КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272731
Пользователей - 124656

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

В гвардейской семье [Анатолий Константинович Недбайло] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Дважды Герой Советского Союза

генерал-майор авиации

Недбайло Анатолий Константинович

В гвардейской семье

Аннотация издательства: Книга известного летчика-штурмовика А. К. Недбайло — волнующее

повествование о подвигах гвардейцев 75-го авиационного штурмового полка в годы Великой

Отечественной войны. Правдиво и образно описывая боевые эпизоды, автор приобщает читателя к

героическим будням советских авиаторов, рассказывает о воздушных боях в Сталинградском небе, над

Донбассом, Запорожьем, Крымом, Белоруссией и Прибалтикой. С большой теплотой и любовью А. К.

Недбайло воссоздает портреты своих отважных друзей — прославленных асов воздушных атак,

неутомимых авиаспециалистов, показывает их беззаветное мужество и преданность Родине.

Глава первая

1.

Зима сорок третьего шла на убыль. Красная Армия, развивая успех, достигнутый в Сталинградской

битве, предприняла наступательные операции и на других фронтах. Противник был отброшен далеко на

запад.

Сталинград стал символом несокрушимой мощи советского народа. Победа у волжской твердыни явилась

триумфом советского военного искусства. Огромную роль сыграли здесь артиллерия как главная ударная

сила Красной Армии, танковые и механизированные части и, конечно, авиация.

Но враг еще силен. Партия и правительство принимают действенные меры к подготовке резервов, к

оснащению всех родов войск новейшей боевой техникой, более совершенным оружием. На вооружение

авиации поступают новые типы самолетов. Над полями сражений все чаще появляются и наши любимцы

— штурмовики Ил-2. Их становится все больше. Грозные «летающие танки» наносят сокрушительные

удары по вражеским коммуникациям, аэродромам, опорным пунктам.

В нашем тылу авиационные заводы работают под лозунгом: «Все для фронта!» Это значит, что с

конвейера сходят все новые и новые партии боевых машин.

Нужны кадры! Нужны летчики!..

От радостных вестей с фронта теплее становилось на душе. Возникал неудержимый порыв: скорее на

фронт! Мне и моим товарищам-курсантам Ворошиловградской летной школы казалось, что нас слишком

долго держат в тылу, слишком медленно учат воевать. Того и гляди, война закончится без нашего участия.

Но вот уже остались позади бесконечно долгие месяцы напряженной учебы, тренировочные полеты.

Сданы зачеты и экзамены. Вместо курсантских петлиц — у нас теперь командирские. На голубом фоне

четко [4] выделяется вишневый «кубик» младшего лейтенанта!.. Такое же звание присвоено моим

товарищам по отряду — Калитину, Егорышеву, Давыдову, Семейко.

У всех — торжественно-приподнятое настроение. Сегодня — выпуск: нам будут вручать «дипломы». А

потом — на фронт!

Уральск...

На заснеженном строевом плацу выстроился личный состав школы. Ветер колышет шелковое полотнище

развернутого Знамени. Начальник школы генерал Кравцов отечески напутствует нас.

Принимай, Отчизна родная, боевое пополнение!..

А затем...

Широко раскинув плоскости, застыл огромный ТБ-3. Его крылья, гофрированный фюзеляж покрыты

мелкой чешуйкой изморози. Басовито загудели двигатели, и над ними поднялось и отпрянуло вдаль

облако снежной пыли.

— Ну и морозец! — говорит Игорь Калитин. — По календарю март, весне пора прийти. А тут, как у нас в

Подмосковье в январе...

Белесые брови Игоря совсем кажутся седыми. Голубые глаза его сияют. Крепкий, коренастый, он шагает

немного вразвалочку. Всегда веселый, сегодня Игорь особенно много шутит. Еще бы! Вчерашние

курсанты, а ныне командиры-летчики, мы идем навстречу своему будущему. Догадываемся: вот этот ТБ-3

и понесет нас в манящую фронтовую даль, где идет война.

Скрипит под новыми сапогами снег — белый-белый, с голубым отливом. Воздух с синевой. Дым над

трубами не колыхнется, поднимается прямо ввысь.

Идем по двое. Вспоминаю, как вчера забилось сердце, когда старший лейтенант Смильский велел выйти

из строя Игорю Калитину, а на меня и не взглянул. Затем он пересчитал отобранных ребят, и наши

взгляды встретились. Видимо, Смильский прочитал в моих глазах все, что я хотел в эту минуту сказать...

После меня он отобрал еще двоих и заключил:

— Всё! Больше никого пока что взять не могу!..

Счастливое настроение Игоря передалось всем нам. Да и не удивительно. Ведь за последнее время в

нашей жизни произошло столько событий: произведены в офицеры, [5] получили новое, с иголочки, обмундирование, назначены в боевой полк и направляемся на фронт.

Идем, шагаем в свое завтра. Как сложатся наши судьбы? Что будет через год? Нет, через месяц, два?..

И вот я уже сижу между двух нервюр левого крыла ТБ-3. Оглушительно рокочут двигатели. Говорить

что-либо друг другу бесполезно. Взглянуть вниз тоже нельзя. И от этого кажется, что время тянется

бесконечно долго. Но вот наконец-то чувствуем, что машина начинает снижаться. Самолет как бы

зависает, делает один круг, второй... Толчок. Пробежка. Машина разворачивается и рулит на стоянку.

Последний раз взревели зычным вздохом двигатели и сразу умолкли. Но в ушах еще стоит гул.

— Вылазь, братцы! Прибыли! — несется чей-то голос с «пассажирских мест» правого крыла.

Мы — на фронтовом аэродроме! По-весеннему светит мартовское солнце, слепит глаза. Один за другим

соскакиваем на землю. Кругом проталины. В некоторых местах зеленеют первые чубчики травы.

— Погляди-ка, Игорь: вот здорово! Здесь уже весна!

— Даже пахнет весной! — весело отвечает он. И тоже улыбаясь, подставляет лицо солнцу.

Судьба свела меня с Игорем еще в летной школе. Закончили учебу. Хотелось бы и воевать вместе.

Стоим у притихшего ТБ-3. Ждем. Старший группы куда-то поспешил со всеми бумагами. Никто нас пока

что никуда не зовет. Можно осмотреться. Интересно ведь, что это такое — полевой аэродром в

прифронтовой полосе... Еще в стенах училища мы связывали с ним наше будущее. И вот он наконец

перед моими глазами. Где-то совсем близко передовая. Вокруг — то тут, то там капониры: самолеты

скрыты за земляными валами. На стоянках хлопочут техники, механики, мотористы, вооруженны.

Моторы гудят, затихают и снова ревут на всю мощь своих стальных легких. Это идет всесторонняя, тщательная подготовка «илов» к очередным вылетам на боевые задания. К самолетам подвозят бомбы.

Вижу, как подвешивают под крылья эрэсы — реактивные снаряды, благодаря которым «ильюшина»

стали называть «братом» прославленной «катюши». А еще у штурмовика есть пушки, есть и пулеметы.

[6]

Нравится мне эта машина! Скорее бы в кабину — и на взлет!..

Я стою лицом на северо-запад. Там — фронт. За ним — мой родной Изюм. Сейчас, наверное, и там

звенит капель, набухли на деревьях почки. А мать глядит, как купается солнце в лужицах. Отец, позвякивая лопатой, отводит талую воду со двора... И думает о том, что эту работу любил делать сын, то

есть я, Анатолий...

А может, пусто в нашем дворе, может, фашисты смели с лица земли и дом, и деревья? И осталось только

пепелище... Мать, отец!.. Как вы, что с вами?! Тревожно и больно задавать себе вопросы, на которые вот

уже сколько времени никак не могу получить ответа.

Но ускорить события должен я сам. И не только я, а и мои друзья-летчики. Только надо поскорее сесть за

штурвал{1}. И — в бой! Надо бить фашистов так, как били их ребята, совсем недавно изгнавшие врага с

этой территории. Осмотревшись, замечаю вокруг много немых свидетелей, подтверждающих мои

догадки. Вот вдали темнеет куча, в которую свалено все, что осталось от вражеской техники после ее

«обработки» нашей авиацией: скелеты самолетов и автомашин, орудийные стволы, всевозможных

диаметров колеса с обгоревшей резиной... Куда ни глянь — следы войны. Значит, совсем еще недавно

здесь были оккупанты.

— Скорее бы! — выдохнул я... — скорее в бой!..

Добродушно улыбаясь и щуря от весеннего солнца глаза, к нам спешит военный, по внешнему виду

летчик. Поздоровался и сразу спросил:

— Из какой вы школы, ребята?

— Из Ворошиловградской, — ответил я.

— Значит, земляки! У нас в пятьсот пятом Сталинградском полку много было ворошиловградцев...

— Почему — было? — настороженно взглянул я на летчика.

— Ну, до Сталинграда — было! — улыбка сошла с его лица. — А потом нас в эскадрилье осталось только

[7] трое... Короче говоря, давайте знакомиться: лейтенант Тараканов. Можно просто — Николай...

Мы с Игорем назвались тоже, пожали ему руку. Я впился глазами в ордена, проглянувшие из-под

расстегнутой куртки летчика. Ого! «Красное Знамя», «Звездочка»! Не скрою: позавидовал. Не столько

наградам, сколько боевой биографии лейтенанта. Видать, не раз отличался он под Сталинградом.

В эти минуты Тараканов показался мне человеком особенным, необыкновенным. «А кто мы в сравнении

с ним? — спрашивал я себя. — Просто необстрелянные птенцы, да и только!»

Пока что мы лишь в воображении представляли себе первый боевой вылет. И еще очень хорошо

понимали, что на фронте нужны летчики, и не просто управляющие самолетами люди, а воздушные

бойцы, тактически грамотные, умелые, способные не только сражаться с опытным, коварным

противником, а непременно побеждать его.

С наивным любопытством школьников мы стали расспрашивать Тараканова, сколько на его счету

вылетов, за что удостоен правительственных наград, как скоро, по его мнению, нам доверят боевые

машины. Лейтенант предельно кратко удовлетворил наше любопытство, потом улыбнулся, похлопал

меня по плечу и сказал:

— Спешу я, ребята! Всего вам хорошего! А встретимся мы там! — и он поднял руку вверх, что означало: встретимся в горячем фронтовом небе.

Вдруг на тропинке появилась стройная девушка в военной форме. На погонах — по одной нашивке.

Ефрейтор! Меня удивила новая форма — с погонами и знаками различия на них. В школе нам выдали

старую форму, и новой мы еще не видали.

Тем временем девушка остановилась и поприветствовала нас:

— Мне приказано вызвать младших лейтенантов Калитина и Недбайло. Надо полагать, это вы и есть?

— Так точно! — Мы, словно перед командиром, враз вытянулись «в струнку» и молодцевато

прищелкнули каблуками.

— Чем провинились перед вами? — глаза Игоря засияли в усмешке. — Извините, не знаю, как вас

величать... [8]

Девушка не растерялась:

— К делу это не относится. А если очень любопытствуете — скажу: Катей зовут. Вас на командный

пункт вызывают. Немедленно!

Она четко повернулась кругом и поспешила обратно.

— Симпатичная!.. Правда? — Игорь взглянул на меня, ожидая подтверждения.

— Да, — ответил я машинально, так как не успел ее разглядеть. Запомнились только золотистые, выбивавшиеся из-под темно-синего берета курчавые волосы и очень выразительные серо-голубые глаза.

На командном пункте нас ожидал командир полка. Мы доложили ему о том, что прибыли для

дальнейшего прохождения службы.

— Садитесь! — предложил майор Ляховский, листая чье-то личное дело. Не мое ли? Нет: обращается то

с одним, то с другим вопросом к Игорю. Тот неторопливо отвечает.

— А скажите, пожалуйста, как муха садится на потолок? С полупетли или с переворота через крыло? —

вдруг спрашивает Ляховский.

Вопрос настолько неожиданный, что обычно находчивый Игорь даже растерялся — несколько секунд он

молчит, потом краснея отвечает:

— Я, товарищ майор, на штурмовиках учился летать. Мухами не занимался...

Командир улыбнулся:

— Это очень хорошо, что вы учились летать именно на штурмовиках. А вот умеете ли — посмотрим.

Проверю, обязательно проверю. Особенно — «почерк». И наблюдательность — тоже! Думаете, я о мухе

просто так вас спросил?..

Игорь извинился за свою горячность.

— Бывает, молодой человек, бывает! — улыбнулся командир, давая понять, что инцидент исчерпан, но

проверка предстоит серьезная.

От командира мы вышли в приподнятом настроении: оба зачислены в одну эскадрилью — третью. Наш

командир — капитан Кривошлык.

Покидая командный пункт, я в одном из его отсеков за диспетчерским столом увидел уже знакомые мне

золотистые кудряшки. Девушка-ефрейтор говорила по телефону. Заметила нас и улыбнулась одними

глазами. [9]

Знакомство с комэском было коротким.

— Вы будете в звене лейтенанта Бикбулатова, — сказал капитан Кривошлык и сделал в своем блокноте

какую-то запись.

Знакомлюсь с Бикбулатовым.

О характере человека можно порой судить по внешности. Не надо быть большим психологом, чтобы

понять: лейтенант Бикбулатов — волевой и требовательный. Выразительные карие глаза смотрят прямо, в

упор. Стройный, подтянутый, энергичный. Сразу угадывается сильная натура.

Я всегда уважал таких людей и поэтому к Бикбулатову проникся симпатией. Уже позднее понял, что не

ошибся: Бикбулатов был смелым бойцом, хорошим товарищем и настоящим командиром. Он

превосходно владел техникой пилотирования, обладал быстрой реакцией, принимал решения, казавшиеся

порой отчаянными, но всегда приносившие ему боевой успех. В этом проявлялось его умение мыслить, трезво оценивать обстановку, реально взвешивать свои шансы.

2.

На следующий день всех новичков собрали в самой просторной комнате и ознакомили с программой

боевой и политической подготовки. За двадцать с лишним дней нам предстояло овладеть методами

самолетовождения, техникой пилотирования, произвести стрельбы и бомбометание, отработать

групповую слетанность в составе звена, шестерки, восьмерки, изучить район боев и тактику противника, запомнить силуэты вражеских самолетов и другой техники. Словом, нагрузка была предостаточная.

Особенно для меня, если учесть, что в стенах военно-учебного заведения мне предоставили только два

самостоятельных полета по кругу (всего двенадцать минут самостоятельного налета на Ил-2).

Первая часть нашей программы была до отказа насыщена занятиями. С особой настойчивостью и

прилежностью мы овладевали теорией, углубляли свои политические знания. Многое нам дали беседы, лекции и политинформации, проводившиеся политработниками. Они рассказывали, как во время

Сталинградской битвы наш полк обеспечивал наступление наземных частей; [10] о клятве 2000

комсомольцев-добровольцев: «Ни шагу назад! Отстоим Сталинград!»

И сейчас помню, как партийная организация подняла вопрос перед личным составом дивизии о сборе

средств на постройку звена самолетов Ил-2. На этот призыв горячо откликнулись все воины. За два часа

собрали 82 000 рублей. А всего по этому призыву было собрано 104 тысячи рублей.

В эти горячие дни комсомольцы вступали в ряды Коммунистической партии. Помню, как волновался при

вступлении в ряды коммунистов Бикбулатов. В своем заявлении он писал: «...Прошу принять меня в ряды

ВКП(б), так как хочу коммунистом бороться с фашистскими поработителями»{2}.

Как-то пришел к нам замполит майор Гонта и рассказал об участии нашего полка в Сталинградской

битве. Затаив дыхание, слушали мы о героических делах старших товарищей.

...Командир второй эскадрильи старший лейтенант Суклышкин от командования полка узнал, что на

аэродроме Питомник совершают посадку транспортные самолеты, доставляющие для окруженных

гитлеровских войск боеприпасы, снаряжение и продовольствие. Все подходы к аэродрому были сильно

защищены и прикрывались плотным заслоном зенитного огня.

Тщательно изучив систему противовоздушной обороны, комэск сумел со своей группой прорваться

сквозь стену заградительного огня. Штурмовики вышли на цель и за несколько минут уничтожили

тринадцать вражеских самолетов.

В тот же день группа, ведомая Суклышкиным, еще раз «наведалась» на аэродром. На этот раз фашисты

встретили смельчаков не только зенитным огнем: в воздухе барражировали истребители, которые не

замедлили наброситься на самолет ведущего. Но Суклышкин и на этот раз выполнил задание. Правда, его

«ил» был подбит, а отважный летчик получил ранение. Однако он сумел перевести машину через линию

фронта и совершить посадку на своей территории. [11]

Узнали мы и о том, как отличился уже знакомый нам лейтенант Тараканов. Он получил задачу

произвести фотографирование объекта. Это значит: идти по прямой, не меняя курса, высоты и скорости.

Весь огонь вражеских зениток он вызвал на себя. Только вышел из зоны огня, как насели «мессеры».

«Ил» загорелся. Осколками разорвавшегося снаряда Тараканов был ранен в лицо, но продолжал

выполнять боевую задачу. Скольжением сбил пламя и взял курс домой.

Диву давались на аэродроме авиаторы, как это удалось Тараканову дотянуть домой на самолете, в

котором было около двухсот пробоин, поврежден центроплан, пробиты стойки шасси и пневматики.

Машина еле слушалась рулей. А при посадке отвалилась часть хвостового оперения{3}.

В этой неравной схватке сыграли свою роль мужество Тараканова, его высокое летное мастерство.

— Младшему лейтенанту Заплавскому, — рассказывал комиссар, — пришлось выполнять боевое задание

в весьма сложных метеорологических условиях. Вражеские зенитки открыли шквальный огонь «на

звук», и один из снарядов угодил в самолет. Заплавский на поврежденной машине выполнил задание. Но

уже на обратном пути его стал преследовать «мессер». Отважный летчик сумел уйти от врага, перетянуть

через линию фронта и благополучно посадить подбитую машину. Затем он сообщил о своем

местонахождении в полк, попросил прислать специалистов из полевой авиаремонтной мастерской, вместе с ними восстановил самолет и перелетел на свой аэродром...

Мы внимательно слушали замполита, и рассказанные им эпизоды из боевой жизни наших старших

однополчан, участвовавших в Сталинградской битве, вызывали восхищение. Их мужество, отвага

воспринимались нами как пример для подражания, как образец беззаветной верности своему

священному долгу солдата Советской Отчизны.

— Вы пришли в полк, на боевом Знамени которого — образ великого Ленина, — взволнованно закончил

свое выступление майор. — Будьте же достойны высокой чести, умножайте подвигами славу нашего

полка! [12]

Предстояло на практике ответить, какой отклик в наших сердцах, в наших умах получили его слова.

А пока... Пока мы с восхищением смотрели на каждого летчика, грудь которого украшала Золотая Звезда

Героя Советского Союза. Нам они казались рыцарями неба, людьми, отвага, смелость и боевая дерзость

которых были недосягаемы для нас.

Моим кумиром стал лучший ас полка, первым получивший здесь звание Героя Советского Союза, капитан Дмитрий Прудников. Я присматривался к нему, жадно ловил каждое его слово, старался

подражать не только смелости и отваге героя, но и манере говорить, держаться, даже копировал его

походку. Мне казалось, что только так равняются на героев, только так можно стать похожими на них.

Втайне я лелеял мечту попасть под начало Прудникова — в его передовую эскадрилью.

3.

На нашем участке фронта наступило временное затишье. Используя его, весь личный состав усиленно

готовится к предстоящим боевым операциям. Каждый отчетливо понимает, что близятся жаркие

сражения, что враг еще силен и будет упорно сопротивляться. Бывалым летчикам непривычно без

настоящей боевой работы. А тут приходится изучать теорию, заниматься тренажами, слушать лекции.

Для нас же, молодых летчиков, эти дни — настоящая школа. Прямо в поле, на фронтовом аэродроме

опытные наставники, мастера штурмовых атак учат нас бить врага, учат побеждать в бою. Их

рекомендации трижды проверены практикой. Их выводы выверены сотнями атак. И мы знаем: то, что

говорит командир полка майор Ляховский, штурман Суклышкин, летчики Бикбулатов, Заплавский, Беда, никаким сомнениям не подлежит. Это — руководство к действию.

Штурмовые удары... Для летчиков в этих двух словах кроется глубокий смысл. Это целая наука, для

которой нужны смелость, верный глаз и твердая рука. Она требует досконально знать повадки, тактику

противника, его боевые возможности. Нужны физическая выносливость, выдержка, воля, умение хорошо

ориентироваться, [13] «читать землю», безошибочно находить нужную цель и наносить по ней точный и

неотразимый удар. И еще одного требует эта наука: уметь находить выход из, казалось бы, безвыходных

положений. Этому и учили нас сейчас бывалые летчики, мастера всесокрушающих ударов.

Один день сменялся другим. Изучив теорию, мы приступили к практической части программы —

желанным полетам.

...Как и предусмотрено, в шесть ноль-ноль начало полетов. Командир полка подходит к стартовой

радиостанции, берет из рук солдата-связиста микрофон.

Вот и мой черед. Надеваю парашют, вскакиваю на левое крыло «ила», забираюсь в кабину, застегиваю

ремни, закрываю фонарь и замираю в ожидании разрешения на выруливание.

— «Коршун»-ноль три! Я — «Рубин». Взлет разрешаю!

Мотор набрал обороты. Машина рвется вперед. Я отпускаю тормоза, и самолет, взяв разгон, мчится по

ровному полю, отталкивается от земли и поднимается.

Набрав высоту, выполняю первый разворот, второй. Кладу машину в глубокий вираж, «ил» послушно

повинуется моей воле, четко вычерчивая фигуры. Следует боевой разворот, пике, снова закладываю

машину в глубокий вираж с набором высоты...

— «Коршун»-ноль три! — предостерегает «Рубин», — внимательно наблюдайте за воздухом!

Несколько минут спустя новая команда:

— Закончить работу! На посадку!

Командир детально анализирует мой полет, разбирает его поэлементно. Даже незначительные ошибки в

технике пилотирования не прошли мимо его внимания.

Я задумался: как далеко еще мне до настоящей уверенности в пилотировании!.. Делаю вывод: надо много

работать, настойчиво, упорно, каждодневно...

Тут же, с одного старта взлетали и «старики» — опытные летчики, которых мы, молодые, называли

сталинградцами. Я присел в сторонке и пристально наблюдал за их действиями. Как они уверенно

владеют самолетом! Мне бы так, да поскорее!.. [14]

Прошло несколько дней. За это время мы научились определять по «стилю» отдельных летчиков, изучили

«почерк» наших лучших мастеров.

— Прудников! — восторженно восклицал кто-то, когда над нами стремительно проносился штурмовик.

— Стрельцов пошел бреющим!

— Гляди-ка — Ляховский пикирует!..

Однажды мы с Игорем Калитиным стояли в стороне от заправочной линии старта, наблюдая за полетами.

— День добрый, ребята! — послышалось рядом. Обернулись — Тараканов. Улыбается, как и тогда, во

время первой нашей встречи.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант! — по школьной выучке поприветствовали мы Николая

Николаевича. Был он, как нам показалось, навеселе.

В эту минуту с невообразимым ревом над стартом пронесся «ильюшин», пилотируемый Прудниковым.

— Вот здорово! Вот это дает!.. Игорь, смотри! — невольно вырвалось из моей груди восхищение.

В глазах Тараканова заплясали чертики.

— Видите «одинарку» (так авиаторы называли одноместный самолет конструкции Ильюшина первых

выпусков)? — Тараканов показал рукой в сторону заправочной стоянки самолетов на старте.

— Видим! — ответили мы. — Номер на нем двенадцатый...

— Верно. Я на нем сейчас полечу.

Николай погасил улыбку, поджал губы и быстрым шагом направился к «одинарке».

— Что это с ним? — недоумевал Игорь. Но меня сейчас всецело занимал самолет, управляемый

Прудниковым.

Прошло минут десять. Мы все стояли на том же месте, беседовали. Наш разговор прервала сирена: по

взлетной полосе стремительно мчалась санитарная машина, вслед за ней ринулись все, кто находился на

старте.

— Что-то случилось, Игорь!

— Самолеты, кажется, столкнулись. Бежим! — Игорь бросил под ноги папиросу, притушил ее и помчался

туда, где уже толпились люди. Я за ним.

...Перед нами — разбитый в щепки самолет. Бронестекло фонаря рассыпалось на мелкие осколки. В

кабине [15] лежал Тараканов. Его вытащили, перенесли в санитарную машину и увезли.

Позади разбитого самолета стоял Ил-2 с пробитой кромкой правого крыла.

Нетрудно было догадаться, что виновником этого происшествия был Тараканов. Произошло все из-за его

недисциплинированности. Он самовольно сел в самолет, не осмотревшись, и вопреки запрету стартера

повел машину на взлет. Уже в конце разбега, метрах в двадцати, прямо перед собой Николай увидел Ил-2, руливший после посадки, и резко потянул на себя ручку. Самолет, поднимаясь вверх и теряя скорость до

критической, задел правым колесом плоскость рулящего «ильюшина» и метров с двадцати пяти —

тридцати рухнул вниз.

Мы с Игорем были подавлены: Тараканов — опытный, заслуженный летчик — и вдруг такое!.. И из-за

чего? Из-за амбиции, из-за бравады. Хорошо еще, что остался жив...

Потом, когда Николай возвратился из госпиталя, ему объявили: за грубый дисциплинарный проступок он

отстранялся от полетов, был понижен в звании...

Это был суровый для него урок и предостережение для других.

На партийном и комсомольском собраниях живо, горячо обсуждался в эти дни вопрос о дисциплине, о ее

прямой взаимосвязи с безаварийностью, с боевой готовностью, со всем укладом армейской, фронтовой

жизни.

4.

29 апреля 1943 года — знаменательная для нас дата: этот день объявлен годовым праздником полка.

Тогда же мы узнали радостную весть: наш полк получил новый номер — 75-й и наименование

гвардейского. Такой высокой чести он удостоен за славные подвиги наших старших товарищей —

сталинградцев. Мы разделяем радость ветеранов, гордимся тем, что и нас отныне будет осенять

гвардейское знамя, но мы знаем, что наименование это добыто большой и очень дорогой ценой —

отвагой и кровью.

Весь личный состав — в строю. Начинается волнующе-торжественная церемония вручения полку

гвардейского [16] знамени. Я впервые в жизни участвую в таком событии. Настроение приподнятое.

Весенний ветер разносит по степи бравурные звуки военных маршей.

Выступает генерал Рытов и от имени командования 8-й Воздушной армии поздравляет нас со

знаменательным событием.

Четким шагом подходит к Знамени командир полка майор Ляховский, становится на колено, целует алый

шелк и произносит клятву. Его устами произносит священные слова клятвы каждый, кто стоит в этом

строю, кто пойдет завтра в огонь сражений за торжество великих ленинских идей, кто готов не пожалеть

ни крови, ни жизни для достижения победы над врагом.

Потом каждому из нас был вручен гвардейский знак. Мы гордились им и понимали, что, привинтив этот

знак на гимнастерку, авиатор дает заявку на новые ратные дела.

«Мы — гвардейцы!» — размышлял я. И тут же спрашивал себя: «А что ты сделал особенного, каков твой

вклад?»

...На следующий день опять учебные полеты. Привычно взлетают и садятся самолеты. Гудят моторы.

Вдруг над нами парадным строем проносятся три шестерки «илов». Содрогается земля от поющих в

унисон «голосов». Еще бы! Ведь их мощь — больше тридцати тысяч лошадиных сил!..

— Новые самолеты! — кричит мне в ухо Игорь и расплывается в улыбке. Я тоже радуюсь: теперь

«безлошадным» не останусь!

Минут двадцать жил аэродром особым напряжением. Но вот все новоприбывшие самолеты зарулили на

стоянки, и наши тренировочные полеты были продолжены.

На моем счету уже несколько самостоятельных полетов в зону и на полигон. За это время я обрел

уверенность в пилотировании «ильюшина», научился четко выполнять взлет и производить расчет на

посадку.

Игорь тоже хорошо освоил программу.

На душе радостно. Жарко припекает солнышко, сушит землю. Бросаю пилотку, расстегиваю ремень, снимаю гимнастерку и подставляю разгоряченное тело весеннему ветру. [17]

...Утром я не смог поднять головы. Еле собрался, наконец, с силами и пришел на старт. Руки, ноги ломит, голова трещит.

— Младший лейтенант Недбайло, что с вами? — спросил руководитель полетов. — Вы больны?

— Никак нет! Здоров!

Очевидно, и по голосу, и по моему виду нетрудно было определить, что говорю я неправду.

— Немедленно отправляйтесь в санчасть! — сказал руководитель. — От полетов я вас сегодня

отстраняю...

Медсестра сунула мне подмышку термометр и убежала куда-то. Минут через семь вернулась, взглянула

на градусник и протянула его вошедшему в комнату врачу. Тот удивленно вскинул брови, взял мою руку, сосчитал пульс, прикоснулся ко лбу.

— Да у вас же, батенька мой, самый настоящий грипп! А может, и что-то посложнее...

И потянулись дни, один скучнее другого. Постельный режим. Лекарство. Горько было на душе, обидно: друзья летают, учатся, а я... Разрядка наступала лишь в те минуты, когда меня навещал Игорь. Он

сообщал все подробности, рассказывал, как идут занятия, кто и как выполняет программу.

Я понимал: и Игорь, и другие товарищи уже меня опередили. В который раз ругал себя за

неосмотрительность. Но что было делать?

В один из долгих тоскливых дней болезни пришли меня проведать девушки. Среди них была и Катя.

Девушки поставили на тумбочку цветы, подбодрили меня и ушли.

И вновь я наедине со своими мыслями, тревогами, тоской.

Заходил, бывало, и Тараканов. Но был он молчалив, замкнут. На вопросы отвечал сухо, односложно.

Сотворил беду — и теперь раскаивался. И я понял, что заходил он в лазарет не столько ради меня, сколько за тем, чтобы я успокоил его, помог ему обрести душевное равновесие.

Каждый раз, когда врач совершал обход, я заводил речь о выписке. Объяснял, что чувствую себя хорошо, пора в часть. Доктор что-то бормотал, ощупывал меня, слушал сердце, легкие.

Наконец сказал: [18]

— Ну, батенька мой, довольно! От нашего халата вы отныне свободны.

Я готов был обнять этого тихого, доброго человека, но не решился: неудобно как-то, и, лишь тепло

поблагодарив доктора за заботу о моем здоровье, поспешил получить свою одежду.

И вот на мне снова военная форма.

5.

Игорь встретил меня радостной вестью:

— Завтра полк перелетает на боевой аэродром, ближе к линии фронта!

Но вместе с радостью ко мне пришла и тревога: ведь я за дни болезни отстал от товарищей, теперь меня

могут и не взять.

Утром представился командиру. Он спешил, поздоровался и больше ничего не сказал. Вижу, летчики

готовятся к перелету.

И вдруг через час-полтора:

— Товарищ Недбайло! Вы останетесь пока что в Котельниково.

Что еще командир говорил — я уже не слыхал. В голове гудело, как многократное эхо: «Вы останетесь!..

Вы останетесь!..» Я чуть было не разрыдался от горькой обиды. Было как-то совестно и больно.

К полудню аэродром опустел, если не считать оставшихся на нем пяти неисправных самолетов. Кроме

меня были оставлены Семейко и Егорышев: у одного не ладилось со взлетом, у другого «хромала»

техника пилотирования. Улетели и не все авиаспециалисты. Оставлен был Тараканов.

— Что приуныли, молодцы? — утешал он нас. — Выше головы! Вот возьмем и создадим свой полк. Так

уж и быть — командиром стану я. Заместителем назначаю младшего лейтенанта Недбайло, Семейко —

штурманом. Ну, а ты, Егорышев, будешь наш подчиненный. Договорились?

Тараканов продолжал балагурить, но поднять наше настроение ему так и не удалось.

Прошла неделя, потом еще одна — в тоске по друзьям, по полетам. Встречаю как-то Тараканова.

Улыбается. Видно, чему-то несказанно рад. [19]

— Лечу с Болдырихиным за новыми самолетами на завод!

Оказывается, к нам в Котельниково прибыл заместитель командира дивизии полковник Болдырихин. С

ним — пять летчиков.

«Что придумать, как быть?» — забеспокоился я.

Догоняю Тараканова.

— Николай, будь другом: замолви словечко — пусть и меня возьмет!.. Я справлюсь, даю слово — не

подведу! Вся надежда на тебя...

Сначала Тараканов засмеялся. Потом подумал и сказал:

— Ладно, идем!

У крыльца дома, где разместился Болдырихин, Николай вдруг остановился.

— Нет, не пойду я, Анатолий. Не могу!..

— Эх, ты! — рассердился я, взбежал на крыльцо и постучал.

— Пожалуйста, входите! — послышалось за дверью. Я вошел в просторную комнату, представился и...

запнулся.

— Слушаю вас, товарищ младший лейтенант! — мягко сказал полковник.

Кратко излагаю свою просьбу:

— Возьмите меня с собой перегонять «илы». Все, что потребуется выполнить...

Полковник окинул меня внимательным, теплым взглядом, улыбнулся и сказал:

— Вот что, дорогой! Завтра в шесть ноль-ноль начинаются контрольные полеты. Летать будете вы, Семейко, Егорышев и Тараканов. Передайте Тараканову, чтобы он распорядился подготовить два

самолета — боевой и «спарку».

Вздох облегчения вырвался из моей груди.

— Спасибо вам, товарищ полковник! — выпалил я, обрадованный таким неожиданным оборотом дела, и

сияющий, возбужденный выбежал, забыв на радостях попрощаться.

Полеты начались ровно в шесть. Первым контрольный полет выполнял Тараканов. Семейко с

полковником взлетел вторым. Я стоял на старте и внимательно следил за действиями своих товарищей.

Не скрою — очень переживал. Было ясно, что полковник Болдырихин [20] — опытный школьный

инструктор, и от его наметанного глаза не ускользнет ни малейшая моя ошибка. Вот он и скажет, готов ли

я к такому ответственному делу, как перегон самолетов.

Мысленно повторяю весь порядок действий, все движения летчика на взлете, на посадке. Вот уже и

Семейко возвратился, его сменяет Егорышев. Почему Семейко мрачен, молчит? Значит, что-то неладно...

Настала моя очередь. Надеваю парашют, сажусь в кабину. Контролирую каждое свое движение.

Чувствую, что и Болдырихин не спускает с меня глаз. Проверяю, все ли в порядке, и по СПУ{4}

докладываю:

— К взлету готов!

— Выполняйте полет по кругу! — слышу голос полковника.

Взлетел. Выполнил первый разворот, второй, третий, четвертый. Веду машину на снижение. Высота сто

метров, пятьдесят...

— Подтянуть! — говорит полковник и тут же прибавляет обороты мотору. Земля все ближе, ближе. Вот

уже самолет касается ее колесами и бежит по грунтовой полосе.

— Еще один полет по кругу! — отдает распоряжение Болдырихин...

Второй полет я выполнил без замечаний.

— Ну как, самостоятельно полетите? — спросил Болдырихин.

— Полечу, товарищ полковник!

— Разрешаю три полета по кругу!

Я выполнил их с оценкой «отлично». Приятно услышать похвалу от такого опытного наставника, как

полковник Болдырихин!..

...Серо-зеленый «Дуглас» с «перегонщиками» на борту приземлился на заводском аэродроме, где

выстроились в ряд шестнадцать новеньких «илов». Они еще пахли свежей краской. На крыльях ярко

горели алые звезды.

Замкомдив разъяснил задачу: эти самолеты нам предстоит перегнать в Ленинск.

— Взлетаем парой, — сообщил Тараканов. — Перед взлетом станешь справа от меня. [21]

Я растерялся: легко сказать — взлетаем парой! А я ведь пока только видел, как это делают другие. А сам

в строю еще не летал. Но не отступать же!

Пошли на взлет. Набрали высоту. Лететь парой без показа было с непривычки трудновато.

Первая посадка. Заруливаю, ставлю самолет рядом с машиной Тараканова и выключаю мотор. В ушах

звенит, и наступившая тишина кажется неестественной. А день выдался на удивление. Лучи майского

солнца слепят глаза. Спрыгнув с плоскости, я направился к замкомдиву.

— Хорошо, товарищ младший лейтенант, — услышал я от ведущего. Первый экзамен вы успешно

выдержали. Теперь готовьтесь к следующему этапу перелета.

Окрыленный этими словами, я поспешил к своему самолету. Но радость моя сразу исчезла при взгляде на

Тараканова. С сердитым лицом Николай нервно кусал какой-то стебелек.

— Сколько раз летал строем? — строго спросил он меня.

— Сейчас вот — впервые.

— Почему не предупредил? — взорвался Тараканов. — Что, захотел угробить и себя, и меня?

Я виновато молчал. Тараканов был, разумеется, прав.

— Да ты пойми, — отважился наконец я, — ведь от этого полета зависело все. А я не могу ждать, я

должен бить врага, как и ты, как и мои товарищи по школе.

Тараканов отбросил искусанный стебелек и примирительно произнес:

— Ладно уж! Тут и моя вина есть: не учел, что ты летчик начинающий. Надо было с тобой поработать на

земле. Ошибок ты допускаешь немало...

Тут же Тараканов сделал анализ ошибок, рассказал, как поступать в том или ином случае. А в заключение

сказал:

— А сейчас — готовься к вылету.

...Четыре перегона — четыре практических урока. Я овладел пилотированием в паре и в составе

восьмерки. Это придало сил и уверенности. Повезло еще и в том, что боевую машину («одинарку») мне

доверили перегнать на один из прифронтовых аэродромов. Так я получил возможность отработать

бреющий полет и плотный строй шестерки штурмовиков. [22]

И вот, наконец, родной полк.

...Кто это сжимает меня в крепких объятиях?

— Игорь? Ты!

Жмем друг другу руки, радуемся встрече: снова вместе, снова рядом! Делимся новостями. Рассказываю

Игорю о своих полетах. Он выслушал меня, потом с гордостью сообщает:

— А у меня уже четыре боевых вылета!

От души радуюсь за своего друга. Когда же мой черед?

Глава вторая

1.

Командира звена интересовало все до мельчайших подробностей: и как мое здоровье, и сколько времени

провел в воздухе, и с кем летал. Последнее, как я понял, особенно важно было знатьБикбулатову. И когда

я ответил: «С Таракановым», — Бикбулатов одобрительно кивнул головой и улыбнулся краешком губ.

От Тараканова я уже знал, что тот дружит с Бикбулатовым и Заплавским. Боевое побратимство трех

отважных летчиков — русского, татарина и украинца — родилось и окрепло в горячем небе Сталинграда.

И теперь они всегда были вместе.

— Будете моим ведомым! — сказал Бикбулатов с заметным акцентом. — Бортовой номер вашего

самолета тридцать два. Идите к самолету, познакомьтесь с экипажем.

Я не шел, а летел к самолету. Еще бы! Командир звена берет меня своим ведомым! Первым мне

представился механик самолета сержант Мотовилов. Из кабины воздушного стрелка выглядывал

светлоглазый юноша. Он улыбнулся, тут же соскочил вниз и четко отрапортовал:

— Старший сержант Малюк. Ваш воздушный стрелок, товарыш командир!

— Значит, летать будем вдвоем! — крепкое взаимное рукопожатие скрепило наш союз.

— Откуда родом? — поинтересовался я, хотя, судя по фамилии, по заметному акценту, сразу можно было

понять, что Малюк с Украины. [23]

— Есть такой город Корсунь. Може, чулы? Так я оттуда...

Мне сразу понравился этот парень.

Узнав, что его имя Антон, я обрадовался.

— Тезки, мы с тобой, выходит! Вот это здорово! — и рассказал, что и я был записан родителями как

Антон, но когда подрос, решил изменить имя на более распространенное — Анатолий.

Разговорились. Родился Антон Малюк в селе Набутов, Черкасской области, в армию пришел в 1940 году

по комсомольскому набору, учился в Харьковской школе младших авиационных специалистов, стал

мотористом. В самые трудные для Родины дни, в разгар Сталинградской битвы подал Антон Малюк

заявление в партию. Когда на вооружение полка стали поступать самолеты Ил-2, Малюк одним из

первых обратился к командованию полка с просьбой послать его на курсы воздушных стрелков, чтобы, как он написал в заявлении, «непосредственно участвовать в боях против фашистов»...

Познакомился я в этот день и с механиком по вооружению рядовым Сашей Чирковой и мотористом

ефрейтором Анатолием Барановым.

Итак, экипаж самолета был в полном составе.

А в это время противник стремился во что бы то ни стало приостановить наступление советских войск.

По Северному Донцу и Миусу проходила мощная оборонительная линия фашистов, которую следовало

преодолеть частям и соединениям Южного фронта, получившим задачу освободить от гитлеровцев

Донбасс.

Один из тех дней особенно запомнился мне.

...Накануне вечером командир эскадрильи капитан Кривошлык предупредил: завтра предстоит боевой

вылет. Полетит весь полк.

Итак, завтра — мой первый бой!..

Ночь провел тревожно. С волнением ждал рассвета, торопил события. Утром вскочил, позавтракал и —

на аэродром.

На стоянке уже рокочут моторы — идет опробование двигателей. От самолета к самолету спешат

бензозаправщики, подвозятся баллоны со сжатым воздухом. Слышатся голоса механиков и мотористов.

Подготовка самолетов к вылету идет полным ходом. [24]

— Как самочувствие, настроение, товарищ Недбайло?

Обернулся — мой командир Бикбулатов. Аккуратный, подтянутый, чисто выбритый.

— Все в порядке, товарищ гвардии лейтенант! — бодро отвечаю. О том, что плохо спал, разумеется, —

ни слова.

— Вот и хорошо! Карта есть? Обстановка ясна? Маршрут проложен? Ну-ка, разрешите ваш планшет...

Вот видите — железнодорожная станция Софьинобродская? По данным нашей разведки, фашисты

разгружают здесь танки и пушки. По этой цели и предстоит нанести удар...

Вскоре я уже сидел в кабине. Ждал.

Томительно тянутся минуты. Небосвод словно бы раздвинулся, приподнялся над линией горизонта. И

вдруг взметнулась ввысь яркая точка, брызнула зелеными искрами — это сигнал к запуску. Взревели

моторы — сразу в восемнадцать голосов. И пошли «ильюшины» на старт.

Три шестерки — одна за другой тремя рядами — выстроились на взлетной полосе. Моя машина — в

последнем ряду. Буду левофланговым, рядом с Бикбулатовым.

Ждем сигнала на взлет. Его подает командир полка гвардии майор Ляховский: он сегодня сам ведет нас в

бой. Я уже много слышал о нем. Это признанный мастер штурмовых ударов. Смелый и решительный в

бою. Слышал не раз, как летчики восхищались его искусством нанесения удара с пикирования. Уважали

майора Ляховского и за его человечность, отзывчивость, выдержку и тактичность. Не было случая, чтобы

он кого-то обидел. Разговаривал с каждым, как равный с равным. Внимательно слушал собеседника, взвешивал доводы, любил докопаться до истины, был справедлив.

...А вот и сигнал. Самолеты мчатся по ровному полю, взмывают ввысь. Курс — на цель!

Неожиданно небо озарилось вспышками разрывов. Бьют зенитные пушки, тянутся к нам трассы

«эрликонов». Первая шестерка отбомбилась. На земле — фейерверк, багровые всплески огня. Что горит

— не пойму: то ли цистерны, то ли танки, то ли сама железнодорожная станция. Все время посматриваю

на хвостовой номер командирской машины — не оторваться бы от «Бика» (такой позывной у

Бикбулатова). [25]

Самолет ведущего как бы неохотно переваливается на левое крыло и входит в пике. Впереди —

буквально перед носом — промчался самолет Игоря Калитина. Отвожу от себя ручку — повторяю

маиевр, дважды нажимаю кнопку бомбосбрасывателя, и четыре «сотки» летят вниз. Вижу внизу разрывы.

Бикбулатов повторяет заход. Я — за ним.

— «Коршун»-ноль три{5}, не отставай! — слышу голос командира.

Машина вздрагивает — веду огонь из пушек и пулеметов. Стреляю длинными очередями, неприцельно

— никак не удается распределить внимание. Слишком за многим нужно следить: ведущий — цель —

зенитки — огонь... Справа и слева от меня огромными птицами стремительно проносятся самолеты.

— «Коршуны!» Конец атаки! — передает командир нашей группы.

Но где же мои товарищи, шедшие в третьей шестерке? Где «Бик»? Попробуй, разберись! Что скажет

командир? Эх, слепой... Растерялся!..

Пристраиваюсь к впереди идущему самолету. Присмотревшись к хвостовому номеру машины,

обнаруживаю, что это не самолет «Бика». Да и окраска у него несколько иная, чем у наших машин.

Сверяюсь по компасу. Так и есть: отклонился от курса! Выходит, «потерялся», пристроился к другой

группе.

Отхожу в сторону и беру приблизительный курс. Вскоре замечаю знакомый ориентир и облегченно

вздыхаю. Ну, конечно же, — наш аэродром!

Вдруг завибрировал двигатель. Упали обороты. В чем дело?.. Пока я поспешно ищу разгадку, земля

неумолимо приближается. Для принятия решения остаются считанные секунды. Надо немедленно

садиться! Но на посадочную полосу нельзя: нарушу порядок, помешаю другим самолетам.

Выбираю площадку в стороне, резко отвожу ручку — увеличиваю скорость.

Тут же начинаю считать секунды. Шасси — на выпуск!.. [26]

Удар. «Ильюшин» подпрыгнул, завис в воздухе, снова коснулся земли колесами — и покатился по полю.

— Командир! — слышу тревожный голос Малюка. — Позади дым!..

Машина движется несколько десятков метров и замирает на месте. Стремглав выскакиваю из кабины, Малюк — тоже. Он тут же начинает бросать землю на горящий мотор. Спешу ему на помощь. Подбегают

механики и мотористы с огнетушителями, сбивают пламя.

Спасибо товарищам — спасли самолет! На душе горько. Вконец расстроен: ведущего потерял, от группы

отбился, мотор сжег...

У самолета появляются полковой инженер капитан Клубов и техник нашей эскадрильи старший техник-

лейтенант Дмитрий Одинцов. Осматривают машину, что-то говорят между собой. О чем — не пойму: мне сейчас попросту не до них.

Потом улавливаю:

— Ничего страшного! — говорит капитан Клубов. — Отремонтируем самолет. Главное — люди целы, живы, невредимы...

— Не отчаивайся, дружище! — улыбнулся он мне, желая хоть как-нибудь подбодрить. — Машину всегда

можно починить, а вот летчика...

Клубов не закончил фразу. Но смысл ее был понятен. И в его тоне, и в том, как он, слегка подтолкнув

меня, сказал: «Иди, докладывай командиру о полете, а о машине я сам доложу!» — было столько

отцовского, что я даже опешил, не зная, что ответить Клубову, и направился на КП.

Подхожу к командиру звена. На меня в упор нацелены его широко раскрытые темно-карие глаза. «Бик»

резко бросает мне:

— Докладывайте!..

— Товарищ лейтенант! — вскинул руку к шлемофону. — Задание выполнил, но...

Лейтенант прервал меня:

— Что «но»? «Но», «но»! А вы знаете, что оставили ведущего над целью без прикрытия, что самолет

свой сами же и довели до такого состояния? А еще «Коршун» позывной! Не коршун, а коза бесхвостая!..

Последние слова больнее всего задели меня. Я вспыхнул, но сумел сдержать себя: уставом не

предусмотрено [27] оправдываться в подобном случае. Тем более, что «Бик» был прав. Но вот к чему тут

коза, да еще бесхвостая?!

А «Бик» долго бушевал, строго отчитывал меня и наконец сказал:

— Можете идти! Советую подумать хорошенько над тем, что вы сегодня натворили и какими подвигами

«отличились»...

Я не знал, куда девать себя. Усталый и расстроенный, побрел за пригорок, снял шлемофон и прилег на

траву. Уединившись, я несколько раз анализировал случившееся. И пришел к выводу: никто меня больше

не выпустит в полет, не возьмет на боевое задание!..

Глаза глядели ввысь, в чистую, прозрачную глубину неба. Слева медленно наплывала гряда белых

облачков. И мне вдруг вспомнилось такое же синее небо над головой в другом месте — близ

Краматорска.

...Тысяча девятьсот сороковой год. Лето. Мой инструктор Нужный — бывалый, опытный летчик, участник боев на Халхин-Голе — после двух контрольных полетов на У-2 разрешил мне лететь

самостоятельно.

И вот я поднимаю У-2 навстречу солнцу. Странно как-то — в передней кабине нет инструктора! Рокочет

мотор. Я испытываю радостное волнение: подчинил своей воле, своим рукам машину, обрел крылья, победил стихию! Отныне небо — мое!..

Все шло хорошо, пока после четвертого разворота я не повел самолет на снижение. Стремительно

набегает земля, а я чего-то жду. Выравниваю самолет, планирую, но забываю дать обороты мотору. В

результате скорость потеряна. Самолет заваливается на левое крыло, ударяется левым колесом о землю, подпрыгивает, еще раз ударяется — и разворачивается почти на 180 градусов.

Выключил мотор. Выбрался из кабины. Вижу, ко мне бегут курсанты. К самолету подходит Нужный, осматривает его, приказывает курсантам за хвост оттащить У-2 в сторону, где его будут ремонтировать.

Оказалось, лопнула металлическая расчалка шасси, сломалась левая подкрыльная дужка. Взлетел я

именинником. А после такой посадки был огорчен, подавлен. Инструктор стоял в стороне, курил, ждал

завершения ремонта. [28]

«Хоть бы поругал! — думал я. — Легче стало бы на душе. А то вон с каким укором поглядывают на меня

ребята!..»

Но Нужный был невозмутим. И тогда я направился к нему.

— Товарищ инструктор, — от волнения я не узнал своего голоса. Казалось будто слова эти произносит

кто-то другой.

Закончить фразу я не успел. От самолета донеслось: «Готово!» Нужный бросил под ноги недокуренную

папиросу, тщательно примял ее носком сапога и пошел к машине. Я поплелся за ним. Он обошел самолет, внимательно осмотрел его и, повернувшись ко мне, сказал:

— Садись!

Я быстро забрался в кабину. Инструктор поднялся ко мне.

— Считай, что я ничего не видел! Договорились?.. Полетишь?

— Конечно, полечу! — радостно ответил я. Три полета по кругу выполнил без замечаний.

— Нет, не все потеряно! — крикнул я товарищам, когда подрулил на стоянку и выключил мотор. — Я

буду летать! Буду, буду!...

Ребята улыбались, поздравляли меня.

Взволнованный, радостный, я обнял своего инструктора и сказал:

— Спасибо за все!

Благодарил его и за науку, и за щедрость души.

Потом ушел в степь, теплую, звонкую, пахнущую разнотравьем, лег на спину и размечтался. Смотрел в

бездонную глубину сине-голубого океана, где тихо плыли облака.

* * *

...Зримое и воображаемое, прошлое и настоящее переплелось во мне. И я... успокоился, пришел в себя. И

только Нужный был сейчас для меня человеком, чья фамилия очень соответствовала моменту. Разве не

мог бы Бикбулатов быть таким же? — думал я.

— Толька! Бесов сын! А я уже с ног сбился — никак тебя не найду!..

Это Игорь. Стоит надо мной, улыбается:

— Поздравляю тебя с боевым крещением! — толкает он меня в бок, жмет руку. — Сам знаю, как трудно

в первом. [29] .. Испытал!.. А ты здорово посадил своего «Ильюшу»!..

— Ладно, хоть ты не подстрекай! — огрызнулся я, сожалея о том, что моим воспоминаниям пришел

конец.

— Да ты не сердись! Всякое в нашем деле случается... Пошли, довольно валяться!

Подхожу к стоянке, ищу свой самолет. Машину Игоря вижу, но рядом — пустое место. Сердце сжалось: здесь должен стоять мой штурмовик под номером «32». Но самолета нет!.. Антон Малюк о чем-то

беседует со своим коллегой — воздушным стрелком, летающим с Калитиным.

Игорь подозвал их и вдруг взволнованно произнес:

— Братцы, пусть наша боевая дружба всегда и везде будет нерушима! На земле и в воздушном бою будем

стоять друг за друга!..

— Будем! — в один голос воскликнули мы. И четыре руки соединились, утверждая нерушимость этой

клятвы.

2.

— Пошли на танцы! — предложил мне Игорь, когда мы выходили из столовой после ужина. — Надо, братец, встряхнуться: а то все бой да о бое!.. А девчата какие в нашем полку есть! — явно подзадоривая

меня, хитро улыбнулся он.

— Да я уже не помню, когда танцевал...

Молодость берет свое: за день измотаешься так, что буквально валишься с ног, а вечером, глядишь, —

куда и усталость девалась.

Когда мы подходили к длинному, пожалуй, самому просторному из всех уцелевших в этом селе дому, я

вздрогнул, услышав мягкие, бархатные переливы баяна. Играли тот же вальс, который полюбился мне в

Изюме, — светлый, чарующий. Звуки ласково касаются сердца, тревожат его, волнуют, радуют, напоминая о жизни, которую называют довоенной.

Сейчас этот вальс звучал в полутемном зале Барилокрепинского сельского клуба. Он тоже, как и все мы, воевал, звал на подвиг во имя победы. Видавший виды баян наполнял помещение то грустной, то

мажорной мелодией, [30] и этим мужественным людям, сегодня смотревшим смерти в глаза, он пел о

человеческой нежности, о жизни, о любви.

Среди танцующих много девушек: часть из них одета в военную форму, остальные — в цветастых

платьях. Это — местные.

Кружатся пары... Техник звена лейтенант Сорокин сидит у стены на стуле и, мечтательно полузакрыв

глаза, играет.

Игорь тянет меня за руку:

— Погляди направо — какие девушки!..

— Я ведь ни с кем из «их не знаком.

— Пригласи на танец и познакомишься.

— Да я ведь говорил тебе: танцую неважно.

Игорь захохотал:

— А что тут мудреного? Переставлять ноги в такт музыке!..

Я медленно пересек зал, направляясь в дальний угол, где стояла группа девушек в военной форме. И

вдруг. . Да, это была она — Катя Илюшина. Гимнастерка аккуратно выглажена. Сапоги начищены до

блеска. Стройная, подтянутая. Направился к ней... Но... опоздал. Не видя меня, к Кате подскочил Игорь, галантно поклонился, сказав при этом:

— Разрешите?..

А за его спиной — я с растерянной физиономией. Девушка окинула обоих взглядом и, секунду

поколебавшись, протянула руку Игорю. Мне же она улыбнулась тепло и искренне. Затерявшись в толпе, я

ревнивым взглядом наблюдал за Игорем и Катей. Потом побрел к выходу — и ушел.

Утром Игорь допытывался:

— Ты почему это сбежал? Хотел тебя познакомить с Катюшей, а ты исчез... Знаешь, как ее фамилия?

Илюшина. Спросил, не дочь ли она конструктора наших самолетов? Нет, говорит...

Игорь сыпал словами. А я молчал.

...После завтрака мы с Игорем отправились на разбор. Майор Ляховский подробно проанализировал

операцию, выполнявшуюся всем полком.

Ко мне подсел Николай Тараканов.

— Что, как туча, сидишь? — спросил, словно вчера ничего и не случилось. — С боевым крещением

тебя!.. [31]

«Бик» — мой ученик. Я его поставил на ноги, а теперь он тебя учит и воспитывает. Радуйся, что к такому

командиру попал...

Я удивился: значит, Тараканову ничего не известно о том, что произошло между нами? Выходит, Бикбулатов ни единым словом не обмолвился о моем позоре... Мне, виновнику, прямо выложил все, что

думал, а ближайшему другу — ничего не рассказал!..

В глубине души почувствовал уважение к командиру звена.

Тараканов несколько отвлек меня разговором, и я вначале толком не уловил, о чем вел речь Ляховский.

Кого-то хвалил, кого-то поучал. Все же понял: в целом вылет полка был успешным.

«А моей заслуги в этом нет», — с горечью подумал я.

— Младший лейтенант Недбайло...

Вскакиваю с места, руки по швам.

— Вчера он выполнил свой первый боевой вылет, — говорил Ляховский. — Можно поздравить молодого

летчика с этим знаменательным событием. Но это еще не все. Он принял грамотное решение — посадить

поврежденную машину в стороне, чтобы не поставить под угрозу другие самолеты. Посадку произвел

удачно. За это выношу вам, товарищ Недбайло, благодарность.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я.

Командир сделал небольшую паузу, потом негромко сказал:

— Надеюсь, что ошибку свою вы уже поняли и впредь подобного не допустите. А что двигатель

загорелся — вина противника: осколком снаряда был пробит маслорадиатор. Хорошо, что в воздухе вы не

растерялись и на земле действовали решительно, быстро локализовали пожар... Садитесь!

Ух-ты!.. Камень с плеч!

Значит, так: лейтенант Бикбулатов меня отчитал. А майор Ляховский, напротив, — похвалил, объявил

благодарность. Ну-ка, разберусь по порядку, как все было.

...Вначале все шло хорошо. Держался крыло в крыло. У цели перестроились, стали заходить в атаку.

Неожиданно ударили зенитки. Показалось, что весь огонь враг сосредоточил только на моем самолете.

Не то, чтобы растерялся, а почему-то заметался, что-то меня отвлекло. [32] .. И вот результат: побросал

бомбы неприцельно, отстал от ведущего. И еще на Бикбулатова обиделся! За такие дела не только козой

назовешь!.. А ведь «Бик», пусть резко, грубо, — но все же сказал правду. Могло хуже окончиться, и для

меня, и для него...

Позднее я заметил: в нашей эскадрилье повелось «подчищать» друг друга, если, разумеется, были к тому

основания. Делалось это прямо, откровенно и воспринималось без обид. И каждый знал: в дружном

крепком коллективе замечание товарища — на пользу общему делу.

После нескольких боевых вылетов я чувствовал себя над целью увереннее. Уже не тревожила стрельба

зениток. Ведущий предпринимал противозенитный маневр — и я тоже. Хорошо понимая его, действовал, сообразуясь с обстановкой. Но вот разобраться в том, что происходит на земле, отыскать цель, по которой

именно наносим удар, я еще не мог. А ведь от меня требовалось не только прикрывать ведущего и не

терять из виду цель, а и фиксировать малейшие изменения в обороне противника.

Шли дни, и, набираясь опыта, я стал подмечать все, что важно было видеть летчику, — будь это в воздухе

или на земле.

3.

В один из дней, после завтрака, мы с Калитиным укрылись в тени камышового навеса и предались

воспоминаниям. Это были какие-то особые минуты. Летчики, ежеминутно смотревшие смерти в глаза, не

думали о себе. Они всецело были поглощены делом, которое именовалось довольно прозаично — боевая

работа. А в редкие минуты затишья мы с тревогой говорили о своих близких, о которых два года уже не

знали ничего, часто видели во сне и по которым истосковались не утратившие нежности наши опаленные

войной сердца.

...У командного пункта мы увидели и своего командира звена лейтенанта Бикбулатова.

— Идемте к командиру полка! — сказал он.

Гвардии майор Ляховский поздоровался с нами и сразу начал объяснять, зачем нас вызвал:

— Фашистское командование возлагает большие надежды на свой оборонительный вал на так

называемом [33] Миус-фронте. Фашисты соорудили здесь доты и дзоты, противотанковые и

противопехотные препятствия. Гитлер требует задержать на этом участке советские войска во что бы то

«и стало, подчеркнув, что на реке Миус решается судьба Донбасса.

Командир полка сделал паузу, прошелся у стола и продолжал:

— Полк получил приказ выполнить специальное задание. Я решил доверить его вам. Суть задачи состоит

в следующем: на переднем крае в районе населенных пунктов Семеновский и Калиновка надо поставить

дымовую завесу на высоте пятнадцать-двадцать метров от земли, — командир показал на карте участок

местности и высоту с отметкой 196,0, над которой нам предстояло пролететь. — Наземные части ждут от

нас, авиаторов, помощи. Летите втроем, прикрытия не будет. Сложность заключается еще и в том, что в

этом районе противник сосредоточил много зенитных средств, — подчеркнул Ляховский.

— Задание будет выполнено! — четко произнес Бикбулатов.

Я испытывал и радость, и волнение. Радостно было сознавать, что командир части доверил мне, молодому летчику, такое ответственное задание, и еще потому, что Бикбулатов все же видит во мне

«Коршуна».

— Ну что, доволен? — спросил меня наш «Бик». — Не страшно?.. Дело необычное, довольно сложное.

Бикбулатов обстоятельно объяснил нам с Калягиным, что предстоит делать на том или ином участке, уточнил детали.

— Необходимо точно, внезапно и, разумеется, скрытно выйти в заданный район, — инструктировал он

нас. — Вначале мы пойдем разомкнутым строем, над последним контрольным ориентиром маршрута

перейдем на бреющий полет, а перед вражеским берегом сделаем «горку», обстреляем эрэсами позиции

фашистов — и снова перейдем на бреющий. Первым выброс химического состава сделаю я поочередно

из обоих УХАП'ов (так сокращенно назывались универсальные химические авиационные приборы — А.

Н.). Как только увидите, что из-под моей машины потянулся дым, вы, Калитин, отсчитаете двенадцать

секунд и затем нажмете кнопку для выброса смеси. Затем Недбайло... [34]

Мы проложили на карте маршрут, рассчитали курс, расстояние. Затем нас подробно проинструктировал

начальник химической службы полка капитан Продан. Еще раз, теперь вместе со своими воздушными

стрелками, уточняем особенности выполнения специального задания, намечаем план огневого

взаимодействия.

Подошли командир полка и начальник штаба.

— Итак, ровно в двенадцать пятнадцать, — напутствовал нас майор Ляховский, — вам надо быть над

целью. Ваше появление послужит сигналом наземным частям начать форсирование водного рубежа.

Желаю вам удачи, — и крепко пожал всем руку.

...Самолеты уже подготовлены к вылету. Наши «ильюшины» выглядят несколько необычно: под

крыльями, на наружных замках, подвешены сигарообразные контейнеры.

Занимаем место в кабинах. Ждем сигнала. Вот и ракета.

Качнулись и завертелись винты. Мы опробовали двигатели на всех режимах. Все в порядке, можно

выруливать на старт.

Машина Бикбулатова берет разбег. За ним идет Калитин. Я вылетаю третьим. Чувствую, как тяжело

отрывается от земли самолет. Это понятно: во-первых, химические приборы значительно увеличили

полетный вес штурмовика; во-вторых, изменились аэродинамические характеристики машины.

Некоторое время идем обычным строем, затем снижаемся и летим на бреющем. Под крыльями

замелькали строения, деревья, дороги. С удовлетворением отмечаю про себя, что уже умею распределять

внимание, оно теперь не приковано только к ведущему.

Неожиданно Бикбулатов набирает высоту. Мы с Калитиным делаем то же самое. «Значит, подходим к

цели!» — догадался я. Все время держу в поле зрения командирскую машину, бросаю беглый взгляд

вперед. За извилистой лентой реки виден испещренный огненными вспышками район. Серые, белесые, черные шлейфы смешиваются вдали, образуя туманную дымку. «Фронт! Где-то здесь и нужный нам

участок. Поди-ка, отыщи»!, — подумал я.

Под нами река Миус. Проходим над рекой под углом [35] градусов в двадцать. В шлемофоне — голос

командира звена:

— Огонь!

Штурмовик Бикбулатова ныряет вниз. Я повторяю маневр. Как и ведущий, нажимаю гашетки пушек и

пулеметов, кнопку пуска реактивных снарядов. В ровный гул мотора вплетается шипение: эрэсы, выброшенные из-под крыльев упругими огненными струями, понеслись вдаль, на врага. По самолету

пробегает дрожь: пушки и пулеметы работают безотказно. Я словно бы слился с машиной. В душе — ни

с чем не сравнимое чувство. Нет, это не азарт, это торжество бойца, несущего врагу возмездие.

Земля стремительно бежит навстречу. Под крыльями проносятся траншеи, огневые точки, мелькают

мечущиеся в поисках укрытия фигурки.

«Не отвлекаться!» — приказываю себе. Наступает очень ответственный момент, и я пристально

наблюдаю за машиной ведущего. Вот жгут густого белого дыма вырывается из-под летящего впереди

командирского штурмовика. Вижу, что и Калитин привел в действие первый химический прибор. «Один, два, три... шесть», — отсчитываю в уме. Воздушные стрелки, как это было предусмотрено планом, открывают беглый огонь по земле. А я продолжаю считать: «...одиннадцать, двенадцать!» — нажимаю

кнопку и веду счет до шести. Тут же отпускаю ее — и мигом нажимаю снова. Белые струи дыма тянутся

вдаль, вздуваются, расплываются над землей.

Проходит еще несколько секунд. Бикбулатов круто набирает высоту, затем бросает машину вниз, влево, вправо, ведет огонь. Мы с Игорем повторяем его действия. Выполнив противозенитный маневр, всем

звеном разворачиваемся и берем курс на свой аэродром.

«Все нормально!» — радуюсь я. А над рекой, над берегом, вдоль переднего края противника простерлась

широкая и плотная стена белого дыма.

— Увеличить дистанции, интервалы! — передает по радио Бикбулатов.

Отвожу самолет влево от ведущего. Калитин отходит вправо. Расстояние до самолета ведущего

увеличилось, и я, почувствовав себя как-то посвободней, нет-нет да и [36] посматриваю на землю, на

машину ведущего. Пилотирует он здорово...

— Подтянись! Занять свои места! — приказывает Бикбулатов.

Значит, скоро будем садиться!..

К аэродрому подходим на бреющем плотным боевым порядком. Сели. Нас тут же окружают

авиаспециалисты.

— Ну, все в порядке! Задание мы с вами выполнили успешно! — говорит Бикбулатов. Ребята улыбаются.

Как не понять их? Они ведь своим нелегким трудом, усердием, знаниями, опытом, мастерством тоже

воюют с противником, вносят свой вклад в успех боевого друга и товарища — летчика. Он одержал

победу в воздушном бою, он отлично выполнил сложное задание — значит, все вместе, сообща, нанесли

противнику урон...

Осмотрев самолеты и доложив командиру звена, мы вместе с ним, весело переговариваясь, направляемся

на командный пункт.

— А вы сегодня хорошо показали себя, Недбайло! Молодец! Так держать! — «Бик» протягивает мне

руку. Темиые глаза его улыбаются.

— Спасибо, командир, буду так держать!..

Майор Ляховский внимательно выслушал рапорт Бикбулатова, задал несколько вопросов, затем

улыбнулся и сказал:

— Спасибо, товарищи! Вы очень помогли наземным частям. Теперь — отдыхайте...

...Солнце уже поднялось над горизонтом и обласкало теплыми лучами остывшие за ночь капоты моторов.

Начинается новый день.

Мы у самолетов: ждем сигнала на боевой вылет. Но время идет, а никакой команды нет.

Вскоре все выяснилось. В девять сорок в небе застрекотал По-2 и сел. К этому времени весь личный

состав был построен тут же на аэродроме. Оказывается, прилетел заместитель командующего 8-й

воздушной армией генерал Ростов. Поприветствовав нас, он сообщил:

— Товарищи! Вчера ваш полк выполнил сложную и ответственную задачу — помог нашим войскам

форсировать реку Миус. У противника захвачено пять сильно укрепленных опорных пунктов.

Наступление успешно развивается. За мужество и отвагу, проявленные при [37] выполнении боевой

задачи, гвардии лейтенант Бикбулатов награжден орденом Красного Знамени. Младшие лейтенанты

Кдлитин и Недбайло — орденом Красной Звезды...

Я вздрогнул... Неужели? Нет, речь, видимо, идет о ком-то другом. Но однофамильцев в полку нет. Значит, это меня имеет в виду генерал.

А строй уже рукоплескал, сиял, радовался. Волнение охватило меня. Кто-то подталкивает: не мешкай, мол, выходи из строя...

— Служу Советскому Союзу! — выдохнул я, приняв из рук генерала свою первую правительственную

награду... Как оправдать столь высокую честь, какими делами подтвердить, что достоин носить на груди

награду Отчизны?

Я принимал этот орден как залог новых боевых побед. Он воодушевил меня, он звал сражаться

мужественно и умело. Как, например... О, за образцом далеко ходить не надо: им был для меня командир, отважный летчик, мастер штурмовых ударов лейтенант Бикбулатов.

Скорее бы взлетела в небо ракета!.. В бой, в бой! — стучало сердце.

Глава третья

1.

День выдался по-настоящему летний, жаркий. Мы с Игорем, укрывшись от солнца под крылом самолета, коротали время в ожидании очередного вылета и молча оглядывали местность. На пригорке желтела

пшеница, и мягкий ветерок игриво перекатывал по полю волны. В садах наливались соком щедрые дары

лета. И непрестанно пел в вышине жаворонок.

Природа делала свое извечное дело. И если бы не воронки, не пепелища, не эхо далеких взрывов, можно

было бы подумать, что вовсе нет никакой войны, что все пережитое — тяжелый дан.

Но вот вдали на лугу появились какие-то фигурки. Совершая ритмичные движения, они приближались к

нам. [38]

— Косари! — шепнул я, будто громко произнесенное слово могло вспугнуть их.

Они совсем уже близко, и теперь можно различить: два старика в белых рубахах, за ними в выцветшей

гимнастерке инвалид (он явно припадал на ногу), несколько подростков и десять-двенадцать женщин с

острыми косами в руках. Сжалось сердце: не женская это работа в сто потов! Да что поделаешь, мужчины ведь на войне! Жизнь потребовала — и стали женщины пахарями и косцами. Пошли на заводы

и фабрики, заменив там своих мужей и братьев, спустились в шахты, а многие надели шинели, чтобы

стать в боевой строй.

Я подумал о матери. Как там она, что с ней? Как перебивается отец, сестренка? С началом моей

фронтовой жизни тревога о доме, о близких намного усилилась. Быть может, объяснялось это тем, что я, беря каждый раз в руки карту и уяснив свою боевую задачу, быстро прикидывал расстояние от линии

фронта до моего родного Изюма. Оно все сокращалось.

«А что, если бы меня послали в этот район?» И я быстро производил расчеты. Разве можно было в такие

минуты не испытывать волнения, если тебе надо всего лишь несколько десятков минут, чтобы долететь

до родного дома!..

Но я знал, что лететь мне предстоит в другой район. Как и в Изюме, там ждут нас, летчиков. Ждут нашей

помощи, ждут избавления от фашистской неволи.

Игорь, видимо, думал о том же, что и я. Он вдруг нарушил молчание:

— Письмишко надо написать родителям, — и вынул из планшета карандаш и тонкую ученическую

тетрадь.

— От меня не забудь передать привет, — напоминаю ему.

Родители Игоря жили в Москве и были мне незнакомы. Но я, лишенный возможности подать о себе весть

своим близким, очень хотел написать пару теплых слов хотя бы родным моего боевого товарища.

Игорь, словно угадав мои мысли, вырвал из тетради листок и протянул мне:

— Пиши тоже!

— Твоим?

— Можешь и моим. Но прежде — своим!

— Куда же? Изюм еще не освобожден! [39]

— Скоро освободят! — уверенно сказал Калитин. — До него уже рукой подать!..

Я с благодарностью посмотрел на него:

— Спасибо, друг!..

«Здравствуйте, мои дорогие! — начал медленно, собираясь с мыслями, выводить я. — Пишу, не будучи

уверенным, что вы получите эту весточку. Я жив, здоров. Нахожусь на фронте. Очень беспокоюсь о вас...

Будьте здоровы! Любящий вас Анатолий».

Сложил листок треугольником, написал адрес, указал свою полевую почту и, возвращая Игорю карандаш, вздохнул:

— Все равно не дойдет! — и положил письмецо в планшет.

Игорь, ничего не отвечая, продолжал писать. А когда закончил письмо, повернулся ко мне:

— Знаешь что, Анатолий? Вот закончится война, и мы с тобой поедем в Москву. Родители у меня

мировые, честное слово, — прекрасные!.. А пока что дай-ка мне свой «треугольничек» — вечером вместе

со своим занесу его в штаб, отправлю.

* * *

Наши наземные части с боями продвигались вперед. Медленно, зато неотвратимо. Противнику, несмотря

на то, что он пополнял свои части свежими резервами и усиливал огневую мощь, сдержать натиск

советских войск не удавалось.

На земле и в воздухе шли почти непрерывные бои. В них деятельно участвовал и наш полк, поддерживая

операции наземных войск, нанося удары по скоплениям вражеской боевой техники, штурмуя его

аэродромы, узлы сопротивления и коммуникации.

Как-то августовским утром командир эскадрильи собрал нас и сообщил о предстоящем вылете.

— На аэродроме Кутейниково противник сосредоточил до восьмидесяти самолетов, которые совершают

налеты на наши наступающие войска. Эскадрилья будет наносить удар в составе полка, — сказал комэск.

— На задание пойдем тремя шестерками во главе со штурманом полка майором Суклышкиным. Надо

внезапно выйти в район Кутейниково и произвести два захода. [40]

Мне предстоит впервые штурмовать вражеский аэродром.

Вылет во второй половине дня. А сейчас нужно готовиться к нему! В условиях фронтового аэродрома

каждый летчик приспосабливается, как ему удобней. Я достал карту, расправил ее на развернутом

планшете. Кладу планшет прямо на землю и, сидя на корточках, с помощью штурманской линейки

наношу карандашом отрезки маршрута от одного населенного пункта к другому, курсовые углы, отмечаю

расстояние и время полета. Цель обвожу красным кружком.

Расстояние до линии фронта и обратно составило почти пятьдесят километров. До сих пор мне

приходилось углубляться в тыл противника не больше чем на пятнадцать километров... Еще раз

обдумываю маршрут, мысленно представляю свои действия во время перелета через линию фронта, над

занятой противником территорией, над целью.

...Одна за другой взлетают шестерки штурмовиков и берут курс на запад.

Лечу слева, третьим от комэска. Нашу шестерку сопровождают четыре «яка». Мы знаем: наши боевые

друзья-истребители зорко всматриваются в воздушное пространство, ищут врага, готовые в любую

секунду сразиться с ним, не дать ему помешать нам выполнить ответственное задание.

Высота — девятьсот метров. Отсюда земля кажется мне большой картой, где вместо условных

обозначений — настоящие рощи, холмы, долины, где на синих жилках рек заметны ажурные рисунки

мостов, а на паутинах дорог угадывается железная змея вражеской танковой колонны, где взблеск огня за

синим лесом демаскирует зенитную батарею, где тихо дремлющая нива может оказаться вражеским

аэродромом, на который и следует обрушить огонь.

Что поделаешь? Война совсем по-иному научила нас видеть землю — ту самую обласканную солнцем

землю, которая пахнет разнотравьем, дышит теплом, звенит перекличкой кузнечиков. Теперь — иные

ассоциации: река — это водный рубеж; холм — вражеский опорный пункт; лес — укрытие для

фашистской техники...

Лечу, «читаю» землю. Сейчас под крыльями — линия фронта. Вспышки огня, дым. Там идет жаркий бой.

Совсем [41] недалеко от меня, справа по курсу вздуваются разрывы — это бьют зенитки. Но строй

самолетов не нарушается: эффективность огня «вдогонку» низкая, и потому ведущий увлекает группу

шестерок дальше, на запад, не предпринимая противозенитного маневра.

Все свое внимание я сосредоточил на пилотировании самолета, стараюсь следовать строго за машиной

лейтенанта Бикбулатова. И все-таки чувствую тревогу. Причина ее мне ясна. До этого я летал штурмовать

противника, находившегося недалеко от переднего края. В случае чего — на обратном пути до своих

рукой подать: можно уйти в свой тыл, за боевые порядки наших войск. А сейчас — дело совсем другое!..

Стараюсь взять себя в руки. Мимолетная тревога тает, как тает под солнцем утренний туман. Я вдруг

вспомнил косарей — двух стариков, инвалида, подростков, женщин. Из-под нахмуренных бровей глядели

усталые глаза. Я понимал, что каждый из этих людей трудится за десятерых. Им предстояло очень много

сделать, чтобы возродить землю, которую еще недавно топтал враг. Им нужна была Победа. Нужна как

можно скорее. И кто знает, — думал я, — быть может, от меня, от того, будет ли моя сегодняшняя атака

удачной, зависит, вернется ли домой муж молодки, помахавшей нам вслед белой косынкой, когда

штурмовики пошли на взлет...

...Высота тысяча сто метров. Первая пара ведущей шестерки перестраивается в правый пеленг. Все

выполняют тот же маневр. Значит, — до цели близко.

Вот уже первая шестерка устремилась в атаку. За ней — вторая. Вокруг самолетов рвутся снаряды.

Гулко застучало сердце. Еще несколько секунд — и я тоже атакую цель. Внизу, если продлить взглядом

линию пикирования второй шестерки, видны солнечные «зайчики». Так и есть: вражеские самолеты...

Они стоят группками вокруг перелеска, окаймляющего желтую поляну.

Вслед за командиром ввожу и свою машину в пикирование. Ведущий наносит удар реактивными

снарядами. Я тоже нажимаю кнопку «РС». Через две-три секунды вражеские самолеты исчезают в темно-

class="book">серых облачках взрывов.

Внимательно слежу за ведущим. Он выводит самолет из пикирования, тут же открываются люки его

«ильюшина», [42] и из самолета темными каплями падают бомбы. Я дважды нажимаю кнопку сброса

бомб, и мой штурмовик, слегка подпрыгивая, тоже освобождается от бомбового груза.

После этого выполняем левый разворот и, набрав высоту, уходим. Смотрю вниз: над стоянками

вражеских самолетов клубится дым, сквозь который просвечивают оранжевые языки пламени. Сомнений

нет: после наших эрэсов и бомб от фашистского аэродрома осталось только название.

Занимаю свое место в боевом порядке. Первые две шестерки еще раз заходят на цель. Тут и там

вспыхивают разрывы: это открыли огонь вражеские зенитки, прикрывающие аэродром. Вот и мы

проносимся сквозь гущу серо-черных «шапок». В кабине запахло пороховой гарью.

Командир длинными очередями ведет огонь из пушек и пулеметов. Я делаю то же самое — и ритмичная

дрожь пробегает по самолету. Внизу появляется еще один очаг пожара.

Снова выходим из атаки влево с набором высоты. «Телохранители» старательно опекают нас, зорко

всматриваются в небесный простор. И вдруг «яки» исчезают. Что такое?

— Прикрой, атакую! — слышу в шлемофоне чей-то голос. Значит, истребители прикрытия вступили в

бой.

Высота — семьсот метров. Наша пара занимает место слева от ведущего группы: этим увеличиваются

огневые возможности шестерки. Идем домой. Задание успешно выполнено, и это радует меня. Все

хорошо, потерь нет!

Но что это? Звенящий удар. Машина накренилась влево, затем стала резко снижаться. Отклоняю ручку

вправо — крен исчезает. Но угол пикирования все увеличивается. Штурвал на себя! Самолет не

реагирует. Убираю обороты до минимальных, с силой тяну ручку на себя. Машина как-то неохотно

выходит из пикирования.

— Хвост цел? — спрашиваю Малюка.

— Поврежден! — отвечает он. — Снаряды разбили стабилизатор. «Мессер», бисова душа, вдарыв. С

дальней дистанции...

— Почему не обстрелял его?

— Задержка с пулеметом получилась! — объясняет [43] воздушный стрелок. Я заметил, что нервы у

Малюка крепкие. И ничто не выдает его волнения. Разве что речь: в таких случаях он говорит то по-

русски, то переходит на украинский язык.

С каждой секундой положение осложняется. Надо искать выход, ведь домой еще далеко...

— Пара заходит в атаку! — кричит Малюк.

Справа, метров на семьсот выше нас, замечаю пару «фокке-вульфов». Они явно намерены атаковать нас.

— Огонь!.. Короткими очередями, экономно! — передаю Малюку, совсем забыв о неисправности

пулемета.

А «фоккеры» вот-вот откроют огонь.

Вдруг за моей спиной застучал пулемет: стрелок сумел-таки устранить неисправность.

— Молодец, Малюк! — кричу. — Ну-ка, дай им жару!..

Да, Антон Малюк, сумевший быстро устранить задержку и вовремя встретить огнем атакующие нас

«фоккеры», действительно был молодцом! А тут как раз возвратились «яки» — и ринулись на

«фоккеров». Один из них загорелся, стал падать, разматывая черную спираль дыма. Вспышка! И

вражеский самолет взорвался в воздухе. Второй «фоккер», увернувшись от атаковавших его «яков», сумел все же поймать нас в прицел. В правой плоскости «ильюшина» зазияли рваные пробоины, затрепетали фанерные и перкалевые клочья обшивки.

Меня тревожит, что под напором встречного потока воздуха дыры в любую секунду могут увеличиться, и

тогда машина потеряет устойчивость. Осторожно перевожу самолет сначала в правый, затем в левый

крен. Повторяю. «Ильюшин» ведет себя нормально. Дотянуть бы домой!..

Наша группа ушла вперед, и мой подбитый самолет летит сейчас один в бескрайнем небе. А тут еще

Малюк докладывает: в приемнике пулемета перекосило патрон, и его никак не удается вытащить.

Нас догоняют два «фокке-вульфа»! Подходят ближе. Пикируют. До линии фронта остается километров

семь. Поединок предстоит тяжелый. Единственное, что я могу противопоставить «фоккерам» — это

маневр...

«Фоккеры» уже на дистанции действительного огня. Вот-вот от них протянутся огненные трассы. Беру

на себя ручку — и самолет, резко задрав нос, уходит вверх. [44]

Перегрузка, естественно, предельная, скорость падает до минимальной. Полностью убираю обороты, перевожу кран щитков в положение «выпущено», и самолет на какие-то доли секунды как бы зависает в

воздухе.

Вдруг штурмовик затрясся, еще раз! Быстрый взгляд на одну плоскость, вторую. Новых дыр нет.

Оборачиваюсь: один из «фоккеров» падает.

— Малюк? Это ты его? — спрашиваю по СПУ.

— Я вдарив. Тепер йому капут! — весело отозвался стрелок.

— Поздравляю с первым! А где второй?..

— Идет в атаку.

Нет, прицелиться я ему не дам! Убираю щитки. Сваливаю машину на левое крыло и бросаю ее вниз.

«Фокке-вульф» близко. Энергично разворачиваю штурмовик и этим мешаю гитлеровскому летчику вести

огонь. Он спешит, дает длинную очередь. Но огненная трасса проносится мимо. Разворачиваюсь вправо

и, прижимаясь к земле, на максимальной скорости устремляюсь к линий фронта. Еще две-три минуты —

и...

— Товарищ командир, нас атакуют четыре «фоккера»! — кричит Малюк. — Пулемет снова заело!..

Час от часу не легче! Лихорадочно ищу новое решение. Напряженно всматриваюсь вдаль, но ни наших

штурмовиков, ни истребителей нигде не вижу. Как же быть?

Решаю набирать высоту до тех пор, пока тянет мотор. Медлить нельзя. Иначе будем сбиты! Заваливаю

машину на левую плоскость, ухожу вниз со скольжением. Скорость быстро нарастает. Снова беру

штурвал на себя и, набирая высоту, ухожу в сторону от огня «фоккера».

Обстановка еще более усложняется. Огненные трассы проносятся то справа, то слева. Высота — сто

метров. Делаю все, чтобы не дать преследователям вести прицельный огонь. Но ведь их — четыре. Что

предпринять?

И вдруг:

— Командир, «фоккеры» тикають!

И верно — уходят. А-а, струсили, не рискнули померяться силами с нашими истребителями!

Оказывается, над передним краем действовала группа штурмовиков. Их прикрывали наши спасители.

Заметив нас, они пришли на помощь. [45]

Закончив «обработку» переднего края, истребители поворачивают на восток. Присоединяюсь к ним.

— Тезка, жив? — спрашиваю Малюка.

— Живый, живый, товарышу командир!

И я во весь голос пою:

Там, где пехота не пройдет

И бронепоезд не промчится,

Угрюмый танк не проползет,

Там пролетит стальная птица!..

Пою потому, что хочется петь: мы ведь просто чудом уцелели в этом вылете!

Наконец, прилетели на свой аэродром. Выбрались из кабины. Не обращая внимания на окружающих, мы

с Малюком бросаемся друг другу в объятия. Понять нас могут лишь те, кому довелось побывать в

подобной ситуации. Ребята радостно улыбаются. Осматривают самолет, ощупывают дыры в плоскости и

хвостовом оперении. Присоединяюсь к ним и я. Так вот оно что! Теперь мне ясно, почему самолет стал

самопроизвольно планировать: слева обшивка стабилизатора буквально разворочена. Снаряды прошли

между левым рулем высоты и хвостовой частью фюзеляжа. Руль высоты в узле крепления был отжат

вниз и в таком положении заклинен. Выводя машину из пикирования, я с усилием освободил его для

нормальной работы.

— Все вернулись? — спрашиваю механика Мотовилова.

— Нет, не все! — с горечью выдавил он. — Экипаж из второй эскадрильи не вернулся...

Больно стало на душе и обидно. Жаль, очень жаль боевых друзей! Будем за них мстить и доведем до

конца то дело, которое не довелось завершить им.

Я подозвал Мотовилова.

— Самолет надо как можно скорее ввести в боевой строй. И пулемет стрелка проверьте.

— Сделаем, товарищ командир! К утру машина будет готова!

Иду докладывать командиру. Меня догоняет Калитин.

— Мой стрелок видел, как тебя атаковали «фокке-вульфы». Рад за тебя, поздравляю с победой и

благополучным возвращением! — пожал он мне руку. — Спасибо, друг дорогой! [46]

Мы подошли к землянке командного пункта. Здесь уже собрались летчики, участвовавшие в штурмовке

аэродрома, делились впечатлениями. Первая эскадрилья была на докладе. Затем пригласили к командиру

всех летчиков второй.

Ожидаем своей очереди. Капитан Кривошлык беседует с каждым, уточняет какие-то детали. Я стою в

стороне, прислушиваюсь к этому разговору и проверяю себя: а все ли видел, о чем говорят товарищи? Но

вот пришла и моя очередь.

Командир эскадрильи взглянул на меня.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите о своем поединке с «фокке-вульфами»! Начните с того момента, как перешли

на бреющий...

Наступила пауза. Меня смутило, что я вдруг оказался в центре внимания: товарищи притихли, с

интересом ждут моего рассказа. И я стал излагать подробности этого необычного в своем роде вылета, ставшего памятным на всю жизнь. Рассказал, как действовал Малюк, как он сразил «фоккера».

Выслушав мой рассказ, командир вдруг обнял и крепко поцеловал меня:

— Молодец!

Это было лучшей наградой: шутка ли — боевой, опытный воздушный боец, комэск похвально отозвался

обо мне — совсем еще «зеленом» штурмовике!..

Итак, задание, поставленное перед нами, было успешно выполнено, противнику причинен большой урон: на аэродроме повреждено и уничтожено до тридцати самолетов, подожжены бензохранилища, взорван

склад боеприпасов, разрушено несколько строений.

Этот боевой вылет многому научил меня. Я уверовал в свои силы и убедился, что штурмовик —

действительно живучая машина. Но больше всего я уяснил для себя: летчику необходимо высокое боевое

мастерство, боевой опыт и еще раз опыт.

2.

Авиация противника несла значительные потери, и гитлеровское командование вынуждено было вводить

в действие все новые и «новые резервы.

На нашем участке стали появляться пикирующие [47] бомбардировщики Ю-87, метко прозванные

фронтовиками «лапотниками». Дело в том, что у этого самолета были неубирающиеся шасси, прикрытые

обтекателями. Торчащие в полете «ноги» и дали повод острословам сравнить их с лаптями.

С «юнкерсами-87» мы стали встречаться довольно часто. И не просто встречаться, а вести воздушные

бои.

Первый такой бой, в котором было сбито три Ю-87, провела группа, возглавляемая старшим лейтенантом

Прудниковым.

Это была блестящая победа. В бою не только показали свое искусство наши летчики. Серьезный экзамен

выдержала наша прекрасная техника — славный штурмовик «Ильюшин-2», машина, обладавшая

высокими летно-техническими качествами, огневой мощью и маневренностью. У Прудникова нашлось

немало последователей.

Однажды перед нашей эскадрильей была поставлена задача: шестеркой двумя заходами нанести

бомбово-штурмовой удар по скоплению вражеских войск и боевой техники в районе балки Терноватая.

Маршрут полета частично проходил над районами Донбасса, недавно освобожденными от гитлеровских

захватчиков. Острая боль сжала сердце: я видел Донбасс совсем иным. В донецком небе началась моя

летная биография. Здесь все было мне близко и знакомо. А теперь под крыльями проплывали взорванные

мосты, разрушенные шахты и железнодорожные станции, сожженные поселки.

В сопровождении истребителей пересекаем линию фронта. Внизу — привычная в таких случаях картина: наземные войска ведут сражение.

До цели — несколько минут полета. Но вражеские зенитки неистовствуют: нас все время сопровождают

черные шапки разрывов. Умело маневрируя, командир эскадрильи уверенно вывел группу на цель. Вот

уже видна искусно замаскированная огневая позиция дальнобойной артиллерии фашистов. Рядом

укрыты танки, грузовики.

— «Коршуны», атакуем! — командует ведущий и выводит свою машину в крутое пике. Я устремляюсь за

ним, освобождаюсь от бомб...

— «Коршуны», еще заход! [48]

И снова на фашистов обрушиваются наши бомбы, реактивные снаряды. На земле — кромешный ад.

Разворачиваемся на третий заход, и вдруг слышу:

— В воздухе противник!

Ведущий выводит машину из разворота, я неотступно следую за ним. Набираем высоту. Внимательно

осматриваю простор. Вдали замечаю цепочку из маленьких темных точек. Она движется под углом

градусов тридцать к линии нашего полета. С каждой секундой точки увеличиваются и вскоре

превращаются в силуэты идущих один за другим самолетов. Уже и различить их можно: судя по

торчащим под фюзеляжем «ногам», это известные нам «лапотники». Но «юнкерсы» не одни: их

прикрывают «мессершмитты».

— Приготовиться к атаке! — узнаю голос нашего комэска.

Разворачиваемся и идем в лоб боевому порядку «юнкерсов». В это время наши истребители схватились с

«мессерами».

Теперь слово за нами! Всей шестеркой открываем огонь. Строй «юнкерсов» ломается. Рассыпавшись в

разные стороны, «лапотники» сбрасывают бомбы на свои же войска — облегчаются. Один уже горит, падает.

Я четко выдерживаю строй пары, внимательно слежу за воздухом, повторяю действия Кривошлыка.

Мной овладевает боевой азарт.

«Надо бить противника, пока он в растерянности!» — хочу крикнуть я, но его ли учить? Вот он

закладывает вираж градусов на сорок пять. Я — тоже. Теперь его «ильюшин» на крутом развороте

буквально «висит» надо мной. Малейшая ошибка, оплошность — и столкновение неминуемо.

Напряжение длится всего лишь несколько секунд. И вот уже разворот выполнен. Облегченно вздыхаю: выдержал!

Теперь идем на сближение. Пристально слежу за ведущим: как только о;н откроет огонь — должен и я

нажать гашетки. Дистанция сокращается, фашистский бомбардировщик уже совсем близко. Видимо, командир решил бить наверняка. В тот же миг у правого крыла его «ильюшина» заплясали две огненные

струйки: это ведущий ударил по «юнкерсу» из четырех точек — пушек и пулеметов. Я, естественно, поймав «юнкерс» в прицел, поступил так же. Флагманский «юнкерс» перевернулся [49] на спину и, объятый пламенем и дымом, стал отвесно падать. Остальные «лапотники» поспешили удрать. Наша

группа пошла за ними вдогонку. Я выбрал цель, но «юнкерс» увернулся и ушел переворотом. Ловлю в

прицел другой. Начинаю сближаться — и этот ускользнул. Вот досада — опять неудача! А как хочется

скорее сбить «лапотника» и открыть личный счет!

Забыв об опасности, ввожу штурмовик в пике, разгоняю скорость, затем беру на себя ручку — и снизу

захожу на врага. Быстро сближаюсь с «им, выпустив шасси, гашу скорость и держу врага на носовом

штырьке прицела. Проходят секунды предельного напряжения. Уже отчетливо видны кресты на крыльях

«юнкерса». Чуть-чуть доворачиваю свой самолет с учетом упреждения и с силой нажимаю одновременно

на кнопку пуска реактивных снарядов и на гашетки пушек и пулеметов. Штурмовик буквально

выплескивает мощную струю огня. «Юнкерс» вспыхнул и стал падать. Так был открыт счет сбитых мной

в воздухе вражеских самолетов.

Я убрал шасси, развернулся влево и только стал искать новую цель, как в шлемофоне раздался голос

командира:

— Сбор! Сбор!..

Приказ есть приказ. Наша шестерка собирается. Все целы и невредимы. Каждый занимает свое место в

боевом порядке. Подходят «яки», и в их сопровождении шестерка «илов» возвращается на свой аэродром.

3.

Нелегко давались нам победы. В период наступательных операций наших войск полк выполнял сложные

и ответственные задания. Летчики по нескольку раз вылетали на штурмовку переднего края противника, наносили удары по важным целям в тылу врага. Днем и ночью гремели бои — тяжелые, кровопролитные.

В одном из жарких боев сложил голову мой ближайший друг Игорь Калитин. Тяжело было сознавать, что

он никогда уже не вернется в боевой строй, что я не увижу его улыбки, не услышу доброй дружеской

шутки. Я словно бы осиротел. Не хотелось верить случившемуся, не хотелось мириться с тяжелой

утратой.

Произошло все так. [50]

...Эфир, как всегда, полон голосов: сотни танковых и самолетных радиостанций ведут обмен, кто-то

кому-то отдает приказ, кто-то просит помощи, требует огня. В русскую речь вплетается немецкая. Один

непрестанно повторяет позывные, другой кричит открытым текстом. «Бей его, Леня! Бей!..» Попробуй в

этом шуме и свисте различить голос командира!

Но я все же улавливаю слова ведущего. — Держитесь плотным строем: в воздухе «фоккеры»!..

Перестраиваемся. Продолжаем полет к цели. С восьмисотметровой высоты отчетливо видны на поле боя

«коробочки» — фашистские танки. Их-то нам и предстоит атаковать. При перестройке вдруг почему-то

наша группа рассыпалась. Я оказался позади Калитина.

Связываюсь по радио с Игорем:

— Видишь танки? Бьем!

Да, он видит цель: его самолет уже пикирует. Иду несколько правее, сзади.

И тут произошло неожиданное: из-под мотора Игоревого штурмовика полыхнуло пламя. Машина словно

бы стала разматывать ленту черного дыма. «Неужели?!»

Хоть Игорь и сам знает, что ему делать, я кричу:

— Маневрируй! Сбивай пламя! Слышишь?!.

Но Калитин молчит. Только шорох да свист на нашей частоте.

А штурмовик стремительно мчится к земле. Рядом проносятся огненные трассы — это бьют по мне

вражеские истребители. Но я не обращаю внимания. Что предпринять? Подставить бы свои крылья, сдержать его падение!.. Эх, Игорь, Игорь, друг мой дорогой!

До земли триста метров, двести, сто...

Машина Калитина пылает факелом. Я вывожу свой самолет из пике, а сам не отрываю взора от

полыхающего штурмовика. Он врезается в стальные коробки вражеских танков. По земле катится

огненный шар...

— Прощай, дружище! Я буду мстить за тебя врагу! В груди клокочет ярость, я перехожу на бреющий и

нажимаю на гашетки. За друга, погибших гвардейцев, за муки наших людей, за слезы вдов и матерей!

Прекратил атаки лишь после того, как был израсходован боекомплект.

Тогда я стал набирать высоту. И в этот момент ощутил [51] удар, хвостовую часть словно бы подбросило, а машина тут же перестала повиноваться рулям.

— Малюк, что там произошло? — спрашиваю воздушного стрелка.

— В нижней части фюзеляжа розирвався снаряд, — отвечает он. — Отбило шматок хвоста.

«Вот так положение... — Удастся ли на этот раз дотянуть до своих?..» Самолет прыгает вверх-вниз, вверх-вниз... Чтобы сдержать его, начинаю действовать триммерами руля высоты и сектором газа.

Штурмовик стал меньше клевать носом. Но напряжение от такого пилотирования испытываю

предельное. Идем так минут двадцать. А вот и наш «дом». С трудом посадил я подбитый самолет на

краю аэродрома. Руки и ноги словно занемели. Выбрался из кабины, сбросил тяжелый парашют, разогнул

одеревеневшую спину.

Подбегает механик Григорий Мотовилов. За ним семенит Саша Чиркова. На их лицах — тревога, удивление. Спешит ко мне и инженер полка Иван Кондратьевич Клубов.

— Ну и фокусник! — улыбается он. — Как это тебе удалось, Недбайло?

— Что «удалось»? — недоумеваю я.

— Да ты погляди на свою машину сзади!

Посмотрел — и сам диву дался: киль изрешечен, руль поворота — в темно-зеленых клочьях, левая часть

стабилизатора на две трети словно бы срезана, хвостовая часть фюзеляжа разодрана вместе со

шпангоутами.

— Чудо, просто чудо! — продолжает капитан Клубов. — Много повидал я за свою службу, но чтобы

прилететь с таким хвостом — подобного и не слыхивал!

— А там что? — Мотовилов потянулся к масло-водорадиатору, вытащил оттуда окровавленную тряпку.

Это оказался кусок мундира какого-то гитлеровца.

Клубов пристально посмотрел мне в глаза:

— Шел на бреющем?!

— Да!..

— Товарищ капитан! Отремонтируем самолет, — вступил в разговор Мотовилов. — Не беспокойтесь и не

переживайте: завтра будет готов!

Я знал: Мотовилов слов на ветер не бросает: он может работать без сна и отдыха до тех пор, пока не

восстановит машину и не введет ее в строй. [52]

В это время к нам на полном ходу подъезжает «виллис» и резко тормозит. Из него выскакивает командир

полка.

— А где Калитин? — в голосе тревожное волнение. Я молча опускаю голову.

— Что с Калитиньш?

— Погиб, товарищ майор! — отвечаю и чувствую, как горло сдавил нервный ком.

— При каких обстоятельствах?

И я рассказал, как все произошло, как в самолет Калитина угодил зенитный снаряд, как Игорь направил

горящий штурмовик на вражеские танки. Майор Ляховский внимательно слушал меня. Рассказ о подвиге

Калитина очень взволновал его. Командир достал из кармана носовой платок, снял фуражку и, как всегда

в момент большого напряжения, стал вытирать вспотевшую лысину.

— Такой прекрасный летчик, такой боец!.. А вы почему задержались, товарищ Недбайло? Все давно

возвратились...

Я не мог собраться с мыслями, чтобы коротко ответить командиру. Перед глазами был пылающий

штурмовик Игоря, несущийся к земле.

— Мстил врагу за своего друга, товарищ гвардии майор! — выдавил я наконец.

...Несколько дней не находил себе места. Горе давило меня. Чувствовал себя так, словно был виновен сам

в гибели боевого друга. Никак не укладывалось в голове, что Игоря нет больше в живых. Но рядом с

моей стояла его пустующая теперь кровать.

Однажды, возвратившись из боевого вылета, я направился к шалашу, устроенному для летчиков

невдалеке от стоянки: здесь, под камышовой крышей, можно было укрыться от жары, отдохнуть.

Навстречу — Катюша. Мы поздоровались, постояли, вспомнили Игоря. Он был нашим общим

товарищем, и боль утраты мы испытывали в равной степени. Идем рядом, молчим. Но от этого еще

тяжелее на душе. Надо что-то сказать, спросить.

— А вам не трудно работать на командном пункте?

— Нисколько! — мягко улыбнулась она.

Как мне хотелось, чтобы Катя чаще улыбалась, чтобы сияли ее лучистые глаза, чтобы она, вот так всегда

[53] шагала рядом. В девятнадцать лет очень хочется любить и быть любимым. Тем более, когда у твоей

молодости есть опасный враг — война. И мне снова вспомнился Игорь, юный, жизнерадостный, отважный Игорь Калитин, наш полковой Гастелло. Ему ведь был только двадцать один год...

Глава четвертая

1.

Процесс становления летчика — сложный и многогранный. А если это не просто летчик, а воздушный

боец?

Получилось так, что процесс моего становления протекал непосредственно в сражениях, и практику я

проходил в самых что ни есть натуральных условиях. Это было во времена больших, важных событий —

освобождения Донбасса от гитлеровских оккупантов, стремительного наступления наших войск на

Харьков. Затем была одна из важнейших битв Великой Отечественной войны — на Курской дуге...

Эти события воздействовали на процесс нашего возмужания, хоть мы принимали участие не во всех боях

того периода. Наш полк был частью дивизии, входившей в состав Южного фронта, который с конца зимы

и до начала лета 1943 года, ведя бои «местного значения» и отвлекая на себя значительные силы

противника, облегчал тем самым положение на других фронтах. Мы пристально следили за общей

обстановкой. У входа на КП висела большая карта, на которой почти ежедневно появлялись новые

красные флажки, обозначающие освобожденные советскими войсками населенные пункты.

Легко представить мое состояние, когда я видел, как линии флажков все приближались к милому, благозвучному географическому названию «Изюм».

Самыми популярными людьми в полку были сейчас политработники. Даже агитаторов мы тепло

называли комиссарами.

— Ну, давай, комиссар, рассказывай, — попросили летчики агитатора, — что новенького!.. [54]

А вести пошли одна другой лучше. Партийные и комсомольские собрания нацеливали личный состав на

славные дела, на героические подвиги. И мы — не ради славы, а ради победы — старались каждый

боевой вылет сделать как можно эффективней, намести противнику как можно больший урон.

Изучая карту боевых действий, я представил себе наш Южный фронт плечом, подставленным другим

франтам — Юго-Западному, Степному, Воронежскому, Центральному. Перед нами был, как называли его

гитлеровцы, Миус-фронт. Здесь противник превратил свои позиции в сильнейший оборонительный

рубеж. Особенно много укреплений было возведено весной и летом 1943 года: с высоты полетов мне

видны темные линии траншей, ходов сообщения. Разведка доносила, что гитлеровцы сооружают доты, дзоты, блиндажи, роют противотанковые рвы, устанавливают всякого рода препятствия. Вражеское

командование отдало своей 6-й армии приказ удерживать рубеж на Миусе, считая, что судьба Донбасса

будет решаться именно здесь.

В ночь с 17 на 18 июля наш Южный фронт перешел в наступление, стремясь нанести поражение частям

6-й армии противника. Тогда же наши соседи — войска Юго-Западного франта — развернули

наступательные бои на Изюм-Барвенковском направлении, имея задачу разбить армейскую группу

«Кампф», 1-ю танковую армию и 6-ю армию противника.

Мы летали много. Одно боевое задание сменялось другим, и я на практике овладеваю всеми видами

боевого применения. Сводки Совинформбюро, сжатые до нескольких фраз, передавались друг другу, из

уст в уста.

— Слышал, Анатолий? Бои идут в районе Изюма и Луганска! Наши форсировали Северскый Донец...

Это еще издали кричит мне Бикбулатов. Улыбается: ему приятно порадовать меня доброй вестью.

Вечером, хоть я устал и хочется скорее прилечь, чтобы чуть свет встать и снова мчаться на аэродром, —

ищу газеты. Точно: бои в районе Изюма! На следующий день читаю: «Советская авиация крупными

силами произвела ночные налеты на железнодорожные узлы Орел, Лозовая, Краматорская, станции

Карачев, Харцызск и аэродромы противника». А еще через несколько дней. [55]

«Войска Юго-Западного фронта вели ожесточенные бои на захваченных плацдармах в районе Изюма».

Эти строки словно бы звали меня на новые ратные дела. И я опешил, стремился туда, где кипела битва,

— нес врагу возмездие и за себя, и за своих близких, и за поруганный родной город, и за весь наш народ, за всю Отчизну.

Две недели длилась наступательная операция войск Южного фронта на реке Миус, в ходе которой было

нанесено поражение противнику. Эта операция притянула к себе крупные силы фашистов с

Белгородского направления, что содействовало успеху наших войск в битве под Курском.

В тех событиях мои «крылья» крепли, с каждым днем я мужал, разил врага увереннее.

Бои продолжались...

2.

Иду как-то ранним утром на стоянку и еще издали вижу — там уже жизнь кипит: хлопочут у

штурмовиков авиаспециалисты, от самолета к самолету переезжают бензо- и маслозаправщики. Кое-кто

из летчиков уже здесь. Один наблюдает, как искусные руки механиков залечивают «раны» в обшивке

самолета, другому важно поприсутствовать при регулировке мотора, третьего интересует, как

выполняются регламентные работы. А воздушные стрелки состязаются на быстроту устранения

неисправностей и задержек турельного пулемета. Любопытно поглядеть: вспомнилось, как мы с

Малюком из-за этих самых неисправностей испытывали свою судьбу.

...Руководит состязаниями старший лейтенант Ворона — «стартех» эскадрильи по вооружению. Это

своеобразные практические занятия, во время которых воздушный стрелок приобретает навыки не менее

важные, чем умение метко поражать цель.

— Если пулемет исправен, если есть боеприпасы, — вы, стрелки, можете уверенно считать себя щитом

задней полусферы боевого порядка штурмовиков, — говорит старший техник Ворона. В числе тех, кого

он похвалил, и мой стрелок — Антон Малюк. Я искренне рад за него: с таким боевым помощником

можно не беспокоиться: «тыл» надежно прикрыт! [56]

Подхожу к своему самолету. Механики поочередно докладывают мне, чем занимаются. Как обычно, принимаю рапорт, велю продолжать дела. А затем отхожу в сторонку покурить. Наблюдаю, как

светловолосая хохотушка Саша Чиркова возится в отсеке стрелково-пушечного вооружения.

— Здраствуйте!

Я быстро повернулся на голос.

— Доброе утро, товарищ диспетчер!

Рядом стояла Катюша.

— Что-то рано вы пожаловали к нам, товарищ гвардии ефрейтор!

— Служба такая. Разыскиваю старшего инженера. Вы не видели капитана Клубова?

— Нет, не видел.

— А мне сказали, что он находится на стоянке вашей эскадрильи...

— Отец, — вдруг позвала кого-то Илюшина.

Я удивился: слова эти относились к капитану Клубову.

Что такое! Клубов — отец Илюшиной? Но, во-первых, по возрасту он слишком молод, чтобы быть ей

отцом... И фамилии разные...

Слышу, как Илюшина обращается к Клубову:

— Вас вызывает командир полка...

— Что случилось, доченька?

— Не знаю. Вроде бы начальство какое-то прилетает...

— Доложи, дочка: сейчас буду.

Катя ушла. А я гадал в недоумении. Кто же Клубов Кате?

Наконец, не выдержал:

— Извините, товарищ капитан! Нельзя ли задать вам деликатный вопрос?

— Пожалуйста!

— Катя — ваша дочь?

— Дочь. А что?

Я высказал свои сомнения. Клубов ответил:

— Приемная дочь! — он тепло улыбнулся и доверительно добавил:

— Видите ли, Катя очень похожа на мою меньшую — Оленьку. Точнее — моя малышка похожа на Катю.

Я как-то сказал Катюше об этом. Ну и «удочерил» [57] вроде бы.. Да их, приемных дочерей, у меня в

полку немало. Сосчитай-ка, сколько девчат-механиков мне подчинено! То-то, братец!..

Я уже слышал, что наш старший инженер покровительствует девушкам. В его лице они видели человека, способного прийти в трудную минуту им на помощь, защитить от некоторых «назойливых» ухажеров.

Значит, и они увидели в Клубове человека большой души. Недаром он мне так симпатичен!

Ход мыслей прервался: я сел в кабину и начал тренаж. А это требовало особой сосредоточенности, внимательных, четких, осознанных действий с арматурой кабины. Тренажи в кабине я проводил

систематически и постепенно довел свои действия до автоматизма. Теперь их, пожалуй, можно было

сравнить с четко отработанными движениями музыканта, исполняющего на сцене сложное произведение.

Я твердо был убежден, что тренаж помогает шлифовать мастерство. Пропусти его хоть один раз — и

навыки утрачиваются.

Вдруг по стоянке пронеслась команда: построение.

А вскоре в небе застрекотал По-2 и сел на аэродроме. Узнаем, что прилетел командующий воздушной

армией генерал Т. Т. Хрюкин. Вот он сошел на землю, и к нему с рапортом обратился командир полка

майор Ляховский. Затем они вдвоем подошли к строю. Генерал поздоровался с личным составом, что-то

сказал Ляховскому.

— Летчикам и воздушным стрелкам, — скомандовал он, — собраться у командного пункта. Всем

остальным разойтись по своим местам...

У командного пункта есть небольшой пригорок, поросший густой травой. Горячее летнее солнце выжгло

ее, а теперь, когда землю «а рассвете стали увлажнять туманы, сквозь желтые и серые пожухлые стебли

пробился к свету изумрудный шелк молодой травы. Здесь-то мы и разместились.

— Так лучше пойдет наш разговор! — просто сказал генерал. И объяснил: — Я прилетел, товарищи, чтобы побеседовать с вами о боевой работе...

С таким крупным начальником мне пришлось разговаривать впервые. Тимофей Тимофеевич Хрюкин

произвел на всех большое впечатление. Высокий, стройный блондин с правильными чертами лица, он

располагал [58] к себе собеседников, вызывал на откровенность. Держался свободно, разговаривал как

равный с равными... И эта Золотая Звезда на груди — Герой Советского Союза!..

Многих наших летчиков командующий давно и хорошо знал. Он расспрашивал их о количестве боевых

вылетов, о способах воздействия по целям противника и тактических приемах борьбы с вражескими

истребителями. Рассказывал о действиях летчиков родственных полков, приводил наиболее интересные и

поучительные примеры из их боевой практики. Обстановка создалась непринужденная, разговор пошел

откровенный, начистоту.

Генерал очень внимательно выслушал летчиков, рассказывающих о применении в составе шестерки

боевых порядков «круг», «пеленг», «клин». Ребята высказывали свое мнение о их достоинствах и

недостатках, о том, как они относятся к каждому из боевых порядков.

Самым трудным — и это было общее мнение — оказался «круг». Он требовал от летчиков высокого

мастерства, большого напряжения, острого внимания и личной ответственности. В нашем полку этот

боевой порядок не привился. Во-первых, потому, что для молодых летчиков маневр был трудным и

сложным. А во-вторых, — и это считалось главным — потому, что укоренилось мнение, будто при

«круге» чаще бывают потери.

Я тоже до сих пор предпочитал штурмовать врага в боевом порядке «клин» или «пеленг», когда вся

шестерка одновременно, по команде ведущего, пикирует на цель, по его же расчету производит

бомбометание, стреляет и выходит из атаки.

При «круге» все обстоит сложнее: шестерка «ильюшиных» как бы вращается над целью гигантским

колесом, наклоненным к линии горизонта градусов на сорок. Самолеты поочередно, через определенные

промежутки времени атакуют цель и с левым (или правым) разворотом выходят из атаки. Один

штурмовик уходит, а следующий за ним в это время пикирует на цель. Атаки получаются непрерывными.

Своеобразная «карусель» эффективно воздействует на противника в течение 10 — 15 минут, подавляя его

огневые точки, уничтожая технику и живую силу.

Мы внимательно слушали генерала, мысленно строили [59] «круг», представляя себя в составе этого

огромного «колеса».

И вдруг послышался быстро нарастающий гул моторов. Все разом повернули головы в сторону, откуда

наплывал рокот. Но увидеть ничего не удалось — глаза слепило солнце.

— Что за самолеты? Свои или вражеские? Почему не объявляют тревогу?..

Но командующий спокоен. Глядя на приближающиеся самолеты, он улыбается.

— Наши! — определил наконец кто-то.

Вот уже видна шестерка штурмовиков. Она идет плотным, почти парадным строем — «правый пеленг».

Мы даже залюбовались.

Командующий присел на траву и тоже стал наблюдать за самолетами. Вот они уже над нашим

аэродромом. И тут ведущий выполнил крутой разворот, ведомые пошли за ним. А он тем временем

перевел самолет в пикирование и направил его прямо на нас.

Только теперь нам все стало ясно: командующий армией устроил для нас показательное занятие —

продемонстрировал, как штурмовики должны действовать в боевом порядке «круг».

Я пристально наблюдаю за самолетами, кружащими над головой. Все точно рассчитано и подчинено

четкому ритму. Между самолетами — строго установленная дистанция. Переваливаясь с крыла на крыло, они выполняют противозенитный маневр. Спикировав, у самой земли штурмовик выходит из «атаки» и

быстро набирает высоту. Стремительно несущаяся вниз машина, оглушительный рев мотора... А если

еще вступят в действие пушки и пулеметы, если полетят бомбы, понесутся огненные эрэсы?! Да, не зря

немцы называют наши «илы» «черной смертью»!.. Наконец, последняя атака — и штурмовики,

перестроившись в «клин», уходят.

Эта картина поразила всех нас. Мы убедились в целесообразности применения такого боевого порядка. А

генерал Хрюкин сказал на прощанье:

— Верю, что вы овладеете «кругом» и успешно станете применять его в бою.

Так с «круга» начался у нас своеобразный поворот в боевой работе. Теперь каждый еще более тщательно

готовился к очередному вылету на боевое задание, помня, [60] что ему предстоит действовать над целью

самостоятельно, действовать смело, решительно и дерзко.

Последовавшие после «наглядного урока» воздушные бои подтвердили, что наука пошла впрок!

3.

Почти все места в столовой заняты. Ужин в разгаре. Вместе с нами теперь питаются и летчики-

истребители групп прикрытия. Их командиры — старшие лейтенанты А. Бритиков и В. Константинов —

хорошие ребята, надежные товарищи, верные наши друзья. Впоследствии они оба стали Героями

Советского Союза.

Только ступил на порог — слышу знакомый голос Тараканова:

— Анатолий, иди к нам: место есть!..

Сажусь рядом с Николаем. За длинным столом — Бикбулатов, Заплавский, Беда и еще несколько

незнакомых мне летчиков-истребителей.

Все — в веселом расположении духа. Чувствую, наш юморист Александр Заплавский уже позаботился о

том, чтобы у товарищей было хорошее настроение. Неистощимый на шутки, страстный анекдотчик, лейтенант Заплавский был тем человеком в полку, которого не только любили за добрый нрав, но и

уважали за открытое сердце, общительность, а главное, за высокие бойцовские качества. Летал он

прекрасно, воевал отважно.

Я догадался: объектом дружеских шуток был Леонид Беда.

Сам он тоже улыбается. Дело в том, что Леня не вышел ростом. Именно поэтому нет-нет да и

приключится с ним забавная история.

«Беда» с Бедой, рассказывали мне, началась сразу же, как только он прибыл в полк. На складе вещевого

имущества не оказалось офицерского обмундирования и сапог такого малого размера, какой нужен был

для экипировки новичка. И Леонид долго ходил в солдатской шинели и ботинках с обмотками — как

солдат-пехотинец.

Однажды его даже механик «собственного» самолета не узнал:

— Что ты тут без дела шатаешься, солдат! — прикрикнул он на него, когда Беда появился у штурмовика.

Было еще и такое. Как-то под Сталинградом вышел [61] Леонид из боя на подбитом самолете. Да и сам

был ранен. Пришлось посадить машину «на живот» — с убранными шасси — за пределами аэродрома. К

месту посадки послали механика. Вскоре он возвратился. На лице — растерянность, удивление.

Докладываеткомандиру: самолет сильно поврежден, фонарь заклинило, в кабине пусто, на сидении

лежит парашют, а летчика нет. Услышал это кто-то из летчиков и говорит:

— Да ведь Беда в столовой...

А произошло следующее. Посадил Беда самолет, стал дергать «грушу» — замок фонаря, а он не

поддается. Как выбраться из кабины? Открыл боковую форточку фонаря, просунул в нее голову, плечо, подался вперед — протиснулся и соскользнул на дюраль центроплана. К счастью, ранение оказалось

легким. В санчасти рану перевязали, и летчик наотрез отказался ехать в госпиталь. По пути на КП Беда

зашел в столовую.

Тем временем авиаспециалисты подсчитали: в крыльях, фюзеляже и хвостовом оперении оказалось более

трехсот (!) пробоин. Вот уж поистине прилетел наш Беда на честном слове и на одном крыле — точь-в-

точь, как в песне поется!

Эту историю я слышал от многих летчиков. Рассказывали ее ребята и в присутствии Леонида. Он ничего

не отрицал, только лукаво улыбался.

Легенды — одна забавнее другой — складывались в полку и потом. Но Леонид Беда понимал, что

характер всех этих шуток — доброжелательный: любили его в полку, восхищались его смелостью, отвагой, мастерством. Приходилось только удивляться: сколько в этом «малыше» мужества, неистощимой

ненависти к врагу. Это был летчик самого высокого класса. Его подвиги достойно оценила Родина.

Леонид Беда дважды был удостоен высшей награды страны — Золотой Звезды Героя.

Так вот, сидим мы за столом, а Заплавский повествует новую историю. И ни улыбки на лице, ни

смешинки в глазах, все вроде так и было — никакой выдумки:

— Как-то выполняли мы боевое задание звеном. Я и Леонид — ведомые. Бомбили врага, штурмовали —

в общем, все как полагается. И что же? Сваливается на меня вдруг «мессер». [62]

— Без прикрытия шли? — поинтересовался один из летчиков-истребителей.

— Да, без прикрытия! — ответил Заплавский. И продолжал:

— Гляжу, подходит ко мне «оса». В кабине — вот такенная морда (Заплавский показал руками, словно бы

это был арбуз). Даже синцы под глазами заприметил у фрица. Показывает что-то пальцами, жестами.

Догадался: спрашивает, кого бить — меня или Беду? «Нет, — мотаю головой, — не меня!» Пальцем на

Беду указываю: «Его! У него, мол, нос длинный, а у меня — картошкой». Понял, стервец:

сообразительный попался!.. Опять нырнул куда-то. Нет его и нет. И вдруг — вижу: мечется он возле

Лени. То слева зайдет, то справа норовит подобраться. Внезапно как даст «свечу» — испугался фриц

чего-то. Что ж такое, думаю? Оказывается, фрицу почудилось, что самолет без летчика летит. А Леня, знаете, что сделал? Подушки из-под себя выбросил, — его в кабине и не стало видно...

Летчики грохнули смехом. Леонид Беда улыбается:

— Ну и выдумщик, ну и сказочник!

— Шутки шутками, а выходит, что без нас, истребителей, вам туго приходится, — сказал старший

лейтенант.

— Это еще как сказать! — ответил Бикбулатов. — «Ил» маневренная машина и может за себя постоять в

воздухе против любого истребителя. Даже твой знаменитый «як» ничего моему штурмовику не сделал

бы.

В ответ старший лейтенант расхохотался.

— Вот что! — предложил истребителю Тараканов. — Чем доказывать словами, ты лучше добейся у

своего командира полка, а он получит разрешение у нашего: померяйтесь силами в воздухе. Заодно и

вашим и нашим новичкам полезно будет поглядеть, как штурмовик обороняется от истребителя.

— Вот это — дело! — засиял Бикбулатов.

Идею поддержали командиры обоих полков. В назначенное время летный состав собрался возле

командных пунктов.

Майор Ляховский объявил нам:

— Сейчас старший лейтенант Бикбулатов проведет показательный оборонительный воздушный бой

штурмовика один-на-один с истребителем. [63]

...Ил-2, ведомый Бикбулатовым, оставляя за собой тучу бурой пыли, побежал по полю, взлетел, совершил

один круг, второй и набрал высоту.

А вот и «як» — набирает высоту, вырисовывает две «бочки» и свечой устремляется ввысь.

Набрав две тысячи метров, истребитель как бы переламывает маневр и стремительно набрасывается на

штурмовик.

Я затаил дыхание. Секунда, две, три. Бикбулатов резко меняет направление полета, и «як» проскакивает

мимо.

Атака сорвалась!

Истребитель выполняет второй заход, снова устремляется в атаку. И опять «Бик» довольно простым

маневром легко уходит из-под «огня».

— Молодец, «Бик!».. — восклицает Тараканов.

Третью атаку истребитель предпринял под ракурсом 1/4 — тоже с пикирования. Ил-2 глубоким виражом

сорвал замысел своего соперника... Спор был решен в пользу штурмовика. Мы еще раз убедились: замечательная машина — наш славный «ильюшин»! А в умелых руках — превосходная!

4.

Наш полк получил задачу нанести с воздуха удары по узловым пунктам вражеской обороны и этим

самым содействовать развитию успеха танковой армии, вышедшей на оперативный простор.

С рассвета и до сумерек летчики полка не покидали самолетной кабины. Совершая по нескольку боевых

вылетов за день, мы штурмовали вражеские автоколонны, расстреливали «бюинги» с пехотой еще на

подходе к полю боя, бомбили скопления танков, штурмовали железнодорожные эшелоны.

Весь личный состав полка пристально следил за ходом боевых действий. Уже сотни населенных пунктов

Украины освобождены от врага. Но впереди было еще много, очень много таких пунктов!.. Там люди

ждали, звали нас.

Заместитель командира полка по политчасти гвардии майор Иванов каждые два часа отмечал «а карте

общую обстановку. К красным флажкам было приковано внимание [64] каждого авиатора. Замполит

часто здесь же, у карты, рассказывал нам о событиях дня, поднимал наш дух, призывал умножать ратную

славу Красной Армии.

Наш полк, следуя за наступающими наземными частями, перелетал с одного полевого аэродрома на

другой. Площадки выбирались поближе к линии фронта, чтобы можно было в кратчайший срок долететь

до цели и с максимальной эффективностью воздействовать на противника.

...Начало массового освобождения Украины в полку было ознаменовано митингом. Открыл его майор

Иванов. Говорил страстно, горячо. О силе многонационального братства, о семье единой, о нерушимой

дружбе народов Советского Союза.

Командир полка майор Ляховский призвал авиаторов бить врага еще сильнее, наносить ему более

ощутимые удары и тем ускорить полное освобождение родной земли от фашистских варваров.

На «трибуне» — командир звена нашей эскадрильи коммунист Леонид Беда. Он представляет сейчас

украинский народ и от его имени благодарит боевых товарищей за то, что они полны решимости свято

выполнить свой долг — изгнать с Украины оккупантов.

«Мы клянемся, не жалея сил и самой жизни, усиливать удары по врагу, — стоя на одном колене, произносили мы клятву, — помогать наземным войскам развивать наступательные операции, гнать

отступающего врага за Днепр, преследовать его дальше. Пусть каждый удар по врагу будет наиболее

эффективным. Вперед, товарищи, — за родную Украину!».

Торжественно, величественно звучали слова гвардейской клятвы. Сердца авиаторов заряжались отвагой, жаждой подвига. В боях и сражениях мои однополчане показывали образцы бесстрашия и героизма.

Многие готовы были к самопожертвованию ради достижения победы.

А вскоре я пережил еще одну тяжелую утрату. В неравном бою геройски погиб Бикбулатов. К этому

времени он уже был старшим лейтенантом, заместителем командира эскадрильи.

Война отняла у меня еще одного боевого товарища, моего первого фронтового командира, учителя и

наставника. [65]

Я долго не мог смириться с мыслью, что нет больше среди нас нашего «Бика». Тяжело переживали эту

утрату и мои товарищи. Мы поклялись: за любимого командира враг поплатится во стократ!

К тому времени я был уже старшим летчиком. На моем боевом счету было более пятидесяти успешных

боевых вылетов, уничтожено 10 вражеских танков, 13 автомашин, 4 самолета, 6 точек зенитной

артиллерии, разбито 7 вагонов и платформ, истреблено более 150 вражеских солдат и офицеров. Меня

наградили орденом Красного Знамени и сфотографировали при развернутом гвардейском Знамени части.

Члены нашего экипажа тоже были поощрены за усердную службу. Сержант Мотовилов награжден

орденом Красной Звезды, Саша Чиркова получила медаль «За боевые заслуги».

Как старший летчик, я возглавлял пару и отвечал не только за себя, а и за товарища — своего ведомого. А

ведомыми у меня были, как правило, малоопытные летчики, которых предстояло кропотливо учить. Я

хорошо помнил, как и сам совсем недавно был таким же, неоперившимся. Тогда старшие товарищи, командиры учили меня, помогали. И теперь, когда ко мне приходил новичок, я тоже старался поделиться

с ним опытом, научить его искусству воевать и побеждать.

Нам приходилось выполнять своеобразные боевые задания, именовавшиеся «свободной охотой».

Заключались они вот в чем: пара штурмовиков отправлялась во вражеский тыл на поиск цели, по которой

и наносился внезапный удар.

«Охотники» действовали самостоятельно, по собственному усмотрению. Сами выбирали наиболее

целесообразный метод атаки.

Нередко условия складывались довольно сложные. Но мы понимали, что нам оказывают большое

доверие, чувствовали свою ответственность и стремились сделать вылет наиболее эффективным.

На первых порах мне помогали бывалые «охотники» — Бикбулатов, Прудников, Заплавский, Беда.

Не один раз ходил я с Бикбулатовым на поиск. Присматривался к его действиям, старался выработать и в

себе такие же качества — выдержку, осмотрительность, находчивость. Любое задание наш «Бик»

выполнял [66] с уверенностью в успехе. Он не допускал и мысли, что, к примеру, к той или иной цели

нельзя прорваться из-за сильного зенитного огня. «Бик» всегда умел преодолеть заслан, быстро и метко

поразить цель и уйти.

Я буквально преклонялся перед своим первым учителем за его лихость, смелость, самоотверженность, боевое мастерство. И назойливо донимал расспросами.

— Да ты сам все знаешь и умеешь не хуже меня! — отбивался «Бик». — Вон как зенитки давишь —

любой позавидует!..

— А я про железнодорожный состав спрашиваю: как по нему лучше наносить удар?

— Очень просто! — отвечал «Бик». — Как только увидел — заходи, бей — и все будет в порядке. Понял?

— Это я понял. А вот как лучше заход на цель строить — не знаю.

Бикбулатов брал прутик и прямо на земле чертил схему атаки вражеского эшелона, подробно объяснял

маневр. Если бы он сейчас был рядом...

* * *

Однажды я в составе пары вылетел на «свободную охоту», но с конкретизированным заданием:

проверить в тылу противника прифронтовые грунтовые дороги.

Перед вылетом «проиграл» динамику всего полета. Объяснил ведомому, что он может сам решать, где

ему удобнее идти слева, где — справа, когда увеличить дистанцию. Напомнил, что основная его

обязанность — следить за воздухом. Поиск и выбор цели взял на себя. Определил огневой залп пары: тысяча двести килограммов бомб разного калибра с преобладанием осколочных, с замедленными и

мгновенными взрывателями. К этому еще — шестнадцать реактивных и шестьсот пушечных снарядов и

около трех тысяч патронов. Весь этот «гостинец» подготовили наши технические специалисты.

Самолеты готовы к вылету, ждут нас...

Накануне прошел дождь. Холодный, затяжной, по-настоящему осенний. Небо затянула сплошная

облачность, над землей плывут косматые обрывки туч. Все вокруг словно окрашено в серый тон.

Летим на бреющем. Видимость плюхая. Но острый глаз «охотника» угадывает под крыльями холмы и

овраги, реки и перелески.

Вышли к первой дороге, проскочили над ней и стали [67] просматривать ее со стороны. Ничего не

заметили. На карте обозначено еще три дороги: они идут почти параллельно и сходятся у населенного

пункта Терноватое. Километров за пятнадцать до него стали выполнять «змейку», чтобы, постепенно

приближаясь к Терноватому, просматривать все три дороги сразу.

И вдруг на одной из них замечаю вереницу автомашин. О, это уже для нас находка! Стали выполнять

заход, а тут заявили о себе «эрликоны». Тогда мы быстро перестроили маневр, атаковали зенитную

установку и сразу же ударили по автоколонне. «Проутюжили» шесть раз! Сожгли двенадцать грузовиков, обстреляли из пушек и пулеметов пехоту и ушли.

Возвратившись домой, мы высказали командиру предположение, что на дорогах еще должны быть

вражеские колонны. Командир послал в тот район несколько пар «охотников». Они обнаружили и

разгромили две вражеские автоколонны.

5.

Бикбулатов говорил в свое время истину: я не раз участвовал в подавлении зенитных батарей и в составе

шестерки и в составе пары. Приходилось вступать в поединок с зениткой и один на один. Ситуации

бывали довольно трудные.

Один случай стоит того, чтобы о нем рассказать.

Как-то раз наша эскадрилья получила приказ нанести удар по железнодорожным эшелонам на станции

Большой Токмак, где гитлеровцы выгружали танки и боеприпасы.

Капитан Кривошлык поставил передо мной «персональную» задачу: если по нашей группе будет открыт

зенитный огонь, я должен немедленно подавить его.

— Все понял, товарищ капитан! — ответил я.

...В сопровождении шестерки «яков» летим над линией фронта.

Минут десять-двенадцать спустя слышу голос командира:

— Третий, перейти вправо!

Перестраиваемся в пеленг.

А вот и наша цель: видны полуразрушенные станционные сооружения, блестят длинными нитями

рельсы, [68] видны эшелоны. Один, два, три, четыре... Цистерны. На платформах — танки, пушки. В

вагонах — боеприпасы, живая сила.

— Внимание: атака! — командует капитан Кривошлык. И пять машин вслед за штурмовиком вожака

устремляются в пике. Но вот блеснули сполохи огня. Навстречу нам летят снаряды. Это бьют зенитки!

Быстро идем на снижение: пятьсот, четыреста пятьдесят метров... Ведущий выводит свою машину из

пике, мы — за ним. А вниз посыпались бомбы. Три с половиной тысячи килограммов!.. Группа

выполняет второй заход. Теперь станция в огне. Пылают цистерны, рвутся боеприпасы.

Но зенитки врага продолжают вести огонь.

— Третий, третий! — это командир вызывает меня. — Подавить зенитку!

А я уже высматриваю, где она притаилась. Так и есть: северо-западнее станции, на опушке леса.

Разворачиваюсь вправо — и сразу же устремляюсь на батарею. В прицеле — поднятые кверху стволы, выплескивающие огонь. Выпускаю четыре реактивных снаряда, и четыре сизые струйки потянулись от

самолета. Позицию окутывает дым.

Набираю высоту. Наша группа продолжает обрабатывать цель. В воздухе разрывов уже меньше. Значит, мои эрэсы сделали свое дело. Но где-то еще притаились зенитки. Ищу их. А что это? «Коробочки»?

Точно: танки! Успели выгрузиться... Вот бы ударить!..

У меня в запасе еще четыре реактивных снаряда и почти полный боекомплект снарядов и патронов.

Пикирую. Поймал в прицел один из наиболее заметных в группе танков, пускаю эрэсы, затем нажимаю

гашетки пушек и пулеметов. Огонь, дым.

Беру штурвал на себя. «Ильюшин» резко задирает нос. Подрагивает от перегрузки. «Ползет» вверх.

Вижу, как слева от меня проносится огненная струя. Это бьют «эрликоны»!.. Не успел отвести машину, как по ней словно град забарабанил. В лицо брызнула вода. Защищая глаза, опустил очки. Не помогает.

Вода, распыляясь, все брызжет и брызжет, заливает очки. Рукавом протираю их. Замечаю по прибору, что

скорость падает. А до земли метров триста... [69]

Прислушиваюсь к «сердцу» самолета: мотор работает ровно. Дотяну «домой» или нет?..

Осматриваюсь. Наших нигде нет — ни штурмовиков, ни истребителей прикрытия. На душе стало

тревожно: группа ушла, и мы с Малюком остались одни. Тем временем высота продолжает падать, а до

линии фронта надо лететь еще минут шесть или семь. «Продержись еще немного, родной!» — мысленно

обращаюсь к своему «ильюше». Но высотомер уже показывает двести метров, сто пятьдесят... Не

дотянуть! Мотор перегрелся. В кабине пахнет гарью, у меня слезятся глаза, першит в горле. Высота уже

сто метров. Выход один — садиться, немедленно садиться! Неужели — плен? Нет, только не это. Если

встретимся с фашистами — буду драться до последнего. Пытаюсь связаться с Малюком по СПУ. Но он не

отвечает: внутренняя связь повреждена. Как быть? А что если сесть в поле и попытаться наладить мотор?

Но я ничего впереди не вижу — бронестекло забрызгано водой. Кое-что удается увидеть сквозь боковые

«щечки» фонаря. Рассчитываю посадку. Самолет едва держится в воздухе и вот-вот сорвется и упадет...

Неимоверными усилиями выравниваю штурмовик. Приземлился. Машина по инерции пробежала

несколько сот метров, запрыгала по пахоте и остановилась невдалеке от лесочка.

Я мигом выскочил из кабины. Вокруг — ни души. Из-под турели высунул голову Малюк. Хотел что-то

спросить, но махнул рукой: и так, мол, все ясно. Спешу к мотору, открываю нижний люк бронекапота —

в лицо брызнули горячие капли. Ищу пробоину. Вот она! Бронебойный снаряд насквозь прошил

трехмиллиметровой толщины капот, осколок рассек диоритовую трубку, по которой подводилась вода от

радиатора к мотору. В подобных случаях, особенно в той ситуации, в которой мы с Малюком оказались, надо наложить бандаж на поврежденную трубку. Так учил Ляховский. Вспомнил, что в кабине висит

аптечка, а за ней — резиновая прокладка. Подойдет! Крикнул Малюку, чтобы снял эту прокладку и

нашел какой-нибудь трос подлиннее. Стрелок вмиг сделал все, что нужно.

— А теперь — за пулемет! Пока буду занят ремонтом — смотри в оба!.. [70]

До крови сбил пальцы, пока снял струбцину. Чувствую: кто-то наблюдает за мной. Поднимаю голову: двое ребят вышли из леска и остановились в нерешительности.

— Стой, кто такие?

— Свои мы, дядечку, свои!

Услышав знакомую, родную речь, я улыбнулся. Ребята подошли ближе.

— Може, чим допомогты вам?

— Немцы далеко?

— Тут их нема. Воны аж у сусидним сели, — мальчишки уже стояли рядом со мной. — А вас що, пидбылы? — полюбопытствовал младший.

— Да, подбили. Теперь нужна вода. Ведра четыре. Принесете?

— А мы зараз збигаемо до ставка.

— Только побыстрее!..

И ребята что есть духу помчались к лесу. .

— Командир, вижу вдали пыль над дорогой... Уже различаю: немцы! На мотоцикле! — доложил Малюк.

— Без паники, Антон, — отвечаю и удивляюсь своему спокойному тону. — Готовься дать им бой: подпусти поближе, целься лучше.

Через минуту заклокотала длинная пулеметная очередь.

— Готовы! Лежат все трое! — весело сообщил Малюк.

— Отлично, Антон! Молодец! — обрадовался я и уже спокойно продолжал «бинтовать» трубку, туго

затягивая бандаж тросом. Вот, кажется, и все!

А вот и ребятишки несут воду. Заливаю ее в горловину. Проверяю трубку: не протекает.

— Спасибо, родненькие!.. А теперь — бегите!..

— Снова по той же дороге две машины... Нет, бронетранспортер и крытая автомашина, — уточняет

воздушный стрелок.

Но я уже в кабине. Над головой просвистели пули. Открываю рывком вентиль, сжатый воздух ринулся в

мотор. Винт качнулся, стал проворачиваться, сделал полный оборот, второй, третий. Мотор взревел. В

жизни я не слышал более прекрасной музыки, чем эта. Вдруг в кабину ворвалась пуля и пробила

приборную доску. Надо спешить!.. [71]

Вот уже «ильюшин» осторожно тронулся с места, пошел быстрее, затем побежал по небольшому

ровному полю. Слышу, как зашуршали верхушки кустов под крыльями. Беру штурвал на себя. Вот

машина тяжело оторвалась от земли, еще раз ударилась колесами о грунт и повисла. В это время Малюк

дал две длинные очереди по фашистским машинам. Ушли! Секунды решали нашу судьбу. Но нам удалось

выиграть эти мгновения.

И снова мы — в родной стихии. Вокруг — бескрайний небесный океан.

Но что это? Мотор стал давать перебои. В кабине снова почувствовался запах гари.

«Еще немного, родной! Осталось совсем мало!» Но «ильюша» глух. Мотор зачихал — и смолк. Винт не

вращается. Машина в пять с половиной тонн весом пошла к земле. Посадку произвел «на живот» — с

убранным шасси. Штурмовик прополз метров пятьдесят и ткнулся носом в пригорок. Мы с Малюком

выскочили из машины. Живы!.. Дома!.. К нам подбежал капитан.

— Ребята, уходите скорее в овраг: немцы часто обстреливают эту поляну.

Едва только мы успели укрыться, как возле нашего самолета разорвалась мина. Потом шлепнулось еще

несколько. Какая-то из них угодила в самолет. Он вспыхнул.

— Эх, «ильюша» ты наш дорогой! — шепчу я. — Нас выручил, а сам!..

К вечеру на попутных машинах мы добрались в свой полк.

Глава пятая

1.

В жизни бывают события, которые запечатлеваются в памяти на долгие годы: первый полет, первый бой, первый орден...

Осталась в памяти моей и та атмосфера приподнятости, которая бывала у нас в полку перед особенно

важными боевыми событиями.

Когда перед полком ставилась особенно ответственная задача, впереди всегда были политработники.

Среди [72] летчиков часто можно было видеть и заместителя командира полка по политчасти майора

Иванова, и секретарей партийной и комсомольской организаций, и пропагандиста полка, и агитаторов.

Проводились партийные и комсомольские собрания. И выступления наших бойцов на этих собраниях

звучали клятвами — воины обещали быть отважными и стойкими в бою.

Особенно волнующим был ритуал проводов полка, взлетавшего в полном составе. Мы поднимались

ввысь, и у полосы стояло священное, обагренное кровью боевых товарищей гвардейское Знамя. Шелестя

пурпурным шелком, оно словно бы принимало этот своеобразный парад, напутствуя нас на подвиги. И

мы, не щадя себя, свято выполняли свой долг.

А когда возвращались с задания, хотелось хоть на мгновенье сбросить усталость, и тогда так нужна была

нам душевная песня, веселая шутка!

И вот...

После всего, что произошло в тот злополучный день, когда мы с Малюком буквально чудом уцелели, сижу я вечером в общежитии, читаю газеты. Стараюсь отвлечься, но мысли каждый раз невольно

возвращают меня к бою, происходившему несколько часов тому назад.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился улыбающийся и возбужденный Малюк.

— Товарищ командир! Вы только взгляните, что я принес! — и Малюк с торжествующим видом поставил

на стол что-то продолговатое, завернутое в зеленую скатерть.

— Что это? — удивленно спросил я.

— А вы посмотрите!

Я развернул скатерть и ахнул:

— Баян!.. Откуда?

— Из клуба. Вы ведь говорили как-то, что давно не держали баяна в руках. Вот я и решился на сюрприз.

На один только час дали: концерт, говорят, сегодня — художественная самодеятельность выступает.

Слово дал вернуть к сроку...

Я долго смотрел на инструмент, не решаясь взять его в руки.

— Знаешь, Антон! Ничего, кажется, не выйдет. Все забыл, чему научил меня отец. Три года все-таки

прошло! [73]

— А вы попробуйте, — попросил Малюк. — Может, вы меня стесняетесь — так я выйду.

— Да что ты, Антон! Как ты мог подумать такое?..

Я взял инструмент, сел на табурет и перебросил на правое плечо ремень. Нащупал пальцами левой руки

клавиши басов, затем правой проиграл гаммы. Вновь возродилось такое знакомое ощущение «пуговок»

баяна, и уверенность вернулась ко мне.

— Хороший баянчик! — похвалил я.

— Совсем новенький! Месяц только, как из дивизии прислали, — уточнил Малюк.

Несколько минут я настраивался, затем, подмигнув Малюку, заиграл «Цыганочку». Мой стрелок, смешно

выкидывая ноги, прошелся по комнате. Глаза его сияли:

— Здорово, командир! Ох, как здорово! А песни наши, украинские, можете играть?

— Разумеется!

И я заиграл «Черные брови, карие очи».

Малюк прислушался и тихо стал подпевать мне.

Время летело быстро. Вдруг Антон спохватился:

— Да меня начальник клуба живьем съест! Концерт сорвется!..

— Скорее неси! — помогаю ему обернуть баян все той же зеленой скатертью. — А кто выступает?

— Наши, полковые, — ответил Антон. — Приходите! Я место для вас займу. Не пожалеете! — И уже с

порога заговорщически произнес:

— Там одна дивчина поет!.. Ну, прямо артистка! Да и песня новая, чудесная... «Огонек» называется.

Слышал, как она репетировала с баянистом...

Славный парень был Антон. Скромный и добродушный, он никогда не хвастал, любил и отлично знал

свое дело. В сложных, опасных ситуациях боя Антон никогда не терялся, стрелял метко, расчетливо

выбирая цель, умел держать противника «на почтительном» расстоянии, не давая ему возможности

совершить атаку. Словом, обладал твердой рукой, острым глазом и мужественным сердцем. А это очень

важно: в воздухе Малюк был моим надежным щитом. [74]

2.

...Небольшой зрительный зал сельского клуба был уже переполнен, а у входных дверей толпилось много

желающих познакомиться с полковыми талантами. Я с превеликим трудом протиснулся в зал и стал

искать глазами Малюка. Вот и он — привстал, машет мне рукой.

— В самый раз успели, товарищ командир! Сейчас начнется концерт, — радовался Малюк.

Концерт был хороший. Сначала в зале звучал баритон сержанта Наумова. Затем наши гвардейцы

исполнили скетч, продемонстрировали свое искусство танцоры, восхитили собравшихся акробаты.

Всеобщее одобрение вызвали пародийные куплеты на Гитлера и его свору.

Наконец, объявили:

— Новую песню «Огонек» исполнит ефрейтор Илюшина...

Последние слова ведущего захлестнули аплодисменты.

На сцену вышли Катя и баянист — шестнадцатилетний «сын полка» Миша Федин. Катя что-то сказала

ему и робко, как мне показалось, посмотрела в зал. Меня вдруг охватило волнение. Признаться, я на

мгновение даже растерялся: никак не ожидал увидеть Катю Илюшину здесь, на сцене. И, почувствовав за

нее тревогу, невольно опустил глаза.

Но тут раздался голос — сильный, чистый, мягкий:

На позиции девушка

Провожала бойца,

Темной ночью простилася

На ступеньках крыльца...

Девушка пела свободно, легко. И я тоже ощутил какую-то приподнятость. Теплый, красивый голос

наполнял зал праздничной радостью.

Отзвучала песня. И зал будто взорвался:

— Браво!.. Бис!.. Еще!.. — неслось отовсюду, перекрывая гром рукоплесканий. Катя, взволнованная и

обрадованная успехом, убежала за кулисы. Но ей пришлось повторить свою песню.

— А что я говорил, товарищ командир? — торжествовал Малюк. — Как поет! А какие слова душевные!..

Закончился концерт, и я заторопился к выходу. Выбрав у клуба удобное местечко, мимо которого должна

[75] была пройти Илюшина, стал ждать. Только закурил — вижу, идет Катя в окружении многочисленных

поклонников. Я хотел было шагнуть навстречу, но не решился и медленно поплелся за веселой

компанией.

Вдруг Катюша остановилась, что-то сказала своим попутчикам и повернулась ко мне. Вначале я оторопел

от неожиданности, но тут же взял себя в руки и, осмелев, сказал:

— Если бы я мог сейчас достать самые лучшие цветы... Я очень рад за вас, поздравляю!..

...Мы стоим вдвоем посреди улицы села Чаривного. Вокруг — тишина. На небе среди праздничного

хоровода звезд улыбается луна. Катя пристально смотрит ввысь, будто считает звезды. По ее лицу словно

струится живое лунное серебро, глаза сияют.

— Катюша, разрешите проводить вас до общежития?

— Нет, не надо. Я пойду сама, я не боюсь!..

Мы неторопливо идем куда-то. К общежитию или от него — никакого значения сейчас это не имеет. Весь

мир — это только мы вдвоем. И небо над нами. И звезды.

Я слушаю свою собеседницу, ловлю каждое ее слово, и чудится мне, что все это я уже знал и видел

прежде.

...Дышит зноем волжская степь. Вдали, до самого горизонта, золотой разлив пшеничного моря. Зелеными

островками в нем — села. Окна в автобусе открыты, но это не спасает пассажиров от духоты: в салон

врывается раскаленный зной.

Можно было поехать в ночь — не так жарко. Но девушка спешила домой, в совхоз, к родителям.

Спешила сообщить им радость: поступила! Ее мечта сбудется: она станет зубным врачом! Отец и мать

были, конечно, рады: сами медики, и дочь — тоже по их стопам пошла.

Но на пути стала война...

Мужчины уходили на фронт. Их заменяли женщины, подростки.

Однажды директор совхоза подозвал Катю Илюшину и сказал:

— Ты комсомолка и можешь помочь нам в одном важном деле. Надо организовать детский сад: женщины

[76] жалуются — ребятишек не на кого оставлять. Поработай до начала учебного года, а к тому времени

подыщем тебе замену.

Катя согласилась. В заботах да хлопотах промчалось лето. С первого октября начинались занятия в

Саратовской зубоврачебной школе. Лекции чередовались с оборонными работами. А в короткие часы

отдыха студенты устраивали импровизированные концерты. Музыкальная от природы Катя пела, играла

на гитаре. И еще одно увлечение было у нее: спорт. Участвовала даже во всесоюзных соревнованиях по

велоспорту.

В мае 1942 года Катя Илюшина надела военную форму. Девушку направили в школу младших

авиаспециалистов. Остригли «под мальчика», выдали гимнастерку, сапоги. Уехала так быстро, что не

успела даже с родными попрощаться.

И началась учеба. Строевая подготовка, изучение уставов, занятия по материальной части. Вскоре сдала

экзамены. И вот Катя в эшелоне: едет на фронт.

Первое боевое крещение девушка приняла под Купянском.

Вначале издалека поплыл нарастающий гул. Поезд остановился, и стало явственно слышно прерывистое

гудение тяжелогруженных самолетов. Совсем рядом, с эшелона на соседних путях, стали стрелять

малокалиберные зенитки. В ночное небо уперся яркий луч прожектора, пошарил по небу и высветил в

вышине одного, второго, третьего воздушного пирата. Девушки в теплушке притихли, прижались одна к

другой, с замиранием сердца наблюдая за происходящим.

В районе станции, до которой оставалось метров пятьсот, блеснули сполохи — и тотчас же покатились в

темень громовые раскаты. Застучали пулеметы. Ухнул взрыв, за ним второй, третий. Красноватый отсвет

зарева словно бы заглянул в теплушку и сразу же исчез, чтобы несколькими секундами спустя вновь

повториться.

— Спокойно, девушки! Спокойно! — раздался снизу, с полотна, голос начальника эшелона. — Фашисты

бомбят станцию. Надо рассредоточиться. Только без паники.

Минут через десять стало тихо. Уплыл куда-то [77] в сторону тяжелый гул. Успокоились зенитки.

Послышались голоса:

— По вагонам!..

Поезд тихо тронулся, медленно прошел мимо догорающих строений станции, пустых платформ и

искореженных металлических скелетов на колесах, затем, набирая скорость, помчался навстречу

завтрашнему дню.

Все обошлось, и в теплушке до полуночи звенели девичьи голоса. Пели под перестук колес, пока не

свалила усталость.

Чуть свет Катя проснулась, открыла глаза, прислушалась. Состав замедлил бег. Звякнули буфера. Глянула

со «второго этажа» в открытый люк вагона — лес. Тихо шумит, дышит хвойным настоем.

— Выходи строиться, девчата! Приехали!..

Полуторка углубилась в лес. Затем бежала пыльным проселком, петлявшим меж нескошенных, примятых

танковыми гусеницами и пропахших гарью хлебов. У перелеска остановились. Катя оглянулась и

увидела ровное поле, а на дальнем краю его — под цвет молодого клевера — несколько самолетов.

Аэродром!..

— Значит, пополнение прибыло в наш полк? — улыбался совсем юный старший лейтенант. — Вернее, не

пополнение, а замена, — уточнил он. — Мужчины-вооруженцы уступают вам место. Посмотрим, на что

вы способны, посмотрим!..

Он построил девушек, рассказал, куда они прибыли, чем будут заниматься. Подошел к Кате, поговорил с

ней, велел выйти из строя.

— Екатерина Илюшина будет у вас командиром отделения. Ясно?

...И потекли за днями дни.

Под руководством старшего лейтенанта девушки заново стали изучать вооружение штурмовика

непосредственно на самолете. Но длилось это недолго: враг теснил наши войска, и полк стал отходить на

восток.

Летный состав располагал «крыльями», и потому передислокация для него никакой проблемы не

составляла. Технический состав и вспомогательные службы отправлялись на новое место на

автомашинах или по железной дороге. С ними ехали и легкораненные авиаторы, лечившиеся «при

части», а также «безлошадные» летчики и воздушные стрелки, оставшиеся без самолетов. [78] Причин, как правило, было только две: либо самолет был сбит, а экипажу удалось спастись; либо самолет получил

в бою повреждение и нуждался в серьезном ремонте.

Раненым нужна была в пути медицинская помощь. Военврач Дмитриев присмотрелся к Кате: узнал от

кого-то, что родилась она в семье медиков, разбирается в рецептуре, умеет делать перевязки. Ей и

поручил он присматривать за ранеными. Так стала Катя «медсестрой»: моталась по эшелону,

перевязывала раненых, раздавала порошки и таблетки.

Поезд долго шел на восток. Останавливался словно для того, чтобы отдышаться, снова брал разбег — и

стучали, стучали колеса, и уплывали в степь, цеплялись за верхушки деревьев белые космы паровозного

дыма. Уже нетрудно было понять, что путь эшелон держит на Сталинград.

Поезд остановился в Верхней Ахтубе. Здесь и разгрузились.

Девушек распределили по эскадрильям. Катю направили в третью. Проверили еще раз, как знает она

вооружение штурмовика, умеет ли снаряжать пушки и пулеметы. Но самой суровой проверкой был

жестокий сорокаградусный мороз. Он иглами впивался в щеки, холодный металл обжигал пальцы. А на

глазах слезы. Нет, не от ветра — от горя. Поднимешь голову, глянешь вдаль — черный дым поднимается

в небо: горит Сталинград! И словно нет уже мороза, и отошли окоченевшие пальцы: скорее, скорее

зарядить штурмовик боекомплектом!..

Слушая Катю, я думаю о сложном сплетении человеческих судеб, о путях-дорогах, которые привели нас

вот к этой встрече, к этому ночному небу, на котором, я знаю, есть и две наших звезды, две судьбы, которые могут стать одной...

Рано утром я снова на аэродроме. Привычно включаюсь в ритм боевой жизни, и словно не было ни

вчерашнего концерта, ни тихого звездного неба.

«Ильюшин» уже ждет меня. Мотовилов, Чиркова и Баранов все сделали, готовя штурмовик к боевому

вылету. Благодарю этих замечательных людей — честных, преданных делу, отлично знающих

авиационную технику. [79]

Обычно бывает так. Не успели зарулить на стоянку, как Гриша Мотовилов и Саша Чиркова тут как тут. Я

еще в кабине, а они уже в один голос:

— Ну как, командир?

— Мотор работал хорошо, пушки и пулеметы — безотказно!

Их лица озаряет улыбка. Мотовилов спешит осмотреть двигатель. Делает он это сосредоточенно и, словно врач пациента, внимательно, осторожно ощупывает — не перегрелся ли, нет ли подтеков масла, горючего. А Саша Чиркова — «рыжая блондинка» — так в шутку прозвали ее в эскадрилье —

заглядывает в открытые лючки ящиков из-под боезапаса и торжествующе восклицает:

— Этот пустой, командир! Этот — тоже!..

— Пустые, Саша! Пустые! — отвечаю я и улыбаюсь. — Золотые у тебя руки, Сашок! Молодчина ты, честное слово!

Как это важно, когда пушки и пулеметы «ильюшина», заряженные на земле, «разговаривают» в бою, не

запинаясь.

Часто я вспоминал в этой связи Бикбулатова. Однажды он возвратился на аэродром, а боекомплект

оказался неизрасходованным, и «Бик» сердился: считал, что он не до конца выполнил боевое задание.

— Мог бы не одного еще фашиста угробить, а тут оружие отказало! — сокрушался он.

Не я один вспоминал Бикбулатова. Очень переживал гибель друга и Александр Заплавский. Стал

неразговорчивым, замкнутым.

Но время брало свое, и скоро Саша вновь обрел свою прежнюю «форму» — нет-нет да и вставит острое

словцо, бросит шутку, от которой покатываются со смеху окружающие.

— Зачем вы отпустили усы? — полюбопытствовала как-то Саша Чиркова. — Вы же совсем еще

молоды?..

Заплавский важно надулся, подкрутил свои усы и, не улыбнувшись, ответил:

— А я ими отгоняю «мессеров» и «фоккеров». Думают, казак. А наши донские да кубанские казаки

немцам еще с первой мировой войны запомнились!..

В удали, находчивости, отчаянной смелости Заплавскому нельзя было отказать. Однажды Александр [80]

вынудил командование полка изрядно поволноваться.

Тогда ему поручили облетать Ил-2 после капитального ремонта. На штурмовике был установлен новый

двигатель, и нужно было проверить машину на разных режимах.

Заплавский мастерски взлетел и, не набирая высоты, скрылся из виду. Ждали, ждали его — нет!

Забеспокоились: значит, что-то случилось — то ли мотор сдал, то ли управление оказалось неисправным.

Предположили лучшее, что могло произойти: вынужденная посадка.

— Как же вы проверяли готовность? Что могло произойти? — нервничал майор Ляховский, добиваясь от

Клубова ответа, который внес бы хоть какую-нибудь определенность в сложившуюся ситуацию.

Не меньше, чем командир, был обеспокоен и старший инженер полка, хотя лично проверил машину, прежде чем дать разрешение на ее облет.

— Да он, пожалуй, сейчас уже в Ворошиловграде! — пошутил кто-то.

Ляховский сердито глянул на шутника и... вдруг вспомнил, как третьего дня Заплавский просил у него

разрешения слетать в Ворошиловград — навестить родителей. Тогда командир, захваченный «текучкой», занятый полковыми делами, сказал Заплавскому:

— Понимаю тебя. Но не могу, сейчас каждый летчик на счету, да и сам видишь,какое боевое напряжение

в эти дни...

Теперь у Ляховского никаких сомнений не было: Заплавский в Ворошиловграде! И майор поспешил к

телефону, чтобы доложить комдиву.

— Подождем до вечера, — сказал полковник Прутков. — Если не прилетит, сообщим выше.

В восемнадцать часов Заплавский прилетел, благополучно сел и направился к капитану Клубову.

— Товарищ гвардии капитан, задание выполнил! Мотор, приборы и системы работают хорошо. В воздухе

пробыл сорок пять минут, совершил две посадки! — доложил он.

Глаза Александра радостно блестели. Он был возбужден и взволнован. Оказалось, что он, поднявшись в

небо, взял курс на родной ему город — Ворошиловград. Сел на аэродроме Острая Могила, который был

хорошо [81] ему знаком: здесь он начинал летать. Помчался домой — благо, его родители жили недалеко

от аэродрома. Дома застал только отца. Крепко обнялись, расцеловались. Вместе отправились на

аэродром. Там и попрощались. Больше отец не видел своего сына: Александр Заплавский вскоре погиб.

Да, трудно терять друзей, тяжко сознавать, что товарищ твой никогда больше не вернется... Но, уйдя из

жизни, наши боевые товарищи продолжали жить в наших сердцах — и, значит, оставались в строю. Мы

дрались и за себя, и за них — вместе с нами они побеждали врага, изгоняли его за пределы родной земли, родного неба.

Мы клялись отомстить за погибших. Повестка дня одного комсомольского собрания гласила: «Отомстить

гитлеровским захватчикам за героическую смерть воспитанников Ленинского комсомола Игоря Калитина

и Александра Заплавского». На собрании комсомольцы рассказывали о погибших боевых товарищах, их

подвигах, сообщали подробности последнего боя. На таких собраниях лучшие из лучших получали

рекомендацию в партию коммунистов.

Партийные и комсомольские собрания были своеобразной школой боевого опыта. Нередко на них

наиболее отличившиеся в сражениях летчики, как бы отчитываясь перед товарищами, делились своим

боевым мастерством, учили искусству побеждать. Выступали техники, механики, мотористы. Рассказы

бывалых воинов обогащали новичков знаниями, зажигали их мужеством, отвагой, стремлением

подражать героям. Эти собрания обычно были оперативными, выступления — страстными,

немногословными, решения — конкретными, мобилизующими.

Партийная организация нашего полка использовала все многообразие форм работы для воспитания

отважных и умелых воздушных бойцов. Командиры и политработники много внимания уделяли

пропаганде подвигов героев-однополчан. В газетах, боевых листках и листовках сообщалось о подвигах

авиаторов, отличившихся в бою. О них горячо рассказывали агитаторы.

Молодежь училась у бывалых авиаторов искусству побеждать. [82]

3.

Уже третий раз за день зарулил я на стоянку. Вылез из кабины, снял шлемофон. Гимнастерка липнет к

телу. Расстегиваю воротник, с жадностью вдыхаю полной грудью освежающий осенний воздух.

Во главе с комэском капитаном Кривошлыком мы — двенадцать воздушных бойцов — отправляемся на

КП, чтобы доложить майору Ляховскому о выполнении боевого задания. На ходу уточняем результаты

штурмовки. Каждый старается сообщить командиру замеченные им детали, подробности.

Рядом с Ляховским — оперативные работники штаба.

— В боевом порядке «круг» шестью заходами штурмовали отходящую на запад моторизованную колонну

противника, — докладывает гвардии капитан Кривошлык. — Результат: уничтожено восемь автомашин, истреблено около пятидесяти вражеских солдат и офицеров. Отмечено два взрыва. Зенитный огонь

противник вел слабый. Потерь нет.

— Очень хорошо, товарищ майор.

Ответ Ляховского насторожил нас: не оговорился командир, назвав Кривошлыка майором?..

Но нет.

— Поздравляю вас с присвоением очередного воинского звания «майор»! — торжественно произносит

Ляховский. — А вас, товарищ Недбайло, — обращается он ко мне, — с воинским званием «лейтенант»!

Командир крепко пожал руку Кривошлыку, затем мне и вручил нам новые офицерские погоны и знаки

различия.

Вначале Кривошлык, за ним я — отчеканили полагающуюся в подобных случаях фразу:

— Служу Советскому Союзу!..

Уходим от командира в приподнятом настроении. Только вышли за дверь — и началось! Товарищи

наперебой поздравляют; летчики, штабные работники тоже спешат пожать руку и сказать доброе слово.

На шум открылась дверь диспетчерской. На пороге — Катя. Сдержанно улыбается. «Знает!» — догадался

я. Ее глаза светятся, сияют. Она от души поздравляет нас. [83]

— Будешь теперь командовать звеном! Командир полка утвердил твою кандидатуру, — сообщил мне

Кривошлык.

Я даже не нашелся, что сразу ответить комэску. Молчу, обдумываю ответ.

— Не ожидал? Растерялся? Не робей, и все будет хорошо! Главное у тебя есть, остальное приложится..,

— успокоил Кривошлык.

«Вот ведь как порой бывает! — думал я. — В один день — два знаменательных события. Лестно, конечно, что тебя выдвигают на новую должность. Но что-то внутри настораживает. Ответственность-то

какая! Четыре самолета, четыре экипажа — больше двадцати подчиненных!..»

С этого дня на меня легли новые заботы, новые хлопоты, новые трудности. Отныне с меня будет спрос за

четыре самолета, за их боевую готовность, за подготовку летного состава, за работу авиаспециалистов

целого звена! Теперь, идя на боевое задание, я должен был учитывать, что каждый вылет сопряжен со

смертельным риском не только для меня, должен был сохранить своих людей, свои самолеты. Водить

подчиненных нужно грамотно, умело, досконально знать тактику противника и быть для остальных

образцом.

А время мчалось на незримых крыльях. Бежали дни. Но живая нить памяти все время вела меня к тому

незабываемому событию, с которого, по сути, начиналась моя фронтовая биография.

...Полк выстроен прямо на летном поле. Торжественно суровы лица авиаторов. Каждый понимает, что не

строевой это смотр, не подготовка к параду, а что-то неизмеримо большее. Звучит музыка, полыхает на

ветру горячий пурпур гвардейского Знамени. Такое никогда не забывается!..

Глава шестая

1.

Река Молочная — новый рубеж на наших фронтовых путях-дорогах. Гитлеровские генералы усиленно

заботились, чтобы укрепления по правому берегу реки [84] были неприступными для советских войск.

Но так же, как и на реке Миус, противнику не удалось сдержать натиск наступающей лавины. Не

помогли ни укрепления, ни заблаговременно подтянутые резервы, ни «сливки» гитлеровской авиации —

«короли воздуха», как долго называли их в Германии, собранные в такие, например, эскадры, как «Удет»,

«Ас-пик», «Зеленое сердце». На своих самолетах фашистские асы рисовали всяческие символы.

Делалось это не только для «устрашения» наших летчиков. Скорее — из суеверия. Но «ангел-хранитель»

в образе черного кота или в виде подковы, молнии, червонного туза не спасал фашиста от меткой очереди

советского летчика или снаряда нашей зенитки.

Итак, началась новая операция. И снова пылает в огне земля, и снова тесно в небе от самолетов, и снова с

утра до вечера — бои, и вылет следует за вылетом.

Гвардейцы 75-го штурмового авиаполка подавляют огневые точки противника, уничтожают его технику и

солдат, засевших в окопах и траншеях на правом берегу Молочной. Мы наносим мощные удары по

железнодорожным станциям, держим под контролем коммуникации гитлеровских войск, штурмуем

переправы, дезорганизуем систему снабжения войск.

В один из таких дней полк потрясло известие — погиб всеобщий наш любимец, бесстрашный комэск

Герой Советского Союза Дмитрий Прудников.

Тяжело переживали мы утрату. Били врага еще сильней, не зная страха, не щадя себя.

...Метеорологические условия сложные — низкая облачность временами опускается ниже ста метров.

Очень трудно отыскать цель. Летишь — и весь внимание, напрягаешь зрение, ищешь врага. И хоть с

большим трудом, но находишь!

Во второй половине дня погода улучшилась. Мы находимся на КП. Ждем. Наконец командир полка

отдает приказ:

— Третьей эскадрилье уничтожить переправу через Днепр!

О, это уже «работка»! Чего стоит одно название реки!.. Видно, «поджали» наши фашистов изрядно.

Лишить их переправы — это значит не только лишить подвоза, [85] но и отрезать пути к отступлению, внести панику в стан врага, деморализовать его.

Вылетаем. Нас прикрывает наряд из четырех «яков». Подходим к цели шестеркой, перестраиваемся в

правый пеленг. Впереди блеснула голубая лента. Днепр! Учащенно забилось сердце. Вот он, древний

Славутич!

Прямо по курсу — тонкая темно-серая полосочка, словно бы стягивающая днепровские берега: это

переправа. Расстояние быстро сокращается. Вот уже нас «встречают» вражеские зенитки: тут и там

вздуваются темные шапки разрывов.

— «Коршуны», атакуем! — слышу голос нашего комэска. И тотчас же вся шестерка устремляется в пике.

Бомбы сброшены. Разворачиваемся влево...

Мне видно, как по обе стороны той узкой полосочки взлетают белые всплески. Это бомбы разорвались в

воде. А переправа цела.

Кривошлык ведет группу на второй заход.

— Командир! Справа «лапотники»! — предупреждает меня Малюк.

Смотрю вправо — пикировщики Ю-87, вытянувшись цепочкой, идут в кильватерном строю. «Спешат

бомбить наши войска! — думаю я. — А что, если развалить их строй?!» — возникла дерзкая мысль.

— «Коршун»-ноль три, я — ноль четыре. Разрешите атаковать «юнкерсы»? — запрашиваю ведущего.

— Разрешаю парой! — отвечает Кривошлык.

Приближаюсь вместе с ведомым к «лапотникам», принимаю решение атаковать прежде всего флагмана.

Несколько секунд — и он уже в прицеле. Даю длинную очередь из пушек и пулеметов. Ведущий

«юнкерс» «клюет» носом и, переваливаясь через левое крыло, падает. Расчет оказался верным: как только

исчез флагман — строй тут же рассыпался.

В то же мгновение я услышал позади пулеметную очередь. Это стреляет Малюк и «комментирует»:

— Ось так тебе, сатана! Ще одын готовый, товарыш командир!

— Молодец! — кричу Малюку. — Поздравляю! Это у тебя уже третий, кажется?..

Вместо ответа — новое предупреждение:

— Обережно, командир: появились «мессеры»! [86]

Значит, «юнкерсы» шли под прикрытием. Где же истребители?

Осмотрелся — не вижу их. А четверка наших штурмовиков уже выходит из атаки. Темная полосочка на

голубом фоне исчезает — она уже выглядит иначе: на том и другом берегу заметны только черточки, а

между ними будто кто мелком провел. Этот белый след — буруны: вода устремилась в прорыв, бурлит, пенится. Отлично! Значит, бомба угодила точно, и переправы больше нет!

Спешу пристроиться к группе. И тут замечаю, что два «мессершмитта» идут на нашего командира.

Кривошлык в опасности. Выжимаю из «ильюшина» все, на что он способен, иду на сближение с

противником, чтобы сорвать его атаку.

Я как бы слился с самолетом. Он словно понимает меня, круто задирает нос, идет вверх. В прицеле —

красный кок «мессера». Беру упреждение, даю длинные очереди из пушек и пулеметов. «Мессер» как-то

странно мечется из стороны в сторону, затем, накренившись и дымя, идет спиралью к земле. Второй

«мессер» предпочел ретироваться.

Я ликовал: шутка ли — на штурмовике сбить истребитель! Еще два «мессера» сбили наши «яки».

Итак, переправы у фашистов уже нет; недосчитают они сегодня два Ю-87 и три «мессера»! Мы в полном

составе возвращаемся на свой аэродром. Сажусь, заруливаю на стоянку. Только спрыгнул с крыла на

землю, вижу — майор Кривошлык идет. Он молча, по-отцовски обнял меня, прижал к себе:

— Выручил ты меня сегодня... Я и не видел «мессеров». Да и стрелок их не заметил вовремя. А они с

хвоста зашли... Спасибо, Анатолий!

— Да что вы, товарищ майор! Я ведь долг свой выполнял, по уставу действовал.

— Верно, по уставу. Но не каждый действовал бы так решительно и смело, — заключил он.

На разборе командир полка дал нам высокую оценку, особенно отметил наш экипаж: за этот день наш

штурмовик уничтожил три вражеских самолета. Малюк сиял: командир похвалил его за смелость и

меткий огонь.

После разбора начинаем расходиться, но тут подходит [87] ко мне замполит майор Иванов, поздравляет с

успехом, крепко жмет руку, просит зайти к нему.

— Вот о чем хотел бы с вами поговорить, Анатолий Константинович, — начал Иванов, когда я зашел к

нему. — Что вы думаете о вступлении в партию?..

Я хорошо знал нашего замполита. Он умел заглянуть человеку в душу, был неплохим психологом и

изучил каждого воина. Знал я также, что майор Иванов любит вести разговор начистоту.

— Думал, товарищ майор! — отвечаю. — И не раз. Но считаю, что не созрел еще носить партийный

билет: молод, да и боевых побед на моем счету маловато.

— Не в возрасте дело, Анатолий Константинович. И в боях вы уже себя хорошо показали, — ободрил

меня Иванов.

Я шел от замполита окрыленный, в приподнятом настроении: майор Иванов сказал, что верит в меня, пожелал новых боевых успехов.

2.

И снова день, и снова боевые вылеты следуют один за другим.

Три вылета прошли нормально. В четвертом изрядно досталось моему «ильюшину» от вражеской

зенитки! Но домой дотянул, сел. Не успел выключить мотор, как на крыло вскочила Саша Чиркова.

Кричит мне:

— Скорее, командир!

Открываю фонарь, Саша улыбается и протягивает мне заветный треугольник. Можно себе представить

мое состояние: первое письмо! За все время пребывания на фронте я еще ни от кого ни единой весточки

не получил. И вот...

Пытаюсь разобрать почтовые штемпели — ничего не получается. То ли рука от волнения дрожит, то ли

глаза утратили вдруг остроту. Разворачиваю нехитрый «конверт» — и сразу узнаю отцовский почерк. Ну, конечно же, — это его рука, это его мелкие фиолетовые буквы. Затаив дыхание, быстро пробегаю глазами

текст: все ли живы-здоровы? Как мать, сестренка?.. Вздохнул облегченно: живы! Но то, что отец сообщал

— пусть и скупо, отрывочно, — не могло не встревожить душу: мои родители пытались всей семьей

эвакуироваться, [88] да под Ворошиловградом гитлеровцы отрезали путь на восток. Решили

возвращаться в Изюм. Измучились, изголодались, натерпелись бед, пока домой добрались. А потом

хватили немало лиха от оккупантов...

Всей эскадрильей читали мы это письмо. Затем я вновь и вновь перечитывал его, и мысли уносили меня

в родной город, на берег Донца.

«...Теперь, сынок, все ужасы позади. Жизнь у нас потихоньку налаживается, хотя все приходится

начинать сначала, — писал отец. — А тебе наш с матерью наказ: бей врага сильнее, гони супостата с

нашей земли! Слышишь, сынку!..»

И я шептал:

— Слышу, отец! Слышу!

А в сердце пылал огонь ненависти к врагу. .

* * *

...Нелегко давалась нам победа над фашистами у «восточных ворот» Крыма. Фашисты упорно

сопротивлялись, и нам приходилось непрерывно штурмовать передний край, помогать наземным войскам

прорывать оборону немцев.

С утра и до вечера гудят над полем боя самолеты. С утра и до вечера не даем противнику покоя.

Только что вернулся с боевого задания, а штурмовик готовят к новому вылету; группу поведет

заместитель командира полка гвардии капитан Филимонов.

Иду справа от него — крыло в крыло. До цели осталось лететь всего минуту. Появление краснозвездных

самолетов в этом районе — полная неожиданность для вражеских зенитчиков, и они начали обстреливать

нас с опозданием. Но огонь не причиняет нам вреда: снаряды рвутся выше. А мы уже идем в атаку. Земля

все ближе и ближе. Противник хоть и замаскировал свои орудия, но мы все же сумели разглядеть

артиллерийские позиции фашистов. Вслед за ведущим нажимаю кнопку бомбосбрасывателя — и часть

бомб летит вниз.

Нам навстречу несутся трассы «эрликонов». Огненные шарики мелькают слева и справа. И вдруг

блеснули вспышки у левого крыла моего «ильюшина». Самолет вздрогнул. Несколько секунд спустя

сквозь ровный гул мотора я услышал близкий взрыв. Штурмовик снова качнулся. В левом крыле еще

одна пробоина — теперь уже от зенитного снаряда. [89]

«Ильюшин» вначале опустил нос, потом завалило» на поврежденное крыло. Управлять самолетом стало

очень трудно. И я, всецело занятый этим, забыл еще раз нажать кнопку сброса бомб. Пытаюсь выровнять

машину — не удается: мешает какая-то неведомая сила. А машина со скольжением неумолимо идет вниз.

Что есть силы обеими руками тяну ручку управления, отдаю ее вправо. И, наконец, вывожу самолет из

крена. Но время уже потеряно. Теперь я оторвался от группы и иду значительно ниже, чем она.

На этом, однако, испытания мои не закончились. Новый удар потряс машину: где-то под самолетом

разорвался зенитный снаряд. Мотор вдруг поперхнулся, закашлял и — умолк. Стало жарко, на лбу

выступила испарина. Такого со мной еще не бывало! Машина упрямо теряет высоту. Перед глазами

торчат, как рога, две лопасти остановившегося винта.

Передо мной — два выбора: либо воспользоваться парашютом и покинуть самолет, либо попытаться

сесть. Но ведь я не один, в задней кабине — Малюк, я отвечаю и за него... Осматриваюсь. Дыма нет.

Значит — не горим. Решаю садиться.

Территория под нами своя. Это уже хорошо. Но тревожит: в центроплане остались неизрасходованные

бомбы. Все равно буду садиться! — решил без колебаний.

Ищу место для посадки. Тут и там видны наши танки и автомашины, артиллерийские позиции,

траншеи... Вот слева, кажется, ровное, не изрытое поле. Но перед ним — овраг. А высота, на которой мы

летим, уже не превышает ста метров. Перетяну ли? С таким углом планирования можно угодить прямо в

овраг. А грубая посадка сейчас опасна: в левом отсеке бомбы. Чуть что — наверняка взорвемся... При

этой мысли побежали по спине мурашки.

Необходимо увеличить скорость — в этом сейчас спасение. Как это сделать, если мотор не работает? А

что, если... Отдаю штурвал от себя. Машина стремительно снижается.

Овраг словно бы расширился. Теперь резко тяну штурвал на себя — самолет задирает нос. «Шасси, шасси!» — и сразу же толкаю кран выпуска вперед. Скорость упала, на мгновенье самолет как бы завис, и снова [90] его потянуло вниз, и опять с левым креном. Ну, родной, — еще немного!..

Однако тяжелая да еще поврежденная машина не намерена считаться с моими желаниями. Она падает, и

нет у меня никаких сил удержать ее.

Резкий толчок: самолет левым колесом ударился, подпрыгнул, пронесся еще несколько метров — и снова

тяжело ударился о землю. Под машиной раздался взрыв. В этот миг «ильюшу» развернуло влево.

Фюзеляж пашет землю. Нас окутала пыль. Тихо...

Я невольно прижался к левому борту кабины. В висках стучит. Считаю: раз, два, три, четыре... Сейчас

конец! Не хочется вот так глупо погибать...

В ушах — звенящая тишина. Только что-то потрескивает под нами.

— Быстрей из кабины! — кричу Малюку. Открыв фонарь, моментально соскакиваю на землю, на ходу

избавляясь от парашюта. Но почему медлит Малюк? Что у него случилось?

Возвращаюсь. Пытаюсь открыть фонарь. Тщетно.

— Закрой глаза! — кричу Антону и сапогом бью по плексигласу. Малюк протискивается в

образовавшуюся дыру. Помогаю ему выбраться.

Теперь — быстрее от самолета!..

Едва только мы успели отбежать в сторону и броситься на землю, как машину объяло пламя и грохнул

взрыв.

Жаль нам «ильюшина», очень жаль! Больше тридцати боевых вылетов совершили мы с Малюком на этой

машине. И вот теперь пришлось распрощаться с верным боевым другом. Над ним уже клубится черный

дым. Трещит съедаемая огнем «начинка», рвутся снаряды и патроны.

— Прощай, наш крылатый друг!

А между тем в небе нарастает рокот. Поднимаю глаза — это над нами проходит группа «илов», сопровождаемая истребителями. Это ведь наша четверка возвращается с задания! Ведущий наверняка

видит наш догорающий самолет и думает, что мы погибли.

— Ну, тезка! — обращаюсь к Малюку. — Делать нам здесь больше нечего! Пора отправляться в путь.

И мы, закинув за спину парашюты, зашагали на северо-восток, к нашему аэродрому. [91]

Солнце, тоже уставшее за день, клонилось к закату. Тени заметно удлинились. Мы идем, вернее, бредем

по дороге и встречаем пехотинцев, танкистов, артиллеристов. Во взоре каждого читается немой укор:

«Тоже летчики! Пешком идут, да еще на восток. Довоевались!..» Было совестно перед ними и стыдно.

Вот уже на землю спустились сумерки. Мы решили переночевать в ближайшем населенном пункте, а

утром — снова в путь.

Идем молча. На душе кошки скребут. А тут еще про Катюшу подумал: сейчас ей уже, наверное, известно, что штурмовик с бортовым номером 38 не вернулся с боевого задания. Филимонов скажет, что сам видел

догорающий на земле самолет... Лучше бы промолчал! Ведь ей будет больно!

А как будут переживать Мотовилов, Чиркова, Баранов...

Эх, и надо же такому случиться!..

Чтобы развеяться, отогнать горечь, я решил думать сейчас только о Кате. У нас к тому времени

установились очень хорошие взаимоотношения. Мне с ней было легко и весело. Встретившись на днях с

Катюшей, я набрался смелости и спросил:

— Как ты относишься ко мне?

Она засмеялась:

— Хорошо отношусь! — и в глазах ее засияли лукавые огоньки. Потом Катя задумалась, помолчала

немного и сказала:

— Я вижу в тебе настоящего товарища, верного друга. Мне нравится твоя искренность,

доброжелательность, чистота. С тобой я могу поделиться мыслями, рассказать о своих горестях и

радостях...

Милая, родная Катюша! Да ведь и я не ошибся в тебе, сердцем понял, какое это счастье, что встретилась

мне именно ты!..

Так думал я, шагая с Малюком по едва сереющей в темноте дороге. Вскоре она привела нас в небольшое

село. В окнах было темно. Где-то на другом конце глухо лаяла собака. Казалось, люди в домах не спят, а, притаившись, тревожно глядят из окон в темноту ночи и задают себе один и тот же вопрос: какие же

новые испытания ждут их завтра. [92]

Мы постучались в один из ближайших домов. Дверь отворилась, и в темном проеме показалась

повязанная платком женщина.

— Добрый вечер, хозяюшка! Нельзя ли у вас переночевать?

— Заходьте в хату, заходьте! — радушно сказала женщина.

В хате топилась печь, и в отсвете огня мы увидели трех малышей, сидевших в углу на лавке и с тревогой

глядевших на нас.

Я повернулся к хозяйке:

— Так мы, может, к кому-нибудь из соседей зайдем, чтобы вас не стеснять?

— Та яке там стеснение! Всим мисця выстачить. Вы, хлопци, роздягайтесь та до столу сидайте, зараз

будем вечерять!..

Хозяйка поставила на стол крынку молока, две чашки, принесла хлеба. Ребятишки осмелели, подсели

поближе и стали расспрашивать нас о самолетах.

— Дядечко! — спросил меня младший. — А нимци бильше не прийдуть сюды?

— Нет, не придут. Никогда! — ответил я.

Женщина стояла у печки и вытирала слезы. И незачем было расспрашивать ее о причинах затаенной

боли. Для меня она была сейчас олицетворением всех наших женщин — матерей и сестер, принявших на

свои плечи тяжкую ношу войны.

Пока мы утоляли голод, пока беседовали с ребятней, хозяйка принесла соломы, накрыла ее рядном, положила две цветастые подушки.

Мы спали крепким сном усталых путников. А чуть свет снова собрались в дорогу. Хозяйка дала нам по

чашке молока и по куску ржаного хлеба. Малюк стал отказываться: мол, скоро будем на месте — там и

позавтракаем. Мы не хотели, не могли отнимать у детей последний кусок. Но хозяйка настояла — и мы

уступили: эта добрая, отзывчивая, немало настрадавшаяся женщина благодарила в нашем лице всю

Армию за ее высочайший подвиг. Проводив нас до околицы, она рассказала, как идти дальше, пожелала

счастливого пути и счастья.

К вечеру мы были дома, на родном аэродроме. Лишь увидели издали наши самолеты — и сразу

почувствовали, [93] как прибывают силы. Невдалеке от землянки, где размещался штаб полка, остановились.

— Ты, Антон, отправляйся отдыхать, а я — к полковому на доклад.

Иду, а сам гляжу на стоянку. Тихо. Самолеты стоят вразброс. Но одно место пустует. Там должен был

стоять наш «ильюшин». Теперь его нет. И сразу сжалось сердце.

У землянки увидел Николая Тараканова. Он сидел на бревне и что-то строгал.

— Привет, Николай! — нарушил я молчание. Тараканов вскочил, глаза его расширились от удивления.

— Толя! Друг! Жив! А мы ведь вас вчера «похоронили». Вернулся Филимонов с задания и сказал, что

твой самолет упал вот здесь...

Николай быстрым движением раскрыл свой планшет и. показал на карте место, уже отмеченное красным

крестиком.

— Радость-то какая!.. Стрелок твой тоже вернулся?

— Вернулся!

— Ну и молодцы! С того света, можно сказать, вернулись! Рассказывай, как вы спаслись?

Вкратце пересказал события. Вспомнилось вдруг почему-то, как Тараканов на взлете разбил самолет.

Свою вину он искупил тридцатью боевыми вылетами: ходил на фотографирование результатов

штурмовых ударов эскадрильи. Это очень ответственное и опасное дело. Но Николай все тридцать

вылетов провел успешно. Теперь все старое позади. Николай — в числе лучших наших летчиков. На его

груди сияет Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Извини, Николай: командиру полка надо доложить! — заторопился я.

— Да, да, разумеется. Очень расстроился он, когда услышал от Филимонова про тебя.

Осторожно спускаюсь по ступенькам в землянку. Пройти мимо диспетчерской? Нет! Открываю дверь —

и вижу на знакомом месте капитана. Значит, Катя сегодня не дежурит. Быстро закрываю дверь и стучусь к

командиру.

Майор Ляховский бросился навстречу: [94]

— Жив! Ну, молодчина! — воскликнул он. — А Малюк?

— Тоже.

Ляховский крепко двумя руками жмет мне руку. Улыбается. Подходит замполит майор Иванов. Он тоже

очень рад.

Командир взволнован: ему вспомнился вчерашний вечер, когда он полуофициально сообщил личному

составу, что мы с Малюком погибли. Теперь он искренне радовался ошибке.

— Ну, рассказывайте, а мы с замполитом послушаем!..

Я рассказал все до малейших подробностей.

— Молодец! Это по-гвардейски! — не удержался Ляховский, когда услышал, как пришлось вытаскивать

Малюка из кабины. — Не горюй, самолет мы тебе дадим новый. Главное — вы остались живы. Это

дороже всего! — повернулся к Иванову и продолжил: — Дважды молодец, честное слово! Ведь второй

раз воскрес...

...Усталый, но довольный шагал я от командира к нашему офицерскому общежитию. Темнота кругом. И

хорошо: не хотелось еще и еще раз пересказывать историю своего второго «воскрешения из мертвых».

Решил по той причине и на ужин не спешить — обхожу столовую стороной. И вдруг из тьмы метнулась

ко мне фигурка. Чувствую, кто-то прижался к моей груди, вздрагивает.

— Катюша!

Она молчит, потом сквозь слезы медленно произносит:

— Мне вчера сказали, что ты погиб. А только что прибежал ко мне Малюк и сказал...

— И тут Малюк успел! — засмеялся я. Сколько же в этом человеке доброты, человечности, тепла!..

— Ну, ты успокойся, Катюша: ничего ведь со мной не случилось! И ничего мне не сделается!

Мы снова стояли под звездным небом, и никто и ничто не мешало нам мечтать и думать о будущем, которое представлялось нам фантастически счастливым.

3.

Я спускался по ступенькам в штабную землянку, когда меня окликнул комэск. [95]

— Вот что, товарищ Недбайло! — начал Кривошлык без всякого вступления. — Мое предложение

командир полка поддержал. Отныне вы — мой заместитель. Приказ уже подписан, и я рад поздравить вас

с новым назначением. Желаю успеха!

Новость ошеломила меня. Какое совпадение: сегодня мне исполнилось ровно двадцать лет!..

А комэск продолжал:

— Открою секрет: командир полка решил именно к этому дню подготовить вам сюрприз. Ведь у Вас

сегодня день рождения? Поздравляю! А завтра — еще один ждет вас: будут вручать правительственные

награды. Так что готовьтесь и вы...

— Благодарю вас, товарищ майор, за оказанную мне честь и за теплые слова. Доверие постараюсь

оправдать.

Я от души был благодарен своим командирам, товарищам, всей нашей славной гвардейской семье за все, что было сделано ими для меня. Не прошло и года, как я рядовым летчиком пришел в этот богатый

традициями полк. Здесь учился искусству боя, здесь постигал науку побеждать. И если теперь назначили

замкомэском — значит, получил признание ветеранов.

Тем же приказом старший лейтенант Леонид Беда назначался командиром второй эскадрильи. Я знал его

как опытного летчика, он был не только мастером неотразимых штурмовых ударов, а и прекрасным

организатором. У Леонида можно было многому поучиться, и я старался перенять его умение мгновенно

ориентироваться в обстановке, учился строгому соблюдению летных законов, расчетливости, вере в свои

силы и готовности в любую минуту пойти на оправданный риск. Приняв решение, Леонид ни за что не

отступал от него, не менял своего намерения. С ним было легко летать, и мы охотно шли с ним на боевые

задания.

* * *

Шел 1944 год. Наши войска уверенно продвигались на запад, освобождая все новые населенные пункты

Украины. Бои уже развернулись на подступах к Херсону и Каховке. Тем временем гитлеровское

командование, накапливая силы на Никопольском плацдарме в излучине Днепра, собиралось нанести

удар по наступающим /советским дивизиям и по образовавшемуся в результате [96] этого «коридору»

вывести закупоренные в Крыму части.

Линия боевого соприкосновения на Никопольском плацдарме стабилизировалась. Красная линия на

наших полетных картах была словно натянутая тетива.

В последний день января воздушная разведка обнаружила западнее Никополя, близ станции Чертомлык

большое скопление военной техники противника. В одиннадцать часов был собран летный состав

третьей эскадрильи. Гвардии майор Кривошлык ознакомил нас с обстановкой и объяснил задание.

И вот шестерка уже в воздухе. Небо затянуло сплошной облачностью. То и дело теряю из виду горизонт

— свинцовая мгла каждый раз закрывает его. На третьей минуте полета слышу голос майора

Кривошлыка. Открытым текстом он передает:

— Недбайло, ведите группу на цель. Я возвращаюсь: неисправна матчасть.

Мне видно, как самолет ведущего левым разворотом нырнул под группу и ушел. Ответственность за

группу, за выполнение боевого задания легла теперь на меня. И я впервые испытал чувства ведущего

группы.

Тщательно сверяю карту с местностью. Погода отвратительная. К тому же еще идем без прикрытия.

Внимание, осмотрительность — на высшем пределе: в любой момент могут появиться «мессеры»!

Мы уже над местностью, занятой противником. Но земля не просматривается: куда ни глянь — серая

пелена. Бьют зенитки. Неприцельно, разумеется, — «на звук».

Группа идет в строгом боевом порядке. Приближаемся к району цели. В разрывах облаков заметил

тонкую нить железной дороги. «Привязываюсь» к ней: этот ориентир поможет быстро и точно отыскать

цель, и я завожу группу вдоль полотна. Цель совсем близко. Мелькнули вагоны. Их всего лишь... два.

Неужели составы уже ушли? Где же вражеская техника?..

На карте помечены овраги, примыкающие к реке Базавлук. Разворачиваю группу влево. И наконец

нахожу цель: овраги, балки буквально забиты техникой и солдатами.

С первого же захода по команде обрушиваем бомбы. Разворачиваемся для второй атаки. Нам видно, как

горят танки и автомашины, как мечутся обезумевшие [97] лошади, как рвутся боеприпасы. Еще один

заход — и новые взрывы внизу, новые очаги пожаров. Теперь каждый летчик выбирает себе цель и ведет

по ней огонь из пушек и пулеметов.

Цель накрыта. Задание выполнено. Собираю группу и иду на обратный курс.

...Видимость по-прежнему плохая. Идет дождь вперемежку с мокрым снегом. Где мы находимся?

Определить невозможно. Но, судя по времени, — под нами уже свои.

Нервы напряжены до предела; облачность совсем «прижала» нас. Летим на высоте до ста метров, горючее на исходе. Можно продержаться еще минут пятнадцать — не больше. Надо что-то

предпринимать!..

Слева в просвете замечаю какие-то контуры, трубы. Город? Какой?

Смотрю на карту. Да это ведь Мелитополь! Там есть базовый аэродром. Разворачиваю группу, над

аэродромом распускаю ведомых, приказываю всем садиться с ходу — и первым иду на посадку.

В стороне от бетонированной взлетно-посадочной полосы из белых полотнищ выложен посадочный знак

«Т». Значит, посадка на грунт.

Снижаюсь, выравниваю самолет. Едва колеса коснулись поверхности «чужого» аэродрома — машина

затормаживается, вот-вот скапотирует. Я не в силах помешать этому. В чем дело? Наконец, штурмовик

останавливается. Отруливаю в сторону. Мотор ревет, обороты почти максимальные, а самолет еле-еле

движется. Глянул назад — тянутся глубокие борозды. Тут же передаю по радио:

— Грунт вязкий!

Экипажи учитывают мое предупреждение и садятся благополучно.

К нам спешит «эмка». Остановилась. Подходит капитан:

— Откуда и куда путь держите?

— Сели у вас из-за плохой погоды. Да и дозаправиться нужно.

— Я офицер базы, — представился капитан. — Рад помочь, да горючего необходимой вам марки у нас

маловато — один лишь бензозаправщик. Второй должен [98] к вечеру подойти. К тому же подъехать к

самолетам невозможно.

— А если подтащить машины трактором?

— Наш трактор испорчен. Выход один — подрулить к бетонке.

— Прошу вас как можно быстрее организовать доставку бензина и воздуха! — попросил я капитана.

— Воздуха нет — компрессорная станция не работает. А бензозаправщик сейчас подошлю...

Подруливаем «илы» к бетонированной полосе. Подошел бензозаправщик. Цистерна на нем маленькая. Но

и за то спасибо! Решил распределить горючее в зависимости от остатка бензина в баках, но так, чтобы у

ведомых его было несколько больше, чем у ведущих.

Тревога не покидает меня: горючим кое-как обеспечены — по прямой долететь хватит. А если непогода и

наш аэродром закрыт? Вернуться не на чем! Да и как взлететь с такого грунта?!

Спрашиваю офицера о бетонке.

— Позавчера фашисты бомбили нас. Воронки заделываются, но работы еще не закончены, — объясняет

он.

Надо что-то предпринимать. Осмотрел полосу, выбрал участок, где можно пройти между злополучными

воронками, и отдаю распоряжение летчикам:

— Через двадцать минут взлетаем. Всем проложить маршрут. Первым стартует Охтин. За ним —

Сачивко, Толмачев, Карпеев. Последним поднимаюсь я. Будьте внимательны. Видите две вехи у воронок?

Между ними шасси проходит свободно. Отклонение на метр-два приведет к аварии. В воздухе шасси не

убирать: с выпущенными колесами идем на свой аэродром... По самолетам!

Подаю команду на взлет Охтину. Мотор взревел, и штурмовик покатился по полосе. С каждой секундой

скорость разбега нарастает. Уже и хвост поднят. Воронки ближе, ближе. «Проскочил!» — вздохнул я.

Штурмовики один за другим бегут по бетонке, искусно преодолевают опасный участок и взлетают. Иду

на взлет и я. Курс — на наш аэродром.

А погода нисколько не улучшается. Густая мгла застилает землю. Тяжелые облака низко плывут над ней.

[99]

Двадцатая минута полета. Аэродром должен быть под нами. Но как это уточнить? Обойти облачность

нельзя, слишком мало горючего в запасе.

И вдруг, словно по заказу, облачность расступилась, и в «окно» я увидел землю. Под крыльями был

родной аэродром! Узнаю полосу, стоянки, штабную землянку, капониры.

— «Коршуны», за мной! С ходу — на посадку! Будьте внимательны!

...Итак, мы — дома! Не успел проинформировать механика о работе материальной части в воздухе —

подъехала автомашина. Из нее выпрыгнули Ляховский, Кривошлык и капитан Клубов.

— С боевой задачей вы справились отлично! — сказал командир. — Мы уже было забеспокоились. Ну, вы просто суворовец! (Это было его любимое выражение). В такую погоду отыскать цель... Поздравляю с

первым успешным руководством группой!

* * *

— Как долго ты летал! — тихо произнесла Катюша, когда я зашел на КП. — Глаза устали смотреть в

небо... Как долго ты не возвращался!..

Взял ее теплую руку, прижал к своей груди. Как хорошо, когда на свете есть человек, который так ждет

тебя. Все пережитое за день сразу ушло на второй план. Исчезла усталость. Я видел только ясные

девичьи глаза и ощущал у своего сердца трепетное тепло маленькой руки.

А вечером мы снова долго ходили, мечтали, не замечая, как мчится время. Уже давно пора было

отдыхать, но как не хотелось расставаться с Катюшей!..

И вдруг, словно бы из-под земли, рядом выросла фигура:

— Ты еще не спишь, дочка?

Я узнал голос капитана Клубова.

Катя торопливо отвечала:

— Иду, отец, иду! — и, сжав мои пальцы, умчалась.

— Я думал, Недбайло, что после такого трудного дня вы уже седьмой сон видите...

Мы шли рядом. Я молчал.

У дверей общежития остановились, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи. [100]

— Вот что, Недбайло! Вы мою «дочь» не обижайте. В противном случае вам придется иметь дело со

мной! — с напускной строгостью произнес Клубов.

— Как же можно ее обидеть! — ответил я. — Мы с Катей просто хорошие друзья. Того, кто ее обидит, я

сам...

— Ладно, ладно! — прервал он меня. — Я не против вашей дружбы. Только я — за настоящую дружбу.

Понимаете? А теперь — отдыхать. Спокойной вам ночи! — и инженер протянул мне руку.

...Мои товарищи ужеспали, и я осторожно, на цыпочках пробрался к своей кровати. Тихо разделся, лег. И

только теперь почувствовал, что устал! Сомкнул веки, но сон не шел. Память как бы воспроизводила

картины пережитого. Мысли вели какой-то странный хоровод. Я знал: это от усталости, от смешения

чувств, испытанных сегодня.

Потом поплыл туман. Такой же густой, как тот, что скрывал от нас землю, когда мы шли на цель, возвращаясь домой. Стал восстанавливать в памяти разговор с Клубовым, думать о нем.

...Капитан Клубов прибыл в полк примерно в то же время, что и я. С первой же встречи проникся к нему

симпатией. Бывает же так: понравится тебе человек как-то сразу. И я не ошибся. Это был отличный

знаток боевой техники, прекрасный специалист, умелый организатор. Подтянутый,

дисциплинированный, он требовал уставного порядка и от подчиненных. Расхлябанность, — говорил

капитан Клубов, — враг дисциплины. А без дисциплины нет армии.

Вскоре я убедился, что не один питаю симпатии к инженеру: за честность, справедливость и

отзывчивость, за отличное знание боевой техники и мастерство Клубова стал уважать весь личный

состав полка. Это был заслуженный авторитет, завоеванный не фразой, не панибратством, а делом.

4.

В начале февраля войска 4-го Украинского фронта перешли в решительное наступление. У нас, штурмовиков, работы прибавилось: наш «участок» находился в излучине Днепра. Мы «обрабатывали»

позиции противника, контролировали его коммуникации. [101]

В один из таких дней я получил необычное задание.

...Хоть и морозное утро, но после полуторакилометрового перехода в меховом комбинезоне и в унтах

жарко. У штабной землянки решил я передохнуть. Достал папиросу, затянулся раз, другой. Вдруг слышу

голос «моего» диспетчера:

— Здравствуй, Толя! Командир тебя вызывает. Срочно!..

У командира уже сидели замполит, начальник штаба и командир нашей эскадрильи.

— Садитесь, товарищ Недбайло! — жестом пригласил меня майор Ляховский. Вид у него

взволнованный, озабоченный. — Дело вот какое, — сказал он, расправляя на столе оперативную карту.

Карандаш, который Ляховский использовал вместо указки, нацелился на район наших действий близ

Никополя. — Надо без прикрытия сходить парой на Зеленую-Вторую и Васильевку, чтобы установить

истинное положение сторон. Поручаю это задание вам. Обратите внимание на местонахождение

вражеских танков. Учтите, что наши части на рассвете перешли в наступление. И обо всем, что увидите

на поле боя, будете докладывать на командный пункт генералу Хрюкину. Сообщайте все до мелочей.

Ясно?

— Так точно!

— Вот и хорошо! Идите, готовьтесь к вылету.

От командира мы вышли вдвоем с Кривошлыком.

— Кто со мной пойдет? — спросил я комэска.

— Охтин.

Я удивился. Охтину предстояло выполнить всего лишь третий боевой вылет, а задание сложное. Но

приказ есть приказ.

Вскоре младший лейтенант Охтин был у меня. Я разъяснил ему до тонкостей боевую задачу, ее

особенности, напомнил, какие маневры надо будет выполнять.

— Не беспокойтесь, товарищ командир. Я не подведу! — отвечал Охтин.

— По самолетам! — скомандовал я. — Вылет — по вашей готовности!

Малюк уже был в своей кабине. Механик доложил о готовности штурмовика к вылету. Я быстро надел

«доспехи» летчика и занял место в самолете.

Машина Охтина — напротив, метрах в тридцати. [102]

Мне видно, как под правым крылом штурмовика еще суетятся авиаспециалисты. Даже старший инженер

там — узнал Клубова издали.

Подзываю Мотовилова:

— Сбегайте, разузнайте, в чем там дело!

Летчикам хорошо известно, как томительно сидеть в кабине и ждать, когда же, наконец, будет устранена

неисправность.

Вернулся Мотовилов:

— Правая пушка неисправна.

«Начинается!» — с досадой подумал я. И, чтобы скоротать время, переключил СПУ на воздушного

стрелка.

— Как твои дела, тезка?

— Все в порядке, командир! Я готов! — бодро ответил Малюк.

Все чаще поглядываю на часы: начинаю уже нервничать. Завел мотор, прогрел его. А у второго самолета

все еще продолжается какая-то возня.

«Не пойти ли мне одному? — возникло вдруг желание. — Генерал ждет разведданные, а тут попусту

тратится время!»...

И я решился — взлетел. Иду по кругу над аэродромом — вижу, взлетает «горбатый»! Выждав, когда он

убрал шасси, я нажал кнопку передатчика.

— Охтин, Охтин! Ты?

Передатчика у ведомого нет, все команды идут ему на прием, и Охтин должен ответить мне условным

знаком. Он! Качнул самолет с крыла на крыло.

— Пристраивайся! — приказываю ему и беру курс. Над нами — сплошная облачность. Высота полета —

четыреста метров. С каждой минутой видимость ухудшается, облачность «прижимает» нас к земле. Я не

на шутку обеспокоен: справится ли молодой летчик?

У переднего края пришлось снизиться до пятидесяти метров. Только пересекли линию фронта —

заговорили зенитки. Впиваюсь взглядом в землю, «читаю» местность. Мне даже кажется, что слышу

раскатистое «ура» идущей в атаку пехоты.

Впереди появились закамуфлированные коробки. Насчитал их семь. Семь «тигров». У дульных срезов

орудий — языки пламени. «Ведут огонь!» — отмечаю про себя. Оглянулся: пехота залегла. «А что, если

ей помочь?!» [103]

— «Алмаз», я — «Коршун»-ноль три! — связываюсь с командным пунктом генерала Хрюкина. —

Нахожусь в заданном районе. Вижу наступающую пехоту. Танки противника мешают ее продвижению.

Разрешите нанести удар?

— «Коршун» — ноль три! Разрешаю!

Охтин идет справа. Передаю ему:

— Атакуем танки ПТАБами!{6} Выбираю цели — те, что ближе к нашим! — и, круто развернув самолет, захожу в атаку. Охтин идет рядом.

Пошли в атаку, включив форсаж. Двигатели неистово ревут. Наш стремительный полет на бреющем, мощный гул и удар по «тиграм», по моему замыслу, должны поднять дух наших воинов, наступающих на

этом участке. Выскакиваю на «горку» и командую:

— Охтин, твой — крайний, мой — второй! Бросаем бомбы!

Резкий разворот влево. Вижу — внизу пылают два танка. Малюк использует возможность и из

турельного пулемета поливает огнем вражеские траншеи.

— Охтин! Еще заход: атакуем эрэсами и пушками!

Подожгли еще один танк. Зашли снова. Обрабатываем вражеские позиции всеми огневыми средствами, которыми располагает штурмовик. Внимательно наблюдаю за тем, что творится на земле, и докладываю

на К.П.

После шестого захода, когда боекомплект был израсходован, принимаю решение уходить домой. Но на

душе неудовлетворенность: еще бы парочку заходов, поддержать нашу пехоту!..

Выхожу из атаки боевым разворотом, запрашиваю разрешение на возвращение домой — и тут вдруг

словно в молоке оказался: ничего не видно, не могу даже определить положение самолета: машина

нырнула в облака. Вывел самолет из серой пелены — вот и земля снова просматривается.

Охтин в стороне. Метров триста разделяет нас.

— Охтин, видишь меня?

Самолет качнулся с крыла на крыло. Видит!

— Пристраивайся — идем домой...

«Молодец! — думаю. — Выдержал экзамен Охтин! Не подвел!» [104]

И тут впереди, почти в створе капота, замечаю силуэт самолета, который внезапно вынырнул из

облачности нам навстречу. Вот уже видны кресты: «Юнкерс-88»! Очевидно, разведчик. Не дам ему

уйти!.. Нажимаю одну гашетку, другую. Оружие молчит. Разочарованию нет предела: как быть? А

«юнкерс» уклоняется от атаки, спешит скрыться в спасительном облаке. Уйдет ведь, уйдет! Надо пресечь

ему путь!

Включаю форсаж. Мотор не гудит — ревет. Я словно слился с машиной. Все мускулы напряжены до

предела. Одна только мысль, одно желание руководит сейчас мной: догнать врага и уничтожить!

Дистанция сокращается. Единственный выход — идти на таран! Решаю подойти сзади и винтом отрубить

«юнкерсу» хвостовое оперение...

— Командир, осторожно! Слева Охтин! — кричит Малюк по СПУ.

В тот же миг сверху, из-за облаков, на меня наплывает темная громада. Удар сотрясает машину. Левое

крыло моего штурмовика сжалось «в гармошку». Рванул штурвал на себя, самолет по инерции полез

вверх, но, потеряв скорость, стал падать, и никакими усилиями я не мог теперь подчинить его своей воле.

За несколько мгновений, словно на экране, перед глазами промелькнула вся моя жизнь. Я увидел себя в

детстве, в только что купленных матерью брючках, в юности, когда секретарь райкома вручал мне

комсомольский билет... Первый воздушный бой, Игорь Калитин, Катюша — встревоженная и

растерянная...

А самолет падает, отмеряя последние метры до земли. Удар!..

Подробности мне стали известны позднее. Спасла нас с Малюком чистая случайность. Если бы

штурмовик шел отвесно — мы бы не спаслись. Но он упал на правое крыло, которое смягчило удар.

Малюка выбросило из кабины метров на пятьдесят. Антон, к счастью, упал на парашют. Это и спасло его.

Пролежав без сознания несколько минут, он открыл глаза. Над ним стояли два солдата.

— Живой?

Ответа не последовало. Малюк приподнялся, растерянно огляделся. Тупая боль сковала тело.

— Где я? [105]

— У своих, братишка, у своих!

— А где мой командир?

— Какой командир?

— Да летчик!

— Нет никого больше. Один самолет упал во-он там, — солдат показал рукой в сторону лесной опушки.

— И развалился на мелкие части. А второй вот догорает...

— Такого быть не может! — вскочил Малюк и, припадая на ногу, бросился к горящей машине. Но

подступить к самолету было невозможно. Малюк взглянул на номер — «34». Это машина Охтина. А сам

он где? Где стрелок? Ответом было лишь жаркое пламя.

Малюк понял, что тут он бессилен хоть чем-нибудь помочь товарищам. Но где его машина, где

штурмовик, на котором была выведена цифра «32»? И Малюк поспешил туда, где, как ему сказал солдат, валяются только обломки... Вот они! Каким-то чудом уцелела кабина. Глянул — и обмер: склонившись

головой на штурвал, в кабине лежал я. Неподвижный. Окровавленный.

Подоспевшие солдаты помогли Малюку вытащить меня из-под обломков.

...Упали мы около десяти часов утра. А очнулся я лишь к вечеру. Открыл один глаз — второй

забинтованный. Не пойму, где я. Низкий потолок крестьянской хаты. Тишина. Надо мной склонилась

девушка в белой косынке. Рядом с ней солдат в шинели.

И снова забылся. Через некоторое время вижу — надо мной стоит кто-то в зеленой куртке. Сумеречно —

февральский день короткий. Лицо вроде бы знакомое. Силюсь что-то вспомнить. Так это же Малюк!

Обвел комнатушку взглядом. Две женщины стоят в углу, к ним жмутся ребятишки.

— Где мы? — с трудом выдавливаю из себя. Не то что говорить — дышать больно.

— В Зеленой-Второй...

— Как, у немцев?!.

— Да нет — у наших!..

Кто это сказал? Голос чужой, незнакомый. Кто этот человек в кожаном реглане? Малюк успокаивает

меня: это наш, советский летчик. Вчера ночью его сбили. Выбросился с парашютом. Ветром снесло — и

приземлился он на краю деревушки с поэтическим названием [106] «Зеленая-Вторая». Ее всего лишь

несколько минут назад освободили наши войска.

Отлегло. Но дышать совсем нечем — в комнате жарко натоплена печь.

— Антон, помоги мне подняться! — зову Малюка. — Веди на воздух.

Малюк наклоняется, подставляет шею — и я здоровой рукой обхватываю ее. Вышли. Малюк помог мне

устроиться на завалинке, сел рядом.

Я вконец расстроен: вся голова в бинтах, левая рука подвязана, боль во всем теле.

Мимо нас проезжают подводы. Лошади вязнут: снег подтаял, и глинистый грунт совсем раскис. Ни одна

машина сюда не проберется, ни один самолет поблизости не сядет. Что будем делать?

— Пошли, Антон! Нам здесь никто не сможет помочь. Помню по карте: в шести километрах от Зеленой-

Второй находится командный пункт командарма. Пошли!..

И мы двинулись в путь. Те шесть трудных километров Малюк буквально тащил меня на себе. Наконец

дорога привела нас в село. Где-то здесь разместился КП генерала Хрюкина. Идти больше нет сил. Сел на

бревно.

— Иди, Антон, дальше сам. Ищи антенны. Увидишь — это знак: КП.

Сколько времени прошло — не помню. Я очнулся от голосов, от рокота мотора. Подбежал Малюк.

— Все в порядку, товарыш командир. Поехали до своих!

Антон и водитель помогли мне взобраться на платформу вездехода, и мы поехали в медсанбат.

Там с меня сняли повязку, промыли спиртом израненное лицо, снова забинтовали раны, сделали уколы, подвязали поврежденную руку и на том же вездеходе повезли за село. Уже стемнело. На ровном поле

стоял санитарный самолет По-2, на котором генерал Хрюкин распорядился срочно отправить нас в

госпиталь.

Меня усадили в заднюю кабину. Рядом пристроился Малюк. Затарахтел мотор. Самолет стремительно

разбежался, но вдруг замедлил бег, развернулся и снова пошел на взлет. Нет, ничего не получалось: машина никак не могла оторваться от земли. [107]

— Стой! — крикнул Малюк пилоту. Тот убрал обороты. Антон соскочил вниз и, дав знак летчику, стал

приподнимать хвост «кукурузника». Снова взревел мотор. Толкая машину изо всех сил, Малюк бежал, пока не упал. На этот раз По-2 взмыл ввысь и взял курс на Мелитополь.

Мы увиделись с Антоном утром следующего дня. Его доставил в госпиталь тот же По-2. Врачи

тщательно осматривали его и удивлялись: воздушный стрелок был фактически здоров.

— Спина немного побаливает, мышцы тоже болят, но не очень, — смущенно признавался Малюк.

* * *

...Я — на операционном столе. Рядом, вся в белом, сидит утомленная женщина. Она долго смотрит на

меня, ласково улыбаясь, затем, осторожно взяв мою руку, проверяет пульс.

— Наркоз привезли? — спрашивает она кого-то.

— Нет еще.

Женщина вздохнула, снова посмотрела мне в глаза.

— Как вы себя чувствуете, молодой человек? Операцию выдержите?

Я кивнул головой. Жест этот означал: делайте со мной что хотите, только поскорее!..

И началась трудная и мучительная борьба за жизнь. Оперировали без наркоза. Стиснув зубы, я терпеливо

сносил все муки. От боли терял несколько раз сознание. И все же выдержал.

Но это была только первая операция. За ней — еще и еще. Меня «ремонтировали» — зашивали раны, сращивали кости.

И вот в сопровождении хирурга в палату вошли Малюк и полковой врач Дмитриев.

— Я ж казав, командир, що вы будете жыты! — сиял Малюк. Радости его не было границ. —

Поправляйтесь швыдше, в полку на вас чекають!.. Та й ворога треба добивать, Крым от нього очищать!

Попытался улыбнуться, но не смог: почти все лицо было забинтовано.

Приятно было слышать, что меня ждут в полку, что я еще нужен людям!..

— А вам письмо просили передать, — Дмитриев улыбнулся. — Прочитать? [108]

Я моргнул глазом и указал на Малюка. Антон взял письмо, подсел ближе, развернул лист и стал тихо

читать: «Толюша, родненький! Что бы ни случилось — знай: я всегда буду с тобой. Я люблю тебя.

Целую. Катя».

Хоть я и глядел сейчас на мир одним глазом, от меня не ускользнуло, что женщина-хирург, вроде бы с

безразличием наблюдавшая за происходящим, отвернулась к стене и достала из карманчика носовой

платок. Напрасно она плачет. Я теперь обязательно выздоровею! Во мне словно возродились силы. В

меня, казалось, влили эликсир жизни. Я не мог, не имел теперь права умереть: меня ждут полковые

друзья, меня ждет Катюша!

Глава седьмая

1.

Шло время, и раны мои постепенно заживали, кости срастались. Перевязки уже были не так мучительны.

Искусные руки медиков сделали все возможное и даже невозможное, чтобы как можно скорее поставить

меня на ноги, а значит — вернуть в боевой строй. Одно беспокоило — багрово-красные рубцы на лице.

Взглянул в зеркало — и отпрянул: я это или не я? Лоб, нос, подбородок — в шрамах. Только глаза мои. А

все остальное какое-то чужое. Как отнесется к этому — другому, изуродованному человеку та, которая

сказала, что любит и ждет?

...Какое это безмерное счастье — снова оказаться на «своем» аэродроме! Я вновь ощутил в себе силу, несущую солдата в бой, и готов был сейчас, сию же минуту сесть за штурвал крылатой машины и воевать

еще упорнее, бить врага еще сильнее.

Иные утверждают, что после сложных боевых ситуаций появляется страх. У меня же появилась какая-то

неукротимая жажда летать. Впрочем, в глубине души притаилось что-то похожее на страх. Но это было

совсем другое чувство: я спешил, я очень хотел поскорее увидеть Катюшу — и вместе с тем опасался

этой встречи.

...Первым, кто повстречался мне на пути, был мой дорогой друг и боевой товарищ Антон Малюк. Мы

обнялись, [109] расцеловались. Он, оказывается, ждал меня с утра.

— Как же ты узнал, что я должен приехать? Я ведь никому об этом не сообщал...

— Я все знаю, — сиял Антон. — У меня особое чутье!

Нас окружили товарищи. Жали мне руку, поздравляли с выздоровлением, сообщали наиболее важные

новости. Их оказалось много. Были хорошие, были и нерадостные. То, что полк наносил удары по

вражеским группировкам, откатывавшимся в глубь Крыма, — это, разумеется, было хорошей вестью. А

вот услышать, что погибли такие прекрасные летчики, как Толмачев, Сачивко, Егорышев, было больно и

тяжко.

— Командиру полка присвоено звание подполковника! — сообщал один.

— Новички прибыли, всех в третью эскадрилью определили, — дополнял другой. — Может, знакомы

тебе такие фамилии — Карпеев, Обозный, Масленцев, Киреев, Кожушкин?

Нет, я этих ребят не знал, но мне предстояло пройти с ними большой фронтовой путь.

— А про Береснева тебе еще не рассказывали? Послушай...

И товарищи поведали мне о подвиге младшего лейтенанта Анатолия Береснева.

...Вторая эскадрилья во главе со старшим лейтенантом Леонидом Бедой штурмовала вражеский аэродром.

Прямым попаданием зенитного снаряда был поврежден самолет командира, и Леонид Беда вынужден

был сесть на занятой противником территории. Группу возглавил заместитель Беды — лейтенант

Брандыс. Он перестроил эскадрилью и передал по радио приказание Бересневу сесть и взять на борт

комэска и его воздушного стрелка Семена Романова.

Легко сказать — взять на борт! Сверху Береснев хорошо видел, как отовсюду к штурмовику бегут

гитлеровцы. Он прошел почти над головами фашистов, обстрелял их и сел рядом с командирской

машиной. Комэск поджег ее — чтобы не досталась врагу, быстро вскочил на крыло бересневского

самолета и втиснулся в кабину воздушного стрелка. Стрелок Романов устроился в гондоле шасси. [110]

А в это время четверка штурмовиков во главе с Брандысом буквально поливала гитлеровцев огнем.

Береснев дал газ, мотор взревел, и с четырьмя отважными авиаторами на борту штурмовик взлетел над

головами фашистов и вернулся на свой аэродром. Какие молодцы! — искренне восторгался я Бересневым

и другими однополчанами, для которых мужество, отвага, героизм стали привычным, будничным делом.

— Товарищ командир, вас вызывают! — шепнул Малюк.

— Извините, друзья: начальству надо доложить! — сказал я. Ребята расступились, и мы с Малюком

пошли дальше.

— Кто вызывает, командир полка? — спросил я Антона.

Малюк загадочно улыбнулся.

О, этот хитрец Малюк! Я догадался и тут же ощутил страх перед встречей с Катюшей.

Она увидела меня издали. Быстро мелькнули русые кудри в окне. И вот уже Катя птицей слетела с

крылечка, мчится навстречу. Остановился в нескольких шагах от нее. Остановился потому, что на таком

расстоянии не должны быть видны кровавые отметины на моем лице.

— Здравствуй, Катюша!

Чувствую, что слова эти произношу каким-то чужим глухим голосом. «Я это — или не я?» — стучит

сердце. А она уже обхватила мою шею руками, приникла губами к моим рубцам. Нос мой щекочут русые

кудряшки, и я начинаю улыбаться. Вижу мокрые веки, вижу на щеке Катюши крупную слезу и смеюсь.

— Спасибо тебе, моя дорогая, за твое письмо! Оно ускорило мое выздоровление. Оно помогло мне

выжить.

Катя зарделась:

— Правда?

— Да...

Я смотрел в ее глаза — и не мог наглядеться: так мечтательно и долго когда-то смотрел в бездонную

глубину неба, предавшись мечтам о будущем. Теперь снова загадывал судьбу.

— Спасибо тебе за подарок! — спохватилась Катя.

— Какой подарок? — не понял я.

— Ну, тот, что ты с Малюком переслал. [111]

Мне оставалось только ответить «пожалуйста». И тут Малюк отличился!.. Дело в том, что слышал он

однажды, как я просил нашего интенданта купить где-нибудь за любую цену набор ниток «мулинэ».

Догадался Малюк, для кого они предназначались. И вот, возвращаясь из госпиталя и желая хоть как-то

успокоить Катюшу, заглянул он к интенданту, взял у него покупку и вручил девушке, сказав, что подарок

этот посылаю я. И снова я почувствовал, сколько такта, сколько благородства в щедрой душе Малюка!

— А я тебе тоже подарочек приготовила! — продолжала Катюша. — Идем к нам — увидишь.

Мы зашли в общежитие. У подружек сразу же нашлись неотложные дела, Малюк исчез — и мы остались

вдвоем. Катя взяла искусно расшитую небольшую подушечку и протянула мне:

— Это тебе. Твоими нитками вышила. Чтобы хорошо отдыхалось.

— Спасибо тебе, дорогая! От всего сердца — спасибо!

2.

Мое появление в полку было для комэска приятной неожиданностью. Встретившись, мы беседовали до

глубокой ночи. Разговорам, казалось, не будет конца. Кривошлык интересовался подробностями моего

последнего боевого вылета, спрашивал, как лечили меня в госпитале, как чувствую себя теперь.

В свою очередь, я интересовался делами эскадрильи — какие виды боевого применения больше всего

используются сейчас, как входят в строй молодые летчики, все ли самолеты исправны, как работает

технический состав. Рассказал мне Кривошлык и о полковых новостях.

О многом вели мы речь. Одно лишь «приберег» я на завтра: чувствовал, что комэск, как бы он ни был

добр и отзывчив, вопрос этот будет решать без скидок на приятельские отношения.

Утром зашел я к командиру эскадрильи и попросил дать мне контрольные полеты, включить меня в

боевой расчет.

Майор Кривошлык пристально смотрел на меня и молчал. Долго молчал. Но вот он встал, улыбнулся

[112] своей доброй улыбкой, подошел ко мне, положил руку на плечо:

— Как можно, Анатолий? У тебя ведь рука еще в гипсе! Вот поправишься, подлечишься — все, что надо, получишь: и контрольные полеты, и право летать на боевые задания...

Конечно же, комэск был прав. Но я не мог ждать: сердце истосковалось по боевым полетам, рвалось в

бой.

...Уже три дня хожу по аэродрому, обшарил все закоулки. Мои боевые товарищи вылетают на штурмовки, а я провожаю и встречаю друзей. Нервничаю, как никогда раньше.

«Нет, не могу больше оставаться без дела!» — решил наконец я. И направился к командиру полка.

— А, Недбайло! — приветливо встретил меня Ляховский.

— Товарищ гвардии подполковник! — с досадой и надеждой обращаюсь я. — Все летают, бьют врага, а

мне сидеть без дела...

— Ценю порыв. Однако рука-то еще не в порядке? Я заранее подготовил себя к такому повороту и перед

тем, как зайти к командиру в кабинет, затолкал подальше в рукав гипсовую «трубку». Теперь же, вытянув

левую руку, стал демонстрировать Ляховскому, как прекрасно «работает» кисть.

— Ну, коли так — дело другое, — согласился Ляховский. — Разыщите Филимонова и полетайте с ним.

— Есть! — вытянулся я, молодцевато щелкнув каблуками. В этот момент мне хотелось расцеловать

командира, но, к сожалению, уставом такие нежности не предусмотрены.

...Контрольные полеты прошли без замечаний. Заместитель командира полка майор Филимонов,

«вывозивший» меня, остался доволен техникой пилотирования и дал «добро» на самостоятельный вылет.

Все шло хорошо. Мне бы радоваться. Но я испытывал недовольство самим собой. После перерыва

чувствовал скованность, не стало прежней уверенности, машина не была мне полностью подвластна.

«Что это — утрачены навыки, запаздывание реакции?» — тревожился я. Но вместе с тем ясно понимал: сказывается перерыв в полетах. Надо «влетаться», слетать на боевое задание раз-другой — и все станет

на свои места. [113]

Но вот тренировочные полеты закончились, и я снова в боевом строю! Сижу в кабине, жду сигнала на

взлет. Справа, слева — рокочущие самолеты, за штурвалами которых сидят мои славные товарищи.

Чувство радости переполняет меня, я хочу с кем-нибудь поделиться. И по переговорному устройству

кричу Антону Малюку:

— Тезка! А здорово, что мы с тобой снова вместе полетим в бой!..

Малюк отвечает:

— Тепер мы знов покажем фрицам, почем фунт лыха!

3.

Боевая обстановка с каждым днем накаляется. Перед советскими войсками поставлена задача разгромить

крымскую группировку врага. Фашисты стянули в район Севастополя всю действовавшую в Крыму

авиацию и зенитную артиллерию, чтобы надежно прикрыть отход кораблей, увозивших технику, награбленное имущество, продовольствие. Гитлеровское командование меньше всего беспокоилось о

своих людях. Одураченные геббельсовской пропагандой, поверив в бредовые идеи фюрера, немецкие

солдаты тысячами гибли вдали от Германии, на чужой земле.

Многие немецкие солдаты начинали понимать, что они обречены, что идет грозный огненный вал, несущий фашизму отмщение, что этот вал не остановится ни здесь, у моря, ни на полях сателлитов, что

он докатится до самого фатерланда. Час расплаты настал, и надо было держать ответ за содеянное...

Чтобы поднять боевой дух летного состава, вражеское командование издало специальный приказ, согласно которому летчик, сбивший за день два советских «ила», имел право немедленно покинуть

Крым. Кроме того, за каждый сбитый штурмовик выплачивалось вознаграждение в двойном размере.

...Город бессмертной русской славы звал и нас к подвигу, к возмездию ненавистному врагу. Хорошо, что

наш 75-й гвардейский полк действует на этом участке фронта! Мне кажется, что именно здесь можно по-

настоящему проверить себя...

Полк поддерживает наши наземные войска и наносит удары по объектам противника, в частности — по

[114] аэродрому фашистов на мысе Херсонес. Кроме того, нам дали задание топить корабли фашистов в

севастопольских бухтах.

Но чем ближе мы подходим к Севастополю, тем труднее нам действовать. Схватки становятся все

ожесточеннее, бои все упорнее.

Пойдет, бывало, шестерка на задание, а возвращаются один или два самолета. Случалось порой, что

погибала вся шестерка. Недаром ветераны полка говорили, что Севастополь по боевому накалу — второй

Сталинград!..

В один из таких горячих дней здесь, на крымской земле, в моей жизни произошло большое, памятное

событие: меня приняли в партию. На полевом аэродроме, перед очередным боевым вылетом, вручил

начальник политотдела дивизии мне и Николаю Семейко партийные билеты, поздравил нас и пожелал

новых побед.

Я летел на задание и думал о том, сколь высока отныне моя ответственность перед народом, перед

партией, перед вечно живым ее вождем — Лениным. Я как бы снова присягал на верность Родине.

...Ранним утром мы вылетели шестеркой штурмовать передний край противника. Группу вел майор

Кривошлык.

До цели совсем уже близко — лететь минуты две. Один из сопровождающих истребителей передает по

радио предупреждение:

— «Коршуны», осторожно: в воздухе противник!

Я уже вижу; навстречу идет около двух десятков «юнкерсов». На каждого из нас — по три. «Мессеров»

во внимание не беру: их уже связали боем краснозвездные «яки».

Дистанция быстро сокращается. Я прильнул к прицелу. Размеры вражеских машин в оптическом

устройстве с каждой секундой все увеличиваются — впечатление такое, будто «юнкерсы» вспухают.

Выбрал одного, сближаюсь. Пора! Нажимаю гашетки. Трассы попадают в цель — и «юнкерс» задымил, стал падать.

Майор Кривошлык тоже ведет огонь, и еще один «лапотник» окутывается пламенем.

Меня охватывает боевой азарт. Пикирую и подхожу к врагу на дистанцию огня. «Лапотник» отбивается

изо всех сил бортовым оружием. В голове проносится: внизу [115] маслорадиатор... А если пуля попадет

в центроплан... Там ведь бомбы в отсеках!..

В такой круговерти каждое мгновение оценивается по самому высокому счету: ведь за ним — целая

жизнь! Большой палец правой руки потянулся к кнопке, на которой вырезаны две буквы — «РС», левой

вот-вот нажму гашетки пушек и пулеметов. «Юнкерс» — в прицеле. Совмещаю перекрестие, беру

упреждение. Вот так! Теперь — огонь!

Блеснули яркие вспышки — и еще один самолет противника падает.

...Мы надежно поддержали наступающие войска. Вывели из строя три самоходных орудия, уничтожили

две минометные позиции, сбили четыре «лапотника». Не досчитается противник и около шестидесяти

своих солдат. Под прикрытием четверки «яков» возвращаемся домой. Наши «телохранители» тоже сбили

два ФВ-190.

Возвращаясь, представляю себе наш аэродром. «Вот так и должны воевать коммунисты!» — скажет

замполит или партийный секретарь, когда мы приземлимся. Подойдет, пожмет каждому руку. Мне —

тоже, потому что этот вылет для меня особый: первый, в котором я участвую как член великой партии

Ленина... Я не ошибся; зарулив на стоянку, увидел обоих — и замполита, и секретаря партийной

организации...

* * *

Ставя перед нами очередную задачу, подполковник Ляховский подчеркнул, что она чрезвычайно важная и

от успешного выполнения ее зависит очень многое.

Я развернул полетную карту и отыскал точки, где находились цели, сделал отметки. Нужно было

шестеркой «илов» уничтожить артиллерийские батареи противника в районе совхоза № 10 и Сапун-горы.

Удар надо было нанести в тот момент, когда перейдут в наступление наши танки и пехота.

— Батареи должны быть во что бы то ни стало подавлены! Можете отобрать в свою группу лучших

летчиков полка, — предложил Ляховский.

— Нет, лучше будет, если пойдут ребята из нашей эскадрильи.

Я отлично знал каждого, знал, кто на что способен. У меня не было никаких оснований не доверять

своим соколам. Да и слетанность много значила во время боя. [116]

Единственное, о чем я попросил командира, — разрешить произвести взлет на восемь минут раньше.

Изложил ему свой план. Ляховский не возражал.

В ходе подготовки к этому боевому вылету у меня родилось два варианта штурмоатак. Но опыт

подсказывал, что в действительности все будет иначе. Уж очень сложное уравнение в этой задаче. И

только там, над полем боя, перед самой атакой, может возникнуть совсем неожиданный вариант, самый

оптимальный, самый верный.

Многое зависело не столько от летчиков, сколько от меня как ведущего. Летчики верили мне, они ждали

от меня грамотных и решительных действий.

Итак, восемь минут в запасе! В районе цели разворачиваю группу влево. С нами идет приданная — и я

бы сказал преданная — четверка «яков». Делаю один круг, затем на высоте 950 метров — второй.

Внимательно изучаю район боя. Рвутся в небе зенитные снаряды. Тут и там носятся самолеты — свои и

вражеские, атакуют друг друга, «обмениваются» огненными трассами. Вот вдали падает один, в стороне

потянул за собой дымный хвост другой.

Готовящиеся к атаке советские войска видят нас, знают, что мы вот-вот начнем действовать, расчищая

путь пехоте и танкам. Я все еще прикидываю «за» и «против», плюсы и минусы. А в небе — карусель, дым, огонь. «Все в дыму — война в Крыму!» Но вот стрелки часов показывают «наше» время. План

атаки уже созрел, и я командую по радио:

— «Коршуны», за мной! — и, резко снижаясь, перестраиваю группу в правый пеленг для атак с «круга».

Бить надо с бреющего! Выжимая из штурмовиков все, на что способна техника, мы устремляемся в атаку.

Напоминаю:

— Бомбы бросать не ниже, чем с пятидесяти метров. Спустя какие-то секунды на позициях вражеских

батарей взметнулись фонтаны земли.

— Знай наших! — кричу в эфир.

А противник пока что бездействует. Зенитки не стреляют. Значит, не успел враг приготовиться, растерялся.

Делаем второй заход, третий... Окидываю взглядом боевой «круг» — все ведомые целы. Четвертый заход, пятый... Тридцать атак!.. [117]

На последнем заходе сфотографировал «работу» штурмовиков. Чувствую, что удар наш был для

противника внезапным, ошеломляющим.

— «Коршуны», конец! Пошли домой! Спасибо, «маленькие»! — обращаюсь к истребителям прикрытия.

Собираю группу. Сверху вижу, как пошла в атаку пехота. Синевато-сизые клубы взрывов встают на ее

пути. Но ничто уже не может остановить наступающих. Впереди идут штурмовые группы наземных

войск, получившие задание блокировать и уничтожать вражеские доты и дзоты. Мы поддерживаем их с

воздуха. И неспроста: здесь особенно сильный узел вражеской обороны. Сапун-гора опоясана

несколькими ярусами траншей, прикрытых минными полями и частоколом проволочных заграждений.

Пошла в наступленье морская пехота. Двинулись танки. Успеха вам, друзья боевые!..

На душе радостно: задание выполнено, все целы и невредимы. Переключил СПУ на Малюка:

— Как настроение?

— Нормальное, товарищ командир. Подсыпали фашистам перцу!..

— Споем, что ли?

— Можно! — отозвался Малюк.

— Какую?

— Ясно, какую — про Катюшу!

Угадал Малюк. Радостные и счастливые, мы поем.

Группа вышла на аэродром на бреющем, в правом пеленге... Веером распускаю ведомых на посадку: так

по традиции мы благодарим технический состав за то, что он старательно подготовил машины, и

«сообщаем» об успешном выполнении боевого задания.

После посадки летчики и стрелки доложили о том, что видели. Я доволен: ни одной царапины на «илах»

нет. Теперь не стыдно явиться к командиру полка на доклад.

Иду, а навстречу Николай Тараканов.

— Ну, и везучий ты, Анатолий! И в кого ты такой?

— В тебя, весь — в тебя, Николай!

— Я в подобных переплетах бывал в районе Сталинграда. Но тогда мы ходили парами. А ты вон сколько

повел! И все у тебя ладно. Все целы-целехоньки. Это же здорово! А твой Клубов не нахвалится

«сынком». Даже падая, мол, сумел живым остаться!.. [118]

— А знаешь, почему?

Тараканов удивленно смотрит:

— Почему?

— Благодаря талисману.

— Да какому еще талисману? Все это — твой «Огонек»! Думаешь, не знаю? Свадьба-то когда?

— Сразу, как только война закончится!..

4.

В предутренней тишине громко задребезжал видавший виды будильник. Я быстро встал, умылся, побрился. Мимоходом отметил про себя: лицо обветрилось, загорело и рубцы несколько потемнели, меньше заметны. Теперь я выгляжу старше своих двадцати. И не удивительно. Ведь за год мы с Малюком

были трижды на волоске от смерти. А сколько еще впереди боев!..

Взглянул на часы — время до завтрака еще есть. Вспомнил, что накануне адъютант эскадрильи старший

лейтенант Егоров вручил мне летную книжку, предложил посмотреть записи, расписаться.

Для летчика летная книжка — зеркало его дел. В ней ведется строгий учет, каждый полет записывается с

точностью до минуты. Указывается дата, содержание боевого вылета, район нанесения удара. И так — за

каждый день, по каждому месяцу. А гербовая печать на страницах сама говорит о важности летного

документа.

Перелистываю летную книжку. Интересно подсчитать, что сделано за год...

Итак, позади шестнадцать фронтовых аэродромов. С них ровно сто раз поднимался в небо. Сколько же

это «гостинцев» обрушилось на врага? По подсчетам выходит более пятидесяти тонн бомб, восемьсот

реактивных снарядов, около сорока тысяч пушечных снарядов и сто пятьдесят тысяч «шкасовских»

пуль...

Пять вражеских самолетов сбито в воздухе и семнадцать уничтожено на земле. Сожжено тридцать

автомашин. Подавлено одиннадцать зениток и шесть артиллерийских батарей. Подожжено шестнадцать

танков и самоходок, десять железнодорожных вагонов. Больше трехсот фрицев не вернутся туда, откуда

они пришли на нашу землю.

Я расписался в книжке и подумал: «Это вам, гады, [119] за Бикбулатова и Калитина, за Толмачева и

Заплавского, за Егорышева и Сачивко, за нашего любимца Прудникова, за муки и страдания людей, оказавшихся под пятой оккупантов».

После завтрака направился к штабной землянке, разыскал адъютанта и отдал ему летную книжку. От

него узнал, что наша эскадрилья через сорок минут должна быть на построении. Коротая время, заглянул

в «беседку», где летчики из первой эскадрильи погрузились в чтение только что принесенных

пропагандистом свежих газет и журналов. И вдруг зовут к командиру полка!

— Товарищ гвардии подполковник, прибыл по вашему приказанию.

В «кабинете» уже находились замполит, начальник штаба и мой комэск майор Кривошлык.

— Прошу садиться! — жестом указал Ляховский на свободный стул. Чувствую, что речь пойдет о деле, не связанном с выполнением боевого задания.

— Товарищ Недбайло! — начал командир. — Майор Кривошлык назначается начальником воздушно-

стрелковой службы полка. Как вы смотрите на то, чтобы вступить в командование третьей эскадрильей?

Ляховский испытующе посмотрел мне в глаза. Нет, он не торопит с ответом. Можно подумать.

Я несколько опешил от неожиданности. Но тут же сообразил, что решение командиром уже принято.

— Не ожидали такого поворота событий? — улыбнулся Ляховский. — Или боитесь ответственности?..

— Нет, товарищ подполковник, не боюсь. Просто опыта работы с людьми у меня нет.

— Зато боевой опыт есть. А это — главное! Думаю, справитесь.

Что я мог возразить командиру?..

Между тем Ляховский, пройдясь по «кабинету»,остановился у окна и подозвал меня.

— Взгляните, пожалуйста!

Я посмотрел в окно и увидел вдали нашу стоянку. Личный состав эскадрильи был в сборе. И я убедился

еще раз, что решение уже принято.

— Они вас ждут. Так что принимайте третью эскадрилью! — тоном приказа произнес Ляховский. —

Партийная организация в эскадрилье крепкая. Комсомольская [120] — тоже. Да и мы с замполитом и

начальником штаба всегда поможем. Так что — за дело!

— Понял вас, товарищ гвардии подполковник! Благодарю за доверие. Постараюсь оправдать!

— Вот и хорошо! — ответил Ляховский. И добавил: — Заместителем-стажером у вас пока что будет

капитан Коровин. Присмотритесь и подберите себе штатного заместителя. А теперь идемте —

представлю вас личному составу.

...Я шел рядом с командиром полка. Слева — Иванов, справа от командира — Кривошлык. На душе

тревожно: как отнесутся товарищи к моему назначению, что я должен сейчас сказать личному составу, как пойдут дела в эскадрилье?

Командир полка, видимо, прекрасно понимал мою тревогу и о чем-то тихо переговаривался с майором

Кривошлыком.

Капитан Коровин подал команду: «Смирно!», — и, печатая шаг, оторвался от строя, шагнул навстречу

Ляховскому, доложил. Командир поздоровался, эскадрилья ответила зычным приветствием.

Ляховский снял фуражку, вытер платком лысину: он, видимо, тоже волновался.

— Товарищи гвардейцы! — громко произнес командир. — Вы геройски сражаетесь с врагом, прошли

славный боевой путь. Сейчас мы в Крыму добиваем остатки фашистских войск. Многие из вас

награждены орденами и медалями. В нашей эскадрилье воспитаны такие асы, как Бикбулатов, Беда...

Командир говорил о том, что молодые летчики учатся у ветеранов, перенимают их опыт. О том, что

Леонид Беда успешно командует второй эскадрильей, а сегодня командиром третьей назначен старший

лейтенант Недбайло.

— Он стоит перед вами, и все вы прекрасно знаете его. Хочу надеяться, что и с новым командиром вы

будете честно трудиться и бесстрашно воевать, успешно справляться с доверенным вам Родиной

ответственным делом.

Наступила тишина.

Ляховский, волнуясь, снова потянулся за платком. Стою, чувствую: надо что-то сказать.

— Товарищ подполковник! Разрешите мне? [121]

— Прошу.

Я шагнул к строю.

— Дорогие товарищи! Думаю, не ошибусь, если от имени личного состава третьей эскадрильи заверю

командование нашего полка в том, что мы и впредь будем в передовых...

* * *

После ужина адъютант эскадрильи вручил мне ключ от комнаты — «командирского салона», как в шутку

называли ее авиаторы.

Переступил порог «салона», внимательно обвел помещение глазами. В маленькой комнатушке стояла

аккуратно заправленная солдатская кровать. У окна — столик, стул. На столе — «фонарь» из снарядной

гильзы. На стене — вешалка.

Скромно и уютно. Можно и отдохнуть, и поразмышлять...

Адъютант ушел, и я остался один. Присел на стул. И только теперь почувствовал, что устал. Память

возвращает меня к событиям дня. Словно снова слышу слова: «Поздравляю, Толюша, с повышением!»,

— это Катюша сказала. «Растем»! — так прореагировал Иван Кондратьевич Клубов. «Думаю,

справитесь!» — выразил свою точку зрения Ляховский.

И тут, сидя в тиши «салона», вновь ощутил, как повысилась отныне моя ответственность и за людей, и за

боевую технику, и за дела целой эскадрильи. Мне предстояло сдать трудный экзамен на командирскую

зрелость, на самостоятельность. И принимать его будет строгий и бескомпромиссный экзаменатор —

жизнь. Да, я заверил командира, что эскадрилья будет идти впереди, что старая добрая традиция будет

продолжена. Но ведь успех добывает целый коллектив. С чего же начать? Мне нужны помощники, нужна

опора. Я знал: надеяться есть на кого! Это — коммунисты и комсомольцы. Это — лучшие наши

гвардейцы, «золотой фонд» эскадрильи.

Комнату заполняли сумерки. Я зажег «фонарь». Вспомнил: в чемодане лежат черновые наброски

чертежей и расчетов. Отыскал их и при мерцающем свете коптилки стал разбирать записи,

восстанавливать в памяти подробности событий, побудивших меня взять в руки карандаш и бумагу. [122]

Я чувствовал и верил, что можно и надо сделать более эффективными тактические приемы,

применявшиеся нами в боях. В частности, «круг». Если добиться четкости и слаженности, если каждую

секунду взять на учет, можно в корне видоизменить его заключительный элемент. Это лишь вначале

покажется сложным, но, отработав одновременный выход всей шестерки или восьмерки из «круга», мы

избежим опасности быть атакованными вражескими истребителями во время перестроения или сбора, обеспечим взаимозащиту и огневую мощь.

Как же сделать маневр гибким, динамичным? Уже не один день, не один вечер размышлял я над этим.

Выход из атаки всех сразу давал бы нам преимущество над противником. Но замысел был пока что лишь

теорией. Я мог стереть на бумаге любую линию, чертить все новые и новые варианты. Проверить же их

можно было только в бою. А это — риск. Очень большой, очень серьезный, ибо речь шла о человеческих

жизнях.

И все же я решился. Потому что был уверен в эффективности маневра, в его целесообразности. Надо

было только дождаться удобного, а точнее — удачного времени. К тому же эксперимент требовал от

летчиков не только отработки маневра, но и соответствующей психологической подготовки.

Следовательно, спешить нельзя, и как ни хотелось поскорее начать проверку замысла, я старался не

поддаваться соблазну. Никаких случайностей не должно быть. Все надо хорошенько взвесить, со всеми

неизвестными разделаться. Иначе — провал!..

На поиски ушла не одна неделя. А я все думал, взвешивал, искал.

...Ночь на исходе. Я весь ушел в расчеты. Заснул лишь под утро. Спал крепко. Но проснулся вовремя: сработала привычка вставать в одно и то же время.

Солнце уже окрасило у горизонта облака, и они кажутся лепестками огромной розы. Потом из-за темной

кромки земли выглянул кусочек расплавленной меди. Он все больше, все ярче. Рождается новый день.

Дышать легко — воздух свеж, настоян на густом аромате леса. На аэродроме уже трудятся

авиаспециалисты.

— Товарищ старший лейтенант, технический состав готовит шесть машин к вылету!.. [123]

Принимаю доклад инженера эскадрильи старшего техника-лейтенанта Одинцова.

— Сколько всего исправных машин?

— Семь, товарищ командир! Одна — на профилактике, две восстанавливают пармовцы.

Подходит старший техник по вооружению Ворона. Докладывает, чем заняты вооруженны.

— Надо ускорить работы: шестерка вылетает через час...

У одной из машин увидел старшего техника-лейтенанта Поповского, нашего парторга. Он уже закончил

свои дела и теперь помогает товарищам. Поздоровался, направляюсь к другому самолету.

— Как настроение? — спрашиваю младшего техника-лейтенанта Волошина.

— Преотличное, товарищ командир!

— А у подчиненных?

— Тоже!

— Из дому пишут?

Волошин оживился:

— В неделю по два-три письма получаю. Дела в тылу пошли лучше, просят, чтобы мы поскорее с

фашистами разделались.

— Напиши: просьбу выполним!

— А я уже и так написал, — улыбается Волошин.

Недалеко от моего самолета кто-то прилаживает переносной стенд. Подхожу ближе — это комсорг полка

старший сержант Николай Захарченко. Из-за его плеча вижу свежий номер боевого листка. Наверху

крупно написано: «Добьем остатки немцев в Крыму!» Небольшая передовица содержит итоги последних

штурмовок, фамилии наиболее отличившихся летчиков, воздушных стрелков, механиков, вооруженцев, мотористов полка. А вот в конце — печальные строки: «Отомстим за нашего штурмана полка гвардии

майора Суклышкина!». Вспомнилось, как на прошлой неделе пришла в полк тяжелая весть: погиб Иван

Григорьевич Суклышкин — бесстрашный ас, коммунист, превосходный мастер штурмовых ударов, первоклассный штурман.

Рядом с боевым листком — карта общей фронтовой обстановки в районе Севастополя, последние сводки

Совинформбюро. Такие переносные стенды были в каждой эскадрилье и на командном пункте полка. К

ним [124] всегда спешили авиаторы. Каждого интересовало всё: и вести с фронтов, и сообщения о

трудовых делах нашего народа, и события, происходящие за рубежом.

...Подполковник Ляховский поставил боевую задачу: надо поддержать наступление наземных

подразделений на опорный пункт фашистов.

Выйдя от командира, заглянул в диспетчерскую. Катюша работает.

— Если все будет нормально, вернусь без потерь.

— Обязательно вернешься — и без потерь!

Она сказала это с твердым убеждением, как бы подчеркивая, что будет именно так — и ни в коем случае

не может быть иначе.

Я как-то невольно нащупал пуговицу левого кармана, отстегнул клапан — и пальцы мои коснулись ее

подарка...

Несколько дней тому назад, когда я заглянул к Катюше, она протянула мне небольшой конвертик, сказав

при этом:

— У нас на Волге такой обычай — дарить на счастье...

В конверте лежал аккуратно сложенный носовой платочек. Шелковый, нежный. В уголочке — искусно

вышитая Золотая Звезда Героя, веточка дуба с ярко-зелеными листочками.

Я был тронут:

— Спасибо тебе большое, дорогая!..

5.

...Видимость — отличная. Сине-голубое небо пронизано золотом солнечных лучей. Смотрю влево, затем

вправо: ведомые, словно привязанные ко мне невидимыми нитями, идут уступом. Поодаль, выше —

собратья наши, краснозвездные «яки».

Подходим к цели. Вражеские зенитчики, конечно же, изготовились к стрельбе. Я даже представил себе, как прибористы припали к окулярам, как номера расчетов заняли свои места и только ждут команды.

Вот-вот она раздастся — и грохнут орудия. Наступил как раз тот самый момент, когда я должен

действовать в соответствии с намеченным планом. Выполняю маневр — меняю курс, высоту. Иными

словами — путаю карты вражеским [125] зенитчикам. А цель уже под нами. Чуть дальше —

огнедышащий вулкан. Это — Сапун-гора. Склоны изрыты окопами, траншеями, расчерчены системой

заграждений.

— Атакуем! — бросил я одно лишь слово в эфир — и повел шестерку на снижение.

«Сейчас, вот-вот встретит нас огненный шквал»... Только подумал — и тотчас же вокруг заплясали

дымные шарики. В кабине запахло пороховой гарью.

— Орлы, смелее! — подбадриваю ведомых и в то же время стараюсь отвлечь их от страха перед этой

стеной заградительного огня. Собственно, опасная зона уже преодолена. Да и рвутся снаряды далеко

вверху.

Первая атака удалась. Мы обрушили на врага смертоносный груз. Там, где были огневые точки

противника, где простирались траншеи, одна за другой взблескивали огненные вспышки рвущихся

реактивных снарядов, вздымались разрывы бомб. Склоны Сапун-горы затянула дымная мгла.

— Порядок: начало сделано! Еще заход!..

Теперь заговорили пушки и пулеметы наших «илов». Зенитки не унимались, посылая навстречу нам и

вдогонку снаряд за снарядом. Но тщетно!.. Задание выполнено! Результаты штурмовых ударов

зафиксированы фотокинопулеметами. Теперь — домой! Со станции наведения передают: нам объявлена

благодарность.

На аэродром шестерка пришла в полном составе. Все самолеты целы. Только машина лейтенанта

Карпеева в нескольких местах прошита осколками близко разорвавшегося зенитного снаряда.

— Ну, что я говорила тебе, что? — встречает меня Сияющая Катюша.

— Спасибо тебе за добрые слова! — пожал я ее мягкую, теплую руку. — Бегу к командиру с докладом.

Все было превосходно. И надо же случиться беде...

Времени на обед мало — буквально считанные минуты. Полуторка мчится к столовой. В кузове —

яблоку негде упасть: летчики стоят, держась друг за друга, покачиваются, когда машина подпрыгивает на

неровностях дороги.

Я стоял у кабины. И вдруг... Что там произошло — не знаю. Только водитель резко нажал на тормоз.

Машина сразу остановилась — и живая масса, качнувшись, [126] навалилась на меня. Моя левая, еще

неокрепшая рука подвернулась — и я ощутил адскую боль. Теперь пришлось спешить не в столовую, а в

санчасть. Врач ощупал руку, покачал головой, велел наложить шину.

После обеда узнал, что ровно в пятнадцать часов в тот же район, куда я водил шестерку, пойдет с группой

Кривошлык. Его заместителем будет капитан Коровин.

— Товарищ майор, меня, выходит, вы оставляете?..

— Так решил командир полка! — сухо отрезал Кривошлык.

«Значит, уже доложили Ляховскому!» — догадался я и поспешил в штаб.

— Товарищ подполковник! Там много зениток. Я пойду вместо Коровина — обстановка мне ведь уже

известна...

— Вам надо отдохнуть, товарищ Недбайло! А Коровин стажируется. Времени у него остается мало...

— Но у него ведь и опыта мало! — никак не мог успокоиться я.

— Опыт — дело наживное. Стать бойцом можно только в бою! — парировал Ляховский.

Лишь только в небо взлетела ракета, как один за другим стали оживать «ильюшины». Стоянка огласилась

неистовым ревом мощных моторов. Забегали, засуетились авиаспециалисты.

Механики выхватывают из-под колес колодки, и самолеты один за другим выруливают на взлетную

полосу, разбегаются и, словно оттолкнувшись от земли, уходят все выше и дальше.

Вот уже последний самолет поднялся в воздух. Группа вытянулась цепочкой. Машины догоняют

ведущего, занимают свое строго определенное место в строю. Шестерка совершила традиционный круг

над аэродромом, ложится на курс и удаляется. Взлетают и «малыши» — четыре истребителя прикрытия.

Мысленно желаю им удачи.

Щемит сердце. Эскадрилья ушла на боевое задание без меня. И все — из-за какой-то нелепой

случайности...

Раздосадованный и удрученный, иду к авиаспециалистам. Невдалеке от того места, где несколько минут

тому назад стоял мой самолет, что-то клепают механики. [127]

— Товарищ командир, Малюк очень уж старательно готовил сегодня свой пулемет, — сообщает Гриша

Мотовилов.

— А где он? — встрепенулся я, словно током ударенный.

— Так он ведь с Коровиным улетел!

— Как улетел?

— Ему капитан Коровин приказал лететь, — вмешалась в разговор Саша Чиркова. — Я сама слышала.

— Ладно уж, прилетит — потолкуем с ним! Только бы все у них было как следует. .

Перехожу от одной группки авиаспециалистов к другой. Жду. Как же томительно тянется время! Теперь

сочувствую командиру полка. Понимаю, как нелегко ему отправлять в бой экипажи и ждать их

возвращения. А сколько раз в день ему приходится провожать летчиков за линию фронта!..

— Ну, как там дела? — спрашиваю оперативного дежурного.

— Позывных не слышно, — отвечает он.

Направляюсь к выходу и смотрю на часы: по времени майор Кривошлык уже должен возвращаться.

Почему же с ним нет связи?

У посадочного знака радиостанция, там командир полка. Может, ему уже что-то известно?

Дает себя знать привычка: пристально осматриваю рабочую часть полосы — нет ли на ней чего-нибудь

такого, что мешало бы посадке? Нет! Только трава придавлена колесами, примята тугими воздушными

струями.

...Первыми показались вдали четыре «яка». «А где же штурмовики? — бьется тревожная мысль. — Что-

то стряслось!..».

Наконец, показалась точка. Увеличивается. Всматриваюсь в небо до боли в глазах — одна, только одна!

Больше не вижу. Ага, вон там, в стороне, показалось еще две. Ниже — тоже две. Боевой порядок

нарушен. Это плохой знак! — Сколько всего? Пять. А где шестой? Где? И кто?..

Самолеты растянулись, поодиночке подходят к границам аэродрома. Первый буквально плюхнулся

поперек взлетно-посадочной полосы, не выпустив шасси. Четыре один за другим совершают посадку

нормально. [128]

Бегу к поврежденному «илу», на котором — «мой» номер. Вот так сюрприз! Возле него уже

остановилась санитарная машина. Затем подлетела командирская «эмка», и подполковник Ляховский о

чем-то расспрашивает растерянного Коровина. Тот, переминаясь с ноги на ногу, что-то несвязно отвечает.

Отхожу в сторону — и тут вижу, как из кабины стрелка вытаскивают окровавленного Малюка. Бросаюсь

к нему:

— Антон, дружище! Что с тобой? Антон!..

Наклонился, обхватил руками его голову, повернул к себе. Никаких признаков жизни. Глаза закрыты, губы сжаты...

— Потерял сознание, — объясняет врач. — Осколок попал в голову.

— Эх, Антон, Антон! — выдохнул я и почувствовал, как горло перехватил спазм.

Санитарная машина увозит Малюка в госпиталь. На глаза наворачиваются слезы. Сколько раз попадали с

ним в сложные переплеты, сколько раз были на грани смерти! Выжили, снова воевали. Думал, всю войну

вот так пройдем рядом, до самого Берлина. А тут — на тебе! Отвоевался мой друг...

Командир все еще беседовал с Коровиным. То ли отчитывал его, то ли выяснял какие-то подробности.

Мне же хотелось узнать, как это случилось?

Только через четырнадцать лет из уст Малюка узнал подробности. Первый же заход «ильюшиных»

сорвали вражеские истребители. Десятка Ме-109 атаковала шестерку, и группа рассыпалась. Коровин

оторвался от товарищей, и четверка «мессеров» насела на него, атакуя попарно. Отбиваясь от них, Малюк поджег одного, затем второго. Коровину следовало бы маневрировать, а он пошел по прямой. Это

использовал третий «мессер» — и зашел снизу. Малюк попытался подсказать Коровину, что надо

отвернуть, но связь не работала. А «мессер» уже открыл огонь. Хорошо, что подоспели «яки» — они

спасли Коровина от верной гибели. А вот Малюк...

Из этого полета не вернулись летчик Иван Анисимов и воздушный стрелок Аркадий Захаров. Их

штурмовик был сбит прямым попаданием зенитного снаряда и упал в районе цели. [129]

...Бои в районе Севастополя подходили к концу. Рука моя уже окрепла, и меня снова допустили к

полетам. Коровин уехал из полка, и моим заместителем временно был назначен лейтенант Карпеев.

Однажды Катюша предложила:

— Возьми меня, Анатолий, к себе воздушным стрелком! Очень прошу тебя!

— Я не могу подвергать тебя опасности. Слишком велик риск...

— Но ведь и ты рискуешь! А я хочу защищать тебя. Кто это сделает так, как делал Малюк? Только я...

— Меня может сбить зенитка...

— Спасибо — утешил!

— Нет, Катя! Я не могу взять на свою совесть такое, не могу — пойми ты меня!..

Говорил, а сам радовался мысли, что Катя — человек прекрасной души, друг и товарищ, готовый делить

пополам и счастье, и горе. Как это хорошо! И чтобы закончить разговор, я объяснил:

— У меня уже есть стрелок.

— Кто же?

— Младший сержант Матвеев, моторист.

— Дмитрий — хороший парень. Мне остается только позавидовать ему. , — вздохнула огорченная Катя.

С Матвеевым мы уже провели несколько занятий. Был он расторопным, бесстрашным, отличался

быстрой реакцией. Впоследствии показал себя достойным преемником Антона Малюка.

6.

Еще свежи были радостные воспоминания о Первомае, а тут новый праздник: 9 мая штурмом взят

Севастополь. Неделю спустя и весь Крымский полуостров был очищен от гитлеровских оккупантов.

Наступило временное затишье. Но мы знали: впереди — новые бои, новые сражения. Враг сломлен, но

еще силен.

В полк прибыло пополнение. Молодых летчиков надо было вводить в боевой строй, учить искусству

побеждать противника. Полеты чередовались с занятиями в классах. Молодежь овладевала теорией, изучала тактические приемы, закалялась идейно. [130]

Я много работал с новичками, заботясь о том, чтобы как можно скорее они стали настоящими

воздушными бойцами. Теперь была возможность детально проанализировать наиболее успешные наши

операции, причины неудач. Все понимали, что война без жертв не бывает. Но избежать ничем не

оправданных потерь можно. И нужно! Об этом шла речь на партийных и комсомольских собраниях, на

летно-тактических конференциях.

А еще интересным был разговор о боевой зрелости командира. Война — не только строгий экзамен, суровое испытание для солдата, она — большая школа мужества и боевой зрелости командира.

Мне, молодому командиру, во многом оказывали помощь Ляховский и Кривошлык. Очень много сделала

для моего командирского становления партийная организация.

До сих пор памятны партийные собрания, на которых рассматривались злободневные вопросы нашей

фронтовой жизни — и об авангардной роли коммуниста в бою, и об оказаний помощи молодежи, впервые вылетающей на боевое задание, и о непримиримости к нарушителям дисциплины, и о

руководстве комсомолом.

Помню последнее собрание на крымской земле. Было это в Сарабузе (теперь Гвардейское). Все мы тогда

понимали: Крымская операция завершена, но война еще не закончена, и полк, безусловно, будет

переброшен на другой фронт. Поэтому гвардейцы сочли необходимым поговорить о результатах боевых

действий, посоветоваться, как лучше вести боевую работу в грядущих сражениях.

Наш замполит майор Иванов превосходно чувствовал дух времени, умел выбрать наиболее актуальную

повестку дня. Его любил и уважал весь полк. Человек развитой и общительный, он располагал к себе

людей, знал их нужды и запросы, умел создать боевой настрой, мобилизовать на патриотические дела...

— Трижды наш полк отмечен в приказах Верховного Главнокомандования, — говорил, выступая, Александр Степанович. — Здесь, в Крыму, наши гвардейцы действовали по-сталинградски. Летчики

совершали по четыре-пять боевых вылетов ежедневно, стремясь к быстрейшему освобождению

Советского Крыма. Всего мы совершили здесь 537 боевых вылетов!.. [131]

Слушая его выступление, я думал о наших коммунистах, о том, как они боролись за укрепление

дисциплины, как обеспечивали постоянную боевую готовность, добивались повышения эффективности

вылетов.

Вот, например, председатель собрания — член партийного бюро, штурман полка Стрельцов...

Будучи еще командиром эскадрильи, он однажды штурмовал артиллерийские позиции противника на

северном и северо-восточном скатах высоты Горная. Самолет был поврежден — заклинило элерон левой

плоскости. Возвращаясь домой, Стрельцов над аэродромом подал своему воздушному стрелку Матказину

команду.

— Прыгай! Управлять самолетом уже невозможно.

Но Матказин ответил:

— Пока вы не прыгнете, я машину не покину!

И тогда коммунист Стрельцов принимает решение спасти машину. Это стоило неимоверных усилий, но

почти неуправляемый штурмовик ему все же удалось посадить.

Командиру и замполиту Стрельцов потом объяснил:

— Жалко было бросать такую замечательную машину!..

А как трудится наш технический состав! Днем и ночью, в дождь и на студеном ветре самоотверженно

работают наши авиаспециалисты, заботясь лишь об одном — предоставить в распоряжение летчиков

исправные, снаряженные полным боекомплектом «летающие танки». Трудности не пугают гвардейцев.

Они понимают: только так можно приблизить победу над фашистами...

Сколько раз я просто диву давался: и когда же спят, когда отдыхают наши техники и механики, вооруженцы и мотористы? Вечером — хлопочут у машин, придешь ночью — они на стоянке, явишься на

рассвете — они уже давным-давно здесь... Тот возится у шасси, тот — в кабине, тот внимательно

вслушивается в работу стального сердца «ила». А как самоотверженно трудятся девушки! Глядишь —

подвешивают стокилограммовые бомбы. Да что сто? А «подарочки» весом в двести пятьдесят

килограммов разве не цепляли они под крылья «ильюшина»?! И все это быстро, в сжатые сроки.

Как бы угадав мои мысли, Иванов заговорил о техническом составе. О том, как лучшие механики-

коммунисты [132] Коломиец, Шевченко, Волошин, Гончаренко своим усердным трудом ведут за собой

авиаспециалистов... Как отлично работают комсомольцы. Сержанты Дубов, Бабич, например, сократили

срок ремонта самолета ровно вдвое, и штурмовик был выпущен на задание почти на сутки раньше, чем

это предполагалось.

Не умолчал замполит и о недостатках. Молодые летчики на подходе к цели отрывались от ведущего и

отставали от группы; другие слабо знали районы боевых действий, не вели наблюдения за наземными

целями и поэтому не могли дать достаточных разведывательных данных о противнике и полных данных

о результатах штурмовки; не все воздушные стрелки были осмотрительны. Увлекаясь стрельбой по

наземным целям, они расходовали почти весь боекомплект, забывая, что он предназначается главным

образом для отражения истребителей противника.

Затем майор Стрельцов предложил: пусть каждый ветеран возьмет шефство над новичком и научит его

искусству побеждать врага. Все единодушно его поддержали.

Кратко, но дельно говорил Иван Кондратьевич Клубов. Он был для нас образцом настоящего коммуниста, мы старались подражать ему. И если говорили здесь, на собрании, что коммунист — это живой пример

для молодежи, то наши мысли обращались к таким людям, как Ляховский, Иванов, Кривошлык, Клубов...

Да, много дало нашей крылатой гвардейской семье это собрание. Вскоре, в соответствии с принятым на

нем решением, в полку состоялась летно-тактическая конференция. Началась она утром, а закончилась

чуть ли не заполночь. И все это время продолжался поиск, пытливо изучался передовой опыт, горячо

обсуждались важнейшие проблемы. Анализу и обобщению подверглись семнадцать тактических

вопросов — с учетом прошлых наступательных операций.

Методы выхода штурмовиков в район цели... Взаимодействие со своими наземными войсками... Шла

речь и о боевых порядках с применением многократных заходов; об эффективности использования

каждого вида оружия; о сохранении ориентировки при атаке цели в течение 15—20 минут на поле боя.

Ветераны полка настойчиво учили молодых летчиков [133] поражать танки специальными бомбами

(ПТАБ), реактивными снарядами, огнем 37-миллиметровых пушек. Учили штурмовкам аэродромов, железнодорожных станций, эшелонов. В итоге тактический «арсенал» полка значительно пополнился и

усовершенствовался.

А я все еще вынашивал и «обкатывал» свой замысел — метод сбора группы после нанесения штурмового

удара.

На следующий после конференции день авиаторам предложили совершить экскурсионную поездку по

местам боев в районе Севастополя, посетить мыс Херсонес, где, как нам было уже известно, у

гитлеровцев находился последний аэродром, который мы неоднократно штурмовали.

Эта поездка оказалась для нас очень интересной еще и тем, что уже по дороге в Севастополь мы

обнаруживали следы «своей работы».

...Груды искореженного металла у самой дороги. Еще недавно это были огромные грузовики,

перевозившие вражеских солдат с одного участка фронта на другой. А вон, в стороне, застыли танки, самоходки. Стой, водитель! Эти «коробочки» надо осмотреть повнимательнее: ведь мы еще именуемся и

истребителями танков!

Ощупываем пробоины, рассматриваем развороченный металл. Хороши результаты штурмовок! Тут же

начинается импровизированный урок для молодых летчиков: как определить типы танков и самоходок, какова степень их бронирования, где наиболее уязвимые места от бортового огня «ильюшина».

Поехали дальше. Чем ближе Севастополь, тем больше воронок, разбитой военной техники, поваленных

деревьев. В Севастополе сердце еще больше сжимается: руины, руины, руины...

На Херсонесском «аэродроме» — остатки сожженных нами вражеских самолетов. Вспомнил, как в небе

над этим самым местом близко разорвавшийся зенитный снаряд лишил меня возможности

контролировать скорость по прибору. Я отвернул в сторону моря. Оно разгневанно бушевало. Зенитки

посылали вдогонку снаряды, но я летел дальше. Ведомые — за мной. Правым разворотом описал

широкую дугу над береговой чертой и таки ушел от зениток!

Полезной и нужной оказалась эта поездка. [134]

...Мы продолжали готовить молодежь к боям. Готовился к новым сражениям и я. И не по одному, а сразу

по двум направлениям. Во-первых, в качестве ведущего — воздушного вожака. Во-вторых, в качестве

«наземного» руководителя коллектива.

Как летчик я имел уже боевой опыт, и с молодежью было чем поделиться. А как командир должен был

еще многому учиться. Нужно было выкраивать время для занятий, для работы над собой. Книгами

снабжал меня парторг полка капитан Уманский. Александр Тимофеевич охотно взялся помогать мне. Ему

я очень многим обязан, ему от души благодарен за щедрую помощь.

Было это в Криничной, на Донбассе, где я стал кандидатом в члены нашей Ленинской партии. Там, в

Криничной, Уманский поверил мне... Теперь он снова шефствовал надо мной, заботился, чтобы стал я

грамотным, хорошим командиром.

Вот с ним-то я и решил посоветоваться о своем заместителе.

— Думаю, старший лейтенант Николай Давыдов мог бы стать хорошим замкомэском, — высказываю

свои соображения Уманскому. — Знаю его еще с курсантской скамьи. Был старшиной нашей группы.

Хорошо летает. С людьми работать умеет.

— Ты побеседуй с ним, выясни, согласится ли. Знать-то и я его знаю. А вот как воспримет то, что был в

свое время твоим начальством, а теперь придется ходить у тебя под началом?..

Но опасения оказались излишними.

— Сколько наших ребят, воспитанников Ворошиловградской школы, осталось в полку? — спросил я как-

то Николая.

— Трое: Семейко, ты и я, — ответил он.

— Хорошо бы воевать рядом. Знаешь, переходи-ка ко мне в третью эскадрилью заместителем. А?

— Я солдат: прикажут — перейду!..

Теперь слово было за командиром полка.

Тем временем в соответствии с приказом Наркома обороны наш полк в составе дивизии перебрасывался

на 3-й Белорусский фронт.

Мы стали готовиться к перебазированию. [135]

Глава восьмая

1.

Маршрут проложен. Складываю карту, снова разворачиваю ее, опять складываю. Надо же: линия второго

отрезка нашего пути пролегла совсем близко от Изюма. Как хотелось бы хоть заглянуть в родной дом, обнять своих близких!.. Вздохнул, сложил карту. И кнопки планшета хрустнули сильнее обычного.

...Эскадрильи взлетают с интервалом в двадцать минут. Пора и нам. Взлетаю, выполняю над аэродромом

круг, иду на второй — высота уже пятьсот метров...

Две четверки «ильюшиных» третьей эскадрильи берут курс на север: впереди — большой перелет.

Солнечный свет струится с высоты. Видимость — преотличная. Стальное сердце самолета работает

ровно, ритмично. Настроение приподнятое. На какую-то минуту как бы отрываюсь от суровой

действительности, чудится, что нет войны, что никакая сила не способна нарушить эту благодать, разбудить дремлющую под южным солнцем землю. Даже не верится, что всего несколько дней тому

назад это небо расчерчивали огненные трассы, оно было покрыто дымом, гремели раскаты орудийного

грома. Но это длилось только минуту!

Переключаю СПУ:

— Дима, как идет вторая четверка? (Ловлю себя на том, что чуть не называю своего стрелка Антоном...)

— Все в порядке, товарищ командир: идет за нами. Осматриваю пространство — и вновь перевожу

взгляд вниз, на зеленеющую крымскую землю. Трудно мне расставаться с ней! Здесь я стал членом

партии, командиром эскадрильи. В крымском небе уже сдавал экзамен на командирскую зрелость.

Под крыльями — Сиваш. Значит...

— Прощай, солнечный Крым! — кричу, открыв форточку фонаря, и встречный ветер уносит мои слова в

синеющую даль...

Теперь нас ждет Белоруссия.

Во время перелета совершаем четыре посадки — в Запорожье, Харькове, Орле и Смоленске. В Харькове

и Орле «сидим» по двое суток в ожидании штаба полка и тылов. Есть время побывать в городе. [136]

Иду по центру Харькова. Сердце сжимается от боли; развалины, обугленные стены, пустые глазницы

окон.

В Орле — то же самое. В груди закипает злость. Знаю: отныне врага буду бить еще сильнее.

...Но вот уже сложный перелет остался позади. Нас приютила небольшая белорусская деревушка

Жваненки.

Местные жители искренне рады нам, улыбаются. У многих на глазах слезы радости. В деревне в нашу

честь сегодня праздник, и я впервые вижу белорусские национальные костюмы. На улицах, на сельской

площади — песни, музыка, танцы. Девчата наперебой приглашают нас, и мы быстро осваиваем и

«Бульбу», и «Лявониху», и еще с пяток задорных белорусских танцев. На танцплощадке пыль столбом.

Но мы не замечаем ее, целиком захваченные весельем. И нет ничего приятней этой музыки, этих

девичьих улыбок, этого разудалого перепляса!

А совсем рядом, в нескольких минутах ходьбы от деревенской площади, — широкое поле, как бы

приткнувшееся к темнеющей громаде леса. Не сеют на том поле и не пашут: оно сейчас служит

фронтовым аэродромом.

Тут и там, раскинув крылья, стоят наши «ильюшины». Июньское солнце выжгло траву, и поле стало

желтовато-бурым, только вдоль леса, где больше тени, где сохранилась в почве влага, трава сочная, густая, зеленая.

Скоро мы обжили новое место. И потекли за днями дни — суровые будни войны.

В этот период в третьей и первой эскадрильях произошли некоторые изменения. Моим заместителем стал

старший лейтенант Николай Давыдов, служивший до этого в первой эскадрилье командиром звена.

Прибыло пополнение — три молодых летчика, а Карпеев, Кожушкин и Масленцев были назначены

командирами звеньев. Командиром первой эскадрильи стал Дмитрий Жабинский, его заместителем —

Николай Семейко. Леонид Беда, как и прежде, командовал второй эскадрильей, заместителем был у него

Анатолий Брандыс.

Теперь летный состав полка наполовину состоял из молодежи — необстрелянной и не имевшей опыта

боевых действий. Невольно вспомнилось, как мы вдвоем с Игорем Калитиным точно так же, как эти

новички, стояли перед командиром полка и отвечали на его вопросы. Немногим больше года прошло с

той поры. А сколько событий, [137] сколько пережито! Каких прекрасных ребят унесла война!..

В каждом из троих новичков я видел себя, для них же я был тем, кем в свое время были для меня «Бик», Кривошлык, Ляховский... Мы поменялись ролями, произошло смещение во времени. Но задача

оставалась прежней: новички должны стать вровень с ветеранами, их надо обучить искусству воевать. У

каждого из них есть стремление летать, крушить врага. Каждый видит в этом свой священный долг.

Школу идейной закалки они проходят успешно. Значит, им нужна боевая учеба. И я забочусь о том, чтобы каждый свободный час был посвящен им, чтобы новички быстрее совершенствовали свое летное

мастерство.

Собрав «пополнение» под крылом своего самолета, рассказываю о боевом пути нашей дивизии, нашего

полка, о ветеранах эскадрильи и их подвигах, о тех, с кем придется бок о бок жить, плечом к плечу

служить и воевать.

Вижу, смотрят на меня очень внимательно, слушают сосредоточенно. Есть ли вопросы? Да, есть: интересуются, какая бывает обстановка над полем боя. «Рисую» — как можно обстоятельнее, подробнее, правдивее. Подчеркиваю: трудностей много, опасностей — не меньше.

— Вам не раз придется пробиваться сквозь огненный заслон, прежде чем выйти на цель. Представьте

себе: до начала атаки — всего лишь полминуты. Каждая из этих тридцати секунд на учете, каждая словно

бы спрессована напряжением ваших мускулов, ваших чувств. Ни одного неверного движения — все

действия должны быть расчетливыми, точными. А рядом рвутся зенитные снаряды, и запах пороховой

гари проникает в кабину. Кажется, что все трассы «эрликонов», все снаряды многочисленных зениток

предназначены одному тебе. Что вот-вот свалится на тебя «фоккер» или пара «мессеров». Нервы на

пределе... Но ты не трусь! Веди машину своим курсом — держись строя. Думай о том, что огненную

стену ты уже прошел — коль командир не предпринял противозенитного маневра; что вражеские

истребители будут отбиты твоим верным другом — воздушным стрелком, сидящим к тебе спиной и зорко

оберегающим тебя от всех случайностей. Приучай себя к мысли, что в любом случае победу должен

одержать [138] над противником ты. И учти, что бой не любит слабых, не прощает ошибок, неуверенных

действий. Никакого страха, никакой растерянности! Смелость, решительность — высшее качество

гвардейца. Надо быть собранным, выдержанным и наблюдательным. Так что — тренировки,

тренировки!.. Никого не выпущу в бой, пока он досконально не овладеет самолетом, техникой

пилотирования, не выучит «на зубок» район боевых действий.

Вышло, что я почти слово в слово скопировал Ляховского. «История повторяется!» — улыбнулся своим

же мыслям и посмотрел на «подопечных». Ребята почему-то сникли. Не такого, видимо, разговора

ожидали они от меня.

— Скорее бы только! — произнес Киреев. — А то война вот-вот закончится, а мы так и не понюхаем

пороха!..

— Ваше стремление похвально! — ответил я Кирееву. — Но спешить не будем: в бой надо идти хорошо

подготовленным. Те дни, когда мы с ходу посылали новичков в бой, уже миновали. Так что приступайте к

изучению опыта наших передовых экипажей, «вживайтесь» в обстановку, хорошенько ознакомьтесь с

районом боевых действий. Кстати, о наблюдательности. Ну-ка, попробуйте по памяти нарисовать

циферблаты своих часов. Только не подглядывать!.. Какие цифры на них, какие стрелки...

Ребята заинтригованы. Рисуют, припоминают отдельные «тонкости».

— Готово?

— Так точно!

— Теперь показывайте каждый свои часы.

Сверяем рисунок с «подлинником». Конечно же, есть ошибки...

К младшему лейтенанту Кирееву я как-то сразу проникся симпатией. Высокий, стройный, подтянутый, с

открытым волевым лицом, с серьезными умными глазами. Чувствовалось, что к полетам он готовится

серьезно, сознает большуюответственность. А что, если взять его ведомым?

* * *

Как-то штаб 3-го Белорусского фронта вызвал всех ведущих групп штурмовиков нашей дивизии на

передний край. Выехать приказано было в общевойсковой [139] полевой форме, без погон и знаков

различия. Делалось это для того, чтобы не привлекать внимания вражеской разведки.

Рекогносцировка местности проходила в полосе предполагаемого наступления войск — между Оршей и

Витебском. Здесь нас ознакомили с системой вражеской обороны, которая состояла из трех линий. С

высот, господствовавших над местностью, противник хорошо просматривал позиции наших войск.

Нам сообщили сведения об огневых средствах и боевом составе вражеских частей. И тут же поставили

задачу: уничтожать огневые точки, наносить удары по артиллерийским позициям фашистов, углубляясь

на расстояние до пяти-семи километров. После того, как наши войска овладеют первой линией обороны

гитлеровцев, штурмовики дивизии должны будут расчищать путь наступающим танковым частям, введенным в прорыв для развития наступательной операции.

В заключение нам предложили по очереди посмотреть в стереотрубу. По ходам сообщения мы

выдвинулись вперед — ближе к вражеским позициям. По одному осторожно пробираемся на

наблюдательный пункт.

Бьют пушки. То и дело шуршат над головой снаряды. Близко разорвался один, другой, шлепнулась мина.

Вот крупный осколок пронесся совсем рядом и бухнул в песок.

Спускаюсь в темный блиндаж. Кто-то, легонько придержав меня за руку, подвел к «двурогой»

стереотрубе. Я приник к ее окулярам. Поплыли, заплясали перед глазами «притянутые» оптикой окопы, траншеи, заграждения. Вижу, как марево колышется над землей, как тяжело дышит она под тяжестью

чужих танков и рявкающих орудий.

«Хорошо, очень хорошо делает фронтовое начальство, приглашая нас на совместный разговор, знакомя с

планом предстоящей операции!» — подумал я. И, внеся в план поправки, стал наблюдать за тем, что

делалось дальше — за первой линией вражеской обороны. Я внимательно изучал вражескую оборону, выбирал цели, по которым не сегодня-завтра будем наносить удары, оказывая нужную поддержку нашим

наземным войскам в полосе прорыва. О, работы штурмовикам будет немало!.. [140]

...Вечером мы уже были на своем аэродроме. Летчикам, техническому составу приказано: готовиться!

А утром следующего дня все ведущие групп во главе со штурманом полка майором Стрельцовым

вылетели в район предстоящих боевых действий, чтобы осмотреть его с воздуха, определить координаты

основных целей и установить систему противовоздушной обороны. Шли, конечно, не «налегке» — и

всей группой сделали два захода с бомбометанием и штурмовкой.

Противник встретил нас шквалом огня. Неистово били зенитки, полосовали небо трассы «эрликонов». Но

мы оказались для них недосягаемыми. Домой возвратились все.

Сразу же после посадки ведущие собрались на методическое совещание. Вопрос один: как лучше

провести бои? Наступление начинается завтра, и надо спешить...

Летчики готовились весь день. Все получили крупномасштабные фотопланшеты, на которых четко видны

вражеские оборонительные сооружения, огневые позиции артиллерии, окопы и траншеи. Надо было

хорошо изучить этот район, запомнить систему огневых средств противника, знать, по каким признакам

легко отличить наши танки от вражеских, какова скорость и тех и других, каково вооружение, как строить

маневр для захода в атаку.

Вечерело. Весь личный состав полка собрался прямо на стоянке на традиционный митинг, и все

понимали: завтра — в бой, завтра — новая проверка моральных и боевых качеств каждого и всех вместе, завтра — испытание мужества, стойкости, мастерства. Вспомнились митинги перед началом

освобождения Донбасса, перед битвой за Днепр, затем — перед освобождением Крыма. Теперь на

повестке дня лозунг: «Освободим родную Белоруссию!».

Парторг третьей эскадрильи старший техник-лейтенант Борис Поповский говорит взволнованно, страстно. «Освободим родную Белоруссию!» — стучат наши сердца в ответ.

2.

Едва забрезжил рассвет, как все пришло в движение — размеренное, рассчитанное, четко выверенное.

Первыми, пожалуй, начали новый день повара. Завтрак [141] готов, и летный состав уже в столовой.

Завтракаем быстро. Через десять минут столовая пустеет. Официантки, провожая нас, просят не

запаздывать на обед. Они по-матерински заботятся, чтобы мы вовремя поели, чтобы пища была вкусной

и питательной. С нами делят и боль утрат. Сколько слез видел я на их лицах, когда чье-то место за столом

оказывалось пустым, когда прибор, поставленный на стол, оставался нетронутым!.. Значит, не вернулся

еще один из боя.

Сегодня женщины провожают нас с особой теплотой и тревогой. Хочется сказать им что-то ласковое, бодрое, но водитель полуторки уже сигналит, и я, ухватившись руками за борт, вскакиваю в кузов.

Поехали!..

На командном пункте Беда, Жабинский и я подходим к большому столу, на котором разложена карта

боевой обстановки. Вид у Ляховского озабоченный, но голос ровный, спокойный.

— Войска Третьего Белорусского фронта под командованием генерала Черняховского сегодня переходят

в наступление на Оршанско-Витебском направлении, — сообщает командир. — Уже идет артиллерийская

подготовка. Она закончится в шесть ноль-ноль. И сразу же штурмовики нашей дивизии должны

поддержать действия танков и пехоты, прорывающих первую полосу вражеской обороны. Наш полк

начнет первую атаку в шесть тридцать. В течение сорока пяти минут эшелонированными действиями

трех шестерок с боевого порядка «круг» нужно подавить огневые средства. — Ляховский указкой обвел

на карте район действий. — Порядок взлета шестерок: первая — ведущий Жабинский, вторая —

ведущий Беда, третья — ведущий Недбайло. Взлет первой группы по зеленой ракете с командного

пункта. Последующие вылеты — по готовности...

Мы покидаем КП и спешим в свои эскадрильи.

У моего самолета стоит Григорий Мотовилов. Завидев меня, бежит навстречу с докладом:

— Товарищ командир, самолет к вылету готов! Все гаечки проверил. Мотор работает нормально! — он

делает особое ударение на последнем слове.

— Отлично! — отвечаю ему в тон, здороваясь с Сашей Чирковой и Анатолием Барановым.

Летчики и воздушные стрелки эскадрильи собираются [142] у моего самолета. Объясняю им боевую

задачу, уточняю детали будущей атаки.

— По самолетам!

Через минуту все на своих местах.

И вот на светлом фоне неба, описав дугу в форме вопросительного знака, ярко вспыхнула зеленым

огоньком ракета. Первая шестерка улетела. Прошло десять минут, и на старт вырулила шестерка Леонида

Беды. Вот «ильюшины» один за другим устремляются на взлет и в четком строю уходят на запад.

Через несколько минут наступит черед моей группы. Надеваю кожаные перчатки, парашют и сажусь в

кабину. Проверяю арматуру, устанавливаю радиосвязь с ведущими пар и командиром полка. Поглядываю

на часы. Время!

— «Коршуны», запуск! — подаю команду, и стоянка враз оглашается раскатистым ревом двигателей.

Потянулись на старт тяжело нагруженные бомбами и снарядами крылатые машины.

...Высота — шестьсот метров. Внизу проносятся леса, поля, извилистые речушки и луга. С каждой

минутой мы все ближе к цели.

Проверяю связь:

— «Блеск»-один! «Блеск»-один!.. Я — «Коршун»-ноль три, как меня слышите?.. Прием...

Теперь надо переходить на детальную ориентировку, и я сличаю карту с местностью. Слышу по радио

голос Леонида Беды. Его группа заканчивает атаку, и мы идем ей на смену.

Продолжаю «читать» местность. Внизу блеснули яркие сполохи — и потянулись, помчались на запад

огненные нити. Это бьет наша легендарная «катюша».

Идем над «ничейной» полоской земли. На ней видны дымные столбы. Их происхождение нетрудно

установить: это догорают деревушки, подожженные фашистами. А вот передо мной и панорама: широкое

поле — все в движении. Огонь, дым... Идет жестокий бой.

В кабину проникает удушливый, кисловатый запах. «Цена» секунд повышается: вражеские зенитки ведут

огонь. Снаряды рвутся на «нашей» высоте, поэтому приказываю группе выполнить противозенитный

маневр, чтобы помешать противнику пристреляться. [143]

Идем ниже, и поле боя предстает теперь перед нами крупным планом. Густой дым застилает цели. Где-то

здесь должны быть артиллерийские и минометные позиции фашистов. Они, естественно, замаскированы, и увидеть их и без того трудно, а тут еще дым!

Вспышка. Еще одна... Внимательно всматриваюсь.

— Ах, вот вы где! — не могу удержаться от восклицания, заметив стволы, словно бы вдавленные в землю

лафеты, укрытия, ящики со снарядами. Артиллерийская батарея врага демаскировала себя. Но она здесь

не одна: в стороне замечаю еще одну огневую позицию.

А зенитки не унимаются. Ухожу в сторону и готовлюсь к атаке. Быстрый взгляд вверх: наши «яки»

барражируют. Запрашиваю станцию наведения — и получаю разрешение на «работу».

— «Коршуны», атакуем! За мной! — командую своей группе и, выполнив разворот, с пикирования

атакую цель. «Круг» начинает действовать. Штурмовики засыпают вражескую зенитную батарею

эрэсами и бомбами. Через пятнадцать минут на том месте, где только что была огневая позиция

противника, лишь столбы дыма.

Теперь — удар по другим целям.

...После шестого захода станция наведения разрешает возвращаться домой. Шестерка идет строем

«клин». Ведомые довольны: задание успешно выполнено, боевой вылет в новой операции состоялся. Мы

внесли свой первый вклад в освобождение Белоруссии от гитлеровских оккупантов.

Ко мне подходят летчики, докладывают о выполнении задания.

Радуемся общему успеху: цели поражены, а на наших самолетах — ни царапины!..

Солнце палит нещадно. Обшивка самолетов накалилась, от моторов, как от печей, пашит жаром. Над

капотами — марево. Но механикам некогда ждать, и они, обжигая руки и обливаясь потом, готовят

машины к новым вылетам. Слышу, как торопит своих подчиненных инженер эскадрильи. Звучат

команды, звенят инструменты. Стремянки переходят из рук в руки. Хлопают створки бомболюков.

Вооруженны, мотористы действуют по четко разработанной схеме, быстро, уверенно выполняют

необходимые операции. Спешат ребята — некогда! Скорее надо заправить, снарядить машины — им ведь

[144] снова туда, в гущу боя, где ждут их наступающие войска.

Хочется обнять каждого из них, сказать спасибо за усердие, за самоотверженность. Но обстановка не

располагает к сентиментам.

Прошу старшего техника-лейтенанта Одинцова обратить особое внимание на моторы, ведь в такую жару

они очень медленно остывают. Надо проверить и системы управления, вооружение, приборное

оборудование.

Суровым было фронтовое небо и здесь, в Белоруссии. В первый же день каждый летчик совершил по

нескольку боевых вылетов. Трижды вылетала и моя группа. На нас набрасывались вражеские

истребители, бешено били зенитки. Невероятным казалось, что мы без каких-либо потерь прорывались

сквозь плотную завесу огня. Возвращались усталые, взмокшие от напряжения, но гордые от сознания

своей причастности к оперативному наступлению советских войск.

— Товарищ командир, когда же наша очередь подойдет? — уже в который раз за день спрашивает меня

Киреев. В его глазах читаю нетерпение, желание скорее пойти в бой.

— Скоро, Коля, скоро! — успокаиваю его. — Вот только с зенитками на нашем участке покончим. А пока

что забирайся в кабину и отрабатывай до автоматизма действия, изучай район предстоящих боев.

Пригодится...

Второй день был не менее напряженный, чем первый.

Враг оказывал упорное сопротивление, и наши войска продвигались вперед медленно. Фашисты все

время вводили в бой резервы, много танков и артиллерии, чем прибавили нам работы. Мы появлялись

там, где особенно тяжело приходилось пехоте.

В этот день молодые летчики Киреев и Обозный получили боевое крещение. Киреев проявил себя

отлично, действовал уверенно и смело. У Обозного не все ладилось. После полетов я провел с ним

краткий разбор, указал на ошибки, дал ряд советов.

На третьи сутки зенитный огонь заметно ослабел, но вражеской авиации стало больше. «Мессершмитты»

и «фоккеры» неутомимо охотились за «илами», но к плотному боевому порядку штурмовиков,

прикрываемых «яками», подходить не решались. Не могли они подступиться к нам и тогда, когда

штурмовики становились [145] в «круг» и начинали обрабатывать цель. Но стоило только одному

оторваться от группы и отстать, как вражеские истребители мигом набрасывались на добычу. Некоторые

экипажи попадали под огонь фашистских истребителей в тот момент, когда «илы» перестраивались в

боевой порядок «клин».

Так произошло и с лейтенантом Обозным.

...Когда после штурмовки артиллерийских позиций «илы» пошли на сбор, самолет Обозного зенитным

огнем был отсечен от группы. Этим воспользовались два «фокке-вульфа» и атаковали Обозного.

Гитлеровские летчики уже дали несколько очередей, но на помощь товарищу подоспели наши

истребители. «Фоккеры» поспешно ретировались. Когда Обозный сел, мы обнаружили в его «ильюшине»

много пробоин.

— Счастливо отделался! — говорили летчики.

Этот эпизод поторопил меня с реализацией «собственного» метода сбора группы. Теоретически он был

уже разработан. Однако напряженная боевая обстановка не оставляла времени для эксперимента. Теперь

стало ясно, что настала пора внедрять его.

Накануне вылета на новое задание я кратко изложил летчикам свой замысел и разъяснил порядок

действий. После того, как самолеты произведут атаки с «круга», я подаю команду: «Конец!», — которая

на первый раз будет продублирована зеленой ракетой. На последнем отрезке «круга» мой самолет

опишет кривую, как бы переходя в новую атаку. Но это — лишь обманный маневр, чтобы ввести

противника в заблуждение относительно дальнейших наших намерений. В действительности же вместо

пикирования на цель последует резкий разворот вправо, который и будет означать начало сбора.

Как только мой самолет пойдет вправо, три следующие за мной штурмовика быстро занимают место

правее, вблизи друг от друга. Последняя пара на максимальной скорости срезает круг по направлению к

своей территории. Затем я в правом развороте «подхватываю» три штурмовика и на замедленной

скорости ввожу всю четверку в левый разворот, чтобы дать возможность пристроиться оставшейся паре.

Тем временем воздушные стрелки четверки, находясь в выгодном положении, ведут пристальный обзор

задней полусферы и в случае опасности «все вдруг» открывают плотный огонь по [146] врагу, защищая

пристраивающуюся пару. Расчетное время полного сбора не должно превышать сорока секунд.

...В районе цели нас встречает заградительный огонь. То выше, то ниже вздуваются шапки разрывов.

Идем плотным строем. Истребители прикрытия барражируют над нами, оберегая от неприятных

неожиданностей.

Вот-вот должна показаться цель, и я пристально всматриваюсь вниз. Различаю темные прямоугольники

вражеских танков. Теперь — к действию. Шестерка снижается, наносит удар в «правом пеленге», затем

становится в «круг». Штурмовики, поочередно пикируя, выполняют пять заходов подряд. «Вертушка»

действует безотказно. Горят и взрываются от прямого попадания ПТАБов танки.

— Конец! — командую я, когда последний самолет третьей пары заходит на пикирование. Затем

отсчитываю несколько секунд и энергично разворачиваю машину. Мои ведомые с разных сторон

устремились ко мне. Вот они поворачивают «все вдруг» — и полминуты спустя мы уже идем плотным

«клином шестерки».

Итак, маневр, наконец, удачно осуществлен! Расчеты оказались правильными. Быстро, слаженно и четко

действовали все летчики.

Вскоре этот метод сбора стал достоянием летчиков всего полка. А затем на одном из совещаний

руководящего состава дивизии генерал Хрюкин сказал о моем методе:

— Это наиболее совершенный и целесообразный из всех способов, которые здесь предлагались...

3.

Вражеская оборона сломлена. Противник отступает. Наши войска, прочно завладев инициативой, успешно развивают наступление по всему фронту. С каждым днем все обширнее становится

освобожденная от оккупантов территория Белоруссии. Советские войска ушли далеко вперед, оставив

позади, в тылу, немало окруженных вражеских частей.

В эти дни в полк пришла новость: подполковник Ляховский назначен заместителем командира дивизии.

Полк принимает майор Стрельцов. [147]

Нового командира мы хорошо знаем. Это один из самых опытных летчиков полка, участник боев на

Халхин-Голе. За проявленный там героизм награжден орденом Красного Знамени. Молодежь охотно

летала с ним на задания, полностью доверялась богатому опыту своего командира.

Старожилам полка был памятен довольно неприятный эпизод, происшедший со Стрельцовым.

Впоследствии все стало на свои места, и он оказался прав, но случившееся чуть было не стоило ему

жизни.

...Случилось это еще на Миус-фронте. В полку был парковый день, и все самолеты подвергались

тщательному осмотру. Немало оказалось таких, которые нуждались в ремонте, и вышестоящая инстанция

дала на это разрешение.

Но вот в разгар ремонтных работ на аэродром прилетел генерал и приказал срочно отправить на

выполнение боевого задания одну группу. С трудом удалось отобрать только пять самолетов. Уже на

старте еще один «ильюшин» был задержан из-за обнаружившейся течи охлаждающей жидкости.

В воздух поднялось лишь четыре самолета. Повел группу Стрельцов. А через несколько минут он

передал по радио:

— Возвращаюсь. Мотор работает с перебоями. Четверка сбросила бомбы на полигоне и села.

Стрельцов доложил генералу о причине возвращения. Генерал подозвал Клубова и приказал опробовать

мотор.

Клубов вскочил в кабину, запустил двигатель, опробовал его на всех режимах. Тяга хорошая, показания

приборов устойчивы. Инженер недоумевал.

— Парашют! — приказал генерал.

Надев парашют, генерал ловко вскочил на крыло, сел в кабину, запустил мотор, вырулил на старт и

взлетел.

«Ильюшин» носился над аэродромом, выделывая всевозможные фигуры. Мотор работал ровно и

ритмично.

— Я был бы очень рад, если бы на всех самолетах так хорошо работали двигатели, — сказал генерал, соскочив с крыла только что севшего штурмовика. — [148] Стрельцов просто трус. А за это

расстреливают на фронте.

Это было неожиданно и для Ляховского, и для нас, а особенно для самого Стрельцова. Ляховский знал

его как летчика высокой отваги, честного, прямого и очень порядочного человека. Мы, молодые летчики, да и многие ветераны-сталинградцы, учились у него искусству побеждать противника. И вдруг — трус!..

Нет, тут что-то не так. И Ляховский поспешил к телефону.

Вскоре в полк прибыл заместитель командира дивизии полковник Прутков. Он хорошо знал каждого

летчика и должен был разобраться в случившемся, чтобы доложить подробности лично командующему

Воздушной Армией. Генерал Хрюкин знал Стрельцова как отважного воздушного бойца — смелого, бесстрашного, решительного.

— Я Стрельцову верю. Пусть летает! — ответил командующий.

Вечером Стрельцову сказали об этом. Он молчал. Только на осунувшемся, бледном лице стал появляться

румянец: летчик приходил в себя после нескольких часов тяжелейших переживаний.

Вскоре состоялся очередной боевой вылет, и Стрельцов повел на задание группу. Мотор его самолета

работал с перебоями. С риском для жизни Стрельцов продолжал полет и выполнил боевое задание. После

этого мотор подвергли тщательной проверке и нашли неисправность: лопнул кулачковый валик.

Когда Стрельцов узнал об этом, он подошел к разобранному двигателю, взял из рук техника злополучную

деталь, подержал, словно взвешивая, а потом, размахнувшись, швырнул ее далеко в поле...

* * *

26 июня воздушная разведка обнаружила несколько десятков вражеских эшелонов на участке железной

дороги Орша — Толочин. Командование приняло решение не дать им уйти в тыл.

— Вам, товарищ Недбайло, — сказал новый командир полка, ставя передо мной боевую задачу, — надо

нанести удар по вражеским эшелонам и задержать их отправку. [149]

И снова моя группа в воздухе. Идем правее Орши. Среди зелени полей и лесов темнеет узкая длинная

ленточка, уходящая далеко на юго-запад. В нескольких местах она словно бы прикрыта небольшими

полосочками. Над ними — белые дымки. Это эшелоны!

Снижаюсь и, пролетая справа от железной дороги, считаю составы на указанном участке. Их

насчитывается двадцать три!

Решаю нанести удар в десяти-двенадцати километрах восточнее станции Толочин, «запереть» составы, а

потом разделаться с ними.

Идем плотным боевым порядком под углом градусов в двадцать к железной дороге, сбрасываем бомбы на

один из эшелонов и, став в «круг», начинаем «утюжить» составы. В воздухе противника нет. Наши

истребители начеку. А внизу пылают цистерны, рвутся боеприпасы, и от вагонов только щепки летят.

Покончив с одним эшелоном, переходим к другому, за ним — к третьему...

Через два дня мы узнали, что нашим наступающим войскам достались в качестве трофеев эшелоны

противника с техникой и награбленным фашистами имуществом, которые так и не могли проследовать

через станцию Толочин: удиравшим гитлеровцам было не до ремонта разрушенного нами участка

железнодорожного пути.

4.

Фронт катился все дальше и дальше на запад. Мы продолжали поддерживать наши наступающие войска, штурмовали отходящие колонны автомашин, «обрабатывали» эшелоны на станции Городзики, наносили

удары по вражеской группировке, оказавшейся в так называемом Минском «котле». Инициатива на земле

и в воздухе прочно перешла в наши руки.

Теперь риска было меньше, и я постепенно вводил в строй молодежь.

Каждый из молодых летчиков уже совершил по нескольку боевых вылетов, правда, в упрощенных

условиях, каждый четко представлял, как вести себя в бою. Киреев летал со мной в паре и надежно

прикрывал меня с тыла.

«Будет превосходный летчик!» — радовался я успехам новичка. [150]

Стремительное наступление советских бронетанковых и мотомеханизированных частей вызвало в

войсках противника панику, деморализовало их, и гитлеровцы тысячами сдавались в плен. Длинные

вереницы сложивших оружие вражеских солдат медленно брели на восток. Но в тылу наших

наступавших частей остались окруженные группировки противника, не спешившие складывать оружие и

не терявшие надежды пробиться к своим.

Утром 8 июля одна из таких организованных группировок — при этом довольно многочисленная —

подходила к Минску с юго-востока. Танки, артиллерия, автомашины с живой силой быстро двигались по

лесной дороге к переправе через реку Свислочь. В этом месте нам и предстояло нанести по колонне

противника бомбово-штурмовой удар.

...Местность отлично просматривается. Ищу цель.

То, что предстало перед моими глазами, поразило меня: по лесной дороге двигалась вражеская колонна, растянувшаяся на километры. Голова ее уже достигла Свислочи. На широкой поляне у переправы

скопилось множество машин и разнообразной техники.

«Сейчас мы вам поможем ликвидировать пробку!» — подумал я, выводя группу в правом пеленге на

цель.

Бомбы легли точно. Теперь — наш безотказный «круг»! Противник явно не ожидал такого: нет зенитного

прикрытия, не бьют «эрликоны». Это хорошо, особенно, если учесть, что сегодня половина группы —

молодежь.

«Круг» постепенно смещается в сторону дороги. Горят машины, разбегаются в панике гитлеровцы. А мы

жмем на гашетки.

Вдруг рядом промелькнули какие-то темные капли. «Что такое? — напрягаю мысль. — Подобного еще не

приводилось видеть!»

И тут же замечаю, что огонь ведется из танковых орудий. Стволы приподняты кверху, и каждый раз над

серо-зелеными «коробочками» поднимается облачко порохового дыма.

— Внимание, по самолетам бьют из танков. Осторожно! — предупреждаю ведомых и тут же бью по

танкам реактивными снарядами. Земля стремительно летит мне навстречу, отчетливо вижу мечущихся

фашистов. [151] Набираю высоту, а мой стрелок ведет огонь из пулемета. Смотрю, как действуют

летчики. Но что это с Киреевым? Пора выводить машину из пикирования... Что он делает?!

— Выводи, выводи! — кричу ему по радио. Но тут же замечаю предательскую струйку пламени и дыма, бегущую из-под самолета.

Вдруг горящий штурмовик огромным снарядом вонзается в скопление вражеских танков и автомашин.

Выплеснулось, покатилось, полилось вдоль колонны оранжево-белое пламя — и запылал на лесной

дороге гигантский костер.

Эх, Киреев, Киреев! Как же это случилось? Дорого заплатит враг за твою гибель! И пятерка самолетов

снова устремляется в атаку.

Последний заход. Я долго смотрю на высоко взметнувшееся над лесной дорогой пламя. То пылает сердце

бесстрашного юноши — моего ведомого, для которого этот боевой вылет стал полетом в бессмертие.

...Весть о подвиге отважного сокола облетела весь фронт. Политуправление посвятило ему специальную

листовку, в которой рассказывалось о героическом поступке комсомольца Николая Киреева,

повторившего подвиг экипажа капитана Гастелло. Вместе с Киреевым погиб и его воздушный стрелок

Сафонов, тоже до конца выполнивший свой священный долг перед любимой Родиной.

Однажды перед вечером у командного пункта нашего полка появился худощавый, вылощенный,

причесанный «под фюрера» немецкий летчик в сопровождении конвоира-пехотинца, вооруженного

винтовкой.

Увидев вышедшего из землянки офицера-авиатора, конвоир скороговоркой выпалил:

— Товарищ майор! Примите под расписку этого фрица. Ваш один «горбатый», — простите, ваш

штурмовик — так «юнкерсу» влепил, что он сразу свечой запылал. Только этот, — конвоир кивнул на

офицера, — с парашютом успел выпрыгнуть. Ну, мы его с сержантом и сцапали. Наш командир велел к

вам его доставить. Только, говорит, расписочку возьми, что сдал его в надежные руки. Так вы, пожалуйста, примите этого душегуба...

Немец поднял голову и высокомерно произнес: [152]

— Я есть официр! Я буду требовайт... — и, торопливо расстегнув кожаную куртку, под которой блеснули

кресты, стал доставать из нагрудного кармана какой-то документ.

— Требовать будем мы! — перебил гитлеровца майор Стрельцов. — А пока что поговорим кое о чем.

— Я ничего не буду сказать! — истерически выпалил пленный. — Я зольдат, я давал присяга майн

фюрер!..

— Ну, что ж — можете не говорить. Только это будет нами учтено. Часовой! — позвал Стрельцов

солдата. — Отведите пленного пока что на «губу».

— Вас ист «губа»? — глаза гитлеровца расширились, растерянно забегали. — Я не хочу «губа»!

Международна конвенция э-э...

— О конвенции вспомнил, шкура! — не удержался подошедший к КП Дмитрий Жабинский. — А бомбы

швырять на санитарный поезд, а раненых расстреливать — тогда о конвенции не думал?!..

Дмитрий покраснел, глаза его налились кровью, кулаки сжались.

— Успокойтесь, он сейчас по-иному заговорит! — шепнул Дмитрию Стрельцов.

Гауптман понял, что проиграл, и низко опустил голову.

— Я буду шпрехен... Что надо коворить? У меня в фатерланд есть маленькие киндер, — словно бы

оправдывался гауптман.

Майор Стрельцов поморщился:

— У многих из нас тоже были дети!

Пленный, осторожно ступая, спускался в землянку.

...Через час оперативники сверили показания гитлеровца с разведывательными данными. Почти все

сходилось. И рано утром следующего дня две группы «ильюшиных», ведомые мной и Жабинским, отправились на штурмовку вражеского аэродрома.

Запылали на стоянках машины. Выплеснули пламя цистерны. Ни один фашистский самолет не смог

подняться в воздух. Хорошенький «фейерверк» получился!..

Вскоре наступило затишье. Измотанный непрерывными боями, летный состав отдыхал, одновременно

готовясь к новым сражениям.

...Шагаю по притихшему аэродрому — и словно вижу его впервые. Передо мной — обыкновенное поле!

С одной [153] стороны — лес, с другой — деревушка. Пьянящий дух разнотравья. Звон кузнечиков.

Пение птиц над головой. Тонкостволые красавицы-березки, в задумчивости остановившиеся на краю

оврага, покачивают ветвями. И непривычная тишина.

Выбираю укромное местечко и растягиваюсь на траве. Как это здорово — отрешиться от волнений и

тревог, полежать с полчасика, дав отдых уставшему телу!.. Хочу отвлечься, но не получается. Гляжу в

небеса — и вижу боевые схватки. И нет уже тишины — гудят, ревут моторы, стучат отрывистые очереди

пулеметов. Болит душа: не всем суждено выжить. Вот и Коля. Еще одного замечательного парня не

стало...

— Толя! Тебе письмо из Изюма!

Оборачиваюсь — передо мной Катюша. Присела, протягивает «треугольничек».

— Спасибо!

Читаю — и чувствую на себе Катюшин взгляд.

— А ты похудел, осунулся, — вздохнула она. — Устал?

— Не так устал, как замотался...

Катя легко провела пальчиками по моим шрамам.

— Не болят?

— Нет. Только бриться неловко...

— Знаешь, я загадала: если увижу аиста — мое счастье сбудется, — щурясь от солнца, сказала Катя.

Я улыбнулся.

— Если не секрет — скажи, в чем же оно?

— Какие у меня от тебя секреты? — Катя нахмурилась. — Хочу, чтобы скорее кончилась эта проклятая

война, чтобы мы скорее победили фашистов...

— И я того же хочу!

— А тогда мы поедем на Волгу... Ты когда-нибудь был на Волге? — девушка оживилась.

Я покачал головой:

— Нет.

— Она широкая, полноводная! — Катюша говорит, словно декламирует. Лицо одухотворенное, глаза

сияют. — А красивая какая!.. Нет, рассказать о ней невозможно: ее надо видеть!..

«Надо видеть, — мысленно повторяю я. — А если собьют? И поедет Катюша на Волгу одна, без меня»...

— О чем ты сейчас думаешь? — Катя всегда заполняла паузу этим вопросом. [154]

— Ребята наши все время перед глазами... Киреев...

— Ты хочешь сказать, что и с тобой может это случиться? Ты не должен так думать, слышишь, не

должен. С тобой такое не случится. Я это хорошо знаю!

Катюша осторожно поцеловала уже затянувшиеся рубцы на моем лице.

— Я смотрела сегодня на карту: скоро мы будем у границы. Значит, скоро и войне конец!

— Тогда и о свадьбе можно будет поговорить, — вставил я в тон ей. Весело переговариваясь, мы шли

через притихший аэродром. Закатное солнце играло на стеклах кабин штурмовиков. Шумел лес, пахло

увядающей листвой.

Близилась осень.

Глава девятая

1.

Забрызганный маслом, закопченный от мотора до самого стабилизатора рулит к краю летного поля

штурмовик. В фюзеляже — рваные дыры. В правом крыле — тоже. Диву даюсь! Как только он добрался?

Кто же это в кабине? Номера машины не разобрать, но по тому, как зарулил, как занял место на стоянке, определяю: самолет Брандыса.

Мотор ревет во всю мощь, словно силится доказать: хоть и трудно было в бою, хоть и досталось машине

— а я живой, несломленный, сильный.

Вдруг басовитый гул его переходит в дискант. Успокаивается, перестает дрожать машина, выпрямляется

причесанная ветром жухлая трава.

Наконец летчик глушит мотор. Винт уже остановился, но летчик не спешит покинуть машину. Отвалился

на спинку сидения, закрыл глаза, расслабился. Видно, очень устал.

Такое бывает с каждым из нас после упорного боя, где каждая клеточка организма, каждый нерв, каждый

мускул напрягаются до наивысших пределов.

...Анатолий Брандыс вылетел в паре с Владимиром Фогилевым. На подходе к цели встретились с

«хейнкелями [155] », вынудили их сбросить бомбы на головы фашистов и заставили уйти восвояси.

Штурмовики пошли дальше, отыскали цель — замаскированные в кустарнике танки и

бронетранспортеры, — нанесли бомбовый удар. Затем проштурмовали пехоту. Вот там и угодила машина

Брандыса под огонь «эрликонов».

Анатолий отдыхает. Но вот подбегает к машине Владимир Фогилев, вскакивает на крыло, открывает

фонарь.

— Что с тобой?

Брандыс открывает глаза, смотрит, не мигая, выпрямляется:

— Жалко... Машину жалко! Придется теперь на земле отсиживаться, ждать, пока отремонтируют. А

время — вещь необратимая...

— Да будет тебе переживать! Залатают машину ребята, да так, что и не узнаешь!..

— Утешаешь?

— Правду говорю. А сейчас глянь вон туда. Видишь, ребята в футбол играют, нас приглашают.

Усталость словно рукой снимает. Доложив командиру эскадрильи о результатах вылета, Брандыс —

плотный, тяжеловатый — заспешил к футболистам. Минута — и он уже со всей ватагой носился по

полю, норовя покрепче поддать по мячу. Игра шла без всяких правил. Просто ребята отводили душу, давали разминку уставшим от «малоподвижной работы» ногам.

— Это еще что?! — перекрывая шум футбольной возни, грохнул над полем густой бас Стрельцова. — Да

вы же после такой «зарядки» не то что ходить, в самолет забраться не сможете!

— Товарищ майор, все на пользу пойдет! — отозвался Брандыс.

— А, ты уже здесь? — обрадовался Стрельцов. — Ну, давай-ка руку. Спасибо тебе и за танки, и за

«хейнкелей»! Твой самолет в ПАРМ придется отправить. Но ты не огорчайся: долго он там не

задержится. Я распорядился, чтобы его восстановили в первую очередь...

И командир полка тут же сам включился в игру. Она помогала снять нервное напряжение и усталость.

...Возвращается из боевого вылета Николай Соколов. Садится, заруливает. Парторгу полка Уманскому не

терпится. Вскакивает на крыло. [156]

— Николай, тебе из дому письмо!

Соколов неторопливо снимает краги, шлемофон, и, взяв плотный конверт, углубляется в чтение. В глазах

появляются радостные огоньки.

— Смотри, парторг! Земляки мне нашу «районку» прислали!

На лице Александра Тимофеевича Уманского — загадочная улыбка.

Лишь спустя некоторое время узнал я, что это парторг послал в районную газету очерк о бывшем

колхозном механизаторе, а ныне прославленном летчике Николае Соколове. К очерку была приложена и

фотография. Так и узнали на родине героя о его боевых делах.

А он сидел в кабине, держал в руках уже прочитанную «районку» и тихо, раздумчиво говорил — не то

парторгу, не то просто размышляя вслух:

— У нас сейчас уборка... Трудно приходится односельчанам, ой, как трудно!.. Тракторов нет. Людей мало

— одни женщины да старики остались. Ну, подростки еще есть...

Николай оживился.

— Я до войны трактористом был. Неплохо работал — поэтому, видимо, меня ребята из «районки» и

помнят. Вот закончится война, непременно к ним в редакцию зайду. В гости...

Но не сбылось. В тот же день Соколов не вернулся из боя...

* * *

Ведомым стал у меня Виктор Молозев. Летает хорошо, смелый, «чувствует» мой маневр, реагирует

быстро.

Ни к кому из новичков особых претензий нет: стараются ребята, на земле и в воздухе учатся, постигают

тактику, овладевают искусством неотразимых атак. Один лишь лейтенант Обозный задает хлопот.

Становление его как боевого летчика явно затянулось.

Работаю с новичками так, как работали в свое время со мной мои наставники и учителя. Подмечаю

хорошие качества, даю возможность ребятам развивать их, проявлять инициативу. В этом нелегком деле

очень много помогают мне парторг эскадрильи старший техник-лейтенант Борис Поповский и комсорг

Николай Никифоров.

Наш комсомольский вожак — воздушный стрелок [157] у моего заместителя Давыдова. Энергичный, смелый, заводила во всем, работать с людьми умеет и любит, может поднять их на любое дело. Любит его

комсомолия, уважают все.

* * *

Тем временем войска Белорусского фронта освобождали уже Литву. Наш полк чаще всего помогает

танковым частям и подразделениям, уходящим все дальше и дальше на запад.

Однажды утром привычный распорядок был нарушен: объявили построение. Многим летчикам, в том

числе и мне, вручили награды. Затем «слово взяли» артисты. Сколько радости принесли нам их песни, частушки, стихи и шутки!

А потом вместе с гостями усаживаемся за традиционный праздничный стол.

Хлопочут сияющие официантки, звучат шутки и смех.

Вдруг над ухом шепот:

— Третью эскадрилью — на ка-пэ!

Оборачиваюсь — посыльный. На лице виноватое выражение:

— Приказано передать...

На меня выжидающе смотрят «мои» ребята.

— Давыдов, Масленцев, Кожушкин — со мной. Ведомым — на стоянку!..

На КП меня ждал командир полка. Когда он ушел из-за стола, я и не заметил. Сейчас командир строг и

озабочен:

— В районе Сынтовты прорвались вражеские танки. Ваша задача — нанести штурмовой удар...

Надо спешить. Быстро прокладываем на картах маршрут — и по самолетам! Проходят считанные

минуты, и наша шестерка уже в воздухе. К нам присоединяются «яки».

Связываюсь со станцией наведения и получаю разрешение на штурмовку. По курсу внизу слева уже вижу

Сынтовты. Там все горит. Сквозь дымную пелену лишь кое-где просматривается земля. Вот они, зловещие черные «коробочки»! Идут в боевом порядке и ведут огонь — то тут, то там вспыхивают и

гаснут огоньки.

— Приготовиться к атаке! Я — «Коршун»-ноль три. Работаем с «круга»... [158]

Устремляюсь вниз. В небе вздымаются дымные шары: это ведут огонь зенитки среднего калибра. Не

обращаю на них внимания — снаряды рвутся значительно выше. Всеувеличиваясь в размерах,

«коробочки» принимают четкие очертания танков. Выбираю цель, «прилипаю» к прицелу. Учитываю

скорость движения, ветер — и пускаю эрэсы. Тут же выравниваю машину и сбрасываю шестьдесят

четыре противотанковые бомбы из одного люка.

Ведомые поступают точно так же.

Захожу еще раз: два танка уже горят. Выполняем третий заход... Шестой. В небе перехлестываются

трассы «эрликонов», несутся навстречу огненные пунктиры.

Вдруг замечаю, что из «круга» вываливается кто-то из ведомых и со снижением уходит.

— Командир, Обозный ушел! — докладывает Дмитрий Матвеев.

Бросаю взгляд на цель: три танка полыхают, три дымят. Докладываю станции наведения результаты

штурмовки. Затем собираю группу в «кулак». Снижаемся и догоняем Обозного. Не успел еще нажать

кнопку передатчика, чтобы спросить его о том, что произошло, как услышал голос:

— Я подбит... Ранен...

— Обозный! Я — «Коршун»-ноль три... Прямо по курсу — площадка. Садись на «живот»!

Раненый летчик может истечь кровью и потерять сознание. Значит, пока есть силы — надо садиться.

— Я дотяну домой! — слабеющим голосом отвечает Обозный.

— Немедленно садись! Приказываю! — крикнул я. — Выполняй команду!

Но раненый не отвечает. Его самолет уже у самой земли. Садится? Нет! «Стрижет» кусты, цепляет

правой плоскостью землю, вздымает вихри пыли вперемежку с дымом. Это конец!..

Сердце сжалось от боли: еще двух крылатых воинов лишилась наша эскадрилья...

...День клонился к вечеру. По пути в столовую встретил Николая Тараканова. На его груди огоньком

горит Золотая Звезда. Мрачно протягивает руку — знает уже о гибели Обозного.

В просторной летной столовой светло: шесть «снарядных» [159] ламп горят ярким синеватым пламенем.

Все уже собрались. Ждем командира полка и замполита. Вот и они — заходят, садятся. Официантки

подают ужин. Командир встал, тихо начал:

— Наш праздник омрачился трагическим случаем. Жизнь как бы еще раз напоминает нам, что победа

достигается дорогой ценой. Есть у нашего народа такая традиция — поминать тех, кого не стало...

Все скосили глаза на пустующие места за столом. Молча поднялись. На минуту-другую в столовой

зависает звенящая тишина. Каждый про себя клянется отомстить врагу за погибших товарищей, навсегда

сохранить в душе их светлые образы.

2.

А дни уже совсем по-осеннему пасмурные. Все реже балует нас солнце, все чаще плывут над головой

тяжелые облака, и небо становится каким-то чужим, а земля — неуютной.

Наши войска уже приблизились к границам Восточной Пруссии. Сопротивление врага нарастает. Еще бы

— оплот немецкого юнкерства под угрозой!.. Гитлеровское командование спешно перебрасывает сюда

свежие резервы, вводит в бой новые танковые соединения, снимает с других фронтов авиацию, шлет

артиллерию.

Бои идут днем и ночью. Ожесточенные схватки ведутся за каждый метр земли. Накаляется обстановка и

в воздухе. Теперь плохая погода все реже принимается в расчет: надо помогать наземным войскам, надо

бомбить. И от восхода солнца до заката гудит моторами наш фронтовой аэродром.

Я как-то подсчитал: за десять дней на новом участке фронта моя группа вылетала на выполнение

шестнадцати боевых заданий. Штурмовали огневые позиции артиллерийских и минометных батарей, наносили удары по вражеским аэродромам, нередко в небе вступали в схватки с самолетами противника, контролировали коммуникации фашистов. В этих вылетах крепли крылья наших новичков. Ребята

набирались опыта, «нюхали порох», держали экзамен на боевую зрелость. В результате повышалась

боеспособность эскадрильи, ее готовность к выполнению все более сложных задач. [160]

Особенно возросла нагрузка у инженерно-технического состава: кроме обычной подготовки самолетов к

бою, надо было одновременно переводить технику на осенне-зимнюю эксплуатацию.

Я как командир должен был заботиться о постоянной боевой готовности. В этом много помогали мне

опыт и знания нашего инженера — старшего техника-лейтенанта Дмитрия Алексеевича Одинцова.

Собранный и подтянутый, он во всем любил порядок. Когда ни придешь на стоянку — у каждого

самолета лежат аккуратно свернутые чехлы, стремянки на месте, инструмент и необходимый инвентарь

— в исправности.

Как и я, он опирался в своей работе на комсомольскую организацию, возглавляемую Николаем

Никифоровым. Горячий, задорный это был народ! Не считались ребята ни с временем, ни с усталостью.

Надо к утру отремонтировать самолет — сделают! В свою очередь Николаю Никифорову много помогал

парторг Борис Васильевич Поповский. Он часто бывал среди летной молодежи, готовил передовых

воинов к вступлению в партию.

— В отношении к делу проявляется сознательность человека, его политическая зрелость, — часто

повторял Борис Васильевич.

Эту зрелость постоянно демонстрировали все наши авиаторы, несмотря на то, что многие из них были

совсем еще юными. Но они обладали главными качествами — беззаветной любовью к Родине, высоким

чувством патриотического долга.

* * *

Между вылетами я, как правило, нахожусь либо на стоянке самолетов третьей эскадрильи, либо на КП

полка. И тут и там дел невпроворот.

Сегодня день на редкость ясный, солнечный. Но он уже на исходе: близятся сумерки. Заглянул в

диспетчерскую. Там поминутно звонят телефоны, и Катя зовет то одного, то другого офицера «на

провод». По обрывкам фраз, по тону разговоров, по характеру вопросов и ответов нетрудно определить: обстановка на фронте усложняется.

Вот звонкой трелью залился до этого молчавший «первый» аппарат. Его «голос» — сигнал на бой. Мы

уже [161] знали: если командир разговаривает по «первому» — будет вылет.

Катя поспешила за командиром. Неужели вылет? Ведь уже почти вечер. Взлететь еще можно, а вот как

садиться?!

Неудобно присутствовать при разговоре командира, и я, покинув диспетчерскую, захожу в отсек

начальника штаба.

Вдруг распахивается дверь:

— Недбайло! Командир вызывает. Скорее!..

Стрельцов — уже подполковник — предельно кратко излагает боевую задачу:

— Под Вилкавишками прорвались танки дивизии «Великая Германия». Командный пункт фронта под

угрозой окружения. Любой ценой надо остановить их.

Стрельцов испытующе смотрит мне в глаза.

— Понял вас! Разрешите выполнять?

— Выполняйте! Летчиков предупредите о сложности и ответственности боевого задания, — добавил

командир, провожая меня к двери. — На подходе к аэродрому четко держите радиосвязь...

Задачу своим летчикам я ставил уже буквально на бегу: ведь каждая секунда на счету.

— По самолетам!

Идем в боевом порядке «клин», спешим. В паре со мной летит Виктор Молозев. У Давыдова ведомый

Новиков, у Карпеева — Васильев. В четырех-пяти километрах от предполагаемой линии боевого

соприкосновения перестраиваю группу в правый пеленг и связываюсь со станцией наведения. Слышу:

— «Ландыш»-один работать по цели разрешает...

Тем временем видимость ухудшилась. Солнечный диск уже коснулся линии горизонта, и яркие лучи

слепят глаза. Перестраиваю группу в «круг» с левым разворотом и, пристально всматриваясь вниз, ищу

вражеские танки, прикидываю, как лучше зайти на цель. Но вот в шлемофоне раздается голос:

— Вас атакуют двенадцать «фоккеров» — будьте внимательны!..

Это осложняет обстановку. Решаю навязать противнику свою волю. Радирую:

— Будем вести оборонительный бой с «круга»! [162]

Осматриваю воздушное пространство, ищу в нем врага. Истребители идут со стороны солнца. Вначале

они кажутся черными точками, но постепенно увеличиваются в размерах. Да, их двенадцать! Вот они

набрасываются на четверку прикрывающих нас «яков», пытаясь оторвать их и сковать боем. Это

противнику почти удается: две пары «фоккеров» завязали бой с парой Як-9, а восемь «фокке-вульфов»

пытаются рассеять мою группу. Но не так-то просто разомкнуть наш безотказный «круг»! Да еще пара

«яков» ходит над нами правым кругом. Нет, фашисты не рискнули приблизиться и пошли на хитрость.

Две пары «фоккеров» растаяли в слепящих солнечных лучах. А две пары, улучив удобный момент, атаковали моего ведомого Молозева сверху и снизу.

Ведущий моего прикрытия решил атаковать нижнюю пару. Я успел заметить лишь огненную трассу — и

вот уже один из «фоккеров» пошел к земле, оставляя за собой дымный шлейф.

И в это мгновение я ощутил сильный удар в грудь. От боли даже губу прикусил. Перед глазами все

поплыло, затуманилось. Беру себя в руки. Чувствую — жив. Стучит сердце, есть в руках сила. «Держись, командир! Ты должен помочь ребятам... Ты еще не выполнил задания!..» — приказываю себе.

Осмотрелся. Иду ниже последнего ведомого. Между нами образовался разрыв. А на него летят огненные

трассы. Определяю: «фоккер» справа, чуть выше меня. Вот он в прицеле: мгновенная реакция — и

восемь реактивных снарядов срываются с балок, огненной струей вонзаясь в сигарообразное тело

вражеского истребителя. Брызнуло пламя, и понесся к земле, разбрасывая обломки, горящий клубок. За

спиной гулко застучал турельный пулемет. Вторая пулеметная очередь сотрясает машину.

— Командир! Еще один стервятник падает! — кричит по СПУ Матвеев.

— Молодец, Дима! — отвечаю ему, не скрывая радости.

А тем временем к группе возвращается пара «яков», что вела бой с «фоккерами». Отбились от врагов

наши истребители, устояли.

Итак, первый этап пройден. Начинаем второй. [163]

Землю окутывают сумерки. С каждой минутой они сгущаются. «Удастся ли отыскать цель? Не ударить

бы по своим!» — тревожит мысль. Зрение адаптируется медленно, но тут на выручку приходят

артиллеристы: они обозначили цели воздушными реперами, и над вражескими танками вспыхнули один

за другим четыре огонька, через секунду превратившиеся в четыре белых мячика.

Теперь осталось лишь выбрать цель и, главное, наверняка ударить по ней.

Снижаюсь. Бронированные машины ползут, выплескивая огонь.

— Внимание: атака! — передаю ведомым команду. — Каждый выбирает цель самостоятельно...

Полетели вниз ПТАБы. Еще заход, еще... Шесть бронированных чудовищ застыли на месте, горят.

— «Ландыш»-один! Я — «Коршун»-ноль три, разрешите кончать работу?

— Молодцы, «Коршуны»! Молодцы! Вам «первый» объявляет благодарность. Работу закончить

разрешаю.

Полминуты — и группа собрана в «кулак». Новый метод сбора оправдал себя, и мы с успехом применяем

его. Все шесть «илов» и четыре «яка» возвращаются домой. На душе радостно — задание выполнено!

Одновременно растет тревога: ведь сумерки уже сгустились, как произойдет посадка?..

Связываюсь с командиром полка.

— Поле посадки обозначаем кострами, — сообщил он.

Мне уже видны вдали тонкие пунктиры огоньков, обрамляющих прямоугольный участок поля. Там нас

ждут с такой же тревогой. Ведь посадка — один из самых сложных элементов, требующих от летчика

высокого искусства управления машиной, произведения расчетов, «видения» и «чувствования» земли. А

тут еще сумерки!

— «Коршуны»! Посадка с ходу, внимательней с расчетом! — предупреждаю летчиков и, левым

разворотом отделившись от группы, снижаюсь. В таких плотных сумерках мне еще не приходилось

совершать посадку. Машина словно зависает над землей. Плавно беру штурвал на себя — и жду, сейчас

колеса коснутся земли. Толчок, самолет словно бы подпрыгнул. Еще небольшой толчок — и машина, подрагивая, бежит между [164] двух рядов костров. Все! Теперь можно заруливать на стоянку.

Выключаю мотор. Расстегиваю лямки парашюта и пристально наблюдаю за посадкой остальных. Вот

уже шестой совершает пробежку. Какие молодцы, мои ребята! Теперь — к командиру на доклад: вражеские танки атакованы, командный пункт фронта в безопасности, в воздушном бою сбито три

«фоккера».

Да, но почему такая усталость? И отчего так болит грудь?

Машинально оглядываю себя. На груди в куртке замечаю дырочку. Просовываю палец и нащупываю

кусочек металла. Достаю — пуля. Немного сплющенная, с заусеницами. Стал размышлять: откуда?

Неужто ударилась о бронестекло и срикошетила в замок парашютных лямок? А он как раз над нервным

узлом груди. Да-а, и на сей раз смерть меня обошла.

...Подходят летчики, докладывают о результатах боевого вылета.

— Спасибо, товарищи! — говорю им совсем не уставные для такого случая слова и направляюсь на

командный пункт.

3.

И снова большое поле приютило наши «илы», а нас принял под свои крыши населенный пункт, название

которого не на всех картах сыщешь, — Балгудзей. Домики словно бы забежали в лес — вокруг них и

близ хозяйственных строений — семейки деревьев. Ветки на них уже голые: осень. Опавшие листья

плотным грязно-желтым слоем устлали землю, и от нее идет острый прелый дух.

Стоянка моей эскадрильи на этот раз оказалась в нескольких минутах ходьбы от командного пункта

полка. Под свой командный пункт мы приспособили какое-то строение из закопченных бревен: не то

сарайчик, не то баньку. Там же и место моего ночлега.

Пообедав, летчики укрылись на нашем КП от холодного ветра. Технический состав — на совещании, которое проводит Одинцов. А я хожу по стоянке, осматриваю машины, наблюдаю, как ветер треплет

концы самолетных чехлов, а в ушах звучит упрек, высказанный мне командиром полка: [165]

— А кто за вас должен думать о людях эскадрильи?

Дело в том, что Стрельцов проверял на новом месте состояние укрытий для личного состава на случай

бомбежки. Оказалось, что только в первом звене об этом позаботились вовремя.

— Хорошо, что вам на голову ни разу не сыпались бомбы! — сердито выговаривал мне Стрельцов. — А

если налет — что тогда?..

Вижу, спешит ко мне адъютант эскадрильи Егоров, передает приказание Стрельцова срочно явиться в его

«кабинет».

— Вот что, — обращаюсь к Егорову. — Немедленно организуйте рытье щелей во втором и третьем

звеньях. Продумайте с инженером, как это лучше и быстрее сделать. О готовности доложите...

У входа на командный пункт встречаю двух наших штабных офицеров. Веселые, чему-то улыбаются. «С

чего бы это?» — пытаюсь уловить связь между их настроением и вызовом к командиру, но так ни к чему

и не прихожу. Стучусь в дверь командирского «кабинета».

— Присаживайся. Сейчас должны подойти Семейко и Беда. Надо потолковать кое о чем, — говорит

Стрельцов и звонит кому-то по телефону. Майор Иванов наклоняется ко мне:

— Сегодня обстановка позволяет отметить третью годовщину полка. Надо прикинуть, как это сделать.

А вот и командиры первой и второй эскадрилий. Стрельцов встал из-за стола, подошел к Леониду Беде:

— Вам присвоено воинское звание «капитан». Поздравляю! — и, крепко пожав комэску руку, по-

отцовски обнял его, поцеловал.

От души поздравили Леонида и мы. Затем сели за рабочий стол командира. Обсуждаем, как организовать

торжественную часть: поэскадрильно построить личный состав, зачитать приказ, рассказать о боевом

пути, о наших героях, поздравить людей, пожелать им новых успехов и побед. Замполит посоветовал

вместе с парторгами и комсоргами эскадрилий обсудить, как лучше провести юбилейный вечер

гвардейцев.

Что сказать людям? Мне еще никогда не приходилось выступать перед большой аудиторией, и я, конечно,

[166] волновался: получится ли у меня, как надо? Советуюсь с Поповским, Никифоровым. Вместе

решаем.

И вот началось...

Принимаю доклад своего заместителя, выхожу на середину, здороваюсь, поздравляю авиаторов. Затем

Егоров зачитывает приказ по полку. Слушаем его и словно заново проходим славный боевой путь от

Сталинграда до Севастополя, от Орши до границ Восточной Пруссии. А полк-то какой! 259 авиаторов

удостоены высоких правительственных наград! Двум летчикам присвоено звание Героя Советского

Союза!

В приказе отмечается боевое мастерство летчиков и поистине героическая работа летно-технического

состава. Объявляется благодарность многим нашим авиаторам. Лица воинов озаряются: приятно, когда

твой труд замечен.

Смотрю на ребят и радуюсь: замечательные люди! Жаль только, что очень редко видимся мы вот в такой

праздничной обстановке.

— Каждый из вас совершил не один подвиг, — говорю я, волнуясь. — За три года позади осталось

тридцать аэродромов. Вы сроднились в боях, возмужали. Летный и технический состав — это одна

крепкая, дружная семья... Пройден большой и трудный боевой путь, и пройден со славой...

Говорил, а на меня смотрели глаза моих боевых товарищей — понимающие, дружелюбные. От этого

сразу стало легко и волнение исчезло.

Лишь только закончилась торжественная часть, как в небе послышался нарастающий гул. С юга на

бреющем шел Ил-2.

— Дивизионное начальство прилетело! — сообщил Егоров.

Самолет планирует, выравнивается у земли, совершает посадку и рулит поближе к командному пункту.

Там уже маячат фигуры встречающих. Любопытство влечет туда и меня. Ах, вот кто вел самолет! —

Наум Федорович Ляховский — заместитель командира дивизии! И начальник штаба дивизии гвардии

полковник Березовой. То-то я и приметил: уж очень знакомым показался мне «почерк».

Гости поздравляют с праздником. Вскоре прибывает группа политработников во главе с заместителем

начальника [167] политотдела дивизии подполковником Морозовым.

...Полковой праздник продолжался до позднего вечера. Торжественный ужин, большой концерт, песни, танцы.

Весь вечер мы с Катюшей были рядом. И я испытывал от этого двойную радость.

Глава десятая

1.

Итак, государственная граница позади. Советские войска ведут боевые действия в Восточной Пруссии.

Наш авиаполк еще базируется на полевом аэродроме близ небольшого населенного пункта Антоново в

Литве. Но отсюда мы летаем на поддержку наземных частей, сражающихся на фашистской территории.

Теперь на наших полетных картах иные, непривычные названия. Под крыльями — чужая, вражья земля.

Она не такая, какой мы видели ее на трофейных открытках — аккуратные домики, ухоженные поля, стриженные кроны деревьев вдоль асфальтированных улиц. Тщательно подобранные художниками яркие

краски должны были «усилить» впечатление: вот, мол, что такое фашистская Германия — рай земной!..

Но не такой предстала она перед нами. Логово фашизма уже опалено пожаром войны, оно уже изведало

горечь порохового дыма.

«Каждый дом станет крепостью!» — вопит по радио Геббельс. И вот они внизу, под нами, дымящиеся

развалины «крепостей».

Территорию Восточной Пруссии противник превратил в сплошной укрепленный район. С самолета

отчетливо видна паутина траншей и мощных оборонительных сооружений. Ряды колючей проволоки, заполненные водой рвы, земляные валы... Бронированные колпаки, железобетонные доты, минные поля.

Все преодолели наши войска. Не остановили их ни свинцовые ливни, ни смертельный артиллерийский

огонь.

Потускнела ты, фашистская земля! Где яркие краски твоих городов, где броские виды сельских

пейзажей? [168]

Нет, не мы виноваты, что война перекрасила их в пепельный цвет. И не спасут тебя ни фанатики из

«гитлерюгенда», ни «чудо-оружие» — фауст-патрон, ни тотальная мобилизация.

* * *

Первый снег припорошил землю, и с самолета мне отчетливо видны двойные ниточки следов: это пошли

вперед наши танки. По серым лентам дорог движутся автомашины, тянутся обозы. Их путь — на запад!

Только на запад!..

Сейчас на нашем фронте временное затишье. И мы летаем эпизодически. Командиры и политработники

всецело заняты подготовкой к предстоящим боям. Никто не скрывает, что они будут еще более упорными, ожесточенными.

Коммунисты и комсомольцы используют короткую передышку для усиленной учебы. Агитаторы

призывают воинов повышать боевое мастерство, проявлять высокую бдительность, равняться на героев, подвиги которых — образец для подражания, свидетельство патриотической верности долгу.

В центральной, фронтовой и армейской печати в эти дни стали все чаще публиковаться статьи об

интернациональном долге советских воинов, их высокой освободительной миссии. Коммунисты нашего

полка также придавали этим вопросам большое значение. Их выносили на партийные и комсомольские

собрания, с соответствующими беседами и лекциями выступали перед авиаторами пропагандисты.

А боевая учеба шла своим чередом. Подводились итоги боевых действий, обобщался опыт мастеров огня

и маневра, анализировались наиболее результативные штурмовые удары, досконально — по картам и

аэрофотоснимкам — изучался район предстоящих боев. От каждого летчика требовалось запомнить

характерные ориентиры, знать топографические и архитектурные особенности населенных пунктов, расположение оборонительных полос, рек и речушек — и все это на значительную тактическую глубину.

Усиленно готовились к новым боям и наземные войска. При подготовке к наступательной операции

танкистам нужно было «увидеть» местность на десятки километров [169] вперед. Активную помощь в

этом оказывали им и мы.

...В начале января 1945 года я получил необычный боевой приказ: двумя самолетами Ил-2, оснащенными

фотоаппаратурой, произвести аэрофотосъемку полосы: справа — Куссен, Траугуппеннен, Туттельн, Брайтенштайн; слева — Шокветтен, включительно Иоджен, Штумберн, Пляй-Пляукен. Высота

фотографирования — двадцать метров. Глубина полосы фотографирования — двадцать километров.

Такое задание было для эскадрильи делом новым и ответственным. Вылет требовал от летчиков

мужества, мастерства и очень высокого напряжения.

Мне предоставили время на разработку всесторонне продуманного плана. Вскоре я уже докладывал

командиру свое решение: состав экипажей; профиль полета; обеспечение работы пары,

фотографирующей местность своими силами, без истребителей прикрытия.

Владимир Федорович внимательно выслушал меня и одобрил план.

— Хорошо! Но остерегайтесь зениток. Вылет — по готовности. От взлета до подхода к аэродрому —

полное радиомолчание! — напутствовал меня командир.

...Пока собираются летчики и воздушные стрелки, у меня есть время вместе со специалистами осмотреть

установку фотоаппаратов на обоих самолетах, уточнить некоторые особенности работы с ними.

Еще раз разъясняю, как должна действовать основная пара, какова задача двух пар прикрытия. Теперь

можно ставить конкретные задачи всем экипажам, уходящим на это задание.

Лететь без прикрытия, заведомо зная, что противник располагает значительными средствами

противовоздушной обороны, очень рискованно. Да еще и ни единого слова нельзя произнести по радио, чтобы не демаскировать себя, не привлечь вражеских истребителей.

Весь полет проигрываем на земле, учитываем все — до мельчайших подробностей. Теперь — по

самолетам!

Моторы прогреты. Жестом показываю механику: «Убрать колодки!». Он быстро выполняет требование.

Увеличиваю обороты — и самолет покатил на старт. За мной гуськом, вздымая винтами клубы снежной

пыли, идут остальные «ильюшины». Взлетаем, выстраиваемся [170] в правый пеленг трех пар и на

бреющем уходим навстречу неизвестности. У меня ведомый Виктор Молозев. Среднюю пару ведет

Михаил Карпеев, третью — Николай Давыдов.

Внизу белым-бело. Но если присмотреться — можно различить ленты дорог, изломы извилистой

речушки, припорошенные снегом полезащитные насаждения и островерхие домики.

Прошло всего лишь несколько минут, и под нами уже чужая земля. Отхожу с ведомым влево, пара

Давыдова отходит вправо, а пара Карпеева приступает к съемке. Это очень сложно. При съемке

необходимо точно выдерживать высоту, курс, скорость — триста километров в час. Если хоть один

параметр не соблюсти — нужные снимки не получатся.

Охраняя пару Карпеева с флангов, — я с Молозевым слева, а Давыдов с ведомым справа, —

маневрируем, обстреливаем из пушек и пулеметов подозрительные места, где может оказаться

замаскированная зенитка или установка «эрликонов».

Пока что в воздухе спокойно. Но, несмотря на это, я ежесекундно осматриваю пространство обеих

сторон, бросаю взгляд на землю, веду «профилактический» огонь. Временами перевожу взгляд на пару

Карпеева: идет нормально! Точно так же действуют и остальные. Осмотрительность в таком полете

должна быть высочайшая.

Вот впереди справа показались островерхие крыши Пляй-Пляукена. Даю несколько очередей —

«обрабатываю» его окраины. Наконец машина Карпеева, словно подброшенная тугой пружиной,

взмывает ввысь. За ней тот же маневр выполняет ведомый. Съемка окончена. Теперь можно идти

произвольно и выполнять противозенитные маневры.

«Пора собирать группу», — подумал я и стал разворачиваться вправо. И тут перед глазами замелькали

огненные пунктиры. «Бьют слева сзади», — определил я. В ту же секунду машина вздрогнула, качнулась

и перестала слушаться рулей. Напрягаюсь до предела, силясь удержать ее в правом развороте. Вижу, что

трасса прошила левую плоскость.

Высота — меньше двадцати метров. Теперь все решают секунды. Положение опасно, очень опасно!..

Лихорадочно [171] работает мысль в поисках выхода из создавшегося положения. Надо выводить

машину из крена немедля. Секунда, две, три... ничего не получается. А до земли, как говорят, — рукой

подать. И тогда... левую ногу забрасываю на бортовой пульт кабины, коленом подпираю ручку и, напрягая все силы, тяну двумя руками штурвал вправо. Жду: либо пронесет, либо...

Чуть не зацепив землю, «ильюшин» выровнялся. Впереди лес. Иду к нему, там «эрликонов» нет.

Посмотрел вправо — Молозев рядом. Правее — приближаются еще четыре машины. Ведомые и не

догадываются, что мой самолет подбит. Связаться же с ними по радио нельзя: враг нас запеленгует, а

встреча с его истребителями сейчас совсем нежелательна.

Вести подбитую машину трудно. Да и ориентироваться, находясь в скрюченном положении, тоже

довольно сложно.

Замечаю, что мы немного отклоняемся от курса: аэродром остается справа, а довернуть у меня просто нет

сил. И тогда я передаю в эфир.

— Роспуск! Захожу последним: машина сильно повреждена...

«Ильюшины» уходят, а я лечу по прямой. Ослабив давление на штурвал, с небольшим креном осторожно

делаю заход на посадку с левым разворотом. Огибаю аэродром с радиусом пять-шесть километров, выхожу на прямую глиссаду планирования. С большим трудом подвожу «ильюшина» к земле. До нее уже

метров пять. Выпускаю шасси. На приборной доске слева загорелась левая красная лампочка. Значит, левое колесо не выпустилось. Итак, придется садиться на одно колесо... Час от часу не легче!

Для безопасности посадочные щитки не выпускаю. Снижение поддерживаю мотором, а когда от правого

колеса осталось не больше двух метров до земли, убираю обороты до минимальных. Сажаю машину, поджимая к себе левым коленом и подбирая обеими руками штурвал. «Ильюшин» словно проваливается, а я все в том же скрюченном положении сижу в кабине и жду, как поведет он себя дальше. В

сложившейся ситуации, когда я предпринял всё возможное, оставалось лишь положиться на случай. [172]

Слышу, как правое — и единственное — колесо словно бы пощупало землю и резко оттолкнулось от нее.

Машину встряхнуло, бросило на левое крыло, затем я снова ощутил толчок — и самолет побежал по

снежному полю. Левая консоль чертит линию. Мигом перебрасываю левую ногу на педаль, а правую жму

до отказа — машину резко ведет влево. Выключаю двигатель. Взметнулся снежный вихрь — и белый

туман застлал глаза. Не вижу ничего. Лишь слух улавливает идущий слева мерный металлический стук: это левая пушка самопроизвольно выплеснула оставшиеся снаряды.

Стало тихо. Белый туман постепенно рассеялся, и я увидел, что самолет, накренившись, воткнулся левым

крылом в снежный сугроб. Высоко задранное правое крыло целится в небо.

Кое-как выбрался из кабины. Только теперь чувствую, как пересохли губы, ноет правое плечо. Руки и

ноги затекли. Сознаю, что надо размяться, но внезапно сковала усталость, и я просто не в состоянии

сделать хоть какое-нибудь движение. Делаю шаг и останавливаюсь, не в силах идти дальше. Пришлось

сесть прямо на снег.

Но вот рядом со мной резко затормозила «санитарка». Подхватили под руки, усадили в машину. Врач

пристально посмотрел на меня, спросил, как я себя чувствую.

— Пройдет все, доктор... Пройдет! Это от перегрузки... Везите к командиру!

Меня доставили на командный пункт. Вместе с ведущими пар доложил Стрельцову, что задание

выполнено — аэрофотосъемка местности произведена, а мой самолет подбит. Инженер уже тоже здесь, докладывает командиру о состоянии моей машины: снарядами разорван левый элерон, разбит механизм

выпуска левой стойки шасси.

Стрельцов слушает, качает головой, затем крепко, по-отцовски обнимает меня:

— Ты просто молодец, Анатолий!.. Это и называется прилететь на честном слове и на одном крыле. Да

еще и на одно колесо садиться! Как тебе это удалось — просто диву даюсь! А теперь отдыхать!..

А в это время в фотолаборатории обрабатывалась [173] фотопленка. Штабные офицеры нетерпеливо

ожидали результатов. Снимки оказались очень хорошими. Местность отснята на двадцатикилометровую

глубину.

Теперь у лаборантов задание: изготовить для танкистов фотопланшеты, которые сослужат им хорошую

службу.

2.

В середине января 1945 года войска нашего фронта нанесли противнику мощные удары и устремились

вперед двумя клиньями, которые вскоре стали сближаться, образуя Восточнопрусский «котел». Попытки

вражеских войск вырваться из окружения оказались безуспешными, и гитлеровское командование

возложило все свои надежды на авиацию.

Разведка установила, что где-то в районе железнодорожного узла Растенбург находится крупная

авиационная база фашистов. С нее, безусловно, и полетят самолеты противника, чтобы сорвать успешное

наступление наших войск и тем самым не дать им возможности закрыть горловину «котла». Надо было

раскрыть систему противовоздушной обороны авиабазы, подавить ее и нанести по аэродрому штурмовой

удар.

Часа в три по полуночи весь летный состав второй и третьей эскадрилий был вызван на командный

пункт. Подполковник Стрельцов — уже со Звездой Героя Советского Союза на груди — ждал нас в

командирском отсеке наскоро оборудованной землянки КП. Все летчики — в комбинезонах, унтах, шлемофонах. Пистолеты — на ремнях. У каждого — планшеты с картами района боевых действий.

Командир ставит боевую задачу.

— Двум парам доверяется особенно сложное задание, — сообщает Стрельцов. — Я уже наметил, кто

будет его выполнять. Наметил потому, что уверен: эти люди выполнят его с честью. Трое из них —

коммунисты, один — комсомолец...

Голос Стрельцова звучит в этот полночный час как-то по-особому. После паузы он заканчивает:

— На задание пойдут Давыдов, Васильев, Фогилев и Сиротин.

В землянке тесно, и мы стоим полукругом. Хорошо вижу всех четырех. Николай Давыдов, белокурый

[174] крепыш, на первый взгляд кажется неповоротливым, в действительности же это человек

энергичный, находчивый, веселый. Сейчас он сосредоточенно смотрит на командира. Его глаза как бы

говорят: «Готов выполнить любую задачу!».

Виктор Васильев — стройный, высокий. В его смелости и отваге тоже не приходится сомневаться.

Сейчас в его взгляде — гордость за оказанное доверие.

Глаза неразговорчивого, всегда серьезного Володи Фогилева сияют. Командир надеется на него, а это

выше любых похвал.

Невысокий ростом, непоседливый Виктор Сиротин сосредоточен. Он — весь внимание. Я знаю: он

пойдет в пекло, чтобы мстить врагу.

На его долю выпали суровые испытания. На подбитой машине он, израненный и обессиленный, сделал

вынужденную посадку на территории, занятой противником. Гитлеровцы вытащили Виктора из горящего

самолета, отвезли в тыл и бросили в какой-то сарай. Когда Сиротин пришел в сознание, его привели на

допрос. Он молчал. Его истязали. Но он ничего не сказал. Виктора отправили в концлагерь. Но советский

авиатор не покорился врагу — сколотил подпольную группу и организовал побег пленных. Затем Виктор

перешел линию фронта, нашел свой полк и явился к командиру, чтобы снова сесть за штурвал грозного

«ила».

Его уже не ждали в полку, оплакивали родные, получившие извещение о гибели сына. Но всем смертям

назло Виктор Сиротин выжил. Выжил, чтобы бить фашистов, мстить врагу, приближать победу.

Вот этой четверке отважных соколов и их верным боевым товарищам — воздушным стрелкам —

командир полка и давал очень ответственное и сложное задание.

— Нам известно, в каком приблизительно районе находится авиабаза противника, — продолжал

подполковник Стрельцов. — Но необходимо точно установить место ее расположения. Ваши машины

оснащаются только фотоаппаратурой. Ни эрэсов, ни бомб не брать. Пары пойдут одна за другой. Вторая

пара пойдет к цели за первой на расстоянии «зрячей» видимости. Допускаю изменения по маршруту.

Затем Стрельцов объяснил задачи другим экипажам. [175]

Две пары «горбатых» набрали высоту и легли на курс.

Облака сплошной пеленой закрыли землю. Внизу ни одного просвета, лишь видно, как на плотной

белесой гряде причудливо пляшут, бегут четыре тени. Но вот за линией фронта стали появляться «окна», затем облачность совсем как бы раздвинулась. Это плохо. Плохо потому, что скрытно подойти к цели уже

не удастся. И летчики испытывают точно такое чувство, какое испытывает пехотинец, попавший на

минное поле: ведь вражеские зенитчики лишь выжидают, когда наступит наиболее удачный момент для

открытия огня.

Давыдов снижается. Ведомый идет за ним. Где же вражеский аэродром?.. Вдали видны вспышки. Где-то

там, впереди, идет танковый бой. Но аэродрома не видно.

Показалось ровное поле. Может, оно служит фашистам аэродромом? Давыдов снижается. Пара Сиротина

повторяет маневр и тоже идет со снижением. Стрелка высотомера подрагивает, показывает тысячу

пятьсот, семьсот, четыреста метров.

Вот он! Капониры по краям поля, замаскированные самолеты. Их много. Давыдов считает: пять.., восемь.., двенадцать...

Зенитки молчат. В воздухе вражеских истребителей нет.

Давыдов включил фотоаппарат. Загорелись индикаторные лампочки, ожил счетчик, отсчитывая кадры.

Вдруг самолет резко встряхнуло. Взревел мотор. И вот уже море огня бушует вокруг самолетов, рвутся

снаряды, мечутся трассы. Тем временем аппаратура бесстрастно фиксирует на пленку систему вражеской

противовоздушной обороны. Давыдов включает передатчик:

— «Янтарь»! Я — «Стрелка». Еще один заход...

Осталось совсем немного, и на пленке будет полная панорама аэродрома. А с машиной что-то неладно.

Вот уже и воздушный стрелок Николай Никифоров с волнением в голосе сообщает:

— Командир, левое крыло повреждено!.. Вижу пробоины...

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, затихли зенитки. И нет огня, и нет вздувающихся тут и

там дымных «шапок», и не пляшут перед глазами [176] эрликоновские трассы. Давыдов в недоумении

осматривает пространство, переводит взгляд на землю. Что это? Самолет Сиротина выпустил шасси. Вот

он планирует — идет на посадку.

— Что случилось, Виктор? — крикнул в эфир Давыдов. — Что ты делаешь?!

Но Сиротин в ответ лишь качнул крыльями.

— Что ты делаешь, Виктор?! — еще раз запросил Давыдов, и пальцы его коснулись гашеток. — Считаю

до пяти: раз, два...

А у взлетно-посадочной полосы суета. Мчится вдоль нее легковой «оппель», спешит кто-то из чинов

навстречу сенсации. Еще бы! Советский летчик сдается в плен!

Но почти у самой земли Сиротин неожиданно выравнивает машину, дает газ — и понесся его штурмовик

на бреющем, вихрем промчался над аэродромом, лег на обратный курс.

Ах ты, отчаянная душа! Что придумал! Сделал вид, что идет на посадку, — вот фашисты и прекратили

огонь. Сам пошел на смертельный риск, дав товарищу возможность выйти из опасной зоны, произведя

фотографирование объекта.

...В тот же день дважды вылетали мы всем полком на штурмовку крупного аэродрома в районе станции

Растенбург. Около ста вражеских самолетов уничтожили, не потеряв ни одного своего.

А вечером Виктора Сиротина принимали в партию. Коммунисты проголосовали за него единогласно.

Первым поднял руку за Виктора Николай Давыдов.

...Бои, атаки, штурмовки... Привычная фронтовая страда. С самого рассвета и до поздних сумерек гудят, рокочут моторы.

Технический состав почти не знает отдыха: ждет своих товарищей-летчиков с боевого задания, а

дождавшись, спешит снарядить штурмовики боекомплектом, проверить работу всех систем и агрегатов, заправить баки.

Два-три вылета для летчика в эти дни — обычное дело. Нередко успеваем сделать и по четыре.

Пробиваемся сквозь зенитный заслон, штурмуем опорные пункты врага, помогаем наземным частям

теснить фашистов на запад — к Кенигсбергу{7}. [177]

Наши полетные карты размечены пучком расходящихся линий. Они сходятся в Заалау; здесь мы

обосновались, отсюда летаем по предварительным «заявкам» или по вызовам, поступающим то от

пехотинцев, то от артиллеристов или танкистов. Мы рады всем помочь. И всегда к этому готовы.

Выработанная в боях тактика сопровождения наземных войск целиком себя оправдала. Во время

наступления танков или пехоты мы действуем буквально в двухстах-пятистах метрах перед ними —

«расчищаем» полосу за полосой, обрабатываем оборонительные линии противника, уничтожаем его

огневые точки. Такое тесное взаимодействие «земли» и «неба» очень эффективно.

Появились, например, советские танки. Артиллерияпротивника спешит встретить их огнем. А тут над

головой зависают «илы» — «шварце тод» («черная смерть»), как окрестили гитлеровцы наших

штурмовиков. Пленные не раз говорили о том, какой ужас охватывал их, когда появлялись советские

«илы». Страх наводил уже один только рев моторов. А каково фашистам, когда ударит «ильюшин»

огнем!..

Надо сказать, что залповая мощь шестерки Ил-2 была довольно внушительной: сорок восемь реактивных

снарядов, почти четыре с половиной тонны бомб, 18 тысяч пуль, 1800 снарядов, а «вдобавку» еще и 900

крупнокалиберных пуль турельной установки. И все это порой приходилось высыпать на голову

противника за каких-нибудь 10—15 минут!

За такую чудесную машину мы не раз выражали искреннюю благодарность ее создателям и в первую

очередь — главному конструктору Сергею Владимировичу Ильюшину. Это он позаботился о том, чтобы

в наши руки был передан «летающий танк» — самолет, превосходно сочетающий скорость, маневр, огневую мощь и защитную броню. И использовался «ильюшин» не только как штурмовик, но и как

бомбардировщик, разведчик, а порой и как истребитель.

В горниле боев быстро росли и мужали мастера штурмовых ударов. Кажется, совсем недавно ходили в

новичках Молозев, Новиков, Васильев, а сейчас у них уже по три-четыре боевых ордена. Все трое

прибыли в эскадрилью почти в одно время. И сразу же проявили [178] старательность, серьезное

отношение к профессии. Сколько раз я видел, как они помогают механикам готовить самолеты к вылету!

Нужно зарядить самолет сжатым воздухом — готовы, необходимо дозаправить баки, подвесить бомбы —

не чураются «черновой работы», помогают товарищам. А когда человек не чурается любой работы, значит, он — настоящий. От настоящего же человека до настоящего летчика — один шаг.

3.

Каждый день для меня начинается с захода на командный пункт. Здесь получаю задание, уточняю боевую

обстановку.

В этот раз не успеваю еще переступить порог командирского отсека, как навстречу поднимается

подполковник Стрельцов.

— Сегодня ваша эскадрилья первый удар наносит по артиллерийским позициям. — Он остро отточенным

карандашом показал пункт, вокруг которого пестрели красные, синие и черные условные обозначения. —

Вот здесь.

Я тут же нанес координаты цели на свою полетную карту.

— А второй? — спрашиваю.

— Задание получите по возвращении, — ответил командир полка и добавил: — Атаковать цель только с

разрешения станции наведения.

...Первый вылет прошел успешно. Все вернулись на аэродром, на самолетах — ни единой царапины.

— Теперь куда лететь, товарищ командир? — спросил я после доклада о результатах первого вылета.

— Ближе к морю. Надо разбить колонну фашистских войск вот здесь, товарищ капитан! — Стрельцов

произнес эти слова с улыбкой.

Карандаш коснулся грифелем какой-то точки. Но я не спешил рассматривать название, а с недоумением

уставился на командира: «Ошибся?». Стрельцов опять улыбнулся:

— Вам присвоено очередное воинское звание «капитан». Поздравляю, желаю новых боевых успехов!

— — и, крепко пожав мне руку, обнял и поцеловал.

И снова я в кабине «ила». И снова, уже второй раз, веду свою боевую шестерку на запад. [179]

...Зенитки молчат. Истребители противника не показываются. Значит, свобода действий обеспечена.

Снижаемся, отыскиваю цель. На одной из дорог движется вражеская колонна. Поблескивают стекла

кабин. Огромные «бюинги» идут встречным курсом — везут на фронт живую силу, свежие резервы. За

ними тягачи тянут орудия. Снова крытые машины, грузовики разных калибров.

— Внимание: атака!

Первый удар нанесли по головным машинам. Затем «обработали» колонну, зайдя ей с тыла. Прошлись

под углом. В общей сложности произвели тридцать атак. От колонны остались лишь груды металла да

жгуты густого дыма над ними.

Данные фотоконтроля подтвердили: враг лишился восемнадцати «бюингов» и десяти орудий. Больше ста

фашистских солдат и офицеров никогда не поднимутся с холодной земли.

Вечером мы с Катюшей вместе. На улице тихо, только снег поскрипывает под ногами. Воздух чистый, бодрящий.

— Пойдем на танцы? — вопрошающе смотрит на меня Катя.

...Света в «зале» маловато: лампы горят вполнакала. Но это нисколько не смущает танцующих. Они — во

власти музыки, ритмов. Наша русская музыка здесь, в чужом краю, на чужой земле, — как голос

любимой Родины, как радостное свидание с родным домом, друзьями, близкими. Весело кружатся пары, и мы с Катюшей тоже вливаемся в круговорот танцующих.

После танцев бредем по искрящимся снегом улицам. Молчим.

— Расскажи о себе, — просит Катя. — Мы ведь с тобой друзья...

А что рассказывать. Кажется, еще и не жил совсем. После окончания аэроклуба приехал в

Ворошиловградскую школу военных летчиков. Учеба давалась легко. Но началась война, и программа

наполовину сократилась: фронту нужны были летчики.

К осени сорок первого года уже летал на СБ (скоростном бомбардировщике). Но в разгар учебных

полетов заболел гриппом и попал в госпиталь. [180]

Это было в конце октября. Враг приближался, и наша школа военных летчиков готовилась к эвакуации.

Госпиталь вывезли на сутки раньше: ночью был подан эшелон, быстро погрузили раненых, больных, подвезли имущество и — в путь.

Семь суток стучали колеса. Наконец остановка.

— Что за станция? — спрашиваю идущего вдоль состава осмотрщика вагонов с длинным молоточком в

руке.

— Оренбург, милый! Оренбург! — отвечает он. Далековато забросило меня, думаю. Когда же теперь

попаду на фронт?!

Ко всему, то ли по чьей-то ошибке, то ли по недоразумению попал я... в инфекционную палату — в

истории болезни четко значится: «брюшной тиф». Это — два месяца карантина. А тут еще сводки

Совинформбюро одна тяжелее другой: занят фашистами мой родной Изюм, захвачен Ворошиловград.

Лишь в конце января выписали меня наконец из госпиталя и выдали на руки документы. Спешу в

горвоенкомат.

Дежурный берет документы и скрывается за высокой дверью. Минут через десять получаю документы и

направление на пересыльный пункт.

Два дня на пересыльном пункте показались мне вечностью. Стоял часовым у входа, дневалил, ходил на

земляные работы...

«Что-то не то! Не туда меня направили», — закралось сомнение. Снова иду в военкомат. Там поделился

своими сомнениями с дежурным — молоденьким лейтенантом, рассказал, что я летчик, что мне надо

разыскать свою военную школу. Он участливо выслушал и посоветовал:

— Надо взять документы у начальника пересыльного пункта, а потом я зайду с вами к начальнику второй

части военкомата.

Возвращаюсь с документами. Дежурный встретил меня как старого знакомого:

— Теперь — к начальству!..

Лейтенант зашел в кабинет начальника второй части, а мне велел подождать. Через минуту вернулся, подмигнул:

— Заходите!

За столом, склонившись над бумагами, сидит военный [181] со «шпалой» в петлицах. Блестит наголо

бритая голова. Поскрипывает перо.

Не поднимая головы, произносит:

— Слушаю вас...

Представляюсь и излагаю просьбу.

— Товарищ капитан, я ведь летчик! Так почему меня в пехоту посылают? Мне летать надо...

— Есть приказ направлять в соответствующие части танкистов и артиллеристов, а об авиаторах там

ничего не сказано, — бесстрастно говорит он, продолжая при этом читать какую-то бумагу.

Я оцепенел: вот тебе и на! Неужели опять на пересыльный?!.

— Как же быть?

— Ничем не могу помочь! — хмурит рыжие брови капитан.

Я растерянно смотрю на него, топчусь на месте, не зная, что делать дальше — уходить или продолжать

«переговоры», А капитан словно забыл о моем существовании — что-то снова пишет, перебирает бумаги.

Вдруг распахнулась дверь — и в кабинет, продолжая с кем-то вести разговор, вошел порывистый, быстроглазый капитан. Поздоровался со мной, поинтересовался:

— Что тут у вас? — и окинул меня с ног до головы испытующим взглядом.

Я коротко рассказал. Он внимательно выслушал и, повернувшись к сидевшему за столом, предложил:

— Надо направить его в наше авиационное училище. — И тут же, как о чем-то уже решенном, спросил:

— А в каком вы желаете продолжать службу — в первом или втором?

Я сразу же сообразил, что речь идет о двух училищах летчиков, находящихся здесь же, в Чкалове.

— В любом! — радостно воскликнул я. — Летал на бомбардировщиках СБ{8}...

Капитан задумался на секунду, подошел к столу.

— Мы вот что сделаем: выпишем направление в штаб Южноуральского военного округа, там уладят.

Вскоре я уже стоял перед начальником отдела кадров округа. От него узнал, что Ворошиловградская

школа военных летчиков находится на Урале. Туда меня и решено направить. [182]

...Мчался на вокзал, не чувствуя холода, не обращая внимания на густо сыпавший снег, спешил скорее

сесть в первый попавшийся поезд, идущий на Урал.

За билетом не пошел — длинный хвост у касс убедил меня, что нет никакого смысла терять время. И я

отважился: незаметно пробрался в пассажирский вагон и поехал... «зайцем». В пути достал из вещмешка

горбушку черного хлеба и, убаюканный мерным покачиванием вагона, разморенный теплом и вконец

усталый, уснул крепким сном.

И только на следующий день, когда я уже был в Уральске, в родном училище, вдруг вспомнил, что вчера, 28 января, мне исполнилось восемнадцать лет!

— Вот, кажется, и все, — заключил я свой рассказ. — Остальное происходило при тебе. Вопросы будут?

— Вопросов нет, — в тон мне ответила Катя и крепко-крепко прижалась к моему плечу.

Глава одиннадцатая

1.

И снова перебазирование. Дело хлопотное, но приятное. Уже хотя бы от одного сознания, что это — еще

один шаг вперед.

Так было всегда. Но сегодня я реагирую на подобный приказ совсем по-иному.

...Накануне вечером разыскала меня Катюша. На ней лица нет — встревоженная, удрученная.

— Что случилось, «Огонек»?

— Меня... переводят! — голос дрожит от волнения, в глазах слезы.

— Куда? Зачем? — встрепенулся я.

— В дивизию. Там при клубе создается эстрадный оркестр. Вот кто-то и подсказал начальству, чтобы

меня взяли солисткой...

— А ты откажись. Не хочу, мол, петь — и всё.

— Пыталась. Командир полка вызвал — приказ командира дивизии, говорит, есть. Отменить не имею

права. Ох, лучше бы с тем «Огоньком» и не выступала! Вся беда из-за него!..

Катя часто выступала перед авиаторами, пела полюбившиеся [183] всем песни. Голос у нее был

приятный, держалась на сцене свободно, пела легко. Аудитория вызывала на «бис», награждала бурей

аплодисментов. И вот... Кто бы мог подумать, что так обернется, что причиной разлуки станет именно

это?

Вроде бы и не очень далеко управление дивизии, а все же простились мы так, словно расставались

надолго и не знали, встретимся ли когда-нибудь вообще.

Настроение у Кати неважное. У меня — не лучше. Но я стараюсь не подавать вида, что переживаю.

...Утро выдалось хмурое, неприветливое. Сплошная низкая облачность нависла над землей. Моросил не

то дождь, не то мокрый снег. Видимость совершенно недостаточная для взлета, и я обрадовался: значит, не улетела Катя! Погода ведь нелетная...

Идти на командный пункт не решаюсь и потому прошу Дмитрия Матвеева:

— Дима, будь добр! Сбегай, пожалуйста, в диспетчерскую — узнай, кто дежурит.

— Командир, да ведь она уехала! — упредил меня Дима.

— Как — уехала?!

— Полчаса тому назад... «Эмку» за ней прислали. Уехала! Все-таки уехала! Щемящая боль сдавила

сердце.

2.

Огненный, всесокрушающий, неотвратимый вал катился на запад. Восточнопрусскую группировку

противника стальными тисками сжимали войска 3-го Белорусского фронта. Взяты Тильзит и Инстербург, наши войска овладели Гумбинненом — крупным узлом обороны гитлеровцев. Форсированы реки Дайли, Прегель и Алле. До Кенигсберга уже рукой подать — около пятидесяти километров осталось.

Наш 75-й штурмовой полк активно поддерживает наступающие части с аэродрома, расположенного

вблизи Шиппенбайля. Перебазирование прошло с выполнением боевой задачи: взлетели с аэродрома

Заалау, произвели штурмовку вражеских позиций, а затем сели в Шиппенбайле. [184]

Взаимодействовали главным образом со 2-м гвардейским Тацинским танковым корпусом, которым

командовал генерал Бурдейный.

На направлении Гумбиннен — Кенигсберг нашим войскам предстояло преодолеть шесть вражеских

оборонительных полос общей глубиной 150—200 километров. Легко сказать: преодолеть!.. А за этим

словом — жаркие сражения, кровопролитные бои. Гитлеровцы оказывали яростное сопротивление, дрались с упорством обреченных.

Против наступающих советских войск на нашем участке фронта вступили в действие только что

переброшенные сюда свежие резервы, в том числе танковые дивизии СС «Великая Германия» и «Герман

Геринг». На направление главного удара фронта враг бросил пятьсот танков и штурмовых орудий.

Каждое кирпичное или каменное сооружение — дом, сарай, гараж или мастерскую — противник

превратил в опорный пункт, огневую точку. По всей территории, в одном-двух километрах друг от друга, разбросаны железобетонные доты.

Взбешенный успехами советских войск, Гитлер отстраняет генерал-полковника Рейнгардта от

командования группой армий «Центр» и назначает вместо него генерал-полковника фон Рендулича.

Вражеской группировке дается новое наименование «Север».

Но от этих перемен дела фашистов не улучшаются. Под натиском советских войск группировка «Север»

к началу февраля распалась на три группы: хейльсбергскую, кенигсбергскую и земландскую.

Инициативой в воздухе прочно завладела советская авиация. Однако нам мешало огромное скопление

зенитной артиллерии противника. Имеем потери. Погиб штурман полка Герой Советского Союза гвардии

капитан Дмитрий Жабинский. Весь полк тяжело переживал утрату отважного летчика, бывшего комэска.

...В середине февраля вдруг наступила оттепель. Дороги развезло, продвижение боевых и транспортных

машин ухудшилось. Но, несмотря на это, наступающие войска 3-го Белорусского фронта упорно, километр за километром продвигались вперед, сдавливая с флангов и прижимая к заливу Фришес-Гаф

хейльсбергскую фашистскую группировку, занимавшую по фронту около 180 и в глубину до 50

километров. Нанося штурмовые [185] удары по войскам этой группировки, наш полк прокладывал

советским танковым и стрелковым подразделениям путь вперед, помогал им расчленять и уничтожать

противника по частям.

19 февраля в полк пришла печальная весть: погиб командующий фронтом Иван Данилович

Черняховский. Авиаторы поклялись отомстить врагу за одного из наших лучших полководцев. И мы, успевай только механики заправлять наши машины и снаряжать их, — совершали вылет за вылетом.

Штурмовали колонны автомашин в районах Генденталь, Брегден, Борнитт, Киршинен; разили танки и

другую технику близ Шванки и Эрисфельдена; «обрабатывали» живую силу в Гросс-Клинбекке, Бальге, Розенберге; подавляли артиллерию в Хоенфюрсте, Кукенене, Ширтене.

Тридцать три раза вылетала моя эскадрилья на штурмовки войск хейльсбергской группировки

противника. Особенно отличились в эти дни летчики Давыдов, Карпеев, Кожушкин. Очень порадовали

меня Молозев и Васильев. Они активно и мастерски атаковали противника!

...А солнце пригревает совсем уже по-мартовски. Зазвенела капель. Появились большие проталины.

Просторами Восточной Пруссии уверенно завладела весна. Мы улыбаемся солнцу, полной грудью

дышим весенним воздухом. Радуемся, предчувствуя близкую Победу. Скорее бы!..

На Земландском полуострове и в самом Кенигсберге противник сосредоточил около десяти дивизий, которые прочно укрепились в мощных опорных пунктах, создав здесь сильную систему огня. Понимая, однако, всю трудность своего положения, гитлеровское командование начало эвакуацию имущества, техники, войск, главным образом, через морской порт Пилау. Сюда же доставлялись боеприпасы для

обороняющихся частей.

А советские войска усиленно готовились к решительному штурму. .

— Вот наш главный «дымзавесчик»! — сказал Стрельцов генералу Пруткову, когда я зашел в кабинет по

вызову начальства.

— Вам лично приходилось ставить дымовые завесы? — поинтересовался комдив, сделав ударение на

слове «лично». [186]

— Три раза, товарищ генерал: один раз — в составе группы, дважды — самостоятельно, — ответил я, уже догадываясь о предстоящем боевом задании.

Степан Дмитриевич Прутков взглянул на Стрельцова, тот утвердительно кивнул головой и добавил:

— Вряд ли кто-нибудь справится с этим делом лучше него.

Находившийся здесь же новый штурман полка Герой Советского Союза Николай Николаевич Тараканов

подтвердил это мнение.

Комдив сразу же перешел к делу:

— Так вот, задача состоит в следующем: шестью самолетами надо создать дымовую завесу на песчаной

косе Фрише-Нерунг и обеспечить этим высадку нашего десанта. Детально обо всем вас известят в

армейском штабе. Полетите сейчас туда на По-2. Он указал на карте точку посадки.

— Есть, товарищ генерал...

По-2 уже был готов. Чудесная это была машина! В каких только целях она ни служила! На ней учились

летать, ее применяли для разведки и для аэрофотосъемки, на ней вывозили раненых в тыл и

перебрасывали грузы для партизан. Ее с успехом стали использовать в качестве ночного

бомбардировщика. Пятьсот килограммов бомб несли врагу плоскости, обтянутые перкалью. Как только

ни называли ее — и «кукурузник», и «стрекоза», и «полуночник», и даже «швейная машинка»...

На этой машине, прежде называвшейся У-2, я выполнил свой первый самостоятельный полет. Теперь в

честь ее создателя, талантливого советского авиаконструктора Николая Николаевича Поликарпова

самолет был переименован в По-2.

Итак, По-2 ждет меня. Сел в заднюю кабину, передал пилоту:

— Жми, дорогой коллега!..

Затарахтел мотор, машина пошла на взлет.

Летели с полчаса — и вот он, указанный нам район посадки. Круг, второй...

— Не сядем здесь! — кричит мне обескураженный летчик.

Внизу, действительно, только небольшой зеленый квадратик, ограниченный с одной стороны лесистым

холмом, а с другой — шестами с натянутыми на них проводами. [187] Пилот прав: садиться на этот

крошечный «пятачок» рискованно.

— Что будем делать, товарищ капитан?

— Садиться! — спокойно отвечаю ему, будто речь идет о чем-то привычном и самом обыденном.

— Врежемся в столбы или в деревья!..

— Врезаться каждый может. Это дело нехитрое! Сам буду сажать машину...

Беру управление на себя. Снижаюсь. Как только прошел над проводами — сразу же убрал газ. Посадка

прошла благополучно.

— Ну и ну! Еще бы на центральную площадь населенного пункта пригласили сесть! — всердцах

произнес я.

У приземистого кирпичного здания стояла группа армейских и флотских офицеров. Среди них — уже

пожилой генерал-майор и моложавый контр-адмирал (к сожалению, фамилии их не запомнились).

— А мы вас уже ждем! — сказал генерал, пожал мне руку и подвел к большому ящику с песком, где был

воспроизведен в миниатюре весь район боевых действий.

— План операции состоит в следующем, — начал генерал. — Поставить дымовую завесу вдоль косы по

самому урезу воды и ослепить огневые точки противника, — указка пробежалась по «артиллерийским

установкам» и «пулеметным гнездам», втиснутым в песок. — А потом мы уже сами постараемся

разделаться с ними! — улыбнулся генерал. — Задача для ваших летчиков выполнима?

— Вполне, товарищ генерал! В назначенное вами время дымовая завеса будет поставлена.

Я тут же пометил на своей полетной карте место, где должен ослепить врага.

После этого контр-адмирал повторил с командирами в деталях высадку десанта.

— Все ясно? Вопросы есть?..

— Ясно, товарищ контр-адмирал!

— Что ж — в добрый час!

— Одна просьба: сесть-то мы сели, а вот взлететь без помощи мы не сможем.

В наше распоряжение выделили четырех крепких «хлопцев», и они весело потащили самолет за хвост к

самым вешкам. [188]

Взлет я выполнял сам. По-2 разбежался, взмыл и словно повис над самыми верхушками деревьев, взбиравшихся по склону высокого холма. Впечатление было такое, что самолет вот-вот либо колесами, либо левой плоскостью зацепится за макушки сосен. Но тут деревья словно отпрянули, отдалились.

Теперь можно было уже передавать управление.

...В указанный нам день и час шестерка «ильюшиных» была на подходе к цели. Внизу — Кенигсберг, пепельно-серая полоска залива, белые барашки на гребнях волн. Впереди прорисовывается извилистая

кромка косы Фрише-Нерунг. В южной части залива, у самого берега, сгруппировались наши десантные

суда. Справа — необозримый темно-зеленый простор — Балтийское море...

«Пора», — подсказало мне чутье, — и я повел группу к косе.

В воздухе спокойно — вражеских истребителей не видно. Непривычно лететь над водным простором. Но

длится это совсем недолго: вот уже и коса. Группа наших самолетов подходит с юга, правее «нашего»

участка, — чтобы фашисты не разгадали замысел. У берега делаю крутой, почти на девяносто градусов, разворот, и все самолеты поочередно повторяют маневр. Идем вдоль желтого берега. Внезапно ударили

зенитки.

— Я — «Коршун»-ноль три! Внимание. Пуск!

По этой команде все летчики нажимают кнопки бомбосбрасывателей, и одна за другой по четыре от

каждого отделяются от самолетов «сотки».

— Разворот «все вдруг влево»! — командую ребятам и разворачиваю свою машину курсом на южный

берег залива.

Выходим из зоны обстрела. Тем временем клубы дыма уже плывут по ветру, образуя сначала широкие

полосы, затем сливаясь в густую пелену, наползающую на указанный участок.

Воспользовавшись дымовой завесой, наши десантные баржи и катера отчаливают от берега, спешат

преодолеть залив.

— «Коршуны», «коршуны»! Я — «Стрела». Задание выполнено отлично. Вам — благодарность от

командующего! — передает станция наведения.

— Я — «Коршун»-ноль три. Понял вас. Служим Советскому Союзу! [189]

...Когда вернулись домой, командир полка сообщил: десант успешно форсировал залив Фриш-Гаф и

завязал бои на косе Фрише-Нерунг. Потери незначительные.

3.

Кенигсберг... Мрачная фашистская крепость притаилась в ожидании бури. Вокруг серых каменных

громад домов — полоса обороны глубиной до трех километров: доты и дзоты, сложная система разного

рода заграждений. За ней — линии долговременных фортификационных сооружений, огромные форты

внешнего и внутреннего обводов.

В самом городе до 130 тысяч человек войск, сильная система противовоздушной обороны.

...Утро выдалось тихое, безмятежное. Наши войска в полной готовности. Готовы к штурму пехотинцы и

саперы, танкисты и артиллеристы. Ждем у самолетов сигнала и мы, авиаторы. На оперативных картах

стрелы нацелены в кружок, обозначенный словом «Кенигсберг». Сотни тысяч глаз неотрывно смотрят на

город, десятки тысяч орудийных стволов готовы выплеснуть огонь в притаившегося за его стенами врага.

Под крыльями бомбардировщиков уже висят бомбы. Наготове и наши «илы».

Накануне штурма Кенигсберга мне поручили нанести бомбово-штурмовой удар по аэродрому Нойтиф.

«Читаем» с командиром крупномасштабную карту. Аэродром этот расположен почти на северо-восточной

оконечности косы Фрише-Нерунг, как раз против порта-крепости Пиллау. С Нойтифа действуют

вражеские истребители, мешая нашей бомбардировочной и истребительной авиации. Поэтому перед

штурмом Кенигсберга очень важно блокировать Нойтиф.

Накануне мы всей дивизией нанесли удар по аэродрому, находившемуся северо-западнее Кенигсберга, непосредственно на Земландском полуострове, где базировались бомбардировщики фашистов. Аэродром

был разбит вдребезги.

Теперь пришла очередь Нойтифа.

— Состав вашей группы — восемь «илов», — говорит подполковник Стрельцов. — Бомбовая нагрузка

— авиационные осколочные бомбы весом двадцать пять и десять [190] килограммов. Цель — вражеские

истребители на стоянках и в ангарах.

С аэродрома Шиппенбайль я повел две четверки штурмовиков на Нойтиф.

Высота 1100 метров. Идем над заливом Фриш-Гаф. Сквозь дымку начинают пробиваться очертания косы

Фрише-Нерунг.

У береговой черты попадаем под плотный заградительный огонь зениток. Тут и там пляшут дымные

шары разрывов. Энергично перестраиваю группы в кильватер и веду самолеты «змейкой» со снижением

до 700 метров. Теперь зенитные снаряды рвутся в стороне и выше. Завожу группу с севера, первый и

последний заходы на аэродром противника выполняю нашим излюбленным приемом «круг» с левым

разворотом. Вот уже видны стоянки фашистских истребителей. Ни один из них не успевает взлететь —

мы обрушиваем на них бомбы.

Вражеские зенитки неистовствуют. На четвертом заходе один из снарядов разорвался совсем рядом с

машиной Кожушкина, и он передает мне по радио:

— Самолет подбит. Иду на вынужденную.

Пристально наблюдаю за поврежденным самолетом, запрашиваю Кожушкина, не ранен ли он, жив ли

стрелок.

— Целы, командир! А вот машина серьезно «продырявлена»...

— Осторожно, Николай! Земля здесь каменистая. Садись вдоль берега на «живот».

Самолет Кожушкина идет над самым урезом воды, планирует и садится на фюзеляж. Буквально через

несколько мгновений две темные точки отделяются от машины и отбегают в сторону. Тут же вспыхивает

факел огня.

Как помочь товарищам? Что предпринять? Совершить посадку невозможно. Проштурмовали аэродром

еще раз и полностью вывели его из строя. Задание выполнено, но на душе горький осадок: экипажу

Кожушкина ничем не смогли помочь. А тут еще Молозев и Карпеев докладывают, что их самолеты тоже

подбиты. Скорее бы перелететь залив Фриш-Гаф!..

Наконец он позади. Мы почти дома. Вот и Шиппенбайль. Садимся. Докладываем командиру результат

удара: [191] уничтожено девять вражеских самолетов, сожжен ангар...

Вскоре Кожушкин и его воздушный стрелок пришли в полк. Радости нашей не было предела.

...Солнце поднялось. И тут вздрогнула от гула орудий земля. Взревели моторы. Штурм начался! Через

несколько минут угрюмые очертания города исчезли в дыму.

Идем на штурм и мы. Подавляем огневые точки, бомбим опорные пункты врага. Такой плотности огня

мне еще не приходилось видеть.

Моя эскадрилья наносит удары по заблаговременно оборудованным фашистским узлам обороны.

Прорываясь сквозь шквальный зенитный огонь, штурмуем вражеские войска в районе Розенау, бомбим

товарную станцию и машиностроительный завод. Город пылает, и из-за дыма, окутавшего его, очень

трудно отыскивать цели.

Снова и снова идем в бой. Люди работают четко, слаженно, воодушевленно: каждый понимает, что, сокрушая врага здесь, он приближает окончательный разгром фашизма.

Как-то перед самым вылетом, тщательно осмотрев системы управления машины, я отошел в сторонку

покурить. Вдруг навстречу Катюша. Вот так сюрприз! Оживленно беседуем.

Рассказываю ей о нашем житье-бытье.

— А у меня новость! — загадочно улыбается она и разъясняет:

— Вернулась я, в полк вернулась! Стала просить — вот меня и перевели обратно...

Я готов был плясать от радости. Вдруг слышу знакомый голос. Оборачиваюсь, ко мне подходит майор

Клубов.

— Здравствуй, «сын»! А я к тебе по делу...

Что это за срочное дело у старшего инженера полка ко мне перед вылетом? А команда на вылет вот-вот

прозвучит...

— Возьми-ка меня, Анатолий, на боевое задание воздушным стрелком, — обращается ко мне с

неожиданной просьбой Иван Кондратьевич. — Понимаешь, мучает совесть: война скоро закончится, а я и

в бою-то не был... Берешь? [192]

Я знал, что майору Клубову очень хотелось слетать на штурмовку в качестве воздушного стрелка —

своими глазами посмотреть на поле боя, ощутить себя причастным к ратному делу, проверить заодно, как

работает «ильюшин» на разных маневрах. Клубов прежде летал на По-2, незадолго до начала войны был

бортовым техником на тяжелом бомбардировщике ТБ-3, испытывал на нем новые виды вооружения, за

что был награжден орденом Ленина.

— Неужели я не имею на это права? — голос Ивана Кондратьевича дрогнул.

— А что скажет командир полка? — колебался я.

— Его я беру на себя. Так как, «сынок»?..

— Летим!..

А тут и команда взлетать. Быстро простился с Катюшей — и бегом к самолету. Гляжу, Иван Кондратьевич

уже в кабине стрелка пристроился. Улыбается. Матвеев растерянно смотрит на меня, ждет, что я скажу.

— Оставайся! — бросаю ему на ходу. — Пусть разок слетает инженер...

Взлетели восьмеркой. Направление — Кенигсберг. Сопровождение — шесть быстрокрылых «яков».

Представляю, как интересно Клубову созерцать проплывающие внизу чужие рощи, реки, озера, дома с

островерхими черепичными крышами и расчерченные на маленькие прямоугольники поля.

Уже видна линия фронта. Скоро откроют огонь вражеские зенитки.

— Как устроился, «отец»? — спрашиваю Клубова по СПУ.

— С комфортом! — отвечает он.

— Настроение?

— Превосходное!

Но тут замечаю, как из-под капота выбивается вода. Что делать? Делюсь своими опасениями с «отцом».

Клубов высовывает голову в приоткрытый колпак и глядит вперед: тонкие струйки тянутся по фюзеляжу.

— Пойдем дальше! — отвечает Иван Кондратьевич. — Видимо, при заправке переполнили бак водой.

Это не беда!

Потом Клубов рассказал мне, что его при виде тех струек воды охватила досада. Обидно стало: с таким

трудом удалось полететь, и то получается не как у людей. [193] «Доверился механику, не проверил — и

сам вот за это расплачиваюсь!» — корил себя Иван Кондратьевич. Тем временем я уже связался со

станцией наведения, получил разрешение «работать». Вдруг слышу зуммер. Переключил СПУ на

Клубова.

— Надо возвращаться! — говорит он.

— Нет, этого я теперь не сделаю, дорогой Иван Кондратьевич! Только вперед!..

А под нами уже поле боя. Идет жестокое сражение. В кабину пробивается горьковатый смрад.

Фашистские форты выплескивают лавины огня навстречу наступающим.

Станция наведения дает ориентиры. Сверяюсь по карте, смотрю на часы. Пора! Восьмерка

перестраивается в «круг». Перевожу машину в пикирование — начинается «обработка» артиллерийских

позиций противника. Небо вокруг самолетов запестрело темными шапками разрывов. Снизившись, вижу

задранные вверх стволы пушек. Впечатление такое, что все они целятся в нас. Дал по ним длинную

пулеметную очередь, выпустил два реактивных снаряда. Стволы тут же скрылись в клубах дыма.

Очередной маневр — и еще один удар. Глянул на приборную доску — температура воды в норме.

«Порядок!» — отмечаю про себя. Посмотрел на ведомых — держатся хорошо. Особенно радуют Молозев

и Васильев.

Боевой разворот, набор высоты. И вдруг машина «клюнула» носом.

— Неужели подбили?

Переключаю СПУ, спрашиваю Клубова:

— «Отец», что с машиной?

— Пробит насквозь фюзеляж — ближе к хвосту. Я цел...

Завожу группу на вторую атаку. Пикирую... Стремительно набегает земля. Беру штурвал на себя — не

поддается. Еще рывок — тщетно. А внизу блещут сполохи — это вражеская артиллерия продолжает

вести огонь. Наша пехота залегла, ждет от нас помощи.

Напрягаю все силы, крепко, до боли сжимаю зубы. Нужно направить самолет на вражескую батарею! Но

«ильюшин» не слушается меня: капот мотора направлен мимо нее. Вот они, критические мгновения!

Перед глазами промелькнули искаженные ужасом лица гитлеровских [194] артиллеристов. Закручиваю

триммер руля глубины и жду, как поведет себя самолет. Буквально у самой земли чувствую, что машина

поддалась, стала выравниваться, выходить в горизонтальное положение.

Опасность миновала, машина набирает высоту. Что же делать? Уходить от цели?:. Но приказано

выполнить три захода, после чего пехота должна пойти в атаку. Три, а не два! Может, передать

командование Карпееву?.. Пытаюсь связаться с Карпеевым — радио не работает. Принимаю решение на

поврежденной машине выполнить задание до конца.

Машиной управлять очень трудно. Она то задирает нос, то опускает. Как в песне: «По морям, по

волнам»... Да только настроение не песенное. Сбросил оставшиеся бомбы и обстрелял еще одну

артиллерийскую позицию. Ведомые тоже ударили по батарее. Вражеские орудия смолкли.

С чувством выполненного долга летим на свой аэродром. Кое-как удерживаю самолет в горизонтальном

полете. Ровно гудит мотор. Окинул взглядом ведомых — идут все. Но связаться с ними не могу, рация

выведена из строя. Как Клубов себя чувствует, тоже не знаю.

А вода по-прежнему брызжет из-под капота. Стрелка на приборе приблизилась к красной черточке: температура критическая.

...Никогда я не ругал Мотовилова, а тут, приземлившись, взорвался:

— Почему вода течет?

Мотовилов вскочил на капот, ищет причину. Клубову тоже не терпится ее выяснить.

— Не дотянута заливная пробка расширительного бачка! — констатирует он.

Мотовилову не по себе:

— Виноват! Поспешил — вот и получилось...

Клубов махнул рукой, спрыгнул на землю, подошел ко мне. Стоим, рассматриваем пробоину, ощупываем

на стабилизаторе острые края дюраля. Пробоина большая. Перебита тяга управления рулем глубины, снесена антенна.

Клубов догадывался, что его самовольный вылет не останется в полку секретом. Так оно и вышло.

— Ну, что там мне в приказе? — спокойно спросил [195] Иван Кондратьевич подошедшего к нему

капитана Близнюка.

— Строгий выговор, товарищ майор!

Клубов кивнул головой, что можно было расценить как полное согласие с мерой наказания. Он поставил

под текстом приказа свою условную роспись — «К-6» — и повернулся ко мне:

— Тебя в приказе не упоминают, «сынок»! Это хорошо... Честно говоря, «строгача» мне законно влепили.

Ничего — переживу. А вот бой этот на всю жизнь запомню! Не знаю, как бы он закончился, не будь

тросов, дублирующих управление...

— Все могло быть, Иван Кондратьевич, — ответил я. — Но этот вылет будет иметь продолжение: ведь

мне еще предстоит держать ответ перед командиром.

— Не беспокойся: это я беру на себя, — успокоил меня Клубов.

4.

Четыре дня продолжался штурм Кенигсберга. Четыре дня и четыре ночи ходила ходуном земля. 9 апреля

вражеский гарнизон прекратил сопротивление. Крепость пала.

Значимость этого события была огромна. Это был не только стратегический успех. Это был фактор

высокого морально-психологического воздействия.

...После непродолжительной передышки наш полк снова включился в боевые действия. Теперь мы

должны были оказать поддержку войскам на Земландском полуострове.

Вражескую группировку на этом полуострове наши наземные войска прижали к морю, где действовали

боевые корабли Краснознаменного Балтийского флота. В воздухе непрерывно висели штурмовики и

бомбардировщики.

Фашистских истребителей мы теперь почти не встречали. Да и зенитная артиллерия противника

беспокоила нас значительно меньше.

Но схватки на земле шли тяжелые. За двенадцать дней боев на Земландском полуострове я девятнадцать

раз водил свою группу на штурмовки вражеских позиций. Были дни, когда вылетали по два-три раза.

[196]

Возвратившись однажды с задания, я оказался в окружении боевых друзей. Улыбаются, поздравляют.

— С чем хоть поздравляете, скажите?

— С Героем!..

От этих слов у меня дух перехватило. Уже из соседней эскадрильи летчики подходят, руку жмут, что-то

говорят, а я все стою, как оглушенный.

Захожу к командиру полка, а он слушает мой доклад и улыбается, словно что-то хочет сказать. Выслушав, Стрельцов обнимает меня и взволнованно шепчет:

— С Героем тебя, Анатолий... От всей души!

Тем же Указом Президиума Верховного Совета от 19 апреля 1945 года звание Героя Советского Союза

было присвоено также Николаю Семейко и Николаю Давыдову.

Трудно передать словами овладевшее мной чувство. Вышел от командира и остановился, вспомнив, что в

левом кармане моей гимнастерки лежит амулет — шелковый платочек с вышитой на нем Золотой Звездой

Героя, многозначительным символом, который обрел теперь полную реальность: пожелание любимой

сбылось! Значит, верила в меня Катюша. И ее вера помогла мне в боях.

Каждый день — новые задания. Жаркие сражения с врагом продолжались, особенно на прибрежном

участке северо-западнее Кенигсберга.

...Командир дивизии приказал двумя шестерками нашего полка нанести бомбово-штурмовой удар по

укрупненному району противника и тем самым помочь нашим наземным войскам занять более выгодный

рубеж.

— Задание будут выполнять первая и третья эскадрильи. Подробности согласуйте с капитаном

Таракановым, — распорядился командир полка.

Мы с Николаем Семейко нанесли координаты цели на свои полетные карты.

Чтобы как можно дольше воздействовать на противника, решено было, что группа Семейко вылетает

первой, а спустя пятнадцать минут моя группа пойдет ей на смену.

Первая шестерка ушла.

Прошло пятнадцать минут — и я повел на взлет свою шестерку штурмовиков. Еще несколько минут — и

с высоты уже просматривается залив. Справа к нему подступает [197] зеленая гряда леса. Между ним и

морем — золотисто-желтая песчаная каемка, отороченная со стороны моря белым кружевом прибоя.

Впереди уже видна шестерка Николая Семейко,«обрабатывающая» цель с «круга». Машину Николая

узнаю издали по тому, как она круто пикирует на цель. «Резвится, будто не навоевался!» — думаю я и тут

же слышу голос Ляховского со станции наведения.

— Хорошо Семейко работает! — прямо так и сказал открытым текстом.

— «Коршун»-ноль один! — связываюсь по радио с Семейко. — Я — «Коршун»-ноль три — на подходе...

Семейко не ответил — он в это время снова пикировал, как мне показалось, на зенитную батарею. Я

залюбовался его работой, но вдруг пронзила тревога: пора, пора выводить машину из пике! Но что это? С

консолей срываются белесые струи, а в следующее мгновение самолет, перевернувшись и описав дугу, падает у самой береговой черты.

Все произошло в считанные секунды. Был Николай — и через несколько мгновений его не стало. Не

оставалось никаких сомнений, что он погиб. Не успев получить свою Золотую Звезду, не дожив до

Победы, не узнав, что подвиги его Родина отметит еще и второй Золотой Звездой.

Стиснув зубы, веду группу на цель. Туда! Там — зенитка, сбившая Николая! Заходы на цель следуют

один за другим. Мы яростно мстим врагу и за Николая, и за всех наших боевых товарищей, навсегда

оставшихся на дорогах войны. Отрезвляет лишь молчание пушек и пулеметов.

— Конец, конец! Я — «Коршун»-ноль три! — передаю в эфир приказ на сбор.

Сел нормально. Доложил Стрельцову. Он уже знает. Выслушал меня, устало опустился на табурет, закрыл лицо руками. В кабинете воцарилась тягостная тишина: слишком велика потеря для полка, да еще

в последние дни войны.

...Через несколько дней меня и Давыдова вызвали в Растенбург, в штаб дивизии. Командующий

воздушной армией Тимофей Тимофеевич Хрюкин прикрепил к моей гимнастерке Золотую Звезду и

орден Ленина. Этой высшей в стране награды были удостоены также и другие [198] летчики. Было

торжественно, над нами полыхало знамя дивизии. Я стоял в шеренге и думал о товарищах, которым не

суждено стоять рядом.

Через несколько дней мне выпало счастье подписывать представления на присвоение звания Героя

Советского Союза Михаилу Карпееву, Николаю Кожушкину, Виктору Молозеву и Михаилу Васильеву.

Всем четырем соколам вскоре были вручены Золотые Звезды.

...25 апреля мы совершали последний боевой вылет шестеркой — ставили дымовую завесу в районе

порта Пиллау. И опять удачно. К вечеру отчаянно защищавшаяся гитлеровцами военно-морская база

пала.

Вслед за ней сложили оружие и войска Земландской группировки.

Но еще отчаянно оборонялась так называемая Курляндская группировка, и нашу дивизию перебросили

на новый участок. Однако здесь нам не удалось совершить ни одного боевого вылета: 8 мая эта

группировка тоже капитулировала.

5.

На втором этаже кирпичного особняка недалеко от аэродрома поселились девушки — военнослужащие

нашего полка. Утомленные за день, этой ночью они спали особенно крепко. Вдруг перед самым

рассветом раздались выстрелы. Девушки вскочили с постелей, метнулись к окнам. Стреляли в лесу, и

стоголосое эхо громовыми раскатами разносилось окрест.

— Девчонки, это на аэродроме стреляют. Видимо, немцы десант высадили! — закричал кто-то.

— Да откуда же взяться немцам? — успокоила Катя подруг. Она уже знала, что Земландская группировка

противника прекратила свое существование и теперь все летчики и часть авиаспециалистов переброшены

на ликвидацию Курляндского «котла».

Катя быстро оделась и сбежала по крутым ступеням вниз. За ней помчались остальные девчата. За углом

остановились: на самом верху телеграфного столба восседал знакомый связист из БАО{9} и, не обращая

внимания [199] на близкую пальбу, что есть силы колотил чем-то по дереву, отчего и столб гудел, и

провода звонко пели.

— Что произошло? — спросили его девчата. Связист во весь голос радостно прокричал:

— А то, милые вы мои, произошло, что война кончилась! Понятно? Кончилась!..

На мгновение девушки растерялись, затем бросились обниматься, смеялись и плакали от счастья, что все

ужасы войны наконец кончились, что все плохое теперь позади.

Катя помчалась на аэродром. Здесь было то же: ребята пели, плясали, обнимались — и снова палили в

небо, салютуя Победе.

Катя расспрашивала об улетевших, но о них никто ничего толком не знал. Села за свой стол, но работать

не могла — все валилось из рук. Радость и тревога смешались, переплелись. Не в силах побороть

волнение, Катя направилась к дежурному.

— Не волнуйся, Катюша! — ровный, сдержанный голос начальника химслужбы полка капитана Продана, дежурившего в этот день, внушал доверие. — Летчики уже возвращаются, через полчаса будут дома!

Разве усидишь на месте после этих слов?

То и дело выскакивает Катя на площадку у КП, постоит, прислушается — тихо. И снова — в

диспетчерскую. А две-три минуты спустя опять вслушивается в небо.

И вот запела, загудела даль. Катя что есть духу помчалась на аэродромное поле. А там уже целая группа

встречающих.

Вот она, уже над головой, — восьмерка грозных для врага и таких желанных для нее «ильюшиных».

Идет плотным парадным строем — загляденье! Поочередно самолеты идут на посадку.

Машина коснулась земли, и мне подумалось: а ведь это последняя посадка! Последняя посадка на этом

боевом, опаленном войной самолете!..

Зарулил на «свое» место, неторопливо отстегнул парашют, соскочил на землю. Крепко пожал руку

верным боевым помощникам Саше Чирковой и Анатолию Баранову (Гриша Мотовилов был еще в пути

— добирался автотранспортом) и тут увидел Катю. Она стояла совсем рядом, смеялась и плакала

одновременно. Подошел, [200] остановился на миг, словно собираясь с духом, — обнял и поцеловал.

Катя вспыхнула, запротестовала:

— Что ты делаешь — на нас весь полк смотрит!

— Ну и пусть! Хочешь, я сейчас приглашу всех на свадьбу?!

А 9 мая был уже настоящий праздник Победы. Нет слов, чтобы передать те чувства, которые испытали в

этот день фронтовики.

Был митинг. Говорили о нашей победе. Я слушал и думал о том, какая трудная доля выпала моему

поколению. Но оно не дрогнуло, выстояло. Под мудрым руководством ленинской партии вместе со всем

советским народом оно мужало в боях, училось побеждать и, наконец, уничтожило фашистского зверя.

В этот незабываемый день я с гордостью думал о наших однополчанах.

Гвардейцы 75-го Сталинградского штурмового внесли весомый вклад в победу над фашизмом. Двадцати

двум летчикам было присвоено высокое звание Героя Советского Союза, дважды удостоены этой чести

четверо, а всего по дивизии — семеро, 14 летчиков повторили подвиг Николая Гастелло. Около двух

тысяч авиаторов награждено орденами и медалями. Пять боевых орденов украсили Знамя нашей 1-й

гвардейской Сталинградской штурмовой авиационной дивизии...

Теперь это уже история. Но мы, фронтовики, будем помнить ее всегда. И детям и внукам своим

расскажем о том, что каждая строка этой истории писалась кровью. И что ордена и медали на груди

фронтовиков — это словно отблески далекой теперь войны, свидетели их мужества и отваги, беззаветной

преданности нашей родной Коммунистической партии и героическому советскому народу. [201]

Послесловие

Отгремели военные грозы. Мы стали привыкать к мирной жизни. Вначале странно было — безмятежная

тишина вокруг, чистое небо, не рвутся снаряды... Готовились к демобилизации воины старших возрастов

— их ждали дома, их ждали заводы и стройки, фабрики и колхозные нивы.

А мы, профессиональные военные, продолжали служить. Летали, осваивали новую летную технику, учились сами и учили молодежь искусству побеждать.

В конце мая победного сорок пятого года, как это и было условлено, мы с Катюшей поженились.

Замполит майор Иванов позаботился о том, чтобы наша свадьба удалась на славу.

А вскоре ранним воскресным утром Александр Степанович постучался в дверь нашей комнаты:

— Пришел поздравить вас, Анатолий Константинович, с очередным воинским званием. Отныне вы —

майор и... — Иванов протянул мне свежий номер «Правды» с Указом Президиума Верховного Совета о

награждении летчиков, особо отличившихся в боях с немецко-фашистскими захватчиками, второй

медалью «Золотая Звезда». Среди других фамилий там значилась и моя.

Вскоре три дважды Героя Советского Союза, три комэска — Муса Гареев, Леонид Беда и я — были

командированы в Москву представлять нашу дивизию в воздушном параде в честь Дня Воздушного

Флота. Наша задача состояла в том, чтобы пройти звеном на новых самолетах «Ильюшин-10» и

продемонстрировать достижения новейшей техники в штурмовой авиации.

Я впервые был в Москве и, как только появлялась возможность, спешил посвятить знакомству с ней [202]

каждую минуту. Катя, естественно, тоже рада была походить по московским улицам и площадям, полюбоваться Кремлем, послушать бой курантов, постоять в благоговейном молчании у Мавзолея

Ильича...

Затем — незабываемый день, когда в Кремле Михаил Иванович Калинин вручал мне вторую Золотую

Звезду.

...Шло время. Служба продолжалась. Новые требования предъявляла жизнь, и я понимал: надо учиться.

После окончания Военно-воздушной академии и по сей день учу молодых авиаторов.

Большим подспорьем в этом служит приобретенный в боях опыт: личный и друзей-однополчан, с

которыми, кстати, мы регулярно встречаемся.

Это происходит ежегодно. Вспоминаем прошлое, погибших друзей, обмениваемся новостями. А в

перерывах между встречами выясняем все новые адреса. Так отыскался след Антона Малюка. Живет в

селе Набутов Корсунь-Шевченковского района Черкасской области. Выходили его врачи, но очень уж

тяжелым было ранение, на всю жизнь след оставило.

Антону Куприяновичу я обязан жизнью: шесть километров тащил он меня на себе. Израненного, полуживого...

Недавно встретил Ивана Кондратьевича Клубова. Сколько радости было!.. Живет он в Ворошиловграде, уволился в запас. В Казани проживает наш друг и наставник Александр Степанович Иванов. Полковник

запаса, ведет большую военно-патриотическую работу среди молодежи.

Поддерживаю связь с Героями Советского Союза Карпеевым, Кожушкиным, Васильевым, Молозевым. В

Калининградском морском порту увидел судно «Тимофей Хрюкин». Два дня спустя в порт зашли

«Дмитрий Жабинский» и «Николай Семейко». Долго стоял в задумчивости, вспоминая боевое прошлое.

Командующий воздушной армией, славные мои фронтовые товарищи Герой Советского Союза Дима

Жабинский и дважды Герой Николай Семейко обрели вторую жизнь. Они снова с нами!..

Недавно многие наши боевые друзья поздравили меня и Катюшу с серебряной свадьбой. Теплые тосты

провозгласили [203] на ней и наши сыновья — Владимир и Виктор. Оба пообещали:

— Твоей дорогой пойдем, отец!

И пошли — окончили военное училище, стали авиаторами.

Отцовской дорогой пошел и сын Николая Кожушкина — Юрий. Доказал, что достоин отца-героя.

Служат сыновья Отчизне, продолжают славную традицию!

И мы, отцы, гордимся ими. [204]

Об авторе

Генерал-майор авиации Анатолий Константинович Недбайло родился в 1924 году в городе Изюм

Харьковской области в семье рабочего. С 1941 года А. К. Недбайло служит в Советской Армии. В 1943

году закончил военную школу летчиков. Первый боевой вылет 19-летний летчик совершил в небе

Донбасса. Он участвовал в боях на Южном, 4-м Украинском и 3-м Белорусском фронтах сначала как

пилот, затем командир звена и эскадрильи.

В горячей фронтовой обстановке шел процесс становления отважного воина. В боях он мужал, приобретал опыт, закалялся как воздушный боец и волевой командир. Не раз попадал в критические

ситуации, но мужество и воля, страстное желание продолжать борьбу с ненавистным врагом всегда

побеждали. Летчик возвращался в строй, снова вел свой грозный штурмовик на задание.

А. К. Недбайло совершил 219 успешных боевых вылетов. На его счету множество подавленных огневых

точек противника, уничтоженных танков, самолетов, автомашин, орудий и живой силы врага. 95 раз

водил он группы самолетов на штурмовку, в отдельные дни совершал по 3—4 боевых вылета.

В 1944 году Анатолий Константинович вступает в ряды КПСС. В 1945 году, когда на его груди засияла

вторая Золотая Звезда) летчику шел всего двадцать второй год. За боевые заслуги А. К. Недбайло

награжден орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, многими другими орденами и медалями.

В 1949 году на родине героя установлен бронзовый бюст.

В 1951 году Анатолий Константинович закончил Военно-воздушную академию. Сейчас он продолжает

служить в Советской Армии, учит молодежь, воспитывает ее в духе беззаветной преданности родной

Отчизне.

Примечания

{1}На штурмовике есть ручка управления. Но среди летчиков прижилось более поэтичное слово

«штурвал». Поэтому здесь и дальше автор будет пользоваться этим словом, подразумевая под ним ручку

управления самолетом.

{2}Здесь и далее использованы материалы Архива МО СССР — №№ дел 19613, 138746с, 143548с, 28664,519102с, 5250, 31612с, 141611.

{3}Архив МО СССР, д. 143548с.

{4}Самолетное переговорное устройство. — Ред.

{5}Автор здесь и далее пользуется одним позывным. В действительности позывные менялись перед

каждой наземной операцией наших войск.

{6}ПТАБ — противотанковая авиационная бомба. — Ред.

{7}В 1946 году переименован в г. Калининград. — Ред.

{8}СБ — скоростной бомбардировщик.

{9}БАО — батальон аэродромного обслуживания. — Ред. [2]

Дважды Герой Советского Союза генерал-майор авиации Анатолий Константинович Недбайло


Полковник Ф. З. Болдырихин. Воздушный стрелок Антон Малюк.


Инженер полка капитан И. К. Клубов. Механик самолета старшина Григорий Мотовилов.


Лейтенант Бикбулатов. Механик-оружейник младший сержант Александра Чиркова.


Герой Советского Союза капитан Н. Давыдов. Диспетчер полка ефрейтор Екатерина Илюшина.

Нередко партийный билет вручали молодому коммунисту на фронтовом аэродроме. На снимке:

начальник политотдела дивизии полковник Мураткин вручает партийный билет летчику

Николаю Семейко.

Заместитель командира полка по политчасти А. С. Иванов проводит политинформацию среди

летного состава.

Document Outline

В гвардейской семье

Глава первая

1.

2.

3.

4.

5.

Глава вторая

1.

2.

3.

Глава третья

1.

2.

3.

Глава четвертая

1.

2.

3.

4.

5.

Глава пятая

1.

2.

3.

Глава шестая

1.

2.

3.

4.

Глава седьмая

1.

2.

3.

4.

5.

6.

Глава восьмая

1.

2.

3.

4.

Глава девятая

1.

2.

3.

Глава десятая

1.

2.

3.

Глава одиннадцатая

1.

2.

3.

4.

5.

Послесловие

Об авторе

Примечания