Пробуждение [Петр Петрович Губанов] (fb2) читать онлайн

Пробуждение

ПРОБУЖДЕНИЕ

1

Жарким летним утром белый консульский катер подошел к борту миноносца «Скорый», стоявшего на Шанхайском рейде, и, профыркав глохнущим мотором, мерно закачался у трапа. На палубу корабля поднялся русский консул, статский советник Арнаутов, узкоплечий, невысокого роста мужчина с черной бородкой. Несмотря на сильную жару, он был в вицмундире.

— Я принес распоряжение на выход, — сопровождая слова любезной улыбкой, сказал Арнаутов, передав мне телеграмму. — И долго же продолжалась канитель.

— Я рад и благодарю вас за проявленную заботу, — сухо ответил я, рассматривая короткую, с пухлыми пальцами, руку консула.

— Достаточно ли угля и масла на кораблях, хватит ли воды и продуктов? — официально осведомился Арнаутов.

Меня почему-то раздражали его тон и манера выражаться. Я ответил, что углем только два дня назад грузились, масла и продуктов достаточно, а питьевой воды может не хватить.

Он спросил: «Нет ли больных на миноносце?» Я ответил, что нет, и стал читать телеграмму.

«Российскому консулу в Шанхае Арнаутову. Назначаю старшим над отрядом миноносцев в составе «Грозовой», «Сердитый» и «Скорый» на время перехода командира миноносца «Скорый» лейтенанта Евдокимова. С получением сего указанным миноносцам немедленно следовать во Владивосток. Морской министр адмирал Бирилев».

Я приказал сигнальщику передать семафор: «Через три часа снимаемся с якоря. Следуем в Россию».

Черноусый, высокорослый сигнальщик Иван Чарошников, приняв важный вид, раскинул руки с флажками, плавно замахал ими, вызывая на разговор «Грозовой» и «Сердитый». На загорелом, по-простому красивом лице матроса сияла счастливая улыбка.

— Вот и кончились наши мытарства, ваше благородие, — сказал Чарошников, кладя на стол семафорные флажки. — Надоела чумиза ихняя и рис. По хлебу аржаному соскучился, — добавил он, вздохнув.

— Неужто только по хлебу и соскучились, Чарошников? — спросил я.

— Нет, ваше благородие. Это только к слову пришлось. Сейчас там, у нас, осень, убрались в деревне. Поля чистые. Рябина под окном красная… А вот во Владивостоке я не был и не знаю, какой он. Как призвали, сразу в Порт-Артур попал…

— Знаю, Чарошников, что не был. Придем — посмотришь. Хороший город, наш, морской…

Когда снимались с якоря, Арнаутов стоял, вытянувшись во весь рост, на низеньком мостике консульского катера и махал рукой. Он показался мне жалким. Глядя на удаляющийся белый катер, я подумал о том, что вот мы уходим наконец на родину, куда так долго стремились и где так хорошо, а этот человек остается в далекой, чужой стране, где жарко, тоскливо и неуютно, и неизвестно, сколько он пробудет здесь.

Выйдя с Шанхайского рейда, три миноносца медленно повернули на север. Как полагалось старшему, я шел головным. В кильватере следовали «Грозовой» и «Сердитый». Наши три миноносца были последние остатки кораблей Первой и Второй эскадр, разоруженных во время войны в нейтральных портах. Оставляя за кормой расходящийся шлейф темно-бурого дыма, шли мы курсом на север. На море была мертвая зыбь. Голубовато-зеленые гребни, изрисованные мелкой рябью, с протяжным вздохом поднимали и опускали мой миноносец. Я думал о прошедших днях. В памяти проносились картины боев, осады Порт-Артура и обстрелов крепости японским броненосным флотом.

После неудавшейся попытки эскадры прорваться во Владивосток я уже не верил в успех войны. Порт-артурская эскадра перестала выходить в море. Больше половины миноносцев погибло. Матросы болели цингой. Они были изнурены до крайности тяжелыми вахтами, жарой и почти непрерывным пребыванием в море. Лица матросов сделались коричнево-зелеными. Но ни один не изъявлял желания лечь в лазарет.

Я вспомнил, как сидел однажды вдвоем с командиром «Грозового» лейтенантом Назимовым в его каюте и пил чай. Передо мной устало покачивалось почерневшее, с выцветшими глазами, худое лицо моего сослуживца и друга. Заострившийся нос, красные веки, потрескавшиеся губы. В начале войны Назимов вместе с миноносцем «Бесшумным» подорвался на мине. В живых остались четверо матросов и он. Косой синеватый рубец на щеке каждый раз напоминал мне о неудачном бое с японскими миноносцами у острова Блонд.

— Почернел ты, Костя, как ворон, — пошутил я.

— Ты тоже.

Помолчали. Отпив два-три глотка, Назимов заговорил:

— Мы проиграем войну… это точно. Стессель с продажной камарильей и бездарными генералами ведут нас к позору и гибели.

— Не сомневаюсь в этом, — нехотя подтвердил я, — обидно лишь, что зря гибнем.

— Среди команды начинается недовольство. Матросам надоела война. Они устали. — Назимов положил голову на руки и продолжал: — Мои кочегары повадились ходить в ремонтные мастерские к рабочим. Оттуда идет крамола. Матросы смотрят со злобой на нас, ропщут. Когда я прохожу мимо выстроенного караула, мне почему-то кажется, что кто-то вот-вот влепит мне пулю в затылок… В один прекрасный день они начнут швырять нас за борт, — с тяжелым вздохом закончил Назимов. — Они ждут…

Вспомнил я, как темной декабрьской ночью, накануне сдачи крепости японцам, прорывались мы из Порт-Артура в Чифу. Впереди «Скорого», в густом кружеве снежной пурги, шел «Грозовой». Едкий дым стлался за ним над водой. Износившиеся машины «Грозового» выбивались из последних сил. На ходовом мостике, облепленном снегом, возвышалась высокая фигура лейтенанта Назимова, моего постоянного напарника во время крейсерства. В паре с Назимовым ходили мы на ночные дежурства в бухты Тахэ и Белого Волка, в экспедиции вокруг островов Эллиот и Блонд, охраняли караваны, тралившие внешний рейд. Снег и ветер в ту страшную штормовую ночь безжалостно секли посеревшие лица матросов. Я видел их темные фигуры и испытывал уверенность в них.

Никем не замеченные, прошли мы сквозь линию японских дозоров и на рассвете прибыли в Чифу. «Статный», следовавший правее нас, встал у стенки. Мы ошвартовались лагом. Французские матросы таскали со «Статного» на крейсер «Керстен» ящики со знаменами и регалиями. Два тощих смуглолицых французика, в бескозырках с красными помпонами, потащили к себе обитый железом ящик. Отойдя немного, они бросили его на землю и, усевшись на нем, закурили. Матросы улыбались, обнажая белые, как сахар, зубы и о чем-то беззаботно и весело болтали. Вдоль причальной линии стояли чужие корабли. Сновали по причалу чужие матросы. Звучал разноязычный говор. Чужое солнце вставало над чужим морем.

Грустно мне сделалось тогда. Еще грустнее было вспоминать об этом…

«Скорый» неожиданно вздрогнул на крутой волне. Меня отбросило в угол мостика. Я огляделся. Рядом со мной нес рулевую вахту матрос первой статьи Дормидонт Нашиванкин. Вцепившись руками в колесо штурвала, он твердо удерживал миноносец на заданном курсе. Я был многим обязан ему. Это он выводил «Скорый» в минные атаки и уводил умелым маневром от огня японских кораблей. Думается, что он ощущал миноносец как неразрывную часть самого себя. Открытое широкоскулое лицо Нашиванкина было серьезно и сосредоточенно. Серые спокойные глаза смотрели из-под белесых ресниц не мигая, прямо. Из-под надвинутой на лоб бескозырки выбивались белокурые, слегка вьющиеся волосы. Был он прям, высок и малоподвижен. Старый бушлат, побуревший и посеревший от соли и солнца, ладно обтягивал широкие плечи и стройную фигуру рулевого. Всю войну, от начала до конца, он прошел вместе со мной. Я привык называть его по имени. Отношения наши были простые. В свободное от вахты время он приходил ко мне в каюту. Мы говорили обо всем. Дормидонт был со мной откровенен.

— Вот и домой возвращаемся, Дормидонт, — сказал я. Сейчас мне хотелось сказать ему что-нибудь теплое, ласковое.

— А что толку? — пробурчал Нашиванкин в ответ, со скрипом поворачивая колесо штурвала. Потускневший двуглавый орел на медном ободе опрокинулся. — Там все по-старому, — удержав миноносец на курсе, со вздохом закончил он.

— Как «по-старому»?

— А так, ваше благородие. Мужики в деревнях по-прежнему спину гнут. Рабочий люд в городе надрывается за гроши, света божьего не видит.

— Трудно устроить так, чтобы всем хорошо жилось, Дормидонт.

— А нужно. Разве вы ничего не слышали о том, что произошло на Черноморском флоте?

— Слышал.

— Так это же потому и восстали матросы на «Потемкине», чтобы жизнь по-новому устроить. Зря мы с вами сражались. Не стоило…

— Почему?

— Если бы мы и победили японцев, народу бы легче не стало.

— И хуже бы не было.

— Все одно.

Мне сделалось обидно, что он так легко смотрит на неудачный исход войны, которую прошел вместе со мной. Позор поражения я чувствовал остро, словно лично мне нанесенное оскорбление. Но Нашиванкин был дорог мне, как никто другой. Я не представлял себе «Скорый» без него, как не мог вообразить вне корабля себя.

Наш путь лежал через три моря: Восточно-Китайское, Желтое, Японское. Первые двое суток погода благоприятствовала нам. На третий день, когда подходили к Цусимскому проливу, разыгрался шторм. С севера подул холодный шквалистый ветер, гнавший по небу рваные лохмотья туч. Стал сыпать мелкий косой дождь. Навстречу «Скорому», словно диковинные кони, разметав белые гривы, бежали громадные волны. С тяжким гулом били они в корпус миноносца. Гудело железо, тонко вызванивали снасти. «Скорый» содрогался от частых ударов, проваливался, а потом, весь в пене и брызгах, поднимался наверх.

На мостик прибежал хозяин трюмных отсеков Иван Пушкин и доложил, что в трюмы прибывает вода. Я приказал запустить главную циркуляционную помпу. Он, видимо, хотел спросить меня о чем-то и не решался… Пушкин был самый старший из команды миноносца, имел жену и двоих детей. Характер у него — тихий, ровный, неторопливый. Пришел он на корабль робким малограмотным парнем. В том бою, когда подорвался миноносец «Бесшумный», «Скорый» получил подводную пробоину. Пушкин нырнул в ледяную воду, наполнявшую трюм, нашел и заделал пробоину. Вытащили его чуть живого…

Следом за Пушкиным на мостик поднялся минно-артиллерийский содержатель Яков Пойлов, коротконогий, коренастый крепыш с широкой грудью. Походка его была не по росту размашиста. Круглая бритая голова с покатым лбом и широко посаженными недобрыми глазами плотно сидела на короткой загорелой шее. Характером Пойлов — скрытный, угрюмый. Родом он был с Урала. До службы работал на золотых приисках. На войне отличился, получив унтер-офицерское звание и должность минно-артиллерийского содержателя…

Мы проходили Цусимский пролив, где разыгралась беспримерная в истории морских сражений трагедия. Я приказал приспустить кормовой флаг. Пойлов неторопливым движением снял с головы бескозырку и смял ее. Темные от масла пальцы, сжимавшие бескозырку, побелели на сгибах, лицо потемнело. Пушкин стоял тихий и скорбный. Опустив вдоль тела сигнальные флажки, застыл на месте Чарошников. По посиневшему от ветра лицу его сбегали струйки дождя. Казалось, он плачет. Нашиванкин одной рукой удерживал штурвал и стоял, по привычке широко расставив ноги, не шевелясь. Я заметил мокрую прядь волос, прилипших к щеке, и немую скорбь в застывших глазах.

Никогда прежде я не испытывал такой общности чувств с людьми, которыми командовал и которых подвергал смертельной опасности.

Миновали пролив и вошли в Японское море. До Владивостока оставалось меньше суток ходу. Матросы, свободные от вахты, не уходили с палубы.

В вечернем легком тумане появился остров Аскольд, остался справа, потом скрылся. Красным глазом заморгал впереди Скрыплевский маяк.

Вошли в Босфор-Восточный. В переливах тысяч огней качался перед нами сказочно прекрасный город. Огни дрожали и, казалось, позванивали от восторга. Белым пламенем они полыхали на Светланской, крупными игольчатыми звездами мерцали на Эгершельде, густым роем рдели на сопках. Теплый вечер, пахнувший листвой и пылью, принес с берега звуки вальса.

Владивосток жил шумной жизнью. В торговом порту грохотали краны, выгружая грузы из трюмов стоявших у стенки пароходов. Светили прожекторы. Правее, в военном порту, виднелись темные силуэты неярко освещенных кораблей. По бухте проносились катера, неся впереди себя на темной и блестящей, как масло, поверхности красно-сине-зеленые веера света.

Стоявший ближе к нам крейсер «Аскольд» сигналил: «Скорому», «Грозовому», «Сердитому» следовать в бухту Новик. Стать на якорь до особого распоряжения. Командующий отрядом крейсеров контр-адмирал Иессен».

Повернули налево, самым малым ходом вошли в узкий канал. Вода, бурля и шипя, поднималась на верхний уровень берегов, сложенных из гладкого камня. Длинная я узкая, как громадный клинок, бухта ударила в глаза темным блеском. Мрачно чернели берега, поросшие низкими деревьями.

«Грозовой» и «Сердитый», разорвав белой бороздой черный шелк бухты, прошли дальше и отдали якоря. «Скорый» встал напротив канала.

Я приказал спустить шлюпку для отправки офицеров на берег и прошел в каюту, чтобы написать донесение о прибытии. Достал из ящика стола лист с угловым штампом: «Миноносец «Скорый», 2-й отряд, Порт-Артур». Сел. Задумался.

В памяти возникла лазурная гладь залива в ранних лучах солнца. На воде старый вельбот с ободранной краской. За рулем — девушка в кителе и офицерской фуражке. Лицо — открытое, смелое; глаза — чистые, черные. Я давно потерял ее след, но надежда на встречу не умерла во мне.

Лист бумаги лежал нетронутый, когда в каюту вошли мичман Алсуфьев и мичман граф Нирод в парадных мундирах. Некрасивое, с красными пятнами, лицо Алсуфьева светилось радостью. Во Владивостоке у него была невеста. Он известил ее телеграммой о возвращении.

— Не смогли бы и вы, Алексей Петрович, отбыть вместе с нами? — смущенно проговорил Алсуфьев.

— Спасибо, Андрей Ильич, но оставить миноносец не на кого.

— Очень жаль, Алексей Петрович…

Мичман был переполнен счастьем, и ему хотелось поделиться им с кем-нибудь.

— Всего доброго, господа офицеры, — сказал я в напутствие.

— Спасибо, — Алсуфьев поклонился. Пятна на щеках его сделались ярче.

Мичман Нирод молча кивнул. Равнодушно, прямо смотрели холодные серо-голубые глаза. Высокий лоб без единой морщины, обрамленный русыми редкими волосами, был покоен.

Мы вышли наверх.

— В семь утра шлюпка будет ждать вас на Адмиральской пристани, господа, — сказал я, когда Алсуфьев сел за руль, гребцы взялись за весла, а граф Нирод удобно спрятал под банку голенастые ноги.

Шлюпка бесшумно отошла от борта и под плавные взмахи весел стала быстро удаляться…

Над бухтой в дрожании огней огромным амфитеатром раскинулся город. Левее темнела лагуна, белела пенистая полоска прибоя. А еще левее зиял на фоне звездного неба широкий зев — выход в Амурский залив. Я смотрел туда.

Вид залива и знакомый зев с обрывистыми берегами перенесли меня в прошлое восьмилетней давности…

2

Вдвоем с соседом моим и приятелем Костей Назимовым я шел по песчаной косе Амурского залива. Коса уходила далеко в море. На сверкавшей от яркого солнца поверхности воды качались чайки. Помню: мы остановились. Костя что-то рассказывал мне, а я суковатой палкой доставал из воды сине-зеленую лучистую медузу. Студенистая масса легла на песок. Бесшумно набежала волна, окатив куполоподобное тело. Я поднял голову. Недалеко от нас девушка стаскивала в воду вельбот. На голове у нее была морская фуражка с лакированным козырьком. Из-под нее выбивались пряди черных гладких волос. Поношенный китель висел на худой, мальчишеской фигурке.

Она стояла по колено в воде. Мы подошли к ней, предложили помочь. Столкнули в воду вельбот. Втроем поставили мачту, подняли парус.

— В Семеновский ковш, — коротко скомандовала Вика, берясь за руль. Когда парус наполнился ветром, я и Костя Назимов стянули шкоты. Загудело косое белое полотнище. Заплескалась вода. Вельбот быстро набирал ход, удаляясь от берега.

Вика сидела напротив нас и молча правила рулем. Большие глаза ее смотрели прямо. Они были совершенно черные, глубокие, спокойные. В складе смугловатого лица Виктории было что-то свое, особенное, резкое. Парусом я повернул вельбот в сторону противоположного берега, синевшего на горизонте. Поворот получился удачный.

— За непослушание наказывают, — шутя сказала Вика, — но я оставлю проступок ваш безнаказанным.

Я стал рассказывать ей, как надо управлять шлюпкой. Вика слушала меня с интересом. А я, глядя на нее, чувствовал, как что-то ранее незнакомое проникает в глубины моего существа, подчиняя себе другие ощущения. Мир внезапно расширился, стал свежее, светлее, звонче.

Вика понравилась и Косте Назимову. Я не удивился, когда он признался в этом. Уж слишком она не похожа была на знакомых нам барышень. Мы подружились с ней и стали встречаться на берегу залива, где стоял старый вельбот. Когда-то этот вельбот был гордостью крейсера «Громобой», но пришел по старости в негодность. Отец Вики в то время служил старшим офицером на «Громобое». По настойчивой просьбе дочери он подарил ей ставший ненужным на корабле командирский вельбот.

Обычно мы уходили на морскую прогулку рано утром. Когда же возвращались обратно, сине-серая гладь моря пестрела алыми островками от света заходящего солнца, по белой ферме маяка пробегали розоватые тени.

Капитанскую власть и обязанности экипажа делили на троих поровну. Нашим излюбленным местом, куда мы каждый раз приходили, был узкий залив между северо-западной оконечностью Русского острова и выступавшей из воды гранитной скалой. Даже в тихую погоду вода с шумом втекала в проливчик. Бурлил водоворот. В скале зиял грот. Волна с грохотом врывалась в эту расщелину. Через равные промежутки времени раздавались глухие удары. Казалось, стреляет пушка.

Над водой нависал высокий, скалистый берег. Выжженные солнцем коричневые скалы громоздились одна на другую, образуя воздушные замки с башнями и бойницами. Однажды Костя не мог отлучиться из дому, и мы пришли туда вдвоем с Викой. Вытащив вельбот из воды, поднялись наверх. Эта часть острова в то время была необжита. Низкорослые густые деревья, образуя непролазную чащу, подступали к самому берегу. Молодые дубки, обвитые диким хмелем, стояли плотно друг к другу. А впереди, насколько охватывал глаз, простиралась малахитово-синяя равнина. От безграничности водных просторов захватывало дух. Казалось, на этой скале кончается земля и начинается бескрайний Мировой океан.

— Как хочется плыть туда, — сказала Вика.

Я молчал, пораженный красотой и величием океана.

— Если бы я была, как ты, мужчиной, я бы стала морским скитальцем, капитаном вечно плавающего корабля, как Немо. Мне папа говорил, что скоро станут строить настоящие подводные корабли.

Лицо Вики выразило волнение, черные глаза светились неровным блеском.

— А иногда мне хочется умереть… умереть, сражаясь за отчизну, как Жанна д’Арк. Хорошо отдать жизнь за нее. Что может быть лучше, чем умереть в бою!..

Я заговорил не сразу. Мне сделалось жарко, хотя воздух, пронизанный лучами утреннего солнца, был свеж.

— Как можно думать о смерти, когда такой простор перед нами, а впереди — вся жизнь, — с горечью проговорил я. — Посмотри, как красиво кругом.

Я не смел поднять глаза и посмотреть ей прямо в лицо. Внизу, над голубым зеркалом воды, носились чайки. Глухо ударялись волны наката о грот в скале.

— Я не люблю тихую погоду и гладь на море, — задумчиво сказала Вика, — люблю бурю и волны…

Все, что она говорила, казалось необычным.

— Хорошо плыть навстречу буре, когда ветер рвет парус, швыряет в лицо пену, — продолжала она, — плыть бы и плыть, ныряя вниз, да так, чтобы верхушка мачты касалась пенных гребней.

— Буря ломает мачты и топит суда, а твой вельбот пойдет ко дну при легким шторме, — возразил я.

— Я не боюсь! — Вика откинула лицо. Пряди черных волос упали на узкие плечи. Волосы казались влажными.

Наверное, вдвоем нам было лучше, потому что после этого дня мы как-то перестали замечать отсутствие Кости Назимова. Зато прогулки стали продолжительнее и чаще. Однажды, когда мы шли по берегу залива, погода внезапно испортилась. С моря шли валы с прозрачно-зелеными гребнями. Они росли, вздувались, разметав белоснежные гривы, о силой обрушивались на берег. Крупные соленые брызги хлестали нас по лицу и рукам.

— Идем! — Вика потащила меня за рукав.

— Ты с ума сошла! — запротестовал я. — Не успеем отойти от берега, как вельбот будет лежать вверх килем.

— Я пойду одна, — сказала Вика, быстро сталкивая в воду вельбот.

Словно игрушечный, вельбот взметнулся на гребень и нырнул вниз. Я стал кричать, чтобы Вика повернула обратно. Мои крики заглушались шумом моря. Я бросился в воду и поплыл. Волна подхватила меня, подняла вверх, выбросила на берег. Трижды пытайся я отплыть, и каждый раз мои попытки кончались неудачей. Я лежал на песке, облепленный скользкой травой и малиновой слизью медуз. В последний раз показался из воды белый всплеск паруса. Вельбот понесло по волнам.

Невдалеке торчал из воды угрюмый остов полузатонувшего судна. Лодка шла прямо на него. Я видел, как вельбот наскочил на судно, а на низкой палубе топляка появилась маленькая черная фигурка. Временами брызги и пена совсем закрывали Вику. Я с ужасом следил за ней, боясь увидеть вдруг пустую палубу. Мне казалось, что вот-вот поднимется громадный вал с косматой пенной гривой и смоет с палубы Вику. С минуту я стоял словно прикованный. Потом побежал. Плохо помню, как добежал до спасательной станции. К счастью, у пирса стоял катер с заведенным мотором. Через четверть часа мы были у затонувшего судна. Рыжеусый боцман с медно-красным, как матросский бак, лицом вскарабкался на наклонную, полусгнившую палубу. Я последовал за ним.

Вика лежала лицом вниз, плотно прижавшись к палубе. Посиневшими руками она вцепилась в фальшборт. Мы с трудом разжали пальцы.

— Чертова девка! — заругался боцман, когда мы отнесли Вику на катер. — Сидела бы лучше дома да романы читала.

Я выжимал на Вике мокрое платье, гладил ее волосы, облепленные зелеными водорослями.

Потом было много дней, наполненных радостью, счастьем. Скорее, это был один непрерывный светлый день. На всем и везде я чувствовал ее присутствие. Я любил все, что было связано с ней: ее дом, улицу, тропинку, ведущую к морю, и мостик, через который она проходила.

Той осенью я должен был уехать из дому. Отец мой с давних пор лелеял мечту устроить меня в Морской кадетский корпус. Он прошел тяжелую жизнь матроса и хотел, чтобы я стал морским офицером. Отец писал начальству прошения, добился аудиенции у командующего флотом. Долгое время откладывал он четверть скудного унтер-офицерского жалованья. Эти деньги потом перешли в руки должностных лиц военно-чиновничьих ведомств. И наконец мой отъезд в Морской кадетский корпус стал делом решенным.

Сознание, что с Викой придется расстаться, вызывало во мне жгучую боль.

— Поклянись, что всегда будешь помнить обо мне, — сказала однажды Вика, глядя на меня строго и пристально, — и что в трудную минуту ты будешь со мной.

Я готов был поклясться в чем угодно.

— Пройдет три года, и я вернусь к тебе, — горячо проговорил я, — и ты станешь моей.

— Тебе придется искать меня, — сказала Вика. — Окончу гимназию — поеду в село учительницей.

— Я найду тебя, где угодно.

— Как жаль, что уже не повторятся наши прогулки по заливу, — грустно произнесла Вика.

Свежим осенним утром уезжал я из Владивостока. Меня провожали двое: отец и Вика. Провожать Костю Назимова — он тоже поступал в Морской кадетский корпус — пришли родственники: отец — в парадном вицмундире при орденах, мать — высокая, статная дама и сестры-гимназистки. Они были праздничны, торжественно-веселы.

Отец обнял меня на прощание и расплакался. Потом долго вытирал платком мокрые глаза и щеки.

— Не забывай, — сказала Вика, порывисто прижалась ко мне лицом.

На сердце было тяжело…

Через год Вика окончила гимназию и уехала в Спасск, ее отца перевели в Николаевск-на-Амуре. Писать она перестала. Больше двух лет я ничего о ней не знал.

После производства в офицеры я получил назначение в Порт-Артур и выехал сразу же. Я решил вначале заехать в Николаевск, разыскать родителей Вики, а уж потом последовать к месту службы.

Безрадостна была эта встреча. Мать Вики, еще молодая женщина, с тонкой, девичьей талией, говорила о дочери много и как-то непонятно. Ипполит Фадеевич, отец Вики, был краток.

— Викторию осудили на три года в ссылку за революционную подпольную работу, — спокойно сказал он. Но я заметил, как дрогнуло смуглое мужественное лицо. — Извините, пожалуйста, я не поздравил вас с производством, — с неловкостью произнес Ипполит Фадеевич, усаживая меня в кресло. — В последнее время Вика работала учительницей в Спасске, — продолжал он, овладев лицом, — и там распространяла литературу… выступала на митингах…

Мне стало понятно, почему она вдруг перестала писать.

— Я верю, что Виктория делала это не по злому умыслу, а действовала, как подсказывало сердце…

Я не дал ему закончить.

— Скажите, куда сослали Вику? У меня отпуск, я хочу поехать к ней.

— Чтобы добраться туда, нужно десять недель, — горько усмехнулся Ипполит Фадеевич. — К тому же, — голос его сделался суше, — это может испортить вам и службу, и дальнейшую жизнь.

С тяжелым сердцем уезжал я из Николаевска. Пришлось ехать сразу же к месту службы. Вскоре в Порт-Артур приехал после отпуска и Костя Назимов. Мы служили в одном отряде, вместе посещали ресторан «Саратов» и офицерское собрание, ходили на балы и в гости. Воевали тоже вместе. На стоянках, во время крейсерств, в дозорах я носил в душе образ Вики. Когда окончился срок ее ссылки, я написал письмо Ипполиту Фадеевичу. Он ответил, что Вика домой не вернулась и даже неизвестно, где находится.

Я догадался, что она по-прежнему ведет где-нибудь революционную работу и живет, должно быть, под чужой фамилией.

3

«Скорый», «Грозовой» и «Сердитый» неделю простояли в бухте Новик, в карантине. В Золотом Роге находилось несколько старых миноносцев и ремонтировавшийся крейсер «Аскольд». Корабли, способные плавать, были надолго отправлены в море. Командующий Владивостокским отрядом контр-адмирал Иессен запретил увольнять матросов на берег. В городе и по всему Приморью введено было военное положение. В Приамурском военно-окружном суде на Посьетской шли процессы над участниками революционных выступлений. Судили артиллеристов Иннокентьевской батареи, нижних чинов Сибирского флотского экипажа и матросов судовых команд крейсеров «Жемчуг» и «Терек».

По городу разъезжали казачьи патрули. Из Владивостока было выведено много частей, охваченных революционным брожением. В особую экипажную роту перевели из состава команд военных судов, стоявших в порту, пятьсот матросов и держали под усиленным караулом.

А волнения не прекращались. Неспокойно было на транспортах, в порту, на миноносцах и в минном батальоне, расквартированном в бухте Диомид.

Сойдя в первый раз на берег, я зашел в офицерское собрание. В буфете за столиком сидели два капитана инженерных войск в несвежих мундирах. Они только что приехали из Свеаборга. Проштрафившиеся офицеры, подвыпив, разговорились и рассказали мне о восстании в Свеаборгской крепости. Больше всего меня удивило, что восстанием руководили двое офицеров: подпоручики крепостной артиллерии Коханский и Емельянов.

— Вся Россия бунтуется, господин лейтенант, — моргая красными от выпитого вина глазами, устало говорил тучный капитан с простреленным во время мятежа ухом. — Вот всю ее, матушку, поперек проехали — и везде волнения…

— В Питере у дворца началось, в Москве громом грянуло и пошло грохотать по всей России, — не отрывая от меня удивленного пьяного взгляда, подтвердил второй капитан, темнолицый, худой. — В Екатеринбурге, Омске, Иркутске, Чите — везде прошли бунты и волнения. Думали — здесь, на краю света, поспокойнее, — так нет, черт возьми! И здесь! Там у нас тише стало, а у вас не кончилось еще. Н-не-ет, — погрозил кому-то пальцем капитан, — еще будут дела…

«Скорому», «Грозовому» и «Сердитому» разрешили ошвартоваться к Угольной стенке на противоположной стороне бухты. Из Морского штаба поступило приказание грузиться углем и выходить на боевые эволюции в Амурский залив.

Команда «Скорого» вышла наверх по авралу, но грузить уголь отказалась.

— Воевали-воевали, а теперь на берег не пускают, — возмущался Чарошников, разводя руками. — Где же справедливость?

— На небе справедливость, — зло расхохотался стоявший рядом с ним черный, как угорь, минер Порфирий Ро́га. — У бога спроси. На земле ее нет.

Матросы, побросав мешки, собрались на юте и о чем-то оживленно разговаривали. Ко мне подошел Нашиванкин.

— Что же это получается, ваше благородие? — стараясь побороть волнение, негромко спросил он. — Три года матросы не ступали на российскую землю… Пустите кого-нибудь из матросов в увольнение.

— Сейчас я не могу ничего сделать, Дормидонт. Поступило распоряжение выйти в море на учения.

— Разве мы собираемся снова воевать? Или мало пролито крови?

— Флот должен быть готов к любым неожиданностям. Если бы команды наших судов были обучены как следует, японцы не побили бы нас, — возразил я.

— Поздно махать руками, — усмехнулся Нашиванкин. — Что случилось, того не изменишь. Потопленных кораблей не воротишь, мертвых — не воскресишь.

— Предохранить отечество от новых бед нелишне.

— Не это нужно отечеству…

Из раскрытого люка выбежал наверх вахтенный начальник, мичман Нирод. Нашиванкин замолчал, отошел в сторону.

— Я только что из машинного отделения, — торопливо проговорил Нирод. — Машинисты отказались выходить на погрузку. Это — бунт!

— Это еще не бунт, Евгений Викентьевич.

— Что же это? — Серо-голубые глаза графа смотрели не мигая, спокойно, но рука с тонкими, холеными пальцами, лежавшая на рукояти кортика, мелко и нервно дрожала.

— Протест, вылившийся в нарушение устава, — ответил я.

— Нужно изолировать зачинщиков, — предложил Нирод. — Посадить их в карцер.

— Обойдется без этого, Евгений Викентьевич. Крайние меры излишни.

Погрузку начали на другой день.

Черные как негры, согнувшись под тяжестью мешков, наполненных углем, медленно ступали по сходням матросы. С яростной торопливостью высыпали в трюм уголь и сходили с корабля обратно на угольную площадку. Плюясь густой черной слюной, ругались длинно и смачно. Вспоминали бога, царя и чертей. Тускло блестела на солнце, не убавляясь, громадная куча угля. Грузились сутки. Назимов, закончив погрузку, не стал нас ждать, и «Грозовой» вышел в море один.

На «Скором» перед выходом полопались водогрейные трубки котлов и сломалась питательная донка. Прекратилась подача пресной воды. Исправили повреждения лишь к вечеру. Когда выходили из Золотого Рога, было совсем темно. Маяк белел как свеча. Над погруженным в мрак заливом рдела кроваво-красная полоска.

Шли полным ходом. «Скорый» вибрировал, вздрагивал и странно гудел корпусом. Машины работали тяжело, издавая надрывный хриплый гул. В зеленой от фосфоресценции струе следом шел «Сердитый».

Перед рассветом пришли на рейд острова Рейнеке. На воде покачивались девять миноносцев. Из люков и дверей пробивались лезвия желтого света. Над рейдом стояла первобытная тишина. Остров Рейнеке фантастической огромной черепахой лежал на спине океана.

Утром начали эволюции. Отрабатывали строй кильватерной колонны. Миноносец «Статный» под брейд-вымпелом заведующего отрядом капитана второго ранга Балка шел головным. За ним, растянувшись на целую милю, дымя всеми трубами, шли «Смелый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Усердный», «Грозовой», «Бравый» и «Бодрый». Миноносцы выскакивали в стороны, превращая строй в ломаную линию. Держать дистанцию между мателотами было еще труднее. На мачте «Статного» непрерывно трепыхались сигнальные флаги. «Грозовому» — взять правее, «Бравому» — сбавить обороты, «Скорому» — подтянуться», — распоряжался капитан второго ранга Балк, стоя на мостике «Статного». Лицо заведующего^[1] отрядом виднелось мутным белесым пятном. Я не мог понять, сердится ли он или по привычке спокойно смотрит на флотский ералаш. Службу и море Балк любил как истинный моряк, знал тактику, кораблями управлял умело. Но миноносцы были разношерстные: невские, ижорские, порт-артурской и владивостокской сборки, участвовавшие в войне и стоявшие на приколе.

Когда перестроились из кильватера в строй фронта, получилась волнистая линия из серых тел миноносцев. «Выровнять строй», «Усердному», «Грозовому» и «Бравому» сбавить обороты», — взвились на мачте «Статного» флаги.

Чарошников не успевал репетовать сигналы. И не торопился. Равнодушно и молча брал он сигнальные флажки, медленно поднимал их на мачту. Нашиванкин стоял на вахте понуро. Грустно глядел он на серый день, расстилавшийся над водной равниной, вяло ворочал штурвал.

По сигналу «Перестроиться в строй уступа» «Тревожный» повернул не вправо, а влево и ударился бортом о корму «Грозового».

«Этого еще недоставало, — подумал я. — Тесно стало в океане. Так без войны начнем топить друг друга».

Три дня подряд отряд миноносцев производил эволюции. На ночь мы уходили на рейд острова Рейнеке и становились на якорь. На четвертые сутки пришел из океанского плавания отряд крейсеров под флагом контр-адмирала Иессена. «Россия», «Жемчуг», «Терек» и канонерская лодка «Маньчжур» стали на якорь мористее нас, у острова Рикорда. На рассвете Иессен решил начать общее учение. Крейсеры должны изображать броненосную эскадру, а миноносцы — прикрывать их со стороны моря от атак вражеских легких сил.

Выстроившись в кильватер, крейсеры прошли мимо. Впереди — «Россия». Тяжелый, серый четырехтрубный крейсер с узорами снастей, надстроек, изогнутых вентиляционных раструбов, орудий и шлюпок. Я успел увидеть на ходовом мостике контр-адмирала Иессена в штормовом плаще с капюшоном, надвинутым на голову.

За «Россией» шли «Жемчуг» и «Терек», замыкал строй «Маньчжур». День выдался пасмурный. То начинал моросить дождь, то приносило ветром с океана холодные клочья тумана, постепенно застилавшие все вокруг. Корпуса миноносцев потемнели от влаги; парусина тента, обтягивавшая мостик, стала мокрой и гудела от ветра, как барабан. Сопровождали отряд крейсеров по шесть миноносцев справа и слева. Иессен то и дело отдавал распоряжения.

«Паре миноносцев выйти в минную атаку!», «Смелому» и «Статному» атаковать вражеские броненосцы!» — следовали семафоры.

Как стая гончих, рыскали миноносцы по пустынному серому морю. Вместе с густым дымом из труб летели снопы искр. Котлы «чихали» огнем. Это продолжалось до вечера. Матросы стояли на вахте без обеда, без отдыха.

— Долго ли будет еще продолжаться кутерьма? — заговорил Нашиванкин. — И как только не надоест адмиралу эта игра! Ведь не картонными корабликами играет. Люди же на кораблях…

— Ты думаешь, нас он за людей считает? — обернулся к нему Чарошников. — За червей нас считает Иессен.

— Надо ему сказать, чтобы не считал, — зевнул в кулак дальномерщик Суханов.

— Так он и послушает нас, — зло усмехнулся Золотухин. — Вот обвязать бы старого дурака тросом, да за борт, и протащить за кормой мили две-три. Вот тогда он узнал бы…

Я с любопытством посмотрел на Золотухина. Он умолк, но не смутился. Взгляд его был тверд и равнодушен.

Вдалеке показался буксир. Он шел наперерез нашему курсу, изображая вражеский броненосец.

«Миноносцы, в атаку!» — взвился на мачте «России» флажный сигнал. Шесть миноносцев, развернувшись в строй фронта, полным ходом ринулись на цель. «Скорый» шел вторым от крайнего. Корпус нервно вздрагивал от ударов встречных волн. Миноносец, как разъяренный всадник, выскакивал из водной впадины, весь в пене и брызгах, взбирался на гребень. Ветер тонко и протяжно свистел в снастях, хлопал парусиной.

Цель все ближе. На сетке бинокля я различаю медленно идущий буксир и щит на расстоянии трех делений позади. С каждой минутой дистанция сокращается…

На мостик вбегает мичман граф Нирод. Он взбешен. На холеном бледном лице — ярость.

— Эта каналья… Ро́га… уселся на минный аппарат… и свою вонючую трубку курит, — прерывающимся от гнева голосом доложил Нирод. — Скоро стрелять… а аппарат не готов.

— Почему же вы не потребовали, Евгений Викентьевич? — спросил я.

— Требовал, приказывал, ругался, грозил отдать под суд…

— А он?

— И в ус не дует. Сидит, как индийский бог, на трубе и даже не разговаривает.

Подойдя к заднему крылу мостика, я увидел то, о чем доложил граф Нирод. Поведение матроса мне показалось верхом кощунства, издевательством над святостью флотской службы.

— Дед мой и не за такие шутки вешал нижних чинов на рее, — зло проговорил Нирод. — Не мешало бы и теперь по старой традиции вздернуть одного-двух каналий, в назидание другим.

Слова графа подействовали на меня как холодный душ.

— Забудьте, граф, что было когда-то. Это никогда больше не повторится. Ваш дед творил на флоте жестокости, а нам теперь приходится расхлебывать. Вот вам урок истории. Советую забывать плохие традиции и помнить хорошие.

Оставив командовать штурмана мичмана Алсуфьева, я спустился на палубу и в сопровождении мичмана Нирода подошел к минному аппарату.

— Что вы делаете, Ро́га? — с трудом сдержав себя, спросил я.

— Вот сижу… курю, — вынув изо рта трубку и полуобернувшись ко мне, ответил Ро́га. Темное, словно отлитое на старой медной монете, лицо матроса сохраняло невозмутимо-спокойное, наглое выражение.

— Миноносец на курсе атаки, и через несколько минут мы должны выпустить мины, — дрогнувшим голосом произнес я.

— А я думал совсем другое, — съязвил Ро́га. — Сижу и полагаю, что труба — паровоз. — Ро́га хлопнул ладонью по трубе минного аппарата. — А я — вольный пассажир и еду в Харьков… домой. Ха-ха-ха!

Смех прозвучал как удар хлыста.

— Слезьте с аппарата, матрос Ро́га! — крикнул я, не узнавая своего голоса.

Ро́га вздрогнул и медленно слез, согнулся и быстрыми, точными движениями стал готовить аппарат к стрельбе.

Минный залп «Скорый» дал вовремя. Одна мина попала в щит, но после неприятности с минером я не обрадовался удаче.

— Не Ро́га, а черт с рогами, — восхищался Алсуфьев, проследив путь мины от корабля до щита.

Когда совсем стемнело, миноносцам было приказано стать на якорь. Поужинав в кают-компании, я спустился в кормовой матросский кубрик. Там было душно и сильно накурено. Пахло потом, несвежим матросским бельем, сырой верхней одеждой и щами. За столом плотным кружком сидели Пушкин, Чарошников, Пойлов, баталер Александр Решетников, Золотухин, Ро́га и Антон Шаповал, перед выходом в море прибывший на «Скорый» из Сибирского флотского экипажа. Шаповал был высоченный детина, с открытым широколобым лицом. Смелые темные глаза выражали ум, твердость и спокойную уверенность. До службы Антон Шаповал жил в Иркутске, работал на заводе.

Когда я вошел к ним, Решетников рассказывал что-то. Все молча слушали его.

— Не стесняйтесь, Решетников, рассказывайте, я тоже послушаю, — просто сказал я.

Они потеснились. Я сел.

— …Так вот, приходит к деду моему нарочный от графского управляющего и требует идти рожь жать, — продолжил свой рассказ баталер, — а своя-то рожь на корню стоит, осыпается. Жать бы ее надо, а ты на барское поле иди, чужую рожь жни… Помню — дед мой аж весь почернел.

«Уж я устрою этому долгополому журавлю, — сказал дед. — Идем, Лександр!»

Взяли мы серпы и пошли. Приходим. Поле у графа громаднющее. Рожь желтая, как воск, волнами ходит.

«Стриги, Лександр, колоски, — говорит мне дед, — солому пусть граф с управляющим сами косят».

И начали мы стричь. И быстро у нас дело идет. Нагибаться не нужно. Только гляжу: дедушка мой невеселый, черный весь. Вечером прибегает управляющий графский…

«Ах вы разбойники, канальи. Да я вас обоих за это в Сибирь упеку!» — закричал он.

Дедушка не дал ему закончить, схватил управляющего за шиворот и понес. Несет его дед, а он ногами дрыгает, кричит. Бросил его дед на дорогу. Управляющий подхватил полы кафтана да как драпанет.

На другой день приехал за дедушкой урядник. Судили старика. Так и сгинул на каторге. Отец забрал меня с матерью в Питер. Четырнадцать лет мне было, когда в первый раз пошел на завод. Нелегко приходилось…

Положив на широченные руки свою буйную голову, молча слушал его Яков Пойлов. Мрачнел Антон Шаповал. Улыбался чему-то Иван Пушкин. Лоснилась от пота темная бронза невозмутимого лица Порфирия Ро́ги.

— Эхма! Если задержат нас до весны на флоте, семьи наши пойдут по миру, — глядя себе под ноги и перестав улыбаться, произнес Пушкин. — Дома одни ребятишки да старики, работников-то нет.

— Война кончилась… Зачем же нас держат? — в упор спросил меня Шаповал. — Дети наши голодают, жены перестали получать пособия… почему не увольняют девятьсот второй призывной год, ваше благородие?

— Некем заменить кадровых матросов, — ответил я, хотя не знал истинной причины.

— Но ведь за это время можно было обучить младшие призывные возрасты, — не отступался он.

— Не сумели, значит.

— Начальство нас надувает и обманом держит на службе, — буркнул Порфирий Ро́га. — А надувательство исходит от царя, помещиков да еще от попов.

— Ну, вы же сами знаете, ваше благородие, какая теперь жизнь пошла, — вступил в разговор Александр Решетников. — А ведь матросы тоже люди, интересуются манифестом, а нам никто ничего не рассказывает. Мы защищали родину, нас калечили на войне, а все осталось как было. Положение наше не улучшилось… Мы хотим знать, что написано в высочайшем манифесте и какие нам дарованы права и свободы?

— Я доложу об этом начальству и буду просить разрешения прочитать команде лекцию с растолкованием высочайшего манифеста.

— Да, мы хотим знать дарованные нам права, которые записаны в манифесте, — сказал Чарошников.

— Никаких новых условий для жизни манифест не дал, — громко сказал Шаповал, гневно глянув на меня темными глазами, — там одни лишь пустые слова да обещания.

— Откуда ты знаешь? — спросил Чарошников, шумно уронив на стол руки.

— Раз говорю, значит, знаю.

Я был поставлен в тупик вопросами, заданными мне.

— Что же мы, неравноправные граждане, что ли? Может быть, нас снова в морду будут бить? —поднял голову Пойлов.

— Никто никого бить не собирается, — ответил я. — Разве кого-нибудь из вас тронул хоть один из офицеров «Скорого»?

— Прошли те времена, — усмехнулся Антон Шаповал. — Теперь мы сами будем предъявлять начальству свои требования.

— Если требования обоснованные — предъявляйте. Через меня. Ни одного вашего требования я не оставлю без внимания.

— Нас стали скверно кормить, — заявил Алексей Золотухин, — сегодня и вчера подали на ужин дурную кашу.

— Склады ломятся от овощей и свежих продуктов, а мы овсяной кашей да солониной давимся, — подхватил Пушкин.

— Не это главное, — перебил его Антон Шаповал. — Вот что надобно матросам, ваше благородие, — обратился он ко мне, глядя прямо и твердо. — Чаще увольнять надо матросов на берег, а нас совсем не увольняют… Сократить сроки службы, отпустить домой семейных матросов, увеличить жалованье при увольнении в запас. Устроить надобно библиотеки и читальни для нас за счет казны. И отменить титулы вне службы… Да всего сразу не перескажешь…

Выйдя из кубрика, я направился в каюту, чтобы обдумать все. Там было душно и тесно. Не усидел. Поднялся на мостик. Черный холст неба в звездных крапинах низко нависал над морем, поглотившим во мраке полтора десятка кораблей. Волны с тихим шелестом лизали корпус «Скорого». Мерно качался корабль, поскрипывая якорной цепью.

«Наши семьи пойдут по миру», «Начальство надувает нас и обманом держит на службе», — не выходило из головы.

Я подумал о том, как изменились матросы и что основа флотской службы расшаталась. Матросам нужно одно: уехать домой, получить землю, пахать, косить; офицерам — совсем другое.

«Нас объединяют только корабль и море. А выпусти нас на берег — и мы пойдем разными дорогами. Если это будет продолжаться и дальше — толку на флоте не будет…»

«Но ведь так было и прежде, а все шло спокойно, — возразил я себе. — Можно ли все же добиться согласия на судне… или нельзя?»

С моря дул свежий, влажный ветер. В темноте лениво плескались волны, не давая ответа.

4

Запретить увольнять матросов на берег и непрерывно держать корабли в море начальство было не в силах. Наступил день, когда «Скорый» отдал якорь у стенки напротив памятника Невельскому, а широкий железный трап лег мостом между кораблем и землей. На юте, в свежих тельняшках, наглаженные, побритые, стояли матросы первой и третьей вахт. Мичман Алсуфьев с просветленным лицом прохаживался вдоль строя. На щеках его рдели красные пятна. Глаза сияли. Я торопливо подписывал увольнительные билеты.

«Матросы давно этого заслужили, — думал я, выводя на бланках знакомые фамилии, — пусть погуляют. Отдохнут — быть может, и улягутся страсти. Авось все пойдет по-прежнему, спокойно, своим чередом».

Больше всего я боялся, что матросы, ступив на землю, перепьются и многих потом придется разыскивать. Но этого не случилось. Они пришли вовремя, серьезные, деловито-трезвые, невеселые. Напился один лишь кок Андрей Лавров. Его принесли на руках.

После сигнала «Койки брать» я стал обходить кубрики. Матросы раздевались, укладывали в рундуки праздничные тельняшки и брюки, переговариваясь, ложились спать.

— Как с японцами воевать, так нас посылают, а как по Светланской ходить — на другую сторону гонят, — услышал я голос Золотухина.

— Отовсюду гонят нашего брата, — вздохнул Чарошников, натягивая на грудь одеяло. — Господа офицеры не желают ходить по одной стороне с нами.

— Белоручки чертовы! Тесно им, что ли? — с возмущением продолжал Золотухин. — Не любо им, подлецам, что мы своим матросским видом их светлые очи мозолим…

— На черта сдалась вам эта правая сторона? — вступил в разговор Порфирий Ро́га.

— Дело не в стороне, а в том, что нас за людей не считают, — сухо произнес Антон Шаповал.

Увидев меня, все замолчали.

«Неужто нельзя отменить этот солдафонский циркуляр, — возмущался я, поднимаясь наверх. — К чему искусственно возводить между людьми стены, когда их и без того достаточно».

«Скорый» поставили в сухой док. Корпус требовал чистки, и нужно было менять винты. Матросы стали чаще бывать на берегу. Они общались с рабочими завода и порта, ходили к солдатам в казармы и встречались с ними во время увольнений. Не занятые службой под разными предлогами уходили с корабля, чтобы принять участие в митингах, происходивших в порту. Вначале отлучались в одиночку. Потом стали уходить группами. Они посещали Народный дом, где собирались рабочие порта, железнодорожники, городская беднота и солдаты.

Я думал, что с прибытием на родину найду общий язык с матросами, стану к ним ближе. Вместо этого я становился все более чужим для них. Они уходили в сторону. Я шел прежним курсом, не понимая истинного смысла происходящего. С ревнивой болью заметил я, что матросы стали сторониться меня. Как-то раз я пытался вызвать Нашиванкина на откровенность.

— Скажи мне, Дормидонт, что произошло после нашего прихода во Владивосток?

— Ничего не произошло, — сохраняя безразличие на лице, пожал плечами Нашиванкин.

— Вы куда-то ходите, где-то собираетесь, о чем-то своем все говорите, — продолжал я.

— Разное говорим. Больше, конечно, о жизни.

— Я бы хотел знать, где бывают мои матросы.

— Везде бывают, ваше благородие, город большой…

Обычно веселый, жизнерадостный, Иван Чарошников стал серьезен, неразговорчив. Тихий, застенчивый Пушкин старался не встречаться со мной взглядом и как можно реже попадаться мне на глаза. Яков Пойлов смотрел на меня с нескрываемой неприязнью. Тяжелые, недобрые глаза минно-артиллерийского содержателя выражали мрачную злобу. Я знал, что заводилами среди матросов были он и Антон Шаповал. Их теперь слушались не меньше, чем меня.

Хотелось с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Друзей, кроме Назимова, у меня не было. К нему и направился я вьюжным январским вечером.

«Грозовой» стоял у стенки Строительного порта. На причал намело сугробы сухого снега. На них лежали косые полосы коричнево-темной пыли. Колючий, резкий ветер безжалостно сек лицо. По незамерзшей бухте гуляли мрачно-свинцовые волны. Над ними роем летали снежинки, они таяли, коснувшись воды. Становилось жутко от холода и одиночества. Ветер выл многоголосо и грозно. Я поднял воротник шинели…

У Назимова сидел командир «Усердного» лейтенант Штер. Когда я вошел, они читали какую-то бумагу. Назимов крепко пожал мне руку, потрепал по плечу, усаживая в кресло.

— Давно же ты не был у меня, Леша. Забываешь друзей. Нехорошо.

— Ты тоже, Костя, забыл дорогу ко мне, — с обидой проговорил я.

Штер небрежно сунул мягкую теплую ладонь, улыбнулся.

— Прочти-ка это, — сказал Назимов, придвигая ко мне лист бумаги с текстом, отпечатанным типографским шрифтом. — Похоже, опять начинается кутерьма.

На грубой, о желтыми крапинами оберточной бумаге было написано:

«ТРЕБОВАНИЯ

нижних чинов от военных судов на Тихом океане и солдат гарнизона.

Первое: освободить из-под ареста политических заключенных — матросов и солдат.

Второе: удалить из города казаков и отменить смертную казнь.

Третье: дать нижним чинам полную свободу вне службы и разрешить посещение собраний и митингов.

Четвертое: устроить для нижних чинов библиотеки и читальни за счет казны, производить для них выписку газет и журналов.

Пятое: обязать офицеров обращаться с нижними чинами на «вы», отменить титулы вне службы.

Шестое: увеличить матросам жалованье от 5 до 10 рублей, а в плавании до 20 рублей; при увольнении в запас выдавать 50 рублей.

Седьмое: уменьшить срок службы: матросам — до 4 лет, солдатам — до 2 лет.

Восьмое: не посылать солдат и матросов на посторонние работы.

Девятое: офицерам запретить иметь прислугу для домашних надобностей, а также драться и ругаться.

Десятое: нижним чинам разрешить ходить по обеим сторонам Светланской улицы и ездить на извозчиках.

Одиннадцатое: уменьшить число караулов.

Двенадцатое: уволить в запас семейных нижних чинов, а также призванных в 1902 году.

Комитет выборных нижних чинов от судовых команд и солдат гарнизона».

— С этой петицией выборные ходили к коменданту крепости генералу Ирману, — усмехнулся Назимов.

— А что им ответил Ирман? — спросил я.

— Выгнал в шею, — осклабился Штер.

— Напрасно. В этом списке много законных, вполне обоснованных требований, — возразил я. — Их следовало удовлетворить.

— Не нужно потакать им, Леша, — мягко сказал Назимов. — Стоит лишь сделать маленькую уступку, как они потребуют большего. В октябре девятьсот пятого с этого начали. А потом принялись громить офицерские квартиры. Нас с тобой не было здесь. А вот Альберт Карлович видел собственными глазами…

— И вспоминать не хочется этот всефлотский позор, — подхватил Штер. — Офицеры прятались от оголтелой матросни, как бабы, в чужих квартирах. Мой тесть с женой и дочерью едва успели выбежать на улицу, как их флигель запылал с трех сторон.

— А ведь можно было избежать этого, если обращаться с матросом по-человечески, — угрюмо проговорил я.

— Не понимает матрос хорошего обращения, Алексей Петрович, — сказал Штер. — Ему кнут надобен.

— Ну это вы перегнули, Альберт Карлович, — поправил его Назимов. — Иногда не мешает прибегнуть к ласке и посулить…

Вестовой принес вино и бокалы. Молча поставил на стол. Вышел.

— А ведь к тому дело идет, Константин Андреевич, матросы опять голову поднимают, — задумчиво произнес Штер, разглядывая на свет бокал с вином. — Я не забыл еще, как палил «Жемчуг» из пушек по казакам, разгонявшим толпу.

— Неспокойно стало на флоте, — согласился Назимов. Изящным движением коснулся салфеткой рта и, помолчав, продолжил: — Я не говорю о «Грозовом». У меня — порядок. Смутьянов я списываю в Сибирский флотский экипаж, оттуда беру тихих парней, только что из деревни. Темными людьми управлять легче. Напрасно обучал ты их азбуке, Леша. Они у тебя стали слишком грамотные.

Мне нравилось в Назимове многое: ровный характер, манеры, шрам на щеке. Но то, что он сейчас сказал, — не понравилось.

— Ты не прав, Костя, — возразил я. — Корень зла в том, что мы, офицеры, противопоставили себя матросам. А интересы нижних чинов и наши должны быть неразделимы. Нужно знать нужды матросов. Ведь они заслужили человеческое отношение. Ведь мы воевали вместе…

— Вы чрезмерно либеральны, Алексей Петрович, — холодно усмехнулся Штер, — и проповедуете теорию этого оригинала адмирала Макарова. Она устарела. Наступило время, когда флоту нужна железная рука. А то, чего доброго, вы еще предложите нам есть из одного с матросами бачка и слушать, как они чавкают. Бр-рр! У меня есть своя метода, — продолжал Штер, — держать нижних чинов в узде, в непрерывной строгости, не давать никаких поблажек, никакой вольности. Давить на них последовательно, ежедневно, без передышки и приучать их к этому состоянию…

— Надо знать природу и характер русского человека, Альберт Карлович, — прервал Штера Назимов. — Он отличается многотерпением, стойкостью, выдержкой. И в то же время — это паровой котел, который может взорваться. Нужна гибкость, барон. Так, как вы, нельзя.

— Я не умею и не желаю нянчиться, Константин Андреевич, — ответил Штер.

Все более неприятен мне становился заносчивый барон. Это был высоченный, белобрысый лейтенант с розовым лицом и холодным взглядом серых, с льдистым оттенком глаз. Я и Костя Назимов по старой традиции носили усы. Штер был всегда гладко выбрит. И это почему-то раздражало меня.

— Так рассуждают наши адмиралы и некоторые старшие офицеры, которые не считают матросов за людей, — сказал я. — Мы же, начальники, должны видеть в каждом из них человека.

— Этим увлекаться не стоит, — отставив в сторону недопитый бокал, заметил Назимов. — Матросы — люди, но с другим складом ума, чем мы, и иными интересами. Забывать это или мешать всех вместе — невозможно. Но вот что, господа, хватит политики. Давайте выпьем…

Разошлись, так и не придя к единому мнению.

Еще более удрученный, возвращался я на «Скорый». Холодно и недружелюбно косилась луна на почерневшую бухту. От воды поднимался серый, прозрачный пар. Холод властно охватывал тело, проникал внутрь.

5

Во Владивостоке все мне напоминало Вику: залив, подернутый голубоватой дымкой, коричневые сопки в лучах заходящего солнца, знакомый маяк. Если я шел по Светланской, всегда многолюдной и праздничной, мне почему-то казалось, что вот-вот я увижу ее. Все, вплоть до запаха пыли на улице, вызывало в моей памяти воспоминания о ней. Не раз стройная фигурка идущей навстречу женщины приводила меня в волнение, когда я находил в ней сходство с Викой…

Спустя год после возвращения из Шанхая я получил от отца Вики письмо. Он сообщил, что дочь живет в Спасске, бывает во Владивостоке. Я несколько раз перечитал письмо. Потом долго сидел, положив голову на руки. Поехать к ней я смог только через месяц.

Как-то вечером ко мне явился Костя Назимов, гладко выбритый, надушенный, с аккуратным пробором. Он сиял пуговицами парадного мундира, орденами. Вслед за ним в каюту вошел лейтенант Штер. Отсутствующий взгляд остзейца был направлен обычно куда-то мимо меня. Во мне всколыхнулась волна досады на Костю Назимова.

«Нашел приятеля», — с ревнивой злостью подумал я.

Они зашли пригласить меня в офицерское собрание. Я отказался, сославшись на нездоровье. А в этот вечер, как никогда, мне не хотелось оставаться на миноносце. Когда Назимов и Штер ушли, я оделся в штатское и сошел на берег.

Не помню, сколько времени бродил я по городу, потом сидел в сквере Невельского. Было уже поздно, когда я повернул на Ботаническую улицу, ныне улицу Всеволода Сибирцева. По узкой деревянной лестнице поднялся наверх, подошел к вестибюлю Народного дома.

Мне хотелось узнать, зачем там собираются люди, о чем говорят. В дверях Народного дома стояли матрос и пожилой рабочий. Было темно, и я не сразу увидел, что один из них рулевой Дормидонт Нашиванкин. Он узнал меня, удивился, молча отошел от входа, пропуская внутрь. Рабочий проводил меня недружелюбным взглядом.

Зал был полон. Я с трудом нашел незанятое место в последнем ряду. Матросов присутствовало много, и большинство было с миноносцев. Некоторых я знал в лицо. Были здесь и женщины, они сидели в первых рядах.

— Положение в городе тяжелое. Сотни борцов за свободу посажены в тюрьмы и сосланы, — высоким юношеским голосом говорил худощавый, с небритым лицом мастеровой в короткой кожаной куртке. — Приамурский военно-окружной суд и Иркутская судебная палата заканчивают процессы над участниками октябрьских и январских событий…

Оратор умолк на секунду, вгляделся близорукими главами в первые ряды, словно ища кого-то. Редкие светлые волосы неровными прядями спадали на выпуклый, красиво очерченный лоб. Позднее я узнал, что звали оратора товарищ Костя. Мне стало также известно, что собрание было подготовлено заранее, и, чтобы сбить с толку ищеек, оно проводилось внезапно вместо назначенного на это время любительского спектакля.

Я был удивлен смелостью, с какой говорил оратор. Вспомнил, как осмотрел меня мастеровой, стоявший на карауле у входа, и подумал, что не каждый день можно услышать такое.

— Военное положение не отменяется, — продолжал оратор. — Все требования, за которые мы боролись, остались неудовлетворенными. Портовики, рабочие судоремонтного завода и мастерских по-прежнему работают за гроши по двенадцать часов в сутки. Бесправная жизнь нижних чинов в крепости не улучшилась. Совсем недавно, два дня назад, — голос его окреп, стал громче, увереннее, — солдаты первой роты минного батальона в бухте Диомид, доведенные до крайности жестокостью командиров, отказались разойтись из строя, пожелали предъявить претензию высшему начальству. Командир батальона вызвал вооруженную часть и приказал арестовать всю роту. Посажены в крепость сто тридцать два минера. Их будут судить. Мы должны помешать властям совершить над ними расправу…

По залу пронесся говор и шум.

— Но, товарищи, ни суды, ни аресты, ни ссылка, ни тюрьмы не испугают нас. Мы сильны верой в правоту революционного дела. Нас много. С нами все эксплуатируемые и обездоленные. Нам нужно лишь объединиться. В единении — сила!

— Верно, товарищ Костя! Правильно! — раздались голоса из зала.

— Цель нашего движения, нашей борьбы ясна, — энергично взмахивая руками, продолжал товарищ Костя. — Нужно отобрать у помещиков землю, у буржуев — заводы, уничтожить существующий монархический образ правления в России и на горьких осинах повесить дворян, попов и царя.

Товарища Костю сменил Яков Пойлов. При тусклом свете электрического фонаря мрачно блестели широко посаженные глаза минно-артиллерийского содержателя. Он резко, словно рубил, взмахивал рукой в такт словам:

— Довольно терпеть! Разве мало того, что пришлось перетерпеть на войне, братцы? А за что? Для того, чтобы буржуи набивали золотом карманы на наших страданиях. Хватит! Сколько осталось нас в живых? Мало. Почти все миноносцы лежат на дне Желтого моря. Кто, как не мы, матросы, вынесли на своих плечах все тяготы проклятой войны… Да еще рабочие люди. Они работали на войну в поте лица, а буржуи, фабриканты и торговцы жирели, наживались. Но близится час: выйдут из хижин, трущоб и подвалов люди. Мозолистыми руками, теми руками, что умели только трудиться, возьмут они за горло угнетателей и сметут эту нечисть.

Пойлов шумно вздохнул, остановился, вытер ладонью мокрый лоб и, оглядев зал, громко отчеканил:

— Не дадим совершить расправу над арестованными минерами! Двинем сообща в Диомид! С нами солдаты, с нами рабочие! Потребуем у властей освободить из-под ареста братьев-минеров…

Пойлов запнулся, помолчал, обдумывая, что сказать.

— Ну, я кончил, — неожиданно выкрикнул он, — остальное скажет следующий товарищ. Слово имеет товарищ Надя.

От первого ряда отделилась невысокая стройная женщина в закрытом черном платье и быстрой походкой направилась к трибуне. В глаза мне бросилось что-то знакомое в ее гибкой, порывистой фигурке и наклоне головы, увенчанной короной черных волос. Поднявшись на сцену, женщина резко повернулась к залу.

«Вика!»

В тусклом свете я увидел ее лицо, спокойное, немного усталое. В первое мгновение я был словно скомкан неожиданностью.

Я плохо слушал ее, но не сводил с нее глаз. Она сильно изменилась, стала будто выше ростом. Голос сделался глубже, звучнее. В притихшем зале отчетливо и просто звучали ее слова. Вика призывала к действиям, к немедленному выступлению. По мере того как она говорила, нервным румянцем покрывались бледные щеки, гневными огоньками зажигались глаза. Они были прежние, чистые, смелые, смотрели прямо. Я сидел не шелохнувшись.

Вика вернулась на свое место, а я с нетерпением стал ждать, когда кончится собрание. Сознание, что она в этом зале, в нескольких шагах от меня, вырывало из-под ног привычную почву.

Когда все встали, к Вике подошли несколько человек незнакомых мне матросов и Дормидонт Нашиванкин. Светлые вьющиеся волосы его были аккуратно расчесаны, открытое, простое лицо — серьезно.

— Нужно, чтобы матросы ваших судов узнали, о чем говорилось на собрании, — сказала Вика. — Расскажите им… растолкуйте, насколько сложное сейчас положение…

— Сделаем, — густым басом ответил незнакомый мне матрос. — Поймут нас братишки.

— Только вести агитацию нужно скрытно от ненадежных унтер-офицеров… могут начаться аресты. Каждый из вас должен быть готовым к неожиданностям.

— О нас не волнуйтесь, товарищ Надя, — сказал Дормидонт, — с нами ничего не случится. Вот вы… Боюсь я за вас. И как это сегодня нежданные гости к нам не пожаловали! Дорога, кажись, знакомая.

— Обо мне не беспокойтесь. Волков бояться — в лес не ходить.

Вика замолчала. Скользнула по мне пытливым взглядом, но не узнала сразу. Это была она, хорошо знакомая, прежняя Вика и в то же время — другая, совсем другая, неизвестная мне. Что-то строгое, жесткое появилось в глазах ее.

Я молчал, не в силах заговорить первым.

— Леша! — воскликнула Вика, и на лице ее отразилось сильное душевное движение, глаза блеснули горячим блеском. Потом в них появилось что-то теплое, женское, страдальческое. Я успел заметить, как дрогнули ее тонкие губы.

А через минуту она стала такой же, какой была на трибуне. Потеплевшие глаза обрели сухой, холодный оттенок. Вика говорила с заметным волнением. О себе не рассказывала, расспрашивала меня. Мы стояли друг против друга но и она и я чувствовали, что на нас смотрят, ждут, когда мы кончим. Я ни разу не произнес ее настоящего имени. «Надей» называть не мог. Она испытывала неловкость.

— Меня ждут товарищи, Леша, — словно извиняясь, сказала Вика, и снова потеплело ее лицо. — Я сегодня не могу побыть с тобой. А нам нужно о многом поговорить. Если ты свободен — встретимся завтра в восемь часов вечера в сквере Невельского.

— Я совершенно свободен, Ви… я приду и буду ждать тебя.

— До свидания, — Вика кивнула и направилась к выходу.

Я плохо спал эту ночь и проснулся рано, счастливый сознанием, что вечером встречусь с Викой. День прошел в тревоге, радости и грустном раздумье.

«Что принесет вечер? — думал я. — Придет ли Вика такой, какой была вчера, или увижу ее прежней, понятной и близкой? Что ждет ее и меня?» — с тревогой звучало во мне.

Перед спуском флага я надел парадный мундир и сошел с миноносца. Вика пришла в том же черном шерстяном платье, в котором она была на собрании.

Она с любопытством оглядела меня и, мне казалось, осталась чем-то довольна. На раскрасневшемся от быстрой ходьбы лице ее было радостное волнение, на губах не гасла улыбка.

С минуту мы молча рассматривали друг друга. Вика стала тоньше, ярче, красивее. Выпуклый лоб прорезали две тонкие морщинки, но в глубине черных глаз не потух прежний юный огонь.

Забыв обо всем, мы вспоминали наши встречи, прогулки по Амурскому заливу, грот. И все вокруг, совсем недавно неласковое и неуютное для меня, стало вдруг лучше, светлее.

— Ты не забыл свою клятву? — спросила Вика, глянув на меня с задумчивой строгостью.

— Не забыл.

— А смог бы ты пойти со мной вместе на жертвы, страдания… и начать борьбу с теми, кому ты опора?

Я задумался.

— Тебе трудно сразу понять меня, — произнесла Вика после короткого молчания, — но попытаюсь разъяснить…

Помню, она говорила, что власть государственная держится на несправедливости и угнетении и только кажется прочной. На самом деле царизм развалится, если его расшатать как следует. Царь, фабриканты и помещики, чтобы сохранить свою власть, создали жандармерию, армию, флот. А на флоте и в армии — сыновья крестьян и рабочих, оболваненные уставом и священниками.

Я стал возражать ей:

— А внешние враги? Кто же будет защищать отечество, если не иметь преданной армии и флота?

— Армия и флот нужны, Леша, но только для того, чтобы защищать интересы народа, а не кучки богачей. — Вика помолчала. — Вскоре после твоего отъезда в Морской корпус я случайно попала на собрание социал-демократического кружка, — заговорила она. — Проводил собрание ссыльный социал-демократ. Он приехал к нам из Читы. Его слова удивили и поразили меня. С этого дня я как-то стала смотреть на все другими глазами. Но не это сделало меня революционеркой… Весной того же тысяча восемьсот девяносто девятого года на Первой речке собралась маевка. День был солнечный, ясный. Люди пришли туда, как на праздник. А казаки их били нагайками. Я видела порванные праздничные рубахи, кровавые рубцы на теле, разбитые лица, полные ярости глаза… Это запомнилось на всю жизнь. Перед окончанием гимназии меня приняли в социал-демократический кружок молодежи. В Спасск уехала с полным чемоданом пропагандистской литературы и заданием вести революционную агитацию. Окунулась там, как говорят, с головой в гущу народную. И многое поняла там, насмотревшись на горькую жизнь людей.

В словах Вики звучала спокойная уверенность. Временами мне приходило в голову, что говорит не она, а кто-то другой, принявший облик ее.

— …Матросы и солдаты одурачены. Их оболванивают уставом, присягой и наставлениями. Но в решающий момент они поймут… куда повернуть оружие.

— Мое дело — служба, Вика. Мое самое большое желание иметь спаянный экипаж и боеспособный корабль под началом. Я забочусь, чтобы матросы были обуты и одеты, сытно накормлены. И я люблю их, как должен любить всякий командир вверенных ему людей. Я далек от политики, Вика. Разъяснять матросам то, чего не понимаю и чему даже не совсем верю, я не могу.

— Но ты живешь в такое время, что жизнь заставит тебя принять чью-нибудь сторону. Или ты окончательно и насовсем останешься с ними, или придешь к нам.

Лицо Вики посуровело, побледнело.

— Вика… родная! Ты озлоблена… Ты запуталась в самой себе, — начал я. — Я столько лет ждал тебя… искал… наконец нашел. Разве не достаточно того, что ты успела уже выстрадать?!.

— Что же ты мне предлагаешь, Леша? Бросить дело?

— Нет, Вика. Я хочу лишь, чтобы мы были вместе: ты и я. Ты занимайся своим делом, я буду — своим.

— Жить вместе, а думать и действовать по-разному я не смогу.

— Но ведь, кроме тебя, у меня никого и ничего нет… Ты для меня — все…

Подул ветер. С бухты повеяло холодом. Новый порыв раскачал корабли внизу, у причала. Раздался лязг якорной цепи.

— Все эти годы я ждал тебя, Вика. И я не могу без тебя.

— Я тоже думала о тебе, думала с радостью, с болью, с тревогой. Во мне ничто не умерло и теперь. Ты должен быть с нами.

Вика встала. Никогда еще не была она такой красивой, желанной до боли, до слез.

Мы вышли из сквера. Было поздно. По Светланской, освещенной тусклым светом фонарей, проходили торопливые пешеходы. Выйдя на залитую лунным сиянием набережную, повернули направо.

— Когда я увижу тебя? — спросил я после продолжительного молчания.

— На той неделе в среду. Вечером я свободна. Давай встретимся в это же время в сквере.

Подошли к дому, в котором жила она вместе с родителями. Дом стоял тихий, темный, постарел, поблек.

— Разве ты здесь живешь?

— Рядом. Правда, останавливаюсь, когда приезжаю. А постоянно живет здесь учительница гимназии. Мой старый, добрый друг.

Теплом и покоем повеяло от всего, что было когда-то хорошо знакомо. Волна давно испытанного счастья поднималась во мне. Радости прошлых лет заполнили гулко стучащий комок в груди. С просветленным лицом, сияя темными глазами, прямая и стройная, стояла в двух шагах Вика. Хотелось надолго и крепко прижать ее к себе.

— Мне пора, — ласково сказала Вика.

Я молчал.

Лицо ее странно побледнело, приблизилось. Теплота и прерывистый жаркий шепот Вики ударили в сердце с внезапной силой.

— Мне было трудно эти годы… Я узнала боль унижений и горечь оторванности от всего живого. Страшно, когда кругом тайга и чужие, равнодушные люди. Мне хотелось узнать, где ты, бежать к тебе, Леша. Сколько холода накопилось в душе… А вот сегодня… сейчас мне тепло… хорошо. Я счастлива.

— Вика, милая!

— Я ждала этого дня, знала, что встретимся.

— Мы не расстанемся больше, будем всегда вместе.

— Да, мой родной.

Старый дом, улица и тропинка к заливу плыли вместе с нами в лунной тишине ночи. На судах, стоявших внизу у причала, били склянки. Заступала на вахту ночная смена.

6

Жизнь не стояла на месте. В субботу рабочие порта и железнодорожники объявили забастовку. К ним примкнули почтово-телеграфные служащие и строительные рабочие. На утро следующего дня была назначена общегородская демонстрация.

Вечером к «Скорому» и стоявшим рядом с ним миноносцам подошли мастеровые люди, стали громко кричать:

— Присоединяйтесь, братцы матросы! Не слушайтесь драконов! Завтра — демонстрация! Сбор — у цирка!

Представители от комитета выборных принесли отпечатанные в типографии воззвания. Выборные пришли на миноносец и раздали листовки матросам. Одну вручили мичману Нироду, исполнявшему службу вахтенного начальника.

— Возьмите, ваше благородие, да прочтите хоть одну умную цидулю, — сказал ему черный щупленький матрос с «Аскольда».

Нирод взял ее осторожно, как убитую мышь, и, бегло пробежав глазами, отдал мне. Крупными буквами на толстой оберточной бумаге было напечатано:

«ЛИСТОК ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА СОЛДАТ И МАТРОСОВ ВЛАДИВОСТОКСКОГО ГАРНИЗОНА.

Мы, комитет выборных нижних чинов, трижды ходили к коменданту крепости генералу Ирману с просьбой удовлетворить наши законные требования. Комендант заявил, что не признает никаких выборных.

Только собравшись, мы можем выяснить наши нужды и способы, как достигнуть их удовлетворения. Нам нужно объединиться во что бы то ни стало. Объединившись, мы будем представлять силу, с которой будут считаться.

Все на демонстрацию!

Пусть каждая рота и каждый корабль примут свои решения. В единении наша сила. Помните, товарищи: «Один за всех, и все за одного!»

Комитет выборных нижних чинов, октябрь 1907 года».

— Как вы на это смотрите, Алексей Петрович? — спросил Нирод, не сводивший с меня помутневших глаз, пока я читал. Лицо графа приняло сине-серый землистый оттенок, тонкие ноздри широко раздувались.

— Никак, — ответил я.

— Ведь это черт знает что! — возмутился мичман Нирод. — Требовать вздумали, сволочи! Да кто им дал право?

— Они сами право берут, граф, — приводя его в недоумение иезуитски спокойным тоном, ответил я.

— Да как это можно позволять? Запретить надобно комитеты, а выборных посадить в крепость, под арест. Под суд отдать нужно смутьянов!

— Прикиньте-ка, граф, можно ли посадить всех в крепость? Места не хватит, и сажать будет некому.

— Казаков вызвать из Раздольного… Плетей всыпать, чтобы не бунтовали. Свинцом угостить.

— За что?

От неожиданности граф растерялся. Замолчал.

— А знаете ли вы, Евгений Викентьевич, что просили нижние чины у генерала Ирмана?

— Не знаю и знать не желаю.

— Матросы требовали, чтобы офицеры обращались с ними на «вы», не дрались, не ругались… да отменили циркуляр, согласно которому матросы могут ходить только по левой стороне Светланской…

— А разве мало этого?

— Мало. Они требовали отменить смертную казнь в войсках и на флоте. А вы, мичман Нирод, предлагаете расстреливать без суда. Мира и согласия на кораблях нет. И виноваты мы, офицеры.

— Ну, знаете ли, — Нирод зябко пожал плечами, — в таком случае я отказываюсь исполнять служебные обязанности.

— Как вам будет угодно, Евгений Викентьевич, вы… свободны.

Нирод удалился в каюту и больше не показывался.

Воскресное утро выдалось яркое, чистое. Сопки над городом отсвечивали в лучах солнца, как груды старого золота. Прозрачный воздух ранней осени был свеж. А небо над землей — голубое, как море в тихий полдень. По Светланской в сторону цирка толпами шли люди. Прошли оркестранты, неся на плечах медные трубы. С крейсера «Аскольд» непрерывным потоком сходили на берег матросы.

На «Скором» было шумно. Вся команда собралась на юте. Там раздавались злобные выкрики и ругань. Внезапно шум смолк. Матросы ринулись к двери коридора, где стояли в пирамидах винтовки.

— Назад! — крикнул Антон Шаповал, заслонив собою дверь. — Никого не пущу!

Рядом с ним встали Решетников, Нашиванкин и Пойлов.

— Давай винтовки! — орал Суханов. — Нечего умничать! Не желаем идти безоружными под солдатские пули! С буржуями шутки плохи!

— Не мешай нам, — Ро́га схватил Шаповала за плечо, чтобы отодвинуть в сторону. — Пойдем с винтовками!

— Наз-на-чена мир-ная демонстрация! Никакой стрельбы в городе не должно быть, — отчеканивая каждое слово, твердо стоял на своем Шаповал.

— Казаки нас шашками исполосуют! — крикнул Ро́га.

— Не посмеют! — грозно ответил Антон Шаповал. — Кровопролития сегодня не должно быть. Главное — собраться вместе. Это будет проверкой наших сил. Враги напуганы и не посмеют начать первыми.

Я стал понимать, что Шаповал стремится стихийный поток повернуть в нужное ему русло. «Значит, все это неспроста. Это — не беспорядки, как привыкло считать начальство, а совсем другое…»

Шаповал настоял на своем. Четверо, обуздав ярость команды, повели всех на берег. На юте матросов остановил мичман Алсуфьев.

— А мне можно с вами? — обратился он к матросам.

— Эта дорога никому не заказана, — строго сказал Шаповал.

— Тогда я иду с вами, — решительно заявил мичман. — Алексей Петрович, я пойду вместе с матросами, — обратился ко мне Алсуфьев. — Возьмите, пожалуйста, кортик.

Он снял пояс и вместе с кортиком отдал мне. Покрывшееся красными пятнами лицо его выразило нерешительность.

— Я же вас не арестовал, Андрей Ильич, возьмите кортик обратно. Идите.

— Я хочу, чтобы меньше парадности было. Попроще…

— Да, да.

— Пусть идут матросы, Алексей Петрович, не привязывать же их к койкам, — оправдывался за них Алсуфьев. — Чем пьянствовать в кабаке, лучше так, организованно, всем вместе…

Ушли. Я почувствовал себя как хозяин, проводивший гостей. Стал обходить корабль. В кормовом кубрике — никого. В носовом — пусто. В котельном отделении я нашел троих. Они несли вахту. В камбузе Андрей Лавров, разжиревший кок с заплывшими глазками, прозванный матросами «тюленем», чистил картошку.

— Приготовьте вкусный обед, — сказал я коку, тяжело вздохнув. — Кашу пожирнее и борщ…

На верхней палубе я встретил Дормидонта Нашиванкина.

— А ты разве не ушел вместе со всеми? — спросил я.

— Ушел, да вернулся. Мичман Алсуфьев послал обратно на миноносец. Править службу. До его возвращения он назначил меня вахтенным начальником.

— Хорошо, Дормидонт. Правь службу, следи за порядком. На тебя я полагаюсь, как на себя.

Я вспомнил о мичмане Нироде.

«Заперся и сидит как сыч. Графская гордость не позволяет выйти. Или испугался матросов? Ну и пусть сидит. Молодец Алсуфьев! Только не натворили бы они чего-нибудь…»

— Вот что, Дормидонт, мичман Нирод заперся у себя и не желает выходить на волю. Так ты посматривай, как бы он пулю в рот не пустил. Ты ведь видал аристократов — они с причудами.

— Не пустит, ваше благородие. Он еще нас с вами переживет.

— А все же не мешает присмотреть…

По Светланской, со стороны Алеутской, во всю ширину улицы, как река в половодье, текли толпы людей. В утреннем воздухе звучали песни. Гремел оркестр.

— Что это за музыка, Дормидонт?

— Это — русская «Марсельеза», ваше благородие, — ответил Нашиванкин, внимательно прислушиваясь к звукам, лившимся сверху щедрым потоком.

— Кто же сочинил ее?

— Сами оркестранты и сочинили. Прежде эту песню распевали французы на баррикадах в Париже. Теперь ее переделали на русский лад. Все так же, только слова немного другие.

— Хорошо звучит, — заметил я.

— Хорошо, ваше благородие… в барабаны-то как лупят! А трубы — гудят.

— Гудят, Дормидонт.

— Люблю, когда весело. Люди дружно идут, и ни стражники, ни казаки их не разгоняют… В деревне, бывало, как колокола зазвонят, так мне весело становилось. Не потому, что в церковь идти нужно. Я редко и ходил-то в церковь. А потому, что у людей радостные лица. И мне любо это было…

— Ты оставайся на миноносце старшим, Дормидонт, — прервал я разговорившегося рулевого. — Я пойду в город, посмотрю, что там делается.

— Слушаюсь, Алексей Петрович… ваше благородие, — запутался Дормидонт. — Все будет в полной исправности.

Поднявшись на Светланскую, я зашагал чуть в стороне от демонстрантов. Людское море плескалось шумно и мирно, зажатое с двух сторон берегами белых домов. Качались на солнце белые матросские бескозырки, зеленели солдатские фуражки, желто и ало пестрели платки женщин. Шли празднично одетые мастеровые.

На углу Маньчжурской улицы я отошел в сторону. Колонна прошла мимо. Мое внимание привлек рыжеволосый священник с золотым крестом на груди. Это был протоиерей Морского собора Ремизов. Рыжие волосы соборного протоиерея бездымным костром горели на солнце. Ремизов до икоты тянул «Царю небесный». Полное лицо его было красно и кругло от натуги. Внезапно над ним взметнулось алое полотнище, качнулось — и вольной птицей поплыло над головами. На знамени большими белыми буквами слова: «Слава борцам за свободу».

Ремизов с широко открытым ртом в недоумении смотрит вверх. Он растерян, обескуражен. Матросы хохочут. Загорелое, словно вымазанное маслом, лицо Порфирия Ро́га блестит на солнце, округлилось от смеха, глаза — щелки. Он и Алексей Золотухин держат древки знамени. За ними шагают Чарошников, Пушкин, Решетников, Пойлов. Самый крайний, с бескозыркой в руке, — Антон Шаповал. Высокий гладкий лоб лоснится от пота. Шаповал серьезен и озабочен. Словно бы вся ответственность за это шумное сборище лежит на нем и только он один в ответе за все, что может произойти.

Разглядывая колонну демонстрантов, я заметил мичмана Алсуфьева. Нет, не его я искал в толпе.

Прошли студенты Восточного института. Среди них, совсем близко, я увидел Вику. Лицо ее сияло от счастливого возбуждения. Отсвечивали на солнце темные волосы. Простое лилово-серое платье аккуратно обтягивало невысокую стройную фигурку. В первый момент я хотел подойти к Вике, чтобы зашагать рядом с ней в общем людском потоке. Не хватило решимости…

Началась городская окраина. Я подумал, что демонстранты повернут обратно. Но колонна продолжала движение.

— Даешь гауптвахту! Освободим из-под ареста томящихся братьев!

— Да здравствует свобода! — раздались крики.

«Пошли громить гауптвахту».

У трактира я нанял извозчика и поехал обратно в город.

Усталый, проголодавшийся, возбужденный, мичман Алсуфьев вернулся к вечеру.

— Все обошлось благополучно, — сообщил он. — Правда, матросы пошумели немного у гауптвахты. Когда потребовали выпустить арестованных, комендантский адъютант поручик Верстовский выстроил во дворе караул и стал грозить расстрелом. Могли быть жертвы… Но приехал военный губернатор, генерал Флуг, и приказал выпустить всех. Матросы пытались качнуть генерала, но он уехал. Зато протоиерея Морского собора Ремизова качали долго, потом устроили ему морское крещение и чуть не утопили. Демонстранты хотели освободить политических из тюрьмы, да казаки загородили все улицы…

Алсуфьев вытер платком мокрый лоб и после небольшой паузы продолжал:

— А ведь невеста моя, Наташа, тоже была на демонстрации. И, оказывается, шла совсем близко от меня. Когда я зашел к ним, Наташи еще не было дома. Она пришла позже…

Ночью, лежа в постели, я перебирал в памяти события дня. «Невеста моя тоже была на демонстрации», — не выходило из головы. Скрытая гордость прозвучала в словах, сказанных мичманом. И я позавидовал его ясной, бездумной смелости и легкости, с какой он смотрел в завтрашний день.

7

В среду контр-адмирал Иессен назначил секретное совещание. Для меня оно было совсем некстати. Я мог не успеть на свидание с Викой. В белоколонном зале Морского штаба собралось человек тридцать командиров военных судов и сухопутных частей, расквартированных в крепости. Ждали командующего.

В высокие окна со стороны Адмиральской пристани били косые лучи солнца. Над Эгершельдом красным пламенем полыхало низкое зарево, охватывая скалистую землю и домики. По белым стенам зала пробегали розоватые тени.

Моряки, заняв три четверти помещения, сидели слева, сухопутные офицеры в серо-зеленых мундирах — справа, у затененной внутренней стены. Выделяясь среди остальных, картинно восседал командир канонерской лодки «Маньчжур», капитан первого ранга барон Раден, плотный сорокалетний мужчина с острым, выдвинутым вперед подбородком. Из-под стекол золотого пенсне остро поблескивали глаза, когда он поворачивал коротко остриженную голову. Возвышалась в кресле длинная, сгорбившаяся фигура командира «Бодрого», капитана второго ранга Куроша. Клином торчала его черная цыганская бородка. Смуглое испитое лицо его изрисовано вязью красно-синих жилок. Хищно посматривал Курош по сторонам черными, по-рысьи настороженными глазами.

В самом углу, в тени, устроился заведующий отрядом миноносцев капитан второго ранга Балк. Неподвижно покоилось в кресле его крупное, нескладное тело. Серое, невыразительное лицо иссечено множеством глубоких морщин. Длинные, с крупными ладонями руки тяжело и неудобно лежат на высоких коленях.

Назимов, Штер и незнакомый молодой подполковник сидели в первом ряду и о чем-то тихо беседовали. Я нашел незанятое кресло рядом с командиром «Тревожного» лейтенантом Оводовым. Я знал его еще гардемарином. Мы были с ним приятели.

— Как чувствуют себя жена и дочь, Николай Николаевич? — спросил я после приветствия.

— Привыкают, — с довольной улыбкой ответил Оводов. — Только жена вот никак не может освоиться со здешней жизнью, все питерскую вспоминает. А дочурка просто в восторге от моря, сопок, неба.

— Привыкнут, — вздохнул я, подумав о своем: «Через час Вика придет в сквер и будет ждать. За час совещание не кончится. Не дождется. Уйдет».

— Дочурка каждое утро просится ко мне на миноносец, — продолжал Оводов, — да все как-то не до нее…

— Господа офицеры! — раздался голос капитана первого ранга Радена.

В зал быстрым молодецким шагом входил военный губернатор Флуг в сопровождении адмирала Иессена. Генерал-губернатор и командующий сели за председательский стол. Моложавое лицо генерала с рыжеватыми бачками было озабоченно. Иезуитски скорбная маска командующего, обрамленная на висках завитками седых волос, непроницаема. Иессен походил на Победоносцева в картине Репина «Государственный совет». Волосы, поворот головы, вкрадчивый, насквозь проникающий взгляд — все, как у обер-прокурора Святейшего синода.

— Господа офицеры! — обратился к командирам Иессен. — Я собрал вас по чрезвычайно важному делу.

Тихий, без оттенка властности, голос адмирала звучал ровно, словно не желая оскорбить тишину зала, стиснутого белыми стенами.

— Факт самого совещания и все, что услышите здесь, должны содержаться в строжайшей тайне. — Иессен умолк, наклонил голову, обдумывая что-то.

— На флоте зреет мятеж! — неожиданно громко заговорил Иессен. — На военных судах и в частях орудуют агенты социалистов. Гарнизон крепости — накануне восстания, — голос Иессена звучал тревожно. — Настроение на кораблях и в полках — неблагонадежное. Нижние чины предъявляют коменданту через своих выборных неосуществимые требования… Опасное брожение в массе нижних чинов с каждым днемусиливается. На миноносце «Сердитый» вследствие скверной каши, поданной на обед, нижние чины выразили претензию. На «Бравом» имелся случай вооруженного нападения на офицера. На многих судах имели место отказы от заступления на вахту.

Тридцать второй полк два дня отказывался занимать караулы. Скоро некому станет нести охранную службу. — Иессен вздохнул. — Позорные беспорядки, коими в недавнем прошлом имели несчастье омрачить себя некоторые судовые команды, могут повториться…

Владивостокские агитаторы и тайные подстрекатели для достижения своих мятежных целей стараются воздействовать на возбужденные умы нижних чинов, и главным образом стремятся вызвать недовольство офицерами. Это происходит не стихийно. Нам доподлинно стало известно, что в городе действует тайное сообщество, именующее себя «Владивостокская военная организация». Цель тайного сообщества — изменить силою оружия установленный основными законами образ государственного правления.

От верных наших людей нам стало известно, что тайное сообщество имеет широко разветвленную сеть агентов на военных судах, в полках и близких к Владивостоку гарнизонах…

«Адмирал, а занимается шпионством, нанимает филеров на службу», — подумал я, испытывая брезгливость.

— …Агенты социалистов ведут преступную агитацию среди нижних чинов на судах и среди солдат. Если верить сведениям, дело идет к вооруженной междоусобице, к восстанию в крепости.

До сих пор я, как командующий, противодействие мятежному духу заключал только мерами внимательного присмотра, осторожности и такта. Я не сторонник преждевременного применения крайних мер. Но… наступает время, и нужен не калач, а кнут.

Некоторые меры я принял… Крейсеры «Россия», «Жемчуг» и «Терек» в случае восстания представили бы собой громадную разрушительную силу… Я отправил их в море.

Считаю долгом своим обязать вас, господа офицеры, с твердой верой исполнять свой долг в трудные для отечества дни. Необходимо в случае угрозы бунта снимать на ночь ударники от орудий. Замеченных в провокаторской агитации нижних чинов и мастеровых отправлять под охраной в крепость.

Во всех предприятиях надобно придерживаться осторожности, — голос адмирала стал еще тише, — стараться не вызывать недовольства… Разрешаю выдавать нижним чинам водку два раза в день. От этого они становятся не злыми…

«Иессен остается Иессеном, — усмехнулся я. — Чувство осторожности и расчета не покидает адмирала».

— Да сохранит бог государя нашего императора и род его на веки вечные, — закончил Иессен.

Из-за стола неслышно поднялся генерал Флуг. Зорко оглядел офицеров, по-барски небрежно уронил холеную белую руку и начал:

— Положение в крепости и гарнизонах Приморской области, на мой взгляд, серьезнее, чем обрисовал свиты его величества контр-адмирал Иессен. Брожение в войсках и на флоте принимает чрезвычайно опасный оборот. Наступает новая фаза массовых беспорядков в крае и губерниях Российской империи… Суть не в отказах заступать в караулы и на вахту и не в претензиях нижних чинов по поводу дурной каши, — жестко и звонко падали слова военного губернатора области. — Это лишь первые предупредительные вспышки вулкана, готового начать извержение. Пока это стихийный протест. — Отчеканивая каждое слово, Флуг продолжал: — Развращенные пропагандой, нижние чины не ждут, когда к ним придут организаторы бунтов. Они сами ищут себе руководителей. Связь между штатскими подстрекателями и нижними чинами на судах и в войсковых частях хорошо налажена…

Третьим жандармским отделением замечены и пресечены попытки судовых команд объединиться для совместного организованного выступления. Вот что докладывает по этому поводу жандармский подполковник Заворицкий.

Генерал взял со стола лист бумаги и, придерживая ее кончиками пальцев, принялся читать:

— «Негласным наблюдением установлено, что столовая на углу Светланской и Корейской улиц в доме Кунста служит местом революционных сборищ нижних чинов гарнизона. Пятого октября были задержаны мною и арестованы сорок семь нижних чинов и три штатских подстрекателя. Как выяснилось из допроса, на собрании обсуждался вопрос об организованном вооруженном выступлении…»

«У губернатора агентура поставлена на широкую ногу, — со злостью подумал я. — Скорей бы уж кончил…»

— …Несмотря на арест руководителя «Владивостокской военной организации» Шамизона и удачно проведенную подполковником Заворицким операцию, тайное сообщество существует. Оно действует. Наш человек близок к их руководству. С его помощью удалось напасть на явочную квартиру на мысе Чуркина. Он же навел на след еще двух руководителей организации. Один из них матрос. Его партийная кличка Товарищ Андрей. В последний раз видели его в Тридцать втором полку. Опасный агитатор проник в казарму под видом родственника одного солдата. След его затерялся у причала, где стоят миноносцы…

Я насторожился. «Не Антон ли Шаповал? Ведь он недавно отпрашивался к родственнику в Тридцать второй полк, а потом в Шестнадцатый. Слишком много родственников. Впрочем, все может быть. А Вика тоже с ними и работает против власти под их руководством, — прозвучало во мне неприятной тревогой. — Нужно предупредить ее. Через двадцать минут она явится в сквер… А вдруг ее арестуют… сегодня?»

— Несмотря на принятые меры, — продолжал Флуг, — подстрекателям удалось организовать демонстрацию. Мне пришлось выпустить с гауптвахты всех арестованных, чтобы ярость толпы не переросла в вооруженное восстание: палка в моих руках была гнилая, и махать ею было опасно.

Чтобы предотвратить опасность вооруженного междоусобия, я вызываю из Раздольного четыре эскадрона драгун и конный казачий полк.

Вам, господа офицеры, следует держать ухо востро. Если вспыхнет в крепости бунт, он должен быть подавлен со всей беспощадностью.

После этого адмирал Иессен предложил по старшинству командиров доложить о состоянии порядка на вверенных кораблях. Медленно, словно нехотя, поднялся капитан второго ранга Балк. Оперся рукой о кресло, склонил голову, обдумывая, с чего начать.

— Э-э-э, — прозвучало в зале, — элементы непослушания имеются на миноносцах, и частенько. Брожение умов наблюдается… Все дело в том, что команды миноносцев почти целиком укомплектованы нижними чинами, кои побывали на войне… — Затем Балк заговорил увереннее. Голос его звучал тверже: — Оттуда они принесли полную военную распущенность и развращенность революционной пропагандой. И вот теперь девятьсот второй призывной год стал наиболее беспокойным элементом. Если очистить от них миноносцы, будет спокойно. Впрочем, командиры судов знают положение лучше меня и доложат сами.

По-рысьи стремительно вскочил с места капитан второго ранга Курош. Дернул длинной головой со спутавшимися на затылке черными волосами и, заикаясь, заговорил:

— В-вся команда «Бодрого» з-заражена революционной пропагандой. К-канальи каждый день учиняют беспорядки. Как один, все нижние чины — бунтари! Не корабль, а арестантская рота. — И сел.

В зале прозвучал сдержанный смешок.

— А почему вы равнодушно смотрите на это? — спросил Флуг.

— С-стараюсь, ваше высокопревосходительство, — отрапортовал Курош.

Назимов говорил четко, словно командовал, обрезая на конце короткие фразы.

— «Грозовой» боеспособен. Брожения среди нижних чинов нет. Усилиями офицеров и кондукторов нижние чины держатся в строгости. На демонстрации в воскресенье не был ни один. В случае мятежа либо волнений в крепости на вверенный мне миноносец можно положиться.

Командир «Статного» горячо и долго заверял адмирала и генерал-губернатора в верности государю и правительству. От выспренних верноподданнических выражений кое-кто морщился.

— «Усердный» будет всегда верен присяге, — рапортовал лейтенант Штер. — Ненадежных нижних чинов на миноносце немного. В случае беспорядков или бунта я справлюсь с ними.

Оводов говорил долго. Мямлил.

«Неужто и мне придется докладывать? — растерялся я. — Что им скажу? Да и не хочу я совсем говорить». И все же пришлось.

— Как и на других судах, неспокойно на «Скором», — начал я. — Волнуются матросы… А почему волнуются? Потому, что многие их законные требования не удовлетворены. А следовало бы…

Я заметил, как презрительно сморщилось скопческое лицо адмирала. Генерал Флуг, глядя на меня, что-то говорил ему на ухо. Иессен побагровел.

— Из унтер-офицерских детей… Либерал, так сказать… — услышал я.

Конец неудавшейся речи я скомкал. Сел злой и усталый. Но сразу же вспомнил о Вике и посмотрел на часы. Было ровно восемь.

«Вика пришла. И сразу же уйдет», — пришло в голову.

Поднялся капитан первого ранга барон Раден. Он был старший из командиров судов и, кроме того, находился на особом положении у адмирала. Подняв еще выше острый свежевыбритый подбородок, Раден грозно блеснул стеклами пенсне, оглядел сидящих..

— Господа! — зычным голосом произнес он. — Положение в крепости тревожное. Недовольства нижних чинов растут. Атмосфера накаляется. На канонерской лодке «Маньчжур» четыреста шестьдесят нижних чинов. И четыреста из них — ненадежные. Я могу положиться на очень немногих. — Раден поправил пенсне. — Но с твердой уверенностью я заявляю, что «Маньчжур» не станет на сторону мятежников. Неустанно следят за нижними чинами верные присяге кондукторы. Все офицеры канонерской лодки готовы, не щадя жизни, исполнить свой долг. Все они, от старшего офицера до младшего мичмана, встанут с оружием на защиту престола и государем дарованных прав, — твердым, уверенным голосом закончил Раден.

Наконец Иессен объявил, что совещание окончено. Попрощавшись с Николаем Оводовым, я выбежал на улицу. Через несколько минут входил в сквер Невельского.

«Ушла или еще ждет?» — стучало в висках. Аллея была темна и пустынна. Я повернул направо, в глубину сада, и едва не столкнулся с Викой.

— Как я рад, что ты не ушла, — жадно оглядывая всю ее, радостно сказал я вместо приветствия.

— Я думала, что не придешь, и собралась уже уходить, — тихо ответила Вика. Глаза ее потеплели. Из-под шапочки выбилась темная прядка.

— Меня задержали, и никак не мог быть раньше, — оправдывался я, внимательно рассматривая прядку, подковкой лежавшую на лбу.

— Через час с четвертью я уезжаю. Ты проводишь, Леша? — спросила Вика, задумчиво глядя на меня.

— Куда?

— В Никольск-Уссурийск и Спасск. По делам… не надолго, на несколько дней.

— Так внезапно?..

Шли по улице молча. Я вспомнил, о чем говорил генерал Флуг, и с болью, и жалостью подумал, что вот идет она рядом, а в любую минуту жандармы могут арестовать ее и посадить в тюрьму. Могут арестовать в дороге, дома, на вокзале — где угодно.

— За тобой установлена слежка жандармским отделением, — сказал я.

— Знаю.

— Может быть, тебе пока не приезжать обратно.

— Н-нет! Сейчас самое время, чтобы приехать обратно. Скоро наступит то светлое время, о котором я тебе говорила.

Я колебался — сказать ли о том, что услышал на совещании…

— Властям все известно, Вика, — с твердой решимостью начал я. — Они осведомлены о всех ваших действиях через своих филеров. Они узнали, что существует тайное сообщество, от проникшего к вам провокатора. Я узнал это сегодня на секретном совещании. Этот провокатор знает руководителей, и он же предал Шамизона и открыл явочную квартиру на мысе Чуркина.

— Это нам известно, — вздохнула Вика.

— За «Общей столовой» в доме Кунста давно следят.

— А мы считали арест делегатов от судовых команд во время собрания в столовой случайностью…

— Командование крепости готовит удар, вернее, расправу, — раздраженно продолжал я. — Флуг вызывает из Раздольного эскадроны драгун и казачий полк… Иессен отправил в море крейсеры…

— Поэтому мне нужно уехать и скорее вернуться.

— Ну, как знаешь, — проговорил я.

Мы шли по обрывистому берегу Амурского залива, в сторону вокзала.

Над водой ползли густые клочья тумана. Воздух был сырой и холодный. В просветах между темно-серыми рваными тучами светили редкие звезды.

— Хорошо, что ты начинаешь понимать смысл происходящего, — облегченно вздохнула Вика. — Я рада, что ты привыкаешь различать правду.

— Нет, Вика. Для меня все стало еще запутаннее…

— Наступит время — и все прояснится.

— Не знаю… Вряд ли…

— Обязательно прояснится. Сердцем ты наш. Если бы ты был не с нами — не стал бы раскрывать секретов, доверенных тебе.

— Это не то, Вика. Я не хочу, чтобы сотни людей попали в тюрьму и на каторгу. Боюсь, что с тобой может случиться что-либо…

Вошли в вокзал. Поезд стоял на путях. По перрону прохаживались редкие пассажиры с чемоданами и саквояжами.

— А помнишь, Вика, как ты провожала меня?

— Как это было давно! Как много изменилось с тех пор и как много осталось по-старому!

— Я такой же, каким и был…

— Это неправда, — слабо улыбнулась Вика. — Ты теперь наш. Ты будешь с нами обязательно, — говорила она, стоя на подножке вагона.

Пронзительно и тревожно засвистел паровоз. Громко зафыркал, выбросив под колеса густые кольчатые клубы серого пара.

Гибкие, горячие руки неожиданно обвились вокруг моей шеи. Вика молча прижалась щекой к моему лицу. И сразу же, словно испугавшись порыва, отстранилась. На разгоряченном лице гасла смущенная улыбка. Что-то по-женски жалкое, усталое уловил я в глазах ее, смотревших на меня с пристальным вниманием.

Громко залязгали колеса, двинулись вагоны, набирая ход. И когда поезд скрылся в туннеле, я все еще ощущал на лице прикосновение мягкого, теплого, дорогого.

8

«Тяжко знать намерения враждующих и оставаться в стороне, — думал я, лежа на диване в каюте. — С кем я? С людьми, которыми командую? Я им чужд. У них свои интересы, своя жизнь, свой путь».

Я вспомнил, как резко изменилось за последние несколько дней их отношение ко мне. Стремлением установить на корабле порядок я встал на их пути досадным препятствием. Мне было понятно это. И все же я не хотел отступаться от своего.

«Я пойду к ним. Они всегда понимали меня, а я любил их, как только может любить командир своих подчиненных». Я уцепился за эту мысль, словно утопающий за соломинку. Находиться в одиночестве больше не мог. Я хотел видеть матросов, говорить с ними, понимать их.

Встал. Застегнул на все пуговицы китель. Вышел из каюты. В носовом кубрике было немноголюдно. Отсутствующим взглядом встретил меня хозяин трюмных отсеков Иван Пушкин. На выбритом красивом лице Чарошникова было написано выражение безразличия. Мне показалось, что в кубрике слишком душно. Ушел.

Проходя мимо баталерки, услышал за переборкой голоса. Открыл дверь. Решетников и Шаповал, словно онемев, стояли с раскрытыми ртами. Пойлов сидел в углу, в тени, и мрачно хмурил брови. Нашиванкин смущенно улыбался.

Я понял сразу значение их сходки и пожалел, что вошел. «Наверно, считают, что шпионю», — подумал я, испытывая стыд.

И снова — один в каюте. Она стала еще теснее. Безжалостно давили на меня стены и подволок.

Выход нашелся неожиданно. Приказом по флоту за беспорядки на вверенном мне миноносце я был снят с должности командира. Командовать «Скорым» пришел лейтенант Штер. Меня назначили на старый, совсем износившийся «Безупречный», давно уже отплававший свой срок.

Перед уходом я спустился в носовой кубрик. Матросы ужинали. Вкусно пахло щами.

— Садитесь с нами, покушайте, ваше благородие, — сказал Иван Пушкин, обернувшись ко мне, — не гнушайтесь нашим хлебом-солью.

— Просим вас, — предложил Антон Шаповал.

— Будьте гостем, Алексей Петрович, — быстро проговорил Дормидонт, вставая и неумелым жестом предлагая мне сесть.

Я ощутил что-то горячее в глазах. Чувствуя перекатывающийся ком в горле, я сел за стол, взял ложку — так, словно никогда в руках не держал.

— Вот воевали мы вместе и на смерть ходили вместе, а теперь расстаемся с вами, ваше благородие, — пытаясь придать голосу больше бодрости, грустно произнес Пушкин. — А в общем, довольны вами мы, все матросы… потому как старались в обиду нас не давать…

— Немец этот длинный покажет теперь, почем фунт лиха, — пробурчал сидевший в конце стола Алексей Золотухин.

— Добра не жди, — подтвердил Дормидонт.

— А меня простите за то, что изводил вас тогда, помните, на минном учении, — привстал Порфирий Ро́га.

— Спасибо вам всем за службу, — ответил я. — Доволен и я вами и помнить всегда буду вашу отвагу и преданность…

По собственному желанию со мной вместе перешел на «Безупречный» мичман Алсуфьев. Матроса первой статьи Шаповала и хозяина трюмных отсеков Пушкина Штер списал с корабля в первый же день. Он считал их главными зачинщиками беспорядков.

Придя на «Безупречный», я заметил сразу, что корабль небоеспособен. Матросы смотрели на службу как на ненужную повинность и отбывали положенный срок, словно незаслуженное наказание. Отказы от заступления на вахту были в порядке вещей. Матросы выражали открыто свое недовольство. Стена недоверия закрывала путь к сознанию и сердцу матроса. Но здесь мне было легче. Я был для них новый командир. Матросы, как и полагалось, смотрели на меня изучающе, с подозрением. Прежней боли от этого я не испытывал.

На очередном смотру «Безупречный» стоял во второй линии, против «Скорого». С острой ревностью глянул я на палубу своего корабля. (Я еще не мог привыкнуть к новому положению и «Скорый» по привычке считал своим.) Там стояла выстроенная в две шеренги команда. Перед строем уверенной, прыгающей походкой прохаживался лейтенант Штер.

К правому борту «Скорого», урча мотором, подошел катер под флагом командующего. Из катера вышел контр-адмирал Иессен в сопровождении капитана второго ранга Балка и флаг-офицера. На приветствие адмирала команда ответила молчанием. На миноносцах стало совсем тихо. Что-то сейчас произойдет? Нет, ничего не произошло. Иессен медленно прошелся вдоль строя, вяло махнул рукой и стал спускаться по трапу обратно.

Голубой адмиральский катер отошел от борта и направился к «Безупречному».

— К нам идет косорылый! Уже подходит! — зашумели в строю.

— Не станем отвечать на приветствие! — громко сказал кто-то во второй шеренге.

— Не будем! — пронеслось вдоль строя.

Иессен вступил на палубу. Шеренги замерли. До середины строя адмирал шел молча. Бесстрастное лицо его было серее, чем обычно. Нервно вздрагивали красные веки.

— Здорово, братцы матросы! — глухо произнес адмирал.

— Здравия желаем, ваше превосходительство, — раздалось несколько голосов.

На непроницаемом лице командующего появилось что-то похожее на улыбку.

— Барабанная шкура! — зашикали на минно-артиллерийского содержателя Цуканова. — Все выслуживаешься! Достукаешься!

— Есть недовольные службой? — вяло спросил Иессен, обводя строй потухшим взглядом.

Все молчали. Адмирал приблизился к рулевому Гвоздееву, поднял указательный палец в уровень лица.

— Чем ты недоволен, братец? — вкрадчивым голосом спросил Иессен.

— Чем недоволен, спрашиваете? — угрюмо произнес Гвоздеев и, помолчав немного, ответил: — Службой, ваше превосходительство.

— Это почему же, голубчик?

— Домой пора. Там одни старики, работать некому. Да и хватит. Я свое послужил.

— А как же я? Вот уже тридцать третий год верой-правдой служу царю-батюшке.

— Вам пахать не надобно. Мужики за вас пашут. А нужды вы не знаете, потому как земли у вас много, ваше превосходительство, а у меня ее, землицы-то, — с лапоть.

От неожиданности адмирал растерялся. Потом охнул и рассмеялся дребезжащим, старческим смехом:

— Ну и рассмешил же ты меня, братец. Земли — с лапоть. Ха-ха-ха!.. Это ты хорошо сказал… Но ведь землю я не отбирал у тебя… И ни у кого не отбирал. Она-то, землица, перешла ко мне от отца, а отцу от деда. А моему прапрадеду даровал эти земли за верную службу на флоте царь Петр Великий… То-то вот, братец.

Выйдя из неловкости, Иессен не стал больше расспрашивать матросов. Поговорив для приличия с офицерами, командующий покинул миноносец.

— Бить надо таких адмиралов, — тихо сказал Гвоздеев, не заметив меня.

— При случае нелишне сбросить за борт в море, — ответил сосед, кивнув в сторону адмиральского катера, стоявшего у борта.

Вечером я зашел к Алсуфьеву. Он сидел за столом в белой, праздничной сорочке, читал книгу.

На книжных полках стояли и лежали игрушечные бизоны, крокодилы и леопарды, привезенные из Шанхая. Мичман ревностно коллекционировал безделушки из фарфора, изображавшие зверей. Это было его слабостью.

— Вы довольны смотром, Алексей Петрович? — весело спросил Алсуфьев, встречая меня.

— В восторге, — ответил я.

— Как вам понравился Иессен?

— Он был такой же, как всегда, Андрей Ильич.

— А здорово его пригвоздил к палубе рулевой, — искренне заулыбался Алсуфьев. — «У тебя земли много, а у меня — с лапоть». Здорово!

— Не в этом ли корень всех беспорядков и бед на флоте, Андрей Ильич? Один богат, другой — беден. Одни трудятся, а другие сладко живут. Отсюда все исходит.

— Не любят матросы господ, это верно. В особенности ненавистны матросам ирманы, флуги, иессены. Но неужели эти самодовольные бароны и графы не понимают того, что так дальше нельзя! — с жаром продолжал Алсуфьев. — Ведь ни уговоры, ни посулы больше но помогут. Надо удовлетворить требования матросов. На мой взгляд, они законны.

— Да, конечно, законны, — подтвердил я, думая о своем.

— Так почему же их не удовлетворяют? — пожал плечами Алсуфьев.

— Боятся, что матросы большего потребуют, — ответил я.

— А по-моему, дело не в обычных недовольствах нижних чинов, — встряхнул головой мичман, рассыпав на лоб светлые, цвета соломы, волосы, — тут куда сложнее. Все дело в государственном устройстве, в правлении страной. А верховная власть расшаталась. Россия — громадный износившийся дредноут. Старый корабль окончательно обветшал, на слом ему пора, — задумчиво проговорил Алсуфьев. — Надобна перестройка.

— Да, надобна, — согласился я. — Но кто сделает это? Царь? Не станет он этого делать. В этом мы уже убедились. Царский манифест — фикция.

— К тому же рассчитанная на глупцов, — добавил Алсуфьев.

— Теперь и матросы это хорошо понимают. И ни один честный офицер не станет их обманывать, — горько усмехнулся я, вспомнив, как после возвращения из Шанхая собирался прочитать команде лекцию о манифесте.

— И все же обновление России возможно, — уверенно проговорил Алсуфьев. — Не знаю, как это будет, но верю, что совершится. Наступит же время, когда не станет ни привилегий для отдельных, ни ограничений для многих. Люди станут свободными и равными. Думается мне, что совершат это сами люди и не спросят ни у кого соизволения.

— Но для этого ведь не настало еще время, — с сомнением произнес я. — Теперь же возможна лишь кровопролитная междоусобица, не больше. Потом… когда-нибудь… позже…

— Я хочу дожить до этого прекрасного времени, — просто сказал мичман. — Хочу еще послужить России, поплавать и принести людям пользу.

— Хорошо бы… а пока — тяжело, Андрей Ильич. Иногда места не могу себе найти, — пожаловался я.

— Все зависит от себя, — сказал Алсуфьев задумчиво. — Я полагаю, что на вещи и факты нужно смотреть трезво и смело… верить в человека и в себя. А то, что матросы требуют, или, как говорит начальство, «нижние чины безобразят», так это — сама жизнь, и против нее не пойдешь.

— И все-таки трудно. Трудно, потому что непонятно и ничего не видно, как в тумане.

— Иногда я тоже задумываюсь над смыслом жизни, и — нелегко становится, — смущенно произнес Алсуфьев, — а так… ничего.

— Вы еще очень молоды, Андрей Ильич, и все вам кажется просто.

— Вы тоже, Алексей Петрович, не старик, — мягко улыбнулся мичман. — Тужить о старости рано.

— Я не о старости. Другое меня мучит…

Беседа с Алсуфьевым не принесла облегчения. Густая неотвязная боль сидела глубоко внутри, и выгнать ее было невозможно. Не покидала меня она ни днем, ни ночью.

Не помню, как и откуда пришло это. Оно вошло в меня внезапно, как в раннем детстве врывается в ночь яркое утро с пением птиц, запахом трав и деревьев. Я ощутил вдруг необычную свежесть чувств, ясность мысли и удивительную легкость в теле. Или уж так устроен человек, что после душевного бремени обязательно должно наступить облегчение? Ко мне оно пришло без причины и неожиданно.

Все было так же, как и раньше. «Безупречный» стоял у причала. Матросы драили тертым кирпичом медные поручни и люки. Швабрили палубу. Солнце купалось в лужицах воды, разлитых по всему кораблю, по-осеннему нежно согревало матросские лица и руки. Яркий свет лежал на всем: на сопках, домах, деревьях. Поверхность бухты отражала несказанную голубизну неба с редкими облачками в глубине.

«Сегодня должно произойти что-то важное», — подумал я и сразу же забыл об этом.

Все шло привычным чередом, как и полагалось в воскресный день. После окончания приборки, когда миноносец сиял блеском отдраенных медяшек и белизной прошвабренной палубы, прозвучала дудка:

— Всем наверх! Водку пить!

Матросы, перебрасываясь шутками, выходили из нижних помещений. Медленно, с наигранной важностью подходили к баталеру, сидевшему за столом, на котором красовался бочонок, наполненный водкой. Грузный черноусый баталер Ухов привычно орудовал черпаком, ловко наливал водку в протянутые чарки.

Отобедали. Ушла в увольнение вторая смена. Я сошел на причал и стал медленно расхаживать по усыпанной желтым песком бетонированной дорожке. У деревянных ворот остановился и в светлом раздумье стал смотреть на синюю гладь бухты.

Внезапно я почувствовал позади чье-то присутствие. Обернулся. В трех шагах стояла Вика, взволнованная, посвежевшая, родная. С зажмуренными глазами и неловкой улыбкой, она, казалось, вышла из синевы и яркого света.

— Ты? Приехала? Здравствуй!

— Здравствуй, Леша! Я еле нашла тебя… Ведь ты был на «Скором»?

— Был… Я так рад, что ты приехала сегодня, Вика, и пришла сюда… Знаешь что? Едем!

— Куда?

— Куда-нибудь. За город. Ну, хотя бы в Лянчихе или Дефриз. Мы не были там давно.

— Едем, — охотно согласилась Вика, — сегодня я свободна от всего.

На углу Ботанической я нанял извозчика. По главной улице города навстречу нам толпами шли празднично одетые люди. Когда выехали за черту города, глазу открылась панорама моря и желто-коричневых сопок с нависшим над ней сияющим куполом.

Я почувствовал вдруг, что мы совершенно одни: Вика и я. День, наполненный осенним теплом, тишиной да синью моря и неба, расстилал свои краски и, казалось, уходил в бесконечность. Я весь был полон изумительным ощущением жизни, здоровья, бодрости. Рядом — Вика. При каждом толчке я чувствовал прикосновение худенького плеча. От рук ее пахло теплом, кружащим голову.

— На этот раз я даже побывала дома, — задумчиво проговорила Вика. — Мама постарела и… очень плакала, когда прощались… Папа стал неразговорчив. Все пишет что-то. Сидит чаще один в кабинете. Собирается уйти в отставку.

— Славные у тебя родители, Вика… А я даже не помню своей мамы… Мне хочется вместе с тобой как-нибудь поехать к твоим…

Вика смолчала.. Я догадался, что продолжать этот разговор ей не хотелось. Откинув голову, она смотрела на причудливые нагромождения скал, нависших над дорогой. Лицо ее постепенно светлело.

— Ты не знаешь, как я жила эти годы, — заговорила Вика. — А если бы ты знал, как мне хочется, чтобы и ты прошел все это вместе со мной. И кружок, и ссылку, и… Спасск, очень памятный мне. Школа наша была на самой окраине города. Там и жила я. А бывать приходилось везде. Возвращаешься, бывало, ночью домой — страшно. Трудно иногда приходилось. А тут еще привязался ко мне с ухаживаниями адвокат местный… Он и выследил, и предал меня. Заинтересовался, где я пропадаю вечерами. Шел следом за мной и напал на явочную квартиру. Арестовали меня на другой день. Потом Сибирь…

Вика умолкла. Смотрела задумчиво вдаль.

Я же полон был счастья. И мне нравилось все: гулкая каменистая дорога, тряска, пестро раскрашенная дуга с колокольцем, красный затылок кучера и его картуз. Мне хотелось совершить что-нибудь необыкновенное. И я жалел, что никто в эту минуту не тонет, никому не угрожает опасность быть раздавленным лошадью, чтобы можно было броситься и спасти…

Приехали в Лянчихе. Оставив у трактира изумленного кучера с четвертным билетом в кулаке, мы направились вниз, на берег залива. Нас встретил лодочник кореец, с темным и блестящим, словно от масла, лицом. Сопровождая слова бесконечными поклонами и угодливой улыбкой, он говорил:

— За полрублей, капитана, перевезу туда… на другое берега.

Мы сели на переднюю банку. Лодочник, не переставая улыбаться, столкнул в воду «юли-юли» и долго, держась рукой за борт, шел следом. Я знал, что по обычаям его страны это считалось проявлением вежливости, но мне было неловко за него. Греб он старательно, и лицо его, покрытое бисеринками пота, блестело. Улыбка была простая и искренняя, она говорила: «Я рад, что вы оба счастливы, капитана и барышня… и хорошо, если дадите на мою бедность не полрубля, а целый рубль…»

Саженях в пяти от берега я взял Вику на руки и вступил в воду. Я нес ее и не знал, отчего мне так радостно, весело: то ли оттого, что холодом режет ноги, то ли потому, что на руках у меня Вика.

Лес вплотную подступал к берегу с песчаной косой внизу. Деревья, обвитые хмелем, стояли спокойно, задумчиво. Вяло шумели листья, рассыпая еле слышный звон. На зеленых, протянутых, словно руки, ветвях играли жидкие отсветы солнца. На воде лежали густые неровные тени.

— А мы здесь были, — с восхищением глядя наверх, сказала Вика. — Только кажется, словно во сне это было.

— Вот здесь мы ловили ракушек, — узнавая знакомую бухточку, сказал я. — И ты их ела, а я варил их на костре.

— Потом ты обжег руку, а я обвязала ее листьями.

— Давай попробуем, может что-нибудь поймаем.

Нагнувшись над водой, мы стали рассматривать дно. Зеленоватую толщу насквозь пробивали лучи. Обитатели моря были хорошо видны. Неподвижно лежали на камнях фиолетовые морские ежи и звезды, полосатые офиуры и брюхоногие моллюски, красивые, пестро раскрашенные голотурии и планарии. Из травы выпорхнуло несколько рыбок. В зарослях красно-зеленых растений закопошились креветки. Глубже и дальше белыми грудами лежали ракушки. Все эти годы здесь никто не нырял за ними. Их стало больше, чем было. Я нашел выброшенный прибоем шест и принялся вытаскивать ракушку. Если бы на конец шеста прибить гвоздь, то было бы совсем нетрудно доставать их со дна. А так ракушки скользили из-под шеста.

— Эх ты, горе-ловец, — вмешалась Вика. — Совсем разучился. Дай я попробую…

Шест долго находился в воде и был очень тяжел. Вика с трудом управляла им, но настойчиво пыталась вытащить на берег ракушку. Оставалось меньше сажени, чтобы взять ее рукой, когда ракушка ускользнула.

Обласканные голубым отражением света, сидим у воды, на камне. Море — в вялых морщинах — спокойно. В прозрачной дали тянутся к небу сине-лиловые сопки.

— Мы уедем отсюда, Вика, далеко… за эти вот сопки… на запад…

Вика задумчиво, молча кивнула головой.

— …увидим Черное море, Крым, Кавказ. Мы будем двое и счастливы.

— Возможно, — безвольным шепотом произносит Вика. Темные глаза лучатся мягким светом. Выпуклый смуглый лоб покоен.

— Когда-то ты мечтала плыть далеко… хотела видеть, как живут люди в других краях…

— И как мало пришлось плавать и ездить… Только Приморье да Нарымский край — вот и все, где я была.

— Поездим… Россия велика, а времени у нас много…

Лениво размахнувшись, я бросил в воду камешек. Булькнув, он всколыхнул поверхность воды. Гладь заволновалась расходящимися кругами.

— Велика Россия, — вздохнула Вика, — только спит она тяжким сном. Народ оковы рабские носит. А я хочу видеть родину свободной, людей — счастливыми…

— Но путь, которым вы хотите добыть свободу, приведет к гибели тысяч людей, Вика. И убивать станет русского русский. Не излишне ли жесток этот путь?

— Другого нет. И путь этот совсем не новый. Борьба между богатыми и бедными существует с тех пор, как человек в первый раз сказал: «Это мое». Не станет ни войн, ни восстаний, когда все люди скажут: «Это наше».

— Я боюсь, что ты погибнешь в этой борьбе, Вика… дорогая.

— Об этом я не думала. Некогда было.

— Ты всегда была такой… отчаянной.

— Такой, видно, родилась, — грустно улыбнулась Вика.

И снова мы говорили, не помню о чем, понимая друг друга с полуслова. Старались не возвращаться к тому, что ждало нас впереди и разделяло…

День этот был велик. Каждая секунда раздвигалась в отрезок жизни.

Когда возвращались обратно, на западе багрово полыхал закат, темные тучи на горизонте купались в громадной алой реке. Подкравшийся вечер пугал меня. Я боялся, что счастье уйдет внезапно, как пришло, оставив по себе мучительно-тревожный след.

Ужинали втроем. Худенькая, опрятная учительница, подруга Вики, по виду старше ее лет на десять, была за хозяйку. Звали ее Аделаидой Савельевной. С нежностью любящей сестры относилась она к Вике. Светло-голубые близорукие глаза Аделаиды Савельевны сияли от радости, когда она накрывала на стол. Она старалась все делать сама, как будто Вика была очень редкой гостьей в ее доме. Ко мне она отнеслась просто, по-дружески, словно знала давно. Вика надела длинное, до каблуков, белое полотняное платье с мережками на груди и рукавах, подошла к зеркалу, оправила волосы. Я чуть не ахнул. К ней очень шло это платье, делало ее другой, удивительной. Вика подошла ко мне и, улыбаясь, просто сказала:

— Вот мы и дома. Сейчас сядем за стол. Как хорошо быть снова вместе…

— Ты сейчас такая красивая, Вика, что нет слов выразить…

— Не хвали, я бываю совсем другой, — она шаловливо погрозила мне пальцем.

Я осмотрелся. На письменном столе лежали книги, журналы. Я взял лежавшую сверху брошюру. Тонкими красными линиями были очерчены отдельные абзацы. Страницы пестрели пометками, восклицательными и вопросительными знаками. Тут же лежала стопка газет. Все в комнате: книги, мебель, занавески на окнах — было аккуратно, опрятно. По всему было заметно, что здесь живут женщины, да еще учительницы. И все это освящено присутствием Вики. Она жила здесь, дышала, прикасалась к вещам.

Сидя за столом, мы больше говорили, чем ели. Аделаида Савельевна была учительницей литературы, и мы говорили о любимых писателях. Вика продекламировала отрывок из «Мцыри». Я никогда раньше не слышал, чтобы она читала стихи. И это почему-то взволновало меня. Потом мы пели втроем: «Там, за далью непогоды, есть блаженная страна…»

Вика сидела напротив, смотрела на меня задумчиво, с грустью. Держалась по-домашнему, легко и просто. На сердце у меня было покойно, уютно. Не хотелось уходить отсюда. Когда собрался на корабль, Вика встала.

— Несколько дней я буду занята, — сказала она. Что-то в лице ее дрогнуло. — Ты будешь нужен мне, Леша… Я дам знать, я позову. Ты придешь?

— Об этом не нужно спрашивать, Вика, — ответил я, испытывая тревогу. — Я приду к тебе куда угодно. Приду.

9

Минный батальон, расквартированный в бухте Диомид, восстал накануне суда над арестованной летом Первой ротой. Совместно с прибывшими на шлюпках матросами минеры атаковали казармы Десятого полка, несшего охранную службу. Это произошло на рассвете.

В обед оттуда вернулся минно-артиллерийский содержатель Кузьма Цуканов. Он носил в контрольно-ремонтную мастерскую приборы Обри для проверки. Старый служака рассказал мне:

— Вечером из города прибыли в Диомид возмутители: человек двадцать матросов и двое штатских. Они прошли в казармы Второй роты к минерам и стали смущать тех крамолой. Утром минеры и взбунтовались. По сигналу «Рота, подъем!» они бросились к пирамиде, разобрали винтовки. Командир роты капитан Юшкевич уговаривал, приказывал и просил, чтобы те сложили оружие. Кто-то из задних рядов выстрелил и тяжело ранил господина капитана.

Тогда выход на улицу загородили фельдфебель и унтер-офицеры… так их загнали в угол, крикнули «Шкуры» и стали колоть штыками. Мой земляк Гордей Плюта, царствие ему небесное, умер в казарме до пришествия фершала.

Цуканов вытер платком глаза, поморгал покрасневшими веками и продолжал:

— Выйдя на улицу, взбунтовавшиеся минеры направились к казармам Десятого полка, освобождать арестованных. С ними двое штатских, что прибыли накануне. Один был мужчина, а вторая — женщина. Обыкновенная женщина.

Я вздрогнул, словно от удара.

— Ты сказал, среди них была женщина?

— Да, конечно.

Мне сразу пришло в голову, что эта женщина — Вика.

— Рассказывай, что было дальше, — приказал я.

— Они пели песни про какие-то «вихри враждебные». А когда патруль открыл по ним огонь, рассыпались в цепь и стали кричать: «Братцы, не стреляйте! Свои!» Тут подоспел полковник Рацул с ротой солдат. Солдаты залегли в цепь, но стрелять по минерам не стали.

Тогда их благородие господин полковник приказал офицерам открыть огонь из пулеметов. Минеры залегли. Неизвестного мужчину убило сразу же. Минеры поднялись, пошли. Женщина шла впереди. Минеры, стреляя, бежали следом. Видя, что захватить казармы охранного полка не удастся, минеры стали уползать обратно. Кое-кто убежал в город. А большинство бунтовщиков, ваше благородие, укрылось в сосновом лесу. Но их никак не могут взять, проклятых, — закончил Цуканов.

Коричневые маленькие глаза его злобно блеснули. Медно-красное, обожженное солнцем лицо расплылось в угодливой, льстивой улыбке.

— Подойти бы на миноносце, ваше благородие, со стороны Уссурийского да и жахнуть — сдались бы. Сцапали бы всех сразу, без пролития крови…

Возмущенный словами Цуканова, я смолчал. «Недаром же матросы называют тебя барабанной шкурой, — подумал я. — Какая лакейская душа!»

Я представил себе людей, мечущихся в западне, со смертной тоской в сердцах, почувствовал всю отчаянность их положения.

Это был даже не лес, где они скрылись, а чудом сохранившийся клочок шумевшей здесь когда-то тайги.

Спрятаться там и снасти жизнь было невозможно. Это была лишь оттяжка неминуемой жестокой расплаты.

Отпустив Цуканова, я заметался но каюте, словно в клетке. Восстание в Диомиде представилось мне с жуткой ясностью. Я увидел мглистый, туманный рассвет и розоватый огонь из пулеметных глоток. Почувствовал горячий запах сгоревшего пороха. Увидел Вику, торопливо шагающую впереди минеров, потом бесстрашно бегущую навстречу свинцовому ливню.

«Где бы она ни находилась — ей грозит смертельная опасность. Как спасти ее? Где искать?»

Я одевался, чтобы поехать в Диомид, когда доложили, что меня хочет видеть какой-то штатский.

В каюту вошел Дормидонт Нашиванкин. Он был встревожен, имел усталый вид.

— Я принес вам письмо, — глухо произнес он, расстегивая плащ и раскрывая на груди клинышек тельняшки.

«Из Диомида и переоделся наспех», — подумал я.

— Спасибо, Дормидонт, — с трудом сдерживая волнение, ответил я.

«Вика жива! От кого же еще он мог принести письмо». Я торопливо разорвал конверт и прочитал:

«Дорогой Алексей!

Жду тебя сегодня в семь часов вечера. Приходи обязательно. Ты очень нужен. Меня найдешь на Суйфунской, 21, во дворе направо, первая дверь».

Подписи не было.

— Спасибо, Дормидонт, — еще раз сказал я. Он не уходил, хотя повернулся было, чтобы уйти. Остановился в нерешительности и нервно комкал в руке снятую по привычке фуражку.

— Товарищ Надя зовет вас по очень важному делу, — тихо сказал Дормидонт.

— По письму вижу, что по важному.

— Дело это важное, Алексей Петрович, для всех нас, матросов, да и не только матросов… это самое важное для хороших людей, что только может быть, — волнуясь, проговорил он.

— Я оденусь только… и иду.

— Мы все на «Скором» помним… надеемся на вас… Вы…

Перед тем как уйти, Дормидонт пристально посмотрел на меня, словно хотел прочесть во мне что-то.

«Я спасу Вику, увезу ее отсюда, — думал я, сходя с миноносца на берег. — Как сложно все стало, запуталось…» Какие только мысли не приходили мне в голову. Я думал, что после провала нетрудно будет уговорить Вику уехать. Я ждал перевода в Балтийскую эскадру. Чтобы уберечь ее от преследований жандармов и неминуемого ареста, я решил завтра же отправиться к адмиралу Иессену с рапортом о переводе в Балтику.

Я не шел, а бежал. На причале толпами стояли матросы. Среди них я заметил штатских. Они о чем-то переговаривались. Хлесткий ветер трепал ленточки бескозырок, хлопал полотнищами флагов стоявших у пирса миноносцев. Пробегая мимо «Грозового», я столкнулся с Назимовым, выходившим из здания агентства пароходных обществ «Алмазов и К°».

— Ты куда, Леша? — схватил меня за плечи Назимов.

— Тороплюсь, — буркнул я, освобождаясь от него.

— Успеешь. Идем ко мне.

— Некогда, Костя.

— Не верю, — улыбнулся быстрой улыбкой Назимов. — У меня, здесь знакомый шкипер, — кивнул он в сторону конторы агентства. — Служит у Алмазова… Так он привез из Малакки чудесное вино. Два ящика золотисто-янтарного стоят нетронутые. Надо начать…

— Начинай без меня. Мне не до выпивок, — угрюмо ответил я, пытаясь идти дальше.

— Да подожди же, Леша. Столько времени не сидели с тобой за одним столом. Словно чужие стали… А ведь всю войну в паре ходили. Тысячи миль вместе пролопатили. Это что-нибудь да значит для тебя?

В его словах звучала искренность.

— Значит много. Но мне от этого легче не станет…

— Да ты что, влюбился, что ли? На тебя это не похоже. Вот разопьем полдюжины — все сразу пройдет. А то черт знает что творится. В Диомиде — бунт. Капитана Юшкевича минеры застукали. Утром там бой шел. Сейчас бунтовщиков рассеяли в лесу. Все выходы оцеплены войсками. «Усердный» и «Статный» только что вышли в Уссурийский, чтобы зайти в тыл… Черт с ними, с минерами… На миноносцах идет брожение. Смотри, что делается…

— Я должен идти, — решительно заявил я.

— Неужели так и не зайдешь, старина? — изумился Назимов.

— Нет. Меня ждут.

— Заходи в любой час. Буду рад.

«И нашел же время для выпивок», — подумал я, поднимаясь наверх.

На Адмиральскую пристань стекались мастеровые, солдаты, рабочие порта. Оттуда доносился шум.

«Вот оно, кажется, начинается».

Повернув на Китайскую, я зашагал медленнее.

С трудом нашел дверь в углу под лестницей, постучал. Мне никто не ответил. Дверь открылась сама, и я вошел в маленькую, слабо освещенную комнату. От низенького стола отделилась Вика и стремительно пошла мне навстречу. Я увидел глаза Вики,большие, усталые, черные; почувствовал на своей груди тепло ее гибкого тела. Приникнув ко мне, Вика сказала:

— Леша, я позвала тебя по очень важному делу.

— Все эти дни я ждал вестей от тебя…

— Так слушай, — овладев собой, продолжала она. — Сегодня мы пытались вооруженной силой освободить арестованных минеров. Нам это не удалось.

— Я знаю.

— Большинство участвовавших в выступлении арестовано. Их ожидает военно-полевой суд.

— Ты была с ними, Вика?

— Нет, не была. Да и не об этом я хочу говорить. Во-первых, нужно освободить арестованных. Но это не главное. Нужно поднять на восстание корабли. Матросы готовы к этому. Судовые команды ждут сигнала…

Что-то жесткое, строгое появилось в лице ее. Передо мной стояла непонятная мне, другая Вика. Мне почудилось что-то враждебное во взгляде ее.

— Корабли представляют во Владивостоке большую силу, — сказала Вика.

На бледном лице ее проступала скрытая нервная игра. Я заметил, что она сильно похудела за эти дни.

— Нужно будет вывести корабли из Золотого Рога в Амурский залив, — продолжала она, — сделать это людям, не сведущим в управлении кораблем, нелегко. Я рассказала о тебе руководству Военной организации… рассказала, что знаю тебя давно… Ну, словом, заверила, что ты наш. Я говорю сейчас с тобой по поручению руководства нашей организации. Я сказала им, что ты согласишься.

Я молчал. На сердце было тоскливо, в голове глухо звенело.

— Ты сможешь, Леша, ты должен помочь нам вывести корабли из крепости, — дрогнувшим голосом сказала Вика.

Для меня это было все равно что приказание выйти в минную атаку на свои же броненосцы.

Но она не дала мне возразить.

— Ради будущего счастья на земле, ради нашей любви ты должен сделать это, — с мольбой проговорила Вика.

В мозгу никак не укладывалось то, чего она хотела от меня. Поднять корабли против власти, которой служил, мне все еще казалось немыслимым делом.

— Тебе не все еще ясно… но ты поймешь это потом. Время не ждет. Нужно начинать…

— Из этого ничего не выйдет, — каменным голосом возразил я. — Вспомни недавний опыт «Очакова» и «Потемкина», трагический конец Шмидта. Но не это меня останавливает. Вести людей и корабли на мель, грозящую неминуемой гибелью, — страшно… нарушить долг… не могу…

— Ты? Не можешь? — с трудом выговорила Вика. Потом, обуздав гнев, вздрагивающим голосом продолжала: — Вспомни декабристов. Они были дворяне, а шли на виселицу и в каторгу за свободу. Кого ты защищаешь и против кого боишься пойти? Против тех, кто сотни лет измывался над твоими дедами. Сам же ты вспомянул лейтенанта Шмидта. А ведь ты вышел из того же Морского корпуса…

Вика села на стул, словно под грузом непомерной тяжести.

— Я не могу последовать его примеру. Идти на Голгофу, не зная, во имя чего, — безрассудно.

Вика вздрогнула, словно ее ударили. Гордо откинув голову, произнесла:

— Ты просто трусишь!

— Нет, — спокойно ответил я. — И прошу тебя: хотя бы временно откажись от мысли о новом восстании.

Лицо ее выразило гнев.

— Тебя же схватят жандармы и сошлют в каторгу, если ты останешься здесь. Уедем отсюда. Скоро меня переведут в Балтику. Уедем…

Презрительно взметнулись узкие брови, тонкие ноздри раздулись.

— Уходи! — Вика указала рукой на дверь.

Я поклонился. Помедлил. Повернулся и вышел.

По городу бродил без мыслей в голове, не замечая людей, улиц. Вихрь ворвался внезапно. Он смял и отбросил одеревенелость.

«Вика выгнала меня, — вспыхнул во мне жгучий стыд. — Как же это случилось? Почему? Потому, что разошлись наши пути. Я потерял ее навсегда. А ведь мы могли быть вместе. Неужто все?.. Нет, не все, не конец еще. Завтра-послезавтра произойдет неотвратимое, то, чего я так и не мог понять».

Я не заметил, как повернул на Экипажную и зашагал вниз, где стояли миноносцы. Громкий хлопок винтовочного выстрела заставил меня очнуться. Из ворот Сибирского флотского экипажа выскочил матрос в расстегнутом бушлате и пробежал мимо меня. Я узнал его. Это был Антон Шаповал. За ним гнались. Не успел он повернуть на Светланскую, как из экипажа выбежал ротный командир капитан Ключицкий с винтовкой в руке, без фуражки. Тучный, приземистый ротный задыхался от бега.

— Сволочь! Стрелял в меня из нагана! — визгливым голосом выкрикнул Ключицкий. — Вы видели, куда он побежал? — спросил он, судорожно глотая ртом воздух.

— Нет, — пожал я плечами.

— Каналья! Пробрался в экипаж, собрал в ротном помещении нижних чинов и агитировал, чтобы завтра выходили с ружьями на улицу. Это же революция, господин лейтенант. Черт знает что делается у нас на судах. Надо же принимать срочные меры.

— Принимайте, господин капитан. Я уже принял.

— А что вы такое сделали? — спросил Ключицкий, придав моим словам прямой смысл.

Мне не хотелось продолжать ненужный разговор. Я не ответил. Повернул назад, оставив в недоумении капитана Ключицкого.

Быстро шел я наверх по Экипажной, обдумывая пришедшее в голову решение. Что скажу Вике, я не знал, но решил идти к ней снова.

«А что, если соглашусь вывести корабли из бухты? Матросы пойдут за мной… Но сколько людей погибнет…»

Во дворе дома теперь было темно и тихо. Тень от высокого дерева лежала наискось, делая темноту гуще. Из узкого окошка пробивалась полоска желтого света. Я подошел к двери и хотел постучать. Изнутри донеслись глухие звуки мужских голосов. Я не хотел, чтобы кто-нибудь видел меня. Отошел в сторону и стал ждать. Скоро дверь открылась, и на улицу вышли двое. Я успел заметить их лица в полосе света, пробившегося из открытой двери. Один из них был Антон Шаповал.

«Второй раз встречаю… странно», — подумал я.

Другой был штатский. Я узнал в нем товарища Костю, оратора, которого слушал в Народном доме. Они говорили шепотом, и я не слышал ничего вначале.

— Сделаю, если не пристрелят… — послышался хриплый голос Шаповала.

— Верю тебе, Андрей… до завтра мы не увидимся. Утром ты должен быть на миноносцах. Помни: «Дома ли Пойлов?»

Значение этой фразы я узнал после. Это был пароль и сигнал: «Начать вооруженное восстание».

Они обнялись на прощание. Шаповал прошел в пяти шагах от меня. Он был в солдатской шипели. У калитки постоял с минуту, огляделся и бодро, решительно вышел на улицу. Товарищ Костя вошел внутрь дома.

Прождав еще немного, я бросил свой пост с намерением побродить по улице и выждать. Когда вернулся, света в окне Вики не было. Я постучал. Не ответили. Дернул дверь. Она была заперта.

— Вика! — позвал я.

Никто не откликнулся… Один… И нужно уходить отсюда.

«Куда идти? На миноносец? Зачем?.. И по-прежнему нужно что-то делать: отдавать распоряжения, есть, пить, спать… думать… Как не хочется думать! Если бы можно было забыть все, хоть ненадолго. Не знать ничего… не помнить ничего. Завтра… нужно прожить ночь…»

Никто не спал, когда я вернулся на «Безупречный». Помню, вызвал в каюту мичмана Алсуфьева.

— Идите домой, Андрей Ильич, — встретил его в дверях, — отдохните.

— Поздновато, Алексей Петрович, да и не ждут меня дома, — пожал плечами мичман.

— Все равно, идите, — вяло сказал я. — К невесте идите. Соскучилась, наверно…

— Пожалуй, пойду, — согласился Алсуфьев, подозрительно поглядев на меня. — Только, что с вами, Алексей Петрович? На вас лица нет. Заболели?

— Нет, Андрей Ильич. Идите. Возвращайтесь к обеду.

— Почему так поздно?

— Потом узнаете.

Мичман ушел. Я умышленно отправил его на берег, чтобы остаться одному на корабле перед лицом надвигавшихся событий. Неотвратимое подступало как близкий обвал.

Уснуть в эту ночь я не смог. И не ложился. Тишина на корабле была тягуче густая, жуткая. Нарушалась она однообразно тоскливым скрипом якорной цепи да глухим звоном отбиваемых склянок.

10

Звуки горна и четыре полновесных удара в судовой колокол раздались одновременно. А когда стих медный гул рынды, горн продолжал звучать. Тревожно, призывно неслись над кораблем звуки.

Новый день наступил. И нужно было снова двигаться, думать, действовать. Во время поднятия Андреевского флага мне полагалось находиться наверху. Осеннее свежее утро вспыхнуло перед глазами чистотой красок. Рассвет живым золотом забрызгал синюю рябь бухты. В пламени солнца купались сопки над городом. В первых лучах пылал сад Невельского. Покачивались у пирса миноносцы. «Безупречный» ошвартован был крайним. Рядом, вдоль одетой в бетон стенки Строительного порта, стояли «Бодрый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Статный» и «Грозовой». На палубах миноносцев кучками собирались матросы. Ждали чего-то.

Я заметил, как от крейсера «Аскольд», стоявшего в заводе, отвалила шлюпка и направилась к миноносцам. Шла она быстро. В ней сидели двое мужчин и молодая женщина в черном платье. Женщина эта была Вика, товарищ Надя. Шлюпка подошла к борту «Скорого». Вика не заметила меня. Но я видел сбоку осунувшееся бледное лицо, смуглый выпуклый лоб, волосы. В шлюпке она казалась маленькой, словно подросток.

В корме шлюпки, за рулем сидел товарищ Костя. Встревоженное бледное лицо его было строго, неподвижно. Золотистый вихор выбился из-под суконной фуражки на лоб. Одной рукой Костя поправлял волосы, другой — крепко сжимал румпель, словно боялся выпустить его.

— Дома ли Пойлов? — громко, чтобы слышно было на соседних миноносцах, спросил он.

С борта миноносца «Бодрый» свесилась вытянутая сухая фигура капитана второго ранга Куроша. Испитое лицо с черной курчавой бородкой и глазами настороженной рыси было злое.

— Если вы не отойдете от борта, я прикажу открыть огонь! — заревел Курош.

Из шлюпки ответили молчанием. На палубу «Скорого» выбежал Яков Пойлов с револьвером в руке. Увидев перекошенное злобой лицо капитана второго ранга Куроша, Пойлов дважды подряд выстрелил ему в живот. Курош упал, задергался, задержавшись на леере, качнулся и сполз на палубу. На минуту все замерли.

О самодурстве бывшего старшего офицера крейсера «Минин», а потом флагманского артиллериста на эскадре Рожественского знал весь флот. Матросы ненавидели его и боялись. Курош собственноручно избивал в день по десятку человек команды. А вечерами, напившись, плакал:

— Когда же вы наконец разорвете меня в клочья, братцы матросы… сердце изболелось… тошно…

Над телом убитого командира столпились матросы с растерянными, бледными лицами.

— Чего любоваться на изверга! — крикнул кто-то. — За борт гада!

Куроша раскачали и бросили в воду. Я глянул вниз и увидел вспузырившийся китель с золотым погоном, полузакрытый глаз с застывшим злобным выражением и клок цыганской бородки.

С острым любопытством смотрели на убитого стоявшие на мостике «Безупречного» сигнальщик и рулевой Гвоздеев…

На шкафуте собралось больше половины команды. Матросы обсуждали что-то. Спорили. Ругались. Из входного люка вынырнул минно-артиллерийский содержатель Цуканов. Мясистое лицо кондуктора выражало испуг и растерянность. Цуканов крикнул что-то через головы споривших, но я не расслышал.

— Убирайся вон, шкура! — раздались голоса на шкафуте. — Сиди в норе, сволочь, коли не хочешь лететь за борт!

Цуканов скрылся.

Из настежь открытой двери офицерского коридора миноносца «Скорый» выбежал наверх лейтенант Штер в расстегнутом кителе.

— Что здесь происходит, черт побери? Что, я вас спрашиваю? — поворачиваясь всем телом и выхватывая из кобуры револьвер, крикнул Штер.

В ответ глухо прозвучали три револьверных выстрела. Штер тяжело рухнул на палубу… Услыхав выстрелы, из дежурной рубки выскочил вахтенный начальник мичман Юхнович. Он перешел на «Скорый» с лейтенантом Штером и был штурманом вместо Алсуфьева. Юхнович дергал застежку кобуры, пытаясь вытащить револьвер, когда хлопнул одиночный выстрел. Я не заметил, кто стрелял, но увидел, как медленно, словно нехотя, падал мичман, схватившись рукой за грудь.

У входа в офицерский коридор столпились матросы. Внезапно из открытого люка вышел Порфирий Ро́га. Вслед показались голова и плечи мичмана графа Нирода. Его тащили Золотухин и Суханов. Нирод был не одет. Белая сорочка резко выделялась среди черных матросских бушлатов. Граф дергал головой, дрыгал ногами, кусался. На палубу вышли из кубрика вооруженные винтовками Решетников и незнакомый матрос с чужого миноносца. Нирода поставили к борту.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Нашиванкин, расталкивая матросов. — Не стоит на него пулю тратить.

— За борт! — раздались голоса.

— За борт!

Раскачивали с криками, с уханьем. Дважды мелькнуло белое, как ночная сорочка, лицо графа. Он взлетел высоко и упал в нескольких саженях от миноносца. Гулко и звонко прозвучал шлепок упавшего тела. Вынырнув из-под фонтана брызг, Нирод поплыл. Посеревшая от воды сорочка быстро приближалась к берегу.

— Выплывает, гад, — заметил Золотухин. — Дай я его пристукну, Решетников.

— Не нужно, — отстраняя протянутую руку Золотухина, ответил баталер.

Выбравшись на берег, Нирод погрозил кулаком и побежал наверх, в сторону экипажа.

— Не дал вот, а теперь поздно: выстрелишь — своих убьешь, — покачал головой Золотухин.

На «Скорый» группами и в одиночку прибывали матросы с миноносцев, крейсера «Аскольд», транспорта «Ксения» и подводной лодки «Сом». Пришли Иван Пушкин и Антон Шаповал. Расталкивая встречных, убегал с миноносца кок Андрей Лавров.

Офицеров на «Скором» не осталось. Кораблем никто не командовал.

— Товарищи! — поднявшись на перевернутую шлюпку, обратился к матросам Яков Пойлов. — Постоим за себя, довольно нам терпеть, довольно нас дурачили! Отомстим за минеров! Присоединяйтесь! — Пойлов повернулся к стоявшим рядом миноносцам. — Скоро придет Тридцать четвертый полк! Все готово.

Его сменил Антон Шаповал.

— Матросы! Час наш настал! — начал он взволнованно. — Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Гарнизоны Приморья, ждут нашего сигнала.

Команды миноносцев столпились на палубах. Слушали в суровом молчании.

— Так будем же решительными до конца! Выступим как один. Пусть все корабли поднимут красные флаги революции! Матросы! К оружию! — Он сдернул с головы бескозырку, смял ее в кулаке и, взмахнув им, продолжал: — Комендоры, расчехлите пушки, проверьте, не сняты ли ударники! Откройте снарядные погреба… Каждый должен находиться на своем месте по боевому расписанию…

На ходовой мостик «Скорого» взбежал товарищ Костя. Следом за ним поднялись Дормидонт Нашиванкин и сигнальщик Иван Чарошников. Судя по тому, как товарищ Костя отдавал распоряжения, я догадался: он должен заменить командира.

«А где же Вика? Ведь она была вместе с ним в шлюпке, — подумал я. — Куда она подевалась? Странно… На пирсе нет ее. Наверно, в машинном отделении либо… в кубрике. Зачем она здесь? Ведь обошлись бы без нее!»

Вытащив из-за пазухи красный флаг, Костя стал прицеплять его к фалу. Руки вздрагивали от волнения. Несколько раз фал срывался.

— Эх ты, голуба-душа, — со скованной улыбкой подошел к нему Нашиванкин, — сразу видать, что не служил на флоте. Дай-ка я. — И, не ожидая согласия, взял у товарища Кости флаг.

Огненно-красной птицей вырвалось полотнище из рук Нашиванкина, взметнулось в воздухе и поплыло вверх. Замерли команды миноносцев. А алое полотнище поднималось выше и выше, словно хотело взмыть в синеву. Я глянул на товарища Костю. Весь он напряжен был, как перед прыжком. Бледное, худое лицо откинуто, глаза следят за плывущим к стеньге мачты алым лоскутом.

Но вот флаг остановился, замер на секунду, затрепетал, заполыхал красным пламенем на голубой эмали осеннего неба.

Многократное «Ура!» раздалось на кораблях, поднялось над Золотым Рогом и стало перекликаться в сопках.

На углу Светланской и Шефнеровской улиц толпами собирались люди. Они тоже кричали «Ура!». Из экипажа с оружием выходили матросы. Сверху шли рабочие. Со стороны Алеутской им навстречу медленной, сдержанной рысью двигались конные драгуны. В Гнилом Углу раздавались выстрелы…

Товарищ Костя приказал что-то Чарошникову. Сигнальщик молча раскрыл «Свод сигналов».

«Кораблям! Всем поднять красные флаги!» — заполоскался на мачте «Скорого» флажный сигнал.

Не найдя продолжения в книге, Чарошников закончил словами:

— Командование взять судовым революционным комитетам! Оружие — восставшим! Да здравствует революция!

На лице сигнальщика светилось благородное вдохновение от предстоящего боя. Выражало оно решимость и сознание важности дела, на которое звал.

Антона Шаповала уже не было на «Скором». Я заметил его на палубе «Бодрого». Без бушлата и бескозырки, в суконной форменной рубахе, носился он от пушки к пушке, спускался в машинное отделение, выбегал наверх, говорил что-то матросам, разъяснял, убеждал, просил, уговаривал.

На «Бодром» и «Сердитом» взвились красные флаги. Заработали машины. На остальных миноносцах офицеры и кондукторы загоняли матросов в кубрики.

От Адмиральской пристани отвалил катер под флагом командующего. В парадной форме, увешанный орденами, стоял на кормовом сиденье свиты его величества контр-адмирал Иессен.

«Как это он осмелился? — удивился я. — Боится попасть в немилость царю. Сейчас начнет изворачиваться».

Саженях в сорока от миноносцев, стоявших у пирса, катер остановился.

— Одумайтесь, матросы! Что вы делаете? — срывающимся тонким голосом закричал Иессен. — Вы затеяли в крепости бунт. Ну что же это такое?

Из расшитого золотом мундира белело скопческое лицо адмирала. Он уговаривал, требовал.

— Я приказываю прекратить беспорядки, пока не поздно. Обещаю всем вам прощение…

— Знаем таких, — ухмыльнулся стоявший позади меня рулевой Гвоздеев.

— А мы тебе сами сейчас концы наведем, — крикнул Решетников, медленно прижимая к плечу приклад винтовки.

Над водой раздался сухой короткий хлопок. Вслед грохотнули еще два выстрела. Эхо звучало долго. Решетников и незнакомый матрос били с колена, целясь. Иессен крикнул что-то и лег на дно катера. Матросы на «Скором» видели, что адмирал жив и даже не ранен, но стрелять перестали. Катер, набрав скорость, быстро удалялся.

Не успела улечься волна, поднятая его винтом, как на середине бухты, напротив Строительного порта, стал номерной миноносец. На его низкой мачте трепыхался брейд-вымпел заведующего отрядом. Капитан второго ранга Балк стоял на мостике с мегафоном в руке. Грузный, спокойный, уверенный в себе.

— Прекратить безобразия! — направив мегафон в сторону миноносцев, громким, командным голосом приказал Балк. — Наведите на мачтах порядок. Уберите красное.

— Ч-черт! Принесла же его нелегкая, — выругался Антон Шаповал, прибежав на бак, где стояли Решетников, Пушкин и Пойлов. Увидев номерной миноносец с наведенными орудиями, Шаповал перешел с «Бодрого» на «Скорый».

— Эй, на номерном! Вы слышите меня? — закричал Шаповал.

Оттуда не ответили.

— Товарищи! Комендоры! Уходите от орудий. Не мешайте святому делу, — сложив рупором руки, опять закричал Шаповал. — Не станем пятнать совесть пролитой братской кровью!

Комендоры на номерном стали отбегать от орудий. Некоторые уходили вниз. Балк грозно прикрикнул на них.

— По мостику номерного, огонь! — скомандовал Антон Шаповал.

Решетников, Пушкин, Золотухин, Пойлов да двое с чужих миноносцев стали стоя стрелять из винтовок. Я почувствовал тугие удары воздуха по лицу, ощутил кисло-едкий запах сгоревшего пороха.

Балк даже не сдвинулся с места, лишь поднял предостерегающе руку.

— Что вы делаете? — крикнул он удивленно. — Прекратите стрельбу!

Выстрелы звучали непрерывно. Казалось, где-то за сопкой чьи-то сильные руки мяли громадный лист жести. Черный мундир капитана второго ранга Балка о золотыми погонами был ненавистен восставшим матросам.

Упал командир миноносца. Унесли раненого вахтенного начальника. Балк не уходил. Он собрался что-то крикнуть, но лишь охнул, схватился за плечо и стал падать. Потом приподнялся, поднял руку. Вторая пуля уложила его.

На «Скором» гулко зазвенели звонки, отбивая боевую тревогу. Матросы на ходу надевали чистые тельняшки и бежали на боевые посты. Заработал снарядный элеватор. Хозяин трюмов Иван Пушкин побежал к носовой пушке. Помощник хозяина трюмных отсеков, щупленький, невзрачный Дмитрий Сивовал, странно подпрыгивая, бежал следом. Оба остановились между снарядным погребом и орудием, чтобы подносить снаряды. Хмуря в крутом изломе сросшиеся на переносице брови, Яков Пойлов скомандовал, махнув рукой в сторону штаба крепости.

Клацнул затвор, закрыв казенник. Ствол медленно поднялся.

Взволнованно-строгие лица комендоров выражали готовность сражаться. Было в этом что-то новое, не похожее на то, что приходилось мне видеть перед боем, во время минных атак и артиллерийских дуэлей с японцами.

«Но где же Вика? Что с ней?» — не переставала сверлить меня мысль.

На баке со скрежетом ползла вверх якорная цепь и черными клубами сваливалась в цепной ящик. Восставший корабль выбирал якорь. Работали оба котла. Из труб шел густой, бурый дым. С якорей снимались «Сердитый» и «Бодрый».

«Восставшим кораблям следовать за мной, — семафорил Иван Чарошников, — порядок строя: головным «Скорый», за ним «Сердитый», «Бодрый», «Тревожный», «Маньчжур».

Позывные миноносцев упали. Вместо них заполоскались флажные слова: «Курс — на выход из бухты; ход — девять узлов; огонь — по крепостным батареям; концевому — стрелять по штабу крепости».

Дормидонт Нашиванкин встал на рулевую вахту. Чуть сгорбившись, широко расставив ноги, стоял Дормидонт и, как полагалось рулевому, смотрел перед собой по курсу. На «Скором» действовали точно по Морскому уставу. План съемки с якоря, видимо, был разработан заранее. Я понял, что предстоит бой восставших миноносцев, зажатых в узкой бухте, против крепостной артиллерии и верных правительству судов.

«Неужто Вика останется на «Скором»? — с нарастающей тревогой думал я. — Что же мне делать?..»

«Скорый» отошел от стенки и, выйдя на середину Золотого Рога, дал орудийный залп. Снаряды разорвались во дворе генерал-губернаторского дома.

Следующим залпом снесло часть крыши у здания Морского штаба. Я заметил, как взрывом оторвало от земли молодое деревцо во дворе штаба и ударило им по окнам…

В кильватер «Скорому» вытягивались «Сердитый» и «Бодрый». Следом за ними снялся с якоря «Тревожный» с красным флагом на мачте. В углу мостика с низко опущенной головой стоял Николай Николаевич Оводов. На мостике было много матросов.

На Светланской драгуны теснили рабочих и матросов к зданию Сибирского флотского экипажа. Раздавалось гиканье конников. В ответ грохотали винтовочные выстрелы…

«Безупречному» в этот день полагалось грузиться углем. Вспомнив об этом, я приказал горнисту играть «Аврал». Не успели смолкнуть звуки горна, как на мостик взбежали четверо матросов и сами сыграли «Боевая тревога!». В это время другая группа расклепала якорную цепь. Меня оттеснили в сторону. Возмущенный их своеволием, я задыхался, не в силах выговорить ни слова. Они сдернули с мачты Андреевский флаг, подняли — красный.

— Уходите с корабля, ваше благородие, пока трап но убрали, — с клокочущей злостью прошипел мне на ухо рулевой Гвоздеев. — А то потом поздно будет. — Коричневые зрачки его помутнели, остановись на мне. — Или вам хочется рыб собою покормить? Не сове-ту-ем!

Он положил руки на рулевое колесо, отставил ногу. Не глядя на меня, но чувствуя, что я не собираюсь уходить, продолжал:

— Не с японцами, чай, воевать собрались. Из буржуев потроха выпускать идем, ваше благородие. Жарковато будет! И не ваше дело теперь толкаться на мостике, барин!

— Я не барин, — глухо возразил я. — И с корабля уйду последним.

— Посмотрим.

Заработал гребной винт. Взвихрив у стенки зеленопенную воду, «Безупречный» дал ход.

— Идите в каюту, ваше благородие, и не мешайте нам, — обернувшись ко мне, бросил Гвоздеев.

Тяжелым камнем перевернулись внутри боль, и обида, и оскорбленное командирское достоинство.

На верхней палубе, в машинно-котельном отделении и на мостике хозяевами были восставшие. Снарядный погреб, пирамиды с оружием захватили кондукторы с примкнувшей к ним частью нижних чинов. Во главе с Кузьмой Цукановым они охраняли двери и люки в нижнее помещение.

В это время «Тревожный» дал залп. Он шел с намерением выстроиться в кильватер «Бодрому». «Грозовой» пересек ему курс. С развернутыми в его сторону орудиями «Грозовой» шел к нему на сближение вплотную. Лейтенант Назимов своим миноносцем отсекал «Тревожный» от строя восставших кораблей, прижимал к противоположному берегу. Он стоял на мостике в напряженно-воинственной позе и, потрясая мегафоном, громко ругался.

— Спусти флаг, Оводов, — кричал он, — или я потоплю «Тревожный» вместе с твоими бунтовщиками!

Когда «Тревожный» ткнулся в стенку Угольной гавани, «Грозовой» отвернул и погнался за мной. Орудия «Грозового» были направлены в корму «Безупречному».

— Наведите порядок, лейтенант Евдокимов, — послышался голос Назимова.

«Выслуживается, а трусит, — подумал я, уловив в голосе нотки растерянности. — Крепостник! Застрелить готов отца родного, коли прикажут».

Гвоздеев положил руль лево на борт. От сильного толчка я чуть не упал за борт. Миноносец ударился форштевнем в край угольной площадки. Началась паника. Матросы стали прыгать на стенку. Из внутренних помещений хлынула наверх часть команды, не поддавшаяся восстанию. До них дошел слух, что «Безупречный» будет потоплен.

Я остался на мостике один. «Грозовой» лег на курс по направлению к канонерской лодке «Маньчжур». Канонерка стояла на якоре в горле бухты, у входа в Уссурийский залив, недалеко от угольной площадки. «Маньчжур» был самый сильный артиллерийский корабль на рейде. (Крейсер «Аскольд» все еще ремонтировался, и орудия его были разобраны.) Мое внимание привлекла канонерская лодка. На баке ее было черно от бушлатов. Матросы шумели, кричали, требовали. Несколько офицеров стояли напротив. Видимо, уговаривали. В шуме десятков голосов слов разобрать было невозможно.

На правом шкафуте внезапно появился капитан первого ранга Раден.

— Горнист! Играть «Тревогу»! — зычным голосом скомандовал он. — Караул, с ружьями на шканцы!

Из толпы выступило несколько матросов.

— Братцы! Не надо играть «Тревогу»! — закричали они. — Вашими руками драконы собираются нас расстреливать!

— Бей извергов! — раздался на канонерке громкий крик, похожий на вопль. — За борт их!

— Господа офицеры, к пулеметам! — невозмутимо командовал Раден.

Десятка два офицеров и кондукторов бросились к пулеметам. Из люка высунулся бородатый квартирмейстер с охапкой пулеметных лент.

— Зачем несешь ленты, сволочь? Назад! — раздался визгливый голос.

— Бей! Бросай за борт!

И черная масса бушлатов двинулась вслед за убегавшими офицерами. Те стали стрелять из револьверов. Несколько человек упало.

— Назад, ребята! Захватывай пушки! Поможем братьям с миноносцев!

— Сигнальщик! Давай красный флаг! — закричал матрос, пробегая мимо командира канонерской лодки.

Я видел, как матросы срывали флаги расцвечивания, поднятые по случаю памяти избавления царской семьи от угрожавшей опасности. Потом вдоль мачты поползло вверх большое ярко-красное полотнище.

Остальное произошло в несколько секунд. Флаг замер на половине пути. Пятеро офицеров, прибежав на мостик, в упор били из револьверов по столпившимся матросам. Черные бушлаты живой стеной стояли вокруг мачты, на которой слабо трепыхался лоскут алой материи. Когда у мачты не осталось ни одного матроса, флаг медленно, словно нехотя, пополз вниз и, сорванный чьей-то рукой, полетел за борт.

На лодке раздались винтовочные и револьверные выстрелы. Оттуда доносились крики ярости и стоны раненых. Командира на шкафуте не было. Я увидел его у носового орудия. Он спрятался от пуль за щитом. Хищно согнувшись и тщательно целясь, Раден стрелял из револьвера в пытавшихся приблизиться к пушке матросов. За ним стояли два мичмана и тоже стреляли…

«Скорый» с развевающимся на стеньге мачты алым полотнищем медленно шел на выход из бухты впереди двух миноносцев. Корпус его нервно содрогался от орудийных залпов. Снаряды разрывались на берегу. Нетронутая взрывами поверхность бухты отливала стальной синевой. Внезапно раздался мощный грохот. Охровый дым тяжелым облаком заколыхался у борта канонерской лодки «Маньчжур». Когда дым немного рассеялся, я увидел на верхней палубе лодки склонившихся у пушек офицеров. Они сами заряжали и стреляли. Кондукторы подносили снаряды. Матросов не было видно. Носовое орудие наводил командир лодки барон Раден. Он был ярко заметен в белом кителе. На плечах его золотом поблескивали погоны. Заряжали орудие два мичмана.

Справа и слева от «Скорого» поднялись фонтаны воды, ядовито-зеленые у основания, блестяще-белые вверху. Залп. Еще залп. Взорванные бело-зеленые водяные массы окатывают серые тела трех миноносцев. Их корпусы содрогаются и гудят, как гигантские камертоны…

«Маньчжур» орудийным огнем ударил в спину и сердце восстания. Рядом с ним стоят на якорях верные правительству «Статный» и «Смелый». К ним подошел «Грозовой» и отдал якорь. Выход из бухты закрыт. «Сердитый» и «Бодрый» поворачивают на обратный курс и идут к месту своей стоянки, к стенке Строительного порта. По вспененной снарядами прозрачно-зеленой воде идет «Скорый» еще несколько секунд том же курсом. Потом ложится, на циркуляцию. Теперь он остался один против трех миноносцев, канонерской лодки и верных правительству крепостных батарей. Отстреливаясь, «Скорый» шел в глубь бухты, в сторону Гнилого Угла, и громко завывал сиреной, словно звал кого-то на помощь. Желто-зелено-белые водяные холмы вставали по курсу, справа и слева. Осколки стальным дождем хлестали по корпусу и надстройке, сметали людей, стоявших у орудий. По бухте перекатывалось пенное кружево.

«Боже мой! Что делается!»

Во мне заклокотала ярость. В этом неравном поединке я видел убийство. Дух мой восстал в защиту людей, мечущихся но узкой бухте на железной коробке. И я невольно подумал о том, как ничтожен командир без судовой команды. Соблазн смять минной атакой строй верных правительству кораблей был велик. Но кому скомандовать на минный аппарат и орудия? Корабль пуст.

В Гнилом Углу рота солдат встретила «Скорый» ружейной стрельбой. Дав несколько залпов по развернутой в цепь роте лейтенанта Шишко, «Скорый» повернул на обратный курс. Он несся полным ходом, поднимая форштевнем серебристо-белый бурун. На корме его полыхало пламя, изнутри тяжелыми клубами валил желто-бурый дым. Пожар никто не тушил. На захламленной расстрелянными гильзами палубе валялись убитые, корчились раненые. Помочь им некому. Кто мог еще стоять, находились у орудий. Запомнилась напряженно наклонившаяся фигура Якова Пойлова, загонявшего снаряд в казенник. Он заряжал носовую пушку, наводил ее и стрелял. Пушкин и Сивовал, перешагивая через трупы погибших товарищей, подносили снаряды.

В это время на мостик поднялась Вика. Она огляделась, резко откинула голову. Прислонилась к обвесу, чтобы удобнее было стоять на ходу. Ни товарища Кости, ни Чарошникова рядом не было. Дормидонт, надвинув на брови бескозырку, сгорбившись, крутил рулевой штурвал. Вика, держась за поручень, шагнула к нему, чтобы сказать что-то. Хлесткий встречный ветер растрепал ее волосы. А в следующий миг фонтан воды, поднятый взрывом у борта, окатил мостик, злобно ударил в лицо Вике белыми брызгами. Она закрылась рукой, словно водяные брызги были страшнее осколков…

«Скорый» на этот раз проходил близко от «Безупречного». До последнего часа не забуду Вику, какой запомнилась она мне в этот миг. Вика же опять не заметила меня.

Мне почему-то вдруг вспомнился бьющийся о затонувшую баржу вельбот и — Вика на волоске от смерти. Тогда я испугался, что ее захлестнет громадный вал со страшной косматой гривой. Но Вике суждено было жить…

«Скорый» шел на отчаянный прорыв. «Маньчжур», «Грозовой», «Смелый» и «Статный» в упор били по восставшему миноносцу из пушек. На «Скорый» обрушивались водяные смерчи. Он качался, как раненый воин. Изрешеченные осколками, валились матросы. Раздавались стоны. Потом прозвучал оглушительный грохот. Изнутри, вслед за выброшенными выше клотика кусками труб, повалил пар. Взорвался котел. «Скорый» волчком закружился на месте. Несколько человек прыгнули за борт в кипящую от разрывов зеленовато-белую пену. Когда пар немного рассеялся, я увидел, что на мостике — ни души.

«Убили!» — тупая боль сдавила мне горло.

Еще одни снаряд рванул на корме. Подхлестнутый новым взрывом, «Скорый» вздрогнул и на точке завершенной циркуляции повернул на выход из бухты.

Без капитана, с опустевшей палубой, притихший и неуправляемый, шел на врагов мятежный корабль. Пушки его молчали, но на стеньге мачты по-прежнему развевался красный флаг. Оставалось каких-нибудь двести метров до «Грозового», когда еще один снаряд угодил в «Скорый» и разворотил ему корму. Миноносец дал крен и с заклиненным рулем повернул в сторону.

Через минуту «Скорый» с лязгом и грохотом выбросился на берег. Снаряды «Грозового» продолжали рваться, разметывая мешки, сложенные в бунты против агентства «Алмазов и К°». Над интендантским грузом поднялись клубы мучной пыли…

Я выбежал с корабля на стенку, отвязал шампуньку, привязанную к угольной барже. Со злобным отчаянием греб, направляясь к поврежденному миноносцу.

«Вынесу ее из пекла, уберегу от ареста, спасу, — стучало в крови, пульсировавшей бешеными толчками. — Никто не имеет права убить ее. Я пронесу ее мимо солдат и жандармов, и никто не посмеет остановить меня».

У лестницы напротив памятника Невельскому трое жандармов кололи штыками рабочего, лежавшего на земле. Двое матросов в окрашенных кровью тельняшках лежали ничком. Иван Чарошников отбивался прикладом от наседавших жандармов. Незнакомый мне матрос полулежа стрелял из нагана в солдат, катившихся сверху. Лицо его было в крови, левая рука болталась, как плеть. По рукаву белой голландки бежала алая струйка. Все это показалось ненастоящим.

На изуродованном миноносце было много убитых. Я бегом поднялся на мостик. Свесив ноги, неловко подобрав под себя голову, лежал товарищ Костя в изорванной осколками кожаной куртке. Он был мертв.

В левом углу, разметав влажные черные волосы, лежала Вика. Лоб и щеки ее были мертвенно-бледны, глаза открыты. Они утратили живую черноту, сухо и слабо блестели. Я с ужасом понял, что значили обескровленный цвет лица и безвольные припухшие губы.

— Прости меня, Вика, — опустившись рядом с ней на колени, прошептал я.

Вика шевельнула рукой, но продолжала смотреть вверх незнакомым, отсутствующим взглядом. Я прижал ее маленькую руку к своему лицу. Рука была теплая. Я заметил, что рукав платья влажен от крови. Из-под спины расползлась алая лужица.

— Ты слышишь меня? — громко, испугавшись звука собственного голоса, позвал я.

Пальцы Вики слабо разжались, рука упала. Глаза смотрели безучастно, с покорным, неживым выражением. Сухой блеск в них потух.

«Умерла», — навалилось на меня неумолимо тяжелое, страшное. Я закрыл глаза Вики, встал.

«Что делать? Оставаться ли здесь, вернуться на «Безупречный»?»

Не отрываясь, всматривался я в странно изменившиеся дорогие черты, когда чья-то рука опустилась мне на плечо.

— Вы арестованы, — сказал кто-то за спиной.

Я повернул голову. Передо мной стоял жандармский ротмистр с холеным лицом.

Когда мы сходили с корабля, все было кончено. У борта «Скорого» подпрыгивали на одном месте два жандарма. Они яростно втаптывали в землю лоскутки красного флага, сорванного с мачты. Перепачканные песком и грязью, клочья материи рдели кусками содранного мяса и, казалось, взывали о мщении.

11

Грозно лязгнула щеколда. Я очутился во дворе крепостной гауптвахты. Передо мной — серое одноэтажное здание, окруженное забором. Окна маленькие, с решетками, под самой крышей.

Сопровождавший меня жандармский ротмистр открыл дверь камеры с серыми, как мокрая известь, стенами.

Заскрипели дверные петли. Заскрежетал замок. Прозвучали быстрые удаляющиеся шаги.

«Один!»

Я несколько раз смерил шагами длину и ширину камеры. Изучил надписи на стенах. Мыслей не было, только давящая страшная усталость в мозгу, в душе — опустошенность.

Из головы не выходила картина боя «Скорого». В ушах продолжали звучать залпы.

«Какой ужас! Какое жестокое убийство!»

Ночь принесла бурю. Вой ветра и шум дождя я слушал как причитания.

Чтобы увидеть, что делается на улице, мне пришлось устроить на нарах сооружение из двух скамеек и табуретки. Прижавшись лицом к холодному железу решетки, я всмотрелся в серую завесу дождя. В темноте ночи я различал чахлый кривобокий куст, согнутый ветром. Это была единственная зелень во дворе гауптвахты. Ветер стремился свалить его, дергал в стороны. Куст гнулся, шумел, роптал и гудел, рассыпая листья. Ветер неистовствовал, казалось возмущенный его непокорностью. Корни цепко держались за каменистую землю.

За оградой лежал безжизненный берег. Дальше было море. Я не сразу заметил в темноте серебристо-пенные проблески прибоя.

Я не слышал стука копыт двух арестантских кляч, но увидел телегу, тащившуюся вслед за ними мимо гауптвахты. Не слышал и окрика часового, осветившего фонарем темную массу. Тогда я не знал, что лежало в телеге под мокрой рогожей.

«Какому богу в жертву принес ее… во имя чего? — думал я. — Есть ли мера вины перед Викой? Стоит ли жить и… зачем?»

Я не умел разобраться в том, что произошло, не мог еще найти свое место в прошлом и настоящем. Не было точки опоры и силы преодолеть привычные понятия. И это было мучительно.

Выхода из ужасного тупика, казалось, не предвиделось. Я знал, что меня будут судить и, наверное, разжалуют за непринятие мер против вооруженного бунта, быть может даже сошлют в арестантские роты. И все-таки я цеплялся за жизнь. Всем существом ждал наступления утра, света, лучей.

Прошло несколько дней. Разум настойчиво требовал поисков истины. А путь этот был труден, как плавание в тумане.

«Одна ли на свете правда? — думал я. — И если одна, то кто был прав семнадцатого октября? Вика вместе с рабочим в кожаной куртке и восставшими матросами или те, кто расправились с ними?

Назимов погнался за «Тревожным» и за мной с полным сознанием своей правоты. Он был уверен, что поступает верно, исполняет долг, когда стрелял по «Скорому». Если бы лейтенанта Штера не застрелили в самом начале, он стал бы стрелять сам, чтобы не отдать восставшим вверенный ему миноносец. Дормидонт, Антон Шаповал и Виктория тоже вышли на бой, уверенные в своей правоте. Может быть, правы и те и другие? Нет, так не может быть».

Времени для размышлений было достаточно. Желание понять все до конца становилось все сильнее.

Шли дни, однообразные и серые, как стены камеры. На смену им приходили ночи, тревожные, как неизвестность. Утром ко мне проникал узкий луч солнца и оставался не больше часа. По лучам я считал сутки.

Недели тянулись медленно. Прошел чуть ли не месяц, когда меня повели на допрос. После полумрака и затхлого воздуха камеры колкий ноябрьский мороз приятно защипал щеки и нос, увлажнил глаза. На траве, деревьях, крышах домов задорно сверкал в лучах солнца утренний иней. На сизо-голубых раковинах капустных листьев, валявшихся по обочинам дороги, серебрились тончайшие паутинки. Дорога подмерзла, заиндевела. Я испытывал чувство радости, слыша в тишине утра гулкий стук собственных шагов. Сопровождал меня угрюмый горбоносый поручик. В тот день он был караульным начальником на крепостной гауптвахте. Он молчал, видимо считая неудобным начать разговор. Мне говорить не хотелось.

С каким-то нелепым восторгом всматривался я в причудливые узоры, нарисованные морозом на окнах домов, в знакомую бухту. Миноносцев у стенки Строительного порта не было.

Я думал, что конечный пункт следования — здание окружного суда на Посьетской, но мы почему-то повернули на Адмиральскую пристань.

— Куда это мы? — удивленно спросил я.

— На канонерскую лодку «Маньчжур», — сухо ответил молчаливый поручик.

— Зачем?

— С вас будет снимать допрос председатель следственной комиссии капитан первого ранга Раден, — с любопытством глянув на меня, разъяснил поручик.

— Ах, вот что… но неужели более подходящего места не нашли для следствия?

— Так удобнее… Вот уже месяц комиссия работает день и ночь. Столько работы, — пробормотал поручик. Почесал затылок, хмуро посмотрел на меня, сочувственно спросил: — Как это вас угораздило попасть в эту кашу?

Я не ответил.

Мы молча вступили на палубу лодки. В корме зияла пробоина.

«Неплохо стреляли комендоры», — усмехнулся я.

У входа в салон мне было приказано ждать, когда позовут. Семеро матросов сидели в полутьме, прямо на палубе, и тоже ждали. Их охраняли караульные солдаты. Арестованные непринужденно, громко разговаривали.

— И вы с нами, ваше благородие? — удивленно спросил один из них.

Я узнал Ивана Пушкина. Всмотревшись, заметил Алексея Золотухина и молчавшего Дмитрия Сивовала. Остальные были незнакомы. Все семеро, как узнал я после, были отнесены ко второму разряду виновности.

— Как же это вас? — сочувственно произнес Пушкин, не дождавшись ответа.

— Не знаю, — нехотя ответил я.

С минуту матросы молчали. Потом разговор возобновился.

— А ты знаешь, Иван, кто схватил-то меня? — послышался сиплый, простуженный голос Алексея Золотухина.

— И кто же?

— Да этот… чтоб ему пусто на том и на этом свете было, гаденыш мичман… граф этот, Нирод.

— И меня он же нашел вместе с Митрюхой на «Ксении», — Пушкин кивнул головой в сторону Сивовала. — В угольной яме спрятали нас братишки… и то разнюхал…

— Дормидонт, жалостливое сердце, пожалел изверга себе на погибель. А как нужно было застукать, — покачал головой Золотухин, — ах, как нужно было… Шипунов, Нашиванкин и я схоронились под колосниковую решетку. Все одно нашел. Собака. А так гулял бы теперь на свободе. Или в леса убежал, либо паспорт достал… Ищи тогда ветра в поле. Покойный Сашка Решетников, царство ему небесное, винтовку в руке держал. Не дал мне. А я не промахнулся бы…

— В другой раз будем умнее, — заметил молчавший все время Сивовал.

— Поумнеешь, Митрий, — Пушкин обнял его за плечи. — Вот покормим клопов еще месячишко на гауптвахте, потом каторги отведаем.

— Если бы карцером да каторгой дело-то обернулось, — заговорил незнакомый мне матрос, — а то — я узнал вчера от караульных солдат, — он снизил голос до шепота, — расстреляли минеров-то…публично… в бухте Тихой… закопали всех в одну яму и пропустили по ней маршем солдат.

— Да… дела, брат, — вздохнул сидевший в тени рядом с ним.

— И нас по голове не погладят, — заметил задумчиво Пушкин.

— Хорошо бы на каторгу, — тихо произнес Золотухин, — а коли расстреляют — худо…

— До самой смерти живы будем, — зазвучал чей-то бодрый, звенящий голос. — А коли на роду так написано — и умрем, братцы…

Дверь в салон внезапно открылась, и меня пригласили войти. Там сидели трое: капитан первого ранга барон Раден, военно-морской следователь, подвижный, как угорь, мужчина средних лет с землисто-серым, невыразительным лицом, и юркий чернявый писарь.

— Садитесь, — сухо произнес Раден, указав на кресло против себя.

Я сел.

— Вас отдал под суд комендант крепости за бездействие против вооруженного бунта на кораблях, — равнодушно и устало сообщил Раден. Поправил пенсне и так же ровно, безучастно продолжил: — По ходу дела против вас появились дополнительные обвинения. Здесь много неясного. Будем говорить начистоту. — Жесткий, упрямый подбородок его подался вперед, глаза смотрели колюче, сухо. — Я буду задавать вопросы. Вы должны мне отвечать, как подсказывает вам честь офицера.

Я молчал.

— Скажите, Лейтенант Евдокимов, почему вы семнадцатого октября после поднятия Андреевского флага, стоя на мостике «Безупречного» и имея под собой невзбунтовавшуюся команду, не приняли никаких мер, когда на «Скором» вспыхнуло восстание?

Я долго обдумывал ответ. Писарь скрипел пером, путал мысли.

— Мое вмешательство не помогло бы, — наконец сказал я. — Притом меня не послушались бы…

Раден побагровел.

— Не послушались бы… А почему на «Маньчжуре» офицеры смогли прекратить бунт? Потому что жизни не жалели ради спокойствия государства и сохранения престола. И второе. Скажите мне, почему вы не помешали поднять на «Безупречном» бунтарский флаг и даже не пытались привести нижних чинов к повиновению?

Ответить на это было трудно. Говорить неправду и испытывать неприятное чувство от фальши мне не хотелось. А раскрывать себя было ни к чему.

— Если разрешите, я воздержусь от ответа, — сохраняя присутствие духа, спокойно ответил я после недолгого раздумья.

— Можете. Вы имеете право, — холодно произнес Раден.

— Спасибо, — не удержался я от благодарности.

— Скажите, лейтенант Евдокимов, у вас есть семья? — спросил неожиданно военно-морской следователь. — Ну, словом, отец, мать, жена, дети?

— У меня нет никого.

— А скажем, привязанность какая-нибудь… любимая женщина? — голос следователя звучал тягуче, приторно, ласково.

— Нет, после прибытия из Шанхая, да и прежде, я жил уединенно… привязанностей никаких не имел… — и тут я насторожился, понял, к чему он клонит. Внутренне напружинился, готовый к новому неожиданному вопросу. В одну секунду решил, что о Вике не скажу ничего. Они не узнают от меня ее имени, кто она и откуда.

Следователь почувствовал что-то и сделал внезапный убийственный выпад.

— Вам знакома эта женщина? — ловким движением фокусника рука следователя поднесла к моему лицу фотографию.

В первый короткий момент я не понял, что это. Взял фотографию в руки. На ней была снята женщина. Она лежала. Ее тело до шеи прикрыто простыней. Лицо… неживое. И это была Вика.

Не знаю, заметил ли следователь, как дрожат мои пальцы, но сам я почувствовал это. В горле защипало, потом сделалось жарко. Заколыхалась перед глазами мутное пятно и заслонила изображение. Овладев собой, я всмотрелся в фотографию. Голова Вики лежала на валике, и черты лица были схвачены четко.

«Даже мертвую не оставили в покое».

Вика была такая же, какой видел ее на «Скором». Только мягче стал овал лица да губы словно припухли. Детское что-то и жалкое до слез появилось в ее худенькой шее. В левом верхнем углу — часть окна с казенной больничной занавеской. «Попала в анатомический покой», — подумал я.

— Эту женщину… видел однажды… мертвой… семнадцатого октября на «Скором».

— Все это нам известно, — разочарованно проговорил следователь.

— Зачем вам понадобилось находиться на мятежном миноносце после того, как верные правительству суда привели его в негодность для боя?

Я знал, что этот вопрос будет задан, и готов был ответить.

— Там остались секретные сигнальные книги. Я забыл передать их лейтенанту Штеру. Чтобы не пропали, я пришел сразу…

— Лейтенант Евдокимов незадолго до беспорядков был командиром на «Скором», — пояснил следователю капитан первого ранга Раден.

— Очень хорошо, — сказал следователь, делая какую-то запись.

— А вот имеются сведения, что вместе с этой женщиной видели вас на железнодорожном вокзале. Правда, сведения непроверенные, — проглотил фразу следователь. — Было ли это?

— Не было, — решительно и грубо ответил я.

Сидящие передо мной люди становились ненавистны мне. То, что они заставляют говорить неправду, все сильнее раздражало меня. Вопросы иссякли внезапно. Мне указали на противоположную дверь салона.

«Впускают в одну, выпускают — в другую», — усмехнулся я.

Выйдя в коридор, я услышал, как Раден говорил следователю:

— Я так и полагал. Все знавшие его офицеры утверждают, что жил он замкнуто, женщин не имел.

«Где же теперь Вика? — думал я, шагая впереди неразговорчивого конвоира. — Зарыли где-нибудь ночью без свидетелей, тайком. Но кто-нибудь да видел. Выйду на свободу — разузнаю».

В грудь ворвалась невыносимая грусть, когда увидел знакомый мрачно-серый забор гауптвахты и стены с решетчатыми окнами под крышей. Войдя в камеру, я был неожиданно удивлен и обрадован. На нарах, в углу, низко опустив голову, сидел Николай Николаевич Оводов.

— Николай… ты? — пронзенный внезапной жалостью к товарищу, тихо проговорил я, когда дверь камеры закрылась.

— Я, — безвольно отозвался Оводов. — Вчера вызывали на допрос. А на гауптвахте — две недели.

— Ну рассказывайте, Николай Николаевич, я ведь уже месяц здесь.

— Приятного мало. Предал суду меня генерал Ирман — за непринятие мер против вооруженного бунта. За командира «Сердитого» — его ранили — заступился Иессен. А я вот… здесь. И тюрьмы — не избежать. Я приказал отдать взбунтовавшимся нижним чинам ключи от снарядного погреба. И это — самое тяжкое обвинение, предъявленное мне. На допросе барон Раден на это упирал. И все хотел узнать, почему я отдал ключи, не помешал убить Куроша и удалился в каюту. А я и сам не знаю. Страшно было. Страшнее, чем на войне. Стрелять в своих, русских, — ужасно. А Курош получил по заслугам. Из-за таких, как он, страдает столько людей. Все камеры переполнены нижними чинами. С «Маньчжура» здесь чуть ли не треть команды. В камеру, где я сидел, поместили четырнадцать нижних чинов. — Оводов устало встряхнул головой и тихо продолжал: — Что станет с женой и дочуркой — не знаю. У них нет никаких средств к существованию. Жили на мое жалованье. Отец Веры, будучи женат вторично, умер внезапно и ничего не оставил дочери… Дочурку мы тоже назвали Верушей. Так что в доме у нас две Веры: большая и маленькая, — слабо улыбнулся Оводов.

Помолчав немного, он заговорил снова:

— Думаю и ничего не могу придумать. Как они будут жить? Как тяжело мне сейчас.

Он уткнул голову в колени. Тело его странно задергалось. Из горла стали вырываться глухие прерывистые звуки. Я отошел от него, прилег на нары, к которым успел привыкнуть, и до вечера не вступал с ним в разговор. Оводов напряженно думал о чем-то, сидя в углу. Временами принимался ходить по камере. Движения были неровные, нервные…

— Извини меня за слабость, Алексей Петрович, — начал он, подсев ко мне ближе. — Я страшно устал, и нервы…

— Я тебе сочувствую вполне, хотя никогда не знал, что такое семья, — с нахлынувшей теплотой проговорил я.

— А я ведь думал не только о них… о жене и дочери. За две недели здесь чего я только не передумал. Временами мне страшно делалось… Ведь рушится жизнь. Прежней прочной основы нет больше. Устои государства ослабли. Разваливается все. На всем — признак разрушения. Прежней России нет и, наверно, не будет. Я чувствую сердцем близкий конец всему… Будучи гардемарином, я научился сознавать себя значимой величиной. Мечтал продолжить деяния моих дедов. Ведь все они были моряками, ходили в кругосветные плавания и дальние вояжи. Некоторые дослуживались до адмиральских чинов. А иные… как я, становились жертвой возмущений и бунтов — службу кончали рано… Мой прапрадед Акинфий при восшествии на престол Екатерины Великой, будучи мичманом, находился в карауле на кронштадтском бастионе. Так за недопущение Петра Третьего в Кронштадт государыня наградила его производством через чин. А обернись дело иначе, лишился бы живота.

При вступлении на престол Николая Первого Оводов Ростислав очутился на Сенатской площади на стороне противников государя. Сидел в Петропавловской крепости и умер в Сибири…

— То было одно, теперь — совсем другое, — прервал я Оводова. — Прежде князья да дворяне боролись за власть и престол, теперь — простые люди. Они хотят, чтобы не было ни царя, ни дворян. Мастеровые, солдаты и матросы не хотят жить, как жили раньше. Я знаю, чего хотели и почему восстали матросы на «Скором». Кто из деревни — хотел земли побольше, кто из города — чтобы не заставляли на заводе работать по десять — двенадцать часов и чтобы заводчики платили как полагается. Они хотели равенства и свободы для всех.

— Но ведь никогда люди не были равными, — не соглашался Оводов. — Сколько существует Россия, всегда были мужики. Они пахали землю и растили хлеб. Были ремесленники в городе, чиновные люди и дворяне. С давних пор дворянин защищал, не щадя жизни, русскую землю, укреплял государство. У него — свое назначение.

— Я с тобой не согласен, — решительно возразил я. — Когда-то, очень давно, у людей незаметно и незаконно дворяне отняли и землю и права. — Я говорил ему то, что узнал от Вики и о чем думал в камере долгими осенними ночами. — Незаконное различие между людьми передавалось из поколения в поколение. Над этим прежде редко кто задумывался. Но всему есть предел. Ты видишь сам: Россия больна. А носитель болезни — дворянство, богачи. К счастью, выздоровление наступит.

— А если болезнь окажется смертельной? — с тревогой спросил Оводов. — И наступит хаос, анархия? Ведь все идет к этому.

— На мой взгляд, этого бояться не следует. То, что произошло и отчего мы очутились здесь, не бунт, не позорные беспорядки. Матросы на «Скором» и рабочие на берегу, те, которые палили из ружей в конных драгун, хотели равенства… равенства для всех и свободы. Их задачей было — стереть различие между людьми.

— Но ведь это неосуществимо. Против этого вся система государства, ее основа и корень.

— Отсюда и — кровавая междоусобица, — пояснил я. — Основа на этот раз взяла верх…

— А что бы получилось, если бы власть кругом, в крепости, гарнизонах, на кораблях, захватили нижние чины и мастеровые? — спросил Оводов.

— Не знаю, — ответил я.

Ночью Оводов не спал. Полежав немного на нарах, он встал и принялся ходить по камере из угла в угол, вдоль ее и поперек. Я несколько раз просыпался. Он ходил с низко опущенной головой — все думал о чем-то. Под утро я увидел его плачущим, но сделал вид, что не заметил.

Разговоры в последующие дни получались у нас отрывочные, незаконченные. Оводов вскакивал на середине фразы и принимался ходить в мрачном раздумье. Выглядел он очень усталым. На четвертые сутки с ним случилась истерика. И только после этого я догадался, что он болен.

Через комендантского адъютанта Верстовского, заведовавшего гауптвахтой, я потребовал врача из Морского госпиталя. Вечером прибыл оттуда врач, надворный советник Лемкул. Он осмотрел Оводова и нашел сильное нервное расстройство. Главный доктор госпиталя, действительный статский советник Рончевский, донес об этом рапортом коменданту крепости и просил отложить суд над больным офицером. В просьбе было отказано. Оводова оставили со мной. И он до суда находился в камере.

12

Меня и Николая Оводова судили вместе с участниками восстания на «Скором». В зале заседаний военно-окружного суда было душно и тесно от множества людей. Больше половины помещения занимали подсудимые: бывшие мои сослуживцы и те, которые пришли с других кораблей, когда началось восстание. Они сидели бок о бок на плотно сдвинутых во всю ширину зала скамьях. Нашиванкина я заметил сразу и очень обрадовался. Он сидел во втором ряду, недалеко от меня, печальный и бледный, с перевязанной рукой. Его привезли из госпиталя. Горькая улыбка тронула осунувшееся лицо Дормидонта, когда он увидел меня. «Жаль, что очутились здесь, но что поделаешь», — означала она.

Чарошников густо оброс черной бородой, был строг, задумчив, серьезен. В серых добродушных глазах его вспыхивали искорки любопытства, когда он посматривал на судей. Иван Пушкин казался вялым, рассеянным и безучастным. Слева от него сидел Алексей Золотухин с заострившимся, настороженным лицом. Он не сводил с членов суда зеленоватых глаз. С другой стороны боком прижался к Ивану Пушкину маленький, незаметный помощник хозяина трюмов Дмитрий Сивовал. Он был спокоен и, казалось, отдыхал после тяжелых авральных работ.

В первом ряду сидел Антон Шаповал. Он выделялся среди остальных могучим телосложением. Шаповал часто оглядывался и подолгу смотрел на товарищей изучающим взглядом, словно проверял — все ли так, как нужно. И на суде он не собирался сбросить с себя бремени добровольно возложенной ответственности. Все в нем говорило, что борьба не кончена и много придется еще бороться, защищать, доказывать. Если всех других объединяло выражение видимой или кажущейся умиротворенности, то в нем все дышало неуспокоенностью, протестом. На загорелом лице его напряжен был каждый мускул, каждая клетка. В темной глубине глаз светилась упорная мысль.

Подсудимые были одеты как попало: кто в бушлате, кто в шинели либо форменной рубахе — кого в чем схватили. Все на них было просто, обыденно. Почему-то бросались в глаза помятые, извалявшиеся брюки, заправленные в сапоги.

Председательствовал генерал-майор Шинкаренко, сухой, высокий старик с седыми бакенбардами и розовым, гладко выбритым подбородком. Справа и слева от него сидели члены суда. Я всмотрелся в серые лица судей и заметил на них скрытое волнение, беспокойство, глубоко спрятанную тревогу.

«Они не уверены в своей правоте», — сделал я первое открытие после выхода из камеры.

Четыре с половиной часа читали обвинительное заключение. Казенными, сухими выражениями были изложены преступления обвиняемых, указаны характер и степень виновности.

— Лейтенант Николай Оводов обвиняется в том, — гундосил секретарь суда коллежский регистратор Миллер, — что, командуя эскадренным миноносцем «Тревожный», семнадцатого октября, стоя на мостике и имея на судне в наличии всю команду, а лично при себе револьвер и быв очевидцем проявления восстания на миноносце «Скорый» и нападения бунтовщиков на капитана второго ранга Куроша, не принял никаких мер к подавлению восстания. Он же не сделал никаких распоряжений для противодействия мятежникам на случай попытки овладеть его судном, чем мятежники и воспользовались — ворвались на «Тревожный» и захватили его. По требованию бунтовщиков открыть снарядный погреб лейтенант Оводов приказал квартирмейстеру Кочергину отдать ключи от оных погребов, а сам удалился в каюту…

…Обвиняется лейтенант Алексей Евдокимов в том, что, командуя миноносцем «Безупречный»… — зашелестели в ушах слова, а мне почему-то захотелось пить, — когда мимо этого миноносца проходили под красным флагом «Тревожный» и «Скорый», явно занятые нижними чинами, восставшими с оружием и производившими обстреливание правительственных зданий, он, видя это и имея по состоянию вверенного ему миноносца полную возможность прибегнуть к действию оружием против мятежников, не принял никаких мер…

Миллер вздохнул, быстро и нерешительно посмотрел на сидящих в зале и уткнулся в бумагу.

— Матрос первой статьи Шаповал (он же Товарищ Андрей) обвиняется в том, что взбунтовал на явное восстание миноносцы «Бодрый» и «Сердитый». Он же командовал ружейным обстрелом миноносца номер «шестьдесят семь», а также призывал к восстанию «Властный» и «Беспощадный», стоявшие у стенки Угольной гавани.

Ему же было поручено руководством «Владивостокской военной организации» осуществить на деле план восстания.

Матрос первой статьи Дормидонт Нашиванкин обвиняется в том, что поднял на миноносце «Скорый» мятежный флаг, — ровным, без ударений, голосом читал коллежский регистратор Миллер, — стоял на рулевой вахте до конца восстания и по приказаниям убитого подстрекателя по кличке Товарищ Костя и умершей от ран неизвестной женщины по кличке Товарищ Надя управлял маневрами миноносца.

Обвиняется Алексей Золотухин в том, что стрелял в заведующего отрядом миноносцев капитана второго ранга Балка и ранил его.

Иван Чарошников состоял в руководстве и во время восстания находился на мостике. При аресте оказывал отчаянное сопротивление.

…Иван Пушкин, состоя по списку в команде миноносца «Бравый», пришел во время беспорядков на «Скорый» с явным намерением принять в них участие. Во время восстания добровольно исполнял обязанности на подаче снарядов к носовому орудию.

…Дмитрий Сивовал обвиняется в том же.

…Василий Боханов обвиняется…

Внимательно выслушав обвинительное заключение, я понял, что Раден произвел следствие добросовестно. Суду известно было почти все о происходивших событиях. Но нити руководства где-то обрывались. А в том, что вооруженное восстание готовилось, не сомневался никто.

На вопросы председательствующего и членов суда подсудимые отвечали коротко, нехотя. От предъявленных обвинений некоторые отказывались наотрез. И лишь Антон Шаповал говорил много. Он усиленно выгораживал товарищей, старался взвалить на себя как можно большую долю вины.

— Только я один из всех сидящих здесь виноват как руководитель и организатор восстания, — говорил Шаповал. — Со дня прихода на «Скорый» я вел агитационную работу на миноносцах. Мне помогали Решетников и Пойлов. Они погибли… Втроем мы готовили восстание.

Судьи слушали его с неохотой, с видимым безразличием.

— Я же накануне восстания агитировал в учебных ротах Сибирского флотского экипажа, чтобы поддержали. Стрелял и, кажется, ранил ротного, — взмахивая смятой в кулаке бескозыркой, говорил Шаповал. — Я проник в казармы Тридцать четвертого полка, чтобы поднять солдат, но мне не повезло. Предусмотрительные командиры вывели роты на плац и гоняли их маршем до ночи, — усмехнулся Шаповал. — Я был в Диомиде, в минном батальоне, когда началось там. Я знаю наперед свой приговор, но и меньшей вины бы хватило, чтобы расстрелять меня…

— А мы повесим тебя, — густым, сочным басом произнес генерал Шинкаренко.

— Вы можете повесить меня, — твердо продолжал Шаповал, — но вина сидящих на скамье подсудимых невелика, и строго карать их вы не имеете права. Они исполняли мою волю и волю двоих погибших товарищей.

— Военный суд полномочен решать по своему усмотрению, — вяло перебил его генерал и лишил слова.

Вторично вызвал Шаповала на разговор капитан первого ранга Раден, выступавший в роли свидетеля.

— Скажите, подсудимый Шаповал, вы знали, для чего поднимали корабли на восстание против власти? — спросил он.

— Да. Я это делал сознательно.

— Чего вы хотели этим достигнуть?

— Захватить все суда, стоявшие в порту, поднять на восстание гарнизоны Приморья и силою оружия ломать государственный строй. А потом на развалинах царизма строить государство рабочих и крестьян, без буржуев и помещиков, без эксплуатации.

— Ну, а те, что шли за вами, понимали это… э… знали, на что поднялись?

Шаповал замялся на секунду.

— Это вы их сами спросите, — ответил он, немного выждав.

— И спрашивать незачем. Понимали они! Напрасно их защищали. Я видел сам, как они действовали. Если бы с японцами так воевали.

— И воевали! — раздалось несколько голосов.

— Когда я увидел приближавшиеся под красным флагом миноносцы, мне сделалось жутко, — Раден зябко пожал плечами. — На «Скором» прислуга целиком находилась у орудий, действовала так, что будь это учения — приз получила бы. А у меня на лодке некому снаряды было подносить. Мичманы да кондукторы таскали. Сам я наводчиком стоял…

— От таких, как вы, одна лишь пакость на земле, — с ненавистью глядя на капитана первого ранга, негромко произнес Шаповал.

Приглашенный в суд мичман Нирод поливал обвиняемых грязью, клеветал. Широкобородый, похожий на адмирала Макарова, капитан второго ранга, с ясными, как у детей, голубыми глазами, свидетель с транспорта «Ксения», долго морщил и кривил лицо. Не выдержал, встал и хотел выйти. Но, передумав, повернулся к графу Нироду и громко, на весь зал, произнес:

— Постыдились бы вы, мичман, ведь воевали вместо…

Нирод избегал встречаться со мной взглядом. И только раз я заметил, как остановились на мне холодные, без блеска, глаза графа. «Дослужился, либерал, сиди теперь с ними», — прочитал я в них. Ничего, кроме гадливости, не питал я больше к своему бывшему сослуживцу.

Суд шел третий день. Устали и подсудимые и судьи. Матросы, привыкнув к новым условиям, шумели, переговаривались.

Когда стали читать приговор, наступила мертвая тишина.

— «По указу его императорского величества тысяча девятьсот седьмого года ноября двадцать второго дня, — густым, не стариковским голосом начал генерал Шинкаренко, — Приамурский военно-окружной суд под председательством военного судьи генерал-майора Шинкаренко, в котором присутствовали члены суда полковник Врублевский и подполковник Пипко, при секретаре коллежском регистраторе Миллере, слушал дело о лейтенантах Алексее Петровиче Евдокимове и Николае Николаевиче Оводове и нижних чинах: Антоне Шаповале, Дормидонте Нашиванкине, Алексее Золотухине, Иване Чарошникове, Николае Филиппове, Николае Данилове, Иване Пушкине, Дмитрии Сивовале… — Перечислив десятка три фамилий, генерал стал читать мой послужной список:

— Лейтенант Евдокимов, из унтер-офицерских детей, уроженец Кронштадта, гардемарином с 6 октября 1899 года, мичманом с 25 сентября 1902 года, лейтенантом с 4 апреля 1904 года, имеет ордена: святой Анны третьей степени с мечами и бантом, святого Станислава второй степени с мечами и бантом и третьей степени с мечами и бантом, серебряную медаль в память войны 1904—1905 годов. Под судом не был… — Последовала формулировка моего преступления. Генерал скорчил кислую мину, продолжил:

— Выслушав настоящее дело, суд признал виновными вышеперечисленных нижних чинов миноносца «Скорый» в том, что, совместно с убитыми и умершими от ран минно-артиллерийским содержателем Пойловым, баталером Решетниковым, неизвестной женщиной (Товарищ Надя) и другими мужчинами, личности коих не установлены… — при этих словах подсудимые встали, обнажили головы. Стало тихо. Голос генерала звучал сухо и жестко, как жесть:

— …по предварительному между собой соглашению в достижении целей тайного сообщества, они поставили своей задачей истребить командный состав судов и войсковых частей, захватить в свои руки управление войсками с целью силою оружия насильственно изменить установленный в России законный образ правления.

Около восьми часов утра семнадцатого октября, после того как Пойлов и Решетников выстрелами из револьвера убили лейтенанта Штера и капитана второго ранга Куроша, они совместными силами захватили миноносец и вступили в бой с миноносцами «Смелый», «Статный», «Грозовой» и канонерской лодкой «Маньчжур». Миноносец «Скорый» вел орудийный огонь по кораблям и правительственным зданиям до тех пор, пока верные долгу суда не привели его в негодность для боя.

Указанные нижние чины являются руководителями и организаторами восстания.

Обращаясь к применению законов, суд нашел: первое — что деяния подсудимых лейтенантов Евдокимова и Оводова представляют собой беззаконное бездействие власти против вооруженного бунта, что предусмотрено седьмым пунктом сто сорок четвертой статьи и сто сорок пятой статьей Военно-морского устава о наказаниях.

Суд избрал взамен ссылки на житье в Сибирь отдать их в арестантские роты, и за неимением таковых Оводова по лишении дворянства, чинов, а Евдокимова — воинского звания и орденов исключить из военной службы и заключить в тюрьму сроком на три года. Второе: за недоказанностью вины матросов Антона Першина, Порфирия Ро́га и Кузьму Коренина по суду оправдать, из-под стражи освободить…»

Я увидел удивленное и словно испуганное лицо минера.

— Думал, каторга, а вышло — в Харьков ехать, — глухо проговорил он.

С внезапной силой захватило меня чувство острой радости, словно оправдали меня. Я увидел, вернее, почувствовал на миг шелест осенней рябины, прохладу убранного поля, ручей… «Хорошо, что все это скоро будет радовать его», — пронеслось в голове…

— «Третье: нижних чинов миноносца «Скорый» матроса первой статьи Антона Иванова Шаповала, двадцати трех лет, матроса первой статьи Дормидонта Евлампия Нашиванкина, двадцати двух лет, матроса первой статьи Алексея Павлова Золотухина, двадцати двух лет, матроса первой статьи Ивана Прокофьева Чарошникова, двадцати трех лет, машиниста второй статьи Николая Филиппова (по его словам, Михайлова), двадцати трех лет, хозяина трюмных отсеков Ивана Степанова Пушкина, двадцати шести лет, подручного хозяина трюмов Дмитрия Максимова Сивовала, двадцати четырех лет, Николая Данилова, двадцати двух лет, Григория Мешанина, двадцати четырех лет, Тихона Отребухова, двадцати трех лет, Василия Боханова, двадцати двух лет, и Дмитрия Головченко, двадцати пяти лет, за явное восстание исключить из военной службы, лишить всех прав состояния в соответствии со статьями двадцать второй — двадцать четвертой «Об уголовных наказаниях» тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года и подвергнуть смертной казни через расстреляние».

Кто-то удивленно и громко ахнул. Судьи молча стояли против осужденных, растерянно пряча глаза. На выбеленных, как стены зала, лицах матросов — недоумение и ярость. Лица судей недвижны, но под высохшей дряблой кожей — испуг.

«Эти люди не правы, и они это знают, — подумал я, — их точит червь сознания неоправданной жестокости».

В жуткой тишине зала судебных заседаний навис призрак насильственной смерти.

«Неужто никто не спасет их от ненужной казни? Разве полным здоровья людям только и осталось, что носом в черную яму с пулей в затылке? Этого не может быть! Кто-то должен отменить бесчеловечный приговор!»

Из раззолоченной рамы, щуря близорукие светловыпуклые глаза, смотрел на приговоренных Николай Второй. Царственный лик, украшенный великолепной бородой, выражал немое одобрение.

— Всех не расстреляете, — с твердым спокойствием сказал Нашиванкин. Сел. Принялся торопливо поправлять повязку.

— Будьте вы прокляты! — раздались голоса из задних рядов. — За нас отомстят! Наступит и ваш час!

— Палачи!

— Убийцы!

— Изверги!

Поднялся и вышел вперед Антон Шаповал.

— Товарищи! — громко произнес он. — Мы пойдем на казнь, твердо зная, что будем отомщены, как будет отомщена вся пролитая народная кровь. Смерть наша только увеличит пламя, которое скоро уже поглотит палачей наших и все творимое ими зло… Да здравствует народ и его пробуждение! Пусть наша свежая кровь запылает великим огнем всенародного восстания и да придет же наконец та святая жизнь в мире и любви, то счастье, за которое мы вместе боролись!

Сидевший со мной рядом лейтенант Оводов вытирал платком мокрые от слез щеки. За три дня он почернел, осунулся, стал странно, по-стариковски сутулиться.

— Какое варварство, какая бесчеловечность! — возмущался он. — Непростительная низость!

Я помог ему снять с кителя погоны (свои я оставил в камере). Мы поздравили друг друга с новым званием. В зале раздался звон шпор. Конвойные стали выводить осужденных во двор.

Когда вышли на улицу, нас окружила толпа людей. Их отгоняли окриками и прикладами растерянные конвойные. Осужденные остановились. Жандармы отталкивали плачущих женщин.

Николай Оводов, упав лицом на плечо высокой, стройной женщины в черной меховой шапочке, громко рыдал, тяжело вздрагивая и дергаясь. Женщина с нежностью, тихо говорила ему что-то. Глаза ее были печальны, а свежее миловидное лицо алело ярким румянцем и на морозе казалось веселым.

— Не следовало бы их благородию так ронять себя, барыня, — сказал ей Пушкин, только что осужденный к расстрелу, — не подумали бы люди, что мы…

Женщина вспыхнула, отпрянула от него, сверкнула глазами. Но сразу же смягчилась, сконфуженно ответила:

— Мой муж заболел… оттого это с ним случилось.

— Коли так, виноват, барыня, что обидел, — шагая рядом, грустно произнес Пушкин.

И когда женщина осталась на пригорке, он часто оборачивался и вздыхал. А когда она скрылась из виду, поднял голову и, подставив лицо хлесткому ветру, зашагал прямо, решительно, не оглядываясь.

13

Вместе с приговоренными к смерти и осужденными на каторгу меня и Николая Оводова переправили на транспорт «Колыма». Ранним холодным утром портовый буксир вошел в бухту, синей извилистой раной рассекавшую хмурый остров. Фиолетово-серая поверхность воды клубилась холодным паром. Низкие голые деревья на берегу качались от ветра, стучали ветвями. Над Русским островом неподвижной громадой висела мрачно-лиловая туча.

Бухта Новик… Когда-то она была для меня бухтой Радостного Возвращения. Отсюда я любовался сиявшим ночными огнями городом. Сейчас передо мной высилась неприятной громадой плавучая тюрьма «Колыма», транспорт, покрашенный в грязно-серый цвет.

По веревочной лестнице поднялись мы на верхнюю палубу. Нас пересчитали, погрузили в трюм. Со стуком закрываемого гроба захлопнулась крышка люка. Здесь не было ни коек, ни стола, ни иллюминаторов. Тускло светили два электрических фонаря, подвешенные к подволоку, покрытому кроваво-красной ржавчиной.

Матросы располагались так, словно придется прожить здесь долго. Служба приучила их к частым переменам, и потому, попадая в экипаж, на корабль или в береговой форт, они привыкли чувствовать себя как дома. Но здесь… в ожидании… Это было удивительно, потому что каждый приговоренный знал: это последняя в жизни стоянка. Казалось бы, в эти часы человек полон мрачного раздумья, совершает необыкновенное. Так нет же: они были заняты самыми будничными делами.

Черноусый краснощекий красавец Иван Чарошников драил мелом медные пуговицы на бушлате. Подраив их до яркого блеска, заулыбался чему-то. Выражение лица его было задумчиво-сосредоточенное.

Дормидонт Нашиванкин пришивал к старой шинели хлястик. Он был тих и грустен. Раненой рукой придерживал шинель за полы, здоровой — держал иголку. Пришив хлястик, подергал его, пробуя прочность…

Иван Пушкин рассказывал собравшимся вокруг него о своей деревне. Худое, почерневшее от угольной пыли лицо матроса освещала задумчивая улыбка. Кожа на лбу собиралась в складки. Дмитрий Сивовал писал письмо. Он сидел в сторонке, один, с карандашом в руке, низко склонившись над листом бумаги. Временами он поднимал голову и подолгу смотрел в подволок. В глубине маленьких глаз была неутихающая душевная боль.

Глядя на маленького, тщедушного на вид матроса с карандашным огрызком в руке, я сердцем измерил благородство этих людей, почувствовал, что за их внешним спокойствием скрыты мучительная дума и жажда жизни. Жизнь у них уже отнята законом, но еще не убита солдатскими пулями. Люди в пропахших потом тельняшках, обросшие бородами, с немытыми лицами стали мне кровно родными. Я проникся сознанием правоты дела, за которое они должны умереть. Это было то, чего я не понимал прежде.

Наступила ночь, тревожная, темная, с воем ветра и шумом дождя над палубой. В трюме было слышно тяжелое дыхание людей, вздохи, короткие, устало обрывающиеся разговоры.

Оводов спал, широко разбросав руки, животом вниз, неловко уткнувшись лицом в локоть. Я лежал рядом с ним, но не спал — думал. Недалеко от меня устроились на ночь Пушкин, Золотухин и Сивовал. Вначале они молчали, каждый думая о своем. Разговор между ними завязался внезапно. Я вслушался.

— Вот какую шутку поднесли нам, — со злостью, сухо буркнул Золотухин.

— Ты о чем это, Леша? — сонно спросил Пушкин.

— Да все о том же, Иван. Не станет скоро нас на этом свете. Не станет, словно и не было нас… А главное, обидно: пройдет время — и никто даже знать не будет, за что мы боролись, кто судил, за что, где мы схоронены…

— Кому нужно — все разузнают, — послышался тихий, но уверенный голос Дмитрия Сивовала.

— Да. Умирать придется, Алексей. Хоть и очень тяжело, а придется, — задумчиво проговорил Пушкин.

— А нельзя ли убежать отсюда? — тихо спросил Золотухин.

Я поднял голову и увидел его. Золотухин сидел на корточках и всматривался в угол, наверх. Рыжие волосы его были взъерошены, глаза блестели, озираясь.

— Нет, не можно, Алексей, — с удивительным спокойствием ответил Пушкин. — Кругом вода, остров, да и… охраняют.

— А жалко жизни-то, — с трудом разжимая зубы, произнес Золотухин и лег.

— Кому же ее не жалко-то. Всякой твари умирать не хочется, — согласился Пушкин.

Я вспомнил: об этом они говорили на канонерской лодке «Маньчжур» в коридоре перед салоном. Но тогда не знали еще, что дни сочтены.

— Как назло, жизнь-то дразнит, когда у тебя ее отнимают, — разговорился Пушкин, — и кажется она такой хорошей, ну словно в первый раз увидел свет белый. Как вспомню свою деревню, домишко свой, семью — я сам новгородский, ты знаешь, — солнышко над крышей и тополь под окошком… Ну, словно кто-то внутри паклю смоляную жгет. Жарко становится. Бывало, пашешь: земля черная, хоть и не твоя — барская, а дух от нее идет веселый, солнце пригревает, пташки тебе напевают. И много-много света и прохлады вокруг. У-ух, тяжело, — шумно вздохнул Пушкин и замолчал.

Молчание длилось минуты две.

— А сколько раскидано и посеяно на свете божьем земной благодати, — заговорил он снова. — Пашни с хлебами, леса, реки — и все это одно к другому. Умно все придумано. Люди, пожалуй, не смогли бы этак придумать. Если бы не было бар да буржуев, как можно было хорошо жить…

— Можно было, конечно, — угрюмо буркнул Золотухин.

— Обидно, Леша, что потухнет для нас свет.

— Обидно, Иван… Меня еще ни одна девка не любила. И я даже не знаю, как это бывает.

— Д-да, — протяжно проговорил Пушкин.

— А у меня дома мама-старушка, и совсем одна, — просто сказал Сивовал. — Я у нее всегда был один.

Я смутно помнил мать, но от слов, сказанных матросом, защипало в горле. Я заворочался. Заметив это, они стали говорить шепотом.

«Как они страдают, — подумал я, — а посмотришь днем — ничего не увидишь».

Утром мне захотелось расспросить Нашиванкина о Вике. Но я не решался подойти к нему. Мучило сознание, что у меня впереди — жизнь, у него отнято все. Я думал, что завтрашний покойник живому не попутчик, и боялся, что разговор не получится.

Нашиванкин сам подошел ко мне. Сел рядом. Заговорил.

— Товарищ Надя умерла, — просто сказал он. Тяжело вздохнул.

Я молчал, не зная, что ответить.

— Ты был на мостике, когда ее ранило? — спросил я.

— Да. Но в тот момент, когда «Товарища Надю» ранило, я лежал без сознания. Был контужен взрывом. Когда я очнулся и встал, она уже лежала. На мостике живых, кроме нее, не было.

Нашиванкин умолк. На лбу его змейкой изогнулась свежая морщинка.

— Оплошали, — со вздохом проговорил Нашиванкин, — поторопились… Не подготовили к восстанию все команды… И вот: лучшие товарищи-революционеры погибли, сотни — под судом.

— А могли бы взять верх? — осторожно спросил я.

— Кабы поднялись все миноносцы и подоспел Тридцать четвертый полк — могли.

— А потом?

— …Выступили бы гарнизоны в Никольск-Уссурийске, Николаевске-на-Амуре, Хабаровске… затряслась бы Расея-матушка. Эх! Поторопились…

Нашиванкин задумался. Лицо его, утратившее недавний загар, выразило сильное внутреннее движение. Он заговорил торопливо, но тихо:

— А ведь поднимутся люди, когда нас не будет. Они не допустят наших ошибок… Теперь, Алексей Петрович, вы должны знать, за кого стоять вам… нельзя быть в стороне… А мы ведь надеялись…

Нашиванкин остановился. Потом, собравшись с мыслями, принялся рассказывать о последних днях Вики. Он говорил все о ней, бередя во мне незажившую рану. Я вновь и с новой силой переживал горечь утраты. Сидевший рядом со мной человек принес частицу ее дыхания, последний звук ее голоса. Я помню и теперь, что говорил он.

— Вот убили «Товарища Надю», убьют нас, а мне почему-то не верится, что все будет для нас кончено. — Наивно-мечтательное выражение застыло на лице Нашиванкина. — Вот понимаю умом, а сердцем не верю. Ну как же это можно? Был для нас светлый мир с солнцем, с людьми, цветами и вдруг — на тебе — не стало… Вместо света — яма, пустота… Мне иногда почему-то думается, что умру вот, а потом снова появлюсь на свет в ком-либо другом. Обличье, конечно, будет не мое, а душа в нем — моя. — Он оживился. Заговорил вдохновенно, с жаром: — У нас на Смоленщине осенью леса словно горы золота. Наш дом стоит на краю деревни. Так ветви берез шумят над самой нашей крышей. А под ними желтой листвы… ну все равно что ковер, хоть ложись и валяйся. Когда был мальчиком, любил ловить ладонями на лету листья. Глядишь: а небо наверху голубое-голубое, воздух свежий… А тишина кругом… словно ты один на всем свете…

Нашиванкин на минуту умолк, потом поднял голову и внимательно поглядел на меня:

— Когда меня не будет, напиши письмо моему отцу. У меня рука болит, да и не хочу. Я все еще не верю, что умру. А вот когда расстреляют, напиши… что погиб я за народ, за лучшую долю…

Потом мы говорили о прошедшей войне, о тяжелой матросской службе, о грядущей революции, в приход которой Нашиванкин верил свято. Я слушал Нашиванкина со вниманием, верил ему. Если в чем не соглашался — не возражал, боясь обидеть его.

Если все, чем жил Дормидонт, оставалось в нем самом, то Антон Шаповал старался отдавать это другим. Он и в трюме «Колымы» стремился передать людям свою правду, знания, уверенность и силу.

— Это только временная победа наших врагов, — говорил он мне, — царизму, эксплуатации и неравенству наступит конец. И очень скоро.

— Какая же власть будет установлена в России после этого? — заинтересовался я.

— Власть неимущих установим, — разъяснял Шаповал. — Это будет народная власть. И управлять страной станет не кучка богачей, а представители народа, избранные народом.

— А как будет на флоте?

— Командовать кораблями станут представители революционного народа.

— Ну, а почему вы в этот раз не могли победить? — неуверенно спросил я.

— Большинство населения России только теперь начинает понимать, кто был прав, за что и с кем нужно бороться. Солдаты оставались верными присяге. Ведь здесь, во Владивостоке, будь во главе Исполнительного комитета не предатели Шпер и Ланковский, ни за что генерал Мищенко не вошел бы в город с карательными войсками. Революционная власть была крепкой и смогла удержаться. Да, вас не было здесь. Вы этого не видели. На некоторое время революция одержала победу… — Лицо его побагровело, глаза потемнели. Но голосом ровным и мягким Шаповал сказал: — Умирать не хочется. Ведь впереди так много интересного, хорошего. Жить и бороться — что может быть лучше!..

Нам помешали. Кто-то крикнул, и все побежали в темный угол трюма. Там бился, не давая связать себя, Николай Оводов. В приступе сильного нервного расстройства он перестал узнавать знакомых и бил всех, кто подходил к нему.

Вечером его отправили в тюремную больницу.

На четвертый день в трюм «Колымы» проник слух, что прибыли солдаты. Тюремщик, спустивший нам бак с кашей, сообщил, что какой-то миноносец подошел к боту и доставил на транспорт роту Десятого полка и что вместе с ними прибыли священник и врач.

«Утром — казнь», — подумал я. Мне сделалось жутко. В трюме стало тихо. Снаружи донеслись скрежет миноносца, тершегося бортом о транспорт, и лязг якорных цепей.

Приговоренные к смерти и осужденные на каторгу сидели тесной кучей, молча. В полумраке они почему-то казались громадной птицей, распластавшей перед взлетом крылья. Кто-то запел. Несколько голосов подхватило песню:

Пели все. Мужественная песня о трагической гибели восставших балтийских матросов заполнила трюм, рвалась наружу.

На рассвете раздались наверху чьи-то отрывистые команды. Загудела палуба от топота множества ног. Со скрежетом открылся входной люк. В трюм спустился священник. Я узнал в нем соборного протоиерея Ремизова, разжалованного в полковые священники за конфуз на демонстрации. Он сильно изменился, похудел лицом и стал как будто ниже ростом. Зябко поеживаясь, Ремизов подходил к приговоренным и тихим, скорбным голосом предлагал исповедаться. Все отворачивались.

— Мы добывали русскому народу землю и волю, а вы, отец, именем Христа хотите прикрыть убийство, — сказал Антон Шаповал, когда подошла его очередь. — Убирались бы лучше отсюда. Мы уж как-нибудь обойдемся без вас…

Приговоренным к расстрелу приказали выходить наверх.

— Товарищи! Пожар революции разгорается, — обратился к оставшимся Антон Шаповал. — Нам возврата нет, но вы должны завершить начатое дело революции! — И первым стал подниматься по трапу наверх.

Мне запомнился клочок серого неба с бегущими низкими тучами и тяжелая, с золотыми погонами на плечах фигура в квадрате раскрытого люка.

Выходили по двое, обняв друг друга за плечи. Ноги медленно ступали по трапу.

— Под распятье идем, — сказал Иван Чарошников, проходя мимо меня. Потом остановился, обдернул бушлат, поправил бескозырку.

— Не на парад, чай, идешь, — сурово проговорил Пушкин.Запнулся. Молча уставился на здоровяка Чарошникова. — Идем, браток, — вздрагивающим голосом закончил бывший хозяин трюмных отсеков.

За ним медленно, с опущенной головой шагал Дмитрий Сивовал. Ослаб духом. Его поддерживали двое товарищей.

Дормидонт долго не выпускал мою руку. Я чувствовал лихорадочное биение крови сквозь жесткую кожу пальцев. Вспомнив что-то, он встряхнул головой, потом снял с себя старую матросскую шинель и отдал мне. Остался в тесном, выгоревшем на солнце бушлате.

— Моя дорога короткая, а вам еще пригодится, возьмите — глухо проговорил Дормидонт, — а то замерзнете в плаще.

Я не мог спорить с ним. Взял. У трапа он встал. Обернулся.

— Так не забудь же написать, — сказал Дормидонт напоследок.

Трюм опустел. Я забился, как в детстве, в темный угол, чтобы быть подальше от людей. За моей спиной громко, никого не стесняясь, плакал матрос.

Мерно качнулась тюрьма. От борта отошел миноносец.

14

Из трюма «Колымы» меня перевели на миноносец «Усердный», доставивший на остров солдат и священника. Корабль стоял у Угольной стенки, притихший, как хищник, пожравший жертву. В форпике, куда меня поместили, было тесно от банок, бочек и швабр; пахло смолой, пенькой и краской. Чтобы я не задохнулся, люк не закрывали.

Охранял солдат из роты Десятого полка. Курносый новобранец в длинной, неловко сидящей шинели невидящим взглядом смотрел куда-то — мимо причала, сопок и голых деревьев. Молчал. Я пытался заговорить с ним. Солдат резко и зло обрывал меня, отворачивал рябоватое лицо с белесыми веками.

— Ир-рроды! Братоубийцы! — с внезапной силой проговорил новобранец. Плача, всхлипывая, запинаясь, солдат стал рассказывать: — Поубивали матросиков. Побили всех… Вначале привели и поставили к столбам… я сосчитал: всего столбов было четырнадцать. Матросики стояли в пяти саженях от нас и смеялись над нами…

«Вы и стрелять-то не умеете», — сказал черноусый высокий матрос, красивый такой. А другой, светловолосый, с перевязанной рукой, добавил: «Пускай по нас поучатся, зато потом метче будут палить в буржуев».

Лица у сердешных были белые-белые, словно полоски на тельняшках.

К каждому подходил поп и говорил: «Кайтесь, я напутствую к новой жизни». Только все они от попа отказались. А когда стали надевать саваны, матросы воспротивились. Так силой надели, христопродавцы…

Солдат тяжело и протяжно вздохнул, провел по лицу ладонью. На посиневшей от холода щеке остался след грязи и ружейного масла. Взволнованный пережитым, он продолжил рассказ:

— Привязали к столбам. Светловолосый, с перевязанной рукой, тот самый, что стоял шестым, прогрыз зубами холстину и попросил покурить. Взводный наш сжалился над сердягой… свернул и сунул ему в рот цигарку. Вы бы только посмотрели, как он курил, покойный, перед смертью-то… Потом скомандовали стрелять. Стреляли всей ротой, а упали только двое. Когда дали еще залп, то не упало ни одного. Полковник Эфиров заругался. А Гиршфельд ударил меня два раза ногой пониже спины. Немец стоял сзади и видел, как я вверх палил…

Тогда всю роту отвели назад. Вместо нас против осужденных встали крестники^[2]. Их было мало, но они стреляли точно. Троих матросиков все же только поранили. Так их дострелял из нагана полковник Гиршфельд.

Солдат замолчал, достал кисет и, зажав между колен винтовку, принялся сворачивать папироску. Руки его вздрагивали. Он прикуривал долго. Со мной солдат больше не разговаривал. Он отошел от люка и стал ходить взад и вперед по палубе…

Осенний закат розоватым светом облил серое тело «Усердного». Небо наверху очистилось, стало выше, светлее, глубже. Наступили холодные сумерки с льдистым блеском сине-зеленых звезд.

Когда стемнело совсем, я услышал скрежет выбираемой якорной цепи. Кто-то властно командовал на мостике. Голос командира показался мне знакомым. Я вслушался внимательнее, но крышку люка закрыли. Забурлила вода за бортом. «Усердный» отошел от стенки. Он быстро набирал ход.

Я думал, что через полчаса «Усердный» придет в порт и меня отведут в тюрьму. Но не успели пройти канал, как люк открылся.

В глаза мне ударил темно-синий круг в звездных крапинах. На брызгах, летящих от форштевня, вспыхивал рубиновый свет ходового огня. Несколько холодных капель упало мне на лицо. В проеме открытого люка показалась голова солдата.

— Их благородие… командир просют идти в его каюту, ваше благородие, — запнувшись, сказал он.

Не догадываясь, что это значит, я поднялся по скобчатому трапу наверх. Скользя по перекатывающимся лужам, качаясь, с непонятной тревогой в сердце шел я по палубе чужого миноносца. Я испытывал боль оттого, что не нужен стал кораблю, вздрагивающему от гуда машин, службе, офицерам, закутавшимся в плащи и застывшим на мостике.

Подойдя к двери, постучался. Никто не ответил. Я вошел. Каюта была пуста. Теплым, до слез родным пахнул на меня знакомый уют командирской каюты. Здесь было все так, как у меня на «Скором»: письменный столик и шкаф для платья из красного дерева, круглое зеркало, медный умывальник, койка.

Сколько надежд родилось и умерло в неверной тишине неспокойного крова! Сколько тревожных ночей без сна, морских экспедиций и крейсерств, атак, стоянок!.. Порт-Артур, бухта Тахэ, Чифу, знойный, как чертово пекло, Шанхай… Живая, далекая Вика. Она была со мной…

Погруженный в думы, я сидел в кресле спиной к двери, как привык сидеть всегда. Перед глазами проплывали картины из прошлого, образы близких и дорогих мне людей. Никто не вошел, не помешал.

Я слышал, как плескалась от хода вода, и чувствовал, что миноносец качается сильнее, чем полагалось в закрытом бассейне. По времени мы должны были пройти Босфор и входить в Золотой Рог. А «Усердный» почему-то ускорил ход и стал переваливаться с борта на борт. Встречные волны с грохотом бились о корпус. Что-то гудело, скрипело, скрежетало.

«Идем в море, — подумал я, — только зачем это понадобилось?»

Прошло не меньше часа, а «Усердный» по-прежнему шел полным ходом. Я вышел из каюты и, пройдя пустой офицерский коридор, поднялся на шкафут. Слева в жидком лунном тумане уродливой глыбой чернел Русский остров. По курсу в облаке дрожащей золотисто-зеленой пыли возвышалась над водой гряда скал — островов. Подо мной раздавались мерные вздохи.

«Усердный», пройдя светло-желтую полосу, проведенную луной, вступил на неосвещенную маслянистую хлябь и замедлил ход. Пробежав еще полмили, он стал поворачивать на обратный курс. Зеленым пламенем зафосфоресцировала вода за кормой. В свете горящего планктона я заметил на юте склонившиеся силуэты людей. Они сбрасывали за борт что-то белое.

«Что они делают?»

И вдруг я увидел на воде вспузырившиеся белые саваны. Один, второй, третий… Они медленно отплывали от борта.

«Так вот зачем понадобилось командиру выйти в море». Я сдернул с головы фуражку…

Корабль шел обратно, туда, где плескались огни города, а расстрелянные утром матросы плыли дальше, навстречу черным в ночи островам.

На мостике маячила высокая фигура командира в плаще. С неприязнью, со злобой впился я глазами в незнакомую спину…

«Погребенные в Финском заливе, зарытые на острове Березань, Вика и эти… мои соседи по трюму — всех их убили, — размышлял я, сидя в каюте. — За что? За то, что они боролись за демократические права, чтобы народу легче жилось…»

Дверь открылась, и кто-то вошел. Я обернулся.

— Ты? Константин, ты? — растерявшись от неожиданности, забормотал я.

— Командир «Усердного» заболел, и мне пришлось быть вместо него, — спокойно ответил Назимов.

Меня покоробил спокойный тон его. Лицо, изуродованное шрамом, лицо друга стало вдруг ненавистно мне. Я не выдержал:

— И ты согласился стать палачом? Мы… Ты, мужественно дравшийся на войне, сделался жандармским извозчиком, жалким лакеем…

Синеватый косой шрам побелел. Ноздри Назимова раздувались широко и часто. Он молчал.

— Твои руки по локоть в крови… в крови тех, кого ты убил на «Скором», когда тот с поднятым красным флагом вышел на праведный бой… и этих матросов. Их только что приказал ты сбросить за борт. Пусть ты не расстреливал их сам, но и за них ты в ответе.

— Успокойся, Леша. Я не обижаюсь и вполне понимаю твое состояние и положение, в котором ты очутился, — начал он с кислой улыбкой. — Давай поговорим и простимся как друзья. Ведь дружба наша нерушима. Она освящена войной, которую мы прошли, смертью наших товарищей. Она выше всего. Ты просто расстроен…

— Не смей говорить об этом! Все кончено! Я никогда не буду с тобой, с вами. Я жалею, что поздно разобрался… жалею, что не вышел тогда вместе со «Скорым» и не перетопил вас минами…

— Не сделался же ты вдруг революционером, — совсем успокоившись и не понимая меня, словно перед ним иностранец, произнес Назимов.

Открыв дверцу буфета, он достал бутылку вина и бокалы.

— Давай выпьем и успокойся, — добавил он, наливая.

Я смерил его уничтожающим взглядом. Назимов понял наконец, что я не шучу. Бутылку и бокалы поставил на стол.

— Прости меня, — сказал он, опустив голову. Шрам задрожал и покрылся синеватой белизной. — Ведь мне приказали выйти на «Усердном». Что же еще оставалось делать?

— Не нужно. Я даже не желаю находиться вместе с тобой в одной каюте, хотя ты и оказался милостив ко мне, оказал благодеяние. Как-никак — бывший друг, вместе служили. Жаль все-таки содержать вместе с крысами, пусть погреется перед тюрьмой и каторгой, — еще больше раздражаясь, говорил я.

— К чему это? — упавшим голосом протянул Назимов.

— Уволь меня. Я побуду наверху. Хочу проститься с морем. Посмотрю на знакомые места. За борт не брошусь, не бойся. Тебе не придется быть за меня в ответе. Я теперь хочу жить долго… Жить и бороться. Да, бороться.

Он не останавливал. Я вышел на верхнюю палубу. Корабль проходил вблизи северо-западной оконечности знакомого острова. Одиноко чернела скала. Я узнал светлую полоску врывающейся в заливчик воды. Сколько раз вдвоем с Викой входили мы туда на старом вельботе.

До меня донеслись глухие удары. Они звучали через равные промежутки, как стократный траурный залп. Само море салютовало погребенным на дне.

«Прощай, море!»

Белый столб маяка остался позади. «Усердный» вошел в Золотой Рог. Мягко, словно крадучись, коснулся он бортом стенки и замер. На берегу стояли конвойные. Они отвели-меня в каторжную городскую тюрьму.

15

Сквозь решетчатое окно в камеру проник поздний осенний рассвет. Он пришел бесформенным серым комом и постепенно светлел. Ударил лучами, пробил огнем мутное стекло и задорно и радостно заиграл на влажно-белой стене. Сноп веселого желтого света повис в пыльном воздухе и тихо дрожал. Потом дрожание исчезло. Свет на стене растворился. Огонь в уголочке окна медленно гас. В камере снова клубился мутно-белесый свет. Но сияние рассвета не ушло из меня. Оно разливалось по телу спокойным теплом, бодрым стуком наполняло сердце. Мысль яснела, приобретая резкость, отточенность.

На следующий день было назначено отправление на каторжные работы, в Сибирь. Мне хотелось взглянуть еще раз на знакомую бухту, пройти по Светланской. Заложив руки за спину, я мерял шагами камеру, когда надзиратель крикнул в глазок:

— К родственнику, на свидание!

Удивленный, обрадованный, выбежал я в коридор и попал в объятия мичмана Алсуфьева.

— Вы… здесь, Андрей Ильич? — спросил я.

— Скверно, что вы здесь очутились, Алексей Петрович, — оглядывая комнату свиданий, медленно произнес Алсуфьев.

Он выпрямился, казался выше ростом, чем обычно. Стоял прямо, нескладный, длиннорукий, в неловко сидящей офицерской шинели.

— Я пришел неспроста, — сразу начал Алсуфьев. — Вам нужно бежать из тюрьмы, — перейдя на шепот, энергично предложил он. — Все готово. Нужно лишь сказаться больным и попроситься к тюремному доктору. Потом отец Наташи переправит вас за границу. Он плавает механиком на «Монголии». Через неделю будете в Японии, — настойчиво убеждал Алсуфьев.

— Спасибо, Андрей Ильич, — не в силах побороть волнения, благодарил я, — но это — ни к чему. За границу я не хочу. Мне там нечего делать.

— А я и все мы старались, готовили, — с обидой сказал Алсуфьев. — Ну разве уместна здесь гордость? К чему тут честь офицера? Я вот — наступит весна — уволюсь. Душно стало на флоте. Наймусь на коммерческое судно.

— Это не честь и не гордость, Андрей Ильич. Мне действительно за морем делать нечего. Я боюсь заграницы. Чувствую себя там чужим. Ну, вспомни Шанхай…

Вошел надзиратель, громко зевнул, сел. Зажав между ногами ружье, он вытащил из кармана шинели табакерку, достал щепоть табаку и медленно и привычно заложил в ноздрю. Тело солдата вдруг заколыхалось, серое, плоское лицо собралось в морщины.

— А-пчих! — шумно, с присвистом чихнул надзиратель. Отчихавшись, тупо поглядел на нас, отвернулся и стал смотреть на широкие, подбитые железом носы собственных сапог.

Мы отошли в угол.

— На чужбине и свобода хуже неволи, — продолжал я. — А здесь — все свое. Оставить Россию не могу. В последнее время я много думал, Андрей Ильич, и во мне все так хорошо улеглось. Я привык к мысли пройти через каторгу, посмотреть, как там живут люди. Пронесу дальше крест свой…

— Зачем? — не переставал удивляться Алсуфьев. — Ведь заграница не навечно. Пройдет немного времени — вернетесь…

Я молчал. Алсуфьев был прав. И все-таки я не мог с ним согласиться.

— Отец Наташи переправил уже несколько участников восстания, — шепотом сказал мичман, — и все уходили с уверенностью, что вернутся.

— Они — другое дело, — устало возразил я, — им грозил расстрел, а я… Каких славных матросов убили, Андрей Ильич. Тебе ли не знать? Расскажи всем, что вчера их расстреляли в бухте Аякс, на Русском острове. Тела выбросил в море «Усердный». Я видел, как плыли убитые матросы в белых саванах к острову Рейнеке… Да вот еще, возьми это письмо и отправь.

Я еще раз прочитал адрес на конверте: «Смоленской губернии, Поречского уезда, деревня Буды от реки, Нашиванкину Евлампию Филимонову». Письмо я писал поздно ночью и очень боялся перепутать адрес. Но все было верно.

— Матросы погибли за свободу, — задумчиво проговорил Алсуфьев, снимая с головы фуражку. — Завидная смерть. Я с берега видел, как дрался «Скорый», с красным флагом на мачте. Хотел пробраться на причал — не мог. Драгуны не пускали. Они оцепили все улицы. А вы ловко выпроводили меня, Алексей Петрович.

— А если бы остались? — осторожно спросил я.

— Перешел бы на «Скорый», чтобы бороться с правительством. — Мичман откинул назад белокурую голову, но смутился и покраснел.

— А если бы вам, Андрей Ильич, предложили возглавить восстание, взять руководство над флотом… согласились бы?

— Согласился бы не задумываясь и был бы горд доверием, мне оказанным.

Наступило неловкое молчание.

«Да, он перешел бы на «Скорый» и повел его в бой, как ушел тогда на демонстрацию», — подумал я.

— Чуть не забыл, Алексей Петрович… Через неделю у нас с Наташей свадьба, — сообщил Алсуфьев.

— Рад за тебя, Андрей Ильич, и поздравляю. — Я смотрел на него долго, внимательно.

— Спасибо, Алексей Петрович.

— Если родится дочь — назови ее… назови ее каким-нибудь красивым русским именем… и будь счастлив!

Надзиратель громко кашлянул.

— Так что, господин офицер, время ваше кончилось, — сонно зевнув, объявил он Алсуфьеву. Поднялся, крестя рот, и снова достал табакерку. — А тебе — пора в камеру, — не оборачиваясь, сказал солдат.

Мы попрощались.

И снова — камера. Низкие нары. Высокое окно. Клубящийся мутно-белесый свет. Все так же, как было. Заложив руки за спину, я снова мерял шагами ширину и длину. Только шагов получалось теперь меньше. Камера стала короче и сузилась.

«Завтра… Завтра начнется для меня новая жизнь…»

16

Рассказать осталось немного. И даже можно было не продолжать, если бы не две встречи. Умолчать о них — нельзя.

Сейчас конец лета. В комнате у меня очень жарко и душно. Я ухожу из дому. Иду по улице, залитой ярким солнцем. Золотой Рог внизу сверкает как зеркало.

На том месте, где полвека назад «Скорый» поднял красный флаг, стоят десятки кораблей. Из труб клубится густой дым. Готовятся к выходу в море. Только на корме — не Андреевские флаги с синим крестом на белом поле, а красные с серпом и молотом. Матросы в тельняшках и бескозырках словно такие же, но беззаботнее и веселее, чем тогда.

Я иду за город, мимо разрушенной крепостной гауптвахты, на берег Уссурийского залива. Идти тяжело. Я уже быстро выбиваюсь из сил. Сажусь на камень. Отдыхаю. Потом встаю и иду дальше.

По этой дороге жандармы везли Вику из анатомического покоя дождливой ночью, чтобы сбросить тайком в море. Сторож Морского госпиталя, дежуривший в ту ночь, рассказал мне об этом. Я видел телегу и сам, только не знал, что под мокрой рогожей лежала убитая Вика.

Прежде я приходил сюда чаще, но теперь мне все труднее…

А вот коричнево-красный неласковый берег. Внизу темно-голубая вода, насупив седые брови волн, колышется плавно и молча. Оттуда струями несет свежестью. От яркого света и блеска больно глазам, текут слезы. Лучи обжигают голову…

Внезапно тишину океана прорезает громкий протяжный крик, жалобный, как зов раненой птицы. Над водой проносится чайка. Погруженный в думы, я долго сижу.

Долго и трудно потом шагаю в гору. Я уже наперед знаю, через сколько шагов следующий камень, на котором сидел в прошлый раз. За эти прогулки люди считают меня чудаком. Проходя мимо, сочувственно вздыхают, смотрят с любопытством либо прячут глаза.

Когда брел обратно по главной улице, кораблей у пирса не было. Бухта, разбитая форштевнями на тысячи маленьких зеркал, сверкала, как спина громадной рыбы. В Босфор-Восточный втягивались два концевых сторожевика.

Сколько раз вот так же и я выходил из Золотого Рога. Уходил и возвращался. Но это к делу не относится, и я умолчу. Продолжу рассказ…

Из тюрьмы отправили меня на каторжные работы. Но только не на другой день, а через два месяца после свидания с Алсуфьевым. Помню дороги, едкую пыль, стук тележных колес и звон кандалов. Деревушка в глухой тайге была первой моей каторжной пристанью. После работал на рудниках. Там я узнал нечеловеческий труд, увидел изможденных и грязных людей, почувствовал всю глубину человеческих страданий и до конца понял правду.

В глубокой подземной скважине, где жарко даже зимой, получил я извещение о досрочном помиловании. Вернули мне права, ордена и чины, по суду утраченные.

Я приехал во Владивосток, но только на военных судах служить больше не стал, а поступил по вольному найму штурманом на «Камчадал». Судно принадлежало пароходному агентству «Алмазов и К°», промышляло котиками в Охотском и Беринговом морях. Второй год на нем старшим штурманом плавал Андрей Алсуфьев. Некоторым образом мы поменялись ролями. Дружба наша после этого лишь окрепла. Наши интересы и помыслы стали едины. Он познакомил меня с тестем своим, спасшим десятки революционеров от каторги, петли и расстрела. Я стал частым гостем в их доме. Долгими зимними вечерами собирались у них сослуживцы — моряки, друзья, приходили матросы и рабочие порта. За чашкой чаю говорили о нуждах моряков и рабочих, о реакции, затоптавшей остатки демократических завоеваний, о грядущей революции.

Быстро кончалась зима. Весеннее яркое солнце в несколько дней растопляло остатки серого, с желтыми пятнами снега на сопках, обнажало из-подо льда бухту. «Камчадал» на все лето уходил из Золотого Рога в океанские просторы. В середине лета судно обычно поднималось к северным широтам. У Командорских островов на прибрежных лежбищах мы били морских котиков, в Чукотском проливе добывали моржовый клык. Заправляться углем, водой и провизией заходили в Петропавловск-на-Камчатке. Там оставляли пушнину, мылись в бане и, простояв неделю, уходили обратно.

Как дождливо-серые дни над морем, проносились годы. Мало разнообразия внесла в нашу жизнь война. Алсуфьев и я по-прежнему плавали на «Камчадале» по хмурым просторам Тихого океана. Пароходное общество не прекращало промысловой деятельности.

Осенью 1917 года «Камчадал» вернулся во Владивосток немного раньше обычного. В городе, порту, на флоте и в войсках происходили волнения. Приближался Октябрь.

Как-то, сойдя с судна на причал, я увидел на палубе стоявшего поблизости катера знакомое лицо. Прошло десять лет, но я узнал его. Это был Оводов.

— Здравствуйте, Николай Николаевич! — радостно приветствовал я сослуживца, подойдя поближе.

— Алексей Петрович! Какими судьбами? Да заходи же, голубчик, — направляясь мне навстречу, растерянно говорил Оводов.

Он очень постарел, стал сутулиться и почему-то казался серым, скомканным и жалким.

— Где ты теперь? Откуда? Что поделываешь? — улыбаясь всеми морщинами и не выпуская мою руку, спрашивал Оводов.

Я рассказал о себе.

— А я шкипером на этом проклятом катере, — жалобно вздохнул он. — Да что мы стоим, пройдемте в каюту.

В тесной каюте тускло горела лампочка над крохотным столиком. Пахло табаком, машинным маслом и хлебом.

— Вот уже семь лет мыкаюсь на этой посудинке. Кучером служу у коменданта крепости, — сообщил Оводов. — Сейчас он боится нос высунуть из дому, так я вроде как не у дел. Ну разве думал я, Алексей Петрович, что кончу службу, а может быть и жизнь, на этой галоше! Писал не раз государю, просил взять на службу — и все отказы. Дворянство вернул, а… вот посмотри, почитай.

Он достал из стола несколько бумаг, осторожно, чтобы не смять, развернул их и подал мне. Сел, устало уронив на колени руки. Помятое лицо его выразило страдание.

На дорогой гербовой бумаге красивым почерком были написаны верноподданнические прошения царю. В углу, наискось, крупными буквами: «Отказать. Николай».

— А теперь и царя не стало, — грустно вздохнул Оводов.

— Без него обойдемся, — сказал я.

— Как же обойдемся? — удивился он. — Посмотри, что кругом делается. Это — ужасно…

Вместе с жалостью во мне поднималась брезгливость.

«Так ничего и не понял, впустую прожил, — подумал я, — вот это ужасно».

— Наступает час великой расплаты, Николай Николаевич, — не удержался я. — Ведь за это отдали жизни матросы — ты помнишь — мы сидели вместе с ними в трюме «Колымы».

— Помню все. Только хорошего ничего я не жду.

Объяснять ему было бесполезно.

Я же знал, что надо делать, когда октябрьским туманным утром завыли на судах сирены. Теперь ни за что я не желал быть в стороне. Сойдя с «Камчадала» на берег, я направился в Народный дом. Там находился Революционный штаб. В городе шел бой. Отряды матросов, солдат и рабочих атаковали порт и штаб крепости.

Первый, кого я встретил в Народном доме, был тесть Андрея Алсуфьева. Я обратился к нему, чтобы мне дали винтовку. От него же принял под начало вооруженный красногвардейский отряд.

К полудню стрельба в городе стихла. Стали прибывать группами и в одиночку красногвардейцы. Привел обратно поредевший в бою отряд Андрей Ильич Алсуфьев. Молча, шатаясь, не замечая меня, прошел он мимо. Устало сел на нижнюю ступеньку лестницы. Уронив перевязанную марлей голову, он брал с земли рыхлый снег и с жадной торопливостью глотал его. На белой марлевой повязке ярко алело пятно крови.

— Ну как, Андрей? — громко спросил я, подойдя к нему.

— Расколотили в пух и прах, — поднял голову Алсуфьев. — Держались долго крестники, гвардейцы и офицеры. И как не бывало вековой распри между сухопутными и моряками. Побросали корабли доблестные офицеры царского флота, ушли к пехотинцам. Дрались отчаянно. Некоторые стрелялись. Сослуживец наш — ты помнишь — граф Нирод сдался живым. Не человек — слизняк. В ногах валялся. Пустили в расход матросы…

Весь город находился в руках восставшего народа. И только тяжелая Селивановская батарея держалась. Там засели офицеры из военного порта и штаба крепости. Туда же бежали остатки уцелевшей жандармерии. Батарея могла в любую минуту открыть смертоносный огонь по восставшему городу.

Атаковать Селивановскую батарею ревком поручил мне. Чувствуя близкий конец, офицеры и жандармы дрались бешено, с отчаянием.

В отряде, которым я командовал, были матросы, рабочие и солдаты. Мне не пришлось, лежа на каменистой земле, испытать горечь поражения. Идя в атаку, бойцы ложились где нужно, по команде, и вставали без лишнего окрика. Не поднимались те, кто не мог больше подняться. Да и меня уже не тяготили ни «долг», ни мундир, ни погоны офицера. А ноги, словно помня тяжесть железа, несли тело легко.

Контрреволюционеры засели в траншеях, за каменными брустверами. Сопротивлялись яростно. Устилая причалы телами убитых, отряд смял оборону.

Ко мне привели помощника командира военного порта. Я не сразу узнал в чернобородом молодом капитане первого ранга Константина Назимова, бывшего моего однокашника, сослуживца, друга.

— Вот как пришлось встретиться, — сказал я, рассматривая Назимова, — а ты далеко шагнул.

Он был по-прежнему строен и худ, выглядел молодо. С какой-то грустной тревогой смотрели на меня серьезные и словно потухшие глаза. Окладистая борода закрывала шрам.

— Право, не ожидал, — рассеянно проговорил он. — Десять лет прошло, как мы виделись в последний раз…

— Да, десять лет.

И больше я не нашел сказать ему ничего. Он не просил ни пощады, ни снисхождения. И я не простил его…

ЗАПОЗДАЛЫЙ КАРАВАН

«Отряду особого назначения в составе вспомогательного крейсера «Печенга», миноносцев «Лейтенант Сергеев», «Капитан Юрасовский», «Бесстрашный» и «Бесшумный» по прохождении мерной мили в заливе Петра Великого сего 19 января 1917 года выйти в море для следования к месту назначения на Мурмане.

Независимо от назначенных маршрутов якорных стоянок для погрузки угля, необходимо организовать таковую погрузку на миноносцы с союзнических транспортов на переходе, заблаговременно снабдив суда возможно большим числом парусиновых мешков.

На случай разлучения судов в открытом море при плохой видимости командиру отряда капитану первого ранга Остен-Сакену надлежит заранее установить для каждого рандеву опознавательные сигналы. Необходимо также командирам миноносцев дать дополнительные указания, как поступать в случае, если в точке рандеву они не разыщут флагманское судно.

Все секретные донесения при следовании до порта Коломбо отправлять через английские консульства в портах Тихого и Индийского океанов во Владивосток командующему Сибирской военной флотилией. По выходе из порта Коломбо наладить радиосвязь через французские колониальные учреждения с адмиралтейством в Петрограде.

На подходе к Суэцу установить контакт с британскими морскими силами и, имея с ними предварительную договоренность, следовать дальше под эскортом союзнических военных кораблей.

Основная задача плавания — скорейшее прибытие на Мурман в исправном виде для несения охранно-сторожевой службы в море Баренца…

Командующий Сибирской военной флотилией вице-адмирал Шульц

27 декабря 1916 года».

1

Вспомогательный крейсер «Печенга» и четыре миноносца стояли на якорях на закрытом рейде залива Славянка. Обозначенные отличительными огнями силуэты пяти кораблей мерно покачивались на черной в предрассветных сумерках поверхности моря. Их палубы, трубы и мачты осыпало снежной крупой, в вантах и вентиляционных раструбах тонко свистел ветер.

На флагманском корабле пробили склянки. До утренней побудки осталось полчаса.

По верхней палубе крейсера неторопливо шел в сторону кормы дублер вахтенного начальника прапорщик по адмиралтейству Сергей Яхонтов. Не закончив курса в Восточном институте, Яхонтов поступил в Гардемаринские классы, стал офицером. Любовь к отчизне привела его на корабль, уходящий в плавание к месту военных действий.

Во Владивостоке остался его отец, ученый-гидрограф. После смерти матери они жили вдвоем согласно и дружно, поддерживая один другого в трудный час. В этом городе Яхонтов родился, вырос, учился в гимназии. Теперь он покидал берега Золотого Рога надолго, может быть насовсем.

Прапорщик остановился у раскрытого люка. Внизу, освещая жилую палубу, слабо горела синяя электрическая лампочка в плетеном металлическом футляре. Яхонтов уперся рукой в крышку люка, поднял голову. За смутно черневшими в полумраке прибрежными сопками был город. Там остались друзья, родные, близкие. Ни один огонек не виден вдали, но в воображении прапорщика плескалось целое море огней, заливавшее знакомые улицы. Всего два дня прошло, как покинул он берег, но какими долгими показались ему эти двое суток на корабле, когда кругом только волны да голый, безлюдный берег.

Спустившись на жилую палубу, прапорщик остановился возле каюты отца Иннокентия. Нужно было разбудить его для водосвятия перед выходом в море.

На стук никто не откликнулся, хотя из каюты отчетливо доносился громкий прерывистый храп. Помедлив, прапорщик открыл дверь. Священник оторвал от подушки тяжелую от похмелья, лохматую голову и уставился на Яхонтова мутным взглядом.

— Чего тебе, прапор? — недовольным голосом произнес он.

— Старший офицер распорядился разбудить вас, ваше преподобие, для водосвятия после молебна, — пояснил прапорщик.

Покряхтывая, корабельный священник опустил на палубу волосатые ноги, потянулся к бутылке, стоявшей на столике.

— Прополосни-ка горло, юноша, — предложил отец Иннокентий. — Видать, собаку^[3] стоял? Продрог поди?

— Не пью я утром, ваше преподобие. Да и на вахту мне опять, как только снимемся с якоря.

— По-божьи поступаешь, коли не трескаешь, как я, горькую, — похвалил священник. — Хотя человеку моряцкого звания, как мы с вами, трудно порой устоять против сего соблазну.

Он залпом выпил стакан водки, крякнул, провел ладонью по заросшему лицу и стал одеваться.

В просторном командирском салопе горел свет, когда дублер вахтенного начальника явился к командиру. Начальник отряда особого назначения Остен-Сакен сидел в кресле, положив ногу на ногу, и курил трубку. Полнеющий сорокалетний мужчина с короткой шеей и пушистыми бакенбардами пристально смотрел на Яхонтова, щуря светлые, чуть навыкате, глаза.

— Что наверху, господин прапорщик? — выслушав короткий доклад дублера вахтенного начальника, деловито произнес капитан первого ранга.

— Крейсер развернуло носом к берегу, ночью вытравили еще семь саженей якорной цепи, ветер — два балла, — ответил прапорщик.

— В какое время начали прогрев машин?

— В четыре ноль-ноль, господин капитан первого ранга.

— Значит, три с половиной часа работают машины, — заключил Остен-Сакен. — После завтрака выйдем на мерную милю, а как только опробуем работу машин и определимся, начнем плавание.

2

Над Амурским заливом занимался поздний зимний рассвет. Вода за бортом постепенно приобретала свинцовый оттенок. Низкие волны ровным строем катились в сторону берега.

Крейсер «Печенга» пробежал мерную милю и стал выходить в открытое море. Изящный и стройный, с множеством надстроек, он легко и плавно скользил по взбаламученной водной равнине. Следом за флагманом, низко стеля шлейфы дыма, потянулись миноносцы.

Прапорщик Яхонтов находился в ходовой рубке и отмечал на путевой карте пройденное расстояние. Из машинного отделения поступали по переговорной трубе доклады инженера-механика Вурстера. Их принимал вахтенный начальник старший лейтенант Корнев. После каждого доклада он удовлетворенно кивал головой, небрежно попыхивая папироской.

В иллюминаторе был виден занесенный снегом высокий берег с черными проплешинами голых скал. Неуютный зимний пейзаж действовал удручающе на Яхонтова.

На крейсере увеличили число оборотов гребного вала. Корабль шел полным ходом, и бурун поднялся вровень с форштевнем. Соленые брызги перехлестывали через полубак.

Яхонтов не слышал грохота, донесшегося из машинного отделения, лишь заметил, что крейсер сбавил ход.

— Что случилось, Эрнест Карлович? — крикнул в переговорную трубу вахтенный начальник.

В голосе старшего лейтенанта Корнева звучала тревога. С ледяной строгостью смотрели в пространство его глаза, не замечая стоявшего рядом дублера.

Какое-то время в машинном отделении молчали. Потом из переговорной трубы донесся голос лейтенанта Вурстера:

— Лопнула крышка цилиндра высокого давления.

— Что это значит?!

— Крейсер может идти лишь средним ходом, пока устраняем повреждение.

— Это авария?

— Не… совсем.

— Будьте любезны, поднимитесь в ходовую рубку.

Прошло какое-то время, и в рубку вошел инженер-механик Вурстер. Тяжело дыша, он вытер носовым платком мокрый лоб и потупился.

— Отчего это произошло, Эрнест Карлович? — тихим голосом произнес Корнев.

— Как оказалось, был неисправен цилиндровый предохранительный клапан, — не сразу ответил Вурстер.

— Почему не доложили командиру отряда о неисправности перед выходом в плавание?

— Мне стало известно об этом лишь после поломки.

— Сколько понадобится времени, чтобы устранить неисправность?

— Завтра к вечеру все будет в исправности.

— А нельзя ли сделать это быстрее — скажем, к утру?

— Нет, это невозможно.

— Придется обо всем доложить командиру отряда, — мрачно заключил Корнев.

Остен-Сакен молча выслушал старшего офицера, стоявшего на ходовой вахте в момент аварии. Какими бы словами ни маскировали случившееся, но это была авария! Бледное лицо капитана первого ранга, обрамленное рыжей бородкой, было бесстрастно. Отряд замедлит движение, пока исправляют неполадки в машине, и не успеет прибыть в назначенный срок в японский порт Сасебо, где предполагалось пополнить запасы угля и пресной воды. Это несомненно вызовет неудовольствие морского министра, который внимательно следил из Петрограда за ходом подготовки отряда особого назначения к далекому и трудному плаванию. А если произойдут новые аварии на крейсере?

Капитан первого ранга какое-то время находился во власти невеселых мыслей. Потом, словно очнувшись, спросил:

— А не по злому умыслу произошла авария?

— Нет… я не думаю, — неуверенно ответил Корнев.

— Нижние чины, те, что пришли на «Печенгу» с Балтики и Черного моря, не хотят идти на войну. У них совсем другое на уме. Социалисты порядком развратили их. На крейсере восемьсот нижних чинов и унтер-офицеров, — продолжал Остен-Сакен. — И половина их штрафованные, неблагонадежные. Списали смутьянов за разные неблаговидные поступки с «Гангута», «Евстафия», «Святого Пантелеймона» к нам на флотилию, вот и получилось: на, боже, что нам не гоже.

— К сожалению, это так, Андрей Вилимович, — невесело произнес старший офицер.

— Итак, наш флагманский корабль, в бытность свою перевозивший каторжан из Одессы на Дальний Восток, — самое неблагополучное судно в отряде особого назначения. Не так ли, Алексей Поликарпович?

— Мне трудно вам возразить, хотя я… стараюсь по мере сил… — начал Корнев. — Пытаюсь наладить службу. И господа офицеры ревностно исполняют свои обязанности.

— Я не в упрек, и к господам офицерам у меня нет претензий, — раздумчиво произнес Остен-Сакен. — Есть обстоятельства, которые над нами, Алексей Поликарпович. Ухо нам всем следует держать востро. По поводу случившейся аварии произведите дознание. Допрашивать нижних чинов надо со всем пристрастием.

— Полагаю, начать дознание надо сразу но приходе в Сасебо? — осведомился старший офицер.

— Нет, Алексей Поликарпович, начать дознание необходимо сегодня же, — поправил капитан первого ранга. — Назначьте дознавателями лейтенанта Соловьева, инженера-механика Вурстера и кого-нибудь в помощь к ним из мичманов либо прапорщиков по адмиралтейству.

— Я думаю, Яхонтова, — сказал Корнев.

— Прекрасно, — одобрил выбор старшего офицера Остен-Сакен.

3

Кряжистый, невысокого роста, полысевший на службе машинный унтер-офицер Крылов показался Яхонтову старше своих двадцати восьми лет. Он с явным недружелюбием смотрел из-под колючих бровей на офицеров. После случившейся аварии его поставили «под ружье» с полной выкладкой. У него ныли ноги, спина и шея.

— Были ли приняты все необходимые меры, чтобы аварии не случилось? — допрашивал его Соловьев.

— Да, мною были приняты все необходимые меры, чтобы машина исправно работала, — помедлив, ответил Крылов. — Я провел осмотр цилиндра согласно инструкции перед самым выходом в море.

— Одни это делали, либо еще кто, кроме вас, участвовал в осмотре предохранительного клапана?

— Лично проверял. Это мое заведование.

— Заметили вы что-нибудь при осмотре? Ну, скажем, трещинку или еще что? — пытался уточнить Соловьев детали осмотра.

— Нет, все было в исправности.

— А какого-либо сдвига клапана не обнаружили при этом? — вмешался инженер-механик.

— Нет, не обнаружил.

В первый момент Крылов показался Яхонтову человеком весьма средних способностей, и было даже удивительно, каким образом он добился унтер-офицерского звания. Но, присмотревшись к машинному унтер-офицеру, прапорщик изменил свое первоначальное мнение. На поверку Крылов выходил человеком ясного ума и завидной стойкости. Ничего предосудительного невозможно было извлечь из его лаконичных и точных ответов. И несмотря на это, Яхонтов смутно чувствовал, что за всем этим упорством кроется нечто большее и значительное, чем стало известно дознавателям.

— Как же все это случилось, Крылов? — как бы подытоживая, спросил инженер-механик.

— Давление в цилиндре поднялось выше нормы, предохранительный клапан достаточно поизносился и, естественно, лопнул. В цилиндр попала вода, и — случилась поломка.

— Как просто — «поломка», — осклабился Соловьев.

— Так было, — угрюмо произнес Крылов.

— А кто-либо из посторонних не подходил к машине? — продолжал Соловьев.

— Нет, не подходил.

— Таким образом, никакого злоумыслия не предполагаете?

— Не предполагаю.

Последним вызвали в караульное помещение командира второй машинной роты прапорщика по адмиралтейству Сурина. В его ведении находилась машина, на которой лопнула крышка цилиндра высокого давления. Машинный прапорщик предстал перед дознавателями в рабочем кителе с пятнами масла на рукавах. По всему было видно, что явился он прямо с вахты, не успев даже забежать в каюту, чтобы переодеться.

Яхонтов немного знал Сурина еще в то время, когда были студентами Восточного института, и позже, когда учились в Гардемаринских классах. На крейсере «Печенга» они служили оба всего две недели. Занятые подготовкой к океанскому плаванию, прапорщики редко сходились вдвоем, чтоб поговорить.

— Вы не допускаете мысли, господин прапорщик, что за всем этим кроется преднамеренное злоумыслие? — Соловьев сделал ударение на двух последних словах.

— Нет, не допускаю, господин лейтенант, — ответил Сурин.

Вежливая отчужденность и скромное достоинство прозвучали в словах машинного прапорщика.

— Чем вы можете объяснить, что случилась авария и отряд особого назначения наполовину снизил скорость хода? — продолжал Соловьев.

— Виной всему спешка. Мы слишком торопились покинуть Золотой Рог. Ремонт механизмов в судоремонтных мастерских произвели некачественно. Машины, как полагается по техническим условиям, не были опробованы на ходовых испытаниях.

— Война не дает передышки, к сожалению, — перебил прапорщика Соловьев. — Нас ждут на Мурмане.

Инженер-механик Вурстер молчал. И трудно было понять, разделяет ли он мнение младшего механика или иные соображения заставляют его своим молчанием дать возможность прапорщику защитить себя.

Из дальнейшего хода дознания стало видно, что все объяснения по поводу случившейся аварии у Сурина и подвергнутых допросу нижних чинов в целом сходились. Прапорщик приводил убедительные доводы в защиту своих подчиненных и всячески старался убедить дознавателей, что матросы невиновны.

Яхонтов увидел совсем с иной, неизвестной ему стороны знакомого студента и гардемарина. И странной показалась сама мысль, что Сурин во всем заодно с теми, кто стоит в пятидесятиградусную жару на вахте возле работающих турбин, пьет из того же медного чайника теплую подкисленную воду и живет с ними одними заботами.

4

По издавна установившейся традиции в кают-компании крейсера никогда не говорили о службе. И потому, наверно, никто ни единым словом не обмолвился о случившейся аварии. Казалось, все было так, будто ничего на корабле не произошло.

За ужином офицеры пили вино, курили, вели непринужденную беседу. Яхонтов заметил, как покривились губы командира первой роты мичмана Эразмуса, когда его взгляд остановился на сидящем напротив прапорщике Сурине, как отчужденно смотрел на него старший лейтенант Корнев.

Не жалует офицерская кают-компания чужаков, в каком бы обличье они ни появились. Это почувствовал сразу Яхонтов. Как он ни старался, как ни хотел быть таким же, как Эразмус и Корнев, а ничего из этого не выходило.

И откуда только берется у них эта вежливая надменность и холодная любознательность? Какая барская безупречность во всем! Какая непринужденность! Как они понимают с полуслова друг друга! Будто на особом тесте замешены.

Как ни пытался Яхонтов, он не мог убедить себя в противном, что офицеры-сослуживцы относятся к прапорщикам по адмиралтейству с небрежной снисходительностью. Только терпят их присутствие рядом. Да, бывший студент не чета настоящим морским офицерам.

5

В японский порт Сасебо отряд особого назначения пришел на сутки позже намеченного срока. На внутреннем рейде сильно изрезанной бухты стали на якорь миноносцы «Капитан Юрасовский», «Лейтенант Сергеев», «Бесстрашный» и «Бесшумный». Крейсер «Печенга» подошел к причалу Мицубиси.

Юркие, быстроглазые японцы в длинных стеганых халатах приняли от русских матросов швартовые концы. С ловкостью акробатов они закрепили стальные тросы к свободным кнехтам и, кланяясь, заулыбались:

— Холес рюсски моряк!

— Холесо!

Бушприт и полубак на крейсере обледенели во время плавания и стали похожи на огромные оплывшие свечи.. Матросы ломами обкалывали лед. Работали, скинув бушлаты, охотно и весело.

К обеду корабль был в образцовом порядке. Осмотрев его сверху донизу, старший офицер приказал выдать по чарке водки всем нижним чинам и унтер-офицерам.

После обеда Остен-Сакен разрешил отпустить в увольнение две трети команды скрейсера. Вслед за матросами сошли на берег большинство офицеров.

Прапорщик Яхонтов остался на корабле. Он закрылся в пустовавшем кормовом салоне и стал делать зарисовки окрестностей японского города.

Массивы домов с причудливо изогнутыми черепичными крышами грандиозным амфитеатром возвышались над бухтой. Узкие припортовые улицы сбегали к самой воде. Сопки, поросшие низкорослыми дубками и пробковым деревом, тянулись по всему побережью. Над ними висело голубое, по-зимнему чистое небо.

С кормовой палубы крейсера продолжали сходить на причал уволенные в город нижние чины. Несмотря на то что целые роты и команды были наказаны лишением увольнения, с корабля ушло не меньше трехсот матросов. Маленькими группами отправлялись в город кондукторы.

Последним спустился по трапу отец Иннокентий. Священник был в партикулярном платье и с тросточкой. На голове — черный цилиндр, на ногах — до блеска начищенные хромовые сапоги.

С миноносцев переправляли уволенных на берег нижних чинов на шлюпках и командирских вельботах.

Яхонтов заметил, как поднимались на пирс подтянутые и вышколенные матросы в ладно сидящих бушлатах и лихо заломленных бескозырках. На какое-то время внимание прапорщика было оторвано от любимого занятия. Потом все смолкло вокруг, и он снова стал рисовать. Увлеченный, Яхонтов не замечал, как бежит время.

Продолжать делать зарисовки прапорщику не пришлось. Старший офицер приказал ему отправиться в город на усмирение разбушевавшихся нижних чинов. Весть о том, что команда «Печенги» затеяла драку с миноносниками, принес боцман. Он же проводил прапорщика Яхонтова с дежурной ротой к месту драки.

Грязная припортовая улица была малолюдна. Но Яхонтов заметил, как из окон и дверей выглядывали лица с узкими миндалевидными глазами.

Завернув за угол, прапорщик сразу увидел беснующуюся толпу матросов.

Двери и окна питейного заведения были выбиты. Дрались на улице и внутри помещения.

— За чечевичную похлебку буржуям продались! — доносились из толпы разъяренные крики атакующих.

— На войну торопитесь! — кричали моряки с крейсера.

Миноносники защищались, размахивая матросскими ремнями с тяжелыми медными пряжками.

Яхонтов увидел свежие синяки под глазами.

Вскоре к месту драки прискакал отряд конной японской жандармерии. С его помощью удалось разогнать дерущихся.

К Яхонтову подошел круглолицый пожилой японец в шелковом синем халате и черной шапочке с кисточкой. Это был хозяин таверны. Заискивающе улыбаясь, японец быстро заговорил:

— Хозяина я. Мало-мало пил мой сакэ рюсски матрос и стал ломать. Не холе-се. Платить деньги нада.

— Вам будут возмещены все понесенные вами убытки, — заверил прапорщик.

— Спасиба… спасиба, — пачал раскланиваться владелец таверны.

— Не за что меня благодарить, — отмахнулся от него Яхонтов.

Утихомиренных нижних чипов под конвоем дежурной роты повели на крейсер.

К вечеру карцер и лазарет на «Печенге» оказались переполненными. Зачинщиков драки Остен-Сакен приказал посадить на хлеб и воду.

6

На другой день старший лейтенант Корнев возвратился из города мрачный. Содержатель таверны предъявил ему иск на возмещение понесенных убытков на тысячу семьсот девяносто рублей золотом. Корнев, не заходя в каюту, направился к командиру отряда, чтобы сообщить ему результаты проведенного разбирательства.

В исковом требовании с японской пунктуальностью перечислялось все, что поломали, разбили и потоптали матросы из отряда особого назначения во время драки. Упоминались высаженные двери и окна, разбитые вазы и столовая посуда, пропавшие ножи и вилки. (Таверна издавна была пристанищем иностранных моряков, поэтому владелец содержал ее на европейский лад.)

Исковой документ был составлен в Российском консульстве, на японском и русском языках. Напротив каждого пропавшего предмета стояла цифра, обозначавшая стоимость с точностью до четверти копейки.

— Составьте списки виновных, Алексей Поликарпович, — распорядился Остен-Сакен. — И раскидайте всю сумму понесенных казною убытков каждому в меру вины. Да передайте ревизору: жалованья им впредь не выдавать!

— Но как же? Ведь… — начал и замялся старший офицер.

— Ревизора направьте сегодня же, немедля в японский банк с указанной в иске суммой денег, — категорическим тоном заговорил Остен-Сакен.

— Слушаюсь, Андрей Вилимович, — сказал старший офицер. — Но ладно ли получится? Ведь отдельные нижние чины до самого Мурмана без жалованья останутся.

— Ничего с ними не сделается, — холодно заключил капитан первого ранга. — Обуты, одеты, накормлены. Чего им еще нужно? Лишний разок и на судне посидят, когда примерные матросы в увольнение пойдут. Меньше хлопот.

— Но как бы хуже не получилось, Андрей Вилимович?

— Не получится, — заверил Остен-Сакен. — Что еще у вас, Алексей Поликарпович?

— Опять отец Иннокентий отличился, — с огорчением сообщил старший офицер.

— Напроказил?

— Вернулся на корабль в кимоно, — сдержанно улыбнулся старший лейтенант. — На пирс доставили батюшку в стельку пьяного.

— Где он был? — деловито осведомился Остен-Сакен.

— Ясное дело где, Андрей Вилимович.

Капитан первого ранга презрительно скривил губы, с неодобрением покачал головой:

— Безобразник.

— Я пытался устыдить батюшку, когда пришел он в трезвость, но куда там: упрям батюшка, словно бык!

— А что вы ему сказали, Алексей Поликарпович? — заинтересовался командир.

— Дурной пример, говорю, мичманам подаете.

— А он?

— Стал расхваливать тех продажных японок за их аккуратность и любезность да за то, что поздно ночью они подавали батюшке горячий шоколад.

— Женить его следовало, пока во Владивостоке стояли, — поморщился Остен-Сакен. — Взяла бы его попадья в оборот!

— Что вы, Андрей Вилимович, отец Иннокентий об этом и слышать не хочет. «Нет ничего безнадежнее слова «жена» — вот что изрек он однажды по этому поводу.

— И богослужение правит из рук вон плохо, — подхватил Остен-Сакен.

— До меня тоже дошел слушок: смущает мичманов батюшка.

— Как бы не натворил он похлеще чего, чем ночной маскарадный наряд, — задумчиво произнес капитан первого ранга. — Высажу его на берег, как только придем в Гонконг, — добавил он решительно. — Пусть консул Этинген отправит его на пароходе обратно во Владивосток.

— Как же мы без священника останемся? — удивился Корнев.

— Подберем кого-нибудь из нижних чипов, знающих порядок богослужения. От такого больше будет проку.

Командир и старший офицер какое-то время молчали, думая об одном, — их обоих тревожила мысль: стихийно ли началась драка в таверне или была заранее задумана подстрекателями?

— Пострадали двое мичманов с «Лейтенанта Сергеева», — сообщил Корнев.

— Напрасно офицеры с нижними чинами якшаются, — неодобрительным тоном произнес Остен-Сакен. — Для примера полдюжины самых злостных негодяев отдайте под суд, — добавил он резко. — Судить их будем в Гонконге.

7

Драка матросов в японском порту привела в смятение Яхонтова. Русские люди били своих же! Да как! По ходу событий прапорщик уловил, что начали потасовку матросы крейсера. Поводом же послужил пустяковый случай в таверне: мелкая стычка за столом между комендором с «Лейтенанта Сергеева» и кочегаром с флагманского судна. Сам по себе повод не заслуживал никакого внимания, но причина драки была куда значительнее! Яхонтов понял, что нежелание нижних чинов крейсера идти на войну всколыхнуло давнюю вражду с миноносниками. «Но как можно противиться долгу, присяге? — билась в нем неотвязная мысль. — И разве есть что-нибудь выше, чем стремление защищать отчизну свою от чужеземцев?!» А выходило, что многие на крейсере не хотят идти воевать и даже возмущены тем, что другие не разделяют их недостойного стремления. Хотелось понять, что движет этими людьми? С кем-то нужно было поделиться мыслями, разобраться во всем. Но с кем? Вряд ли кто мог понять его лучше, чем такой же, как он сам, недавний студент, а теперь прапорщик по адмиралтейству.

Сурин встретил вошедшего в его каюту Яхонтова сдержанной улыбкой: в памяти обоих еще свежа была недавняя встреча в караульном помещении во время дознания.

— Вот мы и в Японии, Павел Модестович, — сказал вместо приветствия Яхонтов.

— Впереди Восточно-Китайское море и Индийский океан, Сергей Николаевич, — подхватил Сурин.

— Что вы думаете о нашем… плавании?

И оба невольно подумали о случившейся недавно аварии и состоявшемся дознании.

— Долго придется нам плыть еще по чужим морям, — уклончиво начал машинный прапорщик. — Много раз зайдем еще в иностранные порты — грузиться углем, брать провизию, воду, если обстоятельства не остановят нас.

— Какие обстоятельства? — настороженно проговорил Яхонтов.

— В Индийском океане по-прежнему крейсерствует «Эмден», — ответил Сурин. — И встреча «Печенги» с германским крейсером вполне возможна. Наше флагманское судно само себя защитить не сможет от его торпед. Вся надежда на миноносцы…

Яхонтов знал о том, как самый быстроходный крейсер Сибирской военной флотилии охотился в Индийском океане за «Эмденом» и чем все это кончилось… Не повезло «Жемчугу». После нескольких недель пребывания в море он стал на якорь на рейде порта Пенанг, и командир корабля капитан второго ранга барон Черкасов отправился в город. Накануне он вызвал телеграммой жену из Владивостока. Германская радиоразведка перехватила ее. И «Эмден», зная точное местонахождение русского корабля, беспрепятственно вошел в бухту и расстрелял «Жемчуг» артиллерией и торпедами…

— Да, вероятность встречи с крейсером не исключена, — согласился Яхонтов. — Но меня в данный момент не это тревожит. Скажите, Павел Модестович, почему, на ваш взгляд, многие нижние чины флагманского крейсера не хотят идти на войну?

— Почему вы так думаете, Сергей Николаевич?

— Все присматриваюсь и никак не могу понять, что к чему. Но эта драка в таверне на многое открыла глаза. Меня все больше удивляет, отчего на крейсере и миноносцах нижние чины так по-разному думают о войне.

— На миноносцах по-боевому сплоченные экипажи, — начал Сурин. — Сами условия там объединяют матросов и офицеров. Корабли маленькие, служба тяжелая, и делят ее вместе рядовые и командиры. Совсем иное дело у нас. Убери с «Печенги» пушки и торпедные аппараты, и получится комфортабельная паровая яхта. И такая пропасть разверзлась между верхними офицерскими каютами и матросскими кубриками на нижних палубах… А ко всему этому… — Сурин на миг остановился, раздумывая, продолжать ли. Потом решительно провел рукою по спутавшейся прическе, заговорил напряженно, отрывисто: — И это, пожалуй, главное: на флагманском судне политически активная, сознательная команда. Не секрет, что многих прислали к нам с Балтики и Черного моря за участие в матросских волнениях…

И осекся. Прапорщика смотрели в лицо друг другу, словно не узнавая.

— Мне это было неизвестно, — вымолвил Яхонтов.

Невольно пришло ему на ум: Сурину известно многое из того, что делается в котельном и машинном отделениях в тайне от офицеров. И что машинный механик во многом разделяет мнения нижних чинов. Он вспомнил, как частенько и неизвестно куда отлучался Сурин из института и после, когда учились в Гардемаринских классах. Несомненно, машинный прапорщик не сказал всего, хотя беседа между сослуживцами была откровенной.

8

Во избежание новых инцидентов, Остен-Сакен решил не задерживаться в Сасебо. Как только закончили погрузку угля и приняли воду, он приказал передать семафор на миноносцы: «Поднять пары, сниматься с якоря!»

Несмотря на штормовое предупреждение, отряд особого назначения вышел в море и взял курс на Гонконг.

На этот раз Яхонтов заступил на вахту, когда крейсер находился вне видимости берегов и шел полным ходом. Миноносцы, по два справа и слева, держались в нескольких кабельтовых от «Печенги», готовые защитить флагман, если появятся корабли противника. Встречный ветер прижимал к воде шлейфы дыма, валившие из всех труб.

Вахтенный начальник мичман Эразмус, худой и желчный, презрительно кривя губы, резким голосом подавал команды сигнальщикам. Один из них, рослый, смуглолицый, стоя на крохотном мостике, лихо сигналил, передавая распоряжения флагмана на миноносцы. Яхонтов заметил: случилась заминка. То ли перепутал что-то сигнальщик, либо не расслышал он в шуме встречного ветра каких-то слов вахтенного начальника. Но в следующий миг мичман ударил по лицу матроса.

— За что вы меня, ваше благородие?! — держась за щеку, в недоумении произнес, сигнальщик.

— За то, чтобы слушал внимательней, а не путал сигналы! — пояснил Эразмус.

На ходовом мостике наступила неловкая тишина. Яхонтов стиснул в руке бинокль, опустил глава. Он вдруг почувствовал: его кинуло в жар он стыда.

Мичман Эразмус, подтянув на руке черную перчатку, спокойно, невозмутимо продолжал прохаживаться по ходовому мостику.

Когда переговоры с миноносцами прекратились, Яхонтов приблизился к вахтенному начальнику, произнес с укоризной:

— Зачем нее вы так, Евгений Оттович?

Эразмус молчал, закусив кончик уса. Строгие глаза мичмана излучали презрение, ледяной холод..

— Вы, Сергей Николаевич, еще в недостаточной степени усвоили весь кодекс офицерских понятий, — начал мичман. — В Морском корпусе нас учили почитать корабельную службу яко святыню, наипаче…

— Не привелось мне, — сказал Яхонтов.

— Дабы катилась служба как по маслу, а не тащилась яко тварь ползущая, нужна во всем твердость, — поучал Эразмус прапорщика. — Коли так нужно, то и зубы почистить не грешно, а то и чаркой водки нелишне попотчевать нижнего чина.

— Меня этому не обучали в Гардемаринских классах.

— Все средства хороши, лишь бы порядок на корабле соблюдался, — невозмутимо продолжал мичман.

— Но бить матроса — недостойно интеллигентного человека! — вспылил неожиданно прапорщик.

— Офицер — не интеллигент! Он — офицер, и только!

9

В Тайваньском проливе отряд попал в жестокий шторм… Почерневшая поверхность моря вздыбилась вихрастыми валами. Волны делались все размашистее, с уханьем и гулом ударяли они в корпус корабля. Ветер свирепо завывал в рангоуте, пронзительно свистел в углах надстроек.

Согнув спину, вобрав голову в плечи и балансируя, пробирался Яхонтов по уходящей из-под ног палубе, чтобы подняться на ходовой мостик и заступить на вахту. Движения прапорщика были неровные, порывистые, с неожиданными скачками в сторону, словно с силой кто-то толкал его. С головы до ног обдавало его пеной и солеными брызгами. Возле средней трубы он столкнулся лицом к лицу с Суриным.

— Куда, Павел Модестович? — стремясь перекричать грохот шторма, спросил его Яхонтов.

— Туда, в машинное, — кивнул младший механик в сторону наглухо задраенного люка.

Из глубины корабля доносилась прерывистая вибрация, а весь корпус лихорадочно дрожал.

— Будем устанавливать упоры, — пояснил Сурин. — А то и до беды недолго: корпус одряхлел, переборки слабые. Да нужно приготовить водоотливные насосы на всякий случай.

Отряд особого назначения продолжал идти прежним курсом навстречу разразившемуся над морем урагану. В углу ходового мостика стоял капитан первого ранга Остен-Сакен. Цепко держась за обвес и не выпуская из рук бинокля, с опаской делал он несколько коротких шагов и возвращался обратно.

— Арсений Антонович, запросите «Лейтенанта Сергеева», что у них там стряслось? — повернулся командир отряда к вахтенному начальнику. — Отчего он зарыскал?

Яхонтов поднес к глазам бинокль и увидел, как один из миноносцев то поворачивает прочь от флагмана, то резким рывком устремляется в сторону крейсера. Прапорщик услыхал, как процедил лейтенант Соловьев, свирепо посмотрев на сигнальщика:

— Запроси, почему рыскает?

С «Лейтенанта Сергеева» незамедлительно пришел ответ: «Поломался привод руля, устраняем повреждение».

— Действуйте порасторопней, о состоянии корабля докладывайте через каждые полчаса! — распорядился Остен-Сакен.

Штормовой ветер стал стихать. Качка заметно уменьшилась, и вода уже не перекатывалась пенными потоками по верхней палубе.

С «Капитана Юрасовского» передали по семафору, что смыло за борт шлюпку во время шторма. С «Бесшумного» сообщили об образовавшейся течи в трюме и поломке питательного насоса.

Остен-Сакен потребовал чистый бланк радиограммы у вахтенного начальника и, укрывшись от ветра в штурманской рубке, написал:

«Командующему Сибирской военной флотилией. Вынес на переходе глубокий циклон, имею повреждения вспомогательных механизмов, рулей на миноносцах, следую прежним курсом».

Сложив листок бумаги вчетверо, он подозвал прапорщика Яхонтова, сухо произнес:

— Отнесите шифровальщику да скажите, чтобы передал во Владивосток незамедлительно.

10

На подходе к Гонконгу на «Печенге» один за другим вышли из строя два водотрубных котла. Крейсер стал отставать от миноносцев. С флагмана передали сигнал на корабли: «Сбавить ход до малого».

В Гонконге Остен-Сакен собирался лишь пополнить запасы угля и провизии, чтобы на другой же день выйти в просторы Индийского океана, и вдруг все надежды на своевременное прибытие в море Баренца рухнули.

Как только вошли на Гонконгский рейд, Остен-Сакен потребовал на корабль лоцмана, чтобы провести его в Коунлундские доки и поставить в ремонт.

— Каково ваше мнение, Алексей Поликарпович, по поводу поломки котлов? — обратился командир к старшему офицеру, когда остались одни.

— Надежные люди были расставлены мною в котельном отделении, — пожал Корнев плечами. — Неужто прошляпили?!

— На мой взгляд, случайной аварией могла быть одна в столь короткое время, — пристально глядя на старшего офицера, сказал Остен-Сакен. — Но это уже вторая авария.

— А быть может, «Печенга» претерпевает полосу неудач, а потом все образуется? — осторожно проговорил старший офицер.

— И я хотел бы так думать, но мне не дает покоя другое…

— Что именно?

— Вы присмотритесь к нижним чинам: они настороже и ждут. Им наверняка памятны «Очаков» и «Потемкин», восставший в Золотом Роге миноносец «Скорый»…

— К сожалению, все это так, Андрей Вилимович…

Осторожно постучав в дверь, вошел шифровальщик Синюхин.

— Я вас покорно слушаю, ваше высокоблагородие! — вытянулся перед командиром нестроевой кондуктор с аккуратным пробором на офицерский лад.

— Что слышно, Синюхин? — сурово произнес Остен-Сакен.

— Никаких новых шифровок, стало быть, нет, ваше высокоблагородие.

— Радисты, писаря что говорят?

— Все больше о бабах да о доме болтают.

— Я хочу знать, что думают нижние чины о плавании отряда? Что о войне говорят? — раздраженно проговорил Остен-Сакен.

— Помалкивают при мне об этом, — неуверенно ответил шифровальщик.

— Сам заводи разговоры, да исподволь начинай, чтобы выведать их тайные мысли, — поучал командир отряда Синюхина.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — тянулся перед ним шифровальщик.

Углубившись в свои мысли, Остен-Сакен какое-то время словно не замечал находившихся в салоне старшего офицера и кондуктора.

— Нужно отправить шифровку, — неожиданно проговорил капитан первого ранга. — Бери карандаш, записывай.

Шифровальщик достал из папки тетрадь и замер.

— «Владивосток, штаб Сибирской военной флотилии, — начал диктовать Остен-Сакен. — Прибыл Гонконг одиннадцатью котлами. «Печенга» — обуза для миноносцев. Стою в Коунлундском доке».

11

На «Печенгу» явился русский консул в Гонконге статский советник Этинген. Остен-Сакен с хозяйским радушием принял его. Они давно знали друг друга и встретились, как добрые знакомые.

— Андрей Вилимович! Вы все такой же! — обнимая капитана первого ранга, лукавил Этинген. — Ничуть не постарели с тех пор, как мы виделись. Сколько же прошло лет, как вы приходили сюда на «Маньчжуре»?

— Да лет восемь, если не изменяет мне память, — сдержанно улыбнулся Остен-Сакен.

Консул был тонок в талии, строен и моложав. Лишь седые виски да выражение усталости в голубых глазах говорили о солидном возрасте.

— Прошу вас к столу, Оскар Леопольдович, — пригласил капитан первого ранга.

Какое-то время они помолчали.

— Видно, не в добрый час отправился в плавание отряд особого назначения, — сочувственно вздохнул Этинген.

— Первая авария случилась еще в Японском море, — подхватил Остен-Сакен. — Тащимся черепахой…

— В адмиралтействе недовольны, — осторожно заметил консул. — Вот копия радиограммы морского министра адмиралу Шульцу. А вот ответ командующего Сибирской военной флотилией в адмиралтейство. — И Этинген протянул Остен-Сакену два сложенных вдвое листка бумаги.

Капитан первого ранга торопливо надел очки и стал читать.

«Основываясь вашем авторитетном отзыве об исправном состоянии котлов «Печенги», допустил его к плаванию, из которого, к стыду и сожалению, придется возвратить обратно. Морской министр Григорович».

Остен-Сакен сдвинул седые брови, нахмурился. Сжав в ниточку губы, он осторожно развернул другую радиограмму.

«Усиленно ходатайствую об отправке «Печенги» с экипажем матросов Добровольного флота, ручаюсь прибытие до места назначения», —

просил министра вице-адмирал Шульц, стараясь помочь бывшему своему флаг-капитану.

— Михаил Федорович совершенно прав, — с жаром проговорил капитан первого ранга. — Похоже, что котлы портят сами кочегары. Списали их в свое время, как ненужный хлам, с «Гангута» да «Памяти Азова». И вся нечисть оказалась на моем флагманском корабле. Лишь замена большей части команды крейсера матросами с судов Добровольного флота позволит успешно завершить плавание.

— В Гонконге стоят в настоящий момент «Оренбург» и «Тулома», на весь крейсер матросов не хватит.

— Я оставлю на корабле учеников-кочегаров, — пояснил Остен-Сакен. — Это надежные матросы, хотя опыта и маловато у них.

— Из Петрограда приходят тревожные вести, — с грустью в голосе произнес Этинген.

— Что там? — насторожился капитан первого ранга.

— Началось брожение среди городского люда, — стал рассказывать консул. — В столице не хватает продуктов и топлива. У хлебных лавок стоят огромные очереди. Возмущенные толпы людей — в основном женщины — выходят на улицу и требуют прекращения войны.

— Требуют? — удивился Остен-Сакен.

— Да. И к сожалению, дела там обстоят гораздо сложнее, чем нам бы хотелось. Народ устал. Возможны крупные волнения и серьезные эксцессы.

— Неужели пятый год повторится? — поднял брови капитан первого ранга.

— Может случиться и нечто худшее.

— Куда уж хуже.

Остен-Сакену невольно вспомнились запруженная демонстрантами Светланская улица и миноносец «Скорый» с развевающимся на ветру красным флагом.

12

Перед глазами прапорщика Яхонтова величественным амфитеатром поднимались покрытые первой зеленью сопки. В Гонконг вступила ранняя южная весна. Сверху доносился шум большого портового города. А внизу, в доке, раздавался стук молотков и скрип портальных кранов.

В доке работали английские и китайские мастеровые. А продовольствие на «Печенгу» доставлял малаец Бин-Син, прозванный матросами Бисмарком. Это был толстенький коротышка с черными пышными усиками на безбородом лице.

— Бобы, бананы, риса получай! — кричал Бин-Син.

Матросы неохотно перетаскивали с катера торговца на крейсер продукты. Они неприветливо встречали иностранных докеров, работавших в котельном отделении. Матросов вполне устраивала вынужденная стоянка корабля в Коунлундских доках.

Желание побыть наедине с самим собой привело Яхонтова в портовую таверну, куда редко заглядывали русские офицеры. Зато охотно посещали ее служащие Коунлундских доков, чиновники портовых учреждений, лоцманы. Иногда заходили туда английские моряки: матросы и унтер-офицеры.

Вертлявый, словно угорь, официант в черном фраке и с неизменной улыбкой на желтом лице принес омаров и устриц, бутылку белого вина… Неурядицы плавания не выходили у прапорщика из головы. Яхонтов старался разобраться во всем. Он услышал, как вошли в соседнюю кабину, огороженную тростниковой перегородкой, несколько новых посетителей. Они заговорили по-русски, и Яхонтов понял, что это матросы из отряда особого назначения.

— Надо не позволить «Печенге» продолжить плавание на Мурман, — донеслось из-за тростниковой перегородки.

Прапорщик невольно прислушался.

— Я выведу из строя правую машину, как только начнем сниматься с якоря, — неторопливо проговорил кто-то другой.

— Вурстер будет следить за тобой, потому как ты у него на подозрении, Николай, — возразил кто-то. — После случая с крышкой цилиндра он тебе больше не доверяет. Надо смастырить такое, чтобы комар носа не подточил, а крейсер остался стоять возле стенки.

«На флагмане — заговорщики! — молнией пронеслось в голове. Яхонтов догадался, что один из них — машинный унтер-офицер Крылов. — Значит, не зря старались их выявить Соловьев и Вурстер, — подумал прапорщик. — Их подозрения не были напрасны…»

— Все машинисты и кочегары находятся под наблюдением, — послышалось снова. — Они вряд ли что-либо могут сделать незаметно. Пусть лучше крейсер выйдет из дока. Мы начнем восстание до прибытия в Коломбо.

— Ты предлагаешь захватить корабль, когда будем находиться в море? — удивленно произнес за стенкой Крылов.

Теперь Яхонтов узнал его по голосу и уже не сомневался, что один из заговорщиков — заподозренный в злоумыслии машинный унтер-офицер.

— Да, считаю это самым надежным, чтобы крейсер и миноносцы не пришли на Мурман и всех нас не бросили опять в эту бойню.

— Кто поведет «Печенгу» дальше? И куда? Ведь никто из нас ни уха ни рыла не смыслит в навигации, — донеслось из-за перегородки.

— Павел Модестович добром говорит о прапорщике, что несет наверху вахту, — ответил Крылов. — Они учились вместе в Восточном институте и классы Гардемаринские кончили. В политике туго разбирается палубный прапорщик: молод еще и неопытен. Но юноша прямой и честный, матроса не обидит. Когда настоящее дело найдется, правильно, так, как нужно, все поймет…

Яхонтова кинуло в жар. И разом похолодели ладони. Кроме него на «Печенге» другого прапорщика, стоявшего вахту на ходовом мостике, не было. На какое-то время он потерял способность слышать. «На флагманском судне — заговор к бунту! И мне без моего на то согласия отведено в нем место!»

Он был ошеломлен, озадачен, потрясен.

«Выходит, Павел Модестович видит во мне то, чего не вижу и не знаю я сам, — продолжал изумляться прапорщик. — И он предполагает во мне будущего своего сообщника! Да еще прочит в капитаны мятежного судна!»

— Миноносцам предложим присоединиться, — донеслось опять после непродолжительного молчания.

Расплатившись с официантом, Яхонтов торопливо покинул таверну и отправился на крейсер. Как офицер, присягавший на верную службу царю, он обязан был доложить командиру либо старшему офицеру о случайно обнаруженном заговоре. Но прапорщик почему-то не торопился исполнить долг верности. В голове у него был сумбур, в душе — смятение.

На «Печенге» было время вечерней молитвы. Прапорщик спустился на жилую палубу и, добравшись до каюты, укрылся в ней, чтобы все осмыслить.

13

Он старался понять, что руководит заговорщиками в их устремлениях, чью волю они выполняют, стремясь взбунтовать судовые экипажи? Ясно было лишь одно: на флагманском корабле могут произойти кровавые события. «И я в силах приостановить кровопролитие, — подумал Яхонтов. — А разве без крови не смогут захватить крейсер матросы? Навряд ли! Но ведь стоит лишь мне уведомить командира отряда о заговоре, и — кровь офицеров не прольется на палубу. Зато обильно ее обагрит кровь матросов, приговоренных к казни военным судом».

После вечерней молитвы прапорщик отправился к Сурину.

— Вы чем-то встревожены, Сергей Николаевич? На вас лица нет, — взволнованно произнес младший механик. — Случилось что-нибудь?

— Нет, Павел Модестович, пока ничего не случилось, — скованно ответил Яхонтов.

— Что же тогда?

— А то, что на крейсере произойдет скоро кровавое столкновение…

— О чем… вы?! — промолвил Сурин. Он пристально глядел в лицо своему собеседнику, пытаясь понять, с чем явился к нему в неурочный час бывший сокурсник.

— Я был в портовой таверне, — начал Яхонтов. — Случайно за тонкой перегородкой оказались матросы с «Печенги». Они пришли позже и не заметили моего присутствия.

Сурин, уронив руки на стол, молча слушал. Было заметно, как сходил румянец с его смуглого лица.

— В соседней кабине собрались заговорщики, — продолжал Яхонтов. — Они пришли туда, чтобы обсудить, как действовать. И пришли к заключению, что нужно захватить крейсер на переходе в Коломбо. Я понял из их слов, что вы, Павел Модестович, заодно с ними, и больше того — отвели роль мне в намеченных действиях…

В каюте наступило молчание. Бледное лицо Сурина словно окаменело.

— Надеюсь, то, что услышали в таверне, никому, кроме вас, не известно? — медленно произнес младший механик.

— Да, я об этом никому не сказал.

Сурин облегченно, вздохнул. И стало заметно, как зарозовели его впалые щеки.

— Ну, коли вы узнали раньше времени, то и скрывать мне от вас больше нечего, Сергей Николаевич, — быстро заговорил Сурин. — Матросы на «Печенге» не хотят идти на войну. Но не из-за трусости или отсутствия патриотизма они так поступают. Эта ужасная бойня, затеянная правящей верхушкой, выгодна ей лишь одной. Война уже унесла миллионы жизней. Наш крейсер и миноносцы не должны принять участия в войне, конец которой близок. Матросы «Печенги» нужны революции, которая разразится со дня на день.

— Откуда вам это известно, Павел Модестович?

— Приход революции для большинства граждан России уже не секрет. Об этом открыто пишут в газетах, говорят в Государственной думе, на митингах и собраниях среди рабочих. Остановить ее невозможно.

Во владивостокской газете «Далекая окраина» о надвигавшейся революции писали уклончиво, осторожно. Прапорщик не предполагал, что страсти по всей стране так накалялись, что другого выхода, кроме революции, нет.

— Как вы предполагаете захват крейсера в море, Павел Модестович? — заинтересовался Яхонтов. — И куда после этого направится «Печенга»? И миноносцы куда пойдут?

— Офицеров придется арестовать и высадить на берег, — нерешительно произнес Сурин. — В одном из нейтральных портов корабли разоружатся…

— Совсем еще недавно мне и в голову не могло прийти такое, — задумчиво проговорил Яхонтов. — Совсем с иными мыслями отправился я в это плавание.

— Под воздействием внешних обстоятельств все в жизни меняется, Сергей Николаевич: взгляды человека, представления, понятия… Поразмыслите, подумайте.

— От всего этого у меня голова кругом идет, — простонал Яхонтов, словно от боли. — Все спуталось…

— Придет время — все прояснится, — проникновенно произнес Сурин, положив горячую свою ладонь на руку Яхонтова. — А пока, я прошу, никому ни слова об этом. Страшное может случиться, узнай Остен-Сакен то, что известно вам.

14

Остен-Сакен торопился произвести ремонт котлов на крейсере и, занятый повседневными корабельными делами, даже не сходил на берег. Но однажды его пригласили в Российское консульство.

Похоронный вид Этингена насторожил Остен-Сакена.

— Что случилось, Оскар Леопольдович?

— На родине нашей произошли чрезвычайные события, — дрогнувшим голосом произнес консул. — Наш незабвенный государь император Николай Александрович отрекся от престола.

— Ка-ак?!

— Народное движение привело к полному государственному перевороту в России, — продолжал Этинген. — Образовалось Временное правительство во главе с председателем кабинета министров князем Львовым.

Если бы гром грянул в чистом небе, и то не удивился бы так капитан первого ранга.

Больше ста лет служили Остен-Сакены, его предки — бароны, выходцы из Лифляндии, русским царям, получая от них милости, чины и награды. Служба на Российском флоте, когда не стало царя, показалась бессмысленной капитану первого ранга.

— Что станем делать, Оскар Леопольдович? — растерянно проговорил Остен-Сакен.

— Служить, как служили прежде, — ответил Этинген.

— Кому?

— Российскому государству, Андрей Вилимович. Кстати, мною уже получены по телеграфу тексты присяги. Вот они. Только придется размножить их, — консул достал из ящика и кинул на столешницу листы с отпечатанным на ремингтоне машинописным текстом. — Захватите с собой это, Андрей Вилимович. В первую очередь приведете к присяге господ офицеров. Нижним чинам — их теперь следует называть матросами — ничего пока не говорите о государственном перевороте. Надо выждать какое-то время… А когда все утихнет, преподнесете все в таком свете, будто никакой революции не было, нет и не будет в России!

— Ну и комиссия вышла! — удрученно вздохнул капитан первого ранга, вытирая холодный пот со лба.

— Я имею не совсем точные сведения, но меня конфиденциально известили о том, что в Кронштадте, Ревеле и других военных портах произошли волнения нижних чинов, — сообщил Этинген. — Имеются убитые среди офицеров и… адмиралов. Имена убиенных мучеников не сообщались.

— Час от часу не легче!

— Мы находимся далеко от родины, Андрей Вилимович, — сказал Этинген. — Поэтому всем нам, и в особенности господам офицерам, следует сплотиться воедино и быть начеку. Возможны любые эксцессы на ваших кораблях. В особенности на «Печенге», насколько я понимаю. — Консул выжидательно посмотрел усталым взглядом.

— Да, Оскар Леопольдович, — с грустью в голосе произнес капитан первого ранга.

— А миноносцы?

— За них я совершенно спокоен. Там установилось единение нижних чинов с господами офицерами. На команды миноносцев можно вполне положиться. В случае беспорядков они станут мне надежной опорой, — заверил консула Остен-Сакен.

Попрощавшись с Этингеном, капитан первого ранга вышел в залитый ярким светом сквер перед зданием консульства. Солнце, стоявшее в зените, показалось ему холодным… В мире случилось нечто ужасное, непоправимое.

Остен-Сакен шел по направлению к Коунлундским докам, не замечая встречных, весь уйдя в свои мрачные мысли. Он вдруг вспомнил, как, будучи гардемарином выпускного класса в Морском кадетском корпусе, имел счастье увидеть только что вступившего на престол государя императора. Розовощекий, с рыжей бородкой и усами, совсем еще молодой царь степенным шагом проходил перед строем.

Неподалеку от Остен-Сакена Николай Второй остановился и что-то спросил негромким голосом у директора корпуса адмирала Карцева… Небольшого роста. Серые, немного грустные глаза навыкате. Спокойное лицо. Таким запомнился низложенный император Остен-Сакену.

15

О свержении российского самодержавия машинный унтер-офицер Крылов узнал от поставщика продуктов на «Печенгу» малайца Бин-Сина.

— Царя нету в России, — сказал тот, сияя загадочной улыбкой на смуглом лице. — Мала-мала выгнали царя васа.

— Откуда тебе это известно? — охваченный нахлынувшей радостью, накинулся на торговца Крылов.

— Газете писал. Все знают. Один ты не знаешь, — ответил Бин-Син.

Доковый подрядчик грек Георгопулос перевел на русский язык заметку о перевороте, опубликованную в английской газете, и отдал матросам на «Печенгу».

В большом кормовом кубрике собралась почти вся команда.

«Царь всероссийский Николай Второй, отягченный трудами и заботами о благе своего отечества, отрекся от престола за себя и наследного принца Алексея и посчитал нужным уйти в частную жизнь от треволнений власти и суеты государственной. Власть в стране перешла вновь избранному Временному правительству», —

писала британская газета. Далее перечислялись фамилии министров и их сословие.

— Тот, кому мы присягали, уже не у власти, — первым заговорил Крылов. — Значит, мы вправе не выйти в плавание!

— Нужно интернироваться, — подхватил минно-артиллерийский содержатель Авилов.

— Я считаю, в море не нужно выходить! — сказал минер Шумилин. — И пусть судовой комитет решает все дела!

Шифровальщик Синюхин, затерявшись среди нижних чинов, прислушивался, кто что говорит, схватывал все на ходу, запоминал. Он отбирал главарей для доклада Остен-Сакену. «Ужо вы попляшете у него! — злорадствовал кондуктор. — Он вам покажет, какая вышла свобода и как интернироваться».

Не дождавшись, когда кончат говорить, Синюхин отправился в командирский салон.

— Обнаружил самых главных смутьянов, ваше благородие! — переведя дыхание, выпалил шифровальщик. Лицо его залил пятнистый румянец.

— Кого именно? — поднял клочкастые брови Остен-Сакен.

— Машинный унтер-офицер Крылов, артиллерийский содержатель Авилов да Шумилин — минер.

— И что же ты узнал?

— Они не желают выходить в море и интернироваться собираются. А распоряжаться на крейсере, по-ихнему выходит, станет какой-то комитет.

— Час от часу не легче, — схватился за голову капитан первого ранга. — Значит, свою власть на корабле установить собираются! Ну я им покажу, как интернироваться! Идите, Синюхин. Я приму нужные меры.

Остен-Сакен не торопился арестовать случайно обнаруженных смутьянов, но не собирался и щадить их. Он хотел выявить всех злоумышленников, чтобы разом искоренить крамолу на флагманском корабле.

Командир пригласил к себе старшего офицера и, помедлив, объявил:

— На крейсере зреет заговор, Алексей Поликарпович. И узнал об этом я не от вас, к сожалению…

— Не от меня…

С пристани донеслись гортанные выкрики:

— Банана! Банана!

Торговля фруктами и овощами на пирсе не прекращалась весь день.

— С заговорщиками и смутьянами, как только их выявим всех, я поступлю сурово! Набьем ими канатные ящики, карцер, а после суда — в британские колониальные рудники с клеймом каторжных! Главарей расстреляем перед строем команды крейсера!

— Здесь? В Гонконге? — удивился Корнев.

— Да. Такой груз тащить дальше — опасно! А здесь мы находимся под надежной защитой английских военных властей. А в случае беспорядков можно будет вызвать на корабль полицию и морскую пехоту.

— Каким образом вы предполагаете осуществить все это? — осведомился старший офицер.

— Назначу заседание военного суда, который, надеюсь, и вынесет смертный приговор осужденным и каторжные сроки, — ответил Остен-Сакен. — Выведем «Печенгу» в безлюдную бухту где-нибудь поблизости от Гонконга. На юте боцман закроет приговоренных к казни брезентом…

В условиях военного времени командир отдельного отряда кораблей имел право в исключительных случаях конфирмовать любое решение военного суда. Поэтому не было необходимости посылать приговор военной комиссии в адмиралтейство.

— Но приведет ли эта крайняя мера к более тяжким последствиям? — заколебался Корнев.

— Только страх жестокого наказания способен привести разнузданных нижних чинов в состояние безоговорочного повиновения начальникам, — пояснил капитан первого ранга.

— Кого из господ офицеров, вы полагаете, можно назначить начальствовать над командой, исполняющей смертный приговор? — нерешительно произнес старший офицер.

— Мичмана Эразмуса Евгения Оттовича, — не задумываясь, ответил Остен-Сакен. — Он выполнит свой служебный долг не колеблясь. А караул следует выставить на тот день, из самых стойких и надежных учеников-кочегаров. Необходимо подготовить накануне судового врача и священника.

— Вряд ли отец Иннокентий способен исполнить обряд смертной казни, — усомнился Корнев. — Батюшка впал снова в беспробудное пьянство.

— Протрезвеет, коли нужда заставит, — усмехнулся капитан первого ранга. — А пока держите все в строгой тайне.

— Слушаюсь, Андрей Вилимович.

16

Невесело стало в кают-компании. Ни прежнего смеха в углу мичманов, ни оживленной беседы в конце стола, где сидели лейтенанты.

— Эти паршивые узкобрючники — студенты мутят воду в Петрограде! — процедил сквозь зубы Эразмус. — Отсюда все волнения и неудачи на фронте!

— Союзники никакой революции не допустят в России, — произнес Соловьев. — Они не допустят у нас никакой анархии! Мы связаны с ними по рукам и ногам военными договорами. Пошумят малость в столице, глотки на митингах подерут, да тем все и кончится.

Лейтенант скомкал в руке газету и брезгливо бросил ее в урну. Нет, он не был уверен в том, что говорил: скорее, хотелось ему, чтобы желаемое стало действительностью.

Яхонтов никогда еще не видел такими своих сослуживцев-офицеров. Само слово «революция» было для них оскорбительным. Прапорщик заметил тревогу и беспокойство на их самоуверенных лицах. «Прав оказался Павел Модестович, — вспомнил он недавнюю беседу с младшим механиком. — Всего лишь несколько дней прошло, и — случилось то, о чем он говорил. А коли так повернулись дела в стране, то и не к чему бунтовать на крейсере, — рассуждал наедине с собой Яхонтов. — Новая власть сама распорядится. И не станут же теперь восставать нижние чины против революционных установлений. Все пойдет так, как и нужно…»

В отличие от других офицеров Яхонтов дал клятву верности служить новому правительству безо всякого смущения и недовольства. «Что изменилось от того, что у государственного руля встали другие люди? Что особенного произошло, если не стало в России царя? Я по-прежнему буду служить родине…»

— А если кочегары, канальи, опять что-нибудь наломают? — послышался голос Эразмуса. — Надо выходить в море, и как можно скорее! А чтобы порядок на корабле соблюдался и все в пути было исправно, надо расстрелять дюжину мерзавцев перед строем. Без этого толку не будет!

«Ого! Как он жаждет крови!» — удивился Яхонтов.

— Кого вы собираетесь расстреливать, Евгений Оттович? — спросил Соловьев. Он сидел в кресле отсутствующего в кают-компании Корнева на правах старшего офицера.

— Тех, кто мутит воду, — ответил мичман без тени смущения.

— Вы можете назвать имена смутьянов? — продолжал Соловьев. — У вас имеются против них улики?

— Нет, улик не имею, — ответил Эразмус. — Но для примера можно выбрать дюжину самых разбойничьих харь.

— Предлагаете начать рубить без разбора?

— Не совсем так, —замялся мичман. — Расстрелять несколько негодяев можно на вполне законном основании, подведя их под Свод морских установлений.

— Вы полагаете, без этого не обойтись?

— Да, Арсений Антонович.

— А если такая мера приведет к противоположному результату?

— Чтобы взбесившихся животных загнать в стойло, нужны хороший кнут и твердая рука, — уверенно проговорил Эразмус. — Колебания и проволочки нас к добру не приведут.

— К сожалению, вы кое в чем правы… — не закончил начатую фразу Соловьев. — Но во всяком деле нужно иметь чувство меры и здравого смысла.

17

Остен-Сакен понимал: пока не наведен порядок на флагманском корабле, начинать плавание из Гонконга в Коломбо опасно.

Капитан первого ранга мучительно вынашивал мысль о том, как вытравить революционную заразу на «Печенге» одним, точно рассчитанным ударом. Приведя экипаж к присяге, он вернулся к необходимости начать заседание военного суда над смутьянами, которых выявил Синюхин. Приговор же он заранее согласовал с Этингеном. «Смертная казнь через расстреляние».

Запершись в салоне вдвоем со старшим офицером, Остен-Сакен тщательно подбирал членов суда особого присутствия.

— Председателем предлагаю Соловьева, — говорил Корнев, вытирая платком потную лысину.

— Я лично полагаю, военный суд следует возглавить вам, Алексей Поликарпович, — вежливо подсказал Остен-Сакен. — Это серьезно и важно. Считаю, что лишь офицер, умудренный жизненным и служебным опытом, способен выполнить эту трудную роль.

— Благодарю за честь, Андрей Вилимович, но позволят ли мне мои служебные дела?

— Полагаю, позволят. А вашим помощником станет лейтенант Соловьев.

— Кто еще из господ офицеров будет в составе суда? — спросил старший офицер.

— Лейтенант Вурстер.

Остен-Сакен неторопливо загибал пальцы на левой руке.

— И?..

— Назначьте еще прапорщика по адмиралтейству Яхонтова, — ответил не сразу капитан первого ранга. — Молод, правда, и либеральным душком от него за версту попахивает. Но думаю, в самый раз ему будет эта задача. Она закалит его и кое-чему научит. Приказ о дознании составлен вами?

— Да, Андрей Вилимович.

— Покажите.

Корнев достал из внутреннего кармана кителя лист бумаги, протянул командиру. Тот надел очки и стал читать.

«Приказ командира отряда особого назначения. 10 марта 1917 года, порт Гонконг, крейсер «Печенга».

Из устных показаний надежных нижних чинов усматривается, что машинный унтер-офицер Крылов, артиллерийский кондуктор Авилов и минно-торпедный содержатель Шумилин составили заговор, подстрекая и подговаривая к неповиновению начальникам нижних чинов своих рот и команд, т. е. совершили противозаконные деяния, предусмотренные ст. 110 п. 1 Свода морских установлений, а посему на основании 1087-й статьи книги 18-й назначаю военную комиссию для разбора состава преступления.

Команду крейсера предупредить, что за малейшую попытку неповиновения виновные будут безо всякого снисхождения караться.

Приказ объявить во всех ротах и командах, прочтя также тексты поименованных выше статей Свода морских установлений. Командир крейсера «Печенга» и отряда особого назначения…»

Начальник караула арестовал Авилова, когда тот замерял гигрометром влажность воздуха в пороховом погребе. Ошеломленного внезапным арестом кондуктора отвели в карцер. Зловеще загремела железная дверь. Лязгнул засов.

Полумрак и тишина в карцере. Авилову вдруг показалось, будто очутился под колоколом, который опускали прежде в воду для ремонтных работ под днищем судна. «Кто-то выдал! — обожгла его мысль. — Какова опасность для остальных?! Где Крылов и Шумилин? Сидят ли, как я, под арестом или на воле?.. Где остальные?»

Крылова заперли в пустом канатном ящике. Возле входного люка выставили часового. Арестовали его в машинном отделении, в присутствии вахтенных машинистов.

«Что случилось? Какой удар нанесен подполью на крейсере?» — думал Крылов.

В канатном ящике было холодно и сыро. В спертом воздухе висел застоявшийся запах красок, ветоши и тросов.

Крылов пытался убедить себя, что произошло недоразумение. «Осторожный барон, наверно, приказал взять меня под арест по подозрению», — думал он. Это было бы куда легче, чем провал на крейсере и арест всех членов судового комитета. Крылов вспоминал разговоры с судкомовцами, сопоставлял отдельные факты, взвешивал последние события. Выходило, что у начальства не должно быть никаких улик. Казалось, все предусмотрено, чтобы ничто не просочилось из нижних матросских и служебных помещений в верхние офицерские каюты.

«Неужели кто-нибудь из нас допустил промах?»

Шумилин находился в это время на берегу. Дежурный по крейсеру встретил его возле трапа, когда тот возвращался из увольнения.

— Прямо с бала да в карцер! — усмехнулся он и приказал взять его под арест.

Вечером, после спуска флага, дежурный по кораблю зачитал команде приказ об аресте и привлечении к суду троих заговорщиков и составе суда особого присутствия. Корабельный писарь раскрыл толстую книгу в кожаном переплете — Свод морских установлений. Прочитал тексты указанных в приказе нескольких статей.

Из казуистических фраз Свода военно-судных установлений матросы мало что разобрали, кроме слов «смертная казнь через расстреляние».

Замерли разом две матросские шеренги на верхней палубе.

Глухой и протяжный вздох прозвучал в наступившей тишине.

— Разойтись! Подвахтенные вниз!

Тревожно засвистели боцманские дудки.

18

Первое, что пришло в голову Яхонтову, когда его известили о назначении в состав военно-судной комиссии, было отказаться от участия в ее работе. Но на военном корабле не говорят «не желаю» или «не могу». Ответ на любое приказание начальника мог быть только один: «Слушаюсь!»

Когда был свободен от вахты, прапорщик старался не выходить из каюты, словно мог в ней отсидеться. Потом пришло ему в голову сказаться больным и уклониться от участия в судебном разбирательстве. Прапорщик ухватился за это, как утопающий за соломинку. Но тут же его обожгла постыдная мысль: «Врач освидетельствует состояние здоровья, и обман обнаружится!»

— Нет! Только не это!

Вестовой Корнева явился к Яхонтову в каюту и сказал, что его просят прийти в караульное помещение. Там собрались члены суда особого присутствия.

Машинного унтер-офицера Крылова, артиллерийского кондуктора Авилова и минно-торпедного содержателя Шумилина вызывали по одному. Допрашивали их, не углубляясь в дебри судопроизводства, с какой-то ледяной небрежностью. Казалось, суду все известно.

Старший лейтенант Корнев и инженер-механик Вурстер задавали вопросы привлеченным к суду. Лейтенант Соловьев молча, с любопытством изучал подсудимых.

Яхонтов был единственный из судей, кто доподлинно знал, что обвиняемые (по меньшей мере — один из них) вступили заранее в тайный сговор и замышляли захват корабля. Остальные четверо членов суда никакими сведениями не располагали. Прапорщик понял в процессе расследования, что никаких явных улик против обвиняемых не было.

Корнев и Вурстер пытались выявить участников заговора, но ни одна фамилия больше не всплыла в ходе разбирательства.

Крылов и Авилов потребовали привести в караульное помещение неизвестное лицо, от которого исходит наговор, чтобы тот под присягой подтвердил свои показания.

Посоветовавшись, члены суда пришли к мнению, что очная ставка осведомителя и обвиняемых ничего нового не добавит к материалам дознания. Для обвиняемых так и осталось неизвестным имя тайного осведомителя.

Никакой неприязни или враждебности к подсудимым Яхонтов не чувствовал. Все трое показались прапорщику симпатичными людьми. На суде они держались твердо, на вопросы отвечали неторопливо, с достоинством. Больше всего поразила Яхонтова их уверенность в своей правоте. Это злило и сбивало с толку членов суда.

Вурстер злобствовал. Он стремился выявить тех, кто устраивал аварии в машинном отделении, выводил из строя котлы. Инженер-механик уже не сомневался, что не без участия Крылова лопнул цилиндр высокого давления и, может быть, именно он был главный виновник. Но никакие перекрестные вопросы, никакие уловки дознавателей не могли заставить Крылова признаться в совершении аварий и вскрыть остальных участников преступления.

— Закоренелый негодяй! — выдавил Вурстер, когда увели не признавшего своей вины машинного унтер-офицера. — Полагаю, пора кончать канитель!

— Я тоже считаю, хватит с нас, — поддержал Соловьев инженера-механика. — Все ясно. Пора выносить приговор.

Корнев окинул быстрым взглядом стушевавшегося Яхонтова и не счел нужным поинтересоваться его мнением.

— Но… господа офицеры, наше дознание не добавило ровным счетом ничего к тому, что было известно раньше, — сказал старший лейтенант. — Мы не выявили остальных участников заговора, не нашли злоумышленников. Будет ли достаточно веской и убедительной мотивировка приговора? Устроит ли она командира отряда?

— Сформулируем таким образом обвинение, что комар носа не подточит, — заверил Соловьев.

— А все-таки жаль, что не дознались! — сокрушенно произнес Вурстер. — Стебли-то мы отрубим, а вот корни останутся целые. На дыбу их да кнутом, как в прежние времена! Быстро бы развязались языки.

— Авось негодяи в последний момент перед казнью признаются, — сказал Соловьев. — Не каждый может без страха и ужаса взглянуть в глаза смерти.

— Пожалуй, — согласился Корнев.

Мысль о том, что удастся выявить остальных заговорщиков перед самым расстрелом, подтолкнула членов суда поторопиться с вынесением приговора. Никаких других мнений, кроме «смертная казнь через расстреляние», никто не высказывал в процессе дознания. Но для соблюдения установленной формальности полагалось опросить каждого в отдельности, чтобы получить определенный ответ: «да» либо «нет».

Первым подлежал опросу самый младший по званию из всех членов военно-судной комиссии прапорщик Яхонтов. Председатель суда сложил стопочкой протоколы дознания, подровнял их, положил на стол. Поправив белоснежные манжеты мягким постукиванием пальцев, он поднял усталые глаза на прапорщика.

— Считаете ли вы, Сергей Николаевич, что подсудимые заслуживают смертной казни? — прозвучал в тишине негромкий голос Корнева.

Все вдруг заплясало перед глазами прапорщика: расплывшиеся пятна лиц, стол военно-судной комиссии, светло-желтая палуба с черными тесьмами пазов. Своей доброй или недоброй волей он обязан отправить на смерть троих здоровых и, может быть, невиновных людей!

«А почему я должен совершить то, чему все во мне протестует? Вина подсудимых не доказана! А то, что знаю я, это другим членам суда неизвестно! Да и вина ли это, коли все кругом рушится и в стране — революция?»

Время не ждало. Уйти от ответа не представлялось никакой возможности.

— Нет, я не считаю, господин старший лейтенант, — негромко, но внятно произнес Яхонтов. — На этот счет я имею особое мнение.

Корнев удивленно вскинул выгоревшие брови. Вурстер мрачно насупился. Сидевший возле прапорщика Соловьев отвернулся и прошипел:

— Ин-телли-генция!

Какое-то время все молчали. Потом словно через вату Яхонтов услыхал трижды прозвучавшую фразу:

— Да, заслуживают.

Закрывшись в каюте, Яхонтов силился восстановить в памяти весь ход судебного разбирательства. Приговоренные к казни не совершили ни явного злодейства, ни даже преступления, по будут расстреляны!

«Значит, не обойдется без пролития крови! — заключил он. — Но ведь совершилась уже революция и объявлена свобода в стране! А у нас на флагманском судне все идет своим чередом…»

Ночью ему приснилось, будто стоит он рядом с тремя приговоренными к смерти у самого среза кормы перед выстроенным караулом с ружьями на изготовку. И такая тишина на верхней палубе, будто все происходит под слоем воды, а вместо неба над головой — огромный медный колокол. Трое членов суда откуда-то принесли саваны и осторожно положили к ногам осужденных. На цыпочках приблизился к приговоренным к смерти отец Иннокентий. Медленно, будто пудовую тяжесть, стал подносим, каждому медный крест для причастия. Потом исчезли куда-то и корабельный священник и судьи.

И вдруг… загрохотал залп. Опрокинувшись, Яхонтов долго падал с кормы вниз, пока не коснулся воды. Потом стал тонуть. Он чувствовал, как обволакивает вода конечности, как охватывает холодом тело. Стало нечем дышать. Появились студенистые медузы с человечьими глазами. Яхонтов изо всех сил старался позвать на помощь, но не было силы, чтобы закричать…

Весь в холодном поту, он проснулся. Через открытый иллюминатор внутрь каюты проникал голубоватый сноп лунного света. Где-то в трюме журчала перекачиваемая насосом вода.

19

Шифровальщик Синюхин принес командиру корабля две расшифрованные радиограммы, полученные из Морского министерства.

— Можешь идти, — не глядя на осведомителя, сказал капитан первого ранга.

— Слушаю, ваше высокоблагородие!

Несмотря на отмену чинопочитания и титулов, Синюхин продолжал по-прежнему величать Остен-Сакена.

Капитал первого ранга не только не запретил ему так называть себя, но, казалось, был доволен прежней формой обращения.

Первая шифрограмма из Петрограда оказалась короткой. Она состояла из одной фразы:

«Случае приговора смертной казни таковой к исполнению не приводить».

— Дьявол их разрази! — выругался Остен-Сакен. Он бросил бумагу в раскрытый ящик стола и нахмурился: «Этого еще не хватало!»

Вторая шифровка занимала несколько страниц, исписанных убористым почерком Синюхина. Это было «Положение о судовых комитетах».

Капитану первого ранга сделалось дурно. Казалось, вот-вот его хватит удар. На военных судах самим правительством разрешены митинги и сборища нижних чинов! Какой-то сброд смутьянов получил законное право вмешиваться в обязанности командира корабля! Ужас! Балаган!

Лицо Остен-Сакена побагровело. «Этак доблестный флот его величества скоро превратится в бордель!»

Вторая шифрограмма вслед за первой полетела в открытый ящик письменного стола.

— Никаких комитетов вы не получите! — вслух произнес Остен-Сакен.

Он решил не зачитывать команде и не доводить до сведения офицеров «Положение о судовых комитетах». Меньше огласки — сохраннее тайна! В капитанский салон неслышно вошел старший офицер.

— Вот приговор военного суда, Андрей Вилимович, — сухо произнес Корнев и положил на стол материалы дознания.

Капитан первого ранга бегло перелистал страницы протокола судебного разбирательства, заключенные в тощей папке.

— Вы не выявили ни одного негодяя, кроме этих троих? — удивился Остен-Сакен.

— К сожалению, нет.

— Почему?

Старший лейтенант неловко пожал плечами:

— Упираются, мерзавцы. Лишнего слова не выжмешь.

— Я переоценил ваш опыт, Алексей Поликарпович, — недовольным тоном произнес командир. — Корни злодейского заговора остались невырванными!

Остен-Сакен дважды прочитал приговор суда.

— Так что же, этот прапорщик против смертной казни? — спросил он.

— Как видите, Андрей Вилимович, — подобострастно проговорил Корнев.

— Слюнтяй! — гневно процедил капитан первого ранга. — Как только придем на Мурман — спишу его на берег. В арестантские роты! Клопов кормить!

Приговор был составлен с соблюдением всех нужных формальностей. Трое членов суда высказались за применение смертной казни, один — против, имея особое мнение. Таким образом, решение военно-судной комиссии вступило в силу сразу после утверждения.

Остен-Сакен помнил о шифровке, полученной из адмиралтейства. Морской министр отменил смертную казнь на флоте. Это было яснее ясного. Но… Гонконг далеко от Петрограда. Стоит лишь изменить на одни сутки дату исполнения приговора, и — все получится по закону.

«Привести в исполнение, немедленно», — торопливым почерком написал свою резолюцию капитан первого ранга и поставил крючковатую подпись.

— Где и когда прикажете совершить?.. — осведомился Корнев.

— Расстреляние приговоренных к казни произведете завтра на рейде Мидсбой, в шесть часов утра, — спокойно произнес капитан первого ранга.

— Слушаюсь.

— Дату исполнения приговора пометьте вчерашним числом, — сказал Остен-Сакен с чуть заметным ударением на двух последних словах.

— Почему? — слегка удивился председатель суда.

— Так будет лучше, — неопределенно ответил командир и дал понять старшему офицеру, что разговор между ними закончен.

20

После того как объявили приговор военного суда, утвержденный командиром отряда особого назначения, Крылова и Шумилина перевели в карцер. Трое приговоренных к расстрелу членов судового комитета оказались вместе. Они крепко обнялись, пожали друг другу руки.

— Похоже, и в самом деле собираются нас расстрелять, — заговорил первым Авилов.

— Барон шутить не станет, — отозвался Шумилин.

— Давайте подумаем вместе, как выпутаться, — с каким-то странным спокойствием предложил Крылов.

— Попробуй выберись отсюда, — мрачно отмахнулся Шумилин. — Двери железные. Часовой…

— А если уговорим его, — сказал Крылов.

— Скорее, он из учеников-кочегаров, — в сомнении подкачал головой Авилов. — И темен, наверное, как штаны пожарника…

Помолчали все трое.

Откуда-то сверху с трудом проникали в карцер еле различимые звуки человеческих голосов и сигнальные трели боцманских дудок. Через определенные промежутки времени доносился бой отбиваемых склянок.

На крейсере своим чередом шла повседневная жизнь. Как будто ничего не случилось! Близкая смерть казалась всем троим чудовищной, невероятной.

Крылов не мог никак поверить, что в следующее утро убьют его на палубе крейсера, на глазах у нескольких сотен матросов, замерших в двухшеренговом строю. «Неужели на этой точке оборвется жизнь? — с каким-то удивлением думал Крылов. — Ведь пройдено так мало, а сделано еще меньше. Неужто все для меня кончится и ничего больше не будет? Лишь темнота и сырость…»

Он невольно представил себя на дне бухты с колосниковой решеткой, привязанной к ногам. Озноб пробежал по коже.

Авилов лежал на спине и задумчиво глядел в потолок. Тусклый свет электрической лампочки освещал его осунувшееся, небритое лицо. Авилов думал о жене, которую не видел четыре года и больше, наверное, не увидит. Мысли о ней с такой силой сжимали грудь, что временами ему становилось нечем дышать.

Шумилин сидел рядом с ним. Он весь ушел в себя. Воспоминаниями детства минер старался отогнать мрачные мысли, но это ему не удавалось.

— Неужели будет казнь? — первым нарушил молчание Крылов.

— Об этом же думаю, — ответил Шумилин, обрадованный, что один из них заговорил наконец.

— В такое время, когда революция сметает мерзость старых порядков, нас хотят прикончить! — вскочил на ноги Авилов. — Не посмеют!

— А если приведут на крейсер британских солдат и морских пехотинцев? Тогда — конец. Оказавшись под прицелом у англичан, матросы не смогут помочь нам.

— И все-таки не видать Остен-Сакену Мурмана как своих ушей, — задумчиво протянул Авилов. — И даже в том случае, если нас не будет в живых, крейсер не пойдет на бойню.

— Я тоже считаю: и без нас произойдет восстание, — согласился Крылов. — Пусть только выйдет корабль в море. Англичан, я думаю, не прихватит с собой Остен-Сакен.

— Надоели мы им здесь хуже горькой редьки, — какой-то вымученной улыбкой осветилось вдруг печальное лицо Шумилина. — Не уйдет корабль своим ходом — на буксирах выведут.

— Англичане — народ деловой: зря кормить не станут, — подхватил Авилов. — Еще в доке укорял мастерюга наших: «Только бухту пачкаете, отправлялись бы восвояси».

Потом они говорили о постороннем. Мирной беседой старались отогнать мысли о предстоящей казни.

Уснули, когда перевалило за полночь. Но спать им пришлось недолго. Шум заработавших двигателей разбудил их.

— Крейсер собирается выходить в море, — сказал Крылов.

— Да, просто так не стали бы разводить пары, — подхватил Авилов.

Вскоре донесся сверху скрежет выбираемой якорной цепи. Корабль вздрогнул и начал мерно покачиваться. Нетрудно было догадаться, что дали ход.

Шли больше часа. Потом крейсер остановился.

«Что будет?» — подумал каждый из сидевших в судовом карцере.

Раздались голоса за дверью. Лязгнул засов.

В проеме раскрывшейся двери появился Эразмус.

— А ну вылезайте на солнышко, субчики! — с издевкой произнес мичман. — Хватит, засиделись!

21

Крейсер «Печенга» бросил якорь на рейде дикой бухты Мидсбой. В нескольких кабельтовых от флагманского корабля застопорили ход миноносцы.

По сигналу «Большой сбор» команда «Печенги» выбежала на верхнюю палубу. Дежурный по кораблю выстроил матросов в две шеренги. Офицеры сгрудились на спардечном мостике. Все замерли в ожидании.

Из кормового карцерного люка высунулась голова Шумилина. Потом показались Крылов и Авилов. У всех троих были связаны шкертами руки.

Шестеро караульных с винтовками наперевес шли в нескольких шагах от них.

Приговоренных к казни отвели на корму. Поставили лицом к воде.

Дежурный по крейсеру резким движением вытащил из кармана лист бумаги, развернул его и громким голосом начал читать приговор:

— «Бухта Мидсбой, марта двадцать седьмого, года тысяча девятьсот семнадцатого.

Военный суд особого присутствия под председательством старшего лейтенанта Корнева, в составе лейтенантов Соловьева и Вурстера, прапорщика Яхонтова большинством мнений при одном воздержавшемся признал подсудимых Авилова, Крылова и Шумилина виновными в тайном сговоре и подстрекательстве к явному восстанию.

В соответствии со статьями 1019 и 1020 Свода морских постановлений суд приговорил виновных к смертной казни через расстреляние.

Приговор суда вошел в законную силу после конфирмования командиром отряда особого назначения».

По двум матросским шеренгам пронесся ропот. Лица матросов повернулись туда, где стояли в ожидании смерти трое их товарищей.

Сверху со спардечного мостика пристально следили за происходящим на палубе два десятка вооруженных револьверами офицеров. Острый взгляд Остен-Сакена медленно скользил по обескровленным лицам матросов. Капитану первого ранга хотелось увидеть на них выражение страха. Один только страх был необходим ему.

Возле приговоренных к казни остановился отец Иннокентий. Священник был трезв и твердо стоял на ногах. Он поднял крест и хотел причастить стоявшего крайним Крылова. Тот отвернулся.

Отказались от церковного причастия Шумилин и Авилов.

Откуда-то принесли саваны.

Двое караульных отложили ружья и стали обряжать осужденных. У одного из молодых матросов дрожали руки, и он никак не мог завязать тесемки на затылке Авилова.

— Боцман, брезент! — не выдержав, крикнул Эразмус. Но брезента он не дождался. Замешкавшийся караульный завязал наконец тесемки и взял в руки винтовку.

Раздалась сухая дробь барабанов.

— Караул, изготовиться! — скомандовал Эразмус.

Треск барабанов прозвучал сигналом для матросов. Строй вдруг сломался и в один короткий миг превратился в разъяренную людскую массу.

— Спасай братву!

— Бей живоглотов!

— За борт их!

Похватав гребки, пожарные багры и лопаты, матросы бросились на караульных.

Мичман Эразмус, размахивая револьвером, орал:

— Не подходи! Буду пристреливать, как собак, кто посмеет ко мне прикоснуться.

— Всех не перестреляешь! — крикнули в ответ.

Эразмус пятился к открытому люку кормового салона. На него наступали вооруженные чем попало матросы. Десятки глаз следили за мелькавшим в воздухе револьвером.

Почувствовав за спиной раскрытый проем люка, Эразмус резко повернулся, нырнул в него и исчез.

Большинство матросов устремились на грузовой люк. Кое-кто уже карабкался на спардечный мостик, чтобы добраться до кучки офицеров. Потрясая гребками и отпорными крюками, матросы охватывали их в полукольцо, пытаясь окружить. Встретив наведенные в упор револьверы, отпрянули назад. Те, кто карабкались на спардек, попрыгали вниз.

Офицеры оставили спардечный мостик и укрылись в кают-компании.

Разоруженных караульных пинками загнали вниз.

Крылову, Авилову и Шумилину развязали руки. Сняли с них саваны.

22

Казнь не удалась. Команда вышла из повиновения. На крейсере — бунт.

Остен-Сакен вдруг почувствовал, что палуба корабля уходит из-под ног. Он не знал, что делать. А действовать надо было решительно.

А если обратиться за помощью к старшему морскому начальнику в Гонконге, адмиралу Ноэлю? Другого выхода из создавшегося положения, казалось, не было.

— Господин мичман, отправляйтесь в радиорубку и передайте радиограмму старшему морскому начальнику в Гонконге! — приказал. Остен-Сакен дежурному по крейсеру. — Пусть пришлет десант морских пехотинцев и батальон Миддсекского полка, надо усмирить негодяев.

— Слушаюсь, господин капитан первого ранга, — ответив мичман.

Через несколько минут он вернулся.

— Радиорубка и сигнальный мостик захвачены бунтовщиками! — доложил дежурный по кораблю. — У дверей рубки выставлен вооруженный часовой. Я не смог в нее проникнуть.

— Ка-нальи! — в бессильной злобе выдавил Остен-Сакен. — Ну погодите! Я вам устрою праздник!

Вскоре выяснилось, что восставшие захватили все внутренние помещения и верхние боевые посты в носовой части крейсера. Котельное и машинное отделения тоже оказались у них. Возле готовых к стрельбе орудий и торпедных аппаратов безотлучно находились матросы. Похоже, не стихийный бунт на корабле, а организованное выступление! И руководят восстанием смелые и решительные люди.

Мысль о том, как связаться с адмиралом Ноэлем или, на худой конец, с командиром одного из своих миноносцев, не покидала Остен-Сакена. Но как это сделать, если все средства связи в руках бунтовщиков?

«А если спустить на воду вельбот? — подумал капитан первого ранга. — Но днем этого нельзя сделать. Увидят сразу. Надо дождаться ночи… Перебраться на один из миноносцев и поднять на нем брейд-вымпел — вот что мне нужно сделать, — рассуждал наедине с собой капитан первого ранга. — «Печенга» уже не боевой корабль, а бандитский вертеп! Бежать от него подальше!»

— Господин капитан первого ранга! — обратился к нему Эразмус, последним пробравшийся в кают-компанию. — Я предлагаю вооружить винтовками всех преданных нам унтер-офицеров и кондукторов. А потом энергично атаковать бунтовщиков. Ружейным и револьверным огнем мы сумеем загнать их в трюмы, как стадо баранов!!! А после начнем чинить суд и расправу но законам военного времени.

— Вы отважный и смелый офицер, Евгений Оттович, — ответил Остен-Сакен. — Но… устроить на крейсере бойню я считаю излишним. К тому же наш успех маловероятен. Их восемьсот. А нас едва ли наберется сорок вместе с надежными кондукторами.

— Мы лучше вооружены и организованы, — продолжал упорствовать Эразмус.

— Они разорвут нас, стоит только начать, — уронил голову на руки капитан первого ранга.

Старший офицер потерянно молчал, сидя напротив командира. Начавшийся бунт на крейсере вышиб его из привычной служебной колеи.

Лейтенант Соловьев кривил губы в какой-то странной усмешке. Во время завтрака в кают компании царило молчание. Не до шуток было офицерам!

В полдень явились к ним парламентеры от восставших.

— Нас послал к вам судовой комитет, — сказал один из них, оглядев сидевших за столом офицеров. — Именем революции мы предлагаем добровольно сложить оружие.

В ответ раздались злобные выкрики:

— Хамье! Чего захотели!

— Не выйдет!

Выждав, пока смолкнут голоса, парламентер объявил:

— Время на раздумывание даем восемь часов. Если не сложите оружие, разоружим силой.

— Кто же будет управлять кораблем? — спросил Остен-Сакен.

— Командир, выбранный всей командой, и судовой комитет.

— Хороша компания, нечего оказать! — желчно усмехнулся капитан первого ранга.

— Поразмыслите хорошенько, господа офицеры. И не вздумайте затевать что-либо.

— Каналья! — выругался Соловьев, когда дверь за парламентерами закрылась.

— На рею бы хамов! — стиснул зубы Эразмус.

Остен-Сакен мрачно молчал. Мысли о побеге на миноносец не покидали его.

Кормовая часть палубы, где находился готовый к спуску командирский вельбот, охранялась кондукторами и не разоруженными караульными. Воспользоваться этим следовало до тех пор, пока не истек, срок ультиматума, предъявленного судовым комитетом.

Капитан первого ранга повел Корнева в салон. Оставшись с глазу на глаз со старшим офицером, Остен-Сакен объявил:

— Я покидаю крейсер, Алексей Поликарпович.

— Уходите? Куда?

— Подниму брейд-вымпел на «Бесшумном». С четырьмя миноносцами отправлюсь дальше. Вас назначаю командиром «Печенги». Старшим офицером объявите лейтенанта Соловьева. Как только поднимусь на палубу миноносца, сразу же обращусь за помощью к адмиралу Ноэлю. Англичане наведут порядок…

— Благодарю за честь, Андрей Вилимович, но в столь трудную минуту остаться без вас…

— Все образуется, Алексей Поликарпович.

Как только стемнело, из командирского салона вынесли кованый сундук капитана первого ранга с его личными вещами и шифрами. Осторожно положили в вельбот.

Четверо кондукторов дружно нажали на тали. Коснувшись днищем воды, вельбот плавно закачался у борта. Одетый в матросский бушлат Остен-Сакен прошел на корму. По трапу капитан первого ранга спустился в вельбот. Четверо гребцов уселись по банкам.

— Оттолкнуться от борта! — скомандовал Остен-Сакен. — Навались!

Ночь выдалась темная.

Через четверть часа вельбот оказался возле одного из миноносцев. Им оказался «Бесшумный».

В это время шестеро вооруженных винтовками матросов вошли в офицерскую кают-компанию «Печенги».

— Сложить оружие! — прозвучал голос Авилова.

Помедлив, офицеры один за другим расстегивали кобуры и клали на стол револьверы. Мичман Эразмус, прицелился в Крылова, собираясь выстрелить, но Авилов выбил из его рук оружие:

— Гнида ползучая! — выругался Шумилин, подбирая револьвер.

Арестованных отвели в карцер.

23

Яхонтов не вышел вместе с офицерами на спардечный мостик. Он остался в каюте и после того, как сыграли «Большой сбор». Кровавый спектакль, подготовленный командиром крейсера, был омерзителен. Убийство матросов, чья вина ничем не доказана, показалось Яхонтову чудовищным. Ему не верилось, что казнь свершится. И что-то настойчиво толкало его взглянуть хотя бы одним глазом на то, что происходит наверху. Он не мог ни сидеть, ни лежать. И наконец не выдержал.

Яхонтов выскочил из каюты, стремительно побежал по трапу. Высунувшись по плечи из люка, прапорщик увидел все: белые саваны вместо живых осужденных, караульных, взявших на изготовку ружья, и Эразмуса с поднятой рукой. Треск барабанов едва донесся до его слуха.

Несколько мгновений, показавшихся долгими, Яхонтов находился в состоянии шока. Не мог сдвинуться с места.

Прапорщик видел, как сломался строй и матросы бросились на караульных… Казнь не состоялась.

Не поднялся к офицерам и прапорщик Сурин. С несколькими машинистами он обслуживал работу механизмов. Что бы задумали офицеры, когда начнется восстание, а машины должны действовать надежно: не оставаться же крейсеру в этой пустынной бухте.

Когда Сурину сообщили, что офицеры уже арестованы и находятся в карцере, он направился к Яхонтову.

— Ну вот и свершилось, Сергей Николаевич, — сказал машинный прапорщик, войдя в каюту. — Крейсер в наших руках! Офицеры сидят под арестом.

— Кто командует «Печенгой»?

— Судовой комитет, выбранный командой крейсера, — пояснил Сурин. — Но нужен командир, способный повести крейсер в один из нейтральных портов либо во Владивосток. Выбор команды еще в Гонконге пал на вас, Сергей Николаевич. Мне поручили объявить вам.

— Все-таки на меня?

— Да, на вас, потому что другого надежного человека, знающего навигацию, на крейсере нет. Никому другому из офицеров команда не доверяет.

Яхонтов был потрясен случившимися на флагманском корабле событиями и своей невольной причастностью к ним.

— Вы согласны взять на себя командование кораблем, Сергей Николаевич? — прозвучал в тишине знакомый голос.

Яхонтов молчал. Что-то похожее на знакомый с детства страх перед неведомым и удивление сковывали его. Он чувствовал себя словно связанным крепкими путами. И подхлестнутый не своей, а той, посторонней, силой, прапорщик сделал над собой усилие и отчетливо произнес:

— Да, согласен.

— Поздравляю вас, Сергей Николаевич! — крепко пожал ему руку Сурин. — Мне нужно быть в машинном отделении, — заторопился он. — А вы отправляйтесь в кают-компанию. Там сейчас находится судовой комитет.

За столом в офицерской кают-компании сидели матросы, унтер-офицеры, кондукторы. В воздухе висел сизый табачный дым. При появлении прапорщика шум стих. Взгляды собравшихся остановились на вошедшем офицере.

— Судовой комитет назначил вас командиром крейсера, — объявил Авилов.

Яхонтов сразу узнал его. Рядом с Авиловым сидели Крылов и Шумилин.

— Нужно разыскать господина капитана первого ранга: мне необходимо принять от него шифры и инструкции на плавание, — сказал прапорщик.

— Идемте, Сергей Николаевич, — поднялся из кресла Авилов, — перевернем все вверх дном на крейсере, а разыщем Остен-Сакена.

В командирском салоне царил беспорядок. На плюшевом диване валялись штормовой плащ и сапоги. Несколько кресел было опрокинуто. В открытом ящике письменного стола — разорванные в клочья бумаги.

Авилов собрал их по кусочкам на письменном столе. Глаза его сделались круглыми.

— Ого! — произнес Авилов. — Да ведь смертная казнь в армии и на флоте — отменена! А эта бестия — Остен-Сакен собирался уничтожить нас! Ну и гад! Поглядите, Сергей Николаевич!

Яхонтов наклонился над столом и прочитал приказ об отмене смертной казни.

— Какое вероломство! — возмущенно проговорил прапорщик.

Авилов отыскал в ящике «Положение о судовых комиках».

— Да ведь судкомы разрешены правительством! — с радостью произнес Авилов. — Ознакомьтесь, Сергей Николаевич.

Яхонтов перелистал «Положение» и вернул его Авилову. Выходит так, что все его распоряжения будут контролироваться судовым комитетом. «Ну что ж, опыт у меня невелик. Ошибусь — поправят…»

Остен-Сакена искали всюду на крейсере и не нашли. И лишь утром обнаружили, что вместе с командиром корабля исчез командирский вельбот.

24

Вступив на палубу «Бесшумного», Остен-Сакен приказал командирам миноносцев приготовиться к съемке с якоря. Возле заряженных орудий и торпедных аппаратов встали комендоры и торпедисты.

Капитан первого ранга принял решение никаких действий ночью не начинать. Разумней было дождаться рассвета. А потом уже, выяснив обстановку на «Печенге», начать действовать.

Командира «Бесшумного» лейтенанта Миклашевского Остен-Сакен переселил в пустовавшую каюту старшего офицера, а сам устроился в командирской. В сравнении с комфортабельным салоном на крейсере эта каюта показалась ему клетушкой. Два круглых иллюминатора, столик, кожаный диван, кресло да умывальник за ширмой — вот все, что в ней было. Прошло с тех пор больше четверти века, когда Остен-Сакен, будучи мичманом, плавал в должности вахтенного начальника на миноносце. А за последние девять лет службы в штабе флотилии в должности флаг-капитана он и вовсе отвык от неудобств корабельной жизни. Крейсер «Печенга» в счет не шел: по удобству офицерских кают и салонов он больше походил на комфортабельную яхту, нежели на боевой корабль.

Капитан первого ранга сознавал, что плавание на Мурман придется продолжить на одном из миноносцев. На каком именно — он еще не решил.

Чувство унижения не утихало. Ему и в голову не приходило прежде, что придется бросить флагманский корабль и тайком бежать от восставших матросов.

К адмиралу Ноэлю Остен-Сакен не решился обратиться за помощью. Вмешательство англичан могло обернуться серьезным скандалом. Капитан первого ранга хорошо это понимал.

Он не спал всю ночь. Казалось бы, все уже потеряно, но мысль, как привести в повиновение взбунтовавшийся экипаж, не оставляла его.

С крейсером по-прежнему не было никакой связи. Капитан первого ранга не знал, что на нем происходит. Предприняли или нет попытку обезоружить своих начальников обнаглевшие нижние чины? Ни единого выстрела не донеслось со стороны «Печенги» за всю ночь. Может быть, сговорились господа офицеры с этими негодяями? А может, вырезали всех офицеров поголовно — и за борт? От таких мерзавцев можно всего ожидать.

Рассвет наступил туманный, мглистый, серый. Но поднявшееся из-за сопок солнце и свежий ветер рассеяли туман.

Крейсер стоял на прежнем месте, посреди широкой бухты Мидсбой с высокими обрывистыми берегами.

Остен-Сакен поднес бинокль к воспаленным глазам и глянул на «Печенгу». Ни одного офицера на палубе!

Он протянул бинокль Миклашевскому, стоявшему рядом на мостике, сказал с притворным удивлением:

— Где же господа офицеры? Я никого не вижу.

Никто из командиров миноносцев еще не знал, что произошло на крейсере. Остен-Сакен умышленно молчал. Молчали бежавшие с крейсера кондукторы, помня наказ капитана первого ранга ничего не говорить о начавшемся восстании в отряде.

— Неладно что-то на «Печенге», — сказал Миклашевский, начиная догадываться о причине внезапного появления командира отряда на вверенном ему миноносце.

Высокий, длиннорукий лейтенант, положив локти на обвес мостика, пристально вглядывался в сторону крейсера. Торчком стоящие уши командира покраснели на свежем ветру, лицо посинело.

— Прикажите, Илья Адамович, передать семафор на крейсер: «Старшему лейтенанту Корневу прибыть на «Бесшумный».

— Слушаюсь, господин капитан первого ранга.

Через некоторое время пришел ответ с «Печенги»: Корнев, офицеры арестованы, именем революции капитану первого ранга Остен-Сакену предлагается явиться на крейсер для сдачи шифров, наставлений на плавание. И подписи: выборный командир корабля Яхонтов, судовой комитет.

— Что за чертовщина?! — выругался командир «Бесшумного».

— Вот что натворили, канальи! — подхватил Остен-Сакен.

Комфортабельный, стройный крейсер стал ему ненавистен. Капитан первого ранга испытывал острое желание всадить ему в борт торпеду и отправить на дно вместе со всей взбунтовавшейся матросней. Если бы не господа офицеры в его карцере, он не задумываясь приказал бы Миклашевскому атаковать «Печенгу» торпедами.

«Все равно никакой пользы от него не будет России!» — рассуждал Остен-Сакен. Но похоронить на дне бухты офицеров он не мог.

Капитану первого ранга пришла в голову мысль попробовать выпросить у восставших арестованных офицеров. Зачем их держать под арестом без пользы? Может быть, согласятся.

— Илья Адамович, передайте на «Печенгу»: «Прошу для пользы службы переправить офицеров на «Бесшумный».

Больше часа крейсер не отвечал. Потом пришел оттуда короткий ответ: «Воздерживаемся».

Дальнейшая стоянка на рейде Мидсбой становилась опасной. С «Печенги» вот-вот нагрянет делегация!

Что крейсер окончательно потерян и никогда уже не придет на Мурман — в этом Остен-Сакен уже не сомневался.

Оставались верными присяге «Бесшумный», «Бесстрашный», «Лейтенант Сергеев» и «Капитан Юрасовский». Они продолжат плавание и придут в пункт назначения. Откладывать съемку с якоря капитан первого ранга не стал.

«Печенга» взбунтовалась, надежды на усмирение нет, прошу продолжить плавание Коломбо миноносцами. Командир отряда особого назначения капитан первого ранга Остен-Сакен», —

отстукивал телеграфным ключом радист на «Бесшумном».

В тот же день из адмиралтейства пришел лаконичный ответ:

«Плавание миноносцами разрешаю».

25

Хлопот у выборного командира «Печенги» было хоть отбавляй. Дежурными по кораблю приходилось назначать кондукторов, вахтенными начальниками — наиболее опытных матросов из штурманской службы. Отсутствие у них теоретических знаний и практических навыков сказывалось во всем. И все-таки жизнь не остановилась на крейсере, как предполагали офицеры.

Подхваченный вихрем восстания и оказавшийся на ходовом мостике в роли командира, в первое время Яхонтов чувствовал себя неуверенно. В один миг превратиться из самого низшего чина офицера в человека, которому подвластно все на корабле, не простая штука!

Порой ему казалось, будто не он, а кто-то другой вместо него действует, правит, распоряжается. Слишком были для него непривычны капитанские обязанности.

В детстве, когда учился в начальных классах, у Яхонтова Сережи никак не получалась в тетради цифра «4». Мальчик, единственный из всех учеников, выводил ее наоборот. И много раз пришлось показывать и разъяснять учителю математики, пока он не научился писать ее как нужно. Чувствуя на себе взгляды других учеников, Яхонтов испытывал ужасное смятение. Чувство незабытого стыда не оставляло его долгие годы. И теперь на ходовом мостике крейсера порой проступал откуда-то из недр сознания этот знакомый стыд, когда совершал промах и это тут же обнаруживалось…

Ночью Яхонтов внезапно просыпался, словно от постороннего толчка. Мысли о том, все ли было правильно сделано за весь прошлый день и как исправить совершенную ошибку завтра, подолгу не давали ему уснуть.

Члены судового комитета, контролируя действия командира, старались не вмешиваться в сферу чисто командирских обязанностей. Словно сговорившись, они щадили самолюбие прапорщика, которого сами избрали начальствовать над всеми.

Судовой комитет собирался по нескольку раз в день. Комитетчики заседали в салоне бывшего командира либо в кают-компании. Яхонтов остался жить в своей прежней каюте, хотя Авилов от имени судкома предложил ему перебраться в командирский салон. Ему было привычно и удобно в своей довольно просторной и обжитой каюте. Прапорщику не хотелось ее покидать.

Получив от Остен-Сакена семафор с просьбой переправить арестованных офицеров на «Бесшумный», члены судового комитета разошлись во мнениях.

Яхонтов предложил всех офицеров отпустить без промедления.

— Пусть отправляются кто куда захочет, — сказал прапорщик.

— Эк вы куда замахнулись, СергейНиколаевич, — остановил его Авилов. — Молоды вы и неосмотрительны. Мы им свободу сейчас предоставим, а они нам мешок на голову да пулю в затылок! Не годится эдак!

— Да что с ними валандаться! — резко проговорил Шумилин. — Я лично считаю, колосник каждому к ногам и — за борт. Кроме вреда, нам никакой пользы от них не будет.

— Не надо рубить сразу, сплеча, — вмешался Крылов. — Все должно делаться на законном основании. «Печенга» — не пиратское судно, а революционный корабль. И мы — не морские разбойники.

— Ты что, предлагаешь, переправить офицеров на «Бесшумный»? — вспылил Шумилин.

— Я так не думаю, — ответил спокойно Крылов. — А вот решить, как с ними поступить, следует.

Держать офицеров в карцере и канатном ящике можно было до определенной поры. Когда-то нужно выдворить их с крейсера.

Большинство членов судового комитета стояло за то, что надо освободить корабль от опасного груза. Они сходились в своем мнении с командиром и были не против того, чтобы передать офицеров на «Бесшумный».

Исход спора решало голосование. Но поднялся Шумилин и сказал:

— А ведь мы рубим сук, на котором сидим.

— Как?!

— Стоит остаться нам одним на крейсере, без господ офицеров, как сразу же получим в борт торпеду. И, может быть, не одну. Барон нас за милую душу на дно моря отправит. Коли нет пользы царю-отечеству от нас, по военным понятиям, так в самый раз нами рыб кормить…

— Верно! — согласился Крылов.

— И отправит, пожалуй, — поддержал Авилов.

Это обстоятельство заставило многих изменить первоначальное мнение.

Офицеров оставили на «Печенге».

Чтобы наладить связь с миноносцами и привлечь их команды к восстанию, начали подбирать делегатов. Было решено послать на каждый корабль по шесть человек, тех, кто пограмотнее.

В самый разгар заседания в кают-компанию прибежал вахтенный с юта.

— Миноносцы снимаются с якоря!

26

«Бесшумный», «Бесстрашный», «Капитан Юрасовский» и «Лейтенант Сергеев» один за другим выбирали якоря. Из низких труб миноносцев валил густой дым.

Яхонтов, Авилов и Крылов с ходового мостика наблюдали за уходом в море миноносцев.

Чтобы поднять пары на крейсере, понадобится три часа. Да и в погоню за миноносцами отправляться нет смысла. Скорость хода у каждого из них на шесть узлов больше, чем у крейсера.

— А если пригрозить, что откроем огонь, — предложил Крылов.

— Этим их не напугаешь, — ответил Авилов. — Стоит нам только открыть огонь, как они не поскупятся на торпеды. Барон и господ офицеров не пощадит.

— Ну что же, пусть отправляются на бойню, коли так хочется, — махнул рукой Крылов.

Яхонтов молча смотрел вслед уходящим миноносцам. Его командирской власти было недостаточно, чтобы повлиять на ход развернувшихся событий.

Двое судкомовцев и выборный командир стояли на ходовом мостике до тех пор, пока не скрылись из виду миноносцы^[4].

— Что будем делать теперь? — первым нарушил молчание Авилов.

— Вернемся в Гонконг и встанем у пирса, — ответил Яхонтов.

— Где?

— В Угольной гавани.

— А если британские власти не разрешат нам войти в порт? — сказал Крылов.

— В таком случае мы, не задерживаясь, отправимся во Владивосток, — решительно заявил Авилов.

— Нам не хватит угля на весь путь. — Крылов задумчиво смотрел вдаль. — А в Японии вряд ли удастся получить. После скандала, который мы учинили в Сасебо, они нас поставят в карантин и будут держать сколько захотят.

— Как же быть? — тревожным голосом произнес Авилов.

— Будем настойчиво требовать уголь у англичан, — уверенно проговорил Яхонтов. — Союзники обязаны снабдить нас и углем и провизией на весь путь следования до Владивостока.

— Союзники — нам теперь не союзники! — заметил Авилов. — Для них мы теперь хуже чумы. Британские власти будут остерегаться, как бы ветер революции не подул на корабли королевского флота.

— Но ведь договоры о поставках остаются в силе, — продолжал Яхонтов. — Крейсер «Печенга» по-прежнему числится в списках военного флота России.

— Договоры договорами, а дело делом, — скептически заметил Авилов.

Шумилин неожиданно для всех предложил весьма рискованный вариант: выйти в море с теми запасами угля и провизии, которые имеются на корабле. Может быть, удастся получить уголь в Японии, либо встретится в пути отечественное судно, и его капитан не откажется помочь.

Командир корабля и большинство членов судового комитета считали, что пройти на авось через несколько морей — предприятие очень сомнительное.

Наконец пришли к решению, что уголь и провиант необходимо получить в Гонконге, у англичан. Крейсер снялся с якоря и покинул бухту Мидсбой. Он шел четырнадцатиузловым ходом, уверенно рассекая высоким форштевнем хмурые волны Восточно-Китайского моря.

Прапорщик Яхонтов пристально всматривался в морской простор по курсу судна, изредка командовал рулевому:

— Возьми-ка, братец, правее на пять градусов, не то мы бог весть где окажемся вместо Гонконга!

— Есть пять градусов вправо! — докладывал рулевой и привычным движением поворачивал колесо штурвала.

Перед наступлением сумерек на горизонте появился Гонконг. Крейсер взял курс на входные ворота и сбавил ход.

27

Этинген в раздражении прохаживался по кабинету, ища выхода из создавшегося положения. «Флагманский корабль оказался в руках взбунтовавшихся матросов! Как быть с крейсером «Печенга»?»

Через плотные шторы с улицы доносился глухой стук колес проезжавших экипажей. Раздавались пронзительные выкрики уличных торговцев, разносивших зелень, фрукты и рыбу. За годы службы в Гонконге консул никак не мог привыкнуть к этому шуму.

«Скверно получилось! — размышлял Этинген. — Но как-то надо исправить это. На «Печенге» необходимо водворить прежний порядок и вернуть господ офицеров к своим обязанностям».

Ничего другого ему не оставалось, как обратиться за помощью к британским властям. У них — сила. Корабли. Морская пехота. Полиция. Без них не обойтись, как ни крути.

Консул с силой надавил на резиновую грушу звонка. Появился камердинер. Седой, молчаливый, в черном фраке.

— Пальто, галоши, трость, — сухо проговорил Этинген.

Через полчаса российский консул вышел из экипажа, лихо подкатившего к чугунным воротам британского морского штаба.

Опираясь на трость, Этинген поднялся по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй этаж.

— Доложите господину адмиралу, мне обязательно необходимо его видеть, — сказал он дежурному.

Адмирал Ноэль сидел за письменным столом.

— Прошу вас, сэр, — лорд пригласил Этингена сесть в кресло с высокой спинкой из черного дерева.

Британский лорд держался, как подобает старшему морскому начальнику в подвластной Англии военной крепости.

— Настоятельная нужда заставила меня обратиться к вам за помощью, господин адмирал, — начал консул. — Известно ли вам, сэр, что на русском крейсере «Печенга» — бунт?

— Нет, господин консул, мне об этом ничего не известно, — бесстрастно произнес Ноэль.

— Взбунтовавшиеся матросы арестовали офицеров и захватили корабль, — сообщил Этинген.

— И что же? — взметнулись седые брови адмирала. — Что же предпринял господин кэптэн Остен-Сакен?

«Неужели и в самом деле ему ничего не известно? — подумал консул. — Ведь служба радиоперехвата налажена у англичан отлично!»

— Капитан первого ранга Остен-Сакен с разрешения морского министра продолжил плавание на Мурман с четырьмя миноносцами, — пояснил Этинген.

— Жаль… Очень жаль. Такой крейсер нужен нам именно там, — качнул головой Ноэль. — Британские истребители имеют незначительную дальность плавания. Крейсер «Печенга» мог бы кроме дозорной службы нести еще и службу обеспечения британских кораблей от Нордкапа до берегов Гренландии. Сухую провизию и артиллерийские снаряды желательно доставлять на наши миноносцы непосредственно в море.

Российский консул свободно говорил по-английски. Они обходились без переводчика.

— К сожалению, крейсер не скоро прибудет на Мурман, — развел руками Этинген. — Матросы решительно не хотят воевать.

— Где находится «Печенга» в настоящий момент? — спросил адмирал.

— В бухте Мидсбой, сэр.

— Что вы предлагаете предпринять, господин консул? — сузил серые глаза лорд Ноэль.

— Запереть мятежный крейсер в этой бухте и арестовать команду, — ответил Этинген тотчас.

Отправляясь с визитом к британскому адмиралу, консул все обдумал. И каким кораблям союзников выйти в море, чтобы принять участие в блокировании бухты Мидсбой, и меру наказания главарям, устроившим бунт на крейсере, и место заключения рядовым участникам восстания.

— Вы полагаете, усмирять бунт на русском военном судне должны корабли флота его Королевского величества? — спросил старший морской начальник.

— Да, сэр.

— Это чревато далеко идущими последствиями.

— Что вы имеете в виду?

— Наше вмешательство вызовет нежелательный резонанс в общественных кругах Англии, — медленно произнес лорд Ноэль. — И, кроме того, это может кончиться скверно… Не следовало этого допускать на «Печенге». Кэптэн Остен-Сакен оказался «просто-фи-лей», как говорят русские. Я знал кэптэна лично, считал его опытным и твердым офицером.

— Вы не ошиблись, сэр. Капитан первого ранга Остен-Сакен знающий свое дело офицер. Он крепко держал в руках команду, — невесело усмехнулся Этинген. — Но времена меняются.

— Да, времена изменились, — согласился адмирал.

В кабинет вошел дежурный офицер и коротко доложил:

— В порт направляется русский крейсер «Печенга».

— «Добро», — разрешил вход на внутренний рейд адмирал Ноэль.

— На ловца и зверь бежит, — по-русски сказал Этинген.

— Вы по-прежнему намерены утверждать, господин консул, что имеется возможность отправить крейсер «Печенга» в плавание на Мурман? — спросил адмирал Ноэль после продолжительного молчания.

— Да, сэр.

— Кто поведет корабль?

— Старший лейтенант Корнев, — ответил консул. — Он — опытный моряк. Прекрасно проявил себя в должности старшего офицера на «Печенге».

— Но он — не у дел, — сказал британский адмирал.

— Капитан первого ранга Остен-Сакен назначил его командиром крейсера.

— Кто будет в составе команды? — спросил заинтересованный Ноэль.

— Команду крейсера укомплектуем матросами с коммерческих судов, — пояснил Этинген. — В настоящий момент, как вам известно, в порту Гонконг стоят русские суда «Котлас», «Шилка», «Нахичевань» и «Кола».

— Каким образом вы собираетесь осуществить ваше намерение?

— На крейсере мало угля, чтобы совершить плавание до Владивостока либо в один из нейтральных портов: они запросят разрешения погрузить уголь, — начал излагать план захвата крейсера Этинген. — Вы разрешите погрузку при условии, что они высадят на берег арестованных офицеров. После того как погрузка угля на «Печенге» будет закончена, запретим крейсеру выход в море по причине полученного вами штормового предупреждения. В общем, задержим крейсер возле причала. Подтянем колониальную полицию, вашу морскую пехоту и батальон Миддсекского полка.

— Это может кончиться скандалом, — нахмурил брови адмирал.

— Вы меня не дослушали, сэр. Никакие насильственные меры приниматься не будут. Передадим лишь на крейсер, что на трех судах, стоящих в бухте Гонконг, обнаружена холера. И что по этой причине команду «Печенги» необходимо поставить в карантин, а точнее, высадить на берег. После этого господа офицеры вернутся на крейсер. А новый экипаж будет водворен в матросские кубрики.

— Неплохо придумано! — одобрил Ноэль.

28

Озлобленные, мрачные сходили с корабля офицеры. Они стали не нужны на крейсере. Матросы не могли отнять у них чины и звания, но лишили должностей и теперь высаживали на берег.

Бывший старший офицер поставил на палубу чемодан, высоко поднял голову и оглядел корабль взглядом. Трижды перекрестился, прежде чем сойти на берег.

Лейтенант Соловьев и мичман Эразмус, весело разговаривая, ступили на сходню. И даже не оглянулись. Казалось, они отправляются на веселую ночную пирушку, чтобы утром снова вернуться на крейсер. Их накрахмаленные воротнички и манжеты отливали снежной белизной. Золотом поблескивали пуговицы мундиров и рукоятки кортиков. Эти двое оставались верными себе и в тяжкую для них минуту. Ни единым жестом не выдали своего волнения.

Мичман Эразмус привычным движением лихо сдвинул на затылок фуражку; заметив Яхонтова, остановился неподалеку от сходни.

— Надеюсь, мы еще встретимся с вами, господин самозваный капитан! — сказал Эразмус. — Полагаю, что в другой раз мы поменяемся ролями. Честь имею!

В голосе низложенного мичмана звучала угроза.

— Скатертью дорожка! — крикнули ему вслед.

Яхонтов молча проводил офицеров, сходивших с крейсера последними, и собрался уйти, но в этот момент откуда-то выволокли наверх отца Иннокентия. Священник был пьян.

Двое матросов подталкивали отца Иннокентия к сходням. Тот отчаянно упирался.

— За что вы меня выгоняете, братцы матросики?! — плакал священник. — Я не сделал никакого вреда.

— И пользы от тебя никакой! — сказал один из матросов, продолжая теснить отца Иннокентия к сходне.

Во власти командира было оставить священника на крейсере или отправить на берег. Прапорщик колебался недолго. «Действительно, пользы от него никакой, — подумал он. — Пусть лучше на берегу поклоняется Бахусу».

Теперь оставалось только пополнить запасы угля, чтобы отправиться в плавание.

«Во Владивосток! На родину!» — было у каждого на уме.

Крейсер «Печенга» перешел в Коунлундскую гавань. Там находились британские угольные склады.

Слишком ничтожную плату потребовал адмирал Ноэль взамен угля и за свободный выход в плавание на родину. Щедрость старшего морского начальника показалась подозрительной.

Яхонтов и Авилов спустились в машинное отделение, к Сурину. Нужно было с ним посоветоваться по этому поводу.

— Чем могу быть полезным? — встретил их недавний младший механик, в чьем ведении теперь находились и машинное, и котельное отделения.

— Британский адмирал Ноэль разрешил принять уголь и дает «добро» на выход для следования во Владивосток, — с радостью в голосе произнес Яхонтов.

— И… никаких условий? — удивился Сурин.

— Одно маленькое условие: отпустить на волю офицеров. И мы их уже высадили на берег. Таким образом, выполнили условие адмирала Ноэля.

— Странно, — задумчиво произнес машинный прапорщик. — Крейсер «Печенга» до зарезу нужен им на Мурмане. Почему они так легко отказались иметь прекрасный посыльный корабль на своих северных коммуникациях? Не-по-нятно!

29

Корабельные сходни гнулись и повизгивали под тяжестью нескольких сот матросов, проносивших на плечах мешки с углем. На запудренных угольной пылью матросских лицах поблескивали одни лишь белки глаз да зубы. Не матросы, а негры из знойной Африки!

Через палубные горловины уголь ссыпали в трюмы. Над крейсером висела пелена черной пыли.

Яхонтов стоял на ходовом мостике и молча наблюдал за погрузкой. Команда трудилась с невиданным рвением. Ему захотелось надеть на себя полотняную робу и вместе с матросами носить тяжелые мешки с углем. Чтобы плечи трещали от тяжести! Чтоб горячий пот освежал лицо!

«Наверно, одни русские умеют так трудиться!» — подумал прапорщик.

Было нечто самозабвенное в матросском усердии.

К вечеру все угольные ямы и трюмы были наполнены. Уголь начали высыпать в пустовавшие выгородки и машинные коридоры.

Англичане угля не жалели. Отчего же не воспользоваться их добротой? Запасались на совесть.

Еще засветло Яхонтов отправил радиограмму старшему морскому начальнику:

«Закончил погрузку угля, прошу разрешения выйти в море».

Всю ночь в британском морском штабе молчали. Ни на вторую, ни на третью радиограммы прапорщик не получил ответа.

Утром оттуда сообщили:

«Получено штормовое предупреждение, выход в море не разрешаю. Старший морской начальник адмирал Ноэль».

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — пробурчал Авилов, всю ночь находившийся на мостике рядом с командиром.

Небо над сопками висело чистое, ясное, голубое. Небо начала гонконгского лета. В теплом воздухе не чувствовалось даже слабого ветерка. И ничто не предвещало шторма.

Двое суток команда «Печенги» томилась в бездействии, ожидая разрешения на выход в море.

На решительный запрос покинуть Гонконг пришла наконец радиограмма из британского морского штаба:

«На союзных коммерческих судах обнаружена холера. Команде «Печенги» срочно высадиться на берег для прохождения карантина».

— Что за чертовщина?! — удивился Яхонтов.

Ни на одном из судов, находившихся поблизости, не висел желтый флаг — сигнал начавшейся эпидемии. Судовой комитет собрался на ходовом мостике.

— Похоже, нас собираются одурачить, — задумчиво произнес Авилов.

— Но для чего все это понадобилось адмиралу Ноэлю? — недоумевал Яхонтов.

— Ясно одно: все это неспроста, — посуровел Авилов. — В британском штабе затевают что-то. Поэтому покидать крейсер нельзя!

— Предлагаешь не подчиниться приказу старшего морского начальника? — спросил Крылов.

— Да, предлагаю не подчиниться приказу британского адмирала и следовать во Владивосток, — ответил Авилов. — «Печенга» — революционный корабль, поэтому приказы союзного командования нам не указ.

— Но мы принадлежим флоту России, а это значит… — начал командир корабля.

— Да, но всякая связь с Владивостоком прервана, — перебил прапорщик Крылов. — Шифры и коды унес Остен-Сакен. Прошляпили мы…

— К сожалению, — согласился с ним Яхонтов.

— Стоять возле пирса становится опасно, — стал излагать свои соображения Шумилин. — Как только адмирал Ноэль поймет, что мы не собираемся выполнить его требования, он пошлет морскую полицию на «Печенгу».

— Нас силой выдворят в карантин, — подхватил Авилов. — Поэтому, не теряя времени, надо выходить в море.

— Не получив разрешения? — продолжал упорствовать выборный командир.

— Да.

Пока судовой комитет решал, что делать, поступило повторное приказание старшего морского начальника очистить крейсер. И тогда приняли решение не подчиняться приказу союзного адмирала, а следовать во Владивосток.

Не теряя времени, начали разводить пары. Сыграли «Аврал». Успели лишь отдать швартовы, как на причале появился отряд английских пехотинцев.

Крейсер «Печенга» вышел из Коунлундской гавани и взял курс на выход из Гонконгской бухты.

На родину! Во Владивосток!

Командир первым увидел у входа на внешний рейд английский брандвахтенный корабль. Это был крейсер «Суффолк». Две подводные лодки несли дозорную службу от него неподалеку.

«Застопорить ход!» — засигналил брандвахтенный корабль.

Крейсер «Печенга», не сбавляя скорости, продолжал идти прежним курсом.

«Стать на якорь! — поступил второй предупредительный семафор с «Суффолка». — В противном случае будете атакованы торпедами!»

Это была не пустая угроза. Торпедные аппараты на брандвахтенном крейсере медленно повернулись в сторону приближающегося корабля. Подводные лодки легли на встречный курс «Печенги», готовые поддержать «Суффолк» своими торпедами и огнем скорострельных пушек.

Яхонтов заколебался. От решения командира теперь зависело все. На фок-мачте «Суффолка» взвился еще один флажный сигнал. Вот-вот раздастся торпедный залп, и ничто уже не спасет несколько сотен человеческих жизней.

— Застопорить ход, — крикнул прапорщик в переговорную трубу.

— Есть застопорить ход! — прозвучал из машинного отделения недовольный голос Сурина.

Заработал паровой шпиль. Тяжелый адмиралтейский якорь с громким плеском плюхнулся в воду.

30

Крейсер «Суффолк» и две подводные лодки стали на якорь неподалеку от «Печенги», закрыв ему выход в море. Идти напролом было бессмысленно. Это понимал каждый, от командира до ученика-кочегара.

Положение настолько осложнилось, что выхода из него, казалось, не было.

В каюте Сурина собрались судкомовцы.

— Дождемся темноты и выберем якорь, — начал Шумилин.

— Предлагаешь идти на прорыв? — спросил Крылов.

— Да.

— А ты? — повернулся машинный унтер-офицер к Авилову.

— Я — поддерживаю, — ответил неуверенно тот.

На какое-то время в каюте воцарилось молчание.

Сурин приподнялся на койке, сел. Глядя на судкомовцев воспаленными глазами, сказал:

— Прорыв с боем невозможен. Орудия «Суффолка» за несколько минут разнесут «Печенгу» в щепки.

— Что вы предлагаете, Павел Модестович? — обратился к нему Авилов.

— Я затрудняюсь что-либо предложить, — не сразу ответил Сурин.

— Будем ждать? — заколебался Авилов.

— Чего ждать? — вскинул кустистые брови Шумилин. — Британский адмирал пришлет на крейсер свою пехоту, и нас силой выдворят отсюда!

— А если попробовать ночью выбраться из бухты? — произнес Яхонтов. Эта мысль пришла ему в голову сразу, но он не знал, поддержит ли его кто-либо.

— Я тоже об этом думал, — подхватил Крылов.

— Попробовать можно, — задумчиво проговорил Сурин. — Да, если бы удалось перехитрить англичан!

Мысль о ночном прорыве в открытое море захватила всех. Хотя самые осторожные из членов судового комитета пытались еще отговорить напористых от этого рискованного шага.

— Нам не прорваться, — убеждали они. — Не станут же англичане дремать, покуда мы торчим у них под носом! А попасть под бортовой обстрел «Суффолка» — это все равно что угодить черту в пасть!

Доводы эти были убедительные.

— А ежели мы окажемся в карантине, а оттуда загремим в серебряные рудники? — сказал Крылов. — Что тогда?

— Чем заживо гнить в подземных шахтах, так уж лучше погибнуть с музыкой! — с жаром произнес Шумилин. — Надо прорываться!

— Бросаться в прорыв сломя голову не следует, — раздался негромкий голос Сурина. — Но я лично считаю, что удобный для прорыва момент наступит.

— Выберем потемнее ночку, когда их вахтенные подремывают! — воспрянул духом Авилов.

— Значит, готовить корабль к походу и бою?! — заключил выборный командир.

— Да, — сказал Крылов.

Крейсер стали готовить к походу и бою.

Корабль словно наэлектризован тревогой. Ни беготни на верхней палубе, ни излишней суеты внизу.

Что будет?

Тупорылые орудия «Суффолка» повернуты в сторону «Печенги» и готовы начать хлестать частыми залпами.

Две субмарины по-прежнему покачивались вблизи боновых заграждений.

На «Печенге» ровно гудели котлы. Шумели прогреваемые главные двигатели. Крейсер в любую минуту мог дать ход.

Командир корабля не сходил с ходового мостика. Завтрак, обед и ужин ему приносили туда.

— Семафор с «Суффолка»! — услышал Яхонтов ломкий голос сигнальщика.

— Что передают? — поднял голову прапорщик.

— «Во избежание нежелательных последствий предлагаю команде «Печенги» покинуть корабль. Союзные баркасы подойдут к борту крейсера в назначенное вами время. Старший на рейде коммодор Стирлинг».

— Передавайте на «Суффолк», — приказал командир. — «Команда «Печенги» отказывается покинуть корабль. Союзные баркасы к борту не принимаю. Командир крейсера прапорщик Яхонтов».

В тревоге прошли сутки, вторые и третьи. Британские военные власти никаких решительных мер не принимали, чтобы отправить команду «Печенги» в карантин.

Темной ночью, когда на рейде стыла послеполуночная тишина, крейсер снялся с якоря и с потушенными огнями направился на выход из бухты.

На низких палубах английских субмарин не заметно было никакого движения. Неярко горели их топовые огни да поблескивали в неровном свете черные низкие рубки.

«Суффолка» не оказалось на прежнем месте. Отмеченный электрическими огнями, британский крейсер виднелся в стороне от горла бухты.

Мятежный корабль беспрепятственно вышел в открытое море.

31

Рассвет застал корабль далеко от чужих берегов.

На пятые сутки пути, обогнув берега Кореи, крейсер «Печенга» вошел в Японское море.

На горизонте показался остров Аскольд. В сизой дымке появилась расплывчатая линия берега.

Родная земля!

Свободные от вахты матросы поднимались на верхнюю палубу, лезли на спардечный мостик и всматривались в сторону берега. Уже угадывались знакомые его очертания, мысы и заливы.

Крейсер оставил слева остров Русский, повернул вправо и медленно вошел в бухту Золотой Рог.

АГЕНТЫ МИСТЕРА КОЛДУЭЛЛА

Где находится граница революции? Как далеко она может распространиться в горизонтальном направлении? Будет ли она обладать той же силой, что и у Атлантического океана? Будет ли революция на этой отдаленнейшей границе России иметь столько же сильно бьющийся пульс, каков в сердце страны?

…Когда мы сошли с поезда во Владивостоке, то убедились, что Советы на русском Дальнем Востоке пустили в земле такие корни, что вытеснили всех своих соперников. Ныне они господствовали от Нарвы у Атлантического океана до Владивостока, глядящего в Тихий океан.

…Я вступил в близкий контакт с Владивостокским Советом и имел возможность наблюдать его работу. Из его состава наиболее близким мне стал Константин Суханов. Он был мал ростом, но обладал огромной энергией. Он работал днем и ночью, лишь изредка позволяя себе вздремнуть часок в маленькой комнатке, находившейся по соседству с его скромным кабинетом… Лицо его большей частью имело озабоченное выражение. Иногда он вдруг начинал заразительно смеяться. Он говорил коротко, но с зажигательной страстью.

АЛЬБЕРТ РИС ВИЛЬЯМС,

АМЕРИКАНСКИЙ ЖУРНАЛИСТ

1

Константин Суханов откинул тело от письменного стола, протер ладонями усталые глаза и мельком бросил взгляд на окна кабинета. Слабый голубоватый свет нарождающегося утра пробивался через стекла. Минула еще одна бессонная ночь председателя исполкома Владивостокского Совета депутатов рабочих, солдат и крестьян. Сколько уже пережито им, Сухановым, бывшим студентом Петербургского университета, и другими членами исполкома таких тревожных ночей! Дневного времени не хватало молодым, выдвинутым революцией на высокие посты руководителям огромного края для решения обрушившихся на них, как лавина, неотложных дел.

Заканчивался май 1918 года.

В тяжких муках утверждалась Советская власть на Дальнем Востоке. Лютой ненавистью встречали затаившиеся в земствах, городской думе^[5], в банках, на почте и телеграфе бывшие царские чиновники декреты Совнаркома и распоряжения исполкома Владивостокского Совета. Случалось, взлетали на воздух железнодорожные мосты и на короткое время прерывалась всякая связь с внешним миром. Председатель исполкома самолично посылал к месту диверсии ремонтные бригады и ждал потом с нетерпением сообщения, что путь восстановлен.

Ни Константин Суханов, ни другие члены исполкома не могли и предположить, какие новые, еще более тяжкие испытания ожидают их в недалеком будущем. Они были слишком молоды, чтобы постичь в полной мере коварство и изощренность скрытых врагов Советской власти.

Все чаще поступали радиограммы из Охотска и Петропавловска-на-Камчатке о нарушении морских границ и хищническом истреблении пушного зверя на русском побережье Тихого океана. Потом объявили забастовку почтово-телеграфные служащие, доставшиеся Владивостокскому Совету по наследству от старого режима. Суханов, обычно спокойный и ровный, пришел в бешенство, узнав, что банковские чиновники, саботируя распоряжение Совета, передали на сохранение японскому консулу Кикучи пятнадцать миллионов золотых рублей.

И ко всему, как снег на голову, ограбление этой ночью иностранных граждан в гостинице «Версаль». Суханов ранним утром позвонил по телефону члену исполкома Леопольду Проминскому, занимавшемуся расследованием разбоев, ограблений и убийств. Вскоре Проминский, в мокрой кожаной куртке и заляпанных грязью высоких сапогах, с раскрасневшимся от волнения лицом, появился в кабинете председателя исполкома, чтобы доложить о результатах начатого расследования.

Он продолжал стоять посреди кабинета, несмотря на предложения Суханова сесть в кресло.

— Троих задержали мои ребята во французском консульстве, — докладывал Проминский.

— А четвертый где? — спросил Суханов.

— Четвертого нам не удалось пока взять, — огорченно развел руками Проминский. — Но убежден, что преступник скрывается в каком-нибудь консульстве. Ведь это самое надежное убежище. Мои ребята взяли верный след!

— Ох уж эти консульства! — сокрушенно качнул головой Суханов. — Расплодили их, словно блох в мягкой перине, при царском режиме! А теперь весь этот пресловутый консульский совет при генеральном консуле Колдуэлле служит лишь ширмой для прикрытия саботажа и козней, которые плетут против нас враги Советской власти. Кто эти трое преступников, которых удалось поймать твоим молодцам? — вернулся Суханов к прерванной мысли. — Что за субчики вам попались?

— Один из них — бывший поручик Головачевский, другой — Савельев, в недавнем прошлом в звании ротмистра служил в местной жандармерии.

— Я знаю и хорошо помню этого Савельева (Федорова)! — воскликнул Суханов. — Он вел следствие по моему делу в августе шестнадцатого года, когда меня арестовали вместе с владивостокской инициативной группой марксистов.

— Опасный субъект! Да и остальные не лучше. Я допрашивал их и — ничего не смог добиться. Ни перекрестные вопросы, ни очные ставки не помогли. Все стоят на одном: в тот вечер из французского консульства никуда не отлучались.

— Нужны доказательства, чтобы предать их революционному суду, — задумчиво произнес Суханов. — Хотя всякому понятно, что бывшие офицеры, совершившие провокационный акт, спрятались у французов.

— Четвертый, которого мы не сумели взять, мне кажется, дополнил бы недостающие детали расследования и помог бы распутать этот клубок. Свидетели утверждают, что четвертый грабитель был в морском кителе и шинели. Судя по всему, тоже из бывших офицеров…

В дверь кабинета постучали. Вошел командир миноносца «Грозный» военмор Яхонтов.

Как и председатель Владивостокского Совета, Яхонтов — вчерашний студент. Во время войны с Германией закончил Гардемаринские классы при Восточном институте во Владивостоке, получил звание прапорщика по адмиралтейству и стал военным моряком.

— Вам предстоит большое плавание, Яхонтов, — сказал командиру миноносца Суханов. — Отправитесь на Командоры.

Они молча подошли к окну. В лучах заходящего солнца сверкала гладь Золотого Рога. В горле бухты, где словно вдавленные в серую воду стояли английский крейсер «Суффолк», японский «Ивами» и американский «Бруклин», пламенел поздний летний закат.

— На «Грозном» в такое отдаленное плавание? — не скрывая удивления, спросил Яхонтов. — На нем дальше острова Аскольд отправляться опасно: текут водогрейные трубки, множество неисправностей во вспомогательных механизмах. Миноносец нуждается в ремонте.

— К плаванию на Командоры назначен военный транспорт «Магнит», — ответил Суханов. — Корабль недавно вышел из капитального ремонта и способен совершить океанское плавание.

— Но на «Магните» опытный командир, — заметил Яхонтов.

— Вы имеете в виду бывшего лейтенанта Соловьева?

— Да, именно его.

— Знающий свое дело командир — это верно, — согласился Суханов. — А вот надежный ли? В его преданности Советской власти я очень сомневаюсь. Но в запасе у революции пока нет опытных командиров, военно-морских специалистов, нет адмиралов. Бедна еще революция кадрами. Вам придется взять Соловьева в это плавание в качестве помощника командира. Председателем судового комитета назначен Николай Павлович Авилов с «Грозного». Вы с ним успели, надеюсь, сработаться?

— Да, мы с ним понимаем друг друга с полуслова. Какова цель плавания? — деловито осведомился военмор.

— Охрана природных богатств, которые являются достоянием Советской Республики. На побережье Камчатки и Командорских островов хозяйничают американские промысловые суда. Японские кавасаки^[6] заходят в наши территориальные воды. Богатства расхищаются хищнически. Иноземные промысловики бьют нерпу, уничтожают морских котиков, голубых песцов, чернобурых лис. Вылавливают во время нереста кету и лосося. И надо решительно пресечь истребление зверя в наших территориальных водах…

— Вряд ли это под силу одному кораблю, — заметил Яхонтов. — Охранять тысячемильные просторы моря надо бы целому дивизиону кораблей.

— Следом за вами отправится на Командоры военный транспорт «Якут», — продолжал Суханов. — В водах Камчатки и Командоров впервые в истории появится корабль с красным флагом на мачте. Корабль Советской Республики отправляется в первое океанское плавание. В этом заключен огромный политический смысл! Итак, сдавайте дела на миноносце своему помощнику и — сразу на «Магнит». Полагаю, на подготовку к выходу в море потребуется не так много времени?

— За неделю справимся, — заверил Яхонтов.

— О назначении вас на военный транспорт я уже отдал письменное распоряжение начальнику флотилии, — сказа и на прощание Суханов. — Действуйте. И желаю вам всяческих успехов.

Когда дверь за Яхонтовым закрылась, председатель Совета повернулся к сидевшему в кресле Проминскому и озабоченно произнес:

— Так куда же мог подеваться четвертый?

— Сам над этим голову ломаю, — задумчиво отозвался тот. — Из Владивостока, я полагаю, он не мог выбраться. Не сквозь землю же провалился!

2

Поздно ночью в здание американского консульства вошел человек в морском офицерском кителе. Старый привратник с седыми бакенбардами молча пропустил его к мистеру Колдуэллу. Генеральный консул Соединенных Штатов Америки Колдуэлл расхаживал по просторному кабинету. Снежной белизны манжеты, золотые запонки… Лицо моложавое, бодрое. В глазах — холодный блеск и… учтивость. Вошедший выглядел усталым и измученным. Желтизна на лице, резкие складки в углах плотно сжатого рта делали его старше своих лет.

— За мной по пятам идут ищейки угрозыска Владивостокской совдепии, — пожаловался он, — мне нельзя высунуть носа на улицу, господин консул! Все наши явки взяты под наблюдение агентами уголовного розыска.

— Так что вы от меня хотите, господин мичман… простите, запамятовал вашу фамилию?..

— Эразмус… Евгений Оттович.

— Чем могу быть полезен?

— Я прошу дать мне убежище в вашем консульстве.

— И надолго вы собираетесь поселиться?

— Не знаю, господин генеральный консул… Может быть, на месяц, на два — до тех пор, пока большевики будут у власти.

— Почему вы решили, что Советы продержатся еще месяц либо два, господин Эразмус?

— Я полагаю, на большее их не хватит. У них нет достойных и по-государственному мыслящих деятелей, чтобы управлять таким огромным кораблем, как Россия.

— Вы так считаете? А большевики по-прежнему крепко держат в руках государственную власть и успешно управляют, как вы изволили выразиться, кораблем, которому название — Россия. И вам, господин мичман, и всем русским офицерам, которые обретаются в настоящий момент в Приморье, стыдно находиться без дела. Необходимо как можно скорее сплотить воедино все антибольшевистские силы…

— Но чтобы собирать силы, надо иметь своих людей в разных слоях населения. Мы, офицеры, мечемся из одного угла в другой, как зафлаженные волки… Без крыши над головой. Я вот уже две недели не имею надежного пристанища…

— Я предоставлю вам убежище в моем доме на время, пока это будет необходимо и вам, и мне.

— Значит, я могу надеяться, что собью наконец со следа ищеек уголовного розыска? — с радостью проговорил Эразмус.

— Считайте, что они уже потеряли ваш след, — кивнул Колдуэлл. — А через несколько дней вы окажетесь вообще вне их досягаемости.

— Не понимаю.

— Через неделю отправляется в плавание на Командоры военный транспорт «Магнит». С этим русским кораблем я пошлю туда вас как своего агента для встречи с мистером Гренвиллом, который будет находиться на промысловом судне капитана Ричарда Голдвина. Название этого судна «Адмирал Коллингвуд».

— Но кроме командира, моего бывшего сослуживца лейтенанта Соловьева, на «Магните» действует, будь он проклят, судовой комитет! — воскликнул Эразмус. — Комитетчики незамедлительно донесут на меня в угрозыск.

— Все это так, господин мичман, и даже хуже: командиром на «Магнит» назначен другой человек, — объявил Колдуэлл. — Однако господин Соловьев, к счастью, остался на транспорте, он будет исполнять обязанности помощника командира. Могу вас конфиденциально уведомить, что бывший лейтенант Российского флота Соловьев преданный мне человек. Он вас тайно должен принять на транспорт и укрыть в одном из помещений, в которое имеет доступ лишь боцман Ужев.

— Ужов, господин генеральный консул, — поправил Эразмус.

— Пусть будет Ужов, — согласился Колдуэлл. — Это надежный человек. Он станет вашим ангелом-хранителем во время плавания на Командоры.

— Но каким образом нам удастся встретить в море промысловое судно «Адмирал Коллингвуд»?

— Вы станете преследовать суда, занимающиеся промыслом в территориальных водах России, а капитан Ричард Голдвин будет вас искать, — пояснил консул. — Для него важнее всего встреча с «Магнитом». Он непременно вас встретит. Вы доставите закодированное моим шифром письмо на промысловое судно капитана Голдвина и передадите лично мистеру Гренвиллу.

— Как же мистер Гренвилл и капитан Голдвин догадаются разыскивать военный транспорт «Магнит» возле Командорских островов?

— Пусть это вас не волнует, господин Эразмус, — заверил Колдуэлл. — Уже сегодня в Ванкувере станет известно о выходе военного транспорта «Магнит» в плавание. Устно передадите этому упрямому господину, лейтенанту Соловьеву, чтобы «Магнит» обратно во Владивосток не возвращался до тех пор, пока у власти будут большевики. Может случиться такое, что без кровавой развязки вам не обойтись! В таком случае все судкомовцы и члены команды, настроенные по-большевистски, должны оказаться за бортом!

— Есть, господин генеральный консул!

Мистер Колдуэлл вышел из-за стола, неторопливым шагом приблизился к окну. Прижавшись к причалам, мирно стояли корабли. Кое-где поднимались слабые дымки из скошенных корабельных труб.

3

Вместе с председателем судового комитета Николаем Павловичем Авиловым Яхонтов перебрался с миноносца «Грозный» на военный транспорт «Магнит».

«На смену опытному офицеру, окончившему Морской кадетский корпус, пришел недоучившийся студент!» — подумал Соловьев, ни словом, ни жестом не выказав своего недовольства. Без особого рвения, но деловито и с прежней офицерской хваткой стал он готовить корабль к выходу в плавание.

В недавнем прошлом Соловьев, Яхонтов и Авилов служили на крейсере «Печенга», отправлявшемся в плавание из Владивостока на Мурман. Это было в декабре 1916 года. Лейтенант Соловьев находился тогда в должности старшего артиллериста, Яхонтов исполнял обязанности вахтенного начальника. В глазах морских офицеров юный прапорщик по адмиралтейству по-прежнему оставался «недоучившимся студентом». Авилов в звании машинного унтер-офицера плавал на крейсере шестой год, пользовался большим авторитетом среди команды и был выборным председателем подпольного судового комитета.

В порту Гонконг команда крейсера «Печенга» подняла восстание, отказавшись следовать к месту военных действий. Революционные матросы по приказу судового комитета высадили офицеров на берег. А прапорщик по адмиралтейству Яхонтов, выбранный матросами командиром, повел крейсер обратно во Владивосток…

Вернувшись из Гонконга, Соловьев изъявил желание служить Советской власти. Ему доверили командовать военным транспортом «Магнит». И вот теперь трое бывших сослуживцев снова оказались на одном корабле.

«Магнит» встал к причалу Угольной гавани и двое суток грузился топливом. Доверху набили им угольные ямы, заполнили пустовавшие трюмы, все свободные выгородки на корабле: плавание предстояло долгое, и было неизвестно, когда и где еще удастся пополнить запасы топлива. Угольная пыль плотным облаком висела в воздухе, хрустела на зубах, разъедала глаза. Яхонтов тер лоб чистым носовым платком и хмурился. Он вместе с матросами боцманской команды носил мешки с углем.

Боцман Ужов получил на шкиперских складах штормовую одежду и обувь для моряков. Всей командой грузили провизию на транспорт. Приняли воду для котлов. Пополнили запасы пресной воды.

Николай Павлович Авилов по нескольку раз в день собирал судовой комитет. Важно было объединить единомышленников, иметь крепкий костяк преданных матросов. Авилов оказался в трудном положении: не был уверен он в надежности лейтенанта Соловьева, но понимал, что пока на корабле без него не обойтись. Чтобы разом разрешить эту неловкость и возможные осложнения в служебных отношениях во время плавания, председатель судового комитета в присутствии всех заявил:

— Советская власть не намерена мстить бывшим офицерам. А коли пришли к нам на службу, то никаких помех никто чинить не станет. — И добавил: — А кто старое помянет, тому глаз вон!

— Правильно! — подхватил штурман Дудников. — Все мы — русские люди! Какие могут быть между нами недоразумения, если общее для всех нас дело собираемся делать?!

— Благодарю, Николай Павлович, — сдержанно отозвался Соловьев.

…Обстановка в городе была тревожной. На «Магните» круглосуточно несли вахту. Пока стояли на якоре, дежурными по кораблю Яхонтов решил назначать по очереди своего помощника и штурмана Дудникова. Николай Павлович Авилов был так загружен делами команды, что его на время освободили от всяких дежурств.

Два бывших офицера исполняли свои обязанности безупречно. Ни командир корабля, ни председатель судового комитета ни в чем не могли их упрекнуть.

Случалось, Яхонтов вставал среди ночи и выходил из каюты на верхнюю палубу. И если это бывало во время дежурства Соловьева, то всегда заставал его бодрствующим.

Яхонтов с самого начала службы на транспорте «Магнит» искал возможность объясниться со своим помощникомначистоту. Однажды он попробовал завести такой разговор:

— Никогда не думал, что жизнь наша так повернется и выкинет подобную штуку, Арсений Антонович: после стольких передряг, пережитых в дни революции, мы опять служим вместе! Не думал, не гадал, что такое может случиться.

— И не такое может еще приключиться, — многозначительно заметил Соловьев. — Жизнь сложна!

— В нашем с вами случае все должно быть выше личных обид. — Яхонтов старался говорить доверительно, мягко. — Как моряк вы, вне всякого сомнения, опытней меня. Я смею надеяться, что смогу рассчитывать на ваш опыт в предстоящем плавании?

— Можете.

Яхонтов понял, что Арсений Антонович не в меру чем-то озабочен и явно не настроен беседовать. Значит, надо подождать до более подходящего момента.

Соловьев же не расположен был продолжить разговор с командиром корабля по той причине, что ждал от консула Колдуэлла посланца, которого предстояло тайно принять на «Магнит». Этот человек мог появиться в любое время. Соловьев облегченно вздохнул, когда командир «Магнита» покинул дежурную рубку и отправился в свою каюту.

На вахту у трапа в ночные часы, названные моряками «собачьими», Соловьев ставил преданных ему матросов, рекомендованных боцманом Ужовым.

Дул теплый летний ветер. Лениво плескались низкие волны, касаясь деревянных свай пирса, причмокивая и всхлипывая где-то под настилом. Крепко пахло йодом и арбузной свежестью моря.

Соловьев, словно не надеясь на бдительность вахтенного, нетерпеливо прохаживался по верхней палубе, поднимался на бак и пристально всматривался в темноту.

Уже зазеленел горизонт на востоке, посветлело небо над Золотым Рогом и стали меркнуть звезды, когда Соловьев заметил с верхней палубы возле борта «Магнита» человека, закутанного в офицерский плащ. Незнакомец осторожно приблизился к трапу и спросил у вахтенного:

— В какое время начнет действовать паром?

Слова пароля звучали приглушенно, но голос показался Соловьеву знакомым.

— Это вы, Евгений Оттович? Вот не ожидал!

— Я, Арсений Антонович! — со сдержанной радостью проговорил Эразмус, подавая бывшему сослуживцу руку.

Словно из-под палубы появился боцман Ужов. Он тоже не спал, ожидая на транспорт посланца от консула.

— Поговорим обо всем после, Евгений Оттович, — передавая Эразмуса Ужову, сказал Соловьев. — Устраивайтесь, как бог пошлет.

4

Ультиматум генерального консула Колдуэлла, в котором звучала ничем не прикрытая угроза вызвать из США военные корабли и высадить на причалы Владивостока морских пехотинцев, заставил Константина Суханова незамедлительно отправиться в американское консульство, расположившееся еще при царе на Алеутской улице. Нужно было со всей твердостью заявить от имени Владивостокского Совета, что никакое вмешательство в дела русских со стороны США недопустимо. И так слишком далеко зашел мистер Колдуэлл, всячески поощряя чиновников-саботажников портового города, недовольных новой властью.

Возле здания американского консульства дежурили патрульные: морской офицер и трое матросов. Они проверили документы у председателя Совета и пропустили его в здание.

Генеральный консул^[7] встретил Суханова церемонной улыбкой. Держался учтиво, непринужденно.

— Ваш ультиматум, господин консул, Владивостокский Совет рассматривает как грубое нарушение суверенитета нашей страны! — сдержанно произнес Константин Александрович, прямо глядя в лицо мистера Колдуэлла. — Совет депутатов трудящихся требует прекратить любое вмешательство в наши дела. А ваши угрозы по поводу военного десанта совсем неуместны!

— Мой ультиматум — печальная и вынужденная мора, — сказал консул. — Мы, американцы, глубоко огорчены тем, что происходит у вас. И я лично, как генеральный консул, не могу не беспокоиться о жизни и имуществе иностранных граждан, проживающих в вашем городе. Инцидент с ограблением в гостинице «Версаль» является этому лишним подтверждением.

— Это было заранее продуманное ограбление! — стараясь скрыть клокотавшее в нем возмущение, ответил Суханов. — Оно было совершено с явно провокационной целью. Нами арестованы участники этой провокации.

— Все преступники, участвовавшие в ограблении иностранных граждан, у вас под арестом? — спросил Колдуэлл.

— Все, кроме одного. Но есть все основания, что четвертый участник этой провокации также будет в скором времени арестован. У Владивостокского Совета достаточно возможностей, чтобы пресечь любые беспорядки в нашем городе. Мы ни у кого не намерены просить помощи.

— Но… городское самоуправление считает, что русские власти в настоящий момент не в состоянии обеспечить мир и спокойствие в Приморском крае!

— Заявление городской думы беспочвенно. К тому же она распущена, и любые ее заявления не имеют никакой реальной силы.

— Американское правительство не признало Советской власти в России, и поэтому я, как генеральный консул Соединенных Штатов Америки, вынужден и впредь считаться с заявлениями городского самоуправления.

— Неужели вам ничего но говорит, господин консул, победа революции на огромной территории России?

— Мы не можем не считаться с тем положением, которое создалось в вашей стране и в городе, в котором я нахожусь, — ответил не сразу Колдуэлл. — Но проблемы высшей государственной политики, как правило, приходят в противоречие с помыслами и чаяниями дипломатов.

— В наших территориальных водах, в районе Чукотки, Командорских островов и в Охотском море, все чаще появляются американские рыболовные суда и промысловые шхуны. А факты хищнического лова рыбы и беспощадного уничтожения поголовья морских котиков на Командорах не могут оставаться вне внимания генерального консула Соединенных Штатов Америки!

— Мне очень трудно на таком огромном расстоянии следить за действиями отдельных капитанов, которые нарушают законы лова рыбы и охоты на морского зверя, — вывернулся консул.

«Дай время, не то еще будет на ваших Командорах, — мысленно усмехнулся Колдуэлл. — Да и останутся ли эти острова вашими?»

Не знал пока Суханов, да и не мог знать, о том, какой заговор готовила контрреволюция в Приморье, какие силы сколачивала она тайно во Владивостоке и какую роль во всем этом играл генеральный консул Колдуэлл.

От мистера Колдуэлла, не заходя в здание исполкома, Суханов отправился в японское консульство, чтобы потребовать от консула Кикучи вернуть деньги, которые передали ему на сохранение чиновники «Русско-Азиатского» банка.

У кирпичной ограды, которой была обнесена территория консульства, Суханова встретил худосочный японец-слуга в черном европейском костюме. Льстиво улыбаясь и низко кланяясь, он встретил председателя Владивостокского Совета словами:

— Заходите, Сухано-сан, гости будете. Консул ждет вас.

В коридоре Суханов столкнулся лицом к лицу с чиновником консульства, одетым в пестрый национальный костюм. Японец, с круглым лицом и маслянисто поблескивающими глазами, стал быстро пятиться назад, учтиво улыбаясь и отвешивая поклоны. Председатель Совета заметил через раскрытую настежь дверь комнаты сидевшую за пишущей машинкой молодую японку. Та была так увлечена своим делом, что даже не услышала шума, который произошел в коридоре и был вызван появлением иностранного посетителя.

Консул Кикучи был маленького роста, с сытым, лоснящимся лицом, на котором заметно выделялись черные, по-кошачьи растопыренные усы. Круглый и толстенький живот, который плотно облегал фрак, делал его несколько похожим на пингвина. Он давно и почти безвыездно жил в России, занимая консульскую должность то во Владивостоке, то в Хабаровске. Кикучи говорил по-русски правильно, почти без акцента, лишь делая слегка ударение на последнем слоге. Переводчик ему не требовался. Председатель Владивостокского Совета и японский консул оказались один на один в просторном кабинете, выходящем зеркальными окнами на Светланскую улицу. Оба какое-то время молчали: каждый выжидал, когда другой начнет первым.

— Изволите ли, господин консул, поддерживать знакомство с управляющим «Русско-Азиатским» банком Поповым и биржевиком Джабелло? — первым нарушил молчание Суханов.

— Да, господин Сухано-сан, эти названные вами два почтенных гражданина вашего города изволили недавно посетить меня в этом скромном моем убежище, — после непродолжительной паузы отвечал Кикучи. Консул знал, что председателю Совета все уже известно о передаче пятнадцати миллионов, рублей в его консульство, и не счел нужным хитрить и изворачиваться.

— Какова была цель визита у этих почтенных граждан, как вы изволили выразиться? — Суханов с трудом себя сдерживал, хотя отлично понимал, что в иностранном консульстве следует быть изысканно-вежливым и не подать даже виду, что все внутри клокочет от возмущения. Но ведь рабочие судоремонтного завода, железнодорожных мастерских и макаронной фабрики без жалованья остались! А у каждого из них семья!

— Такое неустойчивое положение сложилось в русском Приморье, — издалека начал Кикучи. — Начались грабежи в городе. Управление «Русско-Азиатского» банка, посоветовавшись с членами биржевого комитета, приняло решение весь денежный запас передать на сохранение в наше императорское консульство.

— Эти деньги в сумме пятнадцати миллионов золотых рублей вам следует вернуть по принадлежности, господин консул, — негромко, но внятно произнес Суханов.

— Ка-ак! К-кому?! — опешил Кикучи.

— Владивостокскому Совету, представляющему собой единственную исполнительную власть на всем русском Приморье.

— А земская управа?

— Но вы же сами сумели убедиться в смехотворности этого оставшегося от старого режима и изжившего себя учреждения, — пояснил Суханов.

— Но правительство микадо не признало Советской власти в России! — пытался еще упрямиться Кикучи.

— Через два дня перед судом Революционного трибунала предстанут все управители «Русско-Азиатского» банка и члены биржевого комитета, принимавшие участие в присвоении народных денег! — объявил консулу председатель Совета. — И вам, господин Кикучи, тоже придется явиться в зал заседаний суда. Дело будет слушаться в Народном доме.

— А я какое к вашим делам имею отношение? — всплеснул короткими ручонками японский консул.

— Вы будете вызваны в трибунал в качестве свидетеля.

— Но как примет это наше правительство? И что подумает обо мне наш божественный микадо?

— Это их частное дело! — отрубил Суханов.

— А если мы сегодня же вернем эти деньги Владивостокскому Совету? — растерянно проговорил Кикучи.

— Если вернете, то вызывать вас в суд не станем, — ответил председатель Совета. — Так что решайте. И как можно быстрее.

— Я уже принял решение. Сегодня мы возвращаем вам ваши пятнадцать миллионов. Присылайте ваших банковских чиновников.

— С ними вместе будет находиться комиссар из исполкома Совета, — сказал Суханов и учтиво поклонился японскому консулу, дав понять, что задерживаться более не намерен.

5

Рано утром военный транспорт «Магнит» поднял якорь, снялся со швартовых и взял курс на выход из Золотого Рога.

В Японском море было спокойно, как бывает иногда в начале лета. И лишь плотные завесы молочно-белого тумана, которые приносило ветром откуда-то со стороны холодного течения Куросио, мешали благополучно начавшемуся плаванию. Не раз на транспорт наваливался такой плотный туман, что приходилось стопорить ход и ложиться в дрейф.

На ходовом мостике посменную вахту исправно несли штурман Дудников, заступавший обычно утром на вахту, сам командир, Николай Павлович Авилов и Соловьев.

В кают-компании им редко удавалось сойтись всем вместе. Но если такое случалось, то разговоры велись чисто деловые, служебные, касавшиеся плавания, очень сдержанные и лаконичные.

Авилову казалось, что со временем натянутость исчезнет и отношения между всеми, кто находится в командирской кают-компании, станут товарищескими. Яхонтов полагал, что нет необходимой доверительности из-за того, что его помощник никак не может привыкнуть к своему новому положению, но со временем все образуется.

Все на корабле, казалось, выглядело благополучно. Исправно несли вахту палубные матросы. Надежно действовала судовая радиостанция. Дежурный радист Иголкин поддерживал постоянную радиосвязь со штабом флотилии. Уверенно билось сердце «Магнита» — его котлы и главные машины работали безотказно.

Корабль малым ходом прошел через узкий Татарский пролив. Впереди простирались безбрежные океанские просторы.

Красный флаг реял на мачте военного транспорта. Свинцовые волны океана впервые видели краснознаменный корабль. Две стомиллиметровые пушки и четыре крупнокалиберных пулемета на палубе «Магнита» были грозным оружием для любого судна-хищника, промышлявшего морского зверя в чужих территориальных водах.

6

…Поздно ночью, сдав вахту на ходовом мостике Николаю Павловичу Авилову, Соловьев спустился на жилую палубу. При свете синей ночной электрической лампочки разыскал в конце коридора каюту боцмана Ужова. Наступил самый глухой час. Кроме вахтенных, все на корабле отдыхали. Боцман спал лишь вполглаза.

— Веди меня туда, — приказал ему Соловьев.

Они прошли через шкиперскую кладовую и очутились в маленькой каюте. Потайная дверь скрывала укромное, совсем крохотное помещение. Соловьев заглянул туда и увидел лежавшего на подвесной койке Эразмуса.

— Наконец-то, — приподнялся на локте мичман. — А я-то думал — совсем обо мне забыли…

— Не было подходящего момента, чтобы заглянуть… С чем тебя направил сюда консул?

— С пакетом для мистера Гренвилла, которого мы обязаны разыскать на зверобойной шхуне «Адмирал Коллингвуд», — доложил Эразмус.

— Покажи мне этот пакет.

— Вот он, — Эразмус достал из тайника в плаще письмо в тонком конверте с пятью сургучными печатями. — Текст закодирован личным шифром господина консула.

— Задал же нам загадку этот иностранный господин в накрахмаленной манишке, — протянул Соловьев.

— Я лично рад, что с его помощью сбежал от ищеек угрозыска. Встретим шхуну этого Голдвина, и переберусь к нему… Не сладко мне в этой каморке.

— Но лучше, чем быть поставленным к стенке.

— Это верно, Арсений Антонович.

— Как ты попал к мистеру Колдуэллу? — заинтересовался Соловьев.

— Один америкашка, видать из миссионеров, свел меня с консулом, — ответил Эразмус.

— И что же? Ты в самом деле грабил в этом «Версале»?

— Пришлось, Арсений Антонович.

— Не следовало русскому офицеру идти на такое!

— Что мне оставалось делать?

Они помолчали с минуту.

— А меня с этим мистером Колдуэллом свела судьба на пароходе «Хозон-Мару», когда возвращался из Гонконга в Россию, — признался Соловьев.

— Вы огорчены, Арсений Антонович, что сотрудничаете с мистером Колдуэллом? — удивился Эразмус.

— Представьте себе, Евгений Оттович, не только огорчен, но стал меньше уважать себя оттого, что согласился оказать ему в свое время кое-какие услуги, — в задумчивости произнес Соловьев. — Ведь мы с тобой в той большой игре, которую затевает Колдуэлл под прикрытием консульского совета, лишь мелкая разменная монета.

— Почему вы так считаете?

— Во Владивостоке и во всем Приморье возникли и продолжают возникать подпольные офицерские организации, — начал Соловьев. — В настоящий момент происходит консолидация всех антибольшевистских сил. Мистер Колдуэлл через своих агентов осуществляет тайную связь между различными группами и в конечном счете, когда начнется мятеж, станет загребать жар нашими руками.

— Но я дал слово мистеру Колдуэллу, что исполню его поручение и доставлю на шхуну капитану Голдвину этот пакет. — Эразмус спустил на палубу ноги, уселся поудобнее на подвесной койке.

Снаружи доносились тяжкие вздохи океанских волн. Корпус военного транспорта стонал и вибрировал, борясь с океаном. Временами жилая палуба проваливалась куда-то вниз, потом могучая сила подхватывала ее вместе с кораблем и подталкивала вверх.

— Но ни вы, ни я не знаем, что в этом пакете, — заметил Соловьев. — Я могу только догадываться, о чем пишет консул мистеру Гренвиллу… Кстати, Евгений Оттович, что просил передать Колдуэлл мне на словах?

— Он просил передать, чтобы «Магнит» не возвращался во Владивосток до тех пор, пока не падет комиссаровластие. А всех большевиков, которые прижились на военном транспорте, — за борт!

— Наступит время, и комиссары окажутся за бортом, — заверил Соловьев. — Как только прозвучит сигнал и начнется смута во Владивостоке, мы выступим и захватим в свои руки корабль.

— Как вы узнаете, что в Приморье началось выступление против большевистских правителей?

— Радист на «Магните» — мой человек, — ответил Соловьев. — Твое появление с этим пакетом на корабле спутало все карты. Мистер Колдуэлл собирается и здесь, на море, использовать нас с тобой, как марионеток. В последней беседе со мной консул раскрыл кое-что, об остальном я стал догадываться. Торговому дому «Гренвилл и К°», негласным компаньоном которого является мистер Колдуэлл, не дают покоя богатства Командоров. Очень заманчиво в нынешней ситуации прибрать их к своим рукам. Похоже, и сами острова они готовы взять под свой контроль.

— Значит, это письмо может заставить мистера Гренвилла начать активные действия по колонизации Командоров американцами?

— Вполне вероятно. И мне кажется, в этом деле отведена мистером Колдуэллом какая-то роль нашему «Магниту».

— У меня такая путаница в голове! — признался Эразмус. — И похоже, мы с вами, Арсений Антонович, по-разному на этот счет думаем. Я лично полагаю, пусть лучше американцы хозяйничают на Командорах и на всем Дальнем Востоке, нежели большевики!

— Нет уж, дудки! Хозяевами на нашей русской земле должны остаться мы, русские! Но только власть должна вернуться прежняя, со скипетром и державой! Либо, на худой конец, пусть управляет Россией Учредительное Собрание или Великий Собор.

Освещенные сиреневым светом ночной лампы, лица двоих заговорщиков казались мертвенно-бледными.

— Может случиться такое, что я переберусь с этим пакетом на шхуну капитана Ричарда Голдвина, а «Магнит» начнет бить по нему из пушек, — невесело произнес Эразмус.

— Постараемся обойтись без стрельбы, — пообещал Соловьев. — Американцы — наши союзники. А вот то, что мы с тобой по-разному думаем, — это плохо. Это очень даже худо! И боюсь, наши разногласия станут серьезной помехой в святом деле.

7

В Охотском море Яхонтов стал замечать неизвестные суда, промышлявшие вблизи побережья. Завидев военный транспорт, шкиперы рыболовных шхун бросали сети и, дав самый полный ход, удирали. Преследовать их не имело смысла: они быстро уходили за пределы территориальных вод России.

Яхонтов приказал изменить курс. «Магнит» повернул влево и начал патрулировать вблизи берегов. Командир корабля стремился не упустить из виду даже крохотный силуэт в пределах видимого горизонта.

Впереди показался из холодной утренней дымки невысокий мыс, покрытый хвойным лесом. Желтела в лучах солнца узкая песчаная коса, намытая прибрежными волнами, сверкала вода тысячами крохотных зеркал. Обогнув мыс, «Магнит» вошел в широкий залив со множеством мелких бухточек. До слуха Яхонтова, находившегося на мостике, донесся шум речной воды. Она с грохотом неслась вниз, ворочая камни, а достигнув прибрежной низины, текла плавно и вольно.

Рулевой Ивин первым заметил появившееся из-за мысочка японское рыболовное судно — кавасаки. Тот малым ходом выбирался из речной заводи, где в эту пору кишела рыба, приплывшая на нерест. Рыбаки не замечали ничего вокруг, занятые ловом кеты.

— Отдать сети! Подойти к борту! — приказал командир передать по Международному своду сигналов на кавасаки.

На промысловом судне отдали сети, и оно заметалось по бухте, стремясь найти выход в открытое море. Но внезапно появившийся русский корабль закрыл ему путь.

Ничего другого не оставалось японскому шкиперу, как подойти к борту военного транспорта, у которого трепетал на мачте красный флаг.

Отдали кранцы. Кинули сверху трап на палубу кавасаки.

Яхонтов и Авилов спустились на японскую шхуну.

Навстречу им выбежал из ходовой рубки низкорослый японец в пестром халате, усыпанном рыбьей чешуей. Он почтительно кланялся вступившим на его шхуну русским и что-то лопотал.

— Почему вы здесь оказались? — командир военного транспорта окинул суровым взглядом нарушителя.

— Мала-мала тумана принес витер… мала-мала заблудился кавасаки, — заискивающе улыбаясь, забормотал шкипер.

— Эк, куда вас занесло! — покачал головой Авилов. — Пожалуй, на целую тысячу миль промахнулись!

— Прежде чем выходить в море, надо хорошенько изучить район плавания, — назидательно произнес Яхонтов, — и выверить навигационные приборы.

— Да вы что, всерьез ему поверили! — удивился Авилов. — Давайте-ка лучше в трюм к нему заглянем. Посмотрим, чем он здесь промышлял.

Открыв люк, он шагнул по деревянному трапу вниз. Следом за ним спустился в трюм Яхонтов.

Пятеро японцев широкими кривыми ножами разделывали кету. Вся палуба и кормовая часть трюма были завалены рыбой. В деревянные бочки укладывалась свежая икра. Ее сразу же подсаливали. Раздавленная кетовая икра, словно свежая кровь, алела на голых руках.

— Так вот вы с какой целью «мала-мала» заблудились в наших водах, — не скрывая иронии, проговорил Яхонтов. — Свежей икорки надумали заготовить. И сколько загубили рыбы!

— Семьи, дети малы, стариков кормить нада, — начал оправдываться японский шкипер.

— Команда пусть занимается своим делом, а вашу шхуну будем считать задержанной, — объявил командир «Магнита». — Вас лично и вашего моториста мы забираем на транспорт. Судно берем на буксир.

Посоветовавшись с председателем судового комитета, Яхонтов пришел к решению идти на Камчатку. Надо было отбуксировать в Петропавловск задержанную шхуну, сдать на продуктовые склады порта пойманную рыбу и заготовленную икру. Команду кавасаки также следовало высадить на берег. Пусть разбираются с нарушителями международных норм лова местные власти и японский консул.

На военном транспорте заработала буксирная лебедка. Завели трос на задержанную шхуну и стали подтягивать ее к корме. Как и всякий раз во время авралов, палубные матросы под началом боцмана Ужова действовали деловито и слаженно.

В бухте было безветренно, и взять на буксир кавасаки не составило особого труда.

Стоя на мостике рядом с командиром, Авилов заметил, что возле буксирной лебедки Соловьев и боцман о чем-то переговариваются. По выражению их лиц и скупым жестам нетрудно было догадаться, что разговор носил не служебный характер. Так о чем же они могли беседовать — помощник командира транспорта и корабельный боцман? Что могло побудить этих совершенно разных людей к доверительному разговору? Что между ними общего?

Эти мысли не давали покоя Николаю Павловичу Авилову. Но он не стал делиться с командиром своими подозрениями: на мостике находились рулевой и сигнальщик.

«Магнит» взял курс на Петропавловск-на-Камчатке. Высокие океанские волны били в скулу корабля. С гулом и грохотом разбивались они в пенные струи, заливали палубу бака. Холодные брызги долетали даже до ходового мостика. Несмотря на начавшееся лето, в море было очень холодно, влажный воздух пронизывал насквозь.

В кают-компании, когда собрались за обеденным столом, царило молчание.

— А почему бы нам не пригласить к столу наших пленных? — весело проговорил Андрюша Дудников.

— Они не причинили нам лично никакого зла, и, похоже, нужда их толкнула на это плавание, — поддержал его радист Иголкин.

— Кают-компания военного корабля — не ярмарка, — назидательно произнес Авилов.

— У нас на корабле — не потерпевшие аварию моряки, а браконьеры, нарушители международных правовых норм. Мы не будем приглашать их за стол, — сказал Яхонтов.

Никто не осмелился возражать командиру. Такое издавна установилось на флоте.

Перед тем как заступить на ночную вахту, Авилов зашел в каюту к Яхонтову и поделился своими сомнениями.

— Боюсь, бывший лейтенант и корабельный боцман неспроста сошлись возле буксирной лебедки, — заметил он. — Слишком заговорщический вид был у обоих, хотя и старались они показать, что заняты делом.

— Но у помощника командира и боцмана много общих забот и дел на корабле, — пытался защитить своих подчиненных Яхонтов. Ему казалось, что председатель судкома излишне подозрителен.

— Нет, Сергей Николаевич! — упорствовал Авилов. — Надо быть бдительным! Непонятной мне также кажется странная дружба между помощником командира и радистом. Казалось бы, что может объединять бывшего офицера, уверовавшего чуть ли не с пеленок в превосходство белой кости, и вчерашнего матроса?

— У вас есть основания считать, что между моим помощником и радистом существует тайная связь?

— Несомненно.

— Но зачем все это понадобилось помощнику командира военного транспорта?

— Тоже ломаю над этим голову и прихожу к весьма невеселым мыслям.

— Ты полагаешь, что на корабле существует контрреволюционная группа?

— Весьма возможно, Сергей Николаевич, — с тяжелым вздохом произнес Авилов. — У Соловьева были все возможности объединить вокруг себя преданных ему людей. Никто ему не мешал до вашего прихода. А человек он достаточно умный и осмотрительный, действовал осторожно.

— А Дудников, как ты думаешь, находится под его влиянием?

— Как это ни странно, но мне кажется — нет, — ответил Авилов. — Похоже, Дудников выбирается на верный путь, хотя и идет на ощупь. Я внимательно наблюдаю за ним. И он пока не вызывает у меня никаких опасений.

— Значит, остаются боцман и радист?

— И самое опасное для нас — это радист, — заметил председатель судового комитета. — Начнись какая-нибудь заваруха в Приморье — мы с вами, Сергей Николаевич, можем последними узнать об этом.

— Это и меня беспокоит больше всего…

8

Возле буксирной лебедки во время аврала Соловьев затеял разговор с боцманом не по служебной надобности.

— Предупреди Евгения Оттовича, будем заходить в Петропавловск-на-Камчатке, — сказал Ужову помощник командира транспорта. — Пусть не вздумает выскакивать наверх.

— Слушаюсь, ваше благо… товарищ военмор, — запутался в званиях боцман. — Все в точности передам, как вы изволили сказать.

— Пусть потерпит, теперь немного осталось, — добавил Соловьев, отходя от буксирной лебедки.

Первой его мыслью, как только он узнал, что «Магнит» будет заходить в Петропавловск-на-Камчатке, было намерение высадить Эразмуса на берег поздно ночью, когда на корабле все, кроме вахтенных, спят. Соловьев не очень хотел, чтобы встреча Эразмуса с мистером Гренвиллом состоялась. Пакет консула Колдуэлла не давал ему покоя. Неизвестно, какие там содержались инструкции и распоряжения. И это его настораживало.

А затем, поразмыслив, он решил оставить Эразмуса на корабле.

«Так будет надежнее, — думал Соловьев. — Не ровен час, Эразмуса могут арестовать агенты камчатского уголовного розыска, и ниточка потянется во Владивосток».

Соловьева все больше, огорчало, что никак не удавалось найти общий язык с мичманом Дудниковым. Лейтенант уже не раз собирался завести с ним решительный разговор, чтобы выявить его намерения и узнать, как тот поступит, в случае если придется, находясь в море, арестовать судкомовцев. Но подходящего момента для выяснения позиции не представлялось. Приходилось откладывать задуманное до следующего раза.

Не оправдались надежды бывшего лейтенанта на то, что новому командиру «Магнита» без него никак не справиться в этом большом и трудном плавании. Яхонтов действовал уверенно, управляя на ходу кораблем. Новый командир становился решительнее и все реже обращался за помощью к своему помощнику.

«Магнит» в полной сохранности доставил задержанную рыболовную шхуну в порт Петропавловск-на-Камчатке.

Солнце заваливалось за береговую сопку, когда военный транспорт с японским кавасаки на буксире входил в бухту. В небе полыхало багровое пламя. Это предвещало близкий шторм.

С потаенной ревностью наблюдал Соловьев за командиром, когда тот управлял постановкой «Магнита» на якорь в Петропавловской бухте.

Потом Яхонтов вызвал портовый буксир и передал местным властям задержанных рыбаков, конфискованную у них добычу.

Ночью разразился шторм.

И пришлось «Магниту» двое суток стоять в закрытой бухте.

За это время приняли пресной и котельной воды, пополнили запасы свежей провизии.

Пока стояли на якоре, Соловьев выбрал удобное время и зашел в каюту к Андрюше Дудникову. Тот, гладко выбритый, в чистой рубашке с накрахмаленным воротничком, сидел в кресле и читал книгу. Это был затрепанный томик Куприна с повестью «Поединок».

— Прекрасная вещь! — похвалил книгу Андрюша Дудников. — Жаль, о нас, морских офицерах, подобной книги никто из русских писателей не написал.

— Разве повести Станюковича хуже? — удивился Соловьев.

— Не хуже, Арсений Антонович, но то было совсем другое время. Оно окутано дымкой романтики — давно ушедшая в прошлое эпоха парусных кораблей. Куприн — реалист, у него описаны обычные люди, русские офицеры наших дней!

— Выражаешься ты слишком красиво, Андрюша. Словно поэт, слова складываешь. А время наступило скверное. Да и власть комиссарская не очень располагает к стихам.

— Отчего же скверное? Всякая власть нам дается свыше… от бога, — не соглашался Дудников.

— Всякая прежняя власть — от бога, но только не эта — власть совдепии, — гнул свое Соловьев. — И звезда красная — не божья. А что стало с нашей офицерской кают-компанией? Ты часто слышишь за столом изысканную беседу культурных людей?

— Какая изысканность, Арсений Антонович, в такое трудное для родины время! До праздных ли бесед за столом?!

— Ты не находишь ничего противоестественного в том, что рядом с тобой в офицерской кают-компании, развалясь на диване, сидит вчерашний матрос? И наравне с тобой, офицером, вершит корабельные дела?

— Не нахожу. Николай Павлович Авилов наравне с нами несет ходовую вахту на мостике, тянется к знаниям…

— У большевиков тяга к знаниям есть… Но сам ты, Андрюша, на глазах у всех красным становишься. Скоро большевистские лозунги выкрикивать будешь…

— К чему ехидничать, Арсений Антонович? — обиделся Дудников. — Жизнь идет законным чередом. Служба на кораблях налаживается. Российский флот возродится заново. Русский флаг по-прежнему с уважением станут встречать люди в иностранных портах…

— Красный флаг… с уважением? Не могу в это поверить!

— Разве имеет значение цвет флага?

— За границей привыкли видеть на мачтах российских кораблей Андреевский флаг, — с горечью продолжал Соловьев. — А традиции флота? А слава и гордость? Ведь понадобилось сотни лет, чтобы русский флот стал таким, каким мы его увидели, когда были гардемаринами!

— Традиции — они живучие. Ничто просто так не исчезает, — задумчиво протянул Дудников.

— Пришла революция, и — все прахом пошло!

— Былая слава и гордость еще возвратятся…

Не получился и в этот раз решительный разговор. Никак не удавалось Соловьеву повернуть беседу в нужное русло.

9

Путь от Петропавловска-на-Камчатке до Командорских островов военный транспорт «Магнит» прошел за светлое время суток.

Корабль стал на якорь в закрытой от северных ветров укромной бухте, неподалеку от берега. С южной стороны отлого спускался мыс, и вдоль отмели виднелось расположившееся огромным табором лежбище котиков.

До слуха Яхонтова доносился с берега разноголосый гвалт. В этом шуме можно было различить фырканье и рев матерых секачей, жалобное мекание малышей и хлопотливое мычание самок.

В свинцово-серой воде вблизи песчаной отмели торчали на поверхности моря головы купающихся котиков. Неуклюже перебирая ластами, продвигались к самому краю отмели все новые ныряльщики. Они бросались в набегавшую на берег волну и начинали резвиться и играть в ледяной воде. Черные тела, словно отлакированные, стремительно скользили в соленой морской купели.

В воздухе стояла едкая морось. Ни свитер, ни меховая штормовка не спасали от холода.

Со стороны моря весло слоистые клубы тумана. Бухту заволакивало сплошной серой пеленой. К вечеру туман стал такой плотный, что все вокруг в нем растворилось. Даже близкий берег с лежбищем котиков исчез из виду.

Яхонтов принял решение оставаться в бухте до утра и ждать, пока рассеется туман.

Спустившись в каюту, командир почувствовал озноб во всем теле.

«Лето в самом разгаре, а я сумел простудиться, — с досадой подумал Яхонтов. — Экое невезение! Тут только и начнут дела разворачиваться, а мне, командиру, в самый раз в постель укладываться».

Он вызвал к себе Авилова.

— Николай Павлович, меня, кажется, немного лихорадит, — сказал Яхонтов вошедшему в каюту председателю судкома. — До утра, пожалуй, пробуду в постели, чтобы немного прийти в себя. А как только рассветет, поднимусь на мостик.

— Да лежите вы, Сергей Николаевич, а то как бы сильнее не разболеться, — уговаривал командира Авилов.

Яхонтов крепко уснул и беспробудно спал всю ночь. Утром его разбудил Соловьев:

— Сергей Николаевич, туман рассеялся. В кабельтове от нас стоит неизвестная парусно-моторная шхуна.

— Откуда она взялась в этой бухте? — удивленно спросил Яхонтов. Он чувствовал себя лучше, и лишь легкая слабость в теле говорила о вчерашнем недомогании.

— Вероятно, вошла в бухту под парусом, когда нагнало туману, — отвечал помощник.

— Прикажите подойти к борту, а шкипера препроводите на транспорт, — распорядился командир.

— Пытались уже приказать, но оттуда никакого ответа. На верхней палубе шхуны — ни души. Похоже, перепились с вечера, дьяволы, и дрыхнут.

— В таком случае прикажите боцману спустить шлюпку и отправляйтесь с вооруженными матросами на шхуну, — поднявшись с койки и отряхивая китель, сказал Яхонтов. — Обследуйте, что там делается, и примите нужные меры. Если обнаружите битых котиков либо выловленную рыбу, придется заниматься буксировкой. Спуску не будем давать никому.

— Есть отправиться на шхуну!

10

В первый момент Соловьеву показалось, что в бухту вошла парусно-моторная шхуна с мистером Гренвиллом на борту. Но, присмотревшись к незнакомому судну, он сообразил, что вряд ли на подобной грязной посудине отправится в далекое плавание компаньон консула Колдуэлла. Хотя чем черт не шутит? Всякое бывает.

Лучше всего самому бы обследовать неизвестный корабль. С этой мыслью и отправился Соловьев к командиру, уверенный, что тот, будучи больным, отправит его, своего помощника, на шхуну.

Боцман Ужов высвистал наверх матросов. Нажали на тали, шлюпка легко пошла вниз, коснулась воды. Шестеро моряков, вооруженные карабинами, спрыгнули в шлюпку.

— Как Евгений Оттович? — задержавшись немного, тихо спросил боцмана Соловьев.

— Мутит бедолагу, с каждым днем ему все тяжелее становится, — отвечал Ужов. — Пока шли, загадил всю каморку. Не успеваю за ним убирать, ваше благо… товарищ помощник командира. Высадить бы его на этой шлюпке на иностранную шхуну…

— Нельзя, Ужов. Я не знаю: что это за шхуна? Чья она? Кто на ней сюда пожаловал?

Несколько десятков сильных гребков, и — шлюпка коснулась деревянного низкого борта чужой шхуны. По спущенному за борт пеньковому трапу^[8] один за другим семеро военморов вскарабкались на палубу.

Соловьев первым вошел в трюмный тамбур, прислушался. Изнутри доносился неясный шум голосов.

— А ну, посвети-ка мне, братец, — приказал он взявшему в руки фонарь баковому гребцу.

Повозившись, двое матросов открыли задраенный изнутри люк.

В нос Соловьеву ударил запах свежего мяса и необработанных звериных шкурок. Баковый гребец осветил внутренность трюма.

В неровном свете горящего жира Соловьев увидел несколько полуголых фигур. Занятые разделыванием котиков, они даже не заметили появившегося в трюме русского моряка. Взблескивали широкие ножи в жилистых руках. Лоснилась от пота кожа на теле. У одного из промысловиков черная повязка закрывала глаз. У другого алел косой шрам на лице.

«Ну и хари! — с неодобрением отметил Соловьев. — Навряд ли с такими разбойниками отважится пойти в плавание мистер Гренвилл. Да и комфорта на судне никакого!»

Соловьев направился дальше, туда, где, по его предположению, располагалась каюта шкипера. Ни один из промысловиков не сдвинулся с места, чтобы уступить ему дорогу.

— Встать, жабы заморские! — рявкнул Соловьев. — Перед вами русский офицер!

Полуголые фигуры медленно и с явной неохотой поднялись. Один из промысловиков указал в сторону шкиперской каюты.

Из открытых дверей каюты ударило в нос запахом спиртного. За столом сидел плотный краснорожий моряк в толстом свитере. Перед ним стояла недопитая четырехгранная бутыль виски.

— Кто вы такой? Откуда здесь взялись? — садясь напротив, по-английски спросил Соловьев.

На свирепом лице американского шкипера появилось осмысленное выражение.

— Я — капитан Эдвард Хейз, хозяин этой шхуны, — отрекомендовался он. — Занимаюсь морским промыслом… Навалился с вечера туман, и я заполз в эту богом и чертом забытую бухту.

— Мистера Гренвилла нет на вашей шхуне? — осведомился Соловьев.

Это волновало помощника командира «Магнита» больше всего.

— Никакого мистера Гренвилла я не знаю, и никого посторонних, кроме членов команды, на моем судне нет, — совсем протрезвев, отвечал Хейз.

— В таком случае судовые документы на стол! — сухо и твердо сказал Соловьев. — Мне необходимо знать порт приписки и какой компании принадлежит судно.

— Порт приписки? — криво усмехнулся Хейз. — Мы — скитальцы морей, морские бродяги. Нет у моей шхуны порта приписки.

— Значит, вы попросту пираты?

— Нет! Нет! — запротестовал Хейз. — Мы — морские труженики. Честные зверобои.

— По какому праву вошли в территориальные воды России?

— Сбился с истинного курса в тумане и оказался возле этих островов, — оправдывался американец. — Я и предположить не мог, что забрел так далеко.

Глаза шкипера из-под лохматых, сросшихся на переносице бровей смотрели угрюмо, трезво, выжидающе.

— Эти острова называются Командорскими! — вспылил Соловьев. — Они испокон веку принадлежат России. Вы слишком далеко забрели, мистер Хейз. И охота у вас на редкость удачная.

— Да, нам сопутствовала удача, — не заметив иронии, согласился Хейз.

— И потому прошу: предъявите судовые документы. Наша беседа слишком затянулась.

Вместо документов на столе появилась пачка зеленых десятидолларовых билетов, перевязанных бечевкой.

— Что это?

— Ваши доллары.

— Русскому офицеру не нужны нечестные деньги, — отодвигая от себя пачку долларов, с возмущением произнес Соловьев.

— Россия — нехорошо, Россия — большевизм, — забормотал Хейз. — Жизнь переменчивай… Доллар всегда есть доллар.

— Уберите ваши деньги и предъявите судовой журнал! — отчеканил помощник командира «Магнита».

11

Обнаруженную в бухте и задержанную парусно-моторную шхуну Яхонтов взял на буксир. Шкипера Хейза и двоих мотористов пришлось арестовать и переправить на военный транспорт. Судя по количеству убитых котиков, это были опытные хищники, не в первый раз уже приходившие на Командоры. Чтобы оставшиеся на шхуне промысловики не перерубили буксирный трос, Яхонтов выставил на корме «Магнита» вахтенного, обязав его не смыкая глаз следить за тем, что делается на верхней палубе шхуны.

Снялись с якоря, когда совсем стемнело. Освещенная лучом прожектора шхуна моталась на волнах. С ходового мостика Яхонтову хорошо видно, как скатывались с ее скошенной палубы пенные струи забортной воды. Порой она высоко задирала нос, обнажая красное днище, набранное из прекрасного калифорнийского дуба. На палубе шхуны безлюдно. Промысловики отсиживались в нижних помещениях, видимо считая излишним рисковать попусту.

В Петропавловскую гавань вошли на рассвете.

Николай Павлович Авилов отправился в местный Совет депутатов. Яхонтов остался на корабле. Воспользовавшись стоянкой в гавани, он решил пополнить запасы угля.

Председатель Камчатского совдепа уже несколько суток подряд оставался ночевать в своем кабинете в здании исполкома. Обстановка в городе, как и во всем крае, была напряженной.

— Живем, как на пороховой бочке, — пожаловался Авилову председатель. — Застрявшее в городе офицерье, местные торговцы и промышленники в открытую грозятся расправиться с нами.

— Неужели так скверно обстоят у вас дела? — удивился Николай Павлович. — И вы не в силах принять решительные меры против контрреволюционеров?

— К сожалению, в настоящий момент мы бессильны что-либо предпринять, — сокрушенно покачал головой председатель.

— Я пришел к вам с просьбой дать мне надежного и опытного радиста на военный транспорт, — круто повернул к делу Авилов. — Наш ненадежен. Мы его высадим на берег.

— К сожалению, нет у меня такого человека, который вам нужен.

— Как же так?

— Единственный надежный радист-большевик занят на городской радиостанции. Но он нужен здесь. Нам крайне важно своевременно знать, что творится в Приморье, что происходит во всей России.

— Значит, не найдется надежного?

— Нет. Но обещаю, пока держится на Камчатке Советская власть, обеспечивать вас надежной радиосвязью. Мой человек на радиостанции будет сообщать вам важные новости. Настраивайтесь на волну нашей радиостанции и не теряйте контакта с нами. Держать связь с Владивостоком у вас, по всей вероятности, не хватает мощности?

— Да, с Владивостоком, а точнее, со штабом флотилии мы потеряли связь еще в Охотском море. И сколько ни бились, наладить не сумели. Хотя черт его знает, нашего радиста, может быть, он водит нас за нос?

— Сочувствую вам, но ничем не могу помочь.

— Неужто так скверно обстоят дела?!

— Вчера получили радио из Владивостока: на Транссибирской магистрали мятежи. Имеются попытки контрреволюционеров использовать против нас пленных чехов. Чехословацкие эшелоны с оружием стремятся во Владивосток. Председатель Национального совета Чехии Массарик объявил пленный чехословацкий корпус частью французской армии. И чехи спешат к Тихому океану, чтобы морем на русских транспортах отправиться воФранцию.

— И что же?

— Имеются случаи военных столкновений с отрядами Красной гвардии. Эшелоны с пленными чехословаками растянулись по всей Транссибирской магистрали. И хотя местные Советы депутатов стараются всячески избегать серьезных конфликтов, но не везде это удается. В Нижнеудинске они разогнали Совет и захватили власть. Мариинск взяли с ходу.

— Да-а — хуже некуда, — протянул Авилов. Он собирался просить о замене помощника командира на «Магните», к которому тоже не испытывал доверия, но не решился. Похоже, председателю Камчатского исполкома было не до них. У него своих тревог хоть отбавляй!

— Боюсь предугадывать дальнейший ход событий в Приморье, но легкой жизни для нас, большевиков, не предвижу, — озабоченно проговорил председатель Камчатского совдепа.

Встревоженный вернулся на транспорт председатель судового комитета. Он пригласил командира корабля в свою каюту, чтобы поделиться с ним своими тревогами.

— Не нашлось на берегу замены для нашего радиста, а о помощнике и заговорить не решился. У них самих там дела не клеятся, все надежные люди наперечет.

— Вот как! Не ожидал!

— Похоже, надвигаются грозные события, Сергей Николаевич. И нам всем, на кого можно положиться, следует сплотиться воедино.

Николай Павлович рассказал все, что узнал от председателя Камчатского Совета.

— Контрреволюции нужен лишь повод, подходящий момент для выступления против Советской власти, — заключил Авилов.

— Вы считаете, Николай Павлович, на «Магните» тоже немало наших противников?

— Явных врагов, быть может, немного. Но начнись смута, найдутся легковерные и могут перекинуться во враждебный лагерь.

— Значит, именно к таким матросам нам с вами следует приглядываться, чтобы потом суметь удержать их на своей стороне?

— Несомненно, Сергей Николаевич. Не надо выпускать из поля зрения троих: вашего помощника, боцмана Ужова, радиста Иголкина. Конечно, найдутся и кроме этих троих.

— Я лично пока не заметил ни в ком ничего подозрительного.

— Зато этих троих следовало бы незамедлительно изолировать от остальной команды. Высадить на берег мы их не можем. Остается — арестовать на корабле.

— Безо всякой причины? По одному лишь подозрению? Но это же чистейшее беззаконие!

— К сожалению, это так, Сергей Николаевич.

— А замену где им взять? Нам с вами еще плавать вокруг Командоров. Да и Охотское море охранять некому.

— Остается быть готовыми к любой неожиданности. И всегда держать револьвер при себе. Днем и ночью, будь вы на ходовом мостике, в собственной каюте, в кают-компании или среди матросов, револьвер вы должны иметь под рукой. Когда спите, держите его под подушкой, а каюту запирайте изнутри. В нашем положении любая предосторожность не будет излишней.

— А как вы считаете, верных нам людей на корабле достаточно?

— Я полагаюсь на машинную команду и кочегаров как на самого себя, — ответил Авилов. И, словно спохватившись, добавил: — Все наличные на транспорте карабины и запас патронов необходимо держать запертыми. А ключи должны находиться у вас. Чтобы в случае необходимости мы могли незамедлительно вооружить кочегаров, машинистов и выдать оружие надежным матросам верхней команды.

12

Искровая радиостанция на военном транспорте «Магнит» была достаточно мощная, чтобы поддерживать постоянную связь со штабом Сибирской военной флотилии. Радист Иголкин не только в Охотском море, но и вблизи Командорских островов продолжал принимать обрывки радиограмм, которые передавали из Владивостока. Начальник радиостанции в штабе флотилии — бывший офицер, списанный из-за пустяковой болезни с миноносца «Бесшумный» накануне его выхода в далекое плавание, сговорился с Иголкиным.

Получаемые радиограммы Иголкин не фиксировал, старался запомнить, чтобы не осталось никаких следов приема. Ни командир корабля, ни председатель судового комитета не знали, что с Владивостоком поддерживается постоянная радиосвязь. Зато Соловьев был прекрасно осведомлен обо всем, что делалось в центре Приморского края.

«Магнит» подходил к Командорским островам, когда Иголкин принял радиограмму о том, что на всей территории Транссибирской магистрали свергнута Советская власть и принимавшие участие в мятеже пленные чехословаки продолжают прибывать во Владивосток. Это передали из штаба военной флотилии. Потом поступило почти такое же сообщение из Петропавловска-на-Камчатке.

Сняв наушники и выключив радиостанцию, Иголкин прошел в конец коридора. Возле двери каюты, где жил помощник командира, он огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, осторожно постучал.

— Да, войдите, — послышалось из-за двери.

Соловьев лежал на койке одетый. При виде радиста он стремительно сбросил на пол ноги и выжидающе уставился на вошедшего:

— Ну, что там?

— Полетело к черту комиссаровластие на всей Транссибирской магистрали!

— Откуда пришла радиограмма?

— Сперва из штаба флотилии передали, потом — из Петропавловска.

— Значит, никакой путаницы быть не может?

— Все точно, господин лейтенант!

— Что во Владивостоке? — на лбу у Соловьева даже жилы набухли от напряжения. — Чего они медлят там?

— Продолжают прибывать все новые эшелоны с пленными чехами, а транспортов в наличии нет, и отправлять их во Францию не на чем, — ликовал Иголкин. — Скоро во Владивостоке ступить будет некуда: японцы, американцы, чехи, англичане, канадцы! Кого только не встретишь теперь на Светланской!

— Радоваться, собственно, нечему, — нахмурил Соловьев выгоревшие брови.

— Но ведь без ихней помощи не управились бы мы сами с большевиками.

— То-то и оно, что не сумели бы сладить, — согласился с радистом помощник командира. — А теперь предупредите всех наших, чтобы были готовы. В первую очередь нужно захватить оружие на корабле и патроны. Без моего сигнала не начинать! Из радиорубки не отлучайтесь. Как только начнут наши во Владивостоке, немедленно дайте мне знать.

— Слушаюсь, господин лейтенант!

13

«Магнит» упрямо рассекал хмурые волны океана, оставляя слева остров Медный. В туманном мареве высились впереди островки Топорков и Арий Камень.

Яхонтов намеревался обогнуть Командоры и вернуться в бухту, где задержали парусно-моторную яхту мистера Хейза. Якорная стоянка ему показалась удобной, и он решил ею воспользоваться еще раз.

Одну за другой обнаружили несколько шхун, занимающихся промыслом вблизи берегов. Судя по конфигурации корпуса и форме рангоута, промысловые суда были построены на верфи фирмы «Свенсон». Владельцами этих шхун могли быть американцы либо канадцы. Завидев русский военный транспорт, промысловые суда спешили покинуть территориальные воды России и исчезали за пределами видимого горизонта.

В проливе между островами Топорков и Медный Яхонтов с большого расстояния заметил силуэт шхуны необычной формы. У судна были высоко поднятый острый нос и сильно скошенная корма с подзорами. Шхуна словно парила в воздухе, приподнятая от воды силой световой рефракции. Она походила больше на прогулочную парусно-моторную яхту, нежели на судно, занимающееся незаконным промыслом в чужих территориальных водах. И вела себя как-то странно — не обратилась в бегство, как другие, чтобы уйти подальше от Командорских островов.

Капитан неизвестного корабля продолжал идти прежним курсом, не увеличивая скорости хода и не пытаясь укрыться в лабиринте бухточек. Он словно приглашал русский военный корабль с красным флагом на мачте следовать за собой.

Яхонтов приказал поднять пары и увеличить ход. Он решил догнать подозрительную шхуну и задержать ее.

Заметив, что расстояние до русского корабля стало уменьшаться, на шхуне тоже увеличили скорость.

«Застопорить ход! Стать на якорь!» — запестрели на вантах «Магнита» флажные сочетания, набранные по Международному своду сигналов.

На неизвестном судне не обратили никакого внимания на поднятые сигналы. Оно продолжало идти с прежней скоростью, время от времени меняя курс.

— Да что это они, в кошки-мышки надумали с нами играть? — возмущенно произнес Яхонтов.

— Мне тоже кажется несколько странным поведение судна, — заметил стоявший рядом на мостике председатель судового комитета.

— Ну можно еще допустить, что там не разобрали наших сигналов, но не заметить, что их преследуют, — никак не могли, — продолжал удивляться действиям странного капитана командир «Магнита».

Оказавшись на мостике, Соловьев не меньше, чем Яхонтов, удивлялся непонятным эволюциям, которые совершал капитан неизвестной шхуны. Именно на таком комфортабельном судне, похожем на прогулочную яхту, и мог появиться на Командорах мистер Гренвилл. Соловьев строил в уме предположения, с какой целью это могло понадобиться компаньону консула Колдуэлла? И не мог найти объяснения подозрительному поведению капитана.

Если на этой шхуне капитаном Ричард Голдвин, то самое разумное решение — становиться на якорь и ждать, считал Соловьев. Дальнейшие события, которые запланированы заранее, должны произойти непременно, и ничто не в силах повлиять на их ход.

— Создается впечатление, словно капитан этой шхуны собирается заманить нас в какую-то ловушку, — вытирая рукавом кожанки мокрый лоб, невесело проговорил Яхонтов. — А вы что скажете по этому поводу, Арсений Антонович? — обернулся он к своему помощнику.

— Думаю об этом и не могу найти логического объяснения действиям шкипера, — ответил Соловьев.

Погоня за неизвестной шхуной продолжалась до вечера. В сумерках судно исчезло из виду.

В закрытой от северных ветров бухте острова Медный «Магнит» стал на якорь.

…Могучий океанский рассвет занимался над бухтой. Океан на востоке полыхал живым многоцветным пламенем. И каково было удивление военморов «Магнита», когда они увидели стоявшую на якоре в полутора милях от них неизвестную шхуну, которую безуспешно вчера преследовали. Яхонтов невольно подумал: «Надо ждать какую-нибудь новую каверзу».

— Будем брать нарушителя! Хватит с ней канителиться, коли сама пришла на якорную стоянку, — сказал он Авилову.

«Подойти к борту! Предъявить судовые документы!» — взвился флажный сигнал.

С неизвестной шхуны ответили молчанием.

— Чертовщина какая-то! — воскликнул Авилов.

— Может быть, там не различают наших сигналов? — выдвинул предположение Соловьев. — Либо разобрать не могут?

— Придется отправить на шлюпке наших представителей, — сказал Яхонтов.

— В таком случае я распоряжусь, чтобы спускали шлюпку, и пойду на шхуну.

Настойчивое желание Соловьева побывать на подозрительном судне смутило командира. Интуиция подсказывала ему: помощник командира не вполне надежен, а посылать туда следует верного человека. Отпускать с корабля Николая Павловича Авилова ему не хотелось. Сам он покинуть транспорт не имел права.

— На шхуну отправится военмор Дудников, — распорядился Яхонтов.

14

Капитан Ричард Голдвин, заметив приближающуюся русскую шлюпку, приказал спустить за борт трап. Следовало принять на шхуне большевистских представителей так, как требовали этого существовавшие на море правила и общепринятые нормы. Капитан был недоволен мистером Гренвиллом за вчерашнюю игру в кошки-мышки. Не дураки же на военном транспорте — сразу поймут, что к чему, как только обследуют шхуну.

Но разве переубедишь делового человека? У него свои понятия о долге и чести. Мистер Гренвилл убежден, что часы пребывания большевиков у власти во Владивостоке сочтены. Вот-вот должны были передать сигнал по радио, что комиссаровластие в русском Приморье и на Камчатке разгромлено. И такое начнется там, что Советам будет не до Командоров…

Русская шлюпка с «Магнита» подошла к трапу. На палубу шхуны уверенно поднялся военмор, одетый в кожаную куртку и штормовые сапоги.

— Я уполномочен обследовать ваше судно и проверить судовые документы, — по-английски произнес он. — Моя фамилия — Дудников. С кем имею честь беседовать?

— Ричард Голдвин, капитан.

— С какой целью прибыли на Командоры?

— С чисто научной целью. Морскую ученую экспедицию возглавляет доктор Гренвилл. Если желаете, можете с ним познакомиться, мистер Дудников.

— Почему не отвечали на наши сигналы, набранные по Международному своду?

Капитан Голдвин замялся на миг. Какие он может привести оправдательные мотивы? К тому же смутила уверенность, с какой задавал ему вопросы этот красный военмор. Да и кое-что значил военный транспорт с двумя нацеленными на шхуну орудиями, стоявший в каких-нибудь полутора милях.

— На судне нет опытного сигнальщика, который сумел бы расшифровать ваши флажные сочетания, — солгал Ричард Голдвин.

Дудников действовал настойчиво, согласно инструкции, которую получил от командира «Магнита». Сознание ответственности придавало ему уверенности в своей правоте.

— Давайте посмотрим ваши трюмы, мистер Голдвин. — предложил Дудников.

По пути Дудников заметил чисто одетых, с военной выправкой зверобоев. Невозмутимо и свысока смотрели они на русского военмора с транспорта, охранявшего морские богатства России. «Эти люди меньше всего похожи на промысловиков, — думал Дудников, шагая по коридору вслед за Ричардом Голдвином. — Им бы в самый раз служить в морской пехоте у адмирала Найта».

Бывший мичман не ошибался. Это были молодые люди, подлежавшие призыву на флот. Но распоряжением адмиралтейства их направили на промысловую шхуну Ричарда Голдвина перед уходом на Командоры. В потайной выгородке стояли их винчестеры и ящики с патронами. Там же находились четыре крупнокалиберных пулемета системы «Виккерс». Не для охоты на морских котиков взял с собой в плавание эти пулеметы мистер Гренвилл. А так, на всякий случай. Мало ли что может случиться в море…

В трюмах зверобойной шхуны было пусто и чисто. Ни одного убитого зверя не обнаружил Дудников на судне. Судовые документы были тоже в полном порядке. Шхуна находилась в плавании и выполняла научную программу, предписанную Географическим обществом.

И все же ее следовало задержать. Безо всякого на то разрешения вошла она в территориальные воды соседнего государства, и капитан отказывался выполнить требования командира русского корабля.

Дудников обследовал нижние жилые помещения на шхуне, заглянул в машинное отделение. Машины не работали, и возле них копошились несколько матросов.

В морозильных кладовых и шкиперской тоже ничего подозрительного не оказалось.

Мистер Гренвилл встретил русского военмора обворожительной улыбкой. Сияя золотом зубов и белоснежными манжетами, начальник американской научной экспедиции вежливо проговорил:

— Рад приветствовать вас, господин мичман, у берегов земли Командора.

Этот условный пароль предназначался мичману Эразмусу. Мистер Гренвилл произнес условную фразу по-русски и замолчал, ожидая услышать слова отзыва. «Какие огромные расстояния нас разделяли, а мы с вами встретились» — такой ответ должен был прозвучать в ответ.

— Нас скорее огорчило, чем обрадовало появление вашей шхуны в наших территориальных водах, — ответил на его приветствие Дудников.

Мистер Гренвилл догадался, что перед ним совсем не тот русский мичман, которого он ждет, и разговор с ним следует вести совсем в ином тоне.

— Программой нашей экспедиции предусмотрен также поход в район Командорских островов, — со значением проговорил Гренвилл.

— Но существует морское Международное право, мистер Гренвилл, — нашелся Дудников. — Вы и капитан Голдвин нарушили это право. Я настоятельно требую, чтобы ваша шхуна подошла к борту военного транспорта «Магнит».

— Наше научное судно носит название «Адмирал Коллингвуд», — невозмутимо продолжал мистер Гренвилл. — У нас жесткая научная программа. С какой стати мы должны нарушать график исследовательских работ в океане?

— Ваши возражения неуместны, мистер Гренвилл! — решительно произнес Дудников. — Запускайте машины и следуйте к «Магниту»!

— Но у нас неисправны главные машины, — привел свой довод капитан. — В настоящее время шхуна не может сняться с якоря.

— Погостите на «Адмирале Коллингвуде», господин мичман, — подхватил мистер Гренвилл. — А как только машины будут исправны, мы подойдем к борту военного транспорта.

Такой оборот событий отчасти устраивал Дудникова. Но как долго будут ремонтировать машину? А шестеро гребцов в шлюпке? Они связаны корабельным расписанием, вахтами, дежурствами! Они не могут ждать долго. Самое большее, два-три часа мог Дудников позволить находиться шлюпке с «Магнита» возле борта шхуны.

Мистер Гренвилл собирался оттягивать время до тех пор, пока радист не принесет долгожданную радиограмму: «Советская власть в русском Приморье низложена». И тогда военный транспорт «Магнит» может убираться отсюда ко всем чертям. «Адмирал Коллингвуд» станет полновластным хозяином на Командорах.

Конечно, промысловики торгового дома «Гутчинсон Коаль и К°» за двадцатилетний срок аренды Командоров успели здесь добыть сотни тысяч превосходных шкурок. Да и «Русское товарищество котиковых промыслов» тоже зря времени не теряло. Но мистера Гренвилла это не очень смущало. Ведь если поставить разведение котиков на строго научную основу и начать решительную борьбу с браконьерами, то через десяток лет прибрежные воды Командорских островов станут кишеть от пушных зверей. Торгово-промышленная компания «Гренвилл и Колдуэлл» может стать главным поставщиком пушнины на мировом рынке.

15

Долгое отсутствие Дудникова и матросов встревожило Яхонтова. Он уже сожалел, что отпустил с корабля шлюпку: лучше и надежнее сняться бы с якоря и подойти к неподвижно стоявшей шхуне.

Четыре раза часовая стрелка обошла циферблат с тех пор, как отвалила шестерка от борта «Магнита», а по-прежнему оттуда никаких вестей не поступало. Гребцы, которым, вероятно, надоело находиться в шлюпке, поднялись на палубу неизвестного судна и исчезли в нижних помещениях.

«Что там сейчас происходит? — недоумевал Яхонтов. — Идут переговоры? Но какие переговоры может вести Дудников с капитаном судна-нарушителя? Ведь он получил совершенно ясные инструкции: потребовать подойти к нашему борту — и делу конец! Не задержали ли насильно военморов?»

Неясность обстановки удручала командира «Магнита».

«Если еще полчаса не будет никаких изменений, прикажу запустить машины, а боцману — поднять якорь, — решил Яхонтов. — И подойдем к шхуне. А то чертовщина какая-то происходит вот уже второй день. Вчера какую-то непонятную игру затеял капитан шхуны, сегодня встал посреди бухты, как кнехт чугунный».

Медленно тянулось время.

Яхонтову хотелось поделиться своими сомнениями с председателем судового комитета, но тот спустился в машинное отделение и задержался там.

В лучах солнца вода бухты отливала ровным оловянным блеском. Неизвестная шхуна недвижимо стояла на якоре, и никакого заметного движения не было на ее верхней палубе. Тревога не покидала командира. Казалось, она была во всем — во влажном и тяжелом воздухе, в вязкой и тягучей тишине, которая устоялась на корабле.

…В шкиперской кладовой собрались в это время главные заговорщики. Их было четверо: помощник командира «Магнита» Соловьев, боцман Ужов, радист Иголкин и бывший мичман Эразмус. Агент консула Колдуэлла радовался тому, что прятаться ему больше не придется и вот-вот все переменится к лучшему. «Власть Советов во Владивостоке низложена» — такую радиограмму принял Иголкин. Ее передала радиостанция штаба Сибирской военной флотилии открытым текстом.

— Кончилась мужичья власть в Приморье, — сквозь зубы процедил Соловьев. — Пора и на «Магните» установить прежний порядок! Всех судкомовцев и новоиспеченного командира — под арест!

— К чему эта ненужная волокита? — возразил Эразмус. — Я лично считаю: каждому пулю в затылок и — за борт!

— На смену анархии пришла законная власть, и мы начнем действовать с соблюдения законности, — стоял на своем Соловьев. Он руководитель заговора. Его слушались.

— Всех судкомовцев их главный собрал в машинном отделении, — сообщил Ужов. — Они и сейчас там пребывают.

— С них и начнем, — сказал Соловьев. — Вам, Евгений Оттович, вместе с Иголкиным и надежными матросами надлежит атаковать машинное отделение. В первую очередь надо захватить оружие и патроны. Судкомовцы могут оказать вооруженное сопротивление. Это упрямый и… я бы сказал, крепкий народ! Тех, кто не сдается, застрелить на месте! Пленных — в ахтерпик и ахтерлюк!

— А командир и те, кто на ходовом мостике? — поднял голову Иголкин.

— Ходовой мостик я беру на себя, — резко произнес Соловьев. — Вместе с боцманом и его людьми мы захватим головку.

В дверь шкиперской кладовой сунулась чья-то кудлатая голова. Четверо заговорщиков встревоженно обернулись.

— Ну что там? — сердито произнес Соловьев, узнав в вошедшем одного из людей боцмана.

— Шхуна снялась с якоря и направилась к нам, — доложил тот.

— Как только коснется она борта «Магнита» — начнем, — объявил Соловьев собравшимся.

Яхонтов с ходового мостика следил за приближавшейся к «Магниту» шхуной. Там все мирно и спокойно. Он заметил среди стоявших возле носовой надстройки зверобоев Дудникова, и чувство тревоги в нем понемногу утихало.

Шхуна подходила все ближе и вот-вот должна была коснуться корпуса «Магнита».

— Кранцы! Трап! Правый борт! — скомандовал Яхонтов.

Он различил привычный и мягкий стук соприкоснувшихся бортами двух кораблей. А в следующий миг на ходовой мостик вбежал Соловьев.

— Ваша власть повсюду низложена! Вы арестованы! — объявил помощник командира.

Это могло показаться злой шуткой, если бы на мостике не появились вслед за Соловьевым боцман Ужов и еще пятеро военморов, расписанных на верхней палубе.

— Рулевой Рюшин! Сигнальщик! Защищайтесь! — крикнул Яхонтов, выхватывая из кобуры наган. Но едва он успел поднять наган, как сильный удар обрушился на него. Боцман Ужов большим гаечным ключом выбил из руки командира оружие. Кто-то прикладом карабина нанес удар по лицу…

Завертелись перед глазами огненные круги. Заплясали разноцветные зайчики. Мостик уплывал из-под ног командира. Он хватал широко раскрытым ртом воздух, и никак не удавалось ему вдохнуть полной грудью.

Яхонтов лежал на палубе без сознания. Он уже не видел, как сбили с ног рулевого Рюшина. Но и лежа, тот продолжал защищаться и дрался до тех пор, пока боцман Ужов не наступил ему ногой на горло.

Сигнальщика не удалось стащить с сигнального мостика. Его застрелили из револьвера.

Мичман Эразмус и заговорщики сумели захватить из находившихся на корабле под замком несколько карабинов с небольшим запасом патронов. Остальное оружие Николай Павлович Авилов, почуяв неладное, раздал машинистам и кочегарам. И когда мятежники под предводительством Эразмуса атаковали машинное отделение, оттуда загрохотали частые винтовочные и револьверные выстрелы. Люди Эразмуса отпрянули назад, потеряв двоих ранеными. Они устремились по коридору жилой палубы в нос корабля, отстреливаясь на бегу.

Авилов вместе с членами судового комитета и сочувствующими преследовал мятежников до тех пор, пока те не покинули нижние помещения и не выбрались на верхнюю палубу.

16

А тем временем со шхуны «Адмирал Коллингвуд» карабкались на верхнюю палубу «Магнита» зверобои с оружием в руках. Один из них, в меховой длиннополой малице, тащил ручной пулемет.

— Блокируйте все выходы из нижних помещений! — командовал начальник «научной экспедиции» Гренвилл. — Стреляйте в каждого, кто вылезет наверх с оружием! Пусть прекращают сопротивление и сдаются!

Капитан Ричард Голдвин, скрестив на груди руки, с невозмутимым спокойствием взирал с ходового мостика шхуны на происходящее.

Военмор Дудников, стоя у борта, кричал по-английски:

— Что вы делаете, мистер Гренвилл? Вы же ученый!

Видя, что на его слова никто не обращает внимания, и уже осознавая случившееся, Дудников обратился к Соловьеву:

— Арсений Антонович! Господин Соловьев, вы русский офицер, неужели вы заодно с этими морскими разбойниками?

Услыхав голос Дудникова со шхуны, Соловьев, свирепо нахмурив брови, крикнул сверху:

— Мистер Гренвилл, прикажите заткнуть рот этому слабонервному субъекту! Да пусть ему покрепче свяжут руки!

Всеми действиями мятежных матросов и иностранных зверобоев руководил Соловьев. Мистер Гренвилл со шхуны наблюдал за тем, что происходило на военном транспорте.

Если кто-либо из нападавших пытался проникнуть через люк на нижнюю палубу, оттуда гремели выстрелы. И, случалось, раненый либо убитый с грохотом скатывался по трапу вниз.

Рослый промысловик в меховой длиннополой малице, лежа на палубе «Магнита», пытался через световой люк стрелять из ручного пулемета.

Наверху было впятеро больше вооруженных людей. Но укрывшиеся в нижних помещениях матросы во главе с Авиловым продолжали сражаться.

— Сдавайтесь! Ваше сопротивление бессмысленно! — объявил Соловьев.

Жилая палуба не хотела сдаваться.

— Так долго не может продолжаться, Евгений Оттович, — сказал Соловьев стоявшему рядом Эразмусу. — Вы упустили подходящий момент, когда их всех можно было взять сразу.

— Легко говорить теперь, когда дело прошлое, — обиделся Эразмус.

— Надо постараться проникнуть на жилую палубу через световой люк на корме, взяв с собой нескольких смельчаков, — приказал Соловьев.

Стрельба возобновилась снова.

Воспользовавшись тем, что внимание судкомовцев отвлечено в сторону носовых люков и дверей, откуда велась стрельба, Эразмус с несколькими подручными все же сумел проникнуть на жилую палубу. Вооруженные ручным пулеметом, они стали теснить кочегаров и машинистов в носовую часть корабля. И ничего им не оставалось, как выйти наверх. Один за другим выбрались шестеро израненных, окровавленных военморов.

Последним поднялся Авилов. Правая рука его была на перевязи. Голова обмотана обрывком простыни, на котором выступили бурые пятна засохшей крови.

— Навоевались, голубчики?! — с издевкой проговорил Соловьев. — Боцман! Всех арестованных в ахтерлюк! Военмора Яхонтова, если он еще жив, — в форпик.

…Яхонтов очнулся от пронзительной боли в нижней челюсти. Казалось, боль перекатывалась по всему телу от головы до ног.

Рулевой Рюшин по-прежнему находился без сознания. Даже трудно определить, жив ли он. Сигнальщик лежал неподалеку от командира в луже крови.

Приподнявшись на локтях, Яхонтов подтянулся на край ходового мостика и выглянул вниз. Его очень удивило, что на палубе «Магнита» расхаживали какие-то иностранцы с винчестерами в руках. Держались они так уверенно и невозмутимо, словно были хозяевами на русском судне. Он потрогал кобуру, где находился прежде наган, — кобура была пустая… И Яхонтов в эту минуту вспомнил то, что произошло на мостике.

За ним пришел боцман Ужов.

— Следуйте за мной… не знаю, как величать теперь? — произнес боцман, опуская глаза.

Держась за поручень, Яхонтов спустился с ходового мостика и увидел Эразмуса.

— Вот мы и встретились, господин самозваный капитан! — с едкой усмешкой проговорил мичман.

Яхонтову мешала непрекращающаяся боль.

«Откуда Эразмус здесь взялся? — недоумевал он. — Наверно, на шхуне доставили его сюда».

Яхонтов не видел, как спускали с мачты красный флаг и на его месте заполоскался на ветру прежний, Андреевский. С грохотом захлопнулся над ним тяжелый железный люк.

17

Эразмус первым вступил на палубу «Адмирала Коллингвуда». Ему не терпелось поскорее увидеть мистера Гренвилла и передать письмо от консула.

— Рад приветствовать вас, господин мичман, у берегов земли Командора! — сияя улыбкой, со значением произнес Гренвилл.

Это был пароль. Эразмус хорошо его затвердил, помня наказ консула Колдуэлла.

— Какие огромные расстояния нас разделяли, а мы с вами встретились, — по-английски отозвался Эразмус.

Гренвилл провел Эразмуса в каюту на корме шхуны.

— Письмо мистера Колдуэлла при вас? — нетерпеливо произнес Гренвилл.

— При мне, конечно, вот оно, — протягивая пакет, ответил Эразмус.

Мистер Гренвилл вынул из ящика письменного стола ножницы, аккуратно разрезал конверт, достал из него листок тонкой рисовой бумаги. Всего несколько слов написано на листке.

— Вы оказали мне большую услугу, господин мичман, — сказал Гренвилл. Он протянул пачку банкнотов Эразмусу: — Вот здесь тысяча долларов — награда за ваше терпение, за ваш труд.

— Благодарю, мистер Гренвилл, — пряча деньги в карман кителя, проговорил Эразмус.

Потом был обед в кают-компании шхуны «Адмирал Коллингвуд».

…На «Магните» мятежники наводили порядок. Уходя обедать на шхуну, Соловьев приказал никаких похоронных церемоний не устраивать.

За обеденным столом расположились четверо: мистер Гренвилл, капитан Голдвин, мичман Эразмус и лейтенант Соловьев.

Мичман Дудников отказался наотрез принять участие в этом пиршестве.

— А не лучше ли упрятать мичмана в форпике? — спросил Эразмус сидевшего рядом с ним за столом Соловьева. — Слишком он красным сделался.

— Ничего, полиняет, — отозвался Соловьев. — Будем лечить по моей методе.

Несмотря на победу, одержанную над большевиками, за обеденным столом отсутствовали радость, веселье. Были громкие тосты, обильные закуски и свежие ананасы, а единодушия между хозяевами и гостями не получалось. Как ни старался Соловьев, а не мог чувствовать себя хозяином положения. Мистер Гренвилл упорно диктовал свою волю. Американский господин, доверенное лицо консула Колдуэлла, считал, что на Командорах будет соблюдаться образцовый порядок и без контроля русских:

— Какое русским дело до островов, если они в собственном доме не могут навести порядок. Политические споры, кипение страстей, борьба за власть…

— Вашему судну, господин лейтенант, следует вернуться во Владивосток, — как бы невзначай, произнес Гренвилл. — Такова воля ваших новых хозяев.

И Соловьев не нашел в себе силы, чтобы возразить американцу.

18

Шестые сутки томился Яхонтов в форпике. Болела разбитая челюсть. Есть он почти не мог, только пил воду. Если, случалось, приносили похлебку с камбуза, цедил бульон, чтоб утолить голод.

Он уже знал, что власть Советов во Владивостоке свергнута и все члены исполкома содержатся под арестом. «На всех нас — одна судьба, одни несчастья, коли так все повернулось», — размышлял Яхонтов, слушая тяжкие вздохи волн под днищем «Магнита», идущего полным ходом.

Он утешал себя мыслью: им сделано все, что было в его силах, а главное, не покривил душой ни разу, как бы тяжело ни приходилось ему, и верно служил революционному делу.

На седьмые сутки пути «Магнит» застопорил машины.

Яхонтов слышал, как с грохотом вываливалась за борт якорная цепь.

Люк в его камере открылся. На фоне голубовато-серого неба появилась заросшая щетиной физиономия Ужова.

— Вылезайте, — равнодушно произнес боцман.

Еле-еле держась на ногах, Яхонтов выбрался на верхнюю палубу.

Он сразу узнал, куда пришел «Магнит». Это был знакомый ему рейд острова Аскольд. До бухты Золотой Рог оставалось всего несколько часов хода, но море вблизи берегов накрыло густым туманом, и Соловьев решил стать на якорь.

На песчаной островной отмели прохаживались великолепные пятнистые олени с гордо откинутыми рогами. Временами животных накрывало пеленой тумана. Олени исчезали ненадолго и, словно сказочное видение, появлялись снова. В лучах неяркого солнца их коричневатые тела приобретали нежную розовую окраску…

Яхонтов не сразу заметил Соловьева, сидевшего в откидном кресле на палубе. Мимо командира прошли боцман Ужов и еще двое, неся в руках широкую и длинную доску. Яхонтов не раз видел, как на ней военморы стирали по субботам свои тельняшки. Доску зачем-то наполовину выставили за корму. Но Яхонтов не догадывался, для чего это понадобилось. Однако смутное беспокойство закралось в душу.

На верхней палубе появился Авилов со связанными руками. Двое конвоиров подталкивали его прикладами. Все лицо у Николая Павловича в сплошных синяках. Губы разбиты, тельняшка разорвана.

— Ну что, комиссар, накомиссарился? — с едкой ухмылкой проговорил Соловьев. — Пора и честь знать.

— Мы-то помним о чести. — Авилов с трудом мог сказать эти несколько слов.

— Мы, ваши законные хозяева, вернулись снова, чтобы поставить все на прежние места, — Соловьев особое ударение сделал на словах «мы», «хозяева».

— Советская власть восторжествует и выбросит из Приморья всю нечисть! Вам не долго радоваться! — голос Авилова звучал уже твердо.

И тут Яхонтов догадался, для чего приготовили доску на корме. Он слышал еще в детстве, что с пиратских времен существовал вид казни — хождение по доске. Осужденного заставляли идти по незакрепленной доске, один конец которой выдавался в море.

Командир и председатель судового комитета встретились на миг глазами.

— Прощайте, Сергей Николаевич, — негромко сказал Авилов и шагнул на доску.

Он старался ставить ноги так, чтобы не поскользнуться раньше времени. Казалось, что человек идет не навстречу смерти, а затеял какую-то странную игру над бездной.

Но всего несколько шагов сделал предсудкома… Раздался всплеск. Николай Павлович мгновенно исчез в пучине. На поверхности воды плавала лишь его черная фуражка с потрескавшимся козырьком…

На песчаной отмели все так же прогуливались пятнистые олени. Мирно шумел теплый ветер в вантах корабля…

Оглушенный совершившейся казнью, недвижимо стоял Яхонтов. Теперь его черед? Как сквозь стену, донесся до него голос Эразмуса:

— Отправим рыбам на корм и самозваного капитана!

Сергей Николаевич не сразу понял, что говорят о нем и его жизнь висит на волоске.

— Я полагаю, Евгений Оттович, болезнь этого господина не смертельна, — возразил со степенством Соловьев. — Думаю, что он не безнадежен. Его станут лечить от большевизма за колючей проволокой в бухте Горностай. Туда уже свезли первую партию…

Яхонтова отвели в форпик. Захлопнули тяжелый люк над головой. Снова он остался наедине со своей смертной тоской…

Над Приморьем спускалась черная ночь интервенции…

В полдень, когда туман рассеялся, на рейд острова Аскольд пришел портовый пароход. Все его трюмы, палубы и каюты были забиты арестованными коммунарами.

Яхонтову крикнули сверху, чтобы выходил из форпика. Его пересадили на пароход и вместе с очередной партией арестованных доставили в бухту Горностай, где на берегу за колючей проволокой стояли низкие лагерные бараки…

ПОСЛЕДНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

ГЕНЕРАЛ ПЕПЕЛЯЕВ СОВЕРШАЕТ БРОСОК

1

Для Сергея Николаевича Яхонтова недели, месяцы и годы пребывания в концентрационном лагере Горностай спрессовались в плотный пласт душевных и физических мук, страданий. Коротким светлым лучом осветило его жизнь лишь недолгое пребывание на свободе, когда партизанская армия Лазо освободила Владивосток от белых. Потом было вооруженное нашествие японцев в апреле 1920 года, и наступила мрачная пора интервенции. Яхонтова арестовали в первую же ночь, как только начался мятеж. Уже в концлагере Горностай узнал он о гибели Сергея Лазо, Всеволода Сибирцева и Алексея Луцкого.

Продажные правители в период белогвардейщины и иностранной интервенции менялись во Владивостоке, но в лагере Горностай все оставалось по-старому. Как и во времена колчаковского генерала Розанова, заключенные ломали камни в бухте, свозили их наверх, где строили новые арестантские бараки и воздвигали высокую стену вместо проволочного заграждения. Казалось, белой власти не будет конца. А ведь в центре России давно уже утвердились Советы.

Положение на Дальнем Востоке было сложное. На территории русского Приморья и в самом Владивостоке все еще находились десятки тысяч японских интервентов и белогвардейцев. Во избежание вооруженного конфликта молодой Советской Республики с империалистической Японией Совнарком РСФСР и ЦК РКП(б) весной 1920 года приняли решение создать «буферное государство» со столицей в городе Чите (буржуазно-демократическое по форме, но руководимое большевиками).

В это время во Владивостоке на смену братьям Меркуловым, управлявшим Дальним Востоком, к власти пришел генерал Дитерихс. И вот однажды в барак, где сидел Яхонтов в заточении, явился белогвардейский офицер в сопровождении трех солдат.

— Кто здесь Яхонтов, который при большевиках на миноносце «Грозный» служил и некогда имел звание прапорщик по адмиралтейству? — обратился поручик к заключенным.

У офицера нервно дергалось правое веко и дрожали пальцы, когда он начинал крутить порыжелый, прокуренный ус.

Яхонтов в недоумении смотрел на вошедшего, еще не догадываясь, зачем он понадобился этому поручику.

— Яхонтов — это я, — одернув на себе потертую флотскую шинель, представился арестант. — Да, я действительно служил некогда командиром на «Грозном» и имел звание прапорщика по адмиралтейству.

— Как же вы, офицер, и вместе с этими смутьянами клопов здесь кормите, вместо того чтобы послужить верой и правдой родине нашей, претерпевающей многие беды?

— Так вот и кормлю, — смутился бывший военмор. — Что делать…

— Следуйте с нами, мы найдем для вас дело! — обрезал поручик.

Извозчик доставил арестованного военмора и его конвоиров из бухты Горностай во Владивосток. На одной из улиц поручик грубо толкнул извозчика эфесом шашки, давая понять, чтобы тот остановил лошадей.

Яхонтов хорошо знал этот дом. Некогда в нем помещалось Управление военного порта, и ему приходилось бывать здесь. «Что теперь тут находится и зачем меня привезли сюда?» — кольнула в сердце тревога.

Поручик приказал Яхонтову идти вперед, и они оказались в полутемном коридоре первого этажа. Еще один поворот — и за открывшейся дверью просторной комнаты бывший прапорщик по адмиралтейству увидел сидевшего за столом морского офицера. На плечах его красовались золотые погоны капитана второго ранга. В первую минуту Яхонтов не узнал бывшего своего сослуживца по крейсеру «Печенга» мичмана Эразмуса. Гладко прилизанные волосы и большие залысины на лбу сильно изменили его внешний облик. Да и немудрено не узнать: ведь прошло уже немало времени с тех пор, как они виделись в последний раз.

— Ну вот мы и снова вместе, Сергей Николаевич, — наигранно веселым голосом произнес сидевший за столом морской офицер.

«Эразмус!» — удивился Яхонтов, по характерным интонациям голоса узнав в сидевшем перед ним человеке бывшего вахтенного начальника с крейсера «Печенга».

— Чем могу быть полезен? — машинально проговорил Яхонтов, растерявшись от непривычной обстановки служебного кабинета.

— Вы можете внести свой вклад в наше общее дело, Сергей Николаевич, — любезно проговорил Эразмус, сделав вид, что никогда и ничто не разделяло их прежде. — Мы переживаем трудную пору, и каждый человек, если только не погасло в нем патриотическое чувство, весьма нужен сейчас России.

— Какой России? — спросил арестованный военмор.

— Россия для всех нас одна, — вздохнул Евгений Оттович и осторожно пригладил волосы, слегка спадавшие ему на виски.

— Разве некому, кроме меня?

— Настала ваша очередь послужить отчизне: полагаю, у вас было достаточно времени поразмыслить над всем, что творится, да и наступила пора одуматься. Не вы один — многие офицеры совершали ошибки, когда началась смута в России, которую недальновидные люди называют революцией.

— Я теперь так далек от всего, — продолжал защищаться Яхонтов. — Да и слишком раскидало нас в разные стороны.

— Ну хватит. Я предлагаю вам должность старшего офицера и штурмана на военном транспорте «Защитник»! — повысил голос Эразмус. — Пользуясь законным правом помощника начальника военного порта, я назначу вам жалованье и кормовые деньги на время первого плавания. Поход предстоит трудный и неблизкий: конечный пункт следования порт Аян на берегу Охотского моря. Население Якутии и Охотского края восстало, как один человек, против большевистского ига. Таежные охотники, прибрежные рыболовы и горные старатели взяли в руки оружие и начали громить совдепы и ревкомы. На помощь восставшим направляется добровольческая дружина. Ее ведет генерал Пепеляев. В настоящий момент добровольцы готовятся к посадке на суда со всем своим вооружением и провиантом. Не хватает морских офицеров на кораблях, — озабоченно проговорил Эразмус. — Вот и пришла пора занять вам свое законное место на мостике военного транспорта. Не зря же вас учили морскому делу в Гардемаринских классах при вашем Восточном институте!

— Не зря, — согласился Яхонтов. — Я собирался воевать с немцами, но вот как все кругом обернулось. Вот уже сколько лет подряд льется русская кровь.

— Еще немало усилий потребуется, но порядок в стране будет наведен, — заявил Эразмус. — Кровавой метлой выметем из России красных.

— Но пока еще они управляют государством, а вы цепляетесь за кусок русской земли под названием Дальний Восток, — вставил Яхонтов.

— Согласны вы послужить родине в той роли, которая вам назначена по положению вашему и полученным знаниям? — начал терять терпение Эразмус. — Или предпочтете служению отчизне пребывание в лагерном клоповнике?

Жизнь опять ставила Яхонтова перед выбором. Но главный свой выбор он сделал еще на крейсере «Печенга». Изменять себе самому он не собирался.

— Я прошу, чтобы меня вернули обратно в бухту Горностай, — еле слышным голосом проговорил Яхонтов. У него сдавило дыхание при мысли, что снова предстоит заточение, и неизвестно еще, когда оно кончится.

— Это ваше последнее слово?! — со злостью прошипел Эразмус. — Или еще подумаете?

— Да, последнее.

— В таком случае я прикажу, чтобы отвели вас в городскую тюрьму! — рассвирепел Эразмус. — Потом передам в руки контрразведки. А там умеют прояснять мозги: редко кого из заблудившихся не удается привести к истинной вере. Конвойный! — завопил капитан второго ранга, утратив остатки терпения.

В кабинет вошел знакомый Яхонтову белогвардейский поручик и учтиво наклонил голову перед старшим по званию морским офицером.

— Отвести арестованного обратно в бухту Горностай? — осведомился конвойный офицер.

— Нет, поручик, вам предстоит сдать этого типа начальнику городской тюрьмы, — заключилЭразмус. — Пусть тюремных клопов покормит, коли не желает служить отечеству.

2

Михаил Константинович Дитерихс, принявший власть в Приморье от братьев Меркуловых, с юных лет увлекался религиозным мистицизмом. Он верил в общение человека с богом и таинственные культовые обряды. Сверхчувствительное восприятие жизни удивительным образом сочеталось у него с аристократическим презрением к простому люду.

При «верховном правителе» адмирале Колчаке Дитерихс был начальником штаба армии. Еще тогда он создавал мусульманские дружины и добровольческие полки под именами Иисуса Христа и девы Марии. Но ничто не помогло потомку обрусевшего немецкого барона в борьбе с красными. А уж он ли не мечтал восстановить на российском престоле династию Романовых?! Первой претенденткой на престол после расстрела царя Николая Второго была, по мнению Дитерихса, вдовствующая императрица Мария Федоровна. В случае ее отказа Дитерихс намечал в императоры Всея Руси дядю бывшего царя — великого князя Николая Николаевича.

Мечты генерала рухнули в феврале 1920 года, когда адмирала Колчака рабочие расстреляли в Иркутске, а Дитерихс оказался в Харбине.

В захудалой харбинской гостинице Дитерихса разыскал японский консул Яманучи.

— После гибели славного адмирала вы первый претендент на звание Верховного правителя России, — угодливо улыбаясь, объявил Яманучи. — Вам следует незамедлительно отправиться во Владивосток и возглавить белое движение в русском Приморье. Божественный микадо и правительство Японии не оставят вас. К вашим услугам будут пароходы с оружием. И японская армия не намерена уходить из Приморья до тех пор, пока вы не покончите с большевиками.

Дитерихс с великой радостью принял предложение японского консула в Харбине.

Не прошло и недели, как у власти в русском Приморье оказался Дитерихс. Теперь мечта восстановить на российском престоле Романовых казалась генералу близкой к осуществлению.

На открытие Земского собора во Владивостоке Дитерихс двинул пышную процессию, в первых рядах которой шагали архиепископы и архиереи в одеждах, украшенных золотом и серебром. С иконами, крестами и хоругвями следовало за ними чернорясное монашье воинство. Шли к зданию Земского собора на Светланской улице нарядно одетые дамы, лабазники, казачьи атаманы и каппелевцы, отставные урядники и жандармы. Военный оркестр торжественно играл «Боже, царя храни»…

Земский собор избрал Дитерихса главой Русского государства до восшествия на престол кого-либо из Романовых. Генерал, оказавшийся у «верховной» власти, начал свое правление с создания «священных» дружин. Нужно было наводить железный порядок в огромном крае. В далеких уголках Приморья — на Камчатке, Чукотке, побережье Охотского моря — действовали Советы депутатов трудящихся. В каждом отдаленном от Владивостока приморском городе и поселке существовали ревкомы…

Но главное, для чего предназначались дружины, — остановить продвижение частей Народно-революционной армии, которые настойчиво пробивались с севера в пределы Приморья.

К концу лета 1922 года земские рати под командованием генералов Молчанова, Вербицкого и Сахарова добились некоторого успеха в боях с частями Народно-революционной армии. Генерал Дитерихс, объявивший себя воеводой, ликовал. В это время до него дошли известия о восстании части населения коренных национальностей в Охотском и Якутском краях против Советской власти. Долгое время во Владивостоке не были известны подробности мятежа в таежных районах Приморья. Но вот прибыл оттуда к Дитерихсу за помощью человек, вставший во главе восстания и объявивший себя губернатором Якутской провинции. Они оказались вдвоем в просторном кабинете Приамурского воеводы: самозваный якутский губернатор Петр Андреевич Куликовский и царский генерал, начавший в молодости свою служебную карьеру пажом у императрицы Александры Федоровны.

Эсер и политкаторжанин, Куликовский всю свою жизнь бросался из одной крайности в другую — в поисках приключений. Было время, когда он считал себя борцом против самодержавия, находился в подполье, играл в конспирацию. Но постепенно, и сам того не замечая, он растерял все революционные идеи и стал злобным врагом Советской власти. Подступившая старость стерла в нем остатки былых увлечений.

Бывший политкаторжанин работал рядовым экспедитором кооператива «Холбос» в захолустном поселке Нелькан, когда разразился мятеж в необъятных таежных просторах. И когда к нему обратились за советом главари бунтовщиков, Куликовский воспылал вновь жаждой политической деятельности. Он предложил офицерский мятеж превратить в «народное восстание». А левацкие загибы ревкомов, губчека, ревтрибуналов помогли антисоветчикам. Якутские руководители, извратив решения Совнаркома, начали принудительное кооперирование таежной бедноты. Шаманы и правители местных племен — тойоны — лишались гражданских прав и высылались за Полярный круг. Звероловов заставляли гонять оленьи стада. Оленеводов прикрепляли к золотым приискам… Это вызывало у коренных жителей ропот и недовольство. И в такой обстановке совсем нетрудно было с помощью продажных местных вождей и хитроумных шаманов поднять неграмотных людей против Советов.

…— Сколько таежников поднялось против власти большевиков? — спросил Дитерихс после того, как услышал от бывшего политкаторжанина подробности о ходе восстания на Охотском побережье.

Куликовский замялся. Он превосходно знал, что число мятежных якутов, эвенков, коряков и тунгусов совсем незначительное. Большинство восставших — зажиточные люди, перекупщики пушнины, рыбы и добытого тяжким трудом старателей золота. К мятежникам примкнула небольшая часть бедняков, которых ловко сумели спровоцировать на вооруженное выступление шаманы. Вот эти-то слабые силы и были первоначальной опорой так называемого губернатора Якутской провинции — Куликовского.

— Тыщи три наберется в наших рядах звероловов и охотников во всех улусах, — солгал Куликовский.

— И что же вы, как губернатор, намерены делать теперь? — осведомился Дитерихс.

— Планируем собрать все имеющиеся военные силы в единый кулак и двинуть их на Якутск, пока не опомнились большевистские комиссары и не прибыла к ним помощь по Лене. — Куликовский глубокомысленно наморщил лоб, задумался. — Вот только с оружием у нас туговато, да и патронов мало, — произнес он после продолжительного молчания.

— Винтовок тысячи три и патронов сотню тысяч я отправлю в Охотск на первом же пароходе, который скоро выйдет из Владивостока, — пообещал Дитерихс.

— Еще нам потребуются крепкие офицерские части, закаленные в прошлых сражениях, — неуверенно произнес новоявленный губернатор Якутии.

— На днях из Харбина прибыла во главе с генералом Анатолием Николаевичем Пепеляевым тысяча добровольцев, и все они в основном офицеры, — объявил Дитерихс. — Я собирался сколотить из них еще одну земскую рать для борьбы с красными, чтобы поскорее освободить Хабаровск, но теперь изменил свое первоначальное решение. Это будет «священная» дружина, которая составит основной костяк повстанческой армии, чтобы сокрушить остатки большевизма в Якутском и Охотском таежных краях.

— Премного благодарен вам, господин генерал, — низко поклонился воеводе бывший эсер. — С такими-то силами да с таким опытным воителем, как Анатолий Николаевич Пепеляев, мы таких дел понаделаем…

— «Священная» дружина генерала Пепеляева спаяна крепким братством прошлых сражений с антихристовым воинством, — подхватил Дитерихс. — Господа офицеры и рядовые солдаты прошли вместе со своим славным генералом тяжкий путь до самой матушки Волги…

— Мы были недостаточно жестоки и не умели как следует ненавидеть, чтобы победить большевиков, — резюмировал Куликовский. — Слишком много с ними церемонились.

— Настало время, когда простой русский мужик спасет нас от окончательной гибели, — Дитерихс молитвенно поднял запавшие глаза и продолжал: — Большевистские комиссары не успели испоганить его светлую православную душу.

— Я думаю, летом будущего года земские рати и «священные» дружины двинутся на Москву. А вам следует как можно быстрее очистить весь таежный край от антихристовых слуг.

3

На берегу бухты Золотой Рог, где покачивались возле причала военный транспорт «Защитник» и канонерская лодка «Батарея», выгружали с японских грузовых автомашин ящики с эмблемами Страны восходящего солнца. Несколько сотен добровольцев в солдатских шинелях, по выправке напоминавших офицеров русской армии, столпились возле корабельных сходен. Шла погрузка десанта на транспорт и канонерскую лодку.

В центре добровольческой дружины, которую по настоянию Дитерихса стали называть «священной», находился генерал Анатолий Николаевич Пепеляев в окружении своих помощников. Двое из его приближенных — в генеральских шинелях с золотыми погонами, четверо — полковники.

Сквозь плотную массу добровольцев, суетясь и горделиво вскидывая седую голову, пробирался губернатор Якутской провинции Куликовский. Рядовым дружинникам неизвестен этот тощий с виду, немолодой уже человек с красными пятнами на худощавом лице, и они не торопились уступить ему дорогу.

Плотный, невысокого роста, с открытым, мужественным лицом, генерал Пепеляев разительно отличался от окружающих его людей в военной форме. Когда Куликовскому удалось наконец пробиться сквозь строй добровольцев, Пепеляев встретил его сдержанной улыбкой и представил губернатору своих соратников:

— Знакомьтесь, Петр Андреевич, это мои верные помощники: генерал Ракитин, генерал Вишневский!

Куликовский пожал им руки и начал суесловить восторженным голосом:

— Настал знаменательный час, господа! Этот памятный момент историки огненными буквами запечатлеют в своих анналах! Ваши имена, господа генералы, будут вычеканены в золоте, и кто знает, быть может, ваши фигуры отольют из бронзы и благодарные потомки поставят их на Красной площади в Москве?! Там же, где стоит монумент Минину и Пожарскому…

«Какой бред! Какие могут быть памятники, когда вся эта затея — безумие, — сдерживая клокотавшее в нем возмущение, думал генерал Ракитин. — Из холодной и безлюдной тундры пробиться к Москве — об этом могут мечтать лишь полоумные или отъявленные авантюристы…» Ракитин, некогда добравшийся со своей дивизией до самой крайней точки на оперативной карте в штабе Колчака — города Глазова, теперь мечтал о немногом: только бы упокоиться в русской земле, а не на чужом харбинском кладбище! Деятельный русский генерал, проделавший с белой армией тяжкое отступление от Волги до Тихого океана, не мог сидеть в Харбине сложа руки, когда отважный воин Пепеляев объявил набор добровольцев в этот безумный поход.

Генерал Пепеляев был настроен более оптимистично. Как трезвый политик и мастер военного дела, он понимал, что с тысячей дружинников и ватагой туземных мятежников реванша ему не взять. Но он рассчитывал на то, что по мере продвижения повстанческих войск в глубь Русской земли, его армия будет обрастать людьми, которые устали от большевистского засилья. Идея создать в Сибири «мужицкую республику», в противовес советской, не покидала генерала и в далеком Харбине. Теперь он чувствовал себя, как полководец перед решающим сражением. Но временами горькое сомнение разъедало душу Пепеляева. Уж слишком незначительна численность дружинников, которыми он располагал. Но какая-то неведомая сила влекла его в якутские тундровые просторы. «Все-таки своя эта земля, русская, наша, освоенная отважными первопроходцами, — размышлял генерал, — и лучше уж сгинуть в ней, нежели коротать свой век на чужбине».

— Я хорошо знаю местные условия и характер выступления, в котором приняло участие коренное население, — заговорил снова после продолжительного молчания Куликовский. — Исходя из практических соображений и военной тактики, я считаю необходимым нашу дружину разделить надвое и высадить в двух пунктах: первую партию добровольцев в Охотске, вторую в Аяне. По старому охотскому тракту основные силы дружинников под вашим, Анатолий Николаевич, командованием двинутся на Нелькан и дальше в Якутск. Охотский отряд под начальством одного из ваших генералов, усиленный отрядами восставших таежных жителей, двинется следом за вами и сумеет оказать помощь, если красные окажут серьезное сопротивление.

Соображения, которые высказал Куликовский, показались вполне разумными Пепеляеву, и он принял решение часть дружины под командованием генерала Ракитина направить в Охотск. На транспорте «Защитник» и канонерской лодке «Батарея» не хватило места для всех, отправлявшихся в Якутский поход. Небольшое количество прибывших из Харбина добровольцев разместили на двух рыболовных судах, в срочном порядке переоборудованных под маленькие военные транспорты.

Когда погрузка войска и военного имущества закончилась, генерал Пепеляев сдернул с головы фуражку, перекрестился и с тяжким вздохом произнес:

— С богом!

Генерал Вишневский и губернатор Якутской провинции последовали его примеру.

«Защитник» медленно отошел от причала и взял курс на выход из Золотого Рога. Следом за ним направились «Батарея» и два рыболовных судна. Верхние палубы четырех судов плотно усеяны дружинниками. Солдаты и офицеры сидели на ящиках, бухтах манильского троса, на корабельных кнехтах.

Генерал Пепеляев спустился в командирскую каюту «Защитника», чтобы отдохнуть после множества тревог и волнений, которыми были наполнены его дни после возвращения из Харбина.

Погода благоприятствовала плаванию четырех кораблей. На море безветренно, как бывает иногда в пору середины лета. Перед закатом солнца флотилия прошла через пролив Лаперуза. Охотское море слегка штормило, и свежие волны подкидывали на своих белых гребнях тяжело нагруженные корабли.

На траверзе Охотска «Защитник» взял курс на Аян, потащив за собой на буксире нагруженное солдатами и вооружением рыболовное судно.

Генерал Ракитин, обретя некую самостоятельность в своих действиях, приказал командиру канонерской лодки «Батарея» следовать в Охотск. Этот далекий от центра России город основали три столетия назад русские первопроходцы. Постепенно Охотск становился морским форпостом русского Севера. Здесь строили свои пакетботы капитаны Беринг и Чириков. Отсюда отправились они в великое плавание, чтобы открыть миру северо-восточный проход между Европой и Азией. Совершая свои кругосветные плавания, здесь, на самом краю Русской земли, отдавали якоря капитаны Кук и Лаперуз. Многое повидавший на своем веку не старый еще генерал понимал, что ведет русское воинство в город, который отважные землепроходцы сделали символом отечественной славы. И при мысли, что и на этот раз придется столкнуться в кровавой схватке с такими же, как он сам, русскими людьми, сердце генерала Ракитина наполнялось тревогой и болью.

4

Аян на побережье океана напоминал большой поселок, состоявший в основном из деревянных домов. Только каменный собор на Центральной площади да кирпичное здание Аянско-Азиатского банка нарушали его однообразный вид. А теперь этот крохотный городишко оказался в центре развернувшихся событий.

В первые же дни к генералу Пепеляеву прибились отдельные шайки восставших белогвардейцев, потрепанные регулярными войсками красного экспедиционного отряда, чей штаб находился в Якутии, на реке Лене. Небольшими партиями приходили примкнувшие к мятежу таежные охотники. В просторной избе, где расположился Пепеляев, кроме штабных офицеров находилась группа аянских тунгусов в лисьих малахаях, пыжиковых дошках, оленьих унтах.

Таежный тойон из племени тунгусов вручил генералу Пепеляеву перо священного черного ворона. Это был как бы символ вести о походе мятежных племен. Богатые скупщики пушнины, ловкие дельцы из числа старателей на золотых приисках подняли темных людей на борьбу против власти Советов. Тойоны обещали дать генералу ездовых оленей, сушеного мяса и красной рыбы.

И вот наступило утро ранней аянской зимы, когда генерал Пепеляев двинулся на Нелькан. Оттуда путь лежал на Якутск. Этот старинный тракт проложили первые русские землепроходцы. Им пользовались вот уже более двух столетий таежные охотники, царские чиновники, сборщики пушнины, и даже заморские путешественники, случалось, ступали на этот проторенный путь.

Теперь по этому узкому тракту, растянувшись на целую версту, двигалось разношерстное воинство. Множество ездовых оленей, запряженных в нарты, везли людей, оружие, боевые припасы и продовольствие. В пушистом снегу на извилистой таежной дороге олени прокладывали торный путь, по которому продвигались закаленные в походах воины. Натужно хоркали неприхотливые животные, послушные воле человека. Тонко скрипели полозья нарт, скользя по снегу. Густой пар поднимался вверх от распаренных спин оленей и дыхания людей. В морозном воздухе далеко разносилось эхо голосов.

Генералу Пепеляеву казалось вначале, что восставшие местные жители и отряды старателей хлынут к нему целыми сотнями, чтобы сделать дружину многочисленной, полнокровной и способной опрокинуть заслоны красных войск, которые встретятся на пути к Нелькану и Якутску. Но приходили единицы оглупленных тойонами тунгусов да перекупщики пушнины. Под началом генерала оказалось чуть больше тысячи человек. Окидывая взглядом растянувшийся обоз, Пепеляев охватывал разом все свое воинство, и невеселые мысли вновь и вновь приходили к нему. Утешало его лишь сознание, что в дружине находилось несколько сот бывших офицеров, числившихся рядовыми в ротах и взводах у седоусых полковников. «Они у меня станут драться каждый за пятерых: ни в огневом бою, ни в штыковой схватке не уступят любым красным», — с гордостью думал, о своих сподвижниках генерал Пепеляев.

В оленьем обозе двигался в Нелькан и Куликовский. Он намеревался оттуда добраться до своей губернаторской резиденции. На одной из стоянок, когда до Нелькана остался всего лишь дневной переход, временный губернатор Якутии и генерал Пепеляев сошлись под пологом из оленьих шкур. При свете коптилки с горящим тюленьим жиром Куликовский набросал на листе чистой бумаги текст обращения к красным бойцам.

«Братья-красноармейцы! — говорилось в воззвании. — Мы и вы — русские люди, нам одинаково дороги интересы родины, мы гордимся ее величием, а те, кто посылает вас расстреливать народ, убегут в первую трудную минуту… Перешедшим к нам до боя и во время боя предоставляется право вступать в наши ряды под бело-зеленое знамя свободы…»

Пепеляев несколько раз подряд прочитал короткое воззвание, нахмурил брови и поставил внизу свою подпись.

Тунгусский тойон отобрал проворного и расторопного охотника, чтобы тот провел дружинника в красноармейский лагерь для вручения письма.

Это был двадцатый день похода дружины Пепеляева. Головной офицерский дозор опрокинул небольшой отряд красных, преградивший дорогу, и первым вступил в захолустный Нелькан. Следом за ним приволокли полуопустевшие нарты терпеливые таежные олени. В пути дружинники съели все продовольствие, которое погрузили на нарты в Аяне.

Генерал Пепеляев и Вишневский рассчитывали захватить в порту Нелькан пароходы, нагруженные продовольствием для экспедиционного отряда красных. Но пустынными оказались деревянные нельканские причалы. Ни одного транспорта, ни единой рыбачьей лайбы не оказалось на воде. Красное командование заблаговременно вывело из порта все, что только могло держаться на плаву. Поселок тоже оказался пустым. Жители, напуганные приближением белого воинства, покидали свои дома и убегали либо в тайгу, либо под защиту Советской власти туда, где не удалось ее свергнуть мятежникам.

В опустевшем Нелькане не оказалось никаких съестных припасов. И тунгусы быстро увели своих оленей в тайгу. Сразу же начался голод. В поисках пищи дружинники, словно шакалы, бродили по обезлюдевшему поселку, стреляя оставшихся без надзора собак и садившихся на рыбные отходы ворон.

В штабе дружины все чаще слышались голоса о возвращении в Аян. Но наступила непредвиденная оттепель. Дороги раскисли. Назад пути не было. «Священная» дружина, сформированная в Харбине, очутилась в ловушке.

— Что будем делать, брат-генерал? — обратился Пепеляев к Вишневскому. Такого положения вещей в походе на Якутск начальник дружины никак не ожидал. Командуя одной из армий у Колчака, он почти в течение всей кампании имел растянутые коммуникации в глубину и по всему фронту. Но там было совсем иное. Ось продвижения войск проходила по железнодорожной магистрали, где на каждой станции имелись продовольственные склады и пакгаузы с вещевым имуществом. Кончались запасы продуктов на складах — к услугам интендантства зажиточные мужики в прифронтовых и тыловых селах…

— Надо еще раз обследовать дома местных жителей в этом богом забытом Нелькане, — дуя на замерзшие пальцы, прохрипел простуженным горлом генерал Вишневский.

— Только что вернулись посланные мной офицеры: никого, кроме нескольких дряхлых стариков, не обнаружили, — упавшим голосом проговорил Пепеляев. — Нашли несколько связок соленой рыбы да пару ящиков прочервивевших сухарей.

— Давайте подумаем вместе, Анатолий Николаевич, как выпутаться из этого скверного положения и продолжить выполнение возложенной на нас священной миссии, — ответил генерал Вишневский, повернув к Пепеляеву свое почерневшее на морозе лицо.

— А я уже пришел к решению! — воспрянул духом приунывший было Пепеляев. — Сейчас мы направим в ближайшие тунгусские стойбища команды солдат с расторопными унтер-офицерами, чтобы забирали всю оленину, какую заготовили местные жители на зиму. Да, надо запретить стрелять ворон, не то и до заразы недалеко. Как только установится немного нартовый путь, я поеду обратно в Аян. Вытрясу там столько мяса, муки и рыбы из толстобрюхих тойонов, сколько потребуется моей дружине. Пора развертывать войну с красными по всем правилам военного искусства — с тыловым обеспечением, фронтовыми резервами. Легкой победы нам не видать, брат-генерал.

— Да уж что верно, то верно, Анатолий Николаевич, — согласился Вишневский. — Дружина еще не побывала в серьезном сражении, а боевой дух в строю уже не тот, что был в самом начале похода.

— Первый же выигранный бой воодушевит братьев-дружинников! — Пепеляев старался приободрить генерала Вишневского.

Очень скоро на смену оттепели пришли ранние таежные морозы.

Генерал Пепеляев с частью штаба дружины укатил обратно в Аян.

Вишневский и самозваный губернатор Якутской провинции Куликовский повели белое воинство дальше, на поселок Амгу, откуда лежал прямой нартовый путь на Якутск.

5

В слабой морозной дымке тонула таежная глухомань. Негромко, будто жалуясь на свою судьбу, потрескивали могучие сосны. Впереди едва лишь угадывался путь для ездовых оленей.

Сводный отряд красных экспедиционных войск под командованием Яна Строда продвигался по таежной глухомани, чтобы освободить захваченный мятежниками порт Нелькан. Дорога для нарт, нагруженных боеприпасами и продовольствием, становилась все непролазней. Рослый, ширококостный латыш Строд соскакивал с нарт, брал в руки топор и первым принимался прорубать просеку. Следуя примеру командира, красные бойцы становились цепочкой и принимались рубить коренья и кусты, преграждавшие путь нартовому обозу.

Впереди отряда на расстоянии полуверсты двигалась головная походная застава. В один из дней двое бойцов из заставы привели к Строду захваченного с воззванием Куликовского рядового дружинника и проводника-тунгуса.

— Отвечай по правде: кто таков? — в упор глядя на пленного, сурово произнес Строд.

— Посланец генерала Пепеляева я, — отвечал бородач, весь закуржавевший от инея. — Послал меня к вам брат-генерал, чтобы без пролития крови все обошлось: ведь вы и мы — русские люди, единокровные братья.

— Значит, Пепеляев со своей дружиной выступил из Нелькана? — с притворным удивлением проговорил Строд. — И сколько дружинников находится под знаменем вашего генерала?

— Мне это в точности неизвестно, но, полагаю, больше тыщи нас, — промолвил пленный.

Это была новость, от которой любой на месте краскома Строда пришел бы в замешательство. Его сводный отряд насчитывал всего лишь пятьсот штыков. Якутский ревком направил его в тайгу для борьбы с отдельными шайками мятежников и мелкими отрядами местных белогвардейцев, выступавших с оружием против власти Советов. Встретить в тайге регулярные войска противника не входило в расчеты Якутского ревкома. Таежные охотники, повстречавшиеся на пути отряда, сообщили о занятии дружиной Пепеляева поселка Нелькан. Точно численности отряда белых Строд не знал.

— Сколько людей в вашей дружине? — продолжал Строд допрашивать пленного.

— Это — военная тайна, и брат-генерал строго взыщет с любого, кто ее разгласит, — потупился бородач. — Но я скажу, чтобы вы поняли: сопротивление не имеет смысла. В дружине нашей намного больше тысячи воинов, и половина из них — господа офицеры, — повторил пленный.

Не считаться с такой военной силой нельзя. Более того, победить такую дружину, наполовину состоящую из опытных профессиональных вояк-офицеров, трудно. А помощи ждать неоткуда. От Якутска, где находилась основная часть экспедиционного отряда, отделяли Строда восемнадцать суток невероятно трудного пути. Что делать? Отступить на более выгодный для боя рубеж? Двинуться дальше и встретить врага на марше? Остановиться здесь и начать строить завалы для обороны? Но сперва надо все узнать о противнике.

— Где находится в настоящее время генерал Пепеляев?

— Из Нелькана брат-генерал на быстрых оленях отправился в Аян, — ответил бородач.

— Кто же ведет теперь дружину против нас?

— Брат-генерал Вишневский.

— Что же у вас, даже генералы солдатам братья? — поинтересовался Строд.

— У нас даже офицеры называют рядовых не иначе как «брат-солдат».

— Для чего же Пепеляев, ваш брат-генерал, бросил вас, «своих братьев», в тайге? — иронизировал Строд.

— Генерал Пепеляев нас не бросал, — обиделся бородач. — Из голодного Нелькана он отправился в Аян за продовольствием.

— Так что же, плохо встречает тайга своих «освободителей»? — в том же ироническом тоне продолжал Строд допрашивать пленного.

— Да, в Нелькане мы застали сплошное запустение, — пожаловался краскому дружинник. — Лишь голодные собаки да бездомные кошки бродили по улицам, и никакой еды.

— И какой же вы выход нашли?

— Генерал Пепеляев тряхнул тойонов в тунгусских стойбищах, и те стали поставлять нам оленину, рыбу. А теперь из Аяна поступит нам продовольствие.

— Куда намерен вести дружину генерал Вишневский?

— Этого я не могу сказать. Не знаю.

Пленный сконфуженно потупился. Ему так хотелось, чтобы полюбовно встретились этот хмурый и строгий на вид красный командир и брат-генерал Вишневский.

Строд же думал иное. Он достал из полевой сумки блокнот, вырвал из него чистый лист и торопливо написал карандашом:

«Генерал! Вы бросали вызов всей Советской Сибири и России. Вас позвали сюда купцы-спекулянты и предатель — эсер Куликовский. Сложить оружие наш отряд отказывается, и предлагается вам сдаться на милость Советской власти, судьба которой не может решаться здесь. Строд».

— Отнесешь своему брату-генералу, — сказал он пленному, отпуская его на свободу.

Строд повел сводный отряд дальше, прорубаясь сквозь труднопроходимую тайгу.

Морозным февральским утром дозорные Строда ступили на просторную поляну с четырьмя тунгусскими ярангами. Бойцы так устали в таежном походе, что многие валились с ног. В отряде несколько бойцов обморозили конечности. Строд принял решение сделать привал, чтобы дать продолжительный отдых усталым бойцам и оленям.

— Что это за место? — спросил командир отряда у старого тунгуса. По всему было видно, что он старейшина рода, и все дела по размещению обмороженных и смертельно усталых бойцов Строд решил вести с ним.

— Эту поляну издревле тунгусы прозывают Сасык-Сысы, — отвечал старый тунгус, вытирая рукавом кухлянки обильно слезившиеся глаза.

— Что это означает по-русски?

— Лисья Поляна, — невозмутимо пояснил старейшина рода.

— Красивое название, — задумчиво протянул Строд.

«Что принесет нам утро? Сможет ли отряд продолжить движение в том же темпе?»

Всех обмороженных и выбившихся из сил бойцов Строд разместил в тунгусских ярангах. Остальные по его команде принялись рубить лапник и строить шалаши, чтобы укрыться от ветра. От лютого мороза спасались возле костров, которые Строд разрешил запалить, по одному около каждого шалаша.

Утро наступило ясное, чистое, морозное. В посветлевшем небе играли три солнца: одно настоящее и два ложных. Слабо потрескивали на морозе высоченные пихты. Они с трех сторон обступили Лисью Поляну. Деревья стояли плотной стеной, закрывая подступы к тунгусским ярангам. И лишь с четвертой, южной: стороны подходы к Лисьей Поляне оставались свободными. Лес там вырублен, но посреди можжевеловых кустов еще торчали кое-где обомшелые и иструхлявевшиеся пни.

Генерал Вишневский со своими дружинниками подступил к Лисьей Поляне в полдень, когда бойцы сводного отряда только приступили к еде.

— Отряд, занимай оборону! — скомандовал Строд.

Бойцы укрывались за валунами, поленницами дров и вели нестройный огонь из винтовок по дружинникам, которые с криками «Ура!» выбегали из леса на поляну.

Первую атаку отряд отразил легко и без потерь.

Вторая атака была более организованной и упорной. Дружинники преодолели край поляны и, укрываясь за стожками сена, стремительно приближались к залегшим в обороне красным бойцам.

— Пулеметы, огонь! — скомандовал Строд, подпустив белогвардейские цепи на близкое расстояние. И вот видны уже перекошенные от крика рты, глаза, полные лютой ярости, и красные, поблескивающие от пота лица врагов. Но вот уже падают белые дружинники на бегу и устилают своими телами Лисью Поляну. Отдельные из них полегли совсем близко от тунгусских яранг.

Генерал Вишневский потерял в двух атаках многих своих ветеранов, с которыми вместе выступил из Харбина. Он никак не ожидал, что измученные тяжким походом, голодные красноармейцы окажут такое упорное сопротивление. Генерал полагал, что, опытные в бою, хладнокровные и отважные, его офицеры легко прорвут оборону красных, и путь на Якутск будет открыт. Но две бесплодные атаки показали совсем иное. Вишневский понял, что ударом в лоб красных не опрокинуть. А без Лисьей Поляны не видать дружинникам Якутска как своих ушей.

Оставалось только ждать, когда прибудет из Аяна помощь да подоспеет из Охотска генерал Ракитин.

А чтобы не охладел боевой пыл у дружинников, Вишневский ежедневно устраивал вылазки. В промежутках между стычками он приказывал обстреливать позиции красных из винтовок и пулеметов.

Раненых красных бойцов сразу же относили в яранги, и отрядный фельдшер оказывал им медицинскую помощь. В помещении все время пылал в очаге огонь. Двое санитаров кипятили воду. Фельдшер делал несложные операции и перевязывал раны.

Строд решил любой ценой задержать на этой поляне белых и не пропустить их в Якутск. Генералу Вишневскому ничего другого не оставалось, как продолжать осаду Лисьей Поляны.

Воспользовавшись короткой передышкой, Строд позвал к себе старейшину тунгусов и отправил с шла ультиматум Вишневскому.

«Генерал! Вы думали в феврале взять Якутск, — писал Строд. — А весной собирались победоносным маршем пройти всю Сибирь. Но вы столкнулись с суровой действительностью, а не мечтой из сказки… Железная логика диктует вам, что никакой речи не может быть не только о Москве или Иркутске, но даже о Якутске. Ведь вы не сумели своими силами сломить даже наш небольшой отряд. И потому вторично предлагаю вам сложить на краю Лисьей Поляны все стрелковое оружие. После этого по двое выходить из леса. Командирским твердым словом обещаю, что никакого насилия никому из дружинников не будет причинено. Командир красного сводного отряда Ян Строд».

Двое суток никакого ответа от генерала Вишневского не было, хотя тунгусский старейшина оставался в лагере белых. А шел уже шестнадцатый день осады Лисьей Поляны.

И вдруг… Посреди яранг стали рваться снаряды. Строд понял, что к белым прибыло подкрепление. Каким-то чудом им удалось протащить по тайге орудие. Значит, Пепеляев не забыл о своем обещании, и теперь на стороне дружинников оказался явный перевес. От генерала Вишневского прибыл парламентер.

— Мы предлагаем вам сдаться! — заявил он. — Брат-генерал дает на размышление час. Если в течение часа не поднимете белый флаг — пощады не ждите!

Парламентер покинул душную ярангу. Строд приказал своему порученцу:

— Поднять красный флаг!

На длинном флагштоке весело заплескалось на свежем ветру пробитое пулями знамя отряда. Бойцы Строда запели «Интернационал». Грозная революционная песня победно звучала над Лисьей Поляной.

А вслед за этим начали рваться снаряды. Осколки вырывали одного за другим из красноармейской цепи. Потом последовала атака белых. Дружинники, выставив штыки, плотной стеной подступали к ярангам, где находился центр обороны. И снова дружно в лад заговорили по команде Строда пулеметы.

Атака белых и в этот раз захлебнулась.

Строд понимал, что Вишневский не оставит в покое защитников Лисьей Поляны. Надо ожидать еще более яростной атаки. Бой предстоял не на жизнь, а на смерть.

Кирками, штыками и лопатами красные бойцы сумели вырыть в мерзлой земле неглубокие окопы. Но это показалось Строду недостаточным.

— Строить баррикаду! — приказал командир. — Пусть это и оскорбит память павших, но у нас нет иного выхода: складывайте тела погибших бойцов и убитых дружинников перед нашими окопами!

Быстро начала вырастать баррикада на переднем крае обороны Лисьей Поляны. Крест-накрест ложились в поленницах из мертвых тел схваченные морозом павшие бойцы из отряда и убитые в бесплодных атаках дружинники. Остекленевшие глаза покойников равнодушно глядели в низкое оловянное небо. И даже полыхавшее среди пихт предзакатное солнце, казалось, не в силах смутить безмятежное спокойствие мертвых, которым предстояло исполнить последнюю службу, дабы установился мир на русской земле.

Снаряды, выпущенные белыми из единственного орудия, местами разметали баррикаду, составленную из мертвых тел, но разрушить ее полностью не смогли. С громкими криками «Ура!» дружинники устремились на центр обороны красных. Генерал Вишневский с револьвером в руке шагал позади наступающей цепи, громкими криками подгоняя отстающих дружинников. Он рассчитывал, что офицерская рота сумеет преодолеть баррикаду и прорвется к ярангам, где находился штаб отряда. На гребне баррикады разгорелась жаркая рукопашная схватка. Противники дрались прикладами винтовок, кололи друг друга штыками. Звонко взрывали воздух одиночные револьверные и винтовочные выстрелы.

— Боевые орлы! Отважные красные бойцы! — воскликнул первым поднявшийся на баррикаду командир отряда. — Мы прошли тысячу верст по якутской тайге не для того, чтобы отдать эту поляну белым генералам! Вперед! В атаку!

И красные бойцы, несмотря на страшную усталость последних осадных дней, поднялись из окопов вслед за своим командиром. Офицерская рота не выдержала штыкового удара. Натиск бойцов был неожиданным и ошеломляющим. Опрокинутая атакой красных, наполовину поредевшая офицерская рота увлекла за собой в бегство и остальную часть дружины. Напрасно уговаривал и увещевал братьев-дружинников генерал Вишневский: прекратить начавшуюся панику было не в его силах. Каждый стремился поскорее убраться подальше от этой страшной поляны, на которой осталась лежать большая часть белого воинства.

Трехдюймовое орудие с небольшим запасом снарядов оказалось в руках красных бойцов. Десятка два дружинников, раненных во время атаки, сдались в плен.

Тунгусский старейшина, чей род издавна пас оленей на Лисьей Поляне, вернулся наконец к пославшему его парламентером командиру отряда. Но пришел он не один. С ним вместе вошел в ярангу, где находился Строд возле раненых бойцов, немолодой сухопарый человек в овчинном тулупе и лисьем малахае.

— Кто это? — обратился Строд к старейшине.

— Прятался в сене, плохой, однако, человек, — отвечал старейшина.

— Вы — кто? — обратился Строд к незнакомому.

— Я — Куликовский, временный губернатор Якутской провинции, — залязгал зубами человек в лисьем малахае.

— Самозванец, а не губернатор, — произнес Строд. — Насколько мне известно, в прошлом вы — политический ссыльный?

— Да, я из политкаторжан, но так все в жизни перепуталось, — упавшим голосом проговорил Куликовский.

— За все преступные контрреволюционные действия вам придется держать строгий ответ перед революционным трибуналом! — сурово объявил Строд. — Увести арестованного!

6

«Его превосходительству Дитерихсу Михаилу Константиновичу, — писал генерал Пепеляев, сидя в просторной горнице аянского мехоторговца Киштымова. — Во глубине якутской тайги, на военной тропе древних охотничьих племен, верящих в бога нашего так же, как все православные люди, я выступил в тысячеверстный поход с добровольческой дружиной. С божьей помощью мы отобрали у красных порт Нелькан, отбросив их нечестивое войско от побережья в глубь непроходимых лесов. К несчастью, в походе иссякло все продовольствие, а большевистских пароходов с провизией, на что мы рассчитывали, в порту не оказалось. Мне пришлось возвращаться в Аян, чтобы организовать снабжение наступающей армии. Генерал Вишневский повел войско дальше. Под священным знаменем Иисуса Христа он возьмет Якутск, и мы двинемся дальше через всю Сибирь к светопрестольному граду Москве…»

Вера в успех тысячеверстного таежного похода у Пепеляева сильно поколебалась с того дня, когда он со своей дружиной вступил в порт Нелькан. Просыпаясь по ночам в холодном поту, генерал озабоченно начинал размышлять: «Можно ли пройти через всю Сибирь по страшному российскому бездорожью до Москвы? Коли Александр Васильевич Колчак с многотысячной своей армией, даже двигаясь по железнодорожной магистрали, с грехом пополам смог лишь кое-где достичь Волги-матушки, то каково нам придется при походе на Москву через Якутск? Кошмар все это! Не светлая явь, как мне в Харбине казалось, а кровавая фантастика! Если бы войско наше разрасталось в походе как снежный ком, катящийся с горы, а то ведь приходят в дружину единицы. И кто к нам приходит? Разочаровавшиеся в жизни искатели приключений, неудачники-старатели, темные и неграмотные таежные охотники, которых обманули тойоны и шаманы…»

В горницу на зов генерала явился его адъютант подполковник Менгден. Лощеный остзейский барон с хитроватым прищуром серых крохотных глаз под густыми, сросшимися на переносице бровями и косым аккуратным пробором, пахнущий дорогим американским одеколоном, остановился в трех шагах от командующего и, учтиво наклонив голову, вежливо проговорил:

— Я вас слушаю, брат-генерал!

— Для солдат эти штучки и хороши, быть может, Оскар Леопольдович, а нам с вами не к чему изворачиваться друг перед другом, — раздраженно произнес Пепеляев. — Я позвал вас по делу: надо послать во Владивосток это донесение, — протягивая запечатанный конверт, продолжал он, смягчившись. — На парусно-моторной шхуне фирмы «Олаф Свенсон», что стоит сейчас возле причала, служит помощником шкипера русский человек, бывший морской офицер с канонерской лодки «Маньчжур». Вот с ним и передашь донесение. Завтра шхуна отправляется с пуганым товаром во Владивосток. Через несколько дней этот мой доверенный человек сумеет передать донесение Михаилу Константиновичу Дитерихсу.

— Слушаюсь, Анатолий Николаевич, — принимая пакет, осклабился барон Менгден.

Отпустив адъютанта, Пепеляев направился в столовую, где ожидал его за обеденным столом хозяин дома — татарин Ариф Арифович Киштымов. Дочь мехоторговца молча накрывала на стол. Розовая малосольная лососина, кетовая икра, тонко нарезанная оленина ломтями лежали на серебряных узких тарелках. Казанский купец Киштымов не раз бывал в Петербурге и всякий раз привозил оттуда дорогую и красивую посуду.

— Приятного вам аппетита, дорогой Анатолий Николаевич, — привстав за столом, подобострастно заулыбался Киштымов, — Наконец-то мы о делах наших сможем поговорить.

— Да, я вас охотно выслушаю, Ариф Арифович, — учтиво произнес Пепеляев.

Киштымов всячески старался заслужить доверие и благосклонность командующего белыми войсками.

— С дальних тунгусских становищ, аж от самого Маяхана, стали поставлять звероловы добытые меха, — торопился обрадовать Киштымов генерала. — Ваш приход на Аян пробудил край от спячки, в которой пребывали охотники при большевиках. Половину закупленной пушнины, как вы пожелали, я откладываю в ваши лабазы для военных нужд. Все идет, как условились, дорогой Анатолий Николаевич. Но часть пушного товара перехватывает на аукционе Джон Гудселл, представитель фирмы «Олаф Свенсон». Опять навез много разных товаров этот ловкий американец.

— Чем же он торгует на таежном аукционе? — заинтересовался Пепеляев.

— Охотничьими ружьями, порохом, дробью — всем, что в первую очередь надобно охотнику, — с готовностью отвечал Киштымов. — Кроме того, привозит сахар, муку и соль — самые нужные продукты для туземного народа. А уж до чего падки таежники до спирта, так не приведи господи! Вот и спаивает тунгусов Джон Гудселл. И дерет с них потом три шкуры. Может быть, вы, Анатолий Николаевич, сумеете как-нибудь урезонить проходимца Гудселла.

— Можно попытаться, но мы сильно от них зависим, Ариф Арифович, — невесело протянул Пепеляев.

— Крепко все перепуталось в судьбах русских людей и всех нас с приходом большевиков к верховной власти в Москве, — произнес в задумчивости Киштымов. — Вот и вас, Анатолий Николаевич, вижу, одолевают думы-заботы!

— Забот в нашем воинском деле хоть отбавляй, — охотно согласился Пепеляев с хозяином дома. — А в этом кошмарном походе против большевистских орд я вовсе покой потерял: шутка ли, пробиться по такой труднопроходимой местности до Якутска, а потом пройти через всюСибирь? Я — коренной сибиряк, и тайга мне не страшна, но как подумаю о бедных солдатиках — братьях по несчастью, так у меня голова пухнет.

— А не обернется крахом все это? — спросил Киштымов и растерянно заморгал редкими ресницами.

Пепеляев молча уставился на хозяина дома, осмелившегося вслух высказать мысль, которая терзала его самого. Он невольно вспомнил о лейтенанте Соловьеве, с которым свела его эмигрантская судьба на острове Квельпарт, где застрял морской офицер со своим кораблем «Магнит». А после того как Соловьев выгодно продал судно китайским мореходам, Пепеляев вступил с ним в пай и с тех пор поддерживал дружеские отношения с бывшим лейтенантом. Захватив часть Охотского побережья, генерал выделил компаньону рыболовные угодья и участки в районе Командорских островов для охоты на морских котиков. На деньги, приобретенные от продажи военного транспорта, Соловьев купил парусно-моторную шхуну «Святой Михаил», укомплектовал ее частью команды «Магнита» и стал промышлять охотой на пушного зверя у берегов своей бывшей родины.

Генерал Пепеляев чувствовал себя неуверенно на побережье Охотского моря; отрезанный от внешнего мира огромными водными пространствами, он не имел под руками судов, годных для дальнего плавания. Еще осенью Пепеляев приказал Соловьеву своей генеральской властью прибыть с Командоров в Аян на шхуне, как только получит но радио закодированный сигнал. Все свои расчеты в случае краха Якутской операции Пепеляев строил на том, что сумеет благополучно выбраться из порта Аян на судне «Святой Михаил».

За время пребывания генерала на побережье для него реквизировали немало пушнины у таежных звероловов, якобы предназначенной для военных нужд. В цивилизованной стране такое богатство равноценно золотому запасу, на который можно приобрести немало оружия либо жить припеваючи. Пепеляеву припомнились последние дни отступления Колчака к Иркутску вместе с золотым запасом России. Когда эшелон проходил вблизи китайской границы, кто-то из штабных генералов предложил «верховному правителю» бежать с частью российского достояния через недалекую границу в Китай. «Русскому адмиралу не нужно русское золото», — заупрямился Колчак. «Поживи Александр Васильевич с годик в Харбине, как мыкался там я, не стал бы с таким пренебрежением отмахиваться от уймы богатства, которое само плыло ему в руки», — подумал о «верховном» генерал Пепеляев.

— К сожалению, Ариф Арифович, ратное счастье переменчиво и разное может приключиться на таежной военной тропе древних охотничьих племен, — после продолжительного молчания молвил генерал. — Быть может, Джон Гудселл станет нам с вами якорем спасения.

— Вот тогда-то вы и помянете добрым словом аянского мехоторговца Арифа Арифовича Киштымова, — заключил хозяин дома, отодвинув подальше от себя тарелку с тонко нарезанным нежно-розовым лососем. — Та пушнина, которую по моему настоянию отчуждали от себя местные заготовители, ой как вам понадобится в Америке. Сможете до глубокой старости безбедно прожить на чужбине.

Закончив с едой, Пепеляев поднялся и широкой вальяжной походкой направился в пушно-меховой лабаз, примыкавший к дому Киштымова. Нестарый еще, но огрузневший раньше времени богатый мехоторговец засеменил на коротких ногах следом за генералом.

Они прошли по узкой бревенчатой галерее и вступили в просторное помещение, срубленное из вековых лиственниц. На длинных вешалках отливали серебром и чернью связки соболиных, норковых, песцовых и лисьих шкур. Богатства эти радовали глаз генерала, согревали душу.

— И как вы полагаете, Ариф Арифович, сколько это может стоить сегодня в долларах на пушно-меховом аукционе в Нью-Йорке либо Лос-Анджелесе? — поинтересовался Пепеляев.

— Судя по цене прежних, проданных на американских аукционах партий нашей пушнины, тысяч семьсот, не меньше, — прикинул на глаз Киштымов. — Может, немного больше.

— Я бы желал, чтобы сумма нашей будущей прибыли округлилась, — улыбнулся Пепеляев.

— Понимаю, понимаю вас, ваше превосходительство, — одобрительно закивал Киштымов.

Довольный осмотром пушных лабазов, Пепеляев вернулся в дом. Там его ожидал подполковник Менгден, только что возвратившийся со шхуны фирмы «Олаф Свенсон».

— Передал ваше донесение прямо в руки капитану второго ранга Карташеву, Анатолий Николаевич! — доложил Менгден. — Денька через четыре его получит Михаил Константинович Дитерихс.

— Получит теперь, наверно, но вот наши дела не выглядят лучшим образом, — тяжко вздохнул Пепеляев. — Я уже сожалею, что так блистательно описал последнюю нашу викторию в этом донесении и обнадежил главу Земского собора. Что-то нет никаких известий от генерала Вишневского. Как там у него дела? Судя по времени, дружина уже должна пробиться к Якутску. Да и нарочный мог бы уже примчаться в Аян, на оленях.

— Да, известий от них мы не имеем вот уже скоро три недели, — подхватил Менгден.

— Это долгое неведение о делах Вишневского меня встревожило. — Пепеляев нервным движением отодвинул от себя чернильный прибор, вырезанный местными мастерами из моржового клыка, и плюхнулся в кресло.

Они молчали какое-то время. Пепеляев в горьком раздумье уставился в пространство, не замечая стоявшего в трех шагах адъютанта. Потом, как бы стряхнув с себя оцепенение, генерал произнес:

— Надо послать нарочных и все выяснить.

— Три дня назад я уже послал по следу генерала Вишневского расторопного офицера в сопровождении таежного охотника, который хорошо знает дорогу и неоднократно ездил зимой по этому тракту в Якутск.

— А какое вы ему дали задание?

— Приказал перехватывать всех проезжающих по якутскому тракту, задерживать промысловиков и старателей, возвращающихся с отдаленных приисков. Может быть, кто-либо из них знает о продвижении дружины? А лучше, если удастся встретить в пути посланца от генерала Вишневского.

— И что же?

— Ни слуху ни духу нет пока от моего надежного посланца: словно в воду канул.

— Будем ждать, ничего другого нам не остается, — молвил Пепеляев.

Ждать пришлось еще двое суток. Потом все прояснилось.

Мучаясь от неизвестности, Пепеляев в сопровождении подполковника Менгдена стал выходить днем на якутский тракт, чтобы первым встретить возвращавшегося из дальней поездки нарочного. И встретили… Потрепанная в бою на Лисьей Поляне дружина тащилась на Аян. Измученные олени тянули тяжело нагруженные нарты, на которых лежали стонущие от ран дружинники. Число воинов уменьшилось вдвое. Половина дружины осталась лежать на заснеженной поляне Сасык-Сысы.

Генерал Вишневский с трудом слез с передней нарты, чтобы доложить командующему о возвращении. Лицо его почернело от мороза: пятна обморожения покрывали ввалившиеся щеки генерала, побывавшего со своим воинством на Лисьей Поляне.

— Что случилось?! — спросил Пепеляев, сверля помутневшим взглядом побывавшего в жарком деле генерала.

— Мы не смогли пробиться к Якутску, Анатолий Николаевич, дорогой мой! — последние слова Вишневского перешли в судорожные рыдания. Плечи генерала тряслись от мучительного плача.

— Да возьмите же себя в руки, наконец, на вас смотрят дружинники, — сурово упрекнул Пепеляев собрата по оружию.

Справившись с рыданиями, Вишневский начал докладывать:

— Нам оставалось преодолеть каких-то два перехода до Амги, и путь на Якутск становился открытым. Но к несчастью нам встретилась открытая просторная поляна с несколькими тунгусскими ярангами…

— Ну и что! — торопил Вишневского генерал Пепеляев.

— А то, что на этой поляне под названием Сасык-Сысы ожидала нас засада, — старался сгустить краски Вишневский.

— Откуда у красных взялись превосходящие численность дружины наличные силы?

— По Лене еще осенью приплыл на двух пароходах сводный экспедиционный отряд красных, — пояснил командующему Вишневский. — Большую часть этого отряда большевистский ревком выслал из Якутска нам навстречу. Мы подошли к этой поляне уже порядком измотанные. Они тоже успели пройти приличное расстояние от Якутска…

— Следовало вести в пути усиленную разведку… выслать вперед дозорных, — упрекнул Вишневского Пепеляев.

— Была у меня и разведка хорошо налажена, и дозорные высылались, — оправдывался генерал, проигравший сражение.

— Так почему вы разбиты?

— Это мы с вами, Анатолий Николаевич, разбиты! — не выдержал упреков Вишневский. — Сам ход истории против нас. Вся наша затея, которую мы задумали с вами в Харбине, — бред, кошмарная фантастика! Хотя бы часок побывать вам на Лисьей Поляне, Анатолий Николаевич, и вы бы тогда поняли, что на их стороне страшный союзник — чувство правоты в этой жестокой схватке. Я ни в чем не могу упрекнуть господ офицеров. Они дрались безупречно и держались под огнем противника как истинные рыцари.

— В вашем распоряжении было орудие с достаточным запасом снарядов, — выискал новый аргумент для обвинения генерал Пепеляев, — Разве красные тоже сумели протащить свои пушки сквозь таежные дебри?

— Нет, Анатолий Николаевич, к счастью, орудий у красных не оказалось.

— Так почему вы не сумели разметать снарядами их жалкую оборону?

— На их стороне сражались даже мертвые, — устало поник головой Вишневский.

— Ка-ак?!

— Они соорудили баррикаду из мертвых тел, своих и наших. Мы даже штыковой атакой не смогли вышибить их оттуда.

— Кто командовал большевистским отрядом? — в голосе Пепеляева угадывалось нескрываемое любопытство.

— Какой-то латышский фанатик Ян Строд возглавлял красных.

— Этот фанатик умело действовал в тылах моей армии осенью девятнадцатого года, — заметил Пепеляев…

7

Какое-то время чувство растерянности не покидало Пепеляева. Он не находил себе места в просторных хоромах мехоторговца Киштымова. Никак не хотелось поверить Пепеляеву в то, что бывший красный партизанский вожак сумел победить в открытом бою закаленных многолетним боевым опытом воинов-офицеров, которыми руководил славный генерал с безупречной репутацией. «Неужели все наши усилия оказались напрасными, а идея создать Сибирскую республику лишь сумасбродная затея? — размышлял генерал. — А может, само провидение ниспослало нам новые несчастья и беды? Что делать? Связаться с японцами и попросить их оказать помощь в борьбе с красными? Нет! Это приведет к тому, что никакой республики в Сибири не будет, а вся эта огромная территория с неохватными лесами, золотодобычей и пушными факториями, которая прежде была частью Великой России, станет японским протекторатом. У япошек нам, русским, никакой помощи просить не следует! Значит, рассчитывать следует только на самих себя».

Пепеляев пришел к выводу: в данной обстановке следует двинуть из Охотска все наличные силы, которые удалось сколотить там генералу Ракитину. Он полагал, что Охотский гарнизон, по всей видимости, теперь превышает тысячу опытных воинов. А если отряд Ракитина усилить теми дружинниками, которых привел в Аян Вишневский после неудачного сражения на Лисьей Поляне, то получится внушительное воинство. После упорного и продолжительного боя латышский фанатик Ян Строд сильнее не стал, а потому схватку с красными следует возобновить. И в Харбине Пепеляев понимал, что борьба за Сибирь предстоит упорная, кровопролитная и жестокая. Но то, с чем он столкнулся на пути в Якутск, превзошло все его ожидания.

«Ну что ж, будем сражаться до конца, — думал он, вымеривая шагами просторную комнату в чужом доме. — Мы держимся за свою, русскую землю. А на родной земле и умереть не страшно».

«Генералу Ракитину в Охотске, — написал Пепеляев нервным почерком. — Приказываю двинуть по тракту все находящиеся в вашем ведении наличные силы. По прибытии в Аян ваш отряд будет усилен моей дружиной и нацелен на Якутск».

Нарочному строго-настрого приказали ничего не сообщать Ракитину о неудачном сражении на Лисьей Поляне, чтобы не вселить панику в рядах охотских дружинников.

Получив приказ командующего выступить из Охотска, генерал Ракитин вызвал к себе полковника Шеломова, командовавшего уфимскими стрелками, которые, как и в Харбине, держались особняком от офицеров.

— Поднимайте свой батальон, выступаем сегодня из Охотска и следуем в Аян! — отрывисто проговорил генерал. — Да, передайте полковнику Худорожко, чтобы тоже вывел свой батальон на аянский тракт.

— Слушаюсь, брат-генерал, — медленно выговорил Шеломов. Это был порывистый, стройный и совсем еще не старый офицер.

— Как обстоят у вас дела с тяглом? — поинтересовался Ракитин.

— Часть нартового обоза мы отдали каппелевцам, но и нам хватит тягла, чтобы посадить батальон в нарты.

— Ну и великолепно. Действуйте, полковник, — сказал генерал и отпустил Шеломова.

Огромный олений обоз, состоявший из нескольких сот ездовых нарт, удалось вывести на аянский тракт лишь к утру следующего дня. В голове обоза находились самые сильные олени. Они везли офицерские роты из корпуса покойного генерала Каппеля. Примкнувшие к мятежу охотные люди двигались следом за офицерской ротой. Замыкающим генерал Ракитин назначил один из батальонов резерва.

Принимавший участие во множестве разных сражений, Ракитин хорошо понимал всю сложность полуторатысячеверстного похода из Охотска в Якутск через порт Аян, где ждало его подкрепление. Смутные слухи о неудачном сражении на Лисьей Поляне, которые приносили в Охотск таежные следопыты, не на шутку взволновали генерала. «А ведь у Пепеляева и Вишневского под началом самые надежные и сплоченные офицерские батальоны! Почему же они не смогли одержать победу над малочисленным и слабо вооруженным большевистским отрядом? А может быть, слухи о поражении наших войск на Лисьей Поляне специально распространяют агенты большевиков, чтобы посеять панику в рядах дружинников? Но почему в таком случае не известил меня о результате закончившегося сражения сам Анатолий Николаевич?» Под монотонный шум ветвей над головой, скрип полозьев и хорканье оленей невеселые думы одолевали генерала Ракитина.

Верст двадцать успел пробежать по аянскому тракту олений обоз с дружинниками, когда к генералу Ракитину подбежал нарочный из офицерской роты. Запыхавшийся, взволнованный, раскрасневшийся на морозе посланец от бывших каппелевцев отрывисто доложил:

— Ваше благородие, брат-генерал, впереди нашей роты движется подозрительный обоз!

— Почему не задержали обозных? — властным голосом вопросил закутанный в медвежью полость Ракитин.

— Мы никак не можем настигнуть подозрительных обозников, — начал оправдываться каппелевец. — Они несутся впереди нас как угорелые. Лишь один раз перед крутым поворотом нартовой дороги нам удалось заметить впереди хвост обоза. Зато след полозьев после них остается отличный.

— Выслать вперед самых быстрых ездовых оленей с хорошо вооруженной головной походной заставой и непременно задержать обозных! — приказным тоном произнес генерал. — Надо выяснить, что за люди оказались на пути следования нашей дружины.

— Слушаюсь, брат-генерал! — каппелевец лихо козырнул и побежал догонять свою роту.

Сообщение офицера встревожило Ракитина.

«Кому бы это вздумалось в такую пору отправиться из Охотска с обозом в Аян? И почему не было на тракте следов нартовых полозьев, когда мы отправлялись в поход? Не могли же обозные по воздуху пройти начальный отрезок пути!»

Ответом генералу послужила начавшаяся стрельба в голове походной колонны. В частую винтовочную трескотню вплетались гулкие пулеметные очереди. «Откуда могли здесь красные взяться?» — недоумевал Ракитин. Принимать такого рода встречный бой ему отродясь не приходилось. Генерал выбрался из нарт, чтобы руководить начавшимся сражением. Стрельба теперь доносилась с трех сторон. Красные охватывали полукольцом растянувшуюся на аянском тракте дружину.

— Братья-дружинники! Отбросим большевистских вояк и очистим аянский тракт! — размахивая револьвером, взывал к мужеству белых воинов генерал Ракитин. По тщетно пытались организовать оборону на голом нартовом пути полковники Шеломов и Худорожко. Напрасно бросалась в бесплодные штыковые атаки офицерская рота, припавшая на себя первый огневой удар. Красные, словно бесплотные тени, стреляли по обозу из-за укрытий: поваленных бурей лиственничных стволов, придорожных пней и валунов.

В красном свете разрывов ручных гранат Ракитин видел мечущихся в страхе оленей, нагромождения перевернувшихся нарт, запутавшихся в оленьих упряжках дружинников.

Вечерние сумерки быстро сгущались, и управлять боем, в котором невозможно даже разглядеть, где свои, а где чужие, генералу Ракитину становилось все трудней. Это не похоже на сражение, в котором противоборствующие стороны дерутся с равными возможностями. Невидимые в темноте сгустившихся сумерек, красные воины насмерть били оказавшихся в бедственном положении дружинников. Они применили смелый партизанский маневр по окружению противника на узком нартовом пути и громили обоз, пока хватало патронов и ручных гранат.

Напрасно недоумевал Ракитин: откуда взялись здесь красные? Это не была регулярная часть Красной Армии. В нападении на нартовый обоз с дружинниками приняли участие отступившие из Охотска караульная рота, комендантский взвод, отряд охраны порта и примкнувшие к ним партизаны. А возглавил эту операцию член Охотского ревкома Иван Должнов, сумевший сколотить из разрозненных групп крепкий воинский коллектив. Долгое время отряд выжидал, когда дружина Ракитина выберется из Охотска и отправится на соединение с главными силами. И дождались наконец!..

Бой на аянском тракте стих так же внезапно, как и начался. В наступившей тишине Ракитину неестественно громкими показались стоны и вопли раненых. Ему почудилось, будто стонет и вопит весь этот огромный высокий лес, подпиравший вечернее небо с частыми, высыпавшими повсюду колючими звездами.

— Фельдшер! Врач! Санитары! Да сделайте же что-нибудь! Прекратите эти мучения! — кричал генерал истошным голосом.

Стоны и вопли раненых не прекращались всю ночь. Полковой врач, трое санитаров и два фельдшера трудились изо всех сил, но даже перевязывать людей не успевали. Кое-кто из раненых истек кровью и умер, не дождавшись помощи.

Зимнее утро принесло новое бедствие дружинникам. Подмораживать начало еще с вечера, а восход солнца принес с собой сорокапятиградусный мороз. Небо сделалось оловянным.

Ракитин потребовал от командиров батальонов и офицерской роты доложить о потерях. И каким же неутешительным оказался результат ночного боя! Только убитыми дружина потеряла третью часть воинов. Раненых и обмороженных оказалось не меньше. С оставшимися дружинниками не приходилось и помышлять о продолжении похода на Аян и дальше — в Якутск.

По приказу генерала нарты стали поворачивать назад. Только возвращение в Охотск могло спасти дружину от окончательного разгрома и бесславной гибели людей.

8

Отсутствие вестей от Ракитина встревожило генерала Пепеляева.

«Что с ним случилось? — в беспокойстве думал генерал. — Прошло уже столько времени, а охотских дружинников все нет. Не могла же пурга бесследно замести снегом целую тысячу воинов!» Беспокойство не проходило. Пепеляев послал нарочных навстречу Ракитину. Но они не вернулись.

Можно было бы связаться с генералом Ракитиным по рации: в Охотске имелась исправно функционирующая городская радиостанция. Но у Пепеляева рация, снятая с крейсера «Печенга» и в самом начале похода действовавшая исправно, на подходе к Нелькану вышла из строя, и починить ее никак не удавалось.

— Анатолий Николаевич, я думаю, мы сможем связаться с Охотском с помощью рации, которая есть на шхуне фирмы «Олаф Свенсон», — подсказал Пепеляеву подполковник Мегден. — Я уже имел разговор по этому поводу с помощником капитана Карташевым. Он обещал мне все устроить. Вот только радист там канадец и ни бельмеса не смыслит по-русски.

— Лишь бы рация была в исправности да чтобы настроил ее этот канадец на нужную нам волну, а текст радиограммы передаст мой радист, — обрадованно произнес Пепеляев. И стал писать:

«Генералу Ракитину в Охотске! Убедительно и срочно прошу сообщить по рации, почему до сих пор не прибыли в Аян? Чем задерживается выход дружинников из Охотского порта? Когда прибудете в Аян? Пепеляев».

Капитан второго ранга Карташев исполнил свое обещание. Радист-канадец настроил судовую радиостанцию на нужную волну, назначенную еще во Владивостоке генералом Дитерихсом, а пепеляевский радист сумел связаться с городской радиостанцией Охотского порта. Оттуда передали к вечеру того же дня:

«Командующему экспедиционной русской дружиной генералу Пепеляеву! Выполняя ваш приказ, вышел из Охотска со всеми наличными силами на другой день после прибытия нарочного — офицера. На двадцать первой версте аянского тракта был внезапно атакован отрядом большевистских войск. Пришлось принимать бой в крайне невыгодных условиях. Имею огромные потери убитыми, ранеными и обмороженными. Оставшаяся часть дружины деморализована и непригодна для серьезных наступательных действий. Ракитин».

Рухнула последняя надежда Пепеляева взять реванш за поражение на Лисьей Поляне. Где набрать новых бойцов в дружину? Откуда ждать помощи? Приток мятежников из местного населения иссяк окончательно. Если в первые дни пребывания дружины в Анне обманутые тойонами люди приходили к Пепеляеву маленькими группами, то после возвращения из Нелькана приток их совсем прекратился. Никто не хотел верить лживым обещаниям богатых тойонов и таежных шаманов. А после сражения на Лисьей Поляне числившиеся в дружине таежники разбегались целыми партиями.

Но, несмотря на создавшуюся обстановку, мысль о том, что необходимо покинуть Аян и поселиться опять в чужой стране, все еще не приходила в разгоряченную первоначальным порывом голову Пепеляева. Слишком памятным и унизительным казалось теперь полуторагодичное пребывание в Харбине. Пусть на крохотном клочке русской земли, но чувствовал он себя полновластным хозяином. Все и вся в Аяне, его окрестностях подчинено генералу Пепеляеву, уполномоченному самим главой Земского собора осуществлять суровую военную власть на прибрежных таежных просторах.

— Пригласите ко мне генерала Вишневского, Оскар Леопольдович, — попросил Пепеляев адъютанта.

После возвращения из неудачного похода на Якутск Вишневский ни разу не показывался на глаза командующему дружиной. Битый генерал жил по соседству с казармами, где расположились уцелевшие после разгрома на Лисьей Поляне его дружинники. Жил он тихо, уединенно, стараясь реже выходить на улицу, чтобы не видеть немого укора в глазах подчиненных. Вишневский очень болезненно переживал позор поражения в схватке с красным отрядом Строда.

— Доброго здоровья, Анатолий Николаевич, — произнес тихим голосом Вишневский, войдя в кабинет Пепеляева.

— Здравствуйте, Сергей Поликарпович, — приподнялся за столом командующий. — Что-то давненько вы ко мне не заглядывали?

— Нездоровится мне, — пожаловался Вишневский. — Этот кошмарный поход и восемнадцать суток немыслимой осады Сасык-Сысы вытряхнули из меня живую душу, и чувствую теперь в груди огромную кровоточащую рану…

— Нельзя все усматривать в таком мрачном виде, дорогой Сергей Поликарпович, — смягчился Пепеляев при виде упавшего духом коллеги. — Вспомните популярную песенку наших юных лет:

— Боюсь, Анатолий Николаевич, и весна и лето не принесут нам облегчения, — уныло протянул Вишневский. — Дороги в тайге станут еще более труднопроходимыми. Лена очистится от льда, и красные сумеют подбросить свежие силы на помощь Строду.

— Мы не можем ждать наступления весны, генерал, — вышел из-за стола Пепеляев. Плотный, кряжистый, с энергичным, мужественным лицом, он был олицетворением силы и действия. — Нам нужно еще зимой собраться в кулак и двинуться на Якутск, чтобы до начала весенней навигации освободить город и таежные окрестности от большевиков. Только так мы сумеем взять реванш и укрепиться в таежных областях.

— Где мы сможем набрать достаточно сил, чтобы обрушить на красных кулак?

— Я полагаю, что вот-вот начнутся повальные восстания на огромных сибирских просторах, — сжимая и разжимая кулаки, твердо проговорил Пепеляев. — Я родился в Сибири и всю свою жизнь там прожил. Я хорошо знаю этого прижимистого и своенравного мужика-хлебороба. Он не станет долго терпеть засилья большевизма: прозреет, одумается и возьмется за оружие. Александр Васильевич Колчак не понимал сибирского крестьянина и наделал немало досадных ошибок. Моя же ставка — целиком на мужика. Я верю в его хватку, его здравый ум, который выковывался в течение многих столетий и глубоко чужд большевистским устремлениям.

— Перспектива в недалеком будущем, как вы ее обрисовали, Анатолий Николаевич, многообещающая, — молвил Вишневский. — Но чтобы привести в действие эти мужицкие резервы в Сибири, нам нужны теперь наличные силы: новые пополнения в людском составе, вооружении, боеприпасах и продовольствии. В самое ближайшее время, пока море сковано льдом, Михаил Константинович Дитерихс не сможет помочь нам ни людьми, ни вооружением. А весной, летом большевики тоже сумеют подбросить своим новые подкрепления.

— Кто первым придет на помощь своим: наши из Владивостока или красные по Лене? — произнес Пепеляев.

— До весны ждать подхода подкреплений опасно, Анатолий Николаевич, — заметил Вишневский. — Отдохнув и приняв пополнение из Якутского гарнизона, этот фанатик Строд может двинуться по нашим следам, чтобы осадить Аян.

— Вряд, ли имеются солидные резервы у большевиков в составе Якутского гарнизона, — усомнился Пепеляев в решимости красных наступать на Аян. — А у Строда сил явно недостаточно, чтобы отправиться в поход на Аян с целью его осады. Мы понесли большие потери на Сасык-Сысы, но, я думаю, и красные потеряли немало своих людей.

— Сводный отряд Строда несомненно понес ощутимые потери на Лисьей Поляне, и я бы сказал, в какой-то степени выдохся, — согласился Вишневский с командующим. — Без подхода подкрепления из Якутска наступать Строд не решится. Было бы безумием отправляться в поход на Аян с теми силами, какими он располагает после столь продолжительного и упорного боя.

— Я лично тоже имел несчастье испытать на себе военный опыт этого красного командира, — подхватил Пепеляев. — Строд командовал большим и окрепшим во многих боях партизанским отрядом, который действовал в ближних тылах армии, которой командовал ваш покорный слуга. Когда мы отступали из Омска, нам пришлось весьма туго. Линии связи прерваны партизанами, железнодорожные пути разрушены на целые версты. Как мне хотелось тогда, чтобы поймали этого неуловимого Строда! Тридцать тысяч золотых рублей было обещано адмиралом тому, кто приведет живого Строда либо доставит его голову. Но все напрасно. Он ускользал из наших рук и сетей, расставленных военно-полевым контролем, словно угорь. И вот Строд опять встал на моем пути. На этот раз не как партизанский главарь, а как равный противник, и мы ничего пока не можем предпринять, чтобы сбить его с якутского тракта.

— А если соединить наши силы с дружинниками Охотского гарнизона и совместным ударом решить давние счеты с этим изощренным и закоренелым негодяем? — осторожно намекнул Вишневский.

— После столь неудачного боя с красным партизанским отрядом на Аянском тракте Ракитин не скоро решится на смелый шаг.

— Но он же человек военный и не посмеет ослушаться вашего приказа?

— Не посмеет — это верно, но зачем нам такая помощь, когда вверенные генералу Ракитину люди вконец деморализованы?

— Да-а-а… дела наши хуже чем губернаторские, — некстати произнес Вишневский.

— И несмотря ни на что, нам надо найти выход из создавшегося положения.

9

Полковник Шаров безмятежно спал в своей квартире неподалеку от конторы бывшей горной артели, и снился ему свой дом в первопрестольной, у Патриарших прудов, когда прибежал к нему прапорщик из офицерского собрания.

— Штабс-капитан Алферов смертельно ранен, господин полковник, — сбивчиво доложил он.

— Как?! Кто его ранил? — вскочив с кровати, закричал полковник. — Разве красные подошли к Аяну?

— Никаких красных войск вблизи Аяна не обнаружено, брат-полковник, — успокоившись, отвечал прапорщик. — Господа офицеры надумали поиграть в кукушку со скуки, и вот вышло такое…

— Вы что же, ничего другого придумать не могли, как начать игру в кукушку? Мало еще пролили красные офицерской кровушки? Мало! Так сами затеяли кровопускание.

— Сами же штабс-капитан Алферов первый и предложили сыграть в эту игру, — оправдывался перед начальником прапорщик. — Я-то уж никак не думал, что так печально все кончится.

— Идите, прапорщик, — натягивая на ходу меховые унты, отрывисто произнес полковник. — Впрочем, нет, обождите и выслушайте меня до конца. Передайте старшему в собрании офицеру, чтобы взял на себя все хлопоты по похоронам штабс-капитана Алферова, коли случится такое, что он больше не жилец. Обряд похорон надо совершить по христианским обычаям. Пригласите для отпевания соборного протоиерея, и все пусть будет так, будто мы не на краю океана пребываем, а где-то в центре матушки-России.

Шаров не собирался посетить офицерское собрание, где лежал умирающий штабс-капитан Алферов, а докладывать о случившемся начальнику гарнизона в такой неурочный час считал неуместным. Сон у него как рукой сняло, а до наступления утра еще далеко. Остаток ночи полковник Шаров провел в каком-то кошмарном полусне, который время от времени прерывал прогулкой на чистом воздухе.

Лишь только засерел тусклый зимний рассвет, Шаров отправился к генералу Пепеляеву, чтобы доложить о ночном происшествии во вверенном ему батальоне.

— Утро доброе, Анатолий Николаевич! — приветствовал Шаров начальника гарнизона.

— Здравствуйте, Андрей Семенович! — поднялся навстречу раннему визитеру Пепеляев. — Но позвольте, милейший, что вас принесло ко мне в столь ранний час?

— Пренеприятнейшее происшествие стряслось этой ночью в моем батальоне, — ответил полковник. — Перепившиеся в собрании офицеры вздумали поиграть в кукушку. И кончилась эта сумасбродная затея тем, что кто-то выстрелом из револьвера ранил в живот штабс-капитана Алферова, моего полуротного командира.

— И что с ним?

— Теперь уже, наверно, скончался, — красивое розовощекое лицо полковника Шарова покривила страдальческая гримаса. — Фельдшер наш, освидетельствовав раненого офицера, заявил со всей определенностью, что до утра он не дотянет. Я распорядился, чтобы заказали в соборной церкви заупокойную панихиду и похоронили погибшего по стародавнему христианскому обычаю.

— Царство небесное новопреставленному русскому воину! — перекрестился генерал Пепеляев, глядя на икону. — Печально сознавать, Андрей Семенович, но полагаю, что только тоска по утраченной родине и чувство безысходности могли толкнуть офицеров вверенного мне гарнизона на такой поступок. Виновных в смерти штабс-капитана Алферова приказываю арестовать. Нельзя и дальше допускать подобные инциденты, дорогой Андрей Семенович. — Пепеляев несколько смягчился, продолжал говорить тихим голосом: — Судьба ниспослала нам с вами тяжкие испытания. Не в лучшем положении оказались и наши братья-дружинники.

— Я замечал возникавшие порой ссоры между господами офицерами, — продолжал докладывать Шаров. — Были случаи дуэлей в батальоне. К счастью, все они закончились без смертельного исхода. Обычно дуэлянты стреляли в воздух. Но однажды пролилась кровь на поединке. Пострадавший офицер отделался легкой раной, и я решил не принимать строгих мер. И так слишком тягостным стало наше существование в этом захолустном Аяне.

— Я прошу вас, Андрей Семенович, впредь не оставлять без последствий подобные случаи, — посуровел Пепеляев. — Если расслабить пружину, может начаться разлад. Мы, воины России и последние ее защитники, должны быть спаяны в крепкий монолит. К сожалению, во вверенном мне гарнизоне я этого не замечаю. По докладам других начальников и вашему сообщению, Андрей Семенович, у меня сложилось впечатление, что в аянской дружине не все благополучно. Каппелевцы не ладят с дружинниками из уфимского батальона, у твоих воинов какие-то непонятные счеты с уфимцами. Нехорошо все это…

— Меня смущает другое, Анатолий Николаевич, — потупился Шаров. — Ведь нашей дружине до сих пор не удалось добиться решающего успеха. Насколько мне известно, у генерала Ракитина дела обстоят не лучше. Несмотря на неимоверные усилия, мужество и стойкость дружинников, взять Якутск нам не удалось. И даже пришлось оставить освобожденный от большевиков Нелькан.

— К великому нашему неудовольствию, дела наши обстоят именно так, — подтвердил Пепеляев. — Хуже того, я не вижу перспективы на улучшение в ближайшие месяцы… Приток восставших против большевиков таежных жителей прекратился окончательно. Трудно ожидать подкреплений из Владивостока даже с приходом весны, когда Охотское море освободится ото льда. Дитерихсу туговато приходится. Войска красных под командованием Уборевича накатываются, будто огненный вал. Генералам Молчанову и Лоховицкому все труднее отбивать его натиск. Бои уже идут за Спасск, и неизвестно, чем все это кончится. Потому все, что есть у него под руками, Михаил Константинович направляет по железной дороге в осажденный красными Спасск… Гибнут освободители великой России сотнями. Их трупами устлан весь путь от Хабаровска.

— Похоже, сам господь бог нас оставил, — печально промолвил Шаров. — И главное, народ не с нами, а с ними, с большевиками.

— В этом, видать, и кроется корень всех наших неудач, — стукнул кулаком по столу Пепеляев.

— Да, народ не с нами, и этот решающий фактор никто не в силах изменить в нужную нам сторону.

— И что же остается?! — безнадежно развел руками Шаров.

— Пока есть хоть какая-то возможность, поддерживать, а тем более поднимать боевой дух дружинников, — не сразу нашелся Пепеляев.

— Уж лучше умереть здесь и покоиться в своей земле, нежели скитаться в чужих государствах! — выдавил Шаров.

— А может, одумаются, наконец, русские люди и дружно начнут бить комиссаров и большевиков, — в помутневших от волнения глазах Пепеляева вспыхнул огонек надежды.

10

В свои тридцать два года генерал-лейтенант Пепеляев был полон жизни и верил, что удача и счастье еще могут повстречаться на его пути. Коли придется оставить Русскую землю, он, Пепеляев, собирался уходить не с пустыми руками. Конфискованное у горной артели золото и всю накопившуюся пушнину генерал не намерен оставлять большевикам. Он надеялся увезти с собой в трюме «Святого Михаила» все ценности, которые накопились в Аянском банке и в лабазах купца Киштымова.

«А если случится такое, что «Святой Михаил» не подоспеет ко времени? — уколола генерала внезапная тревога. — Могут же оказаться неисправными двигатели, либо что другое помешает Соловьеву подойти к Аянскому причалу?» Возникнув однажды, тревога не давала покоя Пепеляеву. Он думал об этом и днем и ночью, когда оставался один в пустой комнате. «Что же делать в таком случае? Бежать в тайгу, бросив накопленные богатства? Но оставить большевикам такой подарок — это же верх безрассудства!»

После долгих размышлений Пепеляев пришел к мысли: надо строить парусно-моторное судно, способное пересечь океан. Это занятие отвлечет дружинников от пагубных мыслей, а работа с топором в руках, на чистом воздухе пойдет на пользу господам офицерам.

Посовещавшись с командирами батальонов, которые поддержали его идею, Пепеляев отдал приказ по гарнизону: «Начать постройку двухмачтового судна…»

В углу Аянской гавани находилась старая, полуразрушенная судостроительная верфь. Еще в давние времена на ней были заложены и спущены на воду несколько пакетботов. Строились и после этого мелкие парусные суда. Но за годы войны и революции верфь пришла в полное запустение.

По распоряжению генерала Пепеляева начались поиски умельцев в припортовом поселке. Все молодые судостроители давно призваны в армию. Многие погибли на фронте. Оставшиеся в живых еще не успели вернуться домой с гражданской войны. Но все же нашли двоих старых мастеров. Привели под конвоем к начальнику гарнизона.

— Суда морские приходилось строить? — вежливо обратился Пепеляев к бородачам.

— В молодые годы строили на здешней верфи, было дело, — отозвался один из умельцев. — Но прошло столько времени с тех пор, как в остатний разочек пришлось держать лекало и циркуль в руках.

— Так ты не простой, выходит, плотник, а ученый умелец? — в радостном удивлении проговорил Пепеляев. — А как зовут тебя, старче?

— Тихоном Ерофеичем, бывало, величали.

— По какой части числился в прошлые времена на верфи?

— В модельной мастерской, старшим мастером прозывался, — горделиво произнес мастеровой человек, волею обстоятельств отрешенный от важного дела.

— Я хочу просить тебя, Тихон Ерофеевич, возглавить строительство двухмачтового судна, — начал Пепеляев подкладывать мостки для задуманного в тишине спальни серьезного начинания.

— Как это вдруг меня и — в главные судостроители? — удивленно развел руками Тихон Ерофеевич. — А где я возьму людей, знакомых со строительством судов? Где взять нужный материал?

— Дерева в тайге — тьма-тьмущая: девать некуда, — простодушно ответил генерал, весьма далекий от дел судового строительства.

— Дерева подходящего в тайге нашей достаточно, но требуется распилить его на брусья и доски, а лесопильный заводик братьев Ухановых, что поставлял нужные материалы верфи, вот уже восьмой годочек как бездействует.

— Надо все сделать, чтобы он заработал!

— Трудное это дело — наладить лесопилку, ваше превосходительство, — почесал старый мастер свой сивый затылок.

— Трудное, а запустить ее в работу следует пренепременно, Тихон Ерофеевич! — настойчиво потребовал Пепеляев.

Мастер-судостроитель не знал, как объяснить холеному генералу в меховой безрукавке и оленьих унтах, какое это хлопотное и многотрудное дело — восстановить заброшенный лесопильный заводик.

В результате долгой беседы в генеральском кабинете Тихона Ерофеевича и другого умельца, молчавшего, будто не было у него языка, зачислили мастерами на неработающую верфь.

Потом объявили набор специалистов из числа дружинников, имевших хотя бы какое-нибудь отношение к судостроению. Удалось выискать десятка полтора человек, некогда работавших на частных судостроительных и судоремонтных предприятиях. Среди офицеров оказалось несколько потомственных петербуржцев, состоявших членами яхт-клуба. Эти люди тоже имели кое-какие понятия по строительству малых парусных судов.

Таким образом, генералу Пепеляеву удалось сколотить артель судостроителей. С помощью нескольких бывших рабочих завода запустили в работу лесопилку братьев Ухановых. А вскоре задымила котельная судостроительной верфи.

Из столетней лиственницы выпилили брус. В кипящей воде согнули форштевень и ахтерштевень. На киль с криками «Ура!» стали надевать шпангоуты. На них дружно крепили с помощью медных поковок длинные брусья-стрингеры, изогнутые по начерченной схеме. Все делалось по миниатюр-модели судна, которую сконструировал Тихон Ерофеевич.

После вынужденного безделья артельные дружинники работали охотно, проявляя в труде присущую русским людям удаль и сноровку. Генерал Пепеляев чуть ли не каждый день наведывался на верфь. Он торопил Тихона Ерофеевича и полковника Шарова, осуществлявшего контроль за строительством корабля. Зима шла на убыль, по утрам в солнечную погоду вызванивала капель, и все говорило о приближении долгожданной весны. А как только очистится бухта от льда, можно спустить судно на воду. К концу апреля оно уже белело свежевыструганной дощатой обшивкой. Посоветовавшись с батальонными командирами, Пепеляев надумал окрестить судно именем — «Святой великомученик Фока».

Когда устанавливали мачты на судне, солнце уже припекало вовсю, а по охотской бухте тянулись в разные стороны извилистые трещины в толстом льду. Местами чернела вода, дымясь белесым паром в ясные, солнечные дни. Порой с гулом пушечной пальбы трескался лед вблизи берегов.

«Что принесет весна? — размышлял Пепеляев, любуясь новопостроенным судном. — Быть может, повернутся наши дела к лучшему на главном участке фронта, и тогда пришлет сюда подкрепление Михаил Константинович Дитерихс?! А «Святой великомученик Фока» станет выполнять функции посыльного корабля между Аяном и Охотском. Мы сможем в случае необходимости оперативно маневрировать резервами». Ему временами казалось, что еще не все потеряно. И хотя генерал давно уже не верил ни в какие чудеса, но надежда на лучший исход задуманного в Харбине похода не оставляла его.

Тяжким ударом оказалось для Пепеляева сообщение, что залежавшаяся в портовом пакгаузе парусина никуда не годится. Провалявшиеся несколько десятков лет в сыром и непроветриваемом помещении тюки толстой холстины насквозь заплесневели и прохудились. Завелась гниль. Парусина рассыпалась в руках офицеров, пытавшихся натянуть ее на судовые мачты. При первом же свежем ветре паруса превратились бы в клочья. Это было понятно любому даже неискушенному в парусном деле человеку.

Неудача постигла судостроительную артель и с попыткой установить двигатели на «Святом великомученике Фоке». Кто-то словно бы умышленно попортил их: когда попытались запустить в работу, то обнаружилось, что не хватает многих важных деталей. Пепеляев приказал начальнику контрразведки капитану Яныгину разыскать злоумышленников. Подняли на ноги всех офицеров, некогда служивших в колчаковском военно-полевом контроле. Но никаких вредителей не обнаружили. Двигатели остались лежать под открытым небом.

«Святой великомученик Фока» покоился на берегу. За ненадобностью его не стали спускать на воду.

11

…Известие о поражении земских дружин под Спасском в октябре 1922 года привело Дитерихса в замешательство. Все укрепления, которые возводились на пути красных, оказались взломанными мощными ударами большевистских войск подкомандованием Иеронима Уборевича. И нечем теперь остановить катящуюся вдоль Транссибирской железнодорожной магистрали лавину Красной Армии. Никаких других укреплений, способных хотя бы на время задержать противника, уже не имелось. Дорога на Владивосток оказалась открытой для беспрепятственного продвижения красных полков в сторону океана.

Ничего другого не оставалось для «верховного правителя» Земского собора, как подумать о спасении собственной жизни. Свою семью Дитерихс предусмотрительно оставил в Харбине на попечении японского консула. О ней не нужно беспокоиться.

Прежде всего надо выяснить, какие суда русского Добровольного флота и корабли бывшей Сибирской военной флотилии находились во Владивостоке и годны для самостоятельного плавания. Дитерихс хорошо знал, что основное ядро флотилии — все крейсера, миноносцы, канонерские лодки и военные транспорты — увел из бухты Золотой Рог адмирал Старк еще в 1920 году, когда партизанская армия Сергея Лазо подступила к Владивостоку. Ему также известно, что большинство судов Добровольного флота, некогда приписанных к Тихоокеанской линии, остались в портах Китая и островов южных морей, которыми владела Великобритания. «Но ведь что-нибудь да оставили здесь пароходные компании?» — горестно думал Дитерихс, глядя в окно. Светланскую улицу запрудил народ. Она чем-то напоминала потревоженный муравейник. Люди сновали взад и вперед по тротуарам, собирались небольшими группками и о чем-то встревоженно беседовали. По одежде, походке и обличью нетрудно определить, что это метались взбудораженные начавшейся паникой люди имущего класса, волею судеб в этот грозный час оказавшиеся в городе, на берегу океана. Солдат и офицеров в толпе людской немного: основная часть земского воинства находилась на фронте, в непосредственном соприкосновении с противником. Именно там решалась окончательная участь всех этих людей, перепуганных продвижением красных войск.

«Какие-нибудь корабли военной флотилии мог же Старк оставить здесь? — лихорадочно размышлял Дитерихс. — Ведь паника во Владивостоке была такая же, как и сейчас, ничуть не меньше. Так неужели же адмирал в великой спешке смог увести отсюда все, что только способно держаться на плаву и двигаться по воде своим ходом?»

Подгоняемый начавшимися беспорядками в городе, пришел с докладом к Дитерихсу помощник начальника военного порта.

— Вы в самый раз ко мне пожаловали, Евгений Оттович! — пожимая Эразмусу руку, радостно приветствовал его правитель Земского собора. — Я только собирался послать нарочного за вами. Видите, что на Светланской творится? — генерал кивнул в сторону взбудораженной многолюдьем главной улицы города.

— Имел честь видеть все собственными глазами, ваше превосходительство, — подхватил Эразмус. — Но это господа переполошились, и сие не страшно. А в торговом порту и ремонтных мастерских военной флотилии рабочий люд голову поднял. И это пострашнее напуганных паникой толп на Светланской.

— Полагаю, вам известно, чем все это вызвано? — колючий взгляд генерала остановился на помощнике начальника военного порта.

— Насколько мне известно, военными неудачами наших войск на фронте, — отозвался с готовностью Эразмус.

— Не неудачами, а разразившейся катастрофой, Евгений Оттович, — выговорил Дитерихс. — Армия Уборевича взломала все наши укрепления. Теперь она беспрепятственно надвигается на Владивосток.

— Так что же, выходит, генералы снова прошляпили?! — забыв о субординации, взорвался Эразмус. — Ведь у них под началом превосходные офицерские части, каппелевские отборные батальоны. Такие мощные укрепления отгрохали, и все прахом пошло…

— Господь наш всевышний оставил нас за наши прошлые прегрешения, — прослезился Михаил Константинович. — И теперь остается только успеть убраться отсюда… Но куда, как и на чем?

— На японских кораблях придется уходить с родной нашей земли, — подхватил Эразмус.

— Земских служащих, воинский штаб с кое-каким имуществом мы, наверное, сможем и на японских судах эвакуировать отсюда, — рассудительно проговорил Дитерихс. — А всю эту огромную массу господ, сбежавшихся с разных концов матушки-России, на чем из Владивостока вывезем? Что имеется в сей момент годного для самостоятельного плавания в военной гавани и в торговом порту?

— В военной гавани стоят «Защитник» и «Батарея», вернувшиеся прошлой осенью из Аяна и Охотска, — начал перечислять Эразмус. — В торговом порту застряли и лишь случайно не оказались в кильватере эскадры адмирала Старка пароходы «Кола» и «Нахичевань».

— И это все? — удивился Дитерихс.

— К сожалению, никаких других гражданских судов и военных кораблей к вышеперечисленным добавить не могу, ваше превосходительство, — признался Эразмус. — Если бы удалось ввести в строй вспомогательный крейсер «Печенга», мы бы легче вздохнули. На нем мы сумели бы эвакуировать до трех тысяч господ офицеров и чиновных людей, которым никак нельзя здесь оставаться.

— Что это за такой сверхвместительный крейсер? — заинтересовался Дитерихс.

— До войны совершал регулярные рейсы из Одессы во Владивосток как пассажирское судно, — пояснил Эразмус. — Потом на его палубе установили орудия и торпедные аппараты. Переоборудовали во вспомогательный крейсер. Ваш покорный слуга имел честь служить на нем и совершать плавание до Гонконга.

— Как же такой корабль оказался в столь беспомощном положении?

— В Гонконге команда крейсера взбунтовалась, когда началась заваруха в России. Анархиствующая матросня высадила нас на берег, а крейсер отправился в обратное плавание.

— Кто же повел крейсер? Неужели сами матросы отважились отправиться в плавание?

— Нашлась одна каналья среди нас, офицеров.

— Кто же такой среди вас выискался?

— Прапорщик по адмиралтейству Сергей Яхонтов, выученик Гардемаринских классов Восточного института: в общем, ни рыба ни мясо, но опасный субъект. Кстати, он жив и находится в наших руках. В тюрьму я его отправил из Горностая. Отказался служить штурманом на «Защитнике», когда дружина генерала Пепеляева отправилась в Аян.

При мысли о добровольческой дружине сердце генерала мучительно сжалось. Ведь по его личной инициативе задуман этот тяжкий поход на Якутск. Теперь экспедиция Анатолия Николаевича Пепеляева оказалась отрезанной от всего цивилизованного мира. Фактически будет брошена на растерзание большевикам. Но как оказать ей помощь, когда самим не на чем выбраться из Владивостока! И кто теперь поможет брошенным на произвол судьбы, коли сам господь бог отрекся от верных освободителей России?

— Следовало бы ликвидировать этого субъекта, пока мы здесь, — произнес Эразмус, спутав горестные мысли Дитерихса.

— Позвоните начальнику тюрьмы и моим именем передайте, чтобы принял должные меры по отношению к изменнику! — распорядился Дитерихс. — Офицер и в такой тяжкий час не с нами! Мерзость какая-то!

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — приподнялся в кресле Эразмус. — Но лучше бы мне самому разделаться с изменником. Я кляну себя, что не свершил над ним правый суд раньше. Я все рассчитывал, что мой сослуживец переменится к лучшему и займет опять свое место в офицерской кают-компании на корабле. Но не случилось этого!

— А почему не удалось ввести в строй крейсер «Печенга»? — вернулся к делам по эвакуации города генерал Дитерихс.

— Мастеровые, канальи, портили механизмы на корабле, вместо того чтобы их ремонтировать, — пожаловался Эразмус.

— А теперь нам приходится пожинать плоды нашей мягкотелости, — заметил генерал. — Завтра к вечеру все годные для плавания суда и боевые корабли должны быть готовы к выходу в море! — закончил правитель Земского собора.

Он поднялся из-за стола, чтобы попрощаться с помощником начальника военного порта, как дверь в его кабинет отворилась и ввалился запыхавшийся, раскрасневшийся от торопливой ходьбы генерал Молчанов.

— Это вы-ы? — словно не узнав своего коллегу, удивленно проговорил Дитерихс. — Откуда? И где ваши земские дружины?!

— Дружинники бегут по всему фронту, Михаил Константинович! — дрогнувшим голосом произнес Молчанов. — Не сегодня, так завтра основная масса отступающей армии хлынет во Владивосток, а следом за ней ворвутся сюда большевистские орды Уборевича.

— Как же вы осмелились бросить вверенные вам земские дружины? — с трудом сдерживая подступившую ярость, проговорил Дитерихс. — Как же так: войска наши еще дерутся с противником, а вы… уже здесь?!

— Кое-какие наши части, в особенности батальоны из бывшего корпуса генерала Каппеля, еще пытаются местами отбивать атаки красных, но, уверяю вас, дальнейшее наше сопротивление бессмысленно, — безнадежно развел руками Молчанов и рухнул в кресло как подкошенный.

— Кто же все-таки руководит в сей момент земской ратью? — продолжал расспрашивать Дитерихс проигравшего решающее сражение своего генерала-неудачника.

— Генерал Лохвицкий повел часть армии к китайской границе, чтобы уйти с ней за кордон, а генерал Вербицкий с главными силами отступает к океану, — прояснил Молчанов создавшееся катастрофическое положение на фронте.

Не могло быть и речи о том, чтобы эвакуировать из Владивостока уцелевшие после разгрома остатки земского воинства, которое так энергично сколачивал Дитерихс после прихода к власти. Пусть сами начальники дружин позаботятся, чтобы спасти осколки белой рати от пленения большевиками. Оставалось лишь поскорее убраться самим из города.

На японских крейсерах «Идзуми» и «Асахи», миноносцах «Уранами» и «Сазанами» разводили пары.

Генералу Дитерихсу японский адмирал предложил каюту на крейсере «Асахи». Правитель русского Земского собора охотно принял предложение чужеземного адмирала и в тот же день решил перебраться из своего особняка на крейсер «Асахи».

Для генералов Молчанова и Вербицкого нашлось место на миноносце «Уранами». Каюта на этом узком и вертлявом военном корабле оказалась крохотной, но уютной.

Капитан второго ранга Эразмус, перед тем как отправиться из управления военного порта на миноносец «Сазанами», упорно пытался дозвониться до начальника городской тюрьмы, но никто не подошел там к телефону. Да и некому было взять в руки телефонную трубку. Вся тюремная администрация разбежалась, как только стало известно о разгроме земских дружин.

Над городом, прибрежными сопками и бухтой Золотой Рог проносились рваные клочья тумана и слегка моросило, когда Эразмус вышел из здания управления военного порта. Светланская улица была пустынна, и капитан второго ранга невольно вспомнил тот день, когда к власти пришел генерал Дитерихс. По главной улице Владивостока с хоругвями и иконами двигалась праздничная процессия: шли отцы города в дорогих боярских кафтанах, духовенство, облачившееся в сверкающие ризы, а за ними следом в чеканном марше — земские рати. Где теперь все это?

Тяжелыми, но спорыми шагами добрался Эразмус до причала, где, дымя всеми трубами, стояли готовые выйти в море японские корабли. И надо же такому случиться! Помощник начальника управления военного порта чуть ли не столкнулся лицом к лицу с «верховным правителем» Земского собора. Генерал Дитерихс направлялся на крейсер «Асахи». Эразмус в первый момент даже не узнал его, так успел тот измениться за каких-то несколько часов. Это был уже не властитель огромного русского края, а какая-то издерганная ходячая развалина. Он так трудно переставлял ноги, словно нес гири на них. В один момент взгляды этих людей встретились. Генерал уставился на Эразмуса невидящим взглядом, словно припоминая, где он видел этого человека. Капитан второго ранга поднялся на палубу «Сазанами» и навсегда потерял из виду неудачливого правителя последнего русского Земского собора.

Через четверть часа крейсер «Асахи» отошел от причала и, сильно дымя, стал выходить из бухты Золотой Рог. За ним следом потянулись крейсер «Идзуми», миноносцы «Уранами» и «Сазанами». Замыкали кильватерную колонну японской эскадры русские суда «Кола» и «Нахичевань». А потом уже, задержавшись у причала для принятия людей и грузов, вышли в море «Защитник» и «Батарея».

12

В самом дальнем конце тюремного коридора, в камере, содержались к моменту падения режима Дитерихса во Владивостоке семеро узников. Эти люди, разные по возрасту, жизненному опыту, сидели все за неподчинение властям. Большинство из них не знали до заключения один другого. Но двое из них в прошлом служили на крейсере «Печенга» и были хорошо знакомы. Одного звали Яхонтов Сергей, другого — Крылов Николай.

На тюремных нарах они спали рядом и все время старались держаться вместе. Им было о чем поговорить в тягостные часы заключения.

Пришло 25 октября 1922 года. В город входили красные.

Необычная тишина наступила в тюрьме после того, как бежали оттуда надзиратели и тюремное начальство. Какое-то время узники не знали, что происходит на воле. Потом в тюрьму ворвались рабочие железнодорожных мастерских. Ломами и кувалдами они принялись вскрывать двери камер.

— Выходи на волю!

— Кончилась белая власть!

Шумно, с радостными возгласами вбегали рабочие в камеры, обнимали недоумевающих узников, жали им руки, предлагали еду, с которой отправили их самих утром на работу матери и жены.

Яхонтов мучительно зажмурил глаза, когда вышел на улицу: солнце светило по-весеннему ярко. Он испытывал непривычное чувство огромной радости: после нескольких лет пребывания в лагере и тюремной камере он оказался наконец на свободе. Даже не верилось ему, что можно идти в любую сторону и никто тебя не задержит.

— Куда вы теперь, Николай Дмитриевич? — обратился Яхонтов к шагавшему рядом с ним Крылову.

— Я на «Печенгу», — коротко ответил бывший машинист. — Куда же мне еще? Это первый корабль революции на Тихом океане! На нем мое место. Я был, если вы помните, Сергей Николаевич, членом первого ревкома на крейсере, надеюсь, меня еще помнит братва.

Еще бы не помнить! Не забыл и Яхонтов, как, выбранный командой восставшего корабля в командиры, вел крейсер из знойного Гонконга через южные моря на родину. Оба они не имели никого из родных во Владивостоке, были холосты. А разве можно двум морякам в ту пору думать о каком-то другом доме, нежели корабль, на котором служили!

— Признаться по чести, я тоже собрался на «Печенгу», — произнес Яхонтов негромко. — Но ко двору ли теперь там окажусь?

— Полно, Сергей Николаевич, вы прошли с нами такой длинный и тяжелый путь, так куда же вам теперь, кроме как на «Печенгу»?

На Светланской улице валялись обрывки газет, поломанные коляски, брошенная одежда, — все говорило о недавнем торопливом бегстве господ, которые предпочли родине жизнь на чужбине. Навстречу попадались редкие прохожие — русские люди, они еще никак не могли поверить, что наступило избавление от интервентов.

Крейсер «Печенга» стоял возле заводского причала, где ошвартовался после возвращения из Гонконга. Ремонт корабля продолжался уже несколько лет. Но что-то не ладилось в машинном и котельном отделениях. Машины оставались по-прежнему неисправными. Корабль прочно удерживали на месте два становых якоря.

Освобожденных из тюрьмы двоих военморов, некогда служивших на крейсере, приняли словно родных. А находилось на корабле всего лишь два десятка военморов, не покидавших его со времени постановки на якорь возле заводского причала. Они кое-как поддерживали еле теплившуюся жизнь на крейсере: обслуживали работу вспомогательных механизмов, подававших электроэнергию в кубрики, горячую воду на камбуз и в душевые. И как-то просто, с общего согласия Яхонтов вступил в командование неплавающим кораблем, а Крылов взвалил на свои плечи котельные и электромеханическую часть. Он быстро сколотил на крейсере судовой комитет и был избран его председателем.

В тот же день Яхонтов выстроил немногочисленную команду крейсера на кормовой верхней палубе для торжественного подъема красного флага. Под переливистые звуки нескольких боцманских дудок большое красное полотнище неторопливо поползло вверх и замерло на ноке рея фок-мачты.

Сбежавший с крейсера командир, ставленник Дитерихса, оставил корабль в беспорядке и запустении. Все надо было начинать сначала.

ИЕРОНИМ УБОРЕВИЧ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

1

Войсками Красной Армии, освободившими Владивосток, командовал Иероним Уборевич — один из талантливейших советских полководцев. Он принимал активное участие в разгроме войск генерала Деникина, врангелевских частей под Перекопом и в Крыму.

Командуя 5-й армией, Иероним Уборевич изгнал из советского Забайкалья белые банды Анненкова и барона Унгерна. После пленения Унгерна, под чьим началом находилось много бандитских формирований, Уборевича назначили военным министром Дальневосточной республики (ДВР) и главнокомандующим Народно-революционной армией.

Высокого роста, чуточку нескладный, в пенсне на железной оправе, Уборевич чем-то напоминал сельского учителя из захолустного местечка. Но у этого, казалось бы, совсем мирного человека проявились в суровые годы революции несокрушимая воля и железный характер.

В апреле 1923 года Иероним Уборевич со своим штабом располагался в бывшем особняке вице-губернатора города Читы, стоявшем на Торговой площади. В один из дней, находясь в кабинете и изучая за огромным письменным столом поступившие донесения, главком размышлял: «Вот уже полгода прошло, как разгромили мы земские рати и выбросили белых из Приморья, а ведь война на советском Дальнем Востоке, по существу, еще не закончена…» В последних донесениях, которые поступили в Читу из далекого Якутска, сообщалось, что недобитые дружинники генерал-лейтенанта Пепеляева по-прежнему находились в портах Охотск и Аян, а у командующего Якутским округом Байкалова не было наличных сил, чтобы разгромить последние остатки белогвардейцев.

Главком Уборевич понимал, что дальнейшее пребывание белых в Охотске и Аяне может дать повод японцам высадить десант в этих тихоокеанских портах. Следовало незамедлительно двинуть красные части для разгрома пепеляевских войск. Но кого послать на это ответственное дело? Нужен опытный и закаленный в боях красный командир. Но кто же с этим делом может справиться успешней, чем Степан Вострецов? Мысль о бесстрашном комбриге, прославившемся в боях под Омском, Новониколаевском и Спасском, пришла в голову главкому сразу же, как только начал перебирать в уме фамилии знакомых по совместным боям и походам командиров полков и бригад. «Быстрота и внезапность!» — вот девиз комбрига Вострецова, уже несколько месяцев находившегося в Чите на штабной работе. Именно этими качествами необходимо обладать краскому, который бы осуществил разгром последних остатков белогвардейщины на Дальнем Востоке.

Оповещенный ординарцем главкома, явился к Уборевичу Степан Вострецов. Стремительный, энергичный, этот человек словно слеплен из одних мускулов. В то же время отличался скромностью, деликатностью. В присутствии людей слабее себя физически старался держаться в тени, чтобы не выставлять напоказ свою могучесть. Ему почему-то казалось, будто ненароком может обидеть другого человека, нечаянно причинив ему душевную боль.

— Ну как, Степан Сергеевич, нравится тебе штабная работа? — издалека начал Иероним Уборевич.

— Признаться по чести, не очень она мне по душе, товарищ главком, — пошевелил широкими плечами комбриг Вострецов. — Соскучился я по горячему привычному делу, Иероним Петрович. Надоело корпеть над бумагами. Этак ведь и окончательно можно закиснуть с карандашом в руках.

— Нашлось для тебя горячее и неотложное дело, Степан Сергеевич, — усмехнулся Уборевич. — В общем, собирайся в поход!

— К-куда?! — взволнованным голосом проговорил Вострецов.

— На этот раз далековато, Степан, — продолжал главком. — Предстоит тебе плавание по Охотскому морю, а уж после этого станешь делать привычное дело. В портах Охотск и Аян укрепились остатки так называемой добровольческой дружины генерал-лейтенанта Пепеляева. Этот матерый волчина из белой генеральской стаи опять стал на нашем пути.

— Собьем его и на этот раз! — воодушевленный желанной вестью, с твердостью произнес Вострецов.

— Не кажи «гоп», Степан, — предостерег его Уборевич. — В составе дружины в основном бывшие офицеры. Полковники командуют ротами и взводами. Так что не так это просто взять да и сбить их с насиженных позиций. Ведь пепеляевцы хозяйничают в Охотско-Якутском крае уже с лета прошлого года…

— Знаю, товарищ главком.

— В предстоящей операции главным должны стать быстрота и внезапность, как раз то, чем прославился ты, Степан Сергеевич, в прошлых сражениях.

— В поход мне отправляться надлежит с моей прежней бригадой? — деловито осведомился Вострецов.

— Нет, Степан Сергеевич, экспедиционный отряд составят батальоны Нерчинского полка, — объявил главком. — Начальником штаба отряда будет назначен моим приказом краском Николай Верещагин, а комиссаром — Петр Митрофанович Пшеничный. Суда, которые доставят десант в Охотск и Аян, стоят в бухте Золотой Рог. Их немного. Это пароходы «Ставрополь» и «Индигирка». Для разведывательных и посыльных целей, а также для несения дозорной службы вблизи берегов в экспедицию пойдет быстроходный морской буксир. Моряки в спешном порядке переоборудуют его в боевой корабль.

— Где сейчас находится Нерчинский полк? — осведомился Вострецов.

— Два батальона, назначенные в экспедицию, в полном составе дислоцируются во Владивостоке. А еще один батальон составил гарнизон Спасска. Но вам придется обойтись теми двумя батальонами, которые размещены в казармах бывшей Сибирской военной флотилии во Владивостоке.

— Есть, обойтись теми наличными силами, что находятся во Владивостоке! — по-военному четко отрапортовал комбриг Вострецов.

В тот же день вечерним, проходящим через Читу поездом Степан Сергеевич Вострецов отбыл к месту новой службы.

2

Во Владивостоке комбрига Вострецова ждал приказ главкома. В нем коротко говорилось:

«Охотско-Аянскому экспедиционному отряду ставлю задачей: 1. В кратчайший срок ликвидировать белобанды генерала Пепеляева в районе Охотска и порта Аяна, отобрать у таковых захваченное ими золото и пушнину, как принадлежащее Советскому государству…»

В казармах бывшей Сибирской военной флотилии полным ходом шла подготовка к предстоящей экспедиции. Начальник штаба отряда Николай Верещагин проводил командирские занятия. Важно, чтобы все краскомы, от командиров взводов до комбатов, понимали всю сложность и необычность задачи, которую предстоит решать отряду в условиях бездорожья и труднопроходимой тайги. Военком Петр Пшеничный неотлучно находился среди бойцов, терпеливо растолковывая политическую важность последней военной экспедиции на Дальнем Востоке.

К моменту приезда Степана Вострецова во Владивосток экспедиционный отряд, который чаще называли бригадой, полностью сформировался. Стараниями начальника штаба сколочены взводы и роты из закаленных в прежних боях бойцов. Воинам, отправлявшимся в суровый поход, выдали теплое обмундирование.

И вот, выстроенный поротно отряд предстал перед комбригом. Вострецов неторопливо проходил вдоль передней шеренги бойцов, пристально вглядываясь в знакомые и незнакомые лица. В строю он узнавал прежних своих сослуживцев, с которыми бок о бок сражался под Челябинском и Новониколаевском, Хабаровском и Спасском. Это были воины Забайкальской дивизии, когда-то называвшейся бригадой, которой командовал Степан Вострецов. На правом фланге своих подразделений стояли смущенные и обрадованные новой встречей с любимым комбригом комбат Кузнецов, ротные командиры — Панченко и Спирин, боевые помощники Степана Вострецова — Погребов и Безродный. Взоры рядовых бойцов устремлены на приехавшего из Читы начальника отряда.

Всего в строю находилось восемьсот бывалых воинов. Все они участвовали в боях. Степан Сергеевич Вострецов остался доволен результатами проведенного смотра.

С раннего утра до самого вечера продолжалась погрузка боеприпасов и продовольствия на пароходы «Ставрополь» и «Индигирка», стоявшие возле причала. Нужно принять в судовые трюмы четыре тысячи тонн сучанского угля, тысячу пудов пороха для охотников таежного побережья. С установлением Советской власти после разгрома пепеляевцев намечалось развернуть широкую торговлю и снабжение местного населения необходимыми товарами. И прежде чем начать погрузку боеприпасов, бойцы носили на своих плечах мешки с мукой, сахаром и солью.

Вострецов знал, что в начале весны Охотское море изобилует плавающими льдами. Он попросил военморов с морского буксира разыскать опытного моряка, плававшего в такую пору в Охотском море. Энергичные меры помогли найти бывшего боцмана с военного транспорта «Компас». Экипаж этого корабля с научными целями неоднократно находился в Охотском море, изучая ледовую обстановку, занимаясь гидрографическими съемками.

3

Старый марсофлотец не заставил себя ждать. Порог кабинета комбрига перешагнул рыжеусый моряк с морщинистым, задубевшим лицом. Все на нем: и боцманская дудка на посеребренной цепочке, и медные пуговицы бушлата — блестело, словно у юного гардемарина, собравшегося в увольнение, где его ждет невеста.

— Красный военмор Евсеев, исполняющий обязанности боцмана на крейсере «Печенга», по вашему вызову прибыл! — отчеканил старый моряк, угадав в Вострецове самого главного командира.

— Присаживайтесь, отец, за стол, нам с вами спокойно и тихо поговорить надо, — пригласил Вострецов красного военмора.

Евсеев смущенно потоптался и неторопливо сел, деликатно устроившись с краю. Рыжие усы военмора были как бы с прозеленью, и весь он казался насквозь просоленным, несмотря на то что привел себя в парадный вид, перед тем как явиться к комбригу.

— Скажите, Евсеич, вам довелось плавать в Охотском море в раннюю весеннюю пору? — спросил Вострецов, стараясь говорить как можно деликатнее с бывалым моряком.

— Приходилось, товарищ командир, а как же иначе? — сощурив круглые, маленькие глаза, степенно отвечал Евсеев. — И даже не в этакую, а месяцем ранее производили однажды гидрографические замеры глубины неподалеку от берега.

— Так скажите, от льдов море чистое в это время года?

— Раз на раз не приходится, товарищ командир, каждый год по-разному бывает: то унесет льдины куда-то к черту в океан еще в конце апреля, а случается, их полно плавает и в середине мая.

— Вот и угадай, как обстоят дела и какова ледовая обстановка сейчас на пути нашего следования, — невесело протянул Вострецов.

— А вы и не гадайте, товарищ командир, — сказал старый моряк. — В море само дело покажет, как поступить! Нам приходилось даже подрейфовать как-то, и — ничего: невредимыми выбрались из льдов. По моему разумению, в этом году в такое время льдов много не должно быть. Но и не исключено, что какие-то приблудные стаи могут встретиться.

Более точный и определенный прогноз ледовой обстановки в Охотском море получить больше негде. Оставалось только выслушать соображения капитана парохода «Ставрополь», который назначили флагманским судном, поскольку он обладал большим водоизмещением по сравнению с «Индигиркой».

«Ставрополь» уже вышел из завода и теперь стоял возле причала управления военного порта. По вызову командира экспедиционного отряда капитан флагманского судна незамедлительно явился.

— Капитан парохода «Ставрополь» Миловзоров Павел Григорьевич, — доложил о себе моряк.

— А почему нет с вами капитана «Индигирки»? — спросил Вострецов.

— Филипп Андреевич Азарьев два года не видел своей семьи, я отпустил его на сутки к родным, — пояснил Миловзоров.

— Кто за него остался?

— Старший помощник, он и готовит судно к выходу, в море.

— До прихода капитана «Индигирки» вам следует за всем присмотреть там, — строгим голосом произнес командир отряда. — А сейчас поговорим о предстоящем плавании…

— «Ставрополь» готов к выходу в море, — доложил Миловзоров. — Есть, правда, мелкие неполадки во вспомогательных механизмах, но мои машинисты — народ тертый, они смогут их устранить и на переходе морем. Пришлось при Дитерихсе устраивать искусственные аварии, вот и не успели все привести в должный порядок, — смущенно улыбнулся Миловзоров.

— Меня тревожит, какова ледовая обстановка в Охотском море в настоящий момент? — Комбриг пересел поближе к капитану «Ставрополя» и продолжал в доверительном тоне: — Как вы считаете, Павел Григорьевич, ваши два парохода способны преодолеть серьезный ледовый барьер, коли такое случится, что никак не сможете стороной пройти?

— Корпус у «Ставрополя» еще достаточно прочный, и плавающие льдины Охотского моря не представляют для судна серьезной опасности, — старался обнадежить комбрига закаленный в плаваниях немолодой уже капитан. — А вот у «Индигирки» корпус послабее нашего, но она последует за нами в кильватере, битый лед для нее не страшен. Но требуется нам для ледовой разведки и посыльных функций малый корабль. Хорошо бы на нем установить орудие и пулеметы на всякий непредвиденный случай…

— Есть такой корабль; военморы обязаны по приказу главкома Уборевича переоборудовать морской буксир в сторожевой корабль, — пояснил Вострецов.

— Это меняет все! — обрадовался Миловзоров. — Команда буксира, как и на «Ставрополе», сумела спасти свое судно от угона. Теперь оно в полной исправности и смело может следовать впереди «Ставрополя». К сожалению, нет на нем преданного Советской власти капитана.

Последним резервом флота оставался крейсер «Печенга». На этот преданный революции корабль и направился комбриг Вострецов, чтобы подыскать на нем подходящего капитана на посыльный корабль и матросов для установки орудия на его палубе.

4

Военмор Яхонтов с охотой принял предложение комбрига Вострецова принять под свое начало малый корабль и заняться установкой орудия на его палубе. Пребывание в концлагере и камере городской тюрьмы сделали его чуть медлительным. А подготовка к плаванию в Охотском море придала ему новой энергии, и он с юношеским пылом взялся за дело.

На «Печенге» находилось несколько старослужащих матросов, приписанных к орудиям крейсера. Без них бы Яхонтов не смог, наверно, справиться с этой, казалось, несложной задачей. Николая Дмитриевича Крылова Яхонтов предложил в комиссары на морской буксир, и Вострецов, знавший толк в людях, поговорив с ним, дал на это свое согласие.

Морской буксир Яхонтов подвел к борту «Печенги». С помощью паровых лебедок спустили на палубу корабля противоминное орудие со шкафута крейсера. Потом целый день ушел на то, чтобы с помощью мощных болтов намертво закрепить его станину к поперечным балкам. Наконец, орудие установлено. Перетащить ящики со снарядами с крейсера — дело нескольких минут.

Два станковых пулемета Вострецов приказал своему начальнику боепитания выделить из резерва, который приберегал на всякий случай. И вот посыльный корабль готов для плавания! В случае встречи в море с вооруженной иноземной шхуной либо малым кораблем пепеляевцев он сможет постоять за себя.

Оттягивать отправку десанта в Охотское море опасно: пепеляевцы могли натворить немало кровавых дел на побережье. Главком Уборевич дважды в сутки запрашивал Вострецова по радио о готовности начать десантную операцию.

Наступило утро, когда «Ставрополь» и «Индигирка» стали к причалу, где находились на берегу воинские склады. Началась погрузка десанта на морские суда.

С деревянного причала один за другим поднимались по трапу на пароход «Индигирка» бойцы из отряда Вострецова. На палубе стояли закрытые чехлами полевые орудия, штабелями возвышались снарядные ящики в кормовой части судна.

Яхонтов, находясь на мостике бывшего буксира, возведенного теперь в ранг сторожевого корабля, наблюдал за погрузкой красноармейцев на пароходы. Стальной буксирный трос завели на «Индигирку». Бывший мичман ждал, когда пароход отойдет от пирса, чтобы следовать за ним.

Первым отвалил от причала «Ставрополь». На нем находился комбриг Вострецов со штабом. За «Ставрополем» потянулась «Индигирка», ведя за собой сторожевой корабль. Ему предстояла разведка в море.

Был конец апреля, и лед в заливе Петра Великого уже сошел. Одетые прошлогодними листьями, желтели низкорослые деревья на берегу. Они покрывали склоны прибрежных сопок и сбегали к самой воде, где узкой лентой светлела полоса прибоя.

Яхонтов с грустью оглядывал знакомый берег и мысленно прощался с ним, зная, что если вернется назад, то не скоро.

Никакой связи с Охотским побережьем не было. Комбриг Вострецов имел неполное представление о численности противника, с которым предстояло сразиться.

В Японском море пароходы попали в жестокий шторм.

С ходового мостика сторожевого корабля Яхонтов видел, как зарывалась носом старая «Индигирка», как с трудом карабкался на крутую волну «Ставрополь». Временами буксирный трос натягивался словно струна. Потом провисал до самой воды, и широкая корма парохода угрожающе приближалась к форштевню сторожевика.

Над белопенными валами висело хмурое небо. Холодный ветер разрывал светлые гребни, поднимал водяные брызги до мостика. Сторожевик встряхивало, било. Под днищем корабля бурлило и ухало.

Когда проходили пролив Лаперуза, шторм стих. Но в Охотском море караван сразу попал в полосу льдов. Их становилось все больше. Огромные ледяные поля сходились вместе, окружали пароходы: море оказалось накрепко запертым.

5

Преодолеть многомильную полосу ледяных торосов ни «Ставрополю», ни «Индигирке» не удалось. Караван остановился.

Сторожевой корабль приткнулся к льдине, подплывшей со стороны суши, и замер. Яхонтов покинул ходовой мостик, спустился вниз, обогреться.

В крошечной кают-компании сидел комиссар Крылов и пил чай.

— Кажется, застряли, Сергей Николаевич? — спросил комиссар.

— Сели крепко, и не знаю, как выберемся.

— Рановато мы вышли из Золотого Рога, — отодвинув стакан с чаем, сказал Крылов.

— В такую раннюю пору никогда не начинали навигацию в Охотском море, — согласился командир.

— Убедить Вострецова в преждевременности столь раннего выхода было невозможно, — продолжал Николай Дмитриевич, — хотя я его понимаю: появиться в Аяне и Охотске, когда нас не ждут, и застать белых врасплох — это уже половина успеха.

— Законы моря неумолимы, — молвил Яхонтов, наливая из медного чайника круто заваренный напиток.

— Будем надеяться на лучшее, — негромко произнес комиссар.

Они помолчали.

Яхонтов маленькими глотками отхлебывал из кружки горячий чай, Крылов задумчиво смотрел на переборку, словно забыв о собеседнике.

В кают-компанию вошел корабельный радист Быстроумов и доложил:

— Товарищ командир, вам радио.

Яхонтов развернул бланк радиограммы.

«Командиру сторожевого судна военмору Яхонтову произвести ледовую разведку в сторону материка. Комбриг Вострецов».

Яхонтов выбрался из каюты и поднялся на ходовой мостик.

На «Индигирке» отдали буксир. Сторожевое судно своим ходом стало выбираться на чистую воду. По правому и левому бортам стояли матросы — вся команда. Баграми и отпорными крюками они отталкивали льдины, освобождая путь кораблю.

Маневрируя, Яхонтов старался выбраться на чернеющее впереди, свободное от льдов водное пространство. Корабль содрогался от ударов льдин. Яхонтов резко отворачивал, чтобы не пропороть корпус.

Очутившись на чистой воде, командир направил судно вдоль кромки льда в сторону берега, который смутно угадывался в сизой дымке. Каждый новый поворот сулил надежду, что откроется свободный проход. Но льдам не видно конца. Сплошной ледяной барьер простирался до самого материка.

Пришлось возвращаться обратно…

Тогда Вострецов приказал обследовать море и в сторону океана.

Было уже темно, когда сторожевой корабль вернулся из ледовой разведки. Радист Быстроумов передал на «Ставрополь», что свободного от льда прохода не обнаружено.

6

На рассвете разразился шторм. Лед вокруг судов ломало, крошило. Пароходы содрогались, скрипели от ударов.

Яхонтов заметил, как стала уходить носом в воду «Индигирка». На ее палубу изо всех люков выбегали красноармейцы. Вскоре все надстройки оказались переполненными.

Со «Ставрополя» спустили на воду штабной катер, и Яхонтов узнал в одном из командиров Вострецова. Комбриг стал пробираться к оказавшейся в тяжелом положении «Индигирке». Катер, отчаянно ревя мотором, влезал в извилистые разводья, обходил попадавшиеся препятствия. Наконец он подошел к борту судна. По сброшенному штормтрапу Вострецов поднялся наверх и затерялся среди бойцов.

Вскоре с «Индигирки» пришло приказание:

«Военмору Яхонтову прибыть ко мне».

Штабной катер доставил командира сторожевого корабля на пароход. Яхонтов разыскал комбрига на средней жилой палубе. Вострецов разговаривал с капитаном парохода.

— Что вами сделано, чтобы выровнять судно? — услыхал военмор негромкий голос Вострецова.

— Объявил аврал, сейчас работают помпы, начали заводить пластырь, — ответил капитан Азарьев.

Он немолод и годился комбригу в отцы. Седая борода капитана закрывала грудь.

— Чем бы смогли помочь команде парохода мои бойцы? — продолжал расспрашивать Вострецов.

— Требуется перегрузить уголь из носовой части в кормовую, — неуверенно начал капитан. — Если они сумеют в течение суток перетаскать четыреста тонн, то дифферент полностью выровняется. Тогда трюмные машинисты заклепали бы разошедшиеся швы.

— Я прикажу командирам рот, чтобы немедленно расставили на нижней палубе бойцов с мешками и ранцами, — сказал Вострецов, все еще не замечая подошедшего к нему командира сторожевого судна. — Черт возьми! У вас все не так, как на суше! Недавние мои орлы выглядят словно мокрые гуси!

— К сожалению, товарищ комбриг, на море все иначе, — заметил капитан.

— Ну что же, в таком случае — за дело! И чтобы завтра пароход был готов к плаванию, — сурово закончил Вострецов.

Комбриг увидел Яхонтова, пожал ему руку:

— Нам нельзя терять времени. Сейчас же отправляйтесь в разведку. Продолжайте искать свободный проход во льдах. Шторм ведь может разогнать льды.

— В какую сторону идти: к океану или к материку?

— Сперва обследуйте кромку льда в сторону суши, потом идите к океану.

— Продолжать связь со штабом открытым текстом? — спросил Яхонтов.

— Пока — открытым. Но пользуйтесь радиосвязью лишь в случае особой нужды. Не исключено, что противник сумеет перехватить наш разговор, и тогда застать его врасплох не удастся.

Вострецов внимательно разглядывал Яхонтова. Щеточка порыжелых усов комбрига чуть вздрагивала от нервного тика — следствие контузии в бою под Сарапулом.

— В прошлом вы кадровый офицер? — неожиданно спросил Вострецов.

— Нет, я — недоучившийся студент, но закончил Гардемаринские классы при Восточном институте, — ответил Яхонтов. — Служил на крейсере, командовал миноносцем, теперь с вами…

— Я тоже собирался когда-то учиться, но все воюю, — грустно усмехнулся комбриг. — Десять лет войны — все мои университеты.

Они поднялись наверх, и комбриг стал давать указания командирам рот, как расставить бойцов для переноски угля.

По всем трем палубам потянулись красноармейцы с мешками и ранцами, наполненными сучанским углем. Два встречных потока мешали один другому. Находясь уже в катере, Яхонтов услыхал недовольный голос капитана:

— Ваши бойцы носят уголь пошехонским способом. Ставьте их в ряд, и пусть передают мешки по цепи, один другому.

Возвратившись на корабль, Яхонтов отправился в разведку. До самого берега он вел сторожевик, стараясь держаться поближе к льдам. Местами образовались разводья. Но надежного прохода нигде не видно. Ледяные поля обступали материковую отмель.

Разведка в сторону океана тоже не принесла обнадеживающего результата.

7

Зверобойная шхуна «Святой Михаил» покинула Командоры и вскоре вышла на бескрайние просторы Охотского моря. Экипажу то и дело приходилось менять курс, обходить плавающие льдины.

На мостике стоял бывший лейтенант русского флота Арсений Антонович Соловьев. В меховой шапке и малице, доходившей ему до колен, он мало походил на офицера. Зверобой как зверобой. Он продал военный транспорт «Магнит», уведенный из России, и купил на паях с бывшим своим сослуживцем лейтенантом Цветковым эту паровую шхуну.

Соловьев, Цветков и команда судна жили на Аляске.

Два летних сезона принесли пайщикам шхуны «Святой Михаил» немалую выгоду. Конкурирующие между собой пушно-меховые американские компании «Свенсон» и «Петерсон» охотно скупали шкурки черно-бурых лисиц, песцов и морских котиков. Зверобои со шхуны «Святой Михаил» били морских бобров возле мыса Лопатка, охотились в бухте Провидения и у берегов Камчатки.

В разгаре сезона Соловьев собирался привести шхуну в Аян и часть пушнины сдать начальнику гарнизона генералу Пепеляеву. Бывший лейтенант помнил старую дружбу и продолжал признавать власть генеральской администрации на побережье, хотя сам уже перестал воевать с Советами.

Из сообщений американских газет, которые с опозданием доставляли в Михайловский форт, Соловьев и Цветков уже знали о приходе большевистских войск во Владивосток…

Плавающих льдин становилось все больше. Соловьев то и дело командовал рулевому:

— А ну-ка, братец, подверни правее! Да покруче!

Корпус судна содрогался от частых ударов. Случалось, льдины окружали его со всех сторон. Капитан с трудом выводил шхуну на чистую воду. Но вот сплошные ледяные поля зажали судно. Пришлось застопорить машины, лечь в дрейф.

На мостик поднялся Цветков, хмурый, с помятым после вчерашней попойки лицом, с запавшими глазами, и спросил:

— Кажется, застряли, Арсений Антонович?

— Похоже, что так, Юрий Ардальонович, — согласился Соловьев.

— Не надо было уходить с Командоров, — продолжал Цветков недовольным голосом. — Так славно начали сезон…

— На обратном пути заглянем туда, — сухо произнес капитан.

— И на кой черт нам сдался этот Пепеляев? — не унимался Цветков. — Прекрасно без него обходились.

— Я дал слово, что приду в Аян.

«Авось да и переменится все к лучшему, — подумал Соловьев. — Быть может, и не доберутся большевики до Аяна. Ведь никаких судов во Владивостоке не осталось…»

Льдины дыбились, лезли одна на другую, сплошные ледяные поля простирались на целые мили вокруг.

Вторую неделю дрейфовала в Охотском море шхуна «Святой Михаил». Она застряла посреди льдов, заиндевелая, вся облепленная снегом.

Бывший судовой священник отец Иннокентий нес ледовую вахту. В длинном черном тулупе, большой и костистый, он прохаживался по верхней палубе с винчестером в руке. В случае усиления ветра и сжатия льдов вахтенный выстрелом оповещал об этом капитана. Такое случалось уже не раз, и тогда команда шхуны вооружалась отпорными крюками, выходила наверх.

Погода стояла тихая. На небе — безоблачно. Мороз слегка покалывал щеки.

Привалясь грудью к планширу, отец Иннокентий задумчиво уставился в безбрежную даль, окутанную легким туманом. Вспоминался ему жаркий летний полдень на окраине старинного городка. Празднично одетые прихожане торопятся к обедне. В знойном воздухе звучит плавный и протяжный колокольный звон. Бывший священник сознавал, что прошлое уже не вернется. Чувство запоздалого раскаяния не оставляло его. Отец Иннокентий втайне жалел, что променял свой приход на неспокойную корабельную службу и, оказавшись на чужбине, сделался зверобоем. Теперь он мечтал о домашнем уюте, но жизнь складывалась так, что семьи у него не состоялось. Долгие зимние вечера отец Иннокентий проводил в баре, который на американский лад содержал в Михайловский гавани русский переселенец. Деньги, заработанные во время зверобойного промысла от продажи пушнины, он оставлял в веселом питейном заведения и к весне становился гол как сокол.

Раздумья бывшего священнослужителя прервал боцман Ужов. Он поднялся наверх, чтобы сменить отца Иннокентия на вахте.

— Замерз поди? — ухмыльнулся Ужов в рыжие усы.

— Вроде подмораживает. Как не замерзнешь? — ответил отец Иннокентий.

— Теперича и винишком не грех побаловаться, коли вахту отстояли, — продолжал Ужов. — Капитан с помощником с самого утра спирт тянут. Поди и вас попотчуют…

Ужов — человек ловкий, обходительный. Он по-прежнему почитал отца Иннокентия, как лицо духовного звания, хотя при авралах никакого спуску ему не давал. Бывший судовой священник работал наравне с другими палубными матросами. А когда шхуна подходила к лежбищу котиков, он брал в руки винчестер и бил зверя. Отец Иннокентий научился метко стрелять и попадал в цель не хуже других зверобоев.

Сдав вахту боцману, отец Иннокентий спустился вниз. Заглянул в кают-компанию. В сизом сигарном дыму сидели за столом капитан шхуны и его помощник.

— Доброго здоровья, Арсений Антонович! — поприветствовал Соловьева отец Иннокентий. — И вам, Юрий Ардальонович, мое почтение.

— Заходите, батюшка, да выпейте с нами за компанию, — пригласил его капитан.

— Не откажусь, с превеликим моим удовольствием выпью.

Сняв в тамбуре тулуп, он вошел в кают-компанию.

Соловьев налил ему полный стакан спирта.

— Ветер не усиливается?

— Нет, не похоже, — ответил отец Иннокентий.

Капитану нужен был отжимный ветер со стороны суши: море бы очистилось. Но он опасался зыби, которая повлечет за собой сжатие судна льдами.

Выпив спирт, бывший священник заторопился покинуть кают-компанию.

— Отдохнуть надо после вахты, — пояснил он.

Капитан и помощник снова остались вдвоем.

— Пьяница, а свой, русский, — заметил Соловьев, имея в виду отца Иннокентия. — На место одного такого мне не нужно двух чужестранных матросов.

— Попадись он ко мне лет десять назад, когда на крейсере «Минин» служил, я бы из него лихого марсового сделал, — усмехнулся Цветков.

Свободное время капитан и его помощник коротали, сходясь в кают-компании. Пили много, чтобы скрасить скуку вынужденной стоянки во льдах.

— Двое мы с тобой остались из офицеров, что на «Печенге» служили, Юрий Ардальонович, — негромко произнес Соловьев.

— Это уж точно, — печально подтвердил Цветков. — Да и на родную землю можем ступить только здесь, в Аяне.

— Знать, самой судьбой назначено такой крест нам нести, — Соловьев уронил хмельную голову на руки. — Зато все едино у нас: труды и беды, печали и радости…

Опасный и тяжкий труд зверобоев капитан и его помощник делили пополам. И беды, случавшиеся на море, у них общие. Но радости, выпавшие на их долю, были разными.

Как только кончался зверобойный сезон, Цветков получал паевые и уезжал в Сан-Франциско. Он жил там в дорогом отеле, кутил, играл в карты.

Соловьев возвращался к жене на Аляску и всю долгую зиму находился с ней. Обзаведясь семьей, он сделался бережлив. Часть денег, вырученных от продажи пушнины, капитан откладывал на «черный день». «Неизвестно, как повернутся дела в будущем, — размышлял Соловьев. — Кто знает, как долго нам будет сопутствовать удача?»

8

Штаб Аянского гарнизона по-прежнему находился в доме мехоторговца Киштымова. Рядом со штабом квартировала в казарме офицерская рота из бывшего корпуса покойного генерала Каппеля. Два батальона уфимских стрелков стояли на окраине города, неподалеку от портовой пристани. Солдаты жили в бараках промысловиков и несли охранную службу на побережье и подступах к Аяну. Таежные стрелки, примкнувшие к мятежу в самом начале, почти все разбежались.

Служба контрразведки и часть гарнизона, которой командовал полковник Шаров, расквартированы в другом конце города. Генерал Пепеляев располагался в просторном деревянном особняке, окна которого выходили на море. Коренной сибиряк, дослужившийся до генеральского чина, держал двух денщиков, свору охотничьих собак и служанку.

Кроме полевого штаба у генерала имелась своя канцелярия. Служащие генеральской администрации заключали договоры с иностранцами на эксплуатацию рыболовных участков, взимали пошлину от зверобоев, совершали торговые сделки со старейшинами тунгусских стойбищ. У генерала Пепеляева в наличии своя маленькая армия, военный суд, контрразведка и тюрьма. Но не было у него радиостанции и кораблей.

На улице заметно потеплело, но повсюду еще топорщились сугробы слежавшегося за зиму снега. Возвратившись с обедни, генерал зашел в штаб и застал там начальника контрразведки капитана Яныгина. Тот ждал начальника гарнизона в приемной.

— Со светлым вас праздником, Анатолий Николаевич! — поприветствовал генерала смуглолицый, горбоносый офицер с аккуратным пробором на голове.

— И вас я поздравляю, господин капитан, — произнес в ответ Пепеляев, жестом приглашая начальника контрразведки в кабинет.

Генерал неторопливо снял с себя шинель на красной шелковой подкладке, сел в кресло, вытер белоснежным платком вспотевший лоб.

— Докладывайте, Андрей Фомич, — произнес он после минутной паузы.

— На прошлой неделе в уфимском батальоне, у полковника Шарова, повесилось двое рядовых. Причины самоубийства выяснить не удалось, — начал Яныгин. — Похоже, тоска по родине. В офицерской роте беспробудное пьянство.

— Запретите от моего имени подобные безобразия, — побагровел генерал. — Виновных предайте суду.

— После ареста горного комитета, произведенного мною на прииске Фогельмана, никаких признаков смуты в городе и крае нет, — продолжал начальник контрразведки. — Весть о появлении партизан в Ине оказалась ложной. Кто-то нарочно распускает слухи…

— Паникеров сажайте под арест.

— Слушаюсь.

В кабинет вошел подполковник Менгден. Пепеляев повернулся к нему:

— Что «Святой Михаил»? Связь с ним есть?

— Сегодня утром наша радиостанция на шхуне «Олаф Свенсон» получила первый сигнал: «Святой Михаил» застрял во льдах, и выбраться в ближайшие дни нет надежды.

— Прикажите искровикам, чтобы поддерживали постоянную связь со шхуной, — сказал Пепеляев. — Да, пусть передадут лейтенанту мой приказ: как только море очистится ото льда — следовать в Аян. «Святой Михаил» — последняя надежда, в случае если придется уходить.

— Перехватили на радиостанции сигнал большевистских судов, Анатолий Николаевич, — продолжал докладывать Менгден. — В море появились красные.

— Откуда они взялись?! — насторожился Пепеляев.

Перехваченная радиограмма красных встревожила начальника аянской дружины. Некто не знал: где нашли большевики суда, годные для плаваний? Никто не имел никакого понятия: какими силами выступили красные? Откуда они вошли в Охотское море?

Пепеляев вызвал бывшего управляющего золотыми приисками Фогельмана, который теперь исполнял обязанности «государственного казначея» в генеральской администрации. В кабинет генерала вошел небольшого роста чиновник.

— Чем могу служить?

— Сколько у нас золота?.. — спросил Пепеляев.

Казначей неторопливо раскрыл конторскую книгу в зеленом сафьяновом переплете.

— По последнему реестру значится девять пудов в слитках, девятнадцать россыпью, восемьдесят тысяч пятьсот сорок шесть рублей в монетах царской чеканки.

— На паровой зверобойной шхуне можно все это поместить? — спросил генерал.

— На шхуне, которой владеет фирма «Свенсон», весь этот груз можно разместить в одном кормовом трюме, — ответил казначея. — Что касается фирмы «Петерсон», то шхуны у них небольшие. Разместить наше золото и всю пушнину на одном судне будет трудно.

— А шхуна «Святой Михаил», что приходила в Аян прошлой осенью?

— «Святой Михаил» выстроен на тон же судостроительной верфи, что и шхуна «Свенсон», — пояснил казначей.

Пепеляев подумал немного, сказал тихо:

— Выдайте жалованье за прошлый месяц втрое больше обычного нижним чинам. Господам офицерам из корпуса покойного генерала Каппеля выплатите по сто двадцать рублей золотом.

— Слушаюсь.

Казначей вышел. Генерал остался один. Он думал, кто первым придет в Аян: «Святой Михаил» или красные?

Пепеляев нисколько не сомневался, что лейтенант Соловьев торопится пробиться сквозь льды и наверняка пожалует раньше, чем большевики. Капитану шхуны «Святой Михаил» обещан солидный куш. Он своими глазами видел, что хранится в подвалах Аянского банка.

И все же уходить не хотелось. Генерал прикидывал в уме, как отразить натиск красных, в случае если их силы будут невелики. Вход в Аян со стороны моря надежно прикрывала шестидюймовая береговая батарея. А дальше подступы к городу охраняли военные посты.

9

После шторма настала тихая погода.

Затертые льдами, мерно покачивались на легкой зыби «Ставрополь» и «Индигирка». Не обнаружив нигде свободного прохода во льдах, к ним вечером подошел сторожевой корабль, а утром уже не смог выбраться из ледовых объятий.

Проходили дни, одна неделя сменяла другую, а льды по-прежнему не расступались. Из пароходных труб поднимались в небо слабые дымки. Машины продолжали работать: нужно обогревать кубрики, варить еду.

Эпидемия «куриной слепоты» началась на всех трех судах сразу. Люди, здоровые и зрячие в светлое время суток, вечерами переставали видеть. Они становились совсем слепыми.

— Матросам и красноармейцам втрое увеличить время пребывания на чистом воздухе! — приказал комбриг. Каждое утро Вострецов, до пояса раздетый, выбегал вместе с бойцами на верхнюю палубу. Подолгу делал гимнастику. Это было единственное средство против болезни.

За долгое время стоянки во льдах запасы пресной воды истощились. Расходовали ее лишь на питание котлов, варку пищи да давали по пол-литра на день тяжелобольным. Остальным приходилось пить воду, вытаянную отработанным паром из океанского льда.

Вынужденной стоянке посреди льдов, казалось, не будет конца. Но однажды ночью льды с треском и грохотом стали ломаться. Береговой ветер отжимал их в сторону океана. Впереди обозначились большие разводья. Они становились все шире. И наконец, море к утру совсем очистилось.

На пароходах подняли пары, и караван с десантом двинулся дальше. Сильно дымя, рассекал высоким форштевнем серый холст моря «Ставрополь». За ним следовала «Индигирка». Чуть в стороне шел сторожевой корабль.

На сорок первые сутки плавания слеза показалась земля.

На «Индигирке» отдали буксир. Сторожевой корабль направился дальше. Еще до время ледовой стоянки Вострецов дал инструкцию Яхонтову «добраться до параллели Аяна и держаться вне видимости берегов, имея целью задерживать уходящие из порта суда».

«Ставрополь» и «Индигирка» бросили якоря в безлюдной бухте Мерикан. Командиры батальонов прочитали перед строем приказ Вострецова. В нем чеканно и просто объяснялось:

«На нас возложена задача — очищение от белых Охотско-Аянского района. Эту задачу мы должны выполнить с честью. Каждый должен понимать: как можно меньше крови и жертв. Но если где потребуется пожертвовать собой на благо Советской Республики, то мы должны без колебаний это сделать. История говорит за нас: где больше стойкости, там успех дается легче…»

По сигналу комбрига на шестивесельных шлюпках началась высадка экспедиционного отряда на берег. Одна за другой подходили они к песчаной отмели. Бойцы выпрыгивали за борт и по колено в воде брели к желанной земле. После шестинедельного пребывания на палубе земля плохо держала людей. Сделав несколько шагов, бойцы падали наземь как подкошенные. Вставали и опять шли дальше.

Через некоторое время к Вострецову привели троих пленных солдат и унтер-офицера со связанными руками.

— Кто такие?

— Военный пост мы, — ответил невзрачный с виду солдат с облупившимся носом и белесыми ресницами.

— Зачем здесь?

— Нас послали из Охотска… начальство направило.

Рыжебородый пожилой унтер-офицер молчал, исподлобья разглядывал Вострецова.

— А это кто? — повернулся к нему комбриг.

— Начальник поста, — ответили солдаты. — Офицерский подхалим.

— Значит, сдались добровольно? — подытожил Вострецов.

— Знамо дело, своей волей явились.

— А ты что скажешь? — обратился комбриг к унтер-офицеру.

— Ничего не стану говорить, — выдавил бородач сквозь стиснутые зубы. — Ты мне не начальство.

В жарко натопленной избе рыбака Вострецов долго беседовал с солдатами. Те рассказали, как быстрее добраться до Охотска по суше, минуя расставленные на побережье посты.

Спотыкаясь, оскальзываясь, шли по непроторенным тропам бойцы отряда, неся за плечами патроны и продовольствие в обтертых походных мешках. Случалось, кто-нибудь падал. Ему помогали подняться на ноги. Продвигались по глухой таежной местности медленно.

Вострецов поторапливал командиров: нужно было застать врасплох дружинников.

10

В полдень батальоны подступили к Охотску. На пути передовой стрелковой роты, в которой находился Вострецов, выросла офицерская казарма. Грохот начавшегося боя расколол тишину. Офицеры выскакивали из окон и, отстреливаясь, бежали к центру города. Многие падали, сраженные пулями. Красные бойцы ворвались в казарму, наполненную пороховым дымом.

— Вперед! Не задерживаться! — командовал комбриг.

Батальоны отряда остановились, встреченные пулеметным огнем, когда приблизились к баракам промысловиков. Два батальона уфимских стрелков белых заняли там оборону. Из окон домов и бараков били пулеметы. В самый бы раз пришлись пушки, которые остались на палубе «Ставрополя». Орудийным огнем можно было легко и быстро разбить промысловые бараки и, смяв оборону, ворваться в расположение белых.

Но и пушки противника молчали. Они могли стрелять лишь в сторону моря.

Бой не прекращался. Стрельба с той и с другой стороны не затихала. Несколько раз поднимались красные роты в атаку, но плотный огонь укладывал их на каменистую землю, и бойцы снова отползали в укрытие.

Уже перевалило далеко за полночь. Вострецова охватило беспокойство при мысли, что не удалось быстро очистить город от белых. Днем ослабевшие батальоны могут не выдержать контратаки противника.

Укрывшись за валуном, Вострецов собрал к себе командиров рот и батальонов.

— Слушайте мой приказ! — объявил он. — Отряд Погребова пойдет берегом моря, чтобы зайти в тыл противнику. Одновременно он атакует офицерские дома и не даст белякам бежать в тайгу. Батальон Кузнецова незаметно обойдет Охотск и отрежет дружинникам путь в сопки. Я с разведчиками и ротой бойцов попробую захватить штаб генерала Ракитина. Действуйте!

Бой разгорелся с новой силой, когда отряд Погребова и батальон Кузнецова зашли в тыл противнику.

Напротив церкви в трех купеческих особняках с каменными лавками на первом этаже расположились офицеры. В одном из них — с белыми резными наличниками и парадным крыльцом — находился штаб генерала Ракитина. Туда и повел Вострецов свою группу. Сбив охрану, бойцы ворвались на парадное крыльцо.

Из дома вышел офицер с поднятыми вверх руками.

— Где генерал Ракитин? — сурово произнес Вострецов.

— Его превосходительство генерал Ракитин еще вчера изволили отправиться в тайгу, на охоту, — ответил офицер. — Я — штабс-капитан Михайловский, адъютант генерала Ракитина.

— Проверить весь дом, перетряхнуть пуховики и матрасы! — приказал Вострецов. Ему показалось неразумным, немыслимым пребывание генерала Ракитина на охоте в тот момент, когда красные штурмуют Охотск.

Разведчики проверили все комнаты купеческого особняка, перетряхнули все, где, по их предположениям, мог спрятаться генерал, и никого не нашли. Значит, Ракитин и в самом деле отправился поохотиться.

«Ну и черт с ним, с генералом!» — подумал Вострецов. Его радовали добрые вести: от Погребова и Кузнецова приходили нарочные с сообщением, что сопротивление противника подавлено, Охотск освобожден от белых!

Утром комбриг Вострецов устроился за столом генерала Ракитина и начал разбирать секретные бумаги. Планы пепеляевцев оказались грандиозными, если верить тому, что расписано и рассчитано «по освобождению Якутии и походу в Иркутск».

Из купеческих подвалов бойцы выволакивали связки песцовых шкурок и золото, упакованное в парусиновые мешочки и ящики.

Вечером Вострецов отправил радиограмму главкому Уборевичу об успешном освобождении Охотска от белых. Но в бою вместе с десятью бойцами погиб комбат Кузнецов, и эта потеря сильно огорчила комбрига, несмотря на столь успешно закончившийся бой.

Командир экспедиционного отряда отправил роту бойцов в тайгу на розыски генерала Ракитина, приказал начать подготовку к погрузке пленных пепеляевцев, награбленной пушнины и золота на пароход «Ставрополь», который по приказу главкома возвращался во Владивосток.

Советская власть в Охотске была восстановлена.

После шестидневного пребывания в освобожденном городе отряд уже в неполном составе отправился на пароходе «Индигирка» дальше, на север. В пути приняли радиограмму из Охотска:

«Остатки белых банд в Ине и Булгине разгромлены, генерал Ракитин застрелился».

По курсу парохода плескались изумрудно-зеленые волны, весело сияло солнце в высоком, прозрачном небе. Отдельные плавающие льдины уже не были серьезным препятствием для судна. Разламывая тупым форштевнем пенные валы, «Индигирка» милю за милей преодолевала холодные просторы Охотского моря. Вострецов торопил капитана поскорее доставить отряд в одну из ближайших бухт на подходе к порту Аян. Комбригу не давала покоя мысль о том, как бы весть о разгроме Охотского гарнизона не дошла до генерала Пепеляева раньше, чем отряд подступит к Аяну.

11

Из извилистых трещин выползали на лед тюлени. Они нежились в лучах весеннего солнца, играли со своими детенышами и двигались в сторону шхуны, оставляя в рыхлом снегу гладкие борозды. Если на пути попадались разводья, они ныряли в воду и вскоре опять вылезали на лед. Заиндевелая, неподвижная шхуна казалась им безобидным айсбергом.

И вдруг засверкали огоньки. Загрохотали выстрелы. На пушистый снежок, выпавший ночью, брызнула кровь. Тюлени метнулись назад, ища спасения в воде. За ними следом потянулись алые шлейфы. Темными пятнышками оставались лежать на снегу мертвые детеныши. А выстрелы продолжали грохотать, нарушая покой ледяного безмолвия.

Соловьев резким движением дернул на себя затвор, выбросив за борт дымящуюся стреляную гильзу. Боцман Ужов и Цветков продолжали целиться, стремясь попасть еще раз в удалявшихся от шхуны тюленей.

— Довольно, Юрий Ардальонович, позабавились и хватит, — негромко проговорил капитан, передавая винчестер стоявшему рядом палубному матросу.

Запоздало ударили один за другим еще два выстрела.

Цветков вытер рукавом малицы потный лоб, с обидой в голосе произнес:

— Промазал.

— А я попал, кажись, — сказал Ужов, глядя в сторону напуганных выстрелами тюленей. — Ранил, видать.

— Займитесь делом, боцман, — сердито сказал капитан. — Шхуна опять льдом обросла. Распорядитесь, чтобы обкалывали лед.

Ужов проворно побежал вниз. Бывшие офицеры остались одни.

— Зря мы их без нужды переколотили, — нахмурил капитан заиндевелые брови.

— А что делать? От скуки сдохнуть можно, — не сразу отозвался Цветков.

Неожиданное появление тюленей вблизи шхуны и ненужная стрельба не развеяли черной тоски, которая не отпускала Соловьева.

В беспорядке валялись неподалеку мертвые тюлени. Все так же медленно уползали прочь раненые звери.

Соловьев в задумчивости смотрел им вслед. Пятна крови на ослепительно белом ледяном поле навевали тягостные мысли.

— Может, вот так же напрасно сражались русский с русским все эти годы? — мрачно проговорил капитан.

— Не напрасно, Арсений Антонович, — возразил Цветков. — Наша борьба отзовется в будущих поколениях. Я думаю, недолго пробудут большевики у власти, — продолжал помощник капитана. — Им не поднять Россию из разрухи. А народ не потерпит правителей, которые не сумеют наладить сытую жизнь. Он сметет большевиков, и старое вернется снова.

— Навряд ли, Юрий Ардальонович, — не согласился Соловьев. — Был ведь когда-то доблестный императорский флот, на котором мы служили. Где он теперь? А если Советы окажутся такими же прочными, как мужицкие полки, которые сумели добраться до океана?

— В драке случается всякое, — неопределенно пожал плечами Цветков. — А жизнь — совсем другое.

— Я не уповаю на лучшие времена.

— На что же надеяться? И как жить без веры!

— Я лично доволен и тем, что раз в году могу ступить на родную землю, вдохнуть воздух моей отчизны, — отрешенно произнес Соловьев. — Чего же еще можно желать в моем положении? И в вашем тоже, Юрий Ардальонович.

— Я не теряю надежды, — хмуро выдавил Цветков.

— Блажен, кто верует.

Так и не сказав друг другу больше ни слова, капитан и его помощник разошлись по своим каютам.

В тот день началось движение льдов. Материковый ветер отгонял их в сторону океана. Льдины медленно расходились, унося на себе трупы убитых тюленей.

Ночью шхуна легла на новый курс и направилась к Аяну.

12

На рассвете «Индигирка» бросила якорь в Алдомской бухте. Началась интенсивная высадка экспедиционного отряда на таежный берег.

Бухта, на первый взгляд показавшаяся Вострецову безлюдной, оказалась местом для охоты, где эвенки промышляли нерпу и белуху. В распадке разведчики задержали троих местных жителей. У каждого из них был винчестер с изрядным запасом патронов.

— Мал-мала на зверя охотимся, — с трудом пояснил Вострецову старый эвенк.

— Где сейчас находится генерал Пепеляев? — строго произнес комбриг.

— Пепеляй-генерал в Аян-городе поживай, — трясясь от страха, отвечал охотник.

Разведчики привели к Вострецову аянского священника, объезжавшего на оленях свой приход, и комбриг приказал отпустить старого эвенка. Приходской священник, только что прибывший из Аяна, мог оказаться более полезным, нежели таежные эвенки, которые только по доходившим в прибрежную тайгу отрывочным слухам могли знать о месте пребывания генерал-лейтенанта Пепеляева и остатков его офицерской дружины.

— Ну, отец святой, говори без утайки все, о чем я буду спрашивать, — начал Вострецов напрямую.

— Я человек маленький и далекий от дел ваших мирских, — пролепетал священник, старательно вытирая рукавом меховой кухлянки вспотевший от страха лоб. — Я зову людей к миру и не переношу вида крови.

— Какова примерная численность офицерской дружины в Аяне? — поинтересовался Вострецов.

— Дак я ведь не считал, сколько их всего в домах купеческих да бараках промысловиков на постой расположилось, — отвечал священник. — В церковь мою по праздничным дням приходит на заутреню сотни полторы господ офицеров да солдат примерно вдвое больше. Так ведь кое-кто из офицеров с похмелья и вовсе не посещают храм божий. Да и солдатики вдали от родных своих и близких совсем пораспустились: спирт хлещут и в карты играют…

— Генерал Пепеляев где на постое находится?

— В доме купца первой гильдии Арифа Арифовича Киштымова гостем проживает генерал, — скороговоркой произнес священник и запнулся.

— Дом этого купца в центре Аяна находится? — не давая опомниться священнику, продолжал Вострецов.

— В самом что ни на есть центре, неподалеку от церкви, настоятелем которой я пребываю.

— Каковы укрепления на подходе к Аяну?

— По дороге, которая приведет ваше красное воинство в город, никаких особых укреплений нет. А на берегу моря стоят пушки.

— А какие не особые укрепления на подходе к Аяну воздвигли дружинники?

— Не особых укреплений там тоже нет, — без запинки отвечал аянский священник.

Скомандовав «Начать движение!», комбриг Вострецов еще не был до конца уверен, что священник на допросе сказал правду о состоянии аянского гарнизона.

Шли по заснеженным таежным тропам, которые сделались скользкими, преодолевали крутые сопки, заросшие лесом. Местами приходилось вырубать на пути кустарник, чтобы продолжать движение. Нагруженные оружием, продовольствием и боеприпасами, бойцы отряда с трудом преодолели в первый день двадцать пять верст.

До Аяна еще оставалось пройти невероятно трудных семьдесят пять таежных верст. Все чаще попадались на пути быстрые ручьи и речушки, впадавшие в океан. Кое-где удавалось наладить переправу на скорую руку. Но чаще переходили ручьи вброд. Немалое число бойцов были в ботинках и прохудившихся сапогах. Их переносили через ручьи на себе разведчики, обутые в болотные сапоги с длинными голенищами.

В пути встречалось множество летевших из теплых краев уток и гусей. Всем надоело питаться всухомятку. Хотелось полакомиться вареной дичью. Но приказ комбрига строг и однозначен: не стрелять, костров не разводить! Вострецов рассчитывал, что удастся атаковать аянский гарнизон белых внезапным и стремительным ударом. Он считал, что Пепеляеву еще ничего не известно о появлении красных в аянско-охотском таежном районе.

Но вскоре кое-что прояснилось…

На берегу таежной речки Нечай головная рота, оповещенная разведчиками, вступила в бой с отрядом пепеляевцев. Стычка была короткой и стремительной, как это зачастую случается во встречном бою. Несколько дружинников полегли сразу, сраженные меткими пулями разведчиков. Двое сдались в плен. Остальные обратились в бегство. Настигнуть их в глухомани усталые бойцы не смогли.

Пленными пепеляевцами оказались подполковник Варгасов и капитан Занфиров.

— Какова численность аянского гарнизона? — начал Вострецов допрашивать капитана Занфирова, который, как ему сразу показалось, был ошеломлен своим пленением, но никакой враждебности к красным не питал.

— Общая численность дружины генерала Пепеляева четыреста тридцать воинов, — без заминки отвечал Занфиров. Он больше не верил в успех белого движения и старался быть откровенным. — Но часть дружинников числом около сотни расквартирована в Уйке.

«Значит, поп сказал чистую правду, — подумал с уважением об аянском священнике комбриг Вострецов. — Похоже, и капитану этому незачем вводить меня в заблуждение, коли понял уже, что дело их безнадежно проиграно».

— А скажите, капитан, известно ли генералу Пепеляеву о том, что отряд красных на подходе к Аяну? — мягко и дружелюбно проговорил Вострецов.

— Нет, об этом брату-генералу ничего не известно, — ответил Занфиров. — Его превосходительству лишь известно, что пароход красных под литерой «ЗД» курсирует где-то около Охотска. В случае прибытия парохода красных в Аянскую бухту генерал принял решение не допустить высадки десанта на берег и отдал приказ силами трех рот при одной четырехорудийной батарее укрепиться на прибрежных сопках…

— И что же, генерал Пепеляев намерен отбить наши атаки?

— Похоже, что не очень уверен брат-генерал в успехе предстоящей схватки с вашими войсками, коли надумал кунгасы строить, — в голосе капитана Занфирова прозвучала едкая горечь. — Я же лично давно потерял веру в успех этой безумной затеи. Не только рядовые солдаты, но и многие офицеры разуверились в успешном окончании этого бредового похода на Якутск.

— И что же, удалось уже спустить на воду кунгасы? — встревожился Вострецов сообщенном о постройке морских судов в Анне.

Он рассчитывал пленить штаб Пепеляева вместе с награбленным золотом и пушниной. Строительство кунгасов осложняло успех экспедиции: ведь награбленные на побережье богатства могли вместе с Пепеляевым уплыть за границу.

— Нет, кунгасы спустить на воду не смогли, что-то не заладилось у строителей, — сказал Занфиров. — Теперь брат-генерал ждет прихода парусно-моторной шхуны фирмы «Свенсон» в порт Аян.

— Что ж, он теперь в Америку надумал податься?

— Нет, на шхуне русская команда и капитан на ней офицер русского флота, — сообщил пленный.

«Час от часу не легче, — подумал Вострецов. — Как бы не погрузили дружинники золото и пушнину в трюм этой загадочной шхуны!» Вострецову очень хотелось завершить экспедицию если не бескровно, то хотя бы с меньшим уроном людей. Не желал комбриг проливать русскую кровь: ведь конец жесточайшей войны приблизился вплотную. Какое-то время Вострецов еще колебался: как быть? Потом принял решение написать ультиматум и вручить его Пепеляеву, как только роты отряда обложат со всех сторон порт Аян. Миссию парламентера согласился выполнить подполковник Варгасов. Капитан Занфиров не решился идти в штаб Пепеляева, боясь расправы.

«Предупреждаю Вас, генерал, и полагаю, что Вам уже известна за пять лет войны крепость красного бойца, — писал Вострецов в ультиматуме. — Я располагаю достаточной военной силой, чтобы раздавить не подчинившихся власти рабочих и крестьян 400—500 ваших дружинников. Если будете сопротивляться, пролитая кровь будет на Вашей совести, а не на моей, так как настоящее письмо пишу от всего сердца и по совести. Комбриг Вострецов».

Когда до порта Аян осталось не больше трех верст, командир отряда собрал командиров батальонов и рот. План освобождения последнего пристанища пепеляевцев вызрел у него окончательно, и он изложил его своим помощникам:

— Первый батальон под командованием военкома Пшеничного, перевалив через сопку, стремительным броском атакует порт и солдатские казармы с землянками на берегу бухты; я лично с главными силами отряда заблокирую дома офицеров и штаб Пепеляева. Ударом с двух сторон, я полагаю, мы окружим основные силы дружины и закончим поход разгромом остатков белогвардейщины на Дальнем Востоке.

На востоке забрезжил ранний рассвет, когда батальоны экспедиционного отряда начали быстрое продвижение через прибрежные сопки. Они окружали раскинувшийся в глубине бухты порт Аян.

13

Накануне этого утра, поздно вечером, генерал Пепеляев пригласил к себе в кабинет на втором этаже дома купца Киштымова всех командиров рот, расквартированных в Аяне. В кабинете запахло сыромятной кожей, табачным дымом и крепким мужским потом. За круглым столом посредине комнаты разместились седоусые полковники, заматеревшие в боях и походах.

Пепеляев быстрым взглядом окинул собравшихся, поправил аккуратный пробор на голове и спросил:

— Господа, а где же генерал Вишневский? Я не вижу его среди вас…

— После обеда его превосходительство генерал-майор Вишневский отбыл в Уйк, — доложил полковник Рейнгардт. — Мы вместе с ним обедали в офицерской столовой, и он изволил сказать мне, что отбывает туда по вашему приказанию.

— Да, да… я запамятовал, господа. Кажется, там успешно идет строительство трех кунгасов, — проговорил торопливо Пепеляев. — Неисповедимы пути господни. Не можем мы знать наперед, что уготовила нам судьба… Суда, пригодные для плавания на море, нам очень нужны. Нужен зоркий генеральский глаз, чтобы мастеровые работали как следует и кунгасы не черпали бортом воду, когда отправятся в плавание.

— Вы полагаете, ваше превосходительство, что нам придется уходить из Аяна на этих самых кунгасах? — спросил полковник Сивко.

— Нет, господин полковник, я так не считаю, но, не ровен час, всякое может приключиться в этой богом забытой местности…

За столом началось перешептывание. Слова командующего белой дружиной пришлись не по нутру отдельным командирам рог. Чтобы пресечь вызванное им же самим смятение, Пепеляев сурово произнес:

— Командирам рот объявить своим подчиненным, что красные могут прислать максимум два парохода для действий против нас. Местность для высадки десанта здесь труднодоступная, поэтому при нашей стойкости и офицерской сплоченности мы легко сумеем опрокинуть красных с берега в море. Полковнику Рейнгардту и полковнику Сивко следует быть бдительными и зорко наблюдать за морем. Ваши роты первыми примут на себя удар в случае появления в Аянской бухте пароходов красных…

Дав подробные указания ротным командирам, как действовать в том случае, если красные все же сумеют высадиться на берег, Пепеляев объявил совещание законченным.

На рассвете генерала разбудила внезапно возникшая сильная стрельба в городе. К нему в комнату вскоре прибежал посыльный и проговорил, запинаясь:

— Красные атаковали дома офицеров, а с другой стороны, перевалив прибрежную сопку, они обрушились на солдатские казармы, бараки промысловиков и вырытые прошлой осенью по вашему приказанию землянки для дружинников.

«Откуда могли взяться красные, если никаких пароходов в Аянской бухте нет?!» — думал генерал, судорожными движениями натягивая на ногу хромовые сапоги.

— Передайте командиру уфимского батальона мой приказ: незамедлительно контратаковать красных! Роте каппелевцев отбросить в море противника, подступившего со стороны бухты!

«Почему не предупредили штаб о высадке большевистских войск наши военные посты, расставленные на всем Аянском побережье?» — напряженно размышлял Пепеляев, стремясь постичь весь ужас создавшегося положения.

В кабинет ворвался запыхавшийся от бега подполковник Менгден с вестью:

— Получили от Соловьева радиограмму: «Иду ставить заколы».

— Отлично, подполковник. Скоро «Святой Михаил» отдаст якорь в Аянской гавани. Передавайте ему: «Кета идет на нерест».

«А если шхуна уже входит в бухту? — вдруг заволновался Пепеляев. — Зверобои займут банк, погрузят в трюм ящики с золотом и… уйдут. Впрочем, лейтенант Соловьев — человек порядочный, чувство долга ему не чуждо. И, оказавшись на чужбине, он не забывает присягу».

Успокоившись верой в порядочность Соловьева, Пепеляев поспешил в свой штаб, который размещался в лабазе купца Киштымова. Амбар сложен лет сто назад из прибрежного камня. В нем холодно, но безопасно: ни пули, ни снаряд не могли пробить толстую каменную стену.

До наступления темноты Пепеляев руководил оборонявшимися войсками. Временами закрадывалась в его душу тревога: «Не решится «Святой Михаил» долго стоять вблизи красных. Ведь может случиться такое, что и ноги не успеешь унести».

Наступил вечер. «Святой Михаил» не появился.

Пепеляев внутри помещения штаба мерил шагами длину и ширину амбара. Телефонной связи с уфимскими батальонами у командующего не было. Сообщения с места боя приносили связные полковника Шарова.

Туманный рассвет также не принес радости Пепеляеву и штабным офицерам. «Святой Михаил» так и не появился, хотя на радиостанции шхуны «Свенсон» несколько раз принимали сигнал «Иду ставить заколы».

Разразившаяся с новой силой стрельба в городе привела генерала в смятение. Ему казалось, что красные могут с минуты на минуту появиться в расположении его штаба.

14

Сторожевой корабль ходил переменным курсом, не удаляясь от берега и не приближаясь к нему. Во все стороны, куда лишь хватал глаз, простирались всхолмленные волнами бескрайние водяные пространства. Изредка еще попадались плавающие льдины.

На ходовой мостик взбежал радист Быстроумов:

— Товарищ командир, только что перехватили сигнал.

— Что именно?

— Кто-то передает: «Кета идет на нерест», и на той же волне слышен отзыв: «Иду ставить заколы».

— Странно.

— Первый сигнал, вероятно, исходит от береговой радиостанции, — неуверенно произнес Быстроумов. — А отвечает, мне кажется, судно, которое где-то неподалеку. Скорее всего, это зашифрованные сигналы. Вряд ли кому из рыбаков понадобится передавать по радио, что рыба идет нереститься.

— Пожалуй, — согласился командир.

Остроносый силуэт незнакомого судна показался неожиданно. Яхонтов определил, что это зверобойная шхуна. «Так вот кто «идет ставить заколы», — подумал командир.

На корабле объявили боевую тревогу. С треском слетел брезент, которым закрыто орудие. Клацнул затвор, закрывая казенник. Произвели предупредительный выстрел. Снаряд разорвался в нескольких кабельтовых впереди шхуны. Судно увеличило скорость и продолжало идти в сторону порта Аян.

— Полный ход! — крикнул Яхонтов в переговорную трубу.

Корабль вздрогнул, набирая скорость. Рулевой то и дело менял курс, чтобы закрыть шхуне путь к показавшемуся в сизой дымке берегу.

Это было все, на что оказался способен сторожевик, в прошлом служивший буксиром.

Скорость у шхуны значительно выше, но Яхонтов не прекращал погони. Расстояние не сокращалось.

— Беглый огонь! — скомандовал Яхонтов. — Стрелять по курсу!

Снаряды рвались совсем близко от шхуны, но она не останавливалась. Предупредительная стрельба оказалась напрасной…

Но все же шхуна не отважилась войти в бухту. Она повернула на обратный курс.

15

— Черт бы побрал этот «утюг с пушкой»! — выругался Соловьев, когда рулевой крутанул колесо штурвала и направил шхуну прочь от берега.

— Откуда он взялся здесь? — негромко произнес Цветков, оказавшийся рядом на мостике. — Ведь ничего не оставили мы красным.

— Я тоже об этом думаю, — подхватил капитан. — И еще хотел бы я знать, что творится сейчас в Аяне, на берегу? Зачем мы срочно понадобились его превосходительству?

— Большевики еще во Владивостоке, а генерала в Аяне от страха колотит, — усмехнулся в ответ Цветков.

— Если бы это так было, — невесело протянул Соловьев.

— Что же еще может быть?

— Красные могли и в Аян пожаловать.

— Каким образом?

— Точно таким же, как этот «утюг с пушкой», — пояснил капитан.

— Не могли же большевики за одну зиму выстроить новые суда, — недоумевал Цветков. — Да и верфи в Ново-Николаевске взорваны…

— Настроить новых кораблей они, конечно, не успели, но где-то могли их достать, — сказал Соловьев. — Этот «утюг» вряд ли сумел добраться сюда своим ходом.

«Святой Михаил» шел в открытое море, оставляя за кормой корабль красных. Стрельба прекратилась.

Зверобои радовались, что удачно выбрались из этой передряги.

— Что будем делать? — спросил капитан.

— Двинем на Командоры, — ответил не раздумывая Цветков.

Соловьев молчал. Тонко свистел ветер в натянутых вантах. Лежавшую в дрейфе шхуну мерно раскачивали волны.

— Я дал слово генералу, Юрий Ардальонович, — тихо произнес Соловьев. — Его превосходительство со штабом нужно взять на шхуну.

— Стоит ли это нашего риска?

— Стоит. Вместе с генералом мы погрузим в трюм десятки пудов чистого золота.

— Изволите шутить, Арсений Антонович?

— Сейчас совсем не подходящее время для шуток, — ответил Соловьев. — Я спускался вместе с генералом Пепеляевым в подвалы Аянско-Азиатского банка и своими глазами видел ящики с золотыми слитками и монетами царской чеканки. И я надеюсь, что обещанное генералом вознаграждение мы получим.

Цветков молчал. При мысли о беззаботной жизни в будущем его кинуло в жар. «Счастье зверобоя переменчиво: повезет год-другой, а там жди полосы неудач, — рассуждал вчерашний лейтенант. — А золото — это всегда верный шанс…»

Долгое время Соловьев не посвящал своего помощника в то, для чего понадобился «Святой Михаил» генералу Пепеляеву. Теперь он готов объявить всей команде, что на берегу золото и нужно его погрузить на шхуну. Это воодушевило бы зверобоев.

— Как мы пробьемся в Аян, если вход заперт? — спросил Цветков. — Да и неизвестно, что происходит в городе. Не угодим ли мы в самую пасть к красным?

— Прорыв сопряжен с риском, не спорю. Но в темноте вряд ли кто нас заметит.

— Это упрощает дело, — облегченно вздохнул Цветков. — Ночью мы непременно проскочим.

Капитан тотчас вызвал на мостик радиста, приказал:

— Продолжайте передавать сигнал: «Иду ставить заколы».

16

Яхонтов собрался лечь в дрейф, чтобы не жечь зря уголь, но Быстроумов опять поймал в эфире подозрительный сигнал. Это насторожило командира.

— Похоже, что шхуна собирается ночью прорваться в Аян, — сказал он Крылову.

— Не исключено, — согласился комиссар. — Видать, туго белым на берегу приходится.

— Жаль, что нет связи со штабом бригады.

— Видать, аккумуляторы у Вострецова сели, — сказал Крылов. — Иначе он дал бы о себе знать.

— А может, в тайге застряла бригада? — высказал предположение командир. — Дорог-то хороших здесь нет.

— Не думаю.

Ночь выдалась лунная, но временами облака закрывали луну и становилось темно.

Сторожевой корабль шел курсом на север, чтобы, пройдя до точки, намеченной на карте, повернуть обратно.

Силуэт зверобойной шхуны, идущей в сторону берега, показался внезапно: освещенный луной, он отчетливо высветился на черной поверхности моря.

— Это американское судно, — определил Крылов. — Я видел точно такие суда в Сиэтле. Их там строят на Южной верфи для пушно-меховой фирмы «Свенсон».

— Ну что ж, американец так американец, — сказал командир. — Ношляться ему в наших водах не следует.

Находившийся в неосвещенной стороне моря, сторожевик по-прежнему невидим на шхуне. Она продолжала идти тем же курсом в сторону материка.

Яхонтов махнул рукой комендорам.

Брызнув золотистым снопом искр, ударила пушка на баке. Гулкое эхо прокатилось над ночным морем. Снаряд разорвался за кормой шхуны. Словно подхлестнутая бичом, она увеличила скорость и стала быстро удаляться.

— Удирает!

Сторожевик продолжал идти следом за нею. Яхонтов вел корабль, стремясь пересечь курс шхуны и закрыть путь к берегу. Силуэт уменьшался на глазах. А когда облака наползли на луну, шхуна исчезла совсем, словно растворилась в темноте. Потом появилась опять.

— Похоже, капитан на шхуне — человек упрямый, — заметил Крылов.

— Скорее, самоуверенный, как и все американцы, — отозвался Яхонтов. — Он и не собирается повернуть назад. Хочет нас за нос поводить. А когда мы потеряем его из виду, он подойдет к берегу, где его, наверно, ждут.

— А мы не позволим ему это сделать, — сказал Крылов.

Погоня продолжалась. На рассвете видимость резко ухудшилась. Зверобойная шхуна растворилась в молочно-белых клубах тумана.

17

Сплошной туман обступил шхуну со всех сторон. «Святой Михаил» сбавил ход, но продолжал идти тем же курсом.

— Не разыщет нас красный в такой каше, — хриплым голосом проговорил Цветков.

— Прежде времени радуетесь, Юрий Ардальонович, — сказал капитан. — Мы далеки еще от цели. Хорошо, если туман не рассеется…

Он приказал рулевому взять еще левее. Шхуна сделала поворот и снова направилась к берегу… Снизу вдруг донесся зловещий скрежет.

— Стоп машины! — крикнул Соловьев в переговорную трубу.

— Мель… Кажется, добегались. — Цветков растерянно смотрел на капитана.

«Святой Михаил» остановился.

— Идите вниз, Юрий Ардальонович, проверьте, нет ли где течи, — распорядился Соловьев. — Объявите аврал. Всю верхнюю команду — немедленно наверх! Остальных вниз!

Течь в носовом трюме оказалась незначительной. Ее скоро заделали. Прочное днище, набранное из крепкого калифорнийского дуба, выдержало столкновение с подводной грядой. Но сели плотно. Невидимые под водой камни цепко держали шхуну.

Ждать помощи неоткуда. Оставалось надеяться только на прилив. А если туман рассеется раньше?

Соловьев кусал губы. Так славно начался ночной прорыв, и на тебе — сели! Ведь стоит лишь исчезнуть туману, как красные сразу обнаружат шхуну. А дюжина винчестеров — ничто против пушки… Это — конец.

Охваченный дурным предчувствием, Соловьев спустился в каюту. Из ореховой рамки на переборке смотрела улыбающаяся жена.

«И горя не знает, а случись что — навеки прости-прощай! — пронеслась горестная мысль. — Красные назад не выпустят. Только попадись к ним…»

Соловьев сел за стол и, уронив голову на руки, какое-то время находился в странном полузабытьи. Он вспомнил себя гардемарином в день выпуска из корпуса. Это было самое счастливое воспоминание во всей его жизни. Затем последовал первый год службы на корабле. Дивное, чудесное время! Потом — война, революция… И опять война.

— Господин капитан, туман стал рассеиваться, — услышал Соловьев голос Ужова.

Капитан встал и, не слыша собственных шагов, поднялся на мостик.

Порывистый ветер шумел в вантах. Клочья слоистого тумана уползали прочь. Их неровные края розоватили неяркие лучи солнца.

«Скоро совсем туман рассеется, — отрешенно подумал Соловьев. — А прилива не видно…»

Не прошло и полчаса, как море очистилось, и все, кто находились наверху, увидели преследователя. Вначале он шел в сторону берега, но вскоре повернул и направился туда, где сидел на камнях «Святой Михаил».

На шхуне вовсю заработали двигатели. Она дернулась, закачалась, но не сдвинулась с места.

Зверобои неподвижно стояли на верхней палубе, глядя на приближавшийся корабль.

Тревога, отчаяние не покидали Соловьева: «Что делать? Как быть?» Времени на размышления не оставалось совсем.

Решение пришло внезапно. Оставался единственный и последний шанс на спасение. И Соловьев решил им воспользоваться.

— Юрий Ардальонович, распорядитесь, чтобы команда вооружилась! — приказал он помощнику. — Но винчестеры пусть каждый держит за спиной. Мы откроем огонь, когда красный подойдет к борту. В первую очередь нужно свалить комендоров у пушки и убить командира.

Замысел капитана был понятен. Захватив корабль красных, можно воспользоваться им как буксиром и стащить шхуну с камней.

18

Сторожевик шел прямо на шхуну.

— Кажется, сели на мель! — сказал Крылов.

— Вижу! — ответил командир. — В тумане на камни напоролись.

Шхуна находилась совсем близко. Уже различимы стали рисунок рангоута и люди на верхней палубе.

— Пулемет к стрельбе изготовить! — приказал Яхонтов пулеметчикам, которые расположились на корме. Укрытые невысокой надстройкой, они оставались невидимыми со шхуны.

Командир прикидывал, как приблизиться к шхуне, чтобы не сесть на мель рядом с ней. Лучше всего подойти с кормы. Дав самый малый ход, Яхонтов осторожно подводил корабль к шхуне. С глухим стуком ударились борта. Разом взметнулись на палубе шхуны языки желтого пламени. Загрохотали выстрелы. В руках у зверобоев винчестеры. Тщательно целясь, они стреляли в красных военморов.

Яхонтов видел, как, раскинув руки, падал на спину Крылов, как один за другим погибали возле орудия комендоры. Один из них, отталкиваясь руками от палубы и скользя в собственной крови, пытался встать на ноги. В следующий миг Яхонтов услыхал гулкую пулеметную очередь. Пулемет на корме бил длинными очередями. На палубе шхуны корчились раненые зверобои. Кто попроворнее, успели нырнуть вниз. Но большинство лежали прошитые пулями.

Бой быстро кончился.

Яхонтов почувствовал вдруг, что мерзнет голова, заметил — нет шапки, видно, сбило ее пулей. Он спустился с холодного мостика, подошел к лежавшему в луже крови Крылову. Руки комиссара по-прежнему раскинуты, открытые глаза безучастно смотрели в серое небо. Крылов был мертв.

К Яхонтову привели раненого капитана зверобойной шхуны.

— С-соловьев?! Это вы?!

— Как изволите видеть, господин прапорщик, перед вами бывший ваш сослуживец, — кривясь от боли в раненом плече, сквозь стиснутые зубы произнес задержанный.

— Как вы здесь оказались? — продолжал допрашивать Яхонтов бывшего лейтенанта Соловьева, которого никак не ожидал здесь встретить.

— Судьба-индейка забросила в сей отдаленный край, — хмуро отвечал Соловьев.

— Чье это судно?! — повысил голос Яхонтов. — И почему оказали нам вооруженное сопротивление?

— Судно принадлежит пушно-меховой компании «Свенсон», а я вдвоем с небезызвестным вам лейтенантом Цветковым зафрахтовал его для целей охоты на пушного зверя, — пояснил капитан шхуны. — Да вот, кстати, и он, — Соловьев кивнул на приблизившегося к нему сослуживца.

Яхонтов вспомнил, узнал его. В зверобоях, одетых в меховые малицы, он одного за другим распознавал бывших своих сослуживцев по военному транспорту «Магнит».

— Вы не ответили на мой вопрос: почему стреляли?!

— С испугу, наверно, получилось такое, — помедлив, ответил Соловьев. — Сбились с курса, заблудились в тумане, а тут вы подошли…

— Куда подевали транспорт «Магнит» после угона из Владивостока? — Яхонтов смотрел в упор на бывшего своего помощника. Судьба корабля, которым Яхонтов некогда командовал, была не безразлична ему.

— Разве вы не слыхали о том, что все наши корабли попали в жестокий шторм на траверзе острова Квельпарт? — вопросом на вопрос отвечал Соловьев.

— Слышал от вновь прибывших узников в бухте Горностай.

— Погибло несколько номерных миноносцев, а «Магнит» так плотно сел на камни, что снять его и потом не удалось. Да, собственно, и снимать было нечего: корпус развалился на части при бешеном волнении, — солгал Соловьев. — Чудом удалось спасти команду.

Не мог офицер флота признаться в таком неблаговидном поступке, как продажа отечественного военного судна коммерсантам чужой страны.

— Откуда теперь пришли на Командоры? — Яхонтов остался неудовлетворен ответами бывшего сослуживца, который организовал мятеж на «Магните», а потом угнал судно из Золотого Рога на чужбину.

— Из Михайловской гавани, — отвечал Соловьев. — С Американского континента…

— Вы ответите перед трибуналом, Соловьев, за содеянное вами! — возмущенно произнес Яхонтов.

— Я пощады не жду, — тихо сказал Соловьев.

«Высажу его на берег и передам Вострецову, — подумал Яхонтов. — Там разберутся, зачем он так рвался к берегу».

Ведя на буксире зверобойную шхуну, сторожевик взял курс на Аян.

19

С наступлением темноты Вострецов со своим штабом расположился в здании освобожденной гауптвахты. Она находилась совсем близко от офицерских домов, откуда осажденные пепеляевцы вели винтовочно-пулеметный огонь по наступающим красным бойцам.

Гарнизонная гауптвахта, построенная еще в прошлом веке, давно стала городской тюрьмой, где в мирное время содержались лихие люди, устроившиеся с корыстными целями на золотые прииски, проштрафившиеся мехоторговцы-спекулянты, занимавшиеся обманом местных охотников. При Пепеляеве в камерах гауптвахты отбывали срок ареста офицеры, участники запрещенной генералом игры в кукушку, дуэлянты и дебоширы.

Здание, в котором разместился комбриг Вострецов, прочное, одноэтажное, с толстыми каменными стенами. Окна в нем крохотные, забранные железными решетками. Ни одна пуля не залетела внутрь помещения за время ожесточенной перестрелки.

Кроме комбрига в здании гауптвахты находились начальник штаба бригады Николай Верещагин, порученцы, связисты и подполковник Варгасов. Верещагин заменил погибшего в боях под Спасском опытного начштаба, провоевавшего несколько лет в офицерском чине на германском фронте.

— Не слишком ли затянулась наша операция, Степан Сергеевич? — обратился к комбригу начальник штаба.

— Да, мы, кажется, застряли, — молвил в ответ Вострецов. — Ведь мы почти у самой цели экспедиции. Центр города в наших руках, и необходимо последнее усилие, чтобы противник не выдержал.

— Вы полагаете, они сдадутся?

— А что им еще остается делать? — уверенно произнес Вострецов. — Но требуется нанести еще один ощутимый удар в центр вражеской обороны. Надо нащупать штаб дружины, где укрылся Пепеляев. С его пленением экспедиция будет завершена. Да и войне — конец!

— У меня есть одна заманчивая идея, Степан Сергеевич, — начал начальник штаба.

— Докладывай, не тяни, — заторопил Вострецов.

— Я думаю, под покровом темноты следует направить в обход один батальон и ударить слева в тыл пепеляевцам. Это может их образумить, наконец.

— Превосходная идея! — похвалил комбриг своего помощника.

— Полагаю, следует послать мой батальон, — продолжал излагать свой замысел начальник штаба, называя батальон, которым еще недавно командовал, по-прежнему «своим». — Он оказался как бы в резерве. Ему и карты в руки!

— Действуйте! Любое промедление нам только во вред.

По полевой телефонной связи приказ комбрига незамедлительно поступил в расположение батальона.

Стрельба понемногу стихала. Интуиция и военный опыт подсказывали Вострецову, что вот-вот должен наступить перелом в затянувшейся схватке.

Через зарешеченное окошко комбриг увидел заполыхавший на окраине Аяна пожар. Вероятно, пепеляевцы специально его запалили, чтобы не дать красным воспользоваться темнотой короткой летней ночи.

«Какая досада! Ведь это может сильно помешать батальону», — подумал комбриг. Но вслед за тем пришла уверенность, что все обойдется и командир батальона сумеет скрытно вывести своих бойцов в тыл пепеляевцам.

Прошло больше получаса, как передали резервному батальону приказ выдвинуться в тыл противнику, а вестей оттуда никаких. Вострецов, затаив дыхание, прислушивался к звукам затихавшего боя. Ничто пока не говорило о том, что батальон уже за спиной у дружинников…

И вдруг совсем недалеко раздался взрыв ручной гранаты. За этим последовали новые взрывы. Потом разразилась беспорядочная стрельба из винтовок и пулеметов.

— Начальник штаба! Отдавайте приказ всем: «В атаку!»

Вострецов уже не мог находиться в тесном помещении, когда вся бригада возобновила прервавшуюся в сумерках атаку. Он вышел из штаба и увидел освещенные пламенем выстрелов цепи бойцов, в яростном порыве наступающие на солдатские казармы. Перелом в ходе боя должен наступить с минуты на минуту — это чувствовал Вострецов всем своим существом.

На пути атакующих встал большой амбар, сложенный из крупных валунов. Помещение примыкало к дому купца Киштымова вплотную. Пленные сказали, что в нем разместился генерал со штабом «священной» дружины.

— Господин подполковник, я полагаю, что настала пора предъявить Пепеляеву мой ультиматум, — негромко проговорил Вострецов, обращаясь к пленному офицеру — Варгасову. — Настал ваш черед…

— Признаться, испытываю чувство неловкости, — промямлил подполковник. — Но коли взялся за это, не откажусь, — добавил он, принимая от Вострецова лист бумаги с текстом ультиматума.

20

В каменном амбаре находились генерал Пепеляев, его адъютант подполковник Менгден и еще несколько офицеров, когда привели туда подполковника Варгасова.

— Господин подполковник?! А вы каким образом оказались в Аяне? — удивленно произнес Пепеляев. — Ведь я вас сам лично отправил три дня назад на реку Нечай с офицерской командой.

— Он к вам парламентером прибыл от большевиков, — пояснил конвойный офицер.

— Вы что, подполковник Варгасов, добровольно сдались красным?! — вскипел Пепеляев. — Полагаю, и вверенную вам команду сдали красным, чтобы те сохранили вашу бесценную жизнь?

— Я никого в плен не тащил и о собственной жизни думал меньше всего, брат-генерал, — отвечал Варгасов. — Но красные атаковали нас на берегу реки Нечай внезапно и с таким упорством, что мы были не в силах отразить их натиск. Нас буквально смяли на лесной поляне у реки. Я не успел опомниться, как оказался сбитым с ног и со связанными руками…

— Однако потом вы сумели найти с ними общий язык, коли явились ко мне с ультиматумом, — съязвил Пепеляев. — Ну так давайте эту бумагу!

Подполковник Варгасов неторопливо достал из кармана шипели сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его командующему дружиной.

Лицо генерала Пепеляева все больше покрывалось бледностью, а скулы дрожали, пока он читал письмо комбрига Вострецова. Закончив читать, он скомкал лист с ультиматумом, сдернул с головы папаху и вытер ею свой мокрый лоб. Он задыхался от злости и чувства безысходности.

— Мы попали с вами в западню, подполковник Менгден, — осипшим голосом проговорил Пепеляев. — Похоже, на волю нам отсюда не выбраться.

— А если генерал Вишневский узнает о нашем безвыходном положении и подоспеет на помощь, чтобы выручить нас? — нашелся подполковник Менгден.

— На Вишневского нажимают красные изо всех сил, и ему теперь не до нас! — ответил Пепеляев.

Оба умолкли. Противоречивые чувства и мысли охватили генерала. «Значит, напрасно затрачены труды наши ратные? И зря мы преодолели несколько тысяч верст от Харбина морем и сушей? Никакой свободной республики в Сибири не будет!» Жгучее желание увидеть красного командира, который предлагает ему сдаться в плен, вдруг овладело генералом: «Кто он? Каков из себя? И как ему удалось застать нас врасплох в Аяне? Почему проморгали противника наши посты на побережье?»

— Предлагаю всем незамедлительно сдаться! — постучав в обитую железом дверь, объявил подоспевший комбриг Вострецов.

— Кто вы такой, что предлагаете нам сдаться в плен? — глухо донеслось из-за двери.

— Я, командир особой экспедиционной бригады красных Степан Вострецов, гарантирую жизнь и личную неприкосновенность каждого, кто добровольно сложит оружие, — изложил условия сдачи в плен красный комбриг.

«Значит, Охотск они уже сумели захватить, — сделал вывод Пепеляев. — И мы на таком крохотном кусочке русской земли вряд ли можем претендовать на право какой-либо власти».

— Подполковник Менгден, откройте дверь! — приказал генерал своему адъютанту. — Нам ничего другого не остается, как принять условия пленения и сдаться на милость победителя.

Стиснув зубы, чтобы не проронить лишнего слова в ответ, Менгден распахнул дверь амбара и вышел из помещения. Помедлив самую малость, следом за адъютантом показался в проеме раскрытой двери генерал Пепеляев…

Над морем занимался июньский рассвет. Часть неба на востоке охвачена алым пожаром нарождающейся зари. При свете раннего утра Пепеляев заметил на площади множество вооруженных людей. Они стояли, опершись на винтовки, и с любопытством смотрели на него. Потом генерал увидел дружинников, находившихся чуть в отдалении. Они — без оружия. И тоже с нескрываемым интересом наблюдали за командующим. Генерал понял, что находится в центре внимания этих разных по убеждениям русских людей и все ждут от него чего-то необычного. Чтобы внести во все происшедшее хотя бы какую-то ясность, Пепеляев обратился к недавним своим подчиненным:

— Братья-солдаты! Господа офицеры! С начала русской революции была у меня цель — спасение России от разрушения. Это же чувство руководило мною, когда отправлялся я в этот суровый поход! Теперь я заявляю: спасать нашу родину не к чему. Она уже спасена! — Пепеляеву вдруг показалось, что говорит будто бы не он, а кто-то другой, очень знакомый ему человек. И этот человек никак не может выговориться…

Генерал запнулся и замер с открытым ртом. На него с любопытством смотрели сотни людей, среди которых он с трудом высмотрел комбрига Вострецова. Сухощавый, стремительный, в кожаной тужурке, перетянутой крест-накрест ремнями. Лицо у командира бригады мужественное, с острыми скулами и красным-весенним загаром. Пепеляев заметил на нем выражение озабоченности и удовлетворения. Еще бы! Завершилась победно последняя военная экспедиция красных.

Быстрым, решительным шагом Вострецов подошел к Пепеляеву и твердо проговорил:

— Я предлагаю вам, генерал, передать с нарочным приказ гарнизону в Уйке и всем вашим постам и мелким отрядам на побережье сложить оружие.

— Я это сделаю, — опустив голову, ответил Пепеляев. — Братья-солдаты! Господа офицеры! Я добровольно сдаюсь командиру красной бригады. Прошу всех вас разделить мою участь.

Потом подозвал к себе вестового, быстро написал в блокноте несколько слов о добровольной сдаче в плен, вырвал лист и, отдавая его, коротко произнес:

— Передашь генералу Вишневскому…

Вечером 17 июня командир экспедиционного отряда отправил телеграмму в Читу:

«Главкому Уборевичу. После тяжелого стоверстного похода по тайге нами взята в плен белая дружина во главе с генералом Пепеляевым. Пленных офицеров — 130, рядовых солдат — 230. Нами захвачено одиннадцать пулеметов, четыре орудия и пятьсот восемьдесят винтовок иностранного образца. Кроме этого мы взяли у белых склад с пушниной, подготовленный к отправке за границу морем, изъяли из Аянско-Охотского банка золото в слитках и монетах царской чеканки. Комбриг Вострецов».

…А на следующее утро на затихший Аянский рейд медленно входил, ведя на буксире шхуну «Святой Михаил», сторожевик с красным вымпелом на мачте. Военмор Яхонтов смотрел на освобожденный город с чувством волнения, радости. Отныне на суше и на море столь далекого от центра России края вступала в свои права Советская власть Теперь уже прочно, навсегда!

Примечания

1

Так называли тогда командира отряда кораблей.

(обратно)

2

Крестники — георгиевские кавалеры, служащие сверхсрочной службы.

(обратно)

3

Собака — ночная вахта.

(обратно)

4

«Капитан Юрасовский», «Лейтенант Сергеев», «Бесстрашный» и «Бесшумный» благополучно прибыли в Мурманский порт.

(обратно)

5

Наряду с исполкомом Владивостокского Совета в городе существовали городская дума, земская управа, хотя последние никакой реальной властью не обладали.

(обратно)

6

Кавасаки — рыболовное судно малых размеров.

(обратно)

7

Генеральный консул США во Владивостоке мистер Колдуэлл бессменно оставался на своем посту и при Керенском, и когда к власти в стране пришли Советы, и после них, когда в городе на берегу океана утвердились белые правители. Какие бы бури ни бушевали в Приморье, мистер Колдуэлл даже при самых больших кренах хищнической политики союзников не покидал насиженное консульское кресло: ведь стоило лишь оставить его ненадолго — и самый жирный кусок русского «пирога» на Дальнем Востоке могли заграбастать японцы.

(обратно)

8

Трап — свитая из манильского троса перекладная лесенка.

(обратно)

Оглавление

ПРОБУЖДЕНИЕ

ЗАПОЗДАЛЫЙ КАРАВАН

АГЕНТЫ МИСТЕРА КОЛДУЭЛЛА

ПОСЛЕДНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

  ГЕНЕРАЛ ПЕПЕЛЯЕВ СОВЕРШАЕТ БРОСОК

  ИЕРОНИМ УБОРЕВИЧ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

*** Примечания ***