умов и по существу означало отказ науки от того, что до сих пор считалось ее незыблемым принципом – от причинности явлений в природе. Правильнее было бы сказать, что здесь речь идет о причинности нового типа: результаты расчетов вероятности не являются ни менее строгими, ни менее точными, чем данные вычислений на основе классической механики. Но они более сложны и содержат математические параметры, физический смысл которых трудно себе представить, пользуясь нашим опытом чувственного восприятия мира.

На основе принципов волновой механики Гейзенберг дал математическую формулировку соотношения неопределенностей: некоторые параметры отдельных частиц связаны между собой таким образом, что их можно одновременно измерить только до определенной степени точности. Чем больше увеличивают точность измерения одного параметра, тем больше автоматически возрастает неопределенность другого параметра. Таким образом, чем более точно определяется положение электрона, тем меньше оказывается данных о его количестве движения (т.е. о его энергии), а чем лучше производится измерение количества движения электрона, тем менее точно можно установить его положение. При этом речь идет не о несовершенстве методов эксперимента, а о неизбежном следствии квантовой теории, установленном логическим путем.

«Есть много странного в том, что касается тождественности электронов и их опознаваемости, – отмечает Оппенгеймер. – Все они похожи друг на друга. Присущие им свойства, их заряд, их масса в состоянии покоя – одни и те же. Эту штуку хотелось бы представить себе более ясно, и когда-нибудь это, безусловно, удастся. Если бы классическая физика властвовала безраздельно, то можно было бы всегда опознать определенный электрон, тот самый, который уже наблюдался. Тогда можно было бы, хотя и не без труда, проследить за электроном, начиная с того места, где он находился вначале, не терять из виду его траекторию во время столкновений, взаимодействий, отклонений и его собственных изменений. И если при этом он бы столкнулся со вторым электроном, то можно было бы установить, по какому направлению будет перемещаться первый электрон, а по какому – второй. В действительности дело обстоит совершенно иначе, за исключением некоторых частных случаев, когда столкновения происходят при таких малых энергиях, что частицы могут быть описаны волнами, которые никогда не накладываются друг на друга в одном и том же направлении в один и тот же момент времени. За исключением этих условий, нет возможности различить электроны, тем более что в атомной физике электроны одного и того же атома и даже соседних атомов не имеют точно определенного положения и часто могут занимать один и тот же объем».

Итак, квантовая механика оперирует представлениями, которые могут быть выражены с помощью концепций, заимствованных из нашего макрофизического мира, только в грубом приближении. Этим объясняются те туманные сравнения, которыми пользуются сами физики, когда пытаются объяснить физический смысл хорошо понятного им квантового числа, например спина частицы, нематематическим языком. Спин изображают как вращательное движение самой частицы, подобное вращению планеты около ее оси, однако в отличие от планеты вращательное движение частицы имеет одну особенность: где бы ни находился наблюдатель, он всегда окажется на продолжении оси вращения. Каким образом это оказывается возможным? Справедливо ли предполагать, что частица вращается вокруг своей оси, как планета? «В действительности, – пишет Семон, – ошибка заключается не в наших словах, потому что мы всегда вправе расширять или ограничивать смысл употребляемых понятий, и не в нашей логике; дело в том, что только математическим методом можно точно и без внутренних противоречий описать спин электрона. Ошибка лежит в основе нашего восприятия, которое побуждает нас «увидеть» вращение электрона, в то время как речь идет об элементарной частице, которая подчиняется совершенно иным закономерностям».

Для простых смертных существует много других неясных понятий, с которыми приходится сталкиваться в математическом аппарате волновой механики. Так, например, волна, связанная с системой корпускул, перемещается не в обычном трехмерном физическом пространстве, а в абстрактном многомерном пространстве. Непривычно также появление мнимой единицы (корень квадратный из —1), обозначаемой через i, которая непременно входит в уравнения волновой механики, в то время как согласно здравому смыслу отрицательное число не должно иметь квадратного корня, потому что все квадраты чисел положительны.

А что можно сказать о принципе неопределенности, который с математической точностью устанавливает пределы основной погрешности процесса нашего познания? Остается повторить строку из шутливого стихотворения:

Чтобы понять значенье этих штук,

Закончить надо полный курс наук.

Но и после окончания полного курса следовало двигаться вперед, для того чтобы следить за новыми опытами и теоретическими построениями, создаваемыми в лабораториях и аудиториях Кембриджа, Копенгагена, Геттингена, Парижа и других научных центров.

Тем не менее мы придерживаемся в этом вопросе несколько более оптимистического взгляда, чем сам Оппенгеймер, который провозгласил следующее: «Современный уровень познания не может уже определяться богатством общей культуры человека, как это было во времена Афин или в Европе XV века. Достижения науки стали уделом небольших высоко специализированных групп ученых, которые не могут сделать их, как это было с опытом Ньютона, достоянием простых смертных». Это рассуждение ошибочно, во всяком случае в отношении роли, какую мог играть закон всемирного тяготения для «простых смертных», живших во времена Ньютона. Не следует также забывать о существенном различии между тем познанием, которое можно назвать сегодня технической специализированной наукой, служащей людям, призванным непосредственно использовать ее последние достижения, и знаниями, распространяемыми в наглядной и доступной форме для установления связи между системой мышления и развитием познания. Не может быть никакого сомнения в том, что популяризация знаний в нашу эпоху очень важна для общей культуры. А поскольку мы живем в обществе, на которое научный прогресс – идет ли речь о прикладных науках или о теоретических исследованиях – оказывает все большее и большее влияние, а сама наука движется вперед с большим ускорением, то человек зрелого возраста, оставшийся при багаже школьных знаний, приобретенных двадцать лет тому назад, оказывается оторванным от своей эпохи.

Этот увеличивающийся разрыв между школьными знаниями и научными достижениями, сделанными на протяжении жизни человека, создает такие сложные условия для популяризации научных знаний, каких не было ни в Афинах, ни в Европе эпохи Возрождения, но именно он и делает необходимость в популяризации сегодня гораздо более настоятельной. В то же время этот разрыв еще более увеличивается бессмысленностью наших школьных программ, уделяющих столько времени неправильным глаголам или пуническим войнам, в то время как двенадцатилетние мальчишки жадно интересуются ядерным расщеплением или астронавтикой и превосходно могут понять гораздо больше того, что им преподносят их ретроградные наставники.

Возвращение в Америку

Р. Оппенгеймер около остатков атомного взрыва в металлической башни после первого взрыва в Аламогордо в 1945 году.

Возможно, что скептицизм Оппенгеймера относительно возможности сделать абстрактные формы достижений современной физики достоянием общей культуры увеличился с годами, и, быть может, именно драма атомной бомбы, в которой на его долю выпала тяжелая участь ученого, оказавшегося в смятении перед лицом общества, оказала на него такое влияние. Все это мы увидим позднее. В 1929 году, когда Роберт Оппенгеймер снова ступил на американскую землю, можно с уверенностью сказать, что он не испытывал ничего похожего на чувство отчужденности. Карьера, которую он себе избрал, сулила ему одни лишь победы. Американские университеты раскрыли настежь перед молодым ученым свои двери: его первые успехи в Европе уже стали известны за океаном. Английские и немецкие журналы опубликовали работы Оппенгеймера о применении квантовой теории к распределению интенсивности между различными частотами спектров и поведении свободных электронов при их вхождении в пространство взаимодействия с атомами. Он мог выбирать между несколькими институтами, которые приглашали его читать студентам курс физики. После некоторого колебания Оппенгеймер остановил свой выбор на Калифорнийском университете в Беркли около Сан-Франциско. Говорят, что когда декан факультета спросил Оппенгеймера о причинах, побудивших его выбрать Калифорнийский университет, то Оппенгеймер изумил его, ответив, что его прельстила богатая коллекция стихов французских поэтов XVI и XVII веков, собранная в университетской библиотеке.

В этом не совсем серьезном ответе заметна та характерная для Оппенгеймера непринужденность в беседе, которая, по свидетельству тех, кто его знал, составляла черту его личного обаяния. И даже если ему задавали вопрос, относящийся к серьезной проблеме, то он отвечал на него слишком витиевато; однако после нескольких обходных маневров смущенный собеседник замечал, что ответ, казавшийся весьма далеким от вопроса, неожиданно становится ясным и раскрывает самую суть затронутой проблемы. Не так ли когда-то изрекали свои истины оракулы и апостолы?

После того как Оппенгеймер заканчивал годовой курс лекций в Калифорнийском университете, он обычно продолжал занятия в Технологическом институте в Пасадене, неподалеку от Лос-Анжелоса, и многие студенты следовали за ним из Сан-Франциско, не желая расставаться на шесть месяцев с преподавателем, который излагал новейшую физику, как увлекательную историю приключений человеческого разума. Вдобавок ко всему, молодой преподаватель обладал привлекательной внешностью: синие глаза под густыми бровями украшали его несколько неправильное лицо, «Несмотря на молодость «Оппи» (как его называли), подрастающее поколение американских физиков, – рассказывает Юнг, – уже смотрело на него, как на образец для себя, точно так же, как всего лишь несколько лет назад он сам смотрел на великих ученых-атомников в Европе. Благоговение, которое испытывали студенты к своему кумиру, было столь велико, что сознательно или несознательно они подражали многим его личным странностям. Держали, например, головы слегка набок, как это делал он, слегка покашливали и делали многозначительные паузы между фразами, складывая во время разговора руки перед губами, употребляли туманные сравнения, которые иногда звучали весьма значительно. Оппенгеймер, заядлый курильщик, имел привычку вскакивать и щелкать зажигалкой, когда кто-нибудь вынимал сигарету или трубку. В университетских кафетериях Беркли и Пасадены его студентов можно было узнать, издалека по их привычке время от времени дергаться, подобно марионеткам, с огоньками зажигалок в руках».

Юлиус Роберт Оппенгеймер

Между тем американские и иностранные журналы продолжали из месяца в месяц публиковать статьи Оппенгеймера, представлявшие большой интерес. И то, что имя Оппенгеймера не стоит рядом с именами великих открывателей новых путей в физике, нисколько не умаляет роли Оппенгеймера, как пионера новой области познания, неистощимого в своей научной активности. В то время теория и эксперимент особенно плодотворно дополняли друг друга. Уравнения волновой механики дали возможность углубиться в сущность взаимодействий энергии и вещества, поведения электронов и составных частей ядра. Ускорители частиц предоставили в распоряжение экспериментаторов снаряды, несравненно более мощные, чем альфа-частицы, возникающие в процессе естественной радиоактивности, которыми пользовался Резерфорд. Средства наблюдения и обнаружения также стали более совершенными.

Частицы, несущие электрический заряд, проходя через влажные пары в камерах Вильсона, оставляют после себя мельчайшие капельки тумана, которые обозначают их траекторию и дают возможность наблюдать столкновения между частицами, а также происходящие при этом изменения. Несмотря на то что камеры Вильсона тогда еще были довольно несовершенными, они все же позволяли наблюдать и регистрировать малейшие «события» во внутриатомной вселенной, а также пучки удивительных космических лучей, которыми много занимался Оппенгеймер. Отсчет быстрых частиц, пересекающих небольшой объем, производился очень чувствительными усилителями. Таким образом накапливались данные о потерях энергии каждой частицы, а следовательно, и о ее физической природе.

В то время физики, вооружившись представлением о структуре атома, состоящего из ядра, которое окружено электронами, подчиняющимися законам квантовой механики, начали атаку на само ядро. 1931 год отмечен важным открытием. Во время бомбардировки бериллия альфа-частицами было обнаружено новое весьма мощное излучение. Фредерик Жолио и Ирэн Жолио-Кюри ^[4] пропустили это излучение через парафин и заметили, что на пути неизвестных лучей возникают протоны, т.е. положительно заряженные частицы, входящие в состав атомного ядра. Новое излучение оказалось таким мощным, что оно не только выбивало электроны из атома (как это делают фотоны высоких энергий, гамма-лучи или рентгеновские лучи), но и разрушало само ядро. Это открытие наделало много шуму, но из-за недостаточности данных французские ученые неправильно истолковали природу излучения, испускаемого бериллием. Они ошибочно утверждали, что неизвестные лучи представляют собой электромагнитное излучение, т.е. фотоны, подобные гамма-лучам.

Британский ученый Чедвик, поддерживаемый Резерфордом, в лаборатории Кавендиша, оснащенной более совершенным оборудованием, чем в «героические годы», провел эксперимент, раскрывший истинную природу излучения бериллия: это оказался поток частиц, обладавших массой протона, но не имевших никакого электрического заряда.

Открытие нейтрона – так назвали новую элементарную частицу – завершило «модель» атома Резерфорда-Бора: Гейзенберг выдвинул гипотезу^[5] о том, что ядро состоит из протонов – носителей положительного заряда и нейтронов, лишенных электрического, заряда. Это дало возможность объяснить существование изотопов – разновидностей одного и того же вещества с разным атомным весом; ядра изотопов содержат одинаковое число протонов, а следовательно, и положительных зарядов (атомное число, характеризующее их химическое сродство), но различное число нейтронов.

При изучении атомного ядра обнаружились новые затруднения. Сила, которая связывает электроны с ядром, известна – это кулоновское притяжение между разноименными электрическими зарядами. Но сила, которая соединяет протоны и нейтроны в ядро, не является ни тяготением, ни электрическим взаимодействием. Сила эта действует только на очень коротких расстояниях, но достигает громадной величины: вырвать протон или нейтрон из ядра можно только в результате бомбардировки ядра снарядами с высокими энергиями. Природа ядерных сил остается в центре дискуссий теоретической физики и на сегодняшний день.

Из работ, опубликованных Оппенгеймером в тот период, следует отметить исследование ядерного превращения лития при соударении с протоном. Ядро лития, которое содержит три протона и четыре нейтрона, поглощает падающий на него протон и изменяет свою природу: оно становится ядром бериллия – элемента с четырьмя протонами. Одновременно ядро отдает энергию в виде электромагнитного излучения – гамма-лучей с высокой энергией.

В годы, предшествовавшие второй мировой войне, было открыто множество ядерных реакций. Одни элементы превращались в другие под действием альфа-частиц, (ядра гелия), дейтронов (ядра тяжелого водорода: один протон и один нейтрон), протонов и нейтронов. Одновременно происходило излучение энергии либо в виде гамма-лучей (фотоны), либо в виде потоков различных частиц. Волновая механика продолжала оставаться инструментом теоретического анализа, с помощью которого удавалось объяснять, а иной раз и предсказывать физический механизм этих реакций и природу испускаемого излучения. Исходя из позиций волновой механики, удалось предсказать существование неизвестной еще тогда частицы – мезона, масса которого имеет промежуточное значение между массами протона и электрона. Мезон в поле ядерных сил играет роль, аналогичную роли фотона в электромагнитном поле.

Накануне мировой войны Оппенгеймер был признан одним из крупнейших теоретиков новейшей физики, а также блестящим преподавателем, воспитавшим в США плеяду молодых ученых, среди которых он пользовался огромной популярностью.

Столкновение с политикой

Так же как и в студенческие годы, интересы Оппенгеймера не ограничивались научными исследованиями. Однако теперь его волновали не средневековые поэты и не индийские мистики, а судьба мира, над которым нависла угроза гитлеризма. В немецких университетах, которые Оппенгеймер так хорошо знал, нацисты подвергли гонениям ученых «неарийского» происхождения, а вместе с ними и их коллег, которые пытались встать на защиту своих товарищей. Принуждение и страх вытеснили из Геттингена атмосферу свободного интеллектуального соперничества. Большинство немецких профессоров отступило перед натиском темных сил; это были люди, готовившие себя к тихой университетской деятельности и не обладавшие ни стойким самосознанием, ни политическим мужеством. Несколько посредственностей, а вместе с ними и два лауреата Нобелевской премии – Ленард и Штарк, активно поддерживали глумления национал-социалистов, не дожидаясь конца Веймарской республики, очевидно, следуя пословице «с волками жить – по волчьи выть». Эта группа мракобесов объявила «еврейской физикой» теорию относительности Эйнштейна и даже квантовую механику. Нильс Бор стал для них не более чем просто полуарийцем.

И, наконец, глупость достигла апогея: появились модели атомного ядра, одобряемые расовой теорией и не удовлетворяющие ей. Политический догматизм (в данном случае особенно убогий) грубо вторгался в сферы основного постулата всех научных исследований, направленных к познанию природы, – постулата о существовании объективной и рациональной истины, равнозначной для всех идеологий и всех социальных систем. Подобная обстановка не раз уже омрачала историю науки, да и сегодня приходится наблюдать подобное положение в ряде стран. Однако наступление, проводившееся против интеллигенции в гитлеровском государстве, приняло особенно варварские формы. Многие ученые в других странах почувствовали угрозу фашизма и солидаризировались с его первыми жертвами. Среди жертв было несколько близких друзей и родственников Оппенгеймера. Оппенгеймер был до этого довольно безразличен к политическим событиям, но теперь он начал размышлять, а когда в 1936 году над Испанской республикой нависла угроза фашизма, он открыто выступил в ее поддержку. В этот же период своей жизни Оппенгеймер познакомился со студенткой, изучавшей психиатрию, и собирался на ней жениться. Она познакомила его с активными членами коммунистической партии в Калифорнии.

В 1937 году скончался отец Роберта – Юлиус Оппенгеймер, оставив сыну солидное наследство, которое позволило ему систематически оказывать материальную помощь антифашистским организациям. Оппенгеймер сам писал брошюры и листовки, печатал их за свой счет и распространял через своих друзей-студентов.

Однако вскоре этот порыв прошел. Оппенгеймер познакомился с молодой женщиной-биологом и женился на ней в 1940 году.

Из Советского Союза начали приходить трагические известия о жестокости Сталина по отношению к физикам-антифашистам, пытавшимся найти там убежище. Это подействовало как холодный душ на прокоммунистические настроения многих интеллигентов Запада. Оппенгеймер отошел от коммунистической партии, членом которой он никогда и не был, но он не мог порвать отношения с теми, кто продолжал бороться в ее рядах или сочувствовал ей. Среди них были его близкие друзья и даже брат Франк, который в то время занимался изучением космических лучей и своими работами продолжал исследования Роберта.

Таковы были обстоятельства, которые определили дальнейшую судьбу профессора Роберта Оппенгеймера, в 1939 году, когда произошли два, казалось бы, не связанные друг с другом события: подготовка вторжения в Польшу и открытие расщепления урана.

III. Деление урана

Открытие нейтрона привело к новым путям исследования атомного ядра. Электрически заряженные частицы – протоны или альфа-частицы – могут столкнуться с атомным ядром, только если им сообщить энергию, достаточную для преодоления электрической силы отталкивания. Нейтрон же, лишенный какого-либо электрического заряда, беспрепятственно преодолевает потенциальный барьер, не испытывая никакого противодействия со стороны ядра. Эта частица, открытая Чедвиком, оказалась превосходным снарядом для осуществления реакции ядерного превращения. При бомбардировке различных элементов нейтронами происходят ядерные реакции, сходные с теми, которые протекают под действием протонов и альфа-частиц: после удара частицы ядро распадается, выделяя одну легкую частицу и превращаясь в ядро элемента с соседним атомным номером. Однако при наблюдении ядерной реакции урана обнаружилась совершенно иная картина: ядро после столкновения с нейтроном раскалывалось на два более легких ядра, которые соответствовали весьма далеким от урана химическим элементам.

Этот результат был настолько неожиданным, что даже тот, кто его впервые получил – итальянский физик Энрико Ферми, – ничего не понял. Он собирался воспроизвести знаменитые парижские опыты супругов Жолио, которые только что открыли искусственную радиоактивность, но вместо альфа-частиц, использованных французскими физиками для бомбардировки элементов, он решил применить нейтроны. Некоторые из элементов, подвергнутых бомбардировке, обнаружили радиоактивность, свидетельствующую о ядерных превращениях. При этом Ферми заметил, что радиоактивность значительно увеличивалась, если направляемые нейтроны предварительно пропускались через воду или через парафин. Это был парадоксальный факт. Но Ферми не представлял себе реально происходящего процесса, поэтому когда он приступил к химическому анализу веществ, возникших в результате бомбардировки урана нейтронами, то рассчитывал идентифицировать элемент, более тяжелый, чем уран, трансурановый элемент с атомным номером 93.

Элемент 93 в настоящее время хорошо известен – это нептуний. Его действительно можно получить, бомбардируя уран нейтронами в определенных условиях. Но тогда Ферми ошибался. Ядерные превращения, которые ему удалось получить, означали поворот в физике. Ферми был, безусловно, первым, кому удалось осуществить расщепление ядра урана. Такая мысль не приходила ему в голову, так как ему казалось невероятным, чтобы ядро разлетелось на куски под ударом нейтрона, в то время как это не удавалось сделать с помощью частиц гораздо больших энергий – альфа-частиц и протонов.

Опыты Ферми, повторенные многими учеными, повлекли за собой довольно бурные дискуссии. Немецкая исследовательница химик Ноддак была первой, кто правильно предугадал смысл наблюдавшегося явления. Она писала: «Ничто не противоречит допущению, что это ядерное превращение под действием нейтронов сопутствует реакциям, совершенно отличным от тех, которые возникают при бомбардировке атомных ядер протонами или альфа-частицами».

В Париже в течение 1938 года – года Мюнхена и вторжения в Чехословакию – Ирэн Жолио-Кюри со своим сотрудником Савичем провела работы по бомбардировке урана нейтронами. В результате исследований они получили вещество, сходное с лантаном – элементом, весьма далеким от урана по таблице Менделеева.

В Берлине Отто Ган, который долгие годы поддерживал гипотезу Ферми относительно трансурановых элементов, неожиданно переменил свою точку зрения и, повторив вместе со своим сотрудником Штрассманом опыты Ирэн Жолио-Кюри, доказал, что неизвестное вещество, сходное с лантаном, не что иное, как барий. Барий имеет атомный номер 56, а это означает, что его ядро содержит чуть больше половины числа протонов в ядре урана (92). Таким образом, ядро урана раскалывается на более легкие ядра, среди которых и ядро бария (в настоящее время известно, что при этом возникают и другие элементы). Отто Ган назвал этот процесс расщеплением; термин деление появился гораздо позднее.

Деление урана сопровождается выделением энергии, а также освобождением нейтронов. Но прежде чем показать, каким образом, вопреки предсказанию Резерфорда, вскоре стали использовать эту энергию в качестве источника огромной энергии и даже в виде взрыва, а также проследить за ролью Роберта Оппенгеймера, бросим беглый взгляд на те открытия, которые подтвердили возможность цепной реакции и были сделаны за несколько месяцев до второй мировой войны.

Прежде всего, откуда берется энергия, выделяющаяся во время деления ядра урана?

Если массу атомного ядра «взвесить» с помощью методов современной физики, то окажется, что она несколько меньше суммы масс протонов и нейтронов, входящих в состав ядра. Эта разность, или дефект массы, соответствует энергии, высвобождающейся при образовании ядра. Дефект массы является еще одним подтверждением знаменитого уравнения Эйнштейна об эквивалентности массы и энергии. Если разделить дефект массы ядра на число частиц, которое оно содержит, то оказывается, что это отношение неодинаково для всех элементов. Оно достигает максимальной величины для элементов среднего атомного веса и уменьшается для более легких и более тяжелых элементов. Было обнаружено также, что при расколе ядра самого тяжелого элемента – урана – на множество ядер элементов среднего веса, сумма масс созданных новых ядер меньше массы ядра урана. Эта разность превратилась в энергию, распределившуюся между различными формами излучения, а также сообщенную осколкам деления и нейтронам в виде импульсов количества движения.

Исследования, проведенные Фришем в Копенгагене и Жолио в Париже в январе 1939 года, подтвердили теоретические расчеты: высвобождающаяся при делении одного ядра энергия оказалась равной примерно 200 миллионам электрон-вольт.

Мы уже знаем, что ядра урана, бомбардируемые нейтронами, в свою очередь испускают нейтроны. Возникает второй вопрос: откуда появляются вторичные нейтроны? Оказывается, в их происхождении нет ничего загадочного. Ядра всех элементов содержат протоны и нейтроны (кроме водорода, состоящего только из одного протона), но отношение числа нейтронов к числу протонов в тяжелых ядрах увеличивается по сравнению с ядрами легких элементов.

При расколе ядра урана появляется больше нейтронов, чем нужно для образования легких ядер, возникающих при делении. Некоторые из этих нейтронов, вошедших в новые ядра, превращаются в протоны, одновременно испуская один электрон: это отрицательная бета-радиоактивность. Избыточные нейтроны выбрасываются из ядра и остаются в течение некоторого времени в свободном состоянии.

Ученые-атомники напуганы своим открытием

Об эмиссии нескольких нейтронов расколовшимся ядром урана стало известно в начале 1939 года после сообщений, поступивших, с одной стороны, от Жолио и его сотрудников, а с другой – от Хэнни и Розенберга. Явление эмиссии натолкнуло многих физиков на одну и ту же невероятную мысль. Если деление первого ядра, находящегося где-то в толще куска урана, может создать несколько нейтронов, каждый из которых вызовет деление находящегося поблизости другого ядра, то каждое из ядер, подвергнувшихся такому делению, также выделит нейтроны и т.д. Это – цепная реакция, возможность которой была предсказана почти одновременно многими учеными, среди которых были Сциллард и Жолио.

Заметим, что нейтроны – не единственные снаряды, способные вызвать деление ядра урана, для этого годятся также положительно заряженные частицы, которым сообщено соответствующее ускорение. Но практический интерес представляет реакция только под действием нейтронов, потому что в самом процессе деления появляются нейтроны в возрастающем количестве и они, таким образом, являются бесплатными снарядами, обеспечивающими самоподдерживающую реакцию.

Цепная реакция предвещала не только переворот в науке, если учесть время, когда это грандиозное открытие появилось на горизонте.

С самого начала ядерная энергия предстала как источник энергии, несравненно превосходящий по запасам все другие известные к тому времени виды энергии. Было подсчитано, что каждый «разделенный» атом высвобождает около 200 миллионов электронвольт энергии. Сгорание одного атома углерода выделяет энергию, в пять – десять миллионов раз меньшую.

Если же сравнить не атомы, а вес (один атом углерода, разумеется, легче одного атома урана), то мы получим, что сгорание одного грамма углерода выделяет энергию 0,0089 киловатт-часа, а деление одного грамма урана – 22 000 киловатт-часов, т.е. примерно в 2,5 миллиона раз больше.

Уран не является редким металлом – наоборот. До сих пор поиски урана и его добыча велись не очень активно, и это объясняется только ограниченностью его потребления в промышленности. Если бы человечество сумело использовать энергию ядра урана, то ему не пришлось бы бояться истощения месторождений угля и нефти: страшная угроза энергетического голода отдалилась бы на много веков. Ученый-атомник стал бы современным Прометеем, похитившим у богов новый огонь.

Однако этот же огонь мог оказаться и гибельным для людей. Нельзя забывать о том времени, когда физики открыли возможность использовать цепную реакцию: это было в начале 1939 года, когда каждому здравомыслящему человеку было ясно, что надвигается вторая мировая война. Случилось так, что и теоретики, и экспериментаторы, которые до сих пор игнорировали политические события, больше не могли не замечать их. Многие наиболее прославленные ученые, гонимые фашизмом, вынуждены были искать убежища в США или, как Энрико Ферми, добровольно покидали свою страну, чтобы не служить власти, которую они презирали. Тот факт, что некоторые немецкие ученые, казалось, вошли в гитлеровскую систему, не мог не увеличить отвращения к гитлеризму со стороны таких людей, как Оппенгеймер, который был знаком с этими учеными и знал либеральный климат немецких университетов до того, как их окутали тучи коричневой чумы.

Что станет с цивилизацией, если мрак фашизма охватит всю Западную Европу, а потом, может быть, и весь мир? Уцелеют ли те интеллектуальные и моральные ценности, с которыми ученые связаны не просто как люди, а как люди науки? Ответ на этот страшный вопрос зависел от исхода предстоящей войны. И эту войну Гитлер, безусловно, выиграл бы, если бы физики дали ему в руки оружие массового уничтожения, теоретическая возможность создания которого появилась в результате открытия деления урана.

Ученые-атомники оказались перед проблемой, уклониться от которой значило пойти на сговор с собственной совестью. С одной стороны, продолжая свои исследования взрывной реакции деления урана, они шли к созданию такого оружия, которое далеко превзошло бы по своим возможностям все, что когда-либо делали люди для взаимного уничтожения, и которое могло бы поставить под угрозу существование человечества. С другой стороны, отсрочка работ или изменение их направления могли помочь вырваться вперед той горсточке физиков, которые остались служить нацизму, и тогда оружиепопало бы в руки губителей всякой надежды на лучшее будущее.

Рассказывают, что когда перед Отто Ганом кто-то начал развивать возможные перспективы применения ядерных превращений, то Ган закричал: «Бог этого не допустит!». В это же самое время немецкие солдаты застегивали на себе ремни с пряжками, на которых были выбиты слова: «Gott mit uns» ^[6]. Тем не менее факт остается фактом, хотя о нем достоверно стало известно только значительно позже, физики, оставшиеся в Германии, изменили направление своих исследований, проводившихся во время войны, и их работы уже не могли привести к созданию бомбы.

Что касается венгерского физика Сцилларда, эмигрировавшего в Америку, то он предложил ученым прекратить всякую публикацию работ, относящихся к делению урана, для того чтобы полученные результаты не могли быть использованы в Германии. В письме, написанном Фредерику Жолио, он сформулировал свое пожелание в следующей форме, прекрасно отражающей ту драматическую ситуацию, в которой тогда находились ученые: «Мы все надеемся, что количество выделяющихся нейтронов либо равно нолю, либо недостаточно и что нам не придется больше беспокоиться по этому поводу».

Однако через несколько недель решающий эксперимент, проведенный группой Жолио, разрушил отчаянные надежды Сцилларда: на 100 делящихся ядер урана французские физики насчитали от 280 до 420 вторичных нейтронов. Возможность цепной реакции оказалась, таким образом, подтвержденной цифрами.

Изотоп 235 и условия цепной реакции

Однако до практического осуществления реакции было еще далеко. Для того чтобы научиться управлять цепной реакцией, необходимо было лучше понять особенности этого нового явления, а следовательно, снова направить теоретические исследования к познанию атомного ядра. И тогда Нильс Бор, который находился еще в Копенгагене, но тоже собирался переехать в Америку, еще раз внес важный вклад в решение этой проблемы.

Почему в некоторых случаях ядро урана под ударом нейтрона раскалывается на множество осколков (как будто в результате потери внутреннего равновесия) вместо того, чтобы совершать такое же простое ядерное превращение, какое происходит с другими элементами, которые переходят при этом из одной клетки таблицы Менделеева в соседнюю? Чтобы это объяснить, представим себе ядро урана в виде капли жидкости: эта капля довольно тяжела, а когда ее утяжеляют еще больше, то она делится на две более мелких капельки. Такое представление помогает понять, что именно ядро урана, самого тяжелого элемента в природе, может стать предметом деления, если увеличивать его заряд. «Модель» ядра в виде капли жидкости позволила предпринять первую попытку дать математическое описание ядерного деления.

Однако природа сил, играющих основную роль в сцеплении и расщеплении атомного ядра, гораздо сложнее физического механизма сцепления молекул в капле жидкости. Для того чтобы рассчитать их действие, необходимо прибегнуть к волновой механике. Если бы нейтрон был только мельчайшим кусочком вещества, имеющим сферическую форму и подчиняющимся законам классической механики, то вероятность его столкновения с атомным ядром была бы настолько мала, что ядерную реакцию можно было бы считать невозможной. Диаметры нейтрона и ядра очень малы по сравнению с пространством, в котором они перемещаются. Вещество, кажущееся нам таким плотным – кусок урана, – в действительности представляет собой пустоту, где находятся частицы, разделенные громадными по сравнению с их размерами расстояниями. У нейтрона, направленного в толщу вещества, столько же шансов попасть в ядро, сколько у одного бильярдного шара попасть в другой, находящийся на расстоянии нескольких километров.

Но частицы в отличие от бильярдных шаров обладают не только свойствами массы и количества движения; их необходимо рассматривать также в сочетании с волной определенной длины. Роберт Оппенгеймер в одной из своих лекций говорил: «Волновая природа, присущая всей материи, проявляется в условиях бомбардировки одних материальных частиц, другими (медленными, с очень большой длиной волны) таким образом, что бомбардирующие частицы могут воздействовать на свои мишени гораздо чаще, чем это было бы возможно только в процессе столкновений. И даже сама невозможность точного определения относительного положения частиц заключает в себе скрытую возможность их взаимодействия на расстояниях, характеризуемых подчас длиной волны, а не физическими размерами частиц. Это обстоятельство является одной из причин того, что следы урана-235, присутствующие в естественном уране, могут захватывать достаточное количество пролетающих по соседству нейтронов; это позволяет поддерживать цепную реакцию в атомном реакторе». Оппенгеймер, таким образом, объясняет, почему нейтронные шарики наталкиваются на ядра, разбросанные в пространстве, а также почему медленные шарики (речь идет, конечно, об относительной медлительности) достигают своей цели лучше, чем быстрые: они имеют большую длину волны, соизмеримую с радиусом ядра.

Исходя из наших предположений, на основании принципов квантовой механики довольно трудно предсказать, что же произойдет после захвата нейтрона ядром. Внедрение дополнительного нейтрона, обладающего определенной энергией, в сложную структуру атомного ядра может повлечь за собой различные явления: увеличение массы ядра на единицу без изменения числа протонов и без ядерного превращения; процесс ядерного превращения с испусканием отрицательных бета-лучей и превращением нейтрона в протон; деление ядра, сопровождающееся выделением нейтронов… Вероятность того или иного явления зависит от уровня энергии бомбардирующего нейтрона и от уровней энергии внутри ядра. Таким образом, соответствие уровня энергии бомбардирующего нейтрона одному из уровней энергии внутри ядра в какой-то мере обусловливает вероятность именно данного явления, нежели какого-либо иного.

С одной стороны, чтобы из всех возможных процессов получить именно деление ядра, надо было определить теоретически и экспериментально оптимальную энергию, которую необходимо сообщить нейтронам. При этом надо было знать весь спектр энергий нейтронов, испускаемых в процессе деления, уменьшать их энергию путем торможения до определенной величины и тем самым добиться того, чтобы наибольшее возможное число их обладало бы оптимальным уровнем энергии.

С другой стороны, вероятность того или иного ядерного события, происходящего после захвата нейтрона, зависит также от энергетических уровней ядра. Если речь идет об одном и том же элементе, то энергетические уровни оказываются различными для его изотопов. Природный уран представляет собой смесь изотопов 238 (92 протона, 146 нейтронов) и 235 (92 протона, 143 нейтрона), находящихся в весьма неравном соотношении. Еще Бору путем расчета удалось установить, что под действием медленных нейтронов происходит деление более редкого изотопа 235, который входит в состав природной смеси всего лишь в пропорции 1/140. Таким образом, выяснилось, что возникновению цепной реакции в массе урана способствуют следующие три обстоятельства:

1) в природном уране содержится 1/140 делящегося изотопа (U²³⁵);

2) уран-238, захватывающий медленные нейтроны без деления, ведет себя более сложно по отношению к быстрым нейтронам, испускаемым в результате деления соседних ядер: в некоторых случаях происходит деление;

3) простой захват одного нейтрона ядром урана-238 приводит к образованию урана-239, радиоактивного изотопа с коротким периодом распада, который в результате ядерного превращения образует элемент 93 (нептуний), превращающийся, в свою очередь, в элемент 94 (плутоний). А полученный таким образом плутоний сам делится (так же как и уран-235) под действием медленных нейтронов.

Для цепной реакции достаточно, чтобы на каждое делящееся ядро приходилось в среднем по одному нейтрону, который вызовет следующие деления. Но нетрудно догадаться, что этот коэффициент размножения для полностью расщепляющейся массы будет больше, чем для природного урана. То, что может годиться для реактора, где ставится задача получить управляемое выделение энергии, не может быть использовано для бомбы, где высвобождение всей возможной энергии должно произойти как можно быстрей, почти мгновенно.

В 1939 году перед людьми, мечтавшими создать ядерную бомбу, стояла сложная задача: найти пути извлечения из природного урана изотопа 235.

Не менее трудным оказалось определить критическую массу. В толще любого куска урана всегда возникают самопроизвольные деления ядер в количестве, достаточном для того, чтобы началась цепная реакция: но она возникает только тогда, когда коэффициент размножения больше единицы, а это не может произойти, если слишком много нейтронов вырывается наружу без захвата их ядром. Совершенно ясно, что чем ближе к поверхности происходит выделение нейтронов, тем больше у них шансов ускользнуть. Те нейтроны, которые испускаются в толще металла, наталкиваются на соседние ядра и после некоторой серии рикошетов, замедляющих их движение, понижают свой уровень энергии до того значения, при котором их может захватить ядро. Этим и определяется та критическая масса, при превышении которой развивается цепная реакция. Если бы это понятие не было известно тогда, когда начали добывать и накапливать расщепляющиеся материалы в необходимых количествах, то первый атомный взрыв произошел бы на самой фабрике! Кроме того, физики поняли, что, для того чтобы вызвать взрыв бомбы, надо как можно быстрее сблизить две подкритические массы, сумма которых намного превысит значение критической массы.

Все эти сведения, ставшие сегодня классическими, необходимо напомнить для того, чтобы было понятно, перед какой головоломкой оказались ученые-атомники, когда они приступили к созданию бомбы. А им, кроме того, пришлось столкнуться еще с бесконечными количествами разных препятствий.

Оппенгеймер выходит на сцену

Уже летом 1939 года бог войны наложил свою руку на ядерную энергию, находившуюся еще в колыбели. По иронии судьбы этого добились два человека: Лео Сциллард, который боялся цепной реакции, как несчастья, и пацифист Альберт Эйнштейн. Первый из них уговорил второго обратить внимание американского правительства на опасность, которая будет угрожать человечеству, если нацистам удастся изготовить ядерную бомбу. Он потребовал у вашингтонских властей солидной материальной помощи, которая ускорила бы проведение атомных исследований, а также получения гарантии от бельгийского правительства, что большие запасы урана, добытого в Конго, будут спрятаны от гитлеровцев.

Американские военные, консервативные, как все военные вообще, отнеслись с недоверием к предостережениям интеллигентов, рассказывавших о каком-то неизвестном оружии, основанном на уравнениях нескольких университетских профессоров. Даже президента Рузвельта пришлось долго убеждать. Одной из причин недоверия, проявленного правительственными кругами, явилось то, что многие ученые-атомники, работавшие в США, недавно эмигрировали из Европы и были либо иностранцами, либо свежеиспеченными американскими гражданами. Тем временем исследования в лабораториях Нью-Йорка, Принстона, Беркли и Чикаго проводились ускоренными темпами. 6 декабря 1941 года – накануне Пирл-Харбора – Белый Дом принял решение ассигновать большие средства на изготовление ядерного оружия.

Роберт Оппенгеймер еще с 1939 года проявлял интерес к делению урана и к проблеме создания бомбы. Он хорошо понимал значение научных открытий, сделанных в лабораториях Европы. И несмотря на то что в то время он отошел от какой-либо политической деятельности, перспектива победы нацизма внушала ему глубокий ужас, как и ученым, эмигрировавшим в Америку.

Незадолго до начала войны Нильс Бор прочитал в Вашингтоне лекцию о последних работах Отто Гана. Отчет о ней был послан в физическое отделение Калифорнийского университета. Познакомившись с ним, Оппенгеймер сразу же попытался подсчитать критическую массу. И в течение последующих двух лет преподавательской работы он не переставал думать об этой проблеме.

В то время в радиационной лаборатории Калифорнийского университета физик Эрнст О. Лоуренс, изобретатель циклотрона (установки для ускорения частиц), пытался добиться выделения урана-235.

Как известно, ни один химический процесс не может разделить изотопы одного и того же элемента: они обладают совершенно одинаковыми свойствами, входят вместе в одни и те же соединения и не могут быть идентифицированы ни одним химическим реактивом. Единственное, что отличает их друг от друга, – это разность между массами их ядер, определяемая числом нейтронов. Следовательно, надо было изыскивать такие физические процессы, которые позволили бы разделять изотопы, используя эту разность масс. Для легких элементов этот относительный сдвиг между атомными весами двух изотопов может быть довольно значительным: например, масса атома водорода 2 («тяжелый» водород, или дейтерий), содержащего один протон и один нейтрон, вдвое больше массы атома водорода 1 (обычный водород), в котором содержится только один протон. Однако у элементов, находящихся на другом конце таблицы Менделеева, разность масс в несколько нейтронов составляет только небольшую часть от общей массы атома. Таким образом, разделение изотопов, достаточно трудное даже для легких элементов, представляло почти неразрешимую задачу для тяжелых элементов и требовало огромной технической изобретательности и необыкновенного терпения.

Лоуренс предпринял в Беркли попытку разделить в природном уране изотопы 235 и 238, используя принцип действия масс-спектрографа – лабораторного прибора, с помощью которого определяют массы атомов. Предварительно ионизованные атомы ускоряются электрическим полем, а затем пропускаются через магнитное поле, в котором они описывают полуокружности, расположенные в плоскости, перпендикулярной направлению поля. Так как радиусы этих траекторий пропорциональны произведению массы на скорость, легкие ионы оказываются на окружностях меньшего радиуса, чем тяжелые ионы. Если в этой плоскости поместить фотопластинку, то каждой химической группе атомов будет соответствовать отрезок прямой, а различным изотопам элемента – семейство прямых, распределенных в виде спектра (отсюда – название масс-спектрографа). Если же вместо пластинки поместить накопительные устройства, то можно раздельно собирать различные изотопы.

Но масс-спектрограф может накопить не более, миллионных долей грамма в день, а речь шла о добыче килограммов урана-235. Необходимость экстраполяции метода масс-спектрографа на большие масштабы натолкнулась на множество трудностей. Работать с газообразными соединениями урана весьма затруднительно, потому что в большом потоке ионов возбуждаются паразитные электрические эффекты, препятствующие разделению изотопов.

Оппенгеймер добровольно предложил Лоуренсу свое сотрудничество. Он внес предложение, которое позволило сэкономить три четверти средств, ассигнованных на разработку этого метода. Был сконструирован калютрон (циклотрон Калифорнийского университета), который использовался на гигантском заводе в Ок-Ридже вместе с другими установками для разделения изотопов.

Эффективная помощь, оказанная добровольно Оппенгеймером Лоуренсу, не могла остаться не замеченной руководителями работ по созданию ядерного оружия. Осенью 1941. года лауреат Нобелевской премии Комптон пригласил его принять участие в работе специальной комиссии Национальной академии наук, которая в течение двух дней обсуждала проблемы использования атомной энергии в военных целях. Через несколько месяцев эпизодическое участие Оппенгеймера в работе комиссии перешло в постоянное сотрудничество.

В июле Оппенгеймер взял на себя руководство группой теоретической физики, которая упорно продолжала искать наилучшую модель ядерной бомбы. Именно тогда и именно в этой группе впервые была серьезно исследована возможность высвобождения ядерной энергии в процессе, который можно, в известном смысле, считать обратным делению урана, – в процессе синтеза легких ядер, в частности водорода. Мы уже знаем, что дефект массы достигает максимума для элементов среднего атомного веса, находящихся в середине таблицы Менделеева. Этим объясняется то, что деление более тяжелых ядер, дающее средние ядра, сопровождается выделением энергии, соответствующей потерянной массе. Однако если использовать элементы с другого края таблицы, то оказывается, что при синтезе легких ядер (таких, как водород), образующих ядра более тяжелых элементов, также происходит переход к повышению дефекта массы, сопровождающийся выделением энергии. Этот тип ядерной реакции порождает энергию, испускаемую Солнцем и другими звездами. Оппенгеймер и его сотрудники установили, что осуществление взрывной реакции ядерного синтеза теоретически возможно, но потребует решения таких проблем, которыми следует заняться несколько позднее.

Соединенные Штаты вступили в войну; обстановка требовала решительных действий; перспектива создания урановой бомбы прояснялась с каждым днем, и та из воюющих сторон, которая первой стала бы обладательницей такой бомбы, могла быть уверена в своей полной победе.

В августе 1942 года в результате соглашения с английским правительством американской армии было официально поручено организовать совместную работу английских и американских ученых-атомников в направлении использования атомной энергии в военных целях; все исследовательские группы стали работать по одному плану, получившему название «Манхэттенский проект».

Эта централизация вполне отвечала личным планам Оппенгеймера. Он считал даже, что она не должна ограничиваться административными вопросами. Работая с учеными-атомниками, Оппенгеймер убедился, что было потеряно драгоценное время из-за разобщенности ученых и отсутствия координации между лабораториями и исследовательскими центрами. В различных местах производились одинаковые опыты; теоретикам приходилось изучать результаты, полученные далеко от места их работы; бесчисленными техническими проблемами практического изготовления атомной бомбы занимались в США, Канаде и Великобритании. Оппенгеймер мечтал собрать всех этих людей в одной лаборатории, в неком атомном центре, где специалисты всех отраслей физики работали бы под единым руководством над созданием атомной бомбы.

Оппенгеймер убедил в этом Комптона и руководителей армии.

Осенью 1942 года генерал Гровс, начальник Манхэттенского проекта, встретил Оппенгеймера в специальном купе поезда, шедшего из Чикаго к тихоокеанскому побережью, и предложил ему лично возглавить ту единую лабораторию, которая должна будет создать атомную бомбу.

IV. Город атомной бомбы

Роберту Оппенгеймеру было только тридцать восемь лет, когда ему предложили руководить той «сверхлабораторией», откуда впоследствии вышла атомная бомба. К тому времени он уже опубликовал множество трудов по самым различным вопросам современной физики и, пожалуй, больше, чем кто-либо другой в США, приложил усилий для подготовки нового поколения ученых. Но за ним не числилось ни одного подлинно выдающегося открытия в отличие, например, от Энрико Ферми и многих других заслуженно прославленных физиков, которым предстояло работать непосредственно под началом Оппенгеймера. Поэтому когда генерал Гровс, возглавлявший Манхэттенский проект, сообщил о своем выборе, то, по его словам, он навлек на себя ожесточенные нападки:

«Мне с укоризной говорили, что только лауреат Нобелевской премии или, по крайней мере, достаточно пожилой человек, может занимать подобное положение. Но я делал ставку на Оппенгеймера, и его успех подтвердил, что я был прав. Никто не смог бы сделать того, что сделал он».

И, действительно, Оппенгеймер был как раз right man ^[7] для такого предприятия. Возможно, какой-нибудь гениальный теоретик или исследователь, специализировавшийся в одном направлении, добился бы необычайных успехов в области ядерной физики, располагая огромным кредитом и материальными средствами, которые самое богатое в мире государство неожиданно предоставило научным работникам. Но цель была не в том, чтобы содействовать развитию теоретических исследований, а в том, чтобы приобретенные в прошлые годы знания нашли практическое применение в огромных масштабах. А это значило преодолеть тысячи технологических трудностей и провести серьезную работу по координированию – ничего больше. Мы постоянно читаем о том, что война стимулировала ядерные изыскания в США. Но это значит смешивать науку с технологией. Сам Оппенгеймер много раз утверждал, что война слишком затормозила развитие науки; в университетах перестали преподавать физику, и формирование новых исследователей задержалось на несколько лет. Молодежь, которая могла бы пойти по этому пути, ушла на фронт, а самые блестящие профессора работали над созданием бомбы.

Как физик Оппенгеймер обладал огромным достоинством – он сочетал в себе глубокую осведомленность с разносторонностью. Не замыкаясь в рамках ни одного из специальных исследований, он досконально знал результаты каждого из них. Он не только знал все, что было известно о расщеплении урана, он предвидел дальнейшие открытия и возможную связь между ними. Оппенгеймер был прежде всего организатором и вожаком; и то свойственное ему обаяние, о котором свидетельствуют все, кто близко с ним сталкивался, он поставил на службу конкретному делу. Да еще какому! Ведь предстояло создать и возглавить крупнейшую из когда-либо существовавших лабораторию, откуда выйдет сверхчеловеческое оружие, способное сокрушить силы зла!

Много было споров о том, что именно побудило Оппенгеймера принять предложение армии и с таким энтузиазмом взяться за выполнение этой миссии, которая неоднократно подвергала опасности его довольно хрупкое здоровье.

«Академические круги считали его достижения исключительными, – пишет Юнг. – Но он сам, критически мысля, отдавал себе полный отчет в том, что к сорока годам не сумел осуществить своих величайших надежд и достичь высочайших вершин в области физики… В это время ему и представилась возможность совершить нечто исключительное, но в совершенно другом направлении: его пригласили возглавить конструирование могущественнейшего оружия».

Будем справедливы. Среди ученых-атомников всех стран, съехавшихся в те времена в Великобританию, Канаду и США, вряд ли нашелся бы хоть один, кто, получив такое же предложение и считая себя в состоянии с ним справиться, не принял бы его и не посвятил бы себя ему с такой же убежденностью, как и Оппенгеймер. Долг каждого был так прост: нацизм наводнил Европу и грозит затопить весь цивилизованный мир, если станет обладателем бомбы; следовательно, нужно сделать ее раньше. Сам Эйнштейн в марте 1940 года направил второе письмо вашингтонскому правительству, обращая его внимание на то, что интерес Германии к урану, возникший в начале войны, все возрастает.

Осуществление Манхэттенского проекта повлияло на глубокую натуру Оппенгеймера; можно сказать, что в некотором смысле чудовище поглотило того, кто его породил. Но эго другой вопрос, и мы к нему еще вернемся. Да и какой ученый, взявший на себя такую же задачу, не оказался бы, в конечном счете, в роли «ученика дьявола»?

Нужно было выбрать место для будущей сверхлаборатории. Оппенгеймер предложил генералу Гровсу плато Лос-Аламос в Нью-Мексико. Это была пустынная территория, равно удаленная и от атлантического побережья, куда германские подводные лодки иногда высаживали шпионов, и от всех населенных районов, жители которых могли бы пострадать в случае аварии во время опытов. Оппенгеймер хорошо знал эту местность: единственное имевшееся здесь здание принадлежало закрытому пансиону, в котором он учился в детстве. Школу конфисковали, и спустя несколько дней туда прибыли рабочие. Генерал Гровс предполагал, что поблизости от лаборатории предстоит поселить примерно сотню ученых с семьями, не считая технический персонал. Но через год в Лос-Аламосе жило 3500 человек, а позднее численность населения «Города атомной бомбы» колебалась от 6000 до 9000 человек.

Ученые-атомники и военная тайна

Первой задачей Оппенгеймера было комплектование научного коллектива. Это оказалось нелегким делом. Оппенгеймер пролетел самолетом и проехал поездом тысячи километров, чтобы лично переговорить с людьми, которых решил завербовать; он пустил в ход всю силу своего обаяния, убеждая их переехать со своими семьями в пустыню штата Нью-Мексико. Они должны были подписать контракт на все время войны и жить в Лос-Аламосе почти совсем отрезанными от внешнего мира. Зато им предоставляли возможность работать на грандиозном предприятии среди несравнимого по своему уровню научного коллектива. Оппенгеймер сумел заразить всех своей страстной увлеченностью. Весной 1943 года первые ученые-атомники появились в старинном городке Санта-Фе – прежней резиденции испанских вице-королей, откуда сотрудников лаборатории каждое утро доставляли автобусом на плато Лос-Аламос, пока для них не выстроили там дома.

Атмосфера, царившая в этом создающемся коллективе, была проникнута юношеской жизнерадостностью и слегка напоминала атмосферу студенческих сборищ. Лихорадочные совещания, на которых намечались пути организации совместной работы, чередовались с частыми вечеринками и загородными прогулками. Однако вокруг этой чудесной свободы уже стягивались путы самого беспощадного аппарата принуждения: аппарата военной безопасности. Оппенгеймер знал об этом лучше, чем кто-либо другой.

До начала 1939 года ученые всех стран составляли одну большую семью. Возникали в ней подчас и разногласия, и даже соперничество – как в каждой семье. Но преобладающими чертами были братское соревнование и дух взаимопомощи в общей борьбе за расширение человеческого знания. Время от времени физики съезжались на международные конгрессы. Результаты опытов или теоретических исследований регулярно сообщались научным обществом и публиковались в специальных журналах. Каждый шаг вперед, сделанный в лабораториях Рима или Копенгагена, тотчас же использовался в Париже или Кембридже. Мысль о секретности научного открытия была просто невообразима, чужда самим основам науки.

Первое покушение на эти священные принципы произошло в ноябре 1938 года, когда Сциллард предложил Ферми воздержаться от подробных публикаций о расщеплении урана, чтобы их не использовали в немецких лабораториях. Именно потому, что в таком предложении было нечто постыдное для ученых, большинство их отнеслось к нему враждебно. Но в феврале 1939 года американский физик Бриджмен заявил в журнале «Сайенс», что отныне он, сколь это ни прискорбно, закрывает доступ в свою лабораторию ученым тоталитарных государств. «Гражданин такого государства, – объяснял Бриджмен, – не является больше свободной личностью; он может оказаться принужденным предпринять любую акцию, которая будет служить целям его государства. Прекращение всяких научных связей с тоталитарными странами преследует двойную цель: во-первых, помешать этим странам использовать во вред научную информацию, а во-вторых, дать возможность ученым других стран выразить свое отвращение к их методам произвола».

В 1942 году Рузвельт и Черчилль решили сосредоточить в США всю работу английских и американских ученых-атомников по производству ядерного оружия. Руководство было поручено комитету, в состав которого вошли два генерала, адмирал и только два ученых. С августа, когда начали претворять в жизнь Манхэттенский проект, контроль окончательно перешел к армии, а ученые-атомники были вынуждены подчиняться режиму военной секретности.

Большинство ученых признало необходимость этого, ведь некоторые из них сами призывали к соблюдению секретности. Менее понятно было другое: почему военная администрация воздвигла стены молчания внутри лаборатории, среди научного персонала, работавшего в Манхэттенском проекте. Каждый отдел исследовательского коллектива должен был работать, не ведая, что делают другие, а значительная часть инженеров, занятых в Лос-Аламосе, сперва даже не знала, что участвует в создании атомной бомбы. Координация осуществлялась исключительно сверху, согласно испытанным правилам военной иерархии. Эти методы можно оправдывать с точки зрения безопасности, но они, конечно, не способствовали научной работе, и поэтому правила эти часто нарушались, что вызывало немало конфликтов между учеными-атомниками и их надзирателями в погонах…

Служба безопасности при Манхэттенском проекте собирала подробнейшую информацию обо всей деятельности сотрудников лаборатории в прошлом и настоящем, об их личной жизни и политических взглядах. Они не могли пройти по улице, зайти в магазин или к приятелю без того/ чтобы за ними не шпионили и не регистрировали каждый шаг. Их письма вскрывались и контролировались, телефонные разговоры подслушивались. За самыми видными работниками, а также за теми, кого по той или иной причине считали неблагонадежными, была организована специальная слежка. В служебных помещениях и квартирах имелись замаскированные микрофоны. В своем инквизиторском рвении военные заходили дальше, чем требовала правительственная инструкция, и часто проводили собственную политику, не отчитываясь перед Вашингтоном. Генерал Гровс даже похвалялся впоследствии тем, что саботировал, сколько мог, сотрудничество с англичанами.

Участие Оппенгеймера в подготовке ядерного оружия официально началось в 1942 году в «Металлургической лаборатории» (Чикаго); она в то время была центром исследований по расщеплению урана. Оппенгеймеру пришлось тогда заполнить анкету и указать в ней, что в прошлом он состоял членом левых политических организаций. Он знал, что служба безопасности считает принадлежность к подобным организациям веским мотивом для устранения от всякой ответственной государственной работы. Несмотря на официальную политику Белого дома, многие руководители службы безопасности вовсе не скрывали, что рассматривают вступление США в войну против держав оси лишь как первый тактический этап длительной борьбы, в которой главным врагом в конечном счете явится Советский Союз. Каждый, кто осмелится ему симпатизировать или просто не одобрит нападение Америки на своего временного «союзника» в назначенный день, должен быть заранее снят со всех руководящих постов, имеющих значение для ведения войны. Эта предосторожность считалась необходимой в отношении ученых, которые по роду своей работы были посвящены в важные государственные тайны и могли бы, по мысли службы безопасности, поддаться соблазну сообщить их советским коллегам.

Между тем Оппенгеймер заполнял анкету без особых опасений. Прошло уже три года, как он порвал со своими прежними политическими друзьями, да и его жена тоже (когда-то и она была связана с этими кругами).

Но в июне 1943 года Оппенгеймер, которого срочно вызвала его бывшая невеста, коммунистка, поехал к ней в Сан-Франциско и остался у нее до следующего дня. Это была не первая их встреча такого рода после женитьбы Оппенгеймера. Но на этот раз Оппенгеймер предупредил ее, что расстается с ней надолго, быть может, на несколько лет; он получил назначение, о котором не имеет права рассказывать и из-за которого покидает Беркли и даже не может сказать ей свой новый адрес.

Оппенгеймер не сомневался, что шпики службы безопасности следуют за ним неотступно и что в военное министерство в Вашингтоне послан пространный рапорт о его поездке в Сан-Франциско и связи с политической деятельницей из крайне левых кругов. В середине июля генерал Гровс получил удар рикошетом: ему передали служебную записку, в которой сообщалось, что по соображениям безопасности Ю. Роберта Оппенгеймера нельзя утвердить в должности директора Лос-Аламосской лаборатории. Генерал немедленно вызвал к себе Оппенгеймера и, получив от него устное заверение, что тот давно уже порвал с коммунистами, решил пренебречь запрещением службы безопасности.

Генерал не питал никаких симпатий к коммунистам и к советско-американскому союзу относился скорее неодобрительно. Но он нуждался в Оппенгеймере. Лос-Аламосская лаборатория переживала трудный период: плохо было с жильем для научных сотрудников, которые ютились в бараках. Один только Оппенгеймер мог ободрить своих коллег и поддержать в них тот энтузиазм, с каким они работали первые несколько недель. Без Оппенгеймера они окончательно впали бы в уныние, и собранный с таким трудом коллектив оказался бы под угрозой распада. И генерал, пользуясь чрезвычайными полномочиями, данными ему при создании Манхэттенского проекта, потребовал и добился того, чтобы рапорт контрразведки был положен под сукно, а Оппенгеймера окончательно утвердили в должности директора.

Несмотря на свою армейскую неотесанность, генерал неплохо рассчитал психологические последствия своего решения: Оппенгеймер стал зависимым от него человеком. Помимо признательности к Гровсу за заступничество, ученый проникся сознанием того, что над головой его навис дамоклов меч, который пока удерживает только рука генерала: политическое прошлое Оппенгеймера может воскреснуть в любой момент и тогда оно вырвет из рук ученого возложенную на него миссию создания атомной бомбы.

Оппенгеймер совершает ошибку

Оттого ли, что он хотел доказать самому себе свой полный разрыв с прошлым, оттого ли, что хотел доказать это военным, но Оппенгеймер совершил странную ошибку. В конце августа он явился к одному из агентов службы безопасности, находившемуся проездом в Беркли, и рассказал ему, что с некоторых пор Советы пытаются получить информацию о Манхэттенском проекте. С этой целью некий англичанин по фамилии Элтентон, долго живший в СССР, попросил одно лицо быть посредником для установления контакта с некоторыми из ученых, работавших над Манхэттенским проектом. Оппенгеймер не пожелал назвать фамилию посредника, который мог действовать из честных побуждений.

В основу этой выдуманной истории легла встреча, действительно состоявшаяся несколькими месяцами раньше между Оппенгеймером и его другом Хааконом Шевалье. Хаакон Шевалье, француз по отцу и скандинав по матери, преподавал романские языки в Калифорнийском университете. Он дружил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер пользовался этим общением для дружеских бесед о литературе и философии старой Европы. Но во время их последней встречи разговор коснулся более актуальных вопросов. Приведем цитату из Юнга, который собрал прямые свидетельства об этой встрече: «Оппи начал готовить коктейль. Шевалье в это время сообщил ему, что недавно разговаривал с человеком по имени Джордж Элтентон. Элтентон выражал недовольство тем, что между учеными США и Советского Союза не происходило обмена научной информацией, хотя эти страны и были союзниками. Он дошел до того, что просил Шевалье уговорить Оппенгеймера передать некоторые научные данные частным путем. Оппенгеймер реагировал на предложение Элтентона так, как и предвидел Шевалье. Оппенгеймер воскликнул: «Это неподходящий способ!» Как впоследствии утверждал Оппенгеймер, его ответ был более определенным. Он полагал, что ответил: «Это ужасно поступать так, это было бы государственной изменой!».

Реакция Оппенгеймера показательна для того пути, какой он прошел за эти немногие годы. Чтобы понять ее, нужно забыть о «холодной войне», которая ведется сейчас, и вспомнить обстановку зимы 1942-1943 гг., время битвы на Волге и высадки союзных войск в Северной Африке. Рузвельт был пламенным вдохновителем борьбы Объединенных Наций против фашизма. Голливуд выпускал просоветские фильмы.

Разумеется, и речи не было о выдаче Москве военных секретов США. Но если физик так резко и в таких выражениях реагировал на одну лишь мысль о том, чтобы поделиться своими научными результатами с советскими собратьями – как это практиковалось до войны между учеными всех стран, – то это свидетельствовало не просто о желании приспособиться к официальным установкам, а о чем-то гораздо худшем; это означало добровольно стать на крайне реакционную позицию финансовой олигархии и армии, на ту позицию, которую тогда еще не занимал Вашингтон. Одно дело – принять как необходимость соблюдение дисциплины во время войны, а другое – возводить ее в моральный принцип.

Донося о попытке Элтентона как о шпионской вылазке, Оппенгеймер рассчитывал доказать свою лояльность по отношению к органам военной безопасности. А фактически он только дал им в руки страшное оружие против себя, поскольку они продолжали держать его под подозрением и не простили того, что против их желания он оставлен на посту руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Полковник Паш, тот самый, который подписал рапорт о необходимости уволить Оппенгеймера, тотчас же вызвал его к себе. Отчет об этом допросе (как и обо всех последующих) был опубликован значительно позднее. В этих диалогах между котом и мышью, когда выдающийся ученый, человек большого ума, отбивается от коварных вопросов агента военной контрразведки, тщетно пытаясь ускользнуть от ловушки, которую сам же себе приготовил, есть что-то вызывающее особое сострадание.

Оппенгеймер поставил себя в такое положение, что вынужден был поддерживать ложные показания и отказываться от правдивых. Ложь или, по меньшей мере, искажение фактов заключалось в утверждении, что о попытке Элтентона знало несколько сотрудников Манхэттенского проекта, хотя знал о ней только сам Оппенгеймер. Первым его запирательством на допросе был отказ назвать имя своего друга Шевалье. Этот отказ, неприемлемый с точки зрения службы безопасности, утвердил неблагоприятное мнение об Оппенгеймере.

Вот характерный отрывок из первого допроса Оппенгеймера.

Паш. Да. Это заслуживает внимания… мы, конечно, считаем, что люди, приносящие Вам такую информацию, на сто процентов Ваши люди, и поэтому не может быть сомнений относительно их намерений. Однако, если…

Оппенгеймер. Хорошо, я расскажу Вам одну вещь… мне известны два или три случая… это были люди, тесно связанные со мной.

Паш. А как они передавали Вам информацию? Контакт был действительно для этой цели?

Оппенгеймер. Да, для этой.

Паш. Для этой цели!

Оппенгеймер. Так вот… Я сейчас объясню вам суть дела. Вы знаете, как затруднены отношения между обоими лагерями союзников, ведь есть много людей, которые не очень-то любят Россию; Так вот, существуют также некоторые наши военные тайны, такие, как радар, которые мы особо строго охраняем и не раскрываем русским. А для них это вопрос жизни или смерти, и они очень хотели бы иметь представление о том, что здесь делается; другими словами, эти данные должны были бы дополнить отрывочные сведения в наших официальных сообщениях. Так мне представили дело.

Паш. Ага! Понимаю…

После еще нескольких мнимо наивных замечаний в таком же роде полковник, естественно, возвращается к тому, что он хочет узнать, – к фамилии пресловутого посредника.

Паш. Отлично, теперь я хотел бы вернуться к изложению по порядку… Эти люди, о которых Вы упоминали, двое… Они вступали в контакт по указанию Элтентона?

Оппенгеймер. Нет.

Паш. Через других?

Оппенгеймер. Да.

Паш. Ну, а могли бы мы узнать, через кого контакт был установлен?

Оппенгеймер. Я думаю, это могло бы оказаться ошибкой, т.е. я думаю… я сказал Вам, откуда исходила инициатива. Все остальное было почти чистой случайностью, и это могло бы вовлечь людей, которых вовлекать не следовало бы.

Оппенгеймер, что называется, сунул руку в машину. А контрразведка уже ее не выпустила. В Вашингтоне, куда Оппенгеймера вызывали несколько раз, он отказывался назвать имя Хаакона Шевалье, но не проявил должной стойкости перед нажимом и сообщил имена людей из своего окружения, которых он подозревал в том, что они коммунисты.

Логика «охоты за ведьмами» не знает пощады. С того момента, как Оппенгеймер по собственному побуждению сделал донесение сотрудникам службы безопасности, он включился в их систему и уже ничем не мог мотивировать свой отказ выдать людей, которые, по их мнению, должны были бы считаться подозрительными. А по поводу таинственного посредника, который, согласно рассказу Оппенгеймера, соприкасался со «многими» лицами, работавшими в Манхэттенском проекте, Оппенгеймер отказывался говорить, ссылаясь на то, что этот человек сам по себе не имел дурных намерений и, следовательно, его незачем впутывать в дело. Но петля стягивалась все туже. В личном деле Оппенгеймера, которое постоянно находилось в кабинете полковника Паша, фигурировала следующая докладная записка, посланная в сентябре 1943 года одним из сотрудников контрразведки:

«Можно полагать, что Оппенгеймер глубоко заинтересован в приобретении мировой известности как ученый и в том, чтобы занять свое место в истории в результате осуществления проекта. Представляется также вероятным, что военное ведомство может позволить ему осуществить это, но оно может и ликвидировать его имя, репутацию и карьеру, если найдет нужным. Такая перспектива, если ему дать достаточно ясно осознать ее, заставит его по-другому взглянуть на свое отношение к военному ведомству»:

Можно по-разному расценивать психологическую верность подобного суждения. Так или иначе, оно показывает, с каким грубым цинизмом политико-военная машина обрабатывала одного из крупнейших ученых США, попавшего в ее лапы. Получив, наконец, приказание назвать имя посредника, Оппенгеймер сдался и предал Шевалье. Тот лишился своего места в университете и вынужден был эмигрировать, Причину своего несчастья он узнал значительно позднее, когда Оппенгеймер по ходу другого допроса рассказал всю правду и признался, что «раздул» дело Элтентона.

Ученые-атомники против атомной бомбы

Лапа полиции сразу же разжалась и отпустила физика. В Лос-Аламосе продолжалась ожесточенная работа. Сначала думали, что для изготовления бомбы понадобится только год. Но вскоре обнаружили, что в этот срок уложиться нельзя. Однако война продолжалась. В ноябре 1944 года американцы захватили в Страсбурге документы, касающиеся работы немцев надрасщеплением урана. На основании этих материалов удалось установить, что вопреки всеобщим опасениям, оправдывавшим и стимулировавшим усилия эмигрантов-физиков, работавших в США, немцы были еще очень далеки от создания атомной бомбы. У них не было ни завода для выделения урана-235, ни реактора для производства плутония. Страх, что гитлеровцы завладеют ядерным оружием, сразу же рассеялся, а когда союзные войска вторглись в Германию, никто уже не сомневался в том, что конец войны близок. Тогда среди ученых-атомников распространилось мнение, что надобность в бомбе отпала и что человечество можно уберечь от апокалипсических ужасов, которые они ему готовили.

Однако сторонников немедленного прекращения работ по созданию атомного оружия оказалось немного. Трудно было отказаться от этого людям, которые столько месяцев подряд отдавали все свои силы на осуществление проекта, да еще в момент, когда цель уже близка. Не могли они не учесть и главного довода военных, а именно, что Япония еще не разбита и что обладание атомной бомбой позволит США спасти жизнь огромному количеству американцев, так как ускорит исход борьбы на тихоокеанском фронте. Они чистосердечно верили, что достаточно лишь продемонстрировать перед миром мощь нового оружия – и оно больше не понадобится, а соглашение между великими державами-победительницами навсегда устранит угрозу войны и позволит применять расщепление урана только для мирных целей.

Ученые не знали, что Япония уже проиграла войну, во всяком случае потенциально. А, главное, они не знали, что борьба против фашизма не была основной задачей политики Вашингтона, что бомба, даже если ее и сбросят над Японией, явится орудием устрашения, которое должно укрепить гегемонию Америки после победы, и фактически направлено против Советского Союза. Ученики чародея – ученые-атомники – растрачивали свои силы, стараясь сначала ослабить разрушительное действие злого духа, с их помощью вызванного, а затем тщетно надеясь, что смогут загнать его обратно в бутылку. Но военные-то знали, чего хотят, так же как и «обер-чародей» Оппенгеймер, который не боялся своего демона; напротив, он жаждал увидеть его поднявшимся во всей своей мощи и ужасающем величии.

В августе 1944 года Нильс Бор представил президенту Рузвельту докладную записку, в которой предостерегал от «страшной перспективы соперничества между государствами за обладание столь грозным оружием». Он утверждал, что страна, которая в данный момент является единственной обладательницей этого оружия, должна немедленно выступить за заключение международного соглашения, чтобы избежать гонки ядерного вооружения среди будущих победителей. Бор полагал, что «личные связи между учеными различных стран могли бы послужить средством для установления предварительных, неофициальных контактов».

В декабре 1944 года Александр Сакс, личный советник президента, который пять лет назад помог Сцилларду и Эйнштейну сообщить Рузвельту о возможности создания атомной бомбы, обратил внимание Рузвельта на представленный ему проект, в котором предлагалось после первого же успешного испытания атомного оружия сделать следующее:

а) продемонстрировать бомбу перед учеными из союзных и нейтральных стран, пользующимися международным признанием, а также перед представителями всех широко распространенных религий (включая мусульман и буддистов);

б) подготовить доклад под редакцией ученых и других видных деятелей о характере и значении атомного оружия;

в) опубликовать обращение США и их союзников, причастных к атомному проекту, к своим главным противникам, Германии и Японии, предупреждающее о том, что для атомной бомбардировки будет избрана некая «зона», из которой надо заблаговременно эвакуировать людей и животных;

г) после непосредственной демонстрации атомной бомбы опубликовать ультиматум, требующий капитуляции противника.

Весной 1945 года по странной иронии судьбы те самые два человека, которые больше всех содействовали вовлечению США в производство атомной бомбы, Сциллард и Эйнштейн, снова обратились к Рузвельту, но теперь они стремились остановить ход событий. «Весь 1943 и отчасти 1944 год, – писал впоследствии Сциллард, – нас преследовал страх, что немцам удастся сделать атомную бомбу раньше, чем мы высадимся в Европе… Но когда в 1945 году нас избавили от этого страха, мы с ужасом стали думать, какие же еще опасные планы строит американское правительство, планы, направленные против других стран».

Эйнштейн настаивал на необходимости предупредить гонку ядерного оружия; Сциллард утверждал, что применение атомной бомбы при создавшейся в мире ситуации принесет Америке больше вреда, чем выгоды. Рузвельт умер, так и не ознакомившись с этими двумя документами, хотя, если бы он и прочитал их, это, вероятно, мало бы что изменило.

Потому что именно в это самое время в Лос-Аламосе уже собралась исследовательская группа, куда входил и Оппенгеймер, чтобы определить объекты бомбардировки. Эта группа решила, что объекты должны удовлетворять следующим условиям:

1) они должны состоять из значительного количества деревянных зданий и других сооружений, которые легко разрушаются от воздействия ударной волны и последующего пожара;

2) поскольку радиус зоны разрушения оценивался примерно в полтора километра, то следовало бы выбрать застроенный участок той же площади;

3) выбранные объекты должны иметь большое военное и стратегическое значение;

4) первый объект не должен был иметь следов предшествующих обычных бомбардировок, чтобы можно было определить эффект от воздействия только атомной бомбы.

Все это означало, что объектом бомбардировки должен стать большой город, ибо никакой чисто военный объект не может иметь площадь, занятую постройками, размером в 7 – 10 квадратных километров. После составления этого заключения американские летчики во время своих налетов на Японию перестали бомбить четыре города, в том числе Хиросиму.

Рузвельт умер, не оставив никакого распоряжения относительно применения первых атомных бомб и перспектив создания международного контроля над ядерной энергией. 31 мая 1945 года – вскоре после капитуляции гитлеровской Германии – собралась комиссия, получившая название «Временный комитет», назначение которой было консультировать президента Трумэна. В нее входили пять политических деятелей и трое ученых, ведавших научными, изысканиями в военных целях. Затем комиссию пополнили четырьмя учеными-атомниками; это были Ю. Роберт Оппенгеймер, Энрико Ферми, Артур X. Комптон и Эрнест О. Лоуренс. На заседаниях присутствовал и генерал Гровс. Перед четырьмя учеными-атомниками ставился вопрос не о том, нужно ли применять атомную бомбу, а только о том, как ее применить. И комиссия ответила, что бомбу нужно сбросить над Японией, причем по возможности поскорей, и что она должна иметь целью военный объект, находящийся посреди или вблизи жилых домов и прочих легко поддающихся разрушению построек. Бомбу решили сбросить, не предупреждая противника о характере данного оружия.

Противодействие ученых-атомников применению атомной бомбы стало переходить в открытое наступление. Начало ему было положено Чикагским университетом, где ученые, работавшие в «Металлургической лаборатории», в течение всей войны стремились сделать целью своих исследований не столько военное, сколько промышленное использование атомной энергии. Университет создал комиссию из семи ученых, председателем ее был избран лауреат Нобелевской премии Джемс Франк, бывший профессор Геттингенского университета. В состав комиссии входили Сциллард и биохимик Рабинович. В своем докладе, торжественно врученном военному министру, семеро ученых выступали не только от своего имени, но и от имени всех сотрудников Манхэттенского проекта. В начале своей петиции они писали, что когда-то на ученых нельзя было возлагать ответственность за то, каким образом использует человечество их открытия. «Но в наше время мы обязаны занимать более активную позицию, так как успехи, которых мы достигли при исследовании атомной энергии, чреваты опасностями, несравненно большими, чем все прошлые изобретения. Каждый из нас, а нам хорошо известно состояние атомной науки в настоящее время, постоянно мысленно представляет себе картину внезапного разрушения, грозящего нашей стране катастрофой, подобной Пирл-Харбору, но в тысячу раз более ужасной, которая может разразиться над любым из наших больших городов»…

Авторы доклада предостерегали американское правительство от иллюзии, будто США долго смогут сохранять монополию на атомное оружие. Они напоминали о том, какое важное значение имеют работы, ведущиеся французскими, немецкими, советскими физиками. Они писали, что даже при полном сохранении в тайне методов производства, разработанных в Манхэттенском проекте, Советскому Союзу понадобится всего лишь несколько лет, чтобы ликвидировать свое отставание. К тому же при использовании атомного вооружения США окажутся более уязвимыми в силу большой скученности их городов и промышленности. В интересах США либо добиться международного соглашения, запрещающего применение атомной бомбы, либо хотя бы не предпринимать ничего такого, что может побудить другие государства производить атомную бомбу.

«Доклад Франка», как впоследствии стали называть это послание, завершался следующими выводами:

«Мы полагаем, что… обязаны советовать не применять преждевременно атомную бомбу для внезапного нападения на Японию. Если США первыми обрушат на человечество это слепое орудие уничтожения, то они лишатся поддержки общественности всего мира, ускорят гонку вооружений и сорвут возможность договориться относительно подготовки международного соглашения, предусматривающего контроль над подобным оружием. Гораздо более благоприятная атмосфера для такого соглашения создалась бы, если бы мы поставили мир в известность о существовании такой бомбы, предварительно продемонстрировав ее в должным образом выбранном ненаселенном районе.

Если же полагать, что шансов договориться сейчас об эффективном контроле крайне мало, то не только применение этого оружия против Японии, но и простая демонстрация его раньше времени противоречит интересам нашей страны. Отсрочка такой демонстрации в данном случае дает то преимущество, что задерживает на максимально длительный срок развязывание гонки вооружений.

Если же правительство приняло бы решение продемонстрировать в ближайшее время атомное оружие, то ему следовало бы прислушаться к голосу нашей общественности и общественности других стран, прежде чем решаться применять это оружие против Японии. В этом случае и другие нации разделили бы с нами ответственность за столь роковое решение».

Ученые, подписавшие этот документ, пользовались таким авторитетом, что Военное министерство не могло просто положить их петицию под сукно. Министерство передало его четырем ученым-атомникам, входившим в состав Временного комитета. Их совещание имело характер закрытого обсуждения, однако стало известно, что под воздействием ясного и патетического обращения «чикагской семерки» возникли колебания только у Лоуренса и отчасти у Ферми. Что касается Оппенгеймера, то вот как он вспоминает об этом:

«Нас пригласили для того, чтобы мы ответили на вопрос о том, следует ли применить атомную бомбу. Я полагаю, что этот вопрос нам был задан в связи с тем, что группа знаменитых и авторитетных ученых представила петицию, требовавшую отказаться от применения атомной бомбы. Разумеется, это было бы желательно со всех точек зрения. Но мы почти ничего не знали о военной обстановке в Японии. Мы не знали, можно ли принудить ее к капитуляции другими способами и действительно ли неизбежно наше вторжение в Японию. Более того, в нашем подсознании укоренилась мысль, что вторжение в Японию неминуемо, ибо нам это внушали…

Мы подчеркнули, что, на наш взгляд, звание ученого еще не делает нас настолько компетентными, чтобы мы были правомочны судить о том, следует ли применить бомбы или отказаться от них; что наши мнения разделились, как они разделились бы и у других простых смертных, если бы они знали сущность проблемы. Мы указали также на два самых главных, по нашему мнению, вопроса: во-первых, необходимость спасения человеческих жизней во время военных действий, а во-вторых, реакцию на наши действия и те последствия, которые отразятся на нашем собственном положении и на устойчивости международной обстановки после войны. Кроме того, мы добавили, что, по нашему мнению, эффект от взрыва одного такого снаряда над пустыней не сможет произвести достаточно сильного впечатления».

Первый атомный взрыв

Таким образом, представителям армии практически была предоставлена свобода действий. В Лос-Аламосе, в условиях знойного и сухого лета, велась напряженная работа. Генерал Гровс назначил испытание первой бомбы на середину июля. 12 и 13 июля составные части снаряда в секретном порядке доставили в район Аламогордо и подняли на металлическую башню, сооруженную посреди пустыни.

Для Оппенгеймера, как и для генерала Гровса, это были самые волнующие дни жизни. Взорвется ли бомба? По расчетам она должна была взорваться, но в расчетах могла оказаться ошибка. Во время последних приготовлений было несколько технических неполадок; правда, их быстро устранили, но они были, значит, предвидеть все заранее невозможно.

В два часа ночи 16 июля все участники эксперимента находились на своих постах, в пятнадцати километрах от «пункта ноль»; Громкоговорители передавали танцевальную музыку. Взрыв был намечен на четыре часа, но из-за плохой погоды его перенесли на пять тридцать утра. В пять пятнадцать все надели темные очки и легли ничком на землю, отвернув лицо от «пункта ноль». В пять тридцать ослепительный белый свет, ярче лучей полуденного солнца, залил тучи и горы. «В этот момент, – пишет Юнг, – каждый забыл о том, что намеревался делать», застыв, словно в столбняке, пораженный силой взрыва. Оппенгеймер, который изо всех сил вцепился в одну из стоек контрольного поста, вспомнил вдруг отрывок из «Бхагавад Гиты», древнего индийского эпоса:

Затем, когда гигантское зловещее облако высоко поднялось над местом взрыва, ему вспомнилась еще одна строка: «Я становлюсь смертью, сокрушительницей миров».

Так говорил божественный Кришна, повелевающий судьбами смертных. Но Роберт Оппенгеймер был только человеком, на чью долю выпала непомерно великая власть.

Быстро распространившись в научных кругах вопреки всем стараниям сохранить это в тайне, весть о взрыве чрезвычайно усилила оппозицию ученых, выступивших против применения атомной бомбы, по крайней мере, без предупреждения гражданского населения. Взрыв экспериментальной бомбы в Аламогордо обнаружил, что расчеты физиков оказались неверными, но ошибка носила характер, обратный тому, чего опасался Оппенгеймер. Мощь снаряда далеко превзошла все ожидания. Наименее удаленные от «пункта ноль» измерительные приборы были попросту уничтожены; Стало ясно, что атомное оружие явится орудием всеобщего истребления.

Сциллард направил президенту Трумэну петицию за подписью шестидесяти семи ученых, но она, как и предыдущая, не возымела никакого действия, так как попала в руки к Оппенгеймеру и трем другим ученым-атомникам из Временного комитета.

Нельзя не удивляться тому, с каким отчаянным упорством столько участников Манхэттенского проекта боролось против доведения своего же дела до логического конца. Авторы «Доклада Франка» объясняли это так: «…ученые считали себя обязанными закончить свои исследования в рекордный срок, так как они боялись, что немцы окажутся технически подготовленными для производства подобного же оружия и что германское правительство, лишенное всяких сдерживающих моральных стимулов, пустит его в ход».

В июле 1945 года Гитлер уже был мертв, а Германия оккупирована. Оставалась Япония. Ученые-атомники могли опасаться, что она еще будет сопротивляться, если на нее не сбросят бомбу. Но у вашингтонских правителей уже не было на этот счет никаких сомнений. Начиная с апреля представители японских вооруженных сил, находившиеся в Швейцарии, неоднократно пытались узнать, на каких условиях американцы примут капитуляцию Японии. В июле сам микадо попытался начать переговоры через своего посла в Москве (СССР еще не объявил войну Японии), вести эти переговоры, был уполномочен принц Коноэ.

Никто уже не сомневался в том, что Япония будет разгромлена летом 1945 года. По соглашениям, заключенным между США и СССР, Советский Союз должен был объявить войну Японии, а Объединенные Нации – потребовать от Токио безоговорочной капитуляции, Вот почему попытки представителей Японии не встретили никакого отклика. Но 6 августа над Хиросимой взошло «солнце смерти». А 9 августа пришла очередь Нагасаки. По мнению некоторых историков, изучавших документы того периода, взрывая атомную бомбу, США не только демонстрировали свою силу на пороге новой эры международной политики; они хотели также, одержав молниеносную победу, предупредить вступление СССР в войну и тем самым устранить его от окончательных расчетов на Дальнем Востоке.

Вот чему в итоге послужили труды Оппенгеймера и всего научного коллектива, работавшего в Манхэттенском проекте.

V. «Охота за ведьмами»

Большинство ученых-атомников, работавших в Манхэттенском проекте, восприняло взрывы атомных бомб и конец мировой войны как свое освобождение. Их обуревали противоречивые чувства: они были напуганы и вместе с тем горды достигнутым успехом, ставшим теперь достоянием гласности. Но ход событий заставил замолчать терзавшую их совесть.

Мир познал весь ужас атомной опасности. Быть может, сознание этой опасности устранит навсегда угрозу новой войны? Однако ученые встревожились, когда увидели, что опека армии над ядерными исследованиями не только не ослабла, а, напротив, стала еще больше усиливаться и что делаются попытки обмануть общественность путем преуменьшения степени разрушения японских городов, а также значения новой опасности – радиоактивности, – несвойственной прежним, «классическим» видам оружия. Разве генерал Гровс не дошел до того, что позволил себе утверждать перед комиссией Конгресса, будто бы смерть от радиации – «вполне приятная» смерть! Многие ученые-атомники в Лос-Аламосе, Чикаго, Ок-Ридже и Нью-Йорке решили объединиться, чтобы информировать общественность о происходящем, вырвать контроль над атомом из рук военных и выдвинуть идею международного соглашения, запрещающего атомное оружие.

Совсем иначе мыслил Роберт Оппенгеймер. Превозносимый прессой как великий победитель в войне против Японии, творец оружия, самая мощь которого гарантировала миру рах americana ^[8], человек, достигший вершины славы, что, по мнению армейских психологов, являлось его единственной целью, Оппенгеймер был грустен; это чувство свойственно человеку, взошедшему на высочайшие вершины, откуда открывается даль будущего, недоступная взору простых смертных.

Руководствуясь усвоенными критериями, Оппенгеймер считал коммунистическую Россию врагом. Гражданские и военные власти США были убеждены в материальном превосходстве своей страны и верили в миф об органической нежизнеспособности коммунистического общества. Они считали, что СССР овладеет атомной энергией не раньше чем через десятки лет, а Америка тем временем, вероятно, уничтожит коммунизм. Оппенгеймер не мог проявлять такую же слепоту. Хоть он и недооценивал советские исследования, как это показали дальнейшие события, он знал, на каком высоком уровне они ведутся. Другие ученые, такие, как Эйнштейн, Сциллард, Франк, Юри, тоже знали это. И они делали вывод, что нужно немедленно довести атомную проблему до сведения мировой общественности и заключить соглашение с СССР. Оппенгеймер же писал в октябре 1944 года: «Нынешнее превосходство нашей страны в области научных и технических проблем, возникших в результате использования атомного оружия, является результатом работы, бесспорно интенсивной, но плохо организованной. Мы сможем сохранить за собой гегемонию, если будем непрерывно продолжать разрабатывать техническую и теоретическую стороны этих проблем… Ни одно правительство не сможет сохранить за собой роль гегемона, если будет почивать на лаврах успехов, достигнутых во время войны».

Большинство исследователей и даже многие государственные чиновники считали, что теперь следует вернуть лос-аламосское плато «лисицам пустыни», Оппенгеймер же прилагал всю силу присущего ему красноречия, чтобы убедить своих сотрудников продолжать работу хотя бы еще некоторое время. Многих ему удалось убедить, но кое-кто из числа тех, кто прежде боготворил Оппенгеймера, отошел от него, понимая, что в этом человеке произошла какая-то перемена.

Вот в этой обстановке ко всеобщему удивлению в октябре 1945 года Оппенгеймер объявил, что покидает пост директора Лос-Аламосской лаборатории и возвращается к педагогической деятельности. «Сверхлаборатория», создавшая атомную бомбу, уже сыграла в судьбе Оппенгеймера предназначенную ей роль; теперь он мог уступить ее другим. Личность Оппенгеймера выступает в новом свете. Он становится доверенным советником политиков и генералов, технократом атомного века. Оппенгеймер принимал участие в разработке проекта международного контроля над атомной энергией, который США должны были предложить Объединенным Нациям, и как таковой мог сказать ученым-атомникам, что солидарен с ними в главном тревожащем их вопросе. Но на этой работе лежала печать какой-то фатальной двусмысленности. Целью американского проекта было не запрещение и уничтожение атомного оружия, не восстановление свободного обмена научной информацией, а установление гегемонии США в контроле над расщепляющимися материалами и над их применением как промышленного, так и военного характера. Проект отвечал стремлениям деловых кругов, с которыми Оппенгеймер теперь, поднявшись высоко по общественной лестнице, был тесно связан.

Как бы критически ни относиться к страху перед окружением, свойственному сталинской политике, не приходится сомневаться в том, что контроль, предложенный американцами, был для России неприемлем. По этому поводу Оппенгеймер выразился весьма откровенно, заявив на одной из политических конференций после отказа СССР: «По моему мнению, незачем спрашивать себя, что случится, если русские вдруг изменят свою позицию, если они примут наши предложения и будут стремиться их осуществить. Цель наших планов – обеспечить защиту США; следовательно, сделанные нами предложения по своей природе таковы, что не могут осуществляться другими, ибо они относятся к ним весьма подозрительно».

Тщетно пытались ученые-атомники воспрепятствовать взрывам экспериментальных бомб на атолле Бикини в июле 1946 года; В конце концов большинство научных деятелей смирилось, ведь проводившиеся ими исследования, так же как и их университетский оклад, оплачивались субсидиями от армии. Надежда, что вновь настанут времена свободы в научных исследованиях, исчезла безвозвратно. Гнет полицейской слежки стал еще тяжелее, чем во время войны против Германии и Японии. В марте 1947 года президент Трумэн подписал декрет о «лояльности», согласно которому проверялась политическая и моральная благонадежность каждого государственного служащего.

Путь к водородной бомбе

В августе 1949 года снимки, сделанные в верхних слоях атмосферы с американского бомбардировщика, позволили определить, что в СССР взорвана атомная бомба. Американские правящие круги были поражены. Для Оппенгеймера же это не было сюрпризом, он предвидел такую возможность. Американский журнал «Баллетин оф Атомик Сайентистс» в то время вел кампанию против гонки вооружений; на обложке каждого номера журнала изображались часы, показывающие полночь без восьми минут. После сообщения о взрыве советской атомной бомбы стрелка была передвинута на полночь без трех минут.

Институт перспективных исследований в Принстоне.

Руководителями Соединенных Штатов владела тогда только одна мысль: как можно скорее создать супербомбу – водородную бомбу. Возможность использовать реакцию атомного синтеза легких ядер была установлена еще в 1942 году небольшой группой физиков, объединявшихся тогда вокруг Оппенгеймера. Больше других интересовался этой проблемой Эдвард Теллер, изгнанный расистами из Германии. Как мы уже отмечали, изучение проблем, которые связаны с созданием бомбы, основанной на принципе атомного синтеза, было отложено, поскольку в то время еще не существовало практической возможности воспроизвести реакцию синтеза. Распад тяжелых ядер – урана или плутония – вызывается нейтронами. А для синтеза легких ядер требуется весьма высокая температура, порядка нескольких миллионов градусов. Когда реакция синтеза уже протекает, она поддерживается теплотой, выделяемой в ходе самой реакции, но для того чтобы реакция началась, надо создать эту фантастическую температуру. В 1942 году средства для этого еще не были известны, теперь же такое средство имелось: урановая атомная бомба.

Теллер все эти годы ни на миг не оставлял глубоко захватившей его проблемы. Отношения Теллера с Оппенгеймером были далеко не превосходными. Он с трудом терпел правление Оппенгеймера и в конце концов покинул Лос-Аламос; Вернулся он туда в 1946 году лишь для того, чтобы прочесть лекцию о возможности создания водородной бомбы. С тех пор он вел кампанию за это оружие, мощь которого, теоретически безграничная, в несколько тысяч раз превышает разрушительную силу бомбы, сброшенной на Хиросиму. Ведь для реакции атомного синтеза не существует проблемы критической массы.

У Оппенгеймера была своя бомба. Что ж, он, Теллер, создаст собственную, еще более могучую, которую он уже с нежностью называл своей «деткой».

Своего отношения к новому проекту Оппенгеймер не высказывал в ясной форме: не поощрял, но и не выступал открыто против. С 1947 года он возглавлял Принстонский институт перспективных исследований. Этот центр научных изысканий пользовался славой одного из ведущих научных учреждений мира; существовал он на базе щедрых субсидий из частных источников. Сотрудниками института были ученые самых разнообразных дисциплин: экономисты и философы, математики и физики. Все они продолжали в Принстоне свои исследования или просто размышляли над выбранными ими вопросами. Кабинет Оппенгеймера был расположен в прекрасном здании, окруженном величественными деревьями. Он выгодно отличался от торопливо построенных лабораторий Лос-Аламоса. Окрестности Принстона были много приятнее пустыни в Нью-Мексико. А для того чтобы пройти к дому, который был предоставлен в распоряжение директора и его семьи, состоявшей из жены и двоих детей – сына и дочери, достаточно было совершить пятиминутную прогулку по красивой лужайке.

Оппенгеймер возглавлял коллектив из ста восьмидесяти человек. Многие имели степень доктора наук или звание профессора одного из ведущих университетов. По утрам Оппенгеймер занимался административными делами, а послеполуденное время посвящал собственным научным опытам; Этот идиллический образ жизни Оппенгеймер нарушал только в исключительных случаях: когда его вызывали в Комиссию по атомной энергии в Вашингтон (он был председателем Консультативного комитета комиссии); когда он в качестве эксперта по атомным вопросам при американской делегации выезжал в Лейк-Саксесс; когда его вызывали в одно из многочисленных учреждений, занимавшихся атомными вопросами, так как без его мнения было трудно обойтись, если надлежало принять важное решение.

В ответ на вопрос, настало ли время приступить к созданию термоядерной (водородной) бомбы, первая реакция Оппенгеймера была сдержанной, если не враждебной; Как и почти все ученые-атомники, Оппенгеймер был потрясен разрушительной мощью атомного оружия: ведь зона поражения могла намного превышать размеры любого военного объекта и даже охватывать целые государства. Оппенгеймер не был так безразличен к судьбам стран Западной Европы, как стратеги из Пентагона; он хорошо знал и неоднократно подчеркивал, что в случае атомной войны эти страны могут быть полностью уничтожены.

В октябре 1949 года Консультативный комитет собрался под председательством Оппенгеймера, чтобы рассмотреть проект производства термоядерной бомбы. Главными сторонниками проекта были физик Эдвард Теллер и банкир Льюис Страусс. Но ни тот, ни другой не входили тогда в состав комитета.

Все члены комитета пришли к единодушному мнению, что создание термоядерного оружия нанесет моральный ущерб положению Соединенных Штатов. Двое, в том числе Ферми, решительно высказались против; они призвали президента Трумэна публично отказаться от создания термоядерного оружия и обратиться к СССР с предложением принять такое же обязательство. Шесть остальных членов комитета, и среди них Оппенгеймер, заняли менее категорическую позицию, но в те времена и она была отрицательной: «Мы полагаем, что тем или иным путем следует избежать создания термоядерного оружия. Мы против того, чтобы Соединенные Штаты выступили инициатором в этом вопросе. Мы единодушны в том, что сейчас крайне несвоевременно поддерживать желание любой ценой создать это оружие…»

Битва продолжалась немногим более трех месяцев. За это время Льюис Страусс сумел привлечь на свою сторону нескольких видных политических и военных деятелей. 31 января 1950 года президент Трумэн отдал Комиссии по атомной энергии приказ начать работы по созданию водородной бомбы. Такое решение поразило почти всех ученых. Вопреки закону правительственные органы конфисковали и уничтожили несколько тысяч экземпляров журнала «Сайентифик Америкэн», в котором известный физик Бете, один из авторов теории синтеза легких ядер, обращался к ученым с призывом выступить против создания супербомбы.

В июне 1950 года началась война в Корее. В создавшейся обстановке Теллер сумел привлечь на свою сторону большинство ученых и даже самого Бете. В начале работы возникли серьезные теоретические трудности и даже распространилось мнение, что надо отказаться от проекта. Однако все трудности были разрешены во время общей консультации крупнейших ученых-атомников в Принстоне, проходившей под руководством Оппенгеймера. Оказалось, что благодаря найденному Теллером решению первый опытный взрыв можно будет произвести уже через год. Все трения, существовавшие между двумя учеными, на время исчезли. К «Оппи» вернулся энтузиазм эпохи Лос-Аламоса.

Когда позднее Оппенгеймера попросили объяснить, почему в октябре 1949 года он выступал против создания водородной бомбы, он мотивировал свою позицию в основном тем, что в то время осуществление проекта казалось ему технически трудным и маловероятным: «Я не вижу необходимости, – сказал он, –спекулировать на предположениях, как бы мы реагировали в те дни, если бы уже тогда техника этого дела более или менее соответствовала найденному впоследствии решению. Вот моё мнение по этому вопросу: когда ученый видит нечто, что кажется ему техническим откровением, он хватается за это «нечто», осуществляет его и только потом задает вопрос, какое применение найдет открытие, – потом, когда само открытие уже осуществлено. Так было и с атомной бомбой. Я не помню, чтобы кто-нибудь протестовал против ее создания. Когда же бомба была создана, началось обсуждение проблемы, связанной с ее применением. Мне трудно представить себе, чтобы тон нашего доклада был в 1949 году таким же, если бы уже тогда нам стали известны открытия, сделанные только в 1951 году».

Роберт Оппенгеймер с Альбертом Эйнштейном.

Всякому, кто присмотрится к поведению Оппенгеймера в этот период, становятся очевидными противоречивость и раздробленность его деятельности. Он принимал участие в создании супербомбы и одновременно продолжал думать над тем, как ограничить ее применение. Говорили, что в ноябре 1951 года он представил генералу Эйзенхауэру, занимавшему в то время пост главнокомандующего силами Атлантического пакта, план применения атомного оружия в случае войны в Европе исключительно на полях сражений. Такие колебания более или менее типичны для большинства ученых-атомников. Тем в большей степени характерны они для Оппенгеймера, слишком глубоко проникшегося идеей относительности каждой истины, чтобы он мог идти до конца по одному пути. Разрабатывая план международного контроля над производством расщепляющихся материалов, он исходил из господствовавшего в то время в умах интеллигенции политического мифа: американская гегемония бесспорно хороша и гарантирует всему человечеству мир и демократию; коммунистическая система – зло, которое надо сдерживать до тех пор, пока его не удастся уничтожить. Оппенгеймер отлично знал, что американские планы контроля над производством расщепляющихся материалов, основанные на таких предпосылках, не имели ни малейших шансов быть принятыми, что они представляли всего-навсего маневр перед мировой общественностью; И в то же время он как будто был искренне разочарован и встревожен, когда эти планы провалились, ибо это открыло свободный путь для гонки вооружений. Оппенгеймер присоединил свой голос к призыву известного ученого, лауреата Нобелевской премии Юри и всех тех, кто выступал против казни Этель и Юлиуса Розенбергов. Но он сделал это не потому, что предъявленное им обвинение – будто они выдали «секрет» атомного оружия – казалось ему абсурдным, а просто он считал смертную казнь слишком сильным наказанием.

Тем временем Теллер в Лос-Аламосе столь же плохо переносил власть нового директора Брэдбюри, как в свое время тиранию Оппенгеймера. Он обвинял тамошних ученых-атомников в том, что они продолжают находиться под влиянием Оппенгеймера и по-прежнему являются сторонниками производства бомб, основанных на атомном распаде. В конце концов, вопреки мнению Оппенгеймера, Теллер добился создания для себя новой лаборатории неподалеку от Лос-Аламоса. Но к этому времени водородная бомба была уже готова. По правде говоря, это еще не была бомба в строгом смысле этого слова, поскольку сооружение было слишком громоздким, чтобы его удалось транспортировать на самолете. Атомным горючим «бомбы» служил изотоп водорода с атомным весом 3, который можно было хранить только при очень низкой температуре, а это требовало весьма громоздкой холодильной установки. Первая реакция атомного синтеза была осуществлена на поверхности земли на маленьком островке посередине Тихого океана 1 ноября 1952 года. Остальное принадлежит истории гонки вооружений в области средств массового уничтожения, которая, к несчастью, еще не кончилась в момент, когда пишутся эти строки. Вернемся же к истории Оппенгеймера.

Оппенгеймер перед своими «судьями»

Первоначальное сопротивление Оппенгеймера работам по созданию водородной бомбы значительно ослабило авторитет, которым он пользовался у официальных руководителей США. В июле 1952 года Оппенгеймер оставил пост председателя Консультативного комитета Комиссии по атомной энергии. После прихода к власти Эйзенхауэра те официальные учреждения, постоянным консультантом которых Оппенгеймер был столь долгое время, почти совсем перестали обращаться к нему.

По мере развития холодной войны атмосфера доносов и подозрений стала давить на ученых сильнее, чем когда-либо. Америка вступала в темные годы маккартизма. 21 декабря 1953 года, вскоре после возвращения Оппенгеймера из Англии, где он прочитал серию блестящих лекций по британскому радио и получил в Оксфорде диплом доктора honoris causa, его срочно вызвал в Вашингтон Льюис Страусс, ставший к тому времени председателем Комиссии по атомной энергии. После непродолжительного разговора на самые банальные темы Страусс ознакомил Оппенгеймера с текстом письма генерального директора Комиссии генерала Николса, кстати сказать, присутствовавшего при этом разговоре. Ирония судьбы! Оппенгеймер впервые увидал Николса в 1942 году вместе с генералом Гровсом в вагоне поезда в тот самый день, когда Гровс предложил Оппенгеймеру возглавить работы по созданию атомной бомбы;

Составленный Николсом документ представлял собой обвинительный акт, основанный на истинных или казавшихся истинными фактах, сообщения о которых секретные службы подшивали к личному делу Оппенгеймера на протяжении десяти лет. В те времена агентство «Ассошиэйтед Пресс» следующим образом резюмировало основные обвинения, выдвинутые против ученого;

1; Доктор Оппенгеймер в начале войны поддерживал постоянные взаимоотношения с коммунистами. Он был любовником коммунистки и женился на бывшей коммунистке. Он щедро давал коммунистам деньги с 1940 года вплоть до апреля 1942 года.

2. Он принимал на работу в Лос-Аламос коммунистов или бывших коммунистов.

3. Он давал противоречивые показания Федеральному бюро расследований (ФБР) о своем участии в коммунистических митингах в первые дни войны.

4. Доктор Оппенгеймер отклонил предложение человека, называвшего себя коммунистом, о передаче научной информации Советскому Союзу и заявил этому человеку, что подобный акт был бы изменой, но в течение ряда месяцев не информировал об этом инциденте службу безопасности.

5. В 1949 году, будучи председателем Консультативного комитета Комиссии по атомной энергии, он решительно выступал против создания водородной бомбы. Он продолжал вести агитацию против этого проекта даже после того, как президент Трумэн дал комиссии приказ приступить к исследовательским работам, необходимым для создания водородной бомбы.

В заключительной части письма выражались сомнения относительно «правдивости Оппенгеймера, его поведения и даже благонадежности».

Николс не сообщил, что еще 3 декабря президент Эйзенхауэр отдал распоряжение «возвести глухую стену между Оппенгеймером и государственными секретными сведениями». Это решение было следствием письма первого помощника сенатора Макмагона, в котором Оппенгеймер был изображен «замаскированным агентом Советов». На основании этого письма из архивов ФБР было извлечено личное дело Оппенгеймера, а в условиях маккартистской «охоты за ведьмами» возвращение к подобного рода «документам» было равносильно возобновлению следствия. В деле, например, были отысканы свидетельские показания против Оппенгеймера некой Сильвии Гроуч, бывшей коммунистки, из числа «раскаявшихся» – тех, кому маккартизм обеспечивал доходную должность профессионального доносчика. Еще тогда Оппенгеймеру пришлось доказывать Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности штата Калифорния, что он не принадлежит, как указывалось в доносе, к крайне левым политическим организациям.

После того как Оппенгеймер прочитал письмо Николса, Льюис Страусс дал ему двадцать четыре часа на размышление: ему предлагалось либо добровольно уйти из Консультативного комитета, либо передать дело в специальную административную комиссию.

Оппенгеймер предпочел официальное рассмотрение дела. Процесс – это слово вполне закономерно, хотя юридически речь шла только об административном разбирательстве перед Комитетом по делам кадров, – начался 12 апреля и продолжался три недели (как раз во время этого процесса Оппенгеймеру исполнилось пятьдесят лет). Его судьями были ректор университета (он же делец, хозяин нескольких газет и радиостанций), крупный промышленник и профессор химии. Роль прокурора исполнял Роджер Робб – представитель Комиссии по атомной энергии. В ходе процесса были заслушаны показания примерно сорока человек, а также записи на магнитофонных лентах, сделанные службой безопасности при допросах Оппенгеймера во время войны.

Процесс происходил за закрытой дверью, но адвокат Оппенгеймера сообщил прессе обвинительное письмо Николса и письменный ответ Оппенгеймера, в котором ученый в горьких и страстных выражениях напоминал о своих заслугах перед страной и решительно отрицал подозрение, что он когда бы то ни было сообщал конфиденциальные сведения людям, не имевшим права знакомиться с ними. Дело вызвало огромное волнение среди общественности, прежде всего среди ученых и вообще интеллигенции. И хотя ранее Оппенгеймер разочаровал многих своих друзей нерешительностью в тот момент, когда надо было поддержать борьбу большинства ученых против гонки вооружений, сейчас он внезапно стал живым символом интеллигенции преследуемой «охотниками за ведьмами». Нет сомнения, в прошлом Оппенгеймер выказывал излишнее послушание инквизиторам (в те времена широкая публика ничего не знала о деле Шевалье). Но теперь даже обычная сдержанность Оппенгеймера и его всегдашнее стремление занять уклончивую позицию стали наглядным примером того, какую печальную судьбу уготовил маккартизм американской демократии. Никто и на мгновение не допускал абсурдной мысли, что Оппенгеймер был советским агентом, а если его упрекали за то, что он выступал против создания водородной бомбы, то подобное обвинение, независимо от его справедливости, могло лишь сделать имя Оппенгеймера популярным среди миллионов простых людей Америки и всего мира. Поэтому коллеги Оппенгеймера, несмотря на то что многие из них относились к нему в прошлом настороженно, почти единодушно выступили на его стороне из чувства солидарности между интеллигентами, которым угрожал маккартизм. И многие простые люди, уважавшие Оппенгеймера как человека, который дал Америке оружие, решившее исход второй мировой войны, полюбили его, узнав, что он подобно им испытывал чувство глубокого опасения перед дальнейшим развитием этого ужасного оружия.

Безусловно, такое отношение общественности заставило руководителей Комиссии по атомной энергии опубликовать полный отчет о процессе – толстый том примерно в тысячу страниц, отпечатанный в рекордно короткий срок.

Читая этот документ, трудно не заразиться той симпатией, которую почувствовала широкая публика к Роберту Оппенгеймеру, человеку, ранее даже несколько бессердечному. Перед лицомтрех судей (ни один из них не был равен ему по интеллекту) и безжалостным обвинением, стремящимся поймать его в ловушку, Оппенгеймер предстает человеком, добровольно отказавшимся от красноречия и свойственного ему обаяния, с помощью которых он в былые времена умел привлечь на свою сторону симпатии стольких людей. Он стремится говорить о себе только правду; он, например, признает, что практически выдумал дело Шевалье. (Только из отчета об этом процессе Хаакон Шевалье, живущий в настоящее время в Париже, узнал, наконец, истинную причину своих злоключений в Соединенных Штатах. Шевалье написал роман «Человек, пожелавший стать богом», который, несмотря на всю его фантастичность, может рассматриваться как документ по делу Оппенгеймера.)

Оппенгеймер не скрывает своих колебаний в связи с созданием водородной бомбы. Разоблачение его слабостей и внутренних противоречий к концу процесса достигает патетического звучания. Показания всех ученых (только один Теллер поддержал обвинение) стали оправданием не только судьбы Роберта Оппенгеймера. «Дебаты касались, – пишет Юнг, – всех новых нерешенных проблем, с которыми начало атомного века поставило ученых лицом к лицу. Был поднят вопрос о новой роли ученых в обществе, о неудобстве их существования в мире механизированного террора и контртеррора, об утрате ими тех глубоко укоренившихся этических представлений, на почве которых раньше развивались все науки».

Естественно, от смешных измышлений, будто Оппенгеймер был советским агентом, не осталось в конце концов ничего. Комитет признал это. Но то была эпоха истеричной «охоты за ведьмами», и вашингтонская администрация сама дрожала перед яростным натиском сенатора Маккарти. В прошлом Оппенгеймер посещал коммунистов – этого достаточно! Более того, он не проявлял стопроцентного энтузиазма по поводу новых средств массового уничтожения! Двумя голосами против одного, принадлежавшего профессору химии, было решено, что кандидатура Оппенгеймера нежелательна на любых должностях, связанных с доступом к военным секретам, и его контракт советника Комиссии по атомной энергии должен быть расторгнут. Апелляция Оппенгеймера была отклонена самой комиссией.

В последующие годы

Федерация американских ученых сразу же обратилась с протестом против «официального остракизма, которому подвергают выдающегося гражданина и ученого, долгое время являвшегося конфиденциальным советником на заседаниях правительства». Федерация подчеркивала, что предъявление Оппенгеймеру обвинений в связи с его позицией по вопросу о водородной бомбе может привести к нежелательным последствиям: если отныне правительственный консультант может рассматриваться как подозрительная личность лишь на основании того, что мнение, которое он высказал в ответ на официальный запрос правительственных учреждений, не нравится этим последним, ученые должны будут пересмотреть возможности своего сотрудничества с государственными учреждениями.

Административный совет Института перспективных исследований в Принстоне даже не ждал исхода дебатов, чтобы продемонстрировать свою солидарность с Оппенгеймером; 15 февраля совет единогласно подтвердил Оппенгеймера в его должности директора института. Льюис Страусс был членом административного совета; он покинул заседание за сорок пять минут до голосования под предлогом, что ему необходимо успеть на поезд в Вашингтон.

В последующие годы международный престиж Оппенгеймера неуклонно возрастал и, если так можно выразиться, «очищался». Человек, заслуживший титул «отца атомной бомбы», стал символом ученого, который старается понять свою ответственность перед современным миром и принять ее во всей полноте. В своих статьях и лекциях Оппенгеймер постоянно возвращается к проблеме взаимоотношений между наукой и обществом.

Параллельно с административной деятельностью в Принстонском институте Оппенгеймер возобновил исследовательскую работу. Он представлял Международное агентство по атомной энергии на конференции по физике высоких энергий в Рочестере (Соединенные Штаты). Там он председательствовал на коллоквиуме, посвященном сильным взаимодействиям между мезонами и нуклонами.

Нуклоны – это частицы (протоны и нейтроны), входящие в состав атомного ядра; пи-мезоны – это частицы, масса которых занимает промежуточное положение между массой электронов и массой нуклонов, а точнее, их масса в 273 раза превышает массу электрона. Существование пи-мезонов было теоретически предсказано знаменитым японским физиком Юкавой еще, в 1937 году, но практически их сумели обнаружить только десять лет спустя. Юкава исходил из предположения, что электростатические силы, которые связывают отрицательно заряженный электрон с положительно заряженным протоном, могут быть представлены как постоянный обмен электромагнитными волнами – фотонами – между электроном и протоном. Точно так же неизвестные силы, обеспечивающие связь нуклонов в атомном ядре, должны были представлять собой постоянный обмен частицами между нуклонами. Юкава высчитал массу этих частиц (он назвал их мезонами), используя принципы квантовой механики. Он нашел, что мезон должен обладать массой, примерно в триста раз большей, чем масса электрона, и это оказалось весьма близко к цифре, определенной позднее опытным путем.

В современных мощных ускорителях получают пи-мезоны (существуют и другие мезоны, о которых мы не будем говорить) в результате бомбардировки ядер протонами, разогнанными до больших скоростей. Полученный пучок пи-мезонов направляют на мишень, как правило водород, и по их взаимодействию с ядрами мишени судят о строении этих ядер. На коллоквиуме, который Оппенгеймер возглавлял в Рочестере, обсуждались последние результаты, полученные исследователями при работах в этом направлении, поскольку такой метод признан наиболее современным средством познания процессов, совершающихся в глубинах материи, внутри атомного ядра.

Оппенгеймер неоднократно ездил за границу, где читал лекции или принимал участие в философских диспутах. В 1958 году он приезжал в Париж и прочел ряд лекций в Сорбонне. Французское правительство наградило его орденом Почетного легиона. Андре Жорж на страницах «Фигаро» так описывал свои впечатления от множества информаций и фотографий, появившихся в парижской печати: «Хотя в какой-то мере фотографии, сделанные при помощи лампы-вспышки, изменяют и искажают образ, мне удалось подметить на его лице слишком много отпечатков, наложенных последними четырьмя с половиной годами – годами тяжелых испытаний. Его голубовато-серые глаза, когда-то самые яркие, самые блестящие в мире, теперь потускнели, помертвели, под ними появились круги. Две глубокие морщины прорезали его лицо от углов рта к носу. Мне также показалось, что он чаще, чем ранее, изъяснялся только по-английски. А ведь он знает французский язык весьма неплохо, и хотя говорит по-французски медленно, как бы раздумывая, его словарный запас богат, а речь полна нюансов. Все согласны с тем, что Оппенгеймер утомлен и опечален. За благородство приходится расплачиваться. И как не вспомнить прекрасные слова скандинавского писателя Карина Микаэлиса: «Отпечаток, наложенный временем на лицо человека, лучше всего показывает, как этот человек потратил свое время».

VI. Ученый и общество

Как представляются сейчас взаимоотношения между современной наукой и культурой? Между ученым и обществом? Вот проблемы, к которым постоянно возвращается мысль Оппенгеймера. И можно сказать, что жизнь Оппенгеймера подтвердила серьезность этих проблем.

Он часто настаивает на следующем положении: все возрастающие абстрагированность и специализация отраслей науки вырыли не существовавший ранее ров между ученым и другими членами общества, а подчас даже между ученым и его коллегами, работающими в других областях науки. Сама наука, как таковая, перестала быть вещью для всех, особенно же те ее отрасли, где единственно возможным языком стал язык математической абстракции. Ньютон или Галилей мог донести свои открытия до любого современника: в ту эпоху каждый образованный гражданин мог ценой небольшого усилия составить себе правильное представление о существе последних научных достижений, и это усилие обогащало его, повышало общую культуру. Сегодня никто, кроме физиков, не может до конца понять ни Эйнштейна, ни Шредингера. Правда, армия популяризаторов пытается рассказать привычным для всех языком о достижениях современной физики; но Оппенгеймер считает, что все эти попытки обречены на провал и причина такого положения кроется в самой сути вопроса. Оппенгеймер даже категорически утверждает, что ему никогда не доводилось услышать предназначенного для широкой публики популярного изложения квантовой теории или теории относительности, которое способствовало бы какому бы то ни было повышению уровня общей культуры слушателей. Даже тем, кто не разделяет пессимизма Оппенгеймера, Следует признать его заслугой то, что он в столь ясных выражениях ставит на обсуждение одну из наиболее важных проблем нашего времени.

Возможна ли популяризация научных знаний?

Первое затруднение, встречающееся на пути распространения научных знаний, состоит в том, что между общим уровнем знаний, полученных отдельным человеком в школе, и дальнейшим развитием науки, происшедшим за время его жизни как взрослого человека, образовался разрыв. Еще в конце прошлого столетия любой человек, окончивший высшее учебное заведение или даже только получивший аттестат зрелости, мог без больших усилий следить за исследованиями великих ученых, понимать сущность поставленных ими опытов и постигать главные идеи разработанных ими теорий. Теперь это перестало соответствовать действительности. Закон ускорения истории действует в науке так же, как и в других областях жизни современного общества. Сейчас никто не может только с помощью знаний, приобретенных по школьным программам, понять, например, последние работы по основным частицам материи или хотя бы процессы, происходящие в кристаллах полупроводников, на основе которых созданы современные электронные приборы. Мы присутствуем при проявлениях исторической закономерности, которую можно количественно сформулировать приблизительно следующим образом: было время, когда сумма новых знаний, полученных наукой на протяжении жизни одного, человека, составляла десять – двадцать процентов от тех дополнительных знаний, которые может приобрести взрослый человек в добавление к полученному в молодости среднему образованию; теперь это соотношение изменилось и достигает нескольких сот процентов/

Общая сумма знаний теперь существенно увеличилась, и это привело к тому, что один человек уже не в состоянии охватить всю эту сумму или хотя бы ее большую часть. Далеко в прошлое ушли времена, когда один и тот же человек мог одновременно быть гениальным философом, гениальным художником, гениальным геометром и гениальным врачом. Единство познания устранено навсегда: оно напоминает огромное зеркало, разбитое на мелкие кусочки, каждый из которых по-своему отражает мир. Может быть, именно об этом так сожалеет Оппенгеймер, именно в этом суть его постоянной ностальгии, тоски по ушедшим в прошлое временам.

Наконец, в такой области науки, как физика, абстракция достигла столь большой степени, что здесь уже не подходят обычные концепции и отношения повседневной жизни. На протяжении сотен миллионов лет познание мира развивалось на базе обычной деятельности, доступной нашим чувствам. Реальность, которую исследует наше познание сейчас, измеряется иным масштабом: она принадлежит или к макрокосмосу галактик или к микрокосмосу атомного ядра. Мы отлично представляем себе движение планет вокруг Солнца. Но мы не можем представить себе такую странную вещь, как волна-частица. И просто смиряемся с тем, что не повсюду время течет с одинаковой скоростью.

Да, сейчас значительно труднее следить за шествием науки, чем в прошлом. И тем не менее никогда наука не управляла так властно нашими судьбами. Из растущего разрыва между научным наследством прошлого и новыми открытиями, из подчас тревожащей власти ученого рождаются, с одной стороны, настоятельная необходимость для миллионов простых людей получить информацию о прогрессе науки, с другой – трудности подлинно научной популяризации. Журналы, книги, специальные отделы в ежедневных газетах свидетельствуют о том, что труд богов лабораторий окружен интересом, в основе которого лежит порой стремление познать мир, а порой просто тревога. Будет удовлетворен этот интерес или ему придется довольствоваться подделкой? Неужели наука и впрямь уже не поддается разъяснению?

Оппенгеймер стоит именно на этой точке зрения. По его мнению, наука стала отныне заповедником узкой группы специалистов, куда она не пускает не только широкие массы, но даже и специалистов по другим отраслям.

Да, Оппенгеймер так утверждает, и в то же время сам пытается объяснить миллионам слушателей британского радио, правда, не уравнения Шредингера, но некоторые общие, наиболее трудные для понимания выводы современной физики, основанной на этих уравнениях. Серия из шести лекций, опубликованная под названием «Наука и ее обычное понимание» .(это название было довольно неудачно переведено на французский язык как «Наука и здравый смысл»), представляет собой прекрасную попытку подлинно научной популяризации, которая была бы еще более глубокой и более действенной, если бы автор не начал с постулата о невозможности ее осуществить. И все же именно он, выступая в 1953 году перед бывшими студентами Принстонского университета, находит ободряющие слова: «Однако я верю, что современная наука богаче, тоньше, чем наука прошлого, она теснее связана с жизнью человека и его идеалами. Под «наукой прошлого» я понимаю науку века Разума, когда она имела столь сильное влияние на формы, традиции и чаяния человеческого общества, что нашла отражение в нашей Конституции. Наука не может остановиться, стать чем-то консервативным. Нет никакого сомнения, что квантовая механика представляет значительно более интересную, более поучительную, более богатую аналогию с человеческой жизнью, чем ньютоновская механика. Даже теория относительности, которую так сильно популяризировали и так плохо поняли, несомненно, представляет предмет реального интереса всего человечества в целом. Нельзя сомневаться в том, что если бы открытия биологии, химии и астрономии были поняты, они смогли бы обогатить всю нашу цивилизацию».

В другой речи, произнесенной в апреле 1958 года перед журналистами, Оппенгеймер даже утверждал: «Когда я обращаюсь к печати, я всегда учитываю, что говорю с людьми, выполняющими особо важную миссию в столь специфических условиях нашего сегодняшнего существования. Те из нас, чья задача состоит в сохранении накопленного уровня знаний и дальнейшем обогащении науки, надеются, что печать оберегает свободу дорог правды и общения для того, чтобы люди оставались определенным образом объединенными общими знаниями и общей человечностью».

Вне всякого сомнения, следует воздерживаться от слишком вольного толкования этого высказывания. Оно направлено не столько на распространение научных знаний среди невежд, сколько косвенным образом напоминает о барьерах секретности между лабораториями отдельных стран, воздвигнутых правительствами после второй мировой войны. В замаскированных выражениях оно осуждает нетерпимый урон, наносимый этим прогрессу науки.

Одновременно из мысли Оппенгеймера о необходимости сохранить единство людей – и не только одних ученых – наличием общечеловеческих знаний следует, что он допускает существование такой формы культурных ценностей. Здесь мы снова испытываем искушение уличить Оппенгеймера в очевидном противоречии. Но это было бы слишком просто. Если тщательно проанализировать его высказывания, то можно заметить, что, по Оппенгеймеру, действительно непередаваема широким массам не столько общая осмысленная сумма знаний, достигнутых наукой, сколько сам процесс открытия. Этот последний почти столь же непередаваем, как и мистический опыт. Оппенгеймер пережил бурный период поисков, неуверенности, нащупывания и внезапных догадок относительно новых грандиозных истин, которые принесла с собой квантовая революция. Студент, который сейчас спокойно штудирует учебник теоретической физики, не может почувствовать глубочайшую ценность того, что дано пережить человеку один раз в жизни. Ни повторение в лабораториях опытов прошлого, ни историческое изложение того, как проводились исследования и вырабатывались теории, не могут отразить состояния души Резерфорда, впервые наблюдающего отклонение потока альфа-частиц, или Луи де Бройля в тот миг, когда луч света наводит его на мысль, что электрон есть одновременно и частица, и волна.

Но разве это свойственно открытиям только в современной физике? Наоборот, разве не является характерным для всех времен, что выдающиеся открытия совершались при наиболее благоприятных условиях? Разве Архимед, испустивший свой знаменитый возглас «Эврика!», или Ньютон, осознавший, что он воочию видит земное притяжение, не ощущали то же самое, что в наше время испытывали Резерфорд или Бройль? Но школьники, изучающие закон Архимеда или законы земного притяжения, не переживают радости открытия, а студенты, постигающие хорошо разработанные принципы квантовой механики, не чувствуют себя создателями новой физики. Познание природы – это вечный процесс завоевания, и нет ни малейших оснований предполагать, что настанет день, когда этот процесс остановится. Оппенгеймер прав лишь в одном – мы не должны больше питать иллюзий. Их время прошло. Новые поколения занимают уже подготовленные позиции. Фронт ушел дальше вперед, и не каждому дано сражаться в первых рядах.

Остается посмотреть, верно ли довольно часто повторяющееся утверждение Оппенгеймера, будто научные познания достигли такой степени абстракции и специализации, что отныне их невозможно передавать неспециалистам. Может быть, и здесь идет речь об иллюзии, обусловленной историческим смещением. Современная физика требует революции всей системы наших знаний, коренного переворота привычной манеры осмысливать мир. Но здраво рассудив, понимаешь, что и это также не ново. Не было категории, более прочно укоренившейся в нашем обычном представлении, чем категория «верх-низ». Потребовались продолжительные «сражения», длившиеся столетиями, чтобы доказать, что эти категории пригодны только в условиях местного опыта, что для жителя Океании «верх» – это как раз то, что для нас «низ». А сейчас это очевидная истина даже для шестилетнего школьника ^[9]. Мысль о том, что Земля не является центром Вселенной, не требует от здравомыслящего человека ни малейшего напряжения. Можно с уверенностью сказать, что многие понятия, которые сейчас трудно осмыслить и еще труднее объяснить, станут для наших внуков столь же очевидными.

Во время диспута о популяризации, организованного Ассоциацией научных писателей Франции, Пьер Оже напомнил, как часто сами ученые должны прилагать большие усилия, чтобы создать новые абстракции. В связи с этим он цитировал Макса Планка, который с грустью констатировал, что большинство его коллег испытывало значительные трудности при восприятии созданной им квантовой теории. Планк с несколько жестоким юмором заявил: «Я пришел к мысли, что, каким бы крупным ученым ты ни был, с определенного возраста появляются так называемые «слишком трудные понятия», которые, может быть, и удается применять, но которые нельзя понять до конца. Но, к счастью, люди умирают; через некоторое время все те, кто не смог осмыслить эти различные понятия, постепенно исчезают, и им на смену приходят новые люди…»

Знаменательно, что среди теоретиков современной физики именно наиболее крупные подчас не колеблясь обращаются к широкой публике. В Соединенных Штатах, например, Джордж Гамов является автором значительного числа работ популярного характера. Во Франции Луи де Бройль опубликовал много работ, которые рассчитаны на более широкий круг читателей, чем узкие специалисты, хотя эти работы нельзя назвать чисто популярными. В домашних беседах Фредерик Жолио старался сделать атомную теорию доступной пониманию любого из слушателей. А как можно забыть, что самым активным популяризатором теории относительности был сам Эйнштейн, который, оставив в стороне уравнения, изобретал различные метафоры, дабы его слушатели могли интуитивно догадаться об идентичности инертной массы и массы тяжести или о том факте, что одновременность двух явлений может существовать только относительно какой-то определенной системы отсчета.

Пьер Оже прекрасно показал: трудности понимания отдельных положений теории относительности связаны с тем, что некоторые понятия как бы слишком твердо устоялись. «Я часто напоминаю, – говорит он, – о знаменитом фиктивном опыте с «ракетой Ланжевена». Привожу я его, поскольку среди вопросов, которые я получаю как комментатор Парижского радио по научным вопросам, каждый пятый вопрос относится к «ракете Ланжевена». Люди не могут понять «ракету Ланжевена» не потому, что из их мышления ускользает теория относительности, а из-за стремления цепляться за старое и весьма примитивное представление, будто все вещи связаны между собой, иначе говоря: если в «ракету Ланжевена» сядет пассажир, то и после ее отлета этот человек будет связан с другими людьми. Следовательно, его образ жизни должен определяться такими же факторами, как и образ жизни остальных людей на Земле. И когда мы говорим, что время, в котором этот человек живет, изменилось и после путешествия он постареет меньше, чем люди, оставшиеся на Земле, слушатели не приемлют такой результат, не приемлют в самой основе, поскольку принадлежность этого путешественника к Человечеству рассматривается как абсолютный принцип, который нельзя изменить; вследствие такого предположения все рассуждения ученого как бы отскакивают от мозга слушателей. Мне кажется, объяснения надо начинать с доказательства ложности этой предвзятой мысли. Надо осознать, что путешественник, вошедший в «ракету Ланжевена», не составляет больше части Человечества, он связан с ним только теми информациями, которые может принимать или посылать, а прямой, абсолютной связи между отдельными лицами нет…»

Не часто вспоминают (очевидно, и Оппенгеймер это упустил) что спор о возможности или невозможности передачи научных знаний другим далеко не нов. Следовательно, этот спор не был вызван современным этапом развития науки. Коперник в своем «Предисловии» писал: «Математические книги пишутся только для математиков». А один из математиков прошлого века, Жергонн, наоборот, заявил: «Нельзя хвастаться тем, что ты сказал последнее слово в какой-либо теории, если не можешь объяснить ее несколькими словами первому встречному на улице». Несомненно, правда находится где-то посередине между этими крайними позициями. Так думает президент Ассоциации научных писателей ле Лионнэ, у которого мы позаимствовали приведенные выше примеры.

На телевизионной студии. Справа налево: Роберт Оппенгеймер, Дэвид Лилиенталь, Элеонора Рузвельт, сенатор Бриан Макмагон.

Из всех наук математика, безусловно, наиболее трудно поддается объяснению среднему гражданину. И не потому, что математические работы пестрят различными условными символами, а поскольку эта наука оперирует только абстракциями. Сам Оппенгеймер признается, что он с трудом следил за развитием современных отраслей математики. В последние годы в преподавании математики наблюдается тенденция приучить ребенка еще в детском возрасте к таким понятиям (как, например, понятие целого и групп), которые до последнего времени объяснялись только в специальных курсах. Сторонники такой революции полагают, что эти понятия легче всего абстрагировать от повседневного опыта жизни, благодаря чему ум ребенка будет более подготовлен к пониманию современных отраслей математики. Не беремся утверждать, что все будет так. Но опыт нагляднейшим образом показывает – трудности понимания абстракций в подавляющей массе проистекают из выработавшейся уже привычки ума к мышлению по схемам повседневной жизни. Равным образом, опыт показывает, что нет абстракций, которые не основывались бы на повседневном опыте жизни. Перенеся все это в область физики, можно утверждать, в соответствии с одним из высказываний астрофизика Шацмана, что применяемые физиками математические формулы обрастают физической реальностью. Отныне эти реальности принадлежат миру, в который наши чувства проникают только косвенным путем, через посредство индикаторов и измерительных приборов. Мы не можем увидеть частицы. Но мы видим след, оставляемый пролетающей частицей в камере Вильсона, можем подсчитать число частиц при помощи счетчика Гейгера. В конечном итоге мы воспринимаем частицы нашими чувствами. И не так уж фантастично предположение, что настанет день, когда концепции, которые пока нашли свое выражение только в формулах волновой механики, станут общедоступными, как в свое время стали доступны понятия антиподов и гелиоцентризма нашей планетной системы. И дорога будет значительно короче того пути, который прошло человечество от фетишизма неандертальцев до наших дней.

Небезынтересно отметить, что мысли Оппенгеймера относительно общественной роли научных изысканий, по-видимому, эволюционировали в сторону пессимизма во время кризиса, который пережил ученый с декабря 1953 года по май 1954 года, когда он был отвергнут государством, которому он дал могущество и от которого он сам его получил. Лекция перед выпускниками Принстонского университета, в которой он выражает свою веру в человеческую ценность науки, относится к январю 1953 года. Лекции по британскому радио, в которых Оппенгеймер высказывает серьезные сомнения относительно возможности передавать знания, прочитаны в ноябре – декабре, как будто он уже чувствовал приближение грозы. А в более поздних высказываниях мы встречаем утверждение, что знание принадлежит отныне только немногочисленным группам узких специалистов, что оно перестает быть одним из факторов уровня общей культуры Человечества. Изоляция, которую Оппенгеймер обещает ученым, на деле является отражением его собственной изоляции после пережитой драмы. Но эта драма – не драма науки, а всего лишь драма взаимоотношений между ученым и политической властью. К этому мы еще вернемся.

Принципы соответствия и дополнительности

Способность Оппенгеймера очаровывать окружающих его людей, особенно учеников, объясняется особым складом его ума. Оппенгеймер подходил к проблемам, возникавшим по мере развития науки, с особой, иногда на первый взгляд поражающей точки зрения и освещал их по-новому. Как по мановению волшебной палочки, задачи оказывались решенными, препятствия устранялись, все приходило в стройную систему. Слушателей Оппенгеймера охватывало интеллектуальное возбуждение. Мало кто из великих ученых обладает такой способностью. Их изложения тяжелы, за ними трудно уследить, восприятие материала требует напряжения и усилий. Если же такие ученые занимаются популяризацией, создается впечатление, что они слишком упрощают, выхолащивают проблемы. Оппенгеймер умеет ослаблять напряженность ума слушателей, он помогает подойти к идеям, облегчающим понимание современного мира – мира физики, в котором наша мысль чувствует себя неуютно, точь-в-точь как путешественник в абсолютно незнакомой стране.

Примером может служить то, как Оппенгеймер разъясняет принципы соответствия и дополнительности.

Теория относительности сильно поколебала наши представления о мире, устранив привычные понятия об абсолютности времени и пространства. Удар стал еще более сильным, когда атомная физика обнаружила, что знание системы в целом не позволяет предвидеть в деталях ее поведение в будущем. Вот атом радиоактивного вещества. Может быть, этот атом распадется немедленно, в то время как соседний абсолютно идентичный атом распадется только через десять тысяч лет. Единственное возможное предсказание – это то, что каждый атом этого тела рано или поздно распадется. Для большого количества атомов мы можем установить время, за которое половина их распадется: промежуток в N лет. Затем половина оставшихся атомов также распадется за тот же промежуток N лет. Если речь идет о довольно большом числе атомов, которое содержится, например, в куске металла, этот закон всегда удается проверить с достаточной точностью. Можно предсказать, что какое бы мы ни взяли количество таллия-207, половина его через 4,8 месяца превратится в свинец. Более того, теория позволяет заранее высчитать период полураспада радиоактивного вещества при условии, что известен состав ядра его атома. Но если вместо того, чтобы изучать кусок таллия, мы возьмем его атом в отдельности, то уже никакие предсказания невозможны. Этот атом может превратиться в свинец сразу же или через тысячу столетий. Атомная физика не дает уверенного ответа на этот вопрос, а только вероятный. Но повторяем, что как атом, превращающийся в свинец сейчас, так и тот, который превратится в него только через десятки тысяч лет, находятся в одинаковых условиях. Различие в их судьбе не может быть связано ни с какой определенной видимой причиной. Аналогичное положение мы имеем с переходом электронов с одного возбужденного уровня на другой. Когда значительное число атомов возбуждено (например, излучением источника радиоактивности), некоторые электроны, которым свойственна меньшая устойчивость, переносятся на уровни более высоких энергий. Они возвращаются на свои места, испуская фотоны. Но эти превращения не происходят со всеми электронами одновременно. Нельзя предсказать, когда это случится в отдельно взятом атоме. И тем не менее нет факторов, которые различно влияли бы на эти атомы.

Наука, поколебав сначала понятия «пространство» и «время», уничтожила теперь то, что всегда казалось ее собственным фундаментом, условием любой логической мысли: принцип причинной связи. Идентичные состояния в одинаковых условиях развивались различными путями. «Каким образом, – пишет Оппенгеймер, – это могло быть истиной и не перевернуть одновременно наши привычные представления о мире? Крупные тела состоят из атомов. Каким же образом в основе причинности, применимой к машинам, снарядам и планетам, лежит апричинное (непредсказуемое) поведение атомов? Каким образом снова найти траектории, орбиты, скорости, ускорения и позиции за этим странным состоянием, за этими превращениями и вероятностями? Ведь то, что было правдой вчера, не перестало быть ею сегодня, и новые знания не могли отрицать предыдущих. Может ли существовать связь между двумя мирами и какова ее природа?»

Противоречие исчезает, если вспомнить, что современная физика основана на открытии кванта действия. Когда действия имеют величину порядка кванта, а это происходит внутри атомных ядер, законы физики становятся статистическими: они позволяют установить только вероятность. «Когда действия значительны по объему по сравнению с квантом, классические законы, выработанные Ньютоном и Максвеллом, остаются применимыми…» Практически это означает, что в тех явлениях, где масса и пространство велики по сравнению с массой и пространством элементарных частиц, апричинные характеристики атомных явлений становятся несущественными: статистические законы тогда приводят к вероятностям, практически равноценным достоверности.

Оппенгеймер не только показывает, как этот «принцип соответствия» между законами внутриатомного мира и законами макрокосмического мира расчистил дорогу, ведущую к теориям волновой механики. Он подчеркивает философское значение и даже социальную роль этого принципа. Новые открытия не опровергают предшествующих знаний, остающихся пригодными в той области, которая им свойственна. Каким бы революционным ни было новое открытие, оно оставляет нетронутым огромный мир, принятый всеми раз и навсегда. «Это одна из причин, по которым никакое открытие, сколь бы странно или важно оно ни было, не позволяет и не принуждает нас поспешно перестраивать здание наших знаний. Все это частично объясняет тот факт, что, несмотря на все свои революции, наука остается консервативной. Вот почему нам следует смириться с мыслью, что каждый из нас в отдельности знает не так уж много, но сумма наших знаний все время увеличивается, и это утешает нас».

Подобные рассуждения играют огромную роль, так как разоблачают мистификации и крайности отдельных популяризаторов науки. Публика, жаждущая философских откровений, ломает себе голову над умствованиями таких горе-популяризаторов, которые новое открытие, новую теорию представляют как нечто стирающее или аннулирующее предыдущее знание. Уже одно это бросает тень сомнения на все познанное ранее, поскольку есть все основания предположить, что новая сенсационная находка сметет, в свою очередь, накопленные ранее концепции.

Одновременно Оппенгеймер – мы это уже отмечали – несколькими словами начисто расправляется с теми так называемыми философами, которые с победоносным видом кричат, будто они нашли доказательство свободы воли в соотношениях неопределенности Гейзенберга или в положениях квантовой механики, устанавливающих невозможность предсказать индивидуальное поведение элементарных частиц. Они пытаются представить это доказательством того, что свободная неопределенность является самой сущностью Природы, а Человек – абсолютно свободен. Даже если согласиться с этим столь явно незаконным перенесением принципов научного мира на область морали и философии, совершенно очевидно, что подобного рода рассуждения не выдерживают критики именно в силу принципа соответствия. Человеческий мозг состоит из миллиардов и миллиардов атомов, и любая его деятельность затрагивает огромное количество атомов. Если даже касаться только физико-химической стороны вопроса, то и эти процессы относятся уже к области определенности, а не вероятностей. Если мы не можем сформулировать в этой области абсолютных предсказаний, так это потому, что еще многого не знаем о механике нашего собственного организма, а число факторов, влияющих на решение, в каждом конкретном случае так велико, что нельзя даже представить себе, как можно охватить их все. Эта практическая невозможность предсказания имеет совершенно иную природу, чем теоретическая невозможность в квантовой механике предсказать индивидуальное поведение каждого электрона или определить одновременно и количество движения и положение данного электрона.

Стремясь поставить обсуждение на научную основу, горе-философы рискуют лить воду на мельницу именно тех, кого они хотят разбить – некоторых материалистов XVIII столетия, отрицавших свободу во имя детерминизма путем аналогичного злоупотребления экстраполяцией. Свобода воли, в каком бы смысле ее ни понимали, не вмещается в рамки физических явлений. Акт человеческой воли не имеет ничего общего с тем, что электрон проходит через данное отверстие экрана, а не через соседнее, если только не считать электрон наделенным разумом и моралью! Если довести до логического конца попытку разрешить моральные или религиозные проблемы с помощью аналогий с волновой механикой, то надо также допустить мысль, будто человеческие индивидуумы, как и электроны, неразличимы и их существование как отдельных индивидуумов не может быть установлено. Это было бы довольно странным аргументом в пользу моральной ответственности! Правда, в идеях Оппенгеймера есть мистические отступления, и это придает еще большую ценность его презрительному осуждению дешевых метафизиков. Но мистика Оппенгеймера не претендует на противопоставление величия судеб человечества разуму мира.

Еще один пример глубины мысли Оппенгеймера можно найти в том, как он комментирует принцип дополнительности.

Выше мы видели, что электрон можно рассматривать то как волну, распространяющуюся непрерывно и вызывающую явления интерференции, аналогичные явлениям световой интерференции, то как частицу, которую можно локализовать и определить. В зависимости от этого можно определять и измерять либо энергию электрона, либо его положение. Уже сам факт, что ученый прибегает к одному из этих определений, предопределяет невозможность применить второе определение. Физики говорят, что энергия и положение элементарной частицы взаимно дополняют друг друга.

Касаясь этого вопроса, Оппенгеймер подчеркивает легковесность утверждений, будто психологические явления нельзя определить из-за того, что сам факт наблюдения за ними вносит свои изменения. «Если дополнительное описание и необходимо, так это не потому, что наблюдение может привести к изменениям в состоянии атомной системы, а потому, что невозможен какой бы то ни было контроль или анализ изменений, без чего наблюдение не будет действительным».

Все же принцип дополнительности как способ мышления, как отношение нашего разума к внешнему миру пригоден и для отраслей знания, весьма далеких от атомной физики. К тому же этот принцип значительно древнее, чем атомная физика. Это наглядно видно в биологии. До последнего времени мы не имели возможности наблюдать живую клетку и одновременно проводить физико-химическое исследование составляющих ее элементов. Правда, сейчас, кажется, препятствия к этому устраняются.

Более глубокую необходимость мы испытываем в том, чтобы взаимодополнительно описывать различные стороны нашей собственной жизни: интеллект и эмоциональность, самоанализ и деятельность, предмет искусства и представление о нем. Равное положение с «великими противоречиями, которые на протяжении веков организовали и одновременно разъединили человеческое существование»: хрупкость и преходящий характер земных вещей наряду с тем, что любое событие оставляет след в истории; развитие и незыблемость порядка; причинность и следствие. Каждый из этих методов описания жизни верен со своей точки зрения, но каждый исключает Другой.

Принцип дополнительности в конце концов распространили на противопоставление личности обществу, ученого обществу. Ученый не может не знать, что его исследования могут иметь разрушительные последствия, но это не является для него основанием прекратить свои исследования. Смысл его существования заключается в исследовательской работе. И общество не может требовать от него иного; единственное, над чем он должен задумываться – увеличивает ли его работа общую сумму знаний. Так проявляется дополнительность между моральным оправданием науки как таковой и личными мотивами отдельных ученых.

Нельзя не заметить, что высказывания Оппенгеймера несколько нелогичны. Ведь здесь мы касаемся самого существа личной драмы ученого. Несет ли ученый ответственность за свои творения? Должны ли были ученые-атомники создавать бомбу Хиросимы, должны ли они продолжать служить Государству, поставляя ему средства массового уничтожения?

VII. Ученый и государство

Один из летчиков самолета, с которого была сброшена бомба на Хиросиму, в последующие годы пытался протестовать против того общества, которое превратило его в убийцу. Для этого он не выступал на митингах. Он совершил несколько уголовных преступлений, которые привели его в тюрьму и позволили властям представить его сумасшедшим, чтобы общество не поняло смысла его протеста.

Ни один из физиков, принимавших участие в изготовлении атомной бомбы, не впал в такую крайность. Но мало кто из них не задавал себе вопросов о собственной роли в этом и вообще об ответственности ученых в современном мире.

Можно отметить жест молодой англичанки Элен Смит, которая работала ассистенткой у Макса Борна. Узнав о существовании атомной бомбы, она бросила физику и стала изучать юридические науки. Может быть, если хорошенько поискать, можно отыскать еще несколько аналогичных случаев. Но трудно найти в этом что-либо иное, нежели личное бегство, путь к спасению только самого себя. Те, кто вовремя вступил на этот путь, успокоили себя, они могут не задавать себе неприятных вопросов. Но сама проблема от этого не исчезла. Нельзя уничтожить физику и ее применение, отказавшись заниматься ею.

В 1954 году один из создателей водородной бомбы Ганс Бете исповедывался в своих мучениях: «Я должен сказать, что меня никогда не покидала глубокая озабоченность… Меня преследует ощущение, что я действовал в ошибочном направлении. Но, увы! что было, то было».

Эйнштейн никогда не мог простить себе того, что привлек внимание Рузвельта к возможности создания атомного оружия: «Если бы я знал, – заявил он после войны, – что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил».

Оппенгеймер таких сожалений не высказывал. Но в 1956 году, усталый и морально истощенный, он произносит следующие слова: «Мы сделали работу за дьявола». Уже в 1947 году (еще до катастрофы, которая заставила его пересмотреть свою точку зрения на различные стороны американской демократии) он признавал существование «глубокой растерянности и моральной тоски», которые поразили значительное число физиков, принимавших участие в создании атомной бомбы.

Очень часто обсуждается вопрос, были ли в состоянии ученые-атомники в какой-то определенный момент остановить процесс, который привел к производству оружия массового истребления. Если углубиться в историю, как бы просматривая фильм от конца к началу, можно легко обнаружить те роковые места, когда принятие иного решения коренным образом изменило бы ход последующих событий. Гейзенберг с глубокой убежденностью заявил, что если бы вся небольшая группа физиков в 1939 году совместно решила, что атомная энергия не должна использоваться для военных целей, так бы и было. Даже после первого взрыва в Аламогордо ученые-атомники, и прежде всего Оппенгеймер, еще были в состоянии предотвратить катастрофу Хиросимы. Но Оппенгеймер поступил иначе. Правда, он колебался при решении вопроса о создании водородной бомбы, но в конце концов не только присоединился к работе над ней, но впоследствии даже отрицал существование других причин для колебаний, кроме соображений чисто технического порядка. И, безусловно, он использовал весьсвой авторитет, чтобы внести идейный разброд в среду тех ученых-атомников, которые сразу после войны требовали быстрых действий, чтобы положить конец гонке вооружений, представляя им в искаженном свете проекты контроля, разрабатывавшиеся в вашингтонских кабинетах.

Позиция Оппенгеймера в этом вопросе весьма последовательна. Она согласуется как с участием Оппенгеймера в создании после войны сети воздушного наблюдения вдоль границ Советского Союза, так и с доносом на ученых-атомников, подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии или в симпатиях коммунистам. Все это выглядит логичным и даже морально обоснованным с того момента, как человек принимает за чистую монету официальную оценку американского общества середины двадцатого столетия. Оппенгеймер присоединился к этой точке зрения, попав под влияние генерала Гровса и органов безопасности: отечество Джефферсона воплощает добро, прогресс, демократию; зло представлял Гитлер, но больше всего коммунисты.

Каким образом столь тонкий ум человека, готового на каждом шагу вскрывать всевозможные противоречия, смог принять эти упрощенческие, еретические взгляды? Роберт Юнг считает, что «обращение» Оппенгеймера относится к тому времени, когда генерал Гровс потребовал от Вашингтона, чтобы вопреки докладам органов безопасности Оппенгеймер был подтвержден в должности руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Юнг пишет, что тогда же «Роберт Оппенгеймер принял решение целиком посвятить себя служению родине. Впервые он считал, что прочно вошел в действительность, безусловно, приодетую в грубоватое одеяние, но в условиях которой такие люди, как Лесли Гровс, вели игру во всей ее жестокости, оставаясь всегда готовыми последовать советам высшего ума. Спустившись с поднебесных высот, он не был больше простым интеллигентом, лишенным практического смысла и солидных привязанностей. Наконец, наконец-то, он стал в строй».

Возможно, что это удобное ощущение факта слияния с обществом особенно воздействовало на сына иммигрантов-израильтян, который испытал неисчислимые затруднения, пока не добился признания определенных кругов высшего американского общества. Оппенгеймер всегда испытывал потребность в популярности, в поклонении. В разговорах, касающихся «дела Оппенгеймера», Юнг упоминает об этом этническом комплексе. Однако не следует доверять подобного рода объяснениям; они внешне соблазняют своей правдоподобностью, но никуда не ведут, если только не заводят слишком далеко. В конце концов, у Эйнштейна было значительно больше мотивов реагировать именно так, но он никогда не сделал ни одного такого шага, ни разу не капитулировал перед конформизмом. Вместо того чтобы служить поводом для ничего не дающих психологических спекуляций, судьба «отца атомной бомбы» должна стать толчком к постановке значительно более общей и более реальной проблемы взаимоотношений между Ученым и Государством в эпоху, когда труд ученых имеет столь важное значение для судеб государств.

В 1940 году эти отношения приняли в странах Старого света трагический характер как для науки, так и для личной безопасности большинства ученых. Германия Гитлера и Геббельса осуждала вкупе и марксизм, и психоанализ, и квантовую физику как «еврейские науки». Mutatis mutandis, положение в СССР с первого взгляда казалось не лучшим. Сталинский догматизм вытравлял идеалистическую ересь во всех без различия формах обновления научной мысли. Однако эта инквизиция принесла меньше вреда, чем можно было ожидать, во всяком случае в том, что касается физики. Она не мешала ученым продолжать исследования в своих лабораториях в том направлении, которое они считали правильным. При некоторой поверхностной аналогии между судьбой науки в Германии и СССР существовало принципиальное различие. В СССР культурные ценности играли первостепенную роль. Каковы бы ни были ошибки Сталина, значение научных изысканий в стране, строящей социализм, никогда не оспаривалось и не могло оспариваться. Денежные ассигнования, моральная поддержка, средства для воспитания нового поколения ученых предоставлялись без ограничений. Но шпиономания, свойственная Сталину, тяжело отразилась на судьбах иностранных ученых, которые считали, что нашли в СССР убежище и возможности для продолжения своих работ. Это стало известно западным физикам, когда в 1938 году Нильс Бор отправил в СССР двух своих учеников для выяснения возможности размещения новых беженцев из Австрии. Подобные сообщения в значительной мере способствовали впоследствии легкому восприятию учеными «демократического» мифа Государственного департамента Вашингтона; служить мощи Соединенных Штатов, с каким бы врагом им не пришлось бороться, – значит защищать дух свободы, столь же ценный для науки, как хлеб для человечества. Многие ученые-атомники не принимали столь примитивной схемы. После капитуляции Германии колебания и случаи открытой оппозиции развитию атомного оружия стали учащаться.

Но все же приходится констатировать, что в конце концов последнее слово осталось за военными и политиками и что сопротивляющиеся быстро «исправлялись» – случай с Бете красноречив. Оппенгеймер и Теллер тоже не нарушили логики системы.

Объяснять это личными психологическими особенностями, честолюбием, стремлением к «искусству ради искусства», желанием иметь успех, далеко не достаточно. Равным образом нельзя сказать, что ученые-атомники занимались своим делом, не обращая внимания на встававшую перед ними моральную проблему. Не признавались ли они в обратном?

Истина значительно проще, и нет оснований сомневаться в глубокой искренности Роберта Оппенгеймера, когда он уже после войны вновь и вновь возвращается к мыслям о противоречии между наукой и властью, о необходимости спасти ценности «либеральной» ^[10] цивилизации и предупреждает, что в противном случае наступит длительное затмение прогресса. Написанные им на эту тему страницы не лишены величия и силы, и почти нет интеллигентного человека, который не поддержал бы самым решительным образом эти утверждения Оппенгеймера. Но вопрос о том, каким должно быть то общество, которое сумело бы возвыситься над временными требованиями, сохранить непреходящие ценности и позволить им расцвести, – другой вопрос. Оппенгеймер решил его по-своему. Но он, сам того не желая; подчеркивает иррациональность своего выбора, утверждая (а он делал это неоднократно), что невозможно решать политические проблемы при помощи одних только выступлений научной мысли.

Наука и дух свободы

Мы не будем касаться этих дебатов. Отметим только то убедительное красноречие, с которым Оппенгеймер в книге «Открытый мозг» показывает, что в практике научно-исследовательских работ развиваются такие моральные и интеллектуальные качества, которые должны быть перенесены и в другие области. Первым качеством является отсутствие чувства непреложности авторитетов. Это совсем не означает, как мы уже видели, что на каждом шагу следует ставить под сомнение все ранее установленное и проверенное; наоборот, наука консервативна в том смысле, что она действует методом дальнейшего развития, а не отбрасывания уже достигнутого. Но на фронте исследований, на поле битвы за достижение новых знаний надо постоянно учитывать возможность ошибки, причем это настолько важно, что усовершенствование техники для выявления возможных ошибок является одновременно и условием, и мерилом прогресса. Поэтому отсутствие догматизма, признание сложности действительности, осторожность в утверждениях являются неотъемлемой часть научных изысканий. «Ученый свободен задавать любые вопросы, требовать любых доказательств, исправлять любые ошибки.

Каждый раз, когда в прошлом науку использовали для создания новых догм, догматизм оказывался несовместимым с прогрессом науки.

В конце концов, или догматизм уступал, или и наука, и свобода гибли вместе».

Таким образом, по Оппенгеймеру, между научными изысканиями и демократической идеологией страны Декларации прав человека и гражданина существует своего рода презумпция гармонии. Наука процветает, раз она развивается в условиях естественной свободы, и, взаимно, дух науки укрепляет основы либерального общества.

Р. Оппенгеймер в Институте ядерных исследований Вейцмана в Израиле. Справа налево: Роберт Оппенгеймер, Нильс Бор, Феликс Блох.

К скромности в утверждениях, к отказу от любого догматизма современная наука присоединяет практику постоянного сотрудничества, коллективных усилий. Ученый составляет часть гармоничного общества; его повседневная деятельность, сама суть работы придают ему определенные моральные качества, мудрость и чистоту. Важная задача в решении проблемы взаимоотношений между ученым и обществом состоит в том, чтобы сделать доступными для всего человечества те духовные ценности, которые присущи пока лишь научным кругам.

Именно в этом, а не в чем-нибудь другом состоит вклад современной науки в культуру и прогресс всего общества. Это не так-то просто осуществить, и, следя за мыслью Оппенгеймера, мы ясно понимаем: он ставит под сомнение возможность передавать именно эти достижения науки. Ибо то, что надо передавать другим, состоит не в сущности достигнутых знаний, а в опыте завоевания этих знаний, опыте, который принадлежит только тому, кто сам его пережил. В процессе достижения новых знаний существует принципиальное различие между самим открытием и обучением результатам открытия на факультетах учебных заведений. Никакие педагогические ухищрения не могут сгладить это различие. Лабораторный опыт, который студент должен повторить, заранее зная его результат, представляет собой нечто совершенно отличное от опыта, который ставится впервые, наощупь, чтобы вырвать у природы ее секрет. И еще значительнее различие между завоеванием новых знаний и их популяризацией для широкого применения.

В результате, хотя Оппенгеймер и избегает этого, можно прийти к выводу, вытекающему из ранее высказанных им постулатов: в современном мире ученый представляет собой человека, отличного от других, своего рода высшее существо, поскольку он обладает сокровищами, которые нельзя по самой их сути разделить между всеми, и поскольку он живет более благородной жизнью, в которой рациональное мышление сливается с действиями. Особое положение ученого роднит его с художником: «Существует всегда связь, заметная аналогия, несмотря на чрезвычайно различные условия, несмотря на то, что они ведут жизнь, все более и более различающуюся по своим характеристикам: человек науки и человек искусства всегда живут на краю непостижимого. По мере продвижения вперед их творческого духа и тот, и другой должны привести новое в гармоническое единство с привычным, старым. Оба они должны искать равновесия между новым и синтезом старого; оба должны бороться за то, чтобы установить некоторый порядок во всеобщем хаосе. В работе и в жизни они должны помогать друг другу и всем людям. Они могут проложить путь, который свяжет искусство и науку друг с другом и со всем широким миром многообразными, изменчивыми, драгоценными узами всемирной общности».

Ученый, наделенный особой, почти мистической миссией, но освобожденный от прямой ответственности за ход мирских дел, должен тем не менее играть роль советчика, вдохновителя. Пример – роль самого Оппенгеймера в период между его уходом с поста руководителя Лос-Аламосом и низвержением его с пьедестала волей отдела кадров Комиссии по атомной энергии.

Не только Оппенгеймер, но и другие ученые, интеллигенты, писатели мечтали о «софократическом» обществе, во главе которого стояли бы люди науки. Подобного рода мечты рождались потому, что люди, естественно, сопоставляли разумные требования ученых, их уважение к спокойствию, их плодотворную деятельность с историей человеческого общества, характеризующейся неразумными поступками, беспорядком, страстями и насилием. В равной степени эти мечты – реванш за глупость политических руководителей, за непонимание ими мира ученых, за их глупое скряжничество, когда дело касается ассигнований на научные изыскания, протест против преследований и тирании полицейских государств.

Выдающийся британский астроном Фред Хойл в свободное время писал научно-фантастические романы. Он изложил такие убаюкивающие мечты в довольно странном рассказе под названием «Черное облако», в котором звучит призыв «Ученые всех стран, соединяйтесь!». И в этом призыве не только ирония. Хойл рисует картину, когда в условиях катаклизма, который угрожает всей планете, один ученый захватывает всю власть и диктует свою волю правительствам во имя великого благоденствия всего человечества. Этот ученый погибает, испепеленный почти сверхъестественной молнией, потому что он возвысился слишком быстро и хотел завладеть неземными знаниями.

Молния, которая поразила Оппенгеймера, была далеко не так величественна: она сверкнула из досье, в котором были собраны доклады агентов ФБР и маккартистских инквизиторов. Она поразила не только человека, но и миф о существовании гармонии между ученым-философом и государством американской демократии.

Во имя этого мифа Оппенгеймер построил первые атомные бомбы. Он принял участие в подготовке решения сбросить их на мирное население японских городов. Он не присоединился к усилиям большинства ученых Соединенных Штатов, пытавшихся убедить общественность в необходимости потребовать от правительств отказаться от средств массового истребления человечества. И в конце концов он присоединился к создателям термоядерной бомбы.

Остракизм, которому его подвергли в 1953 году, Оппенгеймер встретил не без достоинства; с ним решительно солидаризировались все те, от кого он сам ранее отмежевывался. Безусловно, у него было время поразмыслить над тем мнением, которое он вынес на суд своих слушателей во время лекций по британскому радио, о «все более квалифицированном разрушении человеческого ума властью полиции, более развращенной, если не более могущественной, чем стихийные бедствия, вызываемые самой природой…». В тот момент, когда Оппенгеймер произносил в Лондоне эти слова, досье полковника Паша уже было на столе президента Эйзенхауэра и ожидало его возвращения в США.

Оппенгеймер в какой-то мере отмежевался от власти, он даже заявил, что сейчас, когда перед человечеством стоят столь важные проблемы, все правительства являются «жестоко анахронистскими». Но он продолжал исповедывать прописные азы антикоммунистического конформизма.

Оппенгеймер и советская наука

Эти антикоммунистические настроения сильно подрывают значение высказываний Оппенгеймера о советской науке. В 1945 году он был еще довольно хорошо осведомлен о советских работах, чтобы не разделять оптимизма американских официальных лиц, будто русские долгие годы не смогут овладеть атомной энергией. В те времена генерал Гровс заверял комиссию Конгресса: «В самом лучшем случае Советам потребуется от пятнадцати до двадцати лет…». В начале 1953 года, после первых советских термоядерных испытаний, Оппенгеймер считал, что СССР отстал от США на четыре года и что это отставание сохранится. Но он не хотел успокаивать этим своих соотечественников; наоборот, он разъяснял, что после накопления известного количества бомб это неравенство не сможет помешать одной великой державе уничтожить другую. Но утверждение, будто советские ученые-атомники отстали и останутся в этом положении, не соответствовало действительности.

На оценку Оппенгеймера оказала влияние та система призм, которую он сам себе построил и через которую смотрел на советское общество.

Советская ядерная физика начала свое развитие примерно в 1930 году, в частности в Харьковском физико-техническом институте. Первый циклотрон в Европе, построенный еще до циклотрона Фредерика Жолио в Коллеж де Франс, начал действовать в Радиевом институте в Ленинграде. Другой циклотрон был построен накануне войны в Ленинградском физико-техническом институте. В 1939 году Бродский опубликовал диссертацию о разделении изотопов урана. Курчатов и Френкель примерно в одно время с Бором и Фришем дали теоретическое обоснование распада ядра урана. В 1941 году Курчатов опубликовал работу о возможности цепной реакции распада урана, и Академия наук СССР сообщила о создании специальной Комиссии по урану. В газете «Известия» от 31 декабря 1940 г. была помещена статья «Уран-235», в которой можно было прочесть, что человечество скоро откроет новый источник энергии, в миллионы раз превосходящий все существовавшие до этого, что господство человека над природой вступает в новую эпоху, что человек получил возможность производить любое количество энергии и использовать ее для избранных им целей.

Если вспомнить, что в это же время Эйнштейн и европейские ученые-атомники, бежавшие в США, «боролись за то, чтобы вашингтонские власти поняли необходимость атомных исследований, становится ясно, что советское «отставание» относится всего-навсего к области политической мифологии. Часто делают напрасные попытки представить себе, что произошло бы, если б не случилось того или иного события. Однако можно с большой долей уверенности утверждать, что, если бы не было гитлеровского нашествия, первые атомные реакторы были бы построены Жолио во Франции и Курчатовым и его сотрудниками в СССР, а не Энрико Ферми в Чикаго в 1942 году.

Значительный выигрыш Соединенных Штатов во времени образовался к 1945 году из-за стечения ряда обстоятельств: отставания Европы, стонавшей под пятой фашизма, и гигантского скачка военного производства в США, совершенного по инициативе ученых, среди которых главную силу составляли ученые, бежавшие из Европы.

Харьков был оккупирован, Ленинград – в осаде. Московский институт атомной физики вступил в строй в 1943 году, во время последнего немецкого наступления в направлении столицы. В изысканиях по осуществлению цепной реакции распада атомного ядра урана советские ученые-атомники могли рассчитывать только на свои собственные силы. Американские службы безопасности зорко следили за тем, чтобы к их союзникам не просочилась никакая информация: это было бы «изменой», по выражению самого Оппенгеймера. Сталинская шпиономания лишила СССР ценной помощи ученых-эмигрантов. Наконец, СССР в условиях войны не мог предоставить в распоряжение своих ученых таких средств, какие были затрачены в США на создание Ок-Риджа и Лос-Аламоса.

Похоже, что во время войны советские ученые концентрировали свои усилия, с одной стороны, на теоретических исследованиях структуры атомного ядра, а с другой – на перспективах промышленного использования энергии атомного распада. Только после уничтожения Хиросимы и Нагасаки (а подлинная направленность этого события, очевидно, была ясна советским руководителям) Курчатов получил приказ как можно скорее создать атомную бомбу. Через два года, в 1947 году, СССР заявил, что «секрета» атомной бомбы больше не существует. В 1949 году Оппенгеймер входил в состав комиссии, изучавшей фотоснимки верхних слоев атмосферы, доставленные американским бомбардировщиком, на которых были видны следы первого советского атомного взрыва. Бывший руководитель сверхлаборатории в Лос-Аламосе мог лучше, чем кто-либо другой, понять, что четырехлетний промежуток (с момента первого атомного взрыва в Аламогордо) ни в коей мере не означал постоянной разницы в уровнях науки и техники обеих стран. Наоборот, взрыв атомной бомбы означал, что Советы ликвидировали отставание, вызванное годами войны и нашествия, такими темпами, что вполне закономерно возникал вопрос, как скоро они обойдут американцев. Так и случилось: во-первых, в августе 1953 года русские взорвали первую действительно термоядерную бомбу, в то время как взорванный на острове Эниветок американский снаряд еще не представлял собой транспортабельного оружия. Во-вторых, в 1954 году под руководством Игоря Курчатова в окрестностях Москвы была пущена первая в мире атомная электростанция мощностью 5000 киловатт.

При царивших в Соединенных Штатах настроениях признать, что советские физики опередили американцев, казалось совершенно немыслимым. Нужно было найти объяснение: супруги Розенберг, обвиненные в «выдаче секрета атомной бомбы», были принесены в жертву мифу об американской непобедимости.

Не разделяя иллюзий генерала Гровса, Оппенгеймер все же находился под известным влиянием окружавшего его общества, и это сказалось в недооценке им советской науки. Его собственная система политической философии привела к такой ошибке. Если развитие науки неразрывно связано с развитием «либерального» общества, соответствующего традиционным американским нормам, и если советская система всего лишь абсурдный догматизм, террор и принуждение, то можно a priori считать, что советская наука будет обязательно отставать от науки других стран и прежде всего от науки Соединенных Штатов. Эта идея столь прочно укоренилась в мозгу Оппенгеймера, что даже очевидность фактов не позволила ему пересмотреть свои убеждения. Когда в апреле 1958 года, через полгода после запуска первого Спутника, Оппенгеймера спросили, не опровергают ли последние успехи советской науки те мысли, которые он высказывал ранее по этому поводу, он с некоторым смущением дал следующий уклончивый ответ: «Действительно, они как будто частично опровергают мои суждения. Однако я убежден, что в области чистой науки были бы достигнуты более ценные результаты при наличии свободных контактов с Западом. Отставание, связанное с изоляцией, было довольно серьезным. Что касается физиков, то они, безусловно, добились известной свободы для себя и для своей работы. Иное положение значительного числа их коллег, особенно, по-моему, врачей и биологов».

Ответствен ли ученый?

Мы несколько отклонились от проблемы, поставленной в начале этой главы: моральная ответственность ученых, создающих средства массового уничтожения. Но эту проблему нельзя отделить от вопроса о природе политической власти. Эйнштейн потому так страстно заклинал Рузвельта воспрепятствовать Гитлеру в захвате монополии на атомную бомбу, что перспектива победы нацистов казалась ему Абсолютным злом.

Оппенгеймер, отмежевываясь в известной степени от деятельности американских властей, отказывался и от некоторых страниц своего прошлого. В ответ на вопрос о его деятельности во Внутреннем комитете, который рекомендовал президенту Трумэну применить атомную бомбу, Оппенгеймер произнес слова, в которых звучало не то сожаление, не то попытка оправдать свое поведение: «К несчастью, нам не хватало времени. Мне кажется, что если бы можно было глубже и всестороннее изучить проблему, то люди, несшие в то время ответственность, возможно, пришли бы к более верному и, может быть, даже иному мнению относительно использования нового оружия». А в ответ на цитирование «доклада Франка» Оппенгеймер несколько неожиданно заявил: «Что касается лично меня, то я не чувствую себя способным принять ту ответственность, которая стояла в 1945 году перед Соединенными Штатами». Однако нет сомнений в том, что в те времена Оппенгеймер взял ответственность на себя, содействуя устранению выводов «доклада Франка», которые могли помочь избежать Хиросимы и, кто знает, может быть и последовавшей за нею гонки в области атомного вооружения.

Он взял на себя эту ответственность, поскольку на самом деле функции членов Внутреннего комитета были функциями не ученых, а технических советников власти, и мнение, которое от них требовали – какие бы ни задавались вопросы, – было неразрывно связано с политическим решением. Точно так же обстояло дело с авторами «доклада Франка», которые взяли на себя противоположную ответственность. И те, и другие в этот момент действовали не как научные исследователи, а как граждане, которых их профессия поставила в положение людей, располагающих ценной информацией в жизненно важном для страны деле.

Оппенгеймер часто напоминает о необходимости различать ответственность ученого и политического деятеля. Та доля знаний, которой обладает первый, не дает ему никаких особых прав в общественных делах. Тем более он не должен нести ответственности за полезное или вредное использование обществом результатов его работ. Он отвечает только за их научную ценность.

Такая позиция, бесспорно, гораздо вернее отражает реальную действительность, чем прекраснодушные мечты Гейзенберга и Бора, которые верят в своего рода международный орден ученых, способный помешать дурному использованию атомной энергии и обеспечить всеобщий мир.

Позиция Оппенгеймера в этом вопросе более трезва, чем разглагольствования относительно поучительности образа жизни научных работников. Не отрицая благородства жизненного пути многих ученых, нельзя не заметить, что эти идеи Оппенгеймера отдают известной идеализацией, особенно если хорошо знаешь условия жизни ученых, в частности университетских профессоров. Представителям этой среды далеко не всегда чужды человеческие слабости: чувство обкраденности, ревность, соперничество, корысть, угодническая почтительность во взаимоотношениях с власть имущими.

Если проследить позиции ученых-атомников в эти драматические годы, столь блестяще описанные Робертом Юнгом, можно увидеть, что ученые-атомники были разобщены и находились под влиянием политических сил, которые руководили их действиями так же, как и действиями других людей. Магнитофонные записи полицейских допросов Оппенгеймера в военной полиции показывают, что научная осведомленность сама по себе не придает моральной твердости в любых условиях. Предположение, что ученые, как обособленный коллектив, когда-нибудь будут оказывать господствующее влияние на решение государственных вопросов, – химера, равно как несправедливо взваливать на их плечи сверхчеловеческую ответственность, наподобие той, которую первобытные люди возлагали на магов и колдунов. Профессиональная деятельность ученых, как и деятельность всех других трудящихся, органически входит в структуру общества и находится под руководством политической силы. Ученые могут занимать различную позицию в отношении структуры общества и ее политического выражения. Последствия их позиции не будут связаны с их научной деятельностью и, хочу подчеркнуть, часто будут очень важными. Но наука не единственно важная отрасль общественной деятельности. Такое замечание небесполезно для всех, кто хочет сорвать маску с некоторых попыток драматической стилизации судьбы ученых в современном мире, подобных тем, которые выходят из-под пера самого Оппенгеймера или комментаторов типа Юнга.

Остается лишь один непреложный факт: растущая роль науки и техники в жизни общества часто в несколько раз увеличивает важность того решения, которое должен принять ученый как гражданин. История Роберта Оппенгеймера наглядно иллюстрирует это. Если рассматривать ее саму по себе, то это история одного из наиболее выдающихся профессоров современной физики, которому правительство вследствие особых обстоятельств поручило руководство самой крупной лабораторией, когда-либо организованной в мире, чтобы создать в ней средство всемирного господства и истребления. Может быть, Оппенгеймер на время почувствовал себя богом (и кое-кто обвинял его в этом), пока не настал день, когда он получил удар от тех, кто его использовал.

С точки зрения моральной ответственности ученого «дело Оппенгеймера» имеет множество аспектов. В 1943 году нашлось бы немного физиков, которые не приложили бы максимума усилий, чтобы преградить путь нацизму. Но немного было и таких, кто, как Оппенгеймер, согласился стать участником «охоты за ведьмами». И хотя ученые-атомники были весьма плохо осведомлены о действительном военном положении на Дальнем Востоке, после взрыва в Аламогордо большинство их решительно выступило против использования атомной бомбы для уничтожения мирного населения. Их оппозиция стала бы почти единодушной, если б им была известна хотя бы та часть правды, которую не могли не знать члены Внутреннего комитета. Человеком, который нажал на кнопку, был президент Трумэн. Закономерно предположить, что политическая власть выбрала в качестве своих советников именно тех ученых, которые должны были высказать мнение, наиболее соответствовавшее направлению политики Вашингтона, и что, в конце концов, настоящие решения никогда не зависели от ученых. Интересно, что произошло бы, если б Оппенгеймер занял позицию решительного противника атомной бомбардировки японских городов: состоялась бы она или нет?

Даже если согласиться с этими предположениями, трудно считать ученого свободным от ответственности за последствия его действий, поскольку эти последствия обнаруживаются чаще всего не в области исследований и открытий, а в области морально-политических решений. Нас никак не могут убедить утверждения Оппенгеймера, будто вся ответственность за использование атомной бомбы лежит на американском правительстве, чьим техническим советником он был. Если ученый пользуется своими знаниями для того, чтобы поддержать деятельность властей, чтобы направить ее в ту или другую сторону, он ставит себя в положение, когда принципиальное различие между человеком из лаборатории и простым гражданином перестает действовать. В эпоху атомной энергии и межконтинентальных ракет подобное положение ученых не является больше чрезвычайным. Физик, который изучает атомное ядро, не может считаться сверхчеловеком – ни как пример или руководитель, ни как лицо, имеющее право запереться в башне из слоновой кости. Какова же его роль в обществе?

Фредерик Жолио высказал прекрасную мысль – мысль о том, что враждебные прогрессу и миру силы развращают науку. Он говорил, что законно и нормально любое применение науки, служащее мирным целям и счастью человека; чудовищно и развратно использование науки в целях разрушения. Он раз и навсегда отказался от работы над созданием атомной бомбы. В условиях эпохи и страны, где он занял такую позицию, великий ученый-коммунист мог поступать так, не впадая в противоречие с самим собою. Но совершенно очевидно, что в иных условиях ему удалось бы сохранить эту позицию, только приняв мораль непротивления злу насилием, которая была чужда ему. Любое насилие само по себе разрушительно и мерзко, но им приходится пользоваться, чтобы избежать угрозы еще более отвратительного насилия. Именно так думали ученые-атомники Лос-Аламоса. Вопрос о том, были ли они правы и до какого времени они были правы, остается на совести каждого; ответ на него зависит от политических взглядов. Развращение науки началось в тот день, когда первобытные люди сожгли хижины враждебного племени вместо того, чтобы использовать огонь для расчистки джунглей. Оно кончится только тогда, когда человечество достигнет такого уровня развития, при котором для насилия и разрушения не будет больше места в жизни общества.

Так что же в условиях прогресса науки может внести особую лепту в стремление человечества к улучшению мира? Оппенгеймер, хотя он и пессимист, именно здесь, почти что вопреки себе, высказал верные мысли. Его анализ интеллектуальных и моральных ценностей, свойственных научным изысканиям, остается ясным и жизненным. Наука – это отказ от догматизма, это терпеливые поиски правды, это рациональность и действенность. Исходя из этих требований к интеллектуальности и построению собственной судьбы, Человек построит лучшее будущее. Находясь в зависимости от правительства, армии и политических сил, которые их то преследуют, то ставят в подчиненное положение, предоставляя средства для научных изысканий, ученые должны решить вопрос, кто же спасет эти ценности, важность которых они понимают лучше, чем кто-либо другой на свете, и обеспечит их расцвет. Проблема их взаимоотношений с обществом сводится к ответу на два вопроса: с какой властью идти? ради какого будущего работать?

Отрывки из произведений Роберта Оппенгеймера

Древо познания

Термин «научные знания» я употребляю в его наиболее полном смысле, охватывая и науку об истории человеческого общества, и науку о поведении людей. Думается, первое определение научных знаний должно быть довольно элементарным. Как я полагаю, научные знания характеризуются тем, что о них можно говорить объективно, так, чтобы люди всего мира могли осознать точный смысл того или иного понятия, чтобы у них создавалось ясное представление о работе, выполненной ученым, и они могли сами повторить опыты и убедиться, соответствуют ли истине его выводы. Определенное таким образом понятие «научные знания» употребляется в его самом древнем и одновременно в наиболее широком толковании.

Прогресс научных знаний может быть измерен. Сделать это рациональным способом довольно трудно, но все же существует несколько приемов.

Так, молодой специалист по истории развития науки, работающий в Принстонском институте перспективных исследований, предложил в качестве одного из основных показателей уровня знаний принимать число ученых во всем мире. Он установил, что примерно за последние два столетия число ученых в мире почти точно удваивалось каждые десять лет…

Выражение профессора Парселла – «Девяносто процентов всех ученых живут вечно» – отражает это же явление, давая довольно четкую картину эволюции событий в этой области.

Если суммировать абсолютно все достижения науки, даже довольно трудно обнаруживаемые результаты исследований, в том числе и те, которые когда-то нельзя было и вообразить, но которые сейчас представляют достоверные знания, ежедневно упоминающиеся в книгах и технических журналах, то допустимо утверждение, что развитие науки более или менее пропорционально числу лиц, посвящающих ей свою деятельность. И этот прогресс будет продолжаться, хотя, может быть, и не столь быстрыми темпами.

Почти весь объем наших сегодняшних знаний еще не входил в школьные учебники тех времен, когда вы учились в школе, и вы не могли бы к ним приобщиться, если бы не учились после окончания школы. Уже одно это соображение настолько усложняет проблему распространения знаний, что последняя граничит с кошмаром.

Но не только это. Когда область знаний расширяется, отдельные вопросы становятся с виду более простыми. Но не потому, что число новых основных принципов оказывается сравнительно незначительным и обычный человек может понять эти принципы и на основании их вывести все остальное. А потому, что ученые открывают удивительный порядок: законы природы не случайны, и какой бы ни была последовательность их открытия, стройная система законов (как утверждал Джефферсон) в значительной степени доступна человеческому уму. Мы можем понять, охватить разумом эту систему и привести бесконечное разнообразие природы к определенной форме классификации, упрощений и обобщений.

На мой взгляд, одна из великих революций, совершаемых современной наукой, еще не осознана должным образом широкой публикой. Вот она: мы начинаем замечать, что глубокие пропасти, отделявшие до последнего времени различные сферы природы друг от друга, пропасти между живой и мертвой материей, между физическим и духовным, выглядевшие непреодолимыми, – эти пропасти начинают постепенно отступать под натиском кропотливых исследований. Позвольте мне пояснить эту мысль несколькими примерами.

Хотя этого еще нельзя объяснить, но вероятнее всего не случайно то, что определение возраста Земли по радиоактивности (шесть-семь миллиардов лет) совпало с определением, которое дается на основании оценки постепенного увеличения плотности туманностей в самых отдаленных уголках Вселенной. Эта эпоха туманностей для Земли может быть определена как состояние, когда все было значительно ближе друг к другу, чем теперь, и материальный мир сильно отличался от его сегодняшнего состояния.

Несколько лет назад Опарин выдвинул предположение (нашедшее затем подтверждение в опытах Гарольда Юри), что в определенный момент Земля имела весьма разреженную атмосферу, лишенную кислорода, и именно в это время на Земле появилась органическая материя. Все это довольно легко проверить, и хотя сирены и герои еще не рождаются в пробирках во время опытов, не так уж далеко то время, когда мы сумеем найти приемлемое объяснение процесса возникновения жизни.

Известно, что недавние работы по изучению механизма генетики всех живых существ показали, как специфические качества отдельных протеинов позволяют сохранять или передавать информацию от одного поколения к другому. Равным образом, изучение изменений или искажений в нервных импульсах, передающихся в мозг от органов чувств, дает нам более точное представление о степени сложности отношений между мыслью и объектом этой мысли.

Все пропасти, которые еще в XIX столетии, казалось, непреодолимо препятствовали созданию единого представления о Природе, в настоящее время постепенно заполняются. Достаточно вспомнить, как глубоко в каждую отрасль науки проникло непреложное убеждение, что ни одна из них не может быть полностью независимой от других. Но это требует совершенно иного понимания науки, абсолютно отличного от представлений, казавшихся естественными древним грекам или современникам Ньютона.

Действительно, хотя все достижения науки являются продуктом коллективного труда человечества (язык отражает явления текущей жизни, опыты ведутся на базе этого языка, потом на основании результата опытов мы уточняем нашу мысль, изменяем значение слов, так что они приобретают смысл, глубоко отличный от того, который в них вкладывает простой человек, изобретаем новые слова и создаем таким образом традицию), хотя, следовательно, все возникает из одного общего корня, результаты никогда не возвращаются к истокам. В наши дни наука не служит больше обогащению общей культуры человечества; она становится собственностью незначительного коллектива выдающихся специалистов, которые чтут ее, пытаются поделиться ею, разъяснить, но наука все же ускользает от всеобщего понимания.

Для сегодняшней науки характерны две важнейшие черты: в значительной степени она – нечто новое, еще не ассимилировавшееся, и в то же время она уже не входит в общую культуру. Она остается привилегией коллектива специалистов, которые в случае необходимости могут общаться между собой и взаимно оказывать помощь, но, как правило, с возрастающим энтузиазмом следуют дальше по собственному пути, пути, ежедневно все более удаляющемуся от той основы, на которой зиждется повседневная жизнь. И, действительно, то, что ученые открывают – это совершенно новые истины. Но наука обладает некоторыми аспектами, которые связывают ее со всеми остальными видами человеческой деятельности: она основывается на длительном накоплении опыта, ее настоящее воздвигнуто На базе прошлого, наконец, она состоит из огромного числа ошибок, неожиданных находок, изобретений и откровений, которые вкупе составляют одну отрасль науки.

Отдельные отрасли современной науки, которые в прошлом были общими (или почти общими), сегодня далеко ушли друг от друга, но и они столь же обязательны для понимания специальных вопросов биологии, астрономии или физики, как человеческие знания вообще необходимы для понимания жизни цивилизованных людей и их общения. Я знаю, что никто не может сейчас охватить сразу все эти различные отрасли, столь близкие между собой и в то же время столь специфичные. В настоящее время развитие ушло уже так далеко, что большинство из нас не может плодотворно работать в различных отраслях науки.

Однако в нашем распоряжении остается значительное число коллективных достижений, которые привели нас к совместной жизни, разговорам, работе.

Специальные отрасли науки, как пальцы одной руки, имеют общую основу, но лишены непосредственного контакта.

Теперь мне хотелось бы отметить принципиальное различие между двумя абсолютно разными проблемами, которые наука ставит перед учеными, занимающимися научно-исследовательской работой, и перед всеми, кто стремится через печать поддержать огонь всемирных знаний.

Я говорил о науке на основании того, что мы знаем о Природе, об открытиях, обо всех тех вещах, которые кажутся невероятными, чудесными или поразительными, но которые можно легко разъяснить, использовав технические приемы или методы, приведшие к этим открытиям. Все это наглядно доказывает, что предоставленное самому себе человеческое воображение не является границей реальности. Уже само по себе это составляет проблему, которой я коснусь в дальнейшем.

Вторая проблема заключается в том, что любые накопленные знания, естественно, ведут к практическим делам. Именно на их основе построен мир, в котором мы живем. Именно в результате научной революции изменилось лицо Земли, изменилось сильнее, чем когда-либо ранее в истории человечества.

Практическое использование достижений науки можно легко разъяснить общедоступным языком, поскольку оно отвечает (или должно отвечать) конкретным нуждам человека. Нет необходимости познавать строение и природу атома, силы и законы, которым подчиняются элементарные частицы,, чтобы объяснить, что такое ядерная энергия. Небольших усилий потребовало бы и описание атомного оружия, если бы только нам не мешало в известной степени требование секретности. Равным образом, не составляло большого труда описать роль вакцин в предотвращении болезней, это не требует никакой теоретической базы. К тому же известно, что вакцинация была изобретена без большого теоретического багажа, а атомная бомба была готова в те времена, когда мы очень мало знали о силах, которые связывают атомы между собой. Да и сейчас мы об этом почти ничего нового не узнали.

Поэтому мне кажется, что в какой-то степени следует противопоставить проблему изложения практических последствий научного прогресса (я считаю эту проблему абсолютно разрешимой), которая принадлежит к сфере действия печати, проблеме, совершенно отличной от нее и заключающейся в том, чтобы позволить столь широкому кругу людей применить на практике новые знания. В моем представлении деятельность в этом направлении имеет весьма малую связь с методами, позволяющими сделать конкретную научную работу доступной для использования другими отраслями науки или сделать работу ученого доступнойпониманию широкой публики. Подобно этому я считаю, что нельзя искать сходства между пониманием или горячим признанием, которые может вызвать у своих коллег ученый, и радостью и раздумьями, которые вызывает у зрителя актер, раскрывший ему те чувства, которые он смутно испытывал, музыкант, танцор, писатель или спортсмен, у которых простой человек обнаруживает в более утонченном виде свои качества или таланты, а подчас, если расширить эти понятия, – свои слабости и ошибки.

К этому надо добавить, что ученые становятся специалистами в области каких-то отдельных отраслей знания, но всю сумму знаний не в состоянии объять один человек, каким бы гениальным он ни был. Мы разбираемся в какой-то части существа данного предмета, а наше представление о других его частях с каждым днем становится все туманнее и туманнее. Времена сильно изменились после Ньютона. Опыты, которые он ставил, были одновременно и широко известны и широко обсуждены. Орбиты небесных тел, борьба между коперниковской и птоломеевской системами, законы динамики – все это не было отдалено от практики человеческой жизни, находилось в пределах досягаемости. Любой простой смертный мог понять эти опыты и самостоятельно разобраться в них. Нетрудно было понять и революционные идеи, вводившиеся Ньютоном в обращение, хотя некоторые из них и восходили к Буридану и тринадцатому столетию. Поэтому не следует удивляться, что энтузиазм, развитие мысли и обогащение культуры Европы, вызванные этими открытиями, были исключительно яркими.

В настоящее время существуют науки, которые родились совсем недавно, как это было в девятнадцатом столетии с микробиологией и теорией эволюции. Психология может дать много таких примеров, когда наука только начинает удаляться от классических опытов, техника нового опыта еще не слишком нова, а традиции окончательно не установились, так что каждый, кто действительно захочет, еще может понять эти опыты.

Если осмыслить проблему во всей ее совокупности, она представляется хоть и фантастической, но все же не совсем неразрешимой. Правда, вряд ли решение этой проблемы под силу одной печати. Думается, что частично вопрос можно решить путем улучшения образования, но полного ответа на него, по-видимому, нет.

Естественно, речь теперь уже не может идти о том, над чем человек мог бы господствовать, и не существует двери, в которую он мог бы постучать в надежде получить ответ; но если знать, как жить в новых условиях, то эти условия приобретают неоспоримую красоту. Суть заключается в признании: главное не в том, чтобы говорить о проблемах, непонятных для нас, а в том, чтобы воспринять доступные нам.

Ведь помимо необходимости обсуждать практические вопросы, помимо необходимости информации, существует просто человеческая потребность понимать друг друга. Потребность в знаниях представляет собой, на мой взгляд, единую, главную и фундаментальную потребность человека, и я считаю одной из наиболее серьезнейших черт нашей эпохи то, что самая значительная часть новых знаний сегодня оказывается удельным владением кучки людей и не может обогатить всеобщую культуру.

Мы, ученые, – если я смею считать себя одним из них – обладаем неким чувством солидарности, которому я придаю значение примера для всего общества, ибо это чувство частично порождено аналогией нашей работы, частично же тем фактом, что мы можем признать наши разногласия и общую точку зрения в соответствии с присущей нам традицией; в ходе опытов и открытий, работая по существу бок о бок, мы находим своего рода новую гармонию.

Все мы в годы учебы, а большинство в течение всей жизни, испытывали потребность все глубже проникать в знания по своей профессии. Эта потребность делает нас более восприимчивыми к пониманию друг друга и дает нам более точное представление о границах, за которыми тёряется возможность взаимопонимания. Это – нелегкая задача, поскольку она означает совершенно новое направление в мировоззрении и в методике образования. Что касается меня, то мне это кажется необходимым для единства и стройности нашей культуры и для будущего любой свободной цивилизации.

«Древо познания» – заглавие, которое я выбрал для этой работы, свидетельствует о том, что речь будет идти о познании. Одновременно оно напоминает библейский текст, ибо я не чувствую себя вправе приступать к рассмотрению этого вопроса, даже если считать его важнейшим для будущего культуры, не вспомнив, хотя бы мимоходом, ненормальное и ужасное положение с новым оружием, с появлением которого на свет так тесно связана моя жизнь.

Прежде всего позволю себе сказать, что я глубоко уважаю всех оптимистов, считающих будто положение могло быть значительно хуже того, которое мы сейчас наблюдаем. Действительно, оно было бы значительно хуже, если бы вся Европа находилась в руках коммунистов или если бы третья мировая война уничтожила нашу цивилизацию и наши жизни. Однако теперешнее положение нельзя считать слишком благоприятным. Достаточно вспомнить об «очаровательных» заявлениях, сделанных в специальном комитете Конгресс США, о том, что в случае развязывания военных действий погибнут триста миллионов человек. Мне не кажется, что в данном случае дается ошибочная оценка, тем более, что опасности, которые угрожают нашей цивилизации, обычно не преувеличиваются.

Вместе с тем я уверен, что некоторые люди, отлично понимающие обстановку, по-моему, выжидают, пока технический прогресс сделает положение еще более опасным и, может быть, еще менее подконтрольным. А между тем необходимо создание организации, контролирующей новые виды оружия. Именно это явилось бы первым доказательством, что отношение государств и правительств к этому вопросу изменилось, а это изменение необходимо для нас, если мы хотим выжить.

Как бы там ни было, беспокойство народов должно стать достаточно глубоким, чтобы идея разоружения овладела массами, а правительства, на которых лежит колоссальная ответственность за поддержание мощи и влияния своих государств, к сожалению, занимаются этим вопросом весьма поверхностно.

Мне тяжело оставлять впечатление человека, который не верит в разоружение. Вы лучше меня знаете неописуемые трудности переговоров по этому вопросу, равно как и то, насколько утопичными выглядят разговоры об искреннем, практичном и действенном разоружении, которое могло бы предохранить мир от ужасов новой войны. Моя точка зрения несколько отличается от общепринятой: я не считаю идею разоружения слишком утопичной, наоборот, она мне кажется недостаточно утопичной.

Я хотел бы привести два довода, вытекающие из самого процесса поступательного шествия науки, которые, как мне кажется, противоречат стабильности и ценности любого разоружения. Они носят общий характер, и мы имели их ввиду, когда в 1946 году группа лиц сначала в США, а потом в Европе изучала все вопросы возможного контроля атомной энергии. Первый из этих доводов состоит в непредусматриваемой гигантской быстроте, с которой накапливаются научные открытия, так что невозможно предусмотреть систему контроля разоружения, которая окажется действенной через десять, двадцать или тридцать лет, если только не запретить всю исследовательскую работу и все открытия, но подобный запрет нельзя будет контролировать, даже при желании. Второй довод таков: накопление знаний имеет практически необратимый характер (если только не будет всемирной катастрофы). Так что, ежели все-таки наступит день, когда нации возьмут друг друга за горло, они фактически будут в состоянии восстановить снова все то, чему научились ранее. Это означает (означало для нас в те времена и означает для меня теперь), что, помимо разоружения, следует продумать возможность действительного сотрудничества между народами всего мира, не считаясь с национальными и иными различиями. Это означает, что весь мир должен стать открытым. Практически это равносильно объявлению незаконным любого секрета. Значит, некоторые основные атрибуты власти, которые по привычке или по традиции находятся еще в руках национальных правительств, а следовательно, и известная доля ответственности должны быть переложены в более «естественные» и менее национальные руки. Это не может быть сделано исключительно только путем создания международных институтов.

Но еще больше этот опыт означает в моих глазах развитие чего-то, что иллюстрирует, в частности, и наше собрание, чего-то, что уже царствует во всех естественных науках и в большинстве исследований, начиная захватывать и наших коллег за железным занавесом. Это «что-то» – братские общества людей, занятых специальными исследованиями и связанных единством знаний, представителей того истинного сообщества, которое дополняет местные или географические объединения государств или гражданских традиций. Это сообщество науки и знаний. Оно – залог прекрасного будущего для всего человечества, фундамент международных организаций, которые возникнут в будущем. Именно в них, на мой взгляд, заключается надежда на то, что мы переживем наш странный период истории человечества.

Газета «Монд» от 31 мая 1958 года.

Смятение духа

Интервью доктору Эскоффье-Ламбиотту

Полагаете ли Вы, что моральная растерянность и смятение духа являются новыми чувствами для мира ученых и чему в условиях современного развития науки Вы приписываете их появление?

– Действительно, эти чувства новы, но они присущи не только ученым-атомникам. Вызваны же они главным образом великим прогрессом науки за последние годы.

Этот прогресс сопровождается такой специализацией, что отныне любой человек может овладеть всего лишь незначительной долей человеческих знаний. Это вызывает ощущение невежества и одиночества и, очевидно, ощущение тем сильнее, чем больше знает человек. Современные ученые тоскуют по единому ключу, по той единой оси любых форм знаний, в которую верили их предки и которую они никогда уже не встретят в будущем.

Что же касается специалистов в области атомной энергии, то для них к этой грусти по прошлому прибавились ужас перед тем оружием, чудовищность которого невозможно переоценить, и растерянность, которую должен испытывать каждый честный человек, принужденный осуществлять власть. Все, что на протяжении своей жизни вобрали в себя эти люди, мечтавшие работать ради чистой науки, не помогло им в момент, когда они оказались вынужденными взвалить на свои плечи ответственность.

– Полагаете ли Вы, что современные достижения теоретической физики могут доказать то, что уже издавна провозгласили как догмат различные религии, а именно, что способности Человека познавать и осмысливать Природу имеют непреодолимые пределы?

– Мне кажется, что идея научного прогресса отныне неразрывно связана с судьбами человечества. На мой взгляд, такая точка зрения чужда какой бы то ни было религии. Развитие науки наглядно показало несоответствие между теоретически безграничными возможностями человеческого познания и ограниченными способностями одного человека, между бесконечностью и индивидуумом. И хотя в будущем возможность познать что-то новое, вероятно, станет привилегией меньшинства все более и более специализирующихся ученых, тем не менее сама эта возможность остается практически безграничной. Вот почему некоторые препятствия, которые еще в XIX столетии, казалось, лишали нас возможности представить себе единую картину мира, недавно оказались устраненными. Последние работы по определению возраста Земли, по выявлению сущности процесса перехода от неорганической материи к живой клетке, открытие свойств некоторых протеинов передавать от поколения к поколению генетическую информацию, а также исследования природы нервных импульсов – все это – не что иное, как мосты, перебрасываемые через непознанное.

– Кое-кто стремится к возрождению на новой основе спиритуализма, с помощью которого, по их мнению, удалось бы представить эпоху как нечто единое, дать ее синтез. Не думаете ли Вы, что подобного рода синтез может сделать только наука?

– Подобное понятие синтеза, на мой взгляд, основано на ошибке, свойственной самой структуре наших знаний. Мне кажется, что наши знания никогда не смогут в будущем быть всеобщими. Всеобщность знания из-за отсутствия критериев оценки и сравнения станет понятием, лишенным смысла, или догматизмом. В наши дни восхождение на каждую новую ступень познания уже не может представлять собой обогащения общей культуры, как это было в Древней Греции или в Европе середины пятнадцатого столетия; оно становится привилегией небольшого общества крупных специалистов, которым не удастся сделать свои открытия доступными для простых смертных, как смог сделать в свое время Ньютон.

Мне, например, кажется невозможным объяснить основные принципы теории относительности и квантовой теории или же принцип сохранения четности. Мне ни разу не довелось слышать такого объяснения этих положений, которое могло бы как-нибудь обогатить общую культуру.

Что же касается спиритуализма, то боюсь, что человечеству не доведется переживать в дальнейшем эпохи, которые можно было бы сравнить со славным XVIII столетием во Франции. Мы осуждены на жизнь в таком мире, где каждый поставленный вопрос влечет за собою другие вопросы, и процесс этот бесконечен. Одним из мучительных свойств процесса познания является его необратимость.

Боюсь, не взывают ли те, кто сегодня стремится к синтезу, или единству, к ушедшим в прошлое временам. Мне кажется, что подобного рода синтез они могут установить лишь ценою тирании или отречения.

– Может ли научный опыт служить в этом мире, лишённом единства, руководящим критерием для необходимого морального обновления?

– Мне кажется, что единственный открывающийся перед нами путь состоит в поисках равновесия, которыми занимается человек Науки. К этим поискам его принуждает то постоянное разделение, которое ученый по соображениям научной дисциплины должен проводить между новым и привычным, между геройством и раболепством, между необходимейшим и излишним. Ученый требует Правды, полностью освобожденной от двусмысленности, потому что в нашем сегодняшнем мире двусмысленность может быть только причиной разброда… Наконец, этот путь безотлагательно требует братства, единства мыслей и дел, без которых Человек остается беспомощным пленником слишком узкого взгляда на свое поведение в нашем слишком сложном и слишком обширном мире.

Если бы можно было передавать опыт науки, а мне кажется важным добиваться этого, то стало бы возможным подготовить значительно большее число людей к трудному испытанию «Человек перед лицом мира», испытанию, в котором философы и правительства кажутся мне глубоко анахроничными.

Газета «Монд» от 29 апреля 1958 года.

Наука и «общедоступный язык»

Из дискуссии на Конгрессе в защиту свободы культуры в Рейнфельдене

Проблема, которой я хотел бы коснуться, заключается в установлении связи между величественным развитием науки нашего времени и той ее «обменной ценностью», которую мы можем получить в пределах общедоступной беседы.

То, что я понимаю под «общедоступным языком», – идеальное понятие; оно охватывает часть человеческих знаний, которая, не претендуя на всеобъемлющее значение, имеет качество «общедоступности», т.е. позволяет описать и объяснить понятными для всех словами предметы и явления, правда, при условии, что все осознают значение употребляемых определений.

Очертания этой «общедоступной части» сегодня сглаживаются несколькими факторами: обширностью нашего мира и многочисленностью отдельных человеческих объединений, принципом равенства, который провозглашает право каждого человека принять участие в обсуждении, быстрым ростом общества и глубокими изменениями его характера. Облик «общедоступной части» пострадал равным образом и от другого фактора – величественного развития науки и расширения области знания.

Все современные науки порождены философскими размышлениями и техническими изобретениями. Историки будут спорить до бесконечности о сравнительной важности этих двух составных частей, но верно одно: истоком любой отрасли науки и всей науки в целом является общедоступный язык неспециалистов.

Если мы обратимся к заре возникновения европейских традиций или современного общества, то увидим, что и в те времена знания были доступны только незначительной части населения. Граждане Афин или кучка людей, интересовавшихся политическим строем Соединенных Штатов Америки под влиянием «светочей» XVIII века в период от Монтескье до Французской революции, составляли относительно немногочисленные группы. Они владели языком, опытом и общими знаниями, достаточно доступными для всех. Нет сомнений, что и в XVIII столетии физика, астрономия, математика начинали принимать абстрактный характер, в столь сильной степени свойственный им сейчас, но все же они были доступны просто образованному человеку.

Сегодня положение коренным образом изменилось. Действительно, мы отмечаем наличие растущей пропасти между языком науки и общедоступным языком, причем первый обеднил и выхолостил второй, лишив его законного права на существование и осудив на постоянный произвол. Пропасть появилась также между интеллектуальным миром ученых и тех людей, которые на уровне общедоступного языка изучают основные проблемы человеческого общества.

Одна из причин этого состоит в том, что научная деятельность человека как количественно, так и качественно развилась до таких размеров, которые показались бы Пифагору и Платону чрезвычайно странными, если не вредными. Предчувствие чего-то подобного омрачило последние годы жизни Ньютона.

Возможно, Вы скажете, что все это несерьезно; всегда существуют великие принципы и великие открытия, которые может понять каждый, а детали уже не важны. Действительно, отдельные детали большой роли не играют, но в общем сумма информаций, опубликованных по каждой отрасли науки, представляет собой довольно точную картину того объема знаний, которым надлежит обладать, чтобы двигаться вперед. И, уверяю Вас, прогресс в каждой отрасли науки приносит нам такие откровения, обнаруживает такие картины порядка, гармонии, тонкости, дает столько поводов для восхищения, что все это можно сравнить с великими открытиями, которые мы познали в школьные годы. Однако эти открытия не так-то легко сообщить другим при помощи выражений общедоступного языка. Новые открытия являются продолжением ряда особенных традиций и требуют рафинированного языка, уточняемого и исправляемого в течение веков или десятилетий.

Вот почему на вопрос о том, каков же фундамент науки, я не смогу ответить. Если Вы спросите, каков основной закон поведения атомов – не в том виде, как мы знаем его сейчас, а как он представлялся людям в начале нашего столетия, – я смогу изобразить Вам его на доске, и это не займет много времени. Но придать ему смысл в Ваших глазах будет для Вас (и для меня) слишком трудным испытанием.

Отдельные отрасли науки одинаково трудны для всех, кто не связан с миром науки. Мы не слишком хорошо владеем смежными дисциплинами. Безусловно, отдельные отрасли-науки в какой-то мере переплетаются между собой. Насколько мне известно, нет ни малейшего намека на противоречия между ними. Имеется родство, связывающее одну отрасль с другой. Можно найти аналогии, особенно формальные (в частности, математические), между столь различными отраслями науки, как языкознание и тепловые машины. Но логического приоритета одной отрасли науки перед другой не существует. Поведение живой материи нельзя вывести на основании законов физики. Мы наблюдаем просто отсутствие противоречий. Критерии порядка, гармонии, соответствия, которые всюду столь же обязательны, как точность наблюдений и справедливость логических рассуждений, различны в разных отраслях науки. То, что для нас просто – сложно для физика, и наоборот. Понятия простоты и сущности не одинаковы.

К этому добавляются ощущения несовершенства, случайности, бесконечности, возникающие при изучении Природы, ощущения, которые трудно передать общедоступным языком; эти ощущения невозможно резюмировать, контролировать, устранить; они выражают тот факт, что наука – нечто растущее, что ее цели совпадают с целями цивилизованного мира.

Перечисленные факторы способствовали лишению нашего общедоступного языка того, что было нужнее всего: единого фундамента знаний. Я не буду пытаться оценить здесь, какие отрицательные последствия для развития нашей философской мысли может иметь то, что целая категория свершений человечества, рожденных философскими размышлениями и изобретениями, остается запретной областью для познания как простыми смертными, так и философами. Но очень грустно – мне это известно из других источников – быть вынужденным говорить о положении человека примерно в таких выражениях: «Я оставляю в стороне, я отбрасываю, считаю не имеющим значения столь обширный, столь центральный, столь человечный, столь волнующий фактор истории человеческого интеллекта, как развитие науки».

Это нелегкая проблема. Я не думаю, чтобы стало возможным правильно и исчерпывающе информировать каждого человека ради достижения абсолютного общего фундамента знаний. Мне очень трудно понять, чем занимаются современные математики и почему они занимаются этим: пытаясь представить себе общую картину, я терплю крах. Я с восторгом, хотя и как простой любитель, открываю для себя то, чем занимаются биохимики и биофизики. Но у меня есть и преимущество: оно состоит в том, что я довольно хорошо знаю маленькую часть одной отрасли науки, а потому сам могу провести четкую границу между знанием и невежеством. И, может быть, не совсем невозможно добиться более полного выражения этого ощущения.

Когда я говорю об установившейся и действительно общей традиции, то я имею в виду, естественно, исключительно светскую культуру и философию. Не потому, что я хочу игнорировать или исключить как источник наших традиций религиозные откровения. Мне просто кажется, что они и без этого сильно расшатаны вулканическими потрясениями нашей истории.

Каждый знает, как мало мы оказались подготовленными к трагедиям, которые нам уготовил XX век. Я прежде всего подразумеваю две мировые войны и тоталитарные революции. Приведу один пример. Нет сомнений, что все мы живем по полученным в наследство христианским традициям. Многие среди нас – люди верующие. Никто из нас не бесчувствен к заклинаниям, надеждам, к христианскому порядку. Вот почему я был глубоко встревожен тем фактом, что не состоялось ни одного поставленного на достаточную ступень благородства и значимости обсуждения моральных проблем, связанных с появлением нового – атомного оружия.

Проблему атомного оружия обсуждали с точки зрения стратегии, с точки зрения безопасности, с точки зрения соотношения сил. Но что мы можем ожидать от нашей цивилизации, как мы можем относиться к цивилизации, которая всегда объявляла моральные ценности главнейшим элементом человеческой жизни и которая теперь в состоянии говорить о перспективе всемирной катастрофы только стратегическими терминами, а не простыми словами?

Мне кажется, что в 1945, 1949 и в нынешнем[12] году были такие решительные моменты, когда начало публичной философской дискуссии о смысле, направлении развития и ценности человеческой жизни могло бы коренным образом изменить моральную обстановку и перспективы нашей эпохи.

Скажу просто: каждый раз, когда Запад и, в частности, моя страна выражали мнение, что использование оружия массового уничтожения является законным при условии, что это оружие применяется против врага, который сделал что-то дурное, мы допускали ошибку. И я думаю, что недостаток угрызений совести, наблюдавшийся во время второй мировой войны, видимо, из-за ее тотального характера и из-за растущего безразличия правительственных руководителей, нанес серьезный ущерб делу Свободы.

Проблемы, которые я здесь затронул, обескураживающе сложны: каким образом увеличить объем своих знаний и как удовлетвориться ограниченным пониманием там, где полная уверенность недоступна? Я уверен в том, что мы можем добиться всего этого лишь в том случае, если поймем необходимость усилий, воли и дисциплины, требующихся для достижения цели. И мне трудно поверить, что общедоступный язык может подняться до высшего уровня, если только ему не будут открыты врата в область знаний, в которой осуществляется самая высокая интеллектуальная деятельность всех времен.

Еженедельник «Экспресс» от 15 октября 1959 года.

Перечитывая Оппенгеймера

Помимо многочисленных научных публикаций, большинство из которых появилось в журнале «Физикл Ревью», и нескольких работ более общего характера, Роберт Оппенгеймер опубликовал два сборника статей под заглавиями «Наука и общедоступные знания» и «Открытый мозг». Именно в этих произведениях, доступных широкому кругу интеллигентных читателей, содержится основная часть его философских и политических высказываний, равно как пространные и интересные мысли о значении науки вообще и атомной физики в частности для современного общества.

«Наука и общедоступные знания» представляет собой сборник лекций Оппенгеймера, прочитанных им в 1953 году по британскому радио накануне «изгнания» Оппенгеймера отделом кадров Комиссии по атомной энергии. Тот факт, что эти очерки были написаны Оппенгеймером специально для радио, обусловил легкость их стиля, но никак не отразился ни на строгом употреблении терминологии, ни на последовательности затрагиваемых тем. Книга выглядит единым целым. В ней автор, коснувшись истории физики от Ньютона до волновой механики, раскрывает в мрачных, а порой патетических тонах сущность проблемы взаимоотношений ученого с остальными людьми, науки с обществом.

Первая лекция «Ньютон. Луч света» представляет собою своего рода философское вступление. Имеется ли прямая взаимосвязь между прогрессом научных знаний и общим мировоззрением людей? Существование такого рода взаимосвязи далеко не очевидно; это наглядно иллюстрируется тем фактом, что многие популяризаторы работ великих ученых довольно часто излагали идеи, прямо противоположные тем, которые высказывались этими учеными. Так, относительное безразличие к религии и оптимистическая вера в прогресс человечества были абсолютно чужды мыслям Ньютона, однако рационализм восемнадцатого столетия, вступая на этот путь, утверждал, что он идет по нему вслед за британским ученым.

Словарь научных терминов подчас может сыграть злую шутку с философами. Между атомом атомистов древности (или атомом Ньютона) и атомом современной физики существует глубокое различие, почти противоречие. Первый был действительно ατομος, т.е. «неделимый». Это мельчайшая элементарная частица, которую нельзя делить дальше. Для современной физики атом – это целый мир, весьма сложный по своему строению, причем процесс открытия составных его частей и нахождения или выявления его внутренних законов еще далеко не окончен. Даже те частицы, которые представлялись Резерфорду и Бору абсолютно элементарными частицами, составляющими материю атомов, не являются на деле элементарными, поскольку их список непрерывно продолжается, и к тому же одни частицы превращаются в другие.

Естественно, ничто не мешает нам предположить, что настанет день, когда физики откроют действительно основную частицу материи, подлинный ατομος. В такого рода предположениях можно дойти до утверждения, будто этот истинный атом все же существует, хотя пока и ускользает от наблюдений экспериментаторов. В современных знаниях нет ничего, что доказывало бы его существование, равно как и нет ничего, что опровергало бы такое предположение.

Во всяком случае правомерен вопрос, дает ли нам наука уверенность в реальности внешнего мира? Здесь Оппенгеймер позволяет себе позабавиться метафизической уловкой, своего рода искушением впасть в солипсизм. Без сомнения, ученый замечает, что поиски истины основаны на общении между различными людьми: «Может быть, он (ученый) не рискнет думать, что только его собственное сознание является единственной реальностью, а все остальное – иллюзии. Но такое мнение также нельзя отмести, от него не всегда можно отделаться посредством логических построений; время от времени оно может овладеть разумом ученого». Странное замечание, оно вызывает искушение сравнить его с теми, к сожалению, расплывчатыми мыслями, которые изредка высказывает Оппенгеймер относительно восточных философий.

Если не существует необходимой логической, связи между научными познаниями и той идеей внешнего мира, которую создают себе простые люди, можно все же найти «пригодные соответствия» между недавними открытиями, особенно в области атомной физики, и общечеловеческими проблемами, чуждыми вопросам чистой науки. Прежде чем приступить к их описанию, Оппенгеймер напоминает о развитии механистической физики после Ньютона и Декарта. Мыслителям XVIII столетия мир представлялся сложной системой механизмов, действовавших по строгим законам, главным из которых был закон всемирного тяготения. Если можно постичь все стороны сегодняшнего состояния мира, то уже одно это позволяет, казалось, предсказать будущее. Такие отрасли науки, как химия и биология, естественно, не описывают действительность при помощи механической терминологии, но лишь временно, из-за недостаточной глубины знаний. В конечном итоге «Природа сводилась к физическому ее восприятию, она представлялась как гигантская машина».

Именно такое восприятие внешнего мира до сих пор властвует над нашим разумом. Оно, естественно, связывается с верой в универсальность разума и, хотя эта связь не является обязательной, с верой в высшую красоту человеческого гения и прогресса. Оппенгеймер заканчивает эту лекцию цитатой из Томаса Джефферсона: «Я отношусь к числу тех, кто хорошего мнения о человеческом характере вообще. Я считаю, что человек создан для общества, что природа снабдила его всеми необходимыми качествами для жизни в обществе. Вместе с Кондорсе я верю, что разум человеческий может достигнуть такой степени совершенства, которую мы сейчас даже не можем себе представить… Пока мы будем владеть искусством печати, наука не сможет отстать от развития общества; никакое уже добытое знание не может быть утрачено».

Вторая лекция переносит нас в XX век. Она называется «Наука – средство действия». В ней Оппенгеймер рассматривает проблемы, которые не возникали в предыдущие столетия – проблемы взаимоотношений между старыми знаниями и новыми открытиями. Вторые не опровергают первых; они обобщают и расширяют их. К тому же то, что еще вчера было предметом открытия, сегодня становится инструментом для новых открытий, новым методом исследования и действия. Наиболее ярким примером является альфа-частица, открытая Резерфордом и вскоре ставшая для него средством исследования атомного ядра.

Столкновения альфа-частиц с атомными ядрами и вытекающие из них превращения элементов могут изучаться в единичных случаях, поскольку энергия, выделяемая даже при единичном столкновении или превращении, огромна по сравнению с энергией химических реакций и может быть зарегистрирована посредством тех изменений, которые она производит в миллионах атомов внутри регистрирующих приборов и которые мы можем с помощью хитроумной аппаратуры усиливать по нашему желанию.

Благодаря альфа-частицам Резерфорд смог предложить первую «модель» атомного ядра и определить диаметр того незначительного пространства, в котором заключены положительные заряды атома – всего лишь одна десятитысячная часть диаметра самого атома! Он впервые осуществил превращения элементов. Чедвик, повторяя с альфа-частицами опыты Бете и Беккера и супругов Жолио-Кюри, установил существование нейтрона. А нейтрон, в свою очередь, стал инструментом для дальнейших исследований, тем более действенным, что, будучи электрически нейтральным, не нуждается в затрате энергии на преодоление электрического поля атомного ядра.

В настоящее время физики располагают значительно более мощной артиллерией для изучения атома, чем альфа-частицы Резерфорда и нейтроны Чедвика. Это – частицы космического излучения и элементарные частицы, разгоняемые в гигантских ускорителях лабораторий. Но еще прежде, чем ученые получили эти средства, им стало ясно, что система, состоящая из атомного ядра и сопровождающих его электронов, сильно отличается от Солнца и сопутствующих ему планет, что внутри этой системы не действуют законы ньютоновской механики и «что надо воспринять новые идеи по многим основным точкам зрения – таким, как причинность и даже природа объективности некоторых частичек физического мира». Таким путем мы подходим к изложению квантовой революции, которой посвящены третья и четвертая лекции: «Наука в ее развитии» и «Атом и пустота в третьем тысячелетии».

Оппенгеймеру выпала привилегия пережить великое достижение разума – квантовую революцию – в период обучения в британских и немецких университетах, и для воспоминаний о ней он находит лирические, почти мистические интонации. Здесь нам удается почувствовать всю разницу между наукой, которая еще только устанавливается, новой теорией, текущей как синтезирующаяся материя в жестком ложе математических формул, и уже готовым учением, установившейся и сформировавшейся теорией в том виде, как ее сегодня преподносят те, кто унаследовал ее от своих предшественников.

Опыт первых открытий в области атомного ядра – здесь слову «опыт» следует придать некоторый мистический оттенок – непередаваем. Равным образом, не может быть речи и о том, чтобы передать сущность всех этих открытий неподготовленным слушателям. Какую же надежду оставляет им Оппенгеймер?

«Мы должны рассказывать о сюжете наших открытий не так, как об этом говорил бы сонм ученых-специалистов, но как сказал бы человек, который жаждет при помощи аналогий, описаний и веры понять то, что другие обдумали, открыли и свершили. Такими бывают рассказы бывалых солдат, вернувшихся из чрезвычайно трудного и героического похода; рассказы исследователей, только что спустившихся с вершин Гималаев; рассказы о тяжелых болезнях или о мистическом общении с богом. Все эти истории передают немногое из того, что пережил сам рассказчик. Это нити, которые связывают нас друг с другом в обществе и превращают нас в нечто лучшее, нежели изолированные индивидуумы».

Следует ли видеть в высказываниях такого рода выражение чувства гордости и превосходства, чувства недоверия к интеллектуальным способностям простого слушателя? Не проскальзывает ли здесь скорее трагическое ощущение одиночества, потребность обращаться к людям, общаться с другими членами общества? Во всяком случае, после того как Оппенгеймер высказывает мысль о невозможности популяризировать науку, сам он предпринимает попытку объяснить «планетарную» модель атома Резерфорда (маленькое ядро с положительным зарядом, окруженное находящимися на значительных расстояниях отрицательными зарядами) и показать те затруднения, с которыми столкнулись ученые с первых же дней появления этой схемы.

Если бы электрон вращался вокруг атомного ядра, как планета вокруг Солнца, то его орбита под воздействием ядер-ной бомбардировки должна была бы более или менее вытягиваться или округляться, в зависимости от силы получаемых импульсов. Однако на деле не происходит ничего подобного. Движение электрона не подчиняется законам ньютоновской механики. Равным образом оно не подтверждает законы Максвелла. Элементарная теория электромагнетизма устанавливает, что перемещение электрического заряда по любым траекториям, отличным от прямой, сопровождается излучением, связанным с известной потерей энергии. В бесконечно малый промежуток времени – меньше миллионной доли секунды – излучение электрона должно было бы пройти всю гамму частот, а сам электрон, по мере того как он терял бы энергию, приближался бы к ядру и в конце концов упал бы на него. Но этого также не наблюдается. Невозбужденные атомы водорода стабильны и идентичны, они не испускают никакого излучения и существуют вечно. Наконец, если атомы находятся в возбужденном состоянии, то они испускают излучение, однако только на определенных частотах, свойственных только данному виду атомов. При бомбардировке атомов электронами они могут принять некоторое количество энергии последних, но опять-таки в определенных количествах. Облученные светом атомы могут испустить электрон, но только при условии, что количество световой энергии соответствует заранее определенному минимуму. Именно исходя из этого, Нильс Бор пересмотрел схему Резерфорда, а Эйнштейн и Планк заложили основы квантовой теории. Понимание микрофизических явлений требовало отныне отказа ог традиционных понятий. Электрон переходит с одного энергетического уровня на другой, но мы не можем реально представить себе этот переход, исходя из движения материи. Поведение массы атомов в будущем может быть предсказано по теории вероятности, но нельзя в деталях предопределить заранее поведение каждого атома. «В самом сердце физического мира мы сталкиваемся с полным исчезновением причинности, которая казалась нам главнейшей характеристикой ньютоновской физики».

Однако последняя остается справедливой для микрофизического мира: мира машин, снарядов, звезд. Как примирить знания прошлого с новейшими достижениями физики? При помощи принципа соответствия, который формулируется на основе кванта действия. Если физические величины, характеризующие данное явление, значительно больше кванта, другими словами, если энергия и время данного явления значительно больше энергий и времени, которые имеют место в сфере атомных явлений, «статистические законы приводят… к вероятностям, которые все более и более приближаются к достоверности, апричинные характеристики атомной теории становятся несущественными и теряются в естественной неточности вопросов, относящихся к макроскопическим явлениям».

Но на этом не прекращается переворот в существовавших ранее представлениях.

Когда Эйнштейн открыл, что свет, распространяется прерывистыми пакетами энергии, казалось невозможным согласовать это открытие с всемирно принятой теорией Максвелла, по которой свет представлял собой цепь волн. Прерывистость предполагает наличие зерен света (фотонов), и тем не менее столь известное явление, как интерференция света, абсолютно схоже с тем, что происходит с волнами на поверхности озера. Впрочем, энергия каждого фотона является произведением кванта действия (постоянная Планка) на частоту данного фотона, и эта последняя величина предполагает волновой характер фотона. Но как зерна света могут одновременно быть и волнами? Луи де Бройль положил конец этому противоречию, предложив считать любые корпускулы – и не только фотоны – «связанными» с волной. Это справедливо для электрона, протона, нейтрона и даже для атома. Это было бы справедливо, обобщает Оппенгеймер, «и для больших тел, если бы не незначительность постоянной Планка, в результате чего длина волн у крупных тел практически незначительна по сравнению с их размерами и возможностью достоверно определить их положение и размеры».

Шредингер облек это обобщение в математическую форму. Так родилась волновая механика. Теоретическое развитие волновой механики, а также трудности, возникшие при опытной проверке, привели к еще более невероятным понятиям. «Волны» новой механики значительно более абстрактны, чем волны, которые до тех пор встречались в физике. Их толкование приводит только к статистическим предположениям: мы имеем такую-то долю вероятности встретить электрон в определенной точке, но мы не обладаем уверенностью в этом. Более того, чем точнее определяются скорость и импульс электрона, тем менее точно можно определить его координаты. И наоборот. Гейзенберг вывел математическое уравнение этой неопределенности. Вот как далеки мы ныне от ньютоновской механики: теперь не недостаток данных, а сама сущность природы приводит к тому, что нельзя одновременно определить все аспекты материальной системы в определенный момент. После принципа соответствия нам надлежит допустить принцип дополнительности; энергетический уровень электрона и его орбита являются взаимодополняющими понятиями: «Когда применяется одно из них, второе не поддается определению, и полное описание требует то одного, то другого понятия, в зависимости от данных, полученных в результате наблюдения, и вопросов, которые требуют ответа».

Оппенгеймер предостерегает от ошибок, к которым может привести общепринятое значение терминов, ошибок, часто допускаемых философами. Мир атомов не перестает объективно существовать. Но доступ в него мы получаем только при помощи макроскопических средств. Об атомных явлениях мы узнаем по вспышке лампы, по следу в камере Вильсона или дрожанию стрелок на циферблате. Уже сущность опыта предопределяет, что будем измерять, поскольку, естественно, невозможно измерять все сразу.

Оппенгеймер замечает, что описание квантовой физики можно продолжить и дальше. «Но слова становятся странными и неудобными, – говорит он, – они могут удивительно исказить то, что можно ясно изложить языком математики».

Остановимся на нескольких следствиях новой физики.

Поскольку механическая причинность уступила место вероятностям, может произойти явление чрезвычайно маловероятное. Так, например, в массе звездной материи ядра с незначительной энергией могут случайно войти в контакт друг с другом и начать цепную реакцию. Это только гипотеза. Но захват блуждающих электронов ядром урана-235 объясняется тем фактом, что взаимодействия между частицами иногда возможны на расстояниях, которые определяются не их размерами (иначе говоря, не их положением в пространстве), а длиной их волны (вероятностью их присутствия). И в конце концов, как объясняет Оппенгеймер, само понятие идентичности частицы может быть поставлено под сомнение.

Пятая лекция разъясняет, обобщает и разграничивает применение принципа дополнительности. Уже своим заглавием «Недостаточность общепризнанных понятий» онаоправдывает содержание всего сборника и представляет собой своего рода заключение. Философские и литературные рассуждения, которые в ней содержатся, в меньшей степени носят отпечаток научной строгости, чем предыдущие лекции. Но от этого они становятся лишь богаче и дают нам более глубокое представление об интеллекте автора, о его Weltanschauung^[11].

Любое творение человека, любое его дело неизбежно носит временный, преходящий характер. И само человечество когда-нибудь исчезнет. Но тем не менее, какова бы ни была религиозная вера (или неверие), никто не может жить, удовлетворившись этой истиной. «Деятельность человека, его мысли, то, что окружает его в мире: падение листика, шутка ребенка, восход луны, – являются не только историческими фактами, элементами эволюции, элементами неизбежного будущего; равным образом они представляют собой часть вневременного мира, часть света вечности».

Эти два подхода к реальному миру – исторический и вневременной – невозможно связать воедино, их можно считать взаимодополняющими, примерно так же как в ядерной физике понятия положение частицы и ее энергия.

Оппенгеймер упорно возвращается к мысли, что невозможно наблюдать одновременно и энергию данной атомной системы и ее положение в пространстве. Причем это ни в коем случае не объясняется недостаточностью средств наблюдения. Если бы это было так, то ученые могли бы, например, измерив положение данного электрона, попытаться предсказать его поведение на основе законов ньютоновской механики как нечто среднее для всех электронов, занимающих аналогичное положение и обладающих различными неизмеренными энергиями. Однако такие расчеты приводят к результатам, не соответствующим данным опытов. Основная причина этого состоит в том, что волны, присущие весьма малым частицам, взаимно интерферируют между собой, – явление, с которым не приходится считаться классической механике крупных тел. Мы должны освободиться от мысли, укоренившейся в нас в связи с привычкой повседневного опыта, будто положение электрона и его энергия являются сосуществующими факторами и если один из них известен, другой также можно определить. Любая попытка определить один из факторов сокращает возможность познания второго. Состояние атомной системы зависит от способа наблюдения. Кодифицируя отдельные характеристики системы, наблюдатель делает другие ее характеристики неопределяемыми уже одним тем фактом, что он воздействует на них. И эти воздействия нельзя измерить, не потеряв возможность измерить те характеристики, ради определения которых ставился данный опыт.

Состояние материи определяется характером наблюдений, однако не следует впадать в ошибку и считать материю существующей лишь субъективно. Наоборот, материя имеет реально объективный характер, раз ее состояние можно определить при помощи количественных измерений, раз это состояние можно воспроизвести опытным путем. Просто ее нельзя описать при помощи терминологии классической механики. Объективная реальность микрофизического мира не может проявиться вне зависимости от средства, избранного для его наблюдения; и в зависимости от этого выбора удается определить ту или иную черту его объективного существования, но не ту и другую вместе, если они являются взаимодополняющими.

Общепринятый, привычный смысл недостаточен здесь потому, что выработанные им концепции относились к познанию только мира крупных тел. Мы продолжаем пользоваться этими концепциями во время опытов, когда, например, наблюдаем за перемещением стрелки по циферблату; стрелка и циферблат принадлежат к макрофизическому миру, в котором неопределенность микрофизического мира играет совсем незначительную роль.

Поэтому не следует думать, что общепринятый смысл вещей не соответствует действительности лишь на основании того, что его основным постулатом является положение: все предметы имеют поддающиеся определению координаты и скорость. Но это наследство понятий неприменимо к микро-физическому миру, который открывает современная наука. Оппенгеймер несколькими словами разрушает здесь метафизические обобщения философов, которые, опираясь на уравнения Гейзенберга, пытались построить гипотезу свободы воли человека.

Попутно отметим, что эти положения Оппенгеймера, строго соответствующие теории квантовой механики, не принимались безоговорочно всеми физиками. Великий Эйнштейн лишь с неприязнью, если так можно выразиться, борясь за каждую уступку, соглашался с мыслью, что явления физической природы могут носить апричинный характер и быть по сути своей непредвиденными. В глубине души он сохранял надежду и даже убежденность, что принцип неопределенности, введенный в современную физику, носит временный характер, что настанет день, когда более совершенные знания устранят его. Сам Оппенгеймер подчеркивает отрицательное отношение Эйнштейна к этому принципу в предисловии, написанном им к биографическому справочнику «Евреи в мировой науке», в котором он высказывает чувство взволнованного почтения к творцу теории относительности. В свою очередь, Луи де Бройль, отец волновой механики, ставит под сомнение принцип неопределенности и поощряет теоретические исследования молодых ученых, пытающихся восстановить единство понятия элементарной частицы или выявить причинность микрофизических явлений.

Но вернемся к Оппенгеймеру. Осудив метафизическую спекуляцию на принципе дополнительности, он пытается, прибегая к аналогиям, позаимствованным из других отраслей науки, разъяснить этот принцип – трудный для слушателя, воспитанного на понятиях повседневного опыта. Возьмем понятие температуры в том виде, как его дает кинетическая теория газов: температура газа – это средняя энергия молекул, которые перемещаются внутри него во всех направлениях, а давление газа – средняя величина ударов молекул газа о стенки заключающего его сосуда. Во всех этих понятиях поведение молекул учитывается статистически. Если взять молекулу в отдельности, то она обладает энергией, отличной от энергии других молекул, и мы можем изучать каждую молекулу в отдельности с ее запасом кинетической энергии (предположим, что это технически осуществимо). Таким образом, газообразное состояние вещества может рассматриваться в двух различных взаимодополняющих аспектах.

Аналогия с принципом взаимодополнительности микрофизического мира будет еще полнее в такой отрасли науки, как биология. Точно так же, как ученый-атомник не может наблюдать отдельные явления, не изменяя их, нельзя изучать некоторые биологические процессы, например распределение генов во время митоза, не оказывая, влияния на ход этого процесса.

Мы можем охватить в целом весь комплекс явлений сознательной жизни – мысли, стремления, – но несмотря на прогресс физиологии высшей нервной деятельности, сомнительно, по Оппенгеймеру, чтобы мы могли когда-нибудь описать эти процессы при помощи физико-химических терминов.

Принцип дополнительности проявляется также в отношениях между жизнью аффективной и жизнью интеллектуальной, между сознательным предопределением наших действий и свободой воли.

Даже если благодаря прогрессу науки наступит день, когда мы сможем описать при помощи физико-химической терминологии процессы сознания, подобного рода описание будет настолько же чуждо нашему пониманию жизни, насколько траектории молекул далеки от явления распространения газа. «Быть охваченным веселостью или боязнью, быть взволнованным красотой, принять решение или взять на себя, обязательство, понять истину – таково неисчислимое множество взаимодополняющих состояний человеческого разума. Все они составляют неотъемлемую часть духовной жизни человека. Ни одно из этих состояний не может быть заменено другим, и когда проявляется одно из них, остальные погружаются в дремоту».

Цикл заканчивается шестой лекцией «Наука и общество» – общим обзором современной науки. В ней Оппенгеймер вперемежку с научными истинами приводит моральные соображения, носящие специфически американский характер. Лейтмотив всей лекции, главная ее мысль – необыкновенные масштабы изменения образа жизни человечества в результате бурного прогресса знаний и техники. Эта революция в науке имеет такие же значительные последствия, какие может произвести в жизни народа военный разгром. На протяжении жизни одного поколения приобретенные в школе понятия становятся устаревшими и недостаточными для рассмотрения вопросов, возникающих перед взрослым человеком.

Универсальность науки всегда была иллюзией. Но сегодня паука стала столь богатой, столь разнообразной и меняющейся, что не возникает сомнений в невозможности охватить ее всю умом одного человека. «Сегодня мы лучше, чем ранее, можем оценить наше невежество благодаря более точным и более глубоким знаниям в своей специальности».

Однако остается верным и то, что каждый может приобрести любые знания, а путем напряженной работы даже увеличить их сумму. Эта доступность науки гарантируется общественными формами, свойственными Соединенным Штатам и Великобритании: свободой объединений, свободой обсуждений. И здесь Оппенгеймер бросается в яростную атаку на «политическую тиранию, которая прикрывается словом «коммунизм»», приписывая ей довольно неожиданную форму: «…Возвести в догму, что все общества на деле едины, что существует только одна правда, что каждый опыт совместим с любым другим, что можно все познать, что любая возможность может осуществиться – это предприятие, которое не может не окончиться плохо». При чтении этих слов невольно появляется горькая усмешка, ибо нельзя не вспомнить, что в тот самый момент, когда Оппенгеймер произносил эти слова перед микрофонами британского радио, в Вашингтоне его уже ждала кара за прошлые симпатии к коммунизму и «сговор» с коммунистами.

* * *

Философские и политические убеждения Оппенгеймера более полно изложены во втором сборнике его популярных статей «Открытый мозг». Он лишен единства, свойственного первому сборнику. Из восьми лекций, включенных в него, четыре первых относятся главным образом к атомному оружию, проблемам международного контроля над ним и к политике Соединенных Штатов в этом вопросе. Эти лекции были прочитаны перед различными аудиториями и в различное время. Они являются прежде всего документами, иллюстрирующими историю гонки в области атомного вооружения и той роли, которую сыграл в ней сам Оппенгеймер.

Пятая лекция – «Физика в современном мире» – возвращает нас к общей проблеме взаимоотношений между наукой и цивилизацией. В ней дается оценка самых последних открытий в области атомной физики, сделанных благодаря применению больших ускорителей частиц, и делается попытка установить рамки ответственности ученого в современном мире. Несет ли исследователь ответственность за разрушительное использование обществом сделанных им открытий? Нет, поскольку его миссия ограничивается обогащением знаний и не касается мирских дел. После такого утверждения автор приходит к более оригинальной и, без сомнения, более плодотворной мысли: в образе жизни ученого, в его рациональной манере воспринимать действительность общество может увидеть полезный и поучительный пример. Чистота, отсутствие властолюбия, рациональность, привычка к коллективным усилиям – таковы характерные черты повседневной жизни ученых. Человеческое общество должно впитать в себя эти черты, и это будет способствовать созданию новых, высших форм цивилизации.

Шестая лекция – «Поощрение науки» – была прочитана перед студентами. Это апофеоз либерального мировоззрения, питающего научно-исследовательскую работу и обещающего человечеству лучшее будущее. «В науке нет места для догм. Ученый свободен задавать любые вопросы, требовать любых доказательств, исправлять любые ошибки. Каждый раз, когда в прошлом науку использовали для создания новых догм, догматизм оказывался несовместимым с прогрессом науки. В конце концов, или догматизм уступал, или и наука, и свобода гибли вместе».

Седьмая лекция, прочитанная на собрании бывших студентов Принстонского университета, называется «Ученый в современном обществе». В этой лекции Оппенгеймер возвращается, правда несколько разбросанно, к излюбленным вопросам, в частности к проблеме всеобщности науки. С этой точки зрения развитие познания находит свое воплощение в двух противоречивых тенденциях. С одной стороны, число отраслей науки увеличивается все более и более; узкая специализация лишает исследователей возможности хорошо разбираться в положении вещей в смежных отраслях науки. Сам Оппенгеймер признается в том, что он имеет весьма поверхностное представление о развитии «других отраслей науки». Но наряду с этим разветвлением действует противоположное стремление к единству там, где ранее существовали лишь отрывочные, изолированные знания. Так, теория электричества объединилась с теорией света, квантовая теория – с теорией валентности. К этому можно добавить (хотя в 1953 году Оппенгеймер, вероятно, еще не был в состоянии сделать это), что биология вошла в контакт с электроникой.

Невежество ученого в тех областях, в которых он не является специалистом, это одна проблема. Другая проблема – это невежество людей вообще в вопросах прогресса науки и прежде всего в вопросах общечеловеческого значения научного опыта. «Научный опыт состоит в ударе головой о скалу, после чего мозг осознает, что голова действительно ударилась о что-то твердое; подобный опыт весьма трудно передавать другим путем популяризации, обучения или рассказа. Рассказать, на что похоже открытие чего-то нового, касающегося нашего мира, почти так же трудно, как описать мистический опыт человеку, не верящему в мистику».

Последняя лекция – «Перспективы искусства и науки» – читалась по совершенно иному поводу (двухсотлетию Колумбийского университета), чем предыдущая, однако она может показаться продолжением и углублением мыслей Оппенгеймера, высказанных им в седьмой лекции. В конце лекции Оппенгеймер проводит параллель между положением художника и ученого. И тот, и другой «живут на краю таинственности, которая их окружает; они должны привести прошлое в гармоническое единство с настоящим, навести известный порядок в хаосе. И тот, и другой призваны помогать людям».

Тот, кто попытается найти стройную систему в этих высказываниях Оппенгеймера, будет, вероятно, разочарован тем, что ему встретится несколько туманных и противоречивых мест. Однако было бы несправедливо упрекать в этом человека, который решительно отбрасывает любой догматизм и, впитывая в себя с почти болезненной жадностью любые аспекты реального мира, никогда не боится (учитывая принцип дополнительности) узнавать по мере необходимости противоречивые стороны мира, в котором он живет. В этом можно видеть известное интеллектуальное дилетантство; в отношении Оппенгеймера этот термин довольно точен, если только не придавать слову «дилетантство» презрительного оттенка. Независимо от политических взглядов Оппенгеймера, к тому же тесно связанных со спорными моментами его биографии, его идеи имеют ту заслугу, что ясно и волнующе формулируют важнейшие вопросы эпохи, которая действительно дает вопросов больше, чем ответов.

1

М., Атомиздат, 1960.

(обратно)

2

Изречение Лейбница – «Природа не делает скачков» (лат.). – Прим, перев.

(обратно)

3

Да будет свет (лат.).

(обратно)

4

См. книгу этой же серии: Пьер Бикар. Фредерик Жолио-Кюри и атомная энергия. М., Госатомиздат, 1962,

(обратно)

5

Впервые эта гипотеза была высказана советским ученым Д.Д. Иваненко. – Прим. ред.

(обратно)

6

С нами бог (нем.).

(обратно)

7

Самый подходящий человек (англ.).

(обратно)

8

Мир, обеспечивающий господство США (лат.).

(обратно)

9

Во Франции обучение в начальной школе начинается с 5 лет. – Прим, перев.

(обратно)

10

Читай: буржуазной. – Прим. перев.

(обратно)

11

Мировоззрение (нем.).

(обратно)

12

1959 г. – Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

I. Ранние годы

II. Квантовая революция

III. Деление урана

IV. Город атомной бомбы

V. «Охота за ведьмами»

VI. Ученый и общество

VII. Ученый и государство

Отрывки из произведений Роберта Оппенгеймера

  Древо познания

  Смятение духа

  Наука и «общедоступный язык»

Перечитывая Оппенгеймера

*** Примечания ***